Полкило смеха [Алексей Михайлович Домнин] (fb2) читать онлайн

Алексей Михайлович Домнин Полкило смеха

Луна в аквариуме

Самые счастливые люди ночуют летом в сарае или на сеновале. Мы с сестрёнкой Наташкой тоже спали в сарае среди мебели и стружек. Здесь пахло пересохшим мочалом и звенели одинокие комары.

Наташка большая выдумщица, и мне нравилось играть с ней в сказки и приключения. У неё удивлённые голубые глазёнки, три веснушки на носу и мягкие волосы цвета белого хлеба. На локтях и коленках не сходят синяки и ссадины — споткнувшись, она обязательно ушибается локтями и коленками. Я долго жил на севере, соскучился по ней и теперь всё старался делать так, чтобы ей было хорошо.

Забравшись под одеяло, мы гасили фонарик, придумывали приключения и слушали боюсек.

Боюськами она звала лягушек. Они жили в пруду под горой и ночью кричали на разные голоса, как передравшиеся козлята. Наташка не верила, что это лягушки, говорила, что они похожи на ёжика и у них есть уши и хвостик.

Однажды мы придумывали сказку про то, как боюськи пришли к нам в сарай и съели всё печенье. Вдруг кто-то затопал по крыше. Потом чихнул, слез и постучал в дверь. Наташка завернулась с головой одеялом и не смела дышать.

— Кто там? — заикаясь от страха, спросила она.

— Я, — ответил мальчишеский голос.

— Кто ты?

— Буба.

Это был толстый сын соседки Нюры. Он острижен наголо, и уши у него торчат в стороны, как приклеенные. Он всегда грозится кого-нибудь набить, поэтому ребята его прозвали Бубой-Набей-Баржу.

— Засони, — сказал Буба. — Пошли из рогатки стреляться.

— Зачем ты топал по крыше? — спросила Наташка.

— А чего?

— А ничего. Никуда мы с тобой не пойдём, и не мешай нам спать.

— Вот ещё!

Буба отошёл и стал стрелять из рогатки в стены и крышу.

До чего он упрямый, этот Буба. Недавно разбил стекло у соседей, мать налупила его и поставила в угол. Он простоял до темноты, так и уснул в углу за сундуком, но ни за что не хотел просить прощения. С Наташкой они то играют, то дерутся, а через полчаса снова забывают о ссоре.

Реже стали отскакивать от стены Бубины гальки. Он шуршал за сараем, запутавшись в кустах. Охнул — видимо, о что-то ударился. Засыпая, я подумал, что на всю ночь у него не хватит галек.

Проснулся я от щелчка в ноздрю. Открыл глаза и долго не мог понять, где я. В щели струились тонкие солнечные лучи. Они пронзали полумрак сарая, как лёгкие шпаги. За дверью возился Буба — он просунул в щёлку пикан и плевался жёваными бумажными шариками. Я подкрался к двери и, распахнув её, схватил его за шиворот. Он зажмурился и присел, ожидая тумака.

Выбежала Наташка, голопузая, в красных своих трусишках. Она ещё не проснулась и протирала кулачками глаза. Спутанные волосы торчали у неё, будто рожки.

— Вы как играете? — спросила она.

— В «кто кого переупрямит», — вздохнул я и отпустил Бубу.

— Пойдём карасиков кормить, — позвала его Наташка.

Он несмело посмотрел на меня и достал из кармана баночку с червяками.

— Больше пяти червяков не давайте, — сказал я, и они побежали в дом.

Бубе очень нравился наш аквариум с двумя учёными карасиками. Мы его поставили на самом солнечном окне. Если постучать по стеклу пальцем, карасики выплывут и затыкаются носами в поверхность воды.

Карасики у нас особенные. Их поймал дедушка сапогом, когда работал в тайге с геологами. Он переходил озерко — оно высохло, остались только ямы жидкой грязи — и оступился в яму. Еле выбрался из неё. В голенище трепыхнулся кто-то живой. Он подумал, что змея. Затряс ногой — вместе с грязью из голенища выплеснулись два золотых карасика. Они стали жить в ведёрке, и геологи по очереди добывали для них червяков. А потом дедушка привёз их домой для Наташки. В самолёте они заболели и плавали в стеклянной банке кверху брюшками. Но дома быстро отошли и привыкли к аквариуму.

Наташка разрешила Бубе самому покормить карасиков. Он бросил им сразу десять червяков… Карасики испугались и спрятались в траву. Буба прижался лицом к стеклу так, что у него расплющивались нос и щёки. Он смеялся и даже повизгивал от восторга.

Потом они играли с Наташкой в троллейбус и пиратов и ни разу не поссорились.

— Пусть Буба ночует с нами, — попросила Наташка. — У нас ведь хорошо.

— Пусть, — вздохнул я.

Буба сказал, что рано спать не привык. Было уже темно, мы сидели на взгорье и смотрели на пруд. В тёмной воде дремала луна, такая же яркая и румяная, как на небе. И лягушки опять хрюкали, шлёпались и даже хрипели, как молодые петухи.

— Боюськи луну караулят? — шепнула мне Наташка.

— Наверное.

— Вот если бы вычерпнуть из пруда луну и пересадить в наш аквариум… — размечталась она. — А в аквариуме она будет круглая или квадратная?

— Конечно, квадратная.

Я представил себе карасиков в румяной лунной воде и тихо засмеялся.

— Треугольная будет, — весело сказал Буба. Он стал загребать на дороге пыль босыми ногами. — Химики вы. Бабушкины сказки с картинками.

— И не сказки и не с картинками, — обиделась Наташка. — И всё равно мы её достанем.

— Как?

— Очень просто, — ответил я. — Ведром.

Наташка показала Бубе язык и заскакала на одной ножке:

— Ведром-дром-дром, ведром-дром-дром. А боюськи? — вдруг спросила она. — Они нас не тронут?

— Конечно. Они же маленькие и добрые. Сама увидишь.

Буба нерешительно хохотнул:

— Фантазёрники.

Наташка, напевая «ведром-дром-дром», ускакала к дому. Она принесла ведро и фонарик, и мы стали спускаться к пруду. Буба сперва шёл впереди, потом отстал. Наташка держалась за мой карман.

— Боишься?

— Ни капельки, — ответила она дрожащим голоском.

Через луну в пруду проходили круги и покачивали её. Темнота стала гуще, а лягушки замяукали и закричали ещё отчаянней. И вдруг смолкли.

Мы стояли у самой воды. В кустах шевелились неслышные тени. Наташка не могла выдержать этой тишины и закричала:

— Чего вы молчите, эй!

Что-то зашуршало у её ног, она ойкнула и присела, накрывшись ведром. Я резко включил фонарик. В воду прыгнул лягушонок. И кругом сидели лягушки — на песке, на траве, на листьях кувшинок. Ослеплённые светом, они посыпались в воду.

— Смотри, какие они, наши боюськи.

Наташка продолжала вздрагивать:

— И правда — лягушки. А мы-то думали…

Буба поймал лягушонка. Надул его соломинкой и отпустил. Лягушонок не мог унырнуть и неловко заплавал, соломенный хвост то всплывал, то погружался, как поплавок.

— Зачем ты его так? — рассердилась Наташка.

— Я и другого надую. Много надую. Гору!

Он засмеялся и стал высматривать в тине лягушек.

— Тогда уходи — и всё. Мы не возьмём тебя спать в сарай.

— Не больно-то и хотелось!

Буба швырнул щепкой в луну. Край луны брызнул искрами, и от него разошлись круги.

— Почему ты, Буба, такой несносный? — спросил я.

— Потому.

Он упал на траву, стал дрыгать ногами и показывать нос:

— А луну вам не поймать, не поймать…

Я взял ведро и вошёл в воду, придумывая, что сказать, когда не зачерпнётся луна.

Вода была такой тёплой, как после дождя, ноги увязали в мягком иле. Я подвёл ведро под самый лунный диск и чуть приподнял. Луна колыхнулась в ведре, задевая края.

— Неси скорее! — закричала Наташка.

Я потянул ведро за собой. Луна покачивалась в пруду на прежнем месте.

— Не вычерпывается, — виновато сказал я.

Буба хохотал и приплясывал:

— И дурак знает, что луна в пруду и вовсе не настоящая.

— Дуракам, Буба, всегда кажется, что они всё на свете знают.

Я снова подвёл ведро под румяный диск, прикрыл его сверху майкой и завязал её концы.

И диск исчез — на настоящую луну наплыло облачко.

— Поймал! — закричал я во всё горло.

Мы быстро, не оглядываясь, побежали в гору. Буба семенил сзади и с недоумением поглядывал на пруд, где не было больше луны.

Мы поставили завязанное майкой ведро у двери сарая. И как ни хотелось Наташке в него заглянуть, я не позволил, сказал, что за ночь вся вода просветится луной и тогда мы перельём её в аквариум.

Когда мы легли спать, по крыше снова затопал Буба.

— А луна-то в пруду. Я вижу. На неё облака наплывали — вот её и не было.

Мы не отвечали.

— Придумает тоже — облака, — ворчала Наташка.

Она несколько раз подбегала к двери и смотрела в щёлку на ведро с нашей луной. Долго не могла уснуть, ворочалась и шепталась сама с собой, то вздыхая, то посмеиваясь.

Бубы не стало слышно — видимо, ушёл. Приснился мне всё тот же Буба — он сшибал из рогатки звёзды, складывая их в карман. Потом превратился в колючего зверька с розовыми ушками и хвостиком — такими Наташка рисовала боюсек. Зверёк стал раздуваться и обрастать рыжей шерстью. Он оскалился, хрюкнул и швырнул в меня вилком капусты. Вилок на лету разбился в мелкие брызги, и они плеснули мне в лицо. Я вскочил и увидел вытаращенные глаза Наташки. Она подбежала к двери и распахнула её. У нашего ведра сидел Буба и набирал из него воду ржавым велосипедным насосом.

— Что ты делаешь! — завизжала Наташка.

Он плеснул из насоса ей в глаза. Брызги вместе со слезинками потекли по её щекам, собираясь в крупные капли на подбородке и кончике носа.

Я выскочил из сарая. Буба, бросив насос, помчался к забору, хотел прошмыгнуть в дыру, но зацепился штаниной за гвоздь. Я поймал его за воротник. Он присел, подняв руки, вывернулся из куртки и нырнул в дыру. Я бросил куртку ему вдогонку и погрозил кулаком.

Наташка плакала. Воды в ведре не осталось. На траве была крупная роса, и я сказал, что это сверкают капельки нашей луны. И был немножко доволен: игра в сказку окончилась почти по-сказочному.

Наташка просила ещё раз сходить за луной. На моё счастье, к вечеру пошёл дождь, нас отчаянно промочило в сарае, и мы переселились в дом.

Утром, когда мы кормили карасиков, на другой стороне улицы появился Буба. Сел на крыльцо и стал гримасничать, изображая, как отбивают чеки в кассе магазина. Нажимал пальцем на глаза, как на кнопки, и, покрутив над ухом воображаемую ручку, выдёргивал язык — получите, мол, чек.

— Ему очень хочется, чтобы на него смотрели, как на клоуна в цирке, — сказал я. — А мы не будем смотреть.

Мы ушли на кухню и стали чистить картошку, Услышали, как Буба подобрался к окну, к карасикам.

— Между прочим, карасики не твои и можешь к ним не подходить! — крикнула Наташка.

— А то картошкой по лбу получишь, — подтвердил я.

Бубы не стало слышно. Потом что-то щёлкнуло в стену и подоконник — видимо, он стрелял из рогатки. Ну и пусть себе стреляет, не надо обращать внимания.

Буба опять запыхтел и завозился под окном.

Мы молча продолжали чистить картошку. Наташка не выдержала и заглянула в комнату. И вдруг ойкнула так, что я вздрогнул, выронив нож.

Буба сидел на подоконнике и пытался заткнуть пальцем дырку в нижнем углу аквариума. Вода стекала по окровавленному мизинцу на подоконник. Аквариум был почти пуст, карасики трепыхались, запутавшись в водорослях.

— Дострелялся!

Наташка заколотила кулачками по стриженой Бубиной макушке. Он втянул голову в плечи, но мизинец из дырки не выдернул.

Я бросил карасиков в банку с водой.

— Они не погибнут? — спросила Наташка.

— Не знаю. Вода в банке кипячёная.

— А им живая нужна?

— Живая.

Буба спрыгнул с подоконника, стоял на тротуаре и сосал окровавленный мизинец. Наташка кинула в него чайной ложкой и заплакала, обняв банку, как куклу.

Мне тоже было ужасно жалко карасиков. Ведь они у нас особенные. Однажды дедушка и его товарищи спасались в лодке от лесного пожара. Чёрный дым плыл над рекой, и в нём кружились искры и лоскутья пламени. Дедушка вспомнил, что оставил ведёрко с карасиками под скалой, где они ночевали. Их было трое в лодке, три геолога. Не раздумывая, они стали грести обратно. Огонь шуршал и гудел по всему берегу, с рычаньем, как живой, бросался на сосны, а вершины скал были закрыты дымом. На плечо дедушке упала горящая ветка, прожгла ватник и опалила щеку и волосы. Он успел тогда спасти карасиков, не дал им свариться в таёжном пожаре. А теперь они могли погибнуть из-за несносного мальчишки.

Я стал торопливо заделывать дырку пластилином и ругал Наташку за то, что она дружит с этим злюкой и драчуном, и грозился оторвать ему уши. Буба куда-то убежал. Наверное, перетрусил.

«Теперь он побоится нос на улицу высунуть», — подумал я и вдруг снова увидел Бубу. Он появился из-за угла, еле волоча тяжёлое ведро, перевязанное мокрой рубашкой. Не смог его донести до окна, поставил на тротуар и сам сел рядом. У него тряслись руки и даже уши блестели от пота.

— Живая вода? С луной? Из пруда? — вытаращила глаза Наташка.

— Какая днём луна, — буркнул он.

— Наверное, он солнышка зачерпнул, оно ещё лучше, — несмело сказал я.

Буба открыл от удивления рот, потом кивнул:

— Ага.

Я вылил воду в аквариум и пересадил туда карасиков. Они разевали рты, будто задыхались.

Наташка до позднего вечера не отходила от них. И утром, проснувшись чуть свет, бросилась к аквариуму. Раннее солнце пронзило воду и разбежалось в ней радугой. Карасики тыкались носами в радугу и шевелили губами. А под окном на завалинке, неудобно свернувшись, спал Буба-Набей-Баржу.

Калоша

Герку всегда ловили на «слабо́».

— Слабо на четвереньках к доске выйти, — сказал ему Витька-вратарь.

Герка выпятил грудь:

— Мне? Слабо?

И когда его вызвал к доске учитель географии, встал на четвереньки и, потея от собственной храбрости, по-медвежьи заковылял между партами. Учитель попросил его той же походкой пройти к директору.

— Слабо влезть на телеграфный столб, — сказал ему Пека.

И Герка, обдирая живот, влез до половины столба. Потом три часа соскребал смолу с живота и коленок.

— Слабо забраться к Калоше за морковью, — сказали ребята, когда играли в футбол на пустыре.

Прозванная Калошей старуха жила в крайнем домике на улице Потерянной.

Герка запнул мяч в огород и обчистил полгрядки. Морковь была мелкая — хвостики, а не морковь. Погрызли её, погрызли и сбросали обратно в огород.

Из-за угла выскочила старуха с палкой. У неё не было одной ноги, и она подскакивала на самодельном протезе.

Мальчишки разбежались и попрятались.

Мимо проходил парнишка в матросской фуражке. Он тоже побежал от Калоши и упал. Старуха перевернулась через него.

— Тётенька, это не я! — завизжал парнишка.

Калоша напинала ему протезом.

Ребята обиделись:

— Невиновного-то за что пинать?

И решили навредничать Калоше.

Утром старуха вывела на пустырь серую козу Зойку. Привязала её у забора и пошла с удочкой к пруду. Стала вытаскивать заброшенные на ночь донки. На крючках висели селёдочные головы, гвозди и пузырьки. Ругаясь, старуха размотала удочку, закинула в омут. Вчера она резво ловила на этом месте окуней. Но сегодня в окунёвой ямке затаилась, как спрут, ветвистая коряга. Крючок зацепился за корень. Она подёргала леску и полезла в воду, призывая на головы мальчишек все самые страшные проклятия, какие только знала.

А виновники её злосчастий бежали в школу, обсуждая ночные подвиги.

На линейке директор школы объявил, что улица Потерянная будет называться Пионерской. Но для этого надо сделать её зелёной и чистой.

Герку такие дела не касались. Он не активный.

Но Витька-вратарь вдруг спросил:

— Кто у Калошиного дома деревья сажать будет?

— Ясно кто — Герка. Он её лучший друг, — захохотали мальчишки.

— Слабо ему.

— Мне? — Герка вытянул шею. — Сколько надо деревьев? Три? Завтра будут торчать, как штыки, у её окошек.

И чуть не заплакал от злости — опять попался.

Вечером они сгрузили с машины на пустыре молодые топольки. И ветки и корни у них были почему-то подстрижены.

Калоша сидела на завалинке. Герка прошёл мимо, поздоровался. Старуха погрозила ему палкой. В очках и чёрной косынке она была похожа на сову.

Ребята, смотревшие издали, что-то крикнули Герке. Он показал им кулак и побрёл домой.

В сумерках он пробрался к домику Калоши. Домик смотрел на Герку двумя покосившимися окошками. Света в них не было. Герка отмерил от окон пять шагов, поплевал на руки и вонзил лопату в дёрн. Отколупнул маленький пластик. Лопата была тупая, и он изо всей силы наваливался на неё и бил каблуком, чтобы прорезать закаменевшую землю.

От забора отделилась тёмная фигурка с топором, и Герка присел. Это был Витька-вратарь. Он тяжело дышал и оглядывался на старухины окна.

— Пусти-ка, — оттолкнул он Герку и стал рубить землю топором. Герка выгребал разбитые комья.

Подошёл Пека и ещё двое ребят.

— Завидно стало?

— Да мы так, только посмотреть.

И стали копать вторую яму.

Ночь была бледной, без луны. На соседней улице тарахтела застрявшая трёхтонка.

— Надо бы дверь подпереть, чтоб Калоша не вышла, — сказал Витька-вратарь.

Герка крадучись, с лопатой наперевес, вошёл во дворик.

— Ме-е, — сказал кто-то сзади.

Герка затрясся и никак не мог вдохнуть в себя воздух. Ноги стали слабыми в коленках и подгибались. Великим усилием он заставил себя оглянуться. На него смотрели круглые козьи глаза. Он стукнул козу по морде, и она снова пропела «ме-е», но уже другим голосом.

На крылечке лежала суковатая Калошина палка. Герка вставил её в ручку двери так, что другой её конец упёрся в косяк. «Отличный запор», — подумал он, прислушался и крадучись сошёл с крылечка. Он выскочил к ребятам еле живой от страха:

— В сенях кто-то ходит.

Постояли, послушали.

— Ко-кошка, наверное, — несмело сказал Пека.

Третья яма была почти готова. Докапывали её, мешая друг другу. Вдруг кто-то вскрикнул. Из окна задом вылезала Калоша.

Ребят рядом с Гер кой уже не было.

Герка прыгнул через забор и перевалился в огород. Упал на что-то мягкое, оно взвизгнуло и отскочило в картошку.

— Не видишь, что ли? — зло зашипел на него Витька-вратарь, зажимая щеку.

Старуха огляделась, прошла по улице, долго рассматривала ямы. Выругалась, подобрала чью-то лопату и стала их закапывать.

Герка чуть не ревел от бессильной злости. Он замёрз, лёжа в сырой ботве.

— Ничего сегодня не выйдет, — разочарованно шепнул ему Витька-вратарь, и он с радостью согласился.

— Пошли по домам.

Герка долго не мог уснуть, ворочался на скрипучей раскладушке и доказывал сам себе, что он посадил бы топольки, если бы не помешали ребята. Задремал. Но кто-то сказал ему во сне «слабо», и он ошалело вскочил.

Был синий рассвет. Герка вспомнил о топольках, стукнул кулаком по подушке и стал торопливо одеваться.

У завалинки Калошиного дома дремала заблудившаяся курица.

Герка раскопал ямы, приволок с пустыря три тяжёлых обстриженных деревца. Уже гребешок солнца вынырнул из-за посёлка, когда он поставил в яму последний тополёк и сел рядом, тяжело дыша и утирая пот испачкана ной в смоле ладонью.

Топольки торчали криво. Ну и пусть, лишь бы прижились.

Герка почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. У калитки стояла Калоша. Она медленно подошла, опираясь на палку.

— С водой деревца-то сажают, недоумок. Шкодить умеете, а когда до дела дойдёт… — Она запнулась и стала разглядывать Герку так, словно впервые видела. — Возьми-ка вёдра в сенях и марш за водой.

Пять раз сбегал Герка на пруд. Сначала зачерпнул полные вёдра, еле дотащил. Потом стал носить по половинке. Старуха выгребала руками землю из-под корней топольков. Потом Герка лил на них воду, и она сгребала землю обратно, разминая пальцами сухие комья.

Наконец она выпрямилась, держась за поясницу, и опять стала внимательно разглядывать Герку.

— В горле что-то пересохло, — пробормотал он, проглотив слюну.

— Может, и я такая была? — старуха взлохматила ему волосы, вздохнула. — Чай в печи ещё не остыл. Пошли.

Герка несмело двинулся за ней.

Избёнка была тёмной и маленькой: кухонка, печь и комнатка, в которой едва уместились диван, стол и два фикуса в зелёных кадушках.

Старуха достала из печи фарфоровый чайник. Герка представил, как будет расписывать ребятам свои приключения. Чай пил у Калоши! Каково!

— Мы ещё и цветы у вас посадим, — прихвастнул он. — По всей улице — цветы!

Старуха как-то неловко смахнула со стола крошки, достала чашки из прибитого над диваном шкафчика. Герка стал рассматривать фотографии на стене. Они были вставлены в большую чёрную рамку. Вот молодая женщина в кожане, на ремне у неё кобура. А рядом усатый матрос с забинтованным глазом. Они стоят по стойке смирно. На другой пожелтевшей фотографии женщина держит на коленях карапуза и смеётся. Она очень похожа на Калошу. А вот два молоденьких солдата, стриженые, без пилоток, сидят верхом на козе. Наверное, это старухины сыновья. Герка знал, что они погибли на войне.

— У нас в школе такая же есть, — сказал он, кивнув на фотографию. — Только большая и без козы. В красном уголке висит, где все знаменитые ученики.

Старуха посмотрела на него испуганно и беспомощно, словно хотела защитить от Герки сыновей: не трогай их, что ты понимаешь в этих делах.

Герка сидел в уголке и ёрзал на стуле. Он вдруг подумал, что не всегда Калоша была старой и одинокой, что та женщина с кобурой у пояса — тоже она. Он попробовал взглянуть на себя глазами той женщины и испугался. Ему стало холодно в пустой Калошиной избушке, где, наверное, когда-то было тесно и весело. Теперь в ней пахло чем-то зябким и нежилым. Давнишней застарелой бедой.

Полкило смеха

Синяк под глазом надулся и стал совсем фиолетовым. Венька пробовал растирать его пятаком. Тёр-тёр и счеснул кожу у переносья.

— Был бы старинный полтинник, — сказал Пека, — он знаешь как синяки впитывает? Прикоснулся — и нету. Сам посинеет весь — во как!

Пека сутулился, как все длинные мальчишки.

— Я тебе прикоснусь! Я тебе впитаюсь! — закричал Венька. Схватил Пекину боксерскую перчатку и швырнул через забор.

— Ну-ка, полегче!

Пека сначала выпятил грудь, потом втянул голову в плечи и стал задом отступать, опасаясь пинка. Так и пятился до самого забора. Вскарабкался на него и снова выпятил грудь. Венька запустил в него палкой, и он нырнул в крапиву.

Дома Венька прилип к зеркалу. Весь правый глаз заплыл, только щёлочка осталась. А ему через час в школе играть короля в спектакле. С таким-то фонарём!

Завтра он наставит Пеке тридцать восемь таких фонарей, под всеми глазами сразу. И чтоб каждый — с яблоко. Узнает, как хвастаться боксёрской перчаткой.

Вышел этот Пека со своей перчаткой на улицу и попросил:

— Дай стукну. В грудь.

— На, — сказал Венька.

Тот размахнулся, а Венька присел. И тут из глаз брызнули цветные горошины и расплылись кругами. Пека перепугался.

— Больно, да?

— Ни капельки, — сказал Венька, и собственный голос эхом отозвался в голове, как в пустой бочке.

Он покачался и сел на землю.

— На, меня нокаутируй, — упрашивал Пека. — Изо всех сил.

Его потное лицо качалось и прыгало. Зря ему Венька тоже не стукнул. Изо всех сил. В челюсть. Хлоп — и пятки кверху.

А за полчаса фонарь не растает.

Венька попробовал его запудрить. Целую коробку пудры извёл. Весь измазался, будто в муке. А синяк только чуть-чуть посветлел, стал румяным, как молодая редиска.

Венька постучал лбом о зеркало, изрезал на куски коробку из-под пудры и решил не ходить в школу. Пусть всё сорвётся. Пусть земля расколется на три части! На восемь частей! Прямо под школой! И спектакль отменят! А Пеке он устроит перчатку в лоб!

На улице Пеки не было. Толстая тётя в переднике несла под мышками гусей. Они качали шеями. Серый вдруг подмигнул Веньке, а белый загоготал. Венька вложил два пальца в рот и засвистел тётке в ухо. Тётка подпрыгнула и чуть не выронила гусей.

А он побрёл по улице, в противоположную от школы сторону. Шмыгал подошвами, вертел головой и не знал, что бы такое придумать.

На перекрёстке милиционер с полосатой палочкой дирижировал трамваями и машинами. Венька стал показывать милиционеру язык. Тот отвернулся.

Венька всё равно стоял и дразнился. А тот невозмутимо взмахивал палочкой, пропуская мимо себя машины. Венька придумывал, что бы ещё сделать. Милиционер погрозил ему коротким пальцем. Нет, не ему — чуть подальше стоял рябой мальчишка и тоже строил физиономии.

Толстый дяденька в берете, проходивший мимо, вдруг взял мальчишку за ухо, дёрнул вниз и вверх. Мальчишка сморщился, схватился за щеку, но не ревел.

Венька догнал дяденьку и, подпрыгнув, сунул ему за ворот холодную гальку. Тот остановился, выпятил живот и растопырил руки, будто змея у него под рубахой.

Венька нырнул за угол, мальчишка за ним. Он всё ещё держался за щеку. У него был такой свирепый флюс, что один глаз тоже заплыл.

— Болит?

Мальчишка пожал плечами.

— У тебя какой глаз не видит — вредный или весёлый?

— Правый, — удивлённо буркнул он. — А тебе зачем?

— Как же, — придумал Венька, — у всех глаза так устроены: один такой, другой этакий. Одним посмотришь — весело станет, а другим — противно.

— А если двумя?

— Тогда и то и другое сразу.

Венька вспомнил о школе и сильно мотнул головой, чтобы вытрясти мысли о ней. И мысли вылетели.

Мальчишка не то хихикнул, не то простонал. И снова сморщился. Противно, когда зубы болят. Да ещё с флюсом. Веньке стало совсем жалко его. Щупленький он, как скворчонок. И зовут смешно — Абдулка. А сам совсем не чёрный и глазёнки серые.

— А я знаю, где смех продают, — снова придумал Венька. — На гривенник полкило. Хочешь купить?

Абдулка вытаращил один глаз, и рот у него вытянулся, и улыбка в сторону.

— Честное слово, — Венька был в восторге от своей выдумки. — Пошли.

Он затащил Абдулку в ближайший магазин. Там была очередь. Венька протолкался к прилавку и почти басом, удивляясь собственному нахальству, попросил продавщицу:

— Полкило смеху. На десять копеек.

Ждал, что она удивится, и тогда он ей такое соврёт!.. Но продавщица не удивилась. Взвесила и завернула в кулёк что-то похожее на леденцы. Венька до того растерялся, что чуть не прихватил чужую сдачу.

Абдулка забыл про флюс. Он смотрел на Веньку, как тот привык смотреть на директора школы Падеж Петровича, — с ужасом и почтением.

Падеж Петрович будет сидеть на спектакле в заднем ряду и сверлить глазами Венькин синяк… Ну и наплевать!

— Как проглотишь смешинку, — важно сказал он Абдулке, — так внутри всё защекочет. Смотри.

Он проглотил два леденца и захохотал. Поддельно.

— Наверное, не дошло ещё, — виновато сказал Абдулка.

— Ну да, не сразу. Ты бери прямо горстью.

Тот положил на язык сразу четыре смешинки, проглотил. И вдруг хихикнул, икнул и засмеялся. Теперь Венька смотрел на него, как на Падеж Петровича.

— Дошло?

Он показал в окно. В витрине были их отражения. Стекло было неровное, Венькина голова вытянулась наискосок, а Абдулкина сплющилась, уши стали похожими на две дыни.

Они стояли и хохотали. И все, кто был в магазине, тоже смеялись.

Действовали смешинки!

У магазина вертелась рыжая собачонка. Накормили её смешинками прямо из горсти. Она глотала их, как воздух, и отчаянно крутила хвостом.

Собаки улыбаются хвостами. Если бы у Веньки был хвост, он бы тоже им замахал; Ходил бы по улице и вертел им, как пропеллером. Хорошо, если бы у всех людей были хвосты — сразу было бы видно, сердится человек или радуется. Вышел бы на сцену Падеж Петрович и хвостом помахал: хорошо, мол, приветствую, мол, школьных артистов!

Венька опять затряс головой.

— Давай милиционера угостим, — придумал он. — Которого мы дразнили.

— Давай.

Они пошли через улицу. И собачонка за ними.

Милиционер от удивления палочку свою забыл опустить.

— Очень извиняемся и очень просим вас попробовать смеху, — храбро сказал Венька, протягивая кулёк.

Тот нахмурился, подумал.

— Разве потому, что извиняетесь.

Отсыпал горсточку смешинок и попробовал. И заулыбался:

— Вполне, я бы сказал, съедобно.

— Знаете что, — предложил Венька, — пойдёмте к нам в школу на спектакль. Посмотрите, как я короля буду играть.

— Короля? С таким фонарём? — подпрыгнул Абдулка.

— А что? — сказал милиционер. — Ещё ни в одном театре не было королей с фонарями.

На углу сигналили машины. Шофёры высунулись из дверок. Милиционер вдруг спохватился, что долго их не пропускает, засмеялся и лихо им откозырял:

— Извините. Вынужден удалиться.

И все трое побежали в школу. И рыжая собачонка мчалась сзади и с азартным лаем хватала их за штаны.

А машины так и стояли на углу и не смели без постового двинуться с места. Шофёры разводили руками, ругались и хохотали.

Пришли как раз к началу спектакля. На сцене беготня и переполох. Не из-за Веньки, из-за того, что Фроська-Ворона потеряла одно крыло, а в стене дворца Снежной Королевы кто-то прожёг дыру.

В общем, спектакль прошёл весело. Венька так изображал побитого короля, что ребята покатывались со смеху.

А Падеж Петрович потом спросил его, показывая на синяк:

— Почему ты до сих пор не разгримировался?

Венька еле удержался, чтобы не расхохотаться. И побежал в зал, к Абдулке и милиционеру.

Девяносто три лягушки

Лягушки жили у Пеки в трёхлитровой банке между оконными рамами. В тёплые дни они начинали шевелиться, и казалось, что в банке пульсирует тёмное, похожее на спрута, существо.

— Мерзость какая, — говорила мать. — Выбрось ты их.

А Пека ей объяснял, что это лучшая нажива для зимней рыбалки, что на каждую он поймает щуку или судака.

За окном сыпался снег, а на реке ещё гуляли свинцовые волны и бились об осиротевшую пристань. Засыпая, Пека думал о пятнистых рыбинах с красными плавниками: он будет вытаскивать их из-подо льда и бросать на солнечный снег — мокрых, с вытаращенными от удивления глазами. Однажды ему приснилась соседка, тётя Феня Одноморж — она смотрела из воды сквозь лунку и спрашивала, куда он дел кран от умывальника.

Тётя Феня не дает Пеке проходу. Она доказывает его матери, что детей надо воспитывать ремнём, а когда открывает Пеке, дверь, говорит басом, уставив в бока короткие руки:

— Кррраса-а-авец!

Пека всегда являлся с улицы красавцем: то грязью заляпан, то в снегу с головы до ног.

Пришли, наконец, морозы, и река встала. С крыши старой колокольни Пека увидел мальчишек на тёмном льду. Сердце сладко заныло.

Весь вечер он перебирал жерлицы и удочки. Лёг спать и подумал, что лягушек надо бы вытащить из-за окна, чтоб они отогрелись в комнате и проснулись. Вынес банку в тёмную кухню и поставил у батареи. И сдвинул крышку, чтобы дать им больше воздуха.

Ночь была синей, с редкими неяркими звёздами. Прямо напротив окна выплывала бледная, обкусанная с краю луна.

Сквозь сон Пека слышал возню и крики в комнате тёти Фени. «Наверное, опять мебель переставляют, — подумал он. — Зачем это делать ночью?»

А лягушки отогрелись возле батареи и задёргались. Им было тесно в банке, и они отталкивали друг дружку лапами. Стали выпрыгивать и шлёпаться на пол.

Дверь в комнату тёти Фени была приоткрыта, на пол падала жёлтая полоска света. Чёрный лягушонок вякнул и заскакал к свету. Он ещё не совсем проснулся, ноги не хотели слушаться, и он почти полз на брюхе.

Тётя Феня читала в постели. Глаза стали слипаться, и она поднялась, чтобы погасить свет. Потянулась, широко зевнула и застыла с открытым ртом — на коврик к её ногам прыгнул лягушонок.

— Ай! — взвизгнула она и с необъяснимой для себя ловкостью запрыгнула на кровать. Пружины тоже взвизгнули и прогнулись под её тяжестью.

В приоткрытую дверь прыгали ещё лягушки — маленькие, глазастые, белобрюхие. Их было много. Они ползли по коврику, лезли под кровать и шифоньер. Одна вспрыгнула даже на книжку, выпавшую у тёти Фени из рук.

Тётя Феня начала мелко дрожать и ткнула под бок спящего мужа Сим Симыча.

— Вставай! Лягушки!

Сим Симыч ругнулся и перевернулся на другой бок. Тётя Феня завизжала и накрылась с головой одеялом. Сим Симыч вскочил и стал протирать глаза, ещё не веря тому, что увидел.

— Прогони их! Прогони!

Пружины под тётей Феней стонали и плакали.

Сим Симыч поймал за лапу лягушонка, тот задёргался на весу. Сим Симыч не знал, что с ним делать. Распахнул форточку и выбросил его на улицу. В комнату ворвался морозный воздух, и лягушки заскакали от окна в разные стороны. Сим Симыч стал сгребать их пригоршней и высыпать через форточку. Они были мокрые, выскальзывали из рук и шлёпались на подоконник. Осмелевшая тётя Феня помогала ему, ползая на четвереньках и подталкивая лягушек футляром от очков.

— Хватай её, хватай! — кричала она басом.

Почти до рассвета они скакали и ползали по комнате, тяжело дыша, ёжась от струящегося холода, пока, наконец, последний лягушонок не был извлечён из-под телевизорного столика и вышвырнут в ночную темноту.

Утром тётя Феня постучала в Пекину комнату. Он собирался на рыбалку и укладывал в фанерный ящик хлеб и жерлицы. У тёти Фени были красные веки, а тряпочки, которыми она перевязывала волосы для кудрей, растрепались и свисали у лба и щёк.

— У нас под домом болото, — сказала она Пеки-ной матери. — Я серьёзно говорю. Мы всю ночь лягушек выбрасывали. Настоящее нашествие было.

Пека похолодел и бросился на кухню. В банке плавал один-единственный белобрюхий лягушонок.

Тётя Феня увидела Пеку с банкой, попыталась что-то сказать, но не смогла, только открывала и закрывала рот, словно задыхалась…

…В дневнике у Пеки стоит тройка по дисциплине — тётя Феня в школу жаловалась. Она теперь не здоровается с Пекиной матерью, а ему больше не говорит «кррраса-а-авец!». Зато Сим Симыч, встретив Пеку на кухне, обязательно спрашивает:

— Девяносто три, говоришь?

И начинает хохотать.

А замёрзших лягушек собрали мальчишки из соседнего дома. Они держат их в банках между оконными рамами и ходят с ними на реку ловить щук и судаков.

Перо из петушиного хвоста

Владик сидел на заборе и плевал на рыжего петуха. Петух прохаживался внизу и косил на него, злым оранжевым глазом из-под нависшего гребня. У него был выдерган хвост. Только одно длинное перо задорно торчало вбок.

Владик швырнул в него ботинком и обрадовался, когда на крыльцо вышла мамка.

— Иди ко мне на забор, — позвал он.

— Может быть, ещё и футбол пригласишь меня пинать? — грозно спросила она. — А ну-ка, в школу шагом марш!

Владик покорно спрыгнул на землю.

Рыжий петух брёл за ним по пятам, словно готовился боднуть. Если он чуть сильней вытянет шею, наверное, ткнётся носом в землю. Владик поднял кирпич — и петух важно зашагал в сторону.

— Я знаю, почему он такой клевачий, — сказал Владик. — Потому что заколдованный.

— Сам ты заколдованный, — вздохнула мамка.

Владик тоже вздохнул и пожалел себя. Почему-то всё у него получается не так.

Вчера Генка с соседней улицы порезал палец и хвастался этим. Владик прибежал домой к мамке — она чистила на кухне картошку — и тоже попросил порезать ему палец. И с готовностью протянул руку. Мамка назвала его невозможным ребёнком и прогнала.

Он нашёл синее стекло. Зажмурился и чиркнул по мизинцу.

Мамка отлупила его и поставила в угол.

Генке хорошо, он возможный. А Владик невозможный. А почему — он сам не знает. Такой уж есть. Пятый день он первоклассник, и пятый день учительница сердится на него больше всех.

В школу он чуть не опоздал.

Было рисование. Он разложил краски и нарисовал всадника с шашкой. Закрасил его зелёным цветом. Потом шапку — синим. Синяя краска растеклась по лицу и плечам всадника.

Анна Ивановна покачала своими кудрями.

— Испортил.

— Нет. Это он сам шапку выкрасил и мокрую надел. Когда шапка высохнет — он умоется.

Учительница рассмеялась. И ребята тоже.

А на другом уроке она спросила, кто может рассказать стихотворение. Владик думал о рыжем петухе. Надо ночью залезть в курятник и произнести заклинание:

Петух завизжит и рассыплется в опилки.

Владик не заметил, как поднял руку.

— Ты расскажешь, Владик? — спросила Анна Ивановна.

— Нет, я в уборную хочу.

В классе засмеялись. Анна Ивановна почему-то покраснела.

Владик подумал, что смеются из-за нерассказанного стихотворения, и выпалил:

Это была детская считалка.

Анна Ивановна сказала, что стихотворение глупое, и ещё больше покраснела.

В уборную расхотелось. Руки он больше не поднимал. Разве поймёшь этих взрослых? Расколдовать бы петуха — и сразу всё будет как надо.

Из школы он шёл один, пробираясь вдоль забора, высматривая бесхвостого врага. Его не было. Владик помчался к своей калитке и вдруг подпрыгнул — петух выскочил из подворотни и вцепился ему в штанину. Владик нырнул в открытое окно, и оттуда полетели книжки, чернильница и утюг. Петух победоносно прокукарекал и зашагал в сторону.

— Негодный мальчишка, — всплеснула руками мамка.

Утюг пробил учебник по арифметике, и растрёпанные листы валялись в пыли.

Она больно шлёпнула Владика по макушке и сказала, чтобы он не смел выходить на улицу.

Владик погрозил петуху кулаком. Из-за этого вражины жить становится невозможно.

Он решил свести с ним все счёты.

Разыскал в чулане новогоднюю носатую маску и приделал к ней мочальную бороду, чтобы стать неузнаваемым. Когда стемнело, притворился, что спит. Боялся, что мамка услышит, как колотится у него сердце. И старался не думать о тёмном соседском курятнике.

Больше всего на свете он боялся темноты.

Однажды у мамки были гости. Лохматый дядя Володя читал стихи:

Голос у дяди Володи был испуганный и тихий.

В саду пряталась тишина, из тёмных акаций смотрели чьи-то глаза.

Когда мамка ушла провожать гостей, Владик укрылся с головой одеялом и слушал, как осторожно тикают часы. Ему казалось, что за стеной кто-то ходит. Он сжался в комок и не смел дышать.

Он стал бояться оставаться вечером один, а просыпаясь ночью, лежал зажмурившись и слушал настороженную тишину.

…Мамка долго, очень долго листала журнал. Так и задремала щекой на странице.

Владик уложил на постель пальто и портфель, накрыл одеялом и вылез в окно. Темнота неслышно ползла следом.

Владик прошёл в соседний двор.

Он вдруг замёрз, на лбу выступили холодные капельки.

В курятнике пахло сыростью. Владик почти ничего не видел — глазные дырки у маски были вырезаны далеко друг от друга.

Он стал повторять громче и громче, чтобы заглушить страх:

Голос был незнакомый.

Его трясло, а ноги подгибались от слабости. Он слышал далёкие звуки ночи, а рядом никого не было. Только куры. Они сопели во сне.

— Владик! Владик! — услышал он голос мамы.

Шатаясь, вышел из курятника.

Она побежала ему навстречу, босая, в халате. Схватила его за руку и стала хлестать по заду. Он не сопротивлялся. Только вздрагивал при каждом ударе. Маска с мочальной бородой болталась у пояса. А в руке он сжимал последнее перо из петушиного хвоста.

Уснул он почти сразу. Слышал, как мамка укрыла его одеялом и осторожно погладила холодной рукой его стриженую голову.

Ему приснилось множество рыжих петухов. Они пришли к Владику и попросили превратить их снова в людей.

Когда на другой день он шёл из школы, издали увидел на крыльце мамку. Он помчался вприпрыжку, воображая себя скачущим на коне. За ним погнался бесхвостый петух и клюнул в ботинок. Владик отмахнулся от него портфелем.

— Интересно было в школе? — спросила мамка и виновато улыбнулась.

— Ага, — влажные глаза его сияли. — А я первую отметку получил.

— Ну?

— Гляди!

Он порылся в портфеле и протянул тетрадку по чистописанию.

На третьей странице стояла красная двойка.

— За что тебе её поставили?

— Надо было палочки рисовать, а я нарисовал крестики!

И поскакал, воображая себя всадником. Не видел, как мамка бессильно опустилась на крыльцо, смотрела на двойку и улыбалась, утирая глаза.

Фиолетовый чиж

Падал снег, медленный и пушистый. Владик поднёс хлебную буханку ко рту и подождал, пока на её угол сядет снежинка. И откусил его. Как бутерброд. Корка была поджаристой и тёплой.

У окна зоологического магазина топтался глазастый мальчишка и держал клетку с чижиком. Владик тоже подошёл к магазинному окну и стал смотреть внутрь на зелёных попугайчиков и красных рыбёшек.

Мальчишка накрыл клетку варежками, чтоб защитить чижа от снега. Тот сидел на дне нахохленный и словно дремал. Трепыхнулся, стал клевать свою ногу. Мальчишка встряхнул клетку, и он скатился в угол.

— Я бы выпустил такого заморыша, — усмехнулся Владик.

— Погибнет. У него ноги больные, — серьёзно ответил мальчишка.

— А зачем продаёшь больного?

Мальчишка заморгал длинными девчоночьими ресницами.

— Я не продаю. Я бы так отдал.

Владик перестал жевать. А мальчишка быстро-быстро заговорил, словно боясь, что его перебьют.

— К нам тёща приехала — братовой жены мать так называется. Я раньше на диване спал. Теперь на нём кружевные салфетки и даже посидеть нельзя: «Сомнё-ошь!», «Испа-ачкаешь!»

Он зло засопел и отвернулся.

Владику хотелось сказать мальчишке что-нибудь доброе. Но он не умел утешать. У чижика не было перьев на макушке. Наверное, бился о потолок. Он представил, как чиж бьётся о потолок, а длиннорукая женщина — тёща — пытается его схватить.

— У меня кенарь есть, — робко сказал он мальчишке, словно сам был виноват в его несчастьях. — Пошли ко мне, а?

Мальчишка посмотрел на него с недоверием и надеждой серыми девчоночьимиглазами.

Они почти побежали по улице. Мальчишка, запыхавшись, тараторил:

— Меня Витькой зовут. Чижику надо ноги чернилами намазать. Я у ветеринара спрашивал.

— У нас два кенаря было, — так же быстро говорил Владик. — Знакомый подарил. Он в Сибирь уехал. Одного сцапала кошка. Конечно, ей попало, и теперь она убегает из комнаты, когда я кенаря выпускаю.

Матери дома не было. Клетка с кенарем висела на балконной двери. Кенарь вытянулся на жёрдочке и встретил их длинной трелью. У него надулось и мелко тряслось горлышко. И лилось из него тонкое бесконечное «рьрьрьрьрь».

Витька раскрыл от восхищения рот.

— Как будильник! — гордо произнёс Владик.

Потом они мазали лапки чижику чернилами. Владик держал его, а Витька мазал кисточкой. Чижик трепыхнулся, кисточка дрогнула, и пальцы у Владика стали чернильными. И у чижика на крыльях и на грудке расплылись фиолетовые пятна.

Они посадили фиолетового чижа в клетку к кенарю. Тот спрыгнул к кормушке и принял оборонительную позу, не подпуская кенаря.

— Я буду приходить к вам. Ладно? — спросил Витька.

На другое утро он прибежал к Владику чуть свет. Чижик словно узнал его, запрыгал на жёрдочке и высвистнул «пи-ли-пили-пиу».

Витька налил в тарелку воды и поставил на окно.

— Сейчас увидишь, что будет.

И открыл дверцу клетки.

Чижик вылетел, сел на край тарелки, раскинув крылья, плюхнулся в воду. Вода стала чернильной. Он пищал от удовольствия, бил крыльями и трепыхался. На стёкла и на подоконник летели фиолетовые брызги.

Владик и Витька хохотали.

Чижик хотел взлететь, взмахнул мокрыми крыльями и шлёпнулся на пол. Ангорская кошка Зайка выглянула из кухни, фыркнула, попятилась и спряталась под газовую плиту. А кенарь залетал вокруг чижика и тревожно высвистывал «шу-рик, шу-рик!» — словно хотел ему помочь.

Чижику опять намазали лапки чернилами, завернули его в тряпочку и посадили сушиться на батарею. Он не шевелился. Только иногда высовывал головку и мигал чёрным глазком.

Владик налил новой воды в тарелку, и кенарь тоже искупался. Он не плескался, как чижик, только мочил грудку и старался не коснуться воды крыльями.

— Хорошо им у тебя, — позавидовал Витька.

По утрам птички стали будить Владика развесёлым свистом. В тот сладкий час, когда так не хочется просыпаться, жёлтый кенарь заливался длинной-предлинной трелью. Владик, не выдержав, вскакивал и кричал ему: «Перестань!» Кенарь замолкал и удивлённо смотрел на него, склонив набок жёлтую головку. А чижик начинал биться в клетке — он хотел купаться. И заспанный Владик брёл на кухню и наливал воду в синюю птичью тарелку.

Они очень подружились — жёлтый кенарь и зелёный чиж с чернильными лапками. Даже спали прижавшись на жёрдочке друг к другу. И перенимали друг у друга песни. «Цви-цви-кее», — хрипел по-чижиному кенарь, а чижик неумело выводил: «Дили-дили-дек».

Кенарь любил смотреть телевизор. Вернее, слушать. Он склонял набок голову и старался заглянуть в экран. Однажды показывали концерт. Маленький скрипач играл «Вдоль по Питерской». Ему очень хлопали, и он сыграл ещё раз. На другой день Владик услышал, что кенарь очень точно высвистывает первые ноты этой песни. То-оненько и нежно. Чижик пробовал подражать, но у него ничего не получалось. Владик и сам попытался просвистеть по-кенариному, но не смог.

Когда он рассказал о кенаре Витьке, тот сначала не поверил. А потом обиделся за чижика:

— Он тоже научится. Погоди ещё.

Солнце грело по-весеннему, съедая снег. Птички просыпались очень рано и пели не умолкая. Владик стал накрывать клетку чёрной шалью, чтобы они его не будили. Витька сказал ему, что это издевательство.

И они поссорились. Сначала Владик был даже доволен: Витька ведёт себя так, словно эти птички его, а не Владиковы.

На следующую ночь он не накрыл клетку шалью. Он старался не думать о Витьке. И не мог не думать. Ему было тоскливо и одиноко.

Однажды он пришёл из школы и заглянул в комнату. И вздрогнул. На клетке сидела Зайка. Она просунула меж прутьев кончик хвоста и водила им перед клювом чижика. Тот пытался клюнуть хвост, Зайка его отдёргивала. Она заигралась и не слышала, как вошёл Владик. Увидев его, метнулась под кровать.

Владик вытащил её оттуда и стал гладить, посадив на колени. Зайка замурлыкала и жмурилась, тыкаясь мордой в его ладошку. Конечно, он рассказал про кошку в школе. Ребята и не верили и удивлялись. Галка-толстушка из третьего «б» обозвала его врушей. Он толкнул её, она заревела и пошла жаловаться учительнице.

Владику так не хватало Витьки! Он один мог его понять.

И Витька пришёл. Лил дождь, и с его фуражки стекала вода. Владик ужасно обрадовался, помогал ему раздеваться и торопился рассказать про кошку.

Витька хмурился и старался не смотреть на Владика.

— Ты чего кислый такой?

— Понимаешь, — Витька вдруг счастливо улыбнулся. — Тёща у нас уехала. Теперь я снова на диване сплю.

И Владик понял — Витька пришёл за чижиком. Но ведь он отдал его Владику. Насовсем.

Они говорили о дожде, о своих учительницах. Владик ждал, когда он спросит о главном.

— Я пойду, — сказал Витька.

Надел мокрое пальтишко, мял фуражку. Владик не отдал бы чижика, спроси об этом Витька. Но Витька молчал и моргал своими глазищами. У Владика ещё и кенарь есть, а у него никого. Владику стало жалко Витьку. Как тогда, у магазина.

— Погоди, — сказал он.

Достал из кладовки старую Витькину клетку. Пересадил в неё чижика. Тот клевался и не хотел в другую клетку.

Витька взял клетку и, покраснев, не глядя на Владика, ушёл.

Кенарь прыгал по жёрдочке и звал: «Шу-рик, шу-рик!»

— Замолчи! — прикрикнул на него Владик.

Он не находил себе места от обиды. Ну и пусть Витька подавится своим чижиком. Он себе нового заведёт. Настоящего, не лысого!

Кто-то постучал. Наверное, мамка. Владик машинально повернул ключ и открыл дверь. Перед ним стоял Витька. Дождевые капли дрожали на девчоночьих ресницах. Он молча протянул Владику клетку с чижиком.

Они опять поставили на подоконник тарелку с водой и выпустили птичек. Чижик разбрызгал всю воду и шлёпнулся на пол.

— А ноги-то у него прошли.

— Угу.

Они немножко стеснялись друг друга. У обоих сияли глаза, а лица были серьёзны. Словно поняли они сегодня что-то большое и хорошее.

Оглавление

Луна в аквариуме

Калоша

Полкило смеха

Девяносто три лягушки

Перо из петушиного хвоста

Фиолетовый чиж