Жизнь продленная [Иван Иванович Виноградов] (fb2) читать онлайн

Жизнь продленная

Повесть первая УТРО ПОБЕДЫ

По утрам, в первый момент пробуждения, все казалось еще неустойчивым, неутвердившимся, странно зыбким. Неясно было даже, кончилась  о н а  или же на время затихла, обманно притаилась и только ждет удобного момента, чтобы снова сердито и резко напомнить о себе. Проснувшись, надо было еще хорошенько оглядеться, осознать реальность и длительность тишины, ощутить какое-то особое благополучие своего отдохнувшего, освобожденного от многолетних напряжений тела — и лишь после этого окончательно и радостно поверить: да, О н а  кончилась! О н а  кончилась, а я живу, существую, продолжаюсь и снова могу, как прежде, что-то загадывать на будущее. Загадывать и надеяться. Потому что жизнь теперь не будет больше отпускаться людям наподобие нормированного пайка, малыми порциями, от одной атаки до другой, а пойдет себе своим естественным приятным ходом. К ней снова вернулось самое драгоценное свойство ее — протяженность во времени. И как бы там ни сложилась завтра наша дальнейшая, будто заново обретенная судьба — хуже того, что было вчера, на войне, быть не может. Даже самому незадачливому и невезучему будет лучше. Отныне все и для всех будет только улучшаться. Так что:

— Здравствуй, здравствуй, жизнь продленная! Привет тебе! Привет — и спасибо.

День начинается привольно и плавно, без выстрелов и взрывов, без нервической торопливости, без крикливо-сердитых команд, но также и без унылого равнодушия хронической усталости, которое появляется в затяжных боях. Теперь и солнце всходит по-новому, и человек встает по-человечески. Всякий нынешний рассвет — как тихая неназойливая музыка. Или пробуждение ребенка. Или первый сигнал любви… Ты едва приоткрыл глаза, а утро, а жизнь уже улыбаются тебе и что-то шелестят-лепечут на скромном языке садовой листвы.

Привет, мол, и тебе, человек! Привет — и спасибо. За тишину спасибо…

Тебя еще раз ненадолго обволакивает усыпляющая утренняя дрема или то непонятное и необъяснимое, что называли в старину полузабытым словечком — нега. И возникает нечто божественное или женственное. И проступает сквозь всю эту невразумительность чей-то прекрасный образ — ясный и чуть туманный, как летнее утро, как видение и призыв. Плоть и дух в одно и то же время. Женщина и ангел. Дразнящая и чистая. Обнаженная и целомудренная.

Кто ты? Откуда ты и к кому?

Молчит.

Улыбается.

Удаляется.

И остается одна только бодрость свежего утра. Свежего — и уже с грустцой. Потому что во всей здешней благодати, даже в ароматах сирени и яблоневых цветов, даже в родственном жужжании залетевшего в комнату шмеля, сквозит непроходящий холодок чужбины. Потому что не здесь хотелось бы тебе пробудиться и не то увидеть, проснувшись.

Какая-то неподконтрольная, неподвластная разуму сила бросает тебя к окну, к проблеску чистой синевы, и чуть ли не выносит в неоглядный простор небес.

Сквозь дальнюю синюю синь пробивается ясная ясность.

Другие там, вдалеке, цветы, иное приволье, своя особая, светлая грусть…

Здравствуй, здравствуй, далекая Россия моя, здравствуй! Со сладкой болью в груди, с незваной утренней горчинкой в глазах тихо радуюсь я тебе отсюда. Здравствуй.

Играют, дробятся на солнце родные росы, поют петухи, розовато поблескивают вдали родные окна — те, что не оплавились в огне четырехлетнего пожара, дымят и гудят заводы — те, что не разбиты в пыль бомбежками и артиллерией, кипят белой пеной сады, до которых не дотянулись когти войны. Просыпаются к новой жизни только что засеянные поля. Стучат топоры. И звучит в отстоявшемся чистом воздухе нечто такое, что ни словом передать, ни сыграть на каком-нибудь инструменте пока что никому не дано. Где-то поют. Кто-то тихонько стонет. Кто-то с надеждой и болью зовет. А поверх всего уже гуляют над миром ветры новых перемен, пробиваются сквозь пласты нетленной эпохи нетерпеливые голоса новых поколений, прорываются к Земле немотные сигналы космических глубин, неведомо что в себе таящих, — и вихрятся, зреют в потоке дней новые-новые мысли.

Время как будто приостановилось, движение замерло на взлете.

Все приготовилось к небывалому.

Все насторожилось.

Все ждет и требует продолжения.

И привычно продолжается повседневное…

1

В какое время просыпался этот зеленый северонемецкий городок, который мы будем для простоты и прочих удобств именовать Гроссдорфом, — было неизвестно. Может — в шесть, может — в восемь, а может — и в девять часов утра. Оставшиеся в нем немцы жили теперь почти что бесшумно, а советские войска, которые остановились тут девятого мая, все еще продолжали спать по-праздничному долго. Привычная команда «Подъем!» хотя кое-где и подавалась, но с большим запозданием, и никаких ее последствий, в виде поспешных построений и маршировок, не наблюдалось. Просто дневальные кричали, как петухи, свое положенное кукареку, и на том все снова затихало. Люди продолжали спать. Разве что какой-нибудь слишком старательный или просто «шебутной» командир вскинется ни свет ни заря, торопливо, как по тревоге, оденется, выбежит на крыльцо или во двор дома, к еще не растопленной кухне, и начнет шуметь:

— Старшина! Дневальный!

— Слушаю вас, товарищ командир! — появится откуда-нибудь дневальный.

— Где это вы прохлаждаетесь? Почему люди не подняты?

— Так ведь еще рано, товарищ командир.

— Что значит рано?

— Так ведь победа, товарищ командир.

— Победа, говоришь? — переспросит командир. И на всякий случай погрозит пальцем: — Смотрите у меня!

Один такой беспокойный майор, по должности командир саперного батальона, по фамилии Теленков («Теленко́в, а не Телёнков!» — непременно поправлял он тех, кто ошибался), всю первую неделю после победы вскакивал вот так каждое божье утро, давал небольшой «разгон» дневальному и, громко зевнув, возвращался в свою просторную, о мягкой мебелью комнату. Там он опять раздевался, засовывал под стерильно белые пуховые подушки ремень с кобурой и нырял под одеяло, еще не совсем остывшее. И тогда его охватывало такое блаженство, какого он вроде бы и не помнил с самого детства. Даже во сне он продолжал сознавать, какие это приятные для человека минуты, и молил судьбу, чтобы она их продлила. Не очень-то откровенный со своими подчиненными, здесь он как-то в столовой поделился с ними: самый сладкий сон не после обеда, как считают некоторые, а перед завтраком… Но тут же спохватился и начал предупреждать:

— Только не будем, товарищи, размагничиваться! Солдат и в мирное время — на войне! Особенно за границей.

— Понятно, товарищ майор, — вполне серьезно отозвался на это заместитель комбата капитан Густов.

— На том стояли и стоять будут инженерные войска! — поддержал начальник штаба Дима Полонский, которого не всегда поймешь: серьезно он говорит или подшучивает.

Замполит батальона капитан Вербовой, который редко бывал несерьезным и не любил много разговаривать, понимающе и утвердительно кивнул.

А помощник комбата по материальному обеспечению старший лейтенант Роненсон склонил голову набок, развел руками и выразительно посмотрел на дверь, которая вела из столовой в кухню.

— Если говорить о бдительности, товарищ майор, то пора бы нам уже распрощаться с нашей фрау… — сказал он.

И увидел в ответ неприкрыто сердитые, даже угрожающие взгляды Полонского и Густова. Комбат же просто-напросто «не услышал» своего помощника. У майора замечалась иногда такая славная манера: он слушал подчиненного, прямо глядя в глаза, и в то же время как будто не видел и не слышал его. Это означало, что предложение или соображение подчиненного не принимается.

Роненсон не стал продолжать.

И вошла тем временем сама фрау Гертруда Винкель, кухарка, Слегка улыбающаяся, немного торжественная, в накрахмаленном передничке, она приступила к исполнению своего привычного утреннего ритуала — поочередно подходила к «господам офицерам» с левой стороны и неторопливо, с официантским изяществом наполняла их тарелки. Вообще все ее движения и перемещения по столовой отличались своеобразным изяществом и грациозностью. Возможно, была во всем этом и некоторая нарочитость, этакое кухонное щегольство «лучшей в мире» (читай — немецкой) домохозяйки, а может, и самое банальное желание показать себя с лучшей стороны и таким образом сохранить за собой сытное место.

Фрау Гертруда Винкель появилась у саперов в тот самый день девятого мая, когда они здесь остановились. Еще накануне они, вместе со всей своей Н-ской Славгородской стрелковой дивизией, на всех парах неслись вдоль побережья Балтийского моря в район севернее Берлина. Сильно задержавшись под Данцигом, где оставалась недобитая привисленская группировка немцев, славгородцы спешили хоть немного повоевать в «районе Берлина», чтобы потом можно было с гордостью называть этот район в своих рассказах о войне. Но в дороге их застала Победа. Был получен радиоприказ: «Остановиться!» На первом же перекрестке штаб дивизии, подчиненные ему спецподразделения, и саперный батальон в их числе, свернули в сторону и оказались в Гроссдорфе. Надо было праздновать Победу. А передовая группа саперов — штаб батальона и взвод инженерной разведки — оказалась без кухни: она застряла где-то в дороге.

Тогда-то и вступил в дом Гертруды Винкель долговязый русский солдат с пузатеньким автоматом. Фрау Винкель едва успела отослать на чердак, в тайничок, свою племянницу Кристину, чтобы она не попадалась на глаза.

— Вы Гертруда Винкель? — спросил солдат.

— Да, это я, — отвечала фрау Винкель, несколько задерживая продвижение солдата внутрь дома.

— Собирайтесь, — сказал солдат.

— Куда?

— Со мной.

Фрау Винкель остановилась, посмотрела на солдата. Ей вдруг подумалось, что парень этот из бывших «восточных рабочих», потому и разговаривает по-немецки. Значит, не остается ждать ничего хорошего.

— Шиссен, я? — спросила она, предельно упрощая фразу, как невольно поступают все люди, разговаривая с чужеземцем. Дескать, ты поведешь меня расстреливать, да?

Солдат ухмыльнулся и прислонил свое длинное тело к стене.

— Испугалась, фрау?

— Нет, я не боюсь, — поспешила она ответить со всем возможным достоинством. — Но я должна знать, как мне одеться.

— Сойдет и так, — сказал долговязый. — Пошли!

На улице у него стоял немецкий мотоцикл, и, когда они оба — солдат и фрау — уселись на свои места, солдат рывком включил скорость, и у фрау Винкель безжизненно мотнулась назад голова. Все равно как чужая.

Солдат привез ее в дом бывшего хозяина пекарни, уехавшего на запад, и оставил на кухне. Это была хорошая, просторная кухня в хорошем немецком доме. Здесь жила большая до войны и немного поредевшая во время войны семья, росли красивые дети. Прямо через дорогу была — и оставалась — пекарня, хорошо налаженное предприятие, которое и сегодня продолжало действовать, обеспечивая гроссдорфцев хлебом. Там и теперь работали те же французские пекари, что при хозяине, только подчинялись уже русскому военному коменданту, хромому и крикливому, но, кажется, не очень злому…

Оставшись в кухне одна, фрау Винкель подумала о побеге. Она хорошо знала сад герра пекаря и знала, как можно через него убежать. Сердце у нее от такой мысли не просто заколотилось, а словно бы заметалось из стороны в сторону в поисках выхода и спасения. Но она все же заставила себя остаться на месте. Чему быть, того не миновать. Никуда, как видно, от  н и х  не денешься. Их теперь так много повсюду, как будто вся Россия переселилась сюда, в несчастную, побежденную Германию. И они, наверное, вправе поступать с  н а м и  как захотят: победители сами устанавливают права для себя и обязанности для побежденных…

Долговязый солдат вернулся вместе с офицером-евреем. Фрау Винкель хотела было подняться с кухонной табуретки, на которой до сих пор сидела, но почувствовала непреодолимую слабость в ногах и противную дрожь во всем теле. Больше никаких сомнений относительно своей участи у нее не оставалось. Надо было лишь призвать на помощь всю свою гордость, чтобы достойно умереть. Немцы долго умели побеждать, теперь надо уметь достойно умирать.

Ее спросили, умеет ли она готовить пищу.

— Я — немка, — отвечала она, не успев сообразить, что сегодня не очень-то выгодно гордиться принадлежностью к немецкой расе.

— Я вижу, что не француженка, — чуть насмешливо отозвался офицер, и долговязый солдат перевел его слова тоже как будто с усмешкой. — Но не в этом дело, — продолжал офицер говорить, а солдат — переводить. — Военный комендант рекомендовал вас как честную немку.

— Да-да, я хорошая немка, — подхватила фрау Винкель. — Я не имела никакого отношения…

Ей очень хотелось сразу и ясно заявить, что она не состояла в нацистской партии, что не всегда сочувствовала национал-социализму и, в частности, не имела никакого отношения к преследованию немецких евреев. Услышав все это, советский офицер мог бы получше к ней отнестись… В то же время Гертруде Винкель не хотелось заискивать. Да, наверно, и нельзя было одним таким заявлением сразу отъединить себя от всего того, что связывалось у русских в эти переменчивые годы с понятием «немцы». И она не стала продолжать.

— Все вы теперь… не имели никакого отношения, — пробурчал между тем офицер. — Вчера вы кричали: «Хайль Гитлер!», сегодня: «Гитлер капут!»

Последнюю фразу Гертруда Винкель поняла еще до перевода и согласно покивала головой. Затем она услышала:

— Мы просим вас поработать здесь на кухне — приготовить для нас праздничный обед.

— Но у меня нет продуктов, — развела она руками.

— Это не ваша забота.

Еще ей было сказано, чтобы никаких «штучек-дрючек», на что фрау Винкель отвечала, что она всегда была порядочной женщиной и никогда не позволяла себе ничего предосудительного. Ей пояснили: если что-нибудь случится со здоровьем русских офицеров, ее достанут из-под земли. «Яволь», — согласилась она.

С невеселым настроением готовила фрау Винкель этот обед. Но он, кажется, получился. По крайней мере все были довольны, все громко кричали, потом стреляли во дворе в воздух, потом пели протяжные, совсем не солдатские и скорее грустные, чем веселые, песни. Угостили кухарку водкой и смеялись вместе с ней, когда она выпила.

«Люди как люди», — сделала она в конце концов трезвый вывод.

Вечером ее отпустили, щедро одарив продуктами и коллективно похвалив такими словами:

— Фрау Гертруда — гут фрау!..

На следующий день во дворе особняка уже стояла походная кухня. Но к саперам пожаловали в гости соседи-французы, работавшие в пекарне через дорогу. Они принесли с собой горячий белый хлеб, вроде как хлеб-соль, и заговорили о победе. То есть хотели выпить. А к выпивке нужно и еще кое-что…

— Придется снова позвать нашу фрау, — сказал комбат Роненсону. — Не угощать же союзников солдатским обедом.

Роненсон попытался было высказаться в защиту солдатского обеда, но в этот момент французы очень бурно и оживленно отозвались на слово «фрау». Они заговорили сразу на трех европейских языках: своем родном, немецком и отчасти на русском, из которого знали одни только матерные слова. Они произносили эти слова с очаровательной интонацией, с ясной как день улыбкой и надеялись, что теперь-то уж наверняка будут поняты русскими союзниками. Но русские не понимали своих гостей. Ровно до тех пор, пока один из них, высокий и с усиками, получивший в дальнейшем прозвище Д’Артаньян, не объяснился с помощью общеизвестных немецких слов и жестикуляции.

— Вифиль фрау? — спросил он. Дескать, сколько надо женщин? И начал показывать на пальцах: — Айн, цвай, драй?

Тут все прояснилось, и глаза комбата Теленкова стали невидящими.

— Найн фрау! Нихт фрау! К чертовой матери фрау! — замахал он рукой.

Французам понравилось и это, особенно — «к чертовой матери!».

— А как же мне, товарищ майор? — осведомился тихонько Роненсон, имея в виду опять же фрау. Фрау кухарку.

— Тебе?.. Тебе уже сказано. И чтоб обед был не хуже вчерашнего!

На третий день Гертруда Винкель пришла, уже сама и начала с утра кухарничать. Когда офицеры проснулись, для них снова был приготовлен отличный завтрак. И тогда они подумали: а почему бы нам, черт возьми, после стольких лет питания из походной кухни не потешить себя настоящей домашней едой, пока есть такая возможность? Даже комбату понравилось это. Понравилось ему и восседать во главе большого семейного стола, чувствуя в себе некоторое гусарство, которого на самом-то деле у него никогда не было.

Так и прижилась у саперов немецкая кухарка. И даже позволила им называть себя просто по имени — фрау Гертрудой. Так сказать, по-домашнему, запросто.

2

Шла уже вторая неделя после победы.

Капитан Густов, заместитель комбата и любимец фрау Гертруды, рано встал и пошел на кухню за горячей водой для бритья. На пороге кухни он остановился, невольно щурясь от солнца и сияния кафеля, и не сразу увидел кухарку. А когда увидел, то его поразила слишком серьезная задумчивость на ее лице. Неподвижная, почти безжизненная, фрау Гертруда стояла, опершись на кухонный стол руками, и смотрела в какую-то точку за окном невидящим взглядом.

— Гутен морген! — поздоровался Густов.

Она встрепенулась.

— Гут мон, герр Густав, гут мон…

С первого дня знакомства она называла его не иначе как «герром Густавом», приняв его фамилию за имя, и, может быть, из-за этого «немецкого» имени слегка выделяла его среди других офицеров.

— Битте шён, герр Густав… пошалуста, — заторопилась она навстречу Густову, чтобы принять из его рук стаканчик для бритья и наполнить его кипятком. Она уже улыбалась со своей всегдашней приветливостью и готовностью услужить. И все тут постепенно становилось на свои привычные места.

Подобрав несколько приблизительных слов, Густов все же спросил, не случилось ли чего плохого у фрау Гертруды.

— Найн, данке, — с полной видимой откровенностью отвечала кухарка.

— Аллес ист орднунг? — переспросил Густов. — Так?

— Я, я! Так… Фсе в прятке!

— Все в по-ряд-ке! — педагогически продекламировал Густов.

— Так, — подтвердила по-русски фрау Гертруда. — Ношки и пятки.

И спросила о том, чего хотелось бы герру Густаву на завтрак.

Густов сперва не понял, о чем она, а поняв, оказался в новом затруднении: он не знал немецких названий блюд, кроме самых распространенных — суп, котлеты, чай. Однако суп на завтрак не закажешь, чай и без того будет подан, так что…

— Котлетен? — развел он руками.

— Опять котлеты? — изумилась кухарка, уже не впервые исполнявшая такой заказ.

— Гросскотлетен! — внес тогда Густов изменение. И, расхрабрившись, еще придумал «Гроссдорфкотлетен», имея в виду некое местное, так сказать, фирменное блюдо города.

Фрау Гертруда улыбнулась на это уже не дежурной, а натуральной улыбкой и начала вынимать из разных ящичков и шкафчиков всевозможные приспособления для разделки и обработки мяса, лежавшего перед ней на столе. У нее появилась возможность творчества, а это всегда вдохновляет. Движения фрау Гертруды приобрели естественность и свободу. Осталось дело, и только дело.

Правда, как только Густов направился к двери, фрау Гертруда вдруг окликнула его, готовясь сообщить что-то.

— Герр Густав!

Он обернулся.

— Спа-си-бо, — тут же отступила кухарка.

Он пожал плечами и вышел, не понимая, что это сегодня творится с нею, и не рассчитывая вполне понять, поскольку владел лишь тремя-четырьмя десятками немецких слов.

Он ушел в свою комнату бриться. А там увидел в зеркале свои не по-утреннему грустные глаза и невольно стал думать о своем, об этой своей грусти, тайной для других и болезненной для него, возникшей чуть ли не из самого счастья.

Он не хотел поддаваться ей и, побрившись, сразу постучал в стенку своего соседа и приятеля Димы Полонского. Тот не ответил. Видимо, еще спал, поздно вернувшись из своего «ме-се-бе». У него тоже любовь. Только реальная, осязаемая, здоровая.

Когда Полонский уходит вечером в медсанбат, наказав связному штаба долговязому Василю в случае чего прибежать за ним, Густову становится особенно грустно. Полонский видит это и зовет с собой, напевая такую песенку:

И Густову хочется пойти с ним, бывает просто нестерпимо хочется. Но, по-видимому, и в этом деле каждому свое. Вдруг становилось и стыдно, и боязно, и вроде как жаль было расставаться с тем Густовым, который всю войну оставался верен одной-единственной. Да и теперь она оставалась единственной — и оттого-то, наверное, так грустно жилось ему нынче…

Он постучал к Диме еще раз, продолжая стоять перед стеной и с интересом рассматривая ненавязчиво красивые, можно сказать, элегантные обои, ровно, как на машине, обрезанные, гладко наклеенные и удивительно точно подогнанные по рисунку. Хотя Густову и не удалось окончить строительный техникум (ушел по комсомольскому призыву в военно-инженерное училище), он все же считал себя причастным к этой своей первоначально избранной профессии. Надеялся когда-нибудь вернуться к ней. Все, что видел для нее полезного, старался запомнить. В последнее время даже начал кое-что записывать, и появились такие заметки:

«Что не вредно бы перенять у немецких строителей!

Первое и главное — тщательность и красоту отделки. Это касается не только самого строительства, но и производства всей строительной арматуры, оборудования санузлов и т. п. Дома нужно строить с максимумом внутренних удобств. В квартирах должно быть много стенных шкафов, подвалы и чердаки должны быть сухими и светлыми, чтобы их можно было использовать для нужд проживающих. Дрова при паровом отоплении не нужны, но небольшие кладовки в подвале все равно нужно иметь для каждой квартиры. Окна надо проектировать большие, но с малым количеством переплетов. Вообще каждую квартиру, каждую комнатку надо строить и отделывать, как для себя или для близкого человека.

Интересно, между прочим, что в некоторых домах вода из водосточных труб попадает прямо в канализацию, не заливая тротуаров.

В ванных комнатах встречается хорошее и даже привлекательное оборудование. Вода подогревается электрическим подогревателем «Protos», в котором ртутный выключатель прекращает, когда надо, нагрев…»

После того как Полонский не ответил и во второй раз, Густов отошел от стены, достал свою записную книжечку и дописал в нее насчет расцветки обоев, а потом еще о ранее замеченных духовках, или шкафах-термосах, вмонтированных в отопительные батареи. Прошелся по комнате, вышел в коридор. И, конечно же, оказался в комнате Полонского.

Заспанный начштаба, лишь на рассвете вернувшийся из медсанбата, нехотя повернул на подушке голову и с трудом разлепил глаза, густо, как у девушки, затененные ресницами.

— Ну что там? — спросил он недовольно-жалобно.

— Утро, — сказал Густов.

— Да ну тебя, Коля! Дай доспать.

Полонский сердито отвернулся к стенке. Но заснуть уже не мог в силу известного фронтового закона: если тебя разбудили — доспать не дадут.

— Какое-нибудь дело, что ли? — прогудел он в стенку.

— К тебе пришел друг-приятель, а ты его так встречаешь! — продолжал Густов в прежнем духе.

— А не мог он прийти попозже… или пойти подальше?

Все же Полонский посмотрел на часы, по привычке оставляемые на руке и ночью. Что-то заставило его сесть на постели и начать одеваться. Он молча намотал на правую ногу чистую и тонкую, из хозяйской полотняной простыни, портянку, всунул ногу в хромовый сапог с чуть отвернутым голенищем… и только тут наступило его окончательное пробуждение. На лице появилось осознанное и доброе выражение.

— Ну, здравствуй, Коля! — сказал он, словно бы только теперь увидел Густова.

— Здравствуй, Дима.

— Ты говоришь — утро?

— И утро, и солнце.

— И пусть они все сдохнут, верно?

— О н и  уже сдохли.

— А мы живем!

— Живем!

Они оказались вдруг совершенно рядом, порывисто обнялись, как после долгой разлуки и неизвестности, и тут стало твориться с ними нечто невообразимое. Они хохотали и топтались, кружась на одном месте, похлопывая друг друга по спине и плечам, а Полонский еще и подпрыгивая, поскольку был пока что в одном сапоге и боялся попасть босой ногой под густовский яловый, сорок второго размера. Это был какой-то странный прорыв еще не разрядившейся до конца победительской радости. Смеясь и топчась, они еще что-то выкрикивали, не задумываясь над смыслом, и все им казалось остроумным, веселым, радостным…

— Что тут у вас такое? — появился в комнате и третий человек, голос которого первым двоим был хорошо знаком. Это вошел комбат Теленков. — Такой шум подняли!

— По молодости лет, товарищ майор, — отвечал Полонский, возвращаясь заодно к своему стулу, чтобы уже окончательно обуться.

— Отогни, отогни! — то ли приказал, то ли посоветовал комбат, заметив, что голенища сапог Полонского щегольски отвернуты сверху. — Не хватало еще начальнику штаба нарушать форму одежды.

Сам майор был в своей парадной портупее, которая сохранилась у него еще с довоенных времен. И портупея, и ремень, и пистолетная кобура — все у него было особо добротное, из той первосортной поскрипывающей кожи, которая отпускается на военные нужды только в мирное время, когда армия не столь многочисленна. Комбат достал из чемодана это свое «кадровое» снаряжение в День Победы и с тех пор появлялся только в нем, как бы утверждая тем самым, что в армии наступает или скоро наступит новая эпоха. Снова пришло время кадровых, то есть настоящих, профессиональных военных. Их будет меньше, но зато они будут заметнее.

— Как там насчет завтрака? — полюбопытствовал майор, утихомирив своих «мальчишек».

— Скоро будет готов, товарищ майор, — доложил Густов.

— Побыстрей бы нам отработать это упражнение, а то, я слышал, Горынин собирается нас проведать.

— Вот мы и угостим его хорошим завтраком, — сказал Полонский.

— Как бы он не угостил нас выговором, — заметил майор.

— Начальству это ничего не стоит, — подтвердил Полонский с некоторым намеком. — Что большому, что маленькому.

Майор посмотрел на своего начштаба со снисходительным осуждением и направился к двери.

— Пошли завтракать!

3

Дивизионный инженер подполковник Горынин, непосредственный начальник саперов, подоспел как раз к завтраку, когда все уже сидели за столом в гурманском ожидании, а фрау Гертруда в своем накрахмаленном передничке, с почти молитвенным выражением на лице вносила заказанные Густовым «Гроссдорфкотлетен». Комбат при появлении Горынина дисциплинированно поднялся и вышел навстречу.

— Прошу к столу, Андрей Всеволодович!

— Ну что ж, не откажусь, — покосился Горынин на котлеты, затем на фрау Гертруду. — Я вижу, не зря говорят про здешнюю кухню.

И сел за стол на предложенное ему место.

Высокий, худощавый, с небольшой сединой в темных волосах, с крупным родимым пятном на щеке возле уха, Горынин сразу становился заметным в любом обществе. Сам он отнюдь не стремился к этому, но как-то уж так получалось. А здесь, у саперов, он был еще и старшим начальником, от которого подчиненные всегда чего-нибудь ждут — указания или замечания, шутки или похвалы. Так что завтрак начался чуть ли не в полном молчании.

Саперы не очень-то боялись своего дивинженера, который не бывал с ними ни слишком строг, ни придирчив. Но он оставался пока что и не слишком доступным для них, не слишком понятным. Он пришел в дивизию со славой «штрафника». Перед этим он командовал орденоносным фронтовым понтонным батальоном, — и славно командовал! — но после одного ЧП на переправе прибыл с понижением в стрелковую дивизию. ЧП состояло в том, что во время переправы один танк свалился в воду и мост разомкнулся. Экипаж танка погиб. Некоторые очевидцы утверждали, что виноват был механик-водитель танка, не сумевший справиться с управлением, но сам Горынин на суде сказал будто бы так: «Его теперь не спросишь — и с него не спросишь».

Славгородцы без восторга встретили Горынина еще и потому, что здесь уже был подготовлен и представлен на должность дивизионного инженера свой человек — из тех проверенных в деле «старичков», что протопали вместе со своей непромокаемой, «дважды болотной» дивизией от самого Волхова. Это был майор Теленков, нынешний командир саперного батальона, так, между прочим, и оставшийся без повышения. Пожалуй, он помнил об этом еще и сегодня.

Не прошло здесь незамеченным и еще одно обстоятельство. Вслед за Горыниным из далекого и сравнительно спокойного фронтового госпиталя пришла в дивизионный медсанбат молодая строгая женщина, капитан медицинской службы Завьялова Ксения Владимировна. В первый же день она встретилась с Горыниным, и стало в общем-то ясно, что она добровольно последовала сюда за своим «штрафником». Вначале это даже как-то возвысило Горынина в глазах штабистов. Но затем нашлись дотошные люди, которые заглянули в личное дело нового дивинжа и установили, что он давно женат, имеет двух дочерей, что семья его живет далеко в тылу, в Тамбове, получая от Горынина деньги по аттестату. Тут отношение к новичку снова изменилось.

Он, конечно, все это замечал и чувствовал. Однако ни объясняться, ни оправдываться не собирался. И он, и Ксения Владимировна продолжали открыто встречаться, как будто их совершенно не интересовало мнение новых сослуживцев. Использовалась всякая передышка между боями, а иногда они виделись и во время боев, если Горынину удавалось приехать в дивизионные тылы. Медсанбатовские девчонки провели даже небольшую тайную дискуссию по этому поводу. Одни осуждали смелых любовников, другие проявляли терпимость, понимая, что война — штука серьезная и долгая, а третьи откровенно восхищались. «Вот так и надо любить, девочки! — говорили они. — Без оглядки!» И при всякой возможности выказывали Ксении Владимировне свое уважение, составив со временем ее негласную маленькую гвардию.

Возможно, через эту гвардию стало вскоре известно, что семейные обстоятельства у Горынина на самом деле еще сложней и запутанней, чем выглядят в личном деле. Оказывается, еще до войны он фактически разошелся с женой.

Он был женат на дочери военного и по совету тестя сам тоже вступил в ряды Красной Армии после окончания строительного института. Для начала ему дали саперный взвод. Потом неожиданно назначили на роту: в те годы перемещения по службе совершались иной раз скоропалительно, без всякой предварительной подготовки. Горынин честно старался оправдывать доверие. И все шло у него хорошо, пока не случилась в роте крупная неприятность. Горынина быстренько сняли с должности и лишили командирского звания. Пришлось ему переселиться в казарму. А жена его, забрав дочку, в тот же день уехала из гарнизона в Ленинград, к своим родителям. Перед отъездом при всех заявила, что больше не считает Горынина своим мужем и уезжает от него навсегда.

Дома ее приняли. Отец будто бы пытался отговорить строптивицу от поспешных решений, но даже крупные военные не всегда успешно командуют в собственном доме. На сторону дочери стала мать. А у дочери и без того был неуступчивый, резковатый, в духе эпохи, характер, и кроме того, она считала, что именно так обязана была поступить комсомолка, дочь комиссара.

Та же принципиальность и тот же характер помешали ей помириться с Горыниным и тогда, когда его, повнимательней разобравшись, восстановили в прежнем воинском звании. Он приехал в Ленинград за женой-отступницей. Приехал со всеми прежними кубиками в петлицах и с охапкой цветов. Жена сказала: «Завтра тебя снова разжалуют, а мне куда?»

Он уехал один.

Вторая дочь родилась уже без него.

Не развелись они только потому, что началась война. Окончательное решение семейных дел отложили до лучших времен. Или уж до каких придется. Они оба понимали, что война может запросто, одним ударом и без их участия, разрубить этот туго затянувшийся узел.

Война, однако, ничего не разрубила, а еще больше все запутала: появилась Ксения Владимировна…

Вот какой гость (и он же начальник) пожаловал к саперам на завтрак. Не оттого ли и сам завтрак продолжался не как всегда. Все немного церемонились, старались не болтать лишнего, а кто-то, может, боялся еще и оплошать в обращении с непривычно хрупкой посудой и с фамильным серебром герра пекаря, самозвенящим при всяком неловком движении. Словом, получался вроде и не завтрак, не «прием пищи», как это значится в точных воинских уставах, а нечто похожее на официальный обед в честь какой-нибудь важной персоны в присутствии не менее высокой особы. И ясно, что не каждый фронтовик мог слишком долго терпеть все это.

Первым не выдержал Полонский:

— Кажется, я разобью сейчас тарелку или залью чем-нибудь эту вызывающую скатерть!

— Дмитрий Александрович! — остановил его Теленков, и в самом деле испугавшись.

— Ну что мы как турки какие-нибудь. Давайте говорить! Давайте ругать нас! — посмотрел Полонский на Горынина почти с вызовом.

А тот усмехнулся, аккуратно вытер полотняной салфеткой рот, положил салфетку слева от тарелки и сказал:

— Что ж, я могу подтвердить, что слухи о здешней кухне соответствуют действительности.

— Как говорили в старину — рады стараться! — подхватил Роненсон, который больше всех боялся возможных неприятностей, а теперь мог по праву гордиться.

— Мне даже захотелось перейти к вам на довольствие, — продолжал Горынин. — Как ты смотришь, Степан Афанасьевич?

— Так мы с удовольствием… если вы не шутите.

— Значит, я присылаю сегодня свой аттестат.

Все за столом, что называется, вздохнули с облегчением.

— Наверно, надо насчет кофе напомнить, — поднялся Густов, тоже довольный результатами горынинской «инспекции». — А то наша фрау что-то замечталась…

4

Гертруда Винкель давно уже не жила спокойно. На смену одним тревогам и волнениям приходили другие, новые, своей новизной еще больше пугающие. Ее настораживали теперь и добрые вести («Разве может быть в такое время что-нибудь хорошее!»). Ей, например, очень повезло с этими русскими, она была сыта, и при деле, и, кажется, в безопасности, — но и тут она не разрешала себе радоваться. Она говорила себе: это плохо кончится! Она боялась за себя, и за Кристину, и за своего Фердинанда, который неожиданно объявился, наконец-то нашелся… неизвестно только, к добру ли это.

Прошлую ночь она провела, впервые за эти годы, с мужем. Эта ночь освежила совсем было потускневшую надежду на нормальную жизнь. Она была счастливой, эта ночь, и сама фрау Гертруда — как в юности… Но вот счастливая женщина вернулась к своей повседневной жизни — и уже не радуется, а боится. Боится почти так же, как боялась ранней весной этого года, когда страх повис над всей Германией подобно густому туману, не позволяя проглянуть сквозь него ни звездам, ни солнцу, ни надеждам. Над Германией тогда как будто не стало неба, не стало простора, а сама земля немецкая словно бы сжималась и уменьшалась прямо на глазах. На нее давили уже с двух сторон. Куда тут бежать, где искать хотя бы крошечный островок нормальной жизни с тихим небом над головой — было неясно. Страшнее всего представлялись немцам, конечно же, русские с их «азиатскими ордами», как говорил Гитлер, и мстительными евреями, которые будто бы не щадят ни женщин, ни детей. Было ясно: надо от них убегать! Но куда и к кому? Кто и где ждет тебя, оставившего свой дом? Кто даст тебе кров и хлеб? Да и у кого найдется сегодня кров и хлеб для другого? Особенно если у тебя нет ни золота, ни драгоценностей.

«Лучшие немцы» Гроссдорфа уже грузили свое имущество на автомашины, соседи Гертруды Винкель торопили ее и как будто начинали подозревать в чем-то: «А вы что же не собираетесь, фрау Винкель?» Чуть ли не весь город готов был сдвинуться с места и переехать куда-то в спасительную тишину, а фрау Винкель все еще не могла бросить свой дом.

«Надо же что-то решать, — говорила она себе. — Надо же что-то решать…» Но ни сил, ни смелости для окончательного решения у нее не было. И еще Кристина все время подбавляла сомнений: «Куда мы поедем? Где теперь есть что-нибудь?» Бедная девочка уже прошла свою голгофу — от Штеттина до Гроссдорфа, потеряла на этой дороге свою мать, любимую сестру Гертруды, и больше не хотела ничего. Попав в Гроссдорф, она решила, что лучшего места искать в теперешние времена просто бессмысленно.

И все-таки они наладили тогда велосипед и тачку. И, возможно, утром отправились бы в свое самоизгнание, если бы ночью Гертруде не принесли письмо от Фердинанда.

«Дело, которым я занимался, завершается, — осторожно сообщал Фердинанд, — и теперь мы, возможно, скоро встретимся. Все зависит от дороги».

Гертруда поняла, что все зависит от той дороги, по которой будет отступать Фердинанд, и осталась ждать. Она ждала мужа каждую ночь — с вечера до рассвета, боясь только одного: как бы он от нетерпения не дезертировал. Она видела одного дезертира, повешенного на дереве при дороге, и боялась за Фердинанда. Затем, когда пришли русские, она уже хотела, чтобы он успел вовремя дезертировать, а не продолжал воевать. Наконец он стал сниться ей в самых ужасных видах — даже распятым, подобно Христу, и она решила, что его больше нет в живых. А то вдруг явственно слышала среди ночи  е г о  стук и бежала открывать…

И вот прошлой ночью они встретились. У родственников Фердинанда, в небольшой пригородной деревне. В подвале, оборудованном, как у всех, под бомбоубежище. При свете фронтового светильничка. Когда Гертруда увидела Фердинанда в гражданской одежде, исхудавшего и небритого, ее пронзила такая жалость к нему, такое сострадание, что она готова была взять его на руки.

«Почему ты не пришел прямо домой?!» — спросила она.

«Не будем пока говорить об этом», — сказал Фердинанд.

Они сели на старый диван, но почему-то не очень близко друг к другу — отвыкли!

«В Сибирь я никогда не опоздаю», — продолжал Фердинанд.

«Но почему обязательно в Сибирь?» — спросила Гертруда.

«Потому что они всех пленных направляют туда — отрабатывать за военные разрушения».

«Теперь война кончилась, и они, может быть…»

«Мы еще не знаем, что они для нас готовят».

«Они не злобные».

«Ты так хорошо их узнала?»

«Они мне ничего плохого не делали… и не предлагали».

«Хорошо, не будем об этом. Дай мне подождать, посмотреть и подумать».

«Да, да, Фердинанд, пусть так. Я сама все время чего-то боюсь… Ты ничего не слышал о тринадцатом дне?»

Гертруда услышала об этом тринадцатом дне перед тем, как пойти сюда, к Фердинанду. Она торопилась, но все же дослушала то, что шепотом передавали немцы друг другу. Говорили, будто на тринадцатый день после окончания войны начнется новая война — совместная война англо-американцев и немцев против русских…

Фердинанд, выслушав это, усмехнулся и закурил.

«Нет, — сказал он, — конец бывает только один».

Но потом вдруг задумался, словно бы что-то вспомнив, и рассказал о том, что в английской зоне оккупации немецкие воинские части действительно не расформированы до сих пор. Там свои штабы, командиры, и все получают полный армейский паек. Сами оружие собирают.

«У них там все по-другому», — закончил Фердинанд с некоторой завистью.

«Ты говоришь, будто побывал там», — заметила Гертруда, привычно чего-то боясь.

«Мы были очень близко, но не смогли пройти… Мы встречались с людьми, которые все знают».

«Значит, ты хотел уйти без меня?»

«Ты писала мне насчет эвакуации. Я думал, что найду тебя там».

«А я ждала тебя дома… Как легко мы могли разминуться — и, может быть, навсегда».

«Но этого не случилось, Герта. Теперь мы вместе — и это важнее всего. Юбер аллес!»

Они оба невесело улыбнулись. Юбер аллес! Юбер аллес!.. Где она теперь, провозглашенная «превыше всего»? Где вчерашние гимны, где трубы, игравшие бравурные, победоносные марши? Где все обещанное и несостоявшееся? Где молодость, прошедшая в каких-то непомерных вожделениях и ожиданиях и не принесшая ни единой глубокой радости, помимо тех, что дает семья?.. Но теперь даже и это, в итоге всех «побед», стало ненадежным, кратковременным, а для большинства — просто недоступным. Единственное юбер аллес…

Они придвинулись друг к другу поближе, потеснее, как молодые влюбленные, и разговаривали теперь тоже как молодые на тайном свидании — полушепотом. Ненадолго им стало совсем хорошо. Они поздно женились, мало пожили вместе, так что у них, наверно, не прошла еще первая давняя влюбленность. И все пересилила эта простая, но верная мысль: мы вместе — и это сейчас дороже всего. Ведь столько времени мечтали вот так встретиться и быть вместе, рядом, близко… Пусть даже в чужом подвале… Пусть даже на одну ночь…

В Гроссдорф она уходила ранним утром, неся на руке небольшую корзиночку с десятком яиц, как будто за ними (если кто спросит) и ходила в деревню. Ей было по-молодому легко, и она шла быстро, почти бежала, не желая пока что думать о возникших в эту ночь новых тревогах. Они были как бы отложены на будущее.

Крупное раннее солнце тоже, кажется, бежало рядом о ней, заглядывая сбоку в ее глаза. Утренние птичьи голоса, покой дымчато-росистого луга, розоватый блеск заводи на речушке — все, все было сегодня заодно с нею и существовало для нее.

Только дома она вспомнила, что должна сейчас же идти к «своим русским».

Тут разнообразные тревоги снова заполнили душу фрау Гертруды, приобретая все новые и неожиданные оттенки. Сперва ей стало боязно, как бы не испортить, пребывая в таком состоянии, завтрак для «своих русских». Потом, когда появился на кухне этот чуть губошлепый капитан — герр Густав, ей стало тревожно и за него. Она теперь не хотела бы его гибели. Ей вообще не хотелось ничьей гибели и никаких новых перемен. В теперешнем положении хорошо уже то, что все наконец-то кончилось. Без русских здесь опять могли бы взять верх те самые немцы, которые все это затеяли и довоевались до сегодняшнего положения. Они могли начать все сызнова, и тогда… что же тогда осталось бы на немецкой земле? Людей-то,наверно, не осталось бы…

Но ведь и тринадцатый день — то же самое.

«Надо что-то решать… надо что-то решать» — назойливой мелодией повторялось в ее сознании.

Она то ходила нервно по кухне, то останавливалась и окаменело смотрела в окно, заранее зная, что ничего не сможет придумать, ничего не сумеет предотвратить. Она даже упустила кофе, чего не случалось с нею и в худшие дни, если только в те дни бывал кофе. Наконец, когда капитан Густов снова появился в ее владениях в конце завтрака, она смешалась, заметалась, как будто никогда и не была трезвой, рассудительной немкой.

— Герр Густав, вы хороший человек, я ко всем вам привыкла и всех полюбила… — быстро и, стало быть, непонятно для Густова заговорила она, как только увидела его. — Вы должны понять меня…

— Подождите, я позову Василя, — остановил ее Густов, чувствуя, что тут не обойтись без переводчика.

Связной штаба Василь — это тот самый долговязый солдат, что приезжал на мотоцикле за фрау Гертрудой в День Победы. Он действительно был из «восточных рабочих», пробатрачил у богатых хозяев в Восточной Пруссии несколько лет и довольно неплохо научился говорить по-немецки. Служба у немцев научила Василя, если это не было его природным даром, некоторой изворотливости и находчивости, и сердце начштаба Полонского он завоевал тем, что в первый же день по прибытии в батальон «организовал» исправный немецкий мотоцикл.

«До́бра машина, товарищ начальник!» — сказал он, подмигивая.

«Ты можешь ездить на ней?» — спросил Полонский, давно мечтавший иметь при штабе мотоциклиста.

«Трохи можем!» — отвечал Василь не моргнув глазом.

«Тогда шпарь за моим фургоном», — распорядился Полонский.

И Василь «шпарил», на ходу осваивая управление этой «черной холерой». Он осваивал новую для него технику и руками и боками, но все же доехал. И освоил! И остался с тех пор при штабе — мотоциклистом и нештатным переводчиком…

Войдя в кухню, он тут же привалился своим длинным, вечно ищущим опоры телом к косяку двери.

— Слухаю, товарищ капитан…

Надо еще добавить, что родился и рос Василь где-то на стыке Западной Белоруссии и Западной Украины, так что в его речи проскальзывали то украинские, то белорусские, а то и польские слова, не говоря уже об интонациях.

Густов попросил его переводить и кивнул фрау Гертруде.

— Я полюбила вас всех, — повторила она еще раз. — Вы хорошо отнеслись ко мне, и я не хочу, чтобы вы и другие люди опять попали в опасность. Мне полагалось бы молчать и не ввязываться, но это так может быть страшно для всех, если в самом деле начнется…

— Вы расскажите, в чем дело, фрау Гертруда, — остановил ее Густов.

— Я сейчас скажу. Я решила все рассказать вам… Только вы не спрашивайте, от кого я услышала это. Вы обещайте мне.

— Хорошо, обещаю.

И она рассказала все, что слышала о тринадцатом дне, о новой войне, которая, может быть, уже готовится там, у англичан.

— Чепуха! Ерунда! — рассмеялся Густов. — Англичане — наши союзники.

— Я ничего не знаю, герр Густав, — начала фрау Гертруда как бы оправдываться и отступать. — Может, я не должна была говорить, но я не хочу больше никакой войны, и, может быть, вы ее не допустите.

— Не допустим, фрау Гертруда! — пообещал Густов.

— Вы не успокаиваете меня, вы уверены? — с почти детской доверчивостью спросила фрау Гертруда. Собственно, женщины и есть дети, когда разговаривают с мужчинами о войне, политике или вечной любви.

— Я убежден в этом, — сказал Густов. И добавил: — Уверен, что между этими двумя войнами мы успеем выпить по чашечке кофе.

Насчет кофе между двумя войнами — это ему даже понравилось. Это получилось истинно по-офицерски и немного по-европейски.

5

Он, разумеется, и не думал верить в этот тринадцатый или еще какой-то там день. Теперь, после всего пережитого, вряд ли нашлись бы желающие воевать. Коварные и подлые люди наверняка не перевелись на земле. Такие, которые хотели бы нас уничтожить, были и будут. Однако и у них не хватит сегодня смелости в открытую заявить о новой войне. Их тут же свяжут и посадят в тюрьму, а то и прикончат под горячую руку прямо на площади. Как всякая человеческая трагедия, минувшая война была не только трагедией, но и уроком. Ужаснувшись, люди умнеют. И, наконец, всему свое время. Сейчас наступило такое время, которое всех объединяло или смиряло. Победители законно торжествовали победу, побежденным ничего не оставалось более, как смириться с заслуженным поражением. Даже самые неискренние из наших союзников, не раз помянутые нами с осуждением, те, что до последней возможности тянули с открытием второго фронта, все и вся взвешивая на своих торгашеских (выгодно — невыгодно) весах, — даже они в эту весну были покладисты и доброжелательны, поскольку ко времени победы все же не опоздали. Не подвели знаменитые фордовские моторы. Прекрасно действовали белозубые американские полковники в белых от флагов западногерманских городах (в эту весну и сады и города Западной Германии цвели одинаковым белым цветом). Лихо катили по отличным дорогам веселые американские «джи-ай» в слегка запыленном, но не слишком пропотевшем обмундировании. Тормозили только при встрече с нашими. Кричали «ура» и свое «о’кей». От всей души лупили ваших парней и усачей по натруженным плечам и спинам. Заглядывали в глаза и становились ненадолго серьезными…

Нет, вряд ли нашлись бы в весенней Европе 1945 года люди, желающие воевать против Ивана!

И все же в том, что рассказала фрау Гертруда, содержался какой-то пакостный, дразнящий намек. Дескать, не надейтесь, граждане большевики, что теперь уже все будет тихо и мирно. Пока надо было громить Гитлера, для всех одинаково ненавистного, — это одно дело, а теперь — каждый в свою сторону. Каждый — за свою баррикаду.

В общем-то здесь не было ничего нового: два мира — две системы. Всем было ясно, что ни Рузвельт, ни тем более Черчилль не сделались за время войны красными. Но не слишком ли рано здесь хотели предсказать ход развития наших будущих отношений? Не слишком ли вызывающе?

— Война закончена — слухи продолжаются, — сообщил Густов, вернувшись в столовую, и коротко пересказал то, что услышал на кухне.

За столом посмеялись, а Полонский негромко — все же при начальстве! — выругался. Потом замполит капитан Вербовой, кряжистый сибирячок со светлым ежиком на голове, сказал совершенно серьезно:

— Эти слухи означают, что есть люди, которым хотелось бы такой войны.

— Всякие слухи отражают чьи-то желания и настроения, — поддержал его Горынин.

— И мы никогда не можем быть застрахованы от провокаций, — продолжал Вербовой.

— В принципе — да, — согласился Горынин. — И кстати сказать, — улыбнулся он, что-то про себя прикинув, — тринадцатый день — это ведь завтра, он приходится как раз на двадцать второе число — любимое число Гитлера. Двадцать второго июня сорокового года он продиктовал в Компьенском лесу условия капитуляции Франции, двадцать второе июня сорок первого — мы все хорошо помним… Все-таки немцы и без фюрера остаются мистиками.

— На всякий случай можно будет принять кое-какие меры, — предложил майор Теленков. Он любил и умел вовремя подхватить и высказать вслух предложение, кем-то подготовленное или витавшее в воздухе. Он был вполне профессиональным начальником.

— Солдат всегда солдат, — ответил на это Горынин.

И на сем дальнейшее обсуждение было прервано, поскольку вошла фрау Гертруда с дымящимся кофейником в одной руке и с кувшином молока в другой. Вся застолица подчеркнуто дружно оживилась: «О, кофе! Кофе — это хорошо, кофе — гут, даже — зер гут!» Честно говоря, никто из них, кроме, может быть, Горынина, дома кофе не пил, но то было дома, а здесь — Европа, где кофе первейший домашний напиток, и к нему полагалось проявлять почтение, им надо было восхищаться. По крайней мере перед лицом фрау Гертруды.

После кофе курильщики потянулись к своему зелью, и комбат предложил перейти в его комнату.

— Надо договорить, — сказал он.

Все перешли к нему и расселись в определенном порядке и соответствии: Горынин и Теленков — в большие мягкие кресла у письменного стола, обитые мягкой темно-зеленой эрзац-кожей, остальные — на стульях, обитых тем же материалом. Немного посидели молча, как бы осматриваясь в новой обстановке. Все здесь, в просторной комбатовской комнате, было выдержано в мягких зеленоватых тонах, и за окном тоже было зелено от разросшихся кустов сирени, словно бы зеленой шторкой отделявших дом от улицы. Лишь кое-где сквозь листву пробивалось в окно солнце, ложась светлыми пятнами на хвойного цвета ковер и резковато взблескивая на полированной поверхности мебели, на стеклах книжного шкафа, на медных запорах и ручках…

— Военный совет в Гроссдорфе, — шепнул Густову сидевший рядом с ним Полонский и тут же достал из внутреннего кармана кителя пухленький альбомчик с медной застежкой, на которой различалось даже маленькое отверстие для крошечного ключика. Альбом предназначался, скорей всего, для тайного девичьего дневничка или для стихов, но, с тех пор как попал к Полонскому, стал карманным альбомом для рисования. Пока Теленков вполголоса переговорил о чем-то с Горыниным, в альбоме Полонского уже появился контур человека, сидящего в кресле. Если разговор здесь продлится еще с полчаса, к концу будет готов чей-то портрет. Если его попросят — Полонский может даже вырвать листок и подарить рисунок незаметно для себя позировавшему человеку. У Николая Густова, у Теленкова и даже Горынина, не говоря уже о медсанбатовских девушках, немало было таких портретиков и набросков, щедро разбрасываемых батальонным художником и подписанных тремя буковками «П-ий». Или еще так: «Пий-43», «Пий-44». Сам Полонский тоже возил с собой немалое количество изрисованной бумаги, посылал иногда рисунки в редакции армейской и фронтовой газет, кое-что отсылал в Ленинград матери, — и все рисовал, рисовал, благо теперь совсем нетрудно было добывать бумагу и карандаши. К нему все давно привыкли и почти перестали замечать, когда он кого-то или что-то рисовал, — так же, скажем, как не замечают теперь родимое пятно на щеке подполковника Горынина…

— Я вот зачем пригласил вас, товарищи, — начал комбат. — Как совершенно точно заметил Андрей Всеволодович, солдат всегда солдат, а за границей тем более. И он до тех пор солдат, пока занят настоящим военным делом. Так что надо нам приступать к регулярным занятиям по боевой подготовке.

Ему никто не возразил, но по удивленной и как бы сопротивляющейся тишине комбат понял, что не вызвал среди подчиненных никакого воодушевления.

— Да-да, придется, — повторил он пожестче. — И каждому из нас надо будет пойти в роты, чтобы помочь командирам наладить учебу.

И опять ему никто не возразил (может быть, стесняясь Горынина), хотя все отлично понимали, как это теперь не просто — заставить людей заниматься строевой подготовкой или минно-подрывным делом, надобность в котором только что миновала. Теперь у всех одна всеобщая неудержимая страсть: домой! Всякими военными занятиями люди давно пресытились. Никому больше не захочется маршировать по асфальту или ползать с каким-нибудь удлиненным зарядом по мирной траве. Никому!..

И все-таки придется.

Потому что служба и после войны служба, особенно когда ты оказался в бывшем логове врага. И еще потому, что тут надо обязательно чем-то заняться, чтобы не разбаловаться. Американцы, как рассказывают, уже вовсю занялись в Германии своим священным бизнесом, не оставляя также без покровительственного внимания молодых немочек и славных славяночек (там, где они попадались), а у русских ни бизнеса, ни такого морального сознания, что все «завоеванные» немки принадлежат им, не было…

Кстати сказать, один военный медик побывал к этому времени на демаркационной линии в Чехословакии, где-то под Пильзеном, и вот что там увидел:

«Ну, про нашу заставу рассказывать нечего — тут все в порядке: постовой у шлагбаума, с флажком и автоматом, в будочке — телефонист, тоже с оружием, и сержант — начальник КПП. А у наших союзничков — пулемет на дороге, дулом в нашу сторону, и солдат — руки в брюки. Свободно прохаживается туда-сюда, потом видит — чешка идет. Свистит, хлопает по карманам, достает плитку шоколада, словом — начинаются дипломатические переговоры. Если наступает взаимопонимание, солдат берет девушку под руку и уходит на часок. Пулемет остается на дороге. «Русские так хорошо несут службу, — говорят американцы, — что мы за демаркационную линию не беспокоимся».

Побывали мы и в гостях у них. Заходим в домик. Чехи выселены. Наши солдаты, скажем, в палатках живут или, по договоренности, свободные комнаты занимают, а у них как у немцев: надо им полдеревни — всех выгоняют и расселяются как хотят. И порядок свой заводят. Снаружи домик чистенький, аккуратный, как вообще у чехов, а внутри кавардак ужасный, грязь, как в конюшне. Пустые бутылки, коробки от сигарет, этикетки и обертки от концентратов и шоколада — настоящая свалка. На койке лежит солдат в обмундировании и бутсах. Заходит офицер. Солдат на него пьяным глазом прищурился и вместо приветствия повернулся задом. Салют, капитан!

Зашли мы потом к офицерам. У тех почище. Показали нам новый пистолет, который только что получили… Они вообще все свое вооружение нам свободно показывали, а вот на кухню не пустили. Только я сунул нос, как стали передо мной двое мордастых в целлофановых нарукавниках и: «Ноу, ноу! Инстракшн!» Инструкция, мол, запрещает… Поглядели мы, как солдаты обед получают. Одно подразделение прямо через дорогу от кухни располагалось — так они, сукины дети, завели «виллис», переехали через дорогу, поставили на капот бачки с пищей и поехали обратно. Просто смех! Все страшно любят торгануть. Украдут у другой роты «виллис» и гонят к нам продавать. У них для такого дела шлагбаум открывается моментально, а у нас — порядочек, проверочка. Пока наши проверяют, хозяева «виллиса» организуют погоню… Сам видел, как воришки, не успев оторваться от погони, ударили «виллисом» в шлагбаум и хохочут. Догнали, мол? Вот вам!.. Хозяева зацепили разбитую машину и увезли… Вот так и служат…»

6

Густов отправился в свою первую роту, которой когда-то командовал. Она стояла в брошенном богатом фольварке, за автострадой, и вела там обширное хозяйство, ежедневно присылая в Гроссдорф бидоны свежего молока.

Сразу же за городом он вышел за линию насаждений и пошел вдоль канавы по густой чистой траве. Будь такая возможность, он и сапоги снял бы, чтобы пробежаться по траве босиком, как это бывало в детстве на лужайках у привольной реки Луги. Здесь была такая же, как под Лугой, трава, такие же, хотя и разгороженные колючей проволокой, поля и луга, и возникала в душе почти такая же весенняя легкость. Вот только бы еще… пробежаться! Да не в одиночку бы, а с кем-то вдвоем…

Он дошел до ручья, с ходу перепрыгнул через него, заглянул по саперной привычке в бетонную трубу, проложенную под дорогой для этого ручья, но ничего подозрительного не увидел, да ничего там, наверно, и не могло быть теперь, кроме оставленного весенним половодьем сухого мусора. А впереди уже четко обозначилась ровная, как горизонт, автострада, уходившая вправо и влево, в необозримость. Чтобы пересечь ее, надо было выйти на перекресток, и Густов вернулся на дорогу.

Перекресток был просторным, как строевой плац, и посреди него стояла знакомая регулировщица. Она стояла здесь и девятого мая, когда Густов встречал свои роты, направляя их в Гроссдорф. Тогда тут было куда оживленнее, и девушке все время приходилось работать флажком. Или отругиваться от нагловатой шоферни. Или даже решать несложные международные вопросы. Густову запомнилась одна веселая компания освобожденных французов. Они ехали куда-то в лакированной допотопной карете с вензелями, запряженной парой гнедых. Остановившись на перекрестке, союзники озарили скромную вологодскую девушку сиянием обольстительных улыбок, начали что-то выкрикивать, даже аплодировать, после чего оборванец в цилиндре, восседавший на козлах, спросил:

— Мадемуазель Катьюша, где ест Франция?

— Все теперь там едят! — махнула мадемуазель Катюша своим нарядным флажком в сторону своей России. — Валяй давай и не задерживай движение, царь-король!

Оборванец приподнял цилиндр и весьма изящно откланялся. Он представлял собою нацию, где галантность в обращении с женщиной одинаково свойственна и королю и мусорщику.

— Адье, мадемуазель!

— Будь здоров, приятель!

Вспомнив этих ребят, Густов и теперь слегка улыбнулся, отвечая на приветствие девушки, и чуть было не остановился, чтобы поболтать с нею… Но, конечно же, не остановился. Беда в том, что он слишком долго не позволял себе ни заговаривать, ни заигрывать с девушками, и теперь уже просто не умел этого делать. «Потерял квалификацию», — сказал бы Полонский. Только Густов и не имел ее. Он относился ко всему этому всегда очень серьезно, хотя уже и начинал помаленьку понимать, что слишком большая серьезность в любви приводит к немалой грусти. С его собственной серьезной любовью теперь получилось так, что он уже и не знал, чего в ней больше — радости или грусти. Как это ни странно, грусть стала брать перевес после неожиданной, подаренной войной встречи.

Осенью 1944 года дивизию перебрасывали с Карельского перешейка на Второй Белорусский фронт, и Густов попросил разрешения выехать в Ленинград на день раньше, чтобы навестить жену, недавно вернувшуюся из эвакуации. Ему разрешили. Дима Полонский в момент оформил командировочное предписание, и Густов вскочил в первый попутный состав порожняка.

Промаявшись ночь в пустом и холодном товарном вагоне, утром он был на Финляндском вокзале, а через час — в проходной института, где работала Элида, его названая жена. «Названая» потому, что в загсе они побывать не успели и поженились, можно сказать, через письма. Находясь уже на фронте, Густов оформил на Элиду денежный аттестат, и она стала числиться женой военнослужащего, а в личном деле Густова появилась хотя и не вполне законная, но и не преступная запись: «Женат. Жена Нерусьева Элида Евгеньевна».

И вот он приехал на свидание с Элидой — женой.

В проходной ему посоветовали подождать жену в скверике. Он послушно вышел. Ему самому хотелось выйти отсюда, чтобы встретиться с Элидой без свидетелей. А подождать — это теперь не страшно. Можно и не торопиться.

Увидав потом Элиду, он тоже не заспешил, не побежал к ней, как, наверное, полагалось бы после такой разлуки. Что-то в нем слегка затормозилось, потребовав минутки выжидания и узнавания. Потому что еще издали он заметил, как сильно Элида изменилась. Она и раньше-то выглядела повзрослей своего ровесника-почитателя, а теперь еще располнела, так что он встречал здесь как бы несколько другую девушку, с которой пока что не очень хорошо знаком.

Элида тоже остановилась перед ним, как бы разглядывая его или ожидая от него первых движений. Потом заметила, что он смотрит на ее накрашенные губы, и тогда быстро выдернула из-под рукава платок и несколькими твердыми движениями вытерла губы. Он обрадовался: «Не забыла!» И тут они кинулись друг к другу и поцеловались.

— Какая ты стала большая! — не очень уместно проговорил Николай, помнивший Элиду тоненькой.

— А ты совсем не изменился! — сказала Элида, пожалуй, чуть-чуть удивленно. Вероятно, он представлялся ей более мужественным, боевым, даже более рослым.

Они пошли по осенней, засыпанной первыми опавшими листьями дорожке рядом, под руку. И все у них стало постепенно возвращаться к тому, что началось в техникуме, потом чуть подзатихло, когда Николай ушел в военно-инженерное училище, и вспыхнуло с неожиданной силой в начале войны, перед опасной разлукой, и продолжалось, нагнеталось затем в переписке. Три года писем…

— Ты надолго? — спросила Элида как более практичная.

— Пока что до завтрашнего утра, — отвечал Николай.

— Ой, так что же мы! Ты подожди меня здесь, — сказала она, вытирая забытую на щеке слезу. — Я пойду отпрошусь с работы.

— Есть.

Ждать ему пришлось недолго — в войну все люди, и начальники тоже, умели с полуслова понимать чужое горе и чужую радость. Элида вернулась веселая, как отпущенная с уроков школьница.

— Вот теперь все часы — наши! — сказала она, подхватив Николая под руку.

Они пошли к Элиде домой. Она по-прежнему жила вместе с матерью в девятиметровой комнатке на последнем этаже, куда приходилось подниматься по крутой старой лестнице. Здесь война ничего не изменила. И в комнате Нерусьевых тоже все осталось по-довоенному, как будто хозяева и не уезжали из нее в эвакуацию, как будто вообще в этой семье не произошло никаких перемен. На своем месте стояла широкая двуспальная кровать, занимая почти полностью одну стенку и большую часть комнаты, на своих же местах оставались комод и узенький, жмущийся к другой стене столик, а между ними, в небольшом остающемся пространстве, — венский стул «со скрипом» — всегдашнее место для гостя.

Мать Элиды, маленькая женщина, глядя на которую трудно было поверить, что это она родила такую рослую дочь, долго удивлялась неурочному появлению Элиды, да еще с таким неожиданным гостем. Опомнившись, она стала расспрашивать, как зажила у Николая рана (незадолго перед этим он писал письма из медсанбата), не отпустят ли его по ранению совсем домой, что слышно насчет союзников и как кормят теперь на фронте. Николай тут весьма кстати вспомнил о привезенных с собой продуктах и отдал их старшей хозяйке. Она все внимательно пересмотрела, кое-что отобрала и пошла на кухню, оставив «молодых» немного пообвыкнуться друг с другом. Они в этом явно нуждались. Потому что вся их родственность и близость существовали до сих пор только на бумаге, в письмах.

После обеда они отправились погулять по городу, съездили на Невский, уже позабывший войну, сходили в кино.

И так постепенно подошла ночь.

Элида легла спать с матерью на кровати, гостю было постелено рядом с кроватью на полу. Никакого другого места в комнатке просто не оставалось, да, впрочем, и не было это место таким уж плохим. Чистые простыни, настоящая, из перьев, подушка, мягкое, не шинельное, одеяльце — что еще нужно солдату?

Вскоре к нему пришла Элида.

Правда, ее махонькая мамаша сразу забеспокоилась, заволновалась на своем слишком просторном для одной ложе:

— Как же вы так ложитесь, не зарегистрировавши?

«Молодые» промолчали.

— Война-то еще не кончилась, — продолжала мать, — мало ли что может случиться…

Густову было неловко и обидно слышать такие «деловые» слова в столь неподходящий час, но он ничего не мог вымолвить, он боялся даже дышать. В чем-то готов был согласиться с матерью: верно, война не кончилась. Верно, с ним еще всякое может случиться. Однако верно, свято было и то, что они оба вот уже три года считаются мужем и женой и лишь сегодня впервые легли в общую постель.

Они лежали молча, пока что не осмеливаясь прижаться друг к другу. Слышно было только дыхание матери да еще негромкое, прямо над ухом, пение матрасных пружин, когда мать поворачивалась. Потом затихло, кажется, все. Николай протянул свою робкую руку к Элиде… и вначале как бы обжегся и замер. Но тело Элиды не протестовало. Оно, правда, никак не отозвалось на это — ни протестом, ни приветом, да и не знал еще Николай Густов, умеет ли тело женщины как-то откликаться на первую, робкую мужскую ласку. Ничего он еще не ведал, названый муж, все было для него внове, все впервой…

Ночь эта закончилась для Густова стыдом и позором. Униженный, перепуганный, он не мог утром посмотреть в глаза Элиде и, не дожидаясь завтрака, поехал на вокзал — узнать об эшелонах своей дивизии. Он еще надеялся вернуться. Он еще надеялся, что все как-нибудь изменится к лучшему.

У воинской платформы стоял готовый к отправке состав. Люди были уже в вагонах.

— Давай бегом, Коля! — послышался откуда-то голос Полонского. — Уже дано отправление!

Густов побежал.

Едва ухватился за поручень последней платформы, как эшелон тронулся. И сразу стал набирать скорость, торопясь увезти людей в новую военную даль, ничего не позволяя менять им в своей личной жизни. Увезти подальше от семей, женщин, девушек. Война не любит делить с кем-нибудь свою жестокую власть над солдатом…

7

Весь оставшийся километр от перекрестка до фольварка Густов прошел, не замечая дороги. Однако пришел именно туда, куда надо, — в первую, бывшую свою роту. На крыльце дома его встретил нынешний командир роты капитан Иванов, больше известный в батальоне как Иванов-Борода.

Натерпелся Иванов с этой своей бородой — не приведи господи! Каждый начальник, заметив на лице капитана «лишнюю растительность», что-нибудь непременно изрекал, а капитану, хочешь не хочешь, приходилось что-нибудь отвечать. Вначале он с наивной откровенностью объяснял, что дал в училище зарок не бриться до самой победы, но ему в этих случаях неизменно советовали: «Лучше бы ты дал зарок побольше немцев убить!» Поняв бесполезность искренних объяснений, Иванов стал огрызаться — дескать, ни в одном уставе нет такого параграфа, который запрещал бы офицеру носить бороду. Но и тут ему непременно замечали, что в уставе есть параграф насчет опрятности, а какая тут опрятность, если половина лица заросла не поймешь чем… Своеобразной вершиной борьбы за бороду была беседа с армейским инспектором. В то время первая рота в изнурительных боях на Волховском фронте сильно измоталась, долго была без бани, и у солдат появились вши. Медики подняли такой шум, что его услышали в штабе армии. Оттуда примчался инспектор с группой офицеров. Первым долгом — в первую злополучную роту. Инспектор принял рапорт ротного командира, которым был тогда Густов, затем увидел лейтенанта с бородой. «Вот отсюда и вшивость!» — указал инспектор перстом на бороду взводного. Иванов покраснел всей незаросшей частью лица. «Вы меня оскорбили, товарищ подполковник… — начал он и вдруг заметил у инспектора усы. — Вы меня оскорбили, — повторил он, — хотя у вас у самого в усах-то…» Инспектор начал ощупывать-оглаживать свои богатые усы, подумав, что в них и впрямь что-нибудь запуталось или застряло. Потом он полудогадался: «Вы это серьезно сказали или в отместку?» — «Виноват, товарищ подполковник, в отместку!» — вытянулся лейтенант. Инспектору стало полегче. «А вы жох, Иванов-Борода!» — только и сказал он. И вскоре уехал. Затем начались успешные наступательные бои, начальство стало добрее и демократичнее, как это всегда бывает в пору удач, и пошел Иванов со своей бородой по дорогам наступления уже без всяких осложнений. Дошел до Германии. На второй день после победы, на этом самом фольварке, торжественно исполнил свой зарок: сбрил бороду. И стал называться в батальоне так: Иванов — Бывшая Борода…

Встретив Густова на крыльце, Иванов весело доложил замкомбату:

— Товарищ капитан, личный состав роты занимается ведением обширного хозяйства сбежавшего бауэра и мечтает об отправке на родину.

— С отправкой придется подождать, — сказал Густов, здороваясь и тоже улыбаясь. — Пока что приказано начинать занятия по боевой и политической.

— Ну и придумали товарищи начальники! — протянул ротный командир с явным неодобрением. — Больше ничего не могли?

Потом он что-то быстро прикинул в своем лукавом уме (как тогда с усами инспектора) и победно сообщил:

— А у меня некому заниматься!

— То есть как некому?

— А вот так! Давай подсчитаем, — начал ротный загибать пальцы на руке. — Двое пасут коров, двое возят к вам, в Гроссдорф, молочко, трое на дойке заняты, а еще надо и за свиньями ухаживать, и рыбешку ловить…

— Ну хорошо, пойдем посмотрим твое комплексное хозяйство, — остановил его Густов.

Иванов — Бывшая Борода повел его по двору.

На фольварке царил какой-то патриархально-идиллический образ жизни. Солдаты не без удовольствия занимались тихими полузабытыми хозяйственными делами и, пожалуй, действительно не очень-то сознавали себя солдатами. Тут были, скорее, крестьяне, колхозники, оказавшиеся хотя и не в своем селе, но в хорошем хозяйстве, которое нельзя оставлять без присмотра. Один солдат что-то строгал в небольшом приделе, пристроенном к коровнику, другой тащил к свинарнику ведро с кухонными отходами, третий разбирал-разматывал рыболовную сеть. Ротная сандружинница Муся Комарова мыла возле походной кухни подойник, и там же на каком-то длинном, защитного цвета ящике сидел рядом с молодой немкой сержант Лабутенков — в дружном молчаливом согласии они чистили картошку на обед.

— Откуда женщина? — спросил Густов с небольшой начальственной строжинкой в голосе.

— Вернулись, — ответил Иванов. — Ее отец служил тут садовником, дворником и еще какой-то ответственный пост занимал, а дочка на скотном дворе работала. Сперва они вместе с бауэром подались на запад, но где-то в дороге разошлись во взглядах и вот вернулись. Куда их девать?

Они подошли тем временем к Лабутенкову, и Густов спросил у сержанта, как настроение.

— Отличное, товарищ капитан! — молодо вскочил Лабутенков, хотя был уже не мальчишкой, имел и потерял на войне семью, сильно поседел и даже сгорбился.

— Контакты с местным населением нормальные? — чуть заметно кивнул Густов в сторону немки.

— Все в порядке.

— Смотрите, чтоб так и было!

— А как же иначе!..

— Этот седой чудак, похоже, влюбился в нашу немочку, — рассказывал Иванов немного позже. — Взял ее под свое крыло и никого не подпускает…

Они стояли уже за скотным двором, откуда был виден широкий луг и большое стадо черно-белых породистых коров на нем. Никаких пастухов поблизости не замечалось, да и не нужны они были на этом огороженном колючей проволокой лугу.

— Ну вот, двое пастухов у нас уже могут заняться боевой учебой, — усмехнулся Густов.

— Я их сейчас разыщу! Я им покажу! — начал грозить ротный своим выдуманным пастухам.

— Не надо, — остановил его Густов. — Я же сам был ротным.

— Все равно не наберем даже взвода, — упрямился Иванов.

Им не дал доспорить глухой взрыв по другую сторону фольварка, довольно сильный.

— Рыбу глушите? — уже сердито спросил Густов, потому что в той стороне было озеро.

— Наши — нет! — уверенно возразил Иванов.

— Пошли кого-нибудь, пусть узнают и приведут сюда этих рыбачков.

Иванов отправил к озеру Лабутенкова и еще одного солдата с оружием. А сам все продолжал показывать Густову хозяйство.

— На этой базе можно целый совхоз организовать, — как будто даже хвалился он. — Снять всю эту проловку (слово «проволока» ротный так за всю войну и не научился произносить правильно), поселить десяток семей — и вот тебе образцовое хозяйство.

— Это уже не наша забота, — сказал Густов.

— А я думаю, что и наша, товарищ капитан. Если мы не хотим остаться в дураках…

Когда они, сделав большой круг, снова вернулись к господскому дому, Лабутенков «доставил» на фольварк командира взвода инженерной разведки Женю Новожилова.

— Это вот они взрывали, — доложил Лабутенков.

А Новожилов с особым лейтенантским изяществом, в два фиксированных приема — раз и р-раз! — вскинул руку к пилотке.

— Товарищ капитан, лейтенант Новожилов по вашему приказанию…

— Что у тебя там было? — остановил его Густов.

— Четыре штуки «тми-тридцать пять», — отрапортовал Женя. — Просто в канаве валялись, ну мы и решили не оставлять.

— Правильно решили… Но не остатки ли это от минного поля? Может, они не успели закончить, но все же поставили сколько-то.

— Найдем, если поставили. Не первый раз…

Это правда. Дощечки с такой надписью: «Мин нет. Новожилов» — красовались на многих дорогах Польши и Восточной Пруссии. Да и здесь, за Одером, тоже. Когда у всех солдат начался негласный курортный сезон, разведчики уже на второй день после войны получили задание «проверить на мины» все периферийные дороги и мосты вокруг Гроссдорфа. И пошли проверять во главе со своим безотказным и легким на ногу лейтенантом, которого подполковник Горынин назвал как-то «светлым человеком».

Женя Новожилов и в самом деле был и легким, и веселым, и светлым. Его глаза чуть ли не всегда улыбались, если не считать того времени, когда он работал со взрывчаткой: тут его лицо становилось сосредоточенным, почти недовольным. А вот печали и грусти он, пожалуй, не знал никогда, и его любимым присловием было: «Красота — жизнь!» И еще он говаривал так: «А мне никогда не скучно. Начальство меня любит и не позволяет скучать. Чуть что — сразу команда: «Лейтенант Новожилов, есть работенка».

Начальство действительно любило его — и батальонное, и дивизионное — и за умение, и за удачливость. Потому что всегда приятнее посылать на дело человека, у которого все получается и который всегда возвращается. Его считали везучим, называли «заколдованным Женькой», а он объяснял все очень просто: «А я про  н е е  никогда не думаю, и  о н а  тоже ко мне без всякого интереса». В волховских болотах был случай, когда  о н а, то есть костлявая, все-таки погрозила Жене всерьез — большой осколок снаряда нацелился тогда прямо в сердце везучего лейтенанта. Смерть была бы неминуема, если бы на пути осколка не оказался орден Красной Звезды, только что полученный взводным. Орден превратился в этакую сильно распустившуюся пятилепестковую белую лилию, а Женя остался жив. Ему потом предлагали заменить орден на новый, а этот сдать в музей. Но он отказался: «Друзей не обменивают».

— Значит, скоро заканчиваете проверку? — спросил Густов, когда разговор о взрыве и минах сам собой исчерпался.

— Денек-другой — и мы в Гроссдорфе! Так что приготовьте для нас недельку отдыха, товарищ капитан, — ладно?

— Поговорю с комбатом.

— По закону положено, товарищ капитан, — сказал Женя чуть требовательно. — Когда другие отдыхали — мы работали.

— Все верно…

— А теперь прошу дорогих гостей к столу! — провозгласил Иванов — Бывшая Борода, поднимаясь на крыльцо господского дома.

В комнате ротного стоял внушительного вида отпотевший кувшин в окружении глиняных пивных кружек с какими-то рельефными сюжетами на боках. Женя в предвкушении доброго немецкого напитка начал потирать руки, Иванов потер непривычно голый подбородок.

— Прошу приготовить кружки! — возвестил хозяин и взялся обеими руками за кувшин.

Женя и Густов подставили кружки, приподняв пальцами островерхие оловянные крышечки — этакие миниатюрные шапки Мономаха.

Из кувшина в них полилось… молоко.

Все рассмеялись, но холодное молоко выпили с удовольствием. Женя пил не отрываясь, по-гусарски, все запрокидывая и запрокидывая голову. Глаза его и щурились, и улыбались.

— Красота — жизнь! — не то сказал, не то пропел он, оторвавшись от кружки.

И сразу вспомнил о своих разведчиках:

— А можно мне моих ребят привести молочка попить?

— Веди! — разрешил ротный. — У нас на всех хватит.

Женя почти бегом вылетел из дома, на ходу собирая под пилотку свои неукладистые, несколько длинноватые для строевого командира волосы. Во дворе он успел поприветствовать лабутенковскую немку: «Салют, майне либе фрау!» — но та ничего не ответила. «Ну и не надо! — ничуть не обиделся Женя. — Все равно наши русские — лучше!»

Гость и хозяин остались вдвоем, и гость сказал:

— Ну что ж, командир, давай подумаем над расписанием занятий…

8

Первой, кого встретил Николай Густов, вернувшись перед вечером в Гроссдорф, была Валя Романенко. В синем беретике, в форменном защитном платье и аккуратных брезентовых сапожках, она выглядела по-военному нарядно и показалась Густову особенно красивой сегодня. Он шутливо загородил ей дорогу.

— Что же ты уходишь, Валя, не дождавшись меня?

— Не надо, Коля, — устало попросила она, чем-то расстроенная.

— Он тебя обидел? — Спросил Густов, имея в виду Диму Полонского.

— Не видела я его, — пожаловалась Валя.

— Тогда я тебя просто не отпущу такую! Пойдем посидим пока у меня, а я прикажу разыскать этого зловредного типа.

— Может, лучше по улице погуляем? — предложила Валя, пожалуй уже довольная, что Густов задержал ее.

— Дома у меня шоколад есть. Американский…

Валя соблазнилась.

По пути им подвернулся Василь.

— Вы меня шукаете, товарищ капитан? — не то спросил, не то подсказал он.

— Тебя, — сказал Густов. — Найди начальника штаба и зови домой.

— Слухаю! — На сей раз Василь даже не выразил неудовольствия и проворно отправился «шукать» Полонского.

В комнате Густова Валя села у открытого в палисадник окна и как-то очень глубоко, с болью вздохнула:

— Скорей бы домой!

— Девушек, наверно, в первую очередь отпустят, — сказал Густов, извлекая из полевой сумки шоколад.

— Меня уже, можно сказать, отпустили, — сказала Валя.

— Одну?

— Вдвоем, — усмехнулась Валя.

— Вместе с Катюшей? — вспомнил Густов Валину подругу.

— Вместе с моим сыном… или с дочкой.

— Шутишь?

— Нет, Коля, не шучу. Дима, я думаю, из-за этого стал меня избегать…

— Этого не может быть! — уверенно вступился за приятеля Густов. — Ведь он каждый вечер…

— Ну-ну, говори. Каждый вечер — в «ме-се-бе», ты хотел сказать?

— А ты как будто не знаешь! — уже без прежней уверенности проговорил Густов.

— В том-то и дело, что все знаю, все поняла.

И опять она с болью вздохнула, и эта боль отозвалась в груди Густова, чуткого теперь ко всякой людской горести. И еще возникла какая-то особая, родственная, что ли, нежность, какую испытывают братья к беременным сестрам. И захотелось сказать что-то безусловно убедительное, отчего сразу развеялись бы все Валины подозрения. Это даже необходимо было — так он чувствовал.

— Валя, поверь мне…

— Тебе-то я поверила бы, Коля, — грустно улыбнулась Валя. — Тебе можно верить всю жизнь.

— У меня тоже плохо с Элидой, Валя! — вдруг совершенно неожиданно исторглось, прорвалось из сердца Густова, размягченного состраданием.

— У  в а с  плохо?!

Ее удивление было настолько сильным и искренним, что она, кажется, забыла на время о своих печалях. С того дня, как она познакомилась с Густовым, ей было известно и о его любви; собственно, и началось их знакомство с того, что Валя принесла ему, лежащему на медсанбатовской койке, сразу три письма от Элиды. «Вот как вас любят! — сказала она. — Сразу три». — «И ее так же», — ответил Густов, передавая Вале толстенькое письмо, написанное уже здесь, в медсанбате, после операции. Вале тогда очень понравилось, что он не пытался, как некоторые, скрывать свою «домашнюю» любовь ради расположения военных девушек…

Да, первым с Валей Романенко познакомился Густов, а не Полонский. Дивизия стояла тогда на отдыхе, и нетяжело раненного Густова не стали отправлять в армейский госпиталь, оставили в медсанбате. Валя была для него, пожалуй, первой военной девушкой, которая сперва приглянулась ему, а потом и понравилась. Он любил смотреть, как она ходила по палате, слушать ее слова, обращенные к другим раненым, и не слышать в них ноток лицемерия или сюсюканья. Она была спокойной и ровной со всеми, ко всем одинаково участливой, разве что чуть-чуть выделяя Густова.

Гадать, как могли бы сложиться их отношения, теперь нет смысла, потому что еще до наступления полной ясности появился Дима Полонский. Он приехал навестить друга и застал Валю сидящей на койке Густова.

— Ну вот и наш святой Николай наконец-то влюбился! — подмигнул он, как только Валя, оставила их вдвоем.

— Уже давно, Дима, и надолго, — улыбнулся на это Густов. И он не лукавил. Элида всегда была для него единственной.

— Поверь опытному человеку: одно другому не мешает, — заметил тут Полонский.

— У тебя же не было этого «одного», — сказал Густов. — У тебя все время — «другое», Дима! Откуда тебе знать — мешает или не мешает.

— Отсюда вывод: надо упорно искать это единственное, — не растерялся Полонский.

— Желаю тебе успеха… А пока расскажи, что у нас в батальоне.

Полонский начал рассказывать последние батальонные новости, а заодно и поглядывать на Валю, которая не спеша перемещалась по большой, как сарай, палатке и с несколько повышенной заботливостью занималась немногими ранеными. Она уже почувствовала эти небезразличные, заинтересованные взгляды. Вначале они рассердили ее, потом стали беспокоить как-то по-другому: Полонский был красив. И когда он вдруг позвал ее: «Валечка, вы нам нужны!» — она пошла к койке Густова почти с удовольствием.

— Я вас слушаю, — проговорила она с официальной ноткой в голосе.

— Я хочу попросить вас, чтобы вы лечили моего друга всем сердцем, — начал Полонский. — Это прекрасный геройский сапер и вернейший в дружбе человек.

— Я уже поняла, что он человек верный, — отвечала Валя. — И нетрепливый.

В последних словах был не то чтобы намек, но этакое заблаговременное предупреждение на всякий случай: трепливых не любим!

— Тогда я уверен, что вы подружитесь, — сказал Полонский.

— Мы и так уже друзья. Правда, Коля?

— Правда! — охотно подтвердил Густов.

— Но в таком случае я могу начать ревновать, — чуть игриво заявил Полонский. — Мы с Колей друзья более давние.

— Ревнуют, когда любят, — вроде как намекнула на что-то Валя.

— А я и люблю… его, — продолжал играть Полонский.

И дальше стало совершенно ясно, что уже не за Густова он хлопочет, не ему стремится помочь, а сам нацелился на Валю. Это понял Густов и, кажется, почувствовала Валя, да Полонский никогда и не боялся показать женщине, что она ему понравилась. Он вообще умел легко вступать с девушками в отношения приятельства и доверительности. Где он появлялся, там находились для него и девушки. «Не так чтобы много, но так, чтоб всегда».

С Валей, правда, начиналось у него не так, как всегда. Вернувшись в батальон, он тут же захотел повидать ее снова. Даже вышел из штаба и сел на мотоцикл. Но все же сумел вернуться и начал по памяти рисовать ее сидящей на койке раненого, под низким брезентовым потолком, в свете небольшого квадратного окошка, перечеркнутого крестом матерчатого переплета. Рисовал, рисовал — не вышло. Раненый на койке, похожий на Густова, и вся обстановка получились неплохо, а Валя — нет. Она ему явно не давалась, сопротивлялась. И тогда он, преодолевая себя, поехал на грани ночи в медсанбат — вроде бы затем, чтобы спросить что-то у Густова.

Он стал навещать Густова чуть ли не через день. Потом приехал и после того, как Густов выписался.

— Вашего друга уже нет у нас, — сулыбкой встретила его Валя.

— Я знаю… Я приехал к вам, — признался Полонский.

— Зачем?

— Повидаться.

Валя как-то мило хмыкнула, повернулась и пошла по дорожке между палатками как ни в чем не бывало. Как будто и не было здесь Дмитрия Полонского, от которого еще не отвернулась ни одна девчонка.

Он даже не обиделся на нее, хотя в первую минуту сильно разозлился. Как стоял, так и продолжал стоять на дорожке, разделявшей территорию медсанбата на две половины, смотрел, как Валя уходила, потом — как скрылась за полотняной дверью палатки. Потом стал прохаживаться, словно поджидал кого-то.

И ведь дождался! Валя вышла из палатки и вернулась к нему.

— Я поступила плохо, извините меня, — сказала она.

— Нет, нет, все, что вы делаете, — хорошо, — успокоил ее Полонский.

— А вы, видать, ох какой! — смело и этак проницательно посмотрела Валя в его глаза.

— Бывал и таким, — не стал отпираться Полонский.

— Кто каким был, тот таким и будет, — поставила Валя своеобразный диагноз. — Еще раз извините, но мне все-таки надо идти…

Валя интуитивно почувствовала в Полонском какую-то смутную угрозу для себя, для своей гордости, а может, и для всего своего будущего. Она уже любила его, но еще сопротивлялась. Заставляла себя сопротивляться.

Но встречи продолжались.

Полонский был искренен и нежен.

И Валя как-то незаметно стряхнула с себя защитную настороженность и напряженность, полностью доверилась своему чувству, своему Диме и всему тому, что пришло вместе с ним.

Начавшаяся между ними близость не показалась Вале ни предосудительной, ни постыдной. Ей было неловко перед людьми лишь оттого, что другим не выпадало быть столь же счастливыми на войне. Вон даже Коля Густов, у которого такая сильная любовь, и тот грустит в разлуке. И сколько таких людей! Если бы она могла, если бы это было возможно, она бы всем разрешила любовь и счастье на войне…

Как-то она сказала:

— Кажется, мне хватит сегодняшнего счастья на всю жизнь.

— Если даже меня убьют? — неумно спросил Полонский.

Валя, однако, не испугалась упоминания о смерти, только немного задумалась и помолчала. Затем ответила:

— Да…

9

— У вас с Элидой не может быть плохо, Коля! — справившись с удивлением, убежденно проговорила Валя. — Когда люди так любили друг друга, это не может кончиться плохо.

Она встала со стула, подошла к Густову, взяла его, как раненого, за руку.

— Не поддавайся ничему плохому, Коля. Если люди чего наговорили — не верь, сам засомневался — переубеди себя. Счастье надо беречь…

Она как будто забыла, с чем собралась уйти отсюда, или, может быть, хотела убедить Густова в том, в чем хотелось бы убедить и себя.

— Я согласен, Валя, — поспешил Густов ответить. — И я надеюсь… Это, наверное, минутное…

— Ну вот и молодец! Должны же быть на земле счастливые люди! Не должны переводиться.

— Есть быть счастливым!

Валя вдруг решила поцеловать его в щеку, и он тоже, чтобы не стоять столбом, ответно потянулся полуобнять ее, но при этом неловко прикоснулся рукой к ее груди и страшно засмущался, покраснел. Он испугался, как бы Валя не подумала, что он это нарочно.

За окном послышались тем временем звонкие шаги Полонского, обутого в хромовые сапоги на кожаной подошве, и мягкие резиновые пришлепывания огромных сапог Василя. И через минуту все здесь переменилось, все недавнее, грустно-дружественное улетучилось, а начались непривычно торопливые объяснения Полонского:

— Меня французы в плен взяли, пригласили на пиво. Союзникам я отказать не мог, не говоря уже о том, что на нынешней немецкой земле не каждый день можно выпить хоть какого-нибудь пивка. Правда, на вид оно бледноватое, но на вкус ничего. Оказывается, по соседству с нами действует пивной завод и наш комендант время от времени привозит бочонок-другой. Снабжает французов, чтобы они не так рвались на родину, а нам — фиг с маслом. Надо будет предъявить ему ультиматум, — как ты считаешь, Коля?

— Конечно…

Как ни был Густов смущен, все же он заметил, что виноватым здесь чувствовал себя Полонский. В чем его вина, Густов не знал, но видел Полонского таким, может быть, первый — или нет, второй раз. Первый был давно, когда начальник штаба изрядно подвел своего комбата и потом оправдывался… А Валя, вероятно, никогда еще не видела своего Диму таким застигнутым, смотрела на него с недоумением, словно бы не узнавала, и наконец спросила:

— Что ты так суетишься, Дима?

— Видишь — много новостей узнал, — не растерялся Полонский.

— А я подумала, что ты там что-то натворил.

— Что там натворишь! Даже не напьешься как следует.

Полонский уже овладел собой.

— Кстати, есть еще одна новость, — продолжал он почти совсем спокойно. — У моих друзей в дивизионной редакции сегодня состоится литературный вечер, и мы все приглашены. Так что сейчас мы поужинаем… Коля, давай мы втроем поужинаем у тебя в комнате.

— Сейчас я скажу фрау Гертруде, — охотно подхватил Густов.

Он просто обрадовался, что появился хороший предлог выйти из комнаты. Он по-прежнему не понимал повышенной возбужденности своего друга и еще хранил на щеке, оказывается, не безразличное ему прикосновение мягких Валиных губ, и вообще все тут становилось беспокойным, и непонятно беспокойным. Лучше было ненадолго выйти.

Впрочем, за ужином все как-то улеглось, ужин получился веселым и дружеским, и сразу после него все трое направились в другой конец Гроссдорфа, к домику дивизионной редакции. Здесь Валя почему-то остановилась и запросилась домой, в свой «ме-се-бе». Полонский поуговаривал ее, а потом вместе с Густовым проводил до медсанбата.

— Может, и я с тобой пойду, Валь? — спросил он, прощаясь.

— Нет, нет, ты иди, как наметил…

Валя осталась, Полонский и Густов пошли обратно. Некоторое время они молчали. Потом Густов все же спросил:

— У вас что-то случилось?

— Ничего, Коля-Николай, все образуется! — бодренько отвечал Полонский. — Валя немного чудачка, на все смотрит слишком серьезно, все у нее идет прямо к сердцу, а жизнь, сам знаешь, круглая… она вертится…

— Я тоже думал, что у вас серьезно, — проговорил Густов. — И Валя заслуживает того.

— А я что говорю! Валя — лучшая девушка из всех, кого я знал. Но ей прямо сразу хочется, чтобы семья, дети, а мы еще и сами не знаем, что с нами будет завтра.

— Главная-то опасность кончилась, — заметил Густов.

— А Япония?.. Вот видишь, ты и примолк. А мне ведь еще Академию художеств надо закончить, если удастся вырваться из армии… Все не так просто, Коленька!

— Но и Валю тоже надо понять.

— Надо! Я ей сейчас у тебя в комнате предложил, чтобы она поехала в Ленинград к моей маме и ждала там меня. Вот она и захотела остаться одна, чтобы обдумать… Да ты не надейся, не брошу я ее! Она ведь тебе тоже нравится, а?

— Главное — будь человеком, Дима, — не отвечая на вопрос, сказал Густов.

— На том стоим, Коля! Разве ты еще не понял?

Он обнял Густова, — дескать, неужели ты во мне можешь сомневаться? — потом чуть дурашливо и некстати продекламировал свое давнишнее:

10

— Прежде чем открыть собственно литературную часть нашего вечера, позвольте мне по праву несостоявшегося историка сделать небольшое сообщение или историко-лирическое отступление — называйте это как вам захочется…

Редактор дивизионной газеты майор Хитрово, человек с действительно хитроватым лицом, поднялся со своего председательского места. Сделав небольшую паузу, как бы выжидая тишины и внимания, он продолжил:

— Все, что я буду говорить, навеяно главным образом стремительным маршем нашей дивизии по Восточной Померании и вообще близостью Балтийского побережья. Нам приходилось слышать и самим говорить такие слова: «земля врага», «логово зверя» и тому подобное. Так вот, я должен сообщить уважаемому собранию, что само слово «Померания» происходит от поморян, то есть поморских славян. Они издавна жили здесь со своими светлоглазыми женами, растили детей и хлеб, ловили рыбу, щупая руками безграничную пространственность моря, и не знали иных тревог, кроме забот о пропитании. Где-то поблизости жили другие люди, похожие на славян внешне, такие же светловолосые и светлоглазые, но с несколько иной душой. И вот однажды славяне слышат тяжелый шаг приближающихся соседей. Они еще не понимают, что тут начинается война, а поняв, бегут в леса. Враги преследуют их, забирая попутно все, что может пригодиться, затем на долгие годы воцаряются на захваченной земле. Однако не навечно. Славяне собираются с силами и прогоняют захватчиков. Потом снова приходят германцы. Добрососедство забыто. А где нет добрососедства, там нет и мира… И вот к какому выводу прихожу я сегодня, пребывая на этой земле. Для прекращения войн человечеству мало лишь закрепить границы между странами. Это, конечно, необходимо, это само собой разумеется, однако не менее важны добрососедство и дружба. И когда я говорю об этом сегодня и здесь, то думаю прежде всего о дружбе с немцами. Да, с проклятыми у нас на родине немцами! В том числе и с теми, которые только что сложили оружие и, может быть, задумываются сегодня о том же самом. Закрепить на земле состояние мира — вот что нужно и славянам, и немцам, и вообще всем людям на Западе и на Востоке. А первое слово здесь должно, как мне кажется, принадлежать нам. И самое первое — в налаживании новых отношений с немцами…

Редактора слушали серьезно. Возможно, не все и не во всем соглашались с ним (все-таки слова «немец» и «друг» пока что не становились рядом), но никто и не возражал. Слушали, что будет сказано дальше.

Редактор же вдруг остановил себя:

— Однако я увлекся и отвлекся, и совершенно запамятовал, что у нас сегодня не лекция, а литературный вечер, как это было объявлено в афишах… напечатать которые мы, правда, не успели. Итак, выступает прозаик и главная литературная сила нашей доблестной редакции Глеб Тихомолов. Прошу!

Тихомолов сидел рядом с редактором, перебирая несколько лежащих перед ним листков голубоватой, для писем, трофейной бумаги, исписанных аккуратнейшим почерком, с большими и ровными полями. От слов редактора он застеснялся, как похваленный при родителях школьник, и опустил голову.

— Я прочитаю вам, — заговорил он глуховатым от смущения голосом, — небольшой этюд, или, может быть, зарисовку — я не знаю, как это можно назвать. В общем — послушайте, если хотите…

Промелькнувшая

Я стоял на платформе недавно разбомбленного полустанка, а к ней очень медленно, как будто с опаской, подходил воинский эшелон, сильно отяжеленный танками. Когда он потихоньку остановился, я увидел прямо над собой, в окне теплушки, военную девушку. Эшелон, как видно, остановился ненадолго — из вагонов никого не выпускали, — и моя девушка изумленно разглядывала следы работы немецких бомбардировщиков.

Моя девушка…

Пожалуй, она ехала на войну впервые. Я же стоял на платформе во всей своей многомедальной фронтовитости и гордился своей военной опытностью. Но как только глаза наши встретились, как только между нами что-то такое вмиг промелькнуло, мы оба оказались одинаково робкими, оба отвели взгляд в сторону. Потом я снова поднял глаза. И теперь во всем огромном, многообразном, во всем напряженном и вздыбленном мире не осталось для меня никого, кроме этой девушки. Все сконцентрировалось в ее лице, мягко освещенном вечерним солнцем. Мне даже показалось, что солнечные лучи слегка шевелят ее волосы — как бы перебирают в задумчивости. «Вот она, твоя единственная», — нашептывал мне кто-то.

Девушка тоже увидела во мне что-то для себя интересное. Мы с надеждой улыбнулись друг другу, и я понял, что надо теперь же, сию же минуту что-то сказать ей. Сказать надолго, чтобы мы и расставшись не потерялись. Я чувствовал, что слова мои будут поняты и не будут отвергнуты, — надо только найти нужное и достойное слово. Но не мог вспомнить ни одного такого, не опошленного другими искателями знакомства, слова… Самым надежным был бы здесь номер полевой почты, но это было бы слишком откровенно и потому стыдно…

Пока я мучился в поисках слова, эшелон стронулся с места, и под его колесами захрустел набросанный бомбежкой песок. Онемелый, бессловесный, я пошел рядом с вагоном. Потом, как бы одумавшись, остановился. Потом немного пробежал… Девушка высунула в окно свою нерешительную прощальную руку.

И это было все.

Я тоже прощально-горько помахал ей и всему вместе с ней удаляющемуся. Я понял, что никогда больше не увижу ее… и никогда не забуду. И буду вспоминать ее всякий раз, как только из моей жизни что-то уйдет. Или что-то пройдет мимо. Промелькнет. Пронесется…

А когда-то и сама жизнь вот так же…

Закончив чтение, Тихомолов перевернул свои голубые листки и приготовился сам слушать других. Но все в комнате сидели молча, словно бы ожидая продолжения. Наконец Полонский, приглядевшись к Тихомолову, спросил:

— Откуда такой пессимизм под такими розовыми щеками?

— Какой пессимизм? — удивился автор.

— «А когда-то и сама жизнь вот так же…» — уныло и печально процитировал Полонский. — Что же это?

— А я вот поняла его!

Это сказала или даже заявила единственная в данном собрании женщина — Ксения Владимировна Завьялова, подруга Горынина.

— Тогда я сдаюсь! — шутливо поднял руки Полонский. — Когда говорит женщина и врач…

— Дело не в том, кто говорит, Дмитрий Александрович, — остановила его Ксения Владимировна. — Дело в том, что все прекрасное, все, что хотелось бы нам продлить, действительно такое: промелькнет — и нет его! Остается только вспоминать.

— И грустить?

— Это уж кто как может.

— Тогда я еще соглашусь с вами, — проговорил Полонский, — потому что я не люблю грустить. Можно ведь вспоминать и радоваться: вот что у меня было! Пусть недолго, но было, досталось мне. Лично я даже войну буду вспоминать… ну, не всегда одинаково, что ли.

— Я тоже, — как бы извиняясь и в то же время радостно, сказала Ксения Владимировна. — Как бы там ни было, война принесла мне…

Тут она остановилась, как перед чем-то запретным. Не слишком смело глянула на сидевшего рядом Горынина. И храбро закончила:

— В общем, я буду не только проклинать ее…

— Вот видите, какие еще возникают у нас аспекты, — как-то значительно поднялся над своим столом майор Хитрово. Однако развивать эти возникшие аспекты не стал, а, скорее, поставил точку в разговоре. Затем, еще раз напомнив о времени и неповторимости каждого мгновения, предложил вниманию уважаемой публики того же Тихомолова, только уже как поэта.

Тихомолов неожиданно отказался.

Тогда был назван еще один «выдающийся поэт современности и непризнанный гений» (ибо во всех редакциях ответственными секретарями работают непризнанные гении) — Борис Глинкин. Он прочел несколько стихотворений о войне и загранице. После него выступил третий — лейтенант из комендантского взвода. И своеобразный парад дивизионных поэтов продолжался до тех пор, пока Ксения Владимировна не спросила:

— Мальчики, а не помнит ли кто Есенина?

«Мальчики» не спешили отозваться. Или они обиделись, или просто не помнили Есенина. Их молодость приходилась на тридцатые годы, когда критики, радетели российской словесности, обзывали Есенина и кабацким, и кулацким, и упадническим, так что лишь немногие заучивали его наизусть. Но все же нашелся здесь один такой человек. Это был подполковник Горынин. Своим басовитым, не слишком натренированным в декламации голосом он прочел:

Дальше Горынин что-то подзабыл и смущенно пропустил, проборматывая лишь отдельные строчки, но под конец все же вспомнил еще одну полную строфу:

11

И вот уже не осталось тут литературы как таковой, литературы в чистом виде — она соединилась, смешалась с реальной жизнью человеческих душ, прошедших свой «бурный проложенный путь». Кто-то еще пытался припомнить отдельные строфы или звонкие строки любимых поэтов, кто-то вслух помечтал о поэтах грядущих времен, но это уже не могло помешать начавшемуся слиянию поэзии с живой жизнью, спешащей все дальше вперед. Прошлое пережито. Душа может приостановиться на время, чтобы оглядеться и отдохнуть немного, однако впереди — будущее, и оно волнует людей все сильнее. Оттуда уже идут к нам какие-то голоса и сигналы, не совсем еще вразумительные, но звучащие явно для нас. Человек живет, конечно, в настоящем времени, иногда он живет и просто сегодняшним днем, но всегда, беспрерывно он чего-то ждет, к чему-то прислушивается и все тянется, готовится к дню завтрашнему. Он живет в сегодняшнем, но ради завтрашнего. А что там, впереди? К чему надо приготовиться?

Первое практическое помышление солдата-победителя — поскорее вернуться в свой знакомый, оставленный дома мир. Но ведь прежнего-то, довоенного мира в том привычном облике уже не существует. Война много чего натворила и на земле, и в человеческих душах. Последние годы ее, и победа в особенности, были подобны океанской волне цунами, поднявшей всех нас на гигантскую высоту… и там приостановившейся, замершей в своем огромном движении. Что тут открылось перед нами! Звездной холодной пылью замерцали еще не проторенные космические дороги. Возникла раскрепощенность пространственного и временного мышления. Создавались иллюзии неограниченных возможностей, и, по всей вероятности, именно тогда происходило как бы кумулятивное, фокусированное усиление мыслительной энергии, которая уже положила начало цепной реакции великих открытий века. Великих, радующих — и устрашающих.

Все это как будто еще впереди, но уже и сегодня.

Солдаты еще не знают, что в тайных заокеанских подземельях уже существует, уже обозначено первой буквой алфавита самое ужасное из когда-либо существовавших оружие. О нем уже сказано — не без значения! — в кулуарах Потсдамской конференции, его уже исподволь накапливают, и отсюда потянется еще одна страшная цепная реакция — гонка вооружений. Не мы начнем ее, но и нам никак не уклониться от этого. И едва ли не по каждой солдатской и человеческой судьбе пока еще таинственная «миссис А» прочертит свою недобрую линию, свою болезненную царапину. Кого-то она задержит сверх срока в армии, кого-то погонит на край света, кому-то испортит потомство, кого-то сведет до срока в могилу. Совсем, совсем скоро, в уже неотвратимое августовское утро, она вспыхнет новым злым солнцем XX века над стотысячным японским городом и в один краткий миг испепелит его. И не в то ли самое утро начнет складываться выразительно краткая формула дальнейшего нашего бытия: или — или. И возникнет отсюда совершенно неслыханная, никем еще не изведанная общечеловеческая ответственность: или — или…

Все это как будто еще впереди, и все начинается уже сегодня. Невнятными сигналами из будущего проникает в сознание уставших, израненных, истосковавшихся по простой человеческой жизни солдат-победителей. Проникает и будоражит.

Казалось бы, что может волновать их теперь, после такого грандиозного, только что завершенного дела?

Ан нет, волнует.

Слушают солдаты Время и самих себя, прислушиваются и думают. И уже понимают: все завтрашнее, все назревающее не сможет обойтись и без них, уставших.

Жизнь идет волнами, и вслед за сегодняшней волной будут подниматься все новые. С каждой из них будут приходить и новые заботы, тревоги, радости и потрясения, новая мера ответственности, расходов, потерь. Произойдут неожиданные пересмотры установившихся понятий и авторитетов, о чем сегодня даже подумать страшно. Но все это неизбежно произойдет, как неизбежным бывает освобождение идеалов от идеализма…

Не меньше, чем о всеобщем, и о том думается человеку: а как же пойдет моя собственная жизнь? Что уготовило великое Время для меня, маленького?

Но на такие вопросы Время не дает ответа.

И продолжает стоять дыбом высоко взметнувшаяся, восторгом дышащая волна…

12

А в это же самое время один здешний «маленький человек», меньше других уверенный в своем завтрашнем дне, решительно вышел из своего дома на улицу и стал пробираться к городской окраине, в пустынные росные луга, в серебристо-молочную ночь. Это была Гертруда Винкель. Она снова шла на свидание к мужу, неизвестно на сколько дней обретенному. Ей было страшно, как девчонке, идущей через кладбище; от этого страха кожа ее холодела, а временами женщина чувствовала себя как бы неодетой. Ей хотелось бежать, но она понимала, что нельзя, и сдерживала себя. Бегущий в ночи человек — это или вор, или какой-то другой преступник, кого-то боящийся. И все-таки через молодой лесок, посаженный на ее памяти, выстроившийся ровными рядками, она бежала буквально не чуя под собою ног. В лесу всегда страшнее, чем на открытом месте. Она даже ухитрялась услышать какие-то предостерегающие голоса птиц. Вот до чего все в ней обострилось и насторожилось!

Сразу за леском обозначилась огоньками и поманила к себе знакомая деревня. Фрау Гертруда поправила на руке корзиночку. Там глуховато булькнула бутылка вина, стоявшая в подвале с тех времен, когда в доме был мужчина. Еще там, в корзинке, лежала, создавая приятную тяжесть, кой-какая провизия «от русских»… Пусть Фердинанд хорошенько поест, выпьет вина, и тогда она скажет ему: «Пойдем домой!»

Целый день, хлопоча на кухне, она обдумывала, как им с Фердинандом быть дальше, и вот решила, что ничего другого не придумаешь. Раз уж все равно неизвестно, сколько времени отведено им провести вместе, так уж лучше провести это время в своем доме, в родных стенах, а не в чужом затхлом подвале, напоминающем о войне. В Гроссдорфе хотя и много русских, но зато все спокойно. И пока что никого из оставшихся в городе немцев русские не расстреляли, не арестовали. Похоже, что они и не собираются ни за кем охотиться. К самой Гертруде только один раз пришел в дом русский солдат, да и то затем, чтобы позвать кухарничать. Племянница Кристина пряталась, пряталась на чердаке, а теперь ее уже и не загонишь туда. «Зачем мне прятаться, если меня никто не ищет!» — сказал она с обидой.

Конечно, Кристина и Фердинанд — это совсем разное. Кристину если и найдут, так в Сибирь не отправят, самое большее — уложат в постель, а Фердинанда могут, конечно, забрать и отправить…

«Господи, если бы можно было сделать так, чтобы все люди забыли о прошлом и не вспоминали о нем!» — взмолилась фрау Гертруда.

Но она понимала, что это невозможно.

Она и сама не могла забыть. Вот только подумала об этом прошлом, и сразу возникла черная надпись на их калитке: «Здесь живет красная собака». Они вдвоем с Фердинандом соскабливали эту надпись, потом перекрашивали калитку, но через несколько дней надпись появилась снова. Никаким красным Фердинанд, конечно, не был, он просто хотел остаться «честным социалистом», да не так-то это было просто. Нацисты упорно переманивали к себе всех социалистов, созвали специальное собрание, на котором уговаривали и угрожали. Тогда-то Фердинанд и выступил. Он сказал, что социалистическая партия существует в Германии многие годы, что она старше НСДАП и что он не собирается изменять ей… На второй день ему и намалевали эту «красную собаку». И люди перестали заказывать Фердинанду обувь, хотя он считался лучшим в Гроссдорфе сапожником. Даже ремонтировать обувь не приносили: одни — чтобы наказать за строптивость, другие — из страха перед первыми… Фердинанд тогда начал ловить и продавать рыбу — у него были на озере за автострадой лодка и сеть. Рано утром он садился на велосипед, ехал на озеро, а к обеду возвращался с уловом. Но однажды он приехал к своей лодке и увидел, что у нее прорублено дно, а развешанная для просушки сеть вся изрезана. Он понял, чьих рук это дело, и обратился в местное отделение нацистской партии. Его там встретили такими словами: «Ну что, Фердинанд, ты видишь теперь, что твоя партия — дерьмо!» И стали убеждать его, что это сделал один из его товарищей-социалистов… И много еще чего было, прежде чем Фердинанд сдался и вступил наконец в НСДАП. «Все лучшие немцы города состоят в партии фюрера!», «Если ты настоящий немец, ты должен состоять в партии фюрера!»…

Если бы рассказать все это русским и если бы они сумели понять и поверить, то Фердинанд, наверное, мог бы и не скрываться. Но русские могут не поверить и не понять. У коммунистов все как-то по-другому. Они идут за свою партию в концлагерь и на виселицу и считают, наверное, что все должны поступать так же… Хотя бы уж объединились все партии в одну и все люди начали жить в мире, без ненависти, без убийства!

«А пока что нам надо держаться друг за друга и быть рядом, — еще издали начала убеждать фрау Гертруда своего мужа. — Пусть это не очень разумно, но будем рассуждать пока что так: хоть день, да наш! Нельзя постоянно откладывать что-то важное для жизни на лучшие времена — так можно всю жизнь прозевать».

К концу дороги она так убедила во всем себя, что не сомневалась и в решении Фердинанда. И с тем вошла к нему в подвал. Однако Фердинанд был чем-то расстроен и не очень слушал то, что она так долго обдумывала. Она умолкла. Спросила с тревогой:

— Что-то у тебя случилось?

Фердинанд нехотя и не сразу рассказал, что поссорился с одним своим бывшим сослуживцем и теперь не знает, чем все это кончится.

— Откуда же он взялся и как нашел тебя здесь?

— Мы жили тут вместе, — сказал Фердинанд.

— А где же он был вчера ночью? — встревожилась Гертруда и стала оглядывать подвал.

— Он ночевал на скотном дворе. Наверху, где корм.

— Так он, наверно, обиделся за это!

Фердинанд усмехнулся: за крышу над головой теперь не обижаются!

— Он был твоим начальником? — спросила Гертруда.

— Не то чтобы моим, но вообще-то был важной фигурой.

— Но здесь он не хозяин! Он у тебя в гостях. У твоих родственников.

— Он ушел.

— Куда?

— Это не имеет значения. Он требовал, чтобы мы пошли вместе, а я ждал тебя…

— Ты правильно поступил. И чем он дальше от нас уйдет, тем лучше.

— У него длинные руки.

Фрау Гертруда задумалась. Потом спросила:

— А русских он боится?

— Как все мы.

— Как все или немного больше?

— Может быть, немного больше.

— Тогда тебе обязательно надо идти со мной. В Гроссдорфе он не появится… Ты понимаешь?

Фердинанд задумался. Идти под защиту русских, от которых он здесь прятался, — не странно ли это? Но, с другой стороны, и здесь оставаться, пожалуй, небезопасно. И нельзя, в конце концов, провести всю оставшуюся жизнь в подвале. Надо на что-то решаться. Как ты теперь ни прячься, главное было в том, что уже совершилось и от чего нигде не скроешься.

— Ты, наверное, права, Герта, — проговорил он тихо и как-то почти обреченно. — Только… не лучше ли прямо пойти к русским?

— Нет! — испугалась фрау Гертруда. — С этим не надо спешить. С этим… чем позже, тем лучше.

Фердинанд покачал головой, не то соглашаясь, не то сомневаясь. Больше все-таки соглашаясь, пожалуй. Потому что его Герта казалась ему сейчас и практичнее, и умнее его.

— Это мое счастье, что ты есть у меня, — проговорил он, благодарно глядя на жену. — Я пойду с тобой, куда ты хочешь… куда скажешь.

Фрау Гертруда посмотрела на него с удивлением. Она не могла вспомнить, говорил ли он ей когда-нибудь такие слова, но, если бы даже и говорил, она слушала их, как впервые в жизни. Слушала с большой женской радостью, от которой по ее жилам побежала вдруг жаркая молодая кровь, возбуждая и нежность, и признательность, и ответную готовность идти куда угодно за ним.

— Собирайся, дорогой! Ужинать мы будем дома.

— Я только теперь начинаю понимать, почему люди женятся, — продолжал Фердинанд произносить непривычные слова.

— Бедный мой!..

В город она вела его, как ребенка, за руку, совершенно запретив разговаривать, а сама испытывала при этом удивительное чувство отваги, решимости, уверенности. Если бы кто-то попытался в это время отнять у нее Фердинанда, она бы дралась за него, как солдат. И в то же время у нее в голове пробегали совсем не воинственные мысли. С грустноватой мудростью она рассуждала так: счастье в пору тревог и несчастий — может быть, всего лишь забвение. Но оно все равно счастье. Короткое — оно еще больше счастье. Будем же дорожить им! Мир стал слишком непонятным и неспокойным, так что будем укреплять наш собственный мир, мир двоих…

13

В самом начале тринадцатого дня в штабе батальона появился Женя Новожилов. Он приехал вместе с «молоковозами» первой роты и внес в столовую — саперы как раз садились завтракать — запахи луговых трав и утренней росы. Прямо с порога доложил:

— Товарищ майор, взвод разведки задание выполнил, проверку дорог и мостов закончил. Мин нет.

— Хорошо. Садись с вами завтракать, — пригласил майор.

Женя снял пилотку и сел на свободный, между Полонским и Роненсоном, стул. Оглядел сервировку, провел рукой по скатерти. Осведомился у Роненсона:

— Мои ребята поставлены на довольствие?

— Ты еще спрашиваешь!

— А где они сейчас? — спросил о разведчиках Полонский.

— Идут по дороге фольварк — Гроссдорф с миноискателем. Хотя тут все изъезжено, я решил все-таки проверить обочины.

— Это ты правильно решил, — одобрил комбат.

— Теперь нам отдохнуть бы, товарищ майор, — не столько попросил, сколько напомнил Женя комбату.

Теленков повернул голову к Горынину, тот сказал: «Надо дать», — и комбат объявил:

— Неделю вас не тронем.

Женя откинулся на спинку стула, оглядел всех сидящих за столом, и все ему, как видно, понравилось, потому что он улыбнулся почти блаженно и пропел свою привычную коротенькую песенку:

— Красота — жизнь!

В сущности, для него только сегодня совершенно окончилась война и всякие контакты с нею.

Фрау Гертруда внесла для Жени тарелку, прибор, затем принесла жаркое — в этот день меню составлял кто-то другой, не Густов.

— Пошалуйста, лёйтнант! — проговорила она и улыбнулась.

— Веселая она у вас, — заметил Женя.

— Когда как, — сказал Роненсон.

А Женя стал рассказывать про немцев, с которыми, общались разведчики в деревнях:

— Даже странно как-то. Встречают без всякой опаски, приглашают в дом. Конечно, побаиваются нас, все ждут, когда мы начнем какие-то операции против них, но и про колхозы тоже спрашивают. Значит, собираются жить, а не помирать, раз колхозами интересуются. В общем — люди как люди…

Когда принялись за кофе с молоком, дверь в столовую широко распахнулась и через порог перегнулся своим длинным туловищем связной Василь.

— Германы идуть! — крикнул он.

— Какие германы? — спросили его сразу несколько человек.

— Та фрицы ж! Дюже много.

Офицеры повскакали с мест и кинулись к окнам. Майор Теленков расстегнул на ходу свою блестящую, довоенной кожи кобуру.

— Это пленных ведут, — сообщил Женя, первым, как и подобает разведчику, оказавшийся у окна.

— Интересно, интересно, — проговорил Полонский, доставая из кармана свой рисовальный альбомчик и направляясь быстрым шагом к выходу.

— Стоит посмотреть, — сказал и Горынин.

Немцы шли по четыре человека в ряд — все равно как с работы или на прогулку. Шли в ногу. Несколько человек в разных местах наигрывали на губных гармошках что-то ритмичное и легкое, другие подсвистывали гармошкам — и довольно браво. На выбритых лицах и в глазах немцев не замечалось уныния. Может, они хотели всем показать, как умеет немецкий солдат переносить даже поражение, но главное было, конечно, в том, что эти люди отлично знали теперь: впереди у них — не смерть. Пусть лагерь, пусть даже Сибирь, но не смерть. Так что марш-марш от смерти! Ко всем чертям смерть и войну!

На тротуарах все больше появлялось цивильных немцев — женщин и подростков. Вначале они продвигались от своих домиков к тротуару с боязливой неуверенностью, все равно как по заминированным дорожкам шли, но, когда с первыми ничего не сделалось, стали смелеть и другие. Они еще не знали всех правил поведения при новых властях, но не сомневались, что такие правила где-то изложены, познавать же их приходилось пока что вот такими пробными, разведывательными шажками: прошла одна женщина — значит, можно и остальным, не останавливают — значит, не запрещается. А выйти на тротуар хотелось! Многих женщин магически влекла, манила робкая, как они сами сегодня, надеждинка: не увижу ли своего? Каждой солдатке почему-то думается, что если гонят мимо дома пленных, то среди них может оказаться и ее муж… Впрочем, нередко так и случалось. По крайней мере — в России.

Какой-то молодой женщине и здесь померещилось, что она встретила своего. Она подняла руку и негромко, как-то по-домашнему, позвала:

— Фра-анц!

Ближние пленные повернули к ней, как при равнении, головы, а тот, на кого женщина смотрела, ответил ей обычной улыбкой шагающего в строю солдата: дескать, я не прочь бы заменить твоего Франца и поиграть с тобой, моя дорогая, да видишь — служба, строй, да еще сбоку Иван с автоматом. Так что до лучших времен, красотка!..

Женщина поняла, что ошиблась, и обиженно отвернулась.

А другая в это время выскочила на мостовую с каким-то пакетиком — бутербродами или сигаретами, — но встретила взгляд конвоира, и на том ее порыв затух. Она еще прошла немного с независимым видом по мостовой, затем поднялась на тротуар, так и не отдав никому свой пакетик. Конвоир, поравнявшись с нею, мотнул головой на колонну — передавай, мол, не бойся! — но женщина или не заметила этого, или уже не захотела снова попытаться сделать то, чего не смогла с первого раза.

— Далеко им до наших баб! — сделал тут серьезный вывод один из русских солдат, группкой стоявших на тротуаре. — Наши через конный конвой прорывались, под ноги лошадям кидались, чтобы передать пленному какую-нибудь лепешку или картошинку, а эти — слабы.

— Так тут и голодных нету! — показал его сосед на пленных. — Погляди хотя бы на этого… Улыба-ается! Сейчас того и гляди заорет: «Друг-камрад, Гитлер — капут!»

Немец, на которого было показано, еще шире заулыбался и согласно начал кивать головой. Все, мол, правильно, друг-камрад: Гитлер — капут!

— Ну что ты с него возьмешь!..

Немцы все шли и шли, конца колонны все еще не было видно, и на тротуарах беспрерывно возникали все новые темы для разговоров.

— Я гляжу, фрицу и в плену лучше, чем нашему Ивану было.

— Ему и после плена хуже не будет, вот увидишь!

— Ничего, мы их все-таки заставим поработать!

— И покормить придется. И пленных, и детей ихних.

— По состоянию военнопленных судят о достоинстве победителей…

Это изрек, как бы сам с собой разговаривая, Дима Полонский, быстро рисовавший в своем альбомчике. Рядом с ним, опершись на оградку, стоял Василь, и губы его кривились в усмешке явного превосходства. После многих лет унижений ему, видать, приятно было смотреть на униженных немцев. Он как будто говорил: плевал я на вас сегодня, фрицы! Плевал на высшую расу! Вон мы как гоним вас по дорогам!.. Когда один пленный сказал что-то фрау Гертруде (она тоже вышла на улицу), Василь злорадно рассмеялся.

— Ты что? — спросил его Полонский.

— Вин позвал с собой нашу фрау, а вона… побачьте!

Полонский глянул и тотчас же перевернул листок в альбоме — начал рисовать женщину.

В глазах у Гертруды стояли слезы, но в лице и во всей осанке чувствовалось напряженное достоинство. С таким же выражением на лице она спрашивала Василя: «Шиссен, я?» — и готова была идти на смерть не плача. Теперь она тоже чувствовала некую обязанность держаться именно так. От марширующих сотен немецких мужчин на нее, видимо, повеяло какой-то прежней их силой и мощью. Когда немцы идут в строю, всегда видишь организованность, мощь, стройность. И не только на берлинских площадях, не только на грандиозных военных парадах. Вот эта же самая гроссдорфская улица, кажется, еще помнила, когда по ней маршировали отряды Имперского трудового фронта, строившие перед войной автостраду. Это были мирные землекопы, но ходили они, как гренадеры, а их начищенные до солнечного сверкания лопаты воспринимались как боевое оружие…

Было, было что вспомнить немецким женщинам, если говорить о военизированных шествиях, маршах, барабанах. Чего другого, а этого немцам всегда хватало. И не оттого ли фрау Гертруда, отнюдь не фашиствующая немка, тоже вдруг пережила отшумевшие восторги минувших дней.

— Если она все-таки должна отравить нас, то это произойдет сегодня, — пошутил Полонский, вглядываясь в лицо фрау Гертруды и пытаясь изобразить ее на бумаге.

— Вару́м — почему? — чуть ли не поверив, спросил Василь.

— Из патриотических чувств…

Опираясь на толстую трофейную палку, украшенную множеством медных бляшек с рельефными видами немецких городов, прикостылял к саперам комендант Гроссдорфа лейтенант Бубна, хранитель порядка и несносный матерщинник.

— Хорошо идут, мать иху так! — похвалил он немцев.

И сам же начал объяснять себе:

— А чего им не идти, так иху мать? Не в концлагеря, не в крематории гонят.

В разговорах о немцах лейтенант Бубна был неумолимо суров. «Вы их жалеть-то погодите! — внушал он саперам еще при первом знакомстве. — Немца пожалеешь — сам пропадешь. Им теперь всем надо пройти через хороший страх, чтобы они потом по-человечески рассуждать начали. И чтоб навсегда запомнили: идешь воевать в Россию — готовься увидеть Ивана в своем собственном доме… Я их тут воспитываю — будь спок, и прошу мне моих немцев не портить всякой там жалостью и благотворительностью…» Так он бахвалился в первый день знакомства со своими соседями-саперами. А на второй день старший лейтенант Роненсон слышал в продотделе дивизии, как тот же суровый лейтенант Бубна выколачивал там продовольствие. «Мне город кормить надо — вы понимаете или нет? — кричал он. — Да, немок! И немчат в первую очередь… Я для чего тут был оставлен еще во время боев? Чтобы жизнь продолжалась! Так было мне сказано, и так я понимаю свою миссию!» Знал он, оказывается, и такие слова, как «миссия», не только матерные… Наконец, там же, в продотделе, вдоволь накричавшись и кое-чего добившись, он «удивлялся сам на себя»: «Узнала б моя покойная мама, что ее сын, хромой от немцев, теперь тут о прокормлении немок хлопочет! Она меня, наверно, из могилы вытолкает, когда мы там встретимся».

14

Движение колонны стало отчего-то замедляться и постепенно прекратилось совсем. Беспокойно начали перекликаться между собой конвоиры: «Что там случилось?» — «А бис их знае!» — «Придумали тоже — останавливаться в городе!»

Однако остановка все же произошла, и конвоирам ничего больше не оставалось, как понадежнее отделить своих подопечных от тех людей, что стояли на тротуарах.

— Ребята, отступите подальше от мостовой! — просили они русских солдат. — Фрау, цурюк, цурюк! — без особой вежливости оттесняли назад немок.

И солдаты и немки понимающе отступали поближе к домам.

Потом в этом коридоре между сплошной стеной пленных и жиденькой цепочкой любопытных появился бегущий солдат-сапер. Женя Новожилов, увидев его, выступил на свободное пространство, и солдат с ходу остановился перед ним, начал негромко, чтобы не все слышали, докладывать. Он запыхался, пока бежал, и через каждые два-три слова хватал ртом воздух.

— Товарищ лейтенант… в дорожной трубе… там, рядом с перекрестком, — фугас… Взрыватели сверху и сбоку… Похоже, что на полную… неизвлекаемость установлен… Придется взрывать, наверно, вместе с трубой… А тут еще немцев этих привалило…

— Насчет взрывать — надо еще посмотреть, — не согласился Женя. — Сейчас я доложу комбату.

Майор Теленков уже нетерпеливо поджидал, когда о нем вспомнят.

Женя подошел и доложил.

— Колонну, значит, твои ребята остановили? — догадался комбат.

— Так точно!

— Это правильно сделали. А то не хватало нам, чтобы под немцами взорвалось… Кто у тебя там остался?

— Сержант Четверухин.

— Ну, это толковый парень.

Комбату надо было принимать решение и не очень-то задерживаться с этим. Но он явно боялся. Взрывать дорогу в мирное время — это не шутка. Поэтому майор Теленков и тянул, и задавал необязательные вопросы, делая вид, что уточняет обстановку. Не удержался он и от того, чтобы слегка не упрекнуть Женю:

— А ты докладывал: «Мин нет!»

— Виноват, товарищ майор, поторопился.

— Так оно всегда и бывает, когда торопимся…

Не привыкший к неудачам и замечаниям, Женя покраснел так, что это стало заметно даже на его сильно загоревшем на полевых работах лице. Ему не пришло в голову даже такое самоочевидное оправдание, что это же он, а не кто-нибудь другой приказал разведчикам еще раз посмотреть давно проверенную дорогу. В том, что фугас обнаружили, была, в сущности, не вина его, а заслуга. Но Женя не умел оправдываться, не имел такого опыта, он умел только делать дело и отвечать за то, что ему поручено.

— Понимаешь, что тут будет, если мы рванем дорогу? — продолжал маяться сам и мучить Женю комбат.

— Мне бы мотоцикл, товарищ майор, — попросил Женя. — Я бы сам на месте…

— Так это можно! — кажется, почувствовал некоторое облегчение комбат. — Начальник штаба!

Полонский уже стоял рядом, поняв, что происходит нечто серьезное.

— Василь! — позвал он.

И Василь оказался рядом.

— Я за́раз… я за́раз, товарыщ старший…

— Посмотри все хорошенько и внимательно, — напутствовал комбат, пока еще оставалось время, Женю Новожилова. — Конечно, не рискуй… словом, не тебе объяснять, как обращаться с фугасами.

Теперь не только комбат, но и Женя почувствовал облегчение — оттого что комбат начал разговаривать просто о деле, без всяких недовольств и замечаний.

— Не в первый раз! — сказал Женя.

— Я думаю…

Василь подкатил на мотоцикле, и Женя на ходу одним махом впрыгнул в коляску, а прибежавший с перекрестка сапер вскочил на сиденье сзади водителя. И они помчались между колонной пленных и тротуаром, пробивая и расширяя гудками дорогу. Немки на тротуаре начали перешептываться между собой, а ко всемупривычные пленные просто стояли, печально поглядывали на дома, на людей и ждали, пока им скомандуют двигаться дальше. Никакое недовольство задержкой или повышенное к чему-либо внимание были теперь им неведомы. В ближайшее время жизнь не могла принести им каких-либо резких перемен, и они ничего такого не ждали.

Саперы-штабисты собрались потеснее вокруг комбата и Горынина и пытались понять для себя, как этот фугас не был обнаружен раньше. Первая мысль была, конечно, такая: его поставил кто-то недавно. Однако не было слышно, чтобы немцы хоть где-нибудь что-то заминировали или взорвали после окончания войны. Похоже, что они и не собирались вести партизанскую войну, сразу и окончательно уверовав в свое поражение… Но как же все-таки появился этот фугас? Нельзя же предположить, что он оставался здесь со времени боевых действий и никем не был обнаружен… Густов вспомнил и рассказал товарищам, что вчера, переходя ручей, он по привычке заглянул в эту дорожную трубу, но ничего подозрительного не заметил. Правда, он должен был признать, что подробно трубу не обследовал, ибо не сомневался, что она обследована задолго до него… А что, если фугас появился минувшей ночью?..

— Товарищ майор, — обратился Густов к комбату, — я хочу тоже посмотреть на этот подарок.

— А зачем? — не понял майор. — Женя справится.

— Я хочу сравнить с тем, что видел вчера… Конечно, я не запомнил все до мелочей, но, может быть… Все-таки интересно: старый он или сегодняшний?

— Ну, смотри, я не держу тебя, — разрешил майор. — Только успеешь ли? Женя работает быстро, сам знаешь.

И Густов действительно не успел.

Когда до трубы оставалось с полкилометра, над дорогой поднялся черный рваный куст выброшенной земли с красным огненным сердечником внизу и раздался взрыв…

15

Потом, когда хоронили Женю, все еще не веря в реальность его гибели и словно бы надеясь на возможность воскрешения, люди продолжали высказывать догадки и предположения. Одни считали, что фугас был установлен на неизвлекаемость, а Женя понадеялся на свою опытность и взялся его обезвреживать, чтобы не рвать дорогу. Другим казалось, что виной всему могла стать торопливость, поскольку работал Женя на виду остановленной, как бы нависшей над ним колонны военнопленных. Он, конечно, нервничал и потому, что получил замечание от комбата. Наконец, было высказано предположение о химическом взрывателе, у которого как раз в тот момент истекло время. Правда, разведчики сняли один механический взрыватель и послали человека с докладом, после того как обнаружили еще одну оттяжку, уходившую в землю. Выходит, взрывателей хватало и без химического. Разведчики уже решили про себя взорвать все эти устройства к чертовой бабушке вместе с трубой и дорогой. Женя, однако, захотел посмотреть сам. Отогнал всех на безопасное расстояние и остался работать один. Минуты за две до взрыва он выглянул из трубы, как будто хотел что-то попросить или кого-то позвать, но тут же снова скрылся, так и не позвав никого.

Версией насчет химического взрывателя заинтересовался отдел контрразведки «Смерш». Если химический — значит, недавно установленный. Значит, где-то неподалеку есть преступник.

В батальон пришел общительный рослый капитан по фамилии Александров, который бывал у саперов и раньше. Поговорил чуть ли не со всеми разведчиками. Но они и сами мало что понимали. Фугас был засыпан старым сухим мусором. Свежей земли никто не видел. Докопались до одного взрывателя, потом увидели оттяжку… Они теперь проклинали себя за то, что не взорвали фугас сами, без всякого доклада командиру. Пусть бы они нарушили его заповеди («Самый лучший разведчик — дисциплинированный, самый храбрый сапер — осторожный»), пусть бы их всех потом как угодно наказывали, зато жив бы остался Женя…

Капитан на это ничего не отвечал, только слушал.

Он зашел потом к Густову — вроде как проконсультироваться насчет разных типов взрывателей. Но он не избегал и таких вопросов:

— Почему вы шли тогда полем, а не дорогой и почему заглядывали в эту дорожную трубу? У вас ведь не было такого задания?

— Не было, конечно, — отвечал Густов. И вдруг почувствовал, что краснеет…

В самом деле: как ты расскажешь контрразведчику о том, что за полосу оградительных насаждений тебя вынесло какое-то ребячество, какое-то странное для взрослого человека желание пробежаться по травке? И как объяснишь, почему сапер, не имея на то специального задания, заглядывает порой под мосты, присматривается к лежащей поперек дороги проволоке? А если сумеешь объяснить это, то как ответишь на следующий вопрос:

— Говорите — привычка? Но почему же вы не подумали о том, что идти по обочине более опасно, чем по проверенной, исхоженной и изъезженной дороге? На обочине могли быть мины…

— Знаете, я не подумал о них тогда. Просто в голову не пришло… Видимо, победа ослабила какие-то пружинки.

— А не могло того же случиться и с Новожиловым?

— Думаю, что нет! — уверенно возразил Густов. — Он все время накачивал разведчиков: не расслабляться! Сегодня мин нет — хорошо, но это не значит, что их не будет и завтра.

— Но к тому времени он считал, что все закончено и впереди отдых.

— Он мог так думать, пока не подошел к фугасу. Дальше начинает работать опыт.

— Значит, оказался недостаточным опыт?

— Нет, он знал дело. Он все умел, с чем только сталкивался.

— Тогда что же — мистика?.. У него не было каких-нибудь причин для самоубийства? — вдруг спросил Александров.

— Да нет, что вы, товарищ капитан! — обиделся за Женю Густов. — Скорее у меня… или даже у майора Теленкова могло возникнуть такое желание.

— А почему у вас или у Теленкова?

— Да нет, это я к слову, — опять начал краснеть Густов.

— Ну, хорошо, — согласился капитан с таким объяснением. — Теперь скажите: вы или кто-нибудь в батальоне знали о предстоящем прохождении пленных через Гроссдорф?

— Я — нет… Ну, а если бы знал, так что?

— Ничего. Иногда задаются и нелепые вопросы… А что говорила ваша кухарка насчет тринадцатого дня?

16

Женю похоронили у самого перекрестка, чтобы могила его была видна всем едущим и всем идущим. Дали положенные три залпа из винтовок. Постояли над могилой и после того, как все было закончено. Веселый, улыбающийся с обелиска Женя Новожилов не хотел отпускать своих товарищей. «Красота — жизнь!» — как будто говорил он им, не признавая смерти. И саперы стояли, смотрели на его неуместную улыбку, перечитывали слишком официальную и вроде бы не имеющую отношения к Жене надпись на обелиске: «Новожилов Евгений Сильвестрович. 1.V.1924—22.V.1945». Кажется, никто, кроме начальника штаба, не знал, что у Жени было такое строгое отчество — Сильвестрович. Для всех он был Женей — и для друзей, и для девушек, и для начальства. И всегда был веселым. Когда стали искать фотографию для обелиска, то ни у кого не нашлось фотографии без улыбки. Только в личном деле. Но разведчики не приняли ее — слишком маленькая, и на ней командир взвода не похож на себя…

Саперы уходили с перекрестка, когда на нем — все равно как почетный караул у могилы — сменялись регулировщицы.

На другой день разведчики отправили родителям Жени письмо, подписанное всем взводом, и те немногие Женины вещи, что оставались во взводе. Сверх того один сапер положил свои часы, другой — серебряный портсигар, хотя Женя никогда не курил.

В этот же день к комендатуре пришли три немки с цветами из своих палисадников. Они стали объяснять коменданту, что хотели бы положить цветы на могилу погибшего русского лейтенанта, но еще не знают, разрешается ли это делать. Если им, немкам, не разрешается, то пусть это сделают сами русские.

Лейтенант Бубна стоял перед женщинами на терраске комендатуры, опираясь на свою палку, и слушал, как переводчица Зоя, миловидная грустноватая девушка, пересказывала слова немок. Выслушав, подумал, затем, верный себе, раскричался:

— Кто это вам сказал, что нельзя положить цветы на могилу русского лейтенанта? Хотел бы я узнать, кто этим занимается! Почему это нельзя?

Немки стояли притихшие, перепуганные.

— Что он говорит?

— Комендант разрешает и благодарит вас, — коротко перевела Зоя длинную и бурную речь лейтенанта.

Немки пошли к перекрестку.

Комендант еще оставался некоторое время на крыльце.

А Зоя вернулась в дом и села там к окну. Может быть, она тоже думала о лейтенанте-сапере, которого только один раз видела из этого окна и все же запомнила. Он ей даже понравился. И ведь дальше могло случиться так, что они через день, через два познакомились бы. Могли бы и полюбить друг друга и вместе уехать отсюда на родину. У них родились бы красивые и, наверно, веселые дети…

Для Зои все это еще возможно, и все у нее, надо полагать, еще будет. А для Жени все кончилось. Навсегда. От него уже никому не перейдут по наследству его светлый характер, веселое жизнелюбие и легкая готовность к любой трудной работе. Ни к кому. Никогда.

И сколько же, сколько вот таких невосполнимо драгоценных ребят закопали мы в землю — свою и чужую — на своем горьком и славном пути! Невозможно себе представить. Не сосчитать и не охватить мыслью. Миллионы их…

Миллионы — и еще один улыбающийся с обелиска.

17

Живые стремятся понять все до конца.

После разговора с Густовым уполномоченный «Смерша» прошел, как бы между делом, в кухню и там познакомился с Гертрудой Винкель.

— Мне сказали, что вы можете угостить меня чашкой кофе, — заговорил он на вполне приличном немецком языке.

— Разумеется, разумеется, — захлопотала фрау Гертруда и с этаким чуть игривым любопытством поинтересовалась: — Герр капитан — немец?

— Не совсем, — не стал капитан ни обманывать, ни разочаровывать ее.

— Это очень приятно, что вы так хорошо говорите по-немецки, — не удержалась фрау Гертруда от похвалы. — Среди русских офицеров все-таки мало кто говорят по-немецки.

— Раньше им это не требовалось.

— Да-да, разумеется. Мы жили далеко друг от друга мало знали.

— Очень интересно, фрау Винкель, как немцы теперь относятся к русским?

— Очень хорошо относятся!

— Это правда?

— Конечно… Мы ведь ждали, что вы всех нас будете… стрелять, а теперь все видят, что с русскими можно ладить.

— А скажите, о чем еще говорят в городе люди? — спросил капитан.

Фрау Гертруда несколько насторожилась.

— Я весь день занята здесь, герр капитан. Я теперь мало с кем встречаюсь и совершенно не имею времени поговорить.

— Но вы же услышали от кого-то насчет… тринадцатого дня?

— Просто на улице.

— Не помните — от кого?

— Нет, я не запомнила.

— Городок-то у вас небольшой, и немцев осталось не очень много.

— Все равно я не знаю всех людей.

— У вас есть в городе родственники? — зашел капитан как бы с другой стороны, и фрау Гертруда поняла, что это не случайный и не простой собеседник.

— Племянница, — отвечала она уже с боязливыми нотками в голосе.

— Она живет вместе с вами?

— Да. Она, бедняжка, прибежала сюда из Штеттина, когда там… стали сильно бомбить. Ее мать погибла, и девочка осталась одна. Вы ее, пожалуйста, пожалейте.

— Да что вы, фрау Винкель! Ничего я не собираюсь делать ей плохого… Она по линии мужа племянница?

— Нет, она дочь моей сестры. Покойной сестры.

— А муж ваш… — продолжал капитан интересоваться семейными делами фрау Гертруды, — служил в вермахте?

— Да, служил. Теперь — не знаю.

— В каких войсках он служил?

— Я думаю, не в самых передовых.

— Почему вы так думаете?

— Он приезжал в отпуск из Польши, когда фронт был еще в России.

— Давно он был в отпуске?

— Скоро два года.

— А последние письма давно были?

— О, это было как раз в день эвакуации. Я получила письмо и никуда не поехала.

— Так посоветовал муж?

— Да… То есть нет, я сама так решила… Ведь если уехать из дому, можно потом не найти друг друга. Вы понимаете?

— Вполне понимаю… Вы с кем-нибудь посоветовались?

— Мы говорили с племянницей. Она никуда не хотела ехать.

— А с родственниками мужа?

— Разве я вам не говорила, что они живут в деревне?

— Нет, еще не говорили… У вас хорошие с ними отношения?

— Когда как. Его мать не очень любила меня.

— Это бывает во многих семьях.

— И в России тоже?

— Конечно… Но все-таки в деревне теперь лучше с продуктами, правда?

— Да, у них кое-что сохранилось.

— Они могли бы и вас поддержать.

— Я теперь сыта здесь. Но разумеется…

— Я слушаю вас.

— Ну, какой-нибудь там десяток яиц…

— Значит, они недалеко живут?

— Герр капитан! — взмолилась тут фрау Гертруда. — Если я в чем-нибудь провинилась, то не надо искать моих родственников. Они ведь ни в чем не провинились перед вами.

— Вы меня неправильно поняли, фрау Винкель, — начал объяснять капитан. — Просто у нас так полагается: если кто-либо служит в воинской части, мы должны знать его семейное положение и кто его ближайшие родственники. Я, например, должен спросить у вас и о том, не был ли ваш муж членом НСДАП?

— Простите, пожалуйста…

Фрау Гертруда кинулась к плите, будто вспомнила, что там что-то должно убежать. Но убегать там было нечему, а кофе, приготовленный еще раньше, помаленьку остывал. Еще раз извинившись, фрау Гертруда налила кофе и спросила:

— Вы здесь будете пить или вам подать в столовую?

— Здесь у вас очень приятно, — отвечал капитан. — Вы, может быть, тоже выпьете чашечку? И мы еще поговорим… О вашем муже, например, — напомнил капитан.

— Наши мужья больше воевали, — все же уклонилась фрау Гертруда и на этот раз.

— К сожалению, тем же самым приходилось заниматься и нам. И поэтому нас теперь многое интересует.

— Ну что ж, я расскажу вам, как это у нас было…

Фрау Гертруда рассказала, как переманивали социалистов в-партию фюрера.

— Это очень интересно, — сказал капитан. — Потому что мы, русские, до сих пор не можем понять, каким образом удалось Гитлеру сломить и подчинить весь народ, очень неглупый и рассудительный.

— Да, да, это было так, это происходило на моих глазах! — подтвердила свой рассказ фрау Гертруда. — Мы очень переживали тогда.

— Но все-таки они сломили вашего мужа? — спросил капитан.

— Да, — призналась фрау Гертруда.

И капитан надолго умолк.

А фрау Гертруда подумала в это время, что капитану-решительно все известно о ней и о Фердинанде и он просто играет с нею, как кошка с мышкой.

В результате они пришли к такому завершению разговора.

— Чтобы быть хитрым, надо таким родиться, — сказал капитан.

— Конечно, — согласилась фрау Гертруда.

— Вы не родились хитрой, фрау Винкель.

— Пожалуй, вы правы, герр капитан.

— Поэтому будьте умной.

— Я стараюсь, герр капитан.

— Так вот послушайте, что я вам посоветую. Только не перебивайте меня и не возражайте, хорошо?

— Хорошо, хорошо, — послушно кивнула фрау Гертруда.

— Если вы вдруг встретитесь со своим мужем… нет, нет, не надо перебивать меня… если вы встретитесь с ним, то посоветуйте зарегистрироваться у военного коменданта. Так будет лучше и для вас, и для него. Вы понимаете, что если он не сделает этого сам, то и мы вынуждены будем…

— Я понимаю, герр капитан! Но я же вам говорила…

— Все, что вы говорили, я слышал, а теперь вы дослушайте меня до конца и хорошенько поймите…

И капитан еще раз повторил свой совет. Затем похвалил кофе, распрощался в ушел в штаб дивизии, который размещался в бывшей гимназии.

18

Вскоре после ухода капитана Александрова Полонский включил свой радиоприемник, работавший на сухих батареях, и попал на московский праздник победителей. Вернее сказать, это был уже не сам праздник, а журналистский отчет о нем, однако выступление Сталина на приеме командующих давалось в записи на пленку. Полонский услышал этот далекий глуховатый голос в очень знакомым, ставшим даже каким-то родным грузинским акцентом и закричал на весь дом:

— Ребята, Сталин говорит!

В его комнату тихонько — комбат так просто на цыпочках — стали входить офицеры.

А Сталин неторопливо продолжал:

«Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.

У вашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941—1942 годах… Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство… Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — над фашизмом.

Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!

За здоровье русского народа!»

Весь этот неожиданный тост саперы выслушали стоя, как будто сами тоже находились за праздничным столом в Кремле и держали в руках хрустальные бокалы. Радостно, с гордым удивлением переглядывались, понимая, что все сказанное относится и к ним, а тут уже не имело большого значения то, где ты в это время находишься. Лица у всех стали какими-то просветленными.

— Вот это по-сталински! — высказался наконец комбат. — И коротко, и ясно.

— Какой сегодня праздник в России! — проговорил Вербовой.

— Надо бы и нам отметить, товарищ майор, — подсказал комбату начальник штаба, его всегдашняя правая рука.

— Не возражаю, — санкционировал Теленков. — Где наш Роненсон?

— Я тоже здесь, товарищ майор, и я вас понял. Но мне потребуется мотоцикл.

— Бери!

Роненсон отправился в тылы дивизии, к «начвсейводки» старшине Ба́ку.

И весь этот вечер у саперов было шумно, хотя не всегда весело. Под конец они затянули свою любимую — она у них лучше всего получалась — песню о русском раненом. Как лежал он под ракитою зеленой и у него «кровь лилась из свежей раны на истоптанный песок». И как появился там черный ворон, которому было сказано:

За этой песней не могли не вспомнить Женю Новожилова, и все еще раз поднялись и уже без всяких слов, молча, выпили. Подумали, может быть, и о том, насколько всем оставшимся в живых надо теперь быть лучше, благороднее — вдвое, втрое лучше самих себя, если мы хотим, чтобы наша жизнь и без ушедших от нас прекрасных товарищей не стала хуже…

Так они пировали и горевали, пели песни и вспоминали войну, и вскоре к ним присоединился Горынин, поскольку приближалось время ужина. Было заметно, что он принес с собой и какую-то новость, но пока что держал при себе.

— Есть свежие слухи, товарищ подполковник? — не вытерпел наконец Полонский.

— Да, кажется, есть. Один армейский начальник по секрету шепнул мне, что наша непромокаемая, дважды болотная Славгородская дивизия доживает свои последние дни.

— Расформировывается?! — в несколько голосов спросили саперы.

— Как выразился этот мой друг — «включена в список частей, подлежащих расформированию».

— Это же значит — вперед нах хауз! — вскрикнул Полонский.

— Очень похоже, — согласился Горынин.

— Братцы, ура! — полушепотом провозгласил Густов.

А комбат посмотрел на него с этаким грустным осуждением и заметил:

— Речь идет все-таки о расформировании твоей родной дивизии.

Густов хотел было возразить… но промолчал. И все другие тоже попритихли. Действительно ведь — родная. Действительно — своя. Столько лет — и каких лет! — она была твоим военным домом, этаким передвижным поселением, в котором всегда ты был своим. Не зря ты боялся уезжать из дивизии даже раненным и просил, чтобы оставили в своем медсанбате. Не зря догонял и искал только ее, когда выписывался из госпиталя. Было здесь и хорошее и плохое, но все свое и от тебя неотъединимое. Свой «батя», не слишком вникавший в тонкости твоих переживаний, но и не желавший твоей погибели, свои кормильцы, питавшие тебя то сытно, то впроголодь, но, в общем-то, никогда не забывавшие о твоем существовании, прокормлении и вооружении для боя. Были тут верные друзья и были добрые подруги, не со всеми одинаково ласковые, но ради любого готовые ползти в пекло, чтобы вытащить и не дать погибнуть. Были, наконец, просто люди, которые в нужный час двигались в одном заданном направлении. Куда шли они, туда шел и ты. И так возникали победы, в которых есть и твоя доля… Так разве можешь ты радоваться послевоенной «гибели» своей дивизии?..

— Все это пока еще не официально, — продолжал Горынин, — но уже есть один подтверждающий факт: в дивизию приезжает на днях член Военного совета армии генерал Укройкин и будет беседовать с офицерами.

— Он может пожаловать и к нам, — забеспокоился тут майор Теленков. — А если пожалует и увидит…

В конце этого дня комбат принял трудное для себя решение: отпустить с миром фрау Гертруду и перейти на питание из полевой кухни.

19

Теперь все дни у саперов начинались вполне законным для воинского подразделения позвякиванием котелков. Василь вешал их на руку и шел за завтраком, а вернувшись, раскладывал пищу в тарелки. Но все это выглядело лишь пародией на то, как было «при фрау Гертруде». Посуда была не грязной, но и не чистой, чай не холодным, но и не горячим, пища — определенно грубее.

Грубей становились и шутки.

Полонский каждое утро начинал теперь громким криком:

— Васи-иль!

— Я тут! — отзывался Василь с кухни.

— Опять ты моими портянками посуду вытирал?

— Не-е, я рушником вытирал, — отвечал Василь, пока не понимал, что начштаба просто дурачится. А когда понял, стал отвечать так: — Не-е, свои маю.

— Они же у тебя грязные! — продолжал Полонский.

— Так то от посуды, — отвечал Василь.

Так вот и шло…

Однажды вечером комбата вместе с его помощниками пригласили в штаб дивизии. Приехал член Военного совета и, не желая терять времени, попросил вызвать к нему на беседу тех офицеров, какие поближе. Дивизионное начальство вызвало саперов.

Первым пошел, как и полагается, командир. Генерал в это время еще просматривал личное дело Теленкова, а стоявший у стола начальник отдела кадров дивизии давал пояснения… Комбат смутился.

— Разрешите войти, товарищ генерал… или подождать? — спросил он, не переступая порога.

— Входите, входите…

Генерал Укройкин был невысокого роста, с круглым простоватым лицом и маленькими от постоянного прищура глазами. Говорили, что он близорук, но почему-то не хочет носить очков. Стесняется, что ли…

— Итак, майор Телёнков…

— Майор Теленко́в, товарищ генерал, — уточнил комбат.

— Простите, майор Теленков… Какие же у вас планы на будущее? Что собираетесь делать дальше, где работать?

— Там, где будет приказано, товарищ генерал!

Генерал посмотрел на майора с некоторым удивлением. Направляясь в дивизию, он готовился к тому, что все будут у него проситься домой, на гражданку, или, как теперь стали говорить, — «в народное хозяйство», а тут первый же офицер заявляет по-военному: как будет приказано!

— Вы это искренне говорите, товарищ Теленков?

— Так точно, товарищ член Военного совета!

Генерал склонился тогда к лежавшему перед ним личному делу майора, как бы отыскивая в нем подтверждения искренности или неискренности комбата. И что-то нашел.

— Так-так-так. Значит, вы — кадровый командир. Тогда понятно. Тогда, я думаю, вам следует продолжать служить… У вас нет возражений?

— Никак нет.

— Просьбы, претензии, жалобы?

— Тоже нет, товарищ генерал.

— Что ж, хорошо. Желаю вам успеха… Зовите следующего.

Следующим был Полонский, о котором дивизионный кадровик коротко доложил:

— Начальник штаба батальона. Учился в Академии художеств, но со второго курса ушел добровольцем на фронт. Желает продолжить учебу. Деловые качества хорошие…

— Не подумайте, что я хочу загубить ваш талант, — так встретил генерал вошедшего Полонского, — но все же хочу предложить вам остаться в армии, где вы тоже могли бы найти соответствующее применение.

— Товарищ генерал, мне еще надо понять, есть ли у меня способности, не говоря о таланте, — возразил Полонский со своей подкупающей улыбкой.

— Раз начальник говорит, что есть талант, значит, есть, — улыбнулся и генерал, явно любуясь Полонским.

Сам мешковатый и маленький, располневший, генерал смотрел на подтянутых, стройных офицеров с этакой уважительной завистью. Офицерский корпус мирного времени полуштатскому «политическому» генералу представлялся состоящим именно из таких вот молодцов.

— Должен признаться, что мне просто жаль вас отпускать из армии, — произнес наконец генерал.

— Надо же мне доучиться, товарищ генерал!

— Конечно, надо…

И опять смотрел генерал на Полонского — теперь уже сожалеющими глазами.

— Отпустим? — спросил кадровика.

— Думаю — целесообразно.

— Ну… идите! Успехов вам!

Обрадованный Полонский лихо повернулся, пристукнул каблуками, не подозревая, что всем этим строевым шумом только усиливает сомнения генерала.

— Подождите!

Полонский остановился и повернулся уже без всякого щегольства.

— Смотрите, чтоб ваша фамилия появилась потом среди лауреатов Сталинской премии, — сказал генерал. — У меня память на людей хорошая, и я буду ждать.

— Я бы не отказался, товарищ генерал, — ответил Полонский.

— Будем надеяться.

Появление замполита батальона капитана Вербового было предварено такими словами начальника отдела кадров:

— Молчалив и немного замкнут. Настоятельно просится обратно в райком, откуда ушел на фронт. Получено письмо из обкома партии с просьбой демобилизовать товарища Вербового.

— Так что же, удовлетворим? — спросил генерал.

— У нас такое мнение, — сказал кадровик.

Судьба Вербового была решена.

— Поднимайте Сибирь! — напутствовал его генерал. — Сибирь — это наша завтрашняя сила, — добавил он.

Следующим был Густов. Он вошел с намерением сражаться за свою долю до последней возможности.

Генерал уловил его настроение (или же был предупрежден всезнающим кадровиком) и начал чуть агрессивно:

— Вы, товарищ Густов, тоже собираетесь домой?.. Почему?

— По личным… семейным обстоятельствам.

— А какие же это обстоятельства?

Генерал быстренько глянул на кадровика, но тот пожал плечами. Генерал перелистнул анкету в личном деле и остановился на записи: «Женат. Жена Нерусьева Элида Евгеньевна».

— У меня так складываются дела, — поспешил хоть как-нибудь объясниться Густов, — что от моего возвращения, может быть, зависит вся наша будущая жизнь.

— Ну, милый, это какие-то загадки, — проговорил генерал. — Она что — изменила вам? — постучал он пальцем по тому месту на бумаге, где была написана фамилия Элиды.

— Нет, не изменила… Я не могу об этом рассказать, но наша совместная жизнь действительно зависит от этого.

— Совместная жизнь всегда от чего-нибудь зависит, — вставил тут генерал.

— Я очень просил бы вас, товарищ генерал, поверить мне и… отпустить.

Генерал откинулся на спинку кресла и проговорил:

— Все так легко и просто: взять и отпустить. Потому что жизнь, потому что семья…

Похоже, что он приготовился сказать что-нибудь пожестче, но когда повнимательней, сощурясь, пригляделся к этому растерянному и смущенному «семьянину», то невольно смягчился. А в минуты размягчения генерал не прочь был пофилософствовать.

— Жизнь, дорогой мой, это не только семья и дом, — начал он не спеша. — Если хочешь знать, это прежде всего работа, свое избранное дело. И тут лучше всего обходиться без серьезных ошибок. Войну ты, к примеру, прошел хорошо. А война чему научила нас? Тому, что самое безошибочное поведение — когда не уклоняешься от трудных решений и делаешь выбор, не продиктованный личным интересом… В жизни человека все составляющие должны быть достойными — и личная, и общественная, и трудовая, и, так сказать, духовная, — и только тогда человек может быть по-настоящему счастлив. Счастье ведь это не предмет потребления, оно не выдается, а приобретается. Это наше внутреннее состояние, я бы сказал — равновесие души, и обретается оно чаще всего — да, чаще всего! — в служении чему-либо, даже в некотором подвижничестве, самоотречении, если хотите… Ты какого года-то? — вдруг спросил генерал, возвращаясь к судьбе и счастью сидевшего перед ним капитана.

— Девятнадцатого, — отвечал удивленно Густов.

— Вот видишь! Рядовые солдаты, твои ровесники, еще остаются служить, а ты хочешь домой… Не могу! — с решимостью неожиданной и вроде бы не вытекавшей из всего предшествовавшего отрубил генерал. — Я и так уже отпустил двух отличных офицеров, а третьего не отдам. Ты, конечно, будешь обижаться на меня, но такова уж генеральская доля. Долг! — поставил он последнюю точку. — А семьи свои мы скоро сюда привезем…

Генерал протянул руку, и Густов, конечно, пожал ее, но без всякого расположения. Ему уже думалось, что жизнь его как будто оборвалась. Перед ним стоял Долг, который не перешагнешь, не перепрыгнешь и не обойдешь с фланга…

20

В тускло освещенном коридоре его поджидал Полонский. Прислонившись к стене, он стоял с чуть откинутой головой и пребывал, вероятно, уже в своем завтрашнем дне, среди встрепанной художественной братии, в гуле нескончаемых, оплетающих все огромное здание Академии художеств коридоров, в атмосфере взаимно возбуждаемой вдохновенности и готовности сказать свое неслыханное в искусстве слово. Он стоял неподвижно, глаза его чуть блестели, отражая какой-то отдаленный свет, и был он настолько доволен, благополучен, счастлив, выглядел настолько обласканным и удачливым, что у Густова вспыхнуло к нему сперва завистливое, а затем и неприязненное чувство. «Сейчас начнет утешать», — подумал он и, пожалуй, прошел бы мимо Полонского, если бы не пережитая вместе война и военная дружба.

— Забрили? — сразу обо всем догадался Полонский.

Густов лишь махнул безнадежно рукой и прислонился плечом к той же стенке, у которой блаженствовал Полонский.

— Ты только не паникуй, — действительно начал Полонский утешать его. — Ты же видишь, как тут каждый день все меняется: сегодня одно, завтра другое. Все еще может…

— Выше не прыгнешь, — сердито оборвал его Густов.

Ему не хотелось говорить и больше уже не хотелось слушать других.

— У меня есть конкретное деловое предложение, — сказал Полонский, помолчав какое-то приличное время. — Махнем к французам!

— Зачем? — не понял Густов.

— Выпьем пивка… А во дворе за пекарней живут две симпатичнейшие молодые вдовушки — фрау Эмма и еще одна там…

Густов оттолкнулся плечом от стенки и направился по коридору к выходу. Полонский понял это как согласие и начал на ходу уговариваться:

— Фрау Эмма — моя, а вторая, беленькая… она не хуже, не думай…

— Ты ведь только что проводил Валю! — чуть ли не обиженно проговорил Густов. — Она, может быть, еще не доехала до Ленинграда.

— Я тебе уже говорил: Валя Валей и останется, — снисходительно (дескать, неужели не понять этого!) отвечал Полонский.

— Валя Валей, а Эмма Эммой?

— Ну да! Пойми, что это бывает, — продолжал убеждать Полонский. — Я не знаю, где ты вырос, и что ты читал в своей жизни, но вся мировая литература держится на нас, грешниках, а не на святых угодниках. Про святых сочиняли раньше жития, про нас писали, пишут и будут писать прекрасные романы… Конечно, ты можешь вспомнить Ромео и Джульетту, но тогда не забывай и того, чем у них все кончилось.

— Ты просто циник, Полонский!

— Отчасти да, — согласился без обиды Полонский. — Но я зато реалист.

— Смотря что считать реализмом.

— Реальное — это материальное, непридуманное, естественное, все остальное — идеализм. Человек, который противится естеству, — глупец. Даже мудрецы, даже философы проповедовали чаще всего жизнь полнокровную. Все человеческое не чуждо было и мудрецам…

Что-то Полонский говорил в шутку, что-то в полушутку. Начав этот разговор с единственной целью отвлечь друга от неприятных мыслей и хоть немного развеселить его, Полонский незаметно для себя увлекся и стал высказывать свои, так сказать, основополагающие взгляды. Вспомнил художников эпохи Возрождения, которые не только хорошо изображали красивое женское тело, но уделяли ему и всяческое иное внимание. А великий Пушкин?

— До женитьбы, — слабо возразил на это Густов.

— До женитьбы, конечно, лучше — это я согласен, — немедленно подхватил Полонский. — Женщины — собственницы и, в общем-то, идеалистки. Ревнивы.

— А ты не знаешь ревности?

— У меня как-то так получается, что ревнуют меня.

— Ты еще и хвастун!

— Трохи е́, как сказал бы Василь…

Сколько-то времени они шли молча. Глубокая тишина отсчитывала их шаги, как своеобразные единицы медленно текущего времени. Никаких других звуков не было слышно. И всегда-то не шумный, по ночам Гроссдорф словно бы переставал дышать, хотя за стенами домов, за металлически тусклыми стеклами окон жили, дышали, таились и надеялись живые люди. Пока что они представляли собой население без государства и, вероятно, потому жили особенно тихо и глухо, в постоянном ожидании новых перемен, новых указаний, нового дня… Некоторые, возможно, настроились на какой-нибудь сто тринадцатый день, раз ничего не принес тринадцатый, но большинство жаждало теперь лишь порядка, нормальной жизни с обеспеченным на каждый день хлебом. Женщины ждали еще вестей от своих мужчин, так удачно воевавших в течение многих лет, так много завоевавших в свое время и вдруг затерявшихся неизвестно где. Живы они или погибли в последних отчаянных боях в сердце фатерланда? Или попали к американцам и англичанам?..

Когда проходили мимо домика фрау Гертруды, Густов сказал:

— Надо бы зайти к ней когда-нибудь.

— Давай прямо сейчас! — предложил Полонский.

— Сейчас ночь. Напугаем.

— Верно. Они еще пугливые.

Встретился патруль.

— Поздновато гуляете, саперы, — заметил начальник патруля, знакомый обоим офицер-связист.

— Вызывали, — ответил ему Полонский.

— По вашей части? — заинтересовался любопытный связист.

— И по вашей тоже. Завтра узнаешь!

— А-а, — протянул, явно ничего не поняв, связист.

И пошел дальше в темноту и тишину, в которой что-то таилось и томилось и что-то исподволь вызревало. Медлительные тяжеловатые шаги патрульных тоже отсчитывали время.

У своего штаба Полонский приостановился, поглядывая через дорогу на пекарню.

— Ну так как? — спросил он Густова.

— Валяй, валяй!

— А если вместе?

— Нет, не могу.

— Не приемлешь и осуждаешь?

— Завидую!.. Но все равно не могу.

Полонский полуобнял своего несговорчивого друга, таким способом с ним попрощавшись, и деловитым шагом направился через улицу. Густов же пошел зачем-то дальше по тротуару. Миновал комендатуру, за окнами которой патефон наигрывал томительно знакомое танго. Дошел до окраины, уже не совсем чужой ему. Здесь чувствовалась чуть сыроватая свежесть загородных лугов, мелькали в отдалении огоньки пробегавших по автостраде машин. Где-то там стояла на перекрестке девушка, и с нею можно было бы постоять и поговорить хоть до самого утра; регулировщицы боятся ночью стоять на дорогах и любят добровольных собеседников.

Но там же была теперь и могила Жени Новожилова…

Густов повернул обратно, еще раз послушал игравшую в комендатуре музыку, все ту же самую. Видно, ее крутил лейтенант Бубна, вспоминая что-нибудь свое. А может, и танцевал под эту пластинку с миловидной переводчицей.

Впереди снова обозначился особняк герра пекаря, штаб саперов, от которого никуда не уйти.

«Долг! — хмыкнул Густов, вдруг вспомнив последнее генеральское слово, на котором и закончилась их беседа. — Четыре года я только тем и жил, что выполнял, выполнял, выполнял его — и вот, оказывается, все еще недовыполнил!..» Ему даже захотелось вернуться сейчас к генералу, просто войти к нему без всякого вызова и без всяких оправданий, войти и сказать: «Позвольте доложить, товарищ генерал! Я свой долг перед Родиной все-таки выполнил и теперь хочу одного: пожить спокойно дома, со своей женой… которая еще и не жена мне, если уж говорить откровенно. Не хотите мне поверить без исповеди, так выслушайте исповедь. Как мужчина мужчину…»

«Нет! — тут же и восстало что-то в душе Густова. — Ничего я ему не скажу! И никому другому. Никому и никогда…»

Впереди начали пробиваться сквозь тишину чьи-то шаги и сдержанные голоса — похоже, знакомые. Люди шли навстречу, но Густову сейчас никого не хотелось видеть, и он сошел с тротуара, стал за раздвоенный ствол липы, как будто для того и выросшей здесь, чтобы за ней можно было укрыться.

По тротуару шли Горынин и Ксения Владимировна.

У них — свое…

— Для детей я постараюсь остаться отцом, — говорил Горынин, — но с этой женщиной жить не могу и не хочу. Если б я не встретил тебя, к ней все равно не вернулся бы. А теперь тем более. Теперь мы… я раньше не знал…

Разговор постепенно удалялся, становясь бессвязным, а Густов все еще стоял у дерева, как будто прирос к нему. Было стыдно, что невольно подслушал знакомых и уважаемых людей. Потом он неожиданно позавидовал им — они ведь шли вдвоем! — и пожалел себя, такого одинокого в этой чужой сыроватой ночи. Пойти бы куда — и некуда. Пожаловаться — и некому. Мир безграничен, горизонт — великолепный правильный круг, дороги идут на все триста шестьдесят сторон, но для тебя остается одно-единственное: долг! И чужая ночь, чужое шершавое дерево, чужие в садах яблони…

Вдруг он решительно направился через дорогу, подошел к пекарне, обошел ее вокруг и оказался в большом, просторном дворе, на который выходило с разных сторон до десятка окон.

Он постоял, присматриваясь, нет ли где-нибудь светлой щелочки между шторами. Прислушался, как разведчик, Потом тихо, как если бы дело происходило на переднем крае, позвал:

— Ди-ма!

И долго, бесполезно ждал ответа…

21

22

Во второй половине июня был опубликован Закон о демобилизации старших возрастов. Через день после этого состоялся Парад Победы на Красной площади, когда к подножию Мавзолея Ленина были с каким-то строевым изяществом брошены две сотни ярких, будто новеньких, фашистских знамен. Происходило это далеко от Германии, но наши люди и тут слушали парад с удивительным ощущением полной к нему причастности, как если бы сами шагали в этот момент по сизой знакомой брусчатке, вдоль дымчато-красных стен Кремля. По радио называли фамилии полководцев — и был среди них свой маршал, называли героев войны — и опять там попадались свои, фронтовые ребята. Да и не только в том дело, что в параде знакомые люди участвовали! Тут врывалось в сердца куда более широкое родство и единство — кровное родство победителей, которое мы всю свою жизнь будем носить в себе, и до последней минуты будем гордиться принадлежностью к этой воистину бессмертной когорте. Как победоносные римские воины. Или солдаты Суворова. Или матросы Октября.

«Сама история шагает сегодня по Красной площади», — скажет, сидя у приемника, замполит Вербовой, и это будет истинная правда, несмотря на некоторую возвышенность слов. В громкое время и возвышенные слова звучат естественно.

Прошло немного времени, и в тихом Гроссдорфе тоже состоялось нечто вроде парада. В одно туманно-сизое утро по главной улице прошагал явно праздничный воинский строй. Солдаты шли, правда, без оружия, что придавало им вид не столько праздничный, сколько праздный, но во всем остальном здесь чувствовалась настоящая парадность. Явно для этого случая солдаты постирали и отутюжили свое бывалое обмундирование, заставили слегка блестеть даже матовую шероховатость кирзовых сапог, надраили зубным порошком или кирпичной мукой медали и ордена, прикололи и привинтили к гимнастеркам. Все солдаты в этом строю были весьма немолоды — добрая половина жизни и вся Великая война в придачу оставались у них за плечами, — однако шагали они сосредоточенно и умело, с выражением серьезной значительности на лицах. Они, конечно, понимали, что особой строевой лихости показать не способны — уже не те ноги, чтобы выбрасывать их до уровня пояса, и не те руки, чтобы размахивать ими до отказа и с особенным строевым вывертом, как это умеют молодые, да к тому же и заняты были руки у этих строевиков, как у осенних новобранцев, чемоданами и узелками, — словом, и самим солдатам, и всем наблюдающим было ясно, что не парадный батальон выведен сегодня на зеленую Берлинерштрассе, и все-таки, все-таки каждому, кто видел это торжественное шествие,полагалось бы взять под козырек или снять шляпу. Это шагали, свершив свой несказанный труд, сорокалетние и пятидесятилетние отцы семейств, солдаты и отцы других солдат.

Перед штабом дивизии строй остановился. Здесь уже стояла, изготовившись к маршу, колонна вымытых, с натертыми стеклами «ЗИСов» и «студебеккеров». Возле машин курили или прохаживались непривычно чистенькие шоферы, хорошо за последние недели отдохнувшие и отъевшиеся. А из штаба вышел командир дивизии в новенькой генеральской форме, сплошь усыпанной орденами, и рядом с ним начальник политотдела, полковник по званию, выглядевший намного скромнее и по одежде и особенно по орденам. Во дворе гимназии они ненадолго остановились, словно бы о чем-то между собой уславливаясь, потом направились к стоявшему у ворот трофейному «опель-адмиралу». Солдатам в строю была дана команда — по машинам!

Неторопливо, без всякой толчеи ветераны расселись на прилаженных поперек кузовов струганых досках, и вскоре колонна машин двинулась через город в сторону автострады.

— Запевай! — на ходу высунулся из переднего «студебеккера» капитан-пехотинец, возглавлявший все это дело.

Но запевать оказалось некому, ибо все запевалы остались в полках дослуживать свой неопределенный срок, поскольку были помоложе. И машины продолжали двигаться без песен на средней парадно-торжественной скорости, и молчаливые ветераны сидели в них с этаким чинным достоинством, как будто проезжали перед правительственными трибунами. С тротуаров другие, остающиеся, солдаты что-то им кричали, махали руками и пилотками, но вряд ли старики что-нибудь из всего этого слышали за шумом моторов и за шорохом проходивших в памяти воспоминаний. Ведь чего только не было, чего только не случалось на этой проклятой и славной войне!

За городом машины пошли быстрее, на автостраде шоферы еще прибавили скорости, и тут ветераны, почувствовав на лицах ветерок движения, помолодели и оживились.

— Никак, домой едем, Петр Васильевич?

— Едем, едем, Иван Поликарпович!

— И живые, кажись?

— Да вроде не мертвые.

— И с руками-ногами.

— Даже и с головой на плечах.

— Ну и ловки же мы оказались, Петя!

— А как же ты думал, Ваня!

А уж когда приехали на железнодорожную станцию да выстроились перед эшелоном, разукрашенным кумачом да еще и зелеными ветками, как будто маскирующими от противника, и когда заиграли певуче-плакучие трубы, гулко забухали, как при отдаленной канонаде, оркестровые барабаны, и когда комдив с начподивом поднялись на площадку чистенького с откинутыми бортами «ЗИСа» и стали говорить о том, какое великое, незабываемое дело выполнено этими людьми в ходе войны, — тут уж некоторые старики даже на площадку того самого «ЗИСа» подняться не побоялись, чтобы сказать свои негромкие прощальные и даже благодарственные слова, хотя, казалось бы, кого и за что можно благодарить, уезжая с кровопролитной войны? А вот нашлось, однако. Нашлось кого и нашлось за что. И дальше уже не только слова полились, но и слезы, настоящие, мокрые слезы заблестели на глазах и на усах этих кремней-мужиков. И опять — неизвестно отчего. Ведь домой же ехали, к женам и детям, ведь по такому поводу не плакать — веселиться надобно.

А вот нашлось отчего и всплакнуть.

Горечи в этих слезах, надо думать, не было, поскольку вся она была ветеранами проглочена в неудачных боях и вышла через гимнастерки вместе с густо-соленым потом. Горечь — от горя. От радости же в слезах — благость. И еще от многих-многих других чувств, которых вы ни за что не поймете, если не стояли после такой войны перед таким вот расфранченным поездом и перед толпой боевых товарищей, вместе с которыми эту войну перемололи.

Однако все когда-то заканчивается. Отъезжающим велено садиться в вагоны, и они кричат оттуда остающимся уже немного сверху и как бы немного издали:

— Прощайте, братцы! Счастливо оставаться!

— Привет нашим русским женщинам! — отвечают им с земли.

— И девушкам тоже! — торопится добавить кто-то молоденький.

— Вам, ребята, желаем тоже поскорей домой.

— Спасибо, старики, за все!

— Не поминайте лихом, ребята!..

Да, да, да, и такое было здесь сказано, хотя не об этом все время шла речь. О заслугах и благодарности шла тут речь, а ветеран вдруг попросил не поминать лихом. И была небось какая-то веская для того причина, поскольку всякое бывало-случалось на этой страшной и сердитой войне. Тут и убивали, не особенно раздумывая, а уж обидеть-то могли запросто, даже своего, даже родного человека.

Тут можно много чего вспомнить. Ну вот хотя бы такой случай. На переправе через Вислу было дело. Раскричался один молодой лейтенантик, адъютант какого-то грозного генерала, на сапера-регулировщика, что у въезда на переправу с фонариком стоял… Красота была на переправе в ту ночь неописуемая. Над рекой луна проглянула, и весь почти что километровый понтонный мост виден от берега до берега. А Висла река не только широкая, но и проворная; когда на нее смотришь, хорошо видно движение воды — как, скажем, на Неве. И под луной особенно волнующим было это движение нескончаемой массы, прямо-таки живой, плывущей массы, возможно даже что-то соображающей.

Река рекой, но через нее еще мост был, который для военного человека в военное время важнее самой красивой речной лирики. А что такое понтонный мост через такую ширину? У самого берега он действительно похож на мост, а дальше, за серединой реки, он как нитка выглядит. И весь, на всем протяжении, дышит. Как живой. Как будто он не на стальных понтонах и не стальными прогонами связан, а из какой-то трепетной живой плоти состоит. По этой-то живой жилке и ехали, ехали в ту ночь от одного берега к другому тяжело груженные машины, да стыдливые на маршах, под своими брезентовыми чадрами, «катюши», да пушки тяжеленные, а за земляной дамбой, хорошо прикрывавшей подъезд к переправе, уже сердито, начальнически порыкивали танки. Двигалось и двигалось по живой жилке всевозможное железо, и прогибалась она под ним, а где-то слегка выгибалась своей гладкой спинкой — словом, дышала, как уже было сказано. И что-то где-то перетерлось или разболталось. Комендант переправы приказал старичку регулировщику прекратить на время движение, закрыть переправу. Приказ командира — закон.

Но есть еще и главнее твоего командиры.

Тут-то и появился у въезда на мост молодой лейтенант и, может, по примеру своего «хозяина», а может, и по своему собственному разумению раскричался на регулировщика: «Пропусти генерала, потом закрывай свою дохлую переправу!» Кричит и кричит, а сапер все стоит и красный фонарь держит.

Выстоял до конца. И когда получил команду пускать машины, взял да и перевел свет от фонарика на свое лицо. Лейтенант онемел. Сколько-то мгновений у переправы стояла глухая красивая тишина. Затем послышался уже совершенно другой голос того же самого лейтенанта: «Прости, батя, не сердись. Сам понимаешь — служба…» Понтонер ему отвечает: «За себя-то я не обижусь, сын, я рад был твой голос послушать, ты можешь и еще покалякать со мной. Но если ты и на других солдат так же покрикиваешь — стыдно мне!..»

Вот и такое бывало, и разное другое случалось, и многое, многое тут можно бы вспомнить и рассказать, да жаль только, время у нас подходит уже к самой последней прощальной минуте. Уже второй раз гудит в голове состава этот смешной ряженый — паровоз в цветах, и эшелон начинает свой замедленный, чтоб никого не придавить, старт. Отъезжающие — уже в дороге. Провожающие — ни в дороге, ни дома…

Им бы, провожающим, кинуться теперь на площадки вагонов, на сцепления, на крыши, на тендер, на паровоз — они, пожалуй, все разместились бы и уехали.

Но нет, не кинулись.

Остались.

У них — Долг…

А старики все выглядывали из дверей и окон, все еще кричали там, в отдалении, неизвестно для кого, махали руками и пилотками, хотя отсюда, со станции, уже и не разобрать было, где руки, где ветви, где лица, где кумач…

23

Только отправили стариков на родину, как был подписан исподволь заготовленный приказ о расформировании Славгородской дивизии. Теперь все завертелось еще более ускоренно. В один день комбат Теленков, его заместитель Густов и весь оставшийся личный состав батальона переехали в военный городок соседней, «уцелевшей», дивизии и влились в ее славные ряды, а бывший начштаба батальона Полонский и бывший замполит Вербовой оказались в офицерском резерве. Резерв разместили почему-то в палаточном городке на опушке аккуратного немецкого леса, поблизости от Гроссдорфа. Офицеры окрестили этот свой городок — Унтер ден Берёзен.

Поначалу в палаточном городке было неплохо, даже красиво было. Но пошли дожди. В палатках появилась устойчивая сырость. Березы стали пахнуть вениками. Стало скучно.

В наилучшем положении оказался здесь Дима Полонский, который привык и умел в любой обстановке заниматься любимым делом. Прощаясь со своим штабным фургоном, он хорошо запасся рисовальной бумагой, сшил себе новый карманный альбом и теперь рисовал, рисовал все, что придется, и всех, кого придется. Рисовал соседей по палатке и сами палатки, под дождем и ветром. И те березы, что дали название лагерю. Или вдруг вспоминал что-то из прежде виденного, и тогда на бумаге возникали то фронтовая дорога с разболтанными автомобилями, то саперы на переправе, копошащиеся со своими бревнышками среди мощных разрывов, то веселая солдатская баня в землянке, а то женщина…

Первым, за кого он принялся в своей палатке, был майор Медведкин, в недавнем прошлом политотделец, крепкий, рослый мужчина лет тридцати пяти, с добрым лицом, с грустными серыми глазами, которые иногда вдруг становились совершенно темными, и тогда менялось все выражение лица, весь человек. Происходил Медведкин из большой ленинградской семьи и сам когда-то имел семью — жену и двоих детей, — погибшую в ленинградской блокаде. Там же умерла мать Медведкина. Двое братьев погибли на фронте, третий вернулся инвалидом. Муж сестры — тоже инвалид.

— Трое нас осталось, — рассказывал Медведкин Полонскому, пока тот пытался изобразить его. — А какая семья была, ты бы посмотрел! Все как на подбор, все похожи друг на друга — прямо из сказки… Ты знаешь, я боюсь, что после войны у нас таких семей уже не будет. Почему? Да потому, что не захотят люди. Напуганы. Ведь чем больше семья, тем больше потерь… Ты знаешь, человек все предчувствует и ко всему готовится заранее, из всего извлекает опыт. Вот увидишь: после войны рожать будут осторожнее…

По вечерам, плотно обертываясь одеялом — в сырые ночи у него болели суставы и раны, — Медведкин говорил:

— Теперь — на побывку к своим…

Оказывается, он до сих пор виделся во сне с кем-нибудь из своих погибших.

Однажды утром после очередной «побывки» он серьезно сказал:

— Ждут и меня к себе.

— Брось, майор, хандрить! — попытался Полонский взбодрить его. — Вернешься домой, встретишь хорошую женщину…

— Все может быть, — согласился Медведкин. — Но и от того, что было, тоже никуда не денешься.

Полонский перестал рисовать его. Спасовал. Что-то никак не давалось ему в мягком и добром лице Медведкина, никак не улавливалось. Получался только похожий человек, но не портрет…

Куда легче давался ему другой сосед — капитан Нехаев, принадлежавший, скорее всего, к породе хорьковых, ибо наивысшим удовольствием для этого человека было кому-нибудь напакостить. Чаще всего под видом шутки. Например, прокричать над ухом спящего человека: «В ружье-о-о!» И радоваться потом, как тот вскакивает и озирается. Или спрятать чьи-нибудь сапоги и первым начать возмущаться: до чего подлый народ эти воришки!.. Нехаев очень любил петь, но и это оборачивалось настоящей подлостью, потому что у него абсолютно отсутствовал слух и любые песни, в том числе дорогие фронтовикам, он исполнял на один и тот же занудливый мотив, чем-то напоминающий «Шумел камыш», но тоже искаженный и неприятный.

Нехаев получался на рисунках не только внешне похожим, но и по характеру настоящим Нехаевым, туповатым и хитрым, простецким и злобным. Полонский радовался своей удаче, думая, что когда-то, в дальнейшем, ему такое лицо может пригодиться, но в один прекрасный день все листы с изображением Нехаева исчезли; остался один набросок в карманном альбомчике, о котором Нехаев, вероятно, не знал… Из этого случая и некоторых других, последующих, Полонский со временем сделает вывод, что слишком похоже изображать реальных людей, а равно и реальную конкретную жизнь всегда рискованно.

Временами рука Полонского словно бы сама собой начинала рисовать женское лицо, вроде бы всегда одно и то же. Это напоминала о себе слегка подзабытая, чуть отдалившаяся от него Валя Романенко… в скором времени — Полонская. Вот и сегодня… Дима сидел возле самого окошка палатки и вспоминал, как впервые увидел Валю — тоже в палатке и перед таким же оконцем, перечеркнутым брезентовыми переплетиками. Он вспоминал, а рука его уже чертила на бумаге контуры небезразличного ему лица, накладывала мягкие штрихи — как будто ласкала возникающее изображение. И постепенно проступало из неясности и отдаления красивое женское лицо… Только, пожалуй, не совсем Валино.

Полонский перевернул листок альбома и начал все заново. Теперь он рисовал быстрее, нетерпеливее, слегка подгоняя себя и надеясь на большую догадливость и послушность вот такой, «быстрой» руки. И, кажется, все пошло хорошо. Все стало получаться. Даже совсем неплохо стало получаться. Только теперь Валя не сидела на койке раненого, а просто смотрела на Полонского своими серьезными глазами: «Ты правду говоришь, что мы скоро встретимся?»

Это прощание.

Валя уже не хочет уезжать, отчаянно борется со слезами, а когда человек чему-то в самом себе сопротивляется, что-то преодолевает, это проступает на лице как страдание.

«Я надеюсь», — говорил ей Дима.

«Начнем мирную жизнь…» — Вале очень хотелось помечтать и что-нибудь услышать насчет этого от самого Димы.

«Конечно», — отвечал он.

«Если ты и теперь не хочешь ребенка, так я могу, конечно…»

«Мы все решили, Валек, — остановил ее Дима. — На первое время, пока я буду бедным студентом, мы сохраним свои солдатские ремешки, чтобы не распускать животы. Ладно?»

«Ну, смотри, Дима, чтоб потом не ругать меня».

«А вообще доверься моей мамаше. Она хотя и происходит из «бывших», но деловая и практичная, как старорежимный еврей».

«Я постараюсь ей понравиться».

«Только не надо стараться! Будь сама собой — и лучшего ты ничего не придумаешь. Моя маман не выносит неестественности, сразу видит, когда человек старается произвести приятное впечатление, — и тогда конец! Этот человек для нее как бы не существует… Так что будь с нею, как со мной».

«Как с тобой, я ни с кем не могу».

И в самый последний момент:

«Дима, ты не продашь меня?»

«Кому?» — засмеялся он, желая обратить все в шутку.

«Ну, мало ли…»

«Никому и никогда!»

Никто при этом не был назван. Да никого Валя и не могла бы назвать, она только по женскому наитию своему предполагала о ком-то. А Дима мог бы и назвать одного человека, потому что уже тогда маленькая фрау Эмма занимала какое-то место в его мыслях и чувствах. Забавная милая немочка, овдовевшая на третьем году войны с Россией, а вышедшая замуж на первом ее году за солдата-отпускника. Она с виду легко пережила поражение Германии, легко смирилась с победой русских, не обременяла себя тревогами о будущем, умея жить настоящим. Ее не очень-то опечалила и разлука с Полонским, хотя она все время говорила ему: «Димитри — кароши…» Она любила ходить по дому в брючках и легкой полотняной кофточке, надетой прямо на голое тело, всегда без лифчика, и это было так женственно, что он не мог спокойно смотреть на нее. Его так и приманивала эта мягкая женственность…

Полонский закончил рисунок и отклонился от листа подальше, чтобы получше разглядеть то, что вышло.

Получилась красивая женщина, полузнакомая или смутно знакомая, напоминающая Валю… и не в меньшей степени Эмму. Полу-Валя, полу-Эмма. Гибрид…

«Вот так, наверно, и возникали под пером кентавры», — грустновато усмехнулся творец.

Но чем дольше он рассматривал рисунок, тем больше находил в нем своеобразной прелести, даже гармонии и завершенности. Может быть, здесь произошло как раз то, что необходимо для искусства вообще, — типизация, синтез?

Однако и этой своей мысли Полонский мог только усмехнуться. Произошло грустное, в общем-то…

Рисовать больше он уже не захотел или не мог и стал листать свой старый, подзатрепанный альбомчик. Вот долговязый Василь подпирал собою стенку и усмехался издали своему «начальнику штабу». Вот Николай Густов, склонившийся над листом бумаги — скорей всего над письмом к своей Элиде. Фрау Гертруда в накрахмаленном передничке. Женя Новожилов со своим искореженным орденом на гимнастерке и неизменной улыбкой. «Красота — жизнь!» — подписан этот рисунок.

Полонский закрыл альбом и вытянулся на нарах. Все равно как после физической нагрузки, он почувствовал усталость, и ему захотелось поспать. К этому же приглашал его и надоедливый дождик, продолжавший кропить брезент палатки, и вся замедленная, полусонная дремотность здешнего бытия…

24

— А где тут проживает старший лейтенант Полонский? — то ли во сне, то ли сквозь сон послышался Полонскому голос Коли Густова. — Во второй? Спасибо.

— Коля, я здесь! — вскочил с нар Полонский и высунулся из-за полотняной дверцы наружу.

Так они и встретились — мокрый, в плащ-палатке Густов и теплый, успевший согреться и вздремнуть Полонский.

— Как ты догадался, что я хочу тебя видеть? — все еще кричал Полонский, как будто они находились на расстоянии друг от друга.

— А мне захотелось тебя увидеть, вот я и догадался.

— Ну, проходи, проходи в нашу келью. Промок?

— Сейчас согреемся, Дима!

— Неужели правда, Коля?!

Густов высвободился из мокрой плащ-палатки, сел на нары и достал из полевой сумки хорошо знакомую каждому фронтовику немецкую флягу, обтянутую тонким войлоком. В ней булькало.

— Подъем, мужики! — скомандовал Полонский. — Тут дело без обмана… У кого есть какая закуска — выкладывай!

— Сейчас организуем, — по-стариковски покрехивая, приподнялся на своем ложе майор Медведкин. — Сейчас сообразим по такому случаю.

Нехаева в палатке не было, а капитан Вербовой, четвертый обитатель этого сирого укрытия, подсел к Густову и, вопреки своей обычной молчаливости, начал оживленно расспрашивать: как в новом батальоне, как в новой дивизии, как поживает комбат?

Густов рассказывал:

— Живем в бывшем военном городке эсэсовской дивизии, неизвестно где сгинувшей. Отличные казармы, офицерские дома. У каждого из нас комнатка… конечно, не такая, как в Гроссдорфе, но с мебелью и печкой. Есть запас угольно-торфяных брикетов. Есть баня с ванными комнатами и душевыми кабинами.

— Вот буржуи! — не удержался Полонский.

— Мы можем принять тебя обратно в свою боевую семью, — предложил Густов.

— Нет, Коленька, не заманишь, ты уж не обижайся.

— А то гляди. Комбат у нас и там знакомый — майор Теленков, заместитель — капитан Густов.

— Это хорошо, что вы будете вместе, — серьезно заметил Вербовой. — Я, как вы знаете, не очень-то ладил со Степаном Афанасьевичем, но если с ним ладить, жить можно.

— Разве вы не ладили? — удивился Густов.

— Не будем вспоминать старое, это все уже в прошлом… Кстати, на прощанье я просил вашего начподива и комбата, чтобы они устроили тебе отпуск на родину. Оба дали мне слово.

— Неужели?

— Так точно, Николай Васильевич. И ты можешь смело напомнить комбату.

— Ну, Петр Прохорович!..

И Густов умолк, не зная, что сказать бывшему замполиту, и опасаясь слишком сильно радоваться.

— Замполит к вам тоже назначен? — спросил Вербовой.

— Назначен, и тоже наш, славгородский.

— Кто же?

— Ни за что не отгадаете. Старший лейтенант Тихомолов из дивизионной газеты!

— Да он что, рехнулся? — откровенно ахнул Полонский. — Талантливый же человек, журналист! Ну, брат, удивил…

— Дмитрий Александрович, — обиженно проговорил после этого Вербовой, — вы напрасно думаете, что все политработники такие же бесталанные, как я. И вообще непонятно, почему талантливый человек не может пойти в батальон?

— Ты меня прости, — извинился Полонский перед Вербовым. — Но Тихомолов — писатель почти готовый! Что ему там делать?

— Его не очень-то спрашивали, — пояснил тут Густов, — так же, как и меня, грешного. Ну, а теперь он какую-то успокоительную теорию придумал. Насчет учебы у жизни. Вспоминает Горького. Говорит, что всю войну писал про солдат, а общей с ними жизнью почти что не жил, языком народным не овладел. В общем, по вечерам он сидит в ротах, а по ночам что-то тайком пописывает.

— Передай ему привет, — посерьезнел Полонский, — и не передавай того, что я тут о нем говорил. Может быть, и такой путь существует… Особенно если человек проповедует женоненавистничество…

— Ну, в общем, так! — остановил все разговоры майор Медведкин. — Вижу, что настало время вмешаться старшему по званию. Прошу к столу!

Он уже застелил к этому времени плащ-палаткой и газетами Вербового часть нар на своей стороне, по-хозяйски разложил там всю оказавшуюся в наличии закуску и даже достал из своего чемодана хрустальные рюмки, припасенные, как видно, для послевоенной жизни.

— Прошу к столу, братья-славяне, — повторил майор, — и прошу, по возможности, без лишнего шума, а то набегут печенеги… во главе с Нехаевым.

— Пожелание принято! — за всех ответил Полонский.

И все начали придвигаться, прилаживаться к закуске, разговор сразу приобрел сугубо прикладной характер: «Кому доверим разливать?» — «Надо думать — старшему по званию». — «Вот колбаса от дяди Сэма, вот хлеб. Хлеб — экономить, потому что его маловато, а на кухню идти мокровато». — «Хлеб можно и нюхать — не обжираться же мы тут собрались!» — «Точно сказано!» — «Итак, за победу… мы уже пили, — выпьем сегодня за победителей!»

Была поднята первая рюмка.

После нее наступила известная задохнувшаяся тишина, ибо во фляге был спирт, и людям надо было сперва сделать глубокий — может, и вправду с хлебушком у носа — вдох, через некоторое время — полный («ы-ых!») выдох, и только вслед за тем появлялась у них некоторая способность ко взаимному общению. Ж-жуткая, если подумать, штука этот спирт, и как его русские потребляют — уму непостижимо. Страдальцы, герои, мученики! — больше ничего не скажешь.

После первой, как известно, всерьез не закусывают и много не говорят, так что сразу было налито по второй. А настоящая застольная беседа началась, в общем-то, после третьей. Зато уж потекла она сразу легко и привольно, не придерживаясь определенных рамок и берегов, совершая быстрые повороты и отклонения, охватывая широчайший круг вопросов. Упоминалось то армейское начальство, неспособное отправить на родину столь необходимых ей резервистов, то поминалась в разных аспектах война, принесшая столько бед и страданий, но и кое-чему научившая. Не забыта была и немецкая нация, о которой столько говорилось в ходе войны, но, как видно, придется еще говорить и после… В этом месте Дима Полонский совершил одно из неизбежных в подобной беседе отклонений и спросил, не слышал ли чего Коля Густов о фрау Гертруде, а Коля, оказывается, кое-что слышал.

— Представляешь, она прятала у себя на чердаке мужа-фашиста! — стал он рассказывать. — Про это как-то пронюхал наш Александров из «Смерша» и выманил этого субчика на волю; говорят даже, что фрау Гертруда сама послала своего мужа в комендатуру после мирной беседы с Александровым.

— Это не потому, что Александров, а потому, что у нас она поработала и перевоспиталась! — вставил Полонский.

— Может быть, — согласился Густов. — Но муж ее тоже вроде помог нашим: через него Александров напал на след какого-то крупного и опасного фашиста, стал искать, ездил к английской зоне и поймал… или другие поймали, но, в общем, тип совершенно фашистский. Когда его раскололи, он разошелся вовсю и начал плести, что национал-социализм еще возродится, как эта птица…

— Феникс? — подсказал Полонский.

— Ну да! И возродится не только в Германии — вот что забавно! Идея такая: каждая великая нация, осознавшая себя таковой, придет к национал-социализму. Сейчас на очереди Америка. Русские тоже после этой своей победы могут почувствовать себя великой нацией. А вообще, если бы немцы и русские когда-нибудь объединились, в мире не нашлось бы силы, способной им противостоять. Но пока что немцам ближе по цели и по духу американцы, и потому они будут выступать вместе против русских. Еще он хвастал, что немцы могут, как русские, выжить даже под трехсотлетним игом…

— Бред какой-то! — не выдержал майор Медведкин. — Я это на самом деле слышу или уже опьянел?

— Все точно так, товарищ майор! — подтвердил Густов.

— Его, конечно, повесят?

— Этого я не знаю. Скорей всего, что он не только болтун, но и практик, то есть настоящий военный преступник. Так что, конечно…

— Я бы таких без суда и следствия — к стенке. Пока они будут ходить по земле, не знать нам ни мира, ни покоя…

— А ну их к чертям, товарищ майор, этих фанатиков! — остановил Полонский этот невеселый разговор. — Мы свое дело сделали, а они — пусть они сдохнут! Верно, Коля?

— Они уже сдохли! — вспомнил Густов тот совместный утренний танец в гроссдорфском особняке.

— А мы живем! — вспомнил и Полонский.

— И будем жить!

И все тут, за этим своеобразным столом, еще раз переменилось, разговоры пошли другие, в истинно русском духе: главное сделано, а всякие там мелочи, подчистки — не наша забота. Полонский же вообще начал вдруг отчего-то ерзать, поглядывать на выход.

— Коля, ты ведь с Василем приехал, на мотоцикле? — спросил он Густова.

— С Василем, — ответил Густов.

— Слушай, не махнуть ли нам в Гроссдорф? На прощанье…

— В самоволку? — задумался Густов. И неожиданно быстро согласился: — А, где наша не пропадала! Поехали! Фрау Гертруду проведаем.

— Вы нас отпустите, ребята? — спросил Полонский своих соседей.

— Я бы не советовал, Дима, — сказал Вербовой.

— Но и не пошел бы докладывать, верно?

— А вот это уже напрасные слова, — обиделся Вербовой.

— Извини, брат, времени нет. Последняя возможность…

Полонский весь горел, как в момент выезда на какое-нибудь отважное боевое задание, а Густов хотя уже и жалел, что согласился, но все же не настолько, чтобы отказаться. Все-таки бродил хмелек в голове. И хотелось наконец чего-то смелого, молодежного, рискового, а то уж слишком серьезно шла жизнь все эти долгие годы. Слишком серьезно и почти безрадостно…

Вербовой долго жал Густову руку и напоминал:

— Случится бывать в Сибири — звони в Иркутский обком. Там тебе скажут, где я. Заходи. Кедровых орешков пощелкаем.

25

Василь остановил мотоцикл перед комендатурой и лихо посигналил кому-то.

— Зачем ты гудишь? — прикрикнул на него Полонский.

— Нехай знають! — повернулся к нему улыбающийся Василь.

— Отправил бы я тебя в роту! Гудошник!..

В дверях комендатуры появился, постукивая палкой, лейтенант Бубна, и Полонскому пришлось подойти к коменданту поздороваться.

— Заходите, саперы, гостями будете! — обрадовался комендант. — У меня тут такая тоска, прямо хоть наган к виску.

— Тебе ли скучать! — намекнул на что-то, для него само собой разумеющееся, Дима Полонский.

— Вот чего нет, так нет, старшой! — серьезно и требуя серьезности, отчеканил комендант. — Уважаем! И умеем хранить верность своим далеким. И тебя не подпущу к ней.

— Ну, тогда вам найдется о чем поговорить с Николаем Васильевичем, — покладисто улыбнулся Полонский. — А я тут поблизости буду.

Он уже не сводил глаз с пекарни.

— Пусть идет, — подмигнул комендант Густову, — а мы с тобой сейчас холодненького пивка… Зойка! — крикнул он, обращаясь к окнам комендатуры.

И к тому времени, когда он и Густов вошли во внутреннюю комнату комендатуры, на столе там уже стоял графин пива и их встречала красивая переводчица, на которую и намекал Полонский.

— Так ты что, капитан, тоже считаешься верным мужем? — вспомнил комендант недавний намек Полонского.

— И неразговорчивым, когда об этом…

— Молодец! Я таких уважаю…

Лейтенанту очень захотелось добавить к своим словам нечто поувесистей, но присутствие переводчицы все-таки слегка сдерживало его.

— Зоя, ты тоже присядь с нами — этот человек достоин нашего общества, — пригласил лейтенант переводчицу. И спросил Густова: — Вы знакомы?

— Да нет, по-настоящему нас никто не знакомил. Хотя, конечно, я знал, что есть у вас…

— Ну вот, раньше знал, а теперь увидел… Хороша девка?

— Очень… И думаю, что требует такого же к себе отношения.

— Ничего, Зоя не обидится. Мы с ней знаешь какие друзья? Не в том смысле, как Полонский думает, а в настоящем. Она мою ногу лечит, с немцами помогает объясняться, а я ее уважаю. Понял?

— Не надо меня хвалить, товарищ лейтенант, — сказала Зоя.

— Не надо так не надо. Все ясно без слов.

Зоя допила свой стаканчик и пересела со стула на диван, откуда и продолжала слушать разговор хозяина и гостя.

Но скоро выяснилось, что говорить-то хозяину и гостю в принципе не о чем, они невольно начали повторяться и мямлить, да, кроме того, деятельный комендант вообще не мог долго сидеть на одном месте. Он начал проявлять беспокойство, стал говорить не слишком деликатные вещи, наконец словно бы что-то вспомнил и попросил:

— Капитан, у тебя все равно мотоцикл без дела стоит — дай мне его на часок.

— Я боюсь, горючего не хватит, — поежился Густов.

— Об этом не волнуйся — заправим под завязку… Вы посидите, посумерничайте, а я смотаюсь тут по одному дельцу.

— На дворе темно, — напомнила Зоя.

— А ты что, боишься за меня? — захохотал комендант.

Он прохромал через просторную служебную комнату, стал на улице звать Василя, потом заработал и начал удаляться мотоцикл.

Густов остался с Зоей. Вежливо смотрел ей в лицо, улыбаясь еще той, оставшейся от разговора с комендантом улыбкой, и понимал, что должен сказать что-то, однако не знал — что. Вспомнил рассказ Глеба Тихомолова о промелькнувшей в вагоне девушке и подумал, что то же самое повторится и здесь.

— Вы, значит, недалеко от нас уехали? — первой не выдержала молчания Зоя.

— Километров за двадцать, — быстро и как-то радостно отозвался Густов. — Не больше!

— А у нас тут теперь совсем глухо стало… Скорей бы домой!

— Этого все ждут.

— А вы со своей женой с самого начала войны не виделись?

— Да нет, в прошлом году повидались.

— Счастливый!

— Не знаю…

Это у него сорвалось совершенно непроизвольно, и как только он услышал свои слова — испугался. Стал лихорадочно думать, как же теперь объяснить их, если Зоя спросит.

Зоя действительно спросила:

— Слишком короткая была встреча?

— Да, — благодарно ответил он.

Но теперь ему стало стыдно за обман. Ведь не в том было дело, что короткая… И он вдруг начал объяснять Зое, какая необычная была у них любовь и женитьба — по почте и что они с женой, в сущности, очень мало знали друг друга… Теперь он как будто в чем-то оправдывался перед Зоей и вроде бы что-то переосмысливал в своих отношениях с Элидой, и это опять было нехорошо.

Он умолк.

— Простите, я, наверное, напрасно навела вас на этот разговор, — сказала Зоя.

— Да нет, это я сам разболтался… В общем, я не знаю теперь, как у нас будет.

— Даже так?

— Да…

И теперь уже ни ему, ни ей невозможно стало сказать хоть что-либо. Кроме самого обыденного. И Густов спросил:

— Как вы думаете, по вашему телефону можно позвонить в нашу часть?

— Если знаете позывные, я думаю, можно, — ответила Зоя.

— Так вы разрешите?

— Пожалуйста.

— Только никуда не уходите, хорошо?

— Мне некуда уходить, — улыбнулась Зоя.

Густов прошел в служебную комнату комендатуры и попросил скучавшего там солдата соединиться с «Форумом». Для солдата и это было развлечением. Он начал звонить, вызывать разные «Фиалки» и «Сирени», наконец добрался и до «Форума». То есть до саперного батальона. Но разговора не получилось. Густов слышал, как ему отвечал дежурный по батальону, но сам дежурный Густова не слышал. Покричав в трубку минуту или две, Густов отказался от этой затеи. «Объяснюсь завтра утром!»

Когда он возвращался обратно, к Зое, в душе у него вдруг возникло какое-то странное беспокойство, похожее на детское ожидание праздника. Возникла нетерпеливость, торопившая, подгонявшая его, и в то же время надо было сдерживать себя: уже не ребенок! И надо было придумать, что сказать Зое, когда снова увидит ее. Решил: попросит поставить ту пластинку, которую слышал под этим окном однажды ночью — после беседы с членом Военного совета.

Когда он вошел, Зоя поставила как раз ту самую пластинку.

— Как вы догадались? — удивился он.

— Больше мне нечем вас угощать, — просто ответила Зоя.

Но для него теперь все здесь было не простым, все было преисполнено внутреннего значения и особого тонкого смысла, а больше всего — сама Зоя, которую он впервые увидел и разглядел сегодня, а на самом деле как будто знал ее хорошо и давно — настолько хорошо, что даже приоткрыл перед нею самую тайную свою тайну.

— Что-то у вас там случилось? — спросила Зоя, посмотрев ему в глаза.

— Нет, ничего, просто не дозвонился.

— Тогда потанцуем? — предложила Зоя.

— Пожалуйста… То есть — я прошу вас…

Но танцевать вдвоем в пустой комнате оказалось как-то неловко — это было все равно что долго стоять обнявшись. И хорошо, и томительно. И хотелось бы продлить, и стыдновато… И самое удивительное — удивительность этого Густов поймет лишь впоследствии, — он здесь больше ни разу не вспомнил Элиду. Раньше она успевала остановить его еще до того, как он остановится перед какой-нибудь девушкой…

Пластинка еще не кончилась, когда он предложил посидеть. Это было неразумно, это означало лишить себя очень счастливых минут, но он теперь не мог быть во всем разумным. Что-то в его внутреннем мире вдруг резко и восторженно сдвинулось, что-то уже несло его над землей — и некогда было раздумывать, взвешивать, анализировать. Все проносилось быстро и безоглядно. Он еще не вполне понимал, что такое с ним сделалось, но чувствовал, что делается хорошее, радостное. И это не зависело от того, будут ли они продолжать танцевать или сядут к окну.

— Вам не понравилось? — спросила Зоя, останавливая патефон.

— Наоборот, — сказал он.

Они сели на диван.

Зоя смотрела на него с удивлением и ожиданием: что он скажет дальше?

— Вы на меня не сердитесь, не обижайтесь, — заговорил он, немного помолчав. — Я и сам не понимаю, что со мной такое… и я сейчас уеду… Но вы позволите приехать к вам завтра?

Зоя пожала плечами.

— Конечно, приезжайте… если захотите.

Она старалась выглядеть спокойной и говорить спокойным голосом, но тоже замечала, что это почему-то не получается. И причиной всему был этот неожиданный человек. Его заразительное волнение передавалось и ей, и она уже начинала догадываться, что это такое. Она еще не могла вполне поверить, что это возникает так быстро, чуть ли не в одно мгновение, и не понимала, почему же он так спешит уйти, если ему действительно хорошо здесь.

— Значит, до свиданья, Зоя! — продолжал Густов. — До завтра!

— На чем же вы поедете? Ваш мотоцикл еще не вернулся.

— Не все ли равно! Есть еще попутные машины.

Он выглядел почти радостным. Уходил — и радовался…

— Но почему вы так торопитесь? — все же спросила Зоя.

— Я боюсь, что вы подумаете обо мне плохо… если я останусь сейчас.

— У вас появились плохие мысли? — чуть игриво спросила Зоя.

— Нет, что вы! Они — хорошие. Они — самые лучшие… Они вот какие!

Он вдруг схватил ее руку и поцеловал — пожалуй, слишком порывисто и крепко, как руки, в общем-то, не целуют.

Потом быстро вышел.

Была какая-то не вполне осознанная, но властная необходимость уйти, и он ей повиновался.

26

— Ну, наконец-то! А то я не знал, что и подумать, хотел уже на розыски посылать… Где ты пропадал целые сутки?

— У Полонского задержался. Выпили немного…

— Ну ясно: друзья-приятели встретились! А я тут гадай — в гостях ты сидишь или где-нибудь в аварию попал. Еще хорошо, что никому не докладывал — дай, думаю, подожду до утра. Сам знаешь, как теперь строго…

Густов не оправдывался. Сидел с понимающим видом в кресле перед комбатовским столом и ждал окончания этой законной беседы. В то же время он чувствовал, что комбат нарочно растягивает ее и ведет исподволь какую-то свою подготовочку. Наверное, хочет послать на какое-то неприятное задание.

— Тут еще вот какое дело, — продолжал комбат. — Мне дали отпуск, так что тебе надо будет принять батальон.

— Вам дали? — поразился Густов.

— Мне, — отвечал Теленков. — А что ты так удивился?

— Вербовой говорил, что  м н е  обещали.

— И тебе дадут! — бодро, надежно заявил Теленков. — Мы же с тобой не можем уехать одновременно. Пока что дали мне… как семейному, я вернусь, и сразу начнем твой вопрос решать. Так что принимай батальон и жди меня. Приказ уже подписан.

Теперь он явно спешил закончить все объяснения и не зря упомянул о подписанном приказе, ибо после такого упоминания у военных людей сами собой прекращаются всякие обсуждения и даже обиды. Приказ-то подписан! Угрызений совести Теленков, естественно, не испытывал, хотя мысль об отпуске возникла у него именно тогда, когда Вербовой хлопотал за Густова. Он, конечно, перехватил эту мысль. Но ничего необычного и странного тут не видел. Он ведь и раньше, он всегда пользовался дельными подсказками и предложениями своих подчиненных. Подчиненные в принципе для того и существуют, чтобы придумывать и предлагать дельные соображения своим начальникам. Вполне закономерно, даже справедливо будет и то, что первым поедет не Густов, а сам комбат, первое лицо в батальоне, уже привыкшее все получать первым. Так что вот…

Недолго удивлялся всему этому и сам Густов, понимавший и уже принимавший своеобразную армейскую логику. Ему только трудно было уснуть в эту ночь, несмотря на то что и предыдущая была бессонной. Он снова привычно думал об Элиде, о себе — и все было печально и грустно. И эта неясная, беспокойная встреча с Зоей тоже представлялась теперь грустной.

Во сне он увидел себя ребенком, которого сильно обидели. Он забился под размытый речной берег, в густой ивняк, и горько, по-детски неуемно там плакал и никого не хотел видеть и слышать. Его звал какой-то малознакомый женский голос: «Коля, где ты? Коля, я тебя не вижу!» Но он не отзывался. Он даже наслаждался своей обидой и тем, что наказывал невниманием своих обидчиков. Он в этот момент согласился бы даже умереть, но, конечно, не навсегда, а так, чтобы только послушать сожаления и страдания всех, кто обижал его. Кажется, он даже просыпался среди ночи от этой жалости к себе, но, как видно, ненадолго. После этого он уже по-солдатски крепко заснул и проспал до самого завтрака. О том, что ему снилось, он помнил смутно, а вот решение утром принял совершенно отчетливое: «Надо съездить. Когда же и съездить, если не теперь».

Имелась в виду поездка в Гроссдорф, к Зое.

После завтрака он уселся в штабе батальона за стол комбата Теленкова и в первые минуты сознавал себя как бы не самим собой, а каким-то другим человеком. Наверно, и дела ему предстояли теперь несколько иные, более серьезные и значительные. Но какие же?

На столе под стеклом лежало знакомое расписание занятий, написанное уже не так красиво, как это бывало у Полонского, и в нем чередовались знакомые и подзабытые предметы: минно-подрывное дело, строевая подготовка, боевые стрельбы, политзанятия, банный день… Вспомнился наказ Теленкова — вынести за проволоку, то есть за пределы военного городка, склад ВВ, временно размещенный в блиндажике за гарнизонной баней… Надо будет побывать еще на занятиях нового командира взвода…

Нет, дела оставались, в общем-то, прежние.

Оставались сегодня — и останутся еще надолго.

Мы любим говорить: все проходит. Но в жизни бывает больше такого, что  п р о д о л ж а е т с я. Все продолжается. Как сама жизнь…

Незаметно вошел начальник штаба — маленький, тихий, с небольшими, чуть подкрученными усиками, аккуратный, тщательный, но, по сравнению с Полонским, какой-то провинциальный. Он принес папку с приказами, директивами, инструкциями — со всем тем, что полагается читать комбату. По наполненности аккуратной трофейной папки с русской надписью: «На доклад» — Густов определил, что чтения хватит часа на полтора.

— Звонили из политотдела, — доложил еще начштаба, — и приказали всем офицерам быть на лекции.

— А что за тема? — спросил Густов, все приглядываясь и примеряясь к принесенным бумагам.

— Об итогах Потсдамской конференции.

— Это важно. Оповестите всех офицеров.

— Ясно, товарищ командир!

Еще вчера он обращался к Густову — «товарищ капитан», а сегодня уже по-своему подчеркивал новое его положение — «товарищ командир!».

Только вышел начальник штаба, вошел замполит Тихомолов, который в жизни Густова, кажется, должен был заменить Диму Полонского. В батальоне он уже освоился, и к нему привыкли, а солдаты даже полюбили его, потому что он часто сидел с ними по вечерам и слушал их рассказы о войне, о всяких саперных приключениях и трагедиях. Любил поговорить с ротными любомудрами, не стесняясь иногда вытащить в их присутствии свою неразлучную записную книжку… Один раз Густов остался на такой разговор и не заметил, как подошло время отбоя.

Вместе они вышли тогда на улицу и пошли по бетонной дорожке, обсаженной захиревшими перед осенью, приютски жалкими кустиками. Редкие электрические лампочки на столбах светили тускло — были блокированы густой материей ночи. Сквозь ту же материю проталкивались и двое людей, две маленькие частицы материального мира и человеческого сообщества. Они продолжали говорить о том же, о чем говорили в казарме: что такое человеческая единица в огромном мире? Не есть ли человек своеобразный мыслящий кролик, над которым жизнь проделывает свои жестокие опыты? Всем была болезненно памятна война, когда отдельная человеческая жизнь даже не просматривалась в общем движении вооруженных, озлобленных, изощренных в убийстве, воюющих не на жизнь, ана смерть миллионных армий.

Тихомолов доказывал, что весь материальный мир есть хорошо организованная система взаимодействующих частиц и что человеческое общество организуется и живет примерно по такому же принципу. У каждого человека — свое место в общем круговращении. И у каждого народа свое место, свой долг, своя мера ответственности…

Они прошли тогда чуть ли не весь военный поселок, а потом вдруг оба остановились, прислушались. Где-то далеко, в глубине ночи, прогудел русский паровоз. Прогудел басовито и мощно, не в пример немецким и польским визгливым паровозикам, — и это оказалось такой музыкой, которую хотелось бы слушать и слушать. Для того и остановились Тихомолов и Густов, чтобы подождать повторения этой далекой и родной музыки.

Но вокруг было тихо, привычно грустно, а теперь еще стало и беспокойно. В груди что-то дрожало и томилось.

Не сама ли война дотлевала там, в тишине?

Или это беспокоило людей, входя в них, незнакомое Будущее?..

Густов сказал Тихомолову насчет лекции о Потсдаме, Тихомолов спросил Густова, знает ли он сержанта Лабутенкова.

— А что с ним такое? — спросил в свою очередь Густов, подумав о каком-нибудь ЧП.

— Жениться собрался! — возмущенно пояснил Тихомолов.

— Теперь многие будут заниматься этим вопросом, — проговорил Густов. — Я думаю, даже до тебя дойдет дело.

— На немках будем? — спросил Тихомолов.

— А он что — на немке?

— В том-то и дело.

— Вспоминаю, вспоминаю, — нахмурился Густов. — Это на нашем молочном фольварке они встретились… Но, по-моему, они еще весной, так сказать, поженились.

— Так ему теперь по закону надо! Русский человек, он не может просто так, по-европейски, из него в подходящий момент обязательно Достоевский выглянет.

— Достоевским не увлекался, — быстро отмежевался Густов, — а вот с Лабутенковым…

— Я думаю, надо тебе с ним поговорить.

— Любовь-то по линии замполита идет.

— Твой замполит в этом вопросе — инакомыслящий.

— Ну ладно, скажи, чтоб позвали.

Тихомолов вышел, а Густов решил хотя бы пролистать принесенные начальником штаба документы — вдруг есть что-нибудь срочное. Он просматривал пока только лишь обозначенное вверху приказов и директив «содержание» — и ничего срочного или неожиданного не встречал. Здесь тоже все  п р о д о л ж а л о с ь. Опять о дисциплине, о дорожных происшествиях, о политико-воспитательной работе в войсках, находящихся за границей… Несколько поразило его своей необычностью постановление Военного совета фронта — «Об организации улова рыбы на побережье Балтийского моря». В нем даже называлась контрольная цифра на второе полугодие 1945 года — 21 тысяча тонн. Как в постановлении какого-нибудь прибрежного областного Совета депутатов трудящихся. Только эта балтийская рыба предназначалась «для нужд германского населения»…

Густов читал и улыбался, когда в комнату снова вошел Тихомолов, теперь уже вместе с Лабутенковым.

— Вот, скоро поедем на побережье рыбу ловить, — сказал Густов, показывая им бумагу.

Но тут же вспомнил, зачем здесь оказался Лабутенков, и внимательно, как после долгой разлуки, пригляделся к нему.

— Как же ты все это мыслишь, друг-товарищ? — сразу и прямо спросил он, не тратя времени на подготовительную дипломатию.

— Я прошу вас помочь мне, товарищ капитан, — сказал Лабутенков.

— Как?

— За границей командир для солдата — это вся советская власть, — сказал Лабутенков. — Так что если вы запишете в мою красноармейскую книжку — женат на гражданке такой-то, то мы и будем считаться мужем и женой.

— А ты разве не слышал, что советским гражданам запрещено жениться на иностранках?

— Слышал… Так можно написать — Елизавета. Не Эльза, а Елизавета. Она согласна.

— Потом что?

— Потом мы поедем в Советский Союз и будем там жить.

— Как у тебя все просто!.. А ты забыл, сколько наших женщин остались без мужей? Сколько девушек ждут женихов!

— Эльза тоже потеряла мужа на войне.

— Тоже, да не оно же. Тебе, например, не приходило в голову, что твою семью мог уничтожить как раз муж твоей Эльзы?

— Так и я мог его убить.

«Вот-вот, то самое, о чем я тебе говорил!» — незаметно для Лабутенкова напомнил взглядом Тихомолов. Это он хотел сказать, что из Лабутенкова «выглядывает Достоевский».

— Все это я понимаю, — проговорил Густов. — Но и ты пойми, Лабутенков: никто тебя с твоей фрау через границу не пропустит!

У Лабутенкова и это было продумано.

— Тогда, может быть, я здесь, у нее пока поживу?

— Что-что? — не поверил своим ушам Густов.

— После демобилизации, конечно, — пояснил Лабутенков. — До тех-то пор я, конечно, служить буду как полагается.

— И за то спасибо!

Лабутенков пропустил это мимо ушей. Его задача была важнее мелких обид.

— Я ведь так рассуждаю, товарищ капитан, — продолжал он, — пока мне служить да служить, многое может тут, в Германии, измениться. Может, у них, как и у нас, советская власть установится, а тогда ведь никто нам запретить не может. У нас-то давно женятся кто на ком захотел. И на татарках, и на узбечках, и на еврейках.

— Так вот давай и подождем, когда так будет! — предложил Густов. — Или она торопит?

— Никак нет, товарищ капитан! — моментально отклонил догадку Лабутенков. — Она мне ни слова не сказала, для нее все только «гут» да «зер гут». Это я должен быть человеком по отношению к ней. И к старику отцу. Он тоже делает вид, что доволен, когда я прихожу, а мне стыдно в глаза ему смотреть.

Тихомолов в это время опять многозначительно взглянул на Густова — вот, мол, он, голубчик россиянин! И нельзя было понять, осуждает он или одобряет этого «голубчика».

Все долго молчали.

Наконец Густов что-то придумал, и было видно, что он доволен своей придумкой.

— Слушай, Лабутенков, — обнадеживающе заговорил он. — Что, если мы попытаемся отправить тебя на родину в очередным эшелоном?

Лабутенков поднял и опустил плечи.

— У меня там одни могилы, товарищ капитан. Так что спешить не к кому. А потом здесь для меня…

— Ну ладно, — чуть раздраженно оборвал его Густов. — Если и это вам не подходит — идите и служите!

Подобно майору Теленкову, в момент раздражения он перешел на «вы».

Он был просто возмущен. Любой другой солдат от такого царского предложения подпрыгнул бы на месте. Сам Густов согласился бы даже пешком идти на родину. А этот только плечами пошевелил.

— Можете идти, — официально предложил Густов.

— Я все-таки попросил бы вас, товарищ капитан, — проговорил бесчувственный к обидам Лабутенков, — может быть, есть какой-то выход. Вы ведь тоже любите и знаете, что это такое…

— Хорошо, хорошо, мы тут обсудим, посоветуемся…

Густову уже просто хотелось освободиться от назойливого Лабутенкова. И было неприятно оттого, что сам он вел себя сейчас не как Густов, а скорее как Теленков… Видимо, за этим столом и в этом кресле все становятся одинаковыми.

Когда Лабутенков вышел, Густов продолжительно посмотрел на Тихомолова. Тот как будто чуть-чуть улыбался.

— Ну что я могу? — развел руками Густов.

— Ни-че-го! — отвечал Тихомолов.

— Так зачем же ты мне навязал его?

— Он говорит — любовь. А ты в этом лучше меня понимаешь.

— Ты уверен?

Тихомолов не ответил.

27

Незаметно прошла неделя, а потом и еще три дня. Прошла половина комбатовского отпуска, а Густов так еще и не съездил в Гроссдорф. Вначале он просто побаивался уехать из батальона, слишком серьезно восприняв новую для себя ответственность, потом стало укрепляться прежнее — долг перед Элидой. Снова и снова напоминал он себе свою собственную формулу: любовь — одна, и только тогда она — любовь. Он даже гордился немного, что придумал такую формулу — этакий «закон Густова».

Но не проходило, все еще не кончалось и странное наваждение той гроссдорфской ночи. И надо было съездить хотя бы затем, чтобы понять: что же тогда происходило?..

На десятый день он все же призвал к себе Василя, велел ему хорошенько подготовить и заправить мотоцикл, затем подогнать его к домику, в котором жили офицеры батальона, каждый в небольшой комнатке. Василь обрадовался, почуяв хорошую прогулку, и даже проявил определенную подвижность — довольно прытко пошел мерить своими ходулями недлинную дорожку к батальонному парку. А Густов направился по своей дорожке — к дому… У немцев весь военный городок был прочерчен осмысленными дорожками, дорожки обсажены кустами, широкие дороги — деревьями. В качестве покрытия чаще применялся не асфальт, а бетон. Чтобы на века!

На половине пути Густова догнал посыльный: комбата вызывал к себе полковник Стрехнин.

— Прямо сейчас? — спросил Густов.

— Так точно, товарищ капитан. И срочно велели.

Густов усмехнулся: «Так точно — и срочно!» Нехотя, но не мешкая повернул обратно. И чем ближе подходил к штабу дивизии, тем заметнее прибавлял шагу, потому что начальник штаба дивизии полковник Стрехнин чуть ли не каждого вызванного офицера встречал продолжительным рассматриванием своих часов. Пожалуй, он немного оригинальничал, немного играл или подделывался под старого русского штабиста, и порой ему не хватало для этого разве что аксельбантов. Бывал ироничен, даже язвителен, за что некоторые офицеры подчеркнуто произносили его фамилию как «Стрихнин». Что ж, он вполне умел отравить человеку настроение. В рамках службы, разумеется.

Хотя Густов не потерял ни одной лишней минуты, он был встречен тем же: Стрехнин посмотрел на свои часы. Правда, обошелся без замечания. Молча подошел к карте Северной Европы, изготовленной Генеральным штабом, обвел колпачком закрытой авторучки немалую на ней территорию и сказал:

— Этот участок побережья Балтийского моря вам предстоит тщательно проверить на мины. Подготовьте две роты — и самого себя — к выходу. Третья рота останется здесь — для оборудования склада ВВ и других работ. Вам выступить завтра, по мере готовности, но без раскачки. Там уже подорвался человек.

— Наш? — спросил Густов.

— Человек, — повторил Стрехнин. — Прошу вопросы по существу.

— Нужны будут карты.

— Получите завтра утром. Что еще?

Густову хотелось попросить официального разрешения на свою задуманную поездку в Гроссдорф, но он вовремя вспомнил, что перед ним все-таки «Стрихнин», — и воздержался. Ехидный полковник мог с невинным видом спросить: «У вас там что, семья?» И пришлось бы отвечать, что нет, семья — в Ленинграде.

— Больше ничего, товарищ полковник! — отрапортовал Густов.

— Приступайте к подготовке.

По дороге в свой штаб Густов решал, какие взять с собой роты, и первой из них была, конечно, рота Иванова — Бывшей Бороды. В новой дивизии Иванова уже никто так не называл — прозвища, подобно традициям, остаются там, где рождаются, но для Густова он все же оставался и Бородой, и Бывшей Бородой, а главное — надежным командиром. Как всякий начальник, Густов первым долгом вспомнил «своего» — из тех, кто понадежнее, — человека.

Разговор с вызванными ротными командирами был почти таким же кратким, как и в штабе дивизии. И закончился тем же: хорошо бы начать подготовку прямо с вечера.

Но тут оба ротных в один голос пропели:

— Успе-ем! Чего нам готовить-то?

— Главное — людей, — сказал Густов.

— Люди у нас бывалые.

«Вообще-то действительно, — подумал про себя и Густов. — Люди войну прошли».

И каким-то удивительным образом эта успокоенность привела его прямо к мотоциклу Василя и к решению ехать немедленно.

Он, конечно, понимал, что рискует. Если полковник Стрехнин или комдив узнают об этой самоволке и. о. комбата накануне выхода на боевое, в сущности, задание — вздрючка будет хорошая, возможно, даже с последствиями. Но он понял сейчас и другое: если уж когда-нибудь ехать, то только сегодня. С нового места будет еще рискованнее, не говоря о том, что намного дальше… Лучше рисковать сегодня, чем откладывать риск на послезавтра.

Василь крутанул ногой педаль, мотор заработал, включился свет.

— Понеслись, товарищ капитан?

— Понеслись.

КПП миновали благополучно — документы были заготовлены заблаговременно и умело, — и вот уже дорога на Гроссдорф, ровная серая лента асфальта между колоннами побеленных стволов деревьев и под густым лиственным потолком. Правда, с этого потолка осень уже начинала сбрасывать вниз лишнюю, по ее представлениям, листву, и Дорога была красиво запятнана золотом.

В природе что-то готовилось. Из-за белых колоннад тянуло темной сыростью и чуждым пространством, а над головой висел дождь. Но на самой дороге, в этом древесном тоннеле, было пока что сухо и уютно. Это был даже не тоннель, а какой-то нескончаемо длинный зал с колоннами, по которым метался беспокойный, дрожащий свет фары. Колонны стояли с одинаковыми промежутками, на них была одинаковой высоты побелка, и все это для того, чтобы ты не свернул с указанной дороги… Хвала, хвала тебе, немецкая пунктуальность!

Подготовка в природе закончилась, и пошел мелкий, нудный дождик. Дорога постепенно становилась мокрой, опавшие листья — скользкими, но ни Василю, ни Густову не хотелось сбавлять скорости. Если уж ехать, так быстро…

Проскочили знакомый просторный, почему-то уже без регулировщицы, перекресток перед Гроссдорфом. Потом мотоцикл сильно подбросило на асфальтовой заплатке, что появилась на месте гибели Жени Новожилова. И дальше тут все пошло вроде бы уже и не чужое, не совсем чужое. И деревья, и обочина, и эта заплата на дороге.

Мотоцикл ворвался в тихий ночной Гроссдорф, как авангард атакующей армии. В свете фары возникла и пропала чуть выдвинутая на тротуар знакомая терраска комендатуры.

Василь развернулся на неширокой пустой дороге, заехав колесом на тротуар, и заглушил мотор.

— Тыхо як! — удивился он.

В городке было тихо и пусто. Густов даже подумал: может, и комендатура ликвидировалась?

Но нет. На терраску поспешно выступил лейтенант, впрочем, уже старший лейтенант, Бубна и приветственно поднял над головой свою неизменную палку с латунными бляшками.

— Черт подери, кого я вижу! — закричал он. — Предводитель кротов со своим Дон-Кихотом! Каким это ветром вас занесло, ребята?.. Прошу, прошу до нашей хауз-хаты!

Он был рад гостям. Подождал, пока они поднимутся по ступенькам, и крепко, старательно, как будто сжимал силомер, подавил каждому руку. Затем повел через служебную, с телефонами, комнату во внутренние, так сказать, покои. И привел туда, где были оставлены в прошлый раз наедине Густов и Зоя. Для Густова эта комната и теперь была Зоиной, и он ждал, что Зоя вот-вот появится. Сам того не замечая, он уже улыбался, уже радовался ей…

— Садитесь, братцы, к столу, а я сейчас пивка свеженького организую. Надо же иметь хоть какую-то пользу с этой Германии!

Комендант прошел в служебную комнату, громко распорядился там насчет пива, и Густов совсем уже приготовился к тому, что сейчас увидит Зою с тем огромным графином.

Но вошел солдат. С графином, а лучше сказать — с хрустальным кувшином в серебре. Прихромал к столу и хозяин. Всем было налито пиво в небольшие, тоже небось хрустальные кружки.

— Живу богатым бобылем, так-то вот, — начал комендант рассказывать. — Зубрю немецкий, потому что Зойку отпустил на родину и все разговоры с немцами приходится вести самому. На кой хрен мне все это нужно — сам не пойму, но вот выполняю свой почетный долг. Тут у меня уже и помощники появились. Немец, если он с тобой заодно, — это такой работник, что дай боже! Сказано — сделано! И сделано не на шармачка, а крепенько, по-настоящему. Они и работать умеют, как воевать, — аккуратненько!.. А ты что, капитан, нос повесил? Или в вашем лагере тоже скучно?

— Скучать-то не дают, — ответил и впрямь погрустневший и потускневший Густов. — Завтра на разминирование выходим.

— Куда?

— Под Штеттин.

Комендант привычно ругнулся.

— Надо немцев самих заставить снимать свои мины, — сказал он. — Пленных-то до беса! Сами ставили — пусть бы сами и снимали, мать иху так!

— Согласен с тобой. Но приказали пока что нам…

Густов все еще поглядывал на дверь и прислушивался к тому, что за нею делается. Временами там слышались шаги, неразборчивые слова, смешки. Комендант и Зоя могли договориться и разыграть его… В конце концов он не выдержал и спросил:

— А почему Зоя так быстро…

— Ты, значит, к ней приехал?

Комендант явно ждал этого — и вот дождался!

— Значит — к ней?.. Ну, не хитри, не хитри, меня не проведешь теперь! Я тут таким дипломатом стал, что людей как на рентгене вижу. Даже противно бывает…

Густов молчал. Снисходительно относясь к ухарскому тону коменданта вообще, он совершенно не мог принять его, когда речь шла о Зое.

Комендант вроде бы почувствовал это и заговорил несколько по-иному:

— Насчет Зойки так дело было. Она уже давно просилась домой, даже плакала по вечерам, но я не мог отпустить ее. Сам понимаешь, мне без нее как без рук. И тогда принялась она меня немецкому учить…

В Густове шевельнулась не то что бы ревность, но что-то похожее. Может быть — зависть.

— Но ты все-таки не пиши ей, капитан, — продолжал Бубна.

— Да я и не знаю, куда она поехала…

— Это ты сейчас узнаешь… — Бубна достал из внутреннего кармана кителя бумажник, разыскал в нем между оккупационными марками небольшой, будто детский, конвертик нежно-голубого цвета и протянул его Густову. Тут ее адрес. Просила передать тебе, если приедешь, и разорвать, если не соизволишь… Аллес ферштейн?

Густов протянул руку.

Бубна чуть попридержал конвертик.

— Честно скажу, капитан, не собирался я отдавать тебе это, — нагловато заявил он. — Ты человек женатый, а ей надо хорошего жениха, она достойна того. Вот почему говорю: не пиши! Не морочь ей голову.

Конвертик был не заклеен, и в нем лежала небольшая полоска плотной бумаги, наподобие визитной карточки. И написан на ней был только адрес: г. Иркутск, Советская, 4, Холмичева Зоя Сергеевна… Ни слова больше. Действительно — визитная карточка.

— Да ты пей пиво-то, капитан! Переживать потом будешь.

Густов допил пиво и встал.

— Завтра — на задание, — сказал он.

Он считал, что в какие-то минуты человек способен увидеть свою жизнь далеко вперед. Он может отмахнуться от этих предвидений, может не обратить на них внимания, но они все равно будут поджидать его где-то там, впереди. И вот ему сейчас подумалось, что не будет у него впереди ни Элиды, ни Зои, так неожиданно вспыхнувшей перед ним и неожиданно исчезнувшей…

28

Утро вставало, как большой светлый мир, беспрерывно и бесшумно во все стороны расширяющийся. Оно вставало над землей и над морем, которое тоже словно бы расширялось и удалялось в бесконечность вместе с мягким светом наступающего осеннего дня. Утро, море, тихие сосны на берегу — все сливалось в нечто нерасторжимо единое, гармоничное, — и в таком же добром родстве и единстве со всем окружающим чувствовал себя в такой час человек.

Густов и Тихомолов отправились в роту пораньше и шли берегом. Накануне здесь прошли со щупами и миноискателями саперы. Весь приглаженный давнишним штормом песок был испещрен точечками уколов, и можно было подумать, что это дети играли на берегу в какую-то странную, но тщательную игру. Можно было представить у каждого играющего небольшое копьецо в руках, которым и тыкали в землю. На каждом шагу несколько уколов.

— Николай Васильевич, я все хочу спросить тебя, — заговорил Тихомолов.

— Ну спроси.

— Почему ты ходишь в роты не по дорогам, а по следам разминирования? Ведь может остаться какая-нибудь подлая мина-одиночка — и прощай, капитан!

— Для того и хожу, чтоб не оставили.

— Но ты же не проверяешь — просто идешь.

— А в ротах знают: у капитана Густова такая манера — ходить по разминированным участкам.

— Глупая, скажу тебе, манера.

— Людям осточертела эта работа еще на войне, — пояснил Густов. — Они устали. От усталости притупляется внимание, появляется даже равнодушие. Тогда и сами подрываются… Так что надо всеми способами поддерживать ответственность.

— Но у нас пока что никто…

— Сплюнь сейчас же! — серьезно потребовал Густов.

И Тихомолов, хотя и с усмешкой, подчинился: сделал вид, что три раза сплюнул через плечо.

Они все шли и шли, вплетая свои следы в общую цепочку, оставленную саперами. Тихо шелестели у берега почти незаметные для глаз волны. Быстро-быстро, как автоматные строчки, бежали вдоль берега две синицы-трясогузки, догоняя каких-то мошек. Копались в тине, выклевывая мякоть из раковин, тяжелые воро́ны; когда люди приближались к ним на опасное расстояние, вороны взлетали, уступая дорогу, и снова садились. Далеко впереди одна горбатая тучка пролилась дождем и протянула между собой и морем тысячи темных нитей, образовав этакую ткацкую основу на невидимом отсюда станке. Только что там может соткаться из этих нестойких водяных нитей?

Пожалуй, ничего. Ничего, кроме грусти…

— Николай Васильевич, — снова заговорил Тихомолов, — тебе не странно, что в боевом строю остались именно мы с тобой?

— Не только мы. — Густову не очень-то хотелось об этом разговаривать.

— Ты собирался быть строителем, я все еще маюсь писательством. Какие из нас военные?

— Я недавно выбросил свои демобилизационные настроения, — сказал Густов. — Вернее сказать — сжег.

— Как это?

Густов рассказал о своих заметках на тему «Что неплохо бы перенять у немецких строителей». Когда собирались на разминирование, он бросил их в печку.

— Ты выбросил, а я хочу накопить записей побольше, — проговорил Тихомолов.

— Накопишь…

— А будет ли толк?

Не очень далеко впереди, где, вероятно, уже работали о утра пораньше саперы, глухо толкнулся в землю довольно сильный взрыв. «Противотанковая мина или снаряд», — определил Густов и невольно приостановился, как будто мог на расстоянии определить, случайный это взрыв или преднамеренный.

— Пойдем побыстрей, — сказал он Тихомолову, — а то мы тут слишком расчувствовались.

Вскоре они нагнали медленно идущую группу минеров. Ее возглавлял сержант Лабутенков. Он снял наушники миноискателя и стал односложно отвечать на вопросы Густова: «Так точно!», «Никак нет!», «Да, недавно взорвали снаряд. Нашли в песке», «Да, все благополучно…».

«Все еще обижается… и долго будет обижаться, — понял Густов. — А я ведь ни в чем не провинился перед ним».

В это время один из саперов — недавно прибывший солдатик — показал в сторону моря, явно чему-то радуясь.

— Слышите?

Густов прислушался и тоже стал различать там, между водой и небом, тоскливо-тревожные, как бы зовущие голоса. Вначале он принял их за человеческий крик о помощи, потом догадался, что это птицы.

— Журавли? — спросил он Лабутенкова.

— Они, товарищ капитан, — отвечал сержант с почтением, однако почтение это относилось не к капитану.

Вскоре появились и сами журавли. Стая была большой и почему-то нестройной. Что-то там у них приключилось, клин разломился, возникли тревога и беспорядок. Кто-то повелительно, командно покрикивал, кто-то виновато оправдывался и, вероятно, занимал указанное ему место, но журавлей летело очень много, разброд получился немаленький, и порядок налаживался медленно.

Птицы летели низко. С земли было видно, какие они крупные и тяжелые и какая это нелегкая работа — лететь. В воздухе стоял густой плотный шум упругих крыльев, и ветерок от их движения, кажется, достигал земли, холодил лица людей, обращенные к небу.

Под таким подвижным и шумным живым потолком на земле становилось как-то даже неспокойно, и люди перестали разговаривать, притихли.

Потом в небе произошло вообще нечто похожее на чудо: стая замерла, остановилась в воздухе. Птицы махали крыльями, но все равно как вхолостую — не продвигаясь вперед. Стало почти совсем тихо. Только со стороны моря все еще слышались почти человеческие крики. Это приближалась к берегу другая, меньшая стая, чем-то сильно встревоженная. Видимо, ради нее и остановил вожак свое огромное войско. Чтобы подождать. Узнать, в чем дело. Помочь.

Где он там находился, этот всемогущий журавлиный повелитель, с земли понять было трудно. Однако его командный голос раздавался почти беспрерывно — до тех пор, пока меньшая стая не догнала бо́льшую и уже с криками радости не присоединилась к ней. Дальше они полетели вместе, вытягиваясь в нескончаемый клин.

— Двинулись и мы! — сказал сержант Лабутенков, влезая в наушники, чтобы снова часами слушать надоедливо-тягучую однообразную ноту.

Саперы образовали свой небольшой клин и тоже потянулись своим путем — прослушивать и прощупывать засоренную войной землю. Их можно было принять и за разведчиков, и за искателей кладов, и за детей, играющих на песке в странную игру. Они шли не спеша, иногда останавливались и что-то доставали из песка, отмечали свою остановку гулким взрывом и шли себе дальше. А в воздухе долго еще как бы продолжался шум многокрылой стаи, оставалось грустное, куда-то зовущее журавлиное наваждение… Крылья, крылья бы человеку!

Повесть вторая ДОРОГА

Я давно говорил, что Тихий океан — Средиземное море будущего. В этом будущем роль Сибири, страны между океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайна важна.

А. Герцен. «Былое и думы»

1

Они сидели в открытых дверях теплушки, свесив ноги к невидимо бегущим внизу колесам. Сидели, тесно прижавшись, чтобы не вывалиться на каком-нибудь лихом повороте из вагона и чтобы вообще быть друг к другу поближе. Встречный ветерок движения и широкая, ничем не огражденная открытость пробегающего мимо пространства холодили и щекотали душу. Становилось то бесшабашно весело, то чуть страшновато.

Куда несемся?

Где остановимся?..

Перед их глазами, впервые в такой огромности и пространственной неограниченности, проплывала, проворачивалась на гигантском невидимом стенде большая прекрасная земля, издавна именуемая Россией. Не было конца ее просторам, и не было пределов ее разнообразию. Вначале долго, с приятной монотонностью тянулись южные степи, дышавшие в эту пору сухим соломенным теплом, затем пошла срединная Русь с ее холмами, лужайками, перелесками, то улыбчивая, то грустно-задумчивая, а то вдруг такая щемяще-заброшенная, что прямо хоть плачь от сострадания и обиды и даже от какой-то собственной вины перед нею. Подумать, так ни о какой вине и речи быть не может — ведь отстояли же ее в такой страшной войне, отстояли и прославили, а вот как посмотришь вокруг себя да заглянешь в ее печальные серые глаза, так сразу и виноват, виноват… Нам бы теперь не ехать бог весть куда, а сойти бы всем гамузом с поезда, пересесть на трактора, чтобы вспахать эту землю, да взяться за топоры, чтобы поставить новые дома вместо этих послевоенных развалюшек… Но мы все несемся, несемся.

За Москвой, к востоку от нее, все было устроенней и строже. Может быть, даже серьезней. Неприметно, исподволь угадывалось, что отсюда идет-начинается особо серьезная сверхдальняя дорога, со своей особенной судьбой и особым предназначением. Здесь проехало столько подвижников и мучеников, открывателей и освоителей, столько вольных и подневольных людей, что все их завидные или горькие судьбы словно бы отпечатались на самой дороге и устлали, умягчили ее для тысяч других. И чем дальше, тем больше думалось о путях и тропах человеческих вообще. Прокладывались они без карт и проектов, ходило в те времена по земле не только Добро, но и злое ордынское Лихо, а дороги пролегли все-таки как раз там, где надо, и туда, куда надо. Туманны их истоки, но отчетливы направления. Хорошо они накатаны, но каждому новому человеку приходится открывать их для себя заново…

К востоку от Москвы тоже было красиво. Долгое время бежали рядом, не желая отставать от эшелона, разного возраста березы — и в одиночку, и группами, и сплошными шеренгами. С голубой печалью провожали едущих людей тихие и чистые озера. Стелились у насыпи мягкие, пригнутые скоростью движения травы, а за ними в плотном строю стояли степенные и молчаливые, напитавшиеся спелостью хлебные рати.

Все пробегало, все проносилось… и все оставалось в человеческих глазах на долгую жизнь, для последующих воспоминаний.

Однажды ночью поезд подозрительно сбавил ход, словно бы машинист увидел впереди нечто непонятное и не на шутку задумался: ехать ли дальше? Решил ехать потихоньку, крадучись. И тогда сильно изменился стук колес — он стал пустотно-гулким.

Была уже глубокая ночь.

Но людям как-то передавались все эти изменения. Люди вскочили, кое-что на себя набросив, — и к дверям! Оказывается, въезжали на мост. В небе стояла крупная луна. Слышно было тяжкое, густое пыхтение паровоза, чувствовалось напряжение гудящего, переброшенного с берега на берег железа, а внизу под мостом тихо светилась чистейшего серебра Волга. С высоты моста невозможно было видеть ни бурунов, ни струй речных и никаких других признаков течения воды — отсюда были видны лишь огромность и мощь, да еще замечалась и запоминалась истинная царственность главной русской реки.

Полуодетые, как по тревоге поднятые, люди смотрели на нее безмолвно. Они продолжали выглядывать, высовываться из дверей и после того, как все осталось позади. Пытались что-то сказать, но все слова бесследно, беззвучно вылетали через дверь в лунное пространство и пропадали там. Оставалось единственное: В о л г а. И ничего тут больше не требовалось добавлять.

Люди постепенно расходились по своим уголкам. В каждой теплушке четыре угла, в каждом углу — семья, отгородившаяся плащ-палатками и простынями.

Они ехали уже вторую неделю подряд, многому дивясь и многим любуясь, поругивая неудобства такой наколесной жизни, но привычно умея находить и в неудобной реальности что-то хорошее. Некоторые считали, что вот так, в товарных вагонах, семьей ехать даже лучше, чем в пассажирском поезде, — тут все у тебя с собой и сам ты — полный в своем углу хозяин. Спишь, как в деревенском пологе, музыка у тебя под головой днем и ночью. Конечно, не хватает кое-каких удобств, так для этого делаются остановки…

Остановки при таком способе передвижения — дело действительно важное, и обитатели эшелона относились к нему с полной серьезностью. Было изучено, через сколько времени берет паровоз воду и когда меняется поездная бригада. Было установлено, что крупные станции построены примерно на одинаковом расстоянии одна от другой. Но запасаться провизией лучше на малых станциях — на них покладистее «торговки», то есть обычные местные крестьянки, выносившие к поездам небогатые дары своих огородов. Правда, на таких остановках нередко возникали острые моменты женских волнений. Случалось, что эшелон, не успев как следует остановиться, трогался дальше, а мужчины-добытчики только еще подбегали к базарным лоткам или только что начинали набирать в чайники воду. Они, конечно, могли бы вернуться по гудку паровоза в вагон, и все обошлось бы без шума и крика, но какой же настоящий военный (а все мужчины в этом эшелоне были военные) позволит себе отступить от намеченной цели, не использовав последнего патрона! Они и после гудка продолжали закупать вареную картошку или малосольные огурцы, набирать воду, собирать первопопавшиеся деревяшки для печки, а в дверях вагонов поднимался тем часом тревожный разноголосый вопль:

— Коля!

— Степа!

— Арнольд!

— Быстрей же, быстрее, тюлени вы этакие!

Матерям начинали помогать ребятишки:

— Па-па-а!.. Па-поч-ка-а-а!

Подавались панические советы:

— Бросай все, а то и сам останешься!

Мужчины, однако, оставались мужчинами и в такой тревожной обстановке. Непринужденной трусцой догоняли свой вагон, с видом неторопливого делового спокойствия складывали на пол движущегося вагона, или передавали в протянутые женские руки, или, наконец, на ходу вбрасывали в открытую дверь свою добычу и лишь после того хватались за железный, крепко привинченный поручень, впрыгивали одной ногой в скрипучую качающуюся скобу-подножку и — опля! — резко вскакивали в вагон. Это были все-таки молодые и опытные, немало поездившие в теплушках люди, почти сплошь фронтовики. Три года после войны они послужили в разных хороших местах, на Украине и даже в Крыму, а теперь вот ехали на Дальний Восток, в отдаленные местности, на замену тем офицерам, которые отслужили положенный срок на Сахалине, на Курилах, на Камчатке. Ехали с семьями, поскольку это теперь разрешалось и даже поощрялось. Старались добыть что-нибудь вкусненькое на станциях. Выслушивали милые благодарности своих женушек, выражаемые в самой различной форме.

— В другой раз сама побегу за фруктой, — грозилась какая-нибудь ретивая южанка.

— Много ты найдешь тут своей фрукты! — добродушно ухмылялся муж.

— Найду. Это ты ничего не видишь и переплачиваешь каждой торговке… Больше ты не пойдешь на закупки, я сама пойду.

— Вот хорошо-то! Может, еще отстанешь от эшелона.

— Не отстану. У меня ноги длинные.

— Да юбка узкая.

— Поднимем повыше…

Мужу дальше ничего не оставалось как приумолкнуть. Да, впрочем, и дела здесь подступали куда более важные. Разговор-то велся над купленными к обеду продуктами, и во рту у спорщиков уже появлялись слюнки, так что очень скоро произносилось примиряющее «давай закусим» — и начинался обед (или завтрак, или ужин). Начинался в одном, в другом, в третьем уголке. Общество как бы распадалось на свои составные ячейки. И незримо объединялось общностью действий.

А за открытой дверью все проносилось и проносилось пространство, задувая в вагоны то пыль, то дым паровоза, то запахи чистого леса или спелой травы.

Время от времени остановки делались прямо в поле, перед какой-нибудь приглянувшейся машинисту лужайкой. От головы эшелона перекатами шла приятная, у каждого вагона повторенная команда: «Можно размяться!» Изо всех дверей, как горох, сыпались разноцветно одетые люди и бежали на полянку. Тащили вместе с собой на траву, к цветам, погрустневших или, может быть, посерьезневших в дороге ребятишек. Женщины по двое, по трое оглядчиво убегали в сторонку, а их мужья пасли тем временем на лужайке детишек и вели между собой свои разговоры. О последних новостях, услышанных или прочитанных в случайно добытой газете. О том, что может ожидать их всех там, в отдаленных местностях. О хороших и плохих начальниках, от которых в армии все зависит. О «подъемных» деньгах, которых явно не хватит на всю дорогу, если и дальше будут везти такими же темпами… Дети же в это время носились и катались по траве, радуясь приволью. Хорошо им было! Их не тревожило будущее, не волновали заботы о деньгах, о сроках. Хотя, впрочем… Вон там какая-то девочка вдруг остановилась посреди своей бурной радости, пригляделась к часто стреляющему паром паровозу и начала по-взрослому, по-маминому, беспокоиться:

— А он не уедет без нас?..

Быстро пролетает это счастливое — потому что короткое — время. Паровоз подает долгий созывающий гудок, на поляне начинается всеобщая тревога — правда, не очень сильная. Люди знают, что на таких остановках никого не оставят, что машинист внимательно смотрит и ждет, пока сядут все. Может, и поругается там, для первых трех-четырех вагонов, но не уедет. И потому бежали к вагонам без паники, торопились без спешки. Иные домовитые женщины несли перед собой букетики цветов, как будто направлялись на именины к приятельнице. А мужчины вообще ждали, пока дамы взберутся по неудобным, не для них придуманным подножкам и лесенкам. Тех, кто погрузней, подталкивали снизу или втаскивали сверху за руки.

Ну вот, кажется, все успели.

В вагоне — опять по своим углам.

Принесенные цветы ставили в какие-нибудь баночки-скляночки или привязывали над подушками к гвоздям, щедро набитым в стенки еще прежними жильцами-странниками. И когда наступала ночь, когда плотно задвигались двери и кисловатый угольный дым от паровоза уже не так сильно проникал в этот движущийся коммунальный домик на четыре семьи, здесь возникали кратковременные летучие дуновения, похожие на ветерок с лугов. Цветы и увядшие продолжали хорошо пахнуть — лугами, сеном, пчелами и детством. И сладкие снились в вагоне сны.

Спать тут ложились по-разному: иногда сразу после заката солнца, как только в вагоны вползала туманная росная сырость, а иногда засиживались за полночь, распивая общий, на всю коммуну приготовленный чай, вспоминая и рассказывая всякие необыкновенные случаи, смешные байки, страшноватые, полумистические истории и всегда что-нибудь свежеуслышанное в пути. Мужчины не могли забыть о войне и часто примеряли к ней сегодняшние свои заботы и тревоги.

— На войне, к примеру, я все понимал с первого слова. Долг — и нечего тут больше рассусоливать! А теперь долг, выходит, не для всех одинаковый. Когда у нас в части подбирали кандидатов на эту поездку, целый список составили, а ехать пришлось мне одному. У кого жена больная, у кого дети, у кого теща.

— А вот у нас было два кандидата — я и еще один. Второй начал усиленно проситься: «Пошлите меня!» Кадровики испугались — почему он так рвется туда?.. Ну и послали меня.

— Мы — солдаты, братцы, не надо забывать и об этом, — вдруг напоминал кто-нибудь.

— Солдат службе рад! — тут же весело подхватывал следующий.

— Вот именно!

— Мы — солдаты, правильно. А наши жены?

— Они — наши боевые подруги. Верно, Катюша?

— Ага…

Женщины, когда о них кто-нибудь вспоминал, обычно и сами вставляли словцо, другое, третье, но к концу ночных коллективных бесед они становились малоразговорчивыми. Сидели, приткнувшись к своим мужьям, а то и положив на плечо повелителя свою покорную в этот час головушку, размягченные, немного разнеженные в теплой полудреме, когда уже совсем не думается и не хочется думать о справедливости или несправедливости, о завтрашних сложностях и трудностях, — хорошо, хоть сегодняшние кончились! Лучше всего — верить и надеяться. Да и вот она, моя главная надежда и опора — мой муж! Пока мы вместе — нам все нипочем!

Женщинам было, конечно, труднее, чем их мужьям, — тут и спорить не о чем. Но они крепились, помаленьку привыкали, обживались. И вот уже, глядишь, собрались в кружочек, завели свое любимое:

— Какой удачный костюмчик! Это вы сами шили?

— Да, знаете, сваляла кое-как перед дорогой.

— Ну что вы, очень миленько получилось! Настоящий дорожный комплект.

— Я так и решила: до места доеду, а там возьму и выброшу.

— Ой, не торопитесь! Там, говорят, ничего такого не найдешь. Денег много, а купить нечего.

Не будет пропущена мимо ушей и тема о деньгах.

— Там, говорят, большие тысячи скапливают.

— Скапливают, да не такие, как мы.

— А может, и нам удастся? Так уж хочется: пойти в магазин — и покупать, покупать, не считая рубликов.

— Да где такие магазины-то, женщины?

— Будут когда-нибудь. Может, когда вернемся, и они появятся.

— А у меня в дорогу совсем нечего надеть было, и пошли мы с мужем на толчок. Ходили, ходили — все без толку. Потом видим в киоске один-единственный — вот этот, что на мне, — голубой лыжный костюмчик. Муж говорит — хватай, а я побаиваюсь: все-таки к брюкам у нас не привыкли. Тут другая женщина подходит: «Вы берете?..» В общем, короче говоря, не стала я больше раздумывать, взяла — и купила.

— И правильно сделали! Для дороги лучше и не придумаешь.

— Теперь и я поняла, что удобно.

— Удобно, да не каждой хорошо.

— Ей-то как раз хорошо, даже под цвет глаз подошло. Высоким да тоненьким все идет.

А дальше — вдруг — полушепотом:

— Глядите, глядите, ваш благоверный уже поглядывает, скучает.

Другая совсем шепотом:

— Любит, видать, а? Когда вы сидите с ним в дверях, свесивши ноги, — прямо как дети влюбленные.

— А это у нас свадебное путешествие.

— Да что вы говорите? Поженились и поехали?

— Ага.

— Смелая девка!

— А что ей в лыжном-то голубом? Села да поехала, знай ногами побалтывай.

2

Смелая…

Когда ее хвалили за решительность и неробкость, в груди у нее разливалось что-то теплое и яркое, как севастопольское солнце, в голове возникал кружащий ветерок и вспоминались то горы, то море, то «гигантские шаги» — любимая забава ее детства.

Пыльная, вытоптанная ребячьими ногами площадка с крепко вкопанным посередине столбом, с которого свисали вниз четыре веревки, почти никогда не пустовала. Всегда там околачивались двое-трое мальчишек. Собственно, так было: собирались двое — ждали третьего, приходил третий — поджидали четвертого. И часто этим четвертым оказывалась Лена.

— Эй, ты будешь кататься? — еще издали, завидев ее, кричал кто-нибудь из мальчишек.

Лена некоторое время раздумывала — можно ли откликаться на это непочтительное «эй»? Но покататься ей всегда хотелось, а ждать от мальчишек вежливости было бесполезно, поэтому она соглашалась:

— Ладно, буду.

Потом кричала: «Чур, я первая!» — и бежала к столбу захватывать лучшую веревку, у которой на конце была петля-сиденье. Она любила удобства, эта голенастая девчонка, и любила, чтобы ей доставалось все самолучшее. Даже имя свое она не раз меняла, выбирая что покрасивее. В метрике она значилась Аленой, и ей долго нравилось, как ее называли то Аленкой, то Аленушкой, то Ленко́м. Потом она услышала из разговора взрослых, что Алена происходит от Елены, а Елена означает светлая, солнечная, веселая, — и стала Леной, Леночкой. А в девчоночьем дневнике, который она начнет вести с седьмого класса, будет фигурировать девочка Гелла, немного загадочная и возвышенная…

После некоторых препирательств с мальчишками и необходимых приготовлений на площадке начиналась лихая забава. Разобрав веревки, все четверо делали одновременный дружный разбег вокруг столба. Все сильнее и резче отталкивались они ногами от земли, не жалея пяток. Все выше после таких толчков подпрыгивали. И вот уже не просто высокие прыжки, а почти настоящий полет начинался. Лицо обдувал упругий теплый ветер, в котором слышались милые запахи моря, во всем теле возникала неземная легкость, хотелось не то закричать, не то взвизгнуть, чтобы аж в ушах зазвенело, не то запеть про что-нибудь звонкое, а то даже оторваться и полететь над крышами домов, над белой Графской пристанью, над синей-синей бухтой, между морем и солнцем, и умчаться куда-нибудь еще дальше — в белесую мерцающую серебристость… Вот когдаона бывала по-настоящему смелой, до неуемности азартной — и кем только не мнила себя, надолго отрываясь от земли! Летчицей. Морячкой. Планеристкой.

И ничегошеньки не знала о том, куда летела, к чему готовилась…

Бывали в жизни и другие дни, другие настроения.

Однажды папа ездил по своим изобретательским делам в Москву и должен был вот-вот вернуться, а Лена молила своего детского бога: пусть папа задержится… пожалуйста, пусть задержится… И мама, и сестра ждали его — скорей бы, скорей бы приехал! — а Лена твердила свое: пусть он задержится!

Папа приехал вовремя и веселый: его машина для поливки садов была одобрена. Он привез маме шерстяной отрез на платье, старшей сестре Дине школьный портфель, а своей любимой Леночке (она хорошо знала, что любимая!) — большую куклу, каких она никогда еще не видывала. Розовая, в голубом платьице, синеглазая, то есть с совершенно синими радостными глазами, которые еще сами закрывались и открывались, если ее раскачивать, — эта чудо-кукла так и просилась в руки. Обняв ее, Лена обняла бы весь дорогой ей мир, в который входили и папа, и мама, и море, и кузнечики в жаркой степи за городом.

И все-таки Лена спрятала руки за спину.

— Она тебе не понравилась? — удивленно, готовый обидеться, спросил папа.

— Понра-а-вилась, — сквоэь слезы ответила Лена. Глаза у нее тоже закрывались и открывались, как у розовой куклы, только намного быстрее и чаще. А сама она была уже не розовой, а просто красной. И с живых ресниц ее уже слетали живые светлые капельки. Как роса, стряхнутая с куста.

— Почему же ты не берешь ее? — недоумевал папа.

— Потому что не могу.

— Ты что-нибудь натворила? — догадался папа.

— Пусть мама скажет.

— А сама не можешь?

— Нет.

— Значит, ты не только проказница, но и трусиха?

— Нет… То есть — да…

Извечный и непонятный инстинкт преступника заставил ее робко взглянуть на стеклянную горку для посуды. Папа посмотрел туда же и начал меняться в лице. В горке не было стекол и не было посуды.

— Это Наполеон, это Наполеон! — закричала Лена так, будто ее уже наказывали.

Она была отчасти права. Горку свалил большой страшномордый бульдог, который при обвинительном возгласе Лены: «Это Наполеон, это Наполеон!» — чуть виновато заскулил и потерся о папину ногу. Горку свалил действительно он, кинувшись на стук в дверь. Ну, а привязала Наполеона к ножке этого несчастного шкафчика Лена-Аленка. А в горке стоял, помимо другой посуды, дорогой японский сервиз — папина гордость. Он привез эту свою гордость тоже из Москвы, когда получил там премию за свое первое изобретение. Он очень радовался этим полупрозрачным небольшим чашечкам с полупотайным рисунком, показывал их друзьям, и те, разглядывая чашки на свет, удивлялись.

Вспомнив об этом, Лена сильно разревелась и долго не могла остановиться, чувствуя себя виноватой-виноватой и несчастной-разнесчастной. Папе пришлось даже утешать ее. Потом, успокоившись, она убежала на улицу. А там встретилась подружка и сказала: «Давай смеяться!» — «Давай!» — ни на секунду не задумавшись, согласилась Лена…

Пожалуй, дольше всего в своей прожитой до сих пор жизни она оставалась отъявленным бесенком. Только не тем черноглазым и чумазо-черноволосым, какой привычно видится нам, едва мы услышим это слово, а рыжевато-золотистым и чистеньким, с большими, широко открытыми главами, которые от самой малой радости становились совершенно светлыми, все равно как небо над спокойным морем, и от самой малой обиды темнели, как море под тучами. Затем этот сорванец почти незаметно начал превращаться в нежную стройную девушку с перехваченной пояском тонкой талией. Она по-прежнему легко бегала и быстро ходила, но уже появлялась в ее движениях полувзрослая степенность, а глаза все чаще бывали темными и задумчивыми. Потому что пришлась эта беспокойно-радостная девчоночья пора как раз на годы войны и оккупации.

Семья жила тогда в Симферополе и должна была эвакуироваться через Керчь на Кавказ. Отец уже сговорился в совхозе насчет машины и ехал на ней за своим семейством, но попал на Севастопольском шоссе под бомбежку и там погиб, и неизвестно где похоронен. Мама умерла уже в сорок третьем году, от тифа.

При хорошем питании и лечении она, конечно, могла бы выжить, но к тому времени не было у них ни питания, ни лекарств, ни знакомого доктора.

Мама болела недолго.

Ее похоронили на кладбище эа городом, на горке у церкви.

Лена с сестрой остались круглыми сиротами. Еще раньше их выселили из своей квартиры на окраинную Красную горку. До прихода наших войск оставался целый год, да и то этого никто на свете не знал. Что им было делать?

Кто-то посоветовал сходить к Лиде севастопольской. Эта отчаянная, красивая женщина вырвалась каким-то чудом из Севастополя и прибежала в Симферополь, где жили три ее сестры-солдатки. У двоих были дети. Все жили впроголодь. И тогда севастопольская беженка, немного оглядевшись, пошла проситься к румынам на кухню. Там попалась на глаза и сразу приглянулась сластолюбивому, но в общем-то доброму старику генералу, который носил непомерно большой, сдвинутый на ухо берет и был за то прозван Грибом.

Лиду взяли на работу. Она теперь кормила и сестер и племянников, а со временем стала пристраивать через своего генерала и других женщин и девчонок — особенно тех, кому угрожала отправка в Германию. На кухне собралась немаленькая женская команда, и она все разрасталась, угрожая снижением пайков в румынской армии.

Сюда же пришла и Лена со своим горем.

Лида выслушала ее, оглядела с головы до ног и сказала:

— Знаешь что, девонька, на кухню я тебя не пущу. Иди-ка ты лучше в аптеку, там у меня есть хороший знакомый… А продуктами как-нибудь поможем.

— Спасибо вам большое, — поблагодарила Лена. — Люди так хорошо говорят о вас.

— Насчет людей… не надо, — как-то странно проговорила Лида.

Трудно сказать, о чем она тогда подумала, но через год, буквально накануне прихода в Крым советских войск, эта непонятная женщина отравилась люминалом. Говорили, что у нее муж в Красной Армии и она побоялась встретиться с ним, но сама она никаких объяснений или просьб не оставила. Просто пришла, пожила — и ушла.

Лена стала работать в аптеке и выжила. Работа эта оказалась не такой уж легкой, как можно было подумать, и совсем неинтересной. Приходилось носить тяжелые бутыли с растворами, разливать в пузырьки нашатырный спирт, после которого даже дома чихалось, и делать всякую другую черную работу. Зато здесь было спокойно. Только один случай запомнился Лене. Как-то под вечер она зашла в провизорскую и увидела, что старичок провизор бегает по комнате с каким-то пакетом и не знает, куда положить его. Увидав Лену, он сунул пакет ей в руки: «Быстро отдай парню во дворе!» Лена вышла во двор, к ней тут же подбежал мальчишка ее лет, чуть ли не выхватил пакет из рук — и был таков. А когда Лена вернулась в аптеку, там стояли два немецких солдата с автоматами и офицер. Видимо, они спрашивали что-то про партизан, потому что старичок провизор с некоторой угодливостью отвечал им по-немецки:

— Нихт партизанен, герр официр.

— А ты что скажешь? — указал офицер пальцем на вошедшую Лену.

— Нихт партизанен, — отвечала и она.

— Это неправда, — сказал офицер.

— Честное слово — нихт! — повторила Лена, прямо глядя ему в глаза и чувствуя, что страшно, предательски краснеет. Ей показалось, что офицеру что-то известно, она понимала, что врать ему опасно, однако и сказать про парня, которого до сей минуты считала простым спекулянтишкой, тоже не могла. Так и стояла перед немцем, смотрела на него своими честными глазами, боясь даже сморгнуть, и повторяла, что не знает, не видела, честное слово — нихт…

3

Так какой же она все-таки была? Смелой или робкой? Опрометчивой или осторожной? Предельно честной или же способной при случае и соврать?

Да она и сама не знала — какой.

В ней, как и в других людях, было всего понемногу.

Если надо было действовать и не на кого было надеяться — она действовала. Приходилось горевать — она плакала до самой горькой горести. А когда вдруг почувствовала себя счастливой, то и вовсе перестала задумываться о себе, о том, какая она есть. Потому что появился рядом другой, более важный, чем она, человек, и все стало определяться тем, что нужно и что важно для него. Вот его послали на край света — и она даже не подумала отстать от него. «Куда иголка — туда и нитка», — сказала она с выражением житейской умудренности на своем все еще девчоночьем лице, розовеющем бог знает от каких витаминов и калорий.

«Иголкой» был Глеб Тихомолов, капитан-сапер, в прошлом дивизионный газетчик, который и до сих пор заполнял свои трофейные записные книжки то стихами, то прозой.

Они познакомились на Сивашах, где саперы очищали землю от «взрывоопасных единиц», а геологи, в числе которых была и коллектор Лена, шли следом, бурили скважины, брали пробы. Те и другие шли по жестковатой, в живописных трещинах, солончаковой степи, по едкой рапе, то есть по неглубокой, сильно пересоленной воде. Соль была под ногами и на губах. Всюду соль и солнце. Солнце на прокаленном небе — и на экране гладких озер. Знойное марево по всему горизонту. Острый клинковый блеск воды, перенасыщенной солью. И неоглядный во все стороны простор, зовущий только в одну сторону — домой в город.

В один раскаленный денек, после обеда, одновременно вышли на дорогу к станции сапер Тихомолов и коллектор Лена, которая тащила рюкзак с пробами. Глеб не мог смотреть, как она изнывает под своей ношей, и почти силой отобрал мешок. Но после того Лене стало жаль капитана, который был в гимнастерке и сапогах, и она предложила нести мешок вместе — за две лямки. Глеб мужественно сопротивлялся. Только перед самой станцией, когда оставалось уже не больше полукилометра, он согласился. Посоветовал идти не в ногу — так легче нести общую ношу. И Лена начала приноравливаться, невольно сбиваясь с ноги. Чем больше старалась, тем хуже получалось. Потом начала вдруг смеяться. Уже был слышен глуховатый топот чугунных колес — как будто по размягченным жарою рельсам, надо было бежать, чтобы поспеть на поезд, а она все смеялась и не могла остановиться.

— Ну, знаете, с вами иметь дело… — сказал Глеб в вагоне, когда они сели рядышком у окна.

— А вас и не просили, — сразу перестала смеяться Лена.

Но вскоре она задремала, доверчиво приткнувшись к его плечу и тем вызвав в сердце «закоренелого холостяка» непонятное чувство благодарности и чуть ли не счастья. Он потом рассказывал, что волосы ее пахли степью, солнцем и… радостью.

В Симферополе, расставаясь, они уговорились встретиться — и на второй день встретились.

Потом еще раз.

И дальше вот что стало происходить: еще издали завидев Глеба, Лена начинала улыбаться. Она, правда, пыталась бороться с этой своей самозарождающейся улыбкой — хмурила брови, поджимала губы, — но ничего из этого не выходило. Брови «играли», губы капризничала, а глаза светились, как в самую ясную погоду.

— Ну чего ты такой смешной! — говорила она, подбегая к Глебу.

А он долго не понимал, в чем тут дело, порой даже обижался и огорчался, думая, что он и в самом деле почему-то смешон ей. Только перед дорогой он наконец-то сообразил: она же просто радуется встрече! Сообразил и возликовал.

И вот они ехали вместе. На узенькой для двоих железной койке, приткнувшейся в углу вагона, слева от двери. Здесь они спали, ела, шептались под гул колес, вспоминали и мечтали.

Эшелон продвигался на восток медленно, пропуская вперед нетерпеливые пассажирские поезда и важные «грузовики» с лесом, углем, нефтью, всюду срочно необходимыми. В эти годы повсеместно что-нибудь зачиналось, разведывалось, закладывалось, и воинский эшелон, еще три года назад имевший приоритет перед всеми другими, сегодня то и дело оказывался оттесненным. Но иногда по ночам он все же получал неожиданную «зеленую улицу» и тогда уж несся, как в старые военные времена. Только вагоны в нем были теперь почти не загружены, и они бежали по рельсам буквально вскачь, сильно мотаясь из стороны в сторону и грозя сорваться под откос. Казалось, состав низвергается в нескончаемый беспросветно черный тоннель, и туда же, головами вперед, летят ничего не ведающие сонные люди. Казалось, пробегают последние предкатастрофные минуты и вот-вот впереди что-нибудь заскрежещет, рухнет, взорвется…

Лена обычно засыпала первой и, наверно, не испытывала этих страхов, а Глеб и засыпал позже, и среди ночи вдруг просыпался, тревожась не за себя. Он тогда лежал некоторое время с открытыми, ничего в темноте не видящими глазами и думал об этой дороге, о доверчиво спавшей рядом жене, о себе, как будто переродившемся после женитьбы, о будущем для них двоих. Ему бывало от этих дум то гордо-радостно, то непонятно грустно.

Как-то ночью особенно растревожило его одно подзабытое воспоминание. О дорожной катастрофе. Это было в самом начале сорок шестого года, когда дивизию перебрасывали из Германии на родину, в Советский Союз. В одном перегоне от города Алленштайн эшелон со штабом дивизии и саперами остановился на маленькой станции. Среди ночи в него врезался на полном ходу тяжелый грузовой состав. «Грузовику» было дано прохождение через эту станцию без остановки, а входная стрелка оказалась переведенной на тот запасной путь, где стоял воинский эшелон. Паровоз разбил, смял, сбросил с рельсов десять вагонов. В девяти были лошади и коровы дивизионной АХЧ, в десятом, хвостовом, ехал комендантский взвод.

Глеб проснулся тогда от сильного удара о стенку вагона и весь оказался как бы смятым в комок. Где-то что-то гудело. Когда со знакомым скрежетом отодвинулась вагонная дверь, образовался розоватый просвет.

— В хвосте — пожар! — услышал Глеб голос комбата Николая Густова. — Подъем!

Как он одевался, как находил сапоги и обувался, Глеб почти не помнил — все это делалось в тревожной, аварийной заведенности. Прыжок из вагона на землю отозвался тупой болью в ушибленном еще раньше колене, и это несколько протрезвило. Из соседних вагонов тоже выскакивали саперы, и комбат Густов уже командовал:

— Захватить топоры и лопаты! Тушить огонь песком!

— Носилки! Нужны носилки! — кричали от последнего вагона, опрокинутого, разваленного. Там ходили и ползали полуодетые люди, вытаскивая пострадавших из-под досок и по доскам же спуская их вниз. На рубахах и кальсонах у многих была кровь… Когда Глеб подбежал к этому изломанному вагону, ему на руки передали сверху безжизненно обвисшего, будто без позвоночника, солдата. Держать его было неловко и тяжело, положить не на что, и так он стоял, немного отойдя от огня, с человеком на руках, пока не подскочила к нему санитарка.

— Товарищ капитан, опускайте, опускайте!

— На что опускать? На голую землю?

— Я сейчас что-нибудь…

Она принесла чью-то шинель, расстелила на земле. Она была в неподпоясанной и в незастегнутой гимнастерке, в сапогах на босу ногу — и все это почему-то отпечаталось в памяти. Нагнувшись над солдатом, она сказала:

— Нет пульса.

Потом рядом положили еще двоих, тоже мертвых и изуродованных.

Раненые перевязывали друг друга и возбужденно, как после боя, матерились.

Из других разбитых вагонов люди пытались вывести или вытащить коров и лошадей, и оказалось, что большинство животных уцелело. На всю жизнь запомнилась Глебу лошадь, зажатая между двумя вагонами. Она перебирала не достающими до земли ногами и смотрела на людей с грустным удивлением: зачем это вы меня так?.. Раненые коровы мычали, как будто хотели доиться.

Подошла группа работников контрразведки, уже побывавшая на станции. Никого там контрразведчики не застали — ни дежурного, ни стрелочника, ни сторожа. Никого! Думай, что хочешь… Кто-то говорил, что это дело рук диверсантов из Армии Крайовой, кто-то предлагал устроить облаву, прочесать местность. А рядом с зарывшимся в землю паровозом стоял бледный в красных отсветах пожара машинист-немец и всем пытался объяснить, что он не виноват, что ему дан был проход через станцию без остановки. Он так и ехал. Когда увидел впереди красный хвостовой фонарь эшелона, то понял, что катастрофы не избежать, но все же успел дать аварийный тормоз, — и вот посмотрите: паровоз сбило с рельсов, и он зарылся в землю… «Я сделал все, что мог… Я не виноват…»

На рассвете приехали поляки из Алленштайна, назвавшие себя представителями польской администрации, и обещали во всем разобраться, разыскать виновных. Здесь была теперь территория Народной Польши.

— Смотрите, кто-то потерял ложку, — показал один из приехавших.

— Здесь люди ни за что головы потеряли.

— Так, так, — согласился поляк…

Утром саперы сколотили из неструганых досок три гроба. Комендант штаба, оставшийся без комендантского взвода, попросил саперов выделить почетный караул. Скатили с платформы старый, прошедший войну «ЗИС», поставили гробы в кузов, и потянулась к станционному кладбищу непривычная для фронтовиков огромная похоронная процессия, с похоронной тягучей музыкой, с кумачом на гробах.

Люди в эскорте скупо переговаривались:

— Войну ребята прошли, живы остались…

— Радовались, что домой едут…

— Дома-то как ждут их!..

— А придет похоронка…

Проходили мимо поселка. Осторожно, робко, как бы сознавая какую-то вину за все случившееся, выходили к дороге женщины с ребятишками. Жались друг к дружке. Стояли молчаливые…

— Глебушка, ты что? — вдруг проснулась и сразу забеспокоилась Лена.

— Ничего, сплю.

— Нет, не спишь. Я почувствовала, что ты проснулся и тебе почему-то нехорошо.

— Рука замлела.

— Ой, это я ее отлежала! Ну дай я ее поцелую.

— Спи!

— Да я как-то сразу вся выспалась… Это так быстро едем? Даже страшно делается.

— Ничего страшного, рельсы прямые и железные.

— Так об железо-то еще больнее.

— Прекратить панику!

— Слушаюсь. Есть… А мне знаешь что снилось сейчас? Как будто мы плывем с тобой на лодке через севастопольскую бухту, и я смотрю в воду. Там темно-темно, только один какой-то лучик бегает, и водоросли шевелятся. Большие, страшные… Я отшатнулась от воды, лодка заколыхалась, и ты мне сердито погрозил пальцем — ой, как сердито!.. Неужели ты сердился на меня сейчас? Ну, скажи честно-честно.

— Я еще не умею на тебя сердиться.

— И не учись, не надо!

— А ты не старайся научить меня.

— Ладно. Есть…

Она уже по-всегдашнему уютно устраивалась на его плече, потесней придвигаясь к нему и попутно бормоча, что надо бы одеться хоть немножко, а то, не дай бог, случится что-нибудь с поездом и будешь бегать среди людей в таком виде. Надо бы — и лень…

А поезд все грохотал и грохотал, низвергаясь в нескончаемый тоннель сибирской ночи, заглушая своим шумным движением все шепоты и шорохи во всех вагонных углах.

В каждом вагоне четыре угла, в каждом углу семья…

4

Еще перед отъездом из Симферополя Глеб купил общую тетрадь и предложил Лене вести в дороге совместный дневник. Ей это сразу понравилось, как нравилась любая игра. «Чур, я первая!» — провозгласила она и засела за работу. Сидела долго. Вырывала и выбрасывала листы, терзая сердце экономного, неравнодушного к бумаге Глеба, потом отдала тетрадку ему.

— Пиши лучше один. У меня это много времени отнимает.

Первая запись в тетрадке была такой:

10 августа 1948 года

Я тебя люблю. Л.

Следующая запись появилась через неделю уже в дороге и была о том, как беспечные путешественники засиделись с друзьями в вокзальном ресторане и отстали от своего поезда. Кинулись на вокзал. Железнодорожники подтвердили, что вагоны с военными уже отправлены и находятся сейчас между Симферополем и Джанкоем. В вагоне уехали чемоданы, постель, койка — все, так сказать, движимое имущество молодоженов.

Догоняли эшелон на пассажирском экспрессе, к счастью подошедшем из Севастополя. Нагнали уже в Джанкое. Обрадовались своему вагону и соседям.

Через день после этого — первая маленькая жалоба:

«В Харькове нас прогоняли по разным запасным путям больше суток, прицепили еще сколько-то вагонов, и теперь у нас вроде как собственный эшелон».

Еще через несколько дней — несколько строк, написанных почти каракулями.

21 августа

Москва дала нам такой толчок, что мы проехали почти без остановок 700 километров. Названия станций: Нея, Шарья… Леса и деревянные города.

Нет, писать совершенно невозможно: мотает и трясет.

Видимо, и дальше будет не лучше, поэтому — никаких красот, только факты.

24 августа

Уснули на Урале, проснулись в Сибири.

Урал — это сосны и ели, серые, белые и коричневатые скалы, красная земля на оползнях. В лесу — деревянные города. Свердловск — колоссальное скопище огней среди лесов. Вечерами чувствуется холодное дыхание камня и знобко-сырые испарения низин. Там, где дорога проходит в выемке, выше вагона поднимаются каменные щелястые стены. В некоторых местах скалы похожи на крымские; я видел даже обложенный камнями родничок — как на крымских дорогах.

Сибирь — теплее. И столько здесь березы, что кажется, ни в каком другом месте столько ее не увидишь. Березы, лужайки, поля, по-северному ласковые, нежаркие дни — все это наше, типично русское. Старики в суконных свитках, дети в холщовых рубахах. На базарах — огурцы, картошка вареная, молоко топленое; помидоры — по рублю штука…

29 августа

4343 километра от Москвы. Канск. 16-е сутки и третье по счету воскресенье в пути. А ехать еще около 6000 километров! Только здесь поймешь и почувствуешь, что такое настоящие расстояния.

В начале пути мы с Леной немного хворали поочередно, несколько дней назад захворали оба сразу. Скажу, что в дороге — это самое худшее…

Едем уже давно по Сибири. Живут люди, к сожалению, небогато. Кое-что кажется и странным. Вдруг в тайге, где столько дерева, встречается жалкая халупа, обмазанная глиной.

Недалеко от Красноярска разговаривали на станции с женщиной (урожденная смоленская), и оказалось, что хлеб она получает до сих пор по норме и всего лишь 200 гр., а муж ее, железнодорожник, — 500 гр. Мы едем в сезон кедровых орехов, и женщина рассказывает, как дети добывают эти орехи. Уходят в тайгу с ведром картошки, живут там день, два, чистят орехи и возвращаются с добычей домой. Вот почему, сказала она, 3 рубля за стакан — недорого. В тайге много сохатых, есть медведи. А родится тут все плохо. Даже огурцы не всегда вызревают. В общем:

— Никому не сулим такой жизни, — сказала, вступив в разговор, другая женщина, родом — костромская.

Попали они сюда, та и другая, давно, детьми. Их родители убежали от нужды «из Расеи».

Природа становится все суровей. Все холмы и холмы — скалистые, хмурые, поросшие елью, сосной, кедром. Далеко осталась теплая земля, которая и вечером дышала ароматно и мягко. Здесь — холод. Пронизывающий, пустынный, страшноватый.

— Не дай бог остаться в такой тайге на ночь! — сказала как-то Лена, поеживаясь.

Но есть своя красота и здесь. Сегодня мы любовались полянкой нежно-сиреневых ромашек. А здешние реки! Течет себе, привольно изгибаясь в лугах-берегах, катится, бесшумная и живая, а ты смотришь на нее и чему-то радуешься.

Видал в тайге березу, которую человек или снег совершенно пригнул к земле, положил головушкой на землю. И не смогла она больше подняться. Но не согласилась и умереть. Теми сучьями, которые оказались внизу, она вросла в землю, а верхний ровный сук сделала новым стволом — и так растет теперь, двухкоренная.

Сколько всего увидишь, сколько передумаешь в такой дороге!

Один из наших соседей по вагону, Володя Крупко, пошутил сегодня, что вот проедем мы 12 тысяч километров в телячьем вагоне, потом еще неизвестно сколько по морю-окияну, и нигде в истории наш подвиг отмечен не будет. А я потом думал: подвиг не подвиг, но и не прогулка. Дорога и дальняя, и по-настоящему трудная.

Мне почему-то подумалось, что никогда еще в истории России люди столько не перемещались с места на место, буквально из конца в конец страны. Встретил тут человека, который в десятый раз — и все по делу! — проезжает эту дорогу. Выходит, что он не раз обогнул Землю по экватору.

Никто столько не ездил. Может быть, никто столько и не сделал, сколько довелось нашему поколению.

31 августа

Тихонько, о осторожностью, пробираемся вдоль берега Байкала. Дорога вырублена в скале и в точности повторяет изгибы берега. Справа над нами почти отвесные, почти голые скалы, слева и внизу — белесая вода. Вблизи она необыкновенно прозрачная, дно видишь так отчетливо, как сквозь увеличительное стекло. Другого берега не видно нигде — море! Много тоннелей (кто-то сказал — 60). В тоннелях — кромешный, чернее всякой ночи, мрак. Кое-где в стенах тоннеля прорублены окна, выходящие на озеро. Как из крепости.

Тоннели хорошо охраняются. Кто-то из наших умников, а может — ребенок, бросил к ногам часового ракетницу. Состав был остановлен.

Станция. Прямо над дорогой, метров на 30 выше, на укрепленной цементом скале, прилепились две двухоконные избушки и еще две-три совершенно игрушечные постройки. Немного повыше, на крутом склоне горы, — небольшой пласт вспаханного поля. Еще выше — лес.

Разговариваем с хозяйкой одного из этих жилищ.

— Как вы тут живете?

— Ничего, живем.

Оказывается, шматок вспаханного поля называется огородом, а в одной из тамошних крошечных построек живет и корова. От железнодорожных путей ведет к этой своеобразной усадьбе деревянная крутая лестница.

— Где же пасется ваша корова?

— Там.

Жест рукой в сторону склонов, на которые может взобраться разве что альпинист со специальным снаряжением.

— Как же она там ходит?

— А чего ей не ходить? Ходит.

— Где же вы сено берете?

— Там же.

— Что там еще есть?

— Тайга непроходимая.

— А дороги?

— Дорог нет. Говорят, где-то наверху строят дорогу, да бог ее знает, где там она!

— Через тоннели вы не ходите?

— А что там делать?

— Значит, вы никуда и не выходите отсюда?

— Куда нам ходить? Не ходим.

— Рыба есть у вас?

— У нас нет. Там где-то есть, а у нас нет.

И так далее. Ничего нет. Никуда не ходим. Справа горы, слева Байкал, впереди и позади — охраняемые тоннели. Но живут люди и почему-то не жалуются. Молодец Человек!

— Бывают ли здесь обвалы? — интересовались мы у той же хозяйки.

— Чего? — переспросила она.

— Обвалы скал.

— Обвалы? Сколько хотите.

Еще и это вдобавок!

А на вид горы спокойные, как воды Байкала.

Над Байкалом барражируют чайки, промышляют рыбу у самого берега альбатросы, утки целыми стаями перелетают с места на место, торопливо махая крылышками. Но смотреть надо и направо, на скалу в которой выдолблена дорога, это прекрасное и необходимое сооружение. Какой труд — и, наверно, не без жертв! Какое терпение — и вряд ли хорошо вознагражденное! Какое величие коллективного человеческого труда!

Эта дорога, ее история, все больше интересует меня, и Лена тоже несколько раз спрашивала о ней. Обязательно надо будет разузнать. Был в жизни нашего народа большой подвиг, о котором я ничего не знаю, и это обидно.

Горные реки настолько чисты и прозрачны, что каждый камушек на дне виден и под такой водой — красив, как драгоценность.

День на исходе, а мы все едем вдоль берега Байкала. Попробовали полукопченого байкальского омуля. Не оценили.

3 сентября

День победы над Японией и день наших с Леной тревог. Прямо с утра она тихонько пожаловалась:

— Я чем-то сильно отравилась.

Не отодвигая плащ-палатки, она достала из-под койки свой небольшой, всех удивляющий деревянный тазик и очень долго сидела, склонившись над ним. Поезд шел на большой скорости, вагон кидало из стороны в сторону, и Лена, вдруг обессилевшая, поникшая, тоже раскачивалась над тазиком.

6 сентября

На совете женщин признано, что Лена беременна. Но все считают, что так, как с нею, ни с кем не бывает — слишком уж беспрерывно ее тошнит. И уже ставят диагноз: видимо, ненормальная беременность, видимо, нельзя рожать.

Лена страшно перепугалась, и от этого ей стало, по-моему, еще хуже. Мне очень жаль ее и больно вместе с нею, но я не могу принять на себя ее муки и не могу облегчить их. Никогда не думал, что так мучительно для другого человека начинается жизнь каждого из нас.

Сама женщина, прежде чем родить, становится ребенком. Съесть ей хочется обязательно то, чего нет поблизости, или то, что увидит у соседей. Капризничать она тоже может, как ребенок, и логика у нее часто приближается к детской.

И ничего не хочется записывать, не получается никаких записей. Почему-то стыдно держать в руках этот неуместный карандаш. Да и слова все не те. Они почти ничего не выражают.

12 сентября

Было плохое и хорошее. После того как проехали по грандиозному мосту через Амур и повосхищались видом ночного тысячеглазого Хабаровска, на станциях появились помидоры и арбузы, что обрадовало моего дорогого ребенка. Правда, у нас очень мало денег.

Нас привезли 7 числа на пересыльный пункт поблизости от Владивостока. Огромная казарма с двухъярусными нарами, заселенная людьми очень плотно. Духота, крики и плач детей. На лестнице между этажами снизу доверху, на каждой ступеньке, выставлены примусы. Чад, гарь, шум. На улице — печки, и у каждой из них полдюжины хозяек. Пробиться не просто.

Лена первые дни чувствовала себя сносно, даже постирала в своем тазике белье. Полоскать ходила на речку. Все там было хорошо, кроме одного:

— Вдоль всего берега сидят солдаты и смотрят, как мы стираем и полощем. Просто неудобно. Ну чего они, в самом деле, не видали? Все такие взрослые…

Вскоре ее опять начало мутить и тошнить. Пошли в женскую консультацию, но Лена убежала из нее, постеснялась показываться. На другой день отправились в санчасть пересыльного пункта. Оттуда врач направил в Ворошилов-Уссурийский, в госпиталь. Поехали. Ходьба, мучения, волнения. Но закончился день прекрасно: уже вечером немолодой добродушный врач-гинеколог согласился принять Лену и сказал, что все у нее нормально и она может рожать сколько угодно. Кому же еще и рожать, если не ей?.. Тошнит? Что ж, всех тошнит…

Этого было достаточно, чтобы мы почувствовали себя счастливыми.

Жаль, что ненадолго. Потому что назначение я получил не на Южный Сахалин, как значилось в командировочном предписании, а на Чукотку. Наш батальон переброшен туда. Предстоит более десяти суток труднейшей дороги по морю — и как раз в то время, когда Лене плохо даже на твердой земле… Когда я вернулся от начальства в казарму, она ждала меня и сразу бросилась навстречу:

— Глеб, Глеб! Куда?

— Чукотка.

Она легла на нары, и у нее сами полились из глаз слезы. Мне надо было утешать, и в то же время было так жаль ее, что самому хотелось плакать. Я готов был сделать что угодно, лишь бы ей стало легче.

Только одного я не мог — не выполнить приказ.

5

— Ты, наверно, плохо отказывался, потому и загнали нас на Чукотку, — сказала Лена, перестав плакать, успокоившись и как-то посуровев после бурно пролившихся слез. — Я тут слышала, что один человек просто отказался: «Не поеду — и все!» Не расстреляют же его.

— Думаю, что нет, — проговорил Глеб.

— А ты, конечно, так не сказал.

— Нет, — признался Глеб.

— И не сказал, что твоей жене плохо, что она не может ехать далеко.

— Говорил.

— И что же они?

— «У всех жены, и всем нелегко».

— У всех — здоровые! — не то с обидой, не то с завистью шепотом выкрикнула Лена. — Ты послушай, как они там хохочут.

В противоположном, дальнем от двери углу казармы, невидимые за конструкциями двухъярусных нар, действительно смеялись женщины и сдержанно баритонили мужчины. Там что-то такое «отмечали» — может, выплату денег, а может, и отправку на Курилы; с утра объявляли насчет Курил. Начали там, в углу, с соблюдением всех мер предосторожности, под сурдинку, чтобы не привлечь внимание какого-нибудь начальства, но, поскольку уж начали и поскольку выпили, тишина, конечно, не могла продержаться слишком долго. И первыми пренебрегли конспирацией женщины: «Куда едем-то, подружки дорогие! За край земли, куда не только Макар телят, но и каторжан не часто гоняли. Выпьем за это и за нашу милую Большую землю, а начальство — ну его! Заглянет — так и его угостим, мы люди не жадные. Пусть сегодня будет весело и шумно! Мы еще и споем наши любимые фронтовые…»

— Ты слышишь, они еще собираются песни петь, — опять прошептала Лена не то с обидой, не то с жалобой.

— На Руси всегда так: где плачут, там и поют, — заметил Глеб.

— Какая тут Русь! Край света…

Она уже сидела на нарах в своем недавно выстиранном, но неглаженом лыжном костюме, подтянув ноги к подбородку и глядя в окно. Отсюда была видна покато снижающаяся к речке луговина, а за речкой поднималась сопка вся в буйстве красок. Яркие желтые и оранжевые, темно-зеленые и по-весеннему светло-зеленые, коричневые и даже пронзительно красные листья на густо растущих деревьях перемешались там в удивительно гармоничных сочетаниях, напоминая и в самом деле цветение — весеннее, летнее или еще какое-нибудь. Это колдовала, буйствовала, вышивала на сопках красивая и веселая приморская осень, похожая на вторую весну.

Но Лена как будто и не замечала этих красот и красок. Она смотрела как бы сквозь сопку и видела то, что за нею. Далеко-далеко за нею.

— Там, говорят, и солнышка нету. Всю зиму — ночь и пурга.

Она сидела такая грустная и горестная, что у Глеба сжалось от сострадания сердце и вдруг подумалось: а не лучше ли было бы и в самом деле остаться ей в Крыму, как советовали ее тетушки? Жила бы в тепле, родила бы и растила сына. Или дочку, которую назвали бы Наташкой…

Может быть, сказать ей об этом?

Но сказал он почему-то другое:

— Я ничего не могу изменить.

— Я знаю: ты не можешь, — сказала она, выделив слово «ты». — Ты будешь выполнять все, что тебе скажут.

— Я — военный.

— В армии тоже разные люди бывают.

— Как и всюду. Только в армии не принято отказываться.

— Военным, наверно, не надо жениться.

Когда-то Глеб об этом подумывал и говорил. В этой дороге увидел, как офицеры нянчили ребятишек, выносили горшки, переругивались с женами, а сегодня и сам вроде как переругнулся. «Обабились мы в этих телятниках!» — говорил недавно Володя Крупко, уже получивший назначение на Курилы. Сам же Глеб начал вдруг замечать, что становится боязливее — из-за того, что рядом с ним Лена, а теперь еще и будущий маленький Тихомолов.

— Вот ты и задумался, Глебушка!

Лена, оказывается, наблюдала за ним и, вероятно, ждала какого-нибудь ответа.

— Я еще не настоящий кадровый военный, — отговорился он.

— Вот если бы ты не ушел из газеты, так, может быть, нам и ехать никуда ие пришлось бы, — напомнила Лена.

— Может быть.

— А тебе это нужно было?

— Да как тебе сказать? Есть такая народная мудрость: что ни делается, все к лучшему.

— И то, что сегодня сделалось?

— Вполне возможно. Во-первых, на Чукотке обязательна замена и мы сможем оттуда поехать в любой военный округ — хоть на юг, хоть на север. Во-вторых, это совершенно новая для нас земля, которую мы никогда в другое время не увидали бы.

— Вот было бы хорошо!

— А мне уже хочется.

— Тогда и ехал бы один…

Тут Лена словно бы прикусила язык и взглянула на Глеба с ожиданием. Не обидится? Не рассердится? Глеб вздохнул.

— Если ты хочешь вернуться… — начал он.

И Лена не поторопилась отказаться. Видимо, ей тоже приходила в голову такая мысль, видимо, ей тоже требовалось подумать над этим.

Глеб ждал. Он был доволен, что наконец высказал это предложение, но, когда Лена задумалась, невольно испугался. Он все-таки надеялся на быстрый и твердый отказ. А Лена молчала, продолжая смотреть в окно, на сопку, на женщин, что шли от речки с тазиками, полными белья. Оттуда же, от речки и от сопки, шли мужчины и женщины без воякой ноши: он — впереди, она — за ним, на некотором почтительном расстоянии. По-восточному. Они шли понурые, неразговорчивые, как будто чужие, хотя по каким-то необъяснимым признакам было видно, что это муж и жена. Может быть, даже из этой же казармы — тут ведь столько народу, что всех не запомнишь. Одни приезжают, другие уезжают. «Пересылка» работает, как пульс.

— Тоже поссорились, — заметила Лена, глядя на этих двоих.

— Мы не ссорились, — сказал Глеб.

— Правда?

— Конечно.

— Ну, так я одна никуда и не поеду!..

Вот она и повеселела, вот и ожила! Промытые слезами глаза смотрят снова весело.

— В общем, короче говоря, никогда я от тебя не уеду! — передвинулась она к нему на край нар и села рядом, спустив ноги вниз, — почти так же, как сиживали они в телячьем вагоне. — Мне еще трудней будет одной. И мои тетушки будут злорадствовать: «Мы говорили, что он бросит тебя по дороге!..» Вот если бы вдвоем! Сесть бы опять в поезд и ехать, ехать обратно.

— Вот видишь! — обрадовался Глеб. — Тебе уже приятно вспоминать.

— Если бы и дальше так! А то ведь море. А меня и на земле… укачивает.

— Капитан Тихомолов — есть такой? — крикнули в это время от двери.

— Тебя! — удивилась и насторожилась Лена.

— Есть! — отозвался Глеб, почему-то подумав, что его опять вызывают к начальству, и готовясь на этот раз отказываться от Чукотки всеми силами. «Надо спасать Лену!» — настраивал он себя, идя к двери и на ходу застегивая воротник гимнастерки.

— Тут вас майор разыскивает, — сказал ему дневальный.

Как раз майор и вручал Глебу назначение на Чукотку. Неужели он снизошел к просьбам и подыскал что-то другое?..

И вот они стоят на шумной и чадной лестничной площадке друг против друга — Глеб и майор. Но какой неожиданный майор! «Родной комбат» Николай Густов, вместе с которым уже столько прожито и пережито, что он действительно стал как родной. Между прочим, их вместе собирались послать и на Дальний Восток, вместе вызывали для переговоров, но Густов сумел отпроситься. Что-то у него вконец запуталось с его названой женой, и его отправили в отпуск «для урегулирования семейных дел».

— Как ты здесь очутился, Коля? — ошеломленный и обрадованный, спросил Глеб.

— Пассажирским поездом, — отвечал Густов. — Девять суток — и я тут.

— Но ты ведь не должен был ехать.

— «Для урегулирования семейных дел», если помнишь. Такая была формулировка.

— А теперь, значит…

— Теперь все урегулировалось.

— И ты здесь вместе с Элидой?

— Наоборот — один.

— Все-таки она не захотела?

— Она просто вышла замуж за другого. Паспорт-то у нее был чистый, а я стал для нее… неясным. В общем, я тебе все потом расскажу. Только ты не наседай на меня, ладно?.. Я снова женат, и теперь по-настоящему.

— Когда ты успел?

— А кто обещал не наседать?

— Ладно, подожду… И вообще скажу, что в дороге тебе будет легче. Женщинам тут — видишь как! — Глеб показал на лестницу, чадящую примусами, гудящую женскими разговорами, не всегда ласковыми.

— Да, не очень-то…

— А когда женщине плохо, — продолжал Глеб, — то и мужчине труднее… Ну пойдем к Лене! Ты хоть помнишь ее?

— Ее нельзя не запомнить.

Глеб погрозил другу пальцем:

— Коля! Ты — потенциальный женский угодник.

— Такой же, как ты — женоненавистник!

Они пошли в «тихомоловский уголок» возле печки.

Лена всего один раз видела Николая Густова, когда ее и Глеба провожали в дорогу. Раньше она только слышала о комбате, о его не совсем обычной военно-почтовой женитьбе. Потому она и запомнила Густова. Тогда, на проводах, она все присматривалась к нему и ждала от него чего-нибудь необычного. Но не дождалась. Он показался ей даже слишком обыденным человеком, особенно рядом с гражданскими друзьями Глеба — молодыми крымскими литераторами, которые водили в то время небольшой хоровод вокруг настоящего, столичного писателя — Петра Андреевича Павленко, загнанного в Ялту чахоткой. Все тогда немного подвыпили, но очень умеренно, только до градуса веселости, все острили, сочиняли экспромты, немного изощрялись в речах о «биографии личности», о праве на героическое слово, о «психологии обозников», которые обязательно полезут теперь в литературу и будут объявлять себя героями войны. Нараспев читали последние стихи Тихомолова:

Это декламировалось как своеобразное напутствие молодоженам и как товарищеское одобрение: вот, дескать, провозгласил человек поэтическую программу и в нужный чао не отступился — снова едет на свою передовую. Все эти ребята были фронтовиками, все были объединены одним общим благословением и как-то вот так же объединение собирались жить дальше. Что-то штурмовать, что-то совместно отстаивать, с кем-то схватываться… Когда они все — ватага мужчин и одна юная, немного растерянная женщина — вышли на тускло освещенную ночную Пушкинскую улицу, то вдруг образовали шеренгу, крепко сцепились руками, перегородили всю улицу и вполголоса, как где-нибудь на передовой, запели «Вот солдаты идут…». И так шли, и песня получалась удивительно правильная и чистая, как будто пели ее настоящие певцы, а не подвыпившая ватага… Лена шла в середине этой шеренги, между Глебом и его комбатом Густовым, ощущая голыми руками чуть кусающую ткань их кителей, но даже и эта шерстистая ткань, и теснота, в которой Лена оказалась, сдавленная плечами своих саперов, — все было тогда хорошо. Как будто произошло наконец то самое, о чем мечталось в годы несчастливой военной юности: люди идут плечом к плечу — и я с ними. И песни будут — о нас!

Теплый ночной воздух Пушкинской улицы. Шагающие в лад тихой песне люди. Черное теплое небо Симферополя над головой. Запах юга. Слезы счастья, щекочущие душу и непроливающиеся…

Господи, да было ли все это, было ли? Не мираж ли, не призрак ли промелькнул перед шальноватыми, еще девчоночьими глазами и тут же растаял, оставив вместо себя дурно пахнущую казарму с двухъярусными нарами, печаль и опасность предстоящей дороги?

«Было. Все было!» — как бы подтверждал стоявший перед нею Николай Густов в своем тогдашнем кителе, почему-то не измявшемся в дороге.

— Здравствуйте, Коля! — проговорила наконец Лена. — Откуда вы?

— Из Симферополя.

— Честное слово?

— Честное.

— А как там теперь?

— Хорошо, как всегда.

— Я думаю!

Лена заметно подбодрилась, когда узнала,что Глеб и Николай снова будут служить вместе, что их батальон уже обосновывается на новом месте, ставит домики для семейных офицеров. «Значит, крыша-то у нас обязательно будет!» Но когда вслед за тем было сказано, что на Тихом океане скоро начинается время штормов, она вновь поникла. И так, опечаленная, ушла на чадную лестницу — готовить обед…

6

Оставшись одни, Тихомолов и Густов сели на нары. Какое-то время они молчали, словно бы успели отвыкнуть друг от друга и даже несколько отдалиться после разлуки. Хотя эта разлука и не была долгой, все-таки многое в их судьбе изменилось, и встретились они не только на новом месте, но как бы в новом мире, где на всем лежит неприглядный отпечаток бытовой неустроенности и все пронизано дорожными, семейными и еще какими-то всеобщими «стадными» тревогами, которые всегда возникают при больших скоплениях перемещающихся людей. Сейчас эти люди жили каждый своими заботами, многие готовились к обеду, другие уже хлебали сваренный на лестнице суп, третьи шаркали по цементному полу детскими горшками или беседовали с соседями, но стоило бы кому-то войти и что-то такое объявить, как вся казарма зашикала бы: «Тихо! Тихо!» — и вся бы насторожилась: кого? куда? когда?..

— Вот так и живем, Коля, — проговорил наконец Тихомолов.

— И еще придется пожить, — сказал Густов. — Не хватает пароходов.

— Жалко мне ее! — кивнул Тихомолов вслед ушедшей Лене.

— А я так позавидовал вам, — признался Густов. — Едете вдвоем… Не скучно.

— Так-то оно так… Но вот Лена спрашивает: почему именно нас посылают на Чукотку? Не потому ли, что я не умею отказываться?

— Если ты помнишь, — сказал Густов, — в Симферополе говорили так: надо отобрать лучших, слабые там не нужны.

— Помню. И тогда слабые сами побежали за справками. Но насчет того, где нужны сильные, а где сойдут и средние, — прежде всего должны беспокоиться начальники, отвечающие за дело. А я для себя хочу понять и сам себе, маленькому, ответить на вопрос: почему я, а не кто-то другой? Если помнишь, такой вопрос задавался иногда и на фронте. Почему я должен идти в боевое охранение, когда все другие будут спать в теплых безопасных блиндажах? Почему я назначен в разведку? Потому что — сильный? Но я тогда, в конце концов, не захочу быть сильным… Я знаю, что в ответ на вопрос: почему я? — существует контрвопрос: а почему другие, если не ты? Но это ведь тоже не решение проблемы, все это звучит одинаково обывательски. А человек должен прийти к такому внутреннему убеждению: это дело не может, не должно делаться без меня. Я просто не должен упустить возможности в нем участвовать, и если обо мне вдруг забудут, я закричу: «Почему без меня?..» Ты поднимаешь?

— Не очень, — признался Густов. — Я, еще когда взводом командовал, решал такие вопросы проще.

— Интересно — как?

— Ну, смотря по обстановке, конечно. Одному разъяснишь, а другому просто так посоветуешь: «Давай-давай, собирайся, не почесывайся!»

Тихомолов усмехнулся:

— Это, конечно, правильно и неизбежно. Но это не убеждает.

— Для убеждения вы существуете — политработники.

— Так вот я и думаю… рассуждаю.

— Только старайся попроще рассуждать. А насчет важности и серьезности наших сегодняшних дел, — продолжал Густов, — можешь не сомневаться. Есть тут и важность, и серьезность, и даже кое-какая опасность.

— Ты что-нибудь слышал? — сразу отказался Глеб от философствования и глянул в сторону двери. Он теперь при каждом новом известии думал прежде всего о Лене.

Густов передвинулся на нарах — поближе к Глебу.

— Сам понимаешь, это — совсекретно, — предупредил он. И начал пересказывать то, что слышал в разных местах, а также и то, о чем довольно свободно говорилось в здешней казарме. Сколько во всем этом было истинного, сколько домышленного и просто вымышленного, сказать трудно, однако главное, к чему сводились все разговоры, лежало недалеко от истины. Изменялась, усложнялась обстановка. Америка 1948 года с ее новым президентом и горделивой атомной монополией превращалась из недавней нашей союзницы в недобрую заносчивую соседку, которой хотелось бы командовать во всем мире. Она уже именовала нас «потенциальным противником». Ее штабы заинтересовались вдруг нашим Чукотским полуостровом — что мы там делаем, что добываем, что собираемся делать дальше? Нет-нет да и всплывет в виду наших берегов их подводная лодка, нет-нет да и пролетит над полуостровом пара высотных самолетов-разведчиков.

Если для мира и добрососедства необходимо обоюдное согласие двух держав, то для ссоры в вражды вполне достаточно желания одной стороны.

Такое желание становилось все более явным…

— Так что надо, брат, ехать, — закончил Густов.

— И не надеяться на легкую дорогу, — добавил Тихомолов.

— Пусть она будет хотя бы безопасной…

Они помолчали. Может, немного пожалели себя, а может, и что-то другое подумали. Потому что разговор о трудностях имеет для солдата и такое звучание: да, нам трудно! Да, нам выпало тяжелое и сложное время. Но мы, черт возьми, солдаты. И мы — русские. Мы все одолеем, говаривал старик Суворов…

— Ты знаешь, о чем я еще тут раздумывал, — начал Глеб после минутки молчания. — Вот был у нас фронт — целых четыре года! Хороший срок для получения законченного высшего образования, поскольку до войны мы не все успели получить законченное. На фронте мы выполняли свой высший долг. Научились. А что такое выполнять свой долг в мирное время? До сих пор я этого как следует не понимал.

Здесь разговор мужчин был прерван Леной. Раскрасневшаяся, как будто чем-то взволнованная, она принесла кастрюлю горячей картошки, поставила ее на подоконник и приказала «достать стол». Глеб проворно нырнул под нары и выволок оттуда большой плоский чемодан совершенно непонятного назначения. Лена, правда, утверждала, что в таких чемоданах богатые мужчины возят свои костюмы, чтобы они не мялись в дороге, но Глеб не очень-то верил ей. На кой дьявол возить с собой столько костюмов, если даже они есть у тебя?.. Сам он привез из Германии в этом странном чемодане (другого ему просто не попалось) свои фронтовые дневники и блокноты, начатые рукописи, в которых ему виделась некоторая потенциальная ценность, весь свой, так сказать, «писательский архив» и небольшой запас трофейной писчей бумаги разных оттенков — от голубоватой до розоватой, а также две отличные шелковые сорочки в мелкую полоску, которые ему страшно хотелось когда-нибудь поносить с гражданским костюмом… Все эти вещи и почти что весь гардероб Лены и сейчас ехали в том же чемодане. В нем же находились и при переноске булькали две бутылки массандровского муската, подаренные при проводах крымскими друзьями со строгим наказом довезти их до места и только там распить — с новыми друзьями… Взбулькнули эти бутылки и на сей раз.

— Не достанем одну из них? — спросил Глеб.

— Конечно, конечно! — поддержала Лена. — О чем тут спрашивать!

— Так ведь еще не доехали…

Вроде бы возражая на словах, Глеб тем не менее открыл чемодан, извлек из него бутылку, снова закрыл крышку — и чемодан стал столом. Да еще каким! Широкий, просторный, он мог бы принять на себя и не такие угощения, какие предлагала сейчас Лена.

А впрочем, и с тем, что было, обед получился отличным. Сладкое крымское солнце, проникнув в кровь и в головы наших недавних крымчан, все вокруг несколько видоизменило и перекрасило. Снова была замечена стоявшая в окне сопка в своем роскошном осеннем цветении, не в первый раз была помянута простая и ясная человеческая мудрость — «везде живут люди». Мужчины тут вспомнили, что, когда они приехали два года назад в Крым и выгрузились поздним вечером из вагонов, все им тогда не понравилось. Стояла сырая зима. Было промозгло, неуютно и очень бездомно. Хозяева сдавали квартиры только тем, кто мог обеспечить их «топкой», то есть дровами или углем… или кто мог жениться на их дочерях.

— Помнишь, как мы ругали тогда Крым? — говорил Густов.

— Было, было, — соглашался Глеб.

— Вот вас бог и наказал за это! — вставила тут Лена.

Ей не стали возражать. Просто еще понемногу выпили, и тогда кто-то предложил:

— А не съездить ли нам во Владивосток?

И вскоре они сидели в пригородном поезде, взирая через запыленные стекла на своеобразную дальневосточную природу, которая ведь и в самом деле была красива, но вот как-то не ласкала сердце — и хоть ты умри! Видимо, требовалось немало пожить здесь, чтобы все принималось как родное. А еще лучше — здесь родиться.

Ближе к городу пейзаж становился вроде бы знакомым, потому что все большие города удивительно однообразны в своем умении съедать вокруг себя природу, оставляя лишь изрытую землю, запыленные, изломанные кустики, встречая путника задымленными свалками, прокопченными привокзальными постройками, принимая его как бы с черного хода…

7

На главпочтамте, в окошечке «До востребования», Николай Густов получил письмо из Ленинграда от Димы Полонского, которое тут же было прочитано вслух.

«Как живу я? Живу — рисуя, — писал Полонский. — Уже забываю, что был когда-то начальником штаба, и уже — не студент более, а вольный свободный художник. Иллюстрирую военные книги, эксплуатируя свои фронтовые зарисовки. Вместе с Валей дружно и с любовью трясемся над третьим членом семьи Полонских — Ланочкой, или попросту Светланкой. Валя шлет тебе привет, друг Коля, и, по-моему, немного влюблена в тебя, только боится мне признаться. Во всяком случае, твою Элиду она почти ненавидит… Моя мамаша тоже шлет тебе привет, она тебя помнит и говорит, что ты интеллигентный, а интеллигентность — это высшая, по ее мнению, стадия человеческого развития. Моя же сегодняшняя любовь — эпоха Возрождения. Копаюсь, когда есть время, в фолиантах Публички, в букинистических магазинах, в которых пока что не на что покупать, — все хочу знать о ней, об эпохе той. Понять и почувствовать хочу ее. Найти в ней некоторый прототип для нашего времени. Мы, только мы могли бы вызвать новое, наше Возрождение… Жалею только, что у нас не принято рисовать обнаженную натуру. Я все сильнее влюбляюсь в человеческое тело — прямо как язычник в своих богов, и временами думаю, что здесь у меня что-то получилось бы. Человеческое тело, особенно женское, — это светлый, радостный праздник природы. Тут наша общая матушка поколдовала на славу…»

— Откуда это, комбат? — спросил Глеб, когда письмо было прочитано.

— Как откуда? — не понял Густов.

— Из какой эпохи?

— Ах, вот ты о чем! Да, у него теперь совсем другая жизнь.

— И, наверно, уже не понимает человек, какой он счастливый! — продолжал Глеб, — Как ему спокойно, когда он приходит в свой постоянный, неподвижный дом, садится ужинать за свой собственный стол, ложится на нормальную кровать, в чистую постель. Да и утром… Я уже не помню, как просыпаются люди дома. Ты помнишь?

— Я не помню, что такое дом, — в тон ему отвечал Густов. Потом улыбнулся и заговорил каким-то не своим голосом: — Только не будем, товарищи, размагничиваться! Солдат и в мирное время — на войне. Особенно когда выполняет важное задание командования.

— Ты кого это вспомнил? — спросил Глеб.

— Нашего бывшего комбата Теленкова.

— Я его что-то подзабыл, — признался Глеб.

— Да и я забываю.

— А я и совсем не знаю! — чуть капризно напомнила о себе Лена. — Так что пойдемте отсюда куда-нибудь.

Пошли просто по городу, рассматривая старые здания, читая — и не запоминая — названия улиц, вывески, объявления. Что-то пытались вспомнить из истории, но на память приходили только гражданская война, изгнание японцев, события на озере Хасан. А что было раньше, когда и как был основан на берегу океана этот город особого назначения и особой судьбы — никто из троих толком не помнил.

На одном перекрестке остановились и долго любовались широко открывшимся перед ними заливом Золотой Рог с островом-за́мком посередине. Оттуда тянуло свежестью, там начинался огромный прохладный простор…

— Знаешь, он немного похож на Севастополь! — проговорила Лена, обрадовавшись своему открытию. И стала торопливо рассказывать, как она маленькой ходила по севастопольским улицам со своей красивой мамой, как на маму постоянно оглядывались моряки, и Лена-Аленка, заранее зная это, всякий раз успевала показать любознательным «братишкам» свой остренький и быстрый, как у ящерицы, язычок. Моряки смеялись или делали устрашающие гримасы, а мама тут замечала, что дочка идет неловко, бочком, и тянула ее за руку: «Ты что отстаешь, Аленка?» — «Это у меня туфелька отстает», — искренне врала Лена-Аленка. И прижималась щекой к маминой руке, как послушная девочка-паинька. А у самой внутри все так и смеялось, так и хохотало от непонятной радости, гордости, озорства — даже не поймешь от чего!.. Да и не требовалось тогда все понимать, все объяснять — достаточно было видеть, слышать, вдыхать, смеяться. Не потому ли и жилось так вольно и счастливо?..

Они подходили уже к морскому вокзалу, когда Лена остановилась и сказала, что дальше идти не хочет.

— Мы устали? — заботливо спросил Глеб, который теперь все чаще в разговоре с Леной обращался сразу к двоим — к ней и к «Наташке».

— Нет, просто я хочу домой. Пусть в казарму, но под крышу.

— А мы не капризничаем? Ты же сама сказала, что он похож на Севастополь.

— Я обозналась. Этот неуютный, неприветливый.

В том году Владивосток выглядел и в самом деле не очень приветливо. Да он, собственно, и не собирался привечать, он только пропускал людей через себя, задыхаясь от их обилия. Он был огромной перевалочной базой, выдвинутой к берегу океана и переправляющей бесчисленные массы людей и грузов к другим берегам, для большинства едущих еще не открытым. Тут все пребывало в движении. Менялись не только направления и характер дорог, но нередко и человеческие судьбы. Кто-то попал не туда, куда отправлялся, кто-то оседал здесь, не достигнув своего намеченного берега, а кто-то даже возвращался домой, если оставались деньги на обратную дорогу… Это был город-колдун, город-регулировщик, выпускные и приемные ворота Большой земли и помимо всего — традиционно насторожившийся восточный бастион России. Здесь еще хорошо помнили недавнюю войну с Японией, проходившую совсем близко, и до сих пор видели на улицах города марширующие подразделения японских военнопленных, которые очень мило исполняли советские песни — то «Катюшу», то «Широка страна моя родная». Здесь эти же самые военнопленные, перед тем как уехать на родину, зашивали в одежду главы «Краткого курса истории ВКП(б)» на японском языке, чтобы потом, дома, собрать из отдельных глав целую книгу. Здесь особенно хорошо слышны были радовавшие нас раскаты китайской революции и затем миллионноголосое слово о вечной китайско-советской дружбе — на десять тысяч лет вперед! Очень близко отсюда лежала тревожная, разделенная на две части Корея — как две полусферы атомной бомбы… И ехали, ехали, ехали через Владивосток люди: переселенцы — будущее население отдаленных земель и островов, а также солдаты, солдаты. Армия всегда сопутствует освоителям и обживателям, придавая особую убедительность их трудам и заботам…

Вероятно, самое большое скопление едущего народа образовалось на просторной площади перед морским вокзалом. Получилось что-то похожее на великий цыганский табор, но только не было в нем ни лошадей, ни телег, ни шатров, ни гитар. Просто лежали на земле прикрытые чем придется пожитки и возле них ютились, к ним жались семьи — малые и средние, с малыми и взрослыми детьми. Люди жили здесь, как видно, не первый день, потому что свободно ориентировались в своем горестном поселении, уверенно передвигаясь там по каким-то переулочкам и канальчикам. Все там беспрерывно шевелилось, гомонило; где-то сердито переругивались, а где-то вроде бы даже пели. Гул стоял несмолкаемый и плотный, как на хорошей ярмарке, только что не было на этой ярмарке ни веселья, ни каруселей, ни глиняных соловьев, а была лишь неустроенность и тревога, да еще витало в воздухе нетерпеливое желание двинуться дальше…

Начал накрапывать дождик, который уже давно назревал в душноватом воздухе города. Шум и передвижения на привокзальной площади сразу усилились. Подобно муравьям, приводящим в «дождевую готовность» свое коллективное жилище, люди на площади засуетились, забегали вокруг своих микромуравейничков, поправляя на них брезенты или плащ-палатки — песчано-линялые советские и зверо-пятнистые немецкие, натягивали и на себя что-нибудь непромокаемое, собирались целыми семьями под одну столовую клеенку. По проходам побежали небыстрые людские ручейки, стекаясь к вокзалу, но там, в дверях, очень скоро образовалась запруда. Движение ручейков в таборе-поселении сперва приостановилось, затем повернуло вспять: люди покорно возвращались под свои семейные укрытия или под деревья, что росли на площади…

8

— Героические непоседы, — скажет об этих людях Глеб Тихомолов в пригородном поезде на обратном пути в казарму. — Без таких половина Земли осталась бы незаселенной.

— Крым не остался бы, — заметит тут Лена.

— Твой Крым… — проговорит Глеб, полуобнимет Лену и положит ее голову к себе на плечо. — Твои волосы и здесь пахнут степью и солнцем.

— Тогда ты говорил еще — и радостью.

— Ты запомнила?

— Я все помню.

Глеб покачает головой, но соврать насчет радости не сможет…

Они уезжали из Владивостока, твердо решив больше не появляться здесь до самого дня посадки на пароход. За что-то обижались на этот город, как будто у него только и было забот, что благодетельствовать троим крымским путникам, случайно оказавшимся на его улицах. У него ведь была еще и своя собственная жизнь — не только заботы о проезжающих. Но проезжающие и приезжие никогда не помнят об этом.

Не «принятые» городом, они возвращались в свою неприютную казарму действительно как домой, и даже торопились. Им уже хотелось поужинать. Хотелось лечь — и подождать еще одного утра: вдруг оно окажется действительно мудренее вечера.

Но следующее утро не принесло ничего нового. И еще несколько следующих.

Сидение в казармах непонятно затягивалось, деньги за сентябрь почему-то не выдавали, и настало такое время, когда Глебу пришлось вспомнить о своих шелковых сорочках, которые пропутешествовали в его нелепом чемодане от берегов немецкой Балтики до Великого, или Тихого, океана. Честно говоря, Глебу жаль было расставаться с ними, поскольку за всю свою жизнь он еще никогда не носил и не имел таких красивых, но теперь делать было нечего. Хотелось побаловать чем-нибудь вкусненьким своих «ребятишек» — так назывались у него Лена и будущая Наташка, и, кроме того, люди очень советовали купить луку, чтобы не заболеть на Чукотке цингой.

Так состоялась еще одна поездка во Владивосток. Были проданы сорочки и куплен лук. Глеб, разгулявшись, предложил даже зайти на оставшиеся деньги в знаменитый «Золотой Рог» — ресторан золотоискателей, бездомных моряков, бродяг и освобожденных заключенных, между прочим совсем не бедных. Глебу хотелось не столько погулять в этом злачном месте, сколько взглянуть на него как на достопримечательность. Но Лена воспротивилась. Ей теперь даже вид выпивших людей был неприятен, не говоря уж о том, чтобы самой сидеть за пьяным столом.

Вместо ресторана они посетили пароход «Петр Чайковский», на котором им предстояло (что было уже объявлено) плыть на Чукотку.

Об этом пароходе в казарме ходили всякие недобрые слухи. Говорили, что это совсем старая посудина и что капитан поэтому отказывался принять на борт людей: грузы, дескать, я обязан принять и готов отчалить в ними немедленно, а за людей отвечать не хочу. Предполагали, что именно из-за этого все откладывается и откладывается посадка. И действительно: уже пять раз назначался «последний» срок отправки — 16, 18, 20, 22, 25 сентября… Кто-то уже предрекал: останемся зимовать здесь, жить придется в той же казарме, деньги будут платить как находящимся в резерве — только за воинское звание, а почти у всех жены, дети. Беда!..

«Петр Чайковский» и впрямь выглядел «стариком» — с выпуклыми бортами, с круглой высокой трубой, весь какой-то слегка прогнувшийся, — словом, типичный пароход со старинной, времен первой мировой войны, фотографии. Но он явно готовился в рейс — и не только с грузом. На палубе в одном ряду с самоходными орудиями стояли две походные кухни, тоже прихваченные к палубе, толстой проволокой. Над люками были сколочены из свежих, еще пахнущих древесиной досок тамбуры с дверцами: через них пассажиры будут входить в твиндеки, проще говоря — трюмы.

Показав гостям палубу, дежурный матрос провел их в один из пассажирских твиндеков. Вниз цела довольно крепкая лестница с гладкими поручнями. Вниз и в темноту. Потому что во всем большом и гулком помещении трюма горела всего одна лампочка желтого накала. Потребовалось время, чтобы глаза попривыкли к такому освещению… Однако и привыкнув и приглядевшись, тут ничего нельзя было увидеть отрадного, ничего, кроме нескончаемых, уходящих и вправо, и влево, и в глубину двухъярусных нар, почти таких же, как в казарме, но более широких и мощных. Спать ни них всем предстояло вповалку.

— Когда пойдем, тут светло будет! — бодро пообещал морячок, совсем еще мальчик, своим притихшим гостям.

— А холодно не будет? — поежилась Лена.

— До Чукотки не будет!

Больше и спрашивать было как будто бы не о чем. Постояли, потоптались и начали оглядываться на люк, из которого тянулась сюда манящая полоса дневного света.

— Да вы не бойтесь, как-нибудь дотопаем! — начал морячок утешать будущих пассажиров. — Он хотя и старенький, наш «композитор», но недавно вышел из капитального ремонта… Главное, луком запаситесь, а то на Чукотке нечем будет спирт закусывать…

Когда поднялись снова на палубу, на середине залива трижды прогудел уходивший куда-то пароход. Он двигался пока что очень медленно, как бы преодолевая силу берегового притяжения, и эти гудки его — басовитые и грустноватые — прозвучали почти как жалоба на трудность отхода и прощания. Ему стали отвечать — может быть, подбадривая его — пароходы у причалов. Каждый таким же троекратным гудком, каждый своим особенным голосом. И долго еще колыхался над заливом, перекидываясь из одного места в другое, густой разнотембровый гул.

— Так прощаются пароходы, — пояснил морячок.

— И нас так же провожать будут? — полюбопытствовала Лена.

— Обязательно!..

9

30 сентября

З а л и в  З о л о т о й  Р о г

Второй день, как мы на пароходе. Во время посадки шел дождь, и кто-то говорил, что это хорошая примета. Но нам все равно хотелось поскорее спрятаться от дождя в твиндек, поэтому все кинулись к трапу, началась давка. Старший нашей команды майор Доброхаткин громогласно объявил:

— Сяду я, потом все остальные, по списку.

Лена сказала ему:

— А настоящие мужчины даже тогда, когда пароход тонет, пропускают вперед женщин.

— Прекратите болтовню! — оборвал ее майор Доброхаткин.

Я сказал ему, что даже в казарме уважающие себя офицеры разговаривают вежливо.

Майор взорвался, Лена рассердилась, просто разъярилась: я впервые видел ее в таком состоянии. Видимо, тут выплеснулось все скопившееся в ней нервное напряжение. А Доброхаткин стал разыгрывать комедию — записал мои документы и прокричал:

— Предупреждаю, что ваша жена будет завтра ссажена с парохода. Она не поедет!

Лена решила после этого немедленно сойти с парохода сама, но, конечно, осталась. Куда тут пойдешь?

Вчера целый день кружили вблизи берегов — испытывали машины. К вечеру прошел слух, что одна машина неисправна и пароход пойдет в док на ремонт на 8 дней (слухи всегда конкретны). Поднялась паника среди женщин. Вдруг стало известно, что теплоход «Ленинград», который вышел в море раньше нас, попал в шторм. А какие-то хохмачи начали предупреждать женщин:

— Смотрите не берите морской воды!

У женщин опять переполох:

— Почему? Почему?

Им отвечают:

— Если каждый возьмет по котелку, море обмелеет, и мы не доедем.

Ей-богу — дети!..

Между тем установили норму потребления питьевой воды, начали готовить горячую пищу. Стали создаваться очереди — за водой и на кухню. И чего только в них не услышишь! Но заканчиваются все разговоры о неполадках примерно так:

— Москва, конечно, не знает о том, что тут творится.

Эти два дня стоит прекрасная погода. Когда наш «Чайковский» отходил от причала, большинство пассажиров (а их очень много) высыпало на палубу. Смотрели, как малютка-буксир под названием «Муссон» оттаскивал от причала нашу корму, затем, упершись лбом в борт, разворачивал нос. И все дальше отодвигалось от нас застроенное домами полукружие сопок — город Владивосток, уменьшались прямоугольники огородов на крутом склоне горы за Эгершельдом. Вот уже показался впереди Русский остров с каким-то замкоподобным строением на вершине колпака-скалы и двумя другими широкими строениями… Вокруг этого острова мы и плавали весь вчерашний день. Вечером на нем зажегся маяк, и мы прошли мимо него обратно в бухту.

Сегодня с утра — генеральная уборка. В 10 часов подошел военный катер.

— Эй, на «Чайковском»!

Капитан парохода — пожилой человек с раздвоенной бородой — вышел из своей каюты.

— Уходи, батя! — крикнул с катера молодой военный моряк.

— Не могу, — отвечал батя.

— Когда стал здесь?

— Ночью. Случилось несчастье. Машина не работает.

— Все равно уходи, батя! Будем учебные мины бросать.

— Часика через три снимусь и уйду! — капитан махнул рукой в сторону моря.

На палубе сразу оживление: через три часа уходим!

Дымит труба. Клубы дыма заслоняют временами солнце, и тогда кажется, что это ходят по небу тучи и играют с солнцем. На самом же деле небо чистое и море гладкое. Вся палуба заселена. Многие читают. У бортов скопились рыболовы, и им кое-что удается добыть. Среди стаек мелкой рыбешки в воде промышляют рыбы покрупнее, и они-то попадаются на живца.

Кто-то выбрался на воздух с аккордеоном. В разных местах пристроились шахматисты. Рядом с нами женщина вышивает художественной гладью и очень охотно рассказывает о своих удавшихся вышивках — о двух котах с клубком ниток, о букете полевых цветов.

А красиво вокруг!

Сонные, заросшие берега, слегка взволнованное море, легкий ветерок, остров вдали и меланхолическая музыка из репродукторов. Даже дети, которых на пароходе великое множество, притихли и не плачут.

Женщины устроили большую стирку, и вся палуба уже пестрит разноцветным бельем и пеленками, как флагами расцвечивания.

На самоходных пушках, притянутых к палубе металлическими растяжками и накрытых брезентом, флегматично сидят и лежат их хозяева — сержанты.

Ждем отплытия. Солдаты поют «Пора в путь-дорогу». Действительно — давно пора!

2 октября

Я п о н с к о е  м о р е

Говорят, что сегодня 2 октября, а я считал, что вчера было 30 сентября. Так или иначе, но сегодня в четыре или в пять часов утра мы снялись с якоря и очень медленно ползем по бегущему навстречу нам морю. Оно чистого лазоревого цвета — так определила Лена. Движение кажется особенно медленным из-за того, что слева от нас все время видны одинаковые, обрывистые, палевого цвета берега.

На палубе, как и вчера во время стоянки, — людно. Солнце яркое, ветерок хотя и свежий, но не сильный, одним словом — благодать. Пароход идет как по рельсам, только плавнее, без тряски и шума. Где-то глубоко в подсознании теплится надежда, что, даст бог, вот так и «проскочим». Но эту надежду боязно высказывать — ведь столько говорили бывалые люди об осенних штормах, о качке, поголовной морской болезни. Октябрь — месяц штормов.

Плывем, наслаждаясь минутой.

5 октября

П р о л и в  Л а п е р у з а

Более суток нас трепал шести- и восьмибалльный шторм. Теперь, когда все улеглось и пароход движется по довольно спокойному проливу Лаперуза, кое-кто уже шутит, вспоминая пережитое. Но во время шторма вид у всех был неважный. Это была картина какого-то всеобщего бедствия. Особенно мучились женщины.

— За что? За что мы терпим такие муки? — вопрошали они.

Наша соседка по нарам Фрося Буряк, которая вчера целый день звала «мамочку ридну», сегодня ответила на эти вопросы так:

— Хто убил отца и матерь, тильки тот нехай едет сюда.

Очень тяжело пережила все это моя Лена. В который раз я пожалел, что взял ее с собой… и в который раз теперь, когда стихло, радуюсь тому, что она со мной, что она может уже улыбаться. Кажется, ничего бы не хотел, ничего не стал бы просить у жизни, только бы очутиться сейчас в теплой и чистой комнате на суше. А здесь — боль внутри, страдания рядом и туман впереди.

Слабым моряком оказался и мой комбат Николай Густов. Лежал наверху пластом, ни разу во время качки не поднялся, не вышел даже поглядеть волны с палубы. Накормив Лену, я принес поесть и ему. Но все ему невкусно, так же как и Лене. Им хочется пососать лимон.

— Ты у меня тоже как беременный, — сказал я Николаю.

— Ой, не говори! — он слабо улыбнулся.

— Твоя беда в том, что тебе тут ни за кем не надо ухаживать. А то бегал бы как соленый заяц.

— Может быть, — согласился Николай. — Я бы с удовольствием.

— Ничего, еще успеешь!

Мне хотелось настроить его на веселый лад, но получалось невесело.

Пришли судовые плотники ремонтировать нары и всех сгоняют на пол. Вчера, во время шторма, эти нары, на которых лежало не меньше ста человек, чуть было не завалились. Стойки уже вырвались наверху из своих гнезд, и вся конструкция так опасно, заскрипев, накренилась, что люди соскочили вниз. Но нары все же не рухнули, и верхние жильцы снова забрались на свои места, почти равнодушные к опасности.

Уже выдают по одной трети литра воды на человека, а в ней, наверно, одна шестая — осадков. Ржавая, желтая. Говорят, что будем заходить за водой в порт Корсаков на Сахалине. Это лишние сутки пути и не меньше суток стоянки. А тут установилась хорошая погода, и только бы идти да идти.

6 октября

Действительно, зашли в Корсаков и вот с ночи болтаемся на рейде. Сутки уже потеряны — на один только заход, теперь будем считать, сколько проторчим здесь. Интересно, думает ли кто-нибудь о том, что здесь едут люди, что им еще очень далеко и долго ехать.

Берега Сахалина — серые, скалистые, неприветливые. Корсаков похож на рыбачий поселок с пристанью.

7 октября

Все еще болтаемся на рейде у Корсакова. Наш батя начал наконец подходить к «Чкалову». До этого все происходили переговоры:

«Ч а й к о в с к и й». Мне нужно взять у вас воду.

«Ч к а л о в». Подходите и берите.

«Ч а й к о в с к и й». Подойдите вы ко мне.

«Ч к а л о в». Сено к корове не ходит.

Как и всякие важные переговоры, эти тоже продолжались длительное время — около двух суток.

Между тем выяснилось, что у нас на пароходе нет какого-то пластыря, без которого нельзя выходить в рейс. Стали просить у всех подряд. Что-то наклюнулось на «Кларе Цеткин». У нас на «Чайковском» спустили шлюпку. Обнаружилась дыра. Спустили другую… Кажется, привезли.

Смех и грех!

Наш сосед Федя Буряк начинает кормить свою годовалую или, может быть, немного постарше дочку:

— Валечка сама будет есть пряник. Валечка никому не даст пряника. Ляля хочет пряника, и дядя хочет, а Валя не даст, Валя сама, сама будет есть…

Самое забавное здесь то, что моя «Ляля» действительно хочет пряника, но попросить не может.

11 октября

О х о т с к о е  м о р е

Оказывается, пятидневная стоянка в Корсакове была вынужденной. После шторма в днище судна была обнаружена трещина, и ее заваривали там, в воде, водолазы. Что-то не ладилось по-прежнему и в машине.

Вчера, часов в девять вечера, снялись наконец и пошли. Порт Корсаков, красивый с моря, как и всякий ночной порт, постепенно ушел за корму. Батя бодро, гибко, как молодой, взошел на свой мостик и даже вступил в разговоры с палубой.

— Дойдем! — пообещал он.

— Мы в бане не успели помыться, — пожаловались женщины.

— Ничего, не горюйте, в Охотском море дадим душ. Всех вымоем.

— Только не за бортом!

— А вот так в море шутить не надо. Никогда.

И вот мы в Охотском море, про которое рассказывалось столько страхов. Утром оно было таким, каким море вообще редко увидишь, — совершенно гладким, словно какое-нибудь лесное озеро. Было тепло и как-то мягко вокруг. Взошло солнце — стало даже жарко. И море по-прежнему оставалось мирным, тихим, красивым.

— Вот так бы пройти до места! — не перестают люди высказывать свои затаенные надежды.

Другие согласны на меньшее:

— Хотя бы еще сутки пройти хорошо, а там уж пусть бы и потрепало — в Петропавловске отдохнули б.

Наблюдали нырков, дельфинов, косаток с пилами на спинах.

Весь вечер мы с Леной и Николаем Густовым просидели на верхней палубе, на подветренной стороне. Вспоминали с Николаем войну, толковали о новых наших задачах в послевоенном мире… Как приятно было сознавать после войны, что самое главное дело сделано и что теперь все будет легче!

Легче-то легче, но все еще нелегко…

Жизнь на корабле идет своим чередом. Сегодня даже узнали кое-что из того, что делается в мире, и прежде всего — о подробностях и последствиях землетрясения в Ашхабаде. Страшная трагедия. Нам здесь стыдно жаловаться на что-нибудь.

Говорят, что из нашего твиндека забрали в изолятор женщину с ребенком, у нее как будто бы признаки тифа.

Отчаянно пахнут горшки под нарами.

А за бортом плещется несильная волна, под палубой вздрагивают и поворачиваются тяжелые мощные механизмы; когда стоишь возле люка, то даже слышно, как внизу что-то повизгивает. За кормой и возле бортов фосфоресцирует вода. Пароход идет все дальше и дальше, навстречу новым морям, новым дням, новым землям, новой жизни.

12 октября

Выходил ночью на палубу и еще раз смотрел на светящуюся у борта воду. Светлячков было очень много, вода кипела, и временами казалось, что она плавится и искрится зеленоватым светом. Красиво! Это зеленоватое свечение, рождаясь у движущегося борта, глубоко пронизывает прозрачную черную толщу ночной воды…

А утром накрыл туман, и старина «Чайковский» плетется теперь еле-еле, через каждые 5—10 минут ревя гудком. И началась медленная, чуть заметная качка, от которой болит голова.

Любопытно наблюдать жизнь людей, открытую для всех, обнажившуюся совершенно. Многое можно бы записать, но мне как-то неудобно писать о человеке, который в это время лежит рядом на нарах и смотрит на меня. Из какого-то суеверия я стараюсь как можно меньше упоминать в своих заметках о Лене. Боюсь повредить ей. И той будущей жизни, что в ней и которую мы, опять же чуть колдуя, называем Наташкой. Хотим-то сына…

14 октября

Р - н  К у р и л ь с к и х  о с т р о в о в

Вчера исполнилось два месяца с тех пор, как мы отправились в эту дорогу из Симферополя. Ночью прошли четвертый или пятый Курильский пролив. А вчера всю вторую половину дня наблюдали Курилы. Тяжелое, мрачное впечатление. Не острова, а островерхие камни, брошенные в море. Торчат над водой своими темно-синими макушками. Справа прошли и остались за кормой две вулканические сопки, причем одна из них время от времени выбрасывала из себя облачко. Рваные края кратера красиво-зловещи. Все острова — в тумане, и он кажется здесь вечным. Туманы или облака обвивают остров слоями.

Слева, в тумане, остался у нас большой скалистый гигант, скорей всего — необитаемый.

Ночью у нас опять случилось что-то с машинами или с котлами, и пароход не то шел, не то стоял. С утра началась болтанка, и сейчас многие женщины уже лежат, не поднимаясь.

Через нас и несколько в стороне пролетают стайками и в строю дикие утки. Летят зимовать в теплые края. А мы к зиме — в холодные. Грустно и… голодно. Полученные в Корсакове продукты кончаются.

Ветер все усиливается, начинается дождь. Моряки ожидают сильного, до 12 баллов, шторма. Они хорохорятся, шутят, а в прошлый раз я видел, как некоторые из них травили через борт ничуть не хуже пассажиров. Не такие уж они у нас морские волки: большая часть команды — недавние выпускники мореходного училища. Бывает даже страшновато, когда подумаешь, кому вверена наша судьба.

Мальчишки ведь!

Храни боже таких морячков в первую очередь!

10

— Глебушка, ты сходил бы на палубу, проветрился от этого твиндека, от меня отдохнул бы…

Глеб чуть было не сказал «спасибо», потому что и в самом деле уже с трудом переносил здешнюю духоту, устал от беспрерывной беготни то с котелками, то с бидоном, то с тазиком. Когда начиналась качка, ему приходилось ухаживать не только за Леной, но и за своим комбатом, да еще и выполнять поручения старшего седьмой команды, совершенно утратившего в море свою руководящую осанку. Он лежал на нарах пластом, доблестный майор Доброхаткин, не брился, и на него даже нельзя было обижаться за прежнее, береговое хамство. Он и сам как бы «сдался на милость» и по мере надобности похваливал Глеба: «Ты — герой, Тихомолов, ты вон гляди как держишься! Слушай, сходил бы ты к начальнику эшелона…» Глеб улыбался и шел, и это даже доставляло ему какое-то необъяснимое удовольствие.

— Ты иди, иди! — продолжала Лена прогонять его на палубу. — Тебе еще нужны будут силы. Отдохни.

— Может быть, вместе погуляем? — предложил Глеб.

— Нет, я совсем ослабла… Я, может быть, посплю тут.

Чувствуя себя и неловко, и освобожденно, Глеб поднялся по лестнице на палубу, с наслаждением вдохнул свежего морского воздуха и сразу увидел, охватил взглядом очень много простора вокруг, поочередно наклонявшегося то в одну, то в другую сторону. И очень скоро тут, на просторе и на ветру, развеялось все мелкое и обыденное, бытовое. Простор, наверное, очищает человеческую душу, и не зря мудрецы древности удалялись в пустыни, селились на морских и озерных островах, с которых только и можно обратиться к недоступному, ускользающему богу… У Глеба же возникала на просторе своя особенная божественность, связанная с его робким и неуверенным служением своему божеству — Слову, тоже постоянно ускользающему.

Втайне он сознавал себя предназначенным к писательству, с самого детства его тянуло к этому, а работа в дивизионке еще более подогрела его литературные мечтания и надежды. Временами у него в душе мелькало и вспыхивало нечто совершенно прекрасное, как утренний сон, обещая вот-вот сложиться в ясный и точный образ, в щемящую и не бессмысленную словесную вещицу, но почти никогда не складывалось так, как хотелось бы, как промелькнуло и подразнило. На бумаге все выходило бледнее, грубее, примитивнее… Иногда ему удавалось воссоздать какое-то настроение, передать отчетливую, простую мысль (этому его научила газета), но не мог он сладить с мыслью разветвленной, противоречивой, спорящей внутри себя, и не получалось у него материальной осязаемости в описаниях природы, предметов, людей. Правда, он и не хотел описывать, какой у кого нос, какого цвета глаза, каков рост; ему казалось, что важнее и нужнее духовный портрет человека и настроение, от него исходящее. Однако траву и деревья, по всей вероятности, полагается писать осязаемо, зримо… Сомневающийся, неуверенный, он в то же время помышлял о каких-то открытиях и новшествах, мечтал со временем ввести в свою прозу глубинную, скрытую ритмичность. Пусть бы эта проза стала плавно пульсирующей, как стих, как ток крови в жилах. Пусть бы в ней естественно и просто сочетались, становились в один родственный ряд слова кричащие и шепотные, строго отчетливые и с лирическим мягким туманцем, зовущие и останавливающие, колючие и нежные. Пусть бы из строки в строку переливалась привольная игра мысли, и пусть бы серьезность пронизывалась улыбкой, а из улыбки прорастала неназойливая, добрая к человеку, не слишком серьезная философия. Пусть бы. Пусть бы… Только уж очень сложно с этим могущественным богом — Словом. Никогда не знаешь, с чем подступить к нему — с молитвой или с мотыгой.

И не проще с эпохой, которую полагается тебе и понять и отобразить, если уж ты отважился взяться за перо. Она воистину героическая и весьма многоцветная, переливчатая и неуловимая. Не в каждый момент можно понять, что в ней главное и что второстепенное, что завтрашнее, а что вчерашнее. Не только на поверхности, но и где-то в подспудье закладываются новые пласты жизни, границы и контуры которых еще не до конца прочерчены. В них впечатаны и наша вечная гордость — победа, и наша долгая печаль по двадцати миллионам, не дожившим до нее. В них — и мы сами, и наши послевоенные сыновья, наше осязаемое соприкосновение с будущим, которое мы называем не иначе как лучезарным. Эпоха — это и новый завод в Сибири, и солдатская дорога на край земли. Это и песня в душе строителя, и невысохшая слеза на щеке вдовы-солдатки. И рукотворные моря, задуманные дерзкими преобразователями природы, и несчастливые любовники, разлученные безжалостной судьбой или почему-то не нашедшие дороги друг к другу, и еще многое, многое другое, о чем мы не умеем или не осмеливаемся сказать.

Но как же тогда выразить, изобразить ее — эпоху?

Или всегда в ней остается что-то неизречимое?

Невысказанное и неизречимое всегда томит… и томится.

«Может, и хорошо, что я стал сапером, — вдруг как-то освобождение думается Глебу. — По крайней мере, конкретная и ясная профессия. Человек дела. Прокладывающий дороги. Разминирующий поля. Наводящий переправы… Когда надо, ты строишь убежище, когда надо — жилище… Что может быть достойнее и необходимее? Живи — и делай, и не думай о неизречимом. Плыви через океан, тяни свою дрожащую нить судьбы к невидимым берегам, как во время фронтовой переправы, — плыви, живи и не мучайся, тем более что мучений в такой дороге и без того хватает…»

— Гляди, гляди! — вдруг услышал Глеб возбужденные выкрики за своей спиной, у противоположного, правого борта. — Рыскает.

— Где ты видишь?

— Прямо по моей руке смотри!

— Смотрю. И ничего не вижу.

— Да вот же, прямо. Черная палочка бежит.

— Вижу, вижу! А что это?

— Перископ! Подводная лодка!

Глеб быстро перешел по вздымающейся палубе на правый борт, и ему показалось, что он успел увидеть в волнах, почти у самого горизонта, ровный белый бурунок. Словно бы что-то чиркнуло там по воде. Чиркнуло — и пропало.

Однако что-то там и осталось, задержалось после этого. Что-то прибавилось, точнее сказать. Словно бы подул оттуда еще один ветер.

— Чья же она? — спросил Глеб.

— А хрен ее знает! — услышал ответ.

— Может, миста мерикана? — немного дурачась, играя под чукчу, проговорил какой-то молодой военный без погон.

— Нас должны охранять! — возразил ему другой, постарше, с погонами капитана артиллерии.

— Может, и охраняют, а она прорвалась…

— А может быть, это наша лодка? Вон идет военный моряк — спросим!

К борту действительно подходил единственный на «Чайковском» военный моряк — капитан второго ранга, державшийся на пароходе с каким-то особенным великолепием. Он всегда был по форме одет и не расставался со своим тяжелым, чуть не в полметра длиной, морским биноклем. Кое-кому он позволял посмотреть через этот телескоп на играющих касаток или на далекий китовый фонтанчик, но редко кто осмеливался попросить кавторанга о таком великом одолжении. Необщителен был кавторанг, живя среди сухопутчиков своей обособленной внутренней жизнью, проводя большую часть времени в палубном одиночестве. Кто-то пустил слух, что он застал с кем-то свою неверную жену и после того попросился на Север, кто-то утверждал, что он находится на «Чайковском» для связи с военными кораблями, которые будто бы курсируют в открытом океане, наконец, высказывалась версия, что он из главного морского штаба и направлен на Север как раз в связи с активностью незваных подводных лодок. А сам кавторанг, как уже сказано, ни с кем не откровенничал.

Когда он услышал о перископе, то прежде всего приложил к глазам свою оптику и осмотрел горизонт. Но ничего, как видно, не обнаружил.

— Если это была субмарина, то она погрузилась, — профессионально резюмировал он.

— И нам остается ждать, пока она выпустит торпеду, — продолжил дурашливо-хитрый малый без погон.

Кто-то чуть нервно хохотнул, кто-то, поглядев на воду, поежился: «Бр-р-р! Холодная!» — и все продолжали приглядываться к волнам: не появится ли снова перископ? Всерьез-то, конечно, не верили, что кто-то может на них напасть, но все же на палубе воцарилось какое-то беспокойство. И не вполне спокойный продолжался разговор, и в нем нет-нет да и скажется что-нибудь о войне — минувшей или грозящей, об американских заправилах-толстосумах, которым мы не нужны больше как союзники, и тех бойких парнях, с которыми сталкивались в Германии в сорок пятом году («Простые они, и ничего так не любят, как торгануть да монету заработать»), наконец, и о «властительнице дум» — атомной бомбе, то всерьез, то в шутку («На одесском толчке, я слышал, продавали ее, только мне самому деньги в дорогу нужны были»). Когда соберутся несколько военных, то уж непременно будут шутить и об этом.

А завершилось все такими речами:

— Ладно, братцы, война закончена, и не будем к ней возвращаться.

— Хорошо бы! Но не вдруг от нее избавишься. Мне сегодня опять бомбежка снилась.

— Война окончена — борьба продолжается, — как говорили у нас в Германии в сорок пятом году.

«И у нас тоже!» — усмехнулся про себя Глеб, ненадолго возвращаясь мыслями к лету сорок пятого года, заполненному ожиданиями, возбужденно-радостному и тревожному. На мгновение вспыхнул теплый солнечный день, сиреневое цветение вдоль всей главной улицы Гроссдорфа, потом как бы подали голос трубы дивизионного оркестра: они играли бравурные марши на проводах «старичков», а звучали почему-то печально.

Давно ли все это было — и трубы, и тепло, и сирень? И вот уже нет ничего этого, и никогда не повторится — разве что в таких вот вспышках-воспоминаниях…

Он стоял у борта, облокотившись на холодное шершавое железо, то поднимаясь вместе с ним на волну, пока еще не очень высокую, то опускаясь в провал между волнами. Под ногами напряженно дрожала — от работы машин и винтов — палуба, за кормой тянулся и кипел широкий пенистый след, словно бы подсвеченный из глубины живым мягким светом, проносился над палубой соленый, неземной ветер, а мысли Глеба-литератора все метались в каком-то неясном поиске, душа тосковала над толщами вод бессловесно и трепетно… Вскрикнуть бы плачущим голосом чайки, прокатиться бы, прошелестеть шумной океанской волной, пропеть бы ветром в проводах и снастях торжествующую песню шторма, прогудеть бы гудком встречного парохода… Но нет, не дано! Надо ждать своего голоса. Ждать, пока он прорежется…

11

16 октября

П е т р о п а в л о в с к - н а - К а м ч а т к е

Утром, выйдя на палубу, я увидел совсем рядом коричневатые, освещенные солнцем сопки. Их растительный покров, издали напоминавший шкуру бурого медведя, вблизи оказался лесом. Это рогатые карликовые березы с красновато-серыми ветвями. Где-то вдали, сквозь облака, расположившиеся на разной высоте, просматривалась белая высокая сопка. Верх ее спрятался под колпаком, похожим на поварской, а книзу спускались полосы белого драпировочного полотна. Облака ходят и внизу, по самой земле, как на Курилах.

Петропавловская бухта — чудесна. Укрытая со всех сторон сопками, имеющая узкие ворота в одну сотую всей окружности, она спокойна, как озеро. По берегам, у подножия сопок, расположился Петропавловск со своими белыми крышами, серыми, желтыми и беленькими домиками. Над домами, по склонам сопок — огороды.

На берег нас не пускают и не собираются пускать. Впрочем, нам и сходить незачем. Были бы деньги — другое дело.

18 октября

В е л и к и й  о к е а н

Вопреки морской традиции, вышли в море в понедельник. Тошнотворная зыбь. В небе вокруг луны — морозный (или штормовой) ободок. Уже сразу за Тремя Братьями (три скалы на выходе из Петропавловской бухты) многие женщины слегли.

Петропавловск — вполне приличное жилое место. Есть даже театр и очень оригинальный парк культуры и отдыха — на склоне горы. Все три дня, пока мы стояли, была прекрасная погода.

19 октября

Уже разыгрался настоящий шторм с дождем. Хлещет через борт волна. Барометр продолжает падать, и, как видно, на этот раз нам придется пережить крупный шторм (ожидается к вечеру).

На палубе очень неприютно. Сечет дождь. Воют напряженные до предела ванты и сама мачта. Пароход переваливается с волны на волну, а навстречу бегут все новые и новые волны — даже не бегут, а дыбятся одна за другой. Безумствует ветер, шипит пена на гребнях волн, и все кругом — серое, зловеще серое. Серые с барашками волны, серый горизонт. Серо в душе. Неспокойное небо все равно как в дыму; этот дым клубится и движется.

Женщины лежат пластом и время от времени стонут и мучаются от морской болезни. Мужчины многие держатся, хотя большинство тоже лежит на нарах. Стало свободнее в проходах. Неугомонные преферансисты ищут места, где бы сыграть.

Ветер все плотнее, волна растет, качка — теперь уже и бортовая — усиливается. Быть шторму крепкому… А в соседнем углу, за конструкциями нар, вдруг заработал патефон:

Человек — это что-то удивительное!

14 часов

Шторм все усиливается, а барометр продолжает падать.

16 час. 20 мин.

Волны перекатываются через палубу и захлестывают люк, выплескиваются на наш внутренний трап, ведущий из твиндека на палубу. А здесь у нас катается по полу разная посуда — бутылки, банки. Женщины стонут. Моя бедная великомученица страдает страшно. Угрожающе скрипят нары, однажды уже пытавшиеся рухнуть, плачут дети, распространяется сильная вонь. Мигает, а то и вовсе гаснет свет. Машины работают, кажется, только на то, чтобы держать корабль по курсу и чтобы его не сносило назад. В воздухе ощущение какой-то неминуемой и, может быть, совсем близкой трагедии.

А на палубе собрались какие-то жеребцы и весело ржут, когда у кого-нибудь унесет в море фуражку или кто-то упадет, сбитый волной. По палубе катаются сорванные бочки. Не попадись! Волны выше парохода, сила ветра не имеет определения. Страшно. Величественно страшно.

19 часов

К вечеру убрались даже те жеребцы. Волны уже запросто гуляли по палубе, но выпадали и промежутки между ними, когда можно было постоять у борта и подышать свежим воздухом… Если бы воздух можно было переносить с собой — я отнес бы его моей великомученице. Она теперь уже ничего не просит и ничего не ест.

Из нашего твиндека вслед за мной выбрался на палубу уже знакомый мне человек в темном и толстом, домашней вязки, свитере. Качается, хватается за что попало, но глаза веселые, ровно как пьяные.

— Смотри, капитан! — орет мне. — Запоминай! Десятая симфония Чайковского!

Но вот наш «Чайковский» ложится на новую волну, гребень с шипением рушится на палубу. Вой, грохот. Палуба падает в обратную сторону, а человек бежит к двери в твиндек, уже совершенно мокрый.

— Запоминай, капитан! Вот оно, море!

Вместе с ним мы кубарем катимся, подталкивая друг друга, по лестнице вниз, в наш вонючий твиндек, оба мокрые и холодные, потом смотрим друг на друга… и улыбаемся.

Что тут можно еще придумать?

Лестница свободна, в такие часы по ней почти никто не ходит, и мы плотно садимся на нижней ступеньке, чтобы стекла с нас вода.

— Вы впервой? — спрашивает человек в свитере.

— А вы? — спрашиваю я.

— Во второй раз еду. Нынче решил: все, конец, пора на Большую землю возвращаться! Прожил дома лето…

— И обратно?

— Обратно.

— Сколько же вы  т а м  прожили?

— Восемь лет.

— И в войну тоже? — не удержался я.

— Тоже. Не отпускали на фронт, — тут же оправдался человек. — Пушнина!

— То есть золото?

— Именно!

— Извините, а что вас теперь туда тянет?

— Так ведь… черт его знает — что! Привык, наверно. А может, еще и от трудностей отвык… У нас, на Орловщине, трудно живут.

«От трудностей — на Чукотку?» — чуть было не спросил я его. Но почему-то постеснялся. Вдруг угадал бы…

12

После тяжелой штормовой ночи Тихомолов вышел на палубу — и оказался словно бы в горах. Огромные, металлически-тусклые живые горы ходили, дыбились на всем видимом пространстве, шумно и старательно куда-то перекатываясь. Они шли гряда за грядой, то упруго выталкивая пароход на самый верх пенистого гребня, то низвергая его в глубокую страшноватую ложбину, и падение длилось, кажется, дольше, опаснее, чем подъем… Завершалось падение, и начиналось новое вознесение наверх, на высшую точку, когда в душе человека наступает мимолетное ощущение грандиозного восторга и необъяснимого торжества. Но только мимолетное, к сожалению. Потому что с верхней точки нет другого пути, кроме как снова вниз, в водяное междугорье.

Словно толкаемый кем-то в спину, Глеб перебежал по наклонившейся палубе к борту и сильно вцепился руками в холодное мокрое железо. Смотрел на горы-волны и прыгающую вверх-вниз коричневую полоску морщинистого камчатского берега. Ни о чем определенном не думалось. Просто созерцал эту ужасающую красоту, почти радуясь своей причастности ко всему видимому и происходящему и даже испытывая какое-то удивительное и странное ощущение своей слитности с этой чуждой и злобной стихией. Все здесь было подвижно, беспокойно — и в океане, и в душе, все здесь трудно объяснялось словами, вливаясь, как музыка, напрямую в душу, — и все было огромно. Само беспокойство и тревоги человеческие приобретали здесь какую-то масштабность и величие, когда человек просто не способен мельтешить или дрожать от страха. Диковатый восторг, отважная готовность рождаются в нем от всей этой грандиозности. Тут уж если и погибать, то не в молении, не в боязливой дрожи, а в том последнем надчеловеческом возвышении, которое хорошо знакомо всем ходившим в атаку, в том подчинении высшему благородству, когда человек не раздумывая уступает другому свое место в спасательной шлюпке. Не женщине или ребенку, что определено древними законами истинного мужества, а просто другому человеку, оставшемуся без места…

Глеб обрадовался, когда увидел на пустой мокрой палубе еще одного человека — вчерашнего своего знакомого, на котором поверх темного свитера была сегодня еще и фуфайка. Он пробирался с носа парохода, его опасно кидало из стороны в сторону, однако бывалый полярник всякий раз успевал вовремя ухватиться за леера фальшборта или оттолкнуться от железа надстроек, чтобы не удариться головой. Глеб еще издали начал улыбаться ему, но человек в свитере или не видел этого, или ему было не до улыбки.

— Кажется, наступает финал! — крикнул он издали.

— Не понял! — криком же отозвался Глеб.

— Финал Десятой симфонии!

— Что-то случилось?

— А ты прислушайся… — Человек кивнул на корму.

Глеб слышал все, что здесь гудело и стонало, с той самой минуты, как вылез из твиндека. Басовито и ровно, на одной и той же ноте, выл штормовой ветер. Гудело, пожалуй, все железо корабля, отзываясь на громоподобные удары волн. Тянул свою нудную песню расчехлившийся ствол самоходной пушки. Все тут гудело и выло. И все-таки какого-то привычного, всегдашнего шума действительно недоставало. Не было слышно рабочего гула машин и сверлящей работы винтов за кормой, не чувствовалось ритмичного, «рабочего» дрожания палубы…

— Стоим? — спросил Глеб и довольно рискованно свесился через борт, чтобы увидеть белый пенящийся шнурок, что обычно бежал вдоль борта и по которому определяли даже скорость движения.

Шнурка не было. Пароход стоял.

— Понимаешь, что это такое? — проговорил человек в свитере уже нормальным голосом. — Нас несет на берег, а судно без машины неуправляемо.

— Может, они почему-то выключили?

— Я был у капитана. Он крутил-вертел, а потом все-таки признался: авария в машине. И очень серьезная. Он подал SOS…

Человек смотрел на камчатский берег, сильно изрезанный, напоминающий заржавленное рифленое железо. Туда же стал смотреть и Глеб. И ему вдруг стало казаться, что расстояние между скалистым берегом и пароходом заметно, прямо на глазах уменьшается и зубчатая ржавая гряда увеличивается в размерах.

— Шторм достиг десяти баллов, — продолжал свои драматические сообщения человек в свитере.

Глеб кивнул головой, с острой жалостью подумав о Лене и сознавая свою вину перед нею, потому что из-за него отправилась она в эту дорогу и мучается теперь в грязном твиндеке. А если случится то, что предсказывает этот человек…

— Только ты смотри — никому! — предупредил человек. — А то начнется паника и черт знает что.

— Ясно, ясно.

— Держись, капитан! — поднял человек руку с растопыренными пальцами и побежал к лестнице в трюм. Оттуда он обернулся, в глазах его промелькнуло что-то вчерашнее, шальное, что-то рожденное той Десятой симфонией, которую услышал он тогда в натужном пении стальных, в палец толщиной, струн, протянутых над палубой от мачты к мачте…

Человек скрылся в твиндеке как раз в тот момент, когда через палубу перекатилась волна, сильно прижавшая Глеба к бортовому железу, а затем чуть было не перекинувшая его через борт в море.

Шутки были плохи.

Мокрый до пояса, с чавкающей в сапогах водой, он вернулся в твиндек, разулся, снял, прикрываясь одеялом, брюки и выкрутил их над тазиком. Потом забрался под одеяло к Лене.

— Больше я тебя не пущу на палубу, — сказала она слабым голосом, так не соответствующим решительному смыслу слов.

— Я и сам не пойду, — серьезно пообещал Глеб, сознавая, что теперь должен неотлучно быть рядом с нею. Он еще не представлял себе, как сумеет, в случае настоящей беды, помочь ей, но совершенно ясно знал: надо быть все время поблизости.

— Я, наверно, опротивела тебе такая… — проговорила Лена. — Но я не виновата.

— Не говори глупостей.

Он погладил ее по щеке.

— Дай мне твою морскую руку! — вдруг встрепенулась Лена. И начала водить его ладонью по воспаленному исхудалому лицу своему.

— Дай и вторую, — попросила она через некоторое время. И тут Глеб почувствовал, что она целует его ладонь… Все в нем напряглось или сжалось до какого-то последнего предела, на его губах стало солоно, как от морской воды, а в груди — светло и больно. Надо было что-то сделать или сказать в ответ на этот удивительный поцелуй, но ничто не могло быть ответом.

— Прости меня за твои муки! — только и сказал он.

— Нет, это ты меня прости, — отвечала Лена. — Я — плохая жена. Это я должна бы поддерживать тебя… Спасибо тебе, что ты еще терпишь меня и так ухаживаешь. Если я выживу…

— Ну-ну! Об этом и думать не смей. Табу!

— Мне страшно. Я боюсь и дороги, и Чукотки. Ведь там ни больниц, ничего…

— Где есть армия, там есть все — и больницы, и книги, и хлеб, и транспорт. Армия — очень сильный и жизнеспособный организм. Бывают такие бои, такие драматические ситуации, что кажется: никого не осталось! А как только появятся враги, по ним кто-то стреляет. Проходит немного времени — я восстанавливается связь, собираются какие-то силы… Человек вообще очень устойчив и живуч: он способен выжить в огне и в воде. Надо только не поддаваться мрачным мыслям даже на краю жизни… В жизни все чередуется — хорошее с плохим, плохое с хорошим. И если нам сейчас плохо, то, значит, завтра будет хорошо. Плохое не может продолжаться бесконечно. Мы всегда живем как на волнах — то вверх, то вниз. Но снизу все равно опять наверх…

Глеб словно бы наговаривал, не умея петь, колыбельную песенку — и Лена незаметно уснула.

Он лежал и напряженно прислушивался: не заработает ли машина?

Машина не работала.

Тогда его слух перемещался на палубу: не кричат ли там «Все наверх!»?

Нет, и этого не было.

И долго, долго тянулось колыхающееся время…

— Я не отлежала тебе руку? — вдруг открыла Лена глаза, уже не такие яркие, какие были в Крыму.

— Нет, нет, отдыхай. Я покараулю тебя, — сказал Глеб.

— Я уже выспалась… Мы много проехали?

— Не знаю.

— А ты спроси.

— Никто не знает… Никто не выходит на палубу.

Лена приняла это объяснение и снова умолкла, закрыла глаза.

— Господи, когда же конец? — прошептала она много времени спустя.

Потом еще:

— И зачем это болтают разные глупости про офицерских жен? Они — героини. Как те женщины, что у Некрасова…

13

— Старшие команд — к начальнику эшелона! — прокричал сверху посыльный, и в твиндеке стало тихо. Смолкли жалобы, стоны, разговоры. Женщины и даже дети начали передавать по цепи:

— Старшие команд — к начальнику эшелона!

В этих голосах слышалась скорее надежда, а не тревога. Люди не могли знать, зачем собирают старших, и думали разное: может быть, откроют бочки с огурцами и помидорами и станут законно выдавать соления страдающим от морской болезни, а может, получено какое-нибудь сообщение с материка… Мало ли что! По крайней мере, ничего особенно плохого не ждали. Куда тут хуже-то?.. Может быть, только Тихомолов да еще скрывшийся где-то в дальнем углу его вчерашний знакомый поняли всю серьезность этого вызова. Но и тот и другой молчали.

Завозился на своем привилегированном месте — крайнем у прохода — старший седьмой команды майор Доброхаткин. Но только он поднялся, как его тут же стошнило.

— Капитан Тихомолов! — жалобным, но все же вроде как «командным» голосом позвал он.

— Я вас слушаю! — отозвался Глеб.

— Сходи за меня на совещание.

Глеб боялся уходить далеко от Лены, и ему хотелось как-нибудь отказаться от этого поручения. Но когда почти наверняка знаешь, почему собирают старших команд…

— Ладно, схожу, — отозвался он.

— Осторожней ходи по палубе! — попросила Лена.

На палубе он первым делом глянул на берег и увидел, что он заметно и неоспоримо приблизился. Заборчик из рифленого железа превратился в высунутую из воды челюсть какого-то огромного чудовища. А здесь была неуправляемая, набитая до отказа людьми железная коробка. Правда, с шикарной капитанской каютой, где и проходило совещание.

Начальником эшелона на «Петре Чайковском» был командир полка, Герой Советского Союза. Бывший «западник», успевший повоевать и на Востоке, против японцев. Офицеры из его полка говорили, что он уже мог бы командовать дивизией, но якобы не придает большого значения повышениям по службе и резковат в обращении. Не умеет выслуживаться, не признает никакой лакировки. На войне был смел и расчетлив. Золотую Звезду получил на днепровской переправе, командуя батальоном. Гордится ею.

— Ну вот что, старши́е, — начал полковник. — Положение у нас, по-русски сказать, — хреновое. Серьезная авария. Я долго не хотел собирать вас, да и капитан просил не тревожить народ, но время идет, а положение не улучшается. Может встать вопрос о переходе людей на спасательные средства. Поэтому я и решил созвать вас, чтобы вы были в курсе дела и помогли нам предотвратить панику… Но прежде всего не паникуйте сами! — вдруг прикрикнул начальник эшелона, уставившись на кого-то стоявшего у двери. Остальные завертели головами, желая взглянуть на «паникера». Но полковник уже отвел от него глаза и проговорил:

— Это всех касается!

После начальника эшелона говорил «батя», капитан «Чайковского». Он говорил сидя и, прежде чем начать, несколько времени разглаживал-раздергивал свою бороду на две половинки.

— У нас вышла из строя довольно сложная деталь форсунки, — разъяснил он. — Мы пытаемся выточить ее в нашей корабельной мастерской, но надежд у меня мало, ибо также детали изготовляются только в хорошо оборудованных портовых мастерских. У меня же этим занялись двое мальчишек из мореходки. Поэтому я подал сигнал SOS, учитывая, что снос парохода к берегу при десятибалльном шторме происходит весьма быстро, а уменьшения силы ветра и шторма в ближайшие сутки не предвидится…

Капитан говорил спокойно, пожалуй, даже подчеркнуто спокойно, с некоторым замедлением речи, с попутным разглаживанием-раздергиванием своей великолепной «макаровской» бороды. Глеб Тихомолов, сидевший ближе других, заметил эту подчеркнутость спокойствия, однако не отверг ее, не осудил, скорее — приветствовал. Это не было игрой. В жизни драматические этюды не разыгрываются, если они действительно драматичны. И, кроме того, у капитана были, оказывается, некоторые надежды.

— К нам на помощь, — продолжал он, — уже выслан известный всем ледокол «Ермак», достаточно мощное и надежное судно. Идет в нашу сторону также теплоход «Ленинград» типа «либерти», идет порожняком, с хорошей скоростью. Кто из них придет раньше, сказать трудно. Возможно, придут одновременно и подоспеют чуть раньше, чем нас разобьет о скалы…

Тут капитан улыбнулся, немного бравируя.

— А мы слышали, что «Чайковский» только что вышел из капитального ремонта, — проговорил кто-то из приглашенных на совещание.

Капитан на это никак не отозвался. Видимо, он хотел показать, что не время выяснять такие вопросы. В тяжелых ситуациях подобает действовать, не отвлекаясь на обсуждение причин возникшей ситуации. Но люди все-таки ждали ответа. И тогда опять поднялся начальник эшелона.

— Прошу достать блокноты и карандаши, — сказал он. — Вам нужно записать номера и местонахождение спасательных средств, выделенных для каждой команды. Хочу заверить вас, что для женщин и детей хватит места в больших спасательных шлюпках…

Первый вопрос был сразу забыт, и посыпались совсем другие: кто будет спускать шлюпки на воду, где находится рундук номер такой-то и так далее. Спросили о том, как быть с семьями, в которых есть дети? Им было бы надежнее вместе с главой семьи, в одной шлюпке.

— В большинстве случаев так и будет, я думаю, — сказал полковник. — Но вообще я уверен, я надеюсь на то, что имею дело с настоящими мужчинами. Вы меня понимаете? Никакого самовольства быть не должно. И никакой паники. Паника — коллективная смерть, порядок и твердость — спасение… И последнее, — заканчивал полковник. — Вас будут, конечно, расспрашивать, зачем вызывали. Скажите, что обсуждался вопрос о питании людей во время шторма. Скажите, в частности, что решено выдать соленые помидоры, — и тогда вас меньше будут расспрашивать. Все будут довольны.

Полковник, похоже, улыбнулся, но лицо его оказалось непослушным, не расположенным к улыбке.

— Вы сами понимаете, — сказал он. — В такой обстановке будоражить людей раньше времени просто опасно. Так что если вам придется кому-то объяснять, почему мы стоим на месте, делайте это совершенно спокойно, с полной уверенностью в том, что неисправность будет устранена… Обманывать, конечно, нелегко, и у всех людей есть право на правду, но сейчас я оставляю это право только себе и вам… На этом я отпускаю вас…

14

Сообщение о помидорах и в самом деле произвело отвлекающий эффект. Особенно оживились женщины, затеяв между собой перекличку.

— Слышала новость, соседка?

— Слышала, слышала.

— Наконец-то догадались наши начальнички.

— Так они поняли, что волна все равно смоет бочки в море.

— В общем — не было бы счастья…

— Мужчины, идите же скорее получать!

Вывшие «кашеносы», уже два дня отдыхавшие от своих прямых обязанностей, взяли котелки и, пьяно покачиваясь, придерживаясь за нары, за расшатанные поручни лестницы, полезли наверх. Отправился за солениями для своей команды и Тихомолов, чуть ли не единственный ходячий в ней. Он ушел даже довольный: по крайней мере, не придется отвечать на расспросы… В то же время в мыслях у него нет-нет да и повторялись слова полковника о праве людей на правду и требовали что-то додумать. Однако философствовать на шаткой, уходящей из-под ног палубе все-таки затруднительно. А тут еще пошел дождь. Заметались седые сполохи раздробленной штормовым ветром водяной пыли, все вокруг затянулось непроглядной туманной пеленой. Все вокруг, и камчатский берег — тоже. Опасность стала еще и невидимой.

В очереди за помидорами уже почти в открытую говорили об аварии, поосторожней — о сигнале SOS.

В твиндеке Глеб роздал помидоры, рассказал о том, что услышал на совещании, своему комбату и только хотел лечь, как к нему прибрел, придерживаясь за верхние нары, майор Доброхаткин. Сел рядом. Посмотрел со снисходительной укоризной.

— Мне-то ты мог бы сказать все, — начал он.

— Я не успел, — оправдался Глеб.

— Ну, это ладно, — простил его майор. — Главное — впереди, и нам с тобой надо держаться дружно. Надо обеспечить место в надежной шлюпке — понял? У тебя беременная жена, у меня больная, да и сам я…

— Если дойдет до этого, то женщины и дети будут садиться первыми, — сказал Глеб. — И именно в надежные шлюпки.

— Но руководить-то мы с тобой будем!

— А старшие команд — последними.

Доброхаткин сообразил и отреагировал почти мгновенно:

— Ну какой я теперь старший, сам посуди! Просто больной человек, беспомощный балласт… Если что, нашу команду придется тебе возглавить. Ты оказался крепким мужиком.

— Меня никто не назначал.

— Это мы устроим. Я могу сходить к начальнику эшелона.

— Вы же больной, — напомнил Глеб, уже почти глумясь над этим небритым и неприятным человеком.

— Так если для дела…

Но тут Доброхаткин и сам, видимо, сообразил, что слишком раскрывает себя. Понуро опустил плечи… И вдруг Глебу стало жаль его и вообще как-то неловко за весь этот разговор, в котором он невольно слегка поиздевался над майором и вроде бы поставил себя выше. А перед опасностью, перед стихией, как и перед смертью, — люди равны. Правда, встречают они ее по-разному.

— В общем, номер шлюпки и номер рундука со спасательными поясами у меня записаны, — сказал Глеб деловым примиряющим голосом. — В случае чего — будем действовать вместе… Но я думаю, что все обойдется.

— Веришь? — спросил Доброхаткин.

— Хочу верить.

— Так это и я хочу. А что на самом-то деле будет?

Посидев еще немного, он неторопливо встал, нащупал рукой верхний край нар и, явно преувеличивая свою болезненность, старчески побрел на свое место. А Глеб прополз, продвинулся по нарам к Лене, которая с каким-то бедняцким наслаждением и старанием — чтобы ничего не осталось — высасывала самый крупный из доставшихся ей помидоров. Было похоже, что этот помидор, который она прижимала ко рту обеими руками, целиком поглотил все ее внимание и все чувства. Но, оказывается, она сумела услышать и разговор Глеба с Доброхаткиным.

— Это правда… насчет шлюпок? — спросила она, как только Глеб придвинулся лицом к ее лицу.

Изнуренная качкой, она говорила непривычно тихо и в последнее время — совсем мало. Сейчас не было прежней говоруньи и хохотуньи. «У меня и голос похудел, правда?» — спрашивала она недавно, и он тогда честно отвечал: «Да, немного». Потускнел или стушевался в сумерках твиндека ее всегдашний, в прежние времена даже немного избыточный румянец, потеряли блеск ее волосы, тоскующие по чистой воде. Запечалились ее глаза — и в них стало трудно смотреть. В них теперь не было ни жалоб, ни просьб, но временами открывалось что-то неизъяснимое и глубокое — то ли предельное страдание, то ли недоступная глубинная тайна душевного созревания. Обманывать ее было невозможно, однако и правду сказать… как сказать ее?

— Понимаешь, — начал Глеб немного издали, — на каждой плавающей посудине, оказывается, предусмотрены спасательные средства для каждого пассажира. На «Чайковском» — тоже. Вот нам и рассказали, где наша шлюпка, где лежат спасательные пояса… На всякий случай.

— Ты не обманываешь меня?

— Нет.

— Но если что-то случится… ты спасай себя.

— Вот это разговор! — усмехнулся Глеб.

Лена помолчала, что-то обдумывая. Потом попросила:

— А можно я еще один помидорчик возьму?

— Они все твои.

— Да, но я не знаю, на сколько дней они выданы.

— Добудем еще!..

Глеб прислушался к голосам в твиндеке и к тому надпалубному гулу, который проникал через люк: не изменилось ли, ни меняется ли там что-нибудь?.. Но ничего, кажется, не менялось — ни в твиндеке, ни на палубе. Продолжалась прежняя грозящая неопределенность. Несмотря на грохот и вой шторма, все здесь казалось притихшим или затаившимся — до первого драматического вскрика.

По часам была уже ночь… не сразу и вспомнишь, которая по счету ночь в пути! Люди уже не бродили по палубе, как будто все вымерли. Под сырым железным потолком в нескольких привычных местах горели желтые, сегодня еще более тусклые, чем всегда, лампочки. Поскрипывали плотно загруженные людьми двухъярусные нары… Все было привычно, все стало бытом. Даже затянувшаяся тревога.

Тихомолов то забывался в туманном, не приносящем отдыха полусне, то освобождался от него, не чувствуя облегчения. Даже и в полусне он не мог совсем забыть об опасном камчатском береге, и его не оставляло странное, удивительное, незаметно возникшее «чувство борта», что ли, — как будто он сам стал пароходом, и это его «борту» грозит встреча с зубастым берегом…

Один раз он просто физически ощутил это давно грозившее соприкосновение и услышал словно бы скрежет. Вздрогнув, очнулся и даже немного приподнялся на локтях. И действительно, услышал глухой отдаленный рык, похожий на тот, с которым заводятся танковые моторы. Поначалу он так и решил, что это заводят на палубе для какой-нибудь аварийной надобности, для каких-нибудь спасательных целей самоходную пушку. Однако гул исходил из трюмных глубин парохода, и первые взрывные звуки перешли в равномерную машинную работу.

Состоялось чудо?..

Словно бы отвечая на это, явственно и привычно заработали неподалеку за кормой винты. И даже вырвались в своем сверхрвении из воды, завертелись на холостом ходу с ужасающей скоростью, грозя разорваться на тысячу осколков… Но вот снова врезались в густую, приглушающую звук воду.

Да, пароход ожил! Он теперь способен отойти от берега и продолжить дорогу…

Глеб вздохнул, опустился да нары и через минуту спал настоящим крепким сном. Больше его ничто не тревожило. Как бы ни безумствовал шторм, к утру еще одна сотня миль останется за кормой…

15

Но утром кто-то, вернувшись с палубы, объявил:

— Обратно в Петропавловск идем!

— Вы такими шуточками не бросайтесь! — сразу вскинулся майор Доброхаткин.

— А вы сходите на палубу и посмотрите, — ответили ему. — Вчера берег был с одной стороны, а сегодня с другой.

— Это еще ничего не значит! — не сдавался Доброхаткин.

— Ну, тогда, конечно…

— Старшие — выясняйте! — потребовали из дальнего темного угла.

Глеб начал выбираться из-под шинели, из своего «домашнего» тепла. На этот раз его никто не посылал, но ему и самому уже хотелось быстрей узнать новости, двигаться, хотелось увидеть берег и море.

Берег действительно был справа и далеко. «Чайковский» шел на юг.

На палубе Глебу опять попался человек в свитере.

— Значит, действительно обратно идем? — крикнул Глеб, показывая на берег.

— А ты еще не знал? — быстро ответил человек в свитере. — Чешем в Петропавловск! Капитан решил не рисковать нашими жизнями.

— Сколько миль без пользы!

— Лучше отдать морю эти мили, чем всех нас. Капитану, ты думаешь, легко было решиться на такое? У них же, моряков, закон: вышел из порта — умри, но топай до следующего. Вернуться с дороги — позор для капитана на всю жизнь. «Батя» пошел на это… Тут ваши женщины, бывшие фронтовички, бабий бунт подняли. Собрались гурьбой, числом в пять или шесть юбок, ворвались к капитану и чуть ли не за бороду его: «До каких пор будешь гонять нас по морям, старый черт? За борт надо бросать таких капитанов!» И «батя» раскис. «Мне, говорит, кошку и ту жаль за борт выбросить, а вы капитану грозите». Потом все-таки взял себя в руки. «Если б, говорит, вы не были женщинами, я бы вас арестовал и запер в трюм». — «А мы и так в трюме!» — отвечают ваши солдатки… Ну, побранились немного, и началась беседа. Капитан сказал, что он мог бы гнать «Чайковского» дальше и сохранить свой престиж, но лучше уйти в отставку, никого не погубив, чем оставаться на мостике последним. «Лучше я буду гордиться своим позором, говорит»… Целая философия, брат… Запомни ее, раз ты тоже капитан.

— У меня не такая служба, — сказал Тихомолов.

— Всякая служба — такая…

Они помолчали, любуясь страшными волнами и все время бдительно держась руками за фальшборт.

— Вот у тебя — служба, — продолжал человек в свитере. — А мне, дураку, что тут надо? Что помешало сидеть на теплой земле? Глупость или привычка?.. Хотя скажу тебе совершенно точно: наши дети скажут нам за Чукотку спасибо. Это дорогая земля, буквально золотая… Наверно, потому и вас туда шлют, чтобы не оставлять такую землю без надежных сторожей…

Человек сомневался. Человек бодрился. Человек все еще искал необходимые для затянувшейся дороги, для трудной обстановки объяснительные слова.

— Конечно, я могу сойти в Петропавловске с нашего гиблого «Чайковского» и махнуть обратно на запад, домой, — кричал человек. — А ведь — не сойду. Поеду, раз уж отправился, до конца. Закон дороги… В русском человеке вообще сидят какие-то бациллы непоседливости, — продолжал он, благо его слушали. — Все время нам надо куда-то ехать, кому-то помогать, кого-то выручать, кого-то обучать. Черт знает что! Сами у себя, в коренной России, бедствуем, а окраины все поднимаем, все просвещаем — и по-другому, наверно, не можем. Как ты считаешь? Да еще хорошо, если нам потом спасибо скажут. А то и забудут…

Пока человек в свитере рассуждал о себе и России, а Глеб впервые слушал такие слова, к ним подошел моряк. На груди у него по-прежнему покачивался тяжелый бинокль, хотя в море теперь даже в астрономический телескоп нельзя было увидеть ничего, кроме нескончаемых водяных холмов. Моряк был в пронзительно черном форменном плаще с серебряными погонами («Свой брат инженер», — сказал бы Николай Густов) и выглядел, надо сказать, великолепно, убедительно, почти празднично на фоне всего серого и мутного.

— Радио не работает, — сказал моряк, — так что неплохо бы выпустить в твиндеках боевые листки, посвященные нашим ремонтникам. В этих невероятных условиях они совершили настоящее чудо, которого трудно ждать даже при штилевой погоде. Совсем мальчишки, салажата, второй или третий раз в море, травили над станком — и работали с точностью до микрона. Можете поверить, я кое-что понимаю в этом деле…

— Есть же у нас люди! — не утерпел человек в свитере.

— Есть, и о них пока еще никто ни слова, — продолжал моряк, кажется тоже чуть-чуть воодушевляясь. — Представляете ситуацию? Нам на помощь идут ледокол и транспорт, за ходом дела постоянно следит Москва, а спасают положение двое этих неожиданных салажат!

— А нельзя ли поговорить с ними? — загорелся тут и Тихомолов, дразнимый своим журналистским и просто человеческим любопытством. — Я в газете работал, — добавил он, помня благотворное действие этих слов на людей.

Моряк действительно посмотрел на него несколько по-новому, с некоторым интересом и проговорил:

— Попробую устроить.

Он повел Глеба в сторону капитанского мостика, удивительно сохраняя свое моряцкое достоинство. Он шел ровно и прямо, не позволяя себе сделать и двух шагов в сторону, тем более — сорваться в неудержимое боковое пикирование по раскачавшейся, как огромная люлька, палубе. Не спеша, красиво поднялся он по металлической лесенке, то бишь трапу, наверх, в святая святых, куда пассажирской ноге ступать не позволялось, и вошел к капитану. «А жалкий на вид, наземный капитанишка, остался внизу, так сказать, у крыльца…» — подумал Глеб. Но через несколько минут к нему соскользнул, скатился сверху маленький ловкий колобок — старший механик.

— Пошли вниз! — махнул он рукой.

Глеб едва поспевал за ним.

Чем глубже во чрево, тем маслянистее были трапы и поручни, громче и мощнее становился гул работающих машин. Здесь уже чувствовалась сила работающего, шевелящегося крупного железа.

— Живут! — прокричал стармех, имея в виду свои машины.

И юркнул куда-то в сторону, открыв железную дверцу.

— Сюда!

Хватаясь и придерживаясь за что придется руками, Глеб вошел.

Судовая мастерская выглядела очень скромно: небольшой верстачок со многими вмятинами и заусеницами на дереве, маленький и старенький токарный станок, механическое сверло, тиски. Под потолком — тусклая, как в пассажирских твиндеках, лампочка. Пахло железом, маслом, и никого не было видно. Однако стармех позвал:

— Витек!

В дальнем углу на деревянном ящике кто-то заворочался, из-под жесткого, пропитанного железной пылью ватника высунулась нога в проношенном на пятке нечистом носке, а с другой стороны — маленькая светловолосая голова.

— Есть! — по-морскому отозвался малорослый парнишка, чье детство пришлось на войну.

— Вот тут товарищ журналист хочет с тобой побеседовать.

— А чего? — совсем по-мальчишески спросил Витек.

— Расскажи, как работал в море по ремонту машины.

Витек поочередно всовывал ноги в стоявшие у ящика растоптанные полуботинки.

— Так вы же сами знаете, товарищ стармех.

— Я — одно дело, ты — другое. Ты — герой этого случая.

Витек немного привел себя в порядок.

— Здравствуйте! — вспомнил он.

— Здравствуй.

— Так что ж, я не знаю… Вот товарищ стармех показал нам с Сашкой Удодом деталь, спросил: «Можете такую выточить?» А мы и сами не знаем, можем или нет. Я говорю Сашке: «Давай попробуем!» — «Давай», — говорит. Ну и начали… Нам даже обед сюда приносили, хотя рубать ничего не хотелось.

— Качка мешала? — спросил Глеб.

— Да и качка, — смущенно улыбнулся Витек. — Хотя, когда работаешь, ее не так заметно.

— А какие еще трудности были?

— Так главная трудность — точность. Надо было точь-в-точь сделать… Тут к нам еще капитан второго ранга приходил, советовал кое-что.

— А что именно?

— Ну, как удобнее во время качки у станка стоять. Мы даже пробовали ногу к станку привязать, чтобы вместе с ним качаться.

— Лучше стало?

— Да сперва вроде получше, потом отвязался…

Глеб задал еще несколько традиционных вопросов — кто учил, да кто помогал, да кто дома есть, — но ничего необычного не услышал. Все было обыденно, даже как-то скучновато. Ярко запомнились одни только руки, когда Витек подошел к токарному станку, зажег над ним более сильную, чем под потолком, лампочку и стал поглаживать суппорт. Они были темные, в ссадинах и царапинах, тонкие в запястье и широкие в ладонях, с какими-то расплющенными на концах пальцами. Небольшие, мальчишеские, но уже умелые руки — и старенький, как сам «Чайковский», скорее всего не современный, станок. Вот и все, что было и теперь, и тогда, когда пароход безмолвно ждал той небольшой детальки, придвигаясь помаленьку к гибели…

Глеб так и не придумал, о чем бы спросить этого паренька, — отвык от журналистики! Он только смотрел на слабые руки подростка, пытался как-то сопоставить их с размерами всей ожившей железной громадины, и мысли уносились неведомо куда! Чуть ли не к самым истокам человеческого бытия и деяния. Ему вдруг подумалось, что само понятие  Ч е л о в е к  возникло, может быть, одновременно с понятием — р а б о ч и е  р у к и.

Человек остался бы не очень красивым зверем, если бы не они.

Жизнь на Земле протекала бы совсем по-иному, если бы не они.

И если когда-то сама Земля окажется в смертельной опасности, спасут ее люди со здоровой, хорошо работающей головой и умными рабочими руками.

Но как все это связать с худеньким смущенным парнишкой, пожалуй еще и недовольным, оттого что его разбудили, не дали как следует отоспаться?

16

24 октября

С н о в а  П е т р о п а в л о в с к - н а - К а м ч а т к е

Нас поставили к причалу судоверфи, где «Чайковскому» предстоит ремонт. У причала медленно, муторно покачивает. Прибыл главный инженер судоверфи, осмотрел машину и весь пароход, поставил диагноз:

— Хорошо, если дойдет до Чукотки. Обратно его гнать не стоит.

А пока суд да дело, ко всему привычные «чайковцы» двинулись на городской базар, потащили туда свой заветный владивостокский лук, припасенный против чукотской цинги. Оказывается, здесь растут и созревают почти все овощи, но лук почему-то не растет и потому пользуется большим спросом. Местные жители быстро освободили нас от лука, а мы закупали на вырученные деньги картошку, балык, молоко для детей. Пытались продавать кое-что из одежды, но такой товар здесь не в почете. Местные не хотят «обарахляться» и подкапливают деньги к возвращению на Большую землю. А для здешней жизни — что есть, то и ладно. Не для гулянок сюда приехали…

Когда мы сошли с парохода на причал, Лена вдруг пошатнулась и схватилась за мою руку.

— И тут качает! — с ужасом сообщила она.

Мне тоже земля показалась недостаточно прочной. Пошутил:

— Узенькийполуостров — вот океан и раскачал его.

— Я тебе правду говорю! — обиделась Лена.

И всю дорогу жаловалась, что земля «плавает под ногами».

Потом у нас был царский обед — балык с горячей картошкой. Поуспокоилась качка. Лена повеселела и сразу как-то посвежела — у нее это делалось одновременно и быстро.

— Может, я и доеду? — вдруг спросила она, глядя на меня чистыми глазами, которые снова вдруг стали их сиятельствами. — Может, мне и не надо здесь оставаться? Как ты считаешь?

Это она продолжала разговор, начатый в море, в последнюю ночь перед Петропавловском. Ей тогда совсем стало плохо. «Если я дотяну до Петропавловска, ты меня оставь в нем, — просила она. — Больше я не смогу… Доживу до весны, до следующей навигации, а там приеду к тебе… Или ты за мной приедешь… Я еще прошлый раз слышала, что за четыреста рублей в Петропавловске можно снять маленькую комнатку… Ты же сможешь присылать мне сколько-нибудь денег?..» В общем, она думала обо всем этом всерьез, практично, и я не мог отговаривать ее. Я уже и сам боялся за ее здоровье, даже за жизнь. Тут еще прошел слух, что одна женщина родила на «Чайковском» мертвого ребенка. Потом добавили, что умерла и женщина-роженица… «Да, — согласился я тогда. — Если можно будет остаться тебе в Петропавловске и как-то дотянуть до получения денег, оставайся».

А теперь она уже боится и сомневается: хорошо ли не доехать до места? Как-то еще раньше она говорила, что эта дорога для нас самая важная. Как мы пройдем ее, так и вся наша дальнейшая жизнь пойдет…

25 октября

С утра по всему твиндеку разносится стук и звон всевозможной посуды, выкрики: «Пятая команда — за завтраком!», «Третья команда — за чаем!». Дежурные «кашеносы» быстро отправляются за супом. Потом возвращаются.

— Давайте посуду под суп!

— Чай получай!

На трепе, выходящем на палубу, нередко возникают пробки: сверху несут суп и чай, наверх — горшки, тазики.

После завтрака женщины начинают промышлять насчет стирки. Более совестливые выходят на палубу или на берег, другие устраиваются прямо в твиндеке. Много пеленок.

Вечером на середине твиндека за столом заседают преферансисты, вокруг них — болельщики. В разных концах разгораются самые неожиданные споры — например, о том, положен ли ординарец начальнику связи полка, или сколько тестомесов надо иметь в пекарне, выпекающей 10000 кг хлеба, или почему на море бывает качка, когда почти не видно волны, и т. д. и т. п. Некоторые читают. Другие занимаются с детьми. Молодые — целуются в темных уголках. А женщины, как и в любом другом месте, судят потихоньку других, бранят капитана, пароход, своих мужей и бедного Петра Ильича Чайковского, чье имя неразумно было присвоено пароходу-неудачнику. Невольно подумаешь, всегда ли хорошо быть пароходом-человеком.

Так живем.

Во Владивостоке сел на пароход маленький щенок. Теперь он уже вырос и просится сам «на двор».

Сегодня объявили, что на корабле новорожденный.

Лена простудилась и лежит. Трудно ей! И без того тяжко, бездомно и неприютно, а тут еще холода, морозы — и полное отсутствие теплых вещей. Ей хочется то одного, то другого, а у нас ничего такого нет. И мне очень тяжело слышать:

— Глебушка, я хочу редьки… С каким удовольствием я съела бы огурчик!

Сегодня собрали у всех аттестаты и поехали получать продукты на 19 суток.

11 часов вечера

На палубе страшно воет и метет. Мокрый мелкий снег. Ветер гоняет его целыми косяками и гудит, гудит.

Вечер сегодня прошел быстро и даже интересно. После обеда — собственного борща! — читали тихонько вслух Миклухо-Маклая, одну из наших книжек, которые везем с собой. Борщ, правда, обошелся нам дорого: он стоил крышки от кастрюли, которую унесло ветром в море. Лену это сильно опечалило — посуды здесь никакой нет, а уж на Чукотке тем более.

Впрочем, о горестях и печалях записано уже много. Теперь — о наших радостях.

В багаже, который пришлось вынуть из трюма, была баночка плохих соевых конфет. Купил я их в дороге, ели мы их неохотно, растерлись эти конфеты в пыль. И вот попробовали их здесь. До чего вкусно!

Там же, в багаже, обнаружился мой крымский портсигар с папиросами всеми нелюбимой феодосийской фабрики. Какими же они показались душистыми!

Сегодня сварили на берегу картошку. Картошка так себе, приготовление примитивное, но лучшей и более желанной пищи у нас не было очень давно. Радовались как дети.

Разговаривали с Густовым о том, что неплохо бы посылать в такие путешествия людей, не дорожащих тем, что они имеют. Вот когда поймешь цену самого малого удобства и сладость самой малой ягоды…

31 октября

Б е р и н г о в о  м о р е

26 и 28 числа были выданы деньги за октябрь, и все население «Чайковского» бросилось на берег — в магазины и на оба здешних базара — городской и поселка судоверфи (Индустриального). Нарасхват шли картофель, балык, шпиг, даже редька, репа, капуста. Цены на картофель, например, моментально выросли в 2—3 раза. Весть о том, что на «Чайковском» получили деньги, быстро сделала свое дело.

Были и забавные случаи. Один офицер купил для жены лыжный костюм. По-разному относились женщины к такому виду одежды. Наша соседка Фрося Буряк плевалась и говорила, что никогда не носила и в жизни не наденет штанов. И все-таки многих соблазнила практичность такой одежды в дороге: чем носить мужние кальсоны или галифе под юбкой, как некоторые, так лучше уж лыжный костюм. И вот был брошен клич:

— Покупайте лыжные костюмы!

Не устояла и Фрося Буряк.

Все годами лежавшие на полках магазинов неуклюжие лыжные костюмы были перенесены на «Чайковского». Продавцы ликовали. Но после этого начали женщины мерить принесенные мужьями покупки, и тут оказалось, что только одной из десятка костюм более или менее подходит, на остальных же они сидят уродливо. А кому хочется выглядеть уродливой? Начались перепродажи, обмены. Но с «Чайковского» эти костюмы никуда не ушли, и теперь наши женщины производят впечатление большой лыжной команды, направляющейся на какие-то крупные, может быть, даже международные состязания на Крайний Север.

После того как вся картошка была перенесена на «Чайковского» (так же как и лыжные костюмы), нам объявили, что будем пересаживаться на теплоход «Ленинград», тот самый, который шел нас спасать в океане.

И утром 28-го он действительно подошел к нам — легкий, незагруженный, просторный, с музыкой. «Все! Я решила — еду!» — сказала Лена. Он стал поблизости на якорь, потом пришвартовался к нашему борту.

Итак, мы пересели, на теплоход «Ленинград», типа «либерти», построенный в апреле 1943 года в Портленде (США). У него больше, чем у «Чайковского», скорость (13 узлов), просторнее помещения. Уже замечено, что он меньше дымит, а мужчины хвалят уборную, в которой есть даже свет. Очень всем понравилось и то, как вчера, в 12 часов дня, по радио объявили: судовые часы переведены на час вперед, по 12-му поясу; за сутки пройдено 293 мили; скорость хода — 12,5 узла. Ветер норд-ост силою 6 баллов, а лучшая скорость была достигнута во время вахты машиниста такого-то…

Прошлой ночью в четвертом часу утра я выходил на палубу. Увидел удивительную луну — никогда в жизни такой не видал. Узкая, как совершенно изношенный серп, она стояла так низко над морем, что касалась одним рогом волн. Вообще все было очень красиво. Поставленный на рукоять ковш Большой Медведицы, какая-то очень яркая звезда над горизонтом и рядом с нею эта луна — не то серп, не то позолоченное крыло чайки, не то далекий вечерний парус, освещенный давно закатившимся, загоризонтным солнцем… А то вдруг померещится крымская степь, которой не успел как следует полюбоваться и уже оставил.

Лена и та похвалила вчера снежные сопки, подрумяненные уходящим солнцем. А до этого она все, что не крымское, просто не хотела признавать красивым.

Стоя на корме, можно видеть, как неглубоко сидящий, ввиду недогрузки, винт чертит в воде быструю и светлую, молниеобразную спираль.

В твиндеке с железного нашего потолка беспрерывно каплет. Ночью проснешься, прислушаешься, и кажется, будто это редкий тихий дождь шуршит по невидимой листве в далеком детстве.

1 ноября

Дует отчаянный норд. Потолок замерз узорами, и с него больше не каплет. Сильный холод. Вчера миновали какой-то мыс — весь из белых конусов и сахарных голов. Белая земля. Страна зимы.

Рядом с каким-то мысом, отдельно от него, стояла в море белая стройная скала, похожая на женщину в накидке. Снежная невеста.

За вторые сутки пройдено 260 миль — уже меньше, чем за первые. Сильный встречный ветер!

В носовой части замерзла вода в трубах кипятильника. Остался один бак на корме, и к нему стоит огромная, дышащая паром очередь.

Килевая качка окончательно выматывает силы из моей Лены. Любой организм имеет предел выносливости, и мне временами бывает страшно… Если мы доедем до места, я никогда не должен забыть, сколько она приняла мук. Она может называться святой за это, а я — в вечном долгу перед ней.

После 12-ти часов

Пройдена еще 261 миля. Раздают индивидуальные спасательные средства — ожидается усиление шторма. А вокруг холодное-холодное море. Вряд ли в нем проживешь больше часа.

Говорят, что похолодание вызвано наплывом полярных льдов. Вот где еще трудности самые трудные — льды и холода. Навигация в этих водах по срокам уже закончена.

Пароход идет вздрагивая. Когда винт выскакивает из воды, весь корпус корабля трясется. Потом нос поднимается, корма уходит в воду вместе с винтом, и опять продолжается равномерное биение сердца машины, которое хорошо слышно, когда находишься в утробе.

«И все-таки, все-таки впереди… огоньки!»

2 ноября

Здоровенный ветер и полное небо звезд. На палубе много мокрого снега. Открыть дверцу в трюм — уже не легкое дело. Крякают бедные утки, которых везет кто-то с собой в клетке-ящике. Особенно достается им в такую вот погоду и еще тогда, когда моряки моют палубу, поливая ее сильными струями воды. А между тем если они выживут, то, может быть, станут первыми домашними утками на Чукотке.

Шторм и пурга. Пароход в инее. Ветер страшный. Трясет (из-за винта) отчаянно. Порою удары волн бывают настолько сильными, что кажется, они способны переломить пароход. В такие минуты он весь ходит ходуном и долго не может успокоиться.

Поговаривают, что эти теплоходы «либерти» американцы строили с большой поспешностью, подгоняемые совершенно неслыханными прибылями, и поэтому сразу же начались аварии. Еще во время войны специальная комиссия будто бы установила. Что каждый пятый из построенных теплоходов нельзя было выпускать в море…

А что, если наш «Ленинград» тоже пятый?^[1]

3 ноября

Качает и качает, трясет и трясет пятые сутки подряд. Вчера началась бортовая качка. Поползли, посыпались чемоданы, рядом с которыми мы соседствуем на нарах. Никакие перестановки и ухищрения не помогли. Пришлось упереться ногой в стойку и спиной держать чемоданы. И так всю ночь. Во всем теле такая усталость, что кажется, оно может разъединиться в суставах. Невольно думается, что нечто похожее может произойти и с нашим кораблем: усталость конструкций — и конец.

Утро

Говорят, крутимся где-то возле порта и не можем подойти. Пурга. Пароход гудит через каждые 3—5 минут. Вдруг наступает просвет, но ненадолго, все снова тонет в белесом мраке.

Временами сквозь ветер слышится с палубы шум человеческих голосов, а то вдруг почудится, что кричит над морским свирепым простором брошенный ребенок…

Вечер

Вошли в сплошные льды. Холод. 12 баллов. А Лена, поев картошки, которую я сварил на корабельном камбузе, и попив чаю, в очереди за которым я приморозил пальцы, вспоминает Крым с его бархатным морским ветром.

Сосед Гриша Сырелевич залез с головой под одеяло и требует, чтобы я продолжал читать дневники Миклухо-Маклая. Мерзнет он отчаянно, а в корзине везет перину — подарок тещи. Когда его спросили, почему он не достает перину, он ответил:

— Ну да, пачкать еще!

Кто-то пошутил:

— Она же ему вместо жены дадена.

4 ноября

Проснулся, как во все эти дни, рано и поздравил Лену с днем рождения. Объявил ей, не вылезая из-под одеяла, что дарю ей носки, кальсоны, свитер, валенки и купленный в Петропавловске платок. Почти все из подаренного — уже на ней. Поцеловались, улыбнулись друг другу и снова уснули, взявшись за руки.

Теперь она просит, по праву именинницы, картошки в мундире. Надо идти на палубу, разводить костерок и варить.

Простояв ночь, идем к месту высадки наших пассажиров. Сильно грохочет за бортом лед. Часто пароход вынужден отходить назад, чтобы, разогнавшись, пробить себе еще немного дороги во льду.

Всю ночь на носу работал какой-то механизм, производящий такой же шум, как домашние жернова. Хорошо под этот шумок спалось. Оказывается, это работали лебедки, чтобы не замерзли.

Жизнь на корабле в эти два дня почти парализовалась. Даже чаю сегодня не было — мороз, пурга, все кипятильники вышли из строя. Люди старались не вылезать из-под одеял, шинелей и другой одежды, наваленной на себя. Быть на палубе даже пять минут опасно — можно закоченеть. А вечером начали выгружать часть наших пассажиров. Делалось это так. На палубу спускали грузовую сетку, расстилали ее, грузили багаж очередной группы пассажиров, потом туда же становились и садились люди, сетку поднимали в воздух и спускали за борт в подошедшие к нему самоходные баржи. «Майна… Вира… Вира помалу…» Самое трудное — поймать момент, чтобы опустить сетку в баржу, которую шторм бросает вверх и вниз, мотает из стороны в сторону.

Весь лед вокруг дымится, ветер безумствует.

Второй раз баржи уже не смогли подойти из-за высокой волны.

Мы улеглись в перчатках, но Миклухо-Маклая продолжали читать.

5 ноября

Совсем трудно стало что-нибудь записывать. Мерзнут руки.

Сегодня закончили здесь высадку и выгрузку, и мы снялись с якоря. Только отошли от порта, стих ветер, появилось солнце. Люди ожили. Появился кипяток. Заиграла на корме музыка. Пароход отличным ходом, разрезая и раздвигая льдины, выскочил из замерзшего залива.

Вышли на палубу дети. Заглянули в столовку команды.

— Мамочка, они лапшичку едят, картошечку и борщ красненький!

Смелее стали появляться на палубе женщины. Тихо. Зорька заката. Говорят, что если такие дни будут, то жить можно.

Мы перебрались в более теплый (под каютами команды) трюм. И то, что можно сидеть без перчаток и без шапки, можно выйти на палубу и принести чаю, — все это доставляет настоящее, неописуемое наслаждение.

6 ноября

Полным ходом идем по сплошному льду. Моряки тоже спешат, боясь остаться тут на зиму, во льдах. Видели вблизи парохода трех белых медведей — самка с детенышами. Они очень спокойно шагали по льду, изредка оглядываясь на обмерзшее белое наше чудовище. Ни беспокойства, ни страха. Странно, однако, что в таком безжизненном ледяном пространстве может быть чье-то место обитания…

Говорят, до нашей бухты — 60 км. Настроение у всех приподнятое, и на палубе солнце. Пароход идет быстро, солидно, уверенно. Изредка его ощутимо толкают в бок крупные льдины.

Наконец пришли!

На катере, подошедшем к пароходу, был офицер, но по трапу подняться так и не смог — сильная волна. Катер отошел.

Бухта окружена голыми морщинистыми сопками, а сопки присыпаны серым снегом. Чернеют ряды домиков.

Я обратился к встречавшему нас офицеру, как быть дальше. Он ответил:

— Ночуйте здесь.

Ночуем и встречаем праздник, то есть просто не встречаем его, на пароходе.

Лена вышла на холодную, в инее, палубу только утром следующего дня. Кажется, ее совсем не интересовала здешняя земля. Но когда она осмотрелась, в глазах ее возник не то ужас, не то восторг.

— Это же луна!.. Ты никогда не смотрел на луну в телескоп?

Я покачал головой.

Смотреть в телескоп на луну мне еще не приходилось, однако и землю такую я видел впервые. Надо было еще приглядеться к ней, прежде чем что-то сказать.

17

…И была еще дорога по суше — к военному городку, возникшему среди белых сопок. Майор Доброхаткин, отдохнувший от качки, побрившийся и снова руководящий, раздобыл «студебеккер», Густов и Тихомолов помогли ему снять с парохода и погрузить в кузов машины весь его многоместный багаж.

— Теперь только бы привязать наши шмутки, — беспокоился хозяйственный майор.

Но начиналась пурга, и шофер нервничал.

— Сами сверху придавите, — распорядился он. — Залезайте, и поехали!

Мужчины начали подсаживать своих неуклюже толстых дам, надевших на себя все, что было с собой. У жены Доброхаткина оказался добротный армейский полушубок, и она, угнездившись в кузове у кабины, сразу затерялась среди других тюков, столь же округлых. Лену Тихомолову пожалел шофер:

— Возьмите мой полушубок, а то я вас не довезу. Замерзнете.

— А как же вы сами?

— Мне там жарко будет.

Доброхаткин, по праву старшего, сел рядом с водителем в кабину. Густов и Тихомолов садились последними, и им досталось небольшое узенькое пространство у заднего борта. Как в траншейке.

Сразу за портовым поселком на них накинулся сильный боковой ветер из междугорья, которое называлось Гнилым углом. Здесь гуляла уже настоящая пурга. Дорогу пересекали небольшие сугробы с острыми спинками. В одном месте на таком заносе буксовала машина, но шофер «студебеккера» не стал останавливаться, а свернул на целину, где виднелись густо посеянные камни, и погнал себе дальше, не сбавляя скорости, в каком-то сосредоточенном заведенном порыве, главная мысль которого: только бы не остановиться!.. В кузове так трясло, что, казалось, кого-нибудь или что-нибудь обязательно выбросит на дорогу, а шофер и тогда не остановится, потому что он так заведен — не останавливаться! — и так будет действовать, что бы там ни случилось. И может, в этом было единственное спасение. Дорогу буквально на глазах затягивало все более резкими складками, по ней еще можно было проскочить только на таком бесшабашном рывке. Другие водители тоже спешили, каждый в своей манере, потому что им было приказано, да и сами они прекрасно понимали: людей с «Чайковского» надо как можно скорее привезти в тепло, накормить горячей пищей. Об этом драматическом рейсе все были здесь наслышаны и встречали натерпевшихся горя поздних пассажиров с искренним сочувствием, с готовностью всем помочь, всем поделиться. Как когда-то челюскинцев.

Особенно сложным и опасным оказался небольшой участок дороги, вырубленный в прибрежной скале, уже далеко от порта. Здесь шофер только чутьем угадывал, где кончается занесенное полотно дороги и где таится под снегом опасный обрыв к морю. Был момент, когда шофер приоткрыл свою дверцу и выставил ногу в сером валенке на подножку. Уж не для того ли, чтобы попроворнее выскочить, если машину вдруг потянет под откос?.. Увидев это, Глеб надолго, как под водой, затаил дыхание и крепко обхватил рукой Лену.

Лена посмотрела на него с благодарностью, хотя и не знала истинной причины этого движения…

Как въехали в поселок, никто не заметил — пурга стала уже плотной и густо затушевала окраинные домишки и утепленные палатки, похожие на зимние фронтовые блиндажи. Но зато уж когда Тихомоловы оказались в своей маленькой комнатке со стенами и потолком, с твердым, устойчивым полом под ногами, с натопленной печкой, перед которой лежали еще и запасные дрова, вернее сказать, строительные остатки, — когда они все это увидели и осознали, их охватила долгожданная, выстраданная и оттого не слишком бурная радость.

— Неужели приехали? — пожалуй, еще не вполне веря этому, спросила Лена и опустилась на постельный тюк.

В комнате дежурил присланный заботливым начальством солдат-сапер, и он сразу же отправился, попросив разрешения, за обедом. Глеб тем временем соорудил из трех чемоданов стол — два поставил на попа, третий, плоский, положил сверху вместо столовой доски.

— Подожди, я скатерку постелю! — вскочила, захлопотала тут и Лена.

И боже ты мой, какой это был обед! Неторопливый, по-полярному, даже по-дикарски обильный, на чистой скатерти и с удивительно интересным собеседником солдатом, который сообщал то неожиданное, то обыденное, но весь смысл речей сводил к той простейшей успокоительной истине, что «жить можно и тут».

Лене очень понравился разговор солдата и сам солдат, а тот вдруг расщедрился и притащил откуда-то самодельное, из оцинкованного железа корыто, скорее даже — ванночку, с высокой спинкой. Оказывается, саперам пришлось осваивать здесь и такое производство, потому что не каждая офицерская семья догадалась прихватить с собой стиральное корыто или детскую ванночку.

Лена чуть не расплакалась от благодарности.

— У нас теперь есть в чем купать нашу Наташку! — сказала она Глебу, когда солдат ушел.

— Может, начнем это дело с мамы? — предложил тогда Глеб.

— Ты думаешь — можно?..

Вместе они натаскали свежего, наметенного прямо к дверям снега, натопили комнату и одновременно натопили из снега воды. Уже поздней ночью, немного стесняясь и тайно любуясь друг другом, помогая друг другу, они вымылись. Оделись в чистое, в Крыму стиранное, белье и легли в такие же, с остатками сухого крымского тепла, простыни. Впервые за три месяца остались одни в четырех стенах. Без соседей по вагону. Без соседей по широким трюмным нарам. Без второго этажа нар над собой.

Гудел, бормотал огонь в загруженной углем плите. Сипела и выла с какой-то злобной угрозой пурга за тонкими, каркасно-продувными стенками не для Чукотки придуманного игрушечно-маленького домика. Было еще беспокойно, тревожно. В душе еще оставалось что-то от дороги, от океана, от многонедельной неустойчивости бытия. Но уже постепенно, помаленьку наступала, утверждалась и та добрая успокоенность, которая полагается человеку в конце трудной долгой дороги. Измученное тело радовалось наступившему покою и чистоте. И душе и телу приятна была земная неколебимая твердь. Конечно, было еще немало неясного и, может быть, неустойчивого впереди, в новой жизни на этой необжитой пуржистой земле, но это уже не дорога, не океан, а жилище, пристанище, кров. Хотя бы и временный, но уже свой дом… Считается, что с милым и в шалаше рай, но шалаш-то все-таки нужен…

— Господи, как же мы ничего этого не понимаем и не ценим, пока живем на одном месте! — проговорила Лена, поудобней устраиваясь на койке.

— Тебе хорошо сейчас? — спросил Глеб.

— Даже не верится… А тебе?

— Тоже.

— Он еще не свой, но уже теплый.

— Кто?

— Домик.

— Наш?

— Да…

На каком-то недосказанном слове они уснули крепко и счастливо. И беспробудно спали до тех пор, пока из-под шинельного отреза, которым было завешено окно, не стал пробиваться тусклый, но явно дневной свет. За окном по-прежнему сипела и выла неиссякаемая злоба пурги. В комнате стоял настоящий мороз.

Лена, как только проснулась, испуганно спросила:

— Опять шторм?

— Это называется пурга, — отвечал Глеб, нехотя вылезая из-под одеяла.

— Она не лучше его.

— Они, наверно, родственники.

Быстро, как по тревоге, одевшись, Глеб начал растапливать печку. Надо было снова идти за снегом для чая, надо было узнавать, где взять уголь и растопку, надо было думать об утеплении комнаты… Начинался нелегкий и довольно-таки унылый северный быт…

— Нас несет куда-то вместе с этим домиком! — вдруг сообщила Лена, заглянув за шинельный отрез, в окно.

— Н-не унесет, — все еще дрожа от холода, отвечал Глеб.

— Ой, какие страшные! — продолжала Лена свои наблюдения.

— Кто?

— Я не знаю. Их тысячи тысяч…

Глеб тоже подошел к окну и действительно увидел там, за двойными стеклами, в тусклом гудящем мире, нескончаемую череду каких-то быстрых, согбенных теней, полыхающих, как огонь на буйном ветру, несущихся в одном направлении, с одной и той же скоростью, в одном и том же заданном ритме, без ускорений и замедлений, — все неуловимо одинаковые, похожие на каких-то древних завоевателей в башлыках и накидках. Бесплотные, состоящие лишь из косяков мелкого, гонимого ураганом снега, они в то же время обладали какой-то странной телесностью, и, когда хлестали своими жесткими плащами по стеклам, невольно хотелось отпрянуть от окна. Но и хотелось почему-то смотреть и смотреть на эти полчища, которым не было ни конца, ни счета. Их нескончаемый бег завораживал. И вот уже в самом деле возникало ощущение, что это ты сам неостановимо несешься куда-то вместе со своим домом, и не дай боже налететь на какую-нибудь сопку, которыми заставлен тут весь горизонт.

— Видишь теперь? — спросила Лена почему-то шепотом.

— Вижу, — сказал Глеб. — Какая-то мощная мистика… Но тебе уже достаточно. Ныряй под одеяло, а то закоченеешь.

Он опрокинул ее на подушки, закутал в одеяло, — дескать, лежи пока! А сам начал снимать с окна шинельный отрез и обнаружил на подоконнике небольшие аккуратные сугробики из тончайшей снежной муки. Задумался. И вдруг услышал, как Лена неудержимо хохочет за его спиной.

— Ты что это? — спросил он, не оборачиваясь.

— А чего ты такой смешной?

Он повернулся. Вспомнил этот подзабытый, давно не повторявшийся вопросик. Вспомнил свою веселую загорелую крымскую девушку, ее самозарождающуюся улыбку издали, улыбку навстречу ему, — вспомнил и тоже начал степенно, негромко подхохатывать. И было такое мгновение, когда в холодной, насквозь продутой пургою комнатке повеяло чем-то воистину южным и сине-голубым. Может быть, все это возникло и отразилось в отдохнувших, развеселившихся глазах Лены, может, набежало вместе с первой волной тепла от быстро нагревающейся печки, а может, просто отозвалось в сердце как прощальный отзвук недавней доброй поры, но было такое мгновение, такое солнечное дуновение, — и прекрасным было оно!

— Ну что ж, будем жить дальше…

18

З а к о н  д о р о г и

Из записной книжки Глеба Тихомолова за 1973 год

А я все вспоминаю дороги своей молодости.

Многое изменилось с той поры и во всем мире, и во мне самом, другие наступили времена, с несколько иными понятиями (человечество повзрослело!), с иными скоростями, измерениями. Тот путь, который мы так трудно одолевали несколько недель, теперь можно пролететь меньше чем за сутки. И я летал уже, и смотрел новую Чукотку, совсем не похожую по жизни своей на тогдашнюю.

Столько лет, столько перемен.

Столько всего прошло-пролетело.

Но я еще и сегодня, бывает, слышу, как тараторят под моей теперешней, почти что оседлой жизнью давние те колеса. И вновь проплывают перед глазами, небыстро сменяя друг друга, тихое приволье российских полей, приветливая дикость Урала, нескончаемое зеленое царство тайги, чистейшее в мире море-озеро по имени Байкал… Потом на смену колесам приходят гребные винты, под ногами дрожит напряженная железная палуба, а вокруг, куда ни глянешь, — колышется, беспокоится бесконечная вода. Из нее вдруг высовывается каменная кочка, вырастает в дикий каменный остров, обмотанный белым шарфом тумана… медленно поворачивается, показывая темно-каменную угрюмость другой своей стороны… остается позади… И опять ничего, кроме моря, кроме ночи, кроме шторма, от которого океан превращается в подвижные водяные хребты и несется, несется невесть куда… Я и сегодня отчетливо слышу нескончаемую свирепую симфонию окаянного океанского шторма, ощущаю задиристый захлест волны, обвалившейся на палубу и на меня, — и снова чувствую себя молодым. Она словно бы воскресает от всего этого — моя прошедшая в дорогах молодость. Она светло улыбается мне издали, подобно обознавшейся юной женщине, принявшей меня за другого.

Пусть она обозналась.

Пусть она поймет это уже через минуту.

Но от одного ее взгляда, от одной ее улыбки ко мне многое возвращается. И гордость за прожитое, и многие тогдашние радости. Соль на губах. Счастье в груди.

Временами я безмолвно молю судьбу: дай мне снова вдохнуть того ветра, дай причаститься той святости и той океанической мощи, которая вздымала нас тогда на свои восторгом пахнущие вершины! Может, они были и вершинами духа?..

Дороги нашего поколения, начиная с самой главной, по имени Война, не баловали нас легкостью продвижения. Случались остановки, заминки, временные отступления. В самые опасные минуты появлялись визгливые паникеры; у них у всех один и тот же голос, хотя в разное время они кричат разные слова… В какие-то сумрачные минуты нас самих одолевали сомнения и соблазны: не лучше ли вернуться назад? Не пора ли сделать остановку? Не стоит ли переждать шторм?

Но всякая начатая дорога имеет свою несдержимую инерцию, свои законы. Едва успев отъехать от дома, еще оглядываясь назад и вроде бы сожалея об оставленном, ты уже чувствуешь на себе воздействие иных притяжений, ускорительно влекущих тебя вперед. Мы шли, а дороги, вместе со всеми ухабами и рытвинами, оставались позади, и впереди открывалось новое и новое.

Каждая дорога уводит нас от прошлого к будущему.

В направленном, осмысленном движении формируемся, утверждаемся и мы сами.

Только в движении и в деяниях рождается личность.

Уклонись мы в свое время от наших смертельно опасных маршрутов — и еще неизвестно, что получилось бы из нас в итоге. Мы, конечно, страдали, мучились, голодали. Но я не помню, чтобы мы были жалкими — даже в сорок первом году. Жалок тот, кто в тяжелый смертный час сворачивал на благоустроенную обочинку, пережидал всеобщую беду в личном благополучии, а сегодня пытается достойно улыбаться на наших Праздниках Победы. Как ему, бедняге, приходится ерзать внутри своей хорошо сохранившейся шкуры, чтобы все-таки выглядеть причастным к другими добытой славе!

Впрочем, не о нем речь. А ну его…

Речь — о тех, что прошли свой положенный путь не уклоняясь, не хитря и оставили после себя победы, дороги, морские порты, аэродромы. Еще они оставили пример неуступчивого движения, и по их законам сегодня так же идут, только быстрее и успешнее, их сыновья. Те, что ездили вместе с отцами по делам эпохи в самые отдаленные края, рождались в дорогах и, даже еще не родившись, были уже в пути.

Дороги пройдены — дороги продолжаются.

Вперед, в путь, душа!

Повесть третья БЕЛАЯ ВЕСНА

1

Ранней чукотской весной здесь происходили с некоторыми новичками странные вещи. Идет, идет человек по звонкому белому насту, любуется раздольем снегов, радуется этой яркой весне света, потом вдруг приостанавливается и трясет головой. На снегу под ногами и далеко впереди, вплоть до самого горизонта, ему мерещатся несметные полчища крупных муравьев. Они бегают даже по чистому светло-голубому, какое бывает только в апреле, небу. Человек закрывает глаза руками, трет их, почти реально ощущая под веками сухой острый песок, затем осторожно пробует снова взглянуть на мир.

Мир чист и светел.

Немного постояв и подивившись, человек идет дальше.

Но лучше бы он поспешил вернуться домой! Потому что и эти бестелесные муравьи, и этот песок в глазах — первое серьезное предупреждение, сигнал подступающей опасности…

Как-то в апреле вернулся с задания ослепшим командир инженерно-саперного батальона майор Густов. Хотя он уже слыхал, что снежная слепота через несколько дней проходит бесследно, все-таки всерьез испугался. Да и кто бы тут не испугался, оказавшись среди бела дня в непроницаемо густой темноте? Это была не привычная темнота ночи, когда человек хоть что-нибудь да видит и, во всяком случае, не перестает оставаться зрячим. Нет, эта темнота была совсем другой, совершенно одинаковой и в дневное, и в ночное время, и на улице, и в помещении. Она словно бы обжимала тебя со всех сторон, вязала по рукам и ногам. Тебе и шагнуть боязно, и стоять страшно. Ты испуганно останавливаешься, на что-то наткнувшись, и не можешь идти дальше, если ничего не нащупываешь перед собой. Тебе мерещатся какие-то провалы и пропасти под ногами, и растет-разрастается главный, однажды возникший страх: а вдруг все это так и останется? Тысячу раз у тысячи людей зрение в таких ситуациях благополучно возвращалось, а тут возьмет и не вернется. Одинаковой болезнью все люди болеют по-разному. Особенно люди, которые чаще других подвергаются жизненным невзгодам…

В санчасти Густову сделали плотную повязку на глаза и велели не снимать ее три дня. Оставляли полежать в своем небольшом стационаре, но Густов попросился домой, где было все-таки поуютней. Он жил в небольшой холостяцкой квартире вместе с хозяйственным начальником клуба Чернявским, у них там был довольно налаженный быт, а главное — все свое, все привычное. Оба майоры, оба Николаи, оба бессемейные, они неплохо обвыклись друг с другом и уже называли свое жилище домом. Вместе питались в военторговской столовке, вместе ходили смотреть кино — даже в пургу не пропускали ни одного сеанса. Вывернув наружу карманы полушубков, чтобы не набился снег, они бежали, задыхаясь от плотного ветра, к широкому приземистому зданию в надежде побыть полтора-два часа в ином, более ласковом мире…

Увидев Густова с повязкой на глазах, Чернявский неподдельно испугался:

— Что с тобой?

— Снежная слепота, говорят.

— Ну, так это пройдет! — быстро успокоился Чернявский. — Это случается в горах с неопытными альпинистами, а у нас тут в апреле снег такой же, как на Казбеке. И воздух почти горный — разреженный, с недостатком кислорода… За что нам и платят двойные оклады.

— И все-то ты знаешь, Николай Михайлыч! — чуть ли не с обидой проговорил Густов. Больные и раненые очень легко обижаются, особенно когда их поучают.

— По штату положено, Николай Васильич! — отвечал на это Чернявский, гордившийся своим многознанием, начитанностью и хорошей памятью. Он бывал первым — и добросовестным! — читателем всех библиотечных поступлений: книг, литературных журналов, дефицитного «Огонька». Он знал множество любопытных фактов и любил при случае приводить их.

— А мне по штату — быть к каждой дырке затычкой, — опять с недовольством пробурчал Густов, которого больше всего раздражало то, что он не видит, что ему даже раздеваться помогают, все равно как инвалиду. Он был, конечно, несправедлив. Когда его посылали на задание, называвшееся рекогносцировкой, у него и мысли не было, что это какая-то «дыра». Наоборот, ему и самому хотелось посмотреть, как пойдут машины по снегу. Далеко ли пройдут? Какая им может быть помощь от саперов? Все-таки новое дело, новые места. Он же не думал, что с ним случится такая штука…

С помощью ефрейтора Башмакова, который привел его домой, Густов добрался до своей койки и с удовольствием сел на нее. Попросил Башмакова сходить в столовую за ужином. И больше ему заняться было нечем — разве что разглядывать темноту перед глазами. Да еще прислушиваться, неизвестно для чего, к передвижениям Чернявского по кухне. Вот он переставил там на плите трофейный японский чайник с небольшим количеством воды в нем, вот погремел конфорками и подсыпал в уже растопленную печку угля. Потом по-старушечьи шамкнула толсто обитая дверь из кухни в холодный противоснежный тамбур, впустила стужу, которая быстро добежала до Густова, и все стихло.

Но Густову померещилось, что кто-то на кухне все-таки остался и затаился.

Это было глупо. Кухня отделялась от комнаты только печным обогревателем, и никто там не мог притаиться. Каждое движение Чернявского, пока он хозяйничал у плиты, Густов слышал. Но когда человеку что-то чудится, он не всегда доверяет разуму.

Он позвал:

— Николай Михайлыч!

Темнота молчала.

Разговаривала только печка, в которой набирал силу огонь, да еще продолжался звон в ушах — как будто пел далекий миноискатель.

Густов испытал острое желание снять повязку. Его руки самовольно поднялись к лицу, и оба больших пальца просунулись снизу под бинты. Показалось, что чуть-чуть посветлело. Подумалось, что слепота уже проходит… Но тут снова шамкнула входная дверь, снова впустив свежий холодок, который задержался теперь подольше. Это Чернявский принес из тамбура кусок чистого, из-под сопки привезенного снега, чтобы пополнить полупустой чайник. Звякнула крышка, сердито зашипела плита от упавшего комка снега…

— Ну так что, слепец, рассказать тебе последние новости? — услышал Густов голос Чернявского совсем рядом. Сосед неслышно подошел к нему в своих мягких валенках и сел на свою койку напротив.

— Расскажи, — согласился Густов без особого интереса.

— К нам прилетает командующий войсками округа.

— И не боится?

— Не надо, не надо! О Крылове не стоит так говорить.

— Да, пожалуй, — опять согласился и заодно как бы извинился Густов.

Авторитет командующего Дальневосточным военным округом был здесь настолько высок, что даже безобидная шутка в его адрес обычно не принималась. К этому привыкли и недавно прибывшие сюда «западники», еще в глаза не видавшие здешнего командующего. А впрочем, и сам Крылов прибыл в свое время на Дальний Восток с Запада — с войны на войну…

— Так что готовь, Николай Васильич, свои претензии, жалобы, просьбы, — продолжал Чернявский.

— Попрошу демобилизовать меня, как слепого, и поеду на Большую землю в сторожа.

— Кроме шуток. Он уже передал, что примет всех по всем просьбам.

— Я подожду, пока меня спросят, — сказал Густов. — Я же кадровый военный.

— И спросить могут… Ваша сегодняшняя вылазка, кстати сказать, была запланирована штабом округа.

— И ничего не дала…

2

Этот день начинался на редкость красиво. Ночью угомонилась неожиданная, незаконная для апреля пурга, и наступило ясное, тихое утро, полное какого-то искупительного умиротворения.

Солнце еще не показывалось. Окружавшие бухту сопки выглядели гигантскими кусками чистого колотого мела, разложенными в причудливом, но гармоничном порядке. Ночные сумерки постепенно стекали с гор вниз, к темно-сиреневым подножиям и в округлую ложбину бухты, над которой стояла еще настоящая тьма, зеленовато-зловещая, страшная. Там словно бы зияла пропасть, бездонный провал, — может быть, сама преисподняя, разверзшаяся в злобный час пурги.

Солнца еще не было. Но уже загорелась, вспыхнула полукруглая вершинка самой высокой из восточных сопок и стала ярко тлеть, как большой драгоценный камень, излучая мощное розовое сияние. Оно все усиливалось, это сияние, и драгоценный камень разрастался, а потом на вершине возник слепительно белый блеск стальной плавки. В полном безмолвии там совершалось нечто грандиозное и таинственное, отчего раскаляются снега и полнится трепетом ожидания доверчивая человеческая душа.

А вот и главный колдун — Солнце!

Весело, с брызжущей радостью выглядывает оно из-за сопки как бы прищуренным глазом, присаживается затем на склоне и перебрасывает через белый горб свои легкие светлые лучи. И нет больше сиреневых сумерек у подножия, нет пропастей и провалов, а есть, начинается белый день. Четко рисуются на земле фигурные, хитро выточенные пургой повсеместные снега. Уходя в безграничность, они сливаются там со светлыми небесами…

Смотришь на все это — и возникает удивительное состояние. Что-то зовет тебя в белые блистающие дали, к тихо мерцающим пределам. В тебе просыпаются задремавшие на стуже детские восторги, тебя охватывает азарт первооткрывателя, идущего в непознанное, но нечто другое и сдерживает, предупреждает: не стремись туда! Там нет жизни. Это сияет красота холода и смерти. Не дай бог оказаться тебе одному посреди этой снежной плавильни!..

Густов шел не один и шел совсем недалеко; осенью туда вела вполне сносная дорога, и вдоль нее стояли телеграфные столбы, занесенные теперь снегом по самые изоляторы. Рядом с комбатом шагал лейтенант Коньков, командир взвода, говорливый малый, а в некотором отдалении от них и весь взвод Конькова. Под ногами звенел пустотно-гулкий наст, музыкально отзываясь на каждый новый шаг новой нотой, и так несмолкаемо продолжалась однообразная караванная мелодия северных пустынь… Потом в нее стало вплетаться доброе шмелиное жужжание.

— Калугин летит! — обрадовался Коньков.

— Значит, свежие письма будут, — откликнулся Густов.

Он повертел головой, отыскивая самолет в небе, но ничего не увидел пока что. Только на земле по звонкому снегу топал и топал небольшой отряд саперов в заношенных, как на фронте, полушубках. Над неровным строем покачивались металлические и деревянные лопаты. Некоторые солдаты уже надели темные очки-консервы, довольно неприглядные с виду, но, говорят, необходимые на таком снегу. В эту пору даже местные люди — чукчи и эскимосы — прилаживают на нос небольшие дощечки с двумя точечными отверстиями. И тогда уже смело смотрят через эти точечки на ослепительно яркий мир.

— Прикажи-ка всем надеть очки, — сказал Густов взводному.

И тот остановился, повернулся назад, скомандовал издали:

— Взвод, стой! Надеть всем очки!

Затем повернулся к комбату, выжидая, будет ли он сам-то привязывать эти черные трубочки-перископы о черными завязками.

Комбат не торопился.

Тогда решил повременить и взводный.

— Надевай, надевай, на меня не смотри, — сказал Густов. — Я свои забыл дома.

— Так я могу вам уступить, — предложил Коньков.

— Спасибо. Я солнца не боюсь.

— Да я-то тоже…

— Ты только что отдал приказ своим подчиненным, так что…

— Понятно!

Не прошло и минуты, как он спрятал свои светлые улыбчивые глаза под черными стекляшками, и все двинулись дальше.

Он был понятлив, взводный Коньков, любивший поговорить и умевший работать. Густов полюбил этого парня за хороший характер, за безотказность и расторопность. Представил заблаговременно к званию старшего лейтенанта. Представил бы и к награде, если бы дело происходило на фронте. Коньков и его взвод были для комбата тем спасительным оперативным резервом, который он бросал на самые срочные строительные объекты, или на доставку леса, или на другие неотложные задания — и всегда мог надеяться, что дело будет сделано. Глядя на Конькова, Густов нередко вспоминал Женю Новожилова, фронтового командира инженерной разведки, погибшего уже после войны. Но этого сравнения Густов боялся и всякий раз поспешно прогонял его, чтобы дурная судьба не заприметила и Конькова — хватит с нее Новожилова! На все времена хватит!..

Самолет, потихоньку торивший в небесвою голубую дорогу, стал наконец-то виден, догнал саперов и начал снижаться над замерзшим озером — здешним подобием аэродрома. Это был пузатенький транспортный «дуглас», возивший, когда надо, и пассажиров. Калугин ли сидел сейчас за штурвалом или какой-то другой летчик, с земли, конечно, не определишь, но самым популярным, а может, и самым лучшим был на этой линии Калугин, и поэтому всякий почтовый самолет встречался здесь возгласом: «Калугин летит!» Этот человек ухитрялся привозить почту даже в нелетную погоду. Бывало, метет сипящая поземка — верная предвестница близкой пурги, а Калугин появляется над западными сопками, разворачивается над озером, которое уже сплошь затянуто зыбкой кисеей гонимых ветром снегов, снижается до бреющего полета и начинает швырять мешки. Знай подбирай, ребята!.. Потом он поспешно улетает в сторону Анадыря, и там уже одному богу известно, как будет садиться. Но всегда после пурги опять прилетает. Если аэродромная команда (те же саперы из батальона Густова) успеет к его прилету подрасчистить и подровнять площадку, он может и сесть, и тогда солдатам не надо собирать мешки по всему озеру. Иногда он кого-то привозит. Кого-то увозит. Совсем недавно после зимних затяжных пург он увез в Анадырь, откуда идет прямая дорога на Москву, больную женщину, жену штабного офицера, до того обессилевшую от болезни, что ее вели к самолету под руки. Здесь не такая земля, на которой можно позволить себе долго болеть.

Эта женщина уже мало верила в то, что она выживет. Боялась и здешнего самолета. Как в последний раз, прощалась с мужем и своим новоприобретенным «братиком» — солдатом, который давал ей свою кровь и даже пришел провожать. «Может, и зря ты давал мне свою дорогую кровь, — говорила она солдату. — Если я не долечу, тебе обидно будет…» — «Долетите, — уверенно говорил солдат. — Калугин же повезет вас!..»

— Вот авторитет у человека! — продолжал оду в честь Калугина и лейтенант Коньков. — Тут его мало кто и видел-то, а все знают и уважают… В нашем саперном деле никогда такой славы не добьешься.

— Жалеешь, что стал сапером? — спросил Густов.

— Да мне-то все равно, это я так просто, — отвечал Коньков.

— Ну-ну…

— Здесь-то без нас тоже скучновато было бы людям.

— Главное — холодновато, — уточнил Густов.

— Вот именно…

Калугин начал бросать на озеро мешки с почтой, и это было немного похоже на бомбежку. Даже небольшие белые взрывы вспыхивали при падении очередной «бомбы» в снег.

А саперы шли дальше.

В одном месте зоркий Коньков заметил в стороне от дороги что-то темное и побежал посмотреть, проиграв на музыкальном насте торопливую, поспешающую мелодию. Оказалось — мешок с почтой, неприцельно сброшенный когда-то раньше и занесенный пургой. Его откопали. Коньков предложил тут же вскрыть его и поискать писем для себя, но Густов приказал отнести мешок на озеро, где солдаты собирали свежую почту.

Двое саперов потащили мешок на озеро. Остальным Густов, посмотрев на часы, разрешил покурить. И присел на телеграфный столб, торчавший над снегом как раз на высоту табуретки. Это понравилось и Конькову — он сел на следующий столб. Кто-то третий нарочно забежал вперед, чтобы тоже посидеть на столбе. Так они и сидели — как большие птицы.

— Если по справедливости, товарищ майор, то мы должны получить из этого мешка хотя бы по одному письму! — кричал со своего столба-коротыша взводный Коньков.

— Не возражаю и по два! — отвечал ему Густов.

Письма здесь много значили, и, вероятно, поэтому их старались доставлять при малейшей возможности. Зимой люди жили здесь вроде как в окружении. Сама эта земля, приютившая солдат, угрюмая, снежно-каменная, называлась среди людей «Малой» — точно так же, как именовались во время войны многие жаркие плацдармы и раскаленные «пятачки». По радио отсюда были лучше слышны заокеанские станции, чем Москва или Хабаровск, а в какие-то дни радиосвязь переставала действовать вовсе — что-то происходило смутное в ионосфере… Только вот эти самолеты, привозившие драгоценные письма и газеты, прогоняли ощущение полной оторванности от Большой земли, от большого мира.

Не раз и не два возникал у людей вопрос: зачем мы сюда приехали? Нужно ли нам было сюда ехать?

Им отвечали: приказ!

Иногда еще добавляли: требует обстановка!

И никаких подробностей, никакой пищи для любознательных.

Достоверно было известно только то, что полагалось делать сегодня и завтра.

Сегодня вот саперы шли сопровождать танки, которые должны пробиться через снега в заданный район.

3

Всерьез-то, пожалуй, никто в это не верил. Даже начальник штаба, инструктировавший несколько дней назад командира танковой роты и Густова, применял в разговоре такие невоинские словечки: «постарайтесь», «попробуйте», «сделайте максимально возможное». Закончив инструктаж, он выжидательно посмотрел на командира части, который все это время простоял в задумчивости перед светло-голубой картой Севера, занимавшей полстены. Изображенные на ней океанские просторы, наверное, больше бы дали пищи для научной фантастики, нежели для военно-тактических размышлений, но полковник Олегов думал перед нею, конечно же, о чем-то своем.

— У вас ничего не будет, товарищ полковник? — спросил начштаба.

Олегов отвернулся от карты, глянул, как на незнакомцев, на танкиста и сапера и сказал:

— Я посмотрю потом на месте.

— Могу я отпустить товарищей? — спросил начштаба.

— Да, пожалуйста…

В тот день неожиданно задула апрельская пурга, она гудела и выла двое суток, и выход танков был отложен. Но сегодня о нем вспомнили.

В занесенный до крыш городок танкистов саперы пришли как раз вовремя: «черные рыцари» уже пытались завести свои нахолодавшиеся под брезентом и снегом тридцатьчетверки. Машины-ветераны, повидавшие на своем веку черт-те что. Они воевали в Белоруссии и в Германии, ехали вместе со своими разгульными «рыцарями» через Европу и Азию, на восток. Здесь они героически перемахнули через Хинган. И опять — железнодорожная платформа, потом — железная палуба парохода. Штормы, качка, опасные, на пределе допустимого, крены. Стоны мачт и стальных оттяжек, державших танки на привязи… Наконец, снова разгрузка, небольшой марш вокруг бухты, между сопок — и вот новая, самая продолжительная стоянка. Покой в снегу под брезентом. Время воспоминаний о пережитом. Стылая полудрема… Может, это уже последняя, окончательная стоянка?

Но нет! Что у людей, то у танков — «покоя нет!».

Первая машина, возле которой нетерпеливо топтал снег командир роты, завелась и подняла такой рев, какого здешние сопки отродясь не слыхали. К первой присоединилась вторая. А уж когда взревела и третья, то на единственную улицу поселка высыпали женщины и ребятишки. Это было уже событие. Хотя оно готовилось заранее и о нем знали во всех семьях, все-таки поглядеть интереснее, чем только знать.

Командир роты легко вскочил на переднюю машину и, стоя в открытом люке, хозяйским широким жестом пригласил саперов занимать места на броне. Он был в черной меховой куртке и таких же брюках и выглядел рядом с неуклюжими, в полушубках, саперами, как спортсмен среди базарных кумушек. Но все-таки и саперы, позвякивая о броню своими лопатами, разместились на трех танках довольно быстро. Держались там за десантные скобы и друг за друга. Поругивали свою саперскую долю:

— Всю дорогу — без удобств!

Первая машина вздрогнула и тронулась.

За ней — вторая и третья.

За третьей — оставшиеся пешими саперы. Им не то чтобы не хватило на броне места, они просто были уверены, что танки далеко не уйдут.

Однако в первые минуты танки двинулись по заранее расчищенной дороге резво и сразу оставили пеших саперов далеко позади. Выехав из поселка, они свернули влево, чтобы использовать длинный пологий скат холма, хорошо продуваемый северными ветрами. На нем кое-где торчали из-под снега небольшие камни, помогая водителям выбирать дорогу: там, где видны камни, снегу немного.

Но так продолжалось очень недолго. Не прошли и километра, как передняя машина застряла в снегу и накренилась набок. Саперы спешились и начали обкапывать ее, танкисты приготовили бревна для самовытаскивания. Подошедшие пешие саперы подрасчистили дорогу перед танком до того места, где опять чернели кое-где камешки.

Тронулись дальше.

Через двести-триста метров снова команда саперам:

— Слезай!..

Так помаленьку и продвигались, пока не уткнулись в двухметровый снег. Передний танк безнадежно забуксовал. Сколько он ни ревел, как ни сердился, с места не сдвинулся. Решили вытаскивать его второй, шедший за ним, машиной.

— Боюсь, что придется вообще давать задний ход, — подошел к Густову командир роты.

— А хозяин? — напомнил Густов. — Он же обещал приехать.

— Ну так давай, давай мне дорогу! — вдруг обозлился танкист.

— Жди, — стараясь быть спокойным, отвечал Густов. — Ты же видишь, какая у меня техника.

— Вообще вся эта плешь…

Пока здесь копались, со стороны поселка появилась собачья упряжка. Она бежала прямо на танки, и скоро за каюром стала видна полковничья папаха.

— Олегов! — сразу поняли и танкисты и саперы.

Собаки бежали, пластаясь по снегу, изредка переругиваясь между собой, уже понимая, что скоро остановка и, стало быть, кормежка. Бежали, как на соревнованиях, — не сбавляя темпа перед финишем, а, наоборот, прибавляя скорость. Но как только солдат-каюр остановил их, все их старание в момент иссякло: они расселись и разлеглись на снегу с почти равнодушным видом. Одна даже зевнула. Все часто дышали. Вожак поглядел на каюра и широко облизнулся. И не зря — тут же получил что-то от каюра. Остальные заскулили.

— Сидеть! — приказал каюр.

А Олегов тем временем уже осматривал застрявший танк. Ни осуждения, ни огорчения, ни удивления на его лице не было. Как всегда.

— Ну что ж, до сих пор, значит, доползете в любом случае, — подвел он итог своим наблюдениям.

— Если снег будет такой же глубины… — начал было танкист.

— Нет уж, теперь без всяких «если», товарищ командир! — остановил его Олегов. И стал подниматься вверх по склону, приглядчиво, оценочно осматривая окружающую местность. Танкист и Густов — за ним.

Наверху Олегов как бы поставил танкисту задачу:

— Здесь — ваш рубеж сосредоточения по боевой тревоге в зимнее время. Оборудуйте огневые позиции для ведения огня с места.

— Ясно, товарищ полковник.

— Можете уводить танки обратно.

— Есть.

Олегов направился к своей упряжке; танкист и Густов, как водится — за ним.

— Признаюсь, я думал, что застрянете раньше, — сказал по дороге Олегов.

Возле упряжки танкист, немного помявшись и поглядев на часы, предложил:

— Прошу отобедать у нас, товарищ полковник. Время как раз обеденное.

— Спасибо, я еще не проголодался.

Олегов кивнул и еще раз сказал:

— Спасибо.

Когда он садился позади каюра — высокий, прямой, в своей нарядной серебристой папахе, — картина была почти забавной. В самом деле: полковник, командир части, и вдруг приткнулся на каких-то саночках. Того и гляди, свалится, а это же позор!.. Но, с другой стороны, на собаках он всюду мог проехать, что было для него важнее всяких других соображений.

Упряжка тронулась.

Танкист и Густов отдали отъезжающему честь.

Нарты подпрыгивали на неровностях, и Олегов временами клонился набок, но держался.

Он был достаточно молод и ловок.

— Строг наш хозяин, — проговорил танкист, немного обиженный отказом Олегова отобедать. Конечно, ротный припас для такого случая какую-нибудь диковинку, наподобие запечатанной бутылки «Московской водки». Спирт в здешних местах не переводился — его выдавали в пайке по фронтовой норме, из расчета 43 грамма на день, а вот настоящая водка бывала только у самых предусмотрительных и запасливых…

Полковник Олегов, пожалуй,-а в самом деле был строгим командиром. Но не меньше, чем строгость, людей смущала его сдержанность. Некоторые штабисты считали его замкнутым, нелюдимым и даже несколько загадочным человеком, живущим в сфере своих особых, высших интересов. Создавалось впечатление, что ему известны некие сверхистины или сверхсекреты, отделяющие его от остальных смертных. В штабе его побаивались и по собственной инициативе к нему не ходили. Все служебные дела старались решать через начальника штаба, человека простого, доступного и толкового. Что же касается личных и бытовых дел, то это шло по линии замполита и пом по тылу. По жилищным вопросам Олегов просил вообще никого к нему не направлять. «Может быть, через год я смогу этим заняться, а пока — нет, — сказал он своим ближайшим помощникам. — Я назначен командовать».

Далеко не все сумели понять самоустранение командира от самой больной житейской проблемы. У некоторых появилось подозрение — не барство ли это? Но, в сущности, он был прав. Если бы он впустил к себе просителей и жалобщиков, они отняли бы у него половину служебного времени — и без всяких результатов. Жилплощадь от разговоров в кабинете не прибавляется.

4

Густов снова увидел все необычайно отчетливо — и морозное серебро олеговской папахи, и разогревшихся на работе под теплым солнцем саперов, и слегка накренившиеся на склоне танки, все еще сохранявшие на своей броне цвета большеземельских полей: зеленый и желтый. Густов был тогда еще зрячим, хотя уже и замечал мурашей в глазах. Он даже собрался попросить у кого-нибудь из своих ребят черные очки, хотя бы на время, но это показалось неудобным: каждому очки нужны были так же, как и ему. Потом стало ясно, что работа заканчивается. Танкисты все делали теперь сами: закрепили трос для вытаскивания, подкопали под гусеницами перемолотый в муку снег и готовились к решительному рывку. Торопили друг друга.

— Долго вы еще там копаться будете? — спрашивал командир роты.

— Долго вы еще копаться будете? — обращал тот же вопрос к своим подчиненным командир взвода.

А саперы уже собирали лопаты и по-своему прощались с танкистами:

— Оставьте вы их тут до весны — никто не украдет!

— Точно! Тогда и камуфляж будет соответствовать.

— А то позовите чукчей с оленями — может, выволокут.

Танкисты огрызались, но ничего нового, кроме как обозвать саперов кротами, придумать не могли.

Уже по дороге к дому кто-то из саперов вспомнил это привычное прозвище и с тоской произнес:

— Тут даже для крота земли нету.

Другой подхватил:

— А я вот все думаю: что тут людям делать, если ничего не растет. Ни хлеба, ни травы — один камень.

— Пустая земля, ничего не скажешь… — Ефрейтор Башмаков даже приостановился и постучал своим мягким разношенным валенком в гулкий наст. — Слышишь, как гудит? Как бочка без пива.

— Я думаю, не бывает такой земли, чтобы совсем пустая.

Это изрек сержант Чечупа, неторопливый мыслитель.

— А твоя Карелия? — поддразнил его Башмаков.

— Моя Карелия не хуже твоей Смоленщины.

Чечупа начал серьезно объяснять, что в Карелии есть все — и земля, и леса, и вода…

— И камень на каждом шагу, — подсказывал Башмаков.

— И камень…

— Так что тебе все равно — что дома, что здесь. Везде камень.

— Балаболка ты, Башмаков! — сказал и умолк, сдался Чечупа.

Башмакову и то радость. С кем, мол, тягаться затеял! Все равно переспорю…

Он был из тех немногих солдат-старослужащих, которые мальчишками пришли в армию в сороковом году, счастливо, хотя и не без ранений, прошагали через две войны, перемахнули затем через несколько морей и вот оказались на Чукотке. Семь лет он жил и варился в солдатском котле, не зная никакой другой жизни, привык балагурить и огрызаться в разговоре со своим братом-солдатом и без разговоров выполнять приказания начальства. Конечно, он мечтал, как и всякий нормальный человек, о доме, о семье, но уже притерпелся и к казарменному существованию, чувствуя здесь себя действительно как дома. Он числился этаким полуофициальным ординарцем комбата, но от работ и занятий не освобождался и жил во взводе. Разве что привезет из-под сопки чистого снега, заготовит растопку, а заодно и посидит вечерок с офицерами, послушает или что-нибудь сам расскажет.

Больше всего он любил рассказывать забавное, и непременно — из жизни. «А знаете, какое у нас на фронте отделение было?.. Верхогляд, Мухоед, Могила, ну и я, Башмак, на покрышку… Вот бы еще нашего Чечупу туда!»

Чечупу он задирал постоянно.

Не отстал от него и сегодня, хотя тот уже отступился.

— А вот скажи, сержант, мог бы ты на чукчанке жениться?

Чечупа долго молчал, но потом придумал:

— Это смотря на какой срок.

— Ого! — удивился Башмаков. — Ты, я гляжу, кое-чему научился у меня. Молодец!

Густов шел вместе с командиром взвода чуть позади строя, слышал все, что там говорилось, и временами ему хотелось оборвать солдатскую болтовню, но лень было шевелить языком. По-прежнему сияло в снегах, лезло в глаза и очень ощутимо пригревало солнце. Движение воздуха замерло, все ветры унеслись на Аляску. И нападала какая-то снежная весенняя истома, когда хочется лишь одного: лечь где придется и на что придется, подставить лицо солнцу, зажмурить глаза и плыть вместе с землей. И пусть себе журчит в голубом поднебесье немного хвастливый солдатский рассказ о женщине, пригревшей героя-победителя, когда он вернулся из маньчжурского похода. Вернулся со своей неприхотливой самосочиненной песенкой:

Пусть бы и о женщине той забайкальской сложилась не слишком серьезная и не слишком печальная песенка, чтобы солдат мог распевать ее в новых своих походах и дорогах, постепенно забывая свою «домашнюю», стареющую в отдалении невесту…

Кстати, и о невестах этих. Иные-то еще дождутся, а другие ведь так и состарятся в ожидании, незаметно отставая от своего поколения и не поспевая за новым, беспрерывно подрастающим. Так и останутся они своеобразной возрастной прослойкой между солдатскими вдовами военных лет и счастливыми молоденькими девчонками послевоенных, на которых будут жениться запоздало вернувшиеся из армии «старички». Так и захиреют без семьи, без любви, без детей.

Вот еще и такие могут быть песенки солдатские…

Густов шел хотя и позади строя, но находился как бы в гуще его. Потому что и он тоже в свои тридцать лет, при своих майорских погонах жил такой же неустроенной солдатской жизнью. И не очень много мог бы припомнить счастливых встреч и радостных ночей. Долгая и томительная «военно-почтовая» любовь к Элиде не дала ему ни счастья, ни радости. Встрепенувшаяся в разлуке, подогретая войною, она вместе с войной и умирала, и разлукой закончилась.

А что дальше?

Странная, удивительная ночь в Гроссдорфе, когда его ненароком оставили вдвоем с Зоей-переводчицей и когда он пережил еще неизведанное им состояние. Скорей всего потому и убежал тогда, что встретился с неизведанным. Это было похоже на тихое озарение и на яростный взрыв, дразнило и счастьем, и чуть ли не гибелью. Во всяком случае, что-то должно было умереть, и он убежал.

Вернулся, готовый и к счастью, и к погибели, но было уже поздно. Все улетело с уехавшей Зоей. Остался лишь маленький, детский конвертик с ее адресом — «Иркутск, Советская, 4…».

Он затвердил этот адрес наизусть, однако и конвертик не выбрасывал. Держал под обложкой удостоверения личности, в котором оставалась еще такая запись: «Женат. Жена — Нерусьева Элида Евгеньевна». После того как Элида вышла замуж уже по-настоящему, через загс, и Густову выписали новое удостоверение личности, он опять вложил в него Зоин адрес. И вот судьба, которая все-таки не всегда обижает неудачников, привела его прошлым летом в Иркутск, на Советскую, 4.

И были еще три счастливые ночи — перед еще одной разлукой. Три самые счастливые в жизни. Но всего только три…

5

Закипел чайник, пустив на плиту свою горючую слезу. И сразу вошел с улицы ефрейтор Башмаков с ужином. Поставил котелок на плиту и начал рассказывать:

— Офицеры в столовой шутят: «Чтобы воспитать у солдат ненависть к американскому империализму, надо их кормить два года подряд американской свиной тушенкой». Здорово?

— Ничего, — отозвался Чернявский.

— Значит, опять тушенка? — спросил Густов.

— И сушеная картошечка, товарищ майор! — громко, думая, что Густов теперь и слышит не так хорошо, доложил Башмаков. — Картошка что надо! Смоленские мужики в тридцать девятом году копали — хвалили.

Густов поднялся с койки и начал медленно продвигаться к столу. В дверях его встретил Башмаков, как-то деликатно подхватил под локоть и подвел к столу.

— Из тебя хороший кавалер выйдет, — сказал Густов вместо благодарности.

— Не говорите, товарищ майор! — охотно ответил Башмаков. — Пропадают таланты и силы.

— А что там у нас в батальоне?

— Дороги расчищают.

— Понятно.

Нащупав край стола и табуретку, Густов сел. Правая щека и весь правый бок его почувствовали приятное тепло топившейся печки, но слева, от двери, неплохо обитой и плотно затворенной, все-таки шла стужа. И с этим ничего нельзя было поделать. Как ни утепляйся, от дверей и окон будет идти холод. Такая здесь земля.

Башмаков переложил моментально подогревшийся ужин из котелка в миску и поставил перед Густовым. Распространился знакомый-презнакомый запах тушеной сушеной картошки с американской свиной тушенкой, слегка отдающей глицерином. Запасы тушенки образовались тут еще во время войны, и всем бы она была хороша, если бы не надоела. Ее специфический привкус и запах уже не вызывали аппетита. Но выбирать было не из чего. Только один раз за всю зиму привезли самолетом из тундры свежемороженой оленины, да и то ее хватило лишь на праздничный обед и ужин 23 февраля. Больше ничего свежего, «витаминного» не появлялось, если не считать «витамин Ш», как именовали здесь пайковый спирт. Им подбадривали аппетит. Но и он надоедал. В военторговской столовой офицеры-холостяки без конца изводили некрасивую и грубую официантку Лилю такими примерно заказами: «Бутылку шампанского, пажалста, и водку!» — «А хрена с редькой не желаете?» — отшучивалась нескладная большая Лилечка.

Густов вспомнил однообразные столовские шутки и принялся за картошку. Чернявский начал заваривать чай, тоже не в первый раз повторяя свою байку о старике грузине, который передавал перед смертью секрет заварки чая своему единственному сыну-наследнику: «Наклонись ко мне пониже, сын, — шептал умирающий. — Еще ниже. И слушай мой сэкрет: больше сыпь в чайник заварки!» И умер с улыбкой.

— А вот у нас армянин жил, — обрадовался случаю рассказать что-нибудь забавное и ефрейтор Башмаков. — Пошел он раз купаться, заплыл на самую середину озера и кричит оттуда: «Я ныряю!» И скрылся под водой. Потом выплыл на поверхность и опять кричит: «Люди, я ныряю!» С берега ему: «Ныряй себе с богом, добрый человек! Никто тебе не мешает». Он снова ушел под воду. В третий раз выплыл и уже благим матом орет: «Я совсем ныряю!» Так и утонул. Потому что не мог вспомнить слово «тону»…

Густов слышал этот анекдот от Башмакова еще раньше, Чернявский слышал от Густова, так что бурного успеха на долю рассказчика не выпало. Но тогда Башмаков решил удивить офицеров другим.

— Скоро командующий округом приедет, — повторил он давно известное. И, немного выждав, сообщил: — Вот вы не поверите, а я с ним, как сейчас с вами, сидел.

— За чашкой чаю? — поддразнил Чернявский.

— Не за чашкой, — серьезно отвечал Башмаков, — а на обочине дороги. Это еще на Западе было. Он тогда армией командовал, а я был связистом, с катушкой бегал. Молодой еще был, несильный, вымотался и сел у дороги хлебца пожевать. Насыпал сверху сахару, сижу и ем. По дороге — машины, танки, солдаты. Один, немолодой, ко мне подсел: «Как служба, сынок?» — «Ничего, говорю. Вот только с этими танками беда». — «А что такое?» — «Да рвут провода! Свои ребята, а все равно как диверсанты какие-нибудь». — «Надо начальству докладывать», — говорит. «Начальство и так знает, да толку никакого…» Потом уже я его спрашиваю: как, мол, тебе-то, батя, воюется? «Помаленьку», — говорит. И достает папиросы «Казбек», меня угощает. «Наверно, ты при каком-нибудь начальстве придурком состоишь, раз такие папиросы куришь», — говорю ему. «В пайке выдали», — говорит. «Ври больше! Выдадут такие простому солдату!» А он сует мне про запас папироски, насчет наступления начинает зубы заговаривать, насчет второго фронта… «Ну, ладно, говорю, мне, батя, надо дальше свою нитку тянуть». — «Да и мне тоже», — говорит. Подбирает он свою плащ-палатку, начинает подниматься, а над сапогом у него вижу красный генеральский лампас. У меня и язык отнялся — молодой же был! Стою, лупаю глазами и краснею, как тот лампас. Наконец все-таки пробубнил: «Виноват, товарищ генерал!» — «В чем?» — спрашивает. «Разболтался, понимаете ли…» Это у нас такой старшина был — чуть что и мораль: «Разболтались, понимаете ли!» Ну, вот я, значит, и вспомнил его наставления. А генерал смеется. «Ничего, говорит, генералы тоже поболтать не дураки». И пошел дальше.

— Пешком? — спросил тут Чернявский.

— Пешком, — уверенно отвечал Башмаков.

— И с папироской в зубах?

— Мне тут не до папиросок было, товарищ майор.

— Так вот, мой дорогой: Крылов не курит! — ошарашил Чернявский Башмакова.

Но Башмакова не так-то легко сбить.

— Я и не говорю, что он курил, — он меня угощал. Есть же такие люди, которые сами не курят, а для других курево держат. Сколько хотите!

— Хитер мужик! — похвалил Чернявский Башмакова за находчивость.

— А как же, товарищ майор!

— Тогда уж расскажи еще что-нибудь.

«И тут как в столовке», — подумалось Густову. Там ведь тоже так: соберутся два-три балагура и будут травить целый вечер, то подзадоривая, то в чем-то уличая друг друга. Иногда поспорят. Бывает, даже поссорятся. Но не дольше, как до следующего ужина. Встретятся за тем же столом, перебросятся несколькими колкостями — и опять все, как вчера. Тут не разминешься, никуда друг от друга не денешься.

Бывает, что страшно надоест все это и захочется чего-нибудь другого. Других разговоров, других людей, а главное — другой обстановки, впечатлений. Чтобы не было сознания этой безграничной пространственной отторженности от большого мира. Чтобы во все стороны от себя ты видел настоящие, разветвленные дороги, не кончающиеся снежным тупиком, и чтобы ты мог в какой-то безрадостный вечер сесть в поезд, в автобус или на попутную машину, куда-то съездить, кого-то повидать. Даже просто сознавать мог: захочу — поеду. Не сегодня, так завтра.

А тут — ни сегодня, ни завтра.

По крайней мере в ближайшие два-три года.

И называется все это — долг…

Чай Густов пил вместе с Чернявским, который хотя и поужинал в столовой, но чая столовского не признавал. Он теперь уже не следовал заветам старика грузина, потому что запасы заварки у него кончались, однако и то, что он выдавал, было вкусно и ароматно. Всякие разговоры на время прервались — за столом смаковали чай. Потом кто-то вошел с улицы в противоснежный тамбур, проще говоря — в сенцы… хотя, впрочем, нет, какие там сенцы! Именно тамбур. Холодный. Дощатый. Существующий для того, чтобы хранить в нем уголь и запас чистого пиленого снега, а также для самооткапывания после пурги. Выходишь утречком с фонарем и табуреткой в сей тамбур, открываешь дверь и видишь перед собой плотную глухую стену снега с безукоризненно точным, будто гипсовым, слепком двери. Ставишь перед этой стеной табурет, влезаешь на него и лопатой протыкаешь вверх отверстие. Образуется глазок света. Еще пошуруешь лопатой, щурясь от снежной пыли, — и отверстие становится шире. Теперь можно погасить дефицитное ручное освещение и начать выбирать снег внутрь тамбура. Когда образуется хороший лаз — ползешь наверх и роешь «ход сообщения», делаешь ступеньки… У некоторых умельцев это получается красиво и добротно — как в мраморе. Только ненадолго. До новой пурги, не дольше…

Еще до того, как вошедший человек сказал «здравствуйте», Густов почти наверняка знал, что это Глеб Тихомолов и что он принес с собой какие-то новости. Это буквально ощущалось на расстоянии.

— Что ж ты это, Николай, поддался чукотскому солнцу? — подошел холодный с мороза Тихомолов вплотную к Густову.

— Ладно, ладно. Рассказывай, что принес, — поторопил его Густов.

— Три письма.

— Давай… Хотя посмотри сперва откуда.

Тихомолов стал разглядывать тусклые штемпеля на конвертах:

— Иркутск, одиннадцатое марта… Луга… вроде как двадцать третье февраля… Иркутск — тоже от какого-то февраля.

— Февральские — это, наверно, из того мешка, который мы нашли по дороге, — заметил Густов. — А что ты еще там прячешь?

— Я смотрю, ты неплохо видишь сквозь повязку, — сказал Тихомолов. И чуть ли не торжественно сообщил: — Еще тебе телеграмма!

— От кого? — заволновался Густов.

— Пойдем-ка лучше уединимся и потолкуем.

— Да не тяни ты, слушай!

— Пойдем, пойдем…

Тихомолов подал Густову руку и повел его в комнату, как уже говорилось, весьма условно отделенную от кухни. Чернявский и Башмаков деликатно начали громкий разговор между собой, показывая, что они не интересуются чужими секретами.

В комнате Тихомолов усадил друга на койку и сам сел рядом. Вполголоса прочитал написанную от руки телеграмму, точнее сказать — радиограмму:

— «Сижу Анадыре самолетов к вам нет боюсь придется улететь обратно Зоя».

— Зоя? — удивился и вроде бы даже испугался Густов.

— Так точно, Николай Васильевич!

— Ничего не понимаю.

— А по-моему, так все ясно: едет жена!

— Но мы… Я не рассчитывал… Я ждал ее с началом навигации… после окончания учебного года.

— Женщины иногда принимают оригинальные решения.

— Может быть…

«Может быть, что-то случилось?» — хотел он сказать, но недосказал, суеверно остерегаясь таких слов. И начал исподволь убеждать себя: «Если она едет ко мне… если она здорова… а если едет — значит, здорова… надо же радоваться, а не что-нибудь!»

Вдруг он вцепился в руку Тихомолова, заговорил непривычно быстро:

— Глеб! Надо что-то немедленно предпринимать. Придумай что-нибудь, подскажи!

— Я думаю, надо послать ей радиограмму, — предложил Тихомолов.

— Верно!.. Ты это сделаешь?

— Лишний вопрос… Скажи, что радировать?

— Радируй так: «Жди меня. Вылетаю при первой возможности».

— Лететь тебе нельзя и не на чем.

— Да, конечно…

— Надо просто просить ее подождать еще, набраться терпения.

— Но почему она так неожиданно?..

После всех сумбурных и сбивчивых речей было решено послать две радиограммы в Анадырский аэропорт: одну — Зое, вторую — летчику Кулагину, с которым Густов летел однажды в Анадырь, и им тогда пришлось садиться на вынужденную в тундре. Кулагин должен помнить его и не должен отказать. Он может и сам взять Зою в самолет…

«Утвержденные» тексты телеграмм аккуратный Тихомолов стал записывать в свою неразлучную записную книжку, а Густов невольно прислушался к тому, что рассказывал на кухне Башмаков.

— Вот мы говорим: чукчи, чукчи, а они — хитрый народ, — философствовал ефрейтор, кстати сказать тоже достаточно хитрый. — Тут в одном поселке председателем сельсовета был раньше малограмотный местный товарищ. Подошло время — другого выбрали, помоложе и пограмотнее. Приходит молодой за сельсоветской печатью, а старый ему: «Нет печать». — «Где же она?» — спрашивает молодой. «Собака съела». — «Ты говоришь неправду». — «Иди проверь…» Дошло дело до райисполкома, вызвали туда обоих председателей. Старый тут по-другому, по-хитрому начал: «Мне народ печать дал, только ему и отдам…» Так и не отдал, новую заказали. И ходит героем.

— Анекдотик? — не поверил Чернявский.

— Никак нет, товарищ майор, все точно! — заверил его Башмаков. — А насчет анекдотика — тоже, пожалуйста. Прибегает женщина домой, на ней новая лиса-чернобурка, и дети спрашивают: «Мама, это тебе папочка подарил?» А она им: «Если бы я на вашего папочку надеялась, так и вас бы на свете не было!»

— С бородой!

— С бородой не с бородой, а ваши ребята все советуют мне рассказать его капитану Корбуту.

— Зачем?

— Да так вот, советуют…

— Ну это ты брось! — пресек Чернявский. — Насчет офицеров не распускай язык.

— Так я же насчет чернобурки, товарищ майор…

6

Тихомолов тоже прислушался к разговору на кухне, потом заторопился домой.

— Лена обижается, когда я вечером надолго ухожу, — объяснил он. — Боится одна оставаться. Последний же месяц ходит.

— Иди, иди! — оттолкнул его Густов, вспомнив, что давно уже не видел Лену и что пора бы, наверное, навестить ее. С Глебом-то они виделись каждый день, а с нею — очень редко.

В последний раз он видел Лену в магазине Чукторга, или просто в Чукторге, как называлась единственная в поселке торговая точка, когда-то построенная для чукчей и сотрудников полярной станции. В армейском полушубке, еле сходившемся на животе, в солдатских, не по размеру валенках Лена была похожа на демобилизованную по беременности фронтовичку, а лицом — на девчонку из самодеятельности, нарядившуюся для спектакля. Подпухшие губы словно бы изображали капризность, большие глаза сделались еще больше и пронзительней, и смотреть на нее было как-то забавно и чуть грустно в одно и то же время.

Она стояла в очереди за белым-хлебом, который бывал только в этом магазинчике и выпекался из самой высокосортной муки. Вряд ли такой хлеб пекли в этом году даже на Кубани, а тут время от времени пекли и продавали. В такие дни непременно выстраивалась очередь, в которой вперемешку с равнодушными чукчами стояли беспокойные офицерские жены. Чукчи еще не знали всех законов очередей, а эти русские молодушки, можно сказать, выросли в очередях и не раз оказывались в такой ситуации, когда у них перед носом кончалось то, за чем стояли. Вот они и привыкли волноваться, хватит ли на всех. Поэтому задние требовали «Больше одной буханки не давать!».

Волновалась и Лена Тихомолова. Она даже сильнее других волновалась, потому что ей особенно, просто-таки нестерпимо и беспрерывно хотелось чего-нибудь новенького, свеженького, ненадоевшего. Она разговаривала с Густовым, а сама все поглядывала на полки, на которых рядом с мануфактурой, с запылившимися дорогими изделиями из моржовой кости и со стопочкой каких-то особенно неинтересных, даже здесь не раскупаемых книг желтели пышные, празднично пахнущие буханки редкостного белого хлеба. И когда Лена получит наконец свою буханку, то первым делом поднесет ее к лицу и вдохнет в себя этот наилучший в мире аромат… Впрочем, так же поступят и многие другие женщины. Кто-то из них даже оторвет по-студенчески кусочек булки и нетерпеливо бросит его в рот. И никто никого не осудит. Этот хлеб, может быть, не только напоминал, но и уводил их в детство. Только в детстве они могли видеть и есть его. Вся молодость пришлась у них на войну и на послевоенные полуголодные годы, отнюдь не насыщенные пшеничным праздничным духом. Праздники-то еще бывали, а вот такой белый хлеб — не всегда и по праздникам…

В той же очереди Густов заметил потом и Машу Корбут, жену другого своего заместителя — замкомбата по строевой.

Игнатий Семенович Корбут, худощавый, со строгим лицом офицер, был лет на пять старше Густова, но все еще ходил в чине капитана и в должности замкомбата. В этой должности он прослужил на Дальнем Востоке чуть ли не всю войну. Прошлым летом у него появилась реальная возможность стать комбатом. Он прибыл сюда во главе батальона (комбат заболел и остался на Большой земле), провел в штабном городке, на глазах у начальства, главнейшие строительные работы, и в отделе кадров уже был заготовлен приказ о его назначении командиром батальона, как неожиданно приплыли страдальцы с незадачливого парохода «Петр Чайковский». Среди них оказался и направленный сюда вместо заболевшего комбата майор Густов, «западник» с тремя планками орденских ленточек. Прибыл он, можно сказать, на готовое, когда главные объекты действительно были построены под руководством Корбута. Саперы, конечно, и после этого не оставались без дела. Прибывшему новому комбату пришлось, к примеру, решать проблему теплоизоляции бани и отвода из нее сточных вод. Никто не знал здесь, как это сделать в условиях вечной мерзлоты, — в том числе и сам Густов.

Работы и забот хватало всем. За работой Густов вполне оценил хватку, предприимчивость и полезную в трудных условиях настырность своего зама по строевой. «С ним будет легко работать», — решил он. И с доброй душой рекомендовал бы Корбута на выдвижение. Если бы он сам уходил из батальона, просил бы начальство назначить комбатом только Корбута. Но здесь никто никуда не уходит, все служат на своей должности вплоть до замены, и возможностей для повышения почти не бывает. А Корбут отлично понимал, что уже «созрел» для должности комбата, и, может быть, поэтому считал Густова более слабым командиром, чем был бы он сам.

Все это мешало им наладить добрые взаимоотношения и временами «давало искру».

Да и с самой Машей Корбут не все было ясно и не все просто. Помнится, столкнулись они как-то в коридоре клуба. Густов приходил проверить, как там перекладывается дымившая печь, а Маша — к приятельнице-библиотекарше. Свет в коридоре был тусклый, и Густова особенно поразили тогда совершенно черные, мерцающие глаза Маши. «Ну, как вы с моим муженьком теперь, ладите?» — прямо спросила Маша. «Да ничего, ладим помаленьку, — отвечал Густов. — Я вот сюда побежал, он — на электростанцию, там крышу пурга разворотила».

Говорить им было в общем-то не о чем, и Густов только ждал удобного момента, чтобы распрощаться с Машей. Он и забежал-то сюда по пути в штаб, куда его вызывало начальство.

«Вот так, значит…» — уже приближался Густов к прощанию. И, вероятно, мог бы уходить. Но все еще стоял и не вдруг сообразил, что его удерживали эти странные глаза-омуты, состоящие как будто из одних зрачков. Выразительности в них почти не было, душа сквозь них вроде совсем не проглядывала, чувствовалась только дремучая сила и какая-то авантюрная глубина с присутствием дьявольщины. Будь Густов верующим, он, пожалуй, перекрестился бы, произнес какое-нибудь заклинание: «Аминь, рассыпься!» — или: «Сгинь, сатана», прочитал бы избавительную молитву «Да воскреснет бог и да расточатся врази его…» — и все сразу бы посветлело вокруг. Но он давно позабыл все спасительные молитвы детства и посему недвижно стоял под этим темным взглядом, дожидаясь неизвестно чего…

7

Густов встал со своей жестковатой койки и начал неспешно, ощупью разбирать постель, чтобы лечь спать. Больше он все равно ничем не мог заниматься, да и врач настоятельно советовал: «Побольше спите, раз появилась такая возможность. Сон — это наш ежедневный санаторий, из которого мы выходим по утрам как новенькие…» Доктор Зайцев вообще был несколько странным медиком — не любил лечить лекарствами, заменяя их, когда только можно, простейшими советами: хорошенько отоспаться, выпить на ночь горячего чая и надеть что-нибудь шерстяное на голое тело, исключить из рациона муку или масло, побольше ходить на лыжах, не думать о болезнях и так далее…

Постелить постель оказалось все же не просто — даже для такого нехитрого дела нужны человеку глаза. Густов не мог сладить с простыней и одеялом, и хорошо, что подоспел Башмаков:

— Давайте-ка я, товарищ майор!

— Верно, Петя, помоги…

А вот разделся он легко и обмундирование сложил на табуретку в порядке — для этой работы военному человеку глаза не обязательны.

Лег. Вытянулся. Подложил руки под голову.

Удивился своеволию своего сознания, вдруг отвлекшегося на Корбутов и всякие гарнизонные пустячки, и продолжал думать в одиночку о том, о чем только что думали вместе с Тихомоловым: как помочь Зое прилететь сюда, нельзя ли еще что-нибудь предпринять… Наверное, можно бы послать еще одну радиограмму — прямо начальнику аэродрома. Но она подействует только в том случае, если ее подпишет командир части, Герой Советского Союза. Если бы Глеб Тихомолов сходил к нему…

Эта мысль показалась Густову стоящей, он позвал Башмакова и для начала попросил:

— Ты ночуй сегодня у нас, ладно?

— Слушаюсь, товарищ майор!

С осени Башмаков некоторое время жил здесь же, на кухне, и даже сколотил для себя аккуратный топчан. Но потом Густов услышал как-то в столовой от братьев-холостяков, что держать при себе ординарца в мирное время — это барство, и Башмаков переселился в казарму. Сперва обижался. Потом привык. Солдат — это человек, умеющий ко всему привыкать и все переносить.

— А пока сбегай, пожалуйста, к Тихомолову, — продолжал Густов, — и скажи ему, чтобы завтра заглянул к нам. Есть дело.

— Ясно, товарищ майор!

Башмаков надел полушубок и шваркнул дверью.

— Не пора ли тебе заканчивать твою бурную деятельность, слепец? — сказал тогда Чернявский, начиная расстилать свою роскошную, с японским шелковым покрывалом постель. — Больному человеку полагается много спать. Разве доктор Зайцев не говорил тебе?

— Говорил, говорил… И я уже сплю, Николай Михайлович.

Густов и в самом деле мог теперь спать. Он заметно успокоился, как только подумал о вмешательстве в его дела авторитетного начальства. Для военного человека очень важно — и благотворно — довериться заботам и мудрости командования… Густова теперь только одно тревожило: как бы Зоя не улетела, не дождавшись его радиограммы. Еще ему очень хотелось бы прочесть Зоины письма, в которых, наверно, объясняется, почему она так срочно решила лететь к нему…

«Ты не улетай, Зоя!» — вдруг попросил он, обращаясь через белые пространства и почти веря в то, что Зоя может услышать его. Сумела же она почувствовать его приближение, когда он проезжал прошлым летом через Иркутск. Она потом говорила, что весь этот день ждала чего-то. Какого-то события. К ней приходил ее жених, но это не было событием. Он давно был в доме своим человеком: вместе с Зоей учился еще в школе, а теперь они оба преподавали в одном техникуме. Он опять наводил разговор на свадьбу, но и это было вроде бы не тем, чего ждала Зоя. Ей хотелось то куда-то идти, то надеть свою военную гимнастерку, сесть у окна и читать что-нибудь хорошее-хорошее.

Все это творилось с нею как раз в то время, когда Густов стоял перед окошком военного коменданта станции Иркутск и выпрашивалразрешение на остановку.

«Будешь говорить, что нэвеста здэсь живет?» — проницательно спросил комендант, едва только Густов обратился к нему.

«Буду», — сказал Густов.

«Все так говорят, дарагой».

«У меня еще и фронтовой друг здесь работает», — добавил Густов, вспомнив Вербового.

«И так тоже многие говорят… А как фамилие?» — комендант пронзил Густова своим жарким южным взглядом. Жарким и недоверчивым.

«Друга, что ли?» — не понял Густов.

«Ясно — не твое. Твое я и так вижу».

«А его — Вербовой».

«Ну, канэчно! Не меньше, как сэкретарь горкома!»

«У нас он был замполитом».

«Ну, канэчно…»

Комендант еще не верил Густову, но руководящая фамилия уже подействовала на него. Он нехотя и как-то осторожно сделал отметку на проездном билете и вернул документы.

«Гуляй, дарагой! Трое суток даю тебе. Успеешь жениться — женись, не успеешь — твое дело».

Густов поблагодарил и пошел «гулять». Трое суток полной свободы в незнакомом городе представились ему подарком судьбы, счастливой отдушинкой в жизни, в общем-то не переполненной счастьем. И хорошо, что вспомнился Вербовой. Это было хорошо не только для разговора с комендантом, но и на тот случай, если не отыщется Зоя. Все-таки он распрощался с нею ровно три года назад, а потом ни разу не написал ей.

Письмам он больше не доверял.

Он только недавно, перед самым отъездом на Дальний Восток, сжег не меньше сотни писем Элиды…

Встречные прохожие охотно показывали ему дорогу, и он шел легко, с веселой душой. Представлял, как Зоя удивится ему. Боялся, что не узнает — или она его, или он ее. Наконец, уже перед самой дверью ее дома, подумал: «А вдруг она замужем?»

Вся недавняя легкость моментально слетела с него, оставив вместо себя неясность и сомнительность.

Он осторожно постучал и прислушался — почти так же, как делает это сапер, простукивая стенку в заминированном доме. За дверью послышались, словно прорвавшись откуда-то, громкие женские голоса, и один из них — явно знакомый, когда-то слышанный. Потом там заскворчал-засмеялся ребенок, которому сделали «козу рогатую, козу бодатую». И дверь отворилась.

На пороге стояла Зоя — веселая, оживленная, с ребенком на руках.

— Неужели это вы? — недоверчиво проговорила она, и ее продолговатые глаза стали почти круглыми. И показалась она Густову такой недоступно прекрасной, такой чужой и манящей, что он даже отступил немного.

— Я самый, Зоя Сергеевна…

Он хорошо помнил, как было написано в той гроссдорфской карточке: Холмичева Зоя Сергеевна.

— Да нет же, этого не может быть! — все еще не верила, не могла поверить Зоя.

— Да нет, это действительно я, — совершенно серьезно, даже как-то настойчиво сказал Густов. — Еду на Дальний Восток, подъезжаю к Иркутску… адрес ваш я все время помнил…

— Простите, я что-то ничего не понимаю.

— Я тоже… Я не знал…

Он смотрел то на нее, то на ребенка и уже начинал понимать, почему она так прекрасна и недоступна: такою делал ее ребенок.

— Сейчас… Минуточку… Проходите, пожалуйста…

Зоя пропустила его в просторный коридор, заперла дверь и громко позвала:

— Саша!

Густов приготовился увидеть ее мужа. Но вышла женщина, немного старше Зои, слегка располневшая. На ее лице была добрая улыбка, а в глазах веселое любопытство. Она сразу поняла, зачем ее позвали, и протянула руки к ребенку:

— Иди ко мне, моя Белочка, иди ко мне, моя дочечка!

— Ди-ди! — согласно отозвалась притихшая от удивления Белочка.

Густову сразу стало полегче.

Зое — тоже.

— Ну вот, я теперь немного лучше соображаю, — сказала она. — Пойдемте ко мне.

Коридор был по-старинному просторным, а комнатка, в которую Зоя провела Густова, оказалась совсем маленькой. Кровать, столик, окно, этажерка. «Почти как у Элиды», — подумал невольно Густов и весь как-то внутренне сжался, погрустнел.

Зато Зоя, освободившись от первого замешательства, разговорилась:

— Знаете, я сегодня прямо с утра ждала кого-то, и наша кошка тоже намывалась для важного гостя, но вот уж никак я не могла предположить, что это вы появитесь. Я недавно в Ленинграде была, — так там подумала, что могу вас встретить, а здесь, у нас, — никогда.

— Понравился вам Ленинград? — спросил Густов.

— Очень… Но мне и наш Иркутск нравится.

— А я вот все разъезжаю…

— В какой же город теперь? — полюбопытствовала Зоя.

— На самый край земли, — не стал уточнять Густов, и Зоя поняла, что больше об этом спрашивать не надо.

— Не хотелось, наверно, из Ленинграда-то уезжать? — спросила она.

— Я сейчас из Крыма еду.

— Из Крыма еще обиднее, — заметила Зоя.

— Да как вам сказать. Мне теперь почти все равно.

— Это только так говорится!

— Нет, правда…

Тут было самое время сказать, что он теперь один и одинок, что с Элидой у него ничего не вышло и для него даже лучше уехать в отдаленные края, раз уж так сложилась судьба. Но он ничего такого не сказал. Побоялся, как бы Зоя не подумала, что, отвергнутый, он приехал искать у нее утешения.

— Правда, Зоя, — повторил он. — Мне незачем вас обманывать…

— Но что же мы стоим-то? — забеспокоилась Зоя. — Давайте сядем.

Они сели друг против друга — как для дипломатических переговоров. Лежавший на столе учебник немецкого языка Зоя отодвинула в сторону, как будто он мешал или мог помешать разговору. Потом спросила:

— Как вы жили эти три года?

— Просто служил, — отвечал он, первый раз продолжительно посмотрев в ее глаза и сразу почувствовав, как в нем вспыхнуло и начало нарастать что-то тревожное. Оказывается, он просто не может смотреть на нее без волнения и беспокойства. Радость видеть ее смешивалась с какой-то тревогой и неуверенностью, как если бы радость эта висела на волоске и грозила вот-вот оборваться…

— Вы вспоминаете Гроссдорф? — спросил он наконец.

— Уже начинаю забывать, — не поняла Зоя намека или пока что не захотела отвечать на него.

— И коменданта своего?

— Ну что вы, его нельзя забыть!

«А меня, значит, можно», — подумал Густов с обидой, хотя обижаться ему было не на что.

— Он даже письма мне писал, — продолжала Зоя. — Не то что вы.

— А я, наверно, часто поступаю не так, как надо, — проговорил Густов, как бы оправдываясь и сожалея.

— И сегодня тоже? — улыбнулась Зоя.

— Нет, сегодня я правильно… Сегодня я так, как надо, — ответил Густов с полной серьезностью.

Но после такой неожиданной и неподготовленной смелости снова свернул куда-то в сторонку.

— Вы не помните нашего капитана Вербового? — спросил он.

— Нет. А что?

— Он работает у вас секретарем горкома.

— Слышала, слышала.

— Он в нашем батальоне служил!

— Ах, вот что! Вы уже были у него?

— Да нет. Может быть, завтра… А вообще-то я не к нему, хотя, конечно, и его надо бы повидать…

Густов отчего-то засмущался и замолчал. Все эти пустые, обыденные слова были совсем неподходящими, не соответствующими тому, что происходило и накапливалось внутри, в душе. Нахлынуло нечто сильное и, может, неизречимое, похожее на то, что было пережито в ту памятную гроссдорфскую ночь. Тут надо было или броситься старомодно к ногам Зои, или снова убежать. Но броситься к ногам он почему-то не мог и боялся, а убежать не мог и не хотел. У него просто не было теперь лишнего времени для того, чтобы убегать и возвращаться.

Зоя, кажется, поняла его состояние и предложила:

— Знаете что, пойдемте, я покажу вам наш город.

Он обрадовался:

— Я готов!

В центре города стояли добротные старинные дома, каких уже не встретишь в старых городах европейской части России, искаженных войной. Зоя рассказывала об иркутском остроге, с которого начинался город, и об Ангаре, на которой вроде бы собираются строить крупную гидроэлектростанцию, — после этого, может быть, начнется совершенно новая история города. Густов соглашался. И все ему здесь нравилось: и старинное, и завтрашнее, но прежде всего то, что здесь жила Зоя. Она тысячу раз ходила по этим улицам — и тем освятила все здешнее. Булыжник и асфальт, старые деревья и река Иркут знали Зою — и тем были особенно дороги.

Густов сказал:

— Вы мне больше ничего не рассказывайте, а то я возьму да и останусь здесь.

— Поедете дальше, — спокойно возразила Зоя, — туда, где вас ждут.

— Не дразните меня! — чуть предупреждающе проговорил Густов. — Когда-то и я могу поступить разумно.

— Разумно?

— Зоя! — вдруг отважился Густов. — Я действительно не хочу уезжать от вас. Пусть меня даже судят…

Зоя смотрела на него с удивлением и, пожалуй, с осуждением.

— Да, Зоя! Я сейчас понял, что, кроме вас, у меня никого нет и никого никогда не будет. Я начал это понимать еще в Гроссдорфе, но вы тогда уехали, и я решил: значит, не судьба. Хотел написать — не осмелился, побоялся чего-то. У меня ведь уже была одна военно-почтовая… дружба.

— А не любовь? — спросила Зоя.

— Любовь, конечно. Только она тогда… умирала. И я больше не доверял письмам.

— А я ждала, — проговорила Зоя.

— Спасибо… то есть — прости. У меня опять как-то не так получается… Но теперь я знаю все. Я люблю тебя. Хочешь верь, хочешь нет, но я не уеду от тебя. Мне больше никого и ничего не надо…

Многие годы он приучал себя к сдержанности и прятал свои потаенные чувства внутри себя, создав там своеобразную непроницаемую «зону», и никого туда не впускал. Там-то и накапливалось невысказанное.

И вот взорвалось.

Если бы раньше кто-то показал ему этого порывистого, немного обалдевшего от своих чувств и слов Густова, он не узнал бы самого себя и не поверил бы, что это он. Между тем это был тоже Густов, хотя и неузнаваемый.

А Зоя молчала, глядя на медленно текущую в Ангаре воду и что-то обдумывая.

— Я понимаю, — сказал он. — Мы очень мало знаем друг друга, но я умею ждать… Я только не хотел бы ждать, потому что… не доверяю разлуке. Но если вы скажете…

Тут он остановился, словно от какого-то предупредительного сигнала. Ведь и так много было сказано слов, а Зоя все еще молчала!

— Я очень врасплох застигнута, — как бы не поняв его, проговорила Зоя. — Все так быстро, а я — медлительная сибирячка… Вы не сердитесь на меня пока что.

Говоря это, она повернулась и неторопливо пошла обратно, к своему дому.

У дома, прощаясь, она первая поцеловала его, примолкшего и оробевшего.

И тогда он снова вспыхнул:

— Я останусь ночевать у ваших дверей!

— Вам негде ночевать? — спросила Зоя озабоченно.

Соврать он не смог — у него была койка в гостинице.

— Тогда — до завтра? — сказала Зоя как-то уж очень хорошо.

— До утра? — уточнил Густов.

— Да… И не через три года!

Он уходил с легкой и счастливой душой, с запасом какою-то доброго внутреннего блаженства или благополучия. На своем лице он чувствовал застывшую улыбку спокойно-радостного человека, которую принято считать глуповатой.

Ну что ж, пусть она такой и останется.

И пусть бы наши вечно озабоченные умные лица почаще озарялись такой глуповатостью…

На следующее утро Густов спросил Зою:

— Ты согласилась бы поехать со мной?

Зоя посмотрела на него с улыбкой:

— А ковер у тебя есть?

За минувшую ночь, проведенную врозь, они оба перешли на «ты».

— Маленький есть, — ничего не понимая, все же ответил Густов.

— Нужен большой, — сказала Зоя.

— Но зачем? Ты все-таки скажи мне.

И она рассказала, как один ее знакомый лейтенант, иркутский парень, во время маньчжурского похода встретил в каком-то городе, чуть ли не в Харбине, красивую русскую девушку, дочь эмигранта. Началась у них любовь. Девушка давно мечтала о России, читая Тургенева и Толстого, и, когда ее лейтенанту пришло время возвращаться на родину, решилась ехать вместе с ним. А ехать можно было только нелегально. И вот лейтенант закатал ее в трофейный ковер, благополучно миновал контрольно-пропускные пункты на территории Маньчжурии, но на нашей границе ему приказали раскатать ковер. Он возмутился. Тогда пограничники сами залезли в кузов — и военная хитрость лейтенанта была разгадана. Девушка плакала горючими слезами. Лейтенант грозился дойти до самого Сталина, обещал девушке приехать за нею хоть через год, хоть через десять лет, умолял девушку, чтобы она ждала его…

— Может быть, она и теперь еще ждет его, — невесело закончила Зоя этот весело начатый рассказ.

— А он? — спросил Густов.

— Пока еще не женится…

— Но у нас так не будет! — спохватился Густов. — Мы у себя дома. Ты только скажи мне «да».

Зоя подумала и сказала:

— Да.

— Почему-то я действительно ждала тебя, — словно бы извиняясь за свою поспешность, говорила она на следующий день по дороге в загс.

Вместе с ними шел свидетель — Вербовой Петр Прохорович, секретарь горкома.

— Пощелкать орешков нам на этот раз не придется, — говорил он Густову, напоминая о прощальном разговоре в Германии, в палаточном «лагере для победителей». — Но теперь я надеюсь, что мы еще не раз встретимся. Приезжай к нам, когда отслужишь, становись сибиряком, раз на сибирячке женишься.

— Там будет видно, Петр Прохорович, — уклонился от каких-либо обещаний Густов.

— Сибирь заманит, — сказал Вербовой.

— Она умеет, — согласился тогда и Густов, поглядев на свою серьезную и красивую спутницу.

Вербовой выхлопотал для Густова еще три дня. Но и этого времени не хватило, чтобы оформить документы на Зою.

Но зато все эти три дня и три ночи молодые провели неразлучно, и Густов впервые за свои три десятка прожитых лет узнал и понял, сколько может дать женщина добра и счастья.

Он уехал один, как тот лейтенант.

8

На кухне Башмаков, укладываясь спать, громко рассказывал:

— У нас в деревне, когда еще ликбез проходил, устроили такой вечер, наподобие выпускного. Лучших, конечно, премировали, а выдавали премии так: вызывали человека к столу и предлагали прочитать, что написано против его фамилии. Прочитаешь — получаешь, не сумеешь — не суди. Вызывают одну женщину, самую активную. «Читай», — говорят. «Пла-ток», — прочитала женщина. «Правильно, получай платок». Другого, третьего вызывают — все идет нормально. Потом дядю Кузю к столу пригласили: «Читай!» Он наклонился к списку и говорит: «Ко-ро-ва». — «Ты повнимательней, повнимательней», — советуют ему. «А я и так горазд внимательный», — отвечает дядя Кузя. «Но там же «топор» написано!» — «На кой же хрен мне топор? — говорит дядя Кузя. — У меня своих два. А коровы нет…»

— Ловко ты выдумываешь, Башмаков, — сказал Чернявский, тоже укладываясь спать.

— Что вы, товарищ майор, истинный крест — правда! — начал божиться Башмаков. — В деревнях знаете какой ушлый народ! Там того и гляди задники на ходу отрежут.

— Хочется домой? — спросил Чернявский.

— Кому не хочется…

Но, немного подумав, Башмаков добавил:

— А вообще-то уже и перехотелось, если правду сказать. Отвык. Я теперь насчет города больше подумываю. После стольких лет службы в армии человек сильно меняется. Много видит, сравнивает, и все ему хочется еще чего-нибудь повидать.

— Кстати, Башмаков, — вдруг вспомнил и приподнялся на койке Густов, — ты не хотел бы пройтись пешочком по тундре?

— Как будет приказано, товарищ майор, — отозвался Башмаков.

— За приказом дело не станет. А вот как ты сам решил бы?

— Зимой-то, конечно, скучновато.

— Нет, это с весны. Нам нужно будет выслать группу для разведки дороги через тундру к Ледовитому океану. Один офицер…

— Лейтенант Коньков?

— Еще неизвестно… Может быть, даже я сам.

— Так я готов, товарищ майор!

— Ну хорошо…

Густов снова лег на подушку и успокоенно расслабился, как будто выполнил важное дело. Об этой группе ему сказали в штабе части еще до опыта с танками и предложили думать: кого отобрать, как снарядить, где взять проводника. Времени до настоящей чукотской весны оставалось еще не меньше двух месяцев, спешить с этим делом нужды пока что не было, но забота эта, оказывается, уже поселилась в мозгу и при случае напоминала о себе.

«Один кандидат есть!» — твердо решил Густов.

Он сейчас подумал о том, что Башмаков будет хорошим для всех спутником — у него хватит разных баек на всю однообразно-унылую дорогу через тундру, Да и солдат он выносливый, изворотливый — «две войны обманул», живым вышел.

«Надо вот так же, не спеша, приглядеть и командира группы, — решил Густов. — А потом, вместе с ним, подобрать остальных».

«Возглавить группу должен опытный во всех отношениях офицер, — говорили ему в штабе. — И не слишком молодой — чтобы без всякой там романтики. Дело серьезное».

«Могу возглавить сам», — предложил тогда Густов полушутя-полусерьезно.

«Подумайте, подумайте», — сказали ему.

Он пошел бы и сам. Пока что он видел на Чукотке одни лишь снега — то неподвижно-холодные, то жарко алеющие на восходе солнца, то вихрем несущиеся куда-то, а то еще и ослепляющие. Под снегами — камни, подо льдами — вечно студеное море. А в тундре, говорят, растет даже смородина…

«Но при чем тут все это? — опять удивился и остановил себя Густов. — Ведь Зоя, Зоя едет ко мне! Сидит в Анадыре. Волнуется… Или у меня не только с глазами, но и с головой что-то случилось?..»

Он долго не мог успокоиться и уснуть.

А среди ночи проснулся от кошмарного видения: Зоя была с другим!

Он тут же начал убеждать себя: раз она летит ко мне — значит, любит меня! Отважиться на такую дорогу может не каждая даже любящая женщина. Здесь, в общем-то, и не существует регулярного сообщения. Даже почту бросают с воздуха. Еще ни одна женщина не прилетела сюда с Большой земли самолетом, да и мужчин таких пока что не много было…

Все это вызывало у Густова гордость за свою Зою. Только она могла на такое решиться!

Но ревность не такое чувство, которое считается со здравым смыслом. Она изощренно спорит с ним. И вот теперь тоже: если Зоя пустилась в эту необдуманную опасную дорогу, не дожидаясь морской навигации и конца учебного года, — значит, что-то ее гнало из дому. Значит, что-то у них там произошло.

«У них» — это у Зои и бывшего жениха ее, о котором она ничего не говорила в Иркутске — «не хотелось лишних объяснений», — но написала потом в письме. Письмо было большое и хорошее и, пока Густов читал его, не вызывало ни ревности, ни обиды. У каждого была до этой неожиданной и радостной свадьбы своя жизнь, свои привязанности и ошибки. Только одно чуть-чуть укололо его тогда: «Мы учились в одной школе, а теперь преподаем в одном техникуме…» Как видно, эта заноза так и осталась в сознании. Раз вместе работают — стало быть, постоянно встречаются, о чем-то разговаривают или демонстративно не замечают друг друга, что опять же говорит о неравнодушии…

С ревностью трудно спорить.

И вот уже слышится Густову старая, знакомая мелодия одиночества, вот уже мерещится ему, что вся жизнь состоит из повторений: сначала Элида, теперь вот Зоя… Неужели судьба ничего другого не может придумать? Неужели она выбирает вот так среди множества людей одного несчастливца и долбит его в темя и в сердце, пока не добьет окончательно?..

Он сел на койке, нащупал валенки и влез в них босыми ногами, набросил на плечи китель, в котором лежали принесенные Тихомоловым Зоины письма, и стал пробираться на кухню. Ему показалось, что он уже кое-что различает в темноте: печь, стол, топчан Башмакова… Он легко нашел рукой выключатель и зажег свет.

Вроде бы чуть-чуть посветлело. Он потер глаза. Но ничего не изменилось. Посветление было лишь обманным, ожидавшимся. На самом же деле он по-прежнему ничего не видел. Только возникла в глазах еще и болезненная напряженность, как будто они очень старались что-то разглядеть и не могли.

— Вам что-нибудь нужно, товарищ майор? — заворочался на своем топчане Башмаков.

— Спи, спи, — сказал ему Густов.

— А то если что, так я — пожалуйста, — продолжал Башмаков чуть заплетающимся со сна языком и уже делал какие-то движения, заявлявшие о его готовности помочь, услужить, поддержать.

Это растрогало Густова. Он остановил свою снова потянувшуюся к выключателю руку и вдруг — пожалуй, неожиданно даже для самого себя — попросил:

— Не прочтешь ли ты мне письмецо?

— Так это как захотите, товарищ майор, — начал Башмаков одеваться. Как-то мимоходом он расшевелил в печке огонек, еще гнездившийся под угольной коркой, подбросил угля, накинул на плечи Густова полушубок («Пока тут нагреется — замерзнете») и даже об оставленной комбатом повязке вспомнил — принес ее.

И вот они сидели рядом — комбат и ефрейтор, и ефрейтор вполголоса читал:

— «Коленька, дорогой мой, здравствуй! Жизнь у меня получается не такой веселой и радостной, как хотелось бы. Я стала замечать, что люди, которые раньше уважали меня, теперь осуждают, даже ехидничают: «Где же твой муженек-то? Далеконько уехал — теперь его и не достать!» Мне это обидно, потому что я не привыкла к неуважению и не хочу привыкать. Поэтому, когда я получила от тебя вызов и проездные документы, решила не ждать лета, а полететь к тебе самолетом. До Анадыря от нас можно добраться — я все разузнала, а там попрошу вашего доброго гения Калугина, благо ты с ним лично познакомился. Скажу ему, что я жена майора Густова, — неужели откажет? Я только боюсь, что тебе трудно будет получить для нас какой-нибудь угол, а так я уже все решила и начинаю действовать, подаю заявление об уходе. Пусть меня еще раз кто-то осудит, но скоро я не буду этого слышать и видеть на лицах. Я просто хочу к тебе. Мне уже кажется, что мы страшно долго живем в разлуке, и я все жду, жду — прямо как солдатка во время войны…»

Густов слушал шепотное чтение Башмакова, то радуясь, то гордясь, то пугаясь отчаянной смелости своей малознакомой жены. Он мог бы уже остановить Башмакова — главное узнано, а дальше, пожалуй, пойдут слова, предназначенные только для одного человека, только для его глаз, — но Густову не терпелось услышать и эти слова. Он только посчитал необходимым пояснить Башмакову:

— Понимаешь, я свою жену все равно как из-под венца увел.

— Ну и правильно, товарищ майор! — одобрил и с удовольствием прервал чтение Башмаков. — Вам ведь тоже, как и нашему брату солдату, особенно долго женихаться некогда.

— Вот-вот! — подхватил Густов. — Встретились мы еще в Германии, потом три года не виделись.

— Ну так ясное дело…

Тут они сколько-то времени помолчали, не зная, как быть дальше: продолжать «громкую читку» или на том остановиться.

Густов все же не утерпел.

— Что там еще? — спросил он.

— Кажется, про любовь, товарищ майор, — неловким, смущенным голосом ответил Башмаков.

— А, давай про любовь тоже! — отважился Густов.

Но очень скоро пожалел. Зоя вспоминала дальше о незаметно пролетевших днях и ночах, писала, что ей хотелось бы крепко-крепко обнять его и не отпускать больше от себя, потому что нельзя уже откладывать и откладывать счастье совместной жизни на какие-то дальние сроки, если каждый день хочется быть вместе…

— Да, тут, я вижу, ничего дельного уже не предвидится, — как бы не желая слушать эти чисто женские излияния, проговорил Густов и протянул руку за письмом.

Башмаков быстренько зашуршал бумагой, вложил письмо обратно в конверт, а конверт — в руку комбата.

— Скоро, значит, семьей заживете? — приготовился Башмаков поговорить.

— Если все будет хорошо, — суеверно остановил его Густов.

Поднялся с табуретки и начал пробираться к своей койке, в постоянную прохладу. Там, у окна, всегда чувствовалась стужа; у нее был, кажется, даже свой особенный запах, родственный запаху больших снегов, что начинались за окном и простирались во все стороны на неведомые расстояния. Иногда казалось, что стылые здешние просторы невозможно освоить или покорить, что они рано или поздно выморозят здесь всякую живую жизнь. Однако и живая жизнь умело защищала себя и, даже оказавшись изолированной, оставшись в малой малости, каким-то образом сохранялась. В яранге или в крохотном домишке, в утепленной воинской палатке или просто в снежной ямке, в снежном гроте во время пурги, она все равно не поддавалась… по крайней мере долго не поддавалась вековечной полярной стуже. А уж там, где собиралось множество людей, множество маленьких жизней, стужа была почти что бессильна…

Словно бы в подтверждение того Густову представился весь военный городок с теплыми ночными огнями, с тарахтящим всю ночь (а ночь длинная!) движком электростанции, с дымящими круглосуточно печными трубами, отчего снег, если долго нет пурги, делается серым. Да и после пурги недолго остается белым. За чистым снегом все равно ездят под сопку, вверх от поселка, туда, где пологий подъем кончается и начинается крутизна. В эту «сумку» ветры наносят огромное количество снега, и там с начала зимы возник своеобразный снежный карьер с неисчерпаемыми запасами… Собственно, оттуда, с карьера, и мог увидеть Густов весь военный городок, когда ездил за снегом. И оттуда, особенно ночью, городок выглядел действительно серьезным человеческим поселением, мощным очагом жизни, поскольку много светилось огней.

Огонь и вода — первое, что необходимо человеку для обитания.

Огонь здесь, в общем-то, привозной.

Вода пока что — снежная, безвкусная, без солей и всяких других благодатных земных примесей. Небесная вода.

Ее добывают так.

В карьере выпиливают длинной пилой-ножовкой большой куб плотного и звонкого снега голубовато-лунного цвета, верней бы сказать — света. Когда бывает луна, то этот куб словно бы светится изнутри. Ну, а если случится полярное сияние, полное чего-то таинственного и жуткого, то все здесь преображается и приходит в буйное световое движение. Само небо начинает колыхаться и тихо плывет куда-то, распустив широкие павлиньи перья. Световые столбы-лучи и мягкие колеблющиеся занавеси бессловесного далекого театра, радужные штриховые ленты и целые облака зеленого или томительно-голубого, а то и тревожно-розового света, тихая дрожь, беззвучные полыхания, загадочные намеки — чего тут только не увидишь, чему не подивишься! Мощная многоцветная гамма заатмосферных тревог и вспышек беспокойно вливается и в человеческую душу, мягко терзает ее своими наплывами и вроде бы чего-то требует, о чем-то предупреждает. Но язык этот нам еще непонятен, и оттого еще сильнее тревожит нас вся эта необъяснимая красота. Или она только для того и возникает, чтобы рассияться, покрасоваться и потухнуть? Есть в природе и такая форма существования.

Но мы забыли о снеге.

Выпиленный из массива голубоватый звонкий куб наваливают на низенькие, с лыжными полозьями санки, вытаскивают из котлована, разворачивают санки на свой огонек в поселке, становятся на запятки, обнимая руками глыбу голубой стужи, — и поехали! Сначала — поехали, потом — понеслись! Уклон здесь немалый, наст твердый, лыжи быстрые, инерция нарастающая, а дорога бугристая. Иной раз так раскачает санки и груз из стороны в сторону — того и гляди опрокинешься. Бывает, что и опрокидываются, и тогда куб снега распадается на части, и, чтобы не собирать его, приходится возвращаться за новым… Но это случается редко. Обычно же все заканчивается благополучно. На лихой скорости человек подкатывает к своему тамбуру, тормозит и начинает распиливать куб на кубики. Тут к нему, бывает, присоединяется женушка: она переносит удобные легкие брусочки снега в тамбур и складывает их в чистый угол, подальше от угольного ларя. Создается недельный запас пищевой воды. Теперь не страшна пурга, и вообще — можно жить не тужить.

«Прилетит Зоя, и мы будем вместе ездить на снегозаготовки», — думает Густов почти с удовольствием. Он не раз видал в карьере офицеров с женами и завидовал им. Для них все это — зимняя забава. Из этого лунного карьера с причудливо выпиленными стенками они легко, потому что вдвоем, вытаскивают санки наверх, потом становятся оба на запятки — и катят себе. Она повизгивает от страха и счастья, он покровительственно придерживает жену и молча гордится собой…

«Вот так и у нас будет!»

И все-таки перед новым сном Густов думает об артезианской скважине, которую вскорости предстоит ему со своими саперами бурить. А перед тем — выбрать место. Никаких исследований здесь пока еще не проводилось, и придется просто гадать. А вот сумеет ли он, никогда не буривший артезианских колодцев, угадать?.. Хорошо бы, ему приснился этакий вещий, указующий сон…

9

С утра Густов начал ждать.

Сначала он ждал Глеба Тихомолова, потом Башмакова, который вместе с завтраком должен был принести из батальона и свежие новости, потом — опять Тихомолова, уже после его визита к командиру части и на гражданскую почту. Подсознательно он ждал и каких-то новых вестей от Зои, робко надеясь даже на то, что вдруг откроется входная шамкающая дверь и он услышит: «Ну вот, я приехала, Коля…»

Побывал и ушел Тихомолов.

Отправился на службу Чернявский, перед уходом как бы попеняв Густову: «Значит, скоро выселять меня собираешься?» — «Ну почему ты так решил?» — возразил Густов. «Да тут и решать нечего. Раз приезжает жена — холостого соседа побоку! Закон Чукотки…» Так и ушел разобиженный.

Башмаков принес завтрак — и никаких неожиданных новостей. Просто две роты уходили на расчистку озера и дороги к нему, а третья достраивала начатый домишко из разных строительных отходов и занималась хозяйственными работами.

После ухода Башмакова остался один только радиорепродуктор с его шепеляво-шуршащей прерывистой речью. Местный радиоузел пытался транслировать Москву, но «прохождение» было плохим, и Густов понял только, что речь шла об успехах китайской Народно-освободительной армии.

Затем началась вполне отчетливая местная радиопрограмма — патефонные пластинки, хорошие и плохие.

Густов слушал музыку и думал о капризах офицерской судьбы, забросившей его в этот полуфантастический край, где так много необычного, даже необыкновенного. Тут своя жизнь, свои заботы, свои тревоги и трагедии. И только сами люди — без исключительности. Такие же, как всюду. С довольно обычным предназначением. Просто солдаты. Отчасти разведчики и освоители, но прежде всего — охранители, защитники земли. Каждый со своей судьбой и повадкой, с перемежающимися заботами и тревогами и с непроходящей тоской по далекой теплой земле, которая сейчас, в апреле, уже цветет или бурно готовится к цветению, слушает шорохи льда на реках и песни весенних птичек в лесах, туманит молодые буйные головы романтикой и любовными наваждениями… а романтика зовет людей в края отдаленные, необжитые… И все на свете происходит от румяно-светлой Весны…

— Ты знаешь, Николай, я принес недобрую весть…

Это вошел Глеб Тихомолов, так быстро обернувшийся.

— У нашего общего друга Калугина несчастье с женой, так что он сейчас не летает. У него очень плохо дома. Настоящая северная трагедия…

Оказывается, в самом начале недавно отгулявшей пурги жена Калугина услышала дома из телефонного разговора своей соседки, что на аэродроме кто-то разбился при посадке. У жены летчика первая мысль, конечно, такая: не мой ли? Через минуту опасения превращаются в уверенность, тем более что как раз в это время Калугин должен был вернуться из рейса… Соседка еще продолжала говорить со своим мужем-аэродромщиком, а Калугина уже поспешно оделась и выбежала на улицу. Там мело. Но женщина за своей тревогой не заметила или не подумала о пурге и опасности для себя. Ее вела тревога за любимого — может быть, самая сильная из всех тревог. А пурга набирала мощь, и все вокруг потемнело, замутилось, и где-то женщина сошла с тропки, ведущей коротким путем к аэродрому. Она не сразу заметила это — не о том думала — и, видимо, все дальше уходила в сторону. Когда же поняла, то испугалась, заметалась, заторопилась, бесцельно растрачивая силы. Наступил такой момент, когда, споткнувшись и упав, она уже не могла преодолеть давления ветра и встать на ноги.

В пургу замерзают так. Человек выбивается из сил, и ему ничего больше не хочется, кроме как сесть или лечь, отвернуться от стегающего снегом и забивающего дыхание ветра, отдохнуть и переждать. Опытные, привычные чукчи и эскимосы зарываются в таких случаях в снег и спокойно отсиживаются там, одетые в непромерзающие двойные шкуры. Они не боятся, если их вовсе занесет снегом, — оставят лишь небольшое отверстие для воздуха. Неопытный, да еще взволнованный, тревожный европеец или не знает, или не может выдержать этого. А женщина, бегущая к мужу, попавшему в беду, — и тем более. Не сумев подняться на ноги, она поползла по снегу. И продолжала ползти даже тогда, когда сама вполне осознала: это конец!

Она, пожалуй, остановилась бы, прекратила борьбу, если бы дело касалось ее одной. Но она спешила к мужу, который — она знала! — любит ее и, возможно, хочет ее видеть сейчас. И поэтому продолжала ползти.

Женщина как-то сумела выбрать правильное направление. Мысль о муже, тревога за него, желание как-то помочь ему были, как видно, настолько концентрированны и целеустремленны, что она сумела и в непроглядной кромешной пурге выбрать верную дорогу к аэродрому.

Ее подобрали, отнесли в помещение. Там сумели разобрать, что она все время повторяет своими распухшими губами одно и то же слово: «Калугин… Калугин… Калугин…» Догадались, что это жена Калугина, который, кстати сказать, был жив и невредим. Неудачно сел совсем другой летчик и тоже не пострадал, но вот кто-то поднял панику, сказал лишнее — и опасное — слово. «Паникер — опаснее врага!» — говорили на фронте…

Врачи, осмотрев Калугину, долго совещались. У женщины была сильно отморожена рука. Где-то в снегу потерялась рукавичка. Теперь ничего нельзя было сделать, кроме как ампутировать руку…

— Да, здешняя земля не для женщин, — проговорил Густов, когда дослушал эту печальную историю до конца.

Тихомолов ничего не сказал в ответ.

— Тут даже солнце может навредить человеку, — продолжал Густов, думая уже о себе. — Появится на какой-то месяц в году — и уже берегись!

Тихомолов опять не отозвался, и оба помолчали, занятые каждый своими думами. Это продолжалось так долго, что Густов вдруг спохватился:

— Ты не ушел, Глеб?

— Пока нет, — отвечал Тихомолов.

— Сочиняешь?

— Ты угадал!

— Ну и что у тебя там получилось?

— Примерно так…

И неспешно, раздумчиво, как будто прямо сейчас, на ходу, сочиняя, продекламировал:

— Насчет любви и здешнего счастья тебе, конечно, виднее, — сказал после этого Густов. — А вот насчет земли — нехорошая она здесь. Недобрая. Не зря на ней даже бурьян не растет. Голая и некрасивая…

— Голая и серая, — согласился Тихомолов.

И опять продекламировал:

— Да ну вас всех, щелкоперов! — кажется, с неподдельной досадой сказал Густов, несколько ревниво относившийся к литературным занятиям своего замполита.

Как всякому начальнику, ему в душе не нравилось, что замполит отдает много сил своему увлечению, а они могли бы пригодиться для дела. В последнее время он еще начал замечать в Тихомолове возобновившийся интерес к газете, его дружбу с местной редакцией. «Как волка ни корми…» — подумывал нередко друг-комбат о друге-замполите, а иногда и высказывал нечто подобное.

— Странный вы народ, — продолжал он и в этот раз. — Навыдумываете чего-нибудь поскладней да покрасивей, а потом и сами верите своим выдумкам.

— Ну что ж, — не стал возражать Тихомолов. — Бывает и так. И, может быть, это не так плохо: красиво придумать — и поверить.

— Легко бы жилось тогда людям: придумал — и радуйся.

— А ты думаешь, люди не делают этого?

— Смотря какие люди. Серьезные — нет.

— Но верить — это же благо. Вспомни, как мы жили перед войной, да и на самой войне. В непрерывной вере.

— Ты что-то тут смешиваешь, — боясь какого-нибудь подвоха, предупредил Густов.

— А жизнь и есть смешение всякого разного. Реального и придуманного, непонятного и ясного, доброго и злого…

— Подожди, подожди! Ты пользуешься тем, что я ничего не вижу и хуже соображаю. Меня сейчас легко запутать.

— Ладно, не буду… Да и пора мне. Когда в батальоне нет комбата, оба заместителя должны быть на месте.

Но он еще не успел уйти, как входная дверь, всхлипнув, открылась и вошел кто-то нетерпеливый и взволнованный.

— Глеб, вы здесь? У Лены начинаются роды.

Это была соседка Тихомоловых по их крошечному домику, который Лена Тихомолова называла игрушечным.

Глеб выскочил в дверь, не попрощавшись с Густовым и вообще ничего не сказав. За ним — соседка. И Густов остался в какой-то настороженной, встревоженной тишине. Она возникла на высокой ноте и теперь как будто вибрировала.

10

День продолжался.

Одиночество Густова вскоре было нарушено человеком совершенно неожиданным и нежданным — Машей Корбут. Она и сама понимала, что будет нежданным гостем, и поэтому прямо с порога объяснила:

— Женсовет отрядил меня навестить болящего комбата и напоить его чаем с пирогом.

— Да? — переспросил Густов растерянно.

— Да. И вот он, пирог!

На табуретке возле койки Густова было что-то с легким пристуком поставлено, скорей всего — тарелка, и по комнате быстро распространился запах свежего, прямо из духовки, пирога и абрикосового джема. Пахло непривычно вкусно. И все же Густов попытался отказаться.

— Напрасно вы беспокоились, Марья Даниловна, — сказал он. — За мной тут хорошо ухаживает ефрейтор Башмаков.

— Мужчине полезней женская забота, — отвечала Маша.

И пошла себе на кухню. Сняла там пальто, подбросила в печку угля, передвинула чайник, сначала покачав его и определив, много ли там воды.

— А кружки-то, кружки-то запущены! — приговаривала она. — Сразу видно, что ефрейтор.

И принялась что-то мыть, ополаскивать, чем-то позвякивать. Вынесла таз из-под рукомойника, сама вымыла руки. Протерла стол.

Густов невольно прислушивался к каждому передвижению Маши, угадывал ее действия и постепенно начал как бы видеть ее — в черном бархатном платье с немного бесстыдным вырезом, открывающим ложбинку между грудей. Ни в каком другом платье он ее не помнил — только в этом или в полушубке, поэтому и представить на ней что-нибудь иное он не мог… На ногах ее были валенки — это он слышал по мягкости шагов… Иногда он вроде бы чувствовал на себе ее темный, из глубины глубин, взгляд, и тогда ему делалось как-то неловко и неспокойно. Он готов был и улыбнуться и рассердиться и сетовал на свое беспомощное положение. Когда у человека открыты глаза, он может легко установить и поддерживать любые отношения с другим человеком. Глазами эти отношения определяются точнее и тоньше, чем словами. И легче. Они устанавливаются еще раньше, чем бывает сказано первое слово. Порою и слов не требуется. Ни единого. Все сразу делается ясным, и сами слова подбираются соответственно тому характеру отношений, который определился при обмене взглядами.

— Приподнимитесь, Николай Васильевич, — сказала Маша, все приготовив и присаживаясь на краешек его кровати.

— Напрасно вы, ей-богу… — еще раз, как бы по обязанности, проговорил Густов.

— Протяните ручку за чаем, — словно бы ничего и не слышала Маша.

— Я мог бы и к столу, раз уж так.

— Ладно, ладно, пользуйтесь случаем и попейте чайку в постели. Как у хорошей жены. Вот так… А во вторую — пирог.

Густов уже без сопротивления выполнял все то, что ему повелевали, и его руки дважды встретились при этом с теплыми Машиными руками, слегка обжигаясь об них. Потом он откусил большой кусок пирога, и стало почти так же вкусно, как бывало в детстве, когда ел праздничные мамины драчены. Собственно, с той поры ему и не доводилось больше жить домашней семейной жизнью, в которой бывают пироги, драчены, топленое молоко, толокно, моченые ягоды. Юный Густов не очень-то ценил все это, а когда привозил погостить в Лугу одного своего приятеля-питерца, то даже немного стыдился некоторой патриархальности своих родителей и их «натурального хозяйства». Он даже и теперь не знал, хорош такой быт или нет. Но когда возникали вдруг давнишние домашние запахи или ощущения, это было похоже на праздник. И был он тем дороже, чем реже выпадал…

— Ну как? — не терпелось Маше услышать оценку своему пирогу.

— Просто здорово! — отвечал Густов, прожевав.

— Теперь вы сразу пойдете на поправку, — пообещала Маша без всякой шутливости. — До Корбута я работала в госпитале, так что знаю, от чего мужчины поправляются.

— А здесь вы не хотите работать? — спросил зачем-то Густов.

— В санчасти нашей нет должностей, а в больницу далеко ходить. Представляете, как в пургу идти через бухту?

— Это, конечно, неприятное путешествие, — согласился Густов.

— Да и Корбут мой не хочет, чтобы я работала.

— Ревнует, что ли?

Маша как-то уклончиво хмыкнула и ничего не ответила, а Густов снова занялся пирогом и чаем.

— Он все не может забыть наше Восьмое марта, — проговорила Маша через некоторое время.

Здесь Густов мог бы сказать, что и он тоже помнит этот день, но ничего не сказал, не отважился.

В общем-то это был просто семейный батальонный вечер по случаю Восьмого марта. Жены офицеров во главе с Машей Корбут, которую все называли Женсоветом, устроили обед и пригласили всех офицеров. Комбат Густов проявил неожиданную для себя пронырливость, раздобыл у снабженцев записочку в Чукторг — на несколько бутылок шампанского, чудом сохранявшихся в магазине, и обед получился на славу. Были еще добыты какие-то дефицитные консервы, не водившиеся на продскладе части.

Честно говоря, Густову было стыдновато предъявлять эту свою блатную записочку и проходить мимо очереди в темное чрево магазина, но он утешил и оправдал себя тем, что все предпринималось не для себя лично, а, так сказать, для общества. Затем встретил там, в чреве, и таких людей, которые получали дефициты только для себя, для своих семей, нисколько не стыдясь при этом. Они, пожалуй, даже гордились: раз мне дали записку — значит, я достоин того. Когда не хватает на всех — получают самые достойные.

Нечто похожее на гордость видел он и на счастливом разрумянившемся лице Маши Корбут, когда она укладывала в свою сумку праздничные продукты. Она готова была сама и нести всю эту радостную ношу, чтобы необременять и не утруждать комбата. «Вы сделали самое главное, — приговаривала она, бодро шагая рядом с Густовым. — Остальное — наша бабья забота… Давайте, давайте мне сумку!»

Но Густову тоже приятно было тащить такую сумку, ощущая в ней чуть булькающую жидкость и сознавая себя почти семейным человеком. Сколько уже мечтал он о таких вот совместных заботах, о настоящем семейном доме, мечтал, провожая взглядом других!

На самом вечере Маша вдруг предложила тост за комбата, «благодаря которому мы все сегодня так дружно и вкусно празднуем».

Густов ответил тостом в честь Женсовета.

«Кажется, происходит разрядка напряженности в верхах», — услышал тут Густов не слишком скрываемый веселый шепоток за столом и невольно глянул на Корбута. Не по его ли совету Маша подняла тост, не от него ли исходит потепление? Но на худом, резком лице Корбута ничего не отражалось.

Вечер между тем продолжался. Были на нем танцы под баян лейтенанта Конькова и были фронтовые песни под тот же баян — о землянке, о темной ночи в степи, о дорогах и степном бурьяне, в котором лежит «неживой» дружок. И как-то так получалось, что комбат и Женсовет все время оказывались рядом, становясь главными распорядителями и заводилами. «Ну что, Женсовет, песню?» — спрашивал Густов: «Можно и песню, комбат!» — отвечала Маша. Через некоторое время: «А не продолжить ли танцы, комбат?» — «Можно продолжить… Разрешите вас пригласить, Женсовет?..»

Он танцевал с Машей несколько раз.

И потом не раз вспоминал это.

Чаще всего вспоминались прикосновения — то невольные, то чуточку греховные. Помнилась податливая, послушная талия Маши, ее ладонь, в которой пульсировала жаркая и деятельная кровь… А теперь, с повязкой на глазах, он отчетливо вспомнил румяное улыбающееся лицо Маши. Чуть поднятое к нему, словно в ожидании поцелуя. И несколько притушенный штриховкой ресниц черный блеск ее глаз, от которых всегда исходит какое-то неясное беспокойство. Даже вот и теперь, когда он не видит и не может увидеть их.

За прошедшую зиму многие женщины из-за малой подвижности, от мучной пищи заметно располнели. Не миновало это и Машу Корбут. Однако и не повредило ей. Она пребывала в той поре доброго женского расцвета, когда ей все к лицу, все хорошо, даже небольшая полнота. Ее чернобровой румяности, ее полногрудости, наверное, и полагалось быть вот такой налитой, полнокровной…

— С того вечера он без конца повторяет, что все общественные праздники придуманы для разврата, — продолжала Маша, словно бы жалуясь на своего мужа.

— Это уж слишком! — сказал Густов.

— Вот он такой. А вообще…

— Он, конечно, угрюмоват…

— Да не в этом дело, Николай Васильевич! — вдруг в каком-то еще неясном порыве воскликнула Маша. — Он просто несчастный человек! Несчастный, вы понимаете?

— Тут вы тоже, наверно, сгущаете, — этак начальственно заметил Густов. — Если у него не получилось в этот раз с повышением…

— Нет, нет, нет! — перебила Маша. — Все не то, Николай Васильевич! Ему и должность-то ваша нужна, чтобы почувствовать свою полноценность. Он в общем-то слабый человек, а везде хочет казаться сильным, выглядеть настоящим мужчиной. Я тоже с ним не очень-то…

Тут Маша замолчала, как бы опомнившись, и словно бы отодвинулась в дальнюю темноту, откуда уже не доходят никакие звуки. Только упругие толчки собственного сердца слышал в это время Густов, сидя в постели с куском пирога в левой руке и с кружкой быстро остывающего чая — в правой. Чувство неловкости от прикосновения к чужой тайне, какое-то совершенно новое — сострадательное и всепрощающее — чувство к Корбуту, добрая тихая жалость к Маше, сознание своей собственной, не так давно обретенной уверенности и полноценности, желание сказать что-нибудь ободряющее или утешительное и боязнь сказать не то, что надо, — все это вдруг нахлынуло, вдруг перемешалось в сознании и, не находя иного выхода, громко стучалось в груди…

— Только уж вы, пожалуйста, никому об этом, — попросила Маша.

— Ну что вы, что вы! — остановил ее Густов. И стал поспешно допивать свой чай, доедать пирог — чтобы не сидеть перед Машей в таком нелепом, по его мнению, виде. Когда же он наконец справился с этим, Маша приняла от него пустую кружку и своими ладошками, как малому дитяти, вытерла его левую руку, в которой был раньше пирог. Это и смутило и растрогало Густова, и он впервые был доволен, что глаза его скрыты под повязкой. Он даже не смог сказать спасибо.

Маша удалилась тем временем на кухню, снова начала там что-то мыть, ополаскивать, вытирать, даже замурлыкала какую-то неясную песенку. Потом громко спросила своим обычным, с задоринкой, голосом:

— А все-таки признайтесь, Николай Васильевич, Восьмого марта вам хотелось уйти куда-нибудь вместе с Машей Корбут?

Он не сказал ни да ни нет.

— Испугались? — поддразнила Маша, неслышно возвращаясь в комнату.

— Знаете, я…

— Знаю, знаю — верный! — закончила за него Маша. — Я ведь — тоже… Пока что…

Она стояла над ним, прожигая его повязку своим глубинным проникающим взглядом. Так, по крайней мере, представлялось ему, невидящему. И так, наверно, было, потому что откуда бы иначе могло исходить это неподконтрольное беспокойство и тревога?

— Ко мне скоро жена прилетает, — проговорил он, как бы защищаясь или выполняя долг.

— Такая смелая? — удивилась Маша.

— Да! — погордился Густов. Погордился, пожалуй, не Зоей, а больше самим собой: вот, мол, какая жена у меня!

— Ну и правильно делает! — с какой-то решимостью одобрила Маша. — Хоть поухаживает за собственным мужем. А то лежит тут человек, все равно, как брошенный, даже подушку поправить некому. Мне, что ли, взяться, как бывшему медику?

Густов почувствовал, как Маша наклонилась над ним и действительно начала поправлять, взбивать и встряхивать его тощие подушки, встряхивая и перекатывая при этом и голову больного. Густов беспомощно улыбался. Он уловил несильный, но, оказывается, запомнившийся с того праздничного вечера запах духов и снова увидел Машу в переливчато-черном панбархате, сияющую и задорную… Тут Маша наткнулась на ремень с пистолетом, который Густов по-фронтовому держал под подушкой, немного запуталась в нем, прижала на это время голову Густова к своей мягкой груди — и он полностью оказался в ее власти. Он вырос в семье, где не было других, кроме спокойно-сдержанной матери, женщин, не было поцелуев и объятий, и оттого теперь каждое женское прикосновение было для него словно бы первым в жизни. Было и еще долго будет…

В какой-то момент сознание Густова попыталось остановить все это, упорно повелевая отстраниться от Маши или как-нибудь необидно отстранить ее от себя. Он твердо знал, что это сделать необходимо. Но руки его не спешили повиноваться. Они прикасались то к лицу, то к груди Маши, то к ее плечу. — Предназначенные ласкать, а не отталкивать женщину, они повиновались именно этому извечному предопределению…

А за стенами домика ярилось солнце, незаметно плавились под его лучами снега, и где-то далеко-далеко горела-разгоралась настоящая, земная, Зеленая Весна. До здешних мест она в своих веселых нарядах так и не дойдет, здесь и после таяния снегов будет серо, ибо нечему тут расцветать и красоваться — камни еще не умеют цвести. Но какие-то тихие и свежие дуновения, невнятные отдаленные сигналы, какая-то птичья звень доходят и сюда. И тогда неспокойно делается человеку. Выйдет он из своего тусклого обиталища на улицу и вдруг, пораженный, остановится, начнет оглядываться, прислушиваться и даже принюхиваться. Потом пожмет плечами и пойдет дальше, чему-то неясному улыбаясь. Чудеса, да и только! Слышал ведь, чувствовал: повеяло весной! А где она? Ничего похожего на нее. Сопки под снегом, бухта — под толстенным льдом.

По льду бухты, по наезженной за зиму темной дороге пробирался в этот час на другую сторону, в портовый поселок, старенький военный «газик». Ехал небыстро. Колеи на дороге стали очень глубокими, днем они заполнялись талой водой, и «газик» не спеша гнал эту воду перед своими колесами. Потом вдруг на середине бухты остановился. Шофер выскочил из кабины, заглянул под капот. Развел руками. Что-то ответил сидевшему в машине человеку и еще раз развел руками.

Из кабины вылезли двое — офицер в шинели и тяжелая, беременная женщина в солдатском полушубке, едва застегнутом на животе. Они торопливо, как от преследования или горящей машины, засеменили по дороге. Потом женщина остановилась. Офицер обхватил ее, перекинув ее руку через свое плечо, и повел дальше — точно так же, как здоровый солдат вел бы с передовой раненого. На скользкий и крутой противоположный берег они карабкались уже почти ползком, и, кажется, по всей бухте были слышны жаркие слова страдающей женщины: «Я не могу больше… У меня больше нет сил… Я не донесу его…» — «Надо идти! — убеждал а умолял ее офицер. — Надо идти!.. Это вон тот двухэтажный рубленый дом». — «Так далеко еще?» — «Нет, это недалеко. Надо только подняться. А там я донесу тебя…»

Дойдут ли они? Успеют ли?..

Солнце смотрело на них бесстрастно. Белые горы молчали. В бело-голубом небе по-шмелиному жужжал одиноко бредущий куда-то самолет. Куда-то мимо…

11

Зоя прилетела на следующий день вместе с командующим войсками округа Николаем Ивановичем Крыловым. В Анадыре кто-то рассказал генералу о женщине, которая в одиночку добирается к мужу, и генерал велел разыскать ее, посадить в свой самолет, а в самолете даже разговорился с нею и похвалил за смелость. Ну, а домой, к Густову, Зою привез на клубной машине Николай Михайлович Чернявский. Он втащил в кухню ее чемодан и прямо с порога крикнул:

— Принимай жену, слепой черт!

Густов не поверил и не пошевелился: как сидел на койке, так и продолжал сидеть, разглядывая в своей темноте разные картинки. Он только попросил не выстуживать квартиру, закрыть дверь. И в это же время услышал, что кто-то бежит к нему в легких маленьких валеночках — вместе с волною чистой морозной стужи.

Он встал.

Нетерпеливо сдвинул на лоб повязку.

И увидел яркий свет.

На улице все горели и горели белым огнем снега.

И в этом пока что нестерпимом для него свете Густов увидел Зою. Она была в белой длинноухой шапке — все равно как в сиянии или в надетом на голову белом солнце.

Он прикрыл глаза рукой и крепко зажмурился.

— Правда, что это у тебя временно? — вместо привета, вместо «здравствуй», первым делом спросила Зоя.

— Правда, Зоя. Уже проходит.

— Ты увидел меня?

— Да. Только слишком ярко.

— Тогда вернем повязку на свое место…

Своими прохладными руками Зоя начала поправлять повязку, а Густову почудилось, что она в то же время и приласкала его. Он протянул к ней руки и обнял ее.

— Ну вот… А теперь — здравствуй! — сказала Зоя и поцеловала его в губы.

Он еще сильнее прижал ее к себе, как будто ее могли отнять у него.

Говорить он не мог больше. Он чувствовал, что в глазах у него и даже во рту накапливаются сухие горькие слезы, которым вряд ли суждено пролиться. Может быть, на протяжении всей оставшейся жизни при каждом воспоминании об этом дне они так и будут разъедать глаза своей солью и горечью, если, конечно, вся его жизнь и весь устоявшийся мир не перевернутся от его бессмысленного и ненужного вчерашнего предательства…

— Тебе, наверное, лучше сесть? — проговорила Зоя уже спокойным, освоившимся, «домашним» голосом, напоминавшим Густову чудные иркутские дни.

— Да, наверно, — согласился Густов, думая про себя так: «Мне лучше бы ослепнуть совсем!» Он просто не мог представить себе, как посмотрит в глаза своей Зое, когда окончательно прозреет. И во второй раз за эти томительные дни был доволен, что глаза его скрыты под повязкой… Потом пожалел, что сейчас не война, на которой можно бы попроситься в разведку боем или на другое какое-то смертельное дело и честно умереть в бою, оставшись в памяти друзей и любимых верным и честным человеком.

Он послушно сел на койку, поближе к подушке, на всякий случай оставив рядом место и для Зои. Когда ощупывал край койки, под руки попалась пистолетная кобура…

— Ну что ж, братцы, — напомнил о своем присутствии Чернявский, стоявший где-то на кухне, уже как будто не у себя дома. — Теперь вы без меня обойдетесь, я думаю.

— Большое, большое вам спасибо, Николай Михайлович! — поблагодарила его Зоя.

— Вечерком я начну переселяться на новую квартиру, — продолжал Чернявский, — так что ты мне разреши, Николай Васильевич, поэксплуатировать твоего Башмакова.

— Ну конечно, — отозвался Густов.

— А может, мы втроем… пока что? — неуверенно предложила Зоя, понявшая, что своим приездом она как бы выгоняла человека на улицу.

Примерно так же думал и Чернявский — насчет улицы. Еще утром он во второй раз жаловался и пенял Густову, главному строителю поселка. Переселяться ему было, честно сказать, некуда. И он был в этой квартире более старым и, стало быть, главным хозяином, приютившим в свое время и самого Густова.

Но он все-таки достойно отказался от предложения Зои:

— Разве я нехристь какой-нибудь!..

— Хороший он человек, — сказала Зоя, когда Чернявский вышел.

— Николай Михайлович-то? — переспросил Густов.

— Да.

— Да! — подтвердил Густов.

И потянулась длинная, а для него еще и темная пауза. И чем дольше она продолжалась, тем труднее становилось преодолеть ее. Но и молчать становилось нестерпимо. Отчего-то подумалось, что Зоя уже все знает, — в таких замкнутых гарнизонах сплетни разносятся быстро! — и он решил: «Что ж, придется сказать. Будет еще хуже, если она узнает об этом от других…» Он уже приготовился встать и открыться, покаяться, а дальше — будь что будет!

— Коля, ты рад, что я приехала? — словно бы заподозрив его в чем-то, спросила Зоя и села рядом с ним на койку. В ее голосе если и не прозвучало, то все же таилось сомнение.

— Зоя… — начал было Густов и словно бы поперхнулся. — Дороже тебя у меня никого не было и нет…

— Да ты не волнуйся, — сразу прониклась Зоя и доверием и сочувствием к нему. — А то еще повредишь себе.

— Ничего со мной не сделается! Все уже прошло…

Он подсунул под повязку большие пальцы рук, отогнул ее и поглядел на Зою. Она была уже без пальто и без белого сияния на голове. Уставшая. Похудевшая. Смертельно родная и действительно единственная, казалось бы — единственная навсегда… и вот неизвестно ради чего обманутая. Та самая, что излечила его от неуверенности и боязни, избавила от беды одиночества… Столько натерпелась в дороге, стремилась к нему…

Нет, это было бы слишком безжалостно, даже бесчеловечно — говорить ей сейчас, после такой дороги, о своем предательстве. Надо было пожалеть ее хотя бы сегодня. Надо думать прежде всего о ней… и подольше молчать…

— Ты не смотри, не смотри так долго! — Зоя подняла руки, как бы заслоняясь.

Но Густов уже сдвинул повязку на лоб, а потом и совсем снял ее, бросил на койку. Растер лицо ладонями.

— Все. Хватит!.. Здравствуй, Заинька!

— Здравствуй, здравствуй…

Они снова, теперь уже по-любовному, крепко обнялись и поцеловались продолжительным, прерывающим дыхание поцелуем. И все на этот миг забылось, все отпрянуло в отдаленные уголки сознания, где собирается и хранится не самое важное из того, что необходимо знать и помнить. Остались только двое любящих и радость их встречи, да еще белый пожар снегов за окнами.

Это продолжалось, наверное, не очень долго, но в тревожной душе Густова всколыхнулось и пронеслось очень многое и необыкновенное по своей силе. Как прошлым летом в Иркутске, он снова пережил здесь великую благодарность к Зое, и в нем возникла почти уверенная надежда на то, что вдвоем они преодолеют и случившуюся с ним беду. Один человек слаб и податлив, это как бы полчеловека, а вот так, вдвоем, рядом — все по силам. Сама жизнь, весь мир становятся шире и чище… Спасибо, спасибо тебе, Жизнь! Пусть я никогда больше не скажу о тебе ни одного плохого слова и не предам Идущую Рядом! Пусть никогда!.. Пусть я умру, прежде чем отступлюсь от всего этого…

— Ну, вот мы и вместе! — расслабленно, даже с каким-то изнеможением вздохнула наконец Зоя.

— Теперь мы всегда будем вместе! — ободренно ответил Густов.

— Да, я не хочу больше одна оставаться.

— И не будешь!

— Вдвоем легче… На каждого вдвое меньше ложится всяких забот и даже обид. Правда?

— Правда…

В это время кто-то уверенно и легко сбежал по снежным певучим ступенькам в тамбур, без стука взялся за дверную ручку, дернул ее. Дверь успела примерзнуть и с первого раза не открылась. Это дало Густову время отпрянуть от Зои и заслонить ее собой. Он решил, что это бежит к нему Маша.

Но вошел Башмаков, уже привыкший входить без стука, поскольку считал этот дом наполовину своим. Быстрым глазом разведчика он сразу все схватил и сразу все понял.

— О, товарищ майор, к вам приехали! — воскликнул он удивленно и радостно. — И вы уже без повязки?

— Да, Петя, уже!

— С приездом вас, Зоя Сергеевна! — поспешным неловким кивком приветствовал Башмаков новую хозяйку дома.

— Спасибо, — кивнула и Зоя. — Я смотрю, меня здесь многие знают, — повернулась она к Густову.

— Так ведь письма! — пояснил он. — И длинные вечера. Мы тут почти все знаем друг о друге.

— А знаете, какой случай в Анадыре произошел? — тут же приготовился Башмаков рассказывать.

Но Густов остановил его:

— Расскажешь вечером, Петя. Сейчас давай-ка за обедом.

— Ясно, товарищ майор!

— На двоих. И получше!

— Товарищ майор! — обиделся Башмаков. — Все понятно с первого взгляда.

Он схватил котелки и направился было к двери, но потом, мельком глянув на Зою, вернулся к плите, плеснул в один и второй теплой воды из чайника, ополоснул их и вылил воду в таз под рукомойником. Не преминул заметить: «Чистота — залог здоровья!.. Хотя у нас в роте был один жуткий неряха — и самый здоровый! Всех побарывал… Ну я побег!»

— Забавный какой! — проговорила Зоя, глядя на дверь.

— Смоленский говорун.

— А ты не знаешь, какой анадырский случай он хотел рассказать?

— У него всяких случаев целый короб!

— Не про жену летчика Калугина?

— Ты тоже слышала?

— Там, пока я сидела, все только об этом и говорили. И меня пугали. Вчера перед обедом («Это когда Маша у меня была!» — мелькнуло у Густова) я уже решила: полечу обратно! Так мне тяжело стало, так обидно и горько — даже подумала, что ты не любишь меня…

— Ты же видишь, что тут со мной стряслось, — сказал Густов.

— Теперь-то вижу, но там я ничего не знала. Если б подвернулся самолет на Хабаровск — не встретились бы мы с тобой сегодня. А потом вдруг подходит ко мне майор, спрашивает фамилию и ведет к генералу. Я сперва испугалась, но ваш командующий оказался приветливым дяденькой и взял меня с собой.

— Хоть тут повезло!

— Правда… А про жену Калугина так рассказывают. Когда она приехала — совсем еще молоденькая, страшно хорошенькая, — один человек поглядел на нее и сказал: «Этот цветок не для Севера». И вот сбылось! Теперь все вспоминают эти слова да еще свои добавляют…

— В таких случаях всегда что-нибудь вспоминают, — проговорил Густов, явно желая остановить этот разговор. Ему вдруг сделалось страшно за Зою: не случилось бы чего и с нею… Мысль его шла каким-то странным путем: «Я совершил предательство, и судьба должна покарать меня. Но не покарает ли она меня тем, что навредит Зое? Люди рассказывают и такие притчи, когда за грехи страдал не сам провинившийся, а самый близкий ему человек…»

12

Перед тем как улететь, генерал Крылов назначил совещание всего офицерского состава части, начиная с командиров взводов. Люди приходили, рассаживались в зале, шумели, перекликались, шутили, даже немного ребячились. Удивительное это свойство больших собраний! Кто бы ни оказался в зале — солдаты, студенты или сплошь генералы где-нибудь в Генеральном штабе, — обязательно будут перед началом и шутки, и розыгрыши, и какие-то шалости, словно бы возвращающие людей к веселым школьным временам.

Саперы захватили небольшой «пятачок» у прохода, примерно в середине зала, и Густова удивила предупредительность Корбута, который оставил для него место рядом с собой. И для Глеба Тихомолова, хотя обычно не слишком жаловал его. А когда Густов уселся, Корбут вдруг сказал:

— Я еще не успел вас поздравить, Николай Васильевич.

— С чем? — не понял Густов и приготовился к какой-нибудь неприятной пикировке.

— С приездом супруги.

— А-а… Спасибо, Игнатий Семенович.

Ни в голосе, ни во взгляде Корбута не было ничего вызывающего или недоброго, и Густов чуть было не поддался первому естественному движению — протянуть руку. Но помешала уже укоренившаяся между ними недоверчивость и даже подозрительность. Почему он все-таки поздравляет? Что его в этом радует?

Очень ко времени подоспел тут Тихомолов. Он запыхался и виновато улыбался. Усевшись на свое место, он вначале не мог сказать ни слова — просто сидел и тяжело дышал. Потом сообщил:

— Только что видел!

— Кого? — опять не догадался Густов.

— Ивана.

— Какого?

— Своего… Сына… Лена в окно… показала.

Только теперь Густов все понял и вспомнил. Вспомнил, как радовался Глеб, узнав о благополучных родах. Как бегает теперь через бухту в больницу, используя длинный здешний обеденный перерыв. Что-то носит Лене. Пишет записки. Хочет назвать — и уже называет — сына Иваном («Пусть не переведутся на Руси Иваны!»), а Лена не хочет — боится, что ребята будут дразнить его Иванушкой-дурачком.

— Ну и как же он выглядит? — вежливо полюбопытствовал Густов.

— Ты понимаешь, это трудно объяснить, — отвечал Глеб. — Что-то маленькое, сморщенное, недовольное, но… каждому надо увидеть такое… Словами тут ничего не скажешь… Нет таких слов — про это маленькое странное существо…

— А Лена?

— Ничего, спасибо. Улыбалась в окно.

— Ну, давай! — Густов с удовольствием пожал Глебу руку.

Затем он услышал, как по залу, от первых рядов к последним, побежала волна тишины. Это появилось на сцене начальство, «учителя», и расшумевшимся «ученикам» полагалось уняться.

Первым вышел на сцену неторопливый среднего роста крепыш с двумя Золотыми Звездами над ярким спектром орденских планок и с депутатским флажком на лацкане. Это и был командующий войсками Дальневосточного военного округа генерал Крылов. Рядом с ним, но как-то слегка отставая от него, пропуская его чуть вперед, шел высокий и рослый, по-настоящему красивый Олегов. Вслед за первыми двумя небольшой группкой продвигались к красному столу замполит, начальник штаба…

— Товарищи офицеры! — почти торжественно выкрикнул кто-то в зале.

Но не успели в зале отреагировать на эту команду, как Крылов предупредительно поднял руку.

— Прошу сидеть.

И, не садясь за стол, прошел прямо к красной трибуне. Немного постоял молча. Слегка откашлялся. Начал негромкий разговор:

— Первое знакомство с вашей частью убедило меня в том, что проделана большая работа…

В нескольких общих словах он дал оценку боеготовности части, напомнил о дальнейших, уже знакомых и привычных задачах: боеспособность, боеготовность, бдительность. В мире каждый день что-нибудь происходит, и не всегда приятное для нас, но вот чего не должно произойти, так это новой мировой войны.

Если вдуматься, он ничего не сообщал нового и неожиданного. Однако в зале установилась какая-то сгустившаяся тишина, наполненная вниманием и ожиданием. Отделенные от Большой земли огромными расстояниями, почти отрезанные от прямых источников информации, люди надеялись услышать нечто наиважнейшее. Не проводились ли какие-нибудь испытания? Не говорят ли чего-нибудь о нашей атомной бомбе?

Они почти ничего не услышат обо всем этом, но разойдутся уверенные в том, что все у нас идет хорошо и так будет продолжаться впредь. Услышат же они еще раз о своем долге, о необходимости и важности своего присутствия здесь — и это тоже будет для них хорошим стимулом, потому что услышат не от кого-нибудь, а от Крылова, человека ответственного и понимающего толк в трудностях. С шестнадцати лет, когда ушел добровольцем на Деникина, он только и знал в жизни, что борьбу с трудностями да с врагами Родины. Советский профессиональный военный первого поколения. Без особого штабного изящества, может быть, даже чуть мужиковатый с виду. В армии, которой много приходится воевать, вырастают не щеголи, а работники. Рабочий класс горячего цеха войны. Трудовое крестьянство страдного поля боя. Люди выносливые, нетребовательные, упорные и мудрые. В Сталинграде Николай Иванович Крылов был начальником штаба известнейшей 62-й армии, и можно себе представить, сколько там требовалось от командарма и его начштаба ловкости, изобретательности, даже изощренности в планировании обороны — подвижной, колеблющейся, ежечасно рвущейся, а также в планировании и проведении контратак!.. Под Витебском Крылов, уже командарм, ведет перед началом наступления хитроумную игру с немецким командующим. Сначала он бросает в бой передовые батальоны своих обороняющихся дивизий на центральном участке фронта. Немцы легко отбивают эти атаки. Тогда вдруг начинается мощная артиллерийская подготовка на флангах армии. Немецкий командующий понял: в центре русские затеяли отвлекающие бои, чтобы ударить на флангах. Туда, на фланги, и переносит немец главное свое внимание и начинает подтягивать резервы. А Крылов наносит удар все-таки в центре и делает хороший глубокий прорыв. В него идут танки Ротмистрова, который когда-то потом, при встрече с Крыловым, скажет: «Дело прошлое, Николай Иванович, но на твоем участке под Витебском я впервые вводил танки в такой чистый прорыв. Всего три машины потерял…»

Была еще у Крылова и битва за Кенигсберг, был небывалый марш — вместе со своей 5-й армией — от немецких до маньчжурских границ, и была гора Ястребова неподалеку от станции Пограничная. Командный пункт армии на этой горе. Ночь на 9 августа 1945 года. Теплый летний дождик шелестит в буйной дальневосточной листве, не то порождая, ие то поддерживая тревогу. От сырости или от этой тревоги разболелась обширная рана в боку, но командарм только один раз и только ненадолго отметил про себя эту знакомую боль. Отметил — и как бы откинул. Прислушиваться к ранам было некогда; он прислушивался к тишине.

Шла последняя ночь перед новой войной. На новом театре. С новым, полным коварства противником… Как-то здесь пойдет дело?

Только что через границу уползли легкие передовые отрады. Каждому из них назначена цель: пограничный пост, огневая точка, телефонная линия. За продвижением и действиями этих боевых групп следят с нашей стороны специальные наблюдатели. Все задумано и должно быть проведено в полной тишине.

Когда Крылов объявил командирам дивизий о своем замысле перейти границу бесшумно, они стали просить разрешения хотя бы на один залп «катюш». Он отказал. Тут уж такая игра: или ни звука — или вся огневая мощь в действии…

Может, лучше было бы все-таки второе — привычное, не раз проверенное и надежное? Огня теперь можно дать столько, сколько хочешь. Японцы вряд ли сумеют ответить таким же.

Но все же ответят.

И тогда неизбежны жертвы.

А так, как теперь…

Тихо было на границе. Изготовившаяся к бою армия притаилась в сопках, овражках, на дорогах вдоль ручьев и в долинках. Двенадцать стрелковых дивизий, огромное количество артиллерии, танки, инженерные батальоны — все эти массы войск, опытные, закаленные и злые, ждали своего часа.

Ждал и командарм.

Тишина пока что радовала его. Она означала, что все идет как задумано. И в то же время это была военная тишина, тишина безмолвных отчаянных схваток, которая почти всегда двузначна: или твои люди одолевают бесшумно врага, или враг уничтожает их в таком над безмолвии.

Перед рассветом стали поступать короткие донесения:

— Часовые на границе сняты.

— Захвачены тоннели в районе Пограничной; охрана не успела подать сигналы.

— Группы просачиваются в укрепрайон…

И вот уже слышна стрельба в укрепрайоне.

— Пошли! — командует Крылов всей армии.

Прорыв обошелся нам почти без потерь…

Вскоре после победы над Японией бывший командарм-«западник» становится командующим войсками Дальневосточного военного округа — пожалуй что самого протяженного. Тысячи миль суши и моря между его флангами. Перед фронтом — Великий, или Тихий, океан — фантастическая водная преграда, слегка перегороженная Курильской грядой островов. Связь с гарнизонами, которые отделены друг от друга труднопроходимыми, а то и непроходимыми для техники пространствами, сложна и нерегулярна. Даже мощные и безотказные в обычных условиях рации во время полярных сияний порою дают отказ: их волны где-то пропадают, уходят куда-то вверх…

— Вам здесь трудно, да! — говорит он, обращаясь в переполненный тихий зал. — Могу еще добавить, что это накладно и для бюджета. Поверьте мне: как только будет возможно, мы уберем отсюда вашу часть и отпустим всех вас на Большую землю, в самые желанные округа. Но сегодня вы нужны здесь. Представьте себе мысленно карту восточной окраины нашей родины, станьте где-нибудь посередине ее лицом к океану…

Здесь командующий ненадолго умолкает, словно бы давая людям время оглядеть всю эту часть родины, а может, и сам еще раз представляя ее себе в подробностях, как и полагается командующему.

Он молчит какую-нибудь минуту, не больше. Но все происходит на виду, на людях, и потому каждому становится любопытно: о чем же оно, это молчание?

О чем же оно, действительно?

Может, подумалось командующему о том, что сейчас делается в его отсутствие на его правом, далеко отстоящем отсюда фланге. Может, увиделся ему не только свой, но и противоположный берег — берег другого командующего, вместе с которым Крылов еще совсем недавно воевал против общего врага сперва на Западе, потом здесь, на Востоке. Непосредственно между собой не сообщаясь, они тогда шли навстречу друг другу и хорошо понимали один другого на расстоянии. Понимали не только вообще, не только по общим объединяющим целям, но и по каждому частному или частичному продвижению, по всякой вынужденной или нарочитой заминке. Все понимали они тогда, и очень многое, очень важное объединяло их — единство задачи, воодушевление общей борьбы, наконец — почти что братские, искренние объятия в день общей победы. И что-то доброе виделось впереди.

А теперь вот они замкнуто противостоят друг другу, стараясь наглухо скрыть свои замыслы и намерения и в то же время проникнуть в чужие…

Или, может быть, совсем о другом подумал в эти минуты командующий. Может, ему померещилось некое отдаленное будущее, когда всю территорию страны перекроет совсем иная система защиты, куда более надежная и непреодолимая.

Мог ли он в тот момент о чем-нибудь таком подумать?

Трудно сказать.

Во всяком случае сам Николай Иванович Крылов не в таком уж отдаленном будущем станет главкомом стратегических ракет и тогда, в минуты своих профессиональных размышлений, будет видеть перед собой не какую-то отдельную часть страны, а всю эту систему. И все сегодняшние здешние заботы могут показаться после того мелкими, как после Берлинского сражения многодневные бои у какой-нибудь смоленской или тверской деревеньки.

Но все, все было необходимо — и та смоленская деревушка, и этот чукотский гарнизон…

— Вот и все, что я вам хотел сказать сегодня, — вскоре после неожиданной и непредвиденной паузы закончил свое выступление генерал Крылов. — Прошу теперь вопросы.

13

Апрель отгорел.

И снова стало тускло на этой неяркой земле — может быть, до следующего апреля.

В мае, как раз после Дня Победы, разгулялась свирепая, видимо, уже последняя в эту зиму пурга.

Густова вызвали к начальству.

— Люди хотят нормальной земной воды, товарищ комбат, — сказал Олегов.

— Как только сойдет снег, начнем бурить скважину, товарищ полковник, — доложил Густов.

— А если не дожидаться?

Густов задумался. В самом деле, обязательно ли это — ждать, пока сойдет снег?

— Ну, значит, договорились, — заключил полковник. — Приступайте завтра же.

Густов ушел в некоторой растерянности. Точно так же, как не приходилось ему строить дома на вечной мерзлоте, не доводилось и бурить артезианские скважины, хотя на уроках инженерного дела это в свое время изучалось. Но именно в свое — время — в канун войны и без учета условий Севера…

В штабе батальона он застал Корбута и Тихомолова, о чем-то беседующих. Немного подивился тому, что у них обнаружились общие интересы, и чуть-чуть приревновал «своего» Глеба к Корбуту, однако углубляться в удивление и ревность не стал — не до того было! Просто рассказал о разговоре с Олеговым и подождал, что скажут его помощники.

— Я тоже мечтаю о настоящей воде и потому согласен с начальством, — так отозвался Глеб Тихомолов.

— Ну что ж, я могу заняться этим делом, Николай Васильевич, — так отозвался Корбут.

— Вам приходилось бурить? — с надеждой спросил Густов.

— Мне все приходилось, — отвечал Корбут со своим чуть надменным достоинством.

— Очень хорошо! — обрадовался Густов.

Настроение у него резко и хорошо изменилось. Вместо первоначальной настороженности и ревности он почувствовал к Корбуту доверие и благодарность. Появилась уверенность, что дело будет сделано как следует, — Корбут был надежным офицером. И что-то такое подумалось вообще о человеческих отношениях. Наверно, лучшей и самой надежной основой для добрых отношений надо считать добрые и серьезные, на общую пользу дела.

— А еще мне хотелось бы весны, комбат! — со вздохом потянулся Тихомолов, понявший, что деловая часть удачно закончилась. — Весны — и отоспаться. А то я с тех пор, как принес домой своего Ивана-басурмана, не имел ни одной спокойной ночи.

— Насчет весны… посмотри в окно, — посоветовал Густов.

На фоне светлого и солнечного неба было хорошо видно, как с крыши торопливо капает и сбегает струйками снеговая вода. Она журчала и под полом этой казармы, если прислушаться. Бежала ручьями под раскисающим мокрым снегом, который уже плохо держал людей. Затопляла тамбуры офицерских домиков, подступала к самому порогу и даже норовила перелиться через него, вызывая в семьях авралы. Наконец, вода плавала в самом воздухе, густо насыщенном ею и тяжелом. Часто и подолгу над дряблыми снегами и ненадежным, истлевающим льдом бухты стояли густые и глухие туманы, из-за которых весь наблюдаемый мир сжимался до мизерных размеров и казался расплывчато-серым…

— А мы не прозевали ее? — продолжал Тихомолов свои подспудные, как течение подснежных вод, размышления.

— Кого? — не понял Густов.

— Свою весну.

— Да ну тебя… философ!

— А ты не отмахивайся: это вполне могло случиться, — не унимался Тихомолов. — Проглядели — и все. Промелькнула — и нет ее!

— Весна еще только в разгаре, — авторитетно, как многоопытный дальневосточник, заявил Корбут.

Он встал и направился к двери:

— Надо мне подготовить людей.

Когда он открыл дверь, стало особенно хорошо слышно постукивание и шурханье ложек по солдатским котелкам: рядом, в казарме, ужинали. А на улице стоял день. Скоро он станет почти беспрерывным, и в час ночи люди будут фотографироваться. Чтобы помнить. И показывать потом другим: вот, снимались в полночь. И пусть бы уж скорей наступило это время — время воспоминаний о Чукотке!

— Прихожу недавно домой, — опять заговорил Тихомолов, — а у меня там сидят три женщины, во главе с моей Леной, и сморкаются в подолы. Я испугался. «Что случилось?» — спрашиваю. Они опять заревели и в один голос гудят: «Домой хотим! На деревья зеленые поглядеть. Цветы там сейчас красивые…» Вот еще как бывает, брат! Ностальгия на родной земле.

— А не пойти ли нам по домам, раз такое дело? — предложил Густов.

— Верно, пошли! По дороге зайдем ко мне — посмотришь моего богатыря. И послушаешь. Голос у него крепнет день ото дня, как у молодого сержанта…

У Тихомоловых оказалась Маша Корбут, которая тоже пришла посмотреть нового гражданина Чукотки. Места для четверых взрослых и одного маленького в игрушечной комнатке Тихомоловых было маловато, и Густов остановился у двери. Сказал общее «здравствуйте».

— Здравствуйте, Коля! — Лена вышла к нему навстречу и протянула руку. Исхудавшая и оттого какая-то особенно утонченная, особенно большеглазая, она казалась немного нездешней в этом сереньком замкнутом мирке. — Пробирайтесь к столу, там есть табуреточка…

Крепкая, основательная Маша, уместная в любом — в сером, и в белом — мирке, тискала юного гражданина Чукотки и что-то ему наговаривала, Густова она приветствовала приятельской, свойской улыбкой и тут же опять обратилась к Ванечке. Но со временем Густов понял, что, обращаясь к маленькому, она адресовалась отчасти и к Густову.

— …А потом Ванечка вырастет, и ему понадобится Светланочка. Да-да, маленькая Светланочка! Да-да-а! Тетя Маша подумает, да и придумает для Ванечки Светланочку, такую черноглазенькую, такую хорошенькую… Что? Ты не хочешь черноглазенькую? Хочешь с такими глазками, как у дяди Коли? Ну хорошо, маленький, тетя Маша еще подумает. Только не на-адо обижаться, не на-адо сердиться…

Повторяя это протяжное «не на-адо», она смотрела уже не на Ванечку, а на Густова, и лицо ее сделалось укоризненно-грустным. Густов опустил глаза, увидел на столе стопочку книг и журналов, взял в руки лежавший сверху «Новый мир». Начал его пролистывать, ничего в общем-то не видя и боясь одного: как бы Маша не сказала чего-нибудь для всех понятного.

— Ты дай-ка мне почитать этот журнал, — обратился он к Глебу.

— Пожалуйста, пожалуйста… — Глеб подошел к нему вплотную. — И обязательно прочитай «Неопубликованный рассказ» Павленко.

— Ну, я пошел ужинать…

— Мне тоже надо идти кормить Корбута, — сказала Маша и передала Ванечку Лене. — Выйдем вместе, Николай Васильевич, за одной стужей?

На улице она сразу провалилась в снег и ухватилась за руку Густова. Он помог ей выбраться на твердое. Маша не отпустила его руку и после этого, а он начал нервничать. Он словно бы ерзал внутри себя, не зная, как отделаться от Маши.

Маша заметила это.

— Да ты не волнуйся, не бойся, — сказала она. — Когда вот так открыто идут, никто ничего не подумает.

— А ты все это уже… проверяла? — спросил он.

— «Сердиться не надо…» — тихонько пропела она из хорошо знакомой здесь песенки, не раз передававшейся по радио. Дальше там были еще такие слова: «Мы встретились случайно… В этой тайне — красота…»

— Нам, Маша, теперь… ничего нельзя, — проговорил он неловким, деревянным языком.

— Гляди сам.

— Нет, нет, ты пойми…

— Я все понимаю, друг мой.

Прошли немного молча.

— Я уеду… если хочешь, — сказала потом Маша.

— Куда?

— На Большую землю… К своим родителям.

— Ты сама решай… С мужем посоветуйся…

Маша отпустила его руку.

Он понял, что последние слова были как толчок в грудь. Получалось так, что он вроде бы предает теперь и Машу… «Стоит только начать…» — с горькой внутренней усмешкой подумалось ему.

— Так прощай, что ли, Николай Васильевич? — проговорила Маша.

— Прощай… И прости, если я…

— Не за что. Ты передо мной не провинился.

— Все равно.

— Ну что ж…

— Да, Маша…

В глазах у Густова словно вспыхнуло что-то ярко-белое, ослепляющее, и Он полуприкрыл их. Успел подумать, что это хорошо — если Маша уедет. Этим все разрешится и, может, закончится. Он забудет ее, она — его. Ему надо забыть ее как можно скорей и надежней… Он еще не знал, что будет помнить Машу долго и небезразлично, как помнятся фронтовые потери, старые раны, короткие встречи…

Свернув каждый на свою тропинку, они разошлись.

14

Посреди поселка, неподалеку от электростанции, уже почти целый месяц звякала бурильная установка. Возле нее часто останавливались солдаты, ребятишки, женщины и простаивали иной раз подолгу, втайне надеясь: вот сейчас ударит вода, и я стану свидетелем исторического события.

Но история не спешила, а вода была глубоко. И пока суд да дело, хозяйственные люди сооружали миниатюрные колодцы прямо у своих домов. Для этого достаточно было выкопать небольшую ямку на пути какого-нибудь неприметно бегущего от сопки, от снежников ручейка. Вода в нем, конечно, тоже «небесная» — талая и дождевая, но все-таки она пробежала сколько-то по земле, по камням и, возможно, обогатилась хоть чем-то земным.

Был уже июнь — весна и лето в одно и то же время. Снег оставался только в самых глубоких морщинах и впадинах земли. Бухта очистилась ото льда. Выдавались порою такие дни, когда вода в бухте превращалась в идеальное зеркало и отражала в себе всю вековую значительность окружающих сопок, всю божественную светлоту ненадолго очистившегося неба, — и все это тихо вливалось в человеческую душу, обласканную таким вселенским покоем. Скорей всего в такие дни и вечера, глядя на такую воду и глядясь в нее, сочиняли береговые чукчи и эскимосы свои бесхитростные сказки.

Однажды в бухту вернулась или приплыла с верхних северных широт удивительная льдина, похожая на лебедя со спрятанной под крыло головой. Она подплыла ночью к самому поселку и здесь у берега остановилась, будто стала на якорь. Все в ней было от лебедя — и белизна, и плавный изгиб шеи, и темный глазок, выглядывавший из-под крыла, — дети даже приняли ее за живую. И эта сказка продолжалась до половины дня, когда каким-то неслышным дуновением или невидимым морским течением льдину повернуло другой стороной. Сходство сразу пропало, очарование исчезло.

Вся здешняя земля такова. Вдруг повернется какой-то своей стороной, вдруг осветится робким сиянием — и невольно залюбуешься ею и даже влюбишься на это время. Но погаснет неожиданное, наползут облака обыденщины — и снова все тускло, серо, сыро. И пустынно-тихо. Разве что войдет в бухту пароход и огласит окрестности густым бархатистым ревом. Звук этот пойдет гулять по сопкам и ущельям, потом вернется обратно и будет еще повторяться где-то вдалеке, в каменно-гулких глубинах материка.

Пароход — это всегда радость, всегда надежда на что-то новое. А первый после зимы — просто праздник.

Лена Тихомолова, гулявшая в этот день со своим малолетним гражданином по берегу бухты, рассказывала потом: «Знаете, как будто я на холодной Луне голос Земли услышала. У меня даже слезы от этого гудка навернулись, а Ванечка завертел головкой: чтоэто такое? Я ему говорю: «Пароход, Ванечка, пароход!» И он понял, стал смотреть на бухту…»

В этот день Лена пыталась познакомить своего сына еще с одним хорошим словом. Она вдруг заметила, что кое-где между камнями белеют маленькие цветочки с четырьмя лепестками. Обрадовалась им, набрала небольшой букетик, каждый раз тяжело приседая со своим драгоценным кулечком и каждый раз показывая цветок сыну. «Это цветы, сынка, цветы — понимаешь? Вот мы поедем когда-нибудь в Крым, ты увидишь много красивых-красивых цветов, самых разных, самых душистых. Но и эти не забывай. Это цветы твоей родины. Ну скажи; цве-ты… Ци-ты…» Ванечка таращил глазенки и, конечно, ничего не говорил, но вроде как соглашался. По крайней мере не плакал. А через два года, проведя в тесном общении с мамой еще две чукотские весны, он скажет и это слово. Скажет, как только выйдет вместе с родными на площадь перед морским вокзалом во Владивостоке. «Папа, мама, циты!» — закричит он в великом удивлении и будет показывать ручонкой на старые большие деревья, что растут на площади…

В День первого парохода произошло в поселке и куда более значительное событие: полковник Олегов утвердил план учений по отражению условного морского десанта. Ночью пехотные батальоны и артиллеристы разбили в сопках, в местах сосредоточения, кратковременные палаточные городки.

Вышли на учения и танки, которым в апреле не удалось пробиться через снега. Вначале они сосредоточились как раз в том месте, где остановились в апреле, затем должны были двинуться к побережью, чтобы вместе с пехотой и артиллеристами сбросить в океан десант «синих». Саперы несколько раньше вышли на маршрут движения танков и уже прокладывали колонный путь; другой группе саперов предстояло сопровождать танки в наступлении. Густову было сказано: «За поломки боевых машин на колонном пути будете отвечать наравне с танкистами».

Командир танковой роты встретил его как старого боевого товарища, вместе с которым уже приходилось «воевать». Отдал свой мотоцикл, и Густов, вспоминая давние уроки вождения, начал разъезжать по всем участкам инженерных работ. Дорог здесь почти что не было, но все же угадывались какие-то не сохраняющиеся на камнях тропы. Или просто направления.

Всюду существуют пути человеческие.

На склоне одной сопки Густов как-то увидел лежащего прямо на камнях чукчу в кухлянке и торбасах. Предчувствуя недоброе, загодя ощущая холодок чужой смерти, он остановил мотоцикл и пошел к этому человеку. Остановился прямо над ним. И увидел, что человек просто-напросто отдыхает. Спит спокойно и счастливо, подложив под голову мешок, скорей всего — с покупками из магазина. Дождь тогда еще не шел, тогда еще пригревало и чуть размаривало туманное солнышко, бледным пятном обозначившее себя на серых небесах, и человек, можно сказать, разомлел в своих теплых одеждах. Похоже, ему не хотелось ни вставать, ни удивляться.

— Ты что тут делаешь? — спросил Густов о тем невольным повышением голоса, когда нет уверенности, что тебя поймут.

— Сплю, — тихо отвечал чукча.

— А потом что будешь делать? — сбавил тон и Густов.

— Пойду.

— Куда?

— Далеко, — махнул рукой чукча.

— А почему пешком?

— Катер не пошел. А я за два дня дойду.

Он неторопливо поднялся, перекинул или, точней бы сказать, перевалил через плечо мешок и пошел себе дальше, прямо через сопку, без видимой дороги и даже хоть какой-нибудь тропы. «Са тва тня тайту» — так звучала его глуховатая речь.

Запрыгал дальше по камням и Густов.

Честно говоря, по некоторым здешним дорогам, а тем более по бездорожью спокойнее было бы ходить пешком. Но дела складывались так, что ему надо было поспеть и туда и сюда и еще завернуть в поселок, где продолжались кое-какие строительные работы. Кроме того, ему понравилось ездить. И представлялось, что в этих поездках он тоже постигает некий полезный опыт, необходимый для освоения нового театра. Знакомится с этим театром. Видит много неожиданного и порою прекрасного. Он проезжал по галечному дну неглубокой прозрачной речки и любовался тем, как меняется оттенок воды с изменением цвета камушков. В ущельях он видел необыкновенно затейливые, почти фантастические фигурные скалы и думал о том, что ночью здесь было бы жутковато. Пустынный, застывший мир обращал его мысли куда-то к первому дню творенья. Мрачная угловатость безжизненных чудовищ приближала человека к каким-то вымершим, неведомым видам животного мира. Многое представлялось таинственным, загадочным, что-то хранящим в себе издревле и что-то предвещающим на завтра. «Раз из этой земли до сих пор ничего не брали — значит, в ней много чего сохранилось», — философствовал недавно ефрейтор Башмаков.

Иногда вдруг вспыхивали воспоминания о непохожих на эти Крымских горах, а то еще — о поездках на мотоцикле по безукоризненному немецкому асфальту вместе с нескладным и несколько безалаберным связным штаба Василем. Поездка в резерв к Полонскому, который почему-то совсем перестал теперь писать письма, встреча в гроссдорфской комендатуре с Зоей, нелепое бегство от нее. Хорошо еще, Зоя оставила адрес… И как же ему полагалось беречь такое незаслуженное счастье!..

В самый разгар учений пошли дожди и резко усилился ветер. На одном ровном участке дороги Густов набрал хорошую скорость и вдруг пережил удивительное и странное ощущение: встречный напор воздуха прекратился. Не стало и попутного ветра, еще недавно холодившего спину. Мотоцикл бежал, а движения воздуха не было. Он как будто въехал в мертвую зону, в которой и дождя-то почти не замечалось… От неожиданности и недоумения Густов выключил газ. И очень скоро все привычные недавние ощущения вернулись. Снова стал напирать сзади и холодить спину ветер, с прежней неуемностью начал хлестать дождь. А секрет был в том, понял Густов, что некоторое время мотоцикл и ветер имели одинаковую скорость…

На обратном пути ничего занимательного и забавного уже не было. Ветер вполне законно старался столкнуть седока с мотоцикла, в лицо били не дождевые капли, а вонзались невидимые стеклянные иглы, глаза застилало водой. Даже шея заболела — устала держать голову под таким мощным напором тугого воздуха. А на крутом повороте дороги, огибающей скалу, его подвели мокрые скользкие камни. Мотоцикл свалился с дороги. В глазах Густова дважды или трижды перевернулось небо, вспыхнуло ослепительно яркое сияние апрельских снегов, как бы о чем-то укоризненно напомнив ему.

Потом, через некоторое время, он услышал:

— Ну посмотри на меня… Открой глаза… Скажи что-нибудь…

Он открыл глаза и увидел Зою.

— Ты как… пришла? — удивился он.

— Сейчас мы тебя отправим.

— Не надо… Не оставляй меня…

— Не беспокойся. Я с тобой, я здесь.

Он и в самом деле перестал беспокоиться, и его начали поднимать куда-то вверх. Тут к нему снова вернулась боль, отступившая было на время разговора с Зоей, но боли он уже не боялся…

Танки и саперы вышли к побережью без Густова.

Олегов и его помощники поднялись на темную скалу, что возвышалась над небольшим береговым селением чукчей, и перед ними открылся беспредельный, чуть взъерошенный океан с затушеванным горизонтом. Дождь на время перестал, иссяк, но ветер все еще проносился над землей и морем, усиливая ощущение здешней пространственной беспредельности. Справа, на пляже, между скалой и ярангами, заметно выделялись на серой гальке бело-серые кости крупных морских животных, лежал почти целиком скелет кита. Появившиеся там солдаты несмело приблизились к ярангам, оглядывали берег, дивились этой невиданной жизни, как бы перенесенной из каменного века. Двое солдат уселись спинами друг к другу на гигантский китовый позвонок, не спеша закурили, и тогда третий стал их фотографировать. Потом он сел на позвонок сам, передал камеру товарищу, и тот пошел на его место, нацелился аппаратом.

Из крайней яранги вышел чукча и, не обращая внимания на солдат, поднес к глазам бинокль, стал смотреть в море. Было похоже, что он хотел таким образом побахвалиться перед солдатами — тоже, мол, имеем свою технику для усиления глаз, но, скорей всего, он высматривал своих товарищей-зверобоев, которые промышляли где-то там, за мутной стеной невидимости. Им пора бы вернуться, наверное. Их давно ждут, по-видимому… Но в море ничего не было видно и ничего не было слышно, кроме волн и ветра. Ветер дул с берега, а волны накатывались на берег, омывая камни и кости.

Повесть четвертая ДОМ

Держись друга старого, а дома нового.

Каково на дому, таково и самому.

Русские пословицы.

Победители много ездили. Даже те, кому посчастливилось демобилизоваться сразу после войны, не сразу угнездились в своих прежних домах: все их куда-то тянуло, манило, подталкивало. А у кого-то и вовсе не осталось никакого дома, и, значит, надо было искать или создавать новый. А кто-то опять ринулся в бой — на дальние стройки, обживать малозаселенные, неблагоустроенные земли. А кому-то пришлось еще служить и служить в армии, защищать завоеванную Победу, меняя время от времени гарнизоны, запросто пересекая из конца в конец свою немаленькую страну и не помышляя пока что об оседлости.

Словом, дорог и тревог нам хватало и после войны. Дорог и ожиданий. Потому что ведь сколько ни ездишь — захочешь домой. И путешественник, и бродяга, и человек долга, большую часть жизни проведший на колесах, — каждый со временем начинает подумывать о своем семейном причале. Приходит день, когда и самый преданный своему кочевому ремеслу человек вдруг приостановится и спросит себя: а не пора ли?.. Он еще будет продолжать свои неотложные, необходимые всему человечеству дела, он еще переедет разок-другой с места на место, однако в душе его все сильней будет разгораться мерцающий огонек далекого острова по имени  д о м. И рано ли, поздно ли — человек окажется на носу того корабля, который идет прямым курсом на этот маячок.

Светло и туманно рисуются человеку-непоседе смутные очертания незнакомого острова. С ожиданием и надеждой всматривается он в синеву неясного берега. Тихо прощается со своим достойным прошлым и готовится сказать бодрое «здравствуй» своему завтрашнему дню.

Только не слышно почему-то слов. Ни «прощай», ни «здравствуй». И нет впереди никаких обособленных островков, и нет никаких границ между прошлым и будущим. Все вчерашнее и все завтрашнее, по-видимому, неразделимо и называется каким-то одним словом.

Скорей всего, это слово — Жизнь…

1

…Стрелять начали сразу после поворота дороги, с левой стороны, из лесу.

— Пригнись и жми! — негромко скомандовал Горынин шоферу.

Тот приник к баранке и дал газ до отказа. Старенький, помнивший войну, но все еще быстрый «газик» послушно прибавил скорость, и следующая автоматная очередь пришлась уже почти что сзади. Если бы удалось проскочить после этого метров сто — полтораста, опасность миновала бы. Но тут совсем непонятно повел себя водитель. Он резко сбросил газ, и машина, сбавляя ход, покатилась в совершенно темную, глухую тишину.

— Ты это что?! — зло прошипел Горынин и потянулся к своему пистолету, мгновенно заподозрив водителя-эстонца в сговоре с теми, что стреляли из лесу.

Шофер ничего не отвечал, продолжая буквально лежать на баранке, а «газик» тем временем спокойно скатился в неглубокий кювет и мягко лег набок. Горынина придавил к дверце навалившийся на него водитель. Довольно тщедушный паренек, похожий на эстонца только светлыми, как лен, волосами; но отнюдь не сложением, он придавил неожиданно сильно — видимо, решил придержать таким образом своего подполковника, пока подбегут те, с автоматами. Дверная ручка или что-то другое больно вдавилось в бок Горынина, не давая двигаться и мешая достать пистолет… Остро вспомнилось, как совсем недавно, незадолго до поворота, шофер спрашивал: «Мошно зашигать фары? Темно ехать. Как в стенку».

Значит, он уже тогда готовился?..

— Быстро вылезай через свою дверцу! — приказал Горынин. — Иначе я застрелю тебя.

Шофер не отвечал и не двигался. Он лежал неподвижно и мягко, как мешок, а на лицо Горынина стала капать теплая кровь. У парня была пробита голова. Горынин начал с силой вырываться из-под него и сумел стать на колени. Потянувшись рукой к дверце, наткнулся на автомат водителя, закрепленный рядом с сиденьем. Выдернул его из зажимов. Обрадовался.

Дверца водителя открылась сразу, легко выпустив Горынина из ловушки. Но из лесу на этот звук тотчас же ответили двумя очередями.

Горынин перебежал за капот «газика», приладился там, отвел затвор автомата. Из лесу снова ударили двумя очередями, и пули пропели где-то совсем близко от уха. Горынин нажал на спуск, целясь по вспышкам. И тут же перебежал за брезентовым верхом «газика», чтобы дать очередь с нового места. Надо было создать впечатление, что он не один. И быстрее что-то придумывать. Оставаться у машины — значило оставаться на верную и, может быть, мучительную смерть. Пытаться убежать полем, что тянулось справа и манило Горынина своей просторностью тоже было безнадежно: бандиты догнали бы его. Сами они или их пули, но догнали бы. На открытом поле от них не скроешься. А в лесу — они сами. И не стоят на месте.

Тремя короткими очередями Горынин показал противникам, что он еще жив и небезопасен для них, а потом быстро пополз по канаве назад, по сути дела — навстречу бандитам, которые шли к машине по другой, лесной стороне дороги.

Почему он выбрал такое странное направление, он в тот момент не сумел бы объяснить. Может быть, его инстинктивно тянуло в ту сторону, где остались свои — целый саперный батальон, из которого он так опрометчиво, на ночь глядя, выехал. А может, тут сработали военный опыт и основной закон тактики: обмани противника неожиданным маневром… Во всяком случае он вскоре поравнялся с бандитами, перебегавшими лесом, пропустил их, затаившись в кювете, и пополз дальше, все удаляясь от них. Он полз быстро, но и осторожно, стараясь не шуметь. Дышал широко открытым ртом. Перебегал только тогда, когда те стреляли, оглушая и ослепляя себя.

Конечно, в светлую ночь его непременно заметили бы в этом неглубоком кювете, но, к счастью, ночь была темная, земля — сырая, мягкая. Зато сам Горынин каким-то чудом угадывал почти все действия своих противников. Вот они подошли к «газику», открыли дверцу, ругливо перебросились несколькими словами. Дали автоматную очередь вроде как в землю. Затем кто-то из них побежал по дороге, и Горынин, повернув голову, стал смотреть назад, смотреть и прислушиваться.

Топот сапог по дороге явно удалялся. Потом затих вовсе. Значит, все-таки старый солдат обманул их. Они ищут его впереди, по ходу машины, а он в другой стороне.

В душе впервые засветился реальный огонек надежды. Теперь надо было особенно прозорливо, безошибочно и расчетливо решать, что делать дальше. Мелькнуло такое: перейти через дорогу — и в тот лесок, откуда стреляли и куда теперь ушли «лесные братья». Вряд ли им придет в голову искать его там, где только что были сами.

Он уже вынес руку с автоматом на обочину дороги, как над дорогой просвистели пули. Он снова затаился в кювете. Затаились и там, у машины, — слушали и выжидали. Но не очень долго. Вскоре оттуда стали доноситься негромкие возгласы и поскрипывание рессор «газика». Видимо, они решили поставить машину на колеса.

Горынин осторожно выбрался на дорогу, ощущая под руками и под коленями более твердую, укатанную поверхность и редкие мелкие камешки. Прямо за дорогой чернел в темноте невысокий густой куст, и Горынин нацелился на него. Хорошо бы встать и перебежать! Но он не позволил себе этого. Только ползком!

За кустом сразу стало спокойнее; здесь, пожалуй, можно было бы полежать и отдышаться. Это было даже необходимо. Однако мешала близость «лесных братьев», и хотелось поскорее в лес, который выглядел куда надежнее.

Горынин пошел в лес, пригибаясь и невольно поглядывая в ту сторону, где невидимо присутствовали во мраке его враги. Смотрел и вперед, в темную стену леса, в котором кое-где просвечивали, словно отблески неясного и, может, неземного сияния, стволы берез. В другое время это было бы красиво, но сейчас — тревожно. Почему они так светятся? Не предупреждают ли о чем-то?..

В лесу Горынин разогнулся, оперся левой рукой о шелушащийся ствол молодой сосны и сколько-то времени просто дышал. Только дышал, с каждым выдохом кланяясь этой сосне и удивляясь тому, как неподатливо крепко стоит она, несмотря на свою молодость. Она словно бы передавала свою стойкость и человеку, к чему-то призывала его.

Пользуясь своей очень хорошей топографической памятью, Горынин стал вспоминать тот уголок военной карты, где был изображен этот смешанный лес. Он вспомнил, что незадолго до обстрела под колесами «газика» отозвался характерным пустотным гулом небольшой мост через речку, и вот уже сама эта речка отметилась на воображаемой карте тоненькой голубой змейкой, обращенной своей «головкой» к озеру. А с этого озера, на котором саперный батальон тренировался в развертывании понтонного парка, Горынин час тому назад уехал… Он всегда неплохо переносил бивачную жизнь, марши и учения, по-своему любил все это, а тут вот соскучился по дому…

Определившись по своей воображаемой карте, Горынин решил идти в батальон вдоль дороги, пока что не выходя из нее.

Он шел не быстро, прислушиваясь к своим шагам и ко всему окружающему его темному недружественному пространству. Он еще не мог считать себя в полной безопасности, временами даже думал, что бандиты идут за ним следом, и ненадолго останавливался, слушал. Когда впереди обозначился хутор и поманил его к себе, Горынин обошел стороной это уединенное человеческое обиталище. Может быть, именно с этого хутора и выползли на свой ночной промысел те бандиты.

Дорога, таким образом, все удлинялась, а время не то застыло, не то колыхалось на месте, никуда не продвигаясь.

Он шел не быстро еще и потому, что немного прихрамывал и почти ничего не видел под ногами, то натыкаясь на кочки, то проваливаясь в ямины. Попадались неглубокие осенние лужицы, казавшиеся в темноте бездонными, и тогда приходилось обходить их. А Горынину не терпелось поскорее вернуться в батальон, к своим, в добрый мир товарищества и поддержки, мир своеобразного военного уюта, даже известной домовитости… Надо оказаться в такой вот гнусной ситуации, чтобы по-настоящему оценить все не ценимое нами в обычные дни!

Горынину вспомнилось небольшое происшествие на вечерней тренировке. Виновником был молодой лейтенант… кажется, Носарев его фамилия, От волнения или от излишней старательности он заметался на своем полупонтоне и не успел соединить его с другим, пока тот стоял в удобном положении. Багор сорвался, полупонтон стало разворачивать ветром. Поднялся шум. Не выдержал и Горынин. «Хватается за все сам, а должен командовать! Позовите его потом», — приказал он комбату. Комбат ответил привычным «слушаюсь!», а немного погодя начал уговаривать и отговаривать Горынина от вмешательства: «Молодой еще, первый раз на переправе. Если мы его сейчас отругаем, он в другой раз еще больше может растеряться…»

Так и не позвал потом лейтенанта: сделал вид, что забыл.

И Горынин не стал напоминать.

А сейчас он сказал бы лейтенанту — окажись тот поблизости — самые добрые, самые ласковые слова. Руку пожал бы. Сыном назвал бы. Какое-нибудь поощрение объявил бы… Любому своему человеку он бы сейчас обрадовался, как родному.

Но больше всех — Ксении Владимировне, которая ждала его сегодня к ночи и уже не один раз пробивалась к нему своей заботливой мыслью через расстояние и ночь: «Где ты там застрял, Горыныч?»

«Вот иду, Ксенья», — отвечал он по привычке немногословно, хотя, доведись с нею сейчас, вот тут, встретиться, заговорил бы ее! Очень много нашлось бы чего сказать. Много такого, чего и не знал прежде…

Он подошел к речке и стал размышлять, как перейти ее — вброд или по мосту, черневшему неподалеку над тусклым блеском воды. Там проходила дорога, пока что опасная, здесь же пугала холодная ночная вода, незнакомое дно… Лучше все-таки по мосту!

Он направился вдоль берега к мосту, поглядывая влево, где оставались его преследователи. Там, как и всюду вокруг, было теперь тихо и глухо. Только вроде бы немного посветлело. Чуть-чуть.

Горынин поднялся на насыпь.

Да, позади возникало над лесом небольшое трепетное зарево.

О н и, вероятно, не сумели завести машину и подожгли ее.

Человеческая злоба нередко оборачивается огнем…

2

Почти весь следующий день Горынин ходил и ездил со взводом солдат вокруг того места, где совершилось нападение. Никого они не поймали, никого подозрительного не встретили; следы террористов обрывались у сожженной машины.

Шофера похоронили тут же, на обочине. Хотели было оставить труп на месте и привезти сюда родителей шофера, поскольку они жили неподалеку, созвать людей из окрестных хуторов и мыз, чтобы они посмотрели и запомнили. Но потом передумали и начали копать могилу.

Домой Горынин приехал вечером. Когда он вошел в комнату, озябший, небритый, слегка припадающий на ногу, Ксения Владимировна облегченно вздохнула!

— Ну, слава богу! А то я уже места не находила.

— Еще раз можешь убедиться, Ксенья, что я — бессмертный, — попробовал он пошутить.

— Все рассказы — потом, — остановила его Ксения Владимировна. — А сейчас — в ванну!.. Я только спрошу у Марты.

Она быстро вышла из комнаты и тут же постучала в соседнюю дверь к квартирной хозяйке.

— Та, та, пошалуста, — отвечала немногословная Марта с характерным эстонским выговором.

И через каких-нибудь полчаса Горынин, наконец-то согревшийся, одетый в чистое, пахнущее своим домом белье, спокойный и благодушный, ожидал ужина. Он забыл о боли в боку и в ноге, но, начав ужинать и потянувшись за хлебом, невольно крякнул.

— Что у тебя? — встревожилась Ксения Владимировна. — Где?

— Бок придавило.

— Ну-ка показывай!

Она заставила его поднять рубаху, лечь на кровать и начала ощупывать.

— Здесь не больно?.. А вот так?.. А здесь? — Добрые, ласковые пальцы становились порою жесткими, железно впиваясь в него. — Не больно или ты терпишь? В общем, и там и там нужен рентген, — таково было заключение. — Завтра утром поедешь со мной в госпиталь, и если что — придется немного полежать.

— Вот несчастье — иметь жену-хирурга! — ворчал Горынин, возвращаясь к столу. Он не заметил, как произнес запретное в их доме слово «жена», и тут же прикусил язык, осторожно глянул на Ксению. Но она, кажется, тоже не заметила. Иначе обязательно отозвалась бы как-нибудь так: «Не надо, Горыныч, обманываться, не жена я тебе, а пепеже мирного времени». И пришлось бы повторить весь привычный цикл. «Ты единственная моя жена — и другой не будет!» — ответил бы на ее слова Горынин. «Кроме твоей законной, — возразила бы Ксения. — И запомни: когда я слышу это слово, я вспоминаю ее, твою проклятую Анну». — «Ксения, ты же все понимаешь!» — «Конечно, я все понимаю. Мне ведь ничего другого и не остается, кроме как все понимать…»

Нельзя сказать, что такие диалоги вспыхивали часто — и она, и он в общем-то оберегали друг друга. И в душе они все же надеялись, что Анна Дмитриевна Горынина, «эта проклятая Анна», когда-нибудь перестанет вредить Горынину. Но до тех пор, пока все оставалось в сфере надежд, приходилось избегать опасных слов.

Горынин выждал немного и, поскольку Ксения промолчала, начал выразительно потирать руки.

— А ведь раненому полагается стопка, доктор!

Ксения Владимировна без возражений достала из серванта графин с водкой и две стопки, налила в обе. И оба они молча, по-солдатски, выпили.

— Теперь ты расскажи мне, как же все это было, — попросила Ксения Владимировна. — Пока что я слышала только от других.

Горынин в нескольких словах рассказал о нападении на машину и особенно подробно о том, как шел целую ночь в батальон. Как вначале ему казалось, что бандиты отлично видят, его и неотступно преследуют, растягивая приятную для них игру в кошки-мышки. Как было ему одиноко и бездомно посреди ночи и как все это — дом, электричество над столом, Ксения и тепло жилища — представлялось ему оттуда недоступно далеким; вероятно, таким же виделся свой дом солдату-фронтовику с переднего края.

— А еще я вчерашней ночью подумал: люди только тогда станут в полной мере людьми, когда разучатся убивать друг друга, — закончил Горынин свой рассказ.

— И науськивать одних на других, — добавила Ксения Владимировна.

Но тут он не понял хода ее мыслей.

— Да очень просто, — пояснила она. — Ты думаешь, эти «лесные братья» могли бы существовать сами по себе, без поддержки и без науськиванья из-за границы? Наша Марта иногда слушает эти передачи на эстонском языке и говорит так: «Тамошние госпота хотят, чтобы все эстонские мушчины погибли в этой турной стрельпе».

— Давно бы пора кончать ее, — проговорил Горынин, опять вспоминая прошлую ночь. — А то действительно…

— Она не подходит под твою теорию? — подсказала Ксения Владимировна.

— Моя теория тут ни при чем, — вроде бы обиделся Горынин.

— А как же… справедливость?

Его «теория» выражалась предельно просто и обыденно простыми словами: «Все будет хорошо». Иногда он, если требовалось, добавлял еще: «Потому что есть на свете справедливость». Изредка он упоминал Высшую справедливость.

Никаких мистических или божественных идей он при том не проповедовал и не держал в уме. Он просто брал, к примеру, свою собственную судьбу со всеми ее многочисленными зигзагами и трудными ситуациями и на ней строил свои доказательства. Вот была война, и чего только на ней не случалось с неким Горыниным, однако все прошло. Было предательство Анны — зато появилась как вознаграждение Ксения Владимировна… От одной, частной судьбы он весьма непринужденно переходил ко всеобщим законам бытия, и они тоже в конечном итоге вели к торжеству справедливости. Как было, скажем, в ходе той же войны.

В этих рассуждениях Горынина не так уж трудно было обнаружить присутствие милой, доброй наивности, но ведь рядом с нею стояла вера, которую невольно приходится уважать…

— Насчет справедливости беспокоиться нечего, — отвечал Горынин на вопрос Ксении Владимировны. — Она возьмет верх и в данном случае. Надо только быть в ее лагере…

— Ну, отогревайся, отогревайся.

— Это значит по второй, что ли? — потянулся Горынин к графинчику.

— Для себя решай сам, а мне вторая не нужна, ты ведь знаешь…

— Один раз выпить, один раз полюбить…

— Да, Горыныч! — твердо ответила Ксения.

— Тогда и я воздержусь.

— Тебе можно. Тебе это даже полезно после таких передряг — снять напряжение.

— Охотно повинуюсь.

Горынин выпил и вспомнил о завтрашнем.

— Так ты меня все-таки повезешь в свой госпиталь?

— Надо.

— Но потом отпустишь?

— Там видно будет.

— Нет, Ксенья, давай сразу договоримся. Ты ведь можешь меня и дома лечить. Человек лучше всего чувствует себя в своем доме.

— Свой дом… — грустно улыбнулась на это Ксения Владимировна и обвела взглядом ту часть комнаты, что была у нее перед глазами. — Где он у нас с тобой, свой дом? Этот, что ли?

Ксения Владимировна встала и начала собирать посуду, чтобы вынести ее на кухню и там вымыть. Она делала это неторопливо и молча, но на ее лице словно бы оставался отпечаток той грустной улыбки: «Где он у нас с тобой, свой дом?»

— Ложись спать, больной! — сказала она.

— Только вместе с доктором! — ухмыльнулся Горынин.

— Доктор придет…

3

Все-таки ему пришлось полежать в гарнизонном госпитале: совершенно неожиданно обнаружился перелом какой-то маленькой косточки в ступне правой ноги. Он был почти безболезненным, и Горынин вначале удивился, зачем Ксения Владимировна еще раз посылает его в рентгенокабинет — делать снимок стопы. Он уходил с улыбкой снисхождения, а в итоге его стопу накрепко прибинтовали к дощечке и выдали костыли.

Целых три недели он только и знал, что ел, спал, читал книги и заново влюблялся в свою Ксению, видя ее за работой, среди других врачей и больных. Ему нравилось, как просто и серьезно, без всякой слащавой ласковости, без всяких там «родненький», «миленький», разговаривает она с больными. Как дружественна с товарищами по работе, ловка на ответ и снисходительна к чужой неловкости. Как достойно выслушивает распоряжения своего начальства — без подобострастия, но и без внутренней ухмылочки, без которой не умеют обходиться некоторые самонадеянные граждане, происходящие из так называемых интеллигентных семей…

— Ты, я вижу, отличный работник! — шепнул однажды Горынин, когда Ксения Владимировна ненадолго подсела к нему.

— Было где научиться, — отвечала она.

— Да ты поглубже, поудобней садись! — подвинулся Горынин на койке. — Больной хочет поговорить с тобой по душам.

— Слушаю вас, больной. — Она взяла его за руку и слегка наклонилась.

— Надо тебе что-то делать для своего роста.

— Лечить людей — что же еще?

— Это само собой. Но ведь у вас тоже есть и рядовые и генералы.

— Генерал в юбке — это очень завлекательно.

— Я не шучу, Ксенья! Есть же у вас кандидаты, доктора наук.

Она опять отшутилась:

— Меня и так все называют доктором. И вас, больной Горынин, тоже прошу не обращаться ко мне запанибрата. А то привыкли там, на фронте…

— Ну погоди, я с тобой дома поговорю! — только и мог, что погрозить больной Горынин.

Но помнить об этом уже не переставал и вдруг однажды подумал: а не стоит ли препятствием на ее служебной лесенке их незаконное сожительство? Ведь его собственному росту оно мешает. Из Германии он ехал в Москву, чтобы служить в Главном инженерном управлении, а как только познакомились в отделе кадров со всеми его семейными обстоятельствами, так и поехал товарищ подполковник в Эстонию, как и был, дивизионным инженером. Потом, правда, повысили до корпусного инженера…

«Нет, надо мне все-таки ехать к Анне и убеждать ее! — решил он, проснувшись однажды утром. — Человек же она… Должна в конце концов понять, что это глупо и жестоко: жить врозь, ненавидеть друг друга — и числиться мужем и женой…»

Мысль о такой поездке возникала и раньше, но, как ни странно, его отговаривала от этого Ксения Владимировна. Она говорила: «Я не хочу, чтобы ты перед ней унижался». И Горынин без особых возражений умолкал. Потому что ехать к Анне в роли просителя ему не очень-то хотелось. Он все ждал чего-то, надеясь на свою Высшую справедливость или на послабление закона о разводах, а может, уже ни на что не надеясь, но зато боясь в результате каких-то настойчивых резких действий потерять Ксению Владимировну. И он легко соглашался с доводами своей подруги, которая повторяла: «Я не хочу, чтобы ты унижался… Не хочу, чтобы она подумала, будто я за тебя борюсь… Пусть она держится за эту запись в паспорте, а мы будем жить реальной жизнью…»

Время от времени Горынин обращался к «проклятой Анне» с увещевательными письмами (которые показывал и Ксении Владимировне), но ответы получал решительные:

«Я хочу, чтобы у моих девочек был хотя бы такой отец. Пусть он живет где хочет и с кем хочет, но они должны знать, что он есть у них, не безотцовщина они…»

Такова была логика Анны Дмитриевны.

После выписки из госпиталя Горынину дали отпуск по болезни на десять суток.

— Это ты устроила? — спросил он Ксению Владимировну.

— Тебе пора бы знать, что я ничего никому не устраиваю, — чуть ли не обиделась Ксения. — Десять суток отпуска дают каждому военнослужащему после такой травмы.

— Во всяком случае, это очень кстати, — сказал Горынин. — Я могу съездить к ней.

Ксения Владимировна помолчала. Потом одобрила:

— Ну что ж, попробуй… Хотя бы для того, чтобы не жалеть: вот, мол, не все испробовали.

— Правильно!

— Но ты хорошо все продумал?

— Как прокурор перед обвинительной речью.

— Смотри! Я никогда не видела тебя униженным.

— Я постараюсь.

— И не задерживайся, ладно?

Ксения Владимировна собрала ему небольшой чемоданчик, но на вокзал провожать не пошла, как не ходила провожать его в служебные командировки. Даже на улицу не вышла — только посмотрела в окно, как уходил он по старинной таллинской улочке, по древним каменным плитам тротуара, высокий, все еще стройный, но уже чуть сутулящийся. Спокойный с виду, но вряд ли со спокойной душой.

Она видела его очень недолго. Потом села в хозяйское довоенное кресло с клетчатой груботканой обивкой, откинулась на спинку, забросила ногу на ногу и подперла рукой подбородок. Обычно она сидела так минут пять-шесть перед тяжелой операцией.

«Что-то ты привезешь нам, Горыныч?» — думала она. И боялась, что ничего не привезет нового, что все останется по-старому. И ощущала трепетание какой-то неуверенной надежды. И опять боялась — не спугнуть бы эту надежду…

И потом на работе, занимаясь своими привычными делами (а их в этот день было немного), Ксения Владимировна то и дело устремлялась мыслью вослед Горынину, пытаясь дать ему запоздалые советы и напутствия. И все время чего-то ждала, как ждешь, бывает, обусловленного и очень важного для тебя телефонного звонка. То есть все идет у тебя своим чередом, ты двигаешься и разговариваешь, о чем-то постоянно думаешь, принимаешь какие-то решения, а под всем этим томится и пульсирует твое ожидание. И все твои внешние, видимые действия, разговоры и связанные с ними размышления становятся как бы поверхностными, не захватывающими всей глубины сознания.

Такое состояние было для Ксении Владимировны в новинку, и она не хотела ему поддаваться. Напросилась ассистировать другому хирургу, чтобы целиком занять себя. Потом посидела у койки оперированного, в общем-то зная, что ее присутствие хорошо действует на больных. Случай был нетяжелый, операция несложная, но больной очень нервничал, а в коридоре сидела с платочком в руке его молодая жена и долго не хотела поверить, что с ее капитаном все благополучно.

Ксении Владимировне она поверила и, поглядев на мужа с порога палаты, ушла домой.

— Большое спасибо вам, доктор, большое спасибо, — все повторяла она.

— Это не мне, это доктору Вострикову вы должны говорить спасибо.

— Нет, и вам. За уверенность…

Вечером Ксения Владимировна устроила стирку, хорошо утомилась и считала, что обеспечила себе спокойный сон. Однако ложиться спать было еще рано; они с Горыниным привыкли ложиться попозже. Попробовала читать — не получилось: или не такая была книга, или не такое было состояние и настроение. И она начала просто ходить по комнате, держа перед собою сжатые руки. Комната была немаленькая, с двумя окнами, выходившими на две разные улицы, только в ней многовато собралось необязательной, даже лишней мебели. Мебель осталась у бывшей служанки Марты от сбежавшего с немцами хозяина. Марта побаивалась теперь за свое неожиданное богатство и потому держала большую часть обстановки в комнате подполковника. Так, она считала, будет надежней.

В комнате было два зеркала, не считая маленького трехстворчатого зеркала-складня, которое Горынин возил с собой еще с фронта. Вначале такое обилие отражающих поверхностей смущало и даже раздражало Ксению Владимировну: куда ни ступишь — увидишь себя. Потом они стали подзывать, подманивать к себе, особенно когда требовалось причесаться, или пофасонистей надеть форменный берет, или посмотреть вечером: не слишком ли усталый вид? И так мало-помалу они примирились — зеркала и квартирантка. Однажды, в отсутствие Горынина, Ксения Владимировна даже постояла и повертелась перед зеркалами голая, словно какая-нибудь героиня Золя или Мопассана. (Литература ведь не только отображает поведение людей, но всегда им что-то подсказывает, а то и навязывает.) Так вот, Ксения Владимировна постояла, посмотрела на себя и сделала вывод: «Ну что ж, все у нас пока что в плепорции, как сказал бы чеховский герой». И все было действительно в хорошей норме: ни лишней полноты, ни костлявой худобы. И все вообще было бы хорошо, если бы она не вспомнила, любуясь привлекательным и гордым совершенством своего тела, об одном его тайном изъяне: она уже не могла зачать и выносить ребенка. Она ощутила эту свою ущербность как пустоту внутри, и ее тонкие, по-мужски сильные пальцы хирурга сжались в кулаки… Только на кого теперь бросишься с этими кулаками? На себя? На войну?.. За все свои ошибки и опрометчивые поступки человек расплачивается своим будущим — вот что надо бы знать каждому смолоду.

Больше такие любования не повторялись.

Сегодня Ксения Владимировна, проходя мимо зеркал, замечала в них себя мелькающую, но не останавливалась — не хотела себя видеть. А еще почему-то боялась увидеть в глубине зеркала «проклятую Анну», которой никогда в жизни не видела даже на фотографии…

«Хотя бы уж вызвали в госпиталь, что ли!» — подумалось Ксении Владимировне, и она пожалела, что не напросилась подежурить. Там все идет по-заведенному, и это хорошо… К своим тридцати годам Ксения Владимировна сделала мудрый вывод, достойный, может быть, более зрелого возраста: работа нужна самому человеку не меньше, чем она нужна обществу. И это была не фраза, это было убеждение… С другой стороны, конечно, человеку нужен и дом. Особенно — женщине…

Походив по комнате, она вдруг решительно достала тетрадку и села писать письмо своей давней детдомовской и институтской подруге — Мусе Богдановой, теперь — Рыжовой. Они были ровесницами и не без гордости называли себя «дочерями Октября» (обе родились в 1917 году), вместе выбрали медицину как профессию всей жизни, вместе собирались в Испанию, но там обошлись без них, а вот на «своей» войне без них, уже дипломированных врачей, не обошлись. Ксения попала на Волховский фронт. Муся осталась в Ленинграде, пережила блокаду, невероятно после голодухи растолстела и долго оставалась одинокой, пока не переехала в Мурманск. Там вышла замуж за капитана рыболовецкого судна. Родила двойню. Все реже стала писать своей подруге-посёстре. Но в прошлом году они все же решили встретиться и съехались во время отпуска, вместе с мужьями, на станции Лоо, в тридцати километрах от Сочи, где мурманчане обосновали своего рода курортную колонию. И не зря обосновали. Тихое местечко, не запруженное народом, невысокие горы, солнечное, доброе море… Даже еще и теперь, в промозглой прибалтийской осени, Ксения Владимировна порою чувствовала в себе какое-то остаточное южное тепло.

Вот, кстати, и сегодня. Едва начав писать, она тут же вспомнила этот морской и солнечный уголок, дальние веселые заплывы, походы в горы, — вспомнила и как-то сразу отогрелась и размякла душой, и вдруг прорвалась плотина ее обычной сдержанности, захотелось полной задушевной откровенности, как бывало это между близкими подругами в детдоме. Захотелось сочувствия и снисхождения. Потребовалось исповедаться.

Она писала быстро, едва поспевая за своими мыслями, или за «потоком сознания», как называют это в литературе, не особенно заботясь о подборе слов и стараясь прежде всего передать ощущения и оттенки переживаний. Тонкости взаимоотношений со своим Горынычем. Надежды и сомнения. Сладость жизни и горечь обид.

Только перевернув пятый лист тетрадки, она приостановилась и заглянула в первый. Показалось интересным. Стала перечитывать. Потом достала из столика источенный, но острый скальпель и аккуратно отрезала исписанные листы от корешка. Аккуратно же сложила их и стала рвать на мелкие кусочки.

Все-таки она не привыкла жаловаться.

К зеркалам привыкла, а жаловаться — нет!

Однако и выйти из того порывистого возбуждения, в котором только что находилась, она уже не могла. Что-то в ней сильно растревожилось и требовало выхода. Что-то вспоминалось — то южное, то военное, то девическое, и как-то незаметно и неизвестно для чего она стала записывать все, о чем подумается, в тетрадку. Стало возникать какое-то своеобразное послание к самой себе…

4

Первое письмо Ксении Владимировны к самой себе

Вот такой денек, Ксенья. Горынин только что уехал, а я уже жду чего-то от его поездки. Это поездка за нашей судьбой, и «железная Ксенья», или КВ (фронтовые мои прозванья), кажется, размякла.

Все мы любим чувствовать в себе гордость, независимость или хотя бы говорить об этом. Но бываем и слабы, и унижены, и зависимы. В студенческие годы я выписала для себя и зазубрила на память фразу французского классика Лабрюйера и провозгласила ее своим кредо: «Не льстить никому, не ждать, чтобы кто-нибудь оказал вам внимание, — вот чудесное положение, золотой век, наиболее естественное состояние человека». И в общем-то мне доводилось познать такое состояние. Оно вполне возможно. Пока не полюбишь… Нам, кажется, захотелось вспомнить, как произошло крушение нашей независимости?

Ну что ж, давай вспомним… И начнем с того, что в любви нам часто помогают (точно так же как и мешают) наши подруги и друзья.

Где-то теперь наша Изабелла, лихая операционная сестра, не слишком наделенная красотой, но очень расторопная во всяких делах, в том числе и в любовных. Она знала, что не красавица, и как-то призналась: «Мне только тут и попраздновать, Ксения Владимировна! Когда вернемся с войны, в тылу такие свеженькие красотки подрастут, что на меня наши боевые друзья и посмотреть не захотят. Так что вот…» И она «праздновала». Был у нее сначала один кавалер — из войск, потом другой — из инженерного отдела армии. Как раз к этому, к Сомову, что работал в инженерном отделе, и приехал однажды командир понтонного батальона Горынин. Приехал, не успел сделать какие-то свои дела и заночевал у Сомова. А тому надо было идти к нашей Изабеллочке. Он и пошел, позвав с собой гостя-комбата.

Там мы встретились.

Сначала я отметила у Горынина только родимое пятно на щеке и пригляделась к нему с чисто профессиональным интересом: нельзя ли удалить? Мысленно стерла его с лица комбата — и увидела, что лицо у него хорошее и грустное. Красивым его не сразу признаешь, но хорошим — сразу. Был наш сапер немногословным — тоже неплохо. Болтливости, рисовки, старания понравиться, выгодно показать себя — этого я в мужчинах не принимала. Меня мог заинтересовать только сдержанный и неглупый человек, к тому же, не лезущий в любовники в первый же вечер. Горынин и на дармовой госпитальный спирт не очень налегал… Словом,смотрела я, смотрела на него, и стала мне чудиться какая-то общность между нами. Почему-то решила даже, что у него, как и у меня, было детдомовское детство. И настолько эта мысль стала назойливой, что я не вытерпела и спросила, не воспитывался ли он в детском доме. Приготовилась услышать «да». Но услышала совсем другое: «Это заметно по моим манерам?» — «До сих пор не было заметно, — сказала я. — И не думайте, что в детских домах…» — «Да нет, я ничего не думаю! — предупредительно остановил он меня. — Я ведь ничего не знаю об этом, только понаслышке». — «А я вот хорошо знаю и могу утверждать…»

Я начала защищать свое детство и сама в этот момент верила, что детский дом — ничуть не хуже некоторых семей, в которых родители не любят детей или пьют… Много чего-то наговорила. А Горынин слушал внимательно и под конец сказал: «Все мы должны уважать свое детство». Мне стало неловко, я смутилась и, как потом говорил мне Горынин, удивительно похорошела. Во всяком случае — притихла. А Горынин тем временем начал по просьбе своего приятеля читать стихи Есенина: «Вы помните, вы все, конечно, помните… Взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне…» Вначале я подумала, что это он специально для меня выбрал — за мою резкость… Но потом было прочитано «Несказанное, синее, нежное…».

Что говорить! Я не слишком много читала стихов, а Есенина почти совсем не знала. «Кулацкий поэт»! И вот я так расчувствовалась от его грубоватых и нежных слов, что уже обо всем забыла. Да и чтец наш только на меня смотрел, когда читал, — как будто для меня одной. Со мной делалось что-то непонятное. И хорошо мне, и тревожно, и не хочется поддаваться, потому что… знаем мы вас, фронтовиков!

А фронтовик продолжал, теперь уже точно о себе — и для меня:

«Еще, пожалуйста», — попросила я, когда гость умолк.

«Репертуар исчерпан, — признался Горынин. — В следующий раз, может быть, пополню».

Я посмотрела на него с немым вопросом: вы думаете, он будет, этот следующий раз?

«Надеюсь!» — сказал он. И подтвердил кивком головы.

«Вы что, читаете мысли на расстоянии?» — удивилась я.

«Мысль была очень доходчивая, — сказал он. — Хотя вы, конечно, совершенно нравы: на войне опасно что-нибудь загадывать».

«Ну не будем так грустно, — остановила я его. — Все будет хорошо…»

Он потом уверял, что эту формулу — «Все будет хорошо» — перехватил от меня. Мне же кажется, что он вместе с ней родился. Но дело не в этом. Дело в том, что тут начался у нас уже серьезный и приятный для обоих разговор. О чем — не помню, но приятный, дружественный, доверительный.

Продолжался он недолго. Как только мы вышли на улицу, оставив наших друзей, между нами наступило неловкое молчание. Невольно думалось о том, для чего мы оставили наедине Изабеллу и Сомова, и в связи с этим — немного о себе. Не к тому ли клонится и у нас? Не того ли ищет мой сапер?.. Я не была наивной девочкой, я много чего повидала к уже не судила людей строго, но мне все же хотелось, чтобы у нас все было по-настоящему. На всякий случай я натопорщила все свои колючки, готовясь к отпору, но все-таки в душе надеялась, что он не такой. Хотела, чтобы он не оказался таким, как другие.

Он оказался таким, каким мне хотелось. Поэтому на следующий день я вспоминала о нем хорошо и хотела, чтобы он приехал еще раз. Весело переиначила его фамилию на «Горыныч», решив встретить его так: «Здравия желаю, Андрей Горыныч!» Он ответит: «Хорошо хоть не Змей Горыныч!»

Он приехал очень скоро, и начало разговора было именно таким…

Вернуть бы все это! Или вернуться бы туда, в те годы, нам самим! В те короткие ночи. К тем тревожным и сладким ожиданиям. Почему человек может двигаться только к будущему и никогда — к прошлому? На будущее он надеется, а за прошлое рассчитывается…

5

Горынин стоял уже в дверях, потому что незадолго перед тем услышал от Анны Дмитриевны:

— А если я хочу получить за тебя пенсию, когда ты умрешь? Как законная жена полковника, я буду иметь и это законное право.

После этих-то слов он и встал из-за стола и тяжеловато, чуть ли не впервые почувствовав груз прожитых лет, направился к двери. Он понял, что тут больше незачем, даже нельзя больше оставаться… Однако и уехать ни с чем было нелегко — это означало бы полную потерю надежды.

Поэтому в дверях он остановился — как будто для того, чтобы уточнить:

— Я пока еще не полковник.

— Ничего! К тому времени дослужишься.

Анна имела в виду время его смерти и говорила об этом с какой-то почти веселой, задорной интонацией. Видимо, хотела подразнить.

Она тоже поднялась над круглым, накрытым клетчатой скатертью столом, за которым происходили переговоры. Поднялась и ждала, пока он удалится, не проявляя ни малейшего намерения провожать гостя. Визит окончен… А визитер тем временем лихорадочно соображал, что бы такое придумать, чтобы еще немного задержаться, чтобы не уйти преждевременно, не использовав какой-то еще одной — последней — возможности. Вдруг потом придумаешь нечто совершенно убедительное, но будет уже поздно.

Ему помогла наигранная или мстительная веселость Анны в разговоре о его смерти.

— Сколько же ты надеешься получить за меня? — спросил он, задерживаясь перед дверью.

— Это уж сколько положено, — отвечала Анна, глядя прямо в глаза.

— Неужели ты до сих пор не узнала?

— Еще рано. Ты еще крепкий мужчина.

Он смотрел на Анну и не узнавал ее, вернее сказать — ничего не обнаруживал в ней от той, давней Анки, которую ведь любил когда-то — иначе бы не женился! Теперь это была почти пожилая злая женщина. Вокруг губ у нее пролегли и никогда не расходились глубокие, как резцом прорезанные складки, под глазами темнели синеватые, углубляющие взгляд полукружия, от глаз к вискам тянулось множество стрельчатых морщинок. Лежали морщинки и на щеках. И наиболее молодо выглядели ее почти сплошь седые, но еще густые волосы. Они осеняли ее лицо каким-то горделивым благородством.

— Значит, ты надеешься пережить меня? — спросил Горынин.

Анна заметила, как он перед тем разглядывал ее лицо, и обозлилась:

— Я просто не позволю себе умереть раньше!

— На сколько же ты собираешься пережить меня?

— Я не господь бог, — отвечала Анна, пока еще не понимавшая, к чему весь этот разговор.

— Ну все-таки? — продолжал Горынин. — На три, на пять лет?

Анна тут начала о чем-то догадываться.

— А если на десять?

— Вряд ли, Анна… — Горынин опять задержался взглядом на ее лице. — Но если ты так считаешь — пусть будет десять! И вот что я предлагаю тебе…

Он немного приостановился, подумав про себя: «Я ли это?» Но все же закончил:

— Мы узнаём у наших финансистов размер твоей предполагаемой пенсии… как вдовы полковника, и я начинаю ежемесячно выплачивать тебе эту пенсию при жизни. А ты даешь мне за это тихий, без скандалов, развод.

Анна долго молчала, глядя на него остановившимися глазами. Скорбные морщины возле губ стали еще глубже и жестче.

— Почему ты так ненавидишь меня? — спросила она. — Все-таки я — мать твоих детей.

— Ох, Анна! — вздохнул Горынин. — Что нам еще объяснять друг другу после всего, что было?

— Объяснять-то нашлось бы что, да, наверно, не стоит, — проговорила Анна тоже как бы со вздохом.

Горынин молчал. Долго молчал. Анна же вроде ждала чего-то. Но так ничего и не дождалась.

— Ну, ладно! — закончила она. — Поговорили — и будет! Езжай к этой своей…

— Поосторожней, Анна! — остановил ее Горынин.

— А то что? — вызывающе полюбопытствовала Анна Дмитриевна. — Что мне будет, если я назову ее так, как следует?

Лицо Горынина стало деревенеть.

— Может, ударишь? — продолжала она подразнивать. — Ну что молчишь, Андрей Всеволодович?

Во второй раз выдержав немалую паузу, Горынин сказал:

— Мог бы и ударить.

— Такая любовь, значит? — не унималась Анна.

— Такая, — подтвердил Горынин.

И Анна как-то вдруг переменилась, сникла.

— Ну конечно… Ну конечно… — начала повторять она. Потом снова вскинулась: — Чего же ты тогда торчишь тут, тратишь зря время? Скорее беги к своей… Бегом беги! Смотри, как бы не переманил кто! Не опоздай. Там ведь такое дело — кто первым подоспел…

Горынин молча повернулся и вышел. В сенцах надел фуражку, вышел на крыльцо, обежал на чистую, подметенную дорожку, что вела к калитке, и на прощанье хлопнул этой калиткой. Она, собственно, сама хлопнула, потому что была на пружине, но когда он входил сюда, то попридержал калитку и заодно осмотрел домик Анны, доставшийся ей от матери, а теперь он ничего не мог ни рассматривать, ни сдерживать. Теперь и домик этот на деревянной окраине Тамбова был для него враждебным.

Выходя на улицу, он услышал, что за ним кто-то бежит, и невольно прибавил шагу, свернул за угол. Но его продолжали преследовать. Тогда он оглянулся, боясь (а может, и смутно желая) увидеть Анну. Но увидел свою младшую дочь Стеллу, родившуюся в тридцать восьмом году. Она была в клетчатом таллинском платьице, которое с полгода назад посылала по почте Ксения Владимировна, в резиновых ботиках, тоже таллинских, и домашней, то есть тамбовской, узорчатой шапочке. Его родная дочь. Его… и Анны.

Он остановился, чтобы подождать ее. Девочка слегка запыхалась, раскраснелась, губы ее были полуоткрыты, а светлые Аннины глаза выражали первую непосредственную радость: наконец-то догнала!

— Ты что, дочка? — спросил Горынин.

— Можно, я провожу вас? — сказала она.

— А тебе не попадет за это?

— Нет. Я уже не маленькая.

За недолгое время общения со своим — и одновременно чужим — семейством Горынин успел заметить, что Стелла не признавала себя в доме не только маленькой, но и младшей. И когда она что-то говорила, ее слушали серьезно. Было похоже, что она выступает в иные моменты как некая домашняя справедливица, в силу своей предельной честности и объективности имеющая право судить и миловать. Глядя на нее и слушая ее в доме Анны, он вспоминал почему-то Ксению Владимировну; теперь же, на улице, он видел прежде всего сходство дочери с Анной. Даже подумал: вырастет и будет такая же. Вспомнил слышанное еще в молодости: хочешь узнать, какой будет твоя девушка в зрелые годы, познакомься с ее матерью. Видимо, в этом есть доля истины. Хотя верилось, хотелось бы верить, что должна же в чем-то проявиться и отцовская кровь…

— Если не боишься — пойдем! — сказал Горынин.

И они пошли к вокзалу, то и дело ступая в грязь.

— У вас в Таллине тоже так грязно теперь? — спросила Стелла.

— Таллин несколько другой город, — отвечал Горынин. — Там много камня.

— Он весь холодный, да?

— Да нет, я не замечал. Он не холодный, хотя и темно-серый по цвету. Узенькие улочки, высокие крыши и шпили. Очень красивая крепость.

— Настоящая, старинная?

— Настоящая и старинная. Вообще история Таллина — удивительная…

Когда пришли на вокзал, до московского поезда оставалось еще больше часу, а Горынин с обидой и горечью чувствовал, что ему не о чем говорить с дочерью, которая, может быть, с риском для себя пришла провожать его. Он, в сущности, не знал своей дочери. И очень мешало неожиданное, незнакомое волнение, даже растерянность перед этой полусвоей-получужой девочкой. Не успев познакомиться с нею, он должен, был уезжать, и уезжать, скорей всего, навсегда. Начинать разговор о школьных делах ее было бы глупо, о домашних — неприлично. Так вот и шло. Говорили о Таллине, о Германии, о Ленинграде, который Стелла немного помнила (она выехала из него вместе с матерью и сестрой в сорок первом году, в самом начале войны). Горынин все больше проникался теплым родственным чувством к стоящей перед ним дочери, ему уже не хотелось расставаться с ней, а хотелось, наоборот, как-то совсем приблизить ее к себе… но сказать об этом не умел, да, пожалуй, и не было таких слов, которые могли бы помочь ему в этом.

На платформе, когда Горынин уже доставал из кармана гимнастерки, из-под шинели, свой «мягкий» билет, она спросила:

— Вы больше не приедете к нам?

— Наверное, нет, Стелла, — грустно отвечал он.

— Я так и поняла.

— А ты сама к нам приезжай! — вдруг надумал Горынин. — Ксения Владимировна к тебе хорошо относится.

— Я подумаю.

— Подумай. Поговори с мамой. Денег на дорогу мы тебе вышлем.

— Нет, денег не надо. Вы и так высылаете нам больше, чем полагалось бы по закону.

— Справедливица ты моя!

Горынин осторожно, как нечто хрупкое, прижал девочку к себе и, кажется, впервые за всю свою нелегкую жизнь прослезился.

6

Он попрощался с дочерью и следующее свое слово произнес, только вернувшись в Таллин. Да и то первой высказалась Ксения Владимировна.

— Ты можешь ничего не говорить мне, я все вижу по твоему лицу, — сказала она.

— Да, мне нечем похвастать, — кивнул он.

— Я это предчувствовала.

Ксения Владимировна не казалась сильно обескураженной, и это немного приободрило Горынина.

— Жили до сих пор, — проговорила она тем особым, успокоительным тоном, которым добрые женщины разговаривают со своими детьми и расстроенными чем-то мужьями, — проживем и дальше.

— Спасибо тебе…

Горынин обнял Ксению Владимировну и похлопал легонько по плечу — как старого надежного приятеля.

Было утро. Серую каменную стену противоположного дома искоса подсвечивало бледное прибалтийское солнце. Стояла глухая каменная тишина. Кажется, было слышно, как перестукиваются между собой два взволнованных сердца.

— Нет худа без добра, — продолжала Ксения Владимировна, довольная уже тем, что Горынин рядом с нею. В этом и было добро. Но Горынин не понял хода ее мыслей и просто промолчал.

— Тебя кормить? — спросила тогда Ксения Владимировна совершенно обыденным тоном.

— Если ты не опаздываешь…

— Да нет, еще успею.

Горынин пошел умываться с дороги, Ксения Владимировна — подогреть еще не остывший завтрак. Потом она и сама подсела к столу — вместе выпить кофе; она почему-то любила сидеть вместе с ним за столом. Заодно вспомнила и рассказала, что вчера приезжал с озер командир саперного батальона, хотел повидать своего корпусного инженера и не застал дома. Говорил что-то об учениях.

— Еще не провели, значит? — спросил Горынин.

— Насколько я поняла, сегодня ночью начнут.

— Надо и мне поехать.

— Ты еще в отпуске по болезни, — напомнила Ксения Владимировна. — Удобно ли будет?

— Да я хотя бы в сторонке постою и посмотрю. Я ведь еще не видел, как ведет себя этот новый мост под танками.

— По крайней мере отдохни с дороги.

— Этой возможности я не упущу…

Было похоже, что все возвращается на круги своя. Домашний привычный мир — и привычный же круг служебных дел и забот. Однако и дома, как только ушла в госпиталь Ксения Владимировна, и в машине по пути на озера, и в батальоне, ожидающем времени «Ч», — всюду Горынин словно бы полуприсутствовал, пребывая второй половиной своего существа где-то поодаль и в размышлениях, далеких от того, что говорилось и делалось рядом с ним. Он все раздумывал о жизни — и своей и Ксениной, о проделках судьбы, о дочерях и даже об Анне, показавшейся под конец больше растерянной, чем злобной… Он вполне «проснулся» для восприятия ближнего мира только в лесочке перед озером, когда комбат махнул красным флажком, вспрыгнул на подножку первого автомобиля-понтоновоза и сказал:

— Пошли, ребята!

Горынин некоторое время оставался у дороги, по которой, как по конвейеру, шли машины с понтонами. Шли с неповторимым своеобразным гулом металлических пустотностей, ведомые напряженными руками молодых и не очень молодых солдат-водителей. Некоторые из них еще помнили войну. А машины все были новые, недавно с конвейера; они еще ничего не «помнили», кроме тренировочных выездов.

Где-то впереди, может быть уже на берегу, у самой воды, бросили несколько взрыв-пакетов, имитируя артобстрел.

«Такой бы обстрел на войне!» — подумал Горынин с внутренней улыбкой и остановил очередную машину.

В кабине оказался знакомый — лейтенант Носарев. Он проворно, как будто прошел тренировку и в этом, уступил место в кабине Горынину, а сам перебежал на другую сторону и стал на подножку рядом с водителем. Боковое стекло там было опущено, и лейтенант, пригнувшись к водителю, сказал:

— Осторожненько поднажмем!

Поднажать было необходимо, поскольку передняя машина за время этой непредвиденной остановки заметно отдалилась и в колонне образовался разрыв.

Озабоченный продвижением своей машины и уже настроенный на ответственно точную и быструю работу там, на воде, лейтенант волновался. Он и так-то был розовощек, а тут еще этакое событие — большие учения с наведением переправы! Может быть, в душе молодого сапера происходили сейчас те же самые движения, что и в душе Андрея Болконского, когда он летел в бой под знаменем, или в душе молодого Андрея Горынина, когда он поднимал в сорок первом году своих работяг-саперов в атаку на прорвавшихся в тыл немецких автоматчиков. Начнись сегодня, вот здесь, настоящий бой — и лейтенант ринется вперед не раздумывая и пойдет не оглядываясь… Горынин помнил такие лица, знал и помнил такие движения душ. И хотя в свои зрелые годы, при своем немалом и многообразном опыте, он был теперь далек от подобной светящейся порывистости, все же останавливать лейтенантов не стал бы. Скорее присоединился бы к ним сам…

Впереди уже просвечивала между деревьями светлая осенняя вода. Там гулко бухнул сброшенный на воду первый понтон.

— Начали точно в срок! — сообщил, глянув на свои часы, радостный лейтенант.

— Значит, можно надеяться на хороший конец, — заметил Горынин.

— Все будут стараться, товарищ подполковник! — заверил лейтенант. — У нас вчера собрание было.

Горынину, вероятно, полагалось бы что-то ответить и на это сообщение лейтенанта, но он промедлил, а потом уже и некогда стало: машина подошла к месту сброса понтонов. Лейтенант соскочил с подножки и начал командовать водителю: «Еще подай… Еще на полметра… Стой!»

Горынин тоже вышел из кабины, и тут же к нему подбежал по-лейтенантски возбужденный комбат и доложил то же самое, что и лейтенант: начали вовремя!

— Ты командуй, командуй, — отпустил его Горынин, не любивший мешать подчиненным командирам заниматься своим делом. Он даже отошел от берега, чтобы не стоять над душой торопливо работающих людей. В такие моменты всякая лишняя команда и всякий лишний командующий только вредны. Распоряжаться и быть в гуще работающих должны только самые необходимые, знакомые солдатам начальники, а старшему лучше наблюдать всю картину и ждать того нежелательного момента, когда при каком-то неожиданном осложнении могут потребоваться его власть, авторитет, опыт, выдержка.

Горынин поднялся на небольшой сухой бугорок с несколькими длинноногими сосенками и стал смотреть. Работа еще не разгорелась как следует, но уже понемногу налаживалась, и в ней уже чувствовался ритм — первостепенное качество в любом коллективном деле. Машины шли к берегу воистину как по конвейеру и, освободившись от своего гулко-пустотелого груза, обогнув после этого горынинский «полководческий» бугорок, снова удалялись в лес. Трудолюбивый катерок тащил за собой звено из двух понтонов в линию уже начавшегося у берега моста. На очередном понтоне Горынин увидел своего лейтенанта, который что-то там покрикивал, продолжая гореть благородным огнем нетерпения.

«Только не перестарайся, не сорвись, парень!» — издали попросил его Горынин и перевел взгляд на катер.

В какие-то минуты ему все же хотелось туда, на мост, в гущу дел. Даже такое мелькало желание: багор бы в руки, стальной прогон на плечо — вот тебе и молодость, вот избавление от трудностей и сложностей человеческих взаимоотношений! Там все личное забывается и остается только то, чем заняты все другие люди. Остается работа, и приходят ее результаты… Черт возьми, может быть, и не надо так стараться освободить человека от физического труда, от доброй мускульной нагрузки! Иначе ведь не только мускулы, но и психика изнежится…

Он спустился со своего командного холмика, услыхав матерщину. Сорвался из-за чего-то комбат. Надо было подойти к нему… Затем Горынин прошел к костру, возле которого переодевался в сухое белье и обмундирование упавший в воду сержант. Это был крепкий расторопный парень — из тех фронтовиков, которым еще не вышел приказ о демобилизации. Он быстро переоделся и бегом побежал обратно.

— Погрелся бы! — предлагал ему продрогший без дела сержант-тыловик, ведавший запасным обмундированием.

— Нельзя, — отвечал понтонер. — У нас еще не все умеют…

Мост постепенно нарастал, удлинялся. Смыкались одно с другим звенья понтонов, поверх стальных прогонов ложился настил, поверх настила — колесоотбойные брусья, и все меньше и меньше оставалось чистой воды между последним понтоном и противоположным берегом озера, очень похожего здесь на тихую, спокойную реку. Настил моста, еще не тронутый гусеницами танков, был чистым и гладким, все равно как недавно вымытые полы у хорошей хозяйки. По нему хотелось пройтись.

В конце концов Горынин не удержался, ступил на мост и потихоньку пошел, приглядываясь к каждому стыку, к каждому соединению. Где-то он останавливался, где-то сходил с настила на гулкую палубу понтона и тоже осматривал стыковку. Всякий раз на любом мосту он вспоминал трагический случай под Нарвой и, хотя по-прежнему не считал себя безусловным и единственным ответственным за гибель тех четырех танкистов, забыть о них он не мог. И о них, и о тех, что поведут танки по этому мосту. У саперов и сегодня все по-настоящему, все всерьез. Случись что с мостом — и могут погибнуть люди. Без войны, без обстрела, без видимых опасностей.

Хорошо собранный мост — это значит никаких смещений, никаких выпучиваний, это полотно и стрела. Точность соединений была определена еще на заводе, еще в замысле конструктора; понтонерам оставалось только не нарушить ее при сборке. И они, похоже, не нарушили, несмотря на то что работали аварийно быстро. Они должны были и очень хотели уложиться в отведенные им час двадцать минут. «Отличное время!» — подумал Горынин и невольно вспомнил войну и те переправы, в которых ему приходилось участвовать. Как всякий фронтовик, он думал при этом: нам бы тогда такие парки! И осторожно примерялся к требованиям завтрашнего дня: хорош ли будет такой парк для быстро меняющейся боевой техники. Можно ли довольствоваться таким временем? Могут ли танки стоять час двадцать на берегу? Что надо, в частности, делать для того, чтобы никогда и ни в какой степени не повторился сорок первый год?

Решение было найдено пока что единственное: современный уровень готовности к современной войне.

Того, какой она может быть через десять — двадцать лет, мы в точности еще не знаем, но к такой, какая может возникнуть сегодня, мы обязаны быть готовы и днем и ночью. Готовы в такой степени, когда все современное оружие освоено и постигнуто в совершенстве. И когда его вдоволь.

Другого пути пока что не было, несмотря на великую дороговизну этого единственного. И впереди просматривалось то же самое: беспрерывное старение одних образцов вооружения и замена их новыми, все более совершенными и более дорогими. Старение и обновление. И оружия, и людей…

Мост был наведен за час десять минут. Горынин тут же объявил благодарность всему личному составу батальона, а комбату запросто шепнул: «За мной — коньяк». Коньяк у него был с собой в полевой сумке, и он там не заваляется, но пока что военные инженеры, довольные и гордые, стояли на берегу, пропуская мимо себя танки и не сводя глаз с моста. «Стоит как вкопанный!» — оценил поведение моста комбат. И все было хорошо. Даже голубой дымок танков не казался противно пахнущим, поскольку это был запах действующей переправы.

7

Второе письмо Ксении Владимировны к самой себе

Давно ли это было, Ксенья?

Не вчера ли вечером сидели мы с тобой в одиночестве, поджидали своего Горынина, уехавшего к своей проклятой Анне, и оставляли в этой довоенной эстонской тетрадочке свои торопливые строчки.

Это был город Таллин, год 1950-й.

Сегодня это город Хабаровск, год 1960-й.

Десять лет — как один день…

А до чего же легко и оригинально переехали мы сюда! Едва вернулся наш расстроенный Горыныч от Анны, как тут же пришло от нее письмо в политотдел. Обычное письмо обиженной женщины: мой муж такой-то незаконно сожительствует с гражданкой такой-то, чем и подрывает моральный облик советского офицера-победителя. В заключение — «прошу принять надлежащие меры».

Меры приняли. Горынина вызвали на парткомиссию и записали выговор в учетную карточку. Со мной ограничились беседой, тем более что к тому времени уже были отосланы документы на увольнение меня в запас. Как и многих других женщин-военнослужащих. В общем, теперь я не могла и походно-полевой женой именоваться, разве только — гражданской женой.

Ну что ж, мы привычные, мы и так можем…

Пришла весна. Пришла какая-то разнарядка, или как это там называется, — направить в Забайкальский военный округ одного военного инженера. В отделе кадров сразу же вспомнили Горынина и вызвали для переговоров. Сказали ему так: «С семьей ты все равно не живешь, ничто тебя не связывает, так что собирайся в Читу». Горынин по привычке не возражал, а меня никто и не спрашивал. Так что собрались мы в дорогу, сели в поезд и поехали.

И вот десять лет — как один день…

Чита — это было плохо. Хабаровск — лучше и интереснее. И никогда не стоит жалеть, что довелось побывать тут и узнать этот просторный, размашистый край. Здесь все особенное, все немного увеличено в размерах — и медная луна в вечернем небе, и всякие козявки, богомолы, жуки в роскошных сопках Приморья (жуки с большой палец ростом), и ширина Амура у Хабаровска. Провели мы как-то отпуск в здешнем санатории «Шмаковка», так в нем даже нарзан оказался необыкновенным, богатырским — куда до него кисловодокому! А какая быстрина у здешней реки, хотя бы в районе той же Шмаковки! Выплывешь на середину реки — и тебя понесет со скоростью пассажирского поезда. Даже страшно смотреть на берега. Страшно — и азартно, жутко и весело. Понеслись, река! Где-нибудь выплывем…

Да, мы с Горынычем уже не жалеем, что сюда приехали. И вот сегодня, когда его вдруг вызвали на беседу в штаб — и прямо к члену военного совета — и когда я невольно подумала о новой возможной дороге, мне уже почти грустно при мысли об отъезде. Грустно и неясно. Куда же еще-то? На Камчатку? На Курилы? На Северный полюс?

Член военного совета очень неплохо относился к нам обоим, он помнит Горынина еще по фронту, но что могут значить на военной службе всякие личные симпатии? Антипатии — значат. В этом случае человека запросто отправят на учебу в Москву, выдвинут на повышение (лишь бы с отъездом!), а тех, кого уважают, не особенно балуют. Их или держат при себе, или посылают на самые трудные задания.

Вот я и жду чего-нибудь такого. Затеяла перебирать свои небогатые пожитки, чтобы отобрать самое дорогое и необходимое. Тут-то и наткнулась на эту давнишнюю эстонскую тетрадочку, — и как только удалось ей сохраниться! В ней начало «истории болезни» некой К. В. Завьяловой. Данные объективного обследования. Субъективные ощущения больной и ее жалобы. Встречается и название болезни — «сапер Горынин». Заметно явное нежелание пациентки лечиться, отчего болезнь превратилась в хроническую.

А какой милой и славной была тогда наша больная! На целых десять лет моложе сегодняшней. Тридцатилетняя… Боже мой, какая же это прелесть! Это и зрелая, в полном расцвете сил, женщина, способная понимать и ценить всю сладость бытия, и в то же время почти еще девушка, со своей девической стройностью, легкостью, игривостью. Это — богиня, полная силы, неги, грациозности! Душа и тело ее живут между собой заодно, согласованно, в ладном единстве.

«Любите тридцатилетних!» — сказала бы я мужчинам, которые по врожденной своей толстокожести даже не понимают, чем в эту нашу пору владеют. «Любите только их!» — сказала бы я еще… не будь мне самой уже за сорок. А если бы женщине была предоставлена возможность реально, не на словах, задержаться в каком-то возрасте, я не стала бы вздыхать, как другие: «Где мои семнадцать лет?» Я не запросилась бы в свое двадцатилетие. От тридцати до тридцати пяти, даже до тридцати семи — вот мой выбор! До конца бы дней в этом оптимальном возрасте! Кстати сказать, это могло бы стать хорошей задачей или программой для геронтологов — остановить старение женщины на рубеже сорокалетия.

Теперь о нас, сорокалетних. Народная формула: «Сорок лет — бабий век» — теперь устарела, хотя бы уже потому, что работаем мы до пятидесяти пяти, а то и позже. В сорок, мы особенно начинаем хорохориться. Если даже и повторяем формулу: «Сорок лет — бабий век», то тут же залихватски добавляем: «Сорок пять — баба ягодка опять»… И если уж обращаться опять к мужчинам, то я сказала бы им: «Любите сорокалетних! Еще сильнее любите их, потому что в эту пору им особенно хочется внимания и ласки».

К этому времени наши отношения с мужчинами вряд ли можно определить одним только словом «любовь». Тут происходит такое тесное и полное сплетение двух жизней в одну, когда они уже не могут разъединиться без резкой боли. Все меньше занимают нас любовные утехи, и с каждым годом дороже становится заботливое тихое слово. Мужчины этого, как правило, не понимают, а мы им прямо сказать об этом не можем — мешает гордость. Мы же теперь независимые, совершенно самостоятельные, вконец эмансипированные. Обойдемся без ваших нежностей. Плевать мы на них хотели!

Вот так и хорохоримся, вот так и отдаляемся от своих мужчин, хотя внутри-то, в душе-то, мы все-таки бабы, бабы, — и это еще хорошо, что не совсем перестали быть ими!

А ведь можем и перестать, если слишком настойчиво и ожесточенно эмансипироваться, вести войну за свою независимость. Чтобы ни в чем не отставать от мужчин, начнем и пить, и курить, и развратничать. А почему бы нет? Мы не хуже их и не меньше зарабатываем. На свои пьем! Потом перестанем рожать детей — зачем это нам нужно мучиться? Мужчины освобождены от этого — и мы освободимся!

Ой, бабы, бабы, берегитесь такого равноправия — тоскливо оно! У нас один доктор-старичок изрек недавно: «Народное хозяйство мы восстановили — не пора ли подумать о восстановлении женщины? Я имею в виду восстановление хозяйки дома, доброй жены, заботливой матери-воспитательницы…» Мы стали упрекать нашего милого Серафима Евгеньевича — зачем же так, мы ведь хорошие, современно мыслящие… ну и так далее. А по дороге домой я раздумалась о себе, и вот что из этих моих раздумий вылилось: хозяйка дома — неважная, жена — не знаю какая, поскольку все время знаю, что не жена, не законная, детей нет и не будет. Более свободной и независимой женщины нельзя даже придумать. Но до чего же она обидная, эта моя свободушка, сколько в ней неудовлетворенности, сомнительности, а в конечном итоге — и неравноправия!

Вот как оно бывает, подруги мои милые…

Вот я сижу сейчас и жду: куда моего Горыныча «сосватают»? Сижу и боюсь: не направили бы в какое такое место, куда с незаконной женой ехать нежелательно.

Я, конечно, проживу и одна. Передо мной все время маячит такая возможность — остаться одной, — и я с ней постоянно свыкаюсь. Я ведь свободная. Только куда мне с ней, со своей свободой, деваться в случае чего? Этого я не знаю. И надеюсь на своего Горыныча, который не должен оставить меня наедине со свободой…

8

Им действительно выпала дальняя дорога.

Они ехали в Ленинград. Ехали уже насовсем, на постоянное оседлое жительство, поскольку Горынина сравнительно неожиданно и довольно быстро уволили из армии. В армии начиналось знаменитое сокращение на миллион двести тысяч человек, и он оказался в числе первых сокращенных.

Это было серьезное событие в жизни армии, особенно — в жизни офицеров. Если сразу после войны многие из них только и мечтали о демобилизации, то теперь, пятнадцать лет спустя, почти никто не торопился. Пятнадцать лет плюс война — срок немаленький, за это время военная служба стала для оставшихся в строю победителей главной профессией, и теперь все вдруг начать заново было нелегко и непросто. Особенно если ты ничего больше не умеешь, кроме как командовать батальоном или полком, и тебе даже для того, чтобы стать к станку, надо сперва поучиться, как новобранцу. Особенно если тебе еще не полагалось никакой пенсии. Особенно если до нее оставалось год-полтора…

У Горынина, правда, не было такого рода тревог. Из всех офицеров штаба округа его пригласили на беседу к члену военного совета первым, поскольку у него все соответствовало — и возраст (хотя и не так давно, а все же перевалило через пятьдесят), и большая выслуга лет, дававшая право на полную пенсию, и наконец, неопределенное, даже запутанное семейное положение, никогда не радовавшее начальников. Между прочим, насчет семейного положения генерал так заметил: «Когда вы окажетесь пенсионером, а не кадровым полковником, ваша первая жена может утратить к вам интерес и не будет мешать вам».

Горынин удивился и обнадежился. В таком состоянии пошел домой. Почти весело сообщил о своих новостях Ксении Владимировне.

— Значит, скоро мы заживем своим домом! — обрадовалась Ксения Владимировна.

Правда, она тут же прикусила язык, поскольку была фронтовичкой, а всякий фронтовик до конца своих дней остается втайне суеверным человеком.

Она и теперь, в дороге, тайно радовалась и суеверно помалкивала. Все-таки действительно было еще много неясного впереди. Даже сам Ленинград, давно не навещаемый, изрядно затуманился в памяти. Он, разумеется, был единственно своим для них, в нем и только в нем должна была продолжаться их дальнейшая жизнь, только в нем она могла быть для них настоящей, полноценной. Этот город во все времена оставался их мечтой, потенциальным окончательным домом, материком грядущей оседлости. И в то же время никакого материально существующего дома у них там не имелось. Было лишь право на получение жилплощади, а когда оно реализуется и материализуется, никому не ведомо. Они даже не знали, у кого смогут остановиться на первое время, потому что даже у Горынина не осталось в живых родственников, не говоря уже о безродной Ксении Владимировне. Горынин отлично помнил свой дом, в котором родился и вырос, свой двор, свою школу на Первой Красноармейской, но он давно знал, что в квартиру родителей, после их смерти, вселились чужие приезжие люди, необычайно жизнедеятельные и расторопные, перебравшиеся в Ленинград откуда-то с юга. Старшая сестра его умерла совсем недавно, а ее муж успел жениться во второй раз. Была еще тетушка, она же и крестная, очень любившая своего Андрейку, но она умерла полгода назад той ранней послеблокадной смертью, которая, по слухам, густо косит в рядах уцелевших блокадников… Потерялись, пропали из виду и друзья юности, потому что большая часть жизни Горынина и Ксении Владимировны пришлась на военную службу, разъезды-переезды и именно там, в армии, появлялись у них — и тоже затем пропадали — хорошие и всякие друзья. Да и не много их теперь было! С возрастом у человека сокращаются все потребности, в том числе меньше требуется и друзей, их круг становится все более избранным. И уже не надо столь часто видеться, не обязательно бражничать. Бывает довольно знать и верить, что есть у тебя родственно-близкий по духу человек, который всегда поймет тебя и поддержит в особо трудную минуту, даже просто с сочувствием выслушает и не пойдет разносить твою исповедь по белу свету, — есть такой человек на земле, и ладно. И совершенно неважно, где он живет — на соседней улице или за Уральским хребтом. Ну а самый нужный человек — вот он, рядом. С ним в любой момент можно поговорить и неплохо бывает помолчать.

Они не слишком-то много говорили, хотя добрую половину пути ехали в своем мягком купе только вдвоем. Больше все что-то обдумывали. Потому что как бы ни радовали нас новые перемены, от них возникает и некоторая смятенность в душе, и сама радость смешивается с другими, тоже неспокойными, чувствами.

Вдруг выяснилось, что Горынин разучился спать в поездах — стал просыпаться чуть ли не на каждой остановке. Поразмыслив, сделал вывод: «Вовремя попросили тебя из армии, Андрей Всеволодович!»

Ксении Владимировне приснился в дороге вроде бы виденный когда-то прежде сон. В нем присутствовала уже знакомая воздушно-тюлевая занавеска и широкое светлое окно на каком-то высоком этаже. Ксения Владимировна стояла на подоконнике и пыталась повесить эту полыхающую прозрачную занавесь. Окно было открыто, и внизу, очень далеко или очень глубоко, была улица, как будто снятая в кино. Люди и машины на ней маленькие, почти не воспринимающиеся глазом, но одна женщина вдруг начинает как-то выделяться и проясняться. У нее неопределенное, «ничье» лицо, она смотрит снизу на безуспешные старания Ксении Владимировны и усмехается. От этой злобной усмешки у Ксении Владимировны все валится из рук, она и сама того и гляди свалится вниз. Она почти уверена, что там стоит я дразнит ее «проклятая Анна»… и с тем просыпается… Сквозь белые вагонные занавески светит солнце… На нее смотрит тоже проснувшийся Горынин… За окнами проплывали серые Барабинские степи.

— Баба я все-таки, Андрей Горыныч, хотя и с мужской профессией, — сказала она.

— Отличная баба! — пригляделся и усмехнулся Горынин.

— Какие-то занавески мерещатся, — продолжала Ксения Владимировна, — красивые одеяла, красивая посуда. Черт знает что!.. Ты, наверно, никогда и не думал, что я домоседка, а не бродяжка.

— Так ведь раньше и не надо было думать об этом. А вообще-то я и сам…

— Что ты сам?

— Не знаю… Наверно, и бродяга, и полковник в известное время начинают хотеть одного и того же.

Ксения кивнула и легла на спину, закинув руки за голову.

Горынин был прав.

И бродяга, и путешественник, и человек долга — все становятся похожими, когда затоскуют об оседлости. И, приближаясь к этому новому берегу своей жизни, долгое время не знают, что тут надо сказать раньше — «здравствуй» или «прощай»…

9

Ну а дальше все продолжается, как у всех. Начинают помаленьку устраиваться, втягиваются в оседлый быт и даже приобретают особый вкус к нему, обильно тащат в дом нужное и ненужное, поспешно обзаводятся новыми друзьями (тоже не всегда нужными и добрыми), но встречают нередко и старых позатерявшихся друзей, о которых многие годы только лишь вспоминали. Так Горынин узнал в Ленинграде, что на том же Васильевском острове, где он временно поселился с Ксенией Владимировной, живет и процветает бывший начальник штаба саперного батальона Н-ской Славгородской дивизии, ныне художник-график, Дима Полонский… то бишь уже Дмитрий Александрович Полонский. Узнал и в один осенний вечерок появился вместе с Ксенией Владимировной на пороге квартиры Полонских. Некоторое время стоял, улыбаясь. Смотрел на все еще молодые красивые лица Димы и Вали. Слушал, как хозяева удивленно ахают: «Неужели это вы? Как же вы нашли-то нас? А мы столько раз вспоминали… Да проходите, проходите же!..»

В коридоре Ксения Владимировна и Валя Полонская (бывшая Романенко) порывисто обнялись, как во времена своей медсанбатовской молодости, начали целоваться и кружиться, словно бы окунаясь безоглядно и полностью в ту золотую пору своего бытия. Что им тут вспомнилось из тогдашней солдатской жизни — один какой-нибудь день, одно навеки запечатленное мгновение или целый этап войны, — сказать невозможно. Скорей всего, всколыхнулось сразу очень многое, всколыхнулось из самой глубины душевной, — и потому так охватило, так закружило их. Обе они прослезились, зашмыгали носами, однако и после того все еще не расходились, все еще рассматривали друг дружку своими помолодевшими, омытыми слезой глазами и как-то молодо, по-девчоночьи взахлеб приговаривали: «Господи, какие же мы были тогда молодые!.. Какие счастливые!.. Неунывающие… Несмотря на войну…»

Горынин и Полонский тоже стояли в это время друг перед другом — вроде как в положении «смирно» и вроде как рапортовали один другому:

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

— Здравствуй, капитан!

— Я старлеем уволился из армии.

— А я — полковником.

— Тоже уволились?

— Так точно!

— В числе миллиона двухсот тысяч?

— В этом самом числе.

— Поздравляю вас с вступлением в ряды офицеров запаса.

— Делать нечего…

Дальше здесь все разворачивалось уже по пролетарскому петроградско-ленинградскому обычаю. Хозяин дома, проявляя понятное и благородное беспокойство, заторопился с продуктовой сумкой на улицу, хозяйка на ходу инструктировала его:

— О женщинах не забудь — сухого или сладенького нам прихвати. К чаю тоже чего-нибудь надо — только не сухого и не старого…

Отправив мужа за продуктами, хозяйка и сама начала делать недлинные рейсы между кухней и комнатой, успевая попутно поддерживать беседу с гостями.

— Мы думали, что вы так и осядете в Москве, — говорила она. — Вы ведь из Гроссдорфа в Москву уехали?

— Была и Москва, — отвечала Ксения Владимировна и ухитрилась как-то очень быстро и коротко рассказать обо всех тех зигзагах, которые пришлось ей с Горыниным совершить после Москвы.

— Поездили вы! — чуть ли не с завистью проговорила Валя. — А мы все время на одном месте. Как я приехала с пузом к Диминой матери… это ведь ее квартира… так и живем тут. Старушка наша умерла. Дима стал художником.

— Слыхали, слыхали, — улыбнулся тут Горынин. — Все предварительно разведали… «Известный ленинградский график Дмитрий Полонский», — процитировал Горынин чьи-то слова.

— Так вам сказали? — с любопытством и с некоторой гордостью спросила Валя.

— Так и даже громче.

— Ему теперь все время предлагают работу и хвалят, — похвастала Валя. Потом спросила: — А вы уже начали здесь работать?

— Продолжаем каждый свое, — отвечал Горынин. — Ксения Владимировна — в больнице, а я заделался прорабом и уже строю свой дом в районе Ланского шоссе.

— Значит, вы давно в Ленинграде?

— С весны.

— И только осенью к нам собрались?

— Пока узнали адрес… А перед этим надо было еще найти и снять комнату…

— Прописаться! — с намеком подсказала Ксения Владимировна.

— И этотоже, — спокойно подтвердил Горынин, самим тоном удерживая Ксению Владимировну от дальнейших намеков и жалоб. Дело было в том, что, когда они подыскали и сняли удобную, отдельно от хозяев, комнатку, их не хотели вместе прописывать: ведь не муж с женой! Горынину пришлось ходить в Управление милиции. Его там выслушали и поняли. Но это не значит, что ему хотелось бы снова и снова рассказывать обо всем этом.

И, к счастью, не пришлось.

Потому что в дверях вдруг появилось юное, слегка разрумянившееся существо в брючках и свитере — Валя и Дима в одном лице.

— Здравствуйте, — поздоровалось существо с гостями.

— Это моя Ланочка-Светланочка, — представила Валя дочку. И тут же обратилась к ней: — Ксения Владимировна была у нас в медсанбате ведущим хирургом, Андрей Всеволодович — дивизионным инженером.

— Я знаю, — заявило существо. — Я видела их на папиных фронтовых рисунках.

— Неужели нас еще можно узнать по тогдашним рисункам? — умилилась Ксения Владимировна.

— Можно, — вполне серьезно и ответственно подтвердило существо.

— Ну, спасибо тебе, девочка, за такой подарок!

Вале еще нужно было зачем-то на кухню, и она убежала, велев дочери накрывать на стол. Девочка принялась выполнять задание с видимой неохотой и небрежностью, с капризно-обиженным выражением на лице: «Опять заставляют!» Однако, начав расставлять посуду и раскладывать приборы, она вроде как почувствовала вкус к этому делу, стала что-то переставлять и перекладывать — чтобы все выглядело понаряднее, покрасивее, — и тут гости просто залюбовались ею. В свои пятнадцать-шестнадцать лет девочка была красива уже какой-то вполне определившейся девичьей красотой. Во всей ее фигуре, в неторопливых движениях угадывалась добрая стать российских красавиц, в продолговатых темно-серых глазах таилась еще не осознанная спокойная нега. Вместе с тем это была все же девочка-подросток, со своими довольно милыми, но не обязательными ужимочками, с некоторой угловатостью, которая исчезнет только с повзрослением…

«Прелестные создания эти юные девушки!» — скажет потом, уходя от Полонских, Ксения Владимировна. Скажет и вздохнет…

Но это еще впереди. Теперь же и она, и Горынин неотрывно следят за движениями легкой юности и некоторое время не могут ни о чем говорить. Затем начинают традиционно любопытствовать, как она, юность, учится, кем собирается стать. Всем взрослым при встрече с юными существами почему-то хочется узнавать именно это.

И вот наши гости узнали.

Учиться в школе неинтересно. В неделю бывает два-три урока, на которые идешь с удовольствием, а на всех остальных — тощища. Учительница математики говорит «курей» вместо «кур», а историчка, как войдет в класс, так и бормочет все сорок пять минут без единой передышки — как будто отвечает перед школьниками свой нелюбимый вызубренный урок. Почти все «училки» стращают одним и тем же: «Плохо будете заниматься — пойдете на завод!..»

— На какие же уроки ты ходишь с удовольствием? — полюбопытствовала Ксения Владимировна.

— Ну, на биологию… на физкультуру.

— Даже на физкультуру?

— Да. Я люблю.

— И тоже, как папа, рисуешь?

— Немного рисую. Но не как папа.

— А как у вас котируется литература? — спросил Горынин.

— Литература нужна, — заявила весьма серьезно Лана. — Только учебники очень скучные…

— Литература совершенно необходима! — появился тут хозяин дома с наполненной продуктовой сумкой. — Без литературы нечего было бы иллюстрировать — добавил он, — а заодно и жевать.

За пятнадцать послевоенных лет Полонский заметно раздобрел, утратив немалую долю своей былой щеголеватости, но зато в его нынешних повадках и движениях чувствовался известный артистизм, приобретенный то ли в его многолетнем артистическом труде за мольбертом и над листами, то ли в общении с новой средой, а скорей всего — в том и другом. Кажется, меньше в нем стало открытости — она хоронилась теперь за этим самым артистизмом. Он обзавелся бородкой, которая не понравилась ни Горынину, ни Ксении Владимировне, хотя сама по себе была аккуратна, ухожена, темно-руса. Словом, это был и прежний, и в чем-то новый Полонский, и эта обнаруженная, замеченная новизна пока еще слегка отделяла его от старых фронтовых друзей. Вот и сейчас случилась такая минутка, когда обе стороны словно бы выжидали чего-то.

И тут первым нашелся Полонский.

— Теперь я могу наконец разглядеть своих гостей, — сказал он, усаживаясь на стул лицом к спинке и опираясь на эту спинку локтями.

— Постарели мы, Дмитрий Александрович, — заблаговременно призналась Ксения Владимировна.

— Это сказал не я, — отмежевался Полонский. — И я этого не сказал бы, — добавил он, с профессиональной бесцеремонностью рассматривая Ксению Владимировну, потом Горынина. — Кроме того, для меня удобней, если вы по-прежнему будете называть меня Димой. Или по-старинному Митькой.

— На Митьку-то вы не смахиваете, — в тон ему отвечала Ксения Владимировна, невольно молодея от разговора со свидетелем своей молодости.

Выбрав момент, Горынин спросил Полонского об атмосфере жизни в мире свободных художников.

Полонский рассмеялся:

— Об этом до первых двух рюмок и начинать не стоит, Андрей Всеволодович!

— Ладно, отложим, — согласился Горынин. — Тогда расскажи, как идет твоя собственная жизнь.

Полонский ненадолго задумался.

— Жаловаться в общем-то нельзя, — проговорил он, становясь уже более прежним и естественным. — Однако и пригласить вас в Русский музей, чтобы показать там свои картины, пока что не могу — их там нет.

— У тебя еще все впереди, — сказал Горынин.

— И позади немало, — усмехнулся Полонский. — Были мечты о живописи, были кое-какие пробы, но, как видно, невпопад. Теперь я — чистый график. Почти преуспевающий. Но не очень довольный.

— Говорят, это хорошо, когда художник недоволен собой, — заметила Ксения Владимировна.

— Хорошо, когда в меру, — усмехнулся Полонский. — И когда только самим собой…

— Товарищи, товарищи, прошу перенести разговоры за стол! — решительно вмешалась тут хозяйка, успевшая все подготовить.

Гости и хозяева уселись за стол и опять стали разглядывать друг друга, как будто все вместе хотели что-то вспомнить — и не могли.

— За встречу старой гвардии! — провозгласила тогда первый тост Лана, выводя «стариков» из минутной забывчивости.

— За встречу! — поддержали ее «старики».

И очень скоро углубились в свое незабвенное, неиссякаемо богатое событиями и переживаниями военное прошлое. Потом заговорили о нынешних международных конфликтах и кризисах, вообще о положении дел в мире, все еще не устроенном для спокойной жизни.

10

Но сколько бы ни волновали нас глобальные, всемирно-исторические проблемы, рядом всегда остаются и наши маленькие житейские заботы, в кругу которых мы постоянно вращаемся, а иногда и толчемся. Это — наша работа и зарплата, жилье и дети, увлечения и отдых, одежда и еда. Разговор за столом стал постепенно перемещаться именно в этот круг и начал разделяться, как теперь говорят, по интересам. Женщины завели речь о холодильниках и о том, как на них записываться в очередь и сколько времени приходится ждать. Потом о театрах и как достать билеты на «Идиота» со Смоктуновским. Потом об одежде, отечественной и импортной, и о том, что же все-таки для женщины удобнее: покупать готовое или шить в ателье, опять же выстаивая очередь. Мужчин, как обычно, интересовали другие «вечные» темы — судьба ленинградского футбола, вопрос о пользе коньяка при сердечных болях, а заодно и о женщинах.

Горынин тут рассказал историю своего превращения из полковника в прораба-строителя. Сначала его направили постажироваться (было сказано — «приглядеться») к опытному прорабу. «Все-таки вы давно не работали непосредственно на объектах, и вам будет полезно посмотреть, как и что», — резонно заметил управляющий трестом. А прорабом, к которому пришел Горынин на выучку, оказалась совсем молодая женщина…

— Это они вам устроили не без ехидства, — догадался Полонский.

— Конечно! Но я даже подружился с нею.

— Интересная? — полюбопытствовал Полонский.

— Очень! Энергичная, деловая, с хитрецой.

— Я говорю о другом, Андрей Всеволодович!

— Тоже неплоха… Ты приходи как-нибудь на стройку, я тебя познакомлю. Она и сейчас недалеко от моего объекта работает.

— Хватит, хватит, с него женщин! — вскрикнула тут Валя, которая, оказывается, и за своими разговорами отлично слышала, о чем толкуют мужчины.

— Под моим наблюдением не страшно, — успокоил ее Горынин. — Зато посмотрит новостройку, людей за работой. Может, и для себя что-то приглядит.

— Для себя-то вряд ли, — усомнился Полонский. — Я уже не могу рисовать каменщика с кирпичом в руке и считать это искусством.

— Ну, это ты зря! — осудил и почти что обиделся Горынин. — Человек труда…

— …это не всегда предмет искусства, — перебил Полонский.

Горынин насупился и снова не согласился:

— Я даже такую картину помню: Лев Толстой за пахотой.

— Мне-то хотелось бы равняться на мастеров Возрождения, — заметил Полонский.

— Мастера Возрождения и сами были великими тружениками, — нашелся Горынин, поскольку изучал архитектуру Возрождения, необычайно тесно связанную и с живописью, и с живописцами. — Они решительно все умели делать сами — и подмости, и штукатурку под фрески, и многое другое.

— Но рисовали все-таки богов и Венер, а не штукатуров, — упрямился Полонский.

— Надо помнить тогдашнее время и заказчиков, — не сдавался и Горынин. Не слишком-то разбираясь в живописи — все его художественное образование закончилось, в сущности, в студенческие годы, — он тем не менее решил заступиться за человека труда в искусстве. Он вспоминал какие-то подходящие примеры, и все ему казалось убедительным, как вдруг Полонский вскочил из-за стола и выбежал в коридор. Слышно было, как он открыл там какую-то дверь и что-то начал, мягко постукивая, переставлять или перекладывать.

Горынин с недоумением и некоторой тревогой посмотрел на Валю.

— Это он за своими картинами побежал, — пояснила Валя. — У него там целый склад в чулане.

— Значит, он много работает?

— Раньше очень много работал — все хотел чем-нибудь удивить людей. Но в наше время это очень трудно. Знаете, когда потолкаешься в среде художников…

Как все жены-домохозяйки, живущие отраженной жизнью своих мужей, Валя могла бы многое порассказать о муже и о его среде, о его работе и замыслах, его надеждах и крушениях надежд, сомнениях и новых замыслах… Она и начала, воспользовавшись моментом, рассказывать о том, как нелегко бывает малоизвестному художнику пробиться через непонимание и конкуренцию на выставку. О том, как возникает неприятие одной группой художников другой группы, не говоря уже о причудах критиков и искусствоведов, которые пишут совсем не о том, что видят, а только о том, что хотят видеть. Валя говорила обо всем этом совершенно профессиональным языком, и ее легко можно было бы принять за одного из тех искусствоведов, которых она только что заклеймила…

Полонский вернулся с несколькими холстами на подрамниках и поставил их у двери лицом к стене, чтобы зрители пока что могли видеть одну лишь изнанку. Затем установил там же, у стены, старинный, видимо оставшийся от матери, стул с высокой резной спинкой, тяжелый и устойчивый. После этого он взял одну из картин, повернул ее лицом к зрителям и поставил на стул.

— Вот, например, такая группа, — обратился он к одному Горынину, как бы продолжая с ним спорить и предъявляя ему очередное доказательство. — Имеет она право на жизнь?

На холсте был изображен мягкий голубовато-зеленый пейзаж с двумя купальщицами на первом плане. Вода, кусты, небо, купальщицы — все это наверняка доводилось видеть каждому, кто бывал в картинных галереях. Но Полонский попытался передать еще и какой-то диалог между этими двумя женщинами, скорее всего — матерью и дочерью. Старшая хотела остановить, удержать младшую, а та со своей задорной горделивостью шла прямо в черную воду близкого омута. Фигура матери выражала тревогу, фигура дочери — отважную самостоятельность. «Я так хочу!» — говорила девушка всем своим видом. И была прекрасна, чертовка!

— Дима, это очень, очень! — первой отозвалась Ксения Владимировна. — От этого можно прослезиться.

— Не надо слез, Ксения Владимировна, — проговорил польщенный Полонский. — Лучше будем радоваться.

И он поставил перед стулом почти квадратный холст с какой-то абстрактной радужной композицией. Ничего конкретного, ничего определенно знакомого, хотя по каким-то неуловимым намекам здесь можно было угадывать и ледяное арктическое ущелье, расцвеченное полярным сиянием, и улицу фантастического города грядущих веков, и бог знает что еще! Настроение от всего этого получалось светлое, но не вполне спокойное. Что-то в тебе вспыхивало, вызвав удивление и желание понять, да так и не унималось…

— В этом я не разбираюсь, Дима, — призналась Ксения Владимировна. — А непонятное смущает меня и даже угнетает.

Горынин пока что молчал, только поднимал все выше свои густые брови.

— Хорошо, идем дальше, — проговорил Полонский бодрым тоном, хотя и с оттенком некоторой уязвленности. Он показал теперь солдата-сапера в песчаном, заставленном ветками окопчике на берегу неширокой тихой реки. Вода в реке была такой же спокойной и мирной, как у ног купальщиц, даже, пожалуй, спокойнее, однако по мосту, в сторону которого напряженно смотрел сапер, двигался угловатый немецкий танк, камуфлированный по-летнему, в зеленовато-желтых тонах. Черный глазок танковой пушки чарующе глядел прямо в душу зрителя. Сапер с бледным, как будто из светлого камня высеченным лицом держал правую руку на ключе подрывной машинки… Кто же опередит?

— Молодец! — высказался на этот раз первым Горынин. — Тут я вижу человека за делом, а не просто так, — попытался вернуться он к недавнему спору.

Полонский, однако, не ответил.

— Ну, а теперь вот это… — проговорил он. И повернул к зрителям стоявший у стенки самый высокий холст. На нем была изображена во весь рост прекрасная обнаженная женщина с несколько дерзким лицом, которое как-то контрастировало и даже спорило с мягкой женственностью фигуры, теплотой и нежностью кожи, со всей беззащитной красотой открытости. Даже когда женщина выступает воительницей, в ее теле не возникает воинственности. Природа наделила ее чем-то более могущественным, нежели обычная физическая сила, и женщина стала олицетворять собою верховную красоту божественных Венер и женственных мадонн. Природа вложила в это свое создание весь свой изощренный вкус, весь свой боготворческий дар и, может быть, именно тем сумела обеспечить столь славную и долгую жизнь человеческому роду. Потому что невозможно было не поклоняться такой красоте, не беречь и не охранять. Мужчина становился мужчиной и рыцарем только потому, что должен был защищать ее, идущую рядом с ним, доверчивую и соблазнительную. Прекрасное всегда приходится защищать. Прекрасное защищаешь с радостью. У прекрасного учишься любви.

Так приглядитесь к ней еще раз. Насколько она все-таки уязвима и невоинственна в этой своей божественной открытости и насколько не свойственна ей эта неожиданная дерзость во взгляде! Что с нею происходит? Может, она увидела какую-то опасность для себя?.. Посмотрите, посмотрите на нее, хорошенько подумайте — и не заставляйте ее вот так напряженно, по-мужски пружинить брови. Ведь она не для войны, не для борьбы создана. В ней наше продолжение. Освободите ее от воинственности!.. Или она не хочет больше быть прежней?..

— Пожалуй, я такого еще не видел, — проговорил наконец Горынин.

— Я назвал ее так: «Венера. Двадцатый век», — сказал Полонский с ноткой торжества и довольства в голосе.

— Понимаю, понимаю…

— А надо мной посмеялись! — не мог не пожаловаться Полонский. — Одна дама — она всегда присутствует на худсоветах, когда отбирают картины для выставок, — назвала это порнографией. Нет фигового листка, видите ли!

— Ты, конечно, очень смело изобразил ее.

— А искусство без смелости не живет, — моментально парировал Полонский; он был теперь явно наверху в споре. — Если мы не будем все время поддерживать в себе смелость, самостоятельность, не будем отстаивать индивидуальность — конец искусству!

Горынин собрался возразить что-то, но неожиданно для себя проговорил:

— Тебе, конечно, видней.

Он теперь увидел и понял, что Полонский — настоящий мастер своего дела, много работавший, многое в своем труде познавший, а это уже равно самым высоким званиям и титулам. Он наверняка прошел через многие сомнения, он горел и остывал (или его насильно остужали), он закалялся от таких перемен и созревал душой, и он знал теперь о живописи и ее законах стократно больше всех нас, готовых судить его — хвалить или ругать, превозносить или ниспровергать, или даже предавать анафеме, как во времена испанской инквизиции, не позволявшей рисовать нагое тело. Горынин сумел понять и то, что рассуждения дилетантов в присутствии мастера должны быть по крайней мере осторожными, а еще лучше дилетанту в подобных случаях помолчать и послушать…

— Вам надо продолжать — вот и все! — подвела краткий итог всему увиденному Ксения Владимировна.

— Я говорю папе то же самое! — чуть ли не впервые после своего удачного тоста подала голос Лана, — Ну и что, если сегодня не взяли на выставку? Еще попросят потом.

— Вот кто меня всегда поддержит в трудную минуту! — Полонский приклонил к себе Лану и поцеловал ее в голову.

— А я? — ревниво напомнила о себе Валя.

— Ты моя главная, — полуобнял Полонский жену.

— В этом ведь тоже огромное счастье, Дима! — любуясь этой сценкой, проговорила Ксения Владимировна. Любуясь, умиляясь и грустнея.

Страсти затихали, не успев особенно-то и разыграться. И снова продолжалась обычная мирная застолица, стали налаживаться прерванные разговоры о прожитых годах, о житейских делах; в жизни сильнее всего — обыденное. За столом пили теперь чай и хвалили уже не живопись, а фирменный Валин пирог, называвшийся у нее «Скороспеловым». Венеру, купальщиц и напряженного сапера Полонский унес в чулан, где им предстояло пребывать еще некоторое время в темноте и безвестности.

Вернувшись, он неожиданно спросил Горынина:

— А что, если бы вы решали, Андрей Всеволодович, выставлять или не выставлять мою Венеру?

Горынин подумал, усмехнулся:

— Так это, если бы решал. А так… Зачем дразнить человека?

11

Хотя у Полонских засиделись за полночь, ровно в восемь утра прораб Горынин поднялся на второй этаж строящегося дома, своего первого гражданского объекта. Было еще темно, и каменщики включили над рабочими местами сильные электрические лампы. Со стороны Удельного парка и той болотистой равнины, что лежала за парком и уходила к Финскому заливу, дул сильный и ровный ветер, дышало холодом открытое пространство. Пустынное, чужое городу и строителю, это пространство ощущалось где-то совершенно рядом и словно бы противилось человеческим устремлениям.

Но человек, начав что-то строить, не отступает ни перед пространством, ни перед темнотой. Даже и в других, куда более трудных условиях. Он будет пробиваться через препятствия и невзгоды, преобразуя и пространство, и самого себя, все время надеясь на лучшее. Человеку-строителю всегда видится впереди нечто лучезарное…

Главной магистралью нового района было Ланское шоссе — завтрашний проспект Н. И. Смирнова, пока что один из самых широких в Ленинграде. Вдоль него уже стояли готовые дома, а в тылах закладывались и строились новые. Здесь создавался большой современный микрорайон с просторными озелененными дворами (со временем дома будут стоять как бы в лесу, и люди будут слышать из окон птичье пение), с крупным торговым центром (со временем в его магазины будут приезжать покупатели даже с Невского проспекта, а здешние, разумеется, будут ездить на Невский), о большим собственным кинотеатром (ему присвоят имя известного советского киногероя — Максима), с детскими садами и школами внутри района… Особенно нарядно и осмысленно выглядело все это на макете, который довелось увидеть Горынину в день оформления на работу. Он тогда подумал: ради этого стоит помесить грязь на стройплощадках.

В натуре все выглядело, разумеется, не так, как на макете. Возводимые то там, то тут «безархитектурные» пятиэтажные дома не были и уже никогда не станут красавцами. Главную красоту будут являть собою так называемые архитектурные акценты — высотные жилые и административные здания, пока еще не заложенные. Однако и в тех, что строились сегодня, таилась своя особая неброская привлекательность. В каждую такую коробку переезжала из перенаселенных коммунальных квартир и блокадных полуподвалов добрая сотня семей. И радовались люди несказанно… Так что ради этого тоже стоило помесить грязь на стройке. Не говоря уж о том, что здесь же, в этом вот строящемся доме, обещана квартира и самому прорабу…

Горынин поднялся на этаж и услышал откуда-то из полумрака:

— Полковник идет проверять посты.

Потом резковатый голос каменщика Барохвостова:

— Ну чего, чего почесываетесь? Где раствор, мать ваша женщина?

Подсобницы у него работящие, расторопные, но он все равно покрикивает. «Он у нас человек религиозный, — смеются необидчивые подсобницы, — он каждый день с молитвы начинает».

Покричав на подсобниц, Барохвостов еще погрозил кулаком в темное ветреное небо — невидимой крановщице, которая как-то не так опустила контейнер с кирпичом.

— Ну, понеслись! — сказал он после этого своим женщинам.

Надел брезентовые рукавицы, поплевав предварительно в ладони. Подошел к стенке, на которой одна из подсобниц уже раскладывала рядком кирпичи, а другая расстилала с лопаты раствор. Огляделся. Примерился. И действительно, понесся. Он буквально хватал, почти не глядя, кирпичи и тут же бросал, припечатывал их на стенку. Хватал и бросал, хватал и бросал, попутно подбирая мастерком выступающий из-под кирпича раствор и еще успевая этот небольшой остаточек бросить под очередной, летящий на серую подушку кирпич.

Это был каменщик-виртуоз, каменщик-рекордсмен, его, говорят, даже в кино снимали, чтобы показать другим его приемы и темп. Правда, каменщики с других строек вначале не поверили, решив, что киношники применили тут известный фокус — ускоренную съемку. Пришлось начальству организовать экскурсии — уж очень соблазнительно было через распространение барохвостовского опыта получить решительное ускорение кладки. И люди стали приходить, смотреть, дивиться. Некоторые пытались потом у себя на объекте тоже взвинтить скорость, но к полудню выдыхались. «Нет уж, лучше мы по-своему, ровненько, — говорили они. — А то полдня работаешь, полдня отдыхать надо».

На горынинском объекте за Барохвостовым мог тянуться разве что Данилушкин, тоже отличный каменщик, с довоенным стажем, со своим собственным стилем и своей гордостью. Он и не думал перенимать манеру рекордсмена, он даже передразнивал Барохвостова, изображая, как тот ожесточенно, будто в драке, швыряет кирпичи. Однако в глубине души его, пожалуй, немного тревожило непонятное превосходство разухабистого Лешки Барохвостова. По понятиям спокойного Данилушкина, такая залихватская работа не могла быть тщательной. Сам он работал мягко и плавно, все его движения выглядели какими-то округлыми, и, глядя на его работу, можно было подумать уже о замедленной киносъемке. Тем не менее выработка у него приближалась к барохвостовской. И он считал себя более серьезным и более надежным человеком на стройке, чем Барохвостов, который рано или поздно должен сорваться.

Передвигаясь маленькими шажками вдоль медленно растущей стенки, Данилушкин успевал еще и балагурить с девчонками-подсобницами, обучая их жизни. К примеру так:

— Вы не позволяйте своим парням особенно вольничать с вами, не то они первые вас уважать перестанут.

— Робких они еще больше не уважают, — скажет подсобница. — Они на таких и смотреть не хотят.

— А вы на таких, как они, не смотрите.

— Где других-то взять, дядя Сережа?

— Других, других… Сколько тебе других надо? Тебе одного-единственного надо.

— А как найти его?

— Ждать надо. Не искать, а ждать.

— Теперь о таком даже и в книгах не пишут, дядя Сережа.

— Как то есть не пишут? Почему не пишут?

— Мы не знаем.

— Надо знать. Надо все знать. Учиться надо!

— Вот мы и хотели бы…

Вот так и тянется, так и плетется за работой неторопливый, чаще всего неприхотливый и неутомительный разговор, пока Сергей Леонтьевич на что-нибудь не рассердится. Тогда он начинает говорить раздраженно, у него возникает тяжеловатое дыхание, а руки сбиваются со своего плавного ритма. Бывает, он даже остановится. «Что-то у меня разгармонилось», — скажет. Или прикрикнет: «Вы спорить сюда пришли, модницы-подсобницы?»

Девчонки тут сразу делаются смирными, предупредительными, рассудительными: «Да что вы, дядя Сережа! Мы это так, по глупости да по молодости».

Минут пятнадцать-двадцать после этого, а то и полчаса молчаливо налаживается прежний ритм. Затем Сергей Леонтьевич сам же начинает какую-нибудь новую тему. Или старую, излюбленную — насчет учебы.

«Учись!» — это у Сергея Леонтьевича решающее слово во всех разговорах. Учись — и все тебе станет понятнее. Учись — и всего, чего хочешь, добьешься. Главное, не задерживайся в подсобницах, получай настоящую профессию — и тогда не будешь никому завидовать.

— Теперь для вашего брата такие созданы возможности, что только ленивый не делается профессором.

— А с кем же вы будете работать, если мы все уйдем в профессора? — задавали ему вопрос подсобницы.

— Ничего, другие найдутся.

Сегодня разговор здесь тоже, как видно, шел об учебе, потому что Горынин, подходя к рабочему месту Данилушкина, услышал такой вопросик подсобницы:

— А что же вы сами-то, дядя Сережа?

— Что я сам? — не понял Данилушкин.

— Застряли на одном месте. Как до войны были простым каменщиком, так и теперь.

— Простым — это плохим, что ли? — приостановил Данилушкин кладку и уставился на подсобницу.

— Ну зачем же? Этого вам никто не скажет. Я говорю — рядовым! Ведь вы, наверное, могли бы и прорабом, и главным инженером стать.

— А ты думаешь — не мог бы?

— Я не знаю.

— Ну так я тебе скажу: мог бы! — заявил Данилушкин, возобновляя работу. — Если б захотел. Да если б война не свалилась на нашу голову. А после войны — разруха. А потом этот ненасытный жилищный голод. Строить-то и так некому.

— Так вот и мы, дядя Сережа, строим.

— Правда, строите, — подтвердил Данилушкин, чувствуя, что где-то промахнулся и попался. И поэтому с еще большей настойчивостью продолжал: — И вы строите. Но только с моей профессией не равняйтесь — вот так! Если хотите знать, каменщики раньше царей и государей родились. Без каменщиков и каменотесов на земле никакой истории не осталось бы — ни крепостей, ни церквей, ни дворцов, ни пирамид египетских — ничего!.. Вот вы все больше тряпками интересуетесь, а в музеях бываете?

— Ну как же, дядя Сережа, всей школой ходили!

— Школа теперь позади осталась, а ты теперь одна сходи как-нибудь в воскресенье и на все посмотри. Выбери, что тебе по душе, и постой, пока не наглядишься. Потом дальше иди. Вот я, к примеру, перед разными каменными изделиями люблю постоять. Для меня это не просто камень — я вижу, как из него живой мастер проглядывает. Через тысячу лет вижу мастера! И могу сказать тебе, какой это был человек, какие имел руки, сколько было у него терпения и совести… Стоишь и думаешь: вот как надо работать, чтобы тебя не забыли!.. Верно я говорю, Андрей Всеволодович? — не оборачиваясь, но уже почувствовав присутствие прораба, спросил Данилушкин.

— Верно и хорошо, Сергей Леонтьевич, — отозвался Горынин.

12

Он пошел дальше по этажу, поеживаясь от холода и согреваясь внезапно нахлынувшими мыслями. Их вызвал, пожалуй, Данилушкин, погордившись своей профессией, а дальше они пошли гулять сами по себе. И вот уже повеяло молодостью, напряженной романтикой Днепрогэса, где Горынин проходил свою первую студенческую практику и с восхищением наблюдал деяния легендарных «железных» прорабов. Они тогда напоминали командующих крупными соединениями — по большей части соединениями пехоты и обозов — и прекрасно умели заражать людей своей деятельной энергией. Рядом с ними, глядя на них, Горынину хотелось одного: поскорее получить свой объект и тоже командовать громовым голосом.

За одно только лето на Днепрогэсе Горынин вырос и возмужал удивительно. Вернувшись в институт, он сознавал себя уже вполне сложившимся строителем и настоящим мужчиной. В первый же вечер встретился со своей сокурсницей Аней — будущей Анной Дмитриевной — и понял, что скучал по ней. Зашумела, закрутилась любовь. К следующей весне стало ясно, что они женятся. На очередную практику поехали вместе. Вернулись с нее мужем и женой… Отец Анны, бригадный комиссар из штаба округа, человек, рожденный убеждать, поздравил молодоженов и уже за свадебным столом начал «сватать» своего зятя в кадры армии. Толковал, что современной армии позарез нужны крепкие инженеры, получившие широкое образование. Внушал, что нужны именно такие, как Андрей Горынин. Завлекал какими-то перспективами, хотя больше говорил о трудностях и меньше о прелестях службы; собственно, никаких прелестей он не обещал, а только убеждал, что знания и мужество военных инженеров очень скоро понадобятся Родине и народу. И очень многое будут решать, ибо войну придется вести с технически сильным противником, скорее всего — с тем самым, который черта выдумал. Словом, он повел дело так, как если бы от согласия Горынина зависела боеспособность инженерных войск по крайней мере в масштабе Ленинградского военного округа. И Горынин согласился. Стал военным. О прорабстве, о каких-то полуфантастических крупных новостройках пришлось забыть.

Все дальнейшие события его жизни уводили его от строек еще дальше.

Казалось, уже никогда он не вернется к прежним, дотлевающим в тишине мечтам.

Ему уже и не хотелось ни к чему прожитому возвращаться, — прошлое лучше всего выглядит в воспоминаниях.

И вот вдруг что-то вернулось, встрепенулось давнишнее, молодое — с того дня, как он начал ходить по утрам на этот свой объект. Или даже несколько раньше: когда пришел на объект Людмилы Федоровны и начал свою необычную стажировку. К нему словно бы вернулась профессиональная молодость или наступила вторая. Хотя он наблюдал работу прораба отнюдь не «железного», а самого обыкновенного, даже и не прораба, а прорабши, но это было, может быть, и не хуже.

Людмила Федоровна встретила его вполне деликатно. «Я не думаю, что вы у меня чему-нибудь научитесь, но сама у вас наверняка подучусь», — сказала она при первой же встрече. И это было лучшее из всего, что она могла бы сказать.

У нее были карие, «с веснушками» глаза и забавный пушок на верхней губе. Она ходила по стройке в брюках и аккуратных резиновых сапожках. Вид несколько дачный, прогулочный — как если бы шла женщина в Удельный парк по грибы и попутно заглянула на стройку, чтобы узнать, скоро ли будет готова для нее новая квартира.

В обеденный перерыв они вместе пили чай в прорабском фургончике. Горынин взял на себя церемониал заварки, а со временем начал брать на себя заботы еще и о чем-нибудь вкусненьком к чаю. Ему было приятно видеть, как Людмила Федоровна берет какое-нибудь неожиданное для нее пирожное или печенье, подносит ко рту, и «веснушки» в ее глазах начинают оживляться и немного шалить… Они по-братски делились всем, что приносили с собой, потчевали друг друга, немного церемонно хвалили угощения, и так с каждым днем Горынину становилось все интереснее ходить на эту свою стажировку.

За чаем они успевали кое-что порассказать друг другу. Людмила Федоровна великолепно, в отличие от многих других женщин, слушала, редко перебивала его и хорошо удивлялась. Однажды она сказала: «Нет, все-таки человек, побывавший на войне, — это совсем другой человек, не такой, как остальные. У него другие мерки, другая высота, что ли…» Горынин был польщен. Это настоящий праздник для фронтовика — услышать такие слова от человека из другого, из нового поколения. И тут уж невольно хотелось не обмануть представлений этого человека. Хотелось быть перед ним лучше, справедливее, честнее, даже привлекательней, черт возьми!

По-видимому, Горынин слегка увлекся Людмилой Федоровной. Но даже самому себе он пытался объяснить свой интерес и свое к ней внимание тем, что на военной службе долгое время был лишен женского общества. Еще он уверял (главным образом себя самого), что все же существует на свете, по крайней мере возможна в принципе, добрая бескорыстная дружба между мужчиной и женщиной. Он готов был подтвердить это хотя бы своим собственным примером. Готов был доказывать, что она весьма благотворна, для мужчины — такая утонченная и светлая, колеблющаяся между искренним уважением и влюбленностью. Важно сохранить ее в чистоте и непорочности.

Конечно, тут оставалась одна небольшая неясность: только ли дружеские чувства обитали в его душе? Не таилось ли здесь начало иных, более неспокойных чувств?.. Однако и полной ясности Горынину не хотелось. Он знал, что никакого развития и углубления его отношений с Людмилой Федоровной быть не должно, потому что он не мог ничего допустить и совершить «в ущерб» Ксении Владимировне. Стоило бы только пожелать полной бескомпромиссной ясности, как пришлось бы твердо сказать: впереди — ничего! А без этого вроде бы что-то оставалось. Он не знал и того, что думает о нем, как относится к нему сама Людмила Федоровна, — и это, оказывается, тоже было хорошо.

Вот ведь как случается в жизни: неясность и неопределенность становятся привлекательней, чем полная ясность и отчетливая определенность.

Как-то попыталась подтолкнуть его в сторону ясности проницательная Ксения Владимировна. Понаблюдав за его сборами на работу, она улыбнулась и сказала:

— Горыныч, а ты, кажется, увлечен своей прорабшей.

Горынин не спеша закончил упаковывать бутерброды в аккуратный пакет, затем уложил пакет в портфель.

— Она мне в дочки годится, — проговорил он почти обиженно.

— Сколько же ей? — заинтересовалась Ксения Владимировна.

— Ну, тридцать.

— Прелестный женский возраст! А для мужчины твоих лет…

— Я вижу, ты затем и начала, чтобы напомнить о моих преклонных годах, — ухмыльнулся Горынин.

— Нет, Горыныч, — совершенно серьезно ответила она.

Ей тоже надо было собираться в больницу, и разговор на том оборвался. Но Горынин всю дорогу мысленно убеждал свою Ксенью в легкомыслии. Опять вспоминал хорошие слова о дружбе между мужчиной и женщиной. Заверял свою давнюю подругу в том, что никогда, нигде и ни с кем не забывает о ней. И не сможет забыть. Не говоря уже о том, что никому он теперь и не нужен.

Именно в этот день закончилась его стажировка у Людмилы Федоровны. После обеда он получил чертежи, смету, всю документацию нового, уже своего объекта, о чем мечталось лет тридцать назад, в добрые студенческие годы. В натуре это был всего лишь котлован, сырой и грязный.

Утром следующего дня первыми к котловану пришли Горынин, молоденький геодезист и его помощница — продрогшая девчонка с полосатой геодезической рейкой. Ночью был довольно сильный дождь, а теперь над площадкой гулял ветер, напевая тихую мелодию ранней осенней грусти.

— Так начнем, благословясь? — бодро заговорил Горынин, подходя к геодезисту.

— А нам что? Мы — пожалуйста! — по-рабочему отвечал парнишка.

Горынин сощурился, пригляделся к пареньку и, словно бы радуясь своей догадке, спросил:

— Это у вас не первый котлован будет?

— Да как вам сказать… — замялся паренек.

— Честно! Как же еще?

— Ну, первый. А что?

— У меня — тоже! — сообщил Горынин.

— Нет, я-то уже работал, только не в котловане, — побахвалился тогда геодезист.

— Ну вот и прекрасно!

Вместе они спустились в котлован, установили нивелир и, можно сказать, вместе сняли первую отметку, попеременно заглянув в трубу нивелира. Когда Горынин наклонился к окуляру, девчонка, что держала рейку в другом конце котлована, еще продолжала строить гримаски, предназначенные для паренька-геодезиста…

13

Третье письмо Ксении Владимировны к самой себе

А я все о доме, все о семье и даже о любви — чужой и своей.

Разыскали мы недавно Полонских, и вот когда я позавидовала Вале! И муж у нее законный, и дом постоянный, надежный, да еще и дочь-красавица!.. Я, конечно, завидовала не так, чтобы ей хуже сделалось, я очень по-хорошему, по-дружески, но все-таки завидовала и, когда мы уходили от них, сказала Горынину:

«Не мог бы ты пригласить свою младшую жить вместе с нами? Когда будет свой дом, конечно».

Горынин вздохнул и сказал:

«Я ведь приглашал ее… когда она меня на вокзал провожала. Но вот не приехала».

«Видимо, там сильней держат ее… Но ты попробуй написать ей».

«Может быть», — пообещал он. Но не сказал своего: «Все будет хорошо». И дальше мы долго шли молча, по пустым мокрым улицам. Я уже мечтала о том, как мы могли бы зажить втроем, какой хорошей я могла бы стать для Стеллы мачехой, может, даже второй матерью. Мне ведь не для кого беречь свое нереализованное материнство; своих детей, конкурентов падчерицы, у меня не будет.

Приезжала бы ты, девочка!..

Потом я кинулась к Горынину уже с другими речами:

«Горыныч, ты меня люби, пожалуйста! Люби сильно и не жалей иногда кое-каких ласковых слов, потому что они для меня — все! Они заменяют все привилегии и радости законной жены».

«Ты же знаешь, Ксенья… ты же все знаешь», — стал он говорить, обняв меня и по-дружески, по-приятельски похлопывая по плечу.

«Я знаю, но ты — говори, говори, пожалуйста! Во всем остальном ты не волен, а сказать, что любишь, — волен всегда».

«Я говорил и скажу еще…»

Когда я наконец успокоилась, он спросил, что это со мной случилось и отчего?

«Наверно, старость подходит, Горыныч», — сказала я.

«Ну-ну-ну! Нервы…»

«Значит, просто нервы, — не стала я возражать. — Когда-то и хирург приходит к выводу, что человек соединяется в одно целое и держится в таком собранном состоянии не столько скелетом, сухожилиями и мышцами, сколько нервной системой, почти невидимой и всесильной. Все может оказаться ненужным — и мышцы, и крепкое сердце, — если вдруг разладится эта связь всех связей».

«Да зачем ей разлаживаться? Надо дожить до весны, до лета, — уговаривал меня Горыныч в постели, зная, как я люблю отпускное время. — А там поедем на юг, к твоему любимому Черному морю…»

Я слушала и была благодарна ему. И постепенно, с его помощью, «самоналаживалась». Я ведь знаю о человеческом организме почти все. Могу даже, подобно йогам, кое-чем управлять в себе, даже кое-что регулировать силой внушения. Но когда много знаешь, то видишь и что-то лишнее. И я теперь все чаще замечаю в себе нарастающую напряженность. Она все чаще превышает норму, и тогда мне бывает очень трудно сдерживаться. Все чаще хочется спрашивать: «Когда же наконец? На войне — все для победы, после войны — все для людей… Когда же что-нибудь — для меня?..»

«Весной и дом наш готов будет?» — спросила, а вернее сказать, напомнила я Горынину.

«Должен быть», — отвечал он по привычке сдержанно.

А меня и его сдержанность, когда-то пленившая, теперь раздражала.

«Должен или будет?» — спросила я.

«Нэ кажи «гоп», — говорят мудрые хохлы».

«А где же твое всегдашнее?»

«Будет и всегдашнее», — все же уклонился он. И я решила: он уже знает что-то недоброе для нас, но скрывает.

Короче говоря, мы поссорились.

То есть ссорилась больше я, Горынин только отбивался, но в тот момент я почти ненавидела его за непрактичность в личных делах, за неумение устраивать свою жизнь решительно во всем. Я уже была почти уверена, что обещанной квартиры не видать.

Я сама не люблю себя злую и думаю, что не слишком красиво выглядела в глазах Горынина. Не зря же он сказал:

«А кто это говорил о том, что надо сохранять в себе человека?»

Это не раз говорила я.

И это меня остановило, затем успокоило. Ведь ничего пока что не произошло. Зачем же так непроизводительно расходоваться? Пусть сперва что-нибудь стрясется.

Я выпила снотворное и вскоре уснула.

И вот живу. По-прежнему жду, коплю нетерпение, надеюсь и боюсь.

14

Еще тогда же осенью, вскоре после первой встречи с Полонскими, Горынина как-то позвали с этажа вниз:

— Тут человек прораба спрашивает!

Горынин направился к лестничной клетке, гадая по пути, какое начальство к нему пожаловало. Мелькнуло подозрение, что это могла быть и Людмила Федоровна, однако тут же отпало: она сама разыскала бы его на объекте, не обращаясь ни к кому за помощью.

Так он ничего и не придумал.

А внизу, в дверном проеме, стоял и улыбался Дима Полонский с небольшим планшетом в руках.

— Мне только что предложили иллюстрировать книгу о строителях, и я вспомнил о вашем приглашении, — с ходу объяснил он.

— И очень правильно сделал!

От неожиданности и оттого, что искренне обрадовался такому гостю, Горынин слегка засуетился.

— Очень правильно сделал! — повторил он, соображая, что же показать Полонскому в первую очередь, чем можно заинтересовать его, а заодно и похвастаться перед ним. — Давай прямо к людям… Так, что ли?

— Так.

На лестнице Горынин вспомнил о Барохвостове и повел Полонского первым делом к нему.

Полонский посмотрел, посмотрел — и не увлекся.

— Бахвал какой-то, — шепнул он Горынину. — Он же это для меня так старается.

— В том-то и дело, что всегда так! — шепнул Горынин.

— А как насчет качества?

— Первый сорт!

— Интересно… — протянул Полонский и пошел дальше. — Все равно это не для меня, а для киношников, — говорил он.

— Его уже снимали.

— Ну, пусть еще раз снимут.

Возле Данилушкина Полонский задержался и некоторое время с улыбкой приглядывался к нему, прищуривался. Потом стал расстегивать свой планшет с ремешком от старой офицерской планшетки. Он явно собирался рисовать. Но как раз в этот момент прямо к его ногам, прямо как дар с неба, опустился контейнер с кирпичом.

— Поберегись! — запоздало крикнулкто-то.

А Полонский, запрокинув голову, смотрел уже в кабинку крановщицы.

— Вот это да! — проговорил он. — Она что же, нарочно?

— У нее не поймешь, — отвечал Горынин.

Лена-крановщица, чаще называемая Сонной Ленкой, была несколько странным существом. Она могла с ювелирной точностью положить на место плиту перекрытия или марш лестницы, и все это легко и ловко, а в другой раз как будто засыпала там, в своей поднебесной кабинке, и снизу не могли до нее докричаться, пока не подавал своего голоса Алексей Барохвостов. Проснувшись, она дергала кран, проносила груз над самыми головами, и какое-то время на ее работу страшно было смотреть.

— Можешь потом слазить туда, если захочешь, — сказал Горынин, заметив интерес в глазах Полонского. — Оттуда вся панорама стройки…

— Уже хочу! — объявил Полонский.

Данилушкин был забыт или отложен до следующего раза.

Когда Полонский, закинув за спину свой планшет, начал карабкаться по узенькой, с тонкими ступенями-прутьями, игрушечной лесенке вверх, к Сонной Ленке, сердце у Горынина забеспокоилось. Стало боязно, как бы у Полонского не закружилась с непривычки голова, как бы он не оступился где-нибудь и не сорвался. Как бы в этот момент не выкинула чего-нибудь странная крановщица.

— Лена, ты подожди пока что! — крикнул Горынин вверх. Но услышала его Сонная Ленка или нет, было неизвестно.

— А тут покачивает! — сообщил между тем Полонский, поднявшись больше чем наполовину.

— Осторожней смотри! — воззвал к нему Горынин, думая теперь о Вале и ее дочери, которых вот так, ненароком, можно осиротить.

— Ерунда-а! Мы монтажники-высотники и с высоты вам шлем привет! — шалил Полонский.

И наконец вошел в кабину.

Горынин потер шею и повертел головой, чтобы разработать застывший от напряженной неподвижности свой хрустящий, с отложениями солей, шейный позвонок. Затем пошел в контору, все еще не вполне спокойный за Полонского, все еще думая о нем.

«Там он продрогнет, так что надо чайку согреть».

По примеру Людмилы Федоровны он завел у себя в конторке чайник и две кружки…

Чайник вскипел и остыл, а Полонского все не было. Только в обеденный перерыв он спустился вместе с Леной. Горынин услышал, как они переговаривались-перекликались еще там, на кране, и вышел встречать своего забывчивого гостя.

— А вы смелая! — говорил Полонский Лене.

— Вы тоже, — отвечала Лена.

— Я — бывший солдат.

— А я — крановщица.

— И давно?

— Скоро восемь лет. А счастья все нет.

— Такая молодая — и восемь лет на кране?

— Ну, что вы! Я уже старушка. У меня дочка в детский сад ходит.

— А муж не боится отпускать вас на такую высоту?

— Я мать-одиночка.

— Ну и как же тебе живется, мамаша?

«Сразу на «ты»! — отметил Горынин этот быстрый переход и покачал головой. — Лихой сапер! Прямо как в двадцать лет».

В конторке Полонский показал Горынину свои наброски, на которых главное место занимала Лена-крановщица, и открылся, что в его жизни было такое время, когда он собирался написать сто женских портретов и дать через них своеобразный «срез эпохи». Потом он снизил норму до пятидесяти. Но пока что не сделал и десятка.

— Может быть, теперь снова вернусь к этой блажной затее, — сказал он, показывая Горынину свои наброски. — Тут важно еще и то, чтобы были разные профессии.

— Но почему только женщин?

— Я лучше понимаю их и быстрее схожусь.

— Неисправимый Полонский!

За чаем они, конечно, начали вспоминать фронт и тогдашних самих себя. Таков уж обычай старых солдат: сел к столу — вспоминай войну. И вот ведь что любопытно: годы проходят, а воспоминания не кончаются и всякий раз воскресает что-нибудь новенькое, не пришедшее в голову во время прошлой встречи. Ведь столько всего там было! И настолько обострены, сгущены были все наши ощущения и переживания, — сгущены до какого-то затвердевшего концентрата, рассчитанного на вечное хранение. Да и как же иначе? Одна только дорога к фронту, в эшелоне и пёхом, со всеми разнообразными впечатлениями и ожиданиями, с непонятным нетерпением побыстрее прибыть на место, — это уже целая эпопея с продолжением. Впереди погромыхивает, обочь дороги что-то догорает, а откуда-то из-за спины, издали, слышатся жалостные слова, тихие отголоски оставленного вдали дома, насквозь пронизанного светлыми лучами. Там и любимая женщина, и прощальная ночь с нею или робкое стыдливое ожидание такой ночи, если ее еще не было, и нежность ко всему оставленному, нежность почти до слез, нежность до самого горизонта.

Тебе бы скорей назад, к домашнему свету и теплу, и тем влажным глазам, к тем неотпускающим рукам, к той безропотной горькой покорности, — так нет же! Ты идешь по разбитой дороге, оторопело приглядываешься к реальным приметам войны, уже слышишь голосок шальной, далеко залетевшей пули, потом еще и еще… и наконец вваливаешься в траншею, пахнущую и пахотной землей и могильной. Здесь, правда, испытываешь доброе ощущение некоторой безопасности и делаешь первый, еще не очень уверенный вывод, что в общем-то жить можно даже и здесь, если не особенно высовываться по-над бруствером. Тут и в самом деле можно бы просуществовать до самого конца войны… только вот беда-то: сидя в траншее, войну не закончишь и уж, конечно, не выиграешь. Настанет такой час, необычайно тихий после разгульной артгрозы, когда ты начнешь выбираться из траншеи на бруствер, в полосу беззакония и незащищенности, где беспрерывно что-то взрывается, посвистывает и повизгивает — ждет и ищет тебя. Ты идешь навстречу своей неведомой судьбе, через какие-то невидимые прогалины смерти… и это уже не просто эпопея, не просто повествование, это предельная высота всей твоей человеческой сущности, выставленной перед врагом, под его огонь… А впереди еще вся несусветица, вся сумятица траншейных схваток, бой в глубине. Если повезет, то пойдешь и дальше, в преследование, а если не повезет — не суди, солдат, что оставят тебя товарищи на земле. Другие потом закопают… Но, может, еще и не смерть подошла, может, это бессилие подстреленной птицы, упавшей на землю, на измятые парусиновые крылья. Тогда тебя подберут и увезут потом в тыл в каком-нибудь перегруженном санитарном поезде с грубоватыми, но в душе добрыми и заботливыми санитарками и сестрами, рядом с тихим соседом-покойником, отошедшим в мир иной на ходу поезда, в прошлую ночь, после бомбежки…

Иной раз подумаешь, сколько живет в нас, фронтовиках, всяческой невыносимости, и невольно возьмет удивление: как еще мы живем со всем этим внутри себя? И ведь оно не просто сидит в нас подобно успокоившемуся осколку, а все время всплескивается, колышется, переливается всевозможными оттенками, поворачивается то одной, то другой стороной. И мы его снова и снова рассматриваем и пересматриваем, ворошим новые пласты, видим во всем новую — и непреходящую! — значительность.

А нынче что же?

Ну вот поднимется за день стенка этого дома еще на сколько-то рядов кирпича. Где-нибудь в Новосибирске, в Новгороде, в Мурманске тоже поднимутся за день стены новых таких же домов, которыми мы уже через год не будем гордиться. Возможно, будет запущен новый искусственный спутник Земли, и к этому тоже постепенно привыкнем.

Почти любой нынешний день можно прожить и не заметить. Пройдет не так уж много времени, и мы не сможем вспомнить, каким он был — ясным или пасмурным — и что в этот день происходило. Он так и затеряется в общем спокойном потоке. И только одно будет известно доподлинно: мы его прожили. Положили в ваши стены свою порцию кирпичей. И не было, слава богу, войны…

15

В апреле какая-то пронырливая, со слезящимся глазом, дворничиха уступила Ксении Владимировне свою очередь за холодильником. Уступила не просто так, не по доброте, а за пятнадцать новых, с нового года вошедших в употребление «маленьких» рублей, однако Ксения Владимировна как будто и не заметила в этом ничего предосудительного. Она даже благодарила пройдоху-дворничиху. Уж очень хотелось хозяйке будущей новой квартиры поскорее начать обзаведение. Не слишком практичная в житейских делах, на сей раз она проявила деловую хватку, отпросилась в день покупки с работы, договорилась со своим больничным шофером насчет доставки холодильника и незадолго до открытия магазина была уже у дверей его, в небольшой, но заметной толпе, волнуемой ветрами слухов и нетерпения. Что там говорят? Хватит ли на всех? Говорят, что нужно иметь при себе паспорт, а то некоторые спекулируют очередью…

Ксения Владимировна ко всему прислушивалась, чтобы не прозевать какое-нибудь важное сообщение, и по всякому поводу волновалась, начиная уже испытывать неприязнь к своей дворничихе, а заодно и к самой себе. Можно было бы и подождать, пока подойдет своя очередь, и привезти белого идола прямо на свою собственную квартиру. Но, с другой стороны, противно было ходить отмечаться в очереди, лучше уж сразу купить и привезти.

Толпа гомонила, бурлила, в ней образовывались отдельные ячейки и группки, и в каждой что-то рассказывали, а то и проповедовали. Двое мужчин-интеллигентов, стоявших за спиной Ксении Владимировны, рассуждали о намечающейся тенденции многоговорения — на всех уровнях, во всех кругах. По мнению этих мужчин, многословие уже затопляло нашу милую землю, как в половодье, и несло с собой великую опасность, ибо краснобайством люди обычно прикрывают неспособность к серьезному делу или же просто незнание дела. Говорят, даже школьники, не приготовив урока, глушат учителей громкими лозунговыми фразами, — и нелегко бывает учителям! А еще зарождается совершенно особый и новый вид современного красноговорения — интеллектуальный. Боже, как они эрудированны и образованны, как начитанны и всесторонне наслышанны, эти самоплодящиеся интеллектуалы! Как легко и непринужденно сыплют они самыми свежими, самыми модными, еще не всем понятными понятиями, как запросто перебрасываются именами и мыслями великих людей, как широко владеют самой разнообразной информацией, в том числе и доверительной, в том числе новостями и сплетнями, услышанными по ночному радио. Наконец, как умело и тонко применяют в беседе извилистый подтекст, хотя на самом-то деле…

Ксения Владимировна, не оглядываясь, не видя говоривших за спиною мужчин, мысленно присоединилась к ним и уже вместе с ними или сама по себе продолжала эти чуть насмешливые рассуждения. В самом деле, до чего же изощряются некоторые не глупые вроде бы люди в нескончаемых словопрениях, сколько тратят на это душевных и даже физических сил. Обратить бы все это в полезную работу…

Все готовы воспитывать, но мало кто хочет воспитываться.

В магазине покупателей встретил и торжественно обратился к ним сам директор.

— Товарищи! — сказал он. — Сегодня в Советском Союзе выведен на орбиту Земли космический корабль с человеком на борту…

Люди как-то просветленно ахнули.

Сколько-то мгновений молчали.

Потом все одновременно заговорили, едва ли слыша друг друга. Было так, как бывает в большой праздничной толпе: стоит гомон, и ясно, что это — праздник, а вот понять, кто о чем говорит, почти невозможно. И почти ничего не запоминается. Только одно отпечаталось в памяти Ксении Владимировны отчетливо и надолго: лицо и глаза стоявшего рядом с нею немолодого человека, скорей всего бывшего фронтовика. Как-то удивленно и по-детски радостно, словно бы подпрыгивая, человек этот повторял: «Это же второй День Победы, товарищи! Это же второй День Победы!..» Он был доволен и тем, что нашел такое подходящее сравнение, и хотел, чтобы все об этом услышали.

Ксения Владимировна улыбнулась ему и согласно покивала головой.

Сама же она, вспоминая только что пережитое ощущение, могла бы сравнить его разве что с каким-то захватывающим затяжным прыжком, со сверхскоростной ездой, с полетом, с выносом на гребень океанской волны, когда волна большая, а кораблик маленький… Нет, она не пыталась представить себя на месте того героического и счастливого человека-разведчика, которым так смело выстрелила Земля в черный безвоздушный океан, — такое представить было ей не по силам. Она просто ощутила себя на большой и легкой высоте. Ее подняло туда, в некие новые сферы, само это событие, невероятное и реальное, ожидавшееся человечеством, может быть, с самого окончания войны, а может, и с самого своего зарождения.

Нечто подобное пережил, вероятно, каждый человек, который успел и сумел проникнуться всем происшедшим…

Ну а дальше все-таки должно было продолжаться будничное. Даже в такой день люди стали платить в кассу, грузить покупки на машины и увозить их домой, в свои жилые ячейки.

По Невскому проспекту уже шла стихийно возникшая демонстрация, мешая транспорту. А на Дворцовой площади Ксении Владимировне пришлось просто остановиться, потому что Дворцовый мост во всю ширину перекрыла орущая и поющая толпа студентов, над которой колыхались и подпрыгивали наспех написанные транспаранты: «Наши в космосе!», «Ура, Гагарин!» и еще какие-то другие, столь же краткие. Мелькали поднятые руки, цветные косынки, кепки, слышались призывные крики: «В космос! В космос!..» Было похоже, что эти счастливолицые люди прямо туда и направились. И как бы в подтверждение такой мысли над толпой вскинулся картонный плакатик с жирной стрелой, указующей в небо, и с такими залихватскими словами:

Все там будем!

Смеялись люди, смеялось в небе и на плавно текущей Неве молодое весеннее солнце. Сама Нева, особенно широкая в этом месте, уже освободившаяся ото льда, была сегодня какой-то юной: именно такой бывала она в минувшие счастливые дни молодости… Оттуда, из этих давнишних дней, донеслись до Ксении Владимировны отдаленно звучащие трубы праздничных шествий, а ее рука вспомнила робкое прикосновение другой, по-весеннему шероховатой мальчишеской руки, так и не превратившейся в смелую.

Они бродили тогда до устали. Смолкли трубы, и в улицах звенел только воздух. Пахло праздничной пылью, растертой тысячами каблуков и кожаных подошв. Пахло увядшими без грусти праздничными цветами. И еще свежим, только что купленным в булочной батоном, от которого пальцы самовольно отрывали невесомые, мягко мнущиеся куски и украдкой отправляли в рот…

«Как легко было жить! — с тихой улыбкой подумала теперь Ксения Владимировна, глядя на бушующих студентов и ощущал в себе всколыхнувшиеся волны молодости. — Как беззаботно и славно!»

И вдруг подступили к глазам негорькие, чистые слезы…

16

Стены горынинского дома росли не так быстро, как у соседних крупнопанельных или даже у тех домов, на строительстве которых применялись кирпичные блоки. И все-таки они постепенно поднимались. К весне дом подвели под крышу и занялись «начинкой», то есть перегородками, полами, дверями, сантехникой, электропроводкой. Пришли с других объектов штукатуры, маляры, столяры, монтеры, сантехники. Люди занимались теперь не всем домом сразу, а каждой квартирой и комнатой. И чем больше отдельные ячейки дома походили на человеческое жилье, тем медленнее люди работали, — так по крайней мере казалось. И чаще обнаруживались какие-то небрежности, неаккуратности, даже брак. Приходилось ругаться, увещевать, доказывать, припирать к стенке. Иногда приходилось согласиться, что от таких специалистов, которых присылали к нему на объект, не слишком-то много и потребуешь: их надо было бы сначала основательно подучить и только потом принимать на работу. Но людей всюду не хватало, учить было некогда. И обвинять некого. Из деревень, из армии люди приходили на стройку в общем-то добросовестные. Если бы они прошли хорошую школу у хороших мастеров при хорошей организации труда, то и сами стали бы мастерами. Но когда, кому обучать их? Пришел на стройку — давай выработку! Это относится и к мастеру и к новичку. Приобретай опыт на ходу, на бегу. А это будет прежде всего опыт небрежности.

Быстрота и качество — совместимы ли эти понятия вообще?

Рабочие прямо говорят: нет!

Горынин должен доказывать: да!

Где же истина?

Она, по-видимому, в заводском, промышленном производстве целых квартир, квартир-деталей, из которых собирался бы дом. Но все это еще впереди.

Пока что и строителям и архитекторам диктовал свои законы жилищный голод. Во время голода в хлеб неизбежно добавляют примеси, и это считается нормальным. Но строитель и архитектор перестанут быть таковыми, если будут думать только об утолении «голода». Они должны опережать время, потому что строят для завтрашнего дня, для завтрашних людей.

Как тут быть?

Если начать строить в расчете на вековечность, половина человечества окажется под открытым небом.

Если продолжать возводить безликие, «безархитектурные» пятиэтажные коробки с неудобной планировкой, люди станут мечтать о переселении в более современное жилье, не успев обжить это.

По-видимому, и здесь нужна некая середина, приверженцем которой считал себя Горынин, нужно нечто нормальное или, точнее сказать, оптимальное. Но как оно выглядит?..

Горынин отлично понимал, что заметного воздействия на все это он сказать не в силах. Единственно, что он мог бы на своем месте, — это последить за качеством. Да и то ведь отделочники имели своего собственного прораба, который только лишь координировал свои действия с прорабом общестроительным, а отвечал сам. Правда, Горынин мог иногда ткнуть его носом в плохую работу отделочников, но тогда начинались препирательства, взаимные укоры и упреки… Как-то он заставил маляров заново покрасить двери в ванной и уборной и наклеить новые обои в кладовке — и в ответ услышал:

— Никогда еще не было у нас такого прораба!

— Такого хорошего? — попробовал Горынин обратить все в шутку.

— Такого занудного! — сказали ему женщины.

— А вы считаете, что можно было так и оставить? — сохраняя спокойствие, спросил Горынин.

— Вы, видать, с неба свалились, Андрей Всеволодович! — затараторили тут обе женщины сразу. — Мы и похуже работу сдавали… И на хорошую оценку… Да не только оценку, но и премии получали… А с вами одну голую оценку оторвем…

— Но ведь тут людям жить! — не в первый раз воззвал к своим рабочим Горынин.

— В уборных люди не живут, — отвечали ему, — а кладовки все равно разным хламом завалят.

— Пускай мне дадут такую квартирку, так я ее потом как шкатулку отделаю.

Это сказала младшая из маляров — Люба Движкова. Сказала и выпрямилась перед Горыниным. Ладная, грудастенькая, круглолицая, она стояла с этаким задорным вызовом: что, мол, на это ответите? Может, пообещаете мне квартиру?

Горынин улыбнулся.

— Зачем же потом отделывать? — сказал он. — Почему не сделать сразу хорошо? Как для себя.

— До этого еще дорасти надо! — с какой-то шутовской улыбочкой отвечала Люба.

— В молодости я слышал от одного человека такие слова, — проговорил Горынин с некоторой назидательностью: — «Хочешь прожить легкую жизнь — делай все хорошо с первого раза». Это был мудрый человек.

— Раньше другая жизнь была, — авторитетно заметила Люба. — А теперь все делается по-быстрому. Двадцатый век!

— Насчет двадцатого века я не специалист, — вроде бы сдался Горынин, — но думаю, что и тут все зависит от людей.

— А люди всякие разные бывают! — Теперь уже в голосе Любы послышалась назидательность. — Вот вы нас гоняете по этажам, потому что вся наша работа на виду, а сантехники поставили, к примеру, старую ржавую трубу в новой квартире, подмазали цементиком — и будь здоров!

— Ржавая труба протечет — и все станет видно, — разъяснил Горынин.

— Конечно, протечет. Но только не сегодня. Когда жильцы въедут.

— Да ты что — всерьез говоришь или просто поболтать захотелось? — рассердился Горынин.

Люба обиделась на него и сказала, что болтушкой она никогда не была, она говорит то, что своими ушами слышала. А слышала вот что: сантехники сшибали халтуру где-то на Черной речке — меняли канализацию в старом доме. Кое-какие трубы носили туда с объекта, а когда здесь чего-то не хватило — приволокли оттуда. Вот вам и люди!

Горынин сперва не поверил — уж очень это показалось неправдоподобным и кощунственным. Потом все же засомневался. Спросил Любу:

— Что же ты так долго молчала?

— А кто я такая? Стройконтроль или главный инженер?

— Полагается-то каждому на стройке сознавать себя главным, — заметил Горынин.

— До этого еще дорасти надо! — повторила как заведенная Люба. И с особым, показным старанием занялась дверью.

Скорей всего она уже пожалела, что начала весь этот разговор и выдала водопроводчиков. В ее движениях, помимо профессионального изящества, появилась еще какая-то женственная ласковость; было похоже, что она пыталась загладить что-то. Неприглядная буровато-бежевая краска ложилась ровным лоснящимся слоем и сейчас не казалась плохой по цвету.

— Как же нам все-таки узнать, где они поставили эту трубу? — проговорил Горынин, словно бы размышляя вслух.

— Ничего теперь не узнаешь! — отвечала Люба. — Все шито-крыто.

— Надо все-таки попытаться, — продолжал Горынин.

— Да плюньте вы на них! Дом готовый — не ломать же теперь всю сантехнику. Да может, они просто трепались, эти сантехники: вот, мол, какие мы смелые да умелые. Я, дурочка, поверила и даже разболталась. Но больше-то я — никому!

Люба уже предлагала прорабу своеобразную сделку: об этом знаем только мы с вами — и давайте забудем!

Это было бы для всех удобно, и в первую очередь — для общестроительного прораба. За сантехнику он не отвечает — эти работы ведет другое управление, а госкомиссия конечно же не станет вскрывать систему канализации и проверять «возраст» труб. Могло быть и так, что действительно наболтали люди — сами сантехники или эта Движкова, маляр-философ.

Ну а если действительно?..

Он ушел в глубь квартиры и оказался в дальней маленькой комнатке. Из окна видны были дома, краны, котлованы, кое-где — люди. И везде, наверное, возникали какие-то неполадки, ссоры, производственные и моральные проблемы. Человек и Работа. Совесть и Деньги. Темпы и Качество. Влияние плохой работы на психологию человека, ибо если видеть ее, плохую, слишком часто, можно стать пессимистом, скептиком, даже неврастеником. Плохая работа — это оскорбление коренных человеческих основ. Цивилизованный человек тем и отличается от своего пращура с каменным топором, что умеет тщательно, с умом и прилежанием делать свое дело. Некоторые любят добавлять еще — и с любовью, но это уже как бог пошлет. Не всякому в жизни достается любимое дело, а работать приходится всем. Можно, в конце концов, и не очень любить, но уважать и честно выполнять свою работу надо!.. Мы, наверное, даже не представляем себе, сколько бед происходит оттого, что кто-то не научился или не хочет добросовестно работать — на производстве или в райсовете, в больнице или на реактивном самолете, на понтонной переправе…

17

Объект намечали сдать к Первому мая, к традиционному большому новоселью, ежегодно справляемому по всей стране. И все шло к тому. Уже был перевезен на другую площадку, на один из новых горынинских объектов, подъемный кран — главный атрибут действующей стройки и ее главная тягловая сила, ушли наконец сантехники, ушли отделочники, оставив на этажах лишь небольшие группы «доделочников», состоялась даже сдача дома так называемой хозяйственной комиссии, однако праздничное новоселье все же не состоялось. Многовато времени отнял конфликт с халтурщиками-сантехниками, многовато обнаруживал придирчивый прораб и разных шероховатостей, погрешностей и небрежностей. По своей добросовестности и неопытности он все это заставлял доделывать, подправлять, подчищать. Трестовское начальство уже начинало ворчать: «Он что, не торопится со своим новосельем?» Говорили будто бы еще и так: «Нельзя обещать прорабу квартиру в том доме, который он строит сам».

Обо всем этом ему рассказала по старой дружбе Людмила Федоровна и от себя добавила:

— Не будьте слишком дотошны… себе во вред.

— Поздно, Людмила Федоровна! — сказал Горынин.

— Что поздно?

— Перевоспитываться…

Третьего мая, хорошо за праздники отдохнув, Горынин пришел на объект пораньше. День начинался красивый, солнечный. Новостройки еще дремали в ожидании людей. Но перед своим домом Горынин увидел Полонского с небольшим переносным мольбертом и Любу Движкову, которая ему позировала, чуть запрокинув голову и глядя куда-то на балконы третьего или четвертого этажа. Полонский балагурил:

— Ты, конечно, знаешь, что ты хорошенькая.

— Да уж какая есть, — отвечала Люба.

— Ты настоящая «Девушка с персиками».

— А больше вы ничего не придумаете? — осудила его Люба, решив, что художник думает совсем не о тех персиках, что продают грузины на рынках.

Она была в своем повседневном, живописно забрызганном красками комбинезончике и вязаной шапочке. Туго затянутый пояс, высокая грудь… «Она и в самом деле неплоха!» — отметил про себя Горынин. И не мог не улыбнуться, разглядев на груди у нее отпечаток чьей-то крупной известковой пятерни.

— Ты разве не знакома с этой девушкой? — продолжал интриговать Любу Полонский. — Я имею в виду «Девушку с персиками».

— Может, вы так Ленку-крановщицу называете?

— Лена — интересная женщина, но я о другой… Я вас как-нибудь потом познакомлю.

— Зачем же мне с девушкой-то знакомиться?

— Резонно!.. А ты не согласилась бы позировать мне в мастерской?

— То есть как это…

— Как натурщица.

— Я гляжу, с вами только заведись… Не успеешь и опомниться.

Горынин постоял за спиной увлекшегося Полонского и в душе немного погордился, что заманил его на стройку. Может, Полонский здесь возродится как живописец, может, в его творчестве возникнет новая для него тема, может — прославится.

Посмотрел Горынин и туда, куда замороженно глядела Люба, — на свое творение. В целом дом выглядел все же неплохо. Много окон и очень много — для каждой квартиры! — балконов. Окрашенные в зеленый цвет, они были под стать наступавшей весне, а предусмотренные проектом и уже изготовленные балконные ящики для цветов приглашали будущих хозяек к приятным заботам…

— Картина будет называться просто — «Построили дом», — рассказывал потом Полонский о своих планах. — Сюжет тоже простой. Большой высокий дом, заслоняющий половину неба, — не ваш, конечно, вы уж не обижайтесь, ваш слишком неживописен… Перед домом — группа строителей. Смотрят на дом или переговариваются между собой. Девушка в комбинезоне — ваши маляры могут узнать в ней свою знакомую, — рядом с ней — каменщик в военной гимнастерке с большой произвесткованной рукой, поднятой к подбородку, за его спиной — опять две женщины, они будут стоять в обнимку, обе немолодые, скорей всего вдовы, только я еще не знаю, как вдовство изображается. Это женщины, которые лишились своего личного счастья в самом начале своей взрослой жизни, а теперь уже перестали и помышлять о нем. Все им заменила работа. И заботы. О детях… еще о чем-то… Вся их материнская, женская плоть ушла на то, чтобы вырастить детей, стала все равно как питательной средой для них… и ни для чего более! И ни для кого более!.. Словом, такие вот две фигуры. А над ними — рослый и тонкий современный парень в курточке; он смотрит с несколько скучающим видом куда-то в пространство… Но я, пожалуй, рановато раскудахтался, — спохватился Полонский. — Картины надо не рассказывать, а показывать.

— Надеюсь и увидеть.

— Только бы не сглазить!

— Ничего, Дима, все будет хорошо. Если будешь работать, никто тебя не сглазит…

Говорилось ли тут еще о чем-нибудь, Горынин не помнил, потому что оба они еще несколько раньше начали следить за приближавшимся к ним такси. Машина с трудом пробиралась по грязной, разбитой панелевозами и грузовиками дороге, и было даже интересно: проедет или застрянет?

— Не к вам ли это? — предположил Полонский.

— Вряд ли, — ответил Горынин.

Но такси и впрямь остановилось перед домом, и из него вышла Ксения Владимировна.

Горынин немного испугался и заторопился к машине.

Второй выходила из такси молодая девушка, высокая и светловолосая, как-то странно, томительно знакомая Горынину — и незнакомо-чужеватая.

— Ты смотри, кого я привезла тебе! — объявила Ксения Владимировна.

У Горынина что-то болезненно толкнулось под сердцем, он немного даже задохнулся — от неожиданности или от прожитых лет — и догадался. Не столько узнал, сколько догадался:

— Стелла?

— Я, — ответила девушка чуть повинно.

— Вот приехала к нам, хочет учиться в Ленинграде… учиться и жить. Я думаю, Анна Дмитриевна отпускает тебя с миром… — Ксения Владимировна спешила сообщить Горынину все новости сразу. — Так что показывай нам нашу квартиру… и будь поприветливей, Горыныч! Поцелуй дочку-то!

Она была непривычно взвинчена, его Ксенья, да и сам Горынин не мог бы здесь похвастаться своим спокойствием. В растерянности стоял он перед этой взрослой девушкой, совершенно не представляя, как дальше вести себя с нею. У него совсем не было опыта общения со взрослыми дочерьми. Он знал, что они где-то есть у него, но уже смирился с тем, что они растут без него, и постепенно привык жить как бездетный. Это вошло уже не только в привычку, но и в сознание. Сожаление и обида, возникавшие в нем время от времени, постепенно затухали и становились все слабее. Не суждено — так не суждено… Поэтому подсказка Ксении Владимировны — «Поцелуй дочку-то!» — была очень кстати.

Он неловко и робко обнял эту рослую, малознакомую девушку и поцеловал в щеку.

Она ответила тем же, но у нее это получилось и родственней, и душевней, чем у него.

И тогда неведомая, вроде бы никогда не изведанная нежность разлилась у него в груди, расслабила, отпустила все сжатые пружины привычной сдержанности, и он снова, теперь уже крепко и любяще, поцеловал дочь, по-приятельски похлопал ее по плечу, как делал это с Ксенией Владимировной в минуты особого расположения.

18

Внешне жизнь Горынина продолжалась по-прежнему: утром — на работу, вечером — домой. Весь день — в заботах и хлопотах, которые все время прибавлялись. Не успел он сдать государственной комиссии готовый дом, как начались работы на двух новых объектах. И он не роптал. «Надо строить и строить», — говорил он себе. Хотя он знал это и раньше, теперь все понимал по-особому, не только умом, но и сердцем, более чутким сегодня ко всяким таким делам. Если раньше дом представлялся Горынину всего лишь как место для проживания, то теперь он чувствовал, что дом — это также и внутреннее состояние человека, его самосознание даже, его ежедневная лечебница после утомительных трудов, что дом — это еще и другие, близкие твоей душе люди, для которых необходима общая с тобой крыша.

Все это время семейство Горыниных (теперь можно было так говорить) готовилось к переезду на новую квартиру. Все ждали этого дня как праздника. Но в самый канун его, уже с ключами в кармане, Горынин не поспешил домой, как поступил бы всякий другой человек, а пошел через железную дорогу в парк, выбрал скамеечку почище, сел на нее, откинулся на спинку, полуприкрыл глаза и сколько-то времени сидел без движения и словно бы даже без мыслей.

Наверно, это была усталость. Но не только она.

Им здесь овладело почти такое же состояние, какое возникало на фронте перед началом переправы. Все, казалось бы, уже готово, все проверено-перепроверено, однако на душе, неспокойно и требуется постоять где-нибудь за прибрежным кустарником, посмотреть через реку на другой берег…

Во всем парке, а может и во всем поднебесье, буйствовала настоящая лесная весна. В глазах чуть дурманяще, миражно рябило от великого множества белых чистых стволов, а вверху, на втором этаже леса, клубилась зеленая дымка, распространяя нежный березовый дух. Весь этот второй этаж был заселен птицами, заполнен их радостной звенью, деловым порханием, домовитой хозяйственной возней, первобытно-священными заботами о гнезде и завтрашних птенцах. Временами там проносился порывистый верховой ветер, и тогда птицы настороженно затихали, как бы прислушиваясь и молчаливо вопрошая: что это там? нет ли опасности?

Птицы — как люди. А люди — как птицы.

Горынин тоже прислушался к набегавшему издали ветровому порыву и невольно как-то встревожился — памятью давних тревог. Вдруг припомнились далекие, тлеющие в ночи белым призрачным светом березки эстонского леса, который укрыл Горынина от преследователей-террористов, и вспомнилась та крепенькая, с шелушащимся стволом молодая сосенка, что дала ему опору и поддержку и словно бы поделилась с ним своей неподатливой стойкостью. «Надо держаться», — сказала она ему тогда. И была права на все времена… И много еще было берез и сосен, осип и кедров, которые чем-то делились, а то и целиком отдавали себя Горынину-саперу, Горынину-строителю.

Поверху снова пронесся ветер, пригибая вершинки деревьев, и Горынину вдруг увиделось это как бы с вертолета: полыхающие волнами леса, свежезеленые лужайки, полноводные весенние реки, перечеркнутые кое-где мостами, и дороги, дороги, дороги… Мысль понесла его по-над землей, над этой красиво раскрашенной рельефной картой, сперва на запад, потом на восток, в разные дальние края, что легли в ею жизнь как подвижные, но прочные пласты, и вот ясной зарницей вспыхнула там перед ним Победа, от которой через все пласты и наслоения пробилось к нему свежее ощущение молодости и какой-то горделивой подтянутости. Из-под лесного навеса, из большой брезентовой палатки выбежала молодая Ксенья в белой шапочке, в испятнанном кровью халате. «Я сейчас, Горыныч, — последняя операция». И снова убежала, а потом вышла уже без халата, в чистенькой гимнастерке и синей праздничной юбке, и они пошли в лес, и она даже не пожаловалась, что перед этим целые сутки провела на ногах, в операционной, лишь ненадолго выходя на волю подышать чистым, не пахнущим кровью воздухом. Она тогда не умела ни жаловаться, ни плакать… ни петь.

Петь она не научилась и после войны.

Да и сам он тоже невелик певец. Разве что вспомнит какие-нибудь избранные, издавна вошедшие в душу строчки, вспомнит и повторит про себя:

Вспомнит, повторит в уме и прислушается — то ли к отзвучавшему слову, то ли к отшумевшей вдалеке грозе. Или к тому: тих ли край, спокойна ли душа?..

Уже не только леса и полянки, не только дороги и реки видит он сверху на своей красивой рельефной карте, но и себя самого, уже сегодняшнего, отнюдь не молодого и совсем не бравого, — на стариковской садовой скамейке. Видит и словно бы не узнает себя. Вернее, не хочет узнавать, не желает признаваться. Он еще парит в своем обзорном полете — и никак не хочет снижаться. Былое бездомье, частые переезды, обживание новых мест, постижение чертежей совершенно новых, никогда еще не возводившихся инженерных сооружений, нелегкие заботы о цементе и металле — все это представляется ему теперь не только дорогим и памятным, но и снова желанным. Собрать бы свой потертый «тревожный» чемодан и махнуть бы по срочному заданию куда-нибудь в простор. Вернуться бы ко всему прежнему. Стать опять таким, как тогда…

Не снижаясь и не приземляясь, он оглядел с той же высоты свою теперешнюю стройку с ее разбитыми дорогами, неповоротливыми панелевозами, юркими самосвалами, увидел, с какой неторопливой степенностью поворачиваются там и сям длиннохоботные членистоногие, все что-то поднимая и перенося, каждый в свою сторону, услышал, как добродушно урчат они, колдуя над будущими человеческими ячейками, — и встал со своей скамьи. И зашагал, будто вспомнив нечто неотложное, к выходу в город, который неумолчно гудел там, за оградой парка, чугунно гомонил, постреливал выхлопными трубами, взвизгивал тормозами — жил своей шумной скученной жизнью. Жил и притягивал к себе все новых вольных людей. Одни приезжали сюда заново, другие возвращались из дальних просторов и заново обживались в нем, принося ему в дар свои воспоминания, свои победы и потери, свои рабочие руки.

Теперь вот и старый скиталец Горынин прописывался тут навсегда. Домой он приехал с большим опозданием. Его уже поджидали и волновались.

— Ну что? Как у тебя?

Он молча достал из кармана связанные шпагатом чуть маслянистые ключи — три штуки, отдал их Ксении Владимировне и развел почему-то руками. Вот, мол, и все…

— Что-нибудь стряслось, Горыныч? — спросила Ксения Владимировна, не понимая его состояния.

— Ничего решительно. Все хорошо, как видишь. — Он заставил себя улыбнуться.

— Ну тогда — за ужин! А потом начнем помаленьку собираться. Ты не бойся, Горыныч, главные хлопоты по переезду мы со Стеллой возьмем на себя. Так, Стелла?

В глазах Ксении Владимировны уже горела деловая решимость хирурга, готового к операции.

После ужина Стелла ушла на кухню мыть посуду, а Ксения Владимировна занялась упаковкой — тоже посуды, но не обеденной, не повседневной. Горынин же выволок из-под кровати на середину комнаты свой бывалый «тревожный» чемодан, тот, в котором кадровые офицеры постоянно хранят самое необходимое для походной жизни. С ним бегут на пункт сбора по учебной тревоге, с ним же уходят и на войну. Но когда-то «тревожный» чемодан и сам уходит вместе со своим хозяином в запас или в отставку.

Горынин разложил на полу две газеты и стал выкладывать на них содержимое чемодана: направо то, что может еще пригодиться в бестревожной гражданской жизни, налево — все остальное, ненужное теперь вовсе. Но вскоре вещи начали неуверенно меняться местами, перекочевывать слева направо. И в конце концов на «левой» газете остались только лишь кое-какие мелочи вроде подворотничков да пуговиц. Все остальное вернулось обратно в чемодан.

Перед тем как закрыть его, Горынин встал и сказал жене:

— Посмотри, как мало надо для быта военному человеку.

— Ты уже не военный, и нам теперь много чего потребуется, — отвечала на это Ксения Владимировна.

— Вообще-то я еще не снят с военного учета, — продолжал Горынин, не то возражая, не то размышляя. — Могут еще и тревогу сыграть. А можно и не дожить до того. Генералы уже умирают, на очереди — полковники.

— Не дури, не дури, Горыныч, — остановила и даже немного отчитала его Ксения Владимировна. — Ты еще молодой, по нынешней градации, мужчина, и тебе стыдно начинать похоронные речи.

— Да я это не к тому, чтобы прямо сегодня, — усмехнулся он.

Дальше они заговорили опять о переезде.

Но Ксения Владимировна еще не раз вспомнит потом именно этот разговор, вспомнит и подумает: уж не предчувствовал ли Андрей Всеволодович уже тогда Ее приближение, как бывало это с людьми на фронте?

Горынин не прожил на новой квартире и трех полных лет.

Умер тихо и неожиданно, ни на что не успев (или не захотев) пожаловаться. Просто не проснулся утром на работу.

На его новой прикроватной тумбочке остался голубенький томик Есенина, раскрытый на стихотворении «Синий май. Заревая теплынь».

19

Четвертое письмо Ксении Владимировны к самой себе

…Но почему, почему? Почему так рано и непонятно? Почему как раз в то время, когда у нас все наладилось, устроилось, устоялось? Многие годы мы только того и ждали, чтобы вот так обосноваться под своей крышей, своей семьей, столько всего вытерпели ради этого, и вот, когда могли бы наконец пожить и порадоваться, — он ушел. Все одной мне оставил, не подумав о том, что без него я не умею радоваться. В первые дни после его смерти я только одного хотела — поскорее за ним! Поскорее, пока он еще не очень далеко удалился. Пока он мог бы услышать свою Ксенью, оглянуться и подождать…

Однажды он привиделся мне прямо как наяву и я ему сказала: «К тебе хочу, Горыныч!» Он покачал головой и ответил: «Тебя ждут в больнице страдающие люди. Тебе надо жить». — «А тебе не надо было?» — спросила я. Он не ответил. «Почему ты так рано ушел?» — опять спросила я. И опять он ничего не сказал.

Он мог и не знать этого. А вот мне, врачу, полагалось бы знать.

Мне полагалось бы заметить, как в нем накапливалась, нарастала усталость. В последнее время он часто приходил расстроенный из-за этих вечных неполадок на стройке и еще извинялся передо мной: «Ты не обижайся, Ксенья, но мне хочется полежать немного». Боюсь, что и ложился-то он не всякий раз, когда ему хотелось, — не привык он нежить себя. Чаще все-таки привык отказывать себе. Все мы, люди военного поколения, что-то недополучили от жизни, а он, пожалуй, больше других. Потому что он совсем не умел просить, добывать, бороться за свои удобства. Скажут — ехать, он и поехал, скажут — служить в Забайкалье, он и служит там… Я могу погордиться, что всюду была ему верной подругой, нигде и никогда не предала его, но вот всегда ли была терпеливой и чуткой? Не заметила же ее приближения, не стала на пути самой подлой и страшной своей соперницы…

На похороны пришло много строителей, пришли ветераны инженерных войск Ленфронта, которые, оказывается, помнили моего Горыныча, была и молодежь. Я как-то сразу узнала «его прорабшу»; ее молодые, «с веснушками» глаза были серьезны и печальны. Я вдруг услышала, как она шепчет своему соседу: «Какие люди уходят! Какие люди!» — и тут уж я, как ни крепилась, не выдержала, заплакала.

Я заплакала от какого-то смешанного чувства — и от горя, и от жалости, и от гордости даже, оттого, что молодые тоже понимают, с каким поколением начинают прощаться. Я знаю, что Горынин, как и многие из нас, воевавших, не был каким-то особенным, выдающимся героем, но он делал на войне в общем-то то же самое, что и прославленные знаменитейшие герои-понтонеры. Он не был и выдающимся строителем, но отдавал все свои силы и способности этому делу, очень необходимому всем людям. И если я могу теперь хоть чему-нибудь порадоваться, так это его домам, которые он успел построить. Выйду на улицу, посмотрю на них — и вспомню его. Я испытываю к ним самое родственное чувство, и они кажутся мне самыми лучшими в нашем квартале. Во всяком случае, я уверена, что они построены честно. Ему это дорого стоило, но он не уступал… Иногда мне хочется остановить кого-то из жильцов или подойти к детям, что бегают во дворе, и рассказать им о Горынине. Но я, конечно, сдерживаюсь. Я ведь теперь тоже Горынина, и, думаю, не только по фамилии. Я столько прожила с ним, что многое от него перешло и ко мне… Я, правда, не могу теперь часто повторять его любимое — «Все будет хорошо», но в общем-то все именно так и должно быть,если мы не забудем, ради чего воевали, жили, страдали и работали все наши предшественники…

МОНОЛОГ В ЦЕНТРЕ ЕВРОПЫ

«…И оглядел человек всю свою прожитую жизнь, всю свою пройденную дорогу, и увидел позади нескончаемый труд с небольшими перерывами на отдых, а также всплески различных надежд, которые то сбывались, то забывались. Как далекое эхо, отозвалась в душе давно отзвучавшая юность, совпавшая по времени о войной и Победой, тихо и сладко напомнили о себе радости молодой любви, еще раз печально попрощалась с человеком любовь несбывшаяся, потом замелькали какие-то нудные хлопоты о жилье, мебели, вещах, — и все это тоже, как ни суди, было необходимо. Увидел он далее, поразмыслив, что все у него теперь есть — и дом, и достойная биография, и собственное уважение к своему прошлому, да и за детей своих ему пока что не стыдно: все они устроены, приучены к работе, живут уже своей собственной жизнью, продолжая его жизнь.

Чего же ему не хватает, чего недостает?

Думал-думал человек — и понял: все меньше остается у него будущего. Есть богатое прошлое, отнюдь не бедняцкое настоящее, но очень мало предвидится будущего. Настал день, когда будущего осталось совсем чуть-чуть, и тогда он позвал к себе детей своих и спросил сына:

— Скажи честно, всегда ли ты бывал доволен своим отцом?

— Я всегда гордился тобой, — ответил сын.

Спросил человек дочь свою:

— А ты, дочка, не в обиде на отца своего?

— Если бы отцов выбирали, я выбрала бы только тебя, — ответила дочь.

Отпустил человек детей и спросил самого себя, хотя, кажется, все уже пересмотрел в своей прожитой жизни:

— А ты сам вполне доволен собой, старина?

И не сразу сумел ответить.

Вроде бы не за что было всерьез упрекнуть себя, ибо не бездельничал и не прятался от трудностей и опасностей ни на войне, ни после нее, не бражничал и не распутничал, если не считать одного неожиданного, почти бессознательного и сладкого, черт возьми, греха, ну и уж, конечно, не крал, не убивал, не злоупотреблял пусть небольшой, но все же принадлежавшей ему властью, всегда старался честно сделать то, что надлежало сделать.

Не в чем упрекнуть — и трудно ответить.

Потому что хотя и старались мы сделать все положенное, хотя и не спали временами ночей и жизней своих не жалели, однако вокруг остается еще слишком много несделанного или недовершенного и далеко не все в нашем сегодняшнем мире выглядит так, как мечталось нашему поколению на высокой волне Победы. Волна эта была прекрасна, и всякий, на нее взлетевший, успевал заглянуть почти что в запредельные дали, и душа его успевала рвануться туда с таким нетерпением, что, кажется, еще немного, и ты вознесешься в сияющие пределы человеческой мечты… Но волны оттого и волны, что никогда не останавливают они своего движения, не задерживаются в одной точке, и с хребта восторгов ты неизменно опускаешься в долину повседневных трудов и забот, изо всех сил работая веслами…

Так что же я скажу себе сегодня?..»

Глеб Тихомолов передохнул от непривычно длинного, с размаху написанного пассажа (обычно-то он писал кропотливо-медленно) и не без интереса прочитал излившееся на бумагу, заменяя по ходу отдельные слова, но все еще сохраняя в душе подъем и как бы оставаясь на той волне, о которой только что упоминал. Начал он это без какого-либо предварительного замысла, просто написалась как бы сама собой первая элегическая фраза, и дальше уже пошло ее развитие и разветвление, и стало возникать нечто обещающее — вроде бы намек на притчу. В ней, пожалуй, могли бы узнать себя люди военного поколения, ровесники и современники автора. Пусть бы так! Сказать свое, хоть немногое, о своем поколении — в этом Тихомолов видел свой долг и предназначение — и тогда, когда робко пробовал силы в стихах и прозе, и теперь, когда его перо вроде бы обретало некоторую уверенность — дай бог чтобы не с опозданием! Потому что жизнь его поколения явно подходила к концу, и неизвестно было, кому еще сколько пробыть на земле. Совсем недавно сын Иван привез из Сибири очередное печальное известие: умер Николай Васильевич Густов, сапер и гидротехник. Что-то случилось на стройке аварийно-неотложное, и он, конечно, полез в аврал, восстановил какую-то нарушенную коммуникацию, а сам схватил двухстороннее воспаление легких… Словом, нет больше Николая Густова, не получишь от него письмеца, не съездишь к нему на стройку.

Захотелось поделиться этим печальным известием с фронтовиком-ленинградцем Димой Полонским — на войне они были с Густовым неразлучными друзьями. В мастерской Полонского, где у него проходила теперь, по его словам, большая и лучшая часть жизни, никто к телефону не подошел. Позвонил домой. Ответила дочка Полонских, все еще незамужняя красавица, как и отец — художница, только с акварельно-камерным уклоном. Ответила грустно: «Дмитрий Александрович в больнице, мама с ним». Светлана рассказала и как все произошло. Все эти годы Полонский много, запойно работал, часто бывал раздражителен, и вот после какого-то бурного обсуждения в Союзе художников сорвался. Неунывающий, покладистый, легкий на слово жизнелюб, Дима Полонский тоже не устоял под напором этих самых стрессов. Положение у него тяжелое, с подозрением на инфаркт. В мастерской остались недописанные работы, о которых он все время говорит…

А Николай Густов оставил своим сыновьям недостроенную плотину…

После этих-то известий Тихомолов и написал свои две странички прощально-притчевой прозы, еще не зная, во что они выльются.

Продолжать ему помешали: позвонили из иностранной комиссии Союза писателей и сообщили, что он может собираться в дорогу: наконец-то определилось время его командировки в ГДР, которую он давно, хотя и не слишком настойчиво, просил. Теперь вот можно приезжать за командировкой и билетом на самолет, обменивать рубли на марки.

Поездка эта была необходима ему для работы над новой книгой, действие которой происходит и на территории Германии. Хотелось освежить старые, послепобедные впечатления, поточнее написать пейзажи, поколоритнее изобразить немецкий городок, послушать живую немецкую речь. Хотелось — и надо было. Но — год назад. Пока решали вопрос с командировкой и дважды переносили ее сроки, он закончил книгу и вряд ли захочет теперь сильно ее перерабатывать.

Он чуть было не сказал об этом по телефону: поздно, мол, товарищи дорогие!

Но все же не сказал.

И помешала тут, скорей всего, давнишняя «несправедливость» судьбы: пройдя худо-бедно всю войну, он так и не побывал в Берлине. В молодости он даже чувствовал из-за этого некоторую неполноценность своей биографии. То и дело приходилось слышать о других: «Дошел до Берлина». Это действительно звучало! А он вот не дошел, Победа застала его севернее Берлина. Так что хоть теперь надо съездить.

Начались преддорожные хлопоты и волнения — как одеться для неизвестной берлинской погоды, какими запастись сувенирами.

И вот уже самолет — почти заграница, потому что за таможенной чертой ты начинаешь жить по заграничному паспорту и слышишь все больше иноземную речь. Русские ведут себя при отлете смирно, разговаривают мало и негромко, а иностранцы вовсю суетятся, восклицают, чему-то радуются, шумно устраивают свои пакеты и сумки.

И вот уже улыбка стюардессы:

— Полет будет проходить на высоте десять тысяч метров, расстояние — тысяча шестьсот двадцать километров, будем в полете два часа… Спасибо за внимание.

То же самое повторяется на немецком языке, и гомон в самолете затихает: люди обожают всяческую информацию. Разговор возобновляется после этого уже в несколько иной тональности, без возбужденных ноток. Надо успокаиваться. Главные волнения, собственно, позади, начинается просто дорога, не долгая и не тряская, — приятная. Самолет вырывается из сумрака пасмурного осеннего московского утра в солнечное заоблачье, от яркого света иллюминаторов все внутри салона выглядит цветистее, веселее, может быть — праздничнее… Тихомолов отстегнул привязной ремень, немного отклонил спинку сиденья, расслабился.

«А доволен ли ты собой, старина?» — вдруг услышал как бы к себе обращенный вопрос.

Мысленно отмахнулся от него. Сейчас надо настраиваться на другое. Надо начинать наблюдать и накапливать впечатления, ради которых пустился в путь. А то, что осталось на письменном столе, никуда не денется, к этому можно будет вернуться потом.

Отмахнулся, но не вдруг. Старик на смертном одре лежал, устремив глаза в потолок, и думал. Вместе с ним думал и Тихомолов. И мысли его тоже были осенними, они колыхались в воздушном пространстве между Москвой и Берлином, подобно падающим в безветрии листьям.

У осеннего времени жизни — свои символы…

Берлин встретил московский самолет дождливой погодой, а в аэропорту Шенефельд значилось, как и при отлете из Шереметьева, восемь утра. В восемь вылетели — в восемь прилетели. Похоже, что начинала действовать желанная «машина времени», в которую мы не верим, но без которой и дня не живем. Не было никаких двух часов полета, а был всего лишь один какой-то миг, достаточный для того, чтобы аэропорт Шереметьево сменился на аэропорт Шенефельд. Время, проведенное в полете, как бы не шло в зачет жизни.

Но дальше оно потянулось медленно. После довольно беглой проверки документов (этим занималась, сидя в своей стеклянной будочке, совершенно очаровательная девушка в сине-голубой форме) Тихомолов вступил в другое государство, осознал это… и почувствовал себя потерявшимся мальчиком. Его должны были встретить и отвезти в Союз писателей ГДР, но пока что никто не проявлял к нему интереса. Условным паролем был журнал, в котором Тихомолов проработал много лет (в нем печатались изредка и немецкие авторы), но никто не обращал внимания на то, как приезжий демонстрировал зачем-то обложку журнала. Он становился подозрительной личностью даже для самого себя — ни дать ни взять резидент, прибывший в незнакомую страну на условную явку и не встретивший связника…

Он выбрал местечко в стороне от людского потока и присматривался к людям. Тут слышалась и русская речь — это встречали и приветствовали деловые немцы деловых русских. Встречали и уводили к стоявшим у вокзала машинам. Тихомолов завидовал тем русским — у них, в сущности, заканчивались теперь все заботы, дальше их будут опекать, о них будут заботиться пунктуальные хозяева.

«Сидел бы я сейчас за своим столом…» — тоскливо подумал он и почти искренне пожалел, что двинулся в эту поездку. Но в тот же момент услышал не очень уверенное:

— Товарищ Тихомолов?

К нему подходила женщина средних лет, а в его глазах — просто молодая. Кажется, она и раньше проходила поблизости от него, но почему-то не обратила внимания на журнал-пароль.

Она представилась как переводчица. Затем они вместе посмеялись над агентурным приемом, о котором переводчице никто ничего не сказал.

Ее звали Майей Гамбург, а была она в недавнем прошлом москвичкой. «Берлинская москвичка или московская берлинка — как хотите».

В машине она рассказала: в тридцатые годы ее отец вынужден был эмигрировать от фашистов в Москву. Там женился. И так они благополучно жили до самой войны, пережили войну, а после нее старого Гамбурга потянуло все же на родину — он уехал в Берлин. Через сколько-то лет вслед за ним уехала и дочь Майя. В Москве же осталась старенькая ее мама. «Стережет квартиру», — с улыбкой заметила Майя. Но из дальнейшего выяснилось, что веселого тут было мало. Дело в том, что у матери еще с тридцатых годов остался своеобразный синдром неуверенности или даже страха. «Бог знает что там в Европе может еще случиться, — рассуждала она, — а тут, в Москве, понадежнее». Она перенесла инсульт, несколько суток пролежав в своей пустой просторной квартире без сознания и очнувшись только тогда, когда увидела в своем окне пожарного… Сейчас она гостит у Майи, но чуть ли не каждый день собирается домой, в Москву. Там и радио по-другому говорит, и от американских завтрашних ракет подальше. Даже здешние лекарства кажутся ей неподходящими, она скучает, например, по нашему валидолу…

Тихомолов потянулся было к записной книжке, для этой поездки приготовленной, но постеснялся записывать услышанное от переводчицы в ее присутствии. Будет еще вечер в гостинице. А пока он подумал: «Вот тебе целый роман — история этой семьи. Роман тревожный, современный. Садись и пиши».

Жаль только, что и многого «своего» ему уже не успеть написать.

Они приехали в советском «Москвиче» на Фридрихштрассе, в Союз писателей ГДР, кратко называвшийся так — «Шрифтштеллервербанд». Здесь за Тихомоловым начали ухаживать две предупредительные дамы — фрау Баумгартен и фрау Даннеман. Предложили коньяк. Спросили, что он хочет увидеть и услышать в Германской Демократической Республике, поскольку заранее разработанной программы визита у них не имелось. Он назвал прежде всего Гроссдорф.

— Ну, это всего один или два дня, — проговорила фрау Баумгартен (а может, фрау Даннеман — он еще не научился различать их).

— Потом еще Берлин и Трептов-парк, — вспомнил Тихомолов.

— Это еще два дня, может быть.

— Остальное — на ваше усмотрение.

Несмотря на раннее утро, он выпил рюмку коньяка. Ему предложили не наливая вторую, а когда он отказался, бутылку спокойно унесли в шкафчик. По законам русского гостеприимства это выглядело не совсем ловко, но Тихомолову даже понравилось. И бережливо, и здорово. Нечего распивать с утра коньяки!

Появилась третья женщина и принесла горячий дымящийся кофе.

— Вы не хотели бы Ваймар? — спрашивала между тем одна из фрау. — Это Гёте, Шиллер…

— Лист, — поспешил добавить Тихомолов, дабы его не посчитала невеждой. — Это было бы очень хорошо!

— Есть еще у нас и такой уголок — Саксонская Швейцария.

— Вы очень добры ко мне.

— Мы всегда рады гостям из Советского Союза и стараемся удовлетворить все их пожелания.

«Программа пребывания» была составлена для него очень хорошо.

А на улице шел дождь.

Он шел, собственно, с самого утра. Когда самолет приземлился, по стеклам иллюминаторов зигзагами электрокардиограммы сбегали струйки воды. Когда выходили из аэровокзала, Майя Гамбург, берлинская москвичка, старалась поделиться с московским гостем своим зонтиком.

Дождь шел и вечером, когда Тихомолова пригласили на ужин берлинские писатели. Собралось человек десять — писатели с женами, и это вначале несколько смутило скромного визитера. Он не мог понять, за что ему такая честь, и даже подумал, что его принимают за кого-то другого, знаменитого и руководящего, кто должен был прилететь в этот день в Берлин, но почему-то не прилетел.

Просидели, на удивление, долго — до половины двенадцатого, и ведь все это время говорили, шутили, погружались в серьезные размышления и снова шутили, вспоминали каких-то знакомых писателей или прошумевшие в последний год книги, а ужин был обильным и вкусным, и Тихомолову открылось вдруг совершенно новое для него понятие — немецкое гостеприимство! Он не сразу принял его. Рядом с прилагательным «немецкий» охотно и самозванно выстраивался рядок других, привычных и памятных слов-спутников: фашизм, оккупация, гестапо, «новый порядок». По старой памяти могли быть приняты немецкая пунктуальность, аккуратность, мастеровитость, но — гостеприимство? Нет, вроде бы не становится рядом со словом «немецкий»…

Вот еще какими неожиданными могут оказаться последствия долгой и жестокой войны! Как прочно застревают в человеческом сознании оставшиеся от нее предубеждения и предрассудки!

Тихомолову стало стыдно перед своими действительно гостеприимными и приветливыми хозяевами, не имевшими никакого отношения к фашизму, оккупации и т. д. Он умолк на каком-то нейтральном слове, боясь, как бы не догадался кто-нибудь о промелькнувшем в его сознании. Умолк, видимо, надолго, потому что его симпатичная соседка, жена писателя Фридриха М., вдруг проницательно спросила его:

— Вы вспомнили прошлое?

Он понял ее вопрос без перевода, но все же вопросительно глянул на Майю, выгадывая время для ответа. Майя не только перевела, но и разъяснила:

— Фрау М. имеет в виду ваше военное прошлое.

— Да-да, я понимаю, — проговорил Тихомолов. — Я действительно подумал… о немцах, — полупризнался он.

— Не секрет?

— Нет. Немцы тогда — и немцы теперь… Я подумал, что за эти годы здесь словно бы вырос новый народ.

— Так и есть, — уверенно заявила фрау М.

— Я думаю, не совсем так, — возразил ей муж, Фридрих М. Он был старше своей жены и наверняка помнил войну. — За тридцать или пятьдесят лет новый народ не нарождается, он просто взрослеет, — пояснил он. — Как отдельные люди, так и народ…

Фридрих М. старался говорить попроще, чтобы Майе легче было переводить и чтобы его правильно поняли. Но Тихомолов и сам уже начал участвовать в рассуждениях Фридриха М., постигая преобразования и новшества на территории ГДР опытом социалистического человека, прожившего всю свою жизнь при новом общественном строе. Он-то знал, что его собственный народ имел еще меньше времени для своего «взросления» — всего лишь от 1917 до 1941-го, — однако же к главному своему испытанию успел стать и мудрым и сильным. Не дай бог, чтобы подобное испытание досталось еще кому-либо, однако же опыт взросления народов должен быть всеобщим достоянием. У каждого народа свой путь, своя судьба — это так. Но всех нас всегда будут связывать совместные поиски лучшего будущего, а стало быть, и поиски новых путей к сближению и взаимопониманию. Поймут друг друга двое — поймут и еще четверо. Будущее не может быть разделенным…

Зашла речь об отношениях между двумя германскими государствами, об антивоенном движении, их объединяющем, об американских «Першингах» и крылатых ракетах, одинаково ненужных как восточным, так и западным немцам. Как и вообще всем людям на пяти континентах Земли, кроме какой-то обособленной кучки, которая живет и наживается на всех этих «Першингах» и потому не может перестать их делать.

— Но когда же конец всему этому? — спрашивала фрау М. — Есть ли у человечества надежда?

Она спрашивала это, глядя на Тихомолова, а он, что же, верховный предсказатель, полномочный представитель? Он только и мог, что еще раз вернуться в памятные сороковые годы. «…И оглядел человек свою жизнь, и услышал грохот железа, увидел пожирающее пламя пожаров…» — навязчивой мелодией прозвучал в его сознании еще один вариант начала оставленной дома рукописи. Затем представилась тогдашняя ночь над Европой и послышалось, как люди спрашивали друг друга в ночи: «Когда же конец всему этому?» И увидел он на карте той же Европы вспышки, вспышки, вспышки… Это сгорали человеческие судьбы. Люди сгорали в огне борьбы и освещали сумрак ночи светом надежды. Но в тысячи раз чаще сгорали тогда люди, которых Тихомолов знал и помнил особенно, — его товарищи по фронту.

— По-видимому, единственная надежда человечества — это сам человек, — ответил он на трудный вопрос фрау М.

Она кивнула.

— Да-да, — согласились и остальные немцы.

— И наше братство, — добавил Фридрих М.

— Ja, ja, — подтвердил Тихомолов.

За это выпили и стали подниматься из-за стола.

Расставались и прощались, как давние и в чем-то близкие знакомые. Завтра — они знали! — уже не встретятся, разве что случайно. В такой вот компании они, скорее всего, не встретятся больше никогда в жизни. Но сегодня все было так, как было. Тихомолов начал приглашать всех в Москву, хотя и не имел на это каких-либо полномочий. Он твердо знал одно: надо встречаться, надо разговаривать, надо спрашивать, если даже и не всегда получишь ожидаемый и скорый ответ.

— Я очень долго к вам собирался, но рад, что приехал, — сказал он на прощание.

— Приезжайте еще. В солнечный месяц…

На улице по-прежнему шел дождь.

Шофер прикомандированного к московскому гостю «Москвича» утром не вдруг отыскал на карте нужный Тихомолову Гроссдорф. Это немного разочаровало Тихомолова. Неужели он такой захолустный и никому не известный, этот памятный городок? В сорок пятом он был для многих и многих своеобразным центром Европы: здесь закончилась для них война и началась вторая, подаренная судьбой жизнь. Начиналось многое. Когда из Гроссдорфа уходил поезд с демобилизованными «старичками», добрая тысяча судеб делала здесь решительный и прекрасный поворот к новому, еще неведомому, но лучшему бытию…

А теперь что же? Теперь этого Гроссдорфа даже шоферы не знают…

Вторым разочарованием было то, что и сам Тихомолов, издали заприметив памятный острый конус гроссдорфской кирхи, при въезде в город совершенно не узнавал его главной улицы. Здесь выстроились новые трех- и четырехэтажные дома новой архитектуры, про которую, пожалуй, и не скажешь — немецкая она или какая еще. Краснокирпичная старая гимназия, бывшая тогда самым заметным после кирхи зданием, теперь затерялась между новыми строениями и старыми деревьями и не производила особого впечатления. Во дворе гимназии стоял прежде домик, похожий на сторожку, в нем размещалась редакция дивизионной газеты… Теперь его вовсе не было.

Оставив машину и шофера возле старого «Гастхауза», Тихомолов решил пройтись по главной улице городка. Майя — с ним, разумеется. Она все посматривала на него и словно бы ждала чего-то, и наконец спросила:

— Вы не очень довольны, Глеб Викентьевич?

— Всегда получаешь меньше, чем ожидаешь, — ответил он, — а при встрече с прошлым…

Он не договорил, поскольку и так все было ясно. И продолжал неспешно продвигаться по незнакомой почти что улице в сторону бывшей комендатуры, где он угощался у лейтенанта со странной фамилией — Бубна бледным и жидковатым пивом; оно производилось, несмотря ни на что, где-то в окру́ге и поставлялось коменданту с почтением. Рядом с комендатурой был, помнилось, богатый брошенный особнячок, захваченный штабом саперного батальона, в котором служили тогда славные ребята Коля Густов и Дима Полонский, а потом пришел служить и капитан Тихомолов, оставивший дивизионную газету. Напротив саперного штаба была хлебопекарня, и в ней жили французы-хлебопеки. Они за один день овладели русским матом, решив, что он входит составной частью во взаимные приветствия и здоровались так: «Капитан, так твою мать, здравствуй!» А на веселой физиономии — сиятельная улыбка от всей радушной французской души…

Постепенно стало кое-что оживать в памяти постаревшего Тихомолова, и он немного помолодел, вдруг увидев себя в гимнастерке, подпоясанной ремнем, в брюках галифе и хромовых сапогах. Таким вот и хаживал он с друзьями по этой улице, рассуждая о жизни и будущем, о литературе и эпохе, задумываясь порой и над чужой жизнью, скрытой от них стенами, стеклами, шторами, иноязычным мышлением. Они еще не могли тогда назвать каждого немца братом (как, впрочем, и мы сегодня), но именно в те дни люди заново начинали осознавать себя соседями по планете, приходили к простой, забытой в сражениях истине, что люди не могут быть вечными врагами между собой и сама вражда не может быть вечной.

Многое зависело тогда в мире от тех юнцов и тех взрослых, что вломились со своими танками и «катюшами» в Германию, разгромили фашистскую армию и всю государственную машину и увидели перед собой просто немца, просто человека, безоружного и робкого. Немцы боялись нашей мести, и те, кому особо следовало бояться ее, уходили на Запад, под крылышко наших тогдашних союзников, другие же оставались дома и ждали, присматривались к русским… Многое тогда зависело от поведения наших ребят и мужиков — и все они оказались удивительно зрелыми и взрослыми (ибо принадлежали к мудрому народу). Они первыми протянули руку немецкому ребенку — руку с хлебом или с небогатой пайкой солдатского сахара. Потом и взрослых позвали к своим походным кухням…

Только теперь, столько лет спустя, Тихомолов подумал: а как поступила бы в подобном случае армия другого народа?

Подумаешь — и не вдруг ответишь.

В самом деле: мы ведь ничего не сделали ни Германии, ни немцам, когда немецкий фашизм начал войну против нас и потом развернул такое зверское истребление наших людей, домов, детей. А мы-то пришли после истребительного прохождения немецко-фашистской армии по нашей земле. У нас было право мстить за злодеяния. Мы же протянули руку с хлебом. Враг хотел просто истребить нас; мы же, войдя в его дом, позаботились прежде всего о детях — о будущем немецкого народа.

Помнят ли в мире об этом?

— Мы можем зайти в какой-нибудь дом и поговорить, — предложила Майя, не первый раз работавшая с советскими писателями.

— Удобно ли? — усомнился Тихомолов.

— Я скажу, что вы — русский, и могу гарантировать любезный прием в любом немецком доме на территории ГДР, — сказала Майя. — Можете мне поверить, — продолжала она, все еще видя на лице Тихомолова неуверенность. — Я уже давно живу здесь, разговариваю, как настоящая берлинка, у меня есть близкие друзья среди немцев… и очень близкий друг — тоже немец, так что здесь со мной откровенны. Никаких недобрых чувств или подозрительности к русским здесь нет, все хотят нам добра. Среди интеллигенции можно даже услышать сожаления по поводу того, что уровень жизни в ГДР выше, чем в России. Конечно, никто не хочет, чтобы он стал понижаться в ГДР, но все хотели бы, чтобы он быстрее повышался в русских городах и деревнях… Я с вами совершенно искренна, потому что в душе я все же москвичка и все советское для меня — родное навсегда.

— Спасибо, Майя, — поблагодарил Тихомолов за все, что услышал, но идти в дом к незнакомым людям не решился. Жизнь и душу другого народа через такое разовое посещение не постигнешь, да и не было у писателя Тихомолова такой задачи. Ему до конца дней своих хватит забот и трудов, направленных на постижение души своего родного народа.

Вскоре стал накрапывать мелкий дождик — видимо, тот самый, что сопровождал их от самого Берлина, потом где-то в дороге отстал, но ненадолго. Нагнал-таки! Тихомолов и Майя поспешили, под одним дружественным зонтиком, к гастхаузу, а там забрались в уютный и пустой в этот час гаштет. Уселись за столик маленькой семейкой из трех человек. Шофер и Тихомолов заказали себе пиво, Майя, подумав, присоединилась к ним. Потом еще были суп, бройлеры — пожалуй, не хуже берлинских, и снова пиво. Затем перед гостиницей остановилась немецкая малолитражка, из нее вышла пожилая женщина, сидевшая за рулем, и открыла дверцу для пассажира — седого мужчины в светлом плаще и без головного убора. Он выбирался из машины как-то неловко, словно бы с похмелья, когда человеку плохо подчиняются его собственные руки и ноги. Он и по дорожке к гаштету шел как-то напряженно, подчеркнуто ровно, держа руки по швам.

Эта пара заняла соседний столик у окна, и женщина здесь тоже продолжала ухаживать за своим спутником: отодвинула стул, подождала, пока мужчина сядет, и только после того села к столу сама, поманила официантку. Тихомолов принял эту женщину за универсального гида-переводчика и одновременно шофера (есть такие в Европе) и решил, что она сопровождает в поездке какого-нибудь богатого западного туриста. Но когда официантка принесла пиво, он увидел и внутренне содрогнулся от увиденного: женщина взяла в свою немолодую руку бокал и поднесла его к подбородку мужчины, а тот по-детски послушно вытянул губы и стал пить… Было ясно, что руки этого человека — хорошо сделанные, но бездействующие протезы.

Женщина и супом кормила мужчину с ложки, и сосиски подавала потом кусочками с вилки, расторопно успевая и сама что-то бросать себе в рот со своей тарелки. У нее все было отработано и получалось безошибочно — что себе, что мужу, а была она, конечно, женой его. Только жена могла так вот…

Тихомолов всегда испытывал неловкость перед инвалидами. Когда видел однорукого, чувствовал стеснение в руках своих, а встречаясь с безногим, нередко и сам начинал непроизвольно прихрамывать на свою раненую ногу, раненную, правда, не тяжело. Ему казалось, что инвалид, глядя на него, здорового, всегда должен испытывать зависть или обиду.

Об этом же подумал он и теперь, глядя на безрукого немца. По годам тот вроде бы не мог быть солдатом минувшей войны, разве что успел попасть в отряд «Гитлерюгенда» и разок стрельнул фаустпатроном по советскому танку. Впрочем, о «Гитлерюгенде» и о том, что по соседству сидел за столиком бывший враг, Тихомолов начал рассуждать позже, а вначале была привычная неловкость, родившаяся на родной земле, при встречах со своими родными инвалидами…

— Вы хотите поговорить с этим человеком? — спросила все понимающая Майя.

— Не знаю, — проговорил Тихомолов. Но, видимо, в его тоне послышался все же интерес, потому что Майя тотчас встала и подошла к соседнему столику, заговорила.

Безрукий посмотрел на Тихомолова и произнес первые слова:

— Их вайс нихт…

Он тоже не знал, нужно ли им разговаривать.

И тогда Тихомолов сам подошел к нему, представился.

Инвалид кивком показал ему и Майе на свободные стулья и попросил официантку принести всем пива. Перед новыми застольщиками и здесь легли круглые картонки с гербом и названием города, оттиснутым четкими готическими буквами. Жена инвалида по его кивку на карман пиджака достала оттуда сигареты, предложила Тихомолову и Майе (они оба не курили) и дала закурить мужу.

Немец ждал вопросов.

Тихомолов стеснялся теперь не своих рук, как при первом взгляде на инвалида, а своей навязчивости. В самом деле, ну что ему нужно от этого несчастного?

— Это война? — единственно, о чем решился спросить он.

— Да, — ответил немец. — Апрель сорок пятого года.

Значит, действительно фаустник из «Гитлерюгенда».

— Ранен в бою против русских танков, — продолжал немец, не собираясь ничего скрывать. — Первую помощь оказали на советском медпункте… Вероятно, я должен был тогда погибнуть, но вот спасли, дали возможность понять и узнать, что есть на земле хорошие люди.

Здесь он посмотрел на свою жену.

— У вас есть дети? — простодушно спросила Майя.

— Двое сыновей, — отвечала охотно жена инвалида.

— У меня тоже двое, — сказал, не дожидаясь перевода, Тихомолов.

— Вы довольны своими сыновьями? — спросил немец.

— В общем-то — да, — ответил Тихомолов.

— Главное — наши сыновья уже никогда не будут воевать друг против друга.

Тихомолов покивал головой. Да, такой итог многое значит…

Дальше у Тихомолова был Веймар, или Ваймар, как звучит по-немецки, — город с добрым старинным лицом, с ухоженными чистыми площадями (каждая как приемная зала), с холлами-двориками, где есть и цветы и деревья, с коридорами-улочками. Здесь сохранился не только облик, но и дух старины, дух Гёте и Шиллера; на одной из площадей они стояли рядом, как при жизни и как живые. Здесь ощущаешь и звучание классической старины — Бах, Лист. Они тоже творили здесь, слушая Ваймар. В этом уютном городском «интерьере», по-видимому, удобно жилось и хорошо работалось старым мастерам. «Звуки отмирают, но гармония остается…» — говорил Гёте об архитектуре, называя ее умолкшей мелодией. А гармония рождает новую гармонию, отметая хаос и диссонансы.

Как и положено на новом месте, ночью Тихомолов не мог долго уснуть, хотя и устал за день, и понимал, что надо как следует отдохнуть для завтрашних поездок и походов. Совсем уже в глухую ночную пору он услышал четкие приближающиеся шаги одинокого прохожего и отчего-то насторожился. Каблуки постукивали по гулкому камню площади старчески неторопливо, чуть подшаркивая, и тянулось это в сознании Тихомолова так долго, что он даже встал с постели и подошел к окну. Со стороны известного веймарского театра прямо на Тихомолова шел старик в старомодной какой-то шляпе и просторном плаще типа накидки. Он казался сошедшим со сцены персонажем из старинной пьесы… Кажется, он увидел стоящего в окне человека и то ли приподнял, то ли придержал от ветра свою устаревшую шляпу. Высокий крепкий старик… Неужели?

Очень недолго этот прохожий побыл Иоганном Вольфгангом Гёте, но Тихомолов был благодарен ему за встречу, и, пока не заснул, думал о том, как хорошо бы поселиться в таком городке на полгодика, поскучать, нагулять хорошую жажду к работе и потом уже всласть, в полном отрешенном одиночестве, ни с кем не общаясь, по-ра-бо-тать. Над какой-то еще не задуманной даже, еще и не мелькавшей в сознании книгой. Может, она стала бы итоговой — не в смысле литературных итогов, они достаточно скромны, а в смысле итогов жизни, осознания прожитого…

Правда, для такой книги потребовался бы уже не Веймар, а какой-нибудь среднерусский городок с его русским бытом и частицей русской истории. А может, и сама Москва с ее нынешним несмолкающим гулом и суетой миллионов людей — собственных жителей и приезжих, а также и проезжих.

Вернемся — разберемся…

Еще были у Тихомолова Дрезден и Саксонская Швейцария, Потсдам и Цецилиенгоф. Немецкие друзья хорошо продумали для него, нетребовательного, программу визита. В Потсдаме он полюбовался оригинальным зданием с башенкой и глобусом наверху. Испытал здесь мальчишеское желание подойти к зданию поближе, чтобы постоять именно в центре Европы, обозначенном этим зданием. Подошел, постоял. Подумал, что неплохо было бы когда-то собраться здесь влиятельным представителям всех европейских государств, оглядеть из центра все окрестности и дальние окраины, подивиться всему, что дано здесь природой и создано многими поколениями людей, и принести от имени всех народов клятву мира и добрососедства. И чтобы никто ни сегодня, ни через тысячи лет не посмел от нее отступиться в угоду чьей-то злобе или чужому науськиванию. Европа стоит того, чтобы поберечь ее во имя сегодняшнего и завтрашнего дня. Поберечь для себя и для всего человечества. Она и стоит, и достойна того…

У входа в Цецилиенгоф Тихомолов увидел первую на территории ГДР очередь. Майя хотела провести его как гостя, без очереди, но он решил постоять в толпе. Потом не спеша осматривал зал и каждое кресло в зале заседаний Потсдамской конференции и вспомнил свою недавнюю мысль о том, чтобы европейцам собраться когда-то в центре Европы. Уже собирались. Хотя и не все.

Из окна видна была знаменитая берлинская стена и сетчатый забор перед нею. Между глухим бетоном стены и миражно пестрящей сеткой медленно, как на церемонии, проехали на мотоцикле два полицейских ГДР.

Внутри особняка тщательно охранялась история, снаружи жила разделенная современность.

Союзники не успели ко времени жестокого и кровавого сражения за Берлин, но почему-то должны были получить в Берлине каждый свою «зону».

Наши тогдашние союзники, особенно заокеанские, часто не успевали туда, где надо было пролить большую кровь, но ни разу они не опоздали туда, где можно было что-то получить или выторговать.

Теперь их самих потянуло на войну. Но, ясно же, не у себя дома, а снова в Европе. Пусть европейцы убивают друг друга как можно больше, а мы потом придем и разберемся — таков девиз. В конце концов, если даже Европа полностью сгорит в атомном вихре, за океаном можно, они думают, отсидеться.

Сегодня здесь невольно задумаешься: кто же опаснее — вчерашний враг или вчерашний союзник?

И может ли быть кому-то союзником держава, думающая только о своих барышах и выгодах?

Европейцы живут по соседству друг с другом очень давно, они немало повоевали между собой и много раз заключали мирные договоры. Они страдали от войн независимо от того, по какую сторону фронта находились. Они поэтому лучше знают цену войны и мира, лучше осознают блага добрососедства — и вот почему уже не сотни тысяч, а многие миллионы выходят на улицу, требуя мира и добрососедства, святого права на жизнь.

Так и хотелось крикнуть отсюда громовым голосом: «Объединитесь, европейцы! Не будьте послушными агнцами в руках зарвавшихся политических гангстеров!» Подобно тому как в прошлой войне народы многих стран оказались жертвами одного и того же врага — фашизма, так и сегодня надобно помнить — подлинный враг человечества находится как бы над национальными границами. Тогда он назывался фашизмом, сегодня называется по-другому, но суть одна — мировое господство… И что это за блажь такая, не дающая покоя некоторым властителям?..

— В центре Европы у вас появились невеселые мысли? — спросила неотлучная во всех передвижениях Тихомолова Майя Гамбург.

— Да, совсем невеселые, — ответил он.

— Я понимаю. Будущее Европы?

— Теперь это означает и будущее всей планеты.

— Не все это понимают.

— Я думаю — все. Только не каждый знает, что надо делать именно ему, чтобы остановить занесенную над миром руку?

— Моя мама говорит, что уже сейчас нужен международный трибунал, подобный Нюрнбергскому, — проговорила Майя, мягкой улыбкой заранее извиняясь за старого человека, который может и не разбираться во всех тонкостях и сложностях современной жизни.

— По крайней мере, это было бы своевременно, — вполне серьезно ответил ей Тихомолов. — Потому что после новой войны, если бы она началась, все будет поздно, некогда и некому будет судить.

— А вы тоже считаете, что сегодня можно разглядеть будущих преступников? — спросила Майя.

— Думаю — можно.

— Тогда их надо хотя бы обличать.

— Надо.

— В первую очередь вам, писателям.

— Вы думаете, мой голос будет где-то услышан?

— Я изучала в Московском университете публицистику военных лет. Тогда слово писателя работало, как солдатский автомат.

— Но я не Шолохов, не Алексей Толстой, не Симонов. Меня могут и не услышать.

— Если закричать, так услышат… Пока идет война слов, вам лучше знать, как и что надо делать…

На другой день дождя не было, в сером берлинском небе стали появляться обнадеживающие просветы, и Майя предложила подняться на Берлинскую телебашню с ее поворотной смотровой площадкой. Тихомолов вначале отказался, подумав, что это всего лишь туристское развлечение, забава.

— Но вы увидите два Берлина — наш и западный, — подразнила Майя.

Тихомолов соблазнился.

Внизу, в цоколе башни, он увидел вторую в ГДР очередь, правда небольшую, и времени она много не отняла. А скоростной лифт прямо-таки вознес их наверх, выше стоявших вчера над Берлином дождевых туч. Наверху получилась небольшая толкучка, но опытная Майя быстро сориентировалась, и вскоре они оба стояли у барьера вращающейся площадки и смотрели на панораму Западного Берлина с его редко поставленными небоскребами, рыжевато-зеленым осенним парком, с заметным, отреставрированным (чтобы закрасить победные автографы советских солдат) рейхстагом. Многое терялось в дымке отдаленности, так что больше ничего характерного, присущего именно Западному Берлину, не попадалось на глаза. А вот дальше начиналось уже знакомое и словно бы родственное — широченная Александерплац, торговый центр у подножия башни, Остров музеев, где еще вчера в Пергамском музее Тихомолов осторожно, как бы ощупывая подошвами мрамор, поднимался по ступеням Пергамского алтаря, прикасаясь к великому прошлому планеты…

Его отвлекли стоявшие поблизости молодой англичанин и молодая же немочка-гид, разъяснявшая гостю какие-то подробности наблюдаемой панорамы. Англичанин шутил и вежливо улыбался своим шуткам, немочка профессионально улыбалась — и продолжала свое.

Плохо ли, что им здесь весело?

И хорошо ли, что ему самому грустно?

Приглядевшись к другим лицам, Тихомолов увидел, что он здесь, пожалуй, самый старый из всех. Старец. Патриарх. Представитель уходящего поколения. Чуть ли не тот самый Человек, что начал прорисовываться в оставленном на московском столе наброске. Тот, что созвал свою родню и своих друзей, чтобы сказать им на прощание самое важное слово. И ответить самому себе на последний прижизненный вопрос…

Физическая высота, на которой оказался теперь Тихомолов, подняла, укрупнила и образ Человека из недописанной притчи. Он рисовался теперь великим тружеником и мудрецом, полулегендарным, полубиблейским, снискавшим своими трудами и подвигами благодарность многих народов — не только своего, но и соседних. К его ложу собралась не только его большая родня, но и посланцы других стран. И он уже обводил взглядом не столько прожитую свою жизнь, сколько наследников, остающихся продолжать ее. Он все время жил и работал для будущего, оно же теперь переходило в руки новых поколений борцов и тружеников.

Сперва надо было попрощаться с ними, и он проговорил:

— Простите нас за Несделанное. За то, что не успели создать жизнь более достойную и справедливую, чем она есть. За то, что сами не стали лучше, чем есть, — будьте же теперь лучше нас!

Наконец, он произнес последние, самые простые, но может быть, и самые главные из всех прощальных слова:

— Живите… все… в мире!

Стоявшие поблизости стали передавать, переводить его слова на другие языки — для тех, кто стояли поодаль. И не было такого народа, у которого не оказалось бы равнозначных слов, и не было человека, который бы не понял важности сказанного. Не нашлось и такого, кто осудил бы уходящего воина и труженика за незавершенные дела его, как нельзя упрекнуть хоть в чем-то солдата, не дошедшего двух шагов до Победы…

«Но бывает ли услышано, бывает ли всерьез воспринято чье-либо завещание? — спрашивал себя Тихомолов ночью в гостинице. — Сколько великих говорили, взывали, обращаясь к человечеству! «Объединитесь, миллионы!» — возвышал свой звучный голос бессмертный немец Людвиг ван Бетховен. Как истинный гений он прозревал жизнь народов далеко вперед и увидел главную их беду — разъединенность. Были еще Ромен Роллан, Горький, Хемингуэй. Хорошо ли слушаем мы даже друг друга?» Вдруг накатило далекое воспоминание об одной фронтовой ночи. Под Синявинскими высотами неудачей закончилась еще одна наша атака. Наступавшие роты отползли на исходные позиции… то есть уже не роты, а взводы и отделения. Многие остались навеки в торфяниках, у подножия высот, крайне нам необходимых, чтобы отогнать немцев подальше от только что проложенной после прорыва блокады железной дороги на Ленинград и от построенного тут же, в полосе прорыва и в зоне обстрела, железнодорожного моста. Немцы все еще надеялись восстановить блокаду и все же уморить ленинградцев. И для этого высоты им были тоже необходимы. Даже и только для того, чтобы удержаться здесь, — необходимы. Вот и держались за них одни и насмерть бились другие.

Убитые остались в нейтральной полосе, раненых многих выволокли. Но не всех выволокли. И когда стемнело, с болота стали доноситься слабые стоны и просьбы о помощи. Немцы освещали нейтралку с высот ракетами и вели изуверский огонь на добивание раненых. Где-то,кажется совсем близко от траншеи, дрожал прерывистый молодой голос: «Бра-атцы… спасите!.. Не оставляйте… Помо-гите… Девушки!..»

В первой траншее появилась тем временем батальонная фельдшерица, красивая франтиха в хромовых сапожках, в хорошо подогнанной гимнастерке с санитарной сумкой через плечо. Она постояла у насыпного торфо-земляного бруствера, прикрывающего низкую сырую траншею, высмотрела, где он, этот вал, разрушен, и ринулась в проход. Немцы тотчас ударили по ней из крупнокалиберного пулемета, в котором каждая пуля, как маленькая танковая болванка. Завизжало, завжикало над бруствером и над головами измученных, уже не пугливых, ко многому безразличных солдат.

«Эх вы, герои!» — бездумно и незаслуженно обидел их Тихомолов, дожидавшийся здесь темноты, чтобы вернуться в редакцию. Он пришел в полк на рассвете, провел трудный и опасный день, в сущности, понапрасну (неудачные атаки в дивизионках не описывают), и не потому ли бросился за девчонкой в нейтральную зону.

Вот когда он понял и почувствовал, что такое ничейная земля после неудачной атаки! То и дело наползал он на убитых, натыкаясь чуткой рукой на чей-то сапог, или руку, или каменно-холодное человеческое лицо. Вползал в воронки, наполовину заполненные густой болотной жижей, ужом проползал между невысоких кочек, даже такие сомнительные укрытия считая за благо, а немцы полосовали болото пулеметными и автоматными очередями. Временами казалось, что трассирующие пули летят прямо в тебя, и было даже непонятно, почему до сих пор никуда не ударило. И почти обреченно думалось о том, что вернуться отсюда, пожалуй, невозможно. Ни ему самому, ни той лихой батальонной красавице. А еще опаснее была другая мысль — надо ли было ему бросаться сюда, разумно ли он поступил, не увеличит ли он собою и без того большие и в общем-то безрезультатные потери?

Когда над головой, обдавая жаром и холодом, летает явная смерть, приходят в голову и такие трезвые соображения: нужно ли все это, це-ле-со-образно ли?

Чутьем ли, чудом ли, а если уж оставаться на почве реальности, то по возникавшему время от времени на освещенном болоте движению Тихомолов нашел фельдшерицу. Она плакала, уткнувшись в кочку. Ее ранило, и она не могла больше разыскивать того, кто позвал ее сюда. «Старшой, миленький, — жарко шептала она в ухо Тихомолову, когда он, тяжело дыша, лег рядом с нею, — миленький, найди его, пожалуйста… Ну что же это такое? Я не могу правой рукой ничего… Ты его слышишь?» Раненого уже не было слышно. «Начнем с тебя, — сказал Тихомолов. — Куда попало-то?» — «Да я и сама бы… только не достать…» Ранило ее в правую лопатку, и гимнастерка там поблескивала темным. «Надо туда тампон от перевязочного пакета… — шептала она дрожащим, как у того раненого мальчишки, голосом; она теперь начинала бояться и за себя. — Вы только заткните пока что…»

Тихомолову пока еще не приходилось перевязывать раненых, не приходилось прикасаться пальцами к кровоточащему скользкому родничку, который неостановимо изливается из раны, из живого человеческого тела, и который надо тебе во что бы то ни стало остановить, иначе может погибнуть этот живой с утяжеленным дыханием человек. Руки Тихомолова дрожали и были неуверенны, неловки… пока он не понял, что каждая потерянная минута — это потерянная кровь. Но когда он это понял, тампон стал мокрым… «Вы посильней, я не закричу», — шептала девушка. «Я сейчас, сейчас… Потерпи, пожалуйста…»

В конце концов он просто разорвал фасонистую гимнастерочку до самого низа, оголил плечо девушки и кое-как, а в итоге получилось даже прочно, обмотал девчонку бинтом. Потом Тихомолов велел девушке обнять его здоровой рукой за шею, и так они потащились, не выбирая дороги, в свою сторону. Немцы продолжали стрелять, но уже не так густо, как вначале. Может быть, они и не видели теперь этих двоих…

В траншее девушка совсем ослабела, но все-таки спросила: «А как же он-то?»

Стали прислушиваться.

В нейтральной зоне никаких голосов или стонов слышно не было. Солдатик, видимо, скончался, не дождавшись помощи, или его добили немцы с высотки.

Раз не звал — значит, не жив.

Только мертвые не зовут на помощь…

«Не зовут только мертвые… — повторил сам себе Тихомолов в берлинской гостинице и достал свою красивую записную книжку. — Раненые всегда просят помочь им».

— Сегодня ранено человечество, — продолжал он размышлять, — ранено страхом и угрозами. И оно не молчит. Оно взывает и выплескивается стотысячными, даже миллионными колоннами на улицы, даже в самой Америке — источнике угроз и всех нынешних страхов, тайных кровавых дел, подкупов и подкопов, убийств и провокаций и многого-многого другого зла, которое благополучно соседствует у них с своеобразными понятиями о «правах человека», а то и входит в эти понятия составной частью.

Надо звать и взывать!

Время ли гадать и раздумывать, громок или тих твой голос, и вообще, слышен ли в нынешнем суматошном, чрезмерно говорливом мире слабый зов одиночки?

Ты же помнишь, что слышен, как бы он ни был слаб.

Не зовут только мертвые; только мертвых не слышно.

На земле не должно быть молчаливого большинства — и его уже нет, уже не существует сегодня, встречается только молчаливая робость или равнодушная покорность.

И робость и покорность надо одолевать.

Нет слабых голосов, есть только слабые души.

Надо звать и действовать.

Надо делать все, что положено делать человеку в особые, исключительные моменты.

Надежда человечества — сам человек. И только!

Возбужденная, разгоряченная память возродила еще один фронтовой эпизод, случившийся на немецкой земле, во время уличных боев за город Эльбинг. Важность этого города на берегу Балтийского моря была в том, что, захватив его, мы отрезали по суше очень сильную восточнопрусскую группировку противника. Этим объяснялись упорство и ожесточенность боев и трудность каждого нашего шага вперед. В одном месте линия фронта проходила по улице. На правой стороне ее сидели в домах, и подвалах немцы, левую постепенно занимали и наконец-то заняли ослабленные батальоны Славгородской дивизии. Стреляли все окна, чердаки и подвалы той и другой стороны. Болтались меж домами перебитые, закрученные кольцами провода, над улицей стояла легкая пыль от известки и битого кирпича. И вот на мостовой, посреди этого ада и человеческого остервенения, каким-то необъяснимым образом появилась маленькая светловолосая девочка в клетчатом пальтишке и без шапочки. Она шла, как положено ходить дисциплинированной горожанке, по одной стороне улицы. Кого-то искала и звала.

Нижние этажи как на той, так и на другой стороне прекратили огонь. Сбавили стрельбу и верхние, откуда могли видеть ребенка, И тогда стало слышно, как девочка зовет маму:

— Мутти!.. Мутти!..

Дальше происходит еще одна невероятность — из подъезда выбегает женщина, нелепо отмахиваясь, будто от налетевших пчел, белым лоскутом. Стрельба еще кое-где по инерции продолжалась; когда твой пулемет нацелен на вспышки вражеского пулемета, твои пальцы намертво срастаются с гашеткой, и не вдруг ты их оторвешь. Зато, правда, и всякую перемену ситуации ты здесь улавливаешь, даже еще не видя причины ее. Прекратилась стрельба в одном створе, прислушались к этому и соседи. И постепенно черные от пороховой копоти и белые от известковой пыли солдаты, заведенные только на убийство, начали останавливать стрекочущую, секущую машину боя. Начали даже выглядывать из-за простенков и поверх пулеметных щитков. Выглядывали осторожно и настороженно, с нацеленными через улицу стволами, но уже посматривали и вниз, где навстречу друг дружке бежали две немки — маленькая и взрослая…

Когда они встретились и мать унесла ребенка в первый ближайший к ней подъезд, снова замелькали тут и там вспышки выстрелов, брызнула на стенах штукатурка. Здесь все споры, все вопросы — и главнейший из них вопрос о жизни и смерти, — все решалось только огнем. И долго еще огонь бушевал на улицах этого города.

Но был же, был момент понимания даже между смертельными противниками, давно втянувшимися в войну и ненависть!

Так давайте же снова посмотрим: не бежит ли где-нибудь испуганный неразумный ребенок под защиту матери? Ведь бежит, бежит… Торопится и надеется… и не думает о смерти…

Думая и вспоминая, Тихомолов быстро писал. Он не сознавал еще, что и для чего здесь пишется, не задумывался над будущим этих горячих строк, однако чувствовал, что они — горячие. Так типографский линотипист ощущает жар металла, прикасаясь к только что отлитой строке. И здесь уместно, быть может, напомнить, что типографские строки отливаются, так же как пули, из свинца и олова, и когда это настоящие крепкие строки, — они — оружие!

Забыты были прощальные ветеранские мысли о Несделанном, отодвинут в сторону еще не сложившийся замысел притчи о своем поколении, оставался только бой. Встречный бой слабого, забывшего о своей слабости, одиночки за здоровье всесильного человечества. Слабости в общем-то не было, как не было и усталости старого солдата от прожитой жизни и многих дорог. Одиночный боец не чувствовал себя ни старым, ни прощающимся, — нет, он изготовился к таким действиям, которые надлежит исполнить человеку в особо серьезные, исключительные моменты…

Примечания

1

Этот теплоход разломился надвое год или два спустя. Я видел его кормовую часть у причала судоверфи в Петропавловске-на-Камчатке осенью 1951 года. — Автор.

(обратно)

Оглавление

Повесть первая УТРО ПОБЕДЫ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

Повесть вторая ДОРОГА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

Повесть третья БЕЛАЯ ВЕСНА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

Повесть четвертая ДОМ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

МОНОЛОГ В ЦЕНТРЕ ЕВРОПЫ

*** Примечания ***