Карельская тропка [Анатолий Сергеевич Онегов] (fb2) читать онлайн

Анатолий Онегов
КАРЕЛЬСКАЯ ТРОПКА

*

РЕДАКЦИЯ ЛИТЕРАТУРЫ

ПО ГЕОГРАФИИ СССР

© Издательство «Мысль», 1976

НА ОСТРОВЕ

В небольшом книжном магазинчике, снабжавшем поселок тетрадями, учебниками, стержнями для шариковых авторучек и художественной литературой, я разыскал любопытную книгу. Книга была издана в Петрозаводске сравнительно давно. Она, видимо, давно попала и в этот книжный магазинчик, и теперь на слегка поблекшей синей обложке скромно светились некогда золотыми буквами два дорогие для меня слова — «Озера Карелии»…

Я приехал в Карелию всего несколько дней тому назад, не был еще ни на одном карельском озере, а потому эта книга стала для меня и справочником, и путеводителем, и просто добрым другом, с которым я не расстаюсь до сих пор.

Я читал эту книгу не торопясь, часами рассматривал карты, удивлялся подробности и точности этих карт и сначала непривычно для русского человека, которому Архангельская земля подарила ясные и понятные имена своих рек и озер, вслушивался в страннозвучные слова: «Сямозеро… Урозеро… Викшезеро…»

И тут среди этих тайных для меня карельских имен вдруг светло и знакомо прозвучало одно имя — Долгая ламба…

О ламбах я уже слышал. Ламбами здесь называли небольшие лесные озера, часто окруженные болотами. Такие лесные озера обычно были непроточными, и по всей Карелии этих озер-ламбушек насчитывалось около тридцати тысяч.

О Долгой ламбе, о Долгом озере, я знал теперь почти все. Я знал, что площадь водной поверхности этого озера немногим более квадратного километра, что островов на озере нет, а наибольшая глубина — тридцать метров. В Долгой ламбе водились озерная и ручьевая форель, крупная ряпушка, щука, плотва, уклея, окунь… И глубина озера, и разменная рыбка Карелии — ряпушка, и форель обещали мне впереди дорогую встречу…

Стояли глухие осенние погоды с резким ветром и тяжелыми дождями. Только изредка выпадали чистые, ясные дни с ночным морозцем. В эти дни можно было попасть на берег желанного озера, но встречу с полюбившейся мне издалека лесной ламбой я почему-то откладывал.

Вслед за густыми тяжелыми дождями выпал снег, пришли морозы и схватили первым зеленоватым ледком тихие лесные ламбушки. Пришло звонкое веселье перволедья. Еще дымились остывавшей водой большие озера, гремел под скалами сорванный с берегов лед, а из города потянулись уже на поиски первого льда мотоциклы, машины с рыбаками.

На первую зимнюю рыбалку мы выехали еще в темноте. В машине долго спорили, куда именно поехать, сомневались, есть ли лед на том или другом озере, а потом единогласно решили отправиться именно на Долгую ламбу…

За поселком под фары «газика» выскочил заяц-беляк. Шофер сбросил газ, и заяц тут же исчез, оставив после себя чуть заметные при свете фар мягкие следы-канавки по только что выпавшему снегу. Потом дорога потянулась по скале — ровная, сухая дорога во все времена года.

Машина поднялась на последний бугор, хотела легко скользнуть вниз, но остановилась. Под скалой шумело буйное озеро, не сдавшееся пока зиме. И среди темной зимней воды, как в сказке, под белыми крышами, на белой вершине острова светились игрушечными окошечками коренастые дома карельской деревни…

Тогда я еще не знал, что именно здесь, на острове, в таком вот домике из сказки предстояло мне жить и работать весну, лето, осень, зиму и снова с весны до глубокой зимы. Я еще не знал, что именно здесь, на Укшезере, а не на Долгой ламбе придет ко мне настоящий свет, которым одаривает неторопливых людей чистая и глубокая вода карельских озер…

Вниз машина не смогла спуститься: по дороге к деревушке раньше нас спустилась со скалы наледь, ноздреватая, сплошная, во всю ширину спуска.

Машина осталась наверху, а мы узенькой полузанесенной тропкой пошли влево в лес, в сторону от домиков на острове, в сторону от буйной зимней волны Укшезера.

Если есть что-то необыкновенное в карельских лесах, то это необыкновенное, не встречающееся нигде в другом месте — карельские лесные тропки… С непривычки нога не чувствует под снегом камни-валуны, не чувствует «языка» скалы, в которой пробита многими ногами узенькая канавка тропы. Нога ошибается, скользит в сторону, назад, а ты, не обращая поначалу внимания на неудобную тропу среди камней, не можешь оторваться от полированного лба скалы, от небольших, перевитых ветрами, кряжистых сосен, негусто поднявшихся на вершине скального лба.

Сосенки собрались на вершине каждого камня по три, по пять, как те сказочные домики на острове посреди шумного озера… Белый снег легкими шапками на фиолетовом камне, коричневые стволы упрямых сосен, голубая от раннего утреннего света хвоя деревьев, а внизу, там, где узенькая тропка спустилась к болотинке, из-под рыхлых снежных кочек красными огоньками выглядывает зимняя клюква.

Долгая ламба открылась сразу за березками неширокой лентой льда. С ночи шел снег, припорошил лед, и теперь новорожденный ледок рядом со снегом казался старше и темней, чем в раннее перволедье.

Но лед все-таки покачивался под ногой. Я разгреб снег и одним ударом пробил лунку. И почти тут же вытащил на лед коричневого окунька. Коричневый цвет рыбки смутил меня, напомнил о торфяном неглубоком дне, и я начал сомневаться: «А то ли это озеро, глубокое, с чистой водой, приятной для ряпушки и форели? Может, сведения о Долгой ламбе уже устарели, может, озеро успело зарасти и в нем давно перевелись и ряпушка и форель?»

Окунек-недомерок воинственно топорщил плавники, пока я освобождал его от крючка, а потом, сразу не поняв, что ему вернули свободу, долго торчал у края лунки.

Ловить рыбу не хотелось. Хотелось просто сидеть и, ни о чем не думая, наслаждаться зимней лесной тишиной. Снег, упавший на вершины деревьев, гасил каждый звук, и даже удары чужой пешни по льду приходили ко мне лишь глухими неясными толчками.

Я оставил лунку, ящик, удочки и пошел вдоль берега. У берега еще торчал не сломанный ветром тростник, и вокруг тростника широким мутным пятном расплывалась выступившая на лед вода. Идти дальше было опасно. Я остановился. И тут в тростнике, совсем рядом, увидел зверька. Зверек замер и неслышно исчез подо льдом. Я подобрался почти к самому тростнику и увидел следы большой выдры. Следы уходили в лунку-отдушину, а рядом с отдушиной лежали на мокром снегу лапки лягушек: выдра разыскивала подо льдом лягушек, забравшихся на зиму в ил, вытаскивала их и завтракала рядом с лункой.

Сидеть в кустах пришлось долго — выдра так и не показалась. Я замерз, пошел к рыбакам. Рыбаки долбили-пешили лед в разных местах и искали какую-то тайную луду, где обязательно должен сейчас стоять очень крупный окунь…

Крупные окуни в озере действительно были. Позже, уже летом, я видел этих страшенных рыб, пойманных на удочку. Большие окуни водились в озере и раньше.

Когда-то рыбаки тянули здесь невод, и всегда тоня приносила им богатую добычу. Дно озера было чистым, но берега поросли елкой и березой, и вытянуть невод на берег не удавалось. Невод тянули здесь вдоль озера и вытаскивали как раз на ту болотинку, к тростнику, где разыскал я столовую выдры.

Что было в те дальние времена? То ли рыбаки поспорили между собой, то ли кто-то не пожелал, чтобы на Долгой ламбе рыбу ловили неводом… Возможно, где-то в другом месте спор бы решился иначе. Но здесь для решения спора потребовалась лошадь, потребовались сани, камни-валуны и многие дни тяжелой работы на зимней дороге…

Человек, не пожелавший допустить рыбаков с неводом на озеро, всю зиму возил на лед огромные валуны. К концу зимы поперек озера вытянулась настоящая каменная гряда. Весной камни ушли под лед, и с тех пор по дну озера с берега на берег лежала каменная преграда для невода. Приподнятость дна, каменные и песчаные бугры и гряды, вытянувшиеся под водой, здесь принято называть лудами. Лудой назвали и те камни, которые навозил за зиму на Долгую ламбу упорный человек. И теперь около этой самодельной луды разгорались по перволедью страсти других рыбаков, вооруженных зимними удочками.

Крупных окуней никто из нас так и не нашел. К полудню ударил мороз, явился северо-восточный ледяной ветер, и каждый из прибывших на первый лед Долгой ламбы увозил с собой лишь по два десятка невеликих рыбок.

Когда возвращались с озера, на тропу вышел большой огненный лис. Он бродил, видимо, неподалеку, бродил спокойно, с осени, с грибной поры, не встречая здесь людей. Лис уложил на снег пушистый хвост, поднял уши и вытянул в нашу сторону черный нос. Потом метнулся с дороги и исчез в кустах, оставив после себя лишь облачко морозного снега.

На обратном пути несколько раз ломалась машина. Дул резкий ветер над вершиной скалы, и под ветром гремели обледеневшие ветки берез и осин. Когда мы выходили из машины поразмяться, ледяные стуки ветвей пугали своими неживыми голосами.

Домой мы вернулись поздно. И только здесь, сверяя свою дорогу к сегодняшнему озеру с картой, я совсем точно узнал, что та Долгая ламба, которую я успел полюбить, читая книгу «Озера Карелии», находится совсем в другом месте. Озеро, где я сегодня пробивал первый лед, видел выдру, лису и слышал рассказ об упрямом в работе человеке, тоже называлось Долгой ламбой, оно тоже было помечено на карте, но из-за малых размеров эту ламбушку не удостоили поименным обозначением и подробным описанием в моей книге.

Ночью я вспоминал дорогу на озеро, тропку среди камней, витые сосны, шумное озеро, не сдающееся морозу, остров посреди озера, белые крыши приземистых домиков и далекий свет из крошечных окон. Потом я зажег лампу, отыскал в книге нужную страницу и долго повторял неизвестное пока что для меня имя еще одного озера — Укшезера.

Узнал я, что Укшезеро соединяется с другими озерами, соединяется и с рекой Шуей, что течет в Онежское озеро. Узнал я, что наибольшая длина озера — четырнадцать с половиной километров, наибольшая ширина — четыре километра, что на озере четырнадцать островов, а длина его береговой линии — около пятидесяти километров. Укшезеро считалось глубоким и лудистым. Здесь насчитывалось двадцать видов рыб. Из них, как говорилось в книге, периодически заходили по реке Шуе лосось, озерная форель, шуйский сиг и хариус. Постоянно обитали в озере ряпушка, рипус, сиг, снеток, щука, плотва, язь, красноперка, уклейка, лещ, голец, щиповка, налим, трехиглая корюшка, окунь, ерш и подкаменщик.

«В 1935 году в озеро был подсажен ладожский рипус, а с 1954 года ежегодно выпускаются личинки байкальского омуля. В реках и речках, впадающих в озеро, встречаются ручьевая форель и ручьевая минога…»

Когда все, написанное в книге об Укшезере, было прочитано уже несколько раз, я долго учился по фотографиям и описаниям определять рипуса, сига, ряпушку и омуля и совсем точно знал, что следующую весну я обязательно встречу там, на острове, в крепком карельском доме, из окна которого будет видно Укшезеро и высокая скала, поросшая соснами, на которой сегодня мы оставляли машину…

КАРЕЛЬСКАЯ ТРОПКА

Остров, на котором стояла деревня, приглянувшаяся мне еще в начале зимы, оказался большим и каменистым. Он вытянулся вдоль берега озера высокий, горбатый и был вершиной — спиной какой-то древней скалы, поднявшейся теперь из воды. Одним своим концом остров-скала был соединен с берегом насыпной дамбой из камня, по этой дамбе и шла к крепким карельским домам та самая дорога, которая с начала зимы сплошь покрывалась ноздреватой наледью.

Домов на острове было с полтора десятка. Они стояли двумя обособленными кучками, деля небольшую деревню как бы на две самостоятельные части: низ и верх. Внизу, в начале острова, около дамбы стояло всего несколько домов. Сразу за этими домами от острова к берегу озера тянулась широкая болотистая низина, по которой в сухие года можно было бродить вдоль и поперек, с берега на остров, с острова на берег, собирая по пути богатую осеннюю клюкву. По этой болотистой низинке и заползали время от времени к нижним домам ленивые и жирные гадюки. Гадюк отпугивали соляркой и пережженной овечьей или собачьей шерстью. Такой шерстью посыпалась граница огорода вдоль забора, и через эту границу дорога гадюкам вроде бы была закрыта.

На горе, на вершине острова, вверху, где стояли остальные дома деревни, соляркой вдоль заборов не поливали и шерсть не жгли, видимо, потому, что ленивые гадюки не имели особого желания продолжить свое путешествие дальше, вверх по острову. Правда, однажды в баню к Терентьевне, немолодой, но энергичной и веселой женщине, тварь все-таки заползла и не пожелала выбираться из-под полка даже тогда, когда хозяйка бани, исправно помня банный, субботний день, собралась на полке похлестать себя веником. Париться вместе со змеей, видимо, было неудобно, и несговорчивую тварь тут же вынесли из бани на лопате и на соседних с баней камнях лишили жизни.

Решительно все о местных гадюках я узнал много позже, когда застал на месте «колдовства» с паленой шерстью Степана Дмитриевича Тюмина, пожилого красивого человека, коренного карела, приехавшего на остров из лесной глубинной Карелии и поселившегося в крайнем, самом нижнем доме деревни.

Деление деревни на две части происходило исподволь и началось еще в те далекие времена, когда кто-то из местных жителей, занимавшихся кожевенными и прочими богатыми промыслами, по своей и не по своей воле оставил остров. Следом за хозяевами стали исчезать и их дома, исчезать тоже постепенно: сначала кто-то разбирал сараи, потом кто-то покупал на дрова оставшиеся пристройки, а следом разбиралась и перевозилась куда-то жилая часть дома, рубившаяся здесь обычно на две половины, а то и в два этажа. Так получилось, и теперь явно существовало обособление, которому малочисленные жители нижней части деревни, казалось, даже были рады. По крайней мере я редко видел, чтобы тот же Степан Дмитриевич Тюмин оставлял свой дом ради путешествия, которое он сам называл «путешествием в гору», то есть путешествием к домам, стоявшим на вершине острова.

Я долго искал самые разные причины, которые объяснили бы мне поведение Тюмина, пока не поселился в его доме. Окна дома выходили на тихую губу озера, на высокую скалу-лоб. Из этих окон не было видно ревущих волн, и шквальные восточные и северо-восточные ветры, бившие лишь сзади, в сараи, никогда не швыряли в стекла тяжелые заряды мокрого снега. У этого дома было открытое, веселое, хотя и старенькое крыльцо. Тут же, у крыльца, сушились на вешале старые, чиненные-перечиненные сети, и от этих сетей рядом с тобой жил тревожный запах тайных озерных глубин. У широкого удобного мостка стояла лодка, борт лодки отражался в голубовато-зеленой воде и тихо покачивался вместе с широкой волной. Здесь, на крыльце, находила на меня какая-то особая благодать, и расставаться с этой благодатью ради путешествия к домам на горе мне тоже не хотелось.

Дома, стоявшие на горе, полосовали все известные здесь ветры, невесело было ходить от этих домов за водой — под гору, а потом с полными ведрами вверх, да и вид отсюда на остальную, дальнюю часть острова, усеянную камнями и вытоптанную многочисленным совхозным стадом, никак ни шел в сравнение с той прелестью, которая открывалась для взгляда из окон и с крыльца дома Тюмина.

За долгим каменистым выпасом, за бывшими трудными карельскими пашнями в дальней части острова поднимался среди каменных груд невысокий березняк, измученный скотом и ветрами. И только в самом конце острова, на дальнем мыске, снова встречался ты с истинной северной красотой. Но эта красота была уже другой, суровой и холодной, как скальные скаты и валуны самого мыска.

Узкий каменистый мысок окружала прозрачная от холода глубокая вода озера, а впереди за высокой волной качалась далекая стена сосен, вставших у северного берега. Когда приходили тихие летние дни, мысок менялся, становился теплым и добрым, как лесная сказка, рассказанная древним стариком карелом. Тогда по всему мыску на камнях сидели сизые чайки. Чайки сидели неподвижно, и мне всегда казалось, что они спят. Если чаек удавалось разбудить, они лениво расправляли крылья и медленно плыли над самой водой. Я смотрел чаще не на птиц, а на их отражение в воде, и мне верилось, что я вижу каких-то белых сказочных рыб, поднявшихся вдруг из глубины.

На дальний мысок я приходил в тихие утренние часы, наблюдал за чайками, собирал землянику среди камней и просто смотрел на воду, цвет которой менялся от часа к часу, от погоды к погоде. Это были чудесные часы, знать о которых отпущено было лишь мне, чайкам и глубокой воде моего озера… И именно в эти часы на дальнем каменистом мыске мне часто казалось, что я нахожусь не на острове, который помнит некогда большую карельскую деревню, помнит богатые кожевни и старый рыбный промысел, а на небольшом клочке суши, окруженной со всех сторон водой. И может быть, именно поэтому, вспоминая чаек, ласточек, рыб, ветра и волны, я чаще вижу себя на небольшом островке посреди большого и очень разного в разное время северного озера…

Как ни старался я поселиться именно там, где все время можно видеть озеро, лес и скалы, мечта моя сбылась не сразу. И только под самую зиму поселился я в доме Тюмина. Но даже тогда, когда пришлось жить в других домах, каждый мой путь, каждая встреча начиналась именно с того крыльца, откуда уходила вверх по скале Карельская тропка.

Она так и называется — Карельская тропка. Эта тропка ведет в лесную деревушку, которая именуется тоже очень ясно и просто — Карельская деревня или еще проще — Карельское.

Чтобы попасть в Карельское, надо миновать дамбу, перейти с острова на берег, пересечь неширокий мягкий лужок, поросший теплой и податливой травой-муравой, на ходу дотронуться рукой до чуть влажного от утренней росы белого ствола березы, оставить позади вечно сырой осинник, попрощаться с густыми еловыми лапами и подняться на скалу к низкорослым кряжистым соснам, выросшим из камня, к светло-серым сединам упругого мха и красно-зеленым пятнам богатых ягодников, лежащих то тут, то там среди сосен и мха.

Дальше тропа в Карельское покажется очень знакомой: снова будут и березняки, и осинники, снова за ворот куртки свалится колючая вилочка хвои, снова нога скользнет с камня, укрытого мхом… Но дальше я никогда не торопился.

Я поднимался вверх на скалу, видел голубое и чистое северное небо, видел внизу воду, то мутно-серую, то фиолетовую, то очень прозрачную, почти бесцветную, видел длинные и круглые, зеленые от травы и кустов и темные от камня острова, слышал голоса стада под скалой на краю болотинки, слышал с той стороны озера шум шоссе, скрытого от меня скалами и соснами, и, конечно, слышал тишину, обыкновенную лесную тишину, знакомую каждому человеку, кто осторожно свернул с шумного шоссе на тихую лесную дорожку.

Тишина приходила ко мне со стороны деревушки Карельское, приходила навстречу по Карельской тропке. Тишина звала к себе, отвлекала от красок воды, от гула лодочных моторов, от мохнатого следа — инверсии самолета над головой, от шума шоссе…

Я хорошо знал это шоссе. Оно начиналось в Петрозаводске и быстро и натруженно уходило далеко на север, увозя людей, продукты, материалы. Обратно шоссе возвращалось немного медленнее, и на обратном пути оно чаще напоминало о себе тяжелым и упрямым ревом лесовозов.

До шоссе было недалеко. Стоило спуститься вниз со скалы, миновать ельник, осинник, березняк, вернуться по дамбе на остров, отвести от берега лодку, опустить в воду винт мотора, рвануть стартер — и через пятнадцать минут я вышел бы на шоссе к шумному потоку машин, автобусов, мотоциклов, увидел бы молоковозы, спешащие в город, увидел бы янтарные сосновые бревна-хлысты, покачивающиеся вместе с прицепом лесовоза, и, конечно, встретил бы шумных неугомонных туристов, прибывших сюда по старой петровской дороге и несущихся дальше к Кивачу, к Гирвасу.

Но обычно мне не хотелось спускаться вниз со скалы, заводить мотор и куда-то плыть. Я оставался наверху, над гранитными расщелинами, по которым, как сосны по скалам, упрямо поднимались снизу вверх кустики ягоды-земляники…

Не знаю почему, но больше всех других ягод мне нравится находить и собирать именно землянику. Проще и быстрее собирать клюкву. По хорошему урожаю два-три ведра клюквы за полдня — это так себе, средняя норма. Интересно и весело обрывать грозди брусники, что ярко и тепло стелятся по открытым солнечным вырубкам. Но все-таки ни клюква, ни брусника, ни малина, ни какая другая ягода не вызывает у меня столько самых разных воспоминаний, как ягода-земляника…

Может, эта привычка вспоминать землянику осталась у меня еще с раннего детства, когда мы беспокойной и громкой толпой неслись вниз с горы к Оке, к лодке-плоскодонке, которая еле-еле вмещала в себя всех мальчишек и девчонок с нашего конца деревни, желавших попасть на ту сторону реки, в луга, за ягодой.

Я затрудняюсь сейчас сказать, была ли та ягода именно земляникой. Она росла среди толстых и сочных стеблей высоченной луговой травы и была оттого немного бледной. Но эта бледная ягода всегда оказывалась очень вкусной. Она походила на крупную землянику, но почему-то мы все до одного звали ее по-другому: не земляникой, а клубникой.

Собирать клубнику было удивительно интересно. Ты пробирался среди здоровенных кустов, раздвигал стебли трав и то и дело натыкался на птичьи гнезда, на птенцов-слетков или на шустрых пуховых зайчат. Этих зайчат мы иногда ловили и приносили в деревню вместе с многочисленными рассказами о том, что с кем приключилось сегодня в лугах, кто и как собирал сегодня клубнику-землянику.

Мы не собирали клубнику про запас, не приносили ее домой в банках, бидонах, но тем не менее память о близких мне рязанских местах с тех пор прочно связана именно с этой ягодой, что росла широко, сочно и крупно по богатым заливным лугам за Окой. Родила эта ягода каждый год — наверное, там, в тепле рязанских земель, среди высокой густой травы и буйных кустов не страшны были ей ни холодные ветры, ни поздние заморозки, что могли погубить цвет и лишить заливные луга ягодного урожая…

Пожалуй, ветра и заморозки не мешали цвести и приносить урожай и той землянике, что росла в Брянских лесах. Быстрая и удивительно чистая речка Нерусса вольно петляла среди дубрав и сосновых боров. Вот в эти сосновые боры я и ходил за земляникой. Я собирал ягоды здесь всегда лежа на животе, несмотря на всякие предостережения относительно гадюк, которые якобы и любят как раз самые ягодные места. Земляника в Брянском лесу была очень теплой, очень сладкой и чуть терпкой, как гречишный мед. И вот эти красные, даже рубиновые, ягоды, звонкие сосны корабельной стати, стрелочки смолокуров по сосновым стволам, легкий сухой мох и опустивший к земле листья зрелый ягодник и остались для меня доброй памятью о приветливой и щедрой Брянщине…

В сырых Вологодских осинниках и сумрачных еловых островах Архангельской земли земляника не родилась. Но зато какая радость приходила к тебе, когда, окончив прокос по луговому клеверу и вернувшись к началу нового прокоса, на самом краю лесной полянки, среди срезанного косой поповника, клевера и стеблистой травы ты замечал вдруг мелькнувший огонек скромной северной ягоды.

Ты нагибался, осторожно разбирал влажные от утренней росы, только что упавшие стебли трав и, конечно, находил среди них кустик земляники. Он был особенно дорог и светел среди северных ветров, сырых осиновых стволов и тяжелых, мокрых еловых лап. Ты долго не решался положить ее в рот, но когда ягода подавалась языку, ты неожиданно открывал для себя главную тайну северной земляники.

Нет, эта земляника не была бедной родственницей богатых ягод среднерусской полосы, нет, она не забралась сюда от худой жизни, от нехватки земли — просто она родилась здесь, просто здесь была ее земля, ее родина, и на этой земле росла своя собственная земляника.

Она была нежна и мягка, удивительно ароматна, но этот аромат был настолько тонок, что казался сродни северной девичьей застенчивости. Скромная, нежная, светлая ягода среди черных елей и седых осин, ягода — родня ромашке и клеверу, родня развеселому лужку-выкосу, наверное, именно такой землянике и суждено было жить на Архангельской и Вологодской земле…

И теперь, помня очень хорошо кустики земляники, которые встречались мне и на Брянщине, и под Рязанью, и в северной тайге, я не переставал удивляться, находя на скале, среди обломков гранитных глыб и узких сырых расщелин, знакомые красные ягоды.

Как поднялась земляника сюда, наверх? Кто занес ее, кто оставил среди голого холодного камня?.. Но кустик прижился, пустил в скалу корни, пустил побег, другой — и пошел, пошел все выше и выше. Один поменьше, другой побольше, один тверже и смелей, другие слабей и застенчивей — упрямые кустики земляники росли, цвели и приносили ягоды здесь, на голом граните скалы. Открытые для всех ветров на свете, открытые морозам и ледяным дождям, порой отступавшие, порой не приносившие плодов год, другой, когда эти года выпадали с поздними заморозками, и все-таки очень живые и очень свои, не похожие ни на что на свете.

Я протягиваю руку к самому крайнему и самому сильному кустику и чувствую на ладони необыкновенное тепло ягоды, что родилась на скале в самом начале Карельской тропки…

Внизу лужок и березовое редколесье — это память о среднерусской земле. Седой осинник и тяжелые лапы елей — дань Вологодчине и Архангельской земле. А открытое небо над вершиной скалы, кряжистая сосна высоко-высоко над водой и земляника, поднявшаяся по скале, — это уже Карелия…

МЕДВЕЖЬИ КОЛОДЦЫ И КАМНИ СРЕДИ БЕРЕЗ

Иногда на вершине скалы я находил небольшие углубления, будто выбитые стальным, острым копытом. Стальное копыто ударило, видимо, только один раз, вырубило из скалы тяжелый кусок гранита и оставило после себя каменную ямку, в которую теперь после каждого дождя собирается прозрачная дождевая вода.

После хороших дождей воды в каменном колодце скапливается так много, что ее хватает вволю напиться всем обитателям скалы. Когда и я пью эту свежую, почти без запаха воду, то всегда вижу рядом следы птиц: пятнышки помета, оброненное перо — очень может быть, что здесь птицы даже купаются. Порой мне встречаются около каменного колодца и следы зверей. Эти следы остаются на скале продолговатыми коричневыми пятнами сорванного со скалы мха — это заяц или лиса поскользнулись на пути к дождевой воде, сорвали когтями мох и оставили мне свою «визитную карточку».

Однажды около такого колодца я встретил след большого медведя. Медведь тоже поднимался на водопой вверх по скале и содрал когтями огромный пласт седого мха… Я долго смотрел туда, куда только что ушел хозяин тайги, напившись воды из моего колодца, и почему-то решил назвать эту выбоинку в скале медвежьим колодцем.

Когда стоят жары, и в медвежьем колодце нет воды, животным приходится спускаться на водопой вниз по скале к озеру. Тогда и я тоже спускаюсь за водой вниз, подхожу к самой кромке озера и зачерпываю ладонью чуть голубоватую воду. Такая вода почему-то всегда напоминает мне своим прозрачным холодком неизвестную глубину и чистое, обязательно каменное дно озера, и я подолгу смотрю вниз, туда, куда уходит скала, уходит далеко-далеко, до самого дна.

Когда нет дождей и скала сухая, а озеро тихое, сидеть на каменном склоне у самой воды и разглядывать силуэты медленных далеких рыб всегда интересно. Но когда идут дожди или в сторону скалы дует крепкий ветер, подойти к озеру по крутой скале трудно. Резиновый сапог нет-нет да и скользнет по мокрому камню или непрочному мху. Пласт мха из-под твоей ноги тут же сорвется и, переваливаясь с боку на бок, все быстрей и быстрей покатится вниз, пока не ударится мягко о воду. Еще один неосторожный шаг — и снова нога вслед за сорванным пластом мха скользит в сторону, и ты с большим облегчением посматриваешь вниз, когда доберешься наконец до плоской вершины камня и присядешь передохнуть.

Если приходится ближе к вечеру или в белую летнюю ночь плыть на лодке вдоль скалистых берегов, то тебе покажется порой, что ты один в хрупкой, тщедушной посудинке осторожно пробираешься среди уснувших исполинов, которые обитают в озере, а ближе к ночи поднялись из глубин и чутко спят, подставив ночному туману и бледным лучам летней лупы свои тяжелые, лоснящиеся от росы спины. Кажется, что вот сейчас, после неосторожного гребка веслом, чудище, которое ты только-только благополучно обошел стороной, сразу проснется, громко вздохнет со сна, и поднявшаяся от этого волна тут же опрокинет твою лодку… Вот ты миновал одно спящее страшилище, а следом за ним из воды уже показалась горбатая спина не то какого-то ящера, не то мамонта, далеко забредшего в воду, так что от него на поверхности озера остался только высоченный горб, редко поросший кривыми деревцами…

К утру, к первому солнцу, ящеры и мамонты просыпаются, исчезают до нового тихого вечера, а вместо них остаются лишь скальные лбы и стены, круто уходящие в воду. В тихую погоду смело причаливаешь к таким скалам, а потом осторожно пробираешься над самой водой к заветной расщелине, где плотно стоит по утрам такой же тяжелый и горбатый, как гранитные берега озера, темный и упрямый окунь…

Со стороны, противоположной озеру, скала густо поросла сосной, елью, березой, а еще ниже — смородиной, малиной, рябиной и черемухой. Среди смородины, малины, рябины и черемухи скала может и потеряться под ворохом прелых веток, под толстым слоем перегноя, и по этому перегною повсюду высоко и сочно стоят душистые лесные травы, над которыми среди лета поднимает яркие головки ароматный кипрей.

Пройдешь по таким зарослям, разыскивая самые богатые кусты смородины или малины, раздвинешь плечом упругий кипрей и часто не веришь, что совсем близко под ногой лежит все та же скала, упрямая, опасная в дождь и ветер, скала — спина доисторического чудища. И только тогда, когда выбьется среди кустов россыпь камня, вспоминаешь, что ты не под Вологдой, не под Костромой, а все-таки в Карелии.

Россыпи камня — это тоже скала, но только побежденная лесом, дождями и ветром. Скала рассыпалась на куски и плиты, сдалась, и теперь груды этих каменных кусков и плит, как кочки на болоте, повсюду торчат перед тобой, куда бы ты ни ступил. Вот среди этих каменных кочек и растут и смородина, и малина, и кипрей, и та самая лучшая лесная трава, которая полезней всего для овец и другой скотины.

Между каменными кочками пасутся и овцы, и коровы, между этими камнями ходит коротким, глубоким прокосом ловкая карельская коса, между камнями ложатся борозды картофельного поля и гряды огородов.

Когда здесь, на древних карельских покосах, первый раз берешь в руки косу и с опаской высматриваешь, где же среди камней начать первый прокос, то, честное слово, не очень веришь, что камень, вот этот камень, который повсюду торчит из травы и о который с больным звоном бьется то и дело неумелая коса, очень щедр и что именно его ты должен благодарить и за густую, сочную траву, и за рожь и ячмень, которые недавно тоже росли среди камней, и за свой огород, где, несмотря на сухой июль и холодный август, растет и растет себе почти весь известный огородникам овощ… Но вот второй, третий прокос проходишь ты с карельской косой в руках и теперь уже точно знаешь, что самый густой клевер, самая добрая трава собирается именно около камня. Может, поэтому густая трава и подводит на первых порах неосторожного косаря, который то и дело оставляет прокос и берется за брусок, чтобы хоть как-то убрать след от встречи косы с гранитом.

А ведь и вправду, около камня, торчащего на моем огороде, лучше всего росла редиска, а теперь, обгоняя соседок по гряде, быстрее тянется морковь. А может, и та самая земляника, что растет на скале среди камней, чувствует себя здесь не так уж сиротливо. За день камень успевает нагреться и всю ночь верно хранит тепло, согревая и подбадривая своих соседей: траву, овощи, землянику. А в жары, в сушь именно на камень гуще ложится роса, и, пожалуй, этой росой камень тоже щедро делится и с клевером, и с овощами, и с ягодами. Не знаю точно, так ли это, но вот уже второй год наблюдаю одно и то же и на своем, и на соседних огородах…

На моем огороде среди гряд и бороздок тоже поднимаются груды камней. Когда-то скала и здесь торчала упрямым гладким лбом. Потом лоб скалы потрескался, рассыпался от морозов, ветров и воды, и теперь от него осталась лишь груда угластых камней. Около этих камней совсем недавно не было земли, но кто-то очень старательный и трудолюбивый натаскал сюда земли из леса на хороший огород, и теперь мой огород живет как бы за каменными стенами — цветет и приносит свои плоды и в сухие, и в холодные годы. И чем ближе к камням гряда, тем богаче платит она человеку, который натаскал или, как скажут здесь, вытаскал столько земли на огород.

На соседних огородах тоже вздымаются горы и горки камней — это тоже либо разрушенный лоб скалы, либо собранные когда-то с огорода валуны и плиточник, и между этими горами и горками так же приносят богатый урожай и картофель, и другой овощ, а у самого камня высоко поднимается разносортная огородная трава, идущая на доброе сено. И эта трава богаче и сочнее, чем ее родственница, не догадавшаяся спрятаться от холодных и сухих ветров за каменную изгородь.

Сразу за моим огородом начинается сельский выпас. Выпас каменистый: он весь в каменных холмах и холмиках, и эти холмы и холмики тоже остатки некогда ровной и прочной скалы, которая распалась теперь на угластые куски и плиты.

Эти каменные плиты, большие и малые, можно так удачно подобрать друг к другу, что они станут замечательным строительным материалом для печи и даже для дома. Камень для печи — это богатое тепло, которое сохранится в доме не один день после десятка березовых полешков: ведь ничто, кроме камня, так долго и прочно не удержит в себе огонь — кирпич не чета камню.

Из камня, что кругом и под самыми руками, не так уж трудно собрать амбар и даже дом. Такой дом построен на той стороне озера, у самого шоссе, построен красиво и удивительно ровно подошел и к скале, и к лесу, и к озеру. И теперь это ладное строение стоит над озером как памятник тому догадливому и бережливому карелу, который первым подумал о дешевом и щедром камне, годном и для печи, и для дома.

Дома на нашем острове рубились из дерева, но и здесь вечный камень, что допекает новичка на покосе, отнимает время на карельских тропках и пугает по вечерам темными высокими берегами озера, явился добро и кстати. Дома на острове ставились всегда без фундамента, прямо на скалу: ведь остров — это тоже огромная спина-скала, поднявшаяся из воды. И дом, поставленный на скале, никогда не знал ни перекоса, ни оседания.

Скала — остров посреди озера, скала — берег, скала — дно озера и даже огороды — и то скала, куда люди наносили землю из леса.

В лесу земли, конечно, больше, но и эта земля порой, как и на огороде, тоже собрана между камнями. И даже тогда, когда лесной пашне, лесному покосу удавалось расстелиться пошире, все равно груды камней поднимались среди этой земли.

Такие груды среди пашней и выкосов обычно поросли березами. Березы встали на вершинах и скатах каменных холмов. Березам уже много лет. Остановишься около каменного холма, поросшего деревьями, раздвинешь траву, снимешь с камней мох и откроешь трудную тайну камней среди берез…

Эти камни не угластые и не плоские, как остатки разрушенной скалы, а гладкие валуны-одиночки, которые, как тяжелую память, оставил после себя карельской земле ледник. Эти камни-валуны, большие и маленькие, некогда торчали гранитными шипами по всем полянам. Но на поляны пришли люди, умевшие уже с завидным терпением и упрямой настойчивостью натаскать землю для огорода на скале, подобрать камни-плиты для стен дома и для печи. И люди собрали весь камень, который разбросал по земле ледник, снесли его в кучи и принялись пахать приподнявшуюся из-под камня, глубоко вздохнувшую, щедрую лесную землю…

Это было давно. Давно потемнели, позеленели и даже потрескались собранные в кучи валуны, давно поднялись над этими валунами березы и стали могучими деревьями, и очень давно не стало тех людей, которые на веки вечные поставили самый прочный, самый простой и самый светлый памятник человеку — скромные, не сразу теперь приметные по лесам каменные холмы и холмики среди белых и чистых карельских берез.

В стороне от нашего острова рычат и ревут обозленные на болото бульдозеры и трактора, воюют с торфом и редкими кустами ольшаника. А легко ли было тогда безоружному человеку воевать, воевать и все-таки победить и не торф, не суглинок и даже не глину, а камень-гранит…

Бульдозеры и трактора прокладывают новые гряды, расчищают места для новых покосов и пашен, не таких трудных, как лесные карельские полоски земли среди камней. На новых раздольных покосах и пашнях уже шумят травы, хрустят от утреннего холодка кочаны капусты, густо и неподатливо, как вода заросшего залива, покачивается под ветром море картофельной ботвы. Когда-нибудь среди этих широких полей и лугов, наверное, вырастет и земляника, но это будет другая ягода, скорей напоминающая среднерусскую, сочную и необозримую ягоду, чем упрямую, поднявшуюся вверх по скале ягоду — звездочку скромного северного края.

И мне очень верится, что никогда-никогда не забудут люди ни Карельской тропки, ни огорода среди камней, ни ловкого карельского покоса, где коса сама должна знать, где ходить, никогда не забудут и скромные холмики, которые сложил из валунов и оставил в лесу как памятник своей умной и точной жизни упрямый, жилистый, скромный, но отважный в работе светловолосый и светлоглазый крестьянин-карел…

Этот человек, наверное, поставил на скале-острове и мой дом, поставил так, чтобы я мог видеть теперь и лес, и сельский выпас, усыпанный камнями, как сентябрьская ночь сплошными звездами, чтобы я мог видеть и озеро, и, конечно, еще два замечательных камня, что поднимаются из озера неподалеку от острова-деревни…

* * *

Из озера неподалеку от деревни поднимаются два камня. Один из них показывается из воды рано, еще в июне, а к августу успевает выйти наверх на целых полвесла.

Если первый камень к августу поднимается из воды больше чем на полвесла, то это совсем точно означает, что лето было сухим и что теперь только скорые и густые августовские дожди еще помогут как-то спасти урожай поля и леса.

Замерять высоту камня в августе — это больше не прогноз, а пассивная летопись. Вот почему наблюдать за камнем, что поднимается из озера, начинают еще в июне…

Все просто: пошел камень из воды быстро — значит, сухо, значит, быстро падает вода в озере, значит, в лесу мало осталось с весны воды, и есть опасение, что трава по выкосам не поднимется хорошо и не будет хорошего раннего сена. Ну а если камень идет из воды с трудом, то год обещает быть рыбным, будет и богатая трава. А вот удастся ли собрать траву при таких сырых погодах, пойдет ли камень из воды побыстрей в середине июля?

Пошел камень из воды побыстрей в июле — удалось хорошее сено, а к августу из воды показалась голова и второго, нежеланного, страшного камня.

Второй камень небольшой, он куда меньше первого и потому выходит из воды лишь в великую сушь, когда горит по выкосам трава, горит и падает с берез и осин скрученный в трубку лист. Нет в такую сушь ни ягоды, ни гриба, нет рыбы в заливах. Страшен второй камень, и уж лучше наезжать в темноте на его подводный гребень, лучше срывать шпонки и терять винты лодочных моторов, чем видеть голую, сухую плешину гранитного лба, покачивающуюся среди волн.

К вечеру волна на озере улеглась: к вечеру чуть приутих мокрый западник, что принес новые дожди, и эти дожди еще дальше отодвинули срок появления второго камня… А если говорить честно, то я не очень боюсь за свой огород, который хранят прочные каменные стены.

Наверное, не очень боялся за свои лесные покосы и пашни и карельский крестьянин — камень хоть как-то, но все-таки выручал землю, поил ее росой даже в самую лютую жару, как выручал и самого старательного человека в крутые зимние холода — выручал глубоким, ласковым теплом русской печи, сложенной из добротного карельского камня…

КАРЕЛЬСКАЯ БЕРЕЗА

…Прежде чем подняться по Карельской тропке на скалу, надо миновать неширокий мягкий лужок-болотинку, поросшую теплой и податливой травой-муравой, и дотронуться на ходу до чуть влажного от утренней росы белого ствола березы…

В белоствольном, легком березняке всегда хочется остановиться, как останавливаешься, встретив доброго знакомого. Березовый лес Карелии такой же светлый и прозрачный, как среднерусские рощи. Здесь так же тонконого и скромно поднимаются среди травы грибы-подберезовики, так же прячется под опавшим листом белый гриб, так же упруго похрустывают холодные грузди и рыжими пятачками, блюдечками, тарелками высыпают повсюду к осени среди седой шуршащей травы крепкие волнухи.

В дождливые, гнилые годы березовый лес темнеет, будто киснет вместе с грибом-подберезовиком. В такие годы реже встретишь белый коренастый гриб, а волнушки, хоть и торчат на каждом шагу, почему-то всегда оказываются червивыми.

Но пройдет туча, выберется за край серого, сырого месива ласковое солнце, и тут же оживет, вспыхнет, встрепенется березовый лес. Тут же обсохнет лист, словно только что побеленные, засветятся стволы деревьев, и, скинув капли недавнего дождя, зашумит на легком ветерке высокая седая трава под березами. Будто и не было никогда никакой сырости…

Высушить осиновый лес даже теплому ветру так скоро не удается. Вода держится здесь крепче, держится она и в рыхлом темном дереве, держится и между камнями в сыром перегное, прикрытом такими же сырыми и прелыми прошлогодними листьями. Эти кислые листья прикрывают собой и камни, прячут их до поры до времени, пока твой сапог не ступит как раз сюда, тогда лист соскользнет, а следом за ним сорвется с сырого камня и твоя нога.

Не знаю, может быть, и камень, и гнилой лист виноваты в том, что сырость основательно заводится в осиновом лесу, по только этой сырости так много среди осиновых стволов, что даже в сухие годы здесь киснут и гниют почти все грибы.

Красные, нарядные подосиновики стоят рядом с камнями. Порой большими тяжелыми шапками подосиновики прикрывают эти камни. Ты радуешься яркой, богатой встрече, выбираешьгрибы, какие помоложе, покрепче, но вот нож режет уже десятую, двадцатую шляпку гриба, и пока ни один гриб не годится в корзинку.

Наконец ты перестаешь верить подосиновикам, оставляешь сырой лес и, если рядом нет чистоплотного березняка, заглядываешь в ольшаник. Правда, ольшаники никогда не славились обилием даров: хрупкое, ломкое дерево давало приют лишь плоскому светло-коричневому грибу — свинухе, но зато свинухи в ольшаниках всегда были крепкими и чистыми.

После сырого северного осинника ельник, что стоит выше осин по скале, всегда кажется сухим и приветливым. Широкие добрые лапы, гордая стать высоченных деревьев, золотые гроздья зрелых шишек и рассерженное цоканье белок — почему-то именно таким остается для меня карельский еловый лес. Если рядом с елками близко растут рябины, то к легким прыжкам белок-огневок добавляются неугомонная стрекотня дроздов-рябинников и призывный пересвист рябчиков.

Ты поднимаешься выше по тропе, прощаешься с еловыми лапами, и тут тебя ждет еще одна удивительная встреча — встреча с карельским можжевельником…

Нигде и никогда мне не приходилось встречать такие заросли кряжистых деревьев, именно деревьев-можжевельников. Здоровенный ствол, прижатый у корней к земле, цепкие, шершавые корни, уходящие далеко в скалу, — и так от дерева к дереву, от можжевельника к можжевельнику, будто эти можжевельники нарочно посадили здесь, чтобы они своими могучими корнями стянули скалу и не дали ей никогда рассыпаться.

Заросли можжевельника пугали меня порой своими размерами, возрастом деревьев, исчисляемым веками, неприступностью и лишний раз убеждали, что ни одна пословица не родилась у народа как «красное словцо»…

Есть такая карельская пословица: «Можжевеловый кол лучше елового». Конечно, нельзя не согласиться, что жилистый можжевельник поспорит не только с елкой. Но откуда в лесу столько можжевельника, чтобы из него городить по всем карельским деревням изгороди-огороды?.. А поднимешься по Карельской тропке вверх, увидишь можжевеловый лес и поймешь, что можжевеловый кол все-таки не был для карельского крестьянина слишком большой роскошью…

Уже среди можжевельников-деревьев под ногой нет-нет да и вздрогнет упругий и седой скальный мох. Еще с десяток шагов вверх — и мох приведет тебя к низкорослым, кряжистым соснам, поднявшимся над скалой…

Когда над озером проходят тяжелые долгие шквалы, на скале после шквала всегда встретишь только что упавшие сосны. Упавшее дерево вершиной скользнуло вниз, выставив над камнем плоский и широкий выворот корня. Ни один корень недавно упавшей сосны не уходил в глубь скалы, корни все время плелись по кругу, накладывали оборот за оборотом, отходили все дальше от ствола. И порой перевитые в плоский тяжелый блин корни выглядели куда внушительнее самого низкорослого деревца. Такие корни-платформа, такая тяжелая ступня-блин и держали дерево на камне.

После упавшего дерева остается на скале широкое темно-коричневое с рыжиной сырое пятно, и будто выточенные или ровно выбитые зубилом каменотеса лежат по этому пятну большие и малые ложбинки — ложа корней. Сосна все-таки точила, долбила камень, норовя забраться поглубже. Но что делать, если дерево не успело завершить свою трудную работу. И падают при крепких ветрах сосны на скалах, падают при первом пожаре, стоит лишь огненному языку забраться под корень. Но сосны на скалах все-таки растут, поднимаются среди мха и ягодников упорные, смелые в своей борьбе с камнем и ветром витые карельские сосны…

Как-то мне привезли добрые сосновые дрова. Дрова были попилены, и мне предстояло только расколоть уже подсохшие круглячки и уложить гладкие, ровные полешки в невысокую поленницу. Колоть обычно податливые сосновые чурачки я собрался легким топором, заранее представляя, как под топором будут звонко рассыпаться с колоды золотистые, ароматные от смолы сосновые поленья. Увы, приятной и красивой работе не суждено было состояться. Мне пришлось отложить топор в сторону и взяться за тяжелый колун, чтобы хоть как-то развалить перевитые, перекрученные сосновые чураки…

Ровной, аккуратной поленницы у меня не получилось — кривые, узластые чурки неловко ложились друг на друга и совсем не походили на те сосновые дрова, которые привозят с болот и из высокоствольного леса. Мои неудобные, жилистые чураки были привезены со скалы, где еще недавно, до пожара, упрямые кряжистые сосны перевивались и перекручивались шквальными ветрами. Пожар погубил карельские сосны, и даже в конце своей трудной жизни они сумели по-своему рассказать и о камне, и о ветрах.

Я долго берег эти трудные, жилистые дрова, не палил их в плите, не варил на них ни уху, ни картошку. Лишь иногда, затапливая русскую печь, я укладывал в очаг неудобные полешки. Разгорались они медленно, но горели спокойно и долго, и у этого огня мне было всегда покойно и тепло, как бывает покойно и тепло в летний хороший день на скале над озером под невысокими карельскими соснами…

На скалах под соснами всегда весело и очень светло. Здесь устраивают свои игры белки, здесь, около медвежьих колодцев, собирается все пернатое население скалы, и именно сюда, к соснам, зимой, в глухую стужу поднимаются седые лоси, чтобы отстояться в ветра и метели от волков.

Иногда лоси заглядывают к соснам на скале еще и до зимы, и другой раз по осени приглядишься и различишь на утренней голубизне неба рядом с сосновым суком лосиные рога-лопаты.

Кроме лосей навещают сосны зимой и клесты-сосновики. Румяные рассудительные птицы своими крепкими клювами ловко потрошат сосновые шишки и негромко переговариваются. А рядом или чуть в стороне от клестов трудится белка.

В сосны белки заходят на кормежку или на игры, а ночевать и отсиживаться в морозы и глухие метельные погоды эти пугливые зверьки спускаются в еловый лес, и тогда по заснеженной скале от сосен к елям и обратно ложатся аккуратные беличьи тропки.

У можжевельника тоже есть свои верные друзья — свиристели, такие же внешне угрюмые и непонятные существа, как сами можжевельники. Свиристели объявляются вдруг, обычно среди зимы, молча собирают все темно-синие можжевеловые ягоды и так же молча и неожиданно исчезают.

В ельниках даже в самые холодные зимние дни никогда не бывает тихо. Здесь, под еловой крышей, дома белок и пристанище для синиц, здесь столовые и гнезда клестов, спальни рябчиков и места кормежки глухарей. Черные, с синей сединой, громадные бородатые птицы часами сидят на еловых ветвях и, сонно покачиваясь, собирают еловую хвою. Ветви елей под тяжестью громадин птиц гнутся, пружинят, кажется, вот-вот ветка сломается, а глухарь как ни в чем не бывало тянет и тянет раз за разом клюв к молодой еловой лапке…

Если в ельниках нескучно и не особенно зябко даже глухой зимой, то в осинниках всегда голо и промозгло. Осинники зимой почти всегда пусты, как летние жилища, никто не заглядывает в это время в осиновый лес, кроме редких зайцев-беляков. И только в солнечные, веселые дни, бывает, покажутся среди осиновых стволов, как лыжники на воскресной прогулке, негромкие стайки синичек во главе с трудягой дятлом…

В березняках, как и в осинниках, зимой ветренно и холодно, но о березах животные все-таки не забывают — здесь березовые почки, березовые семена, и сюда именно собираются по утрам стаи чечеток и полчища тетеревов…

Еще издали кажется, что березу кто-то зачернил, будто одели на нее очень большие и очень черные елочные игрушки. А приглядишься, заметишь, что эти черные игрушки живые: это тетерева большой дружной по зиме стаей ветка за веткой обирают с березы березовые почки. Медленно и упорно, как глухарь за еловой хвоей, тянется тетерев к самой тонкой веточке. Под тяжестью птиц береза обвисает, расходятся в сторону сжавшиеся от мороза ветви, осыпается недавняя серебряная пудра-иней с березовых ветвей — и вот уже береза, как наседка, кутает, прячет среди своих ветвей-крыльев цыплят-тетеревов.

С берез тетерева обычно улетают сразу на ночевку в такие же березняки, а то и остаются здесь, зарывшись неподалеку от березового ствола в теплые снежные перины. Тогда рано утром к березе и не подойдешь, чтобы не испугаться колючих снежных взрывов — тетерева станут вырываться из-под самых ног, один за другим, обдавая тебя сухим морозом.

Проходит долгая зимняя ночь, и снова в утреннем свете чуть в стороне от осин и ельников, сосен и можжевеловых рядов стоит красавицей гостьей среди холодной северной зимы нарядная среднерусская березка. И мило и просто становится на душе, когда среди зимних шквалов, ледовитых ветров и тяжелых снежных зарядов видишь родное-родное деревце.

Да, это та самая среднерусская березка-аленушка, что теплыми тихими рощами живет по курской и орловской земле, что не обходит своим ласковым светом ни Тулу, ни Смоленск, ни Подмосковье.

И даже наука эту белоствольную красавицу карельской земли называет точно так же, как и среднерусскую березку. Таких берез две, две родные кровные сестры — береза пушистая и береза плакучая. Обе они высокие, белоствольные, статные, удивительно нежные и похожие друг на друга. Только в молодости эти сестры чуть разнятся между собой…

Проведешь рукой по веточке молодой березы и почувствуешь легкую шероховатость коры, такой шероховатости у березы пушистой или нет, или почти нет. Вот и вся разница. А в остальном как сестры-близнецы стоят обе наши березы дивной красой и по русской, и по карельской земле. Стоят они и на карельской земле по краю поля, над водой, у дорог, по холмам и почти никогда не забираются на скалы — может, оттого и кажется другой раз человеку, заглянувшему в Карелии в березовую рощу, что вовсе он и не на Севере, а где-нибудь под Юхновом, за Калугой, откуда рукой подать до реки Оки.

Но есть в Карелии и еще одна береза, только не с белой, а с темной корой. Родилась она здесь, под скупым северным небом. Наверное, когда-то росла она по всей карельской земле, но вот пришли красавицы сестры, статные, белоствольные, и небольшая неприметная березка потеснилась, уступая место желанным гостям, и как хороший хозяин, что уходит спать при гостях то на печь, то в пристройку, то на пол, отступила скромница-березка на моховые болота. Так и стоит она теперь среди болотистых кочек по краям заросших озер, стоит, наверное никому не завидуя и не очень сожалея о прошлом — уж больно она веселая и добрая, эта маленькая березка. Присядешь другой раз у брусничной кочки, соберешь пригоршню теплых ягод, поднимешь чуть голову — и совсем рядом с тобой, как в настоящей сказке, встанет маленькое-маленькое деревце, встанет, улыбнется, как добрый лесной гном, без которого, пожалуй, и нет ни одного сказочного леса…

Редко когда, но все-таки увидишь в стороне от белоствольных статных берез почти такое же деревце и по цвету коры, и по одежде. Все то же, только чуть ниже эта березка и нет у нее прямоствольной стати, так и хочется сравнить это дерево со скальной карельской сосной, витой и упругой от корня до вершины, витой от ветров и упругой от близости камня.

Смотришь на такую же, как карельская сосна, карельскую березку и почему-то никогда не приходит в голову мысль, что это больное дерево, что это та же береза плакучая, которой не суждено было стать красавицей, которую с детства нарекли горбуном, хоть и добрым, и старательным, и нужным людям, но все-таки горбуном…

Нет, не приходит такая мысль в голову, хотя и знаешь, что все это так, что нет и не существует на свете какой-то особой карельской березы, что если уж совсем правильно, то настоящим карельским деревцем надо было бы назвать ту березку, доброго гнома, а не это витое, упругое дерево «с болезненным видоизменением древесины», по науке.

Все это так и не так для меня… Слишком необычна, сильна и щедра узором эта карельская береза, чтобы посчитать ее сирой сестрой среднерусских красавиц. Нет, поверьте мне, это не так… Поверьте тому, чему верю я, сравнивая упрямую скальную сосну, что наперекор камню и ветру смело стоит на самой вершине, и вот эту, полную глубокой, неброской красоты березу, подарок трудной земле — карельскую березу.

Скальная сосна и карельская береза для меня родные сестры, для меня они победа над гранитом, над ветрами, трудная, но все-таки победа, за которую и были награждены сосна упругой, витой силой, а карельская береза — сказочным бесценным узором.

И пусть наука себе считает, что карельская береза — «результат видоизменения…». Я соглашаюсь с наукой, но для себя по-своему продолжаю начатую наукой фразу: «Результат видоизменения, вызванного особыми условиями жизни среди камня и шквальных ветров…»

БЕЛАЯ НОЧЬ

Белая ночь приходит обычно тогда, когда зацветает черемуха, а прощаются с нашим коротким летом эти светлые северные ночи, когда набухнут, нальются соком и начнут понемногу чернеть на черемухе грозди ягод. Черемуха и белые ночи обычно идут рядом, и порой кажется, что черемуха и белая ночь — это одно и то же. Правда, черемуха цветет и под Москвой, но под Москвой нет белых ночей, как нет под Москвой столько черемухи, сколько собралось ее по берегам лишь одного нашего озера.

В начале весны, когда черемуха едва-едва завязывает цвет, едва-едва показываются из почек чуть приметные зеленые столбики будущих белых цветов, карельскую ночь еще никак не назовешь светлой — она еще сумрачная, темная, как любая другая ночь.

Но вот у берега озера занялся по кустам первый белый цвет. Белый цвет сначала медленно, но с каждым днем все шире и выше пошел по окрайкам болот, по берегам весенних разводий, по холмам, по скалам — и вот уже все вокруг окружилось, осветилось белыми весенними цветами. И как раз в это время, когда черемуха расходится вовсю, к нашему озеру и заглядывает первая белая ночь. Сначала эта ночь незаметная, будто это вовсе и не свет неба, а белые цветы сделали ночь посветлей; во догорает, отцветает черемуха, а свет ночи остается, и тогда ты уже веришь, что встретил наконец настоящую белую ночь.

Когда весна задерживается в пути, а вместе с ней задерживается и черемуха, белая ночь может прийти пораньше черемухи, тогда она приходит еще по снегу, но так же незаметно, правда, не от весенних цветов, а от сырого, мутного тумана тающей зимы…

В этот раз весна порядком запоздала, и снег долго еще лежал по обочинам дорог и у стены моего дома. Лежал снег еще и на месте дальнего лесного покоса. Под солнцем этот снег все-таки таял, убывал с каждым днем, а по ночам нет-нет да и схватывался сверху прочной морозной коркой, и на этой исчезающей снежной поляне, как на остатках сцены, с утра до вечера отплясывали свои лесные петушиные пляски тетерева-черныши.

Тетерева-плясуны, как и подобает большинству весенним лесным артистам, придерживались вполне строгих законов… С наступлением темноты они прекращали свои захватывающие выступления, ночью отдыхали недалеко от эстрады, а утром, как только начинался рассвет, оживлялись, забирались на вершины берез и, неловко раскачиваясь на мягких березовых ветвях, улюлюкали и чуфыкали на весь лес, объявляя о начале спектакля. Накричавшись вдоволь с высоты окружающих поляну берез, птицы слетали вниз и под одобрительное квохтанье дам-тетерок принимались выделывать такие кренделя и так высоко подпрыгивать, что ни русская пляска, ни украинский гопак не могли сравниться с весенними тетеревиными танцами. К полудню тетеревиный пляс чуть охлаждался, а к вечеру стихал и вовсе, уступая место вечерней тишине и сумеречному стрекотанию дроздов, если таковые успевали вернуться из жарких стран к началу настоящих тетеревиных токов.

Я хорошо знал тетеревиное расписание и приходил на ток, чтобы не пугать птиц, только тогда, когда танцоры спали. Я приходил на ток среди ночи, забирался в шалаш и тихо ждал рассвета, а потом долго наблюдал за плясунами, стараясь найти уже в который раз ответ на волнующий меня вопрос: «Что это такое, тетеревиные танцы и схватки, — ритуальные па, как любой брачный танец или разминка, а следом за ней и рукопашная, которой суждено перейти в бой не на жизнь, а на смерть?»

Тетерева не торопились пока отвечать на мои вопросы, а весна наступала уверенно и хватко, будто наверстывала дни за долгое опоздание. И очень скоро дорога к моему шалашу на краю лесного выкоса совсем раскисла и стала походить на ту глиняную кашу, которую после дождя любят месить босыми ногами деревенские мальчишки, только моя дорога-месиво была немного поглубже и похолодней. Пенное крошево ледовитого снега кисло пузырилось вокруг, и пробраться по такой каше-льду в лес было очень нелегко. Я пропустил уже несколько тетеревиных токов, и теперь совсем не знал, что же делается сейчас там, в лесу, на поляне?.. Может, тетерева уже покинули свою сцену? Может, сцена уже растаяла?..

Теперь по утрам я чутко прислушивался к каждому звуку, приходящему из леса, и иногда среди уханья голубя и скрипучего верещания дроздов улавливал далекие голоса тетеревов… Тетерева там, в лесу, все еще продолжали токовать. Наконец я не выдержал, натянул повыше сапоги и с вечера побрел по кислому снегу в свой шалаш.

До шалаша я добирался долго, а когда отчетливо услышал близкие голоса тетеревов и посмотрел на часы, то невольно испугался — было уже двенадцать часов ночи… «Неужели так долго пробирался я по весеннему снегу?..» И тут же другая мысль остановила предыдущую: «Двенадцать часов ночи… А где же сама ночь?..»

Темной ночи уже не было, не было даже ее короткого, самого ночного клочка, которому вроде бы и положено быть тогда, когда снег из леса еще не успел уйти шумной весенней водой. Вместо ночи и темноты над поляной висел туман, высокий, седой, но просматривавшийся сравнительно далеко. Откуда он, этот туман: от тающего снега или от светлой ночи? Я протянул в туман руку — он был сырой, но не очень холодный. Все-таки это была уже белая ночь, это ее туман, в котором сейчас, как черные заводные игрушки, набегая друг на друга и так же по-заводному отступая обратно, выплясывали тетерева-черныши.

Белая ночь подошла неожиданно, обогнала черемуху и смешала все тетеревиное расписание. Тетерева плясали теперь круглые сутки, видимо забыв и о сне, и об отдыхе, будто старались отплясаться за все холодные, метельные дни северной поздней весны…

Следом за тетеревами о своем несогласии со скупой долей, которую отводит всему живому холодный север, заявили дрозды. Они прибыли в лес почти следом за первой белой ночью и тут же наполнили крикливым стрекотом еще не одетые листвой березняки и осинники.

Есть в каждой весенней природе необыкновенное по своей красоте таинство. Его имя — тяга вальдшнепа.

Осторожный и малозаметный на земле лесной кулик— вальдшнеп каждый весенний вечер выбирается из глухих зарослей на лесную опушку и, легко расправив мягкие крылья, неслышно поднимается над вершинами редколесья и поляну за поляной, выкос за выкосом облетает перелески, березняки, молодые осинники, разыскивая самочку.

Самочка тоже выбирается из крепей на открытое место и терпеливо ждет знакомый призывный голос: «Хорр-хорр, цик-цик…»

«Хорр-хорр, цик-цик» — и вот уже вальдшнеп гладкой дугой обходит полянку, чуть не касаясь вершинок осинника.

«Хорр-хорр, цик-цик» — и самочка так же неслышно поднимается прямо вверх, и вот уже пара легких вечерних птиц, играя в воздухе, останавливаясь на лету, порхая, поднимаясь и опускаясь, продолжает весенний полет.

«Хорр-хорр, цик-цик» — это и есть голос тяги, голос вальдшнепа, легко и красиво летящего-тянущего над перелеском…

На тягу всегда приходишь еще задолго до сумерек, находишь уютную полянку, куда обязательно заглянет лесной кулик, присаживаешься на пень, на ствол упавшего дерева или на чуть холодноватый от недавней зимы бок валуна и ждешь, когда лес успокоится, угомонится, когда стихнут птицы — сначала пеночки, потом и дрозды, и вдруг в стороне, за вершинами весенних берез, услышишь голосок сказочного неторопливого сторожа вечернего леса и неба: «Хорр-хорр, цик-цик»… А остальное тишина, и в этой тишине над поляной показался чуть расплывчатый от вечерней испарины силуэт птицы…

После тяги всегда остается глубокое чувство истинного приобщения к самой главной тайне весны, остается чувство легкости и необыкновенного тепла жизни, которая наконец дождалась и солнца и песен. Тягу ищут, ищут порой подолгу на лесных опушках и внимательно ждут каждый раз, когда стихнет весенний вечерний лес.

Но не ждите тягу в безумные белые ночи. Тягу тогда забивают, глушат, уничтожают дрозды.

Сколько раз ждал я вальдшнепа под северным небом, ждал и среди тающих снегов, и позже, когда снег успевал растаять совсем, ждал услышать в тишине вечера знакомое «хорр-хорр, цик-цик». Правда, иногда либо «хорр», либо «цик» все-таки долетало до меня, иногда я все-таки умудрялся разобрать среди гвалта ошалевших дроздов отдельные звуки тяги, но самой тяги, тяги вечерней тишины, здесь не было… Да и сами вальдшнепы белыми северными ночами напрочь отказались от всех классических правил — они тянули всю ночь напролет, «цви-кая» и «хоркая» в унисон с орущим дроздиным народом…

В белые ночи не было вечерней тишины и на озере… По берегам и островам всю ночь орали разгорячившиеся утки-крякуши, наперебой зазывая метавшихся над водой селезней-ухажеров. Верещали и гомонили крачки и чайки, высвистывали все известные им мелодии кулики, а водная гладь заливов сотрясалась от хлестких ударов щучьих хвостов: щуки тоже торопились, они торопились плотно позавтракать, видимо вспоминая о тех последних тяжелых днях подо льдом, когда лед все еще никак не желал выпустить их на вольную воду разлива.

Неистовствовала, торопилась природа наверстать потерянное весной здесь, на севере, потерянное в марте и даже в апреле, когда и мартом, и апрелем прочно владела недавняя глухая зима.

Однажды мне необычайно повезло — три раза я встречал одну и ту же весну…

Первая весенняя встреча состоялась в Киеве. По вечерам я бродил по Лукьяновке, спускался вниз к Подолу и низом, берегом Днепра, каждый раз шел к Владимирской горке. В это время в Киеве день и ночь таял снег. Днем за шумом города голос тающего снега не был слышен, но зато ночью все киевские холмы, все горушки и схилы Днепра оживали голосами весенней воды — отовсюду сверху вниз, перекликаясь и перезваниваясь друг с другом, бежали веселые ручейки.

Снег в Киеве растаял, я вернулся в Москву и снова увидел снег, услышал скромную московскую капель и снова встретил первых скворцов. И опять, как в сказке, когда снега под Москвой уже не осталось, я встретил и снег, и первую капель, и приятное, беспокойное ожидание первых перелетных птиц на Севере.

Это был, пожалуй, самый ближний к Москве Север, но он еще строго хранил верность зиме. Зима держалась долго и прочно, и на праздник Победы я ходил в соседнюю деревню на широких охотничьих лыжах. Потом ударило запоздавшее тепло, снег разом набух и чуть ли не в один день превратился в ручьи и речки, и только в лесу под елями он еще лежал ноздреватый, пропитанный водой и дымил густым белесым туманом. И над этим ноздреватым снегом в сыром дыму-тумане цвела первыми цветами черемуха. Это было странное зрелище — снег и цветы, зима и весна одновременно. А над снегом и цветами поднялась первая белая-белая ночь.

Через десяток дней о недавней зиме уже никто и не вспоминал, а еще через неделю цвела купавка и на рябинах вовсю дулись зеленые кулачки скорых богатых цветов. По лесным лугам чуть ли не по колено поднялась молодая трава, а в гнездах уже верещали потомки коренных северных дроздов, что из года в год исправно возвращались к белым ночам, смирясь с поздними северными веснами и коротким северным летом.

Я не раз задумывался: а много ли теряли эти птицы, много ли теряли черемуха, рябина и ромашка-поповник здесь, на Севере?.. А может быть, здесь, на Севере, все живое как-то особенно заботливо и выручала белая ночь… Может, изменения в правилах тетеревиного тока, бессонное верещание птиц, круглосуточные вопли уток и свист куликов и даже вот эти ромашки по лугам, которые не собираются закрываться на ночь, и есть великая и щедрая тайна короткого северного лета, его добрых белых ночей…

Иногда мне приходилось оставлять Север в самый разгар цветения луговых и лесных трав. Я быстро преодолевал расстояние от Петрозаводска до Москвы и под Москвой видел точно такие же цветущие луга, такой же сочности и высоты травы и еще раз убеждался, что светлое время суток, светлая летняя ночь и была подарена Северу в награду за трудную весну, раннюю осень и длинную темную зиму.

А может, и эти тяжелые зимы, наводящие ужас на постороннего человека, не покажутся такими страшными, если встретить их после светлого северного лета… И если когда-нибудь вам придется провести зиму на Севере, постарайтесь начать свою жизнь здесь именно весной, постарайтесь встретить первую белую ночь, научитесь радоваться весне и теплу, втянитесь в ускоренный ритм северного лета, и тогда ранняя осень покажется вам желанной гостьей, которая наконец пришла и оторвала вас волей-неволей от хлопотных летних дел — и вот не было праздника, да гость пришел и отдыхать выпало… А зима? Зима тоже не испугает, она поможет собраться с мыслями к новой весне, которая придет разом, вызовет к себе да так и не отпустит до самой осени…

СИЗЫЕ ЧАЙКИ

По весне сизые чайки появлялись на нашем озере не сразу. Лед на озере лежал долго, и пока лежал лед, чайки жили на полях за лесом. Там они бродили по прошлогодним пашням, подбирая погибших зимой и в весеннюю воду мышей и кротов, а когда на полях появлялся трактор, неторопливым белым облачком следовали за плугом, как весенние грачи.

Но вот первая чайка пролетала над островом, пролетала медленно, все выглядывая и высматривая, и мы уже точно знали, что в ночь на остров придет тепло, а на утро из-под тяжелого, сырого льда поползет по болотинке первый язычок разводья.

Разводья расползались по низким лужкам и болотинкам все шире и шире, и тут же вслед за первой полой водой появлялись разом все сизые чайки, которым предстояло на нашем озере провести весну, лето, осень, а то и захватить начало зимы.

Гнездились сизые чайки на небольших каменистых островах, гнезда устраивали среди самих камней и без суеты и крика выводили своих птенцов. Каменистые острова уже скинули лед, весенняя вода пошла на убыль, но чайки к будущим гнездам пока не торопились и целые дни, а то и все белые ночи проводили на краю заливного лужка неподалеку от нашей деревни. Здесь они разыскивали пищу, отдыхали и здесь же устраивали свои чудесные брачные празднества.

В каждом брачном танце, в каждой брачной игре птиц есть своя красота и свое что-то неповторимое, не заимствованное у других: есть свои излюбленные места, свое время, свои голоса, свои движения и свои правила…

Еще ранней весной, когда весенние птицы не показывались в наших местах, я часто уходил в лес по насту и на краю невысокого ельника всегда находил петельки следов лесного петушка-рябчика.

Аккуратные черточки следов водили меня вокруг старого пня, только что показавшегося из зимнего сугроба, заставляли кружиться среди редких ольшинок, я разбирал, разгадывал эту затейливую кружевную вязь следов на чистом утреннем снегу и всегда представлял, как вот здесь, у еловой лапки, вытаявшей из-под снега, небольшой рябенький петушок замирал в своем самозабвенном танце, как распускал крылья, приподнимал хохолок и, приняв еловую лапку за воображаемого соперника, горячо и отрешенно собирался броситься в бой…

Тетеревиный ток всегда привлекал меня своей нарядностью и широтой праздника — многочисленные пары танцоров-драчунов порой занимали под свои танцы-пляски широченные лесные поля и большие острова на озере. Тетеревиные тока я любил и не переставал удивляться редкой привязанности этих птиц к выбранному еще ранней весной месту празднества, к своему токовищу. Когда для тока тетерева выбирали острова на озере, а полая вода все выше и выше поднималась к самой вершине токовища, и казалось, что там, на острове, уже не осталось места ничему живому, упрямые птицы по-прежнему еще затемно прилетали на свой ток и так же исправно начинали весеннее празднество. Правда, теперь тетерева не спускались на затонувший остров, а ворковали и чуфыкали друг на друга с кустов и деревьев, еще не ушедших под воду.

На время половодья прекращались и пляски — встречи партнеров, но стоило воде пойти на убыль и открыть хоть крошечный пятачок земли, как самый бойкий, самый нетерпеливый тетерев-косач уже оказывался на этой сырой плешинке и чудные тетеревиные пляски начинались вновь.

Нравились мне и весенние игры куликов-турухтанов. Большими неугомонными стайками эти пестрые кулики то и дело перелетали с места на место: с дороги на подсохшую пашню, с пашни на прошлогоднее жнивье, со жнивья на сырую луговину, и, даже не успев как следует осмотреть очередное место, выбранное для игр, раздували широкие, яркие воротники и упрямо наступали друг на друга.

Порой к токующим стайкам турухтанов удавалось подойти совсем близко, и они, увлеченные своей бесконечной игрой, никогда не замечали меня. Потом, будто новое место им вдруг надоедало, все птицы не спеша поднимались на крыло и, отлетев немного в сторону, снова, как зачарованные, топтались на месте, выставив из распушенных перьев-воротников длинные носы.

Сначала я думал, что кулики-турухтаны боятся меня или пугаются зверя, хищной птицы, но турухтаны оставляли всякий раз только что выбранное для игр место без видимых причин, и я вынужден был считать, что эти постоянные перемещения тоже были особым условием их игры-тока. А может быть, занятные, непоседливые птицы облетали все луговинки и болотники не зря, может, во время таких облетов они знакомились с местами будущих гнездовий, куда очень скоро, оттоковав дружной стайкой, вернется только парочка куликов, чтобы устроить свое гнездо…

Сизые чайки, видимо, заранее знали, где суждено им обзавестись потомством, где ждут их заботы и волнения, и, возможно, поэтому сразу не торопились к семейному дому. Собравшись на лужке у края весеннего разлива, эти птицы рассаживались по кочкам среди прошлогодней стеблистой травы, и издали могло показаться, что они просто отдыхают. Но, заметив на лужке чаек, я оставлял все дела и терпеливо ждал, когда чайки приступят к своим ритуальным танцам.

Собственно говоря, танцами, как таковыми, сизые чайки не увлекались. Лишь изредка одна из птиц, высоко подняв голову и быстро-быстро перебирая лапками, устремлялась к соседу, то ли желая объяснить ему что-то на своем языке жестов, то ли просто норовя прогнать непрошеного гостя, который либо как-то отвлекал танцора своим присутствием, либо претендовал на что-то большее, чем положено было претендовать другой птице именно у этой кочки, именно у этого клочка прошлогодней седой травы…

Совершив такое неожиданное перемещение и вернувшись назад, птица снова замирала, высоко поднималась на лапках, опускала хвост, отводила в плечах крылья, запрокидывала голову и раздувала зоб так, что из этих распушенных перьев еле выглядывал кончик желтого клюва. Чем-то в такой момент танцующая птица походила на самонадеянного, а потому напыщенного и надутого разнаряженного жениха, который по причине той же самонадеянности боялся проронить слово, чтобы это слово вдруг да не погубило всю его надутую торжественность своей земной простотой.

Но в отличие от надутого жениха птица выглядела изящней и торжественней. Своеобразное молчание длилось недолго и переходило в глубокие земные поклоны, о которых ни один упомянутый жених, пожалуй, и не имел понятия. Поклоны отпускались медленно и с чувством, опущенная голова порой задерживалась в конце поклона, будто, склонив голову перед желанной судьбой, птица молча ждала согласного ответа.

Получали ли чайки нужный ответ на свои поклоны тут же, я, к сожалению, не знал. Да и разобрать, кто из праздничных птиц был он, а кто она, мне не удавалось: птицы не одевались ни в какие брачные одеяния, и только по тому, что порой две птицы оказывались слишком близко друг от друга и не стремились избавиться от этой близости, можно было предположить, что на этот раз поклоны нашли ответ и между двумя будущими супругами уже устанавливается определенный контакт.

Долго ли устанавливался такой контакт? Наверное, долго. По крайней мере ритуальные поклоны и короткие перебежки от кочки к кочке я мог наблюдать не один день и всякий день отмечал, что сизых чаек не убывает и не прибывает. Наверное, у этих птиц так же, как у рябчиков, тетеревов, турухтанов, весенние празднества были долгими, как длинны и красивы были когда-то по северным деревням «хождения будущих женихов в холостягах», мудрое сватовство и широкие шумные свадьбы…

Весенняя вода начала собираться с разливов обратно в озеро, стихали тетеревиные тока в лесу и на островах, и почти тут же исчезли с луговинки сизые чайки. Но проходило немного времени, и знакомые птицы снова показывались над озером, над нашим островом.

Теперь чайки летали над самой водой, облетали берега, высматривая добычу, и редко собирались вместе. Наступила пора семейного дома, и отгулявшим, отыгравшим птицам было уже не до сборищ и развлечений. И только тогда, когда кто-то из чаек находил богатый стол, к этому столу могло собраться разом несколько птиц…

Каждый день я ловил рыбу, уходил на лодчонке за острова и искал стайки окуней и плотвичек. Домой почти всегда я привозил рыбу на уху, затягивал лодку на берег, чтобы шальная волна не утащила ее в озеро, доставал из лодки дощечку, которую возил с собой, и на этой дощечке прямо в лодке чистил у берега рыбу. Вычищенную и вымытую рыбу я складывал в котелок, доливал чистую озерную воду и шел домой.

Чешую и другие отбросы я оставлял прямо на дощечке в лодке, где и находили их почти тут же наши чайки. Очень скоро чайки запомнили не только место, но и время, когда ждет их пожива, и другой раз, задержавшись почему-либо на воде, я еще издали видел на камнях у самого причала больших белых птиц.

Чайки ждали меня терпеливо и молча, ждали, когда я почищу рыбу и, прихватив котелок, отправлюсь домой. Птиц я не пугал, и скоро они поверили мне, стали подходить совсем близко и смело подбирать у самой лодки подброшенную им мелкую рыбешку.

Как-то, вернувшись домой и поставив на плиту котелок с рыбой, я вышел на крыльцо посмотреть, спит ли сынишка. Сынишка спал в коляске у крыльца. И когда жены не было дома, мне полагалось следить, чтобы коляску не укатил вниз под горку шальной ветер. Полагалось мне и переодеть парнишку, когда он проснется… Коляска стояла на месте, а на ручке коляски, с трудом удерживаясь на полированной трубке, покачивалась сизая чайка…

Сизая чайка — большая, сильная птица, прекрасный охотник за мышами и неплохой рыболов. Крепкий клюв и быстрые крылья помогают этим чайкам легко расправляться даже с серыми воронами, показавшимися около чужих гнезд. И я сначала испугался: не задумала ли эта птица чего дурного, усевшись на коляску.

Птица увидела меня, расправила крылья, качнула коляску и, отлетев совсем недалеко, уселась на камни напротив моего крыльца. Там, на камнях, сидели и другие чайки, которых я только что угощал на берегу озера. Птицы явно желали продолжить завтрак, и мне ничего не оставалось делать, как вернуться к плите, выловить из котелка, в котором уже согрелась вода, несколько плотвичек и разложить их на камнях рядом с крыльцом.

Чайки повертели головками, повременили, а потом одна за другой, кто на крыле, а кто переступая по-вороньи с ноги на ногу, направились к угощению, подобрали его и, не торопясь, полетели в конец острова.

С тех пор чайки частенько бродили около моего дома, сидели напротив крыльца, на крыше старого амбара и почти не боялись нас! Иногда, позавтракав здесь же, над моим крыльцом, птицы устраивали крикливые игры-полеты. Они носились над самой коляской, где лежал мой сынишка и таращил глазенки на больших белых птиц… Не знаю, запомнил ли мой сын еще тогда этих доверчивых красивых чаек, которые летали над нашим домом, но только любовь к чайкам у него появилась с первыми самостоятельными шагами по земле. И мне очень хочется верить, что такая любовь может привести к большой любви ко всему живому, к любви светлой, как ясное летнее небо, и чистой, как вода карельских озер.

На рыбную ловлю я отправлялся каждый день ранним утром и порой видел наших чаек в конце деревни, на берегу, у самой воды. На следующий день птиц там уже не было, но проходило еще дня два, и чайки снова собирались по утру на том же самом месте. И что меня удивило: рядом с чайками, также у воды, крутились серые вороны, которых летом на нашем острове обычно и не увидишь…

Ворон рядом с сизыми и озерными чайками я обычно встречал по весне на полях, когда с полей сходила полая вода — в это время и чайки, и вороны охотились за мышами, которые, спасаясь от весенней воды, покидали свои норки и жались на кочках среди прошлогодней травы и редкого жнивья. Добычи на полях хватало всем, и чайки мирились тогда с присутствием ворон. Но вороны, собравшиеся вместе с чайками на нашем острове, меня насторожили, и мое опасение скоро подтвердилось.

В конце нашей деревни были старые рыбацкие тони, места удобные для ловли неводом, места с чистым дном и пологим берегом, куда можно вывести тяжелую и громоздкую снасть. Когда-то на этих тонях промышляла рыбацкая артель. Артель давно закрыли, но тони не забылись, и сейчас на эти тони нет-нет да и наезжали «рыбачки», тайно державшие у себя невода. За невод полагался штраф и конфискация снасти, а потому таковую, запрещенную и опасную ловлю устраивали среди ночи, тихо подобравшись к острову на лодках. Невода, которыми «баловались» такие «рыбачки», шились из мелкой капроновой сетки, и такая сетка, как частое сито, подбирала со дна озера все живое. Крупную рыбу хапуги ссыпали в корзинки, а мелкую рыбешку вываливали на берег.

Ночные разбои из-за малонаселенности нашего острова порой сходили с рук. Вот об этих ночных налетах и рассказали мне сизые чайки, отыскав на берегу перетертых снастью, раздавленных подошвами сапог рыбешек-мальков.

Подобрав загубленную рыбешку, чайки и вороны разлетались в разные стороны — вороны в лес, чайки к себе на каменистые острова. Воронам, возможно, и хотелось заглянуть туда, где только-только подрастали птенцы чаек, но путь к островам серым разбойникам был закрыт до тех пор, пока птенцы не попробуют свои крылья. И лишь тогда на каменистых островах нет-нет да и замечал я серых ворон.

К этим островам у ворон был особый интерес… Зайдя на отмели чуть ли не по грудь в воду, ворона доставала клювом раковины беззубок и разбивала их на камнях. На такую подводную охоту вороны заявлялись сразу целым отрядом. Одни птицы сосредоточенно расхаживали по воде, высматривая добычу, другие возились на берегу с неподатливыми раковинами, а третьи, самые, видимо, находчивые, поднимались с добычей вверх и бросали раковины на камни…

У чаек птенцы давно подросли. Они были такими же большими, как взрослые птицы, и только по грязно-серому цвету пера можно было отличить их от родителей. До поры до времени ни птенцы, ни их родители не замечали ворон на своем острове. Но какие-то невыясненные отношения между чайками и воронами, видимо, все еще оставались. То ли спокойным, неторопливым белым птицам не нравилась серая, вороватая суета ворон, то ли чайки и сами не прочь были полакомиться содержимым раковин, которые вороны уже успели расколоть. И всякое посещение островов воронами, как правило, заканчивалось воздушным сражением.

Занятые добычливым промыслом вороны не сразу замечали, что на них надвигается гроза. А чайки, издав громкий воинственный крик, уже отчаянно пикировали на ворон… Восвояси серые пришельцы убирались поспешно, прижавшись к самой воде, будто знали, что атаковать их здесь, внизу, чайки не смогут, ибо выйти из крутого пикирования над самой водой не удастся даже такой сильнокрылой птице, как чайка.

Вороны улетали, чайки успокаивались, на озеро снова приходила летняя тишина. Порой в такие жаркие летние дни чайки не показывались на нашем острове с неделю, а то и дольше, не было белых птиц в полуденный зной и над гладью озера. Но стоило где-то на отмели показаться мелкой рыбешке, как, откуда ни возьмись, над косяками рыбешки появлялись сизые чайки со всего нашего озера…

Много ли вылавливали рыбы за весну, лето и осень наши сизые чайки — не знаю. Чаще я видел, как эти птицы подбирали уснувших, побитых рыбок, поднявшихся к поверхности боком или брюшком уже из последних сил. Но зато все мы точно знали, что «чайка никогда не обманет» и всегда точно расскажет о первых косяках уклеи-салаки и о первой осенней ряпушке…

Уклея-салака появлялась у беретов в самое жаркое время и билась у самого берега о камни, выбрасывая икру. От множества рыбешек вода между камнями кипела, и над этой кипящей водой белым облачком всегда кружились чайки.

Салака бушевала с неделю, потом исчезала. И следующий большой праздник чайкам приходилось ждать долго. Но вот ударяли первые холода, и к тем же самым камням подходила еще одна проворная рыбешка — ряпушка. Что доставалось чайкам от этого позднего празднества? Ведь ряпушка метала икру не у берегов, а поглубже и никогда не вертелась у самого уреза воды. Но чайки, собравшись вдруг у берега, точно подсказывали нам, что ряпушка уже пошла.

Другой раз холода ударяли рано, ряпушка еще не успевала подойти к берегу, и нам казалось, что ловить ее в этом году так и не придется: заливы уже покрывались льдом, затягивало льдом широкое плесо, озеро вроде останавливалось совсем на долгую зиму. Казалось, еще день-другой, и на тот берег можно будет перекатить по звонкому льду на санках-финках. Но тут кто-нибудь замечал надо льдом большую белую птицу, и все мы уже знали, что чайки не улетели — значит, сегодня с вечера по льду ударит ветер, раскидает лед, и снова откроется озеро.

А если случалось так, что чайка не покажется ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, не поведет крылом над первым ледком, то мы убирали с вешал сети, затаскивали на зиму лодки и прощались с водой до следующей весны. Чайки ушли от нас, а чайки никогда не ошибаются…

ПТИЦЫ

Как ни очаровательна цветущая весна, как ни прекрасно в своей уверенной зрелости щедрое лето, но есть в природе еще одно чудесное время года — осень…

Осень на нашем озере начинается с первых холодных туманов над ночной водой и с первого желтого листа на березе.

Перед первым холодным туманом с полудня сжимаются в узкие сиреневые полоски недавние рыхлые, пухлые облака, а на вечернюю притихшую воду ложится необычно яркий для летних дней, звонкий малиновый закат. Догорает закат, темнеет вода, а с берега на эту потемневшую воду уже тянутся сизые языки тумана.

К ночи туман густеет и, клубясь, дымя первым осенним холодом, ползет с воды на огороды, дотягивается до крыльца, а то и прячет за собой баньки и невысокие дома.

Солнце поднимается в тумане неясно, далеко. А когда отдымившаяся вода встретит утренний свет, обязательно заметишь на утренней, чуть мутноватой от недавнего тумана воде первые осенние листья. Эти листья упали на воду сегодня ночью по первому холоду. Они еще зеленые, летние, только редкие желтые крапинки по зеленому цвету расскажут тебе, что осень уже подходила к твоему лесу, к твоему озеру.

Вчера еще лес, что поднялся от воды по крутому обрыву скалы, был зеленым, правда, летний лист уже потемнел, потяжелел. Но вот пришел первый холодный туман, и на березке, что выше всех поднялась по скале, появились первые желтые листья-рябинки.

От дня к дню желтых, нарядных листьев на березке больше — и вот это уже не крапинки, не рябинки, а большие ярко-желтые пятна — цветы по недавним зеленым ветвям…

Забудешь порой поглядывать на березку, что первой встретила осень, а потом вспомнишь, увидишь ее и не сразу поверишь глазам: веселое, легкое и совсем желтое деревцо нарядно стоит на вершине камня.

Внизу, где березы погуще, листва еще зеленая. Летняя листва пока и на осинах, что укрылись от раннего холода друг за друга. И только одно-единственное деревцо, что издали заметило осень, заглянувшую к озеру, стоит, светит тебе, как ласковый огонек, и рассказывает, что время тихой осенней воды и первых птичьих стай уже наступило…

Наверное, у каждого человека, отыскавшего свою любимую, желанную дорогу, есть на этой дороге самые любимые места, самые желанные встречи.

Я люблю тихие реки и глубокие таежные озера, люблю ветры и облака и без конца могу идти и идти по берегу полюбившейся реки от одного озера к другому, удивляться всякий раз лесной встрече, но все-таки самая большая радость приходит ко мне, когда вижу и слышу, как сердится на непрошеного гостя крошечная птичка крапивник, как красногрудый снегирь тянется к кистям ягод на рябине, или на весеннем снегу топчутся, что-то выискивают желтогрудые овсянки…

Я очень люблю птиц, и, наверное, поэтому каждая зима, весна, лето и каждая осень помнятся мне, как встречи с пернатыми друзьями.

Вокруг еще лежит снег, в скворечнике, как и всю зиму, ночуют еще привычные ко всему воробьи, но я уже жду скворцов, первых, уставших с дороги, пока без песен и щебетания. Кто-то уже видел скворца, кто-то уже встретил со скворцами весну, но моя весна еще не подошла, не показалась — и так до тех пор, пока на скворечнике под моим окном не появится мой первый скворец.

А что может быть трогательнее и теплее встречи с желтогрудой овсяночкой ранней весной прямо на дороге за селом. Дорога еще крепкая, зимняя, но края дороги уже осели под солнцем, и темными полосами показались из-под снега следы зимних саней. И здесь среди сизого снега заметишь ты вдруг небольших пестрых птичек, мелькнет желтая шейка, головка, грудка — и догадаешься ты, что овсянки высыпали на дорогу под весеннее солнце. А потом какая-нибудь из птичек вскинет крылья, вспорхнет на ветку придорожной ивы и нежно, раз за разом прозвенит веселым серебряным колокольчиком: «тинь-тинь-тинь-тинь-тии…» И долго потом слышишь ты про себя эту чудесную песенку, видишь по памяти белые барашки на ветвях ивы, и среди этих барашков желтое пятнышко — грудка овсянки.

Скворцы и овсянки для меня самая ранняя весна. Стоит пригреть солнцу, и я уже иду по дороге к лесу, прислушиваюсь и высматриваю на снегу первых весенних певцов и всегда нахожу недалеко от дороги, по краю поля желтогрудых птичек.

С детства осталась у меня привычка встречать первых зябликов. Первые зяблики еще не поют, они устали с дороги, не осмотрелись и пока только негромко переговариваются между собой: «пинь-пинь, пинь-пинь…»

Ожидание зябликов всегда необычно. До зябликов лес еще пуст, и только звоночки-колокольчики больших синичек да разноголосые барабаны дятлов рассказывают лесу о начале весны. Снег еще светится мутными пятнами около берез и осин. Но вот чуть захмарило, затеплело, повернуло совсем на весну, а тут еще прошел первый дождичек и вымыл первый раз в этом году ветки деревьев. И почти вслед теплу и первому дождичку приходят в лес зяблики. И лес оживает весенними птицами. Ты видишь зябликов здесь, тут же угадываешь таких же птиц чуть в стороне — и уже целые стайки долгожданных гостей заселяют весеннее редколесье. А пройдет совсем немного времени, зяблики осмотрятся, обживутся и раздастся тогда в лесу первая по-настоящему весенняя песня.

Я часто встречал зябликов по весне большими и малыми стайками, знал, что почти сразу за зябликами появятся пеночки, малиновки, и лес оживет совсем, заговорит, запоет. Но таких плотных и шумных стай, какими зяблики заявлялись к нам на остров, я никогда не видел.

Еще в мае в нашем лесу был снег, лес еще настороженно ждал, кто победит на этот раз: весна или зима? Но срок весны подходил, и зяблики несметными стаями появлялись около моего дома и здесь, на огороде, видимо, дожидались, когда лес потеплеет, подобреет и примет их до самой осени.

Под окнами моего дома весной зяблики помалкивали, дружно копошились в земле, как заправские воробьи, и почти не боялись людей. Я старался их не пугать, и, бывало, птицы задерживались у меня по нескольку дней.

Но вот приходило тепло, снег в лесу таял, и зяблики отправлялись к своим будущим гнездам. И тогда, как и в детстве, я видел в лесу первых зябликов, а чуть позже слышал их первые песни.

Но случалось и так, что холода возвращались, возвращались порой со снегом, и снова у себя на огороде видел я много-много зябликов. Птицы покидали негостеприимный лес и жались к жилью. Снова приходило тепло, и снова мои временные жильцы улетали в лес. И когда день, другой, третий, четвертый зяблики не появлялись у меня под окнами, я отмечал для себя, что зяблики в лес прилетели, остались в лесу, и весне уже никуда от нас нс уйти.

По строгому фенологическому календарю вслед за зябликами должны прилетать в лес пеночки, малиновки, горихвостки, мухоловки-пеструшки. О прилете этих птиц я всегда догадывался по их первым весенним голосам. Обычно весенний лес чуток, чист для песни, и каждый новый голос услышишь издалека. Но сколько я ни пытался на слух определить начало весенних песен пеночек, мухоловок, малиновок, здесь, в северном лесу, мне это никогда не удавалось: почти одновременно с зябликами в лес заявлялись бесчисленные стаи горластых дроздов-рябинников, и услышать чьи-то другие голоса за неумолчной стрекотней этих бесчисленных птиц было невозможно.

Дрозды орали по всему лесу до тех пор, пока из гнезд не вылетали их желторотые и короткохвостые птенцы и пока эти птенцы не становились похожими на своих родителей. Тут шум и гвалт по ольшаникам, черемушникам и березнякам стихали, и рябинники до первых холодов отправлялись куда-то в глубь леса. Покинув свои гнезда-колонии, дрозды становились пугливыми и, завидев меня, кидались врассыпную, и их трескотня и верещание в глубине леса уже не трогали меня, как весной.

Но зато по весне приближаться к гнездам дроздов было опасно. С криком и шумом все птицы разом появлялись на твоем пути, и требовалось большое самообладание, чтобы, сохраняя внешнее спокойствие, миновать поселение этих птиц.

Если бы моя воля, то в хозяйство дроздов-рябинников я бы не заглядывал никогда. Но вот беда: дрозды-рябинники занимали под свои шумные жилища всю полосу леса вдоль озера, и куда бы ты ни пошел — к лесной речке, за ранней лесной ягодой, за первым грибом, за дровами или просто так в лес, ты волей-неволей должен был миновать редуты горластых птиц.

И только одна дорога — тропа на скалу — была почему-то не занята дроздами. Не забирались дрозды никогда и на самую скалу: черемушника, ольшаника и других непролазных кустов там не было, а открытые, светлые места среди сосен этим пронырливым птицам, видимо, не подходили.

Я огибал скалу по дороге, и почти всегда на пути к ее вершине встречал крошечных птичек с воинственно задранными коротенькими хвостиками. Эти птички-крапивники сразу узнавали о моем появлении и по одной выскакивали из зарослей малины и смородины с громким недовольным криком. Они то ли желали меня прогнать, то ли оповещали обитателей скалы и придорожных кустов, что рядом появился человек.

Я тихо шел дальше. А крошечная бурая птичка продолжала преследовать меня и громко трещать, то и дело ныряя в кусты и тут же выныривая из кустов с другой стороны. Исчезала в придорожных кустах и снова появлялась оттуда маленькая птичка с такой же быстротой и легкостью, как скачет по воде гладкий камушек, брошенный очень сильной и точной рукой.

Когда один крапивник успевал рассказать лесу все-все, что он узнал обо мне, его сменяла другая, точно такая же воинственная и отчаянная птичка — и так без конца вдоль всей дороги, опережая меня, передавался возбужденный рассказ о каком-то человеке, идущем к скале.

Потом я сворачивал с дороги и поднимался на вершину скалы. Здесь в сером граните скалы нет-нет да и встречались небольшие углубления — выбоинки, куда собиралась дождевая вода. Другой воды на скале не было, и все местное пернатое население прилетало к этим водоемам-колодцам напиться, а то и принять ванну…

Как-то еще издали заметил я у такого каменного водоема знакомую и любимую мной птичку. Я затаился и хорошо видел черную шапочку, сизые крылья, белые штанишки и красную грудку снегиря. Да, это был самый настоящий снегирь, который приносил с собой зиму, появившись в саду на рябине вместе с первым снегом.

Снегирь и летом был такой же спокойный, неторопливый и рассудительный. Чуть наклонившись к воде, он ухватил клювом малую толику водицы, потом еще и еще раз и только тогда осторожно ступил в воду.

Воды в полусухом водоеме было совсем немного, снегирь поводил клювом по воде, а затем раз за разом кивая головкой и трепеща крылышками, смочил перья на груди и на спине. Выбравшись на край колодца, птичка отряхнулась, немного посидела и так же неторопливо и чуть тяжеловато, как и в зимнее время, полетела к невысокой елке, посвистывая на лету негромкой флейточкой: «фью-фью, фью-фью».

Снегирь скрылся в еловых лапах. Елка росла чуть ниже скалы, и я мог разглядеть что-то вроде гнезда. А потом я встречал здесь, у небольших колодцев-выбоинок с дождевой водой, и самочек снегирей и красногрудых снегирей-самцов. Иные птицы у вершины скалы постоянно не встречались, а потому эти тихие птичьи водопои и неторопливые купания, негромкое мелодичное посвистывание спокойных и доверчивых снегирей были для меня большим, чем обычные встречи с любимыми птицами, — здесь, считал я, и расположилось настоящее снегириное царство, царство тихое, незаметное в летнее время. И всякий раз, поднимаясь осторожно на скалу, прислушиваясь и присматриваясь, я ожидал, что и сейчас откроется для меня еще какая-то тайна негромкого и неторопливого снегириного царства…

Снегири оставались около скалы до первых осенних холодов. Но стоило загореться на рябинах первым красным ягодам, как скрытные птицы выбирались из своей снегириной глуши и спускались вниз к рябинам…

Рябины по берегу озера было так много, что в урожайный на рябину год берега озера казались красными от тяжелых и густых ягодных кистей.

И тут же, как только поспевала рябина, все озеро вновь окружалось громкоголосыми дроздами, и снова, прежде чем попасть в лес, мне каждый раз приходилось выслушивать трескучие крики непоседливых птиц.

Но зато там, где не было рябины, приходила настоящая осенняя тишина. И в этой тишине однажды услышал я, как переговариваясь, перезваниваясь тоненькими звоночками, кочуют по осенним березнякам и осинникам стайки длиннохвостых синичек-ополовничков.

Когда не было никакого ветра, еще издали узнавал я об этих птичках. Сначала мне казалось, что это не птицы, а кто-то еще, очень маленький, попискивает на краю лесной полянки. Потом слабеньких, тоненьких голосков прибывало, голоски становились смелее и чаще — и вот уже первые шустрые птички, помахивая длинными хвостиками, переговариваются у меня над головой.

Синичек-ополовничков все больше и больше, и вот вся стайка собралась на трех березах, собралась так густо, что за птичками не видно уже и вершин деревьев.

Почему собирались эти птички в такие большие стаи? Откуда взялось их так много и долго ли пробудут они в нашем лесу?

Синички, казалось, никуда особенно не торопились, но уже назавтра ни на знакомой полянке, где они вроде бы остановились на ночь, ни в стороне от озера, ни в других местах я не находил этих маленьких неторопливых птичек.

Ополовнички появлялись по осени у нашего озера только один раз, куда-то откочевывали, и до следующей осени этих изящных птичек, пушистых, с длинными хвостиками, я уже не встречал.

Вслед за ополовничками на краю леса обычно показывались стайки-семейки больших желтогрудых синиц. В холодные дни эти синицы наведывались к моему дому и дружной осенней стайкой обшаривали огород, забор, сараи и даже чердак дома. Но стоило чуть потеплеть, стоило вернуться хоть ненадолго лету, и синички с острова улетали до новых холодов.

Холода и тепло по осени менялись нечасто. И обычно всю осень до глубоких предзимних холодов стояло доброе, сухое тепло. Озеро, собрав за лето все отпущенное ему солнце, теперь грело, оберегало наш остров и прибрежный лес, где с утра до вечера верещали и гомонили около рябин птицы.

Меня всегда удивляло, с какой поспешностью обрушивались дрозды-рябинники на рябину. Казалось, что за этими птицами всегда кто-то гонится и мешает им собрать все ягоды с одного дерева. Накинувшись на богатые кисти, дрозды, не переставая трещать, торопливо рвали все попавшиеся на глаза ягоды, качали дерево, но, не собрав и малой части урожая, неслись куда-то дальше.

Когда рябинники куда-нибудь улетали, на рябинах нередко замечал я и других чудесных птиц — черных дроздов. В отличие от своих близких родственников черные дрозды были степенными и рассудительными птицами. На рябине они всегда появлялись по двое, по трое, не торопясь, собирали самые лучшие ягоды и никогда не неслись дальше, если им никто не мешал.

Судя по данным, какие приводятся в определителях птиц СССР, черному дрозду никак не полагалось встречаться на берегах нашего озера: для него эти места были якобы слишком холодными и неудобными для жизни. Официальная северная граница владений черного дрозда проходила гораздо южнее, но черные дрозды вопреки предписанным им правилам нередко навещали наше озеро еще в конце лета и задерживались у рябин иногда до самых снегов. На белом снегу, что лежал по скале, позади рябин, черных птиц было очень хорошо видно. И я не мог ошибиться.

До глубоких снегов держались около рябин дрозды-рябинники. Ушли на юг последние гусиные стаи, последний лебедь пролетел над нашим озером, а само озеро укрылось льдом теперь уже до самой весны. Но по берегам озера все еще горела под шапками холодного снега богатая, сладкая от мороза рябина, и около рябины так же не по-зимнему громко крутились дрозды-рябинники, а чуть в стороне от шумных дроздов неторопливо тянулись к красным ягодам красногрудые снегири.

Ранняя, тихая осень, что выжелтила березы по вершинам скал, собрала и позвала в путь-дорогу птичьи стаи. Дорога птичьих стай лежала над чистой, тихой водой озера, над нашим островом, и в эту дорогу я провожал своих пернатых друзей.

Первыми улетели стрижи, за ними кукушки, а к тому времени, как по лесу раздался первый осенний барабан дятла, в лесу уже не было ни пеночек, ни малиновок, и только зяблики еще оставались в наших местах, правда, и они уже покинули лес и, как ранней весной, собрались у меня на огороде.

Зяблики улетели на юг перед первым ночным морозом, вслед за ними сразу исчезли и ласточки-касаточки, что еще вчера почти по-весеннему щебетали под моим окном. Дольше всех держались на острове скворцы, но и они уступили зиме и покинули свои родные скворечни. Опустел остров, и только большие синички, что явились к нам теперь насовсем, до весны, своим негромким попискиванием напоминали мне о моих недавних встречках с пернатыми друзьями.

Осень уходила от нас, рядом была зима. И если переждать зиму, дождаться весны, первых скворцов, услышать первую весеннюю песенку овсянки, то все встречи обязательно повторятся сначала, может быть, чуть по-другому, может быть, где-то не совсем так, но так же тепло и так же радостно весной и летом и так же чуть-чуть тревожно и грустно в раннюю северную осень…

ЯГОДЫ

Когда я вспоминаю Карельские леса, то обязательно вспоминаю ягоды. Конечно, ягоды есть и на Вологодчине и в Архангельском крае, есть и в других лесных местах. Где-то ягоды собирают куда богаче — привозят из леса порой целыми подводами. Но пожалуй, все-таки нигде, как в Карелии, ягоды не привлекают к себе столько людей, а уж где много людей, там больше и разговоров, и рассказов о ягодах.

Можешь не ходить в лес, можешь не заглядывать даже на рынок, но о том, что в лесу появилась первая ягода, узнаешь здесь сразу, сразу заметишь на улицах города, поселка, в автобусе, на шоссе людей с фанерными баулами-шарабанами за плечами. Зимой с такими шарабанами отправляются на зимнюю рыбалку на лед, а летом — в лес за ягодами.

Первая ягода, которая собирает к себе людей, — малина. До малины лес чуток и тих. Заглянешь в такой раннелетний лес, встретишь непуганого зверя и покажется тебе, что в этот лес никогда-никогда не ходили люди. Но вот по краям лесных выпасов и выкосов, под скалами, у воды, вдоль болотинок, ручейков, ручьев, речек и озер вызреет первая малина, и лес сразу наполнится людьми, а с лесных троп и дорог тут же уйдут в лесную глушь и лоси, и медведи, и рыси.

Малина — по другим годам очень буйная ягода. За ней едут на лодках, на мотоциклах, на автобусах, и в урожайные на малину годы войдешь в пригородный автобус и сразу узнаешь необыкновенный по своему тонкому аромату запах душистой лесной ягоды.

Следом за малиной приходит пора черники, и с доверчивой лесной тишиной приходится проститься на время и еловому лесу.

Вместе с черникой и малиной берут в лесу красную и черную смородину, местами богатую и крупную. Но и малина, и черника, и смородина — ягоды летние, нежные, а потому не лежкие и пригодные лишь для варенья. Хорошо из них сладкое варенье, но пресно оно и нет в нем того острого, крепкого духа с чуть резковатой, холодящей кислинкой, какой есть у брусники и у клюквы. Вот поэтому-то брусника и клюква, настоящие северные ягоды, поспевающие уже под осень, по холодам, и занимают особое место во всех ягодных сборах, и чаще услышишь их имена по зиме, когда о малине и чернике вспоминают лишь от случая к случаю: заболел кто из своих или из соседей — чайку с малиной попить ему надо, желудком мучается — чернички ему.

И наверное, потому, что малиновое и черничное варенье не ставят на стол каждый день, и не собирают эти ягоды в большом количестве — сходят разок, может, еще и другой — и хватит. А вот бруснику и клюкву берут у нас всю осень, запасают бочками и кадушками, а потом всю зиму подают на стол моченую бруснику, клюквенную водичку-морс, клюквенные кисели, а то и пироги с моченой брусникой или клюквенным вареньем.

Бруснику собирают здесь по лесным вырубкам вокруг старых пней или по сухим моховым болотам среди невысоких, замшелых сосенок. Богатую ягоду руками берут редко, а гребут специальными совками и ссыпают, ссыпают ее в корзины и заплечники-шарабаны.

Совки для брусники либо покупают, либо делают сами, делают по-разному, но всегда стремятся к одному — совок должен быть ухватистым, ловким. Безусловно, работа с совком скора и удачна, но мне эта механизация не нравилась никогда, и, пожалуй, поэтому я ни разу не собирал бруснику впрок.

Хоть и не считался никогда по нашим местам сбор ягоды занятием исключительно женским, но у нас в семье уж так повелось: за ягоды отвечала женщина, а за грибы — мужчина. И только на клюквенные болота мы всегда отправлялись вместе, правда, для этого были и особые причины: на клюквенные болота к осени переселялись местные медведи, которых моя жена немного побаивалась.

Вокруг нашего острова малина и смородина росли непролазными чащами, а потому ни за малиной, ни за смородиной почти никогда не снаряжались отрядами — брали эту ягоду походя, между делом, ели с аппетитом и совсем мало варили варенья. А вот брусники у нас рядом не было, и за ней уходили на дальние вырубки всегда шумно, с собаками, и, конечно, к такому громкому, боевому отряду и близко не подходили никакие лесные страхи.

Уходить за брусникой шумно, с собаками было чисто женской заботой. По дороге старые женщины вспоминали, а молодые слушали самые разные рассказы о самых жутких встречах в лесу, которые и приходились обычно на самое ягодное время.

Вспоминать «жуткие встречи» обычно начинала какая-нибудь шустрая и беспокойная старушка:

— А бывало, вот идем так и собачка так впереди бежит, и только к самому пню, значит, завернули, он и стоит — страсть лесная…

— Страсть и есть страсть, другие зверюги хоть креста да бога боятся, а тот ничего, лихоманец, не признает, — добавляет женщина помоложе, еще в той полной рабочей силе, которая не уступит порой никакому мужику ни на воде, ни в лесу — ни с веслом, ни с топором в руках.

— Стоит он, страсть лесная, — шустрая старушонка беспокойно бегает глазами по сторонам, вертит головкой, нагоняя страх на себя и на своих товарок, — а мы-то не все его видим. Кто увидал, встал и со страху слова ронить не может — ушли-то в землю слова. А кто не видит еще, идет ему, нечисти, прямо в пасть…

Тут обязательно кто-нибудь боязливо ойкает, и рассказ о встрече с медведем на лесной дороге продолжается.

Такие рассказы всегда кажутся страшными, будто и придумывают их или по-своему пересказывают для того, чтобы напугать другого. И наверное, без этих рассказов не собрались бы все женщины деревни вместе, и тогда дальнюю дорогу за брусникой придется мерить одной — медведь, конечно, не съест, но куда веселей идти вместе, да и ягоду брать вместе скорей получается, а ягоды много — всем хватит.

Так и проходит у нас шумная и веселая брусничная пора, и почти тут же на смену развеселой ягоде-бруснике является уже вызревшая по болотам клюква…

Клюкву можно было собирать у нас рядом с деревней на широкой болотине, что тянется от нижнего конца острова богатым клюквенником. Но сюда, на эту болотину, наши женщины приходили лишь перед зимой, за последней ягодой, что оставалась от дачников и горожан.

Болотину у острова все наши женщины, видимо, согласно и без особых возражений отдавали приезжим людям, а сами, невзирая на лесные страхи и страсти, о которых совсем недавно рассказывали друг другу, с утра пораньше, а то и затемно незаметно расходились по своим любимым клюквенным уголкам и там, оставшись наедине с лесом, чуть ли не до ночи обирали и обирали тяжелые от ягод клюквенные кочки.

У каждой нашей женщины были свои собственные клюквенные уголки либо на лесном болотце, либо в углу заросшего озера, либо по лесному ручейку. Рвать там ягоду наши женщины не торопились, но наведываться наведывались и ждали, когда белобокой ягоды совсем не останется — когда клюква вызреет вся-вся…

Право на такие клюквенные уголки женщины друг у друга никогда не оспаривали, но особенно и не делились рассказами об урожаях в персональных владениях, хотя друг за другом внимательно следили, угадывали точно, кто сколько набрал клюквы, и всегда были готовы тут же отправиться искать подругу, если та не возвращалась из леса в положенное время…

Ирина Кузьминична, или просто Кузьминична, жена Степана Дмитриевича Тюмина, ушла за ягодами раненько и, как всегда, прихватила с собой Тобика, собачку ласковую, умную, горячо любимую хозяевами, но пустую для охоты. Что именно произошло в лесу в тот день, мы узнали позже, когда Кузьминична сама прибежала домой. А до этого в деревню на остров раньше срока, положенного Кузьминичне на возвращение, примчался Тобик…

По всем лесным законам собаке, ушедшей с хозяином в лес, возвращаться самостоятельно домой не полагалось. Она должна была все время находиться рядом с человеком, и если и не разгонять медведей, волков, рысей и прочих «ужасных зверюг», то хотя бы рассеивать лесные страхи своим присутствием. Но Тобик вернулся в деревню один, да еще вид у него был такой, будто его только что очень сильно напугали-наполохали.

Степан Дмитриевич, разумеется, встревожился и тут же обратился ко мне, единственному охотнику на острове. Куда именно пошла Кузьминична, Тюмин знал, и я, не мешкая, направился туда с ружьем и собакой, более решительной и злобной, чем злополучный Тобик.

Степан Дмитриевич сопровождать меня в лес не смог: у него разболелись старые раны, он еле передвигал ноги, а потому остался переживать неизвестность дома.

Я быстро добрался до указанной болотинки, и собака тут же прихватила след медведя. Медведь, судя по следу, был небольшим. Он выскочил на болотинку из леса и, миновав с ходу болотце, почему-то полез прямо на скалу.

Ни Кузьминичны, ни следов предполагаемой Тюминым трагедии я не отыскал. Собака по медвежьему следу поднялась на скалу, спустилась вниз с другой стороны, остановилась около лесной дороги и дальше не пошла.

Здесь увидел я следы мотоцикла с коляской, а рядом в траве отыскал следы крови. Медвежий след оборвался у дороги, и по смятой траве, по следам крови я мог догадаться, что медведя тут либо убили, либо тут он скончался от ран, нанесенных ранее. На месте ни зверя, ни шкуры не было — выходило, что добычу кто-то увез на мотоцикле.

Судьба медведя и путь-дорога браконьера, убившего зверя в неположенное время и в неположенном месте, меня пока интересовала меньше, чем судьба женщины, не вернувшейся из леса. Я снова обошел всю болотинку, покричал, а потом пошел домой и в лесу перед самой деревней встретил ковылявшего мне навстречу Тюмина. Степан Дмитриевич, будучи человеком порядочным, собрал все свои силы, прихватил батожок и побрел в лес, чтобы сообщить мне добрую весть, мол, Ирина Кузьминична вернулась живая и здорова.

Еще не придя в себя, Кузьминична вслух переживала приключившуюся с ней историю, которая, с ее слов, подтвержден-них и моими наблюдениями, началась и закончилась примерно так…

Кузьминична пришла на болотце и принялась за ягоду. Тобик вертелся рядом, далеко не уходил. Ягод уже было собрано достаточно, когда Кузьминична услышала выстрел, правда далековато, и не придала этому большого значения — мол, гоняет кто-то рябчиков по лесу. Прошло немного времени, выстрел позабылся, но тут раздался рев Тобика. Тобик, вздыбив шерсть на холке и поджав хвост, кинулся в сторону и чуть не сбил с ног хозяйку. Напуганная женщина повернулась в ту сторону, откуда только что вылетел Тобик, и увидела медведя…

Медведь, по словам Кузьминичны, был небольшим, но бежал шибко, не разбирая дороги. Кузьминична, завидев обезумевшего зверя, кинулась в сторону, не забыв все-таки прихватить корзинку с клюквой.

Медведь вроде бы прошел мимо, а Кузьминична бежала и бежала по болоту, потом в гору, потом, обогнув стороной скалу, оказалась на дороге, где услышала новые выстрелы и увидела мотоцикл, на котором поспешно увозили убитого зверя.

Так и закончилась эта история — Кузьминична вернулась домой другой дорогой, раненый медведь пронесся мимо и не тронул женщину, а Тобик, сбежавший домой, потерял уважение хозяйки.

Такие истории даже в самые ягодные годы редки, но в тот год, о котором рассказ, история, приключившаяся с Кузьминичной, повторилась в нашем лесу еще раз, правда, при несколько иных обстоятельствах…

На остров, не помня себя, прибежал дачник-мужчина, человек в силе, не обиженный ростом и быстрыми ногами. Дачник, то есть человек не местный, а приехавший в отпуск, пошел в лес за клюквой, нашел богатую болотинку и увлекся ягодой… А потом поднял голову и в нескольких шагах от себя увидел спину медведя. Медведь тоже собирал ягоды…

Оставив на месте корзинку с ягодами и кружку, дачник как-то, скорее всего пятясь задом, выбрался из болота, а когда почувствовал под ногами твердую лесную тропу, со всех ног кинулся в деревню и здесь рассказал о своей неожиданной встрече с медведем, которого он, дачник, все-таки успел заметить: «Это прямо сила какая подтолкнула, подсказала, а говорят, что никакой силы такой нет…»

Дачника успокоили и посоветовали попозже сходить в лес и забрать брошенные там вещи, но дачник и слышать пока не хотел о новом походе на опасное болото.

Слушатели стали расходиться, а по дороге взялись припоминать, на какую же ягодную болотинку забрел приезжий мужчина. Припомнили и догадались, что эта болотинка «принадлежала» тете Поле, и тут же спохватились, что тети Поли дома нет, что она, кажется, с утра пошла в лес за клюквой… Догадливые женщины стали смеяться, но дачнику пока ничего не сказали. А вечером, действительно, из леса вернулась тетя Поля и принесла с собой полное ведро ягод да еще брошенные кем-то на болоте корзинку и кружку. Корзинку и кружку дачнику вернули, а о тете Поле, напугавшей человека, умолчали…

Тетя Поля, да и все, кто шел за ягодами по осени, редко одевали в лес новую одежду: старая телогрейка-ватник, коротенькая ветхая душегрейка или драная дошка — вот и все наряды. В такой старенькой дошке-шубке и была на болотинке тетя Поля. Эту драную шубку дачник и принял за медвежью шкуру и бежал с болота, а тетя Поля, увлеченная ягодой, тоже не слышала и не видела, что рядом с ней ползал по кочкам другой человек.

В первый год жизни на острове с ягодой у нас в доме было плоховато. Ягода-то в лесу была, но большим любителем собирать ее я не слыл и всегда надеялся в этом деле только на жену. Возможно, вместе мы как-то еще и набрали бы всяких ягод, но вместе пойти в лес мы не могли: сынишка не сделал к ягодной поре и первого самостоятельного шага, а оставить его с кем-то мать никак не соглашалась. Вот и получалось: я за ягодой ходить не любил, жена одна идти в лес боялась, а всем вместе с сыном отправиться в лес жена не соглашалась после недавнего случая, приключившегося с нами…

В лесу к тому времени пошел гриб, и мне не сиделось дома. Любила собирать грибы и жена, и я откровенно сочувствовал ей, привязанной к дому, а потому предложил закутать парнишку потеплее, посадить его в рюкзак и взять с собой за грибами, что мы и сделали.

С ружьем, собакой и корзинками для грибов мы отправились в лес. Займись мы только грибами, и не было бы никаких переживаний, но у меня частенько в те времена два, три а то и большее число дел находили друг на друга. Случилось так и на этот раз. Собака нашла под корнями дерева какого-то зверька и принялась его громко облаивать. Я передал жене рюкзак с сыном и пошел на лай собаки…

Под корнями дерева я рассмотрел зверька. Это была норка. Корни дерева так переплелись перед норой, что добраться до зверька собака не могла, а зверек, будто зная о своем прочном убежище, высунул головку из норы и через сплетение корней поглядывал на беснующуюся собаку. Зрелище было столь удивительным, что я вернулся к жене и позвал ее посмотреть норку.

Лезть через заросли с сынишкой было неудобно. Я снял ватник, постелил его около большого, приметного пня и положил на ватник спящего парнишку. Уходили мы на минуту, и за это время с сыном ничего не могло произойти…

Зверьку, видимо, надоело выслушивать собачий лай, и он ушел в глубь норы. Жена так ничего и не увидела, повернула обратно и вместе с ней за сыном вернулся и я…

Большой, приметный пень был на месте, но ни сына, ни рюкзака, ни телогрейки рядом с пнем не было. Еще можно было предположить, что сынишка проснулся и уполз куда-то вместе с рюкзаком, но куда делся тогда ватник?

Состояние жены мне было понятно… Пенек был тот самый, полянка та же самая, но где ребенок?..

Я окликнул собаку. Собака наконец прибежала, видимо, поняла, что от нее требуется, сразу шмыгнула в кусты и за кустами остановилась, повиливая хвостом.

Жена кинулась туда — и там, на точно такой же полянке, у точно такого же большого и приметного пня, на моей телогрейке-ватнике, в рюкзаке мирно спал наш сын, а наша собака осторожно, боясь разбудить, вылизывала мальчишке лицо…

С тех пор заводить разговоры с женой о семейных походах в лес за грибами и даже за ягодами, не имело никакого смысла. Потеряв однажды в лесу ребенка, она не соглашалась теперь ни на какие мои посулы и ее нельзя было соблазнить даже самыми красочными рассказами о богатейших ягодниках…

На будущий год парнишка подрос, и, когда жена соглашалась оставить его на время у какой-нибудь опрятной старушки-бабушки, мы и отправлялись вдвоем на клюквенные болота.

Конечно, собирать клюкву интересно, интересно присесть у ягодной кочки и удивляться, как эта кочка на твоих глазах становится все богаче и богаче, будто ягода так и ждала, чтобы ты присел около нее, поклонился ей.

Интересно и споро собирать эту крупную, крепкую ягоду, чуть холодноватую от ранней осени. Красиво светится она в ладной корзиночке, сплетенной специально для ягод из тонкой сосновой дранки. Приятно чувствовать в руке тяжесть собранной клюквы, которая выручит тебя по зиме. Приятно еще сейчас, в раннюю осень, думать о кружке горячего чая, сдобренного горстью уже прихваченных морозцем кисловато-сладких ягод…

Все это так, но по дороге на клюквенное болотце, которое уже успел разведать, присмотреть, я непременно должен был собирать грибы, а потому никогда не вел жену прямо к ягодам. Придумывая самые разные оправдания неожиданным поворотам и глубоким загогулинам, называя такие пути-дороги к клюквенному болотцу самыми короткими, я умудрялся по дороге к клюкве обогнуть все известные грибом березняки и ельники и только тогда направлялся за ягодой.

На обратном пути с корзинками, полными ягод и грибов, я, разумеется, и сам не желал тащиться домой по кривым, обходным тропам, сразу выходил с болотца на дорогу, и через полчаса мы были уже на острове. Оказавшись неожиданно на хорошо знакомой дороге, жена, конечно, разгадывала мой утренний обман и клялась, что больше никогда-никогда не пойдет со мной вместе в лес за ягодой…

— Лучше медведь пускай напугает, чем тебя слушать!

Это был страшный приговор, но уже на следующий день мы снова колесили по ельникам, осинникам, березнякам, разыскивая по пути к ягоде последние осенние грибы-боровики.

На моем клюквенном болотце в конце Долгой ламбы было всегда очень тихо и очень уютно. Кочки по болоту торчали высоко, местами над кочками поднимались густые кустики багульника, и мы нередко теряли друг друга из виду. А когда снова оказывались рядом, я заранее готовился выслушать очередной упрек жены: «Я вот сколько набрала за это время, а чем ты занимался?..»

Чем я занимался на ягодной болотинке?.. Собирал клюкву, наедался этой осенней клюквой до кислой ломоты в зубах, а потом, скрываясь за высокими кочками, незаметно пробирался к сосенкам, а уж из сосенок смело шел в густой ельник, где всегда водились рябчики и глухари. Следом за мной прибегала и собака, и мы принимались разыскивать птиц и зверей.

Мы не были никогда безнравственными преступниками, всегда помнили о безоружной женщине, оставленной нами на болоте, и возвращались обратно очень скоро и так же незаметно. Правда, о нашем походе жена почти всегда тут же догадывалась. Выскочив впереди меня из леса, пес несся сразу к жене и лез лизаться, будто чувствовал за собой какую вину. Это-то нас и подводило. Пес выдавал наш тайный поход, и мне как следует доставалось.

Правильнее, на мой взгляд, было бы ругать не меня, а пса — это он, подав голос, сманил меня в лес, но собаке жена все прощала, как верному другу и отважному заступнику, который, по ее мнению, не только предупредит в лесу об опасности, но и самоотверженно бросится на выручку.

В мужестве своему псу я отказать не мог, а вот желания все время находиться рядом и охранять от лесных страхов даже свою горячо любимую хозяйку, я у него пока не замечал. Пес был излишне вольным и чрезмерно самостоятельным и, оказавшись в лесу, забывал все и вся, кроме своей охоты, и уходил от нас бог знает куда чуть ли не на полдня. И нередко я ловил себя на мысли, которую, мстя псу и за измену, и за открытие тайны наших лесных вылазок с болота, вслух высказывал жене. И она вынуждена была соглашаться со мной, что случись что на лесной тропе, потребуйся срочно собака, и нашу собаку ни за что не дозовешься… И однажды, столкнувшись нос к носу с лосем, я окончательно убедился, что мой пес, хоть и отличается великой отвагой, все-таки не обладает бесценным даром добродушной дворняжки, для которой самое дорогое — ее хозяин.

С лосем я встретился на той же самой болотинке за Долгой ламбой, где мы часто собирали клюкву. Жена пойти за ягодой не смогла, и я отправился один. Присел за кочку, рвал клюкву и не заметил, как на болото вышел лось.

Сухое моховое болото не чавкало под копытами лесного быка, и он подошел к той самой кочке, за которой я сидел. Я поднял голову и почти рядом увидел горбатую морду лося. Я не испугался, но удивиться удивился, как это чуткий лесной зверь не заметил на своем пути человека… А тем временем рогатый лесной бык тоже пришел в себя и, круто повернувшись на задних ногах, кинулся в сосняк, ломая подвернувшиеся ему деревца.

На треск и шум откуда-то выкатил мой пес, все сразу уразумел и ринулся за лосем. И долго потом по-над берегом озера слышал я настырный лай своей собаки, которая старалась задержать непрошеного гостя.

Лай собаки и треск кустов под ногами лося мне скоро надоели, и я отозвал собаку. Пес вернулся, правда, не сразу, сел рядом и, высунув красный язык, послушно наблюдал, как я собираю ягоды. Но это занятие мой быстрый охотничий пес, видимо, считал недостойным для отважных лесных скитальцев, а потому снова незаметно сбежал от меня в лес на охоту.

Устав ползать по болоту на корточках, я порой начинал соглашаться со своим псом, но прощать ему постоянные измены не собирался и по пути к дому не раз объяснял ему, что к любому делу, даже к такому определенно женскому, как ягода, мы охотники, должны относиться по крайней мере честно…

ГРИБЫ

Какие только страсти и увлечения не приходили ко мне: я ловил птиц и разводил рыбок, возился с охотничьими собаками, выращивал зимой на окне огурцы, плел рыбацкие сети, искал камни, разводил кроликов и, конечно, собирал грибы. Многие находившие на меня страсти оставляли о себе добрую память, приносили новые знания, знакомили с новыми местами и новыми людьми и покидали меня когда на время, а когда и навсегда, и только три страсти, три спутника и друга — удочки, охотничий пес и корзинка для грибов — вечно живут со мной, вечно оказываются рядом, куда бы ни заносили меня мои беспокойные тропы…

Я люблю ловить рыбу, люблю забыться над поплавком, смотреть на листья кувшинок, на белые цветы лилий и под этими широкими листьями, под этими белыми цветами угадывать неглубокое дно тихой речной заводи.

Я люблю ружейную охоту, люблю собак и верное ружье. Ружья и собаки пришли ко мне еще тогда, когда охота была тише и неторопливей и когда, войдя в лес с ружьем, ты сразу оставался один на один с лесными тайнами. Потом охота стала громче и беспокойней. По лесам бродили малограмотные стрелки с дорогими ружьями и выстрелами по бутылкам и квартальным столбам разносили вдребезги всю торжественность настоящей охоты-таинства.

Позже кое-где необузданных стрелков поуняли, но прежняя страсть бродить дни и ночи с ружьем по лесам у меня как-то поугасла, и я оставил себе лишь единственную охоту — охоту по зиме с лайкой, когда отряды стрелков редели и в лесу оставались только охотники-промышленники, охотники-работяги…

Может быть, я и не прав, но много горького принесла охотнику, выросшему на традициях Аксакова, Пришвина, Зворыкина, наша недавняя охота, многих заставила повесить на стену ружье и вспоминать о ружье лишь раз в год, когда подходил срок уплатить охотничьи взносы.

Говорят, что сегодняшние охоты за лосем и кабанами как-то возрождают истинный дух охоты. Я бывал на таких охотах. Но об этом как-нибудь потом.

А сейчас мне хочется рассказать об одной своей охоте, которую люблю страстно и к которой готовлюсь порой так же тщательно, как некогда готовился к любимой охоте по перу…

Среди всех известных мне добрых старых охот, пожалуй, только собирание грибов не претерпело пока таких изменений, которые оттолкнули бы от себя человека, ищущего в лесу покоя и тихих тайн.

Правда, местами за грибами устремляются так шумно и многолюдно, что через год-другой нет-нет да и начинаются разговоры о вытоптанных грибницах, о пропавших грибах. И все же есть еще на нашей земле места, где гриб тебя ждет в тиши раннего лесного утра, и только присмотрись повнимательней.

Я часто сравниваю собирание грибов с настоящей ружейной охотой и считаю здесь себя правым…

Ни рыбная ловля, ни сбор ягод, ни ловля птиц не уводят человека так далеко и неизвестно, как ружье и корзинка грибника. За грибами, как и за охотничьей собакой, надо идти по лесным тропинкам, идти тихо, незаметно для леса, обходить все лесные опушки, полянки, заглядывать в частые ельники и прозрачные по осени березняки. И наверное, поэтому нигде, как с ружьем или за грибами, не увидишь и не услышишь в лесу столько разного и всегда нового.

К ружейной охоте и к грибам всегда положено готовиться заранее. Конечно, и в поле за тетеревом можно пойти кое-как, с расхлябанным ружьем, с негодной собакой и наспех забитыми патронами. И грибник другой валит в лес «наломать» гриба чуть ли не с грязным мешком из-под недавней картошки и с кухонным ножом в руках… Но это все не охота, это все не грибы. Поэтому и начинаются для меня грибы каждый год с новой, удобной корзинки…

Каждый год перед грибами я обязательно иду к Степану Дмитриевичу Тюмину и завожу, как положено, обстоятельный разговор о видах на ягоду, на рыбу и, конечно, на грибы. И только в конце разговора выражаю свою просьбу — желание получить из рук мастера новую корзинку.

Степан Дмитриевич медленно поднимается с лавки, открывает дверь кладовки, и глядят на меня светлые, только что сложенные из сосновой драночки, мелкие и глубокие, маленькие ибольшие корзинки и корзиночки с темными ручками из березовых прутиков-стрелочек.

Дома новая корзина дожидается грибной поры не в кладовке, а в избе, я вижу ее каждый день и каждый день нет-нет да и загляну в лесок за заливом проверить, не появились ли еще первые грибы — подберезовики, не пора ли в лес…

Суховато пока в лесу — нет для гриба силы подняться из-под земли. Не видно гриба и в осинниках — там тоже все сухо, жарко. Скорее бы дождь…

И вот дождь пошел, сильный, за день промочил землю на огороде, полил и на другой день, а потом показалось солнце — и запарило, задышало в лесу настоящим грибным духом.

Знаешь уже, что пришел гриб, но гонишь от себя непроверенную мысль и пока без корзинки, чтобы не промахнуться, не просчитаться, не спугнуть гриб, идешь по распаренным березнякам… И вот он, первый, молодой, крепкий от молодости, от первого дня жизни, в темно-бурой шапочке гриб подберезовик. А там еще и еще. И несешь домой в кепке первые грибы, несешь осторожно, будто они живые и могут убиться, удариться друг о друга.

В шапке грибов приносишь совсем мало — только рассказать домашним и еще раз поверить самому, что завтра будет настоящий гриб. А назавтра с утра пораньше с корзинкой и ловким ножичком уходишь по лесной тропе на встречу с грибами…

У ружейной охоты и у грибов, кроме общих троп и встреч в лесу, кроме томительного ожидания начала охоты, есть и еще одна главная, общая суть.

Может, кто и не знает, но было так, что ходил охотник с ружьем в лес не вообще на охоту, были, да и сейчас еще помнят люди, не забывшие истинную охотничью науку, самые разные охоты, смешивать которые ни один настоящий охотник никогда не станет…

Охота с гончими за зайцем — охота красивая, голосистая, охота-гон, которой отдает весь бег, весь голос и ум твоя собака и которую ждешь, слышишь ты, собрав все свои душевные силы, весь слух, все зрение. На такой охоте собакам выпадает поднять и лису, и тогда по полям и перелескам пойдет красный гон — гон за красным зверем, за рыжей лисой.

Заяц на охоте с гончими и лиса — это свой тонный зверь. И не поднимет охотник, уважающий гон, ружье на рябчика, порхнувшего в стороне, не станет пуделять по выводку тетеревов, сбитых гончими из кустов. Гон есть гон, и на гону не положено мешать по жадности или по глупости в одну кучу шерсть и перо…

А охота с легавыми по перу на болоте или в лесу? Да разве охотник, что вывел сеттера или пойнтера на луг за осенним дупелем или на рыжую от осени полянку за вальдшнепом, бросится за дурным зайцем или разрядит ружье по рябчику, метнувшемуся без собаки в кусты?.. Да и больше того, ходили раньше еще и специально либо за вальдшнепом, либо за дупелем. И собаки для этих охот были разные там и там. За вальдшнепом стелился по лесной опушке сеттер-ирландец, а на болоте тянул к дупелю чутьистый пойнтер. И говорили, писали, рисовали тогда дупелиные, тетеревиные охоты, охоты за бекасом и вальдшнепом каждую в отдельности.

Может, поэтому и появились сейчас среди людей, далеких от охотничьих троп, думы про охотников — мол, все они люди жестокие и чуть ли не убийцы — только потому, что завелись по нашим лесам неразборчивые охотники-стрелки.

Испортили местами и утиную охоту, накидываясь на уток с дворняжками, с гончими, врываясь в тростники на моторных лодках и бесконечно тарарахая по ошалевшим от пальбы уткам из скорострельных ружей.

Не охота это вот так вот, не охота, и все тут, а разбой, такой же грубый и беззастенчивый, как разбой в нерестовое время с сетями на воде, как разбой по утиным гнездам за утиными яйцами, как разбой по весенней черемухе за букетом-веником и разбой по лесным местам за грибами с криком, шумом, топотом, с грязными корзинами, кухонными ножами и недопитыми поллитровками в рюкзаках.

Как и ружейная охота, гриб требует тишины и определенной цели. И никогда настоящий грибник не будет валить валом в корзину все подряд. Пойдет он в еловые заросли за боровиком, в осинник за подосиновиком, а на полянку под сосны за маслятами. А когда не выпадет ему собрать одних белых или одних красных грибов, попадутся ему и подберезовик, и свинуха, и груздок, разложит он их в корзине чисто, по разным сторонам, и будут лежать они, грибы-подарки, каждый на своем месте, не окиснут, не испачкают один другого. Прикроет охотник грибы легкой веточкой от солнца и принесет домой через весь лес, будто только что нашел.

Красива эта спокойная, неторопливая охота, как красив вальдшнеп, вставший на крыло в свете осенних берез и осин из-под рыжего ирландца. И нет оправдания в лесу ни крику, ни шуму, ии грязной жадности, откуда бы они ни приходили…

Первыми после хороших дождей встают по нашим березнякам грибы-подберезовики. Показывают они свои темные головки сначала у края низинки, где воды собралось побольше, а потом, с новыми дождями, поднимаются все выше и выше, к самой верхней березке на лесном холме… И уходил я в березовый лес надолго, слышал шум легкого ветерка в березовых ветвях, видел, как кружится вокруг белого ствола первый желтый лист, и не торопясь, разыскивал подберезовики.

Стоило грибам подберезовикам потянуться из сырой низинки вверх по холму, как следом за ними показывались на краю лесных выкосов и пашен осанистые белые грибы боровики. Поднимали они свои бурые шляпки сначала среди густых трав, а там выбирались с дождем на место почище, не заросшее так травой. Здесь и видел я эти чудо-грибы по два, по три рядком или кучкой. Брал не все, а только помоложе, покрепче, раскладывал по корзине осторожно, боясь задеть, повредить литую коричневую шапочку гриба.

Следом за боровиком наступал черед буйному грибу-подосиновику, яркому красноголовику. Любил я эти веселые грибы, видные издалека среди редких осин, радовался им, как малое дитя нарядной игрушке, но брал редко. Рос этот гриб по летнему времени быстро и так же быстро портился, червивел. Возьмешь такой красноголовик, посмотришь — вроде хорош, а придешь домой и становится тебе горько: загнил, зачервивел летний подосиновик прямо в корзинке… Поэтому и заглядывал я редко в осиновый лес по теплой поре, не тянуло к гнилому грибу даже тогда, когда первый срок подберезовика и белого гриба проходил.

Красный гриб еще торчал по осинникам, но чаще шел я тогда к соснам на поляне, где среди старой опавшей хвои, перепутанной прошлогодней и лотошной травой, силились показаться солнцу светло-коричневые шляпки грибов-маслят.

Первая буйная грибная пора отходила, а ты все еще по привычке шел в лес и искал, искал по знакомым местам и подберезовики, и белые грибы, и маслята. Но гриб уже уставал, прятался и ждал новых дождей.

Новые дожди приходили лишь в сентябре, приходили другой раз с холодом, и в это холодное время все-таки снова показывались и подберезовики, и белые, и все остальные летние грибы. И опять уходил ты в сырое, туманное утро, снова радовался каждой встрече и приносил домой полную корзинку грибов.

За лето и грибную осень корзинка успевала потемнеть изнутри, состариться, и ты вечером после леса колдовал над этой, уже повидавшей лес корзинкой, разбирая грибы — гриб к грибу, раскладывая грибы по кучкам какие куда — какие сушить, варить, жарить, мариновать. Но почему-то никогда за этим, казалось бы самым кухонным, занятием не виделось и не слышалось мне ничего утробного. Наоборот, отбирая будто по привычке грибы для ужина, для завтрака и про запас, я снова и снова переживал сегодняшние лесные тропы, а снимая со шляпки боровика или масленка прилипший березовый листик либо сухую сосновую иглу, еще и еще раз видел ту самую лесную полянку, на которой был утром…

Летний гриб в осеннюю пору держался в лесу недолго, быстро проходил. Иногда ночной морозец разом сгонял все грибы с опушек и лесных полян, и только по берегам лесных озер да ручьев, куда мороз сразу не добирался, стояли среди шумной седой травы рыжие грибы волнушки.

Не знаю почему, но почти по всему Европейскому Северу нашей страны волнушки называют рыжиками. Есть рыжики и здесь, их собирают немного, также мочат и, не отваривая, солят, но все равно волнушки — это рыжики, и не собрать рыжиков-волнушек на зиму никак нельзя, ибо без этого соленого гриба нет по зиме северного стола.

Если все летние грибы неприхотливы, непривередливы и растут почти повсюду, был бы над ними лес, то волнушки считаются грибом пугливым и разборчивым и растут не везде, местами, ходить за ними приходится порой далеко, но там, на своих местах, волнушек бывает так много, что от их лохматых с рыжиной шляпок рябит в глазах.

Росли волнушки в наших местах среди берез по берегам лесных озер и ручьев и были грибом чистым и здоровым. Собирать их было весело, как хороший урожай на огороде. Но тащить из леса две большие корзины, полные тяжелого осеннего гриба, было не так легко, как корзиночку с маслятами или боровиками, а потому собирать волнушки сразу и много я не любил, боясь превратить свою любимую охоту в тяжелую, а оттого поспешную работу.

За волнушками я ходил каждый день, приносил только по корзиночке небольших, самых крепких грибов, не торопился сразу засолить целую бочку и обычно никогда не успевал собрать волнушек на полную зиму.

Ночной морозец опережал меня, добирался все-таки и к берегам лесных озер и останавливал, сгонял холодом и рыжики-волнушки. Грибные тропки подходили к концу, подходили чуть грустно, как всякая добрая дорога при расставании. Я прощался с грибным летом и грибной осенью, убирал свою корзинку или отдавал ее домашним под иные нужды и начинал готовиться к другой охоте, к охоте с ружьем и лайкой.

Но до ружейной охоты еще оставалось время, и я иногда просто навещал лес, заглядывал по крепкой от мороза тропе в старые грибные места и нет-нет да и находил по этим памятным местам схваченные морозом маслята и свинухи. Маслята дома оттаивали и расползались, а вот свинухи оказывались крепкими и вполне годными.

Корзинку в такие поздние дороги я никогда не брал, за плечами был лишь маленький рюкзачок, и в этот рюкзачок на еловые лапки я осторожно укладывал твердые и хрупкие, как стекло, мороженые грибы.

Летом и осенью свинухами у нас почему-то брезговали, но сейчас, по первому морозу, было необыкновенно приятно перебрать оттаявшие грибы, почистить, а потом затопить печку, погреться у печного огня самому и почувствовать в тепле дома оживший запах гриба — запах леса, опавшего листа и последней осенней травы…

С этими морожеными грибами и оканчивалась совсем моя грибная пора, оканчивалась до следующего лета, до первых грибных дождей, до первых нетерпеливых грибов подберезовиков, для которых еще с начала лета припасу я новую корзинку, плетенную из легких сосновых драночек…

ШАЛЫЙ МЕДВЕДЬ

Я жил в деревушке уже несколько дней, но в лесу еще не был, будто тянул, откладывал встречу. Куда пойти первый раз, я уже знал. Еще по зиме заглядывал я в эти места и ловил рыбу на Долгой ламбе. К этому лесному озерку и решил отправиться прежде всего. Тропу на Долгую ламбу я отыскал и вступил в незнакомый пока еще мне лес.

Незнакомый лес — всегда неизвестность, а первая дорога по такому лесу — всегда ожидание встречи. Зимняя тропа мне почти не запомнилась, да и сама зимняя дорога по лесу другая, она проще, видней и тише. На зимней лесной дороге никогда не испытываешь чувства, что вот сейчас за этим кустом может вскинуться с тропы большая птица, там, чуть дальше, у сырого ложка, может стоять лось… В зимнем лесу птиц почти не остается, а о любом звере узнаешь в эту пору заранее по следу. Нет зимой и густых кустов у тропы — лежат вместо них белыми шапками холодные сугробы, лежат кругом, и нет среди них почти никакой скрытой тайны.

Сейчас тропу на Долгую ламбу теснили малина и смородина. Над малиной и смородиной поднималась густая рябина уже в белых мохнатых цветах. Там, где рябина уступала место черемухе, на тропе, будто запоздавший снег, лежали сплошь опавшие лепестки недавних цветов. Черемуха только что отцвела, осыпала цветы, и по этим опавшим лепесткам тянулся недавний след мотоцикла. Мотоцикл побывал в лесу, вернулся обратно — скорей всего рыбаки навещали лесные озера. Тропа в этом месте шла по камням, и на мотоцикле не ехали, а осторожно проводили тяжелую машину.

Я поднялся по следу колес вверх, собирался уже спуститься вслед за тропой вниз с холма, как увидел перед собой еще один след — на этот раз след большого зверя…

Круглая мягкая лапа осторожно печатала на сырой земле, прикрытой лепестками черемухи, легкий, но широкий след. Зверь вышел из кустов на тропу и, не обращая внимания на след мотоцикла, пошел прямо по канавке, оставленной колесами. Так и шли эти два следа: след колеса, оставленный на тропе чуть раньше, и след лесной кошки — рыси по следу мотоцикла.

Может быть, к тому времени, когда зверь вышел на тропу, запах бензина уже разошелся, исчез, и зверь не догадывался, что здесь побывали недавно люди и машина. Но все равно мне казалось странным, удивительным, как это рядом, по одной и той же тропе, почти в одно и то же время рыбаки на мотоциклах едут к лесным озерам и ходят осторожные звери, рыси?.. А может быть, здесь рыси давно привыкли к такому соседству и даже видели совсем рядом с тропой в кустах новенькие мотоциклы в ярких солнечных зайчиках? Может быть, эти веселые зайчики даже нравились зверю — кто знает… Ведь Карелия — это не Архангельск и даже не Вологда. Карельские леса, да еще недалеко от города, казались мне после заонежской тайги чуть ли не парком, правда настоящим, таежным, с птицей и зверем, но все-таки парком с хорошими, по северным понятиям, сухими дорогами.

Рысь шла по тропе долго, потом свернула влево и пошла берегом ручья по кустам, я же свернул вправо, к озеру.

Озеро открылось сразу за березками, открылось неожиданно и совсем не так, как зимой. Это была уютная, в невысоких лесных берегах, светлая лесная ламбушка. Там, где кончалась вода, лесные берега сходились над узкой глухой болотинкой. В такие дальние уголки лесных озер я всегда любил забираться, любил ступать по шаткому сырому мху болотца и так, оставив позади воду и еще не встретив лес, стоять среди редких, кривеньких, но очень светлых рядом с темной тайгой болотных сосенок, стоять и слушать воду и лес.

В таких глухих уголках лесных озер всегда водились большие щуки. Выловить этих щук можно было только на жерлицу. Я вырубал длинный шест, привязывал к концу шеста прочную снасть и старался как можно ближе подойти к краю шаткого наплавного берега. Когда к воде можно было подобраться и опустить у края торфяного ковра-плавуна снасть, то щуки обязательно попадались на крючок.

Кол дергался, качался и я, проваливаясь и пачкаясь в торфяной каше, торопился к колу и долго вытаскивал из воды тяжелую рыбину. Щука, схватив насадку-живца, обычно тут же уходила под плавающий берег, упиралась, кидалась из стороны в сторону где-то у тебя под ногами, под тонким торфяным ковром и никак не желала выходить на чистую воду. Здесь, под плавающим берегом, щуки, наверное, и жили и были поэтому какого-то грязно-коричневого цвета.

Я шел по сухому берегу Долгой ламбы в дальний глухой уголок озера. Вода озера была слева. Собака бежала впереди по хорошо намеченной тропке, потом вдруг свернула вправо, и я услышал по правую от себя руку плеск воды…

Рядом с Долгой ламбой, отгородившись от нее невысокой лесной гривкой, тянулось неширокой полоской еще одно озеро-ламбушка. Гривка, с которой я свернул, разом оборвалась у воды. Озеро казалось глубоким, вода была темной, и эта темная, глубокая вода подходила с другой стороны к высокому скалистому берегу, поросшему березой и елью.

Березы и ели поднимались на самую вершину скалы. Внизу у воды было сумрачно и сыро, а наверху, на скале, играл свет солнца. Там, наверху, было легко и просторно. II наверное, туда, на скалу, по осени обязательно выходили лоси-рогачи, трубили свои призывные песни, чутко выслушивали лес и долго смотрели вниз, на темную, глубокую воду.

По летним временам на такой высокий берег должны были выходить и медведи. Наверное, они поднимались на скалу не торопясь, как и положено хозяевам тайги. Наверное, там, на скале, медведи никогда не прислушивались и не принюхивались, как беспокойные, нервные лоси, — хозяин тайги и без того, пожалуй, знал все, что делается в его владениях, а на скалу поднимался скорей всего просто так, устав бродить по сырым ягодным местам.

Медведи в этом лесу были, и, конечно, я уже успел услышать о каждой встрече с медведем за последние несколько лет…

В прошлом году в сенокос мишка вышел на поляну, где косил неспешный и несуетной в делах Николай Анашкин. Это случилось как раз там, где я свернул с тропы и увидел Долгую ламбу… Мишка вышел, спокойно посмотрел на скошенные ряды травы, на человека с косой в руках и, не торопясь, побрел дальше по своим медвежьим делам.

А по весне старик Патрулайнен был в лесу с лошадью за сеном. Это чуть дальше, сразу за Долгой ламбой, на лесной поляне… В лесу еще лежал снег, и Патрулайнен по утреннему насту быстро докатил до своего стога. Ружья с собой старик не брал, да и зачем оно, когда идешь за другим делом. Сено Патрулайнен уже уложил на санки и собирал последние клочки с остожья, когда на поляну вышел медведь, зимний, только вставший из берлоги. Лошадь сонно перебирала губами сено и не видела зверя. Медведь шел прямо на стог, но заметил человека и стал обходить поляну стороной по кругу. Увидев медведя и поняв, кто это, Патрулайнен оцепенел, крепко схватился за вилы, воткнутые в снег, чтобы не упасть, и стал медленно садиться. А медведь все шел и шел, поглядывая на человека и на лошадь.

Старик так бы и сел со страху совсем на снег, если бы медведь шел еще тише. Но зверь, обогнув поляну, скрылся в кустах, и Патрулайнен стал медленно подниматься. А когда поднялся и почувствовал, что ноги больше не трясутся, схватил вилы и принялся что есть сил колотить вилами по колу, лежавшему у осторожья. А лошадь все так же сонно перебирала губами сено и ничего не ведала о медведе, чуть ли не на смерть перепугавшем хозяина.

Иных встреч со зверем никто не помнил; медведь здесь никогда не нападал на людей, никогда не трогал скот, не пакостил. Правда, по деревушке бродила еще небольшая собачка с неудобной для настоящего пса кошачьей кличкой — Барсик. Этот Барсик вроде бы даже помнил, как на его хозяина кинулся медведь, но он, Барсик, медведя отогнал.

Вот и все «страшные» истории с участием местных медведей. Но медведь был, и был где-то здесь, около Долгой ламбы.

Пока я стоял у глубокого темного озера и разглядывал высокую светлую скалу, мой пес успел куда-то сбежать и кого-то найти. О каждой своей встрече моя собака всегда рассказывала тут же и вслух, и по ее лаю я точно определял, кого именно отыскала она на этот раз.

В самом конце Долгой ламбы, куда я и направлялся, собака глухо подавала голос, не частила — значит, отыскала на озере рыбака и, зная, конечно, что рыбак обычно никакого интереса для меня не представляет, просто отметила эту встречу по привычке, особенно не стараясь.

Но рыбак на лесном озере в этот раз меня интересовал. Я еще не ловил здесь рыбу летом и не знал почти ничего об этой таежной воде, и, конечно, встреча в незнакомом лесу с бывалым человеком могла быть интересна.

Рыбак, видимо, занимался своим делом, и особенно мешать ему я не хотел. Я шел к нему неторопливо, старался не шуметь. Тут вернулся ко мне пес, и я взял пса на поводок, чтобы он еще раз не принялся брехать на человека.

Вот и последний изгиб озера, последний, чуть намеченный невысоким берегом заливчик. Мне видно всю воду впереди, но рыбака нигде нет. Я вышел к самой воде, внимательно осмотрел все озеро, по нигде, ни на этом, ни на том берегу, не заметил человека. Никого на озере не было, а пес вдруг потянул в сторону от воды, в сосновую гривку. Я подождал, надеясь, что рыбак поднимался за чем-то в лес и сейчас вернется обратно, но, когда услышал неподалеку за кустами легкий щелчок сухой ветки и стал догадываться, что за «рыбак» неслышно бредет в нашу сторону, тут же снял с собаки ошейник.

Пес, вздыбив на холке шерсть и круто загнув хвост, кинулся в кусты и из кустов послышалось недовольное ворчание.

Моя собака еще не видела медведя, да и не подходила пока по своему недостаточно зрелому возрасту для работы по крупному зверю… Что-то будет: то ли пес испугается и сбежит, то ли полезет по-щенячьи в драку, и мишка быстро приберет собаку — подцепит ее ловкой лапой, и тогда конец…

Встреча была так неожиданна, что я уже ничего не мог поделать. Я мог только уйти и как-то следом за собой отозвать пса. Но это был бы побег, побег собаки от зверя, с которым ей предстояла, по моим планам, в будущем не одна встреча. И я остался на месте, молча ожидая, что же все-таки произойдет, чем окончится эта лесная встреча.

От того места, где я сейчас стоял, до полянки, где заворчал медведь и где теперь крутилась вокруг зверя моя собака, я опасливо насчитал всего каких-нибудь метров тридцать. Как и у старика Патрулайнена, у меня не было с собой ружья, не было даже вил, которыми Патрулайнен со страху колотил по колу, но я надеялся, что мы встретили того самого медведя, который по весне, по настам, после зимнего сна в берлоге, голодный, не только не тронул, но даже не напугал лошадь, запряженную в сани.

Мое положение стороннего наблюдателя казалось бесполезным: я не мог остановить встречу двух зверей — одного таежного и большого, другого домашнего с сомнительной силой и еще более сомнительным опытом. Но в то же время я не мог оставаться и в стороне от события. Кусты скрывали от меня все происходящее, а я должен был хотя бы видеть, что именно происходит там, за кустами.

Боком-боком, как недавней весной медведь, вышедший на старика Патрулайнена, я стал обходить кусты и увидел наконец сначала медвежий бок, а потом и самого зверя…

Зверь был хорош — сытый и тяжелый. Он сидел посреди полянки на задних лапах, поддерживал себя и передней левой, на которую, чуть покачиваясь, время от времени опускался, а правую держал наготове, будто охотился за надоедливым комаром, норовившим укусить его в брюхо. К брюху был опущен слегка и медвежий нос — казалось, медведь полудремал, чтобы обмануть комара, дать ему усесться на живот, приглядеться и начать свое кровопийное дело… И вот тогда-то…

Но никакой комариной охотой зверь, конечно, не занимался, у него перед носом торчал дурной пес и, боясь, видимо, подойти поближе, со стороны не очень громко поругивал медведя. Пока пес особенно не беспокоил зверя, и зверь продолжал находиться в странном полусне.

Чем занимался медведь до встречи с собакой? Что искал? Знал ли, что совсем рядом находится человек? И почему никуда не ушел после того, как собака отыскала его в первый раз?

Если бы на все эти вопросы можно было ответить сразу, то ни одна встреча с медведем не была бы такой загадочной, а потому и несколько беспокойной. Узнай я, безоружный человек, что у этого медведя в голове дурные мысли и что он, догадавшись о моем присутствии, порешил изловить наглеца, заглянувшего в его дом, и примерно наказать, разве торчал бы я сейчас около лесной полянки-пятачка, высматривая из-за кустов медвежью морду? А знай я заранее, что этот мишка добр и сговорчив, не считал бы метры, отделявшие меня от зверя, а просто подошел бы поближе, как подходят к доброму, но все-таки чужому псу, полюбовался бы со стороны зверем и пошел бы обратно, извинившись перед медведем за человеческое любопытство. Если бы все это знать.

Но даже сейчас, видя медведя совсем близко, не знал я, как поведет зверь, поймав на себе взгляд человека. И здесь тоже могло быть все. Зверь мог струсить, заметить человека и уйти, если пуганный, трусливый. А может, после допекавшего лая собаки медведь обвинит во всей этой лесной тревоге только меня; и через собаку, не обращая внимания на лай и укусы, пойдет прямо на человека, как хаживает нередко в тайге зверь на стрелков, прижавших его с собаками и ружьями. И тогда тоже может быть все. Медведь может и просто попугать человека, кинуться в его сторону, заставить отступить, а потом остановится, как останавливается на границе своего хозяйства не слишком злобная дворняжка.

Пока медведь не видел меня, а в мои планы никак не входило сразу выдать свое присутствие, и странная встреча двух зверей проходила без моего участия.

Побрехав перед мордой медведя, пес, видимо, пораскинул своим щенячьим умом, что ничего страшного впереди его не ждет, и решил подвинуться к зверю, чтобы до конца выяснить, что это такое. Правда, спереди пес подойти не осмелился, а описал полукруг и, готовый в любое мгновение отпрянуть назад, потянулся по собачьей привычке носом к медвежьему хвосту.

Медведь завозился и медленно повернулся на задних лапах к собаке. Собака чуть отпрянула, выразила свое неудовольствие глухим рыком и снова принялась обходить зверя, чтобы дотянуться до желанного хвоста. Медведь снова повернулся на задних лапах, переступил передними и оказался ко мне спиной.

Собака была теперь прямо передо мной, но окликнуть ее во время такой напряженной игры-охоты я не смел. Пес мог на секунду отвлечься, и медведь не упустил бы случая наказать наглую собачонку.

А может быть, зверь и не помышлял о драке. Вел он себя по-прежнему спокойно, но правую лапу все-таки держал наготове. Добраться до медвежьего хвоста псу так и не удалось. Он обозлился и стал рычать и скалить клыки у самого медвежьего носа… Ну вот и началось главное в этой лесной встрече — пес перешел в настоящую атаку, и сейчас должна была наступить развязка: медведь должен как-то ответить псу.

И медведя что-то не устроило в этой затянувшейся игре. Он коротко качнулся вперед, пес отскочил в кусты, а медведь опустился на передние лапы и, сварливо пофыркивая и порыкивая, не торопясь враскачку двинулся в лес. Выскочив на чистое место, пес кинулся вперед, к медвежьей морде, но тут же снова отлетел в кусты. Все время отскакивать от медведя в кусты ему было, наверное, неудобно, и он попытался ухватить зверя за зад. Медведь громко рыкнул, резко обернулся, и пес опять отпрянул в сторону.

Медведь и собака скрылись. Медведь уходил в лес шумно, под его лапами то и дело трещали сучки, а пес вертелся вокруг зверя со злобным лаем и, видимо, старался все-таки ухватить его за задние лапы… Удавалось это ему или нет — не знаю, но время от времени медведь громко рычал либо от досады, что пес его все-таки ударил клыками, либо просто давая понять собаке, что с ним, с медведем, шутки плохи.

Я остался один на том месте, откуда только что наблюдал за всем происходящим. Странный, не в меру флегматичный медведь ушел, оборвав надоевшую ему игру с собакой, ушел, так и не посмотрев в мою сторону. Я присел на камень и ждал собаку. Шум в лесу постепенно стих, терялся уже и лай собаки. Потом долго я ничего не слышал, уже начал беспокоиться, как с горушки свалился к озеру мой пес, с ходу влетел в озеро по самую грудь и стал жадно хватать языком воду.

Выкупавшись и еще раз напившись, пес, как и всегда, явился прямо ко мне, чтобы отряхнуться от воды именно около меня и обрызгать меня с ног до головы. Как и положено, вся вода с густой собачьей шерсти оказалась на мне, и я заметил, как по рукаву моей куртки расплывается розовое пятно — вместе с водой на куртку попала капля крови. Капли крови выступали и на шее у собаки. С боку по шее пса почти до самого горла лежала неглубокая, но широкая рана — видимо, мишка все-таки подцепил собаку, но подцепил только слегка.

Рана у собаки быстро зажила, и мы снова ходили по лесу и нередко встречали знакомого медведя. И каждая такая встреча, короткая или долгая, заканчивалась всегда одинаково — медведю надоедал собачий лай, и он уходил. Портить собаку во время таких встреч мне не хотелось, не хотелось расхолаживать, баловать пса, и мы стали ходить в лес только в полуденное время, когда медведю положено отдыхать от ночных прогулок. Но присматриваться к знакомому зверю я не перестал и не терял его из виду. И очень скоро обнаружил у нашего медведя еще одну странную черту…

Всю неделю медведь бродил около Долгой ламбы, а в субботу и воскресенье куда-то уходил, и рыбаки, проводившие на лесном озере выходные дни, ничего о нем не слышали. Но стоило появиться на озере рыбаку в будний день да еще забраться в дальний, глухой угол озера, как медведь тут же появлялся и с ворчаньем бродил по кустам, выражая, видимо, свое неудовольствие неурочным визитом. Рыбаки с нервами покрепче выдерживали медвежье ворчанье дольше, а те, что потише и поосторожней, потихоньку сматывали удочки и в дальний угол озера больше не заглядывали.

Подходила громкая и суетная по нашим местам грибная пора, в лесу все время перекликались люди, и медведь куда-то ушел и не показывался все это беспокойное для леса время не только в выходные, но и в будние дни.

В это время к нам в деревушку стали доходить рассказы о встрече с каким-то дурным, шалым медведем на берегу Северного залива нашего озера. От Долгой ламбы до Северного залива, по медвежьим подсчетам, видимо, было не так уж далеко, и медведь, наверное, переселился туда, где грибники появлялись реже. Зверь сменил временно квартиру, но свою привычку изгонять рыбаков не оставил и стал появляться на берегу Северного залива чуть ли не у самых рыбацких костров.

Рыбаки, приезжали в Северный залив на моторных лодках вдвоем, втроем, ловили рыбу для вечерней ухи и у костра дожидались утренней зорьки. Вот к этим кострам и повадился ходить медведь. Он заявлялся с вечера, когда рыбаки только-только разводили огонь и чистили для ухи рыбу. Медведь на глаза не показывался, но ходил рядом по кустам и ворчал до тех пор, пока рыбаки не покидали облюбованного места и не уезжали от беспокойного зверя куда-нибудь на остров.

Может быть, кто и попугал бы зверя из ружья, по охота на медведя была ограничена и для такой охоты требовалось специальное разрешение. А ехать за разрешением в город да еще объяснять там, что медведь напугал тебя чуть ли не до смерти, никто не решился, и до самой поздней осени зверь бродил вдоль Северного залива и попугивал слабонервных рыбаков.

Осень выпала в тот год лихой для медведей. Все лето стояла сушь, дожди пошли поздно, и ягода в лесу вся сгорела. Корма для медведей не осталось, и они не залегли, как положено, по осени в берлоги. В тот год медведи бродили по лесу шумно и открыто, выходили на большие дороги, появлялись в поселках и гоняли повсюду лосей. Тут и дошел до меня слух, что недалеко от Северного залива около такой же небольшой лесной деревушки, как наша, медведь свалил лося и каждый день ходит на добычу.

Известие о медведе, которого не пугали ни люди, ни собаки, пришло в нашу деревушку поздно. В городе о медведе стало известно раньше, и какие-то охотники решили устроить облаву на зверя…

Честь по чести было оформлено разрешение, и дни косолапого, казалось, были сочтены. Как уж проходила эта охота, кто сколько раз стрелял по зверю, кто сколько раз промахнулся — история умалчивает. Известно только, что медведя охотники видели, стреляли в него, преследовали с собакой, но не нашли и долго спорили, чья пуля все-таки угадала в зверя, а чья — нет.

Ждать раненого, по мнению охотников, медведя на том же месте у добычи кто-то посчитал делом бесполезным, и, выругавшись, охотники вернулись домой, в город ни с чем. А вечером медведь, как ни в чем не бывало, снова наведался к лосю, наелся и ушел обратно в лес.

О случившемся охотников известили, и опять вооруженный отряд заявился в лесную деревушку. Говорили, что отряд пополнился и выглядел внушительней. Но и этот отряд не нашел зверя. Правда, в этот раз домой не поехали, а остались ночевать в деревушке, чтобы на утро по горячим следам с собакой найти медведя.

Почему никто из прибывших стрелков не догадался засесть у добычи в кустах с вечера или на худой случай залезть на дерево и подождать зверя там — не знаю. Но медведь к лосю заявился и в этот вечер, наелся и, не дожидаясь, когда охотники пробудятся от сна, куда-то ушел.

Так и закончилась эта широко известная по нашим местам охота. Охотники невесело вернулись в город, а мишка полегоньку уплел всего лося. Говорили, что последнее время зверь крутился около деревушки чуть ли не целыми днями. Уже падал снег, и по следам на снегу кто-то из местных дотошных стариков точно установил, что последнее время и ночевать-то зверь никуда далеко не уходил — он обходил деревушку по ручью и укладывался спать в густых кустах за ручьем.

Этому рассказу я мог поверить без всяких натяжек — ведь свалил лося, водил за нос охотников и пугал жителей деревушки тот самый странный, чудной, шалый медведь, который в начале лета встретился мне в дальнем углу Долгой ламбы. И никто не виноват в том, что лось, наверное, спасаясь от медведя, забрел чуть ли не в самую деревушку — уж так все получилось…

ОСТРОВОК ПОСРЕДИ ОЗЕРА

Весна в этом году была прямо-таки сумасшедшей. Она явилась раньше всех своих сроков, тут же вызвала к себе грачей и скворцов, открыла по полям проталины, собралась было даже встречать жаворонков, но почему-то раздумала, отмахнулась от всех своих весенних забот и уступила место еще живой и нестерпимо злой напоследок косматой ведьме-зиме.

Зима, собравшаяся было на покой, скинула на оттаявшую землю свой предсмертный саван, покашляла, почихала на испуганную струйку еще теплого западного ветерка, потом подобрала свою оброненную клюку, ударила ею о лед, что все еще лежал по озеру, — и началось…

Когда где-то там, под Рязанью, уже дышит, успокаивается отошедшая от зимы земля, у нас в середине апреля завернул крутой, пронзительный февраль, с поземками и метелями, с вьюгами и буранами. И долго под ледяным, тяжелым от снега ветром жались, толпились в озябшие кучки опрометчивые грачи и скворцы.

Но каким-то чудом грачи и скворцы все-таки выжили, дождались новых весенних дней, дождались жаворонков и чибисов, собрались было простить весне ее злую шутку, как снова свалился снег, снова хищно завыла метель под крышами домов, а по озеру опять покатила прочная санная дорога.

Лед на озере лежал крепко и накатисто, хотя и прошли давно все, даже самые поздние, календарные сроки весенних разводий. Давно снизу о лед билась щука, явившаяся из глубин к берегу бросить икру, давно собралась в стаи и искала путь-дорогу на вольную воду серебряная нерестовая плотва, но зима никак не желала отпускать озеро, будто зная, что именно здесь, в глубокой воде, и таится та великая сила, которая рождает и грозы, и ливни, и шквальные ветры, и снеговые тучи. Вот и сейчас эта вода хранила все, что досталось ей от зимы, прочно и верно держала холод. И пусть по березам надулись, выставились напоказ спелые почки, пусть черемуха уже пригрозила выбить первую стрелочку раннего листа, но озеро еще подо льдом, зима еще жива, и она крепко держит своими костлявыми пальцами будущую весеннюю воду.

Но вода все-таки победила. Однажды лед тяжело вздохнул, приподнялся, да так и остался приподнятым, вздувшимся, не успев сделать выдох. И тут же на вздувшийся лед упала не по-весеннему сухая жара.

Жара пекла и жгла все вокруг. По полям и перелескам, под березами и елями на глазах горели последние островки снега: снег испарялся и дымился, густым чадящим дымом поднимался высоко вверх, оставляя после себя чуть влажное пятно примятой за зиму прошлогодней травы, опавшего листа и бледно-зеленого малокровного мха. Жара тут же кидалась и на это влажное пятно, и от невиданной по весне жары сворачивался в трубку прошлогодний лист и порохом трещала сухая трава.

Вчера еще литой, белый от зимней сухости лед на озере вдруг посинел, опустился в воду, набух, и через день ни в одном заливчике, ни за одним островком нельзя было сыскать и пластиночки льда, намороженного за долгую суровую зиму.

Жара, как и все этой весной, жила недолго. Она смешала все птичьи календари, вызвала разом все пернатые стаи, а затем по примеру никудышной безумной весны за полчаса сменилась снежным северо-восточным ветром.

Ветер с северо-востока тащил гулкие и долгие шквалы, и каждый шквал с грохотом гнал по земле вместе с пылью и сухой травой стену тяжелого сплошного снега. Снег забивал окна, запирал снаружи двери, стелил крыши белыми, плотными, как свинец, мокрыми сугробами, мостил дороги и валил впереди себя заборы. Лес смолк, сразу опустел, и пернатые странники, снова попавшие в беду, жались в углу моего огорода, прикрытого стеной дома от снежного шквала.

Я боязливо выглядывал за дверь, готовый в любую секунду шарахнуться от очередного заряда, и через белую, несущуюся стену месива кое-как разбирал бесчисленные силуэты дроздов, зябликов, трясогузок. Тут же жались к стене дома и горемыки скворцы. Я еле-еле успевал захлопнуть дверь, чуть было не сорванную с петель, пережидал очередной шквал, снова выглядывал за дверь, снова видел птиц, птиц и птиц и невольно вспоминал «Ноев ковчег»… Чем-то это невероятное по количеству птиц сборище действительно напоминало легенду о «всемирном потопе». Только этот «потоп» был «исполнен» в чисто северном варианте — он состоялся в середине мая, пришел к нам с севе-ро-восточным ветром и затопил глыбами сырого снега показавшуюся было весну…

Следом за северо-восточным ветром снова, как ни в чем не бывало, прикатила на красном солнышке сухая жара. Жару, как и положено, в канун цветения черемухи сменил новый холод, потом опять жара, за ней волна очередного «резкого похолодания» — и так, кажется, без конца, перемешиваясь, перекручиваясь самыми разными ветрами, висели, сумасбродничали, ревели, лили, сушили, грели и ласкали ненормальная весна и бестолковое лето небольшой остров посреди большого северного озера…

К концу лета, к началу осени я не раз принимался восстанавливать в памяти подробности мая, июня, июля, но из всей каши погод и непогод мне вспоминались только ветра, жуткие, ревущие ветра, которым по всему полагалось быть лишь где-то там, далеко, над какими-то не то гремящими, не то ревущими широтами.

Первым я почему-то всегда вспоминал северо-западный ветер, сырой и тяжелый от воды, ветер беспутный, неверный, как гнилая, набухшая от осенних волн дырявая лодка… Такая лодка качалась, плыла и тонула одновременно. Северо-западный ветер всегда оставлял после себя чувство обреченности, которое испытывает человек, потерявший последние силы далеко от берега. Северо-Запад был ветром теплого Гольфстрима и ледяных айсбергов одновременно. Он рождался где-то совсем неподалеку от нас, и казалось, что эта близость должна была сделать северо-западный ветер добрым, желанным, но мне очень верилось, что родным этот ветер никогда нс был ни скалам, ни озеру, ни моему острову среди волн и карельских лесов…

Юго-западный ветер был ветром распаренных болот и сырого горячего торфа, только что сложенного на краю торфяной канавы. Когда приходил этот ветер, то мне казалось, что где-то там, среди лесов и болот Полесья, кто-то очень большой взял и затопил огромную деревенскую баню. В бане от жара трещали стены и гнулись в окне стекла. Жаром то и дело вышибало в бане дверь, и тогда, как из душной парной, приходил ко мне на озеро едкий сырой пар. Правда, этот пар-ветер успевал по дороге немного остыть, но добирался до нас и именно здесь опрокидывал ушаты горячего дождя. Такой дождь напоминал воду неглубоких стоячих водоемов и подсыхающих болот. На улице было жарко и душно так, что в короткие перерывы между дождями у моего дома, все еще хранящего в подполе прохладу недавней зимы, потели окна, но не изнутри, а снаружи.

Юго-западный ветер не оставлял после себя ничего, кроме единственного желания: встать, последний раз вытереть со лба липкий пот, скинуть с себя пропитанную дождем и потом одежду и через жар и духоту все-таки добежать до той самой бани и зло и навсегда захлопнуть ее дверь.

Наверное, такое отношение к влажному теплу родилось здесь очень давно, когда под северным холодноватым небом поселились первые люди. Наверное, еще тогда этим людям больше полюбился холодок, который не мешал трезвой мысли.

Правда, тепло и дожди любили лес и болота, и поэтому юго-западный ветер всегда был ветром грибов, ягод и отчаянного количества комаров. Тепло вместе с дождем парило землю, и в такой банный пар шли и шли настоящими ведьмиными кольцами, кольцо за кольцом, находя, налезая друг на друга, и красноголовики, и маслята, и боровики. В такое парное лето за неделю чернели от грибов корзины, а дома пропитывались насквозь запахами сушения, соления, варения. Но эти сушения, соления и варения, справленные по летним жарам, редко готовились для зимы и чаще их употребляли тут же. А на холода, на зиму брали другой гриб уже потом, когда отбушует летнее тепло. Это был осенний северный гриб, собранный под самые холода, гриб со своим ароматом и со своей предморозной крепостью…

Мне очень верилось, что юго-восточный ветер приходил к нам именно из Астрахани. Временами он был таким же сухим и теплым, как ветры бахчи, и таким же мягким и сочным, как зрелая мякоть сахарного арбуза, выросшего где-нибудь под Баскунчаком. Я всегда любил этот ветер Каспия и Казахстана, ветер рыбацких судов и раскаленной степи, ветер соленых озер и пряной поймы Нижней Волги…

Если бы к нам на остров приходил именно такой ветер… Но по дороге с Каспия юго-восточный ветер успевал потерять голоса сытых отар и гулкие удары громадных рыб, успевал забыть неповторимый аромат и тихую музыку среднего Юга, и чаще только мое воображение да яркая память Волги у Астрахани, память горячего солнца и поющих под ногами песков еще как-то помогала пережить сухой пронзительный зной с юго-востока, что жег траву по выкосам, скручивал и осыпал без времени листву и который у нас попросту называли великой сушью…

Когда человек, впервые попавший на наш остров, открытый, пожалуй, для всех ветров на свете, совсем уставал от суши и дождей и с надеждой всматривался в волны и облака, желая угадать хоть малое изменение погоды в лучшую сторону, на остров обычно и наваливался еще один неуемный поток — крутой холодной волной дождя и ветра приходил угрюмый и буйный Северо-Восток.

Всегда, когда сваливался Северо-Восток, я проводил по карте прямую линию от своего дома навстречу холодному ветру Арктики и долго шел по этой воображаемой дороге, повторяя знакомые имена: Онега, Двина, Мезень… Все это были добрые, соседние, родные моему дому и моему острову места. Но вот я перебирался на правый берег Мезени, и через узкую полоску тундры видел, как холодно посвечивает Карское море… Где-то там, откуда пришел Северо-Восток, была вечная зима, там по морю круглый год плавали льды, а вместо щепок и обломков тростника волны выбрасывали назакоченевшие берега островов осколки айсбергов.

Северо-восточный ветер казался мне страшнее всех других ветров, может быть, потому, что еще с весны осталась у меня неприятная память о снежном шквале, о птицах, что дрогли у меня на огороде, об окнах, залепленных в майские дни мокрым снегом, и о дверях, прикрытых снаружи неподатливыми сугробами. Эти сугробы лежали у меня на крыльце чуть ли не до самого июня, и принес их именно Северо-Восток. А возможно, северо-восточный ветер вызывал к себе недоброжелательное отношение еще и потому, что под этот ветер никогда не ловилась рыба.

Пожалуй, рыба в нашем озере тоже как-то по-своему разбиралась во всех ветрах. Рыба не пугалась западного ветра, не пугалась парных дождей, приходящих из Полесья, приветливо встречала южный ветер, мирилась даже с Северо-Западом и Юго-Востоком, но Восток и Северо-Восток старательно избегала. Здесь-то как раз и оправдывалась старая рыбацкая поговорка-присказка: «С востока ветер — рыба из сети». Правда, в эту присказку вместо слова «восток» можно было вставить названия и других ветров: «С севера ветер…», «с юга ветер…», «с запада ветер…», но только восточные и северо-восточные ветры действительно оставляли рыбаков без всякого улова. Можно было обыскать все заливы, измерить снастью все глубины, но рыба будто уходила на это время из озера совсем, будто где-то западала.

После Северо-Востока летом у нас почти никогда не было северного ветра. Северо-Восток либо затихал, наталкиваясь на банный дух Полесья, либо встречал тяжелый фронт, родившийся невозможно далеко отсюда, на каких-то Канарских островах, смешивался с этим встречным фронтом, изменял направление и на твоих глазах, лихо закрутив стаю облаков, становился худым мокрым Западом.

Западный ветер тоже редко уступал свое место потокам с севера или, как скажут у нас, ветру с ночи. И только после того, как явится ветер с юга, можно было ждать ветра оттуда, где успокаивается день и где на льдине все еще отсиживается неугомонная зима.

Что происходило там, на Северном полюсе? Как встречались ветры дня и ночи, ветры юга и севера? Как сталкивались Летник и Зимник, теплые и холодные потоки?.. А может быть, они и не сталкивались и даже не встречались друг с другом, а просто теплый южный ветер уставал по дороге, остывал и незаметно поворачивал обратно… Может быть. Но так или иначе для моего озера и моего острова существовали вполне строгие законы ветров…

Северо-Восток никогда не уймется, пока не выдохнется совсем или не натолкнется на Запад. Юго-Восток тоже дул, сколько ему заблагорассудится. Так же неопределенно бушевали Запад и Северо-Запад. Но стоило объявиться настоящему Югу, как через полдня-день он стихал, а вместо него осторожно начинали похаживать по озеру рябенькие язычки с Севера. И другой раз стоило заметить, что парной Юго-Запад или мокрый Запад отвернули к югу и потянули оттуда, как легче и проще становилось на душе и ты уже точно знал: еще какие-нибудь полдня бури, и кончится вся эта слякоть, вся эта безумная ветропляска.

Скоро и сначала вроде бы даже незаметно, но удивительно верно и сильно, как старый рыбак с далекого промысла, явится на остров северный ветер. Нет, он не будет безумствовать, метаться и рвать, как Северо-Восток, не будет мочить и гноить водой и холодом, как Северо-Запад, он просто придет, оборвет дождь и сырость, спугнет разбушевавшиеся по выкосам гнилые от парного духа грибы, расшевелит по соснам белок, поторопит медведя на клюквенное болото и положит на березы и осины первые осенние краски, а то и принесет другой раз еще в августе настоящий утренний иней…

Вот и на этот раз я с трудом усмотрел за волнами погоды и непогоды чуть заметный поворот ветра, чуть слышимые толчки с юга. А ровно через пять часов тучи начали уставать, принялись медленно крутиться на месте, подбирая очесы и лохмотья дождя. Потом карусель остановилась, облака сжались от холода, улеглись волны, упала на воду мелкая неподвижная рябь, потом рябь потемнела, закрасилась фиолетовой краской, оставив только крошечное окошечко посреди воды яркому до звона, чистому ведренному закату. Малиновый ведренный закат тихо опустился вниз, и тут же над водой потянулись полоски ночного тумана.

Что станет с этим туманом? Как остановится он, чем опустится на землю? Росой, холодной крупной росой, от которой будет жечь морозом ладонь и ломить пальцы? Или инеем, первым в этом году крупным искристым инеем по берегу озера, по вершинкам забора, по крышам домов?

Туман затягивает, убирает воду совсем, прячет краски заката, еще живые, еще не потухшие. Туман ползет, топит собой берега, кусты по берегу, добирается до забора. И вот ты сам уже в этом тумане. Ты протягиваешь в туман руку и тебе кажется, а скорее хочется верить, что эту руку уже покалывают тоненькие ледяные иголочки завтрашнего инея…

А утром ты долго не веришь сам себе, не веришь, что дорога через весну и лето так быстро окончилась, что теперь можно немного отдохнуть от дождей и гроз, от ветров и шквалов, что теперь можно немного посидеть у окна, посмотреть на густой иней и подумать о том, что совсем скоро наступит зима…

Вместе со мной на первый иней смотрят и ласточки. Наверное, у этих птиц тоже есть свой любимый ветер. Скорей всего это ветер юга или юго-запада, ветер богатых лугов, буйных трав и мириад насекомых. Очень скоро, уходя от холодного Севера, эти ласточки понесутся на юг или на юго-запад, чтобы там, вдали от ветров и тревог, отдохнуть, а потом снова вернуться сюда, навстречу северному ветру, строгому и простому, покойному и не очень холодному в летние дни, вернуться на свой родной островок посреди большого озера, открытого, пожалуй, для всех ветров на свете…

БАНЯ

Приглашать меня к себе в баню Пякконен стеснялся. Но я все-таки напросился, и очередную субботу, очередной банный день мы завершали вместе большим послебанным чаепитием…

Свое стеснение хозяин аккуратненькой баньки, что стояла на самом берегу озера, объяснял мне уже за самоваром. Объяснял долго, ссылался на то, что его баня хоть и с добрым жаром, но топится не так, как городская, а потому, мол, человеку из города может статься не по себе от его деревенского заведения, которое по памяти прошлой жизни среди лесов и озер топится все еще по черному, с дымом и копотью.

Правда, ни дыма, ни копоти, ни следов угара в бане Пякконена не было. Огонь давно успокоился, головешки вынесли и залили, угар ушел в прорезь на потолке, а лавка, полок и даже плахи пола были намыты до той натуральной чистоты, которой обычно светятся в праздничной избе, ожидая гостей, хорошие некрашеные половицы.

На полке лежали два березовых веника, час тому назад нарезанные в лесу. От сухого ядреного жара разом перехватило дух и богатое, здоровое тепло побежало по плечам и по спине.

В бане у Пякконена мыться сразу не полагалось. Полагалось без таза и мыла посидеть на полке рядом с черной грудой раскаленного камня, погреться, помолчать, пропотеть первым, вторым, третьим потом, затем отдышаться в предбаннике, вернуться назад и только тогда взяться за воду…

С деревенской баней я познакомился давно. Еще мальчишкой-дошкольником водила меня мать в курную баню на Урале. Я не припомню сейчас, чем отличалась та уральская баня от бани в Архангельской области или в Карелии, но главное я не забыл — не забыл всю обстановку банного дня, без которой, пожалуй, и не было бы самой уральской бани в тяжелую военную зиму…

Шла голодная и холодная зима сорок первого года. По деревне всю ночь бродили волки. Снег заносил заборы, сараи, за ночь прикрывал двери домов тяжелыми сугробами. В такое метельное время низенькие баньки, стоявшие за домами, за неделю скрывались под снегом вместе с крышами, и каждый банный день начинался тогда с того, что баню сначала отгребали: пробивали к бане дорожку, откапывали дверь и раскидывали снег от крошечного оконца.

Керосина в то время почти не было, и все передвижения в бане, все хлопоты у печи, мытье лавок, полка да и само мытье проходили при сиротском свете лучины.

Баня была большой, топили ее долго. Это я помню очень хорошо, ибо именно мне приходилось в банный день через снег от дома к бане подносить березовые поленья. Потом в баню собирался народ. Приходила хозяйка, соседка, были еще какие-то женщины, местные и эвакуированные, грустные и усталые. Они долго сидели в предбаннике, одни молчали, другие редко переговаривались, видимо, очень устав от тяжелого труда и ежедневной тяжести ожидания вестей оттуда, с фронта.

Это была настоящая женская баня лихой военной годины, с тягостным молчанием, слезами и негромкими жалобами на выпавшую вдруг долю. Женщины приводили с собой мальчишек. И мы, раздетые, молча сидели на лавке, будто понимали все происходящее, будто и на своих узеньких, худых плечах тоже чувствовали тяжесть, свалившуюся на матерей. Мы молча ждали, когда нас намоют, окатят водой и сунут в угол полка на жар.

Матери мыли нас молча. Потом готовили воду для себя, распускали волосы. Потом у кого-то в руках появлялся веник, потом кто-то кого-то просил, просил негромко: «Плесни ковшичек на камешки». А потом неожиданно раздавались первые живые слова: «Ух, жарок!» За ними следовало: «Баской, баской жарок…» И начинался веселый банный гул, вырывалось наружу разом и по-молодому все, что было упрятано, забыто, потеряно за целую рабочую неделю.

Гремели по деревянным лавкам деревянные ушаты, мелькали веники, дверь бани то и дело распахивалась, и разгорячившееся, огневое тело плашмя падало в ледяной сугроб.

«Купаться» в снегу здесь было принято. «Купались» в снегу отчаянно и громко, громко возвращались обратно, снова забирались на полок, снова мелькал веник, и снова густой заряд крепкого жара распахивал дверь и ударялся в сугроб вслед за упавшей на снег женщиной.

Вытирались и одевались тише, но все еще по-банному молодо и легко. Потом перед дорогой домой рассаживались по лавкам предбанника и снова молчали. Кто-то еще был там, на полке, без трудностей и забот, а кто-то уже вернулся на землю и вспоминал своих, затерявшихся на войне. Радость проходила, терялась совсем после негромких слов: «А Пашенька-то мой, поди, и не мылся с лета». — «Да где им там, в окопах…» Но что-то все-таки оставалось, оставалась, наверное, та упрямая, здоровая сила, которая опять поможет вынести еще одну трудную военную неделю, поможет выстоять и дождаться…

Тогда я еще не понимал, что хорошая, добрая баня может дарить легкость телу и голове. Мальчишка, я просто был рад теплу и тем недолгим минутам откровенного счастья, которые дарили нам наши матери, забыв на время горе и слезы.

Уже потом, когда годы и ветры стали приносить с собой настоящую усталость, когда усталость не проходила порой долго, я часто вспоминал уральскую баню и часто мечтал о том, чтобы вот так вот, потеряв силы, потихоньку откопать из-под снега баню, занести в баню сухие березовые дрова, зажечь лучину или засветить коптилку, ровным спорым костром уложить в очаг поленья и, прежде чем чиркнуть спичкой и запалить бересту, немного посидеть, забыть только что оставленный дом, дела, заботы, а потом долго смотреть на огонь и на густую полосу дыма, выходящую в приоткрытую дверь. Дальше все приготовить, намыть, нанести воды, выпустить угар, закрыть дверь и трубу, обождать с десяток минут в предбаннике и только тогда переступить порог в иной мир, мир блаженной тишины и покойного отдыха…

Увы, долго петляли мои дороги, долго не заглядывали в лес, в тайгу, где по берегам рек, речек, ручьев и озер стояли ладные северные баньки.

В послевоенные годы под Рязанью я мылся в тазу у печи, а в Вологодской деревушке Дюрбенихе на собственной спине познавал особенности мытья в русской печке…

В деревушке Дюрбенихе бань около домов не было, и я склонен был думать, что местное население по субботам отправляется в соседнее село в какую-нибудь колхозную баню. Но вот подошла суббота, приспела баня, и хозяин занес в кухню стопку отборной соломы и духовитый березовый веник, а следом предложил мне попариться в печи.

Под печи был чисто выметен сосновым помелом, будто печь готовилась под хлеб. Затем с самого шестка протянулась в очаг соломенная подстилка, и по этой жиденькой подстилке я должен был по-пластунски забраться в глубь печи.

Первый раз в печь я заползал неумело, сбивал солому и отчаянно жег локти и колени о раскаленный кирпич. После преодоления первого препятствия на пути к банному блаженству мне предстояло совершить еще один подвиг — изменить положение тела: перевернуться на спину и как-то сесть в печи.

Голова то и дело касалась раскаленного свода, я вскрикивал про себя, но вслух свое неудовольствие не выражал, опасаясь, как бы. хозяин «бани» не придумал для меня новые, более тяжкие испытания.

Жар, сухой настоящий жар, собранный сводом очага, качался вслед за малейшим моим движением и волнами скатывался с плеч по спине. Я сел и отдышался. Страхи прошли и ко мне уже приходили восторженные слова, которые я собирался адресовать бане-печке. Сидеть и наслаждаться богатым теплом и пусть без движения, и пусть в темноте я бы мог сколько угодно. Но хозяин дома и печки предупредил мой восторг. Дождавшись, когда я отдышусь, он подал мне на ухвате чугунок горячей воды, а следом и веник. Сии ритуальные предметы обязывали меня по всей банной науке приступить к главному священнодействию.

Я намочил веник в чугунке и собрался было легонько пройтись мягкими веточками по плечам, но неосторожно коснулся мокрым веником стенки очага… И тут, будто взорвавшись, пар с размаху ударил в лицо, ожег шею и спину.

Как я не выскочил тут же из печи, как удержал себя на месте — не знаю, но размахивать веником в раскаленном каменном мешке больше не стал. С грехом пополам я потер мочалкой руки и ноги, а когда осторожно выполз на свет божий, то узнал от своего хозяина-банщика, что в печи полагается париться еще и при закрытой заслонке, то есть в кромешной тьме, из которой нет выхода ни человеку, ни взбесившемуся пару.

Со временем мыться в печи я научился, но проделывал эту вынужденную операцию без большого энтузиазма и самое высшее наслаждение испытывал лишь тогда, когда покидал печь и на мосту, на черном дворе, окатывался холодной водой…

Может быть, я и не прав, когда без большого восторга отношусь к обычному мытью в худых банях, плохо топленных, сырых, дымных, угарных, но по-другому просто не могу, ибо всегда помню чудесную северную баню, поставленную ладно и красиво на берегу лесного озера архангельским крестьянином и рыбаком Федором Тимофеевичем. Фамилию этого человека я не помню, но так получилось, что его лодки, избушка и его баня, оставшиеся после смерти хозяина без присмотра в тайге, на время перешли ко мне.

Я жил один в брошенной людьми лесной деревушке, заготавливал рыбу, охотился, писал. Промысел и литературная работа требовали сил, и, когда сил уже не оставалось, я топил баню…

Это было аккуратное строение, чисто рубленное по-старому, в угол, из ровной годной осины. Конек крыши, оконце на озеро, двери в предбанник, плаха-приступочек перед дверью — все было завершено и являло собой образец истинного лесного зодчества. Банька стояла недалеко от домов. Казалось, посмотри на нее издали, с воды, и она может потеряться рядом со срубами домов и сараев. Но откуда бы ни подъезжал я к деревушке, всякий раз прежде всего видел баню Федора Тимофеевича. И очень верил тогда, что поставь этот домик чуть по-другому: чуть выше или чуть ниже, сдвинь в сторону — и маленькое рубленное строение потеряло бы свою необыкновенную легкость, свой необыкновенный свет. Позже я узнал, что дед и отец Федора Тимофеевича поставили по лесным местам и не одну веселую часовенку, доживи которые до сегодняшних дней и будь поближе к хорошим дорогам, украсили бы собой любые Кижи…

Сначала мне казалось, что баня Федора Тимофеевича, несмотря на сказочную красоту и легкость, может быть душной, сырой. Баня стояла у самой воды под горкой, а такие низкие места, куда любит заползать вечерний туман, могли быть непригодными для хорошей бани: в бане мылись по вечерам, а вечерний туман мог принести сырость и испортить сухой жар… Но и здесь мудрый строитель не оплошал. С неделю я наблюдал за вечерним туманом, и всякий раз его мутные полосы стекали стороной, не трогая, не касаясь бани.

Специально для бани я выложил за домом невысоким костром березовые дрова, спорые, не стреляющие искрой, не опасные в банной печи. Под крышей бани повесил веники, а в предбаннике держал кадку для холодной воды. На окошке бани всегда ждала меня аккуратная коптилочка, если мыться приходилось в позднее время. Все было заранее готово, все ждало меня, и я уходил в баню надолго, на полдня, забыв на это время почти все на свете.

За оконцем бани тихо покачивалась среди камней уставшая вечерняя волна, над лесом светился спокойными, малиновыми красками ведренный закат. Я раздевался, садился у оконца и просто отдыхал, отдав себя всего здоровому сухому теплу…

Баня Федора Тимофеевича готовилась, топилась и нагревалась без воды. В бане не было котла, который чадит и портит жар. Вода в ведре заносилась уже потом. Ведро устанавливалось на камни и через пять минут в нем был уже кипяток.

От сухого жара потрескивали волосы на голове, тут же сохло мокрое полотенце, и сидя на полке, я не раз вспоминал рассказы о том, что раньше старики парились в шапках с опущенными ушами, чтобы не сжечь уши, а на руку, сжимавшую веник, одевали рукавицу из овчины.

Сам я парился редко, редко брался за веник, чаще я просто лежал часами на полке и чувствовал, как жаркое тепло окружает меня со всех сторон. Когда жар прогревал меня насквозь, и душа начинала просить хоть на время холодной тишины, я выходил в предбанник и немного отдыхал…

Я жил тогда один, у меня не было самовара, и после бани я заваривал чай прямо в старом походном котелке. А потом ложился на душистую от зеленого лесного сена постель и забывался до утра без снов и тревог.

Говорят, что усталость можно снимать по-разному. Усталость от физического труда уходит после доброго ужина и хорошего сна. Натруженные мышцы рук и ног, натруженные плечи и спина в такой хороший сон погружаются сразу без лекарств и вина. Труднее избавиться от усталости после труда умственного. Уставшая голова не может как следует работать, но не желает и отдыхать. Приходит бессонница, тягостная, мучительная. И тебе остается либо выпить лекарство, либо принять перед сном так называемую «медицинскую дозу» крепкого вина. Может быть, и есть резон устраивать уставшему мозгу некий «водочный» или «коньячный» шок, чтобы отойти в спасительный сон, но я думаю по-другому, я всегда искал и часто находил для себя третий выход — «банное очищение»…

Своей бани на острове у меня не было, а потому, присмотревшись к баням и хозяевам, я попробовал напроситься на баню именно к Пякконену.

Выяснив предварительно, что ни гость, ни хозяин не собираются держать в тайне друг от друга личные банные секреты, проще говоря, не стесняются мыться в одной бане в одно и то же время, мы по субботам забирались на полок и отводили душу. Отдыхали, грелись, окатывались холодной водой, плавали в озере, снова грелись и без конца обсуждали главные банные вопросы. В главных банных вопросах мы, как правило, сходились и к концу каждого банного отдыха, уже в предбаннике, перед дорогой к самовару, приходили всякий раз к одним и тем же выводам:

— Белая баня — дрянь. Огонь летит наружу — и сухого жара нет. В белой ни греться, ни отдыхать, только если чуток попариться…

— А вымоешься, рубаху с портками не оденешь в белой бане: белье волглое от пару.

— Да и сама белая баня с сырым жаром не стоит столько, сколько черная. В черной дерево сухое, не гниет, не преет — вечная баня.

— А лучшее дерево на баню — осина. Но пойди попробуй найди сорок годных концов без гнили среди гнилой по этим местам осины. Нет, и сосна на баню не плоха. Но осина все равно лучше…

— Камни для камеленки надо подобрать. Есть камень угарный, смрадный. Попадет один такой в печь и будешь после каждой бани болеть. Придется всю печь раскидывать. А вот какой камень хорош — это показать надо. Раза два покажу, а там поймешь…

— Веник, он как целебная трава — его вовремя надо готовить. До Иванова дня не режь — лист слабый, опадет в бане. И запоздать плохо — к концу лета лист твердый, не ласковый…

И уже по дороге к дому Пякконена, к самовару, мы приходили к последнему выводу:

— Нет, без бани нельзя. Никак нельзя.

БАГУЛЬНИК

В деревушку на острове я собирался приехать еще ранней весной, но сделать этого не смог. Весна была поздняя, холодная, до середины мая возвращались ночные морозы, а по озеру ходил оторванный от берегов лед. И в такую весну начать переселение с двухмесячным сынишкой мы побаивались.

Была и еще одна причина, заставлявшая нас повременить, — у парнишки с рождения обнаружилась паховая грыжа. Болезнь надо было лечить, в Москве мы обегали всех известных врачей, и все уважаемые специалисты обещали излечение лишь со временем: мол, подрастет ребенок, и все у него пройдет. Но мальчишка мучался, плакал, а помочь ему я мог только нескладными детскими песенками, которые придумывал тут же у его кроватки. О чем были эти песенки, он, разумеется, не понимал, но успокаивался и таращил на меня свои молочные светлые глазенки.

Что делать?.. Состоялся недолгий семейный совет. Я припомнил все известные мне случаи чудесных излечений от трав и запечных заговоров и предложил: «Собрать вещи и все-таки поехать в Карелию». Уж где, как ни там, удастся разыскать старого сельского фельдшера или на худой случай добрую старушку, заговаривающую грыжу.

До Петрозаводска добрались мы легко. Домашний скарб, многочисленные ящики с книгами и чистой бумагой для работы, коляска, детская кроватка, собака и мы с трехмесячным ребенком очень скоро прибыли в поселок недалеко от города, откуда и предстояло совершить последнее кочевье на облюбованный мной остров.

Ни врача, ни фельдшера на острове не было, а потому мы задержались в поселке и стали осторожно поспрашивать, кто бы взялся избавить мальчишку от беды. И очень скоро нам отозвалась пожилая женщина, наша соседка, и предложила жене трижды посетить ее вместе с ребенком.

Что делала, на чем ворожила наша бескорыстная спасительница, жена не знала, но только после недолгого таинства при закрытых дверях Сережка спал всю ночь и не будил криком родителей. Доверив малыша доброй женщине еще и еще раз, мы забыли, что такое бессонные ночи у кровати ребенка, забыл и я свои нескладные песенки, которыми три месяца подряд старался успокоить сына.

За свои труды женщина-спаситель не пожелала принимать никаких подарков, но быть с нами в дружбе согласилась, и не раз мы просиживали с ней долгие вечера, вспоминали известные нам заговоры, исцеления, порчи, вспоминали целебные свойства самых обычных трав, но официальную медицину никогда не ругали — такое водилось только у худых знахарей.

Никакой особой тайны-заговора детской грыжи у нашей откровенной собеседницы не было. Просто она владела тонким искусством массажа или, по-сельскому говоря, умела вправлять паховую грыжу. Конечно, это было искусство, и, как всякое искусство, требовало обстановки, больших душевных сил и желания помочь больному.

При посторонних таинство не совершалось: посторонние отвлекали ребенка и врачевателя. Нельзя было сосредоточиться и передать свою веру в исцеление добрым и теплым пальцам при людях, при говоре репродуктора или при шумном разговоре соседей. Видимо, для сосредоточения требовалась и тишина за окном, тишина раннего вечера, а потому нам и полагалось приносить сынишку для лечения только вечером, под самый закат.

Если забыть, что доброе сельское врачевание — искусство, которое, как и любое искусство, требует вполне определенного состояния творца, а оставить лишь тайное уединение лекаря и больного за печкой и именно под вечерний закат, если вспоминать лишь неясный шепот за стенкой, где проходит врачевание, то может сложиться то самое мнение, которое порой окружает, пугает и заставляет талантливых людей скрывать свои знания и свою доброту: «Мол, все это знахарство, шарлатанство, колдовство…»

В своих скитаниях по Северу мне не раз приходилось обращаться за помощью к людям, которые обладали даром внушения и безупречным знанием целебных трав. Тогда я еще ничего не записывал, ничего не собирал, но многое из виденного и слышанного помню и сейчас.

Первое деревенское врачевание принял я еще лет пятнадцать тому назад. У меня ни с того ни с сего разболелись зубы. Боль была невыносимой, я крутился на печи и, наверное, стонал так громко, что хозяин обратил на меня внимание и неожиданно спросил:

— А ты в бога веруешь?

Еле открыв больной рот, я произнес в ответ что-то вроде:

— В потусторонний мир не верю…

— А веру людей уважаешь?

И мне пришлось еще раз, пересиливая боль, ответить:

— Веру людей уважаю.

Тогда хозяин дома, где остановила меня накатившаяся болезнь, подошел к печке, отвел занавеску и негромко заключил наш короткий диалог:

— Помогу тогда…

Я продолжал корчиться на печи и не сразу догадался, о чем шла речь. Много ли прошло времени, не знаю, но занавеска над печкой снова отошла в сторону и снова я увидел своего хозяина…

Еще вчера, когда мы сидели за вечерним столом, хозяин дома казался мне человеком крепким, бойким, если не сказать большего — разбойным. На щеке его лежал глубокий шрам от медвежьей лапы, шрам розовел при свете керосиновой лампы, и оттого грубо сработанное лицо человека выглядело еще более смурным.

Сейчас я не узнал своего хозяина… Передо мной было доброе, тихое лицо со старческими щелочками глаз, но глаз глубоких, внимательных. Казалось, лицо светилось мягким, спокойным светом, и от этого света будто сразу стала стихать моя боль. Я приподнял голову…

— Нако-то вот, сынок, попей травки.

Я не узнал и голос своего хозяина, резкие железные нотки куда-то делись, растаяли…

— Травка добрая, легкая, боль снимает, душе угождает… Чистая травка-муравка растет по лужку, приходит к дружку, — пел незнакомый мне очень вкрадчивый голос.

Я поднес теплый стакан к губам, и старик продолжал:

— Боль уйдет, сила придет, встанешь-побежишь и в кожаниках, и в катаниках, побежишь зайцем — лиса не догонит, ворон не усмотрит. Пей травку-силу, будешь красивым…

Я выпил стакан теплого приятного настоя, выпил легко, будто мои зубы и не болели. Старик принял незаметно пустой стакан и положил теплую ладонь на мою голову:

— Спи, сынок, — будешь высок, встанет лен — будет силен…

Уже потом, продолжая свой путь по северным лесам, я старался припомнить все слова причитания-уговора, но дальше слов «встанет лен — будет силен» ничего припомнить не мог. Тогда я действительно засыпал, спал долго и мне снился очень спокойный сон: светило солнце, я шел по теплому, светлому лужку, рвал и жевал какую-то вкусную травку, а у меня из-под ног то и дело выскакивали зайцы и не спеша ковыляли в кусты. Только по летнему лугу я шел почему-то в теплых валенках-катаниках…

Спал я, наверное, долго, а когда проснулся, то боли не почувствовал. Голова была чистая и легкая. Я отодвинул занавеску с печи, громко сказал: «Здравствуйте». И увидел напротив своего спасителя. Он восседал за столом и занимался совсем не знахарским делом — большим деревянным молотком разбойный старик забивал в старые медные гильзы невообразимые заряды черного пороха, отмеренные прямо с ладони. На лице его, как и день назад, светился страшный шрам от медвежьей лапы.

Недавнего доброго старичка нигде не было, а потому я и не решился сразу спросить, чем это меня исцелили. На мое «здравствуйте» хозяин резко и даже грубовато ответил: «Бегать можешь?» — напрочь отрубив все пути к его добрым тайнам…

Уже потом, листая книги о лекарственных растениях, я находил названия трав, настои которых успокаивают зубную боль, собирал эти травы, сушил, как положено, берег, употреблял целебное питье сам, потчевал им и других, но, увы, большого эффекта никогда не добивался, хотя и повторял при этом присказку-уговор старика. Я ломал себе голову, но ничего не мог придумать, как не мог с такой же проникающей силой убеждения подойти к ожидающему помощь: я не был всемогущим кудесником, который исцелил меня в небольшой северной деревушке в первой дороге по тайге…

Ничего странного не было и в этом исцелении. Трав, успокаивающих зубную боль, много, найти их несложно, несложно приготовить и нужный отвар, а если еще предложить свою помощь с доброй душой и с большой верой в силу трав и в силу свою, то, пожалуй, станет ясно, почему немудреная луговая травка так помогает человеку.

Если старик, избавивший меня от зубной боли, врачевал травами и внушением, то на большом северном озере с высокими угрюмыми берегами и глубокой неверной водой мне довелось познакомиться с человеком, который обходился в своем «ремесле» без всяких трав…

«Врачеватель» был всего-навсего пастухом, молчаливым лесным пастухом, который с весны до зимы уводил на лесные выгоны колхозных телят и не показывался в деревне до первых снегов. Жил этот человек в избушке-землянке, которая в отличие от настоящих таежных избушек на пять венцов была вкопана в землю. Крыши, как таковой, со скатом от дождя, у избушки не было, ее заменял накат из тонких сосновых стволиков, обложенных сверху дерном так, что со стороны избушка-землянка казалась не то камнем, ушедшим в землю и поросшим густым мхом, не то давно заброшенной, сопревшей, сравнявшейся с землей колодой дров, когда-то заготовленных в лесу.

Оконца в избушке не было, а в низкую дверь приходилось забираться ползком. Внутри землянки были узкие нары, а вместо стола — старый корявый пень, затащенный сюда скорей всего через крышу. Кругом мрак и сырость, и несмотря на следы человека — котелок, миску, ложку, узелок с продуктами и обрывки газеты, — это жилье больше походило на склеп, в котором можно было похоронить заживо кого угодно.

Чем занимался здесь лесной пастух, с какой нечистой силой вел по ночам разговоры, было известно разве только самому хозяину странного жилища да еще местным лешакам.

Здесь, у избушки, и состоялась наша встреча. Я сказал: «Здравствуйте». Мне ответили. Но глаз человека я не увидел. Потом то да се, разговорились, покурили и разошлись очень быстро, хотя лесная встреча вдали от жилья по известным мне правилам могла быть не такой короткой.

В деревне, куда привела меня лесная тропа, я рассказал о странной встрече, но мне никто ничего не ответил, мои слушатели тут же замолчали, и я постарался переменить тему разговора. Но как-то на озере, в сильный ветер, меня выручил из беды рыбак, отвез домой, отогрел, поднес стопку вина, накормил ухой. Недавняя встреча на воде и совместный ужин сделали нас ближе, и я осмелился спросить: «Что за человек пасет в лесу стадо?»

— Да пошел он на бесов след!

«Пошел на бесов след» было ругательством, и я не ожидал, что разговор о лесном пастухе может быть продолжен. Но мой собеседник сделал исключение из правила и с нового, еще более крупного ругательства начал странное повествование…

— Гад он, но сила в нем есть. Глаза его видел?

— Нет.

— И не гляди. К водянику отправит.

На кухне, за печкой, после этих слов охнула хозяйка…

— У него так: кто не понравится, того к водянику, топиться. И сидел за это, а все одно. Гад ползучий.

К столу подошла хозяйка с самоваром в руках. Поставила самовар на поднос, отсыпала из банки заварку в фарфоровый чайник и продолжила рассказ мужа:

— Корову его не тронь. Придет корова-то к тебе в огород, хоть всю картошку стопчет, а не смей трогать. Ты, Михайло, сам скажи, как было…

— А что говорить — бегал я к водянику. Стопку, другую выпьешь — и бежать к озеру надо, да и с головой туда в чем есть… Я с ним заспорил в гостях за куниц. У нас куницы с лета примечены и знаем миром, какая чья. А тот пошел по первозимку ко мне на озеро и стрелил две куницы. А за куницу то-варили тогда хорошо, и муки белой высшего сорта давали. Я и не смолчал. Были в гостях, выпили, как полагается, с дороги да за праздник, тут я и сказал все. А он молчит, наливает себе стопку, мне и говорит: «Нам, Михайло, не ругаться — прощаю тебя…» Слов я сразу не понял. Ему прощение просить, а тут мне грех какой отпускает…

Хозяин замолчал, и рассказ продолжала уже хозяйка:

— Наш Михайло и поднеси стопку ко рту. Стопку-то поднял, глядит на него. А тот лешак как глянул на моего страшными глазами, будто из ружья стрелил, и закричит на всю избу: «Ждет тебя водяник, бежи скорей». Смотрю, у моего руки затряслись, губы почернели, глаза выпали, того гляди совсем выпадут. Думаю, убьет сейчас лешака. Ан, нет, выкинул по-за себя лавку и через гостей к озеру да с криком, — хозяйка перевела дух, снова переживая все больное. — Еле словили. И повелось так. Тверезый ничего, а выпьет — бежит в воду топиться… Тогда лешака-то увезли, держали долго… А моего лечили по разным больницам, а все ничего. Богу за дедку Трусовского молить надо — тот и спас только. И от водяника и от вина почти отвел…

Трусовского дедку я тоже встретил на озере, еще не зная, что этот старичок и есть тот самый добрый дедка, который никому не отказывал в посильной помощи… Сейчас дедки уже нет в живых, а если бы и здравствовал до сих пор, я все равно не стал бы таить наши встречи и наши разговоры, которые открыли для меня одну из странных на первый взгляд, но явных сил, в которые пришлось поверить и мне…

Жил дедка в деревеньке Трусово, прославив своим добром деревню по всей округе и получив за это в награду имя от самой деревни… «Как зовут по имени и отчеству Трусовского дедку?» — спросишь кого-нибудь и услышишь в ответ обычное: «Так и величают — дедка да дедка Трусовский…»

Жил Трусовский дедка не на краю деревни, не в лесной сторожке под темными елями, где и могла родиться какая-то тайная сила, а в небольшом, очень нарядном домике с резными наличниками, резным крыльцом и резными причелинами у крыши. С конька крыши над передними окнами резное полотенце-солнце. И это красивое солнце, и легкие причелины, и веселое крыльцо светились каким-то особым чистым светом, каким светится обычно гостеприимная северная изба у доброго хозяина.

Ростом дедка был невелик, в плечах неширок и как всякий добрый человек чуть полноват. Глаза от людей не прятал, смотрел прямо и просто, слушал гостя внимательно и только иногда поглаживал седенькую бородку. По этой бородке и можно было судить, радуется ли старик или сердцем переживает услышанное.

Если рассказ дедке нравился, он изредка проводил по бородке тыльной стороной руки, будто собирал с усов и бороды сладкий мед. Когда же рассказ был худ, дедка смахивал чужие слова ладонью сверху вниз, от усов к концу бороды, и обязательно отирал после этого ладонь о левое колено.

Самовар у дедки был большой и красивый, и каждый раз к самовару собирались по лавкам вокруг стола разношерстные и разновозрастные коты и кошки. Кошки и коты слушали гостя, как и хозяин, молча и никогда не лезли на стол.

Обилие кошек и котов поначалу смущало, но потом я понял, что эти ласковые и ненадоедливые животные тоже были особой обстановкой дедкиного дома. Они помогали честному гостю сразу найти себя: по тому, как подошли к тебе коты и кошки, как приняли, хозяин точно угадывал, кто пожаловал к нему в дом и с какими мыслями. Худого человека, как утверждал дедка, его дружки и подружки — так он звал котов и кошек — боялись, а к хорошему шли сразу.

Меня дедкины дружки и подружки не подвели, и наш первый разговор-чаепитие удался на славу. Мы рассуждали о добре и зле, о боге и лешаках… В бога на небе старик не верил, попов не уважал и считал, что бог есть на земле в каждом человеке. Табак дедка не курил и вина не пил, ссылаясь на то, что его деды были крещены старой верой, да и отец его к зелью не привыкал. Зелье считал главным злом и уговаривал меня отказаться от курения. Сразу бросать курево не велел, чтобы не тревожить душу…

— Сначала рассказать себе надо, что плохо это, что болезнь одна от дыма, а там и самого отведет от папирос…

Этот совет я запомнил и, как-то уговорив себя по дедкиной науке, легко отказался от курева.

О своей силе дедка никогда не думал, хотя с малолетства знал от матери все травы, и лекарство, как помнит себя, никогда не принимал и болезнями не страдал, а вот бог дал все вынести и на девятый десяток заступиться… Людей в просьбах уважал и травку всякую показывал. Другой раз и несли что в благодарность, но не велел ничего приносить за лечение и доброе слово: трава не поможет, трава — она от неба и воды, а небо да вода всем отпущены.

Жил не богато, но и не бедно — корову держал, рыбку, что озеро давало, лавливал. Так бы, может, и жил, не зная другого, если бы не завелся лешак… По-другому ни Михайло, ни его жена, ни Трусовский дедка лесного пастуха и не называли.

Лешак был здешним. И мать его порчу знала и рукой порчу напускала, и травой-отравой. И такая трава здесь есть. Это уж кому что дано — кому свет, а кому тьма… Злы на нее были, и гнали, и увозили силой, а все обратно ворачивалась — видать, там, по другим местам, народ сноровистей был. Потом померла, но стали говорить, что сыну она силу свою перед смертью отдала. Сначала не все верили. Но мальчишками еще играли по-за деревней, его, лешака, возьми кто да и пихни в крапиву. Выскочил оттуда, самого не видно — одни глаза. И такие страшные. Да как закричит звериным голосом. Маленького парнишку одного и скривило на бок…

— Не застал ты его, а то бы показали — так с бедой век и маялся…

Прибежал дедка тогда к матери, кинулся в ноги и в рев. Боюсь, мол, лешака — и все тут…

— Помню-ка, матушка моя светлая и говорит тихо так, будто поет мне: «Не убивайся, детушка, сила не одному лешаку дана, сильней его сила есть…» Остались матушкины слова, являлись по ночам, особливо когда месяц-свет в окне встанет. И стало мне все казаться, что легко мне, ясно так, как в тихий день. И страхи все прошли, и лешака встречу — не я от него, а он от меня бегать начал. И стали, помню, по озеру говорить: «У Марьюшки-то сынок силой лешака берет…» Не думал я об этих словах, а от матушки не отходил, будто от нее ко мне этот свет идет… А потом матушка занемогла сердешная. И невесту в дом мне приводить приспело. И просит матушка: «Сватай подружку, и мне легче будет по дому…» А я плачу другой раз перед матушкой и прошу: «Не неволь невесту искать, пока жива, все при тебе буду, сам по дому обряжусь…» Так и жил, до девок не касался и легко было, ясно… Подружку в дом привел уж опосля, как год ушел после матушки. Уйду на могилку, травы лесные сажаю вокруг, а все плачу, будто свет весь потерял. Хозяйку в дом не искал, а встретил в лесу. Вижу — идет красавица. Поклонился ей, спросил, чья и откуда. Не испугалась, ответила, такая-то и оттуда-то идет, мол, своих родителей меньшая дочь. И повел я ее в ее дом. Поклонился новым отцу с матерью и обещал дочку ихнюю беречь пуще себя. Время-то было голодное, худое, свадеб не играли. И зажили мы по любви. Тремя сынками богаты были, да ушли все в войну и не подали весточки. Хозяюшка-то моя и занемогла. Занемогла и лежала-то недолго. Не ест, не пьет, только спросит тихо: «А Ванюшка-то с Павлушкой да Пашенька-меньшой на дворе ли?..» И помочь ей нечем…

Схоронили ее, сердешную, рядом с матушкой, и, как помнится, не шел я домой полный месяц… Хоронили-то ее — месяц на ущербе был, а в себя пришел, вижу — месяц молодой, уж полный совсем. А вокруг лес и полянка такая светлая от месяца. Чем сыт был, бог знает. Пошел к дому, а куда идти, не ведаю, а ноги идут. И пришел, не блудил, не плутал — прямо к дому. Прихожу, а уж утро. В избе чисто — народ все прибрал. А на лавке котеночек маленький сидит. Сидит и мявкает. Ну, думаю, душа живая есть, выходит, и мне жить надо. А котеночек этот кошечкой оказался, и еще дружков и с подружками у меня прибыло. Так вот и живу с ними — не обижаю. Хозяйку другую не приводил — не было другой души, одна была — за матушку мою да за хозяюшку-лесовушку отдана вся…

А тут опять время тяжелое: кто с ранами пришел, а кто после себя одни раны оставил. Болели люди и обо мне вспомнили. Травки мои и пригодились. А травка мне — самая первая сестра родная. Одарю пучочком, скажу, что к чему, и благодарят, говорят: «Отлегло, отпустило. Твоя трава сильней другой…» А какое там сильней, та же. А кто ее знает, может, все так и есть…

Нет, дедка не хитрил, не прибавлял, не умалчивал — он был честен до святости, и, наверное, поэтому его чистая, видная всем жизнь давала силу и другим. Да и помнили еще в округе, как, схоронив жену рядом с матерью, остался он на могиле и. был бог знает где полный месяц… Может, спутался с лешаком?.. Ан, нет. Пришел домой светлый, хоть и худой — шел качался. Может быть, и от этой веры в светлую силу, сошедшую на честного, праведного человека, умевшего любить, верить, терпеть, ждать и все время смотреть на людей ясными глазами, и началась слава дедки из Трусова…

— А силы никакой в себе не чувствую, добро люблю. Легко, когда в душе добро…

— А лешак?

— Лешак не живет, а сам от себя прячется, зло ему мешает… Встречал его в лесу. Говорю: «Покайся перед людьми, скинь с души тяготину». Молчал стоял, глаза опустил, сопит. Говорю: «Посмотри хоть раз глазами». Посмотрел. А глаза-то пустые, ни неба в них, ничего. Может, и была у него какая сила, а сейчас поди сам в ней и сгорел весь. Боится всего…

— А с Михаилом как же?

— Так Михайло-то сам себя изводил и работой и винищем. Он и без лешака напьется, глаза вытаращит и бежит по улице. Говорил ему: «Приди ко мне, поживи, успокойся». Не пошел сразу. А тут ему лешак дорогу к водянику и указал. Это все было. На слабого-то да больного собой любая сила найдется. А уж опосля ко мне приезжал, жил и избушку мне подправил. Говорили мы с ним, как с тобой, только попроще да покороче. Уезжал, кланялся. Говорил: «Легко стало и воды не боюсь». Вина ему наказывал не пить. А сейчас поди, беспутный, опять заливает?

— Да нет — меня угощал, а сам не стал…

— Не лей, сынок, зелья в душу — ни себе такой души, ни другим. В зелье человек себя теряет, тут ему любую силу поднесут. Петуху стопку поднеси — и тот плясать будет. А лешак что — сила такая есть. Теперь этой силой по городам от вина да от головы лечат… А моей силы никакой нет…

Наверное, мне все-таки очень везло, и везде, куда бы ни приводили меня мои дороги, мне чаще встречались добрые светлые люди, которые никогда не отказывали в помощи. Еще не так давно я откровенно боялся, что эту книгу так никогда и не напишу. Годы напряженной работы и годытяжелых путешествий потребовали вернуть долг. Болезнь держала в руках хватко, не оставляя надежды на скорое возвращение в лес. Но светлая сила добрых людей помогла мне и сейчас. Я пишу эту книгу на Алтае, в горах. За окошечком рубленой кладовки мирно гудят пчелы, собирая с цветущей акации целебный алтайский мед, и еще один «странный» человек, каким-то чудом разыскавший меня и чуть ли не силой заставивший приехать к нему, каждое утро ставит на мой рабочий столик теплый светло-коричневый отвар алтайского золотого корня. Наверное, об этом «странном» человеке, о горных реках, о цветущей акации и, конечно, о чудодейственном золотом корне, растущем в горах, у самых снегов, я напишу следующую книгу. А пока мне хочется закончить сегодняшний рассказ и вспомнить обычный для Севера, низкорослый, вечнозеленый кустарник, который в Карелии, да и по всему северному лесу, называют багульником…

Багульник растет по моховым и торфяным болотам. Когда багульник цветет, то от его цветов порой начинает кружиться и болеть голова. Цветет он рано, пожалуй, раньше самых первых северных цветов или по поздней весне в одно время с ними. Отцветет пахучий кустарник, и опадут цветы, но запах багульника лежит над тихим болотом до самых снегов. А другой раз и в теплый зимний день разгребешь снег на болоте, найдешь веточку багульника и сразу узнаешь знакомый с весны аромат. Багульник считается ядовитым растением. Я знал, что препараты из багульника применяются в медицине, но совсем не предполагал, что цветками и листьями багульника меня будет лечить на острове тетя Наташа…

Тетю Наташу мне правильней было бы называть бабушкой. По зиме тетя Наташа всегда болела, а стоило растаять в лесу снегу и первый раз по-настоящему пригреть солнцу, как на улице возле домов показывалась маленькая, живая старушка.

Сначала пути-дороги тети Наташи были недалекими — сил хватало лишь спуститься с горки и добрести до нижних домов деревни, где жила ее родная сестра. Но проходило время, наступали теплые дни, и я уже видел, как тетя Наташа возвращается на остров из леса. Брать в лесу по ранней весне было еще нечего, и у старушки не было ни корзиночки, ни мешочка за плечами, но зато в левой руке она несла какие-то веточки.

Как-то я поинтересовался, какую именно траву собирает в весеннем лесу старушка. В ответ тетя Наташа протянула мне собранные веточки, и я узнал багульник. Дальше — больше, и совсем скоро я услышал от тети Наташи рассказ об этой траве, который и осмелюсь передать.

…Трава эта наша, карельская, сильная трава. Ты вот уже третью неделю все кашляешь, как приехал сюда, так и кашляешь. Воздух у нас по весне сырой, холодный. Солнце греет, а на озере лед. Дышишь, дышишь, думаешь теплом дышишь, а сам льдом дышишь. И другие, которые первый раз сюда, тоже все кашляют, кашляют с непривычки. А у нас по острову кашля нет, хоть и с водой все время, с сетями да рыбой. Кустики с цветочками и помогают. Заваришь чаек, попьешь, и легко так дышится. Разного народу здесь было, и все кашляли…

Я действительно кашлял уже третью неделю. Не помогала мне и баня — отпустит кашель после бани дня на два, а потом снова душит. Но о своем недуге я никому не говорил — старушка, видимо, слышала, как я кашляю, когда проходил мимо ее дома, и точно определила время болезни.

Лечиться багульником самостоятельно я не решился, памятуя, что багульник — растение ядовитое, а потому попросил тетю Наташу рассказать, как готовить отвар. Старушка быстренько залопотала, сообщив мне тайну отвара, которым следует лечить кашель, и добавив к этому, что другая всесильная трава по здешним местам — тысячелистник, который хорошо лечит и желудок, и раны любые внутри и снаружи…

— Не смотри, что малая травка, а сильна больно. Посчитай, сколько у нее листиков-листочков, столько и болезней борет…

Тысячелистник в ту пору мне не пригодился, а вот багульником весь застарелый кашель я излечил дня за два и поэтому считаю возможным привести рецепт отвара, который сообщила мне тетя Наташа. Точно такой же рецепт я разыскал позже в книге А. П. Попова «Лекарственные растения в народной медицине», увидевшей свет в Киеве в 1969 году. Вряд ли тетя Наташа читала эту книгу: книга вышла после нашего разговора да, пожалуй, так и не добралась до нашего острова. Хотя и положено ссылаться сначала на первоисточник, я приведу цитату все-таки из книги, тем более что эта цитата содержит некоторые дополнительные сведения, а уж там, где будет очень необходимо что-то добавить, я с разрешения тети Наташи включу ее личные замечания…

«25 граммов травы болотного багульника и крапивы жгучей 15 граммов заварить в 1 литре кипятку; принимать по полстакана 5–6 раз в день при простуде, ревматизме и бронхиальной астме, при кашле. После двухнедельного лечения больные совершенно излечиваются от бронхиальной астмы» (А. П. Попов. Лекарственные растения в народной медицине. Киев, «Здоровiя», 1969).

Дополнения тети Наташи:

«Брать багульничек надо весной — цветочки и верхние листики, подвешивать в тени, на вольном воздухе, а высохнет, держать надо в баночке с крышечкой, чтобы дух лечебный не вышел. Много не рви, до весны бы хватило, а с весны новый собирай: старый за зиму силу теряет».

Лично от себя могу добавить: пробовал я отвар багульника и в Москве. Сам травки в Карелии не запас, поленился, а аптечная трава что-то не легла мне на душу — то ли заготавливали ее не в срок, указанный старушкой, то ли хранили не в баночке с крышечкой и «лечебный дух из нее вышел». А может быть, багульнику в Москве не хватало еще и тети Наташи, которая только-только вернулась из весеннего леса и, сама узнав о моей болезни, протянула мне вместе с добрыми словами мягкие запашистые веточки с бледно-розовыми цветами…

ПОЖАР

Людей приезжих, временных, в наших местах определенно делили на дачников и туристов…

Дачником считался каждый, кто задерживался на острове в своей охоте за ягодами, грибами, рыбой, а то и просто в гостях больше чем на неделю. Ты мог прожить на острове и две-три недели, мог прожить с месяц, но все равно ты был дачником, человеком временным, а потому не своим. Меня тоже считали дачником до самой осени, а когда узналось, что я начал солить на зиму грибы и мочить бруснику, то звание мое изменили и теперь за глаза звали уже не дачником, а просто писателем.

Дачников население острова не боялось, потому что дачнику еще жить здесь и жить и он не допустит никакой пакости, чтобы не потерять дачу. Дачников учили, подправляли, людям деликатным и безвредным показывали лесные тропы, указывали богатые ягодой и грибом места. А вот к туристам у населения острова было несколько иное отношение.

Туристом здесь именовался каждый, кто появлялся на острове, в заливах, в окружающих лесах налетом и в короткий срок исчезал. Как звать-величать этих коротко приехавших люден, никто не знал, а потому, видимо, и считали всех, посетивших наши места в бродячей дороге, людьми чужими, ненадежными. И действительно, после каждого такого безымянного визита у нас что-нибудь да и происходило, что-нибудь да и оставляло недобрую память о туристах…

Справедливости ради надо сказать, что «памятные следы» оставляли после себя не только люди с рюкзаками за плечами, прибывшие в Карелию полюбоваться глубиной озер и чистотой северного неба. Нередко в наших пограничных водах появлялись и настоящие шаромыжники, для которых не существовало вообще никаких законов. Они тоже называли себя романтическими бродягами и умели объяснить под гитару, что приехали они только «за туманом, за туманом и за запахом тайги…».

Встречать туристов, как встречают их местные жители, мне доводится уже лет десять, и за это десятилетие никакого определенного чувства к странствующим по северной — земле людям я в себе не установил…

Радость, которая приходит вначале от известия, что там-то и там-то встали на ночлег туристы из Москвы или из Северной столицы, велика. Да оно и понятно. Встреча с людьми, только что прибывшими в нашу лесную глушь из большого города, всегда тепла и светла. Ни один радиоприемник, ни одна газета не поддержат тебя так, не расскажут тебе столько, как простые негромкие слова: «В Москве дожди, грибов еще мало, Калининский проспект уже поднялся — скоро откроют…»

В те времена, когда Калининский проспект еще не поднимался над старым Арбатом, турист шел по северу тихо и не так заметно, а потому каждый человек с рюкзаком был на Севере гостем, и этому гостю по закону северного гостеприимства, не похороненного даже в самые лихие годы, открывались двери добрых северных домов. Но откровенное гостеприимство, хранимое для таких же откровенных людей, наш Север все-таки подвело. Кое-кто из туристов быстро разобрался, что к чему, и вместо эфемерных запахов тайги стал увозить из северных лесов ладные березовые досочки, стянутые еще в глубокие века прочными шпонками и расписанные рукой северных мастеров.

Собирали поначалу северные иконки лишь писатели, художники и действительные ценители древнерусского искусства, собирали порой много, но обдуманно, и скоро по Москве, да и по другим большим городам, стали поговаривать, что у такого-то да у такого-то собралась богатая коллекция чудесных икон древнего письма.

Собрать такую коллекцию в прежние времена по северным местам можно было, честно говоря, легко: по лесам стояли еще не тронутые часовенки, на сегодняшних, хорошо известных теперь каменных и деревянных церквах и соборах еще не висели таблички с извещением, что памятник старины охраняется государством, а ключ от таких забытых по тем временам памятников если и существовал, то хранился у какого-нибудь самодеятельного сторожа-старичка. Хватало вековых икон тогда и по избам, где начинали забывать имена бывших святых. Да и не просил никто из номинальных хранителей всех этих национальных ценностей за свое обветшалое и ненадобное больше в хозяйстве имущество никаких больших денег.

Грустно, горько, но это факт — забыто было по северной земле то, что некогда украшало и сейчас снова украшает наше искусство. А потому не испытывал я особой неприязни к людям, деликатным и просвещенным, которые бродили по лесам и болотам, чтобы отыскать, спасти, собрать сначала у себя, рассказать всем-всем о великой истории древней северной Руси, а потом, когда слава древнего Севера станет живой и явной, передать собранное, спасенное тобой, всем людям.

Подвиг и мужество этих воистину святых, по северным понятиям, деликатных и просвещенных людей велики, и не о них речь. Эти люди никогда не были туристами, и сейчас их имена с предпосылкой писатель или художник добро вспоминают по северным поселениям те, кто стелил им постели на духовитом сенном сарае, угощал горячими калитками^[1], а на утро добро провожал в новую дорогу.

К сожалению, нелегко шла слава нашего Севера. Но слава была, и, как все, что от самой природы, была эта слава и сладка и горька, порой сразу, а порой и через раз. И потянулись по северным местам вслед за просвещенными паломниками не шибко образованные, ио шибко находчивые люди. Приходили эти люди тоже с рюкзаками, как заправские туристы, но тянули этих туристов не северное небо, не озерные дали, а иконки, складни, прялки, золотое шитье, медная посуда, рукописная книга, а то и деревянная старинная мебель.

Северные поселения жили во времена «иконного промысла» беспокойными рассказами о том, что там-то и там-то взломали часовенку, унесли все иконы и даже разобрали расписное небо-потолок или там-то и там-то сорвали замок с церкви и порушили весь иконостас, а сейчас, мол, у дедки на Мамоновом острове живут один мужик и две бабы с ним, живут молча, а все ходят вокруг часовенки, все норовят забраться…

С началом шумного разбоя цены на древности поднялись, да и сами древности поредели, и теперь уже за «Георгием Победоносцем на белом коне» приходилось мотаться по лесам недели две. Потом стало не хватать и этого срока, и турист помельче, посноровистей принялся за резные прялки и медные литые складни…

Со складнями, что брали когда-то с собой в дальнюю дорогу верующие христиане, было проще — они не велики, их, как малые иконки, можно унести в рюкзаке или послать в ящике по почте. А вот с прялками приходилось трудней. Вести с собой прялку с пятой-загогулиной было неудобно. А если набиралось два-три десятка таких прялок? И тут же около почты, позаимствовав пилу-ножовку у почтового работника, «ценитель древнерусского искусства» отмахивал от прялки пяту-загогулину, гузно, связывал ржавой проволокой резные доски, доверял почте свою импровизированную посылку и мчался дальше за новыми сокровищами.

Спокойно смотреть на варварство, на грабеж я не мог. И я мотался по Северу вслед за «туристами», останавливал, воевал, через архангельскую газету обращался к местным жителям с просьбой: «Спроси, кто пришел в твой дом», — и без устали толковал и толковал простодушным старушкам, что происходит на их глазах и с их молчаливого согласия. И старушки все понимали, глаза их в ответ добро светились, и теперь, прознав про новых «туристов», за мной нередко посылали гонца, который вовремя извещал об очередном набеге.

Может быть, и стоило закрыть на все это глаза, объяснить все теми или иными социальными издержками и успокоить себя мыслью, что ничего страшного не происходит, что просто ценности меняют своих владельцев, перекочевывают из глухой деревни в город, но все-таки остаются на Руси, да еще, оживая вновь, встают перед многими людьми по-новому, светят ярче… Если бы все это было так…

К сожалению, иконный промысел становился бизнесом, и вокруг него шуршали и хрустели бумажки с водяными знаками, бумажки разного достоинства и разных стран. Не из кинобоевиков, не из захватывающих повествований, а наяву: по северным дорогам сначала в тайную квартиру большого города, а потом через порт, через границу уходило от нас самое ценное, что оставил нам синеглазый и мудрый Север.

Сколько раз предлагали мне большие деньги, валюту и в Москве, и на Севере люди без имени и фамилии за открытие лесных тайн, за тропы к глухим часовенкам, за показ старых даниловских дорог, по которым из древнего монастыря, минуя лесные сторожки и канувшие в лету лесные поселения, тянулись к главному северному пути иконы, складни и рукописные книги даниловского письма и даниловской работы. И не было оправдания этим деньгам, этой валюте, хотя и пытался иконный промысел подвести под разбой простодушную философию. «А почему не брать, если для крестьянина и икона, и часовня, и прялка, и медная яндова никогда не были искусством. Для него это бог, культ, утварь.

Поймите же наконец, что крестьянин туп от природы. И вообще, мы-то сами можем понять истину древнерусского искусства — мы еще живем памятью богов и идолов…»

Нет, не придумал я ни строчки из этой циничной исповеди.

В 1967 году журнал «Наука и жизнь» принял мое предложение выступить на его страницах с материалом о Севере. Материал «Заговори, озеро, тревожным голосом колоколов» был опубликован. Выступление журнала поддержала Архангельская областная газета.

Возможно, и мои материалы, и мои предложения были учтены, и очень скоро по тихим антикварным магазинчикам приостановили комиссионную продажу икон, закрыли вывоз икон с территории страны и оговорили определенные условия для частных коллекций. Все стало так, как думалось и хотелось, но после выступления журнала почта стала приносить и приносить на мое имя письма-нотации, письма-обвинения и даже письма-угрозы. Все письма, разумеется, были анонимные, и только одно письмо содержало более исчерпывающую информацию об авторе — «Искусствовед И.». Из этого полуанонимного письма я и позволил себе выписать отдельные фразы так называемой философии бывшего иконного промысла, которые приведены выше.

Нет, дорогие мои «искусствоведы», не родились вы от того народа, который знал, как поднять к самому облачку деревянную церквушку, поднять светло и призывно, будто это и не дерево, и не работа топором, а сам заоблачный свет.

Не ваши, а мои предки уходили от мира в лесную келью и гнали от себя мирскую плоть, чтобы увидеть спасителя, запомнить и оставить святой образ на века.

Не ваши, а мои деды и прадеды, подправив на главке церквушки последний осиновый лемешок, кололи о камни топоры, а то и казнили себя за то, что церквушка не встала светлее и легче, чем думалось раньше.

Это мои, наши мастера давали обет поставить по-над озером часовенку, ставили резное чудо и, будто не сделав ничего особенного, снова брались за соху, за весла, чтобы кормить малолетних детишек, что впроголодь, а то и голодом дожидались отца, пока поднималась, училась светить и играть на солнце лесная часовенка.

Труден путь творца и честен он всегда, творил ли своими руками незабвенные памятники, расхожие баньки или шелковые куньи воротники. Так и велось по Северу, хранилось даже в самые лихие времена, что с честью бесчестья нет, а потому карались и у русских, и у карелов, да и у всего светлоглазого северного народа, пакость и обман…

В те же недалекие времена потянулись по лесным дорогам и вооруженные «туристы»…

Хватало по лесу и зверя, и птицы, хватало и охотничьих троп, но эти тропы были лишь для людей честных. И не верилось, не казалось откровенным северным охотникам, что «туристы», прибывшие с ружьями, заступят без разрешения на чужую тропу, оставят в беде гостеприимных хозяев, указавших им путь в лес.

«Чужая тропа» — понятие скорее нравственное, чем юридическое. Правда, когда-то охотничьи троны распределялись миром, по общему согласию, и каждому охотнику доставались те охотничьи угодья, которые были указаны на бумажке, свернутой в трубочку, что вытаскивал охотник сам из шапки, поставленной при всех на стол. Там, на этой бумажке, и значилось, что Михайлу Фофанову, например, полагалось, быть с охотой сразу за своим домом к Важозеру, а там уже, по-за озером идти в юг, в лето, до самой Глухой Дачи, а с бора возвращаться обратно прямо в запад до деревни. Другому доставались места левее озера, третьему — правее, и так весь лес, все охотничьи тропы делились честно и на все времена, пока охотник мог бродить по лесу с ружьем.

По охотничьим тропам стояли и охотничьи избушки, куда охотник уходил «зимовать» на неделю, на десяток дней — как шла охота. Эти-то охотничьи тропы и охотничьи избушки и стали привлекать приезжих охотников. И не беда, если бы эти гости, как по первому времени, постреливали лишь рябцов, да тетеревов-поляшей. Но мало-помалу стрелков, прибывших из разных столиц, стали интересовать не только рябчики, тетерева, утки и глухари — мода пошла на северные меха, и как тут удержаться, как не стрельнуть по куничке, как не прибрать модную норку. Словом, закон «чужой тропы» был нарушен…

Если утащенная или выпрошенная иконка давно не считалась надеждой семьи, то пяток — десяток куньих шкурок да рядом с ними полсотня белок, норка, а то и выдра сулили охотнику материальную благодать: за такую пушнину семью охотника вдоволь снабжали самым разным продуктом, а главное — самой лучшей пшеничной мукой, а ведь без белой муки на Севере, без самых что ни на есть разновкусных и одинаково нужных пирогов никак не прожить, да еще большой семьей. Так что, теряя на своих тропах куницу, белку и норку, Михаил Фофанов, да и другие охотники-старатели, оставляли прежде всего всю свою семью без муки, без пирогов.

Обо всем этом не могли не знать люди пожилые, повидавшие Север не в одной охотничьей дороге. Об этом я еще раз просил не забыть, провожая хорошо знакомых мне людей на охоту к Михаилу Фофанову.

Может быть, я и не стал бы списываться с Михаилом, давать его адрес столичным охотникам, снабжать их подробным описанием маршрута, если бы не два, на мой взгляд, крайне уважительных обстоятельства.

Во-первых, Михаил сам просил меня прислать к нему стоящих охотников с хорошими собаками, которые идут за медведем. Медведь в тех местах повелся в последнее время дрянной, пакостный, драл скотину и не собирался униматься. В то время охота на медведя была разрешена круглый год, и даже больше — платили за медведя большую премию. Поэтому просьбу охотника я принял с вниманием и обещал при случае направить к нему верных людей. А тут как раз и нашлись верные люди, солидные, известные всей охотничьей Москве. Это были любители охоты с лайками, собак они держали хороших и толк в охотах понимали. Причина просить у меня адрес Михаила у моих охотников была тоже уважительной: они собирались отстрелять медведя, попробовать на этой охоте молодых собак и собрать целебный медвежий жир, который был крайне необходим одному хорошему человеку.

Договор состоялся. На Север пошли письма, и после согласного ответа мои охотники тронулись в путь, обещая мне, что не сделают ничего плохого и не будут ни при каких обстоятельствах бить пушного зверя, то есть белку и куницу.

По дороге к Михаилу охотников по моей просьбе ждали гостеприимные дома, ждали лошади, чтобы последний лесной путь километров в сорок не тащить на себе неподъемные рюкзаки, набитые снаряжением и обмундированием.

Звали меня мои знакомые с собой, но я сразу поехать не мог и должен был встретиться с ними попозже, уже в лесу, у Михаила. В назначенный срок я прибыл на катерке в знакомую деревушку и ждал, как всегда, встретить хозяина дома веселым и радушным. Но Михаил показался мне сердитым, смурным. За ужином мы разговорились, и охотник выложил мне всю правду…

Столичные охотники, как и предполагалось, без особых хлопот и трудов добрались в лес и встали на берегу лесного озера. С Михаилом познакомились и обещали разогнать медведей. Правда, почти сразу местным охотникам не понравилось, с каким шумом обрушились приезжие на рябчиков. Рябчиков колотили с утра до ночи из громобойных ружей двенадцатого калибра, и долго потом находил я на лесных тропах пустые пачки от магазинных патронов, снаряженных дробью пятого и шестого номера… Ну а уж начал охотник пальбу — медведя ему не видать: этот зверь уйдет сразу от греха подальше, да еще такой дошлый зверь, как по тем местам.

Дальше — больше… И Михаил стал слышать лай собак, а следом и одиночные выстрелы по таким местам, где рябчику нечего было делать по той поре…

Нетрудно было таежному охотнику, слушая голоса собак и редкие одиночные выстрелы, догадаться, что приезжие колотят белку. Пойти бы, да и сказать сразу, по Михаил посчитал это неудобным: может, ошибся сам, да и приехали-то не просто так, а от знакомого человека.

Белка была еще в рыжем меху, негодная, на сдачу не шла, но ее стреляли, и кормили беличьими тушками пятерых собак. Собаки беличьи тушки едят — так и кормят лаек по зимнему промыслу: шкурку в мешок за плечи, а белку — собаке… Но ведь не летом же, не в перевод пушного зверя.

Михаил переживал и ждал меня, чтобы во всем разобраться на месте. Я задерживался, а тем временем приезжие охотники, стреляя для собак белку, стали похаживать и за куницей, и, не долго помня свои обещания и клятвы, отстреляли трех дорогих зверьков.

За шумной стрельбой приезжих следил не только Михаил. Не вытерпев, на разведку в лес побрел старый охотник, дядя Михаила, человек более решительный, чем его родной племянник. И когда предположение подтвердилось, — подтвердилось, что на тропах у Михаила и у его дяди выбита вся белка и добыто три куницы, — местные охотники собрали тайный совет и решили наказать людей, нарушивших старый и верный закон «чужой тропы»… Не знаю, что было бы в глухой тайге, если бы Михаил не удержал моим именем оскорбленных стариков…

Старики обещали повременить, ждали меня, а приезжие охотники, видимо, опомнившись и почувствовав неладное, поспешно собрали вещички и раньше намеченного срока сбежали из леса.

Я их уже не застал, спросить с них на месте не мог, но с меня в деревне спросили, да так, что до сих пор мне стыдно показываться в тех местах…

И часто после этого горького случая я задумываюсь, спрашиваю себя и нахожу всегда, к сожалению, только печальный ответ на волнующий меня вопрос: «Если уж те уважаемые охотники, которым положено хранить устои русской охоты, могли выбивать рыжую белку и повышедших куниц без разрешения властей, без согласия местных старателей, то что же творят в северном лесу, где егерьский надзор пока не велик, всякие бродяги, вооруженные одностволками и двустволками, а то и дробовыми. автоматами?..» И как понимал я там, на острове, посреди большого, красивого карельского озера чувства и опасения местных жителей, когда к ним в деревню заглядывали «туристы»…

Напротив нашего острова, на дальнем северном берегу озера, среди густых и высоких сосен находился знаменитый приют туристов, который все в округе называли попросту турбаза. Но кроме туристов с путевками, прописанных на турбазах, влечет к себе северная даль самых разных людей из самых разных мест. Едут эти люди на поездах и машинах, летят на самолетах. Захотелось в Карелию — лети, плыви, поезжай. А побыть в Карелии и не посидеть у огонька, на берегу озера, не сварить здесь уху… И летают над этими огоньками самолеты и вертолеты, следят сверху, чтобы огонек погасил, залил водой и приезжий издалека, и свой рыбачок из города. Пожарная охрана гудит над лесами все летнее время, и все-таки лес горит, и горит до тех пор, пока не выходит единственно мудрое распоряжение: «Не умеешь беречь лес — сиди дома». Жалуются тогда на Карелию, ругаются, что не пустили в лес, не разрешили развести огня — мол, для себя все прелести берегут. Нет, дороги в лес в такие опасные, сухие времена закрываются для всех, заворачивают обратно все машины — и даже в самый ближний пригородный поселок не попадешь другой раз из города на машине без особо уважительных причин. И если бы было так еще в тот год, когда жил я в деревушке на острове, не загорелся бы лес на наших скалах, не свалил бы огонь те самые витые ветром сосны, к которым поднимался я всякий раз по старой Карельской тропке, не перевелось бы вдруг тайное снегириное царство под скалой и не сгорели бы по соснам все беличьи гнезда-гайна…

О пожаре до самого утра никто в деревне ничего не знал. И только в утреннюю рань кто-то, выйдя к скоту, догадался, что где-то рядом горит лес. Утро приходило в густом тумане, за туманом не видно было огня, но дым чувствовался совсем рядом. К первому солнцу дым был уже вокруг. Ветер шел со скалы, и вместе с ветром летели на остров горящие угольки.

Никто не поднимал, никто не созывал людей, никто не вызывал пожарные машины. Люди, прихватив топоры и лопаты, сами поднялись на скалу, а там уже на дороге стояли красные пожарные вездеходы. Пожарники разливали по бидонам-заплечникам воду и уходили в самый огонь.

Огонь гудел в каждой расщелине, как крутой ветер в печной трубе, трещала и взрывалась сосновая хвоя, с грохотом валились вниз со скалы подточенные огнем деревья…

Пожар шел со скалы двумя языками: один — вниз, к острову, другой — к дороге, а через дорогу норовил кинуться дальше в лес. Дорогу берегли пожарники, не пуская огонь на другую сторону, а вниз под скалу ушел местный отряд, вооруженный лопатами и топорами. Там, под скалой, тоже была старая дорога, и если огонь удержать у этой дороги, то дальше на остров он не пойдет.

Огонь шел низом и верхом. По низу, по мхам, по старой хвое, по кустам и валежнику нестерпимо жаркие языки рвались вниз со скалы к дороге. Вот бешеный язык скатился к самой дороге и, гудя, выжигая на месте широкое пятно, набирал силы, чтобы разом переметнуться на другую сторону. Огонь не пускали, сторожили, сбивали с кустов и мха и ждали, когда он сожрет все на том месте, куда спустился со скалы и откуда собирался кинуться дальше в лес.

Успокаивали один огненный язык — кидались к другому. И так без конца в дыму и в пламени. На ком-то уже прожгло рубаху, у кого-то занялись сапоги. Но низовой пожар сдерживали, а сверху по кронам сосен уже гудел верховой огонь. Еще несколько секунд назад зеленая, живая хвоя сохла, рыжела на глазах и вспыхивала порохом. Верховой огонь трещал и швырял в разные стороны раскаленные добела сучья. И если не досмотреть или не успеть, эти чадящие угли-сучья уже поднимали языки пожара с другой стороны дороги.

Весь день люди работали в дыму и держали пожар. Огонь не унимался, но к вечеру сменился ветер, и наверху у скалы полегчало. Внизу, у старой дороги под скалой, было труднее. Дорога давно заросла, через дорогу лежали упавшие деревья, сухие, готовые в любую секунду пустить огненные языки дальше. И огонь полз по этим сухим стволам, по траве, по кустам, по вершинам сосен. Все трещало и рушилось, и с непривычки казалось, что каждое дерево падает на тебя. Потом привыкал и только уставал дышать едким, густым от сырой травы и сосновой хвои дымом…

К ночи огонь задержали и внизу. Пожар был отрезан, и его самые опасные границы были в руках людей. И теперь, удерживая огонь в полукольце, оставалось ждать, когда он успокоится сам или когда пойдет хороший дождь.

Сам огонь успокаивался редко. Он мог притвориться, прикинуться, уйти в корни, спрятаться в скале, а потом дня через два-три, тайно набрав силу, снова взметнуться под самые облака. Уж такой он страшный и коварный, лесной пожар.

К ночи я оставил топор и поднялся на свою любимую скалу. По всей скале тлели вывернутые огнем корни недавних сосен, чадили обгоревшие стволы… Вот здесь я любил стоять и глядеть на озеро, отсюда сколько раз собирался снять панораму привольной воды через кряжистые сосны, да так и не собрался. Сосен теперь нет… А здесь я всегда присаживался и пил воду из небольшого углубления в скале, которое называл медвежьим колодцем. Здесь пили воду и купались мои снегири… Где сейчас эти птицы? Улетели или погибли, захваченные огнем?.. А вот здесь по расщелине поднимались кустики земляники, упрямой, смелой. Земляника сгорела, и теперь, наверное, не скоро поднимется на скалу…

Я вернулся к пожарной машине. Водитель держал в руках обгоревший трупик белки — совсем недавно это был быстрый живой зверек, рыжехвостый, живший здесь на скале… Чья-то облезлая, драная собака, успевшая опалить хвост и бока, шныряла по пожарищу и что-то жрала…

— Мышей сгоревших жрет, стерва. Как на кладбище, — выругался водитель. — Вот двенадцатый год работаю в охране. Привык к огню, а от пожара душу коробит. Зверя сколько горит. Другой раз мучается — живой еще. И убивать не могу, и жить не будет. Убивал бы за пожары. Ладно бы дурачки были, а то дома на половик и с пьяну окурок не бросят. А в лесу все можно. Достукаются.

И достукались. Сейчас по сухому времени работают в Карелии правительственные комиссии, запрещается выезд в лес, на озера, виновных разыскивают и судят. Но тогда, когда сгорел лес на наших скалах, виновных еще никто так тщательно не разыскивал. А виновные были… На нашу скалу поднимались какие-то туристы. Что уж они там делали никто не знал, но водитель пожарной машины говорил, что нашли на скале стеклянные и жестяные банки. Еще утром, за день до пожара, я был на скале и никаких банок не видел. Туристы на скале, видимо, ужинали, потом спустились вниз и куда-то, как всегда, подались. После туристов на скалу никто не поднимался — это мы знали точно… И вот пожар…

Огонь жил, прятался в скалах долго. Дождь, к счастью, скоро пошел, унял пожар, но через несколько дней над скалой снова поднялся густой дым. С нашей скалы огонь как-то перекинулся через болотинку и выжег Глиняный Бор — свел красивые сосны еще на одной скале.

И так до самой осени, до густых дождей тянулся над нашим островом едкий, смолистый дым как недобрая память о легкомысленных, бездумных людях, показавшихся ненадолго в наших местах.

ЩУКА, ПЛОТВА, ЛЕЩ, САЛАКА, ПЕЛЯДЬ И СИГИ

По правилам, что действовали в Карелии в то время, каждый рыбак-любитель мог для своего занятия пользоваться сетью, длина которой не должна была превышать сорока метров. Такие правила действовали на всех водоемах республики за исключением отдельных запретных мест, где всякая деятельность рыбака-любителя объявлялась вне закона.

Это были умные правила для края шестидесяти тысяч озер, где рыба издавна считалась чуть ли не главным продуктом питания. Да и смешно было бы потомственному рыбаку, для кого лодка-кижанка с рождения была и домом и дорогой, ехать от своего лесного озера в город на автобусе за треской, скумбрией, хеком и прочими дарами далекого океана.

По праву человека, задержавшегося на острове дольше дачного срока и пережившего вместе с потомственными рыбаками крутые осенние волны, неверный первозимний лед, глухие январские морозы и слепые метели февраля и марта, я готовился к новой весне, как положено было готовиться коренному жителю деревни…

Всю зиму я вязал сети, и к первой весенней воде у меня были готовы три сетки общей длиной около семидесяти метров. У каждой сетки была своя ячея, каждая сетка вязалась для определенной рыбы, так что ставить сразу всю свою снасть и тем самым нарушать правила рыболовства я не собирался. Одна сетка готовилась для весенних щук, другая, покрупнее, должна была ловить леща и сига, а третья, самая мелкая, предназначалась для плотвы.

Конечно, сравнивать страсть рыболова-спортсмена с чувствами рыбаков нашего острова трудно. Как я понимаю, спортивная ловля рыбы не всегда требует в качестве награды за долгие и приятные упражнения с удочкой или спиннингом увесистый трофей. А для нас, живущих на острове, вдали от магазина, награда за труд на воде была более реальной, ибо от этой реальности в прямом смысле слова зависело не только наше душевное состояние — каждому из нас положено было завтракать, обедать и ужинать, а потому ради спортивного интереса отказаться от сетей и взяться за удочку, когда на удочку рыба совсем не ловилась, мы порой просто не могли.

Вот почему с таким нетерпением и ждал каждый из нас первую весеннюю воду, а следом за этой водой и щук, показавшихся из-подо льда. Щука была самой первой весенней рыбой, которая попадала к нам на стол. Из щуки варили уху с чуть резковатым от весенней воды запахом, щуку жарили на глубокой сковородке по-карельски, с водичкой, или по-городскому, на масле, солили щучью икру, а если рыба шла хорошо, то немного рыбы удавалось еще и посушить в русской печи, и эта сухая рыба, по местному «сущик», ой как выручит в летнюю лору, когда пройдут и щука, и плотва, и лещ, и даже мелкота-салака и рыба в озере успокоится до самой осени…

Весенняя ловля щуки — обычно ловля спокойная, неторопливая. С крыльца дома ты видишь поплавки сетей, пущенных на мелководье, и занятый домашними делами проверяешь снасть лишь утром, вечером да иногда в обед. Беспокойство при такой ловле мог принести лишь ветер. Лед на озере к этому времени еще был, он только-только отходил от берегов, и большую, тяжелую льдину неожиданный ветер мог разом нагнать на сеть и погубить, порвать, перемешать с ледяным крошевом тонкую, зацепистую снасть.

Иногда ветер дул в сторону залива по нескольку дней подряд, и все эти дни залив, куда должна была зайти весенняя щука, оставался закрытым льдом. Возможно, среди этого ледяного крошева и крутились какие-то щучки, но добраться до них мы не могли. Наконец ветер стихал, менял направление, лед уносило из залива, снова открывалась вода, но в этой воде уже не было щук — щуки покидали наш залив и, выбросив подо льдом икру, уходили отдыхать на глубину.

Есть у весеннего нереста щук свои законы: сначала являются к берегам самые мелкие рыбы, потом покрупнее, и завершают весенний праздник рыбы-громадины. Там, где мест, удобных для нереста, мало, эту закономерность можно проследить в каком-то одном заливе или заливчике. Но по весне на нашем озере таких заливов и заливчиков образуется сразу очень много, а потому мне и не приходилось никогда видеть, чтобы в одно какое-то место являлись на нерест и мелкие щучки, и щуки-громадины.

В залив около острова обычно заходили лишь небольшие щуки, а щуки покрупнее отправлялись чуть позже метать икру уже не к нашему острову, а к дальним небольшим островам. Туда-то обычно и устремлялись наши рыбаки, когда ветер забивал ледяным крошевом залив около деревни. Там, посреди озера, к полузатопленным островам и подходили самые большие щуки, щуки-громадины.

Но попасть на дальние острова было непросто. По озеру еще лежал лед. Этот лед уже не держал человека, скрипел и тут же проваливался под ногой — и путь к островам по льду был закрыт. И нам оставалось лишь ждать ветра, который вдруг сорвется с севера или с юга, разорвет сизую льдину и откроет путь к островам на лодке.

Потом ветер мог снова свести лед и закрыть обратную дорогу. И на такую рискованную ловлю всегда отправлялись с запасом продуктов, чтобы дождаться нового ветра. Бывало, что нужного ветра не было по нескольку дней и все эти дни рыбаку приходилось жить на полузатопленном острове. Но зато именно тогда и удавалось увидеть огромных щук.

Поймать громадину щуку было трудно — она рвала или утаскивала на себе снасть в глубину. Но рыбины поменьше ловились исправно, и «перезимовавший» на острове среди льда двое или трое суток привозил обратно столько рыбы, сколько никому не удавалось поймать за все время хода щуки у нашего острова.

Отметав икру, щуки уходили на глубину, заплатив рыбакам нашей деревушки совсем небольшую дань. Лед из залива уносило, разбивало о камни, и теперь только мелкое ледяное крошево мутными холодными пятнами покачивалось на первой весенней волне. В это время в наш залив обычно и заходил сиг…

В озере водилось два сига: один местный, коренной, «прописанный» здесь постоянно; другой — проходной, шуйский, приплывающий сюда из Онежского озера. Шуйский сиг был шире и тяжелее на вид, местный — прогонистей и изящней. Ранней весной проходной сиг вроде бы еще не заглядывал в наши воды, а местный, коренной, объявлялся другой весной в заливе большими косяками сразу после льда.

В эту весну я видел с лодки белых и быстрых рыб, видел совсем рядом, и в мутной воде белые сиги скользили неясными тенями, как скользят в низком и хмаром от ранней непогоды небе белокрылые чайки…

Первый раз я увидел сига на льду озера. Рыбак, ловивший рыбу рядом со мной, только что выкинул на лед большую рыбину. Блесна тут же отскочила в сторону, и ослепительно белая рыбина замерла на голубоватом от весеннего неба снегу. Это было удивительно красивое зрелище: сиг был настолько чист своим белым цветом, что голубоватый снег рядом с сигом казался густо-синим.

Я откровенно жалел эту чудесную рыбу-птицу и, наверное, поэтому, встретив косяки сигов в нашем заливе, не решился пустить сеть, не решился помешать заказанному природой весеннему ходу белых рыб. О сигах я промолчал, другим рыбакам сиг на глаза не попадался, и все мы пришли к общему выводу, что в этом году сиги нас обошли и в залив не заглядывали.

Кой у кого по краю залива еще стояли щучьи сетки в надежде, что какая-нибудь запоздавшая щученка нет-нет да и завалится в снасть, но май уже перешел в свою вторую половину, и к берегам вот-вот должна была явиться чумная, нерестовая плотва…

Бестолковые во время весеннего хода-беготни небольшие рыбки, зацепив краем косяка сетку, валили и валили в сетку до тех пор, пока вся стая не проходила дальше. Косяк плотвы, не сворачивая, всегда шел куда-то вперед. До самого нереста еще оставалось время, но плотва уже собралась в стаи, выбрала себе путь-дорогу, и с этой дороги по разливам и разводьям ее, пожалуй, ничто не могло сбить.

Самцы-молочники уже были шершавыми, бугристыми, но ни молоки, ни икра из плотвы еще не текло. Плотва еще только нагуливалась, нахаживалась перед главным событием — нерестом.

Плотву на нашем острове ловили мало. Многочисленная, некрупная рыбешка высоко не ценилась: уха из нее удавалась небогатая, солить рыбу перед летней жарой не солили — в жару она закисала, сушить плотву тоже не сушили, ибо весенний «сущик» из плотвы был тощий, худой. А поэтому появление косяков плотвы у нашего берега никогда не вызывало особой страсти у местных рыбаков. И все мы ждали теперь, когда в заливе покажется лещ, когда удастся по-настоящему побыть у сетей, побыть над вечерней водой и увидеть, как вздрогнет и рванется вниз берестяной поплавок сетки и от этого поплавка-плава пойдут по воде круг за кругом частые, тревожные круги…

В старой, дореволюционной «памятке рыбаку» я вычитал, как положено вести себя на берегу залива, куда на нерест заходит лещ… На берегах такого залива не полагалось орать — пахать землю, — не полагалось шуметь, собираться толпами: любой шум, по словам древней памятки, мог отпугнуть рыб. Рыбы могли уйти из удобного нерестилища и откидать икру в других, менее подходящих местах, где из икры мальки либо не выведутся, а если и выведутся, то быстро погибнут, захиреют, так как не каждое место, мол, подходяще для мальков.

Лещ и сейчас не считается малоценной, сорной рыбой, а потому его имя стоит на почетном месте не только в старинной памятке, но и в современных трудах о рыбоводстве и рыболовстве в северных водоемах. И надо отдать должное рыбакам деревушки — они честно и ревностно берегли своего леща, стараясь не спускать никому даже самого малого промаха на воде. И если кто-то из чужих, приезжих рыбачков нет-нет да и высказывал вслух мысль, что рыбу сеткой не изведешь, то наши местные рыбаки придерживались иного мнения и старались выдворить непрошеных гостей, которым ничего не стоило перегородить сетями весь нерестовый залив.

И приезжие рыбачки жителей деревушки побаивались. А может, и не побаивались, а как-то особо уважали, помня, что здесь, у глубокой воды большого северного озера, и сейчас еще живут такие потомственные рыбаки-карелы, как дядя Вася, для которых чистая вода озера была не только щедрым столом — озеро было для них и домом, и дорогой, которая, никуда не сворачивая, верно вела этих молчаливых, сосредоточенных в себе стариков…

К дяде Васе у меня было особое отношение… Его упрямая верность любимому, раз и навсегда выбранному делу вызывала только уважение. Это был настоящий, трезвый и тихий рыбак-карел, который свое озеро знал, пожалуй, лучше, чем родной дом. Но это рыбацкое ремесло и подводило, бывало, прирожденного рыбака. Озеро знало много худых и удачных времен. В удачные времена дядя Вася рыбачил с артелью. Но вот откуда-то приходило очередное указание артель закрыть, и дядя Вася оставался кустарем-одиночкой без порядочной снасти, а то и без законного права на промысел, но рыбу ловить продолжал, кормил себя и детей и от других работ, что сулили к старости хоть какую-то пенсию, отказывался.

Пенсию себе старик так и не заработал — артельного стажа оказалось совсем немного, а потому ловил рыбу до самыхпоследних дней своей трудной, но очень прямой жизни.

Путёвой снасти у дяди Васи не было — несколько стареньких сетей да простой, из обычной хлопчатой нитки, неводок-бродничок, о котором по острову ходили легенды… Говорили, что этот пебольшинский неводок-бродничок, что под силу в работе чуть ли не двум пацанам, появился на свет раньше самого дяди Васи. Жил старинный неводок потихоньку, не лез никому на глаза, ловил помаленьку, но исправно всякий раз… Но однажды неводок отобрали. И тогда дядя Вася отправился в город на поиски не то племянника, не то внука. Племянника или внука звали как будто Иваном. Иван был большим человеком, но лес и озера уважал, потому как сам зарабатывал себе на кусок хлеба в давние времена тяжелым трудом в лесу и на озере. Ивана в городе дядя Вася нашел и без обиняков приступил к делу и выложил просьбу: «Ты мне, Иван, пенсию не платишь, а неводок отобрал. Тогда корми меня…» Иван вроде бы сначала смутился, но, прикинув по совести, что старому карелу-рыбаку никак нельзя быть без рыбы, а стало быть, и без снасти, неводок отдал и желал жить и здравствовать. Правда, ни охранная, ни какая другая грамота старику выдана не была, и дядя Вася по-прежнему тайно нет-нет да и доставал из озера рыбку на уху, а малые излишки отдавал за сахар и другие мелочи, необходимые в доме так же, как и рыба.

Дядя Вася был честен в своем вечном труде на озере, а потому я и не мог осуждать его за крохотный неводок-бродничок, размеры которого к тому же были куда меньше дозволенных размеров сетей… Со старым рыбаком-карелом мы дружили молча. Не знаю точно, как дядя Вася относился ко мне, но если бы от меня зависело изменить правила рыболовства, я бы обязательно сделал исключение для старого рыбака и выдал бы ему охранную грамоту хотя бы за то, что своей необычно цельной жизнью он сохранил те знания и тот опыт, которыми были богаты рыбаки-карелы, родившиеся у глубокой воды северных озер…

Жил дядя Вася скромно и умер так же тихо, оставив после себя добрую память. После его смерти правила рыболовства на нашем озере сразу изменились, будто действительно какой-то всесильный человек временил вводить эти правила, чтобы не огорчать старого рыбака.

Боялся я, что со смертью старика позабудется старое уважение к рыбе, прибавится наезжих рыбаков, но этого не произошло. Сейчас на озере ловля рыбы сетевой снастью полностью запрещена, и теперь уже не старые рыбаки, а катерок рыбнадзора хранит покой нашего озера, хранит щуку, сига и леща…

Вслед за лещом сразу приходило богатое летнее тепло, зрела первая земляника, а если тепло верно держалось после леща неделю-другую, то к нашему острову несметными косяками, стаями, толпами устремлялась маленькая быстрая рыбка — уклея, которую здесь повсюду называют салакой…

О ходе салаки первыми рассказывали чайки. И как только чайки начинали кричать и носиться над самой водой, по берегам рек, речушек, проток, где густой серебристой массой шла уклея-салака, с удочками в руках выстраивалось все несовершеннолетнее население окружающих деревень и поселков.

Салака, как шуйский сиг, приходила к нам по реке, забивала все заливы и билась около камней, выбрасываясь порой на самые камни. Здесь ее подбирали чайки и вороны, деревенские коты и босоногие мальчишки. Мелкую рыбешку можно было черпать детским сачком, ведром, корзинкой. Салаку жарили в каждом доме, и дух жареной салаки стоял в избах еще долго после нереста этой неугомонной рыбки.

Впрок салаку не заготавливали — она была мелка, быстро приедалась, портилась на жаре. Салака уходила, и теперь нам полагалось до осени забыть богатую рыбу и браться за удочки. Весенние страсти стихали до самых холодов, до хода сига…

Сиг в ту осень не появлялся долго. Дядя Вася предсказывал, что в этом году сиг пойдет только подо льдом — уж такое, мол, выпало жаркое лето, что сиг бросит икру только в самую зиму.

Сиг был настоящей зимней рыбой, как ряпушка и пелядь, и ему, видимо, было все равно, когда начинать нерест — до льда или подо льдом, была бы похолоднее вода да было бы место для нереста. Когда ход сига начинался до ледостава, рыб, заглянувших в наш залив, можно было видеть у тростника и у ледяной кромки припая. Иногда сиги резали хвостами позднюю осеннюю воду у самого берега, и скупые брызги ледяной воды вскидывались над поломанным тростником холодными, морозными искрами.

Дядя Вася нс ошибся: и сиг пошел в наш залив уже подо льдом. Залив еще не дымился, как дымится быстро остывающая вода перед первым льдом, небо над лесом и над озером висело низкой, сплошной хмарью, и я продолжал держать сетку в заливе.

В сетку нет-нет да и попадала поздняя щучонка, заблудшая плотвичка или оживший к зиме налим. Этой рыбы едва хватало на обед, снасть давно можно было убрать на зиму, но мне очень хотелось первый раз поймать по осени сига.

Вечером я проверил сеть, стряхнул с нее набравшуюся грязь и вернулся домой. За лесом, с севера, чуть заметно пробивался холодноватый свет чистого неба. Если хмарь разойдется и свет неба дотянется к острову, то залив встанет и сеть вмерзнет в лед… Рисковать или не рисковать? Соблазн все-таки поймать сига был велик и я оставил сеть на ночь в воде…

Утро пришло в тумане. С ночи упал мороз, и к утру наш залив укрылся крепким морозным льдом. Я долго колол лед шестом, чтобы добраться к сетке, сломал шест, обил весло, вытер о шест и весло шерстяные варежки, вымок и обледенел с ног до головы. Сетку я собирал в корзину вместе с намерзшим на нее льдом. В сетке было шесть серебристых сижков, шесть долгожданных, тайных для меня зимних рыб, которыми одарила природа буйные и глубокие северные озера.

Мне попались небольшие сижки — самая первая разведка. Главный сиг подходил позже, под толстый лед. Но ловить дальше сига мне уже не хотелось, хотя сама ловля подо льдом была куда проще и спокойнее, чем ловля на последней, стынущей воде…

Между ходом салаки и осенним ходом сига у нашего острова обычно наступало пустое на рыбу время, и в эту пору достать рыбу на завтрак, обед и ужин удавалось лишь с помощью удочки, и то на больших глубинах. Эта ловля требовала много времени, отвлекала от других, важных по летне-осенним месяцам работ, и занимались ею либо малые пацаны, либо дачники, либо такие жители деревушки, которые не имели никакого хозяйства, а следовательно, и не имели особых забот в августе — сентябре, когда каждому хозяйственному человеку положено думать о сене, о дровах.

К людям, не обремененным заботами о сене, о скотине, принадлежал и я. Но даже при всей своей относительной свободе не мог я обеспечить в конце лета и в начале осени семью рыбой. И не знаю, чтобы пришлось мне предпринимать, если бы не выручил меня тут Николай Анашкин…

Среди рыбаков, понемногу промышлявших на нашем озере, Николай Анашкин занимал особое, даже несколько странное, место. Если у всех наших рыбаков постоянно были в хозяйстве мало-мальски годные сети на щуку, на леща, а то и на плотву, то у Николая Анашкина ни сетей, ни лодки постоянно никогда не водилось. Правда, какая-нибудь завалящая лодчонка нет-нет да и лежала около его дома всю зиму, но эта лодчонка, как правило, принадлежала кому-то другому и была оставлена здесь на зимнее хранение.

Подходила весна, рыбаки чинили сети и уже ждали щуку, которая вот-вот должна была выйти из-подо льда на разводья, а Николай все сидел без сетей и, не высказывая особенного беспокойства, ждал, когда сетку на щуку, невысокую «сороковку»^[2], пришлет ему из Мурманска тесть или купит у кого-нибудь жена.

Необходимая сеть всегда приспевала ко времени, и Николай в чужой лодчонке-душегубке появлялся на весенних разводьях и ловил щук. Рыба на него шла, но на этой рыбе странный рыбак никогда не строил никаких великих планов. Рыбу ели, немного солили, угощали гостей. С легкой душой Николай мог отдать эту рыбу просто так и, пожалуй, никогда не помышлял о больших деньгах, вырученных за улов.

Но особый интерес к щукам, лещам и сигам был у жены Николая, женщины энергичной и не по-местному излишне оборотистой. Валентина, жена Николая, заранее прикидывала, кому и когда преподнести в подарок раннюю щуку, парного леща и первых сижков. На острове такие подарки обычно ценились невысоко, и Валентина усаживалась сзади мужа на мотоцикл и развозила свои подарки по более населенным местам. За подарки деньгами не рассчитывались, но обычно каждый, одаренный свежей рыбой, знак внимания помнил долго и при случае не мог отказать жене Николая в той или иной просьбе…

Таковыми сложными отношениями и многочисленными, якобы выгодными знакомствами истинный рыбак явно тяготился и, наверное, поэтому не всегда старался на воде. Правда, обширные знакомства иногда и помогали. Как-то Николаю, и опять не без помощи злополучной рыбы и вездесущей жены, простили оплошность за рулем, как-то простили еще что-то, но эти выпрошенные прощения и кажущееся благополучие напрочь отравляли самую рыбную ловлю. И обычно, не дождавшись еще конца хода щуки, Николай Анашкин разыгрывал давно известную всему острову комедию…

Сетями, поставленными в то время у острова, никто не баловал. Сети без присмотра стояли неделями, и за великий позор считалось даже пошевелить чужую снасть. Знал это и Николай, но, с нетерпением дождавшись конца первой весенней ловли, он сам у себя воровал сеть — незаметно снимал ее, прятал в кустах — и по всему острову объявлял, что снасть кто-то стащил.

Валентина, человек приезжий, видимо, считала, что и здесь могут тащить все, что попадет под руку. Она верила мужу, кляла всех рыбаков сразу, охая, бегала по заливу и искала пропавшую сеть.

Наступало время леща, зацветала рябина, вот-вот косяки тяжелых и более ценных, чем щука, рыб должны были подойти к острову, а у Николая Анашкина опять не было снасти. И опять жена справляла сеть, на этот раз крупную, лещевую и опять первыми, самыми дорогими лещами одаривала выгодны?; знакомых.

Лещ оставлял в заливе икру, уходил, а у Николая снова могла исчезнуть сеть. Говорили по острову, что украденную у самого себя снасть непутевый рыбак сбывал за бесценок, а потом два или три дня кряду не показывался дома, поминая на стороне и пропавшую снасть и рыбную ловлю.

Валентину ругали, Николая жалели, жалел бесхарактерного человека и я, но в то же время и откровенно уважал.

От других известных мне рыбаков, нередко считавших пойманную и непойманную рыбу не только на кошелки и килограммы, но на рубли и даже копейки, Анашкин отличался абсолютной рыбацкой честностью.

И щуку, и леща, и сига ловили здесь обычно в узком, но длинном заливе. Этот залив начинался у дальнего конца острова и тянулся до самой дамбы вдоль коренного берега. Залив в отличие от других заливов озера был мелкий, кормовой, нагульный, и именно сюда отправлялись многочисленные стаи нерестовых рыб отметать икру. По логике этот залив давно следовало бы объявить заповедным, запретным для рыбаков, но рыбу ловить здесь разрешалось, а потому с самой весны каждый из рыбаков забивал в илистое дно по паре кольев и держал между этими колами свою сетку. Добрые капроновые сетки не гнили в воде, их только перетряхивали утром и вечером, снимали попавшуюся рыбу. Другой раз даже небольшие дыры в сети, оставшиеся после зубастых щук, чинили прямо на месте, на воде, вытянув часть сетевого полотна в лодку…

У каждого рыбака было в нашем заливе свое место, и рыбаки старались своими сетями не перегораживать путь рыбе к снасти соседа, старались не отрезать путь рыбе обратно с нерестилища: пусть себе уходит, живет, отдыхает, на следующую весну придет, мол, опять. Такое правило жило здесь издавна и никем обычно не оспаривалось. Но со временем наш зализ стал известен, и на его берегах с весны до осени нет-нет да и появлялись теперь незваные гости. Эти гости тоже привозили сети, тоже хотели поймать рыбу. Порой кто-то из гостей оказывался непорядочным человеком и стремился ночью перегородить сетями вход в залив. Таких бессовестных людей обычно изгоняли, и дорога к нашему острову им была теперь заказана навсегда. Но порой кому-то удавалось и избежать подобной кары, удавалось потихоньку нарушить принятые у нас правила и незаметно скрыться с богатой добычей.

Пожалуй, и такие бы редкие набеги не очень омрачали тишину нашего залива, но вот поди ты — показал один путь к разору, и другой туда же потянулся. И стало случаться так, что кое-кто из наших местных, до недавнего времени справных рыбаков нет-нет да и поддавался соблазну, нет-нет и забывал старые правила.

О таких промашках на острове, конечно, узнавали сразу, промашки не прощали, помнили, но, сколько ни расспрашивал я жителей деревушки, никто из них так и не вспомнил, чтобы среди провинившихся на воде был Николай Анашкин. Николай по-прежнему не поддавался никакому искушению, он ставил свою сеть на старом, раз и навсегда выбранном месте, никогда не обрезал своей снастью ход рыбе в чужие ловушки и никогда не таил от честных людей своих рыбацких секретов…

Щука давно отнерестилась, давно шныряли среди травы обмелевшего залива зеленые стрелочки подросших щурят; отгремел и ушел в глубины последний лещ; в душное сухое лето да еще при светлых ночах рыба в сеть не шла, и я давно поднял свою небольшую сетчонку и добывал рыбу на завтрак, на обед и на ужин короткой удочкой-донкой.

Что принесет мне осень и близкие холода?.. К осени неглубокие лесные озера стихали, и промышлять сетями там не удавалось. А здесь?.. В озере был сиг, была в озере и ряпушка. Мелких, почти слепых сетей на небольшую быструю рыбку-ряпушку у меня не было, и я мог надеяться только на сига. Но сиг, судя по рассказам рыбаков, подходил к острову лишь под самые морозы и шел в сетку тогда, когда вдоль берега уже лежала ледяная корка… А что делать до холодов? Ловить рыбу удочкой с лодки на ветру и волнах становилось все труднее. Теперь каждый день я возвращался домой мокрый, измученный и почти без рыбы.

Здесь-то и выручил меня Николай Анашкин. Мы как-то разговорились, я пожаловался на неудачи, а он высказал предположение, что именно сейчас по холодам и может зайти в наш залив рыба, и не простая, летняя, а осенняя рыба — пелядь. Эту пелядь он уже ловил. Вчера ставил сетку и снял полтора десятка приличных рыбин. Жены дома не было, и свой улов ему удалось скрыть. Ловить больше он не собирался. О пеляди знал пока только он и молчал, чтобы не навлечь на себя новую беду… А если, мол, я хочу попробовать, то могу взять его лодчонку и с нее поставить сетку хоть сейчас.

Моя лодка стояла по другую сторону острова. Дул встречный северный ветер и перегнать к вечеру свою посудинку в залив, где следовало пустить сеть, я бы не успел, а потому принял предложение Николая, собрал быстро свою сеть, оттолкнул от берега худенькую лодочку-поплавок и выскочил на накатистую осеннюю волну.

Волна шла вдоль залива, поднимая тяжелые крутые гребни до самых вершинок прибрежной травы. Начиналась эта волна далеко, у северного берега, и по пути к нам успевала нагуляться и набрать силу.

В лодке лежали два ольховых кола, за которые я и должен был привязать концы сети. Выждав, когда очередная волна подняла мое суденышко на свою спину, а потом стала опускать вниз, я что было сил вогнал в илистое дно кол и повис на этом коле, коленями удерживая лодку на месте. Прошла еще одна волна, и мне на скате волны удалось подвязать к колу шнур сети. Потом, понемногу отпуская верхний шнур сетки, помогая себе шестом, я метр за метром распускал по ветру снасть. В шнурах и в стенке сети гудел ветер, за работой не каждую волну удавалось угадывать, и тогда ведра ледяной воды перекатывались через лодку.

Наконец в илистое дно ушел и второй кол, к колу привязан задний конец сети, и я, насквозь мокрый, с застывшими до ломоты в пальцах руками, притащился домой и долго сидел у печи не в силах стащить с себя сапоги… Что-то будет утром?..

Утром чуть свет я был уже на воде, осторожно подвел лодку к последнему колу и взялся за верхний шнур сетки…

Я никогда не лицемерил, рассказывая о промысловой охоте в тайге за зверем и птицей, никогда не обманывал ни себя, ни своих читателей, никогда не прикрывался ложной гуманностью, когда речь шла о добыче, необходимой человеку. Да я и не мог поступать по-другому, ибо и промысловая охота с ее капканами, плашками, кулемками, с охотничьими избушками и зверовыми собаками-лайками, и промысел рыбы самой разной внешне простой сетевой снастью были и есть исконными народными промыслами, такими же умными и такими же красивыми, как берестяное плетение или работа ловким хватким топором на углу сруба будущей светлой баньки-теремка…

Не раз приходилось встречать мне в Карелии приезжих рыболовов, которые называли себя спортсменами-любителями. Не зная местных законов, не поинтересовавшись, сколько же рыбы можно выловить за один день одной сеткой-путанкой длиной около тридцати метров, такие наезжие люди считали сеть чуть ли не сотворением самого дьявола, который «порешил извести в озерах все живое».

Я люблю сети, люблю зимнее плетение сетей, люблю заделывать каждый узелок на шнуре. Мне нравится парить в кипящей воде и крутить остывающие полоски бересты в легкие берестяные поплавки-плавы, а потом, изготовив, посадив сеть, последний раз перебрать ее, одеть верхний шнур на палочку-рогульку, связать узлом нижний конец сети и почувствовать наконец в руке приятную тяжесть хорошей доброй снасти, которая разом распустится в воде, уйдет на дно кольцами-грузилами, вытянет верхний шнур, на котором через неглубокую воду будут мягко посвечивать аккуратные берестяные поплавки-трубочки.

Я не люблю только жадный, недобрый блеск глаз, который появляется порой у некоторых «рыбачков» при виде хорошей сети, висящей в сенях дома на вешале, не переношу торгашеские разговоры около сетей, сработанных честными руками… «Вот бы такую сетчонку да к нам в деревню — карасей бы нахватали… Продай, сколько стоит заплачу, вот так вот надо…» А потому никому из посторонних никогда не показываю свою снасть.

Сети в Карелии — это жизнь очень скромного и очень трудолюбивого народа, жизнь, которая началась среди скал, лесов и тысяч карельских озер. И поэтому законы Карелии разрешают местным жителям «держать» — как скажут рыбаки — в воде, в положенных местах, на положенную рыбу и в определенное время, открытое для ловли, рыбацкую сеть определенной длины.

Сеть, которую я поставил с вечера в заливе, была длиной около тридцати метров. К утру волна утихомирилась, и тридцать метров сетки я мог бы просмотреть, перебирая с лодки верхний шнур, мог бы, как скажут, пройтись по сети за несколько минут. Но я не торопился… Во-первых, с этой первой осенней ловлей была связана надежда: добыть рыбу и покончить с вегетарианской пищей… А во-вторых, мне еще не приходилось не только ловить, но и видеть живую рыбу-пелядь.

Вечером, отогревшись у печи после путешествия по буйному заливу и прихлебывая из кружки крепкий чай, я старался вспомнить все, что слышал и знал о пеляди. Сведения, которые удалось собрать за вечерним чаем, были скудными…

Пелядь — одна из важнейших промысловых рыб Сибири. До переселения в Европейскую часть СССР она обитала от Мезени до Колымы, а в 1960 году была впервые завезена и в Карелию. Питалась пелядь зоопланктоном, нерестилась, как и сиг, под самый лед, но росла быстрее сига…

Почему ни теперь, ни до этого никто из местных рыбаков не рассказывал о пеляди в нашем озере? Может быть, путали с сигом?.. Нет, этих рыб не спутаешь — пелядь шире, мясистее, этих рыб сразу различишь даже на рисунках… Почему я никогда не слышал, что пелядь запускали в наше озеро?.. Вот омуля выпускали здесь, это точно, выпускали рипуса еще до войны… А может, пелядь просто зашла сюда, ушла откуда-то и появилась у нас… И что это за рыба, нет, не на рисунке, а в воде, в сетке?..

Я осторожно подтянул лодку к колу и взялся за верхний шнур сетки — снасть молчала…

Если бы в сети была щука, то она тут же сказалась бы сильными, прямыми рывками, сказалась бы и плотва, бестолково задергавшись.

Я потянул на себя шнур, лодка чуть подалась вперед и из воды показался первый берестяной поплавок. И тут в свете раннего ясного утра неглубоко в воде я рассмотрел в сети больших белых рыб. Сначала мне показалось, что рыбы не попали в сеть, а только подошли к полотну и встали, не зная, что делать дальше: то ли попробовать проскочить через ячею, то ли обойти преграду стороной.

Осторожно я приподнял сеть, и она тут же ожила — быстрые белые рыбы, как небольшие пропеллеры, трясли всю снасть, стараясь утащить ее вместе с собой.

Я осторожно выбрал из сети рыбу, собрал снасть, согрел в карманах озябшие руки и, не заходя домой, решил навестить Николая Анашкина. Мне хотелось сказать ему спасибо, поделиться радостью, но в самый последний момент я вспомнил про наш тайный уговор: «О пеляди молчать», — и повернул к дому. Но обращаться к Николаю в этот день все-таки пришлось…

Безусловно, это не открытие, что каждая рыба имеет свой собственный вкус и в зависимости от этого идет либо на уху, либо для пирога, либо на жарево. Уху из пеляди варить мы не стали. Моя жена и спутница во многих, порой явно безнадежных начинаниях сразу завладела уловом и приготовила для рыбы глубокую сковородку. Крупную, мясистую, жирную пелядь предполагалось пожарить на обычном растительном масле.

На сковороде уже кипело масло, и мы в преддверии вкусного завтрака обсуждали вслух все ожидаемые прелести нового для нас блюда. И вот рыба уложена на сковороду, как и полагается, ненадолго прикрыта крышкой, чтобы огненный жар кипящего масла пробил свежую рыбу насквозь. Дальше крышку полагалось снять, обжарить рыбу с одного бока, потом с другого. А там уже тарелки и рядом с жареной рыбой широкие ломти свежего ржаного хлеба…

Но нашим кулинарным планам не суждено было сбыться — обжаривать рыбу сначала с одного, а потом с другого бока нам не пришлось… Вовремя была поднята крышка со сковороды — и эта крышка так и осталась в руках жены… На сквороде не было рыбы — на сковороде шипела и варилась какая-то белая каша, только запахом напоминавшая нам о желанном рыбном блюде. Пелядь разбрелась, разварилась и почти растеклась по сковороде.

Собирая со сковороды горячую рыбную кашу, жена произносила громкие слова обвинения себе, ихтиологу, вдруг забывшему, что пелядь — близкая родня сигу, жарить которого на сковороде можно лишь после того, как сиг несколько часов полежит в крутой соли и как следует окрепнет.

Чем закончилось это обвинительное выступление, я не знаю. Я был в это время уже у Николая и узнал от него то же самое, что знала, но неожиданно забыла моя жена. Николай без особого восторга выслушал мой рассказ о богатом улове, а после моего предложения тоже пустить сети на пелядь покосился на окна дома и не для меня, разумеется, громко пояснил: «Сиг вот пойдет к зиме — тогда и ловить. А сейчас что — пустое дело, разве налим ввалится, да с ним одна беда — сеть перепутает и ничего больше…» Наверное, у Николая дома тогда кто-то был, и он скрывал, что есть пелядь. А сига скрыть было нельзя — об этом на острове знали все, знала, конечно, и жена.

Пелядь ловилась в нашем заливе всю осень. Как всякая зимняя рыба, она заходила на отмели лишь в сильный северный ветер. Это была трудная, но в то же время очень тихая ловля между осенью и зимой. Озеро в это время отдыхало от неводов и хапуг, и только серые стаи поздних перелетных уток видели мою лодку и два ольховых кола посреди залива, за которые была привязана сеть.

Частенько лодку от берега мне приходилось отводить уже по окрепшему за ночь льду. Тогда руки мерзли от ледовитой воды так, что с собой на воду я брал шерстяные варежки. Когда руки замерзали совсем и не могли перебирать сеть, я набрасывал шнур на уключину и долго дул на окоченевшие пальцы, а потом, сунув чуть отошедшие руки в варежки, ждал, когда в руках начнется и закончится холодная ломота.

Но за холодные ветра и ледовитые волны озеро платило мне дорогую дань — каждый день на столе в ухе и на сковороде была вкусная, ароматная рыба-пелядь, которая в ту осень тайно пожаловала в наш залив.

РЯПУШКА ПО-КАРЕЛЬСКИ

«Ряпушка европейская. Широко распространена в больших и малых озерах Карелии, особенно многочисленна в Онежском озере и в северной части Ладожского озера. Характеризуется резко выраженной внутривидовой неоднородностью: по размерам, росту, возрасту, местам нагула и икрометания и т. д. Средние размеры и вес в разных озерах от 10–12 см и 12–15 г до 17–20 см и 50—100 г. Главная промысловая рыба Карелии…

Ряпушка — скороспелая рыба, ее самцы созревают в возрасте двух лет, а самки в двухлетнем и трехлетнем возрасте…

Нерест ряпушки в озерах Карелии происходит с конца октября до середины ноября при температуре воды от 5–6 до 2 градусов. Личинки из икры выходят в апреле и мае…» («Озера Карелии». Петрозаводск, 1959 год).

Первый раз я приехал в Карелию осенью, в начале октября. Под Москвой цвела еще последними яркими цветами золотая осень, обещая чистые лесные дороги до самого снега, а Карелия встретила меня дождем и рваным северо-западным ветром. За мутным серым дождем терялся лес, дождь сливался с такой же серой водой позднего осеннего озера. Ветер тупыми приступами рвал стену дождя, вскидывал клочьями волн озеро и гнал впереди себя пропитанное ледяной водой низкое, тяжелое небо.

А в доме у печи было тепло и весело. В большой сковороде вздрагивала и дымилась только что сваренная ряпушка, сваренная по-карельски, а рядом с моченой брусникой и солеными грибами стояла плошка с меленькой и красной соленой ряпушковой икрой.

Тепло дома и огонь в печи отодвинули недавнюю дорогу, забылся тяжелый дождь и ветер, и я с интересом стал рассматривать небольшую беленькую рыбешку, только что поданную на стол в глубокой сковородке…

Ничем вроде бы эта невзрачная рыбешка и не отличалась от самой обыкновенной уклейки, разве была чуть потолще, чуть поскладнее, но происхождение ее было иное… Ряпушка, младшая сестра лосося, форели и сига, могла похвастаться своей «королевской кровью» перед любым простолюдином южных и северных вод. И почет этой рыбке-невеличке был особый. Появлялась она на рыбацких тонях лишь в самую трудную рыбацкую пору — между осенью и зимой, шла другой раз чуть ли не под лед, но и здесь, перед самым льдом, ряпушку ждали, стерегли, ловили, застывая, замерзая на ледовитой волне и крутых ветрах, но никто из охотников за ряпушкой никогда не ругал во время такой ловли свою охоту.

Что за честь тебе, невидная на первый взгляд рыбка?.. Мало ли коронованных особ таили под своим державным именем пустую ненужность… Чем взяла, покорила отважная рыбка, не боявшаяся холодов, рыбака-карела?.. Почему знают и слышат об этой рыбке? И что это за угощение, ряпушка по-карельски?

Ряпушка по-карельски готовится очень просто. В глубокую, с высокими и крутыми краями сковороду укладывается почищенная рыбешка. К рыбешке, как и в обычную рыбацкую уху, положено немного картофеля, головка лука и соль. А потом все это наставляется, приготавливается в сковороде, заливается до краев сковороды водой, накрывается крышкой и варится на медленном огне.

Рыба, картофель и головка лука варятся, вода понемногу выкипает. Когда картофель готов, сковорода снимается с огня и подается на стол. И теперь бери ухватистую ложку, черпай со сковороды крепчайший духовитый отвар-уху, вылавливай полоски варенного в ухе картофеля и, конечно, отведай ряпушку.

Трудно передать вкус этой отваренной на сковороде рыбешки. Костей, которые обычно допекают любителя плотвы, леща, щуки, окуня, у ряпушки нет, и тонкие, сочные, с чуть приметным островатым вкусом, который не встретишь у другой пресноводной рыбы, розоватые полоски мякоти, снятые с рыбок, ложкой или вилкой, исчезают и исчезают со сковороды.

Следом за ряпушкой по-карельски хозяйка может подать тебе и отварную, и соленую рыбку, может подать и ряпушковую икру, красную, меленькую, очень приятную на вкус. И так без конца, пока идет в озере эта небольшая рыбка-царица, пока не окончится ряпушка, засоленная в бочонке на зиму.

Говорят, что ряпушка завоевала когда-то сердце рыбака-карела еще и потому, что жирна эта рыбка, а жирная, крепкая пища очень нужна по зиме. Говорят, что и готовят-то ряпушку без масла, с водичкой коренные жители Карелии по той же самой причине, что жирна рыбка, а масла у рыбака-карела по старым временам вдосталь не было. И вообще о ряпушке говорят много, без конца, пока есть она и ловится в озерах. И слушаешь эти бесконечные, по всякий раз новые и новые рассказы о крохотной рыбке и сразу понимаешь, что речь идет о национальном продукте, столь же необходимом в своем месте, как где-то необходимы мясо северного оленя, свиное сало, квашеная капуста, соленые огурцы, да и все остальные продукты, к которым привык тот или иной народ и без которых никак нельзя обходиться.

Очень скоро стал я замечать, что ряпушка, которой каждый день угощает меня хозяйка дома, вроде бы не похожа одна на другую и величиной и вкусом. И тут открылась для меня еще одна удивительная тайна этой рыбешки.

Пожалуй, известно всем, что карась и линь могут пахнуть тиной, а потому названных рыб пускали раньше в молоко, выдерживали там и только после молочной ванны жарили на сковороде, да и то в сметане. Известна стала и горькая истина, что рыба в грязной реке может отдавать нефтью и бог знает чем еще. Не секрет, что щуки и окуни, пойманные в лесных, зарастающих озерках, не так вкусны, как рыба из глубокой воды, что по весне уха из щук кажется резче, ибо всю зиму щука провела подо льдом, и вкус ее уже не тот, что летом или по осени. И вообще, самая лучшая, самая вкусная рыба из чистых, не очень глубоких озер, уха из такой рыбы прозрачна и сладка, а сама рыба добра и неприедлива.

Казалось бы, что точно так должно быть и с ряпушкой — каждая вода приносит рыбе свой вкус, свой запах. Но этого мало — в каждом карельском озере ряпушка водится только своя и отличается от ряпушки из других озер не только вкусом, но и размером, и видом.

Так я постепенно узнал, что самая мелкая ряпушка, которую видел на столе, доставлена с Онежского озера — там она больше и не вырастает. Самая крупная ряпушка в этих местах — муиозерская, с Мунозера, а самая вкусная — с Вендюрей, с Вендюрского озера.

Узнал я и еще одну тайну: оказалось, что та рыбешка, которую я поглощал каждый день, доставалась моей хозяйке от самых разных рыбаков, поэтому, мол, и рыбка все время разная, и что эти рыбаки ловят ряпушку только по ночам…

Ночная ловля в холодные, позднеосенние погоды еще выше подняла в моих глазах авторитет замечательной рыбки — мол, вот так рыбка, днем даже не поймаешь. Но оказалось, что ряпушку можно поймать и днем, но днем рыбаки, которые поразили меня мужеством своей ночной ловли, ряпушку ловить не могли, и вовсе не потому, что в светлое время суток были заняты более важными делами, — ряпушку, которую я поглощал и живописал в своем воображении, ловили тайно неводами, скрываясь от посторонних людей, а особенно от инспектора рыбнадзора.

Нет, ряпушку можно было ловить и открыто, официально, пустив в озеро сетку дозволенной длины и помня о существовавшем положении, по которому запрещалась ловля и продажа ценных рыб, в том числе и ряпушки, во время нереста. За такую незаконную ловлю у рыбака отбиралась снасть, на провинившегося накладывался административный штраф, да еще за каждую пойманную в нерест ряпушку рыбак должен был заплатить по два рубля.

Узнав про этот двухрублевый иск за каждую рыбешку весом по двадцать — тридцать граммов, когда ряпушка шла крупная, я с ужасом подсчитал, что только за ту рыбу, которую хозяйка приготовила сегодня на ужин, кому-то пришлось бы заплатить около ста рублей. Как же тогда быть с ряпушкой?..

Рыбацкая артель, которая обитала где-то в округе, появлялась у нас редко и по существующим положениям местных жителей рыбой не снабжала. Ехать за ряпушкой в город?.. Но ряпушка в магазине долго не лежит, и за все свои поездки в город я видел на прилавках магазинов лишь рыбу, выловленную в морях и океанах.

Ловить ряпушку дозволенной сеткой в дозволенное время?.. Но как отличить конец преднерестового хода рыбки от начала нереста, чтобы вовремя убрать из воды сеть, не лишиться снасти и не заплатить за ловлю ряпушки большие деньги?.. Определенного официального срока, с которого запрещалась бы ловля рыбки, не было. Да и вводить такой срок надо было в отдельности для каждого карельского озера, где обитала ряпушка, ибо не во всех озерах сразу остывала вода до той температуры, которая необходима для нереста, да и не в каждый год ряпушка начинала кидать икру при определенной температуре воды.

Как же быть?.. Может быть, ограничиться ловлей ряпушки в самом начале ее хода, чтобы не навлекать на себя рыбнадзор, не терять снасть и не платить большой штраф?.. Ловил я эту чудо-рыбку, ждал ее ход, готовил снасти, ловил и один, и вместе со старыми рыбаками, знавшими о своей ряпушке решительно все, и могу сказать только одно: нагрянь к нам рыбнадзор — посчитал бы он нас злостными браконьерами, ибо попадала нам ряпушка лишь тогда, когда являлась кидать икру. Не было этой рыбки по другим озерам ни весной, ни летом, ни осенью, будто пропадала, западала куда, не было у этой рыбки по известным мне озерам никакого, более или менее растянутого в днях преднерестового хода — объявлялась она в крутые холода после жаркого лета разом, и, как ни старался я поднять вовремя снасть и не губить нерестящуюся рыбешку, ничего у меня не получалось: самые первые рыбки попадали в сеть уже готовые к игре, с жидкой вызревшей икрой. По науке можно ловить ряпушку и летом, но не в малых озерах, а в больших, где показывается она посреди летней жары, где появляется так называемая паровая ряпушка. Но ловить ряпушку в таких больших буйных озерах, как Онего, сетчонкой с небольшой лодчонки — не приведи господи. Ну хоть ловилась бы эта рыбешка на удочку, на донку, как всякая другая сорная рыба, — так нет, не поймаешь ее на крючок…

Спорная оказалась эта рыбка, ой какая спорная. И не было поэтому ни одного стола, где подавалась ряпушка и где бы не велись бесконечные споры: ловить или не ловить, когда и как.

Узнал я и еще одну тайну этой спорной рыбки. Оказалось, что живет она совсем недолго, всего несколько лет, а потом уходит в небытие, опускается на дно озера и, по утверждению самых горячих сторонников ряпушки по-карельски, тухнет и грязнит воду.

Все выходило к тому, что ловить ряпушку надо и что полный запрет на рыбу в озере, где она есть, где ее много и где ее никто не ловит, больше походит на сказку о жадном старике, который забил корову, сложил мясо в бочки, никому не дал и сам есть не ел, думал, что дольше протянется, но мясо протухло — и все труды старика пропали даром.

Чтобы поверить сказке, пришлось мне снова разыскивать нужные книжки и выяснять, какой же срок отпущен на жизнь этой спорной рыбке. Узнал я, разыскивая нужные сведения, что одна рыбка мечет до пяти тысяч икринок, что это немного, но многочисленность рыбки обеспечивает воспроизводство. Узнал, что ряпушки в озере может быть куда больше, если вести борьбу с так называемой сорной рыбой: ершом, мелким окунем, налимом, которые безжалостно уничтожают только что выметанную икру ряпушки. Узнал, что из икры личинки появляются лишь весной, что всю зиму икра лежит на дне озера и за это время ее тоже могут сожрать и налимы, и ерши, и мелкий окунь. Многое я узнал об этой рыбке, а вот сколько живет она, сколько раз может метать икру, точно не установил. Видимо, и здесь у ряпушки тоже была какая-то тайна, может быть, в каждом озере был отпущен ей свой срок, как свой вкус, рост и вес. И только просмотрев таблицу с серьезным названием «Весовой рост промысловых рыб озер Карелии», что приведена была все в той же книге «Озера Карелии», мог я сделать какие-то выводы…

Оказывается, что рыбацким артелям попадаются восьмилетние озерные лососи, четырнадцатилетние палии, восемнадцатилетние сиги, двенадцатилетняя плотва, что лещ, судак, окунь и даже бродяга ерш доживают лет до одиннадцати, а вот онежская ряпушка, то есть ряпушка, поселившаяся в Онежском озере, старше пяти лет вроде бы и не бывает.

Подогревать и без того страстные споры вокруг крохотной рыбки я не хотел, со своими выводами никого не знакомил и был очень рад, что спорная рыбка давно не водилась около той островной деревушки, куда перебрался я из шумного поселка.

Нет, ряпушка водилась когда-то и в нашем озере. Шла она только поздней осенью и ловилась лишь на одной-единственной тоне. Короткая, хотя и богатая, была эта ловля, желающих изловить чудо-рыбку было много, и по давним-давним временам среди рыбаков был установлен мир, и знали все рыбаки, что жили у озера, когда, кому, после кого являться на позднюю тоню с неводом…

И все было бы хорошо, хватило бы ее всем, этой желанной рыбки, но вышел на тоне как-то спор: кто-то позабыл свой срок, кто-то кому-то не хотел уступить, времена были давние, глухие — и спорщики разодрались…

— Спор вышел, спорили, спорили, а веслами хватили друг друга, ряпушка и ушла, ушла совсем из озера, и нет теперь ее у нас, — закончила свой рассказ тетя Наташа, старая, но быстрая на слово женщина, помнившая все, что прошло на ее веку и что слышала от седых стариков.

Так и прошла моя первая осень на острове без ряпушки, прошла тихо, без споров. Но есть такая лесная присказка: «Спорный зверь всегда место спору найдет». И нашла ряпушка новый спор на нашем озере в новую, вторую мою осень на острове…

Говорили потом, что о ряпушке узнали еще по первым холодам — тянули неводок у острова, и попалось в неводок с десяток веселых рыбок. Завели, распустили снасть еще раз — и опять, глядят, та же рыбка.

Обнаружив ряпушку, разбойные ночные рыбаки на этот раз спорить не стали, не стали и доверять никому своей тайны, по сами с неводком зачастили и ряпушку потихоньку черпали. Частые визиты одних и тех же рыбаков на наш остров да еще особое пристрастие ночных гостей к одному и тому же месту вызвали, как и полагается, любопытство, и кто-то из наших местных рыбаков не удержался от соблазна, взял да и пустил в ночь на тоню разные сетки, чтобы проверить, кого отыскали здесь рыбачки с неводком.

И попала к утру в частую сетку крупная ряпушка, да так хорошо, что наш рыбак загорелся пуще и пустил сети еще раз. Но на этот раз догадливому человеку не повезло. Ночью он за сетками не смотрел, а как раз в эту ночь и явились опять рыбачки с неводом да и выловили из воды поставленные на богатую тоню сетки. Отдать бы эти сетки или пустить обратно в воду, как было… Но жадность подвела рыбачков: не хотелось расставаться с дармовой снастью, да и с рыбой, что попала в сеть, навешалась серебром.

Утром хозяин свою снасть не нашел ни в воде, ни на берегу, опросил всех соседей и узнал, кто побывал ночью на острове. Рыбачки, прибравшие чужую снасть, наверное, не догадывались, что им готовилась положенная встреча, и день спустя опять проведали остров. И на берегу нашего озера снова вышел громкий спор. Правда, на этот раз спорили не из-за рыбы, а из-за сетей, пропавших из воды, но все равно весь спор начался опять из-за этой самой ряпушки.

Сети рыбаку вернули, но сохранить тайну дальше не удалось, о ряпушке стало известно всем жителям деревушки, и все, у кого была подходящая снасть, кинулись к воде, пока весть о рыбке не дошла до других поселений и не позвала на остров «чужеземцев». «Чужеземцы», конечно, прознали про тайную рыбку и очень скоро повалили на остров с сетями и неводами. И страсти разгорелись.

Как могла выносить малая рыбка весь этот гвалт и почему она по памяти прошлого не ушла, не покинула разом озера, как тогда, когда вышел из-за нее самый первый спор? Меня коробило от этой ловли, и я молил бога, чтобы ударил хороший мороз и залив вместе с сетями ушел бы под лед. И хранитель карельского озера, видимо, услыхал мои молитвы. Мороз пришел вдруг и разом оборвал всю эту возню вокруг чудесной карельской рыбки.

Лед на озере пролежал недолго, его разбило ветром, унесло, но рыбачки не вернулись — видимо, ряпушка в нашем озере уже прошла. Каждый день я похаживал тогда в лес с собакой, а на обратном пути обычно заглядывал к своему другу Степану Дмитриевичу Тюмину. И в этот раз я подошел к крыльцу его дома, привязал у крыльца пса, отложил в сторону ружье и начал было с хозяином дома привычный и, видимо, необходимый для нас обоих разговор о том и о сем.

Разговор на крыльце продолжался недолго. Степан Дмитриевич извинился, что прерывает нашу беседу здесь, на крыльце, на улице, и предложил перенести начатое толкование о рыбе, о звере в его дом, в избу, ибо на это у него, у хозяина дома, есть сейчас особые причины.

В избе на столе стоял гудящий самовар, а рядом с самоваром на сковородке дышала и звала к себе своим необыкновенным ароматом ряпушка, только что приготовленная по-карельски…

Откуда эта рыбка, я не спрашивал, да и сам хозяин не собирался сразу открывать тайну. Он просил сначала сесть за стол и попробовать, что он наготовил…

Мне была выделена глубокая ложка, а рядом с ложкой положен толстый кусок свежего ржаного хлеба. И мы начали священнодействие…

Сначала попробовали отвар-уху, крепчайшую, сладкую уху, что желто посвечивала среди рыбки и тоненьких кусочков картофеля. Потом выловили по ломтику картофеля и попробовали варенный в ухе картофель, который Тюмин сажал, полол, опахивал и копал сам, и не на дальнем огороде, а здесь, около дома, где родится самая лучшая картошка на острове.

И вот настал срок снять с рыбки первую розовую полоску мякоти и почувствовать вкус этой неизвестно откуда взявшейся, но удивительно ароматной рыбки…

Рыбка была хороша. И когда угощения на сковородке порядком поубавилось, когда вслед за ряпушкой по-карельски мне был поднесен стакан горячего, крепкого чая, Тюмин не выдержал и предложил после чая снова спуститься из дома на крыльцо, а потом подойти к мосткам и отвести от берега лодку.

Совсем недалеко от берега стояла у Степана Дмитриевича небольшая старенькая сетчонка. Мы осторожно, боясь будто что потерять, приподняли край сетки и увидели несколько серебряных рыбок. Это была ряпушка, которая нерестилась у острова еще до льда, но вот теперь, после льда, уже откидав икру, снова явилась к острову, правда не так густо.

В новенькую, светлую корзинку из сосновой дранки Тюмин осторожно складывал рыбок. Потом передал корзинку с рыбками мне, не спеша подвязал к колу конец сетчонки, и мы закурили.

Над нами было чистое и близкое карельское небо, рядом была вода, устоявшаяся, прозрачная от глубокого холода, не перемешанная волной, и в этой чуть зеленоватой воде мы видели время отвремени небольших рыбок — видели их чуть приметные темные спинки и мелькавшие то там, то здесь серебристые бочка.

Это была ряпушка, тайная, спорная и желанная рыбка, которую вдруг подарило наше озеро в самую последнюю открытую воду настоящему рыбаку-карелу, неторопливому, рассудительному и обязательно честному…

У Степана Дмитриевича была одна сетка на ряпушку, и попало в нее под зиму рыбы всего лишь на две-три ухи по-карельски. Если проверять сетчонку чаще, если раздобыть бы еще метров двадцать такой снасти, то мог бы пожилой рыбак подловить и подсолить рыбки на первое зимнее время. Но Тюмин, наверное, не думал об этом, сейчас он был откровенно рад, что шумная ловля у нашего острова наконец закончилась, что пришла наконец на озеро настоящая лесная тишина, без которой рыбак-карел, наверное, и не представлял себе никакой рыбной ловли.

Только что пойманную ряпушку мы почистили, уложили на сковороду, и пока ряпушка варилась, пили чай и вспоминали сегодняшнее ясное небо, сегодняшнюю тихую воду и, конечно, чудесную карельскую рыбку, без которой в доме у рыбака не могло быть по осени ни одной беседы…

ПОРОША

Есть одно дорогое каждому настоящему охотнику простое, немудреное слово — пороша.

Пороша — это снег, что пошел с вечера, с ночи, успокоился к утру и лег по полянам и лесным опушкам легким белым покрывалом, оставив на себе утренние следы. Пороша — это белая тропа в лес, на которой прочтешь ты по следам птиц и зверей самый откровенный, самый правдивый лесной рассказ.

Новый снег полежит день, другой, третий, разрисуется вдоль и поперек вчерашними и позавчерашними следами — и нет больше пороши, нет откровенного лесного рассказа, будто призабылась за новыми прочитанными историями самая первая страница белой лесной книги.

Но вот с ночи опять пошел снег, укрыл к утру старые следы, и снова расстелилась по лесным полям и полянам белая, чистая тропа новой пороши, легли по белой тропе свежие, только что оставленные следы.

Каждая пороша — это встреча с истинной тайной. Встретишь по пороше, после снега, что только-только опустился на землю, свежие петли и вздвойки зайца-беляка и знаешь, чувствуешь, что заяц здесь, совсем рядом. Еще шаг, другой — и взлетит из-под еловой лапы легкий пушистый зверек, взметнется, раскидает снег и скроется в лесной чаще, оставив за собой по рыхлому снегу глубокие, мохнатые следы-ямки.

Но самая долгожданная, самая дорогая пороша — первая, первый по поздней осени снег, что откроет тебе сразу все лесные тайны, о которых летом и осенью ты только гадал, думал…

Хоть и знаешь еще с конца лета, что есть, обязательно есть по осинникам куница, что рыжий лис часто подходит к самой деревне, что носятся по сосновым гривкам белки-огневки, но все равно не веришь пока себе до конца, не веришь и ждешь первого снега, первой белой тропы, первой настоящей пороши.

Никогда не ждал я первую порошу так, как в те годы, когда подрастали у меня собаки: не терпелось проверить и собак, и себя — не обманулся ли я, правильно ли показали еще по черной тропе мои собаки лесного зверя…

В этот год у меня тоже подрастала собака. Взял я себе месячного щенка, принес домой, научил слушаться, не огрызаться у миски с едой, научил терпеть малую и большую нужду и проситься на двор из комнаты. Еще малолетней собачонке показал я и лес, показал и первую белку. Но белка сразу ушла от щенка на дерево, и щенок так ничего и не понял.

По весне, когда в лесу еще лежал снег, бродили мы с подросшей собакой по настам, и я надеялся, что, может быть, еще с весны собака поймет белку, спихнет носом с земли, проследит, как пойдет зверек вверх по стволу, и подаст первый, звонкий от высокой частоты дорогой охотнику голос. Но этого не случилось — ни я, ни собака не встретили в весеннем лесу беличьих следов, и все наши надежды отодвинулись на позднее лето, когда белка, судя по всему, должна была заглянуть в наш лес…

Как-то читал я старинный учебник географии, где коротко, но точно описывался промысел белки в бывшей Олонецкой губернии. Судя по описанию, этот промысел был доходным, ибо беличьи шкурки, что ежегодно отправляли в те времена из северных лесов по разным ярмаркам, исчислялись чуть ли не в миллионах. Обширный лесной край от Ладоги до Каргополя славился некогда своим пушистым серым зверьком, и я невольно представлял, как весела была по тем временам эта нехитрая охота-белкование.

Повезло мне, и застал я на Севере еще горячие рассказы о последних беличьих охотах. Еще совсем недавно шла по зрелым соснякам белка так широко и густо, что колотили ее местные охотники по два-три десятка в день. А потом вдруг все оборвалось — ушел зверек.

В первую свою охоту на Севере ждал я белку еще с самого лета, бродил с собакой по ельникам и соснякам, и все было к тому, что белка придет: была урожайная шишка на сосне, была шишка и в ельниках, прошлогодняя, паровая, накиданная клестами на землю с прошлой осени, любимая белками.

Ждали тогда белку и старые охотники; ждали, слушая стариков и припоминая свои собственные приметы, охотники помоложе, но белка почему-то не пришла ни в сосняки, ни в ельники на паровую шишку. Что-то случилось, а что?.. А случилось что-то непонятное, ибо не показалась больше ходовая белка в знакомых мне беличьих местах с тех давних пор ни разу.

Есть у этого рыженького по летнему времени и серенького по зиме быстроногого сердитого зверька свои загадки, и одна из этих загадок — летний или осенний ход.

В лесах смешанных, богатых на шишку, ягоды, грибы, орехи, белка держится из года в год, устраивает на зиму теплые зимние гнезда и приносит в этих гнездах-гайнах голеньких, слепых бельчат. В годы, когда лес обещает богатый урожай, приносят белки бельчат два, а то и три раза за лето, и тогда по первому снегу, когда всем белкам положено одеться уже в серые шубки, встретишь ты рыженьких, не успевших отлинять, не успевших скинуть свои летние детские пальтишки зверьков-последышей. Нет у такого зверька еще и кисточек на ушах, и кажется он на холодном снегу бездомной сироткой. Но пройдет время, и эти зверьки-последыши подтянутся, оденутся в зимние нарядные шубки, и тогда всю зиму носятся по елям и соснам, прыгают с дерева на дерево, шелушат шишки шустрые «доморощенные» белки.

Но вот к весне поубавилось в лесу шишки, подобрали, вырыли из-под снега проворные зверьки и паровую, еловую шишку, будто нарочно накиданную на землю для белок клестами, и стал замечать ты теперь белок не только в хвойном лесу, но и на березах, где принялись зверьки грызть березовый гриб, а потом увидел на лесной тропе мелко настриженные еловые лапки и догадался, что голод пришел в лес: стала белка стричь елку, чтобы добраться до еловых почек.

Грустно в таком голодном лесу, грустно оттого, что плохо зверьку, грустно и от мысли, что уйдут по весне из твоего леса белки в другие места и не выведут здесь новых рыженьких бельчат.

Опустеет лес, и станешь ты ждать новый, урожайный на еловую или сосновую шишку год: не родят ель и сосна каждое лето, а потому по северным местам и нет к каждой зиме белки.

Правда, в любом лесу всегда остается хоть немного зверьков. Этих зверьков-домоседов называют охотники «своими» белками и почти не ходят за ними по зиме. Хитрая эта «своя» белка, не спускается вниз, держится в самых вершинах, ходит лишь верхом, искать ее трудно и собаке, и человеку, да и мало совсем этого скрытного зверька, чтобы ломать из-за него ноги.

Другое дело, когда появится ходовой зверек. Странное это и неуемное явление — ход белки. Правда, о больших ходах давно уже не слыхать по знакомым мне лесным местам, но все-таки, случается, бывает, нагрянет белка посреди лета, пройдет в своей прямой дороге через деревни и поселки, оборвет на ходу зеленую летнюю шишку и скроется неизвестно где.

Летом ходовая белка не останется в лесу — это закон, не ясный до конца, но верный охотничий закон. Другое дело, если заглянет зверек к осени, на овсяной сноп, тогда останется, осядет в лесу, тогда будет и охота.

Летняя белка в нашем лесу в этот год не появилась, и мне осталось ждать лишь последнего возможного в этом году осеннего зверька, а если уж и осенью не явится белка, то пиши пропало: пропадет для молодой собаки-лайки первая зима, и придется ей оболтусом-переростком ждать вторую охотничью тропу лишь к следующей зиме…

Много перебывало у меня собак-лаек. С одними приходилось расставаться, другие погибали, и всякий раз, принося домой крохотного кутенка с розовыми лапками, кривым хвостиком и еще висящими ушками, думал я о том, как много придется отдать этому несмышленому существу, чтобы стало оно статной и быстрой зверовой собакой.

С хорошей собакой, как с добрым конем… Красив конь своей литой статью, удобно седло, ловки стремена, и приятен, увлекателен бег такого красавца. И несет тебя, пассажира, добрый лихой скакун, и не помнишь ты порой, что был и есть у этого скакуна конюх-работяга.

Вот таким хозяином-работягой и держишься ты около своего будущего пса. И сказки это все, что вырос, мол, пес — не знал его и не видел, а пошел сразу за всем: и за зверем, и за птицей. И конь тоже пойдет сразу без конюха из табуна, но как пойдет и как понесет тебя? И поймешь ты, с трудом удерживаясь на таком коне-самородке, если понимаешь в конях толк, что есть в нем и сила, и сметка от природы, но не для тебя, не для человека, а для него самого, как есть и охотничья страсть, и охотничий ум у любой охотничьей собаки, брошенной щенком в лесу без пищи и забот хозяина — уж здесь, хочешь не хочешь, а придется охотиться, — но и ум, и страсть у такой собаки лишь для себя, а ты будь добр теперь прилаживайся, тянись за ней по лесной тропе.

Много отдал я своей собаке, подняв ее от щенка до ладного, быстрого пса, а потому так трепетно и беспокойно ждал я в этот год первую порошу, чтобы не потерять первую охотничью тропу для собаки и не оставить ее до будущего года оболтусом-переростком.

Белка не пришла к нам и по осени, и теперь я надеялся только на чудо: вдруг заглянет зимой. Вдруг покажется на земле, на снегу и та белка, которая «прописана» в лесу постоянно… И вот первый снег. Он шел, как и положено, всю ночь, а к утру стих, и белая, чистая дорожка легла от моего дома в первый зимний лес…

Снег падал ночь мокро и тяжело, плотно прижал к земле сухую траву, обвешал сосновые ветви, развалил по сторонам кусты малины и пригнул к тропе вершинки невысоких берез. Снег был на каждой ветке, на каждой хворостинке. Эти хворостинки и ветки испуганно вздрагивали перед носом собаки и тут же роняли на горячий след пса рыхлые кучки сырого снега. Снег, сбитый собакой, оставался по белой тропе круглыми и продолговатыми ямками, и издали эти полоски и вмятинки казались следами лесных зверей.

Пока белая тропа была пуста. Заяц-беляк, не успевший еще сменить всю бурую летнюю шерстку на белую шубку, обычно боялся первого снега, не жировал, не бегал по кустам ночью и где-то крепко лежал, прижавшись к болотной кочке или к упавшему стволу осины. Заячьих следов в лесу не было… Не было нигде и следов белки, знакомых, неторопливых следков — две длинненькие канавки впереди и две ямочки чуть сзади. И только у кустов рябины белая тропа была разрисована, зачерчена тоненькими птичьими следками, тут же на снегу остались и легкие полоски от крыльев и хвостиков, и яркая, сочная мякоть расклеванных снегирями ягод.

Впереди меня через дорожку шмыгнула лесная мышь, выскочила из снежного холмика, быстро-быстро перебежала лесную тропку и снова нырнула в снежный бугорок, оставив после себя в снегу ровную гладкую ямку-норку.

Собака шла по лесу тихо, и только по редкому щелчку сломанной собакой сухой ветки я примерно догадывался, где сейчас мой пес.

Лес молчал, будто все еще спал белым, покойным сном… И вдруг лес вздрогнул, насторожился и отозвался высоким взлаем собаки…

Пес подал голос раз, другой, подал осторожно, как подавал по птице, потом замолк, и тут же в стороне с березы шумно ушла стая тетеревов.

Зимой тетерев уже не сидел под собакой, срывался с дерева и уходил через поляну куда-то далеко-далеко.

На тропу лег первый утренний свет солнца, и снег засветился разом малиновыми и голубыми красками. Наступало утро, а белка все не показывалась. Мы обошли сосны, искали чешуйки сосновых шишек, оброненные белкой, разведали еловый остров, просмотрели весь березняк и стронули из осинника лосей, но беличьих следов так и не нашли.

Пес ушел за лосями молча, лоси поднялись с болота вверх, к камням, остановились, и пес подал голос. Как хотелось, наверное, моей собаке, чтобы я пришел на ее лай и завершил охоту, успокоил ее разбушевавшуюся страсть. Но лось был не для нас, и мне пришлось долго отзывать собаку, отводить ее от запретной охоты.

По правде говоря, я часто понимал своих собак, вышедших на первую охотничью тропу… Всегда и везде гордились охотники такими собаками-лайками, которые шли за любым зверем: искали в высокоствольном лесу куницу, брали в воде выдру, в норе — норку и хоря, лаяли белку и глухаря, держали на месте лося, смело шли на медведя и останавливали его до подхода охотника… Это был свой охотничий талант, широкий, богатый, подаренный от рождения, от умного хозяина и от первых удачных охотничьих троп. И разве мешали по былым промысловым временам охотники-старатели своим собачкам идти за медведем, рыть норку, лаять куницу, держать лося. И искала потому эта невидная остроухая собачонка в лесу все, что надо было искать ее хозяину.

Такова уж природа этой зверовой собаки, верной в лесу и дома. И не сломать эту природу разом, не заставить лайку как тонконогого легаша носить в зубах по лесной тропе свой собственный поводок и не вскидывать нос на каждый лесной шорох. Гордиться бы нам своей лайкой, разрешить бы толковой собаке да грамотному следопыту чуть больше, чем всем на круг, поднять бы талантливую собаку так, чтобы видно было ее со всех сторон. Ан нет, положено тебе ходить в лес лишь за белкой, и, будь добр, отзывай своего пса в сторону и от куницы, и от норки, и от лося, которого пощелкают из нарезных карабинов бригада стрелков. А вот человеку, прошедшему всю грамоту русских охот, и его псу, известному, учтенному в самых разных книгах, веры-то вроде бы и нет…

И кричи, свищи, уговаривай, ругай собаку только за то, что не знает она всего и, отдавшись своей природе, старательно и верно держит лосей у камня. И скажите-то мне, кто выберет из лесного стада зверя, лишнего для леса, кто не поднимет ружья на быка в силе и на молодую корову: охотник, чья собака упрямо держит лосей на виду, или азартная до мяса и денег бригада наряженных стрелков, облавная, шумная и не такая разборчивая, как лесной старатель?

Мой пес оставил лосей, явился виноватый, долго шел впереди по тропе, не искал и то и дело посматривал то на меня, то на скалы, где только что он начал настоящую зверовую охоту…

Не повезло нам в этот день и еще раз. От озера к лесу заметил я накатанный по свежему снегу след-лыжу выдры. Выдра прошла совсем недавно, покинула перед зимой озеро и уходила к реке. Река была за скалой. Скалу можно было обойти, но зверь шел прямо вверх…

Часто встречал я по первому снегу следы выдр, что отправлялись с летней воды на зимние квартиры, где легче держать в морозы отдушины — выходы из воды на лед, но такого упорного зверя еще не доводилось видеть. Выдра, как будто всю жизнь жила среди камней, ловко и смело поднималась на скалу. След тянулся от одного упавшего дерева к другому, и по этим свалившимся с камней деревьям, как по мосткам, зверь шел все выше и выше.

Как ни старался я скрыть найденный след, почти тут же выскочил на него пес и полез вслед за выдрой по камням. Я снова отзывал разгорячившуюся собаку, снова ругал ее, потом взял на поводок и держал на месте. Когда по моим расчетам выдра уже миновала скалу и спустилась вниз к реке, мы двинулись за ней, карабкались по камням, осторожно сползали с мокрой скалы и по следу нашли то место у реки, куда шла упрямая выдра. Собаку у реки я наконец отпустил, она облазила весь берег, ничего не нашла и побежала впереди меня в сосны, в ельник, в светлые зимние березняки.

День клонился к концу, но беличьих следов так и не было. Не было нигде и поеди, ни сосновых, ни еловых чешуек, что роняет зверек на снег, шелуша в вершине дерева шишку…

Домой мы вернулись поздно, и помнились мне всю ночь чистая белизна первого снега, черные тетерева на березе, расклеванные снегирями красные ягоды на снегу, помнились и строчки-стежки мышиных следков, и выдра, и злополучные лоси, что весь день отвлекали собаку.

На следующее утро запогодило, шел слепой снег. Мы вымокли в лесу и вернулись ни с чем.

Хмарые, слепые погоды стояли долго, потом вдруг разъяснилось с вечера, в ночь высыпали большие близкие звезды, а утром на краю сосновой гривки услышал я далекий, но ясный голос своего пса…

Пес подавал голос редко, но точно, будто отсчитывал про себя: раз, два, три — раз, два, три… Белка, конечно, белка!

Собака сидела в стороне от сосны, не лезла на дерево, не грызла нижние сучья, не царапала ствол. Я рассмотрел зверька, серого, чистого. Потом стронул его с места, спугнул. Зверек пошел верхом, и следом за ним, высоко задрав морду, с коротким звонким лаем пошла моя собака, моя умница, мой дорогой пес!

Белок в лесу, как я и предполагал, было совсем мало. В погожие, светлые дни, когда уходила хмарь, и белка больше следила, больше роняла с сосен и елей чешуек от шишек, мы еще бродили по лесным тропам, но и эти редкие дороги закрыл для охотника с собакой глубокий зимний снег. Пес вяз в снегу, не шел, а плыл, и никакой охоты по такому времени у нас не могло быть.

Вечерами у жаркого огня печки мы с псом вспоминали недавние белые тропы, вспоминали, конечно, первую порошу и первую белку, которую самостоятельно отыскал и сработал так, как подобает работать в зимнем лесу настоящей собаке-лайке, мой молодой пес…

ДОРОГА С ОСТРОВА

Осень уже отошла, отбыла свое время, явился мороз и вытянул по берегу озера мутные ледяные закрайки. Закрайки нарастали с каждым днем, становились все толще и прочнее — по ним уже можно было ходить, но дальше лед не шел. Дорога льду в озеро еще была закрыта, озеро еще кипело, дымилось, не желая расставаться с теплом, собранным за лето, не желая остывать до самых глубин.

На берегах озера уже лежал снег, в лес пришла настоящая зима. Уже сменил летнюю шубку на зимнюю заяц-беляк, на березы под скалой каждый день вылетали зимние, плотные стаи тетеревов, по лесу уже лаяли белку и куницу собаки, а озеро еще жило памятью осени и не желало сдаваться зиме.

Странно было видеть настоящую светлую зиму с хорошим морозцем по утрам и бурное осеннее озеро, его беспокойную серую воду и тяжелые упорные волны, сбивавшие с берегов ледяной припай…

В эти дни я жил как бы двумя жизнями. В лесу приходила ко мне тишина зимнего сна, приходили мир и глубина мысли. Но стоило вернуться из леса домой, сесть у окна и увидеть мрачную, шумную воду, как все найденное на белой лесной тропе уходило, отодвигалось, и я оставался один на один с беспокойным, метущимся озером.

Тогда я жил на острове один. К зиме наша деревушка замирала, успокаивалась, и ее летние хозяева один за другим выбирались в город, в поселок, где у родных или близких коротали сумрачные зимние дни. Меня тоже ждал город, а в поселке километрах в двадцати от острова ждали меня жена и сын. Но я пока оставался здесь и вспоминал над листом бумаги свои лесные встречи.

Утром, как только занимался рассвет, я брал ружье и шел с собакой в лес, видел снегирей на рябинах, встречал клестов по ельникам, находил и старался разобрать ночные тропки-дорожки горностая. Потом возвращался домой, топил печь, кормил собаку, готовил для себя кружку крепкого, сладкого чая и садился за стол писать.

Мороз, что мостил до этого берега озера ледяными мостками-закрайками, ослаб, закрайки стали таять, размываться волнами, а над островом вместо ясного, чистого неба ранней зимы повисла тяжелая сырая хмарь. За окном с утра до вечера стояли густые сумерки, и писать даже у окна можно было только при лампе. Когда сумрачный день уходил совсем и разливался черный цвет глухой ночи, работалось легче и быстрее.

Работу я собирался скоро закончить и уйти из деревушки, но мороз отступил и перепутал все мои планы.

От деревушки к поселку, где поселилась моя семья, тянулась легкая по летним и осенним временам дорога. Эту дорогу я прошел много раз, знал по пути чуть ли не каждое дерево, каждый камень и очень любил встречать на этой дороге раннее октябрьское утро, когда первые ночные морозы прочно стягивают ледком лужи, а над самой дорогой, полого поднявшись от воды к скале, шли одна за другой беспокойные стаи осенних гусей.

Была с нашего острова и еще одна дорога. Точнее, это была не дорога, а давно позабытая тропка, идущая по самому берегу озера, по камням. Тропа была неудобной, невеселой, но приводила к автобусу, и там уже на автобусе за полчаса можно было добраться до поселка.

Эту обходную тропу я не любил, не хотелось мне уходить с острова и давно знакомой дорогой, и я ждал, когда озеро встанет, и собирался по первому льду через плес сразу выйти к шоссе. Дней через семь — десять я мог бы тронуться в путь, но мороз отступил.

Продукты у меня еще были, и я решил ждать, как говорится, до последнего. Серая сырая хмарь висела над островом недолго, но снег по лесу успел осесть, раскиснуть, и теперь даже в лесу я не находил того покоя, без которого трудно было жить одному посреди неугомонного озера.

Я был уже близок к мысли оставить остров чуть ли не завтра и уйти по дороге к близким мне людям. Но уйти оттуда, где прожил я два года, где встретил и полюбил карельскую землю, не попрощавшись с дорогими мне местами, не сказав им «до свидания» и обязательно светлым утром, я не мог. Я расставался с островом, расставался надолго, может быть, навсегда, и мне очень хотелось запомнить этот последний день-прощание и легко пойти дальше. Но какое прощание, какая легкая дорога могут быть в хмарый, сумрачный день.

Хмарь наконец отступила, ушла за озеро вместе с низким западным ветром, и вместо нее повис над островом, над лесом, над озером слепой, сырой снег. Я никогда еще не видел такого плотного, густого снега. За снегом скрылось озеро, скала, не видно было соседнего дома, и даже свое крыльцо, возвращаясь через снег с ведром воды, я находил больше по памяти.

Снег пошел с утра, висел и падал на землю весь день, всю ночь и только к концу следующего дня стал стихать, останавливаться. Сначала из снега появились дома, потом стал показываться и остров. Затемнела у острова успокоившаяся вода, вода стала шире, потянулась дальше и дальше, и там, где уже угадывалась стена леса, на серую мутную воду далекой полоской опустился голубой свет чистого неба.

Небо светлело и начинало светиться на глазах. Этот ласковый, желанный свет чистоты и покоя, уже забывшийся за осенними гнилыми погодами, тянулся теперь к нашему острову.

На остров опустилась тишина. Белый, в чистом, глубоком снегу, остров поднимался над угомонившимся озером необычно высоко и легко. Дома, как и тогда, когда я первый раз увидел с горы деревушку, стояли под высокими белыми крышами, и в каждом доме от вечернего низкого солнца светились красными огоньками игрушечные оконца.

От дома к дому не было ни одного следа, ни одна птица не чертила крылом над крышами притихших домов, молчал лес, молчало озеро, будто перед свершением чего-то самого главного и очень торжественного…

А мокрый снег у крыльца уже схватывался сверху тонкими ледяными пленочками — мороз уже подступал к острову.

С вечера мороз вызвездил все небо над островом, вызвездил крупно и часто, а в ночь подступил к домам и ударил по мокрым, набухшим бревнам.

Стены трещали, дом вздрагивал, пугалась собака, а в лампе в ответ на каждый морозный выстрел беспокойно потрескивал фитиль.

Мороз не унимался до утра, а на утро озеро встало, затянулось новорожденным ледком, и только где-то далеко за мысом еще клубилась густым туманом последняя умирающая вода.

Рассвет пришел на остров холодными фиолетовыми и красными тонами, и лед озера засветился широкими полосами морозного огня. Розовыми и синими красками леденели схваченные морозом сугробы. И все опять молчало, но уже не торжественно, не в ожидании чуда, а сурово и глубоко, приняв неотвратимость долгой и глухой северной зимы.

Солнце теперь поднималось над лесом каждый день, и с каждым днем все крепче и крепче становился на озере лед.

Я уже выходил по льду к острову, что лежал напротив нашей деревушки, уже выбирался и чуть дальше за остров, но там лед еще качался и его можно было пробить ударом сапога.

Еще два-три, от силы четыре дня, и по озеру ляжет первая зимняя дорога. И на этот раз проложить ее придется именно мне. Я представлял, как необычно будет ступить на прозрачный, а потому темный от глубины лед посреди плеса и какое облегчение испытаешь, когда темный лед останется позади, и через лед и мелкую воду увидишь ты наконец близкое песчаное дно у того, другого, желанного берега.

Еще день, два, три, четыре — и из леса, из зимы, из древней уснувшей деревушки окажусь я почти сразу в теплом автобусе, городском, просторном, а еще через полчаса увижу яркий свет в том окне, где меня ждут и обязательно встретят… Наверное, все именно так и было бы, если бы ждал я желанную дорогу по озеру где-нибудь в другом месте, но только не в Карелии…

Бывает такое даже посреди хмурой и долгой карельской зимы — вдруг отойдут морозы, вернется откуда-то почти забытый теплый ветер, опустится сырой снег и зашумит вовсю под ветром оттаявший лес.

Оттепель среди глухой зимы — это великая радость, вера в весну и близкое теплое солнце. Ведь и вправду, солнце стало показываться все чаще и чаще, все вернее и вернее заглядывает теперь оно в окна домов — как тогда не поверишь оттепели, как не обрадуешься большому теплу.

И тянут к теплому ветру с юга свои чуткие носы кудлатые собаки, расходистее отсчитывает часы петух в клети, а если выскочит этот громкий часовой во двор да ухватит клювом воды из талой лужи — ну уж тогда весна совсем рядом.

Но худо бывает тогда, когда неверное тепло заглянет после первых жестоких морозов, с которыми уже смирились, которые приготовились пережить. И трудно становится на душе от такого обманчивого тепла, что поманило с собой обратно в осенний лес, напомнило веселую лесную дорожку по краю болотца, что, было, уже умерла, забылась под снегом.

Вроде и не верится в такое тепло зимой, вроде бы и хочется обратно в осенний лес, вроде бы и просится на воду лодка, но зима где-то рядом. Она еще будет гудеть и ломать лес, нести ледовитые волны метели, не щадить ни людей, ни солнца — ведь солнце тоже уже сдалось и все дольше и дольше остается по ночам за лесом, все реже и реже показывается над елями, и долго еще ждать того солнцеворота, что оборвет разом гнетущий сумрак слепого декабря и начнет прибавлять день.

И пусть теплый ветер раскидывает, разбрасывает по озеру лед, но зима стоит рядом над погибшим тростником, над лодками, высоко завезенными на берег до самой весны, над хмурыми крышами домов, стоит глухим, коротким днем, урывком от ночи, будто ждет, когда запамятовавший теплый ветерок выдохнется, устанет, вот тогда-то зима и отомстит разом за вернувшуюся память о тепле беспутным гололедом.

Люди, кони, собаки — никто не устоит, не удержится на ногах. И только голый лед останется везде от недавнего тепла… Ну, что, порадовались, отогрелись? Насмотрелись, как гремит вода под летним, заблудшим ветерком? Поверили, что не будет больше зимы?

И молчат люди, молчат окна домов, молчат и все-таки слушают, как гремит по озеру ледолом…

Ледолом всегда начинается с южного ветра, что после первых жестоких морозов заметит оставшуюся чудом полынью и примется без устали ломать, разносить по сторонам жесткие угластые льдины.

Вот первый язычок ветра тронул дымящуюся от мороза воду. Душный ледовитый дым, что вился, чадил над узкой полыньей, качнулся и неохотно пополз обратно на север. А вслед за ним первая разбежавшаяся волнишка смело хлестнула по ледяной кромке. Хлестнула раз, другой, третий — и вот лед отступил. Отступил, но тут же, будто опомнившись, снова встретил острой, отточенной кромкой. Волна вздрогнула, но не остановилась, а легко перекатилась через острие. И пошла, пошла вода сверху по льду.

Одна, вторая, третья волна выкатилась наверх, на лед, и вода побежала все дальше и шире, смывая с ледяной брони шершавый, колючий иней. Полынья стала больше, охватистее, и вот это уже не полынья, не клочок недавно умиравшей воды, а целое озеро, настоящее, живое озеро посреди льда.

Озеро шире и больше. Волны и ветер сгоняют ледяные осколки к берегу, и хорошо слышно, как гремят и ухают на волне эти льдины, гремят и ухают без конца, будто где-то совсем недалеко идет и идет по гулкому железнодорожному мосту тяжелый состав…

Озеро будто смеялось надо мной. Я уже собрал вещи и хотел сказать лесу, острову и озеру «до свидания». Все-таки «до свидания», а не «прощай» — кто знает, может, еще и свидимся, встретимся… Но мороз вдруг осел, и сорвавшийся откуда-то неуемный южный ветер за день разбил на озере весь лед. Пришел ледолом, и вернулась гнетущая, тревожная хмарь.

Нет, что-то не получилось, что-то не выпало мне здесь до конца… Почему?.. Я же любил эту трудную, суровую и откровенную землю, любил ее язык, ее людей, ее леса, скалы и глубины озер. Порой казалось, что эта земля пришла ко мне навсегда, как приходит раз и навсегда к человеку все то, без чего не может он жить, к чему стремится из самых дальних странствий и что каждый для себя называет своими родными местами… Все было со мной здесь на острове именно так и первый, и второй год, пока в обретенное здесь чувство покоя и тишины не вошла беспокойная память других мест, других лесов, рек, озер, что были не так уж далеко от этого острова, что не так давно приняли меня и первыми подарили мне тайны северных таежных троп. И все чаще и чаще, возвращаясь домой через буйные волны карельского озера в ладной и послушной веслу карельской лодке-кижанке, вспоминал я волны другого озера, затерявшегося в архангельских лесах, вспоминал другую лодку, челнок-долбленку, вспоминал другое весло, легкое осиновое весло, глубоко вытертое о мою ладонь… Нет, все-таки самыми родными для меня были другое озеро и другие лесные тропы, которые, пожалуй, помнят меня и сейчас… Может быть, именно поэтому что-то и не выпало мне здесь до конца…

Глубокое карельское озеро так и не подарило мне прочного льда, и я, не дождавшись новых крепких морозов, уходил с острова по ледяным закрайкам, долго огибая Северный залив.

Настоящая зима пришла вслед за мной, и первую зимнюю дорогу по озеру прошел в тот год Степан Дмитриевич Тюмин, мудрый карел, подаривший мне на добрую память небольшой карельский островок посреди глубокого карельского озера. Это было его озеро, и пожилому человеку, тоже оставившему остров на зиму, не терпелось узнать, как там без него теперь его деревушка.

Степан Дмитриевич не знал, не видел, как замерзало озеро, как пришел ледолом, но издали угадал, почувствовал тот день, когда по льду можно было перейти плесо, и, как всегда, не ошибся…

ШУЙСКИЕ ПОЛЯ

ШУЙСКИЕ ПОЛЯ

Есть у северных лесных поселений своя история. История эта глубока и мудра, как вся история земли, но не знает, пожалуй, история других мест той тишины, в которой рождался и зрел наш лесной Север…

Возьмешься другой раз листать мудрые книги, переберешь в памяти все слышанные в лесу истории, припомнишь все присказки, приговорки и даже сказки и тут же подсчитаешь точно все беспокойные для глухого лесного Севера годы.

Незлобливы и тихи были по северным местам люди, не ходили сами большой войной в чужие края, да и по глухим таежным тропам редко заглядывало сюда лихое войско.

Так и жил он, лесной Север, не спеша, не торопясь, прячась от больших бед за еловыми лапами, жил справно и мудро, ловил рыбу, промышлял потихоньку зверя, растил небогатые стада коровенок да сеял хлебушек — там, где росла рожь, сеял рожь, а где рожь давалась трудней, сеял ячмень-жито и пек в русских печах хлебы — житники да житные лепешки. Не знал лесной Север ни свиней, ни овечьих отар, а если и держал овечку, другую, то больше на шерсть, чем на мясо, не гнал спирта, а обходился во время праздника ячменным пивком, что подносил и гостям от чистого сердца.

Гостей лес не боялся, принимал и селил по пустошам и островам беглых людей — людей, повидавших свет, а оттого быстрых умом и делом. Беглые люди обживались, обстраивались, учились лесному ремеслу, да так ладно, что помнили этих мастеров и старателей и оставляли их имена лесным пустошам и островам, которые приняли и поселили у себя справных гостей.

Где-то бушевала орда, горели города и стонал простой люд, а лесной Север не знал лиха, не знал беды до тех пор, пока не объявились по Руси самозванцы. Докатилось тогда чужеземное войско и до лесных мест, но отступилось, ушло, встретив упрямую силу лесных мужиков, — пограбило и потерзало лес совсем недолго… И опять тишина.

Правда, пораскачал чуток лесную тишину Петр Великий, явился сам, провел по болотам и лесам корабли, но и тут не помешал глухим уголкам: пришлось ему, славному царю, рубить для своих кораблей свою «осудареву дорогу», что не кружила по лесам, а потому и обошла медвежью глухомань.

Являлся Петр Великий в эти места и по готовым дорогам, ставил завод и церковь, искал озерные руды, но и об этих делах Петра остались в памяти лесных жителей лишь веселые, озорные рассказы.

Мол, был Петр молодцом, высок и силен, как беглый казак, ходил просто, и не признал его мужик, которого наряжал царь вместе с лошадьми в дорогу. Назвался царь по простому Петром и обещал заплатить серебром за быструю езду. Казенное или свое было у «казака» серебро, мужик не думал, а хватил за обещанное серебро коней и понес «казака» с горушки на горушку. Весел был царь, а мужик орал во всю глотку на лошадей и на царя: «И-эх, прокачу, Петруша»… Катить далеко не пришлось: там, где в память о наезде царя то ли в шутку, то ли всерьез нарекли потом небольшую деревушку у дороги Царевичами, ждали «казака» Петрушу государственные люди.

Струхнул лихой мужичок, догадался, что попал с Петрушей в беду, осадил лошадей, а Петруша похлопал мужика по плечу, выразил благодарность за добрую езду, назвался мужику царем Российским, расплатился, как и обещал, богато, по-царски, а подоспевшим к нему государственным людям повелел со слов лихого мужика величать теперь его высокую особу казаком Петрушей.

Было ли так или нет — не знаю, остались ли в Царевичах какие Петровы дети, навез ли сюда Петр Великий тьму-тьмущую государственных людей, которые его именем брали и казнили всякого супротивного мужика за лихую езду и шустрые слова, но ни в песнях, ни в присказках, ни в сказках не слыхал я по северным лесным местам ни слова о великих бедах, о немилом барине, что отнял у своего ямщика любовь, не было в этой народной истории ни грома кровавых битв, ни хриплого карканья ворона, ни сиротских пепелищ.

Может быть, поэтому и запомнил лесной Север в своих песнях и сказках лишь самое чистое и самое доброе, что дано человеку, — запомнил вечный свет голубого ясного неба, зовущий свет таких же ясных и таких же вечных глаз матери любимой и белые крылья больших неторопливых птиц, которые приносили с собой солнце и радость.

Мудрая, светлая доля выпала нашему лесному Северу — остаться в стороне, как летописцу, от верных и неверных степных дорог, жить, помнить и сохранить самое главное, что пронесла через все страдания и мучения святая Русь, — сохранить свет и правду, глубину чувств и трезвость мысли, сохранить душу, широкую и щедрую, обидчивую, но прямую, не таящую от гостя доброго слова, а от врага великой силы, умеющую с честью жить и с честью проститься с землей.

Внимательно читал я все, где вспоминался северный край, узнал и о Кижском восстании уже в послепетровские времена. Узнал о расстреле крестьян, что отказались от государственных работ на заводах, крестьян расстреляли на том самом острове, где сегодня высятся многоглавые Кижи, у тех самых церквей в самой церковной ограде, на манер которой поднято сейчас вокруг Кижского погоста новое ограждение. И снова, сколько я ни искал по северным поселениям народной памяти об этом событии, так ничего и не нашел — пожалуй, и в этот раз по северным лесным местам не разошлось широко эхо государственных пушек…

Тихо и незаметно жил на севере простой люд по глухим лесным местам, будто самолично отдав право владеть собой тем, кто ближе тянулся к большим дорогам. Дома, стоявшие у больших дорог, богатели, богатели на лесном, торговом и церковном делах, а тот, кто честно и верно справлял свои скромные и трудные лесные работы и промыслы, с давних времен держал в памяти науку, что хлеб можно печь и из сосновой коры. И приходила эта горькая на вкус наука к лесному старателю на выручку чуть ли не каждую зиму.

Не для красного словца шло когда-то по широкой Олонецкой губернии, да и сейчас еще помнится, как дань прошлому, что «карел кору ел»… Ел сосновую кору коренной житель северного лесного края, потомок хозяев древней Кариаланды, древней северной земли, о которой и сейчас еще поется в скандинавских сагах.

И чудным может показаться сейчас, как это так, как это можно было голодать на земле, где из века в век звоном звенел первосортный строевой лес, где шестьдесят тысяч озер, а к ним еще и Белое море могли прокормить рыбой не одну Карелию, не одну Олонецкую губернию. А ведь карел был рыбаком, да еще каким рыбаком! И ловил этот рыбак рыбу, и поставляла Олонецкая губерния одного снетка ежегодно чуть ли не два миллиона пудов. Выделывала и поставляла Олонецкая губерния каждый год по два миллиона беличьих шкурок. Так неужели не было с этих миллионов малой платы хотя бы на хлеб для лесного старателя?!

Теперь, когда местами поубавилось леса, рыбы, дичи, рисуем мы себе порой слишком радужные картины прошлого доброго времени: представляем, как жил в мире с природой и с самим собой прежний рыбак. Видим этого рыбака сидящим за самоваром, а рядом с самоваром лежит только что поданный хозяйкой свежеиспеченный рыбник, и запечен в этом рыбном пироге князь северных вод, самая лучшая северная рыба — онежский лосось… И хочется нам туда, к этому рыбаку, хочется через многие года разом оказаться за тем столом, чтобы подышать, пожить хоть с полдня прежней северной идиллией…

Но не было ничего этого! Не было бесконечных мирных дней покоя и тишины — был труд, тяжкий, изнурительный, по нашим понятиям, труд с плохой снастью на неверной северной воде. Не было и лосося в рыбнике на столе у карела-рыбака… Правда, ловил он и такую рыбу, но именно эта, самая лучшая рыба шла в первую очередь из его сетей на сторону, чтобы выручить хоть какие деньги…

Так уж велось по всей нашей богатой и нищей земле — запутали, заморочили эту землю из века в век откупами и монопольными компаниями, а потому назначали тебе за твой труд не по твоей просьбе, а по монопольному хотению, и кому какое дело, пухнет или не пухнет мужик с голоду, да еще с голоду и злей на работу бывают. А не хочешь, так не берись за труд, снимайся с родных мест и бреди — ищи себе дело в чужих краях.

И понимал я, ох как понимал тех русских, карельских и финских рабочих, что в апреле восемнадцатого года совсем малыми силами под Кемью отбили наступление белого генерала Манергейма, который клялся не опустить своей шашки до тех пор, пока Карелия не будет завоевана.

А те полуголодные отряды Красной Армии, малочисленные карельские партизаны и сильные лишь духом своим финские красногвардейцы, что два года, плохо вооруженные, несли огромные потери, борясь с интервенцией за свою Карелию… Что вело их в их подвиге, что помогло им все-таки ликвидировать фронт белых и устроить на древней земле Кариаланде Карельскую трудовую коммуну?.. Властолюбие? Честолюбие?.. Нет! Была эта трудная, кровавая борьба-битва битвой-борьбой за право человека, работающего на земле, счастливо вершить свою работу.

Помнит Карелия и по сей день детали интервенции на Белом море, помнит, как добирался интервент до Кондопоги, как дошли белофинны в девятнадцатом году до Петрозаводска и Ладейного Поля, как гремел здесь трехмесячный бой, после которого и бежали белые банды.

Помнит и благодарит Карелия свою Красную легенду, своего Тойво Антикайнена, что с такими же, как он, горячими от светлого мужества красными курсантами пронесся лесной лыжней по тылам белофиннов и подвел последнюю победную черту под разгромом интервенции.

Помнит Карелия, как после разгрома белофиннов у Кимао озера — Тунгуды не досчиталась северная земля многих своих старателей. Уходя, обманом и насилием угнали белые банды десять тысяч карел, угнали вместе со скотом, утварью. А потом эти замученные, отчаявшиеся было люди долгими, трудными дорогами возвращались обратно.

Но ни кровь боев за победу труда на Карельской земле, ни те многие потери, что выпали на долю древней Кариаланды, пожелавшей стать Трудовой коммуной, все же не были так невосполнимо глубоки, чтобы не смог вернуться лесной старатель к своему прежнему ремеслу. И ожили вновь дальние, глухие поселения: принялся рыбак вязать свои сети, крестьянин пахать свою трудную северную землю, а лесоруб валить лес.

Жили и дальше лесные поселения не спеша, от властей не бежали, хлеб от продотрядов не таили, да и что было делать продотряду в лесу, какой здесь был хлеб по сиротским пожням. А если что другое: масло, рыба, меха — так это всегда сами на люди вывозили — сами по ярмаркам не торговали, брали за товар что дадут на месте — и то ладно.

Не прибирали по лесу и кулаков: какой там в лесу кулак, когда на всю деревушку, на два десятка домов, набиралось всех лесных выкосов и пожень на сегодняшнюю меру гектаров восемьдесят, а сто — так и много. А то, что Лесные Дачи, строевой лес, поотбирали у своих купцов да английских господ, так это добро — свой он лес, наш, а не пришлый. То-то и лез сюда интервент, боялся елку с сосной потерять.

Возможно, так бы и дальше доживал свой век лесной Север, не очень смело выходя к проезжим дорогам, если бы не большая беда… Отняла она, беда-война, самых наилучших мужиков, отняла и не вернула совсем. Худое бабье сиротство пришло в лес. И трудно было сразу помочь большой беде, трудно поднять на ноги новых мужиков.Так и были дальше без света и большой радости лесные деревушки, все еще хранившие память о прежних временах.

Любил я эти тихие лесные поселения и в горе, и в праздники и была у меня к ним своя собственная любовь, любовь тайная, не высказанная вслух, боялся я открывать свою тайну, когда лесные деревушки метались, мучались, не зная, что делать: остаться ли в лесу, или оставить лес и выйти навсегда к дороге, в поселок… И часто уже потом, завидя сверху, из самолета, светлые пятнышки недавних пашей среди тайги, полоску лесного озера и с десяток игрушечных домиков у самой воды, сжималось у меня сердце, хотелось остановиться и сразу очутиться там, пройти по знакомой улице, посмотреть на знакомые окна и долго-долго пить легкую озерную воду. Но самолет летел дальше, и терялись среди тайги светлые пятнышки недавних пожней и выкосов…

Лесные покосы и пашни, сохранившиеся и до наших дней, — это большие или меньшие пятачки земли, отвоеванной у леса. С самолета они кажутся крохотными плешинками среди лесов и болот. Поля и покосы доставались трудно, и если внимательно присмотреться к каждой пожне, каждому выкосу, то обязательно углядишь в очертании этих лесных земель линию еще недавнего фронта: то ровную и напористую, где победа давалась людям быстрее, то как бы вырванную у леса и камня отчаянной штыковой атакой — за каждое поле шла своя долгая борьба, разными были силы, а потому и ни одно прежнее поле не походило своими очертаниями на другие.

Была у этих лесных пятачков земли своя особая жизнь, свои истории и свои загадки, собиралось к лесным пожням и выкосам все лесное зверье, и не расстраивался шибко хозяин такого небогатого клочка земли, когда земля вдруг не родила, — доставал он к осени свое ружьишко и поправлял дела семьи лесным промыслом.

Пожалуй, на всю жизнь запомнилась мне небольшая северная деревушка на берегу озера с необыкновенно теплым для глухой болотной тайги именем. Озеро называли Домашним. По берегу озера стояло восемнадцать домов, к каждому двору было приписано по две-три охотничьих собаки, в каждом доме было по ружью, а то и по два. И каждый год жители деревушки сдавали пушнины столько, сколько даже самому ретивому заготовителю не удавалось собрать по всем поселкам округи.

Первые дни знакомства с деревушкой и Домашним озером привели меня к очень простому выводу: вокруг тайга, на двадцать пять километров вокруг нет ни одного поселения. Разве извести всю эту массу рябчика, тетерева, глухаря, белки, куницы… Но, когда за моими плечами уже остались многие километры таежных троп, мой поспешный вывод стал казаться по меньшей мере наивным… Ты только что вернулся из тайги, а много ли видел там птицы, зверя, а ведь ходил тихо, внимательно? И вспоминаешь тогда, что за весь день видел в тайге лишь пару глухариных выводков, слышал крик дятла-желны, да еще собаки лаяли за Верхним озером на куницу.

Да, куница у деревни не живет по летнему времени — ей подавай глухие сырые осинники с завалами, подавай окрайки болот. Не любит и глухарь разгуливать на краю пожни. А вот тетеревов поднял ты сегодня — и много поднял — сразу за деревней, на полях. И белку собаки нашли не в замшелом ельнике, а в светлом, прореженном острове, где деревья не жмутся друг к другу, не теснятся, а потому и родят шишку гуще и чаще. И медвежий след перешел твою дорогу сразу за Пустошью, за клеверами. Вот тут и признаешься себе, что сплоховал, легко объяснив богатую добычу охотников нехожеными дебрями.

Нет, зверь и птица будто сами шли к человеку, шли из года в год, принося дань и получая от человека прежде всего пищу. Куропатка и тетерев жались к полям. Лось держался по вырубкам, среди молодой поросли, а если и забирался на летнее время к лесным озерам, то с осени опять был здесь, и самые жаркие лосиные бои гремели совсем неподалеку. Белка чаще спускалась к раскидистым елям и соснам, что росли вокруг полей и выкосов, а следом за белкой и птицей заглядывала сюда и куница, и нередко по зимнему времени били куницу сразу поза полями. Да и сам хозяин тайги, бурый медведь, тоже вроде бы не выносил таежного одиночества — тянуло его на вырубки, к свету, к ягодам, к муравьям, к овсам. Ведь в черной тайге ничего этого не сыщешь.

Здесь, в небольшой северной деревушке, как на хорошей модели, можно было проследить все цепи, все связи той самой замечательной, устойчивой «системы человек и природа», которая издавна существовала вокруг лесных поселений.

Человек притягивал к себе жизнь, выводил ее из глухой тайги в буйный рост и собирал дань, всегда помня о завтрашнем дне. Эта «система» существовала давно, была создана не за одно десятилетие — ушли, может быть, целые века. «Система» давно устоялась, узаконилась, а потому существовала уже как бы сама собой, без особых забот со стороны людей.

Но вот время таежной идиллии подошло к концу: люди стронулись с мест, ушли из тайги. «Система устойчивого равновесия» — человек и природа — была разорвана. И вот здесь-то мне и довелось увидеть, как возвращалась природа в свое исходное состояние, как шла она обратно по тому пути, который когда-то привел ее к разумной связи с человеком.

Ушел человек, и тут же исчезли вороны. Весной в брошенной деревне уже не появились галки. Вернулись скворцы, не нс шли людей — и больше половины скворечников осталось пустыми. Не под каждой крышей верещали теперь ласточки-касатки, и только полевые воробьи да бестолковые сороки все еще крутились около оставленных домов.

К осени я отметил, что на березы уже не высыпало столько косачей, как прошлый год. Может, в этом году было меньше ягод или выводки лесных кур побили лиса, куница? Нет, ягода в лесу была, много ягоды. И лисы не прибавилось, и куницы. А вот тетерева стали уходить ближе к полям вместе с серой куропаткой.

Правда, не стронулись пока с места лоси, да и вчерашняя поросль осины и березы не поднялась еще на пятиметровую высоту так, чтобы лосю не добраться до вершинок. К тому же лес двинулся на поля, вытянул в сторону к деревушке новый кустарник — куда же идти лосям, когда корма пока хватает.

А вот медведь рассудил иначе. Осенью на полях не оказалось овса, и медведи осенью исчезли, разбрелись к другим лесным поселениям. Но на берлоги отступники вернулись все-таки сюда, к Домашнему озеру, здесь перезимовали, а с новой весной подались на поиски новых мест — медвежье государство на другой год здесь поредело…

Признаться честно, мне было откровенно грустно смотреть, как рушится старый мир, мир по-своему умный, умный от глубины веков. А что вместо него? Скоро ли в своем новом качестве отыщут люди новые, не худшие дороги в природу?..

Как ни любил я лесные поселения, богатые зверем и птицей, песнями и сказками, как ни держался до последнего в оставленных людьми деревушках, но жизнь есть жизнь, а жить в наше время совсем без людей, пожалуй, трудно. И пришлось мне искать по северным местам такое жилище, где был бы и свет, и магазин, и почта, и друзья для подрастающего сына.

Можно было бы остаться вместе с женой и сыном, втроем против дебрей. Сколько бы рассказал я тогда о медведях и волках! Но скажите, многим ли моим читателям придется встречаться с этими зверями? Может быть, я и не прав, но мне кажется, что сейчас больше принесет пользы рассказ о синичках и воробьях, живущих рядом с человеком, больше я смогу сделать, заступившись за чаек, что поселились рядом с поселком. Да и интереснее быть там, где люди соприкасаются с природой каждый день, где оканчивается земля людей и начинается земля леса, где складываются новые отношения, завязываются новые связи, устанавливается на твоих глазах новое качество — человек и природа…

Словом, перебрался я из леса в большой совхозный поселок и поселился в самом последнем доме на берегу удивительного по своей схожести с среднерусской водой большого и мелкого озера — Логмозера.

Чудное это было место. Из окна видел я и заливное озерко, где с весны до середины лета гомонили озерные чайки и исправно будили меня в утреннюю рань, видел широкое озерное плесо, густо поросшее с берегов кугой и тростником. К мостку, с которого брал я воду, по утрам собирались утки, что велись на озере в большом числе, встречал я на этих мостках занятных, неторопливых в деле и поспешных в бегстве зверьков — ондатр. Весной, когда озеро разливалось, прямо у моего дома булькали нерестовые щуки, а по осеки, когда у берегов уже лежал хрусткий ледок, видел я под своим окном отдыхающих лебедей. Видел я из своего окна и белый, чистый снег, и огни большого города, и высокую лесную гриву-берег, за которой качалась и по декабрю неуемная волна самого Онего.

Рядом с моим домом неширокой протокой шла в Логмозеро речная вода, отделившаяся от главного русла реки Шуи, реки долгой и шумной, с порогами и большими глубинами, славной своим шуйским сигом и своим шуйским стадом озерного онежского лосося… Река, разделяясь на два рукава перед Логмозером — один главный, быстрый и глубокий, другой небольшой и неторопливый, несла свои неугомонные воды из глубины Карельских лесов через Логмозеро в Онежское озеро-море. Здесь, где река еще шла торопливой речной водой, и вытянулся по обоим берегам реки поселок — главное владение большого пригородного совхоза, который и сотворил на Карельской земле Шуйские поля…

Когда-то на месте совхозного поселка стояли крепкие северные деревушки. Стояли прочно, больше в два этажа, смотрели окнами на воду и на дорогу, которая шла через речку здесь еще со времен Петра. Были эти придорожные поселения, видимо, богатыми, в чужое поле за достатком не ходили, посему и не тронуло их эхо Кижского бунта. А ведь и история помнит, что были в Шуе ходоки с Кижей, просили вроде бы помочь, звали с собой. Но Шуя — звали и тогда так на круг эти сросшиеся, сошедшиеся дом к дому деревушки Сатаровы, Лембочевы — на кижский набат не ответила и осталась мирно жить до самой последней войны, вспоминая своих лихих жеребцов, своих неторопливых, ухватистых рыбаков и свои тайные охоты за лосями, которых велось по этим местам достаточно.

После войны старых, крепких и сытых двухэтажных домов почти не осталось, на их месте наскоро поднялись дома попроще, уже не в шесть окон наперед, не в два этажа, не на две половины каждый этаж, а по-новому — с тремя передними окнами на улицу или на реку.

Были и у этих, поставленных по новой, торопливой от недавней войны моде домов свои лесные пашни и лесные покосы, которые помнятся и сейчас в разговоре, как Пичевы и Крольчатники. Но Пичевы и Крольчатники отживали свой век вместе с худыми колхозными лошадками и быстро терялись рядом с лесным делом, которым жила вся река. По реке гнали лес, а поля потихоньку затягивались кустарником и вспоминались больше лишь по укосной поре, когда приходил черед косить и метать сено своей коровке и своим овечкам. Здесь-то и выпало родиться Шуйским полям, что изменили берега Шуи и похоронили совсем лесные скудные клочки земли…

Поля, примыкавшие к поселку, куда я перебрался из лесной деревушки, поражали человека, привыкшего к старым очертаниям северных лесных земель, своей схожестью с полями пойменной Оки — такие же правильные прямоугольники, почти такая же даль и ширь. Когда-то на месте этих полей было лесное болото, но с болота убрали пригодный разве что для сорок и воронья сырой ольшаник, а следом за ольшаником исчезло лесное болотное кочкорье, залитое фиолетовой грязью. И на месте вчерашнего хмарого редколесья, перепутанного чахлой малиной, появилась пашня, расчерченная канавами проточной воды.

Долги и широки эти поля кажутся после лесных троп, и в них, как в заокскую даль, можно уйти и потеряться, забыть большие дороги и шум машин, потеряться и вдруг не поверить себе, что ты на Севере.

Встретился я с этими полями по осени, когда в поймах больших рек высыпал пролетный дупель. Сидел я за столом в доме, где меня приняли с дороги, и ждал хозяина. Сказали, что хозяин побежал куда-то с ружьем, но побежал ненадолго. И вот хозяин вернулся, убрал ружье, и я с удивлением узнал, что вся недолгая охота состоялась сразу за дорогой, на краю Шуйских полей: в эти дни и на Шуйские поля сыпал пролетный дупель, да еще так густо, что ходить в ту пору по полям было просто неловко: чуть ли не на каждом шагу беспокоил, поднимал ты тяжелых в осеннем пере и теле долгоносых, покрякивающих птиц. Раньше дупель здесь так не шел, но вот появилась пашня, и появилась птица.

Дупель прошел, сдвинулся на юг, и по полям заговорили голосистые гончие. Гон шел не северный, скрытый по кустам и чащобнику, а широкий, среднерусский, с видом собаки, с раскатным трубным басом матерого выжлеца от края и до края сотворенных людьми полей.

Зима легла в тот год круто и загородила поля глубокими снегами. И опять, как по среднеполосной зиме, видел я в дальнем поле рыжее пятно мышкующей лисицы. А заметив тебя, уходила эта лисица долго, чертя хвостом морозный снег, и забывал ты снова о Севере, где редко попадается лиса на глаза, а если и встретишь зверя, то достанется тебе от этой встречи короткий миг — вскинется зверь, завидевший человека, и нет его, спрятал его тотчас лес.

Ждал я тогда весну, чтобы уйти в Шуйские поля по талой воде под крылья перелетных стай, и верилось мне, что будет здесь все так же, как за Окой…

На старых лесных полях еще лежал снег, а Шуйские поля уже открылись, уже дышали ожившей землей, были теплы и духовиты от весеннего солнца. Еще по всем старым приметам не пора прилетать уткам, еще нет на озере и полоски разводья, а утки, нарушая приметы, уже прилетели. Где они? Кто их видел? По старинке считая, что приходит утка лишь с озерной водой, и усомнишься, не поверишь. Но пойди в поля — и тут же среди прошлогодней стерни утки, много-много уток…

А гусь? Не он ли своими дружными и частыми стаями обещал раньше большую воду по весне… Но большой воды еще нет, а гусь прибыл. «Лететь ему еще далеко на Север, там еще долго не будет воды, но на полях прошлый год сеяли под лесом горох с овсом — и гусь теперь там… А журавль? Еще закрыты лесные журавлиные болота, но, если хочешь посмотреть на журавля, иди в Шуйские поля. Живет там птица по весне, живет долго, отсиживается в холода, выйдя обратно из леса, с озер, и ждет, когда настоящее тепло двинется с полей в лес, на воду.

Здесь можно подолгу стоять и все время видеть, как стая за стаей утки, гуси, чибисы, чайки, кулики ходят и ходят в голубом от весны и ярком от севера весеннем небе. Ходят эшелонами, этажами. А рядом гудят тракторы, работают люди — много людей, много техники. Впереди трактора большая стая турухтанов, они пестрые, нарядные, топорщат воротники и токуют, еще не добравшись до будущих гнезд. Вот трактор совсем близко, стая нехотя передвигается в сторону, уступает дорогу и продолжает справлять свой весенний праздник.

Правда, чибисы, переселившиеся с cиротских луговинок на большие поля, не изменили своих привычек и каждого, кто появляется на полях, встречают все тем же пронзительным криком-визгом: «Чьи-вы, чьи-вы?»… И хочется тебе с весенним озорством крикнуть в ответ птичьей тревоге-радости: «А вы-то чьи?.. Наверное, наши!»

Так и помнились мне эти поля по осени, по зиме, по весне, помнились и помогали верить, что и здесь, в большом шумном поселке, найду я то, что искал всегда, найду разумную тишину и добрый мир северной природы. Тронули меня эти сотворенные людьми поля тем доверием, с которым приняли их птицы и звери. Не века, как прежде, и даже не полвека, а всего несколько лет прошло с тех пор, как двинули с места болотное кочкарье и родили землю, а вот — на тебе: новое качество, новая замкнутая система, о создании которой человек, наверное, особенно и не задумывался. Но так уж устроен он, этот человек, когда создает, создает вроде бы и для себя одного, а получается — и для других.

ЛОГМОЗЕРО

Озеро есть озеро — это и путь-дорога по воде, и работа на волне под ветер. Мне предстояло здесь жить, а потому я постарался узнать заранее все, что можно было узнать с чужих слов, о волне и ветрах, о рыбе и рыбаках — словом, я собрал кое-какие сведения, по которым и составил для себя некоторое представление о Логмозере…

Все знакомые мне рыбаки в один голос называли озеро неверным — мол, столько Логмозеро прибрало людей, сколько ни одно другое озеро по этим местам.

Мелкая, хотя и широкая, вода не казалась на первый взгляд страшной, угрюмой, ни с того ни с сего прибиравшей людей, но так казалось лишь до первого хорошего ветра. Стоило с любой стороны упасть на воду ветру, как озеро тут же меняло цвет и бешено гудело крутой рваной волной. По мелководью волна расходилась так быстро, что другой раз, доверившись мирной куге и тихому тростнику, зашедшим чуть ли не на самую середину плеса, и не заметив вовремя темного облачка на горизонте, ты с трудом добирался к берегу.

Частая, высокая волна трепала лодку, вскидывала ее на пенный, шипящий гребень и тут же кидала вниз — мотор то хватал винтом воду и пытался вытянуть лодку из вертепа, то вместе с лодкой взлетал над волной, терял воду и бешено рычал от бессилия. Там, где шел самый коварный меляк, рыжая от песка и ила волна шипела, как паровой котел, давший трещину и готовый вот-вот разорваться совсем. И беда попасть на такое место в хороший ветер. Здесь лодку, вскинутую на гребень, кидало вниз и било не о воду, а о мелкое дно. Мотор тут же захлебывался в вязком, илистом песке, лодка замирала на месте, и следующая волна накрывала тебя вместе с лодкой. И выбраться из такой каши недостаточно опытный человек мог только чудом.

Уготовило озеро для непосвященного человека и еще одну коварную ловушку. По озеру когда-то шел сплав, и на дне лежало теперь предостаточно топляков — затонувших двух-, четырех-, шести- и девятиметровых еловых, сосновых и березовых концов. Когда-то эти концы должны были стать столбами, пиловочником, крепежником, валаном, а теперь весь этот оброненный лес и отлеживался на полутораметровой глубине. И ладно бы эти топляки лежали себе и лежали, дожидаясь, когда разыщут их и поднимут на дрова редкие охотники за утонувшим деревом. Так нет: стоило разбушеваться озеру, как эти топляки принимались качаться вместе с волной. И чем дольше бушевало озеро, тем больше раскачивалось топляков. Стихал ветер, успокаивалась вода, а раскачавшиеся топляки ложиться обратно на дно сразу не желали, приподняв один конец и прочно уперевшись в дно другим, они замирали в траве, а то и просто на чистом месте, не показываясь особенно над поверхностью, и ждали лодку, которая отважно чертила тихую воду «мирного» озера.

О встрече с притаившимся топляком ты узнавал вдруг: раздавался глухой удар, лодка вздрагивала, останавливалась на миг от удара, тут же винт мотора хватал раскисшее бревно, срезалась шпонка, мотор ревел, а ты, проклиная все на свете, принимался за срочный ремонт.

Другой раз после сильного ветра заменять шпонки приходилось чуть ли не через каждые пять минут. Заводских шпонок для такой езды, разумеется, не хватало, и, направляясь в первые дороги по озеру, я набирал с собой полные карманы подходящих гвоздей. Так и ездил я по озеру первое время «на гвоздях», поминая недобрым словом и топляки, и сумасшедшие ветры.

Встретить попутный топляк, то есть такой, который не торчит на твоем пути вперед головой, это еще полбеды: наедешь на топляк сзади, утопишь его лодкой, ну в крайнем случае заденешь его винтом и сорвешь шпонку. Хуже, когда встретишь на всем ходу лоб в лоб предательский шестиметровый столб, упершийся в дно. Метнется в сторону лодка после тяжелого удара, а рядом из воды вскинется прямо на борт темная голова осклизлого топляка. Опомнишься после такой встречи и заметишь, как на дне лодки стала собираться вода, а оттуда, куда пришелся удар, катит по доске быстрая струйка. Поэтому не всегда после ветра лихо раскатываешь по озеру: наедешь разок на топляк, а дальше крадешься по воде, готовый в любую минуту отшатнуться в сторону и сбросить газ мотора.

Но все это только первое время, а потом привыкаешь, учишься угадывать ветер по темному облачку, что появится вдруг на горизонте, появится и будет стоять, рассказывая опытному человеку, что вот-вот вздыбится частой, крутой волной твое озеро. Понаблюдаешь за ветром, за волной и узнаешь скоро, что после бури все топляки повернутся головами в одну сторону — туда, куда дул до этого ветер. И теперь выпадет тебе дорога по воде после бури, будешь выбирать свой путь так, чтобы не встретиться с топляком.

Прибыл я на Логмозеро в конце октября, когда порядочные рыбаки уже затащили свои лодки на берег до весны. Приехал на лодке, спустился вниз по реке, вошел в протоку, пробрался под старыми гнилыми мостами, что остались еще со времен сплава и с тех пор ни разу не ремонтировались, и причалил лодку к мосткам, которые перешли ко мне в личную собственность вместе с негодным под порядочное жилье, запущенным, но обширным домом.

Утро того дня было ясное, ночью пришел мороз и остался на весь день, и по берегу озера тут же засветились первые полоски новорожденного ледка. Новой ночью мороз покрепчал, и вчерашний ледок разом отошел от берегов и стянул почти всю воду от берега до берега. Озеро встало, и только протока выходила еще дымящимся языком живой воды чуть ли не на самую середину плеса. И в этой дымящейся воде, как ни в чем не бывало, купались утки.

Рядом гудело Онежское озеро, не поддававшееся морозу до середины зимы, и утки уходили туда всякий раз, когда наше озеро замерзало, и всякий раз, когда лед на озере отступал, возвращались обратно. Странное это было зрелище — по озеру уже лежал хороший лед, по льду уже вовсю раскатывали рыбаки на санках-финках, разыскивая громадных логмозерских окуней, а над замерзшим озером нет-нет да и пролетали стайки уток, все еще живших на открытой онежской воде. Иногда эти утки опускались на лед и неподалеку от рыбаков то ли отдыхали, то ли высматривали что подо льдом, надеясь, видимо, что мороз скоро отступит и там, где в озеро выходила протока, снова покажется вода.

И утки порой не ошибались. Стоило им полетать над нашим озером и посидеть на льду, как мороз отпускал и лед у выхода протоки почти тут же размывался. И снова среди ледяного поля дымилась открытая вода, и снова в этой воде плескались неугомонные утки.

Странное было это место, где протока входила в озеро. Боролась она с зимой долго и первым открывалась из-под весеннего льда. Сама по себе вода была здесь неглубока — по протоке с весны до осени взад и вперед бродили коровы и телята, сбежавшие от пастухов. Коровы, а следом за ними и телята, перейдя протоку, шли в самое озеро и отсиживались в тростнике от слепней и пастухов. И, чтобы выгнать настырную скотину из озера, пастуху приходилось брать лодку., оставлять кнут и выпугивать заблудшую тварь из воды тяжелым веслом.

Когда-то протока была здесь глубже и спокойнее, но потом протоку подправили люди, и она взбунтовалась. Еще совсем недавно протока выходила в озеро не по прямой, а, как всякая уважающая себя река, делала перед большой бурной водой изгиб, не лезла сразу под крутые волны, а отгораживалась от озерной волны небольшим островком-пересыпью и под защитой этого островка покойно заходила сначала в залив-лагуну и только потом смешивала свои воды с водой озера. Но такой кривой, обходной путь людей, работавших на сплаве, не устраивал, и протоку-кривулину перегородили перед самым озером длинной дамбой, направив покоренную воду вместе со сплавным лесом прямо в Логмозеро. И все бы было хорошо, если бы, подправив речку, люди и дальше помогали ей катить свои воды по-новому. Но сплав закрыли, дамбу не убрали, и прямая протока-канал стала заноситься песком. Протока скоро обмелела, и по мелкому месту, как по перекату, побежала в озеро быстрая вода, которую сразу разведали утки и которая не раз подводила рыбаков, посчитавших лед над быстрой и мелкой протокой достаточно прочным.

Если о волне, ветрах, мелях и топляках я узнавал постепенно, порой такие знания приходили лишь после ошибок и промахов, то правила рыбной ловли на Логмозере и на реке Шуе были мне известны давно…

В самой реке, лососевой и сиговой, даже в то время, когда в соседних озерах можно было ловить сетями, всякая рыбалка запрещалась, а потому даже малолетние пацаны, явившиеся на берег реки с удочками за никчемной салакой-уклейкой, могли именоваться браконьерами. Позже эти правила несколько изменили, и шуйским мальчишкам и старикам-пенсионерам ловить салаку, мелкую плотвичку, шустрого окунька и подлещиков все-таки разрешили, но сами правила от этого не стали менее строгими, и никакого прощения не было на реке Шуе тому, кто по недомыслию или по жадности заявлялся на реку с сетями и даже со спиннингом.

Не составляло исключения из общего правила, действующего на реке Шуе, и Логмозеро, вполне определенное, самостоятельное водное пространство, куда двумя протоками заходила река, прежде чем смешать свои воды с Онежским озером. На Логмозере также была запрещена любая сетевая снасть и разрешалась лишь спортивная рыбалка на летнюю и зимнюю удочку.

В год прибытия на Логмозеро на летнюю рыбалку я опоздал — по берегам озера уже тянулись первые льдинки-закрайки, а потому я с особым беспокойством и нетерпением ждал на озере первый лед…

И он пришел, первый настоящий лед, чистый и прозрачный от резкого, напористого морозца.

Есть у первого зимнего льда своя прелесть и своя тайна. Они-то, красота и тайна, и зовут к себе, зовут все дальше и дальше от берега на самую середину замерзшего, остановившегося плеса.

Гулок, прозрачен и искрист первый лед. Тронешь его чуток лезвием пешни, и пройдет под тобой от берега до берега глубокий, неясный гул воды и льда.

Вырвется, выбьется из-под острия пешни легкий льдистый осколок, сверкнет на утреннем солнце розовым и голубым цветом, откатится недалеко и останется гореть камнем-самоцветом до самого вечера.

Тихо на первом льду, необычно после буйной осенней волны, которая, кажется, только что гремела по озеру, крушила последний тростник, но вот успокоилась и отошла к зимнему сну. Спит уставшая, нагулявшаяся с весны вода, и куда делся ее недавний мрачный цвет, куда делся облезлый, сырой, перекрученный и переломанный тростник. Нет ничего, и только чистота льда да желтые щеточки тростниковых столбиков горят в морозном солнце веселым чистым светом.

Сделаешь первый шаг по застывшему озеру и остановишься. И не от страха — мол, тонок лед, треснет сейчас под ногой, а от необычности состояния — ты над водой, над глубиной озера. Вот под ногами у тебя его дно, еще мелкое, близкое, видное до камушка, до каждого осевшего на дно листа недавней травы. Дальше дно глубже, темнее, но видишь ты и затонувшую ветку, а рядом с веткой чуть приметную от темных спинор: ватагу окуньков-маломерок. И так все время, пока идешь по заливу, идешь медленно, чтобы привыкнуть к новой зимней воде, и долго не можешь принять, пережить необычность первого льда.

Первый лед спокоен. Он не зовет в пляс, не приглашает к веселому рассказу, как весенний, последний лед, голубой, озорной от солнца и талой воды. И не знаю я, что лучше все-таки: вот так вот медленно, шаг за шагом, идти по первому льду все дальше и дальше, все глубже и глубже или вынестись на быстрых санках-финках сразу на середину озера?

О том, что лед уже держит, что охота за перволедным окунем началась, узнавал я сразу, заметив из окна далекую, но ясную на льду фигурку человека, катившего вдоль берега на санках-финках.

Санки-финки стоят того, чтобы о них сказать, чтобы вспомнить острый, как у конька, полоз, полоз длинный и быстрый, чтобы увидеть снова ладные, аккуратные досочки-планочки нарядного стульчика-седелышка. Легкие и быстрые, эти санки проносят тебя по такому тонкому ледку, ступить на который ногой еще опасно. Другой раз и не сходит рыбак со своих скорых саней, а сидит прямо на седелышке и потягивает упорных полосатых рыб-окуней.

На полоз для финок нужна хорошая, узкая сталь, как для самого лучшего конька. По старым кузницам и у старых кузнецов такие полоски находились, а по новым да у новых кузнецов не скоро сыщешь подходящий металл, а потому и заказать теперь финки не так-то легко. А разыщешь нужный полоз — закажи финки только хорошему мастеру, чтобы выгнул полоски-полозья впереди красиво, чтобы ладно и видно поставил на полозья стульчик-седелышко, чтобы сделал у стульчика, у санок удобную точеную ручку-спинку из крепкого дерева, а само бы седелышко заложил ровно гладкими дощечками-планочками. И тогда кати себе в любую сторону, ищи по первому льду свое счастье, карауль, выманивай к лунке-проруби большеротых окуней.

К финкам рыбаку, что выехал на первый лед за окунями, положена небольшая сумочка, где хранятся в пути легкий топорик и короткая зимняя удочка. Топорик негромко вскрывает узкую прорубь-отдушину, и в это окошечко уходит под лед маленькая, юркая блесенка-окуневка.

Давно не встречал я на льду рыбаков, по-настоящему промышлявших перволедных окуней одной блесенкой. Давно завелись у нас добрые зимние снасти, напридумывали самых разных сторожков и мормышек, научились мы выманивать к лункам любую рыбу, и больше не игрой снасти, а богатыми дарами-прикормками. Знал и я все эти премудрости и не думал, что однажды встречу на льду людей, которые все еще помнят главную дедовскую снасть — блесну, помнят и любят старинную перволедную потеху — блеснение окуней.

Удивили меня логмозерские старики своей немудрой снастью. Не удочка, а короткая прочная палочка, как тонкое кнутовище, не леска-невидимка, а добрый шнур, каким ловят теперь лишь щук да сазанов. Лески у стариков короткие: мелко озеро, да и идет окунь еще в самые берега, так что с метр всего лески-шнура, а на конце толстой лески поводок потоньше, на котором и сверкала крохотная металлическая полоска с впаянным в нее зацепистым крючком без бородки.

И крючки, и блесенки старики делали сами. Блесенки тут же оживали в воде, и узнать в них металлическую поделку удавалось не сразу. Блесенками старики долго не играли, не пугали рыбу, макнут раз, другой, много третий и задержат то у самого дна, то в полводы, то под самой прорубью-лункой, задержат на минуту-другую, опять качнут и опять задержат на время.

Глядишь за такой рыбалкой и кажется, что старик спит — спит, потому что стар. Привыкнешь к такой неторопливой ловле, заглядишься и не усмотришь момент, когда удочка-палка в руках старика чуть дрогнет и тут же выскочит на лед полосатый красавец, красногрудый, большеротый окунь шириной с большую мужскую ладонь.

Выпрыгнет окунь из лунки, соскочит сам с крючка без бородки. Ухватишь взглядом только что пойманную рыбину и не заметишь, как старик уже тащит из-подо льда другого, третьего окуня-лобана. И быстро так, ловко, только рукой водит… Три, четыре рыбины, много пять, и все. Тишина. И бегай вокруг старика, колоти лед, ищи рыбу — пусто все. Окунь налетел, нашел на старого рыбака и двинулся дальше по своей зимней дороге, которая известна, конечно, удачливому рыбаку. Но не кинулся рыбак за рыбой. Дал ей успокоиться, оглядеться, подобрал пойманных окуней, положил в сумку топор, удочку, повесил сумку на ручку финок и покатил дальше, обходя стороной окуневую тропу. Обошел издалека, остановился, открыл топориком лед и снова будто заснул над окошечком открытой воды. И так весь день, встречая, отпуская дальше и снова поджидая у лунки окуней, вел старик свою мирную, умную охоту за перволедной тяжелой и пугливой рыбой.

Рыбаки помоложе чуть торопливее стариков, чуть побыстрее на льду с санками, но все у них так же мирно и умно, и так же богата их ловля. Нет на таком первом льду ни крика, ни шума: пуглива под тонким льдом на мелкой воде рыба, да и не дадут шуметь — кышнут, и замолчат крикуны, перестанут возиться, а то и прогонят их совсем и близко не допустят.

Держалась по первому льду здесь на Логмозере старая добрая охота, не уступая пока места новым шумным промыслам, держалась верно и уважалась всеми, будто говорила другому, новому, молодому, а оттого и шумному: «Что ваш шум — беготня одна, а беготня, она пройдет с молодыми годами, и вернетесь вы сюда, поклонитесь старому дедке, если доживет он до ваших поклонов, и притихнете над мелкой водой, приукрытой тонким ледком. Притихните обязательно, ибо с шумом да торопыгой не пойдет у вас ничего, как надо. Пуглив он, перволедный окунь…»

Охота за окунем длилась, увы, недолго. Лед крепчал, садился на дно, давил мелкую воду заливов, и окунь уходил, скатывался в Онего, и оставались под тяжелым льдом, уже занесенным снегом, лишь мелкие окуньки, невеликие плотвички и разбойные ерши… Вот за этой веселой на клев рыбой и отправлялся я порой в хорошие дни вместе с женой и сыном.

Еще с утра, выбравшись из-под теплого одеяла, сынишка шлепал босыми ногами к морозному окну, находил на окне дырочку в морозе и извещал меня довольно-таки точно и подробно, где собрались сейчас «пингвины» и в каком количестве.

Издали кучки рыбаков на льду и вправду походили на пингвинов. С утра наши поднадзорные «пингвины» расходились по всему озеру, разбредались, но вот кто-то находил рыбешку и тогда, как пингвины, рыбаки собирались большими и малыми кучками. Если это место всех не устраивало, то «пингвины» снова разбредались по льду, и только к послеобеденному клеву кучки рыбаков более или менее определялись в тех или иных местах. Все эти места мы знали и, наскоро пообедав, торопились туда, где рыбаков было побольше.

Сверлить лед было еще легко, я быстро справлялся с этой работой, готовил три лунки, и наше дружное трио занимало свои места у притемненных лунок. Мы торжественно ждали, когда и у кого тронет окунек легкую желтую или светленькую в зависимости от погоды мормышку, у кого первого вздрогнет и качнется вниз тонкий сторожок из кабаньей щетинки.

Выходить на озеро с утра я не мог: с утра я обычно работал, прикрыв от соблазна окно занавеской. Но соблазн был так велик, что, закончив очередную страничку, я выпрашивал сам у себя разрешение отвести занавеску и глянуть хоть краем глаза на озеро и на рыбаков-пингвинов… А потом, после озера, мы готовили, наставляли уху из окуней и ершей, топили печь самыми лучшими березовыми дровами, грелись у печи и вспоминали вслух все, что видели, слышали и что запомнилось в этот день на озере, на льду, около наших лунок…

Эти несколько коротких вечерних часов, когда выпадала погода и когда я успевал до обеда закончить работу, были для нас большой наградой за всю нашу беспокойную кочевую жизнь, за худые дома, в которых жили мы в самые крутые холода, и, конечно, за наше упрямое стремление даже при вечном беспокойстве сохранить дружное, смелое трио, которое к тому времени уже в полном составе могло ступить на любую трудную, но обязательно честную дорогу.

К декабрю зимний день угасал совсем, от него оставался лишь кусочек полусветлого, полусумрачного неба, и под этим хмарым небом уже не собирались на потяжелевшем льду Логмозера недавние рыбаки-пингвины. Рыбалка замирала на озере до весны, до тех пор, когда наша своенравная протока не подточит снизу перекрывший ее лед и не пустит в озеро первую струйку свежей воды…

До настоящей весны еще было далеко, еще только-только заступил на северную землю осторожный март, но солнце уже показалось, светило, и на солнце ночные морозы заметно отпускали. Где-то успела набраться первых весенних сил и наша протока, и вода в ней двинулась. В проруби, где я брал воду, течение уже было заметно, и я с нетерпением стал ждать на озере первых рыбаков.

Рыбаки объявились скоро, и первыми на льду показались и на этот раз старые логмозерские дедки. Лед был толст: длинный коловорот-лопатка уходил в лед по самую ручку, а до воды все еще не добирался. По такому тяжелому льду путешествовать за окуневыми стаями было не так просто, как в перволедье, и старики теперь больше сидели на месте, пробив толстый лед тяжелыми коваными ломами-пешнями. Сидел теперь каждый старик поодаль один от другого, сидели они так же мирно и сонно, будто пришли не на рыбалку, а выбрались погреться на весеннем солнце после долгого зимнего сна.

Рыбачили старики по весне не в заливе, где лед придушил воду еще в начале зимы, а далеко от берега, где по моим приметам и должно было крутиться старое русло протоки. Наведаться тут же к логмозерским старикам я не смог и стал терпеливо ждать воскресного дня, когда на лед вслед за стариками выберутся наши шуйские рыбаки. Они редко обходили меня, заглядывали после озера на огонек выпить стакан горячего чая или просто так побеседовать, обсудить виды на скорую весну. От них-то я и собирался получить первые сведения про весенний лед: как он, тяжел ли, где больше воды и пошел ли окунь?

Окунь был первой весенней рыбой, которая возвращалась к нам из Онежского озера. Сначала шел мелкий окунек, перебивал его у лунки тяжелый и ленивый логмозерский ерш. Потом за мелким окуньком выходил на свежую воду и окунек покрупнее. И только после того, как объявлялся крупный окунь, в озеро катила подледная весенняя плотва.

Если окуня по весне ловили немного, то уловы плотвы бывали порой столь велики, что такого улова за один воскресный день хватало большой семье до следующего выходного дня. Плотва обычно шла крупная, сильная, и ловить ее на тонкую снасть было одним удовольствием.

Правда, это удовольствие омрачалось по весне, по теплому, а оттого разгульному времени шумными рыбацкими отрядами, что являлись на лед озера за плотвой на машинах, мотоциклах и мопедах.

Я не мог осуждать людей, которые, как и я, ждали эти теплые весенние дни, стремились на лед, чтобы посидеть над лункой, попытать свое рыбацкое счастье. Но после весенних рыбалок на дальних лесных озерах, где твоими трофеями, твоими находками была не только крупная рыба, не только богатый улов, но еще и весенняя тишина, особая, радостная от ожидания близкого тепла, я никак не мог привыкнуть к шумному рыбацкому игрищу на последнем льду Логмозера.

Как я и ожидал, в воскресный день на льду собралось предостаточно народу. Непутевые рыбачки, что встречались по весне, с шутками и прибаутками сверлили лед вдоль и поперек, разыскивая рыбу. Терпения этим торопыгам явно не хватало, и они, поймав мелкой рыбешки на худую уху, с треском и гамом покатили домой. Но многочисленные лунки, насверленные этими рыбачками, оставались, и на следующее утро вскрыть такую лунку было куда легче, чем сверлить в толстом льду новые. Вот и ждал я первого визита знакомых рыбаков с Логмозера, чтобы все узнать, а завтра с утра пойти на озеро и поискать свое счастье на весеннем льду.

Вечером я узнал, что рыбалка не вышла, что рыбы немного, что никто ничего путного так и не поймал. Правда, на этот раз, видимо, к ранней весне вместе с окунем заявилась в озеро и плотва: несколько плотвиц выловили, но больше не нашли.

И вот наступило утро, мое долгожданное утро первого весеннего льда. Рыбаков на озере почти не было. Мороз ночью выпал невеликий, и я легко вскрывал насверленные вчера лунки. В первой же лунке вывернулся окунек, ударил по мормышке и сломал крючок. Потом окуньки клевали чаще, а я все искал такое место, куда могла бы заглянуть первая весенняя плотва.

Недалеко от меня сидел на ведре знакомый логмозерский дед, старый кузнец. Время санок-финок отошло еще с первым льдом: по льду лежал толстый снег, в который разом зарывались тонкие стальные полозья, и старый кузнец бродил теперь по озеру пешком, волоча за собой тяжеленную рыбацкую пешню и большое ведро с рыбой. В ведре у рыбака были хорошие окуни, но плотва ему пока не попадалась, да и ловить он ее не собирался, когда в озере была другая рыба. Наши пути-дороги разошлись: кузнец остался на середине озера, а я потихоньку побрел к берегу в тростники, куда плотва должна была явиться в первую очередь.

У тростника старых лунок не было. Я просверлил лунку и прикрыл ее на время снегом. Все было готово, но я стоял, любовался тепло-голубым цветом весеннего неба и вытаявшими из-под снега лбами больших камней. Камни дымились под солнцем. На льду от солнца кое-где раскисал снежок. Время было чудесное, тихое, с какой-то особой, спокойной тишиной ранней, но уверенной весны.

Я присел у лунки, развел концом удочки снег и, затаив дыхание, опустил в дырочку-оконце белую мормышку…

Мормышка дошла до дна быстро:' воды подо льдом было в этом месте всего тридцать — сорок сантиметров. Только не шуметь: плотва услышит малейший шум. Я стоял перед лункой на коленях, чуть приподняв удочку. Тишина. Рыба не отзывалась на игру крошечной блесенки-мормышки, украшенной тройкой рубиновых мотылей.

Еще раз мормышка поднялась со дна, медленно поползла вверх, остановилась, чуть качнулась вниз и замерла в полводы. Мотыль был свежий, яркий, и плотва должна была заметить его. И тут что-то качнулось: то ли вода в лунке, то ли чуть кивнул сторожок. Я замер. Сторожок еле заметно приподнялся, а потом сразу рванулся вниз. Подсечка — и внизу подо льдом заходила тяжелая, упрямая рыбина. Рыбина кинулась в сторону под лед, и я почувствовал, как тяжесть пропала. Мормышка скользнула вверх и остановилась, впившись в край лунки.

И снова ожидание встречи, полное надежд и возможных разочарований. И снова, но не сразу, а минут через десять сторожок чуть дрогнул, чуть приподнялся вверх и рванулся вниз…

Весенняя большая плотва была хороша в своей серебристой одежде. Она тяжело лежала на подтаявшем снегу, а потому казалась выкованной из черненого металла.

Плотва ловилась до самого вечера, верно, но нечасто подходя к лунке. Но вот чуть стемнело, с запада потянули сырые, пасмурные тучи, разом упало тепло, и из лунок на лед вышла от большого тепла вода.

Вниз, до самого льда, опустился белесый туман. В этом сыром, душном тумане сторожок было еле видно, и я больше не по сторожку, а по удару рыбины догадывался, что пора выводить из лунки очередную плотву.

Плотва будто сошла с ума, хватала мормышку на лету, выскакивала за мормышкой прямо в лунку и брала, брала без остановки.

Вокруг меня по снегу лежала не одна тяжелая рыбина. В тумане серебро плотвы терялось, сливалось со снегом, и только по черным хвостам разбирал я на снегу пойманных рыб. Приходил азарт, где-то родилось было желание — ловить и ловить… «Ну хоть еще одну, ну самую последнюю…» Нет, славен все-таки человек тем, что умеет вовремя остановиться, умеет не перейти границу, дозволенную умом, не потерять честь и остаться всегда человеком, который помнит не только о себе.

Рыбу я собирал на ощупь, руки мерзли от ледяного месива, в которое растекся недавний снег. Пойманная плотва тянула книзу лямки заплечника-шарабана. Я шел домой по раскисшему снегу и в тумане с трудом угадывал очертания своего дома.

Дома меня уже заждались. Первым к дверям кинулся сынишка и потребовал незамедлительно выложить на стол рыбу. Япритворно молчал о сегодняшнем улове и попросил сына принести для рыбы мисочку побольше. Мисочку мальчишка принес, но я отказался выкладывать свой улов в такую маломерную посуду. Мне подали миску поглубже, но я отказался и от этой миски. И когда наконец жена поставила на стол тазик и потребовала не терзать мальчишке душу, полную трепетного ожидания, я сдался и разрешил своим домочадцам принять мой сегодняшний улов.

Плотва вызвала удивление, восторг. Но тут жена, сама страстный любитель подледного лова, сменила восторг на обычную для пас человеческую прозу: «А зачем столько наловил?»

Как мог правильно, я объяснил жене, что ловля была неожиданно богатой, но продолжать ее я не стал, а поймал побольше только потому, что не буду долго ходить на озеро…

Говорят, что уха из плотвы никуда не годится — мол, плоха и горька на вкус. Может быть, если ловить для ухи плотву из заросшего гнилого озерка, но весенняя плотва, явившаяся из глубин Онежского озера, хороша — сладка и остра в ухе. И такую ранневесеннюю плотву мы варили в тот день. А я рассказывал о тумане, о кислом снеге и как, стоя на коленях на этом снегу, я старался разглядеть в темноте сторожок удочки, а ошалевшие от тепла рыбины хватали мормышку прямо в лунке.

Таких удивительных дней на Логмозере я больше не пережил: шумная рыбалка по последнему льду меня не привлекала и я редко заглядывал на весенний лед. Наверное, я был прав здесь, ибо в те дни на озере я уже не встречал мудрых логмозерских стариков, и только старый кузнец еще нет-нет да и появлялся на льду, волоча за собой тяжелую рыбацкую пешню. Но и у него, пожалуй, было уже не то настроение: ловил он теперь мало, меньше оставался на льду, а когда и ловил рыбу, то чаще выбирал места в стороне…

Лед уже качался под сапогом, уже тут и там рыбаки проваливались в ледяную воду, и не могли носиться по льду ни мотоциклы, ни мопеды. Тут я и осмелился еще раз заглянуть на последний лед.

В лунки, насверленные повсюду, урча неслась собравшаяся за день на льду вода, таща вместе с собой обрывки газет, пустые пачки от сигарет и папирос и прочий мусор, оставленный на весеннем льду. Я обошел это место стороной, распугал воронье, собиравшее у лунок куски хлеба, плавленые сырки и брошенную мелкую рыбешку, и просверлил лунку на чистом льду.

В лунку тут же понеслась с шумом вода, собравшаяся на льду. Вода подхватила мормышку и закрутила ее подо льдом. И тут же резким ударом большая плотва остановила крошечный кусочек свинца. И началось. Плотва рвалась на чистую воду и хватала мормышку, как сумасшедшая.

Я оставил ловлю и вернулся домой. Сынишка, помня последнюю рыбалку, притащил к двери тазик. Но на дно тазика я положил всего пять последних весенних плотвиц, тяжелых от набухшей икры. Плотва явилась на нерест, и мы все вместе с маленьким сыном согласились, что ловить ее в такое время просто нельзя, хотя существующее законодательство разрешало и мне, и другим рыбакам ловить по последнему льду плотву, сколько душе угодно…

Но моя душа не принимала порой и разрешенное, дозволенное, кем-то принятое. Так уж устроен человек, что живет он не одним днем, что думает не только о себе.

И пусть считается плотва сорной рыбой, но из этой рыбы варят чудесную весеннюю уху. И мне хочется, чтобы вкус этой ухи запомнился нс только мне…

ПОТОМСТВЕННЫЕ РЫБАКИ

Хотел я окончить свой рассказ о рыбе и рыбаках, но не получилось: вспомнил и не могу оставить без внимания двух потомственных рыбаков, коренных шуйских жителей, выросших здесь, у реки, у озера, — Петра Гадова и Василия Феклистова.

Имена их не тайна, ибо деяния одного на воде столь честны и определенны, что ставлю их в пример другим, а похождения второго на воде считаю просто недостойными той громкой славы, которую принесла ему честная и трезвая работа — самоотрешение на совхозной ниве. Так уж простите меня, Петро Гадов и Вася Феклистов, — о вас, мои друзья, мой новый рассказ…

Петро Гадóв (а не Гáдов) постарше Василия и успел захватить войну, воевал на Северном фронте среди камня, морозился, был контужен и пуще всего прочего дорожит своими боевыми наградами и серебряной медалью отца.

Отец Петра, покойный старик Гадов, весь свой век не расставался с водой и был до конца дней тем самым полковником-отцом рыбацкой бригады, без которого не было и нет на буйной северной волне никаких рыбаков и никакой рыбы.

Тяжел, но свободен рыбацкий труд. Не считает рыбак на воде ни часы, ни смены, а идет рыба, так забывает боевой бригадный люд не только дни, но и недели. Не страшен человеку, выросшему у воды, долгий и тяжелый труд. Манит к себе и свобода труда, без окриков, без понуканий, но трудно овладеть этой свободой, подчинить себе, пронести свой вольный рыбацкий труд по крутой волне и не черпнуть бортом эту пьянящую воду. Пронесешь и выйдешь на берег с прежними силами, и только прибавится тебе и уважения, и благодарности. А не подчинишь волну, бросишь смотреть паруса, закружится голова от вольного бега и пойдешь на дно никчемным, гнилым топляком. Будет тебя качать волна, будешь подниматься порой со дна, будешь вскидываться вслед за волной, а все равно ты — топляк, пропащий человек для любой ладной работы.

И качает таких непрочных людей и от буйной волны, и от богатой рыбы, норовит захлестнуть — тут-то и подоспеть к заблудшему пловцу с хорошим, крепким багром, подцепить за штаны, выдернуть из хмельного веселья да и огреть тем же багром по мягкому месту. Но нужен для такого смелого дела человек сильной души, трезвый, которого не потянет никуда никакая волна. Таким людям и поручали раньше держать артель, каковая позже получила название рыбацкой бригады.

Старик Гадов бригаду держал крепко, никого не обижал, никого без толку не жаловал и ни с кого сгоряча не снимал заслуженных наград. Работали ладно, дружно. За такую работу и получил шуйский бригадир еще до войны серебряную награду Сельскохозяйственной выставки.

Завершала свою дорогу по озеру бригада Гадова по давно заведенному порядку. День, два, три, неделю, две недели качал рыбацкие лодки, рвал рыбацкие паруса крепкий ветер — никакой слабины, никакой гулянки до дома. К приходу бригады в контору собирались жены и дети рыбаков, встречали своих, и все вместе ждали, когда бригадир сдаст улов и получит деньги.

Перво-наперво каждого рыбака старик Гадов наделял рыбой — ни больше, ни меньше, а так, чтобы семья знала, что хозяин их ходил в озеро не за салакой и не ерша мутить.

Нести рыбу домой поручалось ребятишкам, а зарплату после несложной процедуры выдавали на руки женам. И тут уж кричи не кричи, виновен ты был раньше или вообще не брал в рот спиртного, будь добр, ставь в ведомости свою подпись, говори «спасибо» и сиди за столом, пока бригадир не раздаст деньги всем женам.

Жены и дети уходили довольные, зная, хоть загуляй мужик после тоней, все равно семья в обиде не будет: и рыба есть, и деньги в доме. Да и где там загулять, когда деньги уже унесены. А посмеешь явиться домой в нетрезвости, с криком и кулаками, дойдет твоя пьяная потеха до старика — пиши пропало. Уж здесь хоть на колени падай, а старик не простит.

Жены и дети уходили, и тогда бригадир посылал самого доверенного человека с деньгами в рыбацкий магазин за водкой. Ящик приносили, ставили на стол — и твори с этим винищем, что хочешь: хочешь — пей, хочешь — залейся, хочешь — пои других, но только тихо, без всего этого, а то опять немилость старика — и прощай море Онего… Нет, взять-то куда в другую артель возьмут, но другое уже не то: здесь свои, рядом все, а там будто на стороне, да еще спросят: «Погнал Гадов, что ль?..» И не будет там старика Гадова — хоть крут, но честен, сердцем прям и людей уважает.

Так и жила мало-помалу эта рыбацкая бригада, кого-то отпуская с воды, кого-то принимая из новых, до тех пор пока старик вдруг не занемог, а вскоре и помер. И не пил, не сидел у ящика с крепким вином, уходил, оставляя рыбаков одних в конторе, и позволял себе лишь по приходу домой выпить рюмку своей калгановой. Пил эту рюмку прямо у шкафа, наливал сам и кончал на этом весь праздник, чтобы не показывать никому, что надо ему, рыбаку, выпить с устатку… А может, болел желудком и оттого и делал сам для себя калгановую. Кто знает: крепок был на вид, ходок на ноги, силен в охоте с ружьем, смел на воде, а вот все-таки помер, да рано, поди…

И кто знал, что был у старика Гадова и другой износ — не от тяжести руля, не от весел, не от ледяной воды был он, как всякий крепкий русский человек, глубок душой, и долго, до исполнения, берег в себе и большую радость, и тягостную Думу.

Жил бригадир до войны в большом рубленом доме. Жил в достатке, работал и растил сыновей и не думал, поди, никогда, что докатится война до его дома. А она докатилась…

В это время шла рыба, и весь бригадный флот был в Онего, в Ялгубе. Ни оставаться самому, ни оставлять снасть и флот не было и в мысли: была у артельного отца-полковника и еще одна глубинная черта — непокоренность, что приходит от той же душевной силы и единорожденной жизни, которая давалась тебе всего лишь раз и отдать ее можно было только одному делу, одной земле и одному народу.

Семью бригадир погрузил в лодку. Рядом с женой сидел подросток Петро — ему-то и поручил отец заветный сундучок, на дне которого лежала серебряная медаль за рыбацкие труды.

В Ялгубе остановились. Семью бригадир поместил на квартиру, пока не вернется, а сам погнал флот и снасть в указанное место. Подошел к назначенному причалу уже поздно в темноте, людей не разобрал, да и не хотелось верить, что своих вдруг нет. Опомнился, да поздно: не повернуть, не утопиться.

Лишать жизни пожилого рыбака не стали, наскоро заточили в глухую клеть, а флот и снасть прибрали, и только одна-разъединственная рыбацкая барочка стояла у берега на веревочных чалках. К темноте арестованный рыбак осмотрелся, бежал из клети, пробрался к причалу, отвязал лодку и оттолкнул свою родную посудинку в озерную ночь.

По звездам на парусе прибыл беглец обратно в Ялгубу за семьей. И тоже не гадал, что и здесь нет уже своих. Подошел к берегу смело, и приняли его прямо из воды чужие руки. Но бежать уже было некуда: рядом были жена и сынишка. С ними свиделся, обещав новым властям никуда из деревни не уходить. Но не вытерпел и новой ночью через горы и лес сбегал в Шую и к утру вернулся обратно.

Своего дома уже не было, дом сгорел, и хоть некуда было податься, погрузил в лодку семью и вернулся туда, откуда уходил всего два дня назад. Поселился у родных, присмотрелся, а потом пришлось браться рыбаку за свой труд — ловить рыбу, но теперь на чужого хозяина.

Те, кто вернулся обратно вместе с бригадиром, вспоминали это время так.

Ловить — ловили. Снасть у финнов была добрая, но рыбу из сети брать запрещали и сами не давали. Деньги платили финские. На фотокарточку раз заставили сниматься, хорошую рыбу в руки дали. И по карточке потом поднесли — культурно все. Но неволя и есть неволя. Посты кругом. Но старик посты ходил: ему разрешали. Потом говорили, что старик партизан возил. Но сам молчал и тогда и после — из него не вытащишь…

Возил ли бригадир тайно партизан? Наверное — какие-то люди у него по ночам бывали. Но не пытал я архивы, не собирал по новой Шуе старые и уже забытые, да к тому же не очень гласные по тем временам, истории. Петро, сын старика, мои предположения особо не развивал, ибо точно не знал, только слыхал как-то от отца, что было такое. Да и кто что может сейчас точно знать о ночных поездках шуйского рыбака, а документов всех от него осталось — одна медаль с Выставки. А вот то, что была у справного рыбака всю войну тяжелая дума, старик не скрывал…

Мучался рыбак от мысли, что сам, своими руками отдал лодки и снасть, и держал эту мысль в себе до самого последнего дня. А когда хозяин-финн загодя стал свертывать дело и помаленьку распродавать имущество, старик Гадов, собрав по своим рыбакам финские «рубли», откупил у хозяина-финна лодки. Но на снасть, дорогую, добрую, денег бы все равно ни у кого не хватило. И знал Гадов, что не милуют финны за воровство, но рассудил по-своему.

Снасть стояла в воде, и до последнего дня привозили рыбаки хозяину рыбу. Хозяин торопил рыбаков поднять снасть, но те, как могли, отнекивались, ссылаясь на богатую ловлю, и тянули время. В конце концов Гадов затопил снасть, дождался своих и встретил их полной рыбацкой артелью с лодками и снастью.

После этого боль у старика вроде бы улеглась, и он снова водил верной рукой рыбацкий флот в Онежское озеро.

Вот и вся история, которую помнят и знают, которую слышал я и от Петра Гадова, потомственного шуйского рыбака.

Все было за то, чтобы остаться Петру на воде, пойти дальше вместо отца. Но времена менялись, рыбак по бригадам мельчал, отцов-полковников у бригад поубавилось после войны, и Петро, рассудив, видимо, что не будет по новой Шуе пока прежней работы, пошел на сплав, там — на трактор и нашел себя в технике. И нет, пожалуй, такого мастера сейчас по всей реке, который выслушает любой мотор так, как Петро Гадов. И лодку сошьет: и самую быструю, и по старинке сделает, и для подвесного мотора.

Последняя лодка, которая носила меня по Логмозеру, раскидывала носом шуйскую воду, боролась с шуйскими порогами и держала любой ветер бурного Укшезера, досталась мне от Петра Гадова. И благодарен я этому человеку за все, чего касалась его рука, и не понимал я, пытаясь встать рядом с некоторыми шуйскими «рыбачками», как это он, Петро Гадов, знавший всю реку, умевший работать с любой снастью, не держит сетей, как другие, а обходится по новой привычке рыбой из магазина, и пекут в его доме северные рыбники не со щукой и сигом, а с хеком да палтусом, о которых старик Гадов, пожалуй, и не слышал.

Но Петро Гадов озеро не бросил, возил в озеро по весне малое число колпаков, возил тихо, как дедка-заозер, отмечал в записной книжке все, что касалось рыбы, знал каждую рыбью тропу, но допускал к этим тропам лишь поплавочную удочку. Брал с собой на рыбалку дочку Светку, отчаянного рыбака, и маленькую собаку, спаниеля Ладку.

Так и путешествовали они по старым рыбацким тоням, где когда-то промышлял артелью бригадир Гадов, с удочкой и игрушечной, не по поселку, ушастой собачонкой. И не от страха перед рыбнадзором принял Петро новую Шую, не с горя завел собачку спаниеля и певчих птичек. Досталась, видимо, ему глубокая мудрость потомственных старателей, не упрямых, не смурных, а прямых и правильных, досталось уважение к честному труду, и не мог он воровать, таиться по ночам, ползать с неводами, прятаться и бежать от рыбнадзора, не мог он стать врагом той воды, которая дала славу его фамилии.

Были у Петра Гадова свои законы, свое повое дело, своя слава, а любовь к воде, к лесу перенес он на простую рыбацкую снасть-удочку и на певчих птичек, которых ловил, выдерживал, учил жить в клетке и дарил друзьям. Вот эти самые птички и стали для Васьки Феклистова первой причиной насмехаться над Петром Гадовым.

Птички в клетках никак не укладывались в голове у Василия, хотя и славилась эта голова быстрым и дерзким на дело умом. Кем был отец Василия, чем промышлял, я так и не запомнил, да и помнить не хотел, ибо не верил многим Васькиным рассказам-насмешкам. Доказать могу только одно: не был все-таки старик Феклистов отцом-полковником рыбацкой артели, ибо держал в это время артель другой человек. Но так или иначе все Феклистовы, которых я знал, с воды, с озера, не вылезали, хотя и работали в совхозе, на производстве, и, за редким исключением, работали хорошо.

Феклистовых по Шуе много, и все они родные или сродные, двоюродные братовья, и все отчаянные рыбаки. И. думалось мне порой: собери всех этих братовьев вместе, и будет знатная рыбацкая бригада, которая прославит, себя по всем рекам и озерам. Только для такой артели, думалось мне дальше, нужен в бригадиры старик Гадов. Во-первых, брата над братом власть держать не поставишь. И в народе так говорят: «Брат — не сват, не для укора, а опора». А во-вторых, каждый из братовьев был настолько не похож один на другого в своем промысле на воде, что собрать их вместе и посадить в одну лодку могла лишь твердая рука, да еще вооруженная, пожалуй, тяжелым сплавным багром.

Больше всех из Феклистовых нравился мне Николай, родной брат Василия. Был он какой-то ладный, справный, нехитрый и открытый во всем. И казалось, приди к нему, скажи: «Коля, где у тебя в воде что стоит? Пойдем снимем и составим акт». И Николай пойдет, покажет, будто вся его ловля была ему не дорога, а шла просто так, по памяти старого, прошлого промысла на богатой воде и при малом народе. Да и таить, прятать Николаю было особенно нечего: ловил он рыбу лишь для себя, на семью и не был ни жаден, ни зол на добыче. Спроси, что поймал, чем и где, и Николай Феклистов не скроет от тебя ничего. Был он чем-то близок в своем ремесле на воде к Петру Гадову. Правда, не ушел он еще от старой громоздкой снасти совсем, хотя и жил, как Петро, на зарплату и тоже разводил птичек, правда пока только голубей. И казалось мне, что вся эта рыбалка Николая была не от презрения закона, а от той временной неопределенности, когда рыбнадзор еще не прописался в реке и озере постоянно, а шуйские рыбачки сами пока не собирались уступать кому-либо свою воду.

Относиться с подобным уважительным пониманием к другим Феклистовым, а тем более к сродным братовьям Василия и Николая, я никак не могу. Ловили сродные братовья рыбешку по-разному, нередко и на винчишко.

К счастью, такие «рыбачки» водились по Шуе не в большом числе, походы свои сии «рыцари» северных вод вершили тихо, а после первой настоящей атаки рыбнадзора вообще ушли в глубокое подполье.

Трудно, хотя и понятно было все, что происходило на берегах реки. Трудно от бессилия малочисленной по тем временам, не готовой к массовому браконьерству рыбоохраны… А понятно потому, что собрались в Шую из самых разных речных и озерных мест самые разные рыбаки. Там, по дальним лесным озерам, помногу рыбы никто и не ловил, ибо не было сбыта по малым деревушкам. Не было по дальним деревушкам и другим глухим местам и порядочной снасти, не было в других местах и такой богатой рыбы, как сиг, лосось. А здесь сразу все. Рядом город, да и сам поселок большой, есть спрос, — значит, черпай рыбу, пока не хватится рыбоохрана. Рядом город, рядом рыбацкие артели — значит, есть чем ловить, черпать. Ну а если на руках хорошая снасть, если есть сбыт и хорошая рыба, то остается только обзавестись легкой лодкой, быстрым мотором — и лови меня рыбнадзор.

«Трудности роста» — давнишние это слова. Но все-таки вспоминаются эти трудности, когда хочешь объяснить истоки браконьерства. И вижу я свою цель не в том, чтобы смолчать, не обидеть славную быструю реку, — думается мне, что не знаем мы до конца психологию браконьера, не понимаем, от чего она. А уж если не понимаем, то можно ли сказать, что не будет браконьера завтра?

Не видел я на шуйской воде «высоких охот», которые смущали бы людей. Не замечал я, чтобы терзали речку рыбацкие артели. Так что и здесь нет причин оправдываться браконьеру, готовому в любой момент заявить: «Им можно, а мне нельзя».

Что же тогда ведет шуйских рыбачков в ночь, в волну, в холод? Конечно, рыба, которой нет пока в поселковом магазине и которая не часто бывает и в городе. И не скоро будет она: число рыбацких бригад не вырастет в десять раз за два-три года. Да и трудно найти для такой работы столько людей — беден Север рабочим людом. И не от людей это, а от Севера, от климата, от природы. И понятно каждому, что десять крепких мужиков на совхозном поле за трактором дадут пока куда больше, чем рыбацкая артель с таким же числом рыбаков. На поле вместе с людьми работает техника, а труд рыбака на малом водоеме даже при самой совершенной спасти — ручной труд, и чем шире, уловистей снасть, тем больше такого труда.

Да и не думаю я, что Онежское озеро, Ладога и еще два десятка больших озер, где промышляют сегодня рыбацкие бригады, готовы принять новых рыбаков и новые снасти. Есть правда: у озера, как и у леса, свой годовой прирост, и давно определен для каждого водоема свой возможный и предельный выход рыбы в килограммах, а не в центнерах с гектара водной поверхности. И никто давно не тешит себя мыслью увеличить добычу на старых тонях. Вот и вывод: сегодняшние промысловые водоемы Карелии не дадут больше допустимого! Да, пожалуй, и они требуют уже отдыха. Тогда что же — уходить рыбакам на малые, дальние водоемы?

Но и этот путь не проложишь за один день… Путь к малым лесным озерам труден и невыгоден порой для существующих рыбацких артелей: не велика по лесным озеркам рыба для дорогой спасти, которой ловят в Онего, может выйти убыток. Выходит, нужна другая, новая снасть, нужен вездеходный транспорт, чтобы пробиться к дальним водоемам через леса и болота. Нужны еще и еще люди… А все это — время и средства…

Есть, правда, надежда, что разведут скоро в промысловых водоемах новую, быструю на рост рыбу, снабдят этой рыбой всех. Но и тогда, думаю я, не успокоится на реке Шуе новый, «умственно работающий» рыбачок…

Нравились мне поговорки и смешинки Василия Феклистова, понравилось и запомнилось и это его творение — «умственно работать надо». Провожал он такой присказкой каждый рассказ о рыбачках, попавшихся рыбнадзору. Правда, с умом взялся Василий и за работу, и за рыбалку и сам-то не так давно. Хоть и ловил он рыбу с тех пор, как помнит себя, и так, и в артели, но ум свой частенько заливал вином и походил тогда на своих сродных братьев, которые и сейчас полавливают «ершишек на винчишко».

Но пить Василий бросил и со всей еще сохранившейся энергией взялся за дело — сел на трактор и заслужил себе новое громкое имя. Работал он одержимо на посевной, на уборочной, на сенокосе, вел за собой, как настоящий артельный бригадир, всю бригаду и был истинно первым на работе. С новым славным именем, известным и по району, и по республике, стал Василий Феклистов латать дом, семью, что успел потрепать в прежней разгульной жизни. Обставился, обрядился, ломал, как вол, в хозяйстве, а все остальное время пропадал на воде.

Есть жадность к добыче, рожденная страстью неуемного охотника. Такой охотник может настрелять, наловить, а потом опомнится и дальше, помня свой промах, остановит себя. Есть жадность к рыбе у людей пьющих, это уже болезнь, и, не будь рыбы, добывали бы такие людишки «на винишко» где-нибудь в другом месте. Но та жадность, с которой ловил Василий рыбу, была для меня просто непонятна. Он никогда не раскаивался в содеянном, никогда не думал о других промыслах, выручал хорошие деньги, но в то же время мог зачерпнуть тебе на уху, да и не только на уху, самых крупных окуней, мог выбрать из корзины самых лучших сигов и не взять за это ни копейки.

Странный это был человек для нового времени, для новой реки. Стучало у него в груди сердце старого сибирского промышленника. И жить бы ему там, тогда, брать бы ему от леса и от воды все, и недолго бы пришлось ему ждать по тем временам великой славы. И были бы у него деньги, и было бы «огромадное хозяйство», но и тогда не стал бы он нанимать работников, а так бы и остался на воде и в лесу везучим добытчиком. Широкой бы да вольной воды ему, не тронутой ни кем.

Но Шуя-река изменилась, на Шуе теперь живут такие потомственные рыбаки, как Петро Гадов, на Шуе новые законы, и Василию, рожденному для прямой, медвежьей жизни, пришлось пойти по лисьим тропам. Работал он на воде действительно «умственно»: появлялся на реке и на озере вслед за рыбнадзором, обходил рыбоохрану стороной, и не знал никто, где, что и чем ловил сегодня Васька Чикулай.

И вот, с шутками и насмешками над неудачниками, с хитростью и звериным нюхом на воде, с честью и почетом в поле жил у самой реки запретный промышленник Василий Феклистов, по прозвищу Чикулай.

Это прозвище отыскал он сам для себя. Как-то на охоте заметил Василий охотииспектора и договорился с товарищем по охоте назваться в случае чего другими именами. Товарищ выдумал для себя что-то попроще, а Василий взял себе псевдонимом откуда-то слышанное слово «чикулай». Так и пошло с тех пор по реке, по озеру Чикулай да Чикулай. И бывает же так, найдет какое-нибудь прозвище человека и станет его хозяином. Не знаю, кем был Чикулай до Феклистова, но Васька Чикулай видится мне всегда смешливым, хитрым придурком со щелочками чуть раскосых глаз, в драной зимней шапке, в измазанном ватнике и в вечных рыбацких сапогах. И всегда он в своей шустрой лодчонке-душегубке, которая не бежит прямо от рыбнадзора, а вильнет хвостом и исчезнет в глухом тростнике.

И ветер не ветер, волна не волна, дождь ли, снег ли — катит Василий Чикулай куда-то по реке, по озеру, и нет в его лодке ни сетей, ни неводка, лишь небольшой багорчик, черпачок откачивать воду из лодки, коротенькая удочка, а в носу двуручная корзинка то ли из-под картошки, то ли из-под дров. Прикрыта эта корзинка драным мешком, и пойми ты, куда едет человек. Но везет Василий домой не картошку и не дрова, а рыбу, везет исправно, когда мало — только в корзинке, когда побольше — то еще и в мешке.

И думаю я часто, что остановит такого Чикулая, которому не надо ни вина, ни курева, ни рыбы в магазине и который, пожалуй, никогда не согласится поехать рыбачить со своей реки на какие-то лесные озера?

— А зачем? На наш век и здесь рыбы хватит. Умственно надо работать.

Вот так и живут на реке два потомственных рыбака, видят друг друга чуть ли не каждый день. Один — Петро Гадов, другой — Василий Феклистов. Петро Гадов возится с птичками, с кроликами, разводит фруктовый сад, а Василий Чикулай ловит в реке всякую рыбу. Живут, дружат, а чаще ссорятся. Василий смеется над птичками Гадова — мол, докатился рыбачок, а Петро поминает похождения Феклистова на воде дурными словами. И как помирить этих двух людей, просто не придумаю. А может быть, это и не надо…

ПТИЧКИ ПОД ОКНАМИ

Дом, в котором я поселился, стоял на краю поселка задом к неглубокой протоке — рукаву реки Шуи и окнами на вкривь и вкось перерытый участок земли, перешедший в мое пользование вместе с домом.

Великим огородничеством люди, жившие здесь до меня, не занимались, землю не берегли, за землей не ходили и больше надеялись не на землю, а на навоз, который чаще не по осени, а прямо по весне вывозили на огород, перемешивали плугом с выветрившейся до песка землей, и сажали по этому навозу-песку картошку. В другие сырые лета картошка удавалась — тем и были довольны.

Не лучше обращались с землей и иные огородники, что покапывали землю вокруг моего дома. Каждый из этих огородников жил где-то в поселке и имел там, около своего дома, вполне приличный приусадебный участок, а здесь, на отшибе, по какому-то, точно не известному никому правилу держал еще и дополнительные клочки земли. Эти клочки земли, как скажут здесь, просто набирали, так же возили сюда навоз, так же перепахивали навоз и землю и так же надеялись больше на навоз и на дожди, чем на свои руки. Если такой клочковый огород отказывался вдруг родить год-другой, то его могли бросить и кинуться еще куда-нибудь за новыми огородами на старых колхозных клиньях, которые по тем временам совхоз, создававший Шуйские обширные поля, не очень-то помнил.

Словом, терзали эти клочковые огороды как хотели и обосноваться на одном месте не стремились, ибо разбросанное по разным местам клочковое хозяйство вполне устраивало тех, кто бойко приторговывал ранней картошкой на городском рынке. С одной стороны, и надо было бы закрепиться на одном месте, утвердиться в праве на огород, удобрять землю, уничтожать сорняки, но беда в том, что некоторые огородники и слышать не хотели о некой крамольной идее — свести воедино все свое клочковое имение. И причина этого упрямства открылась мне после обстоятельного разговора с главным агрономом совхоза, человеком заслуженным, умным и все понимающим…

Оказалось, что некоторые старые колхозные клочки, доставшиеся совхозу от прежнего хозяйства и разбросанные по пустошам и островным мысам, действительно подзабылись, а в это время и объявился частничек, который стал покапывать брошенные клинушки то там, то здесь, подыскивая тихие и урожайные на картошку места.

Картошка на Севере всегда в цене, а если посадить на своем огороде раннюю «хибинку», то, глядишь, к июлю, когда цена на картошку повыше рубля за килограмм, можно и получить на рынке хорошие деньги. Подсчитали мы с главным агрономом, что с участка, положенного поселковому жителю, то есть с огорода в пятнадцать соток, можно выручить ой какие большие рубли. Ну а если увеличить дозволенный огород, подрасширить его раза в два-три? То тут уж деньги складывать некуда… Но вот беда: не увеличить, не расширить тебе огородик, положенный у дома, ибо передает тебе государство землю для нужд семьи, для своего свежего овоща на осень, на зиму, а не для рыночных операций.

Так и живут по другим местам тихо и мирно сельские жители, подкапывая у себя на огороде раннюю картошечку, варят ее свеженькую, свою и кушают на здоровье с маслом, со сметаной или со своим же хрустящим огурчиком. Знают эту жизнь и по Шуе, увлекаются теперь и теплицами, выращивают не только огурцы, но и помидоры, но не принял кое-кто эту добрую жизнь и кинулся искать по разным дальним клочкам вспомогательное хозяйство.

Немного таких людишек оказалось по поселку, но все-таки нашлись. И когда поинтересовался я, кто из этих «огородников» самый имущий по земельным наделам, то услышал, что попахивают некоторые там, там да еще там соток, поди, и за пятьдесят. И странное дело, найдешь такой огород, подивишься густой картофельной ботве, но никогда не сыщешь хозяина — хоть копай себе и увози, и некому тебя остановить.

Люблю я землю, приучили меня к труду на земле, хоть и жил я всегда в городе, знаю, как и что вырастить, знаю, что щедра земля и добры ее подарки. Видел и знал я сам, как в послевоенные годы сажали на огороде огурцы, дышали на них, таскали из-под горы, с Оки, тяжелыми ведрами воду согнувшиеся под коромыслами полуголодные мальчишки и девчонки, а потом возил тогдашний горемыка колхозник эти огурцы в душных поездах на рынок, чтобы справить детишкам какую обувку к школе. Было так, считал и я каждую картофелину, считал, хватит ли на зиму… И славны были те люди, что в страшные годы военного пожарища вырастили и научили нас ценить кусок хлеба, вареную картофелину и каждый малый клочок матушки-земли. И не было в этих людях животной жадности, хотя и ходили их полуголодные, голопузые пацаны и пацанки босиком до самых морозов.

Вот почему и не мог я спокойно смотреть, как обращаются с землей, как высасывают ее до песка и гонят продукт измученной земли по рублю за килограмм и складывают эти большие рубли не на обувку голопузым пацанам, а на тяжелые мотоциклы, легковые машины и на каменные дома, отделанные мраморной крошкой…

Интересовала меня и психология таких подпольных кулачков. Сталкивался я с ними и на людях, и без посторонних глаз, догадывался о их чувствах ко мне, а то и со стороны приходили в мой адрес и предупреждения, и обвинения в самых страшных грехах. И понимал, ох как понимал, как выглядел когда-то истинный кулак по средней Руси, где пошире поля! И узнавал я для себя, что почти все местные подпольные кулачки как-то да связаны с прежним звероватым кулачеством. Были это не местные люди, не коренные жители. Попали они сюда вместе с батюшкой-кулаком эдак лет сорок тому назад, и перебрался их батюшка на Север, расстался в прежние времена с раздольным широкопольем совсем не по своей воле. И ни один местный житель, ни один коренной карел, ни один коренной славянин не умыкали потихоньку земличку и не лезли в первый ряд на городском рынке.

Так и заключили мы с главным агрономом совхоза: «Хоть и не массовое это явление, но опасное по своей социальной сути». И принялись мы наводить порядок. Правда, для наведения порядка потребовалось мне беспокоить Обком партии, но порядок все-таки стали наводить, к ропоту подпольных кулачков не прислушивались, и ряды потомственных ретивых хозяев значительно поредели.

Измерили клочковые огороды и у меня под окном, занесли обнаруженную землю в соответствующую книгу, закрепили невеликие сетки за нуждающимися, и наступила у нас на берегу озера относительная тишина, и тут же около притихших огородов появились самые разные птички…

Да, потребовалось мне это трудное вступление, чтобы начать рассказ о самых обыкновенных певчих птичках — о двух каменках, что первыми поселились в кустах у огородов, и о семейке трясогузок. И странного ничего нет в этом вступлении, ибо вели себя на клочковых огородах подпольные кулачки так, что боялись их даже птицы.

Сразу за клочковыми огородами узкой, но тесной полоской стояли у болотинки ивовые кусты, попадались среди них и невысокие, но крепкие березки. Стояла бы и стояла эта живая изгородь, прикрывая картошку от солнца, собирая к огороду птиц. Но разве способен человек, захвативший огород в коротком разбойном набеге, задуматься о каких-то птичках. И рубили крепкие березки на колы для огородов, сносили кусты и дерн, расширяя территорию набега. И посводили кусты до того, что не стала гнездиться там ни одна птичка, а в жаркие лета, потеряв защиту, стала гореть на корню и сама картошка.

Но набеги остановили, на огороде появились новые хозяева, собравшиеся быть здесь не один год, и кустики стали выправляться, расти, и в первую же тихую весну заметил я около кустов птичку с подведенными глазками, бойкую птичку-каменку. Не успел я разглядеть как следует каменку, как усмотрел в кустах и трясогузку, и теперь каждое утро встречал я вместе с птичками…

Блаженным покажется иному человеку любование птичками на заборе… Ну и глуп же ты, братец, когда считаешь, что любуются лишь яркими перышками да вострым носком. Далек ты от мысли, что любая птица расскажет человеку, что есть настоящая живая жизнь там, где она, птичка, поселилась.

Страшен лес, где не слышно птичьих песен, — болен такой лес неизлечимой болезнью. Пусто, как на кладбище, в таком поле, где не видно и не слышно птиц, — ядовито это поле и не только для птиц, но и для человека. А поет, вызванивает в лесу зяблик, заливается жаворонок над полем, гомонят по-над озером чайки, пересвистываются через реку кулики, чирикают воробьи под окном — есть жизнь, любы-дороги птицам и твой дом, и твоя река, и твое озеро, и твое поле, и твой лес, есть живая, настоящая жизнь, нужная и тебе и всякой живой твари…

Поэтому и тошно было у меня на душе, когда приехал я в новый дом и не нашел под крышей гнезда ласточки, не приметил у скворечника скворца, не услышал по осени синичек и даже не встретил воробьев. Только к зиме над изуродованными огородами стали показываться серые угрюмые вороны.

Появлялись эти вороньи отряды откуда-то с северо-востока, уходили куда-то на северо-запад, и пока летели, появлялись около моего дома, не изменяли выбранного или назначенного им маршрута. Догадался я, что это были не свои, а перелетные птицы, уходившие с дальнего Севера в теплые края. Так оно и получалось. Покаркает, повозится на огородах, на болоте воронья стая, снимется неслышно и, крадучись, по-вороньи обходя поселок, потянется, поползет дальше. Уйдет один отряд, явится на его место другой. И шел этот неспешный вороний перелет-кочевье до самых снегов. А потом оборвался, и всю зиму не видел я из окна своего дома никаких ворон. Да и в поселке этих птиц никак не прибавилось.

Была у моего дома и еще одна беда для птиц. Стоял дом на открытом озерном берегу, и трепал его стены и крышу любой шальной ветер. И до того изводил меня этот вой-свист, что хотелось порой бросить все и убежать куда-нибудь, хоть следом за воронами. Но с первым снегом ветра обычно стихали. И ждал я тогда нетерпеливо — может, появятся под моим окном большие желтогрудые синички, без которых не проводил я ни одной зимы, или на худой случай хоть воробьишки заглянут. Устроил я для птиц кормушки, повесил под окном кусочки сала, но не было никого, не видел я никаких птиц до тех пор, пока не привез к дому дрова.

Дров на зиму у меня немного было. Сухие березовые дрова лежали в сарае, и рассчитывал я пережить с ними зиму. Хоть и клялись мне прежние хозяева, что дом и печи у них справные, теплые, но дров, которые запас я до весны, не хватило мне и до января.

Достать по зиме сухие дрова трудно, поэтому и привезли мне сырые еловые чураки, попиленные как раз по моей печке. Чураки я поставил друг на друга и принялся потихоньку колоть и складывать дрова в высокие костры-колодцы, чтобы проморозить как следует сырые поленья. Такие промороженные дрова хоть и по-сиротски, но гореть будут, если сунуть под них в печь пару сухих поленьев.

Чураки кололись легко. Они уже, видимо, лежали где-то в сыром месте, и кора от них сразу отскакивала, не мешая топору. Наколол я дров, сложил в костер, сгреб в кучку отставшую от поленьев кору и отправился домой немного передохнуть. А когда вернулся, то увидел около дров двух синичек.

Желтогрудые, быстрые, милые птички вертелись вокруг чураков и что-то выискивали…

— Батюшки мои, откуда вы, сердешные? И как решились прилететь через снега из леса! И почему не являлись раньше?

Сел я на ступеньку крыльца и сидел так, боясь напугать птичек. А мои желанные гости ворошили потихоньку кору и вытаскивали оттуда здоровенных короедов…

— Так вот оно что. Прилетели-то вы неспроста — знали, что ждет вас тут, птички-невелички. И как усмотрели вы мои дрова? Может, уже и заглядывали к чуракам еще вчера?

К вечеру синички, покачиваясь над сугробами, улетели в лес. А на утро снова явились и снова весь день копошились около дров. А потом заметил я, что стали ночевать мои гости у меня в сарае, среди тех же дров. Вылетали они оттуда по утрам и всякую ясную погоду встречали с первым солнцем.

По как-то запогодило, поднялся ветер, понесло снег. И не увидел я своих синичек. Неужели улетели, и улетели совсем? Нет, синички были дома, только теперь, в метельные снега, забрались на чердак под крышу и крутились там все светлое время.

А скоро обнаружил я, что устроили мои гости на чердаке настоящую столовую. Где уж разыскивали они столько бабочек-крапивниц — не знаю, но крылышки этих бабочек лежали теперь у меня на чердаке большой кучкой.

Так и дожили мы вместе с синичками до первой весны, до первого солнца. Подкармливал я своих друзей чем мог. А по весне удивили меня птички так, что пришлось писать о них целый рассказ. Весь рассказ о синичках здесь приводить не буду, скажу только, что у меня между летними и зимними рамами зазимовали комары. Я об этом, конечно, ничего не знал. А если бы и знал, то все равно ничего не смог бы сделать, ибо рамы выставлять по снегу не собирался.

Сижу я как-то у окна, пишу, светит солнце, тепло, весело, и слышу вдруг — стучит кто-то с улицы в окно. Стук-стук — и никого нету. Потом в другое окно кто-то постучал коротко — и опять никого. И тут заметил я, что прыгают у самого окна синички. Что они просят? Может, на кормушке давно уже ничего нет?.. Нет, на кормушке все цело. Может, синички хотят попасть в дом?

Присмотрелся к окну и увидел между рамами комара. Ожил он на солнце, трепыхается, ползает по стеклу. И стоит этому комару оказаться на наружном стекле, как тут же появляется птичка и тук-тук по окну. Но комара не достать…

Ну а потом встретили мы настоящую весну, с сосульками, с первыми лужами у стены дома. И улетели мои добрые зимние гости. Уж тут их в доме не удержишь: зовет их лес.

Проводил я синичек и стал ждать скворцов. Скворцы прилетели на этот раз рано, но не явились сразу к скворечникам, а отправились в Шуйские поля, уже открывшиеся, весенние, без снега. Появилась у здешних скворцов такая привычка недавно, и сидели они теперь на теплых полях до тех пор, пока не придет настоящее тепло. Но и тогда не сразу торопились к своим домикам. Прилетят, попоют и обратно в поле. Там, где скворечники были за деревьями, за домами, в тихих местах, скворцы начинали гомонить раньше, а уж к нам, на конец поселка, прибывали в самую последнюю очередь.

Бывало и так. Прилетит по весне много скворцов, покажутся все около скворечников, посидят на крышах своих домиков, попоют и исчезнут, не станут жить в скворечниках в это лето. Долго ломал я себе голову, в чем же дело, и только потом догадался, что узнавали как-то скворцы о худом лете с сильными ветрами и не селились в домиках, стоявших на открытых местах. В тихих закрытых местах птицы велись, как всегда, а в конце поселка скворцов не было. Улетали такие привередливые птицы в лес, гнездились по дуплистым ивам. И стоило заметить с весны, что не явились скворцы в конец поселка, как точно — приходили неуемные ветры и гудели с весны до конца лета.

В тот год, судя по всему, улетать в лес скворцы не собирались. Прилетели первые весенние птицы и ко мне на скворечник, только заметил я вскоре, что не понравился птицам тот домик, который висел на столбе напротив моего окна. Заметил я, да поздно. Другие скворцы уже вытащили из скворечников сор, что остался от зимовавших здесь воробьев, натаскали своих травинок и шерстинок и сели на гнезда, а мой домик так и остался пустым.

Началось лето, и решил я скворечник снять, посмотреть, что с ним, и в случае чего повесить новый. Достался мне этот скворечник от прежних хозяев. Прибит он был к высокому столбу. Столб снизу подгнил, и пришлось мне его валить.

Столб я свалил, скворечник посмотрел сверху — целый, крепкий, а крышку пока снимать не стал и оставил скворечник на крыльце. А на утро заметил на крыльце перышки, темные, скворчиные. Открыл я у скворечника крышку и нашел в домике высохшее тельце скворца. Погибшую птицу и отыскали ночью крысы, хотели, видимо, вытащить, но кто-то им помешал, добычу они не утащили, а перья разбросали.

Не видел я ни разу, чтобы птица погибала так, в своем домике. И был это не птенец, а взрослый скворец-самец со светлыми крапинками по перу. Что произошло? Какая болезнь остановила быструю, умную птицу? Когда погибла она — прошлой осенью перед отлетом или этой весной, потеряв последние силы по дороге на родину?

Так и не велись у меня под окном скворцы в это лето, но к осени наведались, вышагивали по огороду и неумолчно щебетали и верещали на коньке крыши.

Заявились скворцы под осень такими темными от массы птиц стаями, что действительно загораживали собой солнце, свет и гнули толстые ветки тополей. И когда тяжелая, шумная стая падала на деревья, кружилась над тополями, не найдя места всем птицам, большие деревья действительно раскачивались, готовые либо упасть, либо потерять ветви.

Донимали стаи осенних скворцов не только деревья. Обычно к вечеру у этих птиц начинались какие-то сумасшедшие полеты. Скворцы огромной стаей, крыло в крыло, с оглушительным верещанием носились над домами взад и вперед, пачкая крыши домов и неосторожных людейжидким пометом. И сначала я не мог понять ничего, заслышав, как рассыпается вслед за промчавшейся стаей по крыше моего дома густая дробь, но потом, попав под такую дробь на чистом месте, догадался, в чем дело, и, завидев теперь скворцов, торопился спрятаться в надежном месте.

Наглые скворцы еще не улетели, еще продолжали пачкать крышу моего дома, а у меня под окном, на огороде, появились первые осенние гости.

До этого у себя на огороде видел я только каменку и двух трясогузок. Близко ко мне каменки подлетать не решались, а трясогузки были смелее. И одна из этих птичек устроила забавную охоту у моего окна.

Лето стояло душное, жаркое, и окна приходилось открывать даже на ночь. А чтобы в теплое помещение не лезли с вечерней прохлады комары, затягивал я окна марлей. Долетят комары до окна, усядутся на марлю и ползают взад и вперед, разыскивая хоть какую дырочку. Иногда комаров собиралось так много, что их надоедливый гуд у окна мешал не только работать, но и спать.

Окно у меня открывалось наружу. И чтобы ветер не хлопал открытой створкой, подкладывал я под створку палочку. И вот как-то утром заметил я, что палочка выпала, а створка окна покачивается на ветру. Подошел я к окну поправить нарушенное и вижу — сидит на створке окна и покачивается вместе с ней птичка, — трясогузка. Замер я, затаился, гляжу, что будет. И тут трясогузка, дождавшись, видимо, когда комаров у окна соберется побольше, кувыркнулась со своих качелей и схватила их на лету. И снова села на створку окна.

Ловила эта трясогузка у меня за окном и мух, которые тоже ползали по марле, норовя пробраться в дом. А к середине лета птичка свою охоту прекратила и стала появляться на огороде со всем семейством. Помахивали теперь длинными хвостиками у меня на заборе не одна, не две, а шесть веселых, проворных птичек.

К осени похолодало, и заметил я у себя на огороде первых зябликов, что выбрались из леса. Следом за зябликами показались молодые чижи, заглянули ко мне и пеночки, а как-то утром заметил я под самым окном лесного кулика-вальдшнепа. Бродил он по огороду не спеша, что-то выискивал, поглядывая впереди себя то одним, то другим глазом, но скоро улетел, оставив мне на память глубокие ямки-дырочки, проделанные в рыхлой земле длинным клювом.

Показались мне по сырой погоде и большие синички — уже не две, а целая дружная по первым осенним дням стайка-семейка. Отыскали они и мою кормушку, все проверили и, пожалуй, все запомнили.

А со снегом появились у меня на огороде северные воробушки — чечетки. Когда снег таял, уходил с огородов, чечетки близко к дому не подлетали, а стоило задержаться снежку, как густая стайка щебечущих птичек с крыла падала прямо ко мне под окно. Угощал я чечеток коноплей, просом, и, быстро-быстро перебирая лапками, мелькали эти шустрые птички среди сухих былинок, неумолчно переговариваясь друг с другом: «Чей-счет, чей-счет?»

Но зима была близко, чечеткам предстояло зимнее кочевье, и они вскоре улетели. И остался я на зиму лишь с синицами да воробьями…

Говорил я уже, что не велись воробьи около моего дома в первую мою зиму. Люди бросили дом, оставили огород, и ушли отсюда даже эти птицы. Но вот снова появился в доме человек, и воробьи пожаловали в гости.

Показались мне воробьи лишь в середине лета, когда вывели воробьят и научили их летать. И тогда целыми семейками стали наведываться ко мне эти простенькие птички. Копошились они на грядках, но ничего не трогали и, как я приметил, занимались больше ловлей бабочек-капустниц, что пожаловали в этот год на огороды в большом числе.

Ловили воробьи этих бабочек настойчиво. Не кувыркались в воздухе, как трясогузки, не носились за добычей, как ласточки-касаточки, а, завидев бабочку, упрямо устремлялись к ней и не бросали начатого дела до тех пор, пока бабочка не попадалась. И смешно было иногда смотреть, как промахивался другой неумелый охотник, промахивался раз, второй, падал на гряду, отряхивался и все-таки добивался своего этот работяга неутомимый воробей.

Была у меня к воробьям особая любовь, была и зависть к этой неунывающей птичке: умела она скромно жить в вечном труде, умела сносить все, что посылала ей холодная и голодная зима, умела не мерзнуть даже в самые лютые морозы и вечно подбадривать себя негромким, но ясным: «Жив-жив, жив-жив».

— Конечно, жив. Конечно, живем, бродяжка, — скажешь порой воробью, дожившему вместе с тобой до весны. — Живем и жить будем. Вот так-то, дружок!

И хотелось мне, чтобы эти смышленые и находчивые птицы поселились у меня в доме. И место для них было подходящее, и на угощения я не скупился все лето, всю осень и всю зиму. Но не тут-то было. Прилетали ко мне воробьи всю осень и всю зиму каждый день, если день выпадал сносным, подбирали все, что я им подносил, верещали под окнами, веселили меня с утра до вечера, а к вечеру улетали куда-то к себе, на поселок, где и проводили ночь. Так и жили мы друзьями-гостями до самой весны. Но весной наши отношения изменились, и стали мы тогда не гостями, а друзьями-соседями.

Кончалась зима. Длиннее становились дни, и у стены дома на солнцепеке осел и покосился седой морозный сугроб. А потом над сугробом вспыхнула робким огоньком первая весенняя капель. Капель налилась, потяжелела и маленьким солнышком мелькнула сверху вниз.

И почти тут же у меня под окном раздался громкий, задиристый воробьиный крик. А следом за этим три воробья взмыли к самой крыше, сбились в серый комок и, кувыркаясь, трепеща крылышками, свалились вниз на подтаявший сугроб.

Началась весна, начались воробьиные ссоры, и все ниже и ниже стала опускаться с крыши большая голубая сосулька. Тут-то и заметил я, что мои воробьи вроде бы никуда не стали улетать на ночь. Дождался я нового вечера и совсем точно узнал, что воробьи забираются теперь спать под крышу моего дома. А потом я увидел воробья с соломинкой в клюве. Он сидел на проводе над самым окном и с любопытством заглядывал ко мне в комнату…

Теперь каждое утро я внимательно прислушивался: не раздастся ли в гнезде под крышей писк птенцов. И птенцы скоро запищали. Запищали и там, куда старый воробей носил соломинки, запищали и еще в одном месте — выходит, что другое гнездо я как-то просмотрел. Но зато потом я очень внимательно наблюдал и за птенцами, и за их родителями.

И не удивился я, когда заметил, что носят мои воробьи своим птенцам и бабочек, и мух, и комаров, и гусениц. Знал я, что первый друг и помощник человеку и в городе, и на селе наш «доморощенный» воробей, который целыми днями крутится и крутится под ногами что-то выискивая, что-то высматривая. И так без конца до самой осени, пока не вырастит всех своих птенцов. А до осени приходится воробью выращивать и учить летать не одно, а целых два или три поколения желторотых ненасытных воробушков.

Вот и посудите сами, кого должен я благодарить теперь за урожай на своем огороде… Конечно, неутомимого работягу, серого воробья, что, попискивая, покрикивая для храбрости и веселья, денно и нощно торчит у меня под окном.

И я очень прошу всех, кто может понять, что любование птичкой — это любование жизнью. Не обижайте птиц, не обижайте и воробья, который не только сбережет урожай на вашем огороде, но и поможет в трудную минуту не упасть духом, поможет по-своему, по-воробьиному ясно и просто. Только прислушайтесь, присмотритесь к воробью, и вы обязательно поверите, что жив он, ей богу жив старый бродяжка…

ДОМ

Была Шуя до недавнего времени вся-вся деревянная, если не считать шоссейного и железнодорожного моста, на которые пошли железо и бетон.

От старой седой Шуи достались сегодняшнему поселку древние, поставленные на плоты вместо фундамента чисторубленные дома-крепости на две половины, в два этажа, а то и с жилой светелкой в третьем этаже. Дома эти, как-то уцелевшие в пожаре войны, встают вдруг перед тобой старой северной силой над домиками поменьше, пожиже, поставленными уже после войны. Но и этих домиков-теремков не хватило на всех, и ставил совхоз наскоро, временно совсем хилые жилища — щитовые, засыпные дома-бараки на четыре семьи каждый, отводя одной такой семье, не имевшей своей крыши, по комнате и по крохотной кухоньке.

Сейчас таких полурассыпавшихся жилищ-бараков, по-моему, в Шуе уже и не осталось, но другие, сработанные из дерева брусчатые дома есть, живут в них помаленьку, и кое-кто не собирается переходить из этого брусчатого дома даже в благоустроенные трехкомнатные квартиры. И секрет в том, что дом из бруса теплый, просторный, строились такие дома уже не на четыре, а на две семьи, передавалась одна трехкомнатная квартира семье побольше, а семья поменьше получала двухкомнатную. Все здесь было хорошо: и глубокий сухой подпол, и высокий потолок, и светлые окна, и ладно пригнанный друг к другу струганный на станке брус стены, что не пускала в квартиру никакой холод, и большая, просторная кухня, которой позавидовал бы иной городской житель, живущий в блочной малогабаритной квартире, и, конечно, здоровый сухой воздух деревянного дома.

К каждому такому дому придавался сарай для скота, полагался дворик для кур, собаки, свиньи, выделялся тут же и участок земли, где можно было вырастить любой овощ себе на потребу, развести любую ягоду, любые цветы… Словом, рай это, а не жилье для человека, собравшегося жить в таком доме не один год.

И казалось мне, что такие брусчатые строения и будут ставить дальше, убирая развалившиеся хибарки. Да и ставить, видимо, было из чего: лес рядом, пилорама у совхоза есть своя, так что на месте и брус можно было делать. Но что-то изменилось, что-то не учел я в своих рассуждениях, и стали поговаривать по Шуе о новом агрогороде из кирпича, с вольной водой и с уборной в доме, а там, мол, и центральное отопление подключат. Шла речь о том, что лет через десять — двадцать поставят на месте деревянной Шуи настоящий каменный город, и сотрется таким образом окончательно грань между городом и деревней на шуйской земле.

Забегая вперед, скажу, что дождался я, когда над рекой Шуей поставили первые десять четырехквартирных домов, когда подняли в четыре этажа еще три каменных дома. Жил я и в этом каменном городке, видел, как приживаются люди под новыми крышами — видел еще одну значительную революцию в жизни северного поселения. Расскажу я об этом, обязательно расскажу, но сначала мне очень хочется вспомнить все северные дома, в которых я жил до того, как оказался в трехкомнатной благоустроенной квартире, которой откровенно позавидовал бы любой городской житель…

Как-то принялся я считать, какие жилища принимали меня на северной земле, сколько рубленых домов, бараков, сараев, избушек, засыпных и брусчатых домов служило мне жилищем по северным лесам, и сбился со счета. Причем не был я в этих жилищах квартирантом, постояльцем, а считался хозяином, сам правил и вершил свою жизнь, сам правил и вершил сложное домашнее хозяйство. Но как ни велик оказался список знакомых мне поселений, домов, бараков, избушек, есть в этом бесконечном перечне такие встречи, которые ни забыть, ни похоронить нельзя…

В глухие северные зимы два года подряд верно и добро хранили меня стены изумительного по своей уютной простоте, крепкого, несмотря на свою вековую историю, домика-теремка, который и не грех было бы перевести на Кижи, если бы дорога к Кижам от дальнего лесного озера была попроще. Было у этого домика четыре окна на перед и по два на стороны, были рубленый коридор, рубленая кладовка, рубленый сеновал, рубленый двор для скота под сеновалом, крытое северное крыльцо и ладная печка-сказка. Достались мне вместе с этим домом баня, о которой я уже говорил, и странный амбар.

Отыскал я в кладовке на стене огромный ключ — что там ключи-символы, которые дарят теперь мэры городов своим почетным гражданам. Ключ был красив литьем и тяжел настолько, что можно было им свалить любого быка, лишь угадай по месту. И полагалось этим оружием-ключом отпирать дверь амбара.

Сам амбар был не велик — с хорошую баню. Стоял он на камнях в озере, и, чтобы добраться с ключом к заветному замку, пришлось мне разуваться и закатывать повыше брюки. И вот наконец тяжелая, почти не состарившаяся дверь; лишь сетка неглубоких морщинок по дереву говорила о том, что сработали эту дверь давно, и давно она хранила, преграждала путь в амбар и дождю, и ветру, и снегу.

Потайной замок откликнулся ключу, звякнул, да так звякнул, что с забора поднялись на крыло вороны. Звякнул еще раз вдогонку перепуганным птицам, и дверь, скрипнув, как в настоящей сказке, подалась, отозвалась ленивым скрипом потревоженных, давно спавших петель. И открылось мне помещение странного амбара, что век свой стоял над водой.

По трем стенам амбара были деревянные лари-закрома, куда полагалось когда-то ссыпать зерно. Над ларями темным светом прошедших лет чуть светились рублеными рядами стены. Каждое бревно входило в угол так, что ищи не ищи, а не усмотришь никакой щели. Да и бревно к бревну лежали в стене так чисто, что только самый кончик ножа мог нащупать то место, где когда-то прошелся по дереву топор, пазивший лесину. Казалось, что все это дерево срослось, слилось воедино, и теперь его уже никак не разнимешь.

Потолок у амбара был такой же темный и такой же литой. Его никогда не красили, никогда не замазывали щели между досками, но никаких щелей я не усмотрел. А когда пришло время обратить внимание на пол, на который я ступил, удивлению моему не было конца.

Я уже не говорю о том, что мастер, пригнавший так чисто друг к другу бревна в стене и сплотивший намертво потолок, не мог допустить и в полу никакой щелочки. Но этого мало. Где-то рядом, внизу, под полом билась озерная волна, но пол был сух, будто его только-только выжарили на солнце и тут же положили на камни среди воды.

То, что амбар стоял на воде, меня не удивило. В такой амбар никогда не заберутся ни мышь, ни крыса — открытия здесь никакого нет. Но как могло деревянное строение простоять сухим и целым над водой не год, не десять и даже не пятьдесят лет — это было для меня пока тайной.

Постепенно, шаг за шагом, от одного дома к другому, от одного лесного поселения к следующему, от одного искусного мастера к более искусному открывал я для себя загадку вечного амбара на воде. Книг ученых по этому делу я не отыскал, а потому все, что слышал, видел, перепробовал сам, постараюсь вспомнить и как жилец, и как строитель…

Стены моего амбара рубились чисто, без мха, по-вологодски. Может быть, так же рубят и по другим северным местам, но вот, поди, объяснили мне, что это вологодская рубка, и помню я это слово. Работали, конечно, топором и вели топором черту, то есть выбирали желобок в верхнем бревне так, чтобы оно легло этим желобком точно, как хорошая шапка на складную голову, на нижнее бревно. И тогда никакого мха, никакой пакли в стену не требовалось. Бревна чисто ложились друг на друга, давили на нижние ряды, и бревно действительно сливалось, срасталось с бревном, не оставляя ни ветру, ни дождю никакой, даже самой маленькой, щелочки.

Словом, сделал я для себя вывод, что мох, пакля идут в рубленую стену уже для того, чтобы подправить неточный топор. Любую паклю, любой мох, даже самый лучший — водяной, настоящий мастер, рубивший дома по-вологодски, не уважал. Пакля, мох, что проглядываются на наружной стене, тянут в дерево сырость и дают гниль. Правда, жил я в одном доме на Вологодчине, где ни мха, ни пакли снаружи не было, снаружи бревна стены срослись е монолит, как мой амбар, а вот внутри, в комнате, пакля по швам была. Но какая!

Уж зачем потребовалось мастеру оставить маленькую щелочку внутри сруба, точно не знаю. Может, сам дом рубился по-вологодски только с одной стороны? Нет, и из комнаты, отвернув кое-как полоску-жгутик пакли, я не нашел путь ножу: стены срослись. Хозяйка дома, седенькая старушка, отвечала на мой вопрос с улыбкой: «Сама я, сыночек, хозяина просила: оставь щелочку изнутри, набей куделек, хоть иголку какую воткнуть, а то ведь по тем-то временам лес страховой, каменный был — гвоздя никак не забить, что там малая иголка…»

И действительно, хозяин послушался свою хозяйку и, срубив литой дом, провел узенькой стамеской малые щелочки между бревен, до углов, правда, щелочки не доводил, и в каждую такую щелочку-полоску закатал ловкой конопаткой льняное очесье, и получилась стена будто стеганная гладким ровным стежком.

Была у этих стежков и еще одна особенность. Стены дома хозяин изнутри проморил. Уж чем тогда морили-красили избу, старушка не помнила точно, но знала, что красную эту краску варили сами и клали в котел и травы, и корье с ивы. И вот, когда темно-вишневый цвет морения пошел по сосновым бревнам и бревна погустели в тонах, тонкие льняные стежки между бревнами краску так густо не взяли и остались по темной стене светлыми нарядными полосками, подкрасив, развеселив избу.

Стены старинного дома действительно были, как сказала старушка, «каменными», «страховыми», и хоть ставили дом почитай шестьдесят лет тому назад, нельзя было вбить в стенку и сейчас ни одного гвоздя. И даже рамка с семейными фотографиями висела не на гвоздях, а на кованых крючках, которые не вбивали, а вворачивали в дерево, как буравчик.

Не удалось и мне забить в стену своего амбара ни одного гвоздя. Гвозди гнулись или со звоном отскакивали в сторону, норовя наказать меня за упрямство и неверие. Казалось, что всюду, куда ни сунешься с гвоздем, были смолистые, узластые сучки. Но сучков по стенам амбара было не так-то много. И конечно, не они, а каменный, засмоленный, тонкослойный лес — сосна, взятая, сваленная по весне, в начале сокодвижения, — не пускал в строение ни гвоздь, ни сырость, ни всякие грибки…

Чтобы объяснить причину удивительной стойкости дерева, должен я немного отступить от амбара и вологодской рубки и вспомнить самые разные деревья, что растут по северным и другим лесным местам.

Пока дерево растет, живет, враги у него болезни, насекомые, засухи, пожары, шквальные ветры… Но когда дерево остановили в росте, свалили, приспособили к делу, появляется и у можжевельника, и у сосны, и у ели, и у осины, и у березы другой враг — сырость, гниль. И здесь каждое дерево по-своему стоит против этого нового врага.

Есть у карельского народа дельная и глубокая от знания леса поговорка: «Можжевеловый кол да осиновая жердь — и стоит огород». И действительно, жилистый, смолистый можжевеловый кол переживет другой раз и хозяина огорода и не попросит замены. Стоит он долго даже на песке, где и сосна, и ель исходят за пять лет в гнилую труху, а уж об осиновом коле и говорить нечего: гниет осиновый кол в земле тут же, чуть ли не на глазах. И не поэтому ли желают самому заклятому врагу на его могиле не сосновый, не еловый и даже не березовый, а именно осиновый кол, чтобы через год-другой не осталось от заклятого врага никакой памяти.

Но вот удивительно — гниет осина в земле, гниет на корню, не достигнув по лесным исчислениям даже совершеннолетия, но выбери в лесу молодую без гнили осинку, сними с нее кору и поставь на огород, на можжевеловый кол жердью. Лишь бы не касалась она, осиновая жердь, земли — простоит тогда ограждение из можжевеловых кольев и осиновых жердей полный век. И все потому, что есть у осины свой секрет: тянет она, осина, на себя воду, любую, со всех сторон, но так же легко отдает эту воду первому же ветерку, первому же солнцу. И лежит себе сухая осиновая жердь, как ни в чем не бывало. Не гниют и осиновые лодки-долбленки десятки лет, если сушить их, переворачивать на берегу каждый день, затаскивать на зиму на сеновал, на вольный воздух. Не гниют и держат удивительно сухой и легкий жар осиновые бани…

Как-то набрел я на погибший лес. Уж что случилось здесь, какой вредитель погубил березы и осины — я так и не установил. Свернул я с дороги, подошел к засохшим деревьям и тут же услышал неумолчный перестук дятлов.

Дятлы явились в погибший лес, чтобы остановить другую, не менее страшную беду. Березы, потерявшие лист и погибшие на корню, разом загнили, и по гнилым березам пошел несметный короед. И теперь дятлы вели с короедом ожесточенную борьбу — всюду под прелыми березами лежали кучки древесной трухи, нащипанной дятлами-дровосеками.

Ходить под мертвыми березами было опасно: стоило тронуть трухлявый ствол, как вершина его летела вниз. А в ветер в таком мертвом лесу было просто-напросто страшно — березы сыпались и падали вокруг.

Рядом с березами стояли и осины. Кора с них давно облетела, сошла, и дерево не сгнило, а высохло на корню. Я валил такие сухие осины на дрова. Это были чудесные дрова, колкие, легкие для летней печи. А вот с березы кора сама не сходила, и древесина березы, закрытая корой, как футляром, тянула к себе влагу, не проветривалась, прела и рассыпалась в труху.

Привези к дому березовые хлысты на дрова, не распили вовремя, не расколи и не высуши тут же, и через год-другой тебе, станется, и нечего будет пилить, не будет у тебя звонких березовых дров — останутся в лучшем случае кислые, тронутые коричневой гнилью смрадные поленья. Привези к дому елку, сосну на баню, на сарай, оставь на земле, не окори сразу, продержи такой лес зиму, весну, лето, осень под дождями и мокрым снегом и заметишь ты, что дерево начало темнеть, хватила его сырость, удержалась эта сырость в дереве под толстой корой, и пошел гнить строевой лес. И не будет уже из такого леса ни бани, ни дома, что простоят век и не попросят ремонта.

С деревом — как с хорошим человеком: надо его знать и по-хорошему обойтись. И мало для вечного дома привезти полномерный лес, мало вовремя окорить и поднять над землей, надо знать еще, где этот лес взять, когда, в какое время. Вот и получается, что рубят одинаковые дома, рубят на похожих местах, мол, ни больше, ни меньше там и там сырости, и рубят-то с умом тот и другой дом: окорят лес, сберегут лесины. Но пройдет время, и, глядишь, у одного дома стали подгнивать углы, подпрел нижний ряд, а другой дом стоит как каменный, посвечивает хозяину глубоким смолистым светом.

Если все делать по-уму, то готовятся рубить «каменный», «страховой» дом так… По самой ранней весне, в самом начале сокодвижения, выбирают (именно выбирают!) в лесу подходящие сосновые лесины. Сосна крепче ели и стоит по своей упрямой крепости перед гнилью сразу за можжевельником. Да еще должна быть сосна для вечного дома боровой, с высоких, сухих мест, тонкослойной, чтобы шли эти годичные слои друг за другом, год за годом тесно, чтобы не было между этими слоями широкой рыхлости, как у такого же дерева, выросшего на вольной болотной влаге в низких местах. Такую тонкослойную, крепкую лесину уже не возьмет легко никакая гниль. Но и этого мало…

Надо найти и свалить лесину вовремя, когда у дерева только-только начинается сокодвижение, когда все смолы и смолки только-только приходят в движение после зимнего сна. Тут и падает сосна на последний снег, поднимается над снегом на катках-чураках, чтобы обдувал ее легкий ветерок со всех сторон. И тут же снимается с лесины кора… И происходит следующее: все смолы и смолки, тронувшиеся в путь, пойдут наверх, к верхним слоям лесины, раздетой от коры, и высмолят, засмолят все бревно с торцов и вокруг. Ну а если уж пропитается сосновое бревно густой смолой, то и получится «страховое», «каменное» дерево, которое успей подтесать топором, чтобы не закаменело совсем.

Вот такой лес и стоял в моем амбаре, не пуская в себя ни дожди, ни волны озера, ни гвозди.

Не проще собирались по старым временам полы и потолки. Если лесина, сваленная ранней весной, шла в работу на этот же год, то крыть свежим лесом потолок, стелить свежей доской пол мог только неумный человек. Половые и потолочные доски раньше редко пилили: шли на пол и потолок сосновые плахи, тесовые, тяжелые, которые потом хоть конем топчи — скрипа не будет, лишь гуд по дому пойдет. Но свежие плахи, положенные сразу в пол или в потолок, усыхают, расходятся, щелятся. Поэтому и держали такой материал на вольном воздухе, без солнца, чтобы дерево успокоилось, устоялось и не дышало так глубоко по лету и по зиме.

Ставили тесовые плахи на ребро на чердаке и держали их там и весну, и лето, и осень, и зиму, и новую весну. И только потом стелили ими полы и потолки. Но и тут приходилось попотеть, чтобы не осталось между половицами щелей, чтобы слились эти плахи воедино. Пробовал и я эту долгую и нелегкую работу, сам «ножовил» полы и при этом не только уставал, но и задумывался: «А может быть, все-таки можно как-то по-другому?»

«Ножовили» полы и потолки обычной ножовкой-пилой, что есть у каждого плотника, столяра. Плахи предварительно подтесывали так, чтобы они подошли друг к другу, клали на пол на то место, где положено будет лежать им не один десяток лет, потом стягивали эти плахи-половицы, прижимали друг к другу клиньями, и в узкую щель между плахами забиралась ножовка. А потом эта ножовка шла вдоль обеих плах, снимая с каждой плахи то лишнее, что мешало до этого им сойтись совсем. Так и тянул ты свою ножовку взад и вперед по всей щели, намечая для будущих половиц место срастания. Попробуйте распилить ножовкой доску вдоль, сложите снова две половинки, сойдутся они опять, и поймете вы, как, не имея никаких точных станков, собирали раньше полы и потолки.

Не год, а больше времени проходило с тех пор, как решался хозяин начать рубить дом, пока этот дом не задымит первый раз новой печной трубой. Оставлял мастер на это время все иные дела, собирал все копейки, загонял лошадей на вывозке леса. И работал не один, а приходили к нему на помощь родные и сродные братовья, дяди, сваты, зятья, сыновья — хватало работы на всех. Не сидели без дела и женщины. Словом, было это тяжелое, напряженное, изводящее порой, хотя и красивое мастерство.

А сколько секретов, сколько хитрых прикидок на глаз знало прежнее строительство. Поставят дом, затопят печь, и станут потеть у дома окна. А потеет окно — гниет под окном стена. Вот и выбирай, что лучше: через год менять подушки окон и бревна под подушками, или переделывать печь, поворачивать ее устье, ставить печь в другом месте. А сколько хлопот принесли в старые рубленые дома новые печи-плиты с обогревателями… Рубились, ставились эти дома под русскую печь, под русскую печь навешивалась дверь, и рубилась высота окна. Но вот, позабыв все это, стали ломать, выкидывать русские печи, появились в таких домах газовые плиты, грели такие дома нежаркими обогревателями, и стали течь, мокнуть стены, стало гнить даже самое «каменное» бревно. Ругали и себя, и стариков новые неразумные хозяева, ругали, забыв старую истину: «Не шевели в доме пи печь, ни окна».

И по старым временам, и вправду, дома «шевелили» мало. Рубили старинный дом так, чтобы стоял он сам, без всякого ремонта полный век, отпущенный его хозяину. А уж потом, когда хозяин помирал и дом доставался сыновьям, решали сыновья, что делать: поднимать ли дом, ушедший на венец, а то и на второй в землю, подводить ли под дом новые ряды или ставить себе, памятуя мастерство покойного отца, новый дом-памятник.

Разыскивал я как-то в глухих лесных местах следы давно погибшей деревушки. То, что деревня в лесу была, старики меня не обманывали. Я верил им. Пропала эта деревушка после пожара, который случился во время лихой орды. Была это не Золотая орда. Азиатская орда, конечно, не добиралась до глухих лесных мест, не зорила лесные поселения. А вот в смутное время кто-то из лжедмитриев на Север заглядывал не столько из желания покорить лесной люд, сколько из-за того, что пришлось разбойному войску отвернуть от Московских стен. Тогда-то и пожгли кое-где по лесам малые деревеньки.

Если я не ошибаюсь, то прошло с тех пор века три с лихвой, и, конечно, не надеялся я найти в лесу никаких жилищ: лес быстро забывает о людях. Но было у каждого такого пропавшего поселения хотя бы по одному колодцу, если жили люди не у самой воды. И не засыпь сам, не завали до верху такой колодец, следы бывшего источника питьевой воды найти можно.

И нашел я такой трехвековой колодец. Нашел случайно, когда все поиски уже оставил и стал похаживать по лесу лишь за рябчиками да за грибами. Колодец этот давным-давно оброс вековыми деревьями, но, как бывает с брошенными колодцами, не обвалился, то есть венцы сруба не потерял. Трудно передать удивление при встрече с седой стариной, но удивление от встречи с деревом, положенным в колодец бог знает когда, передать можно.

Уж как готовился когда-то этот старинный сруб, я не установил, не мог я под корнями высоченных елей отрыть прежние углы сруба, да и вряд ли они сохранились в деталях, но верхний венец обнаружил. И было это уже не дерево, а камень. Прежнее бревно, положенное в сруб, будто сжалось, спрессовалось в темно-коричневую неподатливость. И подумалось мне тогда, что, наверное, и для этого старинного колодца тоже брали в лесу дерево не просто так, а искали, смотрели, вовремя готовили и вовремя рубили.

Далеко ушли мои воспоминания от сегодняшней каменной Шуи, но не могу дать оценку сегодняшнему, не припомнив все, что и как было до нас… Трудно судить мне о том, что дешевле сейчас на Севере, кирпич или лес. Знаю я, конечно, что деревянный дом здоровее по северным местам каменного, что даже для птицы и скота считаются сухие, деревянные стены и полы здесь лучше сырых, бетонных. Да и самому мне нередко приходилось замечать: переберись я из своего деревянного дома по осеннему или по весеннему сырому времени в новое благоустроенное жилье, сложенное в новой Шуе из кирпича, и сразу начинался кашель. Не раз лечил я и сына, жившего вместе с женой в кирпичном доме, без всякого аптечного лекарства: раскашляется парень, рассопливится — везу в деревянный дом к русской печи. Но не могу я по этим коротким наблюдениям делать вывод: «Долой с Севера каменные дома!» Чаще не дома, а тепло в доме надо винить, винить худые неумные печи, малые обогреватели, слабосильную котельную, ибо и котельная, и прочие легкие печи привезены сюда из более теплых мест и опыта на северной земле пока не имеют. Может быть, и поэтому называют кирпичное строительство по Шуе опытным, экспериментальным. Поставили здесь эксперимент и с многоэтажным домом без приусадебных участков, и, говорят, ничего получилось, живут люди, обратно не просятся, а когда не хватает централизованного тепла, включают электрические обогреватели и электрические камины.

Можно сослаться и на эти камины, и на электрические плитки, у которых греются порой новоселы, и вспомнить добрыми словами русскую теплую печь в старинном рубленом доме… Нет, не сторонник я никаких полумолчаливых улыбок и намеков. И рассказал я о рубленом по-вологодски доме, о льняных светлых стежках по темно-вишневой стене, о вечном амбаре и о вековом, многовековом колодце только для того, чтобы повторить уже сказанное: «Искусство это, древнее деревянное строительство, искусство трудное, отнимающее много сил и времени, а поэтому и очень дорогое».

Два года пытался я отремонтировать дом, который достался мне в Шуе после небрежных хозяев, поднял его, убрал сгнившие бревна, подвел фундамент, оторвал дерево от сырого песка, работал сам, помогали мне, как и по старому времени, родные и сродные братовья, и все эти два года не знал я другой работы, а ведь не строил я себе особняк, не пристраивал веранды, не перекрывал крышу, не перестилал полы, а всего-навсего поборол гниль и остановил ветер, который владел подгнившим домом.

Искусство это, настоящий рубленый дом, и, как всякое настоящее искусство, требует к себе каждодневного внимания. А случится ремонтировать такое произведение и поработаешь здесь как хороший реставратор другой раз куда больше, чем сам автор гениального полотна. Вот почему и забываешь порой о здоровом сухом воздухе, о веселом, открытом огне русской печи, о гулких тесовых половицах, когда оставляешь свое рубленое жилье и хотя бы на время перебираешься в новую Шую, в благоустроенную квартиру.

Уступают тогда тебе комнату на втором этаже, куда не часто бегают с первого этажа двухэтажной квартиры шумные ребятишки; поставишь на столик пишущую машинку и сядешь работать, не думая о том, что надо еще до темноты открыть в реке прорубь и принести воды, что надо еще топить печь и занести назавтра в дом дрова из дровяника, чтобы дрова к утру погрелись, посохли и чтобы утром прямо из постели не бежать на улицу за дровами. И все-таки думаешь, беспокоишься первое время о дровах, о проруби, о печах. Потом беспокойство проходит, привыкаешь, что за водой на речку не надо идти, работаешь много, будто истосковался по работе, а когда работу заканчиваешь, снова возвращаешься к себе в рубленый дом, в удовольствие носишь воду, дрова и, как прежний старинный хозяин, обходишь свое владение: не подопрело ли что, не перекосило ли, не осело ли, не надо ли что подбить, подправить, заменить. И снова, намотавшись, наломавшись по хозяйству, мечтаешь о том, что бы вот так, наработавшись, лечь спать, и спать долго, и проснуться в тепле, и не бежать сразу за дровами, не бежать сразу к печи и не греть руки у первого печного огня…

И может быть, именно поэтому слышал я частенько по Шуе, как хозяйка своего рубленого старинного дома-памятника негромко мечтает о благоустроенной квартире, а хозяин, которому не топить каждый день печи, вслух выражает свое несогласие с новым каменным жильем и приводит доводы, и дельные доводы, что там все не так, как здесь: и воздух, мол, тут лучше, и когда хочу, тогда тепло будет — моя печь, мои дрова, хочу топлю березовыми, хочу — осиновыми…

И странное дело, все легче и легче жить мужику в своем доме. Когда-то ломался он в лесу с лошадьми, вывозя лес на дом, а теперь не ломается: привезет трактор. Да и не надо теперь возиться с рубленым домом, как раньше. Поставь сразу на фундамент, и гниль снизу не подойдет: цемент теперь есть. Не надо и рубить так чисто, как раньше, можно срубить и кое-как, а потом лихо забить щели паклей, а сверху обшить дом тесом, доской-вагонкой. Сырость к срубу тогда не подойдет, а подгниет обшивка — заменить недолго. И на потолки и полы не надо тесать плахи, не надо ножовить, — опять ясе есть стандартная половая и потолочная доска-пазовка, а щели, где доски разойдутся, закрасятся. И крышу перекрывать часто не надо — покрой шифером, и простоит век.

Что еще останется хозяину дома? Если нет у него большого скота, то и с сеном нет мороки. Да, еще дрова… Но и тут мужику подмога — бензопила «Дружба»… Не надо теперь, как по старым временам, неделями водить взад и вперед пилу-поперечку, чтобы наготовить дров на северную зиму. А колоть дрова недолго и весело, когда нет других дел. Да и бабы теперь сами наловчились работать топором…

А вот, что касается хозяйки дома, то ее труд что-то никто не механизирует. Как были ведра и коромысла, так до сих пор не изобрели для северных деревень ничего нового. Как приходилось носить дрова из дровяника к печи, так и приходится; как не было вольной воды в доме, так и нет до сих пор. Правда, теперь есть газ, и топить печки по летнему времени при газе не надо. Но в холод газом избу не натопишь, и приходится держать богатое, нужное для северных мест тепло в доме с первых осенних дней до первого летнего тепла ей, хозяйке. Приходится топить и плиту, и лежанку, да иной раз и два раза на день. И хоть несложная эта работа, не тяжелая, но вечная и привязывает к дому так, что никуда по холодам от дома не отойти.

Не истопишь печь, потом не сразу дом нагреешь, угар может быть. Уйди по зимнему времени из дому куда и поморозишь овощ в подполе. Поэтому и понимаю я шуйских хозяек, которых не пугает ни сыроватый воздух в каменном доме, ни соседи за стеной и над головой. Была бы в таком доме вольная вода и не было бы печей, была бы свобода поехать куда в любое время года, а уж там как-нибудь и сживешься с новым домом из кирпича. А стирка-то на вольной воде — не стирка, а баловство.

Слушал я все эти споры-разговоры, и хотелось мне лишь одно пожелать строителям: «Только не обижайте людей, не повторяйте городской опыт на шуйской земле, не забудьте, что привык человек, живший еще вчера в своем рубленом доме-крепости, к покойной тишине и трудно ему знать, что сунь гвоздь в стену и окажется этот гвоздь в гостях у соседа. И еще: не отрывайте от земли людей слишком высоко, ибо жить в ваших домах будут люди, которые не расстанутся с землей, пожалуй, весь свой век». Но об этом разговор в другой раз.

А пока стоит себе Шуя, стоит новая, каменная: многоэтажная и малоэтажная, уже завоевавшая себе добрую славу и удобством, и вольной водой, и чудесными сараями для скота, и богатыми цветниками-палисадниками. Стоит Шуя и деревянная, рубленная по-старому, доживающая последние годы, стоит и брусчатая, ладная, которая пока не. сдается, спорит с каменным жильем и, наверное, думает, что и сюда, в брусчатые дома, можно подвести и воду, а там, глядишь и тепло. Стоит и старинная, пережившая все на своем долгом веку Шуя, стоит как памятник умному, старательному труду.

И счастлив я оттого, что видел всякую Шую: старую и новую. Счастлив оттого, что жил в старом, деревянном рубленом доме, спасал этот дом от гнилья, пилил один лучковой пилой дрова на всю северную зиму, топил печи, носил воду и что вместе со мной крутился по хозяйству мой маленький сынишка. Что выберет он себе: жизнь в шумном городе или поселится на лесном кордоне — это его дело.

А пока мы живем с ним весной, летом и осенью в деревне, а на зиму все-таки уезжаем в благоустроенную квартиру. Когда живем в городе, вспоминаем березовые дрова, лучковую пилу, огонь печи и самых разных птиц за нашим деревенским окном. А когда живем в деревне, топим печи, пилим и колем дрова, вспоминаем Кутузовский проспект, магазин «Детский мир», московское мороженое и, конечно, большой пруд в Московском зоопарке, где плавает много-много самых разных птиц.

ОГОРОД

Сколько у человека всяких привязанностей, сколько страстей, но, пожалуй, ни в одной своей привязанности не был человек так силен, как в любви к земле.

Большое это слово — земля. Для каждого оно есть по-разному, но есть всегда: для одного белыми весенними березками у края дороги, для другого — ржаным морем-полем, для третьего земля — осенние, сырые стаи тоскливых журавлей, для четвертого — цветущие в саду яблони или скромный прямоугольничек деревенского огорода то ли под окном, то ли на задах дома.

И верная эта привязанность, эта любовь, вечно она молода, вечно в цвету, в росте, всегда она самая первая, самая желанная, хоть и трудная, и тяжелая, и безысходная другой раз. И кажется мне, что любить землю и любить женщину, мать, жену, учились люди почти одновременно. И вправду, встретишь по иным местам внимательную трогательную любовь к женщине, оглядишься вокруг и видишь — любит такой человек свою землю.

Сколько раз смотрел я на весенних птиц — на тетеревов, глухарей, чаек— и видел всегда одно и то же: идет ток, идут весенние игры, бьются, дерутся, переигрывают друг друга звери и птицы, чтобы угомонить свою страсть и покорить самку, а угомонятся, покорят — и кончилась вся весна. И хорошо еще, если возьмет на себя какая птица или какой зверь часть трудов у гнезда, у норы, — а то ведь нет: отплясался и забыл.

Сравнивал я иногда этот весенний пляс и гуд ожившей природы с древними праздниками людей по весне в ожидании земли, тепла, сева, в надежде на урожай и сытую зиму. И хоть слышу порой сейчас, как, встретив оплошность на сегодняшних полях, не досчитавшись желанного урожая, вспоминают, что раньше, мол, любил человек землю, берег, лелеял и дарила, мол, ему земля за такую любовь богатый урожай, но думается мне, что тогдашняя любовь к земле была все-таки иной и была это не-любовь, а владение, как владели-любили по старым временам женщиной-матерью…

По старым временам выбирали хозяйку в дом покрепче, поздоровее, чтобы сыны-помощники шли дружно работниками-богатырями, чтобы работала и сама, не покладая рук, и правили другой раз такой хозяйкой-женой, как норовистой лошадью: кулак ни кулак, кнут ни кнут. А выдыхался, выматывался отродивший, отработавший свое человек — было ему место за печкой, забывали его, оставляли, как отродивший свое ржаной клин: было из чего выбирать, сводили новый лес, подсекали, палили, искали себе в хозяйстве новую даровитую подмогу…

И секлись за эту даровитую подмогу-землю, сходились с колами и вилами, сидели по острогам, волочили за собой кованое кандалье. И не верю потому в сказки, что звали по тем временам землю желанной, любимой матушкой.

Появилась эта матушка-земля попозже, когда и мать, и жену стали чтить в ряд с образом божьим и когда не стало путей-дорог к новой вольной земле: поубавилось землички — прибавилось любви. И не поп, не святой человек принес на землю эту истину, а сама поскудневшая, поубавившаяся земля попросила у хозяина помощи. Помогли, пожалели землю — родила она больше. Помогли еще раз. А уж раз стала доставаться труднее земличка, то и дороже стала она, беречь ее начали, не стали раскидываться и пугать кнутом. Ведь не приведется. никому, не прикинется никто на трезвую голову громить, ломать свой собственный дом, на который положено столько сил, где вдосталь наломался.

Так, пожалуй, и началась она любовь-обряжение, любовь-забота. А уж научился человек думать не только о себе, то пошел и дальше, и не стал походить он на птиц и зверей, что беснуются, пляшут, перебарывают друг друга, чтобы угомонить весеннюю страсть — появлялась привязанность, рождалась настоящая большая любовь, строился свой собственный мир ухоженной, благодатной и отзывчивой на добро матушки-земли.

Жив этот мир и сейчас в каждом человеке. Есть еще и в самом городском горожанине что-то такое, от чего екнет у него сердце, остановится он и будто свет сойдет на него на короткое время, когда завидит вдруг первые барашки-цветы по веточкам ивы-краснотала, что вытаяли из сугроба. Колыхнется в тебе что-то от первого цветка, от запаха ожившей земли, от раздолья зеленей, от цветущего клевера, от духа луговых трав, только что скошенных по берегу реки. Сожмется все внутри, остановится и обязательно попросится туда, где можно разуться, закинуть за плечи пиджачишко и вот так, босиком, по росной траве или по теплой летней дороге пойти навстречу вольному ветру.

Странная эта тяга, странная эта любовь. Есть в ней, как в настоящей, большой любви, все: и муки ожидания, и трудности пути, и радость достигнутого и тяжесть разлуки. Только радость у этой любви такая покойная, такая светлая, какую не встретишь ни в одних любящих глазах.

Запомнилось мне навсегда небогатое и, по прошлым временам, поистерзанное разными ветрами, поредевшее лесное село-деревня. От прошлых, сплошных рядов крепкого северного жилья остались в селе-деревне стоять криво и косо, как потрепанное воинство, лишь старые, замшелые дома-развалюхи. Не было в этомселении ни одной новой крыши, ни одного нового забора. Не было тогда уже в прежнем селе-деревне ни колхозной, ни совхозной бригады, не было ни света, ни радио, но существовал крохотный магазинчик, что снабжал последних, упрямых, по районным понятиям, стариков-пенсионеров табаком, хлебом и керосином.

На зиму эту деревушку заметало снегами, и верилось мне, что по зимнему времени не выбирались старики и старушки из своих обветшалых избенок неделями, будто боялись выпустить совсем из худого строения сиротское, немощное тепло, — занесут в дом, как притихнет снег, ведра два воды, и хватает одному человеку неделю пить чай.

Носили в эту деревню почту, носили часто, шла эта почта из городов, и в каждом письме уговаривали сыновья, дочери своих отцов и матерей стронуться наконец с места, уехать к ним, к теплу, к свету и не мучаться в глухомани: «А то случится приболеть вам, мама, так и ни лечить, ни похоронить некому будет». Наведывались сыновья и дочери к отцам и матерям каждый год в отпуск, опять звали, опять уговаривали, но, не уговорив и не упросив, уезжали обратно, подправив кое-что старикам в доме.

Пришел я в это бывшее село к вечеру, шел долго, тащил тяжелый рюкзак, и не было у меня в этом рюкзаке давно ни кусочка хлеба. Может быть, и прошел бы я дальше, прямо к магазину, но сил уже не было, и я сбросил свой надоевший рюкзак у крыльца самой крайней избы. Отдышался, поднялся на крыльцо, постучал, но не услышал ответа. Отвел впереди себя входную дверь, ступил в коридор, отыскал в потемках дверь из коридора в избу и постучал еще раз. И опять тишина. Прислушался — слышу через дверь кто-то вроде не то похрапывает, не то тихо стонет. Отвел я осторожно и эту дверь и, чтобы обнаружить себя, спросил, как положено:

— Есть ли кто живой-то?

И услышал я наконец ответ. Пришел этот ответ откуда-то снизу, с пола:

— Живые, живые мы, да приспались малость…

Пригляделся я и увидел на полу, под окном, на сенной перине старичка. Старичок к этому времени уже приподнялся, сел и стал задавать мне вопросы, как меня величать, кто мать, отец, долго ли шел, устал ли с дороги…

Слово за слово, и приготовили мы со старичком самовар. Принес я воды, раздул уголья, сбегал в магазин за хлебом, за консервами, засветил лампу, и сели мы друг напротив друга за большим березовым столом, да как сели, так и просидели до самого утра…

Старичку было за восемьдесят лет, болел он ногами, болел шибко и не мог забраться на печь, а потому спал на полу даже по зиме. Воду сам носить тоже не мог — «спасибо бабушке-суседушке, подможет, обрядит все в избе и баньку стопит». Были у старичка в городе дочери и сыновья. На дочерей надежда плохая: не хозяйка баба в городе, а вот сыновья зовут к себе в каждом письме и каждый год приезжают в гости.

— И был у них я, и жизнь у них справная, и тепло, и отдыхать можно, но не могу я по-ихнему жить: вся жизнь здесь прошла. Дождусь весну, птичек, дыхнет воздухом с земельки — и хворость прочь.

Жил старичок на пенсию, помогали дети, помогали так, что ходить ему в магазин нужно было только за хлебом да за керосином, все посылками присылали. Работать сам уже нигде не работал, только в огороде копался. Огород у старичка был. И какой огород!

Как колхозному ветерану, полагалось старичку земли столько, что здоровому-то мужику вовремя не поднять все лопатой, а потому старый человек копал и сажал малую толику, лишь бы себе хватило, да и не позабылось, что раньше сажали и севали…

У самого дома по-за стеной, от ветра, рядками, чуть приподнявшись над широкими межами-междугрядьями, лежали грядки с легким овощем — с луком, чесноком, свеколкой, ревенем и щавелем. За грядками полосой по ширине огорода росла репа. За репой стоял картофель, а по-за картофелем — жито-ячмень.

Какой это был ячмень! Нигде, никогда, даже на Выставке достижений народного хозяйства, не видел я ни в росте, ни в павильонах такого усатого и тяжелого ячменя. Уж какой урожай в пудах, в центнерах, в тоннах в переводе на сотки, десятины, гектары собирал здесь ветхий старичок? Наверное, как скажут по северу, урожай был «страховой, неукладный»…

Были у старичка в сарае и маленький точок, и старинный цеп, которым обмолачивал он ячменные снопы. Ячмень хозяин проращивал перед большими праздниками, готовил солод, варил в глиняном пивном горшке черное ячменное пиво, спускал сваренное пиво темной густой струйкой по желобочку, вытянув из пивного горшка пробку-тычку, и угощал гостя своим пивком, поднося домашнее творение в немудром, небогатом, но старинном ковше.

Картошки хозяин много не растил — только поесть в охотку. А вот репу любил. Старинный, совсем русский это овощ. И не та это репа, что вывозят на колхозные рынки в малых корзиночках. Другой, совсем другой это овощ, другой сорт, который не описан теперь, поди, по забывчивости ни в каких сортовых книгах.

Семена этой репы старичок ниоткуда не выписывал, никто ему эти семена не присылал, просто велся этот овощ испокон веков на этой земле, велся раньше картофеля, растили его, парили в печи, ели всласть, а какую-то часть берегли до весны, чтобы по осени опять собрать свои семена. Была эта репа особенной не только по вкусу, применению и происхождению, особенно обращались здесь по весне и с семенем, которое не сажали, как на поселковых и дачных огородах, рядками, лентами, а рассевали, расплевывали по готовой широкой гряде, да так ловко, что росла она, эта старинная репа, одна от другой не дальше и не ближе по всему отведенному ей огороду, не прося никакого прореживания.

Сам сеять-расплевывать мелкое репное семя старичок не умел: была это тонкая женская работа. Не годился для такой старательной работы тяжелый, способный лишь на крепкое слово мужской язык, а потому и сейчас звали сеять, расплевывать репу самую бойкую на язык старушку. Она-то и умудрялась как-то, набрав в рот репного семени, распределить его чисто по всему огороду. Да так ловко, так быстро распределить, что и опомниться не успеешь.

Осмотрел я старинный северный огород, подивился тяжелому, в хороший кулак, луку, что не шел никогда в стрелку, а давал и сочное, мягкое перо, и лежкую, здоровую сладкую луковицу, попытался вспомнить все известные мне сорта лука, хотел сравнить с ними увиденное и опять ни с чем не мог сравнить северный овощ: был этот лук, по словам старичка, тоже свой, старинный, а не привозной.

Закончился наш долгий разговор о земле, об огороде, о сыновьях, что все донимают, зовут в город, еще одним откровением… Видел я сам, как преобразился старичок, добравшись до огорода на сведенных болезнью ногах, как ожил, засуетился и как заходили его ноги по широким межам-междугрядьям: «А уж межи-то делаю, сынок, пошире, по ногам, чтобы не запнуться». Произошло чудо: больной, немощный старик, проживший в вечном труде восемь десятков лет, доживший до того, что не мог забраться без посторонней помощи на печь и мерз на полу в лютые зимы, если кто ни придет, не поможет, глубокий старик, что не мог принести себе ведра воды, вот на этих скрюченных, сведенных ногах с весны до осени ковылял по огороду и сам под лопатку сеял и сажал все! Правда, убирать урожай ему другой раз помогали, помогали и опустить семенной овощ в подпол. Но ведь это не в счет!

Уходил я от старичка легко. Странно: видел боль, беду, а было легко. И помнил я не больные ноги, не сенной матрас на холодном полу, а живого, ловкого по-молодому, хотя и старого, человека, без конца открывающего своему слушателю-гостю тайны старинного северного огорода.

— Зачем ты, дедка, мучаешь себя? Зачем сажаешь, сеешь все?

— А для памяти, сынок. Нужна память. А овоща-то много вырастет, так все раздам, себе только самую малость да на семена…

Распрощался я с удивительным огородом, миновал лесок, поле и вышел на озеро. И встретился здесь с девчушкой. Была она местная, своя, знала старичка, перешла уже в восьмой класс, но училась не здесь, а в интернате, в районе и собиралась учиться дальше, и именно на электрика. Уезжать в город и не думала, хотя все ее подруги об этом только и мечтали. Хотела выучиться побыстрее, чтобы вернуться обратно, провести везде свет и всем-всем помогать.

Было это давно. Не знаю, сбылась ли голубая мечта девушки-подростка, дождался ли ее старичок огородник. Хочется верить, что дождался, как дождались наконец своих внуков другие старые люди, хранившие по опустевшим было деревням свою верность земле.

Много я видел разных огородов и по Северу, и по Югу и научился уже по огороду, по овощу, что рос у дома, точно судить о человеке, допущенном к земле. Учили меня этому мастерству на благодатной рязанской земле, где росло, цвело и рожало все — от проса до сахарных рязанских помидоров. Привезли меня на рязанскую землю пацаном, научили гонять в ночное лошадей, держаться на коне без седла, без уздечки, научили сгребать сено конными граблями, отвозить от молотилки копенки обмолоченной соломы, возил я и снопы на ток, стоял у барабана молотилки с ножом в руках — резал прясла, рассыпал сноп перед барабаном. Потом на молотилку пошел сноп из-под сноповязалки с льняным веревочным пряслом — здесь и труда большого не надо резать веревку ножом. Сторожил я курятники от лис, косил сено на заливных лугах, пас гусей и коров. И все это разрешалось мне, пацану, сразу, все дозволялось, лишь бы дозволили трудиться твои силы, а вот в огород такой прямой путь пацанам был закрыт. Ни копать грядки, ни сажать, ни полоть мне не разрешали. Правда, когда овощ поспевал, допускался я и к первому огурцу, и к первой моркови, но и то при условии, что скажусь перед тем, как пойти, и отчитаюсь в том, что совершил на огороде. И держал меня в этой строгости дядя Миша, совсем не родной мне человек.

Любил я этого дядю Мишу, прощал он мне все, что в других домах пацанам не прощали, а потому и не думаю сейчас, что вела этого рязанского огородника в его строгости и ревности к земле какая-то жадность. Да и был он совсем не крестьянином — жил век железнодорожным стрелочником, сторожем на переезде. Так и остался в памяти у меня с тех пор огород как место святое, куда с дурной мыслью или игрой путь закрыт.

Было так же в нашем селе и по другим домам, и с другими пацанами. Правда, в огороды мы все-таки лазили, потаскивали огурцы, а однажды забрались разбойным отрядом и к нам, к дяде Мише, поразорили много. Но и тут не упомню я, чтобы крепко серчал старик и горько сетовал на потерю. Нет, все-таки не жадность, а святость чувств к земле хранила рязанские огороды.

Была у прежнего, послевоенного огорода и своя цель — поддержать семью, шел ранний овощ на рынок. И удивляет меня теперь, сколько же силы, сколько всего надо было иметь внутри себя, чтобы с утра до вечера работать на земле колхоза, ходить за такими же огурцами и помидорами, а потом, уже в потемках, подоив корову, снова трудиться на своем огороде, таскать и таскать снизу, из-под горы воду…

А как ходили за овощем, и не только на своем огороде!.. Не было в рязанском колхозе тогда никаких хозрасчетных бригад, не было специализированных овощеводческих звеньев, но овощ рос самый разный, рос сильно, стоял не хуже, чем у своего дома. И так рос, что не хватало ни людей, ни лошадей убрать, вывезти все, сложить вовремя на зиму.

Ползал я и по колхозным бесконечным грядам, полол, убирал, и попробуй тогда нечисто прополоть, попробуй нечисто убери, кинь кочан капусты на край воза, да не дай бог он ударится, побьется… Получишь ты за такой «труд» по заслугам, и не от бригадира, а от соседа по грядке, простого рязанского огородника. Сильно это было чувство, чувство бережливости, заботы. Ох, как сильно!

Не хватало тогда рабочих рук, нс хватало у старых мастеров от земли добрых учеников, не хватало еще чего-то. И было мне порой больно, невыносимо, когда моя земля, мое поле, мои огороды рожали и там и тут не овощ, не хлеб, а какие-то объедки-недородки, да и эти объедки-недородки оставались то тут, то там гнить и смердить прямо на земле с осенних промозглых дождей до новой весны. Сходил последний сиротский снег, и вытаивала из-под снега не земля, не прошлогодняя стерня, а серая, разлепешенная зимой мертвечина, по которой догнивало то, что когда-то звалось овощем, хлебом…

И какая несказанная радость приходила ко мне, когда видел я новые поля, новые огороды, когда встретил здесь, по-над Шуей-рекой, на бескрайнем совхозном поле упругое море картофельной ботвы, крепкие, в обхват, кочаны капусты, морковь, да такую морковь, какую мне так и не удалось вырастить на своем огороде. Кто твой мастер-учитель? Кто твой огородник, шуйская земля?

Настоящих огородников по Шуе, увы, маловато, хотя и есть в совхозе специализированные овощеводческие бригады. Народ здесь разный, с трудными судьбами, и идут на тяжелую огородную работу те, кому в другие места нет пока дороги, то ли не позволяют знания, то ли не хватает опыта… Кто же спасает тебя, добрая земля? Кто поднимает необозримый овощ по северным полям среди поздневесенних и раннеосенних холодов?

Подружились мы, сошлись, хотя и не во всем, с главным агрономом совхоза. Родился он на бедной белорусской земле, пошел от земли учиться земельным наукам и за вычетом военной службы отдал весь свой рабочий срок земле… Знал этот человек северную землю, творил Шуйские поля и покосы, не вылезал до последнего дня работы с полей, был всюду и всегда спасал урожай. Слышал я, что как-то, не найдя путей рассчитаться с рабочими за срочную работу через бухгалтерию и кассу, оплачивал он авральный труд из своей зарплаты и спас от мороза ранний картофель. Рабочие этого, конечно, не знали, да, наверное, и упрямиться не стали бы, когда просил Главный, но так уж получилось: не умел Главный обижать ни землю, ни людей.

Работал главный агрономом не всегда так, как хотелось бы ему, ибо был план, увязал он часто не в земле, а в бумагах, терзался от бумаг, и так уставал на работе, что не хватало ему ни времени, ни сил копаться в своем крохотном огородике около дома. Огородиком около дома владела жена, сажала немного раннего картофеля, ходила за тремя кустами крыжовника, за кустиками каких-то простеньких цветов, и не думал я никогда, что заглянет на этот огородик-пустяк после Шуйских полей хозяин совхозной земли. И клялся он мне чистосердечно:

— Уйду на пенсию, буду охотиться и ловить рыбу. И все!

Провожали Главного на пенсию хорошо, добро. Но на пенсию он сразу не ушел — тянул до конца свой последний урожай. Но в конце сдал, заболел, а чуть отлежавшись, подлечившись, спрятался на каком-то лесном о-зере и ловил там рыбу. Но случилось так, что потребовалось ему что-то для лесных походов от меня. Навестил он меня, посидели, поговорили. Но наш разговор Главный вдруг оборвал, и не успел я опомниться, как мой гость, клятвенно порвавший с землей, оказался на моем огороде и принялся наводить там порядок.

Не выдержало сердце, не усидел, увидев из окна капусту, что росла, по его мнению, как-то не так. И подумал я сначала, что это у него не от сердца, а по привычке, как у старого верного охотничьего пса: хоть и устал такой пес совсем, потерял на охоте ноги, слух, но все равно, почуяв зверя, подастся в лес, пошатываясь из стороны в сторону. Привычка это у собаки, инстинкт. Бывает такая привычка и у людей, и любовью ее никак не назовешь.

Но наловился Главный рыбы, вернулся из леса домой, и настал мой черед посетить его. Пришел я и вижу — копается агроном в земле, что-то сажает, пересаживает. Звали мы этого главного агронома дедом. Вот и кричу я ему через забор:

— Дед, ты что это — опять на службу вышел?

Сначала дед не расслышал или не дошли до него сразу мои слова, а потом повернул голову и изрек, забыв смутиться, забыв свою клятву, свое отступничество:

— Сейчас иду. Клубнику рассажу и приду.

— Клубника-то у тебя, дед, откуда? Вроде раньше ее у тебя не было.

— Заказал, сегодня усы привезли.

Присмотрелся я к огородику-пустячку, где копался знатный агроном, гляжу — еще новость: кустики какие-то посажены, деревцо какое-то…

— Нет, дед, ты неисправим. И не надо тебя исправлять, что бы глядели на тебя и учились у тебя внуки.

Конечно, в большом отлаженном производстве пройдет не один десяток лет, пока скажется отсутствие Главного — будут за него жить и напоминать о себе его дела, его традиции, его наследство, его ученики. Но когда учеников маловато, когда производство все в росте, в движении, думается мне, что здесь без настоящего Главного никак не обойтись. И нужны на такое дело такие люди, которые не только бы знали по книгам, по институтским программам, по экскурсиям и семинарам свое дело… Землю все-таки надо любить, как любим мы, бережем, знаем женщину-мать. Земля — она не железная, а очень живая и может быть долго доброй и щедрой, когда живет, когда любят ее и берегут. И не от красного словца пошло по Руси быть, что земля — она матушка, кормилица.

И больно иной раз смотреть на пацанов-трактористов, лихо полосующих землю на первом своем тракторе. Идешь вдоль пашни, видишь, как вырулил такой тракторист-механизатор на дорогу, как снес шутя дерновый пласт у сельского тракта, напакостил плугом на дороге, и беспокойно становится оттого, что нет у этого тракториста за душой ничего, кроме положенного форменного диплома.

Мучаешься такой думой, спрашиваешь себя: «Может не прав я? Может, это от старой привычки подбирать среди стерни каждый колосок — учили нас так в школах военного времени, собирали мы колоски? Может, сейчас все по-другому? И земля уже не земля, а гидропоника, где растет все уже без земли?» Но уходят от тебя твои сомнения, когда идешь по пахоте за лучшим совхозным трактористом, видишь борозду того же Василия Феклистова, оглашенного рыбака и рачительного хозяина земли. И радуешься такому трактору, не встретив по всему полю ни одного изгаженного клочка земли, ни одной сорванной с дороги дернины. Их это земля, только их, а лихих пацанов надо либо учить, либо отстранять от земли, если не поймут науку…

Как хотелось однажды мне собрать на поле Василия Феклистова всех-всех молодых механизаторов и показать им не пахоту, а гнездо чибиса, нерасчетливой птицы. Нашел я это гнездо на поле, которое вспахал и засеял Василий… Лежало гнездо прямо в меже, среди пахоты. Куда уж помнить занятому человеку о какой-то там птице. Но так получилось. Из-под трактора вылетел чибис и заголосил, закричал свое тревожное: «Чьи-вы? Чьи-вы?» Василий остановил трактор, отыскал гнездо, собрал осторожно в шапку подстилку и яйца, перенес в сторону, пометил место палочкой, вспахал поле, ходил проверял после работы, не кинула ли птица гнездо. Не кинула, осталась. Пришло время сеять овес, и Василий снова побеспокоил птицу, снова перенес гнездо, положил в межу, и снова птица поверила земле и человеку. Было так, сохранил тракторист жизнь птице, земле. И хотелось мне показать это гнездо всем-всем. Но разве соберешь всех во время посевной, разве покажешь пальцем на кучку травы, где вот-вот появятся на свет крошечные птенцы. Разве объяснишь сразу, как и откуда берется любовь. Наука эта, дар души? И будет такое время, когда не диплом, не знания, а любовь к земле станет главным правом быть хозяином самых разных полей.

И не только мои это думы. Делился со мной такими же мыслями и главный агроном, неугомонный дед-огородник…

Огороды есть в Шуе, пожалуй, у каждого дома, за исключением экспериментальных многоэтажных домов, где, кстати, и поселились некоторые из молодых лихих механизаторов. Но огороды в Шуе бедны. Картошка да лук. У тех людей, что приехали сюда из Белоруссии, с Украины, на огороде и свекла, и капуста, и морковь, и редиска, но все это как-то торопливо, бедновато, не по-старому, и, конечно, не так богато, как на совхозном поле. Вот и получилось, что начал я свое шуйское огородничество без всяких огородных консультаций на месте.

Сам по себе огородный овощ меня не интересовал особо: в совхозе и в магазине было все, но вот, поди ты, оказался у моего дома огород, и встрепенулось, всколыхнулось во мне все-все старое. Особой страсти к овощу-продукту я не питаю, но люблю по зиме медленно пройтись по рынку вдоль овощных рядов, люблю идти, запоминать, а потом долго помнить весь этот овощной, свежий, соленый, квашеный дух, что вдруг ворвется в тебя после зимней заснеженной улицы. Нравится мне находить на колхозном рынке чистеньких, аккуратных старушек, что стоят позади ароматных горок зимней петрушки, моркови, что положили перед собой большую черную редьку или выставили на пробу в глубокой миске квашеную капусту. Завожу я с такими старушками разговоры о земле, где рос их овощ, о семенах, которыми пользуются, о старинных огородах, о бочках, какие лучше под каждое соление. И удивительно, помнят, знают они все, откликаются, ничего в рассказе не прибавляют. И стоим мы так в разговоре друг с другом с час. Поглядеть со стороны — глупые люди: одной бы продавать, а не чесать языком, а другому бы купить да идти домой, а то про какие-то кадушки из мореного дуба лепечут. Но радость нам обоим: она все знает, а я все знать хочу. Да и торговля у нас не стоит — идут на наш разговор люди.

Вот, пожалуй, и все мои радости от встречи с овощем-продуктом, И кажется, зачем тебе самому возиться с землей, копать, удобрять, сеять, сажать, полоть, если нет у тебя никакого утробного интереса… А кто его знает, может, и пригодится потом кому-нибудь все это: радоваться новым семенам, первому проростку, первому всходу на гряде, радоваться, что вместе с первыми листочками победил ты мороз, солнце и дал ты, человек, еще кому-то жизнь…

Первую северную зиму встретил я в военный сорок первый год на Урале. Страшная это была зима для взрослых людей, но, наверное, и нам, мальчишкам, тоже было холодно и неуютно тогда. И не знаю, как бы выжил я эту зиму, с чем бы пошел дальше, если бы не углядел в колхозной конторе за тяжелой дверью теплую и светлую комнатку. Ютилась в этой комнатке агроном-женщина, которая по военному безлюдному времени была еще и еще кем-то в колхозе, в сельском совете и еще где-то. Заглянул я в эту комнату случайно. Но как заглянул, так и остался стоять зачарованным… Кругом зима, стужа, ветер, а здесь, в маленькой комнатке, у окна все росло, все зеленело. И вспоминаю я сейчас, спрашиваю мать, что видела взрослыми памятливыми глазами ту военную зиму: «Что же росло там на окне в тепле?» И оказывается, что ничего особенного там и не росло, к тому времени, как отыскал я среди зимы уголок лета, полагалось агроному проверять семена на всхожесть, вот и высадили на окне рожь, овес и ячмень — и всего-то.

Но лето среди зимы было. И пропадал я около тех слабозеленых проростков днями, что-то измерял вместе с женщиной-агрономом, что-то подсчитывал и, конечно, у себя дома тоже устроил свое лето: таскал разные веточки, замачивал в сырых тряпочках горох и пшено. Пшено, увы, не прорастало, а горох тянулся, веточки раскрывали почки…

Видел я землю и с высоты птичьего полета, и еще дальше. Не боялся я высоты, не била меня до болезни морская волна, но вечно тянуло меня на землю и, наверно, всегда будет тянуть к тихому лесному озеру или к большой, но не шумной реке, к низеньким окнам уютного дома и к двум-трем грядкам под окном, где каждую весну я обязательно буду сажать и огурцы, и помидоры, и морковь, и редиску, и лук… А для чего? Может быть, для того, чтобы увидеть первый проросток, победить вместе с ним и весенние холода, и раннюю летнюю сухость, и все-все остальное, что мешает ему жить. А еще для чего?.. Да разве знаю я, за что люблю свою землю, почему мучаюсь, болею без этой земли и нахожу ее всякий раз, как бы дорого ни стоила мне эта встреча.

Мой шуйский огород был для меня особенно дорог еще и потому, что первый раз после военной зимы вернул я себе счастье-право проращивать по весне семена, и не просто так, а чтобы посадить их все-таки в землю. Дорого было для меня это новое лето среди зимы и по той причине, что должен был увидеть это святое чудо и мой сынишка, который как раз подтягивался в годах к тому моему военному детству.

На узком семейном совете вдвоем с сыном, без жены, решили мы, что к нашим секретам мать допускаться не будет: она — ихтиолог и пусть чистит себе свою рыбу и не мешает нам учеными советами, а мы, начинающие огородники-опытники, сами будем отвечать за свои эксперименты. А если что не получится, то пойдем к деду-агроному, и он расскажет нам все-все без всяких советов и упреков. Словом, мы с сыном обо всем договорились и поначалу принялись читать все умные книги о земле, которые собирал я не один год, будто знал, что предстоит заняться огородом. Завели мы тут толстую тетрадь-дневник, выписали туда все, что говорилось в книгах, и ужаснулись: больно уж многое требовалось от нас.

Оказалось, что под каждый овощ требуется свое удобрение: кому назем (навоз) из-под лошади, кому из-под коровы, кому выгреб из ямы, кому перегной и т. д. и т. п. Всем этим богатством мы не располагали, а потому сразу смирились с мыслью, что наш овощ не будет таким вкусным, сочным и лежким, каким может быть от природы и от соответствующего данной природе удобрения.

Изучили мы и все способы борьбы с сорняками и вредителями. Книги мы читали старинные, про химические яды там ничего не говорилось, а потому химию мы учить не стали, а запаслись табаком, золой, подумали, где отыскать по весне те или иные травы, которые следует отваривать, чтобы этим отваром отпугивать врагов нашего будущего огорода.

Выписали мы в свою тетрадь все, что узнали об огородниках Карелии. И тут мы подивились. Оказалось, что не мы первые решили развести на Севере арбузы и дыни. Еще давным-давно устраивали под Петрозаводском в местах, закрытых от ветра, глубокие ямы, выкладывали дно и стенки таких ям камнем, набивали ямы навозом, как парники, и в таких Карельских парниках преспокойно без пленки и стекла росли и зрели арбузы. Навоз грел дыни, арбузы и камни. А ночью, когда холодало, грели южных гостей еще и камни, собравшие за день тепло. Так что приоритет наш не состоялся. Ну и хорошо — значит, не мы первые.

Потом принялись мы собирать семена, покупали семена в магазинах, присылали нам семена в подарок щедрые люди. Не забыли мы еще раз поспрашивать по Шуе семена — и повезло нам: подарили нам красный вологодский лук, сорт которого никак особо не обозначался, но сам лук был сладкий и в стрелку не шел.

Дождались мы, когда нашей матушки-хозяйки не было дома, натаскали в дом досок и принялись мастерить ящики для рассады. А потом ждали, ой как ждали, когда проклюнутся, оживут семена, когда эти семена прорастут и покажутся наконец из земли, из ящиков, из стаканчиков первые, еще слабенькие росточки капусты, огурцов, помидоров. И сколько было настоящей радости, когда росточки крепли. И сколько было горя, когда на нашу капусту напала болезнь, и капустные росточки один за другим падали на землю.

Все окна, все столы были заставлены у нас рассадой. Переставляли мы эту рассаду с места на место, чтобы выдержать нужную слабеньким росточкам температуру, поливали, отогревали, закаливали на вольном воздухе. И если бы ни сынишка, который успел запомнить некоторые огородные премудрости, я бы давно все перепутал. Так и встретили мы наш первый, сначала открывшийся из-под снега, а потом и отогревшийся на весеннем солнце огород. Встретили с лопатой и граблями и дождались, когда поднялись над грядами первые настоящие листочки редиски, редьки, репы, дождались, когда показалась морковь, зацвел горох и начала завязываться цветная капуста. И опять была радость. Были переживания. Были ночные морозы, была великая сушь, и пошла у нас на огороде уже настоящая, трудная работа, которой отдавались мы легко и честно за нашу непроходящую любовь к земле…

Мне трудно судить о том, как подарить человеку счастье любви. Люди разные. Одного никак не научишь быть человеком, и он живет лишь потребной страстью, не уважая ни земли, ни людей. Другой и сам без тебя получил светлый дар — думать о людях. II такому никакая помощь не нужна, только не одергивай его, только не тормоши. Но есть такие люди, которые вроде бы и могут, вроде бы и хотят все по-хорошему, но проживут жизнь, станут вспоминать, как было, а вспоминать нечего: не было никакой любви. Жалко мне таких людей. Добрая у них от рождения, от науки матери и отца душа, но не состоялись они, не нашли заложенного в них своего пути. Помешали то ли жизнь, то ли люди, с которыми пришлось жить, то ли сами виноваты во всем. И хочется, надо мне помочь таким людям, рассказать, объяснить еще в самом начале, куда их путь, поддержать «огонек костра», подложить «дровишек», а там, глядишь, и пойдет-поедет прямая дорога. Называли когда-то такую честь служить, светить людям просвещением. Сейчас такое слово встречается лишь в специальных учебниках для педагогов. Но не только им право быть учителем. Да и трудно одним педагогам просветить всех-всех учеников.

Вспомнил я педагогов и подумал: «Ведь и педагог словами ничего не сделает, надо показать, показать вовремя, что и как, а там, может, и ухватятся, хоть не все, но кто-то пойдет дальше за показанным делом. А не покажешь — мало толку…»

Вот так и у меня получается: наговорил, что землю надо любить, а показать не показал. Но не моя тут сила: показать может лишь сама земля. И не надо для такого показа-урока Шуйских обширных полей. Хватит любому мальчишке, любой девчонке одной-двух своих грядок, где откроют они для себя глубокий мир земли. И пусть кто-то не останется в этом мире, но те, кто останутся, — а ведь оставаться надо, — примут светлый мир земли с детства, научатся большой любви к слабенькому проростку и, может быть, станут со временем настоящими главными агрономами.

Проще все это было раньше — у каждого дома был огород, который прежде всего кормил. Сейчас совхоз кормит тебя овощами, да еще в такую весеннюю рань, о которой не мечтать ни одному сегодняшнему шуйскому огороднику. Проще все это было раньше, но ведь как-то должно быть и теперь. Ведь сын моряка прежде всего смотрел в море, сын рыбака с первых дней жизни видел сети и лодки. И дозволяли рыбаки своим сыновьям играть со старыми сетями и лодками, а там уже и поручали чинить сети. И не вытащишь таких пацанов-лодочников из воды порой и дальше, всю жизнь. И огородники шли потомственные… Как же быть теперь?

А может быть, все-таки надо, чтобы сын земледельца, как сын рыбака, видел с детства каждый день у своего порога свою лодочку-огородик и знал, что даже простенькая снасть-грядка может принести улов-урожай и что этот урожай зависит и от самого рыбака-огородника…

Вот почему и странно мне порой видеть, как просто, как легко поднимают в сельском строительстве экспериментальные новые дома ввысь, отрывая все дальше и дальше людей от земли. А ведь дальше людей на Шуйских полях будет все меньше и меньше, и тогда каждый человек, оставшийся на земле, должен быть не только трактористом, не только хозяином машины, но и главным агрономом…

Почему я об этом? Да опять все потому, что нет у человека ни одной привязанности, ни одной любви такой сильной и такой сложной, как любовь к земле, а всякой настоящей любви надо учиться с детства…

ЗЕЛЕНАЯ ЗОНА

«Зеленую зону» Петрозаводска установили летом 1969 года перед самым открытием летне-осенней охоты. А до этого все поля, леса, озера и болота, простиравшиеся вокруг поселка Шуя, именовались охотничьими угодьями, куда и похаживали с ружьями шуйские охотники.

Среди людей коренных, отцы и деды которых выросли на берегах реки Шуи, охота считалась прежде всего добычей, а потому местные потомственные охотники не баловались ни весенним вальдшнепом, ни осенней охотой с легавой. По старым охотничьим домам больше держали собак остроухих, охочих до зверя и добывали с такими собаками большого мясного зверя — лося. Собственно говоря, охота за лосями и была единственной уважаемой охотой по старой Шуе. Велась такая охота, разумеется, тихо, без лишнего шума, ибо никто ни раньше, ни позже широкие права на такую охоту шуйским охотникам не давал. Похаживали по прежним временам за лосем и летом, когда зверя донимал овод и зверь шел к рекам, к озерам. Добывали и по осени, и по зиме, заранее зная, где в какое время быть лосям. Были у таких охот и свои собаки-герои, что шли за лосем без шума, умели обойти, задержать зверя, а потом по приказу хозяина возвращались в деревню и своим появлением сообщали нужным людям, что лось добыт и охотнику нужна подмога.

Сейчас такие собачки поизвелись, да и сами лосиные охоты без соответствующих разрешений приутихли. Правда, случалось мне находить и в последние годы останки забитых лосей, но эти редкие находки скорее говорили все о том же: старинная охота за лосями повывелась, а оставшиеся охотники-добытчики занимаются теперь не охотой, а воровством.

Была у местных охотников и еще одна охота-добыча. Мелкое и заросшее Логмозеро с многочисленными рукавами, заводями, заливами, островами давало приют очень многим утиным выводкам. Вот эту-то утку в конце лета, в начале осени и били из разнокалиберных ружей потомственные охотники. Били утку и позже, на пролете, били другой раз помногу.

Приняли охоту на уток в Логмозере и приезжие охотники, среди которых, правда, было больше любителей, чем добытчиков. Привезли с собой приезжие охотники легавых и гончих собак и тем расширили шуйскую охоту. Ходили с легавыми собаками за дупелем, за тетеревами, за белой куропаткой, обставляли с завезенными собаками местных охотников и на утиных охотах. А заканчивалась утиная охота, голосили теперь по шуйским лугам и полям до самых снегов гончие, словом, было чем заняться по Шуе человеку, горящему охотничьей страстью.

А когда совхоз сотворил обширные Шуйские поля и пошла на эти поля весной и осенью самая разная птица, то шуйские охотники порой и терялись в раздумьях, какой именно охотой заняться сегодня: идти ли с подсадной уткой на озеро и бить селезней, сторожить ли пролетного гуся на полях, где сеяли овес с горохом, пли сидеть в шалаше на тетеревином току…

Застал я это привольное время, и боролись тогда во мне два противоположных чувства… Любил я охоту, хорошо было мне оттого, что рядом с домом богатые угодья. Но не нравилось мне, что в эти угодья валом валил самый разный люд, поимевший ружье. И готов был я отказаться от своих охот ради того, чтобы закрыли охоту на Шуйских полях, на Логмозере, чтобы остановили безграмотную, а то и разбойную пальбу. Уж больно доверчива и обильна была по весне птица, идущая с юга на Шуйские поля…

Говорят, что есть люди, которые приносят с собой изменение погоды. Мол, приехал такой человек, и не было до него дождя, а тут дожди пошли. Или наоборот, привез такой колдун-ветродуй с собой сушь вместо дождей. Чаще разговоры такие ведутся в шутку, хотя и бывает, что чувствует, что ли, другой человек нужную ему погоду, угадывает ее как-то про себя и редко ошибается, собираясь в дорогу. Погоду и я умел угадывать, предчувствовать, и за мной велась слава колдуна-ветродуя, а вот о другой своей «славе» я не подозревал до тех пор, пока не отправился в кочевье по Северу…

Все началось с того, что два года жил я в лесу бок о бок с медведями, не трогали они меня в архангельских лесах, и я их не пугал, хотя и велись по лесным деревням разные медвежьи страхи, которые «подогревались» к тому же приличной премией за медвежью голову, добытую в любое время года. И казалось мне, что липовая эта премия, что липовые эти страхи, и собирался я писать, говорить об этом в печати. Но только успел я подумать об этом, только-только взялся за перо, как премию за добычу медведя отменили, а позже и ограничили охоту на этого зверя.

Приехал я в Карелию в 1967 году, подивился осенним и зимним охотам, представил, как богата может быть охота по весне на Шуйских полях, подсчитал, сколько охотников может заявиться на эти поля бить гуся, тетерева, ужаснулся и только хотел заступиться за эти рукотворные поля, как закрыли в Карелии весеннюю охоту…

Поделился я своими мыслями об охране Шуйских полей с некоторыми местными охотниками, хоть и не поддержали они меня, но желание мое знали, а как услышали, что весеннюю охоту закрывают, так и заявили мне, что это, мол, я «накаркал» беду. Ну что ж, накаркал так накаркал, если по-другому не именуется пока по Шуе желание человека остановить ружейный разбой там, где ему не положено быть. И рад я, что мои думы, мои желания не запаздывают, не отстают от дум и желаний других людей, уважающих зверя и птицу…

Получилось такое же и в 1969 году. Опять я накаркал беду, да так, что лишилась Шуя всех своих прежних охот…

Поселился я тогда на острове среди озера в небольшой карельской деревушке. Озеро было глубокое, малокормное для уток, и только залив у нашего острова густо порос тростником и мог принять в свои заросли три-четыре утиных выводка. О том, что утки ведутся в заливе и в этот год, местные жители узнавали почти сразу, как только утята выпрыгивали из гнезда в воду. Тут же эти пушистые, новорожденные птенцы вместе с матерью-руководителем показывались у края тростника, а чуть позже смело разгуливали и по воде, и по берегу у самых лодок. И надо отдать должное коренным жителям карельской деревушки — вели они себя с великим достоинством и доверие животных уважали. Не видел я здесь ни разу, чтобы хоть какой малый пацан шугнул этих «своих» уток прутом, не слышал никогда, чтобы кто-то с утробной страстью мечтал: «Подрастут, пожиреют, а там и приберем в котел…»

Нет, не было ничего такого. И даже больше: узнав, что есть у меня желание помогать всему живому, просили меня старики и старухи заступиться за доверчивую тварь и не дать ее расстрелять охотникам здесь у деревни, где она родилась и выросла, где велась с самой весны.

Понимал я чувства этих добрых людей, с понятием отнесся и к просьбе местных мальчишек-юношей. Явились эти мальчишки-юноши ко мне, смущаясь, назвали меня по имени и отчеству и выразили свою просьбу. Просили они. меня попугать уток перед самой охотой, то есть пойти к заливу, взять ружье и холостыми выстрелами разогнать выводки до прибытия лихих стрелков, обучить уток бояться выстрела. Мол, только попугайте их, они и уйдут на лесные озера.

Обещал я своим юным друзьям сделать все, чтобы спасти наших уток, обещал и распугать в крайнем случае, но до этого, думалось мне, надо бы обратиться в республиканскую госохотинспекцию и просить, чтобы на открытие охоты прибыл на озеро человек, которому поручено следить за проведением охоты. Было у меня основание для такой просьбы. Дома деревушки стояли у самого залива, на берегу залива все время были люди, сам залив был мал и узок — с одного его берега на другой по летнему времени можно было перебросить камень. Так что любая, даже самая мелкая, дробь была опасна для деревушки. Словом, надеялся я, что приравняют пальбу в нашем заливе к стрельбе в населенном пункте и пальбу в заливе запретят.

Так, наверное, все оно и было бы, если бы добралось мое письмо до Петрозаводска. Написал я такое письмо в охотинспекцию и стал ждать почтальона. Почту доставляли нам два раза в неделю и два раза в неделю увозили почту от нас. Почтальон привозил письма, газеты, ночевал здесь, а на утро, собрав наши послания, отправлялся в обратную дорогу.

Дождался я почтальона, вручил ему свое письмо, принял от него газеты и только развернул республиканскую газету — так и ахнул… Говорилось в этой газете о том, что вокруг столицы Карелии, города Петрозаводска, устанавливается «зеленая зона», где всякая охота раз и навсегда запрещается. Вошли в эту «зеленую зону» и наш остров и наша деревушка, и наш залив. Пришлось мне снова идти к почтальону и брать назад свое письмо. Выходит, опять я накаркал беду, да еще какую…

Обиделись на меня шуйские охотники, а когда оповестил я своих знакомых охотников, что беру на себя, согласно правам и обязанностям охотинспектора, охрану и нашего острова, и Шуйских полей, и Логмозера, то обида стала перерастать в тихую ненависть, и приходилось мне порой вести трудные разговоры. Храня в нагрудном кармане куртки красную книжечку общественного охотинспектора, не думал я вовсе о том, чтобы уличить и наказать за браконьерство как можно больше разбойных стрелков. Всех шуйских охотников знал я по имени и оповестил каждого о своем намерении карать браконьерство в «зеленой зоне». И надеялся я, что это предупреждение сделает больше, чем тайные слежки за охотником, идущим на нарушение закона. Так оно и получилось — ни разу не пришлось мне уличать в преступлении знакомых охотников. Что здесь сказалось? Боязнь? Вряд ли: шуйские охотники люди смелые. А может, помогло своеобразное уважение моего «таланта» накаркать любую «беду»?.. Кто его знает…

К сожалению, иные наезжие охотники о моем «таланте» не знали, не знали и о моем существовании, а потому встречи с такими пришлыми стрелками проходили обычно крайне натянуто.

Первый разбойный выстрел прогремел над нашим озером в день открытия охоты. К острову подскочила легкая моторная лодка с двумя сильными моторами на транце, лодка ворвалась в стайку уток, взбрехнула двумя хлесткими дуплетами и кинулась в погоню за подранком, бьющим крыльями по воде. На лодке не было номеров, у меня не было моторной лодки и выяснить личность преступников не удалось.

Но через день на берег нашего залива пожаловала группа туристов, официально приписанных к турбазе «Косолма». Туристам после сытой и теплой жизни на турбазе полагалось провести на берегу озера холодную ночевку и пропитаться вечером и утром лишь тем, что сами сварят на костре. Конечно, продукты у туристов были, да и не будь продуктов, не спасли бы многочисленный отряд от голода две-три утки. Но вот беда — у инструктора базы, который привел туристов, было ружье. Инструктор был человеком бойким, жаждущим славы на любом поприще, и как тут ни покрасоваться, как ни укрепить свою инструкторскую славу еще и удачным выстрелом по утке, взлетевшей свечой из кустов. И откуда знать туристам, что простой это выстрел, доступный каждому начинающему стрелку…

Как взлетела утка из тростника, я не видел, но выстрел слышал. Утка улетела, а инструктору турбазы пришлось объясняться: мол, не знал он ни о какой «зеленой зоне», мол, даже начальник турбазы посоветовал ему взять в поход ружье и что если «зеленая зона» существует, то он теперь сам будет жестоко наказывать каждого провинившегося…

Как я жалел потом, что не остановил тогда этого лихого стрелка, что поверил ему и только попросил запомнить, где проходит граница «зеленой зоны». Не знал я тогда, что имя этого инструктора будет встречаться мне всюду, где появится хоть малая возможность что-то урвать у леса, у озера. Правда, в моих «подшефных» угодьях этот непорядочный стрелок почти не показывался, но мне стало спокойнее и легче лишь после того, как бывший инструктор турбазы уволился и куда-то уехал.

В первый год, когда установили вокруг города «зеленую зону», уток, что велись около деревушки, удалось спасти,удалось не пустить в залив ни одного стрелка. И радостно было у меня на душе, когда шли в наш тихий залив на кормежку, на отдых и другие утки, шли смело, уверенно, видя своих подруг, беспечно плавающих около самых лодок. А вот нашего медведя мы не уберегли и даже не узнали, кто остановил мирные тропы этого лесного жителя…

Была у этого медведя своя добрая история. Жил он неподалеку от нашей деревушки, бродил по нашим покосам и ягодникам, и видел или слышал его всякий, кто шел за чем-либо в лес. И так привыкли к этому медведю-соседу жители деревушки, что не боялся его решительно никто.

Был этот медведь не велик, и, кажется, не собирался матереть, подниматься в весе и росте. Так бы и бродить этому зверю по нашему лесу, не мешать людям, веселить лес своим присутствием, но случилось набрести на него каким-то охотникам.

Уж за чем пошли в лес эти люди, никто из нас так и не узнал. Правда, мотоцикл их видели, но не догадался никто запомнить номер машины. А потом вдруг услышали выстрелы напротив деревушки на самом берегу залива. Выстрелы трещали часто. Кто-то утверждал, что выстрелов было семь, кто-то прибавлял к этому числу еще один выстрел. Потом слышали, как взревел мотоцикл, как с глухим рыком выкатил этот мотоцикл в гору, а там и скрылся…

Был я в это время на озере, ловил рыбу. Ловился небольшой окунек, но ловился споро. Забылся я на воде и первые выстрелы то ли не слышал, то ли не принял их за беду. Но пальба продолжалась, и догадался я, что в деревне случилось что-то неладное. Бросил удочки, вогнал лодку с ходу в берег и кинулся к заливу. Но поздно.

Рассказали мне, как было дело, да и сам я по следам зверя, людей, мотоцикла, по следам крови догадался, где именно и как расстреливали нашего медведя.

Медведя в лесу, видимо, ранили. И он, глупый, вместо того, чтобы укатить в самую чащу или, поднявшись на дыбы, пойти на врагов, не придумал ничего иного, как кинуться по дороге из леса к нашей деревне…

Что заставило зверя бежать к нам, к людям? Попал ли он на эту дорогу случайно? Или, может быть, были мы, его соседи, для него чем-то большим?.. Если бы успел наш медведь добежать хотя бы до дамбы, если бы успел преодолеть эти последние сто — сто пятьдесят метров от сарая-хранилища до открытого места, был бы он спасен: не сунулись бы в самую деревню никакие охотники. Но путь медведя успели обойти, отрезать и перехватили нашего зверя у самого хранилища. Здесь-то и трещали один за другим семь или восемь выстрелов, бегали за медведем вокруг хранилища, как за бараном или за поросенком, и щелкали, щелкали раз за разом из какого-то скорострельного оружия.

Потом нашего медведя погрузили в коляску мотоцикла и куда-то увезли.

Тяжело пережила деревня все происшедшее. Мужики молчали, а бабы, без конца повторяя: «Вот ведь зверь, а умный какой — к нам спасаться шел…» — качали головами, будто только что приняли весть о покойнике, которого при жизни хорошо знали.

Такие быстрые охотники на мотоциклах и машинах в наших краях нет-нет да и появлялись, но после двух-трех объяснений со мной приутихли, и до поздней осени никаких стрелков около нашей деревни я не встречал. Так уж получается — прознает один, другой стрелок, что не ждет его в таком-то краю ничего хорошего, пойдет эта новость быстро и широко по другим стрелкам, и станут тебя обходить, не заглянут лишний раз.

Припоминал я сейчас имя и фамилию егеря, что жил от нас недалеко в селении Гомсельга и по должности должен был блюсти порядок во вверенном ему охотхозяйстве, припоминал, припоминал, но так и не припомнил, ибо не встречал его ни разу в его лесах, хотя и исходил эти леса вдоль и поперек. Да и вряд ли какие другие охотники вспомнят сразу, как звать-величать егеря из Гомсельги. «Егерь из Гомсельги — да и все тут…» И все потому, что не держал этот страж: леса свой лее, не стерег зверя и птицу, и гремели по его владениям выстрелы чуть ли не в любое время года.

А вот спроси кого, как звать егеря, что живет на разъезде Лучевой, ответит сразу всякий: «Сидоров». Да и как ошибиться, когда Сидоров есть Сидоров, и попробуй сунься в его владения в запретный срок, в запретный день, без путевки или без охотничьего билета — не будет у тебя больше ружья и запомнишь ты имя того человека, что первым потребовал лишить тебя навсегда права охоты. Суров и резок Сидоров, а оттого и известен.

Были мы с Сидоровым по характеру люди разные, по-разному вели войну с разбойными стрелками. Может быть, и Сидорову пригодилось бы что-то из моего арсенала, а вот мне точно не хватило сидоровской находчивости, когда подняли на меня ружья два охотника…

Возвращался я из леса, ходил за грибами и услышал частые выстрелы у Сурламбы. Сыпал в эти дни вальдшнеп, да так сыпал, что чудно было смотреть на массу этих каштановых птиц, тяжело встающих перед носом собаки-лайки. Моя лайка вальдшнепа не гоняла, я вальдшнепа из-под нее никогда не бил, а потому спихивала она лесного кулика носом и долго следила за улетающей птицей.

Услышал я выстрелы и догадался, что кто-то колотит в запретном месте вальдшнепа. Подошел я к стрелкам тихо в надежде отыскать мотоцикл или машину, на которой и пожаловали, видимо, к нам «в гости» смелые охотники, но следов машины на дороге не заметил. Следовало бы мне подняться в гору и поискать транспорт там, запомнить номера, а уж потом встречать «желанных гостей». Но подвела меня собака. Заслышав очередной выстрел, бросилась она в кусты и «взялась» за чужих людей.

Пес носился вокруг. Два охотника в новеньких кожаных куртках и в новеньких хромовых сапогах прикладами ружей старались отогнать от себя собаку. У каждого стрелка за спиной в сетке лежала кучка лесных куликов.

Пришлось унимать собаку, брать ее на поводок, сначала поздороваться, а потом и поинтересоваться, кто такие и откуда… Был я учтив и вежлив, но в ответ услышал не по костюмам и ружьям вахлацкое:

— А ты кто такой?

Снова пришлось деликатно и вежливо объяснять, кто я такой и почему интересуюсь конкретно, что за гости пожаловали в наши запретные места…

— Ну вот что, дорогой, — дальше последовала короткая площадная брань, произнесенная, правда, неумело, будто только что перед этим брань по слогам была наспех заучена из соответствующего букваря, — катись-ка ты отсюда, а то пристрелим сначала собаку, потом и тебя.

Таков был ответ, а следом за ответом две пары черных стволов поднялись в мою сторону. Взять на мушку мою собаку, как было обещано, грозные стрелки почему-то забыли…

И снова пришлось вежливо и учтиво объяснять разгорячившимся стрелкам, что убивать ни меня, ни собаку они не будут, ибо тогда — это уж точно — их обязательно разыщут и будут судить за убийство, и им, молодцам, высшей меры наказания никак не избежать.

После такого разъяснения мои собеседники немного приутихли, ио стволы ружей все-таки не опустили. Чтобы не спешить и хотя бы по разговору догадаться, откуда пожаловали к нам «гости», я присел на упавшую березу и закурил. Мои «знакомые» поняли этот маневр, видимо, по-своему и собрались улизнуть в кусты. Пришлось попросить их не очень торопиться. Тогда один из стрелков, посолиднее, потяжелей, не опуская ружья, достал из кармана какую-то свистульку и три раза условно свистнул. И почти тут же на горе раздался рык мотора.

Почему я не пошел сразу в гору, почему не разыскал сначала машину и не запомнил ее номера?.. Машина спускалась к нам с горы задом, спускалась ловко.

Я сидел на том же месте и ждал, когда машина подъедет поближе, чтобы разобрать номер. Но не суждено было мне увидеть номер машины. Тот самый, который условным свистом вызвал машину, махнул рукой и «газик» замер на месте. И я, все еще находясь под стволами двустволок двенадцатого калибра, мог только фиксировать сказанное:

— Закрой номера. Срочно!

И шофер тут же выскочил из кабины и какими-то тряпками спереди и сзади прикрыл номера.

— Не шевелись, инспектор, пристрелю, — пригрозил мне другой, молчавший до этого, и, не опуская ружья, стал шаг за шагом, как в фильме про разведчиков, пятиться задом к машине. Мальчик-шофер скрылся в кабине, наверное, не желая видеть всего происходящего. Главный из стрелков уже добрался до машины, встал ногой на подножку, еще злей выставил в мою сторону ружье и приказал моему конвоиру: «Отходи! Быстрей!»

Досада, нашедшая на меня, отступила, и меня душил смех… Два вооруженных битюга пятятся задом от безоружного человека и от невеликой собаки-лайки, которая никогда не кинется на людей. Пятятся и отдают команды, как во время дерзкого налета: «Отходи! Быстрей!»

И когда мой конвоир совсем отошел к машине, поставил ногу на подножку и собрался скрыться на заднем сиденье, я не выдержал, вскочил на ноги, рванул полу куртки, будто собирался выхватить револьвер, и громко и отрывисто приказал:

— Руки вверх! Перестреляю!

Сейчас уже трудно восстановить истинную картину всего происходившего тогда, осенью 1969 года, когда «зеленая зона» столицы Карелии еще только-только образовывалась, но помнится мне, что конец моего приказа «ратные» стрелки уже не слышали. Стоило мне вскочить и рвануть полу куртки, как мои недавние «собеседники», мелькнув обтянутыми задами, кинулись в машину, и машина, тряся раскрытыми дверцами, вынесла неудачных стрелков наверх, на гору…

Смех мой окончился, и снова терзала меня досада, терзала долго, пока вспоминал я новенькие кожаные куртки, новенькие хромовые сапоги, дорогие ружья, быструю машину «газик» и мальчишку-шофера, поспешно и угодливо замотавшего тряпками номера…

1969 год около нашей деревушки закончился тихо. Год 1970 тоже встретил охотничью пору мирно, и только в начале зимы пришлось мне сойтись еще с одними «храбрыми» стрелками… Моя собака наткнулась на запретную лосиную охоту. Лось был ранен и тяжело уходил по кустам. Лося кто-то преследовал. Я не стал отзывать собаку и решил, выслушивая ее голос, обойти и лося, и браконьеров. Обход уже завершался, но собака почему-то замолчала, и почти тут же по зимнему лесу прокатился короткий выстрел. Совсем рядом я услышал треск кустов, а следом увидел и лося — лось шел еще ходко. Либо по лосю промахнулись, либо стреляли по собаке. Я встал за дерево недалеко от лосиного следа и ждал. Лось уже скрылся, я не слышал уже треска кустов под его ногами. Я ждал: вот-вот по следу кто-то выйдет. И тут совсем рядом грохнул выстрел, а вслед за выстрелом в дерево, у которого я стоял, ударила глухим свинцовым ударом тяжелая пуля.

События разворачивались как в ковбойском боевике. Я заметил за кустами мелькнувший ватник, предложил горе-стрелку подойти поближе, и тут же над моей головой просвистела еще одна пуля, но уже с другой стороны. Выходит, стреляли двое. Я же видел за лосем только один след человека. Значит, другой охотник обходил лося вместе со мной. Где собака? Неужели ее кончили мерзавцы? Все это пронеслось в голове мгновенно. Грохнул в мою сторону еще один выстрел, но на этот раз стреляли уже для испуга, стреляли высоко.

Я понимал своих противников: от них все дальше и дальше уходил уже раненый, уже обреченный лось. И чем дальше уйдет зверь, тем труднее будет вытаскивать мясо из леса, тем дольше придется возиться в лесу. Я предложил своим врагам выйти ко мне. Но вместо согласного ответа совсем рядом услышал отборную ругань. Голос мне показался знакомым. Я узнал, кто стрелял в меня первым. Это был хитрый и подлый человек, способный на любую пакость, на любое преступление. Пощады от него нельзя было ждать.

В это время там, куда ушел лось, снова подала голос моя собака. Я успокоился: собака жива. Нет, собаку он стрелять бы не стал, не стал бы мелочиться. Я назвал своего врага по имени. Он немного помолчал, но потом все-таки откликнулся:

— Слушай, писатель, давай договоримся. Отходи в сторону и не мешай нам. Все равно ничего не сделаешь. Ружья не отберешь, руки не свяжешь: доказательств нету. Мяса тоже пока нет. Так что пух твое дело. Ну как, договорились?

— Кто с тобой второй?

— Какое тебе, писатель, дело до всего этого. Пиши свои сказочки, а то ведь тоже, в охотники, — из-за кустов послышался старческий глухой смех…

Вот пакость. Ведь сегодня же я буду идти обратно мимо твоего дома, и ты выйдешь мне навстречу, позовешь елейным голоском зайти погреться. Так зачем же ты стрелял? Неужели не знал ты, старый таежный проходимец, кто вышел на ваш след, чья собака ушла впереди вас за лосем? Наверное, все хочешь запугать, выжить отсюда…

— Слушай, друг, — не выдержал я, — вокруг тайга, прокурор — медведь. Так, кажется? Так вот, в дереве, за которым я стою, сидит твоя пуля. Дружок твой пулю всадил тоже недалеко. Выходит, кто первый ружье поднял? А? Вы, выходит. Так что вот, кончу я вас сейчас и будет у меня короткий разговор с властями: оборонялся. Ну что, понятно? — Я клацнул ружьем, будто опустил в стволы патроны, и громко защелкнул ружье обратно. — Ну что, друзья, кто кого? Попробуем?

Лес ответил мне молчанием. Потом из-за кустов поднялся тоненький дымок — мой главный враг сидел за колодиной и курил.

— Так вот что, ребятишки, по одному назад пятками. Так лучше будет.

Из-за кустов все еще тянулся тонкий дымок папиросы, а я ждал, когда дымком или шорохом обнаружит себя и второй стрелок, который был где-то рядом, сбоку. Но стрелок этот меня, видимо, тоже хорошо знал и боялся обнаружить себя, хотел скрыть свое имя. Наверное, он был еще не так нагл, как мой главный враг.

— Все, ребятишки. Лось далеко. Оттуда вам мясо не вытаскать. Пошли по домам. — На свой страх и риск я снова клацнул ружьем, будто освободил стволы от патронов, и сделал шаг в сторону от дерева.

Лес снова молчал. Я сделал еще шаг назад, оставляя своим противникам право либо еще раз поднять в мою сторону ружье, либо удалиться с миром…

— Черт с тобой, писатель. Но больше не ходи за мной — пришибу, — в кустах снова мелькнул ватник. Мой главный враг вылез из-под колоды, показал себя всего и, закинув ружье за спину, побрел обратно из леса. — Пошли, кореш, не бойся, он не продаст, спиной повернись и иди…

На обратном пути из леса меня застала метель, да такая едкая и густая, что мои следы тут же заносило снегом. И как эти гады точно знают погоду. Шлепнули бы лося, перетаскали бы до вечера мясо, и с концами — к вечеру уже никаких следов не осталось бы…

К своему главному врагу я в этот раз не зашел. Встретил его только через год, поговорили о том о сем. Пожелал он мне доброй дороги на новые места — я жил уже в Шуе. И закончилась наша встреча чистосердечным признанием.

— Понимаешь, не могу не бить — душа горит.

— А если я поймаю, стрелять будешь?

— Буду, точно буду! Здесь уж, как в пожар, беги через огонь. Бежишь не думаешь, что скорее сгоришь.

— А я вот не могу не ловить таких, как ты.

— А зря ловишь: кончат тебя в тайге.

— Пока не кончили.

— Мне не попадался.

— А что же в тот раз не кончил?

— За кореша боялся, продал бы он меня — слабый человек.

— Врешь ведь. Стрелял в меня. Испугался, поди, ведь первым мир запросил — первым встал из-за куста.

— Пугаться нам нечего: жить мало осталось.

— И все-таки не попадайся мне, все твои охоты прекращу сразу, — заключил я наш затянувшийся разговор.

Черт возьми, какая же бессильная ярость находит иногда на человека, когда видит он рядом с собой пакость, подлость, грязь и не может ничего поделать. Только составить акт, только вещественные доказательства. И как много надо иметь всего чистого внутри себя, чтобы не сдаться грязи, пакости, не смириться, не махнуть рукой, а стоять под ружьями и все-таки ждать, когда придет конец всякому разбойному делу…

Честно скажу, нервы мои сдавали. И никто не просил меня браться за это дело, никто не платил мне за мои встречи в лесу с разбойными стрелками никаких денег. Хотелось порой все это бросить, отступиться, забыть врагов, забыть угрозы и просто бродить по лесу, слушать птиц, встречать зверей, радоваться солнцу, весенней капели, первым лужам, первым цветам, первому желтому листу и слушать свист утиных осенних крыльев. Но кто остановит грязь, кто укротит подлость, если все мы будем только любоваться небом, лесом и глубокой водой озер?

Первые мои дни на Логмозере большой радости не принесли. Над озером шла осенняя перелетная утка, и за этой уткой гонялись по запретному для охоты озеру быстрые моторные лодки. Появлялись эти лодки вдруг, врывались в самую стаю, гремели гулкие дуплеты, падали утки, уток поспешно собирали, и лодки куда-то уносились.

Номера в то время на лодки еще не ставили, и определить, кто из стрелков колотит перелетную утку, мне было трудно. Но были у меня в Шуе свои верные друзья, им-то и описывал я каждую лодку, промышлявшую на Логмозере, называл марку мотора. Мои друзья точно устанавливали, кто именно охотится за уткой, имена браконьеров мне не называли, но по моей просьбе передавали отчаянным стрелкам, что озеро бережет писатель и дело может окончиться плохо. Так и вели мы эту игру-молчанку через доверенных лиц. И очень скоро набеги на Логмозеро прекратились, и на будущий год забылись и совсем, хотя ни одного штатного инспектора, ни одной патрульной бригады на своем озере я за два года жизни так и не видел.

На Шуйские поля тоже пришел порядок, и «зеленая зона» столицы Карелии одержала еще одну победу…

Подходил к концу пятый год моей жизни в Карелии, пятый год существовала «зеленая зона», и все это время воевал я с непорядочными стрелками. И забыл я за эти пять лет почти все свои охоты, и как-то по-другому стал смотреть теперь и на свое оружие, и на своих собак. И больше радовали меня теперь не ружейные стволы, не азарт пары собак-лаек, что шли напролом за любым зверем, а лебеди, белые, чистые птицы, отдыхавшие рядом с моим домом на озере перед дальней дорогой на юг. Видел я этих птиц каждый день, слышал в лунные ночи их тихие разговоры и радовался, как малое дитя, этим птицам, которых никому-никому не дал бы в обиду…

Что стало со мной? Где мои лосиные охоты, сделавшие меня оглашенным таежным охотником? Где мои тропы за куницей, которую мог выследить один без всяких собак? Где мои добрые, верные псы-лайки, что прошли со мной все трудные лесные дороги за эти последние десять лет? Где ты, моя охота, моя страсть, моя любовь?

Неужели сломали тебя, втоптали в грязь стрелки в кожаных куртках с дорогими ружьями? Неужели ушла ты от меня тогда, когда убили нашего медведя, что бежал спасаться в деревню к людям? А может, ты отступила от меня, моя охота, когда подлые выстрелы мерзавцев гремели в мою сторону?

Нет, не здесь, не эти встречи отвели меня в сторону от охотничьих троп. Не мог я идти в лес вместе с непорядочными стрелками, ведомыми утробно-животной страстью. И оставлял я дома ружье, уходил в тихий лес один, без собак, любовался клестами, подцокивал белкам, дразнил дятлов, подсвистывал рябчикам. Все я умел, все я мог в лесу, но не мог я обмануть ни одну лесную встречу. Приходил я из леса чистый, легкий, а дома, дожидаясь меня, бесновались в загоне зверовые псы.

Простите меня, мои собачки. Не охотник я теперь, не гожусь вам в проводники, в напарники. Простите и поймите меня. Что-то случилось, что-то произошло. Конечно, я подожду, может, и вернется ко мне все мое старое, вернется в другом месте, где охоты спокойнее, тише. Поэтому и оставляю себе оружие, патронташ, охотничий билет. Я подожду. Но подождете ли вы — ваш век короток. Тебе, Шихан, уже шесть лет, а тебе, Дружок, только три, но для тебя это уже зрелость. Сколько осталось вам ждать меня?.. Годы, малые годы. А если не дождетесь? Простите меня и найдите себе других хозяев…

Шихан уходил от меня к Петру Гадову легко. Сразу же прижился, схватив своим быстрым умом, что Петр Гадов даст ему щедрую охотничью волю. И живет теперь этот мой пес в поселке Шуя, живет добро и сыто и, наверное, не очень вспоминает своего бывшего хозяина.

Дружка я жалел, хотел оставить, усмирить, но пес зверел на глазах. Правда, была еще надежда, что в другом месте найдем мы с Дружком свою потерянную охоту. Пес лаял белку, искал куницу, не боялся медведя, шел за лосем, работал в норе. Жалко мне было рвать эту последнюю ниточку, что связывала меня с моими таежными охотами…

Пишу я эту книгу на Алтае, рядом горы, по ночам к нашему небольшому поселению с гор спускаются медведи. Медведи рядом, и Дружок рвался в бой, звал меня. Но все равно ничего не вернулось ко мне и здесь, и понимаю я, что ружья, патроны, собаку привез я сюда на Алтай так, по старой памяти.

Расстался я и со своей последней собакой.

Слышу сейчас за окном, как шумит горная речка, слышу далекий ветер в горах и все время оборачиваюсь: спит ли моя собака, мой Дружок, или куда ушел…

Трудно это — отвыкать от своей охоты, очень трудно. Но что поделаешь, если пришлось мне помогать «зеленой зоне», учить прежний, громкий от выстрелов лес тишине, встречать доверчивых птиц и зверей и радоваться каждому птичьему крылу, каждому следу даже самого малого зверька.

Мир тебе, «зеленая зона»…

ЛЯГУШЬЯ КАРА

Итак, древняя, седая, сытая и некогда самодовольная, Шуя становилась большим пригородным поселком, который кормил город овощами, молоком, мясом и который получал от города все, что могла дать своему поселку-кормильцу столица Карелии.

Если бы пришлось мне когда-то выбирать между Петрозаводском и Шуей, я, наверное, долго не думая, выбрал бы благоустроенную квартиру в поселке на берегу реки, рядом с автобусной остановкой, от которой до центра города всего двадцать — двадцать пять минут автобусной езды. И работал бы здесь, видя по вечерам за поселком огни Петрозаводска, а днем любовался бы быстрой водой глубокой реки, скалами, поросшими соснами, раздольным Падасом — рукотворными лугами и, конечно, необыкновенно приветливыми по северным местам, необыкновенно теплыми от щедрой земной благодати Шуйскими полями…

Отсюда на лодке я уезжал бы ловить рыбу на Укшезеро, к своему любимому острову, где и началась моя карельская жизнь. Отсюда на автобусе или на местном поезде уезжал бы я еще дальше, к другим озерам, к другим рекам. А когда поехать куда-то далеко не получалось бы, то ходил бы каждый день в гости к Петру Гадову, слушал бы его певчих птиц и возился бы с его кроликами.

Может, и непоэтично это — вспоминать после глубины тайных карельских озер каких-то домашних животных — кроликов, но люблю я этих зверьков. И люблю не за длинные мягкие уши и теплую кроличью шерстку. Думается мне, что несут с собой эти домашние зверьки куда больше, чем все остальные животные, прирученные человеком.

Не раз говорил я в передаче «Школа юннатов» по радио, говорю и сейчас каждому мальчишке-пацану: «Заведи кроликов, научись как следует ходить за ними, научись ограждать этих зверьков от болезней — и станешь ты тогда настоящим юннатом, настоящим трудягой от земли. Полюбишь ты тогда свой мир детства, свою землю и полюбишь другой раз так, что не уйдет от тебя эта любовь, откроются тебе такие тайны, которые не поведает тебе ни один учебник «Природоведения»…»

А ведь и вправду, кролик — животное очень нежное, страшны ему сквозняки и сырость, так что будь добр, если занялся кроликами, научись делать хорошие клетки, научись плотничать и столярничать. Научись вниманию к своим друзьям, к каждодневному, а не от случая к случаю. Кролик — это не курица. Курице кинь горсть зерна, и довольна она будет, начнет нести яйца. И не накормишь птицу другой раз, тоже не большая беда — найдет она сама себе ячменное зерно в мусорной куче. А с кроликами не так. Каждый день, три раза в день, ждет кролик своего хозяина, ждет, когда нарвешь ты ему травы, провялишь эту свежую траву, чтобы не было в ней сырости, и положишь в каждую кормушку по хорошему пучку луговых, лесных и огородных трав.

А какие травы едят кролики? Вот здесь-то и подойдут к тебе самые главные знания. Научишься ты знать, что есть трава для кроликов вредная, ядовитая. Будешь помнить названия трав, запомнишь, какие травы любимы кроликами, и станет для тебя трава, которую вчера еще просто так топтал, миром, настоящим миром трав, в который будешь ты уходить каждый раз, когда наступит срок рвать траву для кроликов.

Испытал я все это на себе и раньше, в детстве, и здесь, в Шуе. И еще раз говорю то же самое: «Кролик — это целая энциклопедия юнната!»

А кто из моих читателей задумывался хоть раз, что любят пушистые зверьки-кролики самые что ни на есть лекарственные травы? И кормил я своих зверьков подорожником и тысячелистником, мать-и-мачехой и березовым листом, ивовыми и ольховыми ветками, кормил молодой крапивой и капустным листом. А уж где начинался корм для кроликов с огорода, там и появлялся у мальчишки интерес к разному овощу, к земле. А земля — это уже больше, чем энциклопедия. И не мое это открытие, что пушистые крольчата могут собрать вокруг себя, могут научить многому самых трудных, самых несговорчивых пацанов таким наукам, какие не снизойдут порой и на других зоотехников с дипломами. Ну а уж если нет веры мне, то прошу вас разыскать письмом Лосинопетровскую школу под Москвой, и подтвердят вам славные педагоги-просветители, светлые люди Тихомировы, мать и дочь, что начиналась великая юннатская слава Лосипопетровской школы с самых обыкновенных кроликов.

Загляните в любую книжку о домашних животных, и отыщете вы там особую пуховую породу кроликов, которую вывели ребята из подмосковной Лосинопетровской школы, которую держат и сейчас и делятся этой породой с другими кролиководами… Вот вам и ушастый зверек, вот вам и простой кролик — и ботаника тут, и огород, и лекарственные травы, и ветеринария, и селекция… И труд, большой труд, который становится легким и счастливым после того, как загорится любовь к этому труду…

Хочется мне всегда, очень хочется прийти к Петру Гадову и сразу же, не заходя домой, пойти вместе с ним к кроликам, осмотреть ряды клеток, загоны, полюбоваться малышами, кроликами-подростками и обязательно потрепать за уши белого великана Васю, который жил когда-то у меня, а теперь вот ведет такое же крупное белое племя у Петра.

В ту пору, когда решился Петр Гадов заняться кроликами и оставить другую громоздкую скотину, купить кроликов в Карелии было трудно. Но, на наше счастье, этих зверьков откуда-то завезли, развели, а там и стали появляться в продаже длинноухие крольчата. Опоздали мы с Петром к открытию торговли и взяли то, что не успели разобрать до нас. Привезли крольчат домой, нагородили клеток и стали выслушивать самые ехидные насмешки… Мол, нечего вам делать — зверьками занялись. Держали бы корову: утром выгнал, вечером пригнал — и так все лето корова сыта будет… А зимой, мол, что: накосил летом стога два сена и пихай каждый день с сеновала в хлев по пудовке сенца… А то занялись, как малые дети, игрушкой — кроликов развели, кормят на дню три раза, травку рвут, клетки каждый день чистят — смехота одна… Да и все равно все передохнут, что мы не знаем, что ль…

Уж не знаю, какой другой интерес был у коренного шуйского жителя Петра Гадова разводить кроликов, когда был у него и хлев для коровы, и хороший покос с лесной травой. Но главную свою мысль Гадов мне поведал. Мысль эта глубока и считаю нужным ее привести: «Поселок растет, становится городом, выходит, и старое домашнее' хозяйство должно меняться. Коров в городе-поселке не держать — трудно это, да и не к чему. А без животины в своем доме нельзя никак: работа нужна человеку дома, забота, и ребятишки за дело приняться могут, если приучить их к этому делу. Выходит, самый наилучший тут зверек — кролик. Ребятишки ни курицу, ни овечку так не полюбят, как кроля… Да и с мясом всегда будешь…»

Нравились мне эти мысли, нравилась их откровенная простота и понимание того, что происходит вокруг. И нравилось мне, что не было в этих мыслях ни обид, ни слез по старой вольной жизни, когда жили в Шуе так: «что хочу, то и ворочу»… Был Петр Гадов трезв в мыслях и умел оценить будущее, умел увидеть в нем то лучшее, что шло навстречу шуйскому жителю. И хоть посмеивались над ним другой раз за его кроликов, за его певчих птичек, но ферму с кроликами Петр Гадов устроил и молодняком всех, желающих взяться за новое дело, снабжал.

Завел вместе с Петром кроликов и я. Жить век в Шуе я не собирался: хотел я развести зверьков и раздать их местным пацанам, чтобы увлечь мальчишек делом и отвести от разбойных походов по птичьим гнездам.

Уж что-что, а зорить гнезда птиц и таскать оттуда яйца и птенцов местные пацаны умели. Воевать с ними открыто я вначале не решался: была у них, к сожалению, поддержка.

Еще не так давно почти каждый шуйский житель открыто промышлял на реке, на озерах. И было это в недавнюю пору не браконьерством, а разрешенной добычей. Но менялись времена, прежний промысел на воде отходил в сторону, рос совхоз, и теперь уже не вода, не лес, а новая, раздольная земля Шуйских полей кормила жителей поселка. Изменились на реке Шуе и рыболовные законы — теперь шуйские жители могут ловить рыбу лишь на удочку. Да и нельзя было поступить по-другому: росло население, увеличивалась нагрузка на реку, и сети волей-неволей приходилось забывать, чтобы сохранить рыбу.

Правда, принимали эту новую жизнь, отказывались от прежнего промысла не все сразу. И по сей день, пожалуй, разыщутся по реке Шуе такие рыбачки, которые норовят обойти рыбнадзор, норовят черпануть рыбу. Встречались мне по Шуе и стрелки, что избегали по понятным причинам свиданий с охотинспекцией. Воевал я с такими стрелками и непорядочными рыбачками. И не раз приходилось слышать, как говаривали по деревне про меня: «Мол, вредный он мужик, птичек жалеет…» Возможно, доходили эти слова и до шуйских пацанов, возможно, и они с чужих слов считали меня «мужиком вредным». Но не это беспокоило, не это волновало меня…

Хоть прячь не прячь от сына свою вину, свои проступки, а все равно поймет мальчишка, что к чему, усмотрят его острые глаза твой промах. Может, сначала и потухнут эти глаза, узнав обман, ложь, но когда увидит твой сын, что ты сам не стыдишься своей вины, что живешь вместе с этой виной легко и просто, переступая закон, порядок, потянется он за тобой — это уже точно, что потянется. И станет твой пацан волей-неволей таким же провинившимся. И мудрость у народа такая есть: «Яблоко от яблони недалеко падает…»

Было на Шуе так и с запретной рыбалкой, да к тому же не прятали от семьи такие «рыбачки» свой промысел — ведь эту рыбу варили и ели дома все от мала до велика. А уж раз не пряталось ничего, то и пацаны из такой семьи знали, что главный враг — рыбнадзор и что обмануть его все-таки можно. И боялся я, что подрастут такие мальчишки и потянутся вслед за своим отцом. Вот почему с такой тревогой и отмечал я для себя каждый поход шуйских пацанов к птичьим гнездам.

Было под окном моего дома озерко-болотце, которое знали все в поселке, как «Лягушью кару». Лягушья кара да Лягушья кара… А что это такое, я так и не установил. Да и не в названии было дело и не земноводные привлекали мое внимание…

Ранней весной, когда по озерку-болотцу еще лежал последний кислый лед, на вытаявшие из-подо льда кочки опускались озерные чайки. Было их в первую весну нашего знакомства много, так много, что, поднимись все эти чайки разом на крыло, не увидишь за белым облачком воды озерка.

Прилетали озерные чайки очень рано и ждали, когда Лягушья кара очистится ото льда совсем, а потом устраивали на кочках гнезда и выводили здесь своих птенцов. Птенцы подрастали, учились летать, и чайки оставляли озерко-болотце и переселялись на берега и острова Логмозера. А с новой весной опять объявлялись на Лягушьей каре.

Любил я этих белых, безобидных, громких и смелых птиц. Хоть и галдели они у меня под окнами с утра до вечера, хоть и будили своим криком по весне и по лету в самую раннюю рань, все равно не мог я без этих птиц, без этих озерных чаек.

Когда чайки выводили птенцов и куда-то улетали, становилось мне откровенно грустно. И как радовался я, когда птицы появлялись вдруг на мостках у лодок или усаживались по жердям моего забора сплошной белой лентой. И не представлял я себе ни своего дома, ни озерка-болотца по имени Лягушья кара без озерных чаек.

Познакомился я с этими чайками в конце весны 1971 года. Было их много. Шумно бросились они на меня, когда шагнул я в их сторону, и пришлось мне уважить птиц, отступить и больше не мешать им в их родительской заботе. Но стал я из года в год замечать, что чаек моих вроде бы становится все меньше и меньше. А потом отыскал и причину этого…

В каждом гнезде, что устраивают озерные чайки на кочках Лягушьей кары, бывает лишь три яичка. Из этих, трех яичек и могут появиться три птенца, которые к концу лета должны стать взрослыми чайками. Удастся уберечь в гнезде яички от ворон — появятся в гнезде три птенца; не утащат ни одного птенца ни ястреб, ни вороны, не погибнет ни один птенец по каким другим причинам, подарит тогда каждая пара чаек миру трех молодых птиц. Было по весне в колонии, например, сто пар чаек, двести птиц — вырастет колония к осени, увеличится, станет в ней пятьсот чаек.

Но не подарит каждая пара взрослых птиц своей семье, своей колонии трех птенцов… Денно и нощно дежурят у гнезд озерных чаек вороны, денно и нощно пасутся около Лягушьей кары ястребы, таскают птенцов коты-бродяги, жрут яйца и птенцов поселковые собаки. Гибнет птица в пути на юг, гибнет в упрямой дороге к родным гнездам. И хорошо еще, чтобы держалось число белых красивых птиц на озерке-болотце рядом с поселком из года в год… Но не тут-то было.

Заметил я как-то, что на Лягушью кару зачастили с весны пацанята. Озерко-болотце мелкое, по пояс перебредет его любой мальчишка, дно не шибко вязкое. Услышал я крик птиц, увидел мальчишек в воде, подошел к озерку-болотцу и понял, что лазают мальчишки по гнездам птиц и берут для чего-то яйца. Хотел я их отчитать как следует, но мои разбойники, завидя чужого человека, бредущего к ним по болоту, поспешно понатянули на себя брючишки и дали деру.

Кто они и откуда, я так и не узнал. Правда, думал, что не появится никто больше на Лягушьей каре, но ошибся… Чуть позже к болотцу-озерку направились из поселка более внушительным числом вояки постарше и так же, как пацаны-первоклассники, побрели по болоту к гнездам чаек…

Были эти вояки посмелее и на меня особого внимания не обратили. Когда добрался я к ним через болото, то успели птичьи браконьеры набрать по шапке яиц и встретили меня удивительно нагло. Пришлось с ними объясняться как со взрослыми и рассказывать, что за каждое собранное яйцо полагается приличный штраф, а за каждое разоренное гнездо положено еще заплатить совсем большие деньги.

При упоминании о штрафе мои вояки приутихли и стали ретироваться, хотя яйца на место не положили и шапки с яйцами не оставили. Собирался я пойти вечером в поселок, когда родители пацанов вернутся домой с работы, и узнать имена птичьих браконьеров. Но и здесь меня опередили.

Только я собрался идти к родителям разбойников, как увидел из окна двух здоровенных мужиков с длинными досками на плечах. Сзади мужиков тянулись несмелой вереницей мои недавние вояки. Мужики дело знали и голышом в воду не полезли — от кочки к кочке уложили они доски и по этим доскам, по сухому, побрели к гнездам несчастных чаек. А пацаны остались ждать на берегу, осторожно посматривая на мой дом.

Оказалось, что после нашей беседы, узнав, что за чаек полагается большой штраф, малолетние разбойники струхнули и, боясь грозы, пожаловались кому-то, что писатель грозится всех оштрафовать. Тут-то и услышали эти слова два подвыпивших мужика… Как так! Какой писатель! Живет без году неделя, а порядки наводить! Ну-ка пойдем — сейчас мы ему! Так и появились длинные доски, так и собрался в дорогу к Лягушьей каре новый многочисленный отряд во главе с великовозрастными предводителями… Словом, пришлось после этого похода вмешиваться в дела Лягушьей кары охотинспекции, пришлось и директору школы объяснять всем ученикам, что гнезда птиц разорять нельзя.

Что и как объясняли великовозрастным предводителям и заступникам малолетнего войска птичьих браконьеров, я точно не знаю, но сами малолетние разбойники на Лягушью кару больше не являлись и меня опасливо обходили, где бы ни встречали.

Уж что-то, а терять дружбу с мальчишками мне не хотелось, и я стал по одному «вылавливать» этих дичившихся пацанов и, как мог, объяснял им, что такое хорошо, а что такое плохо. И, как всегда в таких случаях, произошло чудо — потянулись ко мне первоклассники-мальчишки, приходили в дом утром и вечером, в будние и в выходные дни, делился я с ними и крючками, и лесками, а под конец одарил каждого своего друга двумя породными крольчатами…

Любил я этих мальчишек, как родных, пожалуй, и они меня тоже любили. И было мне легко и просто оттого, что рядом с разбойными папашами, дядьями, старшими братьями живут вот такие светлые и добрые глаза, в которые только погляди, скажи только какое хорошее слово, и засветятся, загорятся они, эти глаза, вечным огнем благодарности к людям, только этот огонь надо бы все время поддерживать.

И пусть началась ваша дружба не бескорыстно, пусть получали мальчишки-первоклассники от наших встреч что-то материальное — крючки, лески, крольчат, — но это только вначале. А дальше сблизило и свело нас общее: любили мы и лес, и поле, и воду, и кто виноват, что эту любовь в старой Шуе не видели, не знали, не помогали идти ей в нужную сторону. Да и сам я пацаном лазал по птичьим гнездам, сам норовил все сначала сорвать, добыть, подержать в руках, чтобы увидеть совсем близко, своими глазами. А потом повезло мне: нашлись у меня учителя, окружили меня книги, и изменилась моя дорога, стала бережливее и внимательнее ко всему живому…

Мало было у меня времени, подходила к концу моя жизнь в Карелии, и не мог я дать этим мальчишкам того, что смогли бы они взять себе надолго. И все-таки радовался я, радовался, как дитя, когда вслед за мальчишками стали заходить в мой дом их папаши, которые вчера еще готовы были проверить, кто такой, что за писатель со своими порядками… Приходили эти папаши смущенные, с единственной пока просьбой: «Мол, вот крольчонок, что мой пацан у Вас взял, болеет что-то, не ест, распушился весь. А пацан плачет…»

И жалко мне было крольчонка, жалко было мальчишку-пацана, но радовался я в то же время до слез, что качнулся лед, что поднялось что-то, двинулось… А все кролики виноваты, да еще Лягушья кара. Побаивался я, что навлечет на меня Лягушья кара новую беду, пойдут новые наветы, но не стало этого. Ходил я по поселку легко, здоровался с людьми, и не одна женщина, отвечая на мое «здравствуйте», добавляла извинительно:

— Пацаны-то мои вам еще, Анатолий Сергеевич, не надоели ли: ходят к вам и ходят, беспутные, все…

И честное слово, была это для меня награда, награда за все муки души, за «зеленую зону», за рыбу, за птиц и зверей, за землю и покосы, которые не мог я не беречь!

И пусть кто-то и сейчас, вспоминая меня и ничего не поняв из наших разговоров, скажет другому или самому себе: «Да был здесь писатель. Лез не в свои дела. Птичек жалел. Уехал — и слава богу».

Пусть говорят. Но знаю я, что остался в Шуе Петр Гадов, остались его кролики, остались и мои кролики по поселку, осталась и Лягушья кара, и белые веселые птицы, озерные чайки, и те пацаны-первоклашки, которые ходят сейчас, поди, уже в третий класс. И не мираж это, не успокоение, ибо есть сейчас уже новая Шуя, большой пригородный поселок, который и без меня, и без Петра Гадова научил бы и взрослых и пацанов жить по-другому. Моя же забота была — объяснить эту новую Шую, подсказать, помочь уйти из мира «что хочу, то ворочу» к миру уважения себя и других.

И счастлив я, что удалось мне хоть кому-то объяснить, что уважать надо даже самых простых озерных чаек, которые живут на озерке-болотце Лягушья кара рядом с большим новым поселком!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вот и закончил я свою работу, свою новую книгу, которую посчитал возможным назвать «Карельская тропка»…

Начиналась моя жизнь в Карелии, моя новая книга, именно с тропки, с мирной и тихой Карельской тропки, что подарила мне старая, седая Карельская земля.

Привела меня эта тропка к большим сегодняшним дорогам, и закончил я свою жизнь в Карелии, свою книгу, свою «Карельскую тропку», в многолюдном пригородном поселке. Вот почему свою повесть о лесе и лесных встречах завершил я рассказом о людях, о своих встречах с разными людьми. Да и нет никакой природы, никакого леса сейчас без людей.

То ли везет мне, то ли так получается, и сейчас я попал в самую алтайскую глухомань, в самый тихий угол Тигирецкого хребта. И бродить бы мне по долинам чудесных рек, подниматься на увалы и на белки, но писал я здесь книгу и видел, встречал чаще, живя около дороги, не медведей и маралов, а местных жителей, коренных и приезжих. И рождался мой Алтай, мой Тигирецкий хребет, моя река Чернушка, что совсем рядом со мной, через этих людей. И начни я рассказывать об Алтае, вспомню тут же пчеловода Романа, с которым охранял пасеку от медведя, вспомню Марию Кирилловну Усову, женщину хотя и в годах, но в такой силе, что возьмет она в руки топор, и убежит от нее любой медведь…

Что делать, если живем мы среди людей, если нехоженых дебрей почти не осталось.

Да это и к лучшему! Ибо мы, люди, должны знать все, что принадлежит нам, а потому думать трезво, как жить дальше. А нехоженые дебри — это наш оправдательный резерв, наше отпущение грехов: мол, ладно, дебри еще есть, всего еще хватит на нашей земле.

И случится писать мне книгу об Алтае, начну я ее с рассказа о людях. Будут дальше рассказы и о медведях, и о речках, и о чудесных лекарственных травах, которые подняли меня здесь на ноги.

Но все это потом. Когда-нибудь потом, потому что здесь, на Алтае, живут рядом со мной мои северные тропы. Помню я все время Архангельские леса, лесные дороги Вологды, каменистые карельские тропки и не могу уйти от этой памяти…

Говорят, что человек, перед тем как проститься с землей, вспоминает своих друзей, свою родину… У меня есть друзья, есть горячо любящие меня люди — мне будет кого вспоминать. Но где ты, моя родина, мой маленький клочок земли, где тот дом, в котором я родился?

Родился я в Москве. Тот дом, куда принесли меня, недельного малыша, давно снесли. Жил я на Урале — тот дом тоже снесли, уступив место Камскому морю, жил я под Рязанью, искал свои тропы в Архангельском краю, в Карелии, но нет у меня той крыши, того отцовского-дедовского дома, который запомнился бы с рождения и куда бы вечно я стремился…

Искал я свою малую Родину, свой клочок земли под Рязанью, в Мещерских лесах, в заливных лугах у Белоомута, искал на Брянщине, под Угличем. Думал, что нашел его в Карелии. И все-таки не удержался даже там.

Тянет меня сейчас под Тулу, вспоминаю часто, что дед мой по отцу вышел из крепостных Тульской губернии, Гольскогоуезда, деревни Благодать. Хочу я отыскать родину своей бабушки по отцу, тихой и милой Марии Васильевны Трибесовой. Но не верю, что задержусь и там, в Тверском крае.

Нет у меня своего клочка земли, нет дедовской крыши, нет отцовской бани под косогором. Но счастлив я, что есть у меня большая земля, большая Родина. Есть ты, моя милая и нежная, моя вечная и верная любовь, моя Россия!

И принимаешь ты меня, поднимаешь, даешь силы, ведешь вперед, поддерживаешь, спасаешь. И буду я идти по твоим тропам, дорогам, буду любить и петь тебе самые лучшие свои песни!

Только люби и ты меня, только оставь мне свой свет и свое имя, мать моя, земля моя, родная, светлая и святая Русь!

Карелия — Москва — Алтай. 1969–1974 гг.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Берег озера

Граница старой и новой Шуи

Первое «каменное» крыльцо в поселке

INFO

Онегов. Л.,

0-58 Карельская тропка. М., «Мысль», 1976.

247 с.; 4 л. ил. (Рассказы о природе).

О 20901-066/004(01)-76*150-76

91 (С 12)

Онегов Анатолий Сергеевич

КАРЕЛЬСКАЯ ТРОПКА

Заведующий редакцией Козлов И. В.

Редактор Макарова М. И.

Младший редактор Ларичева С. И.

Оформление художника Реутовой В. Е.

Художественный редактор Найденко В. Ф.

Технический редактор Третьякова Л. В.

Корректор Равич-Щербо И. В.

Сдано в набор 25 августа 1975 г. Подписано в печать 20 января 1 976 г. Формат 60 х 84 1/16.

Бумага типографская. М 2. Уел. печатных листов 14.88 с вил. Учетно-издательских листов 15,21 с вкл. Тираж 65 000 эка. А03613. Заказ Ас 3268. Цена 56 кои.

Издательство «Мысль». 1 17071. Москва, В-71, Ленинский проспект, 15

Ордена Трудового Красного Знамени Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, М-54, Валовая, 28

…………………..

FB2 — mefysto, 2022

Примечания

1

Калитки — северное печение, готовится из теста и каши, по форме напоминает ватрушку. — А. Олегов.

(обратно)

2

Сороковка — сетка, сторона ячеи которой — сорок миллиметров; есть сетки двадцатки, тридцатки, пятидесятки и т. п. — А. Онегов.

(обратно)

Оглавление

НА ОСТРОВЕ

  КАРЕЛЬСКАЯ ТРОПКА

  МЕДВЕЖЬИ КОЛОДЦЫ И КАМНИ СРЕДИ БЕРЕЗ

  КАРЕЛЬСКАЯ БЕРЕЗА

  БЕЛАЯ НОЧЬ

  СИЗЫЕ ЧАЙКИ

  ПТИЦЫ

  ЯГОДЫ

  ГРИБЫ

  ШАЛЫЙ МЕДВЕДЬ

  ОСТРОВОК ПОСРЕДИ ОЗЕРА

  БАНЯ

  БАГУЛЬНИК

  ПОЖАР

  ЩУКА, ПЛОТВА, ЛЕЩ, САЛАКА, ПЕЛЯДЬ И СИГИ

  РЯПУШКА ПО-КАРЕЛЬСКИ

  ПОРОША

  ДОРОГА С ОСТРОВА

ШУЙСКИЕ ПОЛЯ

  ШУЙСКИЕ ПОЛЯ

  ЛОГМОЗЕРО

  ПОТОМСТВЕННЫЕ РЫБАКИ

  ПТИЧКИ ПОД ОКНАМИ

  ДОМ

  ОГОРОД

  ЗЕЛЕНАЯ ЗОНА

  ЛЯГУШЬЯ КАРА

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ИЛЛЮСТРАЦИИ

INFO

*** Примечания ***