Книга Каина [Александр Трокки] (fb2) читать онлайн

Александр Трокки Книга Каина

Alexander Trocchi. CAIN’S BOOK

JOHN CALDER PUBLISHER

LONDON PARIS • NEW YORK

Adaptec/T-ough Press

CHAOSSS press

ОФИЦИАЛЬНЫЙ ЕПИСКОПАРИЙ ЖЕЛАНИЙ

Магия без участия демонов и дьявола!

Магия без помощи каббалы и заклинаний!

Магия для каждого, без различия политических и религиозных убеждений!

MANIFEST #016

www.chaosss.info

ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ СТОЯНИЕ «ПОСЛЕДНЯЯ РОССИЯ»

RADIO CHAOSSS

музыкальное приложение к гностическому ресурсу

www.radio.chaosss.info

ЗА ТЕМНОЙ ВУАЛЬЮ…ПУСТОТА

готическое немузыкальное подполье

www.gochic.chao.sss.infо

— Этот роман выгодно отличается от многих других книг, в нем сочетается правда, искусство и редкая храбрость. Я не буду удивлен, что его по-прежнему будут обсуждать спустя двадцать лет.

— Норман Мейлер

— «Книга Каина» выпрыгивает как убийца из засады в темной аллее и вонзает нож между лопатками традиционной критической мысли… в ней есть черное, леденящее душу великолепие… и сотворено оно человеком, который исследовал глубочайшие закоулки человеческой души.

— Кеннет Оллсоп, Evening Standard

— Читатели содрогнутся от языковой откровенности, высказанной, пожалуй, наиболее решительно, чем в любой другой книге, опубликованной в этой стране. Мистер Трокки — серьезный мастер.

— T.L.S.

— Александр Трокки — шотландский Джордж Бест литературного мира.

— Ирвин Уэлш

— Трокки — один из самых выдающихся людей, которых я когда-либо встречал.

— Аллен Гинзберг

— Алекс Трокки обладал смелостью, настоящей отвагой, столь необходимой для писателя. Он писал о духе, теле и смерти и о прозрениях, которые открывались в терзаниях плоти… Для этого он побывал в аду и вернулся обратно.

— Уильям Берроуз

Александр Трокки (1926–1984) — один из самых заметных представителей западного андеграунда 50-х-60-х г.г., культовый британский писатель, поэт и переводчик. Уильям Берроуз называл его «уникальной и стержневой личностью литературного мира того времени».

Трокки родился в Глазго, закончил с отличием философский факультет местного университета, затем перебрался в Париж в самом начале 50-х г.г. Там он стал редактором-основателем влиятельного литературного журнала «Мерлин», среди постоянных авторов которого были такие выдающиеся фигуры, как Самуэль Беккет, Генри Миллер и Ги Дебор. Первые романы Трокки были опубликованы во Франции издательством Olympia Press (почти все книги были выпущены под различными псевдонимами), затем он перебрался в США, где стал одним из основателей Битнического сообщества в Венис Уэст, Калифорния. Шумный скандал, связанный с запрещением в Великобритании его автобиографического романа «Книга Каина» (1963 г.), принес Трокки славу одного из самых спорных авторов шестидесятых. В начале девяностых, в связи с публикацией его биографии «Создание монстра» Мюррея Скотта, читательский интерес к творчеству Трокки значительно вырос, почти все его работы были переизданы. По роману «Молодой Адам» была сделана одноименная экранизация с Юэном Макгрегором в главной роли, признанная лучшим британским фильмом года.

Посвящается Лин

Предисловие

Александр Трокки уже при жизни был легендой. Знакомые по Парижу в 50-е годы называли его «Викинг». Его считали человеком огромнейшего литературного дарования, которому суждено прогреметь по всему миру. Единственный вопрос состоял в том, какое направление он изберет. В пятидесятые он водил дружбу с такими бескомпромиссными писателями, как Беккет, и с загадочными революционерами вроде Ги Дебора, а также со всевозможными личностями, циркулирующими в пространстве между искусством и уголовщиной. В шестидесятые он объявил себя «космонавтом внутреннего космоса» и занял место в центре международного синдиката авангарда, «андеграунда» и «новой культуры». С истинной силой и страстью призывал он к «Незримому восстанию миллионов умов». Везде — в Париже и Лондоне, Нью-Йорке и Венеции, штат Калифорния, — самые разные люди неудержимо тянулись к нему, к его бьющей через край энергии, обещанию приключений, риска, победы, которые он, как казалось, щедро раздавал тем, у кого хватало духу принять — словно милостыню бедным.

Но когда Трокки скончался в Лондоне в 1984 году — ему было пятьдесят девять лет: он умер от воспаления легких, через год после перенесённой операции по удалению раковой опухоли на лёгком. После него осталась обычная для представителей богемы легенда. Почти тридцать лет он сидел на героине, гордый и нераскаявшийся, и сеял вокруг себя разрушение: его вторая жена, ставшая с его подачи наркоманкой, умерла в молодости, задолго до него (достигшим самого дна, как истинный представитель богемы, Трокки как-то выгнал её на улицы Лас-Всгаса торговать собой, чтобы добыть денег им на джанк); его старший сын умер, младший покончил с собой вскоре после смерти отца. На протяжении всей жизни Трокки рядом с ним появлялись друзья и последователи, либо рано расставшиеся с жизнью, либо начинавшие культивировать собственные пагубные пристрастия. И, разумеется, погибли произведения самого Трокки, всё, сделанное до конца 50-х, начиная от порнографии, напечатанной в Париже под псевдонимом «Френсис Ленгель», и заканчивая одинокой «Книгой Каина», автобиографическим романом в форме дневника джанки. «Книга Каина» стала знаменитой после публикации в 1960 году в Нью-Йорке. Как аморальное и разлагающее произведение книга была запрещена и сожжена в Великобритании в 1963 году. И все. Следующие двадцать пять лет Трокки предпринимал тысячи комбинаций, приносящих ему немного денег и немного известности, отбрасывая вопрос о том, как все могло бы обстоять иначе. По законам богемного жанра нет ничего романтичнее, как послать всех и вся в тот момент, когда все уверены, что ты победил; в этом смысле, по всем правилам игры, которые не он выдумал, но следовал им, жизнь Трокки оказалась дешевым триумфом.

Но «Книга Каина», которую он писал на протяжении семи лет — вовсе не дешевка. Она безжалостна. Это — одно из тех нигилистических произведений, которые благовоспитанные читатели вечно пытаются спасти от самих себя, апеллируя терминами из области социологии, философии, искусства или революции. Произведение помогает глубже проникнуть в сущность основной социальной проблемы… Между строк автор повествует о несокрушимости человеческого духа… Произведение представляет собой важнейший вклад в литературу о наркомании… литературу отчуждения и протеста — забудьте об этом. Невозможно разглядеть социально-значимых сантиментов в таких фразах как: «Она торч у тебя из жопы высосет». И никакого подрывного подтекста в солипсических заявлениях типа: «…и натравить всю свою идиотскую полицию на меня, кто пятнадцать лет носа не казал из своей комнаты, за исключением походов за хмурым». «Книга Канна» настойчиво постулирует, что жизнь состоит из выбора и необходимости, и потом безжалостно сводит оба эти элемента к нулю. «Мне кажется, что мои мысли — это бред слетевшего с катушек оттого, что его сознанию в принципе нужно обязательно присутствовать в истории, действовать, обдумывать всё. Жертва навязчивого инстинкта. Иногда я рассуждал: как же далеко увела меня история с моего пути! И тогда я сказал: «Пускай, пускай, пускай они все уйдут куда подальше!»

«Мне были нужны наркотики, — говорится в одной из обнаруженных после смерти Трокки записей, — чтобы изничтожить внутри себя болезненное отражение шизофрении моей эпохи, задавить в себе порыв немедленно вскочить и бежать в этот мир, жить по какому-нибудь пристойно-традиционному варианту хитроумия и коварства.

Астронавты, которых я считаю героями, двигались по орбитам внутреннего космоса… Я мечтал спастись из тюрьмы языка моего сознания, «обновить его». На фоне банальностей насчёт спасения через искусство, «Книга Каина» демонстрирует, насколько остро они оказываются несостоятельными. «Всё время сознаю, что я поглощён реальным миром, а не литературой… я живу ускользающими чувствами. Я нахожусь рядом с плотью, кровью, волосами». Ни одно из этих средств не годится против врага, который все-таки к концу книги показывается: история, укор этого мира, что в нем ничего бы не изменилось, если бы ты не родился, что он не ждет твоей смерти. «Похоже, что я, раздираемый сомнениями, писал, продираясь против течения, с растущим подозрением, что моя писанина в некотором смысле преступным образом прет против истории…»

Страницы «Книги Каина» пестрят такого рода бравадой, она — душераздирающее признание поражения, смутное воспоминание об идее искусства как о субъективном, персональном уничтожении мира, отказывающегося услышать отзвук собственного конца, отзвук, творимый художником. «Книга Каина» производит именно такой бесшумный взрыв. Вы можете услышать, как он раздаётся в голове писателя. Этот взрыв есть искусство вопреки себе самому. В процессе чтения он звучит достаточно громко, чтобы заглушить лепет жалких легенд о личности Трокки. Пускай они уйдут.

Грейл Маркус

1992

Введение

В 1991 году молодой шотландский критик, по имени, кстати, Эндрю Мюррей Скотт, выпустил биографию Трокки под названием «Становление монстра». Данное произведение, невзирая на обилие ошибок в фактах и версиях, тем не менее произвело шокирующий эффект. Я не мог не вспомнить, что Трокки, когда я его впервые встретил, как никто из известных мне людей олицетворял словосочетание «жизненная сила», не просто умер, но и практически забыт. Человека, о ком Уильям Берроуз совершенно справедливо отзывался как о «единственной в своем роде и важнейшей фигуре в литературном мире 1950-х и 60-х годов», и которого к моменту смерти в 1984 даже у него на родине, в Шотландии, едва помнили.

Даже оформление книги производило сильное впечатление. Она представляла собой потрясающую фотографию Трокки в запыленной куртке: взъерошенные волосы, тонкое угловатое лицо с сильным подбородком и крупным носом, широкая, на первый взгляд, простодушная улыбка. Но глаза являли — или приоткрывали — чудовище. Хотя в них, в то же время, видна улыбка, они завлекают, околдовывают, гипнотизируют и, да, заводят в тупик. Таким я знал Трокки в 50-е годы в Париже и затем в Нью-Йорке, где он жил и работал над «Книгой Каина». Вот как Трокки описывает себя в «романе»:

Я тоже довольно высокий. Я был одет в тяжелый белый матросский свитер с высокой стойкой, и чувствовал, что угловатость моего лица — большой нос, острые скулы, глубоко посаженные глаза — смягчилась тенями, сгладилась — эффект наркотика — от своей обычной нервности.

Я познакомился с Трокки сразу после его первой парижской публикации в англоязычном журнале под интригующим названием «Мерлин». Его основали полдюжины писателей и поэтов — англичане, американцы, канадцы и южноафриканцы — и я попал в их число. Нам было от двадцати до двадцати пяти, и мы все, несмотря на географические и образовательные различия, очень серьезно верили в Литературу и Жизнь. Разумеется, мы очутились в Париже по причинам отчасти романтическим, но кое в чем мы отличались от так называемого Потерянного Поколения: мы были влюблены в Париж, однако политические реалии того времени были для нас превыше всего. Это была заря Атомной Эры, шла Холодная Война, мир разделился на лагери, вооруженные уже не обычным оружием, но оружием апокалипсиса. Ричард Никсон сидел в Вашингтоне, там же, где и Джо Маккарти, чьи неофициальные послы, Кон и Шайн, неистовствовали по всей Европе, сея страх и недоверие. Сталин был охвачен паранойей, но, как нам виделось, не без повода. И, самое главное, в самом разгаре были казавшиеся бесконечными корейские войны, высасывавшие из Америки все больше крови ее солдат.

Мы ни в коем разе не могли оставаться равнодушными, ибо равнодушие значило гибель души. В дебатах Камю и Сартра, раздиравших тогда европейский литературный истеблишмент, мы занимали однозначную позицию и были на стороне политического дуэлянта, а не беспристрастного философа. Мы ставили engagé выше non-engagé. Мы не просто отличались от наших окопавшихся в Париже старших товарищей, заполнявших в двадцатые годы кафе Монпарнаса, мы представляли собой полную противоположность — чистую литературу, в понимании Джойса или Гертруды Стайн; экспериментальную форму, как окончательную саму по себе, мы считали невозможной.

Первые номера «Мерлина» были книжечками объёмом не более шестидесяти четырех страниц, но каждый из них нес тяжесть времени начала Холодной Войны на своих щуплых плечах.

В той ситуации Трокки поразил меня, и, по-моему, всех остальных, показавшись наиболее талантливым и многообещающим автором, который, устрой мы выборочный опрос общественности, скорее всего, был бы избран Джойсом или Хемингуэем, или — наиболее вероятно — Оруэллом нашего поколения. Рядом с Трокки, бывшим всего на год-два старше нас, мы были младенцами в джунглях, ползающими в поисках знания или надежды на знание. Он же, напротив, был уверен в себе и в своих текстах. Успел жениться и развестись, отец двух прекрасных (хотя и брошенных им) дочек. Он же напечатал несколько рассказов и стихотворений, накладывал последние штрихи к своему первому роману «Молодой Адам», к которому проявляли интерес несколько британских и американских издательств. Этот экзистенциальный роман, жестокий, как и время его создания, был написан с той же позиции и наполнен той же страстью, которые стояли за созданием «Мерлина». Это было представление о том, что человек одинок, и хотя мы допускаем, что он не несет ответственности за то, что предопределено ему судьбой, это не значит, что он может, как рептилия старую кожу, сбросить с себя ответственность.

За годы существования «Мерлина» я сблизился с Трокки как ни с кем доселе из друзей или коллег. Мы постоянно обсуждали всякие темы, серьезные и фривольные, боролись за жизнь журнала в условиях вечного финансового голода, пускались в двусмысленные и безумные с точки зрения денег авантюры по публикации книг. Мы работали вместе, в полной гармонии и согласии.

Отчего же тогда, перечитывая «Книгу Каина» через тридцать с небольшим лет после ее первого американского издания, с одной стороны я испытываю радость, с другой — гнев?

Радость объясняется легко. В 1960 году Норман Мейлер, всегда скупой на комплименты конкурентам, написал о «Книге Каина»: «Она правдива, она отлично написана, она отважна. Я не удивлюсь, если даже через двадцать лет о ней будут говорить». Что же мы имеем, даже не через два, а три десятилетия спустя? Сколько книг способны выдержать разрушительное давление времени, груз своего же несовершенства, перемену читательских интересов и восприимчивости, вечную эволюцию политических реалий? Но «Книга Каина» выдержала всё это и, на удивление, благополучно. Её текст до сих пор не утратил свежести и актуальности. Метафоры выразительны и точны. Откройте произведение на любой странице:

«Лицо Фэй было более сдержанным. Свинячье? Скорее, как у мопса, чем у свиноматки. Ее немытые черные волосы падали на широкий меховой воротник. Сучка бультерьера желтой масти, ее лицо в своем теплом гнезде начало с пониманием шевелиться.»

«Но что-то ненастоящее прозвучало в его словах, прилипшее к ним словно морская уточка к корпусу корабля, усиливающаяся помеха.»

«Том Тир, кто за секунду до этого, передислоцировался на табуретку у камина, откинулся спиной на стену, и его мягкие черные ресницы шевелились как сгусток копошащихся насекомых на его глазах. Его лицо напоминало дым и пепел, разбомбленный город.»

«Джоди обожала пирожные. О на обожала пирожные, хмурый и содовую с сиропом во всех вариациях. Я понял, к чему она клонит. Кое-что меня поначалу удивляло, например, ее привычка встать посреди комнаты, типа такой птичкой, уткнуться головой в грудь, а руки — будто свисающие крылья. Поначалу я раздражался, поскольку это означало присутствие неясного элемента в абсолютной ясности, создаваемой героином. Стоя так, она покачивалась, пугающая, словно Пизанская башня.»

Прочие качества: Трокки развивал суровую тему наркотиков и жизни джанки с редкой правдивостью и искренностью. В ней отсутствует романтика, хотя несколько рецензентов уподобляли «Книгу Каина» произведениям Де Квинси и Бодлера. Наркоман сознаёт, что он «самый одинокий человек в мире». Честность перед самим собой — отличительная черта этого недвусмысленно автобиографичного романа: Трокки/Некки изолирован от мира. Аутсайдер по собственному выбору, но ещё и, в связи с наркотиками, по необходимости. Неистовый и непоколебимый Каин. Крот, роющийся под поверхностью «нормального мира», словно Сад, вечный homme révolté^[1], и при том столь же жёсткий и безжалостный по отношению к себе, сколь к ненавистному ему буржуазному обществу.

Лишь убедительность книги поражает меня всё сильнее и острее, чем тридцать лет назад. Но раньше я настаивал на том, чтобы убрать из текста некоторую, если не самую значительную, её часть, и проиграл. Задача редактора — предлагать, а не диктовать, а разглагольствования занимали солидное место в существовании Трокки шестидесятых годов, когда он наезжал на мир, который избрал, и воевал с властями, чтобы не угодить за решётку. Подозреваю, что на самом деле Трокки получал удовольствие непосредственно от этой войны, поскольку она неустанно доказывала его самопровозглашенную роль человека андеграунда, отважного борца с заблудшей властью, современным де Садом, который убеждён, что слепые законы и несовершенные нравы эпохи не просто лицемерят, но и направлены конкретно против него.

Параллель с де Садом не так уж поверхностна. Как и «божественный маркиз» Трокки использовал свою «болезнь» — наркотики — в целях создания произведения искусства. Да, его выразительный опус до обидного мал по сравнению с обширным наследием Донатьена-Альфонса, но в отличие от сексуальной одержимости, наркотики ослабляют, вынуждают наркомана пятиться назад во времени и пространстве и, в конечном счёте, ведут к гибели не только его, но и тех, кто его окружает. В жизни Трокки было много печальных тому подтверждений. Эротические фантазии де Сада, совмещённые с его вечной ненавистью к обществу, всё сильнее и сильнее подстёгивали его красноречие и провокационность. Всё более глубокое погружение Трокки в мир наркотиков, которое он объяснял историческими и литературными прецедентами, как в то же время желательное и необходимое для его творческой и личностной реализации, подтачивало его уникальное литературное дарование. А оно и вправду было уникальным: у меня живо в памяти первое прочтение даже еще незаконченной рукописи «Молодого Адама» и удивлённый восторг перед стилем и содержанием, лёгкостью, с какой фразы и абзацы выскакивали из потрёпанной пишущей машинки Трокки. Творческое и самокритичное начала сосуществовали в абсолютной гармонии, в писательской убеждённости не было ни на йоту заносчивости. Этот талант Трокки в те дни также проявился в его произведениях и манифестах, напечатанных в «Мерлине». Даже романы-однодневки для поднимающей голову «Олимпия-Пресс» Мориса Жиродиаса, он строчил с потрясающей скоростью.

И какая разительная перемена, когда, спустя десять лет, будучи редактором «Гроув-Пресс» я работал над тем, что впоследствии стало «Книгой Каина», кстати, рабочее название было «Записки о становлении монстра», наблюдая, с каким болезненным усилием каждая страница, каждый абзац, каждое предложение втискивались в чистый лист. Поскольку деньги были для Трокки ежедневной головной болью и он дважды брал аванс, чего контрактом не предусматривалось, мы придумали договор, напоминающий начало романа, который мы с Трокки ценили превыше прочих: «Моллой» Сэмюэля Беккета. Отныне Трокки будут выдаваться небольшие «авансы» лишь при условии, что он принесёт несколько новых страниц. Но больше уже ничего не давалось Трокки легко: он, который ещё в своих ранних «мерлиновских» публикациях вознамерился повлиять на развитие мира, если даже не изменить его (у него хватало ума понять, что литературный журнал не способен изменить мир), теперь с самого утра носился в поисках финансов на торч — что само по себе полноценный рабочий день — в то же время увиливая от злобных сил закона. Наркотики не только ставят наркомана вне общества: в глазах Трокки он обеспечили ему высокое моральное положение, где всё можно и всё простительно. Можно или нет соглашаться с этой посылкой — я имею в виду не одни наркотики-как-правду-жизни, а любой моральный или аморальный эквивалент — но верно то, что «Книга Каина» даёт описание жизни и жизненной позиции с редкой силой и глубиной.

Критик Джеймс Кэмпбелл из Шотландии, признавшийся, что с самого начала и на всю жизнь «Книга Каина» повлияла на него и его отношение к миру, недавно написал в «Лондон- Мэгэзин», что «Книга Каина» это не «великое произведение», а «великое преступление», «книга для несовершеннолетних, книга, развращающая молодежь». Несомненно, Трокки хотел, если не развращать ей, то, явно, шокировать, точно так же, как двумя столетиями ранее де Сад. Он говорит коварные вещи: игра важнее труда, наркотики расширяют сознание, следовательно, позитивны, законы изначально созданы с целью оным не подчиняться, мораль и традиция — не более чем вздор (и это мы слышим из уст человека, который не только подсадил свою новую жену-американку на героин, но и, как утверждают, чуть ли не через полгода после свадьбы выгнал ее на улицы Лас-Вегаса заниматься проституцией, человека, безусловно воплощавшего па практике то, что он проповедовал).

«Я вне вашего мира, — писал Трокки одному из своих друзей в шестидесятые, вскоре после того, как он покинул Сен-Жермен-де-Пре ради Гринвич-Виллидж. — И впредь я не подчиняюсь вашим законам». Проблема была в том — и в глубине души он это знал — что перебравшись в конце пятидесятых в Америку Трокки сознательно вступал на территорию врага, в климат, намного более непримиримый по отношению к наркотикам, чем любая другая часть света, какую он мог избрать. Но как бы он не отрицал существование законов, они были и действовали, и, как показали дальнейшие события, он не сумел их избежать. Когда он прилетел в страну в 1961-м году, имея, должен отметить для занесения в протокол, не один а целых два Джордж-Плимптоновских костюма (это — отдельная история), ему вполне реально угрожала смертная казнь, а жена маялась в тюрьме штата. Однажды я спросил его, неужели эта постоянная опасность, необходимость весь день оглядываться по сторонам, неужели они не изматывают, не утомляют его. «Вовсе нет, Дик, — убежденно ответил он со своим чарующе-мелодичным шотландским акцентом. — Напротив, очень придает сил возможность обыграть козлов в их же жалкой грязной игре». Действительно ли он так думал? Может быть, временами, но точно не постоянно.

Когда я писал о Трокки лет этак десять назад, выразив сожаление о том, что, по-моему, учитывая его огромный талант, он, казалось, не выполнил свои обещания, то получил письмо, язвительно отчитавшее меня за наглость. Кто я такой, чтобы судить о нем? Как я осмеливаюсь выражать недовольство по поводу того, что он сделал — ил и не сделал? — со своей жизнью. И, разумеется, он был прав.

Причиной моего гнева, понял я, были воспоминания о прежнем Трокки, моем брате, о том, что он обещал и что он давал. Я злился на сгубивший его джанк — ведь он же убил его. Я злился при мысли о книгах, которые он мог бы написать и не написал. На что Трокки снова сказал бы, что не героин его погубил. Джанк был не более чем инструментом, выбранным совершенно свободно, и полностью оправданным. Мы давным-давно множество раз обсуждали эту тему, но, словно атеист и верующий, бросили попытки найти общую отправную точку для беспристрастной дискуссии.

И, тем не менее, отбросив это всё в сторону, и перечитывая «Книгу Каина» после долгих лет, я не сомневаюсь в её важности. Наряду с «Голым ланчем» Уильяма Берроуза она стоит в ряду лучших книг, серьёзно и честно разрабатывающих тему наркотиков. Как и в случае с шедевром Берроуза, то, что в первые годы после публикации критики бранили за «бесформенность», есть неотъемлемый и значимый компонент её неувядающей прелести. Её нельзя не принимать всерьёз. Её, как пишет Джеймс Кэмпбелл: «повсюду запрещали, сжигали, преследовали, не брали в магазины, бранили за нежное описание героина и грубое сексуальное содержание… «Книга Каина» больше чем роман, это стиль жизни. Это автобиография и вымысел одновременно, дневник наркомана, поэтапный отчёт об одиссее джанки в Нью-Йорке, изучение сознания под действием веществ, пощёчина сексуальной благопристойности, комментарий литературной и критической практики, карта для исследований внутреннего космоса».

«Нет более систематического нигилизма, чем нигилизм джанки в Америке», — писал шотландец Трокки. На самом деле, в плане описания жизни и своей позиции, «Книга Каина» не имеет равных себе в современной литературе.

Ричард Сивер

1992

КНИГА КАИНА

… Их развращенность столь опасна, столь энергична, что, печатая свои чудовищные произведения, они не преследуют иной цели, кроли как вынести за пределы своих жизней общую сумму своих преступлений; иных они уже не совершат, но их проклятые книжки подтолкнут к преступлениям других. И сия приятная мысль. с коей они сойдут в могилу, утешает их, несмотря на то, что смерть вынуждает их отрекаться от жизни.

— Д.-А.Ф. де Сад

1

Моя баржа пришвартована на канале в Флашинге, штат Нью-Йорк, около плавучей пристани Мак-Асфальта и Строительной Корпорации. Сейчас только начало шестого вечера. Сегодня в такое время еще день, и падающее на шлакобетонные блоки главного здания завода солнце, окрасило их в розовый цвет. Подъемные краны и палубы остальных пришвартованных барж пустынны.

Полчаса назад я вмазался.

Я опустил иглу и пипетку в стакан с холодной водой и лег на койку. Почти сразу почувствовал головокружение. Отличный, хмурый. Не сравнить с тем, что мы в последнее время брали. Мне бы стоило быть поосторожнее. До сих пор поблизости ошивались двое работяг в широких синих хэбэшных штанах. Время от времени пересекали мой мостик. Интересуются. Днём они слышали шум пишущей машинки. Этого вполне достаточно, чтобы они начали любопытствовать. Не так уж часто капитаны барж возят с собой пишущие машинки. Переговариваясь, они стояли прямо рядом с каютой. Потом, где-то около пяти, я услышал, как они вылезли обратно на палубу и ушли.

Лежа на койке, встревоженный неожиданной тишиной над каналом, я услышал жужжание мухи и заметил, что насекомое копошится у высохшего трупа другой мухи, налипшего на Деревянной обшивке стены. Я некоторое время посмотрел на нее, потом внимание рассеялось. Прошло несколько минут. Я опять услышал ее жужжание и увидел как она продолжает трудиться, усевшись жесткими выпуклыми лапками на труп. Ножки выросли из черного пятна как крошечные побеги ресниц. Живая муха занята делом. Я спросил себя: не крови ли она хочет. Может быть, мухи, как волки или крысы, могут поедать себе подобных.

Каин на молитве, Нарцисс перед зеркалом.

Сознание под героином затуманивает восприятие. Как это обычно происходит; оно отслеживает только содержание. Но весь процесс постановки вопроса, отделения сознания оттого, что ему известно, бесплоден. Не то что объекты восприятия навязчивы в той ошеломляющей манере, как бывает под мескалином или лизергиновой кислотой, не то что предметы обрушиваются на человека с большей интенсивностью или детальностью или сильнее завораживают, как у меня бывало под марихуаной, а все дело в том, что восприятие обращается вовнутрь, тяжелые веки слипаются, кровь ощущает сама себя. Медленное свечение в каждом волокне мышц, нервов и костей. Все дело в том, что организм испытывает ощущение цельности и прочности и, прежде всего, неприкосновенности. В качестве эпитета к этому чувству непоколебимости некоторые американцы пользуются словечком «клёво».

Уже вечер, температура упала. В тусклом освещении каюты предметы срослись в одно целое. Через несколько секунд буду вставать и зажигать керосиновые лампы.

— Какого черта я тут делаю?

В определённые моменты ловлю себя на том, что всю свою жизнь рассматриваю как путь к настоящему моменту, и всё, что мне надо подтвердить — только вот этот настоящий момент. Есть что-то недостойное в разговорах о прошлом или мыслях о будущем. Я всерьез не задаюсь вопросом о «здесь и сейчас», когда лежу на койке и под действием героина являюсь непоколебимым. Одно из преимуществ наркотика в том, что он убирает из подобных вопросов момент страдания и переносит их в другую плоскость, безболезненную и теоретическую плоскость, игровую плоскость, удивляющую, насыщенную и свободную от морали. Человек перестает быть нелепым образом вовлеченным в становление. Человек просто есть. Помню я сказал Себастьяну до того, как он вернулся в Европу вместе со своей новой женой, что необходимо знать о том, что это, при всем при том, растительное существование.

…. иллюзорное чувство адекватности, вызванное в тебе наркотиком. Иллюзорное? Может ли… «точка отсчета» быть ложной? Неадекватной? Относительно чего? Фактов? Каких? Марксистских фактов? Фрейдистских фактов? Менделеевских^[2]? Все больше и больше я находил необходимым отбросить подобные факты в сторону, существовать в неопределенности, отказаться (по желанию) и нагим погрузиться в понимание.

Нельзя прийти к пониманию совершенно голым: последний год мне казалось сложным уже поддерживать в себе должное отношение без говна, лошадки и героина. Подробности, импрессионистские, лирические. Меня поражали ясные до мелочей ощущения и когда я размышлял, то размышлял так регулярно и изнурительно (часто под марихуаной) над лишенной смысла материей настоящего момента, криками чаек, дрейфующим куском дерева, столбами солнечного света. Очень скоро чувство одиночества накатывало на меня и уводило от меня всякую надежду когда-нибудь войти в город со всеми его запутанными отношениями, хитросплетениями дерзких целей.

Факты. Держаться фактов. Прекрасный эмпирический принцип, но на уровне, находящемся ниже уровня языка, факты утекают будто лава. Точно так же никогда не было просто действия. Оглядываясь назад, я не способен выделить такую вещь как просто действие. Даже пока я жил в своем действии, на каждой из фаз, после принятия решений, оно разворачивалось спонтанно, пугающе, опасно, подчас — эпидемией, подчас — восходящим утренним солнцем. И если мне представлялось сложным запомнить и выразить, если иногда слова наскакивали друг на друга, неожиданными, неестественными, косыми и бряцающими мощами со страницы, они обвиняли меня, забавляли своими непотребными подергиваниями и сводили мир с ума. Я полагаю, это происходило потому, что они мстили некой родовой местью мне, тому, кто был готов в любой момент построить их, чтобы вести на смерть и возрождение. Без сомнения, я возьмусь за писанину, продираясь через тундры бессмыслия, растыкивая слова как кровавые флаги на собственных поминках. Незакрытые дыры, бессвязные вещи, переходы, кошмарные путешествия, города, приходящие и уходящие, встречи, побеги, предательства, всевозможные союзы, адюльтеры, триумфы, поражения… вот это факты. Дело в том, что в Америке я обнаружил, что нет ни одной вещи, которая была бы неопределенной. Предметы перемещались или же были губительны. Полагаю, это был мой способ избежать этого, но без ухода, отступить в неопределенность, — то, что я вскоре оказался на барже. (Альтернативы: тюрьма, дурка, морг.)

Я поднялся с постели и вернулся к столу, зажег там масляную лампу. Подкрутив фитиль, я поймал себя на том, что копаюсь в груде заметок, доставая некую страницу. Я поднес ее ближе к лампе и прочитал:

— Время на баржах…

День и ночь скоро стали для меня просто светом и темнотой, дневным светом или масляной лампой, и часто лампа делалась бледной и прозрачной на фоне долгого рассвета. Это солнечное тепло ложится мне на щеку и руку сквозь окно, которое заставило меня подняться и идти на улицу, обнаружить, что солнце уже поднялось высоко и небоскребы Манхеттена, неожиданно, впечатляюще и неуместно торчат в жарком мареве… Я часто спрашивал у себя, как далеко может зайти человек без того, чтоб исчезнуть. Это способ коситься на Манхеттен, видеть, как он день за днем рассыпается островами между пространствами воды на манер небольшого чуда, к которому никто не причастен. Ведь временами я воспринимал его с объективностью и сопричастностью как цепь неопровержимых фактов, как собственное мое состояние. Иногда она, эта архитектура, была подобна воронке.

Я поймал себя на том, что выпускаю в воздух тонкую струю воды из пипетки через иглу номер 26, готовлю новую дозу, елозя затвердевающим комком ваты в пузырящейся ложке… Одна небольшая шырка, чувствовал я, заставит вновь подняться рухнувшие крепостные стены Иерихона.

2

Tout ce qu’on fait dans la vie, même l‘amour, on le fait dans le train express qui roule vers la mort. Fumer I’opium, c’est quitter le train en marche; c’est s'occuper d'autre chose que de la vie, de la mort.

— Кокто

На 33-й улице находится Причал 72. По береговой линии расположено несколько зданий, они невысокие. Город располагается фоном. По краям у него закусочные, заброшенные и оставленные до лучших времен товарные вагоны, шпалы среди травы и гравия, незанятые участки земли. Грузовики компаний по перевозке и хранению припаркованы и брошены под туннелями участка широкого безлюдного полумрака, где удобно было бы совершить убийство или изнасилование. Блоки выдаются вперед в сторону Гудзона, наподобие недоразвитого кривого зуба из доисторической челюсти. Мост Джорджа Вашингтона находится на северной стороне. После восьми, когда забегаловки закроются, прибрежные улицы практически вымирают. Зимой огни под надземной дорогой горят будто лампочка в просторном и обшарпанном гараже, тускло освещая собственную пустоту. Редкие машины выскакивают с темной стороны проходящих через весь город улиц, сворачивают в слабоосвещенный район верфи, проезжают десять или Двенадцать кварталов на юг и потом снова возвращаются, двигаясь обратно к городу. Если пройти три квартала восточнее к Девятой Авеню, огни становятся ярче. Громогласная баба транслирует стоящей соседке делишки мужа. Окно, откуда она высунулась, находится, когда проходишь мимо, на высоте тридцати футов от твоей головы.

Причал 72 расположен чуть севернее нового вертолетного аэродрома, который лежит в южном краю бассейна, образуемого Причалами 72 и 71. Оставшаяся часть используется для швартовки барж горнодобывающей корпорации, владеющей карьерами на Гудзоне в Гаверстроу, Томкинз-Коув и Клинтон-Пойнт. Максимум здесь могут пришвартоваться девять барж. Если взглянуть со стороны реки, увидишь остроконечные края двух огромных разрушенных построек, громоздящихся на фундаменте из камня и тяжелых балок, с узкой тропинкой, огибающей каждую из них с трех сторон. Фронтонная сторона Причала 73 служит указателем для судов, поскольку выкрашена красными, белыми и голубыми полосами, соответствующими линиям американского флага. В конце Причала 72 находятся несколько плавучих пристаней со швартовными тумбами и крепительными утками из чугуна. Небольшая зеленая коробка деревянного цвета прибита к фронтонной части навеса. Там вывешены списки диспетчерской компании по заготовке щебня, расписание движения барж.

Час назад я покурил марихуаны чилийского происхождения. Очень хорошей. Но для меня это неоднозначный наркотик. Он может стимулировать контроль над истерией, но бывает, вызывает пугающую и нервирующую смену настроений, всплеск начинаний, спонтанно порождаемых неизвестной тебе областью собственной психики… медленные, стремительные, скачкообразные и тошнотворные уходы от себя, и потом, резко, возвращаешь контроль. Это может утомить. Напряженная концентрация на внешнем объекте неожиданно ослабевает, перед тобой вдруг мимолетно и двусмысленно мелькнет чья-то бледная физиономия. Причина того, чего стоит избегать, кроется в отношениях видящего с видимым. Обычная ассоциативная логика оказывается несостоятельной. Проблема, если кому-то захочется таковую поставить, заключается в том, чтобы найти новый критерий истины. Ясное дело, в такие моменты список в ящике в конце Причала 72, где, как положено, указано время прибытия буксира, на котором пойдет баржа, несет в себе некую фатальность. Надеялся по приходу к причалу заглянуть в Виллидж, но прочитал список, и оказалось, что твоя баржа обозначена среди тех, которые немедленно отбывают.

Как раз в этот вечер, дело происходило в середине зимы, меня в списке не было. Я дважды внимательно его пробежал, водя пальцем по колонке барж, О’Брайен, Макдугал, Кэмпбелл, О’Мэлли, Маттеотти, Леонард, Маршалл, Кук, Смит, Петерсон: Красная Звезда, по прибытии; Кугэн, Бакстер, Хэйнес, Лавдэй: Колониальный, когда будет прилив. По краю причала слонялось несколько капитанов барж, в основном тс, кто сразу же должен отплывать.

Я вернулся на баржу. В каюте я убрал кое-какие разбросанные повсюду вещи, трубку для гашиша, пузырек бензедрина. Запер каюту, пробрался через четыре баржи на пристань. Прошелся по длиннющей балке, служившей узким тротуаром и тянувшейся параллельно ангару аж до самого дока.

Я шел не торопясь, светя под ноги фонариком. Слева от меня — гофрированное железо гаражей, справа, где-то футов на четырнадцать ниже — спокойная темная вода в резервуаре, в которой отражаются несколько голых огней. Ее поверхность была испачкана нефтью и грязью. Наконец, я вышел на пристань, протиснулся между припаркованными товарными вагонами и попал на улицу под эстакадой. Двинул через весь город по диагонали и у 23-й улице на Восьмой Авеню поймал такси до Шеридан-сквер. Я позвонил Мойре из аптеки, где продавали книги в бумажных обложках. Она сказала мне подтягиваться.

Она мне обрадовалась. Мы не виделись уже больше чем две недели.

— У тебя как с торчем?

— Голяк.

Иногда разговор у нас получался короткий. Она пыхала уже несколько лет, но придерживалась строгих нравов насчет героина. От этого отношения наши получались напряженные и истеричные. Я подчас задумывался, с чего я утруждаю себя таскаться к ней, то же самое относительно друзей, кто не употреблял джанк. «Меня это не касается, — сказала Мойра. — У меня к ним ин малейшей симпатии».

Помнится, я взбесился, когда это услышал. Захотелось взять ее и встряхнуть. — И ты такое говоришь! Иногда как подумаю обо всех этих мусорах невежественных, всех этих невежественных судьях, всех этих невежественных ублюдочных людишках, кому человека грохнуть все равно что высморкаться! Им кажется, они так охуительно запросто изведут заразу как банального микроба. Неважно — еврейский вопрос, наркомания. Как стрептококков. И их прет от этого их антиамериканского бешенства. Господи, здоровому параноику, типа меня, которому нравятся четыре стенки и тюремный замок на каждую дверь, плюс парочка хороших Франкенштейнов разгонять толпу горящими факелами. Такое впечатление, что каждому, кто рискнет пририсовать тебе, дорогой спаситель, бороду, устроят резкую абстиненцию, а потом поволокут судить, а потом, раз судить некого, он же скорее не человек, а животное, трясущаяся, завывающая, блюющая масса, дадут полграна морфина за десять минут до начала слушания. А то вдруг его ещё придётся укладывать на носилки, а какой-нибудь безответственный кретин помчится за доктором.

— Это меня никак не касается! — завопила Мойра.

— А кого касается? Как ты собираешься поступать? Предоставить все решать экспертам? Завтра Эпоха Врачей! Они уже подбивают налоговиков и Ф.Б.Р. делать рентабельную монополию: «Может выписать рецепт, а? Закрыть в лаборатории и провести побольше анализов». Они вечно гонят про недостаток научных свидетельств, про то, что небезопасно это дело обнародовать! Они боятся, что народ узнает, дело-то не в этом ебаном хмуром!

— Они боятся! Кто это они?

— Ты! Черт тебя возьми, Мойра! Ты!

— Не желаю это обсуждать! Не желаю с тобой спорить!

В этот момент зазвонил телефон. Она была признательна тому, кто ее отвлек. Но это оказался Том Тир. Он был столь же к месту, как новорожденный монголоидный идиот. Он слышал, что я в городе. Хотел узнать, не желаю ли я затариться. Она зажала рукой трубку и на ее лице появилось сердитое выражение, так как она засекла мои колебания. Она холодно сказала в телефон:

— Он сейчас здесь. Лучше сам с ним поговори.

Передавая мне трубку, она заявила, что ей не хотелось бы, чтобы он впредь сюда звонил. Она старалась избегать моего недоверчивого взгляда, и её лицо стало суровым и непроницаемым. Теперь я видел только ее затылок, длинные светлые волосы, гладкий купол. Помню, как впервые вдохнул их запах; ее щека была холодна; это случилось в середине зимы, и в Глазго на улицах лежал снег. Ко времени, когда я занялся телефоном, я знал, что брать я буду, надо только условиться о месте и времени. Мысль о том, что мне придется провести вечер с ней в ее теперешнем настроении пугала меня. Голос Тома, поскольку он чутко реагировал на ее тон, звучал извиняюще, почти подобострастно.

— Да не извиняйся, хули, — сказал я ему, видя, что она подслушивает. — Где будем встречаться?

— На площади Шеридан, где-то через полчасика.

Я положил трубку. Мойра наливала кофе. Мне надо было что-нибудь сказать. Я сказал:

— Слушай, Мойра, я знаю, что делаю.

— Не желаю об этом говорить, — кисло ответила она.

И мы не стали. Я и хотел объясниться, и не хотел. И одновременно, я находил, что она ведет себя по-хамски. Выпил кофе и отчалил.

Фэй была с Томом. Том убежал, а мы с Фэй прогулялись от Шеридан-Сквер до его дома. Мы шли быстро, чтоб успеть добраться к моменту, когда он успеет вернуться с героином.

— Будет ништяк, лапочка, — заверила меня Фэй.

В комнате был низкий покатыйпотолок, с одной стороны — два маленьких окна, а в противоположном углу — камин с рельефным кирпичным очагом, в дальнем конце смежной стены. Временами Том сжигал в печке несколько поленьев, и мы сели так, что колени оказались на уровне огня, который отбрасывал тени на грязные стены и потолок, на кирпичи камина. Все втроём на кушетке без спинки, застеленной желто-коричневым одеялом, стали смотреть на огонь. Фэй посередине. Она так и не сняла свою побитую молью шубу: руки сложены, голова упала на грудь, немного выпученные, желтоватые глаза закрылись. Так мы сидели, после того как вмазались, наблюдали за горящим деревом. Белый самшит быстро прогорал. Том Тир нагнулся кинуть в пламя еще несколько поленьев. Это был высокий парень под тридцать, худощавый, с красивым, бледным худым лицом, как правило невыразительным, словно фарфоровым, с длинным носом, глаза полузакрыты, отяжелевшие под действием наркотика.

Я тоже довольно высокий. Я был одет в тяжелый белый матросский свитер с высокой стойкой, и чувствовал, что угловатость моего лица — большой нос, острые скулы, глубоко посаженные глаза — смягчилась тенями, сгладилась — эффект наркотика — от своей обычной нервности. Локти оставались на бедрах, ладони сцепились передо мной. Том Тир был негром, иногда любившим мечтательно говорить о Вест-Индии.

В тот момент меня пробило на разговор и я произнес:

— У моего отца были вставные зубы.

Я сознавал, что бросил быстрый интимный взгляд сперва на Тома по линии обзора Фэй, потом, слегка повернув голову я перехватил одобряющую вспышку в ее тусклых глазах навыкате.

— Да, — продолжал я, и мое лицо засветилось, приглашая их послушать, — у него были желтые протезы.

Зубы Тома — они у него длинные и желтоватые, отчего его рот напоминал кость — сжались в скупой улыбке, бескровные губы раздвинулись, обнажив их. Это была практически маска экстаза, часть игры, мог бы я сказать при некоторых обстоятельствах, в некоторых помещениях.

Лицо Фэй было более сдержанным. Свинячье? Скорее как у мопса, чему свиноматки. Ее немытые черные волосы падали на широкий меховой воротник. Сучка бультерьера желтой масти, её лицо в своем теплом гнезде начало шевелиться от понимания.

— Он стоял снаружи, в холле, за квартирантами шпионил, — рассказал я. — Отец был прирожденный коллаборационист. И у него были вставные зубы.

Морда Тома Тира сохраняла спокойствие и невозмутимость. Вспышка пламени коснулась редкой черной щетины у него на подбородке, отчего волоски блеснули.

Я продолжал при дружелюбном молчании:

— Когда он стоял в холле, его вставная челюсть плавала осьминогом в стакане с водой на кухонном ящике. Протезы имели темно-оранжевый кирпичный цвет, а зубы напоминали выцветшие клавиши от пианино. Складывалось впечатление, что на дне стакана они дышат. Вода была мутная, на зубы оседали крошечные пузырьки. Вот такие дела творились на кухне, где мы жили, и они плавали там будто глаз, который дышит, и следили за нами.

Голубоватые губы Фэй раздвинулись в улыбке. Сквозь гнилые зубы она произвела понимающее хрюканье. Фэй было сорок два. Она всю жизнь прожила в этом городе.

Том Тир нагнулся и подбросил еще дров в огонь. Дров хватает. Мы собираем их, если приспичит, на улицах.

— Он лет девять проходил по холлу на цыпочках, — рассказывал я. — В теннисных туфлях и без зубов. Холл назывался Ничьей Землёй.

Том Тир кивнул, когда отодвинулся назад от камина. Его правая щека, а только её я и мог разглядеть со своего места, была бесстрастной, вытянутой и гладкой.

— Если кто-то подходил к парадной, он летел обратно на кухню за своей челюстью. Прибегал, пыхтя и отдуваясь, рукой схватившись за пузо. Он носил рубашку без воротничка и запонки, любил ходить с короткими рукавами и в этой своей старой серой вязаной жилетке, — я остановился. Белое дерево потемнело и вспыхнуло. — С возрастом он стал меньше морочиться из-за своих зубов, — добавил я с улыбкой. — Он незаметно совал их в рот прямо перед гостем, будто случайно вспомнил про них и не хотел показаться невежливым. Возможно, он более не нуждался в обороне.

— Он к тому времени сдался. — произнесла Фэй. Она смотрела прямо в огонь.

Секунду мы помолчали. Я чувствовал, мне стоит продолжать. Я сказал:

— Я расскажу вам одну вещь…

Остальные заулыбались. Фэй прикоснулась кончиками пальцев к тыльной стороне моей руки. Помню, я заметил, что у нее внушительные зазоры между зубами.

— Это не по правде было, — начал я. — Это я где-то читал, про одного бушмена, он жилу реки. Он хотел выследить каких-то бушменов и отправился в место под названием Серонго, на болота. Однажды он заметил мельком, как один бушмен плывет на лодке, и попросил своего главного носильщика поговорить с ним и попросить отвести их в свое племя. Носильщик ответил ему, что знает этого бушмена уже тридцать лет, что он живет один на термитнике посреди болота, а еще вдобавок он глухонемой.

Остальные поглядели на меня. Я вытянул сцепленные ладони вперед и уставился на большие пальцы. На костяшках и под ногтями была грязь.

Мы все молчали.

— Необходимо отступить первому, — рискнул я, — но это должно быть началом…

Я почувствовал двусмысленность, что-то не вполне истинное, и перестал говорить.

— Продолжай, — через секунду попросил Том.

Но какая-то натянутость прозвучала в его словах, прилипнув к ним словно морская уточка к корпусу корабля, растущее препятствие. Я покачал головой, закрыл глаза.

Снова мы сидели молча. Дым от горящего дерева поднимался в сторону трубы, часть его попадала в комнату, а там липла к низкому потолку.

— Кто-нибудь хочет сходить на улицу? — спросила Фэй.

Когда никто из нас не ответил, она пошевелилась, сильнее закутываясь в свою теплую шубу.

— Холодно на улице, очень уж холодно. — проговорила она.

Я сидел, съежившись, с закрытыми глазами, подбородок глубоко спрятался в высоком шерстяном воротнике. На ум пришла фраза «ex nihilo nihil fit^[4]». Мне казалось, ничего уже не начнётся, никогда.

Том Тир, за секунду до этого переместившись на табуретку у камина, откинулся спиной на стену, и его мягкие черные ресницы шевелились как сгусток копошащихся насекомых на глазах. Его лицо напоминало дым и пепел, разбомблённый город. Со стороны казалось, что оно неподвижно.

В комнате стояла кровать: низкая двуспальная кровать, застеленная тремя грязными серыми армейскими одеялами. На стене между двумя квадратными окнами — штор на них не было, и по ночам четыре стекла в каждом их них, отливали черным глянцем — висит потускневшая гравюра без рамки. Один её угол отстает от стены, там, где отошёл скотч. На двух других стенах — похожие гравюры, обе косо прилеплены, а одна надорвана в углу. На четвертой стене — неумелый карандашный набросок каких-то деревьев и женский портрет акварелью, мутный и розовый, сделанный на писчей бумаге. Работа подруги Тома Тира. Автопортрет. Временами он заговаривает о ней. Всегда в туманных выражениях. Она слезает в какой-то из загородных лечебниц. Еще один предмет мебели, не считая дивана без спинки и табурета, на котором сидит Том, это чертежный стол, который можно повернуть на шарнирах под любым углом. За ним Том Тир будет работать, если когда-нибудь станет архитектором. В настоящий момент стол установлен в горизонтальное положение, на нём стоят часы, неработающая электрическая лампа, горящая свеча, радиоприёмник с пластмассовым ящичком, в который встроены еще одни часы. И те и другие показывают двадцать пять минут девятого. Больше на столе ничего нет, кроме баяна, стакана с водой и ложки.

Мы вмазывались час назад. Весь героин проширяли.

Каждый из нас сознавал, насколько хорошо чувствуют себя остальные. От жара дров в камине щёки пылают. На наших лицах лоск и невозмутимость.

— Мне и с этим делом плохо, и без него тоже, — говорила до этого Фэй, тыча себя в тыльную сторону ладони — плоть там у нее тонкая и похожа на воск — в поисках подходящей вены. С третьей попытки вена нашлась, и кровь поднялась по игле в капельницу, мелькнула томно-красным языком в бесцветном растворе.

— Есть. — мягко произнесла она и медленно улыбнулась. Когда она опустила пипетку с прикреплённой к ней иглой обратно в стакан с водой и пришлёпнула тыльную сторону синеватой ладони салфеткой, в её глазах исчез всякий страх, осталась лишь уверенность, а в их желтоватой глубине загорелась радость. Я знал, что в эти секунды ей все нипочём. Я тихо засмеялся над ней и прикоснулся пальцами к её дряблой щеке. В те моменты я радовался за неё и знал, что она, когда станет наблюдать, как через секунду ширяться буду я, порадуется за меня.

Каждый из нас сознавал, насколько хорошо чувствуют себя остальные. То, что каждый из нас осознавал, что ему хорошо, усиливалось этим осознанием.

Я вдруг объявил, что колесо еще не изобретено.

— Что за колесо? — спросил Том Тир.

Мы сидели: три отсутствующих лица уставились в пламя, грубое пламя, за плечами стоял мрак. Побитая молью шуба Фэй сбивалась у неё под подбородком, будто старая шкура какого-то животного.

— Снаружи, — сказала Фэй, вытаращив желтоватые глаза, тускло поблескивающие в свете от камина, — нас окружают джунгли.

Она сипло расхохоталась и дружески положила свою синеватую ладонь мне на колено. Лицо Тома Тира, обращенное к потолку, выражало идиллию и непоколебимость.

— А ещё там дождь идет, — мягко произнесла она.

Через секунду она спросила:

— Ты говорил, у тебя отец был шпионом, Джо. В смысле, в разведке служил?

Я сказал:

— До того, как стать безработным, он работал шпионом. Вначале был музыкантом, а после подался в шпионы. Его работа заключалась в том, чтобы шнырять по клубам и концертным залам, искать, где нарушают авторские права. Он был мусор, палач, Представитель Власти. Он вечно опускал шторы…

Я нагнулся и громко прошептал на ухо Фэй:

— Ты разве не знала, что люди умеют видеть насквозь?

Я сказал:

— В итоге он настолько стал ассоциировать себя с Властями, что оказался безработным. Он слишком много на себя взял, чувствовал, что имеет право принимать решения от имени исполнительной власти, пускай даже он был всего-навсего швейцаром. Когда во время войны его вызвали в суд за продажу без купонов конфет по ценам черного рынка — он продавал их по четверти фунта каждому, кто высказывал консервативные настроения — он стал толкать речи против социализма и бюрократов. Когда его арестовали за подстрекательство на улицах, он со слезами на глазах умолял поверить ему, что он только пытался навести порядок в очереди.

Фэй тыкала в пламя поленом, улыбаясь, будто желтый идол.

— Схожу наколоть ещё дров, — предложил я.

Я встал и направился к двери. Едва я открыл её, внутрь ворвалась собака Тома. «Опять эта чертова псина», — услышал я голос Фэй, когда пересекал широкую низкую студию, в которую вела дверь, заваленную теперь всяким хламом и вещами. Я выбрал расшатанный ящик и принялся ломать его на куски. Когда я вернулся в комнату с большой охапкой наломанных деревяшек, терьер ворчал, грызя старую кость. Глаза у псины были сумасшедшие. Я глянул на бурую косматую голову, на блестящие влажные клыки, безумные глазные яблоки и ласково произнес:

— Ёбаная животина!

— Убирайся! — заорал Том Тир на собаку. — Убирайся отсюда, сука невоспитанная.

Он поднялся, сграбастал зверя за ошейник и вытащил её, упирающуюся лапами, в соседнюю комнату. Я сложил дрова у камина и подбросил несколько штук в огонь.

— Ему стоит от неё избавиться, — высказалась Фэй до того, как Том вернулся.

— Он псих, — ответил я. — Помнишь, как-то вечером несколько дней назад на улице какой-то пес пытался к ней пристроиться. Том от злости чуть не лопнул.

— Не позволю, чтоб всякие вшивые дворняги её вязали! — передразнила Фэй.

— Эта собака — я сам, — как-то объявил Том. Так оно и есть. Порочная, подлая тварь, норовит искусать своих же друзей. — С ней её первый хозяин плохо обращался!

Она нападала на всякого, кто пытался её прикормить. Как и Тому, ей никогда не везло. Злоба, наивность, голос угнетенных.

— Господи, — сказала Фэй, — меня блевать тянет от этих розовых соплей. Не представляю, почему он от нее не избавится!

Он вернулся, закрыв за собой дверь. Псина тявкала из другой комнаты. Том сел на своё место и некоторое время мы все молчали.

— Давно Джоди не видел? — поинтересовалась Фэй.

— Давно. А ты?

Фэй покачала головой:

— Том ее вчера видел, — сказала она.

Я посмотрел на Тома.

— На Шеридан-Сквер, — пояснил он. — Хотела вмазать, но у нее был полный голяк.

— Как она поживает? — механически произнес я. Вопрос возник у меня из чисто теоретических соображений, и все-таки, не просто так. Её дела были для меня интересней, чем дела всех остальных, кого я знал. Мне казалось, я любил Джоди. По крайней мере, часто ловил себя на том, что веду себя так, будто люблю. Но это чувство не поддавалось анализу и я наслаждался им как таковым: глубоким, хрупким, относительным состоянием бытия, намеком на возможность. Если бы в тот момент Джоди находилась в комнате и лежала в кровати и если бы она мне сказала: «Джо, иди, ложись рядом» — я бы подошел и лет рядом с ней.

— Нормально, — ответил Том. — По виду у неё всё нормально.

Но у меня не возникло импульса идти ее разыскивать. Знай я, что она сидит в «Забегаловке у Джима Мура», я бы не стал тащиться на Шеридан-Сквер ее вылавливать.

— То есть, по-твоему, она рвёт жопу, где б надыбать торча, и при этом выглядит классно, а, Том?

— Ага! — поддакнула Фэй.

— Не так уж она рвёт, — сказал Том. — Она не сильно торчит.

Прислушиваясь к его интонациям, я задумался, за что он не любит Джоди. Я не однажды у него спрашивал, но он всегда отвечал уклончиво. Разумеется, я понимаю, за что можно не любить Джоди.

— Она не блядь, чувак! — сказала Тому Фэй, сверля его своими злобными жёлтыми глазками. В свете камина они поблескивали как пожелтевшая слоновая кость.

Том возразил, что он этого не говорил, а она не употребляет столько, чтоб реально сидеть.

— «Реально» сидеть, — иронично произнесла Фэй. — Да она вмажет все, что нароет, чувак.

— Она, может, на панели, может больше синячит^[5], — сказал Том.

— Конечно, это у неё может стать профессией, — сказал я.

— Вот, что самое дерьмовое в этой стране, — сказала Фэй. — Начинаешь торчать и это становится твоей профессией.

«Поддерживать свою привычку, — думал я. То же самое говорила мне Мойра: «Джоди! Да она тобой пользуется! Ляжет в своём гнёздышке и ждёт, чтоб ты примчался её кормить. Она как клуша, жирная, жадная маленькая клуша!» Эта мысль меня только позабавила. Не в том дело, что мне самому она не приходила в голову. Джоди бы выжала меня всего безжалостно. Я для смеху признался Мойре, что люблю Джоди. «И она тебя любит, надо думать! Джо, ты придурок! Герыч она любит. Господи, как ты меня бесишь! И еще приходишь ко мне за баблом, чтоб ей это говно купить! Она же тебе даже не даст!» «Ладно, хорош, — быстро перебил ее я, — но дело не в этом, Мойра. Ни в том, чего ты думаешь, и точно также ни в том, как ты думаешь, всё происходит».

Я помню, Джоди сказала:

— Если мы все-таки вдруг займёмся любовью, Джо, это будет конец!

Конец любви, она имела в виду, бесповоротный.

— Типа передоза, Джоди?

— Когда не в завязке, — сказала Фэй, — либо ищешь, где взять, либо ищешь деньги, чтоб было на что взять.

— Это все упрощает, — с улыбкой вставил я, — Том, ты готов всё упростить и стать профессионалом?

Фэй хрипло засмеялась.

— Я завтра спрыгиваю, — деревянным голосом возвестил Том. протягивая к огню длинные ладони.

Мы вдвоём оглянулись на него.

— Я к тому, что на хуй, — продолжал он медленно и немногословно. — Засиделся я. Хуйня сплошная. В основном время свое провожу в метро. Езжу туда-сюда. Затариваюсь.

— Ага, — согласилась Фэй. Ее губы изогнулись в улыбке, когда она снова ткнула в огонь дровиной: — Это здорово напрягает.

Конечно, я сознавал, что играю с ними, как всегда играл. А они играют со мной и друг с другом. Я спросил себя, всегда ли так было. Во всём жизненном процессе как можно рассчитывать, что другие люди станут вести себя как-то иначе кроме «как будто»? На этой ноте меня охватило ощущение, что я думаю как-то не по-настоящему, я позволил героину вернуться и полностью захватить меня. И тогда только эта комната существует. Будто пещера. Будто «Крепость». А существуют другие люди или нет, — это неважно, это неважно вообще. Джунгли не могут подползти ближе, чем к крайней точке моего восприятия. Не имеет значения, что происходило раньше, до момента вмазки. И мне снова вспомнилась Джоди, какая она полненькая оттого, что слишком увлекается мучным, её мягкий кругленький животик, её бедра, без крайней необходимости переплетённые, её уродливо израненные руки, пятно на тыльной стороне левой ладони, яркое, между большим и указательным пальцами… напоминает небольшую сиреневую кисту… туда она вводит иглу всякий раз, как вмазывается. «Вот здесь твоя пизда, Джоди», — как-то я ей сказал, и помню, как она на меня посмотрела. мягко и задумчиво, вытащила иглу, поглядела на бусину крови, которая появилась на тыльной стороне сё ладони, и как она потом сунула руку мне в рот.

— Я даже без колес^[6], — объявил Том Тир, — за три дня я слезу.

— Конечно, трёх дней достаточно, — Фэй не договорила. Она обхватила руками колени и нагнулась к огню, положив подбородок на кисти рук.

— Обойдусь без колес, — повторил Том, откидываясь назад и закрывая глаза.

— Чем ты будешь заниматься весь день, когда тебе не надо будет искать, чем вмазаться? — спросил я у него.

— Ты пишешь, — сказала Фэй, поглядывая на меня сбоку и снизу вверх, — «Каин» — классный.

— Да, но для остальных же это не обязательно. Это все, что у меня есть, кроме Настоящего… понимаешь меня?

— Конечно. — сказала Фэй, — Это и доказывает.

— Ага. Здесь был Килрой.

— Я б почитал, — сказал Том. (Он никогда не прочтёт. Он боится доказательств. Ему свойственна какая-то восторженная нерассудительность, типа как у его сумасшедшей псины, в зубах доказательств.)

— В любое время, — ответил я. — Я для нас написал. Это пособие для наркоманов и прочих кротов.

Фэй хрипло засмеялась.

— Здорово, — сказала она. — Как там было про виселицы, Джо?

Я расплылся в улыбке от удовольствия себя процитировать.

«Если виселицы пусты, чего большего ждать преступнику?» Я показывал Джоди «Книгу Каина». Что-то помешало ей хоть как-нибудь отреагировать. Она сказала, что не поняла. Тупо посмотрела и покачала головой.

— Вообще ничего? — недоверчиво переспросил я.

Фэй все сразу поняла. А Том — нет. Он почесал свою косматую голову. У его псины была точно такая же косматая башка, только каштановая. Зато Фэй поняла.

— Самое то, — сказала она. — Не бросай. Тебе надо как-то довести до ума. А то получится одна большая тягомотина. Если б мне только найти, где работать!»

— Поезжай в Мехико или обратно в Париж, — предложил я. — Тебе надо полностью поменять обстановку. Здесь, в Нью-Йорке, у тебя все идёт своим ходом до бесконечности. В Париж лучше. В Мехико стоит дороже, чем здесь, только атмосфера лучше.

— Скажи снова, — ответила Фэй. И добавила не к месту: — Плохо, что у меня нет хаты, где можно работать.

Всегда возникало что-то не к месту. Я это все и раньше слышал. Но я бы не стал отрицать всей важности подобного рода беседы. И когда кто-то, кто не торчал на джанке, начинает запросто разглагольствовать о джанки, меня переполняет презрение. Все не так просто, все эти звучащие здесь суждения, а суждения непосвященных кажутся глупыми и истеричными. Гнев и невинность… снова эти сестры-девственницы. Нет, когда нажимаешь поршень баяна и следишь, как светлая, с кровавыми жилками жидкость уходит в насадку, поступает в иглу и оттуда в вену, здесь дело не удовольствии, не только в нём. Дело не в одном приходе. Сам по себе ритуал: порошок в ложке, ватный шарик, поднесенная спичка, пузырящийся раствор, поступающий через ватный фильтр в баян, перетяжка вокруг руки, чтоб выступила вена. Часто колешься медленно, потому что встанешь с иглой в вене, и водишь поршнем вверх-вниз, вверх и вниз, чтоб в шприце крови набралось больше, чем героина — это всё не просто так, это рождение уважения ко всей химии отчуждения. Когда ширяешься, вставляет практически сразу… можно говорить о вспышке, о маленьком оргазме, прошелестевшем в кровеносных сосудах, в центральной нервной системе. Сразу же, и невзирая на предварительное состояние, человек вступает в «Крепость». В «Крепости» и даже перед лицом врага человек способен принять… Я вижу, как Фэй, в своей шубе, идет по вечернему городу, держась поближе к стенам домов. За каждым углом опасность. Полиция и ее агенты повсюду. Она движется, словно животное, охваченное мрачными предчувствиями, а к Полиции, и к тем ценностям, которые они стараются ей навязать, она испытывает неудержимое звериное презрение.

Несколько веков назад Фэй сожгли бы как ведьму, а она бы поливала с костра палачей бранью и проклятиями, растрепанные черные космы шевелятся, словно живые, от ужаса, мерцающие желтые глаза обезумели, и всё лицо, искажённое и страшное, горит ненавистью, которая преодолевает боль. Кто знает, как она может умереть сегодня? Пределы сузились. Тебя могут повесить за продажу наркотиков несовершеннолетним, или, что более вероятно, посадить на электрический стул. Возможно, именно так и суждено умереть Фэй, привязанной к крайне старомодному на вид креслу… Любопытный факт: смертоносный стул выглядит столь изящно и старомодно!

…Хрюкая от ненависти через пурпурные ноздри, её возмутительное туловище тлело бы синим дымом. Но в настоящий момент это одинокая и невзрачная фигура, быстро перемещающаяся по темным улицам, отчаянно ищущая себе местечко, нору, «Крепость». В этой комнатушке с низкими потолками я раньше часто говорил и Фэй, и Тому, что выхода нет, а когда принимаешь этот расклад, это уже само по себе начало. Я говорил о чуме, о землетрясении, как о потерявших актуальность, о смерти трагедии, отчего человек, ведущий дневник, стал более необходим, чем когда бы то ни было. Я убеждал их принять, терпеть, записывать. В качестве финального акта богохульства я призывал их быть готовыми нассать на огонь.

— Господи, — вдруг произнесла Фэй, — я б еще раз вмазалась.

— Это заразно. — предупредил я.

— Я завтра нарою лаве, — продолжала Фэй, — Джо, ты не стрельнёшь у Мойры центов десять? Я завтра смогу отдать. Завтра я еду в центр.

— Без мазы. Мы почти не разговариваем.

— А где твоя лодка? — спросил Том.

— Причал 72.

— Нам бы центов десять одолжить, — сказала Фэй. — Ведь можно хоть у кого-нибудь занять.

— Ты ж его вчера ограбила, — напомнил Том. — Почему бы тебе не сходить на улицу кого-нибудь снять?

— А ты думаешь, я не смогла бы?

Фэй уже за сорок, и с её меланхолическим выражением лица сложно заинтересовать сутенера… На такую покусится только Дракула. С тех пор, как она вернулась из Лексингтона (во второй раз), её подсадка сама собой усилилась. Изо дня в день я следил, как ее пути к отступлению отрезаются, и знал, скажи я ей: «Фэй, у тебя все меньше путей к отступлению», — она бы ответила, что понимает и что собирается завтра слезать. Ответ совершенно обоснованный для джанки. Фэй могла говорить о том, что собирается завтра слезать, никоим образом себя не компрометируя. На приходе она находилась в цитадели, и когда подобные суждения приходят на ум, они очевидны, совершенно незначимы, не соотносятся с ее эмоциональной жизнью. Она была цельной натурой. При разговоре с Фэй складывалось впечатление, что говоришь с секретарём её личного секретаря. Вопрос подсадки для нее не стоит. Это ее религия, а она единственная прихожанка. Это часто говорят про Фэй. Достучаться до нее становится все сложнее и сложнее. Не потому, что она не отвечает. Просто создается впечатление, что разговариваешь по телефону с секретаршей, а не с самой Фэй, и она, конечно же, не чувствует, что связана с чем-либо из того, о чём условлено между тобой и кем-то, кто отвечает.

— Да, детка, — говорит Фэй. Что означает «нет» или «может быть», или даже «да». Способ говорить отсутствует. Нет более систематического нигилизма, чем нигилизм джанки в Америке.

В те месяцы я часто ощущал себя безумным рыбаком, который нелепо старается подсечь ту единственную рыбу, которую я надеялся поймать всю жизнь. Не возьмусь утверждать, чувствует ли Фэй, что она свою рыбу упустила. По-моему, нет. Её движения это движения жёлтого хорька. В её осторожности всегда присутствует гибкость. Когда она наносит удар, она ударяет стремительно, одними зубами; она сотрет в порошок любого, когда она в отчаянии. Ее знали все в Виллидже, но она снова и снова возвращается в свою нору, целая и невредимая. Неважно, в какую нору. Под героином человек легко привыкает к любому новому ареалу. Можно жить на пороге, на чужом диване или кровати, или на полу, постоянно перемещаясь и время от времени возвращаясь в знакомые места. Фэй, у которой нет ничего своего кроме рюкзака со шмотьём, подстегиваемая своей жуткой страстью, более, чем кто-либо другой, является серым приведением этого района. Она всегда может затариться, и она стёрла в порошок всех. Она вызывает ужас, омерзение, негодование, невыразимый страх. Она копается в грязи чужих душ, она незваная гостья, что-то типа Флоренс Найтингейл подонков, она всегда на борту, со своим баяном и пакетиком героина. Она по ту сторону правды и лжи. Когда я думаю о ней, я думаю о её мягкой жёлтой, как у мопса, морде и фиолетовых кистях рук.

— Ни к чему, — сказал я, — нет уже никого. Нет смысла мозги себе компостировать.

— Мне б только во вкус войти. — ответила Фэй.

— У тебя какие планы, Джо? — спросил Том.

— Возвращаюсь на баржу. Может, рано утром придётся отчаливать. После восьми в любое время.

— Я прогуляюсь с тобой до Шеридан-Сквер, — объявил Том — Думаю там немного пошариться. Может чего добуду.

— А ты, Фэй?

— Я — нет. Я останусь. Слушай, Том, если получится чего взять, принеси с собой, ладно? Я завтра в город. Надо бы в магазине пальто нормальное притырить.

— Не попадись, — пожелал я. — Почему бы тебе не сплавить кой-чего из твоей скульптуры тому типу, который интересовался?

— Я собираюсь, но мне же надо во что-то одеваться. Так я ходить не могу. И мне хорошо бы вмазаться перед выходом.

— Разумеется. Ладно. Береги себя. Увидимся.

— Увидимся, Джо. Слушай, Том, постарайся побыстрее хорошо?

— Господи, да я не знаю, получится ли вообще достать!

— Ладно, но ты не задерживайся…

3 

Когда мне было три года, я каждый вечер ложился спать с мягкой игрушкой, белой птицей. У нее было мягкое оперение, и я клал ее у лица. Но эта птица была мертвая. Бывало, я долго и сурово глядел на нее. Иногда я проводил ногтем большого пальца там, где раскрывался негнущийся клюв. Иногда сосал голубые бусины, пришитые вместо глаз. Когда клюв с трудом открывался и не хотел закрываться обратно, я начинал не любить эту птицу и требовал оправдательных объяснений. Птица явно была плохая.

К прошлому следует относиться с уважением, но иногда его надо оскорбить, изнасиловать. Ему никогда нельзя позволять окаменеть. Человек узнает, кто он есть. Каин. Авель. И тогда он создаст образ самого себя, внутренне последовательный, но лишь пока этот образ благопристоен, он может позволить ему противоречить внешнему миру. Человек противоречит внешнему миру, когда, к примеру, он повешен.

Такие размышления приходят на ум… таково моё одурманенное наркотиками состояние, единственный свидетель которому я сам, всего лишь метафорический граф, предлагающий тебе вечную смерть, покончивший с собой сотней непотребных способов, упражнение в духовной мастурбации, игру, которая удастся, только если играть в неё в одиночестве… И я записываю всё это, пытаясь нащупать путь к тому, откуда я ушел.

Мне всегда было сложно вернуться обратно к повествованию. Это как будто я мог выбрать любое из тысячи повествований. А по поводу того, которое выбираю я, то оно со вчерашнего дня стало другим. Я успел поесть, попить, позаниматься любовью, поторчать — гашиш и героин — за это время. Мне приходит на ум судья. Плохо позавтракал и повесил деревенского парня.

Книга Каина. Когда все сказано и сделано, «мои читатели» не существуют. Одни лишь бесчисленные невнятные индивиды. Каждый норовит перемолоть меня на своей собственной мельнице. Я не отвечаю за цели, с которыми они это делают. Ни одна книга не несет никакой ответственности. (Софокл ничью мамашу не пялил.) Не избавлюсь от ощущения, что право на подобное отношение в современном мире должно отстаивать.

Одному Господу Богу известно, где находятся те естественные пределы человеческого знания, вне которых мы не обязаны охотно верить границам, навязанным нам невежественно-рациональным страхом опыта. Когда я обнаруживаю, что заперт в несокрушимых бетонных стенах чужого страха, меня одолевает яростное желание вопить с крыши здания: — «Вы, бля, пидарасы! Помогите мне, срать я на вас хотел!» — меня останавливает благоразумие. Но как подчас стоит наплевать на прошлое, также подчас стоит побороться с благоразумием. Предупреждаю.

Я заявляю, что навязывать мне свои непроверенные моральные табу — это хамство, нахальство и бестактность со стороны любого человека или группы людей: что это опасно, как для меня, так и, хоть они не подозревают об этом, для моралистов: что едва подобное табу оформляется в закон, создастся тревожный прецедент. История пестрит примерами, милейший прокаженный задушен моральными предрассудками своего времени. Бдительность. Поспорим о правовых приоритетах.

Изучая наркотики (Я ни на секунду не претендую на то, что мой интерес к наркотикам состоял исключительно в изучении действия оных… Познакомиться с данным опытом, быть в состоянии постичь, любыми средствами, безмятежность выгодного положения «вне» смерти, обладать такой жизненно необходимой техникой — позвольте просто добавить, что от моей способности достичь этой необходимой точки временами зависело мое душевное здоровье) — изучая наркотики, я был вынужден идти на серьёзный риск, и постоянно напарывался на совершенно дикие законы, контролирующие их употребление. Из-за этих неумных законов и общественной истерии, симптомом коей они являются, я несколько раз оказывался в двух шагах от петли. Я требую изменить эти законы.

Истерическая гимнастика правительств, объединившихся в борьбе с атомной бомбой, в точности повторяется в их борьбе с героином. На героин, весьма ценный наркотик, как о том свидетельствует демократическая статистика, выливаются всевозможные ушаты говна. Возможно поэтому джанки, многие из которых обладают юмором отчуждения, называют героин «говном».

Мы не можем себе позволить оставить потенциальные возможности наркотиков в руках нескольких правительственных «экспертов», как бы они себя не называли. Мы должны бдительно следить, чтобы жизненно необходимое знание оставалось доступно широкой общественности. Бегло просмотрите эту историю и вы в этом убедитесь. Я, заботясь об общественной безопасности, рекомендовал бы, чтоб героин (и прочие наркотики) лежали вместе с вразумительной литературой об употреблении и злоупотреблении на витрине любой аптеки (находить возможным, чтоб человек мог иметь оружие, а наркотики нет!), и каждый, кому исполнился двадцать один год, мог их открыто покупать. Это единственный безопасный способ держать наркотики под контролем. В настоящее время мы поощряем невежество, издаем законы, работающие на то, что в мире происходят преступления, готовим почву для одной из самых гнусных узурпаций власти всех времен… и так во всем мире…

Вот о чем мог я рассуждать про себя, когда покидал Шеридан-Сквер, где мы с Томом расстались. Он пошел к «Джиму Муру». Иногда он просиживал там часами, как правило посреди ночи, приблизительно с двенадцати до трёх-четырёх. Бармены ему симпатизировали и не вредничали, когда он что-нибудь заказывал. Поскольку кафе работало всю ночь, это было удобным местом для встреч. Кофейная стойка представляет собой две буквы U, соединённые между собой очень коротким прилавком, на котором установлен кассовый аппарат. Столешница сделана из зелёной пластмассы. Стулья красные и хромированные. Ещё есть музыкальный автомат, автомат с сигаретами, повсюду стекло, и окна… в этом плюс заведения — огромные незанавешенные окна, выходящие на центральную часть площади. Сидеть тут можно только пока тебя не заметят всякие твои кореша-джанки, которые засекут, что ты поджидаешь. Ты похож на золотую рыбку в витрине зоомагазина. (В Нью-Йорке люди смотрят на тебя сквозь стеклянные окна закусочных; в Париже кафе выносят на улицу, туда, откуда можно свободно обозревать прохожих.) У этого, с другой стороны, есть один недостаток. Раз наши друзья могут заглянуть, значит, может и полиция. Многие из анонимных персонажей, сидящих за стойкой или шатающихся снаружи в предрассветные часы могут с той или иной долей вероятности оказаться стукачами. Так что опасно слишком часто здесь мельтешить, особенно если торчишь. Многие из нас в конечном счёте возвращались туда, потому что мы часто заморочены вопросом насчёт взять хмурого.

Он предлагал мне зайти выпить с ним кофе, но я знал, стоит мне войти, будет сложно уйти. Из всех часов, проведённых мной, часы бдений, потраченные в ожидании в этой забегаловке, были самые худшие.

Я прошел по Седьмой Авеню, повернул на запад на 23-й улице и двинул напрямую к реке. Бары еще работали, так что по улицам бродил народ. На 23-й несколько секунд меня сопровождала полицейская машина, потом проскочила мимо. Не поворачивая головы, я поймал косой взгляд человека, сидевшего рядом с водителем, его голова была повёрнута в мою сторону. В тот вечер палева на мне не было.

Я продолжал идти вдоль Восьмой, Девятой, пересёк Девятую и через несколько кварталов взял налево. Я брёл медленно. Вдруг я оказался напротив аллеи, а на аллее, примерно ядрах в двадцати, виднелся тёмный мужской силуэт у стены. Он одиноко стоял в тусклом свете возле двери гаража, развернувшись к кирпичной стене.

Если быть абсолютно честным, то моё любопытство было довольно бесцельным. Человек идёт отлить. Ежедневное занятие, которое касается только его и тех, кому платят за предотвращение нарушения общественного порядка. Меня это коснулось лишь потому, что я там находился. Ничего такого особенного не делал, что было для меня в порядке вещей, будто обрывок чувствительной фотобумаги, пассивно ожидал, когда испытаю потрясение от впечатления. И потом меня затрясло как листок, точнее, как бессловесный кусок жаждущей плазмы. Я был похож на губку, в которой процесс поддерживания себя во взвинченном состоянии происходил, подстёгиваемый рядом внешних стимулов: лужайка, человек, бледный свет, серебряная вспышка — на экстатическом пределе, за которым лежит нечто, что предстоит узнать.

Серебряная вспышка появилась из более раннего времени. Это случилось давным-давно, еще у меня на родине. Я видел, как человек покидает аллею. У него были крупные руки. Мне подумалось о его белом лице в треугольнике грубых коротко остриженных волос. Возникла мысль о волчьей гриве, о белых гуннах, вероятно, оттого, что он сутулился. Или, может, оттого, что я сам встревожено навострил уши. В другой руке у него блеснуло что-то серебряное. Проходя мимо меня, он убрал руки в карманы. Я поглядел ему вслед. Понял, что не успел рассмотреть его лица. Пока я дошел до угла, он уже свернул на примыкающую улицу. Я добрался до перекрестка, он заходил в пивную. Я не нашел его ни в баре, ни в боковых помещениях. В баре толпились рабочие — одинаковые кепки, одинаковые белые шарфы, одинаковые ботинки. В мужском туалете его не было.

Пока я там сидел (запоздалое воспоминание), я заметил, что кто-то вырезал женский торс, глубокими линиями в деревянной двери. Величиной с жирную сардину. Туалетной бумаги не было. Я воспользовался сложенной страницей из «Ивнинг Ньюс», часть которой аккуратно оторвал от половины, которая промокла. Причем здорово промокла, пыль налипла. Её запихнули за трубу под бачком. Чернила по текли. Я почувствовал необходимость прочесть написанное на развороте мокрых листков. Когда я их раскрыл, не нашел ничего интересного. Известного актёра собрались женить. Газета была более чем шестинедельной давности. Я вспомнил, что несколькими днями раньше читал, что он умер. Не помню, осталась ли у него вдова.

Я выпил стаканчик виски в баре и отчалил. Первоначальный импульс отыскать его оставил меня. Улица была пустынна, газон тоже. По дороге домой я спрашивал у себя с чего я начал его преследовать. В фактах, информации я не нуждался. Самообманом, с момента как засёк тень, не занимался, хотя в целях самозащиты, мог бы изобразить удивление, выискивать безопасность в постановке проблемы. Сейчас я могу понять, даже тогда меня вело любопытство. Даже теперь я жертва своего же поведения: каждый факт, который я припоминаю, из множества фактов, из которых, более или менее непрерывно, я создаю данный документ, есть акт воспоминания, отобранные истории, а я вдобавок действую от имени того, что было не упомянуто, отвергнуто. Таким образом, я должен остановиться, осмотреться, сосредоточиться на своем действительном состоянии. Моё любопытство было привнесением значения. Я знаю что это такое, когда тебя переполняет коварное женское вожделение, которое по ту сторону слов. Оно мистически запутывает меня и необязательно с мужчиной, хотя отчасти такая возможность присутствовала, но с тем, что скрывается за его действиями.

Он был одет как рабочий. Кепка, бесформенный пиджак, пузырящиеся на коленях штаны. Он мог оказаться мусорщиком или разносчиком угля, или безработным. Его тень в свете шипящей газовой лампы падает по диагонали на лужайку, подобно гигантскому пальцу в тоннеле. Когда я шел параллельно его тени, я покосился на лужайку и, увидев его, затаил дыхание. Клапан медленно открылся. Лёгкая похоть в области живота заставила меня почувствовать холод в остальных частях тела. Я ощутил на лице порыв холодного ночного ветра, когда меня стали одолевать сомнения. Это случилось из-за того, как он стоял, слегка покачиваясь, наполовину скрытый. И как раз тогда я подумал про его пах и козлиное зловоние в чистом ночном воздухе степей Тартара, о волосках на его животе и о струе мочи из его тупоконечного члена, струящейся широким дымящимся полотном по стене, её геометрической точности, растапливающей снег у носков его больших ботинок. Если б у меня хватило духу, я бы мог подойти к нему там и тогда, а не преследовать его до бара, но в моей неуверенности отсутствовала кинетическая энергия. Она легла на меня бессилием, наполняя до пресыщения, превращая ноги в свинец. Это моя трусость поколебала меня. Второе открытие, желание, явилось отсутствием шока. Всё же, сопровождаемый ощущением нелепости, я обнаружил, что начал преследование, когда он отшатнулся назад, на полный обзор, и прошёл мимо меня в конце тоннеля, где я стоял. Выдумал ли я серебряную вспышку? Наделил его несуществующей бритвой. Затачивание лезвия. Когда у меня не получилось отыскать его в баре, и после того, как я проверил свои навыки на торсе на деревянной двери, я возвратился на лужайку и прошел через тоннель к свету. Горящая газовая лампа вызывала воспоминания о переживании, но слабые, элемент предчувствия отсутствовал. На лужайке я посмотрел через стену на окна тёмных жилых домов, расположенных выше. Бледный свет то там, то сям, мелькал из-за занавесок. Над крышами небо было оттенка темнеющего индиго, разбавленного облачностью. Я подумал: в такую ночь все оборотни перебираются за кордон и «скорые помощи» смерти свирепствуют на улицах. Я пнул снег, покрывающий булыжники. У меня окоченели ноги. Я пошёл домой с ощущением поражения, уже в то время слишком хорошо знакомым, чтобы легко отмахнуться от него. И потом, когда я зашел в квартиру, где Мойра в своих сережках-капельках ждала, надеялась, на пороге своих дневных размышлений, а я мрачно продефилировал мимо нее, даже не поприветствовав.

Мойра сидела напротив меня. Это было до нашего развода и до того как мы оба перебрались в Америку. Я успел выбросить из головы тот случай с мужиком на лужайке. Было около десяти часов. Два часа до нового года. Один день сменял другой. Чувство облегчения от того, что достиг рубежа старого года, тревожило меня. Это не было похоже на ощущение, что я выхожу из тюрьмы.

Мойру задевала моя изолированность. Я улавливал, что в ней бурлят грубые эмоции. Это задевало. Она называла меня эгоистом, что проявилось в моём отношении, в ту самую ночь. Я понимал, о чём она.

Она испытывала потребность чего-то доказать и непонятным образом связывала данную возможность с проводами уходящего года.

— Слава Богу, этот год почти закончился! — сказала она.

Меня ее заявление поразило своей глупостью, так что я предпочёл не отвечать.

— Слышал, что я сказала? — спросила она.

Я изучающе покосился на нее.

— Итак? — сказала она.

Она снова начала говорить, но на сей раз осеклась на полуслове. И потом прошлась по комнате, налила себе выпить. Она перемещалась от одного события к другому, так ни разу и не придя к решению. Она как бы попала в ловушку за пределами своего жизненного опыта, и боялась зайти. Не знаю, что конкретно она порывалась сказать. Вместо этого она нацедила себе выпить. Я наблюдал за ней со своего места. Её бедра под мягкой, бурой, как у осла, шерстью, смотрелись привлекательно. Они еще были в хорошем состоянии. Плоть сохранила упругость и была гладкой на ощупь: живот, ягодицы и бедра. Эмоции находились там, в каждой мышце, в каждом волокне. А потом она опять села напротив меня, отвратительно прихлёбывая свое пойло, избегая моего пристального взгляда. Она старалась показать, что я ей отныне никто, и одновременно понимала нелепость своего положения. Отчего чувствовала себя неловко. Для неё нелепость — это что-то, чего следует избегать. У неё был трудный период нелепых ситуаций, когда она бежала от них, как римляне от готов и вандалов.

Мне вдруг пришло в голову, что я смогу её взять. Она не подозревает. Она не понимает, что её животик гораздо более соблазнителен, когда просвечивает вместе с ненавистью. Ненависть утягивает тело, она ужимает её полноту. Так она становится горячее, только так. Начав сомневаться в моей любви, она стала мученицей, непривлекательной. Но иногда ярость дает ей свободу. Еёмышцы знали возбуждение… встать и приблизиться к ней. Она отшатнётся, защищаясь, откажется взглянуть на меня. Но её отстранённость не убеждала. Она не была неуязвимой. Вот тут-то мне бы следовало держать себя в руках, поскольку от вожделения у меня, бывало, появлялся кисловатый привкус во рту. Я предпочитал её злость её же глупостям. Это что-то, чему я могу противопоставить своё вожделение. А когда я напарывался на её дурь, во мне начиналось какое-то подобие распада, вроде постепенного расслоения молока, когда оно начинает прокисать. Я переставал, когда такое начинало происходить, быть цельным, а она переставала меня интересовать.

Мне вспомнился человек на газоне. Тогда вдруг я ощутил единение с собой, словно очутился на пороге открытия. Меня привело в недоумение, что я не нашел его в баре. Полагаю, он ушел, пока я просиживал в сортире. Глубокие прорези в дереве изображали туловище, дубовый листик лака сохранился на месте лобковых волос. Я потрогал его указательным пальцем, соскребая ногтем лак. Меня неожиданно поразило, что их было чересчур много. У моей жены была большая пиздища, густо поросшая волосами, но все равно не настолько гигантская. Скрывающаяся глубоко в паху. Когда я вспоминал о ней, она вспоминалась мне влажной, редкие волоски на белой как мел коже нижней части живота, от которых оставалось воспоминание как о начинке в порах. Из-за этого я начинал думать о матери. Не знаю с чего. Мое внимание сосредоточилось на туловище. Я погладил его пальцами. От прикосновения к необработанному дереву по подушечкам пальцев пробежал ток. Ощутил легкое покалывание волосков на затылке. До этого я ни разу ни вступал в такой близкий контакт с древесиной. Я переживал соучастие. Склонился к ней. Приятное чувство. Именно тогда я подумал о своей жене, о замысловатом треугольнике ее органов, когда стоял, прикасаясь бедрами к двери. Я заказал выпить и ушел. Никаких человеческих признаков. Я осмотрелся на улице. Появилось чувство, что скоро пойдёт снег.

Моя память соединяет этих двоих. Мойру, мою бывшую второю половину, в самом жалком виде, и пролетария из Глазго, — их так боялась моя мать, — и его образ на лужайке в свете газового фонаря, с серебряным предметом в крепкой ладони, загадочным образом переходит в меня самого. Я часто говорил себе, что это должно быть, была бритва, может, «Оккама».

Я вдруг сообразил, что на ней те самые новые серёжки, которые брат ей привез из Испании. В ту секунду я второй раз за вечер обратил внимание на её серьги. Она проколола уши месяц назад. У врача. Сказала, что полагает, такие серёжки ей пойдут.

Был канун Нового года. У Мойры возникло чувство, что она готовится перешагнуть порог. Серёжки выражали её решимость сделать это. В календаре отмечено число. Я спросил, зачем она решила их надеть. Чуть раньше она сказала, что не хочет идти в кино. По правде, говоря, я забыл число. Меня удивило, что она одела серёжки, когда я вернулся в квартиру.

Она стояла посреди комнаты, глядя на меня. Возникло чувство, она ждёт, чтоб я чего-нибудь сказал. Я только зашел. Я должен был заметить серьги. Когда я это сделал, мы должны были, взявшись за руки, вступить в новый календарный год. Но я их не заметил. Я продолжал размышлять о том человеке на лужайке. И тогда Мойра сама преградила мне путь, встала посреди комнаты, напустила на себя глупый вид, как с ней всегда случалось на людях, когда ей казалось, что никто не обращает на неё внимания. Глаза её, как говорится, выражали вежливый интерес, причём неослабно. Ни к чему, ни к чему. Поначалу я этого не замечал. Возможно, вначале, этого и не было. Не знаю. В любом случае, это стало назойливым, как респектабельность её матушки. Это убийственно бросалось в глаза. Я уже сказал, поначалу я этого не видел. Даже смотрел на неё по-другому. Но постепенно я всё больше понимал, что она, среди прочего, ещё и дура. Дура и сука. И она стала нудной песенкой, без всякого воображения, как на граммофонной пластинке. Так что я не заметил её серёжек, и не шагнул с нею вместе ни через какой порог, а мыслями был где-то далеко.

Я почувствовал, что в ней нарастает нетерпение. Она сидит, сосёт свое пойло, и толком не знает, то ли закатить скандал, то ли остаться в этой комнате, храня свою хрупкую невозмутимость, то ли по-тихому свалить. Последний вариант сам по себе был бы искренним… или если б она предложила мне выпить… но она была не способна так поступить. Я думаю, ей казалось, что она производит впечатление опасной штучки. Но Мойра всю жизнь была безобидной, по крайней мере, в тот момент точно. Она была ни в коей мере не способна выкинуть что-нибудь неслыханное. Когда часы пробили двенадцать, я услышал, как над нами у соседей ёрзают по полу стулья и приглушенный звук женского смеха. Когда моя жена это услышала… наши куранты теперь продолжали монотонно тикать… она застыла, и тут я поймал сё взгляд. Мне редко доводилось видеть её в такой ярости. Она вдруг пнула ногой стол. Бутылка с виски разбилась об камин, виски через каминную решетку вытекло на ковёр, и на нём образовалось тёмное пятно. С минуту она разглядывала его, затем меня, потом, задрожав, как падающая кегля, разрыдалась и бросилась из комнаты. Унесла своё тело вместе со своей злобой. Я вдруг почувствовал себя несколько опустошенным.

Тогда я мысленно вернулся в тот туалет. Я успел изучить дубовый листок и с помощью перочинного ножа подправил его до нужного размера. Когда я закончил, он стал не больше горошины. Крошечный равнобедренный треугольник с неровной нижней стороной. Я был доволен результатом. Навалившись на рукоятку ножа, я помешал лезвию глубже уходить в дерево в нижней точке треугольника. Легким рывком вытащил нож. Линии, благодаря изгибу лезвия, получились крайне правдоподобно. Клинообразные, глубокие. Я привёл себя в порядок и вернулся в бар. Выпил виски. Когда вышел, направился прямо к аллее.

Одноэтажные дома наверху образовали подобие тоннеля, там, где аллея переходила в улицу, так что получалось, как будто смотришь сквозь темноту на свет. Там, где кончался мрак, наполовину невидимый около выступающего угла дома, стоял человек. Я пересёк центр лужайки и ушел в тоннель. Лужайка, тупик, была пустынна. Мусорные ящики уже унесли. Я немного побродил. Может быть, я был тем незнакомцем, за кем вы трусливо наблюдали из окна кухни. Когда я покинул лужайку, уже стемнело, и в мою сторону двигался фонарщик со своей длинной горящей жердью.

Серебряная вспышка… внезапное волнение, почти что приступ тошноты… воспоминание о Мойре до того, как мы уехали из Глазго… целый набор из прошлого: я пережил всё это в тот момент, как засёк того мужика в аллее на обратном пути к барже. Героин уже успел отпустить, но я чувствовал приятный приход от травы, которую мы с Томом курнули по дороге к Шеридан-Сквер. Улица была пустынна. Однако, мужик в аллее, стоявший лицом к стене, меня не заметил. Я стоял в десяти ярдах от него. Словно человек, взирающий на новый континент. Я почуял решимость ноздрями, и возможно, мне следовало передать её ему, а может быть, просто упорно продолжать его преследовать — я прикурил сигарету, прикрывая ладонями спичку и поднеся их близко к лицу, отчего кожа в нижней его части блеснула от вспышки тепла, исходящего от спички, а потом на губах засвербел зуд предвкушения. Шум чиркнувшей спички и резкая вспышка в темноте достигли его. Он моментально замер, а затем оглянулся прямо в мою сторону. Я сумел только разглядеть круглое желтоватое лицо с чёрными усами. В кишках у меня засосало от удовольствия. Теперь я всё про себя понял. Безымянный человек. И нечто безымянное захватило меня. Мне надо просто быть и чувствовать деятельность безымянной цели внутри себя, беспрепятственное ощущение, плавно выплывшее из кошмара его возникновения. Он застегивался, неторопливо, может быть, задумчиво. Затем повернулся ко мне. Что-то в его движении было непонятное, беспокойное. Он продолжал стоять, где стоял, там же под электрической лампой, которая освещала его бесформенный двубортный пиджак, плечо, правую сторону его круглого лица. Я почувствовал, как начал двигаться к нему, шаг за шагом, глядя ему прямо в лицо. Показалось, он движется мне навстречу. Через несколько наполненных острыми ощущениями секунд мы сблизились, наши лица были в дюйме друг от друга. Я почувствовал тепло его уха рядом с моим, его ладонь. Ремень, бёдра, колени, грудь, щека. Спустя несколько минут мы шли совсем близко друг от друга вместе назад ко мне на баржу, на Причал 72.

Новый год. Рань. Два часа утра. Я только что записал:

«Моя жена войдет, не успев уйти, словно плохой актер в плохой пьесе, а когда я пройду мимо нее, сделает предупреждающий жест, потому что моё действие для нее — сигнал к сопротивлению; и её лицо застынет в характерном отталкивающем глупом выражении, оно искажается в улыбке, когда она отшатывается и произносит: «Не надо, Джо! Ты мне чулки порвешь!»

Она от меня этого не ждет. Так что постараюсь подловить ее, когда она не ожидает.»

Я слышал их в коридоре.

Брат жены прошелся по комнате, покосившись на опрокинутую бутылку виски. Она так и валялась там, куда она её зашвырнула. Он был одет в жёлто-коричневое кашемировое пальто с толстым сине-белым шарфом, обмотанным вокруг шеи так, что голова чуть-чуть клонилась назад, отчего выдавался вперёд мясистый подбородок, и создавалось впечатление, что его отрезали от тела, а позже приложили обратно, такой аккуратный, розовый, в чем-то неуловимо раздражительный.

Когда он поздоровался со мной, в приветствии прозвучали обвиняющие нотки. Роберт во многих вещах вёл себя невнятно. Обвинитель, смущенный мужик, инквизитор. Вся его манера поведения, по крайней мере со мной, была неопределенной. Им двигало его представление о долге, в то же самое время он, если можно так выразиться, боялся сунуться своей ложкой мешать чужой суп. Он предпочёл бы не знать того, о чём давно догадывался. Он любил повторять мне, что он не думает, что я столь уж безнадёжен.

— Иначе бы Мойра не любила тебя так, как любит, ведь так?

Но в конце концов, ничего он такого не сказал. Ничего такого, отчего бы прошел его испуг.

— Счастливого Нового года, Джо!

Я пожал его протянутую руку, сказал спасибо, пожелал ему того же.

Мойра, вставшая позади него, сердито уставилась на опрокинутую бутылку. Роберт, обернувшись к ней и перехватив ее взгляд, мягко пробормотал:

— Мойра, ты бы вытерла это. А то разнесете по всему полу.

Она расплакалась.

— Ну, ладно, ладно, Мойра, — сказал ей Роберт, взяв ее за руку и отводя в спальню. — Лучше ляг, полежи, отдохни, дай нам с Джо поговорить.

Он отвел сё в спальню. Мне было слышно, как он ее уговаривает, призывает вести себя разумно. Мне стало жалко его, их обоих, но я подумал, лучше мне к ним не лезть. Это бы ничего не решило.

Возвратившись, он сел на стул напротив меня. Он уже успел снять пальто и шарф. По ходу беседы он держал их на коленях.

— Мог бы и прибраться, — произнес он.

— Может, приберусь.

Он быстро кивнул и, после секундного колебания, понес насчёт того, что не в его правилах лезть в чужие дела, что если война хоть чему-то его научила, так это тому, что в каждом вопросе существует две стороны. Во время войны мой шурин служил майором в Королевских войсках связи. Военный дух, уравновешиваемый, как мне кажется, его скромностью, не до конца в нем пропал. Он добавил, что в процессе своей карьерной деятельности он усвоил, что не всегда стоит смотреть на вещи исключительно с какой-то одной точки зрения. Даже закон это признает, что выражено в принципе арбитража. Судья сохраняет нейтралитет, несмотря на то, что он назначен на свой пост государством. Мой шурин был юрисконсультом. Он часто находил полезным сделать жест в сторону своего начальства, военного или судебного, когда подводил к своей цели, представляя рекомендации. Он продолжал. Он бы первый согласился, откажись я от его посредничества на том основании, что он брат своей сестры, и в этой связи, строго говоря, не занимает нейтралитет. Однако ж, он выражает надежду, что я знаю его. И, как он уже говорил, он не желает лезть в чужие дела, особенно сейчас, в Новый год. Он замолчал. Заявил, что по его мнению, в Новый год всё надо начать заново, а не мусолить старые дрязги. Но вот в чём дело. Он имеет в виду Мойру. Бедная девочка глубоко обижена. Он имеет в виду разбрасывание бутылок. Он знает, что я пойму. Он всегда знал, что я умный человек. Она не склонна швыряться бутылками по всему дому. Нам обоим это известно. Он уже говорил. Он пообещал Мойре обговорить всё со мной. И, в конце концов, она же его сестра. Она очень ему дорога. Он в курсе, мне она тоже дорога. На сей счёт он никогда не сомневался. Он бы не взялся утверждать, что, по его мнению, я всегда всё понимаю. В смысле, человек, который не работает. О, да, он в курсе, я как бы пишу или что-то вроде. Но, в конце-то концов, я же не маленький. В моём-то возрасте. Ладно, хорошо, это его никак не касается, и меньше всего он горит желанием лезть куда не просят. Если Мойра не прочь поработать, пока я сижу дома, это её дело. Но ему не нравится видеть, как она огорчается. Это Новый год. Забудем, что было. Если я согласен, не о чем больше говорить. Он уверен, что я посмотрю на всё с его точки зрения. Я разумный человек. Он жаждет пожать руки и прекратить этот разговор. Ну как, согласен?

Он позволил этим последним своим сентенциям пасть в тишину, как бакалейщик позволяет сухим горошинам падать из медного ковша, по одной, голова поднята, не отрываясь следит за иглой индикатора, пока та не достигнет нужной отметки. Я не собирался заставлять его ждать. Наконец, не произнеся ни слова, я сходил за не расколотой бутылкой виски и налил ему.

— С Новым годом, — сказал я.

— С Новым годом!

Мы чокнулись, и он с видимым облегчением выпил свою порцию. Потом посмотрел на часы и сообщил, что ему пора идти. Клара его ждёт. Клара. Клара мне всегда представлялась в виде клубники со сливками, сливки, красное и розовое. Из-за неё у него сделался виноватый вид. Он вполне может. Она бы изменила ему за сухой мартини. Она говорила ему, что я ей не нравлюсь.

Я помог ему надеть пальто, и он намотал шарф вокруг шеи. На пороге мы пожали друг другу руки. Уходя, он на секунду обернулся и сказал, что рассчитывает на меня. Я помахал ему, пока он спускался по лестнице. Вернувшись в комнату, я допил виски и выкурил сигарету. Я бы посмеялся. Но я всегда находил, что смеяться в одиночестве довольно трудно.

4 

Разве вы не допускаете, — раз уж я в настроении делать доверительные признания, — что, когда меня обвиняли в том, что я плохой испанец, я часто говорил себе: «Я — единственный испанец! Я — а не все те, кто родился и живет в Испании».

Мигель де Унамуно

В течение довольно продолжительного времени я теперь чувствую, что литература, которая не является откровенно непосредственной, в наше время нежизнеспособна. В наше время, как мне кажется, под каждым утверждением нужно ставить дату. Что является другим способом сказать то же самое. Я не знаю среди молодежи никого, если только они не невежды и не дураки, кто принимал бы целиком и полностью старые объективные формы. Неужели в книге отсутствует персонаж настолько значительный, чтобы поставить под сомнение обоснованность самой книги?

Веками в нас, людях Запада, доминировало аристотелевское стремление классифицировать. Это несомненно так, поскольку общепринятые классификации становятся частью господствующей экономической структуры, где всякий настоящий выход за рамки немедленно пришпиливается на булавку и помещается под стекло, подобно яркой бабочке в энтомологической коллекции. Анти-пьеса «Годо», которая, с одной стороны, ставит вопрос, на который невозможно ответить, со всей поспешностью объявляется «лучшей-пьесой-года»; анти-литература обезвреживается тем, что её суют в анналы признанной истории литературы. Поставленный на поток Шекспир имеет мало общего с истинным Шекспиром. Мои друзья поймут, что я имею в виду, заявляя о том, что мне жаль наш современный писательский цех. Пускай они ещё годик поиграют в пинбол, а потом ещё раз подумают.

Спрашивайте с существительного, отглагольные причастия настоящего времени сами за собой присмотрят. Кафка доказывал, что Великая китайская стена невозможна, это вечное строительство стены, что нора невозможна, это бесконечное рытьё норы… и т. д. «Теория дистанции» в литературе способна предоставить рой Станиславских, море спонтанной прозы.

Таким образом я провожу зондирование. Сложная задача — переживать это снова и снова без забытых суждений, бывших частью этого. Я задействован в сложном процессе вязания, так и вижу себя в образе одной из тех старух, кто во время Великого Террора сидел в тени гильотины, а головы падали и падали, а они всё вязали, и вязали. Всякий раз как отлетает голова, я заканчиваю ряд, иногда у меня выходит вся шерсть и надо идти искать новый клубок. Редко удаётся сразу подобрать цвета.

Кто-то где-то сказал, что женишься не на женщине, а на идее. Несколько неточное, преувеличенное заявление. Всё же не стоит полагать, что нам следует вступать в брак, оставив предубеждения, вообще обходиться без оных. Без этих предвзятостей нам бы даже не стоило задумываться о женитьбе. Помню одного кроткого и забитого англичанина, который осел в Париже и женился на тёмной, тоненькой негритянке из Сьерра-Леоне. По-английски она не говорила. И нисколько не отвечала романтическим представлениям о la belle negresse^[8]. Жирный синеватый мешок губ, плоский широкий нос, белки глаз выступают наружу, поблёскивая бильярдными шарами, плоская как блин грудь, длиннющие голени-палки, на которых болтаются и морщатся вискозные чулки, из-за чего ноги начинают казаться розово-лиловыми, кожа цвета баклажана, вкус к вещам заставляет заподозрить учебу в Миссионерской Школе. Её естественный запах распространяется вокруг неё на волнах испаряющегося одеколона, манера сидеть на краешке стула, высокая, прямая, в своей шляпе и белых перчатках, дешёвый тёмно-синий костюм, застёгнутый до подчёркнуто скромного круглого белого воротника, сомкнутые колени, на ногах идиотские туфли в духе Мини-Маус. Приходя в гости, она любой комнате придавала атмосферу приёмной провинциального суда. Он читал историю в Оксфорде, и вскоре после приезда в Париж с целью изучить кое-какие средневековые юридические тексты встретил ее на «собрании» Коммунистической партии возле Барбё. Она заявилась туда с сестрой и зятем. Когда она залетела, он на ней женился. Он захаживал к нам с Мойрой, когда мы жили вместе на Рю-Жако. В своей тихой безнадежной манере он был влюблен в Мойру, а из всех его друзей только нам разрешалось видеть его жену. Я часто пытался представить, что может подвигнуть мужчину жениться на такой бабе. Для меня она символизировала вульгарный триумф всей низкопробной продукции, неважно — материальной или духовной, которую мы навязали африканцам в обмен на землю и свободу. Ave Ceasar! Nunc civicus romanus sum^[9]. Она относилась к тем несчастным, кто повёлся. Он только потом обнаружил это или же с самого начала знал? Всякий раз, как он к нам заходил, мы чувствовали, что ему неохота к ней возвращаться, но он всё же шёл, и есть у меня ощущение, что вся эта мутотень тянется по сей день.

Идея, с которой вступал в брак я, когда женился на Мойре, была более очевидна. С двенадцати лет она была королевой среди тех, кого я непосредственно знал. Единственной красивой девушкой, существовавшей за пределами призрачных манящих образов из кино. Её красота, как мне казалось, способна стать рамой для моей собственной внешности, которая, как ни печально, до того времени привлекала внимание лишь немногих знатоков. Я отчаянно нуждался в подтверждении, что несмотря на объективную неполноценность обстоятельств моего рождения я, в общем и целом, принц. И я оберегал намёки на вещи или являющиеся грёзы с той ревностью, с какой старатель оберегает сумку с образами. Однако из мечтаний уходила их убедительность всякий раз, как я сталкивался с Мойрой во плоти, слишком поражённой и очарованной собственным блистательным явлением, чтобы допускать тайные мыслишки. И в действительности у меня было свободы не больше, чем у чёртика на ниточке. Каждая дерзкая попытка взбрыкнуть, со временем я достиг некоторого мастерства, посвящалась ей. Классная комната, кишащая шестьсот сорок двумя пчёлами, обвалившийся потолок в северном крыле, бесчисленные акты саботажа с целью нарушить монотонность долгого школьного дня. Ей льстил размах некоторых этих любовных подношений, но она оставалась недоступной.

Мои думы о её вполне сложившейся половой зрелости отличались жутчайшим пуританством. Мягкие и мокрые места находились под запретом. Если бы она сняла трусики, я бы повесился. В первый раз увидев новую надпись в мужском туалете «Мойра Тэйлор — пизда», я был ошарашен. До того момента мои романтические страдания не позволяли мне сформулировать такую мысль.

Объектом моих мокрых снов была другая девочка — весьма сексуально развитая дочка португальской бляди. Имевшие место с её стороны авансы я, по молодости и незнанию, находил неприличными. Сильвия. Её фамилия, как и моя, составляла любопытный контраст, когда мелькала в списке среди более привычных фамилий: Лэйрд, Литтл, Маклеод, Макдональд, Моррисон, Росс, Сильвия… Сильвия Джизус Сильвия — таким было полное имя, записанное в журнале, а укороченная версия…. Сильвия Сильвия, с ударением на второй слог, звучало почти неприлично. Струилось как оливковое масло среди скал и вереска. Поговаривали, что она носит красные трусики, ее имя часто мелькало в школьных туалетах. Хотя Сильвия была всего на год младше меня, она училась на три класса ниже, считалась довольно отсталым ребёнком и морокой для учителей из-за своей ненормальной физической развитости. Её академическое местоположение более или менее отгородило её от мальчишек, которые, имей она возможность ходить на танцы, стали бы ею интересоваться.

Школа, деревянное смешанное учебное заведение в округе Керкудбрайтшира — смелый шаг, продиктованный законами военного времени — притягивала к себе внимание наиболее прогрессивных педагогов Шотландии. Многие акры садов и парков вместе с зарослями флоры и ее дикими обитателями, где гуляли дети обоих полов, всегда представляли собой потенциальную мишень для длинных смертоносных винтовок в руках потомков Джона Нокса^[10].

Я учился в пятом классе и имел право ходить на танцы для младших учеников, которые заканчивались в 7:30. Потом Сильвия, поскольку училась в младших классах, должна была покинуть большую комнату, где проводились танцы. Наши с ней отношения остальные участники вечера считали неприличными. Классная, чьим любимчиком среди мальчиков я был, неоднократно спасала меня от директорского гнева и вдвойне отыгрывалась на Сильвии.

«Сильвия Сильвии Пизда»: это мне было нетрудно представить. Я осознавал её бросающееся в глаза животное начало каждый раз, как мы танцевали. Теплыми летними ночами, она, спрятанная между мягких полных бёдер, будто тёмная роза, в моих мечтах дарила мне непонятное удовольствие. Я часто обещал себе, что придет новый день, и я скажу «да». Но солнце вставало вместе с Мойрой Тэйлор, и я проигрывал бой дневному свету.

В первый раз я занимался любовью с проституткой. Принсес-стрит, Эдинбург. Десять шиллингов за несколько минут в бомбоубежище. Мне не приходилось видеть, и я даже представить себе не мог столь уродливых ног, как те, что открылись мне при свете спички. Дряблая задница, похожая на бледное мясо на каменных ступеньках, мешковатая юбка, задранная аж до пупка, промежность, похожая из-за раздвинутых ног на пещеру, мерцающая спичка и этот первый секс, призрачный и уныло-бесцветный, как комок паутины на её тупоконечном холмике. Она растёрла там слюну резким движением, каким мать слюну вытирала у меня со щеки носовым платком, когда мы шли в гости. Она растёрла там слюну, и это было, как если бы кто-то почесал голову. Её гениталии ощетинились, обнажив милые розовые зубки. Она велела мне не тормозить. Каменные ступени отдавали холодом. Наверху, на улице шел приятный дождик, и я слышал шорох шин по влажному щебню. На своих голых ногах я почувствовал ночной ветер. Спичка догорела. В почти полной темноте бомбоубежища я лёг на неё сверху и почувствовал, как её живот, прохладный, мягкий, липкий, прогнулся под моим.

В то время я служил моряком Военно-Морских Сил Великобритании. Помню, как шёл в одиночестве обратно в общежитие Ассоциации молодых христиан, где я остановился. Я снова и снова прокручивал в памяти случившееся, и когда добрался до общаги, во мне оставалось лёгкое чувство вины. Во мне была даже какая-то смутная гордость, может от неопытности, но я испытал самое настоящее облегчение. В кафе Ассоциации я запил его чашкой кофе с молоком.

Я провалялся в койке где-то около часа, позволив воспоминаниям из прошлого перемешаться с более непосредственным ощущением прижимающегося ко мне обнаженного мужского тела. Он ушел примерно через час на рассвете. Почти сразу я заснул. Он был пуэрториканцем и сказал мне, что его зовут Мануэло. Он почти не говорил по-английски, а я — по-испански, и я сообразил это, как только мы очутились в каюте освещённой лишь керосиновой лампой. Мёртвую тишину вокруг нарушали лишь мерный плеск воды о дно баржи… вода плескалась вокруг нас и наполняла нас собственной таинственностью… Мне пришло в голову, что так лучше. У нас не было никаких общих воспоминаний. Нас объединял лишь наш мужской пол, человеческая природа и похоть. Это был не первый мой сексуальный опыт с мужчиной, но впервые он оказался во всех отношениях состоятельным. Впервые я повстречал мужчину, умеющего принимать всё, что даёшь, без малейшего намёка на смущение или ракообразную назойливость, подчас свойственную идейным гомосексуалистам, и мое тело потом переполнило до краев то удовлетворение, из-за которого я раньше часто завидовал женщинам. Перед уходом он выпил чашку кофе, его губы улыбались, а зубы поблескивали под черными усиками. «Увидимся еще? Si?» — мягко спросил он. Я кивнул и нежно положил руку ему на ладонь. «Espero, Manuelo»^[11], — ответил я. Вскоре он тихо ушел. И я сразу же упал в койку упиваться острым удовлетворением во всём теле. Я проснулся с нахлынувшими сексуальными воспоминаниями из прошлого, позволяя им то приходить, то уходить, сравнивая их удовольствия, триумфы, позоры. Случайно я почувствовал краешек самооправдания в своих мыслях, неумолимо настойчивый призыв, пойманный и излишне мрачно-рациональный восторг. Но прежде всего я был абсолютно спокоен и всё же испытывал глубокое удовлетворение: физическое, сопряженное с немой несомненностью моего тела, и интеллектуальное, поскольку я преодолел ещё один рубеж и узнал, что могу любить мужчину с той же несомненной страстностью, которая обычно толкала меня к женщинам. Утренний шум реки начал подкрадываться ко мне, я лежал и курил сигарету.

Часов в десять утра кто-то постучал в дверь. Это заявился Ирландец, легавый с рынка. В его обязанности входило инспектировать лодки, и ему хочется, чтоб его считали кем-то вроде «морского старшего полицейского офицера».

— Минуточку!

Я выскочил из постели, влез в штаны, натянул майку и отправился открывать.

— Чё, еще дрых? — Он утрамбовывал табак в трубке указательным пальцем левой руки.

— Да, вчера поздно вернулся, — сказал я.

— Я думал ты на резервном.

Я зевнул и покачал головой.

— Ладно, слушай сюда, — сказал он. — Я тут походил, посмотрел низ. Знаешь, у тебя в трюме воды больше чем на фут?

— Ага, по-моему у нас ещё в одном месте течь. Сильно резануло одним из этих колониальных буксиров.

— Это когда случилось?

— А, недели две назад.

— Ты сообщал куда надо?

Ирландец — маленький мужичонка с усталыми и сердитыми голубыми глазами. Я знаю, что он мне симпатизирует, но понимаю, сейчас он расстроился.

— Ничего такого, чтоб сообщать кому-то, насколько я могу судить. Скорей всего, пара досок на обшивке отошли.

— Ладно, Джо, ты б лучше встал и заделал щель. Минут через пятнадцать я приду и оставлю насос на палубе. Так что вставай, чини, потом воду откачаешь. Договорились?

Я кивнул.

Его тон смягчился, как всегда бывало, после того как он меня облает.

— Я бы остался тебе помочь, — сказал он, глядя на свои часы, именной хронометр от президента корпорации. — Но мне срочно надо в Бруклин. Там одна лодка паршивая тонет. Капитан, мать его, свалил на берег, найти не можем.

— Я уберу воду, Ирландец.

— Вот и хорошо, Джо, и не забывай всегда сообщать, если чего. Попозже сможем заявить.

Он ушёл, деловито перебираясь через две другие баржи на пристань.

— Бля, — подумал я, — вкалывать. И знает же прекрасно этот Ирландец, что не так-то просто о чём-то сообщить. Если пишешь рапорт, надо в нём накапать на капитана буксира, значит одновременно ты и его обязан ставить в известность. Даже предполагается, что ты должен дать ему расписаться. У капитана буксира сотни способов тебе жизнь испортить основательно. Или же основательно упростить. Так что если есть возможность не писать рапорт, то нечего его и писать.

Стоял один из тех не по сезону хороших февральских дней, когда светит солнце, и создаётся впечатление, что весна на носу. Река казалась очень широкой, по ней плыли вереницы медлительных танкеров, плавучая железнодорожная платформа, всевозможные буксиры. Паром с 42-й улицы, похожий на старый трамвай, двигался к берегу Джерси. Вода у причала была грязной, там плавал весь мусор с берега, гниющая пробка, пища на разных стадиях разложения, самшит, презервативы, и все это покрыто слизью, жиром и грязью. Мужик с пневматической дрелью работал на новом 62 аэродроме для вертолётов. Я проследил, как несколько других капитанов сходят на берег. Я бы и сам двинул, после того как откачаю воду из трюма, но я был разбит. «Вскоре мне удастся.» — подумал я.

Я поднялся со швартовой тумбы, на которую только что сел и вернулся в каюту. Она не изменилась, но во мне проснулась наблюдательность. Едва я перешагнул через порог с палубы, освещённой ярким зимним солнцем, я попал в грязную серо-белую каюту, на долю секунды показавшуюся незнакомой, а через мгновение, после того как глаза привыкли к более тусклому освещению, я сел за серый стол, передо мной были сигареты, спички, остатки кофе в чашке. Открыл ящик стола и отыскал пузырек из-под лекарств, где хранил марихуану. Засомневался. Не потому что мысль забалдеть содержала в себе что-то зловещее. Это было, смутно сформулированное, чувство возможного глубокого перехода, который означали наркотики, перемещения в пространстве, во времени, в сознании. Может, делать это в сознании было благороднее? И какой ассасин сунулся бы под брюхо овцы под названием «благороднее»?

Долгое время я созерцал свою трубку. Объект, рядом с которым я провел несколько творчески активных часов. По сухому дереву до чашечки тянулся рельеф, я раскрасил его в цвета вереска и шотландских горных долин. Она была вырезана в форме расправившего крылья орла, твердая, с замысловатой лакированной поверхностью, которую интересно рассматривать вблизи и трогать. Это была тонкая, длинная трубка, её стиль я бы назвал «примитивный Челлини^[12]».

Пока я забивал трубку, меня уже начало тащить, а выкурив, я очутился на грани прихода, который я до этого описывал так:

Кажется, я наблюдаю живущий моей жизнью автомат: наблюдающий, ожидающий, улыбающийся, жестикулирующий. То есть, работая над этим текстом, я вижу, как я над ним работаю. В этот момент я замер — на десять секунд? Пять? И робот строчит дальше, фиксирует, обнаруживает свою сущность. И нас с ним двое, один вступает в приход, а второй своим наблюдением обеспечивает первому провал. Бесконечно заглядывать в себя — значит осознавать то, что дискретно и ничтожно; это значит отделять Я, которое осознаёт, от Я, которое осознаётся… и кто это? Как это меня угораздило увязнуть в третьем числе? Идентификации, словно 63 кожицы лука, последовательно отлетают, едва начинаешь об одной из них размышлять, улавливать её, притворяясь что ощутил её. Их можно увидеть. Мошенничество какое-то.

У меня появилось знакомое чувство, что я рассматриваю всю свою жизнь как путь к настоящему моменту, перед которым я замер глобальным вопросительным знаком. Тут же я попал в лапы всевозможных случайностей. Голоса снаружи, шум шагов, ревущий буксир, ощущение собственной тени в этой каюте. Как бы не повышалась энтропия внешнего мира, я всегда знаю нужный ответ. Вселенная может уменьшаться или расширяться. Я буду знать крохотный сгусток причинно-следственных связей в городе кошмарной ночи. Точно буду? Наркотик способен сыграть с тобой злую шутку, потащив через все, какие есть, полые ущелья и пещеры паники. Самосознание ускользнуло, у тебя больше не осталось выбора, погружаться ли в него, страстно желая быть одураченным.

У меня не получалось вернуться обратно к своим мыслям, чёрт их знает, куда они разбрелись, а моя бывшая личность бледнела и рассыпалась, будто исчезающее отражение на потревоженной поверхности воды. Если бы я посмотрел в зеркало и не увидел там своего отражения, по-моему, я бы не слишком удивился. Человек-невидимка… Некоторое время моё существование было пассивным, как существование полена. Я находился на коррелятивном уровне прихода, когда движущийся сок в темноте оживает в венах леса; затем, чуть попозже, то ли постепенно, то ли вдруг, меня унесло в некое духовное возбуждение, спровоцированное каким-то объектом из внешнего мира, при всем при том остающимся анонимным. И это явное возбуждение являлось причиной и случаем выразить его, обратившись к ширинке брюк, чему я незамедлительно себя посвятил. Так происходит становление самосознания и вновь им созданного мира.

Кафка говорил: «Каждое слово для меня опутано сетью сомнений, я замечаю их раньше слова, и что же? Я вообще не вижу слово, я его придумываю».

… Оставаясь на барже долгое время в одиночестве, я подчас ловил себя на том, что ищу тему, на которую можно подумать, хотя бы приблизительную. Хотя во многих открытиях мне нравится сам факт их достоверности, когда моя мысль уподобляется вырубленной в камне надписи, бывают моменты… постоянно подозреваю в этом грехе настоящий момент… полного раздолбайства, когда плохо связанными предложениями и целыми абзацами, я исторгаю поносные потоки идиотства и мудрости, высираю один экскремент за другим, импрессионистически мысля и осознавая, что так и не добьюсь более-менее вменяемого конечного порядка. Вся моя писанина идет из глубины моего невежества, и я обнаруживаю, что стремлюсь к определенной грубости выражений, полагая, что оно очень важно для смысла и еще больше — для языковой эффективности в эпоху лёгкого чтива.

Было всё ещё утро. По крайней мере, по-моему. Я вдруг сообразил, что я один. А потом сообразил, насколько часто я это вдруг обнаруживаю. Иногда меня посещала мысль, что обозначить свое существование я могу лишь написав на листе бумаги: Я сижу один. Давно догадывался, что я псих. Пристально смотреть внутрь. Быть отшельником, даже в компании. Желать в тысячный раз наверстать время, чтоб получить силу быть в одиночестве и играть. Незамедлительно на моем лбу расцвел цветок. Каинов цвет. Означать всё и злоупотреблять доверием всего, наслаждаясь вторжением силы в чужое существование. Мне часто представлялось, что лишь через игру можно вкусить силу, не подвергая себя опасности, если таковая имеется, и что, когда дух игры умирает, то остаётся убийство. В чужой мир попасть можно, но не напрямую. Ты спрятался за неким выражением, которое уместно при такой двусмысленности, всю жизнь носил маску, даже в момент, когда эту маску сбрасывал, потому что в глазах другого сам акт раскрывания точно также нуждается в истолковании.

Пока я так лежал, мне вдруг подумалось, что мои мысли бессвязны. Вполне знакомое ощущение. Удерживаясь в одном, максимум двух предложениях, они рассыпались, и я представлял свое сознание в образе неисправной канализации. Ни с того, ни с сего прорывает, а потом через какое-то время её заполняет снова. И каждое наполнение почти в точности походило на предыдущее. Я стал думать о Томе.

— Пошла вон! — сказал я собаке.

Рычание донеслось откуда-то из трепещущего нутра.

— Почему, — подумал я, — я должен с этим мириться?

Собака была всего лишь частью этого, последней каплей. Когда Том расслаблялся и переставал действовать на нервы… только под герой… словно его дублёр, возникала собака.

В мире джанки таких последних капель до фига и больше. Один человек обнаруживает необходимость предоставить больше свободы другому человеку. Нет ни одного, кого бы не довела Фэй. Но она продолжает время от времени со всеми встречаться, когда человек в отчаянии. Быть джанки — значит жить в сумасшедшем доме. Законы, полицейские силы, армия, толпы негодующего гражданского населения, вопящего как свора бешеных псов. Возможно, мы — самое слабое меньшинство из когда-либо существовавших; загнанное в нищету, грязь, убожество, не имеющее даже своего убежища в виде узаконенного гетто. Даже Вечный Жид не заходил дальше, чем джанки, причём без всякой надежды. Вечно в движении. В конечном итоге мы должны идти туда, где джанк, а никто точно не знает, где джанк, нельзя быть уверенным в том, что если джанк есть, его местонахождение не совпадает с приёмной исправительного учреждения. Еврей может встать и объявить: «Да, я еврей, а вот они меня обижают». Всегда есть возможность эффективного сопротивления, поскольку всегда найдутся такие гои, кого не шокирует до глубины души заявление еврея: «Быть евреем — не обязательно плохо». Запоздалая надежда, живущая во всяком джанки, заключается в том, что однажды нас начнут считать не преступниками, а «больными». Если медики^[13] победят, кабала станет менее жесткой, но джанки, как и подневольным работникам, все равно придется отовариваться у уполномоченных представителей.

Между потребителями существует тайное соглашение: непрочное, истеричное, вероломное, нестабильное. Терпимость, происходящая из знания, что вполне возможно дойти до той точки, когда лгать, обманывать и воровать становится необходимостью, даже по отношению к другу, давшему на последний дозняк.

Том любит свою псину. Он борется с ней. Для него она единственное живое существо, не представляющее угрозы. Если она вдруг предаст его, он всегда может её убить. Именно собака как-то раз решила, что мне нельзя жить с ним. Это злое продолжение личности Тома, оружие.

За исключением моментов, когда нас держит героин, отношения между нами напряженные и непредсказуемые. Только вмазавшись, я могу простить Тому всё, даже болезненную медлительность, движения как у тепличного растения, когда он жахается после меня. Том всегда жахается после меня. Он никогда не настаивает на этом. Просто следует обычному ритуалу, который я со своей стороны всегда предпочитал игнорировать.

Иногда мы поздним вечером предпринимаем недолгие тайные прогулки по закоулкам Гарлема с целью затариться. У Тома есть в Гарлеме хорошие контакты и он любит брать меня с собой. Если не имеешь отношения ни к одному из подпольных объединений враждебного города, то это полезно для твоего морального состояния. В лунном свете, спускаясь по тёмной лестнице, ведущей вниз к парку, я ждал, когда он скажет: «Я пойду первым».

Я знаю, что он даст мне несколько мгновений застолбить право на первенство, и сомневаюсь, был ли он когда-нибудь хоть разубежден, что я так не поступлю, хотя я ему миллион раз повторял, что мне плевать, кто пойдёт первым, раз уж мы зависли на очередной хате, втолковывал, что он у меня в печёнках сидит со своими заявами. Я долго ждал, когда же Том скажет: «Ты иди первым, Джо», но он так этого и не говорил, и сомневаюсь, что когда-нибудь скажет. Я спрашивал у него, почему он так цепляется за этот ритуал. Он отвечал одно и тоже. «Никогда не знаешь, когда нагрянут мусора. Если облава, лучше пускай палево будет при мне». Но это не объясняет всего. Не всегда обязательно быть мышкой, даже если ты джанки в Нью-Йорке. Это своего рода беспорядочное создание напряга в ситуации, которая, Бог свидетель, и без того чересчур напряжная, чем здорово меня бесит.

Если только мне не плохо физически, мне абсолютно наплевать, кому идти первым. Том притворяется, что с ним все по-другому. Он врёт. Никакой крайней необходимости не существует. Притворяться в том, что она есть — значит устраивать истерику перед лицом злобного домысла. Это совсем не то, что истерия, свойственная нам каждый божий день в нашем опасном положении… (спускаешься по лестнице в два часа ночи на пустынную платформу метро на 125-й улице, за тобой идут, как тебе кажется, два неопознанных субъекта… без паники… теперь следят за нами с другого края платформы… если подойдут ближе чем на два ярда, сбрасывай палево.) Именно эта покорность неведению привела к тому, что джанки заклеймили как угрозу обществу.

— Псина, — сказал я, — ты же бешеная псина. Я знаю, как ты играешь. Если я заберу у тебя кость, ты осатанеешь и начнешь кусаться. Кто тебя научил кусаться, а, псина? Ты в курсе, что в этом мире случается с собаками, которые кусаются?

Не знаю, что меня впервые привлекло в Томе. Если только то, что я почувствовал, что его что-то привлекло ко мне. Просто мы встретились, взяли и несколько дней провели ширяясь. Большинству моих друзей, особенно не торчавшим на героине, он не понравился с самого начала, и я часто ловил себя на том, что интеллектуально и эмоционально ощетиниваюсь в его защиту. Временами, после того, как мы вмазались и дунули, ощущая в душе приступ спокойствия, приступ благодушия, я нередко ловил себя на том, что отождествляю себя с ним. Сейчас со мной редко такое бывает, потому что сейчас Том нагоняет на меня тоску, но раньше так случалось, и не один раз. Но постепенно я стал сознавать, что он не думает так, как я думаю, что мои рациональные построения он принимает то слишком, то недостаточно всерьез.

Например, он до сих пор разглагольствует о том, что надо слезать и одновременно отрицает, что он торчок, и все равно в очередной раз соглашается со мной в том, что просто отказ от героина — это уход от проблемы. Дело не в хмуром, если уж переходить на всю эту мелодраматическую болтовню насчет симптомов отнятия. А в бледном всаднике.

Том скажет: «Собираюсь спрыгивать». Я отвечу: «Хуйня». Он дуется и киснет. Подозревает, что я его бросаю одного. У меня такое же подозрение.

Он утверждает, что уже спрыгивал, когда переехал вЛексингтон.

— Верю. А когда вернулся сюда, первым делом двинул в Гарлем закупаться. Том, слезть нельзя. Когда думаешь об этом — значит ты торчок. Бывают разные степени подсадки и физиология здесь ни при чем. Физиология быстро дает о себе знать, и мне кажется, как раз тогда, в техническом смысле слова, ты сидишь. Но с правильными наркотиками можно за несколько дней спрыгнуть. Подсадка, о которой мы говорим, проявляется на уровне физиологии, но интеллектуально: сколько времени ты овощ? Ты завис на лошадке или чего? Твоя проблема, Том, в том как раз, что ты отказываешься от торча. Почти все время бахаешься, морочишься нарыть, и всё время отказываешься, рассусоливаешь про слезание. Не на геру ты подсел. Ты отметеливаешь проблему, когда думаешь в этих терминах. Всё время долдычешь про нарыть и слезть. Говори про нарыть. Забудь про слезать. Вмажься и расслабься. Есть же торчащие врачи, художники, адвокаты. И живут, нормально работают. Американский народ сидит на синьке, а она куда опаснее. Синяк не функционален. Так что, Том, хорош дуплить и вестись на всякую пропаганду. Не хватало нам, чтоб сами джанки на неё велись. Тебе втирают, что это говно и большинство невежественных ублюдков сами же в это верят. Весьма удобное объяснение детской преступности. С кучи народа сразу снимается подозрение, потому что они алкоголики. В наличии всегда есть толпа потасканного вида уродов, которым можно вменить, что они развращают своих детей. Полиции есть, чем заняться, ведь джанки и плановых легко повязать, поскольку они, чтобы добыть свои наркотики, вынуждены слишком часто подставляться. Героиновая полиция производит показательные аресты, адвокаты суетятся, судья толкает речь, большой босс сшибает деньгу, жёлтая пресса продается миллионными тиражами. Наш честный гражданин просто может сидеть и спокойно смотреть, как порок получает по заслугам. Таков мир джанка, мужик. Каждый, кроме джанки чего-нибудь для себя да урвёт. Если повезёт, ему удастся выползти за угол и нарыть дозу. Но не джанк заставляет его ползать. Вот о чём надо трубить во все трубы!

Я часами ему втирал. Но, в конце концов, он опять принимался ныть, что собирается слезать. Потому что выбирать ему, по большому счету, было не из чего. С деньгами по нулям. Чтоб их добыть, ему надо спрыгивать, а черта с два он спрыгнет без денег. И всё равно, как я устал от его бесконечных телег про слезание.

— Я слезать буду.

— Мужик, ты никогда не слезешь. — иногда я даже этого не говорю.

— Ты, ублюдок, я серьёзно.

— Ну, допустим, ты слезешь.

— Ясен хрен. Думаешь, я и дальше так смогу?

— Раньше нормально мог.

— Это не одно и тоже. Тогда у меня всё было плохо. Найду, чем заняться, все на мази. Ты, Джо, мне поможешь. Нам бы только баблосов.

— Сколько ты должен за хату?

— Мало. Всего несколько месяцев.

— А конкретно сколько?

— Месяцев за восемь.

— Ты уже восемь месяцев балду пинаешь? За тобой долг на 320 долларов.

— Я с ним пересекусь, объясню, что всё выплачу. По двадцатке в неделю.

— А двадцатка в неделю откуда?

— Работу найду. С завтрашнего дня завязываю. Слезть дня за три — вполне. Я ж не сильно торчу. Колёс достану? Знаю одного чела, он знает, где их по дешёвке можно взять. С этой хуйней буду кончать; Даже не притронусь к этой дряни.

— Только не разговаривай как алкоголик.

Но это все равно, что требовать от больного детским параличом пробежать сотню ярдов. Без наркоты лицо Тома приобретает неестественное выражение, как будто вместе с действием последней вмазки с него исчезает всё изящество. Он перестаёт быть живым человеком. Для него естественное состояние сознания подобно медленно разрастающейся пустыне в центре его существа. Пустота душит его. Он пытается пить, интересоваться женским полом, вообще жизнью, но в выражении лица появляется что-то жульническое. Единственная тема, дающая ему жизненную силу, это горькое осознание того, что он всегда может снова начать бахаться. Я наблюдал за ним. В начале он более чем уверен в себе. Слишком много смеётся. Но вскоре он резко замолкает и тревожно топчется на грани беседы, словно в надежде, что пустота существования без наркотиков каким-то чудом сама собой заполнится. (Чем ты будешь заниматься весь день, когда не будешь сокращаться в поисках торча?) Он похож на изнывающего от скуки ребёнка, ждущего обещанного утешения, и потом скисающего окончательно. Затем, когда у него на лице начинает читаться презрение, мне становится ясно, он решил идти искать дозу.

— Ты срываешься, Том?

— Угу, ты со мной?

Мне доводилось с ним ходить.

— Слышь, Том, у меня ещё остались колеса.

— Я их больше не пью.

— Господи, уже? Ладно. У меня еще осталось по децлу, хочешь, можно сходить взять сиропа от кашля. Попьёшь.

— Это фигня.

— Так ты успокоишься.

Два часа ночи. Сидим у «Джима Мура», потягиваем кофеёк. Несколько измотанных мужиков. Пьяная баба пытается склеить кого-нибудь и увести к себе домой.

— Я собираюсь домой, Том.

— Куда?

— Бэнк-стрит. Пойду, попробую заснуть.

— Слушай, давай я с тобой. А то останусь тут, ещё встречу кого-нибудь и опять начнется.

— Я думал, для этого мы здесь и засели.

— Не, Джо, завтра всё будет путем. Всего-то дня на три.

— Ладно, тогда пошли.

Мы укладываемся на узкую кровать и выключаем свет. Некоторое время лежим в темноте без сна. Я говорю:

— Слушай, Том, у тебя все будет как надо.

— Думаю, я засну.

Я чувствую, что его рука обхватывает меня. Вдруг мне становится очень хорошо оттого, что он здесь.

Я часто думал, займёмся ли мы любовью. Иногда мне казалось, что это вот-вот произойдет. По-моему, нам обоим приходила эта мысль в те ночи, когда Том спал со мной в моей односпальной кровати на Бэнк-стрит, обняв меня своей длинной коричневой рукой. В наших отношениях не особо много было того, что обычно называют сексуальностью. Действие героина направлено на торможение физиологической реакции организма при мысли о сексе. Но в те ночи мы вообще не принимали героин. Выпивали, накуривались травой, закидывались колёсами, какие получалось достать. Были моменты, когда наша нагая плоть соприкасалась и мы были на грани того, чтобы перейти к действию. Если бы кто-нибудь из нас сделал первый шаг, другой бы последовал за ним.

Я вижу, как Том, входя, улыбается: его губы растягиваются и обнажаются длинные зубы. Он носит замшевую кепку, в стиле английского джентльмена, отлично на нём сидящий зелёный свитер, широкие прямые брюки и пару высоких разбитых ботинок, которые ему велики. Поверх он надевает коричневое кожаное пальто в стиле автомобилистов прежних времён. Когда его прёт, он стоит и ходит неровно, как обезьяна: сгибает колени, сгибает низ живота, сгибает поясницу, а длинные руки болтаются спереди. Иногда таскает с собой зонт.

Первым делом он скользит по мне взглядом, просвечивая насквозь своими красивыми темными глазами. И сразу:

— Сидеть, чувак! Сидеть, кому сказал! Вот, прости Господи, дурная псина!

Собачатину на негнущихся лапах тащат за ошейник по деревянному полу и силком выталкивают из верхней комнаты. Том захлопывает за ней дверь, разворачивается ко мне и снова скалится.

— Погнали?

Распахивает кожаный плащ, аккуратно вешает его на вешалку, а кепку на крючок, разматывает на плечах бледно-зеленый шарф с красивым рисунком.

Когда я подтягиваюсь с водой, он уже пересыпает порошок из прозрачного конверта в ложку.

— Сначала я. — говорит он.

Я не отвечаю. Слежу, как он набирает воду из стакана в пипетку. Мне интересно: он разгонится или будет дуплить.

Его нос нависает в двух дюймах от ложки, когда он сбрызгивает порошок водой из пипетки. Поднося спичку к ложке, он держит её прямо перед глазами. Ставит ложку обратно на стол, раствор пузырится.

Он всё сделал правильно.

Снова закачать жидкость, присобачить иглу и воротник (оторванная от долларовой банкноты полоска) к пипетке, закрутить, на секунду положить баян на край стола, пока он перетягивает правую руку кожаным ремнём… но я уже не присутствую! Я не смотрю, а он не играет на публику… а если играет, я не замечу; потому что не смотрю… мы оба, я убежден, с лежащим перед нами героином играем каждый за себя. Он ударяет себя по руке там, куда собрался колоть, чуть повыше чернеющей вены, а я уже подвигаюсь приготовить собственную дозу. Когда я всё подготовил, он как раз ослабляет ремень. И теперь жмёт на колбу. Это быстро. Могло бы быть гораздо дольше.

Вмазываясь, я изучаю свои дороги. Они тянутся по вене на протяжении всей руки. Так как мусор будет первым делом выискивать дороги, я стараюсь их разбросать, следить, чтоб быстрее заживали. Некоторые джанки для маскировки дорог пользуются женской косметикой. Проще всё время долбиться по одной вене, пока та не разрыхлится. Чем они и занимаются. Потом накладывают на руку грим, как раз на локтевом сгибе, точно также как женщины накладывают косметику на лицо. Жахаясь в места, где вена проходит наиболее глубоко, я со временем окончательно изуродовал себе руку. Ширяясь, я знаю, что Том стоит сбоку: левой рукой для равновесия придерживается за стол, на лице идиллическая улыбка. Я промываю пипетку и присаживаюсь на кровать. Начинаю чесаться.

Через час Том скажет:

— Чувак, хорошая штука. — и упадет на другой конец кровати.

Псина гавкает в соседней комнате.

— Не пускай эту тварь, — прошу я.

В три часа дня я продолжаю валяться на койке, когда неожиданно подтягивается баржа Джео. Открываю дверь, и нате вам, Джео собственной персоной, приветственно осклабился. «Легавый просил тебе передать, — сообщает он, вручая мне письмо. — Вижу, из Шотландии. От кого? От твоего старикана?»

5

В четыре года я упал с качелей и сломал руку. После загипсовки я выпросил себе большой ящик с крышкой, типа таких, в которых спят кошки. Поставил на кухне в угол возле камина, залез туда и закрыл крышку. Часами я лежал в темноте, прислушиваясь к звукам, маминой беготне, как все остальные приходят-уходят с кухни, и изнутри ощущал тепло собственного присутствия. Выкурить из ящика меня удалось только, когда рука срослась, и только по настоянию отца. Он сказал, что это глупая игра. И коробка под ногами мешается. Мальчику нужен свежий воздух.

Моя мама была гордой, а папа — безработным музыкантом с итальянским именем. Сине-чёрные волосы на папиных ногах придавали его коже восковую белизну. У меня он ассоциировался с ароматом помады для волос и «Слоанз Линамент»^[14]. Ванна была его логовом, а его мази хранились в белом шкафчике, прикрученном четырьмя болтами к зелёной стене. Помада появлялась на сцене в небольшой широкой банке с красной крышкой, а вонючка в плоском сосуде с этикеткой, украшенной подобием Иосифа В. Сталина. Из-за его чудных усов я был склонен считать мистера Слоана итальянцем. Только сегодня у меня вдруг появилось подозрение, что никакой он не итальянец. Производителя помады звали Гилкрайст, но это не мешало этой жирной массе блестеть на папиной черепушке. В папином верноподданническом конформизме была какая-то надёжность, но с возрастом он становился всё задумчивее в зимние месяцы. Шаг ускорялся, к почтительности примешивались претензии. Он больше времени проводил в курительных комнатах за кофе и не выходил на улицу до тех пор, пока официантки не начинали подметать втоптанные в ковер бычки и натирать стеклянные крышки столов. Тогда он бросал взгляд на часы, о которых не забывал ни на минуту с тех пор как вошёл, делал вид, что ах, опять, в который раз, не пришли на встречу, и деловито направлялся к вращающимся дверям. В руках, перчаток он не носил, он нёс маленький кожаный портфель, где лежала утренняя газета, вечерняя газета и бледно-голубая коробка нарезанной фальцованной бумаги с конвертами в тон. Иногда на тротуаре он вдруг тормозил и ощупывал лацканы тяжёлого пальто. Виновато оглядывал ноги идущих вокруг него прохожих. И потом шёл медленнее. То и дело по дороге он вспоминал о своей ангине. Это слово застряло у него в горле. Он боялся умереть в общественном месте.

Воскресенье. Отец обязательно проснётся до того, как успеют принести молоко и утренние газеты. Он спал по четыре-пять часов максимум. После маминой смерти он жил один. В девять он брился. Не раньше. Количество таких необходимых мероприятий было крайне ограниченно. Ему надо было размазать их тонким слоем на весь день, как он мазал тонким слоем маргарин на хлеб, чтобы предотвратить крушение своего мира. Крепостная стена между папой и папиной свободой была непрочной. Сложнейшими ухищрениями он ежедневно укреплял ее. Он был избран по старинной системе отбора проверенных ритуалов. Он полоскал горло, следя за своими газами в зеркале. Он чистил обувь. Он готовил себе завтрак. Он брился. Потом он сопротивлялся хаосу, пока не принесут утреннюю газету. Рождения, свадьбы, смерти. Он, сдерживая себя, просматривал одну за другой колонки. Но с годами он достиг умения. Так или иначе, ему ничего не грозило. Если ни одно из имён ему ничего не говорило, он мог спокойно расслабиться. Если умирал друг, то после первой вспышки триумфа он мог торжественно погрузиться в серьезность. Так по часам текла его жизнь, лицом к лицу с тем, за что платить не надо, и он всю жизнь завидовал… Почти. Нет более жуткого подозрения, чем смутное и убийственное знание, что свобода выбора была с самого начала.

Глазго, 1949. Когда я зашёл в папину комнату, он сидел перед однорешётчатым электрическим камином. Его ладони вытянуты перед ним, пальцы выгнуты и ловят отблеск мягких белых кистей. Он разглядывал обручальное кольцо покойной жены, которое всегда носит на среднем пальце левой руки. Он рад мне. Это мой первый приезд после Нового года. Он церемонно пожал мне руку, взяв меня за ладонь двумя руками, затем зажёг газ и поставил чайник. На улице мороз и он весь день не выходил. Судя по всему, нам предстоит длинная зима. Он спросил не хочу ли я есть. У него есть кое-какие консервы: банка сардин, банка бобов, и ещё одна — сардины или селёдка в томатном соусе — он точно не знает. Я ответил, что есть не буду, но чаю выпью. Он неопределенно кивнул.

— Чёртов газ, — проговорил он, — беда с давлением.

Повозился с резиновой трубкой, соединявшейся с газовым кольцом и, продолжая стоять ко мне спиной, переспросил:

— Чем-нибудь занимаешься сынок?

И я сказал:

— Пока ничем.

Он нагнулся подобрать с ковра белую пушинку. На секунду показалось, что он не знает, куда б её деть. Наконец, положил её в пепельницу на камине. Ладонь прошлась по там же стоявшему светло-зелёному будильнику и остановилась на авторучке, которую он всегда носит в правом кармане пиджака и всё время теребит. Он был без пиджака.

Когда чайник запел, он вернулся к нему, снял крышку и заглянул внутрь. Пар поднимался к его руке. Он водрузил крышку на место, снова отошёл, вытер руки об одно из безупречно чистеньких белых полотенец. Они у него всегда без единого пятнышка, особенно то, которое он накидывает на шею, когда бреется. Закончив, он аккуратно вешает его на специальную вешалку. Сказал, что сегодня приходится туго. Послевоенный бум уже прошёл.

Мой отец был безработным в течение двадцати пяти лет.

Он встал на порядочном расстоянии от заварочного чайника. Левая рука прижата к брюшку, правой рукой он наливает воду. Ему пришлось нагнуться, чтобы проверить, хватит ли воды. Он налил чай и протянул мне чашку. Когда он проделал это, у него непонятно с чего сделался обиженный вид, но прямо на меня он смотреть избегал.

— Как Мойра? — поинтересовался он. — Работает уже?

Я кивнул. Спросил его, встречал ли он в последнее время Виолу.

— Твою двоюродную сестру?

Нет, не встречал, но слышал про неё от Тины. Муж Виолы, ясное дело, опять болеет. Коллапс одного лёгкого. Ей с ним здорово пришлось помучиться. Она опять ходила к священнику, она же любит ходить к священнику. Священник поговорил с ним как мужчина с мужчиной.

— Но всё же, — продолжал папа, — у него хорошая пенсия. Тётя твоя сильно изменилась.

— Думаю, я проведаю Виолу, — сказал я.

Он кивнул.

— Она обрадуется. Она сильно намучилась.

Он заметил, что моя чашка пуста и налил мне еще. Молоко, сахар, чай, в таком порядке. Потом сел, потёр свои ноги в тёплых носках и надел обувь для улицы. Он так полагает, что я через несколько минут отчаливаю. Если мне несложно подождать, он наденет воротничок и галстук, и выпьет со мной по одной, пока я жду трамвая. Он повторил, что весь день сидит дома. Он находит, ему будет на пользу прогуляться.

Пиво было холодным и почти выдохлось. Он представил меня бармену.

— Только что закончил университет. — пояснил он.

Поскольку я немного походил на бомжа, и бармен и я были немного обескуражены, но папино лицо выражало прямо-таки восковую невинность, и по нему никак нельзя было предположить, что он сознаёт, что его слова несколько не соответствуют действительности.

— Чем теперь думаете заняться? — после паузы спросил бармен. Вопрос адресовался мне.

Ответил за меня папа.

— Он собирается стать журналистом, — пояснил он с лёгкой, как бы птичьей улыбкой. Он коснулся пальцем глубокой впадины у себя на виске. Всё, что он говорил, звучало жутким празднословием. Но я был рад не участвовать в беседе. Бармен кивнул; заметил, нащупывая почву, что теперь всё не как раньше, а отец откинул голову назад, допивая из бокала остатки пива, при этом было видно, как кадык-двигался на его шее.

— Ещё по одной?

— Если сам будешь, — ответил он.

— Ещё два, сказал я бармену.

Когда их перед нами поставили, я полюбопытствовал у папы, почему он не садится. Стоило нам попасть в компанию третьего человека, неважно, знаем мы его или не знаем, у папы начинался такой прикол, что он обращался к нему так, будто меня с ними нет. Так, ловким манером отставив меня в некотором смысле от их разговора, он мог мной гордиться и одновременно ставил слушателя на место. Затем, после того как он даст понять, что я круче всех, его ротик картошкой раздвигался, демонстрируя испорченный полумесяц гнилых зубов, и он изволил осведомляться насчёт чужого отпрыска, будто с тем старая история, а он снизошёл выслушать оную из добрых чувств к собеседнику. С точки зрения слушателя, это была волнующая игра. Если ему не доставало искусства развернуть контрнаступление и пуститься в повествование об успехах своего чада, папе оставалось лишь взглянуть на часы, беззвучно присвистнуть тонкими губами, терпеливо улыбнуться, чтобы создалось впечатление, дескать, он бы остался послушать, если б было о чем говорить, и объявить: «Не хочу, чтобы ты из-за меня опаздывал на свою встречу, Джозеф». Потом, отвесив легкий поклон собеседнику, он уводил меня прочь, тревожась о моих несуществующих делах. На этой ноте, после того, как мы сделаем пару шагов, он выкладывал козырного туза. Разворачивался и блистательно информировал человека: «Простите, что я его вот так вот у вас отнимаю, но возможно вам посчастливится снова с ним увидеться, пока он в городе. Пару недель он будет, как минимум…» Собеседник, если он только не был смертельно оскорблён, вяло улыбался и согласно мотал башкой, а то ведь мы оба сверлили его глазами. Отец — с царственным состраданием, а я, повинуясь обстоятельствам, — с вежливым и сдержанным пониманием. Стоило нам снова остаться одним, папа тут же принимался напевать себе под нос. Как правило, какой-нибудь простенький оперный мотивчик. Потом он помолчит и обязательно спросит куда я направляюсь. Если я свободен, мы, в принципе, могли бы сыграть партию в бильярд.

Я понёс своё пиво к одному из пустующих столиков, и ему пришлось подхватить свою кружку и идти следом. Помню, у меня мелькнула мысль, что не стоит мне портить старику малину, пускай даже он использует меня внаглую. Эти маленькие победы ему нужнее хлеба насущного.

Он понимал, что я рассердился на него, и нервно хохотнул, когда сел за стол.

— Славный паренёк. — подлым голосом высказался он о бармене.

— Пап, вот скажи, каково это — двадцать пять лет не работать?

— Что? Хм… ха-ха! А ты шутник! Гмм… Надо признать, у меня ни разу не было постоянной работы со времён депрессии. А знаешь, до этого, твои братья могут подтвердить, вы каждый год на два месяца ездили отдыхать, и все трое ходили в белом… не то, что ваши кузены… и в шапочках в тон. Мама просто не разрешила бы вам носить ничего кроме белого, и я тоже. Всегда с иголочки. Я о вас, детях.

— Но это своего рода достижение, пап.

— Что? Какое? Что за достижение, сынок?

— Столько времени не работать.

— Хм, ты не прав! Я следил за домом! А кто, по-твоему, следил за домом? Без меня бы вы никуда. Мама твоя была слишком мягким человеком. Ей повезло, что был я!

По правде сказать, всё было наоборот. Из-за него у мамы было в два раза больше проблем, он вечно лез куда не просят, распугивал жильцов своим вздорным нравом, а ещё тем, что постоянно вламывался в кухню взбесившимся медведем и бил маму или всевозможными способами доводил её до слёз и, плюс ко всему, имел склонность оккупировать ванную и баррикадироваться там от визитеров.

В пансионате ванная-туалет — это крайне ответственное место. Если кто-то один её монополизирует, всё хозяйство охватывает нездоровое оцепенение. Мой отец полагал, что ванная — исключительно его собственность.

Он убирал её и чистил, каждую поверхность доводил до блеска. За замызганной ковровой дорожкой он следил так, будто это редкий персидский ковёр. Он натирал воском линолеум и покрыл «Брассо»^[15] два никуда не годных прижимных прутка ковровой дорожки, служащих для того, чтоб длинная ковровая полоса более-менее не мялась на линолеуме у тебя под ногами. Его заботами на окнах не было ни пятнышка, а кремовые занавески он менял дважды в неделю. (И при этом ворчал, если кто-то из жильцов требовал менять шторы чаще, чем раз в две недели.)

На двери ванной он приделал четыре разных замка: запирающийся на ключ, защёлку, щеколду и крючок. Находясь там, он закрывался на все четыре. В общем и целом, по-моему, он проводил там часов восемь-двенадцать в день. Кухня служила семейной гостиной, мать с отцом спали там на раскладной кровати. Все прочие комнаты, за исключением «спальни мальчиков», предназначались для постояльцев, так что в собственном доме у него не было своей комнаты. Основная уборка занимала три часа каждое утро. Она начиналась, как только жильцы (мы предпочитали брать служащих) расходились на работу, а дети — на учебу.

Пожилая пара, однажды у нас поселившаяся, отравляла отцу жизнь. Старик был инвалидом, маме и его жене приходилось помогать ему ходить в уборную. Вдвоём они поддерживали его в холле и в проходе, ведущем к ванной. В удачный день их переход из комнаты до папиной берлоги занимал три минуты в один конец. В выходные дни дети нередко засекали время и заключали пари. Переход оказывался удачным при том условии, если папа был в терпимом расположении духа. Тогда он со специфической заискивающей ухмылкой вставал у распахнутой кухонной двери, пока мимо нетвердой походкой двигалась процессия, и старик в окружении двух женщин покачивался на костылях. В плохой день длительность манёвра достигала аж шести минут, однажды был зафиксирован рекорд в 6 мин. 48 сек. Почти исключительно благодаря отвратительному папиному настроению. Старики ходили в ванную по два раза в день: поздним утром между 10:30 и 11:00 и вечером между 7:30 и 8:00.

Так как утренний марш-бросок вынуждал папу прерывать уборку, основной риск приходился именно на данное время. Он вламывался в кухню и давай психовать: «Вечно одно и тоже! А я, как дурак, мою по два раза! Полотенца свои дрянные везде разбросают!»

В такие дни неустойчивую команду начинало заметно трясти по мере приближения к кухонной двери. После того, как они совершат рейд туда и обратно, отец, с радостными криками, словно дикое животное, мчался в своё любимое логово. В плохие дни он продолжал драить ванную. Даже когда возвращались те из нас, кто ходил домой завтракать. Тогда мама начинала нервничать и злиться около двери, стучаться в неё:

— Луис? Мистер Раск хочет воспользоваться ванной перед ланчем!

Папа издавал вопль страдальческого возмущения.

— Всякие гады меня задерживают! Когда ж я эту чертову уборку закончу! Всё туалетное сиденье своим порошком изгваздают!

Иногда он почти сразу выскакивал, а иногда засиживался так долго, что маме, вместе с детьми и постояльцами, а все жаждут попасть в уборную, приходилось со слезами снова идти ломиться в дверь.

Каждая секунда, когда кто-то другой занимал ванную, доставляла папе непередаваемые страдания. Даже во время еды (а ел он быстро, как волк) он усиленно прислушивался к звукам, доносящимся из ванной комнаты, расположенной по соседству с кухней.

— Это еще чего! Чем этот мерзавец там занимается? Он же вроде собирался жрать свой чёртов завтрак! Когда ж, прости Господи, тебе поесть спокойно удастся, а?

— Я уже поела. Ты бы тоже покушал, а от мистера Раска отцепись. Её не убеждали его тревоги о её питании. Она знала, что едва постояльцы и дети снова разбредутся по своим делам, он устремится в ванную и запрётся там часов до пяти, ревностно предаваясь борьбе за чистоту.

Вечером отец то и дело заходил в ванную, стоило кому-нибудь ею воспользоваться. Он проклинал последнего визитёра, который разбросал полотенца, и, если тот был ребенком, «изрисовал идиотскими рожами» запотевшее зеркало.

— Анни, иди сюда, полюбуйся на это свинство!

Так что после папиного хриплоголосого заявления, что хозяйство без него никуда, я хмыкнул.

— Богом клянусь, я говорю истинную правду, сынок. Твоя бедная мать была слишком мягким человеком. Любой бы тебе подтвердил.

Я рассмеялся:

— С тобой-то она явно была слишком мягкой. Почему бы теперь этого не признать? Четверть века ты просидел без работы. Сейчас я не работаю, так что я пошёл по твоим стопам. Ты должен мной гордиться. Встречаешь друзей, так сразу и говори: «Это Джо, мой младшенький. Он безработный. Разумеется, до папочки ему далеко, потому что нетрудоспособным он не является, но у меня по его поводу далеко идущие планы, ведь я-то сам такого образования, как он, не получил».

Он развеселился:

— Вот ты чёрт, сынок!

Он мотнул головой. Посерьёзнел:

— Но тебе уже надо скоро решать, чем будешь заниматься.

— Чья б корова мычала. Есть одно отличие… Я сошёл с дистанции раньше тебя. Строго говоря, я вообще не начинал. Твоя проблема, пап, в том, что ты всегда стыдился того, что ты безработный, и потому так и не научился радоваться своему досугу. Прости Господи, даже если бы мы голодали, ты бы даже за пособием не пошел!

— Стоять в очереди вместе с этим отребьем?

— Пролетариатом?

Он улыбнулся своей легкой, картофелеобразной улыбкой, сдержанной, которой лучше не придавать особого значения.

Я гнал дальше:

— Вечно делал вид, что драишь свою несчастную ванную. Отчего и превратился тогда в зловредного зануду!

— У меня та ванная была без соринки. — отреагировал отец довольно-таки мрачно.

— Может мне стоит это написать на твоей могиле?

— Не разговаривай так со мной, сынок.

— Папа, я не стыжусь тебя.

— Знаю… Я знаю. — он принялся беззвучно насвистывать в своей рассеянной манере. Выпил еще пива и объявил, что устал.

— То есть в город со мной не поедешь?

— Нет, думаю сегодня пораньше лечь. Кажется, я простужаюсь.

Я пожал ему руку на углу дома, где он жил. Пока он уходил, я успел подумать, что в его комнате всегда порядок, газовая горелка начищена «Вимом» и отполирована до блеска. А «от электрических каминов не бывает грязи»… Перед отходом ко сну он съедает тонкий кусок хлеба с чашкой чаю.

В трамвае по дороге домой я всё думал, что может мне просто так кажется, что я повторяю папину жизнь, вот только отношение к ней у меня другое. Думал, может, я себя обманываю. Я только что рассорился с Мойрой. Это случилось в тот же Новый год.

 6

Настоящее опирается на прошлое; а ещё-не-наступившее — пустота, преследуемая чистой волей, хитроумно раскрашена словами ораторов этого мира, словно гарем в голливудском фильме, а цепляться не за что.

— Читай, — сказал Джео. — Только поскорее. Не знаю, когда меня забирают. Я стою на другой стороне причала. Заскакивай, как только будет возможность.

Он мог не объяснять мне зачем. Одна из странностей Джео заключалась в склонности появляться как раз в тот момент, когда меньше всего его ждёшь.

— Минут через пять подтянусь.

— Жду, — он ушёл.

Похоже, как если бы кто-нибудь сказал: «Ты только что взял главный приз в лотерее».

Я поскорее распечатал письмо. Папин паукообразный почерк:

«Дорогой сын,

С радостью узнал, что у тебя всё лучше некуда. У меня всё идёт крайне медленно. Филипп говорит, что они собираются в этом году начинать попозже, так что я до июля ему не понадоблюсь. Знаю, что сейчас всё не так, как было в послевоенные годы, но все-таки надеюсь, что для родного отца у него место найдется.

С прискорбием сообщаю тебе, что на прошлой неделе умерла твоя тётя Герти. Присутствовал только твой кузен Гектор, обе девочки были в Стрэнреере. Естественно, юный Гектор мне сразу же позвонил, и я тут же приехал. Я сделал чаю, но всё закончилось очень быстро. Юный Гектор сказал, что он к этому был готов. Знаешь, тете Герти давно все объяснили, так что она все легко приняла. Для меня, сынок, это был страшный удар. С тех пор, как умерли твоя мать и дядя, я время от времени её навещал, она была очень добрым человеком, и ко мне добра.

У Гектора всё хорошо и много дел. На следующий день ему пришлось брать отгул и договариваться с похоронным бюро. Я сводил его познакомить со стариной Урквартом. Помнишь, он твою мать хоронил? Очень разумный человек, мы ещё мальчишками дружили.

Вот, сынок, больше ничего нового. Буду болтаться без дела аж до июля, хотя моё заявление о безработице, наконец-то, отклонили. Чиновничья волокита и ничего больше, но Филипп собирается поглядеть, чем он может мне на сей счет помочь.

Надеюсь, у тебя все нормально. С наилучшими пожеланиями.

Папа.»

Я перечитал его дважды, потом забросил в ящик стола. Запер каюту, вылез на палубу и отправился на поиски баржи Джео. Я узнаю её по прибитой к мачте эмблеме. Синяя птица счастья, так её Джео называл. Он покрасил 16-унциевую банку белым и на белой банке изобразил синюю птицу.

Джео на кватердеке чинил линь, которым больше не пользовались.

— Ты зайди, а я через минуту подойду, — сказал он. — На тумбочке у кровати. Действуй, сделаешь на нас двоих.

Пакетик лошадки, ложка, пипетка, баян и коробок спичек. Когда он зашёл, я вмазывался. Он запер за собой дверь.

— Туда, я помою, — сказал он, когда я протянул пустую пипетку к стакану с водой.

Я прикурил сигарету, откинулся на переборку и посмотрел, как он бахается.

— Хорошая штука, — проговорил он с улыбкой, кивая туда, где ему в руку впивалась игла.

— Минуточку, — буркнул я. Перелез через кровать, обогнул его, через кухню подобрался к ведру, применявшемуся в качестве унитаза. Стравил. Плохо не было. Не похоже на алкогольную тошноту. Вскоре отрыгнулось то немногое, что я съел за весь день. Джео с кастрюлей воды стоял рядом.

— На.

Я попил и проблевался, попил и проблевался. Спазмы пропадали, будто неизвестно откуда взявшаяся нервозность, причина рвоты была нейтрализована сначала мыслью о трансцендентной неприкосновенности, а затем острым, но неописуемым, блаженством, охватившим чувства. На животе, бёдрах и висках выступил сырой и колючий пот. Джео сунул мне в руку несколько «клинесков». Я назвал его про себя святым и проговорил:

— Джео, как ты думаешь, Фэй — это Флоренс Найтингейл аутсайдеров?

— Клянусь маркизом де Садом, — отвечал он, — она торч у тебя из жопы высосет.

В первый раз, как я увидел Джео, он стоял на верху груза у себя на барже, пока четыре буксира Корпорации Морских Транспортировок «Коренлл» вытягивали караван по реке. Караван состоял из сорока барж, по четыре в ряду, длиной, соответственно, в десять судов. Манёвр длился уже больше получаса, из-за отлива, и до мигающего огонька на конце тёмного причала, куда мы позли, оставалось ещё свыше сорока ярдов. За причалом и прибрежными улицами вздымался город, высокие здания, Эмпайр-Стейт, Рокфеллер-Плаза и Крайслер всё ещё сияли в ярком свете неона и прожекторов. По обеим сторонам широкой реки вспыхивала реклама. Время от времени буксиры гудками отдавали друг другу инструкции, деловито шевелились, тянули и тащили караван. В то время года воздух кишел комарами. Когда баржи разворачивались, они гундосили в занавешенные окна кабин и повисали в облаках, окружающих все навигационные огни.

Буксиры, принадлежавшие другим компаниям, уже стояли, готовые взять некоторые из барж и везти их дальше по назначению. Пока что никто из капитанов не знал, кому из них отплывать сегодня же ночью, и последние минут тридцать единственной темой разговора была перекличка над водой между неясными силуэтами с одной баржи на другую о том, кто отходит сразу, а кто остается на Причале 72 до завтра. Точной информацией никто не располагал. Моя собственная посудина находилась почти в середине острова из барж. Мне оставалось всего-навсего в нужный момент выбрасывать тросы. В голове мысли только о списке. Если меня там нет, можно будет смотаться в город.

— Вот бы меня в этом ебучем списке не было!

Таковы были первые слова, услышанные мной от Джео Фолка. Он произнёс их, слезая с груза на нос палубы, и встал с тросом наготове, приблизительно в полдюжине ярдов от меня.

Позже он признался мне, что ему было нехорошо. Это жило в нем, как нечто возбуждающее, и в глубине сознания — типа колючей проволоки страха. Было бы чрезмерным упрощением обозвать Джео мазохистом (в большей степени, чем любого из нас), но, надо признать, он был склонен драматизировать своё страдание, раздувать его до вселенских масштабов, и кровь, струящаяся по его рукам, можно сказать, была кровью десяти тысяч последователей Спартака, распятых вдоль Аппиевой Дороги. Если его сразу берут на буксир, он остаётся без дозы. Представляю, он предчувствовал холодную ухмылку удовольствия, сводящую челюсть, попытка взбрыкнуть раба, вопрошающего себя: «Какого чёрта? Зачем? Кого он пытается надуть?»

Я видел, как он поднялся на груз, встал, широко расставив ноги, руки на бёдрах, блондинистые волосы теребит ветер.

— Ты кута? — произнес в темноте еще один голос.

Это был голос тупорылого шведа. Вытянув руку, он нес фонарь. Тот горел, и его ярко-желтый луч освещал тяжелые планширы барж, теснее смыкающихся на покачивающих их волнах.

Я следил, как Джео прикуривает.

— Порт-Джефферсон. — сказал он.

— Шкорей вшего ты отплыфаешь ш прилифом, — заявил швед. — они типя саберут, па-моиму.

Он показал на один из стоящих рядом буксиров.

Представляю, как Джео бормочет: «Пошёл на хуй!»

— О, а мине плефать, — разорялся швед, — я оштаюшь на порту теньги ни тратит. Итеш на neper слижком тратиш и пить, а патом у тебя ни гроша.

Пичкает Фолка своей мещанской философией.

В темноте мне не разглядеть лиц ни того, ни другого. Шведа я знаю, а вот Фолка впервые вижу.

— Сегодня вечером дую на берег. — рассказывал Фолк. Сам себе.

— Йа, тумаю, ты шрасу атплыфешь. — отвечает швед.

Этот ублюдок соображает, что подкалывает его, думаю я.

— Ни хуя ты не понимаешь, — обращаюсь я к шведу. Фолк в первый раз меня заметил.

— Ты Фолк? — спрашиваю я. — Я Некки. Фэй говорила мне тебя найти.

— Некки? Клёво! Чёрт, рад тебя видеть, мужик! Слышишь, как меня этот ублюдочный фриц подкалывает? Бьёт в больное место. Прямо можно подумать, он мечтает, чтоб я сегодня вечером смотался в город! — смех у него был пронзительный.

— Слышал.

— Скажи, это твоя баржа? «Малрой»?

— Ну.

— Подтягивайся, как только мы встанем. Господи, вот бы мне сегодня никуда не плыть! Ты не в курсе, где этот Порт-Джефферсон? Мне хана, если сегодня не схожу в город!

Я должен возвращаться на нос судна. Я кивнул и отошел.

Нас никого в списке не оказалось. Мы вместе заглянули в Гарлем, взяли героина. Заскочили на одну хату неподалёку, хату матери Джима. Там сидели: Джим, тонкий и тёмный, три года немывшийся, его девушка Далси, какой-то неизвестный трубач, которого я не знал и который сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и Чак Орлич. Чак распластался в кресле: руки болтаются по бокам, рыжеватая борода беспорядочно разбросана на груди, пушистый, как парик Судьи Джеффриса, хайр до плеч, и в довесок ко всему — физия того сиренево-серого цвета, какой возникает на морде, когда организм находится на грани смерти.

— Заценишь его? — спросил Джео. — С ним всё нормально?

— Да ни черта ему не скажешь, — встрял Джим. — Он неделю не торчит, а потом заявится, и на тебе — передоз.

Нечёсаная голова откинута назад, в разинутой пасти выставлены на всеобщее обозрение обломки зубов, горло издаёт «клик-клик-клик» — спазматический шум.

— Ща очухается, — заметила Далси. — С ним вечно вот так.

В тот период Чак трудился в мясной оптовке. Убирал кости и кровь после того, как порубят мясо. Представляю, сцена: волосатый кот копается в костях… а изысканностью манер чувак не уступал Святому Франциску. «Клик, клик, клик — клик, клик, клик»…

Он очухался перед тем, как мы отчалили.

На следующее утро, часов эдак в девять, нас на пару отфутболили, и следующие три дня у нас с Джео была возможность уйму времени проводить в обществе друг друга.

Джео достали баржи. Я оказался единственным человеком с другой баржи, с кем он мог зависать. Попадались нормальные ребята, но в основном — синь или откладывающие на пенсию. Сдохнуть на барже ему не хотелось. Раз уж зашла речь, ему вообще нигде не хотелось сдохнуть. Но другой халявы, где б платили так много, а вкалывать надо так мало, не было. Плюс никакого начальства. Это много значило. Он часто вспоминал Мексику, где прожил три года. Годы в Гвадалахаре были золотым веком в жизни Джео Фолка. В то время у него водились деньги, благодаря Закону об Американских Военнослужащих^[16]. И тогда гера в Мексике стоила дёшево, и её было завались. (N.B. сейчас такого нет.) Три года под солнцем, до фига хмурого (ну не очень, но хватает), и он занимался живописью. Сейчас он уже два года толком не рисовал. Когда он вернулся в Нью-Йорк, всё стало по-другому. Без баблосов и шансов продать свои картины, ему пришлось барыжить наркотой, чтобы кормить собственную зависимость. Девка, с которой он жил, как-то на него стуканула, и однажды к нему вломились, толкнули в его же комнату и орали как на скотину:

— Ладно, Фолк, ты попал. Где оно? Где твоя нычка, придурок?

Героина они не нашли, зато обнаружили два баяна, а с его дорогами и показаниями девки этого хватило. Таблоиды раздули дело так, что у Рядового Обывателя сложилось впечатление, что бесстрашные агенты захватили главного помощника Лаки Лучиано^[17], да ещё в ходе операции задержали половину опиума, нелегально переправляемого монголоидной внешности контрабандистами Чжоу Эньлая^[18] по заданию Коммунистического Китая с целью подорвать силы Американской Нации. И в обмен на две камеры «Лейка» они проиграли это перед судьей, который, надо признать, таблоидов не читал.

Джео провёл три месяца в «Томбз»^[19] и когда мы с ним познакомились, он всё ещё проходил испытательный срок. Теперь куда бы он ни отправлялся, его не покидало чувство собственной преступности. Бывало, мусор тормозил его на улице и давай прикалываться:

— Как сам, Джео? Живой пока что?

Тупые глазки бегают по нему, особо останавливаясь на карманах, изучают состояние рук, а он сам бестолково улыбается задержавшему его легавому.

— Не хотите выпить, сержант?

И заходя перед ним в бар, чувствуя, как гордость копошится, словно насекомое под смертельным грузом, и он слышит собственный заискивающий голосок:

— Намного лучше себя чувствую теперь, когда завязал. Вернулся к старой доброй синьке!

— Вот как, Фолк? Рад слышать. — и через десять минут. — Не против, Фолк, твои руки посмотрю?

Когда его засунули в «Томбз», он оказался в камере с молодым итальянцем. Джео занимал нижнюю шконку. Он валялся с закрытыми глазами, неимоверными усилиями стараясь сдержать рвотные позывы. До Фолка долетали итальянские нюни, и в итоге он его возненавидел. Чего бы этому ублюдку не заткнуться? Ничего он не получит, даже влажной ваты. Убийца — да, а вот джанки не дадут и аспирина. Потом он ощутил влагу у себя на тыльной сторон ладони. Что за чёрт? Матерь Божья! Кровь. Еще один сгусток упал на пол и забрызгал ему ладонь. Итальянец совершал самоубийство. Вызвать вертухая. Вертухай заставил себя ждать, явился, сказал:

— Ах ты маленький грязный ублюдочный джанки! Что это ты такое устроил, свинтус?

Его выволокли наружу, оба запястья — в крови. Дверь закрылась, и Джео остался в одиночестве со своей подступающей рвотой.

Если что-то и сломало его, так это спрыгивание с иглы в «Томбз». Думая об этом, он думал о судьбе и чувствовал, что в нём не осталось силы воли.

Джео лысеет, поэтому зачёсывает вперёд блондинистые, слегка намасленные волосы. На лице — побитый взгляд бывшего боксера. В тридцать три в нём идёт процесс деградации. Он тщательно следит за исчезающими мышцами. Наблюдает с ужасом, с изумлением за мельчайшими проявлениями своего личного распада. И массирует изумляющую его плоть гамамелисом. От мыслительного процесса у него на лице возникает болезненное выражение. Ему страшно.

Мы разговаривали о том, что мир — это всего-навсего скопление комнат, чужих комнат, по которым мы странствуем. И так будет вечно. Ведь стоит таким, как мы, обосноваться в комнате, поднимается шухер, совсем как в кино, с доставанием пистолетов. Всё равно, что находиться во власти кучки воинственных деток. Мы сочиняли песни:

Вскоре между нами возникло нечто. Бывали мгновения по ту сторону недоверия, мгновения большой щедрости. И мне нравится броскость его живописи, такой абстрактный Ван Гог, только проще. Крик в цвете.

Я вернулся к постели Джео и упал на неё. Каюта его баржи покрашена белым и постоянно напоминает мне больницу. Кроме техники… большая упаковка медицинской ваты, разнообразные пипетки и иглы… он держит множество лекарств, мазей и дезинфицирующих средств.

— Не понимаю, чего тыне переделаешь свою дурацкую каюту. — сказал я.

— Что с ней не так? — он, мне послышалось, удивился. — Я её как раз покрасил, — он хмыкнул. — Еще не все. Белое — это только грунтовка. Но если я докрашу, мне будет нечем заняться.

— Я как-то знавал одного типа, Джео, который хотел писать на большой площади. Сядет, бывало, перед холстом довольно-таки приличных размеров, 9x12, причём уже размеченным и с белой грунтовкой. Он снимал комнатушку в дешёвой гостинице на рю-де-Сен, возле реки, а эта фигня на мольберте торчит посреди помещения, типа экран такой, вечно тебе надо её обходить, разворачивать, подныривать под неё. Это был объект, анонимный, догоняешь? Она себя постоянно внедряла в пространство. И всё равно у тебя возникало желание подыграть ему, принять его объект, обсудить его, как сейчас мне хочется обсуждать интерьер твоего курятника.

— Продолжай. — сказал Джео, ухмыльнувшись.

— Этот самый здоровый белый холст торчал там недели четыре. Я тогда жил у этого чела. Я пропёрся по его теме, и когда мы ели или когда по той или иной причине проводили время в его комнате, мы, помнится, садились обсуждать, чего ему дальше делать. Он прикидывал, а не изобразить ли ему оранжевое пятно примерно в половину картины, и мы соглашались, что, да, мы понимаем, о чём он, чтоб не ровно на полкартины, чтоб не получилось два прямоугольника, как у Мондриана, нет, просто пятно, как бы сюрприз такой. Но хотя он об этом и думал, но он отказывался от идеи, поскольку боялся, что будет слишком резко. Говорил, что хочет, чтобы фон оставался прозрачным, что бы он на нём не написал. Короче, он ничего не делал с холстом, пока мы как-то не сходили на выставку Миро^[20] в Галери-Маэ. Там висела пара действительно огромных холстов, объемные и цветные предметы на потрясающе воздушном голубом фоне. А прямо на следующий день, когда я вернулся от девушки, с которой планировал встретиться, он вцепился в меня с воплями, что его резко озарило, просто спустилось из ниоткуда. Подтащил к мольберту и заставил как следует смотреть. Он покрасил холст в голубой, небесно-голубой цвет, совсем как Миро. Это был невысокий парень с чёрными волосами, ходил в очках с толстыми линзами. «Меня осенило! — раздирался он. — Осенило!»

Джео, скаля зубы, включил радио. На мотив «Reuben Reuben I Been Thinking»^[21] голосок маленькой девочки пел:

7 

Как можно не писать? Не рисовать? Не петь? Но все в меру.

Пускай в человеке все будет в меру, ведь ни одна часть его не превышает всей человеческой личности в целом. Разве не так?

Бывает, наступает время, когда мне следует позволить человеку умереть красиво, хотя в человеке я рассчитываю встретить самосознание и вообще не считаю его таковым, ежели он заложник своего правового титула, который, тем не менее, не вникая в подробности, я немедленно признаю на уровне разума, к которому мне, среди прочего, настоятельно рекомендовали прислушиваться.

Говорящий — не знает; знающий — не говорит.

Снова мы с ветреным мартом пустились в новую авантюру.

Выжать кровь из камня. Тоска оттого, что вынужден записывать то, что растёт и пухнет за пределами всякой поддающейся расшифровке записи. Это, безусловно, н.е.ч.е.с.т.н.о. Мне бы найти нечто, что будет в равной мере меня подгонять. У марихуаны есть свойство настраивать меня против самого себя. Моя тень ждёт меня, момент времени — впереди меня, и моё осознание этого факта способно загнать нас в лёд затянувшихся неопределенностей. Подобная практика самообмана, хотя она одновременно может переживаться как напрасная трата времени или того хуже, как опасность для личностной цельности, известна всем мудрым. Жить воображением — это смелость, необходимость. Следует помнить о множестве возможных жертв твоего воображения. Поэтому множество людей боится воображения. Дайте только повод ораторам, они заклеймят его. Объясните им, что бояться нет причины. Как раз страх и губит нас.

Автобус с Восьмой Авеню отвёз меня на 34-ю улицу, с 34— ой я прямым маршрутом через весь город двинул на Причал 72. Буксир уже подошёл, и я взошел на борт «Самуэля Б. Малроя», поливаемый руганью со стороны капитана буксира. На береговой линии Нью-Йорка на капитанов барж валятся все шишки. Он старый и работать не может. Либо не будет, потому что зомби. Четыре баржи, выстроенные в одну линию, три часа качались на волнах на углу Причала 72. Вскоре после полуночи вернулся буксир и поволок их по Гудзону к судну в Верхней Бухте. Моя баржа шла последней, и, усевшись в своей каюте на корме, я смотрел, как справа исчезает берег Манхеттена. Мне вспомнилась одна ночь, когда давным-давно я прихватил с собой подружку, сплавать в короткий рейс, и как в такую же полночь мы бегали голые в конце буксирного каравана, насмерть укуренные, и орали круче, чем во время паники на Уолл-стрит, от каждого удара тёмных волн.

Утром мы прибыли на Бронксовскую Плавучую Пристань Номер 2 где-то в начале четвёртого, и буксир, взбивая чёрную воду в пену, дал задний ход, склянки пробили сигнал команде в машинное отделение. Тогда он развернулся на сто восемьдесят и скрылся в темноту. Несколько минут я наблюдал за ним, пока мог различить тусклый свет палубных иллюминаторов, потом остались лишь огни на мачтах. И я вернулся в каюту.

Стул, пишущая машинка, стол, односпальная койка, угольная печка, буфет, шкаф, человек в тесной деревянной хибаре и две мили до ближайшей суши.

Помню, мне казалось, что ночи конца не будет.

Я расколол полено и разжег огонь. Помогло… На несколько секунд, пока я не докурил сигарету, раздавил окурок в и без того перегруженной пепельнице и спросил себя, что делать дальше. Даже тогда, а всё это случилось очень-очень давно, стоило мне оказаться одному, как я начинал активно инвентаризировать самого себя.

Я перебрался из Лондона в Нью-Йорк и, сообразив, что наш с Мойрой долгий роман подошёл к концу, устроился на баржу. Время разобраться, разложить всё по полочкам. Серый стол передо мной завален бумагами. Реестры из прошлого: из Парижа, Лондона, Барселоны. Аккуратно напечатанные заметки, забракованные заметки, утверждения, отрицания, внезапные пугающие коллизии, масса свидетельств моего пребывания в состоянии неопределенности, длительной неспособности к действию.

Например, я написал: «Если я пишу: важно продолжать писать, чтобы продолжать писать. Это как будто я оказываюсь на другой планете, не имея карты, и мне всему надо учиться. Я разучился. Я стал посторонним».

Сидя за серым столом, передо мной — сигареты, спички, недопитая чашка чая. Без радио. Мёртвую тишину нарушают лишь звуки капель. На палубе, в окнах, на крыше, в нижних трюмах. Иногда тряханет от порыва ветра кабину. И донесётся звук колокола, вызывая у меня ощущение абсолютной пустоты ночи за стенами. Ещё шум водного бездорожья. Два часа я боролся с паникой. Иногда я боялся этих мгновений, но все же иногда испытывал смутное желание пережить их снова. Тогда я соскакивал в неумолимый ритм, доводивший меня до грани истерики.

Дождь шёл всю ночь.

10 утра. Плоскодонная баржа «Самуэль Б. Малрой» качается на волнах прилива и течения низким гробом, дрейфующим на шершавой серой воде. Пасмурно. Небо низкое и серо-белесое. Приходят и уходят буксиры, утаскивая пристёгнутые баржи, словно играя в домино игрушечными корабликами. Они неожиданно возникают из окутавшего Манхеттен-Айленд тумана, важно завывая. Двух сбросить, одного забрать. Это происходит непрерывно, пока здесь швартуются баржи. Сейчас нас, прикреплённых тросами к плавучей пристани, одиннадцать штук. Пристань, служащая временной стоянкой для барж по дороге к разгрузочным площадкам Бруклина и Ньюарка, штат Нью-Джерси, необитаема. Она представляет собой неповоротливую посудину без двигателя, раскрашенную зелёным с красным и снабжённую швартовочными тумбами, судовыми утками, лебёдкой и несколькими перлинями. Размалёванный деревянный борт сообщает, что перед вами «Бронксовская плавучая пристань 2». Пристань покачивается, стоя на якорях, в волнах прилива. Баржи в три ряда скучились за ней словно бусины на нитке. Где-то недалеко, но за пределами видимости, уныло и монотонно бряцает колокол, словно воющая над покойником баньши. Звук исходит от буя, мигающего через равные промежутки времени по ночам резкими взрывами белого света, который, как кажется, сперва колеблется перед вспышкой. А если ночью туман, огни с нижней части Манхеттена вздымаются вверх сквозь мглу, складываясь в электрический замок.

Светало, когда я вышел на мостик.

Солнце с трудом пробивалось через стелющуюся дымку и поверхность воды, в этот час глянцевая, слегка окрасилась в его цвет. Позади себя я насчитал четыре баржи, сразу за пристанью была цепочка из четырёх, а на удалённой стороне — четыре баржи, нагруженные высокими штабелями красного кирпича и две баржи с жёлтым песком.

Первая баржа в центральной цепи — серо-красная. Это одна из семи барж небольшой компании по морским транспортировкам.

Я присел на перевёрнутое ведро у левого борта на корме и уставился на постепенно открывающуюся за водой береговую линию Бруклина. Всю ночь я глушил кофе и выкурил немного марихуаны. Гладкая серо-жёлтая вода, кренящиеся чёрные конусы дальних буев и проходящее грузовое судно, движущееся по дельте в сторону Норт-Ривера и Ист-Ривера — всё это усиливало глубоко запавшее мне в душу ощущение, что я живу вне времени. На палубе было холодно. Я поджидал барахольную посудину, подплывающую к стоянкам закупиться старыми верёвками, продающую газеты и сигареты.

День. Дождь прошёл. Я один, застрявший между двумя кусками суши, жду отплытия с грузом серого щебня в мой пункт назначения «Колониальный песок и камень» в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Я смотрел, как заря приблизилась к раскрытой двери моей маленькой белой каюты, разглядывая видневшийся за водой потухший знак «Коринфских Линий»^[22] и спрашивая себя, чего я хочу добиться этим занятием.

Годами повторялось одно и тоже. Те же самые ситуации. Иногда я думал, что места моего обитания чему-то учат меня. Баржа на Гудзоне, подвал в Лондоне, крошечная студия в Париже, дешёвая гостиница в Афинах, тёмная комната в Барселоне… а сейчас я живу на подвижном объекте. Каждые несколько дней — новое место назначения… но всегда при одних и тех же обстоятельствах. Рассуждающие и возмущающиеся голоса казались знакомыми.

Швед объявился снова.

Было что-то около полудня, и я рассчитывал сварганить себе чашечку кофе, но у меня кончилось молоко. За мной стояла баржа «Гарри Т. О'Рейлли». С помощью короткой лесенки я карабкался по носу судна к грузу, состоящему из каменной мелочи. Я люблю ходить там, где лежит груз. Пока идёшь по барже, под ногами хрустит щебёнка. Груз может состоять из 800 — 1300 тонн дроблёного камня. Из каюты на корме струилась тонкая нить серого дымка. Взять белого. Два танкера медленно двигались к Ист-Ривер. Неподалёку гудел вертолёт. Он направлялся к Манхеттену.

Швед с помощью ручного насоса откачивал воду из трюма. Он поднял голову, когда я приблизился. Морда широкая, волосы седые и коротко стриженные, приземистый, глаза маленькие и голубые, плюс толстая красная шея. Я забыл, что это его баржа. По его словам, он всю жизнь в море, на этих баржах. За исключением времени, когда их ставят на зимовку. Потом он снова отплывает.

Как-то раз напоровшись на него, я допустил большую ошибку, приняв его приглашение выпить по чашке кофе. Мы только начали спускаться по реке от пристани. Весь следующий день не мог от него отмотаться. То и дело, под тем или иным предлогом шлялся ко мне на баржу.

— Как шиснь?

Этот субъект не читал вообще, даже газет. Зато вечно что-то колдовал с верёвками или молотком. Плотник по виселицам из Ботнического залива^[23].

— Школко у типя воды?

Он имел в виду воду, протекающую через толстую корабельную обшивку, а еще темноватые отблески стоячей воды под опорными конструкциями в трюме.

— Мало, вчера её, родимую, откачал.

Он уходил, а я делал вид, что страшно увлечён чтением газеты. Если я был с книгой, он обязательно просил пересказать ему, о чем она. «Я тшитат не люблю, ты мине рашкаши про што она, латно?»

Спустя пять минут он тут как тут.

— Йа, у типя сем тюймоф… таше Польше. Я померял. Ты мине фроде сказал, ты откатшал?

— Было дело.

— Я шхотил пошмотрет. Тафай я принесу швой насос, тафай?

— Да, брось. Забей, договорились? Я не против, чтоб у меня было чуть-чуть воды для балласта.

— Балласта! Ты потонеш. Ни штоит шутит.

— Как скажешь, морской волк. Но ты забей. Я занят.

Дай ему волю принести насос, его потом несколько часов не выкуришь. Сломается он обязательно. Ему потребуется моя помощь в починке. «Шнофа шутиш, та?»

Весь день он то и дело меня навещал. Говорил о бабах, как обжора мог бы говорить о свиных котлетах. (Они были его врагами, но он их «епал».) Особенно об одной, которой он сломал в Новом Орлеане ноги. Он рассказывал о лягушке, раздавленной тушей бизона. Белый бизон, смуглая костлявая лягушка.

— Конешно, я посвал фратша, самого хорошего фратша, а он мне, как так полутшилос, а я иму слыш ты не тфое дело как полутшилос, тафай летши. Я платшу. И я платшу. Претстафляеш, полторы тыщи платшу! Три сотни фратшу, дфенадцать тефке, претстафляеш претстафляеш! Фсе мои теньги! Я не спать я такой силный!

Он скалился, его широкий корпус раздувался в настойчивом ожидании.

— Ты уферен, тепе ни нушен насос?

Я с удивлением отметил, что он работает ручным насосом.

— Куда делся твой насос? — полюбопытствовал я, забравшись сзади него на палубу.

— Фсякие кослы отняли. Гофорят, у меня мало течь. Я уесшать. Фитиш сам.

— Я зашел спросить, может у тебя немного молока найдется.

— Молока? То хрена и польше. У меня, бля, три ёпаных тня ни хера. Я не ити зафтра на берег, я уесшать. Я ету в Нофый Орлеан и шниму сепе бабу.

— Давай, еще ноги сломаешь, — согласился я. Что молока у него не было, я обрадовался. Не хотелось брать его на хвост.

К нам двигался буксир с тремя баржами.

— Тумаю, это са мной. — высказался швед.

Оказалось, не за ним.

Буксир поравнялся с нами, две баржи отцепили. Капитана одной из них, Билли Бэйкера, я знал. На палубе Жаклин, его жена, развешивала на веревке белье. Мышцы её толстых белых ног напрягались, когда она тянулась вверх зацепить прищепки.

У неё нашёлся сахар.

Когда я направлялся обратно на свою башню, меня тормознул швед. Он плотоядно оглядел меня. Я отдавал себе отчёт в том, какие у него руки. Они были толщиной с упитанную треску и от запястья до локтя все в наколках. Зубы имели цвет высохшей ссанины.

— Слышь, — сказал он. — Это ты про што в смысле я ноги шломаю?

Вид у него не предвещал ничего хорошего.

— Ты ж сам рассказывал.

— Ах, ах та… ах та! Та, не, фее хорошо. Я платшу. Ах та, я фшпомнить. Но я в Нофом Орлеане сдорово одыхал. Ни как в тот рас. — он ткнул пальцем в свою грязную майку. — Купил семь нофых костюмоф. И еще фосьмой до этофо. Хороший, лутший матерьял, и еще купить «Бьюик» 55-ва гота с откитным ферхом. Костюмы мне штоить почти тысяча толлароф. Я ехать и шнимат баб.

Он помедлил, затем кивнул в сторону женщины, которая снова принялась заниматься хозяйством.

— Не как эта. — начал он разглагольствовать. — Все бабы, которые нрафятся. Молотая писда. На эту б я не полес, ха-ха! — он осклабился. — Ты ко мне саходит, тоговорилис!

Я двинулся вперед, проигнорировав его попытку удержать меня. В каюте, стоило мне взорвать штакет, как он постучался. Я затушил косой и сныкал его в ящике стола. Он встал в проходе, держась одной рукой за дверь, и наклонился в мою сторону.

Он высказался:

— Йа! Амеррика прекрашный штрана! Фее ф нее етут! Ф нее етут поляки, или немтсы, или таше англитшане. И ирланцы тоше в нее етут… Мне нрафятся ирланцы, они хорошие люти… пошмотри, пошмотри сам чего им стелали англитшане! Они фсе сюда ехат. Работаеш, тенги платят, Польше ни где так тенги ни платят, сам шмотрри! Ходи куда хотшеш, не то што у рруские. Эти рруские они, йа, опят што-то думают! Фаш Айзенхор — мушик умный, сам фидиш. Йа! ф Амеррике наррот из фезде. Фсе в нее ехать. Мошет, прафда, итальяшек шлишком много. И еше ниггеры. Я не то штоб протиф кофо-нипут, в Америке фее рафные, сакон такой…

— Да ладно, разошёлся. — перебил я. — Слушай, швед, я бы почитать хотел.

— Много тшитаеш, — объявил он и загоготал, тыча широким указательным пальцем в свой коротко стриженый череп. — Много тшитаеш, шкорро тут натоест!

— Ага. — ответил я. — Книжный червь. Теперь сбрызни!

Когда он свалил, оказалось, я взял сахару вместо молока. Но дергать Жаклин снова не хотелось, так что выпил чёрного кофе.

Докурил оставшуюся пятку.

Уже почти смеркалось, когда я опять вышел на палубу. Небольшое судно с Биллом на борту двигалось к Бруклину. Он сидел на корме, рядом с ним мужик разбирался с бортом.

— Куда это он намылился? — я заговорил с капитаном баржи, стоящим на шканцах неподалёку от меня.

— С сыном что-то случилось.

— А жена не с ним?

— Жена-то? Не. Сын-то не её. — он сплюнул в воду и ушел к себе в каюту.

Поднялся ветер. Вода в нескольких футах от меня приобрела оттенок жирного сланца и начала темнеть. Над головой тучи. Похоже, будет дождь. Рябь звенящим зеркалом резво неслась по направлению к острову Манхеттен, маленькому и черному, выступающему из воды гранитной глыбой. Зыбь на воде, опасность. Большинство капитанов уже вывесили у себя фонари, которые болтались и скрипели на качающихся мачтах.

Я тоже вывесил свои фонари и вернулся в каюту.

Решение дунуть сформировалось у меня, по всей видимости, оттого, что вдруг оказалось, что я лежу на постели с трубкой в зубах. Внимательно разглядывая переборку, покрытую коркой из трупов насекомых прошлого лета.

Все знающие люди разделяют мнение, что марихуана не является афродизиаком, и в этом, как и в значительной массе своих суждений, они неправы. Если ты по жизни сексуальный или возникает настрой заняться любовью, принятый в пределах разумного наркотик, будет стимулировать желание, наслаждение резко и во много раз возрастёт, так что, пожалуй, основное свойство марихуаны — это заставить тебя интенсивнее переживать любое, какое не возьми, действие. Я бы рекомендовал употреблять её в школе, чтобы добиться того, чтобы школьники научились, наконец, по-настоящему наслаждаться поэзией, искусством, музыкой. А то, к жуткому ущербу для нашей цивилизации, они то ли сами по себе, то ли под влиянием стадного чувства, невосприимчивы к символическому способу выражения. Она вызывает более чувственную (или эстетическую) разновидность концентрации, способствует детальной проработке мельчайших участков, развивает способность принимать игровые ситуации. Что может быть важнее в любовном акте?

Ощущение, поскольку является материалом-основой, обязательно должно содержаться во всякой возможной метафизике. Лицемерие по отношению к нему губительно. В средние века страстная любовь со стороны собственной жены уже числилась по разряду прелюбодеяния. В современном мире всякая верность, исключая верность государству, считается как минимум неумной. Если средневековая Церковь так и не сумела выжечь всех еретиков до единого, вполне возможно, что современное государство с сей задачей справится даже без использования атомной бомбы. Прежде чем мы откажемся от какого-либо чувственного удовольствия, нам следует досконально его изучить. По крайней мере, хотя бы доброжелательно настроенным воображением. В противном случае, история, чопорно катясь вперед на велосипеде морали (ничего подобного по сложности двигателю внутреннего сгорания в сфере этики придумано не было) может забыть нечто крайне важное и нужное.

Примерно такого рода соображения мелькали у меня в голове по мере того, как мои мысли со всей неизбежностью устремлялись к покинутой женщине, у которой я позаимствовал сахара. Постепенно, окончательно остановившись на ней, мысли сменились образами, а образы — предвкушением.

Я знал Билла ещё с тех пор, как впервые устроился на баржу. Мужик под полтинник. У него были тёмно-рыжие седеющие волосы, соль с перцем, бледно-голубые глаза, на коротком прямом носу прямо над левой ноздрей непонятный нарост, а тонкие губы, напряженно поджатые слева, придавали его лицу выражение постоянного недоверия. Мы множество раз плавали в одном караване и часто обменивались замечаниями о погоде. Его жена с самого начала мне понравилась.

До меня постепенно доходило, что она прекрасна. Смутный шок. Она была выше среднего роста, сложена не идеально, но со странным изяществом. Её лицо производило впечатление образцового, лишённого возраста. Лицо молодой крестьянки. Мягкие каштановые волосы были неаккуратно подобраны в хвост на затылке, и несколько блудных прядей, — у меня нередко было ощущение, что она только что вымыла верхнюю часть тела, — непросохшими тёмными перьями липли к бледной коже плеч. Обычно она ходила в мужской рубашке без воротника, заправив её в линялые поношенные джинсы голубого цвета. Её глаза — яркие, ясные, блестящие, серо-зеленые — смотрели почти гипнотически. Подчас мне было сложно оторвать от неё взгляд. Тогда я испытывал порыв приблизиться к ней, обнять, словно только мы с ней вдвоём существуем, а все остальные — где-то далеко, выражая, без слов — через неожиданную безупречность всего моего организма — ничтожность прочих вещей.

Иногда она выразительно пожимала плечами и сверлила тебя широко распахнутыми глазами, в которых читался прозрачный намёк. Иногда казалось, она только что очнулась от грез. Странное, дикое создание, почти как Медуза.

Я упоминал её полные белые ноги, хотя прекрасно понимал, что грешу против фактов, поскольку, разумеется, на ней были джинсы.

Развешивая бельё, она привстала на цыпочки. Одной ногой, надо уточнить, а то ведь у неё второй не было. Точнее, была, но искусственная. Эта догадка неожиданно приходила, когда ты следил за её хромающей походкой, как она вытягивалась, как раскачивались в поисках равновесия её бёдра. Развесив бельё на прищепках трепыхаться на ветерке и отступая, она чуть не опрокинулась в воду и, заметив меня, рассмеялась. Уселась на тяжелой поперечине над планширом, оттопырила нижнюю губу и скорчила рожу. И когда она так сидела в своих джинсах и похожей на спецовку рубашке без воротника, с растрёпанными мягкими волосами, её лицо было не то чтобы совсем волшебным, но почти. У неё был длинноватый нос юной ведьмочки, очень высокие скулы, широкие, нежно-розоватые глазницы, из которых её большие зеленые глаза, с длинными ресницами, смело подведенными и удлиненными чёрным карандашом, смотрели призрачным, не вполне от мира сего, взглядом. Губы она обычно не красила. Зубы у неё были желтоватые, на вид хрупкие, почти как у грызуна. Плечевая кость обладала птичьей тонкостью, и движения рук напоминали взмахи крыльев. У неё была длинная, бледная, желтая шея, которую зрительно удлиняло отсутствие воротников на её рубашках, а руки — длинные, бледные и белые.

Из-за неё я забыл, чего хотел, и попросил сахара вместо молока.

На воздух я вышел в сумерках, но из-за ветра задержаться на палубе не удалось. Я возвратился в каюту. В окне я увидел приближающийся по воде свет и подумал: «А не буксир ли это?» Вскоре объект развернулся вправо и уплыл вдаль. Накрапывало.

Вдруг я понял, что старался не думать об этой женщине. И задумался о ней. Её образ пропал. Я обратился за помощью к словам. Удлинённое, вытянутое, нежное лицо. Груди. Три соска, один лишний, чтоб подкармливать дьявола. Моя реакция на отсутствующую на месте ногу. Скрип-скрип-скрип, когда она ходит, пошатываясь на костыле. Только розовая культя болтается огрызком. Так близко от её пизды. Снять мужскую рубашку. Грудь почти плоская, только сиськи падают как два мягких клубка, совсем рядом друг с другом, соски смотрят на пупок. Тело как светлая слоновая кость. Без признаков возраста. Около 23-х? И деревенское лицо. Одной ноги ей вполне достаточно.

Хотя по баржам туда-сюда особо никто не шлялся, еженощно в промежутке между закатом и рассветом возникал маленький и временный невзрачный городок приблизительно в двух милях от южной точки Манхеттен-Айленда в Бэттери-Парк. Более десятка барж сбивались в кучу деревянным островом, окружённым в ту ночь проливным дождём.

Я накинул дождевик и зюйдвестку и шагнул на шканцы. За якорной цепью пристани резво текли потоки воды. Почти стемнело, только тусклый свет фонарей на мачтах и неяркие горящие прямоугольники окон кают. Вряд ли я на кого-нибудь наткнусь. Из-за гнусной погоды большинство капитанов предпочтёт остаться на ночь в тёплом помещении.

Я быстро прошёлся по грузу на барже, стоявшей за моей подопечной, пересек ют второй, добрался до третьей цепочки и вскарабкался по цепи третьей. Где-то поблизости брехала собака, её хриплым голосом бранили. В луче моего фонарика дождь падал длинными серебряными иглами. Я двигался вперед, ссутулив плечи, так что зюйдвестка сползла на затылок.

Еще оставалось время вернуться. Что мне ей сказать? У моего сознания был иммунитет против любых неодобрительных замечаний. Я непрестанно повторял себе: «Терять тебе нечего».

Я выбрался на шканцы и прошёл к двери каюты. Внутри горел свет. Только одного я боялся. Если она заснула, я не смогу ее разбудить.

Я сделал глубокий вдох и резко постучался в дверь.

Шум возни внутри. Скрипнул стул. Звуки её шагов.

— Кто там? Что это?

Дверь приотворилась на пару дюймов и она уставилась на меня.

— О, это ты?

— Я могу войти на минутку?

Шум дождя до некоторой степени смягчил стиль моей реплики. Я не представлял, что ещё можно сказать.

Она распахнула дверь и позволила мне войти. Одета она была как обычно. В каюте было душно, грязно и, если можно так сказать, более мрачно, чем у меня. Полка с зачитанными книгами в мягких обложках была расположена рядом с широкой двуспальной кроватью. Скомканное залатанное красное покрывало сброшено. Печка, набитая, как казалось, грязными котелками, была покрашена блестящей чёрной краской. Две маленькие комнатки без разделяющей их двери освещались двумя разбитыми керосиновыми лампами.

— Лампа чадит.

Это на некоторое время спасло меня от необходимости говорить ещё что-нибудь. Я показал на лампу.

Дрожащая чёрная нить масляного дыма зависла внутри закопченного круглого стекла лампы и пятно на переборке, где сгустились и трепетали тоненькие частички сажи, расплылось в плоское, паукообразное облако, в то время как само стекло, красно-жёлто-чёрное нагноение шанкра, пропускало всё меньше и меньше света на предметы в спальне.

— Да уж, пожалуй!

Она быстро подошла и, подкрутив фитиль, убавила пламя.

Я воспользовался этой паузой, ослабив плащ на шее.

— Прислушайся к дождю, — сказала она, когда вернулась. — Ты как — опять без сахара остался?

Она улыбнулась, её губы слегка приоткрылись, их уголки игриво приподнялись вверх. Её рот образовал эллиптическую щёлку.

На самом деле, сегодня утром я совершил ошибку, — сказал я. — Я хотел молока, а попросил у тебя сахар.

— Ты выглядишь рассеянным.

— В самом деле?

— Точно. Ты всегда типа того. Билл всё время об этом говорит. Он называет тебя безумный профессор.

— Я выгляжу как профессор?

— Я этого не говорила. Это он. Сейчас ты выглядишь как мокрое мыло. Сними свои вещи. И с таким же успехом ты мог бы пройти сюда. Я приготовлю тебе чашку кофе. С молоком.

— Спасибо.

Я снял с себя мокрые вещи, сел за стол и закурил сигарету.

— Когда ты ожидаешь его обратно?

— О… — она обернулась и взглянула на меня. — Как ты узнал, что он уехал?

— Я видел его на лодке, — сказал я.

— Я не знаю. Он сказал, что постарается вернуться вечером. Но теперь даже не знаю. Погодка-то уж больно суровая. Да и с партией груза нет никакой спешки, это точно. Нас собираются оставить здесь, пока он не вернётся.

— Так значит, он не нагрянет ночью?

— Нет. Вероятно, нет.

Она должна знать, я думаю. Множество неуловимых нитей уже протянулось между мной и Джейк — это её уменьшительное имя, сокращённое от Джекелин. Совершенно очевидна была наша взаимная реакция друг на друга. Или мне это только казалось? Теперь мне было интересно. Происходило ли это только в моей черепушке?

— Итак, ты явился, потому что знаешь, что его нет?

Злости в её голосе не было. Тон снисходительный и любопытный. Так что я не ошибся.

— Ну да. Поэтому и явился.

— О’кей. По-моему, так и должно иногда случаться.

— Я надеялся, что именно так ты и считаешь.

Она принесла две чашки кофе.

— Хорошо, вот, держи — сказала она и снова засмеялась. — Хорошенький у тебя вечерок получился!

— Это у Билла получился хорошенький вечерок. — парировал я. — В любом случае, я рад, что зашёл.

— Мне даже в чём-то нравится, я имею в виду дождь. Он изолирует нас. С ним чувствуешь, что остальной мир может идти к черту.

Я рассмеялся.

— Он, возможно, радиоактивный. Вот в чём закавыка с внешним миром. Он вторгается к тебе.

— Я рада, что ты пришел, Джо. Мне было здорово не по себе. Господи, какой кошмар здесь надолго зависнуть!

— Что случилось с сыном Билла?

— Он до сих пор на испытательном сроке. Не знаю, чем он все это время занимался.

Мы немножко посидели молча. А потом она принялась рассказывать, как лишилась ноги в автокатастрофе, как ей потом её ампутировали выше колена. Добавила, что до этого случая волосы у неё были блондинистые, добавила небрежно, мимоходом.

Мы проговорили несколько часов. Двусмысленное присутствие дождя и ночи, казалось, сближало нас внутри маленькой деревянной рубки. Я, должно быть, не переставая распространялся о себе, о том, что, по большому счёту, меня не тянет чего-либо делать, о том как я, если это можно так назвать, до сих пор пишу и раньше был склонен считать себя писателем, теперь, правда, перестал; как я полагал единственным стоящим для себя занятием оставаться в сознании, а как раз для этого мне нужна моя писанина, мне и моим друзьям. Я говорил ей, что литература перво-наперво обязана раз и навсегда завершить свое умирание, я не к тому, что хватит строчить тексты, а к тому, что человеку надо бы избавиться от директив всех ушедших форм в собственной душе, отказаться признать, что он пишет, исходя из литературных норм, оценивать её исключительно в терминах своего существования. Значение имеет лишь дух.

Я рассказывал ей, что война помогла мне определиться с некоторыми вещами, о воздушных тревогах на восточном побережье Англии, о том, как меня вместе с остальными новобранцами заставляли носиться от бараков к бомбоубежищу, как мы бежали по длинным каменным коридорам учебного корабля, потом по грубой тёмной почве вдоль скалы к кирпичным ходам, а затем по бетонным ступеням стремительно спускались в узкие подземные галереи к ближайшей деревянной скамье. Там садишься, локти к коленям, в сложенных чашкой ладонях горит неположенная по уставу сигарета, и так несколько часов ждёшь сигнала «всё спокойно». За всю войну ни одна бомба не упала ближе, чем в нескольких милях от нас. Кто б сомневался. Бомбардировщиков больше интересовали гражданские объекты. Но ночь за ночью, измотанные недосыпанием, мы послушно мчались в эти кротовые норы и в шесть утра, через час после сигнала «всё тихо» строились по отделениям на парадной площадке. Нам, одетым, построенным, повернувшимся кругом, командовали «внимание», нас гнали маршем, мы бегом бегали по длинным линиям. А бывало нас заставляли маршировать медленно, как на похоронах. В семь нам уже до смерти хотелось построиться и топать на завтрак. Мы строем шагали в столовую, каждая группа шла за свой стол, строй распадался в одну линию, мы съедали положенную порцию каши. Потом опять строиться.

Я говорил ей, что первые шесть недель подготовки доконали меня, и потом остальные три с половиной года я провел в сортирах различных учебных кораблей, вооруженный шваброй с длинной ручкой, так чтоб производить впечатление, что я мою полы, на случай, если вдруг придёт кто-то из начальства. Самый мой удачный фокус — кому ж придёт в голову, что можно притворяться сортирным уборщиком. Большую часть книг я прочитал именно там. Платон, Шекспир, Маркс. И онанизм до полного изнеможения. Врага я ни разу не видел, только после войны довелось. Дело было в Норвегии, где от короля Хаакона^[24] удостоился красно-бело-синей ксивы, выражающей мне благодарность за освобождение его страны.

Она сказала, у неё точно такое же чувство, как будто нет желания ни с чем себя связывать вообще. Её ни к чему не тянуло, разве только время от времени путешествовать. Просто быть, ребёнка можно завести, но просто чтоб он был, рос у неё на глазах.

— Билл считает, что у нас финансов маловато. Он считает меня безответственной. Но мы можем вполне добывать финансы и не устраивать из-за этого такой геморрой, какой он склонен устраивать. Мотель хочет прикупить. Я уже делала аборт. Второй раз не хочу.

Атмосфера становилась заговорщической. Она продолжала рассказывать, её голос стал тише, и я ощущал ее близость. Она перестала обсуждать Билла, завела речь о настоящем моменте, обо всех настоящих моментах, по большому счёту, о нас. Бросила жаловаться.

Мы проговорили где-то с час. Я поймал себя на том, что беру её за руку, и когда мы свыклись с этих чувством, исподволь возникло безбрежное ощущение возможного прикосновения, она погасила масляную лампу. Ложась на постель, я услышал, как она глубоко дышит. У неё был сладкий и тёплый запах. Вторая лампа продолжала гореть, правда, неярко, и она почти не давала света, из-за сажи на колпаке. Я скользнул рукой ей под ягодицы, она пристроила культю у меня между ног и прижалась ко мне животом.

Потом мы лежали, обнявшись, под колючим одеялом, вокруг живота и по бокам у нее выступила легкая пена пота. Мы вдыхали и выдыхали в унисон, и плоть исчезла, оставив на коже легкое покалывание. Всё ещё шёл дождь. Мы слышали, как он падает на воду, на нагруженный гравий, на палубную древесину. Он капал вместе с нашими вдохами. Некая реальность, в которую мы вслушивались, лёжа с открытыми глазами, и занятые каждый своими мыслями, всматриваясь друг в друга в темноте.

8

В пять лет я, вместе со старшим братом, ходил в школу по серым улицам неуклюже раскинувшегося города. Всю жизнь я обречен тащить на горбу свой небольшой груз, тогда им был дешёвый кожаный ранец с наплечными лямками, предназначенный для переноса знаний. Окоченевшими розовыми большими пальцами я поддерживал лямки школьного ранца, снимая режущую тяжесть с пластин в воротничке, подставлял их под вес книг и неистового снега с дождем. Боль в носу в процессе поисков самоопределения.

Тетя Гетти умерла. Она была первой женщиной, которую я увидел обнажённой. Она спала у себя на кухне на встроенной кровати. Как-то днём я вошёл и застал её стоящую посреди помещения в голом виде. Я застал её врасплох в позе, которую ей придётся впоследствии самой себе объяснять.

Мне было шестнадцать, и я был её любимым племянником. В то время ей было под полтинник, волосы поседели, почти побелели. Но лобок не поседел. Он сохранил каштановый цвет.

Она рассердилась из-за того, что я вломился без предупреждения. Она была немного нетрезвая. Но затем успокоилась, накинула халат и заварила чаю. Мы уселись перед огнем. Своим резким прокуренным голосом она объявила, что очень скоро я буду заставлять женщин плясать «почти без ничего».

Когда я был младше, я боялся её целовать. У неё на коже были расширенные поры, она была старая, и от неё несло портвейном и несвежим бельём. Но в тот день моё отношение изменилось.

Пустой дом, голая она, и мне почти семнадцать и до смерти любопытно.

— Где Гектор? — спросил я.

— На минутку отошёл. Скоро подтянется.

Мы молча сидели, и каждый воспринимал другого в новом и волнующем качестве.

В тот день я заночевал у тётушки и спал со своим двоюродным братом Гектором. В постели, перед тем как заснуть, я ожидал возможного порыва смутного желания. Гектор беспробудно дрых, а я слышал, как тётя рассекает по кухне. Но в последнюю минуту, стоя в тёмном холле у кухонной двери, прислушиваясь и тихо сопя, я потерял смелость. Склонен думать, что с самого начала сознавал, что нечего мне набираться храбрости, что наслаждение, которое я искал, заключалось в опасности стояния голышом в тёмном коридоре. Короче, я так и не зашёл и Гектору потом ничего не стал говорить, он был на год меня младше. Дело касалось его матери, и я подумал, что он вполне может рассердиться.

Два фактора вкупе создавали впечатление, что моя тётка жирная. Лет в сорок у неё отросло пузо. Дешёвая перешитая юбка превращала нижнюю часть ее корпуса в перевёрнутую грушу. И ещё она не носила лифчиков, от этого её большие тяжёлые груди свисали под покрытым пятнами шерстяным джемпером почти до пупка, наподобие мешка с мясом. При ходьбе её широкое славянское лицо колыхалось под колоколом из седых волос. Или сядет она, закинет ноги на плиту, колени задерёт, из-за этого бёдра, будто кожаные саквояжи, вываливаются из-под кромки юбки. Вот таким макаром рассевшись и пыхая сигаретой, она плевала или пердела в огонь, попивала чай или портвейн и сочиняла замысловатые брачные контракты для двух незамужних дочерей лет восемнадцати-девятнадцати, которых вовсю щупали и тыкали на кушетке в гостиной. Каждый вечер Христос умирал на срубленном в Иерусалиме дереве, а Эльвира, покойница, бледнела в рамке из красного дерева, куда её поместила память родных и раковая опухоль.

А мой отец считал, что у его брата в доме бардак.

Временами, в самых разных местах, я мысленно возвращался к мёртвой Эльвире, к кушетке, чьи старые пружины скрипели под человеческим весом, к серебряным рамкам со снимками дяди в Неаполе, Яффе, Суэце. Он в своё время умер от тромбоза венечных сосудов — болезни, доконавшей моего деда. В нашем роду у мужчин в первую очередь сдает сердце.

В тётушкин дом часто приходили гости. Запах двух юных самок, а в их отсутствие различные предметы их личного обихода, служили катализирующей энергией, определяющей совокупное существование вещей: тушащегося мяса, бутылки красного портвейна, припрятанного за незаправленной кроватью в нише, чашек чая, которые были выпиты и оставлены всюду бесконечными визитерами; а заявлялись они и днем, и вечером, и поздно ночью, когда девушки — дым из жопы, — появлялись на кухне и ели вместе финскую пикшу, которую ушедший с флота на пенсию и работающий начальником поезда их отец привез из Абердина.

Девушками, теперь они взрослые женщины, были Виола и Тина.

Помню, как Виола в нижней юбке стояла над раковиной. Её розовато-лиловые подмышки блестели от мыла. Она обтёрлась губкой, и мыльная пена вернулась в крошечный бассейн, где находилась ее рука. Маленькому клинышку мокрых волос, по которому струилась вода, в то время было восемь лет, а самой подмышке — двадцать два. Её волосы испускали электричество, а она пока ещё оставалась в женском монастыре примерно в одно время с первым расцветом кроваво-красных роз. Её физическая красота принесла ей какого-то умника, и в моменты крайнего напряжения она, чтобы справится с ним, обращалась за помощью к церкви. Малькольм изучал медицину, квалификации пока что не получил. Они жили в каких-то невразумительных меблированных комнатах в восточном районе города. В первый раз она забеременела демонстративно, в нищете, и с того времени, поскольку муж превратился в полу-инвалида, в её комнатах царила некая мрачность, а вела она себя в той или иной степени демонстративно уныло. Ребёнком я был всегда влюблен в Виолу.

Каждый раз, как я видел Ангуса, он или ложился спать, или только что встал. Он любил поспорить и неторопливо поразглагольствовать, склонный к как будто бы неопровержимым абстракциям. Когда оные не обсуждались, он начинал свои речения, прерываемые или оканчивающиеся зевотой, часто он вдохновлялся погодой. Это странно, поскольку он проработал на заводе в ночной смене четырнадцать лет, и подробности погодных условий стали для него не более, чем просто воспоминаниями. «Холодно», — объявлял он. Или: «Жарко». Или иногда: «Идёт дождь». Присутствие слушателя было ему особенно на руку, когда он комментировал погодное состояние за день. Ангус сужал свои серые глаза и потирал внушительных размеров кадык. Он у него был белый, острый, напоминал сустав ощипанного цыплячьего крыла. Если возникала несостыковка между преподнесённой собеседником информацией и метеорологической сводкой по радио, Ангус погружался в раздумья. Если собеседник всё ещё оставался с ним, он задавал вопрос своим размеренным и высоким голоском: «Ты сказал, на улице весь день дождь?» Собеседник неуверенно кивал. «Забавно, — продолжал Ангус. — А по радио сообщали: переменная облачность с осадками».

Моя вторая сестра, Тина, была замужем за Ангусом, и по воскресеньям, утром, после чтения воскресных газет, выполняла с ним супружеский долг. Это происходило на кровати, за зелёными шторами в фотографией Эльвиры, с тех пор как сестра стала обеспеченной женщиной, стояло пианино. Она держала небольшой универмаг, работавший по шестнадцать часов в день, включая воскресенье. Ситуация усложнилась, когда дядя пал жертвой тромбоза венечных сосудов, потому что последние годы он всего по шесть дней вкалывал на кухне большой столовки и, таким образом, мог на седьмой трудиться в универмаге.

— Предупреждать надо! — подытожила тетя Гетти после финального спазма.

Это случилось, когда Тина была элементарно некрасивой. После того, как она заболела базедовой болезнью, я навещал её в частной клинике, где она жила со своими неприятностями, с глазами, похожими на варёные яйца, и горбатой шеей. Среди разбросанных шпилек, обёрток от шоколадок, сигарет с фильтром и хворых дам, каждая из которых по-своему с удовольствием страдала в компании таких же страдалиц и баловала себя туалетной водой и дорогими постельными покрывалами, какие инвалиды такого рода таскают в подобные заведения. Все они непонятно чему радовались, мило прикрыв жир шёлком и кашемиром, испускали двусмысленный аромат духов, болезни и пота. Они страшно обожали санитаров.

Тина время от времени выписывается, но бывают странные моменты, когда её глаза вдруг начинают расфокусироваться, и у неё появляется фишка глядеть одновременно в пол и в потолок. Если она незабывает, она надевает чёрные очки, но любит повторять, что в них нет необходимости.

Гектор — мой друг детства, был самым младшим в семье. Вернувшись из оккупационной армии в Германии, он заделался коммивояжером. Подобно большинству молодых торговых агентов, он только «топтался на месте». Но несколько месяцев спустя Гектору своим глазом коммивояжера удалось узреть самые мрачные тайны. Других глаз у него не было.

Сейчас кажется, всё это было давным-давно, а отец утверждает, что дом его брата был всего-навсего идиотским вокзалом.

9

Пять утра. После полуночи за тремя из наших барж подошел буксир. Вытянувшись в линию, мы двигались по тёмной воде мимо Бруклина к Кони-Айленду. Моя баржа замыкала караван. Огни чёртова колеса ещё горели. Проплывая мимо, я скорее почувствовал, чем увидел бурлившую там жизнь. Гнетущие звуки. Вдруг у нашего правого борта — неописуемая атлантическая ночь, — необъятная, черная, зловещая; пропали огни побережья Джерси. Теперь мы плыли в открытом море, пока не достигли подветренной стороны Рокэуэй-Пойнт.

Кое-кто из капитанов мне об этом рассказывал, но сам я как-то не задумывался о том, как плоскодонную баржу почти до планширов загружают тоннами камня, и она ползёт в караване за буксиром, а потом неожиданно о её борта ударяется атлантическая чернота.

Сегодня вечером меня здорово позабавило, что это случится на Кони-Айленде, рядом с чёртовым колесом и прочей бредово-покатушечной машинерией.

Я выкурил косяк и как раз заваривал кофе в каюте, когда произошёл толчок. Почему-то за штурвалом буксира неверно прикинули расстояние, когда огибали сигнальный буй, отчего он обезумевшей крышкой проскочил между соединяющими караван тросами. Сначала я услыхал резкий треск где-то на одной из впереди идущих барж, потом непонятно где поднялся то ли скрежет, то ли стук, который, как мне показалось, быстро двигался к моей каюте. Стоило мне открыть дверь, неизвестный предмет, похожий на огромную бутыль из-под «Кьянти» поднялся из водяных брызг, опрокинулся, быстро и призрачно, на левый бок кормы и пропал из виду за бортом в бурлящем водном желобе. Я всё стоял и думал, что это была за чертовщина, как неожиданно понял, что справа по борту от меня расстилается чёрное, чернильное полотно Атлантики, перекрывая собой даже ночное небо.

Я продолжал стоять на ветру, вцепившись в дверь рубки. Морская гладь расходилась под узким мостиком, и на мгновение у меня возникло впечатление, что мы ковыляем по ночному краю плоского мира. Потом я начал спускаться (как вы спускаетесь на американских горках), вцепился в дверь, свет из каюты разлился вокруг меня, словно выгонял меня в наступающую черноту. Всё черное, потом начало синеть, по мере того, как горизонт блестящими ставнями выползал откуда-то сверху и вспыхнул у меня перед глазами. Спустя секунду с сосущим шумом поднялось море и чудовищной губой скользнуло по юту у меня возле лодыжек. Холодное, как лёд. В тот миг, неотрывно следя, как оно бурлит у задраенных шлюзов, я неожиданно сообразил, что, возможно, находился на волосок от смерти.

Поразительно, как после секундного колебания, стоит только свыкнуться с возможным поворотом событий, тут же подрываешься его предотвращать.

У меня возникло ощущение, что я плыву по течению.

Я запер каюту и залез на крышу, где штормовой фонарь скрипел и приплясывал, словно виселица. Я смотрел вперед поверх груза, и мне показалось, что длинная тень от моей баржи и та часть баржи, которая мне видна, сливаются в ночи в один большой крюк.

Держась за спасательный трос, я осторожно двигался к бакам по подветренной стороне. Я узнал, дойдя туда, что стальной трос на правом борту уже вышел, а забравшись на носовой кубрик, увидел, что растровые тросы тоже кончились. Оставался мой бортовой стальной трос. Когда и этот сдохнет, без электричества, от баржи моей в Атлантике толку будет не больше, чем от жертвы крушения. Только я это сообразил, как мужик на барже передо мной, в ту секунду представившийся мне самим дьяволом, непонятного возраста молчаливый немец, носивший бородку и щеголявший в зюйдвестке, дважды махнул тяжелым топором и разрубил мой трос.

По-моему, мне вполне следовало проорать хотя бы предсмертное проклятие, когда лихтерный трос, единственный связывающий нас, обвился вокруг носа моей баржи. Я незамедлительно подорвался, держа в голове внушительное расстояние между нашими посудинами, и покосился на его трос, зацепившийся за швартовую тумбу в середине моего судна. Я отчаянно сигналил, что всё нормально, и следил, как он подаётся назад со свободным концом троса. Он несколько раз быстро (или медленно) обогнул свою левую тумбу и приготовился не спеша закончить работу. Теперь я понял, чего он задумал. Невозможно управляться с единственным перлинем вручную, если штормит. Не порвись мой последний перлинь, мы бы соединились на манер кастаньет, чтобы вышел короткий трос. По такой теории он, в общем-то, и собрался рискнуть, потащив меня за собой. Я прилип к шпилю, наблюдая, как он готовится к неожиданному шоку. Как только верёвка натянется, жди чего угодно. Рыбаки это прекрасно знают. Самый опасный момент — это момент натяжения троса. Дёрнешь слишком сильно — хана тросу. Дёрнешь неосторожно — вместе с самым длинным концом ускачет фиш. Я прикинул (при условии, что он не сбагрил его какому-нибудь барахольщику, чтоб взять бухла), что у него на все маневры порядка тридцати футов палубного троса, и мне показалось, что этого катастрофически недостаточно для махинации «бросил-поймал» между двумя монстрами, застрявшими в неспокойном море. Туго натянувшаяся верёвка, разбрызгивая воду, пропела опасную ноту, которую я уловил, каким-то странным избирательным слухом, среди прочих шумов, издаваемых древесиной, ветром и морем. Первый скрип верёвки, трущейся о его тумбу — и я понял, что трос теперь резвой змеёй скользит через его руки в перчатках.

— Ещё, бля, оборот!

По-моему, он меня послушал, так как я разглядел, что он пытается очухаться. Я видел, как он травит еще несколько футов линя и затем крепко его удерживает, выпуская дюйм за дюймом. Но я знал, что почти ничего не осталось. Почти ничего не осталось от его троса, и скоро я в своем груженом гробу в гордом одиночестве уплыву в ночь.

Я подумал, может мне самому заняться тросом, но это было бессмысленно. Теперь я видел лишь смутные очертания его кормы, а так далеко я не докину.

Я вновь подумал об Атлантике: большой, черной, бескрайней… И мне адски захотелось вмазаться. Будь у меня в каюте торч, мне кажется, я бы сумел туда добраться по спасательному канату. Надеюсь, ёбаный буксир в курсе, что там у него сзади творится, подумал я. Я продолжал жаться к шпилю, меня колотило в одной майке и шортах, как вдруг, неожиданно, как первый крик, я почувствовал, как меня, словно мокрое насекомое, высвечивает прожектор.

Рядом на полной скорости плыл другой буксир.

Немногословный голос прозвучал через матюгальник:

— Что ты используешь вместо перлиня, друг? Свой лифчик?

Я увидел, как матрос умело забросил трос на мою тумбу. Взглянул на мостик.

— Иди ты на хуй, умник! — завопил я.

10

Рассказывать нечего.

Я, к сожалению, не в курсе, что за события привели к тому или этому. А то моя задача была бы куда проще. Подробности приобретают смысл, благодаря их связи с окончанием произведения. Их можно развивать, сокращать, выбирать или отбрасывать. Смотря к чему они нужны. В этом во всем этого нет, и нет удивительных фактов и сенсационных событий, к которым можно было бы присовокупить массу подробностей, в которых я день за днём вязну. Таким образом, я вынужден день ото дня двигаться, копить, слепо следовать за той или иной цепью мыслей, каждая из которых несёт в себе подтекста не больше, чем цветок или весенний бриз, кротовина или падающая звезда, или гусиное шипение. Ни начала, ни середины, ни концовки. Это тупик, куда должно войти серьёзному человеку, а выйти может лишь бесхитростная душа. Может, ничего дурного нет в том, чтобы рассказать несколько историй, отложить по дороге пару-тройку какашек, но они могут оказаться приманкой для ловли ничего не подозревающих человечков, которых я заманиваю в бескрайнюю тундру, где кроме них искать-то больше и нечего. Бог свидетель, бессовестное мошенничество — заставлять кого-то слушать, чего ты там буровишь, и даже не притворяться, что объясняешь, как вышло, что Белла обожгла себе задницу. Я говорил себе: «Ну да ладно, вот тебе замечательная бесплодная пустошь, гуляй по ней, веселись. В ней нет ни предпосылок, ни выводов, нет входа, нет выхода, ни единого следа не попадается на глаза тебе. Чего ещё желать человеку, чтобы разместить в границах своего похабного кругозора?» Дома канализация не пашет? Канализация отказала? Виноват засор в сточной трубе. Я уговорил пузырек сиропа от кашля (4 жидких унции^[25], содержание морфина — 1/6 грана на жидкую унцию), закинул пару колёс^[26] и почувствовал себя лучше. Нет ничего лучше небольшой дозы морфы, если надо встряхнуться, когда оказался возле Перт-Эмбой, штат Нью-Джерси, сидишь на ручном насосе на левой части кормы своей баржи, а правая сторона покачивается, её только что сняли с мели, и вода цвета детской неожиданности утекает. Медленно, горизонтально, прямо у тебя на глазах. Туда, на танкер. За ним и со всех сторон — невысокая зелёно-коричневая деревня, низкие мостики, бетонные плиты, подвесные трассы, по которым крошечными божьими коровками бегают автомобили, приземистые и пафосные постройки, грузовики, бензовозы, телефонные столбы, гравий, бескрайний бетон, гадкий, плоский, рассыпающий, демонстрирующий нам с вами, дорогой читатель, конструктивное человеческое насилие над неизбежным сельским пейзажем, приграничными равнинами и болотами. День тянулся и небо светлело молочно-белым цветом, а вода мерцала тусклыми бликами. Сколько времени надо, чтобы пройти это всё, один домик за другим, мимо контурной фабрики, милю за милей скучного и пустынного пространства? Ближайший бар, как мне поведал последний рабочий, после того как они доделали работу, находился примерно в миле, за тоннелем. Первое доказательство того, что человек не просто рабочая скотина, а все же немногим более, чем перевалочный пункт между «здесь» и ближайшим баром в миле отсюда, и так далее, и тому подобное. Это напомнило мне покрытое туманами Северное море, Гулль или Ширнесс, такого рода места на восточном побережье Англии.

С наступлением темноты я, где-то в 10:30, покинул баржу и, миновав кирпичный завод, вышел на тропинку, ведущую к дороге. Я брёл вдоль одноколейки, заросшей сорняками, и очутился среди печей для обжига кирпича, напоминавших песочные замки, для сооружения которых ребёнку стоит всего-навсего перевернуть игрушечное ведёрко. Две печи работали на полную, и от их красных отблесков на мокрый гравий падала моя чёрная тень. «Я иду сквозь ад или Освенцим.» — мелькнуло у меня. А затем — жуткая переправа через тоннель.

Моросило.

До Виллиджа мне пришлось в общей сложности полтора часа добираться на автобусе, потом на пароме, потом на метро. На Макдугал-стрит я наткнулся на Джоди. Мы вместе двинули на Шеридан-Сквер. На Джоди были синие джинсы и дешёвая куртка из кожзаменителя, тускло-голубого оттенка. Ей её подарили. Она ей не нравилась, но куртка была хотя бы тёплой, а другие её вещи, так она мне объяснила, остались лежать в двух чемоданах, конфискованных квартирной хозяйкой, которой она задолжала плату.

Когда мы приближались к огням перекрёстка, её рука механически тянулась к волосам. У неё были красивые каштановые волосы, коротко, до ушей подстриженные. От такой короткой стрижки её смешные точёные черты лица делались строгими и рельефными. Впечатление усиливалось широкими крыльями бровей и издёвкой, часто мелькающей в прекрасных светло-карих глазах.

Она жила с девушкой по имени Пэт, та любила её и платила за квартиру. В этом вся Джоди. Доля Джоди за квартплату, если бы она сподобилась за что-нибудь платить, в любом случае была бы меньше, чем цена за поддержание себя весь день в кайфовом состоянии. Но по той или иной причине, Джоди никогда ни за что не платила. Она изобретала отговорки. Потеряла. Украли. Попала на бабки. Пэт была мещанкой, алкоголичкой… с чего она должна за что-то платить? А если не Пэт, то всегда найдется кто-нибудь другой, даже мне доводилось. Джоди всегда найдёт, чем запудрить жертве мозг и оправдать своё беззастенчивое использование людей. Однажды вечером она взяла у меня 20$ на наркоту и объявилась только на другой день, когда приход выветрился, с готовой телегой о страшном шмоне со смыванием герыча в унитаз, проверкой вен и малайскими слонами. Ей вообще повезло, что она хоть не загремела. Раскрывающийся ирис. («Джоди, ты мне даже капельку попробовать не оставила? Вынудила меня, как последнего лоха, сутки ждать, потом заявляешься обдолбанная, а я, видите ли, должен радоваться, что ты пустая вернулась?»

«Ох, Джо, я не виновата, честно. Давай вместо этого дунем, Джо, только ты и я… Я тебя не кидаю, Джо, честно… Я ж тебе говорю, шмон был, честно…»)

Я познакомился с ней через Джео. Жил я у Мойры. Мойра уехала на две недели. Все это время шторы не поднимали. Я почти не выходил из квартиры. Жахался и ждал, наконец-то, жахался и ждал. Все вылазки предпринимала Джоди. У неё были хорошие выходы. Она пришла с Джео, а когда он уходил, оставалась, будто она неодушевленный предмет, который ему стало в лом относить обратно. Как дела, Джоди? Получается, ты со мной живёшь. Атмосфера стала куда менее напряжной после того, как Джео пришлось возвращаться на баржу. Джоди спросила, не желаю ли я чашечку кофе. И смоталась за молоком и пирожными. Джоди обожала пирожные. Она обожала пирожные, лошадку и содовую с сиропом во всех вариациях. Я понял, к чему она клонит. Кое-что меня поначалу удивляло, например, её привычка встать посреди комнаты, типа такой птичкой, уткнуться головой в грудь, а руки — будто свисающие крылья. Сперва я раздражался, поскольку это означало присутствие неясного элемента в абсолютной ясности, создаваемой героином. Стоя так, она покачивалась, пугающая, словно Пизанская башня. Но ни разу не упала, так что я скоро привык, и мне это даже начинало импонировать. Однажды ей подурнело, и я отнёс её на кровать, сделал массаж головы. Она почти тут же очухалась. Возможно, благодаря усилению кровообращения. Или потому что Джоди не выносила, когда трогали её волосы или же вообще какую-то часть её тела. Она вечно вертелась перед зеркалом, поправляя причёску. Она должна была быть безупречной, её прическа, и ещё — макияж. Иногда на приходе она могла проторчать у зеркала в ванной не меньше часа.

— Ты не задумывалась, что до чёрта много пялишься на себя в зеркало?

Она немедленно, возможно, вы скажете, что это понятно, переходила в оборону. Тень падала ей на лицо. Ирис тайком закрывается.

Фактура и цвет её кожи напоминали изысканный, хрупкий фарфор. Чётко обозначенные брови, изящно изогнутая шейка, и тёмная, подчеркнутая красота глаз, острое впечатление маски. Губы у неё были полные, мягкие, красные, упругие; нос — орлиный, с плавной, но бросающейся в глаза горбинкой, как и все прочие черты её лица. Зрачки часто суженные и затуманенные, изысканные ноздри напряжены.

По-своему, она вечно витала в облаках. Я только что описал прекрасное лицо, но её красота не отвечала общепринятым стандартам. По правде, были моменты… когда все ее тело каменело, измотанное избытком наркотиков, недосыпом, давящими изнутри кольцами отчаяния, вызывающего к жизни некую латентную вульгарность, во всей красе выступавшую в ней наружу… когда она выглядела уродливой дешёвкой. Тогда из-под маски выползало глупое смятение. Оно проявлялось во всём её поведении, особенно в нервном движении, которым она поправляла волосы, движении, неотличимом от дурацкого жеста дешёвой шлюхи, когда та стоит, уловив своё отражение в настенном зеркале, и пытается состроить нужную морду, с которой выйдет из бара.

Подобно многим блядям по совместительству, у неё часто завязывались романы с другими женщинами. Всегда одинаково заканчивающиеся. Проституцией начинала заниматься её подруга. Когда Пэт попала в аварию и её забрали в больницу, Джоди даже не потрудилась выйти из квартиры.

— Ненавижу больных. — поясняла она.

Из больницы Пэт отправляла Джоди деньги. Когда Пэт выписали, она оказалась прикована к постели.

— Решила, что я буду вокруг нее скакать, Господи, ты подумай! Я читаю, а ей, видите ли, чего-то надо! Ей вечно чего-то надо!

Мы пересекли Седьмую авеню и зашли к «Джиму Муру».

— Корчит из себя ребёнка, — жаловалась Джоди. — Джо-дии! Злит. Вечно стонет!

— А ты чего?

— Я на неё забивала. Потом она взбеленилась, стала кидать заявы, что она за квартиру платит. Я поинтересовалась: что с того? Она решила, что купила меня! Ты прикидываешь? Ты сломала ногу, сказала я ей, а не я. Нечего было синячить, тогда все было бы нормально. Меня-то что обвинять, нечего! — высказалась Джоди.

Она пододвинула к себе кофе и тут же отпила. Она положила в чашку сахару и заказала ещё желе со своей любимой английской горячей сдобой.

— Весь день вопила, как больная, а на следующий день съехала. Решила пожить у приятеля, пока с ногой получше не станет.

Я расхохотался.

В джодином исполнении история прозвучала забавно. Но не рассказ меня развеселил, хотя именно это она и подумала и, польщённая, рассмеялась в ответ. И её удовольствие нисколько не было притворным, поскольку, по логике, причина его была неправильно истолкована. Спонтанный смех заразителен и объединяет. И я рассмеялся первым, поймав себя на том, что её радость доставляет мне острое довольствие. Слова, даже их значения, были, в определённом смысле, излишни. Помню, как меня удивлял тот факт, насколько совместный смех свёл на нет лживость её рассказа. Даже теперь меня не отпускает ощущение доброжелательности, с каким, помнится, я тогда смеялся, вспоминая ее трогательное негодование, когда кто-то в Гарлеме кинул её на бабки:

— Козёл! После всего, что я для него сделала! Когда у него был финансовый голяк, я ему наркоту подгоняла!

Её критичное отношение к себе, которое скрывалось в её жестоких наездах на Пэт, ведь как обычно свойственно людям, Джоди, о чём бы она не распиналась, говорила исключительно о себе самой. Я часто задумывался, сознаёт она это или нет.

Когда мы допили кофе, а никто из наших знакомых не подтянулся… нам были нужны баблосы, чтоб затариться… мы прошлись от Западной 4-й до «Кот-Д’Ор». Вломились через вращающуюся дверь. В заведении было полно народу, как всегда, сумрачно, слева бар, справа — ряд столиков. Первое, что бросалось в глаза — картины, вывешенные по двум стенам почти под потолком. В то время их крайне часто меняли, но вскоре забегаловка превратилась в обычный бар с разношёрстной клиентурой. В тот период я редко туда заглядывал, поскольку, это было одно из мест, где меня знал кто не надо. Я ждал Фэй, пил пиво. Бармен зачислил меня по разряду тех, кто больше интересуется наркотой, чем синькой. В любом баре творится такая фигня, так что у барменов глаз намётанный. Большинство барменов напрягаются по поводу наркотиков. Но один из местных барменов бывал в Париже, и большинство завсегдатаев хорошо ко мне относилось. Надо признать, Фэй активно обращала на себя внимание, как паникер в военное время. Если уж кто напоминал джанки, так это она. Со своими взъерошенными патлами, шубой и голубоватой физиономией, она хорьком циркулировала из шумной толпы алконавтов и обратно. Я сам видел, как застывали пьяные морды, отпадала челюсть, когда они провожали глазами выходящую из бара Фэй. Мы с ней отчалили из кабака вместе и прошли не больше квартала, как неожиданно нас сзади скрутили и нелюбезно втолкнули в подъезд небольшого жилого дома. Странная невозмутимость охватила меня, едва я почувствовал на себе чужие руки; мысленно я уже обращался к полисмену: «А теперь возвращайтесь к своим обязанностям, сэр. Боюсь, я ничем не могу вам быть полезен». И гляжу на них. Среднего роста, в кожаных «лесорубах», один в один — участники «Тур-де-Франс». Размахивали какими-то удостоверениями, отчего мне всё стало окончательно ясно. Я бы и не предположил, что они могут быть кем-то еще. Прямо натуральный Кафка. Но, в любом случае, я понимал, с ними будет геморрой. Не знаю, из какого они ведомства, может, Федерального бюро расследований или Налогового управления, но они были отвратительны своей анонимностью и наглостью. Фэй. видимо, их прекрасно знала и тут же стала вести себя с ними по-собачьи. Завиляла хвостом. Высунула язык и распустила слюни в дружелюбном волнении. Я оказался прижатым к стенке, а один из велосипедистов отдал приказ вывернуть мне карманы. Мой паспорт заставил их на минуту сбросить темп. За десять лет хождений через границу я обзавелся внушающими уважение ксивами. При мне было несколько колес бензедрина^[27], но я не беспокоился о палеве. Волновал меня груз при Фэй. Вообще-то, она знала этих типов гораздо лучше, чем я, поскольку пересекалась с ними и раньше. Но я-то был иностранцем, и мне влегкую светила депортация. Фэй с меньшим риском могла показать больше палева, чем я. Без лишнего шума и небрежно опустошая карманы, я обращал ноль внимания на обыскивающего меня субъекта, и то и дело перебивал допрашивающего Фэй мусора.

— Ты! Не суйся!

— Слушай, я завязала, я чистая, вот честное слово! — повторяла Фэй.

— Что не видишь, она не врёт?

— А ты кто такой, мистер? Не слышал, тебе сказали не суйся?

Они при нас ничего не нашли, а Фэй в то время мазалась не в руку, а в кисть. Кисти они ей не проверяли, мои руки, к счастью, тоже.

— Это бармен из «Кот-Д’Ор» на нас стуканул, — заметила Фэй после того, как нас отпустили.

Так что я не большой ходок в «Кот-Д’Ор». Дважды подумаю, прежде чем туда соваться.

Джоди было в высшей степени плевать. Иногда. Мне было сложно делать различие между её и моими прожектами, и время от времени, я ловил себя на том, что напускаю на себя её бравирующую маску и сам же в неё верю. И всё-таки, я сознавал, что ей, как и всем нам, не вечно всё трын-трава. Допускаю, само моё желание содержало в себе противоречие. Я повёлся на её позу возмутительной независимости. Одновременно я не рассчитывал, что она ожидает, что я всё время буду принимать её всерьёз.

Мне хотелось сказать: «Слушай, Джоди, я всё понимаю. У меня самого есть зеркало». Но почему-то у меня не получалось до неё достучаться. Вместо этого я говорил: «Ты прекрасна, Джоди. Не знаю, как тебе это удается с твоим мерзким характером, но ты прекрасна».

Кто-то обозвал её блядью.

— Я тоже, — отвечал я, — не могу иметь ничего общего с женщиной, не понимающей, что она блядь. Не могу долго поддерживать отношения с девкой, которая не осознаёт, что она время от времени бывает блядью.

То, что Джоди действительно иногда снимала мужиков, если возникала необходимость, и в то же самое время магазинчик открывать не планировала, очень мне в ней нравилось.

Охотясь на своих толстопузиков, она проявляла себя как с лучшей, так и с худшей стороны.

К ней со страшной силой липли молоденькие еврейчики-бизнесмены, но вскоре обнаруживали, что она жуткая блядина, напрягались и нередко здорово бесились, когда выяснялось, что она сидит на героине.

— Чувак, — говорила Джоди, — ты представляешь, чтобы я им давала, если бы не торчала на чём-то?

Сам по себе героин не ведет к проституции. Но для многих баб он и в самом деле даёт силы терпеть еженощное насилие, которое им приходилось выносить от тех, кто в большинстве своем — духовные недоделки мужского пола. Более того, Джоди далеко не всегда являлась на свидание. Эту ее ненадежность негодующие клиенты списывали на ее наркоманию. И уж конечно, если у неё был голяк с лаве и джанком, можно было рассчитывать, что она нарисуется сшибить на дозу. Что служило подтверждением для вышеописанных джентльменов, что лучшее в жизни это то, что покупается за деньги.

Мужики вечно упрашивали Джоди выйти за них замуж. Им хотелось защищать её, спасать от себя самой. Многие из них были богаты, и, по крайней мере один — очень богатый. Но ей-то нужен был всего-навсего хахаль, который слал бы ежемесячно с Северного полюса чек, а она бы любила его на расстоянии за то, что он такой щедрый, и сама одновременно любила другого, такого же (бес)проблемного, как она сама. Всю жизнь я чувствовал в Джоди большую способность любить. Догадываюсь, (другие) её хахали тоже.

Нам было сложно быть вместе, по крайней мере, пока мне не надо было возвращаться на баржу. Я познакомился с ней в тот период, когда не работал и дрых везде, где только удавалось найти койку. К моменту, когда я вернулся на баржу, было слишком поздно. Она слишком плотно торчала. Мне же теперь было слишком всё безразлично, чтоб совершать усилие. Я мечтал о женщине, способной иногда на легкомысленный поступок, даже по отношению к героину.

За те несколько месяцев у нас было несколько потенциальных вариантов сближения. Мы могли вместе слезать с джанка. Она могла снимать мужиков, чтоб у нас были деньги. Или мы могли вместе подворовывать в магазинах. Или барыжить.

Большинство торчков мужского пола в конце концов заделываются сутенерами, магазинным ворьём или барыгами. Мы продумывали, как нам спрыгнуть. Джоди не могла заставить себя вылезти из кровати. Именно этот эпизод вдохновил Мойру на пассаж:

— Джоди! Да она тобой пользуется! Ляжет в своем гнездышке и ждет, чтоб ты примчался ее кормить. Она как клуша, жирная, жадная маленькая клуша! На сей раз тебе сколько нужно?

Взывать к Мойре тоже было бесполезно, так что я возвратился в комнату, где Джоди валялась, обсасывая своё недовольство по поводу всего и вся, накапливая в себе злость, в односпальной кровати, которую она заграбастала в единоличное пользование. Стоило мне войти, она тут же засыпала меня упреками, что я не принёс печенье.

— Что за печенье?

— Которое я тебя просила принести! «Твинкиз»! — визжала она, — Просила же принести две пачки «Твинкиз»!

— Две пачки «Твинкиз»… — повторял я, чтобы не выплеснуть ярость.

Это продолжалось два дня, а потом Джоди подловила клиента, и нам удалось вмазаться. Ещё пара подобных случаев, и мне надоело мотаться по круглосуточным забегаловкам и ждать.

Мы могли бы воровать. Основная масса наших знакомых джанки регулярно это проделывала. Надо же им было на что ширяться. Но в тот момент, если кто решает для этой цели воровать в магазинах, значит он уже сталкивался с реальным шансом провести значительную часть жизни в стальной клетке. Несомненно, привыкнуть можно, даже к периодическим отсидкам. И, разумеется, мир покажется вдвое прекрасней, когда возвратишься на улицы. Но я для себя больше не мог выбирать подобную жизнь, как не смог бы предпочесть провести остаток моей жизни в Гренландии. Повсюду кроется бесконечное число возможностей, до самого момента смерти, даже в коже прокаженного, умело оперирующего своим колокольчиком. Но экстрим, агрессия и непредсказуемая природа сдвигов в существовании закоренелого зека, жизнь, как таковая, в условиях непрекращающейся шоковой терапии, озверения, необходимость ежедневно терпеть машиноподобную дисциплину, навязанную извне, банду и законы Линча пронумерованных людишек, коих контролируют смутно их же напоминающие другие людишки, неважно в каком «большом доме» граждан, каждодневные издевательства, мелкие унижения, постоянное бряцанье стали и пронзительное искусственное освещение; а Барон де Шарлю^[28], прикованный обнаженным к железной кровати в комнате 14А в «Джупиэне», тем не менее продолжает распоряжаться своей судьбой, в том смысле, что он как-никак не осужденный — немыслимо, чтобы я по доброй воле это выбрал.

А насчет торговли наркотой — этот вариант мы ни разу всерьёз не обсуждали. Чтобы делать это правильно, это должно стать профессией, а в качестве профессии, со всеми вытекающими мутными, случайными и двусмысленными связями — ну её к чёрту.

Мы с Джоди прожили вместе еще несколько дней, до того самого момента, который оба предвидели, когда мы разошлись на Шеридан-Сквер. Она вернулась в жилище к Пэт, а я… Я не помню.

Джоди двинула в бар. Мо, Трикси в кататоническом состоянии под колёсами, Саша — русский из белых, в сиську пьяный, вот-вот разревётся. Этих избегай.

— Джоди! — миниатюрная тётка под полтинник с каштановыми волосами высунулась из-за двух мужиков, сидящих за задним столиком. Это была Эдна.

Джоди неуверенно ей кивнула.

— Интересно, как у неё с лаве? — шепнула она мне.

Я покачал головой.

Женщина, жестикулируя пальцами, сделала знак. Он мог значить чего угодно. Джоди мотнула башкой, показывая, что она не понимает, а когда Эдна принялась жестикулировать с удвоенной энергией, Джоди развернулась, резко дёрнув головой.

— Пошли отсюда. — сказала она.

На улице мы помялись под моросящим дождём.

Мы пересекли авеню и заглянули в драгстор, где продавали книги в бумажных обложках.

— Нам бабок надо нарыть! — яростно зашептала Джоди, увидев, что я собрался посмотреть книжки.

— Разумеется, — ответил я. — но пока не знаю, как.

— Должен же быть кто-то…

— Во! Жди здесь, — велел я.

Алан Данн, мой знакомый по Парижу, к тому же кое-чем мне обязанный, как раз зашел в магазин. Ура. Я знал, он обязательно даст мне денег в долг.

— Привет, Алан.

— Здорово, Джо! Рад видеть, братан! Слышал, что ты здесь, всё старался разыскать. На днях встретил Мойру, сказала, ты работаешь на реке. Много понаписал?

— Порядочно, — небрежно сказал я. Но я слишком хорошо знал Данна, чтоб чувствовать необходимость ему напоминать.

Я расцвёл при этой мысли и попросил:

— Слушай, Алан, мне сейчас, сегодня вечером, деньги нужны…

— Конечно, Джо… тебе сколько?

— Двадцать долларов хватит.

Он уже успел вынуть бумажник. Вручил мне две десятки.

— Может кофе выпьем? — предложил он, когда я забрал деньги.

— Давай, — согласился я. — И спасибо за бабки, Алан. Очень тебе благодарен.

— Нормально, старик, всегда рад, — отвечал он.

— Подожди минутку, — проговорил я. Подошел к Джоди:

— Встречаемся минут через пятнадцать в «Джиме Муре».

Посмотри, может чего получиться взять.

— Сколько?

— Смотря что. У меня двадцатка.

Она расплылась в блаженной улыбке:

— Можно заскочить к Лу. Прямо сейчас ему звякну.

— Хорошо. Пока, — я вернулся к Алану, уже сидевшему за стойкой.

— Что за девчонка? — поинтересовался он, когда я опустился на стул рядом с ним.

— Джоди зовут.

— У неё красивые глаза. Но вид потрёпанный. Ты с ней живешь?

— Нет. Было дело, думал, что было бы здорово влюбиться в неё. Но не срослось. Всё равно, что любить Гонерилью. — я отхлебнул кофе. — Ты когда вернулся?

— Всего неделю назад.

Я был рад встретить его. Мне нравилось разговаривать о Франции. Вскоре мы стали смеяться над тем, что в Париже L’Histoire d’O^[29] запретили и одновременно дали литературную премию. В Париже упадок литературной цензуры — это война, которую вменяемые люди развернули против векового идиотизма.

— Рад был увидеть, Джо!

— Я тоже, Алан! Где ты остановился?

Он дал мне адрес.

— Ты слышал о своем арабском приятеле… как там его звать?

— Мидху, — сказал я. Мы возили Алана на автобусе в Обервиль, где знали один испанский квартальчик. Незаметное такое местечко среди испанских трущоб Парижа, около канала. Именно здесь селились те, кто не был поэтом, перемахнув через Пиренеи после Испанской гражданской войны.

Мидху был отчаянным курильщиком гашиша, трубадуром, парижским алжирцем из тех, кто ест руками. Усевшись на полу в позу лотоса, мексиканские усы подчеркивали его насмешливо кривящиеся губы, он воздевал сцепленные руки и вещал о плоти. Тяжелые брови, покатый лоб, маленькие заостренные уши, чёрные глаза хищной птицы. Иностранные слова, выплёвываемые сквозь сжатые зубы, лапа оборачивается кулаком, становится ножом, становится ладонью.

— Да, слыхал, он уехал в Алжир, — ответил Алан.

— Он раз прислал мне открытку, — сказал я. — Но мне рассказывали, у него теперь пол-лица нету после того, как он в Алжире вписался на грузовике в кирпичную стенку. Это был полицейский пропускной путь на трассе. Не знаю, может он гашиш вёз, может, оружие.

— Бедняга, — посочувствовал Алан, — С ним сейчас всё нормально?

— Насколько мне известно, нормально. Я слышал, что он ненадолго возвращался в Париж и был такой же, как всегда. Помнишь его гитару?

Мы бурно общались, когда снова появилась Джоди.

— Ты идёшь, Джо?

— Конечно. Это Алан Данн… Джоди Манн.

Джоди кивнула, Алан ей улыбнулся.

— Не буду задерживать, — произнес Алан, поднимаясь.

— Да, Джо, пошли, — заторопила Джоди.

— Я тебе позвоню, — пообещал я ему.

— И закончи книгу, — попросил он.

Едва мы вышли на улицу, Джоди сказала:

— Ты чего так долго?

— Отъебись, — ответил я.

— Лу ждёт, — начала возникать она.

— Слышала, что он мне сказал?

— Нет. Кто? Лу?

— Нет, не Лу. Парень, которого мы ограбили.

— А, этот? Нет. И чего?

— Он мне сказал: «Допиши эту книгу».

— Какую? — уточнила Джоди.

— Да хоть какую! — воскликнул я.

— Ага!

— По типу это мой уебищный raison d’etre^[30]!

— Твой чего?

— В том смысле, что я не стал ему говорить: «Всё, проехали, разве нет?»

— Да, чувак, он что-то дуплил! Лу просил побыстрее.

— Что случилось? — с раздражением спросил я.

— Фэй взялась сгонять. Будет как раз на месте, когда и мы подтянемся.

— А кто спонсор?

— Лу, он скинул за нас десятку.

На десять баксов нам досталось не особо много. Лу высыпал это дело на зеркало, и когда мы подошли, с помощью лезвия делил. Там были Фэй, Гарриет, жена Лу, которая готовила соску для малыша, вечный паразит Вилли, превращавшийся, при условии, что вы взяли его на хвост, в образец благодушия. Ему было тридцать пять, плохие коричневые зубы и очки с толстыми стеклами, Лу, Джоди и я. Почти сразу объявились Джео с Моной. Его красная разгоряченная физиономия пылала над белым воротничком. С Моной он всё время носил белый воротничок. У неё была шляпа и химия на волосах, отчего она смотрелась незамужней тетушкой рядом с Фэй, снявшей шубу и закатывающей рукав бесформенного зелёного платья. Гарриет с косичками, как крысиные хвостики, одетая в неизменную рубашку с джинсами, одной рукой нянчила младенца. Выходя вместе с Моной, Джео напустил на себя ехидно-ханжеский вид, дававший нам понять, что он в курсе, она несколько толстовата, плюс эта её свежая завивка и шляпа, в которой она ходит по улице. Её наличие он объяснил тем, что у неё такая жопа — приятно хватать. Но от его извинений нам стало неловко, а Мону они только подстегнули ещё усердней корчить из себя приличную даму. Сама-то Мона хорошая. Грустно было наблюдать, как по милости Джео ей пришлось изображать неуклюжую пародию на саму себя.

— Джео, ты мне на пять баксов должен. И где это дело? — подал голос Лу от посудной сушилки, где он стоял. Из-за того, что Лу уставился на Джео, лезвие замерло над кучками лежащего на зеркале порошка. Я заметил вспышку раздражения, сверкнувшую в жёлтых глазах Фэй.

— Лу, отсыпь мне ширева в эту ложку. Попозже себе оттуда возьмёшь, — сказала ему она.

— Хули ты творишь! — взбрыкнул Джео на Лу. — Я сгонял. Я подписывался на треть. Сколько я тебя подогревал?

— Хорош пиздеть, — перебила Фэй, толкая Лу локтем. — Вот ложка. Приступай. Джео, ты бы не мог на минутку заглохнуть?

Лу стоял над раковиной, глядя теперь даже не на Джео, а вниз и никуда, улыбаясь фирменной улыбочкой.

— Привет, Гарриет, привет, Джо, — сказала Мона. Мы все скучились в углу помещения (нечто среднее между коридором цокольного этажа и длинным подвалом), которое служило кухней, возле плиты и возле раковины. Потом, поскольку она лично ширяться не собиралась, недоуменно переводила взгляд то на одну, то на другую рекламу, которую Лу пришпилил по стенке. Девочка говорила мамаше: «Мам… ты не могла бы сделать так, чтобы когда Джон придет, папа посидел наверху?»

— Слушай, деточка, — обратился Джео к Фэй. — ты мне так и не отдала фасовку на десять баксов. А что с теми тремя долларами, которые вчера одолжила?

— Что бы он ни говорил, к делу не относится, — произнес Лу из-под своей улыбки.

Фэй хрюкнула, нагревая ложку над газовой горелкой.

— Ох уж ваша арифметика, — сказал, выбирая пластинки, Вилли.

— Дай ещё чуть-чуть, — попросила Фэй, — а то я даже не почувствую.

— Чёрта с два не почувствуешь! Баян грязный! — ответила Джоди.

Мона тихо шаталась из угла в угол комнаты, потом села и развернула журнал. Джео равнодушно проводил её взглядом и обратился ко мне со словами:

— Попроси, чтоб эти гондоны от меня отцепились!

— Мужик, тебе ж было сказано, я не хотел бы чтоб вы все сюда заваливались, — сказал Лу Джео. — Превращаете хату в бардак.

— Ну и что? — оскалился Джео. — Ты говоришь, я не в кассу? А сам сколько раз у меня на хате зажигал?

— Заткнись на минуточку, Джео, — сказал я. — Ради Бога, Лу, если ты следующий ширяться, давай, готовь.

— Точно, — влезла Джоди. — Лу следующий на укол, если Фэй в конце концов перестанет дуплить.

Густая, тёмная пурпурно-красная кровища Фэй поднялась в пипетку и упала вниз, словно столбик кровавой ртути в барометре. Обломавшееся с произнесением словцо брызнуло из угла ее синюшного рта в выпаде нечленораздельного негодования — чего? Обвинять Фэй? — веки закрылись, она залопотала: «по-моему… вроде… не… попала…»

— Ага, фигня получилась, Фэй, ты поранилась, — сказал я.

— Решила устроить Лу переливание крови, — влезла Джоди.

— Какая у тебя группа крови, Фэй? — спросил Лу.

— Кто-нибудь здесь знает, сколько времени? — произнесла из своего угла Мона. Чтоб Джео отвязался, я пообещал ему с ним поделиться. Вдохновленный моим великодушным жестом, он последовал моему примеру и сообщил Моне, что времени десять минут третьего.

— Я поделюсь с Вилли, — сказал Лу.

Гарриет вынула из кастрюли с горячей водой бутылочку для малыша и брызнула струйкой молока себе на запястье попробовать. Ребенок охотно взял соску.

— Опочки! пусть приучается! — заметил Вилли.

Мы все, за исключением Моны, вмазались.

— Почему ж её-то ты не ширнул, Джео?

— Не. Она это не употребляет, — нарочито уважительно отвечал он, вроде как это само собой разумеется.

Прибыл Том Тир с обиженной рожей и начал выяснять: не осталось ли геры. Лишь одна Фэй оставалась счастливой обладательницей, и она отреагировала в непонятной и неповторимой манере, типа того что со вчерашнего дня заначили, а впоследствии нашлось. Мне всегда казалось, что в манере Фэй разговаривать кроется своеобразное беззлобное вероломство, хотя она редко сильно старалась прикрывать своё враньё, компенсируя это своё нахальство дополнительным нахальством и незамедлительным переходом к наездам — чего? Обвиняешь Фэй?

Вспоминаю Мону несколько часов спустя. На её терпеливость трудно было пожаловаться. Или нетрудно. Хотелось сказать ей: «Джео вмазывался час назад? По-твоему, проявлять терпение — это такая великая, чёрт возьми, добродетель?» Но Мона бы улыбнулась в ответ, почти так же (не)двусмысленно, как её тёзка из Лувра, своей кривой улыбочкой, встревожено, нисколько не осуждая. Она, наверно, и сама бы ширнулась, если бы не стояла горой за Джео. Он напоминал мужа, защищающего жену от оскорблений. Тыченевидишьтутжеженщины?

Джео адресовался к Лу в тертуллиановом духе:

— Я к тому, что мне до фонаря, если ты возьмешься доказывать, что я сволочь. Ты врёшь!

И Мона произнесла на всю комнату:

— И разве он не сумасшедший?

Гарриет сохраняла спокойствие.

— Я так понял, ты говорила, у тебя по нулям, — говорил Том Фэй.

Фэй промолчала. Колдуя по тихому над раковиной, словно замешивающий свои снадобья д-р Джекилл, она несомненно надеялась незаметно уколоться по второму разу. Поднесённая к ложке её рука со спичкой дрожала.

— Ё-моё! — произнес Том, взывая к союзникам.

Фэй продолжала молчать. Она набрала раствор в пипетку.

— Фэй, не жмись, дай хоть немножко!

— Оставлю тебе чуток в ложке! — буркнула Фэй.

Том оживился, как это с ним иногда случалось.

— Чувак, я знал, у тебя всё получится! — хмыкнул Джео.

— Джео, отвали! — отвечал Том.

— Он прав, Джео, — сказал Лу, и его веки тут же затрепетали, едва он встал, склонившись над раковиной. — Ты — назойливый козлодой.

— Джео, я пошла, — объявила Мона, — доеду на такси, всё нормально, тебе не обязательно подрываться. Если есть желание, оставайся.

Джео, кажется, расстроился:

— Солнышко, тебе что, трудно подождать ещё полчасика?

— Разумеется, — страдальчески кивнула Мона. — Просто в это время вечером поезда раз в час ходят. Да ты и сам знаешь.

— Понятно, — сказал Джео, — но я тебя в любом случае до станции провожу.

— Вместе слезаешь, вместе зависаешь, — непонятно к чему высказался Лу, продолжая раскачиваться.

В дверь постучали.

— Минуту подождите, Господи, посмотрю, кого принесло! — произнес Лу, подходя к двери. Том аккуратно вытащил из вены машинку, промыл её водичкой и закинул к ножам с вилками.

— Кто там? — громко вопросил Лу, навалившись на дверь плечом.

— Считает себя Горацио на страже моста^[31], — заметил Джео. — Если это мусора, они его затопчут. Знаешь, когда меня принимали, вломились с пушками, а я стою со своей ебаной ложкой. Мне бы вместо неё огнемёт!

— Заткни свою жирную пасть! — шикнул Лу.

Голос снаружи представился: «Этти!»

— Ништяк, Лу, это Этти, — сказала Фэй.

— Твою мать, Этти! — возмутился Лу. — Не квартира, а «Гранд-Централ». Не хуй сюда толпами шататься.

— Фэй у вас? — попел голос.

— Впусти её, чувак, — сказала Фэй. — У неё, может, ширево при себе.

Этти зашла.

Этти звали худощавую негритянку, проширивавшую в день десять пятибаксовых фасовок. Одно время она звала нас с Джоди перебираться к ней. Этти толкала все подряд: шмотки и прочие пизженные дорогие вещи, торч, собственного производства худосочные отбивные, и в придачу вовсю пользовалась мозгами и телами своих друзей.

— Вчера вечером поцапалась с мусором, — было дело, рассказывала она нам с Джоди, раскрывая на кровати клеенчатый пакет и доставая пол-унции отвратительно разбодяженного героина. — Засранец облапал мне ногу прямо до самого не балуйся. С этим можно иметь дело. Я этому парню покажу!

— И она туда же, — сказала мне Джоди.

— Он же тебя мог за жопу укусить, — заметил я Этти.

Этти звала нас с Джоди перебираться к ней. Джоди пускай опять мужиков снимает, а я буду типа за старшего.

— И весь герыч твой, и никакого блядства.

— Ты про меня? — сухо полюбопытствовала Джоди.

— Куколка, про тебя я молчу. Ты, в конце концов, кто у нас? Идеалистка? Сама прекрасно сечёшь, Джоди, чё те надо делать. Надо выжимать сколько можешь из своих розовеньких жиртрестиков. Прямо как в Греции.

— Прикалываешься? — сказала Джоди.

— Малыш, блядством всяким страдаешь как раз ты, — обратился я к Этти. — Шляешься целыми днями по городу, а всякий стрём дышит тебе в спину.

— Да хоть в вагину, милый, лишь бы не приставал, — ответила Этти.

— Это что? — на сей раз спросила Этти, когда вошла. — Никогда не видала, чтоб в одну комнату набилось столько отстоев. Видела б меня сейчас мамочка! Эй, привет, Джоди! Ты не убилась?

— Джо со мной поделился, — сказала Джоди. — Но у меня с собой нет. У тебя есть при себе торч, Этти?

— По-твоему, я тащилась через полгорода лишь бы перепихнуться? — Этти развернулась к Лу, который запирал за ней дверь. — Не против, если я прям здесь поправлюсь?

Лу колебался. Я понимал его. Ему хоть магазин открывай. Наконец, он решился:

— Давай, только поделишься.

— Организуем, — кивнула Этти, и через несколько секунд неправдоподобно стремительных манипуляций с ложкой и пипеткой она уже ощупывала иглой свое худое чёрное бедро.

Джоди пристроилась к ней.

Вытащив иглу, она взглянула на Джоди, заявив:

— Я понимаю, что сейчас начнётся, и ответ «нет». Для начала верни десятку, которую на прошлой неделе брала. Лу, вот я тебе оставила.

Она показала на кучку порошка в ложке.

Гарриет, пожав плечами при появлении Этти, успела лечь в постель, где теперь и находилась, играя с малышом. Вилли вытянулся рядом с ней.

Фэй бурно дискутировала с Джео. Мона, с чопорным видом устроившись на стуле, неодобрительно осматривалась.

— Слушай, у меня всего один никель из бабок, — втирал Джео Фэй.

— Всем чего-нибудь да надо, вот скажи теперь так, — заметила Этти.

Лу, который вмазался по второму разу, продолжал качаться над раковиной, а пипетка с иглой так и торчали у него в правой руке.

— Ох ты, Господи, Этти! — убеждала Джоди. — Завтра у меня будут бабки, честно!

— Спроси у неё, — говорила Фэй Джео. Она подразумевала Мону.

— Послушай, Мона, не одолжишь мне на сегодня десятку, а я тебе с той тридцатки отдам.

— А мы разве не собирались покупать костюм?

— Не забудь, ты мне никель должен, Джео, — произнес Лу, раскачиваясь с закрытыми глазами.

— Сдался тебе костюм, — сказала Фэй Джео.

Я смотрел на Мону. Она же достала из бумажника десятидолларовую банкноту. Джео взял её и строго сказал Фэй:

— Не понимаю, вообще-то, с чего ты так разошлась. Даже молчу, что я с тобой делился.

— Я притащила её сюда, — ответила Фэй.

Ты притащила её сюда, — передразнил Джео.

— Всё правильно, так и было, — вмешалась Этти и развернулась обратно к Джоди. — Радость моя, не въезжаю, с чего ты решила, что твой орган между ног — такая большая ценность. Просто лежишь пластом, а тем временем у тебя даже десятки нет, на что поправиться.

— Ну да, всё не так просто, — сказала Джоди. — Смотри, Этти, завтра…

— Все, я пошла, Джео, — объявила Мона.

Джео пытался заткнуть Джоди:

— Не могла б на секунду заглохнуть? — Потом к Этти: — Сколько за пятнадцать? Шестнадцатая?

— Не знаю ни про какие шестнадцатые, — отрезала Этти. — На пятнадцать берёшь три фасовки по пять баксов.

— Ой, только не надо тюльку мне вешать! — возмутился Джео. — Я сам могу сгонять в город и взять полную шестнадцатую!

— Я добиралась из центра, — сказала Этти.

— Она права, Джео, она как раз оттуда, — вмешалась Фэй.

— Не собираюсь брать никаких пятибаксовых фасовок, — высказался Джео. — Попозже затарюсь.

Он отвернулся от Этти, и Мона сказала:

— Я ухожу, Джео. Если ты провожаешь меня до станции, пошли сейчас.

Джео подумал и решил:

— Хорошо, малыш, пошли сейчас. До скорого, — попрощался он с остальными.

— Эй, Джео, тормозни на минуту, — сказал Лу, очухиваясь от коматозного состояния. — Только оставь мне десюнчик. Я на него возьму.

— Ты действительно возомнил, что я тебе должен десятку, так что ли, Лу?

— Чувак, кого ты пытаешься наколоть? — поинтересовался Лу.

— Хорош, — сказала Фэй, — ты должен ему десятку. Она нам нужна. Вот и отдай ему.

— Можно побыстрее, и дверь за собой закрыли? — закричала Гариетт из кровати.

Мона уже очистила помещение.

Лу хмыкнул, и внезапно его лицо приобрело дружелюбное выражение:

— Знаешь, Джео, вечно пререкаться — не обязательно. — Один хрен, ты ни разу не вышел победителем.

Сверля Фэй взглядом, Джео вручил Лу пятидолларовую бумажку.

— Не знаю, — произнес он, выходя.

— Вот ублюдок! — сказала после его ухода Фэй.

— Пошла на хуй, Фэй, — с улыбкой посоветовал Лу.

— Она права, — подал голос Том. — Джео иногда что-то слишком залупается.

— Это есть, — ответил Лу, — но он ни разу не зажал тебе ширево.

— А мне часто зажимал, — с презрением вспомнила Фэй.

— А ща моя очередь зажать, деточка, — сказала Этти. — Теперь, никто не возражает, мы займемся делом? Мне надо быть на 125-й через час.

— Поделишься фасовкой, а, Лу? — спросила Фэй, мгновенно переместившись к раковине.

— Договорились, — согласился Лу и отдал Этти денежку. — Не хочешь чуток, милая? — предложил он Гарриет.

— Да, оставь мне чуточку, — сказала она. Она играла с тонкими волосиками ребёнка.

— Чистый шёлк, — сообщила она Вилли.

— Ты берёшь, Джо? — обратилась ко мне Джоди.

— Возьму фасовку, разделим, — пообещал я ей.

— С половины её фасовки ни фига не будет, — кисло буркнула Джоди.

Я не ответил. Я решил заныкать десятку, чтобы не обламываться на барже.

Поделил пакетик надвое и вмазал свою долю. Мы втроём задвинулись одновременно, каждый действовал тихо и целеустремлённо. Каким-то макаром Том выцыганил чуток, Вилли тоже. Едва я вытащил шприц, его перехватила Джоди.

— Ну как, я тебе в пятницу позвоню? — спросила у Лу Этти. — Буду где-то в окрестностях.

— Да не стоит, — сказал Лу.

— Почему бы тебе ко мне не зайти? — предложил Том.

— Примерно во сколько?

— Примерно в девять.

— Всем до скорого, — сказала Этти, — а ты, ребёнок, ты бы слушала, что мама советует, — обратилась она к Джоди, перед тем как сваливать.

Гарриет неслышно появилась у раковины, и Лу ее уколол. Они вместе ушли ложиться.

— Вы, народ, постарайтесь побыстрее рассосаться, хорошо? — сказал Лу остаткам нашей компании.

Джоди резко поднесла руку к губам и уронила баян обратно в стакан с водой.

— Ты сейчас куда, Джо? — спросила она. — Можно с тобой?

— Не стоит, малыш. Я обратно на Перт-Эмбой.

11

На этот раз я знаю, что сделаю. Сегодня уже не давний вечер, не недавний вечер. Сейчас начинается игра, я буду играть. Я никогда не умел играть, теперь умею. Всегда страстно хотел научиться, но знал, что это невозможно. И всё же часто пытался. Зажигал свет, осматривался, начинал играть с тем, что видел. Люди и неживые предметы ни о чём больше не просят, только бы поиграть, как и некоторые животные. Сначала игра шла хорошо, ко мне приходили люди, довольные тем, что кто-то с ними поиграет. Если я говорил: «А теперь мне нужен горбун», — немедленно прибегал заносчивый горбун, гордящийся своей неотъемной ношей, готовый участвовать в представлении. Ему и в голову не приходило, что я могу попросить его раздеться. Но проходило совсем немного времени, и я оставался один, в потёмках. Вот почему я отказался от игр и пристрастился к бесформенности и бессловесности, к безличной заинтересованности, мраку, бесконечным блужданиям с протянутыми в темноту руками, к потаённым местам. Скоро исполнится уже век моей серьёзности, уклониться от которой я был не способен. Но с этой минуты все изменяется. С этой минуты я буду только играть, не буду делать ничего другого. Впрочем, не следует начинать с преувеличений. И всё же: значительную часть времени я буду играть, начиная с этой минуты, большую часть времени, если смогу. Но, возможно, с таким же успехом, как и до сих пор. Вероятно, как и до сих пор, я обнаружу, что покинут и нахожусь в потёмках, без единой игрушки. В таком случае я буду играть с самим собой. То, что я способен придумать всё так отлично, ободряет.

Самуэль Беккет

Интуитивно, я всегда находил странным всеобщее стремление предпочитать мясника Авеля землепашцу Каину.

В то время как Каин возделывал землю, Авель взращивал для заклания тучных и стремительно приумножающихся овец. Каин принес Богу жертву. Авель подмастил своими дрожащими жирными телятами. Спрашивается, кто предпочтёт жидкую похлебку супу с мозговой костью?

И вскоре Авель обзавелся многочисленными стадами и бойнями, оснащенными кондиционерами воздуха, складами с мясом и мясоперерабатывающими заводами, а поля Каина приходили в упадок. И это называлось грехом.

Каин стоял и смотрел, как умирают его поля. И лопата в его руке была бессильна предотвратить это. И надо было случиться: Авель проходил там, куда Каин нёс лопату, по земле, где должно расти зерно, а не пастись овцы.

И Авель узрел брата своего, и был тот худ и умирал с голоду, и бесцельно сжимал лопату в руке. И Авель приблизился к брату, молвив: «Почему б тебе не перестать тормозить и не пойти работать на меня? Мне нужен опытный человек на бойне.»

И Каин убил брата.

Если я скажу вам: «Люди, живущие в стеклянных домах, не должны кидаться камнями», будьте осторожны.

В прошлую ночь я заснул над этим текстом. Когда этим утром около восьми я проснулся, то выяснилось, что я иду последним в караване из четырёх барж, движущемся в тумане, подобно кораблю-призраку. Я говорю «четырёх», потому что столько нас было вчера вечером. На самом деле, я даже не мог разглядеть впереди идущую посудину. О том, что мы плывём, я судил по коричневым морщинам на воде, скользившей за моим мостиком словно кожа. Я вышвырнул за борт пустую банку. Несколько секунд она побултыхалась в брызгах за кормой, а затем, словно унесённая невидимой рукой, пропала из виду. Мне кажется, я мог видеть всё на расстоянии пятнадцати футов от себя в любом направлении. После этого очертания предметов стали неотчётливыми и в то же время зловещими, словно стремительное движение на воде деревяшки, которая несколько минут до этого мирно качалась на волнах.

Всё этим утром пропиталось сыростью: сигареты, бумага, на которой я пишу, дрова, которыми я разжигал огонь, чтобы сварить кофе, и сахар. Я чувствую сырой запах от себя, дров, смолы, джинсов, упорно липнувших к бёдрам.

Где-то прогудела туманная сирена. Трудно было определить, откуда она подает сигналы. Вокруг меня вода и неожиданно возникающие жёлтые хлопья тумана, и где-то там, словно для меня одного, воет туманная сирена. Уже взошло солнце, но дымка на воде ещё не рассеялась, и земли не видать. И вдобавок баржа очень медленно ползёт по реке.

Я три дня простоял у каменоломни, пока меня не загрузили. Цементники бастуют, поэтому подрядчики с неохотой берут запасы камня. Когда подходишь к месту разработок, строения на зелёном холме похожи на скелет гигантского серого насекомого, сумрачно поблескивающего на солнце. От солнца на док ложились тени: конторы, склады, кожух вала длиннющей транспортирной ленты для камня тянулись к котловану одной бесконечной халупой. Дни стояли солнечные. Работа по погрузке шла медленно. Я ждал ежедневный буксир, а лёгкие баржи уже собирались, — в надежде увидеть Джео или Джекелин.

Большую часть времени я абстрагировался от происходящего. Иногда сидел у каюты, наблюдая за народом в доке: грузчиками, плотниками, капитанами, то и дело наведывающимися в фабричную лавку. Я ощущал себя марсианином. Слегка в недоумении, но, по большому счёту, ничем не интересуясь. Бывало, на приходе я наблюдал за всем этим с всепоглощающим чувством снисхождения. За зеленой речной долиной, серебристо-серой водой, её мерцающей поверхностью, уходившей к Ньюбергу, где чинили серьёзно поврежденные баржи, за маленьким серым моторным буксиром, туда-сюда таскавшем баржи, похожим на играющего с плавающими калошами терьера, за грузчиками в белых касках, все как один бывшими загорелыми, жирными, пышущими здоровьем и полностью лишёнными воображения, за снующими у подвижной части желоба для камня, баржами, лёгкими и груженными, выстроенными в линию у дока, грузовиками, кранами, пневматическими дрелями, время от времени принимавшимися жужжать, и редкими взрывами со стороны каменоломни с той или иной стороны холма. Чуть ближе бесформенного вида тётка под полтинник без предупреждения вываливала помойное ведро в водяную воронку, а до этого всё утро орала, что её мужик — сукин-сын-чертов-алкаш, а другая тётка, чуть поддатая, может постарше, может помоложе, возилась с бадьёй у веревки с раскачивающимся шмотьем, и обе они — неухоженные, буйные, невежественные, злобные, — погружаясь в мечты о белокожей заднице, яростно колотящейся о деревянные края кровати. Бля, бля, бля, бля, бля…. Эти некрасивые бабы еще могли стать прекрасными в своей распаленной страсти… или же не могли? Баааабаааахх — я отвлекаюсь на далекий взрыв из каменоломни на холме. Потом обе тётки пропали, а неизвестный грузчик, шести футов ростом, в белой каске, лёгкой синей рубашке, красные ручищи упёрлись в бёдра, встал и пялится на меня. Я кивнул ему. Нельзя сказать, чтоб его морда светилась дружелюбием.

— Вам-то гондонам легко! — сказал он.

— Да, это образ жизни.

Я задумался, пытался ли он преодолеть в себе возмущение. На мне были одни лишь шорты, и я грелся на солнышке с сигаретой и банкой пива. Ноги — грязные. К тому же, я три дня не брился. Я, похоже, злил его. Возможно, он старался не думать о том, что подобные мне существуют в том же мире, что и вафельная, белая, лишенная всяких запахов плоть его молоденькой дочки.

— Ты в курсе, что вам, бомжам, запрещается жрать пиво на борту, в курсе?

— Отъебись, — сказал я.

— Что ты сказал?

— Пиво-бабы-сиськи, — пояснил я.

— Типа, шутник?

Я отпил ещё пива.

— Ты на драку нарываешься, не так ли?

— Очень может быть, — ответил он. Взвесил за и против, сплюнул и отвернулся.

— Вам-то гондонам точно легко! — произнес он на прощанье.

Грузчики по определению терпеть не могут капитанов барж, поскольку последние не работают. То, что время от времени напрягает в работе, — это когда приходится сталкиваться со злобой людей, считающих свой труд добродетелью. Тяжко объяснять человеку, обойденному социальными привилегиями, что потеха гораздо важнее дела.

Так что я обрадовался, когда меня все-таки загрузили, и я снова присоединился к спускающемуся по реке каравану. Продолжало светить солнце, и большую часть времени я проводил, лежа на крыше радиорубки под солнечными лучами, ронявшими свет на двенадцать барж, составляющих наш караван. Берег по обеим сторонам резко поднимался над водой, между и вокруг бурых масс голых скал обильно росли деревья. Эта часть Гудзона, от Манхеттена до Олбани, является исторической частью Америки. Деревья были очень зелёными. Капитаны сидели на кормах своих барж, в основном — на крышах радиорубок, осматриваясь по сторонам, на стульях, словно адмиралы на ютах галеонов. С некоторыми были подруги, устроившиеся в шезлонгах под пляжными зонтами кричащей расцветки. И все были крайне мирные и расслабленные, пока мы не прошли под мостом Джорджа Вашингтона.

На Причале 72 сойти на берег у меня не вышло. Уже стоял буксир, готовый таскать меня. Это произошло вчера вечером. А этим утром, когда я пробудился, стоял туман.

Меня загрузили 112“ щебня. И хорошо, и плохо. Не особо пыльно, поэтому надо не так много воды, так что он поступает на борт в более сухом состоянии, чем всякая мелочь. Камень поступает по склону холма к самому берегу реки из отвала на пристани по узкой брезентовой конвейерной ленте шириной фута в два. Длинный, туннелеобразный вал достаточно высок, чтобы человек смог войти в механизм конвейерной ленты. Издали она напоминает своими очертаниями серую стрелу, направленную острым концом от холма к воде, и, как я уже рассказал, остальные конструкции могли бы быть скелетом серой ящерицы или насекомого. Это наземный железнодорожный состав^[33] для щебня. Человек в маленьком домике, возвышающемся над кромкой воды в конце кожуха вала, отслеживает движение щебня, гравия или пыли, поступающих по металлическому желобу на баржу. Чем меньше вал, тем больше требуется воды для пыли. Когда грузится пыль, она врывается на баржу как наводнение. Это может оказаться изрядным гемором. Вода сочится через деревянные планки палубы, стремительно заполняя трюм, в течение многих часов после погрузки, и ты вынужден ее откачивать. Палубная баржа должна везти весь груз на палубе. Дно можно грузить лишь тяжелыми балками для лучшей плавучести. После погрузки оно превращается в темное, сырое, липкое место, более угрюмое, чем под самым тёмным пирсом. Иногда я ныкал там свой баян, в герметичной коробке, ниже уровня воды. Закавыка с 1 1/2 “ в том, что обычно он идёт медленнее, чем более мелкий груз, на разгрузочную площадку всевозможных песочно-щебневых корпораций, так что вполне вероятно, что застрянешь в ожидании разгрузки, причём никаких тебе сверхурочных.

Я размышлял об этом, спускаясь по реке, и размышляю об этом сейчас, где-то на Лонг-Лйленд-Саунд, отрезанный от всего туманом.

— Какого черта я здесь делаю?

Почему я не в Индии или не в Японии, или не на Луне?

Всё меняется — всё остаётся прежним.

— Какого черта я здесь делаю?

Я прибыл в Лондон вечером накануне отплытия в Америку.

Я решил никого не навещать. Это бы значило объясняться… обычные пересечения с людьми на моём пути из ниоткуда в никуда.

Я вышел из здания вокзала и смешался с уличной толпой. Был час пик. Закрывались магазины. В сумерках люди шныряли в сторону метро. Мужчины, низкорослые и скрюченные, торговали газетами. Как обычно, меня наполнило ощущение бодрости, которое, казалось, источали рядовые лондонцы. Временами, оно веселило меня, временами — бесило, а раз-другой во время войны, помню, меня радовало чувство общности, имманентно присущее этому ощущению. Однако, на сей раз, беспричинно покидая Францию, направляясь беспричинно в Америку, остро воспринимая себя как чужака в любом месте, где бы я не очутился, это чувство давило на меня. Я болезненно переживал собственную отчужденность.

И она сопровождала меня, сколько я себя помню, набирая обороты с каждым новым хамским проявлением внешнего мира, с коим я так и не заключил ни единого договора с тех пор как, окровавленный, выскочил из тёплой материнской матки. Во мне рано развился страх перед всеми социальными группами, особенно теми, кто, без дальнейших церемоний, взял на себя право подвергать оценке все мои действия согласно неким нормативным предписаниям, по которым они будут поощрять или же наказывать меня. Я не способен уважать абстрактные вещи типа государства, или метафорические — типа правителя. И меня только злит система, в которой, в силу папашиного имени и размера его состояния, я с самого начала оказался в столь шокирующем непривилегированном положении. Но более всего меня поражало, по мере того как я взрослел, не то, что вещи были тем, чем они были, причем поражало до ужаса, а то, что остальные имеют наглость полагать, что я воздержусь от агрессии по отношению к ним.

В тот момент я очутился в самой гущи дорожного движения, растерявшийся, ни вперёд, ни назад мне нельзя, и стискивал в руках сумку и плащ, пока не сменился сигнал светофора. Я метнулся на противоположную сторону и быстро смешался с толпой на тротуаре. Временами, в похожих ситуациях меня поражала собственная лопоухость. Несмотря на то, что я шагал быстро, я понятия не имел, куда я направляюсь. Я пытался всё продумать, пока плыл от Кале до Дувра, спрашивая себя, что же меня подвигло садиться на корабль в Саутгемптоне, когда вполне мог сделать это в Ле-Авр. По той или иной причине, я бы предпочёл провести вечер перед отъездом в Лондоне. Встречаться с кем-то конкретно желания не было. Я постарался не транслировать о факте своего приезда. Вспоминаю приступ ностальгии по поводу национальной столицы, где мне редко доводилось провести более чем день-другой. Когда я был в Лондоне в семнадцать лет, я, помнится, подумал, что однажды я поселюсь здесь, но после нескольких лет на континенте, я перестал быть в этом так уж уверен. Почему-то у меня с трудом получалось воспринимать англичан всерьёз. Я часто удивлялся той абсурдной разнице между тем, что они говорили, и как они это говорили, между нередким отсутствием таланта и воображения и степенью уважения к себе, которое они пытались снискать просто за счёт благоприобретенного акцента.

Говоря, что я люблю Лондон, я имею в виду, что считал его одним из тех мест, где возможно существование человека, подобного мне, где обитатели, несмотря на множество своих абсурдных привычек, склонны уважать личную жизнь другого. До определенной степени, конечно же, но в большей мере, чем, скажем, в Москве, Нью-Йорке, Пекине. (Я уже чувствовал, что моё возвращение из Америки будет происходить по маршруту Лондон-Париж.) Я не к тому, что лондонцы страдают желанием соваться, куда не просят. Страдают, причём больше, чем русские или америкосы. Насколько я могу судить, но они по природе консервативны, как и основная масса тех, кто не доведён до отчаяния, и основное конституционное положение, определяющее положение индивида в обществе, за одну ночь вряд ли перестанет действовать. Лондонские полисмены на работе не таскают с собой каждый день оружие.

Начал накрапывать дождь. Улицы и серые дома вокруг «Виктории» произвели на меня гнетущее впечатление. Многие мои воспоминания связаны с вокзалом «Виктория». Во время войны я много раз приезжал на «Викторию» и уезжал с неё, рядом расположенные улицы и дома казались вполне знакомыми. Я припомнил, как смотрел на Джилловские Кальварии в Вестминстерском соборе^[34], как отказал проститутке, зазывавшей меня на мастурбацию в одно из бомбоубежищ напротив вокзала, как пошёл с другой проституткой в один из соседних переулков, размышляя, что она, пожалуй, старше моей мамы. Вокзальный бар, кафе, наполненные паром из огромных титанов для воды и кофейников, и в то же время грязные, засохшие сэндвичи под стеклом, длинные, отделанные плиткой туалеты со снующим народом, сутолоку пассажиров в шляпах-котелках и при зонтиках с утра пораньше.

Было начало седьмого. Пятнадцать часов в Лондоне до отбытия поезда, после него сразу перескакиваешь на пароход. Есть время надраться и протрезветь, дважды пообедать, затащить кого-нибудь в койку. Времени куча и при этом не хватает, словно полёт пчелы к цветку, и ноль обязательств.

Я поймал такси и попросил водителя отвезти меня на площадь Пиккадилли, которая почти центр, и там, я знал, легко снять комнату в одном из больших отелей, отвечавших моему инкогнито… никаких вопросов, всё необходимое, все постояльцы дефилируют мимо тебя. Пройдя по широкому ковру к лифту и беззвучно поднявшись на энн-ый этаж, пересекши коридор, я узнал, что мне выделили дальнюю комнату с видом на вентиляционную шахту и пожалел, что специально не попросил номер, выходящий на улицу. Ключ в замок, дверь распахивается, включается свет, у комнаты невыразительный вид, как это всегда было и будет, она невосприимчива к приходящему и уходящему человеческому потоку, аккуратно застеленная постель, портье щелкает выключателем ночника, дыбы определить местонахождение последнего, невнятные гостиничные шумы со стороны вентиляционной шахты, улыбающееся лицо… «Всё в порядке, сэр?» — чаевые, уходит, дверь закрывается за ним. Я раздавил окурок в пепельнице, которую поставили у кровати на столике со стеклянной крышкой, чтобы не дай Бог его не сожгли сигаретами. Вытянулся на койке, созерцая белый потолок с едва заметной решёткой в центре. Вдруг подумалось, что там вполне могут разместить камеру или микрофон, а то и смертоносный шарик, чтоб пускать в помещение газ.

Приняв душ, я снова очистил помещение, отправившись пешком в Сохо, где и пообедал во французском ресторанчике. На последующей прогулке до Чаринг-Кросс-Роуд я испытал приятный прилив энергии от выпитого вина. На Лейсестер-Сквер я призадумался. Озаботился вопросом, не стоит ли всё-таки с кем-нибудь пересечься. Чем сейчас себя занять? В тот момент желание пить дальше исчезло, было ещё относительно рано. Я смутно жалел, что заскочил в Лондон, вместо того, чтобы сразу пилить в Ле-Авр. А то б я уже был на корабле. Возможно, мы бы уже стояли в Саутгемптоне. Но, чёрт, какая разница? Надо уметь тратить время попусту и не грузиться по этому поводу.

Монотонно лил дождь, влажные улицы блестели. Прямо передо мной такси, вздымая колёсами фонтанчики воды, свернуло за угол и устремилось к ярко освещенной и оживлённой части площади. Я ещё секунду подумал и последовал за ним. Вполне можно фильм посмотреть. Других мероприятий не намечалось.

Я зашёл в кино и сразу направился в гардероб. Девушка взяла мой плащ и повесила на вешалку. Ткань её униформы мерцала — впечатляющий круп горячей кобылицы. Хмуро развернулась ко мне с номерком. По жемчужнозелёному ковру я отправился к трём малиновым билетершам с хромированными фонариками в руках, охранявшими двустворчатые двери зрительного зала. Крупные девахи в обтягивающих юбках, золотые пуговицы и кокетливые «пажеские» кепки. Две брюнетки, одна блондинка. Самая маленькая из брюнеточек разорвала мой билет пополам и, светя фонариком, повела меня по проходу. Чтоб попасть на своё место мне пришлось миновать семь пар коленей. Сосед слева — мужик в очках и с жидкими блеклыми волосами. Когда я садился, соседка справа покосилась на меня, потом упёрлась взглядом обратно в экран. Ей было где-то двадцать два. Экран показывал каких-то азиатов, огнемёт и пылающие трупы, поджаренных партизан, пять сотен из которых, согласно комментатору, были изгнаны из родных селений. Я украдкой глянул на девушку. Старуха по другую сторону от неё явно не с ней. Она клала в рот конфету. Когда я, искоса оценив ее профиль, вернулся к событиям на экране, стая бомб вынырнула из зевнувшего чрева бомбардировщика, и камера скользнула вниз, с эпицентру взрыва. Дым и бесформенность. Комментатор сообщил, что по последнему коммюнике, стадия зачистки территории от противника закончена, и вскоре следует ожидать начала активного наступления. На закуску в новостях показали Её Величество Королеву в форме полковника Колдстримского Гвардейского Полка^[35]. На экране замелькал цветной мультфильм. Такое впечатление, что со зрителей резко сняли некую тяжесть. Моя соседка пошевелила ногой. В мерцании цветастого света её лодыжки казались страшно бледными. По мере смены цветов в луче проектора её бледность окрашивалась в зелёный оттенок, а кожа казалась живой. Алкоголь согрел меня и сделал коммуникабельным, накатила лёгкая похотливость. Я с приятностью воображал её восхитительно белую жопу и нежнейшую кожу на внутренней стороне ног. Она обязательно будет говорить нарочито правильно, по крайней мере, пока мои пальцы не проберутся к ней между ног, и тогда она станет горячее самого ада, как оно случается с англичаночками, когда их щупают, и вдобавок, возможно, неуклюжей, вполне вероятно. И мне пришло в голову ретроспективное наблюдение Чарли насчет того, насколько тщательней француженки, по сравнению с англичанками (девушками), блюдут гигиену пизды. Насколько выше вероятность, что французские репродуктивные органы окажутся сладкими на вкус; а с этими англичанками рискуешь напороться на священную гробницу, хранилище святых мощей, подобное алтарю, выкованному молотом вековых представлений о благопристойности в отравленном смогом девичьем бессознательном, если я правильно понял, о чём он. Не в смысле, что он сравнивал, кто лучше, кто хуже. Только не он. Каждому своё. Вот взять Генриха Четвертого Французского, за три недели до начала событий заблаговременно предупреждавшего своих любовниц, чтоб те прекратили всяческие омовения. Кот на экране как раз дотянулся до окна и созерцал звёзды. Громадная мышь пятилась назад, руки в боки, прямо в мышеловку, предательски отражающуюся в одной из звёзд, и кот это прекрасно видит одним из своих злобных глаз. Очаровательная хозяйка зашла в комнату, словно ожидая найти в ней приятный сюрприз, и видит застрявшую мышь и спасает зверя буквально за секунду. А затем вдруг обнаруживает злосчастного котяру. Топает своим высоким каблучком и начинает угрожающе приближаться к месту, где он сидит и напрочь офигевает. Достаёт скалку, очень кстати оказавшуюся в кармане её чистенького передничка, и прямой наводкой — коту по черепушке, отчего тот складывается в гармошку. А едва он, как пружина, приходит в нормальное состояние, лупит его по почкам, выкидывает в окно, окно разбивается, и шея котяры застревает в изящном разветвлении на дереве. Последнее, что мы видим — совершенно ошалевшие его глаза. Когда шёлковый занавес, как по волшебству, закрывает экран, морским кашалотом возникает многоцветный вурлитцер^[36], и органист в белом галстуке и фраке извлекает из него несколько эффектных тактов производства Рахманинова, а потом сползает к жизнерадостному мотивчику «Хочу быть счастливым»^[37]… Закончив музицировать, он встал отвесить поклон и сообщить, что теперь он просит уважаемую публику подпеть. Это обещало быть весьма тягостным. Я припомнил, что подобная практика подпевания и воспроизведения на экране цветомузыки имела свойство затягиваться минут на десять, и быстро покосился на мою соседку. Ни одного внешнего признака дискомфорта. Её, казалось, заинтересовали все нас окружающие отдаленные зрительские места. Секунду я колебался, а не предложить ли ей бинокль, но отказался от этой задумки. Посмотреть фильм, идти спать. Пропущу в гостинице пару стаканов, чтоб легче заснуть. По большому счёту, она была мне не нужна. Пизда как пизда. А она, оказавшись в моём распоряжении на короткое время, вряд ли могла бы стать для меня чем-нибудь большим. Не сейчас. Не опять. Рано утром я покидаю Лондон и направляюсь в Саутгемптон, оттуда — в Нью-Йорк. И хотя с самого прибытия на Викторию я остро ощущал свою изолированность, временами почти тошнотворную в своей остроте, и отправился в кино с намерением убить время, я был в тот момент не в силах знакомиться с другим человеческим существом или, точнее, не намеревался знакомиться с другим человеческим существом… в лучшем случае, это было бы чем-то вроде идеальной корреляции часов Лейбница^[38]. Меня остановило то, что я сам же себе накрутил. Я высидел основной фильм и немедленно отчалил. По пути в гостиницу, когда я свернул в переулок, со мной поздоровалась неизвестная женщина. Я извинился и собрался было двигать дальше, как она сказала, что уступит в цене. Поинтересовалась, сколько я могу себе позволить. Я не сумел придумать, чего ей ответить, и, поливаемый дождём, продолжил возвращение в отель.

Пройти сквозь вращающуюся дверь и очутиться в просторной приёмной. Она напоминала сгоревший дотла мир. Затхлый воздух, повисший в нём сигаретный дым, пепел, застоявшиеся женские и мужские запахи, и пустой в своей тусклой яркости Романский Собор с широким паласом, расстеленном у улицы с витринами, где выставляли свои товар ателье, парфюмерные магазины и галантерейщики. И всё это — тускло и сдержанно освещено в этот вечерний, наполненный колдовством час. Несколько швейцаров из ночной смены стояли и бездельничали. Лифтёр, ночной клерк за письменным столом беседовал с полноватой тёткой в чёрном платье, сильно размалеванном в стиле помощников администраторов больших, рентабельных отелей. Было впечатление, что все разговаривают шёпотом, словно вот-вот по главной лестнице начнет спускаться похоронный кортеж. Я пересёк зал и засел в баре, где после определенного часа спиртным обслуживали лишь гостей отеля. В этом одна из привилегий постояльца, зарегистрировавшегося в лондонской гостинице. Несколько немногочисленных компаний провинциальных дельцов всё ещё оставались в баре, интенсивно жестикулируя за разговорами. Яблочно-зелёные плетёные стулья в это время суток казались старыми и потрёпанными, запахом бар напоминали холл. Неясные ароматы буфетной комнаты доносились из скрытой за зеленым сукном вращающейся двери, откуда появлялись и за которой исчезали официантки. Одна из них, утомлённая напудренная женщина, лет под шестьдесят, с синей стеатомой^[39] на щеке, одетая в застиранное чёрное платье, обслужила меня. Принеся заказ, она отошла чуть поодаль с пустым подносом, её старое лицо скрутило от напряжённого внимания, с каким она, с застывшей и лицемерной улыбкой подслушивающей, внимала речам трёх коммивояжеров с севера. Я вдруг осознал, что, в отличие от меня, они оказались в Лондоне по делу, и стал обдумывать свое путешествие.

Я так много путешествовал и по стольким направлениям, что мне было скучно его обдумывать. К тому же, именно это путешествие, в большей степени, чем обычно, несло в себе нечто зловещее, не только потому, что я никак не мог изобрести убедительный повод для поездки в Соединенные Штаты. Я был относительно уверен, что такового нет. Нет причины, вот в чём дело, плюс я не понимал, ни зачем мне оставаться в Париже, ни зачем куда-то мчаться. В предыдущие путешествия у меня, по крайней мере, работала тема удовольствия от мысли, что мне надо туда или туда, даже если я предпринимал поездку ради неё самой, вроде моей поездки в Испанию на корриду. Но тут я даже представить не мог, что меня ждет. И поскольку человек — не лакмусовая бумажка для фиксирования того или иного свойства объективной реальности, даже лакмусовая бумажка в конце концов истощается от избытка опытов по ее погружению, я был скептически настроен насчет ценности поездки в очередное незнакомое место и сталкивания с совершенно новым набором внешних условий. Либо мне удастся успешно оные отследить, либо нет. В первом случае, я расширю свой социальный опыт, не углубляя его. В путешествии, как и во всём остальном, действует закон убывающего плодородия. А во втором случае, мой опыт, возможно, будет катастрофически недостаточным.

В Париже за последний год я постепенно расходился со всеми бывшими знакомствами. Больше не получалось разделять с ними общие устремления. Большую часть того года я провел в тесной комнате на Монпарнасе, покидая её только ради того, чтобы сыграть партию в пинбол или развеяться в женской компании. В той комнате было три стены и огромное акустическое окно с видом на выступающую крышу одноэтажных студий и высокую серую стену, ограничивавшую обзор неба и летнего солнца. Всё равно, что жить в ящике на кухне в Глазго, когда я был маленький. Всё больше и больше времени я проводил в этой комнате. Помню, как лежал на спине в кровати, рассматривая потолок, размышляя о Беккете и разглагольствуя вслух в назидание самому себе: «Зачем идти на улицу, когда в этой самой комнате есть кровать, пол, раковина, окно, стол со стулом и прочие полезные вещи? В конце концов, ты ведь не коллекционер…»

Именно в той комнате я стал писать «Книгу Каина», наброски к которой занимали непропорционально значительную часть пространства в моём чемодане, и которую я забрал с собой в Америку.

— Не желаете еще выпить, сэр? — ко мне обращалась официантка. Коммивояжеры вставали из-за столов.

— Да, с удовольствием.

— Вам скотч с водой, не так ли?

— Вы правы.

В определенном возрасте, когда я оглядывался на прошлое, меня начало поражать, насколько, за исключением, когда они представали в виде ограничений, объективные условия влияли на меня. Конечно, насколько мне позволяет память, я избирательно относился ко всему, что являлось по отношению ко мне внешним, причем не только, я так думаю, избирательно в плане восприятия. Подчас и бессознательно я исключал «факты», известные моим непосредственным знакомым, факты, которые мне бы следовало на сознательном уровне оценивать как жизненно-важные для моего благополучия, если б я осознавал их. К примеру, дважды пребывал в уверенности, что я живу с женщиной в любви и согласии, и вот появляется друг, указывающий мне на тот факт, что жена дезертировала от меня полгода назад. Помню, я отказывался верить: «Да нет, ты не прав, старина. Она вернётся». А потом вдруг понимал, что нет, не вернётся, не может вернуться, поскольку почти неосознанно я организовывал свою жизнь так, чтоб исключить её оттуда с того самого момента, как она меня бросила. И все же я не совсем заблуждался, поскольку то, что оставалось в нынешнем раскладе, если верить описаниям друга, это была моя собственная воля, и как раз её, вдруг увидел я, сам поразившись, он безнадёжно не учитывал. А потом я понял, что позиционируя себя так, как я это делал вплоть до настоящего времени, не сознавая бегство жены от меня, я постоянно спрашивал его, с чего он игнорирует мою волю, которую прекрасно видит, как нечто внешнее по отношению к нему и мало предсказуемое. Моя секундная досада по поводу, что ему следует считать меня предсказуемым и, возможно, извинять мне это качество, раз уж он мне друг, при этом извиняя самого себя, разумеется, за то, что он извиняет меня, кто, как ему известно, не прям так остро нуждается в прощении, ведь предсказуемо лишь то, что воплощено во внешних формах.

Сидение в опустевшем холле напомнило мне курительные комнаты в центре Глазго, где отец любил засесть и убивать долгие дневные часы. Я подумал, что вполне возможно, папа сейчас один, включает свет в комнате… была почти полночь… и он, возможно, один. В последний раз я видел его на похоронах дяди, который бежал за трамваем, резко упал на колени, руками схватившись за бока, и с ним случился разрыв сердца.

Гроб был отделан латунью и пах лаком. Он стоял на деревянных подпорках посреди квартиры, и он доминировал в комнате, как алтарь доминирует в небольшой церкви, вино закрывает подпорки, и над всем витает аромат цветов, смерти и лака. Словно запах сосновых шишек, который отдаляет скорбящих от покойного в гораздо большей степени, чем это проделала сама его смерть. Этим запахом пропитался весь дом, он встречал тебя на пороге, а когда пришли скорбящие в своих белых воротничках и чёрных галстуках, стали пожимать друг дружке руки, разговаривать вполголоса, кивая другим, смутно им знакомым, он осел на них, пустив их эмоции в нужное русло, неумолимо влекущий их в комнату, отведённую для смерти.

Я посмотрел издалека, как гроб опускали в могилу, он покачивался на шёлковых верёвках, и затем, следуя примеру остальных, бросил горсть земли на крышку. Безжизненный, глухой звук из распухших пальцев, дождь на холсте, ликование отчаяния. После этого скорбящие вновь разбились на группки, и священник отслужил молебен. Он был невысоким, лысым мужичком, облачение он надевал рядом с могилой. Когда он нервно затянул без музыки своим негромким голоском 121-й псалом, все подхватили, и их голоса бесполезно, словно флаг без ветра, повисли между небом и землёй, я в упор посмотрел на отца и на секунду мы, казалось, поняли друг друга. Папа опустил глаза первым, нечаянно, и я взглянул туда, где за провожающими в последний путь и зелёным склоном торчали сломанными зубами серые и белые надгробия, погрузившись углами в почву.

Из-за спин молящихся и поющих уверенно шагнули вперёд двое могильщиков и закидали могилу землей. Длинный холм свежевспаханной земли покрылся венками.

— Это наш, — тихо сказал мне отец, едва приоткрыв угол рта. — Вон тот, с тюльпанами.

Чувствуя, что его затирает более суровый джентльмен на другом краю группы родных, откашлялся в свойственной ему манере и проговорил:

— Ндаааааа. По-моему, он.

И вдруг засмотрелся на него с почти страдающим выражением лица, хамский венок, с самого начала он так им гордился… Пока он не увидел его среди других, более маленький и менее впечатляющий, чем запомнился ему. Священник пожал руки родственникам: Тине, её страшно измучила базедова болезнь, глаза её уже несколько недель неотрывно смотрели в разные стороны, Агнусу, разглядывающему мигающими глазами день, впервые им увиденный после семи лет ночных смен, Гектору, я его никогда таким серьёзным не видел. Тина должна была быть последней, поскольку ей, разумеется, как женщине, не обязательно было стоять у края могилы. Священник, бормоча слова утешения, более напоминающие извинения, подхватил свой кожаный чемоданчик и пошёл по тропинке, не оглядываясь.

Серьёзный вид Гектора привлёк моё внимание. Став коммивояжером, он привык постоянно вешать людям лапшу на уши, освоил профессиональную беспечность, которая теперь улетучилась. Но теперь его отец погребён, и он вроде бы взял себя в руки и впервые меня заметил. Как я поживаю? У меня всё нормально? Вот повезло же жить в наше время за границей! О, а налоги в этой стране, ты себе представить не можешь! Не в меру сердечный, скользкий… вот в кого превратился мальчик, которого я носил на своей спине через опасный выступ возле Бен-Невиса. Разве неудивительно, как всё повернулось, совсем не так, как ожидали? Я заподозрил, что он имеет в виду мою одежду, небрежную, потихоньку превращающуюся в лохмотья — бедный Джо, весь в отца! Мой анонимный облик в целом.

— Заехал навестить нас перед отъездом. — произнес Гектор, но он уже смотрел мне через плечо, где один из его партнёров мурыжил босса разговорами. — Ты нас больше не забывай, старик. Мы с Вивиан будем ужасно рады услышать обо всех твоих странствиях, постоянно тебя вспоминаем. Марко Поло, а? Чего бы только я не отдал, чтоб оказаться на твоём месте!

— Следующий раз, — сказал отец, когда нам удалось остаться одним, — это произойдет со мной.

— Чепуха. И на сей раз, пап, я постараюсь не пропадать надолго.

Я подумал, что почти не соврал. Знать наверняка — невозможно.

Мы ещё долго оставались на кладбище, после того как прочие скорбящие разошлись. Гуляли по усыпанным гравием дорожкам между могилами. Из-за ярких венков дядину могилу было практически не видно.

— Здесь похоронена мама, — произнес отец, — хочешь сходить к ней?

— Не особо.

— Ты ни разу её не навестил.

— Нет, ни разу. Давай, по стаканчику?

— Тебе решать, — ответил он, не глядя на меня. — Номне казалось, раз уж мы здесь…

— Я не хочу видеть ее могилу, пап. И уже объяснял тебе.

Весна, помнится, подумалось мне. Быть в Англии. Я как бы между прочим остановился подобрать сломанный цветок, упавший на дорожку. Он был вполне свежий.

— Из какого-то венка, — заметил отец.

Мы шли медленно, молча, и небо было низким и серовато белым, словно молоко, долго простоявшее, собирая пыль, в кошачьем блюдце, и подняв голову, я почувствовал каплю дождя на лице.

— Смотри, похоже, вот-вот хлынет, — сказал я.

— Я хожу сюда каждый месяц, — рассказывал папа. — Не всегда получается, чтоб каждый, но это редко. Хотя бы это мне удается.

Я подавил желание нагрубить. Покосился в его сторону, но он отвел глаза, и на щеках появился лёгкий румянец. Как будто папа ответил: «Я уже старый, Джо, ты должен понимать», будто ответил именно это и ничто иное, что не имело значения, и на самом деле не было тем, что он собирался сказать. Мне хотелось обнять его со словами: «Как же мы похожи, пап». Но я не решался сделать такой жест.

Он с неуверенностью смотрел на меня.

— Я, бывало, задумывался, Джо, почему ты не занялся серьезным делом, ну, как Гектор или твой шурин.

— Задумывался?

— Сейчас мог бы ни от кого не зависеть.

— Я и не завишу.

— Да, знаю, — сказал он, — но ты знаешь, о чём я говорю, Джо.

— Деньги?

Покашливание.

— И статус, понимаешь. Взять Гектора, сейчас у него прекрасное положение. А мальчик здорово вкалывал.

— Ты ему завидуешь?

— Кто? Я?

Его смех прозвучал вымученно. Я оглянулся на урну на подставке из белого мрамора; надпись по-латыни… in vitam aeternam^[40]…

— Сам знаешь, это не так, сынок.

— Не желаю обсуждать Гектора, пап. Бедный парень со своими бесконечными квотами.

— Дело твое, Джо. Я не хотел тебя задеть. Только, в детстве вы дружили. Следуй примеру старшего, вот как у вас было, когда вы были маленькие. Он во всем тебя слушался.

— Да, помню.

Мне хотелось просто сменить надоевшую тему, но отец расстроился, лицо его вытянулось. У меня было возник импульс объяснить ему свое отношение… что по-другому бы я и не смог, что не готов я ворошить прошлое… разве он не видит? Но он бы не понял. «Мы очень похожи, сынок, ты и я». Вот так он мог отреагировать. Его сын, в конечном счете. Второе поколение.

— Конечно, я вполне понимаю, — наконец вздохнул он. — Я не особо помог тебе в жизни.

Я поразился этой нелепости. Он всю жизнь в неё верил: мой сын, мой мир. По крайней мере, он может считать себя виновным.

Я поймал себя на том, что отвечаю немного суховато:

— Не вини себя, пап.

И чуть не добавил: «Ты же ни прямо ни косвенно за меня не решал», но защитная улыбка недоверия уже возникла у него, словно забрало на лице.

Мы брели дальше.

И тут-то я обнаружил, что отцовская шляпа вроде бы ему велика. Так и есть, велика. Не его размер. Я взял его за руку:

— Пап, тебе твоя шляпа велика!

Он рассмеялся:

— На другую денег нет, Джо! Представь, когда первый раз шляпу купил, стоили 12/6 баксов… самые лучшие, прикидываешь. Такая же шляпа сегодня 62/6 баксов. Деньги дешевеют, как буквально на днях Гектор говорил. Дешевые шляпы — дрянь, сплошная дрянь. А эта — «Борсалино».

«Борсалино». Он успел остановиться и снять шляпу, ткнул пальцем на выцветшую шелковую подкладку.

— «Борсалино. Сделано в Италии». Видишь?

— Хорошая, наверно.

— Лучше не бывает.

Мы миновали главные ворота кладбища. Кортеж уже распался, большая часть машин разъехалась. Привратник кивнул нам, когда мы выходили на улицу.

— Полагаю, эти магазины неплохо срубают, — сказал я отцу, показывая на ряд лавочек, торгующих оградками для могил и цветами.

— Основательно, — подтвердил он, — однажды я купил у них урну для бабушки, но как-то прихожу, смотрю — разбили. Это, конечно, давно было. Лет двадцать назад.

— И гробы.

— Да, они торгуют гробами с надписями.

— Вечность в деревянных макинтошах, — произнес я. Но отец смотрел прямо перед собой и тихо семенил, он всегда так ходил по улице. Казалось, он забыл, о чём мы разговаривали.

— Ты прямо сразу за границу?

— Видимо, да. Меня здесь сейчас ничто не держит. Может, на пару дней зависну в Лондоне.

— Потом куда? Во Францию?

— Скорей всего в Северную Америку.

— Был там во время войны, — механически сообщил он. — Александрия.

— Ага.

— Я знаю! Как раз накануне смерти твоей тети Элеоноры.

— Чего?

— Обнаружил, что урну разбили. Вандалы.

— Да, жалко.

— Заплатил за нее 17/6 долларов. Недешево. Пошли, тут через дорогу можно выпить.

Благодаря стоявшему перед каждым из нас стаканом виски, было несложно воссоздать то поверхностное взаимопонимание, которое многими годами раньше я санкционировал сам себе для партий в пул — никогда не загонять в лузу оппонентский шар. Даже потом нашлась тема для разговора, а обоюдная игровая неопытность вызвала у нас улыбку, смех, чувство общности. И так, пока мы не вернулись обратно на солнце и не распрощались. Я — на какие-то занятия в университете, отец — пить кофе в своем любимом кафе, читая и перечитывая местную газету.

Отец, как и дядя, любил снова и снова вспоминать про Каир, Яффу, — апельсины там здоровенные, просто не апельсины, а дыни, — и Суэц, пересказывать историю, как его ранило в голову шрапнелью — осторожно ощупывая пальцами скальп — и в итоге его «списали», отправив в генеральный госпиталь, а оттуда — домой в родную Англию. Так как он нежно выговаривал это словосочетание, я не переставал удивляться, как это он упустил связь между возвращением домой и к тому, к чему он возвратился — возвратился ли он? Поскольку складывалось впечатление, что прошедшие годы и обрывки воспоминаний были единственным позитивом во всей его жизни. После пары стаканов он непременно заговаривал о них, и с того самого дня, как он ступил на английскую землю, он не знал ничего, кроме унижения. Я вырос в мире, где о папиной безработице упоминалось лишь сдержанным шепотом и ни в коем случае не в присутствии гостей. Вот это было время, Джо! Конечно, ты был слишком мал! Отличный скотч, знаешь почем? 7/6 баксов за пузырь, представляешь! Апельсины в Яффе — хочешь сам рви, хочешь — найми черномазого за пару акеров^[41], столько подержанная мебель стоила; очень плохо, что ты не обзаводишься домом, могу подсказать дешевый вариант, есть знакомый агент, Сильверштейн, отличная контора в Ист-Энде, с евреями стоит иметь дело. Видел, как мужика в Центральном Уголовном осудили, пятнадцать тысяч золотых часов, за контрабанду, ты подумай! Ничего удивительного, подоходный налог, чертовы грабители… разговоры, оканчивающиеся его замечанием о чьей-то смерти, о новостях из рубрики с некрологами. Будто, повествуя безмолвно о чужой скорби, печатные заметки сообщали, что его время истекает.

Я долго сидел, размышляя об отце, в гостиничном холле, где, дабы разогнать припозднившихся бухариков, погасили почти все лампы. Почти все расползлись, осталась всего одна тётка со стеатомой, и та норовила подольше скрываться в буфетной комнате. Но я начал находить удовольствие в унылости и опустошённости помещения.

Убийца зашёл и сел на некотором расстоянии за столик, единственный, кроме моего, где ещё горела лампа. Я засёк его появление, едва он зашел, но это было словно я удерживал в памяти его визуальный образ в бессознательном состоянии и не совсем связанный с тем, что в настоящий момент я воспринимал. Плоский его образ, лишенный контура, в те десять минут, в течение которых я продолжал скользить взглядом по полым нишам помещения, безвкусной их навороченности, с точки зрения профессионального штукатура, среди теней, в прямоугольном сумраке потолка. Эта пустота, эта сырость, запах лежалого пепла, спирали голубоватого дыма — всё это поднималось наверх под крышу и собиралось в накрапывающее переменчивое облако, как это бывает в зрительном зале, опустевшем после представления. Потом вдруг — минут за десять, по-моему — я неожиданно понял, что он сидит за освещенным столиком, словно поджидая, а это он и делал, белая клякса лица и тёмно-синий костюм, и мне показалось, что он пожилого возраста.

В следующий миг показалась стеатома и пошла к его столику. Возможно, из-за неё я обратил на него внимание. Я уже чувствовал её беспокойство и догадывался, что сам факт появления нового клиента её сильно взбодрил. А я таким образом срывался с крючка.

А потом мы оба сидели во всем том вакууме, и я неожиданно сообразил, что, пожелай один из нас обратиться к другому, ему придется закричать во весь голос. А стоит мне заговорить в полный голос, со всех сторон сбегутся должностные лица, швейцары, портье, ночные клерки, горничные, с целью засвидетельствовать бред сумасшедшего.

Но вышло иначе. Когда наш джентльмен открыл рот, он заговорил пронзительным голосом, но не громко.

— Вы не из Лондона?

Я ожидал, что он обратиться ко мне и был застигнут врасплох. Начал было отвечать «да», но оно сползло до ничего не значащего жеста рукой, который означал огромное пространство помещения и невозможность поддерживать разумную беседу на таком большом расстоянии. Он поднялся и приблизился. — Сяду здесь, не к чему орать. — поведал он мне, а я поймал себя на соглашающейся улыбке. Теперь он здесь по твоему недвусмысленному приглашению, размышлял я. Всё, что происходит — твоих рук дело. Стол, мужик, блеклый свет, стеатома, подворовывающая пирожные в кладовой. Он что-то собирался сказать, но я опустил ладонь ему на бедро в непосредственной близости от паха и посмотрел ему в глаза. Он напоминал оглушённую рыбу, здоровую треску, распластанную на мраморе. У него отвисла челюсть. Затем он отодвинулся, стараясь сбросить мою ладонь, вцепившуюся в него как крюк в говядину, и его лукавая и вкрадчивая физиономия резко подскочила к моей роже, с выражением, заставляющим вспомнить, что не стоит светиться возле кладовой, где, видимо, трудится стеатома.

— Не здесь! — шепнул он беззвучно.

Тут мне ни с того ни с сего пришло в голову, что лизни я его в лицо, как это свойственно коровам, он непременно взвизгнет.

Когда я встал, чтобы идти в свой номер, он оставался за столом (откуда, конечно, он так и не поднимался). Я прошел через холл в фойе, потом на улицу, где моросил дождик. Ночь в Лондоне, думал я. Господи Боже мой, да иди ты спать, нечего тут записывать!

12 

«… двести девочек в возрасте от пяти до двенадцати лет: достаточно поизмывавшись над ними своими распутными экспериментами, я их съедаю.»

— Д.-А.Ф. де Сад

— Способность любить? — переспросил Джео. — Ничего не могу сказать об этом. В Джоди я заметил способность ширяться.

Мона пыталась отыскать работу в Индокитае, и от одной мысли о жизни в этой стране Джео кончал. Я надеялся, что у неё получится. Она бывала на баржах только по выходным, как и некоторые другие женщины, на неделе работавшие. Пока тётки при деле, как правило, они лучше выглядят.

Мона сказала мне:

— Я больше не ребенок, Джо. Мне двадцать два. Я знаю, Джео не может завязать с хмурым, по крайней мере, сейчас, но я хочу четко представлять, что будет со мной. Мне плевать, хороший он художник или нет. Он не пишет картин. Не писал уже год. Но я желаю знать, хочет ли он, чтобы я была с ним. Его заработка на баржах ему не хватает на жизнь. Он вечно в долгах и не замечает, сколько он на самом деле из меня тянет. Я не только про деньги, Джо.

Что можно ответить Моне?

— Она клёвая, — говорил Джео, — в смысле, не мелкая. Можно как следует ухватить за жопу… но иногда мне хочется молодой непресыщенной пиздёнки.

Сейчас молодые пиздёнки в поле зрения особо не маячат. Женщины без шляп, с голыми розовыми ляжками в сломанных туфлях. Красные, плоские, недоверчивые морды. Но под интенсивным солнцем и в мерцании серебристой воды всё тихо. Изредка кто-то с одной баржи орёт кому-то на другой. Вода легонько плещется о дно, и, пузырясь, движется назад. Небольшой красно-чёрный буксир с гигантской белой буквой C, нарисованной на трубе, шумно ухает, отходит от борта одной из барж и устремляется в начало каравана. Баржи выстроены в семь рядов по четыре в каждой. У некоторых на крыше каюты разбит садик, что-то типа наружного ящика для растений, где можно сидеть в окружении герани. Вместе с последним чеком нам спустили циркуляр: «Капитанам, желающим приобрести герань, просьба немедленно уведомить кассира Нью-йоркского Офиса».

Зеленые деревья, древесное благоухание гуляющего по воде ветра, не попадало в ноздри, которые сжимались в попытке найти подходящее для описания слово. Волосы на теле земли; чтоб вырваться за пределы абстракции следовало тонуть или парить в небе; а это не имело названия, я сижу на летнем ветру, утопая, взлетая. Но потом сознание вернулось ко мне, будто серп, готовый к жатве, чтобы проредить мои заросли из чувственных впечатлений. Из вегетативных тропизмов, предков моих, уход возможен лишь посредством символов, этих строительных лесов воображения… Унизительно для мужчины быть деревом, которое знает в сексуальном смысле лишь другие деревья, а не женщину.

Я продолжал сидеть на солнце, раздевшись до пояса, речной бриз прохладными перьями ласкал кожу, в бёдра занозами впивался крашенный деревянный стул, пот выступил на чреслах под тканью шорт. Я вдыхал собственный летний запах и смолистый аромат баржи, чьё тёплое соседство в летнем воздухе я чувствовал у себя на животе, а ещё волоски в паху, щекочущиеся от пота. Я слыхал, как пахнут деревья и летний воздух, понимая, что уловил секундное существование в летний полдень. Мгновение назад похоть, отозвавшись чувством эйфории в области за носом и глазами, былинкой скрутилась у меня в мошонке, и я остановил взор на толстой бабище под пляжным зонтом, нарочито водруженном на переднем плане дальних холмов… Подложи под неё подушку, дорогая, и я протараню её как надо. Между крупными коленями и массивной задницей — бёдра, дарованные Богом и с благодарностью принятые, ароматно-семенистый кусочек дыни Евы, жаждущий давать и производить. У неё были рыжие волосы.

У моей матери были рыжие волосы. Это тревожило меня. Её тело было сливочно-жирным, испещрённым на ногах варикозными венами. Мысль о рыжем сексе тревожила меня. Это было нелепо, сверхъестественно почти… Единственный не лезущий ни в какие ворота признак, портивший сложившийся у меня её образ, свидетельствовавший о просторном и бесформенном опыте, которого, всё же она мне мать, я испытывал необходимость остерегаться. Мне бы понадобился для этого новый язык. У меня так и не вышло преодолеть представление о ней как о «моей маме». И всё же таки был миг, который я, по причине его неповторимости, не способен вспомнить, когда я, обагрённый кровью, выскочил у неё между ног, головкой вперёд, как мне рассказывали, единым махом. О её доброте ходили легенды, и все мои воспоминания о ней — «Она была чудо, да-да, чудо», — сказала после её смерти тётя Герти — заключались в туманном окрашивании каких-то личных черт в общей структуре её безгрешной натуры. Лишь невыразимое словами осознание её неизменной любви ко мне сохранилось в памяти также живо, как преступные мысли о рыжем сексе. Когда я повзрослел, это превратилось в символ, значение которого оставалось для меня непостижимым, вечно присутствующий, необыкновенный, значительный и довольно-таки пугающий. Аж до самой её смерти я не видел в ней женщину. Я чётко понял это в первый раз, когда взглянул на её лицо в гробу. Остальные прикасались к её волосам. Но для меня они были волосами дрянной мёртвой куклы, могильного цвета, и я не знал, кто она.

А из прошлого меня возвратил обратно взгляд на женщину под зонтом, в тот миг напомнившую мне Эллу (почему бы нет?), которую я склеил в ночном поезде Ливерпуль-Лондон через неделю после расставания с отцом. Лишь голубая ночная лампа горела в битком набитом купе, и я чувствовал её живот и бёдра под распахнувшимся пальто. По прибытии на Викторию мы взяли такси и отправились к ней на Ноттинг-Хилл-Гейт. Помню, как я четко сознавал ту вещь, что разглядываю верхнюю часть нагого женского тела. Она лежала в постели, натянув простыню так, что та скрывала пупок. Полчаса назад она встала. Подошвы её ног шаркали по полу. В вертикальном положении сразу над смявшимися лобковыми волосами её животик чуть приподнимался с правой стороны лёгкой рябью. Полные бёдра колыхались от её мощных шагов. Я понаблюдал, как они приблизились и удалились. Когда она вернулась, я встретил её на коленях. Чтоб поближе рассмотреть её. И её брюшная полость врезалась в моё воспалённое лицо, отчего и я, и то, что я пытался разглядеть, распались в разные стороны. Я прошёл через подобие катарсиса. Помню, как мои глаза бегали от её бёдер к пупку и обратно, белизна нежно распускалась под нажимом губ и кончиков пальцев. Тепло, кожа совсем рядом. Душистая, матовая, желтоватая и ноздреватая, почти как пемза, все ее очертания пропали, когда она оказалась прижатой к моему лбу. Её тело мягко подрагивало, безымянное, абсолютное тело. Чуть позже, я поднялся с нее и отправился в туалет. Когда я вернулся, она опять лежала в постели. Я пристально взглянул на неё, и моё внимание остановилось на пушистом пучке волос в подмышке. Кроме того, что она представилась, она практически не разговаривала. Элла Форбз. Я ничего не знал о ней. Подозреваю, она была замужем. Возможно, её супруг работал коммивояжером, как мой Гектор. В обширной сумке в форме корзины она носила кипу купленных в аптеке журналов. Католичка. Это я узнал по чёткам, которые она не сняла. Соски её напоминали поплавки. Я прошёлся языком, покинув глубокую выемку её пупка, поднимаясь вперёд к пространству между ними, и в конечном итоге мне в рот по палось серебряное распятие. Крепкие белые зубы и пухлые губы. Она обильно красилась. Ногти на руках и ногах были налачены в алый цикламен. Несколько часов подряд у нас была возможность благодаря друг другу избавиться от своего я. Между нами не было сложно-синтаксических корреляций.

13 

Тому, кто постоянно ссорится со всем миром, постоянно борется с ограничениями, наложенными на него средой и обществом, в эмоциональном плане не больше четырнадцати лет. В четырнадцать это естественное и широко распространенное среди подростков поведение, поскольку подросток «выясняет, чего он стоит», испытывает свою новую «взрослость» относительно норм, которым его учили в детстве. Но если взрослый столь отчаянно и неустанно бунтует против окружающих, он является совершенно незрелым в этой области.

Как заставить эмоции работать на Вас. Дороти С. Финкелор, доктор философии.

Предисловие Дейла Карнеги^[42].

Выключи весь свет и оглядись по сторонам. Взгляни на Дженни в Париже, потягивающую коньяк в баре Dame. Несколько секунд назад ты засёк, как она из широкого бюстгальтера извлекает впечатляющие чёрные сиськи и вываливает на отделанную медью стойку. Они остаются лежать там, словно не в меру вымахавшие баклажаны на подносе из полированного золота, и таким образом она чихает на всю лавочку. Дженни носит парик. Она чернокожая, жирная, ей около тридцати пяти и она более или менее целеустремленно убивает себя синькой. Уже в комнате на Монпарнасе она говорит:

— Милый, я вообще-то не жирная. Просто у меня хорошо развитые формы.

— Жирная, и задница твоя — чёрная и жирная.

— Поговори мне!

— От чёрт, моя светловолосая, голубоглазая нимфеточка! Не изволишь ли раздвинуть ноги?

Ощущая животом её жесткую щетину.

— Кхе, — её ноздри напрягаются.

— Ведь два пердежа не сотворят дивной поэмы, ответь мне, не сумеют ли два брюха?

Дженни постоянно насилуют.

Её вкус до сих пор остается у тебя во рту. Она одевается перед зеркалом над умывальной раковиной. Перепихнуться, быстро одеться — такова её практика. Она редко демонстрирует свою наготу, исключение составляют её акции протеста в общественных местах.

Я был такой же, как она, горячий, сечёшь? Маленький жирный пацан, поглядывающий на неё одним глазком, одуревший от счастья, гладкости, плоскости, эластичное напряжение на её потрясающих бедрах, поворот на её жаркой дельте, дымящей турецкой сигаретой, чтоб заставить меня увидеть, что она — сплошные губы и бёдра и удерживает все — зелёное пузо, распускающееся книзу, подобно каролингским бобам. При движении её живот приплясывал как яйцо в кипятке, она искусно стригла волосы на ногах ножницами и сплёвывала бычок, который я подносил к своим губам. Я был такой же, как она, а она нисколько не стеснялась, и зрелая она была, как вжатый в камамбер большой палец, ее шеврон тёмно-серый, словно хорошая дикая птица, когда она подходит ко мне и забирает свою сигарету жестом флейтистки. Она сунула её в рот, затянулась и отбросила, а потом надвинулась на меня океаном.

Мне часто приходило на ум, что быть нью-йоркским торчком значило подставлять себя под целый комплекс потенциальных опасностей, не только юридического характера. Я, стоило мне опустить взгляд на кучку белесого порошка, постоянно задавался вопросом, а что бы тут нашел эксперт. Хмурый настолько бодяжат посторонними субстанциями, что в среднем до конечного пользователя доходит процента 3 героина. Как правило, рассчитывать можно на 3 %. Но случается подчас, что кодеин или даже барбитурат заменяют реальный продукт… даёт по башке — значит канает. А ты, значит, опять ищешь, где купить, причём сразу же, и пошло-поехало. И чтоб организовать тебе передоз барыге стоит лишь резко повысить процент содержания героина в том, что он тебе впаривает. Когда тебе станет плохо, друзья попытаются привести тебя в чувство, а не получится у них. Начнут обсуждать, как бы сделать так, чтобы твоё тело нашли где-нибудь подальше от их квартиры, чтобы твой труп их не попалил. Время от времени окочурившихся обнаруживают на стоянках.

Я оглядываюсь на свои передвижения из города в город, с одного континента на другой. Иногда перемещение ограничивалось новой постелью, новой комнатой, и вдруг, внезапно, подобно неуправляемому реактивному снаряду, ты отправлялся путешествовать за тысячу миль. Помню, как мы с Мидху плыли третьим классом на греческом третьеклассном 174 пароходе из Генуи в Пирей, с расплывчатыми проектами встретиться с какой-то улетевшей в Афины девицей и топать в Китай. Пока мы шли через Эгейское море к Коринфскому каналу, нашими соседями в носовой части судна были коровы и прочий домашний скот. За один стол садились обедать Мидху, алжирец без определённого гражданства, этот самый старый еврей-ортодокс и я. Мидху не говорил по-английски, а еврей не знал французского, так что посередке оказывался я. Мидху представлял собой араба, неспособного ни за что бороться, и уж точно не за арабский национализм. Правоверный иудей, бородатый, в мрачном облачении, брезгливо косился на Мидху и расписывал мне прогресс, который идёт у них вовсю в Израиле.

— Не то, что эти арабы. Вы не поверите, мой дорогой сэр, насколько это примитивный народ… насколько отсталый, незнакомый с санитарией…

— Qu’est-ce qu’il dit^[43]? — спрашивал у меня Мидху.

— Сказал, что ты грязнуля.

— Merde! Petit соn!^[44]

Еврей кивнул в знак подтверждения своих соображений, когда заметил злобный взгляд Мидху. За первым обедом он обнаружил, что пища не кошерная. Оставшуюся часть пути он питался яблоками, сардинами и яйцами вкрутую, в то время как в трёх футах от него Мидху хрустел сочными костями.

Все женщины, ехавшие в третьем классе, были беременны.

Заметки из Афин ничем не отличались от заметок, сделанных в других местах.

Долгое время я склонялся к мысли об отсутствии выхода. Я не могу сделать того, чем я не являюсь. Я некоторое время жил деструктивной жизнью, мало-помалу становясь писателем, с чувством вины, осознанно и непрерывно предаваясь этому занятию. Критическое суждение в условиях объективной смерти исторической традиции: декадент в грандиозном повороте истории, по природе своей неспособный меняться вместе с ней как писатель, я живу моим собственным «да-да»^[45]. На всём этом лежит отпечаток страшной эмоциональной грязи. Сталь логики нуждается в ежедневном закаливании, чтоб внутри неё образовался вулканический элемент. Ежедневно разрастающийся, так что его сложно удержать внутри. Я — своего рода бомба.

За три недели в Афинах я так и не сумел собраться с силами и подняться на 260 футов к вершине Акрополя, чтобы посмотреть Пантеон.

Лишиться себя как писателя, значит потерять всякую социальную идентичность. Выбрать иную я уже не способен, также, как больше не способен следовать этой. Мне остаётся лишь моя субъективная идентичность — нечто, мной открываемое (или нет) в акте становления.

Временами я живу ускользающими чувствами. Я нахожусь рядом с плотью, кровью, волосами. У меня из головы не выходят женские тела, красная щель пизды, раскрывающейся в волосяном обрамлении, светлый круглый животик, горячие, слегка пахучие бёдра.

Несколько записей о жарких беспокойных улицах, собственно об Афинах — почти ничего. Мне было все сложнее выбраться за пределы собственного черепа…

14

Так что Америка на самом деле очень похожа на прочие места, куда меня в конце концов заносило. Вопрос лишь о степени.

Грудная культура

Страна сынков-сосунков

Пизде

Нужен дезодорант

Членам

Салфетка

Только это я бессилен изменить, и помимо этого — многое ещё.

Помню, как впервые вплывал в реку Гудзон на корабле для транспортировки воинского состава. Первое, что я увидел, была Статуя Свободы, и затем оказался среди них, высоченных зданий, напоминавших спичечные коробки, раскрытые и закрытые. Я раньше видел их на фотографиях, бродил по улицам в кино и, привитый Голливудом и Олдосом Хаксли против реального опыта, в детстве он был моим кумиром, и я порадовался, когда в конце он стал торчать, был отдан на попечение негодующих. И я приходил и уходил в страхе, дрожа, и в безопасности, словно зомби.

В течение многих лет обитания в Париже я со скепсисом воспринимал тех, для кого Америка слова доброго не стоит, с равным скепсисом я относился к разговорам о том, что Европа умерла. Они очень напоминали мне отца и его приятелей, вечно вещавших о славных старых деньках. В детстве я, бывало, думал, что взрослые, стоит им заговорить, всегда производят впечатление, что сильно пострадали, однако ж продолжают жить, а все места на земле раньше были лучше. Задолго до того, как сам там очутился, я слышал, что Париж умер, а чуть позже мне объясняли то же самое про Гринвич-Виллидж… Но ни один из городов не показался мне мёртвым, там жило множество мужчин и женщин, по различным причинам постоянно бойкотирующих нетворческую работу. Там я встречал разногласие, протест, личный риск. И именно там я научился определять причины своего величайшего презрения ко всему, и смягчать его.

Оказавшись в Нью-Йорке во второй раз, я отправился навестить Мойру, которая то ли за дело, то ли просто так не любила Джоди, или же она элементарно беспокоилась обо мне. Когда Мойра отпустила меня в Америку, по-моему, я бы предпочёл, чтоб она последовала за мной. В конце концов, ни с кем из женщин я не пробыл так долго. Её образ всегда возникал передо мной, когда я был с другой женщиной, так что я сознавал нечто в себе, обреченное скрываться, некую разъедающую силу, заражавшую мою страсть сарказмом. Я перебрался в Америку не потому, что ассоциировал это нечто с призраком Мойры. Я не склонен думать, что она никогда бы не ушла от меня, если бы не подозревала, что я что-то скрываю даже от нее, — но поскольку накатывающее на меня сомнение принимало ее облик, воспоминание о ней затеняло неуловимый и печальный призрак.

У нас набрался уже более чем годовой опыт жизни порознь, и в эти месяцы я вел более безалаберную жизнь, чем была у нас в Париже, а Мойра, в Америке, — наоборот. Явная перемена в ее отношении смутила меня.

— Какие у тебя планы?

— Планы?

На борту я сам себе казался спасающейся на плоту жертвой наводнения.

— Я к тому, что тебе нельзя остановиться у меня, не насовсем, — пояснила Мойра.

— Может, сперва поедим?

— Извини, Джо… Давай поедим! Я не то имела в виду… Я рада, что ты пришёл… Честное слово… потом позаботимся обо всём этом, через неделю — две, когда ты решишь, как будешь дальше…

Мойра встретила меня в порту, но затем ей надо было обратно на работу, и она оставила меня в квартире одного. Дожидаясь её и ощупывая вещи, которые были нашими общими, когда мы жили вместе в Париже, играя с сиамской кошкой, купленной в зоомагазине на Елисейских полях, я все думал, зачем она потащилась на работу. Это выяснилось неожиданно, в такси, так что, не очухавшийся после высадки, я не имел возможности расспросить её. Только оказавшись в квартире, я сумел удивиться. Не то чтоб я испытывал злость, больше похоже на разочарование, даже, скорее, омерзение. Я одолел три тысячи миль, а Мойра, видите ли, не может взять выходной. Я сходил в бар, впервые в жизни прогулявшись по Бликер-стрит, о которой мне много рассказывали парижские приятели. Ко времени её возвращения я решил, что в той ситуации был не прав. В конце-то концов, мы больше не любовники. Что мне известно о её делах? У неё своя жизнь.

Тогда я взглянул на неё и поинтересовался:

— С чего ты попёрлась обратно на работу? Приехала туда часа, наверно, в четыре.

— У меня работа. Мне надо зарабатывать на жизнь. — ответила Мойра голосом, каким иногда взрослые склонны общаться к ребёнку.

Теперь я знаю, у неё был более значимый повод. Она кому-то доказывала, что её больше ничто со мной не связывает. Тогда — не знал.

— Забей на работу, — посоветовал я, затрагивая наш старый предмет дискуссий.

— Ты поймешь, что в Нью-Йорке всё по-другому, Джо, — сказала Мойра, нервно прикуривая сигарету.

Оттого, как она чуть нахмурилась, наклоняясь к спичке, на меня накатил приступ ярости. Её собственнический тон, стоило ей заговорить о Нью-Йорке, поражал меня своей смехотворностью и одновременно бесил. Уже испортила мне приезд, а теперь выживает из города. И всё же я инстинктивно догадывался, что она не намеревалась задеть меня.

— Точнее, здесь не как в Париже, — продолжала она, и за знакомыми неуверенными интонациями я уловил её волнение. — Некоторые вещи, которые мы привыкли считать…

— Нету меня желания выслушивать твои отречения. Я не изменился.

В маленькой квартирке смеркалось. Мойра протянула руку включить небольшую настольную лампу. Я поднялся и нерешительно стал смотреть в окно, выходившее в маленький дворик. У меня пока что получалось различить силуэт какой-то старомодной водонапорной башни, возвышающейся над домами в нескольких кварталах от нас. Голубоватый оттенок в сумерках придавал ей совершенно колдовской вид.

— Мойра, помнишь, какой открывался вид из той маленькой chambre de bonne^[46] возле Бастилии?

— Да, помню, — сказала она. — Но, Джо, я успела измениться. Меня бесит, как подумаю о том, как эти американцы в Париже катят бочку на Америку.

— А на что им катить бочку, на Египет?

— Не передергивай!

— Ты права. Но мне, как иностранцу, не показалось, что они все как один антиамериканцы или катят бочку на Америку. А если так и было, то это нормальная реакция на эту уродскую непробиваемую рожу, каковую Америка кажет всему остальному миру время от времени; а они, поскольку сами американцы, хотели дать понять европейцам, что не все американцы такие. Надеюсь, это правда.

— Бездельники они! Лишь бы треп разводить!

— Некоторые из них трепались по-французски, — устало проговорил я, — и, так или иначе, тебе незачем учиться в Париже. Находиться там — уже гуманитарное образование. Мойра, вот мне интересно, задумывалась ли ты хоть раз, о чем я думаю.

— Не буду с тобой спорить, Джо. Пошли куда-нибудь ужинать. Извини меня за сегодняшний день. Пошли куда-нибудь ужинать. Может, встретишь знакомых.

— Даже так? Неужто приземлилась ещё одна летающая тарелка?

Для человека с воображением, склонного к экспериментам, не так-то просто приспособиться к хамскому устройству нынешней эпохи. Чрезмерные обоснования (если я не навожу на читателя зевоту сей пустяковой темой) требуют чрезмерной приспособляемости, в значительной мере — на индивидуальном уровне. Панегирики демократии не снимут чисто человеческих различий, а если и снимут, то лишь путем подталкивания к убийству, и то на наш собственный страх и риск. Если отбросить все сопли, то получается, что Я — единственное обоснование существования. Так сказал Господь. Повторите. Всё великое искусство, вся сегодняшняя великая безыскусственность должны казаться чем-то чрезмерным людской массе в том виде, в каком мы её сегодня знаем. Это рождается из тоски великих натур. Из натур людей не сформированных, но деформированных на фабриках, чьё вдохновение — дензнаки^[47]. Это своего рода трансцендентность, она содержит в себе выразительность и символический объект, последний, кстати. Критики, призывающие потерянное и разбитое поколение возвратиться в отчий дом, использующие мертвеца, чтобы образумить живого, красиво пишут о тоске, потому что для них она исторический феномен, а не заноза в заднице. Но она именно заноза в заднице, и нас поражает нахальство государственных систем, которые, судя по моему опыту и опыту моего отца, и опыту его отца, настойчиво используют все им доступные средства, чтобы заставить людей относиться к происходящему легко, внушить, что им надо осудить неистовство моего воображения — которое есть чувствительный, чуткий инструмент — и натравить всю свою идиотскую полицию на меня, кто пятнадцать лет носа не казал из своей комнаты, за исключением походов за хмурым…

Путь Черного извилист и полон Страданий! Айиии! Айиии! Ог, избежавший пытки Горькими Водами и прошедший сквозь Гром и Молнию на Шеридан-Сквер, нашел себе убежище под Светофором, под Синим Дождём, смывшим левую штанину его Омерзительных Штанов, оставившим его беззащитным. Ог, человек Большого опыта, для которого Мандала и Хаос были словно Раскрытая Книга, и кто своей Распутной губой вступал в Усатый Интим со всевозможными Нимфетками. Надеялся, что притворившись отныне Тибетским колесом Молитв, он сойдёт за Простого Пешехода. Дабы отвлечься от того Факта, что его Убежище — Неадекватно, он практиковал Удивленную Улыбку и перемещал свой Изгвазданный Баян от Паха к Хирургически Удлиненной Ноздре. В наши дни Мусор часто лезет к Козлу, размышлял он, теша Невинную Ноздрю ароматом своих Тухлых Яиц.

Стукач засёк, где он стоял, вертя своё Колесо Молитв, и с напускной невинностью косился на рядом стоящих прохожих. Стукач засек, где он стоял, вертя свое Колесо Молитв, и с Напускной Невинностью косился на рядом стоящих прохожих. Стукач закусил своей Беззубой Нижней Челюстью Верхнюю Губу, словно присосавшись к Ложке Патоки или Горячей Киске, и Буйно-Цветущим Плесневым Грибком вжался в стену.

Синюшные Бёдра Фэй трепетали под её Шубой и остро напоминали о себе на всем её пути по Западной 10-й.

В Соседнем Кинотеатре Берти Лэнг, Менеджер, стоял в Бархатном Фойе, лелея Нечистые Мысли о Попке Берил Смелли. Жена Берти, Крисси, служила Кассиршей в том же Кинотеатре, но в настоящий момент лежала на Операции в Сен-Винсенте. Агнес Бэйн, Старшая Билетёрша и Осведомительница его жены сейчас покинула Кассу, где она подменяла Крисси, удалившись в Женский Туалет для Вечернего Мочеиспускания. Таким образом, Берти завис в Фойе.

Вернувшись, Агнес сообщила о Присутствии в Женским Туалете Нежелательной Женщины, но Берти был с ней холоден, к большому её удивлению. Он даже снял Очки и протёр их, что, насколько Агнес Знала, он делал, будучи лишь разгоряченным и взволнованным. Он покинул её, направив, этакой Погнутой Шпилькой, свои стопы в Зрительный Зал.

Тем временем, в Дамской Комнате Фэй тыкала в свою Светло-Голубую Словно Лёд Ладонь Грязным Баяном. Она вся ушла в свое Гнусное Дело.

В зрительном зале Берти созерцал Берил Смелли, стоявшую в Полумраке у длинных красных бархатных занавесей. Так он её и представлял себе. Белое Пятно на Красном, Ласкаемое Дезодорантами и Духами Зрителей, и стоило ему спуститься Шагом Официального Лица к проходу, где была она, его пенис взбрыкнул под Трусами Майами-Бич и налился кровью. Приблизившись к ней, Невидящими Глазами скользя по её обращенному к Экрану Профилю, он стоял, и об её Нежное Мясо его указательный палец елозил Раболепным Червяком.

«Если я позволю ему прикоснуться к моей прекрасной киске, — прикинула про себя Берил, я тут же смогу от него избавиться, пересекусь в Отхожем Месте с Фэй, и убегу».

Так она и поступила.

— Фэй! — позвала она в Женском Туалете. — Фэй!

— Дбэйуг эюку…

— Фэй!

— Дбэуйу…

И тут, едва дверь из Фойе распахнулась засвидетельствовать Дамские Крики, Берил услыхала Музыку, означавшую Конец Фильма.

Я только что в третий раз совершил кровопускание, небольшой эскиз шизоидного белого фагоцита. Я думаю, троекратное это действие послужит вполне достаточным доказательством, если меня когда-нибудь потащат в суд за мои дороги. Сомневаюсь, что Верховный суд придет к нахальному выводу, что человеку нельзя позволять брать у самого себя кровь с целью рисования картин.

15 

Когда все прочие средства подводят меня, я обращаюсь за помощью к механическому устройству.

От Флашинга до Виллидж недалеко. Поезд есть аж до 42-й улицы, но снова я не буду участвовать. Незачем мне теперь туда таскаться. Словно чума охватила мой сумеречный город… и все остальные бежали. Лишь цитадель осталась, для тех, кто не за решеткой.

Цитадель, повсюду — центр, периферия — нигде; переменчивая смертельная доза. Многие обнаруживают, что больше не способны покинуть цитадель. По той или иной причине.

Помню ночи снаружи, холодные улицы, неприветливые кабаки, большие расстояния. Страх. Девять часов до рассвета (разница не то чтоб заметная, разве что можно засесть в парке среди играющего народа), отсутствие причины быть где-либо, скорее, где-либо еще, и снаружи. (В городе никого, кому бы я поплакался.) Замечаешь вещи типа светофоров, фонарей у подъездов и на пустых парковках; перестанешь замечать — вернется реализм пребывания вне цитадели. Чужой город. Враждебные лица. Ревут бары, автомобили больше всего похожи на космические корабли. Аптека на углу распахнула свою крокодилью пасть и испускает желтый свет. Четыре скрюченные фигуры сидят за стойкой на пристойном расстоянии друг от друга. Четверо мужиков и стеллаж книжек в ярких бумажных обложках. (Аптека, словно погреб старухи с Треднидл-стрит, скрывалась в дальней части помещения.) Прогуляйся по 8-й улице и почувствуй, как остальные склоняются перед тобой — в другой раз, мои милые, как-нибудь в другой раз.

— Я раскаиваюсь во всём, — громко сказал я своей пишущей машинке. И мысленно задёрнул шторы. Но я забываю, или привыкаю, или мутирую. Настойчивость телесного процесса способствует переменам. Сигарета. Я колдую над валиком, чтобы лучше прочесть написанное:

— Снова один. Мог бы сказать аминь, но не буду или не могу. Мой путь не есть путь сансары, чтобы трясти хрупкими лапками ради хлеба и плевать на баб. Я должен идти по людным местам, покуда меня не убьет собственное презрение. Я снова один и пишу об этом, дабы закрепиться против моих же мятежных ветров.

Когда я перечитываю написанное, у меня то и дело возникает знакомое ощущение, что всё мной сказанное — как-то не так и не о том. Я, разумеется, не способен вести нормальное повествование… без чётких категорий… даже не линия мышления, а скорее объём опыта… непосредственно окружающая питательная среда. Я остался один на один с цепью расклада(ов). Я отодвинул стул от стола и встал на ноги в тесной деревянной каюте. — Более того, не так и не о том — это не значит фальшиво. Два шага по каюте к изгвазданному зубной пастой небольшому зеркалу с липкими комариными останками, приветствую свое вдруг возникшее отражение: «N’est-се pas^[48], хуй мамин?»

Надо бы побриться. На правой щеке пятно копоти. Я пододвигаюсь ближе, пока чуть ли не тычусь носом о стекло и тупо разглядываю зрачки собственных глаз.

Масло, которое я забыл убрать на лёд, растаяло в испещрённом крапинами сажи блюдце до состояния вязкой полупрозрачности. Брезгливым движением я убираю его с раскрытых «Сожалений Приапа» Дальберга^[49]. Что-то в тексте привлекает внимание:

Согласно Филону, Каин был развратником, и все недовольные безнравственны.

Каин. Третий развратник, первый поэт-странник, он мял её массивный животик, двигал своей массивной арматурой в её нежную Испанию, до того как Моисей высек скрижали. Не повод рыдать, Иеремия, даже из-за обветшания символов. Масло, куда бы его деть… кажется, что каюта совершенно дико завалена хламом, хрясть, пихнул ногой эту чёртову скорлупу под ветхую чугунную угольную печку… туда. Я аккуратно кладу его на полочку рядом с ножницами (так вот где они были!), джемом и аэрозолем от насекомых. Потом со вздохом облегчения сажусь и снова изучаю бумагу в пишущей машинке.

— Моя проблема, — размышляю я, — в том, что я сладострастно верчу башкой, пока пишу, и всё это время я нахожусь в реальном мире, а не в литературе.

Нажимаю табулятор, чтоб отбросить неуверенность, и принимаюсь строчить:

— Один старик, по имени Моллой или Мэлон, бродил по свету. Когда он уставал, он ложился на землю, а когда полил дождь, он решил перевернуться, так чтоб он капал ему на спину. Дождь смыл с него имя. Это к вопросу об инвентаризации. Сегодня днём я стоял во дворе «МакАсфальт энд Констракшн Корпорэйшн» и мне казалось, я занят инвентаризацией вещей и отношений, окружающих меня.

«Книга Каина»: такое название я придумал много лет назад в Париже для своего прогрессирующе-регрессирующего произведения, моего маленького экскурса в искусство отступления. Мёртвое свидетельство того, что фронтальное наступление устарело.

Не впервые мне хочется подсчитывать и фиксировать. (Маленький Люцифер в постоянном самопознании после своего изгнания.) Я неоднократно пытался. Всё мной написанное — своего рода инвентаризация. Не думаю, что я способен на нечто большее, и реестры навсегда останутся незавершенными. Максимум, я могу умереть как Малой споследней пулей, зажатой указательным и большим пальцами, возможно успев написать: Mais tout de meme on se justifie mal, tout de meme on fait mal quand on se justifie^[50].

Иногда я пробую сочинять эпилоги к «Книге Каина». Одному Богу известно, удастся ли мне хоть когда-нибудь перебороть эту привычку. Мне нужен глаз на затылке и рука, чтобы давала затрещины. Ждёшь их, а сзади подкрадываются нежданно-негаданно приступы паники, так что эти эпилоги легко объяснить. Упасть камнем на самого себя, словно сова на серую мышку.

Снаружи, на канале, воет буксир. Я встаю и выхожу на мостик, узкую доску между дверью каюты и кормой баржи. Маленький зелёный буксир стремительно движется мимо меня и дальше по каналу в сторону Ист-Ривер. Волна мягко приподнимает и опускает палубу подо мной.

Разгрузочный кран временно прекратил работу. Крановщик вышел на пристань точить лясы с докерами. Голубой форд с мигающими задними фарами внушительных размеров выруливает через ворота на улицу.

Вода в канале снова разгладилась в кильватере буксира. Грязноватый серо-зеленый цвет. Её тусклая зеркальная поверхность покрыта пенкой из нефти, пыли, бумажек и, местами, — щепок. На верфи на другой стороне канала стоят две песочно-жёлтые баржи. Та, которая почти малотоннажная, возвышается над груженой баржей, словно пристать над низко лежащей дамбой. На малотоннажной барже, — её отбуксируют с приливом, — работает негр-португалец, с ним подруга и псина. Кабина второй баржи заперта.

Этим днём, чуть раньше, я засел на мостике и наблюдал за негром, как он наблюдает за разгрузкой своей баржи. Здешний кран отличается своеобразным гудком. Даже если смотришь через этот неширокий канал, кажется, что он возникает откуда-то издалека, похоже на отдаленный звук трактора в поле. И этот гул сливается со всеми прочими работающими на канале, они раскачиваются, их захваты поднимаются и резко опускаются, тросы натягиваются, они напоминают больших стальных птиц без крыльев и плюмажа, которые весь день непрерывно наклоняются что-нибудь подхватить клювом. Тот мужик курил трубку. Его баба время от времени выскакивала из каюты выбросить помойное ведро или развесить мокрые вещи. У меня не получалось как следует рассмотреть ее лицо, только что одета она была в линялую, почти бесцветную блузку, а волосы у нее светлые. Сложилось впечатление, что она крупная, с массивными ягодицами и развитыми бедрами.

Тетки на баржах редко попадаются красивые. Разве только случайные подруги. Ни разу не доводилось общаться с женщиной, на полном серьезе рассчитывающей окончить жизнь на барже. Женщинам, в большей степени, чем мужчинам, необходимо пустить корни, а плавучая жизнь с ее суровыми примитивными условиями их ломает. И нечасто женскому полу случается умереть на барже. А ежели вдруг, то это бывает, как когда Джео стоял в Ньюберге, и одна старая пьянь свалилась ночью и утонула, ее вытащили багром рано утром, одежда вся насквозь, лицо стало фиолетово-серым. Полиция обошла все баржи, на тот момент стоящие поблизости, пытаясь выяснить, с кем она была. Никто ее не опознал. Как рассказывал Джео, ее по всей видимости столкнули, но кто собирается признавать факт знакомства с такой бабищей? Он как раз с утра пораньше ширялся, говорил Джео, когда раздался резкий стук в дверь. Таракан у ребёнка в жестянке. Он решил, что это по его душу, что кто-то стуканул насчет героина. По стуку он просёк, что это мусор, Исполнительная Власть — их трое, один в штатском, дедок под шестьдесят. И он ему:

— Где твоя подружка, сынок?

Секунду информация поступала в мозг. Джео весь напрягся из-за торча и техники, каковые успел затолкать в ящик стола.

— Где твоя подружка, сынок? Она не вернулась сегодня ночью?

Джео вечно везёт в последний момент.

Единственный признак жизни на борту сейчас — струйка дыма из трубы смахивающей на старую халупу каюты. Видимо, что-то готовят. Слишком жарко, чтобы разжигать огонь для обогрева.

Рабочий снова разворачивается к своему крану, ковш которого бронированным кулаком покоится на моём грузе щебня. Я возвращаюсь в каюту.

Есть моменты, когда я теряю веру в других, порываю с ними, и пускай они покидают круг света и определенности, приходят и уходят, как им вздумается, неся с собой панику, хаос или же радость, в зависимости от моего расположения духа, моего состояния готовности. Готовность, как известно любому Бойскауту, есть истинная добродетель цитадели.

Из кипы бумаг, переживших мои периодические прореживания, я выбираю пару листков и читаю:

— Доза: целенаправленная ложка в бульоне жизненного опыта.

(Il vous faut construire les situations^[51].)

Двигаться несложно. Вопрос следующий: из какого положения? Это проблема исходного положения, угла зрения: дабы постигнуть его структуру, следует для начала временно отстраниться от оной. Наркотики обеспечивают новый угол зрения.

По поводу преимуществ наркотиков. Возможность скрывается за пределами установленного и известного. Её невозможно никак проговорить; dies zeigt sich^[52]…

Героин вызывает привыкание.

Привыкание, замыкание, умыкание^[53].

Для обывателя все формы ментального хаоса, за исключением того, что вызвано синькой, табуированы. Алкоголь, т. к. он привычен, может вызывать лишь неприятие. Алкоголик унижает сам себя. Под героином ты по ту сторону унижения. Джанки вызывает массовую истерию. (Наркоман — чудовище, чьё изображение следует повесить, а тело лишить жизни на электрическом стуле, чтобы унять истерию добропорядочных граждан.)

Тщательно изучать собственные нечистоты и всякую прочую дрянь важно для любого общества. Врачи знают это, полиция и философы истории тоже.

Помню, мне пришло в голову, что только в Америке возможна подобная истерия. Только там, где необходимость прилаживаться стала выражаться в облике безликого президента, зачитывающего бессмысленный спич огромному безликому народу. Только там, где государственная машина впечатала свою ткань глубоко в человеческий мозг, так чтобы желание и умение применялись лишь там, где они имеют денежный эквивалент. Где всякий вздор, в том числе любовный, подвергается остракизму, и где миллионы безликих промывщиков мозгов в белых халатах выстроились в длинных коридорах, готовые наблюдать, приводить в порядок, делать шокотерапию… только здесь возможна эта истерия. Я подумал, развелось же оборотней по окончании последней великой войны, что в Америке их числят в нарушителях порядка. Пастеризованный символ, скрывающий жуткие глубины человеческой души. И я решил: теперь я понимаю, что такое быть европейцем и находиться вдали от родной земли. И я видел мусоровоз, один из этих громадных серых агрегатов, напоминающих танк, рассекающих по улицам Нью-Йорка, жуками переползающих с 10-й улицы на Шестую Авеню, а на боку у него красовался плакат, возвещающий: «И словом и делом я — американец». А ещё там была Статуя Свободы.

Подчас, в моменты уныния, мне кажется, что мои мысли — это бред слетевшего с катушек оттого, что его сознанию нужно обязательно присутствовать в истории, действовать, обдумывать всё. Жертва навязчивого инстинкта. Иногда я рассуждал: как же далеко увела меня история с моего пути! И тогда я сказал: Пускай, пускай, пускай они все уйдут куда подальше! И внутри я был целостен и хрупок как яичная скорлупа. Я опять отогнал их всех от себя, и я остался один, словно непотребный маленький Будда, смотрящий телик.

На каком этапе свобода становится вольностью? И вопрос органам юстиции: Сколькие дождутся, когда различия проявятся?

Каждый раз, когда я заглядываю в скопившиеся за годы записи, меня поражает острое ощущение, что у меня нет права на них. Часто мелькает образ повешенного. (Не так давно я даже дошёл до того, что из старой сумки и верёвки сварганил куклу с зеленовато-серым лицом в красных и черных потеках и устроил ей казнь через повешение на рее. Среди капитанов барж принято присобачивать на мачту всякие эмблемы. Но моя была непохожа на остальные. Она стала предметом ненужных комментариев, и, имея на борту джанк, я счёл за лучшее её снять.) Это похоже на то, что я, раздираемый сомнениями писал, продираясь против течения, с растущим подозрением, что моя писанина в некотором смысле преступным образом прёт против истории, что, в конце концов она, родимая, доведёт меня до петли.

— Заметки по поводу создания монстра… Таким был один из вариантов названия. В те дурные минуты, когда прорывает плотину, названия начинают легче придумываться. На бумажном огрызке я отыскал следующую сентенцию: В похоти своей, после вырождения, человек изобрел неразборчивость. Не помню, ни когда, ни по какому именно поводу я это писал. В записях последовательность отсутствует. Они тянутся до бесконечности, подобно ленточному червю. Каиновский Завет. Плод мгновений, когда я чувствовал, что обязан перехитрить свое глубоко затаённое желание молчать, ничего ни говорить, ни проявлять.

Когда я пишу, то путаюсь с временами. Где я был завтра, есть там, где я нахожусь сегодня, там же я буду вчера. Накатывает ужас, что я где-то подтасовываю. Всё это крайне сложно, причём с прошлым в большей степени, чем с будущим, поскольку последнее, по крайней мере, вероятно, просчитываемо, в то время как первое не поддается экспериментированию. Прошлое это всегда ложь, сохраняемая величием предков. Важно с самого начала относиться к таким штукам легко. Едва призраки восстают из склепа, я аккуратно упаковываю их обратно по гробам и хороню.

Это, я полагаю, моё последнее волеизъявление и завещание, хотя, поскольку у меня есть выбор по данному поводу, помирать я буду ещё не скоро. (Совершенствовать себя можно лишь при условии ожидания потомства.)

Ежели бы после смерти нас ждала вечность, если бы я знал это доподлинно, как я доподлинно знаю, что только что вмазывался, чтобы руки слушались, я бы в сущности уже постиг её, так как я бы уже был неподвластен беспощадной атаке времени, неподвластен постоянному рассыпанию настоящего, неподвластен всем этим замысловатым выкрутасам и виадукам, с помощью которых здравый смысл пытается навести мост над бездной тревоги, будучи в силах заявить без недостойной суетности: «Я умру завтра», не утруждая себя намерением совершить это, или намерением не совершать, с отвагой легендарных римских гладиаторов. Но ведь поскольку не всё так просто (Молю тебя, Авель, не навязывай мне твоей веры), и я обречён на бесконечное переживание крушений времени… прошлое, никогда не бывшее прошлым, было, есть вечное настоящее. Прошлое в настоящем и настоящее в прошедшем — и то, и другое отлично от облика прошлого, открывающегося в настоящем, уже успевшего выродиться в образ будущего, которое никогда не наступит… обречен на это, на то, что стану жертвой тревоги, ностальгии, надежды…

Вечная проблема — соединить фрагменты вечности, точнее, иногда достигать абсолютной безмятежности вневременности. Что не так-то легко в эпоху навязчивой, агрессивной демократии, когда любой протест, если только он не подан под соусом подростковых выходок, скорее всего будет воспринят как преступление или признак ненормальности, или того и другого вместе. (Бунт, дитя моё, бунт — это стремительный топор, вырубающий мёртвые ветви лесных деревьев ночью. Тот, кто рубит днём, это палач.)

16 

Несколько недель назад я привязался рядом с баржей Билла. Никаких признаков Джейк, о которой я очень часто думал после того вечера на плавучей пристани. Я спросил у него, где она, и он ответил, что не знает, она уехала к матери в Северную Дакоту, и два месяца от нее никаких известий. Я отправился пропустить стаканчик вместе с Биллом, небрежно размышляя, а не послать ли Нью-Йорк куда подальше и не отправиться ли вслед за ней. Наверно, никуда бы я не сорвался. Билловские рассказы про неё, какая она взбалмошная… все это меня тяготило.

Уставший от барж, Нью-Йорка, моего Нью-Йорка, ограничений, из-за которых мне неинтересно сниматься с якоря здесь, во Флашинге, по милости МакАсфальта и Строительной Корпорации… я думаю, Зачем ехать? Зачем вообще куда-либо ехать?… Знакомая тема. Вроде конца в самом его начале или наоборот. Хотя ничто не заканчивается, несмотря на обилие новостей, коими примчавшаяся с Манхеттена Фэй канифолит мне мозг:

С чердака, где обитает Том Тир, можно предаваться созерцанию Бауэри. Этот чердак находится на самом верху, подниматься три пролёта, здания, издали кажущегося заброшенным. На первом этаже там оптовик, толкающий дешёвые шляпы, на втором (имя выведено чёрной краской на двух тронутых плесенью стеклянных вставках грязных дверей — по одной с двух сторон площадки) дезинсекторы «О. Олсен Инкорпорейтид»; на третьем сикось-накось заколоченная досками дверь, озаглавленная «Склад» и этот скульптор-растяпа Флик, у которого с Томом общий ватерклозет. Дверь в этом заведении отсутствует, но он расположен чуть в стороне от ступенек, так что не факт, что посетителя обязательно увидят те, кто спускается или поднимается по лестнице.

Фэй видела приезд полиции, слышала ор и проследила, как все вышли. Три копа, сообщала она, первый — в форме, вероятно из патруля, за ним — один в штатском, вцепившийся Джоди в руку и чего-то ей втирающий на ухо, и затем Том, в компании ещё одного в штатском, и в кепке… точно он их заставил ждать, пока соберётся… и напоследок — Ог, напрочь одуревший, и еще Берилл — ты её должен был встречать, Джо — кого Фэй с собой притащила, Джео, Мона, распустившая нюни, её почти на себе пришлось волочь, рассказывала Фэй, и мусор, замыкающий шествие. На Бонд-стрит стояли три машины и мусорская карета.

— Откуда ты знаешь?

— Потом от народа, — пояснила Фэй. — Они у бара стояли, все эти бродяги, и ля-ля-ля по этому поводу. Этти, кстати, не повязали. Отошла за пять минут до их приезда.

Во время описанных событий Фэй восседала, с голыми коленками, но не снимая шубы, на унитазе, между второй и третьей лестничной площадкой, в обществе пауков и пыли под 15-ваттной электрической лампочкой без плафона, мужественно пытаясь побороть свой вечный запор. Высовываться она не рискнула, вдруг на улице пасут, выкрутила лампочку и переждала во мраке, пока они уводили остальных.

— Спасибо Финку, — сказала Фэй. — Он на Шеридан-Сквер у Джео пытался дозу выцыганить, до того как мы все переместились к Тому. Джео послал его на хуй. Нам бы потом туда не вылезать, но Том уже забился с Этти.

— А меня ты как нашла?

— Позвонила в контору.

— Хорошо, что ты меня нашла. Господи! Я сам вчера вечером к вам почти намылился. Заодно бы загремел!

Фэй возилась у крошечной раковины с грязной посудой. Выудила чайную ложку.

— Тебе сильно досталось, Джо?

Я передал ей баян и пипетку.

— Оставлю тебе, — пообещала она. — Вот ведь сволочной Финк! Сколько ему перепадает за что называется «возбудить дело»… горячий укол ему точно светит…

— Я ополосну, — сказал я, принимая от неё шприц, когда она закончила. Перетянул руку ремнем и посмотрел, как вздулись вены. Голубая сетка, по которой бледная жидкость заструится бессловесной лаской к моему мозгу.

17 

В начале жизни ощущения метафизическими взломщиками лезут (вламываются) в процесс существования. В начале жизни вещи поражают волшебностью своего существования. Творческие моменты выскакивают из прошлого, сохранив часть этого волшебства. Вовлеченность здесь невозможна из-за позиции компромисса. Тем не менее, сила не в праве на абстрагирование, но в безусловном приятии условных абстракций, стоящих на пути памяти как таковой, экзистенциального… всех такого рода барьеров для постепенного отлаживания центральной нервной системы.

Речь не о том, что надо просто позволить вулкану проснуться. Обожженный тыл никому не помогал. И печи Освенцима ужасающе холодны. Когда умирает дух игры, остаётся одно убийство.

Игра. Homo ludens^[54].

К примеру игра в пинбол в кафе под названием «Ле Гра-Д’Ор»

— В пространстве автомата для пинбола царит абсолютный и своеобразный порядок. Для человека, пытающегося несколькими чёткими и несильными ударами контролировать автомат, невозможен никакой скепсис. Для меня игра превращается в ритуальное действо, символизирующее событие в космосе. За игрой ты серьёзен. Напряжение, эйфория, легкомыслие, радость доказывают превосходящую логику природу человеческой ситуации. Не считая джаза, пожалуй, наиболее решительный и позитивный протест homo ludens в современном мире, автомат для пинбола представляется мне крупнейшим культурным достижением Америки, он резонирует с современностью. Он символизирует негибкую структурную «личность», грозящуюся именно так оформиться в истории, гигантский механический монолит, навязанный массовым сознанием; символизирует и сводит к нулю. Скользящие электрические смещения автомата для пинбола, электронный мозг, метафорическая транспозиция современного Факта в игровую сферу. (Различие между французским и американским восприятием наклона (tilt) [teelt]. В Америке и Англии меня порицали за попытки перехитрить технику, умело оную наклоняя, в Париже именно это считается главным фокусом.)

Люди забывают, как надо играть. Да, мы внушили массам, что работа есть сакральный, тяжкий труд. Не к тому, что когда представитель масс берёт своё, он грозится вывернуть наизнанку навязанное нами ему убеждение. Люди, не имеющие традиций, «попавшие в историю с чёрного хода» всего-навсего за 150-летний период, никогда не умели играть, им никто не говорил, что их труд «сакрален» лишь в том смысле, что даёт их хозяевам возможность играть.

Красота крикета. Вульгарность профессионализма. Антропологическое предательство тех, кто относится к культуре «серьёзно», кто рассуждает о просвещении масс вместо того, чтоб учить людей играть.

Учёные — человекообразные недоделки, ползающие по художественным выставкам, высматривая чего новенького в очередной цветастой какашке. Очень скоро дада подвергнется мумификации через включение в анналы истории.

В начале пятидесятых многие парижские поэты и художники любили пинбол. К сожалению, лишь немногие при этом не мучились чувством вины.

Искусство как путь, символ. Непрямой, трансцендентный.

Руки по текстуре — как сушеный чернослив: мама пользовалась зеленой серией косметики «Сноуфаэр», чтоб избавить кожу от огрубелости, но ладони слишком часто соприкасались с водой, чтоб от кремов был хоть какой-то толк. Если считать постояльцев, ей приходилось обстирывать двенадцать человек, готовить для них, выносить за ними грязь. Ей доставляло огромное удовольствие читать про королеву, видеть ее фотографии.

— Что-то не так, Джо? — спрашивала она.

— Ничего, — отвечал я.

Труд никому еще не причинил вреда, внушили мне, но он убил мою мать.

Индустриальная Революция напоследок придумала Пятилетки и, допускаю, не больше чем неискренние словоизлияния о нетворческих видах деятельности. Мое врожденное отвращение к подобной деятельности в стране работящих скоттов подтолкнула меня, вопреки моей воле, к лицемерию. Моё итальянское прошлое, имя моего великого соотечественника Макиавелли в шотландском контексте употреблялось исключительно как оскорбительный эпитет, сделало ношение маски неизбежным. Потом я с удовольствием цитировал про себя Стивена Дедала: «молчание, изгнание, коварство»^[55], но при этом возможны были лишь молчание и коварство. Тем временем я расчёсывал мамины волосы, чтоб они были красивые, а она сбивала себе ноги, носясь на побегушках. Ближе всего мне удавалось подходить к ней по вечерам, когда я её причёсывал. Один на один с ней на кухне я ставил стул на ящик позади неё и расчёсывал ей волосы, пока они не начинали мягко блестеть полированной медью. Я не помню маму молодой и, как мне говорили, красивой, и, бывало, проведя ладонью по её волосам, я здорово злился, что не могу быть ребёнком юной и прекрасной матери.

Всякий раз, всматриваясь в нашу нищету, я думал, как она окружала меня, ставила на краю потока, который не пересечь, а на противоположной стороне находились избранные счастливцы, существующие в изысканной роскоши, и я казался себе палаткой, удерживаемой клиньями на сильном ветру. Проповеди о святости труда, а их часто читали, были мне неприятны. Я думал о маминых руках, о её несчастном согбенном теле и её безграничном восхищении высшим символом того класса, попасть в который мечтали все мои знакомые, класса, который не работает. Класса, презрения которого страшился отец, поскольку именно так, а не иначе относился к деньгам, поскольку их у него не было, поскольку каждый шиллинг ему приходилось чуть ли не выклянчивать; и он даже был вынужден отнести в ломбард ложки, врученные матери мистером Питчимуту на Рождество в подарок за —? — за то, что она сумела перебороть шок от того, что он ест сырые яйца прямо из скорлупы, от его жареных сардин, более того, расчета, что она будет эти сардины ему готовить, за то, что впустила его, черного, как черное пальто, в свой дом и, представляя детям, назвала «сэр», и мы, ее дети, не раздумывая, последовали ее примеру учтивости. По отношению к непонятным чернокожим. «Думаю, в следующий раз мы возьмем желтого постояльца», — сказала мать и, невзирая на папины возражения, продолжала эксперименты с жильцами. Теперь я спрашиваю себя, когда на меня нахлынули воспоминания о разнообразных возможностях прошлых лет, не связано ли это как-то с тем, что папа намертво окопался в ванной против всех к нам приходящих, и белых, и черных, и желтых. Отец, итальянский музыкант, потеряв работу, объявил холодную войну, не более (возможно, не менее) идиотскую, чем та настоящая холодная война, тянувшаяся с той поры, как меня впервые просветили о человеческом свойстве сбиваться в воинские группы. Помню один семилетний перерыв, когда группировки не занимались холодной войной, период, в который «моя» группировка была на войне. И за стенами отцовского дома, складывалось впечатление, вся юриспруденция находится в руках именно неработающего класса. Да, все больше и больше людей из этого класса начинали вкалывать, даже еще до Второй Мировой, и многие верили, что труд облагораживает, одновременно, не проводя фактического различия между механической и творческой работой.

— Мамочка, почему работать это хорошо?

— Не хорошо все время играть, Джо.

— А почему нет, мамочка? — желая, пока я расчёсывал её ломкие золотисто-седые волосы, чтоб она могла всё время проводить в игре — начиная с этого момента. — Я не люблю работать.

— Ну, конечно, любишь, Джо.

— Нет, не люблю. Терпеть не могу. Не хочу ходить в школу. Я бы не ходил, только у тебя будут из-за меня неприятности.

— Ходить придётся, Джо. Как начнёшь учиться, сразу полюбишь школу. А идти не хочешь, потому что надо рано вставать.

— Это тоже. Вообще-то я её терпеть не могу. Я ненавижу школу, мамочка.

— В школе ты узнаёшь много интересного, Джо.

— Мам, а зачем папа продает чайные ложки? По-твоему, это не повод с ним развестись?

— Нет, за это я с ним не буду разводиться, Джо, — а иногда она заходилась в рыданиях и говорила: — Не был бы он таким толстокожим хамом! Оставил бы меня в покое! Ушел бы и оставил меня в покое!

— Ой, мам, только ты меня ведь не бросишь? Ты же ведь правда меня не бросишь и не оставишь одного, мамочка?

— Нет, Джо! Не говори глупости, милый! Ничего страшного… честно! Мне просто надо было выплакаться! Ох, Джо…

— Мамочка, я никогда тебя не брошу! Клянусь! Всегда буду с тобой!

— Однажды ты вырастешь и станешь мужчиной, — проговорила она, тесно прижимая меня к себе.

Попозже я переспросил:

— Ты ведь по-настоящему не хочешь, чтобы папа от нас ушел и не вернулся?

— Нет, Джо. Я уже успокоилась. Иди спать, как хороший мальчик. За меня не беспокойся. Я буду здесь недалеко, на кухне.

Зашел отец.

— Пойду, прогуляюсь, — объявил он. Это звучало как ультиматум.

— Ты вчера прогуливался, Луис, — ответила мать. — Мне нечего тебе дать.

— Я и не просил, разве не так?

— Я вчера вечером дала тебе два шиллинга.

— Не нужны мне твои чертовы деньги!

— Держи себя в руках, Луис!

— Я, чёрт подери, держу себя в руках! Я не прошу у тебя, чёрт подери, денег! У нас, чёрт подери, вечно денег нет, потому что ты, чёрт подери, вечно над ними трясешься, черт подери этих постояльцев! Питчимуту со своими чертовыми жареными сардинами, этот инвалид чертов в голубой комнате! Ни секунды нельзя в ванной спокойно посидеть, весь день, черт их подери, только и таскаются!

— Луис, прекрати! Прекрати немедленно! Иди, если тебе так надо, только не начинай все по сотому разу!

— Вечно ты их защищаешь! Они же нам весь дом в чёртов свинарник превратят! Тебе плевать! Все им, что хотят, черт подери, позволяешь! Ладно, но не в этом доме! Не в моем, черт подери, доме! Я эту чёртову кодлу пошлю куда подальше!

— Не пошлешь, Луис, не пошлешь.

— Ну и продолжай с ними, чёрт подери, валандаться! В туалете всё сиденье в порошке! И ещё своими чёртовыми грязными ногами по ковру! Видела, чёрт подери, во что они превратили ковёр в коридоре? Не могут вытирать свои чёртовы ноги!

Вот тут-то всё и начинается. Пробное обустройство моря неоднозначного опыта, предварительная дамба, вступительная речь.

Подходя к концу, мне не следует оценивать, насколько доведено до конца. В плане искусства и литературы? Мне случается порой натыкаться в книгах на эти понятия, но у них нет ничего общего с той интимностью, с какой я работаю, раскрываю, прячу. Лишь в конце я всё ещё продолжаю сидеть здесь, где сидел, записывая, с чувством, что даже не начинал говорить то, что имел в виду, по всей видимости, сохраняя ум и трезвую память, и с ощущением собственной свободы и ответственности. Более-менее отрезанный от всего, каким я был до сего момента, намереваясь, едва допишу этот параграф, пойти в соседнюю комнату и вмазаться. Чуть позднее я позвоню тем, кто любезно изъявил готовность опубликовать мой документ, и сообщу им, что он теперь уже готов, или настолько готов, насколько это вообще возможно, и удивлюсь своему вздоху облегчения, как я однажды удивил Мойру этим чувством облегчения однажды на Новый год, снова узнавая, что ничто не заканчивается, и уж точно не это.

Нью-Йорк, Август 1959.

Примечания

1

(фр.) человек бунтующий

(обратно)

2

Отсылка к Грегору Менделю (1822–1884 гг.) — австрийскому ботанику и монаху, чьи теории наследственности заложили фундамент современной генетики.

(обратно)

3

Все, чем человек занимается в жизни, в том числе любовью, происходит в скором поезде, несущемся навстречу смерти. Курить опиум значит сойти с поезда на полном ходу; значит посвятить себя чему-то, отличному от жизни и от смерти.

(обратно)

4

Из ничего не получится нечто. (лат.)

(обратно)

5

В оригинале «boost» (воровать): «“She could hustle, she could boost more,” Tear said.»

— Она, могла бы торговать собой, а ещё могла бы больше воровать, — сказал Том.

(обратно)

6

В оригинале «dollies»: «“Even without dollies,” Tom Tear said, “I could kick it in three days.”»

Dollies — жаргонное название метадона — наркотика, используемого вместо героина при лечении зависимости.

(обратно)

7

Мигель де Унамуно (1864–1936), испанский писатель, поэт, драматург и философ.

(обратно)

8

(фр.) Прекрасной негритянке.

(обратно)

9

(лат.) Здравствуй, Цезарь! Теперь мы граждане Рима.

(обратно)

10

Джон Нокс (ок. 1514–1572 гг.) лидер шотландской Реформации и основатель пресвитерианской церкви в Шотландии. Известен своими строгими кальвинистскими моральными убеждениями.

(обратно)

11

(исп.) Надеюсь, Мануэло.

(обратно)

12

Бенвенуто Челлини (1500–1571 гг.), скульптор и ювелир эпохи Возрождения.

(обратно)

13

В оригинале — «АМА» (American Medical Association) — Американская медицинская ассоциация.

(обратно)

14

В оригинале — «Sloan’s Liniment».

(обратно)

15

Лак для металлических изделий.

(обратно)

16

В оригинале «GI Bill» (Билль о военнослужащих) — неофициальное название акта о трудовом устройстве военнослужащих 1944 года, который предусматривал выплаты по безработице и другие льготы для ветеранов Второй мировой войны.

(обратно)

17

Чарльз «Счастливчик» Лучано (1896–1962) — влиятельный нью-йоркский гангстер.

(обратно)

18

Чжоу Эньлай (1898–1976) — первый глава Госсовета Китайской Народной Республики.

(обратно)

19

В оригинале «the Tombs»: неофициальное название Манхэттенского следственного изолятора — открытой в 1838 году тюрьмы в Нижнем Манхэттене.

(обратно)

20

Жоан Миро (1893–1983) — каталонский художник-сюрреалист.

(обратно)

21

«Reuben, Reuben, I Been Thinking»: детская песня, впервые изданная в 1871 году Гарри Бирчем и Уильямом Гучем. Песня известна и под другим названием — «Рахиль и Рувим».

(обратно)

22

В оригинале «Isthmian Lines» — основанная в начале двадцатого века cудоходная компания, принадлежащая Юнайтед Стейтс Стил Корпорейшн (U.S. Steel).

(обратно)

23

Залив между Финляндией и Швецией в северной части Балтийского моря.

(обратно)

24

Хокон VII (1872–1957) — первый король Норвегии после провозглашения независимости от Швеции в 1905 году. Хокон был ключевой фигурой норвежского сопротивления нацистской оккупации во время Второй мировой войны.

(обратно)

25

Единица измерения объема жидкости, равная 1/16 пинты или 29,57 Кубических сантиметра.

(обратно)

26

В оригинале «dexies» — сленговое название стимулятора декседрина или сульфата амфетамина.

(обратно)

27

В оригинале «bennies». Бензедрин — одна из торговых марок амфетамина.

(обратно)

28

Барон де Шарлю — персонаж цикла романов Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» (1913–1927 гг.). Барон — гомосексуал, устраивающий садомазохистские оргии в доме свиданий Жюпьена.

(обратно)

29

(фр.) «История О» Полин Реаж (псевдоним журналистки Доминик Ори) — роман 1954 года. Несмотря на наложенный французскими властями запрет на публикацию и выдвинутые против издателя Жан-Жака Повера обвинения в непристойности, роман был удостоен премии «Дё маго» (Deux Magots) годом позже. Английский перевод издан Морисом Жиродиасом в Olympia Press в 1965 году — издательстве, в котором Трокки под псевдонимом опубликовал несколько порнографических романов.

(обратно)

30

Смысл существования (фр.)

(обратно)

31

Согласно преданию, в 500 г. до н. э. древнеримский герой Гораций Коклес отбил нападение армии этрусков в битве на Субликийском мосту через Тибр.

(обратно)

32

«Мэлон умирает» (цитата по переводу В. Молота). Роман опубликован на французском языке («Malone Muert») в 1951 г., а затем в авторском переводе на английский язык в 1956 г. Это вторая книга экспериментальной трилогии Беккета, в которую также входят «Моллой» и «Безымянный». Характерной чертой всех трёх романов является отказ от традиционной повествовательной структуры. «Мэлон умирает» написан от лица умирающего человека.

(обратно)

33

В оригинале «el-train» (аббревиатура «elevated train») — система наземных железных дорог Нью-Йорка, большая часть которых была демонтирована к середине двадцатого века.

(обратно)

34

В 1914 году британский скульптор Эрик Гилл (1882–1940) изготовил для Вестминстерского собора четырнадцать рельефов, изображающих Крестный путь — страдания и смерть Иисуса Христа.

(обратно)

35

Второй по старшинству после полков Гвардейской дивизии [Guards Division]. Сформирован в 1650 г.

(обратно)

36

Электроорган со специальным светозвуковым устройством. Использовался в основном в кинотеатрах

(обратно)

37

«Хочу быть счастливым» («I Want to Be Happy») — популярная песня Винсента Юманса (1898–1946) и Ирвинга Цезара (1895–1996) из бродвейского комедийного мюзикла «Нет, нет, Нанетт» (No, No, Nanette, 1925).

(обратно)

38

Имеется в виду философская концепция «двух маятниковых часов» Готфрида Лейбница (1646–1716). Лейбниц сравнил душу и тело с двумя идеально синхронизированными часами, которые никак друг на друга не влияют, но показывают одинаковое время благодаря заранее установленной часовщиком (и, следовательно, Богом) гармонии. В контексте романа Трокки, по-видимому, имеет в виду следующее: так же, как две пары часов кажутся единым взаимосвязанным механизмом, но на самом деле работают независимо друг от друга, так и внешняя видимость гармонии в личных отношениях скрывает правду о том, что рассказчик не способен установить близкий контакт с другими людьми.

(обратно)

39

Стеатома (жировик, липома) — образование на коже (например, бородавка).

(обратно)

40

В жизни вечной (лат.)

(обратно)

41

Акер (в оригинале «acker») — жаргонное название египетского пиастра (монеты).

(обратно)

42

Дейл Карнеги — автор множества книг по самопомощи и саморазвитию (так называемая «селф-хелп литература»), в том числе «Как завоёвывать друзей и оказывать влияние на людей» (1936).

(обратно)

43

Что он сказал? (фр.)

(обратно)

44

Дерьмо! Козёл! (фр.)

(обратно)

45

В оригинале «dada». Дадаизм — нигилистическое, иконоборческое и революционное течение в искусстве начала двадцатого века, основанное поэтом Тристаном Тцарой (1896–1963).

(обратно)

46

Комната для прислуги (фр.)

(обратно)

47

В оригинале используется слово «pelf» — украденные товары, материальные блага (в уничижительном смысле), или мусор.

(обратно)

48

Не так ли? (фр.)

(обратно)

49

Эдуард Далберг (1900–77) — американский писатель и литературный критик. Роман «Страдания Приапа» опубликован в 1957 году.

(обратно)

50

Но тем не менее, начинаешь коряво оправдываться, притом что самое корявое — это оправдываться. (фр.)

(обратно)

51

Вам следует конструировать ситуации. (фр.)

(обратно)

52

Это обнаруживается само (нем.)

(обратно)

53

В оригинале встречаем игру слов: «Habit-forming, rabbit-forming, Babbitt-forming». Бэббит — протагонист одноимённого сатирического романа Синклера Льюиса (1885–1951), опубликованного в 1922 году. В США Бэббит стал символом ограниченности и буржуазного конформизма.

(обратно)

54

Человек играющий (лат.)

(обратно)

55

В автобиографическом романе Джеймса Джойса «Портрет художника в юности» (1916), Стивен Дедал (альтер эго писателя) отвергает римско-католическую церковь и родную Ирландию, выбирая путь «молчания, изгнания и коварства» (в другом переводе: «молчания, изгнания и хитроумия»).

(обратно)

Оглавление

Александр Трокки Книга Каина

ОФИЦИАЛЬНЫЙ ЕПИСКОПАРИЙ ЖЕЛАНИЙ

Предисловие

Введение

КНИГА КАИНА

  1

  2

  3 

  4 

  5

   6

  7 

  8

  9

  10

  11

  12 

  13 

  14

  15 

  16 

  17 

*** Примечания ***