Опера и смерть [Вера Русакова] (fb2) читать онлайн

Вера Русакова Опера и смерть

ОПЕРА И СМЕРТЬ

Глава 1.

В промозглый октябрьский день 1874 года в английском городе Бирмингеме оперная труппа синьора Петрича из Турина давала «Итальянку в Алжире».

Пленительная музыка Россини заполняла зал, а на сцене одно за другим следовали действия. Вот низенький толстый Мустафа (синьор Алессандро Имолезе, бас) жалуется высокому худому Али (месье Рауль Сэрму, бас) на надоевшую жену и требует привести ему пленницу-итальянку. Вот опечаленная Эльвира (мадмуазель Рубина Пернэ, сопрано) жалуется любимой служанке (мисс Элизабет Мак-Генри, сопрано) на охлаждение мужа. Вот, наконец, появляется Изабелла (синьора Тереза Ангиссола, контральто). Она расстроена: хотела разыскать возлюбленного Линдоро (синьор Роберто Кассини, тенор), а попала в плен. Вот из-за спины Изабеллы возникает простоватый, но симпатичный Таддео (синьор Амадео Амати, баритон). И закручивается круговорот событий, которым заправляет несравненная Изабелла – око этого тайфуна.

Дон Октавио Ларраньяга, которому предстоял только один, да и то безмолвный выход на сцену – в роли одного из итальянских пленников, которых Изабелла подстрекает к побегу – сидел покамест в зале и искренне наслаждался этой весёлой и в то же время возвышающей душу оперой. В перерыве он сказал жене:

– Божественно! И музыка, и исполнение, и даже роли играют прилично. Возможно, потому что многие из исполнителей по характеру и вкусам похожи на героев. Синьор Амати, например, и в жизни недотёпа.

Жена одобрительно хихикнула и добавила:

– Только синьор Роберто в роли Линдоро мне не нравится. Ты был бы лучше!

Октавио и сам так думал. Он с благодарностью взглянул на свою Лус и погладил её по руке.

После спектакля большая часть труппы ужинала в гостинице. Кто-то от ужина отказался, а синьора Ангиссола и её друзья отправились в ресторан – отмечать день рождения певицы.

За красиво сервированным столом рассаживались гости, облачённые сообразно торжественному случаю. Рубина Пернэ, черноволосая и белокожая, обладательница округлых форм и мягкой грации движений, была облачена в бордовое платье (взятое напрокат) и ожерелье из жемчуга и рубинов (своё); невысокий смуглый слуга замер за её стулом. Мисс Мак-Генри – белокурая, голубоглазая, востроносая и довольно худощавая для певицы – облеклась в лимонно-желтое платье, на шее – бархотка, слуги за спиной нет (и вообще нет). Месье Сэрму галантно поддерживал под руку свою вторую жену, синьору Джулию, урождённую Беккариа, в первом браке Тонци, главную костюмершу труппы, в лиловом платье с чёрными кружевами. Подошёл синьор Кассини, в далеко не новом костюме с ярковатым галстуком, но весёлый и привлекательный; его спутник синьор Амати, от природы имея приятную внешность и от портного – отличную одежду, всё равно выглядел несколько нелепо. Почётное место рядом с виновницей торжества (точнее, рядом с её пустующим стулом) занял сам директор – высокий худощавый мужчина с проседью в чёрных волосах, глазами чуть навыкате и славянскими скулами. Одет он был дорого и модно, на пальце – перстень с топазом.

Расселись, посмотрели друг на друга. Выдохнули. Освоились. Тишина.

Точно выбрав момент, с театральной торжественностью вышла к гостям синьора Тереза. Примадонна маленькой труппы – красивая женщина с лицом и фигурой римской статуи, украсила себя синим платьем в модном стиле «позитивизм», колье с опалами и меховым палантином; светлые волосы были уложены просто и со вкусом. Её встретили аплодисментами и радостными возгласами.

– Спасибо, друзья, спасибо! – растроганно говорила Тереза. – Благодарю, что почтили менясвои присутствием. Не будете ли Вы возражать, если сегодня за наш стол сядет моя верная Лауретта?

Никто не возражал, и румяная от счастья горничная заняла место в конце стола.

– Английская кухня, как мы все уже имели возможность заметить, ужасна, – говорила Тереза, усаживаясь с удобством, но в ресторане этом, к счастью, повар – француз. Поэтому смею надеяться, что вы не будете совсем уж недовольны.

– Хорошая компания за плохим столом лучше, чем плохая компания за хорошим столом, – весело заметил Роберто. – А наша компания – лучшая в мире!

Присутствующие согласно рассмеялись.

– Спасибо, синьор, вы мне подсказали тост. За нашу компанию!

Дальше праздник покатился как шарик по гладкой дороге. Присутствующие с удовольствием отдыхали после трудового дня – точнее, вечера, шутили, ели и пили.

Синьор Петрич поднял тост за новорожденную и преподнёс ей подарок. Подарок понравился, тост тоже.

Месье Сэрму вспомнил шутку: рай – это место, где французы – повара, итальянцы – любовники, швейцарцы – часовщики, а организуют всё англичане. А ад- место, где англичане – повара, швейцарцы – любовники, французы – часовщики, а организуют всё итальянцы.

– Теперь я знаю, почему у нашей труппы хорошо идут дела, – фыркнула его супруга. – У нас директор не итальянец.

Петрич рассмеялся:

– Гарибальди итальянец, однако его предприятия были куда успешнее, и, главное, грандиознее моих!

Подали новую перемену блюд. Разговор на время затих. Элизабет Мак-Генри, временно прекратив насыщаться, тихо сказала своему соседу Амати:

– По-моему, такие шутки не совсем справедливы. После Рисорджерменто гений итальянцев уже не подлежит сомнению. Как я завидую вашей нации и восхищаюсь ею!

Синьор Амати не высказал ожидаемого восторга; вместо этого он покраснел и промямлил что-то неопределённое. Зато Лаура, сидевшая напротив, взглянула на визави с благодарностью.

– Как я жалею, – сказала она так же тихо, – что не родилась на несколько лет раньше! Тогда я могла бы принять участие в великих событиях, определивших облик нашей страны!

– Не только вашей страны, но и всего мира. Возможно, мои слова покажутся Вам излишне торжественными, но они искренни – множество угнетённых наций смотрят на вас и вдохновляются вашим примером.

Во главе стола тем временем разговор принял более прозаическое направление.

– Сеньор Октавио говорил мне, – просвещал соседей месье Сэрму, – что у них в Центральной Америке тоже делают вино, и представьте себе: он предпочитает это вино французскому.

– У каждого свой вкус. А у сеньора Октавио, судя по его жене, вкус… ээээ …. своеобразный.

– Не язвите, Роберто. – Тереза была в прекрасном настроении. – Она кажется, добрая женщина, а доброта не хуже красоты.

– Я бы предпочёл злую и упоительную, – улыбнулся директор, – как Мустафа-бей.

– Думаю, что злая и упоительная просто не стала бы жить с беем.

– В жизни всякое бывает, дорогой друг. Турецкий пират Хайреддин Барбаросса захватил как-то венецианский корабль, всех мужчин перебил, а женщин отправил в подарок султану. Одна из пассажирок злосчастного корабля, юная Сесилия Верньер-Баффо, стала женой наследника престола, а потом и султаншей. Так она там правила всеми: мужем, сыном, министрами, страной. Только никто не знает, была ли она счастлива.

– О, дорогая! Счастье – странная вещь. Человек, находящийся в ужасных условиях, может чувствовать себя счастливым, а благоденствующий во дворце – страдать.

Смех прервал историко-философские рассуждения.

– Месье рассказывал про мусульманина, который жил в России и очень любил водку. Объяснял это тем, что пророк запретил пить вино, а про водку – ни слова не сказал.

– Ловко придумано!

– Вино полезно и приятно, а от крепких напитков один вред. Господин Лев Ситников говорил, что у них в России пьянство – большое горе для многих семей.

– Про Россию ничего не могу сказать, а какое дикое пьянство в Баварии – вспомнить страшно.

– А в Англии вам не страшно? Мы с сеньором Октавио и сеньорой Лус пошли гулять по Лондону и зашли в какой-то квартал… так мне показалось, что это отделение ада на Земле. Пьяные валяются на улице и пахнут так… обычно сравнивают с бочкой вина, но тут бочка вина флаконом духов бы показалась… Злоба просто в воздухе висит, лица уродливые, пропитые… Мы еле выбрались. Сеньор Октавио потом говорит: «и это самая богатая страна мира»! А я ему отвечаю: «и это нация, которая на всех смотрит свысока и всех называет дикарями»!

– К сожалению, этому пороку подвержены все британские подданные, в том числе и мои соплеменники ирландцы…

– Пьянство – ладно, а вот что злоба в воздухе висит – это вы верно подметили. Они все здесь злые и холодные…

– Они этим даже гордятся. Называют свою чёрствость и бесчувственность «жёсткой верхней губой».

– Друзья, наша беседа начинает приобретать какой-то мрачный тон! Давайте говорить о хорошем! Хотя бы о новых модах.

Глава 2.

Рассказывает Лал-баи Шринивасан, известная также как Рубина Пернэ.

День рождения синьоры Терезы прошёл замечательно, но потом у меня болела голова.

Виновата была в этом я сама, разумеется. Прекрасно знаю, что должна соблюдать меру, и всё равно выпила лишнего. На улице не валялась, конечно, но чувствовала себя плохо. Потому и вышла утром пораньше, хотела свежим воздухом подышать. Только какой там воздух – копоть и туман.

Вне сцены я носила траур, и приглашение синьоры Терезы вынудило меня взять платье напрокат. Вот утром следующего дня я пошла его возвращать. Ранвир следовал за мной, как тень.

Прогулка всё же немного помогла, голова стала болеть меньше. Возле гостиницы я встретила сеньора Октавио и сеньору Лус. Они выгуливали спаниэля. Я начала им рассказывать о дне рождения. Рассказу моему помешало появлению мистера Паркса с друзьями – мужчиной и женщиной.

Завязался общий разговор. Заметив моё состояние, женщина – полная блондинка, немного похожая на маму – посоветовала мне выпить крепкого чаю. Я больше люблю кофе, но подумала: вдруг поможет?

Вскоре мы вшестером устроились за столиком в ближайшем кафе, спаниэль сидел рядом с хозяином, Ранвир стоял за спинкой моего стула. Начало разговора я пропустила, помню только, что Паркс стал меня хвалить:

– Очень нежная дочь!

Я покраснела:

– Это не моя заслуга. Такую маму, так у меня, любил бы даже дьявол.

– Эээ, милая, в наше время совсем перестали беречь семью…

– Это верно, – желчно изрёк мистер Паркс. – Вот взять, например, нашу примадонну. Сбежала из дома, прихватив все сбережения своего отца, и несчастный старик умер в нищете. А она теперь расхаживает всё в мехах и драгоценностях, и строит из себя леди!

Я возмутилась. Будь я здорова, дала бы ему весьма резкую отповедь, но тогда была просто не в силах это сделать.

– Не верю! – только и сказала. – Донна Тереза – порядочная женщина.

– Я долго, – наставительно ответила блондинка, – служила горничной в разных семьях, и убедилась в том, что многие порядочные с виду леди и джентльмены скрывают весьма непорядочные тайны. И побег от отца – ещё не худшее, что может случиться. Так уж устроено в мире, что родители любят детей обычно больше, чем дети родителей, и проявления сыновней или дочерней неблагодарности мне уже давно не удивляют. Но и родителя к детям иногда так относятся, что оторопь берёт. Один из моих хозяев, майор Рейс-Морган, своего родного сына задушил.

– Как?!

Не помню, кто издал этот возглас. Но блондинка очень обрадовалась и с мрачным удовольствием стала рассказывать:

– Я была тогда горничной у жены майора, миссис Вивьен. Она родила ребёнка, мальчика. Ночью мадам заснула, я сидела рядом с ней, как сиделка, и тоже задремала. Вошёл майор, мрачный, как туча, велел мне идти спать. Я удивилась: как раз перед тем врач велел не оставлять мадам одну. Утром вхожу. Мадам спит, ребёнок спит. Я подошла, а он не дышит и мордочка синяя. Вызвали врача. Врач посмотрел, побледнел, а потом как закричит: «кто подходил к младенцу?!» Страшно мне было, но я сказала. Врач заперся с хозяином, они поговорили, а потом объявили: младенец, мол, во сне задохнулся. Задохнуться-то он, может и задохнулся, да только не сам по себе.

Женщина передохнула и добавила:

– Мадам потом повесилась от горя, а меня уволили.

Некоторое время стояла тишина. Потом посыпались вопросы и мнения.

Мне эта история показалась неправдоподобной, но из-за головной боли я не сразу поняла, почему.

Однако гадости в адрес синьоры Терезы меня задели. Она друг моей матери и мой друг, и я пошла к ней и рассказала всё, что слышала от Паркса.

Синьора Тереза не удивилась.

– Ты знаешь, что такое шантаж?

– Да.

– Когда мы были на гастролях в моём родном городе – Лукке, Паркс узнал кое-какие сплетни, добавил к ним собственные выдумки и стал вымогать у меня деньги. Я отказалась. Вот теперь он воплощает в жизнь страшную месть: рассказывает про меня новости собственного сочинения.

Глава 2.

Рассказывает Тереза Ангиссола.

Царь Соломон носил перстень с надписью «всё проходит». Если бы ко мне каким-то образом попал этот перстень, я бы сделала дополнение: «всё проходит, но оставляет след».

Как-то получилось так, что бОльшая часть тех бед, горестей и унижений, которые выпали на мою долю, пришлись на то время, которое принято считать самым счастливым – на отрочество и юность. Когда мне было двадцать два года, я резко изменила свою жизнь, и началась удивительно счастливая полоса. Наверное, это хорошо: лучше сначала плакать, а потом радоваться, а не наоборот. Все плохое, грязное из моей души словно ушло… Но не ушло. Осело на дно души, словно муть на дно стакана. Вода кажется чистой, но если её встряхнуть – может замутиться снова.

Писатели и художники любят изображать войну, страданья, грандиозные горести – но никто и никогда не изображал, да, наверное, и не может изобразить все мелочные, тягостные и каждодневные страдания, которые выпадают на жизнь обыкновенных людей, в особенности женщин, в кругу их семей. Попрёки, ругань, мелкие тычки, мелкие унижения не убивают разом, но терзают ежедневно и непрерывно.

Я прошла все круги этого домашнего ада. Когда у меня был хороший аппетит, меня ругали за то, что слишком много ем и ввожу семью в разоренье. Когда у меня был плохой аппетит, меня упрекали в неблагодарности – «мама готовила, а ты не ешь». Моих подруг ругали за то, что они плохо учатся – я была лучшей ученицей, и меня ругали за то, что я «синий чулок». Я любила петь – и отец орал, что я его раздражаю и мешаю отдыхать. Я молчала – и мама возмущалась, что я бука и не болтаю, «как другие девочки». Меня попрекали тем, что я родилась девочкой, а не мальчиком, что у меня слишком высокий рост, плохая фигура и ещё какие-то недостатки (всё уже не помню). Со временем выяснилось, что не так уж я и уродлива. Тогда появился страх: «дочь принесёт в подоле»! Никаких оснований для этого не было: я была скромна, не любила мальчишек и предпочитала гулять и играть с девочками, но меня стали выпускать из дома только в сопровождении матери, а когда она умерла – и вовсе заперли в четырёх стенах. Вдобавок в то время финансовые дела наши резко ухудшились, а скупость отца, всегда ему присущая, приобрела прямо-таки вселенский размах. Я не сошла с ума только потому, что любила читать, а отец мой был книготорговцем, и у нас всегда водились новые книги. Они стали моим спасением. Отец сначала молчал, потом стал возмущаться: «что ты читаешь книжки, мужа надо искать, старой девой останешься». Я спросила, как я могу найти себе мужа, сидя дома и не имея хорошей одежды – мой логичный вопрос вызвал гневные вопли, не содержавшие даже намёка на разумный ответ. Но это ещё было ничего… хуже всего оказалась история с Андреа.

Иногда мы с отцом всё же выбирались из дома, и однажды после одного из таких выходов я получила любовное письмо, вежливое и более чем пристойное. Письмо мне понравилось, я ответила – сдержанно и кратко. Мы начали переписываться. Мой корреспондент подписывался инициалом «А.» и я ничего о нём не знала. Спустя примерно полгода я почувствовала беспокойство: А. не звал меня на свидания, а его письма оставались столь же сдержанными и благопристойными, как в начале переписки. Я была неопытна в делах любви, но понимала: отношения должны развиваться, от слов надо переходить к делу. И я сама назначила ему свидание.

От родителей и вообще старших мне много приходилось слушать речей о девичей скромности, о стыдливости и сдержанности … Частица правды в этом есть, но овечья кротость хуже нахальства. Всегда, когда я пыталась быть скромной и послушной – получалась какая-то дрянь, а когда сама принимала решения и действовала – оканчивалось это, в большинстве случаев, неплохо. Так получилось и со свиданием: я узнала счастье, потом горе, а потом свободу.

Мне удалось ускользнуть из дома, и мы встретились. Его звали Андреа, и он был сыном наших соседей. Мы гуляли в рощице за пределами города – она считалась заколдованной, и суеверы её избегали, а значит, мы были в относительной безопасности. Меня это место завораживало. Оно было прекрасно. Мир был прекрасен. Андреа был прекрасен. Моё сердце взрослело день ото дня.

В первые наши свидания я боялась, что Андреа попытается мной овладеть – он не пытался. Потом я стала этого ждать – он бездействовал. Тогда я потребовала ласк – и увидела на лице возлюбленного бесконечное изумление. Он, оказывается, испытывал ко мне высокодуховные платонические чувствия, большие и чистые, как свежевымытый слон, и напрочь лишённые презренного вожделения. «Как Петрарка к Лауре или Данте к Беатриче» = выразился мой герой. Я пожала плечами: «о да, очень трогательно. Когда Данте познакомился с Беатриче, он был холост, а она не замужем. Они исповедовали одну веру, принадлежали к одному сословью – не было никаких препятствий, мешающих соединению. Но Данте не искал нормальной человеческой любви – он вместо этого шёл в публичный дом, валялся там с девками, а потом шёл домой и кривлялся: ах, монна Биче, как же Вы прекрасны! Ах, монна Биче, как я Вас люблю». Словно облачко нашло на лицо моего возлюбленного: «я думал, ты нежная. А ты оказалась грубой».

Мы перестали встречаться.

Я долго надеялась, что он вернётся. Он не вернулся.

И тогда я начала погружаться в пучину отчаяния.

Я думала, что умру – не покончу с собой, а просто умру, потому, что сердце моё не выдержит этой боли.

Больше года прошло, как в аду.

Я выжила.

Настроение моё изменилось – теперь я хотела не смерти, а мести.

Соседка сообщила, что Андреа собирается жениться. Я ничего не имела против его невесты, мне её даже было жалко – ведь если этот подлец относится к любви как чему-то дурному, грязному, то и к жене он будет относиться как к «сосуду греха». Хотя женщины бывают разные – возможно, она сочла бы такое отношение нормальным. Мать моя, например, была холодна и очень этим гордилась, принимая свою холодность за высокую нравственность.

Но я не могла допустить, чтобы он был счастлив и глумился над моим горем.

Отец мой был равнодушен к политике, но иногда, выгоды ради, перепродавал запрещённые книги. Я украла у него несколько таких книг – пожаловаться в полицию отец, естественно, не мог, а его собственные поиски успеха не имели, утащила из дома несколько ценных вещей и у знакомого контрабандиста обменяла на два ядовитых памфлета, явственно «оскорблявших величество», добавила к этому два письма собственного сочинения, в меру своих каллиграфических способностей подделав почерк Андреа. Самым сложным оказалось подбросить это всё в укромное место в садике возле дома его родителей, а самым простым – донести на него святым отцам.

Кто-нибудь другой бы даже, возможно, гордился ролью «борца за свободу Италии», но Андреа был из другого теста. Месть удалась: его отец разорился на взятках, спасая сына из тюрьмы, невеста расторгла помолвку, а сам он после возвращения из тюрьмы занимался главным образом бездельем и пьянством. Его поведение добавило к моим чувствам горечь и стыд – я ведь искренне любила это ничтожество! Как сказал Сервантес: «не так сложно отдать жизнь за друга, как найти друга, за которого стоит отдать жизнь»! Насколько легче было бы мне, если бы я любила, пусть несчастливо, достойного, благородного человека!

Мои письма он, видимо, уничтожил, поэтому в полицию меня не вызывали – а я-то уже заготовила подобающую случаю речь.

Всё произошедшее имело для меня незаметные постороннему взгляду, но важные последствия: я перестала верить в бога и перестала бояться чего бы то ни было.

Следствием второго следствия, извините за каламбур, было решение изменить свою жизнь: однажды я сделала небольшой свёрток из самых необходимых вещей, стащила из кассы отца деньги и ушла из дома.

Разумеется, мне было стыдно. Но я вела хозяйство, помогала отцу в торговле и убеждала себя, что имею право на часть доходов. У него оставались дом, книги, обстановка, голод ему не грозил. Впоследствии я узнала, что отец умер спустя шесть лет после моего побега, в одиночестве, но в достатке.

Разумеется, мне было не по себя: я первый раз в жизни оставила семью, дом, родной город, оказалась совсем одна в опасном и незнакомом мире. Я шла пешком, потом села в дилижанс, потом пересела в другой дилижанс, дала по рукам попутчику, которые пытался меня обнять, и оказалась наконец на каком-то невзрачном, но более или менее приличном постоялом дворе.

– Как Ваше имя? – спросил полусонный хозяин.

– Тереза Ангиссола, – ответила я.

Глава 3

Рассказывает Элизабет Берк, известная также как Мак-Генри.

После побега из тюрьмы я бросилась домой. Матушка и сестра бросились ко мне с криком – уже не чаяли меня увидеть. Матушка похвалила меня за переодевание, принесла старую отцовскую одежду и остригла мне волосы. Я прострелила спинку старого кресла.

– Скажете, что падчерица угрожала вам оружием! Может быть, вам поверят и не будут преследовать!

Матушка гладила меня по плечу, сестра обнимала за талию. Я расцеловала обеих. Кто знает, когда мы ещё свидемся!

За небольшое вознаграждение один матрос взялся провести меня «зайцем» на корабль, шедший в Марсель. Думала, не доживу до прибытия, но дожила. Меня не поймали, и никто не догадался, что я женщина.

Потом в течение некоторого времени я работала буфетчицей на пароходе, ходившем из Марселя в Геную. Работа эта была для меня сложной главным образом из-за качки – оказалось, что её очень плохо переношу. А возможность лежать в своём номере и стонать доступна только пассажирам – а труженики моря должны работать или увольняться. Я терпела изо всех сил – нужны были деньги. Ещё, конечно, буфетчиц многие путают с проститутками, но тут я была спокойна – кто ко мне с нескромным предложением придёт, с нескромным отказом уйдёт. И пьяных я не боялась.

Однако матерь божия сжалилась надо мной и послала мне помощь. Помощь эта приняла вид двух буйных игроков, которые не сошлись во мнениях относительно бриджа и перешли от слов к рукоприкладству; вскоре один из спорщиков лежал на полу с разбитой головой, а второй от страха протрезвел – у первого были богатые и знатные родственники.

– Девушка, ты того, …. скажешь, что он сам упал…

– Ложь – тяжкий грех.

– Но меня в тюрьму посадят!

Кончилось всё благополучно: первый буян остался жив и даже поправился, второй остался на свободе, а я сошла на берег с толстым портмоне. В грехе лжи я покаялась.

Я поселилась в Генуе, в одном из пленительных и мрачных старых дворцов, которым славится этот город. Хозяева – обедневшие аристократы – жили тем, что сдавали комнаты жильцам, и соседнюю с моей занимала хорошенькая и общительная Джованна ди Капуа. Мы вместе ходили в парк, ели мороженое, она учила меня итальянскому, а я её – английскому. Некоторое понятие об итальянском у меня было и раньше – я ведь разучивала оперные арии со своими ученицами. Джованна узнала, что труппа синьора Петрича в Турине нуждается в пополнении состава, и сказала мне:

– Поедем?

–Давай!

На родину я вернуться не могла, а Генуя или Турин – было безразлично.

Джованна получила место певицы, а я – хористки. Сначала мы с Джованной знакомились с городом вместе, потом у неё завязался роман, и я стала гулять в одиночестве. Однажды в Египетском музее встретилась с синьорой Терезой. Из музея мы вышли вместе и пошли в кофейню.

До этого я с синьорой Терезой толком и не разговаривала, а она оказалась очень интересной собеседницей – умная, начитанная, с несколько парадоксальным взглядом на вещи. В тот первый раз я призналась ей, что невольно поддаюсь мрачному очарованию этих языческих статуй, что боги с кошачьими и шакальими головами кажутся мне жутковатыми, но и притягательными.

– Ну и что в этом плохого? Языческие цивилизации: греческая, римская, индийская, египетская – дали миру величайшие достижения науки, культуры, сокровища искусства и великие изобретения. Не было бы их – не было бы современной цивилизации. Когда ваш писатель Коллинз хочет противопоставить кого-то гуманным и цивилизованным англичанам кого-то дикого, он вспоминает китайцев. Народ, между прочим, создавший бумагу и порох в те времена, когда англичане ещё ходили в звериных шкурах.

Я невольно рассмеялась.

– Вы намекаете на беседу о добродетели в романе «Женщина в белом»? Если бы Фоско был реальным человеком, иностранцем, а не порождением английской фантазии – он бы нашёл что возразить на слова о гуманизме англичан! Умирающая от голода Ирландия, кости индийских ткачей вдоль дорог – вот вам ответ на сказочки о том, что «в Англии нет массовых убийств, как в Китае».

Некстати – или наоборот, кстати – вспомнила историю своей знакомой, молодой англичанки. Она была работницей на фабрике, обожгла себе руки. Чтобы вылечить ожоги и спасти руки, потратила все свои сбережения; лечил её молодой врач из хорошей семьи, они полюбили друг друга и поженились. Родня врача ополчилась на новобрачных и исторгла доктора из своих рядов; даже тётя Софи, миссис Фергюссон, не радовалась удаче племянницы, а говорила:

– Каждый сверчок знай свой шесток!

Постепенно родственники врача смирились с существованием Софи, но не упускали ни одной возможности её унизить или уколоть.

– И чем это отличается от каст у индусов? – говорила синьора Тереза.

Постепенно я сжилась с труппой, хотя дружила только с Джованной и синьорой Терезой.

Нам предстояли гастроли. Никаких дурных предчувствий у меня не было; беспокоило, правда, что в программу поездки входит Англия, но я надеялась, что меня там никто не знает.

Перед самыми гастролями умерла одна из наших певиц, молоденькая девушка – как оказалось, от аборта. Меня мороз продрал по коже – такая страшная смерть, и такой грех! За похоронами последовала свадьба: Джованна выскочила замуж так же стремительно, как выехала в Турин. Синьор Петрич ругался и просил её съездить с нами на гастроли – у него нет времени, чтобы ввести на её партии новую певицу, но Джованна была непреклонна: она оставляет сцену, причём немедленно. Синьор Стефан вызвал из траурного уединения Рубину Пернэ и прослушал хористок. Из их рядов, к собственному изумлению, была выбрана я.

– Готовьте партии Оскара, Амура, Зульмы и Джаннеты ^[1].

Потом появились коррективы: я пою Адину, потому что мадмаузель Пернэ не любит эту роль, да и горло её надо беречь. Оскар, Амур и Зульма – это немного, а вот партия Адины поглощала все мои силы – даже Париж и Лондон толком не осмотрела, разучивала.

И вот тут возник этот Паркс.

За границей я никому не рассказывала о причинах, побудивших меня покинуть Дублин. Откуда мог узнать об этом Паркс, с которым я не разговаривала вовсе – не понимаю.

Проще всего было пообещать ему денег, а потом сбежать. Мир велик, а я маленькая. Но нового удара труппа могла и не пережить, а подводить их мне хотелось. Я пообещала Парксу денег, но не сейчас, а в Эдинбурге. Эдинбург был последней точкой нашего английского турне, и там я могла исчезнуть после последнего спектакля, самостоятельно перебраться в Голландию и снова присоединиться к труппе. Счастье ещё, что Паркс был просто жадина, а не патриот – патриот бы ждать не стал, а сразу донёс в полицию.

Однажды у меня явилась мысль обратиться за помощью к синьоре Терезе. Она могла вызвать другую певицу, которая заменила бы меня, но такая певица бы приехала не сразу. Я решила играть до конца, и на сцене, и вне её.

Синьора Тереза сама пришла ко мне.

– Наш контрабасист пытался меня шантажировать. А Вас?

Я не стала её обманывать.

– Не буду спрашивать, в чём дело – пусть это будет Вашей тайной. Я спрошу о другом – хотите ему отомстить?

Глава 4.

Рассказывает Ранвир.

Мы приехали в Карлайл в пятницу. По дороге госпожа сказала мне, что в субботу будет «Итальянка в Алжире», потом в воскресенье перерыв – здесь по закону нельзя давать в воскресенье спектакли, потом будут «Искатели жемчуга», а во вторник – отъезд. Я подумал, что лучше бы наоборот – мне нравятся «Искатели жемчуга». И музыка красивая, хотя совсем не индийская, и сюжет трогательный, хотя там всё неправда: и девственных жриц у Брахмы нет, и имена у героев мусульманские. Но у Надира такая красивая ария, а Лейла и любит, и старается сохранить верность долгу, а вождём владеют то дурные, то хорошие чувства, но в конце хорошие берут верх. Я всегда хожу на эту оперу, вспоминаю свою родину, свою любовь и плачу.

Однажды госпожа Лал-баи спросила у господина Аруна, можно ли дочери кшатрия выступать на сцене. Тот подумал и ответил:

– Великий Ману говорил, что театр служит народному просвещению. А стезя просвещения – это стезя, подобающая мужчине высокой варны. Ну и женщине, раз уж женщины сейчас работают.

Вот что значит учёный брахман – как хорошо рассудил! И ведь действительно, наши спектакли учат добру – высоким чувствам, благородным поступкам. Интересно, а господин Рейс-Морган придёт нас послушать?

«Итальянка в Алжире» тоже хорошая опера. Только главная героиня там слишком своевольная. У госпожи есть подруга, Изабелла Маттеи – та тоже своевольная.

Гостиница «Бредли» оказалась неплохой, но тесной. У госпожи был номер всего из одной комнаты, и это значило, что мне надо поселиться с кем-то из мужчин. Синьор Амати предложил – с ним. Я обрадовался: он молчаливый и он один из нас.

Я принёс вещи хозяйки в её номер, растопил камин как следует, мы разложили вещи. Молодая госпожа не любит переезды, не любит гостиницы, а когда на диване родное покрывало, на камине – картина с изображением богини Сарасвати, на столе – удобный дорожный набор мадам Жюстин – тогда ей легче. Госпожа сама раскрыла корзинку, где сидела Бибиана – та вышла с недовольным видом и начала всё обнюхивать. Она тоже не любит переезды.

Вечером госпожа Элизабет, которая следила за Парксом, рассказала: он ходил в харчевню, сидел там весь вечер, пил пиво и расспрашивал посетителей про господина Рейс-Моргана: где он живёт, как туда проехать, есть ли у него друзья и так далее.

– Сейчас Паркс у себя.

Синьор Амадео сказал, что завтра с утра следить будет он.

– А Ваше выступление?

– Роль Таддео я могу исполнять в любое время дня и ночи.

Я плохо спал в последнее время. И в одну из бессонных ночей вспомнил, как госпожа Жюстин учила свою дочку истории. Я слушал и ужасался: французам не нравился их король, они ему отрубили голову; не понравился другой – выгнали. Нам старики всегда говорят: надо слушаться правителей и терпеливо сносить свою участь. Я сказал об этом госпоже, и она ужасно разволновалась:

– Потому и плохо сейчас в Вашей стране, что Вы терпите и смиряетесь! Если терпеть дурные вещи, то они будут продолжаться и усиливаться! Европейцы владеют всем миром не потому, что они умнее или храбрее всех, а потому, что они не терпят и не смиряются, а борются за своё счастье, а если надо – мстят за своё несчастье! Нынешнее правительство Франции не безупречно, но оно лучше, чем последние Людовики и тем более Карл Х. Пьемонтцы прогнали прежнего своего короля, и Виктор-Эммануил извлёк урок из участи папочки и окружил себя умными советниками. Гарибальди поддержало множество итальянцев – и Италия свободна, а в 57 году большинство индийцев сохранили рабское повиновение англичанам – и Индия колония.

Лицо мадам раскраснелось, она стала ещё красивее, чем обычно.

А потом успокоилась и добавила с улыбкой:

– Как поётся в известной тебе опере – «не будь овцой, тогда не попадёшься волку в зубы».

Я потом часто думал об этом. Я сохраняю повиновение хозяйкам, но они добрые и справедливые. А если хозяин дурной? Брахманы призывают нас соблюдать традиции – но господин Арун, брахман, участвовал в мятеже и затем покинул священную землю Индии. Соблюдает ли он традиции?

Утром я зашёл к молодой хозяйке за распоряжениями, и вдруг подумал: возможно, всё это скоро кончится. И я не увижу больше ни моей доброй молодой госпожи, ни Италии, к которой успел привыкнуть, ни своей родины, ни даже Бибианы.

Никогда не понимал, почему госпожа Лал-баи так любит эту кошку, а теперь взял её на руки и погладил.

Глава 5.

Рассказывает Лал-баи Шринивасан, известная также как Рубина Пернэ.

В ночь с субботы на воскресенье мне приснилась родина.

Я бегу по песку; надо мной сияет ослепительное солнце, за моей спиной застыли зелёные листья пальм, впереди – океан. А в океане – шустрые рыбки, ракушки в каких-то пятнышках, всё это так интересно! И вода приятно охлаждает после жаркого солнца. Старая Амрита, вся в белом, подхватывает меня на руки:

– Не надо, милая! Зачем ты туда лезешь!

Солнце, ракушки, зелень… Радость разлита в воздухе и заполняет всё моё существо – и я смеюсь, смеюсь от счастья.

Открыла глаза и долго не могла понять, где я.

Не на родине и даже не в своей уютной, светлой квартире в Турине.

В чужой и холодной гостинице.

Амриты нет в живых. И мамы тоже.

Встала, обеспокоив и разбудив Бибиану, замёрзла, снова легла. Погладила тёплое мохнатое тельце. И стала вспоминать.

Собственно, родилась я вблизи Канпура, где служил тогда мой отец. Но ни Канпур, ни отца я не помню; зато отлично помню Пондишери, где жили мы с мамой и Амритой.

Дом наш действительно находился невдалеке от океанского побережья, которое манило меня, словно магнит. Иногда мы ходили туда вместе с мамой и купались. Иногда – с Амритой, и тогда я лезла в воду, а Амрита меня вытаскивала. Много позже мама сказала мне:

– Индийцам присущ мистический страх перед океаном. Страшит их не возможность утонуть и не акулы, а нечеловеческая сущность этой стихии – Тёмных Вод, как они выражаются. Твой отец был храбрый человек, но плаванье по морю ввергало его в мистический ужас.

Наша жизнь была организована на полуевропейский, полутуземный лад. Низкие диваны соседствовали с европейскими шкафами, мама носила сари, но не только белые, но и цветные, учила меня французскому и английскому, но дома мы говорили на хинди, а с соседями – на тамильском. Амрита высказывала иногда мысли, для индуистки весьма смелые, чтобы не сказать – кощунственные. Когда дочь соседа, юная вдова, решила вторично выйти замуж, Амрита убеждала её отца дать благословление:

– Раз «сати» запретили, надо же ей на что-то жить! А значит, надо либо замуж, либо на работу.

При этом сама она неуклонно соблюдала траур: одевалась в белое, брила волосы и ела самые простые блюда.

Я знаю о бедах, болезнях, изуверских обычаях, не до конца изжитых в моей стране, о вредных традициях, мешающих развитию народа – но это знание не мешает воспоминанию о рае. Возможно, я потому и не стремлюсь вернуться в Пондишери – рай может быть утрачен.

Почему мы уехали? Не знаю. Изабелла предполагает, что из-за маминого здоровья. Возможно, были какие-то трения между мамой и местными властями или местными жителями. Возможно, были причины, о которых я даже не догадываюсь.

Мы перебрались сначала во Францию. В Гренобле, своём родном городе, мама пыталась разыскать свою кузину, но та уехала, а куда – никто не знал. Мы некоторое время скитались по Франции, переезжая из города в город, потом стали скитаться по Италии, пока, наконец, не случалась первая наша с мамой разлука.

Мама и синьора Тереза решили отдать меня в школу-пансион для девочек графини д’Аллелио. Маму беспокоило то, что она уже может должным образом заниматься моим образованием, а синьору Терезу – то, что у меня нет друзей. И то, и другое было правдой, но я боялась и ревела, как резаная. Насилу меня успокоили, отвели в пансион, показавшийся мне мрачным и страшным, и сдали на руки графине д’Аллелио – чистенькой суетливой старушке.

– Будьте с ней ласковы, – просила мама.

Со мной были довольно ласковы, но по ночам я всё равно плакала. Однажды ко мне в кровать забралась едва знакомая девочка.

– Почему ты плачешь? Неужели у нас так плохо?

Оказалось, это Изабелла Маттеи – внучка графини-начальницы. Она была старше меня по возрасту на месяц, а по жизненному опыту – лет на пять. Я прониклась к ней уважением и сердечной привязанностью. В нашей дружбе она олицетворяла активное начало, а я – пассивное, она была рыцарем, а я – верным оруженосцем. Постепенно под влиянием подруги я стала более самостоятельной, перестала плакать по ночам, общалась с другими девочками: с кем-то дружила, с кем-то враждовала.

От Изабеллы я узнала, что шустрая графиня, внушавшая мне страх (совершенно мистический, ибо никаких реальных оснований для него не было) глубоко несчастна из-за семейных драм: отец её и свёкор разорились, муж пытался поправить семейные дела, но не сдюжил, сын – сосредоточие честолюбивых надежд – ленился, кутил, распутничал и умер в двадцать восемь лет от сифилиса. Даже для матери это было облегчением.

Дочь графини сбежала из дома с лавочником; довольно быстро выяснилось, что он не благородный Симон Бокканегра, а человек честный, но грубый и неразвитый, в дурную минуту склонный к рукоприкладству. Мать Изабеллы покаялась матери в грехе непослушания и ушла в монастырь, нимало не интересуясь участью двух своих чад. К чести лавочника Маттеи надо заметить, что детей он любил, заботился о них и воспитывал, хотя и весьма примитивно. Девочку графиня д’Аллелио забрала в свой пансион и души в ней не чаяла.

– Мне иногда даже страшно, – без обычной своей насмешливости говорила Изабелла. – Моего кузена, дядиного бастарда, бабушка не любит, хотя и помогает ему и его матери, к брату моему равнодушна – я её единственное утешение. Если со мной что-то случится или я совершу что-то непоправимое, бабушка это не переживёт.

Слова подруги открыли передо мной новый мир. До сих пор я думала только о себе, и почти никогда – о других людях. Я воспринимала мамины слова и поступки, но никогда не думала о том, как она воспринимает мои слова и поступки. Я стала думать о ней – и ужаснулась.

У мамы был брат – он умер ещё до моего рождения. Была кузина – уехала неведомо куда. Был муж – погиб.

Мама никогда не говорила о своих родителях. Они были дурными людьми? Многие отцы и матери не любят своих детей, особенно девочек, и плохо с ними обращаются. Покойная мадам Сэрму воспитывала свою дочь Виктуар главным образом пощёчинами, и когда она умерла, Викки сказала:

– Меня словно из тюрьмы выпустили.

С братом у мамы были сложные отношения – они и любили друг друга, и всё время ссорились.

– Обычно, – говорила мама, – мужчина в семье безбожник, а женщина набожна. У нас всё было наоборот: брат религиозен до фанатизма, а я материалистка.

Мама не любила «Napoleon le Petit» и симпатизировала русским, но когда мой дядя, полковой капеллан, отбыл в Крым, последовала за ним в качестве сестры милосердия. Почему?

– Когда тебе очень плохо, очень хорошо заботится о том, кому ещё хуже, – загадочно отвечала мама. Ухаживая за ранеными, она забывала о ранах в сердце? Может быть, да. Или нет.

Бог, в которого фанатично верил дядя, не спас его от воспаления лёгких.

В Крыму состоялось знакомство моих родителей. Англичане безусловно считали возможным посылать сипаев на войну с народом, не делавшим им никакого зла, но зачастую брезговали их лечить – они не ветеринары. Французские врачи и медсёстры иногда помогали невольным союзникам. Мама сначала очень боялась, потом привыкла.

– На малейшее проявление заботы они отвечали такой благодарностью, что даже неловко было!

Отец мой был так же одинок, как и мать. К моменту их знакомства он похоронил родителей, первую жену, четырёх детей. Маму он горячо любил, но не уставал замаливать страшный грех – брак с чужеземкой.

– Я больше хотела дочку, – рассказывала матушка. – Хотя и понимала, что мужчины, в особенности азиаты, предпочитают сыновей. Но Викрам меня удивил – он совсем не интересовался полом новорожденного ребёнка, зато изводил врача вопросами: «она здорова?» и «она будет жить?». Врач не знал, что отвечать: известно, что иногда совершенно вроде бы здоровые дети умирают во младенчестве, а хилые и слабые выживают. Примерно через месяц после твоего рождения мой муж решил, что боги к нему невероятно милостивы, стал молиться с удвоенным усердием, окружил колыбельку всевозможными амулетами и статуэтками богов и придумал тебе красивое имя: Лал-баи, Женщина-Рубин. Молитвы и амулеты меня раздражали, а имя понравилось. Есть имя Маргарита – Жемчужина, у испанцев есть имена Сафиро – Сапфир и Эсмеральда – Изумруд, но имени «Рубина» нет, кажется, ни в одном европейском языке.

Все эти подробности я узнала вскоре после возвращения из пансиона. Мама тогда болела и, словно бы в предчувствии смерти, рассказывала мне о том, что никто больше рассказать не мог. Вплоть до самых интимных вещей.

– «Тайная радость Венеры мила и юнцу, и девице»… Мила, конечно, но если с приятным тебе человеком это просто удовольствие, то с любимым – чудо, наслаждение, не имеющее себе равных. У меня был мужчина до твоего отца, были связи и после, но это как песок перед алмазом или, лучше, как зонтик в сравнении с бесподобным куполом небес.

Но тогда она поправилась и вернулась в оркестровую яму, а я поступила в труппу певицей. Первый раз вышла на сцену в роли Тисбы, одной из сестёр Золушки.

Изабелла пришла посмотреть на мой дебют и попрощаться: она уезжала в Швейцарию.

В музыке и пении Изабелла высказывала полное отсутствие способностей, но зато преуспевала в математике, физике и химии. Окончив обучение, она заявила бабушке, что намерена учиться в Швейцарии на врача:

– Там есть университет, в который принимают женщин. Я в газете читала про госпожу Суслову из России, которая его закончила с золотым венком!

Изабелла явно была настроена на повторение этого достижения.

Графиня д‘Аллелио сначала растерялась, потом обдумала смелый план и глубокомысленно изрекла:

– Может, это и неплохо! Если ты не выйдешь замуж, то ремесло врача тебя прокормит, а если выйдешь – будешь сама лечить свою семью и таким образом экономить деньги.

Что-то мне это напомнило… ах да, практицизм Амриты.

От воспоминаний меня отвлекла необходимость идти на репетицию. В воскресенье в Англии запрещено давать представления, но синьор Стефан решил, что репетировать можно.

Началось с того, что не явился Паркс. Ждали полчаса – бесполезно. Сеньор Стефан, весьма недовольный, сам сел за контрабас.

Контрабас.

Инструмент моей матери.

Сколько раз, выходя на сцену, я смотрела в определённую часть оркестра; вид знакомой фигуры успокаивал меня.Больше не успокоит. Никогда.

Потом синьор Амати никак не мог начать партию Зурги. То на тон выше, то на тон ниже… Безумие, у него совсем недавно всё получалось!

Наконец, кое-как справились. Вышла я и… забыла. Напрочь забыла, с чего мне надо начинать.

Подсказали.

На лице дона Октавио было написано изумление.

– Что с Вами? – тихо спросил он. И, заразившись, видимо, моим настроением, сфальшивил.

Синьор Имолезе не скрывал своего гнева. Он единственный из нас всё делал правильно.

Кое-как добрались до момента, когда Лейла остаётся одна. Тоскливо вывела: «я мечтать хочу».

– Да что она, заболела! – Кажется, это крикнул синьор Банфи.

Я села на ложе и замолчала. Лучше бы уж заплакала. Смотрела на контрабас и думала: мама. Никогда больше не будет здесь сидеть. Никогда больше не обнимет. Никогда ни о чём не расскажет.

– Простите, синьоры! Мне плохо, я не могу петь.

Репетиция была сорвана.

Спасибо друзьям, они поняли.

Я ушла к себе в номер и закрылась на ключ.

Глава 6.

Рассказывает Тереза Ангиссола.

Бедные мои друзья!

Как мало может сделать человек, чтобы облегчить горе ближнего! В воскресенье я металась из номера в номер, пытаясь им помочь. Лал-баи сказала через дверь:

– Спасибо, донна Тереза, но я должна побыть одна.

Элизабет сказала, что с ней всё в порядке, но её внешняя самоуверенность беспокоила меня больше, чем очевидное горе Лал-баи. Человеческие чувства должны находить выход, и излишняя сдержанность не менее вредна, чем излишнее потворство своим страстям.

Относительно спокойна я была только за Роберто. У него на редкость прочная душевная организация, а бурная, наполненная разнообразными событиями жизнь её только укрепила. Да и по возрасту он самый старший из нас, а возраст иногда приносит с собой спокойствие и мудрость. Не всем, правда, но Роберто принёс.

Я почти с удивлением думала, какой хорошей была наша жизнь. И эта жизнь оказалась под угрозой из-за одного жадного негодяя, который лез в чужие дела. Никогда я так сильно не ненавидела этого Паркса.

Дверь в комнату Амати была полураскрыта. Сидя на полу, Амадео исповедовался Ранвиру:

– То, что отец мой австриец, ещё полбеды. Он был видным офицером полиции – вот что плохо. Певцы и певицы отказывались работать со мной, демонстративно отворачивались…

Я закрыла дверь и ушла. Пусть эти двое утешают друг друга. А Амадео, или как там его по-настоящему зовут, мог бы не платить вымогателю, а честно рассказать труппе. Я уверена, что наши артисты отворачиваться бы не стали. Даже Роберто.

День был плох и тянулся долго.

Элизабет с деланной беззаботностью облачилась в костюм Зельмы и предстала очам гостиничной хозяйки.

– Миссис Бредли не узнала меня на сцене – пришлось ей показаться в сценическом наряде.

Я улыбнулась. Хозяйка была красивая седая дама, не такая чопорная, как большинство англичанок, Лиззи ей, кажется, симпатизировала и пригласила на вчерашнюю «Итальянку». Хозяйка была довольна и за ужином преподнесла Элизабет и мне по стаканчику местного пойла.

Я с трудом произнесла:

– Thank you!

Чудовищный язык!

Я вышла на улицу. Серое небо нависало над мрачным городом, и я думала: как прекрасен мир. Небо прекрасно синим, голубым, серым, с солнцем и звёздами, с тучами и перистыми облаками. Прекрасен зной, дождь, ветер. Прекрасен каждый листик и каждое стёклышко. Жаль, у меня нет таланта, чтобы облечь в стихи или музыку свой восторг перед красотой и прелестью вселенной. Жизнь – это счастье.

Я давно не верю в искусственного бога христианства и восхищаюсь мудростью и душевной чуткостью древних, умевших видеть божественность в каждой травинке, населять нимфами каждый ручеёк. Если есть в мире бог – это природа, если есть действительно правильная религия – это умение радоваться жизни самому и нести радость другим.

Как глупы те люди, кто противопоставляет разум и чувствительность, логику и интуицию, душу и тело! Они не соперники, а друзья, они должны сливаться в единое целое, дополняя и обогащая друг друга.

Дул холодный ветер, и он словно бы нёс с собой очищение. Я немного пришла в себя.

Стоя на ветру я вдруг вспомнила Петербург: это было три года назад. Дул такой же холодный ветер, Нева была покрыта льдом и мы с Роберто танцевали тарантеллу. Он воскликнул:

– Первый раз я танцую на воде!

Три вещи мне запомнились больше всего: этот танец на льду, поездка в обсерваторию и Казанский собор. В обсерватории было холодно, и Лев объяснил, что иначе нельзя: нагрев создаёт движение воздуха, которое затрудняет наблюдение. Так и сидят астрономы в холодных помещениях. Теплолюбивая Лал-баи изумлённо прошептала:

– Это подвиг! Подвиг во имя науки!

А Казанский собор запомнился своей красотой и историей своего создателя, о котором рассказывал Лев. Крепостной, раб создал это чудо… Как создали множество чудес рабы – мастера и философы Древнего мира. Семена таланта природа рассеивает по всем сословиям, и хотя на удобренной культурой и богатством почве им легче взойти, но и тощая земля бедноты не устаёт порождать удивительных людей.

К слову сказать, в России на улице было куда холоднее, чем здесь, в Англии, но внутри домов мы не мёрзли. Русские варвары лучшие архитекторы и строители, чем благородные английские джентльмены: их дома красивее снаружи и удобнее внутри. Ха.

Я сотни раз спрашивала себя: была ли я права тогда, в истории с Андреа? И отвечала: да. И не только потому, что я мстила за себя, но и потому, что защищала саму любовь, оскорблённую его притворством.

Я снова спрашиваю себя: правильно ли мы поступили сейчас? И отвечаю: да. И не только потому, что имеем право защищать себя и своих друзей, но и потому, что действовали во имя справедливости.

Глава 6.

Рассказывает Элизабет Бёрк, известная также как Мак-Генри.

После воскресенья мы все ожидали худшего, но в понедельник спектакль прошёл гладко. M-lle Пернэ была великолепна, мужчины тоже; даже жалко было, что они так стараются ради этих ограниченных и грубых англичан и шотландцев. Компанию мне составляли, кроме не занятых в спектакле певцов и доньи Лус, хозяйка гостиницы (это я её пригласила) и слуги. Я шёпотом объясняла хозяйке непонятные для неё моменты. Синьора Тереза, тоже шёпотом, сказала:

– Жалко, что партию жреца исполняет Имолезе. Если бы пел месье Рауль, можно было бы изобразить Нурабада не злобным фанатиком, а строгим, но справедливым человеком. Имолезе же на это неспособен в силу общей гнусности натуры.

К сожалению, у Имолезе голос гораздо лучше, чем у мсье Сэрму.

Наконец, наступил прекраснейший момент этой оперы.

Дон Октавио, в простой светлой одежде, подошёл к краю сцены. Его лицо посветлело и приобрело значительность.

– Je crois entendre encore…

Всё слилось воедино: музыка и голос, стало подниматься вверх фонтаном радости и света, трогательным гимном любви. Ни ярости в нём не было, ни надуманности – лишь благоговейное удивление перед этим счастьем, ниспосланным свыше.

Всё-таки Октавио очень талантлив.

Прошло некоторое время, прежде чем зрители среагировали. Кажется, даже английских невежд проняло. Миссис Бредли повернулась ко мне:

– Так, наверное, ангелы в раю поют!

Всё дурное, грязное словно отлетело прочь.

Незадолго до конца спектакля слуга Рубины молча вышел из ложи. Он сидел с краю, и никто, кроме меня этого не заметил. Я вышла следом. Он сидел на банкетке и плакал.

– Если бы мой сын был жив… Он был бы чуть младше, чем госпожа или дон Октавио… Он мог бы так же петь…

Я попробовала прикинуть даты. Кажется, у бедняги плохо с математикой; «чуть-чуть» – это шесть или семь лет. Но понять его чувства можно.

На следующий день мы уезжали. Гобоист Каэтани, живший с Парксом в одной комнате, смог только сообщить, что «Артур в воскресенье ушёл и не вернулся». Раздражённый директор призвал меня в качестве переводчицы и стал выяснять у хозяйки, что она видела и что знает. Хозяйка ничего не видела и ничего не знала. Поскольку ехать в Эдинбург было всё-таки надо, синьор Петрич велел Каэтани собрать вещи Паркса и оставил их на хранение хозяйке, дав ей за это хранение денег, и присовокупил к хранимому имуществу письмо. Я тоже оставила хозяйке немного денег, сообщила, в какой гостинице мы собираемся остановиться в Эдинбурге и просила дать мне знать, если будут новости.

Уехали.

В Эдинбурге предполагалось дать четыре представления: «Орфей и Эвридика», «Любовный напиток», «Искатели жемчуга» и «Бал-маскарад». Я первый раз в жизни должна была петь главную партию – партию Адины. Боже, помоги мне!

Глава 7.

Рассказывает Пол Эверсли.

В октябре 1874 года я гостил у майора Рейс-Моргана, вдовца моей сестры, в его поместье Браун-Хаус возле Карлайла. Погода была отвратительная: то дождь, то мокрый снег, то ветер. Жили мы уединённо, но эта уединённость мне даже нравилась.

Однажды в субботы мы с майором решили сыграть в бильярд. Не успели начать, как появился лакей:

– Мистер Паркс просит Вас принять его, сэр!

– Кто это? – удивился майор и ушёл в кабинет.

Я отрабатывал удары. Спустя некоторое время майор вернулся. Он выглядел мрачным. Мы стали играть. Неожиданно мой партнёр спросил:

– Пол, Ваша сестра писала Вам перед смертью?

– Нет.

Я был удивлён и внимательно посмотрел на Винцента. Он выглядел как обычно.

Вечером мы поехали в театр: заезжая труппа давала «Итальянку в Алжире». Я был настроен критически, но всё оказалось не так уж плохо. Я искренне наслаждался, чего нельзя было сказать о майоре. Он ничего не понимал ни в музыке, ни в пении, а внешний вид актёров его раздражал.

–Вы только посмотрите: жену бея играет хорошенькая куколка лет восемнадцати, а вожделеет он к даме, которой явно за тридцать. Это же просто неправдоподобно!

Мистер Марк Пауэлл, кузен и наследник майора, слушал эти сентенции и веселился:

– Но у этой итальянки прекрасное контральто!

– Ну и что? Моложе она от этого не становится!

Мистер Пауэлл хохотал, а я раздражался. Когда моя мать, теперь уже покойная, болела, мы прожили в Италии два года. За это время я выучил итальянский язык – поступок, безгранично удививший всю английскую общину – и приобрёл вкус к итальянским развлечениям. Замечания майора и смех мистера Пауэлла мешали мне получать удовольствие.

В воскресенье всё было как обычно. Вскоре после возвращения из церкви майор сказал, что хочет прокатиться, сел на лошадь и уехать.

Он не вернулся ни к файф-о-клоку, ни к ужину. Я начал беспокоиться.

Ночью вернулась лошадь.

Утром я разогнал слуг по всем адресам, по которым мог отправиться хозяин дома. Все слуги вернулись с неутешительными известиями; следом за одним из них приехал мистер Пауэлл:

– Вы думаете, случилось несчастье?

Я вывел из псарни лучшую собаку. Вчера вечером шёл дождь, и я не был уверен, что собака возьмёт след. Но Долли, умница, взяла.

Она привела нас к заброшенной мастерской Бейкера, ворота которой были полуоткрыты и снабжены надписью «продаётся». Мы вошли во двор и увидели, что посреди каких-то полуразвалившихся построек, гниющих досок и пустых бочек лежат два тела. Одна принадлежало моему зятю; второе – неизвестному молодому человеку.

Я пощупал – оба тела были уже холодными.

Плащ майора был распахнут, и виднелась прикреплённая к поясу кобура со старым армейским пистолетом.

Глава 8.

Рассказывает Пол Эверсли.

Я не первый раз видел смерть, в том числе и внезапную.

Люди суеверные даже считают, что наш род проклят: ни одно поколение Эверсли не обходится без какой-нибудь нелепой или трагической гибели. Брата моего деда отравила ревнивая любовница. Мой отец утонул. Из пяти его детей живы сейчас только двое: сестра Эдна и я. Брат разбил себе голову, свалившись с коня, сестра Вивьен, жена майора Рейс-Моргана, умерла при родах двенадцать лет назад, ещё одна сестра стала жертвой несчастного случая. Возможно, поэтому я первым пришёл в себя.

– Надо немедленно оповестить полицию. Идите за ней, Доркас. Мистер Пауэлл, Вы знаете этого человека?

– Первый раз вижу.

– Он приходил вчера, – неожиданно сообщил Доркас. – Майор приказал его выгнать.

– Да? Это очень интересно. Но идите же за полицией.

Мы с Пауэллом остались вдвоём.

– Странное дело, – заметил он. Похоже на дуэль. Но почему без секундантов?

Я подошёл ко второму убитому. Это был очень высокий, красивый молодой человек лет двадцати восьми – тридцати, с вьющимися светлыми волосами и славными английскими чертами лица. Ни в его внешности, ни в костюме не было ничего странного, эксцентричного; пальцы правой руки разжались, и из них выпал маленький револьвер. Этот предмет привлёк моё внимание: я взял его в руки и осмотрел.

Это был маленький, типично дамский револьвер, очень хорошего качества, с отделкой из бронзы. На маленькой бронзовой табличке было выгравировано «Вивьен от отца».

«Вивьен от отца»? Имя моей сестры на оружии, убившем её мужа? Какая странная усмешка судьбы. Случайность это ли нет?

Я был растерян. Имя «Вивьен» не такое уж частое, но и не уникальное. Такой подарок совершенно в духе моего покойного отца, но фамилии здесь нет.

Явилась полиция в лице крепкого, флегматичного молодого парня.

Он осмотрел тела, расспросил мистера Пауэлла и меня. Потом пришли слуги, перенесли тело майора в Браун-Хаус, а полицейский стал расспрашивать слуг. Я попросил разрешения присутствовать при допросе – полицейский не мог отказать джентльмену.

Другие слуги подтвердили сообщение Доркаса: этот тип приходил к майору в субботу утром, они о чём-то разговаривали в кабинете, а потом майор громовым голосом созвал лакеев и приказал вышвырнуть посетителя за ворота – что и было сделано.

О чём они разговаривали и из какого дупла вылез этот Паркс – осталось неизвестным.

В течение последующего времени мы с Марком занимались похоронами. Похороны прошли достойно; полиция ничего нового так и не узнала. Маленький револьвер не давал мне покоя, и я телеграфировал сестре Эдне. Ответ усилил моё беспокойство: Эдна сообщила, что отец каждой из троих своих дочерей подарил по изящному револьверу с дарственной надписью.

Не надеясь больше на помощь полиции, я стал сам наводить справки.

С разрешения нового владельца Браун-Хауса я познакомился с архивом майора. Архив этот был невелик: Винсент не отличался сентиментальностью и не любил копить бумаги. Только одно письмо, написанное почему-то печатными буквами, меня заинтересовало.

«Майор!

Я надеюсь, что Вы уже успокоились и как следует подумали. Я знаю достаточно, чтобы обратить Вашу репутацию в прах. Приготовьте сумму, о которой мы говорили, и приходите завтра в полдень в пустующий дом Бейкера, на выезде из города по Норд-стрит.

Берегитесь! Я знаю больше, чем сказал!

Артур Паркс.»

Шантаж? Но что дурного мог сделать майор Рейс-Морган, безупречный джентльмен?

Марк Пауэлл не мог удовлетворить моего любопытства: он был много моложе Винсента, и познакомился с кузеном только после его возвращения в Англию из колоний.

– Это было двенадцать или тринадцать лет назад. Я тогда был школьником, приезжал к родителям в Карлайл только на каникулы. Майору и его молодой жене меня представили, но видел я их редко. О смерти Вашей сестры узнал месяц спустя, когда прибыл домой на Рождество.

– У майора было оружие?

– Разумеется! И охотничье, и старый добрый армейский пистолет, который был при нём в день его смерти.

– А маленький револьвер? Ну, помните, который мы видели?

– Нет, не было. Если бы было, я бы удивился: это дамское оружие.

На коронёрском суде было сообщено, что из пистолета майора было сделано два выстрела. И два выстрела поразили этого Паркса или кто он там был на самом деле.

Дамское оружие стреляло один раз, и практически прямо в сердце майора.

По всем признаком выходило, что произошло взаимное убийство: «случай редкий, но возможный», как выразился коронер. Видимо, мой зять застрелил этого Паркса, потом спрятал оружие, но раненый успел перед смертью произвести выстрел.

Когда мы возвращались, мистер Пауэлл сказал:

– Вам может помочь мой кузен, Эдвард. Он женился в Ирландии на девушке низкого происхождения, отец в гневе прекратил с ним всякие отношения, и молодожёны переехали в Карлайл. Я вдруг вспомнил, что они были хороши с кузеном Винсентом и его женой. Сейчас Эдвард живёт в Эдинбурге.

– Это Паркс не местный, никто его не знает, – категорически заявила полиция.

– А в гостиницах вы искали? – спросил я почти безнадёжно. И, к своему немалому удивлению, услышал:

– Где?

Полицейский никогда не уезжал из Карлайла и не имел дела с гостиницами.

В такую наивность трудно было поверить, но я поверил. Иной человек может годами жить, не зная о вещах, которые соседу кажутся очевидными.

Мы стали искать вместе. В пятой по счёту гостинице седая, но бодрая хозяйка любезно ответила:

– Паркс? Да, был такой. Но исчез.

– ?

– Ушёл из номера и не вернулся.

Мы попросили рассказать подробнее.

– Несколько месяцев назад мне пришло письмо от какого-неизвестного мне иностранца. Не знаю, кто ему обо мне рассказал, но он желал поселить у меня целую труппу. Написал подробно, сколько мужчин, сколько женщин, какие номера нужны. Я и побаивалась – иностранцы ведь, и рада была – они всю гостиницу заняли, три кровати пришлось покупать. Приехали – я испугалась: чернявые все, как цыгане, кричат, руками махают, не по-нашему болбочут. Но заплатили честно, ничего не украли, разбили только одну чашку. Некоторые там по-английски говорили и переводили остальным. Одна девушка, ирландка, хорошенькая, и говорила грамотно, пригласила меня на спектакль, бесплатно. Никогда я раньше в это господское развлечение не ходила, а сходила – понравилось. Особенно первое представление, про девушку и этого, султана. Я потом говорю этой ирландке – а Вас почему на сцене не было? А она отвечает – была, играла служанку. Я не поверила. Так она одела служанкину одежду, парик, подошла ко мне – мать бы родная её не узнала! А вторая опера мне понравилась меньше, там только юноша очень хорошо пел – как ангел.

Я догадался, что речь идёт о знаменитой арии Надира, которую мне так ни разу и не довелось услышать.

– Вы расскажите лучше про Паркса, – попросил полицейский, чуждый искусству.

– Он у них вроде как музыкантом был. Англичанин. Высокий такой, с курчавыми волосиками. Перед отъездом в меня их директор прямо вцепился, а девушка переводила: мол, не видела ли я его, когда и куда он ушёл? А я ничего не видела! Вся гостиница в кои-то веки забита, мы с прислугой с ног сбивались. И все они день-деньской куда-то ходили и даже бегали. Вставали поздно, но мне мисс Элизабет сказала – это потому, что поздно ложатся после спектаклей.

– А когда он пропал?

– Да вроде в воскресенье… Но уехали они во вторник утром, а мне его вещи оставили и деньги, за хранение…

– Что?!

Вскоре мы смогли ознакомиться с вещами таинственного визитёра. К баулу было приколото письмо на итальянском языке:

«Синьор Паркс!

Весьма огорчён Вашим отсутствием. Надеюсь, что у Вас были важные причины, извиняющие Ваше поведение.

Мы едем в Эдинбург, в гостиницу «Олень и пёс». Если Вы не догоните нас в Англии – вынужден буду нанять другого человека.

Искренне Ваш,

Стефан Петрич.»

– Эдинбург – это не Англия, это Шотландия, – заметила полиция.

– Иностранцы не очень в этом разбираются, называя Англией всю Британию, – ответил я. – Для итальянца письмо слишком деловое.

– А директор у них не итальянец, – вмешалась хозяйка. – Мне мисс Элизабет сказала – хорват. Я удивилась – это вроде как по-французскому галстук, мне муж покойный говорил. А она объяснила, что это нация такая, которая первая начала носить галстуки, вот и получилось совпадение. Я подивилась: чего только в мире не бывает! В общем, – вздохнула миссис Бредли. – Они мне даже понравились под конец.

В бауле хранилась одежда, скромная, но хорошего качества, две газеты и шкатулка, с которой пришлось повозиться. Спасла положение миссис Бредли, пожертвовав свою шляпную булавку.

В шкатулке нашлись:

деньги;

дорогие часы с цепью;

записная книжка;

письмо от какого-то Майкла из Дублина;

портрет красивой девушки, по виду – итальянки;

завещание.

«Я, Артур Майкл Паркс, завещаю всё моё имущество обратить в деньги и оплатить из них мои похороны. Всё, что останется – отдать моему двоюродному брату, Майклу Льюису Парксу. Если, по воле божией, смерть настигнет меня в Британии, похоронить меня следует на протестантском кладбище в Дублине, рядом с родителями. Если же умру я в Италии – на кладбище в деревне Сан-Феличе-Новелла, возле Генуи, рядом с моей покойной невестой Джульеттой Гамба, по сцене Орсини.»

Подпись покойного заверили два свидетеля: Джанкарло Каэтани и Джорджо Банфи.

Хозяйка тоже захотела прочитать завещание и громко ахнула:

– Джульеттта! Как в романе! Это, наверное, её портрет, да?

– Вероятно, – ответил я. И пояснил, что Джульетта – довольно обычное итальянское имя.

– Однако завещание уже нарушено, – мрачно заметил полицейский. – Мы его здесь похоронили. А где этого Майкла найти?

Стали смотреть записную книжку. Там без особого труда отыскался Майкл, проживающий в Дублине на Истерн-роуд, а также миссис Л. Бёрк, проживающая в Дублине на Роуз-стрит. Кроме этих двух адресов, в книжке были какие-то цифры, значки, ноты и в самом конце – адрес майора Рейс-Моргана и описание дороги к его дому.

Эти результаты чрезвычайно понравились полиции и расположили её в мою пользу.

– Вы и про гостиницу догадались, и письмо директора прочли. Я бы эту тарабарщину иностранную никогда не понял!

Я ещё догадался посмотреть гостиничную книгу. И обнаружил, что Артур Паркс проживал в одном номере с Джанкарло Каэтани. Возможно, они даже дружили.

Я решил поехать в Эдинбург.

Глава 9.

Рассказывает Пол Эверсли.

Хозяин гостиницы «Deer and dog», мрачный набожный шотландец, совершенно не походил на общительную миссис Бредли.

– Сдать номер я Вам могу, но предупреждаю – вся гостиница забита какими-то иностранцами. Противные они.

– А они сейчас в гостинице?

– В основном нет. Пошли на свой богомерзкий спектакль.

За вознаграждение хозяин разрешил мне записать, кто где живёт.

Я занял простенький номер и пошёл по коридору второго этажа. Коридор был пуст и тёмен; лишь кое-где за дверями виднелся свет. Я подошёл к одной из светящихся дверей и поднёс свою свечу к номеру, а затем сверил со своим списком.

Тереза Ангиссола.

– Avanti!

Я вошёл. Синьора Ангиссола – я её сразу узнал – сидела в кресле у камина, закутавшись в меховой палантин, с книгой в руках. В соседнем кресле устроилась с шитьём вертлявая девица, по-видимому, служанка, при виде меня вскочившая и сделавшая реверанс.

Я представился и попросил разрешения задать несколько вопросов. Певица молча кивнула.

– Вы хорошо знали майора Рейс-Моргана?

– А кто это?

Так, понятно.

– А мистера Паркса?

Певица пристально посмотрела на меня.

– Вы имеете в виду нашего контрабасиста?

– А Вы знаете другого Паркса?

– Нет. Но я знаю, что у разных людей иногда бывают одинаковые имена.

Что ж, трудно спорить.

– Вы можете рассказать мне о мистере Парксе?

Синьора Ангиссола словно выдавливала из себя слова.

– Он пришёл к нам одиннадцать месяцев назад. Умерла наша музыкантша и моя добрая подруга Жюстин Пернэ… Точнее, она носила фамилию…

Губы певицы произнесли что-то немыслимое. Вроде «Шаривари»

– … но часто пользовалась sa famille de jeune fille ^[2]. Нужно было срочно искать человека на её место. Сначала пришёл один человек, имя которого, извините, не помню, но он у нас не прижился. Потом синьор Имолезе, – тут певица сделала неприятную гримасу, – привёл мистера Паркса. Кажется, они выступали раньше в одной труппе, но это лучше узнать у самого синьора Имолезе. Паркс работал добросовестно, поэтому когда в прошедшее воскресенье он не явился на репетицию, все очень удивились. С ним произошло какое-то несчастье?

– Почему Вы так думаете?

– Потому, что Вы пришли ко мне и расспрашиваете. Но вообще-то я первая задала вопрос.

– Да, мадам, произошло несчастье. Он убит.

Певица не высказала ни страха, ни сожаления, но явно оживилась. Странно.

– А кем?

Мне не хотелось дурно отзываться о своём родственнике, но пришлось.

– По-видимому, майором Рейс-Морганом.

– Как интересно! А почему?

– Это мне самому, хотелось бы понять, синьора. Вы относились к Парксу с симпатией?

– Нет.

– Он был Вашим врагом?

–Он был мне безразличен.

–Почему?

–Не знаю.

Не сказать, чтобы она была очень болтлива.

– А где Вы были в день убийства?

Она посмотрела на меня в упор.

– А откуда я знаю, когда произошло убийство? Он мог погибнуть в любой день после субботы… И даже в любую ночь.

– Почему именно после субботы? – я несколько растерялся.

– Потому, что в субботу вечером он был жив и играл на контрабасе, – снисходительно объяснила мне собеседница.

Для женщины и иностранки она рассуждала довольно логично.

– По всей вероятности, он погиб в воскресенье.

Она задумалась.

В воскресенье у нас не было спектакля… А в репетиции я не участвовала. Сидела дома, потом мы с друзьями немного покатались…

– А кто Ваши друзья?

– Роберто… синьор Кассини. Синьорина Мак-Генри. Синьор Амати.

– Где Вы катались?

–Откуда я знаю? По Карлайлу и окрестностям. Мы сказали слуге: «вези куда-нибудь». И он нас вёз, куда глаза глядят. Когда мы решили возвращаться – выяснили, что заблудились. По счастью, была середина дня, и мы встретили прохожего, который объяснил, как вернуться.

– Вы помните этого прохожего?

– Нет.

– А где вы его встретили?

– Нет. Зачем мне это надо?

– А не проезжали ли вы мимо Браун-Хауза?

–«Браун-Хаус» – это, вроде, коричневый дом? Может, и проезжали. Не помню.

– А мимо мастерской Бейкера?

Певица задумалась.

– А как это пишется?

По её просьбе служанка подала бумагу и карандаш. Я постарался изобразить на бумаге вывеску заброшенной мастерской. Тереза Ангиссола некоторое время рассматривала изображение.

– Мне кажется, – сказала она медленно. – Мы проезжали мимо такой надписи. Там ещё были ворота полуоткрытые, из старых досок, и вроде какие-то цепи…

– Всё верно, – подтвердил я. – А Вы не видели там людей? Или каких-то странностей?

– Не разглядывала. Я просто бросила взгляд, и мы поехали дальше.

Я не знал, о чём её ещё спросить. Потом догадался.

– Были ли у Паркса друзья среди членов вашей труппы?

– Кажется, он был в дружеских отношениях с синьором Имолезе и синьором Каэтани.

– А кто это? – Каждое слово приходилось вытаскивать клещами.

– Синьор Имолезе наш певец, бас, а синьор Каэтани – музыкант, играет на гобое.

На этом мне и пришлось откланяться.

Глава 10.

Рассказывает Пол Эверсли.

Есть вещи, которым положено иметь определённый вид и содержание. Собаке положено иметь хвост, чай положено пить в пять часов пополудни, а женщина, да ещё иностранка, да ещё и актриса, должна быть женственной и болтливой. Когда порядок нарушается, это неприлично. Синьора Ангиссола всем своим поведением нарушала порядок, и мне это было неприятно.

Следующим номером, за дверью которого я увидел свет, был номер синьора Кассини.

Мне открыли сразу же, без всяких вопросов. В номере были двое мужчин; одному на вид было около 50 лет, второму – лет 30 или чуть больше. Старший был прямо-таки образцовый итальянец: низенький, толстенький, носатый и болтливый. Мне даже приятно было, что всё встало на свои места.

– Синьора Роберто нет дома, а я его слуга, Луиджи Гоцци. Синьор Роберто ушёл на прогулку, я очень боюсь, как бы он не простудился в этом холодном городе. Ему завтра исполнять партию Риччардо… Вы знаете «Бал-Маскарад»? О синьор Верди – величайший композитор современности, он создаёт шедевр за шедевром…

Мне едва удалось прервать этот поток слов.

– Знал ли мой хозяин майора… как Вы сказали? Кажется, нет. Но у вас, англичан, такие трудные имена… А синьора Паркса кто же не знает! Это наш музыкант. Такой был добросовестный, всегда вовремя приходил, а потом вдруг пропал. Я думаю, дело в женщине. О, любовь, любовь, что ты делаешь с людьми!

– Он появился у нас меньше года назад – когда умерла твоя хозяйка? Синьора Жюстин, такая прекрасная женщина, а умерла внезапно, прямо во время представления. Давали «Дочь полка» юная Рубина пели Мари, это была её любимая роль и вдруг крик! Синьорина прямо со сцены бросилась к матери, но ей уже ничем нельзя было помочь!

Тут толстяк перевёл дух и показал на молодого:

– Он долгие годы ей служил, а сейчас служит её дочери.

Молодой – худой, смуглый и миловидный до женоподобия – молча кивнул.

– Тогда дали объявление и пришёл один неаполитанец, горячий такой, подрался с синьором Каэтани. О мадонна, я думал, он всё здание разнесут! Потом синьор Имолезе привёл этого синьора Паркса. Он был чопорный, как все англичане, но очень аккуратный. Сначала мы думали, что он порядочный человек, а оказалось – негодяй.

Так, это уже интересно.

– Есть такое слово, хозяин сказал, я забыл, шарж или шамаж. Он узнавал про людей всякие тайны и потом требовал деньги, да-да! А мой хозяин… это такая драма, он так любит синьору Аннунциату, а у неё муж, и Паркс обещал всё сказать мужу. Синьор Роберто ничего не боится, но синьора Аннунциата – слабая женщина, синьор Роберто должен был её защитить. Он дал негодяю пощечину и вызвал на дуэль, но Паркс отказался драться – можете такое вообразить?! Хозяин вынужден был давать ему деньги.

Это словесный фонтан изливался со скоростью, сильно затруднявшей восприятие, а между тем был захватывающе интересен.

– Умеет ли синьор стрелять?! О, мадонна! Да синьор Роберто неподражаемый стрелок, волшебный, лучше Вильгельма Телля! Он воевал под знамёнами Гарибальди! Он всех потрясал своей храбростью! Да я Вам покажу…

Тут толстяк замолчал и дал мне опомниться. Но не надолго: вскоре перед моим лицом замаячила открытая коробочка с бронзовой медалью «За воинскую доблесть». Я постарался изобразить изумление и восторг.

– Кого ещё? Синьору Терезу. Выдумал какую-то гадость, но она отказалась платить. Какую гадость? Не знаю.

– Есть ли у моего хозяина оружие? Да я Вам сейчас покажу…

У хозяина нашлись два превосходных револьвера, ничего общего не имеющих с дамской игрушкой, сыгравшей столь странную роль в этой истории. Я вспомнил, что не спросил об оружии синьору Ангиссолу.

– А Вашу хозяйку Паркс шантажировал?

Молодой слуга был явно шокирован:

– Моя госпожа – невинная девушка, она никогда не делала ничего плохого.

– А оружие у неё есть?

– Нет.

Он разговаривал с каким-то странным акцентом. Но мне было не акцентов слуг.

В коридоре я попытался осмыслить услышанное. В известном романе Дюма «Граф Монте-Кристо» есть прекрасная сцена, когда гостиничный слуга кричит: «подать карету ко дворцу»! Это грубая ложь, потому что подают дрянную телегу к дрянной гостинице, но ложь эта основана на правде: ведь транспортное средство подают к месту проживания. Насколько сильно приврал слуга в своих рассказах? Отчасти об этом можно судить по медали: никаких сверхъестественных подвигов этот Роберто, понятное дело, не совершил, иначе бы ему дали золотую медаль или Савойский военный орден. Но штабным писарям медаль «За воинскую доблесть» не вручают – значит, всё же участвовал в боях. Все англичане знают, что актёры и учёные – трусы и слабаки, но этот Кассини, наверное, был неправильный актёр. Или медаль у него фальшивая?

Ещё примечательно, что Паркс отказался драться на дуэли с этим Роберто, но дрался с майором Рейс-Морганом. Но это как раз понятно: одно дело – какой-то итальяшка, другое – английский джентльмен.

Затем я постучался в дверь номера, где обитали, согласно записи в гостиничной книге, «сеньор Октавио Ларраньяга с женой, сыном и служанкой». Почему «сеньор»? Он малограмотен?

В комнате находились две женщины: одна молодая, смуглая и скуластая, с замедленными движеньями; вторая – пожилая и толстая, с усиками над губой. На коленях у молодой лежал младенец. Она говорила медленно, не совсем правильно выговаривая слова, представилась:

– Донья Лус Пердомо де Ларраньяга. Моя служанка, Чечилия.

Она, наверно, из какой-то дальней провинции. И явно из низших слоев общества.

– Майор? Нет, не помню. Сеньор Паркс был у нас музыкант, играть на контрабас. Приятный человек.

Он улыбнулась.

– Он говорить: кто держит pet, тот хороший человек. У нас есть собака, а у доньи Рубины – кошка.

Симпатичный спаниэль как раз обнюхивал мои ноги.

– Вы дружили?

Лус Пердомо де Ларраньяга обдумала ответ.

– Наверное, да.

Неожиданно она оживилась:

– Почему Вы спрашивать? Он приехать?

– Нет. Он умер.

На этот раз я увидел живейший отклик: донья Лус ахнула и всплеснула руками, служанка вскрикнула и замахала руками, как мельница крыльями, хозяйка перекрестилась, служанка перекрестилась, сложила молитвенно руки и помянула мадонну.

– Почему?

– Его убили, – сообщил я. И бестактно добавил. – Майор Рейс- Морган.

Не успел я мысленно осудить себя за неуместную болтливость, как она была вознаграждена.

– Майор Рейс… Это он убить свой сын?

– Что?!!

Глава 11.

Рассказывает Пол Эверсли.

– Мы гулять с собака. Мой муж и я. Встретить Паркс с его friends. Нет, сначала Рубина, потом Паркс и friends.

Она, похоже, знала отдельные английские слова.

– Дон Артур плохо говорить о синьоре Ангиссола. Она брать деньги свой отец, он нищий. Died in povery…. In poverty, yes? I’m speak English badly. Донья Рубина говорить: I don’t believe. Friend говорить: майор Рейс убить свой сын.

Она подумала и добавила:

– Моя мать умерла, меня брать добрая женщина, сеньора Марта Ортис. Её муж был полковник Рийес. Он глядеть строго, но быть добрый. Я думать: Рийес был добрый, а Рейс злой.

Чушь какую-то она говорит.

– О, мадонна, какие ужасы вокруг, – вмешалась служанка. – С каждым днём всё страшнее и страшнее!

– А Ваш муж где? Спросил я. С таким знанием английского она способна всё что угодно переврать, поэтому желательно сопоставить её рассказ с рассказом другого человека.

– На сцене, – сообщила дама с гордостью. – Исполняет партию Надира. He is amazing!

– У моего хозяина прекрасный тенор, – опять встряла служанка. – И синьора выступала на сцене, хористкой, пока не стала матерью.

Тут у меня возникла идея. Конечно, расспрашивать слуг недостойно джентльмена, но я уже ступил на этот путь.

– Вы позволите, мадам, задать несколько вопросов Вашей служанке?

Кивок.

Служанка оказалась гораздо словоохотливее своей госпожи, и, кстати, говорила гораздо грамотнее.

– Луджи? Предан своему хозяину, но болтлив без меры, хуже бабы. Безусловно, честный, не ворует. Можно ли верить его словам? Наверное, можно, хотя может и приврать, просто так, ради разговора, прости господи.

– А Вы в хороших отношениях со служанкой синьоры Ангиссола?

– Лаурой?! Нет, конечно! Что госпожа, что служанка мне не нравятся. Она прекрасная певица, но ведёт распущенную жизнь, замуж не выходит, меняет любовников. Конечно, не молода, но у неё есть приданное, могла бы постараться, но не старается. У неё есть любовник, какой-то русский: он часто приезжает по своим делам в Италию и всегда встречается с синьорой Терезой, а когда они ездили в Россию, то она у него жила – меня тогда здесь не было, и хозяева мои в труппе не состояли, но мне рассказали. Но в отсутствие русского донна Тереза и другими мужчинами не брезгует. Мы сначала поехали во Францию, в Марселе и Париже были, в Кале, а потом сюда, так в Марселе хозяин гостиницы всё увивался вокруг донны Терезы, и она его у себя принимала.

– Чечилия, нехорошо так говорить, – мягко упрекнула её госпожа. Но прислуга уже разошлась:

– И безбожница она, прости господи! А Лаура берёт с неё пример, кокетничает с мужчинами, в церковь ходит два раза в год, дерзит старшим. Синьора Тереза живёт одна, про её родителей или родственников никто ничего не знает. Она как с неба свалилась, прости господи. Охотно верю всему, что говорит синьора Лус: такая особа вполне способна на непочтительность по отношению к старшим.

– Я не говорить, – уточнила бывшая хористка. – Дон Артур говорить.

– Родителям Лауры следовало бы иметь в виду, что ничему хорошему их дочь не научится у такой хозяйки! Но они за детьми плохо следят…

Родители Лауры меня не интересовали, но пришлось выслушать их родословную, описание их привычек, перечень их детей и рассуждения о нахальстве современной молодёжи.

Её хозяйка пожала плечами.

Я откланялся.

История, рассказанная «доньей Лус Пердомо де Ларраньяга» показалась мне настолько дикой и неправдоподобной, что я даже не огорчился.

Выйдя из номера в коридор, я вдруг увидел: дверь синьоры Ангиссола распахнулась, и оттуда вышла бледная красивая блондинка со свечой в руке. Она шла по коридору с видом сомнамбулы и заметила моё существование только тогда, когда я громко кашлянул.

– Слушаю.

Слава богу, на английском языке.

Я представился.

– Я Элизабет Мак-Генри.

Я обрадовался. Британка в этой иностранной компании! С ней можно будет поговорить свободно.

Мы зашли в номер. Молодая женщина держалась сухо и настороженно, совсем не проявляя британской приветливости. От знакомства с майором Рейс-Морганом решительно отреклась, о Парксе сказала коротко: «наш музыкант».

– Вы были в хороших отношениях?

– Нет.

– Почему?

Пожала плечами. Впервые я видел этот нелепый иностранный жест у подданной Её Величества.

– Это очень странно, мисс Мак-Генри. Обычно британцы в иностранном окружении ищут общества друг друга.

В глазах мисс вдруг мелькнула неприязнь.

– Мне это иностранное окружение нравится. Я вполне довольна своими партнёрами и общества Паркса не ищу. Точнее, не искала.

У меня дух захватило от столь грубого заявления. А секунду спустя осенило:

– Паркс Вас шантажировал?

–Нет! – Крикнула мисс Мак-Генри. Крикнула так громко и резко, что я мгновенно понял: лжёт.

– Мисс, лучше Вам сказать правду.

– Я на исповеди?

– Я подозреваю, что Вы меня обманываете.

– Я слышала, сэр, что сто кроликов не составят одну лошадь, а сто подозрений – одно доказательство.

Вот уж не ожидал, что она разбирается в юриспруденции!

Мисс немного успокоилась, но смотрела враждебно. Рухнули мои расчёты! Но я всё решил рискнуть.

– Вы знаете о смерти Паркса? Откуда?

– Синьора Тереза сказала.

Ах да, она же выходила из номера светловолосой итальянки.

– Я отношусь к соотечественникам не так плохо как Вы, мэм. И потому хочу спросить Вашего мнения. Что Вы можете сказать о синьоре Ангиссола?

– Она отличная певица, контральто. Исполняет партии Орфея ^[3], гадалки в «Бале-маскараде», маркизы в «Дочери полка», но самая её любимая роль – Изабелла из «Итальянки в Алжире».

– Меня она интересует не столько как певица, сколько как личность. Умна она или глупа? Замужем ли? Кто её родители?

– Она очень умна. А также великодушна и справедлива. Её все в труппе уважают и обращаются к ней за советом. Не замужем. Родители…

Девушка задумалась

– Вот про родителей ничего не знаю.

– Паркс её шантажировал?

– Об этом Вам лучше спросить у неё самой.

– А что Вы скажете о супругах .. эээ ..Ларран…. – я забыл.

– Ларраньяга, – без запинки продолжила собеседница. – Ничего, кроме хорошего. Октавио иногда бывает резковат, но и только. Прекрасный тенор… Ну, это Вам, если не ошибаюсь, неинтересно. Заботливый муж и отец – это даже удивительно, при его внешности и при том, что он испаноамериканец…

– Как? – Я был изумлён. – Разве он не итальянец?

– Нет. Он из Гватемалы.

Посмотрела на меня с каким-то странным выражением, словно бы презрительным.

– Это маленькая страна в Центральной Америке. А Лус, его жена – сама покладистость. Мы с ней вместе пели в хоре, пока она не перешла в матери, а я – в солистки. Очень застенчива и поначалу неловко чувствовала себя в Европе, но понемногу привыкает.

Так вот почему она так странно разговаривает по-итальянски! И почему они «сеньоры».

– У нас в труппе есть представители из разных стран и частей света. Синьора Тереза как-то смеялась, что у нас встретились индейцы и индийцы.

– Как это?

– Лус индеанка или метиска, в её жилах – кровь коренного населения Америки – или если хотите, Вест-Индии. Возможно, что и в жилах Октавио тоже, но выглядит он как испанец. А мадмуазель Пернэ и её слуга приехали из Ост-Индии – ну, где слоны и махараджи.

Я вспомнил молодого слугу. Его я тоже принял за итальянца.

Мисс Мак-Генри успокоилась и стала даже улыбаться, отчего похорошела. Я попросил её рассказать о Роберто Кассини.

– Весёлый и приветливый человек, что называется душа компании. Храбр. Галантен с дамами, причём совершенно бескорыстно. Немного ловелас. Если Вас интересуют родители: из актёрской семьи.

Ну что ж, и на том спасибо.

– А с Парксом у него какие были отношения?

Пожатие плеч.

– Не знаю.

– У Вас есть оружие?

– Да.

– Не могли бы Вы мне его показать?

– А зачем? – Она снова насторожилась.

– Я очень прошу Вас, мисс.

Результат превзошёл всё, что я мог ожидать: мисс вынула из кармана плаща, мирно висевшего на вешалке, превосходный армейский пистолет. Откуда у женщины такое оружие?

– Я женщина и живу одна. Должна быть готова к обороне. Приобрела первое, что попалось.

Я ушёл из номера весьма изумлённый.

Следующим моим – и последним в тот день – собеседником оказался гобоист Каэтани. Она сидел у себя в номере с компрессом на ноге и высказывал надежду, что к завтрашнему дню поправится.

– Завтра у нас «Бал-маскарад». Вы слышали? О, сходите непременно! Синьор Верди – гений, а это одна из лучших его опер! Синьора Ангиссола уговаривает директора поставить «Трубадура» – это ещё лучше. А сегодня играют «Искателей жемчуга», и без меня обойдутся. Знаете?

– Я три раза собирался послушать эту оперу, и все три раза неудачно. В первый раз произошла драма – в тенора стреляла обиженная женщина, и спектакль отменили. Во второй раз – перед самым выездом стало плохо моей матери, и мы остались дома. Третий раз был недавно в Карлайле – погиб мой родственник, и мне уже было не до театра.

Синьор Каэтани слушал мой рассказ с живейшим вниманием, а после последней фразы сочувственно заахал.

– Собственно, из-за этого родственника я к Вам и пришёл.

– Вы знакомы с майором Рейс-Морганом?

– Нет.

– А с мистером Парксом?

– Разумеется! С ним что-то случилось?

Реакция гобоиста совершенно отличалась от реакции синьоры Ангиссола. Он искренне огорчился, стал спрашивать, надо ли ему хоронить покойного друга и что с ним случилось. Я почувствовал невольную симпатию к собеседнику и коротко рассказал ему об обстоятельствах дела.

– Артур пришёл к нам после смерти Жюстин. Она скончалась внезапно, на представлении «Дочери полка», в конце спектакля. Больше мы его не ставили. Пришёл по объявлению отвратительный тип, с которым невозможно было работать. Потом синьор Имолезе привёл Артуро. Мы с ним поладили, и музыкантом он былнеплохим. О себе он рассказывал, что недавно потерял невесту. Некоторое время жил в доме её брата, потом решил устроиться на работу. Был он несколько чопорный, как и все англичане, но хороший сосед… Нет, но как же так! Такой хороший человек! У него есть родственник, надо ему написать!

Я успокоил итальянца – кузену покойного уже написали.

– У мистера Паркса было оружие?

– Если и было, то я его не видел.

– А что случилось в воскресенье?

– Да ничего особенного! Он пошёл в церковь, ну в вашу, протестантскую. Есть ли наша церковь в Карлайле, мы не знали, поэтому собрались в номере у Джорджо, помолились. Потом стали играть в карты.

Только итальянцы способны чередовать молитвы с картами.

– Потом спохватились, что пора на репетицию. Я зашёл в номер, мы с Артуро вместе жили. Его не было. Я оделся потеплее и пошёл в театр, на репетицию. В театре Артуро не было, куда он пропал- не знаю. Да я синьору Стефану всё это рассказывал.

– Синьор, я вижу, что Вы очень умный и приятный человек, – я почти не врал. – Не могли бы Вы мне рассказать о Вашей труппе, о её членах. Вот, например, Ваш директор. Что Вы о нём знаете?

– Синьор Стефан – хорват из Рагузы. Был, говорят, в молодости отличный певец – баритон, но рано потерял голос. Потом играл на скрипке, на контрабасе и ещё на чём-то, а когда умер синьор Дюмурье – стал директором. Человек он хороший, справедливый, но уж больно скучный.

– А синьора Ангиссола?

– Незаурядная женщина! Умная, решительная. Дружит с директором. Причём тут не роман, а именно дружба, как между мужчинами. Синьор Паоло, Вы мне не передадите печенье?

Печенье стояло на полочке. Я передал синьору Каэтани печенье, затем налили стакан вина, он устроился с удобствами и стал увлечённо рассказывать:

– Я Вам говорил про синьора Дюмурье? Он был наполовину француз, наполовину итальянец, директор труппы. Он был человек, что называется, деловой, но однажды дела пошли наперекосяк. Синьора Жюстин, которая мне всё это рассказывала, говорила, что его вины там не было, а было неудачное стечение обстоятельств. Ну, артисты и музыканты стали разбегаться, синьор Дюмурье был в отчаянии, вокруг него остались только самые стойкие, в том числе его собственная дочь, флейтистка, синьор Стефан – он как раз тогда переквалифицировался в музыканты, синьора Жюстин, а из певцов – только синьора Тереза и синьор Роберто. Никакие оперы в таком составе ставить было нельзя, поэтому давали концерты: Тереза и Роберто пели арии и дуэты, а музыканты играли. Какое-то время работали все за кусок хлеба, не очень толстый, синьор Петрич и синьора Ангиссола даже вложили свои деньги в дело – он побольше, она поменьше, потому что любит тратить, но потом Дюмурье выкарабкался. Синьор по гроб жизни считал, что он у этой компании в долгу. Потом дочь Дюмурье вышла замуж и перестала выступать, сам Дюмурье умер, а эти четверо так и остались друзьями. Точнее теперь уже трое, потому как Жюстин в прошлом году тоже умерла. Хорошая была женщина: и умная, и добрая. Её дочь, которая теперь наше главное сопрано, ей в подмётки не годится. Даже по красоте: мать была блондинка, посветлее синьоры Терезы, с тёмными глазами. Когда она умерла и сказали, что ей было сорок восемь лет, я ушам своим не поверил – выглядела она на десять лет моложе. А дочери её было всего семнадцать, и синьора Тереза оформила над ней опеку.

– Дочь Вам, видимо не нравится?

– Да не то, что не нравится… Какая-то она вялая.

Впрочем, дочь мадам Жюстин меня интересовала мало. Точнее, совсем не интересовала.

– А о родителях синьоры Ангиссола Вы что-нибудь знаете?

Гобоист хмыкнул.

– Может знаю, а может и нет.

– Вы говорите загадками, синьор Каэтани.

Он помолчал, съел печение и выпил вина.

– Были мы в Лукке, на фестивале… После спектакля пошли мы с Артуро и Джорджо Банфи в харчевню, а там местные на нас набросились с вопросом: у синьоры Ангиссолы настоящая фамилия или псевдоним? Джорджо сказал, что настоящая, он её паспорт видел, а я сказал, что нет: она приняла псевдоним в честь Софонисбы Ангиссола, своей любимой художницы, а потом взяла его официально, как фамилию. Не помню, кто мне это говорил. Тогда местные жители стали утверждать, что опознали в донне Терезе свою землячку, как бишь её… Не важно. Якобы она убежала из дома, и никто не знал с кем, в смысле – с каким мужчиной. Старик, её отец, был очень недоволен – дочери нет, зятя нет, внуков и наследников нет. Он умер спустя несколько лет, а дом его – нам потом показывали – и всё добро отошли, как выморочное, городу Лукке. И тут местные стали выяснять: будет синьора Тереза с городом судиться или нет. Мы им ничего сказать не могли. Мы даже толком не знали, действительно ли она эта… Вспомнил! Катарина Джулиани.

Я слушал очень внимательно.

– Спасибо, синьор Каэтани, Вы мне очень помогли!

– Рад, если так.

– А что Вы знаете о синьоре Кассини?

– Он римлянин. Из актёрской семьи – его мать до семидесяти лет на сцену выходила. Есть брат и сестра. Воевал за свободу Италии в рядах «тысячи». Вообще смелый парень. Прожил бурную жизнь, от которой уже утомился. Голос у него портится, фигура расползается, он ждёт – не дождётся, чтобы умер муж синьоры Аннунциаты. Тогда Роберто женится на богатой вдове и оставит сцену.

– Вы знаете про роман синьора Кассини?!

Гобоист захохотал.

– О нём знает вся Италия и несколько сопредельных стран! Луиджи хороший слуга, за хозяином пойдёт в огонь и воду, но словеса из него хлещут, как вода из хорошего фонтана.

Я вспомнил Луиджи Гоцци и не мог удержаться от смеха.

– Аннунциата Беккариа выступала как певица, потом вышла замуж за богача и оставила сцену. Они как-то встретились с Роберто, мирно попили шоколаду, как старые знакомые, а потом стали любовниками. Им помогает встречаться наша костюмерша, донна Джулия, они с Аннунциатой в каком-то родстве, но донна Джулия как раз помалкивает. Старик богач вроде бы тяжело болен, и три человека нетерпеливо ждут, когда он наконец умрёт: его жена, её любовник и Октавио Ларраньяга.

Я удивился:

– А он-то здесь причём?

– При том! Роберто – друг директора, и пока он в труппе – лучшие теноровые партии его. Октавио со скандалом вырвал себе Надира. Если же Роберто уйдёт – его партии переходят к Ларраньяге.

Действительно, как всё просто.

– А Ларраньяга честолюбив! Он мечтает о славе Мануэля Гарсиа, старшего, разумеется, потому что младший был басом, ха-ха! ^[4] Чтобы выбраться из своей Гватемалы в Европу, они с женой устроились прислугой на корабль, ибо денег на каюту у них не было! И для честолюбия есть основания: и голос хороший, и внешность.

У меня уже голова шла кругом от этих сведений. В коридоре послышался шум, дверь приоткрылась; появилась чья-то курчавая голова, озабоченная состоянием ноги «друга Джанни». Я воспринял это как знак свыше, пожелал синьору Каэтани выздоровления и ушёл.

Очевидно, представление закончились. Люди явно иностранного происхождения ходили и бегали по гостинице, выражая самые разнообразные чувства и желания на разных языках, преимущественно итальянском. Я прошёл к себе в номер и заснул.

Глава 12.

Рассказывает Пол Эверсли.

Утром я навестил доктора Пауэлла.

Он оказался худым и бледным молодым человеком, а его жена – хорошенькой пугливой козочкой. Мы обменялись обычными любезностями, а потом прошли в кабинет доктора.

– Мне жаль майора, – сказал доктор. – Он и Ваша сестра поддержали нас, когда мы с Софи поженились.

– Вам известны обстоятельства его смерти?

– Да. Софи рассказала. Сам я не мог поехать на похороны: мой пациент требовал неослабного наблюдения.

– Вы слышали когда-нибудь фамилию «Паркс»?

Доктор улыбнулся:

– Слышал многократно, и носили её самые разные люди.

– Я имею в виду Артура Паркса, музыканта?

– Вот о таком никогда не слышал.

Я помолчал.

– Как умерла моя сестра?

– Она умерла при родах.

– В самом деле? А мне сказали, что повесилась.

Пауэлл вздрогнул.

– Кто?! Кто Вам мог такое сказать?!!

– Неважно.

Он нервным движением потёр лоб.

– Важно. Важно знать, кто распространяет эти чудовищные слухи!

– А отчего умер мой племянник?

Пауэлл посмотрел на меня, затем отвёл глаза в сторону. Его тело явственно дрожало.

– Естественная смерть… Младенцы часто умирают от непонятных причин.

Тут мне стало страшно.

Глава 13.

Рассказывает Пол Эверсли.

Придя в себя и слегка успокоившись, я вернулся в гостиницу. По дороге обдумал всё услышанное. Неужели это правда? Неужели доктор Пауэлл покрывает убийство маленького ребёнка? Это чудовищно. Но объясняет всю эту мрачную историю. За исключением маленькой детали: револьвера.

В гостинице я первым делом навестил семейство Ларраньяга. Пресловутый дон Октавио был дома: он оказался красивым – даже слишком красивым для мужчины – молодым парнем и прилично говорил по-английски.

Ларраньяга практически повторил слова жены, но с существенным дополнением: жуткую историю рассказывала не парксов друг, а его жена, и в доме майора она была горничной. Что ж, как говорят в простонародье, понятно, откуда ноги растут.

Оружия у Паркса он не видел, но видел другое:

– Сеньорита Элизабет как-то странно смотрела на синьора Артуро, когда он спиной стоял. Объяснить на чужом языке я это не могу… не добрый взгляд.

Я откланялся и пошёл к Имолезе. Низенький бас был искренне расстроен.

– Мы познакомились в труппе Мелинти… Клоака это была, прости господи, выгребная яма, а не труппа. Ещё хуже этой. Артур собирался жениться на Джульетте, хористке… Дочь простого рыбака, носила вульгарную фамилию Гамба, на сцене представлялась Орсини. Я ещё сказал: что ты так поскромничала, назвалась бы лучше Борджа! Обиделась, дура. Все бабы дуры, а в особенности те, которые считают себя умными. Я тогда попал в тюрьму… за долги. Неловко получилось, знаете ли… Потом мы с Артуро встретились в Турине, выпили по чашечке граппы. Он сказал, что ищет работу. И так удачно получилось – не прошло и недели, как откинулась мадам Пернэ.

– Вы её не любили? – спросил я. Глупый вопрос, и совершенно бесполезный для дела.

– Да за что её любить-то было? Как раз такая дура, которая воображает себя умной. Таскалась бог знает где бог знает с кем. Например, была у неё связь с каким-то богатым индусом – в результате Жюстин обрела несколько превосходных драгоценностей и внебрачную дочь. Вы видели, какое ожерелье одевает Рубина на сцене? Когда исполняет партию Лейлы? Так вот, это не имитация, а настоящие драгоценности, и какие! Разумеется, Жюстин утверждала, что была замужем, но это явное враньё – вдов они сжигают. Да и потом уняться не могла – старуха уже, а спуталась с Каэтани, который её вдвое моложе…. Ну, не совсем вдвое, но у мужчин и у женщин время течёт по разному. А когда взяла дочку из пансиона, так стала делать вид, что стесняется.

Теперь понятно, почему синьор Джанкарло недолюбливает юную Рубину.

– Было ли у Артура оружие? Не видел. Что я делал в воскресенье? Молились в комнате у Джорджо Банфи, потом в карты играли, потом репетировали. Репетиция была – хуже некуда: Артур не пришёл, Ларраньяга и Амати фальшивили, девчонка устроила истерику: по мамочке, видите ли, тоскует! Так я ей и поверил! Все бабы, даже мать и дочь, друг друга ненавидят! Когда Тереза и Жюстин всячески целовались, они могли других обмануть, но не меня!

Последним был визит к Рубине. Сначала не мог найти её номер в списке, потом припомнил ту чудовищную фамилию, которую озвучила Тереза Ангиссола.

Уже знакомый слуга открыл мне дверь. В номере приятно пахло кофе, сваренным, как я сразу понял, на стоявшей тут же спиртовке. Хозяйка номера сидела в кресле возле камина, одетая в красный халат, украшенный белым и желтым кружевом. На её коленях с удобством помещалась белая с чёрными подпалинами кошка, уставившаяся на меня немигающими жёлто-зелёными глазами.

Рубина была очаровательна и в самом деле походила на драгоценный камень; всем известно, что смешение кровей противоестественно и очень вредно как для потомства, так и для общественной нравственности, но внешность Рубины Пернэ, казалось, вознамерилась опровергнуть эту очевидную истину. Возможно, впрочем, что за столь красивой вывеской скрывалась глубокая порочность.

В довершенье всего оказалось, что она медленно, но довольно прилично изъясняется на языке Шекспира.

– Синьора Паркса я знала мало. После смерти мамы я оставила сцену на время траура. Когда скончалась одна из наших певиц скончалась, а другая вышла замуж…

Полные губы тронула улыбка

– … это звучит странно, но такова жизнь – тогда дон Стефан попросил меня вернуться. Я не могла их подвести. Труппа мне как семья.

Поразительная наивность у такой взрослой девушки. Или она ловко притворяется?

– Майор Рейс-Морган? Нет, не слышала.

– Один из друзей мистера Паркса рассказывал мрачную историю об убийстве младенца. Мне говорили, что Вы при этом присутствовали.

Девушка медленно подняла на меня чёрные глаза. Они были прекрасны. В них можно было утонуть, и утонуть с восторгом.

– А, это тот, который вроде бы убил своё дитя?

«Вроде бы». Наконец-то нашёлся человек, который усомнился в виновности моего зятя.

Оказалось, что юная леди ведёт дневник. Слуга подал тетрадку в красной обложки, красавица полистала её и зачитала мне вслух интересующую меня запись.

«…Я была тогда горничной у жены полковника, миссис Вивьен. Она родила ребёнка, мальчика. Ночью мадам заснула, я сидела рядом с ней, как сиделка, и тоже задремала…»

Благодаря этому бесценному дневнику удалось установить дату и место события – супруги Ларраньяга ни того, ни другого не запомнили. Не удалось установить имена героев – Паркс представил своих друзей, но их имена мисс Рубина не записала и не запомнила. Неважно, не сотня же горничных была у моей сестры.

– Мне эта история сразу показалась странной, – добавила девушка, – и потом я поняла, почему. Некоторые люди, в том числе, к сожалению, и в моей стране, избавляются от дочерей, потому что не хотят давать за ними приданое. В России нам рассказывали про злого царя Ивана, который душил своих бастардов. Бедные люди иногда не хотят детей, потому что не могу их содержать. Но этот англичанин был богат, у него был законный сын – зачем ему делать такое злое дело?

Я с ней согласился, и согласился с удовольствием. Если бы не странное поведение доктора Пауэлла, я счёл майора оправданным. Этот Паркс мог попросту оболгать его, как оболгал синьору Ангиссола – нищие не оставляют в наследство домов, способных заинтересовать власти города Лукка.

Но оболгать английского джентльмена! Это ж каким негодяем надо быть!

– Ранвир! – прервала мои размышления девушка.

Слуга встрепенулся.

– Ты слушал наш разговор?

–Да, госпожа.

– Ты случайно не помнишь, как звали друзей мистера Паркса?

– Имя мужчины не помню, а женщину звали Мейбл. Она была горничной.

Этим мне пришлось удовлетвориться.

Я уже хотел выйти, как вдруг увидел нечто чудовищное. На гостиничном комоде стояла весьма оригинальная картина с инкрустациями; картина изображала женщину с довольно миловидным лицом и хорошей фигурой – но с ЧЕТЫРЬМЯ РУКАМИ! Двумя таинственная дама держала нечто вроде гитары, в третьей руке была раскрытая книга, в четвёртой цветок; фоном служило озеро с лебедями.

– Что это? – спросил я, не скрывая ужаса и отвращения.

– Это богиня Сарасвати, покровительница наук и искусств, а значит – моя патронесса.

– Какая мерзость!

– Мерзость?!

Девица, кажется, искренне удивилась. Она помедлила с ответом.

– А я так нахожу, что моя богиня гораздо красивее, чем тот бородатый идиотик, которого рисуют ваши христианские художники.

«Бородатый идиотик»?! Охваченный истинно христианским гневом, вышел я из этой обители идолопоклонников.

Глава 14.

Рассказывает Элизабет Берк, известная также как Мак-Генри.

Накануне исполнения «Любовного напитка» я буквально места себе не находила: во-первых, первый раз предстояло исполнение главной женской партии, во-вторых – беспокоила это история с Парксом и майором.

Но в самый день выступления я вдруг успокоилась. Выхожу на сцену не первый раз. К роли приготовилась. И даже если провалю её – не убьют же меня, в самом деле. В тот же день пришло письмо от миссис Бредли. Добрая женщина подробно описывала все события, произошедшие после нашего отъезда, и у меня словно камень с плеч свалился: полиция считает произошедшее взаимным убийством, а этот англичанин, который лезет с вопросами, вообще не полицейский, а брат жены Моргана. Теперь, если сыщик-любитель будет упорствовать – я ему расскажу про его сестру. И он заткнётся, дабы сохранить «честь семьи».

Наступил роковой вечер. Я вышла на сцену, вздохнула и … начала. Исполняла, может, без особого изыска, но нигде ничего не испортила. А когда добрались до сцены Адины и Дулькамары, месье Сэрму улыбнулся ободряюще, и страхи мои окончательно прошли.

Под предлогом «отметить выступление», собрала наших заговорщиков у себя, угостила вином и сообщила сведенья, полученные от миссис Бредли.

Очевидно, из-за переживаний проснулась на следующий день неприлично рано. Все остальные ещё отдыхали. Я позавтракала в гостинице, и в упоении от вчерашнего успеха, сделала глупость: взяла у хозяина адресную книгу и нашла адрес доктора Эдварда Пауэлла. Глупость имела продолжение: я пошла по указанному адресу. А потом встала перед дверью и спросила себя, стоит ли. Но дезертировать мне было не суждено:

– Лиззи, это ты? – спросил меня голос откуда-то сбоку.

Я повернулась и узнала Софи.

Вскоре мы уже сидели внутри и пили чай. Софи была явно рада встрече и с упоением рассказывала мне о муже, детях и доме. Я тоже была рада – Софи и её тетя, миссис Фергюссон, были единственными англичанами, которым я симпатизировала. Ну ещё, отчасти, миссис Бредли.

– Лиззи, – вдруг задала она вопрос, – сейчас у нас гастролирует оперная труппа, там есть певица, мисс Мак-Генри. Это ты?

Пришлось признаться.

Софи пришла в восторг. Оказалось, что её муж любитель оперы.

– Мы ходили и на «Орфея», и на «Бал-маскарад», и на «Напиток». Я на тебя обратила внимание, когда ты пела Оскара.

– Да, – подтвердила я без ложной скромности, – с партией Оскара я справилась отлично.

– И в партии Адины ты мне понравилась! Вообще-то, не следовало нам ходить в театр, – щебетала Софи, – совсем недавно умер родственник Эдварда, майор Рейс-Морган, нам надо соблюдать траур. Но мы не удержались – у нас так редко бывает возможность послушать хорошую оперу!

– Майор Рейс-Морган твой родственник? – поразилась я.

– А ты его откуда знаешь?

– У него была дуэль или что-то вроде с нашим музыкантом, мистером Парксом. Во всяком случае, их нашли убитыми друг напротив друга.

И я пересказала Софи то, что узнала от миссис Бредли и брата майорши.

– Так он её брат! Эдвард сказал просто – родственник. А тот, кого вместе с майором нашли – ваш музыкант? На похоронах никто ничего о нём не знал. А может, не сказали – вся эта семейка до сих пор мной брезгует. Только покойная жена майора относилась ко мне по-человечески. Когда мы с Эдвардом только поженились, я ничего про светские манеры не знала, и баре с удовольствием меня этим кололи – а Вивьен, напротив, подсказывала мне, что и как делать, даже книгу по этикету подарила. Хорошая была женщина!

А умерла страшно. У неё родился ребёночек, и потом очень быстро умер. А она…

Тут Софи смутилась.

– А она повесилась.

– Ты знаешь?! Семья это скрывала. Эдвард просил меня молчать, и я молчала.

– Знаю. Шило вылезло из мешка.

Софи закрыла глаза, потом открыла.

– Мы с Эдвардом ложиться собирались, когда прибежала горничная. Вивьен нашли повешенной…

Она затрясла головой.

– Даже вспомнить страшно!

– А она точно сама… Не мог её муж убить?

Софи посмотрела не меня с удивлением.

– Нет, – ответила она немного погодя. – Она сама. Вивьен оставила письмо.

– Письмо?!

На пороге комнаты стоял тот самый англичанин. Брат майорши.

Глава 15.

Рассказывает Элизабет Берк, известная также как Мак-Генри.

– Простите, дамы, но дверь была открыта, а вы разговаривали довольно громко. Здравствуйте. Вивьен оставила письмо? Перед смертью…. Перед своей смертью Винцент меня об этом спрашивал. Но я никакого письма не получал.

– Садитесь, сэр, – ответила Софи светским голосом. – Позвольте представить Вам мою подругу Элизабет Берк, она выступает под псевдонимом Мак-Генри. Лиззи, это мистер Пол Эверсли.

– Мы знакомы, – любезно сообщил англичанин.

– Ах да, Лиззи мне как раз рассказывала о Вашем визите в гостиницу. Письмо было, но оно было адресовано не Вам. Я не помню фамилии адресата, но это был судья из Индии.

– Судья из Индии?

– Я очень беспокоилась за Вивьен. Она, казалось, совсем не радовалась предстоящим родам, но когда ребёнок родился – оживилась, пришла в хорошее настроение. А когда он внезапно умер – сходила с ума от горя. Я просидела с ней весь день, пытаясь успокоить. К вечеру она вроде пришла себя, попросила принести бумагу и перо, написала письмо, запечатала и отдала мне, взяв с меня обещание отправить по адресу. Она сказала, что дала нечестные показания против одного человека, и сейчас хочет исправиться. Теперь я понимаю, что бедная Вивьен не хотела умирать с тяжестью на сердце. Я взяла письмо и ушла домой. Потом мы узнали о её смерти, я была в растерянности и совсем забыла про письмо. Потом стала делать уборку, нашла его и отправила.

– Вы совсем не помните имя судьи? А город?

– Ничего не помню. Я была в горе.

– Спасибо, мадам. А помните ли Вы горничную моей сестры?

– Помню. Её звали Мейбл. Такая была высокая блондинка, я ещё как-то подумала, что на месте Вивьен не стала бы держать такую красотку, муж может соблазниться. Но она искренне оплакивала хозяйку.

– Спасибо, – ещё раз сказал англичанин. С видимым усилием сказал.

И переключился на меня:

– В Дублине на Роуз-стрит живёт некая миссис Берк. Она Ваша родственница?

– Матушка. То есть мачеха.

Меня охватила тревога. Откуда он узнал? Но спрашивать бесполезно – ничего не получится, кроме унижений.

– А мистера Майкла Паркса из Дублина Вы тоже знаете? Он живет на Истерн-роуд.

– Нет.

– Это кузен мистера Артура Паркса, – неожиданно сообщил англичанин.

У Паркса кузен в Дублине! Вероятно, протестант. Это кое-что объясняет. По крайней мере, даёт намёк. Надо будет предупредить матушку и сестру.

Тут, чрезвычайно вовремя, пришёл муж Софи.

Глава 16.

Рассказывает Пол Эверсли.

– Доктор Пауэлл, тайное стало явным. Горничная моей сестры дала волю языку, и теперь об этих мрачных событиях, – я вспомнил гобоиста Каэтани, – знает масса народу не только в Британии, но и в чужих странах. Расскажите мне, что произошло на самом деле.

– Называйте меня Эдвард – мы же родственники, – он вздохнул.

– Во время беременности Ваша сестра странно вела себя. Перепады настроения, грусть – это естественно, но она почему-то несколько раз спрашивала меня, можно ли рассчитать время зачатия, и насколько точно. Роды прошли достаточно благополучно. Меня удивило то, что ребёнок не похож ни на одного из родителей – но так ведь бывает.

Он судорожно сглотнул.

– Когда я увидел ребёнка утром, то сразу понял, что он задушен, мне приходилось до этого видеть подобную смерть. Я говорил с майором резко, так резко, как никогда ни с кем не говорил. Он вынужден был признаться: один негодяй туземец изнасиловал его жену. Этот ребёнок родился от преступления. Майор взял ответственность на себя, уничтожил маленькое чудовище, которое со временем, несомненно, стало бы большим. Разумеется, я дал слово молчать.

Несколько минут мы сидели молча.

Бедная сестра! Так, значит, это негодяй шантажировал моего зятя не преступлением, а благим делом, воспользовался бедой, чтобы поживиться.

Я опять вспомнил про револьвер. Возможно, сестра пыталась воспользоваться этим оружием для самозащиты и оно оказалось в руках преступника. Однако среди людей, замешанных в этом гнусном деле, была только одна особа, имевшая отношение к Индии.

Сложность состояла в том, что особе этой в момент совершения преступления было 6 или 7 лет, но даже если бы и больше – совершить преступление она не могла, ибо была женщиной.

Но его мог совершить кто-то из её родственников, например отец.

Тем более что он по крайней мере однажды уже посягал на белую женщину.

Глава 17.

Рассказывает Лал-баи Шринивасан, известная также как Рубина Пернэ.

В дверь комнаты постучали, и вошла синьорина Элизабет.

– Ой, – сказала она, – я ошиблась дверью, хотела зайти к синьоре Терезе.

Синьора Тереза действительно живёт в соседнем номере, но мне показалось, что гостья лукавит.

За дверью послышался непонятный шум, следом появился ещё один незваный визитёр – неприятный англичанин, ходивший к нам с расспросами.

– Мадам, – сказал он, – у меня к Вам важный разговор.

– Я мадмуазель. Вы пришли поговорить о религии?

– Нет. Расскажите мне о своём отце.

– О моём отце?!

– Да, мадам.

Ну, раз просите – получите.

– Моего покойного отца звали Викрам Шринивасан. Он был индиец из касты кшатриев. Семья его была небогатой, чтобы содержать себя, мать и первую жену, он поступил на службу в Бенгальскую армию сипаев. Служил честно. Дослужился до звания джемедара – лейтенанта. Воевал в Крыму, где и познакомился со своей второй женой, моей будущей матерью. После Восточной войны он служил в Канпуре, где родилась я.

Я смотрела на англичанина. Говорит ли ему что-либо название «Канпур»?

– Мой отец был в числе тех солдат, которые подошли к резиденции свергнутого пешвы и спросили: «князь Нана Сагиб, ты с нами или с англичанами?»

Визитёр вздрогнул. Ага, проняло.

– Отец воевал на стороне повстанцев и погиб во втором сражении за Канпур. У Вас есть ещё вопросы?

– У Вас есть братья?

– Нет.

– Дядья, кузены?

– Все родственники мои со стороны отца умерли по разным причинам ещё до начала Великого восстания.

– Гнусного мятежа.

Я не успела ответить, как прозвучал, совершенно неожиданно, красивый женский смех.

– Логика высшей англосаксонской расы, – сказала Элизабет – это она смеялась, – положительно непостижима для простых смертных. Вы много рассуждаете о свободе и любви к родине – но вешаете и расстреливаете тех, кто борется за свободу и любит свою родину. Вы осуждаете испанцев за конкисту и русских – за раздел Польши, но столь благородные чувства не мешают вам захватывать и грабить чужие земли. Вы восхваляете Боливара и Костюшко, но если Костюшко – герой, то герой и Нана Сагиб.

Я думала, гость лопнет от оскорблённого имперского величия.

– Да как Вы смеете сравнивать русского медведя с благородным британским львом! Британская империя – олицетворение добра и прогресса!

Тут засмеялась я.

– Разумеется, не стоит сравнивать две империи! В Российской офицер -армянин может стать генералом, а в Британской предел возможностей индийца – звание субадара – майора.

Такой генерал ухаживал за мной во время гастролей в России. Он был старый и уродливый, и я его, разумеется, отвергла. Но сам факт, что азиат смог сделать карьеру, производил впечатление.

Поистине титаническим усилием воли англичанин совладал с собой.

– Как к Вам попал револьвер?

– Какой револьвер?

– Маленький, отделанный бронзой дамский револьвер. Я предполагал, что он достался Вам от отца. Но мятеж был восемнадцать лет назад, и ни один негодяй не может совершить преступление спустя шесть лет после смерти. Значит, оружие попало к Вам другим путём.

– У меня нет оружия. Я и стрелять не умею.

– Тогда откуда оно взялось?

– Откуда мне знать?

– Никто, кроме Вас, не мог привезти его в Карлайл.

Запоздалая мысль: а не выставить ли его за дверь? Мы на территории Британии, но я плачу за этот номер и могу выгнать отсюда persona non grata.

– Это был мой револьвер.

Это сказал Ранвир.

А Элизабет вскрикнула.

Глава 17.

Рассказывает Пол Эверсли.

Слуги в наше время слишком много себе позволяют. Сначала эта горничная, теперь слуга певицы.

– Откуда он у тебя?

– Это подарок Вивьен. Вашей сестры.

– Миссис Рейс-Морган, – сухо поправил я, – она делала тебе подарки?

– Я сидел тогда в тюрьме, – слуга медленно выговаривал слова, – ко мне пришла Куку, служанка. Он принесла тюрбан и передала слова госпожи: она не пойдёт против мужа, даст показания против меня, но внутри тюрбана деньги и револьвер, я могу бежать. Я не мог бежать – стрелять я тогда не умел, а тюремщикам нельзя было доверять. Они бы деньги отняли, а мне не помогли.

Слуга замолчал, а я посмотрел на Рубину Пернэ. Либо она великая актриса, либо была изумлена.

– Меня приговорили не к смерти, а к заключению на Андаманских островах. Я бежал потом оттуда на лодке. Там был один человек, он мне помог, я ему все деньги и отдал. Встретил французский корабль. Они догадались, но мадам Ваша мать, – он повернулся к хозяйке, – просила капитана за меня. Она думала, я как Ваш отец. На Андаманы отправляли повстанцев. Я сказал: «мадам, я буду служить Вам до конца дней моих».

– А тебя-то за что отправили на каторгу?

Слуга вздохнул:

– Меня обвинили в изнасиловании госпожи Вивьен.

– Что?!

Это сказали хором мы с мисс Пернэ. Какое трогательное единодушие.

– Не верю! Моя мама никогда не взяла бы в свой дом мужчину, совершившего такое преступление!

– Она сомневалась. Ваша служанка, Амрита, была уже старая и больная, слуга нужен был, но мадам боялась за себя и за Вас. Я поклялся на коровьем хвосте, что не причинял зла женщинам, и вам не причиню.

– На коровьем хвосте? – мне показалось, что я ослышался.

– Да, – сухо подтвердила Пернэ, – это странно звучит для европейского уха, но такая форма клятвы существует, и индуисты относятся к ней весьма серьёзно.

– Ваша мама понимала наш народ, – сказал слуга, – я верно служил ей, а теперь служу Вам.

Он низко поклонился. Это было трогательно, но совсем не относилось к делу.

– Так это тебя хотела оправдать моя сестра?

По выражению лица слуги было ясно, что он не понял.

Вмешалась мисс Берк и повторила рассказ миссис Пауэлл. Действие его было удивительным: слуга заплакал.

– А потом Вы отдали револьвер Парксу!

Я повернулся к мисс Мак-Генри… точнее, Берк.

– Откуда Вы это знаете, мадам?

–Я не знаю, я предполагаю.

Она пристально смотрела на слугу. Он отвернулся лицом к стене и судорожно вздрагивал.

Мне хотелось узнать, кто в действительности посягнул на честь моей сестры, но я просто не мог расспрашивать об этом слугу, да ещё в присутствии двух наглых девиц.

Я повернулся и вышел из комнаты.

Глава 18.

Рассказывает Лал-баи Шринивасан, известная также как Рубина Пернэ.

– Спасибо за поддержку, – сказала я Элизабет.

– Не за что, – ответила она, – это правда? То, что Вы рассказали?

– Да.

– С ума сойти, – она смотрела на меня так, будто впервые видела, – у нас с Вашим отцом есть нечто общее. Я состояла в союзе фениев. Знаете, что это такое?

Я кивнула.

– Меня арестовали прямо в школе, где я учила девочек музыке. В тюрьме допрашивали. Как ни странно, помогло мне то, что нам обычно вредит – мой пол. Один славный солдатик решил, что я достойна быть его подстилкой. Я подождала пока он спустит брюки примерно до середины ног, а потом что есть силы ударила его пониже живота. Он закричал, но в тюрьме часто кричат, никто этим не обеспокоился. Пока он корчился, я вырвала его пистолет, застрелила его, переоделась в его форму и вышла за ворота под видом солдата. Вы же видите – я худая, не очень женственная. Вполне гожусь на роль Оскара, вот и на роль британского воина сгодилась.

Она скривила губы.

– Вы молодец, – сказала я совершенно искренне.

– А вот Ваш слуга – болван.

Гневный взгляд на Ранвира.

– Вы могли выдать нас всех!

– Я бы не стал говорить про всех, – у Ранвира тряслись губы, – только про себя.

– Сегодня у меня день открытий, – вздохнула я, – кого ты мог выдать? И в чём?

Элизабет села.

– Можно? Я надеюсь на Ваше благородство. Синьора Тереза собрала людей, которых шантажировал Паркс. Мы составили заговор, как в опере «Бал-маскарад». Неожиданно к ней обратился Ваш слуга: он, мол, просит донну Терезу позаботиться о Вас, если что. У Вас нет ни отца, ни матери, ни мужа, а она Ваша опекунша. Донна Тереза расспросила его, и у неё родился план.

Глава 19.

Карлайл, суббота.

Накануне представления «Итальянки в Алжире».

В гостинице «Бредли», в номере донны Терезы Амадео Амати подробно рассказал присутствующим, как Паркс посетил Браун-Хаус и как его оттуда выгнали. Подумав несколько минут, донна Тереза встала с мрачным и сосредоточенным видом.

– Пишем письмо, – сказала она.

Сочиняла письмо в основном она же, а остальные давали советы. Потом Элизабет записала созданный общими усилиями текст по-английски, печатными буквами.

– А если сам Паркс тоже напишет письмо? – спросил Роберто.

– Тем лучше – этот майор разозлится ещё сильнее.

Письмо взялся отнести Ранвир – так как среди заговорщиков только Элизабет и он могли говорить по-английски.

Затем, в порыве вдохновенья, Тереза попросила Лиззи написать, тоже печатными буквами, ещё одно письмо – якобы от Паркса к Роберто.

– Если тебя, дорогой, будут допрашивать – покажешь его полицейским. Они могут удивиться, что вполне образованный человек писал печатными буквами, и заподозрить неладное.

После ухода Ранвира сочинили третью эпистолу – якобы от майора Рейс-Моргана к Парксу. Эту написали нормальным почерком, здраво рассудив, что почерк майора контрабасисту незнаком, а печатные буквы вызовут подозрение. Осторожности ради Элизабет постаралась по возможности изменить свой почерк.

Последнее письмо Амати передал Парксу в коридоре отеля.

– Его принёс человек в лакейской ливрее, – сказал он. И подробно описал ливрею, благо во время визита контрабасиста в Браун-Хаус имел возможность поглазеть на слуг. – Лопотал что-то по-английски, но я вашего языка не знаю.

Глаза Паркса алчно блеснули; он развернул и прочитал письмо прямо на месте. Элизабет Берк стояла несколько в стороне и неотрывно смотрела в спину англичанина. «Неужели он ничего не подозревает, – думала она, – даже не догадывается, что это ловушка. Как страшно.» Она понимала, что не надо так стоять и смотреть, но продолжала делать и то, и другое.

Тем временем синьора Ангиссола, прихватив с собой Ранвира в качестве слуги и переводчика, отправилась нанимать карету – с лошадьми, но без кучера.

– Свидетели не нужны. На козлы сядешь ты.

Накануне воскресного полудня вся компания – синьора Ангиссола, синьор Кассини, мисс Берк, синьор Амати и Ранвир – подъехала к пустующему дому Бейкера на Норд-стрит. Участники заговора спрятались в подходящих местах – кто в сарае, кто за кучей полусгнивших досок, кто за большой бочкой. Теперь оставалось только ждать.

Время тянулось невыносимо медленно.

Первым пришёл Паркс. Он был весел, курил и прогуливался, засунув руки в карманы.

Тереза в первый миг испытала облегчение: её план начал выполняться. Потом подумала, что в любой момент что-то может пойти не так.

Но заскрипели старые ворота, и явился майор Рейс-Морган, мрачный и грозный, как армия на марше.

– Вы принесли деньги? – весело улыбаясь, спросил Паркс.

Ответом ему был выстрел.

Раненый музыкант корчился на грязной слякотной каше из снега, земли и воды.

– Вот тебе плата, – мрачно пробурчал майор. Слышали его только Тереза и Элизабет, ближе всех находившиеся к месту действия.

Подумав, майор подошёл вплотную к раненому Парксу и выстрелил ещё раз, в упор. Тот дёрнулся в последний раз и затих. Благородный английский джентльмен спрятал своё оружие, повернулся и сделал шаг к выходу, как вдруг из-за кучи досок – эффектно, словно актёр на сцене – появился Ранвир. Его правая рука была спрятана за спину.

– Вы узнали меня? Я Ранвир, любовник Вашей жены. Я пришёл отомстить за нашего сына и за Вивьен.

Майор его не узнал, но понял – это опасность. Он распахнул плащ, но схватить пистолет не успел – противник неожиданно резво вырвал из-за спины руку с маленьким, изящным револьвером и выстрелил почти в упор.

Рейс-Морган рухнул в грязь.

Заговорщики окружили трупы и замершего в неподвижности Ранвира. Тереза первой пришла в себя и попросила мужчин развернуть Рейс-Моргана – точнее, тело Рейс-Моргана – лицом к телу Паркса, затем взяла у Ранвира револьвер и вложила его в правую руку Паркса. Обыскала его карманы.

– Лучше найти письмо, так как, невзирая на Ваши старания, могут узнать Вашу руку, дорогая Лиззи.

Элизабет спрятала армейский пистолет, который всё это время держала в руках, наклонилась и из-за парксова обшлага вытащила записку.

– Белело, хорошо было видно.

– Молодец!

Амати попросил заговорщиков отойти, придирчиво осмотрел слякоть, окружавшую трупы, и одной из досок выровнял нечто, отдалённо напоминавшее след ноги.

– Если полиция сможет срисовать след, она будет потом его сравнивать с нашими подошвами.

– Вы разбираетесь в полицейских делах? – искренне изумился Роберто.

Амати покраснел и промямлил что-то невнятное.

Последний раз оглядев двор заброшенной мастерской, компания уселась в карету и поехала, куда глаза глядят.

Ранвир с тоской думал, что утратил единственную материальную вещь, которая связывала его с покойной возлюбленной. Остались одни воспоминания.

Странная судьба выпала этому оружию: подарок любящего отца не смог защитить дочь, но смог отомстить человеку, виновному в её гибели.

– Ты неправильно выбрала себе псевдоним, – сказал Роберто Терезе, – надо было назваться синьорой Макиавелли.

Тереза вздохнула.

– А мне его жалко, – сказала она немного погодя, – этого англичанина с пиратской фамилией. Оскорблённая любовь – это страшная вещь.

Примечания.

^[1] – здесь: Оскар – персонаж оперы Верди «Бал-маскарад» (партия для женского голоса); Амур – персонаж оперы Глюка «Орфей и Эвридика»; Зульма – персонаж оперы Россини «Итальянка в Алжире»; Адина и её подруга Джаннета – персонажи оперы Доницетти «Любовный напиток».

^[2] – девичьей фамилией (франц.).

^[3] – в опере «Орфей и Эвридика» (редакция Берлиоза) партию главного героя исполняет женщина (контральто или меццо-сопрано).

^[4] – Мануэль Гарсиа – старший – испанский певец, отец певиц Марии Малибран и Полины Виардо и певца Мануэля Гарсиа – младшего.