Девочка из Франции [Жужа Тури] (fb2) читать онлайн

Жужа Тури Девочка из Франции

Часть первая

1

— Жа-нет-та!..

Кричали из окна второго этажа. Где-то в середине главной улицы порыв ветра, примчавшегося с моря, подхватил этот зов и, закружив, швырнул дальше. Первый слог еще резко звенел в воздухе, остальное же донеслось чуть слышно, словно вздох:

— Жа-нет-та!..

Ответа не последовало, и окно на втором этаже захлопнулось. Улица словно вымерла — казалось, поселок добровольно покорился неистовому разгулу весеннего ветра. В марте 1952 года жители Трепарвиля, недовольно ворча, запирались в своих квартирах; в весеннем урагане, который ежегодно обрушивался на поселок, нынче чувствовалась какая-то зловещая угроза. «Что принесет эта новая весна? Новые лишения, новые заботы… Опять не будет хлеба…» — думали трепарвильцы и, удрученные этими мыслями, отворачивались от всего внешнего мира… А ветер бушевал все неистовее, срывал черепицу с крыш, обдирал со стен штукатурку, остервенело ломился в окна, хлопая ставнями. Следом за ним взлетала пыль, тревожно кружились клочки бумаги и, отчаянно скрипя, без толку вертелись потерявшие направление флюгера́…

Собственно говоря, Трепарвиль, хоть и назывался городом, ничем не отличался от сотен и сотен шахтерских поселков провинции Па-де-Кале. Поселки в этой провинции строились густо, один к одному, и почти нигде не отделялись друг от друга ни засеянным полем, ни лугом, пестревшим цветами. Да и лес можно было увидеть разве что вокруг огороженных территорий шахты. Невысокие холмики вдоль шоссе были голы, земля высохла и растрескалась. Любознательный путешественник, выглянув из окна поезда, мчащегося по провинции Па-де-Кале, увидит темное скопище нескладных двухэтажных домиков, тесно прижавшихся друг к другу, словно в поисках опоры, увидит пустынные, уныло-однообразные улицы. То там, то здесь промелькнет здание собора или высокий конус пустой породы, которую день и ночь выбрасывает из шахты множество вагонеток. Во всех направлениях разветвляются железнодорожные пути, вдоль и поперек исчертившие пейзаж. В тупиках стоят товарные вагоны с фирменными знаками шахтных компаний и с английскими надписями на стенках. Склады, груды металлолома на пустырях, штабели кирпича, цистерны с газом, широко раскинувшиеся здания правлений и контор… Посередине огороженного участка вздымается вышка самой шахты и снова — шахтерский поселок с сумрачными рядами узких двухэтажных домишек, с башней собора и разбегающимися во все стороны железнодорожными рельсами… Клубится дым. Вырываясь из громадных труб, черные султаны неуклюже ширятся, расплываются, тают… и вот уже как будто без следа рассеиваются в воздухе. На самом же деле дым незаметно оседает на стенах домов, на оконных рамах, смешивается с уличной пылью и отравляет чистый воздух, что струится с моря…

Главная улица Трепарвиля, узенькая, лишенная каких-либо красот, — точная копия главных улиц любого из окрестных поселков, будь то Сен-Жан, Сен-Жюльен или Сен-Поль. Любопытный путешественник, высадись он случайно на станции Трепарвиль, ни за что не поймет, прогулявшись по главной улице, почему этот поселок столь важно именуется городом. Как и в поселке Сен-Жан, здесь глубоко въелась сажа в стены домов, некогда выкрашенных зеленой и голубой краской, так же подозрительно смотрят подслеповатые оконца. Как и в Сен-Жюльене, мостовых почти нет, улицы утопают в пыли, и точно так же, как в каком-нибудь Сен-Поле, здесь лишь один дом может похвалиться тремя этажами — это дом мэрии^[1], и живут в Трепарвиле все такие же бедные шахтерские семьи, как и повсюду вокруг…

Когда есть работа, все мужское население Трепарвиля находится в шахте. Если же работы нет, мужчины день-деньской валяются в постели и разглядывают замысловатые сплетения трещин на закоптелом потолке. К вечеру одни плетутся в кабачок, другие же — и таких много — собираются в читальном зале Коммунистической партии. Весной 1952 года на большинстве угольных шахт провинции Па-де-Кале работали лишь три дня в неделю; с тех пор как американцы начали строить и на северных берегах Франции опорные базы для атомной бомбы, капиталисты один за другим предлагали свои предприятия государству. Сообщение с некоторыми провинциями было попросту запрещено строжайшими указами; появились такие районы, куда не смела ступать нога французского гражданина. Теперь свободного времени у шахтеров было хоть отбавляй, и в пивных за столиками не умолкали разговоры о безработице и голоде. Но те, кто смотрел на вещи серьезнее, шли в читальный зал Коммунистической партии — там обсуждали они и главную причину всего происходящего и те последствия, которые можно уже предвидеть; говорили и о том, что следует делать.

Жизнь трепарвильских женщин была, пожалуй, еще горше. Правда, подмести, прибрать пустые комнаты в доме не так уж трудно и времени на это много не требуется. На первом этаже всегда темно. Почерневшие стены кухни насквозь пропитаны запахом прогорклого масла и вареных овощей; в соседней комнате неуютно, неприветливо. Дряхлая и скрипучая деревянная лестница ведет из кухни на второй этаж, где находятся еще две смежные комнаты. Таким образом, семьи трепарвильских шахтеров располагают домами из трех комнат, но заработка их не хватает на то, чтобы обставить квартиру. В комнатах увидишь лишь самую необходимую мебель: дешевые кровати, шкаф, несколько некрашеных деревянных стульев. На камине, никогда не видевшем огня, — стеклянный колпак. Кто позажиточнее, держит под этим колпаком фигурные часы, а бедные благочестивые старушки — дешевое распятие, выторгованное на ярмарке. Жена шахтера, пока она еще молода, старается хоть немножко украсить свое жилье: вешает на окна дешевые кружевные занавески, из обрезков материи делает коврик и кладет его на отчаянно скрипучий дощатый пол, к весне белит дом, красит стены в голубой, желтый и зеленый цвет. Но с годами она приходит к выводу, что все старания напрасны. В стены ее домика все глубже въедаются сажа и угольная пыль, от частой стирки расползаются кружевные занавески, ветшает коврик, а на покупку новых вещей не хватает заработка. И жена французского шахтера падает духом. Она становится такой же, как все. Вокруг дома работы тоже немного — какой уж там урожай соберешь на огороде, сплошь покрытом угольной пылью! А ребенок, едва научится самостоятельно ходить и перелезать через порог, целый день пропадает на улице, возится с приятелями в пыли или на заваленных ломом пустырях да на склонах терриконов. В силу всех этих условий жизни, вместе взятых, у трепарвильских женщин сложился обычай искать заработка. Большинство из них работают на текстильных фабриках города Рубэ, чуть свет отправляются туда поездом. Дома остаются лишь старики да маленькие дети. Детвора постарше ходит в школу — кто в «свободную школу», где преподают священнослужители, а кто в государственную школу, расположенную в четырех километрах от поселка. Бывает, что у ребят нет настроения пускаться в такой дальний путь, — ну что же, невелика беда: французские учителя, среди которых очень много замечательной, прогрессивно мыслящей, идейной молодежи, принуждены смотреть на это сквозь пальцы. Да и как заметить отсутствие трех — четырех школьников в зале, где сгрудилось восемьдесят — сто учеников!..

Все это лишь в самых общих чертах рисует Трепарвиль и жизнь его обитателей. Сколько здесь домов — и все они одинаковые, у всех одинаково мрачный, угрюмый вид.

А причины тому везде одни и те же: безработица и все более угрожающее политическое положение. В каждом из этих домов живут ожесточившиеся мужчины, сгорбленные от работы женщины, предоставленные самим себе дети… И, конечно, помимо этих главных вопросов, у каждой семьи немало своих собственных бед, забот и трудностей, которые ждут немедленного разрешения. Это тяжелое душевное состояние то и дело прорывается: здесь — в горячем споре, в громкой перебранке, там — скрывается в мрачном молчании или в горьких женских слезах. А не то, вот как сейчас, распахнется окно, и разъяренный женский голос прорежет дикие завывания бури:

— Жа-нет-та!..

Не дождавшись ответа, сердитая старуха захлопнула окно и скрылась. Она так и не заметила тоненькую фигурку своей внучки, кравшейся по улице. Девочка отчаянно гримасничала; ее искаженное кривляньем личико смутно походило на негодующую физиономию бабушки.

Их было четверо. Прижимаясь к самым стенам, они шли гуськом, осторожно пробираясь вдоль домов: впереди тоненькая девочка, а за ней другая, потом высокий, нескладный подросток-дичок и последним — совсем маленький мальчик. Время от времени Жанетта оборачивалась, надувала щеки, старательно собирала лоб в глубокие морщины, поджимала губы и, словно старуха, быстрым движением руки ухватив волосы на затылок, говорила старческим, дребезжащим голосом:

— Жа-нет-та!

Трое детей хохотали, захлебываясь. Малыш, быстро перебиравший ножками позади всех, смеялся, сгибаясь в три погибели, почти беззвучно. Ох, уж эта Жанетта! Вылитая бабушка! И лицо и голос, да еще как-то сумела выпятить свой тощий, впалый живот… Ну так и видишь бабушку Мишо…

— Ой, не смеши! — говорит бегущая следом за Жанеттой девочка. — Того и гляди, ветер унесет.

— А ты держись за него! — кричит Жанетта.

Вытянув вперед худенькие руки, словно вцепившись в невидимую гриву скакуна-ветра, она несется, будто подхваченная стремительным, дико воющим ураганом.

Позади Жанетты стучат три пары потрепанных сандалий. Улица пустынна. Жанетте кажется теперь, что она властвует не только над Мари Жантиль и двумя братьями Вавринеками, покорно бегущими за ней, но и над всем Трепарвилем. Ее могущество беспредельно! И девочка в самом деле как будто летит, все ускоряя свой бег. С ноги младшего Вавринека свалилась зияющая дырами сандалия; он возится с нею, прислонившись к стене, и замирающим, плачущим голосом молит:

— Жанетта… Подожди, Жанетточка…

Но девочка, если б даже хотела, уже не может остановиться. Она мчится наперегонки с ветром. Коротко остриженные волосы челкой падают ей на лоб. Прищуренные глаза кажутся двумя узенькими щелками, сверкающими из-под густых ресниц. Что ей сейчас до этих Вавринеков! Похоже, что отстал и старший. Этакий необузданный сорванец! А едва речь заходит о младшем братишке, становится мягким, как губка. Наверняка и сейчас поспешил на помощь малышу. Ну и пусть, ей никто не нужен. Пусть отстанет и Мари Жантиль — так будет еще лучше.

Но Мари не сдавалась. Она всегда держалась вместе с Жанеттой: вместе с ней ходила в школу, вместе прогуливала уроки, терпела во имя дружбы грубые ругательства отца, пощечины скорой на руку матери, насмешливые замечания и презрительные жесты монахини-учительницы и даже капризы самой Жанетты Роста. Да, Мари и Жанетта были подругами, подругами неразлучными, но не равноправными: Жанетта командовала, а Мари подчинялась. Жанетта собрала вокруг себя целую компанию мальчиков и девочек, распределяла среди них роли в ею же выдуманных играх, отдавала ребятишкам приказания, наказывала или награждала их. А Мари? Мари в глубине души была тихой, благовоспитанной девочкой, с гладко причесанной головкой, в чистом передничке и очень походила на мать. Она охотно сидела бы рядом со своей подругой за книжкой, вместе с ней готовила бы уроки, читала, а в свободное время чинно гуляла бы или полола свой маленький огород. Словом, Мари тихо-мирно жила бы со своим отцом Марселем Жантилем и скорой на руку матерью Бертой Жантиль, но… напрасные мечтания! Жанетта Роста презирала эти тихие радости, не желала быть внимательной на уроках, терпеть не могла ехидного голоса монахини-учительницы. Она ненавидела всяческое принуждение и упорно защищала свою свободу. Что могла тут поделать бедная маленькая Мари Жантиль? Вот и сегодня, исполненная глубокой преданности, она следовала за подругой, всеми силами боролась с ветром и, сопя, на четвереньках карабкалась вместе с Жанеттой на каменную пирамиду террикона.

Жанетта стоит, подставив лицо ветру. На ней вылинявшая фланелевая кофточка. Юбка спереди не прикрывает и колен, сзади же она длиннее на целую ладонь. Тоненькую талию стягивает потрескавшийся кожаный пояс. Ветер развевает широкую юбку, треплет короткие взлохмаченные волосы, а девочка стоит неподвижно, вытянувшись в струнку. Однажды она видела в каком-то иллюстрированном журнале невероятно стройную фигуру женщины: одна-одинешенька стояла красавица на берегу моря, устремив глаза вдаль, а ветер развевал ее платье и кудрявые волосы… Этой женщиной сейчас и воображала себя Жанетта. Террикон стал утесом на берегу моря, сама же она, вглядываясь в даль сощуренными глазами, видела перед собой не рано увядшую траву, не клочки бумаги, кружившиеся в воздухе, и не дырявый жестяной тазик, брошенный у подножия террикона, а некую несказанную красоту, от которой сладко щемило сердце…

Позади торопливо карабкалась по отвалу Мари. Под ее увесистыми шагами то там, то здесь срывались камешки и с шумом катились вниз по склону. Тыльной стороной ладони толстушка вытирала пот со лба и, заговорив, сразу развеяла очарование.

— Мне в сандалию камень попал, — сказала она. — Ох, и натер же он мне пятку!

Жанетта, даже не взглянув на нее, буркнула:

— Вытащи камень и не хнычь тут над душой!

— Сейчас вытащу, только помоги мне.

Она оперлась о плечо Жанетты и, стащив с ноги сандалию, вытрясла ее.

В это время на противоположном склоне пирамиды послышался шум скатывающихся вниз камешков, и вскоре появились две круглые светловолосые головы братьев Вавринек. Старший, Андрэ, подталкивал перед собой спотыкавшегося Стефана, а тот, задыхаясь и цепляясь за камни, радостно бормотал:

— Вот ты где, Жанетта! А мы тебя искали, искали…

И вдруг девочка сбросила с себя обличье дамы, мечтающей на берегу моря. Раскинув руки и расшвыривая ногами камешки, она закружилась на одном месте и, передразнивая малыша, забормотала себе под нос чуть-чуть нараспев:

— «А мы тебя искали, искали»… Эх, вы! Увидеть нас можно было издали, мы же не в прятки играли!

— Мы думали, что вы внизу, на складе, — сказал Андрэ, разглядывая прореху на своих сильно поношенных и уже коротких для него суконных штанах. — Ведь ты говорила, что мы пойдем на склад.

— Ну, когда это было!..

Жанетта вдруг перестала кружиться. Она села на камни и, опершись локтями о колени, заговорила неожиданно резким голосом:

— Надоело мне! Отстаньте вы с этим складом, хватит с меня!

«Складом» у них назывался маленький полуразвалившийся сарайчик на свалке старого железа, прикрытый сверху изодранным куском толя. Четверка друзей обосновалась здесь года два назад. В этом убежище они укрывались в непогоду и сюда же приносили свои находки, попадавшиеся им в бесконечных скитаниях. Так оказались на этом складе обрывки шпагата, гвозди, пустые консервные банки, яркие тряпочки, пробки, картинки со святыми, звонки от велосипедов, старые газеты, коньки — три конька, и все на одну ногу… Да разве перечислишь все то, что скопилось в этом сарайчике за два года! Время от времени ребята наводили порядок среди своих сокровищ: заботливо распутывали и сматывали в клубок шпагат, выпрямляли молотком кривые гвозди, расправляли между двумя листами железа смятые картинки. Иногда Мари даже подметала сарай и с важным видом вытрясала «ковер» — ветхую тряпку. Но потом ребята приносили новую добычу, и опять все перемешивалось. Всю зиму они не бывали на «складе»; но лишь только пришла весна, оба мальчика Вавринек все чаще стали заговаривать о нем. Как раз в этот ветреный мартовский день они и направились было туда, но Жанетта почему-то передумала, и вот они здесь, на верхушке террикона; их хлещет ветер, на колене Андрэ зияет прореха, у Мари в кровь растерта нога… А Жанетте все нипочем: сидит, такая безразличная, охватив лицо ладонями. Над Трепарвилем понемногу сгущались сумерки… Не решаясь опуститься на острые камни, Мари присела на корточки, маленький Стефан оперся на плечо Жанетты и бормотал себе под нос какие-то странные, непонятные слова. Целясь в стоящий вдалеке фонарный столб, Андрэ швырял плоские камешки, и они глухо падали внизу. На путях маневрировал паровоз, издавая резкие и отрывистые гудки.

— Я кочегаром буду, — мечтательно сказал маленький Стефан. — Котлы буду топить, когда вырасту большой…

— На здоровье!

Жанетта чуть повела плечом, и головка мальчика соскользнула с него, но тотчас же снова устроилась у тоненькой, с выпирающими ключицами шеи Жанетты.

— На кочегара экзамен держать надо, — заметила рассудительная Мари Жантиль. — Папа сдавал на кочегара еще там, у нас в Бельгии…

Андрэ презрительно передернул плечами и чуть было не плюнул себе под ноги, но, покосившись на Жанетту, удержался.

Мари вечно твердит про свою Бельгию, словно там невесть как сладко живется, а ведь граница-то — вон она, рукой подать. Шахтеры приходят оттуда без всякой визы. Так пришел года три назад после какой-то большой стачки и отец Мари; явился с потрепанным узлом, с женой и двумя детьми. В Трепарвиле поговаривали, что Марсель Жантиль был штрейкбрехером и потому счел за благо убраться подальше. Отец Жанетты Роста тоже иностранец — он приехал из Венгрии давно, еще в те времена, когда никого из четырех приятелей и на свете-то не было. Но Жозеф Роста — сто́ящий человек, это в поселке каждый знает. Да и отец мальчуганов — Тодор Вавринек тоже приехал издалека… Теперь-то он уже совсем опустился, так что особенно гордиться нечем, но никто в Трепарвиле дурного слова о нем не скажет… Словом, нечего этой Мари то и дело выскакивать со своим папашей!

— А мы с Жанеттой, — медленно и спокойно заговорила Мари, — как только кончим четыре класса, поступим на фабрику в Рубэ. На шелкоткацкую поступим. Работа там чистая, да и платят неплохо.

— Ну и поступай! — отозвалась Жанетта. — Кончай четыре класса и отправляйся в Рубэ.

— Как? А ты? Моя мама с главным мастером уже условилась. Мы ведь обо всем договорились, разве ты не помнишь?

Жанетта снова бросила:

— Ну, когда это было!..

Надвигались сумерки.

Жанетта задумчиво глядела в темнеющую синеву неба. Она еще слышала свой собственный голос, уже дважды повторивший: «Ну, когда это было!..» — словно эта весна, ворвавшаяся вместе с ураганом, означала какой-то решающий поворот в ее жизни. Глаза Жанетты смотрели теперь даже чуть-чуть испуганно — не хотелось ей, ох, и не хотелось никаких перемен!.. Мари, эта маленькая дурочка, чувствует угрызения совести — ведь обе подружки уже третий день не заглядывали в школу. А скажите, пожалуйста, что там хорошего? Однако эту глупую Мари даже и сейчас туда тянет.

Вдруг Жанетта скрестила руки на груди и проговорила елейным голосом:

— Вот видите, мои милые беленькие овечки, эта «красная» Жанетта Роста не считает наше общество достойным себя. Одному всемогущему богу известно, почему она все-таки предпочла нас, а не почтила своим присутствием государственную школу…

Маленький Стефан хохотал, скорчившись рядом с Жанеттой. Мари Жантиль вся тряслась от смеха. Кто знает сестру Анжелу, сейчас словно ее самое услышал. «Беленькие овечки» — это отпрыски инженеров и служащих управления шахты, а Жанетту она называет «красной», тонко намекая на взгляды ее отца, Жозефа Роста. Жанетта всей душой ненавидела сестру Анжелу и с радостью навсегда покинула бы эту школу. Теперь-то она иной раз признавала, как прав был отец — не зря он три года назад так горячо протестовал против «свободной школы». Но тогда верх одержала бабушка Мишо, да и обстоятельства принудили отдать Жанетту к монахиням.

«Да что взбрело вам в голову, Жозеф? — кричала бабушка пронзительным, высоким голосом, и буквы «р» перекатывались у нее во рту, словно она полоскала горло. — Такому слабенькому, хворому ребенку ходить по четыре километра туда и столько же обратно?!»

«Ходят же другие, — сказал отец. — А дети… что ж, у нас здесь все дети слабенькие и болезненные…»

Но тут уж бабушка разбушевалась: она стучала кулаками по столу, швыряла все, что попадалось под руку, и обрушила на отца яростный поток слов:

«Ну и пусть ходят! Очень жаль, что находятся такие богопротивные родители, которые мучают собственных детей… Может быть, вам, Жозеф, неизвестно, что государственная школа — рассадник всех пороков? Откуда берутся все эти вайаны^[2], эти сорванцы…»

Но тут отец энергично остановил тещу:

«Ну, хватит, мама! Лучше уж придержите язык… Помолчите».

«Нет, не замолчу! — визжала бабушка. — Я в ваши дела не вмешиваюсь. Куда вы тянете — не моя забота, улаживайте все сами с господом богом. Не беспокойтесь, придет время — покаетесь! Но свою внучку я не позволю в гроб свести. Хватит с меня, что дочь моя, того и гляди, сляжет от такого собачьего житья!..»

Иногда Жанетте вдруг вспоминалось, как глядел тогда на нее отец. Словно от нее самой ожидал он решающего слова. Но Жанетта во всем соглашалась с бабушкой. Вот еще! Очень нужно часами топать по дороге ради того, чтобы усесться на школьную скамью! Государственная школа — это большой, уродливый и ветхий барак, тогда как в прохладных коридорах женского монастыря разливается приятный запах ладана и цветов, а сестра Жозефа так красиво играет на органе за утренней мессой, что хочется плакать…

Но, вспоминая тот спор, Жанетта убеждается: да, именно тогда между ней и отцом произошел разрыв — Жозеф Роста отдалился от дочери, и воспитание ее перешло в руки бабушки и матери…

Жанетта стояла на терриконе, чинно сложив на груди руки. Припомнив все, что произошло три года назад, она упрямо вздернула плечи. Не беда! По крайней мере, папа не вмешивается в ее дела; он и так всем портит настроение — вечно он молчит, вечно не в духе. Сядет к окну и уткнет нос в иностранные газеты. Теперь уж как-то так получалось, что он жил в семье будто чужой. Все хорошо знали, что вот уже семь лет, как отец ежечасно, ежеминутно думает о возвращении на родину, хотя больше и не заговаривает об этом. Он неотступно мечтает о своей варварской стране, а между тем его домочадцы, коренные французы, даже и названия-то ее выговорить не могут — язык на нем сломаешь! А какие он строил планы, как готовился к этой поездке!

Перед глазами Жанетты вдруг словно всплывает образ отца, каким был он в то время — живым, деятельным, молодым. И вспоминается ей почти уже забытая ласка добрых отцовских рук…

Но, «на счастье», заболела мать — ей оперировали легкие в Лансской больнице. Несколько месяцев спустя она вернулась домой, похудевшая, слабая, постаревшая. Доктор сказал: «Дальняя дорога и резкая перемена климата убьют ее». А бабушка зажгла свечу перед изображением девы Марии и, набожно подняв к небу глаза, говорила: «Бог милостив… Он ведает, что нам уготовано…»

Постепенно мама немножко оправилась, снова начала вязать и продавать связанные вещи знакомым. Когда же на шахте стали работать три дня в неделю и заработок падал все ниже, мать, как и другие трепарвильские женщины, тоже поступила на фабрику и стала ездить в Рубэ. А отец все молчал. В углах рта у него залегли глубокие морщины, он только и думал о своей родине с непроизносимым названием…

— Мажиарроррсаг^[3], — пробормотала Жанетта и неожиданно рассмеялась.

— Что ты говоришь? — спросила Мари.

— А тебе какое дело!

Вскочив с камня, Жанетта стала молча спускаться с отвала. Позади она слышала неуклюжий топот Андрэ, сопенье Стефана, осторожные шаги Мари Жантиль, но ждать их не пожелала. Она перешла через рельсы и, подталкивая ногой камешки, низко опустив голову, побрела домой.

Часы на церковной колокольне пробили шесть раз. Жанетта шла мимо вывороченных с корнями пней, мимо какого-то сарая, дверь которого была сорвана с петель ураганом; на главной улице под ее ногами захрустели черепица и куски штукатурки. Мощная, мятущаяся под небосводом сила как будто возмутила и его прекрасный покой, провела по его глубокому синему фону беспорядочные кроваво-красные и янтарно-желтые полосы; но эти неестественно яркие, кричащие цвета как бы смягчились, пройдя сквозь толщу воздуха, и отражались над Трепарвилем лишь бледными отсветами. Жанетту поразила красота поселка, никогда не виденная ею раньше. Однообразные серые дома словно парили, плыли перед ее глазами… Она глубоко вздохнула, в груди стало радостно и больно. И впоследствии всякий раз, когда Жанетте вспоминался родной поселок, перед глазами ее возникала именно эта картина.

…Около большого огороженного участка стояли два мальчика, ученики государственной школы, и девочка. У одного мальчика в руках были ведерко с клеем и толстая кисть, у другого — хозяйственная сумка матери с большим бумажным свертком. Он вытащил из свертка один лист и разостлал его на земле изнанкой кверху. Его товарищ быстро прошелся по ней своей кистью, а девочка тут же подхватила лист и ловко приклеила к забору.

Жанетта еще издали узнала ребят. А девочка — это же ее одноклассница Роза Прюнье! Вот было бы занятно, окажись здесь сейчас сестра Анжела! Жанетта прекрасно знала, чем занимается эта тройка вайанов: они расклеивают плакаты. Всюду они суют свой нос, до всего им дело: то плакаты развешивают, то листовки раздают, то у них собрание, то демонстрация… Они и в школе держатся вместе, у всех — одинаковые галстуки, пароль завели… Подумаешь, сколько фасону!

Вайаны — лучшие ученики в классе, уроков они никогда не пропускают, аккуратно выполняют все свои обязанности, словно назло сестре Анжеле: она только и ждет случая, чтобы вышвырнуть их из школы… На плакате крупными заглавными буквами было написано: «Мы хотим мира!» Жанетта чуть скривила губы и, чтобы смутить ребят, остановилась у них за спиной. Но Роза Прюнье ласково поздоровалась с Жанеттой:

— Здравствуй, Роста!

— Здравствуй, — ответила Жанетта и, скорчив насмешливую гримасу, стала смотреть, как быстро и привычно движутся руки ребят.

Роза Прюнье ладошкой пригладила на заборе плакат и сказала, обернувшись к Жанетте:

— Что-то тебя не видно в школе… Опять болела?

— Опять? — недовольно повторила Жанетта. — Вот еще! Что мне сделается!

— Ну, тем лучше!

Роза еще несколько раз провела рукой по плакату, мальчики собрали клей, продуктовую сумку и уже пошли было с деловым видом занятых людей, которым некогда болтать с посторонними. И вдруг Жанетта разозлилась. Она гордо вскинула голову и сердито крикнула вслед Розе:

— О себе беспокойся!.. Понятно? Может, это у меня был коклюш?

— Нет, конечно! Я хорошо помню, что коклюш был у меня, — спокойно ответила Роза и, обернувшись, улыбнулась красной как рак Жанетте.

— А я выдам вас, вот увидите!

Роза на секунду остановилась.

— Ну нет! Этого ты не сделаешь. И не наговаривай на себя, — сказала она уверенно. — Я тебя хорошо знаю. Твое место уже давно среди нас!

— Да брось ты! — сказал мальчик, помахивая кистью. — Звать к нам не нужно.

Он взял Розу за руку и потащил за собой. А Жанетта яростно кричала им вслед:

— Дожидайтесь! Так я и пошла к вам!.. Я ведь еще не спятила!.. Мне на вас наплевать!.. Что хочу, то и делаю… и… и пропадите вы пропадом!

Ответа не последовало. Трое ребят торопливо шли вперед вдоль забора, а Жанетта со всех ног бросилась к дому. Шла она злая, но потом остыла, и вдруг ей стало весело. «Среди вас мое место… как же! — бормотала она про себя. — Хотят, чтобы я им ведра носила, да, когда им в голову взбредет, маршировала по улицам с плакатами и флагами! Уж бабушка задала бы этой Розе жару…» И вдруг, вопреки всему, Жанетта с глубокой нежностью, с благодарностью вспомнила Розу Прюнье. Она сравнила ее про себя с благонравной, глупой Мари Жантиль — конечно, Роза совсем другая, она гораздо интереснее! Лучшая ученица в классе, характер сильный, решительный, даром что сама маленькая да тоненькая. То у нее коклюш, то кровь носом идет, в прошлом году фолликулярная ангина была, а еще раньше шея распухла — поэтому родители не отдали ее в государственную школу: очень уж далеко ходить. Но ничто не изменилось во взглядах Розы Прюнье. На нее не действовал ни одуряющий запах ладана в сумрачных коридорах женского монастыря, ни елейные нравоучительные беседы сестры Анжелы, ни благочестивое настроение утренних месс. Роза со всеми вежлива, ведет себя хорошо — но и только. С ней нельзя меняться образками, перебирать четки, заключать простенькие пари — Роза держится в стороне от неписаных законов монастыря. «Пропади она пропадом!» — повторила про себя Жанетта Роста, но на этот раз без всякой враждебности.

Ветер стих, и главная улица оживилась. Люди собирались кучками на тротуарах и перед воротами; слышались женские причитания, сетования. Сколько бед принесла буря! Сколько черепиц сорвала с крыш, сколько стекол побито!..

В аптеке собралась обычная вечерняя компания. Для возбуждения аппетита перед ужином они потягивали аперитив, который приготовлял толстый, похожий на откормленного поросенка, аптекарь. Жанетта словно зачарованная смотрела сквозь стекло на эти манипуляции аптекаря, дивясь, что толстяк так легко прыгает туда-сюда, словно мяч. Из-за этих аперитивов он, казалось, совсем забыл о шахтерских женах, ожидавших его с рецептами в руках; постепенно они заполнили всю аптеку.

Мясник Мезье стоял на третьей, верхней ступеньке крылечка своей лавки. Маленькая рыжая бородка торчала у него заносчиво, крошечные черные глазки быстро бегали, руки он сложил под залитым кровью передником. Не оглядываясь назад, он отдавал распоряжения приказчику, находившемуся в лавке, и казалось, что своим подвывающим голосом мясник отдает приказания всей улице:

— Бульонные кости в холодильник… Доска вся в крови… Не втирай мне очки, уж я-то вижу! Как закончил разделку — чтоб ни одной капли крови не оставалось на прилавке… Голову руби надвое вдоль, у ушей пополам разруби, поперек… Заднюю ногу целиком повесь на крюк, от нее никому не смей резать — к вечеру пришлют за мясом от господина директора…

Великолепное мясо из бедренной части, отбивные — все это целиком шло к столу администрации шахты; женам же шахтеров, когда они покупали у Мезье немного мяса, доставались остатки да обрезки. Иные трепарвильские хозяйки бойкотировали мясника Мезье и все необходимое покупали в Рубэ, но Мезье это мало беспокоило. Для него это капля в море!

У него был собственный дом, красивое строение прямо напротив церкви — на углу главной улицы, там, где она выходит на маленькую площадь, — да в Лилле он купил комнату для приемов: она на втором этаже и обставлена плюшевой мебелью. Он даже заказал для своей лавки вывеску, на которой белыми буквами по черному полю написано: «Мезье, мясная и колбасная». Над фамилией «Мезье» неизвестно почему красовались три золотые звезды.

Жанетта была заклятым врагом мясника: «Ишь ты! Лучшие куски на виллы отсылает!» Но не меньше ненавидела она и тех, для кого предназначались эти лучшие куски. По ее мнению, Мезье обязан был всю тушу продавать любым покупателям без различия, в порядке очереди. Проходя со своими приятелями мимо мясной, она всякий раз старалась новой озорной выходкой насолить наглому торгашу с козлиной бородой. Андрэ Вавринек начинал отчаянно ржать. Ржанью гармонично вторило однообразное блеянье, воспроизводимое Мари Жантиль, а маленький Стефан воссылал к небу непрерывный ослиный рев «Иа-а» под аккомпанемент веселого хрюканья усердствовавшей Жанетты. На лестнице появлялся Мезье. В бешенстве он размахивал окровавленными руками, прыгала его рыжая бороденка, похожая на щетку. Его вой и визг были последними заключительными аккордами этой удивительной симфонии… Однажды вечером ребята написали мелом на двери его лавки: «Закрыто по случаю смерти». В другой раз Жанетта позвонила мяснику из автомата на станции и, ловко подражая голосу жены директора шахты, заказала целого вола: «Мы затеяли для наших парижских друзей маленький пикник с фейерверком. Вола мы зажарим целиком — это тоже входит в программу праздника. Так вы, любезный Мезье, уж позаботьтесь, чтобы мясо было хорошее, упитанное. На этот раз пусть он не на вас походит, а на господина аптекаря…» Какие завывания раздались тогда у другого конца провода! Маленький Стефан, который тоже приложил ухо к трубке, шлепнулся на землю и, скорчившись, беззвучно захохотал.

Но, очутившись у мясной одна, без товарищей, Жанетта разрешала себе только небольшие вылазки. Так и сейчас — она остановилась перед лавкой и, подражая громкому голосу мясника, бросила приказчику короткое приказание:

— Собачью печенку, понял!

Из глубины лавки изумленный голос переспросил:

— Собачью, хозяин?

Жанетта не стала ждать продолжения и быстро, но с гордо поднятой головой удалилась с места происшествия. За спиной она услышала женский смех, злобный вой мясника и свое имя, повторенное несколько раз: «Жанетта Роста… Ох, уж эта Жанетта Роста…» Успех воодушевил девочку, и она с особым рвением опустилась на колени перед церковью и не спеша, истово перекрестилась. Сердце у нее бешено колотилось. Она чувствовала какое-то вдохновение, удовлетворенность, словно артистка, стяжавшая овации. У бензиновой колонки стояла черная закрытая машина с парижским номером. Жанетта внимательно рассмотрела сидевших в ней проезжих — пожилого мужчину с морщинистым лицом и элегантную толстую даму. А вот единственный в Трепарвиле столб для объявлений. Сейчас его обвивает огромный плакат. На плакате изображена голова радостно улыбающегося гигантского младенца, под нею большими буквами написано: «Мыло Кадум», а над нею, помельче: «Шоколад Менье». Рядом со столбом, у края тротуара, стоял на двух подпорках щит с рекламой: «Шины Мишлен».

Жанетта потихоньку напевала: «Мыло Кадум, шоколад Менье», потом стала петь иначе: «Мыло Менье, шоколад Ка-а-дум…» Время от времени она здоровалась с женщинами, выглядывавшими из окна или сидевшими на скамеечках у порога: «Добрый вечер, мадам Брюно… Добрый вечер, мадам Жаклен…» Перед домом Жантилей она ускорила шаг — мадам Жантиль вечно спрашивает ее о своей дочке! Но из окна второго этажа уже раздался ей вслед укоризненный голос:

— Где ты нашу Мари бросила, Жанетта?

— Она уже идет, не беспокойтесь, пожалуйста. У меня еще другие дела были, — важно прибавила девочка.

— Ну так поторапливайся! Твоя мама только что прошла со станции.

— Ой, надо идти скорей! До свидания, мадам Жантиль.

— До свидания, Жанетта.

Прижав локти к бокам, Жанетта делает два — три стремительных шага, желая показать, как она спешит. Но потом снова замедляет шаги и, остановившись у края тротуара, смотрит на играющих посреди улицы детей. У трепарвильских детей не очень-то много игрушек, они развлекаются как умеют. На асфальте улицы, продолжении шоссе, ребята мелом нарисовали квартиру, разделили ее на квадраты и на каждом написали: «Столовая», «Спальня», «Кухня», «Ванная». Жанетта тихонько присвистнула: ну, эти богато устроились — вон какое большое зеркало нарисовали в спальне с двумя кроватями! А в столовой — телефон! И целых десять ступенек ведут из дома в сад…

Один из играющих решительно объявил:

— Я хочу вымыть руки! — и прямо из столовой шагнул в ванную.

Но девочка потребовала, чтобы он вышел, взяла его за руку, повела по ступенькам, затем по коридору в спальню, а уж оттуда — в ванную, к умывальнику:

— Вот так, Ги. Привыкай, малыш, к порядку.

Ох, и важничают же эти ученики государственной школы! Как носятся со своим порядком да с аккуратностью! Жанетта поджала губы и пошла дальше, слыша за спиной вавилонское смешение языков. Она могла уже отличить друг от друга польские, немецкие, арабские слова, хотя и не понимала их. Одна девочка, всхлипывая, сказала сестренке:

— Add ide^[4] носовой платок…

Жанетта знала, что девочка говорит по-венгерски, и тихонько повторила про себя: «Add ide…» Но тут же вздернула плечами: ей-то какое дело до этой всхлипывающей девчонки и ее сестры? Да и вообще ей нет дела до всех этих иностранцев. «Я француженка!» — подумала она и надменно подняла голову.

Несколько зданий отделяло Жанетту от ее дома, освещенного бледным отсветом все ниже спускавшейся по небосклону ярко-оранжевой полосы. «Мыло Менье», — пробормотала девочка и, уже немного уставшая, но довольная, медленно побрела к своему дому.

Ей казалось теперь, что во всем Трепарвиле самая популярная личность — Жанетта Роста, ученица третьего класса женской школы. С горячей любовью окинула она взглядом фантастически расцвеченный закатом поселок и, словно давая клятву, несколько раз повторила про себя:

«Никогда не уеду отсюда… Никогда…»

2

Бабушка Мишо жарила в подсолнечном масле картошку, нарезанную продолговатыми ломтиками. Для этой цели она приспособила большую черную кастрюлю — наливала в нее до половины масла и до тех пор жарила в нем картошку, пока на дне кастрюли не оставался лишь густой коричневый осадок в два пальца толщиной. Но она не выбрасывала его, а снова подливала в кастрюлю масла, и оно смешивалось с прогорклой и пригоревшей массой. Едкий запах впитался в кухонную утварь — казалось, оседал липким налетом на грани стаканов, на стол, на висевшие по стенам лубочные картинки, изображавшие святых, и на вечно незастланную бабушкину кровать, стоявшую в углу.

Пока в кастрюле подрумянивалась картошка, бабушка Мишо, пристроившись у стола и водрузив на кончик носа очки, читала газету. Она шевелила увядшими губами и медленно водила глазами по строчкам. Ее горбатый нос словно вынюхивал что-то, а глаза смотрели подозрительно. Старуха была высока ростом, держалась прямо. В этих краях, где все женщины тонкокостые, хрупкие и сутулые даже в молодости, она казалась личностью незаурядной. Но ведь мадам Мишо была «парижанкой», что она и подчеркивала к месту и не к месту, надменно, с сознанием своего физического и духовного превосходства, поглядывая на окружающий ее низший мир, к которому принадлежали ее дочь и зять.

Да, к сожалению, дочь не в нее уродилась — Полина под стать жителям Трепарвиля, как и покойный ее отец. Фигура тоненькая, хоть в иголку продевай; личико худенькое, прозрачное; в ласковых глазах — испуг овечки, обреченной на заклание…

Мадам Мишо отложила газету и взглянула на дочь, которая, скорчившись в уголке кровати, быстро перебирала спицами.

— У тебя ноги отекут в этих ботинках. Сними их!

— Сниму…

Мадам Мишо тяжко вздохнула и опустила газету на колени. Ох, уж эта Полина! Какое принесла она матери разочарование! Как мечтала мадам Мишо увезти свою хорошенькую дочку в Париж — пусть только ей исполнится шестнадцать лет! Там она собиралась устроить Полину прислугой в какую-нибудь аристократическую семью — вроде той, где в свое время, в дни цветущей молодости, служила и она сама. «Париж — это центр мира, предел человеческих мечтаний, — думала мадам Мишо, — там и Полина могла бы найти свое счастье, подцепив в мужья какого-нибудь торговца или хотя бы чиновника». А что наделала эта простушка? Она и слышать не хотела о Париже, она не желала, видите ли, идти в прислуги даже в самый аристократический дом и предпочла работать на шахте сортировщицей! А в довершение всего выскочила замуж за первого встречного, за иностранца, забойщика Жозефа Роста. Этот Жозеф Роста прибыл со своей варварской родины во Францию в 1937 году, то есть за год до того, как они познакомились, да так с тех пор и не выучился правильно говорить на прекрасном французском языке. Мадам Мишо даже представить себе не могла, что есть на свете люди, которые не говорят по-французски. Уж чего, казалось бы, проще! Сама-то она так и сыпала легкими, певучими фразами, картавя букву «р» и украшая речь чисто парижскими жаргонными словечками и цитатами из библии.

«Ну что ж, за свое упрямство Полина и получила по заслугам, господь бог нашел чем ее покарать», — в который уж раз думала мадам Мишо, сидя за столом и слушая шипенье кипящего масла… Пришла война. Жозеф Роста попал к немцам в концлагерь, и три года о нем не было ни слуху ни духу. Тогда она, мадам Мишо, снова взялась за Полину, говорила с ней по душам, умоляла бросить шахту и поискать в Париже работу полегче. О ребенке пусть не беспокоится, — убеждала она, — девочке и с бабушкой будет неплохо. Но упрямица Полина не слушала разумных советов. Она решила ждать мужа там, где рассталась с ним…

«А если он не вернется?» — спрашивала мадам Мишо.

«Вернется, — отвечала Полина. — Он вернется, это совершенно ясно. Не такой он человек…»

«Не такой человек»! А какой же он человек? Так и станут немцы расспрашивать, чего желает забойщик Жозеф Роста — вернуться к семье или погибнуть на принудительных работах!..

Правда, на этот раз дочь оказалась права. Жозеф Роста явился осенью 1944 года, обросший, изможденный, кожа да кости. Эта дурочка Полина чуть не свихнулась от радости. Да и великан-чужеземец тоже хорош — прижал к себе жену с дочкой и плакал, словно ребенок… Что ни говори, а французы другой народ, не то что ее угрюмый и суровый зять. Но что поделаешь, надо терпеть, у каждого свой крест…

Мадам Мишо снова вздохнула, поднялась со стула и, выпрямив спину, подошла к огню. Шумовкой она выложила на глубокую тарелку зарумянившуюся картошку, снова наполнила кастрюлю и протянула тарелку Полине, которая все сидела, согнувшись над своим нудным вязаньем.

— Остынет! — сказала мадам Мишо.

— Я подожду, — ответила молодая женщина. — А вы ешьте, мама.

— Нечего ждать! Почему он вовремя не приходит?

— Рано еще.

— Рано! Какое там рано!

— И Жанетты нет дома.

— Оставь ты бедняжку. Пусть наиграется вдоволь!

Она снова присела к столу. В кухне было тихо, и мадам Мишо, отправляя один за другим горячие ломтики картошки в свой беззубый рот, опять вернулась к размышлению над самыми животрепещущими для нее вопросами.

…В один прекрасный день ее зять заговорил вдруг о возвращении вместе с семьей в Венгрию.

«Конечно, и мама поедет с нами, если захочет», — сказал он.

Однако мадам Мишо тогда решительно заявила, что и не подумает покидать Францию — пусть зять выбросит это из головы раз и навсегда. Ну что ж, — сказал ЖозефРоста, — пусть мама поступает так, как находит лучшим, а свою семью он увезет. В Венгрии теперь, по его словам, свобода, и его место на родине. На него, мол, рассчитывают товарищи, с которыми он в 1937 году участвовал в знаменитой забастовке шахтеров. После двухмесячного тюремного заключения он попал в черный список и нигде не мог устроиться на работу. Тогда-то он и приехал во Францию. Венгерские шахтеры заняли целый железнодорожный состав. Все они потом рассеялись по угольным районам Бельгии и Северной Франции. Пеш… Печ^[5] — как-то вроде этого называется венгерский город, о котором он твердит беспрестанно, рассказывая, какие большие угольные шахты на его родине. Ну и что же? В провинциях Па-де-Кале и Нор всяких шахт сколько хочешь. Стоит ли из-за этого пускаться в такой дальний путь? А Полина, этакая простушка, на все согласна, кивает головой и даже занялась уже приготовлениями к дороге. Мать она не слушает. Ну, а зять — тот и вовсе твердолобый. Он в два счета утихомирил свою тещу.

«Вы, мама, не вмешивайтесь, — сказал он. — Я знаю свой долг…»

Нет, с Жозефом Роста не сладишь. Он то и дело ездит в Париж, в венгерское посольство и в свою Коммунистическую партию, — что-то обсуждает, устраивает какие-то дела… Возвратившись, запрячется куда-нибудь с женой и шепчется с ней, строит планы. Этот иностранец и Полину учит варварским своим словам, а она повторяет за ним: «кедвесем…»^[6]

Он и свое имя учит произносить по-другому: Йожеф Рошта… Ничего не скажешь, в те дни у ее зятя лицо так и сияло, совсем был симпатичный молодой человек. Да и сейчас был бы недурен, не строй он такую мрачную физиономию…

…Когда все документы наконец выправили, заболела Полина. Ее отвезли в Ланс, в больницу; там оперировали ей легкие. Два раза подряд клали бедняжку на операционный стол… Только господь всемогущий знает, сколько вынесла такая слабенькая женщина! Ее муж дневал и ночевал в Лансе. Он слонялся у подъезда больницы и — этот-то гордец! — умолял, выпрашивал у доктора разрешения хоть на минуточку допустить его к жене… А бабушка Мишо и маленькая Жанетта оставались дома вдвоем. От теплого воспоминания проясняется поблекшее лицо мадам Мишо. Жанетта, высокенькая и такая пряменькая, стройная девочка, — вылитая бабушка в юности. Настоящая маленькая парижанка! Жанетта никогда не бывала в столице мира, но все ее существо проникнуто светлым очарованием и жизнерадостностью парижанок. О, за эту девочку нечего бояться! За время долгой болезни Полины мадам Мишо взяла девочку в свои руки, сумела не только приучить ее к себе, но и воспитать по-своему. И господь вознаградил ее за труды: Жанетта далека от отцовских идей, она дружит с Мари Жантиль, дочерью богобоязненных родителей. Жанетта — глубоко верующая девочка, добрая дочь Франции, не то что ее мать… С неожиданным для себя гневом мадам Мишо прикрикнула вдруг на дочь:

— Да сними же ты эти ботинки!

Полина не ответила, шепотом считая петли вязанья. Мадам Мишо, прошамкав своим беззубым ртом что-то бранное, с грохотом подбросила в огонь несколько поленьев. Полина, чего доброго, заберет с собой в Венгрию и ребенка, оставив свою мать ограбленной, одинокой. Во что обратилась бы ее жизнь без Жанетты? Лучше и не думать об этом. Не заяви тогда доктор самым решительным образом, что перемена климата может убить Полину, та уже семь лет назад тронулась бы в путь с мужем и Жанеттой, бросив мать на произвол судьбы… Ведь с тех пор зять больше не заговаривал о том, чтобы взять с собой и тещу. Упрямый человек, ни за что не станет упрашивать. Небось рад освободиться от старухи…

— Ну, наконец-то! Не дождешься вас к обеду… — Но тут же лицо мадам Мишо осветилось нежностью; теперь она обращалась к вошедшей вслед за отцом Жанетте: — Пришла, моя маленькая?

Йожеф Рошта, не обращая внимания на тещу, поспешил прямо к Полине. Бросив на кровать свою фляжку и сумку, он сел рядом с женой.

— Ну, что нового, Полина? — И он ласково погладил ее по волосам.

Она тотчас отложила вязанье, сразу став оживленной и разговорчивой, словно девушка.

— Работали, как обычно, — рассказывала она, — хотя, знаешь, народ сильно волнуется — ведь говорят, будто фабрику-то закроют! Американцы демонтируют предприятия тяжелой промышленности одно за другим, безработных становится все больше; на текстильные товары, да и вообще на товары легкой промышленности нет спроса — ведь у людей нет денег! Всех сегодня возмутило еще и то, что по ткацкому цеху водили двух американцев. Знаешь, ходят, смотрят, останавливаются то у одной машины, то у другой, жуют свою резиновую жвачку, громко разговаривают между собой, со смешками да с подмигиваниями — даже по тону было понятно, что они охаивают мастерство французских рабочих. Некоторые женщины плакали, горевали: что с ними будет, если фабрику закроют и они останутся без заработка… А ты как думаешь, Жозеф? В партийной организации говорят об этом? — И Полина выжидательно взглянула на мужа.

Йожеф сидел, упираясь локтями в колени и запустив пальцы в свои густые черные волосы.

— Не ломай пока над этим голову, Полина. Там видно будет.

Жанетта заглянула в шипящую кастрюлю и сморщила нос, прислушиваясь в то же время к беседе родителей.

— А по мне, пусть эти господа смеются, для меня они пустое место! — с ненавистью проговорила Полина. — Только из-за заработка я…

— Проживем и без него. — Голос Йожефа Рошта прозвучал несколько неуверенно; задумавшись, он продолжал ерошить свои волосы. Потом вдруг опустился перед женой на пол и стал снимать с нее ботинки на высоких каблуках. — Ведь ты и спицами зарабатываешь, — сказал он ободряюще. — Прямо слепнешь от этого бесконечного вязанья.

— Ну, ты уж скажешь! Да ведь я чуть не даром отдаю свое рукоделье!

Полина долго и весело смеялась, шутливо трепля волосы мужа. Мадам Мишо поставила на стол картошку.

— Садитесь, ешьте, Жозеф, — сказала она враждебно.

— Он же еще не умылся, зачем вы его так торопите, мама? Поставьте на конфорку. Жозеф поест, когда помоется.

— Ну, так я и стану ждать, пока он пожалует к столу! — сердито проворчала старуха. — Пускай картошка стоит на плите. Возьмет сам, когда захочет, вот и все!

Жанетта тихонько хихикнула. Она наслаждалась колкостями бабушки. Обе великолепно понимали друг друга, тогда как связь Жанетты с родителями становилась все слабее. Семья из четырех человек раскололась на два лагеря: кухня и соседняя комната — маленький темный чуланчик в первом этаже — были владениями бабушки и Жанетты; на втором этаже в одной комнате спали супруги, другая так и не была обставлена. Собственно говоря, встречались все лишь вечером в душной, пропахшей чадом кухне.

Полина пыталась сблизиться с дочерью, расспрашивала ее о школе и занятиях, но короткие, заносчивые ответы Жанетты отталкивали мать, и она уходила к себе. Там, наверху, наедине с мужем, она снова и снова возвращалась к этому вопросу.

— Я сама виновата… да, да, я! — говорила она. — Не надо было оставлять ее на маму…

Йожеф Рошта отвечал неуверенно, стараясь убедить скорее себя самого:

— Ничего, еще возьмется за ум… Конечно, если бы мы записали ее в государственную школу…

— Но ведь нельзя было! Она такая слабенькая! Это ведь она только болтает много, уж я-то ее знаю… Каждый день по восемь километров пешком, в дождь и в снег — да кто это выдержит!

«Многие выдерживают, — думал Йожеф Рошта. — Все дети, чьи родители настроены так же, как мы, ходят в государственную школу; там они в своей среде и развиваются правильнее». Но он не высказывал таких мыслей вслух: зачем огорчать жену? Ведь с тех пор как у Полины стало плохо с легкими, она вечно дрожит за дочку. Многое приходится тщательно скрывать от нее. Вот, например, сегодня он едва не отрекся от своей дочери. А ведь как он радовался, около двенадцати лет назад, когда она появилась на свет! Но до сих пор Жанетта, эта маленькая бродяжка и такая же комедиантка, как ее бабушка, не оправдывала возлагавшихся на нее надежд. Иногда Йожефу казалось даже, что дочка их эгоистка, совершенно бессердечное существо… Можно ли еще поправить беду? Вот если бы у него было побольше времени, если бы не мучили эти каждодневные заботы…

Чтобы не слышать резкого голоса дочери, Йожеф взялся за газету: бесконечные беседы Жанетты с бабушкой последнее время раздражали его. Приходилось изо всех сил сдерживать себя, чтобы каким-нибудь замечанием не вызвать поток оскорблений и мелких придирок со стороны тещи. А ведь он так устал! Болело все тело, ныла каждая косточка… Йожеф просматривал газетные заметки и был бесконечно удручен. Там, на его родине, кипит созидательная работа, газета «Сабад неп»^[7] в каждом номере сообщает о выполнении планов. А вот сообщение о том, как работают шахты под Печем, в глубине Каменной горы. И вдруг газета задрожала в руке Йожефа, сердце забилось, и от волнения сжалось горло… Вот оно! «Штейгер Лайош Балог…». Да, несомненно это он… В тридцать седьмом году откатчиком был, до плеча не доставал.

Быстрый такой паренек, ловко свистеть умел — что твоя канарейка. А теперь вот, гляди-ка, — штейгер Лайош Балог!

Йожеф Рошта тихонько кашлянул, положил газету на колени и, облокотившись на подоконник, задумался.

— Мама, поставьте воды для Жозефа, — словно откуда-то издалека донесся до него голос Полины.

Журчанье воды… Мерный стук шагов старой тещи… Потом легкая рука касается склоненной головы Йожефа. Полине хочется приласкать, как-нибудь приободрить своего мужа, отогнать от него невеселые думы, но сразу ничего не приходит на ум, и она предлагает:

— Давай вымою тебе голову! Бедный мой Жозеф, у тебя все волосы в саже…

— Оставь, не надо… в другой раз…

«Хорошая она у меня… милая, добрая душа», — думает Йожеф. Горечь в сердце немного улеглась, и Йожеф возвращается к действительности. Он потопал об пол затекшими ногами и, закинув голову, широко зевнул. На стене — дева Мария в голубом покрывале. Борода святого Иосифа уложена так, словно по ней прошлись щипцы парижского парикмахера. Над вечно неприбранной кроватью старухи — икона, на ней нарисован Христос с широко раскрытыми глазами, перед ним мерцает лампадка. У двери в каморку Жанетты мисочка со святой водой. Уходя спать, девочка опускает туда пальцы и бормочет молитву перед разрисованными картинками. При этой мысли сердце Йожефа опять наполняется горечью. Куда же он годится, раз допускает такие дела в своем доме!

Горькая усмешка искривила его рот. «В своем доме»! Здесь все принадлежит теще: коричневая деревянная кровать в верхней комнате, комод, два стула, потрепанная кожаная кушетка со спинкой, так же как и кухонная утварь, столовые приборы и картинки со святыми на стенах — все, все собственность мадам Мишо! «В своем доме…»

И, снова повернувшись к окну, Йожеф погрузился в свои мысли… Когда-то он прибыл во Францию с маленьким солдатским сундучком — одна смена белья, бритвенный прибор, легонький плащ. Было и несколько книг, но их «изъяли» на границе. Позднее они с Полиной купили немного вещей. Ведь Полина умудрялась, экономя на всем, откладывать по грошу в те дни, когда Франция изнывала под властью гестапо, а Йожеф был в концлагере…

С какой четкостью вспоминаются ему те годы! В 1941 году шахтеры Па-де-Кале начали первую большую забастовку против немецких фашистов. Были созданы организации «Борцов за свободу» и партизанские группы Сопротивления. Йожеф хорошо знал Шарля Дебериса — его знали и любили все. В концентрационном лагере он услышал о казни этого патриота, одного из достойнейших сыновей Па-де-Кале…

Вспоминая о 1941 годе, Йожеф и сейчас ощущает то горение и подъем, которые окрыляли его тогда. Один за другим следовали акты саботажа, диверсии, взрывы, взлетали на воздух поезда с немецкими фашистами. С потушенными фонарями, в кромешной тьме мчались они по ночам в Лилль, в Рубэ, в Аррас, а на рассвете следующего дня немецкие патрули с тупым недоумением обнаруживали на стенах домов крамольные надписи: «Да здравствует Красная Армия! Да здравствует Советский Союз!» Фашисты хватали заложников и расстреливали их всех подряд. Но борьба партизанских групп, руководимых Коммунистической партией Франции, не прекращалась ни на минуту. И трепарвильские шахтеры тоже приняли участие в борьбе. Декабрьской ночью 1941 года немцы схватили Йожефа с двадцатью шестью товарищами и бросили их в Компьенский концентрационный лагерь. Каждый день водили их, босых и полуголых, на огороженную проволокой площадь, где они должны были смотреть, как расстреливают лучших из лучших. Затем их опять гнали в лагерь.

Три года работали они, восстанавливая те самые железнодорожные пути, которые взрывали их товарищи. Фашисты уже и сами знали, что проиграли войну, и все больше зверели. Узники концлагеря — ослабевшие, вконец измученные, истерзанные люди — сотнями умирали у железнодорожной насыпи. Лишь каким-то чудом Йожеф и несколько его товарищей живыми вышли из ада.

…Дома он нашел Полину и дочку. Жанетта подросла, но была хилая, худенькая. Она смерила любопытным и в то же время отчужденным взглядом обнявшего ее изможденного человека. Она совсем его не помнила, но ей велели называть его папой… Тогда же и выяснилось, что у Полины отложены деньги.

«Я думала, что понадобятся деньги, когда ты придешь, — сказала Полина. — Кто знает, когда еще вы начнете работать. Шахта затоплена…»

…Бедная маленькая Полина! Пока можно было, она работала в шахте, потом вместе с матерью стала брать в стирку белье в домах служащих шахты — там весьма жаловали ловкую и набожную мадам Мишо, которая держалась всегда так смиренно. На рассвете Полина ходила в Рубэ на рынок, продавала овощи из своего маленького огорода, вязала на заказ теплые чулки и жилеты. Сбереженные гроши Полина хранила в жестяной коробочке, которую прятала в соломенном тюфяке мадам Мишо. Как подшучивали они и смеялись над этим в своей комнатке на втором этаже, вспоминая по вечерам минувшее!

«Ты ведь знаешь, мама никогда не прибирает постель. Встанет утром, вечером ляжет, а днем кровать ей служит стулом: она на нее садится и картошку чистит, — рассказывала Полина. — Вот я и подумала, что там самое надежное место…»

Из чиновничьих кухонь Полина и бабушка Мишо приносили в кастрюлях остатки еды и тем поддерживали себя и девочку. Полина героически переносила лишения и прятала деньги даже от матери — бедняжка хитрила, сочиняла всякие истории… Ей так хотелось поддержать мужа, одеть его, если он вернется когда-нибудь!

С этими-то накопленными Полиной деньгами они и решили отправиться в Венгрию. Но болезнь унесла и деньги и надежды. Три венгерских шахтера, вместе с которыми Йожеф попал в Трепарвиль зимой 1937 года, уже вернулись на родину. Оттуда приходили письма. Сначала в них были горячие призывы возвратиться — поскорей, поскорей возвратиться домой; потом тон стал нетерпеливым, а затем письма и совсем перестали приходить: дома больше не ждали забойщика Йожефа Рошта…

В Трепарвиле, однако, знали, в каком он положении. Сколько раз в партийной организации обсуждали этот вопрос, но результат был один и тот же: не может Йожеф покинуть в беде жену, маленькую храбрую Полину, которая была так мужественна и так предана ему. Да и деньги ушли… С чем бы они тронулись в дальний путь?

Совсем еще недавно секретарь парторганизации Лоран Прюнье сказал:

«Нам сейчас еще нужнее хорошие товарищи, чем там, у вас в Венгрии. Нам нужно еще лучше организовывать, воспитывать и объединять рабочих. Не мучай же себя, Жозеф, ты и здесь выполняешь свой долг!»

И вот что сказал еще в тот раз Прюнье, старый, испытанный друг:

«Что-то не вижу я твою дочь среди вайанов. Постарайся настоять на своем, Жозеф, а не то… в один прекрасный день окажется, что эти клерикалы окончательно перетянули твою дочку на свою сторону. Мы ведь тоже были вынуждены записать нашу маленькую Розу в монастырскую школу — она только что оправилась от коклюша, — но духовное воспитание дочери мы с матерью крепко держим в своих руках… Скажи-ка, Жозеф, — добавил Лоран Прюнье, — а не можешь ты послать к черту эту старую святошу, свою тещу?»

«Ее, видно, черти ко мне и подослали, чтобы отравлять душу моей дочери, — с горечью ответил Йожеф, запуская руку в густую шевелюру. — Куда ни ткнись, все неладно! Теща полностью обслуживает меня, ведь мы и живем-то у нее. А бедняжка жена больна… и дочка как былинка — того и гляди, ветром унесет…»

В маленькой кухне царит угрюмое молчание. Йожефу становится душно от невысказанных мыслей. Полина золой чистит жестяной таз и время от времени опускает палец в воду, которая греется на плите, — пробует, достаточно ли она горяча. Старуха гремит ведрами — может, этому меланхоличному верзиле придет в голову хотя бы принести воды из колодца? О, какое убожество! В Париже к твоим услугам и холодная и горячая вода, так вот и льется прямо из кранов, а тут все еще ходят за водой к колодцу!

— Дайте сюда, мама, — говорит Йожеф Рошта и берет из рук тещи ведра.

Жанетта кусочками хлеба подобрала остатки масла на тарелке и, тяготясь молчанием, царившим в кухне, начала с набитым ртом громко рассказывать бабушке о событиях прожитого дня. Трясясь от смеха, бабушка повторяла:

— Так ты и сказала: «Собачью печенку»? Ну, это у тебя здорово получилось, так и надо этому мерзавцу Мезье…

Йожеф Роста вернулся с ведрами и остановился перед дверью отдышаться. Он услышал голос Жанетты:

— А еще мне встретилась за деревней — ну, знаешь, там, где рельсы, — Роза Прюнье. Она лазила там с двумя ребятами — тоже вайаны, как и она.

— Чего им там надо было? Уж конечно, что-нибудь дурное задумали…

Йожеф Рошта сердито сжал в руках дужки ведер, лицо его побагровело. Да, да, он всегда подозревал, что именно так они и говорят за его спиной. Каждое слово этой старухи — яд, которым она капля за каплей отравляет восприимчивую душу девочки. Нет, ни минуты больше нельзя терпеть этого! Вот войти сейчас и сразу разогнать их… И тут он услышал голос Жанетты:

— Да нет… ничего дурного они не делали. Просто гуляли…

И сразу стихает буря в сердце. Все вокруг озаряется сиянием. Лишь несколько слов ребенка, короткий, небрежно брошенный ответ — но как он может успокоить взбудораженную душу…

Йожеф Рошта тихонько вошел, поставил ведра на скамью у двери, зачерпнул воды жестяным ковшом и выпил ее медленно, долгими глотками. Погладить бы сейчас Жанетту по голове, одним-единственным движением или словом дать ей понять, какое горячее, благодарное чувство наполняет его душу! Но Йожеф Рошта не нашел этого слова, этого движения… Он сбросил куртку, темно-синюю рубашку из грубого полотна и вымылся до пояса. Затем он снял таз с табурета и поставил его на землю. Выплеснув черную, густую от угольной пыли жидкость, по поверхности которой плавали тоже черные мыльные хлопья, Полина налила в таз чистой воды, и Йожеф опустил туда натруженные ноги. Старуха, подчеркнуто выпрямившись, с шумом-звоном перемывала у плиты посуду. Мадам Мишо, некогда горничная в богатом доме, считала обязанности судомойки недостойными себя и потому, стряпая обед и накрывая на стол, старалась употреблять как можно меньше посуды. Жареную картошку все четверо ели из одной тарелки.

Сабо^[8] Полины пощелкивали по каменным плитам пола. Жанетта примостилась на скамеечке у огня и мурлыкала что-то бессвязное: «Мыло, мыло Менье… Шо-ко-оо-лад…»

— Жанетта, ты приготовила уроки на завтра? — с трудом преодолев неловкость, заговорил наконец Йожеф Рошта и посмотрел на девочку в упор.

Жанетта вскинула глаза — глаза такие же серые, как у отца, их взгляды скрестились.

— Оля-ля! Что там делать-то! — сказала девочка, стараясь уверенным тоном затемнить неопределенный смысл ответа.

Это «оля-ля» покоробило Йожефа Рошта. Он и здесь почувствовал «парижское» влияние мадам Мишо. Если бы он мог сказать своей дочери: «А ну, покажи-ка мне свои тетрадки, посмотрим вместе, что тебе задано!» Но он с десяти лет работал на шахте, и Жанетта в своих познаниях давно уже обогнала его. А то, что Йожеф позднее узнал из книг, она еще не поймет, да и не хочет она понимать. Но все-таки… ведь вот только что Жанетта сохранила тайну Розы Прюнье! Если бы найти верный путь к сердцу этой скрытной девчонки! Она идет каким-то собственным, своим путем… Вот он отец ей, а, в сущности, очень мало знает о дочери. Внезапно Йожеф Рошта спросил:

— Ты была сегодня в школе?

— Не-ет, — ответила Жанетта чуть протяжным голосом.

— А вчера?

— И вчера тоже…

Полина ужаснулась:

— Какой ужас! И ты так спокойно говоришь об этом!

Девочка передернула плечами:

— А как мне говорить? Выходит, нехорошо, что я говорю правду?

Полина тотчас же замкнулась в себе и снова заняла свое место в углу кровати, а бабушка, затеяв под конец шумную возню с ложками и вилками, бормотала про себя:

— Ох, уморят они, уморят ребенка…

Отец молча смотрел в одну точку застывшим взглядом. Кто знает, сколько раз пропустила Жанетта уроки, а родители и не подозревают об этом. В пять часов утра отец уже спешит на своем велосипеде к шахте, а когда нет работы, объезжает окрестные деревни с партийными поручениями. А Полина в половине шестого уже едет поездом в Рубэ. Но почему Жанетта не любит школу? Если вспомнить детство, так и он в свое время старался улизнуть от уроков, но тогда положение было иное — невозможно, чтобы Жанетта убегала по тем же причинам. Нужно бы как-нибудь поумнее, помягче подойти к этому вопросу… И шахтер сказал задумчиво и несколько смущенно:

— Помню, и я тоже… Придет, бывало, весна — не могу усидеть за партой, да и только! В наших краях горы большие, лес… Мы там целыми днями пропадали. Птиц ловили, за белками охотились, да только ни одна нам не попалась…

Жанетту поразил этот неожиданно мягкий, мечтательный голос. Она поглядела на отца, но ничего не сказала.

— Я, конечно, не очень-то много проучился в школе, — продолжал Йожеф Рошта, чуть-чуть пошевеливая ногами в постепенно остывавшей воде. — Когда только можно было, старался подальше, подальше от нее… По нас, бывало, и розга пройдется. А не то, если таблица умножения в голову не лезет, поставит учитель коленями на кукурузные зерна… Мы должны были и хлев чистить, где его корова стояла, весной огород ему копали, удобряли, поливали, кололи дрова на его кухне, а в награду за все — порка.

— Варварская страна! — вздохнула мадам Мишо.

— Так было прежде, — твердо сказал Иожеф, снова обращаясь только к Жанетте. — Теперь-то у нас все по-иному. Одна за другой школы строятся, дома отдыха, ремесленные училища, институты… — Не зная, как сказать по-французски «горный техникум», он повторил еще раз: — Различные институты для всех… Иногда в венгерских газетах снимки помещают. Я покажу тебе… если хочешь…

Девочка не ответила. Она возилась со своим стареньким кожаным поясом — то застегивала, то расстегивала пряжку. Это расхолодило Йожефа Рошта, однако он сделал еще одну попытку вызвать дочь на разговор по душам:

— С вами-то, конечно, хорошо обращаются. Я думаю, монашки не пользуются розгами, да и не пристало им держать розги в руках, рядом с четками-то…

— Еще чего выдумали! — Мадам Мишо направилась к выходу с тазиком для мытья посуды и у дверей прошипела: — Это Франция, да будет вам известно! Не говорите таких вещей ребенку, а не то…

— Ну право же, мама! — торопливо прервала Полина начавшееся словоизвержение матери. — Жозеф ведь не с вами разговаривает. Во все-то вы вмешиваетесь…

Быстрый взгляд Жанетты пробегал по лицам взрослых. Что бы ни говорила бабушка, папа словно не слышит. А старуху раздражает, что он смотрит на нее словно на пустое место. В таких случаях у бабушки раздуваются ноздри, она начинает размахивать руками, а маленький носик Жанетты и ее вымазанные в масле руки, словно сами по себе, копируют движения бабушки. Бабушка только шумит, а не знает, что к чему. Папа — другое дело. Жанетта понимает, что он хотел сказать… Сестра Анжела, конечно, не порет их розгами, но зато безжалостно жалит словами: «Красная Роста…» Однажды она сказала даже: «В Восточной Европе еще есть племена, только что сбросившие звериную шкуру, — например, венгры…» Будто сестра Анжела не знает, что у Жанетты отец тоже венгр! Вот что имел в виду отец, говоря о розгах. Но все же он не услышит от нее ни единой жалобы на монахинь: ведь папа тотчас же пошел бы с протестом к попечителю! Он способен в пух и прах разругать сестру Анжелу, а не то начнет обсуждать это у себя в партии. Ну уж нет! Ведь Жанетта и так не остается в долгу, старается насолить учительнице где можно. Да и вообще… не надо ей никаких защитников!

И Жанетта слушала, упрямо сжав губы, то застегивая, то расстегивая пряжку пояса. Пусть папа не вмешивается в их дела — в это «их» она включала и бабушку и даже сестру Анжелу. Пусть только оставят ее, Жанетту, в покое, пусть каждый идет своим путем; она и сама хорошо знает, что нужно делать. Но папа сегодня удивительно настойчив. Пересилив себя, он снова заговорил о «неприятном»:

— А эта Роза Прюнье — умная девочка. Почему ты не хочешь дружить с нею? Могли бы вместе и заниматься. Мы с мамой оба работаем. Нам было бы приятно знать, что, пока мы зарабатываем на хлеб, ты находишься в компании, достойной тебя, а не слоняешься повсюду с уличными ребятами. Тебя постоянно видят с дочкой Жантилей.

Мадам Мишо не выдержала: с грохотом толкнула она под стол тазик для мытья посуды и гневно выпрямилась. Лицо ее исказилось от негодования:

— Теперь уж и Мари Жантиль не хороша? У нее-то отец штейгер, важный человек… не забойщику какому-нибудь чета, который и посейчас на том же месте, что и двадцать лет назад! Жантиль тоже небось из-за границы приехал, а уж вон куда шагнул! Пока вы топчетесь да озираетесь, он, глядишь, где-нибудь в правлении пристроится! Я Жанетту с пеленок воспитывала, мучилась с нею, пока вы бог знает где были да с горем пополам на сухую корку зарабатывали. И не тычьте вы мне эту дочку Прюнье, потому что… О, пресвятая богородица, прости меня, грешную, чуть было не согрешила сейчас!

— Да, уж лучше помолчать вам, мама, — сказала Полина.

— У маленькой Мари Жантиль даже нашей Жанетте есть чему поучиться. Мари — толковая, старательная девочка. Как раз сегодня я говорила ее матери, что пошли она ее в Париж к какой-нибудь благородной, аристократической даме, девочка пообтесалась бы немного, научилась бы манерам, а уж потом… куда ее ни поставь, везде к месту придется. И что вы ни говорите, а наша Жанетта, если господь продлит мои дни…

— Надеемся, мама, что надолго продлит, — сказал Йожеф Рошта таким спокойным и решительным тоном, что старуха умолкла. — Совсем ни к чему столько разговоров. Ведь если я один раз что скажу, так уж настою на своем, поэтому слушайте внимательно. Моя дочь никогда и никому прислуживать не будет, понятно? Никому она не станет кланяться за чаевые, а будет честно зарабатывать свой хлеб, как ее мать и отец, который лучше на веки вечные останется забойщиком, чем пойдет наушничать французским да американским хозяевам. А вам я говорю сейчас в первый, но и в последний раз: придержите язык, а не то пожалеете!

— Не угрожайте мне, слышите? — Мадам Мишо яростно жестикулировала. — А не то уеду и все с собой заберу!

— Ничего, мы и на полу крепко спать будем, — тихо сказал Йожеф и поглядел на жену, потом на дочь.

Мадам Мишо вдруг испугалась того, что никто ее не задерживает. Голос ее сразу стал плаксивым, глаза с мольбой обратились к распятию:

— Бог вас накажет за то, что вы так говорите со мной, старухой! Что сталось бы без меня с вашим ребенком!.. А теперь…

— Это правда, — сказал Йожеф Рошта. — Но ведь вы прекрасно знаете, что никто не хочет вас обидеть, так и живите с нами мирно.

Он вынул ноги из воды, не торопясь вытер их старенькой простыней, сунул в шлепанцы и затем, подойдя к плите, проглотил несколько кусочков картошки. Хорошо бы выкурить сейчас трубку в теплой кухне! Комната наверху не топлена, да Йожеф там и не курил никогда — за всю ночь не затянется ни разу из-за Полины… Его взволновала эта сцена. Какая коварная старуха! Хнычет, плачет, а завтра начнет ходить из дома в дом да жаловаться: вот, мол, зять, какой-то чужак-проходимец, обращается с нею, как с собакой, — вчера вечером чуть не побил…

Исполненная достоинства, с высоко поднятой головой мадам Мишо проследовала в каморку Жанетты, шаркая разношенными шлепанцами. Было слышно, как она взбивает подушки, с необычным шумом вытряхивает за окном покрывало, расправляет простыню — видимо, ей хотелось показать, что, не позаботься она, пришлось бы девочке спать на неразобранной постели. Потом скрипнуло окно — мадам Мишо, облокотившись на подоконник, дышала свежим воздухом, чтобы улегся скопившийся гнев.

Кто-то остановился под окном, и сразу же послышался визгливый голос старухи:

— Да какая же моя жизнь, мадам Роже? Жду, когда господь приберет. А до той поры буду нести свой крест. Вы-то знаете — у каждого свои горести…

Полина сидела, согнувшись, в углу неприбранной кровати. Спицы тихонько постукивали в ее руках. Йожеф Рошта мог без конца смотреть на непрерывное движение ее спиц и на то, как под руками жены растет и обретает форму вязаный жакет. Прислушавшись к шушуканью, доносившемуся из каморки, Полина тихо рассмеялась:

— Это она у графини Лафорг научилась. Та тоже была ужасно благочестивая и ходила так же вот, растопырившись. Сколько раз мама рассказывала, какая гордая была эта графиня! Даже собаке ее приходилось на стул вскакивать, чтобы хозяйка погладила, — ведь наклоняться графиня ни за что не стала бы!

Жанетта хихикнула, и Йожеф Рошта тоже с облегчением улыбнулся. Все-таки он закурил перед сном. Вынув из кармана гимнастерки свою трубку с коротким мундштуком, он набил ее и прикурил от уголька. Он стоял, задумчиво глядя в окно. Потом, не оборачиваясь, сказал жене:

— У тебя спина заболит, если будешь всегда так сгибаться. Почему ты не сядешь на стул?

— Нет, нет, — торопливо ответила Полина. — Мне здесь удобнее…

Над черными конфорками плиты, колеблясь, плыло густое облако дыма, который клубами выходил из трубки Йожефа; он сидел согнувшись, с опущенной головой и выпускал из трубки всё новые и новые облачка дыма, а те как будто в испуге сразу же разбегались во все стороны. Йожеф Рошта и сам не знал, почему вдруг возникла в его мыслях сестра, с которой он давно не виделся. Быть может, старая теща напомнила ему Вильму — напомнила именно своим несходством с Вильмой, неизмеримой разницей между ними. Сколько лет сейчас сестре? Сорок восемь, сорок девять… Кто знает, жива ли она — ведь с начала войны он ничего о ней не слышал. Она старше его на десять лет. Йожеф был поздним ребенком, Вильма вынянчила его; не раз, бывало, и штанишки ему спустит да всыплет как следует… Но если бы его спросили, на кого он хочет, чтобы походила его дочь, когда вырастет, он назвал бы ее, сестру Вильму, только ее…

— Папа… — неожиданно зазвенел в глубокой тишине голос Жанетты, — папа, скажите, а что сталось с вашей сестрой? Помните, вы когда-то о ней рассказывали.

Йожеф Рошта обернулся так резко, что Жанетта вздрогнула, не понимая, отчего отец так странно смотрит на нее.

— И правда, — сказала Полина, — что с Вилма?

Как странно слышать имя Вильмы в произношении Полины — «Вилма». Ведь сестра, пожалуй, ни одного французского слова в жизни не слышала.

— Не знаю, — сказал он. — Но я как раз думал о ней.

— Вы помните ее, папа?.. Какая она?

— Она? Она… хорошая. Хорошая женщина.

Больше он ничего не мог сказать, как ни хотелось ему дать им представление о сестре Вильме. Вернулась мадам Мишо. От ее глубоких вздохов высоко взметнулся огонек лампадки. Йожеф Рошта выбил над раскрытой конфоркой плиты свою трубку.

— Пойдем наверх? — спросил он жену. — Девять часов.

— Да, уже пора.

Постукивая деревянными сабо, Йожеф подошел к Жанетте и неуверенно погладил ее лохматую головенку:

— Может, когда-нибудь я и познакомлю всех вас с тетей Вильмой.

Жанетта чуть заметно сморщила нос.

3

Едва улегся ураган, а весна уже окутала серые трепарвильские дома солнечной золотистой пеленой, и они словно помолодели в этом сиянии. Старухи и дети выбрались на улицу, бабушки устроились на скамеечках перед дверьми. Здесь они чистили картошку и громко переговаривались через улицу с соседками, сообщая друг другу способы приготовления иноземных блюд. В вавилонском смешении польских, немецких, арабских и французских слов сложился тот общий язык, с помощью которого семьи шахтеров, прибывших сюда со всех четырех концов света, прекрасно понимали друг друга. В это утро женщины, покачивая головами и посмеиваясь, обсуждали очередной подвиг вайанов: несмотря на постоянный ночной патруль, на стенах буквально всех, решительно всех трепарвильских домов на рассвете красовалась надпись: «Amy go home!» — «Американцы, убирайтесь домой!» Только что наделали здесь шуму две большие автомашины со значками «USA» — с территории шахты прибыло четверо американских офицеров в форме. Они медленно проехали по всему поселку из конца в конец, внимательно оглядывая стены домов. Старухи, словно и не подозревая, зачем явились сюда иностранцы, приветливо кивали, глядя на машины; а мадам Брюно поднялась с места и, согнув спину в подобострастном поклоне, помахала им рукой. Надо было видеть, с какими растерянными, кислыми физиономиями смотрели на нее офицеры!

— Ох, уж эта мадам Брюно! — переговаривались женщины. — Ну и высмеяла же их мадам Брюно…

Дети швыряли вслед машинам камни и комья земли. Но когда офицеры в ярости оборачивались, то видели только маленьких оборвышей, сидевших к ним спиной и увлеченных какими-то играми. Возвращались машины на шахту уже не через деревню, а кружным путем.

Вскоре после этого пришли люди с ведрами, с малярными кистями и уничтожили надписи — вместо них на серых стенах появились большие белые пятна. Старуха Брюно, придурковато хлопая в ладоши, радостно причитала:

— Ах, как хорошо, как красиво! Может, вы, душеньки, заодно уж и стену всю мне закрасите, чтобы красиво было к масленице!

Люди с ведрами хохотали, а один из них заляпал белыми пятнами весь дом мадам Брюно.

— Ну что, старушка, нравится? — спросил он и пошел дальше со своими товарищами.

За их спинами слышалось возбужденное перешептывание, слабые старческие голоса.

— Хорошо, сынок, очень хорошо! — выкрикнула мадам Брюно. — Авось продержится, пока ваши хозяева болтаются у нас.

К концу смены весть о случившемся в деревне донеслась и до шахты, сразу подняв настроение усталых людей. С лампами и отбойными молотками шахтеры сходились из штреков к погрузочной площадке. Здесь они ожидали, когда сверху опустится клеть, и, довольно посмеиваясь, обсуждали новость. Славную штуку выкинули вайаны, молодцы ребята!

— Твоя дочка, уж конечно, была среди них, — сказал Лорану Прюнье старый запальщик Роже и вылил из фляжки остатки холодного черного кофе. — Храбрая девчушка… Вот бы мне такую!

— Я думаю! — сказал шестнадцатилетний крепильщик Жорж Брюно.

— Что, и тебе бы такую? Подожди, пока усы вырастут.

Клеть с грохотом остановилась и тотчас же заполнилась людьми. Лоран Прюнье крикнул бригадирам:

— Не забудьте, встреча на опушке! Ждите, пока не соберемся все вместе.

Люди кивали в ответ:

— Подождем!

— Конечно, подождем!..

Из узких штреков подходили всё новые группы шахтеров; у пожилых на головах были шапки старинного фасона; у всех качались в руках или висели прикрепленные к петлице куртки шахтерские лампы; сбоку у пояса — неизменная фляжка. Собравшись кучками, они ждали своей очереди на подъем. Каждый хотел знать причину необычно хорошего настроения товарищей, острые словечки встречались смехом… Затем с шумом появлялась клеть и вбирала в себя новую партию людей.

— Эти молокососы все переженились бы, — сказал косматый седобородый грузчик Тодор Вавринек, неопрятный, опустившийся пожилой человек. Лицо его избороздили тысячи морщин, но маленькие глазки блестели живо и насмешливо. И хотя он всегда работал кое-как, из-за своей лени подводил товарищей и был ко всему безучастен, шахтеры любили этого беспокойного бродягу, исколесившего немало стран. — Погоди, — добавил Вавринек, — мы еще доживем до помолвки сынка Жантиля…

— Кого же ты хочешь этим порадовать? — спросил Йожеф Рошта.

Он шутил вместе со всеми, но что-то сильно бередило ему сердце. Да, его-то дочь ни словом не помянули; о ней, как всегда, молчат. А эта крошка Роза Прюнье уже снискала себе любовь и уважение множества бывалых людей.

— Слышал я, что сынок Жантиля приглянулся дочке инженера Курца, — ответил Вавринек.

Это сообщение было встречено громовым хохотом. Матиас, сын Марселя Жантиля, был семнадцатилетним придурковатым подростком, лицемерным и недоброжелательным; он постоянно служил мишенью для шуток. Матиас был откатчиком на шахте, но работал плохо, и каждая бригада, куда он попадал, старалась от него избавиться. К тому же вечно приходилось остерегаться, чтобы он не подслушал какого-нибудь важного разговора да не передал отцу, — а уж тот обо всем доносил в правление.

Подошла еще бригада. Уже издали было слышно, как кто-то кричал злым голосом:

— Твоя бригада должна выдавать пятнадцать центнеров с метра, а ты и сегодня выдал только четырнадцать! Я записываю.

— Ну и пиши! — проворчал другой голос. — Ты бы лучше заботился о том, чтобы штейгеры и запальщики вовремя подготовляли лаву.

— Вечно я должен за вас расплачиваться, свой хребет подставлять! — продолжал кипятиться первый.

— Ничего, ты хоть и щуплый, а кланяться хорошо умеешь!

Большинство повернулись спиной к приближавшемуся Марселю Жантилю, маленькому белесому человечку с тонким, неприятным голосом. Он подошел к ожидающим. Лоран Прюнье крикнул:

— Слышишь, Жантиль, мы решили собраться на опушке! Рассчитываем и на тебя.

— Что там еще случилось? — проворчал Марсель Жантиль.

— Да ничего. Поговорить хотим кое о чем. Придешь?

— Приду, приду, — сказал Жантиль и продолжал скороговоркой: — На «Этьене» выработка хуже всех. Пласт чуть не на поверхности, а они копаются, как…

Жантиль вдруг заметил, что тот, кого он отчитывал, исчез, смешался с толпой шахтеров. Новая партия скрылась в клети. Из штолен то и дело глухо доносился грохот пустых или груженых вагонеток. Жантиль зло махнул рукой и двинулся дальше.

— А небось о креплениях в воздушном ходке и не думает, — пробормотал старик Роже. — Каждый день твердим ему, что ходок разрушается…

— И перфораторы ^[9] пусть дадут! Да ему что, ему только и дела, что орать. А ведь хорошо знает, какая во всем нехватка.

Неожиданно среди шахтеров появился Матиас Жантиль. Он размахивал длинными руками, ноги у него заплетались, словно были на расхлябанных шарнирах. Волосы и брови были почти белые, а губы вечно приоткрытого рта — какого-то бурого цвета, как и нездоровое, землистое лицо. Он всегда подкрадывался к шахтерам так неслышно, что его присутствие замечали не сразу. Увидев его, кто-нибудь спешил предупредить: «Осторожно!» И тотчас предупреждение передавалось от одного к другому: «Осторожно! Тс-с… Осторожно!» А Матиас стоял среди них, глупо ухмыляясь и болтая длинными руками. Тодор Вавринек продолжал, будто не заметив Матиаса:

— Отец-то его уже сговорился с инженером Курцем. Девушка, правда, чуть-чуть старовата, но зато у нее от приданого сундуки ломятся, да и денежки водятся. Если приоденет барышня жениха, совсем красавцем станет. Инженер Курц пообещал Жантилю назначить его зятя надсмотрщиком.

Шутку подхватил и старик Роже; он тоже делал вид, что не видит подслушивающего исподтишка парня:

— Да неужто мальчишка согласился? На что ему барышня Курц? Он мог бы найти невесту получше. Паренек он ловкий и лицом пригож.

— Ну, как не согласиться, если отец прикажет? В воскресенье Жантиль собирается к невесте на смотрины.

Жорж Брюно пронзительно свистнул, словно только что заметил Матиаса Жантиля:

— Осторожно!

От одного к другому побежало: «Осторожно! Осторожно!» И все вдруг удивленно посмотрели на Матиаса.

— Вот тебе и на! А мне и невдомек, что ты здесь, — сказал Тодор Вавринек. — Конечно, где уж тебе здороваться теперь с бедным человеком!

— Я?.. Мне?.. — бормотал Матиас и вдруг бросился бежать, так усердно вскидывая руки и ноги, что они чуть не перепутались от спешки.

Громкий хохот провожал его. Все смотрели, как паренек мечется из стороны в сторону в поисках отца. Вскоре он нашел Жантиля. Видно было, как он возбужденно шептал что-то отцу на ухо. Тот, красный как рак, оттолкнул от себя сына, бросил свирепый взгляд на хохотавших шахтеров и, махнув рукой, заторопился дальше.

Веселая компания втиснулась в подъемник, и клеть с оглушительным грохотом ринулась вверх. Проскочив мимо трех — четырех горизонтов, пролетев несколько сот метров, клеть остановилась. Люди хлынули в раздевалку; переодевшись, торопливо выходили и по двое, по трое спешили туда, где стояли их велосипеды. Йожеф Рошта тоже вывел свой велосипед и вместе с Лораном Прюнье покатил к опушке леса, где уже собралось несколько человек — кто лежал на траве, кто курил, опершись о ствол дерева. Все молчали. Отдуваясь, торопливым шагом подошел и Марсель Жантиль. Он с важным видом объяснял что-то на ходу шахтерам, шедшим с ним рядом, и еще издалека крикнул Лорану Прюнье своим неприятным, тонким голосом:

— Ну, послушаем, о чем речь!

Лоран Прюнье сидел, скрестив по-турецки коротковатые, крепкие ноги. Он спокойно выждал, когда устроятся вокруг него вновь прибывшие, и затем громко сказал:

— Внимание, люди! Речь идет о том, что по делу Анри Мартэна ^[10] хотят затеять новое следствие. Нам, шахтерам провинции Па-де-Кале, нужно всем вместе протестовать против этой очередной подлости. Я переговорил с партийным руководством провинции, они на нашей стороне…

Вдруг его прервал визгливый голос Марселя Жантиля:

— Руководства провинции недостаточно. Надо обратиться к самому высшему руководству с просьбой о разрешении протестовать. Но я вообще против всяких протестов! Если хочешь знать, я считаю их бесцельными.

Йожефа Рошта душил гнев:

— С нами рабочие-социалисты и их депутаты от нашей провинции, а тебе это не по душе, Марсель Жантиль? Тебе хочется соединиться с теми, кто угодничает перед американцами, лижет господам пятки!

— Оставь его, Жозеф, — сказал Лоран Прюнье, — не горячись.

Но Марсель Жантиль уже орал:

— Нет, пусть он скажет, пусть он только скажет!

Старик Роже, желая успокоить Йожефа, взял его под руку и зашептал ему на ухо:

— Если не хочешь попасть в беду, придержи язык, Жозеф.

Лоран Прюнье сурово посмотрел в глаза жестикулирующему белобрысому человечку, потом поднялся с земли, спокойно отряхнул с брюк приставшие травинки.

— Когда мы в последний раз собирали деньги для жены Анри Мартэна, бедняжки Симоны, ты и тогда увильнул… но мы обошлись без тебя и довели дело до конца… Так что пошли, товарищи, по домам. Вечером встретимся в помещении партии.

По дороге к шоссе Марсель Жантиль, весь красный, объяснял что-то нескольким шахтерам, последовавшим за ним.

Шахтеры сели на велосипеды. Настроение у всех упало — они возвращались в Трепарвиль недовольные и усталые. Йожеф сказал Лорану Прюнье:

— Хочется ноги поразмять немножко, а то совсем онемели. Не пройтись ли нам пешком по лесу?

— Пошли.

Ведя слева велосипеды, они свернули на лесную дорогу. В этом лесу, окружавшем шахту, росли столетние великаны-деревья. Он был единственным зеленым, свежим уголком в районе Трепарвиля. Густые кроны ветвистых деревьев, запахи грибов, мха и папоротника, тишина и сумрак — все здесь производило впечатление непроходимой лесной чащи. А в действительности, в каком бы направлении ни шел путник, через десять — пятнадцать минут он неминуемо натыкался на ограду.

Еще два года назад шахтеры не имели права пользования лесной дорогой — она была закрыта для населения, рабочим разрешалось ходить в поселок только по шоссе. Однако они взбунтовались и потребовали права свободного хождения через лес. После долгих препирательств общество шахтовладельцев вынуждено было уступить. И теперь до и после смены для шахтеров на полчаса открывались ворота в ограде, но для шахтерских семейств лес по-прежнему оставался запретной зоной. Как же! Не хватало только, чтобы бесчисленные чумазые оборванцы — дети рабочих — нарушали тишину леса и чтобы в окна кухонь живших здесь служащих заглядывали любопытные глаза шахтерских жен! Не хватало еще, чтобы они валялись тут по воскресеньям на зеленой травке! Они, видите ли, жаждут отдыхать от бесконечных своих забот и горестей, хотят в воскресенье скинуть усталость, накопившуюся за неделю. Ну что ж, могут и вдоль железнодорожной насыпи погулять, если уж так им захотелось свежего воздуха! — рассуждали господа шахтовладельцы.

Два человека в глубоком раздумье не спеша шли узенькой лесной дорожкой. Йожеф Рошта впереди, а за ним, тихо шурша травой, Лоран Прюнье. Йожеф заговорил, не оборачиваясь:

— В юности, бывало, как наступит весна, не могу сладить с собой, да и только! Никогда я не хмелел от вина, а вот от горного воздуха, от наших гор… Как пригреет весеннее солнышко, так просто в буйство какое-то впадаешь, а грудь теснит… от великой радости, от ожидания. Разве знал я тогда, маленький деревенский мальчишка, о чем мечтал?

— А с тех пор узнал?

— Да. Теперь это я уж знаю, но нет во мне радости. Скорее больно в такие вот весенние дни.

Его спутник помолчал немного, потом сказал строгим голосом:

— Нехорошо так, Жозеф. Знаю, ты все тоскуешь по родине. Конечно, там у вас теперь другая жизнь, но ведь ты не за то боролся, чтобы социализм победил лишь у вас. Неужели ты ради одной только Венгрии, ради одних только венгерских рабочих сидел в тюрьме, едва не подох с голоду, когда был безработным, а потом чуть не погиб в немецком концлагере? А теперь вот загрустил, будто не дали тебе заслуженной награды. Так я говорю?

— Так. Но есть и другое… — Опустив голову и ведя одной рукой велосипед, Йожеф заговорил отрывисто: — Что я пережил такого особенного? Да ничего по сравнению с другими. Ведь вот я уцелел, жив, здоров, у меня есть семья, дом… Да только цели нет в жизни. Ты же видишь, Лоран, — и резким движением он запустил пятерню в густые блестящие волосы, — эти господа здесь снова готовят войну. Они хотят постепенно вовлечь в нее всю Азию. Потом и наша очередь придет, ведь их намерения ясны и ребенку! — Йожеф стукнул по рулю велосипеда, и звонок чуть слышно звякнул. — Так неужели ждать, чтоб меня снова погнали на войну, опять заставили работать на них?! Один раз — на немецких фашистов, другой — на американских империалистов? Надо будет, так я и сам воевать пойду, но только за наше дело, за наше! А когда я здесь…

— Ну хорошо, хорошо, не горячись!

Они были уже недалеко от забора. Здесь дорожка расширялась. Подтолкнув свой велосипед, Лоран Прюнье пошел рядом с Йожефом Рошта.

— Война-то не только от них зависит. Ведь и американский народ уже знает, что покушаются не только на нас, но и на него. Это теперь и в других странах понимают, во всем капиталистическом мире. Движение за мир все усиливается, это ведь не шутка!

— Знаю, знаю. Но есть и другое…

У ворот, покуривая, расхаживали два американских солдата. Казалось, они и внимания не обратили на шахтеров, которые вышли из огороженного лесного участка и, не поздоровавшись с американцами, повернули к шоссе. Там было оживленно: мчались автомобили; отчаянно звоня и быстро огибая грузовики, проносились велосипедисты; иногда образовывался затор; люди перебрасывались короткими фразами, звучал смех… В лучах заходящего солнца над дорогой плясала пыль. Близился вечер.

— Да, есть и другое, — задумчиво повторил Йожеф Рошта, не проявляя никакого желания сесть на велосипед.

Тогда Лоран Прюнье направил обе машины к краю шоссе.

— Ну, и что ж это за горе?

— Да вот… обленился я как-то. Что мне поручат — выполняю, дело свое делаю, но того старого чувства, той, знаешь ли, радости больше нет. И сам от себя я ничего уж не затею, ни за какое дело по своей охоте не возьмусь… Старею, видно, — закончил он с горьким смешком.

— Глупости говоришь, Жозеф. Ни единого седого волоса у тебя не вижу.

— Это у нас в роду. Мать так и умерла черноволосая.

— Сколько ей лет было?

— Да так лет тридцать восемь — сорок… что-то около этого. Я еще ребенком был, последним ведь был в семье-то…

Лоран Прюнье, коротко остриженный, широкоплечий, жилистый крепыш с густыми усами и вздернутым носом, окинул своего друга испытующим взглядом. Лоран Прюнье любил во всем точность, порядок и с трудом вникал в сложные душевные переживания других людей, в сущности рассматривая эти переживания как непорядок. Он считал, что, когда речь идет о собственной судьбе, приходится примиряться с вынужденным положением, зная, что одному невозможно разрешить большие проблемы, а потому и нечего попусту растрачивать силы в борьбе за свое личное благополучие. Ведь этому человеку, который идет сейчас, в раздумье опустив голову, всего-то-навсего лет тридцать шесть — и скажите пожалуйста, он уже вымотался! Странные вещи происходят иной раз с этими товарищами, приехавшими с Востока: одни, вот как Йожеф, падают духом, другие, как Вавринек, становятся ко всему равнодушными, остывают; бывают и такие, что совсем опускаются. Конечно, последние — исключение. Три венгерских шахтера, которые пять лет назад вернулись к себе на родину, ни в коем случае не относятся к таким людям. Работают они в своей Венгрии с воодушевлением… А Жозеф Роста за последние годы действительно изменился. Не внешне, нет — выглядит он, скорее, не по годам молодым: волосы длинные, узкое лицо словно высечено резцом, — думает Лоран Прюнье, все с бо́льшим интересом разглядывая хорошо знакомые черты друга. Эта расслабленность, неудовлетворенность идет откуда-то изнутри. Но, как бы там ни было, держись, на то ты и мужчина! И Прюнье говорит твердо и решительно:

— Держись, Жозеф, не ной, как старуха. Среди нас ты можешь работать так же хорошо, как и на родине. Ведь задача в том, чтобы не оказаться неподготовленными, если эти негодяи развяжут войну. Поддайся только, и они затянут тебя в свои сети. Но тогда уж никого не вини, кроме себя.

— Ладно, ладно, ругай меня на все корки, поделом мне, — сказал Йожеф Рошта. Он взглянул прямо в лицо товарищу, улыбнулся и внезапно вскочил на велосипед: — А ну-ка, давай наперегонки!

— Что ж, давай!

Они стремительно помчались к поселку, а вслед им неслись ободряющие выкрики: «Не осрамись, Лоран!», «Не подкачай, Жозеф!» Йожеф Рошта то слышал позади себя сильное, ровное дыхание друга, то сам оказывался позади Лорана. Этот приземистый, жилистый человек, казалось, прирос к своему велосипеду, его лицо было спокойно, как всегда. «Замечательный человек!» — подумал Йожеф Рошта и по-детски восторженно решил в будущем всегда и во всем стараться походить на Лорана Прюнье, опытного старшего друга. Вот и сейчас куда лучше пошло дело, когда Йожеф стал нажимать на педали так же, как Прюнье, — расчетливо, равномерно. Он очнулся от дум, когда до него донесся голос Лорана, который, обогнав его метров на двести, кричал с переезда, где железнодорожная линия пересекала шоссе:

— Учись ездить на велосипеде, старина! Спокойной ночи!..

— Спокойной ночи!

Лоран Прюнье, свернув, поехал вдоль железнодорожной насыпи, а Йожеф Рошта, уже медленнее, продолжал свой путь к главной улице. Теперь Лоран Прюнье, наверно, сияет от радости: к вечеру в партийной организации все уже будут знать, что в велогонке он победил Йожефа. А ведь Йожеф моложе. Лоран Прюнье очень гордится мастерским умением ездить на велосипеде, да еще своим тенором. При каждом удобном случае поет соло и, если его награждают аплодисментами, радуется, как мальчишка. Да, что ни говори, во всем шахтерском краю лучше его не сыскать. Такой храбрый, преданный и достойный доверия человек! И Йожефу снова захотелось во всем походить на секретаря партийной организации Трепарвиля.

Медленно, словно нерешительно, катились колеса велосипеда по главной улице. За разбросанными в начале улицы одинокими домами последовали незастроенные участки.

Йожеф оглянулся, надеясь увидеть жену, — ее поезд в это время прибывал из Рубэ. Но на улице не было видно женщин, спешащих от станции с плетеными сумками в руках. Поздно уже… немало времени заняла лесная прогулка.

Лишь одна-единственная согбенная женская фигура бредет вдоль домов. Женщина еле передвигает ноги, держась за решетчатый забор, то и дело останавливается и, едва не упав ничком, снова судорожно хватается за ограду.

Йожеф Рошта нажал на педали — похоже, что старушка нуждается в помощи.

Но когда он приблизился, что-то словно ударило ему в грудь: как знакомо ему это потрепанное клетчатое пальтишко, и этот тяжелый узел волос, заколотых на затылке, и ботинки на высоком каблуке… Изо дня в день помогает он жене стаскивать их с ног…

— Полина! — Йожефу казалось, что он крикнул, крикнул очень громко, но из горла его вырвался лишь слабый стон: — Полина…

Он соскочил с велосипеда и в одно мгновение оказался возле жены:

— Полина, милая, что случилось?

Женщина, вся просияв, вдруг выпустила свою опору. Она пошатнулась, однако Йожеф подхватил ее, затем поднял на руки и усадил на седло велосипеда:

— Продержишься так до дома?

— Конечно, Жозеф, мне очень удобно. — И Полина, легкая, как пушинка, всем телом оперлась на плечо мужа.

Йожеф Рошта толкнул велосипед и повел его, бережно поддерживая жену. Она бессильно покачивалась на сиденье. Острый приступ, ослабевая, сменился нескончаемой мучительной болью. Йожеф уже не в силах был подавить волнение, сжимавшее ему горло, лишавшее голоса. Он все повторял про себя: «Полина… детка моя… Полина…», но ни о чем не спрашивал.

Часто-часто дыша, она заговорила первая:

— Я не знаю… вот уж сколько дней эти судороги… А сейчас так схватило… едва тащилась…

— И сейчас больно, Полина?

— Нет, теперь мне лучше, гораздо лучше… Вот дома согреюсь… Не бойся, все пройдет…

4

Лансская больница помещалась в старинном здании: толстые стены, узкие окна, похожие на крепостные амбразуры; палаты и темный коридор пропахли гноем, потом и карболкой. В коридорах тоже стояли кровати; к стене прислонились приготовленные носилки. Теснота, вечно спертый воздух… Трудно было дышать и передвигаться в этом всегда сумрачном, непривлекательном помещении. В маленьких нишах под распятием Христа и образом девы Марии день и ночь мигали лампадки; на ликах святых застыло ласково-безразличное выражение — видимо, на них не действовали горести и муки окружавших их страдальцев. Молодые монахини, преклонив колени перед образами, шептали молитвы. И если время полуденного или вечернего богослужения заставало их в коридоре, они опускались на молитвенные скамеечки, роняли головы на сомкнутые руки и в экстазе перебирали четки, не слыша слабых стонов, что неслись из приоткрытых дверей палат и с кроватей, расставленных в коридоре:

— Сестра, милая!..

— Сестричка, пожалуйста!..

А благочестивые сестры думали: «Жизни человеческой положен предел, она ничто в сравнении с вечностью. За страдания, перенесенные на земле, сторицей воздастся на небе». Поэтому милосердным сестрицам не казалось столь уж необходимым спешить на зов и поскорее смягчить телесные муки. Они выполняли свое дело молчаливо и безучастно, кое-как соблюдая врачебные предписания. О выздоравливающих не заботились: поправившись, они уйдут в мирскую жизнь с пустыми руками и пустыми карманами. Пусть же существуют как могут! В опущенных глазах монахинь интерес загорался лишь к тем, кто готовился перейти в иной мир.

В Лансской больнице всегда было великое множество кандидатов, уже вполне «готовых» отправиться в безвестные небесные края. И неудивительно: ведь больных поставляли окрестные шахты и заводы. И сестры считали своим долгом снабдить умирающих всем необходимым, чтобы на конечной остановке своего жизненного пути они могли смиренно вознести благодарность творцу за свое скорбное существование.

Переходу больных в лучший мир предшествовали легкое волнение среди монахинь и старательные приготовления. Если у больных, которые уже не в силах были открыть глаза, иной раз зарождалась нелепая мечта выйти из больницы на своих собственных ногах или хотя бы на руках мужа, отца, сына, — сердечная забота сестер гасила в их душе слабо мерцающий огонек надежды.

Так случилось и с больной, лежавшей в четвертой палате на койке номер восемнадцать. Настала чудесная минута, когда от действия успокоительного лекарства пациентка почувствовала, что боль ее стихла и словно тяжелый груз свалился с груди. Она смотрела на мир как бы сквозь какой-то призрачный покров и, исполненная надежд, думала о муже, о дочери, о предстоящей жизни. Слабая, робкая улыбка играла в уголках ее губ… Что если бы она умерла, так и не рассказав мужу о своей великой тайне? Об этом страшно и подумать! Хорошо, что опасность миновала. Вернувшись домой, она откроет Жозефу секрет и никогда уже не будет поступать так по-детски.

Какая-то волна подхватила ее и понесла между сном и явью, кружа вокруг одной неотвязной мысли. На краешке соседней койки сидела пожилая женщина в грубой больничной рубашке и в шлепанцах на босу ногу. Быстро-быстро заплетая седую жиденькую косу, она наклонилась к неподвижно лежавшей Полине:

— Может, пить хотите, мадам Роста?

— Нет, спасибо.

— Вам лучше, голубушка?

— Да, спасибо…

Заплетая косу, пожилая соседка думала: «Нет, плохи твои дела, бедняжка… Шутка ли — рак легких!..» В палате зажглась слабая лампочка. Началось легкое движение, шарканье ног, как всегда перед ужином; выдвигались ящики ночных столиков, звякали костяные приборы. Вошла толстощекая, краснолицая старшая сестра отделения и, спрятав руки в широких рукавах халата, вперевалочку, как откормленная утка, подошла к койке номер восемнадцать.

— Мадам Роста, — сказала она, — после ужина вас навестит духовник. Подготовьтесь, дитя мое.

Полина шевельнулась, глаза ее широко раскрылись от испуга.

— Зачем? — спросила она, и рука ее задрожала на одеяле.

— Пути господни неисповедимы! — Увядшие губы сестры быстро шевелились, словно она смаковала нечто вкусное. — Наш долг — предаться его воле.

Стало тихо. Затем больная сказала, пытаясь немного приподняться с подушки:

— Дорогая сестра… сначала я хотела бы поговорить с мужем. Пожалуйста, сообщите ему…

— Да, да… Будьте терпеливы, дитя мое.

— Прошу вас, сестра… — прошептала Полина и умоляюще сложила руки. — Прошу вас… мне так нужно… мне необходимо поговорить с ним.

— Ах, милая, — сказала сестра уже с раздражением, — я ведь сказала вам, что после ужина к вам придет духовник. Где я разыщу ночью вашего мужа?

— Сначала мне нужно поговорить с мужем, — упрямо повторила женщина. — Если вы, сестра, думаете, что время еще есть, то духовник… может подождать.

Очевидно, этот спор совсем измучил больную, она без сил откинулась на подушку, пальцы ее беспрерывно шевелились.

Красное лицо сестры от возмущения стало багровым. Какая нечестивица! Духовнику — ждать! Да ведь смерть-то — вот она, у изголовья стоит. Вопрос нескольких часов. Неужели эта простофиля не понимает?

— Не грешите, дитя мое, в столь серьезную минуту. С мужем вы можете встретиться и завтра, если, свободная от всякого земного влияния, удостоитесь милости господней…

— Нет! — Прозрачные пальцы Полины трепетали над одеялом, все ее исхудавшее тело дрожало от ужаса и негодования. — Не нужно мне попа… Спасибо, сестра… Пусть он ко мне не подходит!

— Вы сами не знаете, что говорите! — Красная физиономия монахини исказилась гримасой. — Опомнитесь, дитя мое, и не восставайте против заповедей господа и церкви. Исповедуйтесь в грехах своих…

— У меня нет грехов, — прошептала Полина и, улыбнувшись, покачала головой на подушке. — Мне не в чем исповедоваться. Только с мужем… только с ним я должна поговорить.

— Не вводите меня в грех, вы… — Толстуха окончательно забыла о своей исполненной достоинства осанке и степенности — теперь у кровати стояла обыкновенная старая крестьянка-богомолка. Она яростно жестикулировала, голос ее стал визгливым. «Вы бессовестная тварь!» — хотела она крикнуть, но сдержалась и, перекрестившись, продолжала: — Святой отец образумит вас. Одно только могу сказать: христианке так вести себя непристойно, грешно. Я помолюсь за вас пречистой деве…

— Не стоит… Пришлите мне врача… Он позвонит в Трепарвиль мужу… в партийную организацию… его известят…

— Сказали бы днем, во время обхода! — резко, совсем уже враждебным тоном, сказала монахиня. — Только врачу и дела, что по телефону названивать… Не шуметь! — обернулась она, вся багровая, к больным, которые собрались вокруг кровати и перешептывались, все смелее выражая свое негодование.

Молоденькая, всегда веселая и всегда растрепанная ткачиха, разносившая по палатам все новости и слухи, сказала:

— Какое свинство! Дайте же человеку хоть умереть спокойно.

Кто-то уговаривал ее:

— Не болтай много, слышишь! Чего ты вмешиваешься!..

Сестра-монашка прошаркала к выходу, и сейчас же вошла санитарка с большим подносом, тесно уставленным кружками. Больные разошлись по местам, а пожилая женщина с седой косой присела на краешек койки номер восемнадцать.

— Не волнуйтесь… не верьте вы сестре! Эти ханжи рады бы нас всех похоронить. Они думают, что за каждого почившего в бозе получат на небе особое вознаграждение. Так что и внимания не обращайте, дорогая вы моя. Ведь я-то вижу, что вам легче. Да вы и сами это чувствуете, правда?

Она замолчала и жалостливо глядела на дрожавшую под одеялом фигурку.

— Ах ты, старая карга, сделала-таки свое дело! — прошептала она. — Много ли жить-то осталось бедняжке, но тебе и этого показалось много… ведь она и так уж едва дышит…

Полина вдруг шевельнулась и ухватилась за руку соседки.

— Ну что? Чего хочется, милая? — спросила та хриплым шепотом.

Слышалось звяканье ложек, шумные глотки. Больные ругали жидкий суп. Молоденькая ткачиха заявила, что такую бурду и собака нюхать не стала бы. Девушка больше не решалась взглянуть в сторону кровати номер восемнадцать — ее, как и всех, тревожил ужасный вид смертельно измученной женщины, все были расстроены только что разыгравшейся сценой и старались забыть о ней. Сама смерть их, правда, не пугала — смерть была привычной гостьей в четвертой палате, да и во всех корпусах этой больницы. Хорошо, если кто избежит ее и покинет больницу на собственных ногах. Ну, а если она одолеет — что ж, такова, видно, судьба, ничего не поделаешь… И никто не прислушивался к шепоту двух женщин.

— Голубушка, ведь вы скоро выйдете отсюда, не правда ли? — спросила Полина.

— Похоже, что в конце недели выпишут. Да разве можно знать это наверняка? Может, вы еще раньше моего встанете на ноги…

— Нет, оставьте это, пожалуйста. — Полина приподняла голову. (Соседка поспешила поправить ее жесткую подушку.) — Вы из Сен-Поля, да?

— Да…

— Это не так уж далеко от Трепарвиля… В воскресенье можно прогуляться туда… если бы вы только захотели…

— Но что, душенька, что у вас? Скажите мне…

Полина шепотом начала рассказывать историю своей скромной жизни. Голос ее поминутно прерывался, она торопилась, чтобы успеть все сказать, и потому говорила беспорядочно — то об одном начнет, то о другом; станет вспоминать детство и вдруг перескочит на то, как несколько дней назад муж усадил ее на велосипед, а ее так мучили, так ужасно терзали спазмы! Говорила она и о матери, которая когда-то служила горничной в Париже. А потом снова о другом:

— Знаете, мой муж — венгерец, его родина далеко-далеко на востоке… и там теперь стало так же, как и в Советском Союзе. Да вы, наверно, сами слышали об этом… Он хочет вернуться, тоскует по родине, вот уже семь лет… Мы совсем было собрались… А тут болезнь… деньги все вышли… Доктор сказал, что мне здесь надо остаться, — бессвязно и с трудом говорила Полина. — И мама тоже… В доме всё ее — и мебель… и всё… Заработка нашего только на жизнь хватало… Да и мне самой не хотелось покупать, устраиваться — думала, не придется в Трепарвиле век доживать, к чему же тогда лишнее барахло?.. А те деньги, что я зарабатывала вязаньем, я откладывала… Так и сидела на них, на деньгах-то, — сказала она, счастливо улыбнувшись. — Я ведь их прятала в мамином соломенном тюфяке в жестяной коробочке, сама сидела на ней по вечерам и вязала… Один раз уже скопила кое-что, пока ждала его из плена… Да только все на мою болезнь ушло.

— А потом снова скопили? — спросила седая женщина, стягивая на груди ночную рубашку, так как уже начинала мерзнуть, сидя на кровати. — И ваш муж опять ничего не знает об этом?

— Я говорила, что получаю за вязанье мало, совсем гроши. Откуда же ему знать! Раз уж я скажу что — он никогда не сомневается. А я думала: пусть нам нелегко, но как-нибудь да проживем… Зато, если вдруг меня не станет… он все-таки сможет уехать с дочкой в Венгрию. Ведь он из-за меня остался! Он такой хороший… Никто не знает, какой он хороший человек… Вот для того-то я и собирала… по грошику… Не думала только, что так быстро… потому и не сказала ему. Я все старалась представить себе, какое будет у него лицо, когда он откроет копилку. Ведь там достаточно… В Рубэ ценили мою работу… я для жен чиновников вязала… за хорошие деньги… Вы так все ему и расскажите, как было… И что я поговорить с ним хотела, а они — попа… попа прислали… И не нужно мне попа… так и скажите… Пусть у меня будут красные похороны, если можно… Передайте это ему…

Полина замолчала и закрыла глаза. Соседка спросила торопливо:

— Вы хотите, чтобы я пошла к нему и сказала, куда вы спрятали копилку?

Ответа не было. Она тронула Полину за плечо:

— Сказать, что вы копили ему на дорогу?

Веки Полины дрогнули, и седая женщина почувствовала, как ее руку чуть-чуть сжали тонкие, холодеющие пальцы. Она склонилась к исхудалому, мертвенно-бледному лицу:

— Будьте спокойны, деточка, душенька моя! Не тревожьтесь! В первое же воскресенье, как выйду отсюда, отыщу вашего мужа и все скажу ему…

Пожилая женщина встала. Она постояла, сгорбившись, затем бережно закрыла Полине глаза.

* * *

За гробом Полины, скромным деревянным гробом, шли посланцы шахтеров из провинций Па-де-Кале и Нор, шли товарищи, прибывшие из Парижа, из партийного центра, шел, можно сказать, весь Трепарвиль. Двигался лес красных флагов, развевавшихся на ветру, звучали пролетарские песни. Их пели одну за другой на похоронах Полины Рошта хрипловатые мужские, теплые женские и звонкие детские голоса. Процессия двигалась к кладбищу не кратчайшим путем, а прошла из конца в конец всю главную улицу и лишь после этого свернула с шоссе на проселочную дорогу. Сотни людей стояли вокруг могилы, колыхались красные знамена, и все громче звучала песня. Чистый тенор Лорана Прюнье выделялся из хора. Когда первый ком земли упал на маленький серый гроб, этот голос на секунду словно оборвался, но тут же еще увереннее взмыл в высоту…

— Стойкая была женщина, — сказал кто-то.

— Да. Хорошая она была.

Горизонт, казалось, пылал от множества развевавшихся красных знамен…

5

Со дня похорон прошло несколько недель. Казалось, время не внесло изменений в жизнь семьи Йожефа Рошта. Днем каждый занимался своим делом; но вечерами все по-прежнему встречались в душной кухне, пропахшей пригоревшим подсолнечным маслом. Старуха хлопотала у плиты. Жанетта рассказывала бабушке о событиях дня. Молчаливый отец читал у окна газету. Недоставало лишь маленькой фигурки в уголке кровати.

И еще недоставало жестяной коробочки в соломенном тюфяке мадам Мишо. Через неделю после похорон женщина из поселка Сен-Поль разыскала Йожефа Рошта на шахте. Сидя на камне у проходной, она долго ожидала конца смены. Она слушала непонятное бормотанье американских солдат и у каждого, кто выходил из проходной, спрашивала:

— Вы не видели Жозефа Роста?

Одни уверяли, что Жозеф Роста уже ушел по направлению к шоссе, другие якобы видели его еще в раздевалке… Женщина с седой косой, уложенной на затылке, терпеливо ждала. Лицо у нее было изжелта-бледное. Некоторые, прежде чем уйти, с любопытством спрашивали:

— Мамаша, что хорошего принесли вы Жозефу?

— Это я ему самому расскажу, душенька, — отвечала женщина, не двигаясь с места.

Наконец вышел через проходную и Йожеф Рошта. Он шел один, одной рукой ведя рядом с собой велосипед.

— Товарищ Роста, вас ждут! — крикнул молодой Брюно, вскакивая на свой велосипед.

Йожеф равнодушно поднял глаза:

— Кто ждет?

— Вот эта тетенька, — сказал паренек и укатил.

Женщина уже подходила к Йожефу:

— Это вы и есть Жозеф Роста? Я из Ланса, из больницы, с весточкой.

Йожеф вздрогнул, словно от удара. На краткое счастливое мгновение представилось ему, что жена жива — просто она уезжала из дому ненадолго, ее лечат в Лансской больнице… Он пошел с женщиной через лес, и она рассказала ему о последних часах Полины и все, что знала о припрятанной жестяной коробочке.

— Перед смертью она пожелала, чтобы ей устроили «красные» похороны. Я не могла прийти вовремя — меня выписали только вчера, и поэтому я не могла…

— Понимаю… ничего, — кивнул Йожеф. — Похоронили ее так, как она хотела.

— Хорошо хоть было?

— Хорошо, хорошо, — пробормотал Йожеф.

— Народу много пришло?

— Много…

Он проводил женщину на станцию и ждал там до вечера, пока она не села в местный поезд, идущий на Сен-Поль. Затем он вернулся домой и, не ужиная, даже не помывшись, поднялся наверх. На другой день вечером в присутствии бабушки Йожеф достал из ее тюфяка копилку. Любопытство так и распирало старуху, но расспрашивать она не решилась. После похорон она стала побаиваться зятя — такой он был теперь угрюмый, так мрачно смотрел, уставившись в одну точку. Она говорила соседкам:

«Верующий человек примиряется с волей господней. Каждому из нас приходилось хоронить близких — да почиют они в мире! — И бабушка Мишо набожно крестилась. — Мы оплакали их, проводили в последний путь. Но мой зять все ходит и ходит, словно его черт дергает… или нечистая совесть! Ничего не скажу о нем плохого, и ему не сладко, но неверующему господь отказывает в милосердии, не дает утешения».

Старая Мишо говорила на этот раз правду: милосердное утешение не снизошло на Йожефа Рошта. Он работал в шахте, объезжал на велосипеде окрестные деревни, сзывал шахтеров на собрания, каждый вечер сидел за книгами в читальном зале своей партии, принимал участие в собеседованиях, но успокоение не приходило. Йожеф замкнулся в себе, и только Лорану Прюнье удалось заставить его разговориться.

Недель через пять после похорон Полины, когда все, на первый взгляд, снова пошло своим чередом, Лоран Прюнье спросил:

— Какие же у тебя планы, Жозеф?

— У меня? Никаких. Какие у меня могут быть планы? — сказал Йожеф Рошта.

Коренастый секретарь Трепарвильской партийной организации со свойственной ему решительностью приступил к делу:

— Если ты решишь возвратиться с дочкой в Венгрию, мы поможем тебе во всем. И деньги на дорогу раздобудем, об этом ты не беспокойся.

— Деньги у меня есть, — тихо сказал Йожеф Рошта.

— Откуда?

Йожеф рассказал, как пришла к нему женщина из Сен-Поля и принесла последнюю весточку от жены.

— Полина знала, что я из-за нее остаюсь. Ей казалось, что я хотел бы освободиться от нее. Так вот и умерла с этой мыслью, — закончил Йожеф Рошта. Его лицо окаменело от душевной боли. — И я, значит, подтвердил бы это, если бы тронулся сейчас в путь…

— Довольно, Жозеф! — Лоран Прюнье энергично стукнул кулаком по столу. — Твои речи недостойны коммуниста! Действуй так, как диктует разум, и не мучай себя выдумками, не береди душу. Ведь ты мужчина, а не старуха, так что же ты ноешь! Укладывайся и отправляйся на свою родину, там тебе легче будет. И кончено! Меня ты уже позлил более чем достаточно.

Но весь этот гнев, все сердитые речи Прюнье были для Йожефа дороже ласки. Они помогли ему прийти в себя. Все стало вдруг ясным, само собой понятным. Да, действительно, самобичевание — занятие бессмысленное, бесцельное, оно лишь ослабляет. Сколько ни рылся Йожеф в своей памяти, за четырнадцать лет совместной с Полиной жизни — ведь это же правда! — он никогда ни в чем не провинился перед нею, всегда любил и уважал свою жену.

Йожеф как-то внутренне выпрямился. Он поднял опущенную голову и стал обдумывать, с чего начать сборы в дорогу. На всякий случай надо написать письма товарищам, которые уже вернулись на родину, написать и сестре Вильме — рассказать им в этих письмах о своих планах. Йожеф не ломал голову над тем, чем займется дома, в Венгрии. Работают же шахты Печского бассейна! А там уж наверняка пригодится опытный шахтер. Печ!.. Снова увидеть Мечек, Каменную гору…

В этот вечер Йожеф еще внимательнее, чем обычно, читал газету «Сабад неп», которая приходила из Будапешта с опозданием на несколько дней. С особым интересом просматривал он отчеты о добыче угля, стараясь представить себе, как идет жизнь на родине. На плите закипала вода для мытья посуды. Жанетта покачивалась на маленькой скамеечке у ног бабушки — казалось, девочка вот-вот упадет навзничь. Бабушка только что смазала ей ногу какой-то желтой мазью и теперь перевязывала ее у щиколотки чистенькой белой тряпицей. Она то и дело повторяла Жанетте:

— Да посиди же ты смирно! Мало тебе сегодня досталось?

Девочка засмеялась:

— Подумаешь, ссадина какая-то! Видели бы вы, как попало Луизе! У нее такой синячище вскочил под глазом… с мой кулак!

— Плакала, наверно, очень?

— Конечно! Сестра Анжела визжала и все пыталась растащить нас, а я ка-ак стукну ее по ноге, будто случайно, — она с испугу в сторону, да так и ухватилась за ногу!

Бабушка Мишо вся тряслась от смеха. Йожеф Рошта опустил газету на колени. Итак, дочка снова подралась. Просто сорванец-мальчишка, да и только! Старуха лишь смеется, о каком бы озорстве ни рассказывала Жанетта. В сущности, это она вдохновляет девочку на «подвиги», за которые следовало бы наказывать. Хотя… что правда, то правда: трудно удержаться от смеха, представив себе, как сестра Анжела хватается за ногу… Йожеф Рошта обернулся к дочери:

— Кто начал драку — ты или Луиза?

Жанетта сняла ногу с коленки бабушки и воинственно ответила:

— Драку — я! Но она меня оскорбила!

— Чем, дочурка?

— Издевалась… Венгеркой называла…

И Жанетта сразу осеклась. Йожеф Рошта ничего не сказал ей в ответ и медленным движением поднял с колен газету. Итак, девочка, по имени Луиза, назвала Жанетту венгеркой, и дочь восприняла это как обиду. Чувство глубокой подавленности овладело вдруг Йожефом. И с этим-то ребенком он поедет в Венгрию? А что, если его Жанетта никогда не приноровится к новым условиям жизни и будет несчастна?

— Не такая уж большая это беда, что тебя назвали венгеркой, — сказал он наконец, осторожно подбирая слова. — Ведь отец твой венгерец, значит и ты…

— Жанетта — француженка! — крикнула мадам Мишо и с силой отшвырнула табуретку.

— Она венгерская гражданка.

— Но родной язык ее французский! Она ни одного словечка не знает по-венгерски, ей и не выговорить-то их!

— Кедвесем… эдесем… — прошептала Жанетта давным-давно услышанные слова.

Вспомнились ей вдруг и многие другие слова — она повторяла их про себя, поглядывая то на взволнованное лицо отца, то на бабушку и снова на отца… Опять из-за нее разгорелась ссора. Девочка отметила это с удовлетворением. Важная же персона эта Жанетта Роста — неизменно она оказывается в центре всяких распрей и борьбы и дома и в школе. Собственно, так и нужно было бросить Луизе прямо в лицо: «Да, я венгерская гражданка!» Девочки удивились бы и, конечно, сочли бы все это очень интересным — ведь она единственная в классе венгерская гражданка!.. Вот ведь не подумала тогда об этом, а жаль, очень жаль! Теперь и папа в дурном настроении, обидела его эта история. Но сейчас уж все равно: ведь слово не воробей, вылетело — не поймаешь, и Жанетта чуть-чуть повела плечом. Однако Йожеф Рошта спокойно сложил газету и ласково попрощался с дочерью:

— Спокойной ночи, Жанетта!

— Спокойной ночи, папа!

Заскрипели ступеньки под деревянными сабо, дверь наверху захлопнулась. Мадам Мишо налила горячей воды и таз и, с шумом и грохотом опуская в него тарелки, вилки, ложки, негодующе забормотала:

— Пусть на себя пеняет, если господь его покинет! До конца дней моих будет мне позором, что дочь мою сбросили в яму без отпевания, словно собаку какую… Пускай господь простит твоего отца, я же не прощу его, никогда не прощу!

— Красиво они пели, — задумчиво сказала Жанетта.

— Что ты говоришь, девочка! Чтобы я не слышала этого больше! — Старуха быстро перекрестилась; по руке ее потекли жирные помои. — Да еще какой крюк сделали, по всему поселку прошли, чтобы весь мир видел, как они хоронят без попа да без распятия! И что ты понимаешь в пении! Вот когда графиню Лафорг хоронили, отпевал ее оперный хор… А сколько ехало колясок, сколько карет! И мы, прислуга, тоже провожали ее…

— В каретах?

— Не-ет, — сконфуженно протянула старуха. — Мы пешком шли. Осень тогда стояла. Погода была чудесная.

Девочка состроила насмешливую гримасу и, не стесняясь, расхохоталась прямо в лицо бабушке:

— Не знаю, бабушка, чего вы так гордитесь, что вечно около господ вертелись, да объедки после них доедали, да их грязное белье стирали…

— Что ты болтаешь? Они же специально прачку держали.

— Ну и что же? Все-таки вы прислуживали им!

И, встав на цыпочки, она закружилась; взвилась ее потрепанная юбочка, короткая спереди и чуть не до щиколоток обвисшая сзади… Со скрытым злорадством всматривалась Жанетта в угрюмое лицо бабушки: вот уж правда — вечно она лезет со своими графинями! Что бы папа ни сказал, все ей не по нраву. А папа — гордый человек, уж он-то ни перед кем не гнет шею.

— Ну, носа вы все-таки не вешайте, — сказала Жанетта и ласково чмокнула бабушку в горбатый нос. — Пойду спать.

И она уснула сном праведницы, а тем временем на кухне и в верхней комнате бодрствовали, тихонько вздыхая и думая свои думы, отец и бабушка. Теперь у старухи Мишо зять вызывал не только чувство страха, не только казался ей чужаком — она уже ненавидела его, этого непонятного, скрытного человека. Кто знает, что у него на уме, что он затевает? Пока он ничем не показывал, что готовится к отъезду в Венгрию, — видно, действует за ее спиной. Мадам Мишо казалось, что она погибнет, если у нее отнимут внучку. Иногда ее терзало нечто похожее на угрызения совести: не веди она себя так враждебно с зятем, попытайся она стать матерью этому заброшенному на чужбину молодому человеку, — не пришлось бы ей, быть может, доживать свой век в одиночестве. Поди, и в Венгрии жить можно… Везде можно жить, лишь бы рядом была Жанетта! Но мадам Мишо испуганно отбрасывала от себя подобные мысли. Она молила бога уберечь ее от «негодяя».

Выпадали все же и светлые минуты в жизни мадам Мишо. Это случалось, когда зять, садясь на велосипед, объявлял, что едет в Сен-Жан или в Сен-Мартен, что пусть его не ждут к вечеру домой: он там заночует, а утром поедет прямо на шахту. В эти дни мадам Мишо полновластно царила в доме и в сердце Жанетты. Смеясь и перебрасываясь шутками, они проводили вдвоем такие веселые часы в кухне! Само собой разумелось, что в школу Жанетта не шла. Придя в хорошее настроение, Жанетта давала целые театральные представления для бабушки и для ребятишек, которые собирались к ним в кухню и словно бесцветные тени сновали вокруг главенствующей над ними Жанетты. А Жанетта то передразнивала сестру Анжелу, то подражала приторно-елейным беседам господина попечителя или, раздув щеки до отказа, становилась вдруг удивительно похожей на самого попечителя. Вяло двигая руками и ногами, она показывала гимнастические упражнения, которые сестра Анжела заставляла их по утрам проделывать в классе. Она представляла и сестру Жозефу, изображая, как та дирижирует церковным хором — коротко вскидывая голову, позвякивая четками и неистово размахивая руками.

По лицу бабушки Мишо от смеха катились слезы; маленький Стефан, прижав обе руки к впалому животу, трясся от беззвучного хохота, а Мари Жантиль старательно помогала подруге, если та, в добром расположении духа, наделяла ее ролью сестры Анжелы.

— Настоящая актриса! — повторяла мадам Мишо, вытирая глаза. — Сама Мистингет!^[11]

И вполне естественно, что в последовавших затем событиях мадам Мишо увидела перст божий, мудрую волю провидения.

…Однажды на рассвете, отправляясь в Сен-Мартен, Йожеф Рошта сказал, как обычно:

— Не ждите меня к вечеру, мама. Я переночую в Сен-Мартене и утром поеду прямо на шахту.

Мадам Мишо села на скамейке у крыльца. В этот ранний час дети уже играли на улице. Жанетта мелом рисовала на асфальте театр так, как он представлялся ей, — ведь она никогда еще не видела ни одного спектакля.

— Вот здесь играют артисты, — сказала Жанетта и начертила мелом большой круг. — А здесь публика сидит в креслах. — И рядом с первым кругом она нарисовала второй большой круг. — А тут стоят люди… может, тысяча людей. — И Жанетта решительно обвела чертой сцену и зрительный зал.

Мадам Мишо читала в это время парижскую газету, которую одолжила ей жившая по соседству бабушка Брюно. Водрузив на горбатый нос очки, мадам Мишо медленно шевелила губами, разбирая напечатанные крупным шрифтом заголовки. Ветер нес с севера чистый солоноватый морской воздух. В прозрачной, легкой дымке на горизонте поднималось солнце. Было мирное весеннее утро… Уже складывая газету, старуха Мишо заметила вдруг объявление, выделенное жирными буквами. Она прочитала его один раз, потом второй:

«Американская кинокомпания ищет для съемки исполнителей детских ролей. Требуются пролетарские дети с бледными и худыми лицами, демонстрирующими голод и нищету. Прием в «Кларидж-отеле», секретариат компании, 21 апреля, от 12 до 2 часов дня».

Мадам Мишо не отличалась особой чувствительностью и не очень разбиралась в словесных тонкостях, но все же ее слегка взволновал недвусмысленно грубый тон этого объявления: «…демонстрирующими голод и нищету»! Да неужто они думают, что дети французских рабочих все голодают!

Мишо сняла очки и взглянула на внучку, которая суетилась на «сцене», затем по очереди осмотрела истощенные, бледные личики всех этих худеньких детей, наблюдавших со своих стоячих мест сольный номер Жанетты. Да, здесь таких заморышей достаточно, американским артистам нетрудно было бы выбрать из них по своему вкусу… Да и ее маленькая внучка — личико совсем прозрачное, прелестные серые глаза ввалились. А талия такая тоненькая, что двумя пальцами обхватишь. И вся-то фигурка просто воздушная…

И вдруг бабушку Мишо охватило волнение, увядшее лицо ее разгорелось. А что, если попробовать? Американцы хорошо заплатили бы… Может, Жанетте улыбнется счастье — ведь она и так уже, можно сказать, настоящая артистка. А зять?.. Не надо ему ничего говорить! Какое сегодня число? Двадцать первое апреля… Прием с двенадцати до двух, «Кларидж-отель». Глаза мадам Мишо вдруг загорелись, словно она увидела перед собой столько раз восхищавшую ее огромную роскошную гостиницу, мимо которой она прогуливалась когда-то по воскресеньям… Парижский поезд отходит в семь часов двадцать минут… К полудню они уже будут на месте. Домой вернутся ночью. Пусть девочка хоть немножко свет повидает… А деньги на дорогу? Деньги — там, наверху, в жестяной коробочке.

Понадобилось лишь несколько секунд, чтобы все обдумать и приступить к действиям. Мадам Мишо позвала Жанетту. Услыхав ее задыхающийся, прерывистый голос, Жанетта сообразила, что речь идет о чем-то важном, и, тотчас же покинув «сцену», поспешила за бабушкой в дом.

— Мы едем в Париж, — решительно объявила старуха.

Жанетта была ошеломлена:

— Так вот, сразу?.. И как ехать?.. Поездом? А зачем нам в Париж? Папа-то знает?..

Мадам Мишо, прервав ее, возбужденно приказала:

— Оставь расспросы, Жанетта, все узнаешь в свое время! Надень вязаную юбку и зеленый жакетик, что связала мама, обуйся в туфли. Скорей, скорей, пора отправляться!

Она поднялась наверх. Через несколько секунд лестница снова заскрипела под ее неуверенными шагами. Мишо надела свое старенькое пальто и украшенную цветами вишни черную соломенную шляпу, которая лет тридцать назад придавала такой несравненно благородный вид графине Лафорг.

— Не говори никому. Мы отправляемся на экскурсию, вот и все!

Волнение бабушки передалось иЖанетте. Притихнув, задумчивая и серьезная, она ждала отъезда. Было семь часов, только что отзвонили к ранней обедне. Обе путешественницы обмакнули пальцы в святую воду и, выйдя из дома, направились к станции.

6

В вестибюле «Кларидж-отеля» царило в полдень большое оживление. Вращающаяся дверь находилась в непрерывном движении; выходя из нее, люди попадали на шумные Елисейские Поля, залитые солнцем, ласкавшие взгляд по-летнему роскошной зеленью. Тот же, кто входил через эту дверь в вестибюль «Кларидж-отеля», ступал на мягкий ковер гостиницы. И этому беспрестанному круговороту не было конца. Старуха в шляпке с поблекшими цветами и девочка ждали на улице, уцепившись друг за друга: они все не решались войти в непрерывно кружившуюся стеклянную дверь.

Внутри, в вестибюле, стоял мальчик в серой униформе и в белых перчатках. То и дело он легонько подталкивал дверь-вертушку и, беспрестанно кланяясь, лихо заламывал набекрень свою шапочку. Усмехнувшись, он бросил стоявшему позади швейцару:

— Гляди, еще одни «артисты» пришли… Провинциалы, сразу видать!

Когда движение на секунду замерло, мальчишка ловко остановил дверь и приветливо помахал рукой, как бы приглашая войти. Бабушка Мишо и Жанетта с отчаянной решимостью шагнули в одно из отделений вертушки. Мальчишка только этого и ждал — он тут же с силой толкнул дверь. Старуха заохала, засеменила и, топчась на месте, скребла по стеклу пальцами. Перед ней и Жанеттой на мгновение промелькнул вестибюль, потом улица и снова вестибюль с хохочущим мальчишкой. Жанетта, вся красная, выскочила на мягкий ковер и рывком высвободила из неприятного положения бабушку.

— Пожалуйте, артистка! — сказал мальчик. — Второй этаж, шестнадцать.

— Погоди, получишь еще! — прошептала Жанетта со слезами негодования на глазах.

В вестибюле за маленькими столиками сидели люди, перелистывая газеты и журналы. Несколько человек разговаривали у конторки, где сидел швейцар и беспрерывно нюнил телефон. Между столиками балансировали официанты, высоко поднимая подносы. Время от времени хлопала стеклянная дверь, которая вела в соседнее помещение, и оттуда в тихое журчанье бесед врывались обрывки музыки и громкий хохот.

Взгляд Жанетты приковали к себе два расположенных рядом лифта — обитые красным бархатом, они стремительно мчались то вверх, то вниз. Зеркально-бархатная дверца открывалась, люди уверенно входили в лифт, мальчик в униформе нажимал кнопку и… Все это казалось чудом, волшебством! Жанетта в восторге потащила бабушку к лифту:

— Мы тоже на этом поедем, правда, бабушка? Мы тоже!..

Но другой мальчик в серой униформе и в белых перчатках, очень похожий на того, что стоял в вестибюле, захлопнул дверцу лифта у них перед носом, и они остались, растерянно поглядывая на соседний лифт. Тогда какой-то мужчина, одетый в черное, тихо прошипел над ухом мадам Мишо:

— Не болтайтесь здесь, слышите? Вон лестница, ну?! Быстро, быстро! — И, кивком головы указав на широкую, застланную ковром лестницу, он упругой походкой двинулся дальше.

Тесно прижавшись друг к другу, Мишо и Жанетта пошли по лестнице. Ковер заглушал их шаги. Старуха пробормотала: «Пропади они пропадом!» На втором этаже ориентироваться оказалось легко: перед одной из двустворчатых, покрытых лаком, блестящих белых дверей ожидали женщины с детьми самых разных возрастов. Жанетту и бабушку они смерили с ног до головы враждебными взглядами, затем снова занялись тихими разговорами. Здесь же, особняком от ожидающих, стояло несколько элегантно одетых молодых и пожилых женщин и мужчин; по широкому коридору разливались одуряющие благоухания.

Прошло довольно много времени. Иногда появлялся официант. Удерживая в равновесии высоко поднятый поднос, он исчезал за двустворчатой дверью. Из-за двери доносился смутный гул голосов, шум передвигаемых стульев, кто-то барабанил на рояле. Время от времени белая лакированная дверь отворялась. С громким криком оттуда пулей выскакивал худой, нервно жестикулирующий мужчина. Его тотчас окружали щебечущие дамы и надушенные мужчины, а из комнаты тем временем выходило несколько матерей. Держа за руки своих ребятишек, они направлялись вниз, к выходу. Одну из них, подгонявшую перед собой четырех измученных, бледных малюток, наниматели проводили громким хохотом… Элегантные дамы умоляли впустить их, но нервный американец решительно отказывался. К притихшим женщинам с детьми он обращался по-французски:

— Заходите по пять человек, живо! И чтобы дети вели себя прилично!.. Но, сударыня, — снова обернулся он к возмущенно жужжавшему кружку посетителей, — поймите же, ведь артист работает!

Пять допущенных матерей, спотыкаясь, исчезли вместе со своими детьми за величественной дверью.

Всякий раз, как отворялась дверь и маленькая группка отвергнутых кандидатов, выйдя оттуда, в должной тишине направлялась к лестнице, мадам Мишо взволнованно шептала:

— Этих тоже не взяли! Место еще не занято, — добавляла она многозначительным тоном, и надежды ее все возрастали. Ноги у нее так и жгло от долгого стояния.

Наконец подошла очередь Жанетты, и нервный американец буквально втолкнул их в комнату.

Нет, это была не комната, а настоящий зал, залитый светом сияющий зал невиданной красоты! И сколько людей! Некоторые из них сидели, задрав ноги на спинку кресел. Лица у всех взволнованные, возбужденные. Несколько человек стоят в оконных нишах. Они громко разговаривают, кричат, перебивая друг друга. Кто-то наигрывает на рояле, а молодой негр, в клетчатом пиджаке и в светлых, великолепно выглаженных брюках, с рассеянно-равнодушным видом выделывает под эту музыку удивительные коленца, засунув руки в карманы. На столах теснятся бутылки всевозможных форм. В лужицах пролитого вина плавает пепел, на скатертях и на полу валяются окурки. Несколько мужчин держат на коленях блокноты. Когда появилась новая партия детей, вечные ручки разом заскрипели по листкам блокнотов. Пять женщин остановились у двери. Дети озирались, широко открыв глаза; один шестилетний мальчуган расплакался. В этот момент от группы споривших в оконной нише отделился высокий, крупный мужчина и, покачав головой, жалобно сказал своему секретарю:

— Ну, что же ты!.. Опять эти визгливые щенки!

— А черт их знает! — крикнул секретарь.

— Убирайся, малец, убирайся! — простонал киноартист и брезгливо указал на дверь.

Секретарь вытолкал мать вместе с ее плачущим мальчуганом. Артист устало погрузился в кресло.

— Долго ты будешь меня мучить? — слабым голосом спросил он секретаря. — Надеюсь, это последние! После них — ванну, горячую ванну!

Актер поднял стакан и, прищурив глаза, задумался. Пальцы пианиста бешено бегали по клавишам. Негр равнодушно вскидывал руками и ногами. Звонил телефон. Крича и хватаясь за голову, прыгал из стороны в сторону секретарь, а женщины, которых теперь осталось лишь четверо, стояли и ждали. Вдруг киноартист, сидевший с закрытыми глазами, вытянул один палец.

— Подходите! — сказал секретарь.

И одна из женщин, подталкивая перед собой сынишку, робко выступила вперед.

Приоткрыв сонные и пьяные глаза, артист посмотрел на ребенка и поморщился.

— Нет, нет! Я не вынесу… Какой безобразный ребенок! Знаешь, его уродливость причиняет мне чисто физическую боль, — сказал он секретарю.

Тот коротко бросил женщине:

— К выходу! — и потащил ее к двери.

Мадам Мишо стиснула руку Жанетты:

— Видишь, деточка, все идет хорошо!

Жанетта, чуть скривив рот, взглянула на бабушку. Как странно… Значит, бабушка не понимает того, что чувствует она? Разве бабушка не видит, как подергиваются губы у этой женщины, с какой жалостью и нежностью прижимает она к себе своего мальчугана? «И вовсе он не безобразный, — решила Жанетта. — Бледный и слабенький ребенок. Штанишки прикрывают только колени… А обут в огромные мужские ботинки — в них поместились бы и две такие ножонки, как у него. С первого взгляда видно, что вырос бедняжка в голоде и нищете. Чего же им еще?! Ведь им такие и требуются…» И Жанетта, в первый момент завороженная роскошным, сияющим залом, растерявшаяся от множества людей и громких голосов, вдруг отрезвела. Суровым, осуждающим взором она окинула комнату, словно желая навеки запечатлеть в памяти эти лица, всю эту картину. Ванну заказал!.. Словно испачкался, выполняя какую-то грязную физическую работу…

У Жанетты от обиды комок подступил к горлу. Сверкающие глаза, затененные густыми ресницами, сузились в щелочки, и она сказала бабушке очень громко, на весь зал:

— С меня довольно! Пошли, бабушка!

Испуганная мадам Мишо успокаивала ее:

— Ты что, с ума сошла? Для чего же мы здесь ожидали целых два часа? Ведь наша очередь подошла. Будь умницей, Жанетта! — И она толкнула девочку вперед.

Киноартист слегка пошевелился и выпустил в лицо Жанетты целое облако дыма. Когда же девочка быстрым движением руки попыталась отогнать от себя эту удушающую пелену, артист вдруг оживился. Он сказал что-то по-английски секретарю, который продолжал суетиться, уже совсем запыхавшись. Секретарь бросил Жанетте:

— Повернись!

Жанетта повернулась спиной к артисту и чуть-чуть наклонилась вперед. Кто-то засмеялся. Дико громыхал рояль.

— Что ты умеешь делать? — спросил секретарь.

— Всё, милостивые господа! — быстро залепетала мадам Мишо. — Она всё умеет, истинная Мистингет, очень ловкая и…

— Сколько тебе лет?

Жанетта молчала. Из-под темных ресниц гневным огнем вспыхнули ее зеленоватые глаза. Бабушка снова ответила вместо нее:

— Скоро двенадцать, милостивые господа.

Последовали довольно длинные переговоры. Несколько журналистов поднялись с кресел, с интересом посматривая на худенькую девочку. Крикуны, спорившие в оконной нише, тоже обернулись к киноартисту; а тот, встав с кресла, шагнул к девочке и опять что-то сказал секретарю.

— Знаешь ты хоть что-нибудь по-английски? — спросил тот.

Глаза Жанетты вновь сверкнули. Киноартист, изобразив на лице приветливую улыбку, сам повторил вопрос:

— Знаешь ты по-английски… Ну хоть одно — два слова?

Жанетта энергично закивала: да, да!

— А ну-ка, скажи!

Жанетта шагнула вперед. Вытянув тоненькую шею, она почти коснулась головой груди киноартиста и звонким, сильным голосом сказала:

— Amy, go home!

Мужчина попятился, протестующе поднял руку, но Жанетта прыгнула вперед и, привстав на цыпочки, крикнула ему в лицо:

— Amy, go home!

Первый секретарь, беззвучно открывая рот, подталкивал к двери мадам Мишо и ее внучку. В дверях Жанетта обернулась и скорчила артисту ужасную гримасу. Она услышала сдавленный смех, грохочущие звуки рояля и… очутилась с бабушкой в коридоре.

У вращающихся дверей Жанетта дала такого тумака мальчишке в серой униформе, что тот, не ожидая ничего подобного, потерял равновесие и отлетел к стене. А Жанетта, направив бабушку в одно из отделений вертушки, сама вошла в другое и, гордо вскинув голову, удалилась из «Кларидж-отеля».

Через полчаса они сидели на скамейке в Тюильрийском саду, греясь в лучах заходящего солнца. Ох, как причитала мадам Мишо!.. Так хорошо все шло, просто великолепно!.. Эти господа всеми пренебрегли. Только одна Жанетта заинтересовала их, только она!

— Ах, что ты наделала, девочка! Собственными руками оттолкнула свое счастье! Он тебя, может, даже в Америку увез бы с собой. Видно, что знаменитый артист. А какой красавец! Он из тебя артистку сделал бы, во все иллюстрированные журналы попала бы… и доллары, уйма долларов!.. О дева Мария, не оставь нас!.. Что я теперь скажу твоему отцу!.. Зря, зря пропали деньги…

Жанетта, глядя на играющих детей, носком туфли подбрасывала камешки. Жалобный голос бабушки приятно жужжал в ушах, о смысле ее слов Жанетта не думала и потому приподнятое настроение не исчезло. Она видела себя перед мальчиками Вавринек: вот она изображает для них равнодушные движения киноартиста, передразнивает жалобные стоны этого верзилы, а ноги ее так сами и подпрыгивают при одном воспоминании о колдовской пляске негра. О, какие гадкие люди! Да на те деньги, что они там пропили да выкурили, эта бедная печальная женщина купила бы своему неказистому сыночку десять костюмчиков и столько же пар ботинок.

— …Что-то я теперь скажу твоему отцу! — донеслись наконец до нее бабушкины причитания. — Что я скажу ему, когда он увидит, что деньги не все?

Жанетта передернула плечами. Она не чувствовала желания утешать всхлипывающую бабушку. Пусть сама как-нибудь уладит с папой денежный вопрос. Следовало раньше думать!.. А, надо признать, в Париже очень хорошо. Ох, и огромный же город! И подумать только, в громадном дворце, что высился когда-то в этом саду, жили короли и королевы…

Старушка плакала, тихонько всхлипывая и горестно сжимая руки. Так она и задремала на скамейке, свесив голову на грудь. На ее черной соломенной шляпе вздрагивали белые цветы… Жанетта подошла к бассейну, где нарядные, кудрявые дети пускали по зеркальной глади воды красивые деревянные кораблики. Она рассматривала молодых мамаш, сидевших с вязаньем в руках на садовых скамейках и в глубоких креслах, разглядывала толстых, пожилых нянюшек в белых кружевных наколках. От Елисейских Полей сотни машин мчались к площади Конкорд, а оттуда к мосту или к Большим бульварам. Вода в Сене отсвечивала серебром, собор Парижской богоматери вздымался на фоне синего неба высоким темным силуэтом, словно одинокий великан. Жанетта, худенькая девчурка в зеленой вязаной кофточке, смотрела вокруг, широко раскрыв глаза, жадно впитывала в себя всю эту сказочную картину, и сердце ее быстро колотилось. Потом она почувствовала одновременно усталость и голод и безжалостно разбудила бабушку:

— Пойдем, бабушка, мне очень есть хочется.

Бабушка заохала и поднялась со скамьи. Жанетта тащила ее к площади, где, как зеркало, блестел асфальт и стояли на страже тысячи стройных фонарных столбов. Бабушка же хотела лишь одного: добраться до остановки метро. Разбитая волнением и усталостью, она едва волочила ноги. Но девочка настаивала на своем:

— Я витрины хочу посмотреть… И театры… Всё-всё!

Взявшись за руки, они поплелись, с трудом пробираясь в толпе, выливавшейся из магазинов. Жанетта плечами и локтями пробивала себе дорогу к сверкающим витринам, перед которыми теснились люди. Зажглись электрические фонари. Пылающие буквы разноцветных реклам словно живые парили в воздухе. Мадам Мишо суетливо озиралась и, тыча то направо, то налево указательным пальцем, говорила:

— Опера. Тут только музыка да пение… Кафе Де ля Пэ, знаменитое кафе. Здесь на террасе вечно уйма народу сидит, один бог ведает, как они умещаются за этими крошечными столиками… А в той стороне, далеко, — Монмартр, туда иностранцы ездят развлекаться…

Девочка мало-помалу стихла, голова ее устало склонилась к плечу бабушки. Она тихонько повторяла: «Есть хочу…» Они свернули в переулок, потом снова оказались на широком бульваре. Но здесь уже не было ни сияющих витрин, ни огромных гостиниц — лишь тянулись бесконечными рядами высокие серые доходные дома и торопливо двигалась толпа прохожих. Перед каждой закусочной усталые путешественницы замедляли шаги. Возвращаясь домой с работы, люди заглядывали сюда, пили у стоек кофе; иные, разговаривая, сидели за столиками… Мадам Мишо колебалась, но так и не решилась войти ни в одну закусочную: теперь она боялась прикоснуться к деньгам и все дальше и дальше увлекала свою внучку. Наконец в лавке она купила кровяной колбасы и хлеба. Ни живы ни мертвы добрались они до Северного вокзала и, сидя в зале ожидания, медленно и без аппетита съели бутерброды.

Поезд еще стоял у перрона, а обе они уже заснули глубоким сном.

7

Что это стряслось со старухой? Ничего не говорит, но ведет себя так, словно у нее нехорошо на душе: вздыхает, бормочет молитвы, то и дело крестится украдкой. Да и то не к добру, что поставила она сегодня перед зятем паприкаш^[12] из картофеля. Ведь ни она сама, ни Жанетта ни за что не прикоснутся к этому «варварскому кушанью», которое словно огнем обжигает горло. Готовить это блюдо Полина научилась у мужа, а вот сейчас его ублажает паприкашем теща. Ох-хо-хо, видно, совесть у нее не чиста… Что же случилось?

Йожеф Рошта сидел на своем обычном месте у окна. Он уже помылся и поужинал. Было еще светло; с улицы доносился гомон детских голосов. Йожеф сложил газету, решив перед сном заглянуть в партийный комитет и отчитаться о поездке в Сен-Мартен. Увидев, что зять снимает с гвоздя шапку, бабушка по-настоящему испугалась.

— Вы уходите? — спросила она.

Йожеф кивнул головой.

— К девяти часам буду дома. — И уже у двери спросил: — А где Жанетта?

Старуха бесцельно кружила по комнате. Тонким, пронзительным голосом, раскатывая звуки «р», она испуганно спросила:

— Жанетта?.. Вы о ней?.. Она на улице играет. Сейчас за ней схожу. Бедняжка и так уж намучилась…

— Намучилась? Отчего?

Йожеф Рошта, уже в шапке, стоял на пороге; теперь он ясно видел, что теща готовится что-то сообщить ему. Уж не случилось ли чего с Жанеттой? И сразу его словно обдало горячей волной страха и любви. И вдруг он закричал на старуху, которая взволнованно жестикулировала, то и дело набожно воздевая глаза к небу:

— Да не ломайте же вы комедию! Некогда мне смотреть ее! Что случилось? Говорите скорей!

Мадам Мишо всхлипнула и начала плакать. Конечно, легко обидеть бедную, одинокую вдову… Она и так-то едва жива, а с тех пор, как ее дорогая Полина…

— Да и что это такое, в самом деле! — сказала она вдруг резким голосом и гордо выпрямилась. — Полина не потерпела бы, чтобы обирали ее родную мать! Письменного завещания она не оставила, а кто знает, для чего копила она эти деньги! И если бы жива была Полина, уж она-то не швырнула бы своей матери в лицо какие-то жалкие гроши, а…

Гнев охватил Йожефа Рошта. Он сорвал с головы шапку и хватил ею об стол; в лучах закатного солнца, пробравшихся сквозь крошечные оконца, взметнулось целое облако пыли.

— Не болтайте вы попусту! Не изводите меня намеками. Хотите сказать что-нибудь — говорите, или я уйду!

Голос тещи снова стал смиренным и робким. Чтобы выиграть время, она принялась вытирать кончиком фартука слезы. Йожеф Рошта снова надел шапку и, стараясь подавить отвращение, спокойно спросил:

— О каких деньгах речь?

— А жестяная-то коробка! Та, что в моем тюфяке была…

— Ну, с этим мы можем покончить раз и навсегда, — сказал Йожеф Рошта. — Полина прислала из Лансской больницы женщину, и та передала мне ее волю. Сказала, что я должен взять из вашего матраца деньги. Полина собрала их для меня, и вы сами хорошо это знаете. Так зачем же начинать разговоры об этом? — Вдруг он шагнул к теще: — Вы взяли оттуда что-нибудь?

Словно откуда-то издалека донеслось чуть слышное: «Да», и старуха быстро-быстро закивала головой.

— Для чего вам это понадобилось?

— Дело было очень срочное, я не успела сказать…

— Но зачем? Зачем?

— На… на поездку в Париж.

Йожеф Рошта изумленно уставился на тещу:

— Кто ездил в Париж? Когда?

— Вчера. Мы с Жанеттой… Вернулись с ночным поездом.

— Что понадобилось Жанетте в Париже? — спросил Йожеф.

Но старуха бормотала какой-то вздор, и он, опять потеряв терпение, стукнул кулаком по столу с такой силой, что доска едва не раскололась:

— Ну, уж теперь-то вы расскажете, черт побери! А не то я всю душу из вас вытрясу!

И полился нескладный рассказ о газетном объявлении, о железнодорожных билетах, на которые ушло несколько бумажек из жестяной коробки, и обо всем, что произошло в «Кларидж-отеле». Постепенно старуха оправилась. Она присела к столу и, быстро шамкая беззубым ртом, начала причитать и жаловаться:

— Ох, уж эта девочка! Ведь сама оттолкнула свое счастье! Господа-то все как один за нее были… И вдруг она встала вот этак перед знаменитым артистом да как крикнет прямо ему в лицо: «Убирайтесь к себе домой!» Я чуть было не провалилась на месте. Тяну ее за юбку, а она снова вытянула голову, как змееныш, да еще на цыпочки привстала и шипит: «Убирайтесь к себе домой!» И все, все пропало — и деньги, и надежды, и…

Вдруг мадам Мишо вздрогнула от неожиданного движения Йожефа Рошта и, словно обороняясь, подняла руки. Но зять, с грохотом придвинув табуретку, уселся напротив нее и облокотился на стол:

— Ну, расскажите теперь все хорошенько, по порядку! Ее хотели выбрать? Именно ее? Это верно?

Видно было, что он заинтересовался. Услышав его бодрый, звучный голос, мадам Мишо подняла голову и заморгала от удивления. Ох, до чего же странный, непонятный человек! Ну скажите на милость, отчего так сияют его глаза, чему он радуется?.. Старуха тоже облокотилась на стол. Две головы сблизились — отец и бабушка шептались, словно заговорщики.

— Верно, верно! — подтвердила старуха. — Все подошли к ней, рассматривают… и тут артист заговорил… До тех пор никому ни слова… а с нашей Жанетточкой заговорил!

— И что же Жанетта?

— А она как закричит на него…

— Он даже попятился, да?

— Прямо так и отскочил! А наша Жанетта — прыг за ним! Господь свидетель, у меня кровь застыла в жилах. Так и думала, вот сейчас она ему в глаза плюнет…

Йожеф откинулся назад и захохотал так громко и весело, что старуха Мишо застыла с открытым ртом. Затем Йожеф поднялся. Он был в самом хорошем расположении духа. Вытерев глаза, он лихо сдвинул шапку набекрень и добродушно похлопал тещу по плечу:

— А о деньгах, мама, не беспокойтесь. Денег осталось еще достаточно, и не думайте об этом!

Уже захлопнулась за Йожефом дверь, а старуха Мишо все еще тупо взирала на его опустевшее место. Ох, что за человек! Непонятный человек этот венгерец!.. Наконец она поднялась и, поминутно вздыхая, принялась мыть посуду.

Йожеф Рошта окинул улицу взглядом. Там, где собралось больше всего детворы — мальчиков и девочек, малышей с разинутыми ртами и уже больших подростков, — развевалась легкая короткая спереди и свисавшая сзади юбочка. Оттуда звучал звонкий, повелительный голосок. И, словно теплый летний дождь, этот голос согрел сердце Йожефа Рошта. Хороший человек выйдет из его девчушки, если попадет она в хорошие руки! Нужно поскорее удалить ее от бабушки. У старухи дрянная, рабская душонка, нет у нее моральных устоев. Она может погубить девочку! И кто знает, может, она уже вконец исковеркала характер Жанетты! При одной только мысли, что дочь его потащили в Париж и выставили на всеобщее обозрение в качестве нищенствующего пролетарского ребенка, у Йожефа Рошта сжимались кулаки и кровь волной заливала лицо и шею. Он спешил к Жанетте так, словно ее нужно было немедленно спасти от угрожающей ей опасности, бежать с ней, не останавливаясь, пока все дурное не останется далеко позади… Старуха Брюно, увидев его разгоряченное лицо, крикнула Йожефу вслед:

— Добрый вечер, мсье Роста! Что с вами? Какая муха вас укусила?

Но пока Йожеф добрался до кучки игравших детей, он успел обдумать, как вести себя, и окликнул дочь своим обычным спокойным тоном, сделав вид, что встретил ее по чистой случайности. Он даже постоял немного, засунув руки в карманы, и лишь потом спросил:

— Ну, как дела, Жанетта?

— Хорошо.

— Проводи-ка меня немножко, — просто сказал Йожеф Рошта, набивая трубку.

Прищурив глаза, девочка смотрела отцу прямо в лицо, словно желая прочитать его мысли. Может, бабушка рассказала ему о поездке в Париж? О, тогда папа рассвирепел бы! Уж он расправился бы с ними обеими… Но если он ничего не знает, тогда почему зовет гулять? Сколько лет прошло с тех пор, как они гуляли вдвоем!.. Жанетта бесцеремонно растолкала глазевшую детвору, потуже затянула кожаный поясок и, оправив юбку, подошла к отцу:

— Ну что ж, я не против. Прогуляемся…

Они медленно шли по главной улице. Стояла удушливая жара, термометр показывал тридцать пять градусов и тени. Не принес облегчения и вечер. С моря не тянул даже самый легкий ветерок. Женщины выглядывали из окон на улицу. Иные сидели на скамеечках перед домами. Жанетта здоровалась со всеми, кланяясь направо и налево: «Добрый вечер, мадам Брюно… Добрый вечер, мадам Жантиль». Йожеф Рошта, тихонько насвистывая, тоже подносил руку к шапке. Потом дома поредели, улица перешла в шоссе. В сторону Рубэ мчались мотоциклы, легковые и грузовые автомашины. Отец и дочь шли по пешеходной дорожке рядышком, близко-близко друг к другу. Вдали клубился по небу черный дым заводских труб. Надвигался вечер, в душном воздухе слышался запах земли… Йожеф Рошта, внешне спокойный и безразличный, напряженно думал о предстоящем разговоре с дочкой. Как бы поумнее и потактичнее начать?

И вдруг, отбросив все ухищрения, заговорил напрямик:

— Я решил вернуться в Венгрию.

Жанетта смотрела на него широко открытыми глазами.

Отец торопливо продолжал:

— Ты ведь знаешь, обо всем этом мы договорились с мамой. Она всегда понимала меня, была мне другом и в горе и счастье. Такая она была женщина. И так должно быть. Вот вырастешь — сама поймешь это.

Девочка услышала короткий смешок — смешок человека, которого очень развеселило такое предположение. Она поджала губы и втянула голову в плечи.

— Теперь, когда мама умерла, — снова заговорил отец серьезным тоном, — я подумал, что мне следует с тобой обсуждать свои планы. — (Девочка расправила плечи, выпрямилась.) Йожеф Рошта, охваченный теплым чувством, продолжал: — Теперь ты уже большая, Жанетта, сама решай свою судьбу. Не думай, что я хочу принуждать тебя… к чему бы то ни было… Ты начинаешь свою жизнь, и тебе лучше знать, что для тебя хорошо… Вот и поговорим об этом…

Жанетта кивнула головой. Они сели на траву, узкой полоской пробивавшуюся вдоль тропинки. Йожеф Рошта большим пальцем умял табак в трубке и сильно затянулся. В трубке раздался какой-то всхлипывающий звук, и оба, отец и дочь, рассмеялись.

— Папа, вы не вычистили трубку, — сказала Жанетта.

— Не до того было. Сойдет и так… Словом, ты не думай, что я насильно тебя заставляю или еще что… Мне очень обидно было бы… Нам теперь вместе надо держаться, ведь мы с тобой совсем одни на свете. — «Ох, как глупо я говорю! Зря расчувствовался, она же высмеет меня!» — подумал Йожеф и снова заторопился: — Я скажу тебе, о чем я думаю, а потом ты расскажешь мне о своих мыслях. Так ведь правильно будет, да? Не хотелось бы мне расставаться с тобой, маленькая моя Жанетта. Ведь бабушка уже не молоденькая, и… если она умрет, останешься ты здесь одна — ни родных, ни дома. И еще я должен сказать, что на жизнь и вообще на всё она смотрит не так, как надо, неверные у нее взгляды… Словом, мне трудно примириться с мыслью, что она будет наставлять тебя, как жить, и что… что когда-нибудь из тебя выйдет такая же старая богомолка, прислужница попов и господ, как… Ну вот, теперь ты все знаешь. Сама решай теперь, как и что. Насильно вмешиваться в твою судьбу я не хочу.

Девочка сорвала травинку и закусила голый сухой стебелек; лицо ее не выдавало, что она чувствовала в ту минуту. Йожеф забеспокоился. Быть может, не так он подошел к этому упрямому и скрытному сердцу?.. Он заговорил тихо, словно разговаривал теперь сам с собой:

— Ты не знаешь той страны, где я родился. Я понимаю, эта моя ошибка… Все некогда, некогда… Да и за последние годы… за последние годы не приходилось нам разговаривать вот так, вдвоем… А у нас там хорошо!.. И те, кто живет там… они такие же рабочие, как и здесь, в Трепарвиле. Я не был там пятнадцать лет. С тех пор многое переменилось, и я сам хорошенько не представляю, какая там у нас жизнь. Одно только знаю: она лучше, красивее, чище и проще, чем та, которую видишь кругом. Молодежь учится, растет… Строятся новые школы… Вот я недавно показывал тебе в газете…

— Я ненавижу школу! — заявила Жанетта. — Пусть меня не заставляют ходить туда!

— Да никто и не заставляет, — успокоительно сказал Йожеф. — Я просто рассказываю…

После короткой паузы девочка неожиданно с отчаянием сказала:

— Я хочу быть свободной! Франция — родина свободы, и зря вы мне все это говорите!

Вдали раздался гудок паровоза. Над их головами одна за другой загорались мерцающие огоньки звезд. Какой-то велосипедист помахал им рукой и что-то прокричал… Йожеф Рошта медленно поднялся с земли и тихим, упавшим голосом, с тоской произнес:

— Что же, значит, так и порешим… я уеду один. Все деньги, какие есть, я оставлю вам… и потом высылать буду, сколько смогу… Бабушка, наверно, поступит на какую-нибудь виллу прислугой, инженерские жены так и ухватятся за такую служанку… Ты ни в чем не будешь знать недостатка… А иногда, может, и напишешь мне…

Жанетта расплакалась громко, по-детски. Она стояла с опущенными руками. Маленькую, худенькую фигурку ее совсем скрадывала быстро сгущавшаяся тьма.

— Я ведь не говорила… — задыхаясь от горьких слез, лепетала она, — я не говорила, что с бабушкой хочу остаться… Я с вами поеду, папа… и все равно я умру…

Йожеф Рошта неловко обхватил вздрагивающие плечи дочери и тихонько гладил их своей широкой мозолистой ладонью:

— Ну что ты, что ты, дочка, милая! Зачем же тебе умирать? Мы вдвоем будем… Что ты… не говори так!

Стало совсем темно. Девочка затихла, и можно было лишь догадываться, что по щекам ее катятся слезы. Снова пошли они по узкой тропинке один за другим. На душе у Йожефа Рошта стало хорошо, спокойно. Его обуревали тысячи мыслей, и так хотелось поделиться с дочкой своими планами, воспоминаниями, своими мыслями о прошлом и будущем, но он чувствовал, что оттолкнет Жанетту, если сейчас обрушит все это на нее. Нужно довериться времени, будущему. Оно сулит столько хорошего!..

Когда на скудно освещенной главной улице показались очертания знакомого серого дома, Йожеф Рошта сказал:

— Ты расскажи бабушке о нашем разговоре.

Ему хотелось добавить: «И не поддавайся ее причитаниям!» — но он не сказал этого. Жанетта — упрямый человечек, она не изменит своего решения.

Йожеф Рошта пошел дальше, в партийный комитет, а Жанетта повернула к дому. Немного спустя оттуда раздались страшные вопли старухи Мишо, проклятия, визгливые рыдания, отчаянные жалобы, яростные угрозы; по временам соседи слышали решительный голос Жанетты — девочка что-то коротко отвечала бабушке.

— Я войду, — сказала старая мадам Брюно женщинам, собравшимся под окошком кухни бабушки Мишо. — Она убьет девочку!

— Надо в «скорую помощь» позвонить, — предложила мадам Жаклен. — Видно, мадам Мишо помешалась!

Пока они совещались, жадно прислушиваясь к доносившимся обрывкам фраз и гадая о том, что приключилось в доме Жозефа Роста, на кухне хлопнула дверь и все стихло. Правда, до самого рассвета в доме раздавались безутешные причитания и стоны да тихо пощелкивали четки. Но на улице этого не было слышно…

В начале июля мадам Мишо перебралась на виллу инженера Курда, заняв у него в доме место поварихи. Она уехала нежданно-негаданно, лишь в последнюю минуту сообщив о своем решении зятю и внучке, когда уже уложила корзинку и водрузила на голову черную соломенную шляпу, украшенную белыми цветами вишни.

— Я ухожу, — сказала она.

— Куда, бабушка? — поинтересовалась Жанетта.

— На виллу, к инженеру Курцу. Здесь во мне больше не нуждаются. Не ждать же, пока мне на дверь укажут!

Желанное впечатление не заставило себя ждать: Жанетта уставилась на бабушку и замерла. Рот ее искривился, уголки губ поползли вниз. Йожеф Рошта, как раз шнуровавший постолы, так и застыл с поднятой вверх ногой.

— Что это вам взбрело на ум, мама? — Йожеф даже запинался от возмущения. — Да у меня и в мыслях не было гнать вас из дому. Неужели нельзя было подождать несколько недель? Ведь мы уедем самое позднее в октябре…

— А мне-то что? Уезжайте когда угодно, — сухо сказала старуха. — Вот и я ухожу, когда мне нравится. — Она обвела взглядом кухню. — Мебелью можете пользоваться, пока вы здесь. Про меня-то никто не скажет, что я вытаскиваю подушки из-под головы своей внучки. Может, другие и делают так, но мы, французы, знаем, что такое честь.

Она замолчала, но беззубый рот ее все еще продолжал двигаться и на дрожащей голове шуршали пожелтевшие матерчатые цветы.

Выпрямившись, она подчеркнуто, медленно перекрестилась перед распятием и горестно всхлипнула.

— Жанетта, — пролепетала она, — маленькая моя, любимая моя Жанетта… не забывай свою бабушку! Если тебе придется плохо, приезжай, я всегда приму тебя… О пречистая дева Мария, что ты с нами наделала!

Она подхватила свои пожитки и оттолкнула Жанетту, подбежавшую ее обнять:

— Убирайся от меня! Молись богу, чтобы простил тебе твой грех передо мной!

И с этими словами бабушка Мишо ушла. В кухне воцарилась мертвая тишина. Стало как-то пусто. Жанетта чуть слышно плакала, а Йожеф Рошта гладил ее опущенную голову и растерянно повторял:

— Ну, не принимай так близко к сердцу, дочурка… ну успокойся же, девочка…

Вдруг всхлипывания Жанетты смолкли и, против всякого ожидания, она залилась смехом. Вскинув на отца глаза, она беззвучно зашевелила губами — и вот Йожеф словно еще раз увидел перед собой плачущую тещу и вздрагивающие на ее шляпе цветы. Он отвернулся, плечи его затряслись от сдерживаемого смеха.

— Нехорошо так, милая, — сказал он наконец серьезным тоном. — Ведь она — твоя родная бабушка!

Жанетта еще поплакала, а потом целый день была молчалива и задумчива. К вечеру весь Трепарвиль уже знал, что Йожеф Рошта, едва похоронив жену, вышвырнул тещу на улицу, и, не прими ее к себе в дом милосердные господа Курцы, пришлось бы мадам Мишо ходить по миру с нищенской сумой. Эти вести распространяла сама мадам Мишо. Она ходила из дома в дом — там чашечку кофе выпьет, там сидра попробует, — и рассказ ее с каждым разом разрастался, обогащаясь все новыми подробностями.

— О, я многое могла бы рассказать, дорогая мадам Брюно! — говорила она, таинственно покачивая головой. — Но молчу… молчу!

Заглянула бабушка и в церковный дом и вела там длительную беседу со священником. А на другой день она говорила соседке так:

— Я многое могла бы порассказать вам, но поверьте мне, моя дорогая: пока этот человек здесь, жизнь моя в опасности. Уже не раз, лишь по милосердию пресвятой девы Марии, спасалась я от его рук. Да и чего ждать от этих пропащих! Коммунисты все такие! Когда-нибудь вы вспомните мои слова! Конечно, ваш сын и внук — исключение, я знаю это…

Так же говорила она и в другом доме:

— Все они таковы, эти коммунисты, уж вы мне поверьте… конечно, за исключением вашего мужа и сына — я ведь хорошо их знаю. Они-то уж не выгнали бы свою мать, а увезли бы ее с собой хоть на край света…

— Да ведь вы, мадам Мишо, говорили, что зять когда-то звал вас с собой…

— Ну, когда это было! Да и как он звал-то! Так только, для виду. Скажи я «да», он все равно оставил бы меня в дураках. Потому-то я и отказалась, дорогая мадам Жаклен.

А когда деревня затихала и на улице то тут, то там зажигались редкие фонари, мадам Мишо останавливалась под окошком маленькой каморки в первом этаже серого дома.

— Жанетта! — шептала она. — Жанетта, детка моя…

Окно со скрипом отворялось, и из него высовывалась тоненькая фигурка в ночной рубашке. Разговор шел шепотом. Старуха гладила протянувшуюся к ней ручонку, и голос ее звучал то покорно и просительно, то требовательно и негодующе:

— Хорошо он с тобой обращается, не бьет тебя? — И, не слушая протестов удивленной Жанетты, махала рукой: — Ничего, ничего, погоди, ты еще его узнаешь! Многое могла бы я рассказать тебе, но к чему огорчать бедную мою сиротку! Не забывай только, что бабушка всегда ждет тебя и примет с распростертыми объятиями. Ведь только ради тебя… я нанялась к этим проклятым Курцам. Ох, что это за люди, маленькая Жанетта, что за люди! Хозяйка даже сахар кусочками выдает по счету. Тьфу!..

В темноте можно было только догадываться, что старуха Мишо вытягивает трубочкой увядшие губы, словно желая плюнуть в лицо инженерше Курц, сорвать на ней всю свою невысказанную злобу. Жанетта, даже не видя, знала, что бабушка то и дело осеняет свою грудь крестом.

Так и кружила по вечерам мадам Мишо между виллами и деревней. Ее длинная, худая фигура то маячила на шоссе, то кралась торопливо вдоль стен трепарвильских домов. Старуха Мишо шла, бормоча что-то себе под нос, а порой размахивала руками, словно сражалась с невидимым врагом. Люди смеялись над чудаковатой старухой, а мадам Брюно, завидев ее издали, говорила соседкам:

— Опять идет… неприкаянная душа!

Соседки удивлялись:

— И зачем это ей нужно было ссориться? Жила бы в мире с зятем — поехала бы теперь с ним в Венгрию!

— Еще бы! — подтверждала мадам Брюно. — Хо-оро-ший он человек…

Итак, несмотря на все свои ухищрения, мадам Мишо потерпела поражение — внучка все больше и больше ускользала из-под ее власти. Сначала Жанетту развлекали эти вечерние свидания. Услышав тихий стук в окно, она вскакивала с кровати и протягивала бабушке руки. Но позднее, в прохладные осенние вечера, Жанетта, пробудившись от глубокого сна, уж неохотно отворяла окно и недовольно говорила:

— Почему вы не войдете в дом, бабушка?

— Сохрани бог! — шипела мадам Мишо. — Ноги моей у него в доме не будет!

— Но почему? Ведь папа никогда не обижал вас, бабушка.

— Уж об этом-то я могла бы немало порассказать…

— Неправда, бабушка, неправда! — решительно возражала Жанетта.

В ответ слышались тихие всхлипывания и причитания мадам Мишо.

— Теперь и ты уж против меня… Да чем же я согрешила перед господом, за что он меня так карает! Но когда-нибудь ты поймешь, кем я была для тебя, ты еще вспомнишь меня на чужбине, среди этих варваров!

— Да что вы-то о них знаете, бабушка! — сердито, но не слишком уверенно говорила Жанетта.

В такие вечера Жанетта долго не могла уснуть, переполненная сомнениями и горем. С грустью вспоминала она прежнюю жизнь, когда в кухне было так тепло, хорошо, бабушка жарила картошку, папа у окна читал газету, а мама вязала, съежившись в углу кровати. Как спокойно было тогда на душе у Жанетты! Казалось, до скончания веков ничто не могло измениться… И вот все… все-все изменилось — и в ней самой и вокруг. Бабушка прибрала свою постель, застелила ее рваным зеленым репсовым покрывалом — зимой оно, свернутое, лежало на кухонном оконце, чтобы не тянуло из него холодом. Мамины спицы валялись в ящике кухонного стола, а красную кофточку, которую мама лишь начала вязать, увезла в Рубэ невестка мадам Брюно, чтобы вернуть ее заказчице. Теперь Жанетта почти всегда была одна. Папа часто ездил в Париж, в венгерское посольство, и тогда даже не ночевал дома. Но и оставаясь в поселке, он проводил вечера в партийном комитете или у этого противного Лорана Прюнье, отца маленькой Розы, — у них всегда находились темы для разговоров.

Жанетта, как говорится, пропадала на улице, бродила со своими приятелями с утра до позднего вечера. То одна, то другая соседка угощала заброшенного ребенка обедом или ужином. За это время Жанетта стала еще капризнее, чем раньше, ее насмешливые замечания доводили Мари Жантиль до слез. Каждый день Мари решала больше не водиться со своей мучительницей, но на следующее утро снова следовала за нею по пятам, так же как и братья Вавринек.

С самого начала школьного года сестра Анжела что ни день наказывала Жанетту. Ее язвительные замечания были для Жанетты больнее, чем побои.

«На будущий год, мои беленькие овечки, когда воздух очистится от этой Роста́…» — то и дело говорила сестра Анжела.

Теперь Жанетта лишь в дождливую погоду заглядывала в школу. На уроках она была невнимательна, болтала без умолку. И когда Роза Прюнье однажды взяла ее под руку и попыталась мягко поговорить с ней по душам, Жанетта так отшвырнула от себя девочку, что та ударилась головой о ручку двери. Роза никому не сказала, кто виноват в том, что на лбу у нее красуется большой синяк. Но это еще больше раздражало Жанетту.

Потянулись мучительно однообразные дни. Наступил октябрь с бесконечными, уныло моросящими дождями и неизменно серым, безрадостным небом. Главная улица Трепарвиля опустела. Дети и старухи сидели в темных, сырых квартирах, жались поближе к огню. Особенно тоскливо было в сумерки, когда с моря задувал резкий ветер. В дождливые вечера Жанетта оставалась в своей каморке одна. Свернувшись на кровати, она смотрела застывшим взглядом на крошечный четырехугольник потолка. Постепенно сгущались сумерки, и Жанеттой овладевал гнев и какое-то холодное, враждебное чувство к отцу. Вот было бы хорошо, если бы однажды вечером папа открыл дверь, а дочь лежит мертвая на кровати! Жанетта закрывала глаза, складывала руки на груди и на несколько мгновений задерживала дыхание… Или же вдруг, когда папа больше всего развеселится у этого противного Лорана Прюнье, кто-то позвонит и скажет, что в доме Рошта пожар. Как торопился бы папа, как бы он мчался по улице! Но уже поздно! Все кончено — Жанетта погибла в огне…

И Жанетта плакала от жалости к самой себе: бедная девочка, как рано приходится ей умирать, покинутой всеми!

— Какая красивая была эта Жанетта!.. А какие способности!.. Единственное утешение бедного отца, — говорила она, заливаясь слезами.

Затем Жанетта вскакивала с кровати. Она стягивала на груди крест-накрест старый, потрепанный черный бабушкин платок и в чрезвычайно возвышенном состоянии духа выходила на улицу. Она ставила у порога стул и мягким, но решительным тоном, соответствующим ее настроению, отстраняла от себя своих приятелей.

— Я хочу побыть одна, — важно объявляла она. — Мне нужно подумать!

Но каким было для нее облегчением, когда на плохо освещенной улице появлялась высокая мужская фигура! Йожеф Рошта шел быстро, почти бежал: теперь он всегда очень спешил домой, словно и его преследовало страшное видение горящего дома. Он еще издали махал дочке рукой, а приблизившись, замедлял шаг и тыльной стороной руки отирал пот со лба. Жанетта не бежала ему навстречу. Притворяясь холодной и безразличной, она с нарочитой медлительностью следовала за отцом в дом. Отец засыпал ее вопросами. Что делала целый день? Хорошо ли ела? Не боялась ли одна? И на все получал отрывистые ответы: «Ела… Чего мне бояться?»

Но постепенно напряженность, нараставшая в течение дня, ослабевала. Жанетта, словно оттаяв, с интересом слушала рассказы отца и проникалась сознанием собственной значимости. Ведь папа точно так же обсуждал с нею свои дела, как когда-то с мамой, рассказывал ей о результатах поездки в Париж, о своих беседах в партийной организации и о том, что решениевопроса об их возвращении на родину хоть и очень медленно, но приближается к концу. Венгерское посольство в Париже отнеслось к просьбе Йожефа Рошта положительно. Лоран Прюнье всех поднял на ноги и даже сам побывал по делу Рошта в партийном руководстве провинции.

Однажды, вернувшись домой, Йожеф Рошта рассказал, что справлялся, сколько будут стоить билеты и отправка багажа; он принес сверху жестяную коробку и вместе с Жанеттой пересчитал ее содержимое. С важным видом разглаживая бумажные деньги, девочка озабоченно сказала:

— До Парижа добраться тоже ведь денег стоит, папа. Ты подумал об этом?

— Хорошо, что напомнила, дочка! А ну-ка, давай подсчитаем…

И они снова принялись за подсчеты.

Теперь Йожеф Рошта всякий раз приносил с собой в сумке что-нибудь съедобное: жареную рыбу, креветок, салат в банке… И пока дочка на глазах у него поглотала лакомые кушанья, он несколько успокаивался. Целый день, на работе и во время переговоров об отъезде, его преследовала мысль, что девочка дома одна. Может быть, голодная, может быть, заболела… И ему казалось, что он снова слышит слова, сказанные доктором: «Дальняя дорога и резкая перемена климата убьют ее…» — это было семь лет назад, когда он вот так же сидел с Полиной, строя планы и пересчитывая их маленькие сбережения. Да и сколько раз бывало — скажет он что-нибудь, и вдруг ему вспомнится: те же слова когда-то звучали здесь, в этих четырех стенах. Ведь точно так же он произнес однажды то, что объявляет Жанетте сейчас, в этот ноябрьский вечер:

— В среду я получу паспорт.

Несколько дней спустя Йожеф сказал:

— Думаю, дочурка, что в следующую пятницу мы отправимся. В воскресенье сестра Вильма свободна и встретит нас на вокзале.

Жанетта молча кивнула головой, но на лице ее отразилась отчаянная боль, будто пронизавшая ее насквозь. Йожеф Рошта сел за кухонный стол и после долгих приготовлений начал писать. Он писал сестре и тем трем шахтерам, что вернулись на родину семь лет назад.

— Я пойду погуляю немножко около дома, — сказала Жанетта.

Не дожидаясь ответа, она вышла и, против обыкновения, тихо затворила за собой дверь. Жанетта не спеша прошлась по всей главной улице, с достоинством кланяясь знакомым:

— Добрый вечер, мадам Брюно!.. Добрый вечер, мадам Роже!..

Соседки, заметив трагическое выражение ее лица, переговаривались:

— Что это стряслось с маленькой Жанеттой? Еле ноги передвигает, идет словно во сне…

Роза Прюнье тоже изумленно взглянула на свою одноклассницу, услышав ее приветливый голос.

— Добрый вечер, Роза! Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — растерянно ответила девочка и повторила: — Хорошо!..

Мясник и колбасник Мезье, неуклюжий человечек с козлиной бородкой, в меховой куртке поверх измазанного кровью передника, занял боевую позицию перед дверью твоей лавки, тревожно поглядывая на приближавшуюся проказницу. Жанетта чуть было не сказала: «Добрый вечер, господин Мезье», но удержалась и молча прошла мимо: Мезье, папаша Жантиль и все, кто жил на виллах, в лесу, принадлежали к враждебному лагерю. Им нет прощения!

Так, в тихой задумчивости, дошла она до пустыря, толкнула ветхую дощатую калитку, осторожно ступая между валявшимися повсюду обломками кирпича, кучами мусора и буйно разросшимися кустами чертополоха, пробралась к приземистому сарайчику, что стоял в углу участка. Из сарайчика доносились голоса: монотонное бормотанье Мари Жантиль и резкие реплики Андрэ Вавринека. Жанетта вошла в сарайчик и, опустив руки, остановилась на пороге. Ее неожиданное появление, суровое и страдальческое выражение лица, ее неподвижность и самая поза — все это произвело великолепный сценический эффект; впечатление дополнил мрачный театральный тон, когда Жанетта провозгласила:

— В следующую пятницу мы отправляемся в путь…

Мари Жантиль тихонько заплакала, маленький Стефан Вавринек опустился на землю и безмолвно скорчился. Андрэ Вавринек хрипло пробормотал:

— Знаем… Старик рассказывал…

«Стариком» они называли своего отца Тодора Вавринека, уже сильно сдавшего словака-шахтера. Плачущая Мари Жантиль все же сказала рассудительно и степенно:

— Мы как раз отбираем вещи, которые могут тебе пригодиться в Венгрии. Пожалуйста, Жанетта, осмотри здесь все и отложи то, что тебе хотелось бы взять с собой. Я от всего отказываюсь в твою пользу.

Окончив свою речь, маленькая толстушка окинула всех взглядом, ожидая одобрения. Ее круглое личико выражало величайшее удовлетворение собственным великодушием. Андрэ Вавринек пробормотал:

— Здесь все твое, Жанетта…

Маленький Стефан с неожиданной горячностью обнял Жанетту и, прижавшись к ней белокурой головкой, беззвучно заплакал. Жанетта не оттолкнула от себя ребенка, который своим откровенным горем еще усилил драматизм сцены прощания; стоя на пороге, она прошептала:

— Спасибо вам… но мне ничего не нужно… Я… все равно умру!

Довольная улыбка чуть тронула ее губы при виде потрясенных ребят. И вдруг Жанетта круто повернулась, голос ее зазвенел:

— Разве что на память… не возражаю!

Она рассыпала по земле аккуратно уложенные реликвии. Надтреснуто звякнул велосипедный звонок, змеями расползлись клубки шпагата, рассыпались вокруг кривые и выпрямленные гвозди, разлетелись пестрые лоскутья и цветные открытки со святыми… Жанетта каждую вещь брала в руки, кое-что откладывала в сторону, но тут же заменяла чем-нибудь другим. Ей трудно было расставаться со всем этим, да и неизвестно, в чем венгерская промышленность больше всего отставала от Франции — в производстве шпагата, костыльных гвоздей или открыток со святыми. Мари Жантиль прилежно собирала и укладывала на место отброшенные предметы. Сердце у нее сжималось при виде этого разгрома, и под конец она первая стала торопить всех:

— Пошли, уж темнеет.

…Огромное скопище терриконов угрожающе вздымалось у дороги. На вершины терриконов взбегали туго натянутые стальные тросы, направлявшие куда надо груженные пустой породой вагонетки. У железнодорожной стрелки пыхтел маленький, словно игрушечный, паровозик. Кочегар курил, опершись на поручни и обратив к ребятам свою закопченную ухмыляющуюся физиономию. Тянулись ввысь заводские трубы; даже лесок, зеленевший около шахты — маленькое зеленое пятнышко, след ушедшего лета, — не смягчал сурового пейзажа. Деревья, уже почти оголенные, вздымались к небу, и сквозь сплетения ветвей теперь отчетливо были видны маленькие виллы служащих. Густой звон с церковной колокольни возвестил о начале вечерни. Жанетта перекрестилась. Глаза ее жадно всматривались в картину вечернего Трепарвиля, словно она желала запечатлеть в памяти всю несравненную, как ей казалось, красоту родного поселка. Париж, конечно, чудо какой красивый город, но Трепарвиль!.. О, это совсем другое: Трепарвиль — ее собственность, которая обратится в ничто, если Жанетта уедет отсюда. Невозможно представить, что все это и дальше будет существовать без нее — деревья, камни, люди… И, успокаивая себя, Жанетта бормотала: «Все равно я умру…»

«Следующая пятница… Да ведь до нее еще столько дней и ночей!» — думала Жанетта. Однако этих дней и ночей становилось все меньше. Жанетта распрощалась с каждым камнем, деревом, со всеми знакомыми. Тогда ей стало скучно, и она уже нетерпеливо ждала наступления пятницы. Пусть уж скорее обрушится на нее беда, раз все равно ее не миновать.

Тот мастер на все руки, который изобрел «перпетуум мобиле» — вечно движущееся время, неумолимо и равномерно вращал его колесо, и уже близка была роковая ноябрьская пятница, ибо ни воля, ни мечта человека не в силах остановить бег времени хоть на одно-единственное мгновение…

В четверг после обеда Йожеф Рошта сказал дочери:

— Снесем сверху вещи. Подушки и одеяла надо бы зашить во что-нибудь, но во что?

— Может, зеленое покрывало подойдет? — спросила Жанетта.

— Зеленое покрывало, помнится, бабушкино, — заметил Йожеф Рошта. — Мне не хотелось бы, чтобы она потом искала его.

— Да ведь оно уж совсем в тряпку превратилось! И потом, оно мамино. Это она привезла из Рубэ три кило ниток для него. Вы, папа, у немцев тогда были, поэтому и не знаете.

Вдвоем они зашили постельные принадлежности в зеленое покрывало, затем стали упаковывать остальные вещи. Были вытащены старый солдатский сундучок и большая корзина. Жанетта побросала на кровать все то, что объявила их собственностью, сверху положила несколько отцовских книг. Начали укладываться.

— Ну, а твое? — спросил Йожеф Рошта, неумело складывая книги, всякую мелочь, поношенное белье, три заплатанные простыни, рабочий костюм.

— Я на себя надену, — просто сказала Жанетта. — Поеду в клетчатой юбке и зеленой кофточке, которую мама связала.

— А… а остальное где?

— Больше ничего нет, — сказала Жанетта, состроив забавную гримасу. — То, что на мне, для дома было в самый раз…

— Ну, а где зимнее пальто?

— Выросла я из него. В бабушкином платке обычно хожу.

Йожеф Рошта пристально глянул на дочь, и лицо его потемнело. Он отвернулся и несколько минут смотрел в окно. Затем снова взялся за укладку. Голос его был совершенно спокоен.

— Завтра утром, когда приедем в Париж, купим тебе кое-что. Ботинки, чулки… Одного платья на первое время, я думаю, хватит. Остальное… и зимнее пальто тоже… видно, уж в Будапеште купим, когда получу работу. Мне сейчас столько пришлось дел улаживать…

— Ну, что вы, папа! — сказала Жанетта, махнув рукой. — Мне и так неплохо…

В солдатский сундучок попали гвозди, железки неизвестного назначения и открытки со святыми; обрывком шпагата обвязали корзину. Отец и дочь посидели немного на кухне в полной тишине, затем Йожеф Рошта сказал:

— Мне нужно зайти к Лорану Прюнье. А тебе, я думаю, следовало бы сходить к бабушке. На обратном пути загляни за мной. — И совсем тихо добавил: — По дороге домой зайдем на кладбище… а в десять часов отправимся на станцию. Хорошо?

«Нет! — что-то кричало в Жанетте. — Нет, я останусь здесь!» Но она сказала:

— Что ж, хорошо! — и слегка передернула плечами.

Парижский пассажирский поезд стоит на станции Трепарвиль четыре минуты. Пассажиры с любопытством посматривали на отца и дочь, собравшихся, очевидно, в далекий путь: перед окном вагона третьего класса, где они разместились, собралась целая толпа провожающих. Бледный человек с четкими, словно выточенными, чертами лица молча пожал руки людям в шахтерской одежде. Они перебросились лишь несколькими словами.

— В Париже у вас будет целый день в запасе, — сказал приземистый мужчина с чуть вздернутым носом.

— Да, наш поезд отходит оттуда вечером.

— Ну, так у вас на прогулку времени хватит, — проговорил худой, изможденный пожилой человек.

— Хватит, хватит…

— Напиши, как вас встретили, — сказал еще кто-то.

И отъезжавший кивнул из окна:

— Обязательно напишу, а как же…

Позади взрослых на перроне стояло несколько детей — круглолицая девочка с заплаканными глазами, большой, неуклюжий подросток, расшвыривавший камешки носком рваного ботинка, и совсем маленький мальчуган, который, странно скорчившись и приоткрыв рот, неотрывно смотрел в окно вагона. Держась за руку приземистого мужчины, молча стояла худенькая девочка. Молчала и девочка в купе, словно застывшая в рамке окна.

Пожалуй, к числу провожающих следовало бы причислить и старую женщину, которая, услыхав стук колес отходившего поезда, высунулась из-за телефонной будки. Спотыкаясь и жестикулируя, старуха побежала к вагону. На ее черной соломенной шляпке, несколько необычной в зимнее время, колыхались белые цветы. Она крикнула что-то, но ее слова заглушил громкий однообразный перестук колес.

Часть вторая

1

На Восточном вокзале по мегафону объявили, что поезд из Вены опаздывает на десять минут. Было холодное и туманное декабрьское утро. Встречающие снова потянулись в зал ожидания. Лишь одна женщина, одетая и толстое драповое пальто, солдатским шагом продолжала мерить взад и вперед платформу; подходя к электрическим часам, она каждый раз неодобрительно взглядывала на еле-еле ползущие стрелки. Наконец перрон оживился. То и дело хлопала дверь диспетчерской. Собравшись в кружок, разговаривали носильщики. С грохотом и лязгом на перрон выехали две багажные дрезины. Из зала ожидания снова появились те несколько человек, которые, услышав весть об опоздании поезда, поспешили укрыться там от холода. В этот момент по мегафону сказали: «Прибывает местный поезд». Длинный состав вкатился по второму пути, темная толпа пассажиров ринулась к выходу, и ожидавшие, глядя, как медленно она убывает, досадливо думали: «Через одну — две минуты придет скорый из Вены, и тот, кого я встречаю, чего доброго, затеряется в этой толпе…»

Должно быть, так же примерно раздумывала и женщина в драповом пальто; когда по мегафону было объявлено, что венский скорый опаздывает еще на двадцать минут, она облегченно вздохнула. Но крытый перрон опустел неожиданно быстро. Там бродили все те же знакомые уже фигуры, и женщина опять зашагала по платформе взад и вперед, нетерпеливо подгоняя взглядами равнодушно спотыкавшиеся стрелки часов.

Среди людей, ожидавших поезда, всем уже примелькалась закутанная в большой платок старушка с внуком. Мальчик то и дело убегал от бабушки, находя повсюду что-нибудь достойное его внимания. Старушка в ужасе ковыляла за ним следом, бормоча: «Шани, вот увидишь, попадешь под поезд!» Уже знаком был и круглолицый мужчина с детски голубыми глазами, куривший сейчас в дверях зала ожидания, и пожилая супружеская пара, медленно прогуливавшаяся по перрону. Палка, на которую опирался муж, при каждом его шаге глухо стучала по асфальту. Словом, на перроне составилось маленькое общество, люди уже обменивались взглядами, а когда старушка в большом платке испуганно бросилась к внуку, который, нагнувшись, рассматривал рельсы, женщина в драповом пальто сказала, словно бабушка ожидала от нее поддержки: «Берегись, Шани, под поезд попадешь!»

— Скорый Вена — Хедьешхалом — Мадьяровар… прибывает на первый путь! — объявил через мегафон женский голос.

Снова с лязгом выехали две багажные автодрезины, носильщики и железнодорожники в форме смешались с ожидающими. Далеко-далеко показался черный корпус паровоза. Он стремительно вырастал. Вот уже слышится его шумное стариковское дыхание, вот совсем рядом раздается его сопение — и наконец он затих…

Носильщики вытаскивали из вагона чемоданы. Пассажиры неторопливо потянулись к дверям — в отличие от толпы, высыпавшей из местного поезда, они не спешили к выходу. Пожилые супруги осыпали бесконечными поцелуями двух молодых женщин и трясли руки молодого человека в спортивном костюме. Старушка в большом платке семенила рядом с усатым мужчиной, которому доставала только до плеча, а мальчик бежал впереди с непомерно большим для него чемоданом, на каждом шагу пристукивая им по асфальту. Круглолицый, с детски голубыми глазами мужчина тоже встретил тех, кого ожидал, — высокого бледного мужчину и прибывшую вместе с ним девочку лет двенадцати. Мужчины пожали друг другу руки, потом голубоглазый быстро и крепко обнял приехавшего и так же внезапно отпустил. Приезжий — черты лица его природа словно выточила каким-то тонким и острым инструментом — растроганно улыбнулся, снял шапку и запустил всю пятерню в свои густые черные волосы. Он стоял с маленьким солдатским сундучком в руке и растерянно озирался.

— Я сестру жду, ты ее не видал? — Он снова улыбнулся и махнул рукой. — Ну, да что я спрашиваю, ты ведь не знаешь Вильму… Что ж…

Они пошли вдоль вагонов.

— Дай же мне этот сундучок, что ты за него уцепился, — сказал голубоглазый мужчина и уже потянулся за ним, но приезжий отстранил его.

— Я сам! — проговорил он и покрепче ухватился за ручку.

Мужчины пошли рядом. Худенькая девочка, упрямо уставясь глазами в землю, то обгоняла их на шаг, то снова отставала. Друзья широко улыбались, подталкивая друг друга плечом. Голубоглазый спросил:

— Что нового в Трепарвиле?

— Да все по-старому, — ответил второй. — Вы-то здесь как живете?

— Ничего, — прозвучало в ответ, и они снова замолкли, словно не знали, о чем говорить, что сказать друг другу на этом крытом перроне Восточного вокзала.

Решительным мерным шагом, постукивая каблуками, к ним подошла женщина в драповом пальто.

— Йожи? — вопросительно сказала она, останавливая приезжего.

Густо покраснев от радости, Йожеф Рошта поставил на землю сундучок.

— Я… это я, — пробормотал он.

Они поцеловали друг друга в обе щеки. Потом Вильма Рошта заговорила и уже не дала снова воцариться молчанию. Первой же фразой она самым решительным образом перескочила через все шестнадцать лет разлуки:

— Вот так попалась твоя Вильма! — Она обратилась к широко улыбающемуся голубоглазому мужчине: — В сорок третьем году он написал мне, что дочке его исполнилось три года. Пришла я встречать их к поезду, ищу моего Йожи и девочку, маленькую куколку-француженку. Думаю про себя: «Он ее на руках, конечно, держит, устала, верно, малышка!» Оглядываю каждого парня лет двадцати, и вот вам пожалуйста — это Йожи! Совсем взрослый мужчина, оказывается!

Закинув голову, высокая женщина засмеялась так заразительно, что улыбнулся даже проводник, перелистывавший контрольную книгу, а оба друга разразились хохотом. Одна только девочка, медленно покачиваясь на каблуках, безучастно глядела в сторону.

— А ты не очень изменилась, Вильма, — сказал Йожеф Рошта.

— Знаю, знаю, что я и тогда уже была старухой! — Она снова обернулась к весело улыбавшемуся незнакомцу: — Знать бы мне, что вы тоже их встречать пришли! В компании-то время быстрее бежит! Вильма Рошта, — представилась она и протянула руку.

— А я — Дюла Дэржи.

— Мы вместе уехали в тридцать седьмом, — объяснил Йожеф Рошта. Взглянув на девочку, он взял ее за руку и притянул к себе. — Дюла в сорок пятом вернулся на родину… А это вот…

Скривив губы, девочка смотрела на колеса поезда и держалась так, будто оказалась рядом с беседующими по чистой случайности.

— Это твоя дочка Жанетта, знаю… С приездом! — обратилась Вильма к девочке.

Вялая ручка девочки лишь на мгновение задержалась в руке Вильмы Рошта и тотчас же выскользнула. Жанетта взглянула на отца и, плавно перекатывая звук «р», сказала тоненьким голосом:

— К сожалению, я не говорю по-венгерски.

Вильма Рошта окинула девочку испытующим взглядом и проговорила:

— Ну что ж, пошли!

Взяв под руку брата, она наклонилась, чтобы взять сундучок, но Йожеф Рошта перехватил его.

— Я сам! — сказал он.

Все направились к таможне. Дюла Дэржи, прощаясь, спросил, где остановятся приехавшие: он хотел бы навестить их под вечер.

— У меня остановятся, — ответила Вильма. — Улица Текели, девяносто семь, первый этаж.

— Зачем нам стеснять тебя, Вильма, — запротестовал Иожеф. — Мы устроимся в какой-нибудь дешевой гостинице, пока не найдем чего-нибудь подходящего.

— А ну-ка, не умничай! Будете мне мешать — сама выставлю, не бойся.

Когда с корзинкой, узлами и солдатским сундучком они вышли на площадь Бароша, уже наступил полдень. Туман рассеялся, стены домов посветлели в лучах унылого зимнего солнца, с крыш изредка капало. Вильма Рошта сторговалась с владельцем ручной тележки, и они тронулись к улице Текели. Вильма взяла брата под руку, а тот вел за руку Жанетту, и девочке приходилось почти бежать, чтобы поспевать за отцом и теткой. Время от времени отец заговаривал с дочерью, стараясь привлечь ее внимание ко всему, что видел на этой широкой улице. Но короткие ее ответы расстраивали Йожефа, и потому он слушал сестру рассеянно…

— Лет пять назад тут кругом были сплошные развалины, — рассказывала Вильма. — Крыши сорваны, в стенах зияли пробоины, иные дома разрушены до основания. Теперь-то в Будапеште этого не увидишь, разве только в Варе — он пострадал больше всего. Город отстраивается, хорошеет и даже растет… Ты слыхал, Йожи, там, во Франции, что-нибудь о Большом Будапеште? О, тут есть чему подивиться! Новостей у нас немало, сам будешь убеждаться в этом на каждом шагу…

Вильма говорила таким тоном, словно она самолично осуществила все эти чудеса и исключительно ради того, чтобы ошеломить младшего братишку. Она не обращала внимания на Жанетту, которая безучастно шагала рядом. Не смущало ее и молчание Йожефа, прерываемое изредка тихим «гм… гм…» Она не заводила разговора на личные темы, и Йожеф тоже подавил вертевшиеся на языке вопросы относительно своих личных дел, своего устройства на работу и о жизни самой Вильмы. По-военному шагая рядом с сестрой, он слушал ее решительный, уверенный голос, и ему казалось, что минувшие шестнадцать лет были всего-навсего сном; все ближе и роднее становилась сестра, все милее были зимние картины Будапешта и улицы Текели. Услышав громко произнесенное венгерское слово, Йожеф вначале то и дело оборачивался, но, пока они добрались до дома № 97, привык к этому и уже спокойно слушал, как молодая женщина, стоявшая в подъезде, здоровалась с Вильмой, когда та шла через садик, разбитый перед домом:

— Прибыли ваши родственники, товарищ Рошта?

— Да вот притащила их, — ответила Вильма.

И вдруг Йожеф почувствовал, будто его и впрямь подхватила какая-то чудесная сила и, надежно удерживая в равновесии, понесла вперед, к спокойному и тихому пристанищу.

Направо от парадного было две двери. На одной надпись: «Дворник», на другой — дощечка с фамилией. Налево оказалась еще дверь, тоже с дощечкой. Порывшись в сумочке, Вильма достала ключ и открыла эту дверь. Йожеф Рошта вместе с носильщиком внес багаж в маленькую переднюю. Вильма, пройдя вперед, радушно позвала:

— Ну, входите, входите, пожалуйста!

Подхватив сундучок, Йожеф пошел за Вильмой, девочка двинулась следом. Они вошли в большую красивую комнату с двумя окнами, выходившими в сад. У стены стояла кровать, застланная белым кружевным покрывалом. Она была большая и удобная, чрезвычайно высокая от массы перин, стеганых одеял и пуховых подушек. Остальная мебель комнаты заметно отличалась размерами от этой громоздкой кровати. Напротив нее стояла небольшая кушетка в пестром чехле, перед ней — низенький круглый стол, два глубоких кресла, дальше — небольшая этажерка для книг, лампа на подставке, солидный трехстворчатый шкаф, на верхушке которого лежали стопки книг, а в верхней, застекленной его части расположились тарелки, стаканы, вазочки; затем сундук, окованный по углам медью, потом — два столика поменьше, стулья. На стенах — веселые пестрые ковры. Йожеф Рошта даже растерялся немного при виде этой заставленной всякими вещами, но все же такой приветливой и просторной комнаты. Он вопросительно посмотрел на сестру. Она громко распорядилась:

— Да поставь же ты наконец свой сундучок! У тебя там золотой запас Французского банка, что ли? Ну, что ты его из рук не выпускаешь? Мойте-ка руки, и — раз-два! — быстренько распакуем вещи.

Но Йожеф Рошта не послушался. Он сел в кресло, притянул к себе Жанетту и с любопытством спросил сестру:

— Так это твоя квартира?

— А то чья же?

— И мебель твоя?

— А как же! Давненько прошли те времена, когда Вильма жила в меблированных комнатах.

Ох, до чего же это знакомо ему! «Вильма…» Да, так она всегда говорила о себе, точно Вильма — это какая-то посторонняя женщина… Еще дома, в маленькой деревушке под Печем, когда оба они босиком месили уличную грязь и Вильма порой угощала братишку тумаками, она говорила:

«Ты что же, умнее Вильмы быть хочешь?» Или: «Можешь спокойно есть этот суп, малыш, — как-никак, Вильма готовила!»

— Ну, с работой ты устроилась, видно, неплохо: вон ведь какую обстановку завела!

— Что ж, все трудом заработано, — заметила Вильма.

Разговаривая, она то и дело передвигала расставленные на столе вещицы, расправляла кружевную скатерть. Потом поставила перед братом пепельницу:

— Ну, дыми уж, дыми, курилка, да только не сори! Не думай, конечно, что все это так вот сразу, в один день, собралось: мебель, занавески, ковры — словом, всякая всячина. — Она с удовлетворением огляделась, словно производя смотр «всякой всячине». — Ты, я вижу, кроватью любуешься. Ну, на ней я сама спать буду — привыкла. Девочка может и на кушетке спать, а ты — там, в комнатушке.

— У тебя и комнатушка еще есть? — воскликнул Йожеф Рошта, вдруг развеселившись. Набивая трубку, он уронил крошку табака на скатерть и, втянув голову в плечи, покосился на сестру.

— Есть, есть, и как раз такая, в которой тебе будет где повернуться… И ванная есть, и кухонька. Чтобы обзавестись всем этим, нужно время, нужно поработать. Каждый гвоздок трудом достается…

Откинувшись в кресле, Йожеф медленно поглаживал Жанетту по голове. Тысячи мыслей нахлынули на него — прошлое и настоящее странно переплелось; действительность, реальная действительность казалась сном, а воспоминания детства, встававшие из прошлого, словно туманные картины в волшебном фонаре, вдруг заслонили самую реальность. Вот сидят они в этой красивой комнате, Вильма и Йожи, дети Рошта — возможно ли это? Когда-то Вильма венком закалывала вокруг головы свои густые белокурые косы — теперь она гладко зачесывает назад поседевшие и поредевшие пряди. В юности у нее была тонкая талия, узкие плечи, худенькие ноги и руки — и вот сидит сейчас перед ним солидная женщина с полным, широким лицом, и под глазами у нее гусиные лапки, густая сеточка тонких морщин. И все же это прежняя Вильма! Она купала летом в речке четырехлетнего Йожи, мылила ему голову и поливала потом из чайника холодной водой; а он стоял и отчаянно ревел, но мысль о сопротивлении, о бегстве даже не приходила ему на ум. Два года ходил он в школу в сестриных туфлях с бантиками. Ребята смеялись, а он дрался, пинался, царапался — ему чудилось в их насмешках что-то оскорбительное для Вильмы…

— Где же ты работаешь? — спросил он, с трудом отрываясь от воспоминаний.

— На бельевой фабрике. Она недалеко отсюда, за площадью Бошняк.

— На сдельщине?

— Нет, я теперь на окладе. Скоро пятнадцать лет, как я там работаю. Начинала еще при капитализме, у лисы этой, у «господина» Михалика. Да я ведь тогда писала тебе об этом.

— Да, да…

— Уж если бы это от него зависело, так я и сегодня еще трудилась бы за гроши, с голоду умирала бы, жила бы на свете, как овца, ничего не понимая… Учиться-то я стала после Освобождения. Окончила двухгодичные вечерние курсы, в тысяча девятьсот сорок девятом году шесть месяцев в партийной школе училась. Ну, вот меня и выдвинули…

Йожеф Рошта с интересом слушал этот скупой рассказ, понимая, как много событий, переживаний, невысказанных дум скрывается за ним.

— Значит, оценили тебя, — сказал он. — Теперь в конторе работаешь?

— И в конторе… везде. Я руковожу фабрикой.

Вильма Рошта сказала об этом просто, как о чем-то само собой разумеющемся, и эти несколько слов, больше чем все прочитанные до сих пор газетные статьи, объяснили Йожефу, что возвратился он в новую Венгрию, где все изменилось в корне. Его охватило какое-то бесконечное спокойствие, словно он сбросил с плеч тяжелую котомку, вот уже тридцать шесть лет давившую ему спину, скинул с себя бремя страха, сомнений, печали и отчаяния. Он повернулся к дочери и с юношеским пылом, широко жестикулируя, стал по-французски пересказывать ей то, что услышал от сестры. Опустив глаза, девочка неподвижно, чинно сидела на кушетке и тайком прислушивалась к разговору. Иногда ее рот и руки чуть шевелились, словно повторяя слова и движения Вильмы. А Йожеф Рошта оживленно расспрашивал сестру:

— А большая у вас фабрика?.. Ты когда-то писала об этом, но я все, конечно, позабыл.

Вильма рассмеялась и встала с кресла. Видно было, что она уже теряла терпение.

— Про те письма и вспоминать незачем. Нас тогда девяносто работниц было, а теперь девятьсот… в три смены работаем. А дочка-то у тебя тихоня, — без всякого перехода сказала она. — Но будем надеяться, что она еще разговорится. А сейчас давайте распаковываться! Устраивайтесь, а я об обеде позабочусь. Это ты умно сделал, что приехал в воскресенье.

Жанетта — «тихоня»! Как отнестись к этому? Засмеяться или встревожиться? Собственно, нужно бы рассказать Вильме о Жанетте — ведь сестра без всяких сомнений и колебаний принимает их в свою одинокую жизнь… Йожеф топтался вокруг сестры, а она с неожиданной стремительностью принялась за работу. Сложив скатерть, повесила ее на спинку кресла, отодвинула стулья, открыла одну из створок шкафа и, поставив солдатский сундучок на стол, начала выкладывать оттуда вещи. Кроме нескольких книг, в сундучке оказались прямые и искривленные гвозди разной величины, куски железа, велосипедный звонок, скрученные открытки со святыми.

— Да ты что, одурел, Йожи, что ли? Зачем ты все это тащил из Франции? — И, взяв в руку несколько «сувениров», Вильма энергично швырнула их на пол.

— Это дочкино хозяйство… — смущенно пробормотал Йожеф.

Но в ту же секунду Жанетта, словно дикая кошка, подскочила к столу и захлопнула крышку сундучка:

— Скажите ей, чтобы она не прикасалась к этому! Ей дела нет… дела нет до наших вещей, так и скажите!

Йожеф Рошта даже почувствовал облегчение: Жанетту незачем представлять — она сама, без посторонней помощи, выполнила необходимые «условности». Теперь Вильма десять раз подумает, стоит ли давать им пристанище.

— Смотрите-ка, да как же хорошо она по-французски-то выучилась! — только и сказала удивленная Вильма и без всякого гнева обратилась к Жанетте: — Ну что ты волнуешься, девочка, ведь не съем же я твои гвозди!

Жанетта снова закричала что-то. Вильма перебила ее. Ответом ей был стремительный поток французских слов. Они заговорили вместе, стараясь перекричать друг друга: одна по-венгерски, другая по-французски. А Йожеф, отирая пот со лба и запуская пальцы в волосы, старался успокоить обеих.

— Послушай-ка, что я скажу тебе, Вильма! — Теперь он тоже кричал. — Она же ни одного твоего слова не понимает!

Вильма Рошта изумленно посмотрела на брата:

— Твоя дочь не знает венгерского языка?

— А откуда ей знать? Она ведь во французской школе училась.

На мгновение стало тихо. Вильма один за другим поднимала гвозди, раскатившиеся по полу, Жанетта разглаживала смятые картинки святых.

— Н-да-а… — задумчиво произнесла Вильма. — Хотя, конечно, она во французской школе училась… У монахинь?

— Да. Я тебе все потом расскажу по порядку.

— Правильно, времени еще хватит! — И, как прежде, спокойным, приветливым тоном Вильма сказала: — Ну, так укладывайте в шкаф вещи-то, располагайтесь поудобнее.

И пошла к дверям. Йожеф кинулся за сестрой:

— Ты в самом деле считаешь, что мы можем здесь играться? Видишь ли, дочка… она немножко своенравная… Там, дома, ее баловали… и жена и теща, ну и, понимаешь ли…

— Я же сказала, что рада видеть вас, чего же тебе еще? Или думаешь, что я дочки твоей испугалась? Нечего сказать, хорошо же ты знаешь Вильму! — И она решительно оттолкнула брата.

Йожеф все же пошел за нею в маленькую кухоньку, чувствуя, что остались еще невыясненные вопросы. Он даже не бросил вокруг взгляда, следуя по пятам за хлопотавшей сестрой.

— Когда война кончилась… когда я от немцев вернулся, я письмо тебе послал. Ты получила?

— Получила… месяца через четыре.

— И не ответила…

Вильма наклонилась над газовой плитой и одну за другой включила три газовые горелки.

— Да, не ответила.

— Почему?

— А потому что ты домой не возвратился, как другие, — ответила она, быстро орудуя у плиты. — Я думала, ты уже совсем забыл свою родину. Зачем же мне было тревожить тебя попусту?

В нескольких словах Йожеф рассказал ей, почему пришлось остаться тогда во Франции. Вильма внимательно слушала, потом объявила:

— Что ж, доктора сговорились, это ясно. Бедная женщина! Видно, славная она была… Почему же ты не написал обо всем этом?

— Ты не ответила на первое мое письмо. Ну, я и подумал, что во время осады Будапешта… с тобой какая-нибудь беда приключилась. Да и нынче я ведь не сразу заметил тебя на перроне…

— Вот уж верно говорят: если бог захочет наказать, сперва разум отнимет! Правда, было дело — осенью в тысяча девятьсот сорок четвертом году нилашисты^[13] в тюрьму меня засадили, из Будапешта по этапу выслали. Прямо с фабрики забрали, как подстрекательницу! — Вильма расхохоталась так громко, что на плите задребезжали кастрюльки. — Ну, да я выбралась оттуда, только и всего. Что-то делает там девочка? — спросила она без всякого перехода. — Иди-ка, займись ею!

Жанетта сидела на кушетке с дерзким и вызывающим выражением лица и, как только вошел отец, зачастила скороговоркой. Голосом Вильмы Рошта она произносила невнятные слова, и эта мешанина производила, в общем, впечатление, будто она говорит по-венгерски. Девочка паясничала очень забавно, но Йожеф Рошта сейчас даже не улыбнулся. Сжав кулаки, он остановился перед Жанеттой.

— За что ты обижаешь ее? — спросил он. — Она замечательная женщина, такая, что… А ты… ты скверная девчонка, стыдись!

Жанетта сразу умолкла. Испуганное личико ее словно окаменело, взгляд затуманился. Она изо всех сил старалась не заплакать, и лишь в уголках ее глаз застыли две слезинки. Вильма сновала из комнаты в кухню и обратно, гремя тарелками, ложками, вилками, и, казалось, не обращала внимания на суровое лицо брата и на притихшую девочку. Потом она радушно потчевала гостей обедом и, когда Йожеф попробовал суп, с радостным ожиданием старалась прочитать на лице брата впечатление от ее стряпни. Но Йожеф ничего не сказал, и тогда, не выдержав, Вильма спросила:

— Ну как, Йожи, вкусно?

— Вкусно… Совсем по-нашему, по-домашнему…

— И грибы здесь, и коренья… А бульон наваристый — и ведь костей вдоволь положила.

Жанетта отложила ложку и стала нарочито кашлять, сопеть, делая вид, что никак не может проглотить.

— Ешь! — сердито бросил отец.

— Спасибо, я не хочу, — подчеркнуто вежливо ответила Жанетта тоненьким голосом. — У меня в горле все так и горит.

— Не заставляй, — сказала Вильма и спокойно продолжала есть суп. — И вообще, Йожи, не принуждай ты ее ни к чему, не заставляй смотреть на все твоими глазами. Ведь ей здесь все чужое. Ничего, привыкнет со временем. И, знаешь, ты только оттолкнешь ее от меня, если будешь надоедать ей разговорами о моей персоне. Не бойся за нас, мы быстро столкуемся! В воскресенье утром я всегда вожусь на кухне, — продолжала она, даже не передохнув. — Варю-жарю, гостей приглашаю, сослуживиц своих потчую. Они ко мне охотно приходят, хотя, кажется, распекаю я их достаточно. — Она засмеялась и, не спрашивая, подлила супу в тарелку брата. — Ну-ну, не умничай, кушай на здоровье, сама Вильма варила!.. Хоть Жанетте нашей и не нравится, а им, после столовки, по вкусу приходится домашняя стряпня. Столовая у нас на фабрике еще неважная. Ну, а вечером я обычно читаю, занимаюсь…

Вильма унесла начищенную до блеска алюминиевую кастрюлю с супом и вернулась с большим блюдом, на котором расположились прекрасно зажаренные отбивные котлеты и картофельное пюре. Положив на свою тарелку одну котлету, она отодвинула от себя блюдо.

— Каждый пусть берет, что понравится. Вы дома, а потому угощать я вас не стану!

Между отцом и дочерью завязался тихий разговор по-французски. Затем Йожеф Рошта положил жаркого себе на тарелку и медленно, будто нехотя, стал есть.

— Ты теперь, верно, думаешь, что у нас здесь не жизнь, а малина, что тебя немедленно назначат на какую-нибудь высокую должность. Я не почему-нибудь говорю, но ведь такое назначение — дело ответственное, его еще заслужить надо. Трудностей у нас достаточно, тебе и с ними надо ознакомиться. Как и с успехами, конечно. Впрочем, ты все увидишь собственными глазами, Йожи!

— А что мне думать? Я шахтер. Наверно, найдется здесь дело и для меня.

Над столом вдруг мелькнули руки — Жанетта перемахнула на свою тарелку отбивную и медленно, жеманно, как будто нехотя, стала есть. Вильма Рошта, словно не заметив, продолжала:

— Вечерком ты все это обсудишь со своим другом. Его зовут Дюла Дэржи, верно? Завтра же и пойдешь по своим делам, он тебя направит куда нужно… А девчушка-то худенькая, хотя аппетит, вижу, у нее есть. Уж я ее откормлю, когда ты на шахту уедешь… Сыты? Ну, и на здоровье! Иди руки вымой, — обратилась она к Жанетте и, когда девочка непонимающе уставилась на нее, Вильма потерла руки друг о дружку и повторила, словно разговаривала с глухой: — И-ди руки вы-мой, Жанетта!

Девочка молча направилась в ванную; отец пошел с нею, чтобы показать дорогу. А Вильма убрала со стола и снова постелила на нем кружевную скатерть.

— Ну, а теперь рассказывай, — сказала она, когда брат возвратился в комнату и удобно устроился в кресле.

За окном виднелся красный шар заходящего солнца. В камине потрескивали дрова. За стеной слышались трамвайные звонки и гудки автобусов. С улицы донесся звонкий детский голос, и Йожеф Рошта, услышав венгерскую речь, вскинул голову. Потом улыбнулся и стал медленно набивать свою трубку.

2

Двенадцатого января, часов в десять утра, Йожеф Рошта отправился с дочерью в школу. Нависшее серое небо огромным куполом накрыло улицу Текели, как бы отделяя ее от всего остального города. Со стороны Восточного вокзала торопливо шагали мужчины с портфелями, женщины с корзинками или с хозяйственными сумками и с елками под мышкой. Одни сворачивали в переулки, оттуда появлялись другие и быстро расходились в разных направлениях. Раздавались гудки машин, дребезжали трамваи, пробираясь к какой-то лишь им известной цели. Как все это незнакомо и как чуждо!

Так, по крайней мере, чувствовала Жанетта, шагая рядом с отцом по людной улице. Она была совершенно подавлена, невыразимо несчастна, хотя даже не могла разобраться, что так терзает ее душу. Все здесь говорят на одном языке, все знают, куда ведет та или другая улица, только она, одна она здесь чужая!

— Трепарвиль… дорогая добрая бабушка… Мари… — с отчаянием и тоской шептала про себя Жанетта.

Все то, что совсем недавно было таким будничным, обыкновенным в ее маленькой жизни, теперь, отдаленное бескрайним расстоянием, сияло сказочной красотой. А все окружающее было отвратительно. Молча следовала она за отцом, чувствуя себя то мученицей, то бунтовщицей. «Я все равно умру! — повторяла она про себя и тут же воинственно добавляла: — Вы все еще пожалеете, зачем привезли меня сюда!»

Накануне тетя Вильма сказала:

— Завтра девочку нужно записать в школу.

Йожеф Рошта запротестовал: пусть научится сначала говорить по-венгерски. В крайнем случае, пропустит год, а будущей осенью сядет за парту. Но сестра оборвала его:

— Не умничай, Йожи! В школе она в два счета выучит язык, да и во всем разберется. Штраф-то из чего ты платить будешь, скажи-ка? Ведь тебя оштрафуют, если не пустишь дочку в школу!

Вот именно — из чего платить? Они ведь и так живут на счет Вильмы. Не может же он свалить на нее еще одну лишнюю заботу… Правда, похоже, что скоро он устроится. Дюла Дэржи хочет добиться, чтобы он попал в Комло, — говорит, что у них там большая нужда в шахтерах и вообще преданных людях. Всё они обсудили с Вильмой; сестра и тут высказалась со своей обычной решительностью:

— Девочка здесь останется, со мной. По крайней мере, до конца учебного года. Тебе ведь еще осмотреться надо — неизвестно, как там устроишься, получишь ли сразу квартиру. Куда сейчас ребенка везти? Что ты там будешь с ней делать? Чтобы ребенок слонялся день-деньской по улицам, и языка-то еще не зная! Ну, а осенью договоритесь с нею и решите, где ей учиться дальше — здесь или в Комло.

Йожеф Рошта понимал, что сестра права, был благодарен за ее сердечность и все-таки возражал. Как скажет он Жанетте, что скоро им придется расстаться? Нет-нет, уж лучше он уедет обратно или возьмется за любую работу здесь, в Будапеште, но не решится сказать дочери… Вильма ужасно рассердилась:

— Не смей дурить, Йожи! Ты ведь знаешь: спорить с Вильмой опасно! Дочка у тебя совсем уже большая, да и умишка у нее хватит. Иди погуляй с нею немного и хорошенько поговори обо всем. Раз уж ты привез ее сюда, я не допущу, чтобы она совсем разболталась без женской заботы… Ну, идите, идите же, она еще почти не видела города.

И они пошли. Вечер был чудесный, и они провели вместе безмятежно счастливые часы. «Хорошенько поговорите»! Но как Вильма это себе представляла? Так вот, сразу ошеломить подобным сообщением весело болтающего ребенка! Ведь это убьет Жанетту! Они на автобусе проехали по улице Ракоци, затем пешком прогулялись по улице Шандора Петефи и купили Жанетте крохотную красную шапочку. Девочка любовалась собой перед каждой витриной, так забавно и лихо сдвинув шапчонку, что прохожие с улыбкой оглядывались на них. Видно было, что Жанетта счастлива покупкой, и все же она сказала:

— А какие изумительные витрины мы видели с бабушкой в Париже! Сплошь шелка и драгоценности… Нет, и рассказать невозможно, сколько там всего!

— Конечно, — отозвался Йожеф Рошта, — но все это не для нас. Здесь нет таких драгоценностей. Но то, что есть, доступно всем. Все, что ты видишь в витрине, каждый может купить на свою зарплату — вот о чем подумай, маленькая моя!

Жанетта вздернула плечи и ничего не ответила. На берегу Дуная она, притихнув, залюбовалась рекой, а на Цепном мосту уже беспрерывно вертела головой, глядя то в одну, то в другую сторону. Потом, облокотившись на перила, она словно зачарованная смотрела на реку, медленно катившую свои темные волны, на Будайские горы и снова — на прекрасную дугу моста. Сердце ее переполнилось восторгом, но вслух она сказала холодно:

— На Сене мостов гораздо больше…

Йожеф Рошта горячо стал объяснять: семь лет назад ни одного моста через Дунай не осталось — в последнюю минуту фашисты их все взорвали. Ни одного целого дома не было по обоим берегам Дуная, ни одного стекла в окнах не уцелело. Заводы были взорваны, трамвайные и железнодорожные линии разрушены, по шоссе ни пройти ни проехать… А сейчас!.. В стране никогда еще не видели такого размаха в строительстве, везде кипит созидательная работа — и в Комло тоже, куда собирается ехать он сам… Йожеф недоговорил.

Ни в коем случае нельзя было сказать об этом и в закусочной на площади Кристины, где они выпили по стаканчику пива с солеными рогульками, и еще менее, когда, взявшись за руки и размахивая ими, они брели вверх по какой-то улице, круто поднимавшейся в гору, и вместе напевали детскую французскую песенку:

У Йожефа уже отяжелели ноги, он совсем запыхался, но Жанетта во что бы то ни стало хотела посмотреть крепость и большой белый памятник на вершине горы, и они все шли и шли вверх. Между кустами белел тонкий снежный покров. Мороз щипал лицо, у Жанетты покраснели нос и уши, которых не прикрывала забавная новая шапочка. Над городом распростерлось хмурое серое небо, один за другим загорались фонари. Спускаясь с горы, Йожеф Рошта чуть не на руках нес усталую, но счастливую Жанетту… Нет, не мог он при таких обстоятельствах сказать ей про это, конечно не мог! И Вильма должна понять его…

И вот теперь серым зимним утром они шли в школу, и на сердце у обоих было так тяжело, словно они шли на похороны кого-то близкого. На рассвете, в половине шестого, Вильма отправилась на фабрику, успев до ухода застелить кровать, перемыть посуду и развести огонь в камине. Жанетта, с бледным, помертвевшим лицом великомученицы, не дожидаясь особого приглашения, подмела полы, убрала свою и отцовскую постели, вычистила и надела купленные в Париже темно-синее платье и пальто с золотыми пуговицами.

— Пойдем, — сказала она упавшим голосом.

Йожефу Рошта хотелось сбросить гнет этого траурного настроения, и он шел по улице Текели, как будто просто отправился на прогулку и торопиться ему некуда. Он останавливался перед каждой витриной и все развлекал разговорами Жанетту. Но Жанетта отвечала лишь коротким «угу», рассматривая отражавшуюся в стеклах витрин собственную печальную фигуру. Рядом с ними останавливались и другие прохожие, разглядывали выставленные за стеклом товары, с ярлычками цен, и странно — Жанетта понимала отдельные слова, короткие фразы. Ей казалось, что иные из них она слышала в далеком-далеком детстве, и вот они выплывали теперь откуда-то из глубины памяти. Но она ничего не сказала отцу о своем открытии. Когда детский голос около нее восторженно прокричал: «Мама, смотри, туфельки с помпончиками! Какие хорошенькие!» — она полностью перевела про себя всю фразу на французский. Но, словно желая даже от самой себя скрыть это, она спросила отца, манерно грассируя:

— Что сказала эта девочка?

У перекрестка они замедлили шаг. Йожеф Рошта посмотрел на дощечку, прибитую на стене углового дома.

— Переменились названия, — сказал он Жанетте и неуверенно свернул в переулок.

Вскоре они вышли на какую-то широкую улицу.

Серые многоэтажные дома остались позади. В глубине по-зимнему голых садов возвышались особняки, выкрашенные в желтый и зеленый цвет. По обе стороны тротуаров тянулись ряды деревьев, а на мостовой, где редко показывались машины, дети играли в мяч да прогуливали своих собак старушки. В конце улицы вздымалась вверх церковная колокольня.

— Вот мы и пришли, — сказал Йожеф Рошта и вытер платком пот со лба. — Прошу тебя, Жанетта, милая…

Но девочка, не дожидаясь окончания просьбы, стремительно вошла в парадное с высоко поднятой головой — так несется под всеми парусами яхта через опасные воды.

Они вошли в просторный зал. Посередине его стояли длинный стол, стулья, вдоль стен расположились шкафы, этажерки, набитые книгами и тетрадями. На стенах висели картины и рисунки. Отсюда Йожефа и Жанетту направили в комнату поменьше. Здесь друг против друга стояли два стола, и за каждым сидела женщина. Одна из них, невысокая и круглолицая, медленно подняла голову с тяжелой короной густых рыжевато-золотистых волос.

— Добрый день! — поздоровался Йожеф Рошта.

— Добрый день! — ответили обе.

Вторая так и не взглянула на них, зато невысокая выжидательно смотрела на Жанетту, которая стояла, откинувшись назад и лениво покачиваясь на каблуках.

— Вперед!^[14] — сказала молодая женщина с золотой короной волос и приветливо кивнула девочке.

— Добрый день, мадам! — звонко ответила, почти прокричала, Жанетта по-французски.

Пожилая женщина, сидевшая за другим столом, тоже невысокая, но худая и хрупкая на вид, подняла свое узкое лицо от бумаг.

— Девочка — француженка? — спросила она.

— Да. Вернее, видите ли…

— Пожалуйста, садитесь.

— Я хотел бы поговорить с директором.

— Это я, — сказала пожилая женщина с узким лицом и протянула руку Йожефу Рошта. — Моя фамилия Авар, а это наша учительница, Марта Зойом, — представила она золотоволосую женщину.

Переговоры продолжались довольно долго. Йожеф Рошта достал из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенные бумаги, и обе женщины внимательно просмотрели их. Время от времени открывалась дверь, входили другие преподаватели, сообщали о чем-то, с интересом прислушивались к разговору, расспрашивали сами и уходили с папками под мышкой. По всему зданию разнесся резкий звонок. Послышалось хлопанье дверей, топот быстрых ног, гомон детских голосов. Директор встала, Йожеф Рошта тоже поднялся.

— Надо представить нотариально заверенный перевод ее документов на венгерском языке, — сказала директор. — Девочка, конечно, и до этого должна посещать школу.

— Быть может, после каникул, в январе…

— Об этом не может быть и речи, — энергично возразила директор. — Занятия начинаются в восемь часов утра.

— Хорошо…

Йожеф Рошта направился к двери. Он сжал руку дочери и смущенно сказал директору:

— Дочка моя немного своенравна и…

— Не беда, — ответила директриса. — Она выглядит сообразительной. До свидания.

Они направились к выходу вместе с Мартой Зойом. Большие, сиявшие влажным блеском карие глаза учительницы улыбались. Она обняла Жанетту за плечи, но девочка нетерпеливо вывернулась. Легкая, приятно пахнувшая рука Марты Зойом на мгновение нерешительно повисла в воздухе, затем, словно обидевшись на грубый отпор, спряталась в кармане темно-синей юбки. Когда они вышли из учительской, в широком коридоре шум немного утих. По каким-то невидимым проводам всех уже облетела новость: в школу записалась девочка из Франции, будет учиться в седьмом классе «Б». Перед учительской собралась целая толпа любопытных; вышедших из дверей встретило чириканье детских голосов. Толпа чуть-чуть расступилась перед ними, затем сомкнулась опять. В центре ее теснились ученики седьмого класса «Б». Чувствуя себя героями дня, они смелее всех высказывали свое суждение о девочке из Франции, которая, гордо подняв голову, направлялась к лестнице.

— Худющая, как глиста… — сказала толстая, веснушчатая девочка, набивая рот булочкой.

— Нет… но очень уж фасонистая! — прервал ее другой голос. Обладательницей его была очень высокая, смуглолицая девочка; все в ней казалось чрезмерно длинным — красные руки, ноги, падавшие на плечи черные волосы с жирным блеском, тонкий нос и большой рот. Она немного пришепетывала и говорила, растягивая слова.

— Для нашей Новак она, конечно, фасонистая, потому что француженка! — взвизгнул еще один высокий, совсем детский голос.

Обрывки разговора слились затем в отдаленный гул.

«Худющая, как глис… глиса». Что бы могло означать это слово — глиса?» — думала Жанетта, пока отец прощался с учительницей.

— Я буду твоей классной руководительницей, — сказала Марта Зойом и обернулась к Йожефу Рошта: — Скажите, пожалуйста, вашей дочери, что она будет учиться в моем классе. Я преподаю историю и венгерский язык. До свидания.

…И вот они снова на улице, где на мостовой играют в футбол ребята, где желтые и зеленые домики с балконами — словно цветы в глубине пустынных садов. Йожеф Рошта крепко сжал руку девочки. Непонятная ему самому горячая жалость щемила его сердце. Он оглянулся на огромное кирпичное здание школы с широкими, сверкающими окнами, окинул взглядом большой сад, какой-то успокоительно чистый и тихий, и мысленно сравнил всю картину с мрачным обликом трепарвильского монастыря. Обнадеживая самого себя, он вспомнил энергичное тонкое лицо женщины-директора, теплый, приятный голос Марты Зойом. Да, Жанетта будет в хороших руках, несомненно в хороших!.. И все же ему почему-то было так жалко, до боли жалко свою бледную, безмолвно шагавшую дочку. «Бедная девчурка! Характер у нее упрямый, непокорная, а кругом столько чужих! Милая моя, плохо воспитанная, непослушная дочка… Как-то найдет она свое место в этой новой жизни…»

— Папа, — неожиданно спросила Жанетта, — что такое глис?

— Глис?

— Ну глис… глиса́, — пыталась выговорить Жанетта, нетерпеливо глядя на отца.

— Может быть, глиста?

— Да-да…

— Ну, червяк, — объяснил Йожеф Рошта, радуясь, что девочка заговорила.

— Червя-як?!

В голосе Жанетты звенело возмущение, перед ее глазами всплыло веснушчатое лицо плотной девочки. Червяк! Худющая, как червяк!..

Упрямо сжав губы, она до самого дома не вымолвила ни слова.

События следовали одно за другим с молниеносной быстротой. Жанетта не успевала прийти в себя от одного, как на нее обрушивалось другое. Она была ошеломлена градом сыпавшихся на нее ударов. Прежде всего Дюла Дэржи, этот забойщик из Комло, улыбчивый человек с негромкой речью, близкий папин друг, оказался виновником ее большого горя! Получив письмо от Йожефа Рошта, он попросил недельный отпуск, чтобы помочь другу в первые дни. Изо дня в день рано утром они уходили по каким-то своим непонятным делам, разговаривали друг с другом целыми днями и долгими вечерами и все не могли наговориться. Часам к четырем приходила с фабрики тетя Вильма и тоже принимала участие в их беседах. Даже хлопоча у плиты, она боялась пропустить хоть слово и, оставляя открытыми двери на кухню, выкрикивала оттуда свои замечания и во весь голос подавала разумные, всегда уместные советы. С братом и с племянницей она обращалась одинаково: ругала их за беспорядочность, требовала, чтобы они, приходя домой, переодевались, платье вешали в шкаф, убирали постели; во всей этой воркотне было столько естественности и доброты, что Жанетта даже не пыталась сопротивляться.

В тот день, когда Жанетту записали в школу, Вильма Рошта пришла с фабрики в обычное время. Была она какая-то тихая, словно обескураженная. Переодеваясь в теплый фланелевый халат, она не кричала поминутно брату, не расспрашивала его и ничего не рассказывала сама. Вернувшись в комнату, переставила с места на место безделушки на столе, поправила книги на полке и устало опустилась в кресло.

— Ну как? Записал девочку?

Йожеф Рошта сказал, что они были у директора школы и что Жанетте уже послезавтра нужно явиться на занятия.

— Вот это правильно! — сказала Вильма и после короткого раздумья добавила: — Завтра мы купим ей все, что нужно, — темно-синюю юбку в складку, две блузки… ну, и все остальное. Пусть она будет одета не хуже других, а то еще, чего доброго, станут над нею смеяться…

Быть может, оба они вспомнили о тех туфлях с бантиками и стоптанными каблуками, которые причинили столько страданий маленькому Йожи Рошта… Задумчиво, с какой-то горечью Вильма произнесла:

— И сейчас еще попадаются среди молодежи скверные, подлые люди, — и тяжко вздохнула.

— У тебя на фабрике случилось что-нибудь?

Вильма неожиданно стукнула кулаком по столу так, что задребезжали расставленные на нем безделушки:

— Вот именно! Но я разберусь в этом, не бойся! Я человек терпеливый, к тому же слежу за собой и не позволю себе подходить к молодежи со стариковскими мерками… Я не требую от нее того… того, что приходит лишь с возрастом. Веселью, хорошему настроению человека я только радуюсь. У нас, например, целый день радио, чтобы легче нашим людям работалось. Это ведь не шутка — восемь часов просидеть за швейной машиной!

— Но что же случилось?

— А то, что все стенки кто-то исчеркал. Чего только там не написано! И ругательства, и гадости всякие… и глупые вражеские выпады… Уж не знаю, откуда они все это выкопали. Из радиопередач с Запада, что ли! — Вильма, такая энергичная, сильная женщина, сейчас чуть не плакала. — Меня это… ну, как обухом по голове ударило. Для того ли мы их учили? Ведь у них есть библиотеки — читай, пожалуйста!.. В семинары ходят, в театры. Труд им тоже облегчен — электричество вертит машины… Кто поспособней, выдвигается. Кем хочешь может стать! Да, далеко может пойти наша работница, будь только порядочной да прилежной. Это не то, что в мое время: как сядет девушка за машину, да так за ней и состарится. Не было у нее никакого выхода, никакой надежды. Ты-то ведь помнишь, Йожи… Но кое-кто не хочет понимать. Сколько ни делают для них хорошего, не желают понимать, и баста! — Голос Вильмы зазвенел воинственно. — Но погодите! Я уж узнаю, кто эти две негодяйки! Они наверняка из ночной смены — ведь вечером ничего еще не было…

— Двое писали?

— Похоже, что двое, почерки разные. Через день-другой выяснится, кто они, и тогда… Право, Йожи, я уж и не знаю, что тогда с ними делать… Выставить их? Но какая же это помощь? Останутся без куска хлеба, без руководства… А если на фабрике оставить — чего доброго, и других отравят.

— Очень уж мрачно ты на это смотришь, Вильма! Ну, затесались два выродка… Так ведь это на целую армию — сама говоришь, у тебя девятьсот человек. Не принимай ты этого так близко к сердцу…

И как раз тут прибежал Дюла Дэржи; он ворвался с шумом и несвойственной ему торопливостью, словно принес какую-то важную новость. Вильма пошла было на кухню приготовить кофе, но Дюла Дэржи загородил ей дорогу:

— Кофе подождет! А вот что вы скажете, Вильма, если завтра мы уедем в Комло!

И он с улыбкой окинул всех победоносным взглядом.

— А как Йожи? — спросила Вильма.

— И он тоже, со мною вместе. Есть отношение из министерства. Я до тех пор торопил их, пока все не сделали. Раз уж, думаю, завтра кончается мой отпуск, так лучше нам вдвоем ехать. А Жанетта в надежных руках останется…

Йожеф Рошта все время мучительно думал, как сказать дочке о своем отъезде. Наконец взглянул на Жанетту, притихшую на диване, и замер от удивления: девочка, несомненно, знает, о чем идет речь, она поняла слова Дюлы Дэржи… она плачет!

Двумя большущими шагами он пересек комнату, по пути наткнулся на кресло и, зацепившись пуговицей за вязаную скатерть, едва не стянул ее со стола вместе с пепельницами. Склонившись над девочкой, он обхватил ладонями маленькое измученное личико, гладил волосы, плечи дочери, шептал ей на ухо:

— Родная, маленькая моя дочурка, не принимай это так близко к сердцу! Мы же не навсегда расстанемся!.. К осени я получу квартиру и заберу тебя к себе. А до тех пор ты будешь учиться, будешь умницей… Обещай мне это, моя маленькая, не огорчай своего папу…

Они остались в комнате одни. Из кухни глухо доносились голоса, звяканье посуды. Лицо Жанетты было неподвижно, только из глаз быстро, одна за другой, катились слезы.

— И ты полюбишь тетю Вильму… Ну, что бы ты делала там, в Комло? Ведь я… что же я могу? И потом, мне ведь работать нужно, зарабатывать… и стране нашей помогать надо. Ведь я только ради этого и жил до сих пор… Но что я говорю? Когда-нибудь ты поймешь это, и скоро поймешь. Не бойся, Жанетта, не бойся будущего! Все пойдет хорошо… Мы будем счастливы, вот увидишь… — И он шепнул по-венгерски: — Meglàtod, kedvesem!^[15]

«Kedvesem»… Жанетта тихонько плакала, а в ушах у нее звучало странное слово, быть может, первое в жизни венгерское слово, услышанное ею в Трепарвиле. Ей вспомнилось, как мама вяжет, примостившись на бабушкиной кровати, а рядом с нею сидит папа и учит ее: «Йожеф Рошта… kedvesem». Образ мамы бледнеет, стирается в памяти, и все дальше отходит то, что связано с ним — серый дом, поселок, маленькие приятели, — но тоска живет и гложет все сильнее. С ужасом сознавала Жанетта свою беспомощность перед лицом событий: завтра она пойдет в школу, а папа уедет. Еще так недавно на душе было легко, и легким было тело, а сейчас ее точно связали веревкой и какая-то безыменная сила тащит ее по своему произволу неизвестно куда.

— Я и дома могла бы остаться с бабушкой, — пробормотала она, задыхаясь от слез. — Вы говорили, папа, что мы будем вместе. Нарочно так говорили… я знала, что вы меня обманете! — Диким, каким-то отчаянным движением она откинула голову, сжала в кулаки свои тонкие ручонки, на шее вздулись вены. — Я хочу домой! — пронзительно крикнула она. — Отправьте меня домой! Зачем вы меня обманули!

Вошла Вильма с кофейником в руке, повернула выключатель и даже не взглянула на Жанетту, заморгавшую от неожиданно вспыхнувшего света. Позади Вильмы появилось испуганное лицо Дюлы Дэржи с детски изумленными голубыми глазами.

— Йожи, убери со стола все лишнее! — сказала Вильма.

Услышав ее рассудительный голос, отец и дочь притихли. Йожеф Рошта снял со стола пепельницы и безделушки, и Вильма налила всем кофе. Жанетта, не сказав ни слова, вышла; с силой захлопнулась дверь в комнатушке. Йожеф пошел было следом за дочерью, но Вильма удержала его:

— Ну и умница же ты, Йожи! Оставь ее, пусть выплачется. В такие минуты лучше одной побыть. — И она обратилась к Дюле Дэржи: — Итак, когда же вы отправляетесь? Ведь мне еще надо собрать Йожи. Не могу же я его так отпустить!

А в это время Жанетта, захлебываясь слезами, лежала на кровати. Потом с неожиданной решимостью вскочила, нашла в кармане отцовского пиджака, висевшего на стуле, тоненькую, почти совсем исписанную тетрадку и вырвала из нее два листка. С лихорадочной быстротой начала она писать, и слезы, иссякшие ненадолго, с первым же написанным словом закапали снова.

«Дорогая бабушка, я здесь только и знаю, что все время плачу, а дома со мной этого не бывало, вы же знаете. Да и не от чего мне было плакать. А с тех пор как я уехала, у меня очень болит сердце — наверняка я умру. Завтра я иду в школу, учительницы здесь все отвратительные, и девочки тоже. Одна меня червяком назвала… ну, да я за это отплачу ей! А папа завтра уезжает, хотя и обещал дома, что не расстанется со мной. Здесь все только чужие, и я никого не люблю. Только вас, бабушка, люблю и еще Мари. Если вы увидите Розу Прюнье, передайте и ей мой сердечный привет. Дорогая бабушка, пожалуйста, возьмите меня домой отсюда, потому что я столько плачу, что, наверно, умру, как и мама умерла. И еще есть здесь такая тетя Вильма, я сейчас у нее живу, но она мне совсем не нравится. Пожалуйста, пишите мне, бабушка, потому что здесь никто не знает французского, а теперь и папа уезжает.

Целую вас, бабушка,

ваша Жанетта».

На листочке сбоку было приписано, совсем уж неразборчивыми каракулями:

«Париж гораздо, гораздо красивее Будапешта, в Париже фонтан есть и много цветов, а здесь снег да голые деревья. Пишите бедной Жанетте!»

Жанетта с удовлетворением перечитала свое послание. Как ни странно, но разлука и в самом деле как-то приукрасила образ строгой Розы Прюнье; перенесясь мысленно в Трепарвиль, Жанетта с мягкой грустью припомнила торчащую козлиную бородку своего злейшего врага, мясника Мезье. Она уже не плакала. Сложив письмо, она сунула его в карман и пересела на кровать. Пусть там совещаются эти трое, пусть замышляют заговор против нее. Подумаешь, великий подвиг — трем взрослым людям перехитрить бедную одинокую девочку! Пусть приходит теперь смертный час, она готова расстаться с жизнью; и, сложив руки, Жанетта зашептала молитву: «Отче наш, иже еси на небесех…» «Погодите, скоро узнаете, что вы сделали со мною… Только будет уж поздно…»

Но что это? Щелкнул выключатель, и Жанетта, все еще живая, растерянно заморгала мокрыми от слез глазами… Тетя Вильма рылась в белом шкафчике, собирая папины вещи, и, словно не видя племянницы, свернувшейся клубочком на кровати, кричала в дверь:

— А грязное белье присылай домой каждые три недели, слышишь, Йожи? Из первой же получки купи себе рубашку, а то у тебя все четыре никудышные…

Она сняла со шкафа свой чемодан, основательно вытерла его на кухне тряпкой. В открытую дверь слышались шаги, суета, шумные сборы. Хлопнула входная дверь. Жанетта с любопытством прислушалась: «Куда это могла уйти тетя Вильма?» Может, час, а может, и больше сидела она, всеми забытая, на кровати. Что же это такое? Значит, о ней никто и не думает? Становилось скучно; слезы иссякли, и, как Жанетта ни старалась, она не могла больше выдавить из глаз ни одной слезинки. Пусть бы уж поскорее пришел папа, успокоил ее, приободрил — ведь завтра они расстаются. «Обманул меня, уезжает…» — повторяла она про себя, но никак не могла заплакать.

Вернулась тетя Вильма; захлопотала на кухне — выдвигала ящики, гремела посудой. Жанетта услышала, как поскрипывает доска на столе. Тетя Вильма делает печенье! От чудесных запахов потекли слюнки, и вдруг мучительно засосало под ложечкой. Конечно, они там пируют, и никто даже не подумает о бедной Жанетте. Но… стоит лишь выйти из своей комнатки, и пей, пожалуйста, кофе, ешь вкусные рогульки… В конце концов, она и так уже достаточно насиделась в одиночестве.

Вскочив с кровати, она вышла и стала в дверях. У тети Вильмы руки были по локоть в муке. Повязав голову косынкой, она деловито раскатывала тесто, склонившись над доской, а увидев Жанетту, сказала самым естественным тоном:

— Быстренько пей кофе, Жанетта, а потом поможешь мне. Надо собрать папу в дорогу. Ты ведь знаешь, что ему нравится и как надо все сделать.

С первой же минуты знакомства с Жанеттой Вильма Рошта не принимала во внимание того, что ее племянница француженка. Она вела с нею длинные «односторонние» беседы и, не ожидая ответа, таким уверенным тоном отдавала распоряжения, что пораженная девочка молча повиновалась. Вот и сейчас Вильма Рошта словно не заметила ее заплаканных глаз, угрюмого выражения лица, и от этого у самой Жанетты горе как будто притупилось. Стоя, она выпила чашку кофе и вприпрыжку вернулась на кухню.

Тетя Вильма растирала масло с мукой. Приятно пахло ванилью, от плиты шло тепло… Жанетта возбужденно потянула носом.

— Что вы хотите испечь? — спросила она. — Мне можно помочь вам?

Разговаривая с теткой, Жанетта всегда кричала, сопровождая слова пояснительными жестами.

— Разотри орехи. Ступка вон там, на шкафу. Если не достанешь, стань на стул. Вот погоди, на первые же свободные деньги Вильма купит мельницу для орехов.

— Мель-ни-цу для о-ре-хов… для о-ре-хов, — по складам повторяла Жанетта странные, незнакомые слова до тех пор, пока не уяснила себе их смысл.

А ведь правда, эта «мельница для орехов» просто необходима в доме (она снова тихонько засмеялась, повторив слова «мельница для орехов») — от ступки все руки в пузырях! Дома, в Трепарвиле, не только «мельницы для орехов» не было, но даже и ступки. Нет, не приходится ставить в вину тете Вильме, что у нее нет этой мельницы! Коротко остриженные кудрявые волосы взлетали надо лбом девочки, старательно растиравшей орехи.

— Да ты не по ступке колоти пестом-то, слышишь, Жанетта! Ты орехи в ступке три, растирай хорошенько. А ну-ка, достань теперь таз да хорошенько, в двух водах, вымой мясо.

Жанетта стала перед тетей Вильмой и затрясла головой, замахала руками, даже ногами затопала:

— Мясо не нужно мыть! У нас так не делают, мясо безвкусное станет!

— Ну, ничего, Жанетта! Может, ты и права, в следующий раз сделаем по-твоему. А сейчас ты вымой мясо — мне что-то не нравится мясник, который его отвешивал.

— И у нас, и у нас есть такой! — обрадовалась Жанетта. — Мезье! — И она изобразила тете Вильме острую бородку мясника Мезье, всю его встопорщенную фигуру и даже показала, как у него вверх-вниз прыгает кадык, когда мясник орет своим визгливым голосом…

Тетя Вильма смеялась до слез, еле стояла на ногах от смеха; на глазах у нее выступили слезы и чуть не капали прямо в тесто; яичные скорлупки едва не взлетали над столом в воздух, скрипела доска. На пороге появились двое мужчин — показалось бледное, радостно улыбавшееся лицо Йожефа, ясные голубые глаза Дюлы Дэржи. Жанетта, словно не заметив отца, продолжала шутить; ее игра предназначалась только для тети Вильмы, а не для этих двух обманщиков, которые сговорились между собой и обманули, перехитрили ее!

Но теперь ее чувства были лишь бледным отражением недавних горьких переживаний. Вооружившись жестяной формочкой, Жанетта усердно вырезала из теста маленькие сердечки; тетя Вильма укладывала их на противень, смазывала яичным желтком и посыпала молотыми орехами. По кухне распространились вкусные запахи, было тепло и светло, а от проворных и ловких движений большой женской фигуры становилось как-то особенно спокойно на душе…

На следующее утро Йожеф Рошта проводил свою дочь в школу. На каждом перекрестке он подолгу объяснял ей дорогу:

— Примечай получше, Жанетта. Не заблудись на обратном пути!

Перед большим кирпичным домом они попрощались. Рошта как-то неуверенно, то и дело оглядываясь, направился домой, а Жанетта, высокомерно закинув голову, вошла в двери школы.

3

Рано еще, или она опоздала?

По широкой лестнице, весело переговариваясь, бежали вверх несколько девочек; одна из них, задыхаясь и прыгая через две ступеньки, колотила другую портфелем по спине. Большинство были в таких же, как у тети Вильмы, зеленых драповых пальто; видно, это венгерская мода, — решила Жанетта. Заметила она и то, что на ногах у девочек хорошие, крепкие туфли, а не поношенные и дырявые, как у мальчиков Вавринек или как те старые сандалии, которые носила она сама. Впрочем, там, среди шахтерских детей, все могло сойти, но здесь наверняка такие башмаки обращали бы на себя внимание. Папа записал ее, видно, в какую-то особую школу: дети здесь все состоятельные и будут, конечно, перед ней задирать нос, как те нарядные чиновничьи дочки в Трепарвиле. И так уже ее прозвали червяком!.. Придя к такому заключению, Жанетта приняла воинственную позу. Она совершенно позабыла о том, что на ногах у нее сияющие коричневые ботиночки со шнурками, а пальто сшито по новейшей парижской моде для детей. Решение ее было твердо: она ни слова не скажет этим девчонкам — все они враги, враги коварные и чужие…

Жанетта прошла из конца в конец по широкому коридору первого этажа, разбирая дощечки на дверях: «Шестой «А»… «Шестой «Б»… «Восьмой «Д»… Ну, а теперь куда же? Ее остановили было две девочки с повязками на рукавах, спросили о чем-то, но Жанетта, надменно закинув голову, пошла дальше, словно ничего не видела и не слышала. Она свернула в другой коридорчик. Тихое жужжанье голосов, доносившееся из-за дверей, усиливалось, когда в класс входил кто-нибудь. Какое огромное здание, сколько дверей, какие широкие коридоры! Окна высокие, чуть не от пола до потолка, в них вливается свет зимнего утра…

Нужно признать, что трепарвильский монастырь — настоящая тюрьма по сравнению с этой школой. Там царит полумрак, все ступают крадучись, опускаются на колени перед святыми; тихо перебирая четки, там бесшумно скользят призраки в черных одеяниях и белых накидках; дети скучены в тесных и темных классах… И все-таки Жанетта с тоской вспомнила сейчас о былых зимних утренних часах.

Из конца коридора доносился особенно сильный шум.

«Седьмой «Б», — прочитала Жанетта на последней двери, и сердце ее заколотилось. Услыхав за спиной шаги — наверно, одна из дежурных с повязкой на рукаве, — она торопливо нажала ручку двери и вошла.

Жанетту никто не заметил, и она всё стояла в своем парижском пальтишке с золотыми пуговицами, в красной, сдвинутой на затылок шапочке, из-под которой выбивались мелкие черные локоны, а перед ее глазами, словно в густом тумане, смутно колыхались пестрые пятна и вырисовывалось какое-то странное шествие.

Одна девочка двигалась впереди, в спину ей упиралась голова другой согнувшейся фигурки, а на ее согбенной спине восседала третья девочка.

— Караван, сюда! — взвизгнул чей-то голос, и шествие проследовало к кафедре, поднялось на нее и, обогнув учительский столик, спустилось с другой стороны. — Караван, сюда! — послышался тот же повелительный голос, и странная компания двинулась теперь между двумя рядами парт.

Но покорный до сих пор верблюд вдруг заупрямился; засопев, вздыбился, и покачивавшаяся на его спине девочка под громкий хохот зрителей скатилась на ближайшую парту, расшвыривая книги и тетради.

— Если вы не прекратите шалости, я скажу тете^[16] Ирме! — раздался чей-то энергичный голосок. — Садитесь по местам и покажите ваши тетради!

Участники «каравана», все еще смеясь и задыхаясь, уселись за парты. Обладательница энергичного голоса, высокая, стройная девочка с такими блестящими и гладко причесанными волосами, что они казались словно приклеенными к голове, подошла к каждой из них и перелистала тетради.

Шепелявый, тягучий голос, показавшийся Жанетте знакомым, заныл:

— Уж ты сразу же готова наговорить на человека, Шоймоши!.. А знаешь, как у меня вчера голова болела… Да я все это за пять минут напишу…

Девочка с гладко причесанными волосами ответила:

— Как в караван играть, так у тебя голова не болит! Вечно ты портишь нам показатели, а потом нытья не оберешься!..

Небольшая группа девочек, негромко разговаривая, стояла у печки; другие, склонившись над партой, быстро писали что-то или читали, тихонько бормоча слова. Шепелявая девочка, пожав плечами, достала из портфеля бутылку с молоком и стала пить. В этой девочке все казалось каким-то непомерно длинным — ноги, руки, тонкие губы; это она-то и назвала накануне Жанетту «фасонистой». Прозвенел звонок, и кто-то сказал:

— Смотрите, француженка уже пришла!

Жанетту вдруг окружили, и она сразу попала под перекрестный огонь любопытных взглядов.

Все заговорили разом, все обращались к Жанетте, но, увидев, что она стоит неподвижно, не улыбаясь, кто-то махнул рукой:

— Да ведь она ровнешенько ничего не понимает!

— Уж не собирается ли она до вечера простоять здесь в пальто?

— Стащить с нее пальто!

Жанетта чуть отступила назад, прислонилась к стене и стала смотреть поверх окружавших ее голов в окно, на смутно вырисовывавшиеся в сером тумане голые деревья школьного сада. Пусть только попробуют прикоснуться к ней! Вокруг шумели взбудораженные девочки.

— Ну, теперь единицы посыплются пачками! Ведь она и человеческого языка-то не знает!

— Чего вы пристали? Научится! Корейские и греческие ребята тоже в венгерские школы ходят!..

И так далее и так далее. Вокруг Жанетты, переплетаясь, раздавались доброжелательные и враждебные реплики. Девочки разглядывали ее пальто и крошечную красную шапочку, сдвинутую на затылок. Вдруг певучий, совсем еще детский голос произнес:

— Ты что так перепугалась? Мы ведь только шумим, не откусим же мы тебе нос! — Девочка неожиданно схватила вяло повисшую руку Жанетты и сильно потрясла ее. — Я Мари Микеш. А тебя как зовут?

Жанетта молча посмотрела на нее и недоуменно пожала плечами.

— Новак! — крикнула девочка. — Иди сюда, у тебя же бабушка француженка!

Другие тоже стали звать: «Новак, Новак!» И наконец со своего места неохотно поднялась длиннорукая и длинноногая Бири Новак, вожак «каравана». Кто-то подтолкнул ее, и она подошла медленно-премедленно, от растерянности едва волоча ноги. Ее горбатый нос покраснел от волнения.

— Спроси, как ее зовут! — распорядилась Мари Микеш, тоненькая, хрупкая девочка с хорошеньким личиком, обрамленным светлыми и пушистыми, словно облачко, волосами.

Бири Новак, заикаясь, попробовала отказаться: пусть ее оставят в покое, она уже отвыкла, она была совсем маленькой, когда умерла бабушка. Но Мари Микеш не уступала:

— Ты же хвасталась, что дома разговариваешь с мамой по-французски!

— Ну, говорим иногда…

— Так и сейчас говори! — сказала черненькая круглолицая девочка с густыми бровями.

— Спроси, как ее зовут! — прошипела ангелоподобная Мари Микеш и сердито топнула ногой.

Какая-то молчавшая до тех пор девочка толкнула Новак к Жанетте, и та начала наконец, заикаясь:

— Ton nom… Твое имя…

Губы Жанетты чуть тронула насмешливая улыбка, но на прямо поставленный вопрос нужно было ответить. Чистым и звонким голосом, мягко раскатывая звук «р», она сказала:

— Жанетта Роста́.

Кто-то тихонько хихикнул.

— Жанетта Роста… Какое странное французское имя! — сказала какая-то девочка и локтем подтолкнула свою соседку.

Послышался веселый, звонкий смех и возгласы: «Жанетта Роста…» Девочка сжала кулаки, глаза ее сверкнули.

— Вы что смеетесь? — крикнула она. — Смотрите, лучше бросьте насмешки, а не то…

В эту минуту в класс вошла учительница, и все ринулись к партам.

— Вперед!

Учительница отдала салют, и класс довольно шумно сел; учительница перелистала классный журнал. Дежурная, черненькая, круглолицая девочка, у которой густые брови сходились на переносице, доложила:

— Товарищ учительница! Сегодня в классе отсутствуют Каталина Бэде и Эстер Вамош.

Вставали и другие, что-то сообщали учительнице; встала и высокая, стройная Эржи Шоймоши с гладко причесанной головкой:

— Товарищ учительница! Новак домашнее задание не приготовила.

Другая девочка сказала:

— Товарищ учительница! Илонка Шмит забыла дома красный галстук.

Как все это было странно, непонятно и чуждо! Жанетта стояла у двери. И вот взгляд учительницы остановился на ней. Делая какие-то пометки в классном журнале, она сказала рассеянно:

— Иди на место!

Жанетта не двигалась и лишь чуть-чуть покачивалась взад-вперед, устремив сверкающие глаза в окно. Мари Микеш вскочила:

— Тетя Ирма, у нее нет места!

— Невеста без места! — выкрикнул чей-то язвительный голос.

Послышался сдержанный смех. Учительница обвела ряды парт строгим взглядом небольших, блестящих, как у птицы, глаз и сошла с кафедры.

— Почему у нее нет места?

— Она новенькая, сегодня в первый раз пришла, тетя Ирма. Она только что из Франции, — пояснила Эржи Шоймоши.

Тетя Ирма кивнула головой: правда, она ведь уже слышала об этом. Внимательно посмотрев новенькой в лицо, она спросила чуть хрипловатым голосом:

— Как тебя зовут?

Несколько девочек крикнули в один голос:

— Жанетта Роста!

И снова послышались приглушенные смешки и возня.

— Тише!

Взяв Жанетту за руку, учительница подвела ее к незанятому месту. Она была высокая и очень худая, носила очки; лишь вблизи становилось видно, какое молодое, почти детское у нее лицо.

— Это место Каталины Бэде! — вскочила сидевшая за партой бойкая толстушка, которая только что развеселила своим замечанием весь класс. — У нее краснуха, но Каталина уже поправилась, через несколько дней придет в школу и…

— Не спорь, Пецели, — твердо сказала учительница. — Ваша классная руководительница все уладит, а до тех пор новенькая посидит здесь.

Понемногу все успокоились; учительница вернулась на кафедру и раскрыла свою тетрадь. Наступила тишина напряженного ожидания; наконец прозвучало имя Йолан Шурани.

Широколицая, чернобровая Йолан Шурани встала и начала отвечать урок по географии. Она говорила очень быстро, воодушевленно, отчеканивая каждое слово, но вдруг остановилась посреди фразы и никак не могла закончить ее. Сразу поднялось десять рук, некоторые даже перебирали в воздухе всеми пятью пальцами, чтобы привлечь внимание учительницы, но та по-прежнему выжидательно смотрела на растерявшуюся девочку.

— Что мы называем магматической силой? — спросила она и, не получив ответа, снова спустилась с кафедры и остановилась перед рядами парт. — Подумай, ты ведь только что очень правильно рассказывала, что такое магма.

Йолан Шурани шумно вздохнула и снова быстро-быстро заговорила.

— Садись, — сказала тетя Ирма. — Ты хорошо подготовилась и заслуживаешь пятерку. Но следи за собой хорошенько, а не то беда: ведь где только не бродят твои мысли!.. Продолжай, Пецели. Как мы узнаем направление в зависимости от состава недр земли?

Толстая девочка, сидевшая рядом с Жанеттой, от волнения ущипнула ее за руку и вскочила со скамьи. Полились странные, незнакомые Жанетте слова, смысл и значение которых здесь ясен был всем, кроме нее, ничего не понимавшей, всем чужой, и это было так обидно, так унизительно…

Но постепенно Жанетта успокоилась. Туман, застилавший глаза, рассеялся, и она с интересом стала приглядываться к новой обстановке. В просторном классе сидело девочек тридцать… Каким расточительством сочли бы это трепарвильские монахини! У них классные комнаты были вдвое меньше, а набивали туда по сорок, по пятьдесят учениц. «Географичка» говорит хрипловатым голосом и совсем негромко, а какая царит тишина… Голос не издевательский, не то что у сестры Анжелы, — заключает Жанетта. Руки у учительницы худые и костлявые, но, когда она, взяв за руку Жанетту, вела ее к парте, ощущать их прикосновение было приятно. Теперь она вызвала серьезную, гладко причесанную Эржи Шоймоши; девочка отвечала урок увлеченно и даже сопровождала свои слова легкими жестами. Для Жанетты непривычно было, что учительница не скрывает, а перед всем классом говорит о том, как ей понравился ответ Эржи.

— Ты отвечала хорошо, ставлю тебе пятерку — первую в первом полугодии. Смотри не испорти себе отметок!

А маленькая Мари обернулась назад и с сияющим лицом прошептала:

— Уже две пятерки получили сегодня по географии!

Все было непонятно и странно. Девочки говорили о полученных отметках так, словно включились всем классом в какое-то соревнование. Почему, спрашивается, радовалась Мари Микеш хорошим ответам Йолан Шурани и Эржи Шоймоши? Даже ее соседка, живая, как ртуть, Пецели, перестала вертеться и, хотя учительница поставила ей тройку, от души радуется успеху Шоймоши. Учительница задает вопрос, и тотчас тянутся вверх несколько рук; куда ни глянь — всюду внимательные, серьезные лица. Только за своей спиной Жанетта слышала непрерывное тихое сопенье Новак. Оглянувшись, она увидела, что долговязая девочка под партой играет сама с собой в карты.

Резко зазвенел звонок. Девочки парами пошли в коридор; учительница, оглянувшись, сказала:

— Кто дежурный по классу?.. Открой окна, проветри!.. Шоймоши, следи, чтобы на перемене никто не заходил в класс.

Одна за другой распахивались двери, в коридорах стало тесно; девочки прогуливались взад-вперед, болтали, смеялись; в воздухе стоял разноголосый гам. Жанетта остановилась одна в оконной нише, глядела на голый зимний сад, и снова глубокая печаль сжимала ей сердце. Но поза «француженки» и весь ее вид говорили о такой неприступности, что никто не решался к ней приблизиться. Она только слышала перешептывания за своей спиной, топот ног вокруг и тоненькие приглушенные голоса: «Француженка… француженка…» Она стояла, гордо закинув голову, и на шее у нее напрягались жилы; когда прозвенел звонок, она первая поспешила в класс.

Слышалось тихое жужжанье голосов, иногда какие-то вопросы и ответы. Большинство склонилось над открытыми книгами; соседка Жанетты, Аранка Пецели, румяная девочка с пухлыми ручками в ямочках, попросила у Мари Микеш ее тетрадь и стала что-то быстро писать. Долговязая Новак с полнейшим душевным спокойствием пила молоко из бутылки и ела хлеб с маслом, так громко чавкая, что пораженная Жанетта даже обернулась.

— Degeuner… завтракать, — пояснила Новак.

— Слышу, — ядовито ответила Жанетта.

Бири Новак глупо засмеялась и обвела лица соседок торжествующим взглядом: видите, эта девочка из Франции только со мной и разговаривает, а остальных, можно сказать, взглядом не удостаивает! Она с готовностью протянула бутылку Жанетте и, хотя та отстранила ее рукой, продолжала настаивать:

— Пей, вкусно!

Мари Микеш сердито обернулась:

— Оставь ты ее в покое! Не видишь, что ей противно?

А Пецели добавила:

— Она заметила по твоей физиономии, что у тебя легкие болтаются, и селезенка ёкает, а от обеих этих болезней чаще всего бывает кретинизм.

Это высказывание было вознаграждено громким смехом, а Новак зашепелявила, шмыгая носом:

— Оставьте меня в покое! Вечно вы пристаете ко мне!

Круглолицая Йолан Шурани вдохновенно рассказывала что-то подругам, тесным кружком собравшимся вокруг ее парты.

— …и тогда муж узнал, что Анна любит другого… А этот Вронский, обратите внимание, был довольно маленького роста, но очень красивый… И вот муж выгнал Анну из дому, и они уехали в Италию. Ну, тут, обратите внимание, идет довольно скучная часть, пейзажи и все такое, затем они возвращаются, и Анна однажды потихоньку навещает своего сына. Здесь, обратите внимание, слезы сами собой льются…

Йолан Шурани шепотом продолжала историю Анны Карениной; в классе было тихо лишь «зубрилы» бормотали что-то про себя… «Видно, сейчас будет урок строгой и неприятной учительницы», — подумала Жанетта. Ее очень успокаивала мысль, что никакие законы школы пока на нее не распространяются: объяснения учительницы она понимала лишь очень туманно, уроки учить сейчас невозможно — и сколько еще пройдет времени, пока она научится говорить по-венгерски! Ну и язык! Головоломка какая-то. Каждое слово звучит, точно удар молота… Только очень уж странным было чувство, что во всем этом спектакле она не главное действующее лицо, а лишь безмолвный, все замечающий и сравнивающий наблюдатель.

Жанетту смущало немного то, что, присматриваясь к наружности и повадкам одноклассниц, она не могла догадаться, кто они такие, к какому кругу принадлежат; не могла даже установить, в каких отношениях они между собой. В трепарвильской монастырской школе у каждого было свое место, в зависимости от положения родителей. Там класс делился на три группы; границы, разделявшие эти три группы, иной раз могли быть нарушены, но совершенно отчетливо проявлялись в обращении монахинь с учениками. Да и сами дети, принадлежавшие к различным общественным слоям, чуждались друг друга. Численный перевес был на стороне детей шахтеров — грубоватых, плохо одетых сорванцов, предводителем которых была Жанетта. В школе им полагалось сидеть на задних партах; монахини на уроках вызывали их только по фамилиям, а не по именам, наказывали сурово и безжалостно, нудным бормотаньем отвечали на их произносимое нараспев приветствие: «Славьте господа». По-другому обращались они с тупоголовыми, ноприлежными и благонравными дочерьми ремесленников и хозяйчиков; эти маленькие набожные особы держались всегда тесной кучкой, постоянно шептались друг с дружкой, давали благоговейные обеты, к каждому празднику убирали часовню цветами; из них выходили впоследствии святоши и ханжи, а некоторые даже шли в монахини. Кроме этих двух групп, была еще одна привилегированная каста — дети чиновников и служащих шахты. Они располагались на первых скамьях и лишь в случае крайней необходимости с холодным и вежливым видом обращались к своим одноклассницам.

Вспоминая о недавнем прошлом, Жанетта с удовлетворением думала, что ни разу не упустила случая насолить заносчивой компании аристократов. И в душе ее созрело решение: здесь она тоже не даст себя в обиду, будет упорно защищаться, а, если нужно, то и нападать! Ее положение здесь, конечно, труднее — ведь воевать придется не против определенных, сложившихся групп, а, как видно, против отдельных недругов; оглядывая ряды парт, она не замечала большого различия в одежде девочек: на всех короткие юбки, клетчатые фланелевые блузки или вязаные кофточки; на шее — красные галстуки. При виде этих галстуков перед тоскующим взором Жанетты возникли трепарвильские вайаны и фигурка маленькой приветливой Розы Прюнье, которая так ловко приклеивала плакаты к забору…

— Вперед!

Жанетта вздрогнула и встала вместе со всеми. В класс вошла Марта Зойом с пачкой тетрадок в руке; она прошла к кафедре торопливой походкой, чуть склонив голову с шапкой густых рыжевато-золотистых волос, и девочки провожали ее теплым взглядом. Снова поднялись с места дежурные, классная руководительница записала отсутствующих; спросив, в какое звено входит каждый из них, она поручила звеньевым навестить больных и вместе с ними приготовить уроки.

— Тетя Марта! — сказала сидевшая рядом с Жанеттой Пецели, с круглым и румяным, как яблочко, лицом — она ни секунды не могла спокойно оставаться на месте. — У Каталины Бэде краснуха, это заразная болезнь!

— Тогда к ней никого не пустят. — Увидев рядом с Аранкой Пецели Жанетту, учительница улыбнулась и захлопнула классный журнал. — Вы уже познакомились с вашей новой одноклассницей? — спросила она.

Подойдя к Жанетте, она хотела было погладить кудрявую черноволосую головку, но, припомнив вчерашнее, удержалась и спрятала руку в карман широкой юбки.

— Надеюсь, вы постараетесь помочь ей справиться с первыми трудностями.

Никто не ответил. Учительница сделала несколько неторопливых шагов между рядами парт; останавливаясь, обращалась то к одной, то к другой девочке и в то же время вела как бы со всем классом задушевную беседу.

— Подумайте, как бы вы сами чувствовали себя в первый день в чужой школе чужой страны. Постарайтесь как можно скорее научить ее нашему языку; вам это будет нетрудно, ведь отец вашей новой подруги — венгерец. Он эмигрировал во Францию из-за преследований и безработицы во времена Хорти^[17]. Вы знаете, какое это было время, мы много говорили о нем, да и читали вы об этом немало. А ну-ка, кто может напомнить мне такой рассказ, где говорится о хортистском режиме…

Взметнулся целый лес рук, девочки тянулись, совсем приподнимаясь с парт, — так им хотелось привлечь к себе внимание учительницы.

— А ну-ка, что скажет нам Новак, — проговорила Марта Зойом. — Если, конечно, ты согласишься прервать на несколько минут свой завтрак.

Сдержанный смех, нетерпеливое шарканье ног… Наконец послышался шепелявый голос Бири Новак. Взгляд учительницы остановился на Мари Микеш, и обрадованная девочка заговорила тонким, детским голоском:

— В своем рассказе «Начальник» Жигмонд Мориц^[18] показывает, как жилось людям при старом режиме… как все было тогда нелепо… При капитализме рабочие своим трудом увеличивали богатства заводовладельцев. А у самих у них заработка едва хватало на хлеб, да и того они не ели вволю. Занимался ли человек физическим или умственным трудом, он все равно должен был служить капиталу, который все силы и знания… ну, как бы это сказать… словом, считал своею собственностью…

— Пора бы тебе уже отвыкнуть от всех этих присказок: «как бы это сказать» да «словом»! Садись, Микеш, ты хорошо отвечала… Итак, постарайтесь-ка научить новую подружку нашему языку и обычаям, а она со временем тоже расскажет нам, конечно, много интересного. Сходите к ней домой и… и будьте с нею поласковее, — добавила она теплым, мягким голосом. Марта Зойом снова остановилась перед Жанеттой и, посмотрев на ее неподвижное лицо и крепко стиснутые руки, вдруг спросила: — А кто-нибудь из вас пытался разговаривать с нею?

С разных сторон послышалось имя «Новак». Долговязая девочка неуклюже поднялась и в замешательстве шмыгнула носом. Учительница удивилась, но тотчас же сказала:

— После уроков проводи свою новую одноклассницу и помоги ей купить все необходимые школьные принадлежности. Но слышишь, Новак, чтобы не болтаться попусту по улицам, не шалить, понятно?

Послышался приглушенный смех; длиннорукая и длинноногая Бири Новак, ворча, уселась на место, но тут же, услышав новый вопрос тети Марты, снова вскочила, напоминая своими развинченными движениями паяца, которого дергают за проволочку.

— Ты уже говорила с новенькой?

— Одно — два слова…

— Что-то у них не получалось! — быстро сказала Аранка Пецели. Она все время вертелась, как юла, и словно подстерегала случай бросить вскользь какое-нибудь меткое словцо.

— Сиди тихо, Пецели! — Учительница снова обернулась к Бири Новак. — Ты не обидела ее чем-нибудь?

— Я? Ну, что вы, тетя Марта!

— А другие?

И тетя Марта, ожидая ответа, внимательно оглядела класс. Мари Микеш встала; легкие, словно пена, пушистые волосы ореолом обрамляли ее славное личико.

— Мы спросили, как ее зовут, а она как-то так странно сказала, что просто нельзя было удержаться от смеха… ну, словом, она рассердилась… А только мы не хотели ее обидеть…

— Такое смешное у нее имя? Но как же ее зовут?

— Жанетта Роста, — сказала Мари Микеш. Плечи ее вздрогнули от сдержанного смеха, сияющие голубые глаза простодушно смотрели на учительницу.

— Жанетта Рошта, — задумчиво повторила учительница. — Рошта… Я не вижу ничего странного в этой фамилии. Ну, а имя ее мы переведем на венгерский язык. Я думаю, Янка…

Снова на партах подталкивания, шепот… Из уст в уста передавалось: «Янка».

— Тише! — строго сказала учительница и вернулась на кафедру.

Одна девочка, став перед доской, прочитала стихотворение, другая разобрала его содержание, отвечала на вопросы. Потом тетя Марта сказала свое мнение о том, как приготовлен урок ученицей и какую отметку она заслужила. Жанетте снова вспомнилась ее трепарвильская наставница. Сестра Анжела тайком ставила оценки в свою записную книжку, куда никто никогда не заглядывал, — об отметках приходилось только догадываться. Подавленная обилием впечатлений, Жанетта словно оцепенела и сидела не шелохнувшись. Когда неожиданно зазвенел звонок, она вздрогнула всем телом. Девочки, снова став в пары, вышли в коридор, а Жанетта опять заняла наблюдательный пост у окна. Кто-то окликнул ее.

— Пойдем, Янка, погуляем вместе, — произнес звонкий детский голос.

Янка! Девочка обернулась так резко, что Мари Микеш отшатнулась и, словно обороняясь, вытянула перед собой руку; приоткрыв крошечный рот, она удивленно вслушивалась в неожиданно бурный поток непонятных слов:

— Меня Жанеттой зовут, а вовсе не Янкой… И оставьте меня в покое… Я — Жанетта, понимаешь, Жанетта!

Мари Микеш улавливала только эти два сменяющие друг друга имени — Жанетта… Янка… По тону она понимала, что новенькая протестует, видела злые слезы в черных сверкающих глазах.

— Ну хорошо, не кричи только! — сказала девочка и отступила от Жанетты, оставив ее в оконной нише.

Отойдя в сторонку, Мари взволнованно заговорила о чем-то в группе девочек. Жанетта стояла молча. Она уже различала отдельные голоса: хнычущий голос Бири Новак, насмешливые интонации непоседы Пецели, короткие возбужденные выкрики Йолан Шурани и спокойные, решительные фразы Эржи Шоймоши, которая сразу сумела охладить брожение умов.

— Жанетта, — задумчиво сказала она, — Жанетта… Может быть, по-венгерски это будет Янка, но если ей не нравится! Пусть будет Анетта… Аннушка, верно?

И вот она уже подошла к Жанетте и смело повернула к себе сопротивлявшуюся девочку.

— Аннушка! — сказала она ласково. — Нравится тебе это имя? — И, стараясь убедить ее, повторила по складам: — Ан-нуш-ка…

Она не выпустила руку Жанетты и молча стала ходить с нею рядом по коридору, пока не зазвенел звонок.

Уроки шли один за другим; из классной комнаты ученицы спустились в физический кабинет, затем снова поднялись на второй этаж. Жанетта знакомилась с новыми учительницами и немного уже свыклась с непривычной для нее методикой преподавания — с тем, что ответы обсуждались всем классом, и с тем, что девочки слушают внимательно и у них напряженно-сосредоточенные лица. Она теперь не обращала внимания на тихий шелест потрепанных карт Бири Новак, беспрерывно зудевшей у нее за спиной: «Для дому — большой денежный интерес… хорошие вести из-за границы… твою маму ждут большие перемены…»

Домой Жанетта шла одна. Старательно разглядывая дощечки на угловых домах, она кривила губы: «Ну и названия! Натощак не выговоришь!» Вдруг у нее мелькнула мысль, что она не видела в классе той толстой веснушчатой девочки, которая назвала ее вчера глистой. И, словно боевой конь, почуявший запах пороха, Жанетта воинственно вскинула голову. Погоди, конопатая, еще получишь свое! Но, несмотря ни на что, утренняя скованность Жанетты каким-то чудесным образом растаяла, уступив место странному возбуждению, когда она свернула на улицу Текели; крупными хлопьями стал падать снег, и ее вдруг охватила огромная радость, ожидание чего-то необычайного: идет снег!

4

Бири Новак, вооруженная французско-венгерским и венгерско-французским словарями, явилась часа в три. В ожидании тети Вильмы она с любопытством осмотрела квартиру, всюду совала свой длинный шмыгающий нос. Красивая комната и хорошо оборудованная кухня, очевидно, произвели на гостью большое впечатление. Послюнив палец, она листала словари и засыпала Жанетту вопросами:

— Где работает тетя?

— Сколько ей лет?

— Сколько лет твоему отцу?

— Куда он поехал?

— Красивый он?

— Когда умерла твоя мама?

Наконец пришла с работы Вильма, и Бири приветствовала ее очень почтительно, несуразно болтая при этом руками. Вильма Рошта внимательно к ней приглядывалась и, когда Бири от смущения громко шмыгнула носом, решительно сказала ей:

— Надо носовым платком пользоваться, девочка, слышишь?

Она дала Жанетте денег на покупку тетрадей и книг, и обе девочки отправились. Район Восточного вокзала и улицы Ракоци был уже известен Жанетте. Время от времени она спрашивала свою спутницу:

— Что такое площадь Барро́с?

— Барро́с? Может быть, Ба́рош! — Бири Новак торопливо рылась в своем словаре. — Площадь — это «плас»; значит, Барошплас.

На следующий вопрос о том, кто такой был Барош, она только пожала плечами.

— Роттанбийе, — снова прочитала Жанетта. — Кто этот Роттанбийе?

Бири сначала не поняла, о какой улице речь, а догадавшись, разразилась ужасным хохотом.

— Роттанбийе! Ох, я чуть не лопнула от смеха! — проговорила она. — Из улицы Роттенбиллер вышло Роттанбийе! — Но, испуганная предостерегающим взглядом Жанетты, она услужливо добавила: — Не знаю, кем он был, — наверно, министр какой-нибудь…

— Живешь здесь, в Будапеште, а ничего не знаешь! — возмутилась Жанетта и пробормотала себе под нос что-то невнятное.

Смысл ее замечания Бири так и не поняла, хотя и усердно листала словарь. В одном магазинчике на улице Ракоци они купили все, что было нужно, и Жанетта сразу же попрощалась со своей спутницей. Однако Бири не уступила.

— Твоя тетя доверила тебя мне, — сказала она важно и, шмыгнув носом, последовала за быстро шагавшей Жанеттой, то и дело отставая.

Когда они пересекали оживленную площадь Бароша, Бири уцепилась за руку Жанетты и угодливо сказала, пришепетывая и отдуваясь:

— Я спрошу дома у папы, кем был этот Барош, и Роттенбиллер тоже. Ладно? В папином словаре все есть.

— А твой папа кто?

— Лайош Новак, кладовщик в управлении Венгерского железнодорожного транспорта, — ответила Бири и, ободренная любопытством Жанетты, послюнив палец, принялась отыскивать нужную страницу.

Вышли на тихую улицу Текели; Жанетта уже не очень спешила домой. Ее угнетала мысль, что отец уехал. Как мог он покинуть ее одну в этой тюрьме, среди этих высоких домов, одну-одинешеньку, тоскующую о прежней свободной и счастливой жизни… Насколько все было бы по-другому, если бы она сейчас разгуливала под руку с Мари Жантиль, а позади шли бы мальчики Вавринек! Они вскарабкались бы на вершину террикона, откуда глаз далеко-далеко охватывает знакомые прекрасные края; потом заглянули бы в склад, а по дороге домой хорошенько разыграли бы мясника Мезье… В рождественские дни с моря дует на Трепарвиль ледяной ветер, бабушка жарко топит в кухне… Нет, невозможно вынести столько горя!.. А долговязая девочка что-то бормочет рядом.

— Твоя тетя спросит, на что ушли деньги? — задала она вопрос и, когда Жанетта пожала плечами, продолжала: — А то мы могли бы в кондитерскую зайти, если хочешь…

— Мне не хочется есть, — холодно ответила Жанетта.

Она на французский лад проглотила звук «х» в слове «хочется», и Бири тихонько хихикнула. Это разозлило Жанетту. Неужели она сказала что-то смешное? Эта девчонка, очевидно, воображает, будто она станет в кондитерских растрачивать деньги тети Вильмы! И вообще, что ей нужно? Почему она не оставит ее в покое? Жужжит над ухом, точно назойливая муха, нарушает ее до боли красивое одиночество… Неужели эта Бири не понимает, насколько она в тягость ей, Жанетте? Плетется рядом, листает свой словарь! Да ведь куда легче понять венгерскую речь, чем эти искалеченные французские слова! Жанетта в тысячу раз лучше понимает Эржи Шоймоши, которая назвала ее сегодня Аннушкой и молча прогуливалась с ней рядом по коридору… и Мари Микеш тоже… Но нет, ей, Жанетте, никого не нужно, она не ищет ничьей дружбы. Они все здесь сплошь отличницы и такие хвастуньи, воображают о себе. Словно пятерка — это невесть какое чудо! Как бы они все вытаращили глаза, если б узнали, что Жанетта Роста была самой ленивой ученицей в третьем классе трепарвильской монастырской школы, но, несмотря на это, считалась довольно-таки известной личностью в родном городке, и — да-да! — только от нее зависело, что она не стала артисткой.

Очень сильно было искушение рассказать Бири Новак историю поездки в Париж и поведать еще, что бабушка называла свою внучку «истинной Мистингет». Но Жанетта ничего не сказала. Ведь все эти отличники в красных галстуках даже не поняли бы, что она была во Франции «пролетарским ребенком, чье лицо отражает голод и нищету»! Им этого никогда не узнать, никогда… И к тому же они даже понятия не имеют, кто такая Мистингет.

У дома Жанетты Бири Новак сказала:

— Я передам тебя тете с рук на руки.

— Не надо, — сказала Жанетта и, вяло пожав руку долговязой девочки, распрощалась с ней.

Тетю Вильму племянница застала в больших хлопотах: она переоборудовала маленькую комнатку для Жанетты. Железную кровать Йожефа Рошта она, сложив, поставила в чулан. Из большой комнаты перетащила кушетку, столик, два стула и полочку. Когда Жанетта вошла в комнату, тетя Вильма как раз прибивала к стене картинку, изображавшую огромный желтый подсолнух. Вильма Рошта повернула к Жанетте свое полное доброе лицо и вопрошающе посмотрела на нее.

— Славный будет у тебя здесь уголок, Жанетта! — сказала она. — Я встаю на рассвете, зачем же тебя беспокоить! Ты можешь здесь заниматься, читать, болтать с подружками — словом, жить, как тебе хочется… Но… послушай-ка, Жанетта, мне совсем не понравилась эта девочка. Ты что, другой подруги не нашла?

Жанетта скривила губы и недовольно махнула рукой. «Все они такие», — говорило это движение, но тетя Вильма решительно запротестовала против столь огульного приговора:

— Ты мне не говори, Жанетта, я знаю нынешнюю молодежь! Разве у них глаза так смотрят, как у этой девочки? Уж если хочешь с ними в ногу идти, так придется тебе подтянуться. А эта Бири среди них, как кукушкино яйцо в чужом гнезде. Не води ее сюда больше, слышишь?

Жанетта пожала плечами.

— Те-тя Мар-та! — сказала она по складам и очень громко, точно объясняя глухому.

Ей так захотелось вдруг рассказать тете Вильме о пережитых горестях, о всех событиях этого первого дня и своих сумбурных впечатлениях, попросить у нее совета, как держаться дальше… И вот Жанетта заговорила, подбирая одно к другому венгерские слова, да какие! Она до сих пор и не подозревала, что знает их значение и смысл. Удивленная тетя Вильма молча слушала этот поток ломаных слов, иной раз с трудом добираясь до смысла некоторых выражений.

— Каравон, — сказала Жанетта.

И тетя Вильма только позднее поняла, в чем дело и обрадованно хлопнув себя по лбу спросила:

— В караван играли, так?

— Да-да, — кивнула Жанетта, с трудом продолжая подбирать слова. — Учительница в очках… а этот толстый девочка, Аранка Пецели, не хотела сидеть со мною рядом… А Эржи Шоймоши назвала меня Аннушкой, но это она просто так… чтобы к учительнице подлизаться и…

— Подожди, подожди-ка, — сдержала словесный поток тетя Вильма. — Она тебя Аннушкой назвала?

Жанетта все еще стояла на пороге комнатушки в пальто и в красной шапочке на голове, отчаянно размахивая своими покупками. Вильме Рошта очень хотелось выпить чашку любимого крепкого кофе да сесть в удобное кресло, но разве можно остановить сейчас эту девочку, когда бедняжка изливает ей всю свою душу! Ведь не прошло еще и месяца, а она уже говорит по-венгерски, как дай бог всякому. Она повсюду улавливала и запоминала венгерские словечки, только не показывала виду, пока здесь был отец. Нужно оставить ее в покое, если уж слова так рвутся у нее. И тетя Вильма все стояла в маленькой комнатушке напротив племянницы, все слушала, как ни манили ее к себе просторное домашнее платье, мягкие туфли и как ни соблазняла ее мысль о чашке кофе…

— Ну, подожди-ка минутку! Почему же ты думаешь, что только ради тети Марты…

— Потому что она сказала… сказала, чтобы они были поласковее со мной.

— А разве они обижали тебя?

— Смеялись над моим именем! А я в Трепарвиле отколотила Луизу за то, что она смеялась над… над одной вещью…

Она вдруг замолчала, сама теперь не понимая, почему чувствовала такую обиду, когда Луиза назвала ее венгеркой.

— А что же они говорили?

— Да так… смеялись.

— Ну и что же? А ты не смеешься, когда видишь или слышишь что-нибудь непривычное? Больше ничего не было?

Жанетта ответила отрицательно, и Вильма Рошта спросила:

— Ну, а ты-то была с ними приветлива, ласкова?

— Не была и не буду никогда! У меня дома есть подруга, меня там любят, все любят, и… я не пойду больше в школу, возьмите меня оттуда!

Но буря возмущения словно штурмовала скалу: непоколебимое спокойствие Вильмы Рошта лишало девочку сил, и наконец ее выкрики перешли в жалобный плач… Но Жанетта торопливо проглотила слезы. С бабушкой, конечно, дело обстояло иначе — та всегда признавала правоту внучки, одобряла любой ее поступок, но при этой большой, сильной женщине слова застревают в горле… и взгляд у нее такой, словно она видит Жанетту насквозь.

— Ну, раскладывай свои вещи, — сказала тетя Вильма. — Книги вот сюда, на полку, тетради и письменные принадлежности в ящик стола, да поаккуратнее, Жанетта, слышишь? Поторапливайся же, а Вильма тем временем кофейку сварит. Мне нравится эта девочка Шоймоши, как ты ее описала, — продолжала она единым духом. — От такой ты многому хорошему научишься.

— А вот и нет, — пробормотала Жанетта, но — странное дело! — снова почувствовала, что ее скверное настроение рассеивается от одного лишь присутствия тети Вильмы.

Жанетта круто повернулась на каблуках и стала внимательно осматривать свою комнату. Да ее не сравнить с трепарвильской берлогой! Какая светлая, приветливая комнатка, собственная комната, как у взрослой! Если не захочется ходить в школу, здесь тоже можно неплохо проводить время. А по вечерам она будет писать письма Мари Жантиль, а то и Розе Прюнье как-нибудь напишет…

Стоя у окна, Жанетта смотрела на большой четырехугольный двор. Какие странные дома в Пеште! Все словно вымерло — люди живут где-то в глубине своих квартир, на улице не видно играющих детей, перед подъездом не сидят старушки на скамеечках… Интересно, есть ли сейчас у бабушки в комнате еловая ветка? Здесь женщины тащат целые елки. Бывало, в рождественский сочельник у них на ужин готовили рыбу, а потом Жанетта шла с бабушкой к полночной мессе. И едва она успела подумать это, послышались глухие удары колокола, а затем резко задребезжал трамвайный звонок. На углу третьей от них улицы стоял большой красный собор, там, конечно, и звонили в колокол, и Жанетта, склонив голову, перекрестилась. В воскресенье надо сходить в церковь. Пойдет она одна, потому что тетя Вильма, кажется, не слишком набожная женщина. Бабушка взяла с нее обещание, что по воскресеньям она будет ходить к обедне. В конце концов, указывать ей может только бабушка, а не эта чужая женщина, и пусть…

— Аннушка!

Ну вот, теперь уж и тетя Вильма начинает! «Меня зовут Жанетта, да будет всем известно, меня и крестили Жанеттой, а не «Аннушкой»! «Аннушка», — сказала она про себя степенным, грудным голосом Эржи Шоймоши и снова повторила уже голосом тети Вильмы: «Аннушка»…

— Аннушка, кофе готов!

Пожав плечами, девочка побежала в комнату тети Вильмы и, сделав у порога глубокий реверанс, сказала:

— Вот она, Аннушка!

После кофе тетя Вильма собрала со стола все пепельницы и разложила на нем тетради и книги.

— Что вы делаете, тетя Вильма? — спросила Жанетта.

— Учусь, — последовал поразительный ответ. — Я руковожу на фабрике политкружком начального обучения, вот и готовлюсь к занятиям. — Словно не слыша тихого смешка девочки, Вильма продолжала: — Мы сейчас все учимся, и старые и молодые — одинаково.

— И даже те, кто не хочет?

— Даже те.

— Вот бы моей бабушке сюда! — Жанетта громко засмеялась, потом добавила воинственным тоном: — Во Франции нельзя принуждать людей учиться! Там свобода, и… и каждый делает, что хочет!

Набирая чернил в самопишущую ручку, Вильма Рошта спокойно сказала:

— У нас здесь совсем другая жизнь, чем у вас, — я думаю, ты это и сама уже знаешь. Тот, кто учится, понимает, зачем и как происходят в мире такие перемены… а кто не учится, понимает во всем этом столько же, сколько я в твоей французской скороговорке.

— Моя бабушка очень умная, это вам и папа скажет. Она, когда молодая была, жила в Париже и…

Жанетта замолчала. Она поняла вдруг, что вывезла из родного дома множество таких воспоминаний, с которыми здесь лучше не выскакивать; то и дело приходится глотать готовые сорваться слова, — а это неприятно и унизительно. А зачем, собственно, ей стыдиться, что бабушка была горничной графини Лафорг, а сейчас нанялась кухаркой к инженеру Курцу! Но все-таки она почему-то не может рассказывать о бабушке этой Вильме Рошта. Тетя Вильма какая-то совсем другая… Вот сидит сейчас с книгами… Невозможно даже представить себе, чтобы она когда-нибудь нацепила себе на голову соломенную шляпку графини Лафорг… Она, Жанетта, чуть было не рассказала этой Бири Новак о роскошном «Кларидж-отеле» и о негре-танцоре, но сдержалась и промолчала, словно стыдясь чего-то. И потом… дома ее очень мало беспокоило то, что она последняя ученица в классе и какого мнения о ней ее одноклассники — вайаны и чиновничьи детки. А вот здесь она с какой-то странной тревогой думает о завтрашнем дне, о непонятном соревновании между девочками, из которого ее исключают, потому что она ничего не знает и не владеет венгерским языком. Ее вновь охватила горькая тоска по старому серому дому, где ее, независимую и счастливую, не стесняли никакие преграды. Холодным, враждебным тоном она сказала:

— Вам, тетя Вильма, легко говорить о моей бабушке, когда у вас и должность хорошая и квартира красивая. А она — простая, бедная женщина…

Вильма Рошта взглянула на девочку и тихо ответила:

— Я уважаю, очень уважаю твою бабушку за то, что она уже старушка, а таким тяжким трудом зарабатывает свой хлеб. Таким, как мы, раньше и здесь жилось не лучше… Работали ради удобств и обогащения других. Не бабушка твоя виновата, а общество, в котором она живет, Ну, да что я объясняю тебе! Ты и сама скоро поймешь все это, Аннушка.

— Нет! — упрямо крикнула девочка. — Мне раньше хорошо было, лучше, чем теперь! — Она встала и, чтобы выйти из спора победительницей, насмешливо добавила: — Я пойду к себе! Учитесь, пожалуйста!

Тетя Вильма ласково кивнула:

— Возьми с собой приемник, Аннушка. Послушай немного музыку из Парижа… я знаю, как приятно услышать голоса с родины.

Ну, что можно ответить на это? Жанетта взяла приемник и ушла в свою комнату. Белая полоска, указывающая станции, бегала взад-вперед по всему миру, пока наконец ухо девочки не уловило в сумятице голосов такой знакомый-знакомый мотив: далекий тоненький женский голос пел французскую песенку. Песня скоро кончилась, и диктор стал цветистыми фразами расхваливать крем для лица, пудру и губную помаду какой-то фирмы; затем другой голос сказал: «Говорит Монте-Карло».

Девочка прильнула ухом к радиоприемнику, из глаз ее медленно покатились слезы. Монте-Карло где-то на юге, на берегу Средиземного моря, бесконечные пространства отделяют его от поселка Трепарвиль в провинции Па-де-Кале. Может, когда-нибудь, когда она вырастет, и ей удастся повидать море… там, дома. Ведь в Венгрии и моря-то нет! В нескольких километрах от Трепарвиля — пролив Ла-Манш; иногда дома начинали поговаривать о том, что надо как-нибудь в воскресенье всем поехать на берег моря. Но только ничего из этого не получалось: не хватало папиного заработка, чтобы всей семьей на целый день выехать на прогулку.

Жанетта съежилась на кушетке. Из эфира к ней неслись французские слова — какая-нибудь короткая песенка, потом вдохновенная речь о несравненном качестве мыла для бритья, а потом врывался с соседней волны духовой оркестр. Сквозь шум и треск удавалось уловить лишь далекие обрывки фраз. Жанетта уткнулась головой в подушку. Ее слегка знобило, и на щеках она чувствовала холод от катившихся слез, но не вытирала их: пусть весь мир видит, что Жанетта плачет, что она несчастна! Почему ей не сказали заранее, как мучительна тоска по родине? Откуда ей было знать, что это так больно, так невыносимо больно. На сердце тяжело, глаза горят… и вот они закрываются под бременем боли…

…Тоненький женский голос теперь приближается. Белая фигура несется к ней с моря, улыбается, хотя лица не видно. Счастливая Жанетта поет с нею вместе, но фигура вдруг исчезает. Жанетта прыгает на одной ножке через белые черты, проведенные мелом, — вот столовая, тут телефон и радио… радио поет, поет во весь голос. Над площадью Бароша небо багряно-красное, расцвеченное оранжевыми полосами, отметившими путь пролетевшей бури. Из спальни дверь ведет в ванную, и там маленький Стефан Вавринек усердно моет грязные ручонки. А Жанетта все прыгает на одной ножке и так легко, что чуть не взлетает в воздух, и поет все громче, громче, но все-таки слышит, как Мари Жантиль ехидным голосом сестры Анжелы спрашивает Эржи Шоймоши: «Не угодно ли ответить, где находится пролив Ла-Манш?» А Жанетта, по-прежнему невесомая, летает над меловыми чертами и поет все ту же песенку, хотя с замиранием сердца ждет ответа Эржи. «Пролив Ла-Манш находится между Англией и континентом Европы. Самая узкая его часть — шириной в тридцать три с половиной километра; он соединяет Северное море с Атлантическим океаном». Какое облегчение! Лицо у сестры Анжелы сердитое. Ей приходится признать, что она ошибалась: в Венгрии живут вовсе не варвары — смотрите, эта Эржи Шоймоши прекрасно знает, где находится пролив Ла-Манш! Стефан в ванной комнате весь так и скрючился от смеха… а наверху, в воздухе, так тепло, так хорошо…

Жанетта долго не открывала глаз. Свернувшись калачиком под одеялом, она старалась не сделать ни одного движения, боясь спугнуть сон. Однако краски вдруг поблекли, картины, только что казавшиеся так тесно связанными между собой, потеряли смысл, и их место заступила действительность. Наверно, тетя Вильма вошла в комнатку Жанетты, выключила радио и накрыла ее одеялом. При слабом свете электрического фонаря, проникавшем со двора, комната была особенно уютной, а под одеялом так хорошо, тепло… И Жанетта в очаровании полусна еще раз со злорадством представила себе озадаченное лицо сестры Анжелы.

Так менялось настроение заброшенной на чужбину девочки. В худеньком теле трепетало взволнованное сердечко, то свыкаясь с новым, то изнывая от тоски по родине. Жанетта переходила от радости к отчаянию и была словно легкая лодочка в незнакомом море. Новая жизнь поражала неожиданностями, и в первое время Жанетте казалось, что всюду, куда ни ступи, ее ждет ловушка. Она стала осторожной, подозрительной, судорожно цеплялась за воспоминания о своем старом маленьком мирке, считая их самой прочной, незыблемой точкой опоры. Заметив, что в сердце ее просыпаются теплые чувства к тете Вильме, она с любовью и тоской обращалась к бабушке, мысленно беря ее под защиту, словно спокойная, рассудительная и такая добросердечная тетя Вильма, славная, любящая порядок женщина, уже самим своим существованием подчеркивала недостатки бабушки. Сидя в своей маленькой хорошенькой комнатке, Жанетта с тоской вспоминала темную и холодную трепарвильскую берлогу и упрямо твердила про себя: «Нам хорошо было, мы ведь не чванились всяческими коврами да картинами!..» Иной раз вечером, когда ее охватывало приятное волнение при мысли, что завтра она пойдет в школу и еще на шаг приблизится к вратам тайн, которые постепенно открывались перед ней, обращая загадочное в обыкновенное, она торопливо гнала от себя радость и, язвительно скривив губы, решала, что не пойдет завтра в школу, останется дома и напишет письмо трепарвильским друзьям. Чуть ли не от урока к уроку менялось и ее отношение к учительницам, к одноклассницам. Она по-прежнему молча наблюдала и держалась настороже. Она сидела рядом с Аранкой Пецели, на месте больной Каталины Бэде, и по ее равнодушному виду можно было заключить, что ее нисколько не интересуют все эти рассказы учителей на венгерском языке, хорошие или плохие ответы, школьный распорядок, новые для нее правила и отношение к ней девочек. Даже самой себе она не признавалась, что и во сне и наяву все это неотступно занимало теперь ее горячую головку.

Уже через несколько дней Жанетта поняла, что класс — это единое целое: у всех одни и те же права и одинаковые обязанности. Она заметила, что на первых партах сидят не какие-нибудь «чиновничьи детки», а близорукие или девочки небольшого роста. Уяснила она себе и задачи дежурных по классу. С удивлением она наблюдала, как девочки «подтягивают» друг друга, побуждают лентяек учиться лучше, помогают тем, кому трудно дается учеба, следят за порядком в классе, за чистотой. И Жанетте иногда казалось, что вокруг нее не одна, а десять, двадцать Роз Прюнье в красных галстуках. Из разговоров в классе она поняла, что в Венгрии вайаны называются пионерами, что пионерские организации охватывают всю страну и что работе пионеров учителя не только не препятствуют, но даже содействуют ей. В школе свою разнообразную деятельность пионеры обсуждали где-то на втором этаже, в «пионерской комнате», на собраниях, как большие. Узнала она также, что миловидная, симпатичная Эржи Шоймоши — «председатель совета пионерского отряда». Жанетта до тех пор повторяла эти слова про себя, пока не почувствовала, что язык привык к ним.

Жанетта познакомилась с учительницами. Они ничем не напоминали сестру Анжелу. Скучающее, равнодушное лицо девочки не выдавало, с каким нетерпением она ждет уроков Марты Зойом, которая преподавала венгерский язык и литературу, а также историю; никто не догадывался, какую нежную любовь питает Жанетта к тете Ирме, худенькой учительнице географии. Хоть она и в очках, но у нее такое молодое, почти детское лицо! Никто не знал и о том, что она со все возраставшим уважением слушает объяснения директора школы, строгой и так много знающей Илоны Авар, преподававшей физику. Когда та демонстрировала опыты в физическом кабинете, Жанетта смотрела на нее, словно на какого-то волшебника. Она с почтительным удивлением смотрела и на Илонку Шмит, которая в качестве ассистента кружила около директора, подавала ей то одно, то другое и помогала ставить опыты, с полуслова понимая самые различные ее указания. Илонка Шмит чувствовала себя в физическом кабинете как дома, открывала шкафы и ящики — словом, была в глазах Жанетты достойна зависти.

Жанетта все еще подозревала, что отец записал ее в какую-то очень привилегированную школу, и первый же урок физкультуры лишь укрепил это подозрение. Там, дома, они делали по утрам несколько вялых гимнастических движений прямо в классе; здесь же для уроков физкультуры был отведен специальный огромный зал. Чего там только не было! Просто дыхание захватывало при виде этих колец, «шведских стенок», мячей и многого, многого другого…

Каждый день приносил новые удивительные переживания, удивительные события. Мозг девочки до отказа был переполнен материалом, который ждал переработки. Поток новых впечатлений просто ошеломил ее. Ей ни к кому не хотелось обращаться с расспросами — она боялась, что над ее неправильной венгерской речью будут смеяться, и пыталась сама разобраться в смысле новых для нее явлений. Ощупью отыскивая дорогу, она потихоньку двигалась вперед, делая вид, что прекрасно все понимает и не нуждается в поддержке. Ведь она и дома, в Трепарвиле, ни в ком не нуждалась, не терпела вмешательства в свои дела — даже со стороны Розы Прюнье! А вот другие цеплялись за нее… Братья Вавринек были ее покорными рабами, а Мари Жантиль из-за дружбы с нею не раз получала подзатыльники от скорой на расправу матери. И пусть Эржи Шоймоши и Мари Микеш не воображают, что им удастся прельстить ее своей любезностью и приветливостью. «Аннушка, Аннушка!..» Нет, ее не подкупить прогулками под ручку по школьному коридору да усердными объяснениями и поучениями! Нет, Жанетта Роста прекрасно видит, сколько у этих «отличниц», у этих красиво одетых барышень снисходительности в обращении с нею. И постепенно, как ни была ей в глубине души неприятна шепелявая, неаккуратная и ленивая Бири Новак, Жанетта стала предпочитать ее подобострастную и назойливую дружбу обществу двух лучших учениц класса.

Впрочем, и здесь было что-то поразительное и непонятное: ведь эта странная школа странной страны ни в чем не была похожа на трепарвильский монастырь.

5

Было 23 декабря — последний день занятий перед зимними каникулами. Весть о том, что до 3 января не нужно ходить в школу, была совершенно неожиданной для Жанетты, но еще неожиданнее было то уныние, которое вдруг охватило ее. В это утро всех в классе охватило предпраздничное возбуждение. Толстая тетя Мария, учительница пения, поставила всему классу единицу за поведение; тетя Илона выставила из физического кабинета Бири Новак и ее соседку, чернобровую Йолан Шурани, которые перебрасывались записками.

— В коридоре вам будет удобнее обсуждать планы, как провести каникулы! — сказала строгая тетя Илона, но и по ней немножечко чувствовалось праздничное настроение.

Ко всеобщему удивлению, не состоялся урок истории. Класс шумно обсуждал это событие. Одни утверждали, что видели тетю Марту Зойом в здании школы, другие знали наверняка, что у нее дочка заболела ангиной. То и дело слышался вопрос:

— А как же будет с беседой классного руководителя? Ведь это последняя перед Новым годом!..

Вдруг разговоры прекратились — в класс вошла учительница, заменившая Марту Зойом. Все встали, приветствуя ее.

— Вперед!

Это была пожилая круглолицая женщина с седыми волосами. В седьмом «Б» она не преподавала, и девочки шепотом передавали друг другу: «Это Габор… Каталина Габор…» Покачивая головой, учительница просмотрела в классном журнале отметки за день, потом вызвала Бири Новак и с усмешкой посмотрела на медленно поднимавшуюся с места долговязую девочку.

— Во время урока физики у тебя, должно быть, хватило времени повторить все стихотворения, которые ты знала наизусть, — сказала учительница. — Прочитай-ка нам какое-нибудь стихотворение Петефи^[19]… выбери по своему вкусу!

Трудно было удержаться от смеха при виде отчаянного лица Бири Новак. Девочки подталкивали друг друга, тихонько хихикали, в воздухе заколыхались поднятые руки, а сидевшая в первом ряду крохотная Иренка Тот, ужасная непоседа, такая вертушка, что толстые ее косы непрерывно бились по спине, словно два корабельных каната, вся вытянулась вперед и зашептала:

— «Национальная песня»!

На приятном, добром лице учительницы появилось такое выражение, словно вид бормочущей что-то невнятное, шмыгающей носом Бири Новак доставлял ей физическое страдание. Она отвернулась к окну и стала глядеть в сад, окутанный тонким, кое-где словно разорванным снежным покровом. Зашептали и другие девочки. Бири Новак вертела головой во все стороны. Лоснящиеся пряди ее черных, жирных волос перелетали с одного плеча на другое. Смех в классе становился слышнее, под партами шаркали ноги, и вдруг в этом приглушенном шуме раздался звонкий голос рассерженной Аранки Пецели:

— Ах ты, курица!

В классе грянул хохот — казалось, выстрелила пушка небольшого калибра. Учительница опустила голову, пожала плечами, но тут же энергично постучала по столу:

— Тихо!

Она выжидательно взглянула на Бири Новак. Улыбка угасла на ее лице, и с плохо скрываемой досадой она сказала:

— Действительно, трудно поверить, что среди вас есть такие, которые не знают хотя бы одного стихотворения Петефи. Шандор Петефи — наш величайший поэт, его наследие так значительно и богато и так живо в памяти народа… Ну, иди на место, девочка!

Полное лицо тети Каталины стало серьезным, и класс притих, словно заразившись настроением учительницы; она явно понравилась всем. Каталина Габор медленно прошлась между партами и с грустью спросила:

— А знает кто-нибудь из вас «Витязя Яноша»?

Класс сразу зашумел, и учительница, снова оживившись, спросила еще:

— Кем был сначала витязь Янош?

Она указала на маленькую Иренку Тот, которая нетерпеливо тянула вверх руку. Иренка подскочила, словно мяч, и гордо выпалила:

— Он был пастух бояр!

Учительница жестом утихомирила смеявшихся:

— Ты хотела сказать — овчар?.. А ну-ка, кто такие бояре и кто овчары? — Посмотрев вокруг, она остановила взгляд на скучающем лице Жанетты. — Вот ты… можешь сказать нам это?

Класс загудел, зашумел, все заговорили разом:

— Откуда ей знать? Она ведь француженка! И всего десять дней ходит в школу.

Учительница остановилась около Жанетты и склонила к ней свое доброе лицо, обрамленное седыми волосами:

— Но ведь и тебя интересует наш великий Петефи, не правда ли, девочка? Его стихи так мелодичны, что звучат приятно и для уха иностранца… А когда ты овладеешь венгерским языком, то, конечно, с удовольствием прочитаешь его произведения…

На Жанетту тотчас устремился перекрестный огонь любопытных взглядов, она растерялась и, упрямо сжав губы, дважды отрицательно качнула головой.

— Ты не любишь стихов? — удивилась учительница. — И французских поэтов не любишь?

Жанетта вздернула плечи и, густо покраснев, тихо пробормотала:

— Французских люблю…

— Ну, скажи нам какое-нибудь красивое французское стихотворение.

В классе стало тихо-тихо. Все глаза были устремлены на Жанетту. Никогда еще в короткой своей жизни девочка не чувствовала такого смущения. Но учительница стояла рядом и ждала; в ее лице, в глазах, окруженных тоненькими морщинками, светилась материнская улыбка, живой интерес, понимание. Жанетта встала и, точно во сне, поднялась на кафедру, так высоко вскинув голову, что на худенькой шее напряглись и выступили жилки. Словно в тумане поплыли перед глазами знакомые лица; чужим голосом она произнесла:

— «Курица, несущая золотые яйца», басня Лафонтена…

Сначала голос у нее чуть хриплый, она нарочно покачивается на каблуках, изображая равнодушие, но постепенно лицо ее оживляется, руки подчеркивают слова выразительными жестами, и вот уже в этой улыбающейся девочке, звонким голосом декламирующей басню, едва можно узнать угрюмую, то и дело огрызающуюся на одноклассниц Жанетту Рошта.

Когда Жанетта возвращалась на свое место, несколько человек захлопали в ладоши. Эржи Шоймоши, усердно кивая, смотрела на нее сияющими глазами. Учительница дважды повторила:

— Очень хорошо, очень славно! Пройдет несколько недель, и ты переведешь нам эту великолепную басню Лафонтена на венгерский язык. — Учительница снова постучала по столу. — Да, так на чем же мы остановились? Кто же такие бояре и кто овчары?

Мари Микеш быстро ответила:

— Раньше, при капиталистическом режиме, боярами назывались богатые румынские помещики, а овчар — это пастух, который охраняет стадо овец…

На перемене весь класс окружил Жанетту. Она стояла, поглядывая то на одну, то на другую девочку, и слушала.

— Ты хорошо декламируешь, — заявила маленькая живая толстушка Аранка Пецели, соседка Жанетты.

— Ты картавишь! — воскликнула белокурая Илонка Шмит, помогавшая учительнице на уроках физики.

— Спиши нам эти стихи, Аннушка, я помещу их в стенгазету! — перекрыл весь шум тонкий, но повелительный голосок Мари Микеш.

А Бири Новак возбужденно шепелявила Жанетте прямо в ухо:

— Ты еще раз прочитаешь их, специально для меня?.. Правда?

В коридоре прозвенел звонок, и девочки побежали в класс, шумно обсуждая вопрос, состоится ли беседа с классным руководителем. Они спорили о том, была ли тетя Марта в школе и как они проведут час, оставшийся до спуска флага: будет «окно» или вместо тети Марты придет другая учительница… А Жанетта пыталась разрешить новую загадку: почему девочки с таким нетерпением ожидают этой «беседы склассным руководителем» и что бы это могло означать — «спуск флага»?

Но тайна эта, как и всякая другая, в конце концов разъяснилась, заставив Жанетту глубоко задуматься. В самый разгар догадок в класс вошла тетя Марта. Ее встретили таким громовым «Вперед!», что она обеими руками зажала уши. И вот уже она, как обычно, мелкими и легкими шажками медленно прохаживается между рядами парт, задает вопросы, рассказывает сама. У одной девочки тетя Марта поправила сбившийся на сторону галстук, у другой пригладила завернувшийся воротничок… У всех глаза были словно прикованы к ней.

— Как жалко, что я сегодня не могла провести у вас урок литературы, но у меня было важное дело в профсоюзной организации. Как вы себя вели? Тете Каталине не в чем на вас жаловаться?

Все горячо запротестовали. Потом с места вскочила Иренка Тот:

— Тетя Марта, а сегодня Аннушка Рошта читала французские стихи!

Она очень хорошо декламирует.

Учительница, улыбаясь, остановилась перед Жанеттой; рука ее невольно потянулась погладить черноволосую головку, но тут же тетя Марта предусмотрительно опустила руку поглубже в карман.

— Я очень рада, Аннушка! Четвертого апреля, на празднике, когда мы будем принимать тебя в пионеры, ты уже прочитаешь нам и венгерские стихи, правда?

Глаза Жанетты гневно сверкнули. Она не вступит в пионеры, вот еще выдумали! Бабушка всегда была против… Как бы огорчилась она, бедненькая, если бы Жанетта так вот, не спросившись, оказалась среди вайанов! «Вайаны в бога не веруют, как и их родители. Они мятежники, всё хотят разрушить», — объясняла бабушка. А уж венгерские пионеры, конечно, не лучше… Хотя, правду сказать, Роза Прюнье была самая лучшая девочка в классе, и папе хотелось, чтобы Жанетта с ней подружилась, только бабушка была против…

Жанетта стояла потупившись, не смея взглянуть на учительницу, и та, подождав немного, двинулась дальше. Тридцать пар глаз неотступно следили за каждым движением тети Марты. Она села на место отсутствовавшей Эстер Вамош и плавным движением поправила тяжелую косу на голове. Хотя Марта Зойом ростом казалась не больше Бири Новак, а в голосе ее совсем не было строгости — не то что у тети Илоны! — ученицы любили и уважали ее. В классе стояла напряженная тишина, все ловили каждое слово тети Марты. Сначала она говорила об успеваемости и поведении всего класса в целом, а потом завязался совсем особый разговор.

— Йолан Шурани читает больше вас всех. Я знаю, что она каждый день меняет книги в библиотеке и лучше всех знает венгерскую и советскую детскую и юношескую литературу. За это она заслуживает похвалы… Но ты ведь не только это читаешь, правда, Шурани? (Девочка опустила голову, ее круглое лицо покраснело.) Во время уроков ты пересказываешь соседкам содержание книг, раздобытых правдами и неправдами, отвлекаешь подруг от дела, направляешь их интересы по ложному пути, да и себе самой вредишь — потому что книги ты выбираешь плохо, не по возрасту. Несмотря на свои способности, ты, Йолан, несерьезно относишься к занятиям, работаешь мало. Нередко случается, что ты перед самым уроком, впопыхах, кое-как, делаешь в классе то, что было задано на дом. А ведь стоит тебе немного постараться, и ты могла бы учиться гораздо лучше, и, значит, поднялась бы общая успеваемость класса и его авторитет. Ты ведь хочешь поступить в университет, собираешься быть учительницей, правда?

— Правда, — тихо ответила девочка.

— Подумай же о том, что ты будешь учить и воспитывать будущее поколение… Твой долг — быть для них примером. Но вот увидишь, в один прекрасный день тебе станет ясно, что ты выполняешь свои обязанности не по принуждению, а по доброй воле, по велению своей совести. Я знаю, это придет к тебе скоро, ты славная девочка, Йоланка!

Учительница снова неторопливо пошла между партами; взгляд ее упал на Жанетту; но девочка упрямо уставилась на развешанные по стене картины, всем своим видом показывая, что она лишь случайная слушательница этой задушевной беседы.

— Я радуюсь, Пецели, что ты всегда в хорошем настроении, — услышала Жанетта совсем близко голос тети Марты, — я сама охотно смеюсь с тобой, когда время и место позволяют, но меня очень огорчает, что ты иногда отвлекаешь своими репликами внимание класса…

Учительница посмотрела на белокурую Илонку Шмит и покачала головой, обвитой тяжелой золотистой косой:

— А Шмит опять забыла дома красный галстук? Это уже третий раз за полгода… Тебе кажется, что носить красный галстук совсем неважно, несущественно, — ты думаешь, что лучшая в классе ученица по физике может позволить себе некоторые вольности. Почему ты не хочешь понять, что, надевая пионерский красный галстук, мы показываем, как мы сплочены и… и с кем сплочены!

Потом учительница остановилась перед Бири Новак, и губы ее невольно сжались.

— Стоит мне отвернуться вправо, я тотчас же слышу голос Новак или шуршанье карт; отвернусь влево — она уже посылает кому-то на заднюю парту записочку…

Долговязая девочка прижала руки к груди, рот ее искривился, но учительница махнула рукой:

— Подожди, сейчас говорю я, а потом тебе дам слово… Я серьезно прошу: возьми себя в руки, в твоем распоряжении еще целое полугодие. Если ты не исправишься, тебе на будущий год не придется учиться дальше. — Тетя Марта обвела взглядом весь класс. — Почему вы не помогли Бири Новак? Почему не пробудили в ней интереса к занятиям, желания учиться? Звеньевые, вы должны лучше заботиться о своих звеньях. На кого же мне опираться, как не на вас?.. Все это огорчает меня, — тихо сказала она и снова села на пустующее место Эстер Вамош. — Я не вижу результатов своей работы, какие должны быть. Ведь в этом году я выпускаю вас из семилетки. Моя обязанность вывести вас на правильный путь. Я отвечаю за вас! Разве Петефи не спрашивал у поэта Араня^[20]: «Кто был твоим учителем, где ты учился?..»

В классе было тихо. Марта Зойом видела вокруг неподвижные фигурки девочек, задумчивые лица. Она тихо спросила Эржи Шоймоши:

— Ты доктором хочешь стать, так ведь?

— Да, терапевтом.

Учительница кивнула:

— Ты, конечно, будешь хорошим врачом, у тебя есть выдержка, воля. Смотри только не испорти достигнутых результатов. Я заметила, что ты всегда готовишь только новый материал, а пройденного не повторяешь. Из-за этого у тебя не получается четкого представления о целом, о взаимных связях изучаемых явлений. А между тем тебе, как будущему врачу, необходимо знать, что даже самая незначительная, казалось бы, деталь является важной частью целого…

На большой карте, висевшей на стене, Жанетта искала взглядом красный кружочек, обозначавший Париж… На вешалках висели пальто и шапки, у классной доски лежали кусочки мела и влажная тряпка — все как в Трепарвиле, и как все не похоже! До чего оскорбительны бывали замечания, которые словно невзначай бросала сестра Анжела! Как ехидно говорила она о домашнем быте учениц, об их настоящем и будущем! А вот тут все по-другому… Тетя Марта беседует с каждой девочкой отдельно, старается своими словами как бы сгладить, облегчить своим воспитанницам ухабистый путь, на который они вступят, навсегда покинув родную школу. А если бы ее, Жанетту, спросили, кем она хочет стать? Нет, нет, этого никогда нельзя будет рассказать тете Марте! Ничего не скажет она и Эржи Шоймоши… Ведь Эржи хочет быть врачом и, конечно, сочтет несерьезными ее мечты о будущем. Она с презрением отвернулась бы от Жанетты, узнав о том, что произошло в «Кларидж-отеле». Впрочем, такой случай больше никогда уже не представится, никогда в жизни! Теперь уж конец, конец всему… Может, она будет работать на швейной фабрике тети Вильмы… Мама тоже ведь строила планы, как вместе с дочкой будет ездить в Рубэ на текстильную фабрику. Не всем посчастливилось жить так обеспеченно, как Эржи Шоймоши или Йолан Шурани. Они-то будут жить припеваючи, кончат университет; одна станет доктором, другая — учительницей…

Словно откуда-то издалека услышала она знакомые голоса:

— Тетя Марта, я, конечно, нехорошо делала, что пропускала воскресные экскурсии, но это все потому… потому, что в воскресенье по утрам мы радио слушаем — всей семьей! И смеху же у нас! Но теперь уж…

Кто-то говорил:

— По-моему, тетя Марта, надо так сделать, чтобы серьезные задания учителя доверяли не только самым хорошим ученицам. Тогда бы слабые и средние ученики больше верили в свои силы… это подбадривало, подгоняло бы их… они лучше учились бы…

А потом раздался звонкий, властный голосок, для Жанетты самый приятный из всех:

— Дома я завела листок бумаги и отмечаю на нем, какие оценки получила за месяц. Так что по этому листу сразу видно, отстаю я или двигаюсь вперед, — и папочке… словом, и родителям все сразу видно. Словом, такой лист каждый может завести у себя…

Прозвенел звонок, но никто не двинулся с места, пока не поднялась с парты Марта Зойом.

— Я думаю, девочки, наша сегодняшняя беседа была полезной. Мы выяснили много важных вопросов. Как вам кажется?

— Да!.. Да!..

— Вы, надеюсь, не думаете, что тетя Марта только и знает, что придираться, в каждом ищет недостатков, не понимает вас? Право, было бы очень горько, если бы вы так думали… потому что если как следует разобраться, то доля правды в таком мнении нашлась бы. Я ведь не подчеркнула должным образом ваши успехи, не рассказала обо всем том, что радует меня в вашем классе. Большинство из вас — сознательные, разумные дети, вы любите работу и свою школу, — большинство, повторяю, но не все! — Марта Зойом положила руку на голову Иренки Тот. Иренка, подняв лицо, прижалась круглой щекой к ласковой ладони учительницы. — Вам, наверно, уже это наскучило, но я еще раз скажу: за все, происходящее в классе, отвечает каждый из вас… Ну, а теперь быстро стройтесь — не хватало еще, чтобы мы опоздали к спуску флага!

По коридору и по лестнице двигались к физкультурному залу построенные парами классы. Стоял невообразимый гул, словно в потревоженном улье.

— Моки, пойдешь завтра на каток? — отчаянно взвизгнул кто-то вверху на лестнице.

И из-за поворота в ответ раздалось:

— В десять встретимся у троллейбуса!

Какая-то девочка возбужденно говорила:

— Двадцать пятого мы в тиятр пойдем всем нашим почтенным семейством, в Национальный!

— Не шумите, дети! — ворвался в этот гам уверенный женский голос. — И не говори тиятр. Когда ты научишься говорить правильно?

Жанетта шла в паре с неугомонной Аранкой Пецели, не обращая внимания на то, что в радостном возбуждении соседка довольно сильно щиплет ее за руку. Сколько событий, какой необычный день! «Я, ты, он, мы, вы, они, — выговаривала Жанетта про себя и снова: — Я, ты, он, мы, вы, они…» Вспомнился какой-то старый-престарый мотив, и она тихонько замурлыкала: «Мы, вы, они…» Аранка Пецели обняла Жанетту, но вдруг отпустила ее так неожиданно, что та чуть не шлепнулась.

— Да ты, оказывается, и петь умеешь?.. Слышишь, Мари, Аннушка поет! Нужно сказать тете Марте!

— Можешь мне сказать, я ответственная за культработу! — крикнула Иренка Тот. — Она выступит у нас на утреннике в январе.

Послышался ворчливый, недоброжелательный, сердитый голос Илонки Шмит:

— И чего только не умеет эта Аннушка! Того и гляди, кувыркаться начнет! Уж очень вы с нею носитесь…

Жанетте так хотелось обернуться и обрезать Илонку: «А вот и умею, хоть лопни от зависти! Да, умею ку-выр-кать-ся!» Но… что бы это значило — «кувыркаться»? Да и как все это перевести быстро на венгерский язык? И… и что такое «утренник», «спуск флага»?

Классы построились, впереди — директор и учителя. Учительница пения, огромного роста полная женщина, которую звали тетя Мария, сказала:

— Ребята! Споем пионерский марш…

Какой дружный хор тоненьких голосов! Как вдохновенно они поют! Под барабанный бой две девочки вынесли вперед знамя. Председатель совета дружины, смуглая восьмиклассница, произнесла:

— Дружина к спуску знамени готова!

Затем вышли вперед председатели советов пионерских отрядов, и каждая, подняв для салюта руку ко лбу, доложила о чем-то смуглой восьмикласснице. Жанетта напряженно вслушивалась, и вот из разрозненных слогов начали складываться слова, а слова — в связную, отчетливую, звонкую речь Эржи Шоймоши:

— Товарищ председатель совета дружины! Председатель совета пионеротряда седьмого класса «Б» Эржебет Шоймоши рапортует, что отряд в составе тридцати человек к спуску знамени готов!

— Спасибо. Смирно!

— Есть! — говорит Эржи Шоймоши и возвращается на место.

Затем председатель дружины перечисляет успехи и недочеты, какие были в работе каждого класса за неделю. Некоторым председателям отрядов она объявляет выговор, выстроив их под знаменем, другим выносит благодарность…

И вдруг Жанетта ловит себя на том, что ей уже не вспоминается поминутно сестра Анжела, и так приятно, так удивительно приятно слышать, что за последнюю неделю меньше всего плохих отметок получил седьмой класс «Б». «Может, когда-нибудь и я… да, когда-нибудь и я внесу свою долю в такие хорошие результаты», — думает Жанетта и горделиво вскидывает кудрявую голову. В один прекрасный день она покажет, что и Жанетта Роста способна учиться на пятерки и поможет классу завоевать первое место! И когда-нибудь все увидят, что она вовсе не ленивая, никчемная прогульщица, о нет!..» Жанетта передернула плечами и упорно сказала про себя: «Ну, это уж как-нибудь потом… если придет охота!»

И она тихонько стала подтягивать песне.

Потом девочки долго прощались с подружками у подъезда школы и наконец по двое, по трое двинулись по домам. Жанетта шла одна, взбудораженная, взволнованная до глубины души; сейчас одиночество было ей в тягость. Но вот сзади послышались спотыкающиеся шаги и раздался шепелявый голос Бири Новак:

— Не беги, Аннушка, пойдем вместе! Я провожу тебя до дому… Смотри, снег пошел!

И правда, из серой, пухлой, как перина, тучи, затянувшей все небо, густо посыпались сверкающие снежинки. Жанетта с необычной мягкостью и терпением позволила преданной Бири уцепиться за ее руку, и та зашагала с ней в ногу, приноравливаясь к ее мелким шажкам. Эта сухопарая девочка с жирными черными волосами чем-то напоминала Жанетте белокурую толстушку Мари Жантиль. Во всяком случае, Бири с полной готовностью взяла на себя роль прежней трепарвильской подружки. Конечно, если уж быть искренней, сердцу Жаннетты всегда была ближе Роза Прюнье, чем Мари. Вот и здесь, в Венгрии, Мари Микеш и Эржи Шоймоши нравятся ей больше… Но нет, Жанетта не станет искать дружбы «воображал», раз они не считают ее достойной себя!.. И она неожиданно обернулась к Бири Новак:

— Эржи Шоймоши кем будет? Доктором?

— Конечно! — Раскрыв свой большой рот, Бири Новак ловила языком снежинки.

Глубоко задумавшись, Жанетта шла, захваченная людским потоком. Все несли какие-то пакеты, свертки, елочки… На площади перед Восточным вокзалом кишела толпа, в густом снегопаде глухо дребезжали трамвайные звонки, гудки автомобилей звучали как-то празднично. Жанетта и Бири шли не торопясь, то и дело останавливаясь перед витринами. Бири, купив жареной кукурузы, угощала подругу; обе усердно набивали рты зернышками, похожими на распускающиеся маргаритки. Боясь потеряться в толпе, девочки крепко держались за руки.

— У Эржи Шоймоши кто отец? — спросила Жанетта так, словно все время раздумывала над этим вопросом.

— У нее нет папы…

— Умер?

— Угу… Немцы во время войны расстреляли… как дезертира.

— Ну, тогда… тогда, значит, много же денег оставил он жене! — произнесла Жанетта чуть-чуть враждебным тоном.

Бири изумленно уставилась на нее и расхохоталась, но вдруг, поперхнувшись кукурузным зернышком, закашлялась. Рассерженная Жанетта стукнула ее по спине, а Бири мучительно старалась подавить кашель и смех.

— Много денег? — переспросила она, отдышавшись. — Да ведь папа Эржики слесарем работал в какой-то мастерской!

— Сле-са-рем?

Бири не взяла с собой словарь, ей пришлось объяснять это слово чрезвычайно многоречиво, помогая объяснению усиленной жестикуляцией.

— Они в Андялфельде жили, в маленькой каморке… даже когда и папа-то ее жив был. Они и наголодались и намерзлись… Ну, и потом, у нас теперь ведь нет никакого такого наследства. Деньги там и прочее — каждый сам себе зарабатывает.

Жанетта долго молчала, ее взбудораженный мозг с трудом воспринимал услышанное. «Сле-сарь… значит, рабочий. А дочь его собирается быть врачом?!» И вдруг Жанетте показалось, что она все же поймала Бири врасплох:

— А на что же мама Эржи живет?

— Работает, — сказала Бири как нечто само собой разумеющееся и, запрокинув голову, подняла длинную руку, бросая в рот кукурузные зерна. — Уборщица она… в каком-то министерстве.

— Не ври!

Бири прижала руки к груди и бросила на подругу негодующий взгляд. Она врет?! А зачем ей врать? Да и что особенного в том, что Эржи будет учиться в университете? Ничего особенного! Каждый студент, если он нуждается, получает от государства стипендию. И она, Бири, получит… если, конечно, решит в будущем взяться за учебу… только очень ей это нужно!

— А ты кем будешь?

— Посмотрим, — загадочно произнесла Бири, но было ясно, что вопрос этот сейчас чрезвычайно мало занимает ее — она опьянена снегопадом и веселым предпраздничным шумом. Придет время, карты покажут, чем заняться Бири. К чему же ломать над этим голову? Кстати сказать, корпеть над книжками вредно — красоту потеряешь, — рассуждала беззаботная болтунья.

Ей хотелось поговорить о чем-нибудь более интересном, чем будущее Эржи Шоймоши, но Жанетта упорно продолжала свои расспросы:

— А у Йолан Шурани кто папа?

— Фрезеровщик.

Это еще что такое? Жанетта рассердилась и резко бросила Бири:

— В другой раз бери с собой словарь! Я ничего не понимаю в твоих жестах… И брось ты жевать эту кукурусу!

— «Кукурусу»! — хихикнула Бири, но громко рассмеяться не осмелилась. — Фрезеровщик — это фрезеровщик и есть! — добавила она с важным видом.

— Словом, рабочий?

— Ну да, рабочий.

— И Йолан тоже получит стипендию?

— Конечно.

— А Мари Микеш?

— Кто ее отец? Откуда я знаю! Правда, она рассказывала недавно, что его трудовым орденом наградили… Он на периферии работает, в Озде, что ли… Ты на коньках катаешься, Аннушка?

— Да так, на ледянках около катка… катались иногда дома…

— А почему на каток не ходила?

Жанетта передернула плечами. В Трепарвиле на каток ходили только господские дети, те, которые жили в лесных виллах. Зеркально гладкий лед освещался электричеством, громко пело радио. Когда сторожа отворачивались, Жанетта, братишки Вавринек и Мари подкрадывались к самой ограде. Они глядели на плавно проносившиеся пары, слушали музыку, скользили на ледянках вдоль забора, а Жанетта передразнивала, как спотыкаются и падают ее одноклассницы, одетые в белые свитеры и короткие юбочки… Однажды ее увидел у катка папа — он возвращался после смены лесом. Взяв дочку за руку, он увел ее с собой и всю дорогу молчал, словно ему было очень больно. Только дома сказал, чтоб ноги ее больше не было возле вилл… Ах, если б кататься на коньках, как все, в белом свитере и в широкой, колоколом развевающейся юбке!..

— Не катаюсь! — коротко отрезала Жанетта и отвернулась от Бири.

— Жаль! А то я зашла бы за тобой завтра утром… Отсюда рукой подать до катка с искусственным льдом. Твой папа приедет?

— А для чего ему приезжать?

— Ну, на елку… на праздник.

— Он только что уехал. И потом… тетя Вильма не празднует рождества. Это бабушка только, дома… Ну, пока.

— Хочешь, я прямо до тети доведу тебя?

— Зачем? Да ее и дома-то нет.

— Ну что ж… тогда до свиданья.

Тетя Вильма вернулась в четыре часа, но не зашла к Жанетте, а что-то долго копалась в своей комнате: хлопали дверцы шкафа, скрипели ящики комода, шуршала бумага. Жанетта поднялась с кушетки, потянулась и направилась к тетке.

— Сейчас, Аннушка! Вот только переоденусь! — крикнула тетя Вильма из-за двери.

«Ну что ж, пусть будет так», — подумала Жанетта и снова свернулась калачиком на диване. Дома как раз в это время бабушка, бывало, увешивает елочную ветку разными святыми и готовит вкусные печенья. Всей семьей ужинали; за ужином всегда была рыба, а потом, вдвоем с бабушкой, шли ко всенощной. Сестра Жозефа играла на органе, а пение на клиросе казалось ангельским хором… Но теперь уж все равно это миновало… Хоть бы написала ей бабушка… Ох, как было бы хорошо!

— Ты что это в темноте сидишь? Сумерничаешь? — услышала она вдруг голос тети Вильмы, сразу заполнившей маленькую комнатку своей крупной фигурой и звучным голосом. — Что сегодня было в школе?

— Ничего, — медленно ответила девочка. — Спуск зна-ме-ни… и в барабан били, — добавила она, презрительно скривив губы.

— Красиво, должно быть… А я подумала, не погулять ли нам? Так красиво на улице… Снег идет.

— Пойдемте. Только ведь вы сказали, что переодеваетесь?

— После переоденусь.

Они поехали на автобусе и сошли у бесконечно длинного бульвара.

— Посмотри, вот наш Национальный театр! — гордо сказала тетя Вильма, но по неподвижному лицу Жанетты поняла, что слова ее не произвели никакого впечатления.

— Не очень-то он велик, — заметила Жанетта. — Вот поглядели бы вы, тетя Вильма, на парижскую Оперу!

— У нас тоже есть Опера. Она, конечно, и поменьше парижской, но очень красивая. Можешь поверить Вильме. С нового года мы купим абонемент, и ты увидишь Оперу и изнутри, не так, как в Париже.

Уж не обиделась ли тетя Вильма? Почему так язвительно говорит? Жанетта украдкой взглянула на нее — но нет, ничего похожего. Ясный взгляд, а на лице сияет радость, как у тех девочек, которые нынче гурьбой выбегали из школы. А ведь тетя Вильма даже и в два эти праздничных дня пойдет на свою фабрику…

Медленно двигаясь в толпе прохожих, они то и дело останавливались перед ярко освещенными витринами, и тетя Вильма высказывала свое суждение о выставленных товарах.

— Славная расцветка у этой бумазеи — хороша на халат… А вот этот свитер мне нравится — теплый, должно быть… Как по-твоему?

— Красивый, — сказала Жанетта и, приникнув к витрине, жадно разглядывала белый свитер с длинными рукавами.

Много народу толпилось перед игрушечным магазином; дальше со знанием дела обсуждались марки радиоприемников или преимущества различных настольных ламп.

— Сколько народу! — сказала девочка. — Неужели все покупают что-нибудь?

— Ну, видишь, Аннушка, ты и сама теперь заметила. Да, все покупают. И кто приехал не в автомобиле и чьи пакеты не несет следом слуга, как в твоем Париже, — они тоже покупают.

Толпа буквально втащила их в большой двухэтажный магазин.

— Это «Пионерский универмаг», — объявила тетя Вильма.

У Жанетты вертелось уже на языке: «А вот видели бы вы, тетя Вильма, какие огромные универмаги в Париже!» — но она промолчала. Во всяком случае, это удивительно, что здесь у пионеров даже свой универмаг. Интересно, как отнеслась бы к этому Роза Прюнье? И чего-чего только здесь нет! Вот отдел готового платья, вот спортивный отдел, тут — игрушки, а вон там — книги… Жанетта тянула за собой тетю Вильму, рьяно проталкиваясь в толпе покупателей, и всем восторгалась.

— Ой, смотрите — сколько игрушек! — кричала она, раскрасневшись от волнения. — Какая хоросенькая косечка!

Вокруг заулыбались, какая-то девочка громко засмеялась; другие повторяли: «Хоросенькая косечка»! Слышал? «Косечка…» Глаза у Жанетты вспыхнули гневом, она судорожно ухватилась за руку тети Вильмы и потянула ее назад. Вильма Рошта успокоила ее:

— Да ведь они вовсе не хотят обидеть тебя, просто смеются! Уж и этого нельзя?

— Так ведь смеются-то надо мной?

— Понравилось им, как ты сказала, вот и весело стало. Ты думаешь, всему огромному Будапешту только и дела, что тебя обижать? В каком мире ты жила, если видишь в людях только плохое?

— Откуда я знаю, какие они! — пробормотала Жанетта.

Рядом с ними стояла пожилая седая женщина с мальчиком и девочкой, которые крепко ухватились за ее юбку; все трое были нагружены многочисленными покупками. Женщина спросила:

— Ваша девочка только еще учится говорить по-венгерски, не правда ли, гражданка? Ну до чего же мило у нее это выходит, просто приятно слушать!

Тетя Вильма пояснила, что Жанетта совсем недавно приехала из Франции. Седая женщина удивилась:

— Какие замечательные языковые способности!.. Слышишь, Йожика, дочка этой тети быстрее, чем ты, станет чисто говорить по-венгерски… Какой очаровательный ребенок! Вы можете гордиться, гражданка…

У выхода из универмага они расстались. Тетя Вильма не стала напоминать: видишь, мол, Аннушка, люди вовсе не желают тебе дурного, — она только сказала:

— Тебя за мою дочку приняли, каково, Аннушка?

Голос ее звучал так ласково, так тепло, таким был по-родному мягким, что худенькое тельце Жанетты затрепетало. Домой они шли пешком; вокруг фонарей кружились сверкающие снежинки; закутанные в платки женщины и мужчины в теплых пальто месили на тротуаре мокрый, тающий снег. Перед часовней Рокуш Жанетта истово перекрестилась, и они пошли дальше, держась за руки — большая, широкоплечая женщина и гибкая, тоненькая девочка…

Какое безотрадное пробуждение! Нет даже намека на приготовления к празднику. Тетя Вильма, словно эта среда была обычным будничным днем, ушла на фабрику, и Жанетта слонялась по квартире в полном одиночестве. Она включила и тут же выключила радио, потом долго стояла у окна, наблюдая утреннее оживление на улице Текели. А дома — ни праздничного пирога на столе, ни еловой ветки в вазе для цветов… Бабушка способна была, не жалея своих старых ног, добраться до чиновничьих вилл и вымолить веточку у инженерши, к которой она ходила стирать. Бедная дорогая бабушка! Она убиралась к празднику, наводила чистоту и в кухне, и в комнате дочери, и в каморке Жанетты. Как приятно пахло тогда во всем доме яичным мылом!.. А уж тетя Вильма!.. Хотя, конечно, у нее нет и времени на эти дела. Она ведь руководит целой фабрикой, а это, конечно, дело не легкое. Не оставаться же дома из-за какой-то уборки!

Колеблемая сомнениями, словно тростинка на ветру, Жанетта металась, не зная, что перевесит в новой жизни: хорошее или дурное, светлые или темные ее стороны… Вдруг она круто повернулась на каблуках и принялась за осуществление мелькнувшей у нее мысли. Она поставила на газовую плиту большую кастрюлю с водой, надела свой старый трепарвильский наряд. Вот так чудо! Юбка стала спереди еще короче, да и сзади не доходила даже до икр. Жанетта энергично принялась за дело. Она вымыла и натерла щеткой пол в комнате тети Вильмы. На большее силенок у нее не хватило: спутавшиеся волосы упали на лоб, по лицу, капля за каплей, стекал пот, она совсем задыхалась и даже с некоторым испугом прислушивалась к бешеному биению сердца. Но шум в голове и в груди быстро утих, и Жанетте захотелось есть. Подогревая обед, она то и дело заглядывала в комнату тети Вильмы. Пол подсыхал быстро, по квартире плыли такие знакомые, родные запахи! Она основательно вымылась, надела купленное в Париже темно-синее платье, которое выбирала вместе с папой; на нем были белый воротник, манжеты и большие оттопыренные карманы. Когда она, чистенькая, причесанная, в ослепительно белых манжетах и воротничке, остановилась перед зеркалом, у нее явилось ощущение праздника. Жанетта стояла, пристально вглядываясь в свое отражение, и, благоговейно сжав руки, шептала: «Дорогой добрый боженька, помоги мне, я хочу вернуться домой… Так хорошо было бы вернуться…»

Она повторяла эти слова много раз, то требовательным, то молящим тоном и все ждала благотворного потока слез и безмерной сердечной боли, ибо вместе с этими мыслями ею всегда овладевало мучительное и сладостное чувство тоски…

Но слезы не появлялись. Благочестивое настроение то и дело нарушали житейские мысли. Жанетта думала о том, что скажет тетя Вильма, увидев, как блестит в ее комнате пол, натертый племянницей. Потом она принялась разглядывать свое платье, изгибаясь и осматривая себя то справа, то слева; лоб ее озабоченно морщился: платье как будто выглядело длиннее, когда они с папой покупали его несколько недель назад. Может, она подросла с тех пор?.. «Я хочу домой», — снова прошептала она, но слезы так и не появлялись. Жанетта, стоя перед зеркалом, повела плечами. Как это сказала та седая тетя? «Какой очаровательный ребенок… Вы можете гордиться…» Стало быть, она «очаровательная»? Жанетта состроила насмешливую гримасу своему отражению в зеркале, но бледное лицо ее порозовело от радости. Жанетта Роста — очаровательный ребенок, Аннушку Рошта считают в Венгрии очаровательной! Какие странные люди! И кто знает, может, тетя Вильма и права — не такие уж они плохие… может, они и вправду не хотели ее обидеть. И в школе тоже. Ведь Эржи Шоймоши не то, что «барышни с вилл», да и тетя Марта ничуть не похожа на сестру Анжелу.

В замке щелкнул ключ. Жанетта ждала с замиранием сердца: вот сейчас тетя войдет к себе в комнату, да так и всплеснет руками от изумления при виде блестящего, как зеркало, пола. Но тетя Вильма долго хлопотала на кухне и лишь очень не скоро вошла в свою комнату.

— Эт-то что такое? — К восторгу Жанетты, тетя Вильма от изумления даже всплеснула руками. — Вот ты какие сюрпризы мне готовишь? Разве я для того откармливаю тебя, словно гуся, чтобы ты за один день все спустила?.. Ну что ж, Аннушка, ловкие у тебя руки, этого нельзя не признать. Все умеешь, стоит только захотеть!

О парижском платье тетя ничего не сказала и попросила Жанетту уйти к себе, заявив, что хочет отдохнуть часок перед ужином.

А только что же тетя Вильма называет отдыхом? Жанетта отправилась в свою келейку, забрав с собой радиоприемник, и плотно прикрыла дверь, чтобы ни один звук не мешал отдыху тети. Однако из ее комнаты почему-то доносилось торопливое хождение, что-то звякало, гремело, словно там готовились к переселению. Что же делает там тетя Вильма? Уж не ждет ли она гостей? А если ждет, то почему не говорит об этом Жанетте? Сколько уж времени прошло, а дверь у тети Вильмы еще заперта. Все это наполняло сердце каким-то странным, необыкновенным чувством ожидания, удивительным ощущением неловкости и счастья…

— Аннушка, у-жи-нать! — крикнула тетя Вильма и тут же вошла, оставив дверь в свою комнату открытой. Она взяла девочку за руку и повела за собой.

На столе стояла елка, убранная блестящими и пестрыми безделушками, увешанная свечками, которые тетя Вильма сразу же принялась зажигать. На ветках сверкали стеклянные украшения, бесчисленные конфеты, пряники, и все это волшебство окутывали легкие облачка ваты и дрожащие золотые нити… Так красиво, изумительно красиво!

Жанетта стояла, прижав к груди тонкие руки и широко раскрыв глаза. Она посмотрела на суетившуюся вокруг елки тетю Вильму.

Словно сквозь туманную дымку заметила она и какие-то пакеты, обернутые в папиросную бумагу. У нее сдавило горло, губы подергивались. Опуститься на колени? Нет, в лице тети Вильмы нет никакого благочестия, в карих глазах светится только радость, все движения спокойные и легкие… И Жанетта продолжала стоять, судорожно сжимая руки.

— Ну, вот и все! — объявила тетя Вильма, когда загорелась последняя свечка.

И тут тоненько-тоненько прозвучал голос Жанетты:

— Я спою… да, тетя Вильма?

Вильма Рошта посмотрела на девочку. Что происходит с ребенком? Лицо у нее словно окаменело, не выражая ни радости, ни боли. Что скрывается в этой детской душе? Какое беспокойное, чувствительное сердечко! Немало доставит она хлопот, пока из нее выработается уравновешенный, здоровый человек… Вильма уселась в кресло, бережно расправив свое зеленое платье с кружевным воротником, и, ободряюще кивая девочке головой, громко сказала:

— Конечно, Аннушка, очень хорошо! Спой Вильме что-нибудь красивое.

Жанетта запела французскую рождественскую песню. Ее тоненький детский голосок звенел, поднимаясь так высоко, что, казалось, вот-вот оборвется, как туго натянутая струна. Тетя Вильма все так же ободряюще кивала и, когда простенький мотив зазвучал в третий раз, стала подпевать своим низким, грудным голосом. Песня кончилась, и Жанетту словно подменили. Скованности как не бывало — на лице заиграл румянец; расшалившись, она принялась кружиться по комнате, весело размахивая руками, прыгая на длинных ногах, и засыпала тетю Вильму вопросами:

— А когда вы принесли елку?.. А куда потом спрятали?.. И где только были мои глаза! Как это я ничего не заметила?.. Ах, как красиво! И сколько всего… Ужас, как красиво, тетя Вильма!

Вильма смеялась, делая таинственное лицо. Обе говорили разом, стараясь перекричать друг друга, и подняли такой шум, что стеклянные украшения на елке предостерегающе зазвенели.

— А подарки-то? Ты даже не посмотрела, что в этих свертках!

Развернув один, Вильма протянула Жанетте коньки и ботинки на толстой подошве с широкими каблуками.

— Это подарок от папы, — сказала она. — Вот и письмо. Потом прочтешь, когда останешься одна.

Коньки так сверкали, что в них можно было бы глядеться, как в зеркало, и сосчитать все до одной реснички, тень от которых падала на узкое детское личико. В другом свертке оказались темно-синий лыжный костюм и белый свитер с высоким воротом.

— Это удобнее, чем юбка, — сказала тетя Вильма, с удовольствием поглаживая толстую, пушистую изнутри темно-синюю материю.

— Я померяю! — воскликнула Жанетта.

— Конечно! Надо же посмотреть, как он сидит.

В круглом пакете оказался мяч, в другом, похожем на столбик кирпичей, — книги. Жанетта читала их названия:

— Александр Фадеев — «Молодая гвардия», Шандор Петефи — «Стихотворения» (Петефи!.. Кажется, она слышала это имя вчера в школе, о нем рассказывала тетя Каталина.), Йолан Йожеф — «На городской окраине»… А-а, Жозеф, как папа! — сказала она с сияющими глазами и продолжала: — Жигмонд Мориц — «Будь добрым до самой смерти». Морис! — повторила она и громко рассмеялась. — Скажите, тетя Вильма, что, у венгерских писателей только одни имена, а фамилий нет?

Жанетта небрежно положила книги под елку и заметалась по комнате — то подбежит к столу, то к двери… то остановится перед зеркалом и восхищенно разглядывает себя в новом лыжном костюме, то снова бросится к мячу.

В чуланчике оказались холодное мясо, рыба и праздничный рулет с орехами и маком. Вильма и Жанетта поужинали за маленьким столиком. Тетя Вильма сказала, что хотела было пригласить в гости двух — трех своих молодых приятельниц, но этот праздник они проводят обычно или в семейном кругу, или отправляются компанией в театр, в ресторан. Жанетта возмутилась:

— Сочельник — такой священный вечер, а они ходят по театрам да ресторанам? Где это слыхано? В Трепарвиле таких еретиков святой отец отлучил бы от церкви.

Спокойно разрезая мясо, тетя Вильма сказала:

— Ваш святой отец приписывает празднику елки не то значение, какое он имел еще в глубокой древности и за что отмечаем его мы. Люди во все времена радовались тому, что зима идет к концу, длиннее становятся дни, недалеко уж и до весны, до лета красного… Все радовались, что после тьмы наступит свет… Ну, да ты не раздумывай сейчас над этим, Аннушка. Скоро твоя смышленая головка сама во всем разберется… А теперь придется тебе удовлетвориться моим обществом, хотя мне очень хотелось бы, чтобы с нами был и папа и твоя славная, добрая бабушка. Так ты говоришь, на спуске знамени твой класс похвалили? — продолжала она без всякого перехода. — Сколько же вы заработали пятерок?

— Это не я, — торопливо ответила Жанетта, — другие… А вы слышали, что Эржи Шоймоши будет доктором? Она поступит в университет и будет получать от государства эту… как ее…

— Стипендию, — подсказала тетя Вильма. — Конечно, получит, как и другие студенты. И ты тоже получишь, когда придет время.

— Мне не дадут, — передернула плечами девочка.

— Да почему же, глупышка?

— Я… я плохая ученица.

— Ты никакая еще не ученица! — решительно сказала тетя Вильма. — Не говори мне больше таких слов, не то рассержусь! Во втором полугодии нагонишь то, что пропустила в первом. У всех Рошта голова хорошая… да и твоя мама, я слышала, была и добрая и умная женщина… Ну, а что эта шепелявая Бири Новак?.. Ее тоже похвалили?

Жанетта расхохоталась. Бири — и вдруг похвалили! Да ведь она самая ленивая, самая никудышная ученица в классе! Сегодня она провожала Жанетту до самого дома, звала на каток, но кто же знал тогда, что уже вечером у Жанетты будут и коньки и всё-всё!

— А тебе и не нужно с этой Бири водиться. Сама ведь говоришь, что она никудышная.

Жанетта взглянула на свою тетю и после короткого раздумья важно сказала:

— Она, может, еще изменится, если кто-нибудь пробудит в ней желание учиться и интерес к ученью. Если бы ей помогли… но на нее никто не обращает внимания — пусть себе картами занимается… Потому-то она и стала такой…

Тетя Вильма бросила на девочку изумленный взгляд, однако голос ее не выдал никаких чувств:

— Может, ты и права, Аннушка… Да, я тоже, конечно, поспешила с выводами. А заняться с нею надо той, к кому она больше всего тянется: от любимой подруги она и замечания будет терпеливо выслушивать и постепенно одумается. Так она, говоришь, каждый день домой тебя провожает?

— Да.

— Ну, значит, ты ей понравилась, я уж вижу… А когда же ты папе-то своему письмо напишешь? Мой братишка Йожи на хорошее место попал. Пишет, что скоро получит большую, светлую комнату со всеми удобствами.

— Папа? — Жанетта вдруг отвела ото рта руку с надкушенным яблоком; полукруг, по которому мелкие, как у мышки, зубы вдавили ровные бороздки, едва держался на тоненькой кожуре, и тетя Вильма поспешила подставить под руку Жанетты тарелку.

— Ну да… ты тоже прочитаешь.

— Но я очу… А со мной что будет?

— «Хочу», — сказала тетя Вильма, подчеркивая букву «х», — «хочу», а не «очу»! Любопытно, куда у тебя всегда девается буква «х»? Ты, конечно, в Комло поедешь, к папе. — И после короткой паузы равнодушным тоном добавила: — Ну, а если захочешь остаться с Вильмой…

Две тоненькие детские руки с неожиданной силой обхватили ее за шею, и Жанетта осыпала лицо Вильмы поцелуями. Когда же тетя Вильма заговорила, голос ее казался чуть-чуть хрипловатым:

— Задушишь так, глупышка! Ну, поужинали, и хорошо! А то, что осталось, надо убрать. Может, завтра кто-нибудь заглянет к нам, будет чем угостить.

Пока они выносили на кухню посуду и убирали в чулан оставшиеся лакомые блюда, Жанетта вся светилась радостью и восторгом. «Твоя тетя что испекла тебе на праздники, Аннушка?» — шепелявила она голосом Бири Новак, широко раскрывая рот, и так забавно передразнивала жесты неуклюжей девочки, что тетя Вильма, расхохотавшись, упала на стул в передней и едва не выпустила из рук горку тарелок. «А от мамы, знаешь ли, я получила две колоды карт, а от папы — чучело аиста», — продолжала Жанетта наполовину по-венгерски, наполовину по-французски и завертелась волчком на одной ноге. Но вдруг в мгновение ока все ее движения совершенно изменились, и голосом Каталины Габор она заявила, выражая и тоном и всей позой глубокое негодование:

— Трудно поверить, что среди вас есть такие, которые не знают хотя бы одного… Подождите секундочку! — крикнула Жанетта, вихрем влетела в свою комнату и тут же вернулась с томиком Петефи в руках: — Которые не знают хотя бы одного стихотворения Шандора Петефи!.. Это один из величайших наших поэтов, его наследие так богато и… Ну, иди на место, девочка!..

Это был чудесный вечер, не хуже самых лучших, самых памятных трепарвильских вечеров. Наконец Жанетта с подарками в руках отправилась в свою комнату, но все не могла успокоиться. Она надела новые ботинки, прикрепила к ним коньки и, спотыкаясь, вернулась к тете Вильме.

— Ботинки можно и без коньки носить? — спросила она.

Тетя Вильма как раз снимала через голову свое зеленое платье, и потому голос ее прозвучал словно откуда-то издалека:

— Можно, конечно. Пожалуйста, носи и отдельно… без коньки!.. — Она засмеялась, но тут же закрыла рот обеими руками: — Ох, ты уж извини Вильму! Не сердись, что она смеется.

Жанетта, покачиваясь и спотыкаясь, ходила на коньках по комнате взад и вперед.

— Без коньки… Ну, я не знаю, это так странно тут говорится…

— На конце «ов» — это же родительный падеж.

— Без коньков.

Громыхая коньками, Жанетта вышла, но вскоре опять вернулась:

— Да, тетя Вильма, а что же вы-то получили на праздник?

Вильма уже лежала в кровати. Под головой у нее горкой лежали три подушки в белоснежных наволочках, поверх обычного стеганого одеяла было наброшено пуховое, оба с пододеяльниками, и среди всей этой белизны почти терялось широкое, доброе и чуть усталое лицо тети Вильмы. Она тихо ответила:

— Много, Аннушка, много хорошего получила сегодня Вильма. А теперь ложись спать, глупышка.

Папа писал:

«Маленькая моя Жанетта, надеюсь, что первое мое письмо застанет тебя в добром здоровье. От здешних школьников я слышал, что сегодня начинаются зимние каникулы. Используй же их разумно. Учись, детка, венгерскому языку, чтобы не пришлось тебе остаться в седьмом классе на второй год — ведь это было бы стыдно для всех нас, правда? Я уже приступил к работе. Много довелось мне увидеть здесь нового. Вот приедешь сюда как-нибудь с тетей Вильмой — будет тебе чему удивляться. Например, дочурка, здесь нет отдельных узеньких штреков, какие ты видела в трепарвильских шахтах. От так называемого ствола шахты открываются широкие коридоры-штреки, электровозы тащат по ним вагонетки… Словом, это очень трудно представить себе, не увидев собственными глазами. А душевую здесь выстроили такую просторную, что в ней сразу могло бы мыться все население Трепарвиля! А сколько здесь садов, спортивных площадок, сколько новых жилых домов! А какие в окрестностях дома отдыха для шахтеров! Мне уже пообещали квартиру, хотя точно еще не знаю, когда дадут. Будь же терпеливой, хорошей девочкой, родная моя дочурка. Думай о папе. Ты постоянно у меня на уме. Как я беспокоюсь о тебе! Когда соберешься ответить, напиши, продвинулась ли ты немножко в венгерском и сердишься ли еще на папу за то, что он привез тебя с собой.

Горячо обнимаю тебя.

Любящий тебя отец

Йожеф Рошта».

Спрятав письмо под подушку, Жанетта закинула за голову руки и широко открытыми глазами глядела на бледные огни за окном. Сколько переживаний, сколько событий принес истекший год! «И все это надо обдумать, во всемразобраться… Работы здесь хватит до утра, — с важностью подумала она. — Прежде всего коньки… потом длинные лыжные брюки — о, они в тысячу раз лучше и удобнее, чем юбка колоколом!.. Бенгальский огонь и письмо папы… А эта Илонка Шмит — дрянная девчонка. Ну да я ей еще покажу!.. Тетя Вильма… Интересно, что же она-то получила, какой подарок? А папе я напишу уже по-венгерски — может, он все-таки поймет, хотя здесь и смеются, что я говорю «косечка», «без коньки»…

Размышления оборвались. Жанетта спала глубоким сном.

6

Жанетта надела парижское пальто с золотыми пуговицами, пристроила на макушке головы красную шапочку и, остановившись на пороге, объявила:

— Я иду в церковь!

Было воскресное утро, последнее воскресное утро в декабре. На улице Текели за сизой завесой тумана дрожали от холода обнаженные деревья. Тетя Вильма, в удобном домашнем фланелевом платье, повязав голову косынкой, убирала комнату. Услышав слова Жанетты, она не обернулась, только движения ее вдруг замедлились и руки, вытиравшие пыль со стола, словно застыли в нерешительности.

— Ну хорошо, — сказала она наконец. — Тогда я пойду гулять одна. Ключ оставлю у привратницы.

Жанетта немного растерялась и принялась объяснять:

— Я должна пойти к обедне. Дома, в Трепарвиле, мы с бабушкой каждое воскресенье ходили к обедне… и даже в будни, когда время было.

Тетя Вильма покрыла стол вязаной скатертью, расставила на нем в строгом порядке пепельницы и фарфоровые безделушки.

— Завидую я твоей бабушке! — сказала она. — Завидую, что она столько времени могла проводить со своей внучкой… В одиночестве, конечно, хорошего мало, вечно ты одна, даже в единственный свободный день недели. Ну что ж, иди, иди, Аннушка, только смотри не заблудись!

— Хорошо! — Уже в дверях Жанетта обернулась: — Пойдемте со мной, тетя Вильма! Пожалуйста!

— С удовольствием пошла бы, — сказала Вильма, шумно передвигая стулья и поправляя на полу ковер. — Но у меня такое уж правило: выходной день проводить на воздухе. Шесть дней подряд приходится дышать спертым воздухом в четырех стенах, а уж в выходной надо глотнуть кислорода. Свежий воздух, движение, развлечения — вот как я считаю. А ты в церковь зовешь! Что, если я простужусь в воскресенье в холодной церкви? Кто будет вести за меня работу, если у меня и руки и ноги сведет ревматизм?

— Но…

Однако тетя Вильма, с шумом-громом наводившая в комнате порядок, вошла во вкус беседы и вела свои рассуждения, не дав Жанетте досказать.

— Я, знаешь, так считаю, что вся Венгрия — это единое гигантское предприятие, и в нем у каждого есть свое рабочее место. Если один кто-нибудь покидает свой пост, он нарушает работу предприятия. И школьники тоже, как и все трудящиеся, обязаны быть на своем посту, потому что в огромном механизме нашей страны они — будущее пополнение, наша смена. Хилому, слабенькому ученику приходится трудно, он отстает в учебе — так ведь? Вот и ты все еще довольно худенькая, Аннушка, хотя лицо у тебя уже чуть-чуть порозовело, да и в весе ты прибавила килограмма два с тех пор, как приехала. Словом, я отправляюсь на прогулку. Не знаю, когда вернусь…

И с этими словами тетя Вильма открыла платяной шкаф, достала оттуда и положила на кровать черную юбку, потом вязаную кофточку вишневого цвета.

Жанетта довольно громко захлопнула за собой дверь, в нерешительности сделала несколько шагов по передней, потом повернула на кухню и постояла там в своем парижском пальтишке, взволнованно дыша. Чего только не наговорила эта тетя Вильма! Ломай теперь вот над всем этим голову… Окончательно запутаешься… Странная женщина… А нет-нет, да и напомнит маму. Не такая нежная, ласковая, как мама, и говорит совсем не тихим голосом, но если уж придется ей умирать, то наверняка пожелает, чтоб у нее были красные похороны — со знаменами и с песнями…

«Ох! Конечно же, и тетя Вильма может умереть, ведь она старенькая, ей уже за сорок!..» Жанетта даже вздрогнула, потрясенная этим открытием. Все колебания вдруг кончились. Выйдя в переднюю, она столкнулась с тетей Вильмой.

— Я с вами пойду! — сказала она с таким торжественным видом, словно оказывала бесценную милость.

Однако тетя Вильма не выразила изумления.

— А почему ты не надела спортивного костюма? — спросила она.

— Спортивного костюма?

— Ну конечно! Сходим на каток. Да, кстати, нужно купить хорошие ремешки для коньков, напомни мне завтра. Пусть твоя Бири покажет тебе, где они продаются.

Жанетта торопливо сняла с себя пальто с золотыми пуговицами и надела лыжные брюки. А дальше что надеть? Белый свитер или темно-синюю блузу? Конечно, и то и другое, вопрос лишь в том, что надеть сверху: свитер, вытащив темно-синий воротник блузы, или же наоборот — сверху надеть блузу… Клетчатые шерстяные чулки… новые ботинки! А в руке — позвякивающие друг о друга коньки, чарующие глаз своим блеском…

Густой, сеющийся туман вбирает в себя горячее дыхание людей; вокруг все серо, под ногами слякоть. Уцепившись за тетину руку, Жанетта старательно обходит даже самые маленькие лужицы и с горечью заявляет:

— Тает, сегодня нельзя на коньках кататься!

— Не знаю уж, как там у вас в Париже, а у нас и в оттепель открыты катки с искусственным льдом.

— С искусственным льдом?

— Да, с искусственным.

Так росли познания Жанетты, ежеминутно ширился запас слов. Когда они вышли на широкую улицу Ворошилова, она уже легко вплетала в задушевную беседу с тетей Вильмой новое понятие — каток с искусственным льдом. И все же, оказавшись на берегу пруда, Жанетта от изумления не могла произнести ни слова. Бледные и словно далекие солнечные лучи пробились сквозь серую пелену тумана, скользнули по стройной башне старинного замка, по прекрасному изгибу моста и упали на зеркально гладкий лед, куда направлялась в числе прочих счастливцев и Жанетта. Нет, она не будет скользить на ледянках вдоль ограды. Опираясь на руку тети Вильмы, спотыкаясь на своих новеньких коньках, она идет к катку, где играет музыка и где все так необыкновенно, так изумительно красиво, что хоть Парижу впору гордиться!

Весело пританцовывая, Жанетта шла в своем спортивном костюме, с крошечной красной шапочкой на голове. Тетя Вильма высвободила руку, и Жанетта, сделав изящный пируэт, шлепнулась на лед прямо носом. Покраснев как рак, она кое-как поднялась на ноги и с мрачным видом огляделась вокруг, ожидая насмешек. К счастью, никто не обращал внимания на Жанетту Рошта; смущение ее тотчас рассеялось. К тому же Жанетта увидела, что не она одна исследует соленый искусственный лед в самой непосредственной близости от него, находясь в сидячем или даже лежачем положении, и это окончательно успокоило Жанетту. Теперь она старалась двигаться осторожно, по самому краю катка, а тетя Вильма шагала за нею следом по твердой земле, подбадривая племянницу кивками и дружески помахивая ей рукой. Мимо скользили пары, взявшись за руки, другие, катаясь в одиночку, выписывали на льду коньками чудесные фигуры… И в этом круговороте мчалась долговязая девочка, шмыгая покрасневшим носом, неуклюже болтая длинными руками.

— Бири! — обрадованно воскликнула Жанетта.

Лицо Бири Новак от удивления озарилось глуповатой улыбкой, затем руки и ноги ее пришли в усиленное движение, и, описав великолепную кривую, она закончила ее перед самым носом Жанетты, брякнувшись с разгону на лед. Но мигом Бири вскочила на ноги и забросала подругу вопросами:

— Новые коньки или подержанные?.. Сколько стоят?.. А спортивный костюм откуда? Шикарно! Твоя тетя — замечательная женщина…

Тут же, по обыкновению растягивая слова, она вежливо поздоровалась с топтавшейся на дорожке тетей Вильмой и рассудительно посоветовала ей зайти в «обогревалку».

— Аннушку я туда же приведу!

Не такая уж коварная почва этот зеркально гладкий лед! Две узенькие металлические полоски под ботинками, сначала ступаешь несмело, ноги разъезжаются вкривь и вкось, но потом вдруг обретаешь уверенность, и коньки несут тебя вперед. На темно-синих брюках сзади красуется белое пятно, ноги Жанетты скользят в разные стороны, она визжит, цепляется за Бири, снова ковыляет по льду — и вдруг чувствует всем своим телом, обеими своими длинными ногами, как нужно держаться, как наклоняться вперед. У Жанетты замирает дыхание от восторга, когда она в первый раз обегает весь круг катка.

— Хорошо выходит, Аннушка! — кричит тетя Вильма, которая то и дело выглядывает из «обогревалки».

Девочка звонко и восторженно кричит ей:

— Правда ведь получается? Смотрите, смотрите, я и одна… — и вдруг шлепается так, что в воздухе мелькнули ее руки и ноги.

Тетя Вильма хохочет, но Жанетта уже на ногах и подъезжает к ней вместе с Бири.

— Завтра тоже придешь? — спрашивает Бири.

— Конечно!

— Я могла бы зайти за тобой, мне все равно по дороге, — говорит самоотверженная подруга. — Как жаль, что в субботу уже начинаются занятия!..

И правда! Жанетта совсем забыла: в субботу конец каникулам. Но это нисколько не огорчает ее — скорее, ее охватывает легкое возбуждение, приятное ожидание чего-то нового, неизвестного… Тетя Вильма машет рукой:

— Хватит на сегодня, не то все тело болеть будет, слышишь?

Бири, словно это подразумевается само собой, тоже отвинчивает коньки и провожает их до самого дома. Перед дверью тетя Вильма говорит ласково, но несколько принужденно:

— Тебя, конечно, тоже ждут дома к обеду, так что мы тебя не задерживаем.

— Ой, что вы! Папа и мама пошли на улицу Эржебет.

— Ну, тогда заходи, посмотришь, как живет Аннушка.

Бири все основательно осмотрела. Тут же установила, что книги тетя Вильма покупала не в букинистических магазинах. С молниеносной быстротой она подсчитала стоимость всех четырех томиков и произнесла с почтением:

— Славная библиотечка!

И действительно, на полочке, прибитой над столом, стояли тесным рядком новенькие книжки — школьные учебники, к которым Жанетта еще не прикасалась, и подаренные книги. А Бири продолжала любопытствовать:

— Что у вас сегодня на обед? Зайти за тобой вечером? Ты в кино часто ходишь?

Но Жанетте уже надоела болтовня Бири, и она коротко сказала:

— Воскресные вечера я провожу с тетей, — и форменным образом выставила гостью.

Но Бири не отличалась обидчивостью:

— Тогда я зайду за тобой завтра утром. Ты скажи своей тете, чтобы она приготовила тебе завтрак, с собой возьмешь.

Она послала в сторону большой комнаты протяжное «до свидания» и беззаботно удалилась, нескладно двигая руками и ногами.

Вечером к тете Вильме пришли в гости две молодые женщины. Одна была некрасивая, сутулая, курчавая, как барашек; ее глубоко запавшие черные глаза смотрели печально и ласково. Другая же оказалась необычайно живой и непоседливой.

— Это моя племянница, маленькая парижанка, — представила им тетя Вильма Жанетту.

Она упорно называла племянницу парижанкой, так и не научившись выговаривать слово Трепарвиль.

Девушки бросились целовать Жанетту, восторженно восклицая:

— Ой, какая миленькая, какой чудный ребенок! А вы, тетя Вильма, даже и не говорили, какая хорошенькая девчушка появилась в вашем доме!

Тетя Вильма решительно пресекла восторги:

— Нельзя в глаза хвалить, не портите мне ребенка! Подумаешь, нашли хорошенькую… Ну-ну, садитесь, рассказывайте, как провели воскресенье.

Жанетта внесла рулет, начиненный толчеными орехами и маком, и, усевшись на диване, прислушивалась к беседе, то и дело перебегая глазами с хорошенькой Ибойи на некрасивую Рожику. Речь шла о какой-то Лонци — говорили, что она очень уж медленно работает, не успевает подготовлять материал для Ибойи и задерживает весь конвейер. Но бригадир ни в какую! Не хочет сменить Лонци, да и все тут, хотя из-за нее на прошлой неделе бригада даже не выполнила норму. Рожика успокаивала горячую Ибойку и защищала Лонци, а тетя Вильма, удобно устроившись в кресле, молча слушала их спор; когда же они чересчур горячились, Вильма вмешивалась и охлаждала воюющие стороны.

— А ты вот что скажи, — обращалась она к Ибойке: — ты-то сама всегда выполняла норму на сто сорок процентов?

— Так ведь…

— Ну то-то! Ты уже десять лет сидишь за машиной, а эта бедная девушка впервые в жизни увидела электромотор. Очень уж ты нетерпелива, Ибойя, когда дело касается других.

Жанетта тихонько выскользнула из комнаты. Скучный вечер. Надолго ли пришли эти гостьи? Ну, чем заняться, пока они тут сидят? Жаль, что не захватила с собой приемник… Ну, да все равно. Интересно, отчего это у Рожики такая сутулая спина? А глаза у нее красивые, большие и черные… и вообще она славная… Как это она сказала? «Какая хорошенькая девчушка появилась в вашем доме…»

Жанетта тихонько засмеялась и, лениво пройдясь по комнате, остановилась перед своей «библиотекой». По правде говоря, до сих пор она не очень-то часто имела дело с книгами. Там, дома, читал только папа. У него всегда были какие-то тоненькие тетрадочки… да еще он читал по вечерам венгерские газеты; сидит и читает у окна с трубкой во рту. Мама вяжет на кровати, а бабушка жарит картошку на подсолнечном масле… Хорошо тогда было…

Со скучающим видом она полистала один из новеньких учебников, еще пахнувших свежей типографской краской. «Буржуазные революции в Европе», — по складам прочитала она. — «Кошут^[21] и его сторонники смотрели на задачи преобразования страны с точки зрения обуржуазившегося дворянства. Для них помещик и крепостной…» Помещик и крепостной… преобразование…» Жанетта разочарованно закрыла книгу. Нет, ничего не выходит! Ни слова не поняла из прочитанного. Она сердито перебирала книги и снова откладывала их, все больше огорчаясь. Но вот, открыв наугад учебник географии, она немного оживилась, словно встретив доброго знакомого. «Маг-ма-ти-чес-кая си-ла!» «Магма, находящаяся под большим давлением, помимо огромной температуры, обладает также громадной силой напряжения…» Ага, об этом как раз и отвечала Йолан Шурани на последнем уроке. Да-да, она помнит, что тетя Ирма спросила про магматическую силу и…

Еще гости! Захлопнув учебник географии, Жанетта побежала на звонок. В дверях стояли Эржи Шоймоши и Мари Микеш.

Жанетта, совершенно растерявшись, поздоровалась с девочками по-французски, захлопнула за ними дверь, и вихрем бросилась в большую комнату.

— Тетя Вильма, — чуть не задыхаясь от волнения, проговорила она, — ко мне пришли девочки, Шоймоши и Микеш… Можно мне угостить их рулетом, да? И, пожалуйста, пожалуйста, сварите для них кофе, тетя Вильма!

Вильма Рошта вышла вслед за Жанеттой, не находившей себе места от радости.

— Вперед! — вместе сказали белокурая и черноволосая девочки.

— Вперед, дорогие! — ответила тетя Вильма. — Это что же, хозяйка оставила гостей в передней? Проходите же, проходите сюда, в Аннушкину комнату, зачем вам здесь стоять?

Обе гостьи уселись на диване; наступила полнейшая тишина, только из кухни, где была тетя Вильма, доносилось позвякивание посуды. Немного погодя все три девочки сидели за столом и, подбадриваемые тетей Вильмой, пили кофе в глубоком молчании.

— Ну, что же вы, — сказала тетя Вильма, — болтайте на здоровье, не стесняйтесь, — и ушла к своим гостям.

А в маленькой комнате напряжение постепенно разрядилось.

— У тебя новые коньки? — сказала Эржи.

— Новые, — ответила Жанетта.

— А кататься умеешь? — после небольшой паузы заговорила Мари. От смущения она сильно подула на кофе, и на лбу у нее заколыхалось воздушное облачко светлых волос.

— Сегодня первый раз была на этом… на катке. Там и Бири Новак была, она учила меня.

— Тебе нравится Бири? — поинтересовалась Эржи.

— Мне?.. — Жанетта совсем уж было собралась вздернуть плечи и состроить насмешливую гримасу, но вдруг в эту счастливую минуту, переполнявшую сердце бурной радостью, ей показалось недостойным предать свою верную почитательницу. — Бири Новак — моя подруга! — отрезала она.

И снова стало тихо, Ну что же ты, Жанетта? Говори, иначе они соскучатся и уйдут. Нужно сказать, что это очень хорошо с их стороны, что они зашли навестить ее. Надо говорить, говорить о чем угодно… Но Жанетта словно онемела.

Мари Микеш, поглядев вокруг, сказала:

— Хорошая у тебя комната! Значит, ты здесь обычно и готовишь уроки?

— Никаких я уроков не готовлю, — ответила Жанетта, пожимая плечами. Взяв в руки учебники по истории и географии, брошенные перед приходом девочек на подоконник, она с горечью добавила: — Ничего я в этом во всем не понимаю! Откуда я знаю, что такое «крепостной» да «пре-об-ра-зо-ва-ние»? Не понимаю, и все!

Эржи засмеялась:

— Право, Аннушка, ты ужасно глупенькая! Да ведь это было бы чудом, если бы ты понимала! — И, обхватив Жанетту за шею, она ласково чмокнула ее в щеку. — Мы с Марикой и то удивляемся, что ты так хорошо говоришь по-венгерски! А тебе все мало, хочешь все сразу узнать.

— Вот именно, — подтвердила Мари. Она вскочила с дивана, и все трое склонились над книгами. — Ты ведь с середины начала? А разве ты не знаешь, что изучать материал надо с начала? А ну-ка, покажи!

— Дай-ка сюда, я сама! — сказала Эржи.

— Подожди, Эржи! Сначала уберем со стола.

Девочки забегали, засуетились, унося в кухню чашки и блюдца; Мари Микеш по дороге сунула в рот еще кусочек рулета и, прожевывая его, воскликнула:

— Ох, какой мяч чудесный! Новый, да?

— Конечно. Тетя Вильма подарила.

— Знаешь, тетя у тебя замечательная! Любишь ее?

Жанетта, не задумываясь, ответила:

— Люблю.

Девочки уселись и, облокотившись на стол, принялись разговаривать; три головы сдвинулись.

— У тебя в Париже были подруги?

— Я не в Париже жила — в Трепарвиле.

— А где это?

— Ну… на севере, в провинции Па-де-Кале, там одни только шахтеры живут… Были у меня подруги, даже две.

— Вы переписываетесь? — спросила Мари.

— Да… вот сяду и напишу… И Мари и Розе… Только все некогда.

— Мари́… И меня зовут Ма́ри, — заметила белокурая девочка. — Хочешь, будем дружить?

— Хочу.

Жанетта посмотрела на Марику, потом на ее подругу, и черноволосая Эржи, ответив ей серьезным, чуточку важным взглядом, кивнула головой. Открыв учебник по географии, Эржи твердо сказала:

— Прочитаем вместе первое задание. Если не поймешь чего-нибудь, спрашивай.

— Не сейчас! — запротестовала Жанетта. — Давайте лучше поговорим.

— Нет, именно сейчас!

Учебники один за другим перекочевывали с полки на стол — сердца юных учительниц не знали милосердия. Жанетта уныло читала, старательно выговаривая слова, а обе девочки внимательно слушали и сразу же исправляли каждую ее ошибку.

— Да будет уж! Я устала! — взмолилась Жанетта.

— Вот еще! — Марика лишь основательно потрепала короткие черные кудри подруги. — Не спи, слышишь?

Когда стемнело, Жанетта зажгла свет, поставила книги на полку, и все трое забрались на диван. С серьезным видом они обсуждали школьные события, высказывали свое мнение об одноклассницах и учительницах.

— Я обожаю тетю Марту! — восторгалась Мари. — Она такая миленькая!

— Глупости! Она умная и добрая, вот что важно, — наставительно сказала Эржи, видимо считая свое суждение непререкаемым. — Тетя Марта знает венгерскую литературу, как… как никто!

— Это верно, — сказала Мари. (А Жанетта, переводя глаза с одной подружки на другую, проникалась сознанием необыкновенной важности и значительности разговора.) — На последнем сборе отряда, когда мы брали для разработки разные темы, мое звено из венгерских классиков выбрало Верешмарти^[22]. Тетя Марта заранее с нами обсудила все… словом, точку зрения и так далее… и мы завоевали переходное звеньевое знамя!

— А видела бы ты, Аннушка, как мы в последний раз на вечере отдыха играли «Витязя Яноша»!..

— Витязя Яноша?

— Ах, да ты, конечно, еще не знаешь! Это стихотворение Петефи. Длинное такое и называется «Витязь Янош».

— Эпическая поэма, — поправила неумолимая Эржи.

— Ну да. Словом, к ней и музыка написана, а ставила ее у нас тетя Марта… Пришли гости — с предприятий разных и потом родители, и, знаешь, все просто ладоши себе отбили — так хлопали! А та восьмиклассница, что играла Янчи Кукорицу…^[23]

Из этого рассказа Жанетта поняла лишь немногое. В школе ставят пьесы? И на представление приходят посторонние? Девочки объясняли, стараясь перекричать друг друга. В этом году у них было два таких вечера. На одном инсценировали отрывок из «Доротеи» Чоконаи^[24], на втором поставили «Витязя Яноша». На вечер приходили тогда для обмена опытом участники кружка венгерского танца из той школы, что на улице Байза… Аннушка не знает, что такое кружок? А что такое совет дружины, сбор звена — тоже не знает? Ну вот, сейчас объясним. На совете дружины собираются председатели советов отрядов, а на совете отряда председатель совета отряда обсуждает разные вопросы со звеньевыми; а сборы звена бывают раз в две недели и на них… Не понимаешь? Ну конечно, не понимает! Вот после каникул она сама примет участие в пионерской работе, тогда и поймет, а до тех пор объясняй, не объясняй — все равно непонятно…

— Да нет! — отмахнулась Жанетта. — Я в пионеры не пойду.

Обе девочки на секунду словно онемели от удивления, а потом сразу набросились с вопросами:

— Не пойдешь?.. Почему?

Жанетта сказала очень громко:

— Потому что… пусть никто мною не распоряжается.

— Что, что? Разве ты не слышала о самоуправлении?

— А это еще хуже! Чтобы какая-то сопливая девчонка да мною командовала! Учителя — те хоть взрослые… А тут совет дружины, председатель отряда, и еще, и еще… И пусть никто не заставляет меня учиться! Во Франции свобода, там никого не принуждают делать такие вещи…

Это была странная речь.

— Но ведь здесь тоже никого не принуждают, — объясняла Эржи. — Наоборот, быть пионером — это почетно! Тот, кто не принимает участия в пионерской работе, стоит в стороне, как чужой. А у нас, у пионеров, очень хорошо, весело. У нас и учеба и развлечения…

— Я знаю, — махнула рукой Жанетта.

— Да откуда ты знаешь? Ровно ничего не понимала, ни вот столечко, а теперь — смотрите, пожалуйста! — она все знает!

Жанетта стала рассказывать о трепарвильских вайанах, о Розе Прюнье, лучшей ученице в классе, которая вместе с товарищами расклеивала плакаты, ходила на собрания и на демонстрации. Рассказала и о том, как вайаны звали ее к себе, но она…

Голос ее оборвался. Лучше бы ей не упоминать о Розе и других вайанах! Как странно слушает ее Эржи… А Марика даже отодвинулась от нее немного… Да, собственно говоря, она, Жанетта, ничего не имела против вайанов… это бабушка их ненавидела. Но ведь Мари и Эржи не знают ее бабушку! А теперь они осудят ее, Жанетту…

— Не понимаю, — отозвалась Эржи Шоймоши; лицо ее словно окаменело, голос прозвучал резко. — Только что ты утверждала, что во Франции свобода, а теперь говоришь, что там пионеры работают втайне, собираются, когда темно.

— Но зато кто хочет, — упрямо сказала Жанетта, — никто их не заставляет.

— Еще бы, даже наоборот! Да я бы гордилась и была счастлива, если бы могла работать вместе с ними… с этими…

— Вайанами, — тихо, тоненьким голосом подсказала Жанетта.

— Да, с вайанами. Их работа опасна, они всё время рискуют. Нам-то легко, за нас государство, нам во всем помогают — летние лагеря устраивают, пионерскую железную дорогу, все для нас делают… А они-то, вайаны… Вот где было твое место — среди них! Ты к тому же классу принадлежишь, что и они, — к классу рабочих, вот что! Может быть, ты трусила?

Глаза Жанетты сверкнули. Трусила? Она?! Да весь Трепарвиль знал, кто такая Жанетта Роста!.. Но сейчас она упрямо молчала. Хорошего настроения словно не бывало, от боли и горькой обиды Жанетте хотелось умереть. Мари Микеш отвернулась от нее, потом встала, сделала несколько шагов по комнате и остановилась перед книжной полкой. В комнате была гнетущая тишина. Наконец Мари заговорила:

— Ты сказала, что Роза была твоей подругой?

— Да, — решительно ответила Жанетта. — Я никогда не лгу.

— Я и не говорю этого. Она была лучшей ученицей в классе?

— Да. — Собственный робкий и словно надорванный голос вдруг задел самолюбие Жанетты. Она изо всех сил старалась взять себя в руки и под конец уже почти кричала: — А я была самая плохая! Самая ленивая и самая невнимательная, если хочешь знать! Я ненавижу школу, не хочу учиться… и оставьте вы меня в покое!

Она уткнулась лицом в диванную подушку; все худенькое ее тело содрогалось от рыданий. Пусть уходят, не надо ей никого, не надо… она хочет умереть! Как хорошо было дома! Никто не спрашивал отчета в ее поступках, и жилось так весело, так беззаботно… А здесь ее то и дело оскорбляют и унижают! Зачем они явились к ней, эти примерные девочки?!

— Послушай, Аннушка, — раздался голос Эржи, — ну зачем ты так? Не устраивай представлений. Ну к чему это?

Твердой рукой Эржи повернула голову Жанетты к себе. Жанетта заморгала глазами, изо всех сил стараясь подавить слезы; сквозь густую пелену тумана она видела славное личико Мари Микеш и волевые черты Эржи.

— У нас такой обычай: сделал ошибку — не бойся в этом признаться. Слышала ведь на беседе классного руководителя! Вот и мы ошиблись — не подумали о том, что ты приехала к нам совсем из другого мира. Мы ничего не знаем о твоей прежней жизни. Как-нибудь, когда ты больше будешь нам доверять, расскажи о себе… А мы, конечно, не можем требовать, чтобы ты все сразу поняла… Ведь ты жила в другой стране и не знаешь наших обычаев.

— И я об этом не подумала, — сказала Мари. — Я ведь вижу, Аннушка, что многое ты говоришь из упрямства, а не потому, что так думаешь.

— И ты не всегда откровенна, таишься зачем-то. А ведь мы заключили дружбу, пионерскую дружбу…

— Оставь, Эржи! — звонко воскликнула Мари и пристроилась на диване рядом с Жанеттой. — Долго ты еще собираешься кукситься? — И, склонившись над плачущей девочкой, основательно потрясла ее за плечи своими сильными маленькими руками.

— Оставьте меня, — слабым голосом прошептала Жанетта. — Я очень плохая, сама знаю.

Ну, как тут удержаться от смеха? Лежит на диване худенькая, маленькая фигурка, узкое лицо поминутно меняет выражение — то озаряется радостью, то затуманивается печалью, то горит воодушевлением, то тускнеет в глубокой подавленности… Что за странное создание эта маленькая француженка!

— Не бойся, мы из тебя выбьем плохое! — твердо обещает Эржи.

Мари махнула рукой:

— Дети все плохие. Моя мама говорит, что я чертенок в ангельском обличье.

Эржи тоже бросилась на кушетку и прислонилась к стене.

— А моя мама говорит, что я спорщица, вечно и во всем ей прекословлю и разеваю рот, как венские ворота. А когда я спрашиваю, какие такие эти венские ворота, она опять за свое: не перечь мне, не прекословь! — Эржи помолчала, потом спросила у Жанетты: — Твоя мама когда умерла?

— Летом, — сказала Жанетта. — У нее рак легких был, — тихо добавила она.

— Она была строгая?

— О нет, никогда! — Жанетта наконец поднялась, и вот уже снова все трое сидели рядом, беседуя сердечно и дружески. — Она такая была ласковая… Пожалуй, она папу любила больше, чем меня.

— Какие глупости ты говоришь, Аннушка!

— Да нет, это правда, раз я говорю! Больше всего я бывала с бабушкой. Она тоже очень хорошая! — И снова повторила, словно убеждая кого-то: — Право же, хорошая. А когда мама умерла, ей устроили красные похороны.

— А что это значит?

— Что? Ну вот за гробом идет огромная-преогромная толпа народу, и поют… и все с красными флагами. На мамины похороны даже из Парижа приехали, и весь Трепарвиль там был…

Слово за слово, и она чуть было не рассказала, что одна только бабушка не пошла на красную панихиду — не могла вынести, что ее дочь без попа, без церковного отпевания «бросили в яму». За эти несколько недель, проведенных в обществе тети Вильмы, в новой, переполненной событиями жизни Жанетта все чаще вспоминала свою бабушку. Кругозор ее вдруг прояснился, и она, желая того или не желая, постоянно сравнивала, судила. Далекий образ бабушки как-то уменьшался, сжимался, все больше и больше теряя свою былую значительность. Но чем сильнее Жанетта это чувствовала, тем больше росло в ее верном сердце щемящее чувство любви и жалости к темной, старой бабушке… Нет, она никому не выдаст свою бабушку, память о ней она сохранит для себя одной, да и вообще предательство не в ее характере! Пусть Эржи и Мари думают о ней что хотят. В свое время она не выдала ведь и вайанов… да и потом… есть же вещи, о которых люди не говорят даже тогда, когда могут выражать свои мысли так же хорошо, как Эржи. И Жанетта с восторженным изумлением посмотрела на высокую, стройную девочку. Совсем как взрослая и все-все знает!..

И позднее, когда Жанетта снова сидела наедине с тетей, калачиком свернувшись в глубоком кресле, и вела с ней задушевную беседу, она сказала:

— Ой, тетя Вильма, вы даже не знаете, какая Эржи умная! Ужасно умная!

— Да что ты говоришь!

— У нас в Трепарвиле тоже есть один человек, его зовут Лоран Прюнье, так он тоже все, все мог объяснить! Отец моей подруги!

Она заявила это решительно и гордо. Время и расстояние разрешили еще недавно открытый вопрос: кто для нее Роза — подруга или враг? Роза всегда хорошо относилась к Жанетте, да и сама Жанетта в глубине души любила ее, уважала и… и, быть может, завидовала отважной девочке. Да, конечно, они были подругами, и когда-нибудь, если будет настроение, Жанетта напишет ей письмо.

— А этот ваш умный человек где работал?

— В шахте, вместе с папой.

— Старый, молодой?

— О, очень старый!

— Сколько же ему лет?

— Много, — подумав, сказала Жанетта. — Наверно, уже сорок пять минуло.

Тетя Вильма негодующе всплеснула руками:

— Столько же, сколько и мне! Значит, я тоже очень старая? Ах ты, глупышка! Зачем огорчаешь тетю Вильму!

— Н-нет, вовсе нет! — Жанетта несколько смешалась и вдруг неожиданно спросила: — А вам никогда не случалось замуж выходить, тетя Вильма?

Вильма Рошта засмеялась, но не обычным своим громогласным смехом, от которого сотрясалось все ее статное тело; да и ответила она каким-то тихим голосом:

— Нет, не случалось… Впрочем, не в том было дело. Некогда было, знаешь ли… Когда молодая была, на выданье, пришлось растить да воспитывать ребенка.

Жанетта широко раскрыла глаза:

— Какого ребенка?

— Твоего папу, — ответила тетя Вильма. — Осиротели мы рано, вот и остался братишка на моих руках… А там уж и молодость прошла, минуло время для Вильмы.

Наступила тишина. Быстро перебирая пальцами, тетя Вильма сплетала бахрому на скатерти. Жанетта соскользнула с кресла, подошла к тете и, опустив руки, проговорила странно тоненьким голосом:

— А теперь опять у вас ребенок на руках, тетя Вильма?

И тут на всю комнату раздался такой знакомый громовый хохот.

— Это ты хорошо сказала, Аннушка! — проговорила тетя Вильма и не переводя дыхания продолжала: — А коньки так и валяются у тебя в комнате! Надо их вытереть хорошенько, а не то заржавеют.

На следующий день за Жанеттой зашла Бири, Они долго бродили по улицам, разглядывая витрины, пока наконец не купили ремешки к конькам. По дороге на каток и затем до самого дома Бири все заговаривала о том, что на толкучке они могли бы купить ремешки дешевле, а оставшиеся деньги потратить на лакомства.

И вот Жанетта стала завсегдатаем на катке. Тетя Вильма, следуя практическому совету Бири, давала ей с собой огромные завтраки, племянница возвращалась домой одновременно с нею самой, часам к четырем. Она являлась раскрасневшаяся, возбужденная и без конца рассказывала обо всем, случившемся за день. Представьте, она бежала с Бири наперегонки и победила! Потом пили малиновый сироп в буфете — ох, и вкусный! А еще она обронила варежки, а в рупор громкий голос объявил, что утерявший варежки может получить их в «обогревалке».

— Говорю, это я потеряла варежки. А они спрашивают: «Какого цвета?» — «Темно-синие вязаные». — «А гладкие они или с вышивкой?» Бири скорей в словарь смотреть. Нет, пропало куда-то слово «вышивка», да и только! Ну, тут тетя какая-то помогла. «Нет, говорю, без вышивки». А народу собралось! Уйма! Тетя Вильма, вы даже не можете себе вообразить… Я рассердилась. Отдавайте, кричу, мои варежки!

— Ну и как, отдали?

— Конечно.

Однажды Жанетта рассказала с победоносным видом:

— Представьте, тетя Вильма, мчусь я по катку, и вдруг один конек отвинтился и остался на льду. Но какой-то мальчик поднял его и принес мне.

— Какой мальчик, глупышка?

Жанетта пожала плечами и заговорщически улыбнулась:

— Ну просто мальчик, и все! Он сказал: «Обопритесь на плечо своей подруги, а я привинчу вам конек». А я ему гордо сказала: «Не суйся, пожалуйста, не в свое дело!»

— Правильно! — обрадованно кивнула тетя Вильма. — Большой мальчик-то?

— Довольно большой, — неуверенно ответила Жанетта, и было видно, как ей хотелось, чтобы ее рыцарь оказался года на два постарше. — Лет, наверно, тринадцати, но довольно маленького роста. — И после короткого раздумья Жанетта добавила: — А может, ему только двенадцать. Бири даже разозлилась: «Не умеешь ты, говорит, с мальчишками обращаться!»

— А она умеет? — Тетю Вильму, по-видимому, крайне заинтересовал этот рассказ. — Может, Бири и с тобой поделилась своими познаниями?

— Нет! Бири не хвастунья! И она ни капельки не завистливая. Всякий раз подталкивает локтем, если кто-нибудь на меня посмотрит.

— А на тебя смотрят?

— Конечно. Вот и сегодня одна совсем взрослая девушка сказала, что у меня задорная мордашка. Это правда, тетя Вильма?

— Это надо еще обдумать.

Тетя Вильма вправду задумывалась над этим. По вечерам, когда она, устав за долгий день, отдыхала под громадным пуховым одеялом, все мысли ее вертелись вокруг одних и тех же вопросов, занимавших ее постоянно: она думала о фабрике и о своей племяннице. Девочка тщеславна, постоянно вертится перед зеркалом, ловит каждое замечание о своей наружности, а критику своей особы выносит с трудом… «Упряма, своенравна, — озабоченно думала Вильма Рошта. И тут же начинала перечислять противоположные качества: — Да, девочка тщеславна, это правда, но она не хвастунишка. Конечно, она прислушивается к тому, что говорят о ней люди, но мнение их пересказывает с добросовестной точностью, без прикрас. У девочки хорошие задатки и преданное сердце, она привязчива. Даже эту нескладную Бири и ту берет под защиту. Упрямая головка, но есть в ней чувство справедливости, такая не свернет с правильного пути. Что-то из нее получится? Какой она станет? Найдет ли свое призвание, как сложится ее жизнь?»

Так раздумывала тетя Вильма, у которой опять был ребенок на руках. Она подписывала в своем кабинете бумаги, перелистывала технические книги, отвечала на непрестанные телефонные звонки, наблюдала за работой в цехах, разговаривала с бригадирами, со швеями, с механиками и с упаковщицами — и за ней повсюду, точно тень, следовала забота о маленькой черноволосой девочке. Поела ли Аннушка как следует? Не оказывает ли на нее дурного влияния эта Бири Новак? Не сломала ли себе ногу или руку на катке? И чем больше одолевали тетю Вильму подобные мысли, тем самоотверженнее и неустаннее отдавалась она работе, словно восполняя то, что затрачивалось на посторонние мысли. Случалось, что Вильма приходила домой первая, и беспокойство с новой силой одолевало ее. Она успевала уже переодеться в домашнее платье, когда являлась наконец девочка и, втягивая носом струящиеся из кухни чудесные запахи, обращалась к тете с одним и тем же вопросом:

— Ко мне никто не приходил?

— Нет, пока никто…

Тетя Вильма знала, что племянница все ждет Эржи Шоймоши и Мари Микеш. Она и сама чувствовала какое-то разочарование: близится суббота, кончаются каникулы, а девочек нет как нет. Добрая тетя Вильма и печалилась и радовалась вместе с Жанеттой, которую понимала теперь и без слов. Иногда Вильме казалось, что она вновь переживает свою молодость, готовится к великому жизненному пути, только уж теперь ей не угрожали прежние опасности и коварные ловушки. Конечно, жизненный путь всегда неровен, есть на нем и ямы и ухабы… Семь потов сойдет с человека, прежде чем он достигнет вершины. Но зато перед ним раскроется тогда жизнь со всеми ее прекрасными возможностями… А когда окончилось детство Вильмы Рошта, идти ей было некуда, и как ни пыталась она пробиться, все пути ей были заказаны.

Вильма почувствовала настоящее облегчение, когда по окончании каникул Жанетта снова оказалась в безопасном месте — в стенах школы. Во всех документах и тетрадях теперь писали: тысяча девятьсот пятьдесят третий год. Дни становились все длиннее. Землю покрывал толстый покров снега, весна пока еще неторопливо готовилась к торжественному вступлению в свои права.

7

Теперь Жанетта не останавливалась на каждом углу, чтобы прочесть на дощечке название улицы. Сунув под мышку портфель с новенькими учебниками, она быстрым и уверенным шагом дошла до красного кирпичного здания, пересекла запорошенный снегом сад и так же бойко, как и другие школьники, приветствовала пионерским девизом встречавшихся по дороге учителей. На втором этаже она остановилась в конце коридора перед дверью своего класса. Доносившийся из-за двери гомон уже не вызывал в ней щемящего чувства отчужденности. Облегченно вздохнув, она уверенно нажала дверную ручку и остановилась на пороге в своем щегольском парижском пальтишке с золочеными пуговицами — представ, словно вестница радостной для всех новости: пришла Аннушка Рошта.

Однако это событие вовсе не произвело такого потрясающего действия, о каком она мечтала в последние дни, прожитые в напряженном нетерпеливом ожидании. Иные приветствовали ее дружелюбно, но тут же отвернулись, продолжая делиться своими впечатлениями о каникулах. Другие на миг оторвались от учебников, взглянули на нее и снова забормотали себе под нос, освежая в памяти перед уроками познания, заплесневевшие за время каникул. Коротышка Иренка Тот ласково закивала Жанетте, Бири Новак шумно вскочила с места… Наконец и группа девочек, о чем-то шептавшихся у печки, приняла к сведению появление Жанетты и только не заметила, что она пригорюнилась.

— Здравствуй, Аннушка! — крикнула Эржи Шоймоши. — Что это ты какая-то другая стала? Потолстела, что ли…

— Ты чудесно выглядишь! — по обыкновению восторженно, выкрикнула Мари Микеш, прижимаясь спиной к теплой печке. — Как дела?

— Ничего, — буркнула Жанетта и направилась к своему месту.

Но за партой рядом с вертушкой Пецели уже сидела какая-то незнакомая девочка и, не поднимая головы, что-то быстро писала в тетради. Жанетта увидела лишь ее рыжеватые локоны. Оказывается, Каталина Бэде выздоровела после кори и пришла в школу. Жанетта невольно посмотрела на другую парту, где она сидела прежде, на пустовавшем месте Эстер Вамош, но и оно тоже было занято самой хозяйкой, коренастой веснушчатой девочкой. Она уже тут, заклятый враг Жанетты! Ведь это она в первый же день назвала Жанетту глистой!

Жанетта стояла в проходе между партами, и на лице ее было выражение непримиримой враждебности. Она уже вынесла приговор: отомстить ненавистной Эстер Вамош, этой веснушчатой гадкой и злой девчонке, которая ни за что ни про что обидела ее. Погоди, еще узнаешь Жанетту Рошта! Она в долгу не останется. Да, но все-таки куда же теперь сесть? Жанетта уже свыклась с тем, что Аранка Пецели щиплется и вечно вертится, точно юла. А кто же теперь будет ее соседкой? Лучше всего повернуться бы да уйти домой. Довольно с нее, сыта по горло! Куда интереснее пойти на каток. Но тут Бири Новак взяла ее за руку и зашептала на ухо:

— Хочешь, попросим тетю Марту, чтобы она посадила тебя со мной? Лучше, если ты попросишь. Скажи ей, что Новак, мол, моя лучшая подруга, что она знает французский… Будьте, мол, добры…

Что? Бири знает французский? Выдумки! Впрочем, скоро не понадобятся никакие словари и объяснения жестами. Аннушка Рошта хоть и с ошибками, но уже довольно бегло говорит по-венгерски.

— Аннушка! — послышался грудной голос Эржи Шоймоши. — Иди сюда греться.

Низко опустив голову, Жанетта нерешительно направилась к печке. Один вопрос не давал ей покоя, ей так хотелось спросить: «Эржи, почему ты не пришла? Я так ждала тебя!» Но нельзя же начать разговор с упреков! А то еще Эржи подумает, что Жанетта хочет напомнить ей об их клятве. Нет, она никогда и никому не навязывала своей дружбы… Наоборот! Дома, в Трепарвиле…

Жанетта робко остановилась у печки. Белокурая Илонка Шмит, не обратив на нее никакого внимания, с жаром расспрашивала Йолан Шурани:

— А как же дальше? В которую из сестер он влюбился?

— Он полюбил младшую, Аглаю, — торопливо продолжала чернобровая Йолан. — Он ей, конечно, не сказал, но она догадывалась. Аглая тоже любила князя, но ее раздражало, что он ужасный увалень, странный человек и вообще говорит какие-то непонятные вещи. А под конец он сошел с ума.

— А дальше что? — торопит Илонка.

— А дальше ничего, конец, — заявила Йолан. — Сошел с ума, его отвезли за границу в санаторий. Аглая один раз навестила его, но князь ее не узнал…

— Чепуха! — прервал ее рассказ пронзительный, тоненький голосок Мари Микеш. — Ну что в этом интересного?

Йолан Шурани взяла роман под защиту: интересного-то в нем много, только вот рассказать, конечно, трудно. Эржи Шоймоши сказала, что полезнее было бы читать обязательную литературу по курсу седьмого класса, вот и тетя Марта говорила об этом Шурани, но Йолан махнула рукой: она уже давно прочитала все, что полагается для седьмого класса, да и вообще проглотила все книги в школьной библиотеке.

— У меня тоже есть книги, — заговорила наконец Жанетта. — Если хочешь, я дам тебе почитать.

Эржи Шоймоши удивилась:

— Ты прочла уже все четыре?

Жанетта пожала плечами:

— Даже не начинала… Не понимаю я в них ничего! Да и вообще не люблю читать.

Илонка Шмит повернулась к Мари и довольно громко сказала:

— Когда она захочет, то прекрасно понимает по-венгерски, а как читать или учиться, тут она ничего не понимает!

— Не твое дело! — накинулась Жанетта на Илонку, сверкая глазами и словно готовясь к прыжку. — Всегда ты хвалишься! Знаю я тебя! У нас тоже были такие воображалы! Я с ними не водилась, мне не было до них дела, а здесь… в Венгрии, ты не имеешьправа хвалиться! Я тоже… я тоже могу…

В класс вошла тетя Марта, девочки разбежались по местам, и только Жанетта стояла у печки, красная как рак, одна, как и в первый день. Один за другим докладывали дежурные.

— Тетя Марта, — заговорила Эржи Шоймоши, — Каталина Бэде выздоровела, и поэтому Аннушка Рошта оказалась без места. Разрешите ей сесть со мной, мы договорились с нею заниматься вместе.

Соседка Эржи, долговязая, молчаливая и флегматичная Тереза Балог, переселилась на заднюю парту, а Жанетта заняла ее место рядом с Эржи. Жанетте казалось, что, получив место за партой, она заняла наконец и постоянное положение в классе. До сих пор она чувствовала себя здесь гостьей, а теперь окончательно вступила в коллектив. Когда ее любимая учительница, проходя между партами, остановилась около нее, Жанетта с замиранием сердца ждала, что вот-вот рука тети Марты поднимется и погладит ее по щеке, но учительница и не попыталась сделать этого.

— Ты хорошо придумала, Шоймоши, — заниматься с Рошта, — сказала она. — Мне нравится ваш уговор. Тебе и самой будет не вредно повторить все пройденное.

— Да, тетя Марта, как раз поэтому я решила.

— Теперь уж пора тебе приняться за работу, — обратилась тетя Марта к Жанетте. — Ты в каком звене?

Жанетта упрямо нагнула голову. За нее ответила Эржи:

— Еще ни в каком.

Тогда поднялась Мари Микеш:

— В моем звене только пять девочек, а у Шурани и Шмит — по шести.

«Я не пойду к вам… не пойду…» — твердила про себя Жанетта, но все-таки промолчала. Она уже знала, что класс делится на звенья, которые носят имена героинь истории венгерского народа; есть еще звенья «Красная звезда» и «Будь готов». Самолюбие Жанетты было возмущено. Вот как легко ее обезоружили! Просто-напросто не приняли во внимание сопротивление Жанетты, смели его, как легкую пушинку. И вместе с тем она почувствовала облегчение… Она сделала все, что могла, и теперь мысленно оправдывалась перед бабушкой: «Правда же, бабуся, я не хотела этого!» А в душе у нее поднималось какое-то восторженное чувство: «Я буду пионеркой! У меня будет красный галстук!»

В углу потрескивали горящие дрова в печке, было тепло, пахло мелом и губкой. С портретов, развешанных на стене, смотрели уже знакомые Жанетте лица. Время от времени слышалось шарканье ног, шелест бумаги и поскрипыванье парт. Бири Новак исподтишка глотнула молока из бутылки; тетя Марта дружески кивнула Аннушке. Немного наклонив голову, словно под тяжестью золотисто-каштановой косы, заложенной на затылке узлом, она медленно пошла между, партами. Она говорила, что с большим интересом ожидает от девочек сочинений о минувших каникулах:

— Жалко, что сегодняшний урок мы не можем посвятить рассказам на эту тему, но время не ждет, пора уже выставлять в табеля отметки за полугодие. Поэтому о каникулах вы расскажете в сочинении. Даю вам задание на дом к следующему уроку: «Как я провела зимние каникулы». А сейчас приступим к уроку. — И тетя Марта взошла на кафедру. — Сегодня мы познакомимся с жизнью Йожефа^[25]. Кто скажет, в связи с чем поэт написал автобиографию, опубликованную в его книгах?

Поднялся целый лес рук — почти все хотели отвечать.

Тетя Марта обвела взглядом разгоряченные детские лица и вызвала Терезу Балог. В отличие от других, Тереза равнодушно смотрела куда-то в угол. Услышав свою фамилию, девочка словно очнулась от сна, медленно поднялась с места, поморгала глазами, и даже губы ее скривились от сдерживаемой зевоты.

— Ну, мы тебя слушаем, Балог. Повтори вопрос!

— Вопрос… вопрос…

Тетя Марта, улыбаясь, сказала:

— Ладно, Балог. Когда проснешься, подними руку. А мы пока послушаем Пецели.

Аранка проворно вскочила, но успела так ущипнуть рыженькую соседку за руку, что та чуть не взвизгнула.

— Аттила Йожеф приложил эту автобиографию к своей просьбе взять его на работу.

— Расскажи о детстве поэта.

— Детство поэта было очень тяжелое, — затараторила Аранка. — Родился он в тысяча девятьсот пятом году. Когда ему исполнилось три года, его отец, Арон Йожеф, эмигрировал, а его самого Лига по защите детей отдала на воспитание в Эчед. Там он до семилетнего возраста был на ферме подпаском. Потом его мать, Борбала Пеце, взяла его в Пешт и записала в школу, во второй класс. Мать его работала прачкой и уборщицей, у нее было трое детей, и Аттила Йожеф в детстве целые дни бродил по улицам и скверам…

Жанетта шепотом спросила Эржи:

— Известный поэт, да?

Эржи дважды кивнула.

— Он умер? — продолжала расспрашивать Жанетта.

— Бросился под поезд, — шепнула Эржи. — Но сейчас помолчи.

Бросился под поезд! Жанетта ужаснулась, от волнения у нее перехватило горло. Бродил один по улицам и скверам, а потом бросился под поезд! Жанетта облокотилась на парту и, повторяя про себя этот обрывок фразы, теперь уже не пропускала ни одного слова из ответов одноклассниц… Началась война. Аттила Йожеф простаивал ночи напролет в очередях за хлебом. Торговал газированной водой в кино, воровал уголь на железной дороге. Делал «мельницы» из цветной бумаги и продавал их богатым детям. Носил с рынка корзины и мешки покупателей. Продавал на улицах газеты. Мать его умерла… Ездил в Вену, в Париж и всегда, везде голодал…

— Почему? — шепнула Жанетта, испуганно глядя на Эржи. — Почему он покончил с собой, когда уже был знаменитым поэтом?

— Потому что бедствовал. Разве не слышишь?

— И когда был знаменитым?

— Тоже бедствовал… Тогда уж так жили…

Потом к доске вышла Илонка Шмит. Уверенным, приподнятым тоном она проговорила:

— «Это просто», стихотворение Аттилы Йожефа.

Гордо подняв голову, она продекламировала четыре строки и запнулась. Посмотрела на учительницу, потом на Иренку Тот, сидевшую на первой парте. Широко разевая рот, Иренка старательно подсказывала. Так и не поняв подсказки, Илонка Шмит топнула ногой и попыталась начать снова:

Тут Илонка опять умолкла и от досады расплакалась. По классу пробежал шумок, кто-то тихонько хихикнул. Тетя Марта постучала карандашом по столу.

— Ну, так что же потерялось? — спросила она, подбадривая девочку улыбкой.

Но та дернула плечами и угрюмо молчала. Тетя Марта тоже перестала улыбаться:

— Успокойся, иной раз так бывает. Собьется человек и вдруг все позабудет. Только плакать не надо. Иди, Илонка, на место.

— Тетя Марта, да ведь я знаю все стихотворение наизусть! Только меня сбили! — Илонка все еще стояла у доски.

— Кто тебя сбил?

— Да так… вообще… Все шепчутся да смеются. Попробуй тут декламировать! — У Илонки совершенно исказилось от злости лицо, на ресницах дрожали крупные слезы, готовые вот-вот скатиться. Не сдержавшись, она разрыдалась, кулаками размазывая по лицу слезы досады.

Тетя Марта непривычно резким тоном спросила:

— Кто же шептался?

— Рошта… и еще Тот.

Учительница поднялась с места:

— Шоймоши, о чем вы шептались с Рошта?

Эржи Шоймоши вскочила и чистым грудным голосом ответила:

— Она спросила, почему Аттила Йожеф покончил самоубийством.

— Так.

Тишина. Тетя Марта посмотрела на Иренку Тот:

— А ты хотела помочь Шмит, так, что ли?

— Да, я подсказывала ей, но она не расслышала.

Марта Зойом обернулась к Шмит; та все еще всхлипывала.

— Ты невыдержанная, слишком самоуверенная девочка. Если Илонка Шмит заговорит, так уж и муха не пролети… все должны оцепенеть… Тех, кто смеется и болтает, ты поручи мне, а сама делай свое дело. Подумай над тем, что ты сказала, — добавила тетя Марта уже более мягким тоном. — Я надеюсь, что у тебя хватит духу беспристрастно разобраться в сегодняшнем своем поведении… Тот, продолжай стихотворение.

Иренка Тот вмиг оказалась у доски. Две ее коротенькие косички торчали по сторонам. Она громко закончила строфу:

— Вамош, продолжай, — прервала Иренку тетя Марта и, когда очень толстая веснушчатая девочка с трудом поднялась с места, быстро добавила: — Не выходи, отвечай с места.

Пыхтя и отдуваясь, Вамош без всякого выражения, замирающим голосом дочитала стихотворение до конца. Но тетя Марта все-таки похвалила ее, тепло улыбнулась и только потом спросила:

— У кого есть замечания по поводу чтения этих стихов?

Одна за другой поднялось несколько рук. Иренка Тот хорошо знает стихотворение, но читает не очень выразительно… Илонка Шмит слишком кричит… Потом снова — об Иренке Тот: она декламирует очень монотонно… И только о толстой, мешковатой девочке с лицом, усыпанным веснушками, никто не сказал ни слова.

Возмущенная Жанетта шепнула Эржи:

— Почему тетя Марта защищает эту противную Вамош? И все остальные тоже! Я сейчас скажу, что из ее бормотанья я не поняла ни слова и…

— Не надо, — удержала ее Эржи. — Эстер хромая, вот и жалеют ее все. Да еще у нее астма, и вообще она часто хворает, пропускает уроки, а все-таки не отстает в учебе.

Раздался звонок. Девочки живо захлопнули книги, под партами нетерпеливо зашаркали ноги. Тишина, царившая на интересном уроке, уступила место смутному гулу.

— Становись! — крикнула тетя Марта строгим голосом, заглушая неудержимый гомон. — Всегда так! После каникул приходится потратить дня три, пока приучу вас снова к порядку!

Ученицы хлынули в коридор, и, по мере того как тетя Марта отходила от класса и приближалась к лестнице, шум все усиливался. Столпившись у окон, стараясь перекричать друг друга, девочки обсуждали богатый событиями первый в новом году урок. Жанетта некоторое время стояла у дверей одна. Она поджидала Эржи: Эржи была в тот день дежурной, и ей полагалось проветрить класс. Среди смутного, сливающегося хаоса звуков вдруг, словно гром, прозвучала фамилия: Рошта!

Жанетта, удивленная, повернулась в ту сторону, откуда послышался этот дышавший злобой, сиплый голос.

— Мы ни слова не поняли в стихотворении, которое Рошта читала по-французски, и все-таки слушали, внимательно слушали! Кто знает, что она там наговорила, это меня не интересует, я не к тому это говорю… А вот скажите, почему она не пожелала послушать, как я читаю стихи? Конечно, когда другие декламируют, Рошта может болтать да посмеиваться… Все от нее просто без ума. Она не знает даже, что за кушанье физика, а все равно только и слышишь: Аннушка то, Аннушка это!

Кто-то сказал:

— Да она и не смеялась.

Илонка Шмит топнула ногой:

— Я собственными глазами видела!

Жанетта услышала другой голос:

— Нет. Она всегда очень внимательно слушает на уроке.

И опять раздался голос первой девочки:

— Тебе просто завидно, что Рошта хорошо читает стихи.

Задыхаясь от гнева, Илонка сказала:

— Неправда!.. Я не завистливая. Только меня злит, что все вы…

Возмущение Жанетты сразу же утихло. Вот, оказывается, почему Илонка Шмит сердится на нее! Ожесточенный спор шел довольно долго, и Жанетта вдруг узнала, что ее здесь вовсе не считают «неаккуратной и ленивой разгильдяйкой», что она маленькая, но значительная особа и что кое-какие ее достоинства уже нашли себе признание. Нет, она теперь не озорница, широко известная на трепарвильских улицах, а член коллектива, от которого ожидают всяческих успехов…

Из класса вышла Эржи, взяла под руку Жанетту, и они стали медленно прогуливаться по шумному коридору. Черноволосая смуглянка из восьмого класса, председатель совета дружины, крикнула Эржи:

— Шоймоши! Не забудь, что в воскресенье сбор дружины!

— Ладно, я передам совету отряда.

— Надеюсь, ты успеешь подготовить доклад?

— А как же!

Эржи — видная фигура в жизни школы: как-никак, председатель совета пионерского отряда седьмого класса «Б» и одна из лучших учениц. Дружба с нею Жанетте кажется чуть ли не почетом. Вот так же она была бы счастлива, если б прогуливалась по школьному коридору рука об руку с Розой Прюнье и могла бы считать ее своей близкой подругой. Бледное личико Жанетты просияло от горделивой радости. Ей хотелось немедленно, сию же минуту доказать, что она достойна дружбы такой девочки, как Эржи; она чувствовала, что способна совершить что-то большое, героическое, такое, что обезоружит ее врагов и одним махом создаст ей славу… Но тут ей опять пришел в голову все тот же, еще не выясненный вопрос:

— А сколько ему было лет, когда он бросился под поезд? — И она посмотрела на Эржи.

— Тридцать два, — ответила та. — Не мог он вынести всех мучений.

— Но все-таки… как же это?.. Ведь он был знаменитым поэтом, его стихи даже в школах учат!

Эржи закивала:

— А как же! Его именем названа одна улица, несколько школ, библиотек, в деревнях есть даже производственные кооперативы имени Аттилы Йожефа! Но все это только после освобождения Венгрии, а при жизни его преследовали.

— Кто?

— Ну кто… вот глупенькая! Всё те же, Аннушка, из-за кого твоему отцу пришлось бежать во Францию. Да, я вспомнила! У тебя ведь есть книга про Аттилу Йожефа.

— У меня? Откуда ты знаешь?

— Своими глазами видела. Называется она «На окраине города», а написала ее сестра поэта, Йоланка Йожеф… — Тут Эржи вдруг отпустила руку Жанетты и побежала к классу. — Окна нужно закрыть, а то выстудим класс.

Следующим уроком была зоология. Полная пожилая учительница, тетя Берта, выслушала дежурных, по-старушечьи ласково кивая головой. Во рту у нее спереди не хватало зубов, это сильно изменяло ее голос, и она сама первая начинала добродушно смеяться, когда то или иное слово вдруг вылетало у нее изо рта с неожиданным присвистом.

— Итак, муха садовая и муха комнатная, — сказала она и поудобнее устроилась в кресле. — Времени для подготовки у вас было достаточно, девочки. Ну, кто хочет рассказать нам о мухах?

Сразу поднялись руки, но тетя Берта вызвала сонную, равнодушную Терезу Балог. Долговязая девочка взошла на кафедру и заговорила о мухах, да таким вялым, сонным голосом, что у нее у самой речь напоминала жужжанье мухи. Время от времени она умолкала и подолгу раздумывала, затем с полным душевным спокойствием продолжала отвечать урок:

— Ну да… А еще одно характерное свойство садовой мухи… — И Тереза продолжала свой равнодушный, сбивчивый рассказ, то и дело перескакивая от одного вида мух к другому.

— Отвечала ты самое большее на тройку, — сказала тетя Берта, прикрывая зевок маленькой пухлой рукой. — Я вижу, Балог, ты готовилась, но связно рассказать материал все еще не умеешь. А ведь без этого ты никогда не будешь хорошо отвечать. Ну, у тебя еще будет время исправиться… У кого есть вопросы?

Йолан Шурани вскочила с места.

— Мне хотелось бы знать… я как раз сейчас об этом подумала… — торопливо заговорила она, с трудом подбирая слова. — Вот если в поезде окажется муха и все она летает и летает по вагону без остановки, как же тогда получается: поезд довезет ее, скажем, до Мишкольца или она сама проделывает этот путь собственными…

— На собственных крыльях, — вставила Аранка Пецели.

Все рассмеялись. Терпеливо выждав, когда восстановится тишина, тетя Берта кивнула Аранке:

— Ну что же ты? Шурани ждет ответа.

Толстушка Пецели заерзала, потом выскочила из-за парты, снова попятилась; на ее славной круглой мордашке пришел в движение каждый мускул.

— Да ведь это же ясно, тетя Берта! Раз муха за всю дорогу ни разу не садилась, значит, она сама проделала весь путь до Мишкольца! — выпалила наконец Пецели.

— А еще какие есть мнения?

Шурани и Пецели остались стоять; остальные, обернувшись друг к другу, перешептывались; весь класс напряженно ломал голову над вопросом.

— Летай муха, не летай, — прошептала Жанетта на ухо Эржи, — паровоз-то все равно тащит вагоны с нею вместе.

— Ну, подними же руку! — заторопила ее Эржи.

Но Жанетта лишь передернула плечами, и Эржи сердито шепнула:

— Да не будь же ты такой растяпой, Аннушка!

В этот момент вытянула руку Илонка Шмит.

— Суть в том… — чрезвычайно решительным, не допускающим возражений тоном сказала она, — суть в том, что, пока муха пролетит несколько метров, поезд пробежит километр. И, в конце концов, движение самой мухи бесцельно: она попадет в Мишкольц не раньше остальных пассажиров, которые спокойно сидят на своих местах.

Тетя Берта часто-часто закивала головой, седые пряди волос закачались в такт.

— Совершенно верно, Шмит. Ты человек думающий, мне это нравится. Ну, — продолжала тетя Берта, — обратимся к новому материалу…

Удобно усевшись и сложив на коленях пухлые руки, тетя Берта начала объяснять урок, в особо важных местах внушительно кивая седой головой.

Илонка Шмит сидела неподвижно, скрестив на груди руки; на лице ее застыло выражение торжества и вместе с тем какой-то мучительной боли. Ее цепкий ум не пропускал из объяснений учительницы ни единого слова, но в ушах, в каждом нерве непрерывно повторяющейся однообразной мелодией всё звучали два голоса, произносившие поочередно одни и те же слова. «Ты — человек думающий», — слышался ей голос тети Берты, и тут же другой, детский голос шептал в ухо: «Завидуешь!..» Да что ж это такое! Является из Франции какое-то ничтожество и привлекает на свою сторону лучших подруг Илонки! Никогда не улыбалась ей тетя Марта так ласково, как Аннушке Рошта. Что бы ни прокартавила по-венгерски эта девчонка, все так и ахают хором: «Ах, как мило! Ах, как славно!» А Илонка, выходит, завистница? Потому только, что она все это прекрасно видит?

Всю перемену Илонка Шмит простояла в оконной нише одна: вид у нее был такой неприступный, что никто не подошел к ней. Она повернулась спиной, к сновавшим по коридору девочкам и уставилась на неподвижные заиндевелые ветви голых деревьев. Иней таял, и они печально роняли на землю каплю за каплей. Иногда из общего шума выделялись отдельные голоса, и, словно острые шипы, они вонзались в истерзанную душу Илонки. Члены совета отряда оживленно беседовали о подготовке к воскресному сбору. Илонка вздрогнула, заслышав звонкий голос Мари Микеш, который прежде казался ей таким приятным:

— Стенгазету я передала Рошта. Что ты на это скажешь, Эржи? У меня достаточно забот со звеном, да и за культработу я отвечаю. Аннушка же охотнее включится в пионерскую работу, если у нее будет какое-нибудь поручение.

— Надо поговорить с тетей Мартой.

— Тетя Марта возражать не будет, — сказала решительная звеньевая и тут же распорядилась: — Поди-ка сюда, Аннушка!

«Как они все важничают, как весело смеются!.. Но в конце концов решают не Шоймоши и не Микеш — весь отряд должен сказать свое мнение по этому вопросу!» — со злостью думала Илонка, стоя у окна. Раздался звонок, и девочки заторопились в класс. Илонка шла последней, напряженно глядя куда-то поверх голов. Аннушка Рошта, остановившись у газеты, пыталась разобраться в заметках, и Илонка, словно не заметив, сильно толкнула ее локтем.

Жанетта удивленно посмотрела ей вслед и, пожав плечами, снова повернулась к стенгазете. Посередине был помещен портрет Шандора Петефи в венгерке. Имя Шандора Петефи Жанетта произносила уже с той же непринужденной естественностью, как и имя Лафонтена, великого французского баснописца, — ведь и в ее «библиотеке» есть весьма привлекательный по внешнему виду томик стихов Петефи. «Раз-но-е», — разобрала по слогам Жанетта. — «Ищу постоянного суфлера. С предложениями обращаться в редакцию стенгазеты». Подпись — «Отчаявшаяся семиклассница». А вот Маршак — «Двенадцать месяцев», перевела с русского Йолан Шурани. «Чудесный Вышеград» — новелла, написана Иреной Тот: «Лучи солнца весело переливались в зеленоватом зеркале реки. Прохладный утренний ветерок шевелил листву прибрежных деревьев, и жаворонок, паривший высоко в небе, заливался звонкой песней…» «Какая досада, — думала Жанетта, — что я так плохо знаю венгерский и лишь догадываюсь, что это нечто, «парящее в небе» и «заливающееся звонкой песней», вероятно, какая-то птица. Как же я буду читать книгу «На окраине города»?.. Вышеград — это где-то в провинции, у реки… Интересно, если ехать в Комло к папе, не по пути ли будет этот Вышеград?.. «На окраине города»… О-кра-и-на… Ну вот, уже на заглавии застряла!»

Этот вопрос беспокоил Жанетту все утро. Она с нетерпением дожидалась той минуты, когда, придя домой, возьмет в руки книгу об Аттиле Йожефе.

— До свидания, некогда! — дружелюбно помахала она рукой Бири Новак.

Бири спешила за нею следом, потом стала отставать и все громче кричала вдогонку:

— Зайти за тобой после обеда? Может, пойдем на каток?

— Некогда, дело есть! — крикнула Жанетта и свернула за угол.

На газовой плите стояли две кастрюли. Жанетта зажгла под ними горелки и, подняв крышки, потянула носом. Густой сладкий суп с помидорами и тархонья^[26]. Тетя Вильма стряпает странные, но очень вкусные блюда. В Трепарвиле и слыхом не слыхали о таком супе с помидорами и тархонью тоже не готовят. А тушеную свинину там не едят с галушками — бабушка и в рот не возьмет «варварских» венгерских кушаний! А ведь он довольно вкусный, этот острый томатный суп… Не только вкусный — он просто чудесный! А какие пирожные делает тетя Вильма с маком да с орехами!.. И Жанетта нетерпеливо помешала жаркое.

Железная печурка в комнате Жанетты разгорелась от одной спички — там все уже было приготовлено: тетя Вильма каждое утро накладывала дрова в обе печки, а растапливать их входило в обязанности Жанетты. От кастрюли поднимался легкий пар, на поверхности супа то там, то здесь вскакивали вялые пузыри. С нетерпением ожидая, пока суп закипит, Жанетта насвистывала отрывок из пионерского марша и, размахивая глубокой тарелкой, постукивала по ней в такт разливательной ложкой. «Ну, кипи же ты, гадкий!» — пробормотала она и начала снова:

Но дальше дело не шло. Звуки всплывали в памяти и тут же разлетались во все стороны, потом снова собирались вместе, и, когда Жанетте уже казалось, что она поймала мотив, они снова разлетались, словно насмехаясь над ней. Наконец суп забурлил, и на лбу девочки вскочило маленькое красное пятнышко. Она налила в тарелку две разливательные ложки супу, устроилась у стола и, торопливо глотнув, вскрикнула: «Ну и суп! Как огонь!» Ну конечно, голландку растопить она забыла, и тетю Вильму ждет холодная комната… Жанетта бросилась из кухни с коробкой спичек в руках, захлопнув за собой двери — тетя Вильма не любила кухонных запахов в комнатах. Но когда Жанетта вернулась на кухню, суп по-прежнему еще обжигал губы. Закрыв газ под второй кастрюлей, она продолжала есть суп, но тут выяснилось, что она позабыла отрезать себе хлеба… Очень уж много забот да хлопот с этими обедами!

Жанетта подсыпала коксу в разинутую пасть железной печурки и — наконец-то! — сняла с единственной полки своей скромной «библиотеки» желанную книгу. С торжественной медлительностью она открыла первую страницу. «О, здесь есть и картинки!» — с радостью обнаружила она. И на первой же из них — раз, два, три… семеро мужчин сурового вида. Интересно, который из них сам поэт?

«На Базарную площадь словно набросили огромное белое покрывало. Всюду только снег, снег… На окраинных улицах навалило такие сугробы, что ни пройти, ни проехать. Тротуары расчищают непрерывно, но снегу все равно выше колен.

Дворник из дома № 24 по улице Гат сердито отбрасывает снег на середину улицы:

— Такой метели и старик отец мой не видывал. Чтобы в конце февраля да такая завируха… Что-то дальше будет, святой боже!»

Завируха! Вот досада… Так хорошо все началось. Если и не каждое слово было понятно, то в главном она все-таки разобралась: на улице Гат был невиданный снегопад. Но «завируха»! Никогда не слышала такого слова… Бросившись на диван, Жанетта еще раз перечитала фразу: «Чтобы в конце февраля да такая завируха…» Словом, плохая погода была, не стоит на этом задерживаться.

Перелистывая страницы, она бормотала отдельные слова себе под нос, но и самое чтение шло с трудом. «Сапка, сапка», — несколько раз повторила она, не понимая. Наконец из фразы в целом выяснилось, что речь идет о шапке. Что такое «шапка», она уже знала, вся трудность здесь была в написании. Значит, французское «с» читается по-венгерски, как «ш». Необыкновенное открытие! Может, это стоило бы записать в тетрадку, чтобы не выскочило из головы, но Жанетте не хотелось двигаться. Она жадно читала книгу дальше.

«На вывеске трактира была нарисована метровая рюмка, до половины закрашенная краской кофейного цвета…» Ну, из этого она и вовсе ничего не поняла — незнакомые слова, столпотворение, туман! Глубоко огорченная, она держала книгу в руках, и от горького ощущения своей беспомощности у нее слезы комком подкатывали к горлу. Жанетта не могла решить, на кого же она сердится сейчас: на самое себя, на автора романа, который изъясняется так невнятно, или же на коварный наш мир, который, видимо, с особым удовольствием ставит перед Жанеттой неразрешимые задачи. Она захлопнула книгу и зажмурилась, перед глазами ее все стояли строки непонятных венгерских слов. Чтобы немного подбодрить себя, она стала быстро-быстро декламировать французское стихотворение. Как красиво и привычно звучат эти рифмы! Почему ей надо мучиться с венгерским, когда она так свободно и правильно говорит на родном языке.

…Книга, выпав из рук, глухо шлепнулась на матерчатый коврик перед диваном, и Жанетта потянулась за ней, мигая отяжелевшими веками. Тетя Вильма не любит, когда племянница спит днем. Неодобрительно относится она и к тому, что Жанетта валяется среди бела дня на кушетке. Девочка неохотно поднялась и, устроившись у столика, стала лениво перелистывать книгу в поисках фотографий Аттилы Йожефа. Может, вот он — этот мальчик, остриженный ежиком? Или вон тот укутанный в платок малыш, что скрючился в уголке телеги?..

Может быть, дальнейшее объяснит, что такое трактир, вывеска, рюмка. Облокотившись на стол, Жанетта стала читать совсем медленно. Нет, не получается, напрасны все усилия!

Она опустила голову на руки и даже не обернулась к вошедшей тете Вильме.

— А ну-ка, просыпайся, девчурка! — раздалось громогласное приветствие. — Ах ты, маленькая соня!

Жанетта сердито стукнула кулаком по столу и, размазывая по лицу слезы, закричала:

— Соня! Ну, а это еще что такое — «соня»? Не говорите вы мне, пожалуйста, одни только непонятные слова, я француженка и…

Тетя Вильма уже привыкла к постоянной смене настроений племянницы. Она понимала, что причиной этому не минутные капризы, а какая-то душевная ломка. Непоколебимо спокойная, она стояла на пороге.

— Знаю я, что ты «француженка». Но как же мне говорить с тобой, девочка, если меня только венгерскому языку выучили? Сонями называют тех, кто много спит… Ну, оставила ты что-нибудь Вильме на обед?

Жанетта бормотала что-то невнятное, но тетя Вильма уже направилась к кухне. Тогда девочка схватила книгу и яростно замахала ею перед самым носом тети Вильмы:

— Зачем вы купили мне книги? Очень они мне нужны! Моя бабушка стирает да убирается без конца у этого инженера Курца и все-таки не может купить даже такой чепухи. Так, тетя Вильма, так вы думаете, да?! Мадам Курц, чтоб ей лопнуть, из бедной бабушки все соки выжимает!

Ну что за зверек! Вот опять что-то обидело ее, показалось оскорбительным и толкнуло на эту несправедливую вспышку, хотя не пройдет и нескольких минут, как ей будет стыдно за все, что она здесь наговорила, и больше всего будет хотеться, чтобы ничего этого не было… И что это за книга, которой она размахивает, как сумасшедшая? Тетя Вильма вошла в комнату и решительно остановила махавшую в воздухе руку Жанетты.

— Что ты читаешь? — с любопытством спросила она.

— Ничего.

— Ну, ничего, так ничего.

Вскоре из кухни донеслось звяканье посуды и спокойная песенка, напоминавшая жужжанье шмеля. Жанетта постояла, бессильно уронив руки, и поплелась вслед за тетей. На пороге она остановилась в нерешительности.

— А жаркое-то целехонько! Сыта ли ты, девчушка?

— Сыта.

— Вкусно было?

— Щиплет, — мрачно сказала Жанетта. — Дома мы не едим такого.

Вильма Рошта, сев за стол, с видимым удовольствием ела суп.

— А ты расскажи, что вы готовили там, в Париже. Глядишь, и я научусь.

— Разное. Очень вкусно было… Салаты… еще бабушка картошку жарила в подсолнечном масле.

И перед глазами Жанетты возникла вдруг трепарвильская кухня: на стене висят картинки со святыми, подмаргивает неугасимая лампадка, рядом мисочка со святой водой; застарелый кухонный чад так сгустился, так застоялся, что кажется почти осязаемым — его как будто можно потрогать рукой; сквозь крошечное окошко пробиваются лучи весеннего солнца или бледные отблески зимнего утра…

— Как, как, ты говоришь? В подсолнечном масле? Ну, вечером посмотрим, сумею ли я зажарить картошку, как твоя бабушка. Но только уж не ругай потом Вильму, что она суется — вздумала тягаться с бабушкой. Ведь бабушка такая стряпуха, что семерых за пояс заткнет… Что значит «за пояс заткнет»? Так говорят, когда… погоди, подумать надо мне самой… словом, когда кто-нибудь мастер своего дела и лучше всех с ним справляется.

Жанетта следом за тетей подошла к плите, потом — к столу; нос ее щекотали приятные запахи.

— Обмакнуть хлеб в соус? — искушала тетя Вильма.

Не ожидая ответа, она как следует обмакнула кусок хлеба в золотистый соус и подвинула к Жанетте маленькую тарелочку.

— Не щиплет? — спросила она, глядя, как Жанетта жадно откусывает хлеб и нарезанный тоненькими кружочками соленый огурец. — Ешь, без огурца это тяжело на желудок ложится.

— Вы слышали, тетя Вильма, что Аттила Йожеф бросился под поезд? — Облокотившись на стол, Жанетта смотрела тетке прямо в лицо. — Эту книгу написала его сестра, но я ни слова в ней не могу понять. Читаю, читаю… Начинается про снегопад, а потом — чего там только нет! А к чему, зачем — непонятно.

Наконец-то раскрылось! Вот что так рассердило девчушку. Она принялась читать венгерскую книгу, но ничего не понимает. Вильме Рошта хотелось смеяться, ласково поцеловать это мрачное личико, но она только сказала:

— Принеси-ка мне очки! Давай вместе разберемся в этой загадочной книжке.

Жанетта читала, а тетя Вильма пересказывала ей прочитанное, стараясь употреблять при этом только слова, понятные Жанетте. Работа была непривычная и тяжелая. Вильму даже в жар бросало, когда она ломала себе голову в поисках подходящих выражений.

— А твоя Бири не так уж глупо придумала пользоваться словарем, — сказала она и, радуясь найденному выходу, крепко стукнула рукой по столу. — Завтра же купи словарь. Попроси такой, в котором венгерскими словами объясняются французские.

— Лучше сейчас… Тетя Вильма, позвольте я сейчас сбегаю! — взмолилась Жанетта.

— Темно уже, — запротестовала тетя Вильма. — Заблудишься.

— О, пожалуйста, не бойтесь, я дорогу знаю.

— Ну сбегай уж, если тебя так гложет жажда знаний! — И, отсчитывая деньги в руку девочки, тетя Вильма сказала поучительным тоном: — Жажда знаний… А ну-ка подумай, что это означает? Жажда… так говорят, когда человеку очень-очень хочется воды или… знаний. Понятно? Ну, не потеряй деньги да поскорее возвращайся, Аннушка!

Пока Жанетта ходила в магазин за словарем, тетя Вильма переоделась в теплый халат, сунула ноги в домашние туфли и, устроившись в кресле, наслаждалась теплом и уютом… Шли годы, а у Вильмы Рошта не угасало чувство радости при мысли о ее светлой, чистой квартирке. Она постоянно украшала, оснащала свой дом. Из отложенных про запас денег она покупала то этажерку, то вешалку с узким зеркалом для передней. Теперь она уже несколько месяцев собирала деньги на новый книжный шкаф. Вечерами по субботам она заходила в комиссионный магазин на бульваре Ленина — «приглядеться», как она говорила, и, когда соберется достаточно денег, купить то, что окажется по вкусу. А сейчас деньги понемногу таяли. Но это не беда! Главное, чтобы у девочки было все необходимое. Лишь бы она свыклась с новыми условиями жизни, не лезла поминутно со своим Парижем и набрала в весе еще хоть несколько килограммов. Когда Вильма видела, как розовеет бледное лицо Жанетты и наливаются мускулы на ее руках, она испытывала ни с чем не сравнимую материнскую гордость. Книжный шкаф подождет до весны, когда Йожи немного приоденется. Да, Йожи! Как ни приятно понежиться в мягком кресле, но надо написать Йожи письмо. Пусть он там, в Комло, не беспокоится за своих близких.

Вздыхая и охая, тетя Вильма поднялась со своего места. В доме и почтовой бумаги-то нет, давненько она никому не писала. Ну, ничего, подойдет и листок из тетради, — решила она и начала писать крупными круглыми буквами. Две страницы целиком заполнили вопросы: как идет работа? Учится ли Йожеф? По-прежнему ли живет вместе с Дюлой Дэржи? Есть ли новые знакомые? Подал ли он уже заявление о приеме в партию и кто дал ему рекомендацию? Понятно ли описал он в автобиографии, почему задержался во Франции, не опустил ли чего, говоря о пребывании в немецком концлагере, написал ли, как работал там? Задав все свои вопросы, напоминавшие скорее суровые, короткие приказы, Вильма написала: «Беспокоиться тебе, Йожи, нечего. Аннушка ходит в школу, и, похоже, что там она понравилась, потому что у нее уже завелись подруги. Надеюсь, что скоро смогу написать тебе и о ее успехах: на ближайшем родительском собрании что-нибудь скажут о ней учителя. Классную руководительницу зовут Марта Зойом, дома девочка часто упоминает о ней. В последнем письме я писала, как Аннушка обрадовалась конькам. На катке она тоже делает успехи — сама говорила, значит так оно и есть, потому что надо признать, Йожи, — дочка твоя никогда не кривит душой и говорит правду…»

Тут Вильма Рошта оторвалась от письма и призвала себя к порядку — не следует расхваливать девочку на все лады, лучше не досказать, чем преувеличить. Вильма продолжала писать:

«Сейчас она отправилась в книжный магазин за словарем — напало на нее желание читать венгерскую книжку. А уж если этой девочке придет что в голову, она не отступит. Что правда, то правда: сила воли у нее есть, — может, как раз в тетю Вильму уродилась! Ну, о чем тебе еще написать? Дочка твоя растет, прибавила немного в весе, порозовела, так что о здоровье ее не беспокойся. В школе ее зовут Аннушкой, называться Янкой она не пожелала. Не удивляйся, если вскорости получишь от нее письмо на венгерском языке — умишко у нее острый, схватывает все быстро, лучшего и желать нечего. Словом, в Будапеште она уже не пропадет. Так что заботься только о себе — о своем здоровье да о работе. Из зарплаты купи себе верхнюю рубашку и белье, а мы здесь живем неплохо. Твоя любящая сестра Вильма».

Ворвалась Жанетта со словарем в руках, положила на стол сдачу. Январский морозец разрумянил ее лицо, глаза сияли. Она сказала:

— Тетя Вильма, вы и представить себе не можете, какая на улице завируха!

8

Январь подходил к концу. Было приятно считать: еще пятьдесят четыре дня осталось… а теперь пятьдесят два… Ведь Аннушка Рошта всерьез думала, что весна наступит как раз 21 марта. И, само собой разумеется, душа ее полна была трепетного ожидания в эти беспокойные дни.

Чуть не каждый день появлялись новые признаки приближения весны: то легонько погладит тебе щеки мягкий, ласковый ветерок; то тетя Вильма, обедая на кухне, скажет: «Выключи-ка, Аннушка, свет, на улице совсем еще светло». А ведь уже давно четыре пробило! Однажды, возвращаясь из школы, Жанетта расстегнула пальто — такая стояла теплынь. А перед Восточным вокзалом пришепетывающий старушечий голос тоже звучал вестником весны: «Пожалуйте подснежники, кому подснежники!»

Итак, зима начинает понемногу отступать — приходит ей пора уступить место юной весне; но отступает зима неохотно, о чем свидетельствуют злые снежные бури и яростные метели, грозно нависшие тяжелые тучи… Как-то раз, когда Жанетта направилась в школу, город затянула пелена тумана. Перед церковью она торопливо перекрестилась, окинула взором церковное здание и сказала про себя: «Не успею! Сбор в школе назначен на девять часов утра, и сразу пойдем в кино». А в следующее воскресенье нашлась другая причина: «Мне же надо спешить — сегодня концерт художественной самодеятельности рабочих Газового комбината». А в другой раз, когда Жанетта торопливо проходила мимо церкви, откуда доносились звуки органа, она дала следующее объяснение невидимому наблюдателю: «Сегодня мы идем на выставку, посвященную Павлову. Не могу же я опоздать!»

Тетя Вильма, женщина умная и добрая, сказала:

— От тебя требуется только одно: чтобы ты училась и развивалась, честно выполняла свой долг. — И она добавила: — Усердная работа лучше усердных молитв.

Но в этом Жанетта не могла согласиться с тетей Вильмой. По вечерам, лежа в постели, она осаждала небо благочестивыми молитвами и страстными мольбами и, ходатайствуя перед небесным покровителем обо всех дорогих ей людях, поименно перечисляла их. «Дорогой добрый боженька, — умоляюще шептала она, — сделай так, чтобы меня все любили! Помоги, дорогой боженька, папе, тете Вильме, и пусть бабушка напишет мне письмо… И я еще хочу быть такой, как Эржи и маленькая Роза…» До заключительного «аминь» она добиралась редко, потому что мысли ее к этому времени уже блуждали по всему широкому простору между главной улицей Трепарвиля и улицей Текели. Потом на память приходили правила, заданные к завтрашнему уроку арифметики, и она бормотала себе под нос: «Чтобы вычислить проценты, необходимо…» Затем она снова обращалась к молитве: «…И чтобы я была такой же красивой, как Мари Микеш, и такой же знаменитой, как Аттила Йожеф».

Смутные мечты сменяли одна другую, и вдруг в какое-то неуловимое мгновенье явь исчезала и наступал глубокий сон.

В первые дни ей в лучшем случае, да и то ценой тяжких усилий, удавалось прочитать одну — две странички избранной книги. Она не могла пропускать незнакомые слова, даже если и без них смысл фразы оставался ясен. Иногда просматривать словарь доставляло ей удовольствие. Она останавливалась на каждом слове, смаковала его, словно пробуя на вкус, разбиралась в каждой его составной части.

Но иной раз она бежала к тете Вильме и взволнованно жаловалась:

— В книге написано: «зараженные оспой бараки», а в словаре я ничего не нахожу. Ну как это может быть, скажите, пожалуйста!

Ее раздражало, что приходится то и дело рыться в словаре, отыскивая смысл каких-то странных выражений, вроде: «Черт побери, старый хрыч!» Она сердито перелистывала словарь, бормоча непонятное слово, но, потеряв бесплодно десять минут, так и не могла понять, что же значит «старый хрыч».

Но чем дальше, тем реже приходилось ей заглядывать в словарь или бежать за разъяснениями к тете Вильме. Она ежедневно прочитывала по десять, а то и по двадцать страниц романа. Образ молодого Аттилы Йожефа стал центром, вокруг которого вращались все ее мысли. Она бурно восторгалась, читая о том, как ребята с улицы Гат объявили войну грабительской квартирной плате и, устроив кошачий концерт, пронесли по всей улицы гроб с чучелом домохозяина. И она плакала даже во сне, прочитав о болезни маленького Аттилы, который лежал в нетопленной комнате, одинокий, голодный, без куска хлеба. Жанетта подробно отчитывалась перед Эржи Шоймоши о своих впечатлениях от первой большой книги. Эржи терпеливо выслушивала ее восторги, а затем благоразумно говорила:

— Да, наверно, это очень хорошая книга, я тоже ее прочитаю. А сейчас покажи, как ты решила задачу.

Ничто не помогало — ни просьбы, ни мольбы, ни протесты: на переменах перед уроками Эржи неуклонно повторяла вместе с Жанеттой заданное, проверяла, как она выполнила домашние задания, а дважды в неделю — в маленькой комнатке на улице Текели — объясняла то, что было пройдено за минувшие месяцы. А Жанетта, которой чтение романа о Йожефе привило вкус к печатному слову, с интересом перелистывала учебники по истории, географии, венгерской литературе. На первых порах она так и сыпала вопросами, неуверенно, ощупью продвигаясь в новых для нее областях. Когда жил король Матяш? Где находится Португалия? Все ли португальцы переселились в Южную Америку после ее открытия или же часть этого народа и теперь еще живет в Европе? Верно ли, что Шандор Петефи жил в то же время, что и Карл Маркс? Какой поэт выше — Петефи или Йожеф? А в один прекрасный день она предстала перед тетей Вильмой с криком:

— Ответила! Ответила!

— Ты отвечала сегодня? Ну, и как же ты ответила, Аннушка?

— На пятерку! — Девочка выпрямилась и быстро затараторила: — Михай Танчич^[27], происходивший из крепостных крестьян, первый заявил, что венгерское крестьянство имеет полное право на землю, потому что… потому что крестьяне обрабатывают ее сами, трудятся на ней много веков, поливая ее собственным потом и… потом и… подождите, пожалуйста… потом и кровью! Ну как, хорошо, тетя Вильма?

— Прекрасно! Ты так и отвечала?

— Да! — Жанетта, сияя от гордости, стремительно повернулась на каблуках. — Еще не все, слушайте дальше. Танчич был сыном бедных крепостных. Он хорошо знал жизнь не только крестьянства, но и рабочих. Он был ткачом… Танчич ткач, ткач Танчич! — выкрикивала она с шумной радостью. — Вы знали, тетя Вильма, что Танчич ткачом был? Сегодня тетя Марта первый раз поставила мне отметку, и сразу же я получаю пятерку! Пожалуйста, напишите папе.

— Напиши лучше ты сама, Аннушка!

— Как-нибудь напишу. Я еще очень много ошибок делаю. У нас во Франции совсем по-другому пишут… А я рассказывала вам, тетя Вильма, об Эстер Вамош? Она вот так говорит…

И Жанетта принялась рассказывать эпизод из жизни Танчича невнятным голосом толстой Эстер Вамош, проглатывала одни слова, а другие вдруг отчеканивала, выкрикивая их с натугой. Громкий смех тети Вильмы воодушевил Жанетту. То и дело меняя позу и голос, она раз десять, и всякий раз по-новому, пересказала биографию Танчича, так что даже тетя Вильма выучила ее наизусть.

Но подобное вдохновение охватывало Жанетту лишь тогда, когда что-либо поражало ее воображение: в учебнике истории, например, ее увлекал какой-нибудь героический образ революционера, в учебнике географии она зачитывалась главой об эпохе великих открытий. В таких случаях она могла провести целый день за выяснением заинтересовавших ее событий и докапывалась до их взаимной связи, до характеров исторических личностей; она способна была часами, склонившись над картой, прослеживать путьАмериго Веспуччи вдоль бразильских берегов или путешествие Пизарро через Панамский пролив в Перу и Чили.

Так и застала ее однажды в конце января Эржи: стоя коленями на стуле, Жанетта водила пальцем по карте, отыскивая те места, куда заходили корабли одной из кругосветных экспедиций.

— Посмотри-ка, Эржи… если бы Колумб отправился этой дорогой к Ориноко…

— Здравствуй, — спокойно сказала Эржи, аккуратно снимая шапку, чтобы не растрепать своих гладко причесанных блестящих черных волос.

Жанетта горячо обняла ее:

— Ты, конечно, думаешь сейчас про себя: какие, мол, они невоспитанные, эти французы!.. Я так ждала тебя!

— Если я что думаю, то тут же и говорю. — Эржи подошла к расписанию уроков, кнопками прикрепленному к стене над столом. — Завтра у нас нет географии. Завтра физика, венгерский, зоология, физкультура, геометрия. Выучила?

— Ну как же! — И Жанетта громко начала:

На пороге стояла тетя Вильма с подносом в руках, одобрительно кивая головой в такт звучным стихам Дюлы Юхаса^[29].

— Здравствуйте! — И Эржи, поднявшись на цыпочки, поцеловала Вильму Рошта в румяную полную щеку.

— Здравствуй, моя девочка! Куда поставить поднос?

— Вот сюда, пожалуйста! — Эржи сложила карту и швырнула ее на этажерку. — А сами вы не выпьете кофе?

— Я только что пообедала. Пойду мыть посуду. Если что понадобится, так я в ванной.

— Ты, значит, учила венгерский? — сказала Эржи, разламывая крендель.

— Ты же слышала. До чего трудное стихотворение!.. Тетя Вильма связала мне шерстяную кофточку, безрукавку — сзади, знаешь, так закрывается… подтянуть надо…

— А-а, с молнией… Ну, а что ты еще выучила?

Жанетта пожала плечами. Кофе выплеснулось на блюдце, и она осторожно слила его обратно в чашку.

— Ничего не учила.

Эржи с хрустом откусила крендель и с полным ртом, но очень энергично заявила:

— Ведь я прихожу для того, чтобы послушать, как ты выучила уроки, и объяснить тебе то, что ты не поняла. Сколько раз я говорила тебе, дурашка: уроки ты должна готовить самостоятельно, одна.

Жанетта схватила поднос и побежала в кухню, крикнув на ходу:

— Зачем мне учить физику да геометрию? Не нужны они мне!

— Откуда ты знаешь, что тебе нужно и чего не нужно?

— А вот знаю! — вернувшись, ответила Жанетта таинственным тоном и, схватив Эржи за руку, потянула ее за собой к дивану. — Давай поговорим немного. Вчера я ходила с Бири на каток…

Они сидели рядышком, прижавшись спинами к стенке. Железная печка щедро излучала тепло, из ванной комнаты доносилось бульканье воды и негромкое пение тети Вильмы.

— Кем бы ты ни стала, везде тебе понадобится знание физики и геометрии. (И как ни старалась Жанетта, ей не удалось отклонить Эржи от начатого ею разговора.) И ты сама не можешь знать, когда и в связи с чем это тебе понадобится. Вот, допустим, буду я врачом. Как ты думаешь, могу я сказать: наплевать, мол, мне на арифметику, не нужна она мне?

— Да я и не говорю, что наплевать…

— Не говоришь? Достаточно и того, что ты так думаешь. Вот ты только что прочла книжку об Аттиле Йожефе. Вспомни, как много он учился. Во всем себе отказывал, жил впроголодь, а книги покупал и в университете учился. Любопытно, зачем ты читаешь, если прочитанное ничему тебя не учит?

Эржи выражает свои мысли точно и ясно, как взрослая, и проживи Жанетта хоть тысячу лет, никогда ей не догнать Эржи. Нужно собраться с мыслями, чтобы ответить Эржи. А то опять начнет: «Эх ты, глупышка…» Наконец Жанетта сказала:

— Аттила Йожеф был поэтом. А поэтам нужно много учиться — ведь они обо всем пишут.

— И ты тоже можешь стать поэтом. Или инженером, или учительницей.

Жанетта горячо запротестовала и откинулась назад так резко, что ударилась головой о стенку. Пощупав рукой затылок, она сказала:

— Учительницей? Инженером? Ни за что!

— Ну, кем же ты будешь?

Жанетта вдруг смутилась, положила руки на колени и, раскачиваясь, ответила:

— Это неважно… Я еще не знаю… Но для этого вовсе не нужно много учиться.

— Ну уж не говори, теперь нет таких профессий, где не нужно образование, — заметила Эржи и сердито хлопнула Жанетту по колену: — Ты что, не можешь сидеть спокойно? Все время вертишься… Значит, ты все-таки знаешь, кем будешь, только скрываешь? Нечего сказать, хороша подружка!

Жанетта покраснела и тихо забормотала:

— Да я не потому… не подумай, Эржи… но я в самом деле не могу сказать, а то все узнают, и мне будет стыдно…

Эржи в изумлении уставилась на нее:

— Что ты городишь? Тебе будет стыдно? Уж не живодером ли ты собираешься стать?

— Живодером?

— Наверно, живодером! Говори, Аннушка, или я сейчас же уйду. Самому близкому другу не доверяет! А еще пионеркой называешься!

Жанетта очень расстроилась. Еще недавно она пренебрежительно сказала бы: «Ну и уходи… Подумаешь, больно надо…» Но она хорошо знала: если Эржи уйдет, ее не воротишь. Да Эржи и права: раз дружишь, значит надо доверять. А пионерская дружба, о которой Эржи часто говорит, — это то же, что глубокая, многолетняя дружба отца с Лораном Прюнье. Да, в конце концов, нужно же когда-нибудь открыться! Эржи такая умная и так много знает… И потом… уж лучше сказать ей, чем тете Вильме. Ведь тетя наверняка пришла бы в ужас от ее планов и тотчас же написала бы отцу…

Жанетта закрыла глаза, откинулась к стенке и тихим, дрожащим голосом спросила:

— А ты никому не расскажешь?

Но Эржи не дала такого обещания; удивленно посмотрев на трагическое лицо подружки, она ответила своим обычным, решительным тоном:

— Смотря что.

— Нет, ты поклянись!

Эржи засмеялась, и ее звонкий смех был таким резким контрастом таинственному шепоту Жанетты:

— Чем поклясться? Если мне понравятся твои замыслы, не скажу никому; а если ты собираешься сделать какую-нибудь глупость, то я обязана… Ну говори же, Аннушка, нечего разыгрывать драму!

Жанетта вдруг вскочила, выпрямилась, как отважный пловец, готовый прыгнуть вниз головой в ледяную воду. Решительным, изменившимся голосом она сказала:

— А почему бы и не разыгрывать? Дело в том… Я буду артисткой!

— Артисткой?

— Да!

На мгновение воцарилась мертвая тишина, и вдруг раздался такой звонкий хохот, что задребезжала дверца железной печурки; пружины кушетки заскрипели от резких движений Эржи. Жанетта никогда еще не видела, чтоб ее подруга смеялась таким безудержным, детски веселым смехом. Она удивленно посмотрела на Эржи и бросила с некоторой обидой:

— Ну?

Эржи вскочила, побежала в прихожую к вешалке с узким зеркалом и достала из кармана своего пальто носовой платок. Из ванной послышался голос тети Вильмы:

— Кто там плачет?

— Никто, тетя Вильма! Мы хохочем.

— Это хорошо!

Эржи вернулась в комнату, где Жанетта все еще сидела в оцепенении, словно статуя, олицетворяющая беспомощность и разочарование. Эржи поспешила сесть рядом с ней. Она высморкалась и постаралась сделать серьезное лицо, но каждая жилка в нем дрожала от сдерживаемого смеха. Эржи совсем не хотела обидеть Жанетту, но никак не могла справиться с собой, и, сколько ни закрывала рот носовым платком, из груди все вырывался смех, скорее похожий на стон.

— Не сердись, — сказала Эржи, — ведь я… думала, что ты живодером хочешь быть… вот и не могу удержаться, но ты… ты с таким трудом согласилась сказать… я и в самом деле ждала чего-то ужасного…

Жанетта не шелохнулась и ничего не ответила. Наконец Эржи успокоилась, взяла худенькую руку подружки и так ласково погладила ее своей узенькой ладонью, что у Жанетты сразу же пропало чувство обиды.

Радуясь, что трудное признание уже сделано, она подвинулась поближе к подруге и вопросительно посмотрела ей в лицо.

— Какая я глупая! Могла бы и сама догадаться! — сказала будущий врач. — Но разве я могла подумать, что это страшная тайна и что об этом никому нельзя говорить!

Жанетта предостерегающе погрозила пальцем:

— Ты ведь обещала!

— Ничего я не обещала. Нет, право, я никак не ожидала! Значит, вместо того чтобы радоваться своим способностям, ты… — Эржи пристально посмотрела на Жанетту и добавила с укоризной: — Ну, а я-то… куда же я смотрела? Конечно, ты прирожденная артистка! Это ясно…

Они сидели, прижавшись друг к другу. Жанетта разрумянилась от волнения, и ей казалось — сердце у нее бьется где-то в горле. Заикаясь, она спрашивала:

— Неужели ты и в самом деле думаешь?.. Поклянись… Но почему ты уверена?

— Ты хорошо декламируешь. Голос у тебя богатый… и всякие мины можешь строить. И лицо у тебя такое… Я, например, по твоему лицу всегда знаю, о чем ты думаешь, Аннушка… Подожди, ведь это очень серьезное дело. А ты еще говорила, что выбрала себе такую профессию, для которой не нужно много учиться!

— Разумеется, не надо! Я ведь знаю, как там.

— Ну как?

Теперь уже нечего таиться. Эржи — ее лучшая подруга, самая умная девочка на свете. Все она понимает, поняла даже стремление Жанетты стать артисткой, и хотя не дает клятвы, как Мари Жантиль, но бесспорно не выдаст ее тайны. А делаются артистки так: в газете появляется объявление. Известный американский артист и певец прошлым летом приезжал в Париж, во всех газетах были его портреты. Он напечатал объявление, и газета с этим объявлением случайно попала в руки к бабушке. Артист искал маленькую девочку для детской роли в новом фильме…

Жанетта поперхнулась и замолчала, трусливо избегая взгляда Эржи. И так все понятно по выражению лица Эржи… а все же нечестно хоть что-то утаить, раз уж начала рассказывать. Словом, в объявлении было сказано, что нужна девочка из пролетарской семьи с лицом, которое отражало бы голод и нищету…

— Ну и дела!

Ободренная этим взволнованным возгласом Эржи, Жанетта продолжала свой рассказ о случившемся в тот памятный летний день. Рассказала и о маминой копилке, и о бабушкином соломенном тюфяке, и о женщине, лежавшей в больнице св. Павла, рядом с мамой. Сделав это отступление, Жанетта повела повествование дальше: вот она шагает в Трепарвиле на станцию вместе с бабушкой, надевшей по такому случаю черную шляпку с белыми цветами вишен, некогда украшавшую голову графини Лафорг; вот она в Париже; вот и «Кларидж-отель», и нахальный мальчишка в униформе у входной вертящейся двери, и крикливый секретарь, и негр-танцор, и бледный, некрасивый мальчик, и его мать; вот Жанетту окружили корреспонденты, и наконец совершилось ее выступление…

— Он сказал мне: «Повернись!» — Жанетта, вскочив с дивана, быстро повернулась и непринужденно поклонилась Эржи, которая слушала ее, затаив дыхание. — Я и сама не знаю почему, но я просто возненавидела их! — Жанетта энергично жестикулировала, сверкая глазами. — Они спросили, умею ли я говорить по-английски. — Передразнивая актера, она проговорила покровительственным тоном: — «Знаешь по-английски хоть два слова?» — «Конечно, — отвечаю, — знаю!» Тут я вытянулась перед ним… Ами, гоу хоум! — разнесся в маленькой комнатке оглушительно звонкий возглас. — Ами, гоу хоум! — крикнула Жанетта еще раз и, опустив руки, замолчала, глядя в упор на Эржи. — Все остальное произошло в несколько секунд, — продолжала она, понизив голос. — Секретарь вытолкал нас в коридор. А на прощанье я тому противному мальчишке, в форме с золотыми пуговицами, тоже отплатила…

А потом они сидели с бабушкой в парке. Париж — красивый, просто чудо какой замечательный город, в парке бил фонтан… Но стояла страшная жара… Вот как все было. Не поругайся она тогда с киноактером, уже была бы теперь известной артисткой в Париже, а то и в Нью-Йорке, а сестра Анжела лопнула бы от злости.

Жанетта кончила, она села на диван. Но тут вдруг вскочила с места Эржи и опять повторила:

— Ну и дела! — Она весело рассмеялась и захлопала в ладоши. — Таких необыкновенных историй я еще никогда не слышала! — И, быстро наклонившись, Эржи легонько поцеловала Жанетту в щеку. — А твоя бабушка нехорошая…

Жанетта протестующе подняла руку и выпалила одним духом:

— Нет, нет! Ты даже не знаешь, какая она хорошая… Она же этого не понимает… Она ведь старушка… Откуда ей знать?

В комнате было темно, только за ажурной дверцей маленькой печурки еще светился бледный отсвет раскаленных углей. Жанетта подбросила немного кокса в топку, но света не включила. Девочки снова сели рядышком и приумолкли. Наконец заговорила Эржи:

— Что ж ты, глупышка, думаешь, что сразу же, как сыграла бы первую свою роль, так и стала бы великой артисткой?

— Ну конечно.

— Нет, для этого тоже нужно учиться. Если бы ты не сбила меня с толку, не твердила бы, что для твоей профессии не нужно много учиться, я бы сразу догадалась о твоей тайне. У нас артисты очень много учатся. Без ученья ничего не выйдет. В Высшее театральное училище у нас не принимают без аттестата зрелости.

— Откуда ты знаешь?

Эржи пожала плечами:

— Да это же всем известно. У нас в доме живет одна студентка из этого училища, на четвертом курсе учится.

— Да ведь я тогда буду старой… Семнадцать лет!

— После средней школы — семнадцать, а потом еще четыре года в театральном училище. Будешь изучать литературу, иностранные языки, историю. Будешь такой же студенткой, как и я.

Жанетта быстро считала: пять лет да еще четыре года. Страшно много! Упавшим голосом она спросила:

— Зачем так много учиться?

— Да ведь артист должен быть человеком образованным, культурным, полезным для людей. Надо, чтобы своей работой он помогал строить социализм, так же как… врач, как преподаватель или как твой отец в шахте.

И все-то Эржи знает! Но подумайте, сколько в Венгрии требуется от артиста! И Жанетта увидела перед собой танцора-негра, номер в отеле, стоявшие на столе и полу бутылки; потом нарисовала в воображении свой портрет: серьезная студентка с книжками и тетрадями под мышкой спешит в какую-то огромную аудиторию, где старый профессор с седой бородой читает лекцию…

— А моя знакомая студентка уже выступает в Национальном театре, — сказала Эржи. — И в кино уже снималась. Первокурсники тоже играют, только статистами — это чтобы они привыкали к сцене… Та студентка очень милая девушка, мы с нею часто беседуем. Мы ведь соседи, и по вечерам, когда она выводит свою собаку, я всегда провожаю ее. Отец у нее шофер, часто уезжает из города, а мать больная… По утрам дочь ходит на рынок, а вечером собаку прогуливает. Ну вот, значит можно выступать, не дожидаясь окончания училища, да и после окончания ты вовсе не будешь еще старой. Вот, наверно, тетя Вильма-то рада, что ты хочешь стать артисткой!

— Что ты! Она и не знает…

— Почему это?

Жанетта молча смотрела в одну точку. Сейчас ей и самой было непонятно, зачем она таила свою мечту от тети Вильмы. Все для нее было таким темным, словно тусклая поверхность болотца, затянутая зелеными пятнами ряски, а теперь вдруг все прояснилось и стало зеркально чистым, светлым озером. В самом деле, чего же стыдиться? Человек намерен поступить в вуз, как Эржи или Йолан Шурани… готовится стать полезным членом этого самого… их общества…

Щелкнул выключатель. В дверях, вытирая краем передника мокрые руки, стояла тетя Вильма. Ее круглое доброе лицо блестело от пота.

— Что это вы в темноте сидите?

Жанетта зажмурилась от яркого света, а Эржи, посмотрев с высоты своего духовного превосходства на маленькую съежившуюся фигурку, звонким голосом доложила тете Вильме:

— Да вот Аннушка сейчас сказала мне… Она хочет стать артисткой. Что вы, тетя Вильма, скажете на это?.. Не толкай меня, пожалуйста, Аннушка, своим острым локтем, — сказала Эржи самым естественным тоном, явно ничего не желая знать ни об обещаниях, ни о клятве и вообще ни о каких ребячествах и романтических фантазиях «дурашки» Аннушки.

Вильма Рошта присела за столик, вытерла лоб фартуком и облегченно вздохнула:

— Ох, и жарко! Я все время говорю себе: не надо дожидаться, пока наберется целая гора грязного белья, да все времени нет, все откладываешь стирку. Я и сама хотела посоветовать Аннушке пойти на сцену, но ты ведь знаешь, Эржи: опасно вмешиваться, когда человек выбирает свой жизненный путь. Я не хочу, чтобы из-за меня ее постигло разочарование. Ну а ты, Эржи, как думаешь: есть ли у нее способности?

— По-моему, есть. Голос у нее хороший и движения такие выразительные.

— Да уж очень она худющая.

— Поправится, когда вырастет, тетя Вильма.

— А ты, пожалуй, права, Эржи. Ведь я, помню, и сама была тоненькая, хоть в иголку продевай… Ну что ты смеешься, дерзкая девчонка? Не верится… Что ж, посмотрим… еще успеется. Пусть сначала получит аттестат зрелости, а потом скажет, куда ей хочется… А твоя мама, Эржи, большую стирку делает в прачечной?

— Нет, стирает на кухне, — ответила Эржи. — Говорит, что у нас с ней не так уж и много белья. Не стоит из-за такой мелочи тащиться в подвал да топить большой котел.

Тетя Вильма закивала головой: и она тоже говорит, что не стоит, лучше почаще стирать.

— Сейчас твоя мама, верно, уже дома? — спросила она Эржи.

— Что вы! — И Эржи с досадой махнула рукой. — У нее работа начинается после двенадцати дня. А знаете, мама у меня уборщица, но скоро ее повысят в должности! — гордо добавила девочка. — Все знают, что она добросовестный, надежный работник. Ей и раньше предлагали другую работу, но мама не выносит сидячей жизни. Любит двигаться, ходить и минуты не может посидеть спокойно, разве только в кино или театре. Кино и теперь мама обожает. Она говорит, что успеет еще насидеться, когда состарится.

— А сколько ей лет? — спросила тетя Вильма.

— В марте тридцать два исполнится, — ответила Эржи.

— Совсем еще молодая, — сказала Вильма и глубоко вздохнула. — Хорошо, когда человеку только тридцать два года…

Что же это они, Жанетта для них словно пустое место! Сидит здесь забытая, а они ведут себе беседу без ее участия, будто речь идет вовсе даже не о будущем Жанетты, а о судьбе Эржиной мамы. Что же, для них ровно ничего не значит, что Жанетта хочет стать артисткой? Такое же обычное дело, как если бы она мечтала стать врачом или учительницей? Это обидело Жанетту, но не могло ослабить переполняющего ее сердце торжественного чувства. В ее жизни наступил переломный момент.

Несмотря на пальто с позолоченными пуговицами, костюмчик с белым воротничком, коньки и полную перемену в ее внешнем виде, только теперь из маленького сорванца, героини трепарвильской улицы, из девчушки, захваченной собственными туманными фантазиями, начал расти сознательный человек.

Жанетта слушала разговор двух «взрослых» людей, но не принимала никаких решений. Она только говорила себе: раз в самом деле без этого не обойтись, надо учиться и работать. Если Венгрии нужны образованные и знающие артисты для… как это Эржи сказала?.. для строительства социализма, то она, конечно, будет учиться. И все-таки это ужасно. Еще девять лет за книжками! Если бы вернуться в Трепарвиль! Перед глазами ее выросли терриконы, бесцельные скитания с Вавринеками, пыльная улица, на которой она была всеми признанной знаменитостью и забавницей… Она была «настоящей Мистингет» и без девятилетней трудной учебы!.. Но воспоминания эти уже утеряли для Жанетты прелесть. Девочка в обтрепанной юбчонке, прыгавшая через начерченную мелом линию, — то была Жанетта Роста. А теперь она Аннушка Рошта. Кто это торопливо идет по улице с портфелем, набитым книгами и тетрадями, кто спешит на лекцию? Это студентка Анна Рошта!

За окном уже было темно. На соседней колокольне пробило семь. Тетя Вильма тяжело поднялась со стула:

— Ну, я пошла… Тебе, Эржи, пожалуй, пора домой.

Девочка ответила нерешительно:

— Мне еще нужно позаниматься с Аннушкой. Я не знаю, право… сегодня так быстро прошло время.

— Можешь спокойно идти домой, — сказала Жанетта. — Я и одна сделаю уроки. — И подошла к расписанию: — Завтра у нас физика, венгерский, зоология, физкультура, геометрия. Физика, — повторила она и быстро перелистала учебник. — Что нам задали? «Восходящий поток воздуха»?

— Да. А геометрию повторим завтра перед уроком. Не забудь — мы проходим сейчас построение параллелограмма.

— Па-рал-ле-лограмм, — повторила Жанетта по складам. — Ладно, не забуду.

Дверь за Эржи захлопнулась.

9

Несколько недель подряд держался туман, и вот он наконец рассеялся. Весеннее солнце светило с неожиданным рвением, щедро заливая своими лучами физический кабинет.

Седьмой «Б» просто охмелел от такого радостного февральского дня, и хотя обычно в ожидании тети Илоны, строгого директора, весь класс сидел чинно и смирно, на этот раз не прекращался смех и негромкая, но оживленная болтовня. Говорили о большом событии — завтра предстояла выдача табелей за вторую четверть, спорили, какое место займет седьмой «Б» в соревновании между классами, обсуждали достигнутые успехи и то обстоятельство, что некоторые учились хуже, чем в прошлом году. В воздухе носились имена, шла страстная критика, перебрасывались упреками. Вдруг раздался звонкий, взволнованный голос Мари Микеш: эта хрупкая девочка с ангельским личиком отличалась необыкновенной энергией и могла среди самого невероятного хаоса добиться порядка. Все притихли и стали ее слушать.

— Я старалась втянуть Балог в коллектив нашего звена, но ничего не получается. Да-да, Балог, прими к сведению, что ты такая… словом, как чурбан. Твое безразличие даже на других дурно влияет. Вот и твоя соседка, Шурани, тоже стала хуже учиться.

— Она застыла… как развалины Дрегея! — выкрикнула Аранка Пецели.

— Не балагурь! — Раскрасневшаяся Мари Микеш даже ногой притопнула. — Шурани прекрасно знает, что я права, потому она так отчаянно протестовала на сборе звена.

На широких скулах Шурани горели красные пятна. Черные брови сердито сдвинулись, глаза сверкали:

— Чего ты от меня хочешь? Ведь я не испортила показатели?

— А если бы хоть немного постаралась, то могла бы их улучшить! Вот и Илонка Шмит… Сколько раз я просила ее позаниматься с Новак…

Долговязая Бири Новак с большим увлечением жонглировала двумя яблоками, устремив все свое внимание на то, чтоб это важное дело шло бесперебойно и яблоки взлетали быстро, равномерно, не задевая друг друга. Услышав свою фамилию, она вскинула голову и, приоткрыв рот, доверчиво посмотрела на Мари Микеш, выступавшую с такой страстью.

— Что такое? — спросила она, глуповато улыбаясь.

Тут уж сразу закричало несколько голосов, девочки засыпали упреками ленивую и рассеянную Бири Новак, а она растерянно переводила взгляд то на одну, то на другую, недоумевая, в чем она опять провинилась.

— У нее только колы и двойки! Каждую неделю она портит нам показатели!

— Почему Шмит не учит уроки вместе с ней?

— Некогда, говорит!

Илонка Шмит пожала плечами и иронически заметила:

— Ее подруга — Рошта. Пусть она и воспитывает Новак. Я не трачу зря времени, не хожу на каток, как они.

Всем своим видом показывая, что она больше не принимает участия в споре, Илонка облокотилась на парту и тихонько забормотала, повторяя урок по физике. Сидевшая позади нее пышноволосая Каталина Бэде сказала ей:

— Ты слышала, Рошта собирается стать артисткой!

— Ну и пусть!

Илонка заткнула пальцами уши, чтобы не слышать все не стихавшего шума. Кто-то завел вдруг разговор о выставке прикладного искусства, на которой девочки были в воскресенье, и Илонка Шмит словно откуда-то издалека расслышала голос Аннушки Рошта:

— Девочки, обратите внимание на сильные световые эффекты и композицию широкую… гмм… гмм… и на широкую композицию…

У Илонки прямо затекли пальцы — так сильно она затыкала уши, и все же она услышала взрыв смеха.

— Ни дать ни взять Биндер! — сказал кто-то.

— Лопнешь со смеху! — кричала Бири Новак. — В перемену ты еще раз сделай так, специально для меня!

Илонка Шмит не присоединялась к дружному веселью, в ней так и кипела злоба. Рошта высмеивает Юлиану Биндер, лучшую художницу восьмого класса «А». Рошта прекрасно усваивает всякие глупости, только не уроки! Если об этом узнает Биндер, тут уж пахнет выговором. Ах, да что ей Рошта… И девочка снова склонилась над книгой. Две косы, как два больших пшеничных колоса, совсем скрыли ее лицо.

Вошла тетя Илона, директор школы, и все вскочили на ноги:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — Тетя Илона остановилась у стола и, блеснув очками, осмотрела класс. — Почему было так шумно в классе?

Все молчали.

— Я постояла перед дверью минут пять… хотела переждать вашу болтовню. Теперь вы тоже постойте смирно пять минут. Кто сегодня отсутствует?

Пока отдавались рапорты, весь класс стоял в напряжении по команде «смирно». Тетя Илона закрыла классный журнал и взглянула на часы, подождала еще минуту в глубокой тишине, потом кивнула:

— Садитесь.

Она похлопала очками по руке и, прищурившись, посмотрела на солнечную полосу, широким зигзагом, как застывшая молния, пересекавшую весь класс.

— Какая прекрасная погода! — просто сказала она и заулыбалась. — Не правда ли, Новак?

Бири неловко выпрямилась и выронила яблоко; оно покатилось под парту.

— Да-да! — проговорила она, от смущения подчеркивая звук «д».

— Я слышала из-за двери, что сегодня у тебя разговорчивое настроение, это очень приятно. Вот мы и послушаем тебя. Ты, верно, хорошо ответишь урок. Не правда ли, Новак? Ну, выходи к доске… Шмит, принеси из кладовой свечку.

Илонка Шмит побежала в соседнюю комнату за свечой, а Бири Новак поплелась к доске по проходу между рядами парт. Тонкие губы ее подергивались.

Илонка поставила на стол свечу и положила рядом коробку спичек.

— Зажги свечу! — распорядилась тетя Илона.

Чиркнув спичкой, Бири приблизила ее к свечке, а когда коснулась фитилька, спичка погасла. Она опять чиркнула спичкой, и все повторилось снова. Послышался приглушенный смех и веселая возня. Долговязая девочка сердито чиркнула третью спичку, потом четвертую и, торжествуя, посмотрела на учительницу: свеча горела! Облегченно вздохнув, она задула спичку, но в то же мгновение погасла и свеча. Учительница рассмеялась вместе с ученицами, покачала головой и, подойдя к Бири, взяла у нее из рук спички. На свече зажглось маленькое желтое пламя.

— Теперь послушаем, Новак, что за операцию провели мы с тобой общими усилиями.

Девочка растерянно глотала воздух.

— Мы общими усилиями… вернее, вы, тетя Илона… сейчас зажгли свечку! — выпалила она.

— Очень хорошо. А что же это за процесс?

Бири упорно молчала, бросая на нее молящие взгляды.

Преподавательница задавала всё новые и новые наводящие вопросы, ее терпение казалось неиссякаемым, спокойствие — непоколебимым. Она никогда не говорила повышенным тоном, ничем нельзя было вывести ее из равновесия. Она была справедлива, отличалась ровным характером, и, несмотря на строгость, ученицы любили ее и гордились своей все знающей тетей Илоной.

— Может быть, хочешь, чтобы тебе кто-нибудь помог? — спросила учительница. — А потом продолжишь сама…

— Да, пожалуйста, тетя Илона.

И тотчас же в воздух взметнулось много маленьких рук.

Преподавательница оглядела класс. Вдруг она увидела робко поднятую руку Жанетты с дрожащими тонкими пальцами. Ага!.. Это ведь девочка из Франции, которая до сих пор всегда молчала, преподавательницы не слышали даже ее голоса.

— Рошта, выйди к доске.

Жанетта подошла к столу и заговорила сначала сбивчиво, потом все увереннее. Чуть не после каждой фразы она делала паузу и вопросительно взглядывала на учительницу. Та одобрительно кивала головой, и девочка продолжала. Лицо ее так и пылало.

— Много примеры проявления тепловой энергии можно показать на физических опытах…

— Много примеров проявления тепловой энергии, — поправила учительница.

— Да-да, — согласившись с нею, кивнула Жанетта.

Тетя Илона взяла Жанетту за руку и покачивала этой худенькой рукой в такт своим словам:

— Много примеров ее применения. После имен числительных или количественных местоимений ставится родительный падеж… Подожди-ка, тебе, наверно, еще непонятны многие венгерские грамматические названия… Количественные местоимения — это такие слова, как: сколько, много, больше. Так вот… Существительные, к которым такие слова относятся, ставятся в родительном падеже. Например, мы говорим: «много цветов», а не «много цветы». В саду цветет много цветов… Раз мы сказали «много», то должны задать вопрос: «чего», а это вопрос родительного падежа. Как сказать правильно: на уроке физики мы провели много опыты или много опытов?

— На уроке физики мы провели много опытов, — не задумываясь, ответила Жанетта.

— Правильно. В общем, ты уже неплохо говоришь по-венгерски. А отвечала ты сегодня отлично… Ты заслужила пятерку, и мы отнесем ее на второе полугодие… Ну, продолжай теперь ты, Новак.

Возвращаясь на свое место, Жанетта не шла, а неслась по воздуху, окруженная легким пушистым облаком. Эржи крепко пожала ей руку:

— Довольна, Аннушка?

— Еще бы!

Кудрявое облако не растаяло в беспредельности, а все парило вокруг Жанетты, окутывая ее маленькую фигурку. Перед глазами девочки плыли нежные белые обрывки облака. Вдруг в этом светлом тумане возникло злое лицо Илонки Шмит. Жанетта выпрямилась; ее боевой дух мигом разогнал розовое облако, которое мешало ясно видеть действительность. Илонка Шмит — враг. Есть еще один враг — Эстер Вамош. Она в первый же день назвала Жанетту глистой.

Когда урок кончился и ученицы, встав в пары, направились из физического кабинета к своему классу, она сказала Эржи:

— Видела, как Илонка чуть не лопнула от злости?

— Почему?

— Из-за моей пятерки. Она же считает, что никто в классе не знает физики лучше, чем она.

— Нет, Аннушка. Я хорошо знаю Илонку. Она очень умная девочка и не станет завидовать кому-то из-за пятерки.

— Нет, я знаю! — упрямилась Жанетта. — У меня в нашем классе есть двое враги…

— Два врага? Ведь тетя Илона только что объяснила тебе правило.

— Да, у меня есть два врага.

— А кто же второй?

— Вамош.

— Что за глупости! Чистейшая фантазия! Ты же совсем не знаешь Вамош, слова с ней не сказала.

— Нет, я знаю. Но я еще покажу им!

Шло время… В центре жизни Жанетты теперь было это красное кирпичное здание, класс, школа, где пахло мелом и влажной губкой, ее подружки, число которых все возрастало, и двое ее «врагов». Похвала сильно ободрила Жанетту. Теперь она усердно готовила уроки, а когда ее вызывали к доске, ей казалось, что она в театре исполняет какую-то роль и если сорвется, публика начнет свистеть и топать. Правда, домашние задания она выполняла с большой неохотой, кое-как, только после энергичного вмешательства Эржи. Честолюбивой девочке нужна была публика. По вечерам она отвечала тете Вильме приготовленный урок по истории или по зоологии, по географии, и частые одобрительные кивки и довольное лицо тетушки возбуждали ее, как сигнал горниста возбуждает боевого коня.

И вот такая игра, первые опыты, мелкие удачи — все это постепенно пробуждало в Жанетте жажду знаний. Она и сама не заметила, как проснулось в ней страстное желание наверстать упущенное, открыть связи между явлениями, делать выводы из прошлого, познать настоящее — тот мир, в котором она теперь жила и где уже начинала чувствовать себя как дома.

Сначала неохотно, потом со все возрастающим энтузиазмом Жанетта стала принимать участие в пионерской работе и, возвратившись домой из школы, важно объявляла тете Вильме:

— Я велела написать Шурани в мою стенгазету отзыв о книжке «Тимур и его команда»…

А в другой раз рассказывала:

— У нас Пецели иногда говорит такие вещи, что со смеху умрешь. Я предложила ей участвовать в моей газете и вести отдел сатиры и юмора. Вы, конечно, знаете, что такое сатира? Ну, словом, нужно что-нибудь так описать, чтобы было смешно, например прошлый урок пения… Вот это и есть сатира… Микеш обещала написать отзыв о последнем номере «Пионера»…

И вот наконец в Комло было отправлено первое письмо на венгерском языке — три густо исписанные страницы:

«…Пока у меня только четыре пятерки: по венгерскому, по физике, по истории и пению. Табель за вторую четверть мне не дали, но только из-за того, что раньше я всегда молчала на уроках и не могла отвечать. Я теперь редактор стенной газеты. Вы, папа, представить себе не можете, как важно, чтобы у нашего отряда была хорошая стенная газета! Учусь я много и отдыхаю хорошо. У нас бывают по воскресеньям экскурсии. Но и в школе с, девочками мы много смеемся. И еще я хожу на каток. Я уже совсем большая, выросла на три цантиметра. Вы даже удивитесь, какая я стала большая. И напоследок, чтобы Вы не забыли: 4 апреля я даю торжественное обещание пионера. И Вы обязательно приезжайте с дядей Дюла Дэржи. Чтобы и он видел, потому что это очень важное событие. И мне будет очень обидно, если Вы не приедете. Все подумают, что у меня нет папы. Мама ведь умерла, и тетя Вильма говорит, что Вам, папа, обязательно нужно приехать. Меня сильно огорчит, если Вас не будет в такой важный день. Пожалуйста, много рассказывайте о Комло. Вы, папа, еще не получили квартиры? Из-за меня торопить не нужно, ведь было бы очень плохо, если бы на следующий год мне пришлось ходить в новую школу. А здесь я уже привыкла, и у меня здесь много хорошие подруги, но есть и два врага.

Целую, любящая ваша

дочь Аннушка Рошта».

Так было написано письмо первоначально. Внимательно перечитав его, автор внес некоторые поправки. Буква «ц» в слове «цантиметр» была преобразована в жирное «с», слова «много хорошие подруги» были превращены в «много хороших подруг».

Теперь Жанетта уже изучала венгерский язык систематически. Глубокое молчание ее кончилось в тот день, когда она, покачиваясь в такт своим словам, отвечала на уроке физики с таким воодушевлением, таким звучным голосом. Марта Зойом с неослабным усердием учила девочку правильному произношению звуков «х» и «д» и других.

Полкласса охотно последовало ее примеру, и даже Бири Новак говорила на ухо Жанетте:

— Надо говорить «хорошо», а не «корошо». — И Бири, широко разевая рот, повторяла с силой: — «Ххорошо», а не «корошо».

— Да я и говорю: корошо, — отвечала Жанетта, тоже с силой выдыхая воздух.

Иногда, уже засыпая в постели, она все еще твердила про себя: «Хххорошо… ццирк…»

Тетя Марта сказала:

— Если ты хочешь стать артисткой, то тебе в первую очередь нужно научиться четко, ясно, без малейшей погрешности говорить по-венгерски — лучше, чем мы, хоть мы и родились в Венгрии.

В начале марта Эржи Шоймоши собрала совет отряда, обсудили вопрос о подготовке к празднику 4 апреля и торжественному приему в пионеры.

— Совет дружины предложил, чтобы на празднике Аннушка Рошта продекламировала венгерское стихотворение, — сказала Эржи.

Члены совета пионерского отряда одобрили это предложение, и вскоре об этом событии узнала и сама Жанетта. Вечером, когда щелкнул ключ в передней, она, поздоровавшись, даже схватила тетю Вильму за руку:

— Тетя Вильма, очень большие новости!..

Настала суббота. Снова долгожданная беседа с классным руководителем. Тетя Марта сошла с кафедры и, остановившись около Иренки Тот, тихо сказала:

— Сегодня, девочки, поговорим о нашей теперешней жизни… Мы, дети нашей эпохи, родились дважды.

Никто не шелохнулся, только внимательные взгляды следили за каждым движением Марты Зойом, мелкими шагами проходившей по рядам; она ходила по классу, иногда останавливаясь, чтобы погладить то русую, то черноволосую головку.

— Вот вас здесь тридцать девочек. Многие из вас уже семь лет живут в дружном школьном коллективе, хорошо знают друг друга, делятся с товарищами всеми радостями и горестями. Но задумывались ли вы хоть когда-нибудь над тем, как изменились ваши судьбы и какими они были бы в недавнем прошлом? Нужно, девочки, не забывать плохого, хоть это и больно. Тогда красота настоящего не будет казаться обычной и жизнь наша не покажется скучной и будничной… Ты, Мари, помнишь… — И Марта Зойом медленным движением руки погладила по голове Мари Микеш. — Ты ведь помнишь первый вместе проведенный год.

Вскинув глаза на учительницу, девочка как-то неопределенно кивнула хорошенькой головкой, и было непонятно, что означает ее кивок: да или нет.

— Сентябрьским утром ты, Мари, пришла в школу. Маленькая девочка в больших ботинках, головка острижена наголо. Тебя привела за руку мама, а сама плакала. Она рассказала, что ее муж, твой отец, до войны был подсобным рабочим на заводе Шликка, а сейчас он безработный, и что живете вы, как нищие, в полуразрушенной комнате; что в прошлую ночь вы проснулись оттого, что холодный осенний дождь лил вам прямо на головы. Ты хотела есть, помнишь? (Глаза Мари Микеш были широко раскрыты. Она нерешительно кивнула головой.) А потом заводы национализировали, заработала наша промышленность, и твой отец получил работу.

— И квартиру! — вырвалось у Мари Микеш. — Очень хорошую.

— Да, однокомнатную квартиру с кухней, ванной и другими удобствами. И стал отец твой учиться, получил знания. Его послали на металлургический комбинат в Озд, и теперь он уже…

— Начальник цеха! У меня папа передовик! — сказала Мари с пылающим от волнения лицом. — А мама работает в МНДС^[30]. И волосы у меня выросли, — добавила она и посмотрела вниз, на ярко начищенные желтые полуботиночки, а потом снова на учительницу. И обе, вполне понимая друг друга, заулыбались.

Потом Марта Зойом остановилась около Илоны Шмит. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.

— Расскажи, Илонка, нам о своем детстве.

Две толстые косы, похожие цветом на спелые пшеничные колосья, скрывали склоненное Илонкино лицо. У девочки дрогнули плечи, но она не проронила ни слова. Тетя Марта энергично расправила руками ссутуленную спину Илонки:

— Когда тебя спрашивают, нужно отвечать. Тебе нечего стесняться. Ну, что ты делала до семилетнего возраста?

Словно откуда-то издалека донесся тихий ответ:

— Пасла… гусей…

— Садись! — сказала тетя Марта. — Чьих гусей? Барских гусей, с птичьего двора господина помещика — так, что ли?

— Так.

— А отец твой был батраком в хозяйстве у помещика Юллена?

— Да.

— Ну, а что за человек этот господин Юллен?

Девочка сверкнула глазами:

— Злой человек! Отец его ненавидел, ох, так ненавидел его! Папа говорил, что наш помещик рабовладелец… Сядет, бывало, на террасе с большой оплетенной бутылью и знай покрикивает на рабочих. А как напьется — совсем сумасшедший. Возьмет кнут и…

— И твоего отца тоже бил?

Илонка хрипло сказала:

— Он собаку натравил на папу. У собаки кличка была Сириус — здоровенный пес, с теленка ростом. Его днем на цепи держали. И даже еду ему подавали на длинном шесте… Он мог растерзать хоть человека, хоть зверя. На ночь же его милость спускал собаку с цепи, и тогда ни одна живая душа не смела появиться во дворе, а там было… словом, бывало, что нужно было туда пойти… — Илонка на секунду остановилась, а потом слова хлынули неудержимым потоком: — Один раз мой папа вилами пригрозил помещику. Вот он и спустил тогда на него этого пса… И пес папу чуть не загрыз до смерти, всю грудь искусал и ноги, и земля вся пропиталась кровью… Потом мы уехали в Пешт, и с тех пор я не бывала в Юлле. Отца положили в больницу, а мы четверо вместе с бабушкой жили у одного дворника на квартире. Мама плакала целыми днями, все, бывало, плачет, плачет… После войны тому помещику, как участнику движения Сопротивления, сначала оставили сорок хольдов^[31] земли, да ненадолго. Шесть хольдов из его земли и нам досталось, — добавила Илонка и улыбнулась.

— А ты здесь, в Пеште, живешь у бабушки, да?

— Да. Папа хочет, чтобы я училась в школе. У меня есть два брата, они там, дома, в Юлле. Оба в кооперативе, там все сообща работают. Из деревни нам с бабушкой присылают всякие продукты: картошки прислали на всю зиму, муки, сала… А вот недавно папа приезжал сюда, он купил нам радиоприемник…

О чем только не говорит тишина — о прошлом, о настоящем… И даже смутно вырисовываются в ней картины будущего. Вот сидят, глубоко задумавшись, тридцать девочек-подростков. Каждая готова открыть свое сердце и словно взвешивает совсем уж было забытые страдания, пережитые в навеки ушедшем прошлом, и радости настоящего, в глазах их светится пробуждающаяся глубокая мысль.

— Вспомним твоего отца, Эржи. — Учительница повернулась к Эржи Шоймоши. (Девочка быстро поднялась с места, выпрямилась, и губы ее дрогнули.) — Твоего отца во время войны фашисты расстреляли, потому что он не хотел воевать за них. Жизнь человека тогда совсем ни во что не ставилась — дунут и затушат огонь жизни, как свечку. Но на твою жизнь уже смотрят, как на большое сокровище, и большая сила бережет ее. Она держит тебя за руку и ведет в мир свободы и мира. Никогда не забывай, Эржи, за что погиб твой отец в такие молодые годы!

Тетя Марта быстрыми шагами подошла к кафедре и, взойдя на нее, продолжала:

— Я хочу рассказать вам немного о себе. Может быть, вы знаете, что я живу вдвоем с мамой. Мама работала продавщицей в перчаточном магазине, а я, окончив четыре класса начальной школы, поступила ученицей в большую швейную мастерскую. С утра до позднего вечера я бегала по всему городу, разносила заказчицам готовое платье, а один раз заблудилась в Хювешвельде и попала домой лишь на рассвете. Никогда мне не забыть той зимней ночи! Как было страшно! Я шла и плакала, то и дело натыкалась на толстые черные пни… И вдруг, сама не знаю как, очутилась у конечной трамвайной остановки. Там и прождала до утра, пока не пришел первый трамвай. Руки-ноги у меня совсем закоченели, на щеках замерзали слезы… Но я, собственно, не об этом хотела рассказать… — Марта Зойом на мгновение умолкла. Со всех сторон слышались печальные вздохи, даже всхлипывания. — Иногда мне давали на чай двадцать филлеров^[32]. Помню, я всегда покупала на них котлетку, и вечером мы устраивали с мамой роскошный ужин. В одном доме со мной жила моя бывшая одноклассница. Она занималась со мной и платила за меня экзаменационные взносы. — Тетя Марта улыбнулась и, видимо, не вынося бездействия и неподвижности, вновь стала медленно прохаживаться взад-вперед по кафедре. — А еще я хочу вамрассказать, что после Освобождения я стала получать стипендию и полный пансион в студенческом общежитии. Так я окончила педагогический институт. Вот какова была моя жизнь, девочки…

Вдруг поднялась в воздух рука, и тут же с места вскочила Аннушка Рошта.

— И у нас тоже! — сказала она громко, почти крича от волнения. — Моя тетя… ее тетя Вильма зовут, Вильма Рошта… она шила белье на фабрике и только после Освобождения стала учиться, а сейчас она директор этой самой фабрики! Она очень хорошая, она и сейчас учится, читает. А если бы не пришло Освобождение, не было бы у тети Вильмы ничего, и я… и мне…

Голос Жанетты прервался. Отчаянно жестикулируя, она попыталась сказать что-то еще, но вдруг умолкла и торопливо села на место. Как могло быть, что еще совсем недавно она чувствовала себя в классе чужой? «Ох ты, глупышка, — сказала она про себя голосом Эржи Шоймоши, — глупышка ты, Аннушка…»

За ее спиной раздавалось размеренное сопенье взволнованной Бири Новак; в окна вливался робкий, бледный свет ранней весны.

Прозвенел звонок, класс выстроился перед дверью, и все двинулись в физкультурный зал.

10

Первое марта в Будапеште! Даже в Трепарвиле небо не могло быть голубее и великолепнее; даже там легкий ветер не приносил более чудесного запаха земли. Высоко-высоко плыли, то сближаясь, то словно отталкиваясь друг от друга, белые завитки пушистых облаков. Жанетта шла в школу, радуясь еще не жарким лучам утреннего солнца, солнца, от которого в сердце загорается неуемная радость.

В классе стоял уже привычный для нее шум и гул. У нетопленной печки разговаривает группа девочек; над партами в косых лучах солнца вьются в буйной пляске миллионы пылинок. Жанетта с нарочитым шумом открывает дверь, энергично стучит каблучками по полу и, сделав два шага, останавливается, высоко закинув голову, словно неся на сияющем лице радостную весть: вот она я, Аннушка Рошта! Нагнувшись к маленькой Иренке Тот, она в порыве радости и любви чмокает ее в нос, затем бросает на парту свой портфель и, помахав рукой Бири Новак, склоняется в глубоком поклоне перед Аранкой Пецели, но тут же отскакивает от нее и возмущенно машет руками: «Не щипайся!» Учтиво склонив голову, она приветствует Терезу Балог, которая сидит с отсутствующим видом, сложив на коленях руки, вдруг в мгновение ока оказывается у печки и, шумно прервав на полуслове рассказ Йолан Шурани, продолжает:

— И получилось так, что князь Лео поправился в швейцарском санатории, вскочил на коня и верхом примчался в Россию, но Аглая уже была женой другого — ужасно красивого гвардейца-телохранителя, а он вечно пел да плясал с цыганами. Тогда князь попросил руку Аглаиной сестры, и Аглая чуть не померла от зависти, потому что она всегда любила только сумасшедшего князя.

Дружный смех слушателей привел Жанетту в великолепное расположение духа. Она прыгала, размахивала руками, шумела, визжала и кричала без умолку, словно обезумевший бесенок, такая забавная в модном своем пальтишке с золочеными пуговицами и в маленькой, до смешного крошечной красной шапочке на макушке головы. Бири Новак, ее долговязая тень, следовала за ней по пятам, угловато повторяя движения подруги, и приветствовала бурными, восторженными криками все ее дурачества. Жанетта с упоением ловила звучный, густой смех Эржи Шоймоши, тоненькие, заливчатые трели Мари Микеш, громогласный хохот Йолан Шурани. Она отошла от печки и, остановившись в широком проходе между партами, то декламировала две — три строчки какого-нибудь стихотворения, то запевала какую-нибудь веселую французскую песенку; ее тонкая фигурка изгибалась, разгоряченное лицо то и дело менялось от целого каскада разнообразных гримас.

— Ой, лопнуть можно от смеха! — выкрикивает Бири Новак. — Посмотрите на нее, посмотрите!..

Жанетта быстро окинула взглядом зрителей: все ли видят ее успех, ее торжество? Ну, а те, кого нет здесь…

И вот вся она резко меняется, другими становятся голос, лицо. Она натягивает шапочку на лоб, надувает щеки, все черты ее словно застывают, становятся какими-то вялыми, расплывчатыми. Прихрамывая, она идет к кафедре. Кто-то так и взвизгивает от смеха:

— Да ведь это Эстер Вамош! Провалиться мне на этом месте, так и вижу ее веснушки!

Жанетта заговорила — и все услышали тягучий голос Эстер Вамош. Вот она словно выдавливает из себя одно слово, другое, вот проглатывает полфразы, бормочет что-то невнятное, тяжело переминается с ноги на ногу, и, поглядите, как уже странно скособочились у нее туфли: с одной стороны как будто стоптаны, а с другой выпятились горбом. Хромая, она подходит к доске и, неуклюже растопырив руки, бормочет:

— Потомки индейцев и сейчас еще живут в Гвиане, Венецуэле, Бразилии… кх-кх-кх. Негры и индейцы, метисы, креолы все породнились, и в Южной Америке… э… кхе… ме…

Неумолчный хохот сопровождал это представление, и никто не заметил, что дверь класса открылась и вошла какая-то девочка… Тридцать пар глаз были прикованы к юркой фигуре в красной шапочке, и все, даже Илонка Шмит, недруг Жанетты, даже ко всему равнодушная Тереза Балог, словно зачарованные, повторяли все движения «артистки».

На пороге стояла Эстер Вамош. Руки ее повисли неуклюже и безжизненно, на левой ноге горбом выпятилась туфля, сделанная ортопедом. Она смертельно побледнела, лицо ее подергивалось. Круглые пятнышки веснушек как будто плясали на щеках странный танец. Уголки губ опустились, рот приоткрылся. Она неотрывно смотрела на маленькую фигуру, кривлявшуюся на кафедре, и даже не чувствовала, что из глаз ее катятся слезы.

— Довольно, Аннушка! — Эржи Шоймоши с ужасом смотрела на Эстер, застывшую в дверях, словно изваяние, и скорее взвизгнула, чем крикнула: — Перестань, Аннушка!

Тогда и все посмотрели на дверь. Настала мертвая тишина. Девочки, стоявшие у печки, как-то съежились и на цыпочках двинулись к своим партам. Кто-то негромко забормотал: «Фридрих Энгельс родился в 1820 году в немецком городе Бармене. Его отец был фабрикантом и желал, чтобы сын его стал коммерсантом…» Послышалась возня Бири Новак, достававшей из своих запасов неизменную бутылку с молоком. Йолан Шурани точила карандаш… Все эти звуки стали как-то особенно значительны в воцарившейся вдруг настороженной тишине. Все сидели за партами. Теперь стояли только двое: Эстер Вамош у порога и Аннушка Рошта — одинокая, испуганная, но с высоко поднятой головой.

Когда вошла Марта Зойом, все поднялись со своих мест так медленно и осторожно, словно оберегали нечто хрупкое. Непривычно тихо и робко девочки поздоровались с учительницей. Тетя Марта ответила на приветствие и, когда девочки уселись и легкий шум утих, взглянула на две одинокие, застывшие фигуры.

— Садитесь, — сказала тетя Марта и, почувствовав царившее в классе напряжение, пристальным взглядом обвела ряды парт.

Жанетта, постукивая каблуками, направилась к своей парте. Эстер Вамош, сгорбившись, отворила дверь и шагнула в коридор.

— Ты куда? — Марта Зойом сбежала с кафедры и быстро подошла к Эстер.

— Домой, — тихо ответила Эстер.

— Почему?

— Так.

— Это не ответ, — сказала тетя Марта и прижала к себе холодную руку Эстер. — Что с тобой? Тебе плохо?

Ответа не последовало. Тогда тетя Марта отвела, на место дрожавшую всем телом девочку и, усадив ее, обняла за плечи.

— Сейчас же скажите, что здесь произошло! Слово за тобой, Шмит, — обернулась она к Илонке. — Ты ведь ответственная за порядок в классе.

Илонка Шмит встала и, выпрямившись, молча смотрела на учительницу, сжав губы.

— Шоймоши! — Тетя Марта уже почти кричала. — Немедленно скажи, что случилось с Эстер!

Эржи проглотила комок, застрявший в горле, и сказала:

— Аннушка Рошта изображала Эстер Вамош. Мы поздно заметили, что Эстер стоит у порога.

— Вот как…

Тетя Марта отвела руку, обнимавшую сгорбившиеся плечи девочки, и взбежала на кафедру. Сверкая глазами, она стояла у своего стола, словно судья:

— Передразнивала Эстер? Ее речь передразнивала?

— Да, тетя Марта.

— А еще?

Помолчав секунду, Эржи сказала:

— И лицо ее… фигуру…

— И походку тоже?

— Тоже…

От нервного возбуждения у Бири Новак вырвался смешок, похожий на стон, который она тут же заглушила притворным кашлем. На задней парте кто-то громко вздохнул.

— Стыдись! — Марта Зойом смотрела на Жанетту в упор. Никто, никогда не видел учительницу такой взволнованной. — Стыдись, Рошта! — Она резко вскинула руку по направлению к Жанетте. Все замерли. Рука судорожно сжалась в кулак, было видно, что лишь огромным усилием воли Марта Зойом сдерживает себя. — Ты злое… неслыханно злое существо! Тебя здесь все приняли с любовью, помогали тебе, не смеялись над твоими ошибками и над… над всем прочим… А ты осмеяла физические недостатки твоей подруги… обидела одну из наших лучших учениц, которую все мы высоко ценим, уважаем, потому что она прилежная, честная и… и хорошая!

Мари Микеш вскочила и, громко плача, выкрикнула:

— Тетя Марта, мы тоже смеялись… мы все смеялись, тетя Марта!

— Сядь! Сейчас я говорю! — На висках учительницы вздулись синие жилки; сжатой в кулак рукой она резко стукнула по столу и посмотрела на Жанетту сверху вниз. — Артисткой хочешь быть? Думаешь, рабское подражание голосам и движениям — это достижение искусства? Этим обезьяны занимались в первобытных лесах! Артист отдает все, что у него есть самого лучшего — сердце, душу, все свои знания, — истолковывая то, что хотел сказать писатель. И я надеялась, что мы готовим тебя именно к этому. Но ты, Рошта, тут балаган затеяла, и ничего больше!

Тетя Марта отвернулась от Жанетты, почти терявшей сознание, и тут же, подойдя к Эстер, с нежностью обняла ее.

— Не бойся, — мягко сказала она, прижимая ее к себе, — не печалься, дитя мое. Ты поправишься, только жди терпеливо этого, не торопись. А для твоих родителей и для нас ты дорога и сейчас, мы гордимся тобой и хотим одного — чтобы у нас в стране было побольше таких хороших и полезных людей! Не плачь же!

И Марта Зойом погладила веснушчатое личико, крепко прижавшееся к ее юбке. В напряженной тишине невнятно прозвучал дрожащий, задыхающийся голос Эстер:

— Она ведь только пошутила, тетя Марта! Она не хотела меня обидеть…

— Надеюсь, у Рошта хватит чести и совести сказать тебе об этом. — Марта Зойом снова поднялась на кафедру и раскрыла классный журнал. — Кто сегодня отсутствует?

Урок тянулся мучительно медленно. Жанетта сидела на своей парте, все еще в пальто и в красной шапке, надвинутой на лоб, почти не замечая происходящего вокруг нее. Позади шмыгала носом Бири Новак. Она бросила Жанетте на колени сложенную записку, но Жанетта не шевельнулась. Ей казалось, что какая-то невидимая сила пригвоздила ее к месту, что никогда больше она не сможет покинуть эту скамью позора, куда посадили ее, заклейменную, выставив для всеобщего обозрения. Жанетта не пошевелилась и тогда, когда по всему зданию школы разнесся звонок. Она пришла в себя, лишь услышав голос Эржи Шоймоши:

— Выйди в коридор, Аннушка. Надо проветрить.

Тогда она вышла в коридор, медленно спустилась по лестнице. Школьный сторож окликнул ее, но она не остановилась и двинулась дальше, продолжая свой путь среди распускающихся деревьев, машинально вдыхая аромат весенних цветов и запах влажной земли. Не глядя на дощечки с названиями улиц, она как во сне шла к дому № 97 по улице Текели. Когда она пересекала площадь Бароша, кто-то чужой схватил ее за руку и сердитым голосом сказал:

— Ведь красный свет зажегся! Не видишь, что ли? Вот накостылять бы тебе шею, негодница!

«Накостылять шею… накостылять шею…» Какое странное выражение! — вертелось в голове Жанетты. — А еще говорят: «Дать по шее» и «Сесть на шею». Почему все «шея» и «шея»?»

Привратница дала, ей ключ и спросила:

— Что стряслось-то, Аннушка? Кровь пошла из носу, что ли?

Жанетта не ответила. Она отперла дверь и, в пальто, в шапке, бросилась на диван. Важнее всего то, что тети Вильмы нет дома. А когда тетя Вильма придет, Жанетта будет уже мертва… Она вытянулась и сложила на груди руки. Этого нельзя пережить… Нет-нет, она не переживет этого! И Жанетта вдруг заплакала навзрыд. Горло словно сжимала чья-то грубая рука. Девочка всхлипывала, захлебывалась, ее чуть не рвало. Задыхаясь, она бормотала в тишине пустой квартиры: «Бабушка… дорогая бабушка… я хочу домой!»

Устав от рыданий, она уснула. Тетя Вильма, вернувшись, растерянно склонилась над нею, трогала ее руки, ноги:

— Ты заболела, Аннушка, маленькая моя? Ну говори же, не пугай Вильму!

Жанетта моргала опухшими от слез глазами, с трудом приходя в себя. И вдруг все случившееся разом обрушилось на нее.

— Желудок, — сказала она. — Так больно!

— Я уж вижу — еда вся цела, даже не притронулась. Ищу пальто твое на вешалке — нету. Ох, и напугала же ты меня!.. Подожди, вот я сейчас постелю тебе. Покажи, где болит, девочка моя, солнышко!

Низкий, ласковый голос тети Вильмы согревал душу, успокаивал. По крайней мере, этот голос она унесет с собой в могилу, а не тот, другой, хлеставший ее, словно кнутом… Жанетта позволила тете Вильме раздеть себя, уложить в постель; послушно показала язык и с лицом мученицы пила из ложечки горячий чай, закусывая сухариками.

Тетя Вильма внесла в комнату Жанетты свои книги и тетради. Она не хотела оставлять девочку одну даже на ночь, но Жанетта, ласково улыбаясь, уговаривала ее:

— Ложитесь спокойно, тетя Вильма, я уже совсем хорошо себя чувствую.

— Может, врача вызвать? — тревожилась Вильма Рошта.

— Зачем? Стоит ли беспокоить доктора из-за того, что живот у меня разболелся?

Тетю Вильму глубоко взволновала нежность девочки, ее задумчивый взгляд и болезненный голос. Она с трудом рассталась с Жанеттой. Уже переодевшись в длинную, до пят, ночную рубашку с лиловыми цветами, она снова зашла к девочке, чтобы укрыть ее и еще раз обстоятельно исследовать, не обложен ли язык. Затем она погасила свет и удалилась, на этот раз, кажется, окончательно.

Тогда Жанетта бесшумно соскочила с кровати и присела у солдатского сундучка. Нежно погладив его рукой, она открыла замок и стала рассматривать свои сокровища. Последнее время они лежали здесь в полном забвении. Вот эту сломанную подкову когда-то нашел на шоссе Андрэ Вавринек. Это было летним вечером, на закате… Они стояли в засаде, притаившись за кустами, окаймлявшими шоссе, и швыряли камнями в американские машины… А бо́льшую часть гвоздей подобрал маленький Стефан; он целыми часами просиживал в сарае и, скорчившись, колотил камнем по кривым гвоздям, стараясь их выпрямить. А открытки со святыми приносила Мари Жантиль. В школе она вечно обменивала их, усердно расхваливая вновь приобретенные картинки: «Погляди, это ведь полотняная бумага, а не какая-нибудь обыкновенная… она гораздо прочнее, понимаешь!» Сколько всякой всячины скопилось в сарае! Были там среди прочих богатств и три конька — все три на одну ногу. Ну, да это неважно. У Жанетты есть теперь совсем новые, великолепные коньки, но и они ей больше уже не понадобятся… Она не может пережить такого позора. Эржи Шоймоши предательница — это, пожалуй, больнее всего. А Илонку Шмит она совсем не понимала раньше, поэтому прежде чем… словом, нужно дать ей знать, что она, Жанетта, неверно судила о ней…

Она поискала чистой бумаги и, не найдя, вырвала листок из тетради — теперь уж все равно, тетради больше не будут ей нужны.

«Дорогая Илонка, — писала Жанетта, — прости одной из своих уходящих подруг ее заблуждение. Я признаю, что ты очень хорошая девочка и настоящий друг. На этом прощаюсь с тобой. Анна Рошта, ученица седьмого «Б».

А Эстер Вамош? Нет, написать ей она не в силах. Да и что она может сказать Эстер?.. А как Эстер плакала! А потом сказала: «Она ведь только пошутила… она не хотела меня обидеть…»

Жанетта снова уложила все в сундучок и, потушив свет, ощупью добралась до кушетки. Лежа на спине, она глядела в потолок широко раскрытыми глазами. Теперь она уже все подготовила. А как же тетя Вильма, бабушка и бедный папа?.. И Жанетта вдруг уснула глубоким и крепким сном без сновидений.

На рассвете тетя Вильма тихонько вошла к девочке и, нагнувшись, пощупала ей лоб.

— Температуры у тебя нет. Но ты не вставай, Аннушка, лежи. Привратница будет навещать тебя. Я вернусь сегодня пораньше.

— Не спешите, тетя. Я уже поправилась.

— Но ты все-таки полежи сегодня в постели.

— Хорошо, тетя Вильма.

Но едва захлопнулась дверь в передней, Жанетта торопливо стала одеваться: отчаяние гнало ее на улицу.

«Плевать мне на школу!» — сказала она про себя и, засунув руки в карманы, пошла по улице Текели. Она брела медленно, то и дело останавливаясь, разглядывая витрины, прохожих. Какая глупость! Нужно же было принимать ученье так близко к сердцу! Она родилась гражданкой Франции и не обязана подчиняться навязанным ей здесь, в Венгрии, правилам. В седьмом классе «Б» все сплошь предатели и враги, она больше не желает видеть их!

За площадью Бошняка Жанетта наткнулась на пустырь. Где-то здесь находится фабрика тети Вильмы. Сюда случайно может забрести красавица Ибойя или черненькая Рожи… Еще доложат тете Вильме, что ее видели здесь. Ну и пусть! Нечего другим совать нос в ее дела!

На пустыре ребята играли в футбол. Жанетта, засунув дрожащие руки в карманы, подошла ближе и, выждав, когда мяч подскочил к ней, изо всех сил поддала его ногой.

— А ну, убирайся отсюда! — закричал остриженный наголо юркий мальчик. — Мы с девчонками не играем!

— Сам проваливай! — сказала Жанетта, делая несколько шагов вперед. Она остановилась посередине неровной площадки, на которой пробивалась жиденькая травка, и уставилась на щуплого мальчишку. — Не очень-то мне приказывай!

— Смотри, получишь! — угрожающе сказал маленький мальчик, похожий на девочку.

Носком уже ободранных черных тапочек он направил мяч прямо на Жанетту. Девочка ловко отразила удар, и мяч полетел на мостовую.

— А ну, неси его сюда! — закричали играющие и плотным кольцом окружили Жанетту.

— Как же, ждите!

Выпрямившись и настороженно прислушиваясь к оглушительному шуму, она медленно двинулась с пустыря к улице Текели. Ну, а если мальчики нападут? Но нет… Юркий паренек помчался на мостовую и, прижимая к животу мяч, бегом вернулся на площадку.

— Лучше убирайся отсюда подобру-поздорову, лягушка ты этакая!

Стоя уже на тротуаре и чувствуя себя в безопасности, Жанетта отпарировала:

— Прогульщики! Я вот скажу в вашей школе!

— Ну и говори! У нас сегодня конференция, уроки только с десяти начинаются. Ты сама прогульщица!

Жанетта пошла дальше по направлению к площади Бошняка, прислушиваясь к голосам юных футболистов и к глухим ударам мяча. Ее наполняло чувство величайшего удовлетворения — как и в прежние счастливые времена, ведь она в самом деле прогульщица. Но в то же время ей страстно хотелось встретиться нежданно с тетей Вильмой, почувствовать себя под ее крылышком и покорно вернуться с нею домой. И пусть бы тетя Вильма навела наконец порядок в этом великом хаосе. Жанетта брела по широкой пыльной улице, где по одну сторону выстроились одноэтажные домишки, а по другую — расстилался луг, покрытый вытоптанной прошлогодней травой. На лугу бегали собаки да играла в камешки детвора. Жанетта долго стояла здесь, следя за игрой, затем подняла камешек и далеко зашвырнула его.

Дорога разветвлялась в трех направлениях, и Жанетта пошла наугад по узенькой тропинке. В крошечном садике какая-то старушка развешивала на веревке выстиранное белье.

— Тетенька, — тоненьким голоском обратилась к ней Жанетта, — скажите, пожалуйста, как пройти в Синкоту?

— В Синкоту? Да откуда же мне знать, если я и названия-то такого не слыхивала! Может, тебе в Цинкоту нужно, девочка?

— Да-да, в Синкоту, — повторила Жанетта.

— А зачем тебе туда?

— Там отец у меня, — грустно сказала девочка. — Он там на строительстве работает, да вот заболел сейчас, бедненький.

— И ты хочешь такой долгий путь пешком пройти?

— Конечно.

— Денег-то нет у тебя?

— Денег нет, но это не беда, — вздохнула Жанетта со страдальческим выражением лица. — Как-нибудь доберусь.

Старушка покачала головой и, подойдя к забору, стала долго объяснять, как идти в Цинкоту.

— Ступай обратно, к Восточному вокзалу, девочка, а оттуда на Цинкоту дорога прямая. А если проголодаешься…

Она порылась у себя в кармане, но Жанетта испуганно шарахнулась от нее:

— Спасибо, я куплю себе булочку, у меня есть пять-десять филлеров.

Жанетта повернула обратно. Она старалась убедить себя в том, что ей замечательно удалось надуть старушку, но удовольствия от этого не получала. Напротив, думать о приключении на пустыре и о разговоре со старушкой было неприятно — от всего этого на душе осталось ощущение чего-то постыдного. Да, видно, отвыкла она прогуливать. И в помине нет той радости и веселого возбуждения, которые наполняли когда-то ее сердце при одной только мысли о бездумных скитаниях, когда она никому и ни в чем не обязана была давать отчета. Вероятно, сейчас идет урок математики, все пишут контрольную работу — все, кроме нее! Бывало, они с Эржи перед каждым уроком повторяли заданное, и, если Жанетта чего-нибудь не понимала, Эржи в два счета разъясняла ей все. Хоть Эржи и предательница, но такая умная — не хуже любого взрослого. Если Эржи зайдет к ней после уроков, надо снова представиться больной. И не разговаривать с ней, ни за что не разговаривать!

Уж не заблудилась ли она? Широкая улица, с одной стороны застроенная одноэтажными домиками с палисадниками, исчезла.

— Скажите, пожалуйста, как пройти на площадь Бошняка? — спросила она у почтальона.

— Ты идешь как раз в обратном направлении. Возвращайся назад. В конце улице повернешь налево, затем в переулок направо — и выйдешь на широкую улицу.

— Большое спасибо. А который теперь час, скажите, пожалуйста?

— Десять минут двенадцатого.

Урок пения… Тетя Мария спрашивает о Бахе и Генделе… Бедному Баху тяжело пришлось с целой оравой детей, а вот Генделю жилось хорошо. Ему всегда везло, не то что какой-нибудь балаганной комедиантке… Ну вот он, этот узенький переулок — то и дело сталкиваешься с какими-нибудь новыми, незнакомыми словами, да и почтальон тоже говорит: «переулок». Словом, это нечто вроде тропинки… Жанетта вдруг почувствовала резкие колики в желудке и, прислонившись к какому-то забору, прижала руки к животу. Собственно говоря, она ничего не ела со вчерашнего утра. Что ж, так оно и должно быть — голод вполне соответствует ее душевному состоянию. Да и потом, если человек покинут всеми, всем миром, если он уже покончил все счеты с жизнью, станет ли он заботиться о таких мелочах!.. А вообще-то как было бы чудесно съесть свежий розанчик с хрустящей коркой! Рогулька тоже хороша… А рулет с маком, который разламывается слоями, маковые зернышки так вкусно похрустывают на зубах!.. Конечно, хлеб с маслом еще лучше, да еще когда запиваешь его горячим кофе… Тетя Марта за двадцать филлеров покупала отбивную и ужинала ею вместе со своей мамой, но о тете Марте думать нельзя, ее надо забыть, забыть навсегда…

Жанетта медленно плелась по узкому переулку. Вот и широкая улица… Ноги у девочки горели, в глазах темнело и кружилась голова; время от времени желудок сводила отчаянная, невыносимая боль. Интересно, тетя Вильма готовила что-нибудь на обед? Может, вернувшись с работы, она зажарит сегодня шницель? Если до тех пор поесть хлеба с маслом, то выдержать, наверно, можно.

На колокольне пробило час, когда Жанетта добралась до дому. Она жадно набросилась на хлеб с маслом. И вдруг перестала жевать. Возвращаясь из школы, Эржи Шоймоши или Мари Микеш, несомненно, зайдут, а уж Бири наверняка явится узнать, что с нею. Жанетта вся похолодела от этой мысли и жевала бутерброд без всякого аппетита. Как надо встретить Эржи? Конечно, без обиняков высказать ей свое мнение. Спокойным тоном объявить, что дружбу с ней Жанетта считает нарушенной, порывает со школой и со всей своей здешней жизнью. Бабушке она напишет письмо и попросит взять ее к себе в Трепарвиль, чтобы никогда уже не разлучаться.

Снаружи было тихо. Время от времени в парадном раздавались торопливые шаги. Жанетта замирала в ожидании, но шаги удалялись… Два часа! Что ж, не пришли — и не надо. Прекрасно! Она ни в ком не нуждается. Жанетта в раздумье постояла перед своей библиотекой, затем равнодушно взяла с полки книгу Фадеева «Молодая гвардия». Тетя Вильма не любит, когда племянница днем валяется на диване, но сегодня она на положении больной, у нее колики в желудке.

Положив под голову маленькую подушечку, Жанетта читала не отрываясь. Кто бы мог подумать, что чтение «Молодой гвардии» захватывает не меньше, чем роман об Аттиле Йожефе! Может, в самом деле права Йолан Шурани, которая читает книги запоем, — за чтением забываешь обо всем, только читаешь, читаешь…

В замке щелкнул ключ. Жанетта вздрогнула. В комнату торопливым шагом вошла тетя Вильма, шумно сетуя на Жанетту:

— Ты, говорят, все-таки ходила в школу! Ну, какая же ты легкомысленная, Аннушка!.. Да твой папа просто убьет Вильму, если ты заболеешь!

— Я не была в школе, — сказала Жанетта после краткого раздумья.

— А привратница говорит… Где же тогда ты была?

— Гуляла.

Ответ поразил тетю Вильму, она помрачнела.

— Ну, это совсем не годится — пропускать уроки и в то же время ходить на прогулки. — Тетя Вильма подождала ответа, потом негромко спросила: — Ты ела что-нибудь?

— Хлеб с маслом.

— Живот не болит?

— Нет… я хорошо себя чувствую.

После обеда Жанетта снова ждала, ждала затаив дыхание. Время шло, начинало смеркаться, но никто так и не явился. Мари Жантиль в таких обстоятельствах, конечно, вела бы себя иначе. И бабушка — тоже. А теперь вот и тетя Вильма отвернулась от племянницы, и ее взволнованное лицо уже не появляется ежеминутно в дверях; она копается в своей комнате с книгами, и видно, что ее мучают какие-то сомнения. Как тихо! Сколько невысказанных мыслей… В маленькой квартирке атмосфера сгустилась. Но теперь уж все равно… Что бы ни было, нужно все вынести.

За ужином тетя Вильма спросила:

— Ты уже приготовила уроки?

Жанетта передернула плечами и мрачно ответила:

— Мне учить нечего.

— Когда придет Эржи?

— Откуда я знаю?

Вильма Рошта поднялась с места и с достоинством произнесла:

— Не говори так со мною, девочка. Если ты поссорилась с кем-то, не срывай на мне зло. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Теперь уж всему конец. Вот и тетю Вильму она обидела, весь мир против нее. Жанетта стояла в темноте, исполненная отчаяния. Ее обуяла огромная тоска, так тянуло в школу, но как, с какими глазами войдет она завтра в класс? Униженно плестись туда, где все ее ненавидят, презирают, где ее предали и нанесли смертельную рану в самое сердце? Завтра урок физики… а на физкультуре будут играть в волейбол. Без нее… Значит, и это возможно? Завтра суббота, спуск флага… и Эржи Шоймоши, председатель совета отряда, доложит председателю совета дружины, что седьмой класс «Б» присутствует в количестве двадцати девяти человек… отсутствует одна. Отсутствовать будет Анна Рошта, но кому до этого дело? Есть ли Анна Рошта, нет ли ее, — они всё так же будут распевать пионерский марш, обсуждать, чем заняться в воскресенье, все будут по-прежнему веселы и счастливы… Нет, этого нельзя пережить!

Утром в комнату тихонько вошла тетя Вильма. Увидев, что широко открытые глаза девочки неподвижно устремлены в потолок, она подошла к дивану:

— Хорошо чувствуешь себя, Аннушка?

— Да.

— Не забудь дома завтрак, я уже завернула его. Сегодня суббота, так что я приду раньше. Может, пойдем поищем тебе пальто. Вот-вот весна наступит, не в зимнем же тебе ходить.

Тетя Вильма вышла, а Жанетта застывшим взглядом уставилась на затворившуюся дверь. Собственно говоря, когда тетя Вильма поцеловала ее, нужно было сказать, что она сегодня не пойдет в школу и никогда больше не пойдет. Но тетя Вильма утром всегда спешит. Да и невозможно ни с кем говорить о том, что произошло.

Жанетта медленно оделась, погляделась в ванной в маленькое зеркало, надеясь найти на своем лице следы пережитых страданий, но тут же с досадой отвернулась. Вон какие щеки стали круглые, не сегодня-завтра будут такие же, как у Мари Жантиль. Кожа натянулась — того и гляди, лопнет, и такая же розовая, как у визгливых поросят мясника Мезье. Жанетта разогрела себе завтрак, поела и, чтобы как-нибудь убить время, принялась за уборку. Происшествия вчерашнего дня отбили у нее охоту к прогулкам, да и возможно, что кто-нибудь из одноклассниц все-таки навестит ее — например, звеньевая, ведь это же ее обязанность. Взяла с полки «Молодую гвардию». На чтение и возню со словарем ушло много времени — писатели всегда употребляют множество незнакомых выражений. И, как вчера, Жанетта все прислушивалась к шагам на лестнице. Напрасное ожидание становилось уже мучительным. Конечно, звеньевые обязаны навещать отсутствующих, но не Жанетту Рошта, чужестранку! Ну и правильно, она действительно француженка… «франсуженка», — мысленно съязвила она, насмехаясь над собой. Время плелось черепашьим шагом, все еще нет двенадцати. В спортивном зале сейчас играют в волейбол. Конечно, звеньевая Мари Микеш зайдет после уроков. «Ох ты, глупышка Аннушка! Ты что же, думаешь, Мари должна все бросить и мчаться к тебе в часы занятий?..» И снова, убеждая себя тоном Эржи Шоймоши, она чувствовала, как невыносимая тоска и боль терзают ее…

Все же двухдневные страдания наложили печать на лицо Жанетты. Очевидно, поэтому тетя Вильма не сделала никакого замечания по поводу ее нового прогула; она и сама выглядела очень печальной. Жанеттой овладело искушение броситься за нею следом, крепко обнять ее и разделить с нею тяжесть обрушившегося на нее горя. Но нет! Она не в состоянии была рассказать о постигшем ее унижении. И потом, тете Вильме самой нужно было бы к ней подойти — ведь и слепому видно, как Жанетта страдает!

Снова «Молодая гвардия», беспокойный сон и вдруг — звонок у входной двери! Затаив дыхание, Жанетта прислушалась. «Наверно, это пришла Бири Новак», — разочарованно подумала она. Тетя Вильма, отворив двери, лишь пробормотала что-то под нос — она всегда не очень-то приветливо встречает Бири. Но горло у Жанетты все же сжалось от волнения: теперь можно все узнать от Бири! Хотя и так ясно: эти два дня в классе только и разговору было, что об Анне Рошта.

На пороге маленькой комнаты появилась Марта Зойом, позади нее — Эржи Шоймоши и Мари Микеш. В какую-то ничтожную долю секунды Жанетта подметила, что Эржи почти одного роста с тетей Мартой — она уже действительно большая девочка, и какая красивая, какая дорогая сердцу Жанетты! Но в тот же миг Жанетта уже вскочила на ноги и, выпрямившись, стала у дивана.

— Вперед! — слабым голосом сказала она и задохнулась от волнения.

Тетя Вильма захлопотала вокруг гостей, пригласила их в большую комнату.

— В это мышиной норке нам и не поместиться, — говорила она. — Я ее только для девочки приспособила, чтобы не мешать ее занятиям. Да и вообще бывает, что человеку нужно побыть одному, в радости или в горе… А морозец-то нащипал тебя как следует, Эржика! Весна еще обманчива, ты почему без шапки-то ходишь?

Тетя Вильма говорила без умолку, пока не усадила учительницу в кресло и не уселась напротив нее сама. Обе девочки устроились на диване. Следом за гостями пришла Жанетта и одиноко стояла у стола, заставленного безделушками. Тетя Марта восхищалась уютной квартиркой и разговаривала с тетей Вильмой так, словно они были старые знакомые. Прошла целая вечность, пока учительница заговорила с Жанеттой.

— Ты болела? — спросила она.

Жанетта неуверенно кивнула головой и обратила на тетю Вильму взгляд, молящий о помощи, но та с твердостью сказала:

— К сожалению, ничем не могу оправдать ее отсутствие в школе. Она заявила мне, что больна, а как потом выяснилось, где-то прогуляла все утро.

Так! Значит, тетя Вильма тоже предательница! Но Жанетта просто установила этот факт, гнева у нее уже не было, она чувствовала лишь глубокую жалость к себе. Бабушка обманула бы ради нее само звездное небо, она выцарапала бы сестре Анжеле глаза, защищая свою внучку… Да и Мари Жантиль тоже… уж она-то вела бы себя не так, как эта бессовестная Эржи, которая сейчас с невинным видом сидит рядом с Мари так просто, по-домашнему, как в прежние счастливые дни.

— Почему ты не была в школе? — донесся до Жанетты решительный голос тети Марты.

Вот так вопрос! Жанетта высоко вскинула плечи, да так и осталась в этой неестественной позе — живое олицетворение изумления. Почему она не была в школе? Да как может людям прийти в голову, что она еще когда-нибудь появится там, где претерпела такое унижение?

— Вы же сказали… что я… что я балаганная комедиантка… и…

— Я была неправа?

— Не знаю…

— А ведь в эти два дня у тебя было достаточно времени, чтобы подумать над этим. И не увертывайся, отвечай прямо, когда тебя спрашивают.

Жанетта встрепенулась. Она взглянула на своих судей, и вдруг двухдневное напряжение и отчаяние разрядилось горестными воплями:

— Сама Вамош сказала, что я просто пошутила! Откуда было мне знать, что она все видела? У меня было так хорошо на душе… И она ведь обидела меня, когда я с папой пришла записываться в школу. Я не могу забыть этого, но все равно я не потому все это сделала, просто у меня было такое хорошее настроение…

— Это мы уже слышали, — сказала тетя Марта. — Ты думаешь, что, сбив на велосипеде человека, сломав ему руки и ноги, достаточно будет сказать в свою защиту: «У меня было хорошее настроение»? Чем тебя обидела Эстер Вамош?

Жанетта стояла очень бледная и такая жалкая, что теперь уже громкие вздохи тети Вильмы скорее напоминали стоны.

— Я слышала… Она меня червяком назвала… сказала, что я худая, как… как глиста.

Мари Микеш от души расхохоталась, тряся из стороны в сторону белокурой головкой. Улыбнулась и Эржи. Тетя Вильма вздохнула свободнее. Марта Зойом принялась рыться в сумочке, достала носовой платок, и, когда снова подняла голову, лицо ее покраснело от сдерживаемого смеха.

— И такие обиды ты хранишь в душе? «Худая, как глиста» — да ведь это самое обычное выражение. Сравнение — и только… Может быть, не очень удачное. Толстый, как бочка; длинный, как жердь; маленькая, как горошина; худая, как глиста, — что же здесь обидного? А если я сейчас скажу тебе, что ты упряма, как осел, — ты навеки станешь моим заклятым врагом?

— Нет… нет, — пробормотала девочка. — Но, тетя Марта… вы сказали… сказали, что я злая и… и неблагодарная…

— Я правду сказала. Но я все высказала — и конец! Я надеялась, что и ты выполнишь свой долг и попросишь прощения у бедной больной девочки.

— Ни за что! Меня все обидели… Эржи… Эржи предала меня.

Жанетта заплакала и всплеснула руками, словно ища поддержки в своем одиночестве.

— Ох ты, глупышка Аннушка! — послышался грудной и теплый голос Эржи. — Я должна была сказать правду. Какое это имеет отношение к нашей дружбе? Странные у тебя представления! Мы ведь как раз и боремся против всякой лжи и приятельского укрывательства, — добавила она, изъясняясь со свойственной ей точностью.

Когда Эржи серьезно и вдумчиво говорила о важных вещах, она была особенно дорога Жанетте. Теплое чувство поднималось у Жанетты из глубины души, и уже вот-вот готовы были иссякнуть ее слезы. Она еще пыталась доказать свою правоту, но все с меньшей убежденностью:

— А почему же ты не пришла вчера?.. Я так тебя ждала!

— Не могла я, — сказала Эржи. — На сегодня две письменные работы были заданы, сама ведь знаешь.

— Все… все были против меня! — дрожащим голосом жаловалась Жанетта. — И тетя Вильма тоже. А у меня так болел живот вчера… потому что я была очень голодна.

Тетя Вильма рванулась было к Жанетте, но Марта Зойом удержала ее за руку и ласково усадила на место.

— Тетя Вильма тоже не сделала тебе ничего дурного, она только сказала правду. Ты думаешь, любовь и дружба в том, чтобы замазывать ошибки друг друга? Ошибаешься, Аннушка. У тебя неправильные понятия, и в этом уж мы все повинны. Я думала, что, живя среди нас, ты и сама поймешь, какие у нас правила жизни. У нас критика — это гражданский долг и обязанность друга, а, критически относясь к себе самой, ты показываешь, что ты человек сильный и не нуждаешься в снисходительном отношении к себе, что ты прочно стоишь на своих собственных ногах, способна развиваться дальше, имеешь представление о чести — словом, что ты настоящий человек. Понимаешь, что я говорю, Аннушка? — Марта Зойом вдруг встала, торопливо поправила спускавшийся на шею тяжелый узел волос и быстрыми мелкими шагами подошла к Жанетте. — Почему ты так подозрительно к нам относишься? Иногда я чувствую, что ты признала нас, допустила в свое сердце. А потом вдруг снова ощетинишься, смотришь на всех с недоверием и убеждаешь себя, что все только о том и думают, как бы тебя обидеть. Ты придаешь своей особе исключительно важное значение, а это неверно, девчурка… как всякое преувеличение.

Ответ прозвучал чуть слышно:

— Знаю. Я ведь такая… кривляка… обезьяна, и больше ничего.

— Вот как ты поняла мои слова! А подумать над ними тебе не пришло в голову? Я хочу, чтобы из тебя вышла настоящая артистка, а не самовлюбленная примадонна, которая жаждет, чтобы все перед ней преклонялись, чтобы вокруг нее толпились почитатели и услаждали ее слух льстивыми комплиментами. Артистка — это работник искусства, она учит и вдохновляет людей и все свои способности отдает служению великой цели. Я хочу, чтобы из тебя вышел человек, а не капризная, избалованная кукла! Если ты этого не понимаешь, ты будешь у нас несчастна. Не думай, что я хочу в чем-то ограничить, урезать твою индивидуальность — люди бывают всякие. Но пока я и тетя Вильма руководим твоим развитием, мы будем стараться в самом начале твоей жизни вырвать с корнем всякий сорняк, пробивающийся в твоей душе, отмести все наносное, как бы ты ни сопротивлялась этому.

Тетя Вильма одобрительно кивала головой. Но было видно, что она нетерпеливо ждет той минуты, когда можно будет прижать к своей груди измученную маленькую племянницу. Она глубоко вздыхала, быстро-быстро перебирая пальцами бахрому скатерти. Наконец она вскочила с места со словами:

— А ведь вы так и сидите здесь, не пивши, не евши! У вас, душенька, есть время, не правда ли? — обратилась она к учительнице. — Вы подождете немного, пока я приготовлю кофе? Аннушка столько мне рассказывала про тетю Марту. Я с нетерпением ждала родительского собрания, хотела познакомиться с вами!.. Вы процеженный кофе любите или нет? Вкусы Эржики я уже изучила. — И тетя Вильма устремилась на кухню.

Подвинувшись поближе к Мари Микеш, Эржи освободила место рядом с собой:

— Иди сюда, глупышка Аннушка. Устанешь столько стоять. Учила уроки к понедельнику?

— Нет.

Жанетта медленно опустилась на диван, сложила руки на коленях. Лицо ее было бледно, но на душе — тишина, как после бури. В понедельник она пойдет в школу! Четвертого апреля ее примут в пионеры, и она будет читать на вечере стихи. Вот она сидит здесь с тетей Мартой, и Мари Микеш тоже пришла, и Эржи, дорогая, дорогая Эржи! Тетя Марта хочет, чтобы из Жанетты вышла большая артистка, не какая-нибудь балаганная комедиантка… Обо всем этом надо будет подумать. Но это потом, позднее, а сейчас… сейчас только бы они еще побыли здесь, посидели подольше!

Вошла тетя Вильма с большим подносом. Эржи сорвалась с места и быстро убрала со стола расставленные на нем безделушки. Когда тетя Вильма поставила поднос на стол, Эржи горячо обняла ее за шею, шумно выражая свою радость:

— Редиска! Ой, дорогая тетя Вильма, откуда вы знали, что я обожаю редиску с маслом!

Тетя Марта покачала головой:

— Какое легкомыслие покупать редиску в марте! — и с наслаждением хрустнула редиской.

Зазвенел звонок. Жанетта вихрем кинулась открыть дверь и тут же возвратилась с Бири Новак. Долговязая Бири растерянно уставилась на весело закусывающую компанию и вдруг громко выкрикнула:

— Вперед!

— Вперед, Бири. Здравствуй, девочка, — с необычной приветливостью сказала тетя Вильма. — Садись, покушай с нами.

— Спасибо, тетя Вильма. Моя мама велела передать вам привет и Аннушке тоже, и она спрашивает, не надоедаю ли я вам, и просила, чтобы вы позволили Аннушке прийти к нам в воскресенье обедать.

Бири с аппетитом принялась за еду, ежеминутно подталкивала Жанетту локтем, подмигивала с видом величайшего удовлетворения и таинственно нашептывала ей на ухо:

— И на картах так вышло, что все у моей подруги уладится: для сердца — покой, для дома — сбор гостей…

Знакомое пьянящее чувство, единая искра которого зажигает светлую радость или погружает в жестокую печаль. После двухдневного добровольного затворничества Жанетта снова сидит вдвоем с тетей Вильмой и горячо говорит ей:

— Знаете, Эстер Вамош — очень хорошая девочка. Она хромает, бедняжка, и потом у нее астма, а все же она не отстает в ученье. Ну, словом, я стала ее передразнивать. Вот не могу ничего с собой поделать! Вечно всех передразниваю, тянет, да и только. Как обезьяна, правда, тетя Вильма? Конечно, какое же это искусство! Вы даже не представляете, тетя Вильма, сколько нужно учиться, чтобы стать настоящим артистом… Мы и не видели, как она вошла… Завтра я скажу ей, все скажу… И про глисту тоже… потому что если человек совершает ошибку, то нечего винить других. Нужно иметь мужество признать свои ошибки. Как вы думаете, тетя Вильма? Мне было очень горько, что вы рассердились на меня… Конечно, я должна была бы признаться, что вовсе не живот у меня болит, а сердце… Очень сильно болело!

С пышно взбитых подушек на Жанетту глядит милое, доброе лицо. На маленьком столике около кровати горит электрическая лампа под бумажным абажуром. Тетя Вильма уже собралась спать, но Жанетта все не может с нею расстаться — она еще не все рассказала. О почтальоне, у которого она спрашивала, который час. О Бири… Бири в передней шепнула ей на ухо, что вчера она приходила, не застала ее дома, но не сказала об этом тете Марте.

— Как вы думаете, лучше было бы рассказать об этом тете Марте? Я разъясню Бири, что дружбу нужно понимать правильно… А вообще Бири очень хорошая девочка. Только побольше нужно заниматься ею — ведь она не знает, как важно быть образованным, культурным… как это говорится… членом общества. Знаете, тетя Вильма, мне сейчас так хорошо, я так счастлива, так счастлива!

Ктознает, сколько раз прощалась в этот вечер Жанетта с тетей Вильмой, нежно обнимая и целуя ее…

Наконец она ушла к себе и не слышала из своей маленькой комнатки, что совсем близко от нее плачет тетя Вильма. Слезы тихо катятся по усталому лицу Вильмы Рошта… Нет, право, ей непонятно, совершенно непонятно, как она могла жить до сих пор без семьи, в таком одиночестве.

11

В голове Жанетты складывались сотни планов. Как извиниться перед Эстер Вамош? Можно сделать так: подойти прямо к ней и перед всем классом рассказать о «глисте» и о том, как Жанетту словно подталкивает что-то изнутри, заставляет передразнивать голоса и движения людей. Можно сказать Эстер, что такое передразнивание всегда искажает, коверкает то, что есть на самом деле, делает его смешным, хотя на самом деле эти голоса и движения ничуть не смешны, а совершенно естественны… После долгих размышлений Жанетта решила примерно так и поговорить с Эстер Вамош. Затем надо попросить прощения за нанесенную обиду и предложить нерушимую дружбу… Однако, поднимаясь по лестнице, Жанетта передумала. Пожалуй, лучше всего подойти к Эстер и сказать только одну фразу: «Не сердись, я не хотела тебя обидеть!» Так и не решив, какой же из способов примирения лучше, Жанетта вошла в класс и сразу заметила, что парта Эстер пуста. Расстроившись и упав духом, она села на свое место и, облокотившись на парту, стала вполголоса повторять урок по географии. Каждый раз, когда открывалась дверь, она вскидывала голову. Вошла тетя Ирма, молодая географичка. Но только когда Эржи Шоймоши, перечисляя отсутствующих, назвала имя Эстер Вамош, Жанетта перестала надеяться.

На перемене Жанетта подошла к Бири и, старательно притворяясь равнодушной, спросила:

— Что, Вамош опять больна?

— Наверно, — ответила Бири, гордо вышагивая рядом с подругой. — Весной у нее обычно такой насморк, просто ужас! — И Бири громко шмыгнула носом.

— У тебя тоже насморк?

— У меня? Никогда не бывает!

— Отчего же ты все время шмыгаешь носом?

— Я?

— Ну конечно, ты!

Бири поспешно вытащила носовой платок, и по коридору разнесся трубный звук. Жанетту вдруг охватило теплое чувство к этой нескладной и долговязой — на голову выше ее, — но такой преданной девочке, она с такой готовностью на все отзывается. Взяв Бири под руку, Жанетта ласково сказала:

— Ты не сердишься на меня за то, что я делаю тебе замечания, правда? Я ведь это по долгу… как это говорится… по долгу дружбы!

— Конечно! Пожалуйста, всегда говори, если я что-нибудь не так делаю. Сама за собой как-то не замечаешь.

Жанетта рассмеялась:

— Ох, Бирика моя, за один раз, пожалуй, и не вспомнишь всего, что ты делаешь плохо! — И в ответ на недоумевающий взгляд подруги Жанетта, загибая один палец за другим, принялась перечислять ее грехи: — Ты неряшка, Бирика. Волосы у тебя густые, хорошие и были бы красивые, если бы ты их мыла хоть раз в год. На уроках ты не слушаешь, занимаешься глупостями. Просто понять не могу, откуда у тебя эта страсть к картам! Неужели ты серьезно веришь в свое гаданье? Но что важнее всего — ты же не учишься!

— Да чему мне учиться? — наивно спросила Бири.

— Всему! И, кроме того… разве тебе не обидно, что тебя все ругают — и учительница и девочки?

— Нет, ничего, я привыкла. Что ж тут обидного?

— С тобой никто не будет дружить, потому что… ну, о чем с тобой говорить, если ты не учишься и ничего не делаешь?

— И ты тоже не будешь дружить со мной, Аннушка? — Долговязая девочка, пригорюнившись, смотрела на Жанетту, возбужденную своей обвинительной речью.

— Это другое дело. Я многому учусь у тебя. Я же и по-венгерски-то не умею еще правильно говорить. Если хочешь, я тоже буду помогать тебе чем могу.

Бири моментально пришла в превосходное расположение духа и, весело приплясывая, замахала своими длинными руками:

— Вот будет чудесно, Аннушка! Если твоя тетя позволит, я после обеда каждый день буду приходить к тебе, и мы…

— И мы будем заниматься, — решительно сказала в ответ Жанетта. — Клянись, что не из-за мяча будешь приходить!

— Клянусь! — торжественно воскликнула Бири. — Я скажу дома, что каждый день буду заниматься с тобой. Вот мама и папа удивятся!

— Сегодня после уроков у меня одно дело есть, так что начнем завтра. Не знаешь, где она живет?

— Кто?

— Да Эстер Вамош, конечно!

— На улице Домонкош, номер один. В большом таком доме. Я зайду за тобой и провожу.

— Не надо, я пойду одна.

Хорошо все-таки со стороны Бири, что она не пристает с вопросами — по-видимому, ей кажется вполне естественным, что Жанетта идет навестить больную Эстер Вамош.

Дом номер один на улице Домонкош долго разыскивать не пришлось. «Там на углу еще такая большая красная церковь», — сказала Бири. Словом, Жанетта нашла его быстро. Она пустилась по улице чуть не бегом, а дойдя до большого углового дома, остановилась в нерешительности, оглядываясь вокруг. Она и не знала, что в конце этой улицы находится городской сквер. Сколько здесь собак! На широкой мостовой дети играли в мяч. Да, Эстер живет в хорошем месте, хотя ей вряд ли доведется когда-нибудь поиграть в мяч с ребятами.

В парадном на доске со списком жильцов она увидела: «Арнад Вамош, квартира 7, второй этаж». Жанетта медленно поднималась по лестнице, сердце ее билось. А может быть, Эстер не захочет с нею разговаривать? Что-то сейчас с бедняжкой? Неужели она приняла всю эту историю так близко к сердцу, что даже заболела из-за нее? А вдруг ее мама попросту выгонит Жанетту, вытолкает вон, изругает, накричит?.. Все равно на попятный идти не годится.

Дверь квартиры была открыта, в кухне хлопотала какая-то женщина.

Жанетта остановилась на пороге и срывающимся голосом сказала:

— Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, здесь живет Эстер Вамош?

Перед нею стояла невысокая, коренастая женщина; рыжеватые волосы, веснушчатое лицо… Глубоко запавшие глаза были красны. Она поставила утюг на донышко перевернутой тарелки и подошла к двери, вытирая концом широкого длинного фартука разгоряченное лицо.

— Живет, живет, только ее нет дома. Вот как раз собираюсь к ней. Утром простирнула ей две ночные рубашки, сейчас поглажу и отнесу — не в больничном же ей лежать!

— Она в больнице? — прошептала Жанетта.

— Да. Два дня назад положили ее, а вчера утром уже оперировали ногу в бедре. — Женщина заплакала и вытерла фартуком глаза. — Ох, сколько мучений приняла бедняжка! Два с половиной часа держали ее в операционной, а я за дверью ждала… Одной бы мне не вынести этого — хорошо, что отец тоже там был, отпросился с работы… Так и сидели мы вдвоем, одна-то я так бы и померла там… Когда вынесли доченьку на носилках, она едва живая была… а все-таки улыбнулась нам. — Женщина снова подошла к столу и начала гладить, высушивая утюгом падавшие на рубашку слезы. — А вы тоже из седьмого «Б»? Как сказать-то Эстике, кто приходил к ней?

В кухне стояла тишина. Утюг быстро скользил по белой ткани, женщина, казалось, совсем забыла о Жанетте. Сложив выглаженные рубашки вместе с другими вещами на предназначенную для белья табуретку, она потянулась за плетеной сумкой, висевшей на гвозде, и взгляд ее снова упал на неподвижно стоявшую Жанетту.

— Так что же сказать Эстике? — повторила она свой вопрос, начиная укладывать в сумку приготовленную «передачу».

Нужно было отвечать.

— Да, я из седьмого «Б»… Скажите ей, пожалуйста, что приходила Анна Рошта из седьмого «Б».

Пальцы женщины, развязывавшие фартук, вдруг замерли.

— Уж не ты ли девочка из Франции?

— Да…

Фартук живо очутился на гвозде, где только что висела сумка, а женщина, повесив на оконный шпингалет маленькое бритвенное зеркальце, стала быстро расчесывать гребенкой свои рыжеватые волосы.

— Вот обрадуется моя Эстика! Она часто нам рассказывала о тебе. Говорила, что ты будешь артисткой, что ты в два счета научилась говорить по-венгерски — правильно уже говоришь. Вот радость-то для моей бедняжки!.. А ведь профессор-то уверяет, что все будет хорошо. Отец ходил сегодня утром в клинику, так ему сказали, что не пройдет и года, как моя Эстика будет бегать… не хуже, чем ты… Ну-ну… я уж скажу ей, то-то будет радости!

Жанетта отошла от порога и, задыхаясь от волнения, спросила:

— Можно мне проводить вас? Тогда вам хоть не придется сумку тащить. А может быть, я даже увижу Вамош… Эстику увижу.

Они доехали трамваем до площади Бароша. Жанетта подумала: «Так вот до сих пор и не удалось узнать, кто же был этот Барош, по имени которого в Будапеште назвали улицу и площадь…» Разговорчивая мать Эстики вступила в беседу с соседями. Она всем рассказывала, что едет в клинику навестить свою дочь. Пассажиры слушали сочувственно, интересовались подробностями, некоторые вспоминали похожие случаи, а мать каждому вступавшему в разговор рассказывала все сначала:

— Уже три дня как увезли дочку, — сама настояла! Пришла из школы и давай требовать, чтоб повели ее к хирургу, да немедленно. А сама плачет, слезами заливается, так горько плачет, что отец бегом в клинику, оттуда в ОТИ^[33], оттуда в регистратуру. А на другой день мы ее уже отвезли. Эстика на левую ножку хромает, это у нее с самого рождения, а так-то она чудесный ребенок. Профессор уже знал, в чем у нее дело. Мы у него много раз были, он все торопил с операцией, только Эстика моя не хотела, очень боялась. А три дня назад уж и не знаю, что с ней сталось — сама потребовала, да тут же и пошла под нож…

Мать Эстики плакала, вытирая глаза тыльной стороной руки, и говорила не умолкая. Перед огромным зданием больницы они сошли с трамвая. Жанетта с сумкой в руках бежала за матерью Эстики, а та, словно позабыв о своей спутнице, шла к хирургической клинике.

Широкие, светлые коридоры ничем не напоминали больницу в Лансе. «Видно, не пожалели Вамоши денег, чтобы устроить дочь в такую клинику», — подумала Жанетта. На расставленных вдоль стен широких белых скамьях сидели больные и их близкие. А в Лансской больнице негде было повернуться в коридоре, загроможденном добавочными кроватями и носилками. Здесь по коридору прогуливались выздоравливающие — у кого забинтована нога, у кого рука. Кое-кто передвигался на костылях, один прошел с ампутированной рукой… И все же картина не была такой удручающей, как в Лансской больнице, куда Жанетта приезжала навещать маму.

Они пошли вправо по коридору; на больших двухстворчатых дверях мелькали надписи: «Рентген», «Физиотерапия». Потом свернули в маленький коридорчик, и мама Эстики вошла в первое отделение. Сквозь огромные окна вливался яркий свет, десять кроватей выстроились в два ряда. Вамош поспешила к той кровати, что стояла в левом углу палаты. Здесь, укрытая одеялом, неподвижно лежала маленькая фигурка. Жанетта с сумкой в руках медленно следовала за матерью Эстер. Она остановилась чуть поодаль от кровати.

Как жутко смотреть! Эстер лежит бледная, неподвижная, глаза закрыты. Неужели умерла?.. Вот сейчас раздастся душераздирающий крик матери, — и Жанетта почувствовала, что у нее самой крик рвется из груди, к горлу подступают слезы; разом вспотевшие ладони судорожно сжимали ручки плетеной сумки. На мгновение Жанетта закрыла глаза, ухватившись за спинку чьей-то кровати. Эстер сама потребовала, чтобы сделали операцию! А все потому, что в школе посмеялись над ее хромотой и заиканием… И вот она умерла. Этого нельзя пережить! Словно откуда-то издалека донесся до Жанетты чужой голос, произнесший шепотом:

— На утреннем обходе профессор сказал, что все в порядке. Эстике дали снотворного, и она целый день спит. Девочка ни на что не жалуется. Будьте спокойны, боли она не чувствует.

Мать склонилась над Эстер, поцеловала ее бледный лоб, дрожащей рукой оправила подушку. Эстер открыла глаза и улыбнулась. Присев на краешек кровати, мать что-то быстро-быстро зашептала. Она засыпала дочь вопросами: как спала, ела ли что-нибудь, очень ли больно, — и в то же время твердила:

— Не говори, сокровище мое, тебе вредно говорить… береги себя… Ты спала, говорят… Правда, ведь не больно?.. А вечерком папа зайдет, только на минуточку, чтобы не беспокоить твоих соседок… А к тебе одна подружка приходила… да вот она и сейчас здесь, со мной пришла. Это Аннушка…

Жанетта подошла ближе. Эстер перевела на нее глаза, улыбнулась, и рука ее задрожала на одеяле. Жанетта наклонилась к ней так быстро, что едва не упала на колени. Крепко сжав маленькую ручку Эстики, она зашептала прерывающимся голосом:

— Не сердись… Прошу тебя… не сердись на меня…

Эстер невнятно пробормотала:

— Аннушка… да нет же, Аннушка…

Мать больной девочки удивленно посматривала то на дочь, то на ее подругу. Усевшись по другую сторону кровати, Жанетта взволнованно шептала:

— Я все тебе объясню, когда тебе будет лучше.

— Мне хорошо… Я рада, что ты пришла…

— Если хочешь, я еще приду.

— Да. Приходи, когда время будет. Здесь ходит много народу, тебя никто и не заметит — ты же маленькая, кому до тебя дело…

— Ты из-за меня… из-за меня сейчас страдаешь!

Их головы совсем сблизились на подушке, но и так Жанетта едва-едва расслышала тихий, надорванный голос:

— Не говори так, Аннушка! Если б всего этого не случилось, я так бы и не согласилась на операцию, потому что очень боялась. И если я выздоровлю, то только… только благодаря тебе.

— Ты поправишься! Так профессор сказал! — Голос Жанетты был полон горячей убежденности. — Мы будем вместе гулять. У меня и мяч есть…

— У меня тоже.

Иногда дверь палаты отворялась, входили новые посетители с цветами и маленькими узелками. Скоро у каждой постели уже сидел кто-нибудь; со всех сторон слышался шепот. Мама Эстер расспрашивала больную с соседней кровати: что еще сказал профессор, не плакала ли девочка. Затем с величайшим интересом она выслушала рассказ этой женщины о ее болезни, но глаза ее неотступно следили за девочкой. Лицо ее блестело от испарины и еще не высохших слез.

Сестра в белом халате включила свет и подошла к постели Эстер.

— Что это? Разве у нас двое маленьких больных? — улыбаясь, спросила она. — Ну, довольно уж… Эстика, тебе надо отдохнуть.

Прощаясь с дочерью, Вамош спросила:

— Что принести тебе в пятницу?

— Ничего, — ответила девочка. — Мне ничего не нужно. А вот когда буду ходить, хорошо бы халатик, мамочка! Длинный такой, какие все здесь носят.

— Принесу, доченька. Я сошью тебе красивый халатик, с крупными цветами, ладно?

— Да, с крупными, большими цветами…

Эстер подождала, пока мать направилась к выходу, потом закрыла глаза и спросила:

— Когда еще придешь, Аннушка?

— Завтра. Хочешь?

— Да. Ты не бойся, никто и внимания не обратит, иди смело, и все!

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Спасибо.

Мама Эстики уже вышла на улицу, и Жанетту охватило искушение свернуть в другую сторону: вот сейчас она начнет расспрашивать — и все выяснится… К тому же тетя Вамош и не заметит ее исчезновения, ведь она так глубоко сейчас задумалась…

Но все-таки Жанетта догнала рыжеволосую женщину и пошла к трамвайной остановке вместе с нею. Вамош, не глядя на Жанетту, говорила, словно размышляя вслух:

— Сколько еще намучается наша дочка! Та женщина сказала, что, как только Эстика станет ходить, ее ежедневно будут водить на физиотерапию, и это будет очень-очень больно. Да что делать, надо все вынести, раз уж решилась на операцию. Профессор говорит, что все обойдется хорошо. Но кто знает, что-то будет…

— Не бойтесь, пожалуйста, Эстика быстро поправится. Я знаю! — решительно сказала Жанетта.

— Да? Я, конечно, верю, не в том дело. Здесь, в клинике, она в хороших руках, получает все, что нужно. В старые времена нужны были тысячи, чтобы сделать такую операцию у такого знаменитого профессора.

— А теперь?

— Теперь уход одинаковый за всеми, кто сюда получил путевку. Такой уж теперь порядок.

Мама Эстики сошла на углу улицы Домонкош, Жанетта проехала еще одну остановку. Домой она вернулась в приподнятом настроении и подошла к тете Вильме, ожидая вполне естественного вопроса, где была и почему явилась так поздно. Но тетя Вильма, как и мама Эстер, молча гладила на кухне. Лицо ее тоже блестело от испарины. Не снимая пальто, Жанетта уселась на табуретку и с торжественным и серьезным выражением лица начала свой рассказ. Она рассказывала со всеми подробностями, начиная с того момента, как остановилась на площадке второго этажа перед седьмой квартирой дома № 1 на улице Домонкош. Она описала наружность Эстиной мамы, ее разговорчивость и рассеянность и то, как ехали они в трамвае. Иногда Жанетта вдруг начинала говорить голосом этой рыжеволосой веснушчатой женщины, но тут же испуганно ловила себя на этом и преодолевала соблазн.

— Так что вы, тетя Вильма, не бойтесь за меня, пожалуйста, если я иногда буду приходить домой попозже. Меня ведь не только в приемные дни будут пускать в клинику, но и в любое время, — закончила она свой длинный отчет.

— Кто сказал тебе?

— Кто?.. Эстер.

— Отнеси ей цветы, Аннушка.

…И в самом деле, ее пускали. После уроков Жанетта спешила прямо на площадь Бароша. Сначала швейцар окликал ее, но Жанетта шагала так уверенно, словно ее послали по важному делу. В это время большинство больных спали, другие сидели в коридоре. Больные из обеих палат хирургического отделения уже знали девочку по имени.

— Добрый день, Аннушка! — ласково приветствовали ее.

Жанетте уже было известно, чем болен каждый и как у кого проходит болезнь.

— Больно было на массаже, дядя Рово? — спрашивала Жанетта у худого старичка с рукой на перевязи, постоянно курившего в коридоре трубку.

— Еще бы не больно, прямо адова боль! — отвечал старик и весело подмигивал Жанетте.

Знала Жанетта и то, что скоро снимут перевязку с ноги хорошенькой девушки Эржи Турай. Уже через несколько дней все пятнадцать больных хирургического отделения прониклись к девочке доверием и давали ей мелкие поручения. Она опускала письма в почтовый ящик, покупала лимоны, а для Эржики Турай даже принесла одеколон.

И каждый раз, когда Жанетта входила в большую палату, там в левом ряду с ближайшей к окну кровати к ней устремлялся полный ожидания и радости взгляд.

Черноволосая кудрявая голова почти ложилась на подушку рядом с бледным личиком больной Эстер, и Жанетта начинала рассказывать…

— А ты молчи, больным вредно говорить! — строго наказывала она Эстер. — Тебе нужно поправиться — ты знаешь, почему.

— Знаю, — шептала Эстер. — Но если и не поправлюсь, все равно ты ведь хотела только как лучше…

— Ты выздоровеешь!

Жанетта говорила об этом с такой страстной убежденностью, что Эстер покидали все сомнения. Ну конечно, она поправится! На следующий год будет вместе со всеми играть в волейбол на уроках физкультуры, а летом ходить на водную станцию с Анной Рошта, Эржи Шоймоши и другими!

— Мы в бассейн «Часар» ходить будем, да? — спрашивала Эстер.

— Я не знаю, я еще не бывала в пештских бассейнах, — ответила Жанетта. И, немного подумав, добавила: — Мне сейчас пришло в голову, что я вообще никогда еще не была ни на водных станциях, ни в бассейнах. Мы вместе будем учиться плавать… и всему-всему! Но ты молчи, лучше я сама буду рассказывать тебе.

Жанетта рассказывала, как проходили уроки: кто отвечал и какую получил отметку, на какую тему писали сочинение, какие опыты делали на уроке физики, что нового в Доме пионеров и что делали в воскресенье. Обе смеялись над репликами Аранки Пецели; потом Жанетта рассказывала, какой роман читает Йолан Шурани, и, наконец, сообщила, что совершилось чудо: Бири Новак ответила по истории на четверку, и тетя Марта очень хвалила ее.

В палату входила сестра, давала лекарства то одной, то другой больной; в первые дни она позволяла Жанетте посидеть возле постели Эстер не больше получаса и после этого срока без жалости выставляла ее из палаты, а теперь она и через час ничего не говорила при виде тесно придвинувшихся друг к другу головок двух девочек-шептуний. Однажды Жанетта попалась на глаза даже известному профессору, который обходил палаты с целой свитой ассистентов. Кровать в левом углу профессор оставил, видно, напоследок. Он то и дело поглядывал на замиравшую в тягостном смущении Жанетту с такой суровостью, словно намеревался проглотить сжавшуюся в комочек девочку.

И вот он, присев на край кровати, тремя пальцами обхватил запястье Эстер.

— Так это ты и есть маленькая француженка? — спросил он Жанетту.

— Да, но…

— Тихо! — сказал профессор и посмотрел на часы.

Сестра энергично замахала руками, доктора в белых халатах перешептывались за спиной профессора.

Он отвел глаза от циферблата часов и, все еще не выпуская маленькую детскую руку, взглянул на Жанетту:

— А ну-ка, скажи мне, девочка, кто это позволил тебе вертеться здесь каждый день?

Эстер испуганно заговорила:

— Это я! Я попросила ее… Пожалуйста, не говорите так. Она ведь ничего плохого не делает, правда? — Эстер посмотрела на сестру, затем, словно ища поддержки, быстро обежала глазами белые кровати.

— Ну, ваше счастье, что пульс у тебя уже семьдесят два, — сказал профессор. — А не то оттрепал бы я твою подружку за вихры… Как зовут-то тебя, цыганенок?

— Анна Рошта. А раньше я была Жанетта Роста.

— Как же ты из Жанетты вдруг в Анну превратилась?

Жанетта наконец переступила с ноги на ногу и, осмелев, ответила:

— Да вот так. В школе меня так назвали. А по-вашему, Аннушка красивее, чем Янка?

— Гм… об этом следует подумать. Ну, а об Иоганне что ты скажешь? — И он повторил раздельно и медленно: — Ио-ган-на.

— Но почему мне нельзя оставаться Анной? Это же не обман какой-нибудь, правда? Я ведь… меня будут принимать в пионеры, и тогда имя говорить нужно…

— Не думаю, что это наказуемое преступление, если ты назовешься Анной.

За спиной профессора послышался приглушенный смех и движение. Молодые врачи подошли ближе, плотным кольцом окружив кровать Эстер.

— Когда же тебя принимать будут?

— Четвертого апреля. Я стихи буду декламировать.

— Какие стихи?

— Конечно, Аттилы Йожефа!

— Гм… значит, ты любишь Аттилу Йожефа? — Профессор встал, наклонился к Жанетте и погладил ее по голове. — Декламируй же хорошенько стихи Йожефа, слышишь, маленькая Анна!

— Вот хорошо бы было, если б Эстер тоже могла присутствовать на этом сборе! Как вы думаете?

— Нечего, нечего меня выспрашивать! Не разрешаю. — Профессор рассмеялся и легонько потянул Жанетту за ухо. — Да ты настоящий дипломат! Ну, au revoir, Анна, до свидания!

— Au revoir! — восторженно выкрикнула девочка, шумно прокатывая букву «р».

Громко смеясь и переговариваясь, профессор и его спутники вышли из палаты. Жанетта облегченно вздохнула. Затянувшийся визит и хорошее настроение профессора были целым событием. Все только и говорили об этом, повторяли отдельные его словечки и доброжелательно смотрели на Жанетту, которая снова опустила голову к самой подушке Эстер.

— Еще неделя, — шептала она. — Завтра на сборе звена мы выберем стихотворение. Как ты думаешь, Эсти, что бы мне прочитать на вечере?

— «Мама», — не раздумывая, ответила девочка.

— «Мама»?

— Не знаешь этого стихотворения?

— Нет, но как только приду домой, прочитаю. У меня есть полное собрание стихотворений Йожефа! — гордо сказала Жанетта и горячо добавила: — Если ты считаешь, что надо выбрать «Маму», так я уж и буду его учить, так и на сборе скажу! Многие девочки хотят тебя навестить… ты рада?

— Еще бы! Но самое главное, что ты придешь, Аннушка. Не знаю даже, что бы я делала без тебя… Если я встану, то будем ходить с тобой по коридору… как хорошо-то будет!

— Конечно… Да, я ведь тебе еще не сказала… в апреле мы всей дружиной будем металлолом собирать. Мне ужас как хочется, чтобы наша дружина вышла на первое место!

— Вот бы и мне с вами…

— Ох ты, глупышка Эстика! — сказала Жанетта голосом Эржи Шоймоши, но тут же преобразилась в Анну Рошта. — Ну что ты говоришь? Это уж на следующий год. Потерпи, Эсти, — ну, пожалуйста, ради меня!

В стакане стояли фиалки и подснежники. Жанетта переменила им воду, затем напоила свежей водой из-под крана и великолепные красные розы Эржи Турай. Таинственным шепотом она спросила девушку:

— Дюла приходил вчера?

— Разумеется, приходил, часов в семь был тут как тут.

— Потому-то мы и не встретились, — кивнула Жанетта и поставила розы на ночной столик.

— Профессор сказал, что через месяц уже можно играть свадьбу.

— Воображаю, как Дюла обрадовался!

— Конечно…

Жанетта простилась с каждой больной по очереди, выслушала поручения и, важничая, повторила:

— Словом, два хороших яблока, зубную пасту для тети Киш и четыре бигуди для Эржики. Завтра все принесу.

Уходя, Жанетта перекинулась несколькими словами с дядей Рово, вечно курившим в коридоре, да и со швейцаром она теперь уже разговаривала запросто. Она шла, и ее провожали улыбающимися взглядами и негромкими замечаниями: «Какая славная девчушка!.. Это подружка Эстики, она бывает здесь каждый день… Профессор назвал ее цыганкой, да она и похожа на цыганку — вон какие черные кудри!..»

Жанетта пришла домой раньше тети Вильмы. Она накрыла в кухне стол на два прибора; потом поставила на слабый огонь еще со вчерашнего вечера приготовленный обед и стала ждать, когда раздадутся знакомые, по-солдатски четкие шаги.

По кухне распространялись вкусные запахи. Жанетта сняла крышки с кастрюлек, жадно вдыхая запах тушеного мяса с гарниром из чечевицы. Вдруг что-то вспомнилось ей. Она бросилась в свою комнату и вернулась на кухню с томиком Йожефа в руках. В алфавитном указателе она нашла букву «М». Вот оно, стихотворение «Мама»! Жанетта тихонько шевелила губами, просматривая стихотворение — нет ли там труднопроизносимых слов. Успокоившись на этот счет и теперь уже вдумываясь в содержание стихов, она стала читать строфы одну за другой… И вдруг, словно от удара в грудь, Жанетта опустила книгу на колени и вся сжалась, сгорбилась, глубоко потрясенная.

Жанетта повторила еще раз, чуть громче:

Мама!.. Она лежит, забытая всеми, на трепарвильском кладбище. А в Венгрии так хорошо! Кто бы думал, что Жанетта будет здесь так счастлива? Вот дочка понемногу и начала забывать о маме, которая там, во Франции, в далекой шахтерской деревне, так же молчаливо ходила по дому, как мама Аттилы Йожефа на улице Гат. Мама тоже никогда не бранила Жанетту и тоже была такая измученная и больная.

— Мама! — в волнении шептала Жанетта, устремив вдаль неподвижный, остановившийся взгляд.

Это было глубокое потрясение, под влиянием которого, собственно говоря, Жанетта и пришла к сознанию того огромного поворота, который совершился в ее жизни, и тех изменений, что произошли в ней самой.

Когда папа был в концлагере, у немцев, мама тоже ходила стирать белье у чужих людей — вместе с бабушкой ходила… стирала белье инженершам и собирала деньги для папы, откладывая по монетке в жестяную коробочку.

И перед глазами Жанетты так четко, мучительно четко вставала маленькая, худенькая фигурка мамы, которая, съежившись, сидела в уголке кровати. Так было до тех пор, пока однажды ее не увезли в Лансскую больницу…

Вошла тетя Вильма, как всегда шумная, говорливая. В эти чудесные мартовские дни она уже сбросила с себя драповое пальто. Голова ее была не покрыта, широкое лицо, по обыкновению, ясно. Она поздоровалась с племянницей громогласно и радостно; тотчас же захлопали двери, захлопали створки шкафа — тетя Вильма переодевалась в домашнее платье; ее голос раздавался то из комнаты, то из ванной:

— А ты, я вижу, славно похозяйничала! Сейчас приду, голодна Вильма, как волк. Ну, а как Эстика?.. На уроках спрашивали тебя? А Бири-то знала сегодня хоть что-нибудь? Ничего, доживем еще, что она и в восьмой класс перейдет… Мясо-то можно снять. Отсюда слышу, как бурлит в кастрюльке!

Усевшись за стол, Вильма сразу заметила, что на сердце у Жанетты опять накопилось много, очень много чего-то важного, еще не высказанного… Но она не торопилась выспрашивать, ждала, пока девочка сама откроет перед нею свои радости или печали. Она собрала посуду, вынесла в чулан остатки жаркого, затем снова подсела к столу. Жанетта чуть слышно заговорила:

— Я с профессором разговаривала…

— С каким профессором, Аннушка?

— С ортопедом…

Жанетта дословно пересказала свой разговор с профессором. Тетя Вильма громко смеялась, но по унылому голосу девочки чувствовала, что высказано еще далеко не все. И вскоре Жанетта затронула жгучую для нее тему:

— Вы знаете, тетя, стихотворение Аттилы Йожефа «Мама»?

— Нет, не знаю. А ну-ка, почитай!

Жанетта, скорчившись на табуретке, стала читать стихотворение. Голос ее то и дело прерывался, и последние строки она проговорила с трудом, задыхаясь от слез:

Жанетта опустила книгу и взглянула выжидательно. Тетя Вильма кивнула головой и тихо произнесла:

— Хорошее стихотворение… так и хватает за душу.

— Я буду декламировать его четвертого апреля.

— Ты уже сказала об этом?

— Нет. Но я и не могла бы… право, не могла бы читать другое. Я столько передумала… и еще подумала о том, что моя жизнь будет совсем иной, чем у мамы… И так мне жалко, что вы не знали ее, тетя, и что сейчас она тоже… подсинивает небо… своими руками…

Бессильно уронив руки, Жанетта смотрела перед собой невидящим взглядом. Тетя Вильма глубоко вздохнула. Ох, уж эта девочка! Какие только мысли не бродят в ее головке! И откуда что берется! Расцеловать бы сейчас это грустное личико… Но в воспитательные принципы тети Вильмы не входили слезливые нежности и сентиментальные сцены — она была уверена, что это лишь повышает чувствительность ребенка. И чтобы вернуть душевное равновесие и себе и девочке, она принялась мыть посуду.

12

Папу словно подменили. Широкие плечи его расправились, смуглое лицо обветрилось и приобрело коричневато-красный оттенок; исчезло то напряженно-задумчивое выражение, какое лежало на нем полгода назад, когда они выехали из Трепарвиля. Да, папа стал живым, разговорчивым, просто помолодел. Приехал он вместе с Дюлой Дэржи, и, когда он в новом костюме, перекинув плащ через плечо, выпрыгнул из вагона вслед за улыбающимся пожилым своим другом, их можно было принять за отца и сына. Жанетта крепко сжимала папину руку. С другой стороны шагала тетя Вильма, а рядом с ней — Дюла Дэржи. Они заняли тротуар чуть не во всю его ширину, но лица их светились такой радостью, что прохожие с готовностью уступали им дорогу.

— До чего же уютная квартира! — сказал Дюла Дэржи, с удовольствием вытягиваясь в кресле.

— До самого вечера у нас солнце! — Жанетта заявила это с такой гордостью, словно солнце именно по ее приказу заливало своими лучами комнату Вильмы Рошта.

Папа и его друг не могли надивиться познаниям Жанетты в венгерском языке. Но девочка равнодушно отмахнулась: ах, стоит ли об этом говорить! О своих пятерках она тоже упомянула как бы мимоходом, вскользь, зато без конца возвращалась к завтрашнему празднику. Завтра ее будут принимать в пионеры и она прочитает стихотворение Аттилы Йожефа. Однако продекламировать его сейчас, перед гостями, она так и не согласилась.

Йожеф Рошта, изменившийся, помолодевший и повеселевший, смирился с этим довольно легко — ему хотелось поскорее начать разговор о Комло, рассказать об этом городе-титане, где люди вгрызаются в глубь земли на тысячу метров — огромная глубина, не правда ли? — и где одинаковыми темпами идет и наземное и подземное строительство; стены домов растут прямо на глазах, воздвигаются великолепные общественные здания — самые красивые в стране, оборудованные по последнему слову техники.

— Ты даже представить себе не можешь, дочурка, какой это чудесный край! — говорил Йожеф Рошта. — Ну, да скоро увидишь сама.

Девочка только пробормотала растерянно:

— Почему же?.. А как же?..

Ее испуг вызвал взрыв смеха.

— Если тетя Вильма возьмет отпуск, вы обе приедете к нам на несколько недель. Дюла предоставит вам свою комнату, а сам переберется ко мне.

— А о самой большой новости ты так и не расскажешь? — спросил Дюла Дэржи; до сих пор он молча курил.

— Ну, что там! — махнул рукой Йожеф Рошта с напускным равнодушием, так же, как его дочка только что сообщала о своих успехах. — Ничего особенного… С первого числа меня назначили штейгером… — И быстрым движением руки он взъерошил и без того непокорные густые волосы.

Жанетта ликовала. Папа — штейгер! Что скажет Марсель Жантиль, всесильный злобный человечек! Она душила отца в объятиях, прыгала вокруг него и основательно наступила на вытянутые ноги удобно расположившегося Дэржи. Он даже вскрикнул, но Жанетта уже обнимала его за шею и шумно требовала, чтобы гости посетили и ее комнату. Она показала им все свои сокровища: «библиотеку», пополнившуюся с Нового года еще двумя книгами, новое демисезонное пальто и уже порядком потрепанный, видавший виды мяч… Беспорядочно перескакивая с одного на другое, Жанетта рассказывала о больной Эстер Вамош, которой во что бы то ни стало необходимо поправиться по причинам, близко касающимся ее, Жанетты; об успехах Бири Новак; об Эржи Шоймоши, которая, как папа знает, стала ее закадычной подругой и во многом очень напоминает Розу Прюнье; о том, что она, Жанетта, отвечает теперь за стенную газету, а это очень важное дело, если относиться к нему добросовестно, и так далее и так далее.

Это был какой-то непрерывный поток слов, ураганный огонь, совершенно оглушивший обоих друзей. Тетя Вильма из кухни тоже активно принимала участие в рассказах Жанетты. Она то дополняла их, то отдельными замечаниями направляла по правильному руслу отступления девочки.

Слушая Жанетту, Йожеф Рошта не мог прийти в себя от изумления. Да, это она, его прежняя Жанетта, разве что стала повыше пальца на два. Как она посвежела, поправилась, какое у нее оживленное и цветущее личико! Платьице на ней хорошенькое, кожаные ботинки ловко сидят на ноге, и она чувствует себя в новых своих нарядах так же естественно, как когда-то в трепарвильских линялых, заплатанных и перезаплатанных одёжках, из которых она давно выросла… Как быстро и красноречиво она говорит! Голос ее то замирает, то становится задумчивым, то слышатся в нем резкие, повелительные нотки; она мягко грассирует, но говорит эта новая Жанетта все-таки по-венгерски! И говорит совсем не о тех вещах, какие раньше ее занимали. Это уже не прежняя, плохо воспитанная, угрюмая и упрямо замыкающаяся в себе маленькая бродяжка, а маленький целеустремленный, сознательный человечек, стремящийся вперед; душа девочки раскрылась и жадно вбирает все то, что она видит в жизни хорошего, красивого, справедливого.

Йожеф Рошта вошел в кухню. Он остановился перед сестрой; ему хотелось сказать ей что-то важное, значительное. Но вместо этого он только топтался по кухне, следуя за расторопной хозяйкой, сновавшей от стола к плите и обратно.

— Вильма… — проговорил он и запнулся.

Но Вильма и так знала, что происходит в душе Йожефа. Только не любила она пышных слов, а потому, перебив брата, громогласно изгнала его из кухни:

— Не вертись ты, Йожи, под ногами! Идите все в большую комнату. Через четверть часа Вильма подаст обед… Аннушка, накрывай! — распорядилась она, и девочка с готовностью бросилась к буфету за тарелками. — Стаканы не забудь, солонку… А радио-то у вас есть в Комло, Йожи?

— В клубе есть радиоприемник, величиной с твою плиту, — сказал Йожеф. — Рояль есть, библиотека… словом, все, что полагается.

— Ну, а как ты учишься? Не ленишься? — Вильма говорит по-прежнему строгим, требовательным тоном.

Йожеф улыбнулся:

— Еще бы! Ведь мы и во Франции учились, не таким уж я профаном сюда приехал. Теперь, конечно, обучение проходит систематически и требования выше… А девочка-то совсем другая стала. Не узнать ее! Видно, по душе ей пришлась здешняя жизнь, не так терзает ее тоска по родине, как в первое время.

— Да. Иногда еще вспоминает свой Париж, но все реже и реже. Больше говорит о бабушке. Два письма уже написала ей, а ответа все нет. Ты, Йожи, узнай, что там со старушкой.

Йожеф Рошта подошел вслед за сестрой к кухонному столу, где она резала петрушку для супа, затем последовал за ней по пятам к плите. С интересом приглядываясь к движениям Вильмы, собравшейся бросить коренья в кастрюлю, он сказал:

— Я уже узнавал. Просил одного своего товарища сходить к ней на инженерский участок… Она заявила, что и слышать о нас ничего не желает. Сами, мол, заварили кашу, пусть сами и расхлебывают. — Йожеф наклонился к кастрюле, с удовольствием вдыхая вкусные запахи. — Суп с кореньями? — спросил он.

— Угадал.

— С мозговой косточкой?

— Найдется и такая, раз Вильма готовила. Положено все, что надо. Дочке-то скажешь про бабушку?

— А ты как посоветуешь?

— Делай, как считаешь лучше. Ты уже не мальчик, Йожи, нечего за мою юбку цепляться!

Вильма ворчала, но душу ее согревало сознание собственной значимости. Она — глава семьи, ее совет нужен во всем. И работа у нее замечательная — смысл и цель всей ее жизни… Почувствовав вдруг, что она вот-вот прослезится, Вильма прикрикнула на брата:

— Иди-ка отсюда, занимай гостя, а то он соскучится у нас!

— Вот уж нет! — раздался из маленькой комнатки негромкий спокойный голос. — Напротив, я очень хорошо себя чувствую.

Вильма всплеснула руками:

— Так вот где они вас оставили! Ну, прошу всех к столу, я уже несу суп.

…Четвертое апреля 1953 года. Восьмая годовщина освобождения Венгрии. Аннушка Рошта знает, что 19 марта 1944 года немецкие фашисты оккупировали Венгрию, установив в стране жестокий террор… Будапешт превратился тогда в арену битвы, и население неделями жило в глубоких подвалах, голодало, мучилось, гибло. Фашисты, когда положение их окончательно стало безнадежным, взорвали прекрасные дунайские мосты. Четвертого апреля 1945 года Советская Армия освободила уже всю территорию страны, очистила ее от фашистов… Жанетта знала, что именно в память этого всемирно-исторического события сегодня так празднично украшены дома, развеваются флаги. Подножия памятников, воздвигнутых во славу Советской Армии, тонут в море цветов. Обо всем этом уже знала Анна Рошта. И все же, когда они, снова вчетвером, шли ясным апрельским утром к школе, ей казалось, что и великолепно украшенные дома, и цветы на улицах, и медленно двигавшаяся толпа празднично одетых людей — всё, решительно всё приветствует в какой-то мере и ее, иностранку, что отныне и на вечные времена Венгрия принимает ее в свое сердце.

На Жанетте были темно-синяя юбка и белая блузка, черные туфли и белые до колен носки; ступала она чуть напряженно, торжественно, высоко подняв голову. Она молчала и лишь поглядывала время от времени то на отца, то на тетю Вильму, словно хотела удостовериться, что они здесь, рядом с нею. Величайшее смятение охватило ее, мысли разбегались, в ушах звучали короткие фразы, повторяясь, наплывая одна на другую: «Я, Анна Рошта, юная пионерка Венгерской народной республики…»

«Перед лицом своих товарищей обещаю…»

Много-много девочек в темно-синих юбках и белых блузках, с красными галстуками на шее спешили к школе. На деревьях, окаймлявших с обеих сторон широкую улицу, распускались почки. Желтые гроздья «золотого дождя», свисавшие через заборы, радовали прохожих своим ароматом. Два старых каштана, словно на страже стоявшие по углам большого школьного двора, как будто помолодели — солнце пронизывало сквозные шатры их ветвей, опушенные мелкими, только-только показавшимися листочками. Над зданием школы развевался красный флаг. В школьном саду, прямо против входа, — длинный стол, покрытый красной скатертью и украшенный цветами. Перед столом выстроились ряды стульев, на которых разместились родители. Перед расставанием Жанетта судорожно сжала руку тети Вильмы.

Двадцать восемь знакомых лиц, двадцать восемь девочек в белых блузках и красных галстуках… И Жанетта вдруг успокоилась. Еще несколько часов — и на ней тоже будет красный галстук; еще несколько коротких недель, и Эстер Вамош уже не будет числиться в списке отсутствующих. А там, на стульях, папа и тетя Вильма… Какое сердце вместит столько радости?

— Стихотворение знаешь, Аннушка? — крикнула ей Йолан Шурани.

— Сойдет как-нибудь! — весело ответила Жанетта.

Снова обретя спокойствие, Жанетта стала весело прыгать среди подруг, потом подбежала к Бири Новак.

— Ой, да какая же ты красивая, Бири! Всегда так причесывайся. Чтобы я не видела больше тебя с космами! — возбужденно тараторила она и потащила смущенную, упиравшуюся Бири к одноклассницам. — Ну-ка, посмотрите на Бири! Что скажете?

Блестящие черные волосы Бири заплетены в две тугие косички и связаны на концах узенькой черной ленточкой. На затылке косички встречаются и скреплены большим бантом. На Бири — свежевыглаженная белая блузка. Словом, девочка преобразилась, и даже ее движения не казались теперь столь неловкими. Вся раскрасневшись от смущения, Бири стояла среди смеющихся, восхищающихся ею подруг и бормотала:

— Вчера мама вымыла мне голову. Она мне и косы заплела, одна я не могу так причесываться… умею только, как раньше.

Жанетта, переполненная радостью, перебегала от одной подруги к другой.

— Здесь мой папа! — кричала она. — Он из Комло приехал! Я потом покажу, где он… С тетей Вильмой рядом сидит, вон тот, что помоложе…

Столкнувшись с Илонкой Шмит, которая молча стояла поодаль, Жанетта на секунду стихла, пристально поглядела ей в глаза и произнесла неуверенным голосом:

— Как ты думаешь, не странно ли буду я выглядетьсреди третьеклассников… такая большая? Все ведь будут думать: «Почему это ее так поздно в пионеры принимают?»

Илонка Шмит поправила галстук на шее, раздвинула его концы, потом снова сложила вместе и, опустив голову, ответила:

— Ну почему же… Из шестого класса тоже двух девочек принимают, и из восьмого — одну. Ее мама не хотела… а теперь сама пришла просить тетю Илону.

— Значит, и я…

— Будь спокойна, все узнают, почему тебя только теперь принимают. Вынужденные обстоятельства, и все тут.

— Он, как хорошо, что ты сказала мне это, Илонка!

Илонка подняла наконец свою белокурую голову и с неловкой улыбкой взглянула в сияющее лицо Жанетты:

— Твой папа приехал из Комло?

— Да. Он столько интересного рассказывает! — И после короткой паузы Жанетта добавила: — Если хочешь послушать, приходи к нам после обеда. Эржи тоже придет, и Мари, и Бири Новак. А то папа завтра уже уезжает.

— Ты думаешь, можно?

— Конечно! Будет очень хорошо, если ты придешь!

Появилась тетя Марта. Седьмой класс «Б» построился в коридоре и присоединился к остальным отрядам. Впереди шли члены совета отряда и звеньевые. Снизу долетела песня, и седьмой «Б», спускаясь вниз по лестнице, подхватил знакомый мотив. Отряды выстраивались во дворе; весенний ветерок далеко-далеко разносил звонкие голоса сотен девочек. Жанетта напряженно искала взглядом среди сидевших на скамьях своих близких. Снова охваченная непреодолимым волнением, она видела среди смутных, словно стертых розоватых пятен лишь одно широкое, доброе лицо, озаренное ободряющей улыбкой. За длинным столом разместились учителя. В центре сидела грозная и все же любимая Илона Авар, а рядом с нею какой-то молодой офицер.

— Он от наших шефов, — прошептала Жанетте на ухо Эржи Шоймоши и добавила со свойственной ей точностью: — Он проведет прием в пионеры.

Под барабанный бой и звуки горна вошли знаменосцы. Сопровождаемые звонким «ура», они пронесли знамя вдоль всей дружины. Черноволосая восьмиклассница председатель совета дружины, подошла к длинному столу и стала принимать рапорты у председателей советов отрядов. Это заняло довольно много времени, и Жанетта успела немного успокоиться. Она твердила про себя: «Я, Анна Рошта, юная пионерка Венгерской народной республики…»

— Какой красивый у тебя папа! — прошептала сзади Бири Новак. — Это он? Вон тот, с густыми такими волосами, сидит рядом с тетей Вильмой, правда?

Жанетта кивнула головой и гордо выпрямилась.

— И ни капельки не старый, — жужжала Бири. — Ты похожа на него, знаешь?

— Помолчи, — тихо сказала Жанетта и замерла по команде «смирно». Она напряженно ждала…

Наконец отзвучал и последний рапорт. Молодой офицер встал. Наступила такая тишина, что слышен был едва уловимый шелест молодых листочков, звук шагов на улице и доносившийся откуда-то издалека яростный собачий лай. В окнах ближних домов виднелись любопытные лица, немало зрителей собралось также у школьного забора. Молодой офицер заговорил, и его звучный, чистый голос слышен был далеко вокруг:

— Настал один из самых значительных дней в вашей жизни, ребята. Оглядывая ваши ряды, я вижу по вашим глазам, читаю по вашим серьезным и взволнованным лицам, что все вы понимаете это…

Он обращался теперь к маленьким ученицам двух третьих классов, и у Жанетты на секунду замерло сердце: а вдруг произошла ошибка и ее вовсе не собираются принимать в пионеры? Офицер продолжал говорить, и его проникновенный голос успокоил Жанетту.

— Вы, преданные дочери нашей родины, знаете, что означает для нас красное знамя. Вы знаете — не так ли? — что во имя этого красного знамени много дорогих наших братьев пролило свою кровь, пожертвовало своей молодой жизнью. Все мы — сыновья и дочери новой, более счастливой эпохи. Мы хотим под этим знаменем жить и творить, строить прекрасное будущее. Мы будем стойко охранять свободу, добытую в таких тяжелых боях. Красный галстук, который вы наденете сегодня, — это частица знамени нашей родины. Вы, ребята, все с равными возможностями вступаете в жизнь, и только от вас зависит, как далеко пойдете вы по тому пути, который сами изберете. Путь этот определяют ваша преданность родине, прилежание и поведение, достойное честного человека. Подумайте, как велика ваша семья! В самых отдаленных уголках страны, в самых маленьких деревушках живут ваши друзья — и не только в Венгрии, но и за ее рубежами, везде, где есть честные, благородные люди! — Офицер обеими руками оперся о стол, покрытый красной скатертью. — Вы маленькие, но уже думающие люди. Вы знаете, что совсем не так давно в нашей стране все было по-иному. Уже восемь лет, как жизнь у нас совершенно переменилась. Каким было мое детство? Я раздувал мехи в кузнице, неподалеку от Пешта, грудь у меня была впалая, дыхание хриплое… Я был голодным оборвышем, без всяких надежд на будущее. Мой отец погиб на войне, мать убило осколком бомбы, когда она на попутной телеге везла на рынок в Будапешт фрукты и яйца, чтобы купить мне обувь к зиме. Месяцев шесть я кое-как перебивался в родной деревне, словно бездомная собачонка… Ел, когда кто-нибудь сжалится и покормит, спал там, где находился для меня теплый закуток, в котором можно было вытянуть ноги… В нашем-то домишке все стекла вылетели, да и двери с петель сорвало, когда однажды ночью бомбили железную дорогу… Дом стоял на самом краю деревни, как раз у железнодорожной линии, что вела в Пешт. — Легкая улыбка осветила лицо молодого офицера, и он развел руки быстрым, энергичным движением. — А потом подхватила меня могучая сила и понесла вперед. Из маленького, чахлого, обреченного на гибель ученика кузнеца она выковала человека. Я рассказал вам об этом для того, чтобы вы могли измерить всю разницу между минувшим и настоящим. Ваш дальнейший путь поведет вас в Союз трудовой молодежи, а оттуда — прямо в партию. Партия будет для вас до конца вашей жизни вождем и руководителем, в которого вы может твердо верить и который поведет вас к счастью и светлой жизни!

Аплодисментам и крикам «ура», казалось, не будет конца. Офицер поднял руку и, когда восстановилась тишина, закончил:

— Я от всего сердца желаю вам счастья, ребята! Навсегда запомните этот сияющий, солнечный день четвертого апреля! Носите с честью красный галстук и никогда не навлекайте на него позора! Будущие пионеры, шаг вперед!

Перед столом выстроились оба третьих класса и несколько девочек постарше, которые по разным причинам еще не были пионерами. Рядом с офицером стали несколько пионерок, держа на вытянутых руках красные пионерские галстуки.

— Повторяйте же за мной торжественное обещание!.. «Я…»

— «Я…» — прозвенели во дворе тоненькие, взволнованные детские голоса.

— «…юный пионер Венгерской народной республики…»

— «…юный пионер Венгерской народной республики…»

— «…перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»

— «…перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»

Возбужденные детские голоса продолжали:

— «…всегда, при любых обстоятельствах, верно служить делу трудового народа… Обещаю жить и учиться так, чтобы стать полезным строителем моей родины, борцом за мир… За дело трудового народа всегда вперед!»

С вытянутых рук пионерок офицер брал один за другим красные галстуки и повязывал их девочкам, вступавшим сегодня в организацию. И настала минута, когда перед ним оказалась Жанетта. Лицо ее пылало. Высоко вскинув голову, она стояла с красным галстуком на груди и словно во сне слышала звучный мужской голос:

— Желаю тебе много-много успехов в твоей пионерской жизни!

Незнакомая девочка протянула ей букетик фиалок. Жанетта не помнила, как вернулась на место. За своей спиной она слышала взволнованное, изо всех сил сдерживаемое сопенье Бири Новак. Жанетту окружали улыбающиеся лица, Эржи Шоймоши сжала ее руку… а вдалеке, точно в тумане, вырисовывалось радостное, доброе женское лицо… Жанетта с трудом улавливала, что говорила Илона Авар, затем до нее донеслось несколько непонятных обрывков из выступления третьеклассницы, только что принятой в пионеры… Она повторяла про себя то слова торжественного обещания: «За дело трудового народа всегда вперед!», то строки стихотворения:

И снова: «Трудовой народ…» Ужасно! Она ведь провалится, наверняка провалится…

И вдруг она услышала свое имя.

Жанетта обратила молящий взгляд на Эржи, но та буквально оттолкнула ее от себя.

— Ну иди же! Чего ты боишься? — прошептала она, и Жанетта вышла из строя.

Она стояла перед дружиной, перед учителями и гостями, сидевшими на стульях. Спину ее, казалось, жгло огнем под взглядами сотен устремленных на нее глаз. Несколько секунд Жанетте казалось, что язык ее присох к гортани: она с тоской посмотрела на стаканы и на графин, стоявшие на столе. Тетя Илона шепнула что-то молодому офицеру, и он с интересом поглядел на Жанетту. Тетя Марта улыбнулась, приветливо помахала ей рукой. И Жанетта заговорила странным, словно чужим голосом:

— «Мама», стихотворение Аттилы Йожефа.

Сказав первую строфу, Жанетта на секунду умолкла. Ей казалось, что она слышит воцарившуюся тишину. И вдруг взгляды, словно прикованные к ее тоненькой, украшенной красным галстуком фигурке, как бы разрядили сковывавшее ее напряжение. Жанетта сразу ожила. Она заговорила звонким, далеко разносившимся голосом, сопровождая слова легкими движениями рук:

Теперь она говорила таким мягким голосом, что всем, кто собрался в тот день на школьном дворе, казалось, будто они слышат, как на натянутой в поднебесье невидимой веревке шелестит чисто вымытое белье.

Опустив руки, Жанетта стояла, словно живое воплощение горя:

Две последние строки она произнесла дрогнувшим высоким голосом:

Человеку представляется, что счастье — это такое состояние, когда уже просто немыслимо представить, что может быть что-нибудь лучшее. И вдруг — буря аплодисментов! Жанетта изумленно оглянулась вокруг и лишь тогда поняла, что это аплодируют ей; аплодировали и во дворе, и люди, собравшиеся за забором, а какие-то женщины, высовываясь из окон окружавших школу домов, приветливо машут ей руками… А папа! Что-то чувствует теперь папа? Догадался ли он, почему дочка выбрала это стихотворение? Вспоминает ли он минувшие дни и хрупкую фигурку задумчивой женщины, по вечерам склонявшейся над вязаньем в углу широкой кровати?..

Снова прошли перед дружиной знаменосцы, унося знамя. Строй распался. Перед школой — группы родителей. Гости оживленно беседуют с учителями. А вот и тетя Вильма и двое мужчин с Мартой Зойом. Ну конечно же!.. Достаточно одного взгляда — и Жанетте ясно: папа все понял. Позади ее топчется ни на шаг не отстающая Бири Новак с красиво уложенными косами и что-то возбужденно шепчет ей прямо в ухо. Но вот Жанетта слышит голос тети Марты:

— Смотри, Аннушка, как бы у тебя голова не закружилась от аплодисментов! Взрослые ведь очень снисходительны, когда речь идет о ребенке. А вырастешь большая — они поставят перед тобой задачи значительно более высокие и уже не будут мирволить. Учиться нужно, всю жизнь учиться! Ты ведь веришь мне, правда?

— Да, тетя Марта. Всю жизнь учиться!

Они пошли домой все вместе. На узком тротуаре Дюла Дэржи с тетей Вильмой немного отстали, а Жанетта в красном галстуке, торжественная и веселая, шла впереди, крепко ухватившись за руку отца.

13

Нос парохода плавно резал воду. Колеса взбивали кипящую пену, а позади, усмиренная, перекатываясь со степенной медлительностью, расходилась разветвленная надвое крутая волна. Сколько впечатлений! Жанетта не знала, на что смотреть, куда бежать. С верхней палубы она бросалась на нижнюю, оттуда в машинное отделение — посмотреть своими глазами, как работают огромные машины, затем в буфет — выпить содовой воды, и — снова вверх на палубу, весело стуча каблуками по трапу.

В этот ясный апрельский день пароход шел к Вышеграду.

«Чудесный Вышеград!» — вспомнила Жанетта рассказ Иренки Тот. Жанетта стояла тогда перед стенгазетой, гадая, где он, этот чудесный Вышеград, и не через него ли проходит дорога в Комло… Позднее она нашла на карте и Комло и Вышеград — теперь-то она знает, в какой он стороне. На пароходе Жанетта спрашивала буквально у каждого: «Который час? Вы не знаете, когда мы прибываем? А развалины крепости и с парохода можно увидеть?»

Она вглядывалась в деревни, раскинувшиеся по обоим убегающим назад берегам, в красивые дачки и дома отдыха и то и дело спрашивала у Эржи:

— А вот то большое здание тоже дом отдыха?

— Да, тоже. А вот дом отдыха для детей — кажется, детей железнодорожников.

— А раньше этот дом чей был?

— Богача какого-нибудь.

— И туда всем дают путевки?

— Ну конечно! На две недели. Но ты, глупышка Аннушка, не думай, что дома отдыха да санатории только и есть, что на Дунае. На озере Балатон их сотни — это курортный район, и в горах, на Матре тоже… да по всей стране!

Подлетела Бири, крикнула возбужденно:

— Аннушка, пойдем воды выпьем с малиновым сиропом!

Отхлебывая у стойки розовую от сиропа воду, Бири занялась подсчетом своих капиталов:

— От мамы я получила два форинта, папа дал пять — значит, это семь форинтов. Три форинта шестьдесят филлеров я уже истратила, остается три сорок. До Вышеграда они, конечно, разойдутся — ну, на обратном пути я могу и простую воду пить… задаром. А у тебя сколько денег, Аннушка?

— Еще девять форинтов. Но ты лопнешь, так и знай, если столько пить будешь. А в Вышеграде можно где-нибудь купить конфет?

— Конечно. Там даже два магазина.

— Ну, вот и купим.

Девочки ловко взбежали по гулкому железному трапу на палубу. Вокруг тети Марты расселись и пели песни несколько семиклассниц. Не прерывая пения, они подвинулись поближе друг к другу, освобождая место для Жанетты и Бири. Жанетта неуверенно стала подпевать. Вдалеке у левого берега белым пятнышком показалась пароходная пристань. Жанетта вскочила:

— Это уже Вышеград?

— Далеко еще до Вышеграда, — махнула рукой Йолан Шурани. — Сейчас будет Сентэндре.

— Пошли смотреть, как пароход приставать будет! — повелительно сказала Жанетта и снова бросилась вниз в сопровождении своей неизменной и покорной спутницы Бири Новак.

Навстречу им поднимались Илонка Шмит, Мари Микеш и Иренка Тот.

— Вы куда? — крикнула Иренка.

— Смотреть, как пароход причалит!

— И мы с вами!

Девочки с шумом ринулись вниз по трапу.

А на верхней палубе за столиками сидели, тихо разговаривая, несколько пожилых женщин, седой мужчина и двое мальчиков. Взрослые делали вид, что не замечают шумной ватаги счастливых ребят. Зато оба мальчика, чинно сидевшие за столом, бросали на школьниц завистливые взгляды. Марта Зойом скорее почувствовала, чем услышала, как одна из женщин прошипела:

— Теперь человеку и на пароходе невозможно посидеть спокойно! Спасения нет от этих пролетарских щенков!

Словно защищая своих питомиц, Марта Зойом обеими руками притянула к себе Аранку Пецели и Терезу Балог и, усилием воли заставляя себя говорить спокойно, сказала:

— Ну-ка, что будем петь, ребята? Аранка, запевай!

Аранка Пецели подняла счастливое круглое личико и, глядя на Марту Зойом, запела. Детские голоса тотчас же подхватили песню:

Марта Зойом невольно бросила взгляд на женщину, сидевшую за столиком. Горбатый нос, тонкие губы, высоко взбитый надо лбом завитой кок… Женщина говорила что-то, и хотя слов нельзя было разобрать, но какую ненависть, какую лютую злобу и презрение выражали ее искривленные тонкие губы! Вытащив из сумки вязанье, она яростно застучала спицами. Марта Зойом отвернулась.

Все равно непонятно, что они говорят, так зачем же портить настроение и себе и детям? Она улыбнулась и запела вместе с девочками о прекрасных маргаритках.

Резко застопорив, пароход остановился. Несколько человек сошли на берег, две — три женщины с корзинами поднялись по мосткам. Затем снова пришли в движение, завертелись колеса, гулко шлепая по воде. С громким смехом прибежала снизу стайка девочек. Марта Зойом уже привстала, собираясь призвать их к порядку, но… ничего не сказала. Они же не делают ничего плохого, просто бегают взад-вперед, играют, а ведь в этом цель всей прогулки! Девочки наслаждаются поездкой на пароходе, своей юностью, весенний воздух опьяняет их.

— Тетя Марта, тетя Марта, вы видели, какой это большой город? Как его… уже забыла название.

— Сентэндре, Аннушка.

— Да, да, Сентэндре. Можно нам в мяч поиграть?

— Пожалуйста. Только смотрите, как бы мяч за борт не улетел.

— Мы осторожно.

Девочки вскочили на ноги и, став в кружок, со смехом перебрасывали друг другу мяч. Жанетта перебегала с места на место и вдруг, оказавшись поблизости от столика, замерла: она услышала французскую речь. Широко раскрыв глаза, она прислушалась с сияющей улыбкой. Французы! Французские дети…

Женщина с горбатым носом быстро-быстро двигала спицами, как когда-то мама в пропахшей пригорелым маслом кухне… На сердце у Жанетты стало так хорошо, так тепло. Она сделала еще шаг, поближе к сидящим, и радостно посмотрела на горбоносую женщину. Как раз в эту минуту та сказала по-французски:

— Даже окрестностей Будапешта не знают! Чему только их учат, хотела бы я знать?

— Ничему хорошему! — презрительно ответила женщина помоложе и махнула рукой. — Янчи! — прикрикнула она на мальчика, с унылым смирением сидевшего за столом. — Сиди на месте! Не якшайся с этими… еще болезнь какую-нибудь подхватишь!

У Жанетты вытянулось лицо. Какие там французы! Это венгерцы, но враги. Она чуть не задыхалась от негодования. Женщина с горбатым носом проговорила:

— Я человек воспитанный и стараюсь быть терпеливой в ожидании перемен. Но положение становится, право, невыносимым. От них уже и на пароходе не укроешься, пролезают повсюду! У всех этих детей глаза гноятся. А какие они все «сознательные» и… и бесстыдные! Как посмотришь на них, вся кровь в жилах кипит!

И вдруг тоненький детский голосок, энергично прокатывая буквы «р», резко бросил по-французски:

— Скорее, мадам, скорее выпейте стакан холодной воды для успокоения нервов!

Пожилая женщина открыла от изумления свой злой рот. Мужчины, до сих пор лишь изредка цедившие что-то сквозь зубы, внезапно повернулись к Жанетте спиной. Женщина помоложе приглушенно вскрикнула. В кружке тети Марты замерла песня. Учительница быстро подошла к Жанетте.

— Замолчи сейчас же, Аннушка! — властно сказала она.

— Нет, тетя Марта! Вы не представляете даже… Ведь эти… эти… — И, снова обернувшись к оцепеневшему в молчании обществу, собравшемуся у стола, она взволнованно жестикулируя, крикнула по-французски: — А я-то думала, что вы французы! Да вас даже и не поняли бы во Франции! У вас только гонор и есть. Вы воображаете, что мы не понимаем, о чем вы говорите. — Она бросилась к столу так стремительно, что сидевшая за ним компания перепугалась. — Нас не учат ничему хорошему? Да как вы смеете так говорить? Знайте же, что меня здесь научили хорошему, только хорошему! — Жанетта вдруг словно наяву услышала голос молодого офицера и заговорила его словами: — Каким было мое детство? Я была невежественной, беспризорной девчонкой, потому что те, кто учил меня, были похожи на вас, мадам! — указала она пальцем на горбоносую женщину. — Там, дома, я считала себя свободной… Но только здесь я узнала настоящую свободу. Здесь и из меня может выйти… как это… — Жанетта чувствовала, что ей нельзя остановиться, чтоб ошеломленный враг не успел ответить или возмутиться, и она с молниеносной быстротой припомнила слова офицера и то, что часто говорила ей Эржи Шоймоши. — Здесь каждый вступает на жизненный путь с равными возможностями и… и потом… река не только ваша, но и наша. Не вам одним плавать на пароходе! И дома тоже не ваши! Не правда ли, у вас болит сердце, мадам, потому что солнце светит не только для ваших детей, но и для многих сотен и тысяч… может быть, сотен тысяч детей!

Жанетта почувствовала на плече теплую, как бы защищавшую ее руку Марты Зойом, но уже не могла остановиться и кричала вне себя:

— Нет, мы не бесстыдные, знайте это! Но вы никогда больше не будете помыкать нами… Напрасно вы ожидаете… перемен! То, что вы так оплакиваете, никогда больше не вернется! Мы, юные пионеры Венгерской республики… словом, те, от кого вы так оберегаете ваших Янчи… мы будем настороже. И… и это было ошибкой, что я… что я заговорила с вами.

Она круто повернулась и, дрожа всем телом, с высоко поднятой головой вернулась к подругам. Следом шла тетя Марта. На губах у нее играла улыбка, обеими руками она поправляла спускавшиеся на шею тяжелые золотистые косы.

— Что ты сказала им, Аннушка? — нетерпеливо зашептали взволнованные девочки.

Но тетя Марта повелительным движением оборвала готовый сорваться поток вопросов:

— Сейчас довольно об этом. Ну, продолжим песню, девочки!

Несколько секунд было тихо, затем Илонка Шмит запела; чистые радостные голоса подхватили песню, и эхо разнесло ее по берегам Дуная:

Тетя Марта, подойдя к борту, оперлась на поручень, и вскоре все девочки собрались вокруг нее.

— А вот и Дунабогдань, — сказала Марта Зойом. — Когда минуем эту излучину, покажутся и развалины крепости, Аннушка. В Вышеграде мы увидим археологические раскопки. Сейчас там восстанавливают замок — крепость короля Матяша, — построенный в пятнадцатом столетии. Уже восстановлены старинные стены, частично реставрированы часовня и древний-предревний фонтан… Мы и музей осмотрим. А теперь уже можно потихоньку собираться… Новак, оставь же что-нибудь себе и на обед!

Бири смущенно завернула в бумагу свой провиант, а затем прошептала Жанетте на ухо:

— Ты ведь расскажешь мне отдельно, о чем говорила с ними, правда?

Все готовились к высадке, только Жанетта продолжала стоять у перил, рядом с тетей Мартой. Теперь учительница не прятала в карман свою руку, а спокойно и уверенно обняла Жанетту за плечи. Они вместе смотрели на синевшую вдали линию гор, на монотонно журчавшую воду и маленькие белые домики на берегу.

— Славно ты отчитала их, Аннушка, — ласково сказала учительница. — Правда, мои познания во французском ничтожны, но я все же тебя поняла. Упрекать тебя я не хочу, ты… ты молодчина, Аннушка! Но больше не делай так… С подобными людьми мы в споры не вступаем. Да и о чем нам разговаривать с ними? Надо делами доказывать, что правда на нашей стороне.

— Да, тетя Марта, я, честное слово, чуть не лопнула от злости! Ведь сказать такое! — И голосом горбоносой женщины, смешно коверкая французские слова, Жанетта заговорила, быстро-быстро перебирая пальцами, словно в них были спицы: — «Даже окрестностей Будапешта не знают! Чему только их учат, хотела бы я знать?»

Учительница и ученица, улыбаясь, глядели друг на друга. Тетя Марта покачала головой, и Жанетта покаянно шлепнула себя ладошкой по губам.

— Ну, правда, я чуть не лопнула — так разозлилась! — произнесла она обычным своим тоном.

— Хорошо, хорошо, я уже слышала это!..

На левом берегу, по кромке плавно поднимающегося в гору шоссе, тянулись белые столбики. Марта Зойом указала на самую вершину:

— Вот уже видны руины Вышеградской крепости.

Обе взволнованные, они молча вглядывались в каменные стены, темневшие в вышине. Наконец Жанетта проговорила:

— Я никогда еще не ездила на пароходе… И никогда еще не видела древних крепостей… Тетя Марта, как красива, как необыкновенно красива Венгрия!

За поворотом показался Вышеградский порт, ударил пароходный колокол.

— Построиться! — скомандовала тетя Марта.

Жанетта спускалась по железному трапу рядом с Эржи Шоймоши.

— Давай вместе напишем письмо Розе Прюнье? — предложила Жанетта.

— Хорошо.

Пароход причалил, и глазам открылся «чудесный Вышеград».

…Это было в ясный весенний день.

Примечания

1

Мэрия — орган городского или сельского самоуправления.

(обратно)

2

Вайаны (отважные) — французские пионеры.

(обратно)

3

Magyarorszag (мадьярорсаг) — Венгрия.

(обратно)

4

Add ide (венг.) — дай.

(обратно)

5

Печ — крупный промышленный город, центр угольного бассейна в Венгрии.

(обратно)

6

Kedvesem (кедвешем) (венг.) — дорогой мой.

(обратно)

7

«Сабад неп» — центральный орган Венгерской партии трудящихся, ныне переименован в «Непсабадшаг».

(обратно)

8

Сабо́ — башмаки на деревянных подошвах или выдолбленные из дерева.

(обратно)

9

Перфоратор — машина для механического бурения.

(обратно)

10

Анри Мартэн — французский моряк, возглавивший среди своих товарищей матросов движение протеста против колониальной войны во Вьетнаме.

(обратно)

11

Мистингет (1875–1956) — известная французская эстрадная артистка.

(обратно)

12

Паприкаш из картофеля — венгерское национальное блюдо: картофель с красным перцем.

(обратно)

13

Нилашисты — венгерские фашисты.

(обратно)

14

«Вперед!» — приветствие венгерских пионеров.

(обратно)

15

Meglàtod, kedvesem — увидишь, моя любимая!

(обратно)

16

Тетя — принятое в Венгрии обращение к учительнице.

(обратно)

17

Хорти — глава венгерской контрреволюции, хозяйничавший в стране с 1919 по 1944 год.

(обратно)

18

Жигмонд Мориц (1879–1942) — крупнейший венгерский писатель-реалист.

(обратно)

19

Шандор Петефи (1823–1849) — великий венгерский поэт-революционер.

(обратно)

20

Янош Арань (1817–1882) — выдающийся венгерский поэт, друг Петефи.

(обратно)

21

Кошут Лайош (1802–1894) — венгерский политический деятель, борец за независимость Венгрии, руководитель венгерской революции 1848–1849 гг.

(обратно)

22

Верешмарти Михай (1800–1855) — выдающийся венгерский поэт-романтик.

(обратно)

23

Янчи Кукорица — герой поэмы Петефи «Витязь Янош».

(обратно)

24

Чоконаи Витез Михай (1773–1805) — венгерский поэт, широко использовавший в своем творчестве народные мотивы.

(обратно)

25

Аттила Йожеф (1905–1937) — выдающийся венгерский поэт.

(обратно)

26

Тархонья — венгерское национальное блюдо.

(обратно)

27

Михай Танчич (1799–1884) — выдающийся политический деятель, участник венгерской революции 1848 года.

(обратно)

28

Перевод Д. Орловской.

(обратно)

29

Дюла Юхас (1883–1937) — известный венгерский поэт.

(обратно)

30

МНДС — Демократический союз венгерских женщин.

(обратно)

31

Хольд — 0,54 гектара.

(обратно)

32

Филлер — мелкая монета, одна сотая форинта.

(обратно)

33

ОТИ — здесь: больница в Будапеште.

(обратно)

34

Перевод Д. Орловской.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

*** Примечания ***