Записки кока Борщика [Виталий Титович Коржиков] (fb2) читать онлайн

Виталий Коржиков Записки кока Борщика

Часть I

Конечно, прочитав заметки, наверняка не один умник усмехнется: «Ну куда лезет со своей писаниной какой-то Борщик! Что он еще там выдумает на своей кухне, у своей плиты?»

Но, во-первых, я берусь за перо ради справедливости! А во-вторых, кок ничего не выдумывает. Кок около плиты наблюдает иногда очень серьезные вещи и делает выводы, которые могут оказаться полезными всем.

Вот, скажем, печешь на сковородке блин. Ты его только начал печь, а он уже на тебя ворчит, шипит, пузырится. Будто он главный на этом свете!

Испекся, улегся на тарелку. Лежит и красуется: «Я первый, я первый, я первый!»

Пыхтит и не знает, что сейчас на него плюхнется следующий, а там и третий, и четвертый, и пятый…

И каждый, каждый по очереди сверху, довольно поглядывает: «Я верхний, я верхний, я верхний!» А уж самый последний, наверху, так и готов подпрыгнуть от радости: «А верхний-то, самый верхний — я!» Только подумает, и вдруг какой-то Борщик всю стопку — раз! — перевернет на блюдо! И все, что было внизу, снова оказывается сверху!

И лежит верхний, весь в масле, и радуется: «А ведь первый-то все-таки я!»

Блестит, сияет и не знает, что его-то первым и слопают!

И у людей то же самое! То и дело слышишь — то на палубе, то в трамвае:

— Всё! Нашего первого съели! — И сразу понятно: съели того, кто наверху!

Вот вам и кухня! Вот вам и блины!

А ведь иногда, даже если ты и судно спасешь, не заметят, усмехнутся:

— Судно спас? Ну-ну! Наверное, колпаком пробоину заткнул!

Но бывает и почище.

Известно, что я всегда плавал на пароходе «Даешь!». Хорошем пароходе, дружном. Хотя и там выговоры отхватывал.

А тут после отпуска попал на какой-то лапоть. То ли «Дерешь!» то ли «Дележ». Хорошо, что не «Хапаешь!». Но и то не беда! Все шумят, ругаются: как плыть, куда плыть, зачем плыть. Все указывают в разные стороны, и каждый себя капитаном чувствует. Дошли до того, что однажды посреди моря решили делить палубу, рвать на куски. Стою у плиты и слышу: зубилами бьют, пилами режут!

Я выглянул, кричу: «Что вы делаете?» На меня только презрительно махнули: «Исчезни, кухня!» Выглянул я снова в иллюминатор, а парохода — краб меня побери! — нет! Нет парохода! Двадцать железяк плавают вокруг. И на каждой железяке — по капитану!

Одни на плаву балансируют, вот-вот пойдут ко дну, другие среди помоев и мусора на бревнах и спасательных кругах кувыркаются, кричат «SOS»! А один, заводила, верхом на акуле все держится за штурвал — и не видит, что акула на него зубы точит, вот-вот капитанские штаны снимет…

Волны разгуливают, ветер над каждым свистит — зато каждый капитан! Каждый сам себе — первый блин!

Один я в капитаны не рвусь. Стою у плиты, по колено в воде, на одной ноге, щи варю, лучок жарю, рыбу прямо из воды на сковородку бросаю, морскую капусту для гарнира вытаскиваю и думаю: есть-то всем захочется. Глядишь — на обед и соберутся. А к кому? Конечно, к тому, у кого дымок из трубы идет, компот кипит, щи булькают…

И в самом деле. Слышу, в полдень в животах у моих капитанов заурчало на весь океан. Носы потянулись в мою сторону, на запах! Только свистнул — гребут. Одни словно бы случайно рядом покачиваются, другие вежливо спрашивают:

— Борщик, когда обед?

Вот ведь как! То была «кухня», а тут «Борщик». Великое дело — запахи!

— А когда свяжемся, — говорю. — Мне на одной ноге очень неудобно щи раздавать. Швартуйтесь, говорю, по порядку. Связывайтесь.

Стали связываться. Сшибаются лбами, ныряют. Фыркают. Но связываются!

Связались кое-как. Щей прихватили, рыбкой заели, компотом запили.

Я им говорю:

— Сваривать палубу надо! А то ведь до берега не догрести.

Снова на меня покосились: что это какой-то повар советы подает. Но промолчали — ужин-то впереди!

Сварили судно. Догребли кое-как до берега, начали снова спорить. А я собрал свой чемоданчик, бросил в него фартук, колпак — и к себе, на родной «Даешь!» к Солнышкину, Перчикову, Челкашкину.

* * *

А запахи, должен вам заметить, великая вещь! Что в океане может быть лучше запаха жареного лука или запаха хорошей чесночной котлеты? И жить помогает, и даже творит чудеса.

Вот вам всего один маленький пример. Пришли мы как-то то ли в Лос-Анджелес, то ли в Лонг-Бич — пристегнулись к причалу. А там морячки с разных судов на берегу океана решили размяться, устроили соревнования по бегу. Итальянцы, американцы, японцы, французы. Ну и нас, конечно, пригласили.

Отправили мы добровольцами Перчикова и Пионерчикова, купили им спортивные майки и трусы — дуйте, ребята! Я бы тоже согласился, но мне обед надо готовить. Я обещал Перчикову за победу поджарить его любимые котлеты из кальмаров. Начистил, намолол, склеил. Румяню котлеты на сковородке — и сам облизываюсь.

Наконец, слышу выстрел из пистолета, значит, началось! Выглянул в иллюминатор, вижу: сияет солнце, качаются пальмы, сверкает океан, а по берегу, по дорожке, бегут спортсмены. Наши впереди, остальные подальше. Я опять к котлетам. Жарю, переворачиваю, румяню. Вдруг слышу: наши болельщики недовольно кричат, почти стонут. Выглянул, а там доктор Челкашкин подпрыгивает, последние волоски от огорчения из лысинки выдирает. Наши проигрывают, наши чуть ли не в хвосте задыхаются. Позор! Инфаркт! Катастрофа!

Что бы вы сделали в этом случае? Не знаете? А Борщик знает! Схватил я сковородку с шипящими котлетами, бросился по трапу и — бегом на дорожку! Вырвался впереди Перчикова и Пионерчикова, поднял сковородку с котлетами до уровня носа — и вперед! Мимо французов, итальянцев, японцев, американцев! И что бы вы думали! Унюхали наши! Пришпорили! Побежали! Бегут изо всех сил, весело носами подергивают и котлетный ветер в носах свистит.

Французов обставили, итальянцев догнали, французов обошли, американцев уделали! Вперед, к финишу. Так и прибежали! Впереди — я, за мной Перчиков, а там и Пионерчиков!

Победили с отличным результатом. А если бы я успел поджарить лук, результат был бы еще лучше. Уверяю вас!

Это все потом поняли. Только доктор, вместо того чтобы сказать спасибо, заметил, что все было бы лучше, если бы не Борщик со своими глупыми выдумками.

Удивляюсь человеку! Я бы на его месте давно написал статью:

«Роль запахов в развитии человечества». И фактов для этого — сколько угодно. Рыцари за надушенный платок своей дамы бросались в бой и побеждали! Школьники, унюхав из столовой запах сосисок, решают задачи вдвое быстрей. Перчиков и Пионерчиков победили на дистанции благодаря котлетным запахам. А Александр Македонский с малым количеством голодных воинов в битве при Гавгамелах одолел большую армию царя Дария! А почему? Потому что в лагере Дария, надеясь на победу, заранее жарили для пира целое стадо баранов. Голодные македонцы рвались вперед, на запах! Вот вам и выводы: не жарь прежде времени баранов под носом у голодного противника!

Отправь Дарий своих поваров в тыл противника и не пожалей они лука, чеснока, перца, еще неизвестно, на чьей бы стороне была победа. Человечество летит на запах! Только дайте людям хорошие запахи! Мысль? Мысль! А Челкашкину хоть бы что!

Да и Перчиков тоже хорош. Ведь обещал перед полетом в космос открыть небесное тело и зарегистрировать под названием «Звезда кока Борщика». Или просто «Кок Борщик». А что вышло?

Совсем недавно, когда он должен был выйти в открытый космос, я снова решил нажарить его любимых котлет. Думаю, почувствует любимый запах, наберется сил, запоет. Поставил в духовку сухарики для гарнира. Жарю котлету, лучок помешиваю и слышу — у телевизора шумят: «Вон, вон! Вышел!» Я побежал к экрану. Вижу, наш Перчиков в скафандре под звездами плавает. И кажется, никаких запахов не чувствует. Не долетают. А он вдруг повернулся, подергал носом и на всю Вселенную говорит:

— Борщик, ты что к телевизору прилип? У тебя же сухари на камбузе подгорели!

Вот вам и дружба. Про котлеты хоть бы что, а про горелые сухари — на всю Вселенную!

Да, запахи дело серьезное. И учитывать это должны и президенты, и космонавты, и школьные повара. А историй с этими запахами — хоть отбавляй.

* * *

Вы, наверное, слышали несколько лет назад сообщение, что у берегов Антарктиды возле парохода «Даешь!» отмечено огромное скопление пингвинов по совсем неизвестной причине? А на самом деле никакой неизвестности. Все известно! В самый разгар, посередине антарктического рейса комсостав вдруг захотел жареной картошки. Конечно, с жареным луком. А у меня, как назло, кончилось растительное масло. На чем жарить? Пожарю, думаю, на рыбьем жире. Морякам рыбий жир очень полезен! Очень!

Стал я жарить на рыбьем, а Петькин понюхал, расфыркался:

— Выставь эту картошку на лед: пусть проветрится. Этим жиром только крокодилов отпугивать!

Выставил я картошку на лед и вдруг вижу: со всех сторон к моей сковородке пингвины с детворой потянулись. И королевские шагают, и простые торопятся, а маленькие — имени Адели, так прямо вприпрыжку, чтобы не отстать! Целые толпы! И всем хочется картошку на рыбьем жире попробовать. И на трап взбираются, и на камбуз заглядывают. Только дай!

Я их потом даже на плаву картошкой подкармливал.

Но вот оторвались мы от Антарктиды. Пошли мимо Австралии. Идем, а по берегу кенгуру прыгают, принюхиваются. А дальше потянулись тропические острова. Воздух над ними — как компот. На деревьях бананы, апельсины, мандарины. Но, видно, компот, да не тот: обезьяны на ветках висят, к моему компоту тянутся. Так я целый бачок им вычерпал. А подошли к другому острову за водой, видим, вокруг нас крокодилы: крокодил на крокодиле! Всё кишит. Одни зубы торчат!

Я, понятно, вспомнил совет Петькина, бросил в море кусок булки с рыбьим жиром. И поверьте — отстали!

Набрали мы воды и перед отходом решили отправиться на пляж под пальмы. Позагорать, искупаться.

Я, понятно, прихватил портфель с бутербродами и термосом. А Петькин на всякий случай рыбьим жиром намазался.

Выбрались мы из бота прямо на песок. Белый, хрустит, не песок — а прямо-таки безе! Только разделись, а к нам со всех сторон крокодилы! Не от рыбьего запаха, а на рыбий петькинский запах. Все, конечно, с космической скоростью рванули на пальмы! Как туземцы. Петькин — на самую высокую. Моя оказалась пониже и гнется. У меня ведь в зубах все-таки портфель с термосом и бутербродами!

Сидим, оглядываемся! А крокодилы все больше, ближе. У Петькина уже от страха волосы дыбом встали! Да и другие трясутся. Вот-вот начнется землетрясение. Крокодилов внизу — тьма! Им бы сказку про крокодила Гену читать, а они людей жрать собираются! Что делать, думаю. Взял портфель, размахнулся было. А один крокодил встал на задние лапы и передней показывает: не надо бросать, давай сюда!

Ну, я и опустил. Взял он портфель под мышку, потопал к берегу. И вся свора — за ним. Открыли они портфель, достали бутерброды, уселись, жуют и компотом из термоса запивают.

Мы сыпанули с пальм вниз, к боту, и со свистом домой, на палубу. А Петькин бегом на мачту! Даже спасибо мне не сказал.

Так что от моих запахов не бегут, на них тянутся.

Тогда же у Австралии выбросились на берег киты. Ученые опять раздумывают: почему и отчего! А умница Перчиков сидел у микрофона и прямо на все побережье говорит:

— Это они от фокусов Борщика!

Так сказать, пошутил!

Только сказал, а полиция тут как тут. Спрашивают:

— Где тут ваш господин Борщик? А где Борщик? Борщ варит!

Понюхали, попробовали. Говорят:

— Очень приятно! А нельзя ли сделать запах посильней и выйти в море?

Пожалуйста! Я сделал, а они бегом на берег, китов в воду стаскивают. И киты, честное слово, поползли за нами, в море, на запах. Такой запах!

Вы когда-нибудь видели, чтобы киты — киты! — ползли на брюхе на запах борща? Нет? А вот мы всей командой видели! Ползли. На запах борща. А почему? Потому что в нем картошка хорошая, капуста — свежая, перца в меру, томата в самый раз… И знаете, даже если получаешь выговор или слышишь в свой адрес не всегда умную шутку, все равно приятно знать, что ты спасаешь кого-то не с помощью оружия или болтовни, а при помощи свеклы, капусты, морковки, укропа — с помощью обыкновенного, но хорошего борща!

Выговоров, как всем известно, у меня было — хоть отбавляй. За сладкий туман — выговор. За подгоревшие сухари — выговор. За крокодилов — выговор. А кое за что можно было бы расщедриться и на благодарность…

Как-то в Арктике увязались за нами трое медвежат, белых. Я их всех на забаву сначала рыбкой подкармливал, потом блинами, не топать же им за колбасой в Москву или через Северный полюс в Америку!

Пока они за нами на льдине плавали, выросли в хороших, но требовательных медведей. То и дело становятся на задние лапы, скребутся о борт, требуют: «Борщик, блинов!» И от пельменей не отказывались. Жаль, Никулин не видел. Он бы их в цирк на самую высокую зарплату пристроил.

Однажды они на камбуз прямо штурмом пошли! Я от них отбивался. Блинами. Пока отбивался, у меня сладкая манная каша из кастрюли выбежала буквально на палубу. А там через порог — и за борт, на льдины. Целые айсберги! Капитан ходит, ворчит:

— Теперь плутай среди айсбергов из этой каши. Борщику выговор. Во-первых, за это нагромождение, а во-вторых, за перерасход манной крупы.

А через какое-то время лед встал. И мы застряли, замерзли. Ни туда ни сюда. Уже полярная ночь, северное сияние над колпаком разливается. Звезды горят. Нам бы пора бананы жевать на юге, а мы выбраться из льдов не можем.

И вдруг помощь. И не ледокол, а мои медведи. Идут и грызут мерзлую манную кашу. Целые айсберги заглатывают!

В полтора дня все слопали, проход нам проели — плыви, ребята! Так я им на прощанье выдал еще по хорошему блину.

Понятно, что медведи мне на лапах на прощанье хором выражали благодарность. Они бы мне, может, и звание присвоили «Почетный полярник». Так это медведи. А начальство не белый медведь. Хотя блины и пельмени любит, а благодарности — никакой. Только выговор!

Но я говорю друзьям-поварам: не бойтесь выговоров. Потихоньку оставляйте на льду манную кашу или что-нибудь другое. На обратном пути может очень пригодиться.

* * *

Конечно, оплошности у меня тоже бывали. У какого кока их нет! Но тоже не без причины. Вот вам хотя бы один пример.

Все знают, что Борщик умеет не только торчать у печи. А если надо, и мешки бросает, и канаты таскает, и палубу драит. А если придется, и судно ведет по первому классу. Кто в Индийском океане, когда в качку все лежали готовенькие, как кильки в томате, стоял на руле? А Борщик стоял. Стоял Борщик! И судно вел, и кормил!

А тут — на тебе! Во время стоянки во Владивостоке вышел перед ужином на палубу с бачком, слить воду от макарон, и налетел на боцмана. Сидит на якоре и учит матроса Солнышкина морские узлы вязать. Я и спросил:

— Вяжете? И получается?

По-доброму спросил. А боцман в ответ:

— У нас получается! Не то что у тебя! Да и на макаронах узлов не навяжешь!

Меня задело. Я говорю:

— Как это не навяжешь?

Вытащил одну макаронину — связал узлом. Настоящим, флотским. Потом другую, третью. Провязал все макароны узлами. Полный бачок. Промыл, подал на обед. Команда в восторге. Все макароны в узлах, а узлы-то морские! Навалились, умяли, все до штучки. До последнего узелка. Ходят, от удовольствия пупки поглаживают.

Я на радостях уснул хорошо.

А утром проснулся — что такое? Напротив нас пароходов видимо-невидимо. И все на нас, разинув рот, глазеют.

А к нам прижался санитарный катер. Тянут с него на борт шланги. Бегают по трапам санитары, на помпу наваливаются, качают. Что такое?

А кто-то с соседнего судна кричит на другое:

— Это команде «Даешь!» промывание желудков делают. Борщик свою команду морскими узелочками накормил. Крепенькими, не развязываются!

Но ведь и тут не без пользы. Готовый рецепт: при сильном расстройстве вяжите макароны узлами. Только покрепче. Не пожалеете!

И тут — ого-го! — как потянет! Леска зазвенела. Пароход задрожал. Тяну и чувствую: вот это рыба! Вот-вот сорвется! Светляки выпрыгивают, вспыхивают, судно то туда, то сюда.

Подвел я рыбу поближе, ухватил за морду, тащу и прикидываю: «Ну уж эту зафарширую, уж эту намариную!»

Вывалилась команда, шумит. Довольна! Только, непонятно с чего, подлетает ко мне боцман, кричит:

— Ты что это тащишь, Борщик?

— Р-р-рыбу! — говорю. — Наж-жарю на всю команду!

— Какую рыбу! — кричит. — Да еще, наверное, чистить и мариновать собираешься. Это же подводная лодка. Дело международным скандалом пахнет!

— Ну да?!

— Да ты посмотри!

Выпустил я рыбу — вижу: и в самом деле подводная лодка. Открылся люк, высунулся из него капитан. Ругается, охает.

Я стою и думаю: «Что же вы ругаетесь! Лучше боцману скажите спасибо. А то без него завтра утром в маринаде бы плавали!»

Вот ведь какие штучки бывают!

И честное слово, в этом случае я ни капли не обиделся, когда доктор Челкашкин похлопал меня по плечу и сказал:

— Пора, Борщик, надевать очки. Конечно, возможно, ничего страшного не произошло бы, если бы мы эту лодку съели под маринадом. Под разными маринадами мы и не такое ели. Но очки надевать пора. А иначе с такими ошибками в людоеды угодишь!

И я ничего не сказал. А что тут скажешь?

Всё правда! Выйдешь после такой ошибки на палубу и вдруг услышишь:

— А, это тот самый Борщик, который мариновал лодку и морячками закусывал?

Нет, не надо!

У хорошего повара должна быть чистая совесть и чистое хорошее настроение.

Хорошее настроение любому повару просто необходимо. Браться за приготовление пищи надо только с хорошим настроением, даже если жаришь самую простую яичницу. Иначе она от злости может так заляпать веснушками физиономию — скребком не отскребешь.

А бывает и того хуже.

Помню, в Индийском океане, при полном штиле, готовил я команде плов. Отличный, должен сказать, плов. Уже морковочку с луком нашинковал и обжарил, рис промыл, баранину подрумянил…

И тут, как назло, заглянул на камбуз старпом, стал давать указания, горелые сухари припомнил. Сообщил, что без премии оставит. Все доброе настроение через трубу выскочило. Бегаю по кухне с ножом, успокоиться не могу. Взорваться готов. Так и кажется, вокруг грозой пахнет.

И вдруг вижу: в самом деле, влетает в иллюминатор светящийся шар, потрескивает и направляется ко мне. Шаровая молния. Стою я ни жив ни мертв и жду: сейчас подлетит, шарахнет в лоб и — привет милой бабушке!

Хорошо, что в этот момент от плова уже вкусно пахнуло. Прошла она надо мной, зарулила к котлу, повисела, будто понюхала, — и плюхнулась вниз, в самую гущу.

Плов тут же закипел, забулькал. Я его подхватил и на стол. Все так и навалились, умолотили. И на тебе! — ни с того ни с сего ругаться и ссориться начали! Бегают, ругаются и потрескивают.

А у одной дневальной волосы торчком встали, нос вытянулся, покраснел, и сама, как шаровая молния, носится с тряпкой в руках по коридору, на всех злится, искрами так и сыплет.

До сих пор не вылечилась. Попадись ей под руку — тряпкой, а то и щеткой вмиг схлопочешь. И в глазах у нее шаровая молния прыгает.

И совсем другое дело — хорошее настроение. Поешь — и борщ вроде бы в котле поет. Цыплята жарятся — тоже поют. И вилки, кажется, поют, и поварешки подпевают. И все неживое живым становится.

И наверное, вся команда «Даешь!» помнит исключительный случай.

Купил я в Сингапуре электрического пингвина. С музыкой внутри и с подогревом. Я все люблю с подогревом.

Стоял он у меня в углу на камбузе. Стоял, стоял. И вдруг я заметил, что он под мои песни шевелиться и разгуливать начал. Особенно в качку. Чем песня душевней, тем он отзывчивей!

А тут, помню, варил я флотский компот из абрикосов с дерева, которое еще мой дед посадил. Это еще до рыбьего жира было. Варю и напеваю!

И вижу, то ли на песню, то ли на запахи — дело-то ведь было в Антарктиде — стали собираться пингвины. Даже те, которые на яйцах сидели!

Что же, говорю, они делают! Пингвинята в яйцах застынут, не вылупятся.

И тут, верите, мой пингвин согласно кивнул, вперевалочку заковылял под песню вниз по трапу. Нашел на льду яйцо, сел. И через минуту-другую, яйцо — хлоп! — и навстречу морозцу вывалился пингвиненок. А там нашлось еще яйцо, а за ним третье. Целая стайка пингвинчиков. И все потихоньку качаются под мои песни, как в детсаду, и вроде бы напевают.

Их-то я потом и взял к нам на палубу, весь этот детсад.

Вот что значит хорошее настроение — и для вкусных блюд, и для птиц. А уж для людей совсем хорошо. Даже отлично!

Ради хорошего настроения команды, чтобы она была сытой, веселой, довольной, на какие только выдумки ни пустишься, на какие приключения ни пойдешь! Тут, знаете, только и успевай сам вертись и мозгами верти: и в смысле «я тебе шмотку — ты мне селедку», и в самом прямом — вертись, и все.

Помню, как-то возле Камчатки кончилась у нас на судне всякая вкуснятина. И горючее кончилось. Пых — и все! И не только у нас!

Суда вокруг качаются, матросские желудки звереют от голода, урчат, будто в каждом из них сидит по хорошему зоопарку.

Что делать, прикидываю, что бы сообразить? Вышел на палубу, задумался… И вдруг прямо-таки подпрыгнул. Рядом-то вулкан, сопки, скалы, а на них орет, шумит птичий базар. Миллионы яиц! Сидим, можно сказать, на яйцах и голодаем.

Я взял пару сеток, надел японские кеды и полез на скалы.

Вулканы рядом дымят, камни вздрагивают, а я ползаю и собираю яйца. Самые крупные. Полную сетку набрал. Крупных-крупных! Ну, размышляю, сейчас я своих орлов накормлю!

И только подумал — оступился и покатился вниз. С сеткой! Ну, думаю, сейчас получится Борщик всмятку. Хорошо, успел ухватиться за выступ скалы.

Вишу, одной рукой держусь, а в другой держу сетку. Подо мной шумит океан, качается, далеко внизу, наш пароход, толпится на носу команда, на меня пальцами показывает. Кто-то хватается за сердце, кто-то за голову…

А я вишу из последних сил и думаю: «Извините, братцы…»

И тут из-за скалы — вертолет с знакомыми летчиками. Повисли надо мной, спрашивают:

— Борщик, ты что здесь делаешь?

— Не видно, что ли, яйцами торгую, — говорю.

— Ну ладно, — говорят, — торгуй. А мы летим за кипятком в долину гейзеров.

Ничего себе шуточки!

— Так мне же с вами по пути! — кричу. — Мне ведь яйца отварить надо!

— Ну ладно, — говорят.

Спустили мне лестницу. Уцепился я кое-как за ступеньку и полетел. В облаках, над реками, над сопками, над лесами. Прямо в колпаке и в фартуке.

Люди на меня смотрят. Медведи внизу морды задирают и пасти от удивления раскрывают. Наконец долетели до гейзеровой долины. Кругом из дна пар валит, все кипит, как у меня на камбузе.

Петляем мы среди гейзеров и выбираем, который получше. И вдруг снизу — шипящий фонтан, как ударит рядом со мной, чуть не до неба. Я сразу раз — и яйца в кипяток. Вишу на лестнице, терплю, а яйца рядом варятся. Руке горячо, но, главное, яйца варятся!

Тут и вертолетчики ведром кипяточка зачерпнули — для чая, — развернулись и пошли обратно. До самой палубы меня донесли. В общем, благополучно. Только однажды вывалилось из сетки яйцо и какому-то зеваке прямо в лоб угодило, да так, что вулканы вздрогнули. Ну а зачем, скажите, когда падает яйцо, подставляешь лоб? Рот раскрывать нужно.

Конечно, команда наелась. Ходят, потирают животы, говорят:

— Борщик, а яйца-то оч-чень крутые. Переварил. Как только ты сам не сварился?

А капитан заметил:

— Ничего, он у нас и так крутой!

Конечно, это было очень приятно.

Только Челкашкин, доктор, как всегда, сказал:

— А выговор бы ему опять стоило влепить. Ведь из-за этих яиц у всей команды чуть сердце не выскочило!

Ну, то-то, думаю, наконец и он оценил, наконец все поняли: повезло той команде, у которой есть Борщик!

Правда, без неприятностей и здесь не обошлось.

Во время падения со скалы слетели у меня с ног кеды. Нашел их отряд юных следопытов и передал в музей. И как я ни просил вернуть, не отдают, и все. Говорят: «Уважаемый Борщик, не отдадим. Очень ценный экспонат для истории края».

Я, в общем-то, не жалею. Я человек добрый. И четко знаю, что в борьбе за хороший аппетит команды главное оружие кока: запахи, хорошее настроение и — доброта.

* * *

Иногда говорят, что мои заметки напоминают барона Мюнхгаузена, а порой попахивают Врунгелем. А я не согласен. Я никакой не барон и не капитан. Я обыкновенный кок. Борщик.

Варю, жарю, посыпаю солью, а когда нужно, перцем. И выдумывать ничего не выдумываю, не фантазирую. Я сообщаю только факты. Другое дело, что жизнь сама хороший Мюнхгаузен и Врунгель вместе. И бывает, накрутит такие истории, что и не поверишь. Наверное, потому автор книг о Солнышкине поостерегся и не включил их в свои повести. А я не боюсь, рассказываю. А вы хотите — верьте или нет.

Я, конечно, с кастрюлями в обнимку на камбузе не вальсирую. Мне балетом некогда заниматься. Но музыку очень люблю. Так в Кавасаки, в Японии, я купил себе приемничек «Соня». С подсветкой, с такими блестящими колесиками! В общем, вещь! Транзистор что надо! Весь мир берет. Повернул колесико — «Говорит Океанск!», повернул дальше — «Доброе утро, говорит Мелитополь». А там Севастополь, Одесса, Сан-Франциско.

Пристроил я его на камбузе у окна. Включаю и слушаю. И весь океан слушает! Дельфины, киты, летучие рыбы — всё вокруг так и светится, так и вертится.

Поет, скажем, Пугачева «Все могут короли, все могут короли!» — и дельфины тут как тут.

Кувыркаются, и на хвост становятся, и кружатся, будто радуются вместе с Аллой Борисовной.

Как-то у экватора цветные бабочки налетели. На мачты, на рубку, на мой колпак. Я думал, из-за того, что я кекс пек, сахарной пудрой обсыпался. Так нет, на музыку! На вальсы Штрауса. Летят и вальсируют. Летят и вальсируют.

А как-то стали передавать «Лебединое озеро». Я помешал на противне картошку, подошел к окну, посмотреть на волны, и вдруг вижу: появляется на палубе щупальце, другое — вваливается на нос громадный кальмар. Я уже схватил поварешку отбиваться, а одно щупальце приподнялось, повисло в воздухе и кончиком словно бы дирижирует — одно дирижирует, а другое как бы по виолончели смычком водит. Ростропович, и только! Он играет, а летучие рыбы под музыку планируют! Тут выскочил Петькин и кричит:

— Давай его на крючок и на сковородку! Смотри, сколько мяса будет!

А я говорю:

— Нет! Он музыку слушает, он вальс танцует, а мы его на крючок? Это же непорядочно!

Но тут сменилась музыка. Грохнула какая-то группа, и все слушатели от страха шарахнулись по волнам! И кальмар тоже!

Фантастика? Так спросите у Петькина. Он вам все подтвердит, тем более что на собрании требовал вкатить мне выговор за упущенное кальмаровое мясо.

А вот вам еще история, и тоже без Петькина не обошлось.

Я ведь, как всякий кок, встаю очень рано, чтобы успеть до работы приготовить завтрак. Так вот и тут, около Африки, выскочил на палубу часа в четыре. Сделать зарядочку. И чувствую, непорядок. Компотом пахнет, и что-то журчит. Утечка!

Присмотрелся и вижу: шланг, который наш механик Мишкин протянул с камбуза в машину, чтобы напрямую охлажденный компот в жару потягивать, почему-то сползает за корму.

Бросился я к корме: компот в океан уходит! — и прикусил язык, сел от страха. Колышется на воде какое-то чудовище, с ластами, вытянуло на длиннющей шее лошадиную голову и огромными губами компот из шланга ловит. И как-то так аккуратно и так деликатно, совсем как теленок, что у меня страх прошел.

Я сообразил: это динозавр! Настоящий динозавр! Может быть, один из последних — и ласты у него, и длинная шея, и зубчатый плавник на спине. И ничего, в общем, ужасного! Ну раздувает огромные ноздри, так это же он компот унюхал.

Я спохватился. Настоящий живой динозавр поднялся из морских глубин попробовать компота из абрикосов, а я себе стою. Ну и ну! Притащил с камбуза целый компотный бачок — и плюх за борт. «Пей, милый!»

Только сказал, как выскочил Петькин, икнул от страха, а потом как заорет:

— Борщик чокнулся! Борщик какую-то зверюгу нашим компотом спаивает. Только что целую кастрюлю за борт отправил.

Ну конечно, животное от такого оскорбления отвернулось, покачало головой и ушло под воду!

Все потом спрашивают:

— Борщик, ты зачем компот вылил? Неужели плохо получилось?

— Нет, — говорю, — было хорошо. Неужели бы я плохим компотом стал поить последнего, может быть, на земле динозавра…

Фантастика? Тогда спросите обо всем Петькина. Он, кажется, до сих пор еще от страха икает и хватает дрыжики.

А вот еще один эпизод.

Я очень люблю ночью в августе посидеть в одиночку на трюме на корме. Сидишь, похрустываешь наконец-то после жаркого дня собственной сарделькой. Луна горит. Море плещет. Звезды сияют. Бродят в космосе спутники. И метеоры падают…

И столько их в августе по небу носится, что хоть колпаком лови!

Снял я как-то колпак и, в самом деле, стал им среди звезд от восторга размахивать.

Вижу, метеоры-то разгораются ярче и ярче, летят ко мне, все ближе, ближе… И вдруг один, огромный, раскрутился, сверкнул надо мной — и прямо в камбуз!

Я бросился за ним! Весь пол исползал, в каждый угол заглянул — ни следа, ни пылинки.

Сгорел!

А утром хотел наливать воду в бачок на плите — и вздрогнул. Лежит внутри огромный сверток в сверкающей фольге, издает беззвучную музыку и светится какими-то знаками.

Присмотрелся: планеты, мамонты, ракеты, ножи, вилки, горчица…

Развернул я — а там огромный окорок!

Может быть, из какого-нибудь марсианского мамонта! Я бы привел его сейчас в качестве доказательства всем читателям. Но разве с такой командой что-нибудь сохранишь? Слопали все, до последнего кусочка. И еще кричали:

— Борщик, добавки!

Как подтвердить этот эпизод, не знаю. Разве что попросить Перчикова выловить в космосе еще один подобный метеорит. Раз был такой один, значит, найдутся еще и другие, из межпланетной гуманитарной помощи. Вот только маленькая загвоздка. Уж если действительно поймают — не утерпят, съедят. Обязательно съедят!

* * *

Кто-нибудь, возможно, скажет, что и это очередная выдумка старого кока, что Борщик свистит, заливает. А что мне выдумывать? Что я — какой-нибудь Лева из Брехалева?! Но какой бы фантастичной небылицей кому-то ни показался мой рассказ, я все равно должен, просто обязан рассказать о своих четвероногих друзьях.

Все знают, что я дружил с пингвинами, китами, медведями. Даже с крокодилами как-то нашел общий язык.

Но больше всего я, конечно, дружил и дружу с собаками. Именно для них я хранил в холодильнике собранные всей командой косточки из Антарктиды, Японии, Сингапура. И даже доктор Челкашкин, собравшийся записать мне за это очередной выговор, стал приносить потихонечку самые вкусные кости с разных приемов, а однажды принес упакованный в коробочку поросячий копчик от одного уважаемого президента. С автографом…

Да и как не любить этих прекрасных друзей! Ведь не поверите, именно они, вся эта братия, подарили мне автомобиль. Конечно, не поверите, конечно, скажете: «Вот заливает!» А все правда, ей-ей!

Как-то, между прочим, я сказал на улице другу:

— Была бы машина, так я бы не сумку, я бы этим ребятам привез целый мешок прекрасных костей!

И что бы вы думали? Услышали! Все океанские собаки целый год, совсем как бременские музыканты, устраивали концерты для жителей Океанска. Ходили с концертами по Океанску — по улицам и причалам!

А один водолаз по имени Спонсер обходил слушателей с кружкой в зубах. И зарабатывали! А кто-то, узнав, что это для Борщика, прямо с парохода бросил в кружку даже 10 долларов.

Заработали! И купили! И подогнали мне прямо к причалу иномарку «Тойоту».

«Тойота», правда, старенькая. Но если по дороге забарахлит, любая собака почитает за честь попасть в упряжку или подтолкнуть ее сзади. Особенно если на сиденье лежит мешок отличных импортных костей.

Случается, кто-нибудь вслед и хихикнет:

— Смотрите, а вон катится Борщик! Включил свои 120 собачьих сил.

Тоже мне Жванецкий нашелся. Главного-то не понимает, главное здесь не в собачьих силах, а в дружбе, в преданности, в радости. Разве это не радость — знать, что тебя на берегу ждет пол-Океанска самых верных друзей. А кое-кто сомневается: ждут или не ждут. А я точно знаю. Я плыву, а они — ждут. Сидят по всем сопкам, у всех калиток, хвостиками постукивают, сладко зевают и всматриваются в океанскую даль. Всматриваются, внюхиваются и тоже знают: там качаются в холодильнике пахучие косточки. Там булькает на камбузе ароматный суп. Там плывет Борщик…

* * *

Я бы уже закончил свои заметки, но должен кое-что сказать еще автору «Мореплаваний Солнышкина». Почему-то в книге кок Борщик выглядит все время излишне комично. Клоун, и все. У него и тарелки летают, и макароны прыгают. Да и рисуют его всегда как какой-то воздушный шар в колпаке…

Но шутки шутками. Я и сам при всей серьезности иногда пошутить люблю. Но ведь надо знать: было время, когда Борщик ходил по Мексике в сомбреро, без колпака, и даже звали меня «колобок в сомбреро». А почему я оказался без колпака? Это же целая история!

Солнышкин с Перчиковым как-то мельком заметили, что они влипли в историю с пиратами. А надо быть точными. Они при этой истории только присутствовали. А влип-то в нее я, Борщик.

Пришли мы как-то летом в Гонконг. Бросили на рейде якорь. Проверил я свои запасы, вижу — дело плохо. Перец кончился. Дрожжей нет. А команда булок и пирожков просит.

Собрался я на знаменитый гонконгский базар — сошел по трапу, а навстречу мне знакомый повар Вася с одесского парохода. Руки раскинул, обрадовался, кричит:

— Борщик, а я тебя по всему свету ищу! В Австралии искал, в Индии искал. Тебе же из Мелитополя посылку передали! Да такую, что по-одесски на нее можно пол-Гонконга выменять! Это ведь надо было выдумать! Из Мелитополя в Гонконг!

Что же это за посылка, думаю.

Поднялись мы к нему, посидели. Выкатил он из холодильника громадный арбуз! От приятелей. На нем нацарапано: «Другу Борщику наше с хвостиком!» И мешочек семечек.

Подхватил я арбуз с семечками, еле-еле добрался до рынка и нырнул в жару. Вдоль улочки, в лавках, бутылки со змеями, сушеные медузы, каракатицы. Кругом дым, чад. Свинина жарится, кальмары парятся. Всё пахучее, румяное, поджаристое. Не улица, а жареный поросенок! Чувствую, я сам вот-вот поджарюсь, а мой арбуз закипит. Купил я перцу, набрал дрожжей — и скорей в порт.

Но, слышу, рядом говорят: «Борщик, Борщик. Тот самый Борщик…» Конечно, я нос вверх, приятно, что тебя везде знают! Вот это зазнайство меня и подвело. Подходят ко мне два китайца и два малайца, говорят:

— Господин Борщик, мы вас доставим на своем катере к самому пароходу…

— Спасибо, — говорю, — тэнк ю. Поехали!

Только сел я к ним на катер, красивый такой, пластмассовый катер. Меня окружили со всех сторон какие-то хунхузы, хихикают:

— Ну все! Теперь на нашем судне будет лучший кок на Тихом океане!

Я ведь хорошо поплавал, так что на многих языках кое-что кумекаю, и на китайском.

Я возмутился:

— Что за шутки!

А они говорят:

— Никаких шуток, господин Борщик. Мы хоть и пираты, а народ честный. С каждого ограбленного судна десять процентов добычи — ваши!

Меня озноб прошиб! Ничего себе влип! Вот влип! Борщик пират! Борщик разбойник! Ха!

— Отпустите! — кричу. — Я протестую!

А они усмехаются:

— В трюм его! Пусть там попротестует, прохладится.

Сунули меня в трюм. А там от машины жара такая, что арбуз закипит, точно!

А наверху, слышу, говорят:

— Пойдем на дело! Начнем с их парохода «Даешь!».

Наш «Даешь!» грабить собираются!

Ну нет, думаю. Сейчас и вам жарко станет. Головы не пожалею, а этому не бывать! Да что головы — родного мелитопольского арбуза не пожалею!

Просверлил я в арбузе дырку. Забил в нее весь килограмм дрожжей, заткнул колпачком и подложил под борт машинного отделения. А сам забился в угол, накрылся мешочком с семечками и считаю: раз, два, три…

А тут наверху голоса, знакомые голоса. Солнышкина и Перчикова. Потом удар, еще удар!

Хотел я вскочить — и вдруг как рванет! Катер — пополам. Арбузом, наверное, весь Гонконг заляпало! Солнышкин — в одну сторону, Перчиков — в другую.

А я плюхнулся в глубину, вижу: акула у какого-то пирата нижнюю половину отхватила!

Вынырнул я, вижу, уже вечер. Солнце красное-красное! Как разрезанный помидор! И закат такой алый, будто его кетчупом смазали! Ужин скоро!

Я ухватился за какую-то джонку, вытащил друзей и скорей домой, на «Даешь!». Хоть без дрожжей, без перца, без арбуза, но с головой! А Перчиков и Солнышкин еще и с синяками.

Видно, крепко дрались.

Добрались мы, а с палубы кричат:

— Борщик, ты где пропадаешь? Есть хочется!

И никто не спросил, что же там, в Гонконге, было! Почему они без арбуза остались.

Говорят, мне там памятник собирались ставить. Нашли колпак с вышивкой «Кок Борщик». Вот и собирались ставить памятник борцу с пиратами коку Борщику. Интересный. В одной руке арбуз, в другой граната.

Я, конечно, не против памятника. Но уж дело очень ненадежное. Сначала поставят, потом начнут переносить, стаскивать. Никакого покоя! Умные люди, конечно, этим заниматься не станут, но ведь дураков полно.

Вот такие дела. Такая была история. И надо рассказывать правду и никого не забывать. Даже Борщика.

Ну ладно. Историй я сам могу рассказать и тысячу, и две, и три. Но ведь некогда. Пора шинковать лук, резать мясо, жарить котлеты. Пора кормить людей.

А если хотите услышать кое-что еще, узнать больше, заглядывайте ко мне в кафе «Под динозавром». Может быть, зайдет Моряков, может, Солнышкин. Посидим, поговорим, вспомним море и плавания, которым нет конца. И конечно, полузгаем между делом семечек!

Мешочек у меня с той поры как-никак сохранился!

Все, что я написал раньше, правда.

Настоящая, без всяких примесей.

А вот это — не знаю, приснилось или нет. Сон это или правда. Только помню, что я вроде бы заболел. Что такое со мной, не могу понять: лежу и встать не могу. Кормить команду надо. Помрет без обеда.

А я и голос подать не могу. Лежу и чувствую: я пропал. Значит, все пропало и все пропали… Никому никто не нужен! Только где-то шумит море. Во сне ли или на самом деле, не знаю, но шумит!

И вдруг ясно вижу: раскрывается надо мной потолок, пролетает среди звезд ракета, а из нее Перчиков в скафандре машет рукой и говорит:

— Борщик, не умирай! Я к тебе доктора вызвал.

За ним появился кто-то тяжелый, в мохнатой шапке и хмыкнул:

— Плавали, знаем! Лишний выходной прихватить захотел, вот и валяет бобика!

Но тут наклонился надо мной Челкашкин, послушал, пощупал и говорит:

— Ничего подобного. Возможно, подхватил в Арктике медвежий насморк. А может быть, переел узловатых макаронников. Надо вызвать «скорую помощь», промывание сделать.

— Не надо! Этого не надо! Лучше умру!

Но тут плывут на льдине медведи и плачут:

— Борщик, не умирай! Кто нас без тебя кашей кормить станет?

Забегает в каюту Верный, лижет меня в нос и лает:

— Не дури, Борщик! Я тебе косточку от президента принес!

И наконец, влетает в каюту летающая тарелка, выходит из нее инопланетянка, уборщица Тая, гладит меня и говорит:

— Борщик, не умирай. Посмотри, какой я порядок тебе на камбузе навела. Там тебе боцман щи варит, Пионерчиков картошку жарит, а Солнышкин блины печет.

— Не может быть! — говорю. — Дайте посмотрю!

Бросился я на камбуз и вижу: верно! И варят, и жарят, и пекут!

Только у кого-то в самом углу на длинном носу качается электрическая капля и потрескивает. Может быть, от нее меня чем-то нехорошим и стукнуло… Так ведь это всего капля! А все остальные кричат:

— Борщик, попробуй щи! Борщик, держи компот! Борщик, закусывай блином!

И до того мне стало приятно и так хорошо, хотя я понимаю, что это все, скорей всего, только во сне! Но даже если во сне — то и ради такого сна жить надо!

Иначе кто соберет разорванный пароход? Кто накормит, как ты, команду, кто принесет собакам лучшую в мире косточку? Кто? Знаешь? Знаешь!

Значит, надо жить! Надо плыть. Надо варить компот. И не во сне, а наяву, где шумит ветер, гудят волны, плывут пароходы и каждый ветер попахивает вкусным компотом и поет, и свистит всем плывущим вдаль: «Счастливого плавания!»

Часть II

Должен сказать, что в последнее время со мной происходит что-то странное. За что бы я ни взялся, о чем бы ни подумал — все выходит наоборот.

Правда, иногда это случалось и в детстве. Сижу, бывало, на уроке математики у Тамары Сергеевны, решаю контрольную, раньше всех, и чувствую себя уже в буфете, у тети Паши с горячим пирожком в руке. Только выбежал в коридор, навстречу директриса:

— Ты что это, Борщик, себе позволяешь? Друзья ума набираются, а ты, поди, языком пирожки пересчитываешь?

Весь аппетит пропал сразу! Будто плюс на минус поменяли! Но только расхотелось есть — звонок. Выходит Тамара Сергеевна, обнимает, говорит:

— Ну, Вася, молодец! Лучше всех задачу решил! Пойдем пирожком угощу.

Снова +! И аппетит — хоть язык глотай! Плюс ведь как штурвал в руках: плывешь — и рулить весело. А минусом, как дубинкой, и убить можно!

И вот что интересно: всего одна палочка, а как действует на настроение! Нужно уметь вовремя поставить палочку поперек минуса — и будет все в порядке! +! +! +!

А у меня в последнее время все наоборот! Все плюсы в минусы превращаются. Так я уже решил думать наоборот, чтобы в конце концов все получалось как нужно.

Решил я окончательно проститься с морем, с кораблями, путешествиями и поселиться на своей сопке: кругом неразбериха, флот делят, корабли делят. Еще Борщика делить захотят! А я один-единственный на всех! И не хочу делиться на части.

«Заберусь, — думаю, — на сопку, выкопаю себе маленькое собственное море. С водой трудновато, но ничего. Заглянет облачко с Тихого океана, приплывет с Индийского — накапает. А нет — так Мишкин через шланг накачает. Разведу рыбку — для всех. Крабов — для всех. Сварганю небольшой корабль — „Кок Борщик“, с мачтой, штурвалом. Приглашу знакомых дельфинов, договорюсь с Землячком. Может, и он по старой дружбе согласится иногда приплывать — вертолетчики помогут. Дом для старых моряков открою! Кормить буду».

Притащил я с берега мачту, штурвал, спасательный круг. Взялся за обед. Накрутил фарш, стал жарить рыбку, румянить лучок. Запахи потянулись на весь океан.

Вижу, собаки в городе хвостами виляют, капитаны на пароходах себя к мачтам привязывают, чтобы вместо отплытия не броситься по сопке наверх, к Борщику… Хорошо!

И вдруг бежит снизу соседка, со 2-й Флотской, просит:

— Уважаемый Борщик! Или меняйте место жительства или уймите ваши запахи. От них житья нет! Мой муж, художник, рисует портрет депутата, а получается ростбиф!

А за нейдругая:

— Пожалуйста! У меня дочка на свидание собирается, а ей все время сардельки мерещатся!

Опять плохо! Опять одни минусы! Ну нет, думаю, на море я уже все равно не вернусь.

Никто меня не оторвет от сопки.

Только подумал, бежит наш пес Верный, держит в зубах две радиограммы:

«Борщик, немедленно вылетай. Срочно ждем на палубе „Даешь!“ Не переворачиваются блины. Вот-вот подгорят. Обнимаю, Солнышкин».

«Дорогой Борщик, очень приглашаю навестить мой ресторан „Русский борщ“. Жду в Америке. Твой верный друг Том».

Я обрадовался: не забывают. Но думаю, как это я добираться сразу в два конца буду? Одни вон за островом стоят, водолаза пускают, а другой в Америке!

Тут заходят знакомые летчики, говорят:

— Не волнуйся, Борщик. Мы сейчас летим через Европу в Америку, а оттуда — через океан домой. Как раз и получится и туда и сюда!

— Так ведь блины подгорят, пока мы лететь будем, — говорю.

— Да пока у нас переворачивать начнут, мы как раз вернуться успеем!

Собрал я рюкзак, кое-какие кастрюльки в подарок Тому прихватил, любимую сковородку, ножи, вилку, спасательный круг к рюкзаку приладил на всякий случай — над морем лететь будем. Взял тельняшку, свои старые десантные сапоги и отправился в путь.

Набилось в самолет тьма народу! Баулы, сумки, мешки, коробки. Нашел я место в углу, пристроился. И только взлетели, нарочно подумал, что все будет плохо. Чтоб вышло наоборот и летелось спокойно. Смотрю: за иллюминатором солнышко сияет, облака светятся!! +!

Но только подумал про плюс — опять минус. В самолете вдруг так запахло невкусно старой курицей, что даже на земле стали отворачиваться! И это — завтрак! Какое уж тут спокойствие!

Порылся я в рюкзачке. Прихватил кое-что из приправ и отправился к стюардессам, на помощь. Включил подогрев, добавил соуса, поколдовал, подрумянил — и совсем другое дело! У самолета крен выправился. Пассажиры вокруг аппетитно засопели. И за бортом обстановка переменилась. Все к самолету принюхиваются, узнают. Перчиков со спутника машет: «Борщик, привет!» На земле прохожие рот раскрывают, показывают: «Брось кусок, Борщик!» Я бы, честное слово, свой кусок бросил, да нельзя — самолет разгерметизируется!

Накормили по-человечески народ, и разговоры пошли веселые. Кто-то кричит:

— Я в Китае сто курток купил!

— А я собственные джинсы продал!

Сел я в проходе на край какого-то баула, смотрю — брюки. Целый тюк! А из ширинки чей-то нос дергается, а за ним — рот появился и знакомым голосом шепчет:

— Борщик, дай курицы!

Петькин! Сунул я ему в рот кусок курицы, спрашиваю:

— Ты откуда!

— Из Китая!

— А куда?

— В Америку!

— Зачем?

— Реализую сто штанов, куплю иномарку…

— Задохнешься!

— Нет! Я уже так весь мир облетел, весь мир повидал! Только не выдавай! Спрячь меня подальше и дыхало открой пошире. Мы же с тобой с одной палубы. Я тебе тоже, может быть, пригожусь.

«Да уж, — думаю, — ты пригодишься!» — но затолкал его под сиденье поглубже. Лети, смотри на мир дальше!

Но и тут вышло наоборот. Верите, пригодился! И не одному мне.

Вывалилась в Москве толпа барахольщиков, рассыпалась по улицам, как китайский базар. Самолет полегчал, полетел быстрей. Друзья подошли ко мне, в кабину пригласили: лети, смотри!

Лечу. Смотрю. Мелитополя родного не видно. Зато вон внизу, в селе, у бабки на плите яичница с салом жарится, бульба с укропом кипит, Мурзик гавкает. Это, понятно, наша родная суверенная Белоруссия. Вон целая очередь машин у границы скучает, туристы «Кильку в томате» продают. Банки на солнышке сверкают. Это наши в Польшу учиться бизнесу едут.

А вон в островерхом коттедже, за рейхстагом, мордастый мужик сардельки в кастрюлю запускает и то ли кулаком грозит, то ли приветливо приглашает. Это же Германия! Самая настоящая Германия!

Тут мимо нас что-то мелькнуло, и целая эскадрилья серебристых самолетов просияла куда-то вперед.

Я оглянулся на друзей: что это?

— А это, говорят, наш президент во Францию полетел договор подписывать.

Я даже плюхнулся в кресла. И вдруг слышу, Петькин подо мной шепчет:

— Борщик, пахнет плохо! Очень плохо!

Я огляделся.

— Да нет же! С земли!

Я наклонился, принюхался, бросился в кабину, спрашиваю:

— Парашют есть?

— Нет, — кивают. — А зачем, что случилось?

— Срочно сажайте самолет. В Париже на президентской кухне непорядок! Соус варят совершенно неправильно. И пахнет плохо, и булькает не так. Может не только президентский желудок расстроиться, а и международный договор!

Понятно, приземлились. Я — на такси прямо во дворец. Красивый, сказочный. Спрашиваю охрану:

— Это что, тот самый, из сказки про Кота?

— А ты что, уж не Кот ли в сапогах?

— Нет, — говорю, — я кок в сапогах. А это сейчас гораздо важнее! — Объяснил ситуацию и бегом на кухню. Смотрю, повара, как господа, толкутся возле кастрюль с какими-то приборами, что-то измеряют, проверяют, компьютерами щелкают, умножают. А запах еще гуще! Но ведь сколько морковку на капусту не умножай, суп от этого вкусней не станет! Тут нужно любовь к делу иметь и секрет чувствовать.

Достал я из рюкзака свой мешочек с приправами, травками, чесночком. Грибной мучицы в ступе натолок, чабрецом все приправил, запустил, вскипятил, помешал. И такой аромат по дворцу пошел, что сам президент на кухню явился. В прекрасном настроении. Ох, ах! Попробовал аккуратно ложечку подливы, головой закачал. Взял меня под руку, привел к себе в кабинет, посадил в свое кресло и говорит:

— Ну, мсье, удружили. И очень, кстати! Посидите, пожалуйста. А я какой-нибудь орден вам подыщу.

Вышел, а в это время телефон — дзинь! дзинь! Взял я трубку, а там шум, крик:

— Господин президент! Бунт! На дворцовые запахи наваливается толпа. Орудие готово. Чем прикажете стрелять?

Я подумал и говорю:

— Как чем? Стреляйте пирожками и французскими булками.

— Какими?!

— Свежими. Они мягче.

Слышу за окном — шарах! шарах!

Вошел президент, выглянул в окно, а там уже никакого бунта. Сплошной праздник!

Сидят на площади люди и объедаются булками. Президент пожал мне руку, улыбнулся:

— Подумайте, как это вы все хорошо наладили. Я вас за это награждаю высшим орденом.

В это время вошел и наш президент, разулыбался, всплеснул руками, говорит:

— Жаль, я раньше не знал такого способа. Я бы тоже наградил Борщика каким-нибудь нашим орденом. В президентском кресле он принял достойное президентское решение.

Тут французский президент улыбнулся:

— Так, может, вы в этом кресле и останетесь? Вон народ требует: «Борщика в президенты!»

— Ну что вы, — говорю. — Пардон. Извините. Каждому свое. Кому компас, кому камбуз. Правда, что касается компаса, то и компас у меня есть. Даже доктор Челкашкин признавал: «У Борщика внутри точный компас. Он дело знает!» И хотя боцман шутил: «Это я уронил свой, когда в супницу лез за добавкой», я знаю точно: компас у меня внутри есть. Я всегда чувствовал, что иду верной дорогой, и знал: народ надо вкусно накормить. Кормить надо.

Вот попробовали президенты мой соус, пришли в восторг и подписали все договора!

А я потихоньку из кабинета на улицу — и бегом. Забыл про сапоги, бегу в тапочках. На самолет опаздываю. Полиция под козырек берет, толпа расступается, аплодирует. Действительно, шумят: «Борщика в президенты!». Но я бегу. Мимо улицы Плас Пигаль, мимо Эйфелевой башни. А за мной целый эскорт автомобилей! На одном везут мои сапоги. На другом орден Почетного Легиона. А из третьей секретарь нашего президента кричит:

— Товарищ Борщик! Не торопитесь, подождите. Скоро вам орден Дружбы народов доставят.

А как не торопиться? Извините! Орден орденом, а дружба дружбой. Друзья в океане ждут, друзьям блинов хочется!

Взбежал я по трапу в самолет. Надел рюкзак с кастрюлями и сковородками, подложил под себя спасательный круг на всякий случай: все-таки через океан лететь будем. И плюхнулся в кресло. Только успел заметить, что народу снова прибавилось. Летят и на океан вниз смотрят — географию изучают.

Я после всех переживаний в самолете уснул. Уснул, и все. Только чувствую сквозь сон: кто-то меня снизу головой толкает, и думаю: это или Петькин на мир смотрит, или у него в голове колеса от мерседеса буксуют. Хотел я его шугнуть, но тут же подумал: «А, не стоит ругать! Все-таки человек он стойкий. И только что всему миру помог, а вот под креслом торчит!»

Спрашиваю его:

— Ну как ты там?

— Ничего, — говорит. — Терплю. Только зазор еще шире сделай! Дышать хочется. И расскажи, что там, в Париже.

Только я собрался рассказывать, слышу: за моей спиной кто-то кроссворд разгадывает, читает знакомым голосом моего любимого артиста Никулина:

— Круглое хлебное изделие с дыркой. Так, ну, это бублик… Знаменитый кок из повести «Мореплавание Солнышкина». Не знаешь, Аркаша?

А какой-то Аркаша усмехается:

— Ну ты даешь! Ты что, не знаешь? А голос Никулина отвечает:

— Знать-то знаю, но проверить хочется… Так шесть букв — Б-О-Р-Щ-И-К — Борщик.

Я чуть не подпрыгнул! Сам Никулин мою фамилию произносит!

А Никулин вдруг говорит:

— Никак записать не могу. Какой-то балбес впереди с рюкзаком на спине булькает, как Борщик на печи, и вертится, как клоун в цирке.

Потом записал и спохватился:

— Аркаш! Хочешь, я тебе анекдот про Борщика расскажу? Хочешь? Лежит, значит, Борщик на печи, соньку давит, а под носом у него котлеты горят…

Тут уж я с рюкзаком подскочил:

— Я — булькаю?!! У меня — котлеты?!! — Стукнулся головой в какую-то запасную кнопку: и вижу: лечу вниз среди синего неба, как в десанте, а подо мной из тюка орет голова Петькина:

— К-а-а-а!

— Ладно, — кричу, — сам вижу, что Аме-рика-а-а-а!

А надо мной кто-то тоже кричит:

— Кажется, мы летим мордой вниз на Америку!

Ну, думаю, точно Никулин. Летит на гастроли. Кто еще, кроме Никулина, может кувыркаться без парашюта и анекдоты рассказывать! Анекдот.

А его друг Аркаша кричит:

— Чего смеешься? Сейчас Америку головой пробьешь, на Цветном бульваре в Москве анекдот дорасскажешь.

А Никулин не унимается:

— Да смешно! Я просто смотрю, как ты приземляться будешь. У мужика-то вон из рюкзака вилка торчит и ножи выскакивают.

Я испугался, отпланировал в сторону, освободил дорогу. А друг Аркаша отвечает:

— Вилка — это что. Вон внизу кактусы! Знать надо, где анекдоты рассказывать.

— Где? — Тут Никулин сделал кульбит, и их обоих куда-то ветром понесло. Вижу, бухнулись на кактусы, подскочили, как на пружине, и бегом с космической скоростью по пустыне, к какому-то городу…

А я планирую, как в десанте, на спасательном круге верхом и одной рукой тюк с Петькиным держу. Лечу и думаю: «Останусь сейчас жив, слетаю в Москву на Цветной бульвар, выясню у любимого артиста, рассказывал ли он в самолете над Америкой анекдот о Борщике. Если рассказывал, то узнаю, чем кончился, и выражу сочувствие. Все-таки кактусы! Если Никулин, то, конечно, скажет: больно, зато спасительно. Он человек с юмором. А вдруг не он, вдруг кто-то под его голос подделывается? Вон Пугачева одна, а ее голосом сколько стараются! Мой портрет первым нарисовал художник Вальк, а приладились какие-то Курьяков и Струкова. Не стыдно. Так ведь и под Никулина кто-то мог! Ну тогда он вместо Никулина в кактус вмазался!»

Вдруг слышу:

— Что ты бормочешь? Правей рули! К куче автомобилей! Бац-ц-ц!

Врезались мы в какой-то огромный кактус. Подпрыгнул я, как на батуте. Лежу на золотистом песке. Из какой-то кучи апельсинов торчат, как стереотруба, мои десантные сапоги. А Петькин на кактусе иглотерапию принимает. Моргает, молчит. А я думаю: это были три минуты молчания, теперь пойдут три минуты ворчания… Я человек флотский, чувствую, как он мне азбукой Морзе всякие глупости передает.

Стащил я его, развернул, спрашиваю:

— Цел?

— Я-то, — говорит, — цел. А вот брюки в бауле все лопнули. Теперь у них из-за ваших анекдотов ширинка спереди и сзади.

— Ничего, успокаиваю, дороже продашь. Теперь как раз мода такая!

Говорю и удивляюсь: голова осталась цела, а он штаны жалеет, песочек с них стряхивает!

— И песок не стряхивай, — говорю. — Песок-то золотой.

Он оглянулся, проверил — точно! — и стал набивать карман песком покрупней. Ведь после такого полета и не в это поверишь. Но странно: я тоже смотрю и вижу — волнами качается зной! Мираж! А за ними какой-то сказочный дворец, сады, веселье! Неужели и я ушибся? Не может быть!

— Да, — говорю, — во всем есть свои плюсы и минусы. Смотри вперед.

А он схватил мой сапог, подошвы-то отлетели, стал смотреть в него, как в трубу, и шепчет:

— Что смотреть? Сматываться пора! А то будет нам сейчас плюс от минуса! Полиция!

Посмотрел и я: бегут к нам два полицейских гиганта и на боках у них болтается по здоровому минусу. И вправду, так отминусуют, что из глаз одни плюсы посыплются.

Рванули мы с баулами к сказочному городу, перемахнули через ограду — и бултых в воду! В джунгли! Как два дикобраза.

Петькин вскочил, а ему навстречу крокодил. Он отлетел в сторону, а над ним здоровенный бегемот раскрыл красную пасть — хоп! — и сомкнул зубы! А с берега индеец наставил копье и смотрит, куда бы ткнуть.

Петькин кричит:

— Какая же это Америка?! Это же джунгли! Африка!

А я еле дышу, но осмотрелся, сообразил. Кричу:

— Америка! Не дрейфь! Это же мы с тобой в Диснейленд попали: и дворец-сказка, и звери здесь электронные.

— Ну да! — вопит, а глаза на лоб лезут. — Электронные, а жуют, как живые!

Вырвался он из пасти бегемота, выдернул баул и бегом мимо сказочной горы, мимо удивленной толпы в какую-то вагонетку. Он в нее, и я за ним. Хоть у меня свои дела, своя дорога, но не бросать же его в таком положении!

Вагонетка — в какой-то подвал, в провал, в черноту. Петькин орет. Все хохочут, а он орет:

— Ничего себе — Диснейленд! Мы же с тобой на тот свет попали! Черти кругом прыгают!

Вокруг и вправду неоновые привидения хихикают, дрыгаются, пляшут, хватают. Петькин икает, летит, и я за ним, как Карлсон, со спасательным кругом и рюкзаком.

Вылетели из подземелья, отдышаться бы, а он увидел впереди шлюпку и по морской привычке в шлюпку, как пельмень в сметану, — бултых! Ну и я за ним — прыг. Влетели, а она вместе с пассажирами раз — и юркнула в глотку громадному черному киту! Окунулась в воду, в поток, в черноту — и покатилась!

Петькин от ужаса совсем обалдел, обезумел, стал подпрыгивать, орет:

— Я сейчас этот твой Диснейленд вверх ногами переверну!

И я кричу:

— Причем Диснейленд? Ты уж лучше меня переверни. Это из-за меня! Я же в самолете нажал на кнопку.

— Вот ты, — кричит, — нажал, и я нажму!

И как дернул за что-то! Лодка как сорвалась, как загудела. Ураган, тайфун, торнадо! Лечу в какую-то трубу, а впереди кувыркается Петькин. Треск, плач. Петькин орет, дети орут! Я двадцать океанов проплыл (четыре по пять! Как-нибудь математику знаю, у Тамары Сергеевны учился) двадцать океанов! — а такого не видел. В брюхе у кита темнота. Крутит, качает! Я лбом в потолок! Он лбом в потолок. Люди лбами сшибаются. Лбы трещат! Шишки, как в саду, растут, шишка о шишку стукается! Плюс-минус, плюс-минус! Короткое замыкание и вспышка! От шишек светлее стало.

Я хотел сказать: «Потише стукайтесь! Берегите головы», — а вместо этого сказал:

— Давайте сильней, чтоб светлее было!

Петькин опомнился, кричит:

— Ладно! Я готов, я буду! Только пусть хорошо за свет платят! — Стукнулся и — в воду!

Тут треск и кончился. Тишина. Ни капитана на судне, ни штурмана. На всех один кок с полоумным матросом. Люди испуганы, а кому-то их вывозить надо! Ну что ж, Борщик к спасательным работам привык в Арктике! Набрал я ребят на руки, на плечи, и пошел по воде к выходу. Иду, голова гудит, сияет от шишек, но и тут есть плюс: детям держаться удобно.

Вышел я из пасти кита, увидел фотовспышки, Микки-Мауса, Белоснежку с гномами и упал. Вот двадцать океанов проплыл, четыре по пять, а такого со мной не было.

Очнулся я от знакомого запаха. Вижу: вокруг меня весь Диснейленд собрался, будто дегустировать меня собираются, — Балу стоит, Маугли вертится, Карлсон огнетушитель притащил, поливать меня хочет: шишки горят.

А прямо надо мной наклонилась Белоснежка и так ласково меня, Борщика, по щекам гладит. А на груди у нее цветок — орхидея. Такой, какой моя учительница Тамара Сергеевна любила.

И так мне приятно стало — ведь в какую компанию попал, сколько друзей, что вдруг я подумал: сделаю и я у себя на сопке что-нибудь похожее. Диснейленд, конечно, не получится, но Борщикленд заведу. Честное слово! И Карлсона позову, и Винни-Пуха. А Белоснежку обязательно. Правда, около нее гномом скакать не стану, но Борщиком буду очень хорошим. Борщиком буду.

Слышу, рядом что-то пыхтит и булькает. Повернул голову, а сбоку лежит Петькин. Прыгает на нем Микки-Маус, откачивает, так что из того, как из кита, фонтанчики выплескиваются: буль, буль, буль. Ни жив ни мертв!

А тут подходит ко мне представитель какой-то диснеевской фирмы, говорит:

— Господин Борщик! Вам премия 1000 долларов.

Я говорю:

— Извините. Я за спасение детей денег не беру.

— Но это не за детей. А за новый способ добычи света внутри кита. Так что тысяча ваша.

Петькин тут же открыл глаза и булькнул:

— Шестьсот — мои!

— Это почему же, — говорю, — шестьсот твои?

— А мои шишки больше и светили лучше.

Я посмотрел на него, и вправду: такая физиономия, что и в комнату смеха не надо.

— Ладно, — говорю, — отдам тебе тысячу. Больно Борщику нужны эти нашишкованные доллары. Смотри лучше, какое небо, какая красота, дворец какой! Сказка. В какую компанию попали! Белоснежка, Маус, Пух! Дюймовочки в блюдцах вертятся, слоны на карусели летают. А вон вигвамы, индейцы на лошадях скачут… А небо какое!

А Петькин пыхтит:

— На кой мне это небо. Я его уже видел. На фиг мне эта красота с индейцами. Слон тебе только на голову не наступил. Вот сейчас индеец сделает тебе копьем дырку, где надо, — будут тебе и сказка, и анекдот. А мне и так дырок в штанах хватает.

Помешался на своих китайских штанах!

Вдруг Петькин отвернулся, закрыл глаза — будто умер. А я вижу, подходят ко мне два полицейских гиганта, те самые, от которых мы в Диснейленд драпанули, и минусы у них на боку качаются. Спрашивают:

— Вы мистер Борщик?

— Ну, — говорю, — я.

— А документы есть?

— И удостоверение у меня есть. И приглашение сюда от моего друга Тома есть. — Я даже телеграмму достал, так что Микки-Маус вдруг почему-то подпрыгнул. А один полицейский наклонился, говорит:

— Тогда разрешите вам с почтением вернуть ваш орден Почетного Легиона. Он почему-то оказался на выпуклости нашего самого злого кактуса.

И знаете, я впервые подумал, какие хорошие бывают полицейские. Понимают, что орден должен торчать не на каком-нибудь колючем чучеле, а быть на груди достойного человека.

И что тут началось! Объятия, фотоснимки. Борщик с Микки-Маусом, Борщик с Карлсоном, Борщик с Барби, Борщик с Белоснежкой. И игрушка появилась: Борщик со сковородкой, Борщик с кастрюлькой. Борщик, Борщик, Борщик. На майках — Борщик, на шапках — Борщик. Даже три Борщика вместо трех поросят. Вот где реклама!

А Петькин тут же сориентировался, вскочил, подыскал место и стал продавать брюки с веселенькой рекламой: «Брюки кока Борщика». И хотя все видели, что мои — на мне, все равно раскупили. Вот что такое имя! Вот что значит Борщик!

* * *

Но вот опять. Только сказал я хорошие слова о полиции, снова прокол, минус. Когда надо, их никогда рядом нет! Нет, и все! Последнюю поварешку отбирать будут — а ни полиции, ни милиции рядом нет.

Только гиганты растворились в шумной толпе, подкатывает какой-то Базилио в маске, царапает меня сбоку лапой и на ухо кричит. По-нашему, по-русско-одесски:

— Борщик, гони деньги!

— Да вы, что, ребята, тоже чокнулись, — говорю, — с какой стати?

— Гони! Вы тут с Белоснежкой прохлаждаться будете, а у нас на бутылку виски нет. Мы ребята крутые. Если что, весь этот ваш Диснейленд возьмем в заложники.

Ничего себе! Что, думаю, ко мне все минусы липнут?

Наверное, я сам слишком большой плюс. Поэтому и липнут по закону физики. Оглянулся, смотрю, еще два громадных Базилио стоят по бокам, а один мне в нос своим мафиозным носом тычет. Я, конечно, мог бы уладить дело просто. Не на того Буратино напали! У Борщика, если что, и поварешки брыкаются, и макароны, случалось, на уроках в школе стреляли. Но не поднимать же здесь шумиху и стрельбу на весь Диснейленд. Неприлично. Да уж если оказался здесь, все вопросы надо решать только мирным путем. Зря тебе, что ли, орден Дружбы пообещали!

— Слушай, а золотой песок пойдет? — говорю.

— А много?

— Полный карман!

— Годится.

Мигнул Петькину:

— Ну-ка, вываливай ребятам золотишко.

— Ну да! — возмутился Петькин.

— Вываливай! И по-тихому! Чтоб никто не видел.

Петькин крякнул, но, посмотрев на выпученный глаз Базилио, вытряхнул к нему в карман свои золотые булыжнички, песок пересыпал. Мафиози откланялись, спрашивают:

— А если на зуб попробовать?

— Пожалуйста, — говорю. — У Борщика пробы с кастрюль и не такие люди снимали.

Отошли они в сторону, кинули по куску в рот, нажали. Слышу на весь Диснейленд один за другим: крак! крак! крак! Ох! Ох! Ох! Крестики-нолики из глаз, и — три зуба долой.

Выскочила откуда-то санитарная машина с тремя носилками, развернулась — и к стоматологу. Очень крутое золото попалось! А я усмехнулся вслед:

— Вставите свои зубы, приезжайте к Борщику в гости. Он для хороших людей хороших блюд не жалеет.

Кончил я эту беседу и думаю: «А ничего получилось. Без единого выстрела. Тут бы и Тамара Сергеевна сказала: „Молодец, Вася. Пойдем, пирожком тебя угощу!“» Вспомнил я ее пирожки, и мне так угостить всех захотелось. Ведь пока я вел эти разговоры — весь Диснейленд чуть ли не в Борщикленд превратился! От Борщиков отбоя нет. Борщики гуттаперчевые, Борщики надувные! Десять Борщиков торгуют мороженым, десять — горячим, десять — жевательной резинкой, десять — блины и оладьи шлепают. На всех куртки и колпаки, а вот настоящие тельняшка и сапоги — хоть без подошв — только на мне! И настоящий Борщик только я! Покормлю-ка я их, думаю, как настоящий Борщик кормит.

Подошел к одному из Борщиков, попросил разрешения стать у плиты. Подсыпал из рюкзачка в тесто своих приправок, присыпок, помешал и, честное слово, только вылил на плиту первый блин — от всех аттракционов люди ко мне так и брызнули. Брызнули! И с чертова колеса, и с американских горок! Капитан с колесного парохода «Марк Твен» — и тот прибежал. Скажете, преувеличиваю, перебарщиваю? Ничего подобного! Даже травоядный динозавр глядит из-за решетки и доисторический лучок мне в зубах протягивает. Он хоть и электронный, а человеческое отношение чувствует.

Преувеличиваю я, только когда раздаю порции. А переборщил — ну что ж… Хуже, когда недоборщил. Тогда беда. Урчит. А переборщу — все сыты.

Петькин первым в очереди оказался. Носом тянет, подмигивает:

— Борщик! Не продешеви. За блин — доллар!

«Хорошо», — думаю. Протягиваю ему тут же блин, говорю:

— С вас доллар!

Петькин оторопел: как? со своих? Оглянулся — и в кусты. Так-то, думаю. Жмот! Тысячу получил, а доллар потратить боится! А Борщик угощает не за деньги. Борщик — за так.

Тем более своих. А у меня сегодня тут все свои. Все жуют.

Только Микки-Маус в своем ушастом костюмчике то и дело вертится вокруг меня, не ест, а все с любопытством в глаза смотрит. А остальные жуют. И капитан, и пират, и Пух, и слоненок!

Даже индейский вождь сорвался с тропы, подскакал на лошади, наколол копьем целую стопку блинов — на весь вигвам. Руку приложил к сердцу, поклонился. И никаких дырок.

Накормил я народ, наборщил, уборщил, переборщил. Все сыты, все довольны. А я думаю: «Ничего, когда-нибудь в Борщикленде я вас и не так накормлю!» Собрал вещи, подтянул спасательный круг и говорю: «Пора!».

Тут ко мне бросились обниматься, уговаривать задержаться, посетить столицу, слетать в Сан-Франциско, посмотреть на чудесные мосты.

А я говорю:

— Некогда, братцы. Мне еще моего друга Тома в ресторане «Русский борщ» навестить надо.

Тут Микки-Маус почему-то весело подпрыгнул, побежал к телефонной будке, а все остальные бросились дарить мне подарки. Винни Пух притащил горсть медовой жвачки на какой-то веревочке с ослиный хвостик. Слоненок — полную корзину кокосов, сникерсов, макдоналдсов. А Карлсон целую связку надутых воздушных шариков: президента, Пуха и — кого бы вы думали? — Борщика! Сдул, сунул мне в карман и шепчет:

— Это на всякий случай. У тебя ведь пропеллера сзади нет. Так что пригодится.

Я отказываться не стал: в жизни иногда приходится держаться за дутые пузыри. Я однажды в армии на рыбьих пузырях реку форсировал.

Конечно, я все принял и говорю:

— Вы бы мне еще какую-нибудь вкусную косточку для моих собачек из Диснейленда подарили… А вы, — обратился я к Белоснежке, — этот прекрасный цветок. Для моей учительницы. У нее скоро день рождения.

Белоснежка удивленно говорит:

— Как это чудесно!

— Что чудесно?

— Что вы — чудесный друг и свою учительницу не забыли!

А что чудесного? Ведь этот день никогда не забывается. Кто-то, может, и пропустит, и забудет, а Вася Борщик, не-а, никогда. Она меня уму-разуму учила, пирожок со мной делила, а я забуду? Нет! И подарок отыщу, и торт испеку. А как же!

Тут Белоснежка улыбнулась и протянула два цветка: один — учительнице, а другой — мне. Упаковал я все, поклонился и говорю:

— Извините! Мне еще долго и далеко добираться.

Но все опять вышло наоборот. Подлетел к воротам «мерседес», вывалился из него десяток негритят, в белых футболках, в колготках, а за ними — мой ученик, мой дружок Том, в тельняшке, в колпаке и бросился навстречу. А сбоку приплясывает Микки-Маус — младший брат моего друга Тома. Только в Диснейленде Маусом подрабатывает. Подхватили меня на руки, усадили в машину и под вспышки веселого диснейлендовского фейерверка мы тронулись. Тут на большом экране стали показывать новый фантастический мультик «Борщик и Белоснежка». Вот они встретились, вот они поженились. Я хотел посмотреть, что будет дальше, но машина развернулась у горы битых автомобилей, по которой стремительно карабкался Петькин, и стремительно помчалась по шоссе.

* * *

Каких только чудес в мире не происходит! Мчимся мы по шоссе, дорога — будто ее только что испекли и сверху маслом смазали! Летим! Видим, как нам из машин ручками кинозвезды машут, улыбаются. А сами смотрим на настоящие звезды, вспоминаем, как мы под ними вместе на «Даешь!» песни пели, под носом у динозавра картошку варили, котлеты жарили…

Рекламы вдалеке куролесят: всадники скачут, пистолеты палят, сигары пыхают! Смотрим: на пути, сбоку, сияет в темноте красивый бар. Сверкают бутылки — кола, пепси, кока. Не бутылки, а кинозвезды.

Вышли напиться. Вижу за стойкой знакомое лицо! А на стенах лунные пейзажи и человек в скафандре. Он! Астронавт! Он самый. И не на Луне, а за стойкой!

Я ему руку протянул, он мне. Как же не пожать руку тому, кто был на Луне.

А он мне говорит:

— А вы разве на Луне не были?

— Нет, говорю, я только из самолета вывалился.

А он повернулся к стойке, снял с нее что-то и говорит:

— А как же это на Луну попало?

И протягивает мне мой собственный колпак, на котором так и вышита моя фамилия: «Борщик».

Я рассмеялся и говорю:

— Так это мы в Индийском океане в полнолуние, в какой-то праздник, на Луну носом наехали, вот я и оставил! А тряпочку еще там, — говорю, — не видели?

— Нет, — говорит, — только это на краю кратера лежало… Может быть, я и не заметил…

— Жаль, — говорю. — Я той тряпочкой очень любил кастрюльки чистить. Но не посылать же за ней на Луну новую экспедицию!

Поговорили мы еще. Выпили по-дружески по хорошей пепси. Я сижу, думаю: вот ведь какие люди занимаются прекрасным делом. Прекрасные люди людей кормят.

Дал он мне свой автограф, я ему свой. Подарил он мне мой колпак на прощанье и говорит.

— Извините. Тут на нем дырочка появилась. Но это от метеорита. Заштопаете.

Еще чего! Я даже вытряхивать не стал. Ведь пыль-то на колпаке лунная! И хоть очень приятно было посидеть с человеком, который побывал на Луне да еще подобрал там твой любимый колпак с дырочкой от метеорита, надо было торопиться. В жизни вообще надо поторапливаться, тем более когда где-то у друзей вот-вот подгорят блины.

Надел я колпак, и помчались мы дальше. Кругом замелькали светящиеся отели, ресторанчики, рестораны — китайские, японские, немецкие. Заплясали на рекламах всякие крабы, кальмары, каракатицы. И вдруг запахло так хорошо, так по-родному и появился веселый домик, на котором светился повар с поварешкой и появилась красная, как запорожский томат, вывеска «Русский борщ».

Я хоть и притомился за целый день, а только вошел в ресторанчик — настроение заиграло, как стрелка на компасе.

В залах чистота, на кухне блеск. Поварешки на месте, ножи сияют. Помидоры, лучок, капуста, огурчики — поцеловать хочется. Будто только что душ приняли. Радуга! Натюрморт, и только. Окна, как иллюминаторы, надраены. Флотский порядок. И главное — кастрюли на плите по местам, по порядку. Это ведь хуже нет, если кастрюли у повара торчат, как попало, где попало. На плите, на табуретке, на стуле. А то еще и в кресле. И такое ведь бывает, если повар горячую кастрюлю схватит!

Я как-то пришел в пароходство по поводу яиц для команды, стою издалека перед креслом, говорю, а в ответ мне: пых-пых-пых! Я снова говорю, а оттуда снова: пых-пых-пых!

Что такое? Подошел я поближе, вижу: там кастрюля в костюм забралась, пыхтит на меня, и сверху крышечка подпрыгивает.

Вот соберутся, бывает, такие кастрюли и друг друга перепыхтеть стараются. А кастрюли не только пыхтеть, а и варить должны. Ты хоть пыхти, но вари. И мной не командуй.

Не кастрюли поваром, а повар кастрюлями дирижировать должен. Тогда они не пыхтят, а поют. Каждая о своем блюде, а вместе — симфония. Как вот у моего друга Тома.

Ножи стучат, лучок режется, помидорчики пластаются. Сразу видно, у кого Том искусству учился.

Тут и мне захотелось сказать: «Молодец, Том! Пять с плюсом! Идем, я тебя пирожком угощу».

Не утерпел я, стал с ножом за стол поработать (руки, конечно, тщательно вымыл!).

И все негритята, все двенадцать в ряд ножами застучали. И как это все красиво! Курчата шкворчат, картошка румянится, кастрюльки поют, и ножи стучат. Концерт.

Посетители, хоть и вечер, собрались, овацию устроили. И так мне приятно, что мои ученики не пыхтят попусту и не булькают, а красиво людей кормят. Ансамбль!

Очень порадовался я за Тома. Сразу видно, есть у человека компас. Не зря человек на свете живет, хорошим трудом себе на пирожок зарабатывает.

Порадовался я за него, ну и, понятно, решил: утром в дорогу! А то с блинами, наверное, беда. Но и тут маленькое неприятное событие повернуло все по-другому.

Приехали мы к Тому домой. Полночи вспоминали наш пароход, Солнышкина, Челкашкина, песни Федькина пели. Даже обсудили, как обустроить у меня на сопке Борщикленд. Устроить подъемник, плавучий ресторан «Кок Борщик». Крышу для Карлсона, норку для Мауса, домик для Белоснежки. Фантастика!

Говорить говорили, пепси пили, колу пили, а есть — ни-ни! Ничего в рот не лезло. Уложили меня спать, укрыли, говорят:

— Если есть захочется, загляни в холодильник. Будь как у себя на камбузе.

Ну ночью и захотелось поесть. Я сначала стихи декламировал: «Злые люди бедной киске не дают украсть сосиски». А потом заглянул в темноте в холодильник, наелся каких-то консервов и уснул.

А утром открываю глаза, вижу, стоят мои двенадцать негритят, испуганные насмерть, спрашивают:

— Борщик, ты здоров?

— Здоров. А что?

— Зачем же ты собачьи консервы уничтожил?

Я вскочил:

— Не может быть! Не может быть!

И думаю: что я наделал? Бедных собак без пищи оставил. Не могу же я теперь так уехать! Надо собачкам что-то вкусненькое приготовить!

Стал на кухне готовить собакам, распахнул окна, и сразу потянулись люди. Очередь! И просят:

— Разрешите попробовать. Очень вкусно пахнет!

Другие рестораны обходят, а возле «Русского борща» Тома толпа. Никто же не думает, что это я для собак готовлю. Тут хозяева других ресторанов стали коситься, выражать недовольство. Смотрят как на конкурента, спрашивают:

— Кто он? Откуда взялся?

Один говорит:

— Борщик! Его вчера по телевидению из Диснейленда показывали.

Другой пальцем минусы чертит:

— Нет, — говорит, — это не Борщик. Борщик не такой.

— Конечно, это не настоящий. Настоящий из Одессы, и нос у него крючком.

— Да не крючком, а цапелькой!

Слушал я, слушал — как крикну:

— Какая разница, какой у меня нос — цапелькой или бульбочкой! Он у меня пирожком! А главное, что я Борщик, настоящий Борщик! А не верите, попробуйте борщ, который я варю, и котлеты, которые жарю, — тогда и будете чертить свои минусы!

И что вы думаете? Уписали собачий борщ и еще добавки просили. Ну что ж, я — собачьи консервы, они собачий борщ уплетают. И думаю: пора сниматься с якоря. Вот только как выбраться? Денежки тю-тю! У Тома просить на билет неловко.

А тут подходит один солидный господин, с усиками, при бабочке, кланяется:

— Господин Борщик! Не окажете ли вы мне любезность за приличную плату. У меня вечером прием. Не могли бы вы приготовить ужин для моих гостей?

Я согласился. Думаю: «Вот, кажется, выход из положения. Денежки мне сейчас очень кстати».

И знаете, работал — уши трещали. Сам себе удивлялся. Бегаю от плиты к плите, как гроссмейстер возле шахмат. Сеанс на 24 плитах! Гроссмейстер, и все! От котлет к горошку, от горошка к картошке, от картошки к капусте. Подошел хозяин, потянул носом, подбодрил:

— Я в вас верю!

Он верит, а я — варю!

Опять подошел:

— Очень верю!

Он верит, а я — варю!

Попробовал — диво! Собаки за окном визжат. У какой-то кинозвезды в Голливуде во время съемок голова от запахов закружилась.

Хозяин попробовал: «Хорошо! Только, видите ли, чуть-чуть мексиканского свежего перца не хватает. Вы посетите Мексику — тут рядом, — а я пока денежки приготовлю. О’кей?»

Я еще попробовал. Вроде все в порядке. Переперчить плохо. Но раз заказчик говорит, «недоперчил», значит, наверное, виноват, недоперчил.

Ошибки надо исправлять. Надел я свой рюкзак, взял спасательный круг, иду и думаю: «За сколько же я до мексиканской границы дотопаю?» Смотрю — тарахтит на потрепанном «мерседесе» Петькин. Таки раздобыл! Говорит:

— Садись, Борщик! Ты меня недавно подвез, и я тебя подвезу.

— А чего у тебя драндулет такой драный? — спрашиваю.

— Так и штаны драные были!

— А тысяча долларов?

— А я их, — говорит, — в автомат просадил. Думал, побольше хапнуть, а последнее выпустил.

— Глупый ты человек! — говорю, а он мне в ответ:

— Ну и ты неумный! Тебя надули, как резинового президента, а ты веришь. Ты за перцем топаешь, а они уже вовсю лопают. У них уже от твоего гороха щеки трещат! А твои денежки подавно.

Что ж, думаю, может быть, Петькин прав. Борщик человек доверчивый. Ну ошибся. Ну съели горох, и денежки тю-тю, что поделаешь. Съеденный горох обратно в стручок не засунешь. За людей обидно.

А насчет надули — ничего. Борщик не резиновый президент. Тот лопнет, нового надуют, а с Борщиком — фиг! Надувной Борщик блины печь не будет. Борщик должен быть живым, а не надутым. Я лопну — людей кормить некому будет! А раз кормить — нужен борщ, нужен хлеб, нужен перец. Значит, вперед! За перцем!

Помахал я всем рукой — и мы затарахтели. В путь. За перцем!

Поехали-то за перцем! А вот куда попали? А все из-за чего? Из-за того, что люди не могут найти общего языка, не понимают друг друга.

* * *

Едем мы по знойной дороге, всюду деревья, кусты. Апельсины, грейпфруты, бананы. Люди меня узнают, как Кота в сапогах. Фермеры, повара, прохожие, проезжие! Машут руками, снимают шапки. Сразу видно — хороший народ, народ +! Не то что какие-то там надувалы и обдиралы, сплошной минус. Я и говорю Петькину:

— Вот ты бы, если что, за кого голосовал, за + или —?

А он засопел — так что колеса задребезжали и говорит:

— Надоели мне все плюсы и минусы. За ноль голосовать буду.

Попробуй, с таким поговори!

Я, чтобы успокоиться, достал свою тетрадочку «Записки кока Борщика», читаю — не потому, что я написал, а потому, что правда и хорошо написано. Прочитал, спрятал. Снова машут прямо из дверей, в гости зовут. А в дверях — телевизоры работают. Петькин говорит:

— Смотри, вон поет звезда!

А какая звезда?! Лохмы во все стороны и язык в колючках. Такая в глотке застрянет, хирурги не вытащат.

И вдруг реклама. А в рекламе во весь рост Борщик. Борщик с мороженым, Борщик с пирожным. Борщик с тележкой, Борщик с Белоснежкой! Вдруг Борщик в шикарном «линкольне» в новом фартуке и новом костюме.

Тут машину так дернуло, что мы подскочили. Мы едем на старом драндулете, в драных штанах, а нам такие штучки показывают! Остановились, а на экране опять реклама: девицы с жезлами идут, ноги выбрасывают, а впереди них — я, объявляю:

— Изысканные блюда кока Борщика!

А какое они имеют право? Кто их просил рецепты давать?! Я уже за это кое-что имел. У меня уже было!

Передают как-то по радио, по транзистору, мои рецепты. Я слушаю и негодую: не так, не так! А рядом стоит какой-то бугай в спортивке и усмехается:

— Тоже мне, Борщик нашелся!

— А я, — говорю, — и есть Борщик!

— А, — говорит, — Борщик? Так я из тебя сейчас маяк сделаю, чтоб светил лучше. — И как сунет мне кулаком в глаз, в переносицу.

— За что? — кричу.

— А за рецептик. За французский салат «Оливье» с английской солью. Я до сих пор после банкета свой офис отмыть не могу.

— Да это же чей-то черный юмор! — кричу.

А он мне за юмор — раз по затылку.

Нет, хватит!

Петькин нажал возле бара на стоп, а я выскочил — и как грохну кулаком по телевизору: не врите!

Грохнул — и все. Оторвался от земли и лечу со спасательным кругом. А куда — не знаю. Всё летит и все летят.

Открыл глаза и вижу: вокруг пустыня. Ни Петькина, ни драндулета, ни телевизора. Один рыжий куст рядом торчит.

— Ну и стукнул, — думаю. — Землекрушение! Все кухни перевернулись. Лежу — непонятно, где юг, где север. Одна рука на восток, другая на запад показывает. И я виноват! Но не надо доводить человека до такого состояния.

Тут снова хорошенько тряхнуло. И вижу: передо мной, откуда ни возьмись, на конях три всадника. Один — кактус, весь в орденах. И два ананаса в сомбреро. У одного две волосины на лбу, у другого три на подбородке. Кактус говорит:

— Как это мы сюда попали и почему?

А ананас с двумя волосинами отвечает:

— А это в тот момент, когда вы на весь парламент по трибуне кулаком стукнули.

Интересное совпадение, думаю. Один наверху, другой внизу. Значит, не один я стучал. Уже два кулака сразу стукнули.

Ананас с тремя волосинами говорит:

— Все границы перемешались, все республики передвинулись. И ни одного министра не отыскать.

А кактус напыжился, выпятил губы, брякнул:

— Границы поделим, установим. Министров отыщем. — И кивнул на меня. — Вон видите, один лежит. Это ведь кок Борщик. По телевизору рецептики выдавал. Вот пусть и будет у нас министром пищеварения. За хорошую плату. Только попробую для начала, как он возит. Я ведь всех министров объезжаю!

Тут я вскочил. Ну нет, извините, хорошую плату мне уже обещали! Но я и от президентского кресла отказывался. А верхом на Борщике тем более никто гарцевать не станет. Кроме детей: дети — сколько угодно. Детей Борщик любит!

Тут вдруг рыжий кустик зашевелился, отряхнулся и говорит голосом Петькина:

— Попробуй на мне! За хорошую плату я согласен, сколько угодно.

Эх, думаю, ну и Петькин! Вмазать бы тебе по твоей тыкве. Но тут снова как грохнуло, что лечу я опять и думаю: «Нет, хватит. Больше Борщик кулаком стучать не станет. Ни по печке, ни по телевизору, ни по голове!»

* * *

Приземлился я и не пойму где. Только чувствую, что пляшу: то пачангу, то кукарачу. Подпрыгиваю в своих сапогах и соображаю: «Раз кукарача, значит, в Мексике!»

Я пляшу и всё пляшет, всё подпрыгивает. Земля, улицы, небоскребы. Народ на улицы выбегает. Кастрюли из окошек разлетаются.

«Нет, — говорю себе, — это не кукарача, это землетрясение! Тут не плясать, а помогать надо! Только с чего начать?»

Вдруг подходит ко мне тоненькая малышка, смотрит на мои сапоги, протягивает испеченную на кирпичах лепешечку, говорит:

— Сеньор, вы, наверное, очень проголодались. Кушайте, пожалуйста.

Вот так. Я думаю, а малышка уже помогает.

Сбросил я свой рюкзак, разжег среди кирпичей костерок, кастрюльки, сковородку поставил. За продуктами бегать не надо. Продукты в воздухе носятся. Апельсины, ананасы сами собой жонглируют, блинная мука, кукуруза, кофе в пакетах над головой летают.

Ловлю, варю кашку, приговариваю:

— Кушайте, детки. Борщик вас любит.

Только сказал, раз — с балкона соска на голову. А за соской какой-то пакет в руки. Развернул я, а там малец рот раскрывает:

— Каши! Каши!

Накормил его кашей. Бегут родители, кричат:

— Муча грасья, сеньор, большое спасибо! Мы вам сейчас еще нескольких детей подкинем.

Сомбреро протягивают.

— Нет, — говорю, — извините. Мучо грасья! Я детей люблю, но если Борщик нянчиться, то кто варить будет? У каждого кухня своя.

Передвинулся я немного и слышу из окошка мягкий голосок:

— А чашечки какао у вас не найдется?

Смотрю, при землетрясении полулежит на кушетке сеньора, а рядом с ней два бамбинос.

— У Борщика все найдется! — говорю. Протягиваю кастрюльку с какао, прошу: — Но вы, пожалуйста, и другим вокруг налейте. Другие тоже не против.

А она отхлебнула и так надменно затормозилась:

— Ну вот еще! — говорит. — Если бы это каша была — другое дело. А какао почти деликатес. Извините.

Я удивился. У нас дома именно самым вкусным делятся. Но протянул кашу, говорю:

— Ну раздайте кашу.

А она себе и своим наложила — наворачивают, а вокруг детишки в окно смотрят. Старшенький мальчуган, правда, потянулся поделиться, но так получил ладонью по макушке, что у меня в затылке треснуло! Сердце кровью облилось!

— Что же вы это, сеньора, делаете? — говорю. — Какой вы пример даете? Детей жалеть надо, детей спасать надо, детей любить надо! Борщик в этом толк знает! Как-никак у Тамары Сергеевны учился!

— А ваше какое дело?! — говорит. — Отодвиньтесь от моего окошка.

Хотел я, было, в ответ громыхнуть, но вздохнул: нет, Борщик больше громыхать не будет. Может быть, ее как раз чем-нибудь и трахнуло в землетрясении, так что в голове перемешались плюсы и минусы. Может быть, еще и отойдет. Хорошо бы.

Отодвинулся от окошка, пересел под другое, разливаю кашу, раздаюблины и чувствую, кто-то меня ласково за ухо подергивает, а кто-то снизу аккуратно щиплет.

Оглянулся — на плече у меня обезьянка, а внизу крокодильчик в карман лезет и тоже смотрят: «Борщик, помоги!» И птицы рядом летают, по-своему лопочут, и молодая анаконда поранена, грустно из клетки глядит. Все есть хотят, все помочь просят. У зоомагазина сижу!

Я одного кормлю, другому хвост перевязываю. «Ну, думаю, Айболита нашли! Хорошо, что здесь слонами и тиграми не торгуют!»

А тут еще подходит полицейский, ведет чумазого мальчугана:

— Сеньор Борщик, он у вас блин утащил.

— Один? — спрашиваю.

А мальчуган развел руками, вздохнул:

— Блин один, а братишек семеро.

— Ладно, — говорю, — вот тебе еще семь блинов. Но больше без разрешения — ни-ни!

А он подпрыгнул, кричит:

— Грасья, сеньор! Вы не просто Борщик, вы Санта-Борщик! Если когда-нибудь вы стащите, я вас тоже выручу! Клянусь Санта-Барбарой!

* * *

Всех я вокруг накормил, всю улицу, притомился и чувствую: самому передохнуть надо! Отошел на окраину, нашел какой-то холмик, теплый, правда. Но подложил под себя спасательный круг, чтоб не так горячо было. Сижу, закусываю. Пара сухарей есть, соль есть, помидорчик есть. А что еще Борщику надо? Правда, обезьянка на плече вертится и крокодильчик в кармане шевелится. Но я их накормил неплохо.

Вдруг чувствую, холмик подо мной дернулся, подпрыгнул, а мимо меня бутылки, банки, одна, другая — фьють, фьють! И хвостик от помидорчика, который я вниз бросил, — прыг!

А рядом усатые мужчины в сомбреро говорят:

— Ты куда сел? Это же вулкан. Отвратительный, грязный и злой. А молчит потому, что мы его банками и бутылками забросали.

Тут началась стрельба: банки вверх, бутылки вверх, портреты вверх, газеты вверх!

— Видишь! — кричат. Кричат и пятятся.

А я говорю:

— Так почему же он плохой? Это мы плохие! Мы его грязью забросали, вот он нам нашей грязью в морду плюет, в нас швыряется.

— В какую морду? — возмущаются.

— В морду! В морду! Потому что когда мы поступаем хорошо, у нас лицо, а когда в кого-то грязью швыряемся, у нас морда. Попробовали бы в меня грязью бросить, я бы тоже взорвался! Молодец, вулкан!

Только это сказал, мой вулкан как поехал вверх, даже голова закружилась. От похвалы расти начал. В несколько минут вытянулся на такую высоту, что небоскребы внизу в спичечной коробке уместились бы, океан впереди открылся и под ногами бездна, пропасть, прорва! Облака вокруг, ветер, звезды.

Ничего себе, поддержал, ничего себе, похвалил, ничего себе, друга выручил! А всё ведь с одного удара началось. Да, больше Борщику кулаком стучать не придется. Это точно.

Сижу на краю вулкана, ноги поджал, вздыхаю. Себя не жаль, обезьянку жаль, крокодильчика жаль и морской флот жаль. Что они теперь без Борщика делать будут? И главное, у Солнышкина блины подгорят… Спасения вроде бы нет. Нет спасения. Но друзья-то все-таки есть!

Вижу: летит спутник, выглядывает из него дорогой друг Перчиков.

— Борщик, ты компота с собой не прихватил?

— Нет, — говорю.

— А что здесь делаешь?

— Стихи, — говорю, — сочиняю.

— Про что?

— Про верных друзей, которые вспомнят о Борщике и снимут меня отсюда.

— Так я бы снял, — говорит. — Только вдруг сгоришь в плотных слоях атмосферы?

— Ничего, — говорю, — я жаростойкий, у печки привык.

— Ладно, — говорит, — только голову прикрой сковородой, чтобы метеоритом не стукнуло. Техника безопасности. И звезды не задевай, не сбивай. Пусть светят!

Выдал мне фал, привязался я двойным родным узлом — и полный вперед! Оглянулся — и вздохнул: спасательный круг на самой верхушке вулкана забыл. Так и светится, так и алеет надпись «Даешь!». И хорошо! Название вулкану придумывать не придется. И сомбреро слетело, но лунный колпак при мне.

Лечу и говорю себе: «Даешь, Борщик!» Настроение совсем другое. Отличное. Все сверху видно. Вон уже — Америки. Сразу две — северная и южная. Вон острова в океане. Пальмы шумят. А на одном острове небоскреб с бассейном наверху. И у бассейна — кто бы вы думали? — Петькин! Только объездили, только министром стал — уже пузо на курорте греет! Не землетрясением же его сюда забросило.

А вон слева Черепашьи острова. Черепахи видны. У меня там такие истории были — фантастика, и только!

Попали мы там в сильный туман. Гудим. Огни зажгли. Никто ничего не видит. Лезут, натыкаются на нас другие корабли. Что делать? Я быстренько выкатил из-под койки страусиное яйцо, сварганил огромную глазунью на всю сковороду, выбежал на нос, показал налево, направо — все заметили. Но на всех и делить пришлось. У нас моряки своего не выпустят. Крепкозубые!

Я в этом здесь же убедился. Через день перевернуло у одного островка нашу шлюпку. Выбросились, устали, есть хочется.

Смотрю — на песке горка черепашьих яиц, а возле них горячая черепашья спина. Очень горячая. Я стук, стук! Набил яиц прямо на спину! Яичница получается. Только медленно! Я и говорю:

— Черепаха и есть черепаха!

А она вдруг приподнялась и говорит:

— Неблагодарный, никогда не забывай, на чьей спине яичницу жаришь! — И потопала в воду. Ребята за ней, брасом, кролем. Руками гребут, а зубами за яичницу держатся. Наелись!

Только вот сейчас кто-то неблагодарный очень плохо поступает. Отвратительно. Хуже, чем на вулкане! Все же отсюда видно! Вон масло в океан откачали! Вон целлофановые мешки выбросили. Это же беда, братцы матросики! Черепашки их за медуз примут. Налопаются. И конец. Нет черепашек! А их, милых, беречь надо.

Да, а кругом простор, какой простор! Какой океан! Какой ветер! Вон банановозики шлепают, бананы ребятишкам везут. Вон кто-то в одиночку на лодочке океан пересекает. Вон кит. Землячок! Узнал меня, узнал — фонтанчик выбрасывает!

А дальше, в глубине, какое-то огромное животное ластами работает. Так, может быть, все-таки есть еще живые динозавры? А?

Ха-ха! А вон уже наши рыбачки показались. Огромного палтуса вытащили и японцам с ходу продают, безобразники.

А вон и японцы! В наши территориальные воды забрались, запрещенную рыбку тянут, пока наши охранники с подушкой целуются. Я как крикну:

— Вы что делаете? Сейчас сковороду на вас спущу.

А они смутились, говорят:

— Извини, Борщик-сан! Мы исправимся! Мы больше не будем.

Ладно, думаю. Борщик человек доверчивый.

А вот слева Япония. Фудзияма. Справа, вдали, родной берег. Японцы слева драконов запускают, к себе зовут: «К нам, Борщик-сан», а я у рыбаков сверху спрашиваю:

— «Даешь!» не видели?

Как же, говорят, вон за островом водолаза пускают.

И вижу: в самом деле внизу родная палуба. У боцмана уже от нетерпения на лысине блин шипит, а внутри чайник булькает! Разглядел меня и кричит: «Ура Борщику!»

Кивнул я Перчикову, опустил фал, вытащил из кармана надувных Борщиков и президентов — надул на лету и спускаюсь, планирую. Спустился прямо на палубу на двух Борщиках и одном президенте, достал из рюкзака попкорн, жвачку из Диснейленда, апельсинчиков, доверил ребятам мартышку и крокодильчика, чтоб поухаживали, и бегом на камбуз. Смотрю, Солнышкин блин переворачивает, говорит:

— Ну молодец, Борщик, ну молодец! Успел! В самый раз!

Напек я им блинов, намаслил, насметанил. Сидят в столовой, наворачивают. А боцман вздыхает:

— Эх, Борщик! Мы ведь и котлет давно не видели. Сделал бы хоть одну на всех.

Одну ладно. Одну можно. Накрутил фарш — с мексиканским перчиком, с родным чесночком. Взял противень. Слепил одну — на весь противень котлету, изжарил, еще с картошечкой, с лучком. Ешьте! Дух — на весь океан.

Но ведь опять неприятность. Котлета сочная, воздушная. Дали водолазу. Он наелся, обмяк. Раздулся. Не погружается! А выговор кому? Родному Борщику?

Выговор выговором, а отпускать не хотят! Команда просит, Солнышкин просит:

— Останься, Борщик!

Ну а как же я останусь, у меня же дела! Я же не жду, что мне на берегу за особые заслуги, как какому-нибудь бобику, галстук повяжут или впрямь орден дадут. Но люди ждут или нет — а вот собачки уже в Океанске хвосты колечками закрутили, знают, что везу им косточки. Не откуда-нибудь — из Диснейленда! И еще есть причина торопиться: буду строить Борщикленд!

Подали мне катер. Доставили почти до берега. Но там свои почему-то тоже море делили, растягивали. Так растянули, что я по дну пешком пробежал. Выбрался на берег. Вскинул я рюкзак. В нем косточки, игрушки, цветок от Белоснежки для Тамары Сергеевны. Помахал рукой; вон моя сопка, вон телевизионная башня под облаками. А там мой дом, родные собачки, будущий Борщикленд. Обустрою. Мартышку в борщиклендовскую кассу кассиршей возьму, крокодильчика собственным указом возле своего моря сторожевой собакой назначу. Хорошо! Будем жить, строить, варить, палочки заглатывать, чтобы из минусов на земле плюсы делать!

Размечтался. Вдруг вижу — рядом в окне телевизор, а в нем мой флотский портрет и объявление:

«Просьба помочь в розыске. Разыскивается известный кок Борщик. Среднего роста. Щеки пухлые. Глаза умные, нос пирожком. Пахнет котлетами».

На тебе! Весь мир знает, где Борщик, а они «помогите». Еще некролога не хватает. Да вот он я! Глаза умные, щеки пухлые, нос пирожком. Только пахну не одними котлетами, а блинами, перцем, пальмами, звездами, космосом, а главное — соленым морским ветром! Вот он я, Борщик! Спросите любую собаку из Океанска — и она подтвердит, что я — Борщик. Задержался? Но я тороплюсь! Печь блины, варить борщи. Работать по-флотски только на 5. С плюсом, крепким, как морской штурвал, плюсом. Потому что люблю, когда у моих друзей настроение 5+. Это всегда лучше, чем 1-. Тогда за столом в рассказах больше смеха и веселого ветра, тогда истории одна за другой летят, как в воде дельфины, парят, как чайки. И жить хочется, и плыть хочется, и петь хочется, и есть хочется.

Не бойтесь весело пошуметь. Здесь никто не швырнет в веселый вулкан грязной банкой. Не стесняйтесь посверкать, посиять, посветить — здесь никто не заденет и не прихлопнет звезду. Заходите. Пойте, веселитесь — и светите.

Раз Борщик дома, то все для вас готово: садитесь за стол — и попутного ветра!

* * *

Несколько случайных рецептов и заметок из моего блокнота:

Продают на прилавке дорогую книгу: «Как прожить без мяса». Рецепт прост: покупайте книгу. Денег не останется, живите без мяса.

Для пользы и экономии варите картошку только в мундирах. Картошку съедаете, мундир аккуратно снимаете, тщательно гладите, несете в комиссионку.

Если случится лететь в Диснейленд, набивайте карманы песком. Желательно крупным.

Не швыряйте в вулкан консервные банки. Не хотите землетрясения — не стучите нигде кулаком.

Если звезды гасят, значит, это кому-то нужно. Собираются поворовать и пограбить. Не позволяйте гасить звезды. Пусть светят!

И главное, всюду, всюду старайтесь найти друзей. Берегите их, любите их, как Борщик любит вас. И еще раз приглашаю: заходите. Борщикленд я еще не обустроил, но и в доме у меня хорошо. Никто ни на кого не булькает, никто никого не объезжает. И как-нибудь в этом доме найдется на всех и блин, и какао, и борщ, и хрустящая океанская рыбка, и ночлег: Борщик сам на полу прикорнет, а постель отдаст гостю. И на всех всегда найдется доброе морское напутствие:

Попутного ветра!

Р. S

Мне показалось, что просто необходимо для читательского слуха включить в мои записки песни нашего собственного сочинения, которые напевали я и мои товарищи в самую соленую непогоду.

Вот, скажем, песенка, которую я обычно пел, накладывая котлеты и разливая по кружкам компот:

А другая моя песенка, понятно, очень годилась, когда я нарезал только что испеченный хлеб. По-моему, она добавляла хлебу особого бодрящего аромата:

Конечно, пел не я один: пел у нас даже Степа, артельщик! Вся команда помнит грустную песенку, которую он затягивал, проходя мимо каюты Марины: жевал и пел, жевал и пел:

Конечно, правильней было бы начать с песен Солнышкина: главный герой книги все-таки он. А он пел вот какие песни:

А вот какую песню сочинил для Солнышкина, поглядывающего на Марину, Федькин:

Трогательно, правда? Я, конечно, сейчас не могу привести всех песен, которые сочинил Федькин почти для всех членов нашего славного экипажа — это, я думаю, сделает автор Солнышкина в одной из книг, но то, что мне особенно близко — как коку, — я бы хотел записать тоже, и вы поймете почему.

А вот песенка, которая, по-моему, будет понятна не только моряку, а любому порядочному человеку:

Я, повторяю, привел лишь некоторые, на свой вкус, песни. Они, может, не самые лучшие, но все равно наши! Все остальные — подделка, туфта, явное бормотание прилипал. Но и то понятно: как не прилипнуть к борту, от которого так пахнет Борщиком!..

На этом — всё, прощаюсь! И попутного вам ветра!

Оглавление

Часть I

Часть II

Р. S