Раннее, раннее утро [Павел Вежинов] (fb2) читать онлайн

Раннее, раннее утро

ПРЕДИСЛОВИЕ

Павла Вежинова нет необходимости представлять советскому читателю.

Популярный в Болгарии, он хорошо известен и за ее пределами. У нас издавались военные повести Вежинова, рассказы, роман «Вдали от берегов».

В настоящем сборнике — восемь рассказов, написанных в разные годы последнего десятилетия.

И рассказы разные. Не по степени удачи — я ни один бы не рискнул назвать проходным, хотя некоторые мне понравились больше, некоторые меньше. Разными они мне представляются по другой причине. В них определенно чувствуются разные стороны авторской индивидуальности.

Автор, вступая в материал каждого следующего рассказа, словно уходит из опыта предыдущего, из манеры, из стиля, ранее найденного. Он предлагает новый эксперимент на новом и неожиданном наклоне изобразительной плоскости. Тут, однако, нет никакой нарочитости, игры в усложненность формы, в многозначительную недоговоренность или, напротив, в многозначительную многословность.

Поиски зримой точности выражения продиктованы не желанием удивить неожиданной гаммой фантазии и умения. В писателе, настойчиво и разносторонне работающем в литературе три десятка лет, подобные желания перебродили и, перебродив, превратились в несравнимо более острое желание. Желание высказать словами естественными, как дыхание, то, что литератор понял, пристально вглядываясь в людей, подолгу анализируя, сопоставляя жизненные явления. Высказать, доброжелательно относясь к тем, к кому обращаешься. И, вместе с тем, не заискивая перед ними, не обманывая, не определяя смысл явления приблизительно, не подымая по-менторски палец над течением рассказа о страстях и судьбах своих героев.

Иные считают, что самобытность писателя лучше всего выражается выбором необычного по фактуре материала, описанием событий необыкновенных, граничащих с неправдоподобием. Но Вежинов смог выразить философию и приметы времени, свою человеческую и художническую позицию, предложив объектом читательского внимания происшествия рядовые, события, носящие характер, на первый взгляд, частный.

Ситуация, положенная в основу рассказа Вежинова «История одного привидения», не бог весть как оригинальна. Людей типа референта Седларова мы встречали и в жизни, и в литературе. Юмористами и сатириками разных стран описан тип служащего, не имеющего ни собственных взглядов, ни собственного мнения, не вкладывающего в порученную работу ни грана души, дабы не ошибиться, не разгневать начальство, не потерять должности.

По первым страницам рассказа могло сложиться впечатление, что Вежинов ставил целью нарисовать тысяча первую карикатуру на подхалима и приспособленца. За это, кстати, не обязательно бы и упрекать автора — зло, несмотря на частые сатирические инъекции, существует, и гражданский долг литератора продолжать общую борьбу с ним. Но Вежинов увидел свою задачу иначе.

Вежинов не ограничился чертами гротеска в обрисовке фигуры Седларова. Интонация автора не только гневна, но и печальна. Карикатура — искусство верхнего слоя изображения, а Вежинов берет глубже. Он попытался найти психологические мотивировки поступков Седларова, измерить скорость подводных течений, сносящих референта к бесславному концу. Вежинов захотел рассмотреть одиночество Седларова. Понял жизнь Седларова как трагикомедию.

Герой другого рассказа Вежинова «Полуночный посетитель» — изобретатель аппарата, читающего чужие мысли на расстоянии, говорит: «Познавать зло вовсе не значит самому стать злым!.. Это значит — яснее видеть реальную дорогу к добру». Здесь в сюжет заметно вплетена линия фантастики — как, впрочем, и в «Истории одного привидения». И точно так же, как и там — это повод ярче осветить проблему, а никак не самоцель. С другой стороны, и в том и в другом рассказе автор работает на напряженном сюжете. И вообще почти во всех рассказах Вежинов искусно строит сюжет, искусно пользуется сюжетом, уверенно забирает внимание читателя, подчиняет его ритму повествования.

Вежинов отлично владеет и диалогом. И, что особенно ценно, умеет находить точные пропорции диалога и действия.

В этом плане интересно сравнить «Полуночного посетителя» с рассказом «Раннее, раннее утро». Первый — при всех фантастических элементах, в него включенных, — близок к публицистике. Повествование ведется от первого лица. В событиях, кроме рассказчика, участвуют изобретатель и изобретенный им аппарат. Аппарат соединяет собеседников, вынуждает их вести разговор под общим знаменателем искренности и доверия. Таким приемом автор оправдывает некоторую прямолинейность рассуждений. Прием помогает подчеркнуть мысль, но раскрытию характеров он, на мой взгляд, не способствует. Рассуждения отделились от характеров. Гораздо большего единства решения и строгости пропорций Вежинов добился в рассказе «Раннее, раннее утро».

…Два человека удят рыбу на рассвете. Настоящую рыбу, из настоящего озера, на настоящем рассвете. Беллетристическая точность Вежинова не дает оснований не поверить в их подлинность. Вместе с тем автор чрезвычайно лаконичен в описаниях. Зеркалом действия становится диалог. Диалог, где слово не повисает в неопределенности, а падает на дно характеров, давая представление о глубине. Персонажи Вежинова спорят из-за пойманной рыбы, говорят про рыбу, а выходит так, что рассказывают они о себе и с беспощадной откровенностью.

Ценно в прозе Павла Вежинова и то, что, зная секрет экономии средств выражения, он не бывает лаконичным ради лаконичности. Когда для четкости композиции автор эффектно отсекает живые ветви подробностей. Когда в жертву внешней динамике приносится психологический анализ, требующий приближения к читателю деталей, помогающих понять быт, общественную жизнь, профессиональные заботы.

Тема рассказов — «Мальчик со скрипкой», «Мой отец», «Суд» — тоже не нова в литературе. Точнее сказать, тема эта всегда нова, если вещь удается автору, и выглядит безнадежно устарелой, тривиальной в случае неудачи или в случае благополучного баланса достоинств и недостатков, что хуже, чем откровенная неудача.

Тему эту — со времен Тургенева — называют: отцы и дети. Она, конечно, неизмеримо шире и объемнее прямого сопоставления и противопоставления детей и родителей, старших и младших. В теме — лабиринт поворотов. Здесь вечный риск — заблудиться. И еще больший, пожалуй, риск идти, освещая себе путь свечой, зажженной опытом предшественников. Освещенный путь не нужен — он пройден.

«Мальчик со скрипкой». — В ситуации много пройденного и много повторенного. Уже было: невнимательные родители, далекие от душевной жизни сына, косвенные виновники совершенного сыном преступления. Жанр подобных историй — часто развернутые прописи с достаточно похожими на натуру иллюстрациями. Иллюстрации вызывают обычно дежурную эмоцию — вежливое согласие с автором: мол, действительно, я тоже встречал и видел нечто подобное… А прописи — некоторое недоумение: зачем еще раз говорить всем известное?

Но Вежинов и не думает повторять, напоминать, поучать. Ему ни в коей мере не свойственна дидактическая прямолинейность. Он не выходит из повествования специально для поучений, разъяснений. Не тормозит сюжет. Напротив, искусно усиливает его динамику. Авторские выводы не выносятся за скобки сюжета. Вместе с тем Вежинов не скрывает от читателя своих раздумий о воспитании молодежи. Не навязывает, акцентируя на каких-либо законченно сформулированных афоризмах и сентенциях, а подводит читателя к своим суждениям, подробно и психологически мотивируя поступки героев.

Воспитание, по мнению Вежинова, не процесс искусственного привнесения в мир хорошего или процесс волевого удаления, устранения плохого. Не так все просто, как думает кое-кто. Воспитание, — считает Вежинов, — процесс обоюдный, взаимообогащающий. Иначе он — не эффективен. Воспитание — не стремление только лишь изменить, исправить, запретить, пресечь, оградить. Воспитание — это и стремление к общению с подрастающим, начинающим жизнь человеком. Иногда родители столь долго не считают детей взрослыми, столь долго не верят в их самостоятельность, что полностью теряют духовную связь с ними. И дети не признают за такими родителями права на решение своей судьбы.

Думаю, не случайно образ хрупкой скрипки вынесен Вежиновым в заглавие рассказа. Образность обобщения своеобразно связана с некоторой долей детективности построения вещи. В скрипке — бездонный потенциал мелодий и тем. Но без умения, таланта, абсолютного слуха лучше к ней не подходить, не прикасаться. Она или молчит, или издает режущие ухо звуки.

«Мой отец» и, по существу, продолжение его — «Суд» — рассказы, решенные в двойной экспозиции. Центральный персонаж — отец — ни разу не предстает в авторском описании. В первом рассказе Вежинов смотрит на героя глазами его сына, затем передает наблюдение подруге сына — девушке, у которой завязывается с отцом молодого человека какое-то подобие романа. Вежинов решает представить человека своего поколения, ровесника с точки зрения молодых людей.

Сумма наблюдений, а не отрывочные и отдельные слагаемые, сгоряча и в запальчивости выдаваемые за сумму, — почва рассказов «Мальчик со скрипкой» и «Мой отец». Вежинов смотрит на своих героев подолгу и пристально, думает о них и вместе с ними, не торопится осудить, упрекнуть, реабилитировать. Он исследует — и о результатах исследования искренне и мужественно говорит в своих рассказах.

То, о чем говорит он, несомненно заинтересует и советского читателя. Проблемы, лежащие в основе этого разговора, волнуют и его. И новая книга Павла Вежинова предлагает ему благодарный материал для размышлений.

Павел Нилин

ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРИВИДЕНИЯ

Да, это вполне правдивая и весьма печальная история о привидении. Я уже предвижу, с какой насмешкой будут глядеть на меня скептики и как изумленно вскинет брови средний читатель, прошедший через кружки по расширению научного мировоззрения. Их недоумение возрастет еще больше, если я скажу, что речь пойдет не о каком-нибудь приблудном привидении, а о настоящем болгарском — наверное, первом в нашей литературе.

Самое странное то, что у этого привидения — человеческое имя и человеческая профессия. Его зовут, или, вернее, его звали Никифором Седларовым, и оно служило главным референтом в хорошо вам знакомом и уважаемом даже за границей Институте конъюнктурных исследований. Я могу описать и его внешность — это был мужчина лет сорока, довольно вялый, с редкими пепельными волосами и с пастельно-серыми, слегка грустными глазами. Роста он был высокого, но фигуру его отличала какая-то неприятная гибкость — словно у шланга для прочистки засорившихся труб. Голос у него был мягкий, тихий и приятный. Он не был женат и жил один в небольшой комнатке на пятом этаже красивого дома на бульваре Патриарха Евтимия.

А теперь скажите мне по правде, кто из писателей может похвастаться, что лучше меня знает свое привидение? Все остальные довольствуются смутным описанием неких изумрудно-зеленых глаз и протянутых в сумраке рук. У меня все точно и подробно, хотя и не вполне объяснимо.

Впрочем, вот вам сама история.

* * *

Сама история? Но вы ничего в ней не поймете, если я не расскажу вам сначала о ныне покойном директоре Института конъюнктурных исследований — достойном и всеми уважаемом труженике Стоиле Грамматикове. Он был директором с самого основания института до последнего своего вздоха и оставил после себя столько воспоминаний, что их хватило бы на добрый трехтомник. Что бы ни говорили злые языки, о чем бы ни шушукались по закоулкам служащие, для меня он всегда останется примером настоящего полноценного директора. От одного его вида веяло достоинством. Солидный, плечистый, усатый, с крепкими зубами, с громовым голосом, огненным взглядом, крепкий, как скала. Я бы не сказал, что он разбирался в работе института, но я принадлежу к тем отсталым людям, которые до сих пор полагают, что для директора самое главное не столько знать дело, сколько уметь руководить.

Эх, если бы вы только могли себе представить, с каким классическим величием правил он своим институтом, какие у него были манеры! Принимал он к себе на работу с такой торжественностью, которой позавидовали бы посвящаемые в рыцари вассалы средневековых владык. Если же обличал и разносил кого-либо, то виновник чувствовал себя Адамом, изгоняемым из рая. Этот учрежденческий Зевс — великолепный полнокровный здоровяк, словно сошедший с полотна Рубенса, — производил впечатление такой мощи и недоступности, что в его присутствии простые служащие чувствовали себя мышатами, а подчиненные ему начальники — самое большее — крысами.

Только Никифор Седларов был исключением из общего правила. Он чувствовал себя тенью, или, если выразиться точнее, дыханием своего начальника.

Пришла пора сказать, что Никифор Седларов, несмотря на свое скромное служебное положение, был доверенным лицом и первым помощником директора института. В этом нет ничего странного. Седларов появился в институте почти в тот же час, что и директор. Первый приказ, который подписал Стоил Грамматиков, был именно приказ о назначении Никифора Седларова. Главный референт постоянно увивался около своего шефа и был в курсе всех его мыслей и чувств и даже самых сокровенных его намерений. Директор верил главному референту как самому себе, советовался и разговаривал с ним, как будто с собственным отражением в зеркале. Разговоры их не отличались сложностью, да в этом и не было нужды. Они прекрасно понимали друг друга. Пожалуй, я неточно выразился. Седларов прекрасно понимал своего шефа.

Вот, например, как выглядел их разговор.

Директор сидит в своем кожаном кресле, рассеянно барабаня пальцами по письменному столу. Меж его густых, темных бровей пролегли резкие складки. Именно за этими складками следит, весь обратившись во внимание, Никифор Седларов. По их числу, глубине, по тому, сближаются они или расходятся, главный референт читает как по-писаному мысли и настроения шефа. Наконец Стоил Грамматиков первый нарушает молчание. Директор говорит:

— Слушай, Седларов, тебе не кажется, что этот Клисурский в последнее время стал каким-то… таким… не в меру строптивым?

— Совершенно верно, товарищ директор, — отвечает, как эхо, главный референт. — И у меня такое же впечатление… Он даже дверь закрывает не как люди! Так хлопнет, что все здание дрожит!..

— М-да! — покачивает головой директор. — Надо будет поговорить о ним.

— Непременно, товарищ директор! — восклицает главный референт. — Если вы не сделаете ему внушения, он совсем задерет нос!

Как видите, в этом разговоре нет ничего особенного. Подобные разговоры вы встретите в десятках фельетонов, в которых высмеиваются подхалимы. Но в том-то и дело, что Никифор Седларов вовсе не был подхалимом. Он был куда более сложным, совершенным, рафинированным созданием. Седларов, к примеру, не преследовал корыстных целей, не стремился к повышению по службе. У него даже в мыслях ничего подобного не было. Он просто испугался бы, если б его вдруг назначили заместителем директора. Он никогда не пытался устроить в институт своих родственников и вообще ни за кого не ходатайствовал, никогда не просил у шефа защиты или заступничества. Директор чувствовал это и по-своему был ему благодарен за такое поведение. Он доверял главному референту, как своей тени, как собственному эху.

С каждым, годом Никифор Седларов становился все более похожим на своего шефа. В голосе незаметно крепли интонации директора, у него появились начальнические жесты, и даже в походке чувствовалось что-то от солидной осанки шефа. С одной стороны, он оставался прежним Никифором Седларовым, безликим и невзрачным, а с другой — был окутан атмосферой, окружавшей его начальника и отличавшейся, как мы уже сказали, неимоверной важностью. Не будучи светилом, главный референт все же светил бледным светом — печальным светом луны.

К месту будет сказать, что ни для кого из служащих института это не было тайной. Все знали или хотя бы чувствовали это. Директору незачем было ходить по комнатам или беседовать с подчиненными. Зачем напрасно тратить время!.. Достаточно было главному референту лишь взглянуть на кого-нибудь, как тот сразу же понимал, что думает о нем начальник. Достаточно было референту тишайшим голосом сделать пустяковое замечание, и все догадывались, что думает или даже будет думать о том или ином деле сам директор. Когда у делопроизводителя Панайотова родилась третья подряд девочка, главный референт лишь буркнул: «Гм»! — и всем стало ясно, что директор невысокого мнения о таких отцах.

У Никифора Седларова не было ни привычек, ни причуд, ни своей жизни. Он не бывал ни в кино, ни в театрах, ни в ресторанах; даже в гости, на именины, не ходил. С работы он шел прямо домой, в свою тесную тихую комнатку на пятом этаже, и принимался за мелкие домашние дела. То выстирает носовой платок или носки, то тщательно подметет пол или же почистит щеткой костюм. После этого он укладывался и быстро засыпал. Душа его не знала ни тревог, ни сомнений, которые другим не дают спать допоздна.

Но однажды, весенним вечером, он, против обыкновения, никак не мог заснуть.

Это случилось накануне Первого мая. Днем директор вызвал свою верную тень и, когда главный референт уселся на обычное место, как-то нехотя заговорил:

— Слушай, Седларов, ты знаешь, что местком института устраивает сегодня первомайский вечер?

— Знаю, — кивнул главный референт.

— На этот раз, пожалуй, и нам придется присутствовать… Иначе пойдут разговоры, что я загордился…

Главный референт удивленно посмотрел на шефа. От его слов веяло чем-то новым и не совсем понятным.

— Отчего бы не пойти, товарищ директор, — промямлил главный референт с обычной готовностью, но со смутной тревогой на душе.

Итак, они оба пошли на вечеринку. Сослуживцы говорили об этой вечеринке еще несколько дней, и все сходились на том, что она прошла приятно, весело и непринужденно. В программе были песни, декламация и даже небольшой скетч. Все вволю посмеялись. Не смеялся только главный референт, и это было вполне понятно — ведь директор даже не улыбнулся. Мало этого — лицо его становилось все более холодным и хмурым. На первый взгляд казалось, что для этого нет никаких причин, но, видно, они были. Директор смутно заподозрил, что в стихах, баснях и особенно в скетче таится намерение в скрытой форме задеть, обидеть, уязвить его. Там поминались какие-то задранные носы, какой-то бюрократизм и самодурство, фигурировали какие-то неприятные фамилии, как, например, Показухин и Деригорлов. Обиднее всего было то, что все смеялись до упаду. Хотя директор все время глядел прямо перед собой, он чувствовал, что подчиненные исподтишка посматривают на него. Что и говорить, все это было весьма неприятно, и директор с трудом сдерживался, чтобы не взорваться и не покинуть зал. «Вот она — толпа! — язвительно думал он. — Бейся за них, заступайся, дерись как зверь из-за бюджета в разных комиссиях, стой как дуб против всех нападок, и вот, вместо благодарности, произведут тебя в самодуры!»

Но когда начались танцы и пляски, у Стоила Грамматикова снова отлегло от сердца. Люди показались ему веселыми, приветливыми, даже доброжелательными. Они пригласили его, как и положено директору, возглавить первое хоро. Стоил Грамматиков отплясал с начала до конца, и тогда на его лице появилась первая за этот вечер улыбка. Именно тогда впервые улыбнулся и главный референт. Вслед за шефом повеселел и он и даже невольно загляделся на веселую и радостную суматоху. Все выглядели совсем по-другому, нежели в институте, гораздо привлекательней и свежее. Зал гудел от смеха и веселых возгласов, и главный референт почувствовал, что у него начинает чуть кружиться голова, как после первого стакана вина.

Да, совсем другими, словно обновленными, показались ему теперь сослуживцы. Раньше он не замечал, как из года в года они становятся более жизнерадостными, веселыми, уверенными в себе. Они и одеваться стали лучше, и голоса их как будто стали звонче. Прижавшись к стене и оберегая носки ботинок, главный референт наблюдал, как увлеченно отплясывают девушки хоро, как блестят их темные глаза и белоснежные зубы, как прыгают по разгоряченным лицам свежезавитые кудри. В зрелище было столько красоты, молодости и жизни, что чуждый всему этому главный референт ощутил неведомое волнение. Хоро окончилось, и девушки, запыхавшись и пылая румянцем, разошлись по залу. Главный референт не мог оторвать от них глаз. И, странное дело, чем дольше он смотрел, тем тоскливее становилось у него на сердце и тем сильнее охватывало его смутное чувство неудовлетворенности. Он весь как-то съежился, лицо вытянулось и приобрело несвойственное ему горькое, унылое выражение.

И в этот миг, по застарелой привычке, он взглянул на шефа. О чудо! Директор улыбается! Главный референт изнемогает от уныния, а директор улыбается! В одно мгновение словно порвалась какая-то невидимо тонкая нить.

В ту ночь Никифор Седларов не мог заснуть в свой обычный час. Он долго простоял у окна, обуреваемый смутной тревогой и предчувствиями надвигающейся беды. Была поздняя ночь; над городом светила полная спокойная луна, вдалеке еле проглядывался темный молчаливый массив Витоши, обрисованный по гребню тонкой фиолетовой полоской. Внизу, по бульвару, прошел троллейбус, сверкнув на перекрестке ослепительной голубой молнией. В ярком электрическом блеске Никифор Седларов увидел, как на моментальном снимке, обнявшуюся парочку — молодые люди ненасытно глядели друг на друга. Главный референт вздохнул и поплелся к кровати.

На следующий день он почти ни о чем не вспоминал, а что и вспоминал, все равно не мог уразуметь. Вскоре после этого внезапно скончался Стоил Грамматиков.

* * *

Он умер глупой и бессмысленной смертью — отравился грибами. Как только весть о несчастье достигла ушей главного референта, он, бросив все дела, помчался в больницу. По дороге он схватил такси — первое такси в жизни. Тревога и ужас перевернули ему всю душу, как будто умирал не чужой ему человек — ведь директор не был ему ни родней, ни другом, — а смерть угрожала ему самому.

Увидев больного, Никифор Седларов немного успокоился. Директор выглядел разве что бледней обычного, да глаза были полузакрыты. У постели сидела, обливаясь слезами, жена. Главный референт с замиранием сердца присел на табуретку и застыл в робком ожидании. И директор, словно почувствовав присутствие своего преданного сотрудника, приподнял веки и взглянул на него.

Никифор Седларов вздрогнул. То был не знакомый ему взгляд директора, а какой-то новый, непонятный взгляд. Он не смог ни уловить, ни прочитать его, но почувствовал, как сердце его еще больше сжалось.

— Это ты? — тихо спросил директор.

И голос показался главному референту каким-то новым и неведомым.

— Я, товарищ директор! — одним лишь дыханием ответил Никифор Седларов.

На губах директора мелькнула чуть заметная ироническая улыбка.

— Ну и как ты думаешь, браток, выживу я? — сухо спросил он.

— А как же! — испуганно откликнулся главный референт. — Будете жить и поживать, товарищ директор!

— Ничего ты не понимаешь, браток! — с горьким укором пробормотал директор. — Ничего ты не понимаешь! Зачем ты только живешь?..

После этих слов директор повернулся на бок и ничего больше не сказал.

Похороны были на славу — торжественные, строгие и молчаливые. Никифор Седларов точно в забытьи шел за катафалком, еще толком не понимая, какая страшная над ним стряслась беда. В довершение всех несчастий день выдался дождливый и ненастный, и это еще больше угнетало главного референта. Подошел наконец и самый жуткий момент — гроб стали опускать в холодный, влажный зев могилы. Вдова истерически всхлипнула, главный референт окаменел на месте. Его охватило странное, фантастическое ощущение — как будто что-то оторвалось от его души и тело сразу потеряло половину веса. Изумленный и испуганный этим противоестественным явлением, Никифор Седларов уже больше ничего не видел, не слышал и не понимал.

После традиционных поминок на квартире у вдовы главный референт вернулся домой. Как обалделый, он прошелся по комнате и остановился у окна. Дождь перестал, и по неровностям Витоши перебегали туманы и облака. В казарменном дворе напротив методично и равнодушно вышагивали солдаты. Где-то сквозь распахнутые окна многоэтажного здания вылетали протяжные звуки радио — ласковые и меланхоличные. Но главный референт ничего не видел и ничего не слышал.

Лишь когда спустилась ночь, он пришел в себя. Он очнулся у окна, в той же позе, — за все время он не сдвинулся с места ни на миллиметр. Витоша уже была окутана мраком, а под ней рассыпались мириады огней города. По бульвару прошел троллейбус, и, когда на перекрестке вспыхнула голубая электрическая молния, Никифор Седларов так же, как месяц назад, увидел в ее мертвенном свете обнявшуюся парочку. В тот же миг в его сознании всплыли последние, предсмертные слова директора:

— Зачем ты живешь?..

Ему вдруг стало страшно. Живет ли он еще или вместе с шефом переселился в царство теней? Он медленно разделся, лег и укутался с головой старым, протертым стеганым одеялом. Он чувствовал себя выпотрошенным, опустошенным до дна. В усталом, мерно пульсирующем теле словно не осталось ничего от его прежней личности. Он так и не заметил, когда уснул, когда пришло утро и он, одевшись, пошел на работу. Лишь переступив порог института, он впервые со вчерашнего дня почувствовал, — правда, едва-едва, — что в нем еще теплится душа.

Вот в этот-то день и начались те загадочные и необъяснимые события, которые превратили почтенного главного референта всеми уважаемого института в настоящее, добротное привидение.

Первые дни никто из служащих не обратил внимания на странное состояние своего коллеги. Все были заняты своими делами и своими заботами, да и естественно было предположить, что главный референт не в себе, так как он удручен кончиной директора.

На третий день референт Ковачев, человек по натуре горячий, принес к нему в кабинет на подпись какую-то бумагу и торопливо изложил свое мнение. Главный референт приподнял голову, посмотрел на него отсутствующим взглядом и молча прочитал письмо. Затем он откинулся на спинку кресла, словно забыл, что в кабинете у него кто-то есть. Ковачев искоса поглядел на него, прокашлялся, но и это не произвело на Никифора Седларова никакого впечатления.

— Ну как — подпишете? — нетерпеливо спросил он.

Главный референт машинально потянулся к ручке, взял ее бледными пальцами и собрался было поставить подпись, но тут рука его застыла, как парализованная.

— Не могу! — прошептал он одними губами.

— Как так? А кто же подпишет? — заволновался референт.

— Не знаю, — прежним безразличным тоном ответил главный референт.

Озадаченный Ковачев взглянул на осунувшееся лицо своего шефа. Сердце его дрогнуло от сострадания.

— Может быть, отнести Спиридонову? — сочувственно спросил он.

— Отнесите…

Спиридонов был старшим референтом и в случае необходимости — то есть чрезвычайно редко — замещал Седларова. Он внимательно прочитал письмо и озадаченно почесал в затылке. В письме не было ничего опасного, ничего рискованного. Такое письмо подписал бы и швейцар. Но сам факт, что главный референт отказался его подписать, так всполошил Спиридонова, что он отрицательно замотал головой.

— Это не мое дело! — решительно заявил он. — И не в моей компетенции его решать!.. Седларов жив и здоров, не болен, не в отпуске, не в командировке!.. Пусть он и подписывает!

Взбешенный Ковачев отнес письмо замдиректора Иосифову. Внимательно прочитав письмо, тот глубоко призадумался, а затем позвонил и попросил вызвать к нему главного референта. Когда Никифор Седларов, бледный и бесцветный, опустился в кресло для посетителей и поднял на замдиректора свой отсутствующий взгляд, тот вдруг почувствовал, что у него отпало желание вступать в какой бы то ни было разговор. Все же он пересилил себя и мрачно промолвил:

— Седларов, почему вы не подписали письмо? Чем вы это объясните?

— Не могу, — прошептал мертвенным голосом главный референт.

Замдиректора внимательно всмотрелся в его лицо.

— Может, вы прихворнули? — спросил он с сочувствием. — Переутомились?.. Скажите только — мы можем дать вам отпуск по болезни!

— Нет, нет, нет! — внезапно ожившим голосом воскликнул главный референт.

Вскоре после этого в институт назначили нового директора. В отличие от своего предшественника, он оказался щуплым, подвижным, энергичным, на редкость общительным человеком. Из внешних его черт придраться можно было разве что к слишком буйной его шевелюре. Что же касается свойств характера, тут мнения разделились. Многим он показался чрезмерно простецким, свойским и непоседливым. Некоторые полагали, что эти его качества подорвут солидный принцип руководства и единоначалия. Но вскоре выяснилось, что дела идут совсем неплохо, хотя причины этого мне не очень ясны. Как-то один из старожилов института счел уместным предупредить нового шефа:

— Товарищ директор, в трудную минуту советуйтесь с главным референтом… Вы не промахнетесь он был правой рукой покойного директора и знал все тонкости дела…

— А мне это ни к чему! — с веселой живостью ответил директор. — У меня другой принцип — в трудную минуту каждый становится моей правой рукой…

Все же в интересах истины следует сказать, что директор в тот же день вызвал к себе Никифора Седларова. Как только главный референт узнал об этом, на его лице впервые после нелепой смерти Стоила Грамматикова заиграл слабый румянец. Он проворно встал со стула и зашагал к кабинету нового директора. И — о чудо! Чем ближе подходил он к знакомой массивной двери, тем больше чувствовал в себе силы, тем явственней ощущал, как тело его наливается приятной тяжестью. Сердце у него неистово билось, когда он распахнул дверь и вошел. Директор сидел в своем кресле и, хотя ему давно перевалило за пятьдесят, с юношеским любопытством уставился на своего подчиненного.

— К вашим услугам, товарищ директор! — довольно бодро отрапортовал главный референт.

— Садитесь! — сказал директор.

Никифор Седларов погрузился в знакомое кресло с чувством глубокого удовлетворения и пьянящего блаженства. Директор склонился над какой-то папкой. Если бы он не отвел взгляда от своего подчиненного, он неминуемо заметил бы в его глазах странное выражение — нетерпеливое, полное томительной надежды.

— Да-а-а! — многозначительно протянул директор. — Ваш отдел констатирует затоваривание готовой продукцией в виде кастрюль и сковородок… Чем вы объясняете это явление? Каково ваше мнение?

Его мнение? Главный референт глянул на директора отсутствующим взглядом. Что за вопрос? Его мнение! Он снова почувствовал, как силы покидают его и тело становится все более невесомым.

— Говорите! — с ноткой нетерпения напомнил директор.

Главный референт открыл рот и беззвучно выдохнул:

— Не знаю, товарищ директор…

— Что значит — не знаю? — нахмурился директор. — Государство вам платит, чтобы вы знали!.. Изучите вопрос и доложите!

Главный референт, как автомат, встал с кресла и направился к двери.

С этого дня события стали развиваться ускоренными темпами. Прежде всего сослуживцы заметили, что внешность главного референта стала быстро меняться. Он бледнел, таял на глазах, двигался бесшумно и незаметно. В анемичном лице не осталось ни кровинки, глаза приобрели цвет болотной воды. Гибкая фигура стала почти невесомой и неосязаемой, а ее контуры словно сливались с окружающей обстановкой. Более всего изменился голос — он замирал, становился неуловимым, будто доносился с расстояния — из какой-то далекой комнаты. Но особенно поражала сослуживцев его изменившаяся походка. Он передвигался по институту, как незримая тень. Никому не удавалось заметить, как он вошел в комнату, как возник перед чьим-то столом. Вдруг откуда-то доносился его слабый, далекий голос — как тихий зов с того света. Служащие пугливо озирались, оглядывали даже потолок и, наконец, замечали его. Беременная счетоводша Клементина Добрева так испугалась его внезапного появления, что ей пришлось взять непредусмотренный трудовым кодексом отпуск на пять дней для успокоения нервов.

— Этот человек и нам всем начинает действовать на нервы! — взмолились остальные женщины. — Скользит по комнатам, как загробный дух!

Еще через неделю главный референт стал до того бесплотен и бесшумен, что сослуживцы с трудом замечали его. Уже никто не спрашивал, занят ли он или же отсиживает часы. Все жалели его, покачивали головой и перешептывались меж собой. Только начальник отдела кадров поглядывал на него хмуро и с недоверием, — как наседка, которая по непонятной для нее причине вдруг высидела утенка.

В конце второй недели произошло событие, совершенно непостижимое для человеческого разума. Референт Спиридонов, который уже дней десять фактически замещал главного референта, зашел к нему в кабинет, чтобы спросить о какой-то потерявшейся папке. Когда он вошел в комнату, ему показалось, что там никого нет. Он повернулся было к двери, как вдруг услышал далекий, тихий и скорбный голос:

— Входите, Спиридонов, входите!

Спиридонов почувствовал, как ледяные мурашки пробежали у него по спине. Его массивная челюсть отвисла от страха, он повернулся, как во сне, и оторопело оглядел комнату.

В кабинете никого не было!

— Войдите и садитесь! — прошелестел голос.

Спиридонов вытаращил глаза, стараясь разглядеть источник звука, и только тогда увидел, что главный референт спокойно сидит на своем обычном место, за массивным письменным столом. Но он стал таким бесплотным и незримым, что еле выделялся на фоне стены.

— Извините, товарищ Седларов! — торопливо пролепетал ошарашенный Спиридонов. — Я и не заметил, что вы здесь!..

Он робко присел на один из стульев и попытался, взяв себя в руки, хладнокровно разглядеть своего начальника. И снова по его телу пробежали мурашки. Черты лица главного референта едва можно было различить, а контуры фигуры стали такими нежными, как будто он был не из плоти и крови, а из дыма.

— Товарищ Седларов, мы никак не можем разыскать папку с бумагами насчет кастрюль и сковородок, — жалобным голосом пробормотал Спиридонов.

— Она у меня, сейчас я вам ее выдам! — ответил главный референт.

Склонившись к столу, он стал рыться в одном из ящиков. Когда он выпрямился, Спиридонов чуть не подпрыгнул. На какое-то мгновение он увидел сквозь тело шефа деревянную спинку стула.

Главный референт стал прозрачным!

Изумленный Спиридонов выкатился из кабинета и побежал к директору. Выслушав его рассказ, директор добродушно усмехнулся:

— Ты переутомился, Спиридонов… Тебе что-то почудилось…

— Это мне-то? — воскликнул, задетый за живое, Спиридонов. — Да у меня глаза, как у ястреба!

— Тогда остается предположить, что ты не в своем уме, — сказал директор, пытаясь обратить разговор в шутку. — Невидимки встречаются только в фантастических романах!

— Если не верите, так вызовите его и посмотрите! — хмуро возразил Спиридонов. — Уж во всяком случае, он серьезно болен!..

Директор тотчас же распорядился вызвать к нему главного референта. Когда Никифор Седларов переступил порог директорского кабинета, и Спиридонов и директор были поражены его видом: Спиридонов не ожидал, что Седларов может еще выглядеть так внушительно, а директор не думал, что он выглядит так ужасно.

— Что с вами, Седларов? — встревоженно заговорил директор. — Видно, плохо себя чувствуете?..

Утонув в кресле, главный референт умоляюще смотрел на директора своими грустными бесцветными глазами. Он раскрыл было рот, но ни звука не произнес. Директору и Спиридонову показалось, что бедняга внезапно онемел. Наконец, с губ его слетели два тихих печальных слова, которые пронзили чувствительное сердце начальника:

— Товарищ директор…

В его тоне звучали и мольба, и надежда, и глухая, отчаянная жалоба.

— Слушайте, Седларов, вы больны! — озабоченно сказал директор. — Вам надо лечиться! Я просто приказываю вам лечиться!

— Хорошо, товарищ директор, — убитым голосом ответил главный референт.

И он снова стал таким, каким Спиридонов только что видел его в кабинете. Встав со стула, главный референт снова превратился в настоящее, неподдельное привидение. И опять чудеса! У двери он словно растаял совсем, и директор ясно увидел сквозь него блестящую бронзовую ручку двери.

Оставшись наедине, двое мужчин не осмелились ни переглянуться, ни обменяться словом. В наступившей тишине оба они лихорадочно размышляли, но додуматься ни до чего не могли. Разумеется, подлинная причина всех этих необыкновенных событий даже и не приходила им в голову, хотя они не раз поминали ее не только в разговорах, но и в официальных докладах. Долгое молчание наконец нарушил директор.

— Это какая-то аномалия! — пробормотал он, раздираемый мучительными сомнениями. — Надо будет передать его какому-нибудь научно-исследовательскому институту… Кто знает, может быть, они раскроют еще одну тайну природы!

* * *

Мы не будем подробно пересказывать оставшуюся часть истории, хотя сама по себе она весьма интересна и показательна. Научно-исследовательский институт, который занялся «феноменом Седларова», пережил много тревожных и волнующих часов в ожидании того момента, когда природа откроет людям еще одну свою тайну. Никому не пришло в голову, что эта тайна давно уже открыта и умным людям остается лишь сделать для себя необходимые выводы.

Институтские исследования ничего не дали. Здоровье Никифора Седларова оказалось в полном порядке. Анализ крови дал удовлетворительные результаты, давление было в пределах нормы. Никифор Седларов был вполне нормальным человеком, и, несмотря на это, он с каждым днем все заметнее исчезал из поля зрения работников института, словно растворяясь в воздухе.

Следует отметить, что его поместили в отдельную палату и вели за ним постоянное наблюдение. Ночью у его постели дежурила медсестра, которая, выходя, запирала за собой дверь, а ключ держала у себя в кармане. Врачи не без основания опасались, что их полупрозрачный пациент может внезапно исчезнуть и тогда все их усилия полетят к чертям.

И все же, несмотря на строжайшие меры предосторожности, Никифор Седларов исчез. Это случилось ночью. Дежурная сестра вздремнула на полчаса, а когда проснулась, ее пациента уже не было и в помине. На постели осталась лишь его больничная пижама, принявшая очертания лежащего человека. Оба рукава мирно покоились поверх одеяла, брюки небрежно всунуты в куртку, штанины раскинулись по белой простыне.

Все было на месте, кроме самого человека! Каким невероятным образом выбрался он из пижамы, словно змея из своей кожи?

Куда же он делся? Медсестра с ужасом огляделась вокруг, чувствуя, что волосы у нее становятся дыбом. А может быть, он сейчас стоит рядом, невидимый и прозрачный, как воздух? Она была разумной и уравновешенной женщиной, но почувствовала, что от страха ей становится дурно. Миг спустя она уже летела как безумная к двери, схватилась за ручку и дернула ее изо всех сил.

Но увы, дверь была заперта, а в тот жуткий миг она забыла, что ключ у нее в кармане. Испустив страшный крик, она грохнулась на пол.

В таком положении ее нашел прибежавший на крик дежурный врач. Палату тотчас обыскали, но никого не нашли. От Никифора не осталось и следа.

Как он исчез? Этого так никто никогда и не узнал. Дверь была заперта, а окно плотно закрыто изнутри. Настоящие затруднения начались, когда пришлось оформлять положение пациента. Обыкновенно их или выписывали, или же вручали родственникам копию акта о смерти. А какой документ следовало выдать Никифору Седларову? Этого никто не мог сказать! Наконец, после долгих колебаний, Седларова объявили «самовольно покинувшим больницу» и уведомили об этом факте милицию, хотя уход по доброй воле из медицинского учреждения не является нарушением закона. Не будем осуждать за это сотрудников института. Ведь в эпоху социализма было бы сущим дикарством составлять мистический протокол о том, что некий пациент, якобы превратившись в привидение, покинул палату сквозь замочную скважину.

Заметим лишь, что в милиции не обратили никакого внимания на странное заявление научного института. Надоело человеку — и ушел! При чем тут милиция? Другое дело, если б кто-нибудь из близких подал заявление о розыске пропавшего человека. Но такого заявления никто не подал.

Заметим также, что вскоре люди забыли об этом необыкновенном происшествии, или, вернее, постарались о нем забыть. Событие было столь невероятным, нелепым и противным здравому разуму, что все очевидцы с гнетущим чувством отметали самую мысль о нем. Нам кажется, что это — в порядке вещей и вполне соответствует свойствам человеческой натуры: когда люди чего-то не понимают или не хотят признать, они объявляют факт несуществующим.

Так прошел месяц.

И вдруг в один прекрасный июльский день привидение снова появилось. Это событие произошло в кабинете директора Института конъюнктурных исследований. Стояло прекрасное летнее утро, и директор спокойно просматривал какие-то бумаги. Он выспался, был в отличном настроении, и работа спорилась. Так он сидел, погрузившись в работу, и вдруг услышал далекий, тихий, печальный возглас:

— Товарищ директор…

Директор вздрогнул и поднял голову. В кабинете никого не было. «Глупости! — подумал он. — Мне показалось!» Но знакомый голос напоминал о том, чего он вообще не мог допустить. Директор снова склонился над столом, мысли его разбегались. В этот миг до его ушей донесся глубокий, скорбный вздох, тихий и далекий, как дуновение горного ветерка.

— Товарищ директор… — снова зазвучал печальный, молящий голос.

Побледнев как покойник, директор на цыпочках выбежал из кабинета. Сомнений не оставалось — то был голос главного референта. Директор ушел с работы домой и на следующий же день приказал перевести его кабинет в другую комнату. Но не тут-то было! Через два дня уже в новомкабинете он услышал тот же далекий, скорбный и молящий голос:

— Товарищ директор…

Это было уже слишком, его нервы не выдержали. Обежав друзей и знакомых, он сумел добиться перемещения на другой пост, хотя и не столь важный и ответственный. Но зато там никто не вздыхал в его кабинете и никакие привидения его не окликали…

* * *

С тех пор в институте сменилось семь директоров. Никто из них не задерживался больше чем на неделю-другую. И никто из них никому не сказал о подлинной причине своего ухода. Если не верите всей этой истории — проверьте сами. Поступите туда на вакантное место директора, сядьте в мягкое, удобное кресло, и если не в первый же день, то вскоре вы услышите скорбный вздох и далекий голос:

— Товарищ директор…

Не пугайтесь. В сущности, это совершенно безобидное и безопасное привидение, которому ничего не остается, как только оплакивать свою судьбу. Не пугайтесь, продолжайте спокойно заниматься своим делом. Весьма вероятно, что, испустив еще несколько вздохов, оно исчезнет навсегда, как исчезнет из нашей жизни и память о его бесполезном существовании.

1956

Перевод Н. Попова.

ПОЛУНОЧНЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

В первый и последний раз я встретился с этим странным человеком ровно десять лет назад. Я очень хорошо помню тот день, который считается по календарю первым днем весны. Погода выдалась настоящая мартовская — дул пронзительный ветер, разметая в воздухе редкие колючие снежинки. Над пустынными городскими улицами нависло свинцово-серое, по-зимнему тоскливое небо. Мне помнится, что к вечеру потеплело, но домой я не торопился, так как паровое отопление уже неделю как не работало. Со скуки я завернул в клуб, выпил бокала три красного вина, посудачил с друзьями о вечных наших неурядицах, и когда эта банальная вечерняя программа окончательно мне надоела, нехотя поплелся к дому.

Тогда, как и теперь, я жил на улице Раковского, в центре города. Погруженный в свои мысли, я вошел в темный подъезд и привычным движением потянулся к выключателю. Но не успел я коснуться кнопки, как послышалось знакомое щелканье, и лестничная клетка осветилась. В двух шагах от меня стоял у стены мужчина среднего возраста, пряча лицо в поднятый воротник пальто. В первый миг я увидел только его глаза, пронзительные и испытующие. Он смотрел так, будто хотел взглядом приковать меня к месту.

Эта неожиданная встреча мне сразу же не понравилась. Неделю тому назад в таком же темном подъезде такой же подозрительный тип огрел железной палкой по голове моего старого знакомого, редактора отдела культуры одной из столичных газет. Он забрал у редактора бумажник, ботинки и кожаный портфель, в котором, к несчастью, лежала и одна моя рукопись. Нет ли и у моего незнакомца подобных намерений? Я вынул руки из карманов и быстро прикинул, куда его ударить, если он на меня нападет.

— Не пугайтесь! — дружелюбно сказал незнакомец. — Я не грабитель.

Усмехнувшись, он продолжал тем же тоном:

— Мне кажется, я и не похож на грабителя…

И только тогда я разглядел, что он выглядит вполне добропорядочно. Прежде всего он был хорошо одет, в отлично сшитом пальто. Еще более определенное впечатление производило его лицо — худощавое, с добрым и очень грустным выражением. Лишь глаза невольно настораживали — решительные, мрачноватые, неподвижно уставившиеся на меня. Кого же он ждал в этом темном и холодном подъезде?

— Я ждал вас! — эхом ответил незнакомец с еле заметной усмешкой. — И как раз подумал сейчас, что вы испугаетесь…

Это мне тоже не понравилось. Пожилые графоманы обычно упорнее и настырнее молодых, от них куда труднее избавиться. Они не оставляют своих рукописей, как молодые, а читают их вслух, пока у тебя не закружится голова и не потемнеет в глазах. Незнакомец, не спуская с меня пристального взгляда, иронически улыбнулся.

— И это вам тоже не грозит! — сказал он. — Я не принес ни романа, ни стихов!..

— Что вы, что вы! — пробормотал я, несколько озадаченный его прозорливостью. — Чем могу вам служить?

— Мне просто хочется поговорить с вами…

— Сейчас?

— Да, сейчас…

— Но уже очень поздно, — растерянно возразил я. — Приходите лучше завтра.

— Нельзя! — мягко, но настойчиво ответил незнакомец. — Завтра может быть поздно…

Я призадумался. В комнате у меня холодно, полный беспорядок — как же я приглашу постороннего человека?

— Неважно! — сказал незнакомец. — Я пришел не осматривать квартиру, а серьезно с вами поговорить…

Глаза у меня полезли на лоб; я еще раз оглядел странного посетителя. Что это за тип? Ясновидец или безумец? Скорее всего сумасшедший — что-то безумное мелькает в его глазах.

— Я вовсе не безумец! — грустно заметил незнакомец. — Я так же нормален, как вы…

— Черт побери! — воскликнул я в изумлении. — Вы в самом деле читаете мои мысли!

— Да, я в самом деле читаю ваши мысли, — сказал, серьезно кивнув головой, незнакомец.

— И после этого будете утверждать, что вы не сумасшедший?

— Сумасшедшие не умеют читать мысли! — с легкой иронией заметил мой полуночный гость.

К сожалению, он был прав, и спорить с ним было трудно. Сбитый с толку, я растерянно смотрел на него, и на миг мне показалось, что все это я вижу во сне.

— Нет, это не сон! — со вздохом сказал незнакомец и торопливо протянул руку, успокаивая меня. — Не волнуйтесь! Здесь нет ничего чудесного и сверхъестественного. Сейчас я вам покажу…

Он опустил воротник пальто. Теперь он показался мне совсем заурядным — добрый, чем-то опечаленный человек. Но что же он хотел мне показать? Я не видел ничего особенного, если не считать слухового аппарата со шнурком, свисавшим с его правого уха. Вы не раз, наверное, видели такие аппаратики — небольшая мембранка, воткнутая в ухо, проводник и батарейка, которую обычно носят в нагрудном кармане.

— Это вовсе не слуховой аппарат, — терпеливо сказал незнакомец. — Это изобретенный мною микроприемник… Но, в отличие от обычных, он принимает не радиоволны, а биотоки человеческого мозга. Другими словами, он улавливает человеческие мысли…

Как ни фантастично прозвучали эти слова, мне уже не трудно было ему поверить. Можно не верить в духов, но если вдруг увидишь духа, то хочешь не хочешь, а поверишь, как бы ни осуждал тебя за это секретарь парторганизации. Я с удивлением смотрел на странного гостя и наконец пробормотал:

— Ну что ж, поднимемся ко мне… — И, не утерпев, добавил: — Только уберите, ради бога, эту штуковину из уха!

Незнакомец впервые улыбнулся. Улыбка у него была такая добрая и сердечная, что я окончательно успокоился.

— Хорошо, не буду больше вас терзать! — сказал он, убирая аппаратик.

Мы поднялись ко мне, и я провел его в кабинет, который, как вы догадываетесь, служил мне и спальней. Пришлось быстренько смахнуть со стула грязные носки, убрать со стола ботинок и стряхнуть с постели колбасную кожуру.

— А сейчас вы знаете, о чем я думаю? — шутливо спросил я.

— Знаю! — в тон мне ответил незнакомец. — Вы думаете: тяжелая штука — холостяцкая жизнь… И не будучи пророком, скажу: вы скоро женитесь…

— Аминь! — сказал я, ощущая, как по спине пробежал холодок. — А вы женаты?

Незнакомец как будто помрачнел.

— Женат, — ответил он. — Об этом вы тоже услышите… Сейчас я вам все расскажу…

— Слушаю вас, — сказал я тихо. — Но сначала объясните мне: почему вам захотелось поговорить именно со мной? Ведь я совсем чужой для вас человек!..

— Нет, мы с вами знакомы, — со вздохом сказал незнакомец. — Вы, наверное, забыли, но мы знакомы… Дня три тому назад мы сидели в одном ресторане… Неужели не помните?.. Наши столики были почти рядом…

Как вспышка магния, в голове у меня блеснуло воспоминание. Верно!.. В самом деле!.. Но тогда я почти не обратил на него внимания…

— Вспомнили? — с надеждой спросил он.

— Конечно, у вас и тогда была в ухе эта висюлька…

— Да, была, — кивнул он. — А вы подумали: «Не так уж безобразно!.. Если подойдет и мой черед, отчаиваться не стоит». Вы немного туговаты на правое ухо, не так ли?

— Да! — воскликнул я в изумлении. — Мне помнится, что я действительно это подумал…

— А вы припоминаете, какая компания сидела за соседним столиком?

Это я хорошо помнил. Там сидели две молодые женщины и несколько молодых людей одного с ними возраста. Одна из женщин, совсем молоденькая, с мелкими чертами лица, очень милая и притом по уши влюбленная в своего супруга, все время глядела на него с обожанием. Но муж на нее даже не смотрел. Его тяжелый взгляд то и дело останавливался на второй, элегантно одетой женщине с сочными, чувственными губами. Когда все они изрядно выпили, мне, как и его собутыльникам, стало совершенно ясно, какие чувства испытывает он к подруге своей жены. Лишь супруга ничего не подозревала и все так же весело чирикала, еще более влюбленно поглядывая на своего красавца мужа.

— Припоминаю! — кивнул я.

— Вы были правы. Она действительно ничего не подозревала. Я подслушивал их мысли…

Я невольно вздрогнул. Подслушивать мысли? В этот миг мой собеседник показался мне еще более интересным, но и страшным.

— А между ними в самом деле что-нибудь было?

— Конечно… Они любезничали у нее на глазах, вы тогда правильно разгадали их отношения… Вы следили за ними не хуже меня — даже еще настойчивее, с большим охотничьим азартом. Когда вы окончательно утвердились в своем мнении, вы подумали: «Бедная женщина!.. Как хорошо, что она не может заглянуть им под череп!.. Как бы это ее потрясло, как бы она поникла, точно сломленный цветок!» Так ведь было?

— Совершенно верно!

Хмель вылетел у меня из головы, я с напряженным вниманием слушал незваного гостя. Сомнения мои рассеялись, я был глубоко убежден, что этот странный человек с худощавым, умным лицом действительно изобрел свой страшный аппарат. Он задумчиво поглядел на меня, словно что-то припоминая, и нехотя сказал:

— Так вы и подумали: «Хорошо, что она не может заглянуть им под череп!..» Хорошо, что не может!.. Именно об этом думал и я: хорошо, что не может!.. Вот эта мысль и привела меня к вам!..

— Но расскажите все сначала! — воскликнул я в волнении.

Незнакомец задумался, его высокий лоб покрыла сетка тонких морщин.

— Мне не хотелось бы рассказывать о себе, — застенчиво сказал он. — Мне не хочется даже называть вам свое имя… Вы не должны интересоваться ни моей жизнью, ни моей дальнейшей судьбой… Не должны интересоваться даже подробностями моего изобретения…

— Тогда зачем вы пришли ко мне? — спросил я с излишней резкостью.

— Скоро поймете! — устало сказал он. — Скажу лишь, что я работал над этим изобретением около десяти лет… Первого серьезного успеха я добился два года назад… Правда, успех был лишь частичным… Чтобы принимать мысли объекта, на него надо было надевать тяжелый и неудобный шлем, который воспринимал и перерабатывал нервные токи мозга… Прошло еще два года, прежде чем мне удалось довести аппарат до его теперешнего, гораздо более совершенного вида… Вы можете не верить в чудеса, но то, чего я достиг, — подлинное чудо техники…

— К сожалению, не только техники! — сказал я, задыхаясь от волнения.

— Вы правы… Безусловно, правы! — с жаром воскликнул он. — Но я сам сначала не понимал, что это проблема далеко не только техническая… О ее нравственной стороне я даже не думал… И все же, когда я услышал в наушнике первую человеческую мысль, обращенную моим аппаратом в звук, я испытал, смею вам признаться, истинное нравственное потрясение… и тогда я впервые спросил себя: а имею ли я право это делать? Имею ли я право заглядывать в мысли людей, не спросив их согласия? Я понимаю, какое это варварство — эксплуатировать труд своего ближнего… А каково эксплуатировать его мысли?

Мой гость запнулся и приумолк. Лицо его побледнело, во взгляде появилась горечь.

— Правда, человек, на котором я ставил свои первые опыты, был стар и болен, в голове его вертелось лишь несколько убогих мыслей, которые не могли открыть мне никаких тайн. Кроме того, мое изобретение казалось мне настолько гигантским, что это заглушало во мне все другие соображения… Для собственного успокоения я наскоро сочинил какую-то оправдательную теорийку…

— Так всегда бывает! — промолвил я, покачав головой. — В нашем мире добрая половина теорий выдумана лишь для того, чтобы что-то оправдать…

— Вероятно, вы правы! — кивнул гость. — Но сам я понял, на каком я скользком пути, только когда довел свой аппарат до совершенства. Должен сразу же сказать вам, что я хранил свое изобретение в полной тайне. Вы — первый человек, который о нем узнает… Чтобы пользоваться своим аппаратом, я прикидывался глухим — недостойная, но неизбежная игра. В один прекрасный день я сообщил своим близким, что выписал из-за границы аппарат для усиления звука, и с тех пор не ведал затруднений. Но мои огорчения начались еще во время экспериментов…

Гость закурил сигарету, и лоб его снова покрыла сеть тонких морщин.

— В то время я производил опыты над нашей служанкой… Совсем еще девчонка, пятнадцати или шестнадцати лет, заспанное, апатичное существо, на которое до тех пор я почти не обращал внимания… Одетая в свою деревенскую одежонку, она двигалась по моей лаборатории как во сне… И первая мысль, которую я уловил у нее, была: «Как хочется спать!..» Я даже разозлился — неужели под этим маленьким твердым черепом не может возникнуть более достойная человека мысль? Или аппарат у меня с изъяном и ловит далеко не все?

Но аппарат был в полном порядке… Вскоре у нее возникла новая мысль:

«Как есть хочется!.. — И тут мысли ее побежали стремительно, в каком-то лихорадочном испуге… — Хозяйка опять спрятала еду, — думала она. — Чего бы поесть вечером? Хорошо, если она оставила мне немножко хлебца, а если нет? Только бы не нашла те три кусочка сахара под матрацем… А может, и нашла — она часто лазает под матрац… И всюду-то она роется, как бы я чего не украла… Даже письма мои все прочитала до одного!.. Как есть хочется!.. Ох, как хочется поесть и выспаться!.. Может, попросить хозяина, чтоб отпустил пораньше?.. Он добрый, попрошусь!..»

Вы представляете себе мое изумление? — с горечью продолжал гость. — Вы не знаете мою жену, а мне трудно ее описать… Она еще молода, около тридцати пяти лет, очень хорошо одевается, слывет интеллигентной и культурной женщиной… Бывает в ваших клубах, говорит об искусстве, люди относятся к ней с уважением… И она же прячет еду от девочки-служанки? Нет, это невозможно!.. Но почему невозможно? Человек может обманывать других, но не самого себя…

Я снял мембрану и поглядел на девчушку. Она почти дремала, сидя на табуретке.

— Марийка, ты не проголодалась? — внезапно спросил я.

Она вздрогнула и с испугом поглядела на меня.

— Нет…

— Правда?

— Правда, — поежилась она. — Зачем мне тебя обманывать?

— А тетя не запирает от тебя еду?

— Нет, зачем ей запирать, — никогда не запирает!..

Я снова включил аппарат.

— Скажи правду, не бойся, — мягко сказал я. — Ну, скажи!

— Так я уже сказала! — умоляюще повторила девочка, а я, потрясенный, слушал ее мысли: «Страшно сказать, ой, как страшно!.. Если хозяйка узнает, что я сказала, — изобьет до полусмерти!»

Я снял наушник и задумался. Конечно, то, что думала девочка, — чистая правда. Я дал ей денег, наказав полакомиться в ближайшей кондитерской и ничего не говорить об этом жене. Марийка робко взяла деньги, и на глаза у нее навернулись слезы, а когда я погладил ее по головенке, она чуть не разревелась…

Я так расстроился, что совсем забыл, какой у меня важный и торжественный день… После многих лет кропотливого труда я наконец достиг полного, невероятного успеха. Надо бы торжествовать, а я чувствовал себя как побитый. До сих пор не знаю, что больше потрясло меня: трагедия несчастной девчонки, разыгрывавшаяся у меня под носом, или ужасное разоблачение моей жены, с которой я прожил более четырнадцати лет. Неужели она такая притворщица и столько лет так умело скрывала от меня свое истинное лицо, что я ни разу не усомнился в ней?

Мой гость тяжело вздохнул и, казалось, на миг забыл, что он не один в комнате. Внезапно он поднял голову и продолжал:

— Попробуйте себе представить, с каким тягостным нетерпением вернулся я в тот день домой… Хотя вряд ли вам это удастся… Я прожил с женой полтора десятка лет, и теперь мне предстояло впервые заглянуть ей в душу. Что найду я там? Не разрушу ли я нашу жизнь? И вообще — имею ли я на это право?.. Вскрыть чужое письмо считается преступлением, а чужую душу?.. Я долго прохаживался в одиночестве по мокрой и холодной улице, прежде чем войти в дом. Когда я открывал дверь гостиной, сердце мое билось так, как будто вот-вот должно было произойти нечто роковое… Жена лежала на кушетке и читала какую-то книжку. Я тихо поздоровался и спросил, что нового.

— Ничего особенного! — ответила она, не поднимая глаз от книги.

— Что ты сказала? — переспросил я.

— Ничего особенного! — повторила она.

— Я совсем оглох! — промолвил я со вздохом. — Зато смотри, какую штуку я выписал из-за границы…

Я вынул аппарат и слегка дрожащими пальцами надел наушник. Она с некоторым удивлением оглядела меня и пробормотала:

— Только этого тебе не хватало!

Но я отлично слышал продолжение ее мысли: «Станешь типичным старикашкой-пенсионером!»

— Не так уж безобразно! — примирительно сказал я. — Мне даже идет это устройство…

«Не хватает только костылей!» — прозвучал ответ в наушнике, хотя она лишь пожала плечами.

Я сел за стол и тоже взял какую-то книгу. Жена продолжала читать. В ушах у меня ясно звучал текст ее книги, затем голос стал звучать сбивчиво и неясно. И вдруг возникла ее собственная мысль: «Попросить у него денег?.. Нет, лучше после ужина, когда он поразмякнет!» Снова прозвучал текст из книги, а затем снова ее мысль: «С тех пор как он занялся этими идиотскими опытами, он стал невыносимым скрягой… Что я ему — бедная родственница, чтобы выклянчивать каждый лев?.. Эта затычка в ухе, наверное, обошлась в месячную зарплату, но на свою блажь он не скупится!»

— Ты в самом деле так плохо слышишь? — спросила она.

— Да, плохо, — ответил я. — Особенно в последнее время.

«Бедняга, как он вдруг сдал!» — подумала она и закрыла книгу.

— Но вы выглядите совсем недурно! — перебил я своего гостя.

Он улыбнулся, но улыбка вышла невеселой.

— В ваших глазах, возможно, но не в глазах молодой женщины… Впрочем, однажды я пошел с ней в какой-то клуб, и, хотя она попросила меня не брать аппарат, я не утерпел… Я понял, что ей со мной неловко и что она даже стыдится меня… Я был не так разговорчив и остроумен, как ее друзья, и далеко не так молод… Вдобавок, увлеченный своим подслушиванием, я был очень рассеян, и она с раздражением подумала: «Просто стыдно бывать с ним на людях… Нельзя водить его сюда — он не годится для такой компании!»

— Что же было со служанкой? — спросил я.

— В тот же вечер я заговорил с ней об этом, — кивнул гость. — Я сказал ей, что Марийка за последнее время что-то побледнела и осунулась, — может быть, она недоедает? Жена сердито поглядела на меня и небрежно ответила: «Не хватает мне только следить за ней, ест она или нет!» Но думала она совсем другое: «Уж не хочешь ля ты, чтоб на твою профессорскую зарплату я устраивала пирушки для служанок?»

— Так, значит, вы профессор? — спросил я.

— Да, — кивнул гость.

— Господин профессор, вам явно не повезло с женой! — хмуро заметил я.

Мой гость испытующе посмотрел на меня.

— В сущности, она не такая уж плохая женщина! — нехотя возразил он. — Любой посторонний наблюдатель сказал бы вам, что она примерная жена… Она прекрасная хозяйка, дом открыт для всех, она хорошо готовит и неизменно заботится о моем белье… Она не назойлива, не устраивает мне сцен и скандалов, не тиранит меня и не ворчит, когда я задерживаюсь… Более того — она верна мне… Как я понял, за последние годы она несколько раз влюблялась, и в душе у нее остались об этом хорошие, чистые воспоминания. Но физически она никогда мне не изменяла… Несмотря на свое душевное убожество, холодность и эгоизм, в этом отношении она человек порядочный… Я долго подслушивал ее мысли и понял ее насквозь, добрался до глубины ее души… Она не любит меня… Иногда она меня жалеет, иногда бывает добра со мной, но обычно я вызываю у нее досаду, смешанную с физическим отвращением, возникшим, очевидно, в последние годы… Я совершенно чужой ей человек… Я понял, как страшно заблуждался я еще недавно, как одинок я на этом свете, как холодно и пусто вокруг меня… А раньше я ничего не подозревал… И еще я понял, что нельзя винить одну лишь ее, что я тоже виноват, так как был глух и слеп, подобно большинству мужей…

— Вы напрасно оправдываете ее! — сухо возразил я. — Насколько я понял, пустым и низким человеком оказалась она, а не вы… А то, что вы считаете порядочностью — есть самое обычное мещанство…

— Не знаю! — вздохнул он. — Я стараюсь быть объективным… справедливым… Если б вы слышали мысли, как я, вы бы поняли, что мир совсем не таков, каким мы его себе представляем… Душа человека не поспевает за изменениями внешних условий… Если б вы могли слышать, как я, у вас были бы совсем иные представления о добре и зле… Вы лишились бы многих иллюзий, которые, вообще-то говоря, очень полезны, особенно для писателя… Никто не имеет права учить людей добру, если сам твердо не верит в него, если не убежден, что оно всемогуще и живет повсюду вокруг нас.

— У вас есть друзья? — внезапно перебил я его.

— Я ждал этого вопроса! — ответил он. — Да, у меня есть друзья… Есть даже друг детства… Мы часто видимся и откровенно делимся мыслями… Но стоило мне вставить в ухо эту крохотную штучку, как я понял, что мы никогда не были откровенны и никогда по-настоящему не знали друг друга. Ему одному я доверил под самым большим секретом тайну своих исследований, правда, не сказав, что мне удалось достигнуть разительных успехов. Лишь недавно я намекнул ему, что моя работа заметно продвинулась вперед. Он искоса поглядел на меня и с напускным оживлением пробормотал:

— А, браво!..

Но мысли у него были совсем другие. «Неужели этот безумец и вправду верит, что занимается делом! — думал он. — Выколачивал бы лучше деньгу, чем гоняться за синицей в небе!..»

— Мне кажется, я скоро добьюсь своего, — продолжал я.

«Жди, жди! — думал он. — Этак ты далеко не уйдешь… Лучше бы ты, голубчик, за женушкой присматривал; не велика радость ходить рогатым!»

Признаюсь, что тут я разозлился и решил его одернуть.

— Анна не изменяет мне! — спокойно заметил я.

Он так обалдело поглядел на меня, что я невольно развеселился.

— А кто сказал тебе, что она изменяет?

— Ты сказал.

— Я ничего такого не говорил! — растерянно оправдывался он, но в глазах его появился испуг.

— А ты не прихворнул? — озабоченно спросил я. — Ты ведь только что сказал, что невелика радость ходить рогатым…

«Значит, я проболтался! — подумал он в полном замешательстве. — Выболтал свои мысли!.. Черт побери, что со мной творится?»

— Слушай, дружище! — продолжал я. — Не думай, пожалуйста, что я так уж глуп, Анна мне не изменяет, и я это знаю так же твердо, как и то, что ты считаешь меня немного свихнувшимся…

— Кто? Я? Что за глупости! — запротестовал он. — Откуда ты это взял?

— Друзья должны быть честными между собой, — безжалостно продолжал я. — Должны быть откровенными, должны доверять друг другу… Иначе что проку в дружбе?

— Конечно, конечно, — промямлил он. — Но я всегда был с тобой искренен!

Мой гость на мгновение задумался и продолжал:

— Но он не был искренним… Наверное, он и не сознавал, как далек он от настоящей искренности… Эта особенность поражала меня и у многих других — все они лгали, не сознавая, что лгут… Они были готовы возмущаться любой чужой ложью, забывая, что в своей повседневной жизни не могут обойтись без лжи, как без воды или пищи… Седовласые старцы, люди, всеми уважаемые и почитаемые, внушающие трепет своими именами и титулами — ученые, артисты, всякие деятели, — все они лгали с такой легкостью, что меня подчас охватывал самый мрачный пессимизм… Они лгали в своей личной жизни хладнокровно, без зазрения совести, я бы даже сказал, бессознательно, — обманывали друзей, жен, детей, часто без нужды и по пустякам… Но куда тяжелее было слушать, когда они лгали, рассказывая о своих делах, планах и идеалах… Я понял, что для некоторых людей ложь является нормой поведения — без лжи их жизнь и деятельность были бы просто немыслимы…

— Все это старые истины! — сказал я со вздохом.

— Верно! — с живостью ответил он. — Но одно дело знать это теоретически, а другое — видеть и наблюдать непосредственно… После лжи больше всего меня поражала глупость… В нашей современной жизни уменье скрывать свою глупость стало искусством… И это искусство так развилось, что иной раз нужно съесть с глупцом пуд соли, прежде чем поймешь, что он круглый дурак… Мой аппарат в одно мгновение безжалостно сдирал самые искусные маски, и передо мной возникало истинное лицо человека — его истинный ум, характер, чувства… Меня поражало, как ошибочно судим мы о людях в нашей повседневной жизни… Я наблюдал самые примитивные чувства, феодальные замашки, гнусный эгоизм у людей, которых я считал образцом добродетелей… И наоборот — видел настоящую человеческую душу у тех, кого обычно ставили ни во что… Вначале это меня потрясло, но потом я привык…

— Но с каждым днем вы все более теряли веру в людей, — добавил я.

— Нет и нет! — с горячностью возразил он, — Не подумайте, что я стал человеконенавистником… Я хорошо понял простую истину… Человеческая душа в окружении зла чахнет, задыхается, грубеет или же начинает быстро разлагаться… Зло — неподходящая среда для нее… Но в атмосфере добра душа человека расцветает, хорошеет, и от нее быстро начинают отпадать все пороки, которые нам кажутся укоренившимися и чуть ли не врожденными… Я твердо верю, что, когда мы создадим подлинно новое общество, его люди будут совсем другими — настоящими новыми людьми…

— Счастлив слышать это! — взволнованно воскликнул я. — Я счастлив слышать это именно от вас!

— Я еще раз говорю, что верю в это… Познать зло вовсе не значит самому стать злым!.. Это значит — яснее видеть реальную дорогу к добру!..

— Вы сделали чудесное изобретение! — восторженно перебил я.

Он грустно улыбнулся.

— Нет, вам только так кажется!.. Я решил уничтожить мое изобретение. Решил твердо и бесповоротно.

— Уничтожить? — спросил я, не веря своим ушам.

— Да… И, быть может, сегодня же ночью…

— Вы не должны это делать! — с жаром запротестовал я. — Неужели вы не понимаете, что уничтожите страшное по силе оружие…

— Именно так! — кивнул он. — Действительно, страшное по силе оружие…

— Оружие в борьбе за правду! — сказал я, все более горячась. — Если со лжи будут сорваны маски, а глупость будет разоблачена — кто выиграет от этого?.. Вы подумали об этом?

— Скорее вы не подумали! — устало возразил он. — Я очень хорошо все обдумал… Вы знаете, что несколько лет назад люди овладели одной из величайших тайн природы — атомной энергией… И что же оказалось? Стало от этого человечество счастливее?.. Если бы это чудесное открытие было создано в эпоху коммунизма, оно принесло бы человечеству подлинное благоденствие… А сейчас, — как знать, — может быть, приведет к его гибели… Могу ли я знать, в чьи руки попадет мое изобретение?.. А вдруг оно окажется в руках тех, кто угнетает правду?.. Не станут ли они после этого вдесятеро сильнее?

Я молчал, озадаченный неожиданным поворотом разговора.

— Зачем же тогда вы пришли ко мне? — растерянно спросил я наконец. — За советом или еще за чем?

— Не за советом! — промолвил он, печально покачав головой. — Советы мне не нужны, я сам все хорошо обдумал… Может быть, мое решение и неправильно; это уже другой вопрос… Но я спрашиваю себя: а правы ли были ученые атомщики?.. И, поскольку все лежит только на моей совести, только я имею право решать… И я уже решил… Но в последние дни у меня возникло страшное подозрение… Жуткое подозрение…

Мой гость умолк; его темные глаза блеснули странным огоньком.

— Подозрение? — пробормотал я.

— Да, подозрение!.. Я подумал, а что, если это лишь галлюцинация?.. Что, если я сошел с ума?.. И все это «изобретение» — плод больного воображения безумца?

Я содрогнулся, как будто в комнату ворвался порыв холодного ветра. Почему так странно сверкают глаза незнакомца? А вдруг он на самом деле сумасшедший? Ночь, прильнувшая к большим стеклам трехстворчатого окна, показалась мне еще более глухой и непроглядной.

— Чем же я могу помочь вам? — спросил я, еле ворочая онемевшим языком.

— Очень просто — я дам вам испробовать мой аппарат… Вы будете единственным человеком, коснувшимся этой страшной тайны. Если аппарат работает, вы услышите мои мысли…

Наступило краткое молчание, столь тягостное, что я ощущал, как стук моего сердца отдается где-то в горле.

— Хорошо! — тихо промолвил я.

Он сунул руку в карман своего черного пальто и вынул аппарат. Я не столько видел, сколько чувствовал, как дрожат его тонкие пальцы.

— Вот и все! — сказал он, еле сдерживая волнение. — На этом листке я написал несколько строк… Я вам их прочитаю, конечно, мысленно, а вы после этого сможете сравнить, правильно ли вы их приняли…

— Хорошо! — кивнул я.

— Теперь берите наушник…

Я взял аппарат и вставил черную пуговку в ухо. Некоторое время я слышал лишь какое-то нежное, мелодичное жужжание, а затем прозвучал голос, настолько ясный и отчетливый, что я невольно вздрогнул.

— Вы слышите меня?.. Отвечайте вслух — вы слышите меня?

— Да, слышу! — изумленно ответил я.

Мой гость склонил свое худощавое лицо над только что развернутым листком бумаги.

«Слушайте дальше, — продолжал голос. — Я пришел к вам, как честный человек к честному человеку… Вы должны обещать мне никому не говорить о нашей встрече… Сегодня двадцать второе марта тысяча девятьсот сорок седьмого года… Через десять лет срок вашего обязательства истечет, и вы сможете свободно рассказывать о моем изобретении… Я полагаюсь на вас… Люди должны знать, чего я достиг и почему не поделился с ними… Вот и все!..»

Голос звучал мягко и необычайно приятно.

— А вы? — вздрогнув, спросил я. — Где вы будете тогда?

— Снимите наушник! — сказал голос. — Прошу вас, снимите немедленно наушник!

Я машинально подчинился и оторопело оглядел своего гостя. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, лицо его прояснилось, а во взгляде лучилась тихая, торжествующая радость.

— Итак, вы слышали! — сказал он изменившимся голосом. — Вот вам листок… Все верно?

Одного взгляда было достаточно, чтобы в этом убедиться.

— Совершенно верно…

— Эту ночь я буду спать спокойно! — сказал гость. — Спокойно и с чистой совестью!..

— А если я выдам вас?

— Вы этого не сделаете! — сказал он с еле заметной усмешкой. — Я знаю вас. Но если и выдадите — все равно… Этой ночью изобретение исчезнет, и никто не сможет восстановить его…

— Но оно останется у вас в голове… И через десять лет вы предложите его человечеству, не так ли?

— Может быть! — шутливо ответил он. — А может быть, меня тогда уже не будет… Время покажет…

Мой гость удивительно преобразился у меня на глазах. Он сразу повеселел и оживился, как будто с плеч его свалилась огромная тяжесть. Его настроение неведомыми путями передалось и мне, я тотчас забыл про все свои мрачные мысли.

— Нужно быть людьми! — сказал он. — И нужно верить в будущее…

— Нужно! — согласился я.

Он встал и вздохнул.

— Вы уходите? — огорченно спросил я.

— Вам пора спать! — с улыбкой ответил он.

— Если смогу.

— Ну, это не так уж страшно! — сказал он. — Я сам провел много бессонных ночей… Не так уж страшно…

— И даже, быть может, полезно…

— Да, вероятно! — усмехнулся он.

Незнакомец повернулся к выходу. У двери он протянул мне свою мягкую, тонкую руку и крепко сжал мою ладонь.

— Я первый услышал эти чудесные звуки! — сказал он. — А вы — последний!.. Спокойной ночи!..

Вернувшись в комнату, я невольно глянул в окно. В черном пальто, тонкий и прямой, он переходил улицу, и мне почудилось, что в его шагах звучит какая-то надежда.

* * *

С тех пор прошло ровно десять лет. Я ни разу не видел моего странного полуночного посетителя и ничего не слышал о нем. И в эту ночь, заканчивая последнюю страницу моих воспоминаний об этом чуде, я снова глянул в большое трехстворчатое окно, и мне на миг показалось, что я вижу знакомую высокую фигуру в черном пальто. Увижусь ли я с ним когда-нибудь? Услышу ли его звонок у двери? А может быть, он давно уже мертв и лежит сейчас где-нибудь под черной, размякшей землей? Или же сидит где-нибудь на вокзале со своей черной пуговкой в ухе и задумчиво прислушивается к темным и светлым мыслям людей?

Никто не может ответить мне на эти вопросы.

Я снова вернулся к моей машинке, моему старому, видавшему виды «Ремингтону». В окна бился влажный ветер, в воздухе мелькали редкие весенние снежинки.

1957

Перевод Н. Попова.

РАННЕЕ, РАННЕЕ УТРО

Машина прошла по каменистой дороге меж холмами и остановилась на берегу. Маленький, толстый человечек выключил мотор и, приподнявшись на сиденье, вытащил из-под себя смятую пачку сигарет. Его спутник сидел не двигаясь и смотрел сквозь стекло на ближнюю рощу. На берегу было тихо, а там дубы шумели вершинами, и ветер относил звуки к еще темному небу. В машине делать больше было нечего, и маленький, затянув ручной тормоз, стал неуклюже выбираться наружу.

Трава была сухая и скользкая, там и сям сквозь обнажившуюся почву проглядывали белые глыбы известняка. Такими же камнями было усеяно и дно озера; за них часто цеплялись грузила. Маленький открыл багажник, и машина оскалилась на небо своими металлическими челюстями. Они взяли удочки в брезентовых чехлах, два рюкзака и рыбный садок. Над холмами дул ветер, но внизу было спокойно и веяло запахом стоячей воды. И от влажного садка тоже пахло стоячей водой, водорослями и рыбой. Быстро светало.

Они пошли к озеру, но через несколько шагов высокий остановился и поглядел вверх. Машина сильно наклонилась вперед, на ветровом стекле мерцали красноватые отблески неба.

— Тебе надо было подпереть ее камнем, — сказал высокий.

Маленький, скользя подошвами, медленно спускался к воде.

— Незачем, — сказал он. — Я поставил ее на скорость…

— А ты хоть раз видел эти скорости? — спросил высокий.

— Нет… Но говорят, они надежные…

Высокий отвернулся от машины. В темноте его смуглое лицо выглядело почти черным.

— И все же надо было подпереть ее, — сказал он. — А так ты держишь машину в напряжении.

Маленький замолчал. Обычно его оркестрант говорил таким тоном, лишь когда бывал пьян, но сейчас он был трезв как стеклышко. Шаги у него за спиной заглохли: высокий свернул в сторону. В этот миг упругий хребет ветра словно переломился в вышине, и ветер пал вниз, как брошенный невод. Дубовая роща затихла, зато озеро задрожало мелкой рябью, словно почувствовав приближение людей. Все запахи сразу смешались, и высокий, остановившись у воды и прикрыв глаза, втягивал носом воздух. А внизу, в зеленом придонном полумраке, рыбы беспокойно зашевелили жесткими плавниками, почуяв приближение дня, а с ним и пробуждение жизни, страха и боли.

Расчехлив обе удочки, рыболовы прикрепили к удилищам прочные нейлоновые лески — в озере попадалась и крупная рыба. По высокому противоположному берегу, четко вырисовываясь на небе, бесшумно ползла телега. Прижавшись друг к другу озябшими коленями, поливальщики ехали к насосной станции.

— Ты мне насадишь червя? — спросил маленький.

— Ладно, давай, — сказал высокий.

Он открыл коробку из-под кубинского кофе. В оловянной белизне, смешанные с землей, лениво копошились дождевые черви. В его жилистых пальцах они сразу всполошились и стали извиваться как пружинки. Ветер бороздил озеро, а он приговаривал про себя, шевеля обветренными губами.

— Потерпи, червячок, потерпи! — говорил он. — Не прикидывайся: я знаю, что тебе не так уж больно… Мне бывает больно гораздо чаще… Зубы и те иногда болят, даром что искусственные…

Высокий насадил и второго червяка. Он протыкал их почти посередине, оставляя концы свободными. Живой узел конвульсивно корчился, человеку казалось, что он слышит слабый, жалкий писк.

— Сейчас вам будет легче, — говорил он. — Отправлю вас в воду, на самое дно… Там такая непроглядная зелень, как в пивной бутылке… Ты будешь лежать на чистеньком донышке, и ничего у тебя не будет болеть, пока не появится твоя рыба…

— Забрасывай! — сказал он товарищу.

Наживив и свои крючки, он встал у самого края темной воды. Здесь ничто не мешало ему размахнуться. Бамбуковое удилище прожужжало, как гигантский жук, со свистом пролетело свинцовое грузило. Мгновение спустя послышалось глухое бульканье, вода сверкнула, серая спина озера чуть заметно вздрогнула. Человек держал леску меж пальцев и был уже не человеком, а водой и дном озера. По натянутой нити шли слабые, проникающие к сердцу толчки. Он все чувствовал и все видел: и подводные течения, и камни, и горькие водоросли, мимо которых проплывали рыбы. Он ждал.

Рыба услышала гулкий удар свинца и бросилась на звук. Но, подплыв ближе, она вдруг остановилась. У нее был вид глубоко задумавшегося существа — она висела, не мигая, вяло помахивая прозрачными плавниками. На дне было так мало еды, а здесь перед ней извивалась куча червей. Пробыв в раздумье несколько минут, рыба снова приблизилась.

Человек с удочкой почувствовал ее движение. Никто другой этого бы не заметил. Рыба осторожно взяла наживку, но рта не закрыла. Червяк щекотал ее белесое небо, вода вокруг пошла пузырьками. Рыба внезапно сомкнула челюсти, почувствовала острый укол и рванулась назад.

Человек на берегу спокойно подсек. Верх удилища чуть согнулся. Не спеша, он стал крутить катушку. На другом конце лески рыба металась из стороны в сторону, и крючок врезался все глубже. Она была еще молода и не знала, как сопротивляться. Неведомая сила тянула ее все выше и выше, туда, где вода была прозрачной и легкой. Она любила эту веселую воду, но теперь смутно чуяла в ней свою гибель.

Человек увидел у поверхности ее темную спинку. Надо было немного наклонить удилище, но он не мог оторвать взгляда от рыбы. Она быстро подтягивалась к нему и вскоре вся показалась над водой — с вытаращенными от ужаса глазами и побелевшими губами. Она двигалась стремительно, неотвратимо, покорно. Лишь коснувшись берега, она из последних сил попыталась рвануться, но человек проворным движением выбросил ее на сушу.

Он спокойно и с некоторым сожалением смотрел на нее. Красивая попалась рыбка — яркие краски чешуи говорили о поре любви. Наверно, поэтому она так послушно, позволила вытащить себя на берег. Но смертный час ее не пришел еще. Сначала ей предстояло рабство. Человек сунул ее в погруженный в воду садок и снова занялся червями.

— Чудаки они, — сказал маленький. — Неужели они не видят, что червяк висит на крючке?

Высокий снова забросил удочку.

— Очень хорошо видят, — сказал он. — И знают…

Маленький поглядел на него недоверчиво.

— Чего ж они клюют, как идиоты?

— И люди поступают так же, — сказал высокий.

Леса с изгибом легла на воду. Высокий выбрал излишек и снова приложил к пульсу удочки свой жесткий палец.

— Точно так же, — повторил он. — Съедая цыпленка или выкуривая сигарету, человек делает шаг к смерти.

Маленький ничего не ответил, эта мысль ему не понравилась. Но она была чертовски верна. Лучший способ отдалиться от смерти — это лечь у ее порога. Он сказал это вслух.

— Есть только один способ спастись от смерти, — равнодушно ответил высокий. — Повернуться к ней спиной.

В это время маленький почувствовал, что леска натянулась. Он торопливо подсек, но нить сразу же бессильно повисла.

— Торопишься! — тихо сказал высокий. — Надо иметь терпение, выждать…

Легко сказать! Терпеливо ждать может тот, кто не волнуется. А маленький волновался. Беспокойство поднимало его по ночам, заставляло гнать машину по разбитым дорогам. Нет, не рыба, а страсть охотника. Он чувствовал, как с каждым годом страсти его угасают, хотя до старости было еще далеко. Острота чувств уходила и не возвращалась, а без этого он не мог жить, как без воздуха. Женщины уже перестали волновать его, и тут он умел быть терпеливым. Он выжидал, пока они намертво не закусят крючок, и тогда медленно тянул их к себе, наслаждаясь верностью расчета. Все удовольствие от игры было только в этом, к остальному он был безразличен. Он давно уже пресытился, сердце его остыло. Но рыбы еще волновали его, потому-то они и срывались одна за другой.

Высокий поймал уже четыре рыбы, а маленький — ни одной. Четвертая рыба была непохожа на первых трех.

— Это линь, — сказал высокий. — Можно сказать, болотная форель. Ей нет большего удовольствия, чем бултыхаться в тине.

Он снял рыбу с крючка и разглядывал ее, крепко держа в руках. Линь выглядел вполне приличной, опрятной рыбой.

— Смирная, — пробормотал высокий. — И не особенно разборчива. Хочешь, дам?

— Спасибо, не надо! — с обидой отозвался другой.

— Знаю, что ты обо мне думаешь… Из посредственного музыканта может выйти хороший рыбак, но из талантливого дирижера…

— Не угадал, — возразил маленький. — Я вообще никогда о тебе не думаю…

— Думаешь, — сказал высокий. — Вчера вечером, например, думал…

— Да, думал, раздобудешь ли ты хорошую наживку…

— Нет, ты думал пригласить меня куда-нибудь сегодня вечером… Вместе с той девушкой, которая была со мной у театра…

— Вот как? — чуть усмехнулся маленький. — Ну, раз так — считай, что я тебя пригласил…

— Ты очень любезен, — сказал высокий. — Но я приду один… Девушка — моя племянница, дочь моей сестры…

— М-да! — озадаченно пробурчал маленький. — Но я думаю, что это не так уж страшно…

— Как сказать… Особенно, если я застану тебя с ней…

Маленький засмеялся, но в это время леска сильно натянулась. Высокий сразу понял, что попалась крупная добыча. Он бросил свою удочку и подошел ближе. Рыба бешено рвалась, маленький дрожащими руками крутил катушку.

— Страви немного! — сказал спокойно высокий. — Только сначала отпусти защелку.

Маленькийиспуганно поглядел на него, но послушно снял защелку. Катушка со свистом раскрутилась, натянутая леска сверкнула, как искра, и сникла.

— Подними удилище!.. Теперь наматывай!.. Все время держи рыбу в напря…

Он не докончил, но маленький хорошо понял его. Он поднял перегнувшееся удилище. То отпуская, то наматывая катушку, маленький метр за метром подтягивал рыбу к берегу. Стоя у самой воды, высокий хмуро молчал, но глаза его видели все. Рыба теряла силы. Инстинкт увлекал ее в глубину, но боль останавливала. Глупенькая! Надо перетерпеть боль, забиться в подводный кустарник, тогда леска запутается и порвется. Но рыба подтягивалась все ближе и ближе, и наконец он увидел ее. Это была, действительно, очень крупная рыба, — должно быть, одна из первых, запущенных в это озеро. На мгновение блеснуло ее светлое брюшко, но ей не удалось, выпрыгнув из воды, порвать леску. Маленький добросовестно держал ее в напряжении.

Вот рыба уже у берега, но высокий по-прежнему молчал. Оставалось самое трудное. Маленький рванул удилище, рыба взметнулась над водой, и леска оборвалась. Высокому казалось, что рыба шлепнется обратно в воду, но она упала на берег. Маленький остервенело набросился на добычу. Рыба все же вырвалась из его рук и плюхнулась в воду. Маленький, забыв обо всем, прыгнул за ней. Рыба оказалась скользкой и сильной, но ему удалось схватить ее и, прижав к себе, выбраться на берег. Лицо у него побелело, как рыбье брюхо, зубы стучали. Отойдя от воды на десяток шагов, он торжественно положил рыбу на землю. Одежда его насквозь промокла.

— Какое чу-довище! — хрипло воскликнул он.

Рыба покорно лежала на берегу и тяжело дышала. Чешуя сверкала на солнце, в глазах ее отражалось зеленоватое небо, которого она не видела. Высокий молчал. Ему давно не приходилось видеть такую крупную рыбу.

— Ты намочил часы! — сказал он наконец.

— Наплевать! — отозвался маленький. — У меня «Сима» с герметическим корпусом…

— Грош цена этой герметичности, — ответил высокий.

Но маленький не отрывал алчного взгляда от рыбы.

— Тебе никогда не удавалось поймать такую! — воскликнул он. — Готов спорить!

Рыба ударила хвостом по белому камню. Она изнемогала и отчаялась. Воздух душил ее, блеск неба слепил глаза.

— Ловил, — ответил высокий. — И покрупнее…

— Да, но не здесь…

— И здесь брал таких… Но потом снова пускал их в воду…

— Отпускал? — с ехидцей переспросил маленький. — А ну повтори!

— И ты пустишь эту, — ответил высокий. — Она с икрой — мать…

Маленький сердито поглядел на него.

— Ну и что ж, что мать! — огрызнулся он. — А ты ей сынок, что ли!

— Может быть… Все мы вышли оттуда, — сказал высокий, показывая на плещущееся у ног озеро.

— Как бы не так! — запальчиво крикнул маленький. — Слышал, что я сказал?

— Пустишь!.. Иначе рыбнадзор отберет…

— Спрячу в багажнике…

— Нигде ты ее не спрячешь!

Они ссорились сейчас, как большие сердитые дети. Рыба снова затрепыхалась. Ее белое отвисшее брюшко порозовело от света зари.

— Вот видишь, — сказал высокий. — Она набита икрой. Осенью я сам помог бы тебе спрятать такую…

— Плевал я на ее икру! — заорал маленький. — Это — моя рыба… Я ее поймал…

Насупившись, высокий посмотрел на него, наклонился и подхватил рыбу. Его спутник тотчас же бросился на него, как взбесившийся щенок. Но высокий был сильнее; он грубо оттолкнул маленького и быстро пошел к озеру. Рыба тяжело шлепнулась в порозовевшую воду. Он видел, как она, мощно взмахнув хвостом, словно безумная ринулась в глубину. Озеро блистало, вода приплясывала, тяжелое, красное солнце нависло над дубовой рощей.

Высокий снова вернулся к своей удочке. Оба долго молчали. Время от времени слышалось лишь приглушенное жужжанье катушек.

— Ты мне заплатишь за это! — сказал наконец маленький. — Запомни это хорошенько.

— Ох, как ты меня напугал…

— Увидишь!

— Что увижу?.. Уволишь, что ли?

— И это не сложно, — ответил маленький. — И без того твой дурацкий кларнет испускает только водочный перегар… Удивляюсь, как только тебя еще терпят!..

— А я не удивляюсь, — сказал высокий. — Кто же будет копать тебе червяков и личинок?.. И петь у вас за столом…

— Обойдемся и без тебя, — сказал со злостью маленький.

Высокий не ответил. Он понимал, что сам виноват. Ведь он сам научил его, как вытащить рыбу, тот не справился бы, если б не знал, как держать рыбу в напряжении. А теперь он знает. И всегда будет знать…

Легкий шорох заставил его обернуться. Наверху, на холме, машина, сбросив путы своих механизмов, качнулась и медленно покатилась вниз. Высокий молчал. Машина набирала скорость, двигаясь бесшумно, как призрак. Он видел, что она нацелилась прямо на маленького дирижера, но молчал. Машина походила на ягуара, бросающегося на жертву.

— Беги! — крикнул высокий.

Маленький обернулся. Лицо окаменело, он застыл на месте. Машина ударила его в грудь, прокатилась по нему и въехала в озеро. Через минуту над водой осталась только ее зеленая крыша…

Высокий тяжело вздохнул и тряхнул головой.

— Следи за удочкой! — сказал он.

Действительно, маленький дирижер был так взбешен, что забыл про удочку. Он нервно дернул удилище. Высокий сразу понял, что ему снова попался крупный экземпляр, поменьше, чем тот, но все-таки крупный. Везет же этой скотине!

Нет, на этот раз ему не повезло — рыба сорвалась. Очевидно, не так легко держать рыбу в напряжении. Гораздо труднее, чем автомашину или кларнетиста из оркестра.

— Слушай, ступай подопри машину! — сказал немного погодя высокий.

— Не твое дело!..

— Иди подопри машину, я тебе говорю!

Маленький с испугом взглянул на кларнетиста. Вид его и в самом деле не сулил ничего доброго.

— Ты непроходимый дурак! — сказал маленький.

Тем не менее он не стал ждать, пока ему напомнят еще раз, и полез вверх по скользкой траве. Наверху, наклонившись вперед, стояла его машина.

Перевод Н. Попова.

ПЛОХОЙ ДЕНЬ

1

Нет, день был решительно нехорош. Когда Эмил возвращался домой обедать, совсем неожиданно полил дождь. Недалеко от университета машина заскользила по плитам, потеряла управление и довольно сильно ударилась правым колесом о тротуар. Ничего особенного не случилось, только упала спинка заднего сиденья. Обернувшись, Эмил увидел запутавшуюся в пружинах обивки белую перчатку, которую Вера потеряла еще летом. Эмил подождал, пока успокоятся руки, включил мотор и тронулся со скоростью велосипедиста. Теперь не было видно даже плит тротуара — все покрывал толстый серый ковер бурлящей воды.

Когда он подъехал к дому, дождь все еще лил. Он нарочно остановился у левого тротуара, чтобы не переходить улицу, но это его не спасло. За те несколько секунд, что он запирал машину и пересекал тротуар, с брюк его потекла вода. На площадке в подъезде стояла девушка, прижимаясь спиной к его почтовому ящику. Парень в куртке, из кармана которой торчали шнуры и отвертки, наклонился к ней так близко, что Эмил без труда догадался о его намерениях.

— Извините, — сказал он вежливо.

В ящике была только розовая квитанция — счет за воду. Теперь из-за каких-то тридцати стотинок придется часами выстаивать у разных окошек. Эмил сердито зашагал по ступенькам, брюки его прилипали к коленям. Ко всему прочему только перед дверью он сообразил, что забыл ключи в редакции.

Пришлось звонить несколько раз, пока ему не открыли. На пороге появилась Вера в своем ядовито-зеленом атласном халате и в резиновых перчатках. Вероятно, она мыла посуду, потому что на животе у нее проступило мокрое темное пятно.

— Дождь идет? — спросила она удивленно.

Из-за плеска воды в умывальнике Вера не слышала дождя. Впрочем, эти мужчины могут вернуться мокрые, как котята, даже если на небе нет ни облачка. Она шла за ним и печально смотрела на мокрые следы, которые он оставлял на полу коридора. Все это, конечно, перейдет и на ковер.

— Не понимаю, — сказал Эмил, — отчего ты не заплатила за воду…

— Оттого, что у меня нет денег, — ответила она.

— Как это нет денег? — сказал Эмил. — Ведь я тебе вчера оставил…

— Не вчера, а позавчера…

Такие разговоры они вели не в первый раз.

— Хорошо, пускай позавчера, — сказал Эмил. — Но на столько люди полмесяца живут…

— Я купила себе комбинации, — ответила она.

— Сколько?.. Десять? — спросил он саркастически.

— Гораздо меньше…

— Отчего не сказать прямо, что ты проиграла в покер!

— Один ты имеешь право проигрывать в покер? — ответила она сварливо.

— Во-первых, я уже не играю!.. — сказал Эмил. — И во-вторых, скажи мне, кто составлял партию…

Вера помедлила с ответом:

— Роза и…

— Роза и Нати… Ты что, не понимаешь, что они сговорились, дурочка…

Вера промолчала. Она знала, что так оно и есть, но именно это ее и привлекало. Эта неравная и непосильная борьба волновала ее гораздо больше, чем пьесы мужа. Эмил надел сухие брюки и теперь тщетно искал халат.

— Куда ты его засунула? — воскликнул он с досадой. — Живешь как во сне…

Это было в какой-то степени верно. Сочиняя в уме тонкие сложные комбинации, с помощью которых она вдруг выигрывала огромную сумму, она могла засунуть в кастрюлю вместо куска баранины ботинок Эмила. Он напрасно рылся в гардеробе. Они были женаты два года, но за эти два года она оттеснила два-три его костюма в самый угол, а все остальное заняла своими платьями.

— Вот же он! — воскликнула она обрадованно.

Эмил обернулся. Халатом она заткнула отдушину голландки, выходившей с одной стороны в спальню, а с другой — в его кабинет. Оттуда почему-то ужасно дуло.

— Молодец! — сказал он. — Как это ты умно придумала! Теперь засунь туда брюки… Они мне не скоро понадобятся…

Вера смотрела на него, озадаченная его серьезным тоном. В конце концов нужно же туда что-то засунуть?

— Ну! — крикнул он. — Что ты уставилась, запихивай!

Дело кончилось плачем, поцелуями, взаимными укорами и объяснениями. Потом, когда высохли последние слезы, она сунула руки под его мятый халат и с любопытством спросила:

— Зачем тебя звали в редакцию?

— Ни за чем, — ответил он уклончиво.

— А все-таки?

— Очерк заказали, — сказал он.

Она задумалась. Нет, это нехорошо. Очерк — значит, командировка, измены и, в результате, — пустяковые деньги.

— Гм! И что тебе досталось?

— Пожарник! — сказал он, улыбаясь.

— Это еще ничего, — сказала она. — Вполне могли подсунуть тебе какого-нибудь мусорщика.

— На этот раз я сам себе его выбрал, милая, — ответил он примирительно.

— Никогда не сомневалась в твоем вкусе! — сказала она. — И что же сделал этот твой пожарник?

— Не знаю, что сделал, но важно, что он работает в Софии… И мне не нужно мотаться по разным городишкам.

— Вот это хорошо, — сказала Вера. — Ты проголодался?

Пока она сновала из кухни в комнату, он подошел к окну и по привычке посмотрел вниз. Дождь перестал, у тротуара, как пятно томатного соуса, выделялся отмытый верх машины. Вид собственной машины, который всегда придавал ему уверенности в себе, сейчас лишь ненадолго привлек его внимание. На третьем этаже дома напротив у самого окна сидела черноволосая девушка с сигаретой в руке. Розовая бретелька комбинации нежно лежала на красивом голом плече. Вокруг нее вертелась портниха с наполовину готовым платьем и что-то оживленно говорила.

— Что ты там высматриваешь? — спросила Вера за его спиной.

— Ничего, — вздрогнул он.

Что-то в его голосе внушило ей сомнение, и она посмотрела в окно.

— Садись-ка лучше за стол! — сказала Вера без особой злости. — А я уж решила, что ты думаешь про своего пожарника…

Эмил покорно уселся за стол. Он испытывал такое чувство, словно у него из-под носа утащили черную икру. Вера открыла кастрюлю, соблазнительный запах свежего масла заставил его посмотреть в ту сторону.

— Что это?

— Курица под соусом, — сказала Вера с достоинством. — В первый раз тебе готовлю…

После первых же ложек он решил, что и в последний. Мука в соусе была замешана по какому-то особому рецепту. И поскольку Вера смотрела на него выжидательно, он поспешил сказать:

— Прекрасно! Ты разбогатеешь, если продашь патент обувной фабрике. Знаешь, как в последнее время плохо стали приклеивать подметки?

Вера сердито отодвинула тарелку в сторону.

— Не хочешь, не ешь! — сказала она.

— Почему бы мне не есть!.. В наше время очень удобно жить со склеенным желудком.

— Как тебе не стыдно! — сказала Вера.

— Почему же мне должно быть стыдно?

— Тебе ли жаловаться! В тридцать три года собственная квартира да еще и машина!

— У тебя нет чувства юмора! — сказал Эмил обиженно.

Чувства юмора у нее действительно не было, но мстить она умела.

2

Нет, день сегодня, в сущности, совсем неплохой и город красив со своими чистыми улицами и громадными стеклами витрин, румяными от заката. И рубашка на нем чистая, новый галстук идет к синему костюму, который Вера все же прилично выгладила. На углу милиционер указывает ему левый поворот ловкими, точными движениями. Эмил гордо проезжает мимо него, положив локоть на опущенное стекло — поза не совсем удобная, но представляющаяся ему верхом небрежной элегантности. Старушка останавливается в испуге, девушка с челкой успевает метнуть в него любопытный взгляд. Эмил, спокойный и уверенный, не глядя объезжает их, хотя его правая нога делает нервное движение к тормозу.

Но едва он остановил машину у тротуара, как неприятности начались снова. Хмурый милиционер подошел к открытому окну и сердито посмотрел на него. Гражданин, вы правила знаете?

По его тону очень хорошо было видно, что он об этом думает.

— Как будто бы знаю, — ответил Эмил осторожно.

— Тогда что же вы не даете знака, что останавливаетесь?

— Да, верно, — сказал Эмил, моргая.

— Верно, верно! — рассерженно ответил милиционер. — Верно, а не соблюдаете… Дайте права!

Милиционер долго вертел их в руках, но вернул ему, не сделав прокола. Отъехав метров сто, Эмил осторожно притормозил, вышел из машины и чуть не на цыпочках скользнул в кафе. На него неприятно пахнуло затхлостью и дымом, хотя где-то уныло жужжал вентилятор. Три официантки, усевшись вокруг служебного столика, сблизили головы, увлеченные каким-то своим разговором. Увидев его, все три приветливо ему улыбнулись. Еще бы не улыбнуться: он был молод, щедр и прекрасно воспитан — никогда не кричал и не пререкался с ними.

Эмил сел за столик в углу, подальше от витрины. Самая молодая из трех официанток встала со своего места.

— Пятьдесят «Плиски»? — спросила она, улыбаясь.

— Нет, на этот раз что-нибудь полегче, — сказал он.

— Тогда пива…

— Ну, пиво — это чересчур…

— Хорошо, я вам приготовлю легкий коктейль, — сказала официантка.

В кафе было пусто. Пока он пил мутное оранжевое питье, за соседний столик сели две девушки в черных юбочках и синих чулках. Одну из них он знал, но не посмел поздороваться, опасаясь, как бы она не пересела за его столик. Долгое время он чувствовал, как она наблюдает за ним краем глаза, искусно удлиненного карандашом. Если бы эти девушки так же искусно мыли шею с мылом, все было бы в порядке, но…

Внезапно он вспомнил о пожарнике. Конечно, можно было бы отделаться и от него, но все же это лучше, чем таскаться по заводам. Иногда ему казалось, что он ясно понимает смысл своей журналистской работы, а иногда она представлялась ему совершенно бессмысленной. Может быть, если он пишет о передовиках так, как это уже издавна принято, он просто действует по инерции? Ведь издай он три книги в год, разве его похвалят? Скажут, что погнался за деньгами. А если наткешь на десять метров больше? Польза тут может быть и очевидная, а может быть, и нет!.. «Ткань, — думал он, — но какая? А если немодной расцветки, которую ни одна женщина не захочет купить?»

— Не скажете, который час? — спросила девушка с соседнего столика.

— Не знаю, — ответил Эмил.

Зеленый огонек в красивых глазах потух.

— Получите! — сказал он официантке.

Женщина подошла, шурша блестящим передником.

— Не понравилось? — спросила она.

— Признаться, не особенно.

— Тогда коньяку на дорожку?

— Хорошо, — ответил он.

Через минуту официантка поставила перед ним красивую рюмку.

Девушка с соседнего столика одобрительно улыбнулась.

— Хорошая штука, — сказала она.

— Неплохая… — согласился Эмил.

— А ту бурду делают из израильских консервов, а не из настоящих апельсинов… И поэтому пахнет жестянкой.

— Похоже, — ответил Эмил сдержанно.

— Вы меня, кажется, забыли?

— Нет, что вы…

— Тогда в «Золотой рыбке» — помните? Смеху было! — повернулась она к своей приятельнице. — Одни там стали раздеваться посреди ночи, а был уже октябрь…

Девушка вопросительно посмотрела на него.

— Не помню, — сказал Эмил.

— Да, — сказала девушка. — И полезли голые в бассейн ловить карпа…

— Поймали? — спросила с деланным любопытством подруга.

— Нет, конечно…

«И вы нет», — подумал он, а вслух добавил: — Получите, пожалуйста!..

3

Эмил шел через двор к зданию, которое вздымало перед ним высокий слепой фасад без этажей и окон. Никто не остановил его у ворот, и сейчас не было никого, кто мог бы указать ему дорогу. Только в глубине двора глухой рев какого-то агрегата подсказывал, что поблизости все же должны быть люди. Едва он отошел от одной из одноэтажных построек, как за спиной его постучали, видно, карандашом по стеклу — звук показался ему сухим, сердитым и резким. Эмил обернулся. За мутным стеклом мелькнуло лицо, которое он когда-то видел.

Вскоре он сидел в тесной грязной канцелярии и напрасно напрягал память. Этого невысокого, плотного человека с приветливым добрым лицом он, действительно, где-то встречал. Так и не вспомнив, где, Эмил сделал вид, что вправду знаком с ним, я фамильярным тоном рассказал, зачем он пришел.

— Значит, на охоту за пожарниками? — засмеялся человек. — Ничего, сейчас мы его позовем…

Он набрал номер и изменившимся начальственным голосом сказал в трубку:

— Пожарнику явиться ко мне!

Хозяин и гость посмотрели друг на друга, доброжелательно улыбаясь.

— Если б не Янаки, так бы мы и умерли в забвении, — сказал директор. — Пришла к нам слава не через дверь, а через печную трубу…

— А что, у вас уже были журналисты? — спросил обеспокоенный Эмил.

— Как же! Вы третий или четвертый…

— Ого! — удивился Эмил. — Но скажите откровенно, этот ваш Янаки действительно сделал большое дело?

— Да, конечно! — с готовностью сказал директор. — Если б не он, тут бы осталась груда обгорелых балок. Ну и мне бы влетело… Как подумаю, сколько раз я хотел его уволить… Или, по крайней мере, отправить в один из филиалов.

— Интересно, — пробормотал Эмил, искренне заинтересовавшись.

— Вот уж нет! — снова засмеялся его собеседник. — Герой-то он, конечно, герой, но вот человек… Более надоедного, чем Янаки, на свете трудно найти.

— Все пожарники такие, — охотно согласился Эмил.

— А этот особенно… Мрачный, кислый, хоть бы раз улыбнулся. За целый день не присядет, бродит, туча тучей, по мастерским… А как увидит сигарету, словно бес в него вселяется. И у меня однажды изо рта вытащил…

В коридоре послышался топот тяжелых сапог, и в канцелярию вошел молодой человек в форме пожарника. Эмил удивленно посмотрел на него — вид его меньше всего соответствовал тому представлению, которое он только что себе составил. Он был краснощекий, откормленный, новая форма просто трещала под напором его сильного тела.

— А-а, это ты? — разочарованно пробормотал директор. — Я вызывал Янаки.

— Он в другой смене, товарищ директор, — сказал пожарник. — Он сейчас отдыхает…

— Ах, отдыхает, — сказал директор пренебрежительно. — С чего это он так устал…

— А как вы думаете, товарищ директор… Ведь это нервы…

— Ну, уж и нервы!.. Ладно, ты свободен, можешь идти…

Пожарник снова застучал сапогами и исчез. Некоторое время оба молча смотрели друг на друга смеющимися глазами.

— Видали его? — спросил наконец директор.

— Видал.

— Такого отправить с компрессором в забой — горы своротит. А вместо этого шляется целый день без дела по коридорам… Ну, скажите, как тут не разозлиться?

— Разозлишься, — сказал Эмил.

— А выходит, мы не правы… — сказал директор задумчиво. — Так или иначе, вам стоит повидаться с Янаки. Если не для чего другого, так хоть из писательского интереса…

— Что ж делать, — сказал Эмил. — Приду завтра.

— По глазам вижу, что по придете, — засмеялся директор. — Лучше всего поезжайте сейчас к нему домой… Я вам свою машину дам…

— Машина у меня есть.

— Тем лучше… Далековато он живет, но раз вы на машине, какое это имеет значение?

Спустя немного Эмил с удивлением отметил, что он едет к пожарнику. Но чем ближе он подъезжал, тем сильнее хотелось ему повернуть назад. Квартал был темный и неприветливый, мостовая разбита так, что то и дело ему приходилось ползти, как черепахе. Какого черта он послушался этого чудака-директора? Спокойно мог бы разыскать пожарника завтра. Когда наконец он нашел дом, уже совсем стемнело и на улице зажглись редкие электрические фонари.

Эмил остановил машину у тротуара, но выходить не торопился. Дом был старый, трехэтажный, с облупленным фасадом и двумя железными балконами, которыми, видимо, давно никто не пользовался. Он все еще колебался, когда из узкой двери подъезда вышла девочка с авоськой в руке и уставилась на него. Наверно, не каждый день перед этим обшарпанным домом останавливались легковые машины. Эмил быстро опустил стекло.

— Слушай, девочка, пожарник тут живет?

— Тут, — сказала девочка. — Внизу, в подвале.

Добраться до подвала оказалось нелегко. На лестнице было темно и тяжело пахло влагой и плесенью. Он долго шарил в темноте, ища выключатель, и в конце концов, отказавшись от бесплодных попыток, чиркнул спичкой. Узкие цементные ступеньки вели в подвал, но крутой поворот мешал видеть, где они кончаются. По мере того как он спускался, к другим запахам прибавилась и вонь помойных ведер. Спичка погасла, и Эмил чуть не уперся носом в стену. Пока он ругался про себя, в нескольких шагах от него открылась дверь. На пороге стояла женщина с кувшином в руках, слабо освещенная коридорной лампой. Резкий запах капустного рассола тотчас заглушил все другие запахи.

— Вы кого ищете? — не слишком приветливо спросила женщина.

— Янаки, — ответил Эмил, смутившись.

— Тут он, тут, заходите, — сказала женщина. — Янаки!..

И пошла вверх, осторожно неся кувшин. Когда она проходила мимо него, Эмил невольно отступил к стене — ему показалось на миг, что кислой капустой пахнет от самой женщины. В конце коридорчика открылась дверь, и на пороге комнаты показался высокий худой мужчина в шерстяных носках.

— Меня ищете?

— Вас, — ответил Эмил.

Человек, казалось, нисколько не удивился.

— Тогда заходите, — сказал он.

Эмил стал спускаться по ступенькам. Коридор, хотя и чисто вымытый, тоже пропитался запахом капусты, рассола и брынзы. Запах этот был не так уж неприятен и напомнил ему вдруг о чем-то очень давнем. Спустившись, он очутился в комнате, просторной, но с низким потолком, на котором проступали очертания балок. Внутри было довольно голо и бедно, только красный домашний ковер, который покрывал весь пол, вносил в обстановку немного теплоты и уюта. В углу за печкой сидела старуха, такая дряхлая и страшная, что Эмил оторопел от неожиданности. В ней словно не осталось плоти, на сморщенном ее лице не видно было ни губ, ни глаз, только черный нос висел, как клюв, над подбородком. Старуха не повернула головы в его сторону и сидела все так же, погруженная в себя, словно жизнь ее превратилась в мышонка, которого она боялась выпустить из виду хотя бы на миг.

— Садитесь, товарищ, — сказал пожарник.

Эмил сел, не сводя глаз со старухи.

— Ваша мать? — спросил он невольно.

— Моя мать? — удивленно посмотрел на него пожарник. — Мать моей матери!.. Не смотрите, что она сейчас такая, она одиннадцать детей родила.

Старуха зевнула широко и беззвучно, как старый полуслепой верблюд. Только теперь Эмил заметил, что одета она по-деревенски — в черное платье из домотканой материи и повязана черным выцветшим платком, натянутым так гладко, точно под ним совсем не было волос.

— А ваша мать?

— Мать в деревне осталась, — сказал пожарник. — Должен же кто-то дом стеречь! Если и она уедет — там домовые заведутся…

— А за ней кто присматривает?

— Кто же за ней будет присматривать? Мать работает в кооперативе…

— М-да! — пробормотал Эмил.

Что-то было ему неясно.

— Хорошо, а почему же вы не оставили и старушку в деревне? Она к той жизни и к тому воздуху привыкла.

Пожарник внимательно посмотрел на него и улыбнулся. Вопреки всем рассказам о нем, его сухое угловатое лицо казалось добрым и приветливым.

— А кто же за ней будет присматривать?.. Мать целый день в поле… Теперь не как когда-то, теперь там и зимой и летом работают.

— Да, конечно, — сказал Эмил. — Поэтому вы и в город переехали?

Пожарник дружелюбно засмеялся, но ничего не ответил.

— Нет, я серьезно вас спрашиваю, — сказал Эмил.

— Серьезно так серьезно, — сказал пожарник. — Вы ведь из газеты?

— Из газеты…

— И другие все про это спрашивали… Я им говорю, как людям, — низкий был трудодень! А они словно не понимают… Может, потому ничего и не пишут?

— И сейчас низкий? — спросил Эмил с любопытством.

— Нет, сейчас-то хорошо, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…

— Значит, можно было немножко и потерпеть…

— Говорите, можно было! — живо откликнулся пожарник. — А по-моему — нельзя было. Я так считаю: мужчина должен приносить в дом… А если он приходит с пустыми руками, что ж он за мужчина?

Дверь открылась, и в комнату вошла женщина. Ее круглое лицо казалось оживленным, крепкие полноватые ноги твердо ступали по земле. Хотя кувшин теперь был пуст, острый запах снова пощекотал чувствительный нос Эмила. Этот капустный рассол, наверное, не был похож на тот, что иногда будто из милости подавали в клубе. У этого и запах, и цвет были куда аппетитнее. Эмил к сожалением увидел, что она засунула кувшин в шкаф. Повернувшись, она всплеснула руками и воскликнула:

— Господи, что за ребенок! Опять заснул!

— Пускай спит, — сказал пожарник.

— В эту-то пору!.. Если он сейчас будет спать, он ночью не заснет…

Только теперь Эмил заметил, что на кровати спит ребенок. Мать разбудила его, и он встал на постели. Это был мальчик лет четырех или пяти, со светлыми, еще сонными глазками, которые с откровенным любопытством уставились на гостя. Он казался худеньким, тонкие ножки были обуты в простые чулочки, розовые штанишки с резинками стягивали их под коленками. Одет он был в несколько разноцветных кофточек, севших и свалявшихся от стирки. Они с трудом были застегнуты одна поверх другой, так что мальчик едва не задыхался в них.

— Дядя! — крикнул он обрадованно.

— Здоро́во! — сказал Эмил.

— Здоро́во! — ответил мальчик.

Все засмеялись, кроме старухи, которая все так же пристально смотрела в одну точку. Пожарник поспешил воспользоваться хорошим настроением.

— Чем ты нас угостишь, жена?

— Кофе? — спросила женщина.

— Кофе? Гостя обидим…

Жена снисходительно засмеялась, словно хотела сказать: «Ищешь ты повода!»

— Капустки немножко нарежь, огурчиков соленых…

— Я свое дело знаю, — сказала женщина.

— И солонинки…

— Знаю, знаю…

— Домашняя солонинка! — пояснил пожарник. — Не то что покупная. Да и сливовица особенная… Увидите…

— Вы и других журналистов так угощали? — улыбнулся Эмил.

— Э, нет… они в дирекцию приходили…

— Ну, тогда ясно, почему они не написали.

Пожарник посмотрел на него, прищурившись, словно хотел понять, шутит он или говорит серьезно.

— Кто их знает! — ответил он и вдруг спохватился: — Да вы, если хотите курить, курите, дома можно…

Эмил так стремительно полез в карман, что пожарник засмеялся.

— Пятнадцать лет курил, — сказал он. — А как надел эту куртку, делать нечего, пришлось бросить. Целый год был как больной, на людей тошно было смотреть…

Он вздохнул и добавил с горечью:

— И до сих пор мучаюсь — восемь лет уже…

Хозяйка принесла две миски и начала накрывать на стол. Эмил с удовольствием смотрел, как легко и проворно сновали ее огрубевшие руки. Когда все было готово, она обернулась к ним и ласково сказала:

— Ну, теперь пожалуйте к столу!..

Пожарник так красноречиво вздохнул, что Эмилу сразу стало ясно — из всех небогатых удовольствий его жизни это занимало одно из первых мест. Пока он наливал водку в маленькие рюмки, лицо его совсем смягчилось, а во взгляде появилась нежность.

— Чокнемся?

— Чокнемся! — согласился Эмил.

— За газету чокнемся!.. Чтоб правду писала! А ты, жена?

Женщина присела у печки и смотрела на них с улыбкой.

— Вы уж без меня…

— Пьет она, пьет! — заявил Янаки. — Только вот при гостях стесняется…

Он громко захрустел красной соленой морковкой и весело взглянул на старуху:

— Бабушка, дать тебе морковку?

Жена укоризненно посмотрела на него.

— Солонинки, сынок! — неожиданно ясным, хоть и хрипловатым голосом ответила старуха.

Мальчик захлопал в ладоши и запрыгал по кровати. Пожарник подцепил вилкой кусок солонины и, обойдя вокруг стола, осторожно поднес к самому ее носу. Старушка протянула сухую и черную, как птичья лапа, руку, ухватила солонину и быстрым жадным движением засунула ее в рот. Пожарник постоял некоторое время, глядя на нее, веселые глаза его погасли, он помрачнел. Старушечий рот двигался быстро, но разжевать, видно, ничего уже не мог. Янаки вернулся к столу.

— Старость — не радость! — сказал он тихо.

— Да, — рассеянно ответил Эмил, так как в этот момент был занят тем, что смаковал сливовицу.

— И бедность — мученье, но горше старости муки нет! — продолжал философствовать пожарник. — Я призна́ю, что коммунизм построен, когда выдумают лекарство против старости. Что, я не прав? Конечно, люди все равно будут умирать, от смерти не уйдешь… Но если б без старости и мучений…

— Не такое это простое дело, — сказал Эмил.

— Знаю, что не простое…

— Представьте себе, что американцы выдумают такое лекарство? Что же, скажем, что у них коммунизм?

Янаки, видно, не знал, что ответить.

— Кто б его ни выдумал, хорошее было бы дело, — сказал он, поколебавшись.

— И не только в этом загвоздка… Даже когда человек стар и болен, ему трудно расставаться с жизнью. А если он будет полон сил, это будет настоящая трагедия…

Янаки медленно покачал головой.

— Я б от такой трагедии не отказался, — сказал он убежденно. — Пожил бы лет двести или триста. И пусть бы душа сначала устала, чтоб ничего больше на этом свете ее не соблазняло… Тогда и умирать легко… Разве не так?

После третьей рюмки Янаки, не ожидая вопросов, начал рассказывать, как, по его выражению, он спас здание от «стихийного пожара». Рассказывал он медленно, очень точно, но немножко книжно. Заметно было, что он не в первый раз передает эту историю, и, может быть, поэтому чувство внутренней гордости и удовлетворения успело притупиться. Склонившись над блокнотом, Эмил старательно записывал. После нескольких рюмок история показалась ему довольно интересной, он уже чувствовал, что не осрамится с очерком. Наконец Янаки кончил и, довольный, откинулся на стуле. Подняв голову от блокнота, Эмил невольно посмотрел на женщину. Вид у нее был испуганный и встревоженный.

— Янаки, а что ж ты мне этого не говорил? — воскликнула она.

— Как же не говорил? — пробормотал Янаки.

— Ты мне самого важного не сказал.

— Делать мне больше нечего — женщин пугать! — сказал Янаки недовольно.

Некоторое время мужчины молчали, каждый думал свое. Эмил озабоченно почесал карандашом нос. Хотя рассказ был достаточно подробным, главного он еще не узнал.

— Я хотел вас спросить, — сказал он. — Вы не испугались, когда вспыхнул пожар? Что вас заставило броситься в огонь?

— Испугался? — засмеялся Янаки. — Так я, можно сказать, обрадовался.

— Чему же? — удивился Эмил.

Янаки в затруднении почесал худую жилистую шею.

— Не знаю, как бы вам объяснить, — пробормотал он. — Девять лет на этом месте работаю… Девять лет! И за все время ничего, ну совсем ничего. Хожу по коридорам, кидаюсь на людей из-за каждой сигареты. Всем я осточертел, да и себе тоже… За что я девять лет ем хлеб у государства? Выходит — ни за что. Болгарин не такой человек, знаете. Болгарин даром хлеба есть не станет… Прав я?

Не получив ответа, он тяжело вздохнул, словно вспомнив что-то ужасное, и продолжал:

— Хожу по коридорам, и все мне чудится, будто на меня косятся. Что тут делать? Вернуться в село — перед людьми стыдно. Тут оставаться — тоже несладко! И как случилось это дело — пожар то есть, прямо подхватило меня — и в огонь. Даже и не подумал, что могу сгореть, как крыса, если б взрыв произошел… И с тех пор мне как-то полегчало… с тех пор и сплю как человек, и хлеб мне сладок.

— Верно! — воскликнула как-то порывисто его жена.

Эмил закрыл блокнот. Это последнее объяснение уже не годилось для очерка.

4

Когда Эмил собрался уходить, был одиннадцатый час. На темной улице — ни души, давно погасли и окна домов. Из машины он в последний раз посмотрел на низкое окно подвала. Плотно натянутая белая занавеска светилась, как экран, и на нем на мгновение мелькнули острый нос и приплюснутое темя черной тени Янаки. Что бы там ни говорили, этот пожарник оказался совсем даже неглупым человеком. Если б глаза его жены не стали такими сонными, они сидели бы вдвоем до поздней ночи, пили бы водку, перепробовали бы всю закуску.

Эмил включил мотор и медленно двинулся по разбитой улице. Он был немного пьян, но все же чувствовал, что машина идет нехорошо: руль поводило в сторону, за его спиной что-то постукивало. Когда он выезжал на широкий бульвар, ведущий к центру, парень в куртке энергично махнул ему рукой. Эмил поколебался, но остановился.

— Да ты, друг, на ободе едешь! — крикнул парень веселым голосом.

Эмил выругался и вылез. Правый задний баллон действительно совсем спустил, явно было, что он давно катится на ободе. Только раз до сих пор ему приходилось менять покрышку, и эта маленькая операция отняла у него тогда целый час. Эмил сбросил пиджак и засучил рукава. Пока он поднял машину домкратом, прошло полчаса. И только тогда он понял, что не сможет отвинтить гайки — колесо, оставшись без опоры, соскальзывало с ключа. Он опустил домкрат, но и это мало помогло. Гайки были так туго завинчены, что все его старания окончились тем, что глаза у него полезли на лоб, а шея налилась кровью. На тротуаре возле него остановилась пара грубых башмаков, они немного помедлили, потом насмешливый голос спросил:

— Ты, парень, физику учил?

— Учил! — сердито ответил Эмил.

— А про Архимеда читал?

При других обстоятельствах Эмил объяснил бы ему, что он даже написал пьесу с таким заглавием, но сейчас он только обиженно молчал.

— Нужно рычаг удлинить! — послышался снова голос.

— Верно! — спохватился Эмил и поднял голову.

На тротуаре стоял пожилой щуплый человек, по виду рабочий или мастер ремонтной мастерской. Его небритое лицо казалось насмешливым, но добрым.

— А чем? — обрадованно спросил Эмил.

Не говоря ни слова, человек вытащил из багажника какой-то цилиндрический инструмент и просунул его в свободный конец ключа. И теперь гайки не легко было отвинтить, но, попыхтев вдвоем, они наконец сумели с ними справиться.

— Ого, как ты изрезал покрышку! — сказал человек с искренним сожалением.

— Камера-то цела?

— И камера изрезана. Знаешь, сколько денег стоит?

— Знаю, — ответил Эмил без особого огорчения. — Хуже то, что негде купить…

— Да ты не артист ли? — спросил человек.

— Нет, писатель…

Услышав его имя, человек издал короткое «гм», по которому нельзя было понять, знакомо оно ему или нет. Рука его опытным движением вытащила красное упругое тело камеры, которое напрягалось и сопротивлялось, как живое.

— Да тут целая зарплата! — проговорил он и вдруг воскликнул: — Смотри ты, нарочно проколото!.. Ножиком вроде!..

— Потребую в редакции, чтобы мне оплатили повреждение, — сказал Эмил раздосадованно.

Когда все было готово, он вытащил из кармана новую красную бумажку.

— Ладно, парень! — сказал человек. — Не в магазине.

— Нет я… выпьешь! — пробормотал Эмил смущенно.

— Ты зато хорошо уже выпил! — рассмеялся мужчина. — Больно ты щедрый. Что у вас, деньги с неба падают?

Эмил пристыженно сунул деньги в карман. Когда он снова сел в машину, к нему вдруг вернулось хорошее настроение, словно он проделал всю работу сам. От усилий и чистого воздуха голова его посвежела, он чувствовал себя трезвым, хотелось пить. Он ехал по бульвару, и после каждого нового перекрестка огни становились все ярче, и неон синими, желтыми и зелеными лентами заплясал перед его глазами. Здесь было гораздо оживленнее, приятно и мягко шуршал под шинами остывший асфальт. Только теперь Эмил догадался включить радио, но тотчас же выключил его: по обеим станциям что-то говорили. Громадная черная машина обогнала его, бесшумно и тревожно сверкнув на миг круглыми красными огнями. И все-таки он не был самым неприметным на этом широком бульваре. На углу группа молодых людей в плащах ждала, пока он проедет, и он воспользовался этим, чтобы бросить на них быстрый пренебрежительный взгляд. Он уже доехал до центра, а все еще не решил, где остановиться.

В клубе в этот вечер было почти пусто. Кое-где на белых скатертях алели пятна, с синего бархата стульев еще не стряхнули крошки. В теплой табачной тишине, сквозь клубы дыма, кое-где мелькали сверкающие лысины и увядшие щеки. Эмил осмотрелся и с облегчением вздохнул. За одним из крайних столиков сидели трое его коллег. Все трое подвыпили, отвороты их пиджаков были обильно посыпаны пеплом. Эмил пробрался к ним и заказал бутылку вина. Они не обратили на него никакого внимания. Футеков, сидевший против зеркала, скептически изучал в нем свой угловатый голый череп. Геннадий что-то тихо, но с увлечением говорил Смурому, положившему на стол белые пухлые руки. Его называли так, может быть, потому, что, как горьковский Смурый, он уже давно стал похож на толстую добрую бабу. Сигарета, прилипшая к губе, окуривала его мясистый нос, глаза чуть слезились, но он даже не мигал, погруженный не то в размышления, не то в пьяное безразличие. Когда Эмил подсел к ним, Геннадий нахмурился и замолчал. Смурый даже не посмотрел на него.

— Ты откуда? — рассеянно спросил Футеков.

Только теперь Эмил понял, что он пришел сюда не ради стакана вина, как он думал, а чтобы рассказать о пожарнике. Он разлил свою бутылку по чужим бокалам и осторожно начал. Но в его собственных устах рассказ вдруг показался ему скучным, неинтересным и бессмысленным. Чтобы оживить его, он начал слегка вышучивать — сначала себя, а потом пожарника. Слушал его один Геннадий, Футеков снова занялся своим изображением в зеркале. Смурый, который сидел как раз напротив, безучастным взглядом уставился в его плечо и ничем не выказывал, слушает он хотя бы краем уха или нет.

Наконец Эмил кончил. Некоторое время все четверо молчали.

— А ты ему руку поцеловал, дурак? — проговорил внезапно Смурый. — Не догадался ты ему руку поцеловать?

Геннадий и Футеков чуть заметно улыбнулись. Эмил тоже знал характер Смурого, но сейчас, подавленный неудачей своего рассказа, рассердился.

— С чего бы это? — спросил он хмуро.

— Так! Должен был поцеловать! Потому что он полез в огонь, дурак!

— Тихо, Смурый! — сказал Геннадий тоном, который, в сущности, поощрял его.

Смурый тотчас же перевел на него свои бесцветные глаза.

— Дурак! — продолжал он бубнить с полным безразличием. — Как ты ему это объяснишь? Никак не объяснишь! Потому что он никогда в огонь не лазил! И никогда не полезет, хоть весь белый свет сгори!..

— Ладно, хватит! — сказал резко Эмил.

Смурый вдруг обозлился, глаза его оживились.

— Что хватит? Что хватит? — закричал он. — Дурак! Что ты пережил? Что ты знаешь? Били тебя палкой по подошвам? Совали тебя головой в нужник? А меня совали!..

— Оно и видно! — сказал Эмил со злостью.

— А мы устояли! — кричал Смурый, не слушая его. — И устоим, слышишь, дурак! У-сто-им…

Смурый разъярился, круглые глаза его вспыхнули, он замахнулся и ударил пухлым кулаком по столу. Бокалы подскочили, один из них опрокинулся на колени Эмилу. Нет, это уж чересчур — чтоб брюки его пострадали два раза за один день!

— Ты невменяем! — сказал он холодно.

Смурый вдруг успокоился, глаза его погасли, и он забормотал себе под нос что-то, чего уже никто не слушал. Эмил расплатился и молча вышел. Только в гардеробе он заметил, что вместе с ним вышел и Футеков.

— Отвезешь меня домой? — спросил он.

— Отвезу, — мрачно ответил Эмил.

— Ведь ты его знаешь! — сказал Футеков. — Что ж ты на него сердишься?

— Не в этом дело! — сказал Эмил раздраженно. — Но зачем вы его приучили! Что бы он ни сказал, все в рот ему смотрите, словно он Конфуций.

— Может, и так, — улыбнулся Футеков.

Они сели в машину. Мотор работал, но Эмил не торопился трогаться с места. Не хотелось именно так заканчивать день. Но куда пойдешь в мокрых брюках, которые липнут к коленям? За слова он, так и быть, уж простил бы его, но зачем было обливать ему брюки? Футеков, обернувшийся, чтобы положить плащ на заднее сиденье, вдруг произнес:

— Посмотри-ка, кто идет!

Эмил посмотрел в зеркальце. По тротуару к машине тихим подозрительным шагом приближался милиционер, тот самый, который сегодня на улице сделал ему замечание. Спохватившись, Эмил так резко дал газ, что мотор зачихал и машина еле-еле поползла по мостовой.

Милиционер за спиной свистнул. Эмил прислушался, затаив дыхание, к мотору, исполненный самых скверных предчувствий. Ему вдруг захотелось бросить машину посреди улицы и бежать куда глаза глядят. Но машина внезапно рванулась, набирая скорость. Когда они отъехали достаточно далеко, Футеков сказал:

— Все-таки лучше бы ты остановился.

— Ничего, — пробормотал Эмил. — Скажу, что я его не слышал.

— Скажешь, да кто тебе поверит?

В его голосе Эмил почувствовал скрытое злорадство.

— А лучше, если он заметит, что я пил?

Футеков молчал. Перед их глазами снова заплясали синие и желтые огни неона.

— Плохой день! —сказал Эмил с досадой. — Просто отвратительный день!..

Перевод М. Тарасовой.

МАЛЬЧИК СО СКРИПКОЙ

1

День выдался сырой и пасмурный, но к вечеру небо над Люлином прояснилось и в оконные стекла блеснул мягкий румянец заката. Мальчик со скрипкой сидел спиной к окну, глядя на красноватые блики на экране телевизора, который сестра Сашка забыла покрыть. В холодном сумраке комнаты телевизор был единственным теплым пятном — все остальное теряло свой цвет в густых тенях. Красный бархат кресла, на котором развалился Дади, выглядел темно-коричневым. И волосы Дади выглядели коричневыми, а его зеленые глаза — почти черными; лишь фанатически бледное лицо чуть потеплело в отсветах экрана.

— Антиматерия — реальность! — продолжал Дади, пристально глядя на мальчика. — Дело не только в логике. Я своими глазами видел частицу антиматерии на фотоснимке…

Мальчик, думая совсем о другом, рассеянно ответил:

— Об этом я ничего не читал…

— Об этом и не пишут! — пренебрежительно заметил Дади. — А почему? Непонятно. Ведь это же гениальное подтверждение принципов диалектики…

Истолковав по-своему раздумье мальчика, он продолжал с воодушевлением:

— Все в этом мире — ты представляешь себе? — плюс и минус!.. Не может быть плюса без минута и минуса без плюса!.. Над этим стоит призадуматься…

— Диалектика — хорошее дело, — сказал мальчик. — Но не противоречит ли это материализму?

— Что именно? — спросил, коварно прищурившись, Дади.

— Ну — это… антиматерия…

— Ерунда! — уверенно возразил Дади. — Материя как философское понятие совсем другое дело. Как ты не понимаешь?.. Субъективность и объективность!.. То-то и оно, что антиматерия существует объективно…

Дади даже привстал; глаза его фанатически блестели. На миг мальчик отвлекся от не оставлявших его жутких мыслей.

— А что такое плюс и минус? Это тоже объективность? — робко спросил он.

— Конечно, — серьезно ответил Дади. — Все зависит от направления движения…

В этот миг в коридоре гулко прозвучал басовитый удар стенных часов. «Неужели — пора?» — с отчаянием подумал мальчик. Бой часов медленно замер, словно просачиваясь сквозь дверные щели. Когда все стихло, он сказал, насколько мог, спокойно:

— Дади, мне надо идти…

— Куда?

— На урок музыки…

Дади скривился в подобии гримасы.

— Удивляюсь я твоему отцу! — сдержанно сказал он. — Такой умный и серьезный человек! Неужели он не понимает, что мы живем в эпоху разума, а не чувств?

— Как раз наоборот! — явно нервничая, сказал мальчик.

— Наоборот? — спросил Дади, словно не веря своим ушам.

— Конечно, наоборот! — резко и даже грубо отрезал мальчик. — Кто теперь верит в разум?.. Никто!.. Абсолютно никто!..

И, оставив Дади с разинутым ртом, он быстро вышел из комнаты. Эх, напрасно он так — вдруг сорвался. Надо бы, чтоб ни тон его, ни поведение в этот вечер ничем не отличались от обычных. Без нервозности, без суматохи! Мальчик вышел на кухню и зажег свет. Из-за открытой двери балкона на него пахнуло влажной прохладой, от которой он зябко поежился. Отвернув вентиль парового отопления, он плотно закрыл узкую дверь балкона. В доме напротив еще не зажигали огней. И ее окно было темное. Секунду-другую мальчик простоял у двери, в тайной надежде, что окно вдруг вспыхнет и в светлом прямоугольнике возникнет стройная женская фигура в шерстяном джемпере. Вскинув руки, она подойдет к стенному зеркалу, чтобы поправить прическу, и от этого движения станет еще изящнее, а под тонким джемпером еще четче выступит красивый изгиб груди. Но чернота окна оставалась недвижной; комната со светло-зелеными стенами, вероятно, была пуста. И на сердце у него было пусто, когда он повернулся, чтобы идти обратно в гостиную.

В прихожей он снова остановился. Что надеть — пальто или плащ? Лучше пальто — там придется долго ждать, и будет холодно. Но его итальянское пальто цвета натуральной верблюжьей шерсти слишком бросается в глаза прохожим. В этот вечер надо, чтоб никто на него не смотрел, никто не обращал на него внимания, никто не запомнил.

Когда он вернулся в гостиную, Дади стоял перед широким окном и задумчиво смотрел на улицу. Дади был лишь на год старше, но выглядел рослым, под стать своему отцу, правда не таким плечистым. Ниже пояса он становился даже массивным. Брюки, раздутые на манер рождественских колбас, давно уже были ему коротки, и из отворотов высовывались крепкие, грубые щиколотки. «Ну и фигура, — подумал мальчик, — а зато какой сверхум… Когда-нибудь Дади будет во главе академии!..»

— Пошли! — тихо сказал мальчик.

— Пошли! — рассеянно ответил Дади.

Над облупленной дверью на площадке второго этажа висел знак карантина с красным крестом и надписью химическим карандашом: «краснуха». В этой квартире жили, как в заячьей норе, полдюжины детишек — все кудрявые, с глазами, точно маслины. Что ни месяц, у них на двери вывешивали знак карантина, и тогда родители всего дома сбивались с ног, спасая своих детей от напасти. Мальчик со скрипкой отдернул руку от перил и сунул ее в карман плаща.

У подъезда они расстались. Желтые листья каштанов покрывали мокрый тротуар сплошным мозаичным узором. Белая кошка, осторожно перебирая мягкими лапками, шла чуть ли не на цыпочках, как модница, по мокрым плиткам. Время от времени она брезгливо касалась белыми усами тротуара, но глаза ее все время были начеку. Заметив мальчика, она прибавила шагу и в несколько грациозных прыжков пересекла улицу. Лишь очутившись на противоположном тротуаре, она обернулась и подозрительно поглядела на скрипку. Очевидно, скрипка пугала ее больше, чем мальчик.

В этот час движение на улицах замирает. В сумерках прохожие не всматриваются друг в друга — это хорошо. Сперва мальчику казалось, что все понимают, куда они собрались, и это угнетало его. Хорошо бы никого не встречать, никому не смотреть в глаза. Как бы то ни было, скрипка уже спокойнее продолжала свой напрасный путь. Но, приблизившись к дому, где жил Вас, мальчик заметил столпившихся у подъезда людей. Скрипка сразу отяжелела в руках, ноги ослабели. Что бы это значило?.. Ничего!.. Конечно, ничего!.. Готовый тут же повернуть обратно, он осторожно подошел ближе. Из толпы отделился человек с перекошенным в гримасе небритым лицом.

— Эпилептик! — буркнул он про себя.

Мальчик хотел было пройти мимо, но вспомнил девиз братства: «Ожесточайся!» Протолкавшись вперед, он увидел на тротуаре смертельно бледного молодого человека с застывшим лицом. Щека его ободралась об асфальт, кровь выступила из раны, но по лицу не текла. Он жутко хрипел и временами содрогался в конвульсиях. Когда мальчик выбрался из толпы, лицо у него тоже посерело, как у припадочного, и его неудержимо тошнило. Лишь бы Вас не увидел его в таком состоянии! Мальчик медленно дошел до угла и вернулся. Кровь как будто снова прихлынула к лицу, рука крепко держала ручку футляра. Навстречу полным ходом неслась машина скорой помощи и резко затормозила у подъезда. Не дожидаясь развязки, мальчик стал медленно подниматься по лестнице.

Не успел он отпустить кнопку звонка, как Вас сразу же открыл ему, будто стоял за дверью. Лицо у него было спокойное, но во взгляде таились лихорадочные огоньки. Вас выхватил у мальчика из рук футляр со скрипкой и торопливо сунул ее в низ гардероба. Его беспокойные глаза на миг остановились на лице мальчика.

— Что с тобой? — недовольно спросил Вас.

— Ничего.

Вас нахмурился и оглянулся. Стеклянная дверь гостиной светилась, за ней звучало радио. Вас приоткрыл дверь и громко сказал:

— Я пойду прогуляюсь…

— Хорошо, — откликнулся из комнаты приятный женский голос. — Когда вернешься?

— Скоро…

Скоро?.. А может быть, и нет?.. Кто знает! Вас захлопнул дверь и стремительно повернул к выходу. Мальчик схватил его за локоть.

— Пальто не наденешь?

— Ах да — верно… — смущенно пробормотал Вас и сердито добавил: — В конце концов, не так уж холодно.

Все же он надел шинель и сразу стал еще выше, почти как Дади, но гораздо тоньше его. Лицо у него словно съежилось, а розовые прыщики на узком лбу выступили еще ярче. Вас прикрыл их вязаной лыжной шапочкой и, не глядя на мальчика, шагнул за дверь. Оба молча спускались по лестнице. На последней площадке мальчик не выдержал и робко проговорил:

— Там у подъезда с кем-то был припадок.

— Какой? — коротко спросил Вас.

— Не знаю — говорят, эпилептик…

— Оттого-то ты так позеленел? — с презрением сказал Вас.

Мальчик ничего не ответил. Припадочного уже давно увезли, и толпа разошлась. Они прошли по небольшому прямому переулку, желтому от опавших листьев, из-под которых лишь кое-где проглядывали каменные плиты. Над головой сумбурно чирикали стаи воробьев, оголенные ветви трепетали в позднем сумраке как живые. Вас приостановился, ища глазами булыжник, но, не найдя ничего подходящего, мрачно зашагал вперед. В конце переулка камней было сколько угодно. Брусчатка там была выкопана и сложена в две кучи у тротуаров, а обнаженная мостовая засыпана посредине желтым сырым песком. Легковая машина, попавшись в ловушку, пятилась задним ходом, виляя от одного тротуара к другому. Подойдя ближе, мальчик заметил, что человек за рулем был так тучен, что ему, наверное, трудно было оглядываться назад.

— Дурак! — презрительно бросил Вас. — И таким свиньям дают шоферские права…

Мальчик снова промолчал. Уж кому-кому бы это говорить, но только не Васу… Однажды Евгению взбрело на ум вдруг передать ему руль. И хотя они ехали не назад, а вперед, машина виляла не меньше, чем эта. Евгений молча наблюдал за Васом; на его левой щеке застыла, словно вырезанная резцом, насмешливая улыбка. Фары освещали то левую, то правую сторону шоссе, сноп лучей то упирался в стволы деревьев, то заливал блеском низкие кусты. Внезапно из-за поворота выскочил огромный автобус, ослепив их фарами.

— Выключай! — крикнул Евгений.

Вас не понял, что надо выключить: фары или мотор. Он судорожно вцепился в руль, и машина метнулась влево, прямо на автобус. Не растерявшись, Евгений выхватил руль и резко свернул вправо. Все же из неудобного положения он не смог выправить машину, и новенький чистенький «оппель» свалился в кювет. Вас отделался хорошей затрещиной, а машину так и не удалось вывести из кювета. Да и времени было в обрез. Вдали опять сверкнули фары, невидимая машина могла остановиться и предложить помощь. Но люди сразу же догадались бы, что ребята ничего не понимают в автомобилях, а машина — краденая. Тогда они заглушили мотор и нырнули в темный лес. Евгений шел впереди; они слышали во мраке его торопливые, уверенные шаги. Еще не оправившись от испуга, Вас ударился о какой-то ствол, но не охнул и не выругался. Описав по лесу небольшой круг, они снова вышли на шоссе неподалеку от окружной линии. У места катастрофы светились неподвижные красные стоп-огни какой-то машины.

Вот тут-то Вас и получил свою затрещину. Евгений ударил с размаху так, что тот чуть не упал.

— Слизняк! — мрачно пробурчал Евгений. — Идиот! На этом разговор был исчерпан, и Вас никогда больше не касался руля.

Сейчас они медленно шли по бульвару вдоль канала. По обеим сторонам канала уже горели фонари, но их свет застревал в густых ветвях деревьев. И все же темнота не была непроглядной. Внизу, в канале, журчали быстрые, мутные струи; слышался плеск воды, ударявшей в мокрые каменные откосы. Скамейки стояли пустые, лишь изредка мелькали темные фигуры прохожих. Ребята сошли с аллеи и пошли по широкой тропинке возле живой изгороди, протянувшейся вдоль самого канала. Здесь темнота была еще гуще и отчетливей слышалось журчание воды. Не доходя до намеченного ими места, на одной из самых укромных скамеек они заметили смутные очертания сидящей парочки. Это вовсе не входило в их расчеты, до места оставалось не более сотни метров. Вас замедлил шаг.

— Присядем! — предложил он.

И скамейка была сырой, как все вокруг — как тропинка, пожелтевшие листья деревьев, фонарные столбы. Они молча уселись. До соседней скамейки было шагов пять. Ребята ясно видели фигуры сидящих, но лица их крылись в тени. Мужчина выглядел рослым, с широкими, массивными плечами. Он расстелил по скамейке полу своего плаща, а маленькая женщина так сжалась на нем, что с трудом можно было различить ее волосы и хрупкие плечи. Вас ткнулся влажными губами в ухо мальчика.

— Посидим немного, они уберутся, — тихо прошептал он.

Мальчик не сразу ответил.

— А если они пересядут туда? — озабоченно спросил он.

— Не пересядут…

— А может, пересядут!.. Как раз там нет фонаря…

Это было верно. Накануне вечером они нарочно разбили фонарь точным выстрелом из рогатки. Вас приумолк. Пока они думали, что делать, мужчина окликнул их:

— А ну-ка, ребятки — марш отсюда!

Голос прозвучал грубо и повелительно. Ребята тотчас же встали и молча тронулись вниз по тропинке. Отойдя на десяток шагов, Вас обернулся и злобно крикнул:

— Баран с рогами!..

При этом он так поджался, будто готов был бежать сломя голову. Но со скамейки ничего не ответили. Ребята снова нырнули под ветви деревьев, по которым перепархивали, точно летучие мыши, черные запоздалые птицы. Какая-то кошка выпрыгнула из русла канала и на миг приостановилась под желтым пятном фонаря. Она глянула на ребят, и они увидели, что у нее изо рта свисает тряпкой огромная дохлая крыса. Кошка пустилась бежать и скрылась в кустах. Дурная примета, и, в придачу ко всему, кошка перебежала им дорогу!

— Если сожрет — сдохнет, — мстительно пробормотал Вас, замедляя шаг, чтобы мальчик первым пересек зловещую черту.

Немного погодя они уже сидели на своей скамейке под тенью большого дерева. Еще вчера тут стояло две скамейки, но Евгений с Васом перетащили вторую вниз по аллее. Со своего места они видели темную площадку перед низким строением и часть бульвара — влево и вправо. Бо́льшая часть строения уходила под землю, сверху торчала лишь темная бетонированная кровля с двумя короткими трубами отдушин. Как раз на их сторону выходило мужское отделение. Вниз надо было спускаться по стертым, скользким ступенькам в небольшое помещение, сырое и скудно освещенное единственной лампочкой. Хотя лампочка была упрятана за проволочную сетку, ее ничего не стоило разбить, но после краткого раздумья ее пощадили. Кромешная тьма была бы неудобна им самим.

— Евгений опять задерживается, — хмуро заметил Вас.

Он был неправ — Евгений никогда не опаздывал. Скорее всего, они пришли слишком рано, а это никуда не годилось. Евгений не раз внушал им, что в таких делах нужно действовать с абсолютной точностью, даже когда она на первый взгляд кажется бессмысленной. Мальчик поглядел на часы, но в темноте не разглядел стрелок. Только он собрался выйти на свет, как подошел Евгений.

Он приблизился, молчаливый и спокойный, как всегда, и подсел к ним, даже не поздоровавшись. От него веяло легким ароматом табака и чем-то еще, чего мальчик не мог определить, — непонятным мужским запахом, как от отца. Евгений тотчас же вынул сигареты, и, когда он щелкнул зажигалкой, мальчик с волнением всмотрелся в его лицо. При свете огонька Евгений выглядел старше, лицо было хмурое, но спокойное. Его выдающиеся скулы, массивный прямой нос, жестокие светлые глаза всегда устрашали ребят, но в то же время внушали им ощущение силы, уверенности и покорности. Этот человек, видно, был совсем из другого теста, в нем было нечто железное, но странно! — почему именно их он удостоил своей дружбой? Мальчик не раз думал об этом, но сейчас ощущал лишь волны спокойствия, которые катились от сердца к кончикам пальцев. Он чувствовал, что и Вас, рядом с ним, тоже присмирел, затаив свою мелочную, злую волю и ожесточенную душу. А может быть, так и надо, чтобы все кончилось благополучно.

Евгений молча курил. В жестком, темном плаще он всегда казался им несгибаемым, как бы закованным в броню, а сейчас он сидел прямее обычного из-за предмета, который держал в правом кармане. Мальчик чувствовал, что предмет этот именно там. Равномерно попыхивал огонек сигареты, дымок спокойно расстилался вокруг. Евгений думал. Но о чем он мог думать, когда все уже решено? Не было случая, чтобы Евгений отказывался от своих замыслов.

Наконец он тихо заговорил, глядя прямо перед собой.

— Давайте договоримся в последний раз… Если кто-нибудь не готов, еще не поздно отказаться…

Мальчик затаил дыхание, охваченный чувством смутного страха и сладостной свободы. Никогда еще Евгений не говорил так с ними, никогда не спрашивал их согласия.

— Конечно, мы готовы! — поспешно ответил Вас.

— Отвечай за себя! — сухо заметил Евгений. — Вили!

— Что? — встрепенулся мальчик.

— Отец ведь еще ничего не знает?

— Нет, не знает…

— За два-три дня я добуду деньги, — сказал Евгений. — Так что вопрос совсем не в этом…

— Как же ты их добудешь? — тихо спросил мальчик.

— Знаю как… Отверну фары у профессора…

— Не хватит, — неуверенно сказал мальчик…

— Не беспокойся — есть еще одно дело… Так что вопрос не в этом…

Мальчик молчал. С чего бы это у Евгения такой мягкий, необычный голос? А вдруг Евгений сам дрогнул и ищет поддержки, чтобы спасти свою гордость? И, не подумав как следует, он порывисто выпалил:

— А может быть, так было бы лучше…

Евгений так резко вскочил с места, что у мальчика перехватило дыхание. Евгений выглядел разъяренным до предела, его голос дрожал.

— Подлец! — процедил он. — Гнусный трус!.. Проваливай отсюда!

Вас, не спускавший взгляда с площадки, дернул его за рукав.

— Евгений! — испуганно воскликнул он.

— Ты слышишь?.. Сейчас же проваливай…

— Евгений! — снова крикнул Вас.

Лишь тогда Евгений опамятовался и огляделся вокруг. К домику кто-то шел. Очевидно, это был старик — он семенил вялой, нетвердой походкой. Евгений снова уселся на место. Старик стал медленно спускаться по лестнице, осторожно придерживаясь о стену, будто ступеньки были вырублены в скользком льду. Когда он исчез в темнеющем проеме, Евгений обернулся к мальчику и сказал уже изменившимся, спокойным голосом.

— А ты уходи отсюда!

— Никуда я не пойду! — в отчаянии воскликнул мальчик. — Ты же дал слово!..

— Я-то дал слово, а ты меня обманул!..

— Вовсе я тебя не обманывал!..

— Нет, ты обманул меня!.. Почему ты вдруг сдрейфил?

— Я не сдрейфил!.. Я думал, что тебе так хочется!

Лишь тогда Евгений обернулся и оглядел его.

— Мне так хочется! — сказал он хмуро, но уже не прежним беспощадным тоном. — Я тебя испытывал…

— А я не понял… Думал, что ты хочешь…

— Я чтобы отступился?.. Меня с собой равняешь? — грубо спросил Евгений.

Немного поразмыслив, он мрачно добавил:

— Уходи!..

Мальчик резко встал и шагнул к тротуару. Чувство свободы исчезло без следа. В душе не было ничего, кроме обиды, и все вокруг стало безразлично. Пройдя по темной площадке и ступив на тротуар, он остановился. Чувство одиночества и отверженности было так сильно, что не давало идти. Никуда он не уйдет, будет стоять здесь, что бы с ним ни сделали! Будет стоять, как столб, если даже все им сорвет!

Старик снова появился в темном зеве выхода, словно вылез из могилы. Лицо у него было испитое и бледное, как у тяжелого больного, но бедняком он вовсе не выглядел. Пальто было сшито из дорогого материала, тощую шею обвивал новый красивый шарф. Может, он и есть тот!.. Нет, не таким представлял он его себе!.. А возможно, как раз такой он и должен быть, ты слышишь — жалкая душонка — ожесточайся… Плевать, теперь уже все равно…

Мальчик ясно увидел, как Вас встал и направился к нему. Старик уходил, его беспомощные шаги затихали во мраке бульвара.

— Пошли, — сказал Вас враждебным тоном.

— Ты меня зовешь?

— Нет, Евгений…

Оба снова подошли к скамейке. Евгений все еще курил и смотрел себе под ноги.

— Оставайся, — сухо сказал он. — Но со мной пойдет Вас… Ты будешь страховать нас снаружи…

— Ладно, — чуть слышно ответил мальчик.

Удар был серьезный. Никогда до тех пор Евгений не ставил Васа над ним. Все трое стояли превыше всех, но Евгений хорошо понимал, кто у них мыслитель. Евгений никогда не забывал, кто выдумал девиз, которому подчинялись они все.

В это время какой-то прохожий свернул к темной площадке. Они заметили его, еще когда он тяжелой походкой прошел под фонарем. Это был грузный человек, на котором едва сходилось узкое обтрепанное пальтишко. Синий берет обтягивал ему голову, из-под него виднелось жалкое посиневшее, опухшее лицо. Добравшись до площадки, человек вдруг остановился, скорчился, словно от острой боли в животе, и заспешил вниз по лестнице. Ребята переглянулись.

— Нет! — коротко сказал Евгений.

2

Тот, кого они выбрали жертвой, подошел с южной стороны бульвара. Часы показывали без двадцати девять, на остановке только перед этим останавливался красный рейсовый автобус. Глухой рев дизеля уже замирал вдали, когда они разглядели светлое пальто и желтые кожаные перчатки. Когда он проходил под фонарем, они увидели и его лицо — красивое, но осунувшееся и расстроенное. Человек явно спешил. На площадке он мгновение поколебался, потом повернул к лестнице. Правый карман его пальто вздувался, но отчего — неизвестно.

Ребята снова переглянулись. Как ни было темно, они поняли друг друга.

— Пошли! — сказал Евгений.

На какую-то секунду мальчик почувствовал приступ дурноты, будто его ударили кулаком под ложечку. Когда он встал со скамейки, во рту густела соленая слюна, колени дрожали. А в сознании — сплошная пустота — ни мысли, ни чувства, — лишь бесконечная пустота. Ступив на тротуар, мальчик немного пришел в себя и поглядел по сторонам — сначала к северу, в сторону моста, а затем — на юг. Вокруг было безлюдно, лишь вдали еще мерцали зеленые габаритные огни автобуса. Мальчик дал знак. Словно в ответ, с моста блеснули синие молнии, брызги искр растаяли во мраке. Там прошел трамвай.

Евгений, кивнув, стал быстро спускаться по лестнице. Его окаменелое лицо ничего не выражало. На третьей ступеньке Вас поскользнулся и еле удержался на ногах. Евгений, стиснув зубы, пропустил его вперед. Внизу человек стоял лицом к стене, по которой стекала вода. Вас встал рядом, но руки у него так дрожали, что он не мог расстегнуть нижние пуговицы у шинели. Евгений стоял у человека за спиной, глядя в упор на широкую спину с покато спадающими плечами реглана. Светло-серая шляпа была под цвет пальто, над воротником выступала складка желтого шерстяного шарфа. Не раздумывая больше, Евгений выхватил из правого кармана пиджака обрезок водопроводной трубы и замахнулся сплеча. Удар попал точно в цель — в самую складку шляпы.

У человека подкосились ноги, и он упал навзничь на грязный пол. Неожиданный звук бьющегося стекла вдруг огласил тесный закуток. И снова стало тихо; лишь вода журчала, обливая гладкую стену. С потолка, из своей проволочной клетки, безучастно светила электрическая лампочка. Склонившись над упавшим, Евгений вдруг ощутил острый запах коньяка — так вот что было в кармане! Он стал перерывать карманы лежащего, не спуская глаз с его лица. Оно не казалось мертвым, хотя и выглядело безжизненным и застывшим. Отогнув полу пальто, Евгений увидел букет желтых цветов — помятый, но еще свежий. Букет даже не был сунут в карман — мужчина бережно нес его, прижимая локтем к телу. Евгений торопливо расстегнул пиджак и перетряхнул внутренние карманы. В одном оказался бумажник, в другом — паспорт, но бумажник был тощий, почти пустой. Оставалось проверить задний карман брюк, но человек, падая, прижал его к полу. Только тогда Евгений поискал взглядом Васа. Тот стоял позади, глаза его остекленели, узкое лицо напоминало сморщенный лимон.

— Помогай! — прошипел Евгений.

Но Вас словно оглох. Евгений с трудом приподнял отяжелевшее тело и сунул руку в задний карман. В этот миг мужчина приоткрыл глаза и взглянул Евгению в лицо.

Евгений тотчас же вскочил на ноги.

— Беги! — хрипло крикнул он.

Но Вас не двинулся с места. Евгений ударил его кулаком в грудь и бросился к выходу; лишь тогда и Вас побежал следом за ним. За их спиной человек приподнялся на локтях, сдавленный крик вырвался из его горла. Оба парня, как ошпаренные, выскочили на улицу.

Бежать нельзя. Это было решено заранее — надо размеренным, спокойным шагом удалиться от места происшествия. Вас, как слепой, пересек мостовую и вышел на противоположный тротуар. По уговору, он должен был идти на юг, к стадиону, и свернуть по первой улице направо. Маршрут Евгения пролегал в обратном направлении — к северу, откуда ребята пришли. Лишь пройдя десяток шагов, он спохватился, что еще держит в руках обрезок трубы. До места, откуда следовало бросить его в воду, было еще далеко, а железка, даром что укутанная в шерстяной лоскут, словно обжигала ему руки. С ходу он закинул трубу в кусты и прибавил шагу.

В этот момент по ступенькам, шатаясь, выкарабкался мужчина в светлом пальто. Кровь растекалась по лицу, уже заливала его правый глаз. Растопырив в ужасе руки, он закричал изо всех сил:

— Помогите!.. Помогите!..

Ребятам показалось, что крик прозвучал так громко, будто кто-то прокатил огромную бочку по гранитной брусчатке бульвара.

— Держи их!

Евгений и Вас бросились бежать. Вили оглянулся и увидел позади жуткую фигуру, которая махала руками и кричала что-то непонятное. Одна мысль сверлила голову — бежать нельзя. Но, обернувшись, он увидел впереди высокую, тощую фигуру Васа, который стремглав несся по бульвару. Ноги у него подгибались, а кисточка лыжной шапки забавно прыгала над головой. Вокруг все еще не было ни души, лишь вдали чуть поблескивала ближним светом одиночная фара. Миг спустя фара ослепительно вспыхнула и понеслась вперед. Вас подбежал к перекрестку, замедлил бег и скрылся за углом. Секунду спустя мальчик увидел, как какой-то мотоциклист круто свернул на ту же улицу.

Но думать было некогда — кто-то уже бежал за ним. У мальчика хватило выдержки еще на несколько секунд, но когда шаги зазвучали совсем близко, он отчаянно рванулся вперед.

— Держи его! — прогремел страшный голос за спиной.

Мальчик бежал без оглядки, не разбирая дороги. Бежал стремглав, спасаясь от жутких шагов за собой. Он ни о чем уже не думал, ни на что не надеялся, понимал только, что надо бежать как можно быстрее, как можно дальше. Шаги за спиной вдруг умолкли, и до него снова донесся оглушительный голос:

— Держи его!

Две темных тени вдруг выступили из сумрака аллеи. Мальчик с разгону налетел на них, споткнулся и упал. Две сильных руки схватили его и рванули кверху, и когда он снова почувствовал под ногами землю, то увидел перед собой окровавленное лицо и безжалостно впившиеся в него глаза:

— Этот!..

— Не я! — отчаянно завопил мальчик.

Сильный удар в лицо сбил его с ног, но те же руки снова подняли его. Окровавленное лицо придвинулось вплотную; мальчик с ужасом ощущал на себе его горячее дыхание.

— Их было двое!..

Какая-то женщина возмущенно кричала за его спиной:

— Как вам не стыдно!.. Мужчины!.. Ребенка бьете!..

— Стойте в сторонке, гражданка! — грубо оборвал ее кто-то.

— Постыдитесь! — не унималась женщина. — И к тому же — пьяные!

И вдруг она осеклась. Она разглядела мокрую, грязную спину, потом руки. А когда человек обернулся и она увидела залитое кровью лицо, то лишь беззвучно разинула рот и отступила в сторону. Мальчик вдруг вырвался из рук, но его схватили за волосы, и женщина поспешила убраться подальше от греха.

Почти в то же время мотоциклист схватил Васа. Это был коренастый, плечистый механик, ростом пониже Васа, в замусоленном комбинезоне и черных кожаных перчатках. Чтобы поравняться с беглецом, он подъехал к тротуару и бросил рукоятку газа. Мотор на малых оборотах стал задыхаться, хлопки в глушителе перебивали его окрики: «Стой!.. Стой, гад!..» Но парень продолжал бежать без оглядки, даже не догадываясь свернуть в первый попавшийся двор. Вдруг из одного подъезда вышел какой-то толстяк с забинтованной ногой, обутой в войлочную домашнюю туфлю, и замер от неожиданности. Вас мог бы пробежать мимо, но, испугавшись, бросился поперек улицы. Мотоциклист настиг его на середине мостовой и, ударив передним колесом, нажал на тормоза. Вас упал как подкошенный; мотор заглох. Когда человек с забинтованной ногой робко и нерешительно подошел ближе, он увидел растерянного молодого механика, который пытался поставить мотоцикл, и мальчишку, который вопил во весь голос и отчаянно колотил ногами по мостовой.

Последним поймали Евгения. Сидящие на скамейке мужчина и девушка услышали крики. Мужчина встал и, притаившись в тени трансформаторной будки, спокойно подкараулил беглеца. Евгений заметил его в последний момент, сумел все же вырваться из цепких рук, схвативших его за отворот пальто, и снова помчался по бульвару. Но погоня продолжалась недолго. Мужчина оказался проворнее и, догнав парня, дал ему подножку. Евгений с маху растянулся на плитах тротуара. Он тотчас снова вскочил, из носа его струилась кровь и вид был такой разъяренный, что мужчина на мгновение растерялся. Воспользовавшись этим, Евгений с кулаками набросился на своего преследователя. Но преимущество недолго было на его стороне. Драку прикончил запыхавшийся милиционер, подбежавший к месту происшествия.

Он и отвел всех троих ребят в отделение милиции.

3

Все было на своих местах — и люди, и столовые приборы, — только стул Вили пустовал. Семья обедала. В этом доме всегда обедали молча, но на этот раз не слышалось даже звона посуды. Не проронила ни слова и обычно говорливая женщина в черном, сновавшая между гостиной и кухней. В гостиной она горестно молчала, а придя на кухню, утирала ладонью слезы, сердито поджав сухие мужские губы с торчащими над ними побелевшими усиками. «Так и бывает, — думала она, — когда оставляют ребенка одного. Зачем им обоим на работу ходить — или денег им мало?»

Но, вернувшись в гостиную, она снова оттаивала. Много лет она работала на эту семью, сроднилась со всеми и теперь жалела их всей душой. Но сегодня она не знала, кого жалеть больше. Наверное, мать, которая едва коснулась еды. А может быть, отца, который как-то сразу осунулся и постарел. И все-таки, — думала она, — этот большой, спокойный, уверенный в себе человек держит себя в руках. Придя домой, он ни разу не повысил голоса, никому не сделал ни одного замечания. Он вообще никогда не повышал голоса, но его спокойный, холодный взгляд иногда давил сильнее самых веских слов. С его приходом в доме воцарялась тишина, мальчик сразу же переставал играть на скрипке. Старухе это нравилось. Она не выносила родителей, которые сюсюкают с детьми и осыпают их поцелуями. Отец есть отец, если домочадцы хоть немного не побаиваются его, все может пойти к чертям. До сих пор она думала именно так, не сомневаясь в своей правоте.

За столом одна только Сашка ела, как всегда, с аппетитом. Ей было стыдно, но она не могла справиться с собой. Да еще, как назло, утром она, торопясь в университет, не успела позавтракать. Просить денег у отца Сашка не посмела, а к мачехе никогда не обращалась. Вот и пришлось весь день просидеть натощак — из-за Вили, конечно, из-за кого ж еще.

Она его не жалела. В тот день ей искренне хотелось испытать к нему любовь и жалость, но ничего не получалось. Она злилась на свой дурной характер, но, вместо горечи, ощущала смутное удовлетворение. Они любили его больше — она чувствовала это всей душой, хотя они как будто ничем этого не выдавали. Ольгу можно было понять, она мачеха, но отец? Кроме отца, у нее никого нет, брат и то — сводный, а у Вили — и мать, и отец. Оба его любили, ни в чем не отказывали. Зачем же он пошел на это? Как бы слепы они ни были, но хоть что-то должны они понять.

В детстве Вили часто болел, и она часами дежурила у постели, держа его горячую руку. Тогда она очень любила его. И мальчик тоже ее любил. Но те, двое, испортили все. Они посадили у постели троих врачей, метались с испуганными глазами по комнатам и ежечасно гоняли старую домработницу в аптеку. А когда расхворалась она, мачеха ограничилась лишь тем, что вызвала участкового врача. Так начался разлад, и во всем был виноват он.

Сашка чувствовала, что отец наблюдает за ней — с каким-то затаенным беспокойством, и в то же время холодно и испытующе. Пожалуй, раньше у него не было такого взгляда. Он редко обращал на нее внимание, разговаривал с ней небрежно, не выслушивал даже ответов на свои вопросы. Пока она училась в гимназии, он никогда не знал, в каком она классе. Подписывая дневник, он бегло просматривал отметки, и на его крупном лице нельзя было заметить и намека на отцовскую гордость. Даже на улыбку он был скуп. Лишь однажды, в день выпускного бала, он погладил ее по гладким темно-русым волосам. Чудесный был день — и эта ласка, и все остальное. На ней было самое красивое платье во всем классе, сшитое Ольгиной портнихой. И самое дорогое — это уж наверняка. Отец не жалел на нее денег, давал ей гораздо больше, чем Вили. Да, гораздо больше. Тогда почему же он ее не любит? Почему сегодня так странно искоса посматривает на нее?

Зазвонил телефон. Она заметила, как все за столом вздрогнули. Женщина в черном застыла с тарелками в руках у порога. Отец выразительно поглядел на Ольгу. Не сказав ни слова, та встала и подошла к письменному столу. Со спины ее фигура казалась девичьей, стройные ноги упруго ступали по ковру. Сашка хорошо знала, что никогда ей не стать такой красивой, как мачеха. И никогда она не будет такой элегантной, не будет носить таких изысканных причесок.

Ольга взяла трубку.

— Кто его спрашивает? — спросила она.

Ей что-то ответили. Она прикрыла трубку ладонью и тихо сказала:

— Генерал…

Отец вздохнул и встал из-за стола. Да, это был генерал — он узнал его с первых же слов.

— Мне очень неприятно, Георгий, — говорил генерал. — Никакого недоразумения нет, твой сын тоже замешан… Все трое полностью признались…

Отец пожевал губами.

— К сожалению, это так, — продолжал генерал. — Более того, выяснилось, что они действовали, как банда…

— Что это значит? — сухо спросил отец.

— Это значит — создали организацию ребятки… — Генерал рассмеялся. — Счастье еще, что не ухлопали мужика… Насколько мне известно, сегодня он вышел из больницы…

— Могу я его увидеть?

— Кого? Пострадавшего?

— Нет, Вили, моего мальчика…

— Вили! — пробурчал генерал. — Слушай, Георгий, пока вы даете детям такие имена, безобразиям конца не будет…

— Я назвал его в честь Владимира Ильича, — сказал отец, задетый за живое.

— Тогда жаль — не оправдал имени… Иди сегодня к пяти часам к следователю Доневу. Я предупредил его, он будет тебя ждать…

— Спасибо, Никифор, — сказал отец сдержанно, сделав ударение на имени. — И прости за беспокойство…

Он собрался было положить трубку, но в ней снова зажужжал голос:

— Ты слушай, слушай…

Отец поморщился, но снова прижал трубку к уху.

— Слушай, не растравляй себя понапрасну, — говорил генерал уже другим тоном. — В конце концов что-нибудь придумаем… Не пропадать же парнишке…

— Спасибо, — сказал отец, на этот раз вполне искренне.

Положив трубку, он остался стоять у письменного стола, целиком уйдя в свои мысли. В эту минуту он забыл про домочадцев, не замечая, с каким нетерпением ждут они его слов.

— Ну, что?.. Отпустят его? — спросила с порога домработница.

— Отпустят! — тихо ответил он.

— Дай-то боже… — обрадованно сказала она и вышла из комнаты.

Отец прошелся по гостиной и сел в кресло возле телевизора с таким убитым видом, что у дочери невольно сжалось сердце.

— Да, он тоже участвовал, — глухо промолвил отец. — Сам сознался…

Ольга побледнела, на глазах у нее выступили слезы.

— Тебе разрешат повидаться с ним?

— Да, сегодня в пять…

Ольга порывисто поднялась со стула и почти бегом бросилась в спальню. Но девушка даже не взглянула на нее; она не сводила глаз с отца. Никогда еще не видела она его таким жалким, убитым и несчастным. Никогда не видела она его таким беспомощным. И, может быть, никогда — столь справедливо наказанным. Он сидел понурившись, синий пиджак нелепо вздернулся над его короткой шеей. Видно, он был сейчас далеко от дома, от всех них — один на один с собой и своим горем. Но вдруг он поднял голову и пристально взглянул на нее.

— Что это у тебя на лице? — сердито спросил он.

Дочь вздрогнула и растерянно провела рукой по щеке.

— Н-не знаю! — пролепетала она. — Ничего!..

— Как — ничего!.. Ты напудрилась!

Это было верно, она действительно напудрилась. Но пудра была тонкая, под цвет загара.

— Я тебя спрашиваю! — повысил голос отец.

Никогда он не говорил с ней таким тоном.

— Я… у меня плохая кожа! — робко пробормотала она.

— При чем тут кожа?.. Подумаешь — дама!.. Ты еще девчонка!..

«Как бы не так!» — со злостью подумала она, уставившись в пол, чтобы не выдать взглядом свои мысли.

— Откуда у тебя пудра?.. Взяла у Ольги? Брать пудру у Ольги — этого еще не хватало!

— Купила! — с обидой в голосе сказала она.

— Так вот на что ты тратишь деньги, барышня! — язвительно заметил отец. — Сейчас же ступай умойся…

Но Сашка даже не шелохнулась, и он прикрикнул:

— Ты слышала?

Она встала и покорно дошла на кухню. Домработница мыла в мойке посуду; чешский фарфор мелодично позванивал в ее ловких руках. Не оборачиваясь, она догадалась, кто вошел. Только с дочерью домработница разговаривала в этом доме как с равной.

— Отпустят его, еще бы не отпустили! — затараторила она. — Такие головорезы разгуливают по улицам, а ребенка схватили!.. Как им только не стыдно!..

Но Сашка молча стояла позади. Старуха обернулась.

— Чего тебе?

— Хочу умыться…

— А в ванной разве нет крана? — сердито сказала работница.

Был, но только с холодной водой, другой кран был испорчен. Сашка опять промолчала, только высунула ей украдкой язык и шмыгнула в ванную. Тщательно умывшись, она вытерлась белоснежным мохнатым полотенцем и посмотрела в зеркало. Кожа, действительно, тусклая и пористая, но сейчас это ее не огорчало. До чего глуп и смешон отец!.. Неужели он только сегодня заметил, хотя она пудрится уже целый год? Какой глупый, какой смешной отец!

4

Узкая и крутая лестница, ведущая на второй этаж отделения милиции, упиралась прямо во входную дверь. Он никогда еще не видел в городе такого ветхого дома с такой прогнившей деревянной лестницей. Ступеньки прогибались под ногами и глухо стонали, как живые. Зато дверь была украшена изящным старинным витражом и литой бронзовой ручкой в виде львиной головы. С правой стороны виднелся почернелый от давности звонок, которым, очевидно, никто не пользовался. Мгновение поколебавшись, он перешагнул порог.

К запаху плесени, охватившему его еще на лестнице, здесь примешивалась острая аммиачная вонь от уборной. Протянувшийся перед глазами коридор, длинный и пустой, был тоже устлан прогнившими досками. С левой стороны шли окна, выходившие во двор, а с правой — двери в помещения, все украшенные загадочными чужеземными витражами, похожими на те, которые он видел когда-то в Шенбрунне. Какой чудак строил это здание и что за блажь пришла ему в голову украшать дешевые дощатые двери этим дорогим стеклом? Но размышлять об этом было некогда. Он медленно шел по коридору, читая таблички на дверях. На третьей двери он прочел — Донев. Значит, здесь?.. А вдруг мальчик сейчас там, за дверью? Собравшись с духом, отец постучал и вошел.

Чье-то худощавое, озабоченное лицо повернулось к нему.

— Товарищ Тенев?

— Да, это я…

— Подождите немного за дверью…

Отец снова оказался в коридоре. На этой двери одно из старых стекол было выбито и заменено простым оконным. Он невольно глянул в него и увидел часть комнаты. Какой-то неопрятный человек сидел на простом желтом стуле и беззвучно шевелил губами. Он, видимо, не брился больше недели, засаленные, свалявшиеся волосы торчали над головой, как рог. Весь его вид, покорный и заискивающий, говорил о том, что он перестал сопротивляться и позволит выжать из себя все, что угодно.

Отец поспешно отвел глаза и отошел к окну. Внизу, у колонки во дворе, двое милиционеров в деревянных сандалиях с хохотом плескались водой, будто стояло жаркое лето. «Неужели есть люди, для которых сцена за дверью — будни?» — с волнением подумал он. На миг собственное несчастье поблекло в его глазах. Весь облик свой он вдруг ощутил как молчаливый укор. Гладко выбритые, дородные щеки, серое пальто, которое не могло вполне замаскировать противную полноту, распиравшую с некоторых пор костюмы. А может быть, то было лишь начало чего-то худшего? Что бы ни натворил небритый человек за дверью, в эту минуту отец чувствовал себя виноватым перед ним, и ему было совестно. Милиционеры под окном перестали ребячиться и, стуча сандалиями, пошли к спальному помещению.

Наружная дверь распахнулась, и в коридор ввалился какой-то пьяный в сопровождении милиционера. Они прошли мимо и скрылись за последней дверью. Послышался звон ключей, щелканье замков и засовов, и снова наступила тишина. Сомнений не было — именно там находилась камера.

Прошло минут десять. Молодой человек в спортивной куртке вывел арестованного, мельком взглянул на отца и сказал:

— Можете войти.

Голос прозвучал недружелюбно, словно человек обращался к одному из своих «клиентов». Отец нахмурился и толкнул приоткрытую дверь. В комнате был лишь один свободный стул — тот, на котором только что сидел небритый человек. Возле стула у стены были небрежно свалены в кучу рубашки в целлофановых пакетах, ботинки, отрез на дамское пальто, транзистор. Отец остановился в нерешительности.

— Садитесь, садитесь! — устало сказал следователь. — И простите, что задержал вас.

Отец опустился на стул. Напротив сидел совсем еще молодой человек, в кургузом и поношенном коричневом костюме. У него было бледное, небритое лицо, рассеянный взгляд. Отец еле сдерживал раздражение.

— Прежде всего я хотел бы спросить вас, — глухо начал он, — где вы держите мальчиков?

— В камере, — ответил следователь.

— И считаете это полезным для их воспитания? Держать их вместе с ворами и пьяницами?..

Лишь при этих словах следователь словно очнулся и внимательно поглядел на посетителя. Вопрос ничуть не удивил его и не обеспокоил. Только что-то вроде улыбки промелькнуло у него во взгляде.

— Извините, — спокойно сказал он, — а вы не думаете, что именно вам не совсем удобно говорить о воспитании?

— Тем не менее я прошу вас ответить на мой вопрос! — раздраженно сказал отец.

Следователь откинулся на спинкустула.

— Товарищ Тенев, к сожалению, у нас нет двух разных камер, — сухо заметил он. — И тем не менее они в отдельном помещении…

— Так… благодарю вас. Это я и хотел узнать…

Отец нервным движением расстегнул пальто и тотчас снова застегнулся. Следователь все так же спокойно его разглядывал.

— Мальчики и без того знают куда больше, чем вы думаете, — сказал он. — И если они попали сюда, то лишь потому, что вы вовремя не догадались об этом…

Отец оторопело взглянул на следователя. Язык у молодого человека подвешен неплохо, и держится он с тактом. Раздражение его вдруг сразу переломилось и угасло.

— Пожалуй, вы правы, — устало сказал он. — Но если бы вы были отцом, вряд ли вы отличались бы от меня…

— Непременно отличался бы, — возразил следователь со слабой усмешкой. — И вовсе не потому, что я умнее… А просто-напросто потому, что с этого места все лучше видно.

— Боюсь, что с этого места вам видно только плохое…

— Как раз наоборот! — живо возразил молодой человек.

Отец ничего не ответил. До него не дошел смысл этих слов, не мог он уловить и какого-либо скрытого намека. Он молчал, чувствуя, что следователь откровенно и бесцеремонно разглядывает его.

— Сказать по правде, вы совсем не похожи на человека, который грубо обращается со своим ребенком, — снова заговорил следователь. — Вероятно, вы очень редко поднимали на него руку…

Отец озадаченно взглянул на него.

— Никогда! — воскликнул он. — Ни разу в жизни!

— Никогда! — повторил в раздумье молодой человек. — Но я полагаю, что вы хорошо представляете себе разницу между физической грубостью и грубостью душевной…

— Я вас не понимаю…

— Хорошо, не будем говорить о банальной брани и угрозах… Но что вы скажете, например, о высокомерии?.. Представьте себе, что ваш шеф, если таковой сидит над вами, держится высокомерно… Разве это не грубость?

— Да, конечно, — кивнул отец.

— Никчемная подозрительность… пренебрежительное отношение к близким… Или же ощущение, что все остальные ничтожества по сравнению с вами… Извините, я не поучаю вас и не собираюсь вас допрашивать…

Отец молчал. Действительно, следователь его не поучал, но что он допрашивал — это было яснее ясного.

— Попытаюсь в двух словах ответить вам, — сказал он. — Я никогда не был груб с ребенком!.. Пороки, которые вы упоминали, мне не свойственны… По крайней мере, мне так кажется… Мальчика я искренне любил и заботился о нем…

— И это было заметно?

— О нет!.. По-моему, баловать детей куда опасней, чем относиться к ним строго…

— Или — холодно?

— Я думаю, что выразился точно…

— Иногда люди, которые точно выражаются, весьма неточно оценивают свое поведение, — задумчиво промолвил следователь.

Отец нервно выпрямился на стуле.

— Вы на неправильном пути, — нетерпеливо перебил он.

— Нет, товарищ Тенев, — спокойно возразил следователь. — Знаете ли вы, что толкнуло вашего сына на преступление?.. Страх!.. Мальчик боялся вас!..

Отец содрогнулся — столько убежденности было в этом чужом голосе, таком спокойном и таком безжалостном.

— Не верю! — глухо сказал он. — Я никогда ничем его не запугивал…

— Это вам так кажется!.. А факт остается фактом!.. Вы сами должны понять, чем вы его отпугивали… Допустим, не грубостью… Может быть, чрезмерной принципиальностью? Чрезмерной требовательностью? Преувеличенными представлениями о добродетели?.. Или же чрезмерной тяжестью вашего авторитета в его глазах… Но поймите — мальчик боялся вас…

— Если вы правы, то это отвратительно, — сказал отец. — Больше всего в жизни я ненавидел стращать и запугивать людей!.. Для меня это полное отрицание наших принципов!

— Да, — мрачно подтвердил следователь. — И вот вам результат!

Отец ничего не сказал. Следователь оперся протертыми локтями о стол.

— Я изложу вам факты, товарищ Тенев, — сказал он. — А вы сами оцените их. Вы помните, — дней двадцать тому назад вы давали мальчику деньги? Чтобы он заплатил за уроки скрипки?

— Да, помню.

— Сколько вы ему дали?

— Четыреста левов.

— Многовато, — сказал следователь. — Но сумма была именно такая. И знаете, что было дальше? Мальчик не отдал деньги профессору, а истратил их. Конечно, не один, а с приятелями. Они надеялись потом достать деньги, но не сумели… Последние две недели мальчик ни разу не был у профессора. Он брал с собой скрипку и уходил к кому-нибудь из друзей. Там они думали, сочиняли разные планы и вот до чего додумались… А почему ваш сын не обратился к вам? Почему он не признался вам, почему молчал? Абсолютно ясно, что он боялся вас.

Следователь умолк и стал рыться в карманах. Сигаретная коробка, которую он вытащил, оказалась пустой, и он с досадой отшвырнул ее на край стола. Отец встал и поднес ему свою. Молодой человек взял сигарету, невеселая усмешка пробежала по его губам.

— Я тоже из тех зловещих инспекторов, которые в ответственный момент угощают свои жертвы сигаретами, — сказал он. — А поскольку с этим гражданином, что был перед вами, ответственных моментов было многовато, сигареты кончились… Сказать по правде, для моего скромного бюджета это расход не пустячный.

— Ничего, ничего — курите мои, — неловко отозвался отец.

Следователь снова усмехнулся, на этот раз веселее.

— Хорошо, буду считать ваше предложение неофициальной взяткой.

— Простите, я неудачно выразился, — сказал отец.

— Сегодня после обеда я вызывал к себе классную руководительницу вашего сына. Искренне скажу вам — эта личность потрясла меня больше, чем происшествие у канала. Дело не только в том, что я давно уже не видел столь безмозглого существа. Хуже всего, что она поражена просто до мозга костей… Чем?.. Вот это трудно объяснить… Пошлостью, педагогической бестактностью, примитивнейшими представлениями о воспитании… В голове ни одной собственной мысли, а о совести и чувствах не приходится и говорить. Но я надеюсь, что вы сами с ней знакомы.

— Ни разу и в глаза не видел.

Лицо следователя залилось румянцем.

— Чудесно! — воскликнул он. — Я так и предполагал. Понадобились уроки скрипки — вы, разумеется, находите профессора. Если у мальчика подскочит температура — другой профессор тотчас окажется около его постели. Но к чему интересоваться теми, кто воспитывает его мысли и чувства?

— Я интересуюсь, — хмуро пробормотал отец. — Но дело в том, что у меня нет права выбора.

— Вы даже не потрудились повидаться с ней.

— Раз у меня нет права выбора, она, как и любой другой, меня не интересует.

— Зря, — сказал следователь. — Такие, как она, именно потому и существуют, что никто не интересуется их личностью. Но, как бы то ни было, я порасспросил ее о том, о сем… Конечно, каждое ее высказывание нужно внимательно расшифровывать. Ее идеал: зубрила, доносчик, жалкий подхалим, С такой точки зрения ваш сын, естественно, ее не устраивал. Этого и следовало ожидать. Он действительно очень умный и впечатлительный мальчик.

— Скорее — замкнутый, — заметил отец.

— Нет — впечатлительный! Даже болезненно впечатлительный! Именно он, а не кто другой придумал девиз их братства: «Ожесточайся!» Вы понимаете, в чем тут смысл?.. Для того, чтобы жить, нужно ожесточить и душу и чувства. Но против чего?.. На этот вопрос он не отвечает… «Против всего», — говорит. Но это не так. Может быть, против такого школьного воспитания. Или же против лжи, которую он видит даже в своей семье.

Следователь умолк. Отец тоже молчал.

— Не знаю, что разглядел он в своей семье, — наконец промолвил он. — Но уверяю вас, что семья у нас самая заурядная.

— Это не совсем так, — возразил следователь. — Насколько я понял, вы женаты вторично…

— Да… Но сын у меня от второго брака…

— И все же — может быть, вы любите дочь больше? И бывали несправедливы к мальчику?

— Нет, нет! — с горячностью воскликнул отец. — Скорее наоборот. Но я никогда ничем этого не показывал…

— Мда! — пожевал губами следователь. — Но дети часто оказываются наблюдательнее взрослых. И так как они обычно помалкивают, мы думаем, что он я ничего не замечают. Но они реагируют по-своему… И иногда как-то по-своему ожесточаются.

— Мальчик ни в чем не испытывал недостатка! — сказал отец уже увереннее.

— У них была общая касса, — сказал следователь. — Но она почти всегда была пуста. Давали ли вы ему деньги на карманные расходы?

Отец задумался, наморщив лоб.

— На карманные расходы дети обычно просят у матери, — сказал он. — В этом отношении я, вообще говоря, был не слишком щедр. Конечно, не из-за скупости. По-моему, не следует давать детям значительные суммы. Деньги портят их.

— А дочери?

— Да, ей я давал больше. Но она уже студентка. Мне неприятно было представлять себе, что кто-то другой будет платить за нее в кондитерской.

— Вы напрасно беспокоились. Теперешняя молодежь не страдает излишней щепетильностью…

— Все же…

— А может быть, вы просто искупали таким образом недостаток внимания к ней?

— Может быть, и так, — уныло ответил отец.

— Как бы то ни было, этот факт вряд ли имеет существенное значение. Ваш сын не мелочен. И вовсе не завистлив… Может быть, он чувствовал себя немного одиноким — отсюда и эта впечатлительность… Может быть…

Следователь вдруг умолк. Взгляд его испытующе остановился на отце.

— Но почему именно я должен разгадывать его? — с горечью промолвил он. — Что в этом толку?.. Вы сами должны его понять. В противном случае вы никогда ему не поможете…

Следователь взглянул на часы и внезапно спросил:

— Хотите повидать его?

— Да, конечно…

— Сомневаюсь, что это будет ему полезно…

— Нет, нет — прошу вас! — взволнованно воскликнул отец.

Следователь нажал кнопку звонка. Его худое, небритое лицо потускнело и стало озабоченным.

— И я хотел спросить вас кое-что, — сказал отец.

— Пожалуйста!

— Их было трое… Считаете ли вы, что все трое виноваты одинаково?

— А вам станет легче, если его вина меньше? — хмуро спросил следователь.

— Но все же…

— В самом преступлении — нет! — сказал следователь. — Но, вообще говоря — да!.. Все трое одинаково виноваты и в то же время одинаково невинны. Вы, наверное, полагаете, что ваш сын стал жертвой посторонней злой воли?

— А вы отвергаете такую возможность?

— Я отвергаю мысль, что ваш сын малодушный дурачок, — сказал следователь, и отец услышал в его голосе нотки раздражения. — А Евгений действительно парень с исключительной волей и характером. В этом и коренится его несчастье. Представьте себе, что за скверный парадокс — несчастье человека в том, что должно быть его гордостью.

— Вероятно, он гораздо старше, — продолжал настаивать отец.

— Да, на два года старше… И держал ребят в личном подчинении, не спорю… Но сваливать на него всю вину, значит, закрывать глаза перед правдой. Каждый из троих пришел к преступлению своим путем.

В комнату вошел молодой человек в спортивной куртке.

— Приведи мальчика, — сказал следователь.

Молодой человек, мрачно оглядев посетителя, вышел.

— Я ему не симпатичен, — заметил отец.

— Разумеется, — сказал следователь. — У него своя теория. По его мнению, в тюрьму надо сажать родителей. Сделать это правилом — за совершенные их детьми преступления… Неплохая идея! Родители бы крепко призадумались…

Следователь говорил шутливым тоном, но глаза его оставались серьезными. Отец не слышал его. Он прислушивался к шагам, которые удалялись и затихали в глубине коридора, а затем к наступившей тишине. Сейчас там, наверное, щелкают замки, скрипят засовы. Вот мальчик встает, в глазах у него — испуг. Выходит, сопровождаемый взглядами оставшихся… Теперь идет по стертым половицам бесконечного коридора… Вот сейчас…

Он услышал шаги, но это были тяжелые размашистые шаги мужчины. Он так и не расслышал за ними тихих шагов мальчика. Вот они ближе, ближе, потом останавливаются. Внезапно дверь открылась, и на пороге появился мальчик. Лицо у него было очень бледное, одежда помята. Короткие волосы свалялись и торчали клинышком надо лбом. За его спиной стоял с хмурым видом человек в спортивной куртке.

Мальчик не заметил отца. Он смотрел на следователя доверчивым и спокойным взглядом.

— Входи, Владимир! — мягко сказал следователь.

Мальчик закрыл за собой дверь и, обернувшись, увидел отца. И сразу же лицо у него неуловимо дрогнуло, губы задрожали, лишь широко открытые глаза застыли как у восковой фигуры.

— А с отцом ты не поздороваешься? — спросил следователь.

Мальчик машинально шагнул вперед. Он видел лишь пожелтелое, окаменевшее от горя лицо. Увидел и слезы, скатившиеся с жесткой щеки. Он остановился. Отец поднял руку и положил ее мальчику на плечо.

Мальчик вдруг резко отшатнулся, повернулся спиной и, скорчившись, как от боли, упал на пол. Мужчины в испуге вскочили. Они не видели закрытого руками лица, а лишь содрогающееся тело. Они попытались поднять его, но судорожно скрюченное тело снова падало на пол. Они не могли понять: плачет мальчик или же бьется в тяжелом нервном припадке. Лица его нельзя было разглядеть.

Следователь выпрямился.

— Выйдите!.. Прошу вас — выйдите!

Отец смотрел на него невидящим взглядом.

— Вы слышите? — нетерпеливо сказал следователь.

Отец послушно направился к стеклянной двери. В коридоре следователь сказал:

— Идите домой!.. И не бойтесь — без вас он успокоится!

Отец отер лицо чистым, тщательно сложенным платком и, не сказав ни слова, медленно побрел по пустынному коридору.

5

На улице уже стемнело, невидимый тихий дождик падал на крыши и тротуары. Изредка мелькали прохожие. Какая-то молодая женщина стояла под балконом со сложенным зонтиком в руке. Блестящая от дождя машина остановилась у тротуара, женщина торопливо просеменила на высоких каблучках и юркнула в распахнувшуюся дверцу. У балкона отец остановился. Машина уже отъехала, ее гладкий верх блеснул под фонарем и растаял в темноте.

Но все это прошло мимо сознания мужчины. Водяные струйки сбегали по его лбу и щекам, но он не замечал их. Он всматривался в себя. Воспоминание было таким ярким, будто все случилось вчера. Допрос вел полицейский в синем мундире, с налитым кровью багровым лицом и круглыми, желтыми, как у птицы, глазами.

— Что ты делал у театра? — спросил полицейский.

— Протестовал, — ответил мальчик.

Он, действительно, был тогда еще мальчиком — коротко остриженный, в мятой гимназической форме. На куртке и брюках виднелись расплывшиеся пятна засохшей извести.

— Что-что? — переспросил полицейский, не поверив своим ушам.

— Протестовал, — чуть тише повторил мальчик.

Полицейский размахнулся косматой рукой. Когда мальчик поднялся с пола, в ушах у него бурлил водопад.

— Спрашиваю тебя: что ты делал у театра?

Мальчик молчал. Полицейский прищурился с довольным видом и ухмыльнулся. Ему было некогда, и эта маленькая победа вполне удовлетворяла его.

— Если б твой отец не упросил меня — от тебя бы мокрое место осталось, — сказал он. — Михал, выпусти его!

Агент в штатском повел его по коридору. Вниз, к выходу вела полукруглая лестница с белыми мраморными ступенями. Не успел он ступить на верхнюю, как агент с силой толкнул его в спину, и он полетел кувырком вниз, со ступеньки на ступеньку, тщетно пытаясь ухватиться за что-нибудь.

Наружи стояла теплая, светлая ночь. Улицы были полны народа. Он пробирался меж людей, ни на кого не глядя, потому что ему было стыдно — щека ободрана, на зеленом воротнике куртки видно пятно засохшей крови. И пошел мальчик не домой, не к отцу, который упрашивал полицейского. Уже несколько месяцев он не был дома. В Лозенце, возле кино, где трамваи с пронзительным визгом огибали поворот, была небольшая корчма. Он взял порцию кебапчет и выпил два высоких фужера пива. От пива в голове зашумело и колени так расслабли, что он еле поднялся в свою чердачную комнатку.

Он лежал и курил, зажигая одну сигарету от другой, и тушил окурки о каблук сброшенного ботинка. Из маленького квадратного окошка в крыше струился прозрачный предутренний сумрак, в лесу щебетали птицы. Вдали, за крышами семинарии, вздымалось каменное темя Витоши, присыпанной серым пеплом лунного света. Мальчик не мог заснуть. Бесконечно сладостное чувство свободы смешивалось с кошмаром двух минувших ночей. Он снова видел дуло тяжелого пулемета за ратушей, а за ним — холодные солдатские каски. Он видел бегущие ноги и покрытые пеной лошадиные морды. На топливном складе полицейские избивали арестованных поленьями и разбивали об их головы огромные куски угля. Мрак оглашался криками и стонами, у входа рокотали моторы полицейских машин. Первую ночь спали вповалку в каком-то дворе, на голой земле…

Когда он проснулся, сиял ослепительный солнечный день. У его жесткой постели сидел отец; слезы стекали по его худощавому лицу. У мальчика перехватило дыхание — он никогда не видел отца расчувствовавшимся. Даже с покупателями в своем магазине он держался сурово, пресекая все их капризы и прихоти. А их, покупателей, было не так уж много в полутемном, заваленном посудой и скобяными изделиями магазине. Съежившись в постели, мальчик не осмеливался вымолвить и слова.

— Вставай — пойдем, — сказал отец.

Мальчик молчал. Как ни боялся он отца, полицейский оказался куда страшнее. Но горше всего было то, что отец плакал.

— Никуда я не пойду, — сказал мальчик.

— Хочешь остаться здесь?

— Хочу идти своей дорогой… Больше мне ничего не надо…

Отец уже не плакал, но щеки у него еще не высохли.

— Какая это дорога, сынок! — удрученно промолвил он. — Хороша дорога — карабкаться по лесам с ведрами известки…

— А почему бы и не карабкаться? — возразил мальчик. — Твой бог тоже карабкался, да еще с тяжелым крестом на спине. И притом напрасно… А я строю дома для людей…

Отец снял пенсне и, не стесняясь, стал вытирать платочком покрасневшие глаза. Без стекол лицо его выглядело простодушным и беспомощным, словно вся его отцовская сила и строгость таились в золотой оправе пенсне. Мальчик почувствовал, как болезненно сжалось его сердце.

— Дома для людей! — со вздохом повторил отец, все еще держа пенсне в руке. — А я для кого строю дом?.. На самой красивой и тихой улице Софии? С таким прекрасным видом на юг, к Витоше? Для кого я копил, для кого урывал от своего куска? Неужели для себя?.. Чтобы ты жил в чистом, красивом, солнечном доме! И ты хочешь, чтобы он остался пустым?

— Ничего я не хочу! — порывисто воскликнул мальчик. — Ничего от тебя не хочу — не копи и не строй для меня… Я хочу только одного — чтоб ты меня понял и дал мне идти своей дорогой! Не знаю, куда она меня приведет, но зато я знаю, что твоя дорога не ведет никуда.

Отец еще раз отер платком мокрое лицо. По сторонам балкона дождь потихоньку плел темную завесу; вода текла по тротуару и омывала увядшие листья. Да, именно так сказал мальчик в гимназической куртке своему отцу, а теперь он не мог понять, как пришли ему в голову такие слова. Многое не мог он теперь понять и вспомнить. Он снова пошел по улице, и снова дождь мочил ему лицо и волосы, стекая струйками по шее. Дом, который выстроил его отец, был уже недалеко. Перед ним выросли большие новые дома, закрыв небо на юге и на востоке. Осталось лишь небо на западе, с нежными очертаниями Люлина, за который уходило позднее осеннее солнце, похожее на кровавый желток. Многое в мире изменилось и постарело незаметно для него.

Отец позвонил и вошел в свой дом, который построил для него человек в золотом пенсне. В коридоре было темно. И в гостиной тоже, но в глубине ее мерцал зеленоватым мертвенным светом экран телевизора. За спинкой кресла он разглядел хрупкие плечи дочери и гладко причесанные волосы, отливающие зелеными отблесками. Девушка даже не обернулась, чтобы взглянуть, кто пришел; она смотрела телевизор. Отец молча подошел ближе и теперь видел ее тонкий носик с нежными, округлыми ноздрями. Ему вдруг очень захотелось погладить эти хрупкие плечи, провести рукой по гладким волосам, которых он много лет не касался. Он вздохнул и сел на маленькую круглую табуретку возле стеклянного столика.

Девушка оглянулась.

— Это ты? — спросила она и снова отвернулась к телевизору.

На экране пылало какое-то здание; из окон вылетали длинные, зеленые языки пламени. Какие-то мужчины в блестящей резиновой одежде заливали огонь огромными зеленоватыми струями воды.

Отец молчал. Но страдание вдруг стало таким невыносимым, что он тихо спросил:

— А ты ничего не спросишь о братишке?

Девушка вздрогнула и обернулась.

— Ты сейчас оттуда? — спросила она.

— Оттуда…

— Его скоро выпустят?

— Наверное, скоро… Но разве это самое важное? — сказал он.

Девушка покраснела, но в темноте отец не заметил этого.

— Обо мне он спрашивал?

— Конечно… Первым делом о тебе спросил…

— Теперь я буду заботиться о нем, — сказала девушка.

Почему Ольга не дождалась его? — растерянно размышлял он. — Неужели ее слезы так мало значили? Никогда не поймешь, свое горе человек оплакивает или — чужое. Теперь на экране маленькие черные фигурки ползали по ажурным переплетам ферм. На самом верху, как свечи на новогодней елке, рассыпали искры невидимые сварщики. Это было ничуть не интересно, но девушка смотрела на экран. Может быть, она просто не хотела разговаривать с отцом. А может быть, хотела, но не решалась. Оба молчали. Наконец отец встал и с тоской на сердце побрел к себе в кабинет. За его спиной бормотал телевизор, и в ногах у людей огненным потоком ползла расплавленная сталь.

Перевод Н. Попова.

МОЙ ОТЕЦ

1

Он встает раньше меня и всегда успевает первый занять ванную. Я сразу угадываю, пил ли он накануне, потому что тогда он урчит сквозь зубы бесконечные, бессвязные мелодии. Стены ванной обладают каким-то особым резонансом, и вся она начинает гудеть, как раковина. Он распевает до тех пор, пока не закашляется. Кашляет он долго, с надрывом, так что все вокруг содрогается. Хорошенько обхаркав зеркало и стены и утихомирившись наконец, он намыливает настоящим «Пальмоливом» свои гладкие, пухлые щеки.

На душе у меня было тоскливо. Я выбрался из постели и побрел на кухню. Цана, по обыкновению, даже не взглянула на меня. Но сегодня мне показалось, что она чем-то взвинчена, потому что ее костлявое лицо пошло багровыми пятнами. Когда я был маленький, мне частенько доставались от нее подзатыльники, и теперь она, наверное, страдала от того, что уже не могла дотянуться до моей тощей шеи. Но я, забыв про осторожность, присел на лавку, и мы с ней почти сравнялись ростом. Она, тотчас зашипев, как разъяренная кошка, подскочила ко мне, но замахнуться не посмела.

— Это ты насикал в умывальник? — спросила она в упор, сверкая своими зеленоватыми глазами.

Вот оно в чем дело!.. Я ухмыльнулся.

— Интересно, как ты догадалась? — спросил я.

— Сразу видно…

— Значит, он здорово напился! — подумал я вслух. — Забыл даже кран открыть.

Глаза у нее так засверкали, что мне стало страшно.

— На месте твоего отца я бы вытолкала тебя в шею, — рявкнула она басом. — В кого ты уродился!

— Во всяком случае, не в тебя, — злорадно ответил я.

Это было более чем очевидно. Сухопарая, состоящая в основном из лицевых костей женщина не доставала мне даже до плеча. Тем не менее она, как старшая сестра отца, приходилась мне теткой. Цана не жила у нас, а только работала по дому до обеда. Каждый день, ровно в двенадцать, за ней заходил муж — банщик, тихий, робкий человек, почти без растительности на лице. Он молча жевал что-нибудь оставшееся с вечера, потом, как щенок, забивался в угол. Незадолго до прихода отца они шли домой.

— Мы, горцы, народ чистоплотный, — говорила Цана, проворно снуя по кухне. — Хоть и бедняками были, с виду никто бы не сказал… Твой отец был самым опрятным мальчиком во всем городе.

— Он и теперь пижон, — заметил я.

Она снова обернулась и гневно поглядела на меня:

— Об отце так не говорят!.. Кто отца не уважает, тот не человек!

Я вовремя сообразил, что не стоит сейчас раздражать ее, и замолчал. Да и спорить с ней опасно — того и гляди, засыплет старомодными сентенциями. Не дождавшись ответа, Цана махнула презрительно рукой и продолжала ворчать, не глядя на меня:

— Не знаю, куда идет мир, но не к добру. Такие, как ты, никакого общества не построят… Никакого!

— А я и не напрашиваюсь в строители.

— Вот и хорошо, — сердито отрезала она. — Иначе пиши пропало…

— Яйца всмятку? — дипломатично спросил я.

Она принесла поджаренный на решетке хлеб. Как бы то ни было, но эта кикимора заботилась обо мне больше всех на свете.

— Слушай, ты мне не дашь три лева? — спросил я немного погодя.

Она помедлила с ответом.

— Ты не вернул мне еще тех двух.

— Ничего, я отдам все сразу.

Она знала, что я всегда плачу долги. Цана была моим единственным кредитором, и я возвращал ей все до последней стотинки, помня, что в трудную минуту она меня выручит. Отсчитывая деньги, она обычно хмурилась, ворчала себе под нос, но я знал, что дает она мне их от чистого сердца.

— Ладно! — сказала она.

Первая часть моего плана удалась. Но вторая наверняка сорвется, потому что зависит не от Цаны, а от отца. Немного погодя он вошел в кухню и, как обычно, ни с кем не здороваясь, плюхнулся на свое место. Лицо и даже глаза у него были красные, но тем не менее он казался свежим, как огурчик, и в недурном настроении. В отличие от меня, он после пьянки всегда свежеет, морщинки разглаживаются и в глазах появляется почти человеческое выражение. Как и все коротышки, он выглядит моложе своих лет, в его шевелюре не найдешь седого волоса. Всего с месяц назад я обнаружил, что секрет не только в его здоровой горской натуре. Время от времени он прохаживался по вискам маленькой щеточкой, смоченной чернильной жидкостью. Я, конечно, быстренько спустил и то и другое в унитаз, но он обзавелся новыми. Я отправил их туда же, но он хамски обрушился на Цану, и мне пришлось отступить. Не стоило подводить бедную женщину.

Цана молча подала завтрак и отцу. Он так и не удосужился взглянуть на меня, будто меня не было ни в комнате, ни вообще на свете. Он энергично заработал своими здоровыми челюстями, желваки на скулах прыгали как живые. Лицевые мускулы у него хорошо развиты, и лицо всегда напряженное, как у человека, который вот-вот раскашляется. Зато взгляд у него отсутствующий, вернее, не отсутствующий, а лишенный выражения. Все же я думаю, что он лишь напускает на себя такой вид, потому что по природе он далеко не спокойный и тем более не хладнокровный человек.

— А кто это Лопе де Вега? — вдруг спросил отец. — Путешественник?

— Нет… Путешественник — Васко да Гама, — ответил я. — А тот — знаменитый писатель.

— Что же он написал?

— Много всякой всячины, — усмехнулся я. — В том числе около двух тысяч пьес.

— Ты это серьезно? — спросил он.

— Вполне серьезно.

Он немного подумал и пробормотал:

— Надо полагать, что тогда за них платили не так, как теперь…

— Это ты правильно полагаешь, — заметил я. — Иначе он написал бы лишь несколько, и притом отвратных.

Но отец мой никогда не поддается на словесные провокации, и теперь он просто замолчал, будто ничего не слышал. Подцепив ножом огромный кусок масла, он стал точными движениями размазывать его по ломтю хлеба. Его прожорливость всегда раздражала меня.

— Послушай, тебе не следовало бы злоупотреблять маслом и яйцами, — сказал я равнодушным тоном. — Возраст уже не тот.

Я знал, что всякий намек на возраст выводит его из себя.

— Почему? — сухо спросил он.

— Сплошной холестерин!.. Засоришь мозги!

— Выдумки врачей, — уверенно отпарировал он.

— Вот именно! — поддакнула Цана у него за спиной.

Но отец даже не взглянул на нее. Он никогда не удостаивает ее взглядом. И чтобы подтвердить свои слова, энергично навалился на бутерброд. Пережевывая кусок, он как будто успел что-то обдумать и добавил таким же уверенным тоном:

— По-моему, не цивилизация создала масло… Наоборот — масло создало цивилизацию.

Я с удивлением посмотрел на него — у него не было склонности к обобщениям.

— Ты думаешь?

— А как же?.. Где, по-твоему, родились самые великие умы? Например, Гете?.. Или Шекспир!.. В странах, где без сливочного масла не садятся за стол!

— Во всяком случае, ни в Дании, ни в Швейцарии пока что не родился ни один, — возразил я.

— Вряд ли!.. — усомнился он.

— Припомни и сразу согласишься.

Он снова замолчал. Конечно, откуда было ему припоминать!

— Послушай, папа, ты не дашь мне сегодня на вечер машину? — спросил я, когда мы вышли в прихожую.

— Зачем тебе?

— Прокатимся с приятелями в «Копыто».

В это время он надевал плащ, и мне не было видно его лица. Но когда он обернулся, оно не предвещало ничего доброго.

— Напьетесь там и свалишь ее в пропасть! — сердито пробурчал он.

Ответ был вполне в его духе — он даже не подумал, что вместе с машиной свалимся и мы.

— Я не буду пить.

— Кто тебя знает, — нахмурился он.

— Обещаю тебе, что не буду пить…

— Я отлично знаю, чего стоят обещания теперешней молодежи! — резко возразил он.

— Я говорю не о теперешней молодежи, а о себе, — ответил я. — Неужели я не твой сын?

До чего хорошо изучил я этого человека, который считает себя неразрешимой загадкой и на этом строит все свои расчеты! Он призадумался, но выражение лица его смягчилось. Как бы там ни было, но свое он никогда не признает плохим.

— Слушай, мой мальчик, дело в том, что сегодня вечером она мне самому нужна, — миролюбиво сказал он. — Мне надо съездить за город с иностранцами…

— Если по службе, почему тебе не взять служебную машину?

— А ты не учи меня, что делать! — строго отрезал он. — Завтра дам тебе машину.

— Хорошо, — уныло ответил я.

Вечно это окаянное «завтра»… Завтра — это уже не сегодня, — таков наш девиз. Правда, его придумал Страхил, которого мы потом выперли из компании, но девиз остался.

— А что там хорошего, в этом «Копыте»? — спросил отец.

— Ничего особенного… Играет польский оркестр. И, кроме бара, это единственное место, где танцуют твист.

— Экая важность! — презрительно бросил отец.

Он бережно надел шляпу и подошел к зеркалу. В его взгляде промелькнуло человеческое выражение. То, что он увидел в зеркале, вероятно, вполне удовлетворило его. Легко повернувшись на каблуке, он, не сказав больше ни слова, вышел.

Я тяжело вздохнул и пошел к нему в кабинет. Это немного старомодный, но добротный и красивый кабинет палисандрового дерева, обставленный еще, наверное, до войны, когда отец был кем-то вроде курьера адвокатской конторы. Книжный шкаф, доходящий до самого потолка, уставлен журналами и книгами по его специальности. В последнее время он снова стал понемногу читать, но вряд ли это пойдет ему на пользу. Да и сам он, видимо, не слишком верит в оружие, которым другие владеют так умело, потому что бо́льшая часть книг разрезана лишь на первых страницах. Справа от шкафа висит чудесная старая картина Данаила Дечева. Когда-то они были друзьями, хоть мне и неясно, что у них могло быть общего. Я сел в мягкое кресло за письменным столом и удобно развалился. Что влечет меня в его кабинет, почему я сажусь в его кресло, за его стол? Почему роюсь в ящиках стола? Надо бы это проанализировать. Нет, лучше не надо — это как-то свяжет меня с ним. Ясно — раз так, значит, надо разобраться. Но по утрам мысль у меня работает вяло, и сейчас мне было не до анализа.

В левых ящиках не было ничего интересного. Но в среднем я нашел запасной ключ к машине и весьма изящную эмалированную дамскую зажигалку. Наверное, подарок вчерашних иностранцев. Утром он в кабинет не заглядывал. А вечером был здорово пьян и теперь может подумать, что зажигалку где-то обронил. Я попридержу ее несколько дней и, если он не хватится, подарю Бистре. Вместе с ключом я сунул зажигалку в карман. Правые ящики заперты — там он хранит свои самые секретные вещи. Замки, правда, ерундовые. Будь Страхил с нами, он открыл бы их за полминуты. Но зато потом растрепал бы об этом по всему городу.

Телефон прозвонил так внезапно и резко, что я вздрогнул. Я взял трубку.

— Слушаю.

— Это ты, Евгений? — прозвучал слегка приглушенный, но ясный и мелодичный голос.

— Да, это я, мама…

Голос звучит тысячами крохотных, как колибри, колокольчиков.

— Отец дома?

— Ушел на работу.

— Пожалуй, так даже лучше, — ответила она, чуть подумав. — А ты сейчас свободен?

— Свободен, мама…

— Тогда приезжай, пожалуйста, ко мне…

— Почему ты не в институте? — с тревогой спросил я. — Ты не больна?

— Нет, нет… У меня отпуск…

— Хорошо, сейчас приеду, — ответил я.

Я положил трубку и глубоко вздохнул. Немного погодя, склонившись, чтобы дать ей поцеловать себя в щеку, я увидел ее блестящие, спокойные и нежные глаза. Исчезло воспоминание о колокольчиках; не осталось ничего, кроме смутной боли, которую я испытываю лишь в этом доме. И поэтому, как ни люблю я мать, я к ней не хожу. Это чувство живет во мне с той поры, когда она ушла от нас — теперь оно утихло, но затаилось, такое же страшное, как мысль о смерти. Ей этого никогда не понять, быть может, потому, что она не одинока и живет не для себя. И сейчас на ее лице лишь чудесное спокойствие и нежность, — конечно, она меня любит, но не понимает, иначе от ее спокойствия не осталось бы и следа.

Я оглянулся и сел на ближайший стул.

— Нет, не сюда, — сказала она.

— Почему, мама?

— Здесь тебе будет удобнее.

— Хорошо, — сказал я и перебрался на кресло.

Стоя спиной ко мне, она легким движением отодвинула стекло серванта.

— Хочешь рюмочку вишневки?

— Да, хотя… не найдется ли коньячку?

— Хорошо, — сказала она.

От коньяка, конечно, боль станет резче, но зато, быть может, скорее утихнет.

— Ты купила телевизор, мама?

— Да, наконец, — сказала она и впервые улыбнулась. — Эта рюмка не маловата?

— Маловата, но что поделаешь, — ответил я. — Ты оставь бутылку на столе.

Она испытующе оглядела меня.

— А ты не начал пить?

— Нет, это мне не грозит…

— И не надо, — спокойно сказала она. — Ты пошел в наш род. А у нас никто не пьет, нашим это идет во вред…

— Коньяк болгарский? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Петр привез с ярмарки…

Петр — ее муж, но она очень редко поминает его при мне. Я налил себе вторую рюмку. На ее лице не отразилось ни протеста, ни сомнения. Она уселась напротив и сложила руки на груди.

— Прежде всего я хочу сказать, зачем я тебя позвала, — начала она. — Повод, во всяком случае, приятный для тебя…

Новость оказалась потрясающая. Десять лет тому назад они с моим отцом, каждый по отдельности, застраховались на десять тысяч левов. Согласно условиям полиса, я мог бы получить деньги лишь в случае смерти кого-либо из них. Сейчас, поскольку они пережили оговоренный срок, сумма, естественно, перечислялась на их имя. Но дело было не только в этом.

— Теперь эти деньги и мои и не мои, — сказала она. — Ведь я предназначала их тебе… Поэтому я положила их на сберкнижку на твое имя…

Она вынула из ящика стола тоненькую красную книжицу и протянула ее мне. Окончательно растерявшись, я раскрыл ее. Кроме моего имени, там значился вклад на тысячу левов новыми деньгами.

— Это значит, что я, когда захочу, могу брать деньги? Так?

— Именно так, глупенький, — сказала она и погладила меня по голове. — Только не растранжирь их одним махом… Тебе уже двадцать лет… Пора чувствовать себя самостоятельным… А какая может быть самостоятельность, если на самые пустяковые расходы приходится просить…

Я призадумался.

— Сказать ему про эти деньги? — смущенно спросил я.

— По-моему, надо, — спокойно ответила она.

— А почему, собственно, надо? — возразил я. — Почему он ничего не сказал мне о своей страховке?

— Ты хочешь спросить, почему и он не отдал тебе деньги? — усмехнулась она. — Это совсем другое дело — ведь он тебя содержит.

— Да, но мог хотя бы сказать, — упорствовал я.

— Будто ты его не знаешь, — сказала она. — Что он молчал, это неважно… Вот если б он дал тебе хоть часть денег…

Она умолкла и задумалась — как мне показалось, совсем о другом. Я воспользовался моментом и налил себе третью рюмку.

— Ты видишься с Лили? — вдруг спросила она.

Лили была ее падчерица.

— Да, иногда… Почему ты спрашиваешь?

Она явно колебалась, сказать мне или нет.

— С этой девочкой что-то неладное, — озабоченно сказала она. — С некоторых пор ходит сама не своя… И в университете дела пошли неважно…

Я тоже призадумался, но в голову мне ничего не приходило.

— Порасспрошу ее, — сказал я наконец. — Хорошо?

— Хорошо, — сказала она. — Но только поделикатней…

2

Они сидели за своим излюбленным столиком за голубой шторой, у витрины. Когда я подсел к ним, из всех троих на меня посмотрела только Бистра. На миг мне показалось, что ее взгляд, острый и проницательный, пронзил меня, как вращающаяся с бешеной скоростью бормашина. Я не раз поражался ее отнюдь не девичьей способности молниеносно высверливать тебя взглядом, а затем часами ковыряться во взятой пробе.

— Что с тобой? — спросила она с интересом.

— Ничего, Пепи, — равнодушно ответил я.

Но она, конечно, не поверила, и еще долго тайком изучала меня из-под приспущенных ресниц. Правда, в кармане у меня лежало двадцать новехоньких пятилевовых банкнот, но неужели это могло как-то отразиться на моем виде? Внешность у Бистры обманчивая — не девушка, а сущий воробышек — до того она хрупка и миниатюрна. Но лицо у нее энергичное и даже не слишком привлекательное — она похожа на очаровательную маленькую старушку. Иногда она позволяет мне ткнуться носом ей за ухо, и это самое большее, что доступно мне в этом мире.

— Хочешь выпить? — спросил я. — Чего-нибудь хорошего?

— Здесь нет ничего хорошего, — ответила она.

— Но все же…

— Ты раздобыл деньги?

— Нам хватит, — ответил я.

— Украл! — убежденно воскликнула она. — Убил, как Раскольников, какую-нибудь старуху… Как ты вошел, я сразу почувствовала, что у тебя совесть нечиста.

Наконец-то и Владо с Жоро отвлеклись от своего разговора. Их догадка была куда проще — деньги я стянул у отца, — но по виду их нельзя было сказать, что они меня осуждают. Какие еще доходы могут быть у четверки студентов? Сегодня один пойдет на такое дело, завтра — другой, но компания должна жить. Против меня сидел, задумчиво покусывая сигарету, Жоро в изящных туфлях, в каучуковом галстуке, весь точно с витрины. У него чаще всего водились деньги. Зато у Владо — почти никогда. А если и появлялись, этот негодяй тратил их в одиночку — на книги.

— Четыре джен-фиса, — сказал я официантке. — Со льдом…

— Конечно, со льдом, не с кирпичами же… — сердито пробурчала она, отходя от столика.

Эта мрачная тетка всегда препирается с такими, как мы, а перед пожилыми клиентами готова в лепешку расшибиться. Очевидно, считает, что нам не место в ресторане, а по-моему, ее надо бы спровадить в какую-нибудь харчевню. Оба приятеля снова вернулись к прерванному разговору. Собственно, говорил один Владо, Жоро лишь внимательно слушал. А Жоро не терпит глупостей, поэтому я тоже прислушался, хотя и не особенно интересуюсь наукой. Гораздо больше меня интересует Бистра, но она не любит, когда с ней заговаривают. Для нее самое большое удовольствие — смотреть и наблюдать.

Владо объяснял, каким образом вирус рака проникает в клетку, и так убежденно, будто видел все это собственными глазами. По его словам выходило, что в клетку проникает лишь нуклеиновое ядро вируса, и тогда в ней оказывается два нуклеиновых ядра с общим свойством — служить проводниками различных биотоков.

— В сущности, эти нуклеиновые ядра, — торжественно заявил Владо, — являются микрокибернетическими машинами, которые хранят в себе всю информацию о наследственности…

Я с изумлением смотрел на него. У этого лохматого паренька в заношенном пыльнике голова работает как часы. Дальше все шло вполне логично: нуклеиновое ядро вируса вытесняет ядро клетки и подавляет ее своей информацией. И клетка начинает делиться беспорядочно в интересах размножения вируса.

— Какой гениальный паразитизм! — восхищенно воскликнул Жоро.

— Это ты сам додумался? — спросил я.

— Разве в этом дело? — скромно ответил Владо.

Невыносимый тип! Надо его немного осадить.

— Послушай!.. По-твоему, выходит, что антибиотики уничтожают лишь белковую оболочку вируса… И тогда в крови остаются миллиарды свободно плавающих нуклеиновых ядер. Не так ли?

— Именно так! — радостно воскликнул Владо.

— Тогда как объяснить, что человеческий род до сих пор не погиб?

— Еще успеется!.. Загнемся все до одного! — с уверенностью ответил он.

Владо, с тех пор как стал заниматься кибернетикой, немного тронулся. А может быть, наоборот, только он и нормален. Владо считает, что существует трагическое, неразрешимое противоречие между биологической природой человека и возможностями развития его сознания. Он убежден, что через тысячу лет на земле не будет никаких существ, кроме кибернетических роботов. У них будет непостижимая сила ума, человеческое сознание и кое-какие, чуждые для нас, формы эмоциональной жизни. Они будут бессмертны, и проблема их духовного развития сведется к чисто технической проблеме совершенствования их производства. Забавно, что Бистра всегда с ненавистью выслушивает эти теории и готова выцарапать глаза нашему доморощенному гению. И сейчас она нетерпеливо перебила его:

— Довольно болтать глупости!.. Подумаем лучше, как провести вечер!

Моя идея поехать за город в «Копыто» на такси не встретила одобрения. Туда на такси, а возвращаться как? Владо предложил объединиться с Руменом и взялся уговорить его отвезти нас. Наступило тягостное молчание.

— Зануда он, — осторожно заметил Жоро.

— Владелец машины не может быть занудой, — возразила Бистра.

До сих пор не могу понять, когда она шутит, а когда говорит серьезно. Так или иначе, но ее замечание оказалось решающим. Поедем с Руменом, а значит, и со Звездой — не можем же мы все трое увиваться около одной Бистры, хотя она и не против такой ситуации. Пока мы договаривались, в кондитерскую вошла Лили, как всегда элегантно одетая, с каким-то невысоким, волосатым парнем в куртке. Лили в общем мила, хотя на ее гладеньком личике нет ни одной примечательной черты, кроме изящного овала и прозрачных глаз. Увидев меня, Лили слегка шевельнула губами, что должно былоозначать улыбку.

— Что это за тип с Лили? — спросил я после паузы.

— Какой-то охламон, — ответил с презрением Жоро. — Пользуется успехом у дурочек, уверяя их, что женщины ничтожные существа… А они изо всех сил стараются доказать ему обратное…

Я снова оглядел парня. Не люблю людей, у которых волосы закрывают лоб, а у этого к тому же волосы немытые, тусклые, слипшиеся. Не голова, а сплошной мрак. Он навалился на столик, опершись подбородком на ладонь, и что-то молол. Лили, с застывшим лицом, молча глядела ему в рот, очевидно загипнотизированная его дурацкой позой. Лили — недалекая, но чувствительная и, скорее всего, безвольная девушка. Скотине, что рядом с ней, досталась легкая добыча.

Немного погодя в кондитерскую ввалились еще два типа, отличающиеся от первого только кучерявостью. Как я и ожидал, они подсели к Лили, которая буквально окаменела на месте.

— Хватит таращиться! — сердито заметила Бистра.

— Слушай, Пепи, тебе понравился бы тот… с Лили?..

— Пфу! — фыркнула она с отвращением, даже не взглянув на него.

— Неужели Лили ни черта не понимает, — пробормотал я почти про себя.

— Нет, она слишком добрая, — ответила Бистра.

— Не хочешь ли ты этим сказать, что ты злая?

Бистра улыбнулась, а когда она улыбается, глаза ее сверкают из-под ресниц, как звездочки.

— Я свободна, — сказала она. — Могу быть доброй, злой, тщеславной, сентиментальной, наивной — какой угодно, по потребности…

— Что значит — потребность?

— Ну, смотря по обстоятельствам…

— В этом нет никакой логики, — возразил я. — Ты не можешь одновременно быть свободной и зависимой от обстоятельств.

— Это ты так думаешь! — пренебрежительно заявила она. — Быть свободным — значит уметь использовать обстоятельства…

Я не заметил, как Лили подошла к нашему столику, а лишь услышал ее дрогнувший голос:

— Можно подсесть к вам?

Я отодвинулся, и она села рядом. Лохматый упорно глядел прямо перед собой, как будто ничего не случилось, а оба его приятеля ухмылялись. Я почувствовал, что Лили из последних сил старается выглядеть спокойной.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

— Нет, нет, спасибо!

Подбородок у нее слегка задрожал. И мне вдруг стало невыносимо жалко ее.

— Слушай, как-никак мы родственники, — сказал я. — Поэтому буду говорить с тобой напрямик… Прогони ты эту скотину! Соберись с силами и оторви его от себя!

Она ничего не ответила, но покраснела до корней волос.

— Прав я? — спросил я у Бистры.

— Как бог, — ответила она.

Я взял тонкую ручонку Лили и поцеловал бледные наманикюренные ногти.

И сразу из глаз у нее хлынули слезы. Бистра спокойно, без тени волнения, наблюдала за ней.

— В конце концов каждый прав по-своему, — сказала Бистра. — Она сама знает, что для нее лучше…

Вечером, часов в семь, мы отправились в «Копыто» на машине Румена. Бистра сидела рядом с Руменом, а Звезда — с краю. У Звезды длинная шея, и она так неподвижно держит голову, что кажется, будто голова прикреплена у нее едва-едва — того гляди, отвалится. И лицо у нее неподвижное, зато тело необыкновенно гибкое. Вообще она симпатичная девчонка, потому что, подобно Эллочке Людоедке, признает лишь сотню слов, комбинируя из них такие нелепые сочетания, что мы всегда потешаемся от души. Уже совсем стемнело, приборная доска светилась мягким зеленым светом. По какой-то станции пел Модунио, но Румен стал крутить рукоятку настройки, пока не напал на джаз. Все молчали, кроме Владо и Жоро. Непонятно, почему именно этот щеголь утверждает, что «Тортилла Флэт» — единственная толковая книга Стейнбека. Шестицилиндровая машина легко проглатывала подъемы; слева и справа с придорожных столбиков сверкали кошачьи глаза. Мы не ехали, а летели сквозь осенний мрак по дороге, которую расстилали для нас одних лучи фар. За спиной постепенно поднималось безбрежное море земных звезд, чуть притушенных оседающим ночным туманом. Вдруг Румен резко остановил машину.

— Лисица! — прошептал он, будто зверек мог его услышать.

Обе девушки так стремительно наклонились вперед, что чуть не стукнулись головами о стекло. Действительно, то была маленькая золотистая лисичка, грациозно поднявшая правую лапку. Глаза ее светились, как электрические лампочки, магическим зеленым светом. Девушки смотрели на нее, не шевелясь, затаив дыхание.

— Убежала! — промолвила наконец Бистра огорченным голосом.

Теперь машина, казалось, летела напрямик к вершинам гор. От мотора повеяло теплом. Если бы не отец, выдумавший свою глупую отговорку, то на месте Румена сейчас сидел бы я и Бистра была бы рядом со мной. Только бешеная езда вызывает на ее маленьком очаровательном личике выражение, похожее на покорность. Да и когда я один в машине, то испытываю почти такое же опьянение, и чем больше стрелка спидометра клонится к краю, тем сильнее растет во мне невыразимое чувство легкости.

Зал был безлюден. На пустых столиках красовались флажки, приборы, белые таблички с надписью «Занято». На эстраде прислоненный у самого края контрабас тянулся своей длинной шеей к отдельному кабинету. А там официанты расставляли приборы, вазы с цветами, и по их старательным движениям было видно, что они ждут какого-то важного гостя. Бай Стефан подошел к нашему столику и вопросительно поглядел на нас. Наш заказ рассеял его сомнения, и он отошел успокоенный.

— Ты в самом деле ухлопал старушку? — спросил Владо тоном, в котором сквозило некоторое подозрение.

— Да, — подтвердил я, — маленькую, толстую старушку.

Он хотел спросить еще что-то — наверное, куда я ее запрятал или не притянут ли их тоже за это дело, но осекся. По залу прошел плотный человек в чуть коротковатых черных брюках и подозрительно глянул на нас. За ним появился дирижер с детской челкой, в полосатом, как красная зебра, пиджаке. Метрдотель тут же прижал его к колонне; его густые, подстриженные усы стали торчком от напряжения. Все ясно — в честь важного гостя и дабы не компрометировать заведение, целый вечер будут играть одни польки и вальсы.

Все же оркестр начал с танго. И в этот момент в зал вошел отец с двумя пухленькими, с проплешью, человечками и красивой молодой женщиной. Конечно, он сразу заметил меня, но, не подав вида, уселся за свой столик. Его гости поместились спиной к нам, а сам он и молодая женщина — спиной к дансингу. Эта неожиданная для него деликатность мне даже понравилась. Молодая женщина слушала отца с такой почтительностью, что мне сразу стало ясно: она служит в его управлении.

— Это мой отец, — сказал я Бистре. — Тот, что рядом с дамой в синем.

— Вот как? — с интересом воскликнула она и мгновенно запустила свой буравчик. — А дама, между прочим, в зеленом… И одета со вкусом, если хочешь знать. Его подружка?

— Нет… служащая.

— А может быть, то и другое?

— Нет, нет, — сказал я. — Он трус. И никогда не позволит себе лишнего на службе.

Минут через пять Бистра сказала:

— Он ей нравится.

— Нет, просто она к нему подлизывается, — возразил я.

— Ничего ты не понимаешь, — уверенно заявила Бистра.

Пошли танцевать — Бистра с Жоро, Владо с Черной Орхидеей, — так мы прозвали Звезду. Румен допивал уже вторые сто граммов коньяку; его пухлые красные губы потемнели от табачного дыма. Он смотрел на Звезду. И я тоже. В самом деле, не часто увидишь на дансинге более пластичную и полную жизни фигуру.

— А холодна, как рыба! — заметил вполголоса Румен, словно отгадав мои мысли.

— Все они такие, — сказал я.

— Как бы не так, — пренебрежительно возразил Румен. — Твоя, например, сущий звереныш!..

Мне словно плеснули в лицо грязной жидкостью. Румен сидел, повернувшись к дансингу, иначе он заметил бы, как я изменился в лице. Неужели он успел узнать то, чего не знал я? Или брякнул наугад? Но в Бистре нет и сорока килограммов, ничто в ней не говорит о темпераменте или пробудившейся женственности. Когда она, наконец, вернулась к столу, я склонился над ее крохотным, бледным ушком и шепнул:

— Румен был твоим любовником?

— А ты был следователем? — спросила она, глядя на меня в упор.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Надо выспрашивать, — сказала она, — а не допрашивать.

— Вот я и выспрашиваю.

— Он — нет, — сказала она и снова уставилась на столик, за которым сидел отец.

Это еще куда ни шло. Я никогда не думал, случалось ли Бистре далеко заходить, а она никогда не уверяла меня в противном. Современные девушки, опасаясь насмешек, обычно скрывают свою девственность. Но все повадки у нее были еще девчоночьи, сдержанные, и отличалась она от Черной Орхидеи, как небо от земли. Так вот, значит, в чем все-таки отличие.

— Ты знаешь, что твой отец интересный мужчина? — вдруг спросила Бистра.

— Глупости! — грубо ответил я. — Он просто карлик!

— Нет, он хорошего роста, — сказала она. — Не суди о людях по себе.

— И ты не суди по себе, — сердито ответил я.

Но она, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, усмехнулась и добавила:

— Я выйду за него замуж.

Мне захотелось дать ей по маленькой лягушачьей мордочке. Но она, видимо, была в восторге от своей идеи.

— Чудесно! — сказала она, схватив меня за руку. — Кроме всего прочего, я стану твоей мачехой. Будем сидеть целыми днями дома и целоваться… А он будет только кормить и поить нас.

— Еще немного — и получишь по физиономии! — взорвался я.

— Почему? — спросила она, удивленно подняв свои незаметные бровки.

Я не успел ей ответить. В зале наступило оживление, и у входа появился тот самый человек, которого ждали. Я со злорадством наблюдал за отцом. Ему страшно хотелось, чтобы его заметили и почтили рукопожатием или хотя бы улыбкой. Если бы у него вместо шеи была пружина, то он, наверное, растянул бы ее через весь зал и поднес бы вошедшему свою голову, как горшок с цветами. Но высокий гость не замечал его. Тогда отец весь вытянулся и повернулся вместе со стулом к проходу, по которому персона неминуемо должна была пройти.

Наконец высокий гость заметил его, приостановился и поздоровался. Но, пожимая отцу руку, он рассеянно смотрел в сторону. Оба человечка с проплешью тоже встали с мест, почтительно поджав свои пухлые подбородки. Как я и полагал, оба оказались иностранцами. Отец представил их ему, и тот поздоровался с ними гораздо внимательнее и любезней. Секретарша стояла позади, отступив на полшага, явно считая себя недостойной такой почести.

— Скажите им, что я желаю им успеха в сделках! — сказал высокий гость, безошибочно обратившись к секретарше.

Она перевела.

— Это зависит в значительной степени и от вашей уступчивости, — довольно находчиво ответил один из иностранцев.

Высокое лицо, неопределенно улыбнувшись, двинулось дальше в сопровождении целой свиты. Когда он проходил мимо оркестра, красные зебры почтительно склонили перед ним свои ослиные головы. После этого в зале снова воцарился обычный шум; официанты, временно застывшие у стен как статуи, снова деловито заплавали в облаках табачного дыма, потея от усердия.

Оркестр снова заиграл танго, но никто из нас не пошел танцевать.

— Приглашу твоего отца! — вдруг заявила Бистра.

— Ты с ума сошла!

Не успел я схватить ее за руку, как она, торопливо оправив платье, легкими, птичьими шажками подошла к нему.

— Евгений уступает вам свой тур! — соврала она с очаровательной улыбкой.

Я видел, как отец мгновение поколебался, глядя в сторону отдельного кабинета, и поднялся с места. Его улыбка выглядела довольно натянутой. Но, смешавшись с толпой танцующих, он успокоился, поймал ритм и пошел вполне прилично. Как ни был он мне ненавистен в эту минуту, я перевел дух. Ведь покажи он сейчас свою невоспитанность, пятно пало бы и на меня. О чем они говорят между собой, я, конечно, не слышал, но она, подняв к нему свое крохотное личико, слушала его с таким проникновенным вниманием, будто он поверял ей свои самые задушевные тайны. Когда музыка умолкла, отец вернулся к своему столику, раскрасневшийся и явно довольный собой. Бистра подошла к нам, но не села.

— Твой отец приглашает нас к их столу, — сказала она.

— У нас своя компания! — сухо ответил я.

Бистра и бровью не повела, но в глазах ее словно блеснули стальные иглы.

— Вставай! — сдержанно сказала она.

— Ступай, ступай! — вмешался Румен. — По крайней мере, у нас будет повод пригласить папашину мамзель.

Я встал, и мы подошли к их столику. Оба иностранца, против ожидания, оказались очень любезными. Конечно, они первым делом протараторили, как они поражены тем, что у такого молодого отца такой взрослый сын. Секретарша перевела и приветливо улыбнулась мне.

— По правде говоря, я тоже удивлена, — сказала она. — Кстати, вы и не похожи друг на друга…

— Это мое единственное утешение, — ответил я.

Хотя Бистра оживленно болтала с отцом, она все же успела кольнуть меня предостерегающим взглядом, но отец ничего не слышал. Пожилой и более любезный иностранец спросил:

— Что же будут пить наши юные гости?

— Я предпочитаю виски, — ответил я.

— О, вы говорите по-английски?

— Если это можно назвать английским.

— Болгары на редкость скромный народ! — убежденно заявил он.

Отец, видимо, догадался, о чем идет речь, и хмуро поглядел на меня.

— Не можешь обойтись без виски! — пробурчал он. — Будто не знаешь, что за него надо платить валютой…

— Знаю!.. Но не говори этого слова, иначе они поймут…

И они, действительно, поняли.

— О, валюта не имеет значения, — сказал пожилой. — Было бы хорошее виски…

— Лучшее здесь — «Куин Эн», — посоветовал я.

— Чудесно! — сказал пожилой.

Когда мы пригубили виски, Бистра подошла ко мне.

— Если ты не будешь держаться прилично, я больше никуда с тобой не пойду, — сказала она вполголоса.

Мне этот тон был хорошо знаком, хотя она редко прибегала к нему.

— Ладно! — сказал я.

— И пригласи секретаршу.

— Ладно! — сказал я.

Секретарша танцевала прекрасно. Но настроение у меня было так испорчено, что я молчал как пень, хоть и понимал, что выгляжу неотесанным. Тогда секретарша заговорила первая:

— Вы отлично танцуете.

— Очевидно, потому, что ни к чему больше в жизни не способен, — ответил я.

— Не скромничайте, — улыбнулась она. — Вы прекрасно говорите по-английски… Это произвело на них впечатление.

Разумеется, Бистра неплохо воспользовалась моим отсутствием. Я видел, как она мурлыкает, как она оплетает отца сетью улыбочек и взглядов. И старый дурак попался на удочку — раскраснелся и расхорохорился, точно молодой боров. Чтобы не злиться, я увлек секретаршу на другой край дансинга. Она окончательно вошла во вкус танца; от ее округлой фигуры веяло теплом и радушием. Постепенно у меня вылетели из головы и Бистра, и вся эта чертовщина. На душе стало легко, теплота прикосновения словно проникала в меня, даже голова немного закружилась. Не знаю: ее доброта или мягкое, податливое тело так опьянили меня, но и того и другого мне в жизни страшно не хватало.

Затем мы уже одной компанией снова пили виски. Пожилой иностранец прилип, как корабельная ракушка, к Орхидее. Другой взял курс на секретаршу, но она деликатно удерживала его на расстоянии, ища у меня сочувствия своей милой улыбкой. Я не решался снова пригласить ее танцевать, — мне было стыдно за только что испытанное чувство. Зато отец мой уже запросто танцевал с Бистрой. Я видел, как его пальцы, будто корни, врастают в ее спину.

Потом мы танцевали твист. Никто из нас не осмелился бы начать, но одна подвыпившая рыжая немка разожгла страсти. Бистра танцевала с Жоро, а я с Орхидеей. Обе танцевали с огоньком, и лишь дурак сказал бы, что твист им не к лицу. Развеселившийся оркестр заполнил зал ликующими звуками. На миг передо мной мелькнула возмущенная физиономия отца, и это еще больше раззадорило меня. Потом мелодия стала стихать, и гости, вскочившие, чтобы лучше видеть, снова расселись по своим местам. Последнее, что я заметил, было добродушное любопытство во взгляде человека из отдельного кабинета. Это меня немного успокоило. Когда мы вернулись к столику, отец старался не глядеть на меня.

Потом мне стало плохо. Я пошел в туалет и принял кое-какие меры. Но ничего не помогло. Я долго стоял, шатаясь из стороны в сторону, глядя на свою позеленевшую физиономию в зеркале. Когда я вернулся, Бистра оттащила меня к нашему столику. Оркестранты уже ушли; официанты рассчитывались с последними посетителями. Было очень душно, блеск ламп слепил глаза. Бистра сидела рядом, мрачно отвернувшись от соседнего столика. Я хотел было взять ее за руку, но она сердито вырвалась.

— Выпей немного минеральной! — сухо сказала она.

Часть жидкости пролилась мне на рубашку. Очевидно, у меня был очень жалкий вид, потому что она добавила уже гораздо мягче:

— Раз не можешь пить — не пей!.. Посмотри на отца… Думаешь, он меньше выпил?

Дальше у меня начались провалы в памяти. У машины лейтенант-автоинспектор предупредил Румена, что сразу же отберет у него права, если тот попытается сесть за руль. Кто-то предложил переночевать в гостинице.

— Я должна вернуться! — решительно заявила Бистра.

Откуда-то из мрака возник отец. Очевидно, он слышал наш разговор, потому что предложил нам подождать, пока он вернется. Вряд ли он старался ради меня или заросшей рожи Владо. Когда он сел в машину, я заорал:

— А почему у него не отбираете права!.. Он тоже пил!

Друзья стали толкать меня локтями. Милиционер хмуро посмотрел на меня, но все же подошел к отцу. Перекинувшись с ним парой слов, он козырнул и ушел.

— Ты просто невозможен! — с яростью воскликнула Бистра. — Убирайся отсюда!

Я пошел на веранду — ближе к звездам. На те, что над головой, страшно было смотреть — мороз подирал по коже при мысли о ледяном мраке, в который они погружены. А звезды под ногами казались теплыми и близкими. Они мигали. И, видно, ни черта не понимали в своем деле, потому что все рассыпались кто куда. А мне хотелось, чтоб они выстроились и прошли мимо меня торжественным маршем. Но звезды даже не шелохнулись, равнодушно мигая мне в глаза. Я разозлился, орал и плевал на них, но они не обратили на это никакого внимания. Тогда я заплакал. Звезды размазались по небу и погасли. Когда я открыл глаза, река огней текла передо мной, вниз от Княжева, вливаясь в водоворот в центре города. И дальше были огни, и еще дальше. А совсем далеко, во мраке, светилось крохотное красное сияние. Это — земная Андромеда. А на небесной, может быть, сейчас тоже стоит какой-нибудь пьяный, пропащий парень и плюет на все и на всех.

Подошла Бистра и молча стала рядом. Я немного протрезвел.

— Где остальные? — спросил я.

Она помолчала и хмуро ответила:

— Румен смылся.

— А мы?

— Должен же кто-нибудь ждать твоего отца! — сердито ответила она.

Приглядевшись к ней в темноте, я догадался, что она замерзает в своем тонком платьице. Я начал стаскивать пиджак, но она остановила меня.

— Не надо!.. Ты только прикрой меня!..

Мы укрылись с ней пиджаком, но ее маленькое трепетное тело оставалось холодным и неподвижным. Пока не подъехал отец, она не проронила ни слова. Я думал, что она займет место спереди, но она села рядом со мной. Отец тоже молчал, лицо у него было хмурое. Он вел машину уверенно, на большой скорости; на поворотах пронзительно визжали тормоза. Фары разметали все впереди; во мраке на мгновенье рождались камни, деревья и тотчас умирали.

— Это виски тебе боком вышло! — наконец проговорил отец.

— У него все прошло, — сказала Бистра.

И правда, мне было лучше. Я почувствовал, что правый бок, к которому она прижималась на террасе, теперь оледенел.

— И под конец можно было обойтись без твиста.

— Почему? — спросил я.

— Прежде всего потому, что это не танец! — сказал он. — Разве это танец, если не все могут танцевать?

— Ты хочешь сказать — если ты не можешь?

— Хотя бы и так.

— То-то и оно! — сказал я. — А я не хочу ни в чем походить на тебя… И делаю только то, что тебе не нравится.

Отец, полуобернувшись, поглядел на меня.

— Постыдился бы! — сухо сказал он.

Бистра толкнула меня локтем.

— Товарищ Игнатов, — тихо сказала она, — стоит ли окончательно портить этот вечер?

— На вас я не сержусь, — ответил отец.

— Ничуть? — с сомнением спросила она.

— Ничуть.

— Это хорошо!.. Если вы хотите по-настоящему помириться, отвезите нас в бар.

Он долго молчал, как будто не расслышав.

— Ни один разумный человек не ходит в бар, — наконец сказал он.

— О! Почему же?

— Потому что боится подмочить репутацию! — ответил я вместо него.

— Но вы будете там вместе с сыном… И, может… с будущей снохой, — вдруг выпалила она.

Немного озадаченный, он поглядел на нас в зеркальце.

— Нет, уже поздно, — холодно возразил он. — Завтра у меня доклад министру… Нужно явиться со свежей головой.

— Вот в этом я не уверена, — сказала она. — Мутная голова всегда интересней.

— Нет, не вынуждайте меня отказывать вам, — сказал он, и я уловил в его голосе нотку сожаления. — Сходим в другой раз. Я вам обещаю.

— Правда?

— Правда! — заверил он.

Машина по-прежнему взвизгивала на поворотах, фары разметали ночной мрак.

На следующий день я встал уже после его ухода. В то утро я был бы не в силах глядеть ему в глаза. Когда наружная дверь хлопнула, я кое-как оделся и поплелся на кухню. Цана мрачно поглядела на мою зеленую физиономию и ядовито заметила:

— Никто не обедал, никто не ужинал… Разве это дом?

— Конечно, нет, — ответил я.

Тут я вспомнил о подарке. Немного погодя она, не веря своим глазам, держала в руках красивую шерстяную кофту. Ее грубое лицо просветлело, на миг она стала другим человеком. Наконец она вздохнула, свернула кофту и сказала:

— Я знала, что ты настоящий парень.

Но, увидев, что я сажусь за стол, тут же строго добавила:

— Ступай умойся сначала!.. Не развалишься.

Бистра живет неподалеку от нас. Я позвонил у двери и стал ждать. За дверью ни звука — неприятная, гнетущая тишина. Родители работают, и, если Бистра ушла на лекции, в квартире никого нет. Только я решил позвонить еще раз, как за дверью послышался шорох. Дверь приоткрылась, и в узкой щели показалось сонное лицо Бистры.

— Это ты? — сказала она без особого воодушевления. — Входи!

Она была в длинной ночной рубашке, босая. Я вошел. Прихожая у них совсем маленькая — как ящик. Я крепко прижал Бистру к себе. Под шелковой рубашкой скользило шелковое тело, но глаза глядели на меня холодно и удивленно. Не издав ни звука, она высвободилась из моих рук.

— Хватит дурака валять! — беззлобно сказала она и прошла в коридорчик.

Я шел следом за ней. Ее маленькие белые пятки шлепали по мозаичному полу, гибкая фигурка шуршала розовым шелком. Мы вошли к ней в комнату. Голубое стеганое одеяло было откинуто — видно, она только что встала с постели. Она нырнула в еще не остывшие простыни, мелькнув своими тонкими, стройными ножками.

— Садись сюда! — сказала она.

Дрожащими руками я пододвинул к ночному столику синий пуфик. Мы были совсем одни в пустой квартире; я мог бы даже задушить ее, если б захотел. Но в ее безмятежном взгляде не было и следа опасения…

— Ну и вид у тебя! — заметила она. — Будто вылез из умывальника…

Я промолчал.

— Вчера ты хватил через край! — подняв пальчик, добавила она с укоризной.

— Это ты хватила через край.

— Я? — удивленно спросила она. — Чем же?

— Своим жалким флиртом с моим отцом.

— Ууу, жалким! — насмешливо сказала она. — Отчего же жалким?

— Оттого, что вы разыгрывали его передо мной! — ответил я. — И оттого, что он годится тебе в отцы.

— Спасибо, мне хватает своего! — с иронией отпарировала она. — Когда толчешься целые дни с мальчишками, любой мужчина начнет нравиться…

Я расхохотался — притом совершенно непринужденно.

— Он все, что угодно, только не мужчина! — сказал я с презрением. — Он пример антимужчины.

— И это говоришь ты? — язвительно спросила она.

— Да, именно я! Пусть у меня мало своего, но оно настоящее… А у него ничего нет… Нет ни идей, ни характера, ни совести. Нет ничего, кроме некоторого общественного положения… И он держится за него, как слепой за палку… Попробуй царапни его ногтем — сразу же затопчет тебя в грязь.

— Я не знала, что ты такой! — с удивлением сказала она.

Я чувствовал, что задыхаюсь и уже хриплю от ярости.

— Может быть, я круглый идиот, — орал я. — Но зато я не жесток и не эгоистичен. Разве ты не поняла, что вчера тоже потерпела полное фиаско?..

Она приподняла бровки.

— Какое фиаско?

— И еще спрашиваешь! Разве он не отказался пойти с тобой в бар? Хотя ты умоляла чуть не на коленях.

Она покраснела, поджала и надула губы.

— Ничего ты не понимаешь! — сказала она с досадой.

— Понимаю, что тебе показали фигу! — ответил я. — И не потому, что ему не хочется… Он боится скомпрометировать себя… По-твоему, трус тоже мужчина?

Глаза ее сверкнули как звезды.

— Сейчас я докажу тебе обратное! — резко сказала она. — Принеси телефон из гостиной!

Двигаясь как лунатик, я приволок телефон, и она проворно включила его в розетку за ночным столиком.

— Какой у него прямой телефон?

Я, как отпетый дурак, назвал ей номер. Она тотчас набрала его своим тонким пальчиком.

— Это товарищ Игнатов?.. Добрый день!.. Бистра вам звонит! — Лицо у нее сразу как-то прояснилось и стало приветливым. — Вы не сердитесь, что я вас беспокою?

Она крепко прижала трубку к уху и еле заметно подмигнула мне. И все же я прекрасно слышал идущий из мембраны небывало мягкий, ласковый голос, какого я еще ни разу не слышал у отца.

— Да! — говорила Бистра. — В сущности… я могу дать вам возможность извиниться передо мной… Лучше всего сегодня же… Вот как? — Она рассмеялась. — Ну, хорошо, я буду ждать вас в семь часов… в кондитерской «Берлин»… Место удобное… Хорошо! — продолжила она после краткого молчания. — Тогда вы можете туда и не заходить… Я увижу вашу машину в окно.

Щелкнула положенная трубка. Я был так поражен, что прирос к месту.

— Ну? — торжествующе сказала она.

Я молчал.

— Теперь ты понял, что ничего не понимаешь?

Но я еле расслышал ее слова.

— Ты в самом деле пойдешь туда? — наконец спросил я.

Наверное, мой голос прозвучал так странно, что она испытующе поглядела на меня.

— Н-нет, — нерешительно сказала она. — В сущности, я просто пойду и извинюсь… Иначе все получится совсем уж по-ребячески…

Откуда мне знать, только ли она извинится или уедет вместе с ним?.. Я сгорал от стыда, притаившись за будкой кассы на автомобильной стоянке. Он подъехал с минутной точностью и остановил машину у входа в кондитерскую. Вскоре из дверей торопливо вышла она и скользнула на переднее сиденье. Я заметил, что, прежде чем сесть в машину, она оглянулась по сторонам, словно чуя, что я где-то поблизости.

Машина тронулась с места и, свернув вправо, на большой скорости устремилась к Пловдивскому шоссе. Я со всех ног кинулся за ней. На углу я снова увидел знакомый светлый верх машины — она пересекала по прямой перекресток у Ректората. Ближе к Орлиному мосту ее задние огни затерялись в рое других красных точек.

В этот миг в душе моей бушевало лишь чувство беспредельного, унизительного стыда. Я все еще бежал — нарочно, чтоб никто не замечал моих слез. Под ветвями каштанов стало темней, не было видно и прохожих. Я приостановился, отер лицо рукавом плаща и попытался унять неудержимо дрожащие губы. Наконец в жуткой пустоте под черепом стали возникать какие-то мысли.

К счастью, на стоянке у Орлиного моста оказались свободные такси.

— В Панчарево! — сказал я, зябко забившись в угол.

Если они не в «Лебеде», я настигну их в «Золотой рыбке». Но надо непременно проверить в обоих местах. Мне казалось, что такси тащится еле-еле, бренча своими дряхлыми железками. Время от времени щелкал счетчик и в красном окошечке выскакивали белые цифры.

— Не одолжите сигарету? — обратился я к шоферу.

— Можно, — сказал он, подавая коробку через плечо и не выпуская из вида дорогу.

Мы ехали целую вечность. Тем временем ярость моя испарилась, осталось лишь чувство стыда. Когда мы подъезжали к первому из ресторанов, я увидел из окна такси машину отца, аккуратно поставленную на стоянке.

Не знаю, стало ли мне легче. Но теперь я хоть знал, что делать. Самое главное сохранить спокойствие, небрежно поздороваться и сесть за их столик. Пусть думают, что хотят, но прогнать меня они не посмеют. И тогда все их планы и расчеты сразу рухнут. Я стоял перед освещенной стеклянной дверью, свет люстр бил в глаза, но я не решался шагнуть за порог. Гардеробщик глядел на меня совиным взглядом, собираясь что-то спросить. А я стоял у дверей и не входил. Я приказывал своей руке протянуться к никелированной ручке, но рука не слушалась. Я просил ее, но она деревенела все больше и больше. Тогда я вернулся к стоянке, вынул из кармана запасной ключ и завел мотор.

Только теперь я понял, что это, быть может, лучшее решение. Оставшись без машины, они ничего не смогут сделать. Ни в ресторане, ни за его стенами.

Я летел обратно по дороге и представлял себе его искаженное злобой лицо. Его мысли. Как всякому мелочному человеку, ему тяжко будет пережить такое поражение. Он может возненавидеть и ее, ибо в конце концов он пострадает из-за ее капризов…

При выезде из Панчарева какой-то автоинспектор поднял руку, пытаясь остановить машину. Я было притормозил, потому что документы у меня были в порядке, но потом снова дал полный газ. Если я предъявлю документы, отец узнает, кто увел машину. Теперь уже выбора не оставалось. Машина мчалась по темному шоссе, влажный асфальт свистел под шинами. Время от времени я поглядывал в зеркальце — у офицера мог оказаться под рукой мотоцикл. Самое опасное сейчас — увидеть вдали свет одиночной фары! Это самое опасное!..

Я сбавил скорость лишь при въезде в Горубляне. Мне казалось, что я спокоен, но руки предательски дрожали. Какая-то большая машина мчалась мне навстречу, слепя фарами. Предупреждая ее, я мигнул светом раз, другой. Наконец фары погасли, и впереди из мрака возник силуэт огромного грузовика. Я включил свет и увидел прямо перед собой велосипедиста. Рванул в сторону, но правое крыло сбило его и сбросило с дороги.

Я остановился. Во мне все дрожало. Я медленно открыл дверцу и вылез на дорогу. Тишина, мрак. Вдали на шоссе быстро удалялись красные огни грузовика. Я до боли в глазах всматривался в темноту справа от дороги, но ничего не видел.

Тогда где-то далеко позади вспыхнула одиночная фара. И в то же время из тьмы поднялась какая-то тень — безмолвная и страшная. Нет, мне не выдержать — глядеть на окровавленное лицо, давать показания, терзаться… Подхлестываемый страхом, я бросился к машине, включил зажигание и рванулся с места. Мощный мотор потянул ее вперед, машина набирала скорость и неслась все дальше сквозь сырой непроглядный мрак.

Перевод Н. Попова.

СУД

Каждое утро, ровно в семь, мама переставляет телефон из прихожей на мой ночной столик и включает его в розетку. Двигается она быстро, низкие каблучки щелкают по полу, ветерок от платья приятно холодит мне нос.

— Молоко на столе! — неизменно говорит она.

Посылаю ее ко всем чертям — про себя, конечно. Неужели она так плохо меня знает, — ведь спрячь она молоко даже в стиральную машину, я все равно найду. И вообще я никогда не просила ее затевать эту возню с телефоном. Наверное, воображает, что так у меня будет меньше шансов проспать. Глупости! Будто так уж трудно выдернуть вилку и отделаться от ее хитростей.

Но в то утро я была даже благодарна ей за раннее пробуждение. Мне снился кошмарный сон. Ночь. Я стою у окна, улицы подо мной пустынны и темны. И вдруг из-за горизонта показывается водородная бомба. Никто мне не говорит, что это водородная бомба, я даже понятия не имею, как она выглядит, но знаю, что это — она. Бомба не падает, а медленно движется по небу прямо к нашему дому, как огромная оранжевая сигара. Окаменев от ужаса, я стою у окна и ясно понимаю, что пришел конец. Хочется бежать, но нет сил оторвать остекленевшие глаза от бомбы. Через несколько мгновений мертвый город утонет в море пламени, и никто, кроме меня, не узнает от чего.

— Мама! — завопила я.

— Ты что? — спросила она.

Ее голос показался мне неуместно спокойным. Открыв глаза, я увидела, что она как раз включает телефон.

— Ничего, так просто! — ответила я, радуясь счастливому избавлению.

— Молоко на столе! — сказала она. — И колонку включила.

Опять заснуть я не посмела: страшно было снова увидеть во сне бомбу. Я смотрела сквозь прозрачное кружево занавески на небо — серое, омерзительное октябрьское небо. В коридоре слышались тихие, мягкие шаги отца — он не ходит, а крадется, как огромный старый кот. Отец, наверное, уже побрился, немного погодя позавтракает, и около восьми послышится короткое резкое щелканье английского замка у входной двери. Не могу понять, куда его носит так рано, если репетиции у них начинаются лишь в десять. Однажды Владо сказал мне, что видел его в половине девятого в красном зале «Болгарии», — он пил коньяк с полупьяными официантами. Вероятно, это было случайно; не думаю, чтоб он стал запивать. Вообще говоря, он пьет не так уж много и по-настоящему напивается не чаще раза в неделю. Но тогда он становится тихим, кротким, лишь тяжело отдувается и часами пропадает в уборной. Мама уже не бранит его: очевидно, привыкла.

Ровно без пяти восемь дверь хлопнула. По утрам он никогда не заговаривает со мной, как будто меня нет дома. И вообще я никогда не замечала у него никаких отцовских чувств. Еще недавно меня это очень злило. Иногда мне даже кажется, что он мне не отец, что они с мамой что-то скрывают от меня. Глупости, конечно, но факт остается фактом — мы совершенно друг на друга не похожи. Лицо у него крупное, мясистое, щеки дряблые и обвислые, возможно, от того, что он постоянно дует в свой тромбон. А у меня черты лица мелкие, острые, словно птичьи. У отца шея одна из самых дородных во всей республике, у меня — одна из самых тощих. На мать я тоже не похожа. Вдобавок ко всему, они оба добродушны, как коровы, а я — холодна, зла и мстительна.

Я встала, пустила магнитофон и добрых четверть часа отплясывала в одной рубашке шейк в стиле Сильвии Вартан. Аж вспотела. Это заменяет мне утреннюю гимнастику, разминается не только тело, но и дух — я сразу становлюсь оживленней, веселей, уверенней в себе. Потом я, наскоро выпив молоко, пошла в ванную. Колонка гудела, и ванна, белая, гладкая и чистая, словно ждала меня. Я долго колебалась, взять ли мне немного маминой «Сильваны» и в конце концов отлила небольшую порцию. Дело не в щепетильности, но в прошлом месяце мама сделала мне замечание и даже дала денег, чтоб я купила свою «Сильвану», но я истратила их на другое. Я разделась. Страшно люблю, запершись в ванной и скинув одежду, выламываться и строить дикие рожи. Еще люблю смотреться в зеркало, но оно висит слишком высоко, и приходится забираться на ванну. Честно говоря, смотреть не на что. Плечи у меня хилые, ключицы торчат, а о груди лучше не говорить. Ног мне не видно, но вряд ли они толще рук моей матери. Я не придаю этому значения, но все же зло берет, когда всякие кретинки задаются, что они красивей меня.

Да, хороша жизнь, когда ты в доме одна. Лежу в зеленоватой пенистой воде, от которой разит сосновым лесом, болтаю ногами и мычу на разные голоса. Потом, зажав нос, погружаюсь на дно, хоть и знаю, что испорчу прическу. Так я бултыхалась в воде, пока не посинела, и проделала все, что могла, разве только не растиралась губкой, как советует мама. И это не от лени, а просто я не выношу губки. Сожмешь ее в кулаке, а как отпустишь, она опять становится прежней, как ни в чем не бывало. И, кроме того, тереть себе самой спину — удовольствие ниже среднего.

После ванны я уселась перед туалетным столиком в маминой спальне. Даром что работник умственного труда, а весь столик у нее заставлен всевозможными флакончиками от «Кристиан Диор». Я поднамазалась кое-чем, но понемножку, чтоб мама не догадалась. Она страшно злится, когда я трогаю ее снадобья. Чувствую, что рано или поздно она хорошенько оттаскает меня за волосы. Все эти пудры и помады она пускает в ход ради своих писателей. Мама страшный сноб. Она работает в каком-то писательском издательстве и воображает, что сама тоже без пяти минут писатель. Однажды она позвала меня на их банкет. Было ужасно скучно; один усатый писатель зверски напился и все время тянул маму танцевать. Ко всему в придачу, она не познакомила меня ни с одним писателем и лишь время от времени кому-то показывала на меня пальцем. Наверное, она считала, что я еще недостойна знакомства с писателями.

И все же я без ее помощи познакомилась с одним, но не в издательстве, а в «Бамбуке». Я вовсе не пала так низко, чтобы ходить туда, но меня пригласили специально для того, чтоб познакомить с писателем. Против ожидания, он оказался не развалиной, а довольно-таки молодым. У него были красивые глаза и округлые сочные губы в моем вкусе. Но он оказался таким пошляком, что даже я испугалась, хоть и привыкла не обращать внимания на мелочи. Я не произвела на него никакого впечатления; он даже не взглянул на меня. Он все время таращился на какую-то тощую женщину с синими кругами под глазами, ровесницу моей тетки.

Зазвонил телефон, я подошла и взяла трубку.

— Это ты, Биса?

Предстоял долгий разговор. Я легла и укрылась одеялом.

— Да, я… ты откуда?

— От себя, из кабинета.

Просто диву даюсь, как этот старый мошенник умудряется говорить таким приятным, мягким голосом.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Ничего. Лежу и болтаю ногами под одеялом.

— Как жаль, что мы не можем поболтать ногами вдвоем!

Мне стало так противно, что я даже отставила трубку от уха. Но возмущаться нечего — сама напросилась.

— Мечо^[1], ты уверен, что телефонистка не подслушивает?

— Будь спокойна, моя девочка, я говорю по прямому телефону. Какая у тебя программа на сегодня?

Когда я слышу слово «программа», меня начинает тошнить.

— Никакой, — ответила я. — С утра пойду на лекции.

— А после обеда?

— После обеда будем играть в покер у Боби.

— Кто этот Боби? — недовольным тоном спросил он.

— Боби не он, а она… Я говорила тебе о ней, Мечо, не зли меня.

— Хорошо, хорошо, — примирительно сказал он. — Когда же вы начинаете?

— В три.

— И до скольких?

— Ну, почем я знаю! — сказала я, чуть не зевнув с досады. Вот ведь человек! Отец не спрашивает, куда я хожу, а этому выкладывай!

— Слушай, воробышек, а ты не могла бы отложить покер?

— Нет, — сказала я. — Играть меня не так уж и тянет, но я не могу подводить партнеров.

— Я очень тебя прошу, — умоляюще сказал он, и голос у него, правда, был просительный.

Я почесала в раздумье нос.

— Мечо, если б ты знал, как это неудобно. Я никогда их не подводила.

— Ты ничем их не подведешь! — воскликнул он. — До трех еще далеко, они подыщут себе четвертую.

— Дело в том, что мы всегда играем своей компанией… Мы дали друг другу слово не пускать посторонних.

— Гм! — сказал он, и я поняла, что он рассердился.

— Ну, ладно, — сказала я. — А ты что предлагаешь?

— Чудесную прогулку, воробышек… На машине, конечно.

— Куда?

— Это мы с тобой решим… Ну, например, в «Копыто»…

— Слушай, не смей мне говорить про это идиотское «Копыто»…

Поняв, что брякнул невпопад, он замурлыкал в трубку:

— Вовсе нет — я не настаиваю… Просто я хотел сделать тебе приятное. В конце концов — выбор за тобой. А что ты скажешь об «Аистовом гнезде»?

Я зажмурилась и на миг представила, как мы бешено несемся на машине по ущелью.

— Слушай, Мечо, я предлагаю компромисс, — сказала я. — Я не могу не пойти. Но во что бы то ни стало постараюсь освободиться к пяти…

— Хорошо! — сказала он. — К пяти буду ждать тебя на нашем месте.

Трах! — И он хлопнул трубку, будто щелкнув меня по носу. На вид он туповат, но если хорошенько подумать, то, в сущности, хитер, как выдра. Я встала, и поглядела на часы. Да, конечно, первый семинар уже начался. Хорошо, что мы с Sir’ом друзья и он меня не отметит. Я поколебалась, стелить мне постель или нет, и решила, что не стоит. Вечером мама, заметив беспорядок, подумает, что я страшно торопилась на лекции. Я уверена, что она так это и истолкует, она всегда думает обо мне только хорошее. Подчас я искренне радуюсь, что она дружит с писателями.

Погода оказалась чудесной. Бывает иногда такое бодрое ненастье, сырое и свежее, как разрезанная репа. Блестели крыши, блестели стекла, желтые плитки бульвара сверкали, как полированные. Я шла медленно, так медленно, что вполне могла опоздать и на второй семинар. Сначала я остановилась перед Польским центром. Господи, какая тощая балерина, кожа да кости! Зато икры как старинные булавы, если лягнет, то любой кенгуру позавидует. Потом я постояла перед витриной «Варшавы». В это время там еще пусто, только две девчонки сидели за ближним столиком. Они сосали сигареты, но так смешно, что я не могла отвести глаз. Сложив губки трубочкой и чуть прихватив желтый мундштук, они затягивались изо всех сил, так, что щеки слипались. Я чуть было не завернула туда, чтобы показать им, как курят порядочные девушки, но прошла мимо и остановилась перед Музеем сопротивления. На витрине были выставлены пистолеты, ручная граната, нож и какие-то документы. Но это что — другое было страшно. На деревянной рамке была растянута нижняя рубаха, какие теперь носят, пожалуй, только в деревнях. Рубаха была пробита пулей где-то под сердцем, кровь запеклась жуткими пятнами. Сейчас эти пятна были уже не красные, а бледно-кофейного цвета, и это было самое страшное. Я глядела, не смея шелохнуться. Будь мама рядом, она не преминула бы сказать, что этой рубахе я обязана своей свободой, которую, к тому же, совсем не ценю. Как пить дать, именно так бы она и сказала, хотя ее отец, мой покойный дедушка, торговал готовым платьем неподалеку, на улице Леге.

Я так расстроилась, что даже не взглянула на самую красивую витрину — перед баром «Астория». Бежала до самого университета и просто взлетела по лестнице. В вестибюле на нашем этаже было пусто, один только Бедо стоял, опершись о стену рядом с доской объявлений. Увидев меня, он ухмыльнулся и поманил меня пальцем. Терпеть не могу, когда меня подзывают, точно щенка, но тут я почему-то подошла к нему. Может быть, я еще не опомнилась от вида продырявленной рубахи. Бедо нагло смотрел на меня, его толстые губы лоснились, как всегда.

— Как дела, щегленок? — спросил он.

— Лучше всех, — сказала я.

Он подумал немного идобавил:

— Знаешь, как будет интересно, если ты после обеда придешь ко мне в гости. Я буду один, обещаю.

Меня охватило бешенство.

— Я бы пришла, — сказала я спокойненько, — но слышала, что армянские квартиры провоняли прованским маслом.

— Ты что-то спутала, — хмуро возразил он. — Мы православные и едим все.

— Может быть! — сказала я. — И все же попахиваете…

Тут он вдруг влепил мне такую пощечину, что моя маргаритка с левого уха отлетела к плевательнице. Секунду спустя я изо всей силы пнула его коленом под живот. Он даже не пикнул, лишь согнулся пополам. Умнее всего было бы моментально удрать, но я сама была так ошарашена своим поступком, что стояла и глядела на него разинув рот. Наконец взбешенный Бедо разогнулся, но в тот же миг лицо его застыло.

Я обернулась — по коридору шел миленький добрый Sir со своими вечными тетрадями под мышкой. Увидев меня, он тайком погрозил мне пальцем. За его спиной слышался шум, я знала, что секундой позже сюда ворвутся студенты. Я сразу же пристроилась к нему с левой стороны, чтобы он не заметил мою алеющую, как мак, щеку.

— Почему ты не была на семинаре? — спросил он.

— Проспала, Sir, — соврала я, не моргнув глазом.

Но он принял мои слова за выражение непосредственности и улыбнулся.

— Ты, видимо, хочешь мне что-то сказать?

— Нет, Sir… Но я спасаюсь от Бедо. Он собрался меня бить.

— Как так — бить? — Он не поверил своим ушам и даже остановился. — Какой Бедо?

— Бедрос… Фамилию я не могу произнести, очень трудная.

— Бедрос Хампарбурцян? — спросил он.

Боже, как он не вывихнул язык!

— Да, Sir…

Входя в вестибюль, Sir, наверное, заметил Бедо, потому что сейчас он вдруг обернулся. Бедо все еще стоял на месте и глазел на нас с таким видом, будто у него вынули изо рта лакомый кусок. Sir большой добряк, но когда разозлится, то так взглянет, что дрожь проймет. Наверное, такой взгляд достался и Бедо, потому что он сразу же поджал хвост и молча пошел вниз по лестнице.

До чего же мил наш Sir, как жалко, что нельзя выйти за него замуж!

У Боби далеко не уютно, но только у них можно спокойно поиграть в карты. Прежде всего, стулья у них жесткие и с высокими спинками, так что все время приходится сидеть прямо, как свечка. И почему-то у них всегда холодно — даже летом можно окоченеть. Лишь к четырем часам Фанни выставила нам по рюмочке коньяку; да разве от такой рюмочки согреешься! Фанни, мать Боби, занятная женщина. Мясистая, вся в пятнах, за сто шагов воняет не то аптекой, не то парфюмерным ларьком. И при этом ходит как слон, потому что одно колено у нее замотано грязной шалью, а поясница — овечьей шкурой. Но в покер она играет зверски; это я уже от многих слышала. С нами она, конечно, не связывается, только иногда присядет на две-три минуты, пока Боби болтает по телефону.

Вообще же партия у нас собралась серенькая.

Цецка играет трусливо и вступает в игру лишь на тройку. И если получит свою тройку, так краснеет, будто у стола зажгли лампу с красным абажуром. Звезда вообще не играет, мысли ее заняты чем угодно, только не картами. Сегодня она меня страшно разозлила. Мне достался фуль червей, Боби начала игру, я подняла ставку втрое. Но Звезда, словно не расслышав, рассеянно ковырялась в орешках.

— Ты играешь? — спросила я.

— Что? — вздрогнула она.

— Спрашиваю, ты играешь?

— Во что? — удивленно спросила она и спохватилась: — Ах, извините, я задумалась.

Фуль обжигает мне руки, но я, чтобы не выдать карты, спрашиваю небрежно:

— О чем же ты задумалась?

В сущности, я делаю ей комплимент — ведь она абсолютно не способна думать. Но своим глупым вопросом я испортила все дело. Она вдруг просияла.

— Знаете, в магазине при опытной фабрике выбросили шерстяной жоржет. Всего одну штуку, но расцветка потрясная!..

Даже Боби забыла про карты и вытаращила глаза.

— Какая?

Звезда начала рассказывать про прелести шерстяного жоржета, а я все время сжимала мой фуль, аж руки вспотели. До смерти ненавижу такие разговоры — про тряпки да разные туфельки. Сама я покупаю первое, что мне попадется, шьет мне мама, и все же я всегда одета с бо́льшим вкусом, чем они.

Наконец я не выдержала.

— Так ты будешь играть? — заорала я так, что Звезда подскочила на стуле.

— Буду, буду! — испуганно ответила она.

— Я утраиваю!

— А, тогда я пас!

Ну какая после этого игра! Разумеется, Боби сразу догадалась, что я зажала сильную карту, и увильнула. Она вообще здорово играет, когда-нибудь заткнет за пояс и мать. В нашей партии чаще всего выигрывает она, изредка — Цеца. А мы со Звездой — никогда!

Настроение у меня окончательно испортилось. В половине пятого я начала лепетать, что у меня важное дело. Но Боби отпустила меня только в пять, да и то мне пришлось намекнуть, что жоржет распродадут без них. Тут они все вдруг засуетились, а Цецка спросила:

— А почем метр?

— Шестнадцать левов, — ответила Звезда.

— Кошмарно дорого, — сказала Цецка, и лицо у нее вытянулось.

Для нее все «кошмарно дорого», потому что отец ее работает вахтером на агрономическом факультете. Боби поддержала ее, но Звезда с ними не согласилась. И не мудрено — ее отец делает аборты. Пока они препирались, я схватила плащик и сбежала по лестнице. Даже по улице я бежала как школьница, спешащая на свидание со студентом. Но, слава богу, я вовремя спохватилась и сбавила шаг. Как-никак, я дама и должна вести себя с достоинством. Я пошла совсем медленно, стараясь не наступать на швы между плитами. В результате я налетела на какую-то старуху, взглянула на часы и немножко ускорила шаг. Нет, наверное, сорвется наша сегодняшняя встреча. Я загадала, что, если доберусь до улицы Шейново, не наступив ни на одну черту, все кончится хорошо.

Мечо давно поджидал меня в своей «Волге» неподалеку от ТАБСО. Смешно было смотреть, как он прикидывается, будто читает газету. Я уверена, что он заметил меня еще издалека, но, лишь когда я подошла, удивленно приподнял брови и любезно улыбнулся. Смех разбирает, как гляну на его короткие ножки и иссиня-черные усы. Ему, наверное, перевалило за сорок пять, но что правда, то правда, — выглядит он моложе и лучше сохранился, чем отец. Плохо только, что он всегда долго копается, прежде чем заведет мотор.

— Поехали! — сказала я, опасаясь, как бы меня не увидел кто-нибудь из наших, выходя из студенческого кино. За такого кавалера меня на следующий день всю исколют насмешками.

— Спокойствие, маленькая барышня! — добродушно ответил он тоном пожилого дядюшки.

Наконец, покопавшись вволю, он завел мотор. Мы обогнули сзади памятник и выехали на бульвар. Столики перед «Берлином» были пусты, на скатертях желтели опавшие листья каштанов. Лишь за одним сидели несколько молодых парней и что-то пили. Они разом оглянулись и чуть не вывернули себе шеи, глазея нам вслед. Я толкнула Мечо коленом, но оказалось, что он тоже их заметил.

— Ну и нахалы! — сказала я. — Наверное, узнали тебя.

— Да, конечно! — неохотно промямлил он. — Мои служащие… Но они неплохие ребята.

Мы помолчали, а потом я сказала:

— Поедем побыстрей!.. Быстро-быстро!

— Хорошо, воробышек, — сказал он. — Дай только выехать из города.

Я, конечно, не поверила. Мечо никогда не поступается здравым смыслом. Разве только, когда назначает свидания студенткам.

— Обещаешь?

— Честное слово, — серьезно заявил он.

И вообще сегодня он казался мне каким-то необычным, не как всегда.

— Как покер? — спросил он.

— Ничего особенного, — ответила я. — Проиграла восемнадцать стотинок.

Я рассказала ему, как Звезда играет в покер, и про шерстяной жоржет. Он слушал внимательно, но ни разу не засмеялся. Евгений прав — Мечо туповат или же лишен чувства юмора, что почти одно и то же. Это изрядно злит меня — с ним просто не о чем говорить. Когда мы выехали из города, я напомнила ему:

— Помнишь, что ты мне обещал?

— Да, конечно, — ответил он и нажал на газ.

И мы полетели, ах, как чудесно мы летели! Воздух свистел, и шины свистели, а придорожные деревья мчались сломя голову. Я чуть не запрыгала на мягких пружинах.

— Еще немножко! — просила я. — Очень тебя прошу, прибавь еще немножко!

Он еще увеличил скорость. Я ужасно люблю сумасшедшую езду, просто бешусь от радости. Возможно, у меня низкое давление — надо будет как-нибудь смерить. А когда машина мчится с безумной скоростью, у меня словно кровь вскипает, я оживаю и становлюсь как пьяная. Однако мы едва не разбились. За крутым поворотом машина чуть не налетела на стоящую на обочине телегу. Мечо резко свернул в сторону, и только я подумала, что сейчас мы свалимся в реку, как он уже снова катил по шоссе. Я ничуть не испугалась, лишь мельком взглянула на него. Ни один мускул не дрогнул на его лице, он даже не побледнел, как это непременно случилось бы с Евгением. Что ни говори, а Мечо — настоящий мужчина, в этом ему не откажешь.

За всю остальную дорогу мы не проронили ни слова… Я даже не заметила, как мы подъехали к водохранилищу. Он придержал машину и спросил:

— Может быть, хочешь посмотреть?

— Да, — согласилась я, хотя меня обычно мутит от красивых видов.

Я устала. Мне вообще не под силу длительная радость или волнение. По всему видно, что я сгораю быстро, как стружка, и притом до конца, не оставляя даже пепла. Из приличия — чтобы Мечо не счел меня бесчувственной, я все ж поглазела на озеро. Не то чтоб озеро было никудышное, скорее наоборот, но я просто не умею наслаждаться природой. Иногда мне кажется, будто и другие не умеют, но прикидываются, потому что так принято. Природа подавляет меня, зовет к смирению, а я вовсе не хочу смиряться ни перед кем — будь то родители, профессора или какая-то там природа. И сейчас среди этого простора я почувствовала себя маленькой-маленькой — точно лягушонок или паучок. Я отвела взгляд и включила радио.

Когда мы подъехали к ресторану, Мечо поставил машину на асфальтированную площадку и тщательно запер дверцы. Обыкновенно он сначала сам заходит в ресторан и, оглядев публику, возвращается за мной. Но на этот раз мы вошли вместе и, как я и ожидала, направились в пивной бар, куда обычно ходят клиенты вроде нас. Там никого не было, даже официанта. Когда мы уселись, Мечо широко улыбнулся и сказал:

— Тебе нравится здесь?

— Очень! — воскликнула я.

— Сегодня я решил быть добрым! — заявил он. — Ведь в конце концов и ты пожертвовала кое-чем ради меня.

Я чем-то пожертвовала — смотри-ка! И откуда он это взял? Сболтнул глупость и сам, наверное, в нее не верит. Немного погодя появился официант. Проклятые мошенники готовы в лепешку расшибиться, увидев старикашку с молоденькой девицей, — знают, что им перепадет. Как правило, они не ошибаются, хотя Мечо как будто немного жмот.

— Водочки? — спросил Мечо.

— Ты ведь знаешь, что я не люблю…

— Маленькую рюмочку…

— Ну ладно, — сказала я.

Он заказал себе большую рюмку, потом еще одну. Мы ели жареную рыбу и запивали белым вином. Потом перешли к бифштексу и запивали красным. Я хоть и выгляжу заморышем, но аппетит у меня дай бог — ем все подряд. И он подобрал все до последней крошки, до последней горошинки из гарнира.

— Что у вас на десерт?

— Только сутляш^[2], — скромно ответил официант.

— Сутляш? — обрадовался Мечо. — Чего же лучше, ведь я не ел его с тех пор, как…

Я была уверена, что он скажет: «…с тех пор, как развелся», — но он вдруг осекся. А если б и сказал, что тут плохого?

— …был ребенком, — вывернулся он.

Мечо съел два сутляша, а я — один. Потом он, как ни в чем не бывало, снова принялся за красное. Я уже окосела и стала отставлять свой бокал, но он все подливал. Я болтала всякую чепуху, но вдруг заметила, что он совсем не слушает. Лицо у него осунулось, взгляд стал какой-то пустой и отсутствующий.

— Что с тобой? — спросила я.

— Ничего.

Но, поняв, что я не буду его расспрашивать, он разговорился сам.

— Плохи мои дела!.. Тучи собираются над головой.

Мне вдруг стало ужасно смешно — я представила себе, как он шагает по улице с тучами над головой.

— Какие тучи? — засмеялась я. — Дождь будет или град?

— Гроза! — серьезно ответил он.

— Из-за чего же? — спросила я из любезности.

— Сама знаешь!.. Скоро суд над Евгением.

Я призадумалась. Евгений, его сын, недавно сбил велосипедиста при весьма неприятных и для нас обстоятельствах.

— Мне не хочется говорить об этом! — сказала я.

— Мне тоже, — ответил он. — Но что бы мы ни делали, даром нам это не пройдет…

— Как то есть не пройдет? — с удивлением спросила я.

— Суд есть суд!.. Начнут копаться, и могут всплыть некоторые неприятные детали.

Я опять ничего не поняла.

— Какие детали? Говори хоть по-людски!

— Ясно какие! — В голосе его прозвучало нетерпение. — Например, может выясниться, что в это время мы с тобой были в «Лебеде».

— А какое это имеет отношение к катастрофе?

— Конечно, никакого, но кто знает, что взбредет на ум судье. А мне только этого не хватает — скандала по женской части. Запросто слечу с должности.

Меня даже затошнило. Во-первых, он изобразил меня чуть ли не женщиной легкого поведения, и, кроме того, я просто не выношу разговоров о деньгах и должностях. Очевидно, Мечо почувствовал свою ошибку и поспешно добавил:

— Ладно, не будем говорить обо мне, но твоя репутация под угрозой. В конце концов ты девушка, и притом студентка. А, насколько я знаю, комсомол у вас не зевает. Глядишь, и притянут тебя на суд чести. И мне не совсем ясно, как ты будешь отвечать на вопросы разных остолопов.

— Экая важность! — сказала я.

Но в душе меня прохватила дрожь. Он махнул рукой.

— Не будем думать о плохом. Может, и обойдется.

Мы распили еще бутылочку. Голова у меня закружилась, но Мечо был трезв как стеклышко, разве лишь разболтался чуть больше обычного. Он посмотрел на часы.

— Ты когда должна быть дома?

— К девяти, — сказала я.

— Сейчас восемь… Можем потихоньку двигаться.

Мечо расплатился, оставив приличные чаевые. Снаружи было чертовски темно, я три раза споткнулась, пока добралась до машины. Мотор приятно заурчал, и мы тронулись.

Не проехали мы и десяти минут, как Мечо вдруг сбавил скорость и круто повернул вправо. Машина запрыгала по разбитой дороге и остановилась. Фары погасли, стало темно и страшно. Я хорошо знала, что будет дальше. Но делать было нечего, иногда приходится терпеть.

Хуже всего было то, что от него разило разными соусами, а усы так кололись, что я чуть было не завизжала. Ничего, стерпела. Но он стал слишком расходиться, и я отстранилась.

— Оставь, пожалуйста!

— Почему? — прохрюкал он.

— Так!.. В конце концов ведь я…

Тут я умолкла. Нет, не могу я выговорить это слово, оно мне кажется отвратительным. Бывало, я говорила куда более скверные слова, а это вот никак не идет на язык.

— Что — ты? — спросил он.

— То, что ты думаешь! — ответила я со злостью.

Этим я словно подхлестнула его, и он сразу же навалился на меня. Делать было нечего, я распахнула дверцу и выпрыгнула наружу. Вокруг кромешная тьма, дальше носа ничего не видно. Я знала только, что надо бежать вверх, потому что перед этим мы куда-то спускались. Я натыкалась на какие-то обрывы, падала, но все же ускользнула от него. Я слышала, как он зовет меня в темноте, как он упрашивает и обещает, но я была так напугана, что не смела остановиться. Метров через сто я наконец выскочила на шоссе и как-то сразу успокоилась. Было не так темно; по серпантину, спускавшемуся с плоскогорья, бежали фары. Я решила остановить какую-нибудь из машин, но тут из тьмы выскочил он. Он что-то говорил, но так задыхался, что я ничего не поняла. В это время машины со свистом промчались мимо, вниз по круче, обдав нас вихрем пыли. Конечно, они нас тоже увидели, потому что их фары просто ослепили меня. Хорошенькое представление мы им устроили; на месте шоферов я бы остановилась поглазеть. Все же я заметила, как расстроен и перепуган Мечо, и это меня окончательно успокоило.

— Слушай, — сказала я. — Вернись и выведи машину на дорогу. Будь уверен, я никуда отсюда не двинусь…

— Хорошо, хорошо! — понуро сказал он. — Но хотя бы сойди с шоссе, нечего забавлять проезжих…

Он внезапно исчез в темной бездне внизу. Я забилась в кусты, но присесть не решалась, чтобы не запачкать плащ и не выдать себя дома. Было вовсе не холодно, но меня бил такой озноб, что зубы постукивали. Этот проклятый тип возился внизу целую вечность. Мимо прошло еще несколько грузовиков, но я отсиживалась в кустах, моля бога, чтобы Мечо вернулся поскорее. Если бы он задержался еще на пять минут, я бы сама пошла его разыскивать.

Наконец он выполз из бездны, освещая дорогу лишь подфарниками. Я села рядом, и мы поехали. За всю дорогу он не сказал ни слова и даже не взглянул на меня. Видимо, он был так подавлен моими подвигами, что мне даже стало жаль его. Но что мне делать, если я такая бесчувственная, будто рыба, нафаршированная льдом? Почему-то я ничуть, ну ни капельки не похожа на остальных девушек, и это злит меня до смерти. Даже Цецка, даром что скромница, а стоит кому-нибудь дотронуться до нее пальцем, и она тут же накаляется до ста градусов. А раз я это про себя знаю, — что ж, сама и виновата. Если противно, так стой в стороне, не ввязывайся. В конце концов любая игра должна вестись честно, по правилам. Как, например, шахматы. А я, когда вижу, что мне грозит мат, прячу короля в карман и благополучно исчезаю. Это не дело.

Когда мы приехали в город, он высадил меня на какой-то темной улице, захлопнул перед носом дверцу и укатил. Подумаешь! Мне вдруг стало так легко, хоть лети! Теперь, если я не дура, надо будет хотя бы на год воздержаться от таких историй, но не знаю, устою ли. Беда в том, что память у меня коротка, и любопытна я — дальше некуда. Как бы то ни было, сейчас я была рада, что дешево отделалась, и бежала вприпрыжку до самого дома. В прихожей я хорошенько огляделась, чтобы увериться, не пострадал ли мой туалет от дуэли нашего века. Нет, все в порядке. Я открыла дверь и вошла в гостиную. За большим столом отец со своими тремя приятелями играли в бридж.

— Добрый вечер! — приветливо сказала я.

— Добрый вечер! — хором ответили они.

Они очень симпатичные люди, хоть и недалекие. Самый толковый из них — ударник, мне даже кажется, что он немного заглядывается на меня. Играли они с азартом, изредка отпивая по глоточку коньяка. Я заглянула в спальню — мама лежала на диване с толстой книгой в руках. Опять, наверное, уткнулась в своего Димитра Талева, перечитывает его чуть ли не десятый раз. Я снова вернулась в гостиную.

— Можно посмотреть? — спросила я.

Боже мой, какой робкий у меня голос! Услышала б меня Боби, она б каталась от смеха по полу.

— А ты знаешь эту игру, девочка? — спросил Спиридон, контрабасист.

— Немножко! — ответила я.

— Садись за мной! — сказал отец. — И не надоедай людям!

Я присмотрелась — играют в «плафон», и притом отлично. В комнате было тепло, пахло сигаретами и хорошим коньяком. Я окончательно пришла в себя и забыла про все неприятности. Люблю быть среди мужчин, лишь бы они не замечали меня. Пока их не прихватит, все они такие добрые и приятные.

Игра вдруг развернулась и стала очень интересной. Спиридон, партнер отца, начал с «двух без козырей». Отец объявил четыре бубны, имея на руках валетов и трефового туза. Ударник, сидевший слева от него, решил перейти к защите, объявив пять треф. На шесть бубен отца ударник ответил трефами.

Игра дальше развилась таким образом. Ударник вышел с трефовым марьяжем. Спиридон сбросил потрясающую карту — ни одной трефы, три бубны с тузом и десяткой. Отец побил трефовым тузом. Сейчас все дело было в том, чтобы нащупать бубновую даму и большой шлем. Следовало искать ее слева, там, где он получил отпор. Но я-то видела, что дама не там.

Отец пошел с маленькой бубны. Ударник выложил четверку. Отец подумал ж взялся за десятку. Я не выдержала и ткнула его исподтишка пальцем в спину. Рука у отца дрогнула, он потянулся было к тузу, но выложил все-таки десятку. Хлоп! Тот, что сидел справа, побил дамой, пошел с трефы и выиграл! Отец выглядел очень огорченным, но поделом ему, ведь я его предупредила.

Когда игра закончилась, отец, проводив гостей, вернулся в гостиную. В его взгляде таился смех.

— Слушай, девочка, кто тебя учит шулерству? — спросил он.

— Как шулерству?.. Я же вообще не играла…

— Ладно, ладно, не притворяйся!.. А кто меня ткнул в спину?

Ну, что за человек! Я ему же хотела помочь, а он читает мне мораль!

— И ты не притворяйся! — сухо возразила я. — Будто я не видела, как ты заглядывал Евтиму в карты.

Он чуть не вытаращил глаза и вдруг расхохотался.

— Пусть даже так, но я уже взрослый, — ответил он. — А тебе не следует начинать с такого возраста… Что будет, когда ты доживешь до моих лет?

Я с удивлением поглядела на него. Неужели мне когда-нибудь будет столько лет, сколько ему? Что-то не верится, наверное, я умру раньше. Я ничего не ответила, лишь пожала плечами. В гостиную вошла мама.

— Ужинать будете? — спросила она.

— Я ужинала…

— Где ты ужинала? — с подозрением спросила она.

— У Боби, — мигом соврала я.

Похоже, что тон оказался не тот, и она, видимо, мне не поверила, потому что немного погодя снова спросила:

— Что же было на ужин?

— Жареная скумбрия!

Ну и брякнула! В этом году я ни разу не видела скумбрии в рыбных магазинах. Недавно мне очень хотелось скумбрии, но это совсем другое дело.

— Надо будет спросить Фанни, — сказала мама. — Интересно, где она достала скумбрию.

— Нигде! — заявила я. — Получили посылку от своего летнего хозяина из Созополя… Дяди Нико, если ты его знаешь…

Но она ничего не слышала о дяде Нико, и тем лучше. Не знаю, поверила ли она мне, но разговор на этом, слава богу, закончился, и я благоразумно поспешила перейти в спальню.

Следующее утро началось кошмарно. В десять минут девятого меня разбудил телефон. Спала я скверно и чувствовала себя разбитой. Желудок был в еще худшем состоянии.

Я взяла трубку.

— Алло!

— Попросите, пожалуйста, Бистру Григорову! — откликнулся слегка усталый женский голос.

— Да, это я… А кто говорит?

— Мать Евгения.

Я так перепугалась, что даже сама не поняла, как положила трубку. Но немного погодя телефон снова зазвонил.

— Нас, наверное, разъединили?

— Да, извините! — пробормотала я.

Совсем обалдела! Зачем было извиняться, если нас разъединили?

— Мне необходимо поговорить с вами.

А мне это вовсе не казалось необходимым. Что бы такое придумать?

— Извините, но мне надо идти на лекции. У нас обязательное посещение.

— Я вас очень прошу! — тихо сказала женщина. — Я подъеду к вам на такси. В крайнем случае поговорим по дороге.

Я стала лихорадочно соображать. Если ей так приспичило поговорить со мной, она наверняка не оставит меня в покое. Еще принесет ее, когда мама дома.

— Хорошо, приезжайте, — сказала я. — Буду ждать вас.

Я положила трубку. До сих пор не могу понять, почему я так испугалась, поняв, с кем говорю. Другое дело, если б она была женой Мечо, но ведь они давным-давно развелись. Я никогда не видела ее, но Евгений не раз мне говорил, что мать очень добрая и умная женщина. Наверное, она хочет что-то узнать у меня об Евгении, но что в этом страшного? И все-таки что-то было. Отец, мать, сын и я — в чужом пиру похмелье! Такую нелепую комбинацию и нарочно не придумаешь. В общем, получалось, что я каким-то образом сродни всем троим.

Я встала и наскоро оделась. Снова зазвонил телефон — это, конечно, Мечо.

— Воробышек, очень прошу тебя, прости меня, — мягко и ласково заговорил он. — Считай, что во всем виновато вино.

Чудак! Что прощать? Разве лишь то, что он оставил меня одну на темной улице.

— Ничего! — пробормотала я. — Забудь об этом.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Ничего, — ответила я. — Желудок пошаливает… Наверное, бифштекс был несвежий.

— Бифштекс тут ни при чем, — возразил Мечо. — Пожалуй, не надо было устраивать «ерш».

— Наверное, — сказала я.

— Будь здорова и не унывай, воробышек!.. Я скоро тебе опять позвоню.

И в ту же минуту он повесил трубку, а я почувствовала, что вовсе не горю желанием снова услышать его голос. Почему это несостоявшееся семейство так упорно меня преследует? Без них мне было бы куда лучше.

Наскоро умывшись, я пошла в гостиную. Слава богу, мама всюду прибрала и основательно проветрила — от вчерашних запахов не осталось и следа. Хоть я и была предупреждена по телефону, я удивилась, до чего быстро она прикатила… Она оказалась женщиной среднего роста, с приятным, но немного поблекшим лицом. Я сразу заметила, что она очень хорошо одета; темный костюм отлично сидел на ее тонкой фигуре. Очень даже интересную женщину упустил бедный Мечо, вот теперь и мается с разными недозрелыми студентками. Я провела ее в гостиную и усадила в кресло. Она внимательно разглядывала меня, просто с головы до пят. Не думаю, чтоб она осталась довольна, но что поделаешь — на всех не угодишь.

— Я хочу откровенно поговорить с вами! — начала она. — Вы, очевидно, догадываетесь, что речь пойдет об Евгении.

Я молча кивнула.

— Суд состоится через две недели. Не знаю, думали ли вы об этом, но положение его крайне серьезно. Единственная надежда — условное наказание. Если же оно будет не условным — с ним все кончено…

— Как то есть кончено? — удивилась я.

— Очень просто! — пояснила она. — Прежде всего его исключат из университета. Он останется без образования, без профессии, без будущего. И с пятном судимости. Скажите, кто примет на работу бывшего уголовника?.. Он просто погибнет, и я, как мать, не могу смириться с этим.

С виду она говорила очень спокойно, но голос ее вздрагивал. Надо отдать ей справедливость — она умела держаться с достоинством; какая-нибудь дура наверняка бы уже ревела.

— Я думала, что его не посадят! — пробормотала я. — Насколько я поняла, велосипедист тоже виноват.

— Велосипедист не виноват! — твердо сказала она. — Он тяжело ранен, потерял трудоспособность. Адвокат предупредил меня, что Евгений в очень тяжелом положении. Я должна прямо вам сказать, что единственный, кто может ему помочь, — это вы.

— Я?

— Именно вы! — сказала она, пристально глядя на меня. Ее взгляд, словно бы и мягкий, навалился на меня, как огромный камень.

— Я правда не понимаю, о чем вы, — искренне сказала я.

— Сейчас поймете, — ответила она. — Обстоятельства сложились так, что только вы знаете всю правду. Я пришла просить вас выступить свидетельницей на суде.

— Как так — свидетельницей? — озадачилась я. — Я ведь не присутствовала при катастрофе… И ничего не знаю…

— Конечно, не присутствовали! — мягко заметила она. — Я вовсе не хочу, чтобы вы сочиняли или же давали ложные показания. Говорите только правду. Объясните суду, что происходило в «Копыте», на следующее утро — у вас и вечером — в ресторане «Лебедь».

Я взбеленилась. Ясно, что этот олух все выболтал матери. Ни один стоящий мужчина так бы не поступил. Я чувствовала, как начинаю закипать, меня чуть не прошиб пот. Видимо, прав был Мечо со своими опасениями.

— Чем же это ему поможет? — сердито спросила я.

— Поможет! — так же мягко, но настойчиво сказала она. — Вы даже представить себе не можете, как поможет. Сейчас для суда события выглядят так: Евгений без всякого серьезного повода уводит отцовскую машину и несется по шоссе. Опасаясь погони, он превышает скорость и сбивает велосипедиста. А вы очень хорошо знаете, что на самом деле это не так. И мы должны доказать это суду. С его стороны это был не просто каприз. Он был потрясен, возбужден до предела, вне себя от отчаяния. Да вы лучше меня знаете, что он просто потерял голову от… от ревности.

— От ревности? — переспросила я в искреннем изумлении. — Почему же от ревности?

Честное слово, такая мысль до сих пор не приходила мне в голову. Ее олух и вдруг ревнивец — смехота, да и только! Я ощутила на себе ее проницательный взгляд, потом в нем мелькнуло колебание.

— А по-вашему, от чего?

— Я думала, что он просто решил позлить отца. Или же разыграть какую-то идиотскую шутку.

Мне показалось, что на лице ее отразилась беспомощность.

— Разве вы не были его подругой?

— Не знаю, что вы под этим подразумеваете! — сухо ответила я.

Она встрепенулась.

— Ничего плохого, конечно! Но неужели вы не знаете, что он влюблен в вас?

Мне стало смешно. Вот так влюбленный! Такие, как он, влюбляются на неделе по три раза.

— Я не думала об этом! — сказала я. — И другие ухаживали за мной — что ж, так всех и считать влюбленными?

Я почувствовала, что здорово ее задела. Видно, она очень любит своего сыночка, если так обиделась за него. Мне казалось, что она сейчас обрушится на меня, но она лишь опустила голову.

— Он действительно любит вас! — с горечью сказала она. — Подумайте немного, и вы все поймете. И, может быть, тогда войдете в его положение. Да разве это пустяк — пойти в ресторан с его отцом?

— Но он знал, что это просто шутка! — вскипела я. — Или, вернее, я это сделала на пари!

— Нет, не просто шутка! — сказала она. — Вы правдивая девушка и, положа руку на сердце, должны признать, что я права.

Да, пожалуй, что-то верное в ее словах было.

— Ладно — было и самолюбие! — добавила я.

Она вздохнула, машинально открыла сумочку и вынула коробку сигарет и элегантную зажигалку.

— Извините, могу я закурить? — спохватилась она.

— Пожалуйста!

Она глубоко затянулась, как мужчина, и лицо ее сразу подурнело.

— Не будем больше это обсуждать! — устало сказала она. — Проявим порядочность и изложим перед судом факты. Я думаю, что суд сумеет разобраться.

Нет, это уж слишком. Эта бесцеремонная особа, чтобы спасти своего сыночка, готова, не моргнув глазом, утопить кого угодно.

— Ничего не могу вам обещать! — хмуро сказала я. — Не знаю, понимаете ли вы толком, чего вы от меня требуете. Если поднимется шум, я запросто вылечу из университета…

— Никакого шума не будет! — сказала она. — Дело будет слушаться при закрытых дверях.

— А если — нет?

— Будет рассматриваться при закрытых дверях! — нетерпеливо повторила она. — В противном случае я освобождаю вас от обязанности выступить в качестве свидетеля.

Смотрите-ка — она меня освобождает! Столько форсу, как будто она на самом деле может меня обязать!

— Не знаю! — сказала я, пожав плечами. — Никакого злого умысла у меня нет, но вы слишком многого от меня требуете. Прежде всего, если я пойду на суд, узнает мама. А мне даже думать не хочется, что тогда будет.

— Мать ваша и так все узнает! — хладнокровно заявила она.

— Каким образом?

— Я ей расскажу, — ответила она. — И попрошу ее содействия. Не сердитесь, а поймите меня. Мой сын в опасности, и я должна за него бороться. Тем более что мне не надо ничего, кроме правды!

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Я хорошо понимала ее. Эта женщина сдержит свое слово. Такие невзрачные на вид бабенки становятся страшными, если решатся на что-нибудь.

— Хорошо, я подумаю! — сказала я. — А пока прошу меня оставить, мне надо на лекции.

Она встала и, чуть слышно проговорив «до свиданья», пошла к выходу. На пороге она вдруг остановилась, испытующе посмотрела на меня и вполголоса сказала:

— Я все же запишу вас свидетелем, чтобы не упустить срока. А ваше право — явиться или нет.

Она ушла. Я в раздражении вскочила с места и чуть не пнула кресло, на котором она сидела. Ну конечно же, она зарвалась. Выходит, что ради ее сосунка, который не умеет владеть собой, я должна позориться перед всем миром. Нет уж, спасибо. Так я рассуждала, но на душе все равно было неспокойно. Эти матери, когда затронут их родительские инстинкты, становятся просто ведьмами. И моя мать тоже такая, хоть и выглядит доброй и тихой. Если она узнает про эту историю, у кого-то полетят перья. Скорее всего, у Мечо — для этой цели он самый подходящий. Для начала она процитирует ему что-нибудь, а что будет потом — лучше не думать. Умнее всего было бы самой рассказать ей все или хоть как-то ее подготовить. Но я знала, что не решусь на это. Уж такая я — жду, пока несчастье не свалится мне на голову, и лишь тогда начинаю пищать.

Я даже не заметила, как добралась до университета. Никуда не сворачивала, ни на что не заглядывалась. В аудитории кашляли и зевали, профессор что-то бубнил себе под нос. Не по нутру мне все это. И вообще непонятно, какого черта я поступила на отделение романской филологии, когда французский мне вовсе не по душе. Приходится то и дело щекотать небо языком и кособочить рот. И французская литература мне не нравится, в ней нет ничего мужественного. Одно время я увлекалась Сирано, но потом и к нему остыла. В самом деле, с чего они взяли, что только тот, кто умеет болтать, умеет и любить? Даже Кристиан стал мне милее, несмотря на свои противные русые усики. Однажды я развела такую философию перед Sir’ом, и он страшно на меня обиделся. Надо с ним быть поосторожней.

Последняя лекция была поточная, и мне удалось смыться. Но в «Берлине» никого не оказалось, пришлось идти в «Телевизор». Я не люблю туда ходить, потому что отец часто проходит мимо. Однажды он увидел меня сквозь витринное стекло, но прикинулся рассеянным. Евгений тоже заходит туда, но, слава богу, после этой заварухи ни разу не появлялся. Сейчас там сидели оба его приятеля; Жоро, как всегда, чистенький и наутюженный, в идеально начищенных башмаках, и Владо — лохматый и небритый. Они пили одну минеральную и говорили сиплыми голосами — наверное, накануне пропадали где-нибудь допоздна. Я подсела к ним, не дожидаясь приглашения, потому что они втравились в какой-то спор. Обычно я не вникаю в их болтовню, от нее только зло берет. В таких случаях я просто сижу рядом и глазею по сторонам. Но на этот раз смотреть было не на что — разве что на каких-то сопляков, которые пили вермут и ужасно воображали. Потом мне попался на глаза тот пошляк-писатель в толстом черном свитере. Он тоже взглянул на меня, но как-то насмешливо и надменно. Я чуть не взорвалась — этому что еще нужно? Но вскоре я убедилась, что он даже не узнал меня, а просто у него такая манера смотреть на людей.

Через четверть часа мне все это порядком надоело, и я поневоле стала прислушиваться к разговору рядом.

— Все физики, как маньяки, убеждены, будто материя имеет некие неделимые элементарные частицы, — возбужденно говорил Владо. — Даже их последнее открытие — аннигиляция — всего лишь мистическая выдумка. Плюс и минус якобы дают нуль. Пусть так, но даже в математике нуль все же какой-то кружочек, а не бессмысленное ничто.

Жоро, в своем каучуковом галстучке, с укоризной глядел на него.

— Не передергивай, пожалуйста! — сказал он. — Аннигиляция означает, что масса перестает быть массой и превращается в энергию.

— Ну да, превращается, — сердито возразил Владо. — Если между двумя объектами существует знак равенства, это значит, что они являются двумя различными видами существования некоего первичного начала. Энергия не может быть каким-то нулем между материей и антиматерией. По их логике выходит, что и энергия должна быть составлена из каких-то элементарных частиц, которые являются либо материей, либо антиматерией.

— А как по твоей логике? — коварно спросил Жоро.

— По моей простой логике, хотя я и не физик, никаких элементарных частиц нет. Элементарно лишь их определение. В сущности, между бесконечно малым и бесконечно большим нет никакой принципиальной разницы, и то и другое непостижимо.

Жоро насупился и отхлебнул воды, хотя Владо успел не раз стряхнуть в нее пепел с сигареты.

— Глупости! — сказал он.

— А для меня это аксиома! — торжественно заявил Владо. — Я не уверен, спиралевидна ли вселенная или же искривлена, как говорит Эйнштейн. Но она чертовски похожа на воронку, в том смысле, например, что происходит из некоего неизмеримо малого начала и развертывается в непостижимую бесконечность. Нечто вроде клубов дыма, которые пускает курильщик и которые разрастаются беспредельно. Но и это сравнение примитивно и иллюзорно, так как пространственные измерения — лишь точка зрения, и ничего более. В сущности, бытие — непознаваемое для нас единство форм и проявлений, которые мы условно называем субстанцией.

У меня руки чесались — до того хотелось запустить пепельницей в голову этому небритому дураку. Ненавижу такие разговоры, они нагоняют на меня невыносимую тоску. Что-нибудь похожее, наверное, испытывает крот, когда вылезает из норы и это ужасное солнце бьет в его подслеповатые глаза. А кроме того, я была уверена, что оба доморощенных физика ничегошеньки в физике не смыслят.

— Будет! — сердито сказала я и на всякий случай отодвинула пепельницу на другой конец стола.

Спорщики, по-моему, даже обрадовались — до того они запутались в собственных теориях.

— Ну и ну! — удивленно воскликнул Владо. — Откуда ты взялась?

— Добрый день! — сказала я.

— Ты где пропадала? С Евгением видишься?

— Нет, — сказала я. — А вы?

Они переглянулись.

— Не видно его, — ответил Жоро. — И даже к телефону не подходит…

— Вчера мне звонила его мать, — сказал Владо. — Меня не было дома, она передала, что опять позвонит.

«Дело ясное, — с досадой подумала я, — собирает свидетелей». Ребята стали рыться по карманам, собирая мелочь, чтобы расплатиться за минеральную воду.

— Владо, ты не проводишь меня до дому? — спросила я.

— Зачем? — удивленно спросил он.

— Так просто — пофлиртуем немного.

— А Жоро не лучше для этой цели? — спросил он со слабой надеждой в голосе.

— По-моему, нет…

— Ну, ладно, — согласился он. — Хорошо, ты хоть живешь недалеко.

Мы вышли на улицу. В это время она кишит народом, все бегут голодные и толкаются, как коровы. Чтобы меня не затерли, я ухватилась за руку Владо, но он этого даже не заметил. В сущности, это хорошо, это мне в нем нравится. А если нас увидит отец, то по одному виду кавалера сразу поймет, что подозревать меня не в чем. Совсем другое дело, если б он встретил меня, например, под руку с Мечо. Перед ВИТИЗ’ом толпились маньячки с первых курсов, вокруг них увивались обожатели-снобы. Было довольно холодно, бедняжки мерзли в своих платьишках, но все же так усердно строили глазки, что мне стало дурно. Не выношу их сальные волосы и чулки под резинку, как будто всех их принесло сюда из Ихтимана или Разграда.

— Ну, начинай! — заговорил наконец Владо.

— Что начинать? — не поняла я.

— Ты ведь собиралась флиртовать?

— Нет, я раздумала, — сказала я. — Сейчас мне хочется задать тебе один идиотский вопрос.

— Очень идиотский?

— Совершенно идиотский.

— Задавай! — сказал он и весь напыжился от гордости.

— Скажи мне, Владо, ты был когда-нибудь влюблен?

Он так разочарованно взглянул на меня, что я пожалела о своем вопросе.

— Ну, конечно!..

Я с любопытством оглядела его — занятно было бы посмотреть, как он пыхтит и млеет от любви.

— Хорошо, объясни мне тогда своими словами, как именно это происходит?

— Что тут объяснять? — недовольно пробурчал он. — Ты ведь романы читаешь? Там все объяснено точь-в-точь.

— Читаю, конечно. Но мне хотелось бы выслушать мнение нормального человека.

— Ты считаешь меня нормальным? — обиженно спросил Владо.

— Нет, конечно, но ты, по крайней мере, можешь быть объективным. Писатели на этом зарабатывают, им простительно врать.

Владо почесал нос.

— Постой, вопрос не так уж прост. Можно, я немного подумаю?

— Пожалуйста. Сколько угодно!

Пока он размышлял, я глядела на очередь, вытянувшуюся у задней двери троллейбуса. Рожденные любить так толкались локтями у двери, что любой ответ заранее казался мне фальшивым и надуманным.

— Знаешь, что это такое? — вдруг заговорил Владо. — Ученые говорят, что это — вирусное заболевание. Но интересен результат. Внезапно, ни с того, ни с сего, ты начинаешь воображать, будто другой человек является началом и концом света.

— Нечто вроде твоей субстанции?

— Вот именно! — подтвердил он, довольный, что я его поняла. А ты что ж — никогда не была влюблена?

— Если ты правильно мне объяснил, — пожалуй, никогда.

— Жаль! — сказал он.

— Почему жаль? — спросила я. — Ведь ты сам сказал, что любовь — болезнь?

— Ну и что ж? — сказал он, пожав плечами. — Дело в том, что каждый влюбленный готов ради любимой отказаться от самого себя. Ты понимаешь, как это важно? Это все равно, что некоторый предмет вдруг освобождается от действия гравитационных сил. Это вид внутренней свободы, которую ни одно другое состояние не может тебе дать.

— Я не понимаю тебя! — сказала я. — По-моему, это скорее рабство.

Владо энергично замотал головой.

— Не совсем! — сказал он. — Внешнее рабство не страшно, особенно если ты его идеализируешь. Плохо, когда человек раб самого себя, раб своих инстинктов, например эгоизма, не говоря уже о благоприобретенных пороках вроде карьеризма и тому подобного.

Вряд ли он прав. То, что у тебя внутри, терпимо; плохо, когда кто-нибудь другой сядет тебе на шею. Но я не возразила Владо: терпеть не могу философствовать и обобщать.

— Слушай, — сказала я. — Как ты думаешь, Евгений был когда-нибудь влюблен в меня?

— Ну, конечно! — воскликнул он, не раздумывая.

— Он сам тебе сказал?

— Зачем ему говорить? Я не слепой.

— Вот уж не было заметно! — недовольно сказала я.

— Ну и ну — не было заметно! — с непонятной ехидцей воскликнул Владо. — Иногда он бывал просто смешон. Разве ты не помнишь, как последний раз он из-за тебя напился в стельку?

— Почему из-за меня?

— Потому что ты устраивала ему разные номера.

Я замолчала: не стоило расспрашивать его дальше. Если мать Евгения подцепит Владо, она сделает из него опасного свидетеля. До самого дома мы молчали. Придя домой, я застала наших за обедом. Отец, как всегда, даже не взглянул на меня, а мама встала и налила мне полную тарелку куриного супа. У нас очень редко готовят первое; наверное, от этого у меня хронический запор.

— Кто-нибудь приходил к нам сегодня? — внезапно спросила мама.

— Никто, — ответила я. — Откуда ты взяла?

— Так мне кажется, — сухо ответила она.

Она выразительно поглядела на отца, но тот уткнулся носом в тарелку и не обращал на нас никакого внимания.

— Ты куришь? — снова спросила она.

— Нет, — ответила я и умильным голосом добавила: — Дома, во всяком случае, не курю…

— Дело в том, что я вытряхивала пепельницу, — сказала она.

Я промолчала. И в то же время почувствовала, что петля начинает потихоньку затягиваться вокруг моей шеи.

Но прошло еще несколько дней, и ничего особенного не случилось. Я успокоилась и совсем было решила, чтомой добрый ангел вылил в раковину все уготованные мне горькие чаши. Я начала регулярно ходить на лекции, и однажды Sir похвалил меня, сказав, что моя контрольная работа лучшая на курсе. Честолюбивая и завистливая Боби просто позеленела. Зато Цецка расцеловала меня на перемене и сказала, что очень, очень за меня рада. Она славная девчонка, жаль только, что мужчины вгоняют ее в такой трепет.

Как-то на троллейбусной остановке я встретила Бедо. Я притаилась, но он все же увидел меня, подбежал и сильно дернул за рукав плаща. Вид у него был свирепый.

— Я с тобой еще разделаюсь — так и знай! — пригрозил он. — Оторву голову, как цыпленку!

— Да ну? — сказала я.

Я так испугалась, что ничего умней сказать не нашлась.

— И не прикидывайся святой! — мрачно добавил он. — Я отлично знаю, чем ты занимаешься!..

Хорошо хоть, что я легко все забываю. Через несколько минут я уже шагала по бульвару, напевая под нос, а рядом щелкали о тротуар каштаны, чистые и блестящие. Совсем даже неплохо жить в этом мире, лишь бы не натыкаться на неприятности. Но беда в том, что единственный способ не иметь неприятностей — это не встречаться с людьми. Придя к такому выводу, я моментально завернула в «Телевизор». Очень захотелось посидеть где-нибудь и поболтать, но в зале не оказалось никого из знакомых. Я бы подсела даже к Евгению, но его тоже не было.

Напоследок я стала ловить себя на том, что все чаще думаю об Евгении. И чем больше думаю, тем чаще вспоминаю разные мелочи. Теперь мне уже не казалось таким невероятным, что он влюблен в меня, непонятно только было почему. Вообще нет ничего хуже, чем анализировать жизнь. Иной раз начинаешь подозревать, что подлинная жизнь совсем не такая, какой она тебе представляется. Даже лица людей становятся совсем иными. Поэтому я никогда ничего не анализирую, а живу как придется. Начни что-нибудь анализировать, и оно неизбежно рассыплется и умрет у тебя в руках. Ну, вот и я взялась обобщать, — уж не старею ли я?

Вскоре снова начались большие неприятности.

Позвонил Мечо и попросил встретиться, хотя бы ненадолго. Я ждала его на нашем обычном месте, он пришел пешком и выглядел сильно озабоченным. Он повел меня в незнакомый кабачок и притом в заднюю комнатку. Но когда мы проходили через общий зал, какие-то трое в плащах поднялись с мест и поздоровались с ним. Мне показалось, что они же глазели на нас, когда мы проезжали на машине мимо «Берлина». Мечо совсем приуныл и тяжело опустился на неуклюжий стул. Выбрит он был небрежно и показался мне немного постаревшим. Да и комнатка была отвратная — без окон, с полинявшими ковриками на стенах; пахло мастикой для полов и соломой от декоративных подушек.

— Что будешь пить? — спросил он.

Таким тоном спрашивают пьяниц. Нет, совсем не похож на себя добрый, изысканный Мечо.

— Все равно, — сказала я.

День был прохладный, и он заказал глинтвейн. Очевидно, и здесь его хорошо знали, потому что официантка чуть не бросилась ему на шею. Пока не принесли вино, он говорил о всяких пустяках, но было видно, что думает он о другом. Лишь после двух стаканов лицо его немного разгладилось.

— Что у тебя нового? — спросил он.

— Ничего.

— Будто бы ничего! — возразил он. — Я слышал, что моя бывшая супруга заходила к тебе?

— Это она тебе сказала? — удивилась я.

— Скажет она! — неприязненно возразил он. — С ней я вообще не разговариваю, а тем более теперь, когда она совсем взбесилась… Но я узнал — город не так уж велик.

— Ну да, — сказала я. — Приходила.

— Просила выступить свидетельницей?

— Что-то в этом роде.

— И ты согласилась?

— Что я — с ума сошла?

Лицо у него прояснилось.

— Правильно, моя девочка! — с живостью воскликнул он. — С какой стати нам платить так дорого за чужие глупости!

Это верно, но мне стало неприятно. Как-никак Евгений ему сын, а он говорит о нем, словно о чужом человеке. Неужели ему так безразлична судьба собственного сына? Он испытующе поглядел на меня и продолжал, будто рассуждая вслух, однако время от времени поглядывая на дверь.

— Имей в виду, что, если ты выступишь на суде, нам с тобой несдобровать. Особенно мне. Такие вещи люди никогда не прощают. Скандал само собой, но все, на чем мы держимся, тут же рухнет. И тогда — прости-прощай! Кто знает, куда меня сунут — то ли на утильсырье, то ли в «Бытовые услуги».

Никак не ожидала, что он так откровенно мне все выложит, будто разговаривает с приятелем. Неприятно видеть испуганного мужчину, а Мечо выглядел жалким до смешного.

— Ну и что ж такого? — сказала я. — Не сомневаюсь, что и там ты будешь директором.

— Не говори глупостей! — сердито проворчал он.

— Вовсе не глупости! — рассмеялась я. — На такой работе у тебя будет куда меньше хлопот и неприятностей.

Конечно, я нарочно подзуживала его. Забавно было смотреть, как у него перья становятся дыбом, будто у рассерженного петуха.

— Не учи меня жить! — сказал он, повысив голос. — Я хорошо знаю, кто я и что из себя представляю… А честь?.. А позор?.. А общественное положение?

Как его не понять! Такой солидный красавец мужчина, с такими усами, и вдруг — какой-то захудалый директор. Весь фасон будет испорчен.

— Ладно, — сказала я. — Мне тоже так легче. А сына твоего бросим львам — пусть разорвут его, как древних христиан.

Мечо обалдело поглядел на меня; он, видимо, понял, что сболтнул лишнее.

— За него не бойся! — небрежно бросил он. — У меня такие связи, что я я волоску не дам упасть с головы Евгения.

Начни он с этого, я, быть может, и поверила бы. Но сказанного не воротишь. Если б у него были такие необыкновенные связи, вряд ли б он так дрожал за собственную шкуру. Мы выпили все вино до капли, мне стало весело и даже расхотелось уходить, но он нетерпеливо глянул на часы.

— Мне пора!.. Надо идти на доклад к министру.

И снова он соврал. Я уже хорошо изучила его и знала, что ни к какому министру он не пойдет, коль от него разит вином и апельсинами. Когда мы проходили через зал, трое в плащах еще были там. Они почтительно привстали, но я заметила, как двое из них быстро перемигнулись. Что поделаешь с такими нахалами — мне оставалось лишь высунуть им язык. Когда мы вышли, Мечо, торопливо оглядевшись по сторонам, пробормотал:

— Мне надо спешить, моя девочка. И — выше голову!.. Ничего не предпринимай, не посоветовавшись со мной!.. Иначе мы пропали!

И бросил меня посреди улицы. Меня вдруг охватило такое омерзение, хоть кричи. В конце-то концов, неужели он считает меня дурочкой, которой можно вертеть как пешкой? Только теперь мне стало ясно, что и в «Аистово гнездо» он приглашал меня с корыстными целями. И если бы он в ту ночь в машине добился своего, я бы сейчас оказалась игрушкой в его руках. Я шла по улице, отшвыривая ногами каштаны, и чуть не плакала. Конечно, и я не без греха — нечего было соваться, куда не следует. Наверное, вид у меня был странный, потому что все прохожие оборачивались мне вслед. Правда, ничего особенного не случилось, но мне было чертовски тяжко и противно.

Вернувшись домой, я хорошенько выплакалась. Такое со мной бывает очень редко — быть может, раз в год. Мама, придя с работы, сразу же уставилась на меня.

— Ты почему плакала? — спросила она напрямик.

— Я — плакала? Ты же знаешь, что я никогда не плачу.

Это правда — перед ней я не плакала уже несколько лет.

— Полно, полно, — ласково сказала она. — Будто я не вижу, что у тебя глаза красные!

— Не знаю, с чего бы это, — сказала я. — Но я не плакала.

Мама внимательно поглядела на меня.

— Потерплю еще немного! — сказала она. — Насильно учить тебя уму-разуму я не стану.

Я так оторопела, что убежала на кухню. Непонятно все же, на что она намекала. Вряд ли она могла узнать про наши далеко не детские похождения. Иначе б, она уже сто раз, мягко выражаясь, отодрала меня за уши. Поразмыслив, я немного пришла в себя. И все же два дня я никуда, кроме как на лекции, не ходила. Видно, не так уж много нужно человеку, чтобы зажить размеренной и добропорядочной жизнью.

На третий день мне позвонил Владо — до этого он никогда мне не звонил.

— Биса, ты не заглянешь сегодня в «Телевизор»? — спросил он.

— А что, я кому-то нужна?

— Нет, но я хочу с тобой поговорить.

— Сказать по правде, мне не хочется.

— Ладно! — сказал он. — Буду ждать тебя ровно в одиннадцать. Не забудь!

И повесил трубку. Признаться, это приглашение немного встревожило меня. Прежде всего, Владо никогда никому не назначает свидание на определенное время. В «Телевизор» он является, как залетная птичка, и уходит, не сказав «до свиданья». Всегда находятся друзья, которые расплачиваются вместо него за минеральную воду или кофе. Завтрашняя встреча ничуть меня не привлекала, но деваться было некуда. На другой день я пошла туда, нарочно опоздав на полчаса, но Владо сидел и ждал меня. Он ничего не сказал, будто и не назначал мне свидания. Мы пили кофе, он говорил что-то о Годаре, но не заносился, как некоторые снобы. И когда я успокоилась, решив, что он уже забыл, зачем позвал меня, он внезапно спросил:

— Ты будешь свидетельствовать по делу?

И он пристально, как гипнотизер, уставился на меня.

— Да подите вы ко всем чертям! — вскипела я. — Что вы дергаете меня, каждый в свою сторону? Я-то тут при чем?

Владо ничуть не смутился, лишь почесал небритую щеку.

— Как то есть при чем? — спокойно спросил он. — В сущности, все из-за тебя и началось…

— Еще чего — из-за меня! — возмущенно воскликнула я.

— А из-за кого же? В «Копыте» он чуть не взбесился от ревности…

Опять двадцать пять — я, видите ли, во всем виновата. Я уже устала отбиваться от них.

— Постой, а ты-то сам явишься?

— А как же иначе?

— Дело хозяйское!.. Но на этот раз вы обойдетесь без меня!

— И ты явишься! — спокойно возразил он. — В противном случае ты сама исключишь себя из вашего общества.

Я даже рот разинула. Никогда не думала, что он может заговорить в таком тоне.

— Ты хочешь сказать — из нашей компании?

— Нет! — сказал он, покачав своей немытой головой. — Из общества, в котором ты живешь и учишься.

— Ааа, значит, запугиваешь! — разозлилась я.

Теперь и он вышел из себя.

— Постыдись, дуреха!.. Зачем мне тебя запугивать? Никогда этим не занимался. Просто-напросто я объясняю тебе, как человеку, что случится, если ты меня не послушаешься.

— Пусть даже так! — сказала я. — Тогда лучше я сама себя исключу, чем ждать, пока меня исключат другие.

Он внимательно поглядел на меня.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного. Если эта история выплывет наружу, за меня сразу возьмется комсомольская организация.

— Не бойся! — миролюбиво заметил Владо. — Они тебя поймут.

— А если нет?

— А если нет, найдутся люди, которые объяснят им, как поступить! — нетерпеливо возразил Владо. — Раз я обещаю, значит, я уже все обдумал…

Потом он объяснил мне, насколько серьезно положение Евгения. Хуже всего то, что он пытался скрыться. Завел машину в какой-то переулок, старательно вытер руль и рычаги управления, чтобы не осталось отпечатков пальцев, и отправился домой спать. На другой день он выглядел совершенно спокойным, да и бояться вроде было нечего — все следы были тщательно уничтожены.

— Как же его поймали? — спросила я.

Владо с удивлением посмотрел на меня.

— Ты разве не присутствовала при разговоре Игнатова с автоинспектором?

— Нет, конечно. Я стояла в стороне.

— Дело в том, что капитан разглядел Евгения, когда пытался остановить его в Панчареве. Он не обратил на него особого внимания, но записал номер машины. И когда Игнатов поднял шум, что у него украли машину, капитан догадался, в чем дело. Он примерно описал, как выглядит похититель. Тогда Игнатов сам полез в ловушку и Евгения втянул. «Уж не Евгений ли это?» — подумал он вслух. Спрашивается, с чего это ему пришло в голову?

Я-то знала, с чего, но промолчала.

— Ну, и потом?

— Потом нашли брошенную машину, увидели оцарапанное крыло. На велосипеде обнаружили следы краски от этой самой машины. Капитан вспомнил, как проговорился Игнатов, и Евгения вызвали для расследования. И он, конечно, сразу же во всем признался.

— Я всегда знала, что он дурак! — со злостью сказала я.

— Почему дурак? — пожал плечами Владо. — В конце концов…

— Конечно, дурак! — перебила я его. — Надо было либо сразу идти в милицию, либо отрицать все до конца. Какой суд осудил бы его на основе таких шатких улик?

Владо забарабанил пальцами по столу.

— Объективно говоря, это так! — пробормотал он. — Но ведь на свете существует еще и совесть.

У него, оказывается, есть совесть! Если так, то почему же она так долго молчала? Меня, например, совесть никогда не беспокоит.

— Не знаю, есть ли у него совесть! — угрюмо сказала я. — Но что характера у него нет, это ясно.

Домой я вернулась в полном замешательстве. Конечно, я ничего не обещала Владо, но дело не в этом. Когда вернулась мама, мне пришлось насвистывать разные мелодии, чтобы уверить ее, будто все в порядке. Не знаю, удалось ли мне обмануть ее, но в тот вечер она мне показалась необычно молчаливой и расстроенной.

Прошло еще несколько дней. Очень хотелось позвонить Мечо, и не ради забавы, а чтоб он меня немножко подбодрил; ведь как-никак интересы у нас общие. Но я так и не осмелилась. После нашей последней встречи он стал мне как-то противен. Самое странное при этом, что я сочувствовала ему больше, чем Евгению. Так уж я устроена — даже в кино я становлюсь на сторону злодеев, а не тех, кто их преследует и неизменно расстраивает все их планы. Кто знает, быть может, во мне сидит врожденное злодейство. Но у бедного Мечо положение и правда незавидное. У бедняги ведь нет абсолютно ничего, кроме директорского места, которого он, по словам Евгения, вовсе не заслуживает. Нет ни жены, ни сына, ни подруги, и даже ума в обрез, недаром он то и дело попадает впросак. Он может существовать, лишь присосавшись к чему-нибудь, как пиявка. Но мне и пиявок жалко и, когда я вижу их в банке, так и хочется сунуть им палец. Разве они виноваты, что по-иному не могут жить?

Об Евгении я думала реже, у него друзей и защитников хоть отбавляй. Да и в душе я не была так уж уверена, что он заслуживает оправдания. Что ни говори, а раздавить человека — не пустяк. Доказывай после этого, что ты прав, а все остальные — виноваты.

Иногда по утрам звонил телефон, но я не поднимала трубки. Боялась, как бы это не оказался Мечо или какой-нибудь еще возмутитель спокойствия. Изо всех сил я старалась не думать обо всей этой неприятной истории. Я давно заметила, что если на что-нибудь не обращать внимания, то оно само собой мало-помалу исчезает. Наверное, это и правда так, недаром чаще всего болеют те, кто только и думает о болезнях. А я никогда ничем не болею, даже гриппом.

Но на этот раз так не получилось. Однажды вечером, за несколько дней до суда, мама неожиданно спросила меня:

— Ну, как ты решила, Бистра, пойдешь на суд?

Я так и примерзла к месту. А она говорила совсем спокойно и смотрела на меня, не сердясь.

— Какой суд?

— Не прикидывайся, я все знаю.

Слава богу, что она не знает всего, иначе от ее спокойствия ничего бы не осталось.

— А как ты думаешь? — осторожно спросила я.

— Ты непременно должна пойти!.. Другого выхода нет!

— Почему?

— Сама знаешь почему. Прежде всею, это твой долг.

— Мой долг! — взвизгнула я и почувствовала, что меня понесло. — Запомни: мне это слово непонятно. И, может, слово распрекрасное, но вы его так испохабили, что тошно слышать.

Она еле заметно усмехнулась, а быть может, мне только показалось. Нет, вид у нее был очень удрученный.

— Я говорю о долге, чтобы не обидеть тебя, — сказала она. — А если ты подумаешь хорошенько, то убедишься, что это в твоих интересах.

— В моих интересах? — воскликнула я. — Хорош интерес: стоять перед судом и срамиться на глазах у всех!

Мама вздохнула.

— Так или иначе, а шила в мешке не утаишь, — с горечью сказала она. — А когда люди увидят тебя, они поймут, что ничего страшного не произошло.

— Конечно, ничего страшного не произошло! — воскликнула я. — Ведь я тогда просто пошутила. Да и то потому, что Евгений накрутил меня.

— Не сомневаюсь! — убежденно сказала мама. — В нашей семье все порядочные и добрые люди. Это у нас в крови.

Бедная мама! Как хорошо, что она витает в своих литературных облаках.

— Ладно, допустим, что я пойду на суд. А ты придешь?

— Нет! — сказала мама. — От этого унижения я тебя избавлю.

Вот этого-то ей не надо было говорить. Я взбеленилась и раскричалась на весь дом.

— Не пойду, хоть на кол меня сажайте! Не пойду, не пойду, не пойду! Так и знай: ни за что на свете не пойду!

Я бросилась на постель и заревела.

Никогда мне не забыть тот мерзкий день.

Слушание дела было назначено на девять, но началось в десять. Евгения до суда я не видела, лишь на миг мне показалось, что где-то мелькнула его долговязая фигура. Да и Владо сразу же утянул меня в какой-то вестибюль, а потом в вонючий буфетик. Наверное, он считал нужным занимать и развлекать меня, но делал это так неумело, что я совсем скисла. Наконец он это заметил и перешел на анекдоты. Все они были бородатые, но чтоб хоть как-то сохранить форму, я старалась улыбаться. Мне никогда раньше не приходило в голову, что этот рассеянный парень такой добряк. Все же Владо удалось заинтриговать меня, рассказав со всеми подробностями биографию Элизабет Тейлор. Исключительная женщина — четверо мужей, миллион глупостей, — но я ей ничуть не позавидовала. Четверо таких породистых мужиков, как ее кобели, — слишком много для любой нормальной женщины. Владо очень обрадовался, заметив, что я оттаяла, и начал громоздить новые подробности, но в эту минуту появилась мать Евгения.

Я заметила ее издалека — у нее был очень расстроенный вид. Она подошла к нашему столику и окинула меня холодным, отсутствующим взглядом.

— Мне очень жаль, но процесс будет открытым! — сухо сказала она. — Согласно нашему уговору, вы имеете право не выступать.

— Спасибо, — сказала я, — но я выступлю.

Я нарочно не смотрела на нее, но зато увидела, как просиял Владо.

— Вот и прекрасно! — взволнованно сказала она. — Если так, то примерно через четверть часа подойдите к залу.

Не успела она отойти, Владо стукнул кулаком по столу так, что опрокинул стакан.

— Браво! — воскликнул он. — И запомни навсегда, что не обывателям нас судить. Ничего, пусть сидят в зале… Правы мы или виноваты, мы отвечаем только перед собой или, самое большее, — перед всеми честными людьми.

Пожалуй, он был не совсем прав, но я промолчала. В этом мире так устроено, что именно обыватель может запросто оплевать тебя. Немного погодя мы подошли к залу заседаний. Суд уже давно начался, и возле двери с унылыми лицами слонялись свидетели. Я сразу же заприметила возле одной из мраморных колонн крепко сколоченную фигуру Мечо. Наверно, и он меня увидел, потому что тотчас же повернулся ко мне своей массивной спиной. Ну и пусть — он уже не мог меня задеть.

— Видела его? — шепотом спросил Владо.

— Не говори мне о нем, пожалуйста, — сердито ответила я.

— Вот не думал, что он придет, — задумчиво пробормотал Владо. — Значит, он не так уж глуп, как о нем говорят.

Сначала вызвали Владо, а потом меня. Когда я вошла в зал, то снова увидела его — он сидел в первом ряду и так смотрел на меня, будто хотел подбросить меня, как птенчика, в воздух. Я так смешалась, что не заметила, есть ли еще в зале люди. За барьером я увидела Евгения — он был бледен как полотно, но держался спокойно. На мгновенье наши взгляды встретились, и мне показалось, что он вспыхнул.

— Сюда, сюда, товарищ! — нетерпеливо сказал судья. — Станьте передо мной!..

В кино я видела много разных судебных процессов, но этот был такой убогий и будничный, что мне стало стыдно, и я впервые в жизни пожалела, что бог обидел меня ростом. Быть бы, как Фанни! Пока судья задавал мне формальные вопросы, я разглядывала судебных заседателей. Одна из них — лопоухая женщина с массивной нижней челюстью людоеда, другой — мужчина средних лет, на первый взгляд довольно приветливый и воспитанный. Сам судья выглядел настолько буднично, что вполне мог бы продавать лотерейные билеты. Догадались бы хоть накинуть какую-нибудь мантию на его потрепанный костюм. Сбоку сидел совсем уже невзрачный юноша в расстегнутой рубахе, хотя на дворе стоял ноябрь. Потом выяснилось, что это прокурор.

— Клянусь! — машинально пробормотала я.

— Расскажите, что вам известно по делу! — небрежно спросил судья.

— Ничего мне не известно! — ответила я так сердито, что сама испугалась своего тона.

Судья вытаращил глаза.

— Зачем же вы сюда пришли?

— Откуда я знаю! — сказала я. — Меня попросили, я и пришла. Если у вас есть вопросы — задавайте, пожалуйста.

За спиной у меня пронесся гул голосов, и я первый раз почувствовала, что зал битком набит.

— Тишина! — строго сказал судья.

Он снова повернулся ко мне.

— Расскажите, пожалуйста, что случилось в ресторане «Копыто». Затем на следующее утро в вашем доме и так далее.

Я начала рассказывать сперва со всеми подробностями, а потом мне как-то все сразу надоело, и я стала запинаться и пропускать подробности. Да и как тут было разговориться, когда судья все время смотрел на меня с явным неодобрением. Мужчина-заседатель слушал внимательно, зато женщина словно оглохла — такой бесчувственный и пустой был у нее взгляд. Кое-как закруглившись, я сердито замолчала. Судья раза два-три перебивал меня из-за пустяков. Мои ресторанные похождения, видимо, отнюдь его не очаровали.

Потом судья спросил, есть ли у кого-нибудь вопросы. У прокурора вопросов не было. Но передо мной вдруг возник низенький, пузатый человечек с облысевшей головой. Вид у него был приветливый и доброжелательный. Немного погодя я догадалась, что это адвокат Евгения.

— Я бы хотел еще немного поговорить с нашей симпатичной свидетельницей, — начал он сладеньким голоском.

— Довольствуйтесь, пожалуйста, общепринятыми обращениями! — сухо перебил его судья.

— Хорошо! — сказал адвокат, склонив голову. — Вернемся к началу. Вы сказали, что пришли в ресторан «Копыто» целой компанией. Вас лично кто пригласил?

— Евгений пригласил нас всех! — ответила я. — Он сказал, что у него есть деньги.

— Но все же именно вы были, так сказать, его дамой?

— Да, — кивнула я.

— Насколько я понимаю, до того дня вы не были знакомы с отцом Евгения?

— Нет, там я увидела его впервые.

— Именно так; благодарю вас. Вы помните, что вы пили?

— Сначала вино, потом виски.

— Аа — виски! — с завистью пробормотал адвокат. — Вполне естественно, если с вами были иностранцы. А после этого вы танцевали, не так ли? Вы лично сколько раз танцевали?

— Не помню. Раз пять-шесть… Или чуть больше.

— Так, так! — благосклонно закивал адвокат. — Молодая девушка идет в ресторан, главным образом, чтобы потанцевать. И с кем же вы танцевали?

Я хорошо понимала, куда клонит пузатенький пройдоха, но делать было нечего.

— Точно не помню. Но с партнерами из-за нашего столика.

— Да, разумеется, кавалеров у вас было достаточно… А сколько раз вы танцевали, например, с товарищем Игнатовым?

— Три или четыре раза! — хмуро ответила я.

— А с Евгением?

— С Евгением я не танцевала.

— Странно! — сказал адвокат. — Не танцевать именно со своим кавалером!

— Я была зла на него, — сказала я.

— За что? — спросил он, и глаза у него заблестели.

— Я не помню точно… Но он плохо отозвался о своем отце.

— Вы хотите сказать — несправедливо?

— Просто бестактно!.. Все вокруг слышали его.

— Да, да, — сочувственно поддакнул адвокат. — Наверное, наш общий друг нервничал или был чем-то взвинчен, как вы думаете? Ведь неспроста он позволил себе какой-то выпад против отца, да еще в его присутствии… Как вы это истолковали?

— Я это никак не толковала! — сухо ответила я.

— По этому вопросу достаточно! — вступился судья.

Адвокат сделал замысловатый жест, изображающий полное недоумение.

— Хорошо, если вы так полагаете! — пробормотал он. — Тогда продолжим.

И снова, со своей притворно приветливой улыбкой, обратился ко мне.

— Итак, на следующее утро Евгений пришел к вам. Вы помните, в котором часу это было?

— Наверное, около девяти, — ответила я.

— Довольно-таки рано после столь напряженной ночи. Вы еще спали?

— Ну да… Но я встала и открыла ему.

— Так, как были — в ночной рубашке?

— Постыдитесь! — воскликнула женщина с тяжелой челюстью.

Адвокат растерянно поглядел на заседательницу и тут же с живостью повернулся ко мне.

— Объясните сами заседателю — почему вы впустили его?

— Потому что он позвонил! — со злостью ответила я.

— Все ясно! — сказал адвокат, разведя руками. — И, надеюсь, запротоколировано.

Он снова повернулся ко мне, но на этот раз лицо его было уже не приветливым, а скорее хмурым и суровым.

— Товарищ Григорова, вы сказали, что Евгений вас рассердил и поэтому вы пригласили его отца. Если не секрет, — чем именно он вас рассердил?

Я не из стыдливых, но тут я почувствовала, что краснею до корней волос.

— Как вам сказать… Он назвал его трусом или чем-то в этом роде.

— Мда! Возможно, — озабоченно пробормотал адвокат. — Но это должно было бы рассердить его отца, а не вас.

— На этот вопрос можете не отвечать, — сухо заметил судья.

Так мне и следовало бы сделать, но у меня почему-то мелькнула глупая мысль, что я должна защитить Мечо. И, конечно, я сама сунулась в ловушку.

— Во всяком случае, — сказала я, — товарищ Игнатов не давал мне никаких поводов. Весь вечер он держался абсолютно корректно.

— Поистине странно! — удивленно воскликнул адвокат. — Откуда же у вас возникла уверенность, что вы выиграете пари? И как вы решились позвонить ему по телефону? Да еще с таким странным предложением? Позвонить мужчине, который годится вам в отцы?

Ну и ну! Я поняла, что, как бы я ни ответила, все равно я влипла.

— Не знаю, как вам это объяснить! — промямлила я. — Но есть вещи, которые женщина чувствует интуитивно.

Адвокат порывисто засунул руки в карманы. Казалось, он растерялся и даже отступил на несколько шагов, бормоча себе под нос:

— Женщина… да, женщина…

Позади раздался смех. Судья сердито оглядел зал и громко звякнул колокольчиком.

— Тишина или я освобожу зал! — сказал он. — Адвокат Василев, не устраивайте здесь представлений… Вы закончили свои вопросы?

— Фактически — да! — любезно ответил адвокат. — Осталось еще несколько мелких.

— Без них нельзя обойтись?

— Боюсь, что нельзя.

— Тогда пожалуйста!.. Но без спектаклей!

Адвокат опять повернулся ко мне; выражение лица у него теперь было сугубо деловое.

— Итак, товарищ Григорова, вы явились на свидание, товарищ Игнатов тоже сдержал слово! И дело с концом — вы выиграли пари! Зачем же вам понадобилось ехать в ресторан «Лебедь»?

— Товарищ Игнатов пригласил меня.

— Вы могли отказаться под каким-нибудь предлогом.

— В конце концов это вопрос воспитания, — ответила я. — Сказав по глупости «а», приходится говорить и «б».

— Воспитание! — мрачно пробурчал адвокат. — С таким воспитанием вам может не хватить всей азбуки.

Тут я вспыхнула, как порох.

— Вы просто бесстыжий человек! — воскликнула я. — А еще пригласили меня, чтобы я спасала вашего клиента!

— Правильно! — сказала женщина с тяжелой челюстью.

Адвокат понял, что хватил через край, и мигом преобразился.

— Искренне прошу вас извинить меня! — сказал он. — Вы правы! Еще два мелких вопроса. За каким столиком вы сидели в ресторане? В каком месте?

— Вопрос не по существу! — перебил его судья.

— Хорошо, согласен! — кивнул адвокат. — Последний вопрос. Когда вы сидели в ресторане, заходил ли разговор об Евгении?

— Нет.

— Вы уверены?

— Вполне.

— Чудесно! — удовлетворенно заметил адвокат. — Благодарю вас.

Я повернулась и пошла к скамье, на которой сидел Владо. Зрители так откровенно глазели на меня, что мне чуть не стало дурно. Я почувствовала, что не смогу пройти еще раз по залу, если в нем останется хоть один человек.

Следующим свидетелем был шофер такси, который вез Евгения до ресторана «Лебедь». Он рассказал, что парень был очень расстроен, иногда даже тер глаза платком.

— Сколько он вам заплатил? — а любопытством спросил адвокат.

— Дал мне две бумажки по два лева, — ответил шофер. — И просто вылетел из машины, я не успел даже дать ему сдачу.

В зале снова засмеялись. Зрители веселились, ждали только повода похихикать.

— Я в самом деле освобожу зал! — сердито сказал судья. — Предупреждаю в последний раз.

Появился какой-то капитан милиции на мощных коротких ногах. Он давал показания захлебывающимся от враждебности голосом и все время называл Евгения «нарушитель». Прокурор задал ему несколько вопросов, смысл которых сводился к одному: был Евгений вне себя или нет, но, спасая свою шкуру, он действовал достаточно ловко и осмотрительно. Доехав до города, он так тщательно протер все наружные части машины, что отпечатков пальцев нельзя было найти даже на багажнике. При этом он поставил машину в темное и безлюдное место, где незаметно успел проделать все, что надо. Все же под конец прокурор ухитрился задать совсем глупый вопрос:

— На допросе обвиняемый пытался скрыть свою вину?

— Нет, он сразу признался! — добросовестно ответил капитан.

— И признал все обстоятельства?.. Даже то, что после происшествия остановил машину? И что снова поехал, не оказав помощи раненому?

— Да, все! — подтвердил капитан.

— Но разве этот факт вы не установили сами, при экспертизе?

— Следы остались очень нечеткие! — насупившись, сказал капитан. — И этот факт не был зафиксирован в протоколе.

От меня не скрылась снисходительная усмешка адвоката Василева. Он тотчас же взял слово. Вид у него был подчеркнуто недовольный.

— Товарищ капитан, вы все время именовали Евгения Игнатова «нарушителем»… Скажите, пожалуйста, какие у вас для этого основания?

— Как — какие? — недоуменно спросил капитан. — Прежде всего, он украл машину своего отца…

— Как вы сказали? — спросил адвокат таким тоном, будто не расслышал. — Я думал, что вы лучше знакомы с фактами. Вам известно, что обвиняемый имел от отца доверенность на право вождения машины?

— Да, известно, — ответил капитан. — Но в данном случае он взял машину отца без его разрешения.

— Возможно, что он провинился перед отцом; это совсем другой вопрос. Но он ничем не провинился перед законом.

— Я не могу с этим согласиться! — строго сказал капитан.

— Представим себе, что обвиняемый остановился! — продолжал адвокат. — Вы бы проверили его документы и после этого пропустили бы его, не так ли?

— В этом смысле вы правы! — неохотно признался капитан.

— Поэтому не торопитесь с квалификацией поступков! — сухо заметил адвокат. — Теперь продолжим. Немного погодя к вам подходит отец. Вы сразу видите, что номера машин совпадают, и описываете ему приблизительные приметы мнимого вора. Вы помните дословно этот разговор?

— Я сказал ему, что похититель высокий, худощавый парень.

— Что же он вам ответил?

— Он сказал: «Уж не мой ли это сын?»

— Так! — В голосе адвоката прозвучали торжествующие нотки. — И на основании этого заявления вы впоследствии арестовали сына?

— Да, именно так! — мрачно ответил капитан.

Зал за моей спиной сдержанно ахнул.

— Вот это я и хотел узнать! — с удовлетворением заметил адвокат.

Затем начался допрос пострадавшего — щуплого человечка, кожа да кости. Из его сбивчивого рассказа мне стало ясно, что у него пострадала не только рука, но, вероятно, и голова. Адвокат Василев вцепился в него тоже, хотя на беднягу жалко было смотреть.

— Вы сказали, товарищ, что ехали на велосипеде по полотну дороги вплотную к обочине. Так?

— Так, — ответил человечек.

— А почему не по обочине? Каждый велосипедист знает, что там гораздо безопаснее.

— Я опаздывал! — ответил человечек. — По обочине быстро не поедешь.

— Адвокат Василев, вы очень хорошо знаете, что шоссе разрешено для велосипедистов, — перебил его судья.

— Запрещено, товарищ судья! — миролюбиво возразил адвокат.

— Как то есть — запрещено? — недоуменно спросил судья.

— Недавно запрещено! Поздновато спохватились, конечно, но это так. Следовало бы наложить запрет гораздо раньше.

— Продолжайте! — сказал судья.

Адвокат снова обратился к человечку.

— В том месте шоссе совершенно темное, не так ли?.. Нет ни одного фонаря… Неужели вы не заметили свет фар машины, идущей сзади?

— Ничего не видел! — пролепетал человечек.

— Странно! — сказал адвокат. — Выходит, что обвиняемый гнал машину с погашенными фарами по совершенно темному шоссе.

— Да нет, было не темно, — возразил человечек. — Навстречу шел грузовик и светил фарами… Как же я мог увидеть огни сзади?

— Именно так! — с довольным видом сказал адвокат.

— Вы не правы, коллега! — раздался чей-то голос.

Очевидно, это был адвокат истца — пожилой мужчина в пиджаке, изобильно присыпанном перхотью.

— Вы просто спекулируете на печальном происшествии! — добавил он. — Вы знаете, что при плохой видимости шофер обязан снизить скорость и даже остановиться.

— Да, да, конечно! — согласился адвокат Василев. — И тем не менее очевидно, что мой доверитель был ослеплен фарами встречной машины.

Последним из свидетелей вызвали Мечо. Он прошел по залу твердым, внушительным шагом и встал перед судьей. Я никогда не видела его таким щеголеватым и идеально выбритым. Он даже подстригся специально, и вышло слишком коротко, не по возрасту. Держался он невозмутимо, весь его вид внушал почтение. Лишь женщина с тяжелой челюстью глядела на него мрачно, чуть ли не с отвращением. Разумеется, адвокат Василев сразу же вцепился в него.

— Товарищ Игнатов, вы часто давали сыну свою «Волгу»? — вежливо осведомился он.

— Не очень часто, — сдержанно ответил Мечо. — Когда он просил.

— Очевидно, он пользовался у вас доверием, если вы давали ему такую дорогую машину. Он хорошо водит?

— Да, очень хорошо.

— В день происшествия он просил у вас машину?

— Не помню… Нет, он просил за день до этого, но тогда она была нужна мне самому.

— Были ли у вас недоразумения с машиной? Какие-либо конфликты? Брал ли он когда-нибудь машину без вашего разрешения?

— Нет, таких случаев не было! — ответил Мечо.

— Так!.. По дороге к ресторану заходила ли речь о вашем сыне?

— С какой стати нам было говорить о нем? — сухо возразил Мечо.

— Почему? Разве вы не знали, что она подруга вашего сына? — любезно спросил адвокат.

— Мне это и в голову не приходило! — хладнокровно соврал Мечо.

— Да, конечно. Было бы весьма безнравственно отбить подругу у собственного сына, — согласился адвокат. — А в ресторане вы не вспоминали о нем?

— Нет, конечно.

— Что вы сделали, когда обнаружили, что машина украдена?

— Я обратился к дежурному милиционеру. Он сказал, что машина с таким номером отъехала час тому назад. За рулем сидел молодой человек.

— И вы заявили ему: уж не мой ли это сын?

Мечо мрачно молчал.

— Так? — нетерпеливо переспросил адвокат.

— Не помню. Может быть, и сказал! — враждебно отрезал Мечо.

— Да, вы это сказали — капитан подтвердил! Я вас спрашиваю — почему у вас возникла эта нелепая мысль?.. Зачем было вашему сыну ехать так далеко, в Панчарево? И к тому же уводить вашу машину?

— Капитан очень похоже описал его, — смутившись, ответил Мечо.

— Высокий молодой человек, — повторил адвокат. — Ведь таких тысячи! Почему же похититель непременно должен был оказаться вашим сыном?.. Кроме того, вы сами сказали, что из-за машины у вас с ним не было никаких ссор. И что за весь вечер вы ни разу не упомянули его имени…

— Не могу вам этого объяснить! — мрачно сказал Мечо. — Бывает, что придет что-нибудь в голову, сам не знаешь откуда.

— Может быть, из глубин подсознания? — спросил адвокат.

Я невольно поглядела на Владо — он просто сиял от удовольствия.

— Прошу вас без иронии! — сухо сказал Мечо.

— Хорошо. На следующий день вы не спрашивали сына, не он ли взял машину?

— Не спрашивал! — сердито ответил Мечо.

— Очень странно, товарищ Игнатов. Милиционера спрашиваете, а сына не смеете. Может быть, вам было неудобно его спросить?

— Почему же неудобно?

— Вот и я удивляюсь! — ехидно поддакнул адвокат. — Но вы сказали ему хотя бы, что машина украдена?

Никогда не думала, что Мечо когда-нибудь так крепко прижмут к стене. Он лишь хлопал глазами, не зная, что ответить.

— Кража такой дорогой машины не пустяк! — продолжал адвокат. — Подобное событие встревожит любого нормального человека. И он, естественно, поделится этим с самыми близкими людьми.

— У меня нет привычки делиться с сыном своими заботами! — рассерженно сказал Мечо. — Чем мне поможет такой растяпа…

— Ясно, товарищ Игнатов, ясно! — грустно сказал адвокат. — У меня нет больше вопросов…

Мечо сдержанно поклонился и быстро вышел из зала. Ему изрядно пощипали перья, его великолепие померкло; он даже побледнел. Я украдкой поглядела на Евгения. Он сидел, опустив голову и закрыв лицо руками. Мне показалось, что он плачет. Но когда он поднял голову, я увидела, что глаза у него сухие; лишь губы слегка дрожали. И я подумала: как же они будут жить вместе после всех этих событий?

— Чисто сработал! — пробормотал рядом Владо.

— Кто? — не поняла я.

— Ясно — кто… Адвокат…

На этом допрос свидетелей закончился. Дали слово прокурору, но я была в таком смятении, что почти его не слышала. Помню только, что он назвал Евгения избалованным, несерьезным юношей, который транжирит по ресторанам отцовские деньги. Толковал что-то о его легко возбудимой, незрелой натуре. И, несмотря на это, изобразил его чуть ли не хладнокровным злодеем, который тщательно обдумал каждый шаг своего преступления. Под конец прокурор заявил, что строгий приговор будет иметь воспитательное значение не только для него, но для тысяч подобных избалованных и разболтанных юношей, которые ежедневно злоупотребляют доверием общества.

Затем говорил адвокат потерпевшего. Тот начал с основ социализма, заявив, что они заложены надежно, но тем не менее некоторое привилегированное и избалованное жизнью меньшинство…

— Прошу без обобщений! — сердито одернул его судья.

Несмотря на предупреждение, гражданский истец продолжал примерно в том же духе. Выходило, что его, собственно, ничуть и не интересует жизнь этого испорченного деньгами и высокими постами меньшинства — пусть делают, что хотят, но если они, в придачу ко всему, начинают давить автомобилями честных тружеников, которые неустанно кладут кирпич за кирпичом в вышеупомянутые основы, то должны, по крайней мере, за это платить.

Наконец дали слово адвокату Василеву, и он схватил его с таким остервенением, будто не собирался расставаться с ним до конца жизни. Конечно, как я и ожидала, самые тяжелые камни посыпались на мою голову. Меня он не упоминал, а говорил о нашей молодежи, или, как он сам уточнил — о незначительной скверной прослойке нашей трудовой сознательной молодежи. Эта прослойка, по его мнению, страдает легкомыслием и верхоглядством и лишена элементарного чувства ответственности. Отсутствие сдерживающего морального начала он назвал явлением, над которым общество должно глубоко задуматься. Это явление толкает молодежь к легким удовольствиям, никчемной растрате сил и душевному опустошению. «Действительно, — воскликнул он, — как объяснить такой факт, когда девушка из хорошей семьи, которая дружит с милым и отзывчивым юношей, вдруг очертя голову бросается в объятия его отца?»

— Постыдитесь! — возмущенно воскликнула женщина-заседатель. — Перед вами в конце концов ребенок!

Но адвокат Василев не устыдился, а еще стремительнее понесся вперед. Толкуя мои показания, он объяснил собравшимся, что характер моих отношений с Евгением не подлежит никакому сомнению. Особенно старательно он напирал на тот факт, что я приняла Евгения в ночной рубашке, что было несомненным доказательством интимности наших отношений. Я чуть было не крикнула, что я и его приняла бы в одной рубашке, притом без малейшего риска для себя, но пришлось сдержаться. Итак, безумно влюбленный в меня Евгений был потрясен ужасающим фактом — его любимая стала подружкой его собственного отца.

Тут адвокат Василев сделал небольшое отступление, сказав о родителях, которые не только не умеют воспитывать своих детей, но и всем своим поведением дают им пример всяческой порочности. С особым ожесточением он набросился на Мечо, которого, слава богу, уже не было в зале. Поведение Мечо в тот злополучный вечер ясно говорило о его нечистой совести. Отец прекрасно понимал сына и знал правду о его чувствах ко мне. Он догадался, что никто, кроме Евгения, не стремился бы разрушить его идиллию. Чувствуя себя виноватым и пристыженным, он даже на следующий день не посмел заговорить с ним о краже машины.

С ужасом поняв, что произошло, Евгений берет такси и чуть ли не в слезах мчится в Панчарево. Он растерян, возмущен до глубины души, его честь оплевана, глаза застилает кровавая завеса ревности. Им овладела одна-единственная мысль — во что бы то ни стало помешать нам, преградить нам путь к грехопадению. Не придумав ничего лучшего, он решает хотя бы лишить нас гнезда грехопадения. При этих словах женщина-заседатель так поморщилась, что адвокат невольно повернулся к ней спиной.

Затем Евгений забирается в машину и летит назад. Он бежит не от капитана милиции, а от нас — от кошмара воспоминаний, от стыда за свою поруганную честь. Все в нем рухнуло, все раздавлено, и над пустыней бушуют лишь вихри чувств. Сверкают встречные фары, появляется какой-то невнимательный велосипедист и — несчастье неизбежно. После бурного взлета голос адвоката заметно спал, но он все же успел привести суду целую кучу смягчающих обстоятельств. В заключение он сказал, что осудить такого человека, как Евгений, это все равно, что осудить самое понятие человечности, свои самые сокровенные чувства, веру в подлинную справедливость. Сидя спиной к залу, я чувствовала, что он всей душой согласен с адвокатом и сочувствует Евгению.

Наконец адвокат Василев умолк и, вспотевший и довольный, уселся на место. Суд удалился на совещание, и в зале моментально разгорелись бурные споры. Мать Евгения подошла к сыну и поцеловала его в щеку. Евгений ничего ей не сказал; он остолбенело глядел в одну точку.

— Похоже, что наш приятель вылезетсухим из воды! — с удовлетворением заметил Владо.

Немного погодя суд вошел, и судья прочел приговор. Евгения осудили на шесть месяцев условно с выплатой потерпевшему тысячи левов возмещения. Зал откликнулся единодушным возгласом одобрения. Я сидела как пригвожденная к стулу и не знала, радоваться мне или злиться. Единственное, что мне запомнилось, это мимолетный грустный взгляд женщины-заседателя, единственного человека в зале, который мне сочувствовал. Я ушла с этого злополучного процесса, по крайней мере, с одним поучительным выводом, которого я в жизни не забуду, — никогда не судить о людях с первого взгляда.

Пока Владо здоровался с Евгением, я, как хорек, шмыгнула из зала. Я старалась не оглядываться по сторонам, не останавливаться, никому не перебегать дорогу. Я даже не заметила, как выбралась на улицу, и мне все еще казалось, что все вокруг с нахальным любопытством смотрят на меня. Был обеденный перерыв, буднично звенели трамваи, вереницы машин толпились перед светофором. Поглощенные своими заботами, вокруг сновали люди, и я наконец поняла, что никто не обращает на меня никакого внимания. Вдруг мне стало так легко, что я чуть не вспорхнула. Все неприятности остались позади, можно все начинать сначала, с самого начала. Так, наверное, чувствуют себя только что разродившиеся роженицы.

Дождавшись зеленого света, я перешла на другую сторону. Машины шли одна за другой, тормозили, и в воздухе приятно пахло бензином. Из поворачивающего на перекрестке трамвая какой-то малец задорно подмигнул мне. Почему-то я ощутила вдруг жуткий голод. Чуть было не завернула в ближайшую закусочную, но вовремя вспомнила, что забыла дома деньги. Ничего, как-нибудь потерплю до дому, только бы мама проявила деликатность и ни о чем не стала меня расспрашивать. Все события последних дней словно умерли во мне, не хотелось даже вспоминать о них, никогда.

Я услышала за спиной торопливые шаги; рядом со мной оказался Евгений. Мне показалось, что он стал еще выше, но я не осмелилась поднять глаза и взглянуть на него.

— Бистра, прошу тебя, мне надо сказать тебе два слова, — умоляюще сказал он.

— Убирайся! — прикрикнула я на него. — Убирайся, пока не получил пинка!

— Я очень тебя прошу! — сказал он.

— Чего тебе от меня надо? — вскипела я. — Шкура цела, чего ж тебе еще?

— Я должен тебе все объяснить!

— Не надо! И без того все ясно!

Он замедлил шаг и остался позади. Я тоже остановилась, хотя все во мне кипело.

— Ступай! — сказала я. — И не смотри на меня как отравленный!

Несколько прохожих услышали и ухмыльнулись. Какой-то цыганенок крикнул весело:

— Двигай, старик! Пока не схлопотал по шее!

Евгений нерешительно нагнал меня и пошел рядом. Вид у него был хуже некуда.

— Ну? — буркнула я. — Чего тянешь — говори!

— Бистра, я не знал, что тебя привлекли в свидетели, — сказал он. — Я категорически запретил им, но они меня подвели.

— Кто — они?!

— Моя мать… и адвокат!

Тон у него был самый искренний, и, возможно, он меня не обманывал. И все же то, что он сказал, показалось мне чудовищно глупым.

— Хорошо, что они тебя не послушали! — сказала я. — Иначе угодил бы за решетку как миленький!

— Может быть, это было бы и лучше! — уныло заявил он.

Нет, чем этот тип только думает! Ну, все у него не как у людей.

— Пожалуй, ты прав, — сказала я. — Но вот как быть с университетом?

— Так или иначе — придется бросать! — глухо ответил он.

Я поглядела на него — он не шутил.

— Зачем же бросать?

— Попросту говоря… так сложилось. После всей этой истории я не могу вернуться к отцу.

— Иди к матери!

— Нет, нет! — решительно воспротивился он. — И без того у нее со мной куча неприятностей… Не хочу садиться ей на шею. Да и ее семья мне совсем чужая.

— Как же ты будешь жить? — озадаченно спросила я.

— Как-нибудь устроюсь! — ответил он. — Сейчас я работаю в Кремиковцах^[3], там и останусь.

Он протянул мне ладони. Обману не было — все ногти были сбиты и оцарапаны. Я шагала рядом с ним, не видя, куда я ступаю. Значит, ничего не начнется сначала, все так и останется запутанным, как теперь.

— Ты знаешь анекдот о том, как двое съели лягушку? — спросила я.

— Конечно, знаю, — уныло ответил он.

— Зачем же нам с тобой жрать лягушку? И притом до последней косточки?

Он ничего не ответил. Мы долго шли молча.

— Давай посидим где-нибудь? — робко предложил он.

Я хотела было отказать ему, но вспомнила о маме. Да и аппетит вдруг пропал.

— Ладно! — сказала я.

«Телевизор» уже опустел — все ребята ушли обедать. Мы сели за столик и заказали кофе и минеральную. Пока мы ждали, вдруг, как из-под земли, появился Владо — как всегда, рассеянный и неопрятный, но безупречно выбритый.

— Так и знал, что вы здесь! — сказал он, подсаживаясь к нам.

Принесли воду. Владо сразу же ухватился за стакан Евгения. Мы долго молчали, наконец Владо сказал:

— Твоя мать просила тебя прийти к обеду.

— Не пойду! — твердо ответил Евгений.

— Если не пойдешь, не показывайся мне на глаза! — сказала я. — Мало тебе, что ты ей все нервы вымотал, опять зачем-то ее злишь…

Евгений ничего не ответил, только в раздумье поглядел в окно. Ноябрьское солнце заливало всю улицу мягким теплым светом. Кое-где желтели опавшие листья. Быть может, это были последние погожие дни года; наверняка последние.

Перевод Н. Попова.

ЗАПАХ МИНДАЛЯ

1

После полудня в зале стало жарко и душно. За окном шел проливной дождь; женщины, пробежав по улице, входили в парикмахерскую и складывали зонтики, с которых стекала вода. Вечером одно из посольств устраивало прием, клиентки торопились и нервничали, в маленьком холле уже раза два вспыхивали короткие, злые перепалки. Конечно, всем было назначено определенное время, но дождь спутал расписание. Как всегда в горячке, резко запахло ацетоном и другими химикалиями, паленым волосом, женским потом. Дождь усилился, а жара в помещении стала невыносимой.

К пяти часам Герда, у которой сидела маленькая мадам Северинова, совсем сбилась с ног. В отличие от других клиенток — солидных, недоступных и мрачных — Мина была щупленькой, болтливой, как воробей, и на редкость щедрой. Получаса ей было достаточно, чтобы оповестить весь зал о событиях в избранных кругах, главным образом, о разводах и о видах на разводы. Но на этот раз и Мина сидела молча, с кислым видом, нервно поджав тонкие губы. К тому же над ее толовой трудно было работать — волосы были редкие и тощие, даром что ее профессор был от них без ума. Герда обильно смачивала их подслащенной фруктовой водой и ухитрялась завивать их в замысловатые кудри, которые маленькая женщина считала последним криком парижской моды. Когда процедура подходила к концу, Мина вдруг вспылила:

— Герда, вы что, с ума сошли? Отчего у вас такая жарища?

У Герды рот был полон заколок, поэтому она ничего не ответила.

— Еще пятнадцать минут, и я облуплюсь, как вареная картошка! — сердито добавила Мина.

Работавшая за соседним креслом Женни рассмеялась. Она тоже обливалась потом, хотя, кроме белого халата, на ней почти ничего не было.

— Это наш Пейчо чудит, — сказала Женни. — Набьет печку доверху, уйдет в заведение напротив и пьет, пока там не закроют…

— Откуда у него столько денег? — спросила Мина.

— Вот это одна из загадок природы, — задумчиво ответила Женни. — Как ни перетряхивай у них карманы, эти остолопы всегда припрячут на выпивку…

— Значит, не умеете перетряхивать, — пренебрежительно заметила Мина. — Герда, извини: что ты там затеяла?

Герда, на самом деле, попыталась сделать что-то по-своему.

— Сейчас это модно, дорогая, — сказала она. — Я видела в «Пари матч» сестру Софи Лорен… Ту, что вышла за сынка Муссолини…

— Да, но я-то не собираюсь за него выходить! — сердито заявила Мина. — Делай, как я тебе сказала.

— Лоб будет совсем закрыт…

— Очень нужен женщине лоб!

— Вот именно! — охотно согласилась Женни. — Ей достаточно иметь хороший зад.

Лишенная такой прелести, Мина поспешила пояснить:

— Нет, дело не в этом!.. Главное — обаяние… Иметь обаяние, значит, иметь все…

Дождь внезапно перестал, но женщины заранее успели обзвонить все телефоны, и к парикмахерской одна за другой стали подъезжать машины. Конечно, первым примчался профессор на своем кремово-желтом чайнике. Потом подкатил роскошный серый «Мерседес», за ним — «Волга». В холл входили мужчины, одни встревоженные, другие усталые, и почти все испуганные, ибо они слишком хорошо знали, что такое женщина перед официальным приемом. К семи часам вся суматоха разом прекратилась, перестал и дождь. До половины восьмого прошло еще несколько нестоящих клиенток, и зал совсем опустел. Обладательницы красивых причесок разъехались на поля своих маленьких сражений.

Женни устало опустилась в кресло. Она сидела, как всегда, широко расставив мощные ноги, которые внушали молоденьким мастерицам ощущение собственного ничтожества и неполноценности. И лицо у нее было крупное и красивое, а синеватый оттенок губной помады и глубокие тени под глазами обманчиво придавали ей вид порочной женщины. Мужчинам она нравилась, но их пугало ее богатырское сложение, а главное — ее бесцеремонность. Единственная из всех мастериц, Женни открыто и беззастенчиво подсчитывала свои чаевые за день. И сейчас, бережно сложив деньги в сумочку, она взглянула на Герду.

— А у тебя как сегодня?

— Хорошо, — ответила, чуть покраснев, девушка.

— У тебя всегда больше, — сказала Женни без тени зависти. — Вот что значит иметь смазливую мордашку. Северинова сколько тебе отвалила?

— Два лева…

— Вот это женщина! — с уважением изрекла Женни. — Но сколько таких, как она? Сказать тебе по правде, не завидую я нашим тузам… Бабенки у них сущие ведьмы…

— А я завидую женам…

— Чему же ты завидуешь? — презрительно пробурчала Женни.

— Всему! — сказала Герда. — Всему!.. Хотя бы тому, что они целыми днями могут сидеть дома и никуда не ходить.

Женни закурила сигарету. В парикмахерской запрещалось курить всем, кроме нее.

— И дрыхнуть! — добавила она.

— А чем плохо? Я тоже люблю поспать, Женни. Дай мне волю, я бы проспала целый день.

Женни засмеялась.

— Тебе бы только в супруги, милая моя… Да чтоб муж был богатенький.

Герда ничего не ответила, но по лицу ее прошла тень. На пороге появился управляющий; он мрачно поглядел на дымящуюся сигарету, но ничего не сказал. Женни пренебрежительно выпустила струйку дыма.

— Выпьем анисовки? — спросила она.

— Ты же знаешь, что я не могу…

— Хорошо, тогда выпьем пелина^[4]. Я угощаю, — сказала она, хлопнув по сумочке. — В «Туннеле» чудесный пелин. Меня там знают…

За окном снова пошел дождь. Девушки в зале стали зевать, заражаясь друг от друга, и поскольку мужчин вокруг не было, они зевали, как котята, широко раскрывая розовые рты и показывая острые зубки. Жара и духота пошла на убыль, свет круглых белых абажуров стал каким-то тоскливым и мертвенным. Женни повернулась на кресле к зеркалу и, смочив большой клочок ваты в розовой воде, стала энергично растирать лицо.

— Приведи себя в порядок, — сказала она. — Подправь хотя бы глаза…

Немного погодя они уже сидели за одним из угловых столиков и потягивали легкий, прозрачный пелин. Сидя рядом, они невольно привлекали взгляды: яркая Женни и Герда с высветленными до белизны волосами, но с черными бровями и красивыми карими глазами. Посетителей в ресторане было мало, большая часть столиков пустовала. И все же Герде казалось, что воздух ресторана полон жизни, что в нем таятся какие-то нервные импульсы. Это раздражало и томило ее; хотелось уйти отсюда в покой своей маленькой мансардной комнаты. Через полчаса Герда поглядела украдкой на часы, но Женни перехватила ее взгляд.

— Ты что, торопишься? — недовольно спросила она.

— Нет, не особенно… Но в десять мне надо быть дома…

— Зачем?

Герда заколебалась. Женни знала про ее дела, но все же Герда побаивалась ее острого языка.

— К десяти он придет ко мне…

— Почему так поздно?

— Сказал, что у них сегодня собрание. Так после собрания…

— После собрания все нормальные мужчины идут в кабак, — сказала Женни. — Ну и времечко для свидания!

Да, Герда тоже это понимала.

— Мы встречаемся каждый день, — тихо промолвила она.

— Каждый день?

— Вот уже шесть лет. Кроме тех случаев, когда он в отпуске и уезжает из Софии.

— Ну, разумеется! — презрительно заметила Женни. — Усаживает все счастливое семейство в поезд и катит в Варну.

— Нет! — возразила Горда. — В отпуск он ездит всегда один. В Наречен^[5] — там у них свой дом отдыха.

— Так он, может, чокнутый?

Герда улыбнулась. Она очень редко улыбалась.

— Наверное, если назначает свидания в десять вечера.

Женни наполнила бокалы и одним духом выпила свой до дна. Лицо ее по-прежнему выражало крайнее неодобрение.

— Не знаю! — сказала она, пожав плечами. — Сказать по правде — не выношу мужчин в сапогах. Просто мутит от запаха…

Герда смущенно заморгала: она тоже с трудом выносила тяжелый и неприятный запах сапог.

— Ко мне он приходит обычно в штатском, — сказала она.

— Но ведь он офицер?

— Да, но не настоящий. Он фармаколог…

— Это что еще такое?

— Ну, что-то вроде аптекаря.

— Не знаю, — сказала Женни. — А все же — в сапогах… И старикашка в придачу… Впрочем, сколько ему лет?

— Пятьдесят два, — сказала Герда, покраснев.

Женни вытаращила глаза.

— Ты не шутишь?

— Он выглядит моложе, — солгала Герда.

— Боже мой, какая же ты недотепа! — с удивлением воскликнула Женни.

Двое прилично одетых молодых людей, стоявших у колонны, посматривали на их столик. Наконец один из них улыбнулся, подошел и любезно спросил:

— Эти места свободны? Женни искоса поглядела на него.

— Не суйся, хиляк!.. Свободных столиков полно…

Молодой человек в панике ретировался. Женни отхлебнула из бокала, с интересом разглядывая Герду, будто видела ее впервые.

— Слушай, моя милая, скажи мне откровенно — почему ты напрасно теряешь с ним время? Я думала, что он хоть… А раз так… — Женни подозрительно поглядела на Герду. — Уж не влюблена ли ты в него?

Герда помолчала.

— Не знаю, — сказала она тихо.

— Как так — не знаешь?

— Не знаю, — повторила Герда. — Но он очень милый человек, Женни… Всегда какой-то унылый и грустный. Мне просто очень его жаль…

— Господи боже, ну что за девка! — воскликнула Женни в изумлении. — Грустный, говоришь!.. Да ты соображаешь хоть капельку, дурочка? Знаю я таких прилипал! Натерпелась от одного такого, досыта нахлебалась! С виду смирный, добренький, а сам как рак — вцепится, так не отпустит. Подлец похлеще нашего Спиро.

Управляющего Спиро Женни ненавидела пуще всех.

— Нет, он честный человек! — сказала Герда и нахмурилась.

— Честный! — с возмущением повторила Женни. — Что в нем честного? Знай заботится о семье, покупает им телевизоры да ковры, все, что сэкономит на выпивке и сигаретах, тащит к ним. А к тебе присосался как пиявка — плевать ему, что гробит тебе жизнь. Какая же это честность?

Герда молчала, бледная и расстроенная.

— Кто тебя познакомил с ним?

— Не помню, — сказала Герда, хотя помнила прекрасно.

— Такому руки отрубить мало. Большей пакости тебе еще никто не устраивал…

— Не то ты говоришь! — устало сказала Герда. — Он помог мне устроиться на работу. И любит меня и заботится. Одному в этом мире не прожить. А ты знаешь, что я совсем одна. Есть у меня тетка, да и та не в своем уме.

Женни знала это и немного смягчилась.

— Ну да, я понимаю, — со вздохом сказала она. — Но ты подумай хорошенько — разве может так продолжаться вечно?

— Когда-нибудь он женится на мне, — сказала Герда тихо.

Женни так громко расхохоталась, что соседи обернулись к ним.

— Никогда! — заявила она. — Я тебе говорю — никогда. Эти дряхлые пауки всегда рады опутать паутиной какую-нибудь слабенькую мушку. Почему он не позарился на меня? Да я бы мигом вышибла ему искусственные челюсти.

Герда вздохнула и допила бокал. Лицо у нее по-прежнему было бледное и растерянное.

— Прежде всего офицеры никогда не разводятся, — безжалостно продолжала Женни. — Им запрещено. Разведешься — значит, пропадай служба. А они все бестолочи. Потерял погоны — потерял все.

— Я же сказала тебе, что у него есть профессия, — уныло возразила Герда.

— Еще бы не профессия, — пыль в глаза пускать. Слушай, девка, если ты не совсем сдурела, бросай его немедля! Сегодня же! И если где увидишь, беги без оглядки!

— Не могу, — сказала Герда. — Этого никогда не будет.

— Почему?

— Не знаю… Я просто на это не способна… Покойная мама говорила: не выйдет из тебя человека. Мягка ты как воск, каждый может делать с тобой, что хочет…

— Точно! — кивнула головой Женни.

— А может быть, как раз наоборот… Никому не переделать меня по-своему… Я всегда одна и та же — одинаковая. И я не люблю ничего в жизни менять; хочу, чтобы все было по-прежнему, все шло спокойно.

— И это называется спокойно! Лучше не скажешь…

— Может быть, — сказала Герда.

— Ты сама не понимаешь, что ты говоришь… Спокойная жизнь — нормальная жизнь. Подыщи себе хорошего парня, выходи замуж и живи, как люди. Вот это и есть спокойствие.

— Нет, Женни, — возразила, поморщившись, Герда. — Парней я и вовсе не выношу. Будто я их не вижу, когда они по вечерам поджидают наших девушек у выхода. Все до одного нахалы. Одно лишь на уме: как бы выудить у них из сумочки лев-другой, завести в какой-нибудь ресторан, подпоить и сплавить своим приятелям. Знаю я их, что и говорить.

— Ну, не все же они такие! — возразила Женни. — Есть и порядочные. Подыщешь себе какого-нибудь посмирней, всю жизнь будет тебе в глаза глядеть и на руках носить. Ты ведь девка хоть куда… Зачем тебе равняться с нашими простухами; они недалеко ушли от своих кавалеров.

— А я кто такая? Парикмахерша, как и они. И мне о лучшем не мечтать.

— Парикмахерши разные бывают! — с обидой заметила Женни. — Скажи лишь слово, и я тебе такого парня подберу!

— Какого? — с горечью спросила Герда.

— Да такого — в крапинку! — рассмеялась Женни. — Ты пойми: рано или поздно придется же тебе обзаводиться семьей.

С эстрады отрывисто и нестройно стали пробовать голоса инструменты оркестра. Все столики уже были заняты; официанты с трудом пробирались в сутолоке, роняя на спины посетителей клочья пивной пены. Стало шумно, запахло жареным луком и приправами, но подруги, окутанные сизым облаком табачного дыма, все говорили и ничего не замечали вокруг. Женни раскраснелась, лоб ее покрылся капельками пота, глаза гневно сверкали. Закинув нога на ногу, разгоряченная собственными речами, она пила пелин, как воду. Новые посетители с интересом глядели на них. Хороши были подружки — большая и маленькая. Обе красивые и с виду не такие уж неприступные. Особенно та, что с яркими волосами, выставившая напоказ круглое, гладкое колено. Некоторые даже устремлялись к нему, но тут же в испуге поворачивали назад. Музыка резала сгустившийся воздух, и он пульсировал под ее ударами. Наконец Женни убрала колено под стол, мужчины успокоились и занялись своими бокалами. На ходу улыбаясь подругам, официант поставил им на стол еще один, запотевший в холодильнике, графинчик.

2

Дождь теперь еле накрапывал, и полковник, не замечая его, размеренно шагал по темной улице. Дойдя до угла, где на стоне у фонаря висела приколотая кнопками к деревянному щиту газета, он, постояв некоторое время и не прочитав ни буквы, шагал к другому углу. Там фонаря не было, а возле тротуара стояли вонявшие гнилью оцинкованные бачки с мусором. Раздражающе сильно пахли и сапоги, — кожей и ваксой. Но делать было нечего: на отчетное собрание он не мог пойти в штатском.

Впервые за время их знакомства она опаздывала. Впрочем, нет, во второй раз, но первый был не в счет, — тогда умерла ее мать. Он часто вспоминал тот страшный день — ее полные ужаса глаза, перекошенное от рыданий лицо. Но что же случилось сейчас? В четыре часа он разговаривал с ней по телефону. Она лишь пожаловалась, что работы по горло. Что же могло случиться? Он почувствовал, что пальцы его слегка дрожат, возможно, от выпитого в перерыве кофе.

Он снова повернул к углу с фонарем. Двое щуплых гимназистов, выбиваясь из сил, тащили старый магнитофон. Чей-то пойнтер проворно трусил мимо, не отрывая носа от тротуара. Сапоги на миг привлекли его внимание, но он с отвращением мотнул головой и побежал дальше. Двадцать пять одиннадцатого. Полковник попытался разглядеть карикатуры в газете, но тревожные мысли ни на секунду не давали ему покоя. Он отвернулся от газеты и тогда увидел вдалеке ее. Она не торопилась. Да и походка у нее была необычная, такой походки он раньше у нее не видел. Через минуту он заглянул ей в глаза, которые словно прятались от него. Когда они пошли рядом, на него пахнуло вином.

— Ты пила? — спросил он с удивлением.

— Да, немного, — сказала она. — Зашли с нашими девушками в ресторан…

— По какому случаю?

— По какому случаю? — раздраженно переспросила она. — Ни по какому!.. Они иногда собираются после работы… Не могу же я вечно сторониться их…

Он не вглядывался ей ни в лицо, ни в глаза. Он смотрел в землю и чувствовал, как с души спала тяжесть; ничто другое его не интересовало.

— Ну, что ж, — сказал он. — Конечно, не надо их избегать… Ничего, ты правильно поступила…

Она промолчала. Когда они подошли к подъезду, он остановился. Они никогда не поднимались вместе на далекую мансарду, боялись, как бы их не увидели.

— Что встал, иди! — сказала она нетерпеливо.

Он поглядел на нее и молча пошел за ней. Они шли рядом по замызганной лестнице, мимо стен с обвалившейся штукатуркой, израненных водопроводными авариями и следами военных лет.

— Что же вы пили? — спросил он.

— Пелин…

— Неплохая штука, но на другой день болит голова…

— Ты неплохо разбираешься в этих вещах, — недружелюбно заметила она.

— Ты прекрасно знаешь, что я не люблю пить.

— Со мной — да! — сказала она. — Ты прав — слишком дорого обходится. А нужно экономить…

— Зачем экономить? — не понял он.

— А как же… Большая семья, расходы… И сверх всего еще любовница. Поневоле будешь экономить…

Никогда она не говорила с ним так.

— Как тебе не стыдно! — тихо, но твердо сказал он. — Видимо, женщинам не следует пить…

Они молча поднялись на последний этаж. У Герды была небольшая квартирка — единственное, что осталось ей от родителей. В маленькой комнатке еще сохранились следы былого достатка — комод красного дерева, а на нем старинные часы в футляре из полированного агата. Пол был застелен старым, изрядно потертым персидским ковром зеленоватых тонов. Но гардероба не было, и одежду приходилось держать на вешалке в углу, обернув старыми газетами. И все же в комнате под крышей было уютно, как в гнездышке. Полковник уселся на свое обычное место — в обветшалое старомодное кресло, в котором, наверное, отдыхало не одно поколение одеревеневших от этикета дипломатов.

— Что случилось? — спросил он.

Она ничего не ответила. «Наверное, наболтали ей каких-нибудь сплетен, — подумал он. — Это случалось и раньше, но тогда она плакала, а сейчас сердится. В чем же дело?» Герда отошла к окну и молча стояла там, не двигаясь. Он подумал, что она плачет, но когда она обернулась, глаза ее были сухи, а на лице осталось неприязненное выражение.

— Правда, что ты купил телевизор? — вдруг спросила она.

Такого вопроса он не ждал.

— Да, уже давно… Почему ты спрашиваешь?

— Вот видишь, значит, ты обманывал меня! — вдруг вспылила она. — Ты всегда меня обманывал!.. С тех пор как мы знакомы, все — сплошная ложь!

— Что ж, раз ты так считаешь… — нахмурившись, сказал он.

— Конечно, ты меня обманывал!.. Там ты никогда не был гостем!.. А здесь ты гость!.. Там твой дом, там ты хозяин!.. Гость не потащит с собой телевизор… Почему ты ничего не сказал мне о телевизоре?

— Я вообще не рассказываю тебе о них, — смущенно пробормотал он.

— Потому что совесть нечиста… Сам отлично знаешь, что обманываешь меня…

Она расплакалась, но он не двинулся с места. Он думал. Хотя Герда ему сейчас нагрубила, он чувствовал, что в ее словах есть доля истины. А грубая правда — всегда настоящая правда, в этом он не раз убеждался.

— Ты не права, Герда, — сказал он. — Этим я просто откупаюсь от них. Я чувствую себя виноватым перед ними; в этом все дело.

— Ты подлец! — сказала она. — Не только врун, но и подлец.

— А ты дурешка, милая моя… Утри слезы, и я все тебе объясню…

— Не надо мне твоих объяснений! — снова вспылила она. — Довольно слов!.. Хорошо тебе болтать, слова карман не тянут!..

Он медленно поднялся с места. В это время она нервным жестом скинула с себя блузку, чтобы переодеться в домашнюю. И пока она шарила руками вокруг, он смотрел на ее плечо, самое нежное, гладкое и прекрасное, какое ему приходилось видеть. Он невольно потянулся рукой к этому плечу, сухой и жесткой рукой, которая в этот миг тоже стала нежной, словно обрела глаза, ресницы, губы. Она вздрогнула и повернулась к нему.

— Оставь меня!

— Почему? — спросил он, чувствуя, как кровь приливает к его бледному лицу.

— Мне сегодня нездоровится…

— Но я…

— Оставь меня, не приставай…

Она отвернулась и наклонилась, чтобы взять блузку. Когда она выпрямилась, он крепко впился ей в плечо своими сухими пальцами. «Вцепится, так не отпустит!» — вспомнилось ей. Она увидела в овальном зеркале напротив его сухой, восковой лоб, редкие волосы, часть впалой щеки, заострившийся нос. Когда он прикоснулся губами к ее плечу, ее передернуло от отвращения, но она не отшатнулась, а лишь до боли зажмурила глаза.

Постель была у самого окна — высокая, узкая, неудобная кровать с провисшей сеткой. Раздевшись, они лежали и разговаривали. Он повторял ей то, что говорил много раз. Но впервые она слушала его с горькой улыбкой, впервые слова его скользили мимо сердца. Ну да, дети, — говорил он. Она должна потерпеть еще несколько лет, пока они не встанут на ноги. «Пусть пять, пусть десять лет, не в этом дело, — думала она. — Нет, дело совсем не в этом».

— Миша, зачем обманывать друг друга! — с горечью промолвила она. — В сущности, ты сам себя обманываешь разговорами о детях… Просто пытаешься оправдать свою слабость.

— Как ты не понимаешь! — вздохнул он. — Знаешь ли ты, что это значит — посмотреть в глаза своему ребенку и сказать ему: я ухожу от вас навсегда!

— Почему навсегда?.. Ведь ты не умрешь… Ты будешь жить. И всегда будешь им отцом…

— Если отец ушел в другую семью, он уже не настоящий отец, — сказал он.

— Нет, нет, не убеждай меня… Дело совсем не в детях…

— Что ты хочешь сказать? — перебил он. — Ты думаешь, так, как сейчас, мне легче? Или удобнее?

— Ты добрый! — сказала она. — Ты жалеешь ее. И у тебя никогда не хватит мужества расстаться с ней… Ты думаешь, что это ее убьет…

— Ты не права, — сказал он дрогнувшим голосом.

— Нет, права, — сказала она. — Ты сам знаешь, что это так, но обманываешь себя, обманываешь и других. Ты надеешься, что так может продолжаться вечно… Или что случится какое-нибудь чудо и все разрешится само собой…

Он молчал, пораженный. Никогда она не говорила с ним так. А может быть, она права, он на самом деле такой, но только не сознавал этого? Быть может, он действительно в глубине души трус и подлец? Эта мысль ошеломила его, и он уже не слышал, о чем еще она говорит.

— Если это так, — внезапно перебил он ее, — нам лучше всего расстаться.

Она вздрогнула, но сказала холодным, ясным голосом:

— Да, так будет разумнее всего…

В этот миг в прихожей громко и настойчиво прозвенел звонок. Они испуганно переглянулись. Звонок надрывался изо всех сил, послышались глухие удары в дверь.

— Кто это может быть? — в страхе спросила Герда.

Она побледнела как полотно. Стук в дверь усилился, но голоса слышно не было.

— Странно! — пробормотал он, нахмурив лоб. — Ступай посмотри!.. Но не открывай!..

— А если милиция?

— Ничего страшного… За все отвечаю я.

Она встала и начала лихорадочно одеваться. «Нет, это не милиция, — размышлял он. — Но что это может быть? Наверное, где-то лопнула труба или же стряслось что-нибудь подобное». Герда вышла и секундой спустя снова ворвалась в комнату. Лицо ее было перекошено, она вся дрожала, будто налетела в темной прихожей на труп повешенного.

— Твоя жена! — хрипло выкрикнула она. — Умоляю тебя, иди к ней!.. Иди отошли ее! Ступай, ступай!

Помрачнев, он встал и принялся не спеша натягивать сапоги, а она в панике, в слезах твердила:

— Иди скорее, прошу тебя!.. Скорее, скорее!.. Ради всего на свете, не пускай ее сюда!

— Откуда ты взяла, что это она? — мрачно спросил он.

— По голосу узнала. Не пускай ее сюда. Прошу тебя…

Она все так же дрожала и смотрела на него с ужасом, словно в предчувствии смерти.

— Перестань! — сердито сказал он. — Нечего бояться!

Он поднялся. Тяжелые шаги загрохотали по коридорчику. Он подошел к двери и спросил:

— Кто там?

— Я!.. Открывай! — ответил хриплый женский голос.

Он открыл дверь. Перед ним стояла жена и глядела на него обезумевшими глазами.

— Ты с ума сошла? — сказал он.

Его взгляд приковал женщину к месту. Бешенство ее улетучилось, теперь она глядела на него со страхом.

— Дай пройти!..

Но голос ее дрожал, в нем не было силы. Не окаменелое лицо мужа испугало ее, а глаза, в которых притаилась смерть.

— Сейчас же уходи, — сказал он пустым голосом.

— Без тебя я не двинусь с места…

— Сейчас же уходи! — повторил он. — Я приду попозже…

Она все еще колебалась, и он резко отчеканил:

— И если я замечу, что ты следишь за мной на улице, ты никогда больше меня не увидишь!.. Понятно?

Голос звучал зловеще. Она попятилась, не промолвив ни слова. Захлопнув дверь, он постоял немного и вернулся в комнату. Герда, скрестив на груди руки, сидела на кровати и смотрела на него широко открытыми невидящими глазами.

— Ты слышала?

— Слышала, — сказала она. — Уходи, прошу тебя… Уходи сейчас же…

— Я уйду, — сказал он. — Но завтра я вернусь… Навсегда…

— Нет, не надо, не надо! — расплакалась она. — Уходи!.. Я не хочу, чтобы ты возвращался!

— Герда! — воскликнул он.

— Не хочу! Ты слышишь?.. Ты придешь, и она за тобой!.. Я не хочу ее видеть, мне страшно!

— Герда, возьми себя в руки! — сказал он.

— Я уже сказала тебе! Не могу! Сил нет! Мне страшно!

А он все глядел на нее, молчаливый и подавленный, и тогда она визгливо выкрикнула:

— Уходи же! Прошу тебя! Ты слышал?

Он надел фуражку, не торопясь затянул пояс, застегнул негнущимися пальцами все пуговицы на кителе. Больше он не смотрел на нее, он боялся на нее взглянуть. Медленно повернувшись, он направился к двери. Он надеялся услышать ее голос, услышать свое имя, но за спиной его было тихо. Двигаясь как во сне, он захлопнул за собой наружную дверь и стал медленно спускаться по лестнице. Надежда еще жила в нем: вот-вот послышится знакомый голос, и, глянув вверх, он увидит ее молящее, залитое слезами лицо.

Он вышел на улицу и остановился. Надеяться не на что. Он осмотрелся вокруг. Жена поджидала его на углу, под фонарем. Увидев его, она сорвалась с места. Но он, повернувшись к ней спиной, побежал в другую сторону.

Время было за полночь, людей на улице было мало. Редкие прохожие оглядывались, иные останавливались и смотрели вслед. Куда бежит, как безумный, этот высокий костлявый полковник? Забавная картина: посреди ночи несется по улице полковник, натыкаясь, как слепой, на столбы и деревья. А он задыхался и хрипел, спотыкался, автомобильные фары слепили глаза, но он не останавливался. Лишь подбежав к зданию своего управления, он умерил свой изнурительный бег и четким, нервным шагом пошел дальше.

3

К вечеру они собрались втроем в маленькой гостиной профессора и не спеша смаковали тетевенскую сливовицу. Перед ними на маленьком круглом столике были разложены соблазнительные закуски: перчики, маринованные луковки, корнишоны и даже тарелочка с маринованной рыбьей печенью. Профессор знал толк в таких вещах. Правда, вкус этих лакомств несколько портил неприятный запах анестезирующих средств, доносившийся из приоткрытой двери его кабинета. Противоположную стену занимала широкая двустворчатая дверь с матовыми стеклами. За ней слышались женские возгласы и тихий шорох костяных фишек — там женщины играли в покер.

Все трое когда-то учились вместе и время от времени собирались скоротать вечер — чаще всего у профессора, потому что миниатюрная мадам Северинова предпочитала мужскую компанию. Ради нее она пожертвовала бы даже покером, но надо было занимать дам. Ничего, пусть мужчины угощаются сами; если в компании одни мужчины, ничего плохого произойти не может.

Друзья не отличались разговорчивостью. Сидя за рюмкой, они молчали и отдыхали. Разговор завязывался лишь тогда, когда подходила пора идти по домам. Напрасно женщины бросали на них умоляющие взгляды и наступали им на ногу под столом. Споры затягивались далеко за полночь — бессмысленные споры подвыпивших людей, которые наутро не вспомнят ни слова из сказанного накануне. Может быть, именно поэтому в тот вечер никто не спешил нарушить молчание. Да и прокурор явно был не в своей тарелке — он жевал без аппетита и два раза чихнул в полную рюмку. Наконец, у профессора лопнуло терпение.

— Ты чего надулся, дуралей! — беззлобно воскликнул он. — Сливовица не по вкусу пришлась?

У друзей считалось особым шиком перебрасываться обидными прозвищами.

— Нет, сливовица хороша…

— Принести джину?.. Есть английский…

— Сиди, пожалуйста, сливовица вполне меня устраивает…

И, словно нехотя, прокурор добавил:

— У меня был сегодня неприятный случай… Но это пройдет…

— Ясно! — воскликнул хирург. — Знаю я твои неприятные случаи. Очередной раз пришлось поступиться совестью! — И он рассмеялся. — Ну и профессия — жить нахлебником у собственной совести.

— На этот раз ты не угадал, — мрачно буркнул прокурор.

— Ну что ж, расскажи нам…

— Нет, история не застольная, — сказал прокурор, — Пейте лучше сливовицу…

Но когда все пропустили по несколько рюмок, прокурор оживился, и в глазах у него засверкали обычные насмешливые искорки.

— Интересно! — проговорил он. — Я думал, что пресловутое вирусное заболевание, именуемое любовью, на пути к полному исчезновению… А оказывается, вовсе нет…

— Конечно, нет, — подтвердил хирург.

— Ты когда влюблялся в последний раз?

— Вчера…

— Брось болтать глупости, — вмешался профессор. — И не называй, пожалуйста, любовью свою склонность к толстым задницам…

Хирург в это время рассекал пупырчатый огурчик на одинаковые аккуратные колечки.

— Прошу прощения, — с серьезным видом сказал он. — Это самое изящное существо на свете.

— Боже мой, какая внезапная вспышка хорошего вкуса! — рассмеялся прокурор. — Кто-нибудь из твоих ассистенток?

— Нет — из студенток…

— Тьфу! — не стерпел профессор, — Ты в самом деле неисправимая свинья!

— Вы говорите так потому, что не видели ее…

— И как, поддается? — спросил прокурор.

— О нет, она вообще ничего не подозревает…

— Интересно, что может сдерживать такую породистую скотину, как ты? — сказал профессор.

— Ничего, разумеется, — засмеялся хирург. — Просто я боюсь… Инстинкт самосохранения категорически говорит — нет!

— Ты сам не знаешь, как ты прав! — оживленно откликнулся прокурор. — Для современного человека первым и самым непреодолимым барьером перед любовью встает именно инстинкт самосохранения… Индивидуума, конечно, а не рода… Любовь во всех случаях требует полного разоружения, иначе она перестает быть любовью…

— Пусть даже так, — сказал хирург. — Но я никак не могу себе представить тебя — разоруженным…

— А что бы ты подумал о моем полковнике? — сказал со вздохом прокурор.

— Каком полковнике? — не понял профессор.

— Ведь я вам сказал, что сегодня столкнулся с одним необычным случаем.

Немного подумав, он продолжал:

— Представьте себе мужчину нашего возраста. При этом молчаливого, замкнутого, строгого к себе и другим, с внешностью средневекового инквизитора. Разумеется, женат, двое детей. Притом уже больших… Сын — почти призывного возраста, полукретин. Девочка немного симпатичней. А о жене не хочется и говорить — самая обычная женщина, домохозяйка, как принято выражаться, и, примерно, ровесница мужу.

— Можешь не продолжать, — сказал хирург. — Он повел ее на прогулку в горы и столкнул со скалы…

— Не спеши, дурак, ничего подобного… У нашего полковника была любовница — в течение шести уже лет… И никто об этом не догадывался… Притом красивая девушка, лет около тридцати…

Взгляды собеседников оживились.

— Ну и ну! — обиженно пробормотал профессор.

— По профессии она парикмахерша, — продолжал прокурор. — Из семьи бывших. Отец ее был крупным дипломатом при кабинете Филова…

— Так я ее знаю! — воскликнул профессор. — Парикмахерша моей жены…

— Вот как? — заинтересовался прокурор. — А ты ее видел?

— Мельком… Но она не произвела на меня особого впечатления.

— Нет, девушка в самом деле хороша, я ее видел… Но, к несчастью для полковника, в историю вмешивается третье лицо, некая Женни, сослуживица девушки. Обе женщины вечером изрядно выпили в каком-то ресторане. Подруга вообразила, что ее долг — вырвать нашу маленькую парикмахершу из похотливых рук полковника. Они разошлись, парикмахерша пошла домой, где ее ждал полковник. Подруга же, раздобыв его телефон, позвонила жене… Дескать, ваш муж с некоторых пор… Если не верите, можете застать его у нее — улица такая-то, номер такой-то…

— Какая гадина! — воскликнул профессор.

— Нет, она вовсе не плохая женщина; я разговаривал с ней. Заурядная женщина, немного вульгарная, но честная…

— Что же было потом? — нетерпеливо спросил хирург.

— Жена тотчас отправилась к девушке на квартиру и устроила сцену. Полковник показал себя настоящим мужчиной; он твердо и спокойно пресек скандал. Жене он велел немедленно уйти и постарался успокоить девушку. И вот тут-то произошло нечто необъяснимое. Полковник в здравом уме оставил любовницу, но пошел не домой, как обещал жене, а в санитарное управление, где работал. Дежурный вахтер попытался задержать его, но безуспешно. Полковник отстранил его с дороги и строго сказал, что должен взять ампулы для какой-то важной особы. Минут через пять дежурный заглянул в канцелярию — полковник лежал, опрокинувшись навзничь, мертвый. Следствие установило, что он всыпал в стакан с водой около пятидесяти смертельных доз цианистого калия… И проглотил их одним духом…

Мужчины молчали, пораженные.

— Странно, — тихо сказал хирург.

— Пятьдесят доз! — повторил прокурор. — Представляете себе, какая жажда смерти… Это просто невероятно!..

В комнате снова наступило тягостное молчание. От пустых рюмок из-под сливовицы тянуло горьким, жутким запахом миндаля.

— Женщины что-то скрывают! — неуверенно пробормотал хирург.

— Что они могут скрывать? — спросил прокурор.

— Не знаю, но мне так кажется… Состояние некоторого аффекта налицо…

— Не думаю, — сказал прокурор. — А если и так, аффект вряд ли имел решающее значение. Просто-напросто он решил, что навсегда теряет девушку. И эта потеря для него была страшнее любой смерти…

— Не знаю! — сказал, пожав плечами, хирург. — И все-таки женщины что-то скрывают…

— А подругу нельзя привлечь к ответственности? — спросил профессор.

Прокурор нервно отпил из рюмки.

— За что же привлекать? — ответил он. — Ведь у нее были самые лучшие намерения… Я пытался поговорить с ней, но ничего не вышло. Плачет навзрыд, будто потеряла собственного ребенка… И без конца твердит: «Погубила хорошего человека…»

— Саша! — раздался возглас из-за стеклянной двери.

Это был голос миниатюрной мадам Севериновой. Профессор неохотно поднялся с места, приоткрыл двустворчатую дверь и просунул голову в комнату. Послышался женский говор, и профессор быстро отступил назад.

— Просят сливовицы, — сказал он. — С соответствующей закуской, конечно…

Хирург поморщился.

— Только этого им не хватало! — пробурчал он. — Начнут увеличивать ставки, а потом кто-нибудь продуется вдрызг…

Каждый подумал, что именно его жена и продуется.

— Не давай им! — заметил прокурор.

— Как же не дать! — чуть ли не с испугом возразил профессор. — Разве что отнести им что-нибудь полегче… Вермут, например…

Он стал перебирать бутылки в маленьком баре.

— Есть бутылка чинцано, — нерешительно проговорил он.

— Настоящее?

— Настоящее…

— Они так обалдели от карт, что не оценят, — заметил хирург.

— Ты хочешь сказать — лучше приберечь для нас? — засмеялся профессор.

Немного погодя он отнес в гостиную полбутылки сливовицы и банку рыбьей печени. Уткнувшись в карты, женщины даже не взглянули на него. Поставив угощение на стол, он обратился к жене:

— Мина, ты знаешь, что случилось с твоей парикмахершей?

— Знаю! — сухо ответила жена.

— Почему же ты мне ничего не сказала?

— Оставь, пожалуйста! — нетерпеливо сказала Мина. — Разве ты не видишь, что мой ход…

Пожав плечами, профессор вернулся к друзьям, которые все еще молча сидели с унылыми лицами перед рюмками со сливовицей.

Перевод Н. Попова.

Примечания

1

Мечо — медвежонок (болг.).

(обратно)

2

Сутляш — сладкое блюдо из риса.

(обратно)

3

Кремиковцы — металлургический завод недалеко от Софии.

(обратно)

4

Пелин — белое вино, настоянное на полыни.

(обратно)

5

На курорте Наречен действует известный санаторий для нервнобольных.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРИВИДЕНИЯ

ПОЛУНОЧНЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

РАННЕЕ, РАННЕЕ УТРО

ПЛОХОЙ ДЕНЬ

МАЛЬЧИК СО СКРИПКОЙ

МОЙ ОТЕЦ

СУД

ЗАПАХ МИНДАЛЯ

*** Примечания ***