КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124656

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Крест и Полумесяц (СИ) [Normanna] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Крест — Глава I ==========

За столом сидела девушка, старательно выводя послание на латинском языке. Перед ней из стороны в сторону расхаживал Великий Магистр Ордена святого Иоанна Иерусалимского, Филипп де Вилье де л’Иль-Адам. Он вдумчиво подбирал слова, желая достойно парировать дерзкое письмо султана Сулеймана. Украдкой писарь поднимала взгляд на главу Ордена, наблюдая за его твёрдой, гордой походкой, но только лишь он поворачивался к ней, она спешно опускала глаза к листу бумаги. Великий Магистр продолжил медленно диктовать, попутно обдумывая и взвешивая каждую фразу:

— …Шагая по стопам вашего отца, султана Селим Хана, вы решили вновь предпринять попытки завоевать нашу священную землю. Однако пусть бегство короля Лайоша и захват Белграда не даёт вам необоснованные надежды, что госпитальеры сдадутся подобно венгерскому королю. До последнего мы будем защищать Родос, стремясь повторить подвиг наших предшественников в 1444 и 1480 годах. Надеюсь, вы извлечёте правильные выводы из уроков истории и не станете понапрасну жертвовать вашими людьми.

Магистр подошёл к витражному окну, рассматривая через цветные стёклышки пейзажи священного острова. Он знал точно — если будет вынужден погибнуть за Родос, то погибнет, но не допустит османского владычества над ним.

— Как тебе, Катрин-Антуанет? — он устремил на девушку вопросительный взгляд.

Перо иоаннитки остановилось на последнем слове, оставив его недописанным. Она была приятно удивлена, что Вилье де л’Иль-Адама интересовало её мнение.

— Превосходно, Ваше Преосвященнейшее Высочество, — она невольно улыбнулась Магистру, но тут же вернула прежнее серьёзное выражение лица.

— Тогда, думаю, на этом стоит закончить. Если султан достаточно мудр, его вразумит и это, если же нет, то и тома писем не разубедят его. Перечитай мне, пожалуйста.

Госпитальерка встала из-за стола и начала повторять всё, что велел записать Магистр. Она проговаривала адресованные Сулейману строки так, словно он сейчас стоял пред ней: гордо, жёстко, вкладывая в каждое слово всю ненависть к исламу и его последователям. Однако, когда к ней подошёл Филипп, заглядывая в письмо, Катрин остановилась, сделав глубокий вдох. Он взялся за тот же край листа, который держала его писарь, накрыв её ладонь своей. Боясь пошевелиться, госпитальерка так и стояла, пока Великий Магистр не дочитал послание до конца.

— Что ты думаешь по поводу этого всего? — пристальный взгляд повелителя спутал все мысли в голове девушки. — Сулейман в действительности нападёт?

— Честно говоря, я не сомневаюсь в его решительности. Но я знаю и другое — вы дадите отпор этому неверному. И верно сказали ему — посягательство на нашу священную землю принесёт султану одни потери.

С улицы донёсся звон колоколов, призывавший всех католиков к Священной Мессе.

— Что ж, — задумчиво начал говорить Вилье де л’Иль-Адам, растапливая сургуч над письмом, а затем поставил свою печать. — Тогда таковым и будет мой ответ. А теперь нужно торопиться в церковь. Сегодня буду молиться за наш, христианский Родос.

— Я тоже, — коротко кивнула Катрин, поднимая на Магистра серые глаза. На мгновенье их взгляды столкнулись, но иоаннитка нехотя прервала зрительный контакт. Она почтительно поклонилась и стремительно направилась к выходу.

*

Бледный от недоброго предчувствия рыцарь спешно шёл к кабинету Великого Магистра, сжимая в руках, по-видимому, очередное письмо от султана Сулеймана. Чтобы не выдать своего присутствия, стоявшая у самой двери Катрин-Антуанет спряталась за угол, и её тёмная, сокрытая в тёмно-красную ткань фигура слилась с густой и мрачной тенью. Отсюда она слабо разбирала слова Вилье де л’Иль-Адама, но ей была слышна сама манера речи Магистра, принявшегося зачитывать письмо перед другими главами Ордена. Рыцарю велели уходить, и девушка вновь прильнула к приоткрытой двери. Притворно спокойный и уверенный в себе, он проговаривал немногословное послание врага медленно, делая паузы, чеканя каждое слово, размышляя над ним и призывая поразмыслить остальных. Только вот истинные его эмоции выдавало напряжённое лицо и нахмуренные брови. Магистр расхаживал из стороны в сторону, его дыхание становилось тяжелее, а речь грубее. Он как мог сдерживал гнев, желая подать правильный пример другим, но всё же не выдержал на последних словах Сулеймана:

«…и на Родосе воцарит ислам.»

Великий Магистр разорвал бумагу и бросил её в камин. Огонь с треском взялся на дерзкое письмо предводителя османов, и сейчас Филипп де Вилье де л’Иль-Адам мечтал лишь о том, чтобы нашлось такое адское пламя, способное уничтожить и этих ненасытных завоевателей.

— Теперь путей к отступлению нет. Сулейман настроен решительно, уже без всяких сомнений. Немедленно оповестите всех. Каждый в этих стенах должен быть готов к наступлению, когда бы оно не произошло.

Стоявшие перед Великим Магистром госпитальеры утвердительно кивнули, поклонились и покинули просторный, но аскетично обставленный кабинет главы Ордена.

Услышав приближавшиеся шаги, девушка укрылась за широкой колонной, а, когда убедилась, что все ушли и Филипп де Вилье де л’Иль-Адам остался один, степенной и немного неуверенной походкой направилась к нему. Её переполнял трепет и благоговение, руки в нерешительности дрожали, но девушка преодолела себя и толкнула дверь. Магистр стоял спиной ко входу, и, услышав, что к нему зашли, он повернулся. Его полные гнева на османов глаза блестели в свете огня, совсем так же, как и глаза вошедшей. Она остановилась рядом и опустилась на правое колено. Холодными от волнения руками девушка взяла массивную ладонь Магистра, жилистую, с выпиравшими косточками и венами, обтянутые бледной морщинистой кожей, а затем поднесла к губам, неотрывно глядя в глаза своему сюзерену. Непозволительно, но только не для неё.

— Что теперь с нами будет, Ваше Преосвещенное Высочество? — она говорила, не отпуская ладонь повелителя, обжигая её своим горячим дыханием, и лишь она разжала хватку, как Филипп сам сомкнул пальцы на её миниатюрной ладони. Не встретив сопротивления, он коснулся другой рукой подбородка девушки, и мягко потянул её вверх, заставляя встать с колена.

— Катрин, — он сделал глубокий вдох, готовясь вновь огласить злую весть. — Сулейман пишет, что отомстит за нападения на его суда и паломников. И он приказывает нам добровольно покинуть остров со своим имуществом, в ином же случае грозится отбить Родос и…сделать его мусульманским владением. Но я не позволю этого. Наш остров останется католическим, госпитальерским, — Магистр гордо поднял подбородок и провёл пальцами по белому кресту, нашитому на мантию девушки, касаясь ниспадавших из-под глубокого капюшона светлых прядей.

— Белград уже захвачен. Эта победа окрылила султана, — Катрин смотрела прямо, глаза в глаза. В эти умудрённые годами, благочестивые серые глаза. Ей было трудно говорить о войне и политике, когда перед ней стоял тот, от чьего величия и красоты сбивалось дыхание, но это был единственный достойный предлог как для неё, так и для Магистра, чтобы увидеться. Госпитальерка опустила голову и вновь тяжело вздохнула, продолжая говорить почти шёпотом, — а его армия жаждет крови, земель грабежей. Их больше, чем нас.

— Не бойся, — тонкие уста Магистра изогнулись в улыбке. Таким его редко видели подданные — обычно уголки губ Филиппа были опущены, делая лицо особенно серьёзным и сосредоточенным, внешне добавляя ему несколько лет. — Нашу твердыню не покорить. Сколько они уже пытались, и уходили. Здесь они встречали погибель, — Филипп отвёл взгляд, мысленно задавая вопрос — уверен ли он сам в том, что говорит? Да, действительно, его предшественники не раз отстаивали христианское владычество на Родосе, но теперь под его защитой были не только земли и рыцари, но и нечто более ценное. И он точно не мог бы себе позволить проиграть эту войну.

— Что вы будете делать?

— Ты права, нас действительно мало. Но я поеду в Ватикан и призову к нам на помощь другие европейские государства. Папа не сможет мне отказать — надеюсь, он понимает всю важность Родоса.

— Я буду молиться за ваши успешные переговоры. И за вас, — Катрин и сама не заметила, как озвучила то, что держала в уме. Она испугалась, что сказала лишнее, и Вилье де л’Иль-Адам узнает её секрет. Госпитальерка начала нервно перебирать бусины белого розария, растерянно всматриваясь в лицо Великого Магистра, пытаясь прочесть его реакцию.

Услышанное всколыхнуло в нём то, что он как мог в себе подавлял. Неуверенной, дрожащей рукой он коснулся щеки подданной, и почти невесомо провёл пальцами, чувствуя мягкость и тепло нежной кожи.

«А я буду сражаться за тебя» — эти слова так и остались несказанными, ведь Вилье де л’Иль-Адам считал, что лучше он возьмёт в руки меч и докажет способность защитить госпитальерку на деле, чем будет ей об этом говорить. А зря, ведь именно такие слова мечтала услышать Катрин.

— Мы выстоим. Твои молитвы помогут нам.

Девушка кивнула, и в последний раз перед уходом посмотрела на Филиппа.

— Я тогда пойду… с вашего позволения.

Магистр одобрительно кивнул, но ничего не ответил. Его писарь сделала шаг назад, развернулась и медленно направилась к выходу, готовая в любой момент застыть на месте, если только этого пожелает повелитель. Филипп же смотрел ей вслед, и вот он уже сделал вдох, чтобы попросить её остаться, но всё же не решился. Ведь что бы он сказал Катрин-Антуанет, если бы она остановилась? Вилье де л’Иль-Адаму и не хотелось ничего говорить, уж тем более продолжать обсуждение завоевательных устремлений Сулеймана. Он желал бы просто молчать, стоя напротив Катрин, смотреть на бледное лицо, обрамлённое золотыми волосами, ниспадавшими на красную мантию с восьмиконечным белым крестом, светлые глаза, тонкие алые уста, но это виделось ему невозможным, словно все силы в земном мире были против его симпатии.

Девушка остановилась у выхода на долю секунды, а затем решительно толкнула массивную дверь. Она ступала спешной походкой, постепенно скрывалась во мраке дворцовых коридоров.

Её уста ещё помнили кожу рук сюзерена, и она жалела, что не смогла насладиться сполна этим моментом — когда ей было позволено касаться, целовать главу Ордена, говорить с ним на темы, к которым простых госпитальеров не допускают, слышать его безупречную латинскую речь, чувствовать на себе взгляд этих мудрых серых глаз. Жалела, что память не способна воссоздать каждую деталь такой, какой она была в действительности, ведь только одному Богу ведомо, когда вновь ей выпадет такая возможность. Теперь же остаётся только ждать. Она сделала свой ход, следующий — за оппонентом.

Магистр устало сел за стол, глядя на белый лист бумаги. Он должен был написать ответ, но, только лишь вспоминал Сулеймана и его вопиющую дерзость, Вилье де л’Иль-Адама одолевала ярость. Но только ли предводитель османов был виновен в этой злости? Глава Ордена провёл рукой по серебристым волосам, как если бы это помогло привести в порядок мысли, но это было бесполезно. Перед глазами предстал призрачный образ уходящей из кабинета Катрин, её твёрдая походка, идеальная, истинно-аристократическая осанка. И вот она останавливается, подходит ближе, и протягивает свою ладонь, строго, и в то же время преданно глядя на повелителя. И вот он позволяет себе поцеловать холодную руку госпитальерки…

Магистр гнал прочь эти мысли, но разум отказывался слушать своего владыку. Полвека он был верен обету, не зная другого смысла жизни, кроме служения Богу и Ордену, и столько же думал его соблюдать, если бы не испытание судьбы, которое ему было не под силу преодолеть.

Султан не получит ответа — пусть он услышит его, когда будет отступать вместе с остатками своей армии, получив очередной отпор родосских рыцарей. А Магистр решительно встал из-за стола, оставляя на нём пустой лист.

До поздней ночи Филипп бродил по крепостной стене, вглядываясь в шумевшее вдалеке море, слушая шелест чёрных знамён с белыми крестами, развевавшихся на ветру. Остров спал, вверяя свои жизни и покой Великому Магистру Вилье де л’Иль-Адаму.

*

Священник Поль, славившийся по всему острову своей фанатичной преданностью вере, с религиозным пылом читал проповедь, но его слова сейчас не достигали разума Катрин-Антуанет. Она переплела пальцы, и её уста тихо шептали взывания к Господу. Девушка обещала молиться за Магистра, и с тех пор не обходилось ни дня, когда госпитальерка не просила бы Бога о благосклонности своего наместника на земле, Папы Римского, к Вилье де л’Иль-Адаму, который, наверное, в этот момент убеждал его в необходимости оказать Родосу помощь и военную поддержку, а, может, уже шёл в море, возвращаясь на остров.

Поль отслужил Мессу, и прихожане начали расходиться, одна только Катрин осталась в костёле. Зимнее солнце уже давно скрылось за горизонт, и только дрожавшие на ветру огоньки свеч у ног мраморной девы Марии освещали просторный собор. Казалось, будто Матерь Божья сияет тёплым светом милосердия и любви, согревая всех одиноких и утративших надежду.

— Святая Мария, Матерь Божья, помоги мне, — впервые за долгое время госпитальерка молилась не за народ, а за себя саму. За то счастье, которое она боялась не вкусить в своей жизни. — Я замерзаю, но не от холода. Моё сердце словно покрыто льдом, но внутри меня пылает пламя.

После прихода в Орден, оставив всех служанок в родном поместье, девушка могла доверить свои тайны лишь высокому белому изваянию Святой Девы. Казалось, будто оно действительно слышит, и, пусть её мраморные уста безмолвны, это видно по глазам — таким понимающим и добрым, воистину материнским.

Сзади громыхнули массивные резные двери, заставляя девушку вздрогнуть. С того дня она ожидала прихода турок в любой момент. Но сейчас это были не они. Вошедший шёл медленно и прямо к ней.

— Катрин?

От знакомого голоса всё внутри девушки наполнилось неким трепетом, но оборачиваться она не стала.

Магистр сел возле неё. Он выглядел расстроенным, даже несмотря на притворную улыбку на тонких устах. Ему не хотелось, чтобы мучавшие его государственные дела беспокоили госпитальерку.

Катрин-Антуанет робко взяла Филиппа за руку и обожгла ледяную с мороза кожу горячими губами. Ей хотелось узнать решение Папы, но Магистр сам об этом не говорил, а потому и ей не стоило спрашивать. Он сидел совсем рядом, изучая пытливым взглядом юное лицо девушки, словно высеченное из мрамора, но румяное от испытываемого смущения.

— Я знал, что ты будешь здесь, — он накрыл холодной ладонью такие же замерзшие руки иоаннитки, наполняя их особым теплом.

— Я люблю этот костёл, и готова проводить здесь хоть всё свободное время. Для меня это место особенно свято. Всё сказанное в этих стенах слышит Бог, — одними уголками губ она невольно ухмыльнулась, глядя на то, как её держит за руку Магистр. — Но не только поэтому. Вы помните? Здесь вы приняли меня в Орден.

— Конечно, я помню, — Филипп отвёл взгляд к алтарю, перед которым в тот день стояла коленопреклонённая девушка, решившая оставить позади роскошь дворянской жизни и мирские утехи. Эта знатная француженка, ступившая на родосскую землю в дорогих одеждах и камнях, которая добровольно сменила все платья на хабит из грубой льняной ткани, оказалась тем самым непреодолимым испытанием его обетов. В тот день, когда он возложил на её правое плечо меч, она смотрела на него снизу вверх, гордо и воодушевлённо. С тех пор, находясь на службе, Великий Магистр уже не мог сосредоточиться на проповедях и молитвах, то и дело поворачивая голову влево, туда, где в самом первом ряду сидела Катрин. А она поворачивалась в его сторону, и, если их взгляды сталкивались, стыдливо прятала лицо, а затем всю Мессу скрывала лёгкую полуулыбку на тонких алых устах.

Теперь же она без всякой застенчивости смотрела на него полными покорности и преданности глазами, лишёнными привычной надменности. И Магистр знал, что такой взгляд предназначен только для него. Филиппу не хотелось омрачать светлые воспоминания плохими новостями, но он не хотел скрывать того, что касалось каждого иоаннита на Родосе.

— Папа мне отказал. Он не верит, что Сулейман в действительности собирается захватывать остров. Думает, это лишь пустые угрозы молодого и неопытного правителя. Говорит, будто бы нападения не будет. Но оно будет, я не сомневаюсь. Выгоды османов очевидны — наше владычество здесь — кость в горле всего мусульманского мира.

— Неужели не нашлось ни одного государства, желающего помочь?

— У всех свои дела. Вернее, так ответил Папа. К итальянским войнам сейчас приковано всё внимание крупнейших государств в Европе. Но ты знаешь, Катрин, — рука Магистра дрогнула, — они не нашли даже галер, чтобы переправить к нам две тысячи добровольцев, которые уже были готовы за нас воевать, — Филипп знал, эта девушка умела хранить тайны, потому только ей, своему писарю, он смог поведать правду. А уже приблизительно через час Вилье де л’Иль-Адам сообщил ожидавшим ответа Папы рыцарям о том, что монархи ещё не приняли окончательного решения. Очевидно, что глава Ордена лукавил, дабы не подрывать боевой дух в рядах иоаннитов.

========== Крест — Глава II ==========

Всю весну Сулейман готовился к исполнению обещанного. Двадцатишестилетнего султана ожидала вторая серьёзная военная кампания, и теперь, после успеха в борьбе с венграми, он больше не мог отказаться от лавров победителя. Лучшие инженеры, кораблестроители, стратеги — все были задействованы к исполнению важной для всех мусульман задачи — захвату главенства на Средиземном море.

Как итог — 26 июня Родос блокировали двести восемьдесят кораблей, доставившие десять тысяч турок во главе с Мустафа-пашой. Вилье де л’Иль-Адам понимал, что у берегов ещё не все силы Османской империи, но они уже численно превосходили всех воинов Родоса, готовых защищать христианское владычество. И всё же Великого Магистра это нисколько не страшило — его людей защищала мощнейшая крепость бастионного типа, окружённая двойными стенами и рвом, а также сами природные условия острова.

Турецкие инженеры готовили осадные и штурмовые орудия, но только их начинали располагать на брустверах, как иоанниты сравнивали все труды мусульман с землёй. Сулейману только и приходили доклады от Мустафа-паши об очередных неудачах их подданных. Султана переполнял гнев, который больше не удавалось полностью выплёскивать на страницах дневника. Он решил покинуть дворец и взять командование в свои руки. С ним отправилось почти сто тысяч воинов, исполненных жаждой войны и вражеской крови.

Прибытие Сулеймана ознаменовало наиболее кровопролитные битвы за владычество над твердыней. Война шла на земле и под землёй, и каждому христианину на острове пришлось забыть о спокойствии. Каждому, но только не Вилье де л’Иль-Адаму. Пусть он трезво оценивал силы Ордена — в то время как решительно настроенный султан высадился с сотней тысяч, он не мог противопоставить им даже десять тысяч человек, это не лишало его уверенности. Опытный воин видел в лице Сулеймана новое, непростое испытание для своего меча и слова. У Магистра определённо была надежда на победу — не количеством, а качеством отличались рыцари-госпитальеры, исполненные духом своих предшественников, славных крестоносцев. Храбрые, бесстрашные, готовые отдать жизнь за богоугодное дело, только бы нога османа не ступила на священную землю, они непрестанно скрещивали клинки своих подобных крестам мечей с саблями, определённо напоминавших символ ислама — полумесяц.

Великий Магистр не сидел в своём кабинете. Он не щадил собственных сил и целыми днями следил за тем, как ведётся работа подкопщиков под предводительством знаменитого венгерского инженера Габриэля Мартинегро, а также лично отдавал приказы госпитальерам, видевшим в лице Вилье де Лиль-Адама незыблемого авторитета. Они были готовы погибнуть за него, а он – за них.

Сулейман же собственными глазами убедился в бессилии своей армии: без конца умирали его люди, при этом не принося значимых результатов. Переполненный гневом, он требовал непрерывно атаковать укрепления, и подгонял подкопщиков, угрожая казнить каждого, если он понесёт окончательное поражение или будет вынужден возвратиться в Стамбул ни с чем. Гонимые страхом, они дали султану первый действительно значимый результат — пал Английский бастион. Вдохновлённый успехом, предводитель мусульман приказал начать штурм.

Османы прорывались внутрь, за укрепления, оставляя за собой разрушения, пожары и лишая мирных жителей крова. Но мощнейшим натиском госпитальеры и ополченцы отбрасывали многочисленное войско мусульман к их прежним позициям, устилая землю за собой мёртвыми телами и потерявшими своих хозяев саблями.

В непроглядной пелене дыма группа иоаннитов шла на крики и взовы о помощи потерявших свои дома людей. Магистр приказал разместить их в подземелье своей резиденции, где им не будут страшны ни янычары, ни обстрелы, ни болезни. Катрин-Антуанет ждала их у входа во дворец, чтобы сопроводить до безопасного места, а уже там следить за дисциплиной и оповещать о происходившем у стен. Её переполняла гордость — именно ей, а не кому-то другому поручили такое ответственное дело, и она намеревалась выполнить его идеально, чтобы Магистр был доволен её работой. В то время как напуганные жительницы Родоса вздрагивали при каждом ударе ядра о стену крепости, и чуть ли не срывались на бег, лишь бы скорее оказаться в безопасности, Катрин шла медленно, гордо держа осанку. Ей и самой было страшно, но она показывала пример спокойствия остальным. Глаза очертили полукруг — от руин старой колокольни святого Иоанна, к любимому костёлу — теперь она уже нескоро сможет пойти туда на Мессу, и до незначительно разрушенной внешней стены.

Писарь Магистра вела всех за собой, степенно спускаясь всё ниже и ниже. Холодные холлы, скорее всего кишевшие крысами, наводили ужас на женщин. Они крестились, перешёптывались, кто-то не хотел идти дальше, но Катрин приказным тоном велела не останавливаться. Девушка убеждала остальных, что они здесь ненадолго и скоро османы уйдут ни с чем, однако ей мало кто верил, пусть они и не говорили об этом прямо.

Госпитальерка смотрела по сторонам, выбирая, где лучше укрыться её подопечным. Она сама никогда не бывала здесь ранее. Ей казалось, что количество коридоров и сырых пустовавших комнат подвала превышало те, что располагались наверху, и при нынешних обстоятельствах это было идеальным условием. За покосившимися гнилыми дверями скрывались сырые каменные стены, покрытые паутиной. Раньше там жили охранники ныне пустовавшей темницы, теперь же эти комнаты должны были приютить по пятнадцать человек каждая.

Катрин же поселилась одна, в самом отдалённом помещении, но даже отсутствие всё не утихавших соседок не дало ей спать спокойно.

*

Уже который день сверху доносился грохот артиллерийских орудий, но госпитальерку лишал сна совсем не он. С того дня, когда османы разрушили колокольню, откуда просматривался лагерь Сулеймана, она не видела Великого Магистра. В голове вновь всплывали тёплые моменты из мирных для Родоса времён, как она писала письма султану, сидя за столом самого Вилье де л’Иль-Адама, как он сообщил ей, что будет защищать Родос до последнего, как тогда же взял её за руку, она вспоминала проведённые вместе Мессы, и, что самое главное — день посвящения и клятвы. Тогда она впервые преклонила перед кем-то колено — она, знатная девушка, дворянка, дочь крупного феодала во Франции, перед которой становились на колени десятки слуг. Магистр смотрел на неё сверху вниз, но не взглядом господина, а безо всякой надменности, как добрый странноприимец, берущий её под свою опеку. И только ему она готова быть покорна.

Всё её тело охватывало особое чувство, приятное и нежащее, только лишь она представляла, как целует эти руки, как поднимает голову вверх и видит лицо Филиппа, а он протягивает ей раскрытую ладонь, помогая встать, и заключает в крепкие и тёплые объятия, отгоняя прочь промозглый холод подземелья. Но это были лишь мечты, а в реальности она была здесь совершенно одна, дрожа от ледяного сырого воздуха и напряжённых нервов.

Катрин встала с деревянной скамьи, устланной шерстяным покрывалом, и решила пройтись. Девушка ходила из стороны в сторону, потирая руки оледеневшими ладонями. Сердце бешено колотилось, то ли от недоброго предчувствия, то ли от волнения — сейчас она не могла этого определить.

Иоаннитка остановилась, услышав, что кто-то стремительно спускается по каменной лестнице. Приподняв для удобства юбки красного платья, она побежала туда, откуда доносились шаги, желая спрятаться под лестницей. Девушка опасалась создать лишний шум, ведь в такой тишине даже шорох ткани мог её выдать. Да что там - она боялась даже дышать, ведь у Катрин не было ни оружия, ни достаточной силы, чтобы дать отпор тому, кто захочет навредить ей или вверенным людям. В руках она сжимала только связку ключей, готовая ударить ею в случае нападения, ведь чего ещё можно было ожидать от незваного гостя в такой час.

В сокрытый во мрак подвал вошёл высокий человек в чёрном и остановился, глядя по сторонам. Госпитальерка вжалась в стену, украдкой выглядывая из-за угла. В этот момент мужчина обернулся, и заметил её. Уста Катрин растянулись в счастливой улыбке, но глаза по-прежнему были полны ужаса. Уставшие и ослабевшие от страха ноги согнулись, и иоаннитка опустилась на пол, обхватив колени дрожащими руками.

Магистр подошёл к ней и сел совсем рядом. Он склонил голову набок, пытаясь заглянуть в красные от бессонных ночей глаза девушки.

— Ваше Преосвященнейшее Высочество, это вы…

— Конечно я. Ведь сюда никто бы и не смог пройти. Вход охраняют мои рыцари. Кому как не тебе знать, — Вилье де л’Иль-Адам по-доброму улыбнулся.

Иоаннитка улыбнулась в ответ, ничего не говоря. Она понимала, что действительно не права, но пережитый страх ещё не покинул её разум. Катрин-Антуанет испугалась, что османы прорвались во дворец, и, окажись это правдой, смерть показалась бы ей самым лучшим исходом.

— Почему ты не спишь? Уже рассветает.

— Как же я могу спать, когда сверху нет вестей? Одно лишь громыхание турецких орудий, — «А ещё холод и сырость», — хотелось бы ей добавить, но она не смела жаловаться своему повелителю. — Я беспокоюсь за наших защитников.

— Скоро всё стихнет. Мы отобьём их атаку. Уже второй их штурм останется безрезультатным.

— Когда нам можно будет выйти наверх?

— Сейчас нельзя. Там горы трупов. Мы не успеваем от них избавляться. Так у нас вообще может вспыхнуть эпидемия.

Катрин ахнула, бросив обеспокоенный взгляд на Филиппа. Тот накрыл своей ладонью дрожащую ледяную руку госпитальерки.

— Трупы мёртвых османов, — продолжил он, самодовольно ухмыляясь. И тут же глаза девушки засияли от счастья — как и обещал Вилье де л’Иль-Адам, он уже третий месяц не позволял ступить на родосскую землю мусульманам и остаться после этого живыми. — Сулейман вне себя от злости. Не щадит своих людей, бросает их в атаку, не считая потерь.

— Вы — наш защитник, спасибо. Я спокойна, пока вы держите в руках меч, — она смотрела на Магистра преданным взглядом с восхищением и некоторой долей нежности. Теперь, когда она не была уверена, наступит ли для неё завтра, Катрин не скрывала свои чувства, однако и не проявляла излишней спешки, дабы не разрушить то, что так старательно и аккуратно строила всё это время. Филипп чувствовал, как она дрожит, одетая лишь в тонкое платье поверх шёлковой рубахи. Он расстегнул серебряную застёжку и снял с себя длинную чёрную накидку. На её плечи лёг мягкий, ещё тёплый бархат. Длинные тонкие пальцы застегнули фибулу и поправили плащ. Её сердце быстро билось и трепетало, и госпитальерке не хотелось, чтобы этот долгожданный миг встречи заканчивался. Она расслабленно склонила голову к плечу Магистра, уже ничего не боясь, и почувствовала, как он её приобнял.

Госпитальеры смотрели друг на друга, но ничего не говорили. Казалось, даже османы остановили обстрел только чтобы не нарушать тишину в такой момент. Ещё крепче прижавшись к главе Ордена, она склонилась к нему так, что её горячее дыхание обжигало шею мужчины. Его переполняло желание, он боялся самого себя, своих грешных мыслей, но сейчас Филипп был готов переступить все обеты. Магистр слегка отстранился от госпитальерки, и её решительность вмиг сошла на нет. Она корила себя за стратегическую ошибку, не отводя испуганного взгляда от демонстративно смотревшего в сторону повелителя. Он вновь обратил к девушке взор. Между ними вновь установился неотрывный зрительный контакт, позволяя ей разглядеть едва заметное смущение в серых глазах главы Ордена. Филипп ничего не говорил, и от этого пугающего ожидания Катрин казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Прошло не более пятнадцати секунд, но девушке казалось, будто это безмолвие длилось уже несколько минут.

Вилье де л’Иль-Адам принялся поправлять свой плащ, теперь уже принадлежавший его подданной, расправляя воротник, и за него же резко потянул девушку на себя. Без всякого сопротивления она поддалась, вновь оказавшись в опасной близости от повелителя. Он смотрел, как показалось госпитальерке, строго и сурово. Она ожидала наказания за свою дерзость, но на самом же деле Магистр просто застыл в замешательстве.

Никогда в жизни ему не приходилось делать того, чего сейчас желало его сердце, потому он медлил, раздумывал над стратегией и тактикой, словно сейчас ему предстояла битва с сильнейшим противником. Однако так же, как и на войне, ныне была ценна решимость, потому он ещё крепче сжал бархатную накидку и притянул ближе к себе. Будто бы сюзеренским, непорочным и целомудренным поцелуем он одарил госпитальерку, втайне так мечтавшую об этом, и ощутил, что дав себе волю он обрёл новые силы. Магистр положил ладони на шею Катрин, чувствуя участившийся пульс под ледяными пальцами. Она же робко коснулась плотной ткани, покрывавшей сильные плечи рыцаря.

Великий Магистр разжал пальцы и вновь отстранился.

— Это… грех…? — то ли констатируя, то ли вопрошая прошептал он. — И я, и ты… Мы дали обет. Я даже не знаю, должен ли исповедаться в том, что испытываю? Ведь нет раскаяния в моём сердце.

— Не должны. Разве может это быть грехом? Дева Мария радуется, когда видит, как я счастлива прямо в этот момент, как её благодатный свет переполняет моё сердце. Всё, что сейчас происходит — происходит с её благословением, — Катрин с долей коварства ухмыльнулась. Сейчас она была подобна дипломату, каждое слово которого должно было быть взвешено и продумано. Теперь от силы убеждения зависела её судьба и будущее как подданной, влюблённой в своего повелителя. Забудет ли глава Ордена произошедшее на рассвете этого дня как недопустимую ошибку, либо же решится преодолеть все надуманные преграды.

— Дева Мария? — он улыбнулся и встал с пола. Магистр протянул открытую ладонь госпитальерке, помогая ей подняться. Она ещё не до конца осознавала, что произошло, но безграничная радость переполняла её. Теперь никакие османы ей не были страшны. Филипп крепко обнял девушку, вселяя покой и уют, но скрип двери одной из комнат заставил Катрин отпрянуть от повелителя. На прощанье она почтительно поклонилась Магистру, а он кивнул ей в ответ. Нехотя девушка зашагала в свою комнату, кутаясь в бархатный плащ Вилье де л’Иль-Адама, и напоследок бросила недобрый взгляд на подсматривавшую за ними пожилую дворянку, посмевшую омрачить эту встречу, которая могла оказаться и последней.

*

Катрин-Антуанет сидела перед зеркалом, расчёсывая завитые в кудри золотые волосы и укладывая их на дорогое коралловое платье из своего светского прошлого. В самый разгар шквального обстрела она покинула убежище, оставив женщин и детей на одного из охранников, и в своих покоях готовилась ко встрече с Магистром. Из сундука со старыми вещами, о которых пришлось забыть, служа в Ордене, госпитальерка достала шкатулку с драгоценностями и флакон с парфюмом. Именно в эту, самую опасную за всё время осады ночь она испытывала желание быть особенно красивой, как если бы это был её последний день.

Поверх шёлкового платья, расшитого тонкими алыми узорами, она надела бархатную накидку самого Вилье де л’Иль-Адама. После той ночи, когда османы второй раз штурмовали крепость, девушка не расставалась со столь ценным подарком — тепло дорогой ткани согревало подобно объятиям их бывшего хозяина. К тому же чёрный плащ скрыл неподобающие для члена Ордена одежды и глубокий вырез платья, открывавший болезненно белую, почти прозрачную кожу с проступавшими венами и артериями.

Дождавшись, когда за окном рассветёт, госпитальерка решительно пошла в кабинет своего повелителя.

Охранявшие Магистра рыцари расступились перед писарем — они думали, она шла, дабы начертать очередное послание султану. Но цель её была далека от предположений стражников.

Когда за ней закрыли двери, Катрин расстегнула фибулу и аккуратно сложила плащ на стоявший рядом стул, игриво глядя на удивлённого столь раннему визиту своей подданой Магистра. Он встал из-за стола, на котором были разложены карты и какие-то макеты, и сделал несколько шагов навстречу стремительно шедшей к нему девушке.

Теперь не было ни коленопреклонений, ни даже любимого для госпитальерки обряда поцелуя магистерской руки. Катрин накрепко вцепилась в одеяние Магистра и неотрывно смотрела ему в глаза. Сильными руками он обхватил девушку за талию, не позволяя отстраниться от себя. Девушка водила губами по покрытой седой щетиной шее, в то время как магистр расцеловывал открытое плечо, вдыхая сладкий запах духов.

Пропустив между пальцев светлые волосы госпитальерки у самых корней, он сжал их и притянул её лицо к своему. Начатый с лёгкого и нежного соприкосновения губ поцелуй становился более страстным, грубым и грешным. Неумело, но с тем же пылом Магистр отвечал Катрин, чувствуя особую силу, переполнявшую его всего. Белая борода приятно покалывала кожу, и это ощущение делало происходившее реальным, словно убеждая, что это происходит наяву, а не во сне.

— За это мы будем гореть в аду, — шептал Филипп, бросив взгляд на прибитый к стене крест, и вновь приник устами к подданной.

— Не будем. Мы же не делаем ничего недозволенного. Я лишь хочу разжечь в вас огонь и силу, чтобы сегодня вы не знали пощады перед неверными. Пусть будут течь реки мусульманской крови. Заставьте их проклясть Аллаха за то, что привёл их к нам. Не допустите, чтобы грязные руки турков коснулись хоть одной женщины на Родосе. И меня.

Последняя фраза Катрин заставила Великого Магистра нахмуриться. Он взял обе её руки в свои и поднёс каждую к своим тонким устам. Она обхватила шею повелителя и вновь одарила его поцелуем, третьим в его и её жизни, гладила руками широкую спину Магистра и крепко притягивала к себе. Но в какой-то момент иоаннитка упёрлась руками в латный нагрудник Филиппа, вынужденная отстраниться от него. На немой вопрос в глазах главы Ордена она еле слышно прошептала:

— Вас ждут воины. Помните мою просьбу — утопите Сулеймана в крови его же подданных. Воздайте по заслугам этому неверному, — она коснулась рукояти меча, слегка вытянув его из ножен. — Напоите вволю ваш клинок. Я вверяю вам свою жизнь и всю себя.

Магистр улыбнулся ей и пошёл к дверям. Катрин стояла на месте, любопытствуя, куда же он идёт. Филипп взял свой плащ со стола и принёс госпитальерке.

— Ты совсем не спишь, — при свете первых лучей солнца он заметил, какие красные и уставшие глаза у его писаря. — Если тебе неспокойно в нерушимых стенах подземного убежища, то сможешь ли ты уснуть хотя бы наверху?

— Смогу, Ваше Преосвященнейшее Высочество.

— Тогда ступай к себе и спи, а когда проснёшься, сможешь увидеть, как я сражаюсь. Мы расположимся на Английском бастионе и будем стоять насмерть, только бы не дать им покорить эту позицию.

— Я всегда мечтала об этом: увидеть вас в бою, чтобы все те славные легенды ожили. Храни вас Господь, я верю, сегодня Сулейман опять ничего не добьётся.

Магистр расправил плащ и покрыл им плечи Катрин-Антуанет. Она опустила голову, пряча счастливые глаза и довольную улыбку. Иоаннитка поцеловала его руку, а затем почтительно кивнула и зашагала к выходу. Сейчас она совсем не тревожилась за Вилье де л’Иль-Адама, ведь сегодня она твёрдо верила, что сможет увидеть его ещё раз.

— А когда я вернусь сюда после боя, я хочу, чтобы ты была здесь, — напоследок велел ей Магистр.

— Конечно, я обязательно буду, — не поворачиваясь ответила Катрин. Она не хотела, чтобы повелитель видел её светящийся от радости лик в этот момент.

*

Только сон отступил от разума Катрин-Антуанет, она подошла к окну. Отсюда было видно совсем немногое, один лишь кривой, подбитый непрерывными обстрелами мусульман, контур внешней стены и руины Английского бастиона. С такой дальности бурлившие в пылу битвы толпы госпитальеров и османов слились воедино, но она знала, что там, среди них, сражается и Вилье де л’Иль-Адам — настоящий рыцарь, нёсший в своём сердце дух благороднейших крестоносцев.

Катрин представляла его, облачённого в сверкавшую в закатных лучах латную кирасу, крепко державшего меч, обагрённый кровью неверных, со стальным, суровым взглядом, лишавшего жизней тех, кто пришёл принести смерть его подданным.

Таким он и переступил порог своего кабинета, только уже без воинственного блеска в глазах, а уставший и совсем обессилевший. Катрин, как ей и было велено, ждала его за столом, предусмотрительно держа в руках перо. Другие рыцари, которые привели Великого Магистра, принялись возиться с его доспехами, но он приказал им уходить. Филипп с вызовом посмотрел на госпитальерку, как бы призывая подойти.

Она нерешительно приблизилась к повелителю и с благоговением дотронулась до гладкого серебристого металла, нагревшегося от разгорячённого в пылу битвы тела. Кираса была покрыта липкой тёмно-красной жидкостью и царапинами. Уже запёкшиеся брызги мусульманской крови на латах и обветренном лице Филиппа делали его ещё могучее и величественнее, перед ним хотелось преклоняться, целовать эти мозолистые жилистые руки, быть покорной воле Магистра и делать всё ради его победы. Но она лишь расстёгивала застёжки на доспехах, в то время как Великий Магистр рассказывал о том, как уже третья атака была героически отбита его рыцарями.

========== Крест — Глава III ==========

На вечерней Мессе было совсем мало людей — мужчины воевали, а женщины боялись покидать свои убежища, предпочитая молиться в более безопасном месте. Катрин же, оставив вверенных ей людей на охранявших подвал рыцарей, тайно отправилась в храм. Она сидела одна, как обычно — в первом ряду, изредка оборачиваясь на скрип старой, но ещё крепкой двери, впускавшей из нартекса в наос прихожан: в основном монахинь и пожилых католиков Родоса.

Тишину оборвал колокол, ознаменовавший начало Мессы. Его некогда радостный перезвон, отражаясь искажённым эхом, теперь звучал мрачно и тревожно, однако исполненная религиозным воодушевлением Катрин-Антуанет не придала этому никакого значения. С едва заметной полуулыбкой на устах она нетерпеливо перебирала бусины розария, не отводя пристального взгляда от массивной деревянной двери, ведущей в сакристию. Она отворилась, и из ризницы вышел священник, чьё лицо, также как и лицо госпитальерки, скрывала тень от глубокого капюшона. Он преклонил колено перед алтарём, а затем встал за ним и открыл молитвенник. Священнослужитель поднял ладони к небу, и сидевшие в наосе повторили за ним. Их взгляды встретились, и еле уловимым кивком он поприветствовал давно не навещавшую его гостью.

Служба проходила привычным чередом, однако люди, находившиеся сейчас в церкви, в своих мыслях были далеки от Христа — каждый думал о чём-то своём, что беспокоило его в эти нелёгкие времена. Катрин также слушала, но не слышала слова Поля, а он говорил, но без былого воодушевления в речи.

Полтора часа пролетели незаметно. И вот, напоследок вставая на правое колено и осеняя себя крестным знамением, прихожане медленно побрели к выходу. Иоаннитка же так и осталась на месте, лишь сняв капюшон, не отводя задумчивого взгляда от статуи Девы Марии.

— Катрин-Антуанет, здравствуй, — голос священника, вставшего перед ней, вывел её из размышлений.

— Поль, — она посмотрела на юношу и радостно улыбнулась ему, — здравствуй.

— Давно ты к нам не приходила, надеюсь, ты в добром здравии.

— Спасибо, всё хорошо, слава Богу. Я не могла, на меня возложили слишком большую ответственность — Магистр велел мне следить за порядком в убежище для знатных женщин. Если он узнает, что я здесь, мне придётся несладко, ведь он запретил выходить без разрешения, — взгляд Поля стал напряжённым, но, когда госпитальерка беззаботно засмеялась, он понял, что большой опасности ей не угрожает.

— Тяга к Божьему слову оказалась весомее воли сюзерена? — осторожно поинтересовался монах.

— Нет, я всего лишь соскучилась по твоим проповедям. Без них моя вера слабеет, — писарь озвучила то, что в глубине души хотел услышать от неё священник. Беззастенчиво он заулыбался, радуясь лестным словам. — Я же нашла себе временную замену: женщин охраняют стражники, которым можно доверять. Они-то ужполучше меня присмотрят за этими сплетницами. Мне тоже нужен отдых, а повелитель об этом не узнает. В конце концов, я целый месяц не видела белого света. Дышу одним только затхлым воздухом подземелья.

— Тогда ты не откажешься от прогулки?

— С удовольствием. Я скучала по беседам с тобой.

Поль махнул рукой, указывая следовать за ним. Они прошли в сакристию, а оттуда, через невзрачную дубовую дверь, на которую даже не обратишь внимание с первого взгляда, — в сад, окружавший костёл.

Под ногами шуршали влажные опавшие листья, а холодный ветер с завыванием гулял между кривых стволов деревьев. Закатное красное небо сменилось тёмно-синим, озарённым полной луной, к которой тянулись подобные костлявым рукам ветви. Именно по такой природе и скучала Катрин-Антуанет. С восхищением слепого, который вновь обрёл зрение и словно впервые видел этот мир, она смотрела по сторонам и вдыхала воздух полной грудью. Девушка опустила голову вниз и увидела яблоки, которые так никто и не собрал. Она подняла одно из них, бережно вытерла от грязи и начала его рассматривать: переспевшее, красное, слегка мягкое, но без единого изъяна. Так и шла, не выпуская его из рук. Поль ступал рядом, то поднимая голову к небу, то с любопытством глядя на спутницу, но так и не решался задать интересовавший его вопрос.

— Как дела в церкви? — иоаннитка первая прервала небольшую паузу в разговоре.

— Ты и сама видела: одни боятся выходить на улицу, другие на войне. Надеюсь, скоро всё вернётся в привычный черёд. Скажи лучше, что происходит у стен?

— Их сто тысяч, нас — шесть, и ни один их штурм не удался. И не удастся, я знаю точно. Пока за нас сражается сам Магистр, бояться нечего. И пока ради Родоса насмерть стоят госпитальеры, я могу быть спокойна. Ведь это ты закалил их веру, лишил страха смерти, сотворил из них истинных христиан, — иоаннитка смотрела на бледное лицо Поля, в его глубоко посаженные серые глаза. Она была от всей души счастлива видеть его. Общество её мудрого не по годам сверстника, непоколебимо благочестивого, преданного своей вере до конца, было для неё особенно ценным.

Далее они гуляли молча, пока не вернулись к костёлу. Там Катрин-Антуанет решила, что самое время прощаться:

— Спасибо за эту прогулку, Поль, — она положила ладонь на его плечо, и то же самое сделал он.

— Я надеюсь, мы скоро встретимся снова, — его бледные уста растянулись в искренней улыбке.

— Конечно встретимся. Я-то уж точно найду способ снова сбежать. Ты знаешь, я никогда не бывала в нашем храме ночью.

— Я обязательно проведу тебя туда, — монах хлопнул рукой по поясу, чтобы зазвенела связка ключей, как бы подтверждая его слова.

— До свидания тогда, — госпитальерка развернулась, безмолвно подняла ладонь в прощальном жесте и спешно зашагала в сторону дворца, лишь один раз обернувшись. Священник кивнул ей и пошёл в костёл.

А через неделю, уже за полночь, две фигуры в чёрном встретились на том же месте. На этот раз луна была затянута тучами: и дорога к костёлу, и сам храм были сокрыты во тьме, а зажжённые факелы или свечи быстро бы привлекли внимание тех, кто ещё не спал, потому пробираться в таком мраке было трудно.

Поль на ощупь нашёл замочную скважину и с грохотом провернул в ней ключ. Дверь оглушительно заскрипела, и этот звук непозволительно громким эхом отразился о стены церкви. Перекрестившись на одном колене прежде чем войти, они прошли дальше, к самому алтарю. Монах шёпотом велел идти за ним, и направился к винтовой лестнице, ведущей на хор. Он протянул Катрин ладонь, чтобы помочь подняться наверх.

— Здесь так красиво ночью, — девушка изобразила восхищение, как бы оправдывая в глазах монаха эту задумку, хотя ничего необычного ей увидеть не удалось — костёл и без того был прекрасен в любое время суток. Она была рада уже тому, что повидала дорогого товарища. Поль же стоял за её спиной, обдумывая, что ещё он мог бы показать.

— Есть идея. Ты ведь не бывала на колокольне.

— Пойдём, — в глазах девушки блеснули озорные искры.

Священник действительно не ошибся, ведь с такой высоты открывался вид на дома, улицы, крепостную стену, тёмное неспокойное море и чёрное бархатное небо. Теперь уже госпитальерка ничего не сказала — она просто запоминала представшую перед ней картину вместе со всем этим днём.

— Подожди… Кто это там? — она указала пальцем на огонёк. Какой-то человек спешно шёл между домов в неизвестном направлении. — Найди кого-нибудь и узнай, что он делает на улице среди ночи. Поскорее! — Катрин, слушая об обстановке под стенами, стала видеть предателей в каждом втором, и не боялась сообщать о своих предположениях Великому Магистру. Он в свою очередь прислушивался к интуиции, а где-то и объективным обвинениям своего писаря, и каждого подвергал допросу. Причины для такой подозрительности были — османы были исключительно в бесперспективном положении, и собственными глазами видели мощь укреплений и орудий, но всё равно не отступали, словно кто-то выдавал им незримые для врага слабые места защитников крепости.

Поль незамедлительно поспешил вниз.

— Доложи об этом человеке Его Преосвященнейшему Высочеству, только скажи, что сам его видел. Обо мне ни слова, — добавила иоаннитка ему вслед.

— Никто не узнает, — ответил священник.

*

— Мы поймали твоего слугу, когда он готовился отослать очередное послание Ибрагиму-паше.

Канцлер молчал, гневно глядя в глаза своему давнему врагу. Вилье де л’Иль-Адам расхаживал из стороны в сторону, задумчиво рассматривая бумажный свёрток.

— И само послание у нас тоже есть, — тонкие уста Филиппа были изогнуты в победной ухмылке: Поль привёл слугу подсудимого как раз с этим письмом, которое предатель собирался отправить противникам, прикрепив к стреле и выстрелив в специально обозначенное место. — Будешь и дальше отрицать свою вину?

— Ты нашёл повод расправиться со мной? Это всё клевета! — прохрипел сквозь стиснутые зубы Андрэ д’Амараль. Его пытали на дыбе уже час, то усиливая, то ослабляя натяжение, чтобы канцлер смог говорить.

— К чему мне с тобой расправляться? Я получил свой пост за военные заслуги, и теперь успешно обороняю Родос. Разумеется, твои амбиции глаголят громче разума, вот ты и решил таким образом возвыситься. Только ты не стал бы магистром, если бы османы захватили остров. В лучшем случае они дали бы тебе бежать как своему преданному псу, — между давними врагами установился неотрывный зрительный контакт. — Ладно, ты ненавидишь меня, ведь я был признан более достойным рыцарем, чем ты, и ненавидишь Орден, который мне верен, но как ты посмел предать дело Креста?! — впервые за допрос Великий Магистр сорвался на крик. Он оттолкнул палача у рычага, и сам потянул его на себя.

Истошные вопли подсудимого разносились эхом по сырому подвальному помещению. Катрин стояла по другую сторону одной из дверей, наблюдая через щель за пытками предателя. Красный от боли, растянутый на дыбе, представший в таком виде перед главами Ордена, Андрэ всё же не лишился надменности во взгляде.

— Ты не сломаешь меня пытками, — голос канцлера дрожал, было слышно, что он едва сдерживал крик.

— Я понимаю, не хочешь порочить своё имя, — Филипп склонился над мокрым лицом Амараля, и с кровожадной ухмылкой продолжил. — Но твоё молчание не спасёт от клейма предателя, которое будет с тобой на века. Ты загубил свою жизнь, но не губи душу, сознайся и очистись покаянием. Останови для себя эти пытки!

— Такая мелочь как боль не заставит меня признаться! — едва дав договорить подсудимому, Магистр кивнул палачу и тот провернул колесо дыбы, натянув её до допустимого предела, после которого человек обычно погибал. Сам он стал рядом с другими главами Ордена, и теперь Катрин-Антуанет видела только канцлера. Более Амараля никто не призывал сознаться. По молчаливому призыву палач потянул ручку и раздался оглушительный треск, и после крики прервались — скорее всего это убило подсудимого.

Девушка почувствовала, как по щекам потекли слёзы, но она и сама не понимала — почему. Предателя ей было не жаль, ведь он свёл на нет все труды Вилье де л’Иль-Адама, но отчего-то её сердце забилось быстрее, дыхание сбилось, а руки нервно задрожали. Пыточную покинули все, и только один Андрэ так и остался прикованным к дыбе. Госпитальерка осталась возле одной из дверей, рассматривая в щель предателя, схваченного благодаря ей. Она была огорчена, что допрос прошёл слишком быстро и так и не достиг своего логического завершения — признания. В голову пришла идея зайти и посмотреть поближе, но она не успела даже дотянуться к дверной ручке. Иоаннитку неожиданно схватили за шею ледяной рукой. Она только решила закричать, как услышала тихий знакомый голос прямо возле уха.

— Что ты здесь делаешь посреди ночи? — пальцы на шее слабо сжались.

Она с усилием обернулась и увидела Магистра, с чьих уст ещё не сошла та зловещая ухмылка, а в сердитом взгляде виделось что-то лукавое. Одной рукой он крепко прижимал её к себе со спины, не давая сбежать или хоть как-то пошевелиться. Катрин чувствовала рельеф рыцарского тела через слои плотных тканей, его тепло и силу. На вопрос повелителя девушка не отвечала — не могла же она честно сознаться, что просто любила наблюдать за своим сюзереном, следить за проводимыми им заседаниями Совета, порой даже не слыша, что он говорит. Главное – как: манера его речи, размашистые жесты, неповторимая мимика. Ей просто нравилось на него смотреть. Катрин расслабленно откинула голову назад на плечо мужчины, получая удовольствие от слегка удушливой хватки и тяжело дыша.

— Это дело государственной важности… Ты знаешь, что делают со шпионами? — Филипп продолжал играть роль строгого следователя.

— Я каюсь в содеянном, Ваше Преосвященнейшее Высочество, — глядя в глаза повелителю прошептала Катрин-Антуанет. — Такое больше не повторится, — пообещала она, хотя прекрасно понимала, что повторится — если бы не привычка следить за всеми тогда, когда они этого не ожидают - Андрэ д’Амараля никогда бы не вычислили.

Магистр развернул её к себе и увидел блестящие в свете факелов следы от слёз, которые девушка не успела вытереть.

— Тебя напугало то, что ты увидела? — склонившись совсем близко к лицу Катрин, обеспокоенно спросил Вилье де л’Иль-Адам. Девушка же переменилась в лице. Её губы растянулись в довольной усмешке, а глаза загадочно заблестели. Она положила ладони на сильные плечи сюзерена, но только для того, чтобы Магистр не заметил, как её руки снова задрожали.

— Напротив. Это всё правильно. Так и нужно с предателями… Пусть его бесчестная смерть всем будет примером.

— Он ещё живой. Но ему сломали позвоночник. На казнь сам уже не сможет пойти, если вообще выстоит до этого времени. Как бы там ни было, из него нужно выбить признание.

— Ведь он рыцарь, так же, как и вы. Вряд ли пытки сломают его, особенно тогда, когда он так искалечен. И без признания известно, что он предатель. Есть доказательства, есть свидетели и слуга, который свидетельствовал против него.

— Все знают о нашей вражде еще со времен битвы при Лаяццо. Люди скажут, что я просто убил давнего соперника, но к чему мне это, если я всегда его побеждал? А ведь он всю жизнь вставлял мне палки в колёса. Тогда он подверг опасности мои парусники, а теперь — успех всей обороны Родоса, а ещё жизни моих рыцарей и простых людей. Самое страшное, что султан Сулейман был готов капитулировать, а Амараль убедил его продолжать осаду: он рассказал, что у нас истощены запасы провизии, орудий и пороха, а помогать нам другие европейские державы не спешат. Теперь штурмы усилятся, нам придётся непросто. И я даже не знаю, как заставить заплатить его за содеянное. Уповать на адские муки для него я не могу. Он должен страдать в обоих мирах.

— Канцлер уже страдал, когда лавры imperatoris были возложены на ваше чело. Его неоправданные амбиции привели только к позору. Теперь голова Амараля упадёт к ногам всех преданных им людей, а за казнью последует девятый круг ада, где быть ему вечно терзаемым в пасти Люцифера подобно Бруту и Иуде в ледяном Коците.

*

Все последующие ночи сон Катрин-Антуанет был беспокойным, и эта тоже не стала исключением. Иоаннитка проснулась около полуночи, и, покрыв волосы красной накидкой, вышла в холл. Из разных комнат слышались приглушённые разговоры. Катрин подошла к двери, где среди прочих ночевала и её двоюродная тётя, которую она не видела с момента вступления в Орден. Но это, в принципе, не особо её печалило. Именно из этой комнаты в тот день за ней и Магистром кто-то следил. Теперь женщины там что-то эмоционально обсуждали, и это вызвало у девушки любопытство. Она вслушивалась в их речи, пытаясь разобрать, о чём они говорят.

— Магистр собрал всех мужчин, наших сыновей и мужей, а нас бросил здесь голодать, — заплаканным голосом причитала одна из них. — А ведь мог бы разместить нас и получше.

— Лишь бы не заболели наши детки в такой сырости и холоде, — тонким голосом шептала молодая девушка, прижимая к груди спящего младенца. Видимо, они обе не осознавали, какой привилегией их одарил Великий Магистр, позволив на время опасности перебраться сюда.

— Мог бы сдаться Сулейману. Какая разница, кому платить налоги? — ответила двоюродная тётя Катрин.

— Точно, — подтвердила слова предыдущей женщины третья. — Ещё когда султан не приплыл к нам, он обещал не тронуть жителей и рыцарей, если Магистр согласится отдать ему Родос мирно.

— Он слишком горделив. Всех нас угробит и сам погибнет, только бы не сдаться, — пренебрежительно буркнула другая. Это стало последней каплей, и Катрин резко толкнула дверь ногой.

— Почему не спите и мешаете другим? — строгим, с долей гнева голосом спросила госпитальерка.

— А что такое? Ты запретишь нам? — ввязалась в спор говорившая до этого женщина.

— Не я, а Его Преосвященнейшее Высочество. Здесь я — изъявитель воли Великого Магистра, и прежде всего он велел мне следить за порядком, а для его поддержания разрешил любые методы.

— Его власть висит на волоске. Скоро он не сможет командовать даже нами.

Катрин бросила пренебрежительно-злой взгляд на неприятную женщину лет пятидесяти в уже износившемся, испачканном, некогда роскошном платье с искусной вышивкой, на которое спадали сбитые грязные волосы. Она выглядела словно бездомная, а продолжала вести себя так, как и раньше. С самодовольной ухмылкой госпитальерка парировала её слова:

— Вчера Его Преосвященнейшее Высочество казнил изменника, который также хотел сдать Родос османам, — писарь брезгливо поморщилась, вспомнив, как отсекли голову Амараля. — Вы не подумайте, я совсем не хочу вас пугать. Только лишь предупреждаю.

Все молча смотрели на Катрин-Антуанет. Они знали — ей ничего не стоит передать неосторожные слова своему сюзерену, только бы в лишний раз подтвердить свою верность, а ему ничего не стоит лишить жизни любого предателя. Девушка решила, что их разговор исчерпан. Она кивнула и напоследок пожелала им добрых снов, но исключительно из вежливости.

Иоаннитка всё время волновалась, ведь уполномоченный извещать их рыцарь давно не спускался к ним, а наверху в последнее время стало слишком опасно. Однако наутро одного из дней посланник от Великого Магистра сказал, что господин желает её видеть. Не зная, каких новостей ждать, Катрин спешно собралась и устремилась в кабинет главы Ордена.

Она ступила внутрь сокрытой в полумраке комнаты — Вилье де л’Иль-Адам завесил все окна плотной тканью, и горевшая на его столе свеча была единственным источником света. Колыхаемый прерывистым, напряжённым дыханием Филиппа огонёк отбрасывал на, казалось, постаревшее от всех этих событий лицо Магистра бледно-оранжевое мерцание. Увидев силуэт своего писаря, он приветственно привстал, а затем вновь сел, склоняя голову к лежавшему перед ним листу бумаги.

— Ваше Преосвященнейшее Высочество, мне передали… Вы хотели меня видеть? — она удивлённо осмотрела кабинет, и ей было любопытно, почему повелитель сидит в темноте, но решила не спрашивать. Она догадывалась.

— Катрин, присаживайся, — он указал рукой на одно из мест, предназначенных для других руководителей Ордена.

— Мне не даёт покоя… что происходит у стен крепости? — госпитальерка старалась спросить это как можно вежливее и учтивее, ведь вряд ли Магистр мог порадовать её добрыми вестями.

— Османы потеряли почти половину своей армии. Однако они всё же разрушили ещё один бастион и захватили внешнюю стену. Но самое страшное не это.

Взглядом он указал на мятую бумагу с начертанным на нескольких языках текстом. Катрин взяла её в руки и начала читать.

— Написал на французском, итальянском и греческом, чтобы все смогли прочесть, — пояснил глава Ордена. — Сулейман убеждает, что если я добровольно сдам ему Родос, то все жители острова, включая его защитников, останутся живы. А если они сами возьмут крепость — то уничтожат всех и всё.

Теперь Катрин-Антуанет впервые стало страшно по-настоящему. Она ощутила, перед каким ужасающим выбором поставили Великого Магистра. Её глаза защипало от слёз, но она быстро заморгала, чтобы Вилье де л’Иль-Адам этого не увидел.

— И я не верю Сулейману, но… — Филипп сжал пальцами виски, унимая острую головную боль, — ему верит народ. Меня просят капитулировать, — он поднял голову и повернулся к девушке. Она вспомнила тот разговор, который подслушала совсем недавно, и её переполняла ненависть к каждому предателю, который ради собственных сомнительных выгод был готов перешагнуть веру и положенные на защиту острова жизни.

— Не сдавайтесь. Лучше погибнуть здесь владыками, чем отдать наш оплот этим варварам и позорно отступать, — она вновь была удивлена, что её мнением интересуются в таком сложном и тонком вопросе, и в то же время понимала, как тяжело Магистру, который после измены своего подданного ожидал предательства от каждого, даже от своего Совета. И только Катрин-Антуанет была исполнена нерушимой верностью и верой.

— Я рад, что и ты так думаешь.

— А как же можно рассуждать иначе? Ведь мы неустанно боролись с османами не для того, чтобы теперь уйти. И после стольких потерь султан точно не захочет оставлять всех родоссцев невредимыми. Мусульманам нельзя верить. Для них обещание, данное неверному — пустой звук.

— Как же мне тяжело, — Великий Магистр устало вздохнул. — Я послал рыцарей в европейские столицы. Их задача — убедить монархов помочь нам, и, если они согласятся, мы отбросим османов. Если же нет… В любом случае мы точно найдём выход, — после затянувшейся паузы уверенно продолжил он.

— Я верю в это, — госпитальерка осторожно коснулась жилистой руки главы Ордена, и тогда он вновь обратил к ней свой взор.

— Только бы наша вера оправдалась, помоги нам Господь. Ну, а если наши грехи столь велики и османы овладеют крепостью, — Магистр выдвинул ящик стола и достал оттуда массивный деревянный крест, — это тебя защитит.

Катрин-Антуанет с интересом разглядывала совершенно обыкновенный крест, подобно тем, что принято вешать над кроватями, и, не перебивая расспросами, дожидалась пояснений Магистра.

— Я бы хотел подарить его в день, когда турки покинут Родос. Но мы не в тех условиях, чтобы загадывать что-либо наперёд. Поэтому сейчас — лучший момент, — как бы отвечая на немой вопрос в глазах госпитальерки, он потянул крест в разные стороны и тот открылся.

Внутри лежал кинжал, и его рукоять вместе с клинком и гардой образовывали почти плоский крест. Тончайшая работа настоящего мастера была украшена позолоченными узорами и мелкими красными и белыми камнями.

— Теперь он твой, — Филипп протянул Катрин кинжал. Она взяла его в руки и поднесла ближе к тёплому свету свечи, желая разглядеть каждую деталь.

— Спасибо вам, Ваше Преосвященнейшее Высочество… Я… Мою благодарность не выразить словами.

Вилье де л’Иль-Адам лишь слабо улыбнулся, а затем отвёл взгляд к одному из завешенных окон.

— А мы… Не будем писать письмо? — вопрос девушки вывел Магистра из раздумий, и он повернулся к ней, положив руку на плечо.

— Никакой переписки с врагом. Я… позвал тебя не ради письма. Мне хотелось услышать твоё мнение и просто увидеть тебя.

— Мне тоже, — госпитальерка стыдливо опустила глаза, и, если бы в кабинете было светлее, Филипп смог бы увидеть румянец на обычно бледных щеках Катрин-Антуанет. Большим и указательным пальцем он сжал её подбородок, поднимая лицо к нему, а затем позволил себе поцеловать девушку ещё раз.

========== Крест — Глава IV ==========

Уже неделю на Родосе царила непривычная для военного времени тишина. Однако тишина эта была намного страшнее громыхания десятков орудий и звона клинков. Туркам удалось найти уязвимое место своего противника, ещё недавно казавшегося им непобедимым. Таким образом, внутренние проблемы стали фатальным испытанием для защищавших остров госпитальеров. Османы, претерпевавшие раз за разом военные поражения, оказались хитрыми дипломатами, и сами подтолкнули главу обороны острова к поиску мирного разрешения конфликта.

Целыми связками Вилье де лʼИль-Адаму приносили письма и петиции, в которых уже не предлагали остановить войну, а настойчиво требовали. Перед Магистром уже не стоял прежний вопрос: погибнуть ли с честью или выжить, но заклеймить себя позором — теперь он должен был сделать одинаково ужасающий для гордого и честолюбивого правителя выбор: быть свергнутым и убитым как тиран своим же народом, за который он без устали воевал, или же сдаться Османам, преклонившись перед ненавистным врагом.

Второй вариант всё же виделся ему более достойным, хоть и болезненным.

Таковым и был выбор Великого Магистра.

Об этом ещё не оповестили госпитальеров и простых жителей. Это решало только четверо глав Ордена. Они собрались за столом Магистра, и лишь одно место пустовало.

Всё заседание избранные рыцари-госпитальеры повторяли, что ни за что не отдали бы остров, однако их силы были почти исчерпаны. На этом настаивал и инженер Габриель Мартинегро — у Родоса больше нет ресурсов для защиты. Один только Магистр был против капитуляции и велел дожидаться помощи европейцев, которые в действительности только лишь на словах выказывали поддержку иоаннитам.

Результатом жарких дебатов стало окончательное решение о заключении мира. Только опасность бунта внутри цитадели заставила Вилье де лʼИль-Адама покорно склонить седую голову перед судьбой.

С невыносимой горечью Великий Магистр был вынужден объявить своим воинам: они должны отступить. Однако защитники не желали принимать капитуляцию, они были готовы бороться и дальше, противостоять силой в четыре тысячи человек полсотне тысяч османского войска. И тогда Вилье де лʼИль-Адам высказал ту мысль, к которой пришёл в ходе мучительных раздумий о своей дальнейшей политике:

— Изначально нас было всего шесть тысяч. Две из них — павшие за это священное, богоугодное дело. Сулейман привёл сто тысяч, и ровно половина сложила головы у наших стен. Гибли люди, но султану была важнее земля и торговые выгоды. Мне же важнее ваши жизни, ваши семьи и будущее. Мы достойно боролись, а теперь должны достойно проиграть, но спасти жизни простых людей. Deus lo vult.

Магистр невольно отвёл взгляд красных, уставших глаз ко внутренней стене крепости, над которой вместо чёрных знамён с восьмиконечными крестами развевался белый флаг. По его приказу. Сердце закололо, но он лишь гордо поднял подбородок и плотнее сжал губы, как и обычно подавая пример подданным. Теперь ему предстояли очередные переговоры с Сулейманом.

*

Турецкие полчища чувствовали себя на уступленной земле как дома. Несмотря на обещание султана не причинять никакого вреда жителям острова и их имуществу, они старались без особой необходимости не покидать своих домов, подпирали двери и вздрагивали от любого резкого звука. Те, кто вчера убеждал Великого Магистра сдаться, теперь, вероятно, жалели об этом. Радость местных жителей от того, что турки позволили им пять лет не выплачивать налоги, омрачал страх перед неуправляемыми османами — только теперь уже некому было на них жаловаться. С 20 декабря 1522 г. Филипп Вилье де лʼИль-Адам больше не владел Родосом.

Звуки турецкой речи заполонили всё пространство, от неё было некуда скрыться, также, как и от смуглых янычарских лиц и бешеных, горящих кровожадных глаз. Казалось, что стремление этих варваров бесчинствовать и мстить сдерживал лишь приказ их правителя.

Когда Сулейман, Мустафа-паша и Ахмед-паша вступили в собор Святого Иоанна, Катрин-Антуанет была внутри. Когда аги провозгласили приход незваных гостей, она спешно направлялась в библиотеку, где и столкнулась с Полем. Его глаза по-прежнему горели огнём христианского фанатизма, а уста были изогнуты в коварной, но счастливой ухмылке. Госпитальерка невольно улыбнулась ему в ответ. Девушка была так рада видеть своего друга, но какое-то недоброе, и в то же время светлое предчувствие вмиг словно парализовало её. На глазах выступили слёзы, и девушка не могла для себя объяснить, почему впервые за все шесть месяцев она заплакала именно сейчас.

Поль положил руки на её плечи и притянул к себе. Она крепко обхватила его спину, а жёсткая тёмно-коричневая сутана впитала слёзы госпитальерки. Монах гладил светлые волосы, уже не покрытые красной накидкой, и еле слышно проговаривал слова молитвы.

— Они уже здесь? — шёпотом спросил священник.

— Да, — коротко ответила Катрин-Антуанет. — Что ты собираешься сделать?

— Этим ножом, — из-за полы своего льняного одеяния Поль достал роскошный османский кинжал, щедро украшенный крупными драгоценными камнями, — я должен убить Сулеймана. Он принадлежит его родственнику, принявшему христианство и живущему здесь.

— Но тогда тебя же убьют… В любом случае убьют!

— Я знаю. Сегодня — последний день моей жизни. Я отправлюсь на небо, и я рад этому. Погибнуть за такое дело — величайшая честь.

Девушка вновь обняла священника, так крепко, чтобы в последний раз почувствовать его тепло, сердцебиение, которому скоро суждено прерваться навсегда. Ей хотелось вцепиться в его сутану и просить: «Не уходи!», но она лишь одобряюще кивнула и напряжённо улыбнулась.

— Каждый день я буду молиться за упокой твоей души. Спасибо тебе за весь свет, что ты мне принёс, — Катрин взяла его холодную руку и смотрела в серые глаза монаха, стараясь изо всех сил сдерживать чувства. Она разжала пальцы, понимая, что уже нет времени, и священник спешно зашагал в наос.

— Deus vult! — обернувшись, крикнул на прощание Поль и спрятал кинжал в рукав.

Госпитальерка медленно пошла за ним, туда, где вместе с другими главнокомандующими Сулейман проводил свой первый намаз на Родосе. Окружённые крестами, захватчики молились своему богу.

Тем временем бесшумно, словно тень, Поль поднимался по лестнице на хор, откуда прекрасно просматривался каждый молящийся. Катрин наблюдала за ним снизу, выглядывая из-за угла, и молча умоляла Господа, только бы всё свершилось так, как надо.

Вытянув руку вперёд, священник старательно целился, ведь у него был только один шанс.

Предатель-епископ, который ранее упрашивал Великого Магистра капитулировать, стоял в стороне и наблюдал за происходящим. Его взор заметил монаха на хоре, и служитель церкви продолжил неотрывно смотреть на него. Ибрагим-паша, правая рука султана Сулеймана, увидев, что епископ устремил свой пристальный взгляд наверх, куда-то за его спину, обернулся. Но было уже поздно. Бросок был совершён, и кинжал устремился к своей цели. С криком Ибрагим рухнул на своего повелителя, только лишь с благословения Аллаха опередив летевший клинок.

*

Катрин сидела на винтовой лестнице, по которой ещё вчера поднимался Поль — последняя надежда для христианского Родоса. Священник пожертвовал своей жизнью, чтобы избавить остров от османского владычества, однако его покушение на жизнь султана так и не удалось. Перед глазами девушки застыло лицо юноши, когда он показывал ей кинжал Мурата Султана. Тогда казалось, что ещё есть какая-то надежда, но выстрел, убивший Поля, разбил эту иллюзию. Юноша рухнул перед алтарём, и она не могла к нему даже подойти. Возможно, священник ещё был жив, но после случившегося ему было лучше умереть — османы не знали пощады для своих врагов.

А могилой Полю стала морская пучина, где покоился не один враг Сулеймана и его предков.

Ужас, который госпитальерка познала в тот день, сковал её тяжёлыми цепями, заставляя руки дрожать. Место, всегда приносившее радость и счастье, теперь напоминало о тех страшных событиях, а кровь Поля так и осталась на полу, не давая забыть пережитое.

Теперь они призвали к себе Великого Магистра, и вряд ли разговор с ним будет завершен быстро. Катрин боялась, что её сюзерена будут пытать, а затем казнят и сбросят туда же, в море, за покушение, содеянное его подданным, вероятно, по его же приказу. Мусульмане весь день посещали храм, осквернённый кровавым намазом, обсуждая на своём языке происходившее в шатре Сулеймана. Катрин всегда готовилась к любым исходам, поэтому ещё при первых педпосылках османского вторжения начала изучать турецкий и теперь почти всё понимала, но не могла уяснить для себя главное — жив ли Вилье де лʼИль-Адам. От этого ненависть наполняла её сердце, а в беглом тревожном взгляде читалась паника и злость, желание мстить.

Когда костёл наконец-то был пуст от неверных, девушка закрыла разгорячённое лицо ледяными пальцами и заплакала навзрыд, уже совсем не боясь, что кто-то услышит.

Как в один из тех счастливых зимних дней год назад, дверь неожиданно отворилась, и Катрин-Антуанет увидела высокий силуэт. Он приближался, ступая против света, отчего лица не было видно, но госпитальерка узнала вошедшего по одной только походке.

Филипп сел на ступень ниже, обращая взор к девушке. Она не убирала трясущиеся руки от лица, открывая только заплаканные красные глаза. Иоаннитке не хотелось, чтобы хоть кто-то видел её такой, особенно Магистр.

— Я не знала, что и думать. Мне было страшно, что вас уже нет в живых…

— Я жив. Хотя последние события почти выбили из меня дух.

— Из меня тоже. В этих стенах было столько зла. Они убили Поля, затем мне пришлось слышать грязные слухи про вас, которые распространяли османы… А за ними эти слова повторяли и местные.

— Что же они говорили? — непривычно тихим, уставшим голосом спросил Магистр, сжимая пальцами виски, пытаясь унять головную боль. С одной стороны, ему было плевать на мнение этих предателей, с другой — было любопытно. — Скажи, что бы там ни было.

— Они… — в горле застал ком, она не могла сказать такое своему сюзерену, но и не говорить после данного приказа тоже. — Что вы встали на колени и поцеловали полы кафтана Сулеймана, моля о пощаде.

Филипп нахмурился и сжал кулаки от злости, но не на подданных Сулеймана, а на неблагодарных родосцев, говоривших такое, но всё же совладал с гневом.

— Они силой заставили меня, — Вилье де лʼИль-Адам отвёл глаза в сторону, избегая пересечения с полным боли взглядом Катрин — этот позор виделся ему несмываемым, но он находил произошедшему оправдание, и это оставляло место надежде в его душе. — Иногда, чтобы победить, надо отступить. Если бы я не покорился, то погиб бы прямо там, а это позволило бы им грабить и убивать без препятствий.

— Вы правы, я никогда не усомнюсь в этом. Простите, что повторила эту гнусность, — Катрин без прежней смелости взяла главу Ордена за руку и поцеловала её, не в силах находиться так близко, при этом держась на расстоянии.

— Мне пришлось покориться. Кто знает, какая участь ожидала бы мой народ после этого покушения? Я пошёл туда, будучи готовым погибнуть, только бы гнев Сулеймана не обрушился на родосцев, в особенности моих госпитальеров. Безрассудство этого священника чуть было не разрушило всё.

— Безрассудство? — изо всех сил сдерживая эмоции переспросила девушка.

— Так и есть. Зря погиб один из самых преданных вере людей. К тому же, если бы он убил Сулеймана, его обезумевшие головорезы не знали бы никаких ограничений на захваченной земле. Да и смерть Ибрагима не решила бы проблемы, на его место встал бы новый человек, только прежде мы были бы вынуждены заплатить жизнями.

— Он погиб не зря, — отворачиваясь, чтобы не было видно слёз, прошептала Антуанет. Разумом она понимала, что мудрый Магистр прав, но сердце не могло так просто перечеркнуть подвиг дорогого друга. Девушка подошла на место, куда упал с хора убитый Поль. На произошедшие события указывали капли засохшей крови на белом мраморе. — Это не безрассудство. Он принёс себя в жертву за всех нас. Поль — наш ангел с мечом, мученик, взятый из этого ада на небеса. Я тоже хочу погибнуть как он.

— Нет, — раздражённым строгим голосом сказал Вилье де лʼИль и ударил рукой по кованным перилам, а эхо отразило их глухой звон. Он выбрал себе в подручные холодный и покорный ум, и это совсем разнилось с образом его писаря. — Нас и так осталось немного. Вокруг одни предатели и неверные, и если мы все сейчас бросимся в неравный бой, то некому будет возвращать Родос, — больше он не повышал голос, ведь понимал, что устами его подданной говорили страх и горе. И лишь спокойные объяснения смогут достичь разума того, кто охвачен этими чувствами. Магистр степенно зашагал к госпитальерке, и она, обернувшись, смахнула рукавом слёзы. Он обнял Катрин, гладя массивными мозолистыми ладонями её пшеничные волосы. Она сжала пальцами его меховой кафтан — символический дар Сулеймана, и прижалась щекой к нашитому на одеяние белому кресту. Рядом с сюзереном ей было ничего не страшно, и вмиг все горести казались чем-то далёким и чужим, когда щекой она чувствовала его тепло, а сильные руки сжимали плечи.

— Настали тёмные времена, но на новой земле всё будет иначе. Я отправлю Папе прошение предоставить Ордену новое пристанище.

— Теперь мы все должны покинуть Родос?

— Уйдут только госпитальеры и желающие родосцы. Неизвестно одно: что нам дадут европейские монархи. Свою землю мы потеряли, и теперь полностью зависим от их подачек.

— И когда вы передадите Сулейману остров?

— Пока что он обозначил срок до конца года, а до этого мы должны будем уладить условия сдачи Родоса. Сулейман предупредил о том, что завтра придёт в резиденцию для переговоров.

*

Казалось, что с последнего Рождества прошёл не год, а несколько лет. Огромный мрачный зал был погружён во тьму, и лишь хмурые лица сидевших за длинным деревянным столом были освещены тусклым светом дрожащих на сквозняке свечей. Катрин тоже сидела за этим столом, тоскливо разглядывая окружающую безрадостную обстановку. Последний пир на родосской земле был совсем не пышный, да и вообще не похожий на праздничный. Госпитальерке было предписано занять место далеко от Магистра, вместе с наиболее значимыми представительницами женского крыла госпитальеров, которые лишь сидели и скромно молчали. Потому ей оставалось только наслаждаться напитком в серебряном кубке и изредка бросать незаметные взгляды на своего повелителя. Сам же Филипп увлечённо переговаривался с другими главами Ордена, полностью погрузившись в государственные дела. Вино, которого, в отличие от яств, было в достаточном количестве, сделало своё, и зал постепенно начал наполняться низким мужским смехом и громкими голосами. Катрин-Антуанет продолжала молча сидеть, а в её уме теплились самые смелые идеи и мечты, которые обнажала довольная усмешка. Боли и переживаний так много, что они словно наполнили пифагорову чашу и разом опустошили её всю.

Магистр кивнул одному из собеседников и встал из-за стола, напоследок осушив массивный кубок. Мужчина обернулся и поймал взгляд девушки, одними глазами указав в сторону выхода. Его лицо как обычно было сосредоточенным и строгим, отчего госпитальерка не сразу поняла, что означал этот знак, и, ещё не будучи уверенной в своих догадках, она также допила вино и незаметно словно тень направилась к массивным дверям, утопавшим в ночном мраке.

Катрин-Антуанет оказалась в пустом ледяном коридоре, контрастировавшим с тёплым пиршественным залом. Один лишь лунный свет прокладывал путь под ногами девушки, но она даже не знала, куда и зачем направляется — захмелевший разум велел идти, и госпитальерка шла, не забывая опасливо оборачиваться в сторону стихавших с каждым шагом голосов. Лишь писарь повернула за угол, её схватили сильные руки, одной прижимая за талию, другой закрывая рот. Над ухом раздалось тихое шипение, указывающее молчать, но иоаннитка и сама это поняла, узнав своего повелителя. Он выпустил подданную из крепкой хватки и неспешно повёл за руку вглубь дворца по тёмным бескрайним лабиринтам сырых стен. На устах писаря играла победная усмешка — она всегда получала желаемое, каким бы недоступным оно ни было, и в очередной раз видела это.

— Куда мы идём? — всё же любопытство взяло верх, и Катрин решилась наконец задать беспокоивший её вопрос.

— А куда бы тебе хотелось?

— Я люблю весь этот дворец, и знаю каждый его уголок. Хотелось бы попрощаться с ним, прежде чем мы покинем его навсегда, — улыбка теперь сошла с её лица, от осознания близящихся перемен девушке стало немного не по себе. По коже пробежались мурашки — то ли от промозглого ветра, гулявшего по узким холлам, то ли от нервов. Спасаясь от холода, девушка укуталась в подаренный плащ, с которым она теперь почти никогда не расставалась, и вмиг в её разуме ожили воспоминания о её главной победе.

— Не горюй по этому дворцу, о, Катрин, — от хриплого низкого голоса Магистра всё в госпитальерке словно замирало, заставляя покорно слушать и подчиняться. — На новой земле мы построим новый дворец, ещё лучше, чем этот. Тебе я выделю самые роскошные покои. Между нашими комнатами будет вымощен герб моего рода, который ты заслуженно носишь.

— Всё это неважно, лишь бы вы всегда были рядом и защищали меня, — Катрин села на каменный подоконник и расслабленно откинула голову к ажурной решётке. Магистр сел рядом и положил руку на её горячую щёку. Она уже без всякого смущения повторила его жест и провела рукой по жёсткой седой бороде.

— Я никому не позволю и пальцем тебя тронуть, — Филипп характерно сощурил глаза и поднял подбородок, — так же, как и нашу новую твердыню.

— Надеюсь, нам не придётся вернуться во Францию. В своё время сарацины так прогнали со Святой Земли тамплиеров. Подумать только, как там холодно. Не желаю вновь побывать в этом ледяном аду.

Немного подумав, Вилье де лʼИль-Адам ответил:

— Я получил ответ Папы. На первое время мы отправимся на Крит. Санта-Катарина вновь спустится на воду, — с горькой улыбкой сказал глава Ордена. Госпитальерка ещё радостнее заулыбалась, хотя и понимала, что это имя галере было дано совсем не в её честь, да и задолго до их знакомства — такая мелочь не могла омрачить её настроение в этот праздничный день. Сегодня она впервые после событий в храме сменила строгую чёрную сутану на любимое платье, в котором она провожала Магистра на его победный бой. К тому же вино, не поощряемое Уставом, грело девушку изнутри как физически, так и морально. — На ней вместе с главами Ордена пойду я, и одна треть наших рыцарей. Остальные будут распределены в состав экипажа двух прочих галер.

— Сколько нам осталось здесь пребывать? — тяжело вздохнула писарь, и обернулась на шум неспокойного моря, бушевавшего совсем рядом.

— Нам дали время до начала года.

*

Катрин-Антуанет стояла спиной к последнему на тот день кораблю, который отправится с Родоса. По пути в порт она задержалась у античного храма Афродиты. С улыбкой девушка вспомнила, как мысленно попросила богиню помочь, только лишь увидела Магистра. Она положила яблоко на одну из плит, а затем долгое время не вспоминала про это, пока не убедилась в силе Прекраснейшей из богинь. Теперь Катрин вновь мысленно, чтобы никто не услышал, просила о защите, помощи и любви. Она оставила подношение и спешно устремилась вперёд.

На борт поднимались немногочисленные горожане, среди которых большинство составляли одинокие женщины. Обездоленные, беззащитные, многие — с детьми, они точно не были рады новым хозяевам и новым законам. Вместе с ними, держа в руках свои малочисленные пожитки, ступали монахини, которым по порядкам нежелательным было перемещение вместе с мужской частью Ордена, отбывшей на двух галерах ранее.

Девушка смотрела вдаль — на дворец и природу вокруг него — царство свободы, несмотря на жёсткие правила, родина, где известен каждый камень. Ноги словно не желали сдвигаться с места, гнетущее, тоскливое чувство сковывало движения. То ли от того, что в море бушевал шторм, в которых при иных обстоятельствах никто бы не решился спуститься на воду, то ли потому, что здесь, на Родосе, навеки осталась частичка её сердца. Неприветливая погода же напротив, подталкивала бывших хозяев уходить с этой ставшей чужой земли: ледяной ветер трепал юбки платья, накидку и волосы писаря, заставляя её дрожать от холода. Она была одета примерно как тогда, когда впервые вступила на этот остров — как богатая дворянка, а не сестраОрдена, давшая обет нестяжания. Любимое багряное платье напоминало о самых приятных моментах, пережитых в стенах этой крепости.

— Мы отправляемся, — позвал иоаннитку один из рыцарей, оставшихся охранять корабль. Помимо защиты им предстояло сесть у вёсел, ведь одним из требований Сулеймана было освобождение взятых в плен госпитальерскими пиратами рабов-турков — до этого их силу использовали для гребли, теперь же это вынуждены были делать выходцы из знатных родов.

Катрин-Антуанет кивнула, и неторопливо развернулась: дворец остался позади. Она видела бескрайнюю бушующую пучину впереди и нерешительно приближалась к ней. При виде некогда завораживавшего её моря иоаннитке стало не по себе — словно она смотрела в непроглядное тернистое будущее. Скрывая волнение, иоаннитка перебирала намотанный на запястье розарий.

Девушка ступила на борт, напоследок обернувшись.

Комментарий к Крест — Глава IV

Писала эту главу ещё до поездки на Родос, и тянула с выкладыванием, потому что думала переписать всю работу с нуля. Возможно я это и сделаю, но не сейчас, я и без того затянула с продой.)

========== Полумесяц — Глава V ==========

Все решится потом:

Для одних он никто,

Для меня — господин…

Катрин смотрела на отдалявшийся Родос и возвышавшийся над всем городом дворец, увенчанный османским флагом. Пред нею проносились и хорошие, и плохие моменты, пережитые на острове. На душе было тяжело и тоскливо, но девушка старалась не показывать этого — лишь красные блестящие глаза выдавали боль в её сердце.

У двери в каюту раздались шаги, и госпитальерке пришлось спешно утереть слёзы. Она распрямила плечи и величественно подняла подбородок, готовясь принять внезапного гостя. Без стука к ней вошла незнакомая девушка, которую Катрин всё же где-то видела. Бледное вытянутое лицо вошедшей обрамляли огненно-медные волосы, ниспадавшие на чёрное бесформенное платье. Голова была покрыта чёрным непрозрачным платком, закреплённым скромным обручем без украшений. Её, такие же заплаканные и опухшие глаза гневно осмотрели писаря с ног до головы, и она демонстративно поморщилась, ухмыльнувшись через силу.

— Чем обязана? — резко спросила госпитальерка. Она всегда говорила как можно более коротко, когда её сковывал страх, чтобы враг не услышал боязни в голосе. А эта неизвестная заставила Катрин насторожиться — в её взгляде злоба сочеталась с безумием, и было совсем неясно, с какой целью она пришла.

— Я заставлю тебя ответить за всё. Вас обоих заставлю! — недобрая ухмылка сошла с лица гостьи. Она перешла на крик, а по её щекам текли слёзы.

— За что ответить? Кого нас? — устало вздыхая, Катрин пыталась понять, что от неё хотят, прячась за завесой наигранного спокойствия и безразличия. Она подперла голову кулаком, другой сжимала подлокотник, скрывая дрожь в руках.

— Я отправлю вас на костёр… Как вы отправили на эшафот моего Андрэ!

Катрин смотрела на говорившую широко раскрытыми глазами и теперь уже не было смысла скрывать своё замешательство.

— Он сам себя отправил своим предательством, при чём тут я?

— Он не предатель! — неспешно рыжеволосая направилась к Катрин. — Ты — змея Магистра, который обманом захватил то, что ему не принадлежало. Я знаю, что это ты его выдала, именно ты дала повод избавиться от Андрэ. Вы заплатите за это. Все узнают, какие дела вы проворачивали за закрытыми дверьми магистерского кабинета. Вы же ведь лучше других осведомлены, какое за это полагается наказание, не так ли? Папе будет весьма любопытно то, что я ему расскажу.

В мгновение ока иоаннитка обнажила кинжал, привязанный ремнём к ноге и скрытый под юбкой, молниеносно сорвалась с места и прижала лезвие к тонкой шее нового врага.

— Я вырву твой язык, я заставлю тебя навсегда заткнуться. Отправишься прямиком к своему Амаралю, — шипящим голосом говорила Катрин, не заметив, как прижатое к коже лезвие начало оставлять неглубокий след. Но пришедшую гостью ничуть не напугали её угрозы.

— Я не боюсь смерти. Её не боялся Андрэ, не боюсь и я. Ты можешь убить меня, но у меня есть свидетели, которые так же пострадали от этой войны и от упрямства твоего господина. Они будут рады отомстить вам. Просто ради короткой утехи после стольких бед. Они плывут на этом корабле, и ты не сможешь найти их в такой большой толпе, я велела им молчать до поры.

— Мерзавка! — Катрин со всей силы дала ей пощечину, и хрупкая девушка упала на пол. — Я тебя уничтожу, — госпитальерка яростно смотрела на неё и была готова прикончить прямо здесь голыми руками.

— Ты можешь убить меня, но как ты пояснишь своему Магистру, за что лишила жизни безвинную девушку? Даже такому тирану, как он, это будет весьма любопытно, — она держалась за красную от удара щёку и продолжала ухмыляться, а в её глазах сверкал нездоровый, искрящийся фанатизмом блеск.

Дверь внезапно распахнулась, и в каюту вошли три женщины, среди которых была и родственница Катрин.

— Вивьен! — одна из них подбежала к возлюбленной Амараля и помогла ей подняться. — Что с тобой?

— Пошли вон! — что есть силы завопила Катрин и указала пальцем на выход.

Они неспешно зашагали прочь, оборачиваясь напоследок, чтобы увидеть гневное лицо правой руки Великого Магистра. Иоаннитка громко захлопнула за женщинами дверь, убедившись, что они уже далеко, и ударила кулаком по столу.

— Надеюсь вы все подохнете! — в пустоту крикнула она, и села на кровать. Боль поразила её голову, и девушка сжала с силой виски, хотя и понимала, что не это сейчас поможет. Куда действеннее был бы приход Магистра, его крепкие объятия и сильные руки, а также его мудрый совет, но она понимала, что даже при возможности не смогла бы обо всём рассказать — ему совсем не нужны связи, порочащие его и угрожающие посту и жизни. Ни в коем случае Катрин не желала проверять плоды своих тяжких трудов на прочность.

Она долго сидела, глядя в окно на тёмное море и сверкающие молнии в небе. По другую сторону мутного окошка бушевал жуткий шторм, а гром оглушал своими раскатами. Катрин-Антуанет прокручивала в голове всевозможные пути решения новоявленной проблемы, но ни один из них не подходил. И тут она поняла, что хотела бы сейчас видеть не Магистра, а Поля, своего доброго товарища с живым и острым умом. Вот он бы точно смог помочь. Священник бы не стал её предавать или как-то шантажировать теми же угрозами ради своих интересов, сохранил бы тайну и придумал, как выручить сестру Ордена из беды.

И снова глаза девушки защипало от слёз, а к горлу подкатил горький ком. Она коснулась пальцами холодного стекла, отделявшего её каюту от ревущей в ночи непроглядной бездны, где покоился Поль. Сердце госпитальерки разрывалось от боли: ей хотелось поговорить с ним, а его уже давно не было среди живых, просто не было. Писарь достала подарок друга — античную монету — последнее напоминание о нём и месте, которое она так полюбила. На шершавой, покрытой патиной поверхности виднелось рельефное изображение Афродиты. Сейчас Катрин бесконечно взывала к этой древнегреческой богине, не только дарующей любовь своим почитателям, но и жестоко наказывающей тех, кто смеет рушить её дары. Госпитальерка то и дело мысленно просила о помощи и защите, но понимала, что, уповая на Богов, нужно действовать и самой. Однако как поступить далее — так и оставалось неясным. С этими тяжкими размышлениями девушка погрузилась в болезненный сон.

*

Отовсюду слышался грохот, громкая речь, короткие крики. Старая монахиня, спавшая в одной каюте с Катрин-Антуанет, трясла её за плечи чтобы разбудить.

— Что случилось? — сжимая виски спросила госпитальерка, пытаясь спросонья хоть что-то понять по встревоженному взгляду женщины.

— Тсс, послушай, — монахиня поднесла палец к губам, призывая к тишине. К крикам добавились высокий женский визг и плач.

— Может, пожар? — шёпотом высказала своё предположение писарь, но поняла, что не чувствует запаха гари.

— Не знаю. Святая Мария, Матерь Божья, спаси нас, — сжимая розарий начала молитву сестра. Иоаннитка вторила ей, но монахиня внезапно прервала молитву — к их самой дальней каюте приближались тяжёлые шаги. Старуха молниеносно толкнула девушку в угол к двери, таким образом, что та её закрывала.

В комнату ворвалось трое мужчин. Сестра вцепилась в одного из них, не давая пройти, но тот без особых усилий оттолкнул слабую пожилую женщину, проходя внутрь и осматривая каюту. Госпитальерка не видела вошедших, но она понимала, что её товарищи по Ордену не посмели бы вот так среди ночи вламываться к женщинам. В голове роились разные мысли: что, если её уже выдали? Или… Ясность пришла вместе с тем, как один из них заговорил. Леденящий, парализующий одновременно душу и тело страх сковал Катрин вновь: некуда бежать, некому защитить. И тут кто-то резко дёрнул дверь, за которой пряталась девушка. Она закрыла лицо похолодевшими ладонями — из первобытного человеческого инстинкта, и только лишь через пару мгновений осмелилась посмотреть опасности в глаза: перед ней стояло трое янычар, и тотчас двое из них подхватили её под руки и повели в коридор.

Иоаннитка начала кричать, но туркам не было до этого никакого дела. Она осознала, что на корабле уже некому ей помочь, поэтому начала сопротивляться сама. Испуг и воля к спасению на долю секунды придали госпитальерке сил, но всё же это ей никак не помогло. Один из вояк ударил девушку по голове, и она потеряла сознание.

*

В тёмной бездне сознания мелькали обрывки образов, неясные видения. Невыносимая ноющая боль проступала в них, проводя едва уловимую черту между реальностью и сном. Катрин лежала лицом вниз, бессильно раскинув руки, именно так, как её и бросили.

— Эй, вставай! — приказал ей янычар, бесцеремонно перевернув ногой на спину. Госпитальерка не приходила в себя, и тогда её окатили ледяной морской водой. Она открыла глаза, но не шевелилась, глядя впереди себя. Сердце бешено колотилось, дышать было нечем, а тело немело от холода. — Я сказал вставай! — зарычал мужчина и поднял её безвольное тело за руку, толкнув к остальным девушкам. Они со страхом и любопытством наблюдали, как издевались над их общей знакомой, но не особо злорадствовали, ведь и сами понимали, что теперь их беда одна на всех. Катрин затравленно смотрела на сидящих рядом с ней и турков, ставших в дверях. Её пшеничные локоны сбились в мокрые пряди, испачканные кровью от разбитой головы, под глазами появились тёмные круги, а дрожащими от холода и страха руками она обнимала колени, пытаясь хоть как-то согреться.

— Что происходит? Где я? — иоаннитка по-турецки спросила о том, что боялись узнать остальные.

— Вам предоставлена немыслимая честь. Вы станете особым трофеем для нашего повелителя. Так распорядился Ибрагим Ага.

— Каким трофеем, что ты говоришь? — ответ на собственный вопрос пришёл к писарю почти сразу, и тогда у неё словно открылось второе дыхание. Она резко встала и приказным тоном продолжила, — вы нарушаете условия сдачи Родоса! Это не сойдёт вам с рук!

— В договоре ничего не говорилось про женщин. Вы все — никто, вещи, отныне принадлежащие нам и нашему султану. Захотели — взяли, и скажи спасибо, что осталась жива после такой дерзости.

— Зато ты в живых не останешься, когда Великий Магистр придёт за нами. Он никого не пощадит, так и знай!

— Не придёт, — спокойно ответил мужчина, указав рукой за спину девушки. Она обернулась, и вскоре раздался пушечный выстрел. Корабль, который должен был привезти её в новую счастливую жизнь, виднелся в иллюминаторе и теперь начал медленно тонуть вместе с теми, кто мог бы рассказать о случившемся и позвать на помощь. Катрин лишь молча смотрела на горящее судно, а затем перевела взгляд на остальных, не решавшихся даже встать и посмотреть, бессильно уткнувшихся лицами в колени и тихо плачущих, вздрагивающих от каждого шага янычара, который направлялся к выходу. Госпитальерка заметила, что почти все они были из местного православного населения, так как ни одной сестры Ордена писарь не нашла. Никого из знакомых… Кроме рыжеволосой возлюбленной Амараля, Вивьен. Она не опустила голову, как другие. Девушка шептала молитву, поглаживая тонкими пальцами одной руки серебряный крест на шее, другой сжимая розарий из кварца. Она спокойно смотрела на свою беззащитную противницу, едва заметно ухмыляясь бесцветными губами. Нательный крест Андрэ дʼАмараля и воспоминания о том, как он его подарил, придавал ей сил и жажды мести.

Катрин легла на пол и дотронулась до раны, её окоченевшая от холода ладонь окрасилась горячей кровью. С одной стороны, ей хотелось умереть, не попав к врагам, с другой — она не теряла надежду, не хотела радовать тем самым недругов. Госпитальерка в глубине души осознавала, что за последним вздохом следует лишь небытие. Однако также она и понимала, что теперь её жизнь ей не подвластна, и уж тем более не зависит от её желаний, и лишь Бог решит — забрать её душу или же провести перед этим через такое пламя, какого она даже представить не могла. В подобных раздумьях и полном безмолвии шли часы и дни, иоаннитка то пыталась представить ужасы османского рабства, то мечтала о дворце и крепких объятиях её господина, а затем вновь обращалась с вопросами к вечности.

Когда пришли аги, чтобы надеть на ноги и руки кандалы, Катрин-Антуанет не сопротивлялась, ведь глубокая рана зажила, а болезнь отступила, значит ещё не настал её час покинуть мир живых, и теперь предстоит платить за все грехи и взять свой крест. Если раньше девушка не верила до конца, что настанет такой час, то сейчас она не могла воспринять происходящее как-либо иначе. Госпитальерка покорно встала в строй, и всех девушек соединили тяжелые цепи.

Пробуждение от беспечной покорности произошло сразу за воротами дворца. За спиной слышалось перешёптывание православных девушек о красоте постройки, однако вышедшие им навстречу евнухи приказали женщинам молчать. Две единственные католички безразлично окинули взглядом произведение османского зодчества, думая о своём: Вивьен утратила смысл своей жизни, и лишь желание видеть страдания той, по чьему доносу убили Амараля, поддерживало в ней интерес. Катрин же словно опиумным дымом окутали грёзы, одурманивая разум и лишая связи с реальностью. Писарь Великого Магистра сравнивала султанский дворец с тем, который ещё неделю назад оставался её любимым домом, и с тем, который ещё предстояло построить её сюзерену. Она представляла, как её спасут, и это здание воспылает страшным пожарищем. Шаг за шагом госпитальерка отдалялась от прежней жизни, и уже в гареме ей пришлось для себя осознать: всё, что происходит — это не сон.

— Ибрагим Паша назвал этих хатун «особым трофеем» с Родоса, — сказал привёзший их ага одному из гаремных евнухов, имя которому было Сюмбюль. Эти слова оказали отрезвляющий эффект и Катрин начала нервничать. Мужчина в чалме приказал девушкам выстроиться в ряд и начал подходить к каждой, разглядывая их лица и зубы. Евнух довольно улыбался, бормоча под нос о том, как красивы привезенные гречанки. Когда он подошёл к госпитальерке, ей захотелось закричать что-либо или наоборот — попросить о помиловании, но она понимала, что сейчас — не лучший момент. Подняв бесцветные сбившиеся волосы, спадавшие девушке на глаза, мужчина молча зашагал дальше. К нему подошла женщина, назвавшаяся Нигяр калфой, и, дождавшись, когда её товарищ завершит смотр новых наложниц, приказала им следовать за ней в хамам. Одетая во всё белое, девушек встретила повитуха. Обследовав часть новообращённых в рабство девушек, она подошла к иоаннитке, но та не покорилась и начала отталкивать лекаршу. Опытная повитуха на своём жизненном пути встречала не один десяток таких же строптивых наложниц, потому ей и гаремной калфе не составило труда заломить Катрин руки и провести унизительный осмотр. Крики и приказы убрать руки были тщетными, а ослабевшее от болезни тело не могло справиться даже с женщинами, и тогда писарь поняла, что попала туда, где ни статус, ни титул, ни пост, ни золото не защитит её, и каждому, кто захочет что-либо сделать с ней, ничто и никто не помешает. От омерзения и злобы она заплакала и обхватила ледяными пальцами трясущиеся плечи. Лекарша указала пальцем на некоторых из них, и часть увели. Пояснив, что обязанностью повитухи было разделить девушек на тех, которые останутся во дворце, и тех, кто отправится на невольничий рынок, калфа улыбнулась, поздравляя оставшихся, и велела им хорошо отмыться от грязи.

*

На выходе из хамама девушкам дали бесформенные белые одежды из грубой ткани. Придя в ташлык, Катрин не обнаружила красное платье, в котором она встретила свой самый счастливый рассвет 24 сентября, так же, как и всё прочее имущество. Она была готова к тому, что у неё заберут драгоценности, поэтому спрятала самые важные вещи по пути во дворец, но то, что конфискуют даже одежду, было неожиданностью.

— Где наши вещи? — требовательным тоном спросила госпитальерка у калфы, следившей за порядком.

— Теперь у тебя ничего нет, хатун, ты — рабыня, — обыденной фразой ответила черноволосая служительница гарема, устало вздыхая. Подобные крики ей приходилось слышать за всю её короткую жизнь слишком часто, да что там, она и сама долго не могла смириться с ярмом рабыни. Другие джарийе, одетые чуть богаче и разнообразнее, смотрели и смеялись над новоприбывшими наложницами, выглядывая со всех сторон. В один момент они затихли, забежали в ташлык и стали в ряд, смирно склонив головы.

— Я — не рабыня! Я…

— Тише, — перебила её калфа. — Склонись, скорее, — нервно прошептала она, надавив руками на плечи Катрин. — Валиде Султан идёт.

— Кто это такая? Я не склонюсь ни перед кем, кроме Его Преосвященнейшего Высочества, Великого Магистра! — госпитальерка говорила это как можно громче, чтобы слышала и та женщина, которую все в гареме так боялись. Она же — Айше Хавса, богато одетая, статная пожилая дама, стояла в арке, ведущей в ташлык, и с полуулыбкой слушала крики новообращённой в рабство. Валиде степенно зашагала к ней, надменно проводя взглядом от одного лица к другому, остановившись на непокорной девушке.

— Придётся, хатун, — строгим низким голосом проговорила османская госпожа. — Ведь этот неверный склонился перед нашим повелителем. И ты последуешь его примеру.

Катрин-Антуанет подняла подбородок, глядя не менее надменно на ту, кто породил причину стольких её бед. Подобно своему господину, она продолжала держаться гордо, даже окруженная врагами, безоружная и проигравшая.

— Дело нехитрое — победить обманом и ударить противника в спину, — цедила она сквозь зубы. — Смелости же сразиться с теми самыми неверными лицом к лицу у вашего султана не нашлось. Вы там не были, и не видели цвет воды вокруг острова. Она была красной от янычарской крови… Это сделали мы! А ваш государь так и не покинул свой шатёр, — девушка победно ухмылялась в лицо этой женщине. На мгновенье оно исказилось злобой, но потом вновь стало расслабленным, а уста изогнулись в недоброй усмешке.

— За твои слова тебя казнил бы любой в этом великом государстве, и я в том числе. Но, раз мой сын-повелитель счёл уместным твоё пребывание в гареме — пускай. Твоя глупость и беспардонность убьют тебя быстрее и мучительнее. Как твоё имя?

— Герцогиня Катрин-Антуанет дʼЭсте, дочь герцога Феррар-Вернонского, сына…

— Довольно, — Валиде едва заметным жестом указала ей молчать. — Забудь это всё. Я дам тебе новое имя, — Айше Хавса задумчиво отвела взгляд. Иоаннитка же непонимающе на неё смотрела. — Башира. Отныне тебя будут звать Баширой.

— С чего вдруг я буду носить чужое имя?

— А знаешь, что оно означает, Башира? — игнорируя вопрос проговорила султанша. — «Приносящая благую весть». Ведь вместе с тобой гонцы принесли радостную весть о славной победе моего сына-повелителя, — Катрин смотрела на неё широко раскрытыми глазами, не в силах сказать ни слова. — Отныне для всех ты — Башира.

— Поблагодари Валиде Султан, — шепнула ей на ухо Нигяр-калфа.

— Да никогда! Я никогда не прощу такое оскорбление, вы ответите! — Катрин-Антуанет едва сдерживала слёзы злости и ненависти, в то время как Валиде пропустила мимо ушей дерзость новой наложницы. Слишком много таких рабынь выкрикивало проклятья в её адрес, чтобы на каждую реагировать. Одна из таких сейчас сосредоточенно смотрела на неё с этажа фавориток. Почувствовав на себе чей-то тяжёлый взгляд, госпитальерка подняла голову и увидела высокую полноватую женщину с ярко-рыжими волосами, увешанную большим количеством украшений. За её спиной стояли служанки и держали на руках маленьких детей. Наложница заметно нервничала — приезд новых девушек в гарем всегда приносил ей много бед, и теперь она выискивала, с кем из новоприбывших ей предстоит воевать в будущем.

— Обратить их в ислам, — хладнокровно приказала Хавса и покинула ташлык.

*

Во время вечерней трапезы никто не сел возле Катрин. Гречанки и Вивьен расселись по всей веранде, с наслаждением вкушая блюда турецкой кухни. Иоаннитка же не прикасалась к еде, хотя испытывала сильный голод. Ей было стыдно даже от одного этого природного чувства, но она читала молитву и, спрятав руку, перебирала розарий. Это одна из трёх вещей, которые удалось сохранить. Нигяр-калфа увидела очередное проявление непокорности со стороны строптивой девушки, и решила подойти к ней.

— Почему ты не ешь? — спросила калфа для того, чтобы начать беседу. Ответ ей был и так ясен.

— Я не буду есть вашу отраву. И никогда не стану конкубиной для вашего султана. Лучше бы я погибла, когда ваши головорезы меня ударили и облили ледяной водой…

— Знаешь, хатун, ещё ни одна наложница в османском гареме не умерла от голода. И ты не умрёшь. В своё время мне уже приходилось вести подобный разговор. Может, ты видела рыжеволосую женщину, — Катрин утвердительно кивнула, — она — Хюррем Султан, дочь русского православного священника, привезённая ко дворцу в подарок от крымского хана. Сколько воплей и криков обрушилось на дворец, — Нигяр на секунду засмеялась, но сразу опомнилась, ведь не подобает в таком тоне говорить о фаворитке султана, — проклинала всю Османскую империю. Сопротивлялась, дерзила. Прямо как ты. Но лишь увидела нашего султана, так сразу прознала свою выгоду и цели, приняла ислам, выбросив крестик куда подальше. Теперь она — мать шехзаде, и недавно родила султаншу. Повелитель в ней души не чает, даже позабыл свою Хасеки Махидевран Султан, черкешенку благородных кровей.

— Не понятно, ради чего мне дальше жить. Ведь я навсегда останусь наложницей султана?

— Прибытие в Стамбул всегда означает что-то новое для каждой. Начало пути. Одни становятся фаворитками, хасеки, валиде. Других выдают замуж. Третьи становятся калфами и больше не являются наложницами. Четвёртые за свои проступки отправляются в старый дворец, где доживают свои дни, либо отправляются на дно морское. Одни возносятся в рай на земле, другие собственными руками отправляют себя в ад. Тебе выбирать, Башира-хатун. Выбирай с умом. А я пошла, у меня много дел.

*

Башира-хатун сделала выбор, начав обучение в качестве калфы — рабыни, в обязанности которой входило прислуживать султаншам и следить за порядком в гареме, при этом такие хатун не могли рассчитывать на попадание в «султанский рай». Занимаясь уборкой в одной из пустовавших комнат на этаже фавориток, она услышала чей-то тихий голос в соседних покоях. Бесшумно подкравшись к приоткрытым дверям, она смотрела на сидевшую на тахте девушку, сжимавшую в руках крест. «…Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae» — шептали её уста. Сердце Катрин защемило, она в миг почувствовала самую пёструю и противоречивую палитру чувств за всю её жизнь: радость, тепло, спокойствие, умиротворение, энергию, готовность бороться, религиозное воодушевление. На глазах выступили слёзы, захотелось подбежать к этой хатун и просто осознать, что она больше не одна в стане врагов, но девушка уже заканчивала молитву, и госпитальерка не желала её прерывать. Прежде чем сказать завершающее «Amen», она обернулась, и увидела, что за ней следят. Девушка испуганно спрятала крест и затравленно смотрела на Баширу.

— Прости, я не хотела мешать, — со счастливой улыбкой говорила иоаннитка, закрывая за собой дверь.

— Это не то, что ты подумала, я… — начала оправдываться новообращённая мусульманка, но Катрин её прервала.

— Ничего такого. Не бойся меня. Я тоже католичка, как и ты, — в подтверждение калфа потянула вверх рукав форменного голубого платья, открывая намотанный на запястье розарий.

— Я… Я не католичка, я мусульманка, — с дрожью в голосе продолжала девушка, но её собеседница понимала, что она лжет.

— Как твоё имя? — Башира села рядом.

— Садыка.

— А как тебя звали раньше?

— Виктория, — неуверенно прошептала джарийе. Несмотря на чёрные волосы и смугловатую кожу, Катрин почувствовала, что эта девушка европейка — в её голосе отчетливо звучал акцент. Один раз она уже так попалась, второй мог бы стать для неё фатальным, потому она так нерешительно шла на контакт с этой хатун. — А тебя?

— Катрин-Антуанет… Виктория, ты подарила мне новую надежду. Ты одна не позабыла свою веру. Ведь то, что нас с тобой обратили в ислам, ничего не значит. Это лишь слова, произнесённые во имя высшей цели, — госпитальерка говорила с прежним энтузиазмом и живостью, она не могла остановиться, ведь нашёлся человек, которому можно было поведать о наболевшем. — Нам надо держаться вместе. У тебя ведь нет причин доверять мне? — Садыка смотрела на неё широко раскрытыми светлыми глазами, не в силах ни подтвердить, ни опровергнуть это утверждение. — Тогда я расскажу тебе свою тайну, такую, что способна поднять бурю и похоронить меня и всё, ради чего я живу. И мне не страшно, что ты кому-то расскажешь: если я в этом мире не могу положиться на католичку, то мне будет стыдно и невыносимо оставаться в таком мире. Поклянись, что никогда не выдашь мой секрет.

— Клянусь Богом, — уже без прежнего страха решительно ответила сероглазая девушка.

— Я — госпитальерка, похищенная с корабля Великого Магистра. Я — писарь Его Преосвященнейшего Высочества, и… — калфа многозначительно улыбнулась и едва заметно в темноте покраснела от своих мыслей, — и самый ревностный служитель Ордена. Точнее один из, после моего господина, конечно же. Сулейман превратил и мою, и его жизнь в ад, убил моего друга, а также двести добрых служителей Католической Церкви. Раз уж я здесь, значит Богу угодно, чтобы я превратила в ад жизнь этого черта.

Сказанных слов было более, чем достаточно, чтобы обречь Баширу на страшные пытки и мучительную казнь османской саблей, потому Садыка также решилась раскрыть душу перед практически незнакомой девушкой. Когда не с кем обмолвиться и словом без страха, что это используют против тебя, искренне доброжелательный собеседник — как глоток свежего воздуха.

— Я венгерка, из знатного рода. Когда османы ворвались в наш замок, мы праздновали свадьбу. Моего жениха, Ариэля, убили у меня на глазах. У его бездыханного тела я поклялась отомстить. Подобно тому, как османский клинок пронзил сердце моего возлюбленного, так же и мой кинжал покончит с Сулейманом.

Затем повисла недлинная пауза, однако обеим девушкам она показалась слишком затяжной. Каждая подумала, что от избытка эмоций сболтнула лишнего, но они понимали, что сказанного не вернуть, и теперь они связаны узами не только одной веры.

— А ты… Ты любила кого-нибудь… до того, как сюда попала? — внезапно во время одного ужина спросила Баширу Садыка. Рассказав про Ариэля по просьбе француженки, она совсем упустила встречный вопрос. Он заставил младшую калфу оторваться от её нового любимого блюда — пахлавы, и уста девушки изогнулись в счастливой широкой улыбке, ведь перед ней мысленно предстал Магистр. В каждой детали, сначала бравым рыцарем, затем — в том виде, в котором ей доводилось видеть его каждый день — в чёрном скромном сюрко с белым крестом на сердце.

— Да, — мечтательно прошептала госпитальерка. — Он такой… статный и сильный, и душой, и телом. Во время осады он лично сражался с врагом. Но главное не это — его честь и острый ум. А его точёное лицо завораживает красотой, эти тонкие черты, взгляд… Серебристые локоны, спадающие на широкие плечи.

— Подожди, — одаривая собеседницу обворожительной улыбкой заговорила Виктория, — не тот ли он магистр?

— Да, это он, — с гордостью ответила Катрин. Такое откровение было опасно и на Родосе, и здесь, в Османской империи, но всё же дамское сердце на уровне глубокого подсознания стремилось хоть как-то заявить об этом, чтобы все знали. Оставить маленькую зацепочку, чем-то себя выдать, пустить слух, но не предоставлять доказательств. Однако это не понадобилось — во дворце, где и стены слышат, сплетни расползлись по острову смертоносной заразой. Её лицо озарила самодовольная ухмылка.

— Как это возможно? Ведь вы оба… дали обет? Ведь так?

— Возможно. Если мне чего-то захотелось, то я горы сверну. Я поняла, что смогу, только лишь увидев его, когда меня принимали в Орден. Собрав всю свою скромную учёность и грамоту я доказала всем, что достойна быть писарем у Его Преосвященнейшего Высочества. Может быть, не только образование сыграло роль, — Башира-хатун поправила золотые завитые локоны, и обаятельно улыбнулась, — либо же мне помогла… — она не произнесла имя Богини, не зная, как отнесётся к такому проявлению синкретизма добрая католичка Виктория. — Дева Мария. Я молилась ей каждый день. Просила послать мне чистые и взаимные чувства. Матер Деи оказалась щедра к своей рабе. Однако судьба решила меня испытать — сначала мне угрожали, что расскажут высшему руководству о том, что видели нас… Потом — османский плен. И уже здесь, когда у меня отобрали всё, что я имела, включая имя, я осознала, что так просто из этой передряги мне не выбраться. Когда же судьба перестанет меня испытывать и подарит покой в объятиях любимого?

— Подожди… Об этом узнали? Теперь же поднимется большая буря… — Садыка обеспокоилась ситуацией, да и с лица Баширы сошла беззаботная улыбка.

— Не поднимется. Все те, кто шёл на том корабле и шантажировал меня, были убиты османами. Хоть за это им спасибо, они спасли Магистра. Но остался один человек, — иоаннитка кивнула в сторону сидевшей в другом конце веранды своей старой знакомой. — Вивьен, фаворитка канцлера Ордена, предателя, который помог туркам победить. Она хотела отомстить за его казнь, бросив и себя в огонь.

Садыка обернулась и увидела рыжеволосую хатун, мило беседовавшую с другими джарийе. Она притворно улыбалась и что-то рассказывала им на ломанном турецком. Казалось, что скорбь и ненависть покинули её сердце, но иллюзия пропала, стоило лишь взглядам двоих девушек столкнуться. Вивьен смотрела на Катрин-Антуанет с такой злобой, что все сомнения развеялись — даже здесь она жизни не даст своему врагу. Их взгляды встретились лишь на мгновенье, и уже спустя долю секунды возлюбленная Амараля вернулась к беседе. Венгерка села ближе к калфе, чтобы сказать своё главное напутствие, которое Башира пронесёт в уме до конца своих дней: «Смелыми возгласами и правдой ты не добьёшься цели, лишь накличешь на себя беду и наживёшь врагов. Отойди в тень, стань такой, как они, слейся с толпой, чтобы в нужный момент нанести удар в спину. Тебя насильно обратили в ислам, так повторяй устами шахаду, а в уме держи „Pater Noster“. Никому не нужно знать, что у тебя в душе, пусть оно станет твоим скрытым источником силы.»

Тогда Катрин ничего не ответила, лишь задумчиво смотрела куда-то вдаль, обдумывая мудрый совет. Он шёл вразрез со всеми принципами, которыми госпитальерка так гордилась всю свою жизнь, и она поняла, как сильно заблуждалась. Лицемерие — не порок, а оружие.

*

— Башира, — окликнула госпитальерку Нигяр. — Собирай свои вещи. Ты переезжаешь в покои Хюррем Султан.

— Что? Зачем?

— Не задавай лишних вопросов, хатун, а делай, что говорят, — зеленоглазая калфа подбадривающе улыбнулась. — Наша госпожа выбрала тебя и ещё двоих девушек из Родоса себе в услужение.

На лице Катрин мелькнуло отвращение от одной мысли об этом, но она быстро изобразила наигранную радость.

— Прошу, скажи… кого ещё?

— Дианту-хатун и, — она задумалась, пытаясь вспомнить имя ещё одной, — ту, рыжеволосую… как же её зовут.?

— Вивьен, — госпитальерка озвучила свои худшие опасения. Страшнее служения этой рыжеволосой славянской женщине было лишь служение вместе с такой подлой предательницей.

— Да, она!

— Я поняла. Мне нужно закончить уборку в ташлыке, — Башира тут же принялась за работу, а Нигяр понимающе кивнула и ушла. Она выиграла немного времени, чтобы придумать, что делать дальше. Помимо личной неприязни были и объективные причины — джарийе, давно бывшие в гареме, рассказывали о том, как велика ревность султанши: рука её не дрогнула даже перед отравлением единственной подруги. Очевидно, что Хюррем желала держать подле себя самых, по её мнению, необыкновенных хатун, контролировать каждый их шаг, и в случае чего — вовремя избавиться.

Перепроверив, что калфа ушла, иоаннитка начала готовиться — поправила голубое платье, опустила вниз рукава и застегнула воротник до предпоследней пуговицы. Пригладив и без того прямые и безжизненные волосы, она направилась в сторону своего единственного потенциального спасения. План был готов заранее, ведь Катрин всегда продумывала действия в любой мыслимой ситуации. На основе полученных в гареме знаний и услышанных историй её ум породил стратегию, которая приведёт её вглубь Османской империи, но подальше от нынешнего предназначения в качестве наложницы султана. В отличие от Садыки-хатун, которая стремилась отомстить за погибшего Ариэля по принципу талиона, цель у Баширы была одна — вернуться к госпитальерам, однако она понимала, зачем её сюда привезли, и точно для себя знала — если кто-либо, включая султана, покусится на неё, то она защитит себя даже ценой собственной жизни. Разумным было уйти в тень, где никто не сможет её достать и контролировать должным образом. Путь предстоял длинный и опасный, и девушка сделала первый шаг на этой стезе, подойдя к дверям, ведущим в нужные покои. Она попросила стражников спросить разрешения войти. Ей позволили.

На тахте величественно восседала женщина поистине благородных кровей. Облачённая в платье тёмно-медного цвета и расшитый сложными витиеватыми узорами оранжевый кафтан, она походила на настоящую королеву. Тонкую шею обвивало колье, сверкавшее крупными бриллиантами и рубинами даже при тусклом свете свечей. Длинные каштановые волосы, завитые в элегантные локоны, блестели, словно драгоценный металл. Во взгляде её серо-зелёных глаз не было той незаслуженной спеси, с которой смотрели прочие фаворитки султана, лишь скромность, воспеваемая в Коране, и достоинство. Она не могла поверить, что султан предпочёл славянскую рабыню Хюррем благородной черкешенке Махидевран Султан. Катрин никогда не видела более красивую женщину, и она застыла на пороге, не в силах сделать ещё один шаг. Лишь один человек до этого смог ошеломить её подобным образом.

— Госпожа, — поклонилась госпитальерка и медленно подошла ближе, насколько позволяла субординация.

— Зачем ты пришла, хатун? — строго спросила Хасеки. У неё был приятный низкий голос, прекрасно сочетавшийся с такой великолепной наружностью.

— Простите мою дерзость, но я в отчаянии. Прошу, помогите. Хюррем Султан хочет, чтобы я служила у неё, но этот позор для меня хуже смерти. Лучше я погибну здесь, у ваших ног, чем хоть раз склонюсь перед этой женщиной. Умоляю, возьмите меня к себе, я буду вашей верной рабой и докажу преданность, только спасите от этой беды, — госпитальерка говорила чуть ли не навзрыд, вкладывая в голос всю накопившуюся боль и скорбь, только бы достучаться до сердца второй жены султана. Она же в свою очередь была ошеломлена — с такими просьбами ещё ни одна хатун к ней не обращалась. Тонкие уста Махидевран изогнулись в довольной ухмылке от слов, сказанных этой джарийе в сторону её злейшего врага.

— Скажи, а почему ты не хочешь к Хюррем?

— Потому что я не могу служить православной… Я — добрая католичка, и этот позор уничтожит меня изнутри.

— А мусульманке сможешь?

— Да. Эта вероотступница сначала жила в заблуждении в своей глуши, а затем и его предала ради выгоды. Вы же — благоверная мусульманка, и всегда ей были. Быть вашей верной подданной для меня — единственная мечта.

Махидевран Султан задумалась, а затем приказала девушке подойти ближе. Изящными тонкими пальцами она приподняла лицо госпитальерки, и та нерешительно посмотрела на госпожу вновь.

— Откуда ты?

— Из Вернона, то есть с Родоса, — по старой привычке иоаннитка сначала назвала владения своего отца.

— Ты француженка? — вошедшая хатун заметно заинтересовала Хасеки. Редко в гареме ей встречались такие необычные светлоликие и платиноволосые девушки.

— Да.

— И как тебя зовут?

— Катрин-Антуанет дʼЭсте. Но здесь меня нарекли Баширой.

— Хорошо, Башира-хатун, я позволяю тебе остаться.

— Да вознаградит вас Аллах, — радостно воскликнула джарийе, а затем вновь скромно опустила взгляд, и низко поклонилась, отступая, не поворачиваясь к госпоже спиной.

*

Стамбульский рынок в полдень гудел, словно улей. Люди сновали из стороны в сторону, отовсюду слышались голоса, говорящие, казалось, на всех языках мира. На узких улицах были люди всех сословий, от богатых купцов в роскошных одеждах до нищих, либо просивших милостыню, либо подозрительно околачивавшихся у прилавков и состоятельных посетителей базара. Продавцы зазывали проходивших мимо них Баширу и Гюльшах-хатун, и если госпитальерка каждый раз с любопытством оборачивалась, желая узнать, какой ей предлагают товар, то главная служанка Махидевран Султан игнорировала навязчивых торговцев, ведь их целью было приобрести у проверенного человека лучшие ткани для прекрасной госпожи. Девушкам показывали разные материалы, и Гюльшах с большим рвением принимала участие в выборе. «Из остатков и нам что пошьют» — с хитрой улыбкой шепнула она Башире-хатун. Француженка же и сама успела ощутить щедрость госпожи, потому сразу включилась в процесс, велев торговцу принести тёмно-зелёный бархат. Он тотчас был расстелен на прилавке. Этот цвет воссоздал в её памяти вернонские леса в хмурый летний день. Словно наяву она ощутила прохладную свежесть, блеск листвы, умытой дождём, её мелодичный шелест, хрустящие ветки под ногами, беззаботная беготня с соседскими ребятами и слугами. Всё это было так далеко и недосягаемо. Госпитальерка провела рукой по ткани, которая на ощупь была точно такой же, как и мантия, подаренная Магистром. Гюльшах также понравился материал, и она знала, что госпожа оценит такой выбор. Завершив со всеми поручениями Махидевран Султан, хатун уже беззаботно ходили от лавки к лавке, разглядывая пёстрые ткани и сверкающие ювелирные украшения, но их содержания не хватило бы ни на что из этого. Однако всё же они ни в чём не были обделены, ведь султанша обеспечивала слуг всем необходимым и поощряла за усердный и добросовестный труд.

Обе неторопливо расхаживали по узким рядам рынка, любуясь опавшей листвой и наслаждаясь редкими мгновениями свободы. Башира, рождённая в богатой знатной семье, никогда не могла представить, что когда-либо окажется в неволе и будет так ценить даже короткие прогулки. Гюльшах же увлечённо рассказывала о сплетнях из гарема, ведь никто лишний не мог услышать её, кроме сопровождавшего их аги, которому были безразличны женские дела. Он молча шёл в паре шагов от них, лишь изредка поглядывая на подопечных. Госпитальерка перевела взгляд с собеседницы на шедшего ей навстречу человека. Что-то было в нём не таким, как у других. Одетый в простой серый кафтан и бордовый тюрбан, он ничем не выделялся из толпы других турков и гостей «столицы мира» среднего достатка, однако чёрная накидка, доходившая до самой земли, делала его образ таинственным и загадочным, а лицо, сокрытое под капюшоном, находилось в тени, и лишь пристальный взгляд светло-серых глаз был неотрывно устремлён на Баширу. Сравнявшись с ней, он крепко вцепился в плечо девушки, и ей пришлось остановиться, обратив на незнакомца скорее не столько испуганное, сколько заинтересованное лицо.

— Всё решится потом, — с короткими паузами между словами прошептал мужчина, настолько тихо, что даже Гюльшах не смогла их услышать. Госпитальерка стояла молча и неподвижно, даже не пытаясь вырваться из хватки, и смотрела этому человеку в глаза. Вдруг она почувствовала, как собеседница резко дёрнула её за руку, а незнакомец разжал ладонь.

— Якуб Эфенди! — грозно закричала Гюльшах. — Тебе запрещено даже приближаться к людям из дворца. Уходи, не хочу больше никогда тебя видеть! — казалось, женщина была вне себя, её лицо перекосило от злобы, но виновник её гнева был невозмутим. Он спокойно пошёл дальше, что-то едва слышно бормоча.

— Кто это был? — обернувшись, спросила Башира-хатун.

— Когда-то он был придворным звездочётом. Но его выгнали по приказу Махидевран Султан и Ибрагима-паши.

— Но за что?

— Он предсказал госпоже, что у неё больше не будет детей. Я помню её в тот день, она оченьиспугалась и рассказала паше. Он его прогнал. Якуб никому во дворце не нравился, ведь он говорил правду, не разбирая, кто перед ним. Его пророчества действительно страшные, и некоторые думали, что он не просто предсказывает будущее, а накладывает своими словами проклятья. А ведь всё, что он говорил, и правда сбывалось, — женщина перешла на шёпот. — Даже про госпожу. Когда Аллах послал ей ребёнка, почти сразу же случился выкидыш.

— И тебе он тоже гадал? — госпитальерка поняла это уже по тону, в котором Гюльшах разговаривала с этим прорицателем.

— Мне… Давай не будем об этом, — замялась служанка, поёжившись от всплывших в памяти слов: ей напророчили одинокую жизнь и бесславную насильственную смерть, много страшных жизненных виражей и предательств. Так и шли обе хатун всю дорогу молча, каждая думая о своём.

*

Зубья гребня скользили по шелковистым блестящим волосам султанши. Она расслабленно отклонила голову, перебирая пальцами сердоликовые чётки, пока Башира-хатун расчёсывала её перед сном. Спустя почти год пребывания в Стамбуле госпитальерка впервые ощутила относительный покой, и недопустимую в стане врага беззаботность. Хасеки понравилась девушке, она обладала в её глазах большим авторитетом, султанша же отвечала интересом к новой служанке, образованной, благородной, миловидной и совершенно не такой, как другие. Ей было любопытно узнать о жизни в далёких и близких землях, в совершенно ином и неведомом госпоже мире, об истории неверных, из чьего рода происходила Башира, их традициях, культуре, слушала французские и латинские песни. Жизнь под крылом Хасеки Махидевран Султан легко можно было назвать благополучной, но Башира время от времени отрезвляла свой погрязший в обманчиво блистательных радостях дворца разум, воспоминая о том, что её заставили пережить турки, которым она сейчас прислуживала. Вспоминала похороны каждого рыцаря-госпитальера, Поля, выброшенного в море, преклонившего перед султаном колено Вилье де лʼИль-Адама, и убитого жениха Садыки Ариэля… Это заставляло вернуться к изначальной цели — сбежать и вернуться к истинному господину. Нужно было только решиться.

Помимо горьких воспоминаний о пережитых бедствиях, отрезвлял и вид Вивьен, теперь ходившей за спиной у фаворитки султана Хюррем, каждый раз бросая зловещий взгляд на своего врага. Видимость спокойствия — не более, чем видимость. Даже на собственном примере госпитальерка понимала, что даже спустя столько времени боль Вивьен не утихнет, и нужно быть начеку.

Башира-калфа поздней ночью возвращалась к покоям своей Хасеки Султан. Огоньки, увенчивавшие свечи, беспокойно колыхались на сквозном ветру. То ли от холода, то ли от нехорошего предчувствия по коже пробежался холодок. Каждый шаг по лестнице отдавался гулким эхом, слишком оглушительным в такой тишине и мраке дворцовых стен. Казалось, все, кроме Махидевран Султан, пославшей служанку за лекарством от головной боли, уже спали. Но это оказалось не так.

У массивных дверей, ведущих в покои Хасеки, преграждая калфе дорогу, стояла невысокая хрупкая фигура в белом. Огненно-медные волосы спадали на длинную ночную рубаху, оставляя лицо девушки в тени, лишь её глаза зловеще сверкали в тусклом свете свечей.

— Быстро ты растворилась среди «ненавистных» турков, — тихо говорила Вивьен, подняв лицо к подошедшей вплотную Башире. Она же смотрела на возлюбленную Амараля свысока, презрительно и устало.

— Это мне говорит приспешница православной наложницы? — с насмешливой ухмылкой парировала иоаннитка, хотя и понимала, что причины к этому очевидны, ведь для казнённого канцлера именно ортодоксы стали союзниками.

— Это лучше, чем служить такому жестокому тирану как твой Вилье-де лʼИль, — девушка намеренно сократила его имя, выказывая своё неуважение. Её лицо перекосило от злобы. — Его руки по локоть в крови! Ради личной славы он готов идти по головам и убить достойного соперника. Более достойного быть великим магистром, нежели он.

— Твоим ли умом оценивать, кто заслуживает этого поста? — нарочито безразличным тоном говорила иоаннитка, однако нервная нестабильность нарастала с каждой секундой. — Прочь с дороги, — она попыталась обойти Вивьен, но та вновь преградила ей путь.

— Я не дам тебе жизни после того, что ты сделала, Катрин. Ты разрушила мою любовь в угоду честолюбия этого тирана! — голос девушки дрожал от подступивших слёз, она еле сдерживала истерику.

— Если ты сейчас же не отойдёшь, то я милостиво устрою тебе встречу с твоим Андрэ.

— Меня он хотя бы ждёт, наши чувства будут жить в обоих мирах. Зато твой сюзерен наверное уже давно забыл тебя. Ты же затонула в Средиземном море зимой 1523-го. Как жаль, — уста Вивьен растягивались в улыбке по мере того, как лицо Катрин наливалось кровью от гнева. — Тебя никто никогда не спасёт, даже искать не станет, ты безликая, ничего из себя не представляющая блудница, лишь скучная игрушка в руках бездарного, ослеплённого гордыней самодура, — её речь оборвала звонкая пощёчина. Как тогда на корабле, девушка упала, держась рукой за горящую щёку. Но, опомнившись, для чего она здесь, Вивьен с трудом встала и вытащила спрятанный за поясом тонкий столовый нож, — Я отомщу, — тихо прошептала она. В её тощих костлявых руках он выглядел как бесполезная игрушка. Башира схватила девушку за руку, и умело повалила на пол. Со всей силы наступив на запястье, ладонь разжалась, нож упал на мраморный пол, и калфа отбросила его подальше. Ярость, ненависть и возбуждение заполнили её всю, огнём разливаясь по венам и артериям, казалось, даже были видны внешне: по синевато-бордовому цвету кожи и безумному взгляду. Никогда до этого не бывавшая в драке, изнеженная дворянка лежала на полу, содрогаясь от каждого удара ногой, и уже не могла пошевелиться.

— Когда мне надоест, ты уже будешь мертва, — Башира склонилась над почти поверженным врагом, на её устах была кровожадная ухмылка, а в широко раскрытых глазах читалась лишь беспощадность. Цепкой хваткой она схватила рыжие волосы, и теперь била Вивьен головой о пол, сидя на ней сверху. Она уже обмякла и закрыла глаза, но калфа знала, что самые живучие — как раз такие твари, поэтому не сбавляла темп, пуская в ход кулаки. — Каждый, кто заставил меня испытать страх, должен сдохнуть, — едва слышно шептала она уже бездыханной противнице. Животное удовольствие, вознёсшее госпитальерку в рай на короткий миг, постепенно отступало под натиском усталости и осознания произошедшего. Башира встала, пятясь назад и разглядывая стёртые костяшки рук. У ног девушки лежало тело, едва напоминавшее её главного врага. Оббитое отёчное лицо застыло в маске предсмертных мук, под головой растеклась лужа крови. Она зажала рот ладонью, и громко зарыдала, но не от осознания, что только что она убила человека, а от слов, сказанных этим человеком перед смертью. Они посеяли в её разуме сомнения во всём самом светлом и прекрасном, в той цели и мечте, которая заставляла её каждый день вновь открывать глаза и делать новый вдох. Словно острый меч вонзилась эта мысль в сердце девушки, порождая невыносимые муки. Катрин проклинала свою судьбу, пославшую ей такое испытание, отобравшее такой хрупкий дар, выбросившую её в чужой край и заставившую говорить на вражеском языке. Самое страшное было то, что хоть перебей весь гарем Сулеймана, слова Вивьен вполне могли быть правдой, и вдвойне жестоко было то, что госпитальерка ничего не могла сделать. Ей впервые было невыносимо себя жаль, она склонилась под тягой мнимого проклятья, уже не видя перед собой ничего, кроме мрака. Похолодевшие руки тряслись, девушку морозило. С трудом она встала, опираясь о стену, утёрла слёзы с раскрасневшегося от плача лица, и медленно зашагала в покои Махидевран. Опережая вопросы о долгом отсутствии, Башира тихо и с притворным, бездушным спокойствием начала рассказывать:

— Я шла к вам, и заметила служанку Хюррем Султан с ножом у дверей. Она увидела меня, и напала, но я сражалась изо всех сил… Госпожа, я готова умереть за вас, — силы притворяться закончились, и калфа вновь начала плакать, — но прошу, помилуйте меня, не убивайте, я лишь защищала вас! — она бросилась в ноги Хасеки, держа её за подол ночного платья, и не смея поднимать головы. Слёзы лились рекой, но не от страха перед казнью или наказанием, а по прежней причине.

— Ты её убила? — хладнокровно уточнила султанша.

— Да, простите, я хотела остановить её любой ценой, — каждое слово давалось с трудом. Иоаннитка потеряла силы даже дышать, не то что говорить о случившемся.

— Успокойся, — устало вздохнула госпожа и подняла лицо девушки за подбородок. — Ты правильно поступила, эта ведьма Хюррем давно покушается на меня и моего шехзаде. Но увы, даже если твою невиновность докажут, наказания не избежать. Ты так мне понравилась, и я пророчила тебе блестящее будущее, хотела выдать за какого-нибудь пашу. Ты верная и преданная, тебе не интересен гарем. Мне очень жаль.

— Меня казнят? — едва слышно прошептала Башира.

— Мне придётся сослать тебя в дворец Плача.

— Что это за место?

— Старый дворец в Эдирне. Его так прозвали, ведь в стенах его слышны лишь стенания ненужных брошенных женщин. Туда попадают все, кто впал в немилость падишаха или совершил преступление. То, что ты сделала, не так страшно, но вряд ли ты сможешь вернуться в Стамбул.

Второй шаг был сделан.

========== Полумесяц — Глава VI ==========

Я стою в темноте,

Для одних я как тень,

Для других невидим…

— Это Башира-калфа, её прислали из Топкапы. Отныне она будет трудиться на благо нашего гарема, — громко провозгласила пожилая женщина по имени Умут, старшая калфа дворца в Эдирне. Стоявшая по правую руку от неё Катрин высоко подняла подбородок и притворно улыбалась выстроившимся в ряд наложницам. Её глаза сверкали с некоторым предвкушением, которое испытываешь, вставая на поле боя или глядя в глаза хищнику: наложницы, жившие в этом дворце, были выгнаны за какие-то провинности или даже преступления, а теперь мечтали любой ценой вернуться назад, потому работа с ними предстояла непростая.

— Для меня честь служить вам, — Башира поклонилась своей новой госпоже. — Я не подведу и сделаю всё, чтобы оправдать доверие Махидевран Султан.

Взгляд девушки переходил от одного лица к другому: все хатун были разные — высокие и низкие, худые и полные, тёмные и светлые — но при этом какие-то одинаковые. По их лицам, по их глазам было невозможно прочитать историю каждой из них: как жила до гарема, почему оказалась во Дворце Плача, о чём мечтает сейчас? Всё скрывалось за маской враждебности и наигранной, незаслуженной спеси.

— Умут-калфа, а за что выгнали Баширу из Топкапы? — выкрикнула из толпы наложниц высокая и полноватая девушка с длинными рыжевато-каштановыми волосами, получившая имя Кютай. От одного упоминания Хасеки Султан выражение лица её переменилось, ведь именно Махидевран выслала греческую фаворитку Сулеймана после двух проведённых с ним ночей.

— За убийство, — коротко ответила унгер-калфа. Уста госпитальерки растянулись в самодовольной ухмылке от одних мыслей о расправе над врагом, а почти зажившие костяшки на руках служили напоминанием про тот день. Стоявшие напротив них наложницы начали перешептываться. — Тишина! — Умут оборвала их разговоры. — Башира-калфа предотвратила покушение на госпожу. И никаких сплетен! — громогласным голосом велела им женщина, и медленно зашагала из ташлыка, оставив подопечную наедине с хатун. Они тут же продолжили шепотом обсуждать Баширу: она была не похожа на строгую надзирательницу, скорее напротив, выглядела податливой и слабохарактерной.

— Здравствуйте, девушки! — низким отчетливым голосом, но с той же дежурной улыбкой Катрин обратилась к своим подчинённым. Они вмиг замолчали.

— Башира-калфа, — тихо поприветствовали её джарийе, низко склонив голову, а фаворитки же просто смотрели на новую служанку.

— Я здесь, чтобы следить за порядком и соблюдением традиций, — госпитальерка переменилась в лице, взгляд стал серьёзным. — От моего взора ничего не скрыть, и, как бы там ни было, я буду знать всё обо всех вас. Если вы сами поведаете мне обо всём, то мы найдём решение, если же я сама прослышу о каком-то вашем проступке, вы будете наказаны по всей строгости. Потому давайте обойдёмся без секретов, — её уста вновь изогнулись в наигранной улыбке, — вы всегда можете рассказать о своих проблемах, и тогда я буду знать, как вам помочь. Вы же ведь хотите вернуться в Топкапы? — джарийе молчали. — Ну же, хотите?

— Хотим, — скромно прошептали они. Гёзде же, которые желали оказаться там вновь сильнее других, не оказали чести своим ответом.

— Это предел наших желаний, — более смело высказалась одна из них.

— Тогда я могу помочь. От вас требуется лишь послушание и упорство в учёбе. Самых талантливых и успешных я порекомендую Умут-калфе, и, если за вами не будет каких-либо оплошностей, двери султанского рая откроются пред вами. В противном случае выбор ограничится водами Босфора или невольничьим рынком. Как бы там ни было, знайте, со мной всегда можно договориться.

— Как будто ты не хочешь вернуться, — недоверчиво прошипела невысокая кудрявая девушка, стрельнув своими тёмными глазами в новоприбывшую калфу.

Дерья, так звали эту хатун.

— Мне это совсем не интересно, моя цель — свобода.

— Ты никого этим не обманешь, — дерзко ответила джарийе, и посмотрела по сторонам, желая увидеть одобрение своих слов среди других хатун. Башира сделала глубокий вдох, чтобы парировать, но всё же промолчала, не желая ни с кем спорить. В этом не было никакого смысла.

— Довольно! За работу, — она развернулась к выходу из общей комнаты. Сейчас Катрин должна была обустроиться в новых покоях на этаже фавориток.

Комната Баширы-калфы была совершенно обыкновенной, небольшой и с невзрачным убранством, но уже то, что ей не придётся спать вместе с презираемыми ею девушками, придавало ей радости. Госпитальерка подошла к стоявшему в углу зеркалу и обратила на него взор небрежно подведённых глаз. Давно Катрин не доводилось смотреть на собственный лик, и увиденное в отражении не то чтобы удивило, скорее огорчило её: голубое платье из дешёвой грубой ткани только лишь подчёркивало бледность кожи и бесцветные прямые волосы, спадавшие на плечи и обрамляя уставшее лицо. Такая, как она сейчас, никогда не смогла бы завоевать не только самого Магистра, но и любого другого, но это сыграло ей на руку в султанском гареме — сама внешность спасала её от перспективы позорного хальвета. Поправив тепелык и распрямив прозрачный голубой платок, она решила заняться более интересными и важными делами — исследованием нового места, ведь в каждом дворце есть свои тайны и лазейки.

*

Башира-калфа лежала на тахте подобно османской госпоже, наслаждаясь яблоками, принесёнными агами с рынка, и следила за тем, как наложницы убирают ташлык. С тех пор, как престарелая старшая калфа заболела, её заменой стала уже набравшаяся опыта ученица. Сейчас она вспоминала те времена, когда к ней обращались по имени Катрин-Антуанет — ведь тогда Башире тоже приходилось руководить женским коллективом, и точно так же ловить на себе недобрые взгляды подчинённых. Простые рабыни-джарийе ей повиновались — любые конфликты навсегда закрыли бы для них врата «султанского рая», только вот одалык и гёзде, которые уже побывали по ту сторону врат, но были выброшены оттуда, не желали мириться с устоями старого дворца. Они ничего не делали, и вели себя, как им вздумается, словно валиде султан, кем эти девушки себя и видели в своих несбыточных мечтах. Башира-калфа же не мешала им жить в гареме по собственным законам, ведь понимала, что она не сможет ими управлять, и надеялась на нейтральные отношения.

К ней подошла Кютай-хатун и села рядом, заведя праздную беседу. Госпитальерка бросила на неё короткий взгляд и устало вздохнула, предвкушая долгие рассказы о грустной и трагической жизни этой греческой гёзде. Она как умела подбиралась к калфе, с одной стороны, зная собственную выгоду, с другой — движимая скукой и одиночеством.

— Тебя ни разу не отправляли в покои султана? — неожиданный вопрос заставил Баширу привстать на локтях и посмотреть на собеседницу.

— Нет, — она коротко ответила, и продолжила смотреть куда-то вдаль.

— Бедняжка, мне тебя так жаль.

— Не вижу поводов для жалости, — раздражённо бросила калфа.

— Ну же, не злись. Тебе просто не понять, — Кютай начала счастливо улыбаться, вспоминая своё пребывание в Топкапы. — А меня Султан Сулейман заметил почти сразу и позвал к себе. Эта ночь была словно сказка, он отправил меня к себе, а наутро мне принесли подарки. Я вышла к простым джарийе в шелках, и навсегда запомнила их взгляды и вздохи — дай им силу, они растерзали бы меня всей толпой. И даже Махидевран Султан завидовала моей красоте, — Башира-калфа вновь взглянула на бывшую фаворитку Сулеймана: невзрачное, полное ромбовидное лицо с круглыми щеками и огромным носом совершенно не могли вызвать ничего, кроме желания отвернуться, не говоря уже о том, чтобы тягаться с королевским изяществом черкесской красавицы.

— Он тебя даже в своих покоях переночевать не оставил, чему же ты радуешься?

— Зато он позвал меня и на вторую ночь. Это редкое везение! Но Махидевран сломала мою судьбу и отправила сюда… — улыбка сошла с лица говорившей. — Только это ей не поможет, султан меня любит.

— Почему тогда он не помешал тебе уехать?

— Она всё так подстроила, якобы я у неё украла.

— И как тогда подтвердили твою вину?

— Эта змея подбросила ко мне свои серьги, — со слезами на глазах говорила Кютай-хатун.

— Не смей так называть Хасеки Султан. По-твоему ей делать нечего, кроме как ходить в покои к каким-то наложницам и подбрасывать драгоценности? — собеседница замялась, ей было нечего на это ответить. Она опустила взгляд. — Может ты и на самом деле… Одолжила её вещь? — Башира-калфа теперь и сама заинтересовалась этим разговором. — Обещаю, что я никому не скажу.

— Я… Они лежали в ташлыке. Я и не знала, кто их хозяин, клянусь!

— То есть ты не понимала, кому могли бы принадлежать дорогие серьги? — перебила её калфа.

— Кто бы ни был! Они были такими красивыми, а в гареме тысячи девушек, любая теоретически смогла бы их забрать. Я поднесла серьги к ушам и ощутила себя настоящей султаншей. Рубины и аквамарины так подходили к моему лицу, что сомнений не осталось — султан увидит меня такой и больше никогда не забудет!

— И ты не поняла, что это — ловушка? — госпитальерка на мгновенье искренне проникалась сочувствием к наивной и бесхитростной девушке. — Видишь же, что не твоё, так зачем брать?

— Я очень об этом жалею, Башира! — гречанка начала плакать. — Вот так мелкие поступки и чужая зависть рушат судьбы! Я не такая, как они: не вижу интриг и не могу бить в спину. Но я люблю султана, хочу родить ему шехзаде и султанш, быть заботливой матерью… Раз уж моя судьба привела меня в гарем. Раз уж сама об этом не мечтаешь, то помоги хотя бы своей подруге, — Кютай-хатун жалостливыми блестящими глазами смотрела на калфу. Та же лишь тяжело вздохнула: какая она ей подруга? Ни капли доверия эта женщина не вызывала.

— Я — не управляющая гаремом, и от моего решения почти ничего не зависит. Когда зайдёт такой разговор, я порекомендую тебя Умут-калфе, но, как сложится твоя судьба дальше — одному Аллаху ведомо. Поэтому прояви терпение, соблюдай правила и слушайся, — привычными словами ответила Башира, и бывшая фаворитка султана тотчас бросилась её обнимать и благодарить. — Ну, хватит, хватит, — госпитальерке совсем не нравилась Кютай-хатун и её навязчивость, и она хотела, чтобы та прекратила и поскорее ушла. Катрин стало смешно от своих мыслей: ведь если она и правда отправится в Топкапы, то её ждёт долгожданный покой.

Подобные грустные истории ей рассказывали почти каждый день, и каждая просила по-дружески ей помочь, получая в ответ всё те же слова.

Госпитальерка не могла ни с кем поделиться болью на сердце, тоской по своим близким, даже по Мессам. Сколько бы она отдала, лишь бы вновь преклонить колено у алтаря, услышать католические хоры на латыни, иметь возможность хоть с кем-то поговорить на родных языках. Теперь это всё казалось не былью, а сказкой, в которую глупо верить, а белый розарий, спрятанный под рукавом форменного голубого платья, стал символом этой далёкой мечты и напоминанием: тебя зовут Катрин-Антуанет, ты — писарь Великого Магистра, свободная христианка, тебе здесь не место, борись!

Но время, словно бурное течение, уносило отведённые ей дни в небытие, отдаляя от заветной цели. Казалось, что в этой жизни уже ничего не изменится, и этот соблазн сдаться и смириться рос все больше.

*

Катрин смотрела с этажа фавориток на спящих в ташлыке джарийе, и ей вдруг вспомнился костёл, нынче обращённый в мечеть, где она так же стояла на хоре и смотрела на устланный тьмой наос, а за её спиной стоял Поль. Глаза защипало, но Башира быстро заморгала, пряча подступившие слёзы неизвестно от кого. В воспоминаниях она часто возвращалась на Родос, в те счастливые, хоть и трудные, дни, но калфа смиренно себе твердила: былого не вернуть, и, даже если она вернётся на утраченный госпитальерами остров, там не будет никого из её прошлой жизни. Это было самое тяжёлое осознание, что пережитое теперь существует лишь в воспоминаниях, а будущего не видно во мраке всего происходящего. За окном уже больше месяца непрерывно шёл снег, и, казалось, эта неожиданно холодная зима никогда не закончится.

Девушка тяжело вздохнула и устало склонила голову к колонне. Она была готова покинуть ташлык и отправиться в свои покои, но услышала шаги, исходившие из коридора. Стражники зашевелились — чужое присутствие пробудило их ото сна на посту, но они так и остались на месте — значит их предупредили. Вскоре показалась фигура, вся сокрытая в чёрных одеяниях. Гость старого дворца шёл быстро, словно не желая лишних свидетелей своего прихода, а за ним спешно следовали аги.

Калфа облокотилась на перила и попыталась разглядеть мужчину, чтобы понять, кто это, но его лицо было спрятано под глубоким капюшоном. И, прежде чем скрыться за дверями, он поднял голову. Их взгляды на мгновение столкнулись. Даже в слабом свете, исходившем от факелов, Башира смогла увидеть эти светлые глаза, тяжелый взор которых заставил её замереть на месте ещё на некоторое время.

Когда мысли вновь к ней вернулись, она поняла — это тот самый Якуб Эфенди, которого призвала во дворец больная и старая унгер калфа в поисках исцеления. Знаменитому звездочёту было запрещено посещать султанские дворцы, после того, как Махидевран Султан выгнала его. Это и объясняло, почему он пробрался сюда под покровом ночи, и почему Умут-калфа приказала выделить ему самые дальние покои. Этим вопросом Башира-калфа занялась лично: она отвела ему свою любимую, «гостевую» комнату, прилегавшую к ещё одной, закрытой и забитой всякими ненужными вещами. Оба помещения соединялись дверью. Когда-то в этих покоях жил некто знатный, поскольку одна их половина была рассчитана на личную прислугу, другая же — на самого господина. Однако комнаты уже полвека пустовали. Сюда-то она и предложила поселить окутанного мистическим шлейфом эфенди, что слыл страшным, нелюдимым отшельником, которого невозможно уловить. Калфа любила наблюдать за обитателями дворца, это было её единственной отрадой здесь, и замочная скважина той самой соединяющей двери вполне могла бы удовлетворить её любопытство.

*

Яркие солнечные лучи проникали через решетчатые окна в ташлык, и джарийе по приказу Баширы-калфы неохотно начали вставать и заправлять свои постели. Сама она едва стояла на ногах — привыкшая ещё со времён осады Родоса бодрствовать ночью, и не утратившая этой привычки даже спустя столько времени, ей было трудно находить силы для нового дня, да и желания вновь просыпаться всё той же османской рабыней совсем не было.

— Быстрее, быстрее, — громким низким голосом она подгоняла девушек, и некоторые из них возмущённо оборачивались на команды возомнившей себя госпожой калфы. Действительно, пожилая Умут-калфа наделила свою подопечную слишком большими полномочиями, а джарийе, такие же рабыни, как и Башира, до конца не принимали её главенства, но пока и не решались на какие-то действия против неё.

Сейчас калфе нужно было навестить совсем слёгшую Умут, и доложить, что нужный ей человек уже прибыл. В просторных покоях, слишком больших даже для старшей калфы, пахло благовониями и травами, а на постели лежала старая дородная женщина. При виде вошедшей хатун на её лице появилась добрая и мягкая улыбка, которой она одаривала только Баширу. Сейчас трудно было сказать, что эта милая старушка некогда была самым большим страхом неугодных при султанском дворе девушек, которых она держала в ежовых рукавицах, а за любую оплошность наказывала по всей строгости, порой не зная меры в жестокости. Видимо, проклятия не одного поколения рабынь всё-таки подкосили женщину ещё не в самом преклонном возрасте.

— Умут-калфа, — госпитальерка поклонилась, а затем подняла глаза на свою наставницу. Видя искреннюю радость на её лице, девушка улыбнулась в ответ, — как ваше самочувствие? Молюсь за ваше здоровье, — повод для молитв действительно был: только авторитет старшей калфы мог сдержать отчаявшихся рабынь, готовых на всё, лишь бы вернуться в Топкапы. Затаённая злоба высланных из-за непривлекательной внешности, за оплошности или в результате интриг жён султана, а особенно тех, кому милостиво даровали жизнь после драк или увечий другим наложницам, наказав их ссылкой и заточением здесь, была бесконечной. Какой бы ни была причина — все они таили обиду на весь этот мир и жаждали возмездия за раздавленную честь и достоинство. Управлять такими рабынями было сложно и опасно, и Башира это понимала — своей её так и не восприняли, а, значит, могут сделать всё, что захотят, когда не станет старшей калфы. Но девушка и не жалела, что добровольно попросила у Махидевран Султан о ссылке в Эдирне: что бы не произошло здесь, это не станет страшнее даже одной-единственной ночи, проведённой в султанских покоях.

— Спасибо, сегодня мне лучше, — унгер-калфа привстала в постели. — Скажи, Якуб Эфенди уже прибыл во дворец?

— Вероятно, да. Это ведь он ночью ходил по дворцу?

— Ночью? Ты вообще спишь, хатун? — слабо засмеялась женщина. Башира улыбнулась и коротко кивнула, хотя тёмные круги под глазами отвечали на этот вопрос красноречивее слов. — Прямо как я в своё время: в гареме сон — это непозволительная роскошь. Только лишь закроешь глаза, как враги обнажат кинжалы, — возможно, именно тяжелые условия жизни и состарили её уже в сорок лет.

— Расскажите о нём, пожалуйста, — девушка села на край кровати и обратила внимательный взгляд на старшую калфу. Госпитальерку переполнял бесконечный интерес к этому загадочному мужчине.

— Я и сама ничего не знаю. До меня только доходили слухи, будто бы этот Якуб способен одним словом даровать исцеление, другим — свести в могилу, а его глаза могут видеть и прошлое, и будущее. Он живет с братом, только с ним и общается, остальные же знакомы с ним лишь из многочисленных легенд, которые ходят о нём не то что по Стамбулу — по всей Османской империи. Вот и я решила самостоятельно убедиться в силе этого колдуна.

— А как же то, что ему запретили появляться во дворце?

— Это мне в тебе нравится, — ухмыльнулась Умут. — От тебя и правда ничего не утаишь, Махидевран Султан послала мне талантливого человека. Но мы ей не расскажем.

— Мы-то нет, но другие хатун не станут держать язык за зубами. Одни захотят получить услуги этого колдуна, даже не знаю, узнать судьбу или зелье прикупить, а другие начнут нас с вами шантажировать нарушением правил.

— Ну, — старшая калфа задумалась, но собственное здоровье сейчас для неё имело первоочередной приоритет. — Пусть девочки сходят, погадают им, и сами пожалеют же потом, — покои вновь наполнились смехом пожилой смотрительницы гарема, — ничего хорошего он им не предскажет. Лишь бы потом молчали и не плакали.

— Я поняла, — коротко ответила Башира, и встала с постели. Ей не понравилось такое разрешение, ведь почему-то госпитальерка не хотела, чтобы Якуб общался со всеми этими рабынями, однако сама же калфа сразу решила — она обязательно пойдёт к нему. — Надеюсь, он сумеет подтвердить делом все эти слухи, и вы встанете на ноги.

— Амин, — благодарно кивнула женщина. — Позовите Якуба, — приказала калфа агам.

Девушка поклонилась и вышла из покоев. За дверью её ждали две джарийе.

— Башира-калфа, — с притворным почтением они улыбнулись и склонились перед ней.

— Что вам здесь нужно?

— Мы хотели спросить у тебя, — начала одна, а затем её перебила другая девушка. — Это правда, что знаменитый Якуб Эфенди здесь?

Калфа по привычке оглянулась по сторонам, словно выискивая того болтуна, который раскрыл тайну.

— С чего вы взяли? — изо всех сил стараясь изобразить на лице невозмутимость, ответила она.

— Стражники говорили сегодня, а мы услышали… Так значит это правда?

— Я вырву этим глупцам их языки, — едва слышимо проговорила себе под нос Башира, — а ну замолчите! — закричала она на наложниц. — Не смейте распускать слухи, иначе накажу всех! — её бледное лицо было напряжено, а брови нахмурены. Джарийе перестали смеяться, понимая, что тут простыми уговорами ничего не добьешься.

— Прошу, проведи нас к нему, мы хотим узнать своё будущее…

— Нет! — калфа перебила приторно ласковую речь девушки и поставила руки на пояс, надменно поднимая голову. Даже разрешение Умут сейчас не было сильнее, чем нежелание Баширы это осуществлять.

— Мы же не просто так просим, — уже заранее готовые к такому ответу, девушки припасли под поясом мешочки с золотом, отложенным с жалования. Все прекрасно помнили первые слова Баширы в старом дворце: «Со мной всегда можно договориться».

Девушка раздраженно закатила глаза и кивнула. Ей впервые было не в радость получать взятку, ведь мысль о том, что какие-то рабыни будут ходить к человеку, который вызвал у неё такой интерес, разжигала ещё большее раздражение. Но она понимала, что если не с её позволения, то эти джарийе сами тайно пробрались бы к звездочёту. Башира резко развернулась, и широким шагом пошла в сторону своих покоев, но перед поворотом обернулась и сказала:

— Хорошо, я вас отведу после ужина. А теперь прочь отсюда, за работу!

Башира уверенно шагала к себе, обдумывая свои последующие действия. Хоть это и тяжёлый грех в христианском понимании, ей очень хотелось узнать, что же ждёт её дальше…

*

Призыв к молитве пробудил девушку ото сна, и она поняла, что пора собираться. Калфа подошла к зеркалу, и не увидела в отражении ту увядающую девушку с бледным лицом, утратившими блеск глазами, со спадавшими на плечи прямыми светлыми волосами, в заношенном голубом платье и такой же невзрачной накидкой на голове. Такой она стала, когда утратила силы бороться и перестала молить всех о том, чтобы её отправили на Родос. Теперь силы начали вновь к ней возвращаться. Теперь Башира понимала, что это её новая надежда на побег и обретение свободы и счастья.

Она отправилась в хаммам, а за ним её путь лежал к казне гарема, доступ к которой был в руках лишь унгер калфы и её самой, чтобы взять оттуда нужные вещи.

После ужина в ташлыке её встретили пятеро наложниц.

— Мне сказали, ты отведёшь нас, так? — нагло спросила ещё одна бывшая фаворитка повелителя, Мерием, и подозрительно посмотрела на калфу. Она была худощавой и очень высокой светловолосой славянкой, а рядом с ней стояла её полная противоположность, низкорослая толстая тёмная гречанка Дерья. Вьющаяся причёска делала её особенно непривлекательной, и становилось ясно, почему она не задержалась в Топкапы. Эти двое здесь стали подругами, либо же, если говорить точнее, союзницами в общих стремлениях. Они же были главными нарушительницами порядка, не подчинялись никакому авторитету и разговаривали со всеми исключительно в хамском приказном тоне.

— Пусть Явуз-ага вас проводит чуть позже. Скажите, что я разрешила. Только смотрите, эфенди может вас не принять.

— Мы поняли, — ответила Кютай-хатун, и увела за собой остальных.

Госпитальерка закрылась в своих покоях и взяла в руки белое шёлковое платье, некогда подаренное ей Махидевран Султан, и приложила его к себе, подойдя к зеркалу. Госпожа говорила, что выдаст в нём Баширу замуж, но этому уже не до́лжно было произойти. Спешно переодевшись, калфа распустила волосы, рассыпавшиеся по дорогой ткани блестящими пшеничными локонами. Покрыв голову прозрачной белой накидкой и закрепив её на голове тонкой диадемой, взятой из гаремной казны, она пошла в самую заброшенную и безлюдную часть дворца, где и поселили Якуба.

Вынув ключ из-под пояса, она открыла ту часть покоев, из которой могла наблюдать за происходившим. Прорицатель сидел спиной, а одна из девушек спрашивала его о совершенно предсказуемых вещах: сможет ли она вернуться в Топкапы и стать госпожой. За ней зашла другая, третья, четвёртая, и, наконец, пятая. И все как одна задавали этот вопрос. Когда Кютай-хатун получила очередной отрицательный ответ, она разозлилась и стала обвинять колдуна в шарлатанстве, а затем схватила мешочек с золотом, оставленный ею на его столе, и пошла прочь, громко хлопнув дверью. Башира молниеносно отреагировала, бесшумно появившись из-за угла, и схватила бывшую фаворитку за плечо, развернув её к себе.

— Ты должна вернуть то, что забрала, — твёрдо проговорила калфа.

— Не понимаю, о чём ты, — вздрогнув от неожиданности, растерянно ответила рабыня с тем же жалостливым и испуганным взглядом, что и обычно.

— Ты же знаешь, ты должна заплатить. Если хочешь вновь попасть в «султанский рай», у тебя должна быть идеальная репутация. А так ты только подтвердишь прежние обвинения в воровстве.

Кютай-хатун переминалась с ноги на ногу, обдумывая слова смотрительницы гарема. Она осознала, что отрицать свою вину уже никак не сможет, и протянула золото Башире, но калфа велела отдать его стражникам.

— С чего это ты вырядилась, как к султану на хальвет? — раздался высокий громкий голос Мерием-хатун, всё это время подслушивавшей за поворотом. Она вплотную приблизилась к Башире-калфе, обратив на неё возмущённый взгляд.

— Я не собираюсь перед тобой отчитываться, — коротко ответила госпитальерка, чувствуя нарастающий гнев. Наложница в открытую её провоцировала, выискивая, к чему бы придраться, и было неясно, как правильно на это реагировать.

— Зато тебе придётся отчитаться перед Умут-калфой, — на лице рабыни появилась мерзкая победная усмешка.

— И в чём ты меня уличишь?

Бывшая фаворитка хотела ответить, желая продолжить спор, но в последний момент решила просто отправиться в свои покои. За ней пошли остальные. Калфа и сама поняла, что Мерием имела в виду — она покинула гарем, да ещё и в неподобающем «имуществу султана» виде, но сейчас ей было всё равно, какие эти обвинения повлекут за собой последствия. Башира осталась одна перед покоями Якуба. Её руки дрожали, но она была настроена решительно. Она сделала глубокий вдох и выдох, охладив бушующие чувства и метающийся разум. Девушке порой казалось, что гарем навсегда её изменил, сотворив из аристократки дрожащую и напуганную рабыню, лишив прежней доблести и бесстрашия, но теперь она словно возродилась и вспомнила, какой была. Калфа бесшумно зашла и закрыла за собой двери. Нервное возбуждение будоражило ум и колотившееся сердце.

В комнате пахло благовониями, их дым заполнил всё пространство, окутывая девушку словно туман. Башира сделала глубокий вдох, наслаждаясь этими мистическими ароматами сандала, ладана, жасмина и ванили. Подумав, что все хатун уже ушли, звездочёт развернулся, и увидел перед собой ещё одну. Она приветственно поклонилась, а затем подняла на него острый взгляд серых глаз, рассматривая гостя дворца, когда его худое лицо уже не скрывал капюшон. Без тех чёрных одеяний, облачённый в бежевый кафтан из простой ткани, на который спадали вьющиеся на концах тёмно-каштановые волосы, он уже не создавал впечатление могущественного колдуна, вступившего в сговор с дьяволом, а светлые глаза, показавшиеся калфе зловещими, теперь смотрели на неё с интересом и доброжелательностью.

— Вы позволите? Я бы также хотела узнать о своём будущем.

— Наша жизнь, прошлое и грядущее — это дорога, имеющая начало и конец, — тихо начал говорить Якуб. — Человеку кажется, что судьба в его руках, и будто бы ему под силу сойти с предписанной стези, но в этом кроется его главная ошибка, ведь чем дальше он уйдёт со своего пути, тем хуже для него. Однако ноги сами будут идти по верному направлению, — звездочёт сделал паузу, о чём-то задумавшись, а затем продолжил, — твоя дорога мне не видна полностью, хатун… Вижу лишь опасность, со всех сторон окружающую тебя сейчас. Но в тебе есть силы выстоять. Ты напрасно хочешь сдаться. Как твоё имя? — прорицатель указал рукой на место напротив себя, приглашая присесть.

— Меня зовут Башира-калфа, Эфенди Хазретлери, — теперь представляться новым именем стало для девушки привычным. Госпитальерка начала находить в нём особую красоту, особенно если не вспоминать его смысл. Оно стало тяжёлой ношей, словно крест мученика, и оттого порождало гордость. — Ваше имя мне также известно, я много чего о вас слышала. Признаюсь, все вспоминают ваши страшные предсказания.

— Это не более, чем-то, что я вижу. Аллах свидетель, я никого не обманывал. Если Он дал мне силу видеть, то мой долг — сказать просящего об этом.

Иоаннитка удивилась этим словам, ведь, насколько она знала, проповедь Мухаммада порицала любые способы предсказать судьбу. Но она не стала спорить по этому поводу.

— А вы знаете, я вас раньше уже видела, — калфа решила перевести тему разговора, ведь ей совсем не хотелось так рано уходить. — На рынке вы подошли ко мне и взяли за руку, сказав какие-то слова… — на самом деле Башира их запомнила, но сейчас ей хотелось бы получить хоть какие-то объяснения спустя столько времени.

— До встречи на рынке мы уже тысячи раз виделись… В прошлой жизни… Разве ты забыла?

Последние слова заставили иоаннитку перемениться в лице: с её уст сошла игривая ухмылка и она устремила на собеседника сосредоточенный взгляд. Вопросов становилось больше, чем ответов. Калфа понимала, что Якуб Эфенди выражается образно, но это не удовлетворило и самой малости её любопытства. Долю секунды девушка пыталась обдумать всё сказанное её собеседником, и тотчас парировала:

— Тогда, надеюсь, вы поможете мне вспомнить, — она вновь обаятельно улыбнулась, но прорицатель оставался серьёзным. Слегка наклонив голову, он смотрел на сидевшую напротив девушку. На завитые золотые волосы, лицо с правильными чертами лица, сцепленные пальцы. В его взгляде не читалось ни любопытство, ни плотское восхищение женской красотой, это было нечто иное, и калфа не могла понять, что же это. Сидя в покоях Якуба, девушка словно погрузилась в полудрёму, наслаждаясь воскурениями и витиеватыми речами прорицателя. Порой она теряла нить рассуждения, засматриваясь на то, как тонкие пальцы прорицателя перебирали ониксовые чётки. Сколько она там провела времени, ей было неведомо. Закрыв за собой двери, девушка облокотилась о ледяную стену спиной, и просто стояла, пытаясь осознать всё происходящее. Её переполняла эйфория.

Госпитальерка пришла ещё. Слова о приближающейся угрозе тревожили её, и хотелось разузнать об этом подробнее, но сама перед собой Башира не кривила душой, что все эти расспросы о будущем — по сути своей лишь удобный повод вновь увидеть этого необычного человека. Только она переступила порог покоев эфенди и поклонилась ему, он резко встал и подозвал к себе. Мужчина выглядел напряжённым и встревоженным, и Башира не сразу догадалась, что стало тому причиной. Якуб подошёл к окну и отодвинул расшитую традиционными тюркскими узорами занавеску, открывая чёрное ночное небо. Калфа впервые за эту бесконечную зиму видела звёзды, не затянутые свинцово-чёрными тучами, сияющие, словно рассыпанные на чёрном бархате осколки бриллиантов. Прорицатель достал согнутый вчетверо лист бумаги и, развернув его, протянул девушке. Она непонимающе разглядывала загадочные чертежи и знаки, а затем обратила вопросительный взгляд на астролога.

— Смотри, — он водил пальцем по изображению, — Луна в созвездии Льва.

— И что это означает? — иоаннитка тяжело вздохнула, понимая, что ничего хорошего.

— Трактовка этого маназиля многогранная, но я понял, какого рода опасность тебе грозит. Остерегайся огня.

— Как мне обезопасить себя? Дворец полон опасностей и подлецов.

— Увы, от ударов в спину погибали даже сильные мира сего. Предатели тем и опасны, что никогда не знаешь, в какой момент нужно поднять щит. Но у меня есть кое-что для тебя, — Якуб Эфенди достал из-за полы кафтана кожаный треугольник с пришитым к нему шнурком. — Это тумар, он убережёт тебя. Носи его с собой, — звездочёт надел талисман на шею девушки.

— Что это такое? — Башира вертела в руках оберег. — В чём его сила?

— Внутри зашита молитва, иншалла она тебя защитит.

*

Башира-калфасидела на тахте, привычно закручивая раскалёнными щипцами свои золотистые волосы. Теперь, когда лицо иоаннитки вновь сияло искренней улыбкой, она вновь чувствовала себя прекрасной и сильной, и лишь предсказание Якуба омрачало её мысли. Девушка взяла в руки желтоватую бумагу и рассматривала начерченные углём знаки. В этот момент в её покои вошёл ага и сообщил, что её зовёт к себе Умут-калфа.

Старшая калфа лежала в своей постели, но было видно, что лекарства, изготовленные стамбульским знахарем, помогали ей. Женщина встретила свою ученицу широкой улыбкой, но тут же её глаза сощурились.

— Говорят, ты часто ходишь к этому колдуну? — с серьёзным взглядом спросила смотрительница гарема.

— Кто говорит? — понимая, что оправдываться бессмысленно, госпитальерка перешла сразу к сути. — Мерием, Дерья… Да?

— Именно, — довольно ухмыльнувшись ответила Умут. — Я сразу разглядела в тебе потенциал. Подойди, — унгер калфа ладонью указала на совсем близкое к ней место, и Башира села на её постель. — Машалла, какая красавица, — она начала трогать волосы девушки и рассматривать её лицо. — Ты так похорошела в последнюю неделю. Помню, когда тебя привезли, ты напоминала ободранную кошку, но теперь ты похожа на райскую гурию. Я вознагражу тебя за верную службу, ты достойна этого.

— Что вы имеете в виду? — растерянно спросила Башира.

— Гонец из Топкапы сообщил, что наш повелитель собирается в Эдирне на охоту. А ночью ты отправишься в его покои, — калфа улыбалась, довольная своей задумкой. Благодаря её работе Махидевран стала госпожой и матерью шехзаде, а теперь ей хотелось помочь и этой француженке.

— Да что вы такое говорите! — иоаннитка на миг утратила контроль над собой и перешла на повышенный тон. Она паниковала: то, от чего она бежала из Стамбула, могло настигнуть её здесь. — Нельзя!

— Я знаю, чего ты боишься, однако твой страх напрасен: ты понравишься султану и он обязательно заберёт тебя с собой, а Махидевран Султан лишь обрадуется, что ты поможешь ему забыть славянскую ведьму Хюррем.

— Простите мою дерзость, но это невозможно.

Башира резко встала и направилась к выходу, и, к своему горю, заметила некое движение за дверью, а затем — быстрые отдаляющиеся шаги. Кто бы их не подслушал, эта информация поднимет бурю, даже если упомянут, что калфа сопротивлялась такому решению. Госпитальерка вспомнила тот день, когда Вивьен угрожала ей на корабле: эти заледеневшие ладони, крупная дрожь, нехватка кислорода. В ташлыке на неё никто не обратил внимание, все продолжали работать, перешёптываться, заниматься своими делами. В то же время она пыталась решить, как можно выкрутиться из этой беды, но ничего не приходило на ум, даже к стражникам нельзя было обратиться, поскольку в гарем им вход воспрещён.

Девушка ходила по дворцу и всё время оглядывалась, но её никто не преследовал. И лишь одно настораживало: абсолютная тишина вокруг.

Осмотрев обе стороны пустого коридора, Башира вошла в кладовку. Среди большого количества вещей было трудно отыскать нужный инструмент, особенно когда руки содрогаются от нервного напряжения. К ней приближались торопливые шаги, и, прежде чем двери закрылись, девушка увидела, как кто-то бросил в гору хлама пылающий свёрток ткани. Огонь молниеносно перешёл на иссохшие деревянные шкафы, ковры, ящики — всё, что находилось в этой комнате, было легковоспламеняемым. Стеной он окружил девушку с трёх сторон, и ей уже ничего не оставалось, кроме как пытаться высвободиться. Она звала на помощь, била дверь кулаками и толкала всем весом тела, покуда хватало сил, но удушающий дым с каждой секундой их убавлял. Вот и настигла её то бедствие, о котором предупреждал Якуб Эфенди. Но он также сказал, что это ещё не конец. И только теперь, когда даже подол её платья охватило пламя, она усомнилась в правоте прорицателя. Возможно, так Бог накажет её за все грехи.

— Помогите, — прошептала она напоследок, сползая вниз и закрывая лицо руками. Когда госпитальерка перестала кричать, устроившие поджог наложницы начали самодовольно смеяться. Все голоса были знакомыми, один — особенно. «Вы же сказали, что мы только напугаем её и оставим на ней ожоги, — испуганно вопила Кютай-хатун, — но мы её убили! Теперь не только к султану не попасть, но и головы мне не сносить!» — бывшая фаворитка начала плакать, но Мерием-хатун объяснила ей, что всё спишут на несчастный случай. «Даже если кто-то из нас тебя выдаст, в это не поверят, ведь все знают, как вы дружили» — продолжила успокаивать гречанку Дерья-хатун. На самом же деле они собирались перенести вину на Кютай, а свидетели просто всё бы подтвердили. Башира услышала достаточно, и вновь её разум провалился во тьму.

========== Полумесяц — Глава VII ==========

Пробуждение принесло вместе с собой невыносимые муки. Сжав зубы, калфа застонала, ведь кожу, глаза и лёгкие мигом охватили невыносимые ощущения, а голова изнемогала от ноющей боли. Всё это освежило в памяти день, когда Катрин-Антуанет д’Эсте обратили в рабство, как со всей силы ударили, бросив на пол и окатив ледяной водой. В тот момент, когда она пришла в себя, ей было очень больно и плохо, но даже близко не так, как сейчас, спустя два года.

Помутнённое зрение не помешало распознать, кто стоял у койки пострадавшей в пожаре: Умут-калфа, преодолев свой недуг, пришла к Башире сразу, как ей доложили о случившемся. Увидев, что её подопечная пришла в себя, она спешно подбежала и склонилась над ней. За спиной главной смотрительницы гарема стояли жадные до зрелищ и сплетен наложницы. Они выглядели обеспокоенными и сочувствующими, но это было не больше, чем личина, за которой скрывались злорадство и удовлетворение чужими страданиями. И лишь одна рабыня была искренней в своих переживаниях: по щекам Кютай-хатун лились слёзы ужаса, но её жертва выжила, а, значит, её проступок может остаться безнаказанным. Иоаннитка взглянула на неё своими воспалёнными красными глазами, и под тяжестью взгляда калфы бывшая наложница опустила голову вниз. Девушки, стоявшие позади, вставали на цыпочки, чтобы увидеть ожоги на коже смотрительницы, но их было не так и много: ага вовремя подоспел на помощь госпитальерке и вынес её из горящей комнаты на руках. Но за спасение она была благодарна и амулету, который сохранил ей жизнь в том страшном пожаре и защитил от ещё больших травм.

— Выйдите все! — приказала унгер-калфа, и наложницам пришлось подчиниться. — Расскажи, как это произошло.

Башира устало вздохнула, но воссоздание в памяти того дня и охватившая её ненависть придали девушке сил говорить. Она умолчала лишь о голосах, которые услышала перед потерей сознания, чтобы хорошо во всём разобраться самой.

Оставшись в лазарете одна, ей с трудом удалось встать с кровати и подойти к зеркалу, принесённому стражниками из её покоев по приказу Умут-калфы, чтобы подтвердить её слова: «Они не хотели, чтобы ты попала в султанский рай, решили тебя изуродовать, но поверь: твоя стойкость в этой беде лишь добавила тебе красоты. Аллах сохранил тебя, когда другой бы сгорел дотла, а значит в этом есть смысл. Он взглянет в твой ангельский лик, проведёт рукой по этим волосам, и не сможет оставить врагов этой красавицы безнаказанными. Иншалла ты залечишь раны и отправишься к повелителю». Старшая смотрительница гарема думала, что успокаивает девушку, но она лишь вселяла в неё ещё больший ужас.

Госпитальерка рассматривала своё отражение: её так и оставили одетой в то голубое платье, которое теперь превратилось в обгоревшие лохмотья, обнажавшие покрытые ожогами ноги. Двигать руками было сложнее всего: от плеч до кончиков пальцев покрытые мелкими волдырями, они почти полностью спасли грудь, шею и лицо. Лишь правая щека была обагрена небольшой, но болезненной раной. Она посмотрела себе в глаза, и не увидела во взгляде ничего, кроме беспощадности. Война — значит война.

За окном опять шёл снег. Калфа лежала в постели и тоскливо смотрела в заснеженную даль. Холодный белый цвет, заполонивший всё вокруг, раздражал глаза, а холод не давал заснуть. Казалось, эта зима бесконечна, и смотрительница гарема искренне сомневалась, что она доживёт до весны. Не было к этому ни физических, ни моральных сил, лишь слабость, ненависть, беззащитность и одиночество в своей беде.

Среди ночи Башира проснулась от резкой боли. Открыв глаза, она увидела Якуба, державшего её за руку и наносившего на ожоги лекарство, приятно пахнущее хвоей. Он увидел, что она уже не спит, но не остановился, продолжая исполнять свой врачевательский труд. Сердце девушки наполнилось теплом от такой заботы, но она смутилась от того, что ей довелось предстать перед звездочётом в таком виде. Робко она бросила взгляд на его освещённое луной лицо: нахмуренные брови и сжатые тонкие губы, обрамлённые густой тёмной бородой отражали его сосредоточенность и осторожность, с которой он наносил мазь на тонкую болезненную кожу, и лишь во взгляде читалось какое-то раскаяние, тоска. Калфе захотелось спросить, почему прорицатель в таком мрачном расположении духа, но тут он заговорил с ней сам:

— Прости меня, что я не смог тебе помочь, не увидел всего, — Якуб говорил совсем тихо, чтобы не выдать своего присутствия, и его голос дрожал. Светлые глаза мужчины заблестели в лунном свете. Это даже напугало девушку, но она тут же через силу улыбнулась колдуну, обратив на него благодарный взгляд.

— В этом нет вашей вины. Вы же сами сказали, что говорите всё, что видите, и ваше предостережение заставило меня быть начеку. Так уж сложилось, что даже бдительность не уберегла меня от удара в спину, — Башира-калфа смотрела ему в глаза, и ей захотелось накрыть его руку своей ладонью, но сейчас она не смогла найти на это смелости. Лишь продолжила говорить, — зато меня спас ваш тумар, — госпитальерка достала из-под ворота белой ночной рубахи тот самый кожаный амулет, — пусть я и не поклоняюсь Аллаху, ваша молитва и правда сильна. Говорят, это даже не счастливый случай, а чудо, что я не сгорела заживо и не задохнулась. Когда я уже распрощалась с жизнью, дверь выбил ага, но я была без сознания и без всякой воли к спасению. Никак иначе объяснить всё это я не могу.

— О, Аллах, ты велик! — воскликнул эфенди, подняв над головой обе руки. — Иншалла, это лекарство ускорит исцеление твоих ран и предотвратит шрамы, — он опустил вниз рукав ночной рубахи на девушке, который сам и подвернул для удобства, и взял другую её руку. Первые прикосновения к ожогам были неприятными, но, видя эти мужественные кисти, в которых её ладонь казалась совсем миниатюрной, сосредоточенное лицо с изящными тонкими чертами, спадающие на широкие плечи завитки тёмных волос, боль забывалась, ей на смену приходила тёплая нега, растекавшаяся по всему телу, сердце забилось спокойнее, глаза расслабленно прикрылись, едва приподнятые уголки губ выдавали скрытое удовольствие. Якуб дотронулся до правой щеки, так же тронутой огнём до подбородка, и его пальцы случайно коснулись шеи, заставив девушку дышать глубже. Она понимала, что процедуры на сегодня окончены, и это осознание её огорчало.

— Вы и боль в голове можете излечить? — госпитальерку в действительности она мучила, но больше всего ей сейчас не хотелось, чтобы звездочёт уходил.

— Да, — коротко, без изворотливого «иншалла», ответил он, а затем приложил мягкую ладонь к горячему лбу Баширы и начал что-то шептать. Кто угодно списал бы результат на силу убеждения, но она сама ощутила, как страдания отступают, становится легко и спокойно. Прорицатель с врачебным интересом и внимательностью смотрел ей в глаза, и, решив для себя, что достаточно, убрал руку. — Уже давно за полночь. Засыпай. А завтра приходи ко мне, я дам тебе то, чего тебе сейчас больше всего хочется, — его тонкие уста изогнулись в загадочной усмешке, он встал с постели и бесшумно закрыл двери. Калфа хмыкнула: достаточно будет вновь его увидеть, но ей всё же было очень любопытно, чего, по мнению Якуба, она желала прежде всего.

Чувство защищённости и забота в том месте, где ожидать приходилось только ножа в спину, придали ей надежду и силы. Она встала с кровати и подошла к окну: снег уже не душил землю своим белым покровом, а лицо обвевало лёгким тёплым ветерком — значит весна приближалась. Только бы дожить до неё.

*

Лекарь разрешила госпитальерке вернуться в её просторные покои. Однако новость, принесённая ей Умут-калфой, омрачила её утро: «Завтра прибудет повелитель. Примерь, скажи, если не подходит, ведь в этом ты предстанешь перед султаном» — бескомпромиссно констатировала факт старшая калфа, а затем быстро покинула комнату своей подданной, не желая с ней спорить. Иоаннитка тяжёлым нерешительным шагом подошла к вещи, которая может стать её саваном, и брезгливо, двумя пальцами приподняла её за плечи. Последние два года Башире приходилось сталкиваться со своими страхами и смертельными угрозами лицом к лицу, но то, что ей теперь предстояло, она ставила выше всех опасностей. Облачение для ночи с главным врагом христианского мира вызывало у неё отвращение, и в то же время ненормальный интерес, адреналин. Без прежней робости она сбросила с себя широкую ночную рубаху. Кремовая тафта сокрыла обнажённое тело девушки, едва утаивая запретные его места. Линия глубокого выреза была искусно расшита золотистым бисером, так же, как и прозрачные широкие рукава, а тончайшая ткань от плеч до ступней бесстыдно обтягивала молодое, соблазнительное тело. Калфа внимательно смотрела на себя в таком виде, врезая в памяти образ того её страха, от которого она так отчаянно бежала. Госпитальерка диву давалась, сколько внимания уделяется низменным потребностям этого имущего власть мужчины — ломают судьбы девушек разных возрастов и народов, их семей, чтобы затем отправить несчастных ублажать одного помешанного на плотских утехах, а позже навсегда оставить их его вещью. От этих мыслей ей стало больно за всех тех женщин, которые против своей воли был обращёны в рабство и стали наложницами. Стало бы легче, если бы все они дрались и убивали друг друга за право разделить ложе с султаном, но наверняка были и те, кто не смог переступить через своё достоинство. Их имён и историй никто не знает, и только стены дворцов помнят их слёзы.

Излюбленный чёрный сирсакеровый кафтан Баширы-калфы, напоминавший ей в запахнутом виде госпитальерскую сутану, и надетое под него одеяние из атласной чёрной ткани приятно контрастировали с этим развратным облачением султанской конкубины, а его длинные рукава утаивали розарий от недоброжелательных взглядов. Вместо форменной бархатной шапочки калфы — тепелыка — она закрепила чёрный платок тонкой золотой диадемой в тон её волнистым волосам. Закончив приготовления, девушка направилась к выходу из гарема. Наложницы, сидевшие по обе стороны от неё, с прежним любопытством и злорадством смотрели на соперницу, но то, как она шла — гордо держа осанку и не подавая вида, что ей больно как физически, так и морально — огорчило всех её явных и потенциальных врагов, а бесстыдно надетая простой служанкой корона и вовсе заставила их перешёптываться и бросать ей вслед гневные взгляды.

Стражник безразлично отвёл глаза, заметив привычно шедшую в покои Якуба Эфенди Баширу-калфу — и без него во дворце было полно тех, кто с радостью доложил бы об этом унгер-калфе. Она едва уловимо постучала длинными ногтями, и тотчас услышала разрешение войти. Звездочёт заметил мрачное расположение духа девушки, было видно, что она едва сдерживает слёзы.

— Завтра меня отправят к Сулейману, — она озвучила свой приговор. Брови прорицателя нахмурились, но он молчал. — Это невозможно! Я лучше умру, — госпитальерка закрыла лицо руками, и тихо заплакала. — Эфенди Хазретлери, прошу, помогите мне сбежать и дайте приют, пока не придёт мой корабль. Я стану вашей рабой и всё сделаю, только спасите от этого позора, — она обратила на него блестящие серые глаза, увидев во взгляде мужчины небезразличие к своему горю, а затем бросилась к краю кафтана, целуя его подол. Он положил руку на плечо, жестом повелевая встать, и девушка подняла голову, ожидая его решения.

— Как я могу тебе отказать?

— Благодарю, у вас доброе сердце, — Башира улыбнулась сквозь слёзы, и Якуб утёр их. Он взял девушку за подбородок, но, к её сожалению, только чтобы рассмотреть ожог и действенность своего лекарства.

— Это — прежде всего мой долг мусульманина, — холодно ответил он. — Ты не забыла моё вчерашнее обещание?

— Нет, не забыла. Так чего же я хочу больше всего? — иоаннитка, смеясь от счастья и новой надежды, устремила пытливый взор на звездочёта.

— О, твои желания для меня — как открытая книга, — с той же коварный ухмылкой он продолжал её интриговать. — Ты хочешь справедливого возмездия, — вмиг Башира переменилась в лице: безудержная радость сменилась изумлением, её глаза широко раскрылись, а затем она вновь счастливо улыбнулась. — Ведь хочешь же? — её эмоции были красноречивее слов, но прорицателю нравилось разжигать и без того бушевавший огонь в душе этой хатун.

— Конечно… да! — за коротким ответом стояла ненависть и жажда видеть страдания её врагов, сравнимые с горением заживо, затем — их мучительную смерть и обезображенные тела. Обо всём этом госпитальерка без устали мечтала эти два дня, проведённые в лазарете, но она даже не надеялась, что найдёт в этом деле союзников.

— В этом сосуде находится яд, симптомы отравления им напоминают холеру.

— Арсеникум? — к удивлению Якуба уточнила калфа. В Европе его с древних времён успешно применяли для устранения своих противников.

— Да, арсеник на нашем языке. Он не должен попадать на тело и нельзя вдыхать его испарения, — он взял со столика и протянул ей три бутылька, завёрнув в ткань, но, только лишь она поднесла к ним руки, целитель сжал ладонь. — Осторожно, слышишь? Всего пара капель может сделать человеку очень плохо, — девушка с зловещей ухмылкой кивнула и забрала яд. «Очень плохо» вполне её устраивало. — Я не смогу провести отравление, так что тебе придётся придумать и выполнить всё самой.

— Уже придумала, — просчитывающая свои слова и шаги наперёд, Катрин-Антуанет давно знала стратегию восстановления справедливости. — Две хатун, Мерием и Дерья, хотели меня убить, а третья, Кютай-хатун, называя меня подругой, хотела изуродовать, чтобы вместо меня отправиться на хальвет, будь она проклята. Прежде чем потерять сознание, я услышала их разговоры. Да будет талион!

*

— Кютай-хатун, — подозвала бывшую фаворитку стоявшая в темноте калфа. Женщина прекратила вышивать и нерешительно отложила пяльцы, непонимающе, и, в то же время испуганно, глядя на «подругу». Когда та подошла, Башира как могла скрывала зловещий огонёк в глазах, прикидываясь глубоко опечаленной. — Ещё никому не объявили, но завтра к нам прибудет султан Сулейман. Только тихо, никому не рассказывай. Но я не смогу к нему пойти, — сделав драматическую паузу, иоаннитка пустила слезу, — ведь завистницы изуродовали меня. Я очень просила унгер-калфу, чтобы ты меня заменила, но она наставала на Мерием-хатун. Ну ты же видела её: тонкий стан, шелковистые волосы, фарфоровая кожа… — теперь и Кютай выглядела подавленной. — Ведь я же знаю, что поджог — это её рук дело, у меня ведь других врагов в гареме нет, только она и Дерья-хатун. От них нужно избавиться…

— Я не могу, нет! — перебила её рабыня. Госпитальерку охватила ярость: значит идея поджечь и запереть её не вызвала возражений. Калфа сделала глубокий вдох, и продолжила уговоры.

— Подумай: мы обе получим желаемое, я — возмездие, ты — сердце падишаха. Ты ведь хочешь в «султанский рай»? Хочешь баюкать детишек династии на руках? — Кютай лишь нерешительно покачала головой. Увидев согласие, Башира достала из тайного кармана две пробирки. — Это — яд. В двух этих ампулках концентрация, достаточная, чтобы убить здорового мужчину. Подлей это им в еду, и на твоём пути больше не останется никого, — дрожащими пальцами бывшая фаворитка нерешительно потянулась к сосудам с мышьяком. Иоаннитку раздражала медлительность женщины. — Не бойся, действие этого яда похоже на болезнь, а, даже если дело раскроется, то обвинят меня. А я не стану отрицать, мне уже нечего терять, — эти слова стали решающим аргументом. — Эффект проявится через полдня, поэтому всё проделать придётся вечером. Приготовь заранее угощения, пригласи их в свои покои — вы ведь довольно дружны, а ночью, когда им станет плохо, никто на тебя уже и не подумает, — Кютай покорно кивала.

Башира была спокойна: эта женщина, пусть и глупа, ради ночи с султаном и роскошной жизни готова была пойти даже на такую авантюру. И она не ошиблась в своих расчётах и ставках: когда госпитальерка сидела в самом тёмном углу ташлыка, разглядывая ту самую схему созвездий, нарисованную Якубом, мимо неё величественно прошествовали Мерием и Дерья, бросив на свою неприятельницу надменный взгляд. Иоаннитка лично видела, как Кютай-хатун щедро полила каждое блюдо отравой, и теперь оставалось только убедиться, что обе женщины их отведают. Выждав некоторое время, она поднялась на этаж фавориток, чтобы подсмотреть: вокруг подноса сидели трое девушек и что-то обсуждали, вкушая приготовленные для них угощения. Удовлетворившись работой наивной пешки, калфа встала на излюбленную наблюдательную позицию на этаже фавориток, облокотившись обожжёнными руками на перила. Следы того страшного события вызывали у госпитальерки особую гордость, потому она не прятала их под широкой одеждой, а наоборот подвернула рукава.

Хатун покинули покои своей убийцы, когда за окном уже давно стемнело, они подозрительно посмотрели на Баширу и спустились в ташлык. Теперь осталась третья, иуда, расправа над которой не должна быть такой простой.

Она показала Якубу то самое платье, в котором ей полагалось предстать перед султаном, чтобы тот отмочил его в яде. Весь корсет и воротник были пропитаны отравляющим веществом. Госпитальерке не терпелось подарить его истинной хозяйке.

— Умут-калфа сказала, что Мерием пожаловалась на недомогание, и вместо неё выбрала тебя. А вот, что она приготовила, — Башира-калфа подала ей завёрнутое в шёлк платье, — сказала, чтобы ты сейчас же к ней пришла и показалась швее.

— Правда? Этого не может быть! — Кютай-хатун едва могла устоять на месте от счастья, и по ней трудно было сказать, что только что она подписала двум своим товаркам смертный приговор. Её даже не смутил поздний час, в котором к ней явилась смотрительница гарема.

— Конечно, ты переодевайся, не заставляй старшую калфу ждать. Я тоже посмотрю, какая ты у меня красивая, — Башира легла на тахту, незаметно сбросив из-под широкого рукава два флакона из-под яда. Если даже она выживет, то наказания теперь не избежит.

Облачённая в кремовое платье, сверкавшее в свете свечей, наложница любовалась тем, как оно ей подошло. Светлая ткань выгодно подчёркивала подзагоревшую кожу, оливково-зелёные глаза гречанки, её тёмные волосы и фигуру. Чем дольше она смотрелась в зеркало — тем тяжелее её ждали результаты отравления.

— Тебе очень идёт, — расслабленно прошептала иоаннитка, удовлетворённо улыбаясь предательнице. — А мне пора работать, — она наигранно вздохнула, — теперь мне только это и остаётся…

Обернувшись напоследок, калфа покинула комнату, и зашла к себе, чтобы забрать заранее приготовленную сумку. Оставался финальный штрих: она распахнула окно, бросила на пол свечу и закрыла за собой двери, вставив в ручки крепкую доску. В ташлыке все спали, так же, как и стражники, что позволило покинуть гарем незамеченной.

По договорённости Якуб Эфенди уже ждал девушку в подвале. Призывая следовать за ней, она коснулась его руки и, быстро найдя нужный ключ, ловко открыла проход в тоннель, предусмотренный для побега семьи султана в случае бунта или захвата дворца. Каблуки высоких кожаных сапог гулко стучали по каменному полу, но времени думать об этом не оставалось: примерно две минуты быстрого шага привели бы их в другую комнату, выходящую в сторону леса. О ней в целях безопасности не знал никто, кроме правящей династии, но её представители уже давно не проживали в Эдирне.

Замок, встроенный в ветхую отсыревшую дверь, был покрыт ржавчиной, а его секреты деформировались, поэтому пришлось приложить силу. Один удар, и свобода оказалась на расстоянии одного шага. Свежий воздух, пропитанный ароматом весны, приятным холодом встретил её разгорячённое лицо. На мгновенье она замерла, глядя впереди себя: бескрайний лес утопал во мраке ночи, и лишь желтоватый серп полумесяца рассеивал тьму. Под ногами шелестела прошлогодняя трава, кое-где укрытая снегом, а сквозь опавшую ещё осенью листву пробивались молодые ростки. Ветер подхватил её волнистые волосы, унося в вольные дали за собой. На глаза навернулись слёзы — истинно, ценишь, когда потеряешь, но Башира укротила нахлынувшие чувства, чтобы идти дальше.

Дальше вёл Якуб. Прорицатель прекрасно знал местную природу, потому найти едва заметную тропинку ему не составило труда. Земля частично ещё оставалась покрытой льдом, в остальном талый снег превратил грунт в вязкую скользкую грязь. Он взял госпитальерку под руку, чтобы добраться до извозчика в целости и сохранности.

— Всё получилось? — отойдя от дворца на безопасное расстояние, поинтересовался мужчина.

— О, да… Мне жаль только, что я не увижу их мучений.

— Я всё тебе расскажу. Ведь я видел их кончину ранее. Увы, не разглядел только причину, — звездочёт поднял лицо к небу. Луна перешла в двенадцатый маназиль, сменив одиннадцатый, покровительствовавший беглецам. Башира так же посмотрела на звёзды, однако не понимала того, о чём размышлял Якуб. Она лишь наслаждалась давно невиданными красотами ночного небосвода. На свободе дышалось так легко, а тепло и сила поддерживавшей её руки придавали калфе особое спокойствие и умиротворение.

— Что вы там видите? — чтобы прервать тишину и утолить любопытство спросила госпитальерка, но ответом послужило молчание.

— Это у тебя рубин? — спустя некоторое время прорицатель вышел из задумчивости, рассматривая левую руку девушки, под которую он её держал. Его манера речи слегка раздражала француженку, ведь он мог совершенно непредсказуемо менять тему, не завершая прежнюю.

— Даже не знаю, — хатун посмотрела на кольцо с красным камнем на тонком золоченом ободе. В гареме она его не надевала, не желая, чтобы принёсшее ей счастье украшение пропитывалось негативом. История его приобретения вызвала на лице иоаннитки тёплую улыбку.

Башира отвела взгляд в сторону, а вместо леса воображение рисовало пейзажи в песочно-голубых тонах. Родная речь, музыка и шум моря зазвучали, как наяву. И вот, она, Катрин-Антуанет, не знавшая горя и грубых монашеских одеяний, идёт по рынку, исполненная новым чувством. На ней победоносное красное платье, касающееся подолом раскалённой на солнце дороги, мощённой разноцветной галькой. Эта девушка ещё не представляет, какое блаженство и боль она переживёт в этом роскошном алом бархате. Среди всех лавок взгляд цепляется за прилавок одной греческой женщины. Её товар уже присыпан пылью и явно не привлекает внимания. Вещи заметно подержанные, что в то же время придаёт им особую загадочность. Никогда не знаешь, кто прежде носил их и почему перестал, но сейчас эти мысли Катрин не останавливают. Она заметила абсолютно неприметное кольцо, и тут же примерила на средний палец левой руки. Девушка хотела было его снять и отдать торговке, но что-то её остановило, словно она собиралась избавиться от любимой вещи. Гречанка, видя сомнения француженки, начала нахваливать его, но будущая госпитальерка перебила болтовню торговки, спросив цену и, не торгуясь, отдала его стоимость. Вечером, на закате, волей Его Преосвященнейшего Высочества Катрин-Анутанет было позволено доказать свою образованность и грамотность. Заняв место писаря, дочь герцога Феррар-Вернонского взяла в правую руку перо, а левой придерживала бумагу. Вилье де л’Иль-Адам встал позади, задумавшись, что бы лучше продиктовать. Она больше не волновалась, готовая проявить себя в лучшем виде.

«Dicere Leuconoe: vocem tenuere sorores.

‘hunc quoque, siderea qui temperat omnia luce,

cepit amor Solem: Solis referemus amores.

Primus adulterium Veneris cum Marte putatur

hic vidisse deus…» — он читал наизусть «Метаморфозы» Овидия. Узнав знакомые строки, бесстрашная девчонка перестала записывать, и прервала своего будущего сюзерена, продолжив с того же места:

«…videt hic deus omnia primus.

indoluit facto Iunonigenaeque marito

furta tori furtique locum monstravit»* — этими тремя строками она завершила свою речь, лишь в конце осознав, какую дерзость совершила. Но в тот же миг на её плечо легла широкая сильная ладонь, и ей сообщили, что она достойна занимать должность писаря при Его Преосвященнейшем Высочестве. Потом, на корабле, когда она услышала угрозы, иоаннитка осознала, насколько пророческим оказался выбранный Великим Магистром отрывок.

На сумерках того же дня она стояла на коленях перед седовласым воином, отдавая вассальную присягу. Её миниатюрные ладони лежали на его руках, и новообращённой госпитальерке казалось, что все Боги бескрайнего небосвода ей благоволили.

Она смотрела на тусклый красный камень, а видела тонкие губы, обрамлённые жёсткой седой бородой, касавшиеся её пальцев и так сводившие с ума. Кто бы его ни носил до Катрин, оно определённо имело Силу.

— Мне не нравится это кольцо, — резкий голос прорицателя вывел её из воспоминаний о далёком, безвозвратно ушедшем прошлом. Она посмотрела на него невинным и непонимающим взглядом, и лишь ухмылка выдавала её мысль: а ведь и Якуб Эфенди обратил на него внимание.

*

Карета увозила беглецов прочь из дворца, где их даже не хватились: Якуб Эфенди, поставив Умут-калфу на ноги, пообещал уйти ночью, перед прибытием султана Сулеймана; с Баширой-калфой дела обстояли иначе: девушка подстроила всё так, будто бы Кютай-хатун отравила Мерием и Дерью, ведь все видели, как они направлялись в её покои, а флаконы с осадком яда, подброшенные ей в покои, пресекут все сомнения в её виновности. Но она уже должна быть мёртвой, ведь смертоносное платье, принадлежавшее Башире, оказалось на Кютай. Но спросить с калфы нельзя, ведь её заперли в покоях и подожгли Мерием и Дерья, а все стали свидетелями угроз с их стороны. Бедная девушка, спасаясь от пожара, выпрыгнула из окна, и падение с такой высоты если и не убило её, то покалечило, а в таком состоянии далеко бы она не убежала, когда вокруг холодный лес с дикими зверями и разбойниками. Никто не станет разыскивать бездыханное тело простой служанки.

Якуб сел рядом с Баширой, поставив ноги на противоположную лавку, то же сделала и она. Путь предстоял не близкий. Госпитальерка расстегнула фибулу в виде Ладони Фатимы, набросив на глаза капюшон зелёной накидки, чтобы рассветное солнце не слепило и не мешало спать. Она погрузилась в лёгкую дремоту, то и дело просыпаясь, чтобы посмотреть в окно, но в нём мелькали лишь однообразные пейзажи, не особо отличавшиеся от родосской провинции. Госпитальерка повернулась, чтобы взглянуть на своего сообщника: он крепко спал после бессонной ночи, путь по тёмному лесу и дороге, напоминавшей трясину, длиной почти в два фарсаха, утомили его. Лицо звездочёта оставалось привычно серьёзным, но уже более спокойным и умиротворённым. Украдкой Башира рассматривала его ещё не до конца пробудившимся взглядом, любуясь мужественной и диковинной красотой этого человека. Воодушевлённая своими прежними успехами и расслабленная после сна, она в очередной раз решила доказать себе свою смелость, и едва ощутимо склонила голову на его широкое плечо, так и уснув. Когда карета оглушительно наткнулась на камень, она раскрыла глаза и увидела, что Якуб тоже проснулся. Мужчина достал из сумки яблоко, и предложил госпитальерке, сам же он не ел. Девушка поняла, что он отдаёт ей последнюю провизию, и, ловким движением достала из рукава скромно украшенный, но готовый послужить своей владелице кинжал. Она была готова применить его в любой момент, и повезло, что он понадобился именно в мирных целях. Разрезав яблоко на две равные части, девушка поделились с ним, и выглянула в окно. Впереди виднелись очертания Стамбула, поэтому она спешно покрыла голову и закрыла лицо.

Извозчик, заехав в самое сердце города, доставил беглецов прямо к дому. Вновь ступить по земле, где она познала столько страха и боли, Башире было страшно, тело отказывалось повиноваться разуму. Тогда Якуб сам подал девушке руку, чтобы поторопить её. Он подвёл калфу к выделявшемуся среди других, совершенно одинаковых между собой деревянных построек, гранитному особняку, и постучал в тёмную старую дверь. Отворил сгорбленный длинноволосый мужчина, слуга эфенди, приторно улыбаясь владыке. Хатун с сомнением посмотрела на спасителя, и он кивнул ей, призывая заходить. Она сняла сапоги и оставила их прямо на улице, подобно ему и всем его соседям. «Видимо, так у них принято» — сделала вывод иоаннитка.

В доме пахло отсыревшей древесиной, какими-то травами и нехитрой стряпнёй. Ветхие половицы скрипели под ногами, а мягкий полумрак, рассеиваемый только лучами предзакатного солнца, создавал особый уют, вступавший в противоречие с волнением Баширы-калфы. Вся обстановка: просторные комнаты, резная мебель из ценных сортов древесины, оббитая богатыми тканями — указывала на то, что особняком некогда владели состоятельные люди.

— Господин, — низко кланяясь вернувшемуся хозяину, заговорил слуга, — всё готово к вашему приезду, — он нервно потирал руки и лишь иногда поднимал любопытные глаза на женщину с закрытым непрозрачной тканью лицом, но всё же не дерзал спросить, кто это такая.

— Добро пожаловать, сынок, — из-за угла вышел иссохший старик, который так же поклонился Якубу, что опровергло предположения госпитальерки об их родственных узах. Его так же заинтересовала гостья, а он — её: пожилой мужчина даже не был похож на турка, в его жилах текла скорее монгольская кровь, и даже орнамент на скромной одежде указывал на нездешнее происхождение.

— Спасибо, Омер Амджа, — коротко ответил эфенди, направляясь в сторону кухни, но, увидев на своём пути высокий силуэт, остановился, и дал следующие указания старшему прислужнику, — будь добр, помоги ханым с вещами и размести её в комнате. Поскорее, пожалуйста, — звездочёт был вежлив и невозмутим, хотя беглянка и сама понимала, в какое неудобное положение она поставила человека, которому обязана жизнью. Ей стало стыдно, и она быстро зашагала за невысоким дедом.

— Амджа, постой. Пусть брат представит мне гостью, — мужчина, до этого стоявший против света, отчего его невозможно было рассмотреть, вышел навстречу прорицателю. Услышав приказ другого, такого же равноправного господина, невольник покорно остановился, а вместе с ним и госпитальерка. Она подняла глаза, чтобы рассмотреть говорившего: он носил густые длинные усы, похожие на янычарские, а во взгляде его чёрных глаз читалось вполне обоснованное раздражение и недоверие.

— Её зовут Башира Ханым, — тяжёлая ладонь Якуба легла на плечо девушки.

— О, Аллах! Где ты её нашёл? Зачем привёл к нам в дом? — его брат закатил глаза. — Умеешь ты накликать на себя беду!

— О, Аллах! — раздражённо цокнув, воскликнул звездочёт. — Юсуф, сколько можно. Хатун нужно было укрыться…

— И ты сразу же бросился на помощь? Твоя доброта тебя погубит. Аллах Аллах! — эфенди перешёл на повышенные тона, а его брат лишь устало вздыхал. — Она хотя бы свободная, или же рабыня? — калфу начинало злить, что её обсуждают, словно она не стоит прямо у них перед глазами, но не в таком положении было высказывать недовольство. Женщине-невольнице подобало лишь молчать, пока не спросят, и делать то, что прикажут.

— Башира Ханым — моя гостья.

— И надолго она у нас задержится? — Юсуф прожигал гневным взглядом единственный открытый участок лица девушки — красные от усталости глаза, по правилам этикета опущенные вниз.

— Пока её корабль не прибудет. Сколько потребуется, — прорицатель отпустил плечо беглянки и кивнул Омеру.

— Якуб, ты с ума сошёл? Она и правда что ли рабыня? Чья? Какой корабль? — крикнул эфенди вслед брату, но в ответ услышал лишь: «Я так устал, потом». Госпитальерка тихо засмеялась: вместе с братом колдун был совсем другим, без той стены, которую он выстраивал перед незнакомцами, настоящий, эмоциональный, упрямый. Юсуф же произвёл впечатление строгого, но заботливого человека. Башире было жаль, что он её не пожелал принять, но она его прекрасно понимала.

*

Молодой венецианский капитан, облачённый в лазурный джуббоне, отороченный дорогим мехом, с любопытством и некоторым замешательством осмотрел с ног до головы направлявшуюся к нему турецкую женщину в чёрной ферадже и высоком бархатном хотозе, почти уравнивающем её в росте с сопровождающим незнакомым ему мужчиной. Когда хатун убрала непрозрачное пече и открыла своё мраморно-белое, хоть и покрытое незажившими ожогами лицо, а, вместе с ним и золотые волосы, он понял, что ошибся насчёт её происхождения.

— Синьор, доброе утро. Вы знаете, родосские иоанниты уже добрались до Ниццы или они всё ещё стоят в Мессине? — Башира обратилась к венецианцу на латыни из-за схожести с итальянским, но её собеседник оказался образованным, и продолжил беседу на избранном девушкой языке. Якубу, не понимающему ничего из их разговора, оставалось лишь догадываться о его сути.

— Здравствуйте, синьора, — поприветствовал её мужчина, а затем продолжил раздумья над этим внезапным вопросом. Он не ожидал, что в Османской империи кто-то заинтересуется расположением побеждённого Ордена. — А с кем имею честь говорить?

— Сестра Катрин, — едва не назвав своё новое имя, представилась госпитальерка. Как бы в подтверждение, она на долю секунды закатила рукав до локтя, показывая розарий.

— Они уже достигли Савойского герцогства, — убедившись, что он говорит с христианкой, ответил синьор, бросив недоверчивый взгляд на сопровождавшего девушку эфенди. Кто знал, с какой целью его расспрашивали о расположении рыцарей, с которыми совсем недавно воевал султан. Предвосхищая сомнения капитана, иоаннитка уточнила:

— Судьба прибила меня к турецкому берегу, — Башира посмотрела за спину венецианца: эти воды провели раздел между свободной госпитальеркой Катрин-Антуанет и насильно обращённой в ислам османской невольницей Баширой. Холодный ветер подул в спину, словно толкая к бушующему морю, развевая мусульманские одеяния и контрастирующие с чёрными тканями светлые локоны. Задумавшись на мгновение, она продолжила объяснения, — и я должна вернуться к своим братьям по Ордену. Есть ли здесь судно, которое доставит меня к ним?

— Энрике Загалу идёт туда с товаром в первый день августа. Вы сможете договориться с ним где-то в конце июля.

Девушка поблагодарила молодого человека, и, закрыв лицо вуалью, нехотя с ним попрощалась. Звук любимого языка воодушевил её и подарил надежду, осталось только терпеливо ждать.

Идя по улицам Стамбула, госпитальерка была настороже и заметно нервничала, ведь везде могли быть люди из дворца, но прохожие лишь безразлично окидывали её взглядами, не находя ничего стоящего внимания. И только в доме, ставшем ей убежищем, девушка могла облегчённо вздохнуть.

Она закрылась в покоях, сняв с себя жаркую фераджу и головной убор, оставшись в одном шёлковом платье и кафтане. Башире было тоскливо без её нового товарища да и вовсе без всякого дела. Якуб сказал француженке, что она — не рабыня, потому не должна работать, хотя труд и обязанности её совершенно не пугали, даже напротив — их отсутствие сводило к минимуму общение с хозяином дома, давшем ей приют, что очень огорчало девушку. Иоаннитка достала из кармана свёрнутый вчетверо листок с тем самым чертежом звёздного неба. В последний раз она его рассматривала… Несколько дней назад? Беглая калфа и сама удивилась, что всем тем страшным событиям в гареме не было и недели. Казалось, это всё произошло не с ней, а с кем-то другим, очень похожим, но точно не с ней. Из размышлений Баширу вывел внезапный удар рукой по двери, резко распахнувшей её, и она, не успев спрятать лист бумаги, встала и поклонилась вошедшему.

— Юсуф Эфенди, — по правилам гаремного этикета она поклонилась мужчине. Тот бесцеремонно подошёл вплотную к гостье, впервые видя её без скрытной одежды. Уже не в первый раз девушка понимала преимущества мусульманского костюма. Она испуганно смотрела на мужчину, тот так же не сводил с неё гневного взгляда своих карих глаз.

— Когда твой корабль отплывает?

Едва сдержав комментарии о мореходной неграмотности собеседника, Башира сделала глубокий вдох и выдох, но успокоиться не получилось — сердце бешено билось, ведь она ожидала опасности где угодно, даже здесь.

— В августе, — коротко ответила француженка, — отходит, — добавила она.

— То есть ты ещё несколько месяцев будешь на нашем пайке? — он пылал от злости. — Что за наглость, хатун?

— Так счёл уместным ваш брат, эфенди…

— Ты — обманщица, пользуешься добротой и наивностью брата, — он говорил, энергично жестикулируя и выставив указательный палец. — Если ты совершишь даже малейшую ошибку, то не только не сможешь вернуться к себе, но и в живых не останешься! — лицо Юсуфа побагровело, а брови были угрожающе нахмурены.

— Я не доставлю вам никаких проблем, вы меня даже не заметите, а насчёт проживания… Мне есть, чем заплатить. К тому же, когда я спасусь, обещаю сполна вас вознаградить.

— Не нужно, — гордо ответил турок, отрицательно цокнув и подняв вверх раскрытую ладонь. — Лишь бы твоё присутствие не навредило брату, — мужчина бессильновздохнул и покинул комнату, громко хлопнув дверью. В отличие от своего брата, он был слишком вспыльчив, горяч и неуравновешен.

Девушка расстроилась такому неуважительному, и даже презрительному отношению к себе. Она устало рухнула на тахту, и подпёрла руками подбородок. В комнату тактично постучались, и Башира тотчас поднялась, воспрянув духом, но по её разрешению вошёл совсем нежданный Омер Амджа. Она стояла, пока старец жестом не позволил ей присесть, и сам занял место напротив французской гостьи. Госпитальерка поняла, что этот человек очень уважаем в этой семье, хоть и является всего лишь слугой.

— Ты не расстраивайся, ханым, — улыбнулся он с отцовской мягкостью, — Юсуф очень любит брата. Я и сам тебя не знаю, но чувствую, что у тебя доброе, чистое сердце, и скверных намерений в нём нет, — он не отворил от девушки внимательного взора раскосых глаз, которые, казалось, видели более, чем доступно взору простого человека. — Я пришёл в эту семью, когда они ещё не родились, и видел, как эфенди росли, что и как формировало их мировоззрение. Юсуф всегда был почтителен с родителями, трудолюбив и заинтересован в учёбе, неуклонно жил по законам шариата, и в итоге стал учителем в медресе, продолжив труд своего покойного отца, как тот и завещал сыну. Жаль только, что Юсуф ещё не создал своей семьи, такому добродетельному и образованному господину нужна самая великолепная и покорная жена, что только есть в этих землях, чтобы мусульманский род продолжался и процветал. Ты с ним не ссорься и не держи на него зла, луноликая ханым, он — хороший человек, присмотрись получше, — Омер дотронулся до необычных волос девушки, восхищаясь её заморской красотой.

— А что вы можете рассказать… — Башире стало неловко спрашивать, но любопытство брало своё, — о Якубе Эфенди?

— Ах, был бы он столь набожным, как его брат! Одно меня успокаивает — чтит Аллаха и пророка его Мухаммада, пусть и свершает грех, когда провозглашает, будто бы видит судьбы людские. А ты хотя бы мусульманка?

— Да, амджа, — едва слышно, стыдливо ответила госпитальерка, как она и научилась: «Произноси шахаду, а в голове держи Pater Noster». — Рассказывайте дальше, прошу вас! — хатун изнывала от заинтересованности.

— Ты оставь эти расспросы, ханым. Якуб добрый, совестливый и чрезмерно честный человек, но он нелюдим и слишком погружён в свои мысли. Его никогда не любило общество, но и ему оно не было нужно, лишь Юсуфа признавал своим другом. Только и сидел один в окружении греховных книг, трав да звёзд, и постигал учения неверных. Его прямолинейность и жизнь наперекор Корану заставили людей сторониться и бояться его, но он не понимает и сейчас, что поступает неправильно. А ведь ему так же велели нести проповедь Мухаммада в медресе, но он отверг напутствия отца, избрав такую стезю. Я думаю, что лишь его моральность и непоколебимость на пути справедливости спасают его от гнева Аллаха. О, пусть беды обойдут моего Якуба! Люблю их обоих как родных сыновей, а они чтут меня как предка.

— И я буду вас почитать, Омер Амджа, — беглая калфа елейно улыбнулась прислужнику.

— Теперь и ты должна мне рассказать о себе, Башира. Из каких земель и какими ветрами ты здесь, в Столице мира?

— Я — с родосских земель, меня захватили османские пираты и привезли в султанский дворец, но я воспротивилась судьбе наложницы и добилась, чтобы меня выслали в Эдирне, где доживают дни все неугодные и провинившиеся рабыни. Мне очень хотелось домой, к тому же там было очень тяжело жить, эти женщины меня невзлюбили, даже напали на меня, — в подтверждение своим словам госпитальерка дотронулась до покрывшейся корочкой раны и подняла блестящие от слёз серо-голубые глаза на пожилого мужчину, — но эфенди стал моим другом и залечил ожоги. Он согласился помочь мне сбежать, — ханым скрупулёзно подбирала выражения, чтобы не рассказать ничего лишнего, — но вы не беспокойтесь, я — простая рабыня, никто даже не заметит моей пропажи. Я подстроила всё так, будто бы я сбежала одна, совсем в другом направлении, где только дремучий нехоженый лес. Меня не стали бы искать, ведь там шансов выжить нет.

— Как всегда, — Омер глухо засмеялся, — готов отстаивать справедливость и правду, даже рискуя жизнью. Истинный осман, ему бы с той же отвагой воевать за наше государство! Или же ты покорила его сердце, ханым?

— Что вы! — резко парировала Башира, ощутив неприятное смущение и грусть. — Я совершенно ему не интересна, — девушка уже не удивлялась той тоске, которая охватывала её от такого осознания. Ей хотелось бы, чтобы её слова оказались ложью, но она понимала, что это — чистая истина.

— Может я и ошибся, — не стал спорить амджа. От его согласия француженке стало совсем горестно. — Ему людские дела и взаимоотношения не интересны, только бы смотреть на эти свои звёзды и рисовать их на бумажке, о, Аллах! Поздно его перевоспитывать.

*

— Позвольте мне, — Башира перехватила серебряный, заставленный самыми разнообразными блюдами поднос из рук Омера, — я отнесу. — Девушка слишком долго предавалась унынию, вместо того, чтобы действовать.

— Хорошо, луноликая ханым, — амджа осмотрел гостью его дома с ног до головы: облачённая в шёлковое белое платье, благоухающая роскошными восточными ароматами, она явно готовилась предстать во всей красе перед кем-то из братьев. — И кому ты хочешь это передать?

— Эм, — вопрос застал госпитальерку врасплох. Она замялась, и, не зная, как бы извернуться в ответе, созналась, — Якубу Эфенди. Я не могу жить в его доме, никак не помогая и не отплачивая за ту помощь, которую он мне оказал, мне очень стыдно. Поэтому я хочу сделать для него хоть самую малость, — врать и прикидываться безгрешным ангелом было особым талантом этой француженки. — С вашего позволения, — на эти слова пожилой мужчина утвердительно кивнул.

Девушка спросила разрешения войти, ответа не последовало. «Qui tacet, consentit» — нашла она себе оправдание, и открыла дверь. Прорицатель сидел у камина по-турецки, перебирая чётки, глаза его были закрыты, а уста что-то бесшумно шептали, весь он был окутан дымом благовоний. Мужчина совсем не заметил прихода ханым. Госпитальерка подошла ближе и склонилась к звездочёту, но услышала лишь прерывистое, едва уловимое пение. В первый момент появилась мысль позвать или дотронуться до него, но Башира передумала. Она не знала, молитва ли это, спиритическая беседа или особое камлание, но грешно было прерывать это. Разочаровавшись, ханым оставила ужин и ушла, погрузившись в печаль. Подол её изящного платья скользил по деревянным ступеням по мере того, как девушка поднималась на свой этаж. В эту ночь она долго не могла уснуть, так и оставшись облачённой в шелка из гаремной казны и украшенной драгоценными камнями, которые успела захватить с собою. Её обведённые сурьмой глаза блестели в лунном свете, а левая рука с тем же рубиновым кольцом гладила расшитое витиеватыми узорами покрывало. В сознании так и застыл образ сосредоточенного на своих внеземных делах колдуна, его тонкие черты лица, дрожащие выгоревшие на солнце ресницы, нахмуренные брови, тёмно-бронзовые, вьющиеся на концах волосы, спадающие на кафтан из грубой ткани, увитые выпирающими венами руки, в которых скользили ониксовые чётки. Больше всего на свете Башире сейчас хотелось бы вновь коснуться его нежных ладоней, услышать этот низкий голос, взглянуть в его стальные глаза.

Поутру Башира вновь нерешительно постучала в двери Якуба, и услышала его разрешение войти. Она была и рада, и в то же время растеряна. С каждым разом приход сюда был всё волнительнее, но сидеть в своих покоях и не видеться с ним было за гранью её возможностей. Тяжело вздохнув, девушка вошла и присела возле прорицателя, расправив подол чёрного, блестящего в огне свечей атласного платья. До того момента, как он обратил на её внимательный взор, ханым казалось, что она полна решимости, но теперь она была смущена и не могла даже начать разговор, а заранее продуманные слова словно застряли в горле.

— Почему ты ко мне не приходишь? — вопрос звездочёта подтвердил догадку иоаннитки о том, что он тогда находился в глубокой медитации и не замечал ничего вокруг.

— Так вы ведь не зовёте…

— Каждый раз, когда тебе хочется прийти — я зову. Помнишь, я говорил тебе, что ты всегда можешь заходить ко мне?

— Вчера я приходила, — воодушевившись его словами, призналась Башира, — вы были словно во сне. Я не стала вас тревожить.

— Могла бы и позвать, — недовольно проговорил он, убирая в сторону ступку с перемолотыми травами.

— В следующий раз я так и сделаю, — француженка улыбнулась колдуну. Одно его слово могло оживить её и заставить сердце биться чаще. — А помните, когда мы сбегали, — госпитальерка говорила об этом так, будто бы это произошло совсем давно, — вы пообещали рассказать, что станет с теми хатун, — на самом деле она уже и имена их едва вспоминала, новые переживания вытеснили все прочие.

— Я всё помню… Сейчас скажу, — ясновидящий взял серебряный кувшин и медленно начал наполнять чашу водой. — Пожар отвлёк стражу, они все сбежались к твоим покоям, как раз тогда, когда мы вышли через тайный ход. Аги выбили двери, но увидели лишь раскрытое окно. Неохотно они пошли искать тебя совсем в противоположной стороне, но понимали, что беглецу в одиночку не перебраться через ту густую и тёмную чащобу. Огонь быстро удалось потушить, но весь гарем проснулся среди ночи по другой причине… Из покоев Мерием и Дерьи доносился вой и крики, к ним прибежали наложницы и лекарша, но кашлявшим кровью и задыхавшимся хатун было уже не помочь. Когда нечеловеческая боль пробудила их, было уже поздно. «Яд» — вынесла она вердикт, и все стали размышлять, кто — отравитель. Все джарийе подтвердили, что слышали, как Кютай-хатун приглашала их на совместную трапезу. Чтобы прояснить произошедшее, женщины ворвались к ней, но увидели её умершей от удушения, покрытой язвами и ожогами, в наряде, предназначавшемся тебе. А тебя в гареме нет… — тонкие уста эфенди изогнулись в светлой улыбке, которой он так редко кого-либо одаривал. Радостью озарилось и лицо его собеседницы. — Восхищаюсь твоим умом и смелостью, Башира, — он взял её лицо в ладони, и всё волнение и робость мигом вернулись к ней. — Надо же, как ты придумала, и восстановила справедливость, и спаслась, и запутала все следы, — его хвала смущала госпитальерку.

— Это всё вы: ваши умения и великодушие. Вам и только вам я обязана жизнью, и, если бы я знала, как я могу вас отблагодарить, то сделала бы это непременно.

— Просто приходи почаще, — лаконично ответил ясновидящий.

— Эфенди, я обеспокоена и другим вопросом, — на следующий день Башира так же сидела перед Якубом, сегодня она выглядела особенно задумчивой. — Меня разделили с очень дорогим человеком… Я давно его не видела, и даже не знаю, что с ним. Вы сумеете дать ответ? — ханым внимательно смотрела на прорицателя, уже заранее предчувствуя неладное. Звездочёт зажмурился и склонил голову, сжимая пальцами виски.

— Вижу… Тёмную воду… Глубинный гул, ил… — едва слышно шептал Якуб. Госпитальерка внимательно слушала, ей не терпелось расспросить больше, но она не смела перебивать. — В мешке, набитом камнями, утопленник, — на глазах девушки заблестели слёзы, но она спешно их утёрла, мужаясь услышать более страшные пророчества. — Насильственная, мучительная смерть… — мужчина говорил громче, он словно проникал в душу этого человека, переживая его страдания. — О, несчастная девушка, перед смертью она испытала боль куда страшнее, чем сама казнь. Эта боль раздирала её сердце и душу, да так, что она уже была мертва изнутри.

Башира закрыла лицо руками и тихо заплакала, отвернувшись, чтобы звездочёт этого не заметил, и лишь вздрагивающие плечи выдали её переживания. Не то, чтобы ей было так жаль подругу — госпитальерка представила, что на её месте могла бы оказаться она сама. Якуб пробудился от медитации и виновато посмотрел на девушку: ему всегда было печально смотреть в глаза тем, кто просил его поведать правду, но не был готов её принять, а теперь — особенно. Он робко притянул ханым к себе, чтобы утешить, следя за её реакцией. Она ответила на объятия и склонила голову к его груди, уткнувшись лицом в колючую шерстяную рубашку, и вмиг все страхи и тревоги отступили, на душе стало так хорошо и спокойно, как ещё никогда до этого не было. Звездочёт одной рукой гладил её золотистые волосы, пропуская между пальцев завитые пряди, другой — крепче прижимал к себе. Башира слушала частое сердцебиение мужчины, глубокое дыхание, вдыхала его запах. В этот момент она ощутила такое наслаждение, с которым ничего в этом мире не могла бы сравнить.

За двери в ту ночь ханым вышла, едва способная дышать. Девушка остановилась на миг, чтобы перевести дыхание, и её уста изогнулись в улыбке, а голос разума пел победный гимн. Чем чаще она приходила и чем богаче получала дары свыше, тем сильнее хотелось ещё. Удовлетворение быстро сменялось нехваткой. Ещё вчера она слабо верила в успех, а теперь же поняла, что едва способна это всё выдержать.

*

В сиянии полуденного солнца мистический шлейф колдуна словно рассеивался, лучи пробивались меж прядей тёмных волос Якуба, очерчивали его профиль, отражались от бусин ониксовых чёток, добавляя его образу светоносности, и госпитальерка видела перед собой почти обычного мужчину, который в этот самый момент наговаривал на свёрток заговор по устранению конкурента того торговца, что щедро осыпал его золотом. Занятый добычей своего хлеба, он то и дело посматривал, что делает девушка: она рассматривала склянки с разными травами, ссохшимися ягодами, зёрнами, камешками, порошками. Рукой, для безопасности, она подгоняла к себе аромат каждого вещества, и ставила на место. Раскрыв полотняный мешочек, Башира бросила короткий взгляд на прорицателя, чтобы убедиться, что он всё ещё занят, но мужчина оставил прежнее дело и наблюдал за ней. Игриво улыбнувшись, она заключила:

— Глицирриза глябра, — констатировала она. — Всегда любила вкус и запах её отвара.

— Меян, — поспорил с ней целитель.

— Не знаю, как зовут её османы, в наших краях издавна так именовали эту траву, — ей не понравилось сомнение в её знании лекарственных растений.

— Что ж, и какие ещё ты можешь узнать?

— Я их всегда различу по запаху, даже с закрытыми глазами, — гордо заявила госпитальерка, ожидая проверки такого смелого заявления. Звездочёт задумчиво смотрел на огромное количество разных сосудов и мешочков, и, взяв один из них, подписанный чернилами по ткани, раскрыл его и поднёс к лицу девушки.

— Леонурус, — недолго подумав ответила она.

— Ну, ты же прочитала надпись! — мужчина усомнился в честности испытания.

— Я так и не научилась быстро читать по-турецки! Просто бы не успела! — обиженно ответила Башира. — Если не верите, закройте мне глаза, — она нашла выход. Якуб вошёл в раж и согласился с условиями иоаннитки. Эфенди сел сзади, и своей шелковистой ладонью закрыл обзор девушке, а другой рукой он с трудом снял крышку с маленькой банки, наполненной мелкими белыми камешками. — Это — ладан, слишком просто: в наших храмах всегда им пахнет, и этот запах узнает любой католик, — ясновидящий не прекращал проверку, и давал новые и новые зелья. — Мелисса… Да что ж вы так меня недооцениваете, это базовое растение для травника! — В тот же миг ей подали стеклянную капсулу с чем-то знакомым, но узнаваемым не сразу. — Гиперикум, — наконец, вспомнила она. — А от ваших рук пахнет сандалом, мускусом и миррой.

— Верно, — колдун убрал руку с глаз Баширы и сел напротив неё. — Откуда такие познания?

— Я всегда мечтала стать ризотомом. Но мне моя семья единогласно заявляла, что это неподобающее женщине занятие, которое отвлекает её от истинного предназначения, — раздражённо девушка закатила глаза, вспомнив постоянные нравоучения. — Но я утверждала им, что в нашем роду были врачи, в том числе и девушка. С детства я слышала легенду о ней — как её хотели силой выдать замуж за одного богатого, но совершенно непривлекательного ей феодала. Тогда она прикинулась больной смертельной и очень заразной болезнью. Её отвели к лекарше, и она подтвердила — держаться от девушки нужно как можно дальше. Женщина была мудра и сразу всё поняла, пусть к ней и привели совершенно здорового человека. Она обучила её всему, что умела, да так, что умения моей прародительницы оказались уместны при дворе. Я напоминала моим родителям об этой врачевательнице, но они говорили, что это всё глупости и сказки, а даже если правда — эта женщина не знала счастья и не дожила даже до тридцати.

— Чего же сразу неправда? В моём роду так же была великая лекарша, жившая в Палестине, с которой даже учёные мужи вступали в полемику и каждый раз проигрывали. Они завидовали ей, называли ведьмой, угрожали и распускали самые разные слухи, но это никак не омрачало её блестящую репутацию. Мои родители так же были против этого занятия, называли грешником, попрекали, ссылаясь на Коран, но я не мог переступить своё призвание. Ты тоже ушла в свой орден, чтобы заниматься медициной?

— Нет, что вы. Я не выношу вида крови, даже мыслить об этом страшно. Так же, как и та лекарша времён крестовых походов, я сбежала от всех этих «надо», которые мне навязывали, и, поскольку меня в детстве как могли отвлекали от мира живой и неживой природы занятиями иностранными языками, литературой и грамоте, я стала писарем у главы Ордена.

Якуб Эфенди сосредоточился на какой-то своей мысли, и отрешённо смотрел на скользящие между пальцев бусины чёток. Башира не сомневалась: интуиция что-то подсказывала прорицателю, и он задумался об этом.

— Тебе бы следовало хоть как-то дать о себе знать тому, кто тебя ждёт, — как бы невзначай промолвил он осторожные, но позволяющие добыть интересующую его информацию слова.

— Меня никто не ждёт, — мгновенно сорвался с уст госпитальерки продуманный заранее ответ.

— Как же это… — едва слышно пробормотал звездочёт, готовый признать погрешность своего ясновидения. Он чувствовал чужую энергетику, но и допускал, что может ошибаться. — Куда и к кому же ты тогда собиралась сбегать? — в его взгляде была некоторая растерянность, в отличие от действительной обладательницы этой проблемы: она смотрела спокойно и расслабленно.

— Корабль доставил бы меня в Ниццу к братьям моего Ордена, — Башира была готова и к этому вопросу, — но главное — скрыться от тех, кто мог бы причинить мне вред, подальше от полного грехов дворца, врагов, туда, где будет спокойно.

— И разве ты ещё не достигла этого места? — калфа столкнулась с сосредоточенным взглядом собеседника, и, смущённо склонив голову, лукаво ухмыльнулась, придумывая наиболее меткий ответ. Всё это напоминало ей какую-то бесконечную дипломатическую игру без права на ошибку.

— Вы правы, эфенди, достигла, — выгнутыми в улыбке устами прошептала девушка. Звездочёт, удовлетворённый её согласием, положил ладонь на её щеку и развернул лицом к себе, какое-то время не прерывая зрительного контакта. Под пристальным взором серебристых глаз Башира чувствовала себя неловко, но она не смотря ни на что не отводила взгляд. Смести бы он пальцы чуть ниже, то ощутил бы её учащённый пульс, выдававший смущение и возбуждение девушки, скрываемое за притворным спокойствием. Её рассмешила промелькнувшая в голове мысль: коль Якуб — такой знаменитый прорицатель, то чего же не видит, о чём и о ком она сейчас так мечтает?

— О, Башира, не зови меня господином. Все люди равны перед Аллахом, а звания, титулы и богатства — лишь подпитка для гордыни, бренный прах, бессильный перед первым серьёзным испытанием, — звездочёт осторожно гладил одними кончиками пальцев то место, где ещё недавно был ожог. — На твоём лице больше нет ран, значит пора навсегда забыть дворец, — воспоминания омрачили настроение госпитальерки, но в тот же миг колдун приблизился к ней, и коснулся губами её щеки. Кожей она ощутила нежность тонких уст мужчины, жесткость бороды и его горячее дыхание.

Ханым не испытала ожидаемой радости, это будет потом, а сейчас она ещё не осознавала происходящего и чувствовала слабость, смешанную с истомой. На мгновенье подняв глаза на эфенди, девушка столкнулась с ним взглядом, и её охватил страх и смущение, какого до этого она ни перед кем не испытывала, захотелось сбежать и спрятаться от всех, но охваченные приятной негой ноги не позволили бы даже встать. Словно завороженная она смотрела на Якуба, и он, словно продолжая пытку, взял её за руки.

— Отчего они у тебя такие холодные? — своими массивными ладонями он сжал их, наполняя теплом оледеневшую от нервного напряжения кожу.

— Да вот прохладно здесь, — натянуто улыбнувшись, соврала она, с наслаждением разглядывая, какими миниатюрными в его сильных руках смотрятся её руки. Словно слыша её сокровенные желания, скрытые за ложью, колдун приобнял девушку, более не чувствуя никаких ментальных преград с её стороны. Ей вновь стало смешно: прояснялось главное преимущество дружбы с истинным магом — тебя поймут без лишних слов. — А вы умеете читать линии на руках? Я читала, что есть такие люди, хироманты, ещё со времён древних эллинов умеющие их трактовать. Они верили, что эти знаки скрывают тайны судьбы.

— Дай-ка взглянуть, — он сосредоточенно склонился над раскрытой дланью госпитальерки, тонкие и едва очерченные линии трудно просматривались в полумраке покоев Якуба. Пальцами он следовал за слабыми короткими изгибами, и что-то пояснял, а Башира, если сначала ещё и слушала, дабы удостовериться: всё совпадает, то затем лишь обратила пытливый взор на прорицателя и наблюдала за его мимикой.

Он заметил, что его рассказ остался без внимания, и остановился, но ладонь не отпустил. Звездочёт перевернул её, и смотрел прямо на рубин, украшавший средний палец, однако теперь его энергетика не отталкивала, а напротив — притягивала. Мужчина поднёс левую руку девушки к губам, касаясь и того самого кольца. Иоаннитка словно со стороны лицезрела происходящее, наконец справедливо ликуя своей победе, благодаря высшие силы и свой неизменный талисман. Вновь её мысли занял вопрос: кто прежде мог его носить и какую жизнь прожила эта дама, покуда владела им? В сердце больше не оставалось страха, одно лишь принятие и удовлетворение, чувство защищённости и спокойствие, которого ханым уже давно не знала. Пока что не за что бороться: ужасы войны позади, возмездие над врагами совершено, ледяная зима отступила, и даже тот, о ком она думала днями и ночами уже столько времени, прижимал её к себе, согревая этой холодной весенней ночью.

Засыпая в своей кровати с уст Баширы не сходила улыбка. Она не сводила глаз с загадочной вещи, с приобретением которой жизнь наполнялась любовью и счастьем. И вдруг ей вспомнился день, когда она покидала Родос: на миг она задержалась у руин языческого храма, чтобы попросить о сильнейшем из чувств, оставив подношение. Тогда, несмотря на все запреты, ещё звавшаяся Катрин-Антуанет дворянка ни на секунду не сомневалась в том, что древняя Богиня может её услышать и помочь, так же, как и когда всматривалась в застывшие мраморные глаза Девы Марии, мысленно проговаривая молитвы. И мусульманский Всевышний, имена которого не сходили с уст благочестивой Махидевран Султан, был с ней милостив. Разум ханым не покидала одна мысль: к чему все эти религиозные войны, когда нас слышат те боги, к которым мы искренне взываем? Зачем искать истинную веру, в то время как она у нас в сердце? С какой целью мы платим людям, зовущим себя связующим звеном с богом, когда мы и есть то самое звено? Она понимала, что за подобные размышления её не пощадила бы ни одна конфессия, ровно настолько, насколько и осознавала причину тому — мудрые и справедливые люди всегда останутся в меньшинстве, и не они будут вершить над ней суд. Что же остаётся? Говорить заурядным умам то, что они хотят услышать, а в душе держать свою истину и веру.

Мысли затихли. Ханым легла на спину и подложила руку под голову, пальцами другой руки она дотронулась до своей щеки, и улыбнулась. Нежная разгорячённая кожа ещё помнила сладостные прикосновения.

*

Встряхнув старое пыльное полотно, госпитальерка покрыла им голову, пытаясь правильно повязать без зеркала. Якуб Эфенди застёгивал чёрную накидку, надетую поверх песчано-жёлтого сирсакерового кафтана, спускаясь по обветшалой лестнице. Он увидел спасённую им ханым, когда-то проклинавшую всё османское, с болью произносившую своё новое имя, отвергавшую ислам, и наслаждался её скромной красотой, сокрытой под сдержанной фераджой. Лицо мужчины озарила беззаботная улыбка. Прорицатель присел перед девушкой, высвобождая плотную ткань из её рук, и умело завязал хиджаб, как бы невзначай дотрагиваясь до её разгорячённого лица. Слегка отстранившись, Якуб оценивал проделанную работу.

— Тебе идёт, ханым, — взяв её руки в свои проговорил турок, и потянул девушку за собой.

— Куда сегодня пойдём? — она обратила на собеседника пытливый взор, предвкушая длинный и увлекательный маршрут, подобно предыдущим прогулкам.

— Покажу тебе Стамбул, — лаконично ответил колдун, и открыл двери. Иоаннитка ничего не сказала, лишь покорно пошла за своим проводником. Куда бы он её не привёл, она не испытывала страха даже в самом сердце вражеского государства.

С нескрываемым наслаждением Башира полной грудью вдохнула тёплый влажный воздух, прежде чем закрыть лицо чёрной тканью. Турецкий климат с каждым разом всё сильнее подкупал её своей мягкостью, которой она не знала ни на ветреном Родосе, ни в ледяной Нормандии. Якуб переплёл пальцы рук с ханым, и без слов неторопливо вёл за собой. В такое раннее время люди на улицах были заняты делом, но даже это не перевешивало любопытства, с которым они разглядывали любого проходящего мимо человека. Однако особый интерес вызвал у них широко известный маг и ведун, которого боялись, сторонились, при этом не гнушаясь его услугами, а также его спутница. Госпитальерке стало немного не по себе — вдруг слуги из дворца узнают в ней ту строптивую хатун, которая проявила непредусмотрительность, столь привлекая к себе всеобщее внимание, однако потом она успокоилась: мусульманский головной убор скрывал её черты лица, ещё одно преимущество вынужденной новой жизни. Весь путь Башира не видела дороги впереди себя, глядя по сторонам, и то и дело сталкиваясь со взглядами народа, пытаясь понять, о чём же они все думают. Под вуалью она самодовольно ухмыльнулась — идя за руку с Якубом она испытывала гордость и удовлетворение. Однако со временем улицы становились всё и безлюднее, а медленный шаг слишком растянул и без того неблизкий путь. То и дело подозрительно оборачиваясь по старой привычке, ханым не заметила, куда её привели.

— Пришли, — констатировал мужчина, и Башира наконец подняла голову вверх. Прорицатель с широкой усмешкой наблюдал за тем, как госпитальерка переменилась в лице. Она бессознательно высвободила похолодевшую руку и прижала ладонь к устам. Широко раскрытые серо-голубые глаза защипало от слёз, а вскинутые брови отражали всю гамму эмоций от удивления, радости до ужаса и недоверия собственным органам чувств. Именно это испытываешь, когда получаешь то, о чём так мечтал и уже отчаялся получить. Нечто подобное её недавно заставил пережить Якуб, когда сделал шаг навстречу и проявил ответную симпатию, однако это же чувство теперь было смешано с невыносимой болью и воинственной эйфорией. Нетвёрдым шагом она преодолела каменные ворота, не отводя завороженного взгляда от гигантского красного здания католического храма. Над массивной дубовой дверью была изображена Дева Мария, а её добрый милосердный взгляд совсем не изменился с тех пор, когда госпитальеры ещё правили родосскими землями…

Эфенди остался за высокой оградой, не собираясь и шага сделать на территорию костёла, а Башира решительно направлялась ко входу в дом Господний. Дрожащими пальцами иоаннитка сжала дверную ручку и осторожно потянула на себя, изо всех сил сдерживая слёзы, но в тот момент, когда она ощутила такой родной и почти забытый запах ладана и розы, эмоции вырвались из своей клетки. Преклонив колено, девушка закрыла глаза руками и заплакала, лишь сила воли заставила её встать и перекреститься.

— Ханым Эфенди, могу я вам чем-то помочь? — из-за деамбулатория вышел встревоженный неожиданным визитом священник, и по-турецки, с заметным акцентом, обратился к вошедшей.

— Здравствуйте, отец, — на латыни начала Катрин, открывая лицо. — Можете. Я — сестра Ордена Святого Иоанна, захваченная турками в рабство. В любой момент я готова отдать жизнь за веру, но я не могла бы умереть, не посетив вновь святую Мессу и не причастившись, — её лицо сияло религиозным воодушевлением, а когда она перевела взгляд от пожилого священника к ровным рядам дубовых скамей, точно таких же, как и на Родосе, пред ней будто наяву предстали те далёкие и дорогие люди, к которым так хотелось вернуться. — Слава Богу, мне было послана такая благодать.

— Ты прибыла из Родоса, дочь моя? — монах внимательно смотрел на собеседницу, ответившую кивком на вопрос. — Тяжела учесть наших братьев. На правление Его Преосвященнейшего Высочества Филиппа де Вилье де л’Иль-Адама, — это имя заставило сердце в груди девушки неистово биться, — выпали трудные испытания, но даже самому сильному воину не защититься от вонзённого в спину кинжала. Однако я не знал о судьбе сестёр Ордена.

— Меня одну среди монахинь захватили в рабство, остальных убили. Но я с Божьей помощью смогу защитить себя и сбросить ярмо, сбежав к сюзерену, пусть Господь пошлёт ему долгих лет жизни.

— Желаешь ли ты исповедаться?

— Несомненно, моим грехам нет счёта, — без промедления проговорила ханым, однако уже в исповедальне она поняла, что не может искренне покаяться в содеянном. Ни в убийстве четверых девушек, ни в том чувстве, что разгоралось с каждым днём всё сильнее. Башира ни о чём не жалела. Будь на то надобность, она бы совершила всё это снова.

Забыв закрыть влажное от слёз лицо, вдыхая свежий воздух, девушка не шла, а словно летела на незримых крыльях, а солнце, освещая всё вокруг, вселяло радость и спокойствие. Госпитальерка коснулась спины Якуба, и он повернулся. Каждый день османского рабства она молила Бога об этой возможности, но этот бесценный дар ей преподнёс простой мусульманин, один из тех, кому ещё пару лет назад она велела резать горло без разбора. Радуясь, что сделал приятное своей гостье, он улыбался девушке в ответ, и рукой утёр слёзы и следы сурьмы на её лице. Башира склонилась к ладони турка румяной щекой и не отводила от него счастливого взгляда.

— Спасибо вам, — всё, что в этом состоянии она смогла проговорить. Мужчина сжал девушку в крепких объятиях и гладил по голове через плотную ткань хиджаба. Она бы совершала этот грех вновь и вновь, пусть даже за эти чувства её будет ждать ад.

*

Башира Ханым и Юсуф Эфенди сидели перед широким подносом, но не говорили ни слова, даже не смотрели в сторону друг друга. Тишину нарушил хлопок входной двери. Башира украдкой начала прихорашиваться, а когда прорицатель вошёл, она приветственно встала. Из-под полы плаща мужчина достал мешочек, плотно набитый золотыми монетами, и бросил брату.

— Династии опять понадобилась моя помощь, — пояснил он свою недюжинную прибыль.

— Ты опять взялся за старое? — от возмущения Юсуф оставил пересчёт их общих денег, и обратил на него сердитые глаза. — Мало того, что тебя выгнали из дворца, так ты снова ищешь неприятности? Аллах мне свидетель, это не к добру!

Ханым лишь молча слушала, огорчённая, что не может высказать своё мнение, но в то же время радуясь, что оно совпадает с Юсуфом, и лелея надежду, что звездочёт послушает брата, но в его взгляде читалась лишь неумолимая беспечность. Якубу далеко не впервой было выслушивать его нравоучения, и он лишь с лёгкой полуулыбкой присоединился к трапезе, жестом позволив сесть и госпитальерке.

— Таков мой хлеб, — он насмешливо улыбнулся, вглядываясь в обеспокоенный взгляд брата, — и платят щедро.

— За что ты хотя бы получил столько золота? — в руках Юсуф держал столько, сколько не обретал даже за полгода.

— Двух султанш беспокоило их будущее, — его слова были правдивыми, но не охватывали всей истины, и если такой ответ успокоил эфенди, то Баширу наоборот насторожил ещё больше, но она демонстративно не отвлекалась от трапезы.

Этим же вечером девушка застала Якуба за работой: в его руках была книга, он склонился над ней и тихо проговаривал какие-то неуловимые для слуха слова. Госпитальерка наблюдала за ним в щель дверного проёма, едва сдерживаясь от того, чтобы потревожить звездочёта. Из маленьких глиняных сосудов, стоявших на огне, шёл тёмно-бурый дым, а из комнаты доносился горький запах трав. Закатные лучи солнца пробивались между каштановых прядей, колыхавшихся вместе с движениями колдуна, полуприкрытые светлыми ресницами глаза были неотрывно устремлены к той самой вещи, над которой он шептал заговоры, но только лишь ханым решила оставить мужчину, он окликнул её:

— Постой, — внезапно раздавшийся за спиной голос заставил девушку вздрогнуть, но на её устах появилась едва заметная полуулыбка, исчезнувшая в тот момент, когда она повернулась. — Я уже закончил, не уходи.

Не дожидаясь лишних приглашений, Башира неторопливо зашагала к прорицателю и заняла привычное место возле него.

— Что это? — полюбопытствовала она, потянувшись руками к книге, которую держал Якуб.

— Нельзя трогать! — он резко отвёл руку и положил вещь на стол. — Этот дневник отравлен.

— Значит, вы не только гадали тем женщинам, — с прищуром предположила девушка, уже заранее зная, что она права.

— Именно. Но об этом больше никому не следует знать, — госпитальерка утвердительно кивнула и звездочёт продолжил, — ко мне пришли две султанши, одна спрашивала о судьбе своего мужа, другая хотела его смерти. Она не назвала его имени, но мне и без того ясно, о ком шла речь.

— Так кто же это? — нетерпеливо перебила его ханым.

— Ибрагим-паша, ты слышала про такого?

Ответом послужил изумлённый взгляд Баширы, который она поспешила отвести в сторону. Якуб ничего не говорил дальше, но и не спрашивал, лишь выжидательно смотрел в глаза беглой калфы, ожидая объяснений. Вынужденная рассказывать, ей пришлось разбередить неприятные воспоминания.

— Это по его приказу меня и других девушек схватили в январе двадцать третьего. Нашу галеру потопили, а немногочисленных рыцарей и пожилых женщин подло вырезали, когда никто не был готов к атаке. «Особый трофей» — так назвали тех хатун, чьи судьбы они сломали, — слеза скатилась по щеке, но Башира спешно её утёрла ладонью правой руки, испещрённой мелкими шрамами. Холод, который окружал её тогда на корабле и ещё совсем недавно в старом дворце, заставил невольно поёжиться. Но, сидя напротив этого мужчины, эти воспоминания казались отдалённым прошлым, трагическим и героическим.

— Не нужно вспоминать об этом. Этот человек сполна заплатит за причинённое зло.

— Если вы спросите моего совета, то я скажу, что согласна с вашим братом — такой риск не стоит даже всех мешков с золотом в мире.

— Яд, которым я пропитал страницы этого дневника, действует медленно, и паша даже не поймёт, что именно привело к его недугу.

— Но как вы вернёте его на место?

— Так же, как и добыли его: это заботы слуг Хюррем, но не мои.

— Но за любую малейшую ошибку поплатятся не только они, но и вы. В конце концов кто-то может проговориться.

— Моя Башира, не нужно обо мне беспокоиться, — обратив пронзительный взор светлых глаз на девушку тихо проговорил Якуб, он осторожно приобнял одной рукой девушку, другой прижал ладонь к её щеке. Она ответила на эти прикосновения расслабленной улыбкой, и теснее прижалась к столь желанной персоне. Реакция ханым воодушевила мужчину и согрела его сердце. — Моя профессия опасна, — продолжил он. — Но я не боюсь риска, так или иначе, такова моя суть, потому я и занимаюсь тем, чем занимаюсь. Сбегая с тобой, я точно так же ни на секунду не задумался о том, что нас могут схватить, хотя такую вероятность даже при идеальном плане нельзя было отрицать.

— Но почему? — раньше она не решалась задать этот вопрос, накрепко засевший в её разуме, но проявление внимания со стороны колдуна придало ей смелости.

— Я расскажу тебе чуть позже, а сейчас пойдём во двор, — не дожидаясь ответа, с жизнерадостной улыбкой он подхватил под руку Баширу и повёл её за собой. Хорошее настроение эфенди передалось и ей, и она вмиг забыла о всём том, что ещё недавно её печалило.

Она любила бывать здесь, ступать по первой, напоенной талой водой траве, дотрагиваться до светло-зеленых маленьких листиков, предвкушая прекрасное цветение и ещё более тёплые дни. Теперь же весь сад пестрил тысячами миниатюрных благоухающих цветов, утопающих в изумрудных кронах деревьев. На кустах роз уже появились малиновые бутоны, взглянув на них ханым поняла: не так много времени осталось до того дня, когда ей придётся покинуть этот дом, но сильная рука, крепко державшая её, прогоняла эти мысли. Подобно простому крестьянину она радовалась уходу смертоносной зимы, подставляя лицо ласковым весенним лучам солнца. Огненно-оранжевое светило зашло за горизонт, и всё устлало тьмой, озаряемой бесконечностью близких и далёких звёзд и лунным серпом.

— Посмотри наверх, — Якуб указал пальцем ввысь.

— Так будет лучше видно, — осмелев за все эти дни, Башира легла к нему на колени, чтобы взор её был обращён к небу.

— И что ты видишь?

— А что должна видеть? — изворотливо ответила она и улыбнулась звездочёту.

— «Азорайю» — коротко констатировал он и склонился над ханым.

— И что это означает?

— Что астрология — наука точная, — мужчина засмеялся. Ему нравилась эта фраза, ведь сколько бы с ней не спорили, опровергнуть её не удавалось: записанные ещё древними мудрецами толкования знаков в небе каждый раз подтверждали свою точность. Госпитальерка окинула взглядом крошечные белые огоньки, тщетно пытаясь понять, о чём говорил эфенди, и решила напомнить ему о заданном вопросе, но только она собралась заговорить, Якуб её опередил.

— Ты спрашивала, почему я тебе помог? Вообще, я стараюсь помочь каждому, кто в этом нуждается, — подобный ответ слегка разочаровал Баширу, однако колдун ещё не закончил. — Знаешь такое чувство, когда всё на своих местах? — резкая смена темы заставила госпитальерку поднять вопросительный взгляд на Якуба, но он этого не заметил и продолжил. — Это ощущение полного удовлетворения, совмещённое с некоторым радостным волнением от всей красоты целостной картины, которую ты видел много раз в голове, и теперь смог лицезреть собственными глазами.

Башира задумалась на мгновенье, пытаясь вспомнить подобные моменты в её жизни.

— Наверное было, — неуверенно проговорила она. Ещё меньше она была уверена в том, что по-настоящему она познаёт на себе эти слова именно сейчас — осознание придёт к ней только погодя. — А у вас?

— Когда пред Симоном его Эпинойя, его сердце и разум ликуют, — одной рукой Якуб гладил девушку по лицу, другой достал из кармана гребень. Он отделил один локон и стал проводить по нему редкими зубцами. — Я уже видел раньше, как расчёсываю эти золотые кудри, пока ты лежишь у меня на коленях. Они уже успели отрасти, — заметил мужчина, с нежностью глядя на спасённую им девушку и то, как она преобразилась: из истощённой, уставшей от борьбы и израненной хатун, она превратилась в прекрасную ханым, с чьего лица с тех пор не сходила улыбка и румянец, в глазах которой появлялся озорной блеск и нежность в тот же момент, когда они ловили на себе взгляд эфенди. Весеннее солнце отогрело замёрзшее тело и сердце Баширы, и теперь оно отдавало своё тепло звездочёту.

Исполненная волнением, она переступила порог дома, и увидела всё тот же дневник — связующее звено с дворцом, невольно оживляющий воспоминания и прогоняющий беззаботную радость. Госпитальерка обернулась на открытую дверь, через которую ей так или иначе придётся покинуть этого человека, и горькие мысли заставили её сильнее вцепиться в его плечо, наслаждаясь быстротечным моментом. Якуб почувствовал это и уловил напряжённый взгляд ханым эфенди. Он взял француженку за подбородок и устремил на её пристальный строгий взгляд, отчего Башира тотчас переменилась в лице, в глазах застыл испуг, а руки похолодели. Тонкие уста турка изогнулись в полуулыбке, и, положив руки на талию девушки, он прижал её к себе, а она крепко обхватила его спину, сжимая тонкими пальцами шерстяной кафтан. Теперь Башира всё поняла, а Якуб — окончательно убедился. Вдыхая его запах и чувствуя сердцебиение мужчины, ханым ощутила глубочайшее удовлетворение, но звездочёт вскоре выпустил её из объятий. Дотронувшись кончиками пальцев до щеки француженки, он вновь решительно притянул её к себе и поцеловал. От неожиданности девушка упёрлась ладонями в его грудь и отстранилась, в то время как её всю охватил жар и возбуждение. Осознав свою ошибку, она уже без прежнего смущения и страха уверенно провела ладонью по бороде звездочёта и сама прильнула к его нежным устам. Дрожащие от удовольствия пальцы перебирали тёмные длинные волосы мужчины, в то время как его руки накрепко впились в тонкую талию госпитальерки. Отступив, она сделала глубокий вдох и заставила себя вновь улыбнуться.

— Давай пойдём внутрь, — пригласил её Якуб, и, не дожидаясь ответа, потянул Баширу за руку. В её разуме на миг утихли все суетные мысли, француженка не думаладаже о произошедшем, здесь и сейчас была лишь она, уютный запах этого стамбульского дома и крепкая хватка мужской ладони, словно связующее звено с реальностью. В конце пути девушку ждала комната прорицателя, где она провела уже столько времени. Продолжив рассказ о том, кем был тот Симон, звездочёт сел перед открытым окном, а госпитальерка легла на его колени, чувствуя, как усталость и дрёма застилают её взгляд.

*

Якуб сидел на лавке, подперев подбородок кулаком, и следил болезненно красными от усталости глазами за Баширой, гулявшей по саду и беззаботно рассматривавшей цветы. Она уткнулась носом в полураскрывшийся бутон малиновой розы, вдыхая её аромат. Эти цветы указывали на то, что уже наступил июнь, но радость от пребывания здесь была сильнее мрачных мыслей о будущем. Обернувшись на приютившего её мужчину, девушка заметила его состояние.

— Как вы себя чувствуете? — тактично побеспокоилась она и подошла к нему ближе. Звездочёт лишь взял её за руку и слабо улыбнулся.

— Спасибо. Мне с самого утра нездоровится и болит голова, — как бы в подтверждение прорицатель сжал пальцами виски, но облегчения это не принесло. Свободной рукой госпитальерка дотронулась до лба Якуба.

— Мне кажется у вас жар, может вам лучше прилечь? — француженка гладила его лицо и волосы, пытаясь хоть как-то отвлечь от недужливого состояния.

— Наверное ты права.

Усилием воли эфенди поднялся, а Башира взяла его под руку. Неторопливо она сопровождала колдуна, но его шаги становились всё мельче и медленнее, однако у самого порога ноги мужчины подкосились и госпитальерка едва сумела предотвратить его падение. Ловко справившись с тугим замком, ханым толкнула дверь, за которой стоял Юсуф. Встретив брата в таком самочувствии, он оставил прежние дела и помог девушке.

— Что с ним? — он строго посмотрел на беглую калфу, подозревая даже её в болезни Якуба.

— Я не знаю, — растерянно промолвила девушка, вглядываясь в бесчувственное бледное лицо звездочёта.

— Я говорил! Я предупреждал! Всевышний наказал моего бедного брата за грех ведовства! — Юсуф нервно расхаживал из стороны в сторону и эмоционально жестикулировал.

— Тише, пожалуйста, — Башира не выдержала его причитаний и осмелилась высказать своё недовольство, — дайте ему отдохнуть, пожалуйста. Я останусь здесь.

— Лучше бы ты ушла. И не только от Якуба, а вообще из Османской империи, туда, куда ты и хочешь. Поскорее.

Такой ответ оскорбил госпитальерку, но она поняла, что споры не только не смогут переубедить эфенди, а лишь усугубят их отношения.

— Я уйду, погодя — уйду. Но почему вы так ко мне относитесь? Потому что я — рабыня?

— Потому что ты — не раба Аллаха, неверная. Мой брат с юношества предавался греху колдовства, а ты поддерживаешь его в этом грехе, добавляя к тому же прочие.

— Во-первых, я мусульманка, — неожиданно для себя констатировала девушка. — Во-вторых я согласна с вами в том, что от этой деятельности исходит один вред. Но об этом потом, сейчас Якуб Эфенди болен, ему надо помочь.

— Что ж, помогай, — отмахнулся Юсуф, — но я буду следить за тобой.

— Как пожелаете, — по дворцовому этикету Башира поклонилась мужчине и опустила взгляд, мысленно дожидаясь, пока тот уйдёт.

Тусклый огонёк от масляной лампы освещал недвижимое расслабленное лицо прорицателя: теперь он даже не морщился от головной боли, его брови распрямились, и лишь подрагивали светлые ресницы. Свет, попадая на ранние морщины, образовывал глубокие тени, делавшие его ещё обаятельнее. Им хотелось любоваться, и Башира поняла, что ни за что не отдала бы возможность позаботиться о своём сердечном друге кому-то другому. Расстелив холодную мокрую тряпку на его лбу, девушка села на пол и поставила локти на тахту, со временем так и задремав. Проснуться заставила ладонь, лёгшая ей на голову и мягко проводившая по волосам.

— Анадиомена моя, принеси воды, пожалуйста, — сквозь сон услышала она тихий шёпот. За окном уже рассвело.

Госпитальерка вернулась с полным графином в руках, и села на тахту.

— Вы знаете, что за болезнь вас поразила?

— К сожалению, знаю. С позволения Аллаха всё пройдёт. Помнишь дневник Ибрагима-паши?

— Помню, — кивнула девушка. — Неужели на вас попал яд?

— Нет, — звездочёту было тяжело говорить, но он хотел всё разъяснить. — Я никогда не полагался полностью на магию, и ты видела это: я щедро пропитал страницы сильнейшей отравой. Но в дополнение к этому я наполнил книгу негативной энергетикой и прочитал такой заговор, что постепенно заставит человека истлеть духовно, ослабляя за этим и само тело, пока он не умрёт. Контакт с ядом лишь ускорил бы этот процесс. Однако, судя по тому, что со мной происходит, этот человек смог найти исцеление.

— Но как это связано с вашим здоровьем? — Башира нетерпеливо уточнила.

— Это значит, что весь тот тёмный посыл вернулся ко мне, возможно с ещё большей силой. Хоть на мне и есть защита, мой заговор оказался сильнее…

— И как можно вам помочь?

— Молитвой и твоей заботой, — одними уголками губ он улыбнулся, и закрыл глаза. — А теперь мне нужен отдых — я очень слаб.

Госпитальерка, дождавшись, когда Якуб уснёт, сняла с руки розарий и начала едва слышно просить об исцелении Деву Марию. Тем временем Юсуф решил навестить брата, и, бесшумно приоткрыв двери, заметил, как ханым читает что-то над спящим звездочётом. Башира обернулась, и увидев его, прервала молитву, но услышанного было достаточно.

— Молись по-мусульмански, — без лишних споров приказал Юсуф. — Молитвы неверных не имеют силу. И, пока ты здесь, я не хочу больше к этому возвращаться.

— Если это поможет, ради эфенди я готова, — «готова воззвать хоть Аллаху, хоть Иштар и Шамаш, даже Тоту, какая разница, когда суть кроется в вере в исцеление, а не в помощи богов? Неспроста древние греки повально искали исцеления в храмах и верили, что им является бог-врачеватель Асклепий, а наутро просыпались здоровыми» — размышляла Башира, пока руки чисто механически покрыли голову белой тканью и поднялись к небу по исламскому обычаю, в то время как губы бесшумно повторяли слова молитвы. «Важно, чтобы и Якуб верил в прощение Всевышнего, пока я буду бороться с банальной лихорадкой. Ведь в тех же храмах жрецы сопровождали обряды реальной терапией».

*

Госпитальерка расчёсывала влажные после хамама волосы, и с улыбкой смотрела на прорицателя, озарённого светом полной луны. Его жар прошёл, и теперь он всего лишь восстанавливался после упадка сил. С теплом в сердце она держала в руках его массивную мягкую ладонь и, исполненная чувств, начала петь колыбельную, начав с последнего куплета:

Dandini dandini danadan

Bir ay doğmuş anadan

Kaçınmamış yaradan

Mevlam korusun nazardan

Когда мужчина открыл глаза, он увидел свою смеющуюся Баширу, и его впалые щёки налились здоровым румянцем.

— Откуда ты знаешь эту колыбельную? — он был изумлён.

— Махидевран Султан пела её шехзаде Мустафе. Я услышала, когда им прислуживала.

— О, Исцеляющая, эти руки и голос вырвали меня из рук проклятья, — с широкой улыбкой он крепко обнял девушку, притягивая к себе на кровать. Она легла рядом поверх одеяла, и почему-то ей в голову пришло лежащее на поверхности осознание конечности этого тёплого момента, и болезненное желание остановить пески времени, остаться здесь и сейчас навсегда. Взгляд застыл на холодном мерцании звёзд где-то далеко в небе, только лишь усиливавшем меланхолическое настроение. Госпитальерка пыталась понять, почему вместо радости ей становится так грустно каждый раз, когда она ощущает тепло этих рук, а без него — становится ещё хуже, но она так же не могла быть честной с собой и признать — ей не хотелось наступления первого дня августа, когда она будет должна уйти.

*

— Ты их так полюбила? — застёгивая шерстяной плащ Якуб вышел во двор, и с улыбкой наблюдал, как Башира поливает растения в его саду. — Это я посадил.

— Они прекрасны, — госпитальерка провела рукой по лепесткам оранжевой лилии.

— А ведь они похожи на тебя: лилии как символ чистоты и невинности, но огненные, отражающие воинственность и стойкость.

Башира застенчиво заулыбалась от такого сравнения. В тёмно-оранжевом платье покойной жены Омера Амджи она лишь подтверждала эту схожесть. Переступая через насаждения лекарственных трав, она зашагала к тем самым лилиям, чтобы напоить их в июньскую жару.

— Какое сегодня число? — наконец госпитальерка спросила то, что давно хотела узнать.

— 26 июня.

Ответ пронзил ханым словно молния. Чтобы не молчать, она смогла лишь констатировать: «Очередная годовщина того дня, когда турки осадили нашу крепость». Дата отбытия приближалась слишком быстро, и ей казалось, что у неё есть чуть больше времени. Чтобы скрыть своё расстройство, она ещё усерднее погрузилась в труд, но эфенди и так всё понял.

— Оставь, подойди ко мне, — коротко повелел ей мужчина, и девушке ничего не осталось, кроме как подчиниться. Оказавшись возле него, она опустила голову и ждала продолжения диалога. — Ведь через месяц прибудет тот корабль…

— Да, — кивнула француженка.

— Скажи, — звездочёт поднял её за подбородок, — тебе было хорошо здесь?

— Спасибо, вы были очень добры ко мне и приняли меня со всем теплом, — отведя взгляд в сторону, она тщательно подбирала слова.

— Ты можешь остаться.

— Нет, что вы, — это предложение, прозвучавшее, словно дежурная вежливость, лишь сильнее её расстроили.

— Это не проявление гостеприимства, нет. Я правда хотел бы, чтобы ты осталась. Но если ты не захочешь, я пойму, ведь там, куда ты отправишься, тебя вероятно ждут. Я не обижусь, и мы проведём оставшееся время, словно и не было этого разговора, а я буду ждать — вдруг ты вернёшься или передумаешь. Если же ты примешь это предложение, то останешься со мной, я освобожу тебя и мы заключим никах, и я обещаю, что буду отдавать тебе всё своё тепло до последнего вздоха, — его тонкие, непривычно холодные пальцы гладили щеку Баширы, а внимательный взор был устремлён к её удивлённым глазам.

— Значит, я могу остаться? — она всё ещё не верила в реальность такой возможности.

— Я очень хочу, чтобы ты приняла именно это решение, — Якуб был серьёзен и он заметно нервничал. Башира нашла в себе смелость обнять прорицателя. Он положил руки на её волнистые волосы и едва ощутимо проводил по ним, не говоря девушке ни слова. — Но выбор остаётся за тобой.

Останется https://ficbook.net/readfic/3832007/15091257#part_content

Уедет https://ficbook.net/readfic/3832007/15091267#part_content

Комментарий к Полумесяц — Глава VII

*Левконоя стала потом говорить; и, безмолвствуя, слушали сестры.

Даже и Солнце, чей свет лучезарный вселенною правит,

Было в плену у любви: про любовь вам поведаю Солнца.

Первым, - преданье гласит, - любодейство Венеры и Марса

Солнечный бог увидал. Из богов все видит он первым!

Виденным был удручен и Юноной рожденному мужу

Брачные плутни четы показал и место их плутен.

165, 170. Публий Овидий Назон. Метаморфозы / Пер. С.В.Шервинского. М., Художественная литература, 1983.

========== Полумесяц — Глава VIII ==========

Я танцую не в такт,

Я все сделал не так,

Не жалея о том.

Сидя на подоконнике, Башира старательно вырисовывала хной витиеватые узоры на руках. Француженка перевела взгляд на звёзды, совсем такие же, как на её тюлевом лиловом покрывале, которое она наденет уже завтра. Рядом лежало и тёмно-фиолетовое атласное платье с длинной жемчужной нитью на нём.

Однако мысли девушки были далеки от грядущего дня. Она представляла, как в это же время на этот чёрный небосвод смотрит её магистр. Помнит ли он её? Как отреагировал бы, если бы она вернулась словно с того света? Эти вопросы вереницей приходили на ум, но девушка понимала, что ответ ей не так и нужен. Жаркий ветер колыхал её светлые волосы, унося за собой бессмысленные принципы и отжившие свой век убеждения, оставляя лишь лёгкость и любовь. Возможно, её дети не будут знать французского и латыни, возможно она назовёт их турецкими именами и будет каждую пятницу провожать в мечеть, но всё это пугало Катрин не больше, чем мысль о том, что она может покинуть Стамбул и корить себя за эту ошибку всю жизнь.

На закате следующего дня ханым сидела перед зеркалом с немного усталым видом: за всю ночь едва удалось сомкнуть глаза. Раскалёнными щипцами она уже привычно закручивала золотые волосы, а затем покрыла их накидкой с вышитыми на ней звёздами. Девушка неотрывно смотрела на себя: могла ли она, Катрин-Антуанет д’Эсте, юная идейная госпитальерка, представить себе те чувства, с которыми она принимала бы ласки этого турка, то благоговение, наполнявшее её при подготовке к мусульманской свадьбе? Хватило бы смелости окружённой со всех сторон врагами Башире-хатун, османской рабыне, увидевшей с этажа фавориток загадочного звездочёта, представить, куда приведёт её авантюра и смелость? Она засмеялась: да никогда. В то время как жизнь научила никогда не говорить «никогда».

Башира сняла с расписанной хной руки розарий и отложила в деревянную шкатулку, и достала оттуда сделанный Якубом амулет, возможно, спасший её тогда от огня. В памяти всплыли все те моменты, когда ей хотелось умереть: в день крушения её галеры боль от побоев и тяжесть болезни подталкивали сдаться, точно так же, как и в день пожара: за потерей сознания пришло такое спокойствие, в котором хотелось утонуть и раствориться, но ей вновь этого не позволили. Сколько чёрных и холодных дней она пережила, сколько несчастий обратились в тягостные и героические воспоминания. Всё, чтобы сейчас смотреть с гордостью и самодовольной улыбкой на своё отражение с нескрываемым восхищением. Что бы сказали Катрин-Антуанет и Башира-хатун, увидев бы её в этот день?

В комнату постучали и девушка спешно накрыла лицо полупрозрачным покрывалом. Она открыла и её взору предстал Якуб в красном кафтане с золотой вышивкой, подпоясанном кожаным кушаком. Его тёмно-каштановые волосы покрывал головной убор в тон одежде. Обычно задумчивый и усталый взгляд теперь блестел безмолвной радостью. Он взял забытый на кровати жемчуг и надел его на шею ханым.

— Моя Афрогенейя, следуй за мной, — бережно мужчина взял француженку под руку и потянул на первый этаж.

Прорицатель подвёл Баширу к приоткрытой двери салона, где он обычно принимал клиентов. Колдун убрал все вещи, так или иначе указывающие на его деятельность, готовя комнату к приходу имама. Спиной к выходу сидел старец у раскрытого Корана, а перед ним расположились Юсуф Эфенди и Омер Амджа. Первым пожилой мужчина обратился к слуге.

— Принимаешь ли ты в мужья Якуба Эфенди, сына Мустафы Эфенди?

— Принимаю.

— Принимаешь?

— Принимаю.

— Принимаешь?

— Принимаю, — третий раз ответил Омер, и имам обратился к брату звездочёта.

— Как представитель Якуба Эфенди, согласен ли ты взять в жены дочь Абдуллы, Баширу Ханым?

— Согласен.

— Согласен?

— Согласен.

— Согласен?

— Согласен.

В то время как эти мужчины скрепляли столь желанный для госпитальерки брак, она стояла у двери и испытывала некоторое смятение, словно не верила в происходящее и не представляла, что всё это происходит с ней. Башира отрешённо слушала, как читает Коран мусульманский священник, бездумно повторив молитвенный жест поднятыми руками за остальными, а её разум тем временем был скован тревогой, всё вокруг в этот миг показалось таким незнакомым и чужим, что хотелось сбежать. Француженка не могла для себя ответить — тот ли это страх перед совместным супружеским будущим, о котором делились с ней родственницы и знакомые, либо же боязнь необратимости выбора, который предопределял всю её жизнь. Когда договор был заключён, девушка впервые серьёзно для себя осознала: не будет больше рыцарей, дворцов, костёлов, и не увидеть ей вновь Великого Магистра. Она, не опуская рук, взволнованно посмотрела на Якуба, произносившего в этот момент молитву с полуприкрытыми глазами. Он отвлёкся и посмотрел на Баширу, увидев её страх и сомнение. Эфенди понимал, что на этой земле у неё есть лишь он, и у него нет права позволять его ханым быть в таком состоянии. Без слов он крепко обнял иоаннитку, и лишь спустя некоторое время решился задать ей вопрос.

— Что гложет тебя? Расскажи мне, — его лицо было так близко, что Башира могла ощутить горячее дыхание мужчины на своей коже даже через тонкую ткань покрывала, заставляя отвлечься от мрачных раздумий. Румянец смущения обагрил её бледную кожу, а игриво заблестевшие глаза бесстыдно смотрели на тонкие уста прорицателя.

— Я просто боюсь, что этот радостный момент закончится, — в голову госпитальерки быстро пришёл подходящий ответ.

— Не нужно бояться, — он поднял расшитое звёздами покрывало с лица своей жены, и поцеловал её в лоб. — Я клянусь перед Аллахом, что до последнего вздоха буду любить тебя, моя Башира.

Услышанные слова покорили ханым, её сердце радостно забилось, но её охватила горечь и стыд за каждую секунду, которую она позволила себе сомневаться в своём решении. Девушка прижалась к эфенди, не в состоянии что-либо ему ответить. — Ты свободна, — уверенно проговорил мужчина, повторив ещё два раза. Госпитальерке хотелось поблагодарить, но она не могла говорить, словно какая-то сила на мгновенье лишила её голоса. Якуб и не ждал каких-либо слов, он лишь гладил по золотистым волосам спасённую им девушку, ставшую таким важным для него человеком. — Нас уже ждёт карета, — тихо прошептал звёздочёт, нехотя выпуская француженку из объятий.

— Какая ещё карета? Куда?

— Я покажу тебе одно красивое место, где звёзды предстают передо мной как на ладони. Я всегда наблюдал за ними один, но теперь мне хочется показать их тебе.

*

Дома по обе стороны дороги встречались всё реже, а путь устремлялся в гористую лесную местность, над которой уже нависли густые сумерки. Утомлённая поездкой, Башира склонила голову к плечу Якуба, и смотрела то вдаль, вспоминая, как она возвращалась из Эдирне в Стамбул, то на свою руку, украшенную подаренным к никаху золотым кольцом с аметистом. Ей хотелось бы верить, что те чёрные тревожные дни остались позади, но именно в тот момент, когда после осады Катрин-Антуанет казалось, будто бы впереди ожидает лишь счастье и спокойствие, её пленили и обратили в рабство. Ханым тяжело вздохнула и попыталась понять, почему именно с этим человеком ей не удаётся радоваться и прогнать печальные раздумья? Наверное, все жизненные испытания заставили свыкнуться с мыслью, что она может лишиться самого дорогого в любой миг.

А за окном пролегала тёмная изумрудная чаща, манившая своей таинственностью, луна озаряла пышные кроны деревьев, а прохладный ветер освежал разгорячённое лицо, унося за собой печаль. Свернув на заросшую травой, едва заметную непривычному глазу тропу, карета направилась вглубь леса, вскоре остановившись возле ветхой двухэтажной постройки. Башира покинула тесную карету и оглянулась вокруг: именно об этом она столько мечтала: вокруг лес, где дышится легко, и вновь — свобода и приключения. Увидев старый полузаброшенный дом, её глаза загорелись огоньком любопытства и авантюризма. Открыв навесной замок, едва удерживавший прогнившую дверь закрытой, Якуб пропустил девушку вперёд. Она с наслаждением вдохнула запах ветхости и влажности, и, подняв юбки атласного платья, чтобы не испачкать подол в пыли, беззаботно вбежала внутрь. Именно в таких ветхих зданиях она так любила играть в детстве. Она бесцеремонно исследовала комнаты, а полная луна, проникая в чудом оставшиеся целыми окна, озаряла ей путь. Эфенди усмехнулся: он знал, что может оценить такая любительница старины, как его протеже.

— Давай наверх, — смеясь, скомандовал прорицатель, и неуверенно проследовал за гостьей в свою же обсерваторию. Она обернулась, одарив улыбкой звездочёта, и так же быстро зашагала по лестнице, а её кожаные ботинки гулко стучали по высоким отсыревшим ступенькам. В конце лестницы она увидела две запертые двери и одну открытую. Пока хозяин дома не видел, Башира по неизменной привычке заглянула в замочную скважину, желая узнать, что сокрыто от её взора, но там была лишь старая мебель, покрытая вековым слоем пыли.

— В доме много комнат и есть подвал, — увидев неподдельное любопытство в глазах госпитальерки, пояснил Якуб. — У тебя будет время всё рассмотреть. Тут была целая деревня, днём увидишь. В детстве я и сам любил здесь бегать, мечтал тут жить, но, когда мы с братом остались одни, пришлось остаться в городе, а сюда приезжал очень редко — путь трудный и неблизкий. Ну, как тебе?

— Я бы тоже здесь жила, — с особым восхищением иоаннитка провела рукой по ржавой дверной ручке и ступила в комнату. Сквозняк приятно овевал кожу и трепал волосы, этим свежим воздухом хотелось упиваться. Она подошла к окну и, подперев лицо ладонями, любовалась видом, открывавшимся с возвышенности.

— Увы, здесь нельзя долго жить, все обветшало, а в округе — ни души. Зато не найти места лучше, чтобы наблюдать за звёздами, — мужчина медленно шагал к девушке, с улыбкой обводя взглядом грациозный изгиб её спины. Он подошёл к ней сзади и положил руки на талию Баширы, притягивая её к себе. — Я уже видел тебя здесь, звёзды всё мне подсказали, — Якуб убрал волосы, открывая себе шею француженки. Она ощутила его горячее дыхание на нежной коже, а затем обжигающее прикосновение губ, переходящих поцелуями на спину. Ханым расслабленно закрыла глаза, её дыхание стало тяжёлым, а сердце в груди бешено забилось. Вовлечённая в эту игру, иоаннитка развернулась лицом к мужу и зарылась пальцами в его бороду, неотрывно глядя ему в глаза. Решительно прорицатель прильнул к устам Баширы. Пропустив пальцы между её локонами, он не давал возможности отстраниться от себя. Госпитальерка же обвила руками его шею и обхватила ногами бёдра мужчины, а он, целуя девушку на весу, понёс её к кровати.

*

— И ты ходила здесь сама? — Якуб удивился, как быстро любознательная ханым освоилась в таком мрачном и запутанном месте, и не потерялась в старинном лесу, куда через густые кроны не проникало ни единого луча солнца. Он ускорил шаг, стараясь не отставать.

— Наверное, больше всего в этом мире я люблю находить узнавать что-то новое. Я не могла спокойно сидеть дома в столь дивную погоду, особенно когда вокруг такая красота.

Башира ступала по узкой тропинке, ведущей из леса к их деревне, и с наслаждением подставляла вечернему солнцу своё загоревшее лицо, радостно улыбаясь предзакатному небу. Их путь пролегал через старинное мусульманское кладбище, но даже его вид не мог отвлечь девушку от её внутреннего счастья и удовлетворения. Пытливым взором она обвела ряды необычных для европейки надгробий, а затем обернулась, глядя на возлюбленного. Муж и жена остановились на привычном месте, где прикармливали галок и воронов.

— Вы знаете, вся эта деревня, — жестом она указала на руины, расположенные в низине, — идеальное место для игры в прятки, — её уста изогнулись в хитрой ухмылке. — У вас в Османской империи играют в прятки?

— О, да, — Якуб улыбнулся, вспомнив детство, — нам с братом это очень нравилось. Как бы Юсуф не прятался, я всегда его находил. От этого рос его азарт, и он изощрялся в поиске новых мест, стремясь меня победить. Но это у него получалось лишь тогда, когда я отходил слишком далеко, и он успевал добежать до условленной точки раньше меня, — охваченный ностальгической меланхолией, мужчина увлечённо рассказывал об их забавах.

— Не хотите сыграть? — госпитальерка не желала слышать отказов.

— Почему бы и нет? Мне водить? — его глаза игриво заблестели.

— Да, отсчитывайте от нашего дома, — последние слова она произнесла с особым удовольствием: её грела мысль об обретении собственного дома и очага, скрытого здесь, в густых непроходимых лесах. — До минуты, — она отряхнула ладони от крошек.

— И в домах не прятаться, — прорицатель привычно озвучил правило, о котором все всегда договаривались перед началом игры.

Они кивнули друг другу. Эфенди облокотился о деревянную дверь, и склонил голову на руки. С запалом девушка побежала к заранее продуманному укрытию, однако изначально — по ложному направлению, громко шурша травой и листьями под ногами, чтобы запутать воду. Обойдя дом слева, она бесшумно, придерживая юбки оранжевого платья, направилась к соседнему дому, от которого остались лишь обломки стен, густо поросшие сорняками. Госпитальерка украдкой следила за эфенди, который отправился на поиски по ошибочному пути, как она и задумала. Ей едва удавалось сдержать смех: неужели Юсуф ни разу не додумался до такой несложной хитрости? Поняв, что за домом Якуб никак не успеет попасть к точке счёта быстрее неё, Башира со всех ног устремилась к двери, и лишь у самого крыльца выдала себя заливистым смехом. Прорицатель услышал её и увлечённо бросился вдогонку, но девушка его опередила. Она облокотилась о стену, пытаясь отдышаться, а с её разгорячённого лица не сходила победная улыбка.

— Я думала будет сложнее, — она вновь рассмеялась, когда столкнулась взглядом с сердитыми глазами мужа. Игра завладела им. — Теперь мне водить? Или будете искать меня снова?

— Снова, — отрезал он, уверенный в своём реванше.

— Уф, только дайте отдышаться, — Башира махала руками перед лицом, пытаясь остудить его после бега, а сама смотрела на развалины, где и пряталась в тот раз. Якуб поймал вектор её взгляда, и самодовольно усмехнулся.

— Давай уже, — без всяких предупреждений он начал считать, а ханым мгновенно последовала своей задумке. Она шумно забежала за дом, но там и осталась, выглядывая из-за угла. Увидев, что мужчина направился аккурат к руинам домов, Башира боялась, что срывающийся с уст смех выдаст её местонахождение. Когда эфенди был далеко, она неторопливо дошла до места счёта и, поставив руки на бока, гордо смотрела на вновь обманутого звездочёта. Не привыкший проигрывать, он шёл в задумчивости. — Ты же не думаешь, что я и в следующий раз попадусь на твои уловки? — его азарт нарастал.

— Чтобы не попасться, надо их знать, а я сочиняю их на ходу. Мне прятаться?

— Да.

Отсчитав до пятидесяти девяти, он не сразу отправился на поиски, а прежде внимательно окинул взглядом всю деревню, уже утопавшую в сумерках. Но никаких признаков присутствия его ханым он не улавливал, она и впрямь была достойным соперником. Понимая, что в этот раз она спрячется далеко, он направился по одной неприметной тропе, обрамлённой по обеим сторонам плодовыми деревьями, ведь на ней остались следы миниатюрных ботинков его юной жены. Однако они прервались где-то на середине — словно лиса, она спутала следы длинным платьем. Когда мужчина прошёл прямо под ней, Башира затаила дыхание и крепче прижала длинные юбки. Увидев, что он позади, ханым осторожно начала спускаться, но попадавшие на землю спелые абрикосы заставили Якуба обернуться. Не думая ни о чём, девушка побежала, решив сократить путь через постройку, от которой остался один фундамент, но она споткнулась о камень и упала оземь, а затем перевернулась на спину, заливисто смеясь. Эфенди догнал её и озабоченно склонился над ней. Он рассматривал её исцарапанные ладони, а затем с исключительно врачебным интересом оголил её разбитые колени. Башира же непрерывно улыбалась, показывая, что с ней всё в порядке, даже больше: она была счастлива, а полученные раны словно возвращали её в детство. Но Якуб, не сказав ни слова, поднял её на руки и понёс в предусмотрительно растопленный хамам. Ханым поняла это, и не протестовала, лишь крепче вцепилась в его полосатый кафтан, и склонилась к груди мужчины.

— Это прекрасное место, не хочу его покидать. Будем гулять, играть, зачем нам возвращаться в Стамбул? — француженка обратила свои большие, кукольные глаза на Якуба, и улыбнулась, словно пыталась его задобрить. — Заведём хозяйство, я всему научусь, — она и сама не верила, что крестьянская жизнь смогла стать её потаённой мечтой.

— Со временем все эти постройки сравнятся с землёй, они старые и отсыревшие. А в городе меня ждут клиенты, с чьего щедрого бакшиша моя ханым сможет себе всё позволить.

— Не хочу ничего, у меня уже всё есть, — Башира выставила перед собой руку, на которой блестел аметист.

— Это умершее поселение совсем поодаль от прочих людей, ты поймёшь, что здесь не получится остаться надолго.

— И когда мы уедем? — госпитальерка смотрела то в стальные глаза прорицателя, то на приближающийся дом, который так не хотелось покидать.

— Через день. Мы отправимся в Бурсу, к жене санджакбея Искендера Паши, Устадашах Ханым Эфенди.

Печально вздохнув, госпитальерка стала на землю и вошла внутрь. Переодевшись, она зашла в хамам, закрепляя на груди тонкую ткань, едва скрывающую её молодое тело. Сев напротив Якуба, она сложила на него ноги, и оценивающе рассматривала его бледный обнажённый торс и мужественные плечи, на которые спадали тёмные с пепельным отливом пряди. Он же в свою очередь смотрел на свежие ссадины, беспокоясь, чтобы они не оказались болезнетворными. Смочив тряпку в горячей травяной настойке, он принялся промывать ранки, а Башира тем временем совсем не чувствовала боли. Закусив нижнюю губу, она начала проводить рукой по его волосам, спускаясь к шее, а затем — к заросшей груди, чувствуя под пальцами ускорившееся сердцебиение. Закончив свою процедуру, эфенди наконец поднял взгляд на полунагую девушку. Она смотрела на него так, как никто никогда не смотрел, и это разжигало в нём неистовое желание, сдавливая дыхание, заставляя кровь стучать в висках. Он прижал широкую ладонь к щеке юной жены, и она склонилась к ней, расслабленно закрывая глаза. Представившаяся картина, немыслимая для мусульманина, спутала все его мысли, заглушая их инстинктами. Дрожащими от возбуждения пальцами прорицатель провёл по её влажным губам, а затем увлёк к себе за подбородок и страстно поцеловал. Башира села к нему на колени и сбросила полотенце, прижимаясь всем телом к своему любимому.

*

Башира проснулась среди ночи то ли от тревожного сна, который она не запомнила, то ли от жары и жажды, и спешно высвободилась из крепких удушливых объятий мужа. Она встала с кровати, ощутив приятную боль в мышцах, и подошла к открытому окну. Вся местность вокруг утопала в непроглядной темноте, и даже ржавый свет луны и тусклое мерцание звёзд, пробивавшиеся из-за рваных туч, не позволяли рассмотреть что-либо. Было далеко за полночь, а тишина безветренной погоды, нарушаемая лишь дыханием Якуба за спиной, поначалу вселяла умиротворение и спокойствие, но затем начала нагонять тоску. Ханым отпила воды прямо из графина, и легла с краю, повернулась к окну и пыталась уснуть, но сон не шёл. Вспышка молнии, за которой последовал оглушительный раскат грома где-то вдалеке заставил её вздрогнуть. Стрелы Суммана всегда напоминали госпитальерке о её господине, Великом Магистре, и случае, что произошёл с ним, но сейчас эта ассоциация не шла в голову, отступая перед первобытным страхом небесных явлений, которые ещё древнейшие сопоставляли с разного рода бедами и несчастьями, и называли гневом Богов. Буря усиливалась, и на душе становилось всё тревожнее. Она испытывала нечто наподобие скуки, когда хотелось с кем-то поделиться этим страхом и услышать слова утешения, за чем и повернулась к прорицателю, в надежде, что он не спит. Он лежал на спине, глядя перед собой, и, поймав на себе взгляд Баширы, приобнял её, и спросил, почему она не может уснуть. «Меня пугают громкие звуки» — с облегчением созналась она, перебирая пальцами пуговицу на ночном одеянии мужчины. Эфенди же молча гладил её по голове, наблюдая за буйствующей стихией. Дрёма успела окутать обоих к моменту, когда раздался гулкий стук в дверь на первом этаже. Неприятный, леденящий кровь ужас, подобный тому, с которым Катрин пряталась за дверью каюты от османских завоевателей, завладел ею, и причины к этому были совсем не надуманными. Прижавшись крепче к звездочёту, она взглянула на него, пытаясь понять, не почудилось ли ей, и заметила во взгляде мужчины тщетно скрываемое напряжение. Это напугало ханым ещё сильнее: человек, который без страха сбежал с малознакомой рабыней султана через вооружённую стражу, теперь испытывал опаску перед неведомым гостем. И вновь кто-то заколотил по ветхой древесине тяжёлым кулаком. Нервно сглотнув, он попытался успокоить девушку:

— Это ставни на ветру стучат.

Но она не поверила, как и сам прорицатель не верил собственным словам. Башира думала о том, чтобы посмотреть на крыльцо из окна, но от одной только мысли конечности будто отнимались и тяжелели.

— Не вставай, лежи, — руки Якуба сцепились на её спине, лишая её возможности пошевелиться.

— Говорите, вблизи ни души?

— Именно, — неохотно подтвердил мужчина. — Послушай как ветер бушует, вот ставни и стучат, — повторил он, словно убеждая самого себя. — Давай, спи.

С первыми лучами солнца, бесцеремонно вынудившими иоаннитку пробудиться от тревожного бесцветного сна, она сразу же покинула постель. Ловко управившись с поясом, завязанным сзади в пышный бант, и расчесав волнистые от влажности волосы, она спешно покинула дом с одной только целью — найти объяснение ночному происшествию. Первое, что бросилось в глаза: на окнах во всей округе не было никаких ставней, а на размокшей после дождя земле невозможно было распознать какие-либо следы. И тут Башире расхотелось здесь жить, так же, как и гулять по этому неведомому краю. В прочем, внезапно хлынувший ливень и без её желания вынудил девушку сидеть взаперти до следующего вечера.

— Вы знаете, тут нигде нет ставней, — с победной ноткой в голосе, но без ощущения триумфа госпитальерка обличила прорицателя в ошибке. Тот лишь взглянул на неё исподлобья, словно она сказала что-то недопустимое, а затем продолжил возиться с остывшей костлявой рыбой. Башира горестно вздохнула и также занялась своей нехитрой трапезой, не говоря более ни слова: обсуждать этот вопрос бессмысленно, либо Якуб не имел по этому поводу никаких догадок, либо же знал слишком много, о чём не желал с ней делиться. Он выглядел особенно мрачно, а от вчерашнего праздного веселья на его сухом лице не осталось и следа. Робко, словно это не позволительно, девушка дотронулась до его костлявой, увитой выпирающими венами руки, и это прикосновение вывело эфенди из забытья. Прорицатель взял её ладонь и без слов смотрел на Баширу. Она тоже задумалась, а затем озвучила свою мысль.

— Стук среди ночи древние трактовали как предупреждение… Я читала об этом у какого-то античного автора. Кажется, у Артемидора.

Якуб удивился и воспрянул духом, ведь его ханым и вправду понимала его и знала гораздо больше, чем он вообще мог ожидать от кого-либо из своего окружения. Ум и сила этой француженки с каждым днём всё сильнее умножали его уважение к ней. Теперь он мог не бояться, что её испугают его пророчества, напротив — спокойствие девушки передавалось и ему. Он поднёс миниатюрную руку девушки к губам и поцеловал.

— Завтра мы уедем. Кто или что бы это ни было, оно хочет, чтобы бы покинули это место.

— А что, если наоборот — оно предупреждает о том, чтобы мы оставались здесь? Даже этот проливной дождь, заперший нас в доме?

— Одному лишь Аллаху ведомо, — проговорил мужчина, задумавшись над этим предположением.

*

Башира шла под руку с Якубом, выглядя под стать ему, даже взор её светлых глаз рядом с ним становился каким-то отрешённым и задумчивым. Стражник указал им место в увитой лозой беседке и подозвал служанку, в руках которой лежал непонятный свёрток. Когда девушка подошла ближе и протянула загадочную вещь, ханым эфенди перехватила её, и уже сама отдала мужу. Провожаемая недобрым взглядом, хатун быстро зашагала прочь и скрылась за массивными дверями, ведущими во дворец её госпожи. Прорицатель развернул мешковину и увидел богато расшитый хиджаб, принадлежащий жене наместника Бурсы, и погрузился в раздумья о судьбе его владелицы. Госпитальерка же наблюдала за ним, любуясь его особой завораживающей красотой, и наслаждалась жизнерадостным пением птиц.

— Я готов, — с уверенностью опытного ведуна произнёс он.

— А знаете что, — остановила его девушка, — я могу сама пойти к этой женщине и передать всё, что вы мне скажете. Мне интересно увидеть дворец изнутри и познакомиться с его госпожой. И ни у вас, ни у неё не будет проблем, — довольная своим планом, Башира заискивающе улыбалась.

— Это хорошая идея, мне и правда так удобнее. В любом случае пришлось бы через кого-то передавать.

Мужчина придвинулся ближе к своей юной жене, привычным движением убрал волосы с её плеч, оголяя шею, и без особой на то надобности, будто бы опасаясь нежелательных слушателей, начал шептать ей на ухо нужные слова, обжигая кожу горячим дыханием и слегка касаясь её губами. У француженки перехватило дыхание, и совсем расхотелось уходить куда-либо от эфенди, а он, видя, как она реагирует на его провокации, начал ухмыляться. Нехотя иоаннитка встала и медленно зашагала к стражникам, которым было велено провести прорицателя к госпоже.

Наверху, в невообразимо просторных покоях её встретила женщина поразительной красоты и роскоши. Она была облачена в изумрудное платье, расшитое золотыми нитями и драгоценности, казавшиеся слишком огромными для такой тонкой шеи и миниатюрных рук, а бронзовые локоны увенчивала корона, достойная султанш. Убранство покоев только дополняло её величие, и указывало на несметные богатства того, кому всё это принадлежит.

— Устадашах Ханым Эфенди, — первой представилась юная госпожа, жестом повелевая прислужникам выйти. Жене прорицателя девушка виделась сверстницей, если даже не младше неё. Ладонь с перстнями на каждом пальце покоилась на заметно выпирающем животе ханым.

— Башира Ханым Эфенди, — подойдя ближе, назвалась она. Несмотря на всё богатство первой, они были равны по статусу, потому госпитальерка не поклонилась.

— Как ваш путь? — вежливо справилась ханым и указала рукой на место возле себя.

— Спасибо, — улыбаясь хозяйке ответила француженка и села на тахту.

— Дай Аллах, вы с добром.

— Сегодня есть, чем вас обрадовать, Устадашах Ханым. Иншалла, всё то, что увидел мой муж, произойдёт с вами в действительности.

— Ходит молва, что все его предсказания сбываются.

— Верно, — с гордостью ответила Башира.

— Но они всегда мрачны и наводят ужас.

— Якуб Эфенди говорит лишь то, что видит. Не он выбирает судьбу для тех, кто к нему обращается. Но для вас я принесла добрые вести.

— Как интересно — Башира, приносящая добрые вести.

— Nomen est omen, — не задумываясь ответила ханым, а затем опомнилась, и перевела для своей собеседницы, — «Имя — это знамение».

— И что же меня ожидает? — с нескрываемым любопытством спросила Устадашах.

— Вы беременны. И родите здорового сына. Он будет похож на вас…

— Сколько ещё у меня будет детей? — нетерпеливо перебила её юная госпожа.

— Ещё четверо, — видя радостный блеск в глазах жены наместника, Башира и сама повеселела.

— Амин. Да пошлёт Аллах и вам такое счастье.

— Амин, амин, — засмеялась француженка, благодарная за такое пожелание.

— И давно вы замужем? — ханым искренне заинтересовала гостья. После никаха ей приходилось видеть самых разных людей, но только не сверстниц, да ещё и таких необычных.

— Ещё и месяца нет, — мечтательно проговорила Башира, погрузившись в фантазии о том, какой будет её жизнь дальше.

Госпожи разговорились, пока служанки подносили им яства и напитки, и госпитальерка лишь изредка отвлекалась, поглядывая в окно на беседку. Они испытывали друг к другу взаимную симпатию, и, возможно, девушки стали бы подругами, но они жили слишком далеко, а эта встреча — не более, чем работа Якуба, и вряд ли снова повторится. Башира понимала, что пора уходить, и напоследок передала предсказание до конца.

— Ваш муж станет очень влиятельным человеком в Османской империи и самым богатым из всех. Он дослужится до дефтердара и за ним пойдёт народ. Большего мне не рассказали.

Устадашах Ханым Эфенди внимательно слушала, выискивая скрытое предостережение, но его не последовало, что и успокоило душу юной госпожи. Служанка передала Башире заранее приготовленный мешок с золотом, а затем жена наместника передала ещё один от себя, более увесистый.

— Это вам на новую жизнь, чтобы вы пустили крепкие корни на этой земле, — пытливый взор Устадашах подметил больше, чем рассказала француженка.

— Да вознаградит вас Аллах, — та лишь смутилась и поблагодарила госпожу за щедрость. Беседа с ней ободрила госпитальерку и подарила прекрасные надежды.

*

Госпитальерка сидела в лодке, понуро глядя в сторону дворца. Место, которое она желала покинуть живой или мёртвой, сейчас было в опасной близости от неё, но тоску навевало совсем не оно. Якуб снова отправился в Мраморный павильон для встречи сковарной и вероломной Хюррем Султан. Как не нравилась Башире сама мысль о гаремных рабынях, вопрошавших прорицателя о своей судьбе, так и работа с хитрыми приближёнными султана — хождение по острию кинжала ради пригоршни монет. За себя же она теперь не беспокоилась: кто вспомнит калфу, высланную в Старый дворец, вероятно погибшую в огне или лесу? Намного большая угроза нависала над её возлюбленным, но говорить с ним об этом было без толку.

Она уже не могла спокойно ждать, словно чуяла опасность, но эфенди пришёл быстрее, чем обещал. Он выглядел совсем невесёлым, но, встретившись с игриво блестящими глазами юной жены, его уста изогнулись в лукавой ухмылке. С трудом справившись с узлом, мужчина отвязал лодку, и начал грести, отходя от опасного берега. Зайдя в течение, он отпустил вёсла, и повернулся к ханым.

— Как прошёл сеанс? — с искренним любопытством поинтересовалась она, поправляя волосы.

— Яд не подействовал, — горестно констатировал Якуб. В печали его благородные тонкие черты казались особенно завораживающими, а тень, отбрасываемая капюшоном, очерчивала его обаятельные морщины.

— Вы приготовите Хюррем новый?

— Мы не успели договориться, в павильон пришла Валиде Султан, и Гюль-ага увёл меня, — эфенди поднял голову, окидывая взглядом юную жену. С непокрытой головой и приспущенной с плеч фераджой она виделась ему то ли райской гурией, то ли суккубом из ада. В её очерченных сурьмой глазах он видел азарт и желание, которым невозможно было сопротивляться.

— Не работайте с ними больше, это опасно, — томным голосом молвила ханым, осознанно провоцируя звездочёта. Её рука соблазнительно прошлась по колену, слегка приподнимая чёрную юбку и открывая линию вязаных чулков. Якуб склонился над Баширой и начал целовать её, переходя устами к щекам и шее, а его руки властно проходили по телу девушки. Француженка обхватила спину мужчины, притягивая к себе и чувствуя его тяжесть, ощущая горячее глубокое дыхание на своей шее. В то время как он был охвачен страстью, девушка из-под ресниц смотрела по сторонам, чтобы не попасться на глаза нежелательным свидетелям, пока река уносила их дальше от дворца.

*

Башире снился старый дом Якуба, и всё в этом сне: и как она сидит на подоконнике и кормит птиц, и хруст сухаря, рассыпающегося в её ладонях, и шелест их крыльев — казалось реальностью. Свинцовые тучи затянули солнце, погружая комнату и всё вокруг в полумрак, а поднявшийся ветер холодил кожу и трепал волосы. И снова — стук в дверь, подобный грому. Птицы испуганно разлетелись по сторонам, а девушка отряхнула руки и, держась за деревянную раму, свесилась из окна, чтобы разглядеть незваного гостя, но какая-то сила не позволяла увидеть хоть что-то, тьма окутывала крыльцо, словно была глубокая ночь. А этот некто продолжал ломиться внутрь. Француженка посмотрела на мужа, а тот сосредоточенно читал какую-то книгу, не отвлекаясь ни на что, словно и не было этого раскатистого звука.

Карета подскочила на камне, и госпитальерка проснулась. Грохот колёс на брусчатке напоминал о неприятном сне, но прохладная влажная ладонь прорицателя, сквозь дрёму поглаживавшая волосы Баширы, успокоила её. Она удобнее устроилась на его коленях и любовалась его умиротворённым спокойным лицом, пока голос извозчика не пробудил мужчину, сообщив о приезде. Якуб взял ханым за руку, и, увидев её некоторую настороженность, подбадривающе улыбнулся. Как и полгода назад у порога ожидали Юсуф Эфенди и Омер Амджа, но теперь оба были рады их приезду. Брат прорицателя для себя осознал, что не всю жизнь ему жить с ним вдвоём, и это большая удача найти ту, что готова пойти на многое ради него. Он видел Баширу, облачённую в скромную мусульманскую одежду, чьи заморские белые локоны были старательно убраны под хиджаб, и радовался, что она наконец приняла для себя их законы.

С того дня ханым начала ощущать, будто бы всё её прошлое до Османской империи произошло не с ней. Оно казалось таким далёким и нечётким, словно это — история, рассказанная ей какой-то малознакомой девушкой. Спокойствие сменило бесконечную готовность к бою, но всё изменилось в одну из ночей. Башира крепко спала, когда ощутила, что её настойчиво пытаются разбудить. Открыв глаза, она увидела Якуба, склонившегося над ней. В его широко раскрытых глазах читалась неподдельная тревога и безумный страх.

— Никогда не уходи от меня, — его шипящий шёпот казался более, чем убедительным.

— Чего мне уходить? — непонимающе уточнила госпитальерка.

— Даже не думай, слышишь? — его пальцы до боли впились в плечи девушки. Мужчина был так близко, что она ощущала его обжигающее дыхание, а тёмные волосы приятно касались открытой кожи.

— Я поняла, не уйду.

Поверив слову этой девушки, прорицатель облегчённо вздохнул, и, словно в награду за верность, он впился в её уста пылким поцелуем, мягко сжимая пальцы на её шее и талии. Взгляд звездочёта стал спокойнее, и он лёг рядом с девушкой, заключив её в свои объятия, и уснул.

Наутро ханым продолжила размышлять об этом, пока мужчины трапезничали, готовясь к трудовому дню. Юсуф покинул дом, вежливо попрощавшись со всеми, включая Баширу, Омер Амджа отправился на рынок, а Якуб ушёл в свой салон, оставив жену убирать столовую. Эти обязанности, доселе неведомые выходце из аристократического рода, приносили ей особую радость, как и забота об этих господах, что приняли за порог незнакомку и доверились ей. Решив отдохнуть, француженка отложила посуду в заполненный водой казан и села на лавку, наблюдая в щель, как Якуб перебирает какие-то зёрна и травы. В его комнату проникал солнечный свет, и он в своём соломенно-жёлтом кафтане, окружённый множеством горящих свечей, казалось, и сам сиял, заставляя ханым неотрывно им любоваться.

И вдруг — снова стук, теперь уже наяву. Всё внутри иоаннитки похолодело, страх и адреналин сковали её тело и разум, не позволяя сдвинуться с места. Она знала, что это произойдёт наяву, и, если открыть — случится что-то ужасное. Шаркающая походка, минувшая её комнату, стихали по мере отдаления младшего слуги. Скрип двери, и к шагам раба добавилась другая, более твёрдая и решительная поступь. Башира совладала с собой и вновь заглянула в щель: высокий мужчина в богатых одеждах, окантованных дорогим мехом, вошёл в её дом.

— Ибрагим-паша, — прозвучало из уст звездочёта знакомое имя, и он встал, почтительно склонив голову. Госпитальерка затихла и с ужасом ожидала действий от того, кто пленил её и обратил в рабство.

— Якуб Эфенди, — в ответ поприветствовал его вошедший человек. — После того, как тебя выгнали из дворца, ты не образумился, и продолжаешь обманывать людей. Твои выдумки лишили Хатидже Султан спокойствия.

— Я говорю лишь то, что вижу. Но султанша слишком слаба, чтобы знать всю правду.

— И какова же она, твоя правда?

— Я вижу кровь на мраморных плитах дворца, — прорицатель поднял взгляд и дерзко посмотрел в исполненные гневом глаза Ибрагима. — Эта кровь твоя.

Ханым всё слышала, и ей до боли хотелось помешать эфенди произнести эти слова, за которыми не последовало бы ничего хорошего, но наиболее верным для неё было сидеть тихо и не попадаться на глаза Великому Визирю. Дрожа от страха, она вновь заглянула в приёмную комнату, и увидела, что паша уходит, не проронив более ни слова. Он громко хлопнул дверью, а затем настала тишина. Якуб всё так же стоял, а Башира не спешила выходить — все замерли в тревожном ожидании, словно в самой глубине подсознания понимая, что это ещё не конец. В мгновенье ока в дом ворвались стражники, решительно направляясь к звездочёту. Когда двое рослых мужчин схватили его, госпитальерка решила, что они собираются арестовать её мужа, но его никуда не повели. Аги Ибрагима-паши заломили руки прорицателя, обездвижив его и лишив возможности сопротивляться. К ним неторопливо ступал третий, обнажая свой кинжал. Он вонзил его в солнечное сплетение Якуба, и с усилием рванул нож вверх. Зажимая от ужаса рот, девушка наблюдала за происходящим. За широкой спиной аги она ничего не могла увидеть, кроме исполненного болью и страхом лица прорицателя, чьи застывшие глаза взирали куда-то вдаль, в пустоту. Они продолжали терзать его тело, но ни крика, ни стона не сорвалось с уст мужчины, был слышен лишь треск рёбер, скрип разрываемой плоти и его шумное болезненное дыхание. Дойдя до груди, стражник достал окровавленный кинжал и вытер его об одежду. В этот момент уже, как показалось, неживой взор колдуна устремился в сторону Баширы. Девушка не смогла больше смотреть и вжалась в стену, закрыв уши оледеневшими руками, чтобы заглушить эти ужасающие звуки. Она услышала глухой удар о деревянный пол — убийцы отпустили его, но не спешили уходить. Всё происходило быстро, но ханым казалось, что время замерло здесь, в этой комнате, в шаге от смерти.

Даже когда слуги Ибрагима ушли, иоаннитка боялась выходить из своего укрытия, так же, как и выглянуть и проверить. Лишь сдавленный стон и прерывистый кашель Якуба вывели её из забытья. Она подбежала к нему и увидела, что весь пол вокруг, вся его изорванная одежда была красной, отчего у девушки перехватило дыхание. Упав на колени, госпитальерка стала самозабвенно зажимать руками глубокую рану, но горячая чёрная кровь проступала между её пальцев, забирая вместе с собой жизненные силы колдуна. Схватив чистую тряпку, она уже ею попыталась задержать кровотечение, но ткань вмиг обагрилась. Прорицатель закашлялся, и Башира подняла его голову, чтобы он не захлебнулся хлещущей изо рта кровью. Ханым чувствовала, что мужчину лихорадило, и видела, как его воспалённые глаза безвольно закрывались. Она звала его по имени, не давая ему потерять сознание, а тот, силясь, смог выдать лишь заглушенные клокочущие звуки, и тогда-то девушка увидела, что люди Ибрагима-паши отрезали ему язык. Башира заплакала только сейчас, она ощутила ту боль, которую сравнивают с ударом ножа прямо в сердце. Девушка прижала его к груди, и ощутила, как тёплая алая жидкость заливает её платье. С нежностью в каждом прикосновении, француженка гладила его сбившиеся мокрые волосы дрожащими пальцами. Из горла рвался крик, но она сдерживалась, издавая лишь слабый вой. Ощущая трепет раненого тела возлюбленного и видя его слабое шевеление, ей хотелось отдать полжизни за его спасение, принести в жертву сотни и тысячи людей, вместо чего в действительности она не могла даже позвать кого-либо на помощь. И вновь его гортанный голос, едва похожий на человеческую речь. Ханым отстранила эфенди от себя. Он смотрел на неё, заплаканную и разбитую, а его слабая рука потянулась к багровому от слёз лицу девушки, провела по нему и бессильно упала на её колено. Усилием воли Башира заставила себя улыбаться, в то время как глаза её отражали адские муки. «Я люблю вас, не оставляйте меня» — молила она, хотя и понимала, что его исход очевиден. Когда вспыхивала невыносимая боль и с уст звездочёта срывался стон, её словно ударяло сотни плетей, а когда он что-то бормотал растерзанными губами — тысячи. Она не знала, сколько часов прошло, но понимала, что с таким ранением эфенди осталось ещё столько же. Тот самый лик, которым Башира была готова любоваться до конца своих дней, теперь был бледен, словно первый снег, и искажён в невообразимых муках. Мужчина сжал окровавленные зубы, сдерживая крик, но ханым понимала, как ему было больно. Ей доводилось видеть госпитальеров с подобными ранениями — страшная и медленная смерть, когда даже взывать к Господу об исцелении было тщетно. Несчастные молили о смерти. Возможно, если бы Якуб сейчас мог говорить, то он попросил бы девушку именно об этом. Дрожащей ладонью она вслепую нашла коробку с самыми опасными ядами, среди которых находилась уже знакомая ей склянка, несущая мгновенную смерть. Иоаннитка открыла её, и замерла в нерешимости. Эфенди видел, что она делает, и на мгновенье смиренно опустил взгляд, показывая своё согласие. Тонкие, уже похолодевшие пальцы звездочёта с неожиданной силой сжались на окровавленной руке Баширы, в то время как в другой её руке находилось его избавление. «Я люблю вас» — всхлипывая молвила девушка, целуя его руку, и выливая всё до последней капли в зияющую рану. Мужчина содрогался от конвульсий, душераздирающе стеная, но не отводя взгляда от своего прекрасного Ангела Смерти. Сделав последний вдох, он замер, так и не выпустив руку. Госпитальерка легла на его изувеченную грудь, и рыдала взахлёб, когда, казалось, уже не было сил. Она гладила его застывшее лицо, и не верила, что на этом всё. Башира не могла оторваться от него, даже от мёртвого, и напоследок поцеловала его, словно живого, и губы её окрасились вязкой зловонной кровью. Она захотела вытереть её, но окровавленные ладони лишь сильнее испачкали лицо. За смертью возлюбленного всё остановилось и для Баширы: единственной родной души больше нет, а Юсуф обвинит во всём её, и, если не убьёт своими же руками, то прогонит, а в этой чужой стране она совсем одна, окружённая врагами со всех сторон. И лишь один корабль ещё не сошёл с якоря. Эта мысль, словно глоток свежего воздуха, вернула ей веру в спасение.

Она вернётся в Орден.

Башира высвободила ладонь из хватки мертвеца, вытерла руки об юбку, и встала на онемевшие ноги. Слабой походкой ханым зашагала вверх по лестнице, в некогда их с мужем спальню. Машинально она развязала пояс, расстегнула корсет и сбросила с себя пропитанное кровью платье. В миске с водой девушка умыла лицо и промыла волосы. Надев первую попавшуюся одежду, она собрала все свои драгоценности, сгребла в карман золото и спрятала кинжал Великого Магистра, отданный благоволящей ей Махидевран Султан. Пройдя мимо бездыханного тела возлюбленного, Башира старалась не смотреть на него, чтобы не дать слабину и не остановиться. Закрыв за собой дверь, француженка устремилась по знакомому маршруту к порту. И вот, прямо перед собой она увидела паруса, что помчат вперёд корабль в её новую-старую жизнь. Что, если и не было ничего? Если её не повели во дворец, и не прошло столько лет и зим, а она лишь стояла здесь, чтобы увидеть турецкий берег и вернуться домой? Может, она и не знала того звездочёта, не совершала грех убийства и никогда не была рабыней. Ветер осушил мокрые волосы и кожу, как и всегда напоминая о том, что всё уходит, и всё меняется. Ускорив шаг, она почти дошла до парапета.

— Схватите её! — раздался за спиной знакомый голос, и вмиг её взяли под руки. От шока госпитальерка даже не закричала — она понимала, куда её поведут, и что никто уже не сможет ей помочь.

*

Башира провела рукой по сырому камню, на котором были выцарапаны кривые кресты, совсем такие, как в Храме Гроба Господня в Иерусалиме, оставленные первыми крестоносцами. И так тепло стало на душе, словно рядом незримо присутствовала родственная душа, возможно и не одна, чья жизнь оборвалась в этой камере. Может быть, здесь и погибла Садыка-Виктория, вспоминая Ариэля и вознося молитвы Деве Марии. Опустив руку в карман, иоаннитка с удивлением обнаружила свой розарий, и дрожащими пальцами достала его, чтобы спрятать в расщелине тюремной стены как напоминание о себе.

Из дальнего угла коридора послышалась твёрдая поступь. «Вот и моя смерть» — решила госпитальерка, и гордо распрямила спину. Башира не корила себя и не жалела ни о чём — сделав всё возможное для своего спасения, она потерпела неудачу — с кем не бывает? Она видела юношей её возраста, погибавших в первой же битве, вспоминала Поля, отдавшего жизнь зазря, и сама убивала, потому смерть более не казалась ей чем-то сверхъествественным, особенно когда она пряталась от неё по всему миру. Это была великая история, захватывающее приключение и большая трагедия юной девушки, обращённой в рабство. У решётки появился ага, и он вставил тяжёлый ржавый ключ в замочную скважину, туго провернув его.

— Султан Сулейман хочет видеть тебя.

От изумления девушка широко раскрыла глаза — этого она совсем не ожидала. Недовольный её промедлением, стражник грубо поволок беглянку наверх, передавая ожидавшей её калфе.

— Я не знаю, в чём твоя вина, но в таком виде ты не пойдёшь, — сердито шипела она, ощущая запах не до конца смытой запёкшейся крови и вглядываясь в безумный взгляд заплаканных глаз. Башира не знала эту калфу, как и она — её, и госпительерку обрадовало, что гаремных служанок не поставили в известность о том, кто она, и ей оставалось лишь покорно следовать за женщиной. — Ступай в хамам, — приказала рабыня, вталкивая француженку внутрь и запирая её там. — Грязное тряпьё оставь на полу, — бросила она напоследок.

«И снова всё идёт по моему плану» — ухмыльнулась ханым, подняв юбку и взглянув на надёжно примотанный к ноге кинжал. Если бы калфа вошла за ней, то осталась бы без него, но та даже не предусмотрела подобного исхода. Возможно, после случившегося бедную женщину накажут, но иоаннитку это уже мало беспокоило. Раздевшись догола, она села на мраморную плиту, и начала усердно отмываться, а разум уносил её в тот далёкий остывший хамам, где она знала только радости и утехи. Нежно проводя пальцами по телу, ей хотелось хотя бы немного воссоздать прикосновение рук Якуба. Она расслабленно откинулась к стене и, забываясь в этих ласках, никуда не торопясь и продлевая последние мгновения жизни. Словно раскат грома прозвучал удар в дверь и призыв калфы поторопиться. Башира взяла широкое полотенце, едва закрывавшее нож, и надёжно закрепила его на груди.

— Я готова, — уверенно произнесла госпитальерка.

Её сопроводили до какой-то комнаты, где калфа суетливо начала подбирать платье по росту и комплекции Баширы.

— Хочешь это? — она показала ханым белое платье, напоминавшее ей теперь похоронный саван. Расшитый сверкающим бисером шёлк был достоин султанш, но для иоаннитки была важна лишь пышная юбка, под которой не было заметно оружие.

— Да.

Она надела платье поверх полотенца, снимая его уже потом. Калфа подозрительно на это посмотрела, но ничего не сказала, и отправилась за украшениями, сменившими сотни хозяек. Служанка захотела снять талисман-тумар, но Башира остановила её.

— Можно не снимать его?

— Можно.

— А кольца? — ханым любовалась алым и лиловым камнем, не желая в последний миг расставаться с ними.

— Дело твоё.

— Спасибо, — с благодарной улыбкой девушка взглянула на ту, кто уже совсем скоро отведёт её на смерть.

Калфа грубо расчёсывала влажные волосы француженки, совсем не так, как это делал Якуб, и укладывала их на соблазнительно открытые плечи. Замаскировав чёрные круги под глазами и нездорово бледную кожу непрозрачной пудрой, служанка накрасила искусанные губы госпитальерки кроваво-красной помадой, а затем обвела глаза сурьмой. Привычными движениями она умащивала шею девушки, грудь и руки, а Башира глубоко вдыхала этот приятный аромат, напоминавший тот, что царил в салоне Якуба, которым он был пропитан и сам. В зеркале она видела дивный раскрывшийся цветок, готовый напоследок показать миру свою таинственную красоту и неизбежно увянуть. Ей уже доводилось видеть, как великолепен человек в шаге от погибели, и теперь она наблюдала таковой уже себя.

— Хатун, мы готовы, — калфа подозвала других рабынь, и они спешно вошли в покои, чтобы сопроводить француженку.

Золотой путь расстелился пред Баширой Ханым Эфенди, но ей он казался усеянным лезвиями и залитым кровью. Однако она переступала свой страх с каждым шагом, гордо держа подбородок и осанку. Хранитель покоев известил, что султан ожидает беглую наложницу внутри.

Сделав глубокий вдох, госпитальерка приготовилась встретиться лицом к лицу со своим злейшим врагом. Она не поклонилась, но Сулейман стоял спиной и не увидел этого.

— Ибрагим-паша сказал, что ты сбежала из дворца. Кто ты такая? Как ты посмела? — он был возмущён, но едва повышал голос, не желая тратить силы на свою жалкую рабу. Султан обернулся и столкнулся глазами со смелым и прямым взглядом приведённой хатун. — Наказание за такую немыслимую дерзость — смерть. Отвечай. Я жду объяснений.

— Я была в Эдирне, когда меня готовили к вашему приезду, но другие девушки позавидовали мне, заперли в комнате и подожгли. Я спаслась, но они угрожали мне расправой. Я испугалась и сбежала, каждый миг проливая слёзы по упущенной возможности увидеть вас, — госпитальерка машинально озвучивала заранее подготовленные слова, слабо надеясь на то, что Сулейман поверит. — Я молила Аллаха, чтобы мне дали второй шанс, и вот, я перед вами, — её алые уста изогнулись в приторной улыбке, а в глазах отражалось лишь бесконечное презрение к своему злейшему врагу. Султана заинтересовала эта хатун, и он подошёл ближе, чтобы провести рукой по её необычным белым волосам.

— Откуда ты?

— С Родоса.

— Гречанка?

— Француженка, о, Владыка мира.

Падишах удовлетворённо улыбнулся, и, взглянув на свою пленницу, он прильнул к её губам. Башира опешила, ей стало противно, но она ответила на поцелуй. Сулеймана распалила заморская красота наложницы, и он продолжил опытно осыпать ласками её шею и плечи, однако вместо удовольствия все эти прикосновения вызывали лишь отвращение и неприязнь. Он вновь впился в уста девушки, уводя её к своему ложе. Правитель мягко толкнул рабыню на постель, а сам навис над ней. Его похотливые руки проходили по соблазнительно вздымавшейся груди девушки, талии, бёдрам, он смаковал их, но не спешил вкушать, осознавая, что покорная жертва не посмеет противиться его воле. Башира же изображала удовольствие и трепет, в то время как её охватывала тошнота и брезгливость. Взяв её под колени, он притянул девушку к себе, и вновь склонился для поцелуя. Опираясь о кровать, султан свободной рукой управлялся с замысловатой застёжкой на поясе. Госпитальерка же прижимала его спину ближе к себе, в то время как ловкие пальцы левой руки проникли под юбку, и сомкнулись на рукояти кинжала. Француженка столько раз представляла себе этот миг, и вот теперь реальность в точности совпадала с её мечтами. Она ударила султана ножом в бок, закричав «Deus vult!». Тот зашипел от боли, зажав рану, и отстранился от девушки.

— Стража! — скомандовал он. — Бросьте в темницу эту неверную!

Башира ответила лишь раскатистым хохотом, не выпуская из рук обагрившийся кинжал Великого Магистра. Когда аги поволокли её из султанской палаты, выбив у неё нож, другие слуги справлялись о здоровье султана, но тот лишь отмахнулся, что рана несерьёзная. Госпитальерку это до боли опечалило, но она радовалась, что не позволила завладеть собой. Она покинула покои с надменной улыбкой и гордо поднятым подбородком, но в глазах скупыми слезами блестела тоска по её утекающей молодой жизни. Навстречу конвоирам и их заключённой шёл Искендер Челеби с юной женой, Устадашах Ханым. Девушка храбро преградила дорогу стражникам, чтобы напоследок поговорить со своей знакомой.

— Что случилось? — она с ужасом заметила капли крови на белом платье Баширы.

— Ибрагим-паша зверски убил моего мужа, его головорезы привели меня во дворец, где султан покушался на меня, но я никому так просто не дамся, — ханым с гордостью кивнула на алые пятна.

— Госпожа, эта хатун покушалась на жизнь повелителя, — вмешался в разговор один из стражников. — Это сбежавшая наложница, которая оказалась предательницей. Будьте добры, не преграждайте нам путь.

— Я свободная замужняя женщина, а не османская рабыня! — кричала ханым аге в лицо.

Устадашах с горечью в сердце смотрела на заключённую, вспоминая, как приятно было с ней поговорить. На глаза навернулись слёзы от осознания той боли, что в один миг обрушилась на столь юное и прекрасное создание. Искендер беспокоился за беременную жену, потому взял госпожу под руку и велел идти за ним, а та покорно последовала за мужем, оборачиваясь француженке вслед.

— Да будет твоим пристанищем рай, — промолвила ханым, и услышала в ответ «Амин».

*

Плеть разрывала изувеченную спину девушки, а та уже устала кричать, из её горла вырывался лишь хриплый приглушённый стон. Башира давно сбилась со счёта, но раз за разом принимала новые удары, не отвечая ни на один вопрос.

— Остановитесь, — холодным тоном приказал какой-то знакомый голос.

— Султанша, — палач поклонился вошедшей женщине, управляющей гаремом.

— Оставь нас. И отвяжи ей руки.

Кнутобойца послушно ринулся исполнять приказ. Грубая верёвка, обвившая тонкие запястья ханым, ослабла, и она безвольно упала оземь. Подняв голову одним усилием воли, она увидела Хасеки, которой когда-то верно служила. Оперевшись о грязные камни, Башира попыталась встать, чтобы как следует поприветствовать Махидевран, но султанша жестом позволила ей сидеть.

— Как ты посмела напасть на падишаха? — госпожа была сердита, но скорее не от содеянного француженкой, а оттого, что ей пришлось отвечать за свою бывшую служанку.

— Султан приказал мне прийти в его покои, — спокойно созналась иоаннитка, — а я не пожелала. Так или иначе меня бы казнили, но я хотя бы защитила свою честь.

— Паша сказал, что увидел тебя в доме Якуба Эфенди. Что ты там делала?

— Я была замужем за ним, — с особым наслаждением произнесла ханым. Эти слова словно опиум заглушили на мгновение её боль.

— Как?! — Махидевран пришла в ярость. — Как ты могла заключить никах с этим неверным? Аги, приведите сюда лекаршу.

— Не надо, госпожа. Не терзайте меня перед смертью, вы же сами — женщина. Я и так настрадалась. И эти плети — малое из этого. Меня избивали, обливали ледяной водой под открытым зимним небом, я горела заживо, но самое страшное — мне пришлось избавлять любимого от адских мук, когда люди Ибрагима разорвали его плоть.

— Стойте, не зовите, — поникшим голосом приказала управляющая гаремом.

— И снова благодарю вас, султанша, — дрожащие холодные пальцы Баширы легли на впалый от голода живот и погладили его. У Махидевран замирало сердце, когда она смотрела на свою служанку. Она видела многих хатун, но именно история этой девушки смогла дотронуться до её души.

— С рассветом солнца тебя казнят, — констатировала женщина, прежде чем уйти.

*

Сон никак не хотел приходить, несмотря на всю моральную и физическую усталость — Башира понимала, что у неё будет целая вечность, чтобы вдоволь выспаться в сырой земле. Всё, чем она занималась этой ночью — смотрела пересохшими глазами за решётчатое окно под самым потолком, следя за ходом небесных тел, и вспоминала свою жизнь. Разум рисовал образы прошлого обрывистыми, но ослепительно яркими, порождая невыносимую тоску по давним и безвозвратно ушедшим временам. Не ощутив, как она провалилась в сон, иоаннитка резко пришла в себя и обнаружила, что небо стало чуть светлее. Хотелось завершить это мучительное ожидание, но с другой стороны она понимала: эти томительные минуты — завершающие строки в её книге жизни, исполненной захватывающих приключений и сражений, но вынужденной окончиться блекнущими в солнечном свете звёздами в этом тюремном окошке.

Шаги, за которыми последовал лязг навесного замка. «Наконец-то.» В руках у палача — верёвка. Низким голосом задан вопрос: «Будешь молиться?». «Нет» — решительный ответ. И грубый толстый шнур обвил нежную тонкую шею Баширы, сдавливая дыхание. Она и не думала, что умирать так больно. Девушка жадно хватала воздух и пыталась продеть пальцы под верёвку, но хватка палача была слишком крепкой. Лёгкие начало колоть от нехватки кислорода, а зрение то мутнело, то начинало видеть всё особенно ясно. И вдруг в открытую камеру неторопливо вошла фигура, облачённая в длинные чёрные одеяния. Госпитальерка пыталась поднять глаза, чтобы рассмотреть лицо этого человека, но увидела лишь раскрытую белую ладонь. С трудом она подала руку, и ощутила столь желанную свободу и облегчение. Обернувшись, Башира увидела себя со стороны: с неестественно склонённой головой, спутанными золотыми локонами, спадавшими на покрасневшее лицо, в грязном белом платье и с каплями вражеской крови на нём. Палач отточенным движением снял шнур с её шеи, и зашагал прочь.

— Ты посмотри, что они со мной сделали, — она обратила возмущённый взор больших светлых глаз на своего собеседника.

— Пойдём, — спокойно молвил гость.

Комментарий к Полумесяц — Глава VIII

Как вы думаете, кого в конце увидела Катрин?

========== Крест — Глава VIII ==========

Комментарий к Крест — Глава VIII

Второй части БЫТЬ

Я сегодня похож

на не сбывшийся дождь,

не расцветивший цветок.

Башира лежала на груди у Якуба, пока тот осторожно гладил её золотые кудри, с трепетом пропуская их между пальцев, словно прикасаясь к недоступным ему сокровищам. Сомневалась ли она в своём решении? Несомненно. Но главной целью госпитальерки было воссоединение с Орденом и Великим Магистром. Одно успокаивало душу — обещание, данное прорицателю, что она вернётся к нему, что бы не случилось — нерушимая гарантия для неё. Это же тешило разбитое сердце мужчины — он верил ей и твёрдости её слова.

— Я говорил тебе, — дрожащим голосом проговорил звездочёт, — ты можешь остаться, и если сейчас ты передумаешь, то подаришь мне целый мир. Юсуф не против тебя, он сам одобрил моё решение, — уговаривал Якуб, едва ощутимо проводя по её бледному лицу.

— Я лишь встречусь с товарищами, дам им знать, что я жива, и вновь увижусь с вами, — пересиливая себя, француженка улыбнулась, хотя внутри неё бушевала буря. — Они думают, что я утонула той январской ночью.

— Может, лучше им и дальше так считать? Не лучше ли новая жизнь старой?

— Возможно и лучше, но кратковременная поездка ничего не изменит.

— Дай Аллах, — расстроенно отрезал Якуб. В порыве обиды он убрал руку, но не выдержал и продолжил нежить свою возлюбленную. — Пойдём на улицу? — с наигранным спокойствием предложил эфенди.

— Давайте, погода замечательная, — ханым посмотрела в окно, и украдкой промокнула рукавом слёзы, проступившие от осознания, что это будет их последняя ночь.

Она вышла в чудесный сад, озаряемый миллиардами звёзд. Башира провела пальцами по закрывшимся цветкам лилий, в то время как другую её ладонь сжимала крепкая мужская рука. Он указал куда-то вдаль, призывая посмотреть на небо, но девушка не могла отвести взгляда от его светлых глаз, в которых отражался лунный свет. Якуб увидел это, и не смог удержаться от соблазна вновь прильнуть к устам возлюбленной. Ханым обхватила его спину руками и горько заплакала.

— Ну, ты чего? — прорицатель как и прежде заботливо утёр её слёзы. В ответ госпитальерка лишь помотала головой. — Ведь ты пообещала, что вернёшься, а, значит, нет смысла грустить. А чтобы ты там вдруг не заскучала, смотри на звёзды, — мужчина взял её за подбородок, чтобы показать Башире красоту ночного небосвода, — и вспоминай меня. И, даже если свершится воля Аллаха, вспоминай этот день, — эфенди поцеловал девушку, и вновь крепко обнял. Склонившись к его груди, француженка слушала учащённое сердцебиение, и ей хотелось, чтобы во всём мире время замерло.

Звездочёт сел по-турецки, и уложил ханым на свои колени, как она всегда любила отдыхать. Усталость взяла своё, и веки француженки сомкнулись, но даже во сне она не отпускала благоухающую восточными маслами руку. Сбросив с себя шерстяной плащ, мужчина укрыл им девушку, охраняя её сон всю ночь.

*

— Капитан Загалу!

Рослый мужчина в богатом, но уже изношенном алом кителе обернулся на своё имя. На корабль спешно зашла ханым, от которой он вчера получил задаток.

— Катрин-Антуанет, — суровый мореходец расплылся в дежурной улыбке и поцеловал руку загадочной гостье его судна, — ждём только вас.

— Благодарю, — застенчиво отвела глаза Башира, пристыженная таким замечанием.

— Я покажу вам вашу каюту…

— Стой, — раздалось у них за спиной. Сердце госпитальерки дрогнуло, когда она дала слабину и взглянула на турка, оставшегося на причале. Завладев её вниманием, он продолжил. — Подойди ко мне.

Не в силах сопротивляться его воле и своему влечению, она сошла с корабля, сопровождаемая раздражённым взглядом европейца.

— Да?

— Я забыл тебе что-то отдать, — эфенди достал из сумки грубый матерчатый мешочек, — открой его, когда тебе будет одиноко или грустно, — высказав последнее напутствие, он вложил подарок в раскрытые ладони Баширы, как бы невзначай касаясь их.

— Спасибо вам, пусть он станет моим талисманом, как и, — она достала из-под воротника тумар, — эта вещь.

— Ты хранишь его…

— Я всегда буду хранить всё от вас. И никогда не смогу забыть всё пережитое рядом с вами.

— Это будут хорошие воспоминания?

— Возможно, лучшие в моей жизни, — тихо ответила француженка, и решительно направилась к кораблю, но почувствовала грубую хватку на своём плече. Якуб развернул её к себе, и подарил последний поцелуй, долгий, властный и ненасытный.

— Я освобождаю тебя. Освобождаю. Освобождаю, — столь желанные слова, произнесённые её господином, ранили душу Баширы, но она лишь кивнула, выражая благодарность.

А затем их пути разошлись: госпитальерка зашла на судно, что приведёт её к давней мечте, а Якуб побрёл домой.

Облокотившись о поручни, Катрин провожала турецкий берег, старательно, но тщетно выискивая знакомый силуэт. Она не увидела, но прорицатель смотрел вслед её кораблю, скрывшись под сенью глубокой тени. Когда суша скрылась из виду, иоаннитка закрылась в своей каюте, бессильно упав на кровать. Скоро это всё станет былью, а за этим в жизнь придёт много нового.

*

В порту Савойского герцогства сплошь мелькали фигуры, облачённое в чёрные табарды с белоснежными крестами. Катрин вдохнула итальянский воздух, понимая, что османское рабство осталось позади. Она собралась было ступить на сушу, как стражник в госпитальерском нарамнике преградил ей путь.

— С какой целью вы прибыли к нашим стенам? — его насторожила женщина, увенчанная хотозом и одетая в чёрную фераджу, чьё лицо скрывало непроницаемое пече. Сощурив глаза, гостья с турецких земель стала оценивающе смотреть в лицо нахмуренного юноши.

— Сальве, — ханым сняла вуаль, смеясь над своим давним приятелем. Он был в замешательстве, но всё ещё не верил своим глазам. Тогда девушка показала кинжал Великого Магистра.

— Ты? Катрин? — громко восклицал он, привлекая внимание других госпитальеров. — Как это может быть?

— Может, может, — радостно улыбаясь, отмахнулась она. — Я всё расскажу погодя. Лучше отведи меня к Его Преосвященнейшему Высочеству.

— Я не могу, — неуверенно проговорил стражник.

— Это ещё почему? — писарь магистра никак не рассчитывала услышать отказ.

— Он на приёме у Карла V.

— Когда вернётся? — продолжила расспросы француженка. Молодые люди уже шли по какой-то узкой улочке, не замечая этого за увлекательным разговором.

— Дня через три .

— Ну, ты ж меня устроишь? — с надеждой она обратила внимание на старого знакомого, пытаясь вспомнить его имя. Оливер, это точно был Оливер, сержант из Языка Англии.

— Спрашиваешь! Конечно!

— Ты мне вот ещё что скажи, — Катрин-Антуанет нахмурила густые тёмные брови, решаясь задать главный вопрос. — А Магистр нашёл себе нового писаря? — в её глазах читалась бесконечная тревога.

— А как ещё? Нашел! — засмеялся англичанин, вызвав у собеседницы скрытое раздражение.

— И кто же — новый писарь?

— Да мальчишка один, не общался с ним…

Уста иоаннитки растянулись в счастливой улыбке, она рада была слышать, что это какой-то юнец. Чтобы продолжить разговор, она начала причитать:

— Куда ж теперь мне податься?

— А Магистр тебя в госпиталь отправит, будешь горшки выносить! — ещё не прошло и получаса, а госпитальер шутил так, как мог бы себе позволить только несколько лет назад, но он знал Катрин, и понимал, что она не затаит обиду.

— Ты у меня сам пойдёшь их выносить, когда меня вновь писарем сделают. Уж я-то замолвлю словечко, — она наигранно упёрлась кулаками в бока, грозно нахмурив брови. Едва увидевшись, они уже общались как закадычные друзья.

*

Бежавшие с Родоса католики выстроились по обеим сторонам широкой улицы, ведущей ко временной резиденции Ордена святого Иоанна: сегодня в герцогство возвращается их предводитель, чтобы доложить о результатах переговоров. Филипп де Вилье де л’Иль-Адам шёл с гордо поднятым подбородком, как и всегда, но в его напряжённом взгляде читалось категорическое нежелание выступать перед народом, поскольку Карл всё ещё не перешёл от обещаний к действительным поступкам. Во время осады его промедление и нерешительность стоили госпитальерам поражения при абсолютном военном преимуществе, теперь же — не позволяет рыцарям и католическому населению покинутого острова осесть и укрепиться. Сдержанно поприветствовав поднятой ладонью своих верных вассалов, Великий Магистр медленно ступал по мощённой дороге, окидывая внимательным взором пришедших.

Катрин стояла прямо перед ним, среди сержантов. Она долго думала, в чём желает предстать перед своим сюзереном, и наиболее верным признала надеть свой любимый чёрный хотоз с закрывающим лицо прозрачным пече и фераджу поверх шёлкового зелёного платья. Вспоминая удивление Оливера, девушка хотела посмотреть на реакцию повелителя, да и узнает ли он её вообще. Её очерченные сурьмой глаза пристально смотрели на статную фигуру в табарде с белым крестом и неизменном берете, шаг за шагом приближавшуюся к ней. Вдруг Филиппа де Вилье де л’Иль-Адама отвлёк помощник, по всей вероятности — новый писарь, и тот обратил на него внимание, выслушивая то, что он шептал ему на ухо. Иоаннитку разозлило это, но она лишь терпеливо ждала, в то время как её сюзерен оказался в пассусе от неё. И вот, дав короткий, едва слышимый ответ, магистр поднял глаза, и увиденное заставило его изумиться и перемениться в лице. Он не сбавил шагу, но позволил себе обернуться, чтобы убедиться, что ему не привиделся мираж. Катрин-Антуанет это увидела, и её алые уста изогнулись в победной ухмылке. Оливер так же не мог не заметить реакцию сеньора, и, дотронувшись до её руки, обеспокоенно обратился к приятельнице:

— Может быть не стоило встречать Его Преосвященнейшее Высочество в таком облачении? — юноша всё ещё не мог свыкнуться с изменившимся внешним видом его знакомой.

— Как будто несколько лет в турецком рабстве и без этого на мне не отразились, — с нотой раздражения ответила госпитальерка. — Лучше скажи, этот белобрысый мальчишка, — она кивнула вслед сопровождающему магистра, — и есть его писарь?

— Именно, Люсьен прислуживает и носится на побегушках не хуже твоего, если не лучше, — добавил другой стоявший рядом сержант, но иоаннитка никак на это не отреагировала. Девушка задумалась о другом: всё это время она могла ходить под парусами Великой Каракки к неизведанным берегам, засиживаться допоздна в кабинете Филиппа и самозабвенно выполнять любые его приказы во благо Ордена и себя самой, но было бы это лучше, чем смотреть на звёзды в тёплом саду, обсуждать травы и алхимические труды, и засыпать среди диковинных ароматов, чувствуя, что сердце вот-вот вырвется из груди от наполнявших его противоречивых чувств?

— Катрин, пойдём, — влажная ладонь Оливера, сжавшая тонкую кисть девушки, вывела её из раздумий, но она спешно отдёрнула руку. — Сейчас Его Преосвященнейшее Высочество выступит с речью на площади, — пояснил англичанин.

— Пойдём, — ускорив шаг, госпитальерка стала догонять процессию, следовавшую за Великим Магистром. В её взоре загорелся огонёк азарта. Она сняла вуаль, открывая свой загорелый лик.

Пробившись через толпу, девушка оказалась в первом ряду, не чувствуя больше страха, исполненная решимости и смелости. Великий Магистр говорил о светлом будущем, куда его народ пойдёт по Божьему позволению и, что куда важнее, с испанскими землями, которые пророчил им щедрый на обещания Карл V. Госпитальерка умела слушать тирады повелителя, зря в корень и очищая её от подслащающего героического пафоса, заставлявшего подданных успокаиваться и ликовать, даже когда для этого не было совершенно никаких оснований. Вилье де л’Иль-Адам заметил француженку, и в докладе этого незаурядного оратора произошла запинка. «Не мудрено, — подумала она, — не каждый день сталкиваешься с людьми, давно ушедшими на дно морское». Мужчина продолжил говорить, но без прежнего запала, не сводя глаз со своего бывшего писаря. Увиденное лишило бы его дара речи, если б не более рациональное объяснение, на которое указывали одежды француженки. Глава Ордена спешно завершил обращение к героическому народу Родоса напутствием молиться и быть готовыми вступить в борьбу. Когда люди начали расходиться в костёл, госпитальерка побрела к порту, краем глаза наблюдая за действиями сюзерена. Она улыбнулась, когда увидела, что он идёт за ней, но соблюдая некоторую дистанцию, чтобы не вызвать подозрений.

— Катрин-Антуанет? — то ли окликая, то ли вопрошая прошептал Великий Магистр, и его тихий голос был услышан.

— Ваше Преосвященнейшее Высочество, — девушка обернулась, и привычно поклонилась, словно и не прошло столько времени.

— Я не могу поверить, что это ты. Я думал, что ты… — мужчина замолчал, подбирая слова.

— Мертва?

— Мне доложили, что одна из галер затонула, ведь были неблагоприятные условия, а мы вышли в море… Ичто… — Филипп де Вилье де л’Иль-Адам не мог спокойно говорить, так сильно он был поражён. Сделав глубокий вдох и позволив себе подойти ближе к девушке, он протянул свою дрожащую руку и дотронулся до кисти девушки, словно проверяя, реальная ли она. — Что с тобой произошло? Ты попала к неверным?

— Да, — коротко ответила иоаннитка, на мгновенье взглянув на воды, что принесли её к этим незнакомым землям.

— О, моя несчастная Катрин, — глава Ордена приблизился к ней, желая обнять, но не решался — слишком давно он её не видел, но взгляд, обращённый на него, показался ему прежним, прогоняя все сомнения. Магистр обхватил спину девушки сильными руками, вдыхая заморский аромат её золотых кудрей. — Расскажи мне, как у тебя прошли все эти годы…

— Это длинная и увлекательная история, и уйдёт не один день, чтобы её рассказать, — госпитальерка расслабленно закрыла глаза и улыбнулась, наслаждаясь столь желанными объятиями и родным запахом ладана и розы.

*

Француженка лежала на огромной шкуре возле горящего камина, вкушая приготовленный искусными итальянскими поварами прошутто, и умиротворённо смотрела на Филиппа, увлечённо рассказывавшего о своих дипломатических буднях, сопровождая речь размашистой жестикуляцией.

— Ну, если Триполи — такая прекрасная земля, как он мне её описывает, то почему не построит там свой дворец?! — с наигранным возмущением воскликнул магистр и улыбнулся, услышав смех госпитальерки. — Я как-то в сердцах сказанул это после аудиенции, смотрю, а Люсьен весь белый от ужаса — говорит, что дверь в приёмную сквозняком открыло, и император мог услышать мои слова. Я, конечно, ответил ему, что мне всё равно, пусть слышит, а сам-то насторожился и мысленно себя отругал: вдруг и Триполи нам не дадут за мой острый язык.

— Вот поэтому я всегда оборачиваюсь, прежде чем чего взболтнуть.

— Твоей пары внимательных глаз на весь Орден хватило бы, это я в тебе особенно ценю, — мужчина положил мозолистую руку на открытое плечо девушки.

— Так что было дальше?

— Да оборачиваюсь я, а Карл уже со служанкой общается, не обращает внимания на нас. Это напомнило мне историю про Папу, только тогда он услышал мою колкость… Правда сказал я ему в лицо, — Филипп раскатисто засмеялся, довольный собой. Будучи фактическим дипломатом госпитальеров и до, и после обретения должности Великого Магистра, он не преодолел свою прямолинейную сущность, но, несмотря на это, всё же достигал успехов на этом поприще. — Так вот… — Вилье де л’Иль-Адам продолжил рассказ, но его прервал стук в дверь. Катрин и Филипп спешно встали с устланного шкурами пола, и позволили пришедшему войти в комнату. За порогом стоял Люсьен.

— Мне сообщили, что вы здесь, — доложил тот, и сделал пару шагов вперёд. Повелителя удивило, что юноша направился не к нему, а к его бывшему писарю. В руках у него был мятый свёрток. — К страже обратился купец, который передал это письмо. Сказал, что это одной из нас, светловолосой девушке, что недавно вернулась с османских земель. Передал, что на шее у неё должен быть особый амулет.

— У тебя есть такой? — Великий Магистр обратил на госпитальерку пытливый взор.

— Есть, — француженка с улыбкой достала из-под воротника тумар, стремясь поскорее узнать, что же написано в письме.

— Держите тогда, — француз отдал свёрток, и, не получив никаких приказов, поклонился сюзерену и ушёл.

Катрин села на своё место и начала просматривать написанное. Магистр следил за её глазами, скользившими справа налево, скрыто желая узнать содержание письма. Дочитав до конца, она сложила его вчетверо, и убрала в сторону.

— Это когда вы напомнили про торговые соглашения с Османской империей? — госпитальерка продолжила разговор в том месте, где его оборвали.

— Нет, уже после осады, — вспомнив, о чём он хотел рассказать, Великий Магистр продолжил. — Когда я прибыл к Папе, чтобы узнать, куда нам, собственно, теперь идти. Но вместо этого я не сдержался и начал обличать его в том, что с его великой помощью не то что наш Орден, а весь католический люд будет уничтожен: кто — от сабли врагов, кто — от рук отступников, в то время как он будет успокаивать, что всё хорошо, — француженка кивала, с улыбкой глядя на собеседника, а он же то и дело переходил от гневных тирад в сторону бесполезных союзников к насмешкам над ними. — Так видела бы ты лица этих напыщенных индюков — его кардиналов, и глаза Григория: я испугался, что его тут же удар хватит, а меня обвинят в его смерти. Так умер же через месяц, а я молился, чтобы никто не напомнил об этом неприятном инциденте.

Госпитальерка смеялась от рассказов Филиппа, но затем поднялась, и поклонилась, держа в руке письмо.

— С вашего позволения, я пойду, — робко сказала она, не рассчитывая на отказ.

— Возвращайся скорее, — понимая, что он не может ей запретить уйти, Вилье де л’Иль-Адам на долю секунды взял её за руку, и, коснувшись нежной кожи губами, отпустил. После возвращения девушки из османского плена, он увидел её в совсем другом свете: ранее привыкшая во всём ему подчиняться, она и без того покоряла сюзерена своим острым умом и изобретательностью, но он даже представить не мог, какой величины потенциал скрывался за этим миловидным личиком. Узнав о злоключениях, с которыми довелось столкнуться Катрин-Антуанет, как она стояла одна против ста, смело глядя страху в глаза, и в итоге достигла цели живой и невредимой, Великий Магистр проникся к ней бесконечным уважением и интересом, понимая, что не в силах противиться её харизме.

Девушка не ответила, и спешно покинула покои магистра. Она развернула лист бумаги, чтобы ещё раз прочитать:

«Даю тебе знать, что моего брата больше нет. Когда он был один, в наш дом ворвался Ибрагим-паша и убил Якуба. Я вернулся и обнаружил его мёртвым, всего в крови, с распоротым животом и грудью, без языка, что и свёл его в могилу. Я покину этот дом, и больше никогда в него не вернусь». Подпись: Юсуф Эфенди.

Француженка шла, куда глядели остекленелые глаза, постепенно осознавая ужас написанного. Сначала она не поверила, словно ей приснился кошмар, но теперь пощёчина реальности привела её в чувства. Иоаннитка ступала мимо братьев и сестёр Ордена, не позволяя ни единой эмоции отразиться на лице, и лишь полный боли взгляд выдавал адские муки, в которых пылало сердце Катрин-Антуанет. Тысячи кинжалов вонзались в душу, когда госпитальерка понимала, что больше никогда не сможет услышать голос Якуба и прикоснуться к нему, не ощутит на себе его мягкие ладони, не увидит загадочного блеска его серебристых глаз. Почему-то сейчас особенно не верилось в бессмертие души, на место этому слепому убеждению пришло осознание конечности и краткосрочности жизни, что может оборваться совсем неожиданно. Ноги привели девушку на безлюдный берег, над которым сгущались сумерки. Она смотрела вдаль, в сторону Османской империи, места, бывшего для неё адом и ставшего раем из несбыточной мечты: там она бы называла себя Баширой и вышла б замуж, доживая свой век в старом, но уютном доме, где всегда бы пахло травами и мёдом; дети звали бы её «аннэ», а она играла бы с ними в саду и учила всему, что знает сама. Порождённая разумом картина на миг заглушила окружающую реальность, заставив духовно её покинуть, и, словно со стороны, госпитальерка слышала, как навзрыд она плачет, как страшны стенания этой бедной безутешной ханым. Но наваждение не длилось долго, и сознание вернулось в лишённое сил тело, что дрожало от невыносимой боли, утратившей границу между моральной и физической. Ей вспомнилось данное прорицателю обещание, которое она много раз ему повторяла, и поняла, что теперь исполнить его невозможно.

Несколько ночей подряд бушевала гроза, и, даже когда Катрин проваливалась в неглубокий болезненный сон, раскаты грома пробуждали её, не позволяя высохнуть слезам на её бледном обветренном лице. Когда слуги заметили, что она не спускается к трапезе, им было велено приносить еду под дверь, но каждый раз они замечали, что к девушка так и не притронулась к яствам. В её комнату стучали, пытались окликнуть, но француженка всем отвечала одинаково: «Мне нездоровится. Спасибо, лекаря не нужно». Приходил Великий Магистр, справляясь об её состоянии, и, искренне огорчённый неизменным ответом, уходил. Настойчивее же всего ломился Оливер, не признавая никаких отговорок. Встав на ватные ноги, госпитальерка провернула ключ, впуская товарища в свои покои. Она неодобрительно посмотрела на него, но ничего не сказала, ведь сил не осталось даже на гнев. Юноша с ужасом окинул взглядом приятельницу, подобную увядшему цветку, лишённому земли и корней, и бесцеремонно сел на её мятую постель.

— Что у тебя болит? — побеспокоился он.

— Голова, — правдиво ответила девушка, ведь от непрерывных переживаний и слёз она у неё раскалывалась.

— Я принёс тебе успокаивающий чай из трав, который посоветовал лекарь.

— Спасибо, — охрипшим голосом ответила француженка, принимая глиняную чашу. Она вдохнула горячий пар, восстанавливавший в памяти знакомые родные запахи из дома в Стамбуле. Глаза защипало от слёз, но девушка не позволила себе заплакать при посторонних.

— Чем я могу тебе помочь? Ты только попроси, — англичанин горел энтузиазмом, но в ответ он встретил лишь скептический потухший взгляд.

— Оставь меня, пожалуйста.

Дождавшись, когда Оливер уйдёт, госпитальерка легла на кровать и склонила голову к влажной подушке. Османы сумели нанести беглой рабыне последнюю рану, и она оказалась самой болезненной.

Очнувшись ото сна на рассвете, Катрин увидела, что тучи расходятся, позволяя солнцу озарять спящий савойский город, однако оно уже не было столь ярким, словно напоминая, что за летом приходит осень и зима — всё, как в жизни. В углу комнаты стоял сундук с её скромными пожитками, он и привлёк внимание девушки. Она открыла его и начала предаваться воспоминаниями, разглядывая свои платья. Вот — белое, из тончайшего шёлка, полученное в подарок от госпожи Махидевран, в нём француженка отправилась к Якубу, чтобы тот прочёл её судьбу, вот — оранжевое, словно закатное небо, которое звездочёт сравнивал с цветками лилий, а вот и лохмотья, оставшиеся от голубых одеяний, что были на Башире в момент поджога — их она хранила как память и доказательство всему тому, что с ней произошло, чтобы никогда не забывать о той стойкости и силе, что сокрыты в глубине её души, готовые вырваться в любой момент и испепелить врагов. И вдруг госпитальерка вспомнила о загадочной вещи, которую ей дал прорицатель. Перевернув все вещи в комнате, она нашла искомый мешочек в потайном кармане фераджи. Затаив дыхание, девушка с трепетом открыла его и достала скромное, но приковывающее восхищённый взгляд кольцо с небольшим аметистом, но то, что нащупали её пальцы, заставило сердце девушки кровоточить вновь. Записка: «Я хотел подарить тебе его на наш никах». В голову закрался один вопрос: написал ли это Якуб, ожидая её возвращения, либо же осознавая, что больше не увидит свою французскую спутницу? Выплакав всё слёзы, Катрин просто сидела в тишине, в то время как душа выла от боли, и надела украшение на руку, любуясь его скромной красотой. Холодный металл, словно заколдованный, понемногу придавал сил и желания жить несмотря ни на что. Госпитальерка подошла к окну. Распахнув его настежь, её лицо остудил прохладный ветер, а в небе послышались голоса стрижей. Их пение всегда вселяло в разум девушки веру в лучшие дни и грядущее счастье. Свежий воздух принёс за собой рискованное, но несомненно верное решение.

В дом Оливера постучали, и тот, удивляясь чьему-то неожиданному визиту, лениво побрёл открывать. На пороге стояла Катрин-Антуанет, а в её бордовых воспалённых глазах блестел нездоровый энтузиазм. Она оценивающе осмотрела его с головы до ног, а затем, без лишних приветствий она перешла к делу:

— Мне будет нужна твоя помощь, — серьёзно заключила она. Англичанин сразу начал кивать, но девушка жестом велела ему слушать. — Но не спеши соглашаться, это очень опасное дело. Ты молодой и сильный, сможешь защитить и проводить, но если ты не захочешь рисковать, то я пойму и найму солдата.

— Куда проводить? — изумился юноша.

Прижав руку к опоясанной болью голове, девушка вспомнила, что не рассказала саму суть.

— В Османскую империю.

Глаза госпитальера расширились ещё сильнее, и тогда француженка добавила, что щедро ему заплатит, и вдвое больше — за молчание и отсутствие каких-либо вопросов.

— Хорошо. Я поеду, только чтобы с тобой ничего не случилось. И не надо мне золота.

— За безопасность в Ордене не переживай: завтра Его Преосвященнейшее Высочество отправляется в очередную дипломатическую миссию. Мы успеем вернуться, — на самом деле Катрин сомневалась в собственных словах, но ей нужно было пресечь любую неуверенность со стороны товарища.

*

Оливер вошёл в открытую каюту в одеждах купца среднего достатка, и увидел иоаннитку, прилаживавшую на голове хиджаб. Его охватили противоречивые эмоции, но он ничего не сказал, как и не задал будоражащего вопроса: что за «недуг» такой сломил сестру Ордена, а затем заставил вернуться на земли, где её поработили?

— Мы прибыли в порт, — холодно заключил он. Девушка обошла его и спешно покинула трюм, чтобы взглянуть на турецкий берег. Госпитальер взял её брошенную сумку и неохотно побрёл за ней. Наверху он обнаружил, что француженка решила его не ждать и ушла без него. Плохо ориентируясь в незнакомой стране, он не смог отыскать приятельницу в разношерстной толпе. Он вздрогнул, когда чья-то рука хлопнула по его плечу, и обернулся, по привычке держа руку на рукояти меча. Он увидел Катрин-Антуанет.

— Я обо всём договорилась и заплатила. Мы сядем на корабль завтра вечером.

— А если в Неаполе не окажется судна до Ниццы?

— Мы обогнём Неаполитанское королевство и пойдём прямым путём. Мой знакомый, капитан Загалу, к нашей удаче запланировал очередную поездку. А теперь пойдём, не будем тратить время впустую, уже поздно.

Оливер заметил извозчика, ожидавшего пассажиров, но Катрин лишь отмахнулась, заявив, что хочет пойти пешком, чтобы вновь взглянуть на город, где она целыми днями, и в жару, и в дождь, гуляла вместе со своим сердечным другом. Казалось, что она и вовсе не покидала эти места. Ноги сами ступали по знакомому маршруту, и, у самого дома, она повернулась к спутнику, протягивая ему мешок с золотом.

— В конце переулка есть таверна, где останавливаются европейские купцы. Пойди, сними себе комнату.

— А ты? — с недоверием во взгляде спросил англичанин.

— А мне есть, где переночевать. Я же просила, никаких вопросов. Что захочу — расскажу сама. Встретимся за послеобеденным намазом. Когда на закате услышишь голос намазчи, приходи сюда.

Не до конца всё для себя уяснив, Оливер неуверенно кивнул головой и пошёл по указанному направлению. А Катрин с замиранием сердца зашагала к дому, который так не хотелось покидать. Усыпанный опавшей листвой, он выглядел давно брошенным — ни закрытых занавесок, ни света в столь поздний час, лишь зияющая тьма в окнах. Усилием воли, девушка запретила себе плакать, но горячие слёзы сами собой лились по еле тёплым щекам. Из соседнего дома за ней наблюдали какие-то пожилые женщины, что-то между собой обсуждая и окидывая ханым недоверчивым взглядом, но её это совсем не волновало. Подул сильный, уже по-осеннему прохладный ветер, приятно охлаждавший кожу. Госпитальерка расслабленно закрыла глаза, а, когда открыла их, всё уже выглядело совсем иначе: озаряемая высоким полуденным солнцем постройка утопала в некошеной зелёной траве, в которой резво бегала маленькая девочка. «Йилдыз!» — громко позвала её наблюдавшая за ней женщина, одетая, как и девочка, в фиолетовое платье. Из-под платка окликнувшей её ханым проступали золотые завитки, совсем не такие, как у Йылдыз — пепельно-каштановые, вьющиеся на концах. Та подошла и потянулась миниатюрными ладонями к матери, чтобы та подняла её на руки.

Завороженная этой картиной, Катрин простояла так некоторое время, но когда ветер утих, оказалось, что и вовсе не было на улице никого. Воспалённый разум, давно не знавший полноценного сна, подменял реальность собственными картинами, и только сейчас иоаннитка поняла, как далеко могла зайти в своей тоске. Госпитальерка подошла ближе к дому и достала ключ, дрожащими пальцами вставила его в замочную скважину и нерешительно провернула. Пройдя через небольшой узкий коридор, она ступила в салон Якуба Эфенди. Увиденное заставило её в ужасе зажать ладонью рот и тихо простонать: на половицах так и остались пятна: видимо, дом бросили совсем сразу после прихода Ибрагима, успев только похоронить тело господина. Девушка подошла ближе, и, несмотря на свою боязнь крови, она села на пол и провела рукой по шершавой обветшалой древесине. Сейчас совесть корила её за то, что она не была рядом в тот момент, ведь возможно ей удалось бы чем-нибудь помочь или вовсе предотвратить эту ситуацию, но прошедшего не вернуть, как и её возлюбленного, от которого всё, что осталось — эти пятна. И моральная, и физическая усталость истощала француженку. Больше всего в этом мире ей хотелось бы как и прежде лечь на колени эфенди, и уснуть навсегда, но об этом оставалось лишь мечтать. Робко, словно опасаясь реакции прорицателя, она без стука вошла в его спальню, и увидела, что всё убранство было покрыто пылью, даже его постель. Сняв с кровати покрывало, Катрин отряхнула его и аккуратно сложила, убирая в сторону. Она легла на мятые простыни, словно на них ещё вчера кто-то спал, и прижалась лицом к подушке. Его ложе до сих пор хранило неповторимый запах своего хозяина, и девушка не могла оторваться от ткани, так легко обманывавшей разум. Несмотря на невыносимую печаль, очернявшую её раненое сердце, француженка спокойно уснула. Впервые за столько времени ей снился Якуб. Мужчина стоял на пороге и был разгневан за то, что Башира оставила его, пренебрегла чувствами и вернулась в объятия неверного. Ханым слёзно отрицала его обвинения, и всё повторяла: «Я же вам обещала», а он слушал, не перебивая, и лицо его смягчалось. Она то звала его к себе, то просила забрать её, но он молчал, не сводя сурового взгляда с перепуганных глаз француженки, пока не заключил: «А ведь ты вернулась». Звездочёт сел на постель, и она прогнулась под ним, как под живым, и он потянулся своей мягкой ладонью к лицу возлюбленной. И вдруг иоаннитке стало так хорошо, что теперь она плакала от счастья. Она прижималась щекой к его руке и улыбалась, призывая взглядом приласкать её. Склонившись над Катрин, эфенди начал страстно целовать девушку, то и дело подхватывая пальцами горячие слёзы. «Не истязай себя больше, хотя бы потому, что я никогда не захотел бы твоих страданий. Даже океан слёз не сможет вернуть того, кто по воле Аллаха должен был уйти из мира живых» — турок расчёсывал её волосы и прижимал к себе, а тёплый шепот из его уст заставлял принимать иллюзию за реальность. «Ты видела Йилдыз?» — он обратил на девушку пытливый взор.

За окном раздался призыв на Зухр, оборвав столь ценный сон, что был для ханым дороже всей действительности вокруг. Катрин, склонная мыслить рационально, не пыталась списать ночное явление на что-то иное, чем плод её переживаний и укоров совести. От этого осознания стало совсем плохо: даже тешить себя мыслями о бессмертии души — значит обманывать себя. Госпитальерка понимала, что пора принять тот факт, что Якуба больше нет, как и нет его Баширы, но на это не хватало её духовных сил. Превозмогая себя, она встала и решила осмотреть его опустевшую комнату. Все вещи остались на своих местах — даже воры не осмелились войти в жилище наводившего на них ужас колдуна. Полки были уставлены травами и склянками, наполненными разными жидкостями. Ханым, как раньше любила делать, начала подносить разные вещества к носу, безошибочно распознавая их. Она собрала ароматы, что составляли запах её возлюбленного, и положила их к себе. Его потёртый полосатый кафтан, на котором остались тёмные волосы, плащ, в котором он тайно проходил во дворец — француженка обнимала их, чувствуя такое родное и знакомое покалывание шерстяной ткани. А на дне сундука она обнаружила деревянную шкатулку, на крышке которой была неумело выцарапана одна надпись на древнегреческом: «Ἀναδυομένη» — «вышедшая из моря». Внутри лежала длинная нить жемчуга, лишённая изысков, но столь прекрасная, с какой не сравнится даже золото базилевсов. Улыбнувшись бесцветными губами, словно получив подарок, Катрин прижала шкатулку к сердцу, понимая, что она предназначалась для неё. Голос муэдзина за окном призывал всех правоверных мусульман на Аср. Огорчившись, что время так неуловимо ускользает из её рук, девушка торопливо покинула обитель Якуба, спеша посетить последнее место.

Она бродила среди однообразных деревянных надгробий уже час, выискивая зорким взглядом одно-единственное имя. За ней неторопливо брёл Оливер, рассматривая мусульманские захоронения, как и попросила его француженка — соблюдая с ней дистанцию. Взглянув вдаль, он увидел, что госпитальерка остановилась. Возле могил Мустафы Эфенди и Шафак Ханым она нашла и посмертное пристанище их сына. От этой близости — на глубине, чуть больше её роста, где покоились её душа и сердце — Катрин растратила все попытки успокоиться. Француженка получила тот дар, о котором просила Уранию, уходя с острова. Богиня была щедра на подарки, и послала ей любовь, разительнее вражеского кинжала. Она упала на колени, срывая оранжевые цветы лилий, и начала укладывать их на землю дрожащими руками, зачерпывая её пальцами и утирая ею слёзы. За ней наблюдали две женщины, и одна из них громко, чтобы ханым услышала, проговорила будто бы своей собеседнице: «Взгляни на эту неверную, что спуталась с тем, кто отверг Аллаха! Приворожил бедняжку, и теперь в могилу её за собой тянет, Бисмилляхи Рахмани Рахим». Не слыша их, француженка склонила голову к надгробию, и вдруг услышала шелест крыльев. Возле её пальцев сел иссиня-чёрный ворон, и любопытными блестящими глазами взирал на сокрушающуюся девушку. Восхищённая красотой птицы, Катрин смотрела на него, и, словно завороженная, осторожно потянулась к нему рукой, боясь спугнуть. Она дотронулась крыла ворона, и он не улетел, позволив ещё пару раз до него дотронуться. Затем птица взмыла в небо, а госпитальерка провожала её взглядом. К ней подошёл Оливер и помог встать, а сам, пока сестра Ордена отряхивалась от земли, пристально смотрел на привлёкшую её внимание могилу.

*

Катрин-Анутанет не знала, как дальше жить — вокруг неё сгущался мрак, приближалась зима и увядание всей природы, а она до сих пор не представляла, как залатать ту зияющую пустоту в душе. Да, она больше не плакала, и спала крепко, и под её глазами больше не проступали тёмные круги. Чёрные мусульманские одежды сменились госпитальерским платьем, на которое спадали легкомысленные золотые кудри, контрастировавшие с безнадёжным тёмным взглядом девушки. Она сняла кольцо и так и не примерила жемчуг — это принадлежало Башире, что теперь мертва, но увы, так и не получилось снять бремя скорби.

Француженка и сопровождавший её англичанин не прощаясь разошлись по разным сторонам, едва успели сойти с корабля. И, если девушка спокойно вернулась в свои покои, то Оливера у входа в его лачугу ожидала стража Его Преосвященнейшего Высочества. Подавляя все его попытки сопротивляться, мужчины повели юношу в кабинет Великого Магистра, из лучших побуждений посоветовав брату по Ордену идти спокойно и сознаться во всём. В отличие от Катрин, сержанту не так часто доводилось видеть предводителя госпитальеров так близко. Гневный взгляд пожилого воина столкнулся с испуганными глазами пойманного им мальчишки, который по наивности не допускал того, что Вилье де л’Иль-Адам может вернуться раньше, ведь он верил доводам приятельницы.

— Рассказывай, — бескомпромиссно приказал глава Ордена.

— Что рассказывать? — заикаясь, юноша как мог увиливал от ответа.

— Где ты был с моим бывшим писарем почти два месяца? — с наигранным спокойствием уточнил мужчина.

— В Стамбуле, господин.

— И зачем тебе понадобилось туда отправиться? — ко всему прочему, Филипп был и опытным допрашивающим.

— Не мне, — осознав, что взболтнув лишнего, Оливер закрыл рот руками, а Великий Магистр подозрительно сощурил глаза, вынуждая продолжать. — Так захотела сестра Катрин-Антуанет. Она попросила, чтобы я её сопровождал и защищал, не подумайте ничего плохого.

— Тогда ей зачем? — мысленно восхитившись предусмотрительностью своей подданной, позаботившейся таким образом о своей безопасности, глава Ордена продолжил разговор с юношей.

— Клянусь Божьей Матерью, не знаю! Она взяла меня при условии, что я ничего не буду спрашивать. Я видел одно: она пошла к какой-то могиле, положила цветы и горько плакала над ней.

— Могиле?! — теперь предводитель госпитальеров пришел в бешенство. — Только посмей сказать, что ты не посмотрел на имя.

— Смилуйтесь, Ваше Преосвященнейшее Высочество, посмотрел. Но там было написано по-турецки, а я не умею читать на их языке, — пробормотал англичанин, сгорая от стыда и угрызений совести. Вилье де л’Иль-Адам жестом велел уводить сержанта.

Когда в покои Катрин-Антуанет без стука ворвался её сюзерен, она даже не вздрогнула. Всегда готовая к любому исходу, она предвидела и это. Неохотно встав и поклонившись, она обратила своё лицо на него, и увидела нескрываемый гнев.

— Что за плен у тебя такой, что ты при первой же возможности вернулась в Османскую империю?! — он кричал во весь голос, не стесняясь возможных невольных слушателей.

— А каким должен был быть мой плен? Чтобы меня убили? Издевались? Покалечили?! — госпитальерка впервые в жизни позволила себе такой тон в разговоре с магистром. Не дожидаясь ответа, француженка стремительно покинула собственную комнату, и остановилась за порогом. Девушка снова плакала, облокотившись о стену, не в силах стоять на ногах. Она могла бы знать имена всех звёзд, безошибочно угадывать очертания любых созвездий, и ночами прижимать к сердцу своих детей, а вместо этого от неё требовали отчёта, почему она выбралась из этого злоключения невредимой. За спиной раздались шаги — это Филипп пошёл за ней. Тогда Катрин обратила на него красное от слёз лицо, и не понижая тона прокричала. — Вот каким был мой плен, вот! Смотрите! — она встала под свечой, чтобы огонь освещал её лицо. — Видите эти шрамы? Это наложницы заперли меня и подожгли, потому что я была избрана для ночи с Сулейманом. Они прижали двери и ждали, либо пока я сгорю, либо пока задохнусь. А я выжила, чтобы вернуться в Орден, — договорив, её губы поджались, а узкие плечи задрожали от сдерживаемых всхлипов. Она плакала красиво, и мужчина вновь был очарован этой девушкой.

— Ты же мне об этом не рассказывала. Обо всем говорила кратко и по верхам, — магистр утёр мозолистой рукой бегущую по щеке иоаннитки слезинку.

— А было ли у меня время? Этот кошмар продолжался больше двух лет, и за неделю всё не осветишь.

— Тогда скажи, что было в том письме и к чьей могиле ты ходила?

— Мне сообщили, что аги Ибрагима-паши убили того доброго хозяина, что безвозмездно дал мне приют. Возможно, из-за меня, — слукавила девушка. — Их дому я обязана жизнью.

— Прости меня, — он смягчился и притянул госпитальерку к себе, крепко охватив её тонкий стан. Отстранив девушку, чтобы посмотреть в её лицо, он вновь приблизился, и перешёл на шёпот, — ты умная, предусмотрительная и находчивая, тебе не знакомы принципы, кроме верности Ордену, ты безжалостна к врагам, и бесконечно милостива к товарищам. Ты не боишься заявлять о своих желаниях и нуждах перед другими, тебе они безразличны. Ты не та, кем хотела выглядеть в моих глазах, и я это понял с первого же дня: ты строптивая, волевая и независимая, но передо мной ты становилась самым верным и близким человеком из всех. Не от страха перед моей должностью, а от уважения ко мне. Я видел это в твоих глазах. Я не желаю тебя порабощать и делать своей пешкой, я хочу сражаться с бесконечными противниками, пока за моей спиной стоишь ты. Знаешь, как Амараль назвал тебя во время пыток? Приспешницей Дьявола. В смысле, моей, — с бесовским блеском во взгляде проговорил магистр. Госпитальерка заулыбалась, удовлетворённая таким прозвищем. — Но я бы не стал Дьяволом в глазах врагов без тебя. Ты — мои глаза, уши, обоняние, но главное — не это, — положив ладонь на затылок Катрин, магистр прильнул к её устам, не давая отстраниться. Девушка была ошарашена, и, в то же время, впервые за последние месяцы ощутила будоражащую изнутри радость и энергию. — Ради тебя я пошёл на грех и клятвоотступничество, и, не сомневайся, сделал бы это вновь. Я уже предал орденские обеты, и теперь не отступлюсь. Мне надо написать письмо, — с загадочной ухмылкой проговорил мужчина, — и это приказ.

— Но ваш писарь — это Люсьен, — втянутая в эту игру молвила Катрин.

— Теперь нет. Он — смышлёный юнец, и я повысил его в звании.

— Вот оно как, — вскинув брови ответила Катрин.

— Приходи, когда захочешь, я буду ждать тебя весь вечер и всю ночь.

— Что же, вы пропустите Мессу?

— А на неё пусть ходят те, кто ничем другим не может помочь.

*

Сидя в кресле напротив Великого Магистра, Катрин-Антуанет залпом осушила кубок с ромом и взяла с подноса пирожное, по вкусу отдалённо напоминавшее столь полюбившуюся ей пахлаву. Видимо, сюзерен запомнил это с её рассказов и позаботился о том, чтобы повара приготовили нечто похожее, хоть у них этого не вышло, скорее наоборот — до боли захотелось восточных сладостей, как у Якуба дома.

Из соседней комнаты доносились прекрасные звуки лютни и флейты, в которых узнавалась какая-то старинная и знакомая мелодия.

— А вы знали, что у Амараля была фаворитка? — данное канцлером прозвище заставило Катрин вспомнить об одном инциденте из далёкого прошлого.

— Что? — впечатлённый таким известием о своём давнем враге переспросил Филипп. — Фаворитка?

— Да-да. Вивьен, — госпитальерка ухмылялась, довольная тем, что смогла заинтересовать собеседника.

— Но как ты узнала?

— На корабле она вошла ко мне, и начала угрожать, будто бы расскажет всем, что видела нас с вами. Она была разбита казнью любимого, и уже не боялась смерти. К тому же, она рассказала об этом другим француженкам, — увидев напряжение во взгляде магистра, она поспешила ему всё пояснить, — но османы утопили тех женщин, а нас с Вивьен и молодых гречанок взяли в рабство. Она много болтала, а я была очень зла на этот жестокий мир… Я убила её собственными руками, чем косвенно проложила себе путь к спасению. Как я ей и пообещала — я устроила им с Амаралем встречу в мире мёртвых.

Предводитель госпитальеров не мог выразить всего восхищения, переполнявшего его при одном взгляде на эту девушку: на худощавые хрупкие руки, принёсшие смерть четырём людям, на светлые глаза, от которых ничего нельзя было утаить, на алые уста, что не дрогнут, выдавая ему врагов. Она дополняла Филиппа, и в то же время была его отражением.

— О, Понтия, иди ко мне, — магистр распростёр руки, призывая госпитальерку в свои объятия. — Старый моряк скучал по твоему обществу, и молил после смерти воссоединится с той, что покоится на дне, но Посейдон оказался милостивее, чем я думал.

Катрин села к сюзерену на колени, проводя руками по его длинным седым волосам и густой бороде, ощущая исходивший от него сладкий запах рома.

— Раз на то воля Богов, — девушка с наигранной робостью коснулась губ рыцаря, дразня его и распаляя. Магистр же, вцепившись пальцами в бёдра девушки, крепче притягивал её к себе, целуя всё смелее и неистовее. В этих объятиях Катрин забывалась, и ей на миг показалось, что все пройденные невзгоды — не более, чем страшный сон.

Проснувшись посреди ночи рядом с магистром, госпитальерка чувствовала уют и удовлетворение. Убрав с себя его тяжёлую руку, она встала и вышла на балкон. Город, распростёршийся под временной резиденцией Его Преосвященнейшего Высочества, мирно спал, корабли неподвижно стояли в порту, и ни одной души не было видно на улице. Скучная и умиротворяющая картина. И неосознанно Катрин посмотрела на сияющие в небе звёзды…

Магистр открыл глаза, и увидел вдали силуэт девушки.

— Катрин, вернись, — тихо молвил он, пытаясь угадать, какие мысли не давали спокойно спать его писарю. Госпитальерка обернулась на голос мужчины, и он увидел глубокую тоску в её глазах. — Иди ко мне, я спою тебе песню.

Девушка легла на кровать и положила голову на грудь Великого Магистра. Шершавые руки пожилого воина гладили её открытую спину.

Филипп начал петь какую-то стародавнюю грустную песню на французском. Красота хриплого низкого голоса сюзерена уводила все посторонние мысли прочь и вселяла мир и равновесие в душу. Сестра Ордена расслабленно закрыла глаза, убаюканная мерным сердцебиением родного сердца. Наверное, теперь всё встало на свои места.

*

Новая земля была знойной и пустынной, но за четыре года Катрин-Антуанет привыкла. Она шествовала по левую сторону от Великого Магистра, держась на допустимом расстоянии, и лишь покинув застраивающийся центр Мдины, он взял её под руку, уже давно не опасаясь реакции Ордена. Даже спустя столько лет, предводитель госпитальеров с восхищением смотрел на своего писаря и советника, ставшего дня него даже более, чем правой рукой. Пройдя за черту четвёртого десятка, она оставалась красивой, не теряя прежней искры в глазах и своей неповторимой харизмы. Прямые белые волосы спадали на чёрное госпитальерское облачение, при первом взгляде казавшееся точно таким же, как и у её сюзерена. Многочисленные недуги, ослаблявшие истощённый бесконечными сражениями и сложностями организм иоаннитки, придали её коже бледный нездоровый цвет, но она всё так же обагрялась румянцем, когда Филипп де Вилье де л’Иль-Адам обнимал и целовал её. И Великий Магистр не избежал изменений — прежняя сила утекала с каждым днём, лицо его округлилось, отросли длинные вьющиеся волосы и окладистая борода. Августовское солнце щедро согревало мальтийские земли, прежде чем окончательно скрыться за горизонтом. Со всех сторон был слышен щебет стрижей. Их пение ободряло Катрин, чувствовавшую себя совсем уставшей и измождённой, она тяжело дышала и испытывала невыносимую головную боль. Женщина опёрлась о руку повелителя и понимала, что не может сконцентрироваться на его рассказах о постройке нового дворца, и лишь отрешённо смотрела на небо, где уже блестели первые звёзды. И вдруг в глазах писаря всё расплылось, она оступилась и упала, но Великий Магистр её поймал. Госпитальерка, сжав зубы, простонала от пронзившей её острой боли в левой части грудной клетки, и не могла ничего произнести. Она слышала, как Филипп звал на помощь, но с каждой секундой его голос звучал всё тише. Расслабленно склонив голову, женщина смотрела потухающим взглядом на небо, наблюдая за полётом птиц. Катрин уже не ощущала, как её гладили любимые мозолистые руки по охладевающим щекам, и не услышала тех слов, которые ей говорили. Француженка лежала в саду под сенью яблонь, среди упавших под собственной тяжестью спелых плодов, покоясь в крепких объятиях сюзерена.