Годы решений [Освальд Арнольд Шпенглер Готтфрид] (fb2) читать онлайн

Освальд Шпенглер

ГОДЫ РЕШЕНИЙ

Последняя крупная работа одного из наиболее значительных консервативных мыслителей XX века, вышедшая в 1933 году и вызвавшая большой интерес у читателей. Наряду с анализом положения в Веймарской республике и в мире после Первой мировой войны в ней предпринята попытка критического комментария к захвату власти национал-социалистами и последующим событиям. С редким для лета 1933 года мужеством автор с консервативных позиций дает оценку идеологии и политической практике Третьего Рейха. Несмотря на противодействие Геббельса, книга побила рекорд продаж знаменитого «Заката Европы».

Данная работа знакомит читателя с довольно сложными взаимоотношениями консерватизма с либерализмом, национализмом и коммунизмом. Помимо амбивалентной, а иногда и довольно жесткой оценки роли России в мире, русскому читателю начала XXI века могут быть интересны пророческие предсказания Шпенглера относительно политического мироустройства, экономической глобализации и демографических проблем белого мира.

Книга предназначена для философов, историков, социологов, политологом и всех кто интересуется творчеством О. Шпенглера.

© Пер. с нем. В. В. Афанасьева

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Политический горизонт

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Мировые войны и мировые державы

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Белая мировая революция

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Цветная революция

Глава 19

Глава 20

Комментарии

ВВЕДЕНИЕ

Едва ли кто-то так же страстно, как я, ждал свершения национального переворота этого года [1]. Уже с первых дней я ненавидел грязную революцию 1918 года [2] как измену неполноценной части нашего народа по отношению к другой его части — сильной, нерастраченной, воскресшей в 1914 году [3], которая могла и хотела иметь будущее. Все, что я написал после этого о политике, было направлено против сил, окопавшихся с помощью наших врагов на вершине нашей нищеты и несчастий для того, чтобы лишить нас будущего. Каждая строка должна была способствовать их падению, и я надеюсь, что так оно и произошло. Что-то должно было наступить в какой-либо форме для того, чтобы освободить глубочайшие инстинкты нашей крови от этого давления, если уж нам выпало участвовать в грядущих решениях мировой истории, а не быть лишь ее жертвами. Большая игра мировой политики еще не завершена. Самые высокие ставки еще не сделаны. Для любого живущего народа речь идет о его величии или уничтожении. Но события этого года дают нам надежду на то, что этот вопрос для нас еще не решен, что мы когда-нибудь вновь — как во времена Бисмарка [4] — станем субъектом, а не только объектом истории. Мы живем в титанические десятилетия. Титанические — значит страшные и несчастные. Величие и счастье не пара, и у нас нет выбора. Никто из ныне живущих где-либо в этом мире не станет счастливым, но многие смогут по собственной воле пройти путь своей жизни в величии или ничтожестве. Однако тот, кто ищет только комфорта, не заслуживает права присутствовать при этом. Часто тот, кто действует, видит недалеко. Он движется без осознания подлинной цели. Вероятно, он стал бы сопротивляться, если бы видел ее, ведь логика судьбы никогда не обращает внимания на желания людей. Но гораздо чаще это приводит к помешательству, так как они создают ложную картину окружающего мира. В этом и заключается великая задача знатока истории: понять факты своего времени и, исходя из них, предвидеть, указать, обозначить то будущее, которое наступит независимо от нашего желания. Без творческой, предупреждающей, предостерегающей и сопровождающей критики невозможна эпоха сознания, подобного сегодняшнему.

Я не буду браниться или льстить. Я воздержусь от любой оценки вещей, которые только что начали возникать. Правильно оценить события можно лишь тогда, когда они стали далеким прошлым, а окончательный успех или неудача стали фактами, то есть по истечении десятилетий. Зрелое понимание Наполеона было невозможно до конца прошлого века. О Бисмарке даже у нас нет окончательного мнения. Прочны только факты, оценки же колеблются и меняются. И, наконец, великие события не нуждаются в оценке современников. История сама вынесет свой приговор, когда уже не останется в живых ни одного из участников событий.

Но это можно сказать с определенностью уже сегодня: национальный переворот 1933 года представлял собой что-то ужасное и останется таковым в глазах будущего из-за той стихийной, надындивидуальной мощи, с которой он совершился, и из-за душевной дисциплины, с которой он был совершен. Он был насквозь прусским, как и прорыв 1914 года, в мгновение ока преобразивший души. С импонирующей уверенностью немецкие мечтатели сделали шаг на пути в будущее. Но именно поэтому участники должны ясно понимать: это была не победа, потому что не было врага. Перед мощью восстания мгновенно исчезло все, что еще оставалось дееспособным или сделанным. Это было обещание будущих побед, которых можно достичь лишь в тяжелой борьбе. Для них сейчас было только подготовлено место. Всю ответственность вожди взяли на себя, и они должны знать или узнать, что это означает. Эта задача полна чудовищных опасностей, и она не внутри Германии, а вне ее, в мире войн и катастроф, где все определяет только большая политика. Германия как никакая другая страна связана с судьбами всех остальных; она как никакая другая не может управляться, взятая сама по себе. И, кроме того, здесь произошла не первая национальная революция — ее предшественниками были Кромвель [5] и Мирабо, [6] — но это первая революция, которая происходит в политически обессиленной стране, находящейся в очень опасном положении: это несравнимо повышает сложность задач.

Сейчас они только поставлены, вряд ли поняты, не решены. Сейчас нет ни времени, ни повода для упоения и триумфа. Горе тем, кто путает мобилизацию с победой! Движение сейчас только началось, еще не достигло цели, и потому великие вопросы времени все те же. Они касаются не только Германии, но всего мира, и это вопросы не только этих лет, но и целого столетия. Опасность воодушевления в том, что положение видится слишком упрощенно. Воодушевление не согласуется с целями, которые выходят за рамки нескольких поколений, но именно с них начинаются действительные исторические решения.

Этот захват власти произошел в вихре силы и слабости. Я с озабоченностью смотрю на то, что его ежедневно прославляют с таким шумом. Было бы правильнее, если бы мы оставили все это для настоящих и решающих, то есть внешнеполитических успехов. Других не существует. Если они однажды будут достигнуты, то люди момента, сделавшие первый шаг, будут, возможно, давно мертвы, возможно, забыты или опозорены, пока кто-нибудь из потомков не вспомнит об их значении. История не терпит сентиментальности, и горе тем, кто воспринимает себя сентиментально!

Любое развитие с таким началом имеет множество возможностей, которые редко до конца осознаются его участниками. Оно может застыть в принципах и теориях, погибнуть в политической, социальной и экономической анархии, безрезультатно вернуться к началу, подобно тому, как в Париже 1793 года отчетливо чувствовалось, que cа changerait (что все изменится (фр.). — Прим. ред.).

После упоения первых дней, которое часто губит уже следующие возможности, как правило, следует протрезвление и неуверенность в «следующем шаге». К власти приходят элементы, рассматривающие упоение властью в качестве результата и стремящиеся увековечить состояние, которое возможно лишь на мгновения. Верные мысли доводятся фанатиками до абсурда. То, что сулило стать началом величия, оборачивается трагедией или комедией. Мы хотим заблаговременно и трезво указать на эти опасности, чтобы быть умнее, чем некоторые поколения прошлого.

И если здесь должен быть заложен прочный фундамент великого будущего, на который смогут опереться грядущие поколения, то нельзя обойтись без помощи старых традиций. Лишь то, что мы имеем в крови от наших отцов — идеи без слов, — есть прочный фундамент великого будущего. Сейчас себя оправдало именно то, что я некогда обозначил как «пруссачество» — важно оно, а не какой-либо вид «социализма». Нам необходимо воспитывать прусскую твердость, подобную той, что была явлена в 1870 [7] и 1914 годах и которая дремлет в глубине нашей души как ее постоянная возможность. Этого можно достичь только живым примером и нравственной самодисциплиной руководящего слоя, а не многословием или принуждением. Чтобы служить идее, нужно управлять самим собой, нужно быть готовым к внутренним жертвам по убеждению. Кто путает это с духовным давлением какой-нибудь программы, тот не понимает, о чем здесь идет речь. Тем самым я возвращаюсь к книге, где мною в 1919 году было впервые указано на эту нравственную необходимость, без которой ничего невозможно достичь надолго — «Пруссачество и социализм» [8]. Все другие народы мира обрели свой характер благодаря прошлому. У нас нет воспитывающего прошлого, поэтому вначале мы должны разбудить, раскрыть, воспитать наш характер, который как зародыш находится в нашей крови.

Этой цели посвящена и моя работа, первая часть которой представлена здесь. Я делаю то, что делал всегда: не даю желаемую картину будущего и в еще меньшей мере программу для ее достижения, как это модно у немцев, но излагаю ясную картину фактов, каковы они есть и каковыми будут. Я вижу дальше других. Я вижу не только большие возможности, но и великие опасности, их источник и, быть может, способы их избежать. И если никто не имеет мужества видеть и говорить то, что он видит, тогда это сделаю я. У меня есть право на критику, потому что с ее помощью я постоянно показывал то, что будет происходить, ибо это должно произойти. Начало решающим деяниям положено. Нельзя вернуть ничего из того, что уже стало фактом. Сейчас мы все должны идти в этом направлении, нравится оно нам или нет. Было бы близоруко и трусливо сказать «нет». То, чего не захочет сделать отдельный человек, с ним сделает история.

Но «да» предполагает понимание. Этому должна послужить данная книга. Она должна предостеречь от опасностей. А опасности есть всегда. Всякий, кто действует, подвергает себя опасности. Сама жизнь есть опасность. Но тот, кто связал судьбу государств и наций со своей собственной судьбой, тот должен идти навстречу этим опасностям, прямо смотря им в лицо. А для того, чтобы видеть, нужно, быть может, еще большее мужество.

Эта книга возникла из доклада на тему «Германия в опасности», который я прочитал в 1929 году в Гамбурге, не встретив при этом большого понимания. В ноябре 1932 года я приступил к переработке текста, причем положение Германии оставалось неизменным. К 30 января 1933 года [9] было напечатано 106 страниц. Ничего из этого я не изменил, так как пишу не на месяцы и не для следующего годы, но для будущего. Что истинно, то не может быть отменено каким-либо событием. Я лишь выбрал другое название, чтобы избежать недоразумений: опасность заключается не в, захвате власти национальными силами, опасности возникли уже давно, отчасти после 1918 года, отчасти еще раньше. Они угрожают по-прежнему, так как не могут быть устранены отдельным событием, ведь для их успешного преодоления требуется многолетнее развитие в правильном направлении.

Германия в опасности. Моя тревога за Германию не уменьшилась. Мартовская победа [10] была слишком легкой, чтобы открыть глаза победителям на размеры опасности, ее причины и продолжительность.

Никто не знает, в каких формах, ситуациях и какими личностями будет осуществляться этот переворот, какое внешнее противодействие он вызовет. Всякая революция ухудшает внешнеполитическое положение страны, и для преодоления одного только этого требуются государственные деятели ранга Бисмарка. Быть может, мы уже вплотную подошли ко второй мировой войне с неизвестным разделением сил и непредсказуемыми — военными, экономическими и революционными — средствами и целями. У нас нет времени ограничиваться внутриполитическими проблемами. Мы должны быть «в форме» для любого возможного события. Германия — не остров. Если мы не будем видеть в нашем отношении к миру важнейшую для нас проблему, судьба — и что за судьба! — безжалостно перешагнет через нас.

Германия является решающей страной мира не только ввиду ее расположения на границе с Азией, которая со всемирно-политической точки зрения является сегодня важнейшей частью света, но и ввиду того, что немецкий народ достаточно молод для того, чтобы в себе переживать, формулировать и решать всемирно-исторические проблемы, когда другие народы уже слишком состарились и закостенели, чтобы быть способными на нечто большее, чем защиту. Но и в отношении больших проблем лучший путь к победе — нападение.

Я описал это. Окажет ли оно желаемое воздействие?

Мюнхен, июль 1933 г.

Освальд Шпенглер

ПОЛИТИЧЕСКИЙ ГОРИЗОНТ

Глава 1

Имеет ли сегодня хоть один человек белой расы представление о том, что происходит вокруг на планете? О размере опасности, которая нависла над всеми белыми народами и угрожает им? Я говорю не об образованной или необразованной толпе наших городов, этих читателях газет, этом стаде животных с избирательными правами, где избиратели и избранники уже давно не отличаются друг от друга по уровню. Речь идет о ведущих слоях белых наций, если таковые еще не совсем уничтожены, о государственных мужах, если таковые еще имеются, о настоящих вождях в политике и экономике, в армии и мысли. Смотрит ли кто-нибудь дальше этих лет, дальше своей части света, своей страны, дальше узкого круга своей деятельности?

Мы живем в трудное время. Наступила величайшая историческая эпоха не только фаустовской культуры Западной Европы с ее чудовищной динамикой, но и всей мировой истории, величественнее и гораздо ужаснее, чем времена Цезаря и Наполеона. Однако как слепы люди, над которыми бушует эта могучая судьба, разбрасывая, возвышая или уничтожая их. Кто из них видит и понимает то, что происходит с ними и вокруг них? Может быть, старый мудрый китаец или индус, погруженный в тысячелетнюю традицию мысли, молча смотрящий вокруг себя? Но как плоско, как узко, как мелко все то, что проявляется в суждениях и делах в Западной Европе и Америке! Кто из жителей Среднего Запада Соединенных Штатов действительно что-то понимает в том, что происходит по другую от Нью-Йорка и Сан-Франциско сторону океана? Какое понятие имеет представитель английского среднего класса о том, что готовится по ту сторону, на континенте, не говоря уже о человеке из французской провинции? Что известно всем им о направлении, в котором движется их собственная судьба? Потому-то и выдвигаются такие смехотворные лозунги, как преодоление экономического кризиса, взаимопонимание между народами, национальная безопасность и самодостаточность, чтобы с помощью prosperity («процветания» англ.) и разоружения «преодолеть» катастрофы, охватившие несколько поколений.

Но сейчас я говорю о Германии, которой буря обстоятельств угрожает как никакой другой стране. Под вопрос поставлено само ее существование в пугающем смысле слова. Какая близорукость и шумная пошлость господствует тут, что за провинциальные взгляды всплывают в момент, когда речь заходит о величайших проблемах! Предлагают по эту сторону наших пограничных столбов основать Третий Рейх или государство Советов, отменить армию или собственность, избавиться от экономических лидеров или сельского хозяйства, дать отдельным землям как можно больше самостоятельности или ликвидировать оную, позволить старым господам от промышленности и управления снова руководить в стиле 1900-х или, наконец, совершить революцию, провозгласить диктатуру, для которой диктатор уж найдется — четыре дюжины людей чувствуют себя уже давно созревшими для этого, — и все будет прекрасно и хорошо.

Но Германия не остров. Никакая другая страна, действуя или претерпевая, не связана с судьбой мира в такой степени, как Германия. На это ее обрекает само географическое положение, недостаток естественных границ. В XVIII и XIX веке она была «Центральной Европой», в XX веке она вновь, как и после XIII века, стала страной, граничащей с «Азией», и никто не нуждается в преодолении политической и экономической ограниченности своего мышления так, как немцы. Все, что происходит вдали, отдается в глубине Германии.

Но наше прошлое мстит за эти 700 лет жалкой раздробленности на мелкие провинциальные государства без всякого следа величия, без идей и целей. Этого не восполнить за два поколения. Творение Бисмарка содержало в себе большую ошибку, ибо подрастающее поколение не было подготовлено к обстоятельствам новой формы нашей политической жизни. Их видели, но не понимали, не сумели осознать новые горизонты, проблемы и обязательства. С ними не жили. И средний немец по-прежнему смотрел на судьбу своей большой страны обособленно и ограниченно, то есть плоско, узко, тупо, из своего захолустья. Это местечковое мышление началось с того момента, когда императоры династии Штауфенов [11], с их интересами, простиравшимися за пределы средиземного моря, и Ганза [12], господствовавшая от Шельды до Новгорода, были вытеснены — вследствие недостатка реально-политической поддержки внутри страны — другими, и более основательно организованными державами. С тех пор люди заперлись в своих бесчисленных маленьких отчизнах и местечковых интересах, сопоставляли мировую историю со своим горизонтом и мечтали, голодая и влача жалкое существование, о какой-то заоблачной империи (Reich), что и получило название «немецкого идеализма». К подобному мелкому внутринемецкому мышлению относится почти все, что касается политических идеалов и утопий, взошедших в болотистой почве Веймарского государства, все интернационалистские, коммунистические, пацифистские, ульрамонтанские [13], федералистские и «арийские» фантазии о Sacrum Imperium, государстве Советов или Третьем Рейхе. Все партии полагают и поступают так, как если бы Германия была одна во всем мире. Профсоюзы не смотрят дальше промышленных районов. Колониальная политика была ненавистна им потому, что она не вписывалась в схему классовой борьбы. В своей доктринерской ограниченности они не понимают или не хотят понять то, что экономический империализм 1900-х был как раз предпосылкой существования рабочего, поскольку обеспечивал сбыт продукции и добычу сырья. Это уже давно стало ясно английскому рабочему. Немецкая демократия увлеклась пацифизмом и разоружением за пределами французского влияния. Федералисты хотели бы и без того маленькую страну превратить в связку карликовых государств старого образца, и тем самым дать возможность чуждым силам настраивать их друг против друга. И национал-социалисты надеются справиться без мира и вопреки миру и построить свои воздушные замки, не встретив, по меньшей мере, молчаливого, но очень чувствительного противодействия извне.

Глава 2

К этому прибавляется еще и всеобщий страх перед реальностью. Мы, «бледнолицые», все подвержены ему, хотя очень редко осознаем это, а большинство — никогда. Вот духовная слабость позднего человека высоких культур, отрезанного в своих городах от крестьянства материнской земли, и тем самым от естественного переживания судьбы, времени и смерти. Он стал слишком деятельным, привык к вечному размышлению о вчера и завтра и не переносит того, что видит и должен видеть: неумолимый ход вещей, бессмысленный случай, подлинную историю с ее безжалостными шагами через столетия, в которых отдельный человек со своей ничтожной частной жизнью неизбежно рождается в определенном месте. Это то, что он хотел бы забыть, опровергнуть и оспорить. Он ищет спасения от истории в одиночестве, вымышленных и чуждых миру системах, какой-нибудь вере, самоубийстве. Подобно гротескной птице, страусу, он прячет свою голову в надежды, идеалы и трусливый оптимизм: ситуация такова, но она не должна быть такой, то есть она не такова. Кто поет в лесу ночью, делает это из страха. Сегодня из-за такого же страха трусость городов покрикивает в мир свой мнимый оптимизм. Они больше не способны вынести реальность. На место фактов они помещают желаемую картину будущего (хотя история никогда не интересовалась желаниями людей) — от страны с молочными реками и кисельными берегами у маленьких детей до мира во всем мире и рабочего рая — у больших.

Насколько мало известно о событиях будущего — только общая форма будущих фактов и их движение во времени, которое можно вывести из сравнения с другими культурами, — настолько верно то, что движущие силы будут все те же, что и в прошлом: воля сильного, здоровый инстинкт, раса, воля к собственности и власти; а над этим бездейственно развеваются мечты, которые навсегда останутся мечтами: справедливость, счастье и мир.

Но с XVI века в нашей культуре к этому добавляется быстро растущая неспособность большинства разбираться во все более запутанных и непрозрачных событиях и ситуациях большой политики и экономики, постигать действующие в них силы и тенденции, не говоря уже о том, чтобы овладеть ими. Подлинные государственные мужи встречаются все реже. Большинство из того, что было сделано в течение этих веков, а не произошло само по себе, было сделано полузнайками и дилетантами, которым везло. Тем не менее, они могли опереться на народы, чей инстинкт предоставлял им свободу действий. Сегодня этот инстинкт настолько ослаб, а многословная критика самодовольных невежд стала такой сильной, что возрастает опасность того, что подлинный государственный муж, разбирающийся в вещах, не то что будет инстинктивно поддержан или хотя бы с ворчанием принят, но встретит сопротивление всех умников, которые будут мешать делать то, что необходимо. Первое мог испытывать Фридрих Великий [14], последнее чуть не стало судьбой Бисмарка. Величие и достижения таких вождей могут оценить только последующие поколения, да и то не всегда. Главное, чтобы в настоящем все ограничилось неблагодарностью и непониманием и не перешло к противодействию. Немцы большие мастера не доверять творческим начинаниям, придираться к ним из-за мелочей, срывать их. У них отсутствуют исторический опыт и сильные традиции, подобные тем, что присутствуют в жизни англичан. Народ поэтов и мыслителей превращается в народ болтунов и подстрекателей! Любой настоящий государственный руководитель непопулярен вследствие страха, трусости и незнания современников, но даже для понимания этого нужно быть чем-то большим, чем просто «идеалистом».

Сегодня мы живем в эпоху рационализма, которая началась в XVIII веке, в XX веке быстро подходит к своему завершению. Все мы являемся ее созданиями независимо от того, знаем и хотим ли этого или нет. Это выражение знакомо всем, но кто знает, что с ним связано? Это надменность городского, лишенного корней, более не движимого сильными инстинктами духа, который свысока смотрит на полнокровное мышление прошлого и на мудрость древних крестьянских родов. Это время, когда всякий может читать и писать, и потому хочет сказать свое слово, считая, что он все понимает лучше других. Этот дух одержим понятиями, этими новыми богами своего времени, и пытается критиковать мир: тот никуда не годится, мы можем сделать его лучше, так давайте сочиним программу лучшего мира! Нет ничего проще, когда у человека есть разум. Тогда она осуществится сама собой. Между тем, мы называем это «прогрессом человечества». Если что-то имеет название, значит, оно имеет место. Кто в этом сомневается, тот является ограниченным, реакционером и еретиком, по крайней мере, человеком без демократических добродетелей: убрать его с дороги! Так страх перед действительностью преодолевается духовным высокомерием, чванством — из-за сомнений во всех жизненных делах, духовной нищеты и недостатка почтения; наконец, из-за оторванной от жизни глупости, ибо нет ничего глупее лишенного корней городского рассудка. В английских конторах и клубах она называется common sense (здравый смысл), во французских салонах — esprit (дух, ум), в каморках немецких ученых — чистый разум. Плоский оптимизм филистеров от образования начинает уже не столько бояться элементарных фактов истории, а презирать их. Каждый всезнайка хочет встроить их и в свою чуждую опыту систему, сделать их понятийно более совершенными, чем они есть на самом деле, сделать их подвластными своему разуму, потому что он больше не пережинает их, а лишь познает.

Эта доктринерская склонность к теориям из-за недостатка опыта, лучше сказать, из-за недостаточного дарования набираться опыта, литературно выражается в бесконечных набросках политических, социальных и экономических систем и утопий, практически — в страсти организовывать что-либо. Последняя становится абстрактной самоцелью и приводит к бюрократии, которая, работая вхолостую, разлагается сама или уничтожает весь жизненный порядок. В сущности, рационализм есть не что иное, как критика, а критик есть противоположность творцу, он разлагает и составляет: ему чуждо зачатие и рождение. Оттого-то его продукт оказывается искусственным, безжизненным и мертвящим при столкновении с реальной жизнью. Все эти методичные и абсурдные системы и организации возникли на бумаге и существуют лишь на бумаге. Это началось во времена Руссо [15] и Канта с философских, теряющихся во всеобщности, идеологий; затем, в XIX веке, приводит к научному конструированию с помощью естественнонаучных, физических, дарвинистских методов — к социологии, политэкономии и материалистической историографии, — а в XX веке вырождается в сочинительство тенденциозных романов и партийных программ.

Однако не нужно обманывать себя: идеализм и материализм в равной мере относятся к этому течению. Они оба насквозь рационалистичны — Кант не меньше, чем Вольтер [16], а Гольбах [17] и Новалис [18] настолько же, как и Прудон [19], идеологи освободительных войн [20] так же, как и Маркс. Материалистическое понимание истории столь же рационалистично, как идеалистическое; и неважно, что является «смыслом» и «целью» прогресса – техника, «свобода» и «счастье большинства» или расцвет искусства, поэзии и мысли. В обоих случаях игнорируется тот факт, что историческая судьба зависит от совсем иных, более прочных, сил. История человечества есть история войн. Из немногих настоящих историков высокого уровня ни один не стал популярным, а среди политиков — только Бисмарк, и то лишь тогда, когда популярность ему уже ничем не смогла помочь.

Но из-за недостаточного чувства реальности романтизм — подобно идеализму и материализму — также является выражением рационалистического зазнайства. Они родственны в своем глубочайшем основании. Трудно найти у какого-либо политического или социального романтика границу между этими направлениями мысли. В каждом значительном материалисте таится романтик [21]. Естественно, он презирает холодный, плоский и методический ум других, но мало чем от них отличается, ибо прибегает к тем же средствам, исполнен того же самомнения. Романтизм является признаком не сильных инстинктов, но слабого интеллекта, презирающего самого себя. Все эти романтики инфантильны, мужчины, которые слишком надолго или навсегда остались детьми. У них нет сил для самокритики, но есть вечные комплексы из-за смутного сознания личной слабости. Движимые больными мыслями они стремятся изменить общество, кажущееся им слишком мужским, слишком здоровым и трезвым, — не ножом и револьвером, как в России, отнюдь нет, — а благородными речами и поэтическими теориями. Горе им, если у них не хватает художественного дарования, чтобы по меньшей мере создать иллюзию творческих способностей. Но даже здесь они женоподобны и слабы: они не способны создать большой роман, жестокую трагедию, тем более — целостную строгую философию; появляется только внутренне бесформенная лирика, пустые схемы и фрагментарные мысли, чуждые и враждебные миру вплоть до абсурда. Такими же были и вечные «юноши» после 1815 года [22] с их древнетевтонским платьем и табачными трубками, а также Ян [23] и Арндт [24]; даже Штейн [25] не смог усмирить свое романтическое пристрастие к древним государственным порядкам настолько, чтобы с успехом использовать свой огромный практический опыт в дипломатических целях. Конечно, они были доблестны и благородны, готовы в любой момент стать мучениками, но слишком уж много говорили о немецкой сущности и слишком мало о железных дорогах и таможенном союзе, и потому были только помехой для реализации настоящей Германии. Вы когда-нибудь слышали о великом Фридрихе Листе [26], покончившем жизнь самоубийством в 1846 году, так как никто не понял и не поддержал предвиденные им цели реальной политики — создание немецкого национального хозяйства? Но имена Арминия [27] и Туснельды [28] были известны всем.

И сегодня опять появляются все те же вечные юноши, недозревшие, без какого-либо опыта или стремления к нему, но скорые на руку писать и говорить о политике, воодушевленные униформой и значками, с фанатичной верой в какую-нибудь теорию. Существует социальная романтика мечтательного коммунизма, политическая романтика, для которой дело — цифры на выборах и упоение от митингов, и экономическая романтика, которая следует за денежными теориями воспаленных мозгов без какого-либо знания внутренних форм реальной экономики. Они ощущают себя только в массе, потому что, умножаясь в ней, можно заглушить смутное чувство собственной слабости. И это они называют преодолением индивидуализма.

Подобно всем рационалистам и романтикам они сентиментальны как пошлая песенка. Уже Contrat social (общественный договор) и права человека происходят из эпохи сентиментализма. В противоположность этому Берк [29], как истинный государственный деятель, справедливо подчеркивал, что они там, на другой стороне, требуют свои права не как люди, а как англичане. Это мыслилось практически и политически, а не рационаличтически, из невоздержанности чувств. Ибо скверная сентиментальщина, пронизывающая все теоретические течения последних двух столетий, — либерализм, коммунизм и пацифизм, все книги, речи и революции, происходит от душевной  несдержанности, личной слабости и недостатка воспитания в духе строгой старой традиции. Она является «буржуазной» или «плебейской» в худшем смысле этих  слов. Она смотрит на человеческие дела, историю, политическую и экономическую судьбу снизу, мелко и мелочно, из окна подвала, из переулка, из литературного кафе и народного собрания, не с высоты и не издали. Ей ненавистно любое величие, все что возвышается, господствует и превосходит. Созидание в действительности означает для нее низведение всех творений культуры, государства и общества до уровня маленьких людей, над которым ее жалкое чувство возвышается, не осознавая этого. Только это считается сегодня близким народу по духу и интересам, ибо «народ» в устах всякого рационалиста и романтика означает не историческую нацию со своей судьбой, медленно складывавшуюся в течение долгого времени, но часть плоской бесформенной массы, которую каждый воспринимает как подобную себе — от «пролетариата» до «человечества».

Сегодня это господство городского, лишенного корней духа подходит к концу. В качестве последнего средства понимания вещей, как они есть на самом деле, выступает скепсис, принципиальное сомнение в смысле и ценности теоретической мысли, ее способности критически и понятийно осмысливать что-либо и приводить к какому-либо практическому результату. Скепсис проявляется в форме большого исторического и физиогномического опыта, неподкупного взгляда на вещи, действительного знания о человеке, каков он был и есть, а не должен быть, подлинного исторического мышления, которое, помимо прочего, показывает, сколько уже было таких эпох всесильной критики и сколько кануло в лету; священный трепет перед фактами мировой истории, которые внутренне были и остаются тайнами, и которые мы можем только описать, но не объяснить. Практически с ними могут справиться только люди сильной расы, которые сами являются историческими фактами, и отнюдь не при помощи сентиментальных программ и систем. Подобное строгое историческое знание фактов, возникающее в этом веке, невыносимо для слабых, несдержанных натур. Того, кто их выявляет, они ненавидят и называют пессимистом. Ну и пусть, но этот сильный пессимизм, к которому относится и презрение к людям со стороны всех великих деятелей, разбиравшихся в человеческой природе, есть нечто совершенно иное, чем трусливый пессимизм мелких, усталых душ, боящихся жизни и не выносящих вида действительности. Желаемая жизнь в счастье и мире, в безопасности и сплошных удовольствиях скучна и дряхла. Кроме того, она возможна только в фантазиях, но не в действительности. Об эти факты, о действительность истории разбивается любая идеология.

Глава 3

Мы все рискуем неправильно оценить современную ситуацию в мире. Со времен Гражданской войны в Америке (1865), Франко-Прусской войны (1870) и Викторианской эпохи [30], у белых народов вплоть до 1914 года продолжалось столь невероятное состояние покоя, безопасности, мирного и беззаботного прогрессивного бытия, что подобного не найти во все века. Кто его пережил или слышал о нем от других, тот сразу поддается соблазну считать его нормальным, а беспорядочную современность рассматривать как нарушение такого естественного состояния и ожидать, когда «наконец снова наступит подъем». Но этого не произойдет. Подобное никогда более не повторится. Людям не известны причины, приведшие к столь невероятно длительному состоянию: тот факт, что постоянные и все увеличивающиеся армии сделали войну настолько непредсказуемой, что ни один и государственный деятель не решался ее начать; тот факт, что техническая промышленность находилась в лихорадочном движении, которое должно было стремительно закончиться, так как опиралось на стремительно исчезающие условия; и, наконец, тот факт, что в результате решение трудных проблем времени все дальше откладывалось и перекладывалось на сыновей и внуков как дурное наследство последующих поколений. Это продолжалось до тех пор, пока совсем не разуверились в существовании подобных проблем, хотя те принимали все более угрожающий характер.

Немногие могут вынести длительную войну без душевного разложения, длительный мир не выносит никто. Это мирное время с 1870 по 1914 годы и воспоминание о нем сделали всех белых людей сытыми, жадными, безучастными и неспособными переносить страдания. Последствия видны в утопических представлениях и требованиях, с которыми сегодня выступает любой демагог, с претензиями к времени, государствам и партиям, прежде всего, к «другим», даже не вспоминая о границах возможного, об обязанностях, о собственном вкладе и самоотречении.

Этот слишком затянувшийся на дрожащей от растущего возбуждения земле мир есть страшное наследие. Ни один государственный деятель, ни одна партия, ни один политический мыслитель не чувствует себя настолько уверенно, чтобы сказать правду. Все они лгут, все сливаются в один хор изнеженной и невежественной массы, которая требует, чтобы завтра все стало как прежде и даже лучше, хотя государственные мужи и хозяйственные руководители должны лучше знать ужасающую действительность. Но каких вождей мы имеем сегодня в мире! Этот трусливый и нечестный оптимизм каждый месяц заявляет о «возвращающейся» конъюнктуре и prosperity, как только игра нескольких биржевых спекулянтов резко повышает курс акций; о конце безработицы, как только кто-нибудь примет на работу сто человек. И, конечно же, о достигнутом «взаимопонимании» между народами, как только Лига Наций [31], этот рой отдыхающих, что паразитирует на Женевском озере, примет какое-либо постановление. На всех собраниях и во всех газетах слово «кризис» звучит как выражение временного нарушения удовольствий, с его помощью люди обманывают себя относительно того, что речь идет о катастрофе непредсказуемых масштабов, нормальной форме для крупных исторических изменений.

Ибо мы живем в ужасное время. Самое величайшее из тех, что когда-либо переживала или будет переживать культура Запада, подобное тому, что пережил античный мир со времен битвы при Каннах [32] и до битвы при Акции [33], время, в котором взошли имена Ганнибала [34], Сципиона [35], Гракха [36], Мария [37], Суллы [38], Цезаря. Мировая война была для нас только первым раскатом грома из грозового облака, которое нависло над этим веком как его судьба. Форма мира изменяется сегодня по той же причине, что и тогда, под воздействием возникающей Римской Империи, не обращая внимания на волю и желание «большинства» и на число жертв, которые неизбежны при подобном решении. Но кто понимает это? Кто в состоянии это перенести? Кто считает счастьем принять в этом участие? Это великое время, но тем ничтожнее люди. Они более не способны переносить трагедии — ни на сцене, ни в действительности. Они желают happy end'a (счастливого конца – англ.) пошлых романов, жалких и вымученных, как они сами. Но судьба, ввергнувшая их в эти десятилетия, берет их за шиворот и делает с ними все, что должно быть сделано, хотят они того или нет. Трусливая безопасность конца прошлого столетия заканчивается. Жизнь в опасности, подлинная историческая жизнь вновь вступает в свои права. Все пришло и в движение. Сейчас важен только тот человек, который на что-то способен, который имеет мужество видеть и принимать вещи такими, какие они есть на самом деле. Наступит время – нет, оно уже наступило! — в котором больше не будет места для изнеженных душ и хилых идеалов. Древнее варварство, спрятанное и скованное веками под строгими формами высокой культуры, вновь просыпается сейчас, когда завершилась культура и началась цивилизация; та здоровая воинственная радость от собственной мощи, презирающая век вскормленного литературой рационалистического мышления, тот непрерывающийся инстинкт расы, который хочет жить иначе, нежели под воздействием прочитанной книжной массы и книжных идеалов. В западноевропейской народности его еще достаточно, также как и в американских прериях, а тем более на великой североазиатской равнине, где подрастают покорители мира.

Пессимизм» ли это? Кто так думает, тому необходима ложь во спасение или пелена из идеалов или утопий, устоять перед видом реальности и избавиться от него. Возможно, что так поступает большинство белых людей; в этом столетии — определенно, ну а в последующих? Их предки во времена переселения народов и крестовых походов поступали иначе. Они презирали это как трусость. Из этой трусости перед жизнью в индийской культуре аналогичного периода возникли буддизм и родственные ему направления, которые становятся у нас модными. Вполне возможно, что здесь возникает некая поздняя религия Запада, то ли в христианском облачении, то ли нет, кто может это знать? Религиозное «обновление», сменяющее рационализм как мировоззрение, содержит в себе, прежде всего, возможность появления новых религий. Усталые, трусливые, состарившиеся души хотят убежать из этого времени куда-нибудь подальше, где их убаюкают в забытьи посредством причудливых учений и обрядов лучше, чем это умеют христианские церкви. Credo quia absurdum (верю, потому что абсурдно – лат.). снова становится актуальным. Но глубина мировых страданий, чувство, которое так же старо, как и раздумья о мире, плач об абсурдности истории и о жестокости жизни возникает не из самих вещей, а из больного мышления о них. Это уничтожающее суждение о ценности и силе собственной души. Глубокий взгляд на мир не требует слез.

Существует нордическое чувство мира — от Англии до Японии — полное радости именно от тяжести человеческой судьбы. Ей бросают вызов, чтобы победить. И с гордостью погибают, если она окажется сильнее, чем собственная воля. Об этом мы узнаем из древних текстов «Махабхараты» [39], повествующих о борьбе между Кауравами [40] и Пандавами [41], из Гомера [42], Пиндара [43] и Эсхила [44], из германских сказаний о героях и из Шекспира, из некоторых песен китайской «Шу-Цзин»[45] и круга японских самураев. Такое трагическое понимание жизни не исчезло и сегодня, оно переживет в будущем новый расцвет, который уже пережило в мировой войне. Поэтому все великие поэты всех нордических культур были трагиками, а трагедия через балладу и эпос стала глубочайшей формой этого мужественного пессимизма. Кто не может переживать трагедию, переносить ее, тот не может быть и фигурой мирового масштаба. Кто не пережил историю, какова она есть в действительности, то есть как трагическую, пронизанную судьбой, не имеющую ни смысла, ни цели, ни морали, тот не в состоянии и творить историю. Здесь расходятся побеждающий и побежденный этос человеческого бытия. Жизнь отдельного человека не важна ни для кого в той же мере, как для него самого: все зависит от того, хочет ли он спасти ее от истории или готов пожертвовать ею. История не имеет ничего общего с человеческой логикой. Гроза, землетрясение, поток лавы, без разбора уничтожающие человеческие жизни — они родственны непланомерным стихийным событиям мировой истории. И если погибают целые народы, а древние города состарившихся культур горят или превращаются в руины, то Земля продолжает спокойно вращаться вокруг Солнца, а звезды — описывать свои орбиты.

Человек — хищник. Я буду повторять это всегда. Все образцы добродетели и социальной этики, которые хотят быть или стать выше этого, являются всего лишь хищниками со сломанными зубами, ненавидящими других из-за нападений, которых сами благоразумно избегают. Посмотрите на них: они настолько слабы, что не могут читать книг о войне, но выбегают на улицу, если случится несчастный случай, чтобы возбудить свои нервы кровью икриками, а если они не способны уже и на это, тогда наслаждаются этим в кино и иллюстрированных изданиях. Если я называю человека хищником, то кого я при этом унижаю, человека или животное? Ибо великие хищники — это благородные создания совершенной формы и без лживости человеческой морали из слабости.

Они кричат: «Нет войне!», но желают вести классовую борьбу. Они негодуют, когда казнят маньяка, но втайне получают удовольствие от известия о смерти своего политического противника. Разве они когда-либо возражали против бойни, устроенной большевиками? Нет, борьба есть древний факт жизни и сама жизнь, и даже самому жалкому пацифисту не удастся до конца истребить в своей душе удовольствие от нее. По меньшей мере, теоретически он был бы рад победить и уничтожить всех противников пацифизма.

Чем глубже мы вступаем в эпоху цезаризма фаустовского мира, тем более становится ясно, кто нравственно предопределен стать субъектом, а кто — объектом исторических событий. Печальное шествие улучшателей мира, которое, начиная с Руссо, неуклюже продвигалось через эти столетия, закончилось, оставив после себя в качестве единственного памятника своего существования горы печатной бумаги. На их место приходят цезари. Вновь вступает в свои вечные права большая политика как искусство возможного, далекое от всех систем и теорий, как умение со знанием дела использовать факты, подобно искусному наезднику управлять миром при помощи шпор.

Поэтому здесь я собираюсь лишь показать, в каком историческом положении находятся Германия и мир, как это положение с необходимостью вытекает из истории предшествующих столетий — с тем, чтобы неизбежно прийти к определенным формам и решениям. Это судьба. Отрицая ее, мы тем самым отрицаем самих себя.

МИРОВЫЕ ВОЙНЫ И МИРОВЫЕ ДЕРЖАВЫ

Глава 4

«Мировой кризис» этих лет, как свидетельствует уже само выражение, понимается слишком плоско, легко и примитивно, в зависимости от ситуации, интересов и горизонта судящих — как кризис производства, рост безработицы, инфляции, следствие военных займов и выплаты репараций, результат неверной внешней и внутренней политики и, прежде всего, как следствие мировой войны. А ее, по мнению людей, можно было бы предотвратить при большей дипломатической честности и проворности. Когда говорят о тех, кто хотел войны и несет за нее ответственность, то косятся, прежде всего, в сторону Германии. Конечно, если бы Извольский [46], Пуанкаре [47] и Грей [48] тогда предвидели нынешнее состояние своих стран, то отказались бы от намерения добиваться желаемого политического результата — изоляции Германии — посредством войны. Ее первые стратегические операции начались в 1911 году в Триполи [49] и в 1912 году на Балканах [50]. Но разве могло это хотя бы на одно десятилетие задержать насильственную разрядку политической (и не только) напряженности, даже если предположить, что расклад сил мог бы быть чуть иным, менее гротескным? Факты всегда сильнее людей, и возможности любого, даже крупного, государственного деятеля всегда гораздо скромнее, чем это представляется дилетанту. Что изменилось бы в историческом смысле?

Форма, темп катастрофы, но не она сама. Она была необходимым завершением столетия европейского развития, которое со времени Наполеона приближалось к ней с нарастающим возбуждением.

Мы вступили в эпоху мировых войн. Она началась в XIX веке и продолжится в нашем и, вероятно, в следующем веке. Она означает переход от системы государств XVIII века к Irnperium mundi (Мировая Империя – прим. ред.). Она соответствует двум ужасным столетиям между Каннами и Акцием, в течение которых форма мира эллинистических государств, включая Рим и Карфаген, превратилась в Imperium Romanum. Подобно тому, как последняя охватывала территорию античной цивилизации и сферу ее влияния, то есть мир Средиземноморья, так и первая на неизвестный период времени станет судьбой земного шара. Империализм — это идея, независимо от того, осознается ли она ее носителями и исполнителями или нет. В нашем случае она, возможно, никогда не будет осуществлена до конца, будет перечеркнута другими идеями, возникающими за пределами мира белых народов, но как тенденция великой исторической формы она обнаруживается во всем, что происходит сейчас.

Сегодня мы живем «между временами». Мир европейских государств XVIII века был образованием строгого стиля, как и современные ему творения высокой музыки и математики. Он был благородной формой не только их существования, но и их поступков и убеждений. Во всем господствовала древняя и могучая традиция. Существовали благородные правила приличия для правления, оппозиции, дипломатических и военных взаимоотношений государств, для признания поражений и для требований и уступок при заключении мирных договоров. Честь играла еще неоспоримую роль. Все происходило церемониально и учтиво — как на дуэли.

С тех пор, как Петр Великий основал в Петербурге государство западного стиля, слово «Европа» начинает проникать во всеобщее словоупотребление западных народов и вследствие этого, как всегда, незаметно в практическое политическое мышление и историю. До того времени оно было лишь ученым выражением географической науки, которое после открытия Америки применялось при составлении географических карт. Примечательно, что Османская империя, бывшая тогда действительно великой державой, и занимавшая весь балканский полуостров и часть южной России, инстинктивно не причислялась к Европе. Да и сама Россия, в сущности, воспринималась только как правительство в Петербурге. Многие ли из западных дипломатов знали тогда об Астрахани, Нижнем Новгороде и даже Москве, чтобы интуитивно причислять их к «Европе»? Граница западной культуры пролегала всегда там, где заканчивалась немецкая колонизация.

В этой «Европе» Германия образовывала центр, не государство, а поле битвы для настоящих государств. Здесь, большей частью немецкой кровью, решалось, кому должна принадлежать Передняя Индия, Южная Африка и Северная Америка. На Востоке лежали Россия, Австрия и Турция, на западе – Испания и Франция, тонущие колониальные империи, у которых остров Англия отвоевал первенство: у испанцев — окончательно в 1713 году [51], у французов — начиная c 1763 года [52]. Англия стала ведущей силой в этой системе не только как государство, но и как стиль. Она стала очень богатой по сравнению с «континентом» — Англия никогда не считала себя полностью составной частью «Европы» — и использовала свое богатство в виде наемных солдат, матросов и целых государств, которые за субсидии маршировали в интересах острова.

В конце столетия Испания прекратила свое существование как великая держава, и Франция была вынуждена последовать за ней: два постаревших, изможденных народа, гордые, но усталые, обращенные к прошлому, без подлинного честолюбия, которое нужно строго отличать от тщеславия, не способные играть творческую роль в будущем.

Если бы осуществились планы Мирабо 1789 года, то возникла бы более или менее устойчивая конституционная монархия, которая, в сущности, ограничивалась бы удовлетворением вкусов рантье, буржуазии и крестьян. Во время Директории [53] существовала и вероятность того, что страна, разочарованная и пресытившаяся всякими идеалами, была бы рада любому виду правления, которое обеспечит внешнее и внутреннее спокойствие. Тогда пришел Наполеон, итальянец, который избрал Париж базой своих державных планов, и создал в своей армии тот тип последнего француза, что еще в течение целого столетия сохранял за Францией титул великой державы: храброго, элегантного, хвастливого, грубого, переполняемого радостью от убийств, грабежей и разрушений, действующего в порыве, без цели, лишь по своей прихоти. В результате все победы, несмотря на неслыханное кровопролитие, не принесли Франции ни малейшей пользы. От этого выиграла только слава, но не честь. В сущности, это был якобинский [54] идеал, который, в отличие от жирондистского [55] идеала мелких рантье и обывателей, никогда не имел за собою большинства, но всегда имел власть. Вместе с ней вместо благородных форм ancien regime (старого режима (фр.). — Прим. ред.) в политику проникают плебейские формы в буквальном смысле слова: нация как неделимая масса, война как массовый призыв, битва как растрата человеческих жизней, насильственные заключения мира, дипломатия адвокатских уловок без манер. Но Англии потребовалась вся Европа со всем ее богатством, чтобы уничтожить это творение одного единственного человека, которое в качестве идеи, тем не менее, продолжало жить дальше. На Венском конгрессе [56] XVIII век еще раз одержал победу над новым временем. С тех пор это называлось «консерватизм».

Но имела место только кажущаяся победа, и ее успех постоянно ставился под вопрос на протяжении всего столетия. Меттерних [57], — что бы ни говорили о нем как о личности — политически намного более дальновидный, чем любой политик после Бисмарка, понял это предельно ясно: «Моя самая потаенная мысль в том, что старая Европа находится в начале своего конца. Я полон решимости погибнуть вместе с ней и с сознанием выполненного долга. Новая Европа, с другой стороны, еще в становлении; между концом и началом будет хаос». Только для того, чтобы задержать наступление хаоса как можно дольше, возникла система равновесия великих держав, «Священный союз» [58] между Австрией, Пруссией и Россией. Подписывались договоры, заключались союзы, проводились конгрессы, чтобы по возможности предотвратить любое потрясение политической «Европы», которого бы она не выдержала. И если все-таки между отдельными государствами начиналась война, нейтральные страны тут же начинали бряцать оружием, чтобы, несмотря на незначительные изменения границ, сохранить равновесие при заключении мира: классическим примером является Крымская война. Возникло лишь одно новообразование: Германия, личное творение Бисмарка, стала великой державой как раз в самом центре системы старейших держав. В этом простом факте — начало трагедии, избежать которой было невозможно. Но пока правил Бисмарк, а он действительно правил в Европе, причем в большей степени, чем некогда Меттерних, в общей политической картине ничего не менялось. Европа была предоставлена самой себе; никто не вмешивался в ее дела. Все мировые державы без исключения были европейскими державами. Но страх перед концом этого положения — вместе с тем, что Бисмарк называл le cauchemar des coalitions (старого режима (фр.). — Прим. ред.) — пронизывал дипломатию всех государств.

Однако уже к 1878 году [59] созрели условия для первой мировой войны. Русские стояли у Константинополя, Англия была готова вмешаться, Франция и Австрия тоже; война тотчас распространилась бы на Азию и Африку и, возможно, Америку, ибо на первый план выдвинулись угроза Индии со стороны Туркестана, вопрос о контроле над Египтом и Суэцким каналом, китайские проблемы. А за всем этим стояло начавшееся соперничество между Лондоном и Нью-Йорком, не забывшим об английских симпатиях к южным штатам во время гражданской войны. И только личное превосходство Бисмарка отодвинуло в будущее решение этих великих вопросов власти, невозможное мирным путем. Однако, в результате, вместо реальных войн началась гонка вооружений для войн будущих, возникла новая форма войны в виде взаимного увеличения числа солдат, орудий, изобретений, выделенных финансовых средств. С того времени напряжение давно достигло невыносимого уровня. Именно тогда, при Муцухито [60] (1869), Япония, оставленная совершенно без внимания Европы времен Бисмарка, стала превращаться в государство европейского стиля, с армией, тактикой и военной промышленностью, а Соединенные Штаты сделали выводы из Гражданской войны 1861—1865 годов, когда мир поселенцев и плантаторов уступил стихии угля, индустрии, банков и бирж: доллар начинал играть свою роль в мире.

С конца столетия распад этой системы государств становится очевидным, но не для ведущих политиков, среди которых уже нет ни одного сколько-нибудь значимого государственного мужа. Все они исчерпали себя в привычных комбинациях, союзах и соглашениях, все они на время своего пребывания у власти надеялись на внешнее спокойствие, которое олицетворяли собой регулярные армии, все думали о будущем как продолжении настоящего. И над всеми городами Европы и Америки раздавались триумфальные возгласы о «прогрессе человечества», который ежедневно подтверждался постоянно растущей длиной железнодорожных линий и редакционных статей, высотой фабричных труб и успехов радикалов на выборах, толщиной брони и пакетов акций в сейфах. Эти триумфальные возгласы заглушили канонаду американских орудий по испанским кораблям в Маниле и Гаване [61] и даже канонаду новых японских орудий навесного огня, с помощью которых избалованные и превозносимые глупой Европой маленькие желтые люди доказали, на сколь слабые основания опиралось ее техническое превосходство, а России [62], прикованной взглядом к своей западной границе, весьма чувствительно напомнили о существовании Азии.

Впрочем, у России именно тогда появился повод заняться «Европой»; было ясно, что Австро-Венгрия едва ли переживет смерть императора Франца Иосифа [63]. Вставал вопрос, в каких формах будет осуществляться переход к новому порядку в этих обширных областях и возможен ли этот переход без войны. Помимо различных взаимоисключающих планов и тенденций внутри Дунайской монархии, существовали мысли алчущих соседей и, кроме того, ожидания более отдаленных государств, которые хотели бы развязать здесь конфликт, чтобы приблизиться к своим собственным целям где-то в другом месте. Европейская система государств как единое целое пришла к своему концу, и с 1878 года отодвигавшаяся мировая война грозила начаться из-за тех же проблем на том же месте. Это произошло в 1912 году.

Между тем, эта система начала принимать форму, которая существует до настоящего времени и напоминает Orbis I erratum (земной круг, мир, свет (лат.). — Прим.ред.) позднего эллинизма и Римской империи: в середине тогда находились старые города-государства Греции, включая Рим и Карфаген, а вокруг них — «окружение из земель», поставлявших в их распоряжение войска и деньги. Из наследия Александра Великого [64] возникли Македония, Сирия и Египет, из наследия Карфагена образовались Африка и Испания, Рим захватил северную и южную Италию, а Цезарь включил сюда и Галлию. От Ганнибала и Сципиона до Антония [65] и Октавиана [66] борьба за создание будущей Империи и господство в ней велась на средства больших окраинных областей. Точно так же отношения развивались и в последние десятилетия накануне 1914 года. Великой державой европейского стиля было государство, которое на европейской территории держало под ружьем несколько сот тысяч человек, обладавшее достаточными финансовыми и материальными средствами, чтобы в случае необходимости удесятерить их за определенное время. А в других частях света оно владело обширными областями, которые своими военно-морскими балами, колониальными войсками и населением, производящим сырье и потребляющим готовую продукцию, создавали основу для богатства и, тем самым, для ударной военной силы центра. Это была определенная актуальная форма английской Empire, французской Западной Африки и российской Азии, тогда как в Германии ограниченность министров и партий и не позволила использовать десятилетиями существовавшую возможность создания в Центральной Африке большой колониальной империи, которая в случае войны представляла бы силу даже без связи с родиной и, во всяком случае, предотвратила бы полную изоляцию с моря. Из-за спешного стремления поделить оставшиеся части света на сферы влияния возникли очень серьезные трения между Россией и Англией в Персии и Чжилийском заливе [67], между Англией и Францией в Фашоде [68], между Францией и Германией в Марокко [69], между всеми этими державами в Китае.

Везде имелись поводы для большой войны, которая могла начаться в любой момент с сильно различающимися вариантами враждующих коалиций — в Фашодском инциденте и русско-японском конфликте с Россией и Францией на одной стороне и Англией и Японией на другой — пока не приняла совершенно бессмысленную форму в 1914 году. То была осада Германии как «срединного государства» целым миром, последняя попытка старыми методами решить на немецкой земле большие далекие проблемы, бессмысленная по цели и месту. Она тотчас получила бы совершенно иную форму, иные цели и другой исход, если бы удалось заблаговременно заключить сепаратный мирный договор между Россией и Германией, что с необходимостью привело бы к переходу России на сторону центральных держав. В этой форме война закончилась бы неизбежным провалом, поскольку крупные проблемы по-прежнему не решены до сих пор и в принципе не могут быть решены с помощью союзов естественных врагов, таких как Англия и Россия, Япония и Америка.

Эта война показала конец всех традиций большой дипломатии, последним представителем которой был Бисмарк. Ни один из жалких государственных деятелей больше не понимал задач своего правления и исторического положения своей страны. Многие уже давно признались, насколько растерянными и беспомощными они оказались в вихре событий. Так глупо и бесславно завершилось существование «Европы».

Кто здесь победил, а кто проиграл? В 1918 году многие полагали, что это известно, и, по крайней мере, Франция судорожно продолжает придерживаться своей версии, потому что духовно не может поступиться последней идеей своего политического существования как великой державы — реваншем. Но Англия? Или, тем более, Россия? Не повторяется ли здесь во всемирно-историческом масштабе история из новеллы Клейста «Поединок»? Или была побеждена «Европа»? Или силы традиции? В действительности возникла новая форма мира как предпосылка для будущих грандиозных решений, которые ждут своего часа. Россия вновь духовно завоевана Азией, а что касается и английской Empire, то не ясно, по-прежнему ли ее центр тяжести находится в Европе. Остаток «Европы» находится между Азией и Америкой — между Россией и Японией на Востоке, Северной Америкой и английскими доминионами на Западе и, в сущности, состоит сегодня только из Германии, вновь обретающей свое старое значение пограничной с «Азией» страны; из Италии, которая представляет силу, пока жив Муссолини и которая, возможно, приобретет в Средиземном море более прочную базу для превращения в подлинно мировую державу; и из Франции, вновь рассматривающей себя хозяйкой Европы, к политическим учреждениям которой относятся женевская Лига Наций и группа государств Юго-Востока.

Но все это, скорее всего, явления преходящие. Изменение политических форм мира происходит быстро, и никто не может себе представить, как будет выглядеть политическая карта Азии, Африки и даже Америки через несколько десятилетий.

Глава 5

Однако то, что Меттерних понимал под хаосом, от которого он пытался как можно дольше уберечь Европу своей самоотверженной, нетворческой деятельностью, направленной на сохранение существующего порядка, было не столько разрушением ее государственной системы и равновесия сил, сколько сопутствующим разрушением самого государственного суверенитета отдельных стран, который с тех пор исчез для нас как понятие. То, что сегодня именуется «порядком» и закреплено в «либеральных» конституциях, есть не что иное, как вошедшая в привычку анархия. Мы называем это демократией, парламентаризмом, самоуправлением народа, на самом же деле речь идет о простом отсутствии сознающего свою ответственность авторитета правительства и, тем самым, отсутствии подлинного государства.

Человеческая история в век высоких культур есть история политических держав. Формой этой истории является война. Но и мир также относится сюда. Он есть продолжение войны другими средствами: попытка побежденного избавиться от последствий войны в форме договоров и стремление победителя эти последствия сохранить. Государство — это «пребывание в форме» [70] для ведения настоящих и возможных войн ради народного единства, им образованного и представленного. Если эта форма сильна, то уже как таковая имеет ценность победоносной войны, выигранной без оружия, одним весом имеющихся в ее распоряжении сил. Если же она слаба, то постоянных поражений в отношениях с другими державами не избежать. Государства представляют собой чисто политические единства, единства действующих вовне сил. Они не привязаны к единствам рас, языков или религий, они стоят выше этого. Если же они совпадают с подобными единствами или пересекаются с ними, то в таком случае их сила вследствие внутреннего противоречия будет, как правило, меньше, но никогда не больше. Внутренняя политика предназначена только для того, чтобы укреплять силу и единство внешней политики. Если же она начинает преследовать другие, собственные цели, начинается разложение, утрата государством формы.

«Пребывание в форме» для державы как государства среди государств означает, прежде всего, силу и единство руководства, управления, авторитета, без которых действительно невозможно государство. Государство и управление — это одна и та же форма, мыслимая в качестве существования или в качестве деятельности. Государства XVIII века принимали форму, строго определенную династической, придворной и общественной традицией, и в значительной мере совпадавшую с ней. Церемонии, такт избранного общества, благородные манеры поведения и переговоров составляли лишь ее внешнюю сторону. Англия также «пребывала в форме»: островное положение заменяло существенные признаки государства, а парламент был насквозь аристократической, очень действенной формой решения дел, основанной на древнем обычае. Франция окунулась в революцию не потому, что «народ» восстал против абсолютизма, которого здесь больше не было, не из-за нищеты и государственных долгов, в иных странах более значительных, а вследствие падения авторитета. Все революции происходят из-за распада государственности и Восстание переулка вообще не может оказать такого воздействия. Оно может быть только следствием. Современная публика есть не что иное, как руины монархии, которая отреклась от самой себя.

В XIX веке государства переходят от формы династического к форме национального государства. Но что это значит? Нации, то есть культурные народы, конечно же, существовали и давно. В большей своей части они совпадали с владениями крупных династий. Эти нации были идеями, в том смысле, в котором Гете говорит об идее собственного бытия: внутренняя форма значимой жизни, которая неосознанно и незаметно реализуется в каждом поступке, в каждом слове. Однако «la nation» в смысле 1789 года была националистическим и романтическим идеалом, желаемой картиной явно политической, чтобы не сказать социальной, направленности. В это пошлое время уже никто не умеет отличить одно от другого. Идеал есть результат мышления, понятие или предложение, которое должно быть сформулировано, чтобы «иметь» идеал. И последствии оно быстро становится выражением, которое используют не задумываясь. Идеи же, напротив, бессловесны. Они редко или вообще не осознаются своими носителями и не могут формулироваться другими при помощи слов. Они должны наполняться картиной происходящего, описываться в своем осуществлении. Им невозможно дать определения. Они не имеют ничего общего с желаниями или целями. Они являются смутным стремлением, которое обретает в отдельной жизни гештальт и, подобно судьбе, превосходит ее и увлекает в каком-то одном направлении: идея Рима, идея крестовых походов, фаустовская идея [71] стремления к бесконечному.

Настоящие нации являются идеями, даже сегодня. Но национализм, начиная с 1789 года, характеризуется тем, что путает родной язык с письменным языком больших городов, на котором каждый учится читать и писать, то есть языком газет и листовок, посредством которых каждому объясняются «права» нации и необходимость ее освобождения от непонятно чего. Настоящие нации, как и любой живой организм, имеют сложную внутреннюю структуру; уже одним своим существованием они представляют собой своего рода порядок. Но политический рационализм понимает «нацию» как свободу от, как борьбу против любого порядка. Нация для него бесформенная масса, без структуры, руководства и целей. Это он называет суверенитетом народа. Что примечательно, он предает забвению зрелое мышление и чувства крестьянства; он презирает нравы и обычаи подлинной народной жизни, к которым, в первую очередь, относится благоговение перед авторитетом. Благоговение ему неведомо. Он знает только принципы, возникшие из теорий. Прежде всего, плебейский принцип равенства, что означает замену ненавистного качества на количество, замену завидного дарования на число. Современный национализм подменяет народ массой. Он насквозь революционный и городской.

Наиболее роковым является идеал правления народа над «самим собой». Но народ не может управлять собой как не может армия сама командовать собой. Им нужно руководить, и он желает этого, пока имеет здоровые инстинкты. Но здесь подразумевается совсем иное: понятие народного представительства сразу же играет первую роль в каждом подобном движении. Появляются люди, которые называют себя «представителями» народа и предлагают себя в качестве таковых. Они вовсе не собираются «служить народу», они хотят использовать народ в своих более или менее грязных целях, самой безобидной из которых является удовлетворение тщеславия. Они борются с силой традиции, чтобы занять ее место. Они борются с государственным порядком, поскольку он препятствует методам их деятельности. Они борются с любым видом авторитета, потому что не хотят быть ответственными ни перед кем и сами избегают всякой ответственности. Ни одна конституция не предусматривает инстанции, перед которой должны были бы отчитываться партии. Прежде всего, они борются с постепенно вызревшей и развитой культурной формой государства, потому что они не имеют ее в себе, подобно хорошему обществу, «society» XVIII века, и поэтому считают ее принуждением, каковым она для культурного человека не является. Так возникает «демократия» этого столетия, не форма, а бесформенность во всех смыслах как принцип, парламентаризм как анархия в рамках конституции, республика как отрицание всякого авторитета.

Так европейские государства теряют форму в той мере, насколько «прогрессивнее» они управляются. Именно этот хаос подвигнул Меттерниха бороться с демократией без различия направлений — как с романтическим направлением освободительных войн, так и с рационалистическим направлением штурмовавших Бастилию [72], которые затем в 1848 году объединились, — и с консервативных позиций подходить ко всем реформам без разбора. Во всех странах с этого времени возникают партии, то есть наряду с отдельными идеалистами образуются и группы профессиональных политиков с сомнительным происхождением и с еще более сомнительной моралью: журналисты, адвокаты, биржевики, писатели, партийные функционеры. Они правили, представляя их интересы. Монархи и министры всегда были ответственны перед кем-нибудь, по крайней мере, перед общественным мнением. Только эти группы не отчитывались ни перед кем. Пресса, возникшая как орган общественного мнения, уже давно служила тому, кто ее оплачивал; выборы, некогда выражение этого мнения, приводили к победе ту партию, за которой стояли крупнейшие кредиторы. И если благодаря добросовестным правителям и авторитету все же существовал некоторый общественный порядок, то это были остатки форм XVIII века, которые сохранились в виде конституционной монархии, офицерского корпуса, дипломатических традиций, а в Англии — в древних обычаях парламента (прежде всего, Палаты лордов) и двух его партий. Благодаря этому свершались все государственные деяния, несмотря на противодействие парламентов. Если бы у Бисмарка не было опоры на своего короля, он бы не устоял против демократии. Политический дилетантизм, ареной которого являлись парламенты, смотрел на власть традиции с недоверием и ненавистью. Он боролся с ней основательно и беспощадно, без оглядки на внешние последствия. Так внутренняя политика повсеместно становится сферой, на которую гораздо больше ее подлинного значения были вынуждены обращать свое внимание все опытные государственные деятели, растрачивая свое время и силы, в которой забывают или стараются предать забвению первоначальный смысл государственного управления — ведение внешней политики. Это анархическое промежуточное состояние, называемое сегодня демократией, ведет от разрушения монархического суверенитета через политический, плебейский рационализм к цезаризму будущего, который сегодня начинает тихо заявлять о себе диктаторскими тенденциями и призван безраздельно господствовать над грудой развалин исторической традиции.

Глава 6

К наиболее серьезным признакам упадка государственного суверенитета относится тот факт, что в течение XIX века возобладало мнение, будто экономика важнее политики. Среди людей, которые сегодня имеют хоть какое-то отношение к принятию решений, не найдется ни одного, кто бы решительно отвергал это. Политическую власть не только рассматривают как элемент общественной жизни, чьей первой, если не единственной, задачей является служение экономике, но и ждут, что она будет полностью следовать желаниям и намерениям экономики и, наконец, управляться хозяйственными руководителями. В значительной степени так и произошло, а с каким результатом — показывает история этого времени.

На самом деле в жизни народов невозможно отделить политику от экономики. Они являются, как я всегда повторяю, двумя сторонами одной и той же жизни, а относятся друг к другу как управление кораблем к назначению его груза. На борту первым человеком является капитан, а не торговец, которому принадлежит груз. И если сегодня господствует мнение, что хозяйственные руководители являются более могущественным элементом, то причина заключается в том, что политическое руководство погрязло в партийной анархии и вряд ли уже оправдывает свое название, — поэтому-то экономическое руководство и кажется более значимым. Но если и после землетрясения среди развалин остался стоять один дом, то это еще не означает, что он был важнейшим. В истории, пока она протекает «в форме», а не суматошно и революционно, хозяйственный руководитель никогда не был тем, кто принимал решения. Он подчинялся политическим соображениям, служил им теми средствами, что были у него под рукой. Без сильной политики нигде и никогда не было здоровой экономики, хотя материалистические теории утверждают обратное. Их основатель Адам Смит [73] рассматривал хозяйственную жизнь как собственно человеческую жизнь, а делание денег считал смыслом истории, стараясь выставить государственных деятелей вредными животными. Но именно в Англии вовсе не торговцы и владельцы фабрик, а истинные политики, как, например, оба Питта [74], сделали английскую экономику первой в мире посредством выдающейся внешней политики, нередко вступая в страстные баталии с близорукими хозяйственниками. Именно чистые политики вели борьбу с Наполеоном вплоть до финансового краха, так как смотрели дальше баланса на следующий год, в отличие от наших современников. Но сегодня стало обычным делом,  что в следствие незначительности государственных деятелей, которые, как правило, сами участвуют в делах частных предприятий, экономика играет определяющую роль в принятии решений.

 Она распространилась теперь на все сферы и охватывает уже не только банки и концерны (в партийном обличи или без оного), но и концерны по повышению заработной платы или по сокращению рабочего дня, называющиеся рабочими партиями. Последнее есть необходимое следствие первого. В этом состоит трагичность любой экономики, которая пытается политически обезопасить саму себя. А все началось в 1789 с жирондистов, которые хотели сделать смыслом бытия государственной иной власти предпринимательство зажиточной буржуазии, что в значительной мере осуществилось уже во времена Луи Филиппа [75], этого короля-буржуа. Пресловутый лозунг «Enrichissez-vous» (обогащайтесь (фр.). — Прим. ред.) стал политической моралью. Он был слишком хорошо понят и реализован не только торговцами, ремесленниками и самими политиками, но и классом наемных рабочих, который отныне — с 1848 года — извлекал из упадка государственного суверенитета выгоду и для себя. Так ползучая революция целого столетия, называемая демократией, периодически проявляющаяся в бунтах масс посредством избирательных бюллетеней или баррикад и бунтах «народных представителей» посредством отправки министров в отставку и отказа принимать бюджет, приобретает экономическую направленность. То же самое происходило в Англии, где манчестерское учение о свободной торговле [76] применялось профсоюзами к торговле таким товаром, как «рабочая сила», что Маркс и Энгельс теоретически отразили в своем «Коммунистическом манифесте». Тем самым завершается низложение политики экономикой, государства — конторой, дипломата — профсоюзным лидером: именно в этом, а не в последствиях мировой войны, таится зародыш нынешней экономической катастрофы. Она есть не что иное, как следствие распада государственной власти.

Исторический опыт должен был стать предупреждением веку. Экономические начинания никогда по-настоящему не достигали своих целей без державно мыслящего государственного руководства. Неверно оценивать так набеги викингов, положивших начало морскому господству европейских народов. Их целью был, конечно, грабеж — земель, людей или богатства, неважно. Но корабль являлся для них государством, а план плавания, командование, тактика — настоящей политикой. Там, где корабли объединялись во флот, тотчас же возникало государство с ярко выраженными суверенными правительствами, как то было в Нормандии, Англии и Сицилии. Немецкая Ганза оставалась бы мощной экономической державой, если бы сама Германия стала державой политической. После распада этого могущественного союза городов, политическую поддержку которого никто не воспринимал в качестве задачи немецкого государства, Германия была исключена из крупных мировых экономических комбинаций Запада. Она снова вошла в них лишь в XIX веке и не благодаря частным стараниям, но исключительно вследствие политического творчества Бисмарка, создавшего предпосылки для империалистического подъема немецкой экономики.

Морской империализм, — это выражение фаустовского стремления к бесконечному, — начал принимать крупные формы, когда экономические пути в Азию оказались политически закрыты в результате захвата Константинополя Турками в 1453 году. Это явилось глубочайшей причиной для открытия морского пути в Ост-Индию португальцами и Америки испанцами, за которыми стояли великие державы того времени. Движущими мотивами, в частности, были тщеславие, жажда приключений, удовольствие от борьбы и опасностей, золотая лихорадка, а вовсе не «удачные сделки». Вновь открытые страны должны были быть завоеваны и покорены; они были призваны укрепить власть Габсбургов [77] в Европе.

Империя, в которой никогда не заходило солнце, была политическим образованием, результатом превосходного государственного руководства и лишь благодаря этому — полем успешной экономической деятельности. Она возникла так же, как добилась своего преимущества Англия — не благодаря своей экономической мощи, которой вначале вовсе не было, а через умное правление аристократии, будь то тори или виги. Англия разбогатела в сражениях, а не посредством бухгалтерского учета и спекуляций. Поэтому английский народ, как бы «либерально» он ни мыслил и ни говорил, на практике являлся самым консервативным в Европе: консервативным в смысле сохранения всех традиционных форм власти вплоть до мельчайших церемониальных деталей, даже если над ними посмеивались, а иногда презирали; но пока не появлялась более сильная новая форма, все старые сохранялись: обе партии, искусство, с каким правительство в своих решениях сохраняет независимость от парламента, Палата лордов и монархия как сдерживающий момент в критических ситуациях. Этот инстинкт всегда спасал Англию, и если он сегодня исчезнет, то это будет означать потерю не только политического, но и экономического веса в мире. Мирабо, Талейран [78], Меттерних, Веллингтон [79] ничего не понимали в экономике. Конечно, это можно было поставить им в упрек. Но было бы еще хуже, если бы на их месте какой-то специалист по экономике попытался делать политику. Как только империализм попадает в руки хозяйственных, материалистических дельцов, как только он перестает быть державным, он очень быстро из сферы интересов ведущего экономического слоя опускается в область классовой борьбы рабочих, а крупные национальные экономики разлагаются и увлекают за собой в пропасть великие державы.

Глава 7

Самым серьезным выражением «национальной» революции 1789 года стали постоянные армии XIX века. Профессиональные войска династических государств сменились массовыми армиями, сформированными на основе всеобщей воинской повинности. В сущности таков был идеал якобинцев: levee en masse (массовый призыв – фр.) 1792 года [80] соответствовала пониманию нации как массы, которая должна быть организована по принципу полного равенства на месте старой, созревшей, разделенной на сословия нации. То, что в атаках этих масс в униформе проявилось нечто совсем иное, — великолепная, варварская, совершенно нетеоретическая радость опасности, господства и победы, остаток здоровой расы, который еще жил в этих народах со времен нордических героев, — это очень скоро поняли идеалисты «прав человека». Кровь снова оказалась сильнее духа. Теоретическое воодушевление идеалом «вооруженного народа» имело совсем другую, более сознательную, рациональную цель, чем высвобождение элементарных страстей; то же самое касается и Германии периода освободительных войн, которые привели к революциям 1830 [81] и 1848 [82] годов. Армии, «где не было различия между высшими и низшими, богатыми и бедными», должны были стать образом будущей нации без различий в ранге, имуществе и талантах. Это было тайной мыслью многих добровольцев 1813 года, а также литературного течения «Молодая Германия» [83] (Гейне [84], Гервег [85], Фрейлиграт [86]) и многих участников заседании в церкви св. Павла [87] (таких, как Уланд [88]). Принцип неорганического равенства был для них решающим. Такие люди, как Ян и Арндт, не понимали, что именно этот принцип равенства впервые зазвучал во время сентябрьских убийств 1792 года как призыв Vive la nation (Да здравствует нация! – фр.).*

Забывают основополагающий факт: в романтике народных песен речь шла только о героизме простого солдата, но и внутренняя ценность этих, поначалу дилетантских в военном деле армий, их дух, их дисциплина и выучка зависели от качеств офицерского корпуса, а его «пребывание в форме» полностью базировалось на традициях XVIII века. Даже при якобинцах войска морально пригодны настолько, насколько пригоден офицер, воспитавший их своим примером. На острове св. Елены [89] Наполеон признавал, что он был бы непобедим, если бы вместе с великолепными солдатским материалом своей армии имел бы такой офицерский корпус как австрийский, в котором еще были живы рыцарские традиции верности, чести и молчаливой самоотверженной дисциплины.

Если это офицерство отступает от своего образа мыслей и действий, или отказывается от самого себя, как в 1918 году, отважный полк тотчас же превращается в трусливое и беспомощное стадо.

При быстром разложении форм власти в Европе было бы настоящим чудом, если бы это средство власти перед ним устояло. И тем не менее, чудо произошло. Крупные армии были наиболее консервативным элементом XIX века. Именно они,  а не ослабленная монархия, дворянство или тем более церковь, сохранили силу и жизнеспособность формы государственного авторитета вопреки анархическим тенденциям либерализма. «Что образуется из этих обломков в будущем, сегодня никто не может знать. Один элемент силы возник не только в Австрии, но и во всей столь сильно сдавленной Европе, и этот элемент — постоянная армия. К сожалению, этот элемент лишь сохраняет, не созидает, а все дело как раз в творчестве», — писал Меттерних в 1849 году [90]. И основывался он именно на строгих взглядах офицерского корпуса, в соответствии с которыми воспитывался личный состав. Везде, где в 1848 году и позже вспыхивали мятежи и выступления, причиной служила нравственная неполноценность офицеров. Всегда существовали политизированные генералы, которые по своему военному рангу имели способность и право на государственные суждения и поведение, — как в Испании и Франции, так и в Пруссии и Австрии, — но офицерский корпус в целом везде запрещал себе иметь собственное политическое мнение. Лишь армии, а не короны, устояли в 1830, 1848 и 1870 годах.

После 1870 года они предотвращали войну, потому что никто уже не осмеливался привести в движение такую чудовищную мощь из-за боязни непредвиденных последствий, и тем самым продлилось аномальное мирное состояние с 1870 по 1914 год, которое сегодня делает почти невозможной правильную оценку ситуации. Место непосредственной войны заняла опосредованная война в виде постоянного повышения боеготовности, темпов вооружений и технических открытий — война, в которой также были победы, поражения и недолговечные мирные договоры. Но этот способ скрытой войны предполагает национальное богатство, которого смогли достичь страны с крупной промышленностью. В значительной части оно состояло из самой этой промышленности в той мере, в которой та представляла капитал, предпосылкой же промышленности было наличие угля, на месторождениях которого она основывалась. Для ведения войны нужны деньги, для подготовки войны их нужно гораздо больше. Так крупная индустриальная экономика сама стала оружием; чем производительнее она была, тем решительнее обеспечивала успех. Каждая доменная печь, каждый машиностроительный завод укрепляли готовность к войне. Шансы на проведение успешныхопераций все более зависели от возможности неограниченного использования материалов, прежде всего — боеприпасов. К пониманию же этого приходили очень медленно. Во время мирных переговоров 1871 года Бисмарк считал важными только стратегические пункты Мец и Бельфор [91], а вовсе не Лотарингский железорудный бассейн [92]. Но как только отношения между экономикой и войной, углем и пушками стали осознаваться во всей полноте, тогда все изменилось: сильная экономика стала решающей предпосылкой для ведения войны; за это она требует первостепенного внимания, и теперь во все возрастающей мере пушки начинают служить углю. К этому прибавился упадок государственного мышления вследствие распространившегося парламентаризма. Экономика — от треста до профсоюза — начинает участвовать в управлении, а посредством своего «да» или «нет» и в определении целей и методов внешней политики. Колониальная и заокеанская политика превращается в борьбу за рынки сбыта и источники сырья для промышленности, в том числе, во все возрастающей мере за месторождения нефти. Ибо нефть начинает подавлять и вытеснять уголь. Без бензиновых моторов были бы невозможны автомобили, самолеты и подводные лодки.

В том же направлении изменилась готовность к войне на море. Еще к началу американской гражданской войны вооруженные торговые суда были почти равноценны военным кораблям. Три года спустя броненосцы стали господствовать на морях. Благодаря быстрым темпам строительства и появлению все более крупных и мощных типов, каждый из которых устаревал через несколько лет, эти линкоры превратились в плавучие крепости рубежа веков — чудовищные машины, которые вследствие своей потребности в угле становились все более зависимыми от баз на побережье. Старая борьба за первенство между морем и сушей в определенном смысле вновь стала но склоняться в пользу суши: кто имел базы флота с доками и запасами материалов, тот господствовал на море невзирая на мощь флота. В конце концов, фраза Rule Britannia («Правь, Британия!» - англ.) основывалась на изобилии у Англии колоний, которые существовали ради кораблей, а не наоборот. Таковым было отныне значение Гибралтара, Мальты, Адена, Сингапура, Бермуд и многочисленных аналогичных стратегических опорных пунктов. Война в виде решающего сражения на море утратила смысл. Все пытались обезвредить флот противника, отрезая его от побережья. На море никогда не происходило того, что соответствовало бы оперативным планам генеральных штабов, и ни одна победа не была действительно достигнута с помощью эскадр военных судов. Теоретический спор о значении дредноутов [96] после русско-японской войны основывался на том, что хотя Япония и построила этот тип корабля, но не испытала его. И во время мировой войны линкоры оставались в гаванях. В них не было никакой надобности. Даже сражение в Скагерраке [95] было лишь нападением, предложением сражения, которого английский флот пытался по возможности избегать. Почти все большие корабли, которые за последние пятьдесят лет были сняты с вооружения как устаревшие, не сделали ни одного выстрела по равноценному противнику. И сегодня развитие авиации ставит вопрос: не подошло ли вообще время броненосцев к концу? Может быть, останется только каперство.

За время мировой войны произошли радикальные изменения на суше. Национальные массовые армии, развернутые до предела своих возможностей, — оружие, которое в отличие от военного флота действительно было «исчерпано», -сгинули в пехотном окопе, из которого велась осада Германии с атаками и вылазками вплоть до капитуляции. Количество одержало победу над качеством, а механика — над жизнью. Количество заставило забыть о тактических бросках вроде того, что осуществил Наполеон в ходе кампании 1805 года [96], за несколько недель преодолев расстояние от Ульма до Аустерлица. В 1861—1865 годах скорости увеличили американцы при помощи железных дорог. А без путей, позволяющих Германии перебрасывать целые армии между Востоком и Западом, даже последняя война имела бы совершенно иной характер.

В мировой истории произошло два значительных перелома в методах ведения войны в результате резкого повышении маневренности. Одни из них имел место в первые столетия после 1000 года до нашей эры, когда где-то на широкой равнине между Дунаем и Амуром появились верховые лошади Отряды всадников значительно превосходили пехоту [97]. Они могли появиться и исчезнуть, не опасаясь нападения на себя и преследования. Напрасно народы от Атлантического до Тихого океана выставляли конницу рядом со своей пехотой: та лишь ограничивала ее свободное движение. Также напрасно Римская и Китайская империи обносили себя валами и рвами. Возьмем, например, Китайскую стену [98], которая протянулась на пол-Азии, и римский Limes [99], недавно обнаруженный в сирийско-арабской пустыне. За этими стенами было невозможно собирать войска так быстро, как того требовали неожиданные нападения: оседлое крестьянское население китайского, индийского, римского, арабского и европейского мира в паническом ужасе постоянно терпело поражения от парфян, гуннов, скифов, монголов и тюрков. Кажется, что крестьянство и жизнь в седле несовместимы духовно. Полчища Чингисхана были обязаны своим победам превосходству в скорости.

Второй перелом мы переживаем сегодня: лошадь заменяется «лошадиной силой» фаустовской техники. До первой мировой войны именно старые и знаменитые кавалерийские полки западной Европы были окружены ореолом рыцарской славы, от других родов войск их отличали жажда приключений и геройство. На протяжении веков они были настоящими викингами своей страны. Они все сильнее и сильнее выражали внутреннее солдатское призвание, солдатскую жизнь, гораздо сильнее, чем пехота, формируемая на основе воинской повинности. В будущем все изменится. Их сменят самолеты и танковые дивизионы. Маневренность раздвигает границы органических возможностей до неорганических возможностей машины, но машины, так сказать, индивидуальной, которая в противоположность обезличенному ураганному огню окопов вновь создает условия для проявлений личного героизма.

Но гораздо сильнее, чем этот выбор между массой и маневренностью, на судьбу постоянных армий повлиял другой фактор, сделавший неизбежным конец принципа общенациональной повинности прошлого века. Упадок авторитета, замена государства партией, то есть усиливающаяся анархия, не распространялись на армию до 1914 года. Пока постоянный офицерский корпус воспитывал быстро сменяющийся личный состав, сохранялись этические ценности воинской чести, верности и молчаливого повиновения — дух Фридриха Великого, Наполеона, Веллингтона, то есть дух XVIII века, рыцарского отношения к жизни — и являлись важным элементом стабильности. Впервые он был сокрушен во время позиционной войны, когда быстро обученные молодые офицеры противостояли более старому личному составу, годами находившемуся на фронте. Даже здесь длительное мирное состояния с 1870 по 1914 год задержало развитие, которое должно было начаться параллельно с прогрессирующим распадом «пребывания в форме» на уровне наций. Личный состав, включая низшие слои офицерского корпуса, которые смотрели на мир снизу, поскольку были руководителями не по внутреннему призванию, а по временному положению, вы работал собственное мнение о политических возможностях. Это мнение было, конечно же, импортировано извне, от врагов или от радикальных партий своей собственной страны через пропаганду и разлагающие кружки, включая размышления о реализации этого мнения. Таким образом элемент анархии проник в войска, которые до тех пор сумели уберечь себя от этого. А после войны он повсеместно распространился в казармах постоянных армий мирного времени. Сюда прибавилось еще то, что в течение сорока лет простой человек из народа, так же как политик и вождь радикальной партии, боялся и переоценивал неведомые последствия использования современной армии против чужих войск и восстаний, и поэтому вряд ли рассматривал сопротивление ей как практическую возможность. В предвоенный период социал-демократические партии уже повсеместно отказались от мысли о революции, сохраняя в своих программах только фразы о ней. Было достаточно одной роты, чтобы держать в страхе тысячи гражданских лиц. Однако теперь война доказала, сколь ничтожны возможности даже сильных войск с тяжелой артиллерией против наших каменных городов, если будет обороняться каждый дом. В революциях регулярная армия потеряла ореол непобедимости. Сегодня любой насильно призванный рекрут неизбежно думает совершенно иначе, чем перед войной. Тем самым он утратил сознание простого исполнителя приказов власти. Я сильно сомневаюсь, что, например, во Франции вообще возможно провести всеобщую мобилизацию против опасного врага. Что произойдет, если массы не последуют мобилизационному призыву? И грош цена такому войску, если неизвестно, как далеко зашло его моральное разложение и на какую часть людей действительно можно рассчитывать.

Вот конец всеобщей воинской обязанности, исходным пунктом которой было национальное воодушевление войной в 1792 году, и одновременно начало добровольных армий профессиональных солдат, сплотившихся вокруг народного лидера или одной большой цели. Похожее имеет место во всех культурах; вспомним о замене римской армии, набираемой из крестьян, на наемную профессиональную армию во времена Мария и о последствиях этого — путь к цезаризму и в глубине своей инстинктивное восстание крови, нерастраченной энергии расы, ее примитивной воли к власти против материализации сил денег и духа, анархических теорий и использующей спекуляций, от демократии до плутократии.

Эти и материалистические и плебейские силы с конца VIII пока постепенно перешли к совершенно иным методам войны, более соответствовавшим мышлению и их опыту. Наряду с армией и флотом, которые во все возрастающей  мере использовались для целей, совершенно чуждых самим  и отвечавших лишь экономическим интересам отдельных групп — название «Опиумная война» [100] иллюстрирует это особенно ярко, — развивались методы экономического ведения войны, в «мирное время» часто приводившие к чисто экономическим битвам, победам и мирным договорам. Настоящие солдаты вроде Мольтке [101] презирали подобные и явно недооценивали их действенности. В равной мере их ценили «современные» политики, которые в силу происхождения и наклонностей мыслили, прежде всего экономически, и только затем, возможно, политически. Прогрессирующее разложение государственного суверенитета средствами парламентаризма давало возможность использовать государственные органы в указанном направлении. Раньше всех это произошло в Англии, которая к середине XIX века действительно стала «нацией shopkeepers» («нация лавочников» - англ.): враждебное государство должно быть не побеждено военным путем, а устранено как экономический конкурент, оставаясь при этом потребителем английских товаров. Такова была цель «либерального» империализма свободной торговли, начиная с Роберта Пиля [102]. Наполеон понимал континентальную блокаду Англии как чисто военное средство, поскольку не имел против Англии никаких иных. На континенте он создавал только новые династии, в то время как Питт основывал вдали торговые колонии и плантации. Война 1914 года велась Англией не из-за Франции или Бельгии, но из-за «желания иметь weekend», чтобы по возможности навсегда исключить Германию как экономического конкурента. В 1916 году, наряду с обычной, началась планомерная экономическая война, которая должна была продолжиться, даже если бы закончилась первая. Цели войны с тех пор все решительнее ищутся в этом направлении. Версальский договор [103] был призван вовсе не гарантировать мирное состояние, но отрегулировать соотношение сил таким образом, чтобы эта цель могла быть достигнута в любое время новыми требованиями и мерами. Отсюда передача колоний, торгового флота, конфискация банковских счетов, владений, патентов во всех странах, отделение таких промышленных областей как Верхняя Силезия [104] и Саарская область [105], введение республики, которая подорвала промышленность посредством всесильных профсоюзов и тем самым оправдала возлагавшиеся на нее ожидания. И, наконец, репарации, которые, по крайней мере, в понимании Англии, должны были служить не компенсацией за войну, а длительным бременем для немецкой экономики, ведущим к ее гибели.

Но тем самым, совершенно вопреки ожиданиям держав, навязавших договор, началась новая экономическая война, в которой мы сегодня находимся, и которая образует значительную часть современного «мирового экономического кризиса». Распределение сил в мире полностью сместилось из-за усиления Соединенных Штатов и их финансовой олигархии, а благодаря новому характеру Российской Империи изменились враги и методы. Экономические методы современной войны, которую позже, быть может, назовут второй мировом войной, породили совершенно новые формы — большевистское экономическое наступление в форме пятилетних планов; наступление доллара и франка на фунт, управляемое с зарубежных бирж; инфляцию как метод уничтожения целых национальных богатств и независимости национальных экономик, быть может, вплоть до уничтожения враждебного экспорта, то есть экономики, и тем самым — условий существования больших народов; планы Дауэса [106] и Янга [107], как попытки финансовых групп заставить целые государства принудительно работать на банки. По сути, речь идет о том, чтобы сохранить жизнеспособность своей нации за счет уничтожения жизнеспособности других. Это борьба у лодочного киля. Но потом будут снова задействованы (как только исчерпаются все иные) старейшие и изначальные средства — военные: более мощная держава будет принуждать более слабую отказаться от экономического сопротивления, капитулировать и тем самым исчезнуть. В конце концов, пушки все же сильнее угля. Невозможно предсказать, чем закончится эта экономическая война, но ясно то, что, в конце концов, государство как авторитет, опирающийся на добровольную и потому надежную, хорошо образованную и очень мобильную профессиональную армию, снова вступит в свои исторические права, а экономика будет отодвинута на вторую позицию, как это ей и подобает.

Глава 8

В эту переломную эпоху, эпоху «межвременья» и бесформенности, когда одни хаотические состояния еще долго будут сменяться другими, постепенно вырисовываются новые тенденции, указывающие путь в будущее. Начинают формироваться силы, по своей форме и положению призванные вступить в решающую борьбу за господство на нашей планете, лишь одна из них сможет дать имя Imperium mundi и даст его, если чудовищный рок не уничтожит ее до того, как она успеет возникнуть. Зарождаются нации нового типа, не похожие на то, чем они являются еще сегодня: суммы равнозначных индивидов, говорящих на одном языке, но не такие, какими они были раньше, когда в эпоху Ренессанса можно было по какой-нибудь одной картине, битве, по лицу, мысли, поведению и мнениям с уверенностью узнать итальянский стиль, душу, хотя единого итальянского государства еще не существовало.

Фаустовские нации конца XX века станут родством по выбору для людей с одинаковым ощущением жизни, с одинаковыми императивами сильной воли, естественно, говорящих на одном языке, без того, чтобы знание этого языка их как-то характеризовало или выделяло; для людей сильной расы — не в смысле современных расовых представлений, а в смысле сильных инстинктов, к которым относится и превосходство за счет понимания подлинного положения вещей, отождествляемое сегодня литераторами и жителями больших городов с простым «духом» интеллигенции; для людей, чувствующих себя рожденными и призванными быть господами. Какое нам дело до их численности? Число только тиранило прошлое столетие, которое преклонялось перед количеством. Один муж значит больше, чем масса рабских душ — пацифистов и улучшателей мира, стремящихся к покою любой ценой, даже ценой «свободы». Это переход Porpopulus Romanus (Народа Рима) времен Ганнибала к таким представителям «Римского мира» I века, которые подобно Марию и Цицерону [108] не всегда даже были «римлянами» [109].

Кажется, что Западная Европа потеряла свое определяющее значение, но, за исключением политики, это только так кажется. Идея фаустовской культуры выросла здесь. Здесь она имеет свои корни, здесь она одержит последнюю победу в своей истории или быстро погибнет. Решения, где бы они ни принимались, касаются Запада, его души, не его денег или счастья. Но тем временем власть переместилась в не периферийные области, в Азию и Америку. Там она охватывает наибольшую материковую часть земного шара, здесь – в Соединенных Штатах и английских доминионах — это власть над двумя связанными Панамским каналом океанами со все мирно-историческим значением. Однако положение ни одной из нынешних мировых держав не является настолько прочным, чтобы можно было с уверенностью сказать, что она останется державой и через сто, даже через пятьдесят лет, если вообще будет существовать.

Что такое сегодня держава большого стиля? Это государственноe или подобное ему образование с руководством, имеющим всемирно-политические цели и, вероятно, силу для их достижения, неважно на какие средства она опирается — на армию, флот, политические организации, кредиты, мощные банковские или промышленные группы с общими интересами, наконец, или, прежде всего — на сильное стратегическое положение на планете. Всех их можно обозначить, перечислив миллионные города, в которых сконцентрированы власть. И дух этой власти. По сравнению с ними все остальные страны и народы являются только «провинцией».

Это, прежде всего, «Москва» — таинственная и совершенно непредсказуемая для европейского мышления и чувствования, ставшая после 1812 года решающим фактором для Европы (когда она еще политически к ней относилась), а начиная с 1917 года — и для всего мира. С исторической точки зрения победа большевиков означает нечто совершенно иное, нежели точки зрения социальной политики или экономической теории. Азия вновь завладела Россией, после того как посредством Петра Великого ее аннексировала «Европа». Понятие «Европа» вновь исчезает из практического мышления политиков или должно было бы исчезнуть, если бы мы имели политиков крупного масштаба. Но эта «Азия» является идеей, и даже идеей будущего. Рядом с ней раса, язык, народность, религия в сегодняшних формах совершенно не играют роли. Все это будет основательно видоизменяться. То, что сегодня там происходит, невозможно определить при помощи одних слов. Происходит нечто похожее на формирование нового вида жизни, которым беременно это огромное пространство. Пытаться определить, задать будущее, представить его в виде программы, означает смешивать жизнь с риторикой, как это делает господствующий большевизм, неточно осознающий свое западноевропейское, рационалистическое и городское происхождение.

Население этой крупнейшей страны на Земле недосягаемо для внешних врагов. Простор есть политическая и военная сила, которая еще никогда не была побеждена; это понял еще Наполеон. Что толку врагу от завоевания больших территорий? Чтобы сделать бессмысленными любые попытки завоеваний, большевики переместили центр тяжести своей системы дальше на восток. Все стратегически важные промышленные районы были созданы восточнее Москвы, большей частью восточнее Урала — вплоть до самого Алтая, а на юге — до Кавказа. Все пространство западнее Москвы, а также Белоруссия, Украина, некогда самый жизненно важный район царской империи от Риги до Одессы, образует сегодня фантастический гласис [110] против «Европы» и может быть легко принесен в жертву, не приводя к крушению всей системы. Но тем самым становится совершенно бессмысленной любая мысль о нападении с запада. Оно попросту уткнулось бы в пустое пространство.

Правление большевиков не является государством в нашем смысле, каковым была петровская Россия. Оно как Кипчак [111], государство «Золотой Орды» во времена монголов, состоит из господствующей орды — называемой коммунистической партией — с вождями и всемогущим ханом, и из подавленной и беззащитной массы, большей по численности примерно в сто раз. От настоящего марксизма здесь очень мало — только названия и программы. В действительности это татарский абсолютизм, который подстрекает и эксплуатирует мир, не обращая внимания на границы, осторожный, хитрый, жестокий, использующий смерть как повседневное средство управления, в любой момент готовый выдвинуть нового Чингисхана, чтобы пойти на Азию и Европу.

Истинно русский в своем ощущении жизни остался кочевником, как и северный китаец, маньчжур и туркмен. Родиной для него является не деревня, но бесконечная равнина, Россия-матушка. Душа этого бескрайнего ландшафта побуждает его к бесцельным скитаниям. «Воля» отсутствует. Германское жизнеощущение имеет цель, которая должна быть достигнута — дальняя страна, проблема, Бог, власть, слава или богатство. Здесь же семьи крестьян, ремесленников и рабочих переезжают с одного места на другое, с одной фабрики на другую без необходимости, только следуя внутреннему стремлению. Никакие насильственные меры Советов не могут этому помешать, хотя возникновение племени обученной и связанной с производством рабочей силы в таких условиях невозможно. Оттого-то всякий раз проваливается попытка создания и поддержания промышленности европейского типа без внешнего участия.

Но стоит ли вообще продолжать воспринимать коммунистическую программу всерьез, как идеал, ради которого миллионы людей были принесены в жертву, голодают и живут в нищете? Или же это всего лишь очень действенное средство обороны от подавленных масс, прежде всего крестьян; и средство нападения на ненавистный нерусский мир, который сначала необходимо разложить, прежде чем он будет раздавлен? [112] Ясно то, что фактически немногое бы изменилось, если бы однажды коммунистический принцип был отброшен но причинам стратегической целесообразности. Поменялись бы только названия; отрасли хозяйства назывались бы концернами, комиссии — советами директоров, а сами коммунисты — акционерами. В остальном мы давно наблюдаем здесь западную форму капитализма.

Но вне своих пределов эта держава не может вести никакой войны ни на Востоке, ни на Западе, за исключением войны пропагандистской. Для этого подобная система с ее западноевропейскими, рационалистическими признаками, которые происходят из литературного подполья Петербурга, слишком искусственна. Она не пережила бы ни одного поражения, поскольку не пережила бы ни одной победы — московская бюрократия не смогла бы противостоять даже одному победоносному генералу. На смену Советской России пришла бы какая-нибудь другая Россия, а правящая орда, вероятно, была бы истреблена. Но в то же время был бы преодолен лишь большевизм марксистского стиля, а националистически-азиатский продолжал бы беспрепятственно расти до гигантских размеров. Надежна ли вообще Красная Армия? Можно ли ее использовать? Как обстоят дела с деловыми и моральными качествами «офицерского корпуса»? То, что показывается на парадах в Москве, — на самом деле лишь элитные части из убежденных коммунистов, личная охрана власть имущих. Из провинции постоянно доходят известия о подавленных заговорах. И вообще, насколько готовы к серьезному использованию железные дороги, самолеты, военная промышленность? Ясно то, что действия русских в Манчжурии и пакты о ненападении на Западе выдают решимость при любых обстоятельствах избегать военной пробы сил. Другие средства — экономическое уничтожение врага посредством торговли и, прежде всего, посредством революции, понимаемой не как идеальная цель, а как оружие, использованное Англией и Францией в 1918 году против Германии, являются менее опасными и более действенными.

Япония, в отличие от России, имеет очень сильную позицию. Со стороны моря она практически недосягаема благодаря цепям островов, чьи узкие проходы можно прочно запереть с помощью минных полей, подводных лодок и самолетов, так что Китайское море станет недоступным для чужеземного флота. Более того, Япония смогла обеспечить себе в Манчжурии континентальную область с огромным экономическим будущим (сегодня соя уже подорвала рентабельность разведения кокосовых и масличных пальм в Южном Океане и в Западной Африке), количество жителей которой очень быстро растет [113], а окончательные границы сегодня еще совершенно не определены. Малейшая попытка большевиков военными средствами восстановить баланс сил привела бы к захвату Владивостока, Восточной Монголии и, возможно, Пекина. Единственным практическим противоядием является красная революция в Китае, но и она со времен основания Гоминьдана [114] все время терпела неудачу из-за «капиталистических» нападений, точнее, подкупа генералов и целых армий какой-либо стороной. Древние феллахские народы, такие как индийцы и китайцы, больше никогда не смогут играть самостоятельную роль среди великих держав. Они могут менять господ, выгонять одних (например, англичан из Индии), чтобы стать жертвой других, но они больше никогда не смогут сформировать собственную форму внутреннего политического существования. Для этого они слишком стары, слишком заскорузлы, слишком ослаблены. Формы их сегодняшнего сопротивления вместе с его целями — свободой, равенством, парламентом, республикой, коммунизмом и тому подобным — также все без исключения импортированы из Западной Европы и Москвы. Они являются объектами и средствами борьбы чуждых им сил, их страны являются полями сражений в чужих столкновениях, но именно благодаря этому они могут получить огромное, хотя и временное, значение.

Без сомнения, Россия и Япония направляют свой взор на таящиеся здесь возможности и тихо работают со средствами, пока «белый» ничего не знает и не видит. Но настолько ли прочно положение Японии, каким оно было во время войны с Россией? Тогда у власти стояло древнее, гордое, благородное и мужественное сословие самураев, принадлежавшее к одной из лучших «рас» во всем мире. Но сегодня можно слышать о радикальных партиях, забастовках, большевистской пропаганде и убийствах министров. Не остался ли период расцвета этого великолепного государства позади, не отравлено ли оно демократическо-марксистскими трупными ядами белых народов именно сегодня, когда борьба за Тихий океан вступает в свою решающую фазу? Если оно все еще обладает былой силой для нападения, то это вместе с несравнимым стратегическим положением на море обрекает на неудачу любую вражескую комбинацию. Но кто может выступить здесь серьезным противником? Определенно не Россия, и уж конечно не какая-нибудь западноевропейская держава. Утрата всеми этими государствами их былого политического значения нигде не была столь очевидной. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как были заняты Порт-Артур [115], Вейхайвей [116] и Киаутчоу [117], и полным ходом шло разделение Китая на сферы интересов западных держав. Проблема Тихого океана была тогда европейской проблемой. Сегодня даже Англия больше не осмеливается осуществить вынашиваемые ею десятилетиями планы по расширению Сингапура. Он должен был стать мощным опорным пунктом английского флота в восточно-азиатском пространстве в случае осложнений, но сможет ли он выстоять против Японии и Франции, если последняя предоставит сухопутный путь через Индокитай? Если Англия откажется от своей прежней роли в этих морях и тем самым поставит Австралию под давление Японии, то та должна будет выйти из Empire и присоединиться к Америке. Америка является единственным серьезным противником, но насколько велика ее морская сила в данном регионе, несмотря на Панамский канал? Сан-Франциско и Гавайи находятся слишком далеко, чтобы служить базами флота против Японии, удержать Филиппины вряд ли возможно, к тому же Япония имеет в Латинской Америке возможных союзников против Нью-Йорка, значение которых велико, что бы о них ни говорили.

Глава 9

Являются ли Соединенные Штаты державой будущего? До 1914 года поверхностные наблюдатели разглагольствовали об их безграничных возможностях после того, как провели там пару недель, а после 1918 года новое «общество» Западной Европы, состоящее из снобов и сброда, восторгается молодым, сильным, далеко нас превосходящим и просто идеальным американизмом. Но они путают рекорды и доллары с духовной силой и глубиной народа, которые необходимы, когда речь идет о долговременной силе; они путают спорт со здоровьем расы, а деловую смекалку с душой. Что такое «стопроцентный» американизм? Усредненное и нормированное существование масс, примитивная поза или обещание будущего?

Верно лишь то, что здесь до сих пор нет ни настоящего народа, ни настоящего государства. Смогут ли они возникнуть по прихоти судьбы, или же это исключается самим типом колониста, который давно перестал вспоминать о своем духовном прошлом? Американцы, как и англичане, говорят не о государстве или Родине, но используют выражение this country («эта страна» - англ.). В действительности речь идет о необъятной стране, о блуждающем из города в город населении, вольно и бесцеремонно охотящемся за долларами, ибо закон писан только для тех, кто недостаточно хитер и влиятелен, чтобы его презирать.

Очевидное, часто игнорируемое сходство с большевистской Россией — тот же бесконечный ландшафт, исключающий любое успешное нападение противника и, тем самым, подлинное переживание национальной угрозы. Таким образом, государство становится ненужным, но вследствие этого становится невозможным и подлинно политическое мышление. Жизнь организована чисто экономически, что исключает глубину в той мере, в какой отсутствует элемент действительной исторической трагики, великой судьбы, которая веками углубляла и воспитывала души европейских народов. Религия, первоначально — строгий пуританизм, превратилась в способ обязательного развлечения, а война стала новой разновидностью спорта. Еще одно сходство — диктатура общественного мнения, будь то партийная или общественная, которая вмешивается во все, что в Европе является личным делом: флирт и посещение церкви, обувь и косметику, модные танцы и романы, мышление, питание и удовольствия. Все одинаково для всех. Существует некий нормированный тип американца — и, прежде всего, американки — с определенным телосложением, одеждой и душой, и тот, кто осмеливается выступать против него, кто открыто его критикует, тот подвергается всеобщему презрению, как в Нью-Йорке, так и в Москве. И, наконец, в Соединенных Штатах Америки существует почти русская форма государственного социализма или государственного капитализма, представленная массой трестов, которые подобно русским хозяйственным управлениям вплоть до деталей планируют и руководят производством и сбытом продукции. Они являются подлинными хозяевами страны как здесь, так и там. Это фаустовская воля к власти, но пересаженная из органически созревшего в бездушно механическое. Долларовый империализм, что распространяется по всей Америке до Сантьяго и Буэнос-Айреса и повсюду пытается разрушить, вытеснить европейскую и, прежде всего, английскую экономику, своим подчинением политической власти экономическим тенденциям напоминает империализм большевистский, чей лозунг: «Азия — азиатам» соответствует по существу современному пониманию доктрины Монро [118] для Латинской Америки: вся Америка работает на экономическую мощь Соединенных Штатов. В этом и заключается смысл основания «независимых» республик, таких как Куба и Панама, вторжения в Никарагуа и свержения с помощью силы доллара неугодных президентов до самого Юга.

Но безгосударственная и беззаконная «свобода» чисто экономически устроенной жизни имеет свою оборотную сторону. Благодаря ей возникла морская держава, которая становится сильнее Англии и уже господствует на двух океанах. Появились колониальные владения: Филиппины, Гавайи, Вест-Индские острова. Ввиду экономических интересов и благодаря английской пропаганде Соединенные Штаты все глубже втягивались в Первую мировую войну — вплоть до военного участия в ней. Тем самым они стали лидером мировой политики, знают ли и хотят ли они этого или нет, и теперь в своей внутренней и внешней политике должны учиться думать и действовать по-государственному или же вовсе исчезнуть в своей сегодняшней форме. Назад возврата больше нет. Справится ли «янки» с этой трудной задачей? Представляет ли он собой неуничтожимый образ жизни или только моду на телесную, духовную и душевную одежду? Но сколько жителей этой страны внутренне вообще не относятся к господствующему англосаксонскому типу? Даже если отбросить негров, в страну в течение 20 лет перед войной въехало лишь небольшое число немцев, англичан и скандинавов, зато 15 миллионов поляков, русских, славян из балканских стран, восточных евреев, греков, жителей Передней Азии, испанцев и итальянцев. Большей частью они не влились в американскую культуру и образуют чужеродный, инакомыслящий и очень плодовитый пролетариат с духовным центром тяжести в Чикаго. Они также хотят беззаконной вольной экономической борьбы, но понимают ее иначе.

Разумеется, коммунистической партии не существует. Ее, как организации, участвующей в выборах, не было и в царской империи. Но в Соединенных Штатах, как и в России, существует могущественный мир подполья, почти по Достоевскому, со своими собственными целями, методами разложения и обогащения, который в результате обычной коррупции органов управления и безопасности проник в наиболее состоятельные слои общества. Прежде всего, за счет контрабанды алкоголя, приведшей к крайней политической и социальной деморализации. Он включает в себя как преступный мир, так и тайные организации типа Ку-Клукс-Клана [119]. Он охватывает негров и китайцев, равно как и оторванных от своих корней представителей всех европейских племен и рас, располагая весьма действенными, отчасти уже устаревшими организациями типа итальянской каморры [120], испанской герильи [121] и русских нигилистов до и чекистов после 1917 года. Линчевание, захват заложников и покушения, убийства, разбои и поджоги являются давно проверенными методами политико-экономической пропаганды. Их главари типа Джека Даймонда [122] и Аль Капоне [123] имеют виллы, автомобили и располагают банковскими счетами, превышающими капиталы многих трестов и даже штатов средней величины. В обширных, малонаселенных районах революции неизбежно принимают формы, отличные от тех, что имели место в столицах Западной Европы. Латиноамериканские республики постоянно доказывают это. Здесь нет ни одного сильного государства, которое должно было бы погибнуть в борьбе против армии со старыми традициями, но нет и такого, где общественный порядок гарантируется из одного почтения перед самим фактом его существования. То, что здесь зовется government («правительство» - англ.), может очень неожиданно превратиться в ничто. Еще перед войной тресты достаточно часто в случае забастовок защищали свои заводы при помощи собственных укреплений и пулеметчиков. В «Стране свободы» считается, что свободные люди должны помогать себе сами; револьвер в кармане брюк — это американское изобретение; но его владелец волен распоряжаться им так же свободно, как и другие. Совсем недавно фермеры в штате Айова осадили несколько городов и, угрожая голодом, требовали установить на свои продукты достойную человека цену. Всего несколько лет назад всякого, кто употребил бы слово «революция» применительно к Америке, объявили бы сумасшедшим. Сегодня же подобные идеи давно уже стоят на повестке дня. Что будут делать массы безработных, — я повторяю: и подавляющей части не являющихся «стопроцентными американцами», — когда их источники вспомоществования будут полностью исчерпаны, а государственная помощь отсутствует, так как не существует организованного государства с точной и честной статистикой и контролем нуждающихся? Вспомнят ли они о силе своих кулаков и общности своих экономических интересов с преступным миром? Сможет ли духовно примитивный высший слой, думающий только о деньгах, вдруг проявить в борьбе с этой чудовищной опасностью дремлющие моральные силы, ведущие к действительному созданию государства, к духовной готовности жертвовать ради него своей жизнью и собственностью, вместо того, чтобы по-прежнему рассматривать войну как средство наживы. Или же возобладают особые экономические интересы отдельных областей, что приведет, как это уже однажды случилось в 1861 году, к развалу страны на отдельные штаты — например, на индустриальный Северо-Восток, фермерские районы Среднего Запада, негритянские штаты Юга и области, расположенные по другую сторону Скалистых гор.

Есть только одна держава, не считая Японии, стремящейся беспрепятственно проводить свои империалистические планы в Восточной Азии вплоть до Австралии, которая готова на любые жертвы ради такого развала — Англия. Однажды она уже находилась в шаге от войны. В 1862—1864 годах, во время гражданской войны, в английских портах строились или закупались военные и каперские суда для южных штатов. Они вооружались и набирали команды в европейских водах — «Алабама» даже была укомплектована командой из английских моряков. Они сжигали и топили торговые суда северных штатов повсюду, где только встречали. Тогда Англия еще была неоспоримой владычицей морей. Это стало единственной причиной, почему вашингтонское правительство не решилось объявить войну. «Свобода мореплавания» была ничем иным, как свободой английской торговли. С 1918 года этому пришел конец. Англия, являвшаяся в XIX веке конторой мира, сегодня не имеет достаточно средств, чтобы быть впереди по темпам строительства флота, и у нее уже недостаточно мощи для того, чтобы с помощью насилия препятствовать лидерству других стран. Предчувствие этого исторического рубежа стало одной из причин объявления войны Германии, и ноябрь 1918 года был, вероятно, последним, очень кратким моментом времени, когда эта великая держава вчерашнего дня могла позволить себе иллюзию большой победы. Однако, несмотря на растущее отставание Англии в строительстве линейных кораблей, как уже было сказано, существенные изменения претерпело само понятие господства на море. Наряду с подводными лодками господствующим оружием стали самолеты, благодаря которым континентальные районы стали важнее побережий и портов. Для эскадрилий французских бомбардировщиков Англия стратегически больше не является островом. Вместе с тяжелым линкором хозяйка морей Англия погружается в прошлое.

Но и английская нация по своей душе и расе больше не является достаточно сильной, молодой и здоровой, чтобы с уверенностью выстоять в этом ужасном кризисе. Англия устала. В XIX веке она отдала за свои владения слишком много ценной крови, в результате переселения в белые доминионы, в результате климатических катастроф в цветных колониях. Но, прежде всего, ей не хватает соответствующей расовой основы — сильного крестьянства. Господствующий со времен норманнов слой из германцев и кельтов — разницы уже нет — исчерпал себя. Повсюду в господствующий слой проникает многочисленное автохтонное население, которое по ошибке называют кельтами [124], с его инородным «французским» жизнеощущением, которое, например, превратило древнюю олигархическую форму почтенного парламентского правления и континентальную анархическую форму грязной партийной борьбы. Голсуорси [125] глубоко понял и показал эту трагедию угасания в своей «Саге о Форсайтах». Так идеал рантье экономически побеждает капиталистический империализм. Еще имеются значительные остатки былого богатства, но уже нет стимула бороться за новое. Методы промышленности и торговли медленно устаревают, творческая энергия для созидания новых форм по американскому и немецкому образцу отсутствует. Стремление к предпринимательству отмирает, и молодое поколение демонстрирует духовное, моральное и мировоззренческое падение с той высоты, до которой было взращено качество английского общества в прошлом веке, и примеров подобного ужасающего падения не найти во всем мире. Старый лозунг: England expects everyman to do his duty («Англия надеется, что каждый исполнит свой долг» - англ.), который до войны воспринимался каждым молодым англичанином из благородной семьи в Итоне и Оксфорде как обращенный лично к нему, стал сегодня пустым звуком. Забавляются большевистскими проблемами, воспринимают эротику как спорт, а спорт — как профессию и смысл жизни. Люди старшего поколения, уже занимавшие высокое положение, когда начиналась война, спрашивали себя в тревоге и сомнении, кто же после них должен защищать идеал Greater Britain («Великой Британии» - англ.). Бернард Шоу [126] в своей пьесе «Американский император» показал, что «некоторые» готовы скорее сражаться в безнадежной борьбе против превосходства Америки, чем сложить оружие. Но сколько таких будет через десять, двадцать лет? Согласно Вестминстерскому статуту 1931 года Англия полностью уравняла в правах белые доминионы в качестве Содружества наций (Commonwealth of nations). Англия отказалась от своего первенства и объединилась с этими государствами на основе одинаковых интересов, прежде всего, защиты при помощи английского флота. Но уже завтра Канада и Австралия могут оставить сентиментальность и обратиться к Соединенным Штатам, если они надеются получить от них лучшую защиту своих интересов, например, как белые нации — защиту от желтой Японии. По другую сторону Сингапура былое могущество Англии уже пошатнулось, и если она потеряет Индию, то лишаются смысла ее позиции в Египте и Средиземном море. Английская дипломатия старого стиля напрасно пытается, как в прошлом, мобилизовать континент на службу своим интересам — против Америки как фронт должников и против России как фронт для борьбы с большевизмом. Но это уже позавчерашняя дипломатия. Свой последний роковой успех она имела в 1914 году. А что, если Россия и Америка достигнут взаимопонимания при следующем приступе переполняющей англичан гордости за свои былые традиции? Это вполне возможно.

На фоне таких событий, в которых таинственно и угрожающе сгущается судьба всего мира, быть может, на сотни лет вперед, романские страныимеют лишь провинциальное значение. Даже Франция, столица которой превращается в историческую достопримечательность, как Вена, Флоренция или Афины во времена Рима. До тех пор, пока большая политика находилась в руках старого дворянства кельтского и германского происхождения, чьи генеалогические корни восходят к временам от переселения народов до крестовых походов, то есть примерно до Людовика XIV, в политике преследовались большие цели, например, те же крестовые походы или основание колоний в XVII веке. Однако французский народ испокон веков ненавидел постоянно усиливавшихся соседей, так как их успехи ранили его тщеславие — испанцев, англичан и, прежде всего, немцев, как в государстве Габсбургов, так и в государстве Гогенцоллернов [127]. Со времен неудавшейся «мести за Садову» [128] старая ненависть к ним переросла в безумие. Французский народ никогда не был в состоянии масштабно мыслить, как в политике, так и в философии, и всегда удовлетворял свое стремление к gloire («славе» - фр.) лишь присоединением или опустошением пограничных окраин. Какой истинный француз восторгается в принципе огромными владениями в Западной Африке, за исключением высокопоставленных военных и парижских банкиров? Или колониями в Индокитае? И какое им дело до Эльзаса-Лотарингии, которую они «отвоевали обратно» [129]? Она сразу же потеряла для них всякую привлекательность.

Французская нация все отчетливее делится на две духовно совершенно отличные друг от друга части. Одна из них — далеко превосходящий по численности «жирондистский» элемент, состоящий из провинциальных французов, увлеченных идеалом рантье, крестьян и буржуа. Им не нужно ничего, кроме покоя — в грязи, жадности и тупости — уставшего и бесплодного народа. Они хотят лишь немного денег, вина и amour («любовь» - фр.), они больше и слышать не хотят о большой политике, об экономическом честолюбии, о борьбе за значимые жизненные цели. Над всем этим находится постепенно сокращающийся якобинский слой, определяющий судьбу страны начиная с 1792 года и давший название французскому национализму по имени старой комедийной фигуры 1831 года — Шовена [130]. Он состоит из офицеров, промышленников, высших чиновников строго централизованного Наполеоном управления, журналистов парижской прессы, депутатов без различия партий и программ — быть депутатом в Париже означает вести частное дело, а не партийное, — а также некоторых могущественных организаций, таких как ложи и союзы фронтовиков. Этот слой уже на протяжении столетия спокойно управляется и используется международной парижской финансовой олигархией, которая оплачивает прессу и выборы. Шовинизм уже давно стал доходным делом.

Господство этого высшего слоя покоится сегодня на невыразимом, но реальном страхе провинции перед любой внешнеполитической опасностью, перед обесцениванием сбережений, на страхе, который поддерживается парижской прессой и ловкостью при проведении выборов. Но этот настрой на годы вперед представляет опасность для всех соседних стран — как Англии и Италии, так и Германии. Перед 1914 годом он был использован Англией и Россией в своих целях и еще сегодня может стать инструментом в руках умелых политиков других стран. Образ Шовена медленно вырождается в противоположность испанского Дон Кихота и уже сегодня вызывает смех у половины мира ввиду своей грандиозной комичности: одряхлевший после многих геройских поступков забияка, сидящий на самой большой в мире куче золота, вооруженный до зубов и обвешанный всевозможными видами доспехов, окруженный тяжело вооруженными слугами и призывающий на помощь всех вчерашних друзей, с дрожью выглядывающий из окна перестроенного в крепость дома и выходящий из себя при виде всякого едва вооруженного соседа. Это конец grande nation («великой нации» - фр.). Ее наследство в Средиземном море и Северной Африке станет, быть может, делом Муссолини, если оно будет находиться под его руководством достаточно долго, чтобы достигнуть необходимой духовной твердости и долговечности.

Ни об одном из этих государств сегодня нельзя сказать, доживет ли оно в своем теперешнем виде хотя бы до середины нашего века. Англия может быть сведена к одному лишь острову. Америка может распасться. Япония и Франция — единственные страны, где сегодня понимают значимость сильной армии — могут попасть в руки коммунистического деспота. Будущие возможности России отчасти даже невозможно предугадать. Но современное положение будет определяться борьбой Англии и России на Востоке и Англии и Америки на Западе. В обоих случаях Англия будет отступать в экономическом, дипломатическом, военном и моральном плане, и потерянные ее позиции отчасти уже невозможно вернуть даже путем войны. Означает ли это неизбежный выбор между войной и капитуляцией? Или же для проигравшего не останется даже такого выбора? Сейчас большинство англосаксов по обеим сторонам Атлантического океана верит в общность крови и традиции сильнее, чем в момент необходимости принятия решения. Но вера в то, что кровь гуще воды, не подтвердилась в Англии и Германии. Ненависть среди братьев всегда была сильнее, чем ненависть чужих друг другу людей. И именно эта ненависть может по незначительному поводу внезапно перерасти в страсть, которую уже невозможно остановить.

Так выглядит мир вокруг Германии. В этих условиях для нации без вождя и оружия, обнищавшей и разрозненной, нельзя гарантировать даже простого существования. Мы видели миллионы истребленных в России и умерших с голоду в Китае, и это было для остального мира всего лишь газетной новостью, которая забылась на следующий же день. Ни один человек не опечалится, узнав, что где-то в Западной Европе произошло нечто еще более ужасное. Пугаются только угроз; с совершившимися фактами примиряются быстро. Погибает ли отдельный человек или народ, их место будет занято. И в этом положении мы, немцы, еще не добились ничего кроме шума о партийных идеалах и вульгарной распри о выгоде для профессиональных групп и земель. Но отказ от мировой политики не защищает от ее последствий. В те самые годы, когда Колумб открыл Америку, а Васко да Гама [131] нашел морской путь в Индию, когда западноевропейский мир начал распространять свою власть и богатство по всему миру, в Лондоне по требованию английских купцов был закрыт Стальной двор, являвшийся последним символом былой ганзейской мощи. Тем самым немецкие купцы исчезли с океанов, так как не существовало немецкого флага, который мог бы развеваться на мачтах их судов. Германия стала страной слишком бедной для большой политики. Она должна была вести свои войны на чужие деньги и на службе у этих денег и вела их ради жалких клочков собственной земли, которые переходили от одного карликового государства другому. Великие события вдали не принимались во внимание и не понимались. Под политикой понималось нечто настолько убогое и мелкое, что ей могли заниматься только люди очень мелкого характера. Повторится ли это сейчас, в эти решающие десятилетия? Должны ли мы, как мечтатели, фантазеры и скандалисты, быть проглоченными событиями, не оставив после себя ничего, что завершило бы нашу историю каким-нибудь величественным аккордом? Игра в кости за мировое господство только началась. Сильные люди доиграют ее до конца. Разве не должны быть среди них и немцы?

БЕЛАЯ МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Глава 1О

Так выглядит эпоха мировых войн, и мы находимся лишь в ее начале. Но за ней набирает силу другая разрушительная стихия — мировая революция. Чего она хочет? В чем она заключается? Что означает это слово в самом глубоком смысле? Его полное содержание понимают сегодня столь же мало, как и исторический смысл Первой мировой войны, которая завершилась совсем недавно. Речь идет не об угрозе для мировой экономики со стороны большевизма из Москвы, как полагают одни, и не об «освобождении» рабочего класса, как думают другие. Это только поверхностные вопросы. Прежде всего, угроза этой революции для нас возникла не сейчас, но мы находимся внутри нее, и не со вчерашнего или сегодняшнего дня, а уже более одного столетия. Она соединяет в себе «горизонтальную» борьбу между государствами и нациями с вертикальной борьбой между ведущими слоями белых народов и другими слоями, тогда как на заднем плане уже началась более опасная вторая часть революции, а именно: нападение на белых в целом со стороны всей массы цветного населения Земли, медленно осознающего свою общность.

Эта борьба разворачивается не только между слоями людей, но и между уровнями духовной жизни вплоть до каждого отдельного человека. Почти каждый из нас имеет в себе эту двойственность чувства и суждения, хотя даже не догадывается о ней. Поэтому лишь немногие приходят к ясному пониманию того, на чьей стороне они действительно находятся. Но отсюда и проистекает внутренняя необходимость такого решения, которое далеко выходит за рамки личных желаний и дел. Здесь мало помогают лозунги, возникшие благодаря господствующей моде в мышлении — большевизм, коммунизм, классовая борьба, капитализм и социализм, — с помощью которых каждый надеется точно обрисовать проблему, поскольку не способен заглянуть в глубину фактов. То же самое на данном этапе происходило и во всех культурах прошлого, хотя нам мало известны все подробности.

Но об античности нам известно достаточно много. Пик революционного движения приходится на период времени с Тиберия и Гая Гракхов до Суллы, но борьба против ведущего слоя и его общей традиции была начата еще за столетие до этого Г. Фламинием [132], чей закон о земле от 232 года по праву назван Полибием [133] (II, 21) началом развращения нравов народных масс. Этот процесс был лишь временно прерван войной с Ганнибалом, к концу которой в «гражданское ополчение» принимались даже рабы. После убийства обоих Гракхов — и их главного врага Сципиона Африканского Младшего [134] — государственно-охранительные силы древнеримской традиции быстро расточаются. Марий, выходец из низшего слоя и даже не уроженец Рима, создает первое войско не на основе всеобщей воинской повинности, а из наемных и преданных ему лично добровольцев, и с помощью этого войска беззастенчиво и кроваво вмешивается во внутренние дела Рима. Древние роды, в которых на протяжении столетий воспитывались государственные способности и сознание нравственного долга, которым Рим был обязан своим положением мировой державы, были большей частью истреблены. Римлянин Серторий [135] попытался вместе с варварскими племенами Испании основать там враждебное государство, а Спартак [136] призвал рабов Италии к уничтожению Римского государства. Война против Югурты [137] и заговор Каталины [138] продемонстрировали упадок самих господствующих классов, чьи лишенные корней элементы были готовы в любой момент ради своих грязных денежных интересов обратиться за помощью к врагу страны и черни форума. Саллюстий [139] был совершенно прав: из-за звонкой монеты, к которой одинаково жадно тянулись как плебс, так и богатые спекулянты, погибли честь и величие Рима, его раса и его идея. Но городские, со всех сторон сбежавшиеся массы, не были — как и сегодня — мобилизованы и организованы изнутри для того, чтобы бороться за свое «право» на самоуправление, за свою «свободу» от давления господствующих слоев, но были использованы политиками-дельцами и профессиональными революционерами в качестве средства достижения своих целей. Из этих кругов возникла «диктатура снизу» как неизбежное последнее следствие радикальной демократической анархии, как тогда, так и сегодня. Полибий, обладавший государственным опытом и острым взглядом на ход событий, еще за тридцать лет до Гая Гракха с уверенностью предсказывал: «Когда вслед за тем в погоне за властью они оказываются бессильными достигнуть ее своими способностями и личными заслугами, они растрачивают состояние с целью обольстить и соблазнить толпу каким бы то ни было способом. Лишь только вследствие безумного тщеславия их народ сделается жадным к подачкам, демократия разрушается и в свою очередь переходит в беззаконие и господство силы. Дело в том, что толпа, привыкшая кормиться чужим и в получении средств к жизни надеяться на чужое состояние, выбирает себе в вожди отважного честолюбца, а сама вследствие бедности устраняется от должностей. Тогда водворяется господство силы, а собирающаяся вокруг вождя толпа совершает убийства, изгнания за пределы земли, пока не одичает совершенно и снова не обретет себе властители и самодержца». <....> «Когда со временем такое состояние усилится, наступает поворот к упадку, вызываемый властолюбием граждан и пренебрежением к скромному положению; к ним присоединяется спесивость и расточительность. Народ будет только завершителем переворота, когда вообразит, что любостяжание одних нарушает его выгоды, когда, с другой стороны, лесть честолюбцев преисполнит его высокомерия. Тогда разгневанный народ, во всем внимая голосу страсти, отказывает властям в повиновении, не признает их даже равноправными с собою, и все дела желает решать сам. После этого государство украсит себя благороднейшим именем свободного народного правления, а на деле станет наихудшим из государств — охлократией» (Цитируется по: Полибий. Всеобщая история. В 2 т. Т. 1. Кн. I-Х. – Пер. c  древнегреческого Ф.Мищенко.).

Такая же диктатура не просто угрожает сегодня белым народам, но мы находимся всецело под ее властью, причем так естественно, что уже не замечаем ее. «Диктатура пролетариата», то есть диктатура использующих его профсоюзов и партийных функционеров всех направлений является свершившимся фактом, независимо от того, формируют ли они правительства или подчиняют их себе при помощи запугивания «буржуазии». Этого хотел Марий, но потерпел крах из-за отсутствия всякого политического дарования. Но зато его племянник Цезарь имел его предостаточно и завершил страшную революционную эпоху своей формой «диктатуры сверху», которая на место партийной анархии поставила неограниченный авторитет выдающейся личности, той формой, что всегда будет носить его имя. Его убийство и последствия этого уже ничего не могли изменить. Начиная с него, борьба идет уже не за деньги или усмирение социального гнева, но лишь за обладание абсолютной властью.

Эта борьба не имеет ничего общего с борьбой между «капитализмом» и «социализмом». Напротив, класс крупных финансистов и спекулянтов, римские equites («всадники» – лат.), название которых вслед за Моммзеном [140]⁰ совершенно неверно переводят как рыцарство (Ritterschaft), всегда очень хорошо взаимодействовал с чернью и его организациями, клубами выборщиков (sodalicia) и вооруженными бандами, такими, как банды Милона [141] и Клодия [142]. Они предоставляли деньги на выборы, восстания и подкупы. За это Г. Гракх отдал им провинции для безграничной эксплуатации под прикрытием государства. Своими грабежами, ростовщичеством и продажей в рабство населения целых городов они устроили там ужасную нищету. Кроме того, они стали заседать в судах, в которых теперь могли сами разбирать свои собственные преступления и оправдывать себя. За это они обещали Гракху все, но позволили провалиться и ему, и его всерьез задуманным реформам, как только были закреплены их собственные выгоды. Подобный союз биржи и профсоюзов существует сегодня так же, как и тогда. Он обусловлен естественным ходом развития эпохи, так как соответствует общей ненависти к государственному авторитету и хозяйственным лидерам, которые мешают анархическим тенденциям получения денег без приложения усилий. Марий — такой же политический простофиля, как и многие народные партийные вожди, и стоявшие за ним Сатурнин [143] и Цинна [144] думали так же, как и Гракх; поэтому Сулла, диктатор национальной направленности, устроил после погрома Рима такую ужасную резню финансистов, после которой этот класс больше никогда не оправился. Начиная с Цезаря, он полностью исчезает из истории как политический элемент. Его существование как политической силы было тесно связано с эпохой демократической партийной анархии, и потому он не пережил ее.

Глава 11

Эта революция, длящаяся более века, в своей глубинной основе не имеет ничего общего с «экономикой». Она является длительным периодом разложения всей жизни культуры, понимаемой как живое тело. Распадается внутренняя форма жизни, а вместе с ней и сила, способная в своей творческой деятельности, — совокупность которой и создают историю государств, религий, искусств — найти для нее внешнее выражение после того, как культура, созрев, достигла пика своих возможностей. Отдельный человек в своем частном существовании следует общему ходу событий. Его дела, поведение, воля, мышление, переживания с необходимостью образуют один, пусть даже и не очень значительный, элемент в этом развитии. И если он путает культуру с вопросами экономики, то перед нами уже признак разложения, происходящего внутри него независимо от того, чувствует ли и понимает ли он это или нет. Само собой разумеется, что экономические формы в такой же мере являются культурой, что и государства, религии, мысли и искусства. Но обычно имеют в виду не те формы экономической жизни, которые созревают и исчезают независимо от человеческой воли, а материальный доход от экономической деятельности, сегодня напрямую отождествляемый со смыслом культуры и истории. Его сокращение абсолютно материалистически и механистически рассматривается в качестве «причины» и содержания мировой катастрофы. Сценой этой революции жизни, ее «почвой» и одновременно ее «выражением» является большой город, который возникает в поздний период всех культур. В этом каменном и окаменевшем мире собирается утративший свои корни народ, оторванный от крестьянской жизни, «масса» в самом худшем понимании, бесформенный человеческий песок, из которого можно лепить искусственные и потому мимолетные образования, партии, созданные на основе программ и идеалов организации. Но в нем отмерли силы естественного роста, насыщенного традицией в процессе смены поколений, прежде всего, утрачена естественная плодовитость жизни, инстинкт продолжения семьи и рода. Многодетность, первый признак здоровой расы, становится обузой и высмеивается. Это серьезнейший признак «эгоизма» людей из больших городов, ставших самостоятельными атомами, эгоизма, который не является противоположностью сегодняшнему коллективизму, — между ними вообще нет различия; кучка атомов не живее, чем отдельный атом, — но противоположностью стремлению продолжить свою жизнь в крови потомков, в творческой заботе о них, в сохранении своего имени. В то же время в невероятных масштабах растет голый интеллект, этот единственный цветок, этот сорняк на городских булыжниках. Перед нами не скупая, глубокая мудрость старых крестьянских родов, сохранявшая свою истинность до тех пор, пока жили эти роды, но пустой дух одного дня, однодневных газет, однодневной литературы и народных собраний, дух без крови, критически разъедающий все, что еще осталось от подлинной, то есть естественно выросшей культуры.

Ибо культура является растением. Чем полнее нация репрезентирует культуру, к благороднейшим творениям которой всегда относятся и сами культурные народы, тем решительнее она несет на себе отпечаток стиля истинной культуры, тем сильнее ее рост упорядочен по сословиям и рангам, с благочестивой дистанцией, начиная с укорененного в почве крестьянства и заканчивая высшими слоями городского общества. Здесь важна высота формы, традиции, воспитания и нравов, врожденное превосходство влиятельных родов, кругов и личностей, жизнь и общая судьба. Общество в таком понимании либо остается свободным от рассудочного разделения и фантазий, либо перестает существовать. Прежде всего, оно состоит из иерархий, а не из «экономических классов». Этот английский материалистический взгляд, возникший благодаря Адаму Смиту на почве крепнувшего рационализма и почти сто лет назад превращенный Марксом в плоскую и циничную систему, не станет вернее из-за того, что в настоящее время проник всюду и подчинил себе все мышление, видение и волю белых народов. Он является признаком падения общества — и больше ничем. В конце нашего века люди будут с удивлением спрашивать себя, как могла всерьез восприниматься оценка общественных форм и ступеней с точки зрения «работодателей» и «наемных рабочих», то есть в соответствии с тем количеством денег, какое отдельный человек имеет или хотел бы иметь в качестве имущества, ренты или заработной платы, но не в соответствии с характером сословия и тем способом, каким они зарабатываются и превращаются в подлинное состояние. Такова точка зрения пролетариев и выскочек, которые в принципе представляют собой все тот же тип, все те же растения на городской мостовой, от воров и уличных агитаторов до биржевых спекулянтов и партийной политики.

«Общество» означает наличие культуры, формы, вплоть до мельчайших оттенков в поведении и мышлении, формы, которая образовалась в результате длительной дисциплины целых поколений. Это строгие нравы и взгляды на жизнь, которые пронизывают все бытие тысячами обязанностей и связей, никогда не высказываемых и редко осознаваемых. Тем самым все причастные к нему люди делаются единым живым целым, часто далеко выходящим за границы отдельных наций, как дворянство эпохи крестовых походов и XVIII века. Это определяет ранг; это означает «жить в мире». Еще у германских племен единство почти мистически обозначалось понятием чести. Честь являлась силой, которая пронизывала всю жизнь родов. Честь отдельного лица была только чувством безусловной ответственности отдельного человека за честь сословия, профессии, за национальную честь. Отдельный человек проживал свое бытие вместе с общностью, и бытие других было одновременно его бытием. Если он что-то совершал, то за это отвечали все, и в то время человек умирал не только духовно, если покрывал себя бесчестьем, если его чести или чувствам его ближних наносилось смертельное оскорбление его собственной или чужой виной. Все, что называется «долг», предпосылка всякого настоящего права, базовая субстанция каждого благородного обычая, происходит из чести. Свою честь имеет крестьянство, равно как и каждое ремесло, купец и офицер, чиновник и древние княжеские роды. У кого ее нет, кто «не придает значение» тому, чтобы отстаивать ее перед самим собой и себе подобными — тот является «подлым». Именно это противоположно благородству в понимании любого настоящего общества, не бедность, не недостаток денег, как мнит жадность сегодняшних людей, когда утрачены всякий инстинкт приличия и всякая интуиция, а общественные манеры всех «классов» и «партий» стали одинаково вульгарными.

В старое высшее общество Западной Европы, достигшее к концу XVIII века своего расцвета и уже имевшее первые признаки упадка и разложения, еще в сороковые годы проникает успешная англо-пуританская буржуазия. Она имела тщеславие вести тот же образ жизни, что и высшее дворянство, а по возможности слиться с ним. В этом принятии все новых потоков человеческой жизни проявляется сила старых естественных форм. Из владельцев плантаций в испанской Южной и в английской Северной Америке давно сформировалась подлинная аристократия по типу испанских грандов и английских лордов. Последняя была уничтожена во время гражданской войны 1861—1865 годов и была заменена выскочками из Нью-Йорка и Чикаго с их процентами с миллиардов. Даже после 1870 года новая немецкая буржуазия врастала в строгие формы жизни прусского офицерского и чиновничьего сословия. Такова предпосылка общественного бытия: тот, кто благодаря своим способностям и внутренней силе поднялся в высшие слои общества, должен воспитываться и облагораживаться строгостью формы и безусловностью морали, чтобы затем самому представлять и продолжать эту форму в сыновьях и внуках. Живое общество непрерывно обновляет себя потоками драгоценной крови, которые оно получает как снизу, так и извне. Доказательством внутренней силы жизненной формы является то, сколько она может принять, улучшить и ассимилировать, не теряя при этом прочности. Но как только эта жизненная форма утрачивает самостоятельность, как только она позволяет хотя бы прислушиваться к критике в отношении своей необходимости, тогда с ней покончено. Теряется взгляд на необходимость разделения, устанавливающего любому типу людей и человеческой деятельности свое место в жизни целого, то есть теряется смысл необходимости внутреннего неравенства частей, с которым идентично всякое органическое строение. Теряется чистая совесть собственного ранга, также разучиваются воспринимать подчиненность как нечто само собой разумеющееся. Однако в не меньшей степени нижние слои общества разучиваются подчиняться и признавать такое подчинение необходимым и справедливым. Здесь, как и всегда, революция начинается сверху, чтобы затем уступить место переворотам снизу. «Всеобщие» права издавна предоставляются тем, кто даже и не думал их требовать.

Однако общество основано на неравенстве людей. Это естественный факт. Бывают натуры сильные и слабые, призванные управлять и неспособные к этому, творческие и бездарные, честолюбивые и ленивые, тщеславные и спокойные. У каждого есть свое место в общем порядке. Чем значительнее культура, тем более она напоминает строение благородного животного или растительного тела, тем сильнее отличаются друг от друга образующие его элементы, отличаются, но не противостоят друг другу, ибо противоречие вносится рассудком. Ни один дельный батрак не пытается рассматривать крестьянина как равного себе, и любой артельный староста, который что-то собой представляет, не потерпит панибратского тона со стороны необученных рабочих. Это естественное понимание человеческих отношений. «Равные права» противоречат природе, это признак вырождения состарившихся обществ, начало их неизбежного распада. Интеллектуальной тупостью является стремление заменить чем-то иным общественное устройство, складывавшееся столетиями и скрепленное традицией. Нельзя заменить жизнь чем-то иным. За жизнью следует только смерть.

В сущности так все и происходит. Люди стремятся не изменить и улучшить, но разрушить. Из любого общества постоянно падают вниз выродившиеся элементы — истрепанные семьи, опустившиеся звенья высококультурных родов, духовно и телесно неудавшиеся и неполноценные, — достаточно только посмотреть на подобных типов в этих собраниях, пивных, шествиях и беспорядках. Все они, так или иначе, — выродки, люди, у которых вместо здоровой расы только разглагольствования о правах и жажда мстить за свою неудачную жизнь; главной частью их тела давно является рот. Это сброд больших городов, собственно чернь, дно во всех смыслах, которое повсюду организуется по принципу сознательного противостояния большому и благородному миру, объединяясь в своей ненависти к нему: здесь можно встретить представителей политической и литературной богемы, опустившихся дворян типа Каталины и Филиппа Эгалите, Герцога Орлеанского [143], несостоявшихся ученых, искателей приключений и спекулянтов, преступников и проституток, воров, сумасшедших вперемешку с парой печальных мечтателей, грезящих об абстрактных идеалах. Всех их связывает неясное чувство мести за какую-то неудачу, испортившую им жизнь, отсутствие мистических чувств чести и долга, а также не знающая преград жажда денег без труда и прав без обязанностей. В этой и атмосфере возникают герои дня всех плебейских движений и радикальных партий. Здесь слово «свобода» приобретает кровавый смысл эпохи заката. Под ним понимается свобода от всех связей культуры, от любого вида нравов и форм, от всех людей, чей жизненный уклад они в тупой ярости воспринимают как превосходящий их. Гордо и спокойно переносимая нищета, молчаливое исполнение обязанностей, самоотверженность в служении цели или убеждением, величие в тяготах судьбы, верность, честь, ответственность, деловитость — все это является постоянным укором для «униженных и оскорбленных».

Ибо, повторю еще раз, противоположностью благородства является не бедность, а подлость. Низменное мышление и интуиция этого дна использует лишенную корней, и с доверяющую своим инстинктам массу больших городов для достижения своих собственных целей и наслаждения местью и разрушением. Оттого-то в эту растерянную толпу людей путем нескончаемых речей и писаний внедряется «классовое сознание» и «классовая ненависть», оттого-то ведущие слои общества, «богатые», «могущественные», предстают в искаженном виде как преступники и эксплуататоры, и тут, наконец, возникают спасители и вожди. Все «права народа», о которых рассуждают наверху люди с больной совестью и распущенным образом мыслей, теперь как нечто само собой разумеющееся начинают требовать и низы общества, «обездоленные». Однако о народе не говорится ни слова, поскольку такие права всегда предоставляются тем, кто вовсе не помышлял требовать их и даже не знает, что с ними делать. Да им и не следует этого знать, так как права предназначались не для «народа», а для сброда, для самозваных «народных представителей», которые теперь образуют радикальную партийную клику, профессионально занимающуюся борьбой против существующей и власти, беря под свой контроль массы посредством избирательного права, свободы прессы и террора.

Так возникает нигилизм — глубокая ненависть пролетария к превосходящей форме любого вида, к культуре как ее воплощению, к обществу как ее носителю и историческому результату. То, что кто-то обладает формой, владеет ею и уверенно чувствует себя в ней, в то время как подлый человек воспринимает ее как оковы, в которых он не может свободно двигаться; то, что такт, вкус, понимание традиции являются наследием высокой культуры и предполагают воспитание; то, что есть определенные круги, в которых чувство долга и самоотверженность не высмеиваются, а воспринимаются с уважением — все это вызывает в нем глухую ярость. Но если в прошлые времена она пряталась по углам и оттуда изрыгала свои проклятья подобно Терситу [146], то сегодня она широко распространена среди всех белых народов в качестве вульгарного мировоззрения. Ибо вульгарной и подлой стала сама эпоха, и большинство даже не знает, в какой степени оно само является таковым. Дурные манеры всех парламентов, всеобщее стремление участвовать в темных делах, сулящих денег без всякого труда, джаз и негритянские танцы как духовное выражение всех кругов, стремление женщин краситься подобно проституткам, тяга литераторов под возгласы всеобщего одобрения высмеивать в своих романах и пьесах строгие взгляды приличного общества, а также дурная склонность — распространившаяся даже среди представителей аристократии и древних княжеских родов — избавляться от любого общественного принуждения и любого древнего обычая — все это доказывает, что теперь тон задает чернь. В то время, как одни высмеивают благородные формы и старые нравы, потому что те уже не являются внутренним императивом, не понимая, что при этом речь идет о бытии или небытии, другие высвобождают жаждущую уничтожения ненависть и зависть ко всему, что доступно не каждому, что выделяется и, наконец, должно быть унижено. Не только традиция и обычай, но и любой вид утонченной культуры, красоты, грации, вкуса в одежде, уверенность форм общения, изысканный язык, сдержанная осанка, выдающая воспитание и внутреннюю дисциплину — все что ужасно раздражает подлое внутреннее чувство. Лицо с благородными чертами, узкая ступня, которая легко и грациозно ступает по мостовой, противоречат любой демократии. Otium cum dignitate («достойный досуг» – лат.) вместо спектакля боксерских боев и шестидневных гонок, понимание изящных искусств и старинной поэзии, даже радость от ухоженного сада с прекрасными цветами и редкими сортами фруктов — все это взывает к сожжению, разрушению и подавлению. Культура в ее превосходстве — это враг. Если ее творения трудно понять и внутренне освоить, потому что они «не для всех», то их необходимо уничтожить.

Такова тенденция нигилизма: никто не думает о том, чтобы поднять массы до высоты настоящей культуры; это хлопотно и неудобно, возможно, отсутствуют и определенные предпосылки. Напротив — строение общества должно быть выровнено до уровня сброда. Должно царить всеобщее равенство: все должно быть одинаково пошлым. Одинаковым способом добывают деньги и тратят их на одинаковые развлечения: panem et circenses («хлеба и зрелищ» – лат.) — большего не требуется, большего и не поймут. Превосходство, манеры, вкус, любой вид внутренней иерархии являются преступлениями. Этические, религиозные и национальные идеи, брак ради детей, семья и государственный суверенитет кажутся старомодными и реакционными. Вид улиц Москвы указывает направление, но не стоит заблуждаться: то, что сейчас царит там — это не московский дух. Большевизм возник в Западной Европе, и именно в ту пору, когда английско-материалистическое мировоззрение тех кругов, в которых Вольтер и Руссо вращались как способные ученики, нашло действенное выражение в континентальном якобинстве. Демократия XIX века — это уже большевизм; только ей не хватило мужества быть до конца последовательной. Лишь один шаг отделяет взятие Бастилии и укрепляющую всеобщее равенство гильотину от идеалов и уличных боев 1848 года, года коммунистического манифеста, а отсюда также всего один шаг до краха уподобившегося Западу царизма. Большевизм не угрожает нам, он уже овладел нами. Его равенство — это уравнивание народа со сбродом, его свобода — это освобождение от культуры и общества.

Глава 12

В конце концов, к высокой культуре относится, причем необходимо, еще нечто такое, что заставляет пошлые натуры сходить с ума от зависти и ненависти: собственность (Besitz) в ее первоначальном смысле, находящаяся в давнем и длительном владении, унаследованная от отцов или накопленная за десятилетия напряженного и самоотверженного труда, сохраненная и приумноженная для сыновей и внуков. Богатство является не только предпосылкой, но, прежде всего, следствием и выражением превосходства, причем не только в смысле способа его приобретения, но и умения придать ему форму и использовать его в качестве элемента подлинной культуры. Необходимо, наконец, открыто сказать, хотя это и прямая пощечина пошлости нашего времени: собственность — не обуза, а талант, которым наделены лишь немногие. Она также является результатом длительного воспитания у знатных родов, иногда — у основателей поднимающихся семей — результатом самовоспитания на основе качеств сильной расы, и почти никогда — результатом одной только врожденной гениальности без каких-либо предпосылок воспитывающего окружения и примеров из прошлого. Речь идет не о том, скольким владеют, но чем и как. Простое количество как самоцель пошло. Можно стремиться и обладать собственностью как средством достижения власти. Подчинение экономического успеха политическим целям подтверждает ту старую истину, что ведение войны и управление государством связано с деньгами. Это понимал Цезарь, когда захватил и разграбил Галлию, а в наши дни — Сесил Родс (147), когда прибрал к рукам южноафриканские рудники, чтобы основать там государство по своему личному вкусу. Ни один бедный народ не может добиться больших политических успехов, а если он считает бедность добродетелью, а богатство — грехом, то он и не достоин их. Собственность — это оружие. Таков был глубинный, вряд ли полностью осознаваемый смысл германских морских и наземных походов: на добытые сокровища строились корабли и набирались дружины. Королевская щедрость характерна для этой разновидности воли к власти. Она образует противоположность как жадности и скупости, так и расточительности нуворишей и бабьей любви к ближнему. Но здесь речь не об этом. Я говорю о собственности, поскольку она несет в себе традицию определенной культуры. Она означает внутреннее превосходство; она выделяет целые классы людей. Далеко не все имеет к ней отношение: маленький, хорошо содержащийся крестьянский двор, успешное ремесло с хорошей репутацией, маленький садик, за которым ухаживают с любовью, чистый дом шахтера, несколько книг или копий старого искусства. Здесь важно то, что эти вещи входят в личный мир, они пронизаны личностью. Истинная собственность есть душа и уже вследствие этого — истинная культура. Было бы каким-то недоразумением или надругательством измерять ее меркой денег. Делить ее после смерти владельца — своего рода убийство. Таковым было германское понимание наследства: по идее оно представляло нераздельное единство, пронизанное душой умершего, владевшего им; оно не являлось суммой, которую можно поделить. Но кто понимает это? Кто сегодня еще способен видеть и чувствовать внутреннее, почти метафизическое различие между имуществом (Gut) и деньгами?

Подлинное имущество есть то, с чем человек срастается внутренне — как германский воин со своим оружием, которое он забирает с собой в могилу в качестве собственности, или как крестьянин со своим двором, на котором трудились еще его предки, или как купец старого стиля со своей фирмой, носящей его имя, или как истинный ремесленник со своей мастерской и своей профессией — то, ценность чего для владельца не может быть выражена в деньгах, но состоит в привязанности, разрушение которой касается самой жизни. Поэтому-то истинная «собственность» в глубоком смысле всегда недвижима. Она привязана к владельцу. Она состоит из вещей, а не «вложена» в них как обычное состояние, поддающееся лишь количественному выражению и по сути лишенное всякого происхождения. Поэтому набирающие силу семейства всегда стремятся к землевладению как первоначальной форме недвижимого имущества, а теряющие силу превращают свои земельные владения в наличные деньги. В этом заключается и отличие культуры от цивилизации.

Но «деньги» — это абстракция, чистое стоимостное множество в рыночном смысле, которое можно измерить только математически в какой-нибудь валюте. Возможность проснуться богатым в результате выигрыша в лотерею и грабежа со взломом или политических махинаций и биржевых спекуляций с суммами, которых даже нет в наличии, и, с другой стороны, возможность потратить все в любое время является единственным достоинством денег. Это объединяет нищих и нуворишей, и в этом же состоит внутреннее родство между большевизмом и американизмом. Сколько «имеет» дорвавшийся до денег вождь радикальной партии или же спекулянт, должно быть непременно выставлено напоказ. Дворцы разбогатевших якобинцев, пронырливых финансистов, начиная с французских откупщиков налогов XVIII века и американских миллионеров, говорят сами за себя. Точно так обстояло дело и в древнем Риме, когда Марциал [148], Ювенал [149] и Петроний [150] высмеивали выставление богатства напоказ теми, кто слишком быстро нажил крупные суммы денег. Разумеется, все тратится на себя, даже если что-то жертвуется, проматывается или покровительственно вкладывается в карман другим — главное, чтобы видели. Весь мир должен знать об этом, иначе это не имеет смысла. Люди получают удовольствие от траты денег как таковой. Они хотят изображать из себя меценатов, потому что слышали об этом, но способны стать лишь тем, кого в Мюнхене называют Wurzen («корень, хрен» - юж.-нем., разг.), покровительствующим спесивцем — копией римского Тримальхиона [151]. Они наполняют свои дома вещами, о которых не имеют никакого понятия, важна лишь их цена. Сегодня, как и во времена Цезаря [152], на этом построена вся торговля предметами искусства. Но самых бессмысленных «расточителей» и «кутил» можно найти в кабаках, где пропиваются и проигрываются грязные доходы и паршивые оклады, а не в буржуазных домах старых патрициев и поместьях древних родов. Но так как культура, то есть традиция наслаждения, которая позволяет делать из малого многое, и которую нельзя купить за деньги, отсутствует, то зависть к такому виду превосходства, несмотря ни на что, гложет всех людей пошлой натуры. Это необходимо постоянно повторять, особенно сегодня, когда «национальные» революционеры в Германии восторгаются идеалами всеобщей нищеты и убожества подобно нищенствующим монахам. В полном согласии с марксистами они объявляют преступлением и бременем богатство в любой форме и борются со всем, что имеет отношение к вещам высокой культуры, что превосходит других благодаря способности приобретать, сохранять и использовать собственность — именно из зависти к таким способностям, которые у них совершенно отсутствуют; всякая высокая культура нераздельно связана с роскошью и богатством. Роскошь, свободное обращение с вещами культуры, духовно связанными с личностью, является предпосылкой всех творческих эпох, например, возникновения великого искусства, которого сегодня больше не существует также из-за того, что с прошлого века прекратилась подлинная жизнь искусства, протекавшая в обществе среди ценителей и творцов великих произведений, а не среди торговцев искусством, культурных критиков и снобов, не среди «народа» или, тем более, «публики». Богатство, накопленное в руках немногих из высшего сословия, является, кроме того, важной предпосылкой для воспитания поколений руководителей по примеру высокоразвитого окружения, без которого невозможны здоровая экономическая жизнь и развитие политических способностей. Изобретатель может быть бедным человеком, но среди нищего народа его дарование не достигает зрелости из-за отсутствия больших задач и часто даже не осознается им самим. То же самое относится и к политике, и к искусству. Поэтому с 1648 года [153] немцы стали чуждым миру народом теоретиков, поэтов и музыкантов, — ведь для этого не нужно денег. Они путали и еще сегодня путают романтические фантазии с реальной политикой, а ведь нет иного критерия кроме успеха. Однако богатство всегда относительно. То, что считалось в Англии в 1770 году скромным состоянием, было в Пруссии огромным богатством. То же самое касается бедности: прусское дворянство в свои лучшие времена было бедным, поэтому оно — в отличие от английского — было бедно на политические дарования, предпосылкой возникновения которых за редким исключением является жизнь в большом мире; оно жило в бедности, но не воспринимало ее как бедность [154]. Отсутствие значительной собственности или доходов само по себе неявляется несчастьем или нищетой, так же как и их наличие не означает счастья в обыденном смысле. Не сам факт, а только определенное отношение к нему, восприятие различий как противоречий и зависть делают людей несчастными. Чтобы кто-нибудь почувствовал себя несчастным, необходимо отравить его скромное существование, в этом и состояла задача демагогов всех времен. Например, в Нюрнберге Альбрехта Дюрера [155] простой человек радовался роскоши высших сословий без всякой зависти. От блеска родного города что-то попадало и на него. Он понимал, что от этого зависит образ его жизни, и что он никогда не почувствовал бы себя счастливым, примерив на себя жизнь других. Именно необразованный рассудок батраков и ремесленников осознавал, что собственность означает, прежде всего, ответственность, заботу и труд. Но с XVIII века, с приходом рационалистической мысли о жизни, истории и человеческой судьбе, планомерно прививалась зависть, глубоко чуждая прилежному и деловому рабочему. Она навязывалась именно дном профессиональных демократических политиков и писак на потребу дня, вроде Руссо, которые зарабатывали этим или же просто тешили свое больное самолюбие. Желание чужой собственности, именуемое воровством, без учета и уважения связанных с ней труда и таланта, проповедуется как мировоззрение и приводит к соответствующей политике снизу.

Именно в результате такого отношения общественная революция получает экономическую направленность, находящую свое выражение в агитаторских теориях, интересующихся не целями и организацией экономики, но лишь денежной ценностью вложений и прибыли. Богатство и бедность противопоставляются друг другу с целью организации борьбы между ними. Люди хотят иметь «все», все что есть, на чем можно делать деньги — путем раздела или общего владения, а все, что нельзя получить, хотят уничтожить, чтобы этим не могли владеть другие. Из подобных чувств и мыслей — не нижних слоев общества, а его самозваных вождей, — возникло все то, что в античности называлось равным разделом богатств, а сегодня именуется классовой борьбой и социализмом. Это борьба между верхами и низами общества, между вождями наций и вождями дна, для которых классы рабочих являются всего лишь объектами и средствами для достижения собственных целой. Состарившемуся обществу остается лишь слабо обороняться против беспощадного наступления своих прирожденных врагов — до тех пор, пока поднимающийся цезаризм диктатуры пролетариата не положит конец тенденциям в духе Гракхов и Каталины.

Глава 13

Таким образом, созданы предпосылки для описания «белой» революции в полном объеме, ее целей, продолжительности и логического развития. До сих пор на это не отваживался никто. И, наверное, это было невозможно до тех пор, пока одновременно с последствиями Первой мировой не наступили решающие десятилетия. Скепсис как предпосылка исторического взгляда, внутреннего видения истории — подобно презрению к людям как необходимой предпосылке глубокого знания людей — не является первичным.

Эта революция начинается не с материалистического социализма XIX века и тем более не с большевизма 1917 года. С середины XVIII столетия она, выражаясь ее же языком, присутствует «перманентно». Тогда рационалистическая критика, гордо называвшая себя философией Просвещения, начала переносить свою разрушительную деятельность с теологических систем христианства и традиционного мировоззрения образованных слоев, бывшего ничем иным как теологией без воли к системе, на факты действительности, государство и общество и, наконец, на сложившиеся формы экономики. Она занялась лишением понятий «народ», «право» и «правительство» их исторического содержания, совершенно материалистически представила различие между богатством и бедностью как моральную противоположность, о которой заявляли скорее в агитаторских целях, чем искренне в нее верили. Сюда следует отнести и политэкономию, основанную Адамом Смитом в качестве материалистической науки около 1770 года в кружке Гартли [156], Пристли [157], Мандевиля [158] и Бентама [159]. Она присвоила себе право рассматривать людей как придаток экономики и «объяснять» историю исходя из понятий «цена», «рынок» и «товар». От него исходит понимание труда не как содержания жизни и призвания, а как товара, которым торгует работающий. История творческих страстей и поисков сильных личностей и рас, воля, направленная к распоряжению и господству, к власти и добыче, тяга к изобретениям, ненависть, месть, гордость за собственную силу и ее успехи, а с другой стороны, зависть, лень, ядовитые чувства неполноценных — все это забыто. Остаются только «законы» денег и цен, находящих свое выражение в статистике и кривых графиков.

Наряду с этим начинается флагеллянство [160] тонущего, слишком пресыщенного духом общества, аплодирующего издевательствам над самим собой: «Женитьба Фигаро» господина «де» Бомарше [161], поставленная вопреки запрету короля в замке Жанневилье для ухмыляющегося придворного дворянства, романы господина «де» [162] Вольтера, проглоченные высшими кругами от Лондона до Петербурга, рисунки Хогарта [163], путешествия Гулливера, «Разбойники» и «Коварство и любовь» Шиллера — единственные гениальные творения революционной поэзии — доказывают это своей публикой, принадлежавшей отнюдь не низшим слоям общества [164]. То, что было написано в самих «одухотворенных» кругах высшего общества — «Письма» лорда Чостерфилда [168], «Максимы» герцога Ларошфуко [165], «Systéme de la nature» («Система природы» – фр.) барона Гольбаха, — вне их оставалось непонятным из-за одного глубокомысленного слога, тем более, что читать и писать тогда умели далеко не все представители и средних слоев.

Однако профессиональные демагоги городских низов, не умевшие ничего, кроме как выступать с речами и писать памфлеты, хорошо понимали, что из этих сочинений можно извлечь превосходные лозунги для агитации в массах. В Англии в 1762 году начались беспорядки из-за дела Уилкса [167], осужденного за оскорбление правительства в прессе и в последствии постоянно избиравшегося депутатом палаты общин. На собраниях и во время организованных беспорядков (riots) вместе с выкриками «Уилкс и свобода» звучали требования свободы прессы, всеобщего избирательного права и даже республики. Тогда Марат [168] в Англии и для англичан написал свой первый памфлет «The Chains of slavery» («Цепи рабства» - англ.) (1774). В конечном счете, независимость американских колоний (1776), провозглашение ими всеобщих прав человека и республики, их деревья свободы [169] и союзы добродетелей возникли из английских движений тех лет [170]. После 1779 года по всей стране возникают клубы и тайные общества, поддерживавшие революцию. С 1790 года они, возглавляемые министрами Фоксом [171] и Шериданом [172], направляли Конвенту и якобинцам поздравительные адреса, письма и советы. Если бы господствующая английская плутократия не была гораздо энергичнее, чем трусливый версальский двор, революция в Лондоне произошла бы еще раньше, чем в Париже [173]. Парижские клубы, прежде всего, фейяны [174] и якобинцы, включая их программу, ответвления по всей стране и форму агитации, были ничем иным, как копией английских клубов. Те, в свою очередь, перевели французское citoyen словом citizen («гражданин» - англ.) и новообразованным словом citizeness («гражданка» - англ. (обращения среди своих членов), заимствовали лозунг «Свобода, равенство, братство» и стали называть королей тиранами. С того времени и до сегодняшнего дня это остается формой подготовки революции.

Тогда возникло «всеобщее» требование свободы прессы и собраний как средства достижения основной цели политического либерализма — освобождения от этических обязательств старой культуры — требование, которое ни в коей мере не было всеобщим, а лишь представлялось таковым крикунами и писаками, жившими с этого и стремившимися с помощью этой свободы достичь своих частных целей. Но одержимое esprit старое общество, «образованные», обыватели XIX века, то есть жертвы этой свободы, возводят ее в идеал, так что отметается любая критика его подоплеки. Сегодня, когда мы видим не только надежды XVIII века, но и последствия XX века, можно наконец-то говорить об этом. Свобода от чего и для чего? Кто оплачивал прессу и агитацию? Кто зарабатывал на этом? Эти свободы везде показали себя тем, чем они являются — нигилистическим средством уравнивания общества, которым низы пользовались для инъекции своего мнения массе больших городов, не имеющей своего собственного – того мнения, которое обещало наиболее легко достичь цели [175]. Поэтому в настоящий момент эти свободы — вместе со всеобщим избирательным правом — вновь подавляются, устраняются и превращаются в свою противоположность, когда они выполнили свою задачу и вложили власть в руки тех, кто теперь ими пользуется. Так было в якобинской Франции 1793 года, в большевистской России и с 1918 года — в профсоюзной республике Германия. Когда здесь чаще запрещались газеты: в 1820 или 1920 году? Свобода всегда была свободой тех, кто хотел захватить власть, а не устранить ее.

Активный либерализм последовательно прогрессирует от и якобинства к большевизму. Это не противоположность мышления и воли. Это ранняя и поздняя форма, начало и конец единого движения. Оно началось около 1770 года с сентиментальных «социально-политических» тенденций: стремления к разрушению сословно-иерархического устройства общества, желания вернуться к «природе», к однородной орде. Место сословий должны были занять несовместимые с ними деньги и дух, контора и кафедра, счетовод и писарь, а место оформленной жизни – жизнь без форм, без манер, без обязанностей, без дистанции. Только примерно с 1840 года эта тенденция переходит в «хозяйственно-политическую». И вместо того, чтобы бороться со знатными, теперь начинают бороться с имущими, начиная с крестьян и кончая предпринимателями. Сторонникам этого движения обещается уже не равенство прав, а привилегированное положение неимущих, уже не свобода для всех, а диктатура пролетариата крупных городов, «рабочего класса». Но здесь нет различия в мировоззрении, которое было и остается материалистическим и утилитаристским, меняются только революционные методы: профессиональные демагоги мобилизуют другую часть народа на классовую борьбу. В самом начале, около 1770 года, в Англии и во Франции к крестьянам и ремесленникам обращались осторожно. Cahiers (наказы избирателей; буквально – «тетради жалоб», от «Cahiers de doléances» - фр.) депутатов 1789 года от сельской округи и мелких городов, которые должны были изобразить «возмущение нации», были написаны профессиональными крикунами [176] и остались совершенно непонятными для большей части избирателей. Эти слои имели слишком глубоко укоренившиеся традиции, чтобы быть использованными в качестве средства и орудия. Власть террора в Париже была бы невозможна без сброда из восточных пригородов. Всегда под рукой должны быть кулаки большого города. Неверно то, что тогда речь шла об «экономической» нужде. Налоги и сборы были правами суверена. Всеобщее избирательное право должно было ударить по общественному порядку. Поэтому Конвент потерпел неудачу — крестьяне и ремесленники не смогли стать надежной свитой профессиональных демагогов. Они обладали врожденным чувством дистанции. У них было слишком много инстинкта и слишком мало городского рассудка. Они были прилежны и кое-чему научены, кроме того, хотели передать сыновьям по наследству свой двор или мастерскую; программы и лозунги не долго воздействовали на них.

Лишь с 1840 года однообразно развивающаяся, пишущая и говорящая демагогия Западной Европы [177] находит лучшее средство для своих целей: лишенную корней массу, сконцентрированную на основе северо-европейского угля, представленную в типе индустриального рабочего. Необходимо наконец-то прояснить один факт, полностью затуманенный в ходе партийно-политической борьбы: социализм породила не «экономическая нищета», в которую «капитализм» загнал «пролетариат», а профессиональная агитация, «целенаправленно» культивировавшая подобное восприятие вещей. Она же перед 1789 годом рисовала совершенно ложный образ обнищавшего крестьянства [178] и лишь потому, что надеялась найти в нем своего безусловного приверженца. Образованная и полуобразованная буржуазия поверила этому и до сих пор продолжает верить. Слово «рабочий» после 1848 года было окружено нимбом святости, и люди нисколько не задумывались о его смысле и границах применения. «Рабочего класса» нет в экономической структуре ни одного народа, ибо что общего имеют шахтер, матрос, подмастерье портного, металлист, официант, банковский служащий, батрак и дворник? Однако именно он становится политической действительностью, атакующей партией, раскалывающей все белые народы на два фронта, один из которых должен кормить армию партийных функционеров, митинговых ораторов, газетных писак и «народных представителей» и своей кровью обеспечивать их частные цели. В этом состоит смысл его существования. Противоположность капитализма и социализма – слова, дать определение которым безуспешно пыталась огромная литература, ибо невозможно дать определение лозунгам – не выведена из какой-либо действительности, но является лишь привлекательной конструкцией. Маркс искусственно внес ее в картину английской тяжелой промышленности, а не вычитал из нее, да и сама эта мысль была возможна лишь потому, что он не учитывал всех людей, занятых в сельском хозяйстве, торговле, транспорте и управлении. Такой образ эпохи имеет настолько мало общего с действительностью и живыми людьми, что даже теоретически Юг был отделен от Севера. Граница проходит где-то на линии Лион—Милан.

Нa романском Юге, где для жизни нужно немного и где мало работают, где нет угля и поэтому нет крупной промышленности, где в соответствии с расой мыслят и чувствуют по-другому, развивались анархические и синдикалистские тенденции, целью которых являлся распад больших народных организмов на безгосударственные, маленькие, самодостаточные группы, на толпы бедуинов ничегонеделанья. Однако на Севере, где суровая зима вынуждает людей к более упорному труду и делает его столь же возможным, как и необходимым, где борьба с голодом с древнейших времен неотделима от борьбы с холодом, из устремленной к крупным организационным формам германской воли к власти возникает система авторитарного коммунизма, конечная цель которого — пролетарская диктатура над всем миром.

И благодаря тому, что в течение XIX века угольные месторождения северных стран способствовали доселе небывалой концентрации людей и национального богатства, демагогия внутри и вне их границ приобрела совершенно иную ударную силу. Высокие заработные платы английских, немецких и американских фабричных рабочих победили низкие заработки сельскохозяйственных рабочих Юга, именно потому, что они вовсе не были «нищенскими». И лишь вследствие подобного «капиталистического» превосходства партийных средств марксизм победил теории Фурье [179] и Прудона. Все они игнорируют крестьянство. Оно не имеет большого значения в качестве орудия классовой борьбы уже потому, что не может в любой момент выйти на улицы, да и его традиции собственности и труда противоречат целям теории, не вписываются в лозунги коммунистической программы. Буржуазия и пролетариат – вот это запоминается, и чем наивнее человек, тем меньше он замечает все то, что остается за пределами схемы.

Любая демагогия создает свою программу для той части нации, какую она рассчитывает мобилизовать в своих целях. В Риме, начиная с Фламиния и до Г. Гракха, это было италийское крестьянство, требовавшее земли для ведения хозяйства. Отсюда раздел галльских областей южнее По, осуществленный первым из них, и требование раздела ager publicus («общественной земли» - лат.), выдвинутое вторым. Но Гракх потерпел неудачу, так как крестьяне, массами прибывшие в Рим для голосования, должны были вернуться домой для сбора урожая. С этого момента демагоги типа Цинны и Катилины рассчитывали на рабов и, прежде всего, — вместо прилежных поденщиков, как это было в греческих городах, начиная с Клеона [180], — на безработную чернь любого происхождения, бродившую по улицам Рима в надежде на еду и развлечения: panem et circenses. И поскольку в течение целого столетия демагоги привлекали на свою сторону массы посредством постоянно увеличивающихся подачек, они разрослись до таких размеров, что после Цезаря представляли постоянную угрозу для правительства мировой империи. Чем низменнее этот сброд, тем легче его использовать. Поэтому большевизм, начиная с Парижской коммуны 1871 года, пытается влиять не столько на обученного прилежного и трезвого рабочего, который думает о своей профессии и своей семье, сколько на избегающее работы отребье больших городов, в любой момент готовое грабить и убивать. Поэтому в Германии с 1918 года и до периода наивысшей безработицы правящие профсоюзные партии даже не решались провести законодательное различие между безработными и бездельниками. Тогда наряду с поддержкой мнимых безработных существовала нехватка рабочих рук, прежде всего в сельской местности, и никто не пытался всерьез с ней бороться. Тысячи злоупотребляли больничными кассами для того, чтобы отлынивать от работы. Безработица в ее истоках буквально взращивалась марксизмом.

Понятие пролетария исключает радость труда. Рабочий, который что-то умеет и гордится этим, не считает себя пролетарием. Он мешает революционному движению. Чтобы привлечь к нему рабочего, его нужно пролетаризировать, деморализовать. Это и есть собственно большевизм, в котором революция достигает пика своею развития, но вовсе не своего завершения.

То, что большевизм воспринимается как русское явление, угрожающее захватить Западную Европу, показывает поверхностность мышления всего «белого» мира. На самом деле он возник в Западной Европе — причем с логической необходимостью — как последняя фаза либеральной демократии 1770 года и как последний триумф политического рационализма, то есть самонадеянной попытки решить задачи живой истории при помощи систем и идеалов, написанных на бумаге. После июньских битв 1848 [181] года его первым крупным проявлением стала Парижская коммуна 1871 года, которая была близка к тому, чтобы завоевать всю Францию [182]. Только армия не позволила ему восторжествовать, да еще немецкая политика, морально поддержавшая эту армию. Тогда, а не в России 1917 года, в условиях оккупированной столицы возникли рабочие и солдатские советы, которые Маркс, слабо разбиравшийся в практических вопросах, рекомендовал в качестве возможной формы коммунистического правления. Тогда впервые произошли массовые убийства врагов, которые стоили Франции больше жертв, чем вся война с Германией. В действительности, тогда господствовал не рабочий класс, а избегавшие работы подонки, дезертиры, преступники и сутенеры, литераторы и журналисты, среди которых было как всегда много иностранцев — поляков, евреев, итальянцев и даже немцев. Но то была специфически французская форма революции. О Марксе не было и речи, тем более о Прудоне, Фурье и якобинцах 1792 года. Простое объединение больших городов, то есть самых низших их слоев, должно было подавить и покорить сельскую округу и маленькие города — типичная для романского анархизма мысль. Нечто аналогичное пытался сделать в 1411 году мясник Кабош [183] при помощи по-военному организованной черни Парижа. В Петербурге 1917 года была представлена лишь копия в исполнении «западной» черни. Но «азиатская» сторона русской революции тогда еще практически не проявилась, ей и сегодня не удается преодолеть западно-коммунистические формы советского правления. Она нашла свое первое выражение в восстании Пугачева 1772 — 1775 годов [184], охватившем всю Верхнюю Волгу и некоторое время угрожавшем Москве, а вместе с ней и царизму. Религиозно настроенные крестьяне [185], среди которых были целые казацкие роды, убивали всех попадавших им в руки представителей петровской, «по-европейски» оформленной России: офицеров, чиновников и, прежде всего, дворян нового типа. Сегодня их потомки с удовольствием сделали бы то же самое с представителями советской бюрократии или сделают это, возможно, в будущем. Москва наших дней еще менее способна защитить себя от ненависти к режиму, думающему в чужих категориях. Это очень давняя ненависть, восходящая к восстаниям стрельцов против Петра I. Западные демократы и социалисты по характеру своего мышления не могут разделять эту ненависть. Здесь выявляется противоположность между действительным большевизмом, высиживаемым в подполье всех «белых» народов и включающем в себя саму демократию и социализм, и ненавистью всего цветного населения мира против белой цивилизации как целого, включая ее революционные течения.

Но как «общество» западноевропейской цивилизации, называющее себя в сегодняшней Англии средним классом, а на континенте — буржуазией (ведь оно также забыло о крестьянине [186]), относится после 1770 года и особенно после 1848 года к факту прогрессирующей революции снизу, которая уже давно презирает и высмеивает собственный ранний либеральный этап и его требования в духе политического Просвещения — свободу прессы, объединений, собраний и всеобщее избирательное право, — после того как до последней возможности использовало их в целях разложения? Эту позорную главу еще предстоит написать будущим историкам. Возникнув на основе древнейших человеческих фактов господства, сословия и собственности, общество терпело, «разделяло», праздновало и поддерживало нигилистический удар по себе. На такое интеллектуальное самоубийство в прошлом столетии была большая мода.

Необходимо вновь и вновь констатировать, что это общество, ныне переживающее переход от культуры к цивилизации, является больным, утратившим инстинкты и разложившимся духовно. Оно не защищается. Оно смакует издевательства над собой и свое разложение. Начиная с середины XVIII века, оно все сильнее распадается на два лагеря: на либеральные и на лишь безнадежно обороняющиеся против них консервативные круги. На одной стороне находится небольшое число людей, которые, руководствуясь глубоким инстинктом, видят политическую действительность, понимают происходящее и направление его движения, пытаются ограничить, смягчить и предотвратить. Это личности типа представителей круга Сципиона в Риме, на основе мировоззрения которого Полибий написал свой исторический труд, Берк, Питт, Веллингтон и Дизраэли [187] в Англии, Меттерних и Гегель, позже Бисмарк в Германии, Токвиль [188] во Франции. Они пытались защитить охранительные силы старой культуры: государство, монархию, армию, сословное сознание, собственность, крестьянство, даже если сами имели претензии к ним. Они были заклеймены как «реакционеры» — заклеймены словом, придуманным либералами и используемым сегодня их марксистскими питомцами против них же самих, после того, как они попытались не допустить крайних последствий своих собственных действий (вот и весь хваленый прогресс). На другой стороне находятся почти все те, кто обладает городским рассудком или, по крайней мере, восхищается им как признаком современного превосходства и как силой будущего – будущего, которое уже сегодня является прошлым.

Сегодня журнализм превозносится до господствующего выражения времени. Это критический esprit XVIII века, разбавленный и упрощенный на потребу духовных посредственностей. Не стоит забывать, что греческое слово krinein означает разделять, разбирать, разлагать. Драма, лирика, философия, даже естественные науки и историография [189] превращаются в передовые статьи и фельетоны, с явной направленностью против всего, что консервативно и что некогда внушало почтение. Партии становятся либеральной заменой сословий и государства, а революция в форме периодической массовой предвыборной борьбы всеми средствами денег, «духа» и даже, по методу Гракхов, насилия, становится конституционным процессом. Правление как смысл и задача государственного существования или становится объектом нападок и издевательств, или низводится до уровня партийных сделок. Но слепота и трусость либерализма идет дальше. К разрушительным силам, всходящим на дрожжах крупных городов, проявляется терпимость, которой они не требуют. «Приличное» общество Западной Европы с омерзительной сентиментальностью восхищается русскими нигилистами и испанскими анархистами, их восхваляют, приглашают из одного элегантного салона в другой. В Париже, Лондоне и, прежде всего, в Швейцарии заботливо охраняется не только их существование, но и их подпольная деятельность. Либеральная пресса проклинает темницы, в которых томятся эти мученики свободы, и ни слова не говорит о бесчисленных защитниках государственного порядка, простых солдатах и полицейских, которые при исполнении своего долга гибнут от взрывов и пуль или становятся калеками [190].

Понятие пролетариата, специально созданное социалистическими теоретиками, принимается буржуазией. В действительности оно не имеет ничего общего с тысячами видов тяжелой и сложной работы, начиная с ловли рыбы и заканчивая печатаньем книг, от лесоповала и до вождения локомотива. Прилежными и обученными рабочими оно презирается и воспринимается как ругательство. Оно нужно исключительно для того, чтобы включить их в сброд крупных городов с целью свержения общественного порядка. Именно либерализм переместил его в центр всеобщего политического мышления, используя как устоявшееся понятие. Под именем натурализма возникла убогая литература и живопись, которые вознесли грязь до эстетического удовольствия, а пошлые чувства и мысли пошлых людей — до уровня обязательного мировоззрения. Под «народом» понималась уже не вся нация, а только та часть городской массы, которая восстала против подобной общности. Пролетарий предстает как герой на сцене прогрессивного мещанства, а вместе с ним проститутка, тунеядец, подстрекатель и преступник. С этого момента становится модным и современным смотреть на мир снизу, из забегаловки, из темного переулка. Именно тогда в либеральных кругах Западной Европы, а не в России в 1918 году, возник «пролеткульт». Тяжелая по своим последствиям фантазия, состоящая наполовину из вранья, наполовину из тупости, начинает занимать головы образованных и полуобразованных людей — «рабочий» становится собственно человеком, собственно народом, смыслом и целью истории, политики и общественного внимания. При этом забывается, что все люди трудятся, и, самое главное, что другие выполняют большую и более важную работу: изобретатель, инженер, организатор. Больше никто не решается подчеркнуть ранг и качество результатов труда как меру его ценности. Трудом считается лишь измеренное в часах время. «Рабочий» при этом является бедным и несчастным, ограбленным, голодающим и эксплуатируемым. Только к нему применимы слова «забота» и «нужда». Уже никто не думает о крестьянах низкоурожайных областей с их неурожаями, опасностью града и холода, трудностями со сбытом продукции. Так же как и о жалком существовании бедных ремесленников в районах с развитой промышленностью, о трагедиях мелких торговцев, рыбаков, изобретателей, врачей, которые постоянно должны думать о своем куске хлеба и тысячами разоряются незаметно для других. Один только «рабочий» достоин сострадания. Лишь его одного поддерживают, обеспечивают и страхуют. Более того, его делают святым, идолом времени. Весь мир вертится вокруг него. Он центр экономики и любимое дитя политики. Бытие всех лишь ради него. Большинство нации должно служить ему. Можно насмехаться над тупым и толстым крестьянином, ленивым чиновником, нечестным лавочником, не говоря уже о судье, офицере и предпринимателе — излюбленных объектах злобных шуток, но никто не посмел бы с подобной издевкой глумиться над «рабочим». Все остальные являются бездельниками, только не он. Все эгоисты, кроме него. Вся буржуазия машет кадилом перед этим фантомом; кто так же много работает в своей жизни, тот должен стать перед ним на колени. Его существование выше всякой критики. Буржуазия сделала подобный взгляд на вещи господствующим, а ловкие «представители народа» паразитируют на этой легенде. Они рассказывали ее наемным рабочим до тех пор, пока те в нее не уверовали и действительно не почувствовали себя измученными и несчастными, пока они полностью не утратили всякое чувство меры в оценке своих заслуг и своей значимости. Что касается демагогических тенденций, то либерализм является формой, с помощью которой больное общество пытается покончить с собой. Придерживаясь этого взгляда, оно предает самого себя. В классовой борьбе, которая ожесточенно и беспощадно ведется против него самого, оно готово к политической капитуляции, после того как само помогло выковать оружие для врага. Только консервативный элемент, который в XIX веке был очень слаб, может в будущем предотвратить такой конец.

Глава 14

Кто же подстрекал, организовывал эту массу наемных рабочих в больших городах и промышленных районах и, снабдив лозунгами, циничной пропагандой разжигал в ней классовую ненависть к большинству нации? Это не прилежный и обученный рабочий, а «штраубингер» [191] (вагабунд), как Маркс и Энгельс с полным презрением называют его в своей переписке. В письме от 9 мая 1851 года Энгельс пишет Марксу о демократической, красной и коммунистической черни [192], a 11 декабря 1851 года спрашивает: «Какая польза от этого сброда, если он разучился даже драться?» [193]. Рабочий является только средством для достижения частных целей профессиональных революционеров. Он должен драться, чтобы удовлетворить их ненависть к консервативным силам и их жажду власти [194]. Если бы представителями рабочих считали лишь самих рабочих, то сильно опустели бы левые скамейки во всех парламентах. Среди создателей теоретических программ и руководителей революционных акции нет ни одною, кто бы действительно в течение многих лет работал на фабрике [195]. Политическая богема Западной Европы, где с середины XIX века развивался большевизм, состоит из тех же самых элементов, что и создаваемый с 1770 года революционный либерализм. Независимо от того, произошла ли февральская революция 1848 года в Париже в пользу «капитализма», а июньская бойня — против него, предназначались ли «свобода и равенство» в 1789 году лишь среднему сословию, а в 1793 и 1918 годах – низшим слоям, цели инициаторов этих движений и их подлинные мотивы были одни и те же. То же самое происходит сегодня в Испании и может завтра произойти в Соединенных Штатах. Из этого духовного сброда, во главе которого стоят неудачники всех академических профессий, духовно бездарные и душевно больные, из них выходят гангстеры либеральных и большевистских восстаний. «Диктатура пролетариата», то есть их собственная диктатура при помощи пролетариата, должна стать их местью счастливым и удачливым – последнее средство для утоления их больного тщеславия и низменной алчности к власти, возникших на почве неуверенности в себе, крайнее выражение погубленных и утраченных инстинктов.

Среди всех этих юристов, журналистов, учителей, художников и техников стараются не замечать одного типа, наиболее рокового из всех — опустившегося священника. Забывают глубокое различие между религией и церковью. Религия — это личное отношение к силам окружающего мира, выражающееся в мировоззрении, благочестивых обычаях и самоотверженном поведении. Церковь — это организация священников для борьбы за мирскую власть. Она создает формы религиозной жизни и тем самым зависимость от своей власти тех людей, что связаны с ними. Поэтому она является прирожденным врагом всех других властных образований: государства, сословия, нации. Во время Персидских войн [196] жречество Дельф [197] агитировало за Ксеркса [198] и против национальной обороны. Кир [199] смог завоевать Вавилон и свергнуть последнего халдейского царя Набонида [200] благодаря поддержке жрецов Мардука [201]. История Древнего Египта и Древнего Китая полна подобных примеров.

В Европе перемирие между монархией и церковью, троном и алтарем, дворянством и священством продолжалось только до тех пор, пока объединение против третьей силы сулило большую выгоду. «Царство мое не от мира сего» [202] – глубокое выражение, относящееся к любой религии и выдающее любую церковь. Но всякая церковь самим фактом своего существования подчиняется условиям исторической жизни: она мыслит властно-политически и материально-экономически; она ведет войны дипломатическим и военным путем, вместе с другими властными образованиями разделяет последствия юности и старости, подъема и разложения. Она не честна, прежде всего, с точки зрения консервативной политики и традиции в государстве и обществе, да и не может быть таковой в качестве церкви. В своей глубочайшей основе все молодые секты враждебно настроены по отношению к государству и собственности, они выступают против сословий и иерархий, за всеобщее равенство [203]. Политика постаревших церквей, какими бы консервативными они ни были по отношению к самим себе, всегда испытывает искушение стать либеральной, демократической, социалистической, то есть уравнительной и разрушительной, как только начинается борьба между традицией и сбродом.

Все священники люди, поэтому судьба церкви зависит от человеческого материала, из которого она состоит. Даже строгий отбор, — как правило, превосходный — не может предотвратить того, что во времена общественного распада и революционного разрушения всех старых форм нередко верх берут пошлые инстинкты и пошлое мышление. В такие времена возникает церковный сброд, который подгоняет достоинство и веру церкви под грязь партийно-политических интересов, объединяется с разрушительными силами и, прикрываясь сентиментальными фразами о любви к ближнему и защите бедных, способствует разрушению общественного порядка, порядка, с которым церковь также навсегда связана судьбою. Религия есть душа верующих. Ценность церкви — в ее священниках.

В начале Французской революции рядом с толпой разложившихся аббатов, которые долгие годы с насмешкой писали и говорили о монархии, авторитете и сословиях, стояли беглый монах Фуше [204] и вероломный епископ Талейраи, цареубийцы, награбившие миллионные состояния, наполеоновские герцоги и предатели страны. С 1815 года христианский священник все чаще становится демократом, социалистом и партийным политиком. Лютеранство, которое едва ли является церковью, и кальвинизм, который ею вовсе не является, как таковые, не проводили деструктивную политику. Это отдельные священники уходили «в народ» и рабочую партию, выступали на предвыборных собраниях и в парламентах, писали о «социальном» вопросе и закончили демагогами и марксистами. Католический же священник, более тесно связанный с церковью, тащил ее за собой по этому пути. Она втягивалась в партийную агитацию, сначала как действенное средство, а в конце стала жертвой этой политики. Католическое профсоюзное движение с социалистическо-синдикалистскими тенденциями существовало во Франции уже при Наполеоне III. В Германии оно возникло после 1870 года из-за опасения, что красные профсоюзы полностью захватят власть над массами индустриальных районов. Вскоре они нашли взаимопонимание друг с другом. Все рабочие партии смутно понимают свою общность, хотя их вожди сильно ненавидят друг друга.

Уже прошло немало времени с тех пор, как всемирно-политический взгляд Льва XIII [205] нашел своих последователей, а в Германии клириками правил такой настоящий князь церкви, как кардинал Копп [206]. Тогда церковь ясно понимала, что является консервативной силой, и совершенно точно знала, что ее судьба тесно связана с другими консервативными силами, авторитетом государства, монархией, общественным порядком и собственностью, что в классовой борьбе она стоит, безусловно, на «правом» фланге, против либеральных и социалистических сил, и что от этого зависит ее шанс выжить в революционные времена в качестве силы. Ситуация быстро изменилась. Духовная дисциплина была подорвана. Плебейские элементы в священстве тиранят своей деятельностью церковь вплоть до высших постов, и те вынуждены молчать, чтобы не показать миру своего бессилия. Дипломатия церкви, некогда оценивавшая события солидно, сверху и на целые десятилетия вперед, во многих областях уступает место низким методам повседневной политики, партийной демократической агитации с ее недостойными уловками и лживыми аргументами. Мыслят и действуют на уровне столичного дна. Традиционное стремление к светской власти свелось до мелкого тщеславия от победы на выборах и объединения с другими партиями черни с целью материальных выгод. Сброд в священстве, некогда державшийся в строгости, сегодня со своим пролетарским мышлением правит той ценной частью клира, которая считает душу человека важнее его голоса на выборах и воспринимает метафизические вопросы серьезнее, чем демагогическое вмешательство в экономическую жизнь. Несколько десятилетий назад были невозможны такие тактические ошибки, как в Испании, где посчитали возможным отделить судьбу трона и алтаря. Однако после мировой войны церковь опускалась на дно, прежде всего, в Германии. Древняя сила с древними и крепкими традициями в качестве таковой была вынуждена ценой репутации среди собственных верующих заплатить за призывы своих неполноценных представителей к классовой борьбе и объединению с марксизмом. В Германии существует католический большевизм, который опаснее антихристианского, поскольку прячется под маской религии.

Фактически все коммунистические системы Западной Европы выросли из христианско-теологического мышления. «Утопия» Мора [207], «Город Солнца» доминиканца Кампанеллы [208], учения последователей Лютера Карлштадта [209] и Томаса Мюнцера [210], государственный социализм Фихте [211]. Все то, о чем мечтали и писали Фурье, Сен-Симон [212], Оуэн [213], Маркс и сотни других, в значительной мере возникает вопреки знанию и воле из священнического морального негодования и схоластических понятий, которые скрытно использовались в политэкономической мысли и общественном мнении по социальным вопросам. Сколько от естественного права и понятия государства Фомы Аквинского [214] еще присутствует у Адама Смита и тем самым — с обратным знаком — в «Коммунистическом манифесте»!

Христианская теология является бабушкой большевизма. Любые абстрактные рассуждения об экономических понятиях вне экономического опыта, если их смело и честно довести до конца, каким-нибудь образом приводят к логическому заключению против государства и собственности, и лишь ограниченность взгляда не позволяет этим материалистическим схоластам увидеть, что в конце их мыслительной цепочки стоит ее начало: осуществленный коммунизм есть авторитарная бюрократия. Для реализации этого идеала необходима диктатура, господство страха, вооруженная сила, неравенство между рабами и господами, начальниками и подчиненными, короче – московская система. Но есть два вида коммунизма: один – верующий из доктринерской одержимости или женской сентиментальности, с чуждостью и враждебностью к миру отвергающий богатство порочных счастливчиков и бедность несчастных, но гордых людей. Он заканчивается или туманной утопией или уходом в аскезу, монастырь, богему и бродяжничество, где проповедует никчемность всех экономических стремлений. Другой – «мирской», реально-политический, пытается из зависти и мести либо разрушить общество посредством своих приверженцев, где те в силу своих индивидуальных качеств и личных талантов занимают слишком низкое место, либо поднять за собой массы на основе какой-нибудь программы, чтобы удовлетворить свою жажду власти. Но и он охотно прячется под покровом религии.

Марксизм также является религией, не с точки зрения его творца, а в том смысле, который ему придала революционная свита. В нем есть свои святые, апостолы, мученики, отцы церкви, своя Библия и свое миссионерство. В нем есть догмы, суды над еретиками, ортодоксия и схоластика, но, прежде всего, народническая мораль, или точнее две – для верующих и неверующих, — как и в любой другой церкви. Большая ли разница в том, что его учение насквозь материалистично? Разве не менее материалистичны священники, которые с агитационными целями вторгаются в экономические вопросы? А что же такое христианские профсоюзы? Не что иное, как христианский большевизм. С начала рационалистической эпохи, то есть с 1750 года, материализм существует как с христианской терминологией, так и без нее. Если смешиваются понятия бедность, голод, нищета, работа, и заработок — с моральным оттенком в словах «богатство» и «бедность», «справедливость» и «несправедливость», — после чего выдвигаются социальные и экономические требования пролетарского типа, то есть требования денег, то это материализм. И тогда с внутренней необходимостью на месте главного алтаря появляется секретариат партии, на месте жертвенника — избирательная касса, а профсоюзный чиновник становится наследником св. Франциска [215].

Материализм больших городов является формой практических суждения и действия, при этом «верой» может быть что угодно. Это способ «экономически» рассматривать историю, общественную и собственную жизнь и понимать под экономикой не жизненное призвание и содержание, а метод добывания как можно меньшими усилиями как можно большего количества денег и удовольствий: panem et circenses. Большинство сегодня даже не понимает, насколько материалистически оно мыслит и существует. Можно неистово молиться и каяться, постоянно повторять слово «Бог» [216], можно даже быть священником по профессии и убеждению и все равно оставаться материалистом. Христианская мораль, как и любая мораль, является моралью самоотречения и ничем иным. Кто этого не чувствует, тот материалист. «В поте лица твоего будешь есть хлеб» [217] — это значит, что не нужно воспринимать суровость жизни как бедствие и пытаться обойти его с помощью партийной политики. Однако для пролетарской предвыборной пропаганды это высказывание не годится. Материалисту милее есть хлеб, который в поте лица своего добыли другие: крестьянин, ремесленник, изобретатель, хозяйственник. Между тем, знаменитое игольное ушко, через которое проходят некоторые верблюды, слишком узко нетолько для «богатых», но и для всех тех, кто путем забастовки, саботажа и выборов вымогает повышение заработной платы и сокращение рабочего времени, как и для тех, кто руководит этой деятельностью ради своей власти.

Это утилитарная мораль рабских душ: рабских не только по положению в жизни — мы все без исключения находимся в рабской зависимости от судьбы по рождению в определенное время и в определенном месте, — а через пошлое стремление смотреть на мир снизу. Главное здесь в том, завидуют ли жизни в богатстве или равнодушны к ней, признают ли или ненавидят и хотят свергнуть того, кто благодаря своим личным качествам достиг ранга руководителя, например, когда бывший ученик слесаря становится изобретателем и владельцем фабрики. Но этот материализм, для которого самоотречение остается непонятным и смешным, есть не что иное, как эгоизм отдельных людей или классов, паразитический эгоизм неполноценных, рассматривающих экономическую жизнь других и всего общества в качестве объекта, из которого как можно меньшими усилиями нужно ш и сосать как можно больше жизненных удовольствий — panem et circenses. Личное превосходство, прилежность, успех, радость от своих достижений считается здесь злом и рассматривается как грех и предательство. Такова мораль классовой борьбы, которая объединяет все это под вывеской «капитализм», с самого начала понимаемой этически. Она имеет целью вызвать ненависть пролетариата и одновременно старается слить наемных работников в единый политический фронт с низами крупных городов.

Только «рабочий» может и должен быть эгоистом, но не крестьянин или ремесленник. Он один имеет права вместо обязанностей. Другие имеют только обязанности, но не права. Он является привилегированным сословием, которому другие должны прислуживать своим трудом. Экономическая жизнь наций существует ради него и должна быть организована только для его удовольствия, и не важно, гибнет ли она при этом или нет. Это мировоззрение было разработано классом народных представителей и академического сброда — от литератора и профессора до священника. Оно деморализует нижние слои общества для того, чтобы мобилизовать их для утоления своей ненависти и жажды власти. Поэтому становятся неудобными и никогда не упоминаются такие (в отличие от Маркса) благородно и консервативно мыслящие социалисты, как Лассаль [218], приверженец монархии, и Жорж Сорель [219], считавший защиту Отечества, семьи и собственности первейшей задачей пролетариата, о котором Муссолини сказал, что обязан ему больше, чем Ницше.

Из всех видов теоретического социализма или коммунизма естественно победил наиболее пошлый и лживый в своих конечных целях, который совершенно бесцеремонно разрабатывался для того, чтобы обеспечить профессиональным революционерам власть над массами. Не имеет значения, называется ли он марксизмом или нет. Не важно и то, какая теория поставляет революционные лозунги для пропаганды или за какими нереволюционными мировоззрениями он скрывается. Речь идет только о практическом мышлении и воле. Кто сам пошл, тот пошло мыслит, пошло чувствует и поступает и не станет другим оттого, что наденет на себя облачение священника или поднимет национальный флаг. Тот, кто в современном мире основывает профсоюзы и рабочие партии или руководит ими [220], почти неизбежно и очень скоро подпадает под власть марксистской идеологии, которая под общим именем капитализма дискредитирует и преследует любое политическое и экономическое руководство, общественный порядок, авторитет и собственность. Он тотчас обнаружит у своих последователей ставшее уже традиционным понимание экономической жизни как борьбы классов и должен следовать ему, если хочет оставаться вождем. Таким образом, пролетарский эгоизм в своих целях и методах является формой, в которой уже почти столетие осуществляется «белая» мировая революция, и неважно, называет она себя социальным или социалистическим движением, и желают ли ее руководители демонстративно быть христианами [221] или нет.

Время расцвета теорий по улучшению мира приходится на первое столетие усиливающегося рационализма, начиная с «Contrat social» (1762) и заканчивая «Коммунистическим манифестом» (1848). Тогда, подобно Сократу и софистам [222], верили во всесилие человеческого разума и в его способность управлять судьбой и инстинктами, организовывать и направлять историческую жизнь. Тогда даже в систему Линнея [223] человек вошел как homo sapiens. При этом позабыли, что в человеке живет бестия, которая отчетливо напомнила о своем существовании в 1792 году. К тому времени уже успели забыть скепсис истинных знатоков истории и настоящих мудрецов всех времен, которые знали, что «человек является злым с молодости». Надеялись по доктринерским программам организовать народы с целью их окончательного блаженства. В это верили, по крайней мере, читатели подобных материалистических утопий, а насколько верили сами авторы, это уже другой вопрос.

Но после 1848 года всему этому пришел конец. Система Маркса нашла столько приверженцев потому, что была последней. Кто сегодня сочиняет программы политического или экономического спасения «человечества», тот является старомодным и скучным. Он начинает превращаться в посмешище. Но агитаторское воздействие таких теорий на дураков — каковыми Ленин считал 95% всех людей — по-прежнему остается сильным (а в Англии и Америке даже усиливается). Исключением является Москва, где в политических целях лишь притворяются, что верят в них.

Классическая политэкономия 1770 года и столь же старое материалистическое, то есть «экономическое», понимание истории, сводящие судьбы тысячелетий к понятиям «рынок», «цена» и «товар», в своей глубочайшей основе относятся к тому же феномену. Они внутренне родственны, во многом идентичны и с необходимостью приводят к мечтам о неком Третьем царстве (Reich), к которому вера XIX веки и прогресс стремилась как к некоему концу истории. Это было материалистической пародией на идеи о Третьем царстве великих христиан готической эпохи, таких как Иоахим Флорский [224]. Оно должно было привести к вечному благоденствию на Земле, к раю для всех бедных и нищих, которых усиленно отождествляли с «рабочим». Оно должно было положить конец всем заботам, принести сладостное безделье и вечный мир, а классовая борьба должна была проложить к этому путь посредством отмены собственности, «уничтожения господства процента», установления государственного социализма и ликвидации всех господ и богачей. Триумф классового эгоизма именовался «благом человечества» и морально возносился до небес.

Идеал классовой борьбы впервые появился в известном пропагандистском трактате аббата Сийеса [225] – снова католический священник! – 1789 года о tiers état («третьем сословии» - фр.), которое должно было уравнять оба высших сословия. Из такого раннереволюционного либерального понимания постепенно рождается большевистский идеал 1848 года, переносящий борьбу из политической области в область экономическую не ради экономики, но чтобы посредством ее разрушения достичь политических целей. Если «буржуазные» идеологи находят здесь различия между идеализмом и материализмом, то они не видят дальше поверхностных лозунгов и не понимают, что конечные цели обоих в целом одинаковые. Все теории классовой борьбы созданы с целью мобилизации масс больших городов. Вначале нужно создать «класс», который можно использовать в борьбе. Целью 1848 года, когда первый опыт революций был позади, стала диктатура пролетариата, которую можно было бы назвать диктатурой буржуазии, ибо либерализм не желал быть ничем иным. В этом последний смысл конституций, республик и парламентаризма. Но в действительности всегда речь шла о диктатуре демагогов, которые хотели – отчасти из мести – уничтожить нации при помощи планомерно развращаемой массы, отчасти из жажды власти сделать их своими рабами.

Любой идеал создается теми, кто в нем нуждается. Идеал либеральной и большевистской классовой борьбы создан людьми, которые или безуспешно пытались достичь высшего общества, или жили в таком, до этических требований которого они не доросли. Маркс является неудачливым бюргером, отсюда его ненависть к буржуазии. То же относится и ко всем остальным юристам, писателям, профессорам и священникам: они выбрали профессии, к которым не имели призвания. Такова духовная предпосылка всех профессиональных революционеров.

Идеал классовой борьбы – вот пресловутый переворот: не создание чего-то нового, а уничтожение существующего. Цель без будущего. Воля к пустоте. Утопические программы служат только для духовного подкупа масс. Всерьез воспринимается только цель этого подкупа – создание класса как боевого отряда посредством планомерного развращения.

Ничто не сплачивает так, как ненависть. Но здесь лучше говорить не о классовой ненависти, а о классовой зависти. Ненависть предполагает молчаливое признание противника. Зависть – это косой взгляд снизу на нечто высшее, остающееся непонятным и недоступным, поэтому возникает желание унизить его, приравнять к себе, извалять в грязи и отбросить. Поэтому к светлому пролетарскому будущему относится не только счастье большинства [226], состоящее в радости безделья – и вновь: panem et circenses! – и вечный мир, чтобы наслаждаться им свободно от забот и ответственности; но в истинно революционном духе, прежде всего, - несчастье «меньшинства», некогда властных, умных, благородных и богатых [227]. Каждая революция доказывает это. То, что вчерашние лакеи роскошествуют за столом господина, только половина удовольствия: господин должен еще и прислуживать им.

Объектом классовой борьбы, коим в 1789 году являлись «тираны» - короли, «помещики» и «попы», в 1850 году – в результате смещения политической борьбы в экономическую область – стал «капитализм». Лозунгу, а это и есть лозунг, бесполезно искать определения. Он не связан с экономическим опытом и понимается этически, чтобы не сказать полухристиански. Он призван воплощать собой экономическое зло, великий грех превосходства, черта, переодетого в экономический успех. Он стал – даже в определенных буржуазных кругах – ругательным словом для всех тех, кого не выносят, кто имеет ранг – успешный предприниматель и купец, а также судья, офицер и ученый, даже крестьянин. Он означает всех тех, кто не является «рабочим» и рабочим вождем, всех тех, кто не прозябает в жизни по причине ограниченного таланта. Он охватывает всех сильных и здоровых в глазах всех недовольных, всей духовной черни.

«Капитализм» — это вовсе не форма хозяйства или «буржуазный» метод делать деньги. Это определенный взгляд на вещи. Есть политэкономы, которые обнаружили его даже в эпоху Карла Великого [228] и в доисторических деревнях. Политэкономия с 1770 года рассматривает экономическую жизнь, которая в действительности является одной из сторон исторического бытия народов, с точки зрения английского торговца [229]. Тогда английская нация действительно сделала мировую торговлю своей монополией. Отсюда ее репутация нации лавочников, массы shopkeepers. Но продавец только посредник. Он уже предполагает экономическую жизнь, пытаясь поставить свою деятельность в ее центр, от которого зависят другие люди, выступающие в роли производителей и потребителей. Его господствующее положение описал Адам Смит. Вот и вся его «наука». Поэтому политэкономия до сегодняшних дней исходит из понятия цены и вместо экономической жизни и деятельных людей видит только товары и рынки. Поэтому, начиная с того времени, прежде всего, в социалистических теориях, труд рассматривается как товар, а заработная плата — как его цена. В этой системе не находится места ни руководящей работе предпринимателя и изобретателя, ни труду крестьян. Учитываются лишь фабричные товары, овес или свиньи. Не долго нужно было ждать, чтобы полностью забыли о крестьянах и ремесленниках и стали при разделении людей на классы, подобно Марксу, думать лишь о наемных рабочих и остальных — «эксплуататорах».

Так возникает искусственное раздвоение «человечества» на производителей и потребителей [230], которое в руках теоретиков классовой борьбы видоизменяется в коварное противоречие между капиталистами и пролетариями, буржуазией и рабочим классом, эксплуататорами и эксплуатируемыми. При этом замалчивают торговца, собственно «капиталиста». Фабрикант и сельский хозяин — видимый враг, так как на него работают, и он за это платит. Бессмысленно, но действенно. Тупость теории никогда не была препятствием для ее действенности. У создателя системы речь идет о критике, у верующего — всегда о противоположном.

«Капитализм» и «социализм» одинакового возраста, внутренне родственны, появились из одной и той же перспективы и отягощены одними и теми же тенденциями. Социализм — это не что иное, как капитализм низшего класса [231]. Манчестерское учение Кобдена [232] о свободной торговле и коммунистическая система Маркса возникли примерно в 1840-х годах в Англии. Маркс даже приветствовал капитализм свободной торговли [233].

«Капитализм снизу» хочет продавать товар — наемный труд — как можно дороже, без учета возможностей покупателя, и поставлять его как можно меньше. Отсюда ненависть социалистических партий к квалифицированному и сдельному труду, их стремление по возможности устранить «аристократическую» разницу в оплате труда обученных и необученных рабочих. Он стремится путем забастовок — первая всеобщая забастовка состоялась в Англии в 1841 году [234] — поднять цену ручного труда до самых высот и через национализацию фабрик и шахт поставить ее под полный контроль государственной бюрократии рабочих вождей. В этом состоит скрытый смысл огосударствления. Собственность, заработанную одаренными и выдающимися людьми, «капитализм снизу» рассматривает как кражу, чтобы присвоить ее себе при помощи большего числа кулаков, не занятых трудом. Так возникает теория классовой борьбы, которая хотя и выглядит как экономическая, на самом деле является политической, направленной, с одной стороны, на привлечение к себе рабочих, а с другой стороны, на получение выгоды рабочих вождей. То была сиюминутная цель. Низменные души не могут заглянуть в будущее далее завтрашнего дня и действовать ради него. Классовая борьба должна принести разрушения и больше ничего. Она должна устранить власть традиции, как политической, так и экономической, для того, чтобы предоставить силам дна возможность для мести и господства. О том, что наступит после победы, когда классовая борьба закончится, эти круги никогда не задумывались.

Так в 1840 году на подлинную, бесконечно сложную экономическую жизнь белых народов начинается смертоносное нападение с двух сторон: гильдия торговцев деньгами, спекулянтов и крупных финансистов проникает в нее с помощью акций, кредитов, наблюдательных советов и подчиняет своим целям и интересам профессиональное руководство предприятий, в котором много бывших рабочих, достигших руководящих должностей благодаря своим стараниям и талантам. Подлинный руководитель экономики становится рабом финансиста. Он трудится над развитием фабрики, в то время как она может в один прекрасный момент стать банкротом в результате биржевой спекуляции, о которой он ничего не знает. Снизу же организм экономики медленно, но верно разрушается профсоюзом рабочих вождей. Теоретическим оружием одних является ученая «либеральная» политэкономия, формирующая общественное мнение по экономическим вопросам и вмешивающаяся в законодательство со своими советами и установлениями. Теоретическим оружием других является Коммунистический манифест, на основе которого левые партии всех парламентов также вторгаются в законодательство. Обе представляют собой принцип «Интернационала», совершенно нигилистический и негативный: он направлен против исторических, ограничивающих форм — всякая форма, всякий вид всегда значит ограничение — наций, государства, национальной экономики, суммой которых и является «мировая экономика». Эти формы препятствуют реализации намерений финансовых воротил и профессиональных революционеров. Поэтому они отвергаются и подлежат уничтожению.

Но обе теории сегодня устарели. Все, что можно было сказать, уже сказано; и после 1918 года они настолько скомпрометировали себя предсказаниями — в направлении Нью-Йорка или Москвы — что их еще цитируют, но в них уже не верят. Мировая революция начиналась в их тени. Возможно, сегодня она достигла своего пика, но все еще не завершена, между тем она принимает формы, свободные от всякой теоретической болтовни.

Глава 15

Теперь можно указать на «успехи» мировой революции, достигнутые на сегодняшний момент. Она приблизилась к своей цели. Она уже не угрожает; она празднует триумф, она победила. И даже если ее приверженцы оспаривают этот факт, испытывая некое замешательство и переживая внутренний разлад, то здесь проявляется извечный рок человеческой истории, который с ужасающей ясностью показывает борцу, достигшему цели, что она совершенно отлична от той, к которой он стремился, и что чаще всего она не стоила таких страданий.

Подобный успех революции чудовищен. Он настолько ужасен для всех «белых» народов, что никто не видит или не осмеливается видеть все то, что имеет к ней отношение. Творцам не хватает смелости признаться в этом, а сохранившимся в буржуазии остаткам старого общества — назвать их. Путь от либерализма к большевизму вначале проходил через борьбу с политической властью. Сегодня она разрушена, разорвана, раздавлена. Снова, как в Риме времен Гракхов, стало ясно, что все созданное в течение веков небольшим числом крупных хищников, государственными мужами и завоевателями, может за короткое время быть уничтожено большим числом мелких хищников, человеческими паразитами. Старые, достопамятные формы государства лежат в руинах. Им на смену пришел бесформенный парламентаризм, груда обломков от былого авторитета, искусства правления и державной мудрости, на вершине которой происходит дележ добычи между партиями, этими ордами профессиональных политиков. Унаследованный суверенитет заменен выборами, которые дают возможность заработать все новым толпам неполноценных.

Среди этих партий повсюду присутствуют рабочие партии и их профсоюзы, преследующие политические цели экономическими средствами, а экономические – политическими средствами. В вопросах формирования руководства, в программах и методах агитации они стали задавать тон и для всех остальных. Все они борются за массы крупных городов, будоражат их теми же самыми бессмысленными надеждами и озлобляющими обвинениями. Уже ни одна из них не решается сказать, что стремится представлять другие части нации, а не «рабочего». Почти без исключений они относятся к нему как к привилегированному сословию – из-за страха или в надежде на победу на выборах. Почти во всех странах удалось развратить рабочего, сделать его самым претенциозным, самым недовольным и потому самым несчастным существом, сплавить его с чернью переулков в некую однородную массу, в «класс», вывести из него тот духовный тип пролетария, что гарантирует революционный успех одним своим существованием, что презирает усердие и достижения как предательство «дела». Верх его тщеславия заключается в том, чтобы стать вождем масс и носителем революции.

Неважно, принимают ли эти фронты классовой борьбы облик бюрократических партий или профсоюзов, подобно марксистским, католическим и национальным в Германии и Англии, имеют ли они романскую форму клубов анархистов и социалистов вроде барселонских и чикагских или же существуют — как когда-то в России, а сегодня в Америке – в виде подпольных движений, сосредотачивающихся лишь в момент своих акций – все они состоят из господствующих групп профессиональных демагогов и безвольной управляемой массы последователей, которые должны служить едва понятой идее и жертвовать собой ради нее. Правительства уже давно стали их исполнительными органами — либо потому, что вожди масс сами обладают парламентской властью, либо потому, что у их противников, находящихся под гипнозом рабочей идеологии, не хватает смелости для самостоятельного мышления и действия.

Они руководят и экономикой, причем с помощью политических средств, ради достижения политической цели. И эта цель никогда не упускалась из виду, а именно, классовая борьба против организованных сил и форм экономической жизни, названных «капитализмом». Начиная с 1848 года их уничтожение стало конечной целью, которая и была в итоге достигнута. Наступила экономическая катастрофа, экстатически предсказанная почти столетие назад. Кризис мировой экономики этих и последующих лет не является, как думает весь мир, следствием войны, революции, инфляции и выплаты долгов. Он готовился умышленно. Во всех своих основных чертах он является результатом целенаправленной работы пролетарских вождей. Его корни находятся гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд, а его последствия состоят в длительной, беспощадной борьбе со всем, что еще имеет народный дух, и по большому счету их уже не преодолеть. Ведь для этого необходимо мужество честно смотреть на то, что происходит, и я опасаюсь, что эта способность почти утрачена. Ни в какое другое время не было столько страха перед общественным мнением парламентов, партий, ораторов и писак всего мира. Все стоят на коленях перед «народом», массой, пролетариатом, как бы его ни называли, перед тем, что слепо и безотчетно служит орудием вождей мировой революции. Упрек в «неприязни» к рабочим сегодня заставляет побледнеть любого политика.

Но кто же все-таки одержал победу в мировой войне? Конечно же, ни одно государство – ни Франция, ни Англия, ни Америка. И не белые рабочие. Они больше всего заплатили за нее, сначала кровью на полях сражений, а затем и жизнью в условиях экономического кризиса. Они стали самой большой жертвой своих вождей, погубивших их в своих целях. Войну выиграл рабочий вождь. То, что во всех странах называется рабочей партией или профсоюзом, в действительности является профсоюзом партийных чиновников, бюрократией революции, захватившей власть и управляющей сегодня западной цивилизацией. Она вела «пролетариат» от одной забастовки к другой, от одной уличной схватки к другой, и сама продвигалась от одного опустошительного парламентского постановления к другому благодаря собственной власти или из-за страха перед побежденной буржуазией. После 1916 года правительства всего мира быстро попали в зависимость от рабочих вождей и должны были выполнять их приказы, если не хотели быть свергнутыми. Они были вынуждены терпеть или сами осуществлять безжалостное вмешательство в структуру и смысл экономической жизни. А оно осуществлялось целиком в пользу труда низшего уровня, простейшего ручного труда, в форме безмерного повышения его оплаты и сокращения рабочего времени, а также в форме разорительных налогов на оплату труда управленцев, налогов на старую семейную собственность, на ремесло и сельское хозяйство. Общество было ограблено. Это было сделано для оплаты наемников классовой борьбы. Естественный центр тяжести экономики, экономическое мышление профессионалов, был заменен искусственным, необъективным, партийно-политическим.

Равновесие было нарушено, и здание рухнуло. В этом и заключалась цель европейского большевизма, открыто провозглашаемая в течение десятилетий. Таким образом, экономическая катастрофа являлась тактическим успехом, о чем рабочий класс не подозревал и к чему не стремился. Впрочем, этот крах «капитализма», «страшный суд» над буржуазией, описанный уже после 1848 года и с воодушевлением воспетый Бебелем, должен был автоматически привести к долгожданной диктатуре пролетариата, то есть его творцов и вождей.

Но разве это не стало действительностью? Даже если совершенно отбросить Москву, разве профсоюзная республика в Германии была чем-то иным? И разве не является экономический, бюрократически управляемый социализм господствующим идеалом национальных рабочих партий Германии, Англии и даже Италии? И разве не лежат на развалинах мировой экономики творческие дарования, носители частных экономических инициатив, ставшие жертвой этой диктатуры? Знаток экономической жизни, хозяйственник был вытеснен партийным вождем, который, ничего не понимая в политике, хорошо разбирается в демагогической пропаганде. В качестве бюрократа он распоряжается экономическим законодательством, которое пришло на смену свободному решению экономической мысли, и руководит бесчисленными комитетами, арбитражными судами, конференциями, министерскими бюро, как бы ни назывались формы его диктатуры, - даже фашистским министерством корпораций. Он стремится в экономике к государственному капитализму без частной инициативы, к плановому хозяйству, что в принципе означает одно и то же, а именно – коммунизм. Даже если вместе с предпринимателем пострадает сам рабочий, в любом случае профессиональный «вождь рабочих» получает в свои руки долгожданную власть и может осуществлять месть подонков в отношении людей, которые волею судьбы, одарившей их талантами и выдающимися способностями, были призваны смотреть на вещи сверху и руководить.

Я прекрасно понимаю, что большинство людей с отвращением откажется признать, что тот непоправимый крах всего, что создавалось веками, произошел умышленно и является результатом целенаправленной деятельности. Но это так, и это можно доказать. Эта деятельность началась, как только профессиональные революционеры поколения Маркса поняли, что в Северо-Западной Европе важнейшей частью экономической жизни становится связанная с углем индустрия. От нее зависело само существование целых наций, значительно увеличившихся количественно. В Англии это уже произошло; в Германии на это надеялись, и доктринеры, рассматривавшие мир через схему «буржуазия – пролетариат», считали чем-то само собой разумеющимся, что похожий процесс должен произойти повсюду. Но как обстояло дело в Испании и Италии, где не было угля, даже во Франции, не говоря уже о России [235]? Стоит только удивляться, сколь узок был и остается горизонт этих теологов классовой борьбы, так что до сих пор это оставалось почти незамеченным. Включали ли они в область своей экономической критики и предсказаний Африку, Азию и Латинскую Америку? Была ли у них хотя бы одна мысль о цветных рабочих тропических колоний? Осознавали ли они, почему этого не случилось и не могло случиться? Они говорили о будущем «человечества», но вместо того, чтобы окинуть взглядом всю планету, уставились на пару европейских стран, государство и общество которых они стремились разрушить.

Но тогда они поняли, что своей цели можно достичь, если уничтожить жизнеспособность промышленности; и планомерное наступление на нее началось с попытки воспрепятствовать ее организованной деятельности. Это произошло, когда в противоположность руководящей работе предпринимателей, изобретателей и инженеров [236], была насильственно сокращена продолжительность рабочего дня для наемного труда на фабриках и вначале только на них.

В XVIII веке, в соответствии с общей привычкой к труду у северных крестьян и ремесленников, она составляла более чем двенадцать часов, без всякого законодательного установления. В начале XIX века она была ограничена в Англии двенадцатью часами. Около 1850 года она еще больше сокращается в результате принятия Закона о десятичасовом рабочем дне [237], против чего ожесточенно выступали и сами рабочие [238]. Когда закон окончательно вошел в силу, он превозносился в революционных кругах как победа рабочего класса и – по праву – как «сковывание промышленности». Полагали, что тем самым ей нанесен смертельный удар. С этого времени профсоюзы всех стран принялись со все большим нажимом бороться за дальнейшее сокращение продолжительности рабочего дня для всех получателей заработной платы. В конце века она составляла девять, а в конце мировой войны — восемь часов. Сегодня, когда мы приближаемся к середине XX столетия, сорокачасовая рабочая неделя является минимумом революционных требований. Поскольку одновременно все строже осуществляется запрет на работу по воскресениям, то в результате каждый может поставить своего товара под названием «труд» лишь вполовину от изначального, возможного и естественного количества. Тем самым «рабочий», который согласно марксистской религии является единственным тружеником, в значительной части против своей воли стал тем, кто работает меньше всех. Какая еще профессия связана с такой малой отдачей сил?

Это происходило с использованием стачки как средства борьбы в скрытой, медленно действующей форме. Она обрела смысл только тогда, когда цена за «товар», недельная зарплата, не только не сократилась, но стала постоянно увеличиваться. Теперь «стоимость», то есть реальная стоимость вложенного работником труда не является самостоятельной величиной. Она вытекает из органического целого промышленного труда, в котором более важную роль играют изначальный замысел, труд по организации и управлению процессом, подвозу сырья, реализации продукции, продумыванию расходов и прибыли, помещений и оборудования, а также по поиску новых возможностей. Общий доход зависит от уровня и способностей голов, а не рук. Если нет дохода, продукт не продается, то и ручной труд был задействован понапрасну и собственно вообще не может быть оплачен. Так обстоит дело в случае крестьянина и ремесленника. Но благодаря деятельности профсоюзов почасовая оплата ручного труда была изъята из целостного организма. Она определяется партийными вождями, а не рассчитывается хозяйственным руководителем, и если тот не соглашается и не может согласиться на нее, то начинается ее продавливание путем забастовок, саботажа и давления на парламентские правительства. Если соизмерять ее с доходами от крестьянского и ремесленного труда, то в течение века она выросла во много раз. Доходы каждого занятого в экономике зависят от конъюнктуры, но только не доход наемного рабочего. Он претендует на заработную плату, установленную неестественным путем и завоеванную в результате партийно-политической борьбы, даже если ее выплата приведет к износу оборудования, общей потере доходности, продаже продукции за бесценок — вплоть до закрытия предприятий. И тогда по рядам «рабочих вождей» проносится злорадный триумфальный рев. Они вновь одержали победу на пути к «конечной цели».

Сегодня, когда с момента возникновения теории классовой борьбы прошло почти более века и уже никто не верит в нее по-настоящему, сомнительно, чтобы эти вожди еще осознавали ту цель, ради которой когда-то возникла и началась эта разрушительная деятельность. Но в их среде бытуют уже устаревшие традиции и методы, согласно которым они должны постоянно добиваться сокращения рабочего времени и увеличения оплаты труда. Это является доказательством их способностей в глазах партии. И даже если сегодня забыт первоначальный догматический смысл и утрачена вера, тем не менее, продолжаются действия, которые теперь объясняются иными «причинами» - новыми средствами агитации, обнаружением новой вины капиталистов перед рабочим классом.

Когда-то учение о «прибавочной стоимости» господствовало над неразвитым мышлением масс: общая прибыль промышленного производства приравнивалась к стоимости ручного труда рабочих и должна была распределяться между ними. То, что руководитель производства вычитывал из нее на содержание заводов, оплату сырья, оклады и проценты, то есть собственно «прибавочная стоимость», считалось воровством. Руководители, изобретатели, инженеры вообще не работали, во всяком случае, интеллектуальный труд, рассматривавшийся как один из видов безделья, не имел слишком высокой стоимости. Это была та же самая «демократическая» тенденция, которая презирает и пытается уничтожить качество труда и позволяет учитывать лишь его количество, в том числе и при оценке ручного труда – нужно было устранить «аристократическое» различие в труде обученного и необученного рабочего. Сдельная работа и более высокие результаты клеймились как предательство «дела». Именно это и было, начиная с 1918 года, осуществлено в Германии. Все эти меры исключили конкуренцию между рабочими, задушили стремление к усовершенствованию и тем самым понизили общий результат. Московская практика сегодня показывает, что в их основе лежал нигилизм, воля к уничтожению. Но, как только «цель» была достигнута, там повсеместно вернулись к состоянию 1840 года: длительное рабочее время, мизерные заработки, самая большая в мире – больше чем в Америке – разница в оплате обученного и необученного труда и найм на работу иностранных инженеров. Своих собственных уничтожили за то, что согласно учению «Коммунистического манифеста», они лишь эксплуатировали рабочих, при этом ничего не делая. Их научились ценить, когда было уже поздно.

Мнение, согласно которому рабочему положено платить «полную стоимость» его труда, приравненную к общей прибыли всего предприятия – то есть остаток теории – сохраняло свою силу до конца столетия. Тем самым была признана, по меньшей мере, естественная граница требований повышения заработной платы. Наряду с этим и помимо этого, примерно с семидесятых годов начал развиваться совершенно нетеоретический метод вымогать оплату труда посредством политического давления рабочих организаций. Теперь речь больше не шла о сдерживающих мерах, с помощью которых экономическая жизнь ограничивает эксплуатацию одного класса другим, но уже об ограничении политической, парламентской и революционной власти. На рубеже столетий почти во всех «белых» странах, особенно в Германии после 1918 года, наряду с конституционным правительством существовало незаконное, но могущественное правительство профсоюзов всех видов, важнейшей задачей которых была подкормка своих избирателей посредством повышения заработков. Это право они покупали у «буржуазных» сил ценой разрешения на управление. «Голос рабочего класса», которым оперировали партийные вожди, стал решающим для всех решений парламентского правительства. Так возникло явление политических зарплат, для которых не существовало естественных, экономических границ. Оплата по тарифам, гарантированным государством, была установлена партией, а не рассчитана экономически. Контроль профсоюзов над тарифами стал правом, которое не решалась затронуть или поставить под сомнение ни одна буржуазная партия или правительство. Политическая заработная плата очень быстро превысила «полную стоимость труда». Она оказалась страшнее конкуренции и перепроизводства, так как лишила экономику «белых» стран чувства самозащиты и самосохранения и поставила на тот путь развития, который в итоге привел к наблюдаемой нами сегодня катастрофе мировой экономики. Такой большевизм в оплате труда вместе с забастовкой, саботажем, выборами и правительственными кризисами высосал из экономической жизни наций – и не только Германии — столько крови, что нужно было в бешеном темпе попытаться восполнить эти потери любым мыслимым образом.

Необходимо учитывать все, что относится к понятию политической заработной платы, чтобы измерить давление ее диктатуры на экономическую жизнь народов. Оно выходит далеко за пределы выплаты денег и охватывает заботу обо всем существовании «рабочего», которая снимается с него и взваливается на кого-то «другого». «Рабочий» превратился в пенсионера общества и нации. Каждый человек, как и любое животное, должен или противиться непредсказуемой судьбе, или смириться с ней. Каждый имеет свои личные заботы, он должен нести полную ответственность перед собой и осознавать необходимость принимать собственные решения при всех опасностях для себя и собственных целей. Никто не думает о том, чтобы за чужой счет защитить крестьян от последствии неурожаев, эпизоотии, пожаров и трудностей с реализацией продукции, равно как и ремесленников, врачей, инженеров, купцов и ученых – от опасности разорения и профессиональной непригодности вследствие недостаточных способностей, болезни или несчастного случая. Каждый должен сам и за свой счет решать, как справиться со своими проблемами, он должен отвечать за последствия или же идти просить милостыню, или выбрать по своему усмотрению какой-нибудь иной конец. Такова жизнь. Тяга к застрахованному существованию – от старости, от несчастного случая, болезни и безработицы, то есть от судьбы во всех мыслимых формах ее проявления, — признак упадка жизненных сил, — возникнув в Германии, каким-то образом проникла в мышление всех белых народов. Тот, кто попал в беду, зовет на помощь других, не пытаясь помочь самому себе. Но существует различие, характеризующее победу марксистского мышления над изначальным германским индивидуалистическим инстинктом радости ответственности, личной борьбы с судьбой, «amor fati» (любовь к судьбе - лат.). Каждый пытается собственными решениями и собственными силами избегать непредвиденного или противостоять ему, лишь только «рабочий» избавлен от подобных решений. Он один может исходить из того, что другие будут за него думать и действовать. Дегенеративное воздействие этого освобождения от больших забот, которое заметно у детей из богатых семей [239], охватило весь рабочий класс именно в Германии: как только возникала какая-нибудь нужда, на помощь призывали государство, партии и общество, в любом случае, «других». Разучились принимать собственные решения и жить под тяжестью подлинных забот.

Но это означает дальнейшее обременение высшего труда нации в пользу низшего. И эта часть политической заработной платы выплачивается рабочему классу непосредственно или через налоги «других»: страхование всех видов от судьбы, строительство жилья для рабочих (хотя никому не придет в голову потребовать того же самого для крестьян), строительство игровых площадок, домов отдыха, библиотек, забота о льготных ценах на продукты питания, железнодорожные билеты и развлечения. Именно это составляет очень значительную часть политической заработной платы, о которой стараются не думать. Между тем, национальное богатство, на размер которого, выраженный в цифрах, ссылаются, является народнохозяйственной фикцией. Оно – в качестве «капитала» — рассчитывается из дохода хозяйственных предприятий или курса акций, зависящего от процентной ставки, и падает вместе с ними, когда стоимость производящих заводов ставится под вопрос в результате высоких затрат на зарплату. Фабрика, закрытая в результате этого, стоит не больше, чем будет заплачено за материалы, добытые из ее обломков. С 1 января 1925 года до начала 1929 года, то есть за четыре года, немецкая экономика в результате повышения зарплаты, налогов и социальных выплат под диктатурой профсоюзов ежегодно несла дополнительную нагрузку в размере 18225 миллионов марок. Это составляет одну треть общенационального дохода, которая перераспределялась односторонне. Год спустя эта сумма увеличилась до более, чем 20 миллиардов. Что по сравнению с ними означали два миллиарда репараций? Они угрожали финансовому положению государства и устойчивости валюты? Их давление на экономику было ничтожным по сравнению с воздействием большевизма в оплате труда. То была экспроприация целой экономики в пользу одного класса.

Глава 16

Существует высший и низший труд, и этот факт невозможно отрицать или изменить; в нем заявляет о себе культура. Чем выше развивается та или иная культура, тем мощнее ее формообразующая сила, тем значительнее разница между определяющей и подчиненной деятельностью любого вида, политического, экономического или художественного. Ибо культура есть оформленная, одухотворенная жизнь, вызревающая и завершающая себя форма, обладание которой всегда предполагает высший уровень личности. Существует такой труд, к которому нужно иметь внутреннее призвание, и существует другой, которым занимаются потому, что больше ничего не умеют, а выживать надо. Есть такой труд, на который способны лишь очень немногие люди высокого ранга, а есть другой, вся ценность которого состоит в его длительности и количестве. Люди рождаются как для первого, так и для второго. Это судьба, которую нельзя изменить ни рационалистическими, ни сентиментально-романтическими попытками уравниловки.

Общий объем труда, выполняемого европейской культурой и идентичного с ней, увеличивается с каждым столетием. Ко времени Реформации он увеличился во много раз по сравнению с эпохой крестовых походов, а в XVIII веке вырос до огромных размеров, ибо соответствовал динамике творческой руководящей работы, требующей все большего объема простого массового труда. Именно поэтому пролетарский революционер, который смотрит на культуру снизу, не обладая ею, стремится ее уничтожить, чтобы сократить как качественный труд, так и труд вообще. Если больше не существует человека культуры, которого считают роскошью и просто излишеством, то остается только простой труд, выполнить который сможет каждый. В одной социалистической газете я однажды прочитал, что «вслед за денежными миллионерами нужно уничтожить миллионеров интеллектуальных». Подлинно творческая работа раздражает людей, они ненавидят ее превосходство, завидуют ее успехам, заключаются ли они во власти или в богатстве. Для них уборщица в больнице важнее главного врача, сельский батрак важнее фермера, выводящего новые сорта пшеницы и породы коров, истопник важнее изобретателя машины. Говоря словами Ницше, произошла переоценка экономических ценностей, а поскольку любая ценность в глазах масс выражается в деньгах и оплате, то массовый низший труд должен оплачиваться лучше, чем высший труд ведущих личностей, что и было сделано.

Это имело последствия, которые еще никто не осознал до конца. «Белый» рабочий, которому наперегонки льстили и угождали вожди рабочих партий и трусливая буржуазия, становится элитным животным. Оставим нелепое сравнение с «жирующими» миллионерами. Речь идет не о людях, живущих во дворцах и имеющих прислугу. Сравним личные расходы на жизнь современного промышленного рабочего с расходами мелкого крестьянина. Около 1840 годаположение двух этих классов было примерно одинаковым. Сегодня первый работает намного меньше второго, а то, как живет, ест и одевается крестьянин из Померании, Йоркшира или Канзаса, столь жалко по сравнению с тем, сколько рабочий-металлург из Рурской области или Пенсильвании тратит на себя и, прежде всего, на свои развлечения, что рабочий немедленно забастовал бы, если бы ему предложили такой уровень жизни за вдвое большую работу с вечными заботами о неурожае, сбыте и задолженности. Что в крупных городах Севера считается прожиточным минимумом, «нищетой», то воспринимается как расточительство в деревне, расположенной в часе езды от них, не говоря уже о стиле жизни аграрного коммунизма европейского Юга, где еще присутствует невзыскательность цветных народов.

Но роскошное положение рабочих, являющееся следствием привилегированных политических заработных плат, налицо. Кем же оно оплачивается? Явно не выполненным трудом. Он не приносит столько прибыли. Это должны оплачивать другие, вся остальная нация. Есть глупцы, - если Форд серьезно верил в то, что говорил и писал, то его следует отнести к ним — которые полагают, будто растущая «покупательная способность» рабочих поддерживает высокий уровень экономики. Как и массы бездельников в Риме, начиная со времени Гракхов?

О внутреннем рынке говорят, даже не понимая, что он означает в действительности. Пусть попробуют проверить эту новую догму «белых» профсоюзов и расплатиться с рабочими не деньгами, а продуктами их собственного труда — локомотивами, химикалиями и булыжниками, — чтобы они сами их продавали.

Они бы не знали, что с этим делать. Они бы ужаснулись, как мало эти вещи стоят. Одновременно стало бы понятно, что умение тратить деньги требует того же уровня культуры, того же одухотворения вкусом, что и способность зарабатывать деньги посредством превосходных достижений. Роскошь бывает солидная и пошлая, и этого не исправить. Это разница между оперой Моцарта и опереточным шлягером. Но столь роскошным заработкам не соответствует никакая утонченная потребность в роскоши. Только покупательная способность высшего общества делает возможным качественное производство. Нижние слои кормят только индустрию развлечений, «circenses», сегодня, как и в Древнем Риме.

Но вульгарная роскошь больших городов — мало работы, много денег, еще больше удовольствий — оказывает роковое воздействие на занятых тяжелым трудом и не имеющих больших запросов людей из провинции. Они привозят оттуда потребности, о которых их отцы не могли даже мечтать. Тяжело отказать себе в чем-либо, если перед глазами видишь противоположность. Так началось бегство из деревни, сначала батраков и батрачек, затем крестьянских сыновей, а в конце уже целых семей, не знавших, что делать с отцовским наследством в условиях подобного искажения экономической жизни. На данной ступени развития подобное происходило во всех культурах. Неверно полагать, что Италия, начиная со времени Ганнибала, обезлюдела из-за крупного землевладения. Это сделали «рапет et circenses» мирового города Рима, и уже обезлюдевшая и обесцененная земля привела к развитию латифундий с использованием рабов. Иначе бы она превратилась в пустыню. Опустение деревень началось в 1840 году в Англии, в 1880 году в Германии, в 1920 году на Среднем Западе Соединенных Штатов. Крестьянину надоела работа без оплаты, в то время как город обещал ему заработок без работы. Тогда он уходил и становился «пролетарием».

Сам рабочий в этом был не виноват, он вовсе не воспринимает свою жизнь как роскошь, напротив. Он стал жалким и недовольным подобно любому привилегированному без собственных заслуг. То, что раньше было объектом его страстных желаний, сегодня стало обыденным делом, а завтра будет восприниматься как бедственное положение, требующее вмешательства. Пролетарские вожди испортили рабочего, избрав его преторианцем [240] классовой борьбы. Ко времени «Коммунистического манифеста» он должен был духовно превратиться в пролетария, сегодня с той же целью его пичкают надеждой на то, что однажды он перестанет им быть. Но тогда и сейчас незаслуженно высокий уровень политической заработной платы приводит к тому, что все большее количество вещей становится необходимостью.

Но разве можно было вообще продолжать выплачивать эту заработную плату, ставшую независимой от экономики величиной? Да и откуда? За чей счет? При внимательном рассмотрении видно, что в результате вымогательства заработной платы незаметно изменилось представление о доходах от экономики. Только здоровая хозяйственная жизнь способна приносить плоды. Доход является естественным, пока оплата простого труда зависит от него в качестве функции. Как только заработная плата становится независимой – политической – величиной, бесконечным кровопусканием, которого не вынесет ни одно живое тело, тогда начинается искусственный, болезненный способ ведения хозяйства и его учета, соревнование между сбытом, который не должен сокращаться, чтобы совсем не разориться и не погибнуть, и опережающими его заработной платой, налогами и социальными отчислениями, которые также являются косвенной оплатой труда. Бешеный темп роста производства в значительной мере обусловлен этой скрытой раной, нанесенной экономической жизни. Реклама всеми средствами пытается создать новые потребности; экспорт расширяется всеми мыслимыми способами и навязывается цветным народам. Экономический империализм крупных индустриальных государств, с помощью военных средств гарантирующий рынки сбыта и стремящийся их удержать, и своей интенсивности определяется и вызван инстинктом самосохранения хозяйственников, которые вынуждены защищаться от постоянного давления рабочих партий в области оплаты труда. Как только где-нибудь в мире «белых» промышленность получает реальную или мнимую передышку, тотчас же раздается требование повышения оплаты труда со стороны профсоюзов, пытающихся обеспечить своим членам прибыль, которой на самом деле нет. Как только Германия перестала выплачивать репарации, тотчас же было заявлено, что «сэкономленное» в результате этого должно достаться рабочему классу. Естественным следствием привилегированных заработных плат является удорожание производства, то есть удешевление денег, но и здесь произошло политическое вмешательство путем законодательного снижения или удержания цен с целью сохранения покупательной способности заработков. Поэтому около 1850 года в Англии были отменены таможенные пошлины на зерно, то есть проведено скрытое повышение заработной платы, и тем самым крестьяне были принесены в жертву рабочим. Затем это попытались осуществить или осуществляли повсюду, отчасти с помощью абсурдного политэкономического обоснования банкиров и других «специалистов», предлагавших разделение мира на аграрные и промышленные страны для достижения целесообразной организации «мировой экономики». Что в этом случае должно было произойти с крестьянством индустриальных стран – об этом никто не спрашивал. Оно было лишь объектом рабочей политики. Оно являлось подлинным врагом монополии рабочих интересов. Все организации рабочих враждебны крестьянам, независимо от того, признают они это или нет. По той же причине под парламентским давлением были установлены стабильные цены на уголь и железную руду, причем без учета затрат по добыче, вызванных как раз высокой заработной платой. Таким же образом были насильственно установлены всевозможные льготные цены для рабочих, которые должны были компенсироваться путем повышения нормальных цен для «других». Если от подобных мер страдал сбыт продукции или он вообще становился невозможным, то это считалось личной проблемой предпринимателя, и чем сильнее было подорвано его положение, тем победоноснее чувствовали себя профсоюзы.

Следствием классовой борьбы стала растущая потребность производящей экономики в «кредитах» и «капитале», то есть в воображаемых денежных активах, которые существуют лишь до тех пор, пока в них верят, а при малейшем сомнении в виде биржевого краха превращаются в ничто. То было отчаянной попыткой заменить уничтоженные подлинные ценности ценностями-фантомами. Начался расцвет банков нового типа, которые финансировали предприятия и таким коварным способом становились их хозяевами. Они не только давали кредиты, но и создавали их на бумаге в качестве призрачного, бездомно блуждающего финансового капитала. В ускоряющемся темпе старая фамильная собственность превращается в акционерные общества, делается движимой для того, чтобы полученными таким образом деньгами заполнить бреши в кругообороте расходов и доходов. Задолженность производящей экономики – ибо, в конце концов, акции суть не что иное, как долг — достигла чудовищных размеров, и как только проценты за нее стали наряду с выплатой заработной платы составлять внушительную величину, всплыло последнее средство классовой борьбы – требование национализации предприятий государством. Тем самым заработки были бы окончательно изъяты из экономического расчета и превратились бы в государственные оклады, назначаемые правящими рабочими партиями по собственному усмотрению, а средства для этого должен был предоставить налоговый большевизм по отношению к остальной части нации.

Последнее, решающее следствие этого безумия привилегированных заработков быстро проявляется после 1910 года: усиливающееся запустение крестьянских земель приводило все большие массы людей в городскую сферу «panem et circenses», что представляло соблазн для промышленности все значительней расширять заводы – о сбыте пока еще никто не беспокоился. С 1900 по 1914 год в Соединенные Штаты переселилось пятнадцать миллионов сельских жителей из Южной и Восточной Европы, в то время как сельское население в самой Америке уже начало сокращаться [241]. В Северной Европе происходила миграция населения не меньших масштабов. В шахтерской области Брие в 1914 году работало больше поляков и итальянцев, чем французов. И тогда волею судьбы был положен конец этому развитию, причем беда пришла с той стороны, с которой вожди классовой борьбы ее никогда не ждали.

Промышленное хозяйство «белых» стран Севера как совершенное творение буржуазии вызывало у Маркса восхищение и ненависть одновременно. Он всегда смотрел только на ее родину – Англию, Францию и Германию, - и для его последователей этот провинциальный горизонт оставался предпосылкой всех тактических решений. Но мир был шире, он был чем-то большим и чем-то иным, нежели просто территорией, которая молча и без сопротивления поглощает экспорт маленького европейского Севера. Белые массы рабочих жили не за счет промышленности вообще, а за счет промышленной монополии великих северных держав. Только по этой причине могли выплачиваться политические заработные платы, которые в ином случае немедленно привели бы к катастрофе. Но сейчас помимо классовой борьбы между рабочим классом и обществом внутри белых народов развернулась расовая борьба совершенно другого масштаба, о которой не помышлял ни один рабочий вождь, и которую сегодня еще никто не осознал и не осмеливается осознавать во всех ее роковых последствиях. Конкуренция белых рабочих между собой была устранена профсоюзными организациями и тарифными соглашениями. Растущая с 1840 года разница в уровне жизни промышленного рабочего и крестьянина была нейтрализована, поскольку хозяйственно-политические решения – пошлины, налоги, законы – принимались в интересах рабочей стороны и были направлены против крестьянства. Но тут уровень жизни цветных стал конкурировать с привилегированными заработками белых рабочих.

Заработки цветных являются величиной другого порядка и другого происхождения, чем у белых. Они диктовались сверху, а не требовались снизу, и поддерживались на низком уровне, при необходимости даже с помощью оружия. Это называлось не реакцией или лишением пролетариата прав, а колониальной политикой и, по крайней мере, английский рабочий, приученный мыслить империалистически, был с этим полностью согласен. Своим требованием выплаты рабочим «всей стоимости прибыли» в качестве заработной платы Маркс попытался утаить тот факт, который при большей честности он должен был заметить и учесть, а именно, что в доходе промышленного Севера скрыта стоимость тропического сырья — хлопка, резины, металлов, а в ней — низкая заработная плата цветных рабочих. Завышение оплаты труда белых основывалось также и на занижении оплаты труда цветных [242].

Уже давно и без всякого принуждения по всей Земле распространился метод использования заниженных цен, провозглашенный Советской Россией в борьбе с экономикой «белых» с целью подрыва ее жизнеспособности, то есть установление для собственных рабочих уровня жизни и продолжительности рабочего времени на уровне 1840 года. При необходимости, посредством голодной смерти или как в 1923 году в Москве — артиллерии [243]. Его разрушительная сила была направлена не столько против промышленности, сколько против самого существования белых рабочих. Или Советы не поняли этого из-за собственной доктринерской слепоты, или так проявилась воля к уничтожению, поднявшаяся из глубин азиатского расового сознания, с его стремлением поглотить народы европейской культуры.

В южно-африканских рудниках белые и негры работают бок о бок, белый — по восемь часов и за два шиллинга в час, а негр — по двенадцать часов и за один шиллинг в день. Такое гротескное положение поддерживается белыми профсоюзами, которые запрещают цветным создавать организации и путем политического давления на партии препятствуют тому, чтобы все белые рабочие до единого были выброшены на улицу, хотя это было бы в данной ситуации естественным. Но это только один пример общего соотношения между трудом белых и цветных в мире. Японская промышленность с ее низкими заработными платами теснит белых конкурентов повсюду в Южной и Восточной Азии и уже заявляет о себе на европейском и американском рынках [244]. Изделия индийской ткацкой промышленности появились и Лондоне. А между тем происходит нечто ужасное. Еще около 1880 года угольные месторождения разрабатывались только в Северной Европе и Северной Америке. Сейчас они известны и разрабатываются во всех частях света. Угольная монополия белых рабочих закончилась.

Кроме того, промышленность значительно освободилась от зависимости от угля за счет гидроэлектростанций, нефти и линий электропередачи. Она может перемещаться и делает это, причем всегда из районов диктатуры белых профсоюзов в страны с низкой заработной платой. Распыление европейской промышленности идет полным ходом с 1900 года. Индийские прядильные фабрики были основаны как филиалы английских фабрик, чтобы «быть ближе к потребителю». Вначале так и было задумано, но привилегированные заработки Западной Европы произвели совершенно иное воздействие. В Соединенных Штатах промышленность все больше и больше перемещается из Чикаго и Нью-Йорка в негритянские районы Юга и вряд ли остановится на границе с Мексикой. Промышленные районы растут в Китае, на Яве, в Южной Африке и Южной Америке. Бегство высокоразвитых производств к цветным продолжается, и привилегированная заработная плата белых становится теорией, ибо предлагаемый за нее труд больше никому не нужен.

Глава 17

Уже около 1900 года опасность была чудовищной. Здание «белой» промышленности было уже подорвано. Ему грозило обрушение при первом же всемирно-историческом потрясении – из-за давления политической заработной платы, сокращения продолжительности труда, насыщения всех чужих рынков сбыта, возникновения новых промышленных районов, независимых от белых рабочих партий. Только невероятное мирное состояние, после 1870 года распространившееся по всему «белому» миру из-за страха политиков перед непредсказуемыми решениями, поддерживало всеобщее заблуждение относительно быстро надвигающейся катастрофы. Мрачные предзнаменования не замечались и игнорировались. Роковой, пошлый, почти преступный оптимизм — вера в бесконечный прогресс, выраженный в цифрах, — охватил рабочих вождей и хозяйственных руководителей, не говоря уже о политиках. Он поддерживался болезненным раздуванием фиктивного финансового капитала, рассматривавшегося всем миром в качестве реальной собственности и реальных, неуничтожимых денежных ценностей. Но уже около 1910 года раздались отдельные голоса, напомнившие о том, что мир насыщен изделиями промышленности, включая крупное индустриализированное сельское хозяйство.

Здесь и там возникали предложения о добровольном ограничении производства. Но эти голоса не были услышаны. Никто не верил в серьезность угрозы. Никто не хотел в нее верить. Кроме того, это было неверно обосновано ограниченными экономическими экспертами, рассматривавшими экономику как независимую величину и не замечавшими более могущественной политики скрытой мировой революции, придававшей первой ложные формы и импульсы. Причина лежала глубже, чем они могли предположить, размышляя о вопросах конъюнктуры. И было уже поздно. Имелось еще немного времени для самообольщения: подготовка к мировой войне потребовала бесчисленного количества рук или, по крайней мере, изъяла их из производства в качестве солдат регулярных армий и рабочих военной промышленности.

Затем пришла большая война, а вместе с ней и экономический крах белого мира, случившийся не из-за нее, а естественным образом. Он бы произошел и так, но медленнее, в менее ужасающих формах. Однако эта война с самого начала велась Англией, родиной практического рабочего социализма, против Германии, самой молодой державы, наиболее быстро развивающейся хозяйственной единицы с превосходящими формами, для того, чтобы экономически уничтожить противника и навсегда устранить в качестве конкурента на мировом рынке. Чем больше в хаосе событий исчезало государственное мышление, чем сильнее господствовали военные и грубые экономические тенденции, тем отчетливее проявлялась мрачная надежда на то, что на руинах сначала Германии, затем России, а позднее и отдельных стран Антанты можно сохранить свои промышленные и финансовые позиции, и благодаря этому — своего рабочего. Но вовсе не это было подлинным началом последующей катастрофы. Она произошла потому, что с 1916 года во всех белых странах независимо от того, участвовали они в войне или нет, рабочая диктатура взяла верх над государственным руководством, явно или тайно, в самых различных формах и степенях, но с одной и той же революционной направленностью. Она свергала или контролировала все правительства. Она вела подрывную работу во всех армиях и флотах. Ее — по праву — боялись больше, чем самой войны. После завершения войны она довела оплату простого массового труда до гротескного размера и одновременно добилась восьмичасового рабочего дня. После возвращения рабочих с войны повсюду, несмотря на огромные потери, возникла известная нехватка жилья, так как победоносный пролетариат теперь стремился жить подобно буржуазии и добился этого. Это стало печальным символом краха всех старых сил сословия и иерархии. В этом смысле всеобщая инфляция государственных финансов и промышленных кредитов была понята правильно: как одна из наиболее действенных форм большевизма, призванная лишить высшие слои общества собственности, разорить и пролетаризировать их, и тем самым исключить из руководства политикой. С этого времени в мире господствует низменное недальновидное мышление пошлого человека, который вдруг стал таким могущественным. Это была победа! Уничтожение осуществлено, будущее почти безнадежно, но месть обществу свершилась. Между тем, вещи предстали в истинном свете. Не знающая сострадания логика истории мстит мстителям — низменному мышлению, завистникам, мечтателям и фантазерам, которые были слепы к великим и жестоким фактам действительности.

Несмотря на большие потери в войне, сегодня без работы остались тридцать миллионов рабочих, не считая миллионов тех, кто занят лишь частично. Это не следствие войны, ибо половина из них живет в странах, которые не участвовали в войне. Это не следствие военных долгов или неудачных манипуляций с денежной единицей, как показывают другие страны. Безработица везде точно соотносится с размерами политической заработной платы. В любой стране она соответствует числу белых промышленных рабочих. В США это главным образом англо-американцы, затем идут переселенцы из Восточной и Южной Европы, и в самом конце находятся негры, в чьем труде не нуждается никто. Точно так же обстоят дела в Латинской Америке и Южной Африке. Во Франции цифра ниже, прежде всего, потому, что социалистические депутаты понимают разницу между теорией и практикой и как можно скорее продаются правящей финансовой олигархии вместо того, чтобы выдавливать зарплату для своих избирателей. Но в России, Японии, Китае и Индии не существует недостатка в труде, потому что нет привилегированных заработков. Промышленность убегает к цветным, а в белых странах окупаются лишь изобретения и методы, сокращающие использование ручного труда, поскольку они сдерживают давление заработной платы. В течение десятилетий рост производства при том же числе рабочих осуществлялся путем технических усовершенствований, которые были последним средством выдержать это давление. Сейчас это давление стало невыносимым, так как нет сбыта. Когда-то заработная плата в Бирмингеме, Эссене и Питтсбурге была масштабом для всего мира; сегодня таким стандартом являются заработки цветных рабочих на Яве, в Родезии и Перу. К этому добавляется уравнивание высшего общества белых народов с его наследственным богатством, медленно выработанным вкусом, потребностью в настоящей роскоши, создающей пример для подражания. Большевизм продиктованных завистью налогов на наследство и доходы — в Англии он наступил уже перед войной, — и инфляция, уничтожившая целые состояния, сделали свое дело. Но эта подлинная роскошь создала и поддерживала качественный труд, способствовала возникновению и процветанию целых отраслей производства качественных товаров. Она соблазняла и научала средние слои самим иметь более тонкие запросы. Чем значительней эта роскошь, тем сильнее процветает экономика. Это понимал Наполеон, который не связывался с народнохозяйственными теориями и поэтому лучше понимал экономическую жизнь: своим двором он оживил уничтоженное якобинцами хозяйство, потому что вновь возникло высшее общество, правда, по английскому образцу, так как общество ancien régime было истреблено, разорено, а его остатки поблекли и захирели. Если богатство, накапливаемое ведущими слоями, подвергается уничтожению со стороны черни, если оно становится подозрительным, презираемым и опасным для владельцев, тогда исчезает нордическая воля к приобретению собственности, к власти через собственность. Экономическое, а с ним и духовное честолюбие отмирает. Уже не имеет смысла соревноваться. Сидят по углам, отказывают себе во всем и экономят. И при такой «экономии», которая всегда означает экономию на труде других, с необходимостью разрушается высокоразвитая экономика. Все это действует одновременно. Простой труд белых стал бессмысленным, массы рабочих северных угольных месторождений стали безработными. Это было первым большим поражением белых народов перед массой цветных народов, к которым относятся русские, южные испанцы и южные итальянцы, исламские народы, негры в английской и индейцы в испанской Америке. Это было первым серьезным предупреждением о том, что вследствие классовой борьбы мировое господство белых может в собственном тылу уступить место господству цветных.

Тем не менее, никто не решается увидеть подлинные причины и угрозы этой катастрофы. Белый мир управляется преимущественно дураками, — если вообще управляется. Вокруг больничной койки белой экономики стоят смешные авторитеты, которые смотрят в будущее не дальше одного года и спорят о мелочах, исходя из уже давно устаревших, «капиталистических» и «социалистических», узкоэкономических взглядов. В конце концов, трусость ослепляет. Никто не говорит о последствиях этой мировой революции, которая продолжается более века. Она возникла в бездне белых крупных городов и разрушила экономическую жизнь и не только ее; никто их не видит, никто не осмеливается их увидеть.

«Рабочий» по-прежнему является идолом всего мира, а «вождь рабочих» находится вне всякой критики относительно целей его существования. Можно, конечно, метать громы и молнии в сторону марксизма, но из каждого слова сквозит сам марксизм. Его самые заклятые враги сами являются марксистами, не замечая этого. И почти каждый из нас в глубине души является «социалистом» или «коммунистом». Отсюда и общее стремление не замечать факта господствующей классовой борьбы и не думать о ее последствиях. Вместо того, чтобы решительно бороться с причинами катастрофы, насколько это вообще возможно, пытаются устранить последствия и симптомы, и даже не устранить, а замазать, спрятать, отрицать. И вот, вместо того, чтобы начать с рассмотрения революционного уровня оплаты труда, выдвигается новое революционное требование сорокачасовой рабочей недели в качестве следующего шага на марксистском пути, дальнейшее сокращение результатов труда белых рабочих при сохранении доходов, то есть дальнейшее удорожание белого труда. Ведь то, что политическую заработную плату невозможно отменить, воспринимается как само собой разумеющееся. Никто не осмеливается сказать рабочим массам, что их победа была их самым тяжелым поражением, что рабочие вожди и рабочие партии привели их к этому для того, чтобы утолить свою жажду народничества, власти и доходных должностей, и что они даже не собираются выпускать своих жертв из рук и уходить. Между тем, «цветные» работают дешево и много, доходя до границ своих возможностей, в России — под кнутом, а где-то уже со спокойным осознанием той власти, которую они имеют под ненавистными белыми, этими сегодняшними господами. Или вчерашними?

Раздаются лозунги «устранения» безработицы, «создания рабочих мест» — то есть излишнего и бессмысленного труда, так как в этих условиях не может быть необходимого, прибыльного и осмысленного труда. И никто не признается в том, что расходы на это производство без сбыта, на эти потемкинские деревни в экономической пустыне, снова придется покрывать посредством налогового большевизма, включая создание фиктивных платежных средств, за счет остатков здорового крестьянства и городского общества. Налицо демпинг путем планомерного обесценивания валюты, когда одна страна пытается спасти сбыт своих продуктов за счет других стран. В принципе, это ложный, удешевленный перерасчет действительной стоимости труда и производственных издержек путем обмана покупателя, расходы за который опять же несет остальная часть нации через обесценивание своей собственности. Но обвал фунта, огромная жертва с точки зрения английской гордости, не уменьшил число безработных ни на единого человека. Существует только один вид демпинга, который естественен в экономической жизни и поэтому приносит успех — демпинг посредством низкой заработной платы и большей производительности. На этом основывается разрушительная направленность русского экспорта и подлинное превосходство таких «цветных» производственных районов, как Япония. Занимаются ли они производством или сельским хозяйством — в любом случае они уничтожают белое производство посредством своего экспорта или посредством ограничения импорта вследствие более низких расходов на самообеспечение.

И, наконец, появляется последнее, отчаянное средство смертельно больных национальных экономик — автаркия. За этим громким словом на самом деле скрывается поведение умирающих животных — взаимное экономическое отгораживание посредством введения политическим путем защитных таможенных пошлин, бойкота, валютного эмбарго, запрещения экспорта, и всего того, что уже изобретено или что только предстоит изобрести для создания ситуации осажденной крепости, почти соответствующей настоящей войне. Когда-нибудь эта ситуация может напомнить более мощным в военном отношении государствам о возможности, угрожая танками и бомбардировщиками, потребовать от других отворить ворота и капитулировать экономически. Ибо, и это необходимо постоянно повторять, экономика не является самодостаточной величиной, она всегда неразрывно связана с большой политикой — она немыслима без сильной внешней политики и, в конечном счете, зависит от военной мощи страны, в которой она живет или умирает.

Да и какой смысл имеет защита крепости, если враг находится внутри? Измена в виде классовой борьбы не оставляет никакого сомнения в том, кого и что, собственно, защищают. В этом заключаются реальные сложные проблемы эпохи. Большие вопросы нужны для того, чтобы их решали наиболее значительные умы. Невольно начинаешь сомневаться в будущем, когда видишь, что повсюду в мире они опускаются до мелких надуманных проблем для того, чтобы могли поважничать мелочные люди с мелочными мыслями и мелочными средствами — когда «вину» за экономическую катастрофу ищут в войне и военных долгах, инфляции и валютных затруднениях, а слова «возврат к благосостоянию» и «конец безработицы» означают конец ужасной всемирно-исторической эпохи, и их не стыдятся.

Мы живем в величайшую историческую эпоху, но никто не видит, не понимает этого. Мы переживаем невиданное извержение вулкана. Наступила ночь, дрожит земля, и потоки лавы устремились на целые народы, — а люди вызывают пожарных. Так ведет себя чернь, превратившаяся в господ, и отличие от редких людей, «обладающих расой». Историю делают великие одиночки. Что выступает в «массе», может быть только ее объектом.

Глава 18

Мировая революция еще не закончилась. Она будет продолжаться до середины, а возможно и до конца века. Она неумолимо движется вперед — навстречу своим крайним решениям, заставляя вспомнить об исторической беспощадности великой судьбы, избежать которой не смогла ни одна цивилизация прошлого, и которая подчиняет своей необходимости все белые народы современности. Кто проповедует ее окончание или верит в победу над ней, тот ничего в ней не понял. Ее ужасные десятилетия только наступают. Любая крупная личность в эпоху революции Гракхов, — как Сципион, так и его противник Ганнибал, как Сулла, так и Марий; любое важное событие, — гибель Карфагена, войны в Испании, восстание итальянских союзников, мятежи рабов от Сицилии до Малой Азии — все это лишь формы, в которых выражается глубокий внутренний кризис общества, то есть органического строения культурной нации. Это происходило в Египте во времена гиксосов [245], в Китае эпохи «Борющихся царств» [246] и повсюду в «одновременные» периоды истории, сколь бы мало мы об этом ни знали. Здесь мы все без исключения являемся рабами «воли» истории, содействующими, исполнительными органами органического процесса:

Und wer sich vermisst, es klueglich zu wenden,

Der muss es selber erbauend vollenden.

(А тот, кто с судьбою тягаться дерзает,

Своей же рукою ее созидает. (Ф. Шиллер).— Пер. с нем. Н. Вильмонта.)

В этом ужасном противостоянии великих тенденций, которое разыгрывается над белым миром в виде войн, поступков сильных личностей, удачливых и трагичных, в виде грандиозных творений в преходящем мире, наступление сейчас все еще ведется снизу, со стороны городской массы, а оборона — сверху, все еще слабо и без твердой уверенности в ее необходимости. Это закончится лишь тогда, когда соотношение станет» обратным, и ждать осталось совсем недолго.

В такие времена существуют две естественные партии, два фронта классовой борьбы, два направления и две внутренние силы как бы они себя ни называли, лишь две, и неважно, сколько партийных организаций существует, и существуют ли они вообще. Это доказывает прогрессирующий большевизм масс в Соединенных Штатах, русский стиль в мышлении, надеждах и желаниях. Это одна «партия». В стране без вчерашнего дня и, быть может, завтрашнего, еще нет центра сопротивления. Блестящий эпизод господства доллара и его социальной структуры, начавшийся с Гражданской войны 1865 года, видимо, завершается. Станет ли Чикаго Москвой Нового Света? В Англии Oxford Union Society (Общество «Оксфордский союз» - англ.), крупнейший студенческий клуб самого элитного университета страны, подавляющим большинством голосов принял решение, что их учреждение ни при каких обстоятельствах не будет сражаться за короля и отечество. Это означает конец образа мыслей, который до сих пор господствовал во всех партийных образованиях. Не исключено, что англосаксонские государства находятся в процессе отмирания. А западноевропейский континент? Наиболее свободна от белого большевизма Россия, где больше нет «партии», под этим названием скрыта правящая орда древнеазиатского типа. Здесь больше нет и веры в программу, а есть только страх перед смертью в результате лишения продуктовых карточек, паспорта, ссылки в рабочий лагерь, расстрела или повешения.

Напрасно трусость целых слоев пытается выступать за примирительный «центр» против «леворадикальных» и «праворадикальных» тенденций. Само время радикально. Оно не терпит компромиссов. Невозможно отменить или отрицать факт преобладания власти левых, растущую волю к правому движению, которое имеет свои опорные пункты пока лишь в узких кругах, в отдельных армиях, а кроме прочего, и в английской Палате Лордов. Поэтому исчезла либеральная партия в Англии, а ее наследница, лейбористская партия, также исчезнет в ее сегодняшнем виде. Поэтому без сопротивления исчезли центристские партии в Германии. Воля к середине есть старческое стремление к покою любой ценой, к швейцаризации наций, к историческому отречению, посредством которого надеются избежать ударов истории. Существует противоположность между иерархическим общественным устройством и городской массой, между традицией и большевизмом, между выдающимся бытием немногих и простым массовым трудом — как бы его не называли. Третьего не дано.

Но таким же заблуждением является и вера в возможность существования одной единственной партии. Партии суть либерально-демократические формы оппозиции. Они предполагают наличие противоположной партии. Одна партия в государстве так же невозможна, как и государство в безгосударственном мире. Политическая граница — страны или убеждения — всегда отделяет друг от друга две силы. Вера в побеждающее единство — это детская болезнь всех революций, когда само время, в котором они происходят, ставит проблему размежевания. Великие кризисы истории так не разрешаются. Они стремятся вызреть, чтобы перейти к новым формам борьбы. «Тотальное государство» — итальянский лозунг, ставший модным интернациональным словом — было осуществлено еще якобинцами, а именно, во время двух лет террора. Но как только была уничтожена разложившаяся власть ancien régime и установлена диктатура, они сами разделились на жирондистов и монтаньяров [247], и первые заняли опустевшее место. Их вожди пали жертвой левых, но их последователи сделали с левыми то же самое. После термидора [248] наступило ожидание победоносного генерала. Партию можно уничтожить как организацию или бюрократию получателей окладов, но не как движение, не как духовную силу. Необходимая по природе вещей борьба перекидывается тем самым на оставшуюся партию. Ее можно отрицать или скрывать, но она налицо.

Это относится к фашизму и ко всем многочисленным движениям, возникшим по его примеру или только возникающим, например, в Америке. Здесь каждый поставлен перед неизбежным выбором. Необходимо знать, где ты стоишь, «слева» или «справа», знать твердо, иначе за тебя решит ход истории, который сильнее всех теорий и идеологических мечтаний. Примирение сегодня так же невозможно, как и во времена Гракхов.

Западный большевизм жив повсюду — кроме России. Если уничтожить его боевые организации, он сохранится в новых формах: в качестве левого крыла партии, убежденной в своей победе над ним; в качестве убеждения, относительно наличия которого в своем мышлении могут основательно заблуждаться отдельные люди и целые массы; в качестве движения, которое однажды внезапно выступит и организованных формах.

Что же означает «левая»? Лозунги прошлого столетия типа социализма, марксизма и коммунизма устарели, они уже ни о чем не говорят. Их используют, чтобы не отдавать себе отчет в том, где оказались в действительности. Но время требует ясности. «Левая» — это партия и то, что верит в партию, это либеральная форма борьбы против высшего общества, классовой борьбы с 1770 года, стремление к большинству, к движению вместе со «всеми», это количество вместо качества, стадо вместо господина. Но настоящий цезаризм всех завершающихся культур опирается на небольшое сильное меньшинство. Левая — это то, что имеет программу, это интеллектуальная, рационалистически-романтическая вера в возможность преодоления действительности посредством абстракций. Левая — это шумная агитация на улицах и в народных собраниях, искусство поразить городскую массу сильными словами и посредственными доводами: во времена Гракхов латинская проза выработала риторический стиль, который не пригоден ни для чего, кроме хитроумной риторики, которую мы обнаруживаем у Цицерона. Левая — это увлечение массами вообще в качестве основания собственной власти, воля к уравниловке, к отождествлению народа с просторабочим под презрительные взгляды на крестьянство и буржуазию.

Партия — это не просто устаревающая форма, она еще и покоится на уже устаревшей массовой идеологии, она смотрит на вещи снизу, она следует за мышлением большинства. Наконец, «левая» означает, прежде всего, недостаток уважения к собственности, хотя никакая другая раса нe имеет такого сильного инстинкта к обладанию, как германская, так как из всех исторических рас она обладает самой сильной волей. Воля к собственности является нордическим смыслом жизни. Она господствует и творит всю нашу историю от завоевательных походов полумифических королей до современной формы семьи, которая умирает, если угасает идея собственности. У кого нет такого инстинкта, тот не обладает «расой».

Великой угрозой середины нашего века является продолжение того, что хотели бы преодолеть. Это эпоха полумер и переходных состояний. Но пока это возможно, революция не завершена. Цезаризм будущего будет не переубеждать, а побеждать с помощью оружия. Лишь если это станет само собой разумеющимся, если поддержка большинства станет восприниматься в качестве возражения и будет презираться, если кто-то будет ставить массу, партию в любом смысле, все программы и идеологии ниже себя, лишь тогда революция будет преодолена. Фашизм так же подвержен опасности гракховского разделения на два фронта — левый фронт низшей городской массы и правый фронт организованной нации от крестьян и вплоть до высших слоев общества,— но они сдерживаются наполеоновской энергией одиночки.

Противоречие не снято, да оно и не может быть снято [248] и вновь проявится в тяжелых битвах диадохов [250], как только железная рука выпустит руль. Фашизм также является переходным состоянием. Он развился в городской массе как массовая партия с шумной агитацией и массовыми митингами. Ему не чужды тенденции рабочего социализма. Но пока диктатура имеет «социальное» тщеславие, утверждает, что она существует ради «рабочего», агитирует в переулках и пользуется популярностью, до тех пор она остается промежуточной формой. Цезаризм будущего борется только за власть, за империю и против партии любого вида.

Всякое идеологическое движение верит в свою окончательную истинность. Оно отрицает мысль о том, что после него история продолжится. Ему недостает цезаристского скепсиса и презрения к людям, глубокого знания о призрачности всех явлений. Творческая мысль Муссолини была значительна и приобрела международное влияние: появилась форма для борьбы с коммунизмом. Но эта форма возникла в результате подражания врагу и поэтому содержала множество опасностей. Таковые суть – революция снизу, отчасти осуществленная и поддержанная чернью, вооруженная партийная милиция — в Риме Цезаря это были банды Клодия и Милона, — склонность подчинять духовный и экономический труд руководителей труду исполнителей, поскольку содержание первого оставалось непонятным, недостаточное уважение к собственности других, смешение нации и массы. Одним словом — социалистическая идеология прошлого столетия.

Все это принадлежит прошлому. То, что предвосхищает будущее, это не существование фашизма в качестве партии, единственно лишь образ ее творца. Муссолини не является вождем партии, хотя он был вождем рабочих,— он господин своей страны. Его прообраз, Ленин, вероятно, тоже стал бы таковым, проживи он дольше. Он проявлял абсолютную бесцеремонность по отношению к своей партии и имел мужество отступить от любой идеологии. Муссолини является, прежде всего, государственным мужем, холодным и скептичным, это реалист и дипломат. Он действительно правит в одиночку. Он видит все — редкая способность абсолютного властителя. Даже Наполеон был изолирован от своего окружения. Труднейшие и необходимейшие победы, которые одерживает властитель, — не победы над врагами, а победы над своими собственными приверженцами, преторианцами или «Ras» [231], как их называли в Италии. В них проявляется прирожденный господин. Кто не понимает этого, не может или не осмеливается, тот плывет как пробка по волнам, сверху, но безвольно.

Завершенный цезаризм является диктатурой, но не диктатурой одной партии, а диктатурой одного человека, направленной против всех партий, прежде всего — против собственной партии. Любое революционное движение приходит к победе вместе с авангардом преторианцев, которые затем становятся уже ненужными и даже опасными. Подлинный господин проявляется в том, каким образом он избавляется от них: бесцеремонно, неблагодарно, имея перед глазами лишь свою цель, для которой он ищет и находит нужных людей. Противоположность этому имеламесто в начале Французской революции: власть никому не принадлежит, но все стремятся ею обладать. Все приказывают, но никто не подчиняется.

Муссолини, подобно кондотьерам [252] эпохи Ренессанса, является человеком власти, обладающим хитростью южной расы, отсюда и театральность его движения, вполне соответствующая характеру Италии – родины оперы. Хотя сам он вовсе не пребывает в упоении от этого театра, от чего не был полностью свободен Наполеон и что, например, погубило Риенци [253]. Муссолини прав, когда ссылается на пример Пруссии: к Фридриху Великому, даже к его отцу [254], он ближе, чем к Наполеону, не говоря уже о менее значительных примерах.

Наконец, здесь необходимо сказать решающее слово о «пруссачестве» и «социализме». В 1919 году я сопоставлял их, живую идею и господствующий лозунг целого столетия, и — хочется сказать, само собой разумеется, — не был понят. Сегодня не умеют читать. Это великое искусство вымерло еще во времена Гете. «Массу» напечатанного просматривают и, как правило, читатель деморализует книгу. Я показал, что в рабочем классе, организованном Бебелем в огромную армию с ее дисциплиной и преданностью, чувством товарищества и готовностью к любым жертвам, сохранился тот самый старый прусский стиль, который впервые проявился в битвах Семилетней войны [255]. Речь шла об отдельном «социалисте» как характере, о его нравственных императивах, а не о вбитом в его голову социализме, являвшемся прусской смесью из тупой идеологии и пошлой алчности. Я также показал, что этот тип «пребывания в форме» для решения определенной задачи выводит свою традицию от Ордена немецких рыцарей [256], которые в готические столетия, — как и сегодня, — несли вахту на границе фаустовской культуры с Азией. Эту этическую установку, бессознательную как любой настоящий стиль жизни, может воспитать и пробудить только живой пример, а не речи и письма. С особой яркостью она проявилась в августе 1914 года — армия воспитала Германию — и была предана партиями в 1918 году, когда государство прекратило свое существование. После этого дисциплинированная воля возродилась в национальном движении, не в его программах и партиях, но в нравственной установке одиночек [257], и возможно, что на этой основе немецкий народ будет медленно и настойчиво воспитываться для решения трудных задач ради своего будущего, а это необходимо, чтобы не погибнуть в предстоящей борьбе.

Но тупоголовые люди не могут выйти за рамки марксистского мышления прошлого века. Во всем мире они понимают социализм не как нравственную жизненную форму, а как экономический социализм, как социализм рабочих, как массовую идеологию с материалистическими целями. Программный социализм любого вида есть мышление снизу, основанное на пошлых инстинктах, апофеоз стадного чувства, которое сегодня повсюду скрывается за лозунгом «преодоление индивидуализма». Это противоположность прусского отношения к жизни, на примере вождей понимающего необходимость дисциплинированного самопожертвования и обладающего внутренней свободой в исполнении долга, способностью приказывать самому себе, самообладанием для достижения великой цели.

Напротив, рабочий социализм в любой форме, как я уже показал, имеет английское происхождение и возникает около 1840 года одновременно с господством акции как победоносной формы безродного капитала. Оба являются выражением манчестерского капитализма свободной торговли: этот «белый» большевизм является капитализмом снизу, капитализмом заработной платы, так же как спекулятивный финансовый капитал по своим методам является социализмом сверху, социализмом биржи. Оба имеют одни и те же духовные корни в мышлении деньгами, торговле деньгами на брусчатке мировых городов — и неважно, идет ли речь о размере заработной платы или о прибыли от биржевых операций. Между экономическим либерализмом и социализмом не существует противоречия. Рынок труда является биржей организованного пролетариата. Профсоюзы являются трестами для выдавливания заработков с той же направленностью и методами, что и нефтяные, стальные и банковские тресты англо-американского образца, финансовый социализм которых проникает в возглавляемые специалистами предприятия, подчиняет их себе, высасывает из них все и овладевает ими вплоть до планово-хозяйственной экспроприации. Опустошительные, отчуждающие свойства пакетов акций и долевого участия, отделение простого «обладания» от ответственной руководящей работы предпринимателя, который уже не знает, кому собственно принадлежит его завод, еще очень мало изучены. Таким образом, производство становится безвольным объектом биржевых махинаций. Только при господстве акций биржа, бывшая раньше простым вспомогательным средством экономики, стала принимать решения, затрагивающие всю экономическую жизнь. Эти финансовые социалисты и руководители трестов, такие как Морган [258] и Кройгер [259], вполне соответствуют вождям массовых рабочих партий и русским хозяйственным комиссарам: натуры торговцев с одинаковым вкусом выскочек. С обеих сторон сегодня, как и во времена Гракхов, нападению подвергаются консервативные силы государства, армии, собственности, крестьян и предпринимателей.

Но прусский стиль означает не только приоритет большой политики перед экономикой, ее дисциплинирование посредством сильного государства, что предполагает свободную инициативу частного предпринимательского духа. Меньше всего он означает партийную программную организацию и сверхорганизацию экономики, доходящую до устранения идеи собственности, которая именно у германских народов означает свободу экономической воли и право распоряжаться тем, что принадлежит тебе [260]. «Дисциплинирование» — это обучение породистой лошади опытным наездником, а не втискивание живого тела экономики в планово-экономический корсет или превращение его в размеренно стучащую машину. Прусский — означает аристократический жизненный порядок, основанный на иерархии достижений. Прусский — это, прежде всего, безусловный приоритет внешней политики, успешного управления государством в мире государств, перед внутренней политикой, которая должна лишь поддерживать нацию в форме для решения этой задачи и которая становится бессмыслицей и преступлением, если начинает преследовать свои собственные, независимые от внешней политики, идеологические цели. В этом состоит слабость большинства революций, чьи вожди, выдвинувшиеся благодаря демагогии, не умеют делать ничего иного и потому не знают, как найти путь от партийного к государственному мышлению — подобно Дантону [261] и Робеспьеру [262]. Мирабо и Ленин умерли слишком рано, Муссолини повезло. Но будущее принадлежит великим людям фактов, после того как улучшатели мира, начиная с Руссо, распылились по сцене мировой истории и исчезли без следа.

Наконец, прусский означает самодисциплинирующий характер, которым обладал Фридрих Великий, выразивший его фразой «первый слуга своего государства». Такой слуга не является прислугой, но когда Бебель говорил о том, что немецкий народ имеет рабскую душу, то он был прав относительно большинства. Его собственная партия доказала это в 1918 году. Лакеев успеха у нас больше, чем где бы то ни было, хотя они во все времена и у всех народов составляют человеческое стадо. Не важно, совершает ли византизм свои оргии перед денежным мешком, политическим успехом, титулом или только перед шляпой Гесслера [263]. Когда Карл II [264] высадился в Англии, то внезапно исчезли все республиканцы.

Быть слугой своего государства — аристократическая добродетель, которой обладают лишь немногие. Если это и «социалистично», то только в смысле гордого и исключительного социализма для людей расы, для избранников жизни. Пруссачество — это нечто очень благородное, направленное против любой разновидности большинства и господства черни. Таким был Мольтке, великий воспитатель немецких офицеров, величайший пример истинного пруссачества XIX века. Граф Шлиффен [265] выразил его личность в лозунге: мало говорить, много делать, быть больше, чем казаться.

Из этой идеи прусского бытия будет исходить окончательное преодоление всемирной революции. Других возможностей не существует. В 1919 году я уже говорил: не всякий, кто родился в Пруссии, является пруссаком; этот тип возможен везде в белом мире и действительно встречается, хотя и очень редко. Он повсюду составляет основу предварительной формы национальных движений, которые не являются ничем окончательным, и следует задаться вопросом, в какой мере удастся освободить его от быстро устаревающих, популярных партийно-демократических элементов либерального и социалистического национализма, которые пока в нем господствуют. Молчаливое национальное чувство англичан около 1900 года, ставшее сегодня столь неуверенным, хвастливый бессодержательный шовинизм французов, который шумно проявился в деле Дрейфуса [266], относятся сюда же, в первом случае это связано с культом флота, во втором — с культом армии. В Америке нет ничего подобного, — стопроцентный американизм есть только на словах, — но она нуждается в этом, если хочет в качестве нации пережить грядущую катастрофу между подкрадывающимся коммунизмом и уже подорванной финансовой олигархией. Прусская идея направлена как против финансового либерализма, так и против рабочего социализма. Для нее подозрительны массы и большинство любого рода, все, что является «левым». Прежде всего, она направлена против ослабления государства и его унизительного использования в экономических целях. Она является консервативной и «правой» и произрастает из первоначальных сил жизни, пока те еще имеются у нордических народов, из инстинкта власти и собственности, инстинкта собственности как власти, инстинкта наследования [267], плодовитости и семьи — ведь все это неразделимо, — инстинкта различения иерархии и общественного строя. Смертельным врагом последнего был и остается рационализм с 1750 до 1850 года. Современный национализм, вместе со скрытой в нем монархической установкой, — переходное явление. Он является стадией, предшествующей грядущему цезаризму, каким бы отдаленным тот ни казался. Сегодня отвращение вызывают все либеральные и социалистические партии, все виды народничества, постоянно компрометирующего свой объект, все, что выступает в массовом порядке и жаждет сказать свое слово. Это движение, как бы оно ни скрывалось под «современными» тенденциями, будет иметь будущее и вождей будущего. Все действительно великие вожди в истории движутся вправо, из какой бы глубины они ни поднимались: по этому признаку узнают прирожденных господ и властителей. Это относится как к Кромвелю и Мирабо, так и к Наполеону. Чем более зрелым становится время, тем более многообещающим становится этот путь. Сципион Старший поплатился карьерой и умер на чужбине из-за конфликта между традициями своего рода, запрещавшими ему беззаконную диктатуру, и тем историческим положением, в котором он оказался, сам того не желая, в результате спасения Рима от карфагенской опасности. Революционное движение тогда только начинало подрывать насыщенные традицией формы, так что позиция Сципиона Младшего по отношению к Гракхам была еще слабой, а позиция Суллы по отношению к Марию — уже очень сильной. Так продолжалось вплоть до тех пор, пока Цезарь, начинавший как приверженец Каталины, не встретил больше никакого партийного сопротивления, ибо сторонники Помпея [268] были не партией, а последователями одиночки. Мировая революция, как бы мощно она ни начиналась, заканчивается не победой или поражением, а разочарованием толкаемых вперед масс. Ее идеалы не отвергаются, они становится скучными. В конце она уже не в состоянии увлечь за собой кого-либо. Кто говорит о конце «буржуазии», тот тем самым показывает, что он пролетарий. К будущему он не имеет никакого отношения. «Небуржуазное» общество может удержаться лишь благодаря террору и лишь в течение нескольких лет — и тогда все пресыщаются им, не говоря уже о том, что со временем рабочие вожди превращаются в новую буржуазию. Но без вкуса истинно властных натур.

Социализм в любом виде сегодня устарел точно так же, как и его исходные либеральные формы, как и все, что связано с партией и программой. Столетие культа рабочего — с 1840 по 1940 год — уходит в прошлое. Кто сегодня воспевает «рабочего», тот не понял время. Чернорабочий вновь становится частью национального целого, но уже не как избалованный любимчик, а как низшая ступень городского общества. Выработанные классовой борьбой противоречия снова становятся различиями высокого и низкого, и все согласны с этим. Таким же было разочарование времен римских императоров, когда перестали существовать подобные экономические проблемы. Но сколько всего еще будет уничтожено и уравнено в последний период мировой социалистической анархии! Так много, что у некоторых белых народов больше не останется материала, из которого цезарь мог бы создать свое творение, свою армию — ибо в будущем армии вытеснят партии — и свое государство.

Может ли вообще то, что во всех белых странах, участвовавших в войне, неясно называется «молодежью», «фронтовым поколением» [269], стать несущим фундаментом для таких мужей и задач будущего? Глубокое потрясение великой войной, которая вырвала весь мир из вялой иллюзии безопасности и прогресса как смысла истории, нигде не проявляется так ясно, как в оставшемся после нее духовном хаосе. То, что он ни в малейшей степени не осознан, и что люди мнят себя носителями нового порядка, как нельзя лучше свидетельствует о его наличии. Людям, родившимся около 1890 года, не хватало перед глазами примера действительно великого вождя. Образы Бисмарка и Мольтке, не говоря уже о похожих фигурах из других стран, исчезли в тумане исторической литературы. Они могли быть масштабом подлинного величия, но для этого должны были присутствовать в настоящем, между тем как война не выявила ни одного значительного монарха, ни одного выдающегося государственного деятеля, ни одного победоносного полководца. Здесь не помогут никакие памятники и названия улиц. Следствием этого стало полное отсутствие чувства авторитета, с которым миллионы участников окопной войны с обеих сторон вернулись домой. Это проявилось в беззастенчивой юношеской критике всего существующего, людей и вещей, без малейшего следа самокритики. Над вчерашним смеялись, не подозревая о его сохраняющейся силе. Прежде всего, это проявилось в той манере, в которой повсюду призывали к диктатуре по собственному вкусу, не зная или не признавая ни одного диктатора, в которой вождя сегодня избирали и боготворили, а завтра отвергали — Примо де Ривера [270], д'Аннунцио [271], Людендорф [272]. Власть вождя обсуждали в качестве проблемы, вместо того, чтобы быть готовым признать ее как факт, если она когда-либо наступит. В речах господствовал политический дилетантизм. Каждый диктовал своему будущему диктатору то, к чему тот должен стремиться. Каждый требовал дисциплины от других, так как не был способен к самодисциплине. Все погрязли в истерии программ и идеалов, поскольку забыли, что такое государственный руководитель. Произнося и записывая речи, предавались пустым мечтаниям о том, что необходимо изменить в первую очередь, — ибо такая возможность предполагалась как нечто само собой разумеющееся.

Недостаток уважения к истории никогда не был столь значительным, как в это время. Никто не знал и не желал всерьез воспринимать то, что история имеет свою собственную логику, перед которой терпят крах любые программы. Бисмарк добился своей цели именно потому, что понял ход истории своего века и слился с ним. Это была великая политика как искусство возможного.

Среди этой «молодежи» всех белых стран, которая желала «завершить» двухвековую мировую революцию снизу, поскольку не поняла ее, а именно в образе большевизма, от которого она сама многое переняла, повсюду раздаются типично революционные крики против «индивидуализма» — в Германии, Англии и Испании. Все они сами были мелкими индивидуалистами — очень мелкими, без таланта, без глубины, и именно поэтому одержимыми судорожной потребностью быть правыми. И потому они презирали превосходство более достойных, которым был свойственен, по меньшей мере, намек на скепсис относительно самих себя. Революционеры не понимают юмора, в этом их беда. Мелкое упрямство и недостаток юмора — определение фанатизма. Им даже в голову не приходило, что власть вождя, авторитет и уважение несовместимы с «социализмом». Среди интеллектуалов против воли всех белых странах этот антииндивидуализм является теоретической модой момента, каковой вчера являлся индивидуализм, который не очень отличается от первого. Каким бы суетливым ни был подобный духовный склад, другого им не дано. Это литераторство больших городов и больше ничего; здесь нет ничего нового, поскольку об этом мы слышим со времен якобинцев. Недостаток разума еще не означает преодоление рационализма.

В чем же состоит «социализм» этих героев, готовых идеи в поход против свободы личности? Это безличностный азиатский коллективизм Востока, дух великой равнины в сочетании с западным levee en masse 1792 года. Что, собственно, там поднимается? Ничтожества, чьей единственной силой является их численность. В этом скрыто очень много подпольного славянства (Slawisches), остатки доисторических рас и их примитивного мышления, а также зависть к России (Russentum), неразвитая воля которой освобождает ее от муки неполноценных чего-то желать, не зная чего, быть вынужденными желать, но не решаться на это. Тот, у кого не хватает мужества быть молотком, должен смириться с ролью наковальни. Она не без удобств. Стремление избавиться от собственной воли, спрятаться в ленивом большинстве, счастье рабской души не иметь забот господина — здесь все это прикрыто красивыми словами. Романтика никчемности! Апофеоз стадного чувства! Последнее средство идеализации собственного страха перед ответственностью! Эта ненависть к индивидуализму из трусости и стыда является карикатурой на великих мистиков XIV и XV веков с их «оставлением самости» (Lassens der Ichheit), как это называется в «Theologie deutsch» [273]. To были сильные души, которые переживали тогда невероятное, истинно германское одиночество Я в мире. В своем мучении они испытывали страстное стремление раствориться в том, что называли Богом, Вселенной или как-то иначе, и чем сами являлись. Сильное, несгибаемое Я было их судьбой. Каждая попытка пересечь его границу учила тому, что никаких границ не существует. Сегодня это понимается проще: становятся «социалистами» и выступают против Я других.

К собственному Я у них нет претензий. Произошло уравнивание мозгов: собираются «массами», желают «массами», думают «массами». Кто не согласен и думает сам, тот воспринимается как враг. Вместо божественного теперь масса является тем, в чем «тонет» вялое, тупое, страдающее всевозможными комплексами Я: это тоже «спасение». Это почти мистика. Это было известно еще в 1792 году. Это потребность черни идти за кем-то и повторять за кем-то. Но прусский стиль означает отречение по собственной воле, преклонение сильного Я перед великим долгом и задачей, акт самообладания и в силу этого высшее проявление индивидуализма, какое только возможно сегодня.

Кельтско-германская «раса» обладает самой сильной волей из всех известных в мире. Но это «я желаю» — Я желаю! — переполняющее фаустовскую душу до самых краев, составляет ее последний смысл и определяет каждое выражении фаустовской культуры в мышлении, в действиях, образах и поведении, пробуждает сознание полнейшего одиночества Я в бесконечном пространстве. В конце концов, воля и одиночество являются одним и тем же. Отсюда молчаливость Мольтке и, с другой стороны, потребность более мягкого, более женственного Гёте в постоянном признании перед избранным им самим окружающим миром, пронизывающая все его произведения. Тоска по эху из Вселенной, страдание нежной души от монологичности ее существования. Одиночеством можно гордиться или страдать от него, но избавиться от него невозможно. Религиозный человек «вечных истин» — подобно Лютеру — жаждет милости и спасения от этого рока, хочет сопротивляться ему, даже одолеть его. Но политический человек Севера выработал гигантское упорство, направленное против действительности: «Ты больше доверяешь своему мечу, чем Тору [274]» — говорится в одной исландской саге. Если в мире и есть индивидуализм, так это сопротивление одиночки всему миру, понимание своей несгибаемой воли, радость от последних решений и любовь к судьбе даже в тот момент, когда разбиваешься об нее. Прусский стиль — это подчинение по собственной воле. Ценность жертвы определяется тем, насколько она тяжела. Кто не жертвует собственным Я, тот не должен говорить о верности. Тот лишь следует за тем, на кого переложил ответственность. Если сегодня что-то и может вызывать удивление, так это убожество социалистического идеала, с помощью которого собираются спасти мир. Это не освобождение от сил прошлого; это продолжение его самых низменных наклонностей. Это трусость по отношению к жизни.

Подлинная, истинно-прусская верность — вот что больше всего необходимо миру в эпоху больших катастроф. Можно опираться только на то, что выдерживает сопротивление. По такому подходу проверяется истинный вождь. Тот, кто вышел из массы, должен хорошо понимать, что массы, большинство, партии не являются преданными сторонниками. Они хотят только привилегий. Они предают предводителя, как только он потребует жертв. От того, кто думает и чувствует исходя из массы, не останется в истории ничего кроме репутации демагога. Здесь расходятся пути влево и вправо: демагог всегда живет в массе себе подобных. Рожденный для господства может использовать массу, но он презирает ее. Наиболее ожесточенную борьбу он ведет не с врагом, а с толпой своих слишком преданных друзей.

Поэтому армии, а не партии, являются будущей формой власти, армии самоотверженных преданных людей, каких уже не было у Наполеона после Ваграма [275]: его старые солдаты были надежны, а высшие офицеры — нет, в то время как ценность любой армии, в конечном счете, определяется ими. В нем видели не вождя, а вечного благодетеля. Как только требуемая жертва превысила выгоду, Великая армия прекратила свое существование.

Придет время, когда «белый» мир и раньше других Германия вспомнят об этих фактах. Ибо за мировыми войнами и еще не закончившейся пролетарской мировой революцией всплывает самая большая опасность — цветная; и чтобы справиться с ней, белым народам понадобится все, что осталось у них от «расы». Прежде всего, Германия — не остров, как думают политические идеологи, желающие на нем, как на объекте, осуществлять свои программы. Она является маленьким пятнышком в большом и бурлящем мире, хотя и с решающим положением. Только она несет в себе факт пруссачества. С этим богатством образцового бытия она может стать воспитателем «белого» мира, а возможно и его спасителем.

ЦВЕТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Глава 19

Западной цивилизации в этом столетии будет угрожать не одна, а две всемирных революции огромного масштаба. Нам еще предстоит понять их истинный объем, глубину и последствия. Одна идет снизу, другая извне: классовая борьба и расовая борьба. Первая в большей части уже пройдена нами, даже если ее решающие удары, — например, в англо-американской зоне, — вероятно, еще только предстоят. Вторая со всей решительностью началась только во время мировой войны и сейчас очень быстро приобретает определенную направленность и форму. В следующие десятилетия обе будут проходить параллельно, возможно, что они объединятся: это будет тяжелейший кризис, через который белые народы — в единстве или разрозненно — должны пройти вместе, если они еще надеются на будущее.

«Революция извне» также направлена против любой культуры прошлого. Она всегда проистекает из лютой ненависти, которую недостижимое превосходство определенной группы культурных наций, покоящееся на высоте достигнутых политических, военных, хозяйственных и духовных форм и средств, повсеместно вызывает у безнадежно отставших, «дикарей» или «варваров», у бесправно эксплуатируемых. Такой колониальный стиль присущ любой высокой культуре. Но подобная ненависть не исключает и тайного презрения к чужим жизненным формам, к которым постепенно привыкали, поглядывая на них свысока и пытаясь оценить степень их воздействия. Стало ясно, что многому можно подражать, а что-то можно обезвредить, ибо оно оказалось не таким сильным, как вначале, когда иное внушало страх [276]. Цветные наблюдали за войнами и революциями изнутри мира этих господствующих народов, в результате насильственного привлечения получали доступ к тайнам вооружений [277], экономики и дипломатии. В конце концов, возникло сомнение в действительном превосходстве чужаков и, как только почувствовали, что их решимость господствовать уменьшается, начали подумывать о возможном нападении и победе. Так было в Китае в III веке до нашей эры, когда варварские народы северо-западнее Хуанхэ и южнее Янцзы были вовлечены в решающие сражения государств, в арабском мире — во времена Аббасидов [278], когда тюрко-монгольские племена выступали вначале в качестве наемников, а затем — господ. То же происходило и в античности, где мы можем точно проследить события, полностью идентичные тем, что неизбежно надвигаются на нас.

Нашествия варваров на античный мир начинаются после 300 года с походов кельтов, постоянно совершаемых против Италии, где племена галлов поддержали этрусков и самнитов в решающей битве с Римом при Сентине [279] (295 г.); Ганнибал также с успехом использовал их. Около 280 года другие кельты завоевывают Македонию и Северную Грецию, где вследствие внутриполитической борьбы перестала существовать всякая государственная власть; их остановили только перед Дельфами. Во Фракии и Малой Азии они основали варварские государства с эллинизированным и отчасти эллинским населением. Несколько позже на Востоке, в распавшемся государстве Александра Македонского также начинается реакция варваров в виде бесчисленных восстаний против эллинской культуры, которая была вынуждена отступать шаг за шагом [280]. Так что после 100 года, например, Митридат [281] в союзе с южнорусскими «дикарями» (скифами и бастарнами [282]) и с учетом постоянно усиливавшегося продвижения парфян из Восточного Ирана в Сирию мог надеяться на разгром Римского государства, пребывавшего в полном хаосе классовой борьбы. Его смогли остановить только в Греции. Афины и другие города поддержали его, как и кельтские племена, все еще находившиеся в Македонии. В римских армиях происходила открытая революция. Отдельные части боролись друг против друга, и вожди убивали друг друга даже перед лицом врага (Фимбрия [283]). Тогда римское войско перестало быть национальной армией и превратилось в отряды отдельных лиц. Те, кого Ганнибал вел на Рим в 218 году, были не собственно карфагенянами, а в большинстве своем происходили из диких племен Атласа и Южной Испании, с которыми Рим с 146 года вел ужасную и бесконечную борьбу — потери в этих войнах привели к протесту римского крестьянства во время гракховских беспорядков — и при поддержке которых римлянин Серторий позже пытался основать государство, направленное против Рима. После 113 года последовало кельто-германское нападение кимвров [284] и тевтонов [285], которое лишь после уничтожения целых римских армий удалось остановить революционному вождю Марию, вернувшемуся после разгрома Югурты, поднявшего против Рима Северную Африку и в течение многих лет мешавшего всяким ответным действиям, подкупая римских политиков. Около 60 года началось второе кельто-германское нашествие (свевы [286], гельветы [287]), которое Цезарь предотвратил захватом Галлии, между тем как Красе пал в борьбе против парфян. Но на этом и закончилось сопротивление посредством расширения территории. План Цезаря по новому захвату империи Александра с целью устранения угрозы со стороны парфян остался неосуществленным. Тиберий [288] был вынужден придвинуть границу с Германией после того, как не удалось заменить войска, уничтоженные в битве Вара [289], а за смертью Августа последовало первое крупное восстание пограничных легионов. После этого господствовала система обороны. Но армия все сильнее и сильнее наполнялась варварами. Она становилась независимой силой. Германцы, иллирийцы, африканцы, арабы становились вождями, тогда как люди империи прозябали в роли феллахов [290] «вечного мира». И когда начались крупные вторжения с Севера и Востока, мирное население стало не только заключать договоры с нападавшими, но и добровольно переходить в их подданство: поздний пацифизм уставшей цивилизации.

Но все-таки в течение столетий была возможна планомерная оборона этой позиции, поскольку Orbis terrarum римского государства являлся единой областью с границами, которые можно было защищать. Намного сложнее положение сегодняшней империи белых народов, которая охватывает всю поверхность Земли и включает в себя «цветных». В своем неудержимом стремлении проникнуть в бесконечные дали белое человечество распространилось повсюду в Северной и Южной Америке, Южной Африке, Австралии и по бесчисленным опорным пунктам между ними. Желтая, коричневая, черная и красная опасность подстерегает внутри зоны белых владений, вторгается в военную и революционную борьбу между белыми державами, участвует в ней и, наконец, угрожает превратиться в решающую силу.

Что же относится к «цветному» миру? Не только Африка и индейцы — наряду с неграми и метисами — по всей Америке, исламские народы, Китай, Индия вплоть до Явы, но, прежде всего, — Япония и Россия, которая вновь превратилась в великую азиатскую, «монгольскую» державу. Когда японцы победили Россию, над всей Азией вспыхнул свет надежды: молодое азиатское государство при помощи западных средств поставило на колени самую большую державу Запада и тем самым развеяло ореол непобедимости, окружавший «Европу». Это послужило сигналом Индии и Турции, даже Капской провинции и Сахаре: пришла пора расплатиться с белыми народами за вековые страдания и унижения. С этого момента глубокая изворотливость азиатского человека ищет средства, превосходящие и недоступные западноевропейскому мышлению. И тут, потерпев в 1916 году второе решительное поражение от Запада, — не без злой иронии со стороны союзной Англии — Россия срывает с себя «белую» маску и снова становится азиатской — со всей решимостью и со жгучей ненавистью к Европе. Учитывая внутреннюю слабость последней, она выработала новые коварные методы борьбы, с помощью которых все цветное население Земли прониклось мыслью о совместном сопротивлении. Наряду с победой рабочего социализма над обществом белых народов это стало вторым серьезным последствием мировой войны, которая не способствовала пониманию и решению ни одной из реальных проблем большой политики. Эта война была поражением белой расы, а мир 1918 года стал первым большим триумфом цветного мира: символично, что сегодня ему позволено участвовать в обсуждении внутренних споров белых государств в женевской «Лиге Наций», которая сама является жалким символом позорных обстоятельств.

Тот факт, что по приказу англичан и французов цветные издевались над немцами, живущими за границей, не был чем-то неслыханным. Похожий метод применялся еще в ходе либеральной революции XVIII века: в 1775 году англичане нанимали индейские племена, которые, сжигая и скальпируя, нападали на республиканских американцев; нельзя забывать и то, каким образом якобинцы задействовали негров Гаити в борьбе за «права человека». Но то, что массы цветных со всего мира на европейской земле использовались белыми против белых, познакомились с тайнами современного ведения войны и пределом его возможностей, возвращались домой убежденными, что они одержали победу над белыми державами, — это в корне изменило их взгляды на соотношение сил на Земле. Они почувствовали свою коллективную силу и слабость других; они начали презирать белых, как когда-то Югурта презирал могущественный Рим. Не Германия, а весь Запад проиграл в мировой войне, когда он потерял уважение цветных.

Значение этого перемещения политического центра тяжести впервые было понято в Москве. В Западной Европе этого не понимают до сих пор. Белые господствующие народы лишились своего прежнего положения. Сегодня они вынуждены договариваться там, где еще вчера приказывали, а завтра они будут вынуждены льстить, чтобы их допустили к переговорам. Они утратили сознание самостоятельности своей силы и даже не замечают этого. В «революции извне» они отдали инициативу Америке и, прежде всего, Азии, границы которой сегодня проходят по Висле и Карпатам. Впервые после осады Вены турками они вновь вынуждены защищаться, и им придется собрать в руках выдающихся мужей огромные силы, духовные и военные, если они хотят выдержать первый могучий штурм, который не заставит себя долго ждать.

В России в 1917 году одновременно разразились обе революции, белая и цветная. Первая — мелкая, городская, рабочий социализм с западной верой в партию и программу, революция литераторов, академических пролетариев и нигилистических подстрекателей типа Бакунина [291] в единстве с отбросами больших городов, насквозь риторичная и литературная, — истребила петровское общество, в большинстве своем, западного происхождения и выдвинула на сцену буйный культ «рабочего». Машинная техника, которая так чужда и ненавистна русской душе, вдруг стала божеством и смыслом жизни. Однако снизу медленно, упорно, безмолвно, с верой в будущее, началась другая революция мужика, деревни — подлинно азиатский большевизм. Ее первым выражением стал вечный земельный голод крестьянина, который гнал солдат с фронта, чтобы участвовать в разделе земли. Рабочий социализм очень быстро распознал эту опасность. После первоначального союза он начал со всей ненавистью городских партий к крестьянству — неважно, либеральных или социалистических — вести борьбу против этого консервативного элемента, пережившего в истории все политические, социальные и хозяйственные образования городов. Он лишил крестьян собственности, фактически восстановил крепостное право и барщину, отмененные после 1862 году Александром II, и посредством враждебного и бюрократического управления — всякий социализм, переходящий от теории к практике, быстро задыхается в бюрократии — загнал сельское хозяйство в такое состояние, что сегодня поля заброшены, от былого поголовья скота осталась ничтожная часть, а голод азиатского типа стал обычным состоянием, вынести которое может только слабовольная, рожденная для рабского существования раса.

Но «белый» большевизм здесь быстро исчезает. Сохраняется лишь марксистская маска, чтобы в Южной Азии, Африке и Америке поднять и возглавить восстание против белых держав. Новый азиатский слой правителей вытеснил прежний полузападный. Он снова расположился в виллах и дворцах вокруг Москвы, держит прислугу и уже позволяет себе варварскую роскошь в духе богатой добычи монгольских ханов XIV века. «Богатство» существует в новой форме, которая может описываться в пролетарских понятиях.

Произойдет возврат к крестьянской собственности, к частной собственности вообще, что не исключает факта крепостного права, — все это вполне возможно, так как власть уже принадлежит армии, а не гражданской «партии». Солдат — единственное существо в России, которое не голодает, и он знает, почему и как долго это продлится. Эта власть неуязвима извне вследствие географических размеров государства, но она сама атакует себя изнутри. Она имеет наемников и союзников по всему миру, которые рядятся в ее одежды. Ее сильнейшее оружие есть новая, революционная, истинно азиатская дипломатия, вместо переговоров ведущая торг, использующая пропаганду, убийства и восстания и при этом далеко превосходящая высокую дипломатию белых народов. Несмотря на политизированных адвокатов и журналистов, та еще не совсем утратила старый аристократический стиль, идущий от Эскориала [292], последним большим представителем которого был Бисмарк.

Россия — госпожа Азии. Россия и есть Азия. Япония относится к ней только географически. По своей «расе» она, без сомнения, ближе к самым восточным малайцам, полинезийцам и некоторым индейским народам западного побережья Америки. Однако на море она есть то, чем Россия является на суше: хозяйка обширной территории, где западные государства уже не имеют никакого значения. Англия далека от того, чтобы в такой же мере быть правительницей в «своей» империи, даже в своих давних цветных колониях. Япония продолжает расширять свое влияние. Она обладает им в Перу и в районе Панамского канала. Мнимое кровное родство японцев и мексиканцев всячески подчеркивается и отмечается обеими сторонами [293]. В Мексике в начале 1914 года в ведущих индейских кругах возник «план Сан-Диего», согласно которому армия индейцев, негров и японцев должна напасть на Техас и Аризону. Белое население подлежало уничтожению, негритянские государства должны были стать самостоятельными, а огромная Мексика — чисто индейским расовым государством [294]. Если бы этот план осуществился, мировая война началась бы с совершенно другим раскладом сил и на основе других проблем. Тем самым была бы уничтожена доктрина Монро в форме долларового империализма вместе ее острием, направленным против Латинской Америки. Сегодня Россия и Япония являются единственными активными державами мира, благодаря которым Азия стала решающим элементом мировых событий. Белые державы действуют под ее давлением и даже не замечают этого.

Это давление состоит в деятельности цветной, расовой революции, которая уже использует классовую борьбу белых в качестве средства. О подоплеке экономической катастрофы речь уже велась. После того, как революция снизу в виде рабочего социализма пробила брешь посредством политической заработной платы, внутрь прорвалась цветная экономика, ведомая Россией и Японией. Используя оружие низкой заработной платы, она намерена довершить разрушение [295]. Сюда добавляется политико-социальная пропаганда невиданных размеров, собственно азиатская дипломатия наших дней. Она пронизывает всю Индию и Китай. На Яве и Суматре она привела к созданию расового фронта против голландцев и к разложению армии и флота. Из Восточной Азии она завлекает очень одаренную индейскую расу от Мексики до Чили и впервые воспитывает у негров чувство общности, направленное против господства белых народов.

И здесь белая революция с 1770 года готовила почву для цветной. Английская либеральная литература от Милля [296] и Спенсера [297], ход мысли которых восходит к XVIII веку, поставляет «мировоззрение» для высших школ Индии. Оттуда юные реформаторы самостоятельно находят путь к Марксу. Китайский революционер Сунь Ятсен [298] нашел его в Америке. Из этого возникла собственная революционная литература, которая по радикализму далеко превосходит Маркса и Бакунина.

Движение за независимость в Испанской Америке со времен Боливара [299] (1811) невозможно представить без англо-французской революционной литературы 1770-х годов и примера Наполеона — равно как и борьбу Северной Америки против Англии. Изначально это была война исключительно между белыми — креольской, помещичьей аристократией, жившей в стране на протяжении поколений, и испанскими чиновниками, поддерживавшими отношения колониального господства. Боливар, чистокровный белый как Миранда [300] и Сан-Мартин [301], планировал создание монархии, основанной на чисто белой олигархии. Еще аргентинский диктатор Росас [302] — мощная фигура «прусского» стиля — представлял эту аристократию в борьбе против якобинства, которое довольно быстро распространилось от Мексики до самого Юга. Оно нашло поддержку в антиклерикальных масонских ложах и требовало всеобщего равенства, в том числе и расового: так началось движение чистых и полукровных индейцев не только против испанцев, но и против белой крови вообще. Оно неустанно развивалось и сегодня близко подошло к своей цели. Еще Александр фон Гумбольдт [303] отметил гордость чисто иберийским происхождением, и до сих пор у знатных родов Чили существует традиция вести свое происхождение от вестготов [304] и басков [305]. Но из-за анархии, которая царила с середины XIX века, эта аристократия в большей своей части погибла или вернулась в Европу. В политике господствуют «caudillos» (предводители – исп.) — воинственные демагоги из цветного населения. Среди них очень много чистокровных индейцев с большими дарованиями, таких как Хуарес [306] и Порфирио Диас [307]. Сегодня белый или считающий себя белым высший слой составляет, за исключением Аргентины, от одной четвертой до одной десятой населения. В некоторых государствах врачи, адвокаты, учителя, даже офицеры — почти исключительно индейцы и чувствуют свое родство с метисным городским пролетариатом, Mechopelo, в его ненависти к собственности белых хозяев, будь то креолы, англичане или североамериканцы. В Перу, Боливии и Эквадоре аймара [308] является вторым языком, используемым в управлении и обучении. Подчеркивается культ мнимого коммунизма инков, и Москва его поддерживает. Расовый идеал чисто индейского господства, возможно, весьма близок к своему осуществлению.

В Африке почва, на которой сеет и жнет большевистский посланец, была подготовлена невинным христианским миссионером, прежде всего, английским методистом — его учением о равенстве всех людей перед Богом и греховности богатства. Кроме того, по его стопам с Севера и Востока, сегодня уже в районе Замбези (область Ньяса), с гораздо большим успехом следует исламский миссионер. Где еще вчера стояла христианская школа, завтра будет стоять хижина-мечеть. Воинственный, мужской дух этой религии более понятен неграм, чем учение о сострадании, которое только отнимает у них уважение к белым; подозрителен, прежде всего, христианский священник, так как он представляет белый народ господ, против которого с умной решительностью направлена исламская пропаганда, в большей мере политическая, чем догматическая [309].

Эта цветная общепланетарная революция осуществляется в самых различных направлениях:национальных, экономических, социальных; скоро она открыто выступит против белых правительств колониальных империй (Индия) или своей собственной страны (Капская провинция), затем против белого господствующего слоя (Чили), против власти фунта или доллара, иностранной экономики в целом, против своего собственного финансового мира, поскольку он участвует в сделках с белыми (Китай), против собственной аристократии и монархии; к этому добавляются и религиозные мотивы: ненависть к христианству и вообще к любой форме духовенства и ортодоксии, к нравам и обычаям, мировоззрению и морали. Но в глубине — начиная с тайпинской революции [310] в Китае, восстания сипаев [311] в Индии и мексиканцев против императора Максимилиана [312] — скрывается всюду одно и то же: ненависть к белой расе и безусловная воля к ее уничтожению. При этом неважно, способны ли древние уставшие цивилизации, такие как индийская или китайская, поддерживать порядок без чужого господства; речь идет только о том, в состоянии ли они сбросить белое иго, а это так. Кто будет следующим господином среди цветных держав — Россия, Япония или великий авантюрист любого происхождения с толпой военных за собой, — решится позже или никогда. Древнеегипетская цивилизация, начиная с 1000 года до рождества Христова, сменила множество господ — ливийцев, ассирийцев, персов, греков, римлян, она уже не была способна к самоуправлению, но всегда готова к победоносному восстанию. И совершенно неважно, если из множества других целей осуществляется или может осуществиться только одна. Великий исторический вопрос состоит в том, удастся ли свергнуть господство белых держав или нет. На сей счет существует единодушие и решимость, которые заставляют задуматься. Какими силами обладает белый мир для духовного и материального сопротивления этой опасности?

Глава 20

Значительно меньшими, чем то кажется на первый взгляд. Белые народы устали от культуры. В огне высших форм и борьбе за внутреннее совершенство истощилась душевная субстанция. Во многих случаях остался только жар, часто — только пепел, но это не везде. Чем меньше народ был брошен вихрем прошедшей истории на ведущие роли, тем больше в нем сохранилось хаоса, который может обрести форму. И если буря великих решений начнет свирепствовать как в 1914 году, невидимые искры неожиданно вспыхнут пламенем. Именно в германской расе, обладающей самой сильной волей за всю историю, еще дремлют большие возможности.

Но когда здесь идет речь о расе, то она понимается не в том смысле, что сегодня в моде у антисемитов в Европе и Америке, то есть дарвинистском и материалистическом. Чистота расы — гротеск перед лицом того факта, что за тысячи лет смешались все племена и виды, и именно воинственные, то есть здоровые, имевшие большое будущее роды испокон веков с удовольствием принимали к себе чужака, если он «обладал расой», и было неважно, к какой расе он принадлежал. Кто слишком много говорит о расе, тот сам уже не обладает ею. Речь идет не о чистой, а о сильной расе, которую имеет в себе народ.

Она проявляется, прежде всего, в естественной, элементарной плодовитости, многодетности, которую историческая жизнь может использовать, не исчерпывая ее до конца. Бог, по известному выражению Фридриха Великого, всегда на стороне более сильных батальонов — это очевидно именно сегодня. С точки зрения расы, миллионы павших в мировой войне были лучшими из того, что имелось у белых народов, но раса подтверждает себя тем, как быстро она способна их заменить. Один русский говорил мне: «То, что мы потеряли в революцию, русская баба восстановит за 10 лет». Это здоровый инстинкт. Такие расы непобедимы. Тривиальное учение Мальтуса [313], восхваляющее бесплодность как прогресс и проповедуемое сегодня во всех белых странах, доказывает только то, что эти интеллектуалы не имеют расы, не говоря уже о совершенно идиотском мнении, согласно которому экономические кризисы можно преодолеть благодаря сокращению населения. Как раз наоборот: «сильные батальоны», без которых не бывает большой политики, придают экономике защиту, силу и внутреннее богатство.

Женщина сильной расы желает быть не «спутницей» или «возлюбленной», но матерью, и матерью не одного ребенка в качестве игрушки или средства времяпрепровождения, но многих. Гордость многодетностью и понимание бесплодия как ужаснейшего проклятья, какое только может обрушиться на женщину, а через нее и на весь род, говорят об инстинкте сильной расы. От него происходит изначальная ревность, с какой одна женщина пытается отбить у другой мужчину, которого она желала бы видеть отцом своих детей. Более рассудочная ревность больших городов, которая есть не более чем эротический аппетит, рассматривающая другой пол как средство удовлетворения, уже в простом обдумывании желаемого или не желаемого числа детей обнаруживает угасший инстинкт расы к продолжению. Его невозможно пробудить речами и письмом. Древний брак — или то, что известно в древних народных обычаях из глубоко укоренившихся обрядов, освящающих зачатие — совершенно несентиментален. Мужчина хочет иметь толковых сыновей, которые смогли бы после его смерти продолжить и прославить в будущем его имя и дела, подобно тому, как он сам воспринимает себя наследником имени и дел своих предков. Это и есть нордическая идея бессмертия. Другой эти народы не знали и не желали. На этом основывается мощное стремление к славе, желание продолжить свое дело в потомках, видеть свое имя увековеченным в памятниках или, по меньшей мере, оставить о себе добрую память. Поэтому идею наследования невозможно отделить от германского брака. Если исчезает идея собственности, то семья лишается всякого смысла. Кто выступает против первой, тот нападает и на вторую. Идея наследования, заключенная в бытии каждого крестьянского двора, каждой мастерской, каждой старой фирмы, наследственных профессий нашедшая свое высшее символическое выражение в наследственной монархии, свидетельствует о силе расового инстинкта. Социализм не только нападает на него, но уже одним своим наличием символизирует его гибель.

Но упадок белой семьи, это неизбежное проявление бытия в большом городе, сегодня распространяется и искажает «расу» наций. Теряется смысл мужчины и женщины, как и воля к продолжению рода. Человек живет только для самого себя, а не для будущего рода. Нация как общество, первоначально представлявшая собой переплетение семей, угрожает благодаря городу превратиться в сумму частных атомов, каждый из которых стремится получить от своей и чужой жизни как можно больше удовольствий — panem et circenses. Женская эмансипация времен Ибсена [315] хочет не свободы от мужчины, а свободы от детей, от обязанностей по их воспитанию, а параллельно идущая мужская эмансипация — от обязанностей по отношению к семье, народу и государству. Вся специальная либерально-социалистическая литература сосредоточена на этом самоубийстве белой расы. То же самое происходило и в других цивилизациях.

Последствия очевидны. До сих пор цветные расы в мире численностью превышали белые в два раза. Но около 1930 года ежегодный прирост населения в России составил 4 миллиона, в Японии — 2 миллиона, а население Индии с 1921 по 1931 выросло на 34 миллиона. В Африке негры с их чудовищной плодовитостью размножаются еще быстрее, после того как туда «прорвалась» европейская медицина и стала препятствовать жестокому естественному отбору. В противоположность этому, прирост населения в Германии и Италии составил менее полумиллиона человек, в Англии, где официально поддерживается ограничение рождаемости, — менее половины от этого, во Франции и среди первых поселенцев-янки [316] прирост населения прекратился. Последние — господствовавшая до сих пор «раса» германского образца — быстро исчезают на протяжении десятилетий. Прирост населения происходит полностью за счет негров и жителей Восточной и Южной Европы, иммигрировавших после 1900 года. Во Франции некоторые департаменты потеряли за 50 лет свыше трети своего населения. В отдельных департаментах число родившихся в два раза уступает числу умерших. Некоторые небольшие города и многие деревни практически опустели. С Юга в качестве крестьян напирают каталонцы и итальянцы, поляки и негры повсюду проникают даже в средний слой. Есть черные священники, офицеры и судьи. Лишь эти переселенцы, составляющие более чем десятую часть населения, своей плодовитостью поддерживают число «французов» примерно на одном уровне. Но истинные французы в ближайшее время больше не будут хозяевами во Франции. Кажущийся рост белого населения земли, столь ничтожный по сравнению с размножением цветных, основан на временной иллюзии: количество детей сокращается, и лишь количество взрослого населения увеличивается, но не из-за его прироста, а из-за увеличения продолжительности жизни.

Но сильной расе присуще не только неисчерпаемое число новорожденных, но и жесткий отбор через жизненные препятствия, несчастья, болезни и войну. Медицина XIX века, истинный продукт рационализма, с этой точки зрения также является проявлением старости. Она продлевает любую жизнь независимо от того, заслуживает ли она этого или нет. Она продлевает даже смерть. Она замещает число детей числом стариков. Она соответствует мировоззрению panem et circenses, когда ценность жизни измеряется не ее содержанием, а количеством прожитых дней. Она устраняет естественный отбор и тем самым усиливает распад расы. В Англии и Уэльсе число неизлечимых душевнобольных выросло за 20 лет с 4,6 до 8,6 тысяч. В Германии число умственно неполноценных составляет примерно полмиллиона, в Соединенных Штатах — более миллиона человек. Согласно докладу бывшего президента Гувера [317], среди подростков Америки 1360 000 — с отклонениями речи и слуха, 1000 000 страдающих сердечными заболеваниями, 875000 трудновоспитуемых или имеющих преступные наклонности, 450000 умственно отсталых, 300000 инвалидов, 60000 слепых. К этому следует прибавить великое множество умственно, душевно и телесно ненормальных всех видов, истериков, душевно и нервно больных, не способных ни зачать, ни родить здоровых детей. Их число невозможно подсчитать, но о нем можно судить по числу врачей, которые живут с этого, и по той массе книг, которые об этом написаны. Из такого подрастающего поколения вырастают революционный пролетариат с ненавистью неудачников и салонный большевизм эстетов и литераторов, которые смакуют и пропагандируют прелести подобных душевных состояний.

Известен факт, что значительные люди редко или почти никогда не были единственными детьми. Семьи с небольшим количеством детей угрожают не только количеству, но, прежде всего, качеству расы. Народ нуждается не только в наличии здоровой расы в самом себе, но и в отборе тех выдающихся, что возглавят его. Если имеющийся материал нигде не превышает средние показатели, становится невозможным отбор, который проводился в английской колониальной администрации, прусском офицерском корпусе и в католической церкви - когда неумолимо и без оглядки на деньги и происхождение учитывается только нравственная установка и поведение в трудных ситуациях. Сначала должен осуществляться отбор жизни; и только после этого возможен отбор в сословиях. Сильный род требует сильных родителей. Под строгостью форм старой культуры в крови должно быть что-то от варварства древнейших времен, которое вырывается наружу в трудные времена, чтобы выстоять и победить.

Это варварство есть то, что я называю сильной расой [318] — вечно воинственное начало в таком виде хищника, как человек. Кажется, что его уже нет, но оно всегда находится в душе и готово к прыжку. Один сильный вызов – и враг уже побежден. Оно вымерло только там, где пацифизм поздних городов сваливает на поколения свою тину, усталое желание покоя любой ценой за исключением своей собственной жизни. Это – духовное саморазоружение вслед за телесным саморазоружением в виде бесплодия.

Почему же немецкий народ является самым неиспользованным в белом мире и почему на него можно возлагать самые большие надежды? Потому что его политическое прошлое не предоставило ему возможности израсходовать свою ценную кровь и свои большие дарования. Это единственная благодать в нашей жалкой истории с 1500 года Она сэкономила на нас. Она сделала нас мечтателями и теоретиками в области большой политики, чуждыми миру и слепыми, мелочными, сварливыми и провинциальными, но все это преодолимо. Это не было органической ошибкой, не было врожденным недостатком способностей, как то показал имперский период [319]. Добрая кровь, являющаяся также основой для любого духовного превосходства, была и остается в наличии. Великая история очень требовательна. Она истощает лучшие в расовом отношении элементы. Она истощила Рим за несколько столетий. С открытием Америки нордическое переселение народов, которое за тысячу лет до этого остановилось в Южной Европе, возобновилось с большим размахом и перенеслось за моря. Исполненные сил роды Испании, в основном нордического происхождения, отправлялись туда, где они могли бороться, дерзать и господствовать. Около 1800 года самая ценная аристократия испанского образца оказалась там, что привело к затуханию активной жизни и самой Испании. Точно так же, призванный господствовать, высший слой Франции истощился в большой политике начиная с Людовика XIII [320]; и не только в ней — за высокую культуру нужно дорого платить — еще сильнее это затронуло англосаксонский высший слой в английской мировой империи. Выдающиеся роды посылали мужчин не в конторы и на маленькие должности родного острова. Они следовали стремлению викингов к жизни в опасности и гибли по всему миру в бесчисленных приключениях и войнах, умирали от нездорового климата или оставались на чужбине, где, как, например, в Северной Америке, образовали основу нового господствующего слоя. То, что оставалось на месте, стало «консервативным», что означает здесь: нетворческим, уставшим, переполненным бесплодной ненавистью ко всему новому и непредвиденному. Германия также потеряла очень много своей лучшей крови в чужих армиях и странах. Но провинциализм политических обстоятельств ограничивал честолюбие одаренных службой при маленьких дворах, в маленьких армиях и правительствах [321]. Они образовали здоровый и плодотворный средний слой. Дворянство в большинстве своем оставалось высшим крестьянством. Не было большого мира и богатой жизни. «Раса» спала в народе и ждала сигнала великого времени к пробуждению. Здесь, несмотря на опустошения последних десятилетий, находится запас доброй крови, какого нет ни у одной другой страны. Его можно разбудить и необходимо одухотворить, чтобы подготовить к огромным задачам будущего и эффективно использовать. Но эти задачи поставлены уже сегодня. Борьба за планету началась. Пацифизм либеральных столетий должен быть преодолен, если мы хотим жить дальше.

Насколько далеко зашли в нем белые народы? Является ли галдеж против войны духовным жестом или же серьезным отречением от истории за счет достоинства, чести и свободы? Но жизнь есть война. Можно ли отказаться от ее смысла и в то же время сохранить ее? Потребность в покое феллахов, в застрахованности от всего, что нарушает рутину дня, от судьбы в любом ее виде, означает стремление к следующему: к определенному виду мимикрии мировой истории, замиранию человеческих насекомых перед опасностью, happy end'y бессодержательного существования, в скуке которого джазовая музыка и танцы негров играют похоронный марш великой культуре.

Но этого не может и не должно быть. Возможно, заяц сможет обмануть лису. Но не человек человека. Цветной видит белого насквозь, когда тот говорит о «человечестве» и вечном мире. Он чует неспособность и отсутствие воли защищать себя. Здесь необходимо серьезное воспитание, которое я обозначил как прусское и которое по мне пусть называют хоть «социалистическим» — разве дело в словах? Воспитание, которое живым примером разбудит дремлющую силу; не школа, знания, образование, а духовная дисциплина, которая мобилизует то, что еще имеется в наличии, укрепит и приведет к новому расцвету. Мы не можем позволить себе усталость. Опасность стучит в двери. Цветные — не пацифисты. Они не держатся за жизнь, единственной ценностью которой является ее продолжительность. Они подберут меч, если мы его отбросим. Когда-то они боялись белого, теперь они его презирают. Это мнение можно прочитать в их глазах, если белые мужчины и женщины ведут себя перед ними так, как они это делают у себя дома или в самих цветных странах. Когда-то наша мощь приводила их в ужас, как первые римские легионы — германцев. Сегодня, когда они сами стали силой, их таинственная душа, которую нам никогда не понять, выпрямляется и смотрит на белых свысока, как на нечто вчерашнее.

Но наибольшая опасность еще даже не названа: что будет, если однажды классовая и расовая борьба соединятся для того, чтобы покончить с белым миром? Это соответствует природе вещей и ни одна из обеих революций не станет пренебрегать помощью другой только потому, что презирает ее носителей. Общая ненависть гасит взаимное презрение. И что будет, если во главе их встанет белый авантюрист, каких мы уже видели; тот, чья дикая душа не могла дышать в теплице цивилизации и стремилась насытиться в рискованных колониальных предприятиях, среди пиратов, в Иностранном легионе [322], пока он неожиданно не увидел перед собой крупную цель? При помощи таких натур история готовит свои большие неожиданности. Отвращение глубоких и сильных людей к нашему состоянию и ненависть глубоко разочарованных могут перерасти в протест, требующий уничтожения. Подобное не было чуждо и временам Цезаря. Во всяком случае, если в Соединенных Штатах поднимется белый пролетариат, негр будет тут как тут, а за ним своего часа будут дожидаться индейцы и японцы. В этом случае черная Франция также не будет долго колебаться, чтобы устроить в Париже сцены похлеще 1792 и 1871 годов. И разве белых вождей классовой борьбы смутит то, что путь им проложат беспорядки цветных? Они никогда не отличались разборчивостью в своих методах. Ничего бы не изменилось, если бы Москва прекратила отдавать приказы. Она – сделала свое дело. Дело развивается само по себе. Мы вели наши войны и классовую борьбу перед глазами цветных, взаимно унижая и предавая себя; мы требовали, чтобы они участвовали в них. Стоит ли удивляться, если однажды они станут это делать и для себя?

Сегодня грядущая история поднимается над экономической необходимостью и внутриполитическими идеалами. Сегодня в борьбу, борьбу за все или ничто, вступают стихийные силы самой жизни. Начальная форма цезаризма очень скоро станет определеннее, более осознанной и откровенной. Будут полностью отброшены маски из эпохи парламентского промежуточного состояния. Быстро забудутся все попытки уловить содержание будущего при помощи партий. Фашистские очертания этих десятилетий примут новые непредвиденные формы, также исчезнет и национализм в его нынешнем виде. В качестве формообразующей силы останется только воинственный, «прусский» дух, повсюду, не только в Германии. Судьба, некогда сгущавшаяся в значительные формы и великие традиции, будет творить историю в образе бесформенных отдельных сил. Легионы Цезаря снова пробуждаются.

Сейчас, возможно, уже в этом столетии, последние решения ждут своего героя. Перед ними распадаются в прах мелкие цели и понятия сегодняшней политики. Чей меч одержит теперь победу, тот и будет господином мира. Перед нами лежат кости для чудовищной игры. Кто осмелится бросить их?

Комментарии

1. Шпенглер имеет в виду формирование в начале 1933 года правительства национально-консервативной коалиции во главе с Гитлером.

2. Имеется в виду Ноябрьская революция 1918 года, в результате которой в Германии была свергнута монархия и установлена парламентская республика.

3. Речь идет о массовом энтузиазме, охватившем всю Германию в августе 1914 года после объявления о начале Первой мировой войны.

4. Бисмарк (Bismarck) Отто фон Шенхаузен (1815—1898) — герцог, фактический создатель и первый рейхсканцлер Германской империи в 1871 — 1890 годах. Осуществил объединение Германии на прусско-милитаристской основе. Проводил «реалистическую политику», направленную на превращение Германии в ведущую мировую державу. Осуществил ряд социальных реформ.

5. Кромвель (Cromwell) Оливер (1599—1658) — деятель Английской буржуазной революции XVII века, лидер индепендентов. Член Долгого парламента. Один из главных организаторов и руководителей армии парламента, одержавшей в гражданских войнах победу над королевскими войсками. После казни короля и провозглашения республики установил режим единоличной военной диктатуры, став лордом-генералом (1650), затем лордом-протектором (1653).

6. Мирабо (Mirabeau) Оноре Габриэль Рикети (1749—1791) — граф, деятель Великой Французской революции. Депутат Генеральных Штатов от третьего сословия. Приобрел популярность своими обличениями абсолютизма. В ходе революции стал лидером крупной буржуазии, выступал за конституционную монархию.

7. Имеется в виду победа Пруссии во Франко-прусской войне 1870—1871 годов, в ходе которой французская армия была разгромлена, а значительная территория Франции оккупирована. Последовавшее за этим провозглашение Германской империи в Версале завершило объединение Германии.

8. Spengler, Oswald. Preussentum und Sozialismus. Muenchen: С. Н. Beck, 1920. Русский перевод: Шпенглер О. Пруссачество и социализм / Пер. с нем. Г. Д. Гурвича. М.: Праксис, 2002.

9. 30 января 1933 года рейхспрезидент Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером.

10. Видимо, Шпенглер имеет в виду победу коалиции НСДАП и «Боевого черно-бело-красного фронта» (52% голосов) на выборах в рейхстаг 5 марта 1933.

11. Штауфены или Гогенштауфены (Staufen, Hohenstaufen) — династия германских королей и императоров Священной Римской империи в 1138—1254 годах, в 1197—1268 также короли Сицилийского королевства. Вели длительную борьбу за господство в Италии с городами Ломбардской лиги и римскими папами. Главные представители: Фридрих I Барбаросса, Генрих VI и Фридрих I Штауфен.

12. Ганза (нем. Hanse) — торговый и политический союз северонемецких городов во главе с Любеком в XIV—XVI веках (формально просуществовал до 1669 года). Осуществлял посредническую торговлю между Западной, Северной и Восточной Европой. Окончательное оформление произошло в XIV веке. В период расцвета объединял до 100 городов. С конца XV века начался упадок союза.

13. Имеется в виду ультрамонтанское направление в католицизме (нем. Ultramontanismus, от средневек. лат. ultramontanus — за горами, т.е. за Альпами), ориентировавшееся на позицию римских пап. В XIX веке стало господствующим среди немецких католиков и рассматривалось в качестве противовеса революционному движению. Характеризовалось крайним консерватизмом взглядов в общественных вопросах. В Германии воспринималось не только как антипрогрессистское, но и как антиимперское. Политически было представлено Партией центра.

14. Фридрих II Великий (Friedrich II der Grosse) (1712 1786) — король Пруссии с 1740 года, из династии Гогенцоллернов. Прославился как полководец, дипломат и государственный деятель. В результате ряда войн с соседними государствами почти удвоил территорию Пруссии.

15. Руссо (Rousseau) Жан-Жак (1712—1778) — швейцарский философ и литератор, представитель сентиментализма. Один из наиболее влиятельных писателей XVIII века. Сторонник теории «естественных прав», вытекающих из природы человека. Рассматривал государство как результат общественного договора. Выступал против неравенства, деспотизма и религиозной нетерпимости.

16. Вольтер (Voltaire) (настоящее имя Мари Франсуа Аруэ, Arouet) (1694—1778) — французский писатель и философ-просветитель. В своих сочинениях выступал с критикой абсолютизма и обскурантизма. Сыграл значительную роль в идейной подготовке Французской революции. С его именем связано широкое распространение духа свободомыслия и иронии (т.н. вольтерьянство).

17. Гольбах (Holbach) Поль Анри (1723-1789) – французский философ, активный сотрудник «Энциклопедии». Систематизатор французского материализма XVIII века. Главное сочинение — «Система природы». Придерживался теории общественного договора. Оказал влияние на утопический социализм XIX века. Автор остроумных атеистических произведений.

18. Новалис (Novalis) (настоящее имя Фридрих фон Харденберг, Hardenberg) (1772—1801) — немецкий поэт и философ, представитель йенских романтиков. Высказывал идеи символизма, интуитивистской диалектики полярности и всеобщего взаимоперехода.

19. Прудон (Proudhon) Пьер Жозеф (1809-1865) - французский экономист, теоретик социализма и анархизма. Выступал за переустройство общества путем реформирования кредита и обращения с целью организации эквивалентного обмена среди мелких производителей. Выдвинул теорию «ликвидации государства».

20. Имеется в виду широкое национально-освободительное движение против французского владычества, развернувшееся в Германии после изгнания армии Наполеона из России.

21. Например, «Мировые загадки» Геккеля — это книга мечтателя, плохо разбирающегося в логике. Ведь романтика характеризует вера, а вера сильнее всех доказательств. — Прим. автора.

22. Имеется в виду период, наступивший после окончания наполеоновских войн в 1815 году.

23. Ян (Jahn) Фридрих Людвиг (прозвище «отец гимнастики») (1778—1852) — немецкий педагог и политик. Организатор спортивного и студенческого движения патриотической направленности. После 1815 года находился в оппозиции к режиму Реставрации. Во время революции 1848—1849 годов являлся членом Национального собрания. Выступал за конституционную монархию. Созданная им спортивная терминология частично используется до сих пор.

24. Арндт (Arndt) Эрнст Мориц (1769—1860) — немецкий поэт, публицист и историк. Его патриотическая лирика и политическая публицистика способствовали росту национального сознания немецкого народа.

25. Штейн (Stein) Генрих (1757—1831) — прусский государственный деятель. В 1804—1807 годах ведал финансами и экономикой, а в 1807—1808 годах возглавлял правительство Пруссии. Осуществил ряд преобразований, направленных на личное освобождение крестьян и выкуп ими земли.

26. Лист (List) Фридрих (1789—1846) — немецкий экономист, сторонник протекционизма. Выступал за активное вмешательство государства в экономическую жизнь и усиление роли Германии в Европе. Его идеи были восприняты исторической школой политэкономии.

27. Арминий (Arminius) (ок. 17 до н.э. — ок. 19 н.э.) — предводитель германского племени херусков. В 9 году н.э. сражении в Тевтобургском лесу разгромил армию римского полководца Вара.

28. Туснельда (Thusnelda) (ок. 10 до н.э. — ок. 17 н.э.) — дочь вождя херусков Сегеста. Была похищена Арминием, несмотря на то, что была обещана в жены другому. Попала в плен к римлянам и вместе со своим сыном стала трофеем полководца Германика во время его триумфа в Риме.

29. Берк (Burke) Эдмунд (1729— 1797) — английский философ и публицист. Один из лидеров партии вигов. Его сочинения с критикой Французской революции стали классикой консервативной мысли.

30. Имеются в виду времена английской королевы Виктории (1819—1901), последней представительницы Ганноверской династии. Ее царствование продолжалось свыше 60 лет (с 1837).

31. Лига Наций — международная организация, созданная в 1919 году по предложению президента США В. Вильсона. Ее целью являлось обеспечение безопасности и развитие сотрудничества между народами в Европе, недавно пережившей   кровопролитную Первую   мировую   войну. Фактически прекратила существование в конце 30-х годов. Формально распущена в 1946 году.

32. Битва при Каннах (лат. Cannae ) — произошла 2 августа 216 года до н.э. во время 2-й Пунической войны, в ходе которой карфагенская армия Ганнибала ударами с флангов и в тыл окружила и практически уничтожила 70 тыс. римскую армию.

33. Битва при Акции (лат. Actium ) — произошла в 31 году до н.э. между флотами римского полководца Октавиана и его соперника Марка Антония, поддержанного египетской царицей Клеопатрой. Победой в ней Августа завершились гражданские войны 43 – 31 годов, начавшиеся в Риме после смерти Цезаря.

34. Ганнибал (Hannibal) (247 или 246-183 до н.э.) - карфагенский полководец, сын Гамилькара Барки. В ходе 2-й Пунической войны вел упорную борьбу с Римом. Совершил переход через Альпы, нанес римлянам ряд тяжелых поражений. В 202 году был разбит римским полководцем Сципионом в сражении при Заме.

35. Сципион Африканский Старший (Scipio Africanus Major) (ок. 235 — ок. 183 до н.э.) — римский полководец и государственный деятель. В ходе 2-й Пунической войны в 202 году разгромил в битве при Заме карфагенскую армию Ганнибала.

36. Гракхи Тиберий (Thiberius Gracchus) (162-133 до н.э.) и Гай (Gaius Gracchus) (153—121 до н.э.) - римские политические деятели, видные представители популяров. Происходили из знатного плебейского рода, по матери — внуки Сципиона Африканского. В качестве народных трибунов пытались осуществить земельную реформу в пользу широких слоев мелкого крестьянства. Погибли в борьбе с сенатской знатью, выступившей против реформ.

37. Марий (Marius) Гай (156-86) — римский консул и полководец. Одержал победу над царем Нумидии Югуртой, отразил нашествие кимвров и тевтонов, угрожавших Риму. Провел военную реформу, направленную на профессионализацию армии. Противник Суллы в гражданской войне.

38. Сулла (Sulla) Луций Корнелий (138—78 до н.э.) — римский консул и полководец. Одержал победу над понтийским царем Митридатом. Победив в гражданской войне, стал диктатором, проводил массовые репрессии.

39. «Махабхарата» — индийский народный эпос. Сложился к середине 1-го тыс. Авторство приписывается легендарному поэту Вьясе. Является источником множества сюжетов и образов для литературы народов Азии.

40. Кауравы — герои индийского народного эпоса « Махабхарата», враги Пандавов.

41. Пандавы — 5 братьев-героев индийского народного эпоса. История их борьбы с Кауравами составляет основу сюжета «Махабхараты».

42. Гомер — древнегреческий эпический поэт. Со времен античности   ему   приписывается   авторство   «Илиады», «Одиссеи» и других произведений.

43. Пиндар (518—442 или 438 до н.э.) — древнегреческий поэт-лирик. Известен как автор торжественных хоровых песнопений, культовых гимнов, а также эпиникий — похвальных песен в честь победителей Олимпийских, Истмийских, Пифийских и Немейских игр.

44. Эсхил (534—456 до н.э.) — древнегреческий поэт-драматург, «отец трагедии». В его произведениях выражается настроение суровой бодрости и доверия к справедливому устройству мира, а также страха перед возможным нарушением человеком мировой «меры».

45. «Шу-Цзин» («Книга исторических преданий») — памятник древнекитайской литературы и истории. По преданию, составлен Конфуцием. Наиболее древние части восходят, вероятно, к XIV—XI векам до н.э.

46. Извольский Александр Петрович (1856—1919) — министр иностранных дел России в 1906—1910 годах, затем посол во Франции (1910 — май 1917). Способствовал консолидации стран Антанты. Автор воспоминаний.

47. Пуанкаре (Poincare) Раймон (1860—1934) — французский государственный деятель, президент Франции в 1913— 1920 годы, премьер-министр в 1912–1913, 1922-1924 и 1926-1929. Неоднократно являлся министром. Проводил милитаристскую политику (прозвище «Пуанкаре-война»).

48. Грей (Грей оф Фаллодон) (Grey of Fallodon) Эдуард (1862— 1933) — виконт, министр иностранных дел Великобритании в 1905—1916 годах. В 1907 году заключил соглашение Россией, способствовавшее оформление Антанты.

49. Имеется в виду захват итальянцами Триполитании, вошедшей в их колонию Ливию.

50. Имеются в виду события 1-й Балканской войны (9 октября 1912 — 30 мая 1913) между странами Балканского союза (Болгария, Сербия, Греция, Черногория) и Турцией. Они привели к обострению международных противоречий, ускорив начало Первой мировой войны.

51. Имеется в виду подписание в 1713 году Утрехтского мира по окончании Войны за испанское наследство, главным результатом которой стало усиление морского и колониального могущества Англии.

52. Имеется в виду закрепление в подписанном в 1763 году Парижским мире итогов Семилетней войны, закончившейся для Великобритании победой над Францией в борьбе за колониальное и торговое первенство. Великобритания получила Канаду, Восточную Луизиану и большую часть французских владений в Индии.

53. Директория (Исполнительная директория) (Directo-ireexe-cutif) — правительство Французской республики 1795 — 1799 годов, состоявшее из пяти директоров. Свергнуто Наполеоном Бонапартом в результате переворота 18 брюмера VIII года (9-10 ноября 1799).

54. Якобинцы (Jacobins) — политическая группировка во время Французской революции. Название получили по месту заседаний их клуба — бывшему монастырю доминиканцев, именовавшихся во Франции якобинцами. По своему социальному составу и политической программе были неоднородны и делились на правое крыло (Дантон), центр (Робеспьер) и левое крыло (Марат, позже Гебер и Шометт). В 1793—1794 годах установили диктатуру, сопровождавшуюся массовыми репрессиями. Свергнуты в результате термидорианского переворота в июле 1794 года.

55. Жирондисты (Girondins) — политическая группировка во время Великой Французской революции. Название получила по департаменту Жиронда, откуда происходили многие ее деятели. Ее лидерами были Бриссо, Вернье, Кондорсе и др. Пришли к власти после свержения монархии (10 августа 1792). Свергнуты в результате переворота 31 мая – 2 июня 1793 года. Лидеры жирондистов встали во главе федералистского мятежа, были объявлены врагами революции и подверглись жесточайшему террору.

56. Венский конгресс — конгресс европейских государств, проходивший в Вене с сентября 1814 года по июнь 1815 года. Завершил войны коалиций европейских государств с Наполеоном. На нем были приняты соглашения, частично восстанавливавшие довоенные порядки и удовлетворявшие территориальные претензии стран-победительниц.

57. Меттерних (Меттерних-Виннебург) (Metternich-Winneburg) Клеменс (1773—1859) – князь, австрийский государственный деятель. Министр иностранных дел и фактический глава правительства в 1809—1821 годах, канцлер в 1821—1848 годах. Один из организаторов «Священного союза».

58. «Священный союз» — союз Австрии, Пруссии и России, заключенный 26 сентября 1815 года в Париже после окончательного падения империи Наполеона. Был направлен на обеспечение выполнения решений Венского конгресса. Санкционировал вооруженные интервенции с целью подавления революций в Европе.

59. Имеется в виду обострение международных противоречий после победы России в русско-турецкой войне 1877 – 1878 годов. Против усиления позиций России на Балканах выступили, прежде всего, Англия и Австрия. Оказавшаяся в дипломатической изоляции Россия была вынуждена пойти на уступки.

60. Муцухито (1852—1912) — японский император, правивший после свержения сегуната в ходе революции Мейдзи (Мейдзи исин) в 1867—1868 годах. После смерти стал именоваться император Мейдзи.

61. Речь идет об испано-американской войне 1898 года, в результате которой США, использовав восстания в испанских колониях, захватили у Испании Филиппины, Гуам и Пуэрто-Рико и оккупировали объявленную независимой Кубу.

62. Имеются в виду события русско-японской войны 1904—1905 годов за господство в северо-восточном Китае и Корее. В ходе войны Японии удалось разбить русскую армию при Мукдене и разгромить русский флот при Цусиме.

63. Франц Иосиф I (Franz Josef I) (1830-1916) — император Австрии и король Венгрии с 1848 года, из династии Габсбургов. В 1867 году преобразовал австрийскую империю в двуединое государство Австро-Венгрия.

64. Имеется в виду Александр Македонский (356—323) — царь Македонии (с 336), создавший крупнейшую мировую державу древности.

65. Антоний Марк (Marcus Antonius) (ок. 83—30 до н.э.) — римский полководец. Один из лидеров сторонников Цезаря. Получил в управление восточные области римской державы. В битве у мыса Акций потерпел поражение от Октавиана в борьбе за власть в Риме. Покончил жизнь самоубийством.

66. Октавиан (Octavianus) (63 до н.э. — 14 н.э.) — первый римский император под именем Август (с 27 года до н.э.). Внучатый племянник Цезаря, усыновленный им. После победы над Марком Антонием сосредоточил власть в Риме в своих руках, установив режим принципата на основе компромисса между старыми республиканскими началами и монархическим правлением (принцепса).

67. Чжилийский залив (Бохайвань) — залив в северо-западной части Желтого моря, у берегов Китая. Борьба за контроль над Северо-Восточным Китаем стала одной из причин русско-японской войны 1904—1905 годов. Англия стремилась любыми средствами не допустить усиления влияния России в регионе и практически выступила на стороне Японии.

68. Имеется в виду Фашодский кризис 1898 года, возникший между Великобританией и Францией в ходе борьбы за колониальное господство в Африке. Вызван захватом французами селения Фашода в районе Верхнего Нила, что создавало угрозу британским владениям в этом регионе. Неготовность к войне вынудила французское правительство отказаться от претензий на долину Нила в обмен на некоторые компенсации в Центральной Африке.

69. Имеются в виду Марокканские кризисы 1905 и 1911 годов, вызванные борьбой европейских держав (главным образом Франции и Германии) за Марокко. Завершились превращением Марокко во французский протекторат.

70. В смысле современного спорта. — Прим. автора.

71. Фауст (нем. Faust) — герой немецких народных легенд, произведений литературы и искусства. Символ человеческого стремления к постижению мира, даже ценой договора с дьяволом. Шпенглер определяет европейскую культуру как фаустовскую.

72. Имеется в виду событие, послужившее началом Великой французской революции – штурм 14 июля 1789 года восставшим народом парижской крепости Бастилия, служившей с 15 века тюрьмой для политических заключенных и ставшей символом деспотизма.

73. Адам Смит (Smith) (1723—1790) — шотландский экономист и философ-моралист, представитель классической политэкономии. В своем труде «Исследования о природе и причинах богатства народов» (1776) обобщил результаты развития экономической мысли. Эта работа, рассматривающая вопросы теории стоимости и распределения доходов, капитала и его накопления, а также государственной экономической политики, оказала значительное влияние на дальнейшее развитие социального знания.

74. Имеются в виду британские политические деятели Уильям Питт (Pitt) Старший, граф Чатам (Chatham), (1708-1778) и его сын Уильям Питт Младший (1759—1806). Первый являлся премьер-министром Великобритании в 1766 1768 годах, а также министром иностранных дел в 1756 1761 годах (с перерывом). Лидер партии вигов. Выступал за колониальную экспансию. Второй — премьер министр в 1783-1801 и 1804—1806 годах. Лидер так называемых новых тори. Один из главных организаторов коалиций европейских государств против революционной, а затем наполеоновской Франции.

75. Луи Филипп (Louis-Philippe) (1773 – 1850) – король Франции в 1830 – 1848 годах. Из младшей (Орлеанской) ветви династии Бурбонов. Возведен на престол после Июльской революции 1830 года. Свергнут в ходе Февральской революции 1848 года.

76. Имеется в виду так называемое манчестерское направление в политэкономии, сторонники которого выступали за свободу торговли и невмешательство государства в экономическую жизнь. Возникло в Англии в последней четверти XVIII века.

77. Габсбурги (Habsburger) — династия, правившая в Австрии с 1282 по 1918 год (в качестве герцогов, эрцгерцогов и императоров), в Испании с 1516 по 1700 год, а также ряде других территорий. Ее представители были императорами «Священной Римской империи» (постоянно с 1438 года). Главные представители: Карл V, Филипп II Испанский, Мария Терезия, Франц Иосиф I.

78. Талейран (Талейран-Перигор) (Talleyrand-Perigord) Шарль Морис (1754—1838) — князь Беневентский, французский дипломат, министр иностранных дел в 1797—99 (при Директории), 1799—1807 (в период Консульства и Империи), 1814—1815 (в период Реставрации). Глава французской делегации на Венском конгрессе. Прославился как мастер дипломатической интриги.

79. Веллингтон (Wellington) Артур Уэлсли (Wellesley) 1769-1852 — герцог, английский полководец и государственный деятель, фельдмаршал. Командовал войсками антинаполеоновской коалиции на Пиренейском полуострове в 1808—1813 годах и англо-голандской армией при Ватерлоо в 1815 году. Главнокомандующий английской армией в 1827—1852 годах. В 1828—1830 годах — премьер-министр, в 1834—35 — министр иностранных дел.

80. Декрет о массовом наборе в армию (levee en masse) был принят Конвентом по докладу Барера 23 августа 1793 года.

81. Имеется в виду Июльская революция 1830 года во Франции, покончившая с режимом реставрации Бурбонов. Послужила непосредственным толчком к революции в Бельгии 1830 года и Польскому восстанию 1830—1831 годов.

82. Речь идет о революционных событиях 1848—1849 годов, охвативших ряд европейских государств (Франция, Германия, Италия, Венгрия).

83. «Молодая Германия» — литературное течение 30—40-х годов XIX века в Германии. Объединяло писателей, вдохновленных революцией 1830 года и публицистикой Л. Берне. Выражало стремление к политическим и гражданским свободам, а также к социально-критическому искусству.

84. Гейне (Heine) Генрих (1797—1856) — немецкий поэт-романтик и революционный публицист. В своих произведениях обличал феодально-монархические порядки современной ему Германии. Эмигрировал во Францию.

85. Гервег (Herwegh) Георг (1817—1875) — немецкий революционно-демократический поэт и публицист. В своих произведениях призывал к действию, к политической активности художника.

86. Фрейлиграт (Freiligrath) Фердинанд (1810—1876) — немецкий революционный поэт, член Союза коммунистов. Прославился романтической с восточной экзотикой поэзией 30-х годов, а также яркой революционной лирикой.

87. Имеются в виду заседания Германского национального собрания во времябуржуазно-демократической революции 1848—1849 годов, проходившие с 18 мая 1848 года по 18 июня 1949 года в церкви св. Павла во Франкфурте-на-Майне.

88. Уланд (Uhland) Людвиг (1787—1862) — немецкий поэт-романтик, историк литературы. Один из основоположников германистики. Автор баллад в народном духе, а также патриотической лирики.

89. На острове св. Елены (Saint Helena Island) в Южной Атлантике Наполеон провел свои последние годы в плену у англичан.

90. В письме Гартигу от 30 марта. Нечто похожее говорит и Бисмарк в «Мыслях и воспоминаниях» (Bismarck. Gedanken und Erinnerungen, I, S. 63) – Прим. автора.

91. Бельфор (Belfort) — город в восточной Франции, в XIX веке являлся военной крепостью, выдержавшей ряд осад.

92. Лотарингский железорудный бассейн — крупный железорудный бассейн в пограничных районах во Франции, Германии, Бельгии и Люксембурге.

93. Речь идет о кантате «Правь, Британия» из оперы «Альфред» (1740) английского композитора Томаса Арне (1710— 1778). К моменту написания была не столько хвалебной песнью английскому морскому господству, сколько призывом к его установлению. Со временем стала неофициальным национальным гимном Великобритании.

94. Линейные корабли типа «Дредноут», по названию первого корабля этого типа – построенного в 1906 году броненосца «Dreadnought» («Неустрашимый»).

95. Единственное морское сражение Первой мировой войны с участием тяжелых кораблей, произошедшее 31 мая — 1 июня 1916 года в проливе Скагеррак.

96. Имеется в виду война 3-й коалиции европейских государств против Наполеона, закончившаяся поражением Австрии и России в сражении при Аустерлице.

97. Конница включала в себя боевые колесницы, которые использовались только в сражениях, не на марше. Они примерно на тысячу лет раньше появились в этом же регионе и повсюду, где применялись, демонстрировали чудовищное превосходство над тогдашним способом ведения войны. В Китае и Индии — примерно с 1500 года, в Передней Азии еще раньше, в эллинском мире примерно с 1600 года. Они быстро получили широкое распространение и исчезли, в то время как конница сохранилась на длительный период, хотя и в виде особого рода войск наряду с пехотой. — Прим. автора.

98. Великая Китайская стена — грандиозный памятник древнекитайского зодчества. Протянулась по северному Китаю на тысячи километров. Построена в основном в III веке до н.э. с целью защиты от набегов кочевников.

99. Система оборонительных сооружений (валов), построенная на границах (лат. limes – рубеж) Римской империи в I — II веках н.э. для защиты от набегов варваров.

100. Шпенглер имеет в виду войны Англии и Франции против Китая в середине XIX века (так называемые 1-я и 2-я «Опиумные войны»), положившие начало его превращению в полуколонию европейских государств.

101. Мольтке (Старший) Хельмут Карл (1800—1890) — граф, германский военачальник и военный теоретик. Начальник прусского, а затем германского Генерального штаба, генерал-фельдмаршал. Обосновывал идеи неизбежности войны, необходимости внезапного нападения и молниеносного разгрома противника путем его окружения. Один из идеологов германского милитаризма.

102. Пиль (Peel) Роберт (1788—1850) — британский политический деятель. Премьер-министр в 1834—1835 и 1841— 1846 годах. Лидер пилитов (умеренных тори). В 1846 году отменил хлебные законы, ограничивавшие ввоз сельскохозяйственных продуктов из-за границы с целью поддержания высоких цен на них.

103. Версальский договор — мирный договор, завершивший Первую мировую войну. Подписан в Версале 28 июня 1919 года странами-победительницами и побежденной Германией. По нему на Германию возлагалась ответственность за разжигание войны, она лишалась значительной части своих территорий и всех колоний и обязывалась выплачивать контрибуцию.

104. Верхняя Силезия (Oberschlesien) — часть исторической области Силезия (Schlesien) в верхнем и среднем течении Одера. В 1922 году Советом Лиги Наций году часть Верхней Силезии была передана Польше.

105. Саарская область (Саар) (Saarland) — территория на западе Германии. По Версальскому договору Саар на 15 лет переходил под управление Лиги Наций, а его угольные копи – в собственность Франции. Его дальнейшую судьбу должен был решить плебисцит: в 1935 году большинство населения проголосовала за присоединение к Германии.

106. Речь идет о так называемом плане Дауэса по решению вопроса о выплате Германией репараций, выработанном международным комитетом экспертов под руководством американского финансиста и политика Чарлза Гейтса Дауэса (Dawes) (1865—1951), вице-президента США в 1925—1929 годах. Предполагал меры по возрождению европейской экономики и общему укреплению доверия. За его разработку Дауэс удостоился Нобелевской премии мира за 1925 год.

107. План Янга пришел в 1930 году на смену плану Дауэса с целью окончательного решения вопроса о выплате Германией репараций. Назван по имени американского адвоката и влиятельного промышленника Оуэна Д. Янга (Young) (1874—1962), возглавлявшего группу международных экспертов, работавших над его созданием. Предусматривал выплату Германией репараций до 1988 года. Утратил силу ввиду начавшегося мирового экономического кризиса.

108. Цицерон (Cicero) Марк Туллий (106—43 до н.э.) — римский политический деятель, философ и оратор. Сторонник республиканского строя. Будучи консулом, подавил заговор Катилины. Во время Гражданской войны поддерживал Помпея, но был прощен Цезарем. После убийства Цезаря выступил против Антония и был убит по его приказу. Сохранились его судебные и политические речи, трактаты по риторике, политике, философии, а также письма.

109. Марий и Цицерон были родом из Арпина в области вольсков (Самний). Марий даже говорил с легким Вольским акцентом.

110. Гласис (от фр. glacis — скат, откос) — пологая насыпь перед наружным рвом крепости или полевого укрепления. Возводится для улучшения обстрела, маскировки и защиты укрепления.

111. Кипчак (Дешт-и-Кипчак) (Кипчакская степь) — название степей от Иртыша до Дуная, от Крыма до Волжской Булгарии, где кочевали кипчаки (половцы). С XIII века — в составе монгольской державы.

112. Достоевский в 1878 году писал: «Все люди должны стать русскими, в первую очередь и прежде всего, русскими. Если всечеловечество — это национальная русская идея, то сначала каждый должен стать русским». (Возможно, Шпенглер имеет в виду мысль, неоднократно высказываемую Достоевским в «Дневнике писателя», а также в конце «Пушкинской речи»: «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите... Для настоящего русского Европа и удел всего арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей». — Цит. по: Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 14. СПб.: Наука, 1995, с. 439.) — Прим. автора.

113. За 15 лет оно выросло втрое за счет массовой иммиграции и в настоящий момент составляет свыше 30 миллионов человек. — Прим. автора.

114. Гоминьдан (букв. — Национальная партия) — политическая партия в Китае, созданная в 1912 Сунь Ятсеном. Под руководством Чан Кайши пришла к власти в 1931 году. После провозглашения КНР в 1949 году — правящая партия на Тайване, куда бежал Чан Кайши и его сторонники.

115. Порт-Артур — город и порт на Северо-Востоке Китая, на южной оконечности Ляодунского полуострова. Русская военно-морская база в 1898—1905 годах.

116. Вейхайвей (Weihaiwei) — китайсквая гавань, захваченная Англией после поражения Китая в 1-й Японо-китайской войне 1894—1895 годов. Являлась противовесом русского Порт-Артура.

117. Киаутчоу (Jiaozhou) — немецкая морская база в Китае, на побережье Шандунского полуострова. Захвачена адмиралом Дидериксом в 1897 году. В 1898 году по договору с Китаем арендована Германией на 99 лет. Впоследствии передана Японии.

118. Доктрина Монро — внешнеполитическая программа, выдвинутая в 1823 году Джеймсом Монро (Monroe) (1758—1831), пятым президентом США (1817—1825), в послании конгрессу. Декларировала принцип взаимного невмешательства стран американского и европейского континентов во внутренние дела друг друга. Препятствовала приобретению европейскими государствами колоний на американском континенте.

119. Ку-Клукс-Клан (Ku-Klux-Klan) — тайная расистская организация в США. Создана в 1865 году для борьбы с движением негров за свои права и поддерживавшими их организациями.

120. Каморра (Сатогга) (по-итал. драчун) — в начале 19 века подпольная организация в Южной Италии, боровшаяся за объединение страны. Позже — форма организованной преступности, действующая преимущественно в провинции Кампания (с центром в Неаполе) и специализирующаяся на торговле и контрабанде наркотиков, вымогательстве и отмывании денег. Единственная мафиозная организация городского происхождения.

121. Герилья (исп. Guerrilla, от guerra — война) — название партизанской войны в Испании и странах Латинской Америки.

122. Джек Даймонд (Jack Diamond) (1897—1931) — известный нью-йоркский гангстер Джек Моран. Занимался контрабандой алкоголя и заказными убийствами.

123. Аль Капоне (А1 Саропе) Альфонсо Габриель (1899-1947) — один из самых опасных преступников Америки 1920-1930 годов. Контролировал преступный мир Чикаго, особенно в сфере незаконных азартных игр, проституции, а во время действия сухого закона также в сфере контрабанды алкоголя. Благодаря артистическим способностям и умелому обращению с прессой создал миф о самом себе, став символом главаря мафии.

124. Это та самая раса, к которой относится французский крестьянин и буржуа, а также большинство испанцев, после того как нордический элемент и там исчез в результате войн и переселений. Подлинно кельтские племена лишь в середине I тысячелетия до нашей эры переселились с севера Центральной Европы, и большой вопрос, не отличались ли они от германцев только языком. Во времена Цезаря они составляли галльское и британское дворянство, господствовавшее над более многочисленным покоренным населением, ничем не отличаясь от поздних франков, саксов и норманнов. — Прим. автора.

125. Голсуорси (Galsworthy) Джон (1863—1933) — английский писатель. Автор социально-бытовых романов. В своей трилогии «Сага о Форсайтах» на примере одной семьи создал эпическую картину нравов английского общества конца XIX — первой трети XX веков. Лауреат Нобелевской премии.

126. Шоу (Shaw) Джордж Бернард (1856—1950) — английский писатель. Разделял социал-реформистские убеждения. Создатель жанра драмы-дискуссии, в центре которой стоят социально-этические проблемы, столкновения различных убеждений. Лауреат Нобелевской премии.

127. Гогенцоллерны (Hohenzollern) — династия бранденбургских курфюрстов (1415-1701), прусских королей (1701-1918) и германских императоров (1871-1918). Основные представители: курфюрст Фридрих Вильгельм (Великий курфюрст), король Фридрих   Великий,   императоры Вильгельм I и Вильгельм II.

128. В районе Садовы (чеш. Sadova, нем. Koeniggraetz) произошло решающее сражение прусско-австрийской войны 1866 года. 3 июля прусские войска под командованием X. Мольтке Старшего разгромили австро-саксонскую армию Л. Бенедека. Эта победа открыла путь к объединению Германии. В ответ на это во Франции возник лозунг revanche pour Sadowal (мести за Садову), реализация которого привела к Франко-Прусской войне 1870-1871 годов.

129. По условиям Версальского мирного договора Германия возвратила Франции Эльзас и Лотарингию в границах 1870 года.

130. Имеется в виду шовинизм (франц. chauvinisme) — крайняя форма национализма, проповедь национальной исключительности. Происходит от имени героя комедии братьев И. и Т. Коньяр «Трёхцветная кокарда» (1831) — воинственного новобранца Николя Шовена (Chauvin). Считается, что прообразом этого персонажа была реальная личность — ветеран наполеоновских войн Н. Шовен, воспитанный в духе преклонения перед императором — создателем «величия» Франции.

131. Васко да Гама (Gama) (1469—1524) — португальский мореплаватель. В 1497—1499 годах совершил плавание из Лиссабона в Индию, обогнув Африку, и обратно, проложив тем самым морской путь из Европы в Южную Азию.

132. Фламиний (Flaminius) Гай (?—217 до н.э.) — римский политический деятель, консул. Провел ряд демократических законов.

133. Полибий (Polybius) (ок. 200 — ок. 120 до н.э) — древнегреческий историк. Более 16 лет прожил в Риме, попав туда в числе 1000 знатных заложников после поражения греков в 168 году в битве против римлян при Пидне. Автор «Истории», охватывающей события 220—146 годов до н.э. Из 40 книг полностью сохранились 5, остальные — во фрагментах.

134. Сципион Африканский Младший (Scipio Africanus Junior) (ок. 185 — 129 до н.э.) — римский полководец и государственный деятель. В ходе 3-й Пунической войны в 146 году захватил и разрушил Карфаген.

135. Серторий (Sertorius) Квинт (122—72 до н.э.) — римский полководец, претор в Испании в 83—81 годах. В 80 году возглавил антиримское восстание иберийских племен. Объединил почти всю Испанию и нанес римлянам ряд поражений.

136. Спартак (Spartacus) (?—71 до н.э.) — предводитель крупнейшего восстания рабов в Древнем Риме. Уроженец Фракии. Бежал из школы гладиаторов в Капуе в 73 году, возглавил армию рабов в Южной Италии. Затем восстание охватило всю Италию. В 71 году был разбит Крассом и погиб в бою.

137. Югурта (Jugurtha) (160—104 до н.э.) — царь Нумидии (Северная Африка) (с 117). При захвате города Цирта устроил резню римских граждан. В последовавшей «Югуртинской войне» (111—105) потерпел поражение, но добился заключения мира посредством подкупа римских командующих. Окончательно разгромлен Марием и казнен в Риме.

138. Каталина (Catilina) (ок. 108—62 до н.э.) — римский политический деятель, претор. Попытался захватить власть в Риме посредством заговора, который был раскрыт Цицероном.

139. Саллюстий (Sallustius) (86-ок. 35 до н.э.) — римский историк. Автор сочинений о заговоре Каталины и «югуртинской» войне. Во фрагментах сохранилась его «История» в 5 книгах.

140. Моммзен (Mommsen) Теодор (1817—1903) — немецкий историк античности. Автор многочисленных работ по римской истории и римскому праву. Его главный труд «Римская история» был удостоен в 1902 году Нобелевской премии в области литературы.

141. Милон (Milo) Тит Анний — римский политический деятель, народный трибун. Окружил себя свитой из вооруженных рабов. Возглавлял политическую группировку, враждовавшую с группировкой Клодия. Обе они терроризировали Рим в конце 50-х годов до н.э.

142. Клодий (Clodius) Публий (ок. 93—52 до н.э.) — римский политический деятель, народный трибун. Популяр. Провел популярные законы о бесплатной раздаче хлеба, об ограничении власти цензоров. Погиб от рук своего политического противника Милона.

143. Сатурнин (Saturninus) Апулей (?—100 до н.э.) — римский политический деятель, народный трибун. Популяр. Провел закон о наделении землей ветеранов Мария.

144. Цинна (Cinna) (?—84 до н.э.) — римский политический деятель, консул. Популяр. Вместе с Марием совершил в 87 году антисулланский переворот.

145. Филипп Эгалите (Philippe Egalit?) Луи-Филипп Жозеф (1747—1793) — герцог Орлеанский, представитель младшей ветви династии Бурбонов. Во время Великой Французской революции отказался от титула и принял фамилию Эгалите (по-французски — равенство). Был членом Конвента, голосовал за казнь короля. Казнен после измены генерала Дюмурье, к которой оказался причастен его сын и будущий король Луи-Филипп.

146. Терсит (Ферсит) — персонаж «Илиады» Гомера, ахейский воин. Изображен озлобленным и злоязычным хромоногим горбуном. Был избит Одиссеем за то, что на собрании войска во время Троянской войны обвинил Агамемнона в несправедливом разделе добычи. По одной из версий, был убит Ахиллом за насмехательство над ним.

147. Родс (Rhodes) Сесил Джон (1853-1902) — организатор захвата англичанами территорий в Южной и Центральной Африке на рубеже 1880-1890 годов. Часть из них вошла в колонию Родезию. В1890-1896 годах — премьер-министр Капской колонии. Один из инициаторов англо-бурской войны 1899-1902 годов.

148. Марциал (Martialis) (ок. 40 — ок. 140) — римский поэт. Автор эпиграмм, отличающихся меткостью и остроумием.

149. Ювенал (Juvenalis) Децим Юний (ок. 60 — ок. 127) — римский поэт-сатирик. Известен как классик «суровой сатиры», обличающей разложение римского общества — от социальных низов до окружения императора.

150. Петроний (Petronius) Гай (?—66) — римский писатель. Считался законодателем вкуса при дворе Нерона, «арбитром изящества». В 66 был обвинен в связях с участниками заговора и покончил жизнь самоубийством. До нас дошли фрагменты 15-й и 16-й книг сатирического романа «Сатирикон» («Сатуры»), высмеивающего римское общество и предположительно пародирующего путешествия Одиссея.

151. Тримальхион (Trimalchio) — герой романа Петрония «Сатирикон». Выскочка-нувориш, он пытается впечатлить своих гостей изысканными яствами и собственной образованностью, демонстрируя при этом полную безвкусицу и невежество. На основе своего богатства он стремится не только врасти в традиционную римскую систему, представляясь то всадником, то севиром августалом, но и быть на уровне современной изысканности и культуры. Во всем для него важна престижность, а не сущность.

152. Friedländer. Römische Sittengeschichte (1920), III, S. 97-117. (Фридлендер. История нравов в Риме.) — Прим. автора.

153. Имеется в виду период, наступивший после окончания в 1648 году общеевропейской Тридцатилетней войны, в результате которой была разорена значительная часть Германии.

154. Естественно, не в качестве достоинства, что нужно постоянно повторять некоторым простакам. Громкая похвала бедности столь же подозрительна, что и поношение богатства: за этим скрывается раздражение от собственной неспособности избавиться от нее. — Прим. автора.

155. Дюрер (Dürer) Альбрехт (1471—1528) — немецкий живописец и график. Теоретик искусства. Основоположник искусства немецкого Возрождения. Создал полные сил и энергии образы человека эпохи Реформации.

156. Гартли (Hartley) Дэвид (1705—1757) — английский философ и врач. Один из основоположников ассоциативной психологии.

157. Пристли (Priestley) Джозеф (1733-1804) — английский химик и философ. Сторонник деизма. Развивал учение Д. Гартли об ассоциациях. В 1772—1774 годах открыл кислород, получил хлористый водород и аммиак.

158. Мандевиль (Mandeville) Бернард (1670-1733) — английский писатель и философ-моралист. Автор аллегорической сатиры «Басня о пчелах», в которой критически представлены социальные отношения. Главный вывод басни — частные пороки способствуют общественному процветанию.

159. Бентам (Bentham) Иеремия (1748-1832) — английский философ, экономист и теоретик права. Родоначальник идеологического либерализма и философии утилитаризма. Рассматривал принцип полезности в качестве основания этики и оценки всех явлений. Нравственный идеал — «наибольшее счастье наибольшего числа людей».

160. Флагелланты (лат. flagellantes — бичующиеся) — религиозно-аскетическая секта, возникшая в Италии в 1210 году в среде городской бедноты под влиянием радикальной части францисканцев-спиритуалов. В XIII—XV веках распространились практически по всей Европе, в основном из-за мобильного образа жизни. Выступали против индульгенций, культа святых. В основе их вероучения — ожидание скорого конца света и стремление к покаянию, как правило, в форме самобичевания и «крещения кровью». В 1349 году флагелланты были осуждены церковью как ересь.

161. Бомарше (Beaumarchais) Пьер Огюстен (1733-1799) — французский драматург. Автор комедий «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро», в которых изобразил конфликт между дворянством и третьим сословием накануне Французской революции. Героем его комедий является представитель третьего сословия — ловкий и энергичный слуга.

162. Не только эти мелкобуржуазные мошенники и литераторы, сыновья часовщика Карона и налогового служащего Аруэ, но и «де» Робеспьер еще в период Национального собрания, незаконно присвоили себе дворянский титул. Они хотели принадлежать к обществу, которое разрушали: характерная черта всех подобных революций. — Прим. автора.

163. Хогарт (Hogarth) Уильям (1697—1764) — английский живописец и график. Теоретик искусства. Основоположник социально-критического направления в европейском искусстве. Мастер демократического жанрового портрета. Автор ряда картин, разоблачающих пороки аристократии.

164. Подобно социалистическим пьесам и романам 80-х годов и большевистским произведениям после 1918 года, которые во всех столицах Западной Европы оплачивались теми, против кого они были направлены. — Прим. автора.

165. Честерфилд (Chestrifield) Филипп Дормер Стенхоп (1694—1773) — граф, английский писатель и государственный деятель. Член Парламента и Палаты лордов, наместник Ирландии в 1745—1746 годах, государственный секретарь 1746—1748 годах. Автор «Писем к сыну» — свода педагогических наставлений в духе идей Просвещения.

166. Ларошфуко (La Rochefoucauld) Франсуа де (1613—1680) — герцог, французский писатель-моралист. В своих «Мемуарах» и «Максимах» в афористической форме представляет философские итоги наблюдений над человеческой природой.

167. Уилкс (Wilkes) Джон (1727—1797) — английский публицист и общественный деятель. Лидер группы радикалов. В 1763 году арестован за критику правительства, но был оправдан после многолетнего судебного разбирательства.

168. Марат (Marat) Жан Поль (1743—1793) — политический деятель Французской революции. Один из лидеров якобинцев. Издатель газеты «Друг народа». Вместе с Робеспьером руководил подготовкой восстания 31 мая — 2 июня 1793 года, свергнувшего правительство жирондистов. Убит Шарлоттой Корде.

169. Посадка деревьев свободы — обычно дубов или тополей — стала традицией во Франции в период революции и была закреплена постановлением Конвента.

170. Лоялисты — не республикански настроенные американцы — более или менее добровольно эмигрировали в Канаду. — Прим. автора.

171. Фокс (Fox) Чарлз Джеймс (1749—1806) — английский политический деятель. Лидер радикального крыла вигов. Неоднократно входил в правительство. Выступал против войн с восставшими северо-американскими колониями и революционной Францией.

172. Шеридан (Sheridan) Ричард Бринсли (1751-1816) – англо-ирландский драматург и общественный деятель. Член парламента в 1780—1812 годах, поддерживал лидера радикального крыла вигов Ч. Дж. Фокса. Занимал различные посты, в 1806 году был назначен казначеем морского флота и членом Тайного совета.

173. В Германии до этого дело не дошло потому, что отсутствовала собственно столица вместе с ее агитаторами, мелкими литераторами и профессиональными преступниками. Идеологи имелись. Достаточно вспомнить о Георге Форстере и других, которые в Майнце, а затем Париже, выступали в качестве якобинцев и погибли за свои убеждения. В 1793 году политические клубы англо-французского образца были запрещены имперским законом. — Прим. автора.

174. Фейяны (фельяны) (feuillants) — политическая группировка в период Французской революции. Получила название по месту заседания своего клуба в бывшем монастыре ордена фейянов. Образована представителями крупной конституционно-монархической буржуазии и либерального дворянства, вышедшими из состава Якобинского клуба после принятия им 16 июля 1791 года петиции с требованием низложения короля. Выступала за конституционную монархию. Ее лидерами являлись Лафайет, А. Барнав, А. Ламет. После свержения монархии 10 августа 1792 года прекратила свое существование.

175. «О пруссачестве кричит только тот, кто хочет воспользоваться им в собственных целях» (Гёте). — Прим. автора.

176. A. Wahl. Studien zur Vorgeschichte der französischen Revolution (1901), S. 24. (А. Валь. Исследование предыстории французской революции.) — Прим. автора.

177. Все ее известные лидеры принадлежат к «буржуазии». Оуэн, Фурье, Энгельс были «предпринимателями», Маркс и Лассаль — «учеными», Дантон и Робеспьер были юристами, а Марат — врачом. Остальные были литераторами и журналистами. Среди них нет ни одного рабочего. — Прим. автора.

178. Вскоре от него отказались, поскольку он не давал желаемого эффекта. На самом деле французские крестьяне времен Людовика XVI жили лучше, чем где бы то ни было в Европе. — Прим. автора.

179. Фурье (Fourier) Шарль (1772—1837) — французский социалист-утопист. Разработал проект идеального общественного устройства, где в «гармонии» должны развиваться все человеческие способности. Основу нового общества видел в «фаланге», в которой сельскохозяйственный труд будет сочетаться с промышленным, а труд станет потребностью и наслаждением. По Фурье, победа социализма наступит в результате мирной пропаганды нового общества.

180. Клеон (?—422 до н.э.) — древнегреческий политический деятель. Лидер радикального крыла афинских демократов. В 430 году выступил против Перикла. Добивался укрепления роли Афин в Делосском союзе и ведения активных военных действий против Спарты, в борьбе с которой погиб. Позднее его имя стало нарицательным и обозначало тип необразованного и грубого демагога.

181. Имеется в виду вооруженное восстание рабочих во Франции, начавшееся 23 июня 1848 года в ответ на закрытие национальных мастерских для безработных. Подавлено республиканским правительством.

182. Восстания произошли также в Лионе, Марселе, Тулузе, Крезо, Нарбонне, то есть именно на юге. — Прим. автора.

183. Кабош (фр. Caboche, т.е. башка) — прозвище одного из предводителей восстания 1413 года в Париже, вызванного, главным образом, ростом налогов.

184. Восстание в Среднем и Нижнем Поволжье, Приуралье и Зауралье под предводительством Е. Пугачева произошло в 1773-1775 годах.

185. «Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство» — сказал Пугачев своим судьям. — Прим. автора.

186. После 1789 года слова citoyen и bourgeois действительно означают направленную против деревни волю города. — Прим. автора.

187. Дизраэли (Disraeli) Бенджамин, граф Биконсфилд (1804—1881) — английский политический деятель. Лидер консервативной партии. Премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874-1880 годах. Министр финансов во многих кабинетах. Проводил политику колониальной экспансии. Автор ряда романов, посвященных ответственности аристократии в решении социальных проблем.

188. Токвиль (Tocqueville) Алексис (1805—1859) — французский историк, социолог и политический деятель. Лидер консервативной Партии порядка, министр иностранных дел (1849). В своих сочинениях подчеркивал противоречия «демократической революции», отмечая несовместимость свободы с тенденциями к социальному равенству и нивелированию индивидуальных различий.

189. Достаточно вспомнить Геккеля. «Римская история» Моммзена представляет собой памфлет сторонника революции 1848 года против «помещиков и попов» с совершенно ложным изображением внутреннего развития Рима. — Прим. автора.

190. Когда Шопенгауэр в своем завещании определил некую сумму для родственников солдат, погибших в Берлине в 1848 году, — больше никто не подумал об этих жертвах революции, — начались поношения и вопли литераторов под руководством Гуцкова. Тот же дух проявляется в сочувствии большевистскому массовому убийце Троцкому, когда «буржуазные» правительства Западной Европы отказали ему в государственной охране при посещении курорта. — Прим. автора.

191. Штраубингер (нем. Straubinger) — странствующий ремесленный подмастерье. Маркс и Энгельс называли так тех участников рабочего движения, которые выступали за возврат от крупной промышленности к мелкому ремеслу.

192. «Ну, а любить ведь нас демократическая, красная или даже коммунистическая чернь никогда не будет». — Цит по: К. Маркс. Ф. Энгельс. Сочинения. Издание 2-е. — М.: Государственное издательство политической литературы. Т. 27, с. 230.

193. Там же, с. 349.

194. Фридрих Ленц в своей книге «Государство и марксизм» (1921, 1924) показал, что только по этой причине Маркс боролся с государствами «Священного союза», прежде всего, с Пруссией и Россией, пока не стал 1843 году социалистом, и что даже гораздо позже он был готов отказаться от собственной коммунистической теории промышленного пролетариата и заменить ее теорией крестьянского движения, чтобы обеспечить достижение своей цели — уничтожения царизма. — Прим. автора.

195. Настолько больше рабочих, «поднявшихся» своими стараниями и талантом, можно встретить среди предпринимателей. Бебель с яростной ненавистью клеймил это как предательство рабочего класса. По его мнению «целенаправленный» путь рабочего может вести только через партийного секретаря до вождя масс. — Прим. автора.

196. Имеются в виду Греко-персидские войны, которые греческие города-государства вели с Персией в 500—449 годах (с перерывами).

197. Дельфы являлись общегреческим религиозным центром с храмом и оракулом Аполлона, в них же происходили общегреческие пифийские игры.

198. Ксеркс (Xerxes) (ок. 520—465 до н.э.) — персидский царь в 486—465 годах до н.э. Из династии Ахеменидов. В 480— 479 годах возглавил поход персов в Грецию, завершившийся поражением. Убит в результате заговора придворных.

199. Имеется в виду Кир II Великий (ок. 590—530 до н.э.) — основатель Персидского государства Ахеменидов (с 558). Завоевал Мидию, Лидию, греческие города в Малой Азии, значительную часть Среднего Востока. В 539 году покорил Вавилон и Месопотамию. Погиб во время похода в Среднюю Азию.

200. Набонид (?—539 до н.э.) — последний царь Вавилонии (с 556), из халдейской династии. Вел разорительное восстановление древних храмов на их прежних местах. В 539 году предан жрецами бога Мардука.

201. Мардук — бог-покровитель Вавилона, верховное божество вавилонского пантеона. Отождествлялся с шумерским Энлилем.

202. «Царство мое не от мира сего» (Евангелие от Иоанна, 18,36).

203. И наоборот, любое революционное движение, совершенно не желая и часто не замечая того, имеет тенденцию к принятию культовых форм. Культ Разума во время Французской революции — известный пример. Мавзолей Ленина — следующий. — Прим. автора.

204. Фуше (Fouche) Жозеф (1759-1820) - французский министр полиции в 1799-1802, 1804-1810 и 1815. Создал разветвленную систему политического сыска и шпионажа. Беспринципный карьерист, служивший республике, Наполеону, Бурбонам.

205. Лев XIII (1810-1903) – римский папа (с 1878). Автор энциклики «Reram novarum» 1891 года, в которой провозгласил извечность частной собственности и социальной иерархии. Осуждал социализм. Призывал отказаться от классовой борьбы, а вместо нее создавать рабочие организации под контролем церкви.

206. Копп (Корр) Георг фон (1837—1914) — немецкий католический иерарх и теолог. Был (последовательно) епископом Фульды, князем-епископом Бреслау, кардиналом (с 1893).  Являлся  членом  прусского  Государственного Совета, а с 1887 года — членом верхней палаты прусского парламента. Способствовал завершению «Культуркампфа». В рабочем вопросе выступал за создание католических рабочих организаций, но против христианских профсоюзов.

207. Mop (More) Томас (1478—1535) — английский гуманист, государственный деятель и писатель. Один из основоположников утопического социализма. Канцлер Англии в 1529—1532 годах. Обвинен в государственной измене и казнен за отказ присягнуть королю как верховному главе церкви. В сочинении «Утопия» (1516) дал описание идеального общественного строя острова Утопия, где нет частной собственности, производство и быт обобществлены, а труд является всеобщей обязанностью.

208. Кампанелла (Campanella) Томмазо (1568—1639) — итальянский философ, поэт и политический деятель. Создатель коммунистической утопии. Монах-доминиканец. Неоднократно обвинялся в ереси. В 1598—1599 годах возглавил в Калабрии заговор против испанского владычества. Около 27 лет провел в тюрьмах, где создал десятки трудов по философии, политике, астрономии и медицине. Автор канцон, мадригалов и сонетов. В сочинении «Город Солнца» описывает идеальную общину (в рамках всемирной теократии), которой руководит учено-жреческая каста и в которой отсутствует семья и частная собственность, а дети воспитываются государством. Общеобязательным является труд и занятия науками и искусствами.

209. Карлштадт (Karlstadt) (настоящее имя — Андреас Боденштейн, Bodenstein) (ок. 1480—1541) — радикальный деятель Реформации в Германии. В 1521—1522 годах произвел в Виттенберге церковный переворот. Удалил иконы, отменил целибат и т.д.

210. Мюнцер (Muentzer) Томас (ок. 1490—1525) — вождь народных масс во время Реформации и Крестьянской войны 1524—1526 годов в Германии. В религиозной форме проповедовал идеи насильственной ликвидации феодального строя, передачи власти народу и установления справедливого общества. Возглавил вооруженную борьбу крестьян в тюрингско-саксонском регионе, но был разгромлен и казнен.

211. Фихте (Fichte) Иоганн Готлиб (1762—1814) — немецкий философ, представитель немецкой классической философии. Профессор Йенского университета. Был вынужден оставить университет из-за обвинений в атеизме. Центральное понятие его «наукоучения» — деятельность безличного всеобщего самосознания, «Я», полагающего себя и свою противоположность — мир объектов, «не-Я». Впоследствии стал профессором и первым избранным ректором Берлинского университета. В «Речах к немецкой нации» (1808) призывал немцев к духовному возрождению и национальному объединению.

212. Сен-Симон (Saint-Simon) Клод Анри де Рувруа (1760— 1825) — граф, французский философ и социолог. Представитель утопического социализма. Движущей силой исторического развития считал прогресс научных знаний, морали и религии. Составил проект будущей «промышленной системы», в которой труд является обязательным для всех, наука сливается с производством, вводится научное планирование хозяйства, а распределение осуществляется по «способностям». Считал, что пролетариат и буржуазия должны объединиться в единый класс «индустриалов». В сочинении «Новое христианство» (1825) поставил цель освобождения рабочих путем утверждения новой объединяющей религии («все люди — братья»).

213. Оуэн (Owen) Роберт (1771—1858) — английский социалист-утопист. Разработал филантропический план улучшения условий жизни рабочих и попытался внедрить его на прядильной фабрике в Нью-Ларнаке (Шотландия), где был управляющим. В 1817 году выдвинул программу радикального переустройства общества путем создания самоуправляющихся «поселений общности и сотрудничества», в которых отсутствуют частная собственность, классы и эксплуатация. Опытные колонии, основанные им в США («Новая гармония») и Великобритании, потерпели неудачу.

214. Фома Аквинский (Thomas Aquinas) (ок. 1225—1274) — философ и теолог, систематизатор схоластики на основе христианского аристотелизма. Монах-доминиканец. Сформулировал 5 доказательств бытия Бога, описываемого как первопричина, конечная цель сущего и т.д. Признавал относительную самостоятельность естественного бытия и человеческого разума (концепция естественного права). Автор сочинений «Сумма теологии», «Сумма против язычников» и др. Причислен к лику святых.

215. Имеется в виду Франциск Ассизский (лат. Franciscus Assisiensis) (ок. 1182—1226) — итальянский проповедник, основатель ордена нищенствующих монахов-францисканцев. Отвергнул мирские удовольствия и полностью посвятил свою жизнь служению делу Иисуса Христа. Вскоре у него появились последователи по всей Европе. Канонизирован в 1228 году. Один из наиболее почитаемых в народе святых.

216. Именно эта мода сегодняшних ораторов и писателей доказывает, что речь идет о лозунге, пустом понятии, а не о выражении религиозного обновления и внутреннего переживания. Существуют глубокие религии и религиозные убеждения великих людей в Китае, Индии, в античности и сегодня в Европе — атеистические, пантеистические или политеистические. Древнегерманское слово god вначале было среднего рода множественного числа и лишь благодаря христианской пропаганде стало мужского рода единственного числа. То, как пытаются толковать непонятную тайну окружающего мира, если вообще пытаются, не имеет никакого отношения к уровню религиозного видения и поведения. Здесь религиозное путают с конфессиональным, т.е. признанием определенных учений и предписаний, и с клерикальным характером, т.е. признанием претензий священства. В действительности глубина религии зависит от личности тех, в ком она живет. Без профанной набожности нежизнеспособна даже религия священства. — Прим. автора.

217. «В поте лица твоего будешь есть хлеб» (Бытие, 3,17).

218. Лассаль (Lassalle) Фердинанд (1825— 1864) — немецкий социалист, философ и публицист. Организатор и руководитель Всеобщего германского рабочего союза. Выдвинул идеи всеобщего избирательного права как универсального политического средства освобождения труда от эксплуатации, производительных ассоциациях рабочих как способа освобождения от гнета «железного закона» заработной платы.

219. Сорель (Sorel) Жорж (1847-1922) — французский философ, теоретик анархо-синдикализма. Выступил с критикой рационального познания. Рассматривал миф как мировосприятие любой социальной группы, а насилие — в качестве движущей силы истории. Понимал социалистическую революцию как спонтанный порыв народа.

220. Левое крыло английской крайне национальной рабочей партии и германского национал-социализма, равно как и испанские клубы анархистов, а также американские и японские профсоюзы, которым изначально нет никакого дела до Маркса. — Прим. автора.

221. Лидер католического Союза горняков сказал в своей речи 18 января 1925 года в Эссене: «Социальные идеи прокладывают себе путь либо реформами, либо насилием. Речь идет не об угрозе, а о констатации факта; и если когда-нибудь снова произойдет революция, то я далеко не уверен, что не полетят головы ведущих германских предпринимателей». Католические профсоюзы под аплодисменты «атеистических» профсоюзов постоянно требуют экспроприации горных шахт и крупной промышленности без компенсаций, а это и есть «экспроприация экспроприаторов» «Коммунистического манифеста» (ср. брошюру Ф. Хольтерманна «Христианство и социализм»). Растущее недовольство лучшей части клира теми церковными элементами, которые помогли встать на ноги католическому большевизму и привели церковь к союзу с социал-демократией, настолько велико и настолько широко охватило представителей крестьянства и среднего сословия, что нельзя исключать рождения германской национальной церкви, подобной той, к какой стремился еще генеральный викарий епископа Констанцского фон Вессенберг во времена Венского конгресса. — Прим. автора.

222. Софисты (от греч. sophistes — мудрец, знаток, виртуоз) — профессиональные учителя философии и риторики в Древней Греции V—IV веков до н.э. Разрабатывали критику традиционной морали, скептическую теорию познания, а также риторическую теорию «убедительной речи» с целью выработки рецептов прагматического поведения в обществе.

223. Линней (Linnaeus) Карл (1797—1778) — шведский естествоиспытатель, создатель системы живого и растительного мира. Впервые последовательно применил бинарную номенклатуру и построил наиболее удачную классификацию растений и животных. Описал ок. 1500 видов.

224. Иоахим Флорский (Joachimus Florensis) (ок. 1132—1202) — итальянский мыслитель. Создал мистико-диалектическую концепцию всемирной истории, разделив ее на три эры в соответствии с тремя лицами Троицы; грядущая эра Святого духа характеризуется воцарением на земле свободы, мира и любви.

225. Сийес (Sieyes) Эмманюэль Жозеф (1748—1836) — деятель Французской революции. Один из основателей Якобинского клуба, с 1791 года член Клуба фейянов. Участвовал в выработке Декларации прав человека и гражданина. В 1799 году вошел в Директорию. После переворота 18 Брюмера — один из консулов. В 1816—1830 годах находился в изгнании.

226. Либеральная формула the greatest happiness of the greatest number (наивысшее счастье наибольшего числа людей) исходит от английских материалистов XVIII века, среди которых были такие верующие теологи как Палей и Батлер. Она последовательно развилась до большевистской формулы господства пролетарских масс. О врожденном иерархическом различии людей речь больше не идет. Важно лишь количество — счастья и счастливых, а не качество. — Прим. автора.

227. А ведь это идеал христианской теологии, которая к числу райских радостей относит и то, что блаженные смогут наблюдать, как мучаются осужденные: «Beati in regno coelesti videbunt poenas damnatorum, ut beatitudo illis magis complaceat» («Блаженные в Царствии Небесном будут видеть мучения осужденных, дабы еще больше радоваться своему блаженству», Фома Аквинский) — Прим. автора.

228. Карл Великий (лат. Carolus Magnus) (742-814) — франкский король с 768 года, с 800 — император. Основатель династии Каролингов. Путем постоянных завоеваний создал обширную империю.

229. Еще Зомбарт в «Современном капитализме» (Sombart. Der moderne Kapitalismus, 1919, I, S. 319) определяет смысл всякой экономики как торговой организации. — Прим. автора.

230. В том же месте Зомбарт говорит: «Капитализм — это торговая организация, где взаимодействуют две различные группы населения: собственники средств производства, которые руководят и одновременно являются хозяйствующими субъектами, и неимущие рабочие (как объекты), связанные рынком». Хотя автор и «либерал», однако мыслит отчасти в марксистском духе. Ведь это определение не затрагивает ни рабочего, ни ремесленника. — Прим. автора.

231. То, о чем я писал в «Пруссачестве и социализме» и что всегда толковалось превратно, — это социализм как этическая позиция, не как материалистический принцип экономики. — Прим. автора.

232. Кобден (Cobden) Ричард (1804—1865) — английский фабрикант и политический деятель. Один из лидеров манчестерской экономической школы свободной торговли (фритредеров) и основателей Лиги против хлебных законов.

233. В1847 году он говорил: «Но вообще говоря, покровительственная система в наши дни является консервативной, между тем как система свободной торговли действует разрушительно. Она вызывает распад прежних национальностей и доводит до крайности антагонизм между пролетариатом и буржуазией. Одним словом, система свободной торговли ускоряет социальную революцию. И вот, господа, только в этом революционном смысле и я подаю свой голос за свободную торговлю» (Приложение к «Нищете философии»). — Прим. автора. (Цит по: К. Маркс. Ф. Энгельс. Сочинения. Издание 2-е. — М.: Государственное издательство политической литературы. Т. 4, с. 418.)

234. То, что марксистская забастовка имеет не экономическую, а политическую цель, становится ясным всем, кто хоть раз наблюдал всеобщую забастовку. Германские социалисты довольно часто говорили о том, что партии интересны не выигранные, а проигранные забастовки, поскольку они культивируют ненависть и сплачивают «класс». — Прим. автора.

235. В предисловии к русскому изданию «Коммунистического манифеста» (1882) Маркс и Энгельс выдвинули теорию эволюции, полностью противоречащую их теории в «Капитале». Теперь окончательный путь к коммунизму вдруг должен идти не через абсолютное господство буржуазии, а якобы через общинную крестьянскую собственность — «мир». Здесь не было ни буржуазии, ни пролетариата в западноевропейском смысле, поэтому оба демагога изменяют свое «убеждение» в соответствии с той массой, которую они хотят мобилизовать против петровского государства. Но московские «рабочие вожди» решили следовать западной «истине» и начали борьбу против крестьян в пользу почти отсутствующего рабочего класса. — Прим. автора.

236. Этот духовный труд невозможно определить количеством часов. Он преследует и тиранит своих жертв во время отдыха, во время поездок и во время бессонных ночей; здесь невозможно подлинное освобождение от мыслей, отдых и разрядка. И именно выдающиеся личности сгорают раньше времени. Ни один наемный рабочий не гибнет из-за перенапряжения и не сходит с ума. Здесь же это происходит в бесчисленных случаях и заставляет вспомнить расхожий образ кутящего и ничего не делающего буржуа. — Прим. автора.

237. Закон о десятичасовом рабочем дне был принят английским парламентом 8 июня 1847 года. Распространялся только на подростков и женщин-работниц.

238. Потому, что они не  хотели, чтобы им запрещали использовать свою силу в полном объеме, как то делает любой плотник и портной. Несмотря на агитацию, это здоровое чувство постоянно прорывается в виде желания работать сверхурочно и на нескольких работах. — Прим. автора.

239. Отсюда мелочные, смешные, но становящиеся очень важными заботы в виде «проблем» моды, кухни, брачных и внебрачных любовных связей и, прежде всего, скуки, которая ведет к пресыщению жизнью. Из вегетарианства, спорта, эротического вкуса пытаются вывести «мировоззрение». Доходят до самоубийства, потому что не получают желаемое вечернее платье или любовника, или потому что не приходят к общему мнению о сырой растительной пище и загородных прогулках. — Прим. автора.

240. Преторианцы (лат. praetoriani) — в Древнем Риме первоначально охрана полководцев, позже императорская гвардия. Участвовали в дворцовых переворотах. В переносном смысле — военная опора власти, основанной на силе.

241. Около 1900 года снижения числа фермеров еще не было, с 1910 года оно сокращалось на 100000 человек, с 1920 года — на полмиллиона, а с 1925 года — на миллион в год. — Прим. автора.

242. Таким же образом увеличивается и покупательная способность заработков белых рабочих, поскольку продукты крестьянских хозяйств вынуждены конкурировать с продуктами, полученными за счет более дешевого труда цветных; к тому же крестьяне связаны тарифными соглашениями по зарплате и отчислениями. — Прим. автора.

243. Видимо, Шпенглер имеет в виду жестокое подавление восстаний, вспыхнувших в Советской России в результате народного недовольства политикой «военного коммунизма».

244. 60-часовая рабочая неделя оплачивается в японской текстильной промышленности 7 марками, 48-часовая рабочая неделя в Ланкашире — 35 марками (начало 1933 года). — Прим. автора.

245. Гиксосы — кочевые племена западных семитов, захватившие Египет около 1700 года до н. э. Основали собственную столицу Аварис. Их господство было свергнуто в начале XVI века до н. э. в результате освободительной борьбы египтян под руководством фараона Яхмоса I. Некоторые историки усматривают связь между изгнанием гиксосов и исходом из Египта евреев во главе с Моисеем.

246. «Борющиеся царства» (Чжаньго) — период эпохи Чжоу в Китае в 403—221 годах до н.э. Характеризуется борьбой царств Цинь, Хань, Вэй, Чжао, Янь, Цзы и Чу за господство в стране.

247. Монтаньяры (Гора) (фр. montagnards, от montagne — гора) — в период Французской революции крыло Конвента, представлявшее якобинцев. Занимали верхние скамьи в зале заседаний (отсюда название). Существуют и другие версии происхождения термина: например, от «Писем с Горы» Жан-Жака Руссо или от символа масонов «Синай», т.е. Гора Законов.

248. Имеется в виду переворот 27—28 июля 1794 года (9 термидора II года по республиканскому календарю), в результате которого была свергнута якобинская диктатура. Организаторами выступили Ж. Фуше, Ж.Л. Тальен, П. Баррас.

249. Не говоря о том, что в южной стране с полутропическим стилем жизни соответствующей «расой» и, кроме того, со слабо развитой промышленностью, то есть неразвитым пролетариатом, отсутствует северная острота противоречий. Такой вид фашизма не мог бы возникнуть и утвердиться в Англии. — Прим. автора.

250. Диадохи (от греч. diadochos — преемник) — полководцы Александра Македонского, боровшиеся за власть после его смерти в 323 году до н.э.

251. Имеются в виду локальные вожди фашистского движения в Италии. Были относительно независимы от центрального руководства и иногда даже конкурировали с Муссолини под условным названием «аграрный фашизм». Наиболее видные их представители (И. Бальбо, Л. Арпинати, Д. Гранди и др.) вышли, как правило, из национально-консервативной среды.

252. Кондотьеры (итал. condottieri) — в Италии XIV—XVI веков предводители отрядов военных наемников, находившихся на службе у отдельных городов, правителей и римских пап. Сначала вербовались из числа иноземных рыцарей, с конца XIV века — из итальянцев. Нередко захватывали власть в городах, основывая собственные династии (например, Франческо Сфорца в Милане).

253. Кола ди Риенци (Риенцо, Cola di Rienzo) (настоящее имя Никола ди Лоренцо Габрини, Gabrini) (1313—1354) — предводитель восстания пополанов в Риме в 1347 году. Возглавил Римскую республику, установленную в мае 1347 года (просуществовала до декабря 1347 года) и августе 1354 года.

254. Имеется в виду Фридрих Вильгельм I (Friedrich Wilhelm I) (1688—1740) — прусский король (с 1713 года), из династии Гогенцоллернов. Получил прозвище «фельдфебель на троне».

255. Семилетняя война — общеевропейская война 1756—1763 годов, в которой с одной стороны участвовали Австрия, Франция, Россия, Швеция и Саксония, а с другой — Пруссия, Великобритания (в унии с Ганновером) и Португалия. Была вызвана обострением англо-французской борьбы за колонии и столкновением политики Пруссии с интересами Австрии, Франции и России. В ходе нее Пруссии удалось захватить значительную часть Силезии.

256. Имеется в виду Тевтонский (Немецкий) орден — католический духовно-рыцарский орден, основанный в конце XII веке в Палестине во время крестовых походов. В XIII веке завоевал и колонизировал земли пруссов, литовцев, поляков в Восточной Прибалтике. Вел постоянные войны с Польшей и Литвой. В 1525 году его владения превращены в светское герцогство Пруссия.

257. В 1924 году я попытался обозначить эту позицию в своей работе «Политические обязанности германской молодежи». — Прим. автора.

258. Морган (Morgan) Джон Пьерпонт (1837—1913) — американский предприниматель и банкир. Создатель финансовой империи, в сферу влияния которой входили банки, инвестиционные компании, промышленные и транспортные компании.

259. Кройгер (Kreuger) Ивар (1880—1932) — шведский предприниматель, основатель компании STAB, монополизировавшей европейский рынок спичек. В конце 20 — начале 30-х годов, будучи одним из наиболее богатых и влиятельных предпринимателей Европы, считался прототипом современного капиталиста. Потерпел финансовый крах во время мирового экономического кризиса и покончил жизнь самоубийством. Один из иностранных спонсоров Гитлера.

260. Древнегерманское слово eigan означает господствовать: не только «владеть» чем-либо, но и неограниченно распоряжаться этим. — Прим. автора.

261. Дантон (Danton) Жорж Жак (1759-1794) - деятель Французской революции, один из вождей якобинцев. Участвовал в подготовке восстания 10 августа 1792 года, свергнувшего монархию, в организации обороны страны от интервентов. Во время якобинского террора занимал умеренную позицию. Осужден Революционным трибуналом и казнен.

262. Робеспьер (Robespierre) Максимильен (1758—1794) — деятель Французской революции, один из вождей якобинцев. Фактически возглавлял якобинское правительство. Способствовал казни Людовика XVI, созданию Революционного трибунала, казни лидеров жирондистов. Сосредоточил в своих руках практически неограниченную власть. Организатор массового террора. Казнен термидорианцами.

263. Видимо, имеется в виду Отто Гесслер (Gessler) (1875— 1955) — немецкий политик, один из основателей Немецкой демократической партии. В 1919—1920 годах являлся имперским министром восстановления, в 1920—1924 — депутат рейхстага. На посту имперского министра обороны (1920—1928) руководил созданием рейхсвера — вооруженных сил Веймарской республики. В 1944—1945 годах — узник Бухенвальда. После войны возглавлял Немецкий Красный Крест.

264. Карл II (1630-1685) - английский король (с 1660), из династии Стюартов. Его высадка привела к реставрации монархии в Англии.

265. Шлиффен (Schlieffen) Альфред фон (1833-1913) — граф, немецкий военачальник. В 1891—1905 годах — начальник Генерального штаба, генерал-фельдмаршал (1911). Теоретик молниеносной войны путем окружения главных сил противника. Составил план разгрома Франции путем наступления на Париж через Бельгию и последующего окружения французской армии. Затем предполагалось направить все силы против России. Немецкое командование пыталось осуществить его в начале Первой мировой войны (в несколько измененном виде).

266. Дело Дрейфуса — судебное дело, сфабрикованное в 1894 милитаристскими кругами Франции с целью ложного обвинения офицера Генерального штаба еврея А. Дрейфуса (Dreyfus) в шпионаже в пользу Германии. Несмотря на отсутствие доказательств, суд приговорил Дрейфуса к пожизненному заключению. Развернувшаяся борьба за отмену приговора привела к политическому кризису.

267. Начиная с наследственного крестьянского двора, мастерской, фирмы со старым именем и кончая наследственной монархией. Республика, начиная с 1789 года, является ничем иным, как оппозицией к идее наследования. — Прим. автора.

268. Помпей Великий (Pompeius Magnus) Гней (106—48 до н.э.) — римский полководец. Начинал как сторонник Суллы. Участвовал в подавлении восстания Спартака. Разбил боспорского царя Митридата VI. В 60 году вместе с Крассом и Цезарем вошел в 1-й триумвират. После его распада в 53 году воевал против Цезаря, но был разбит при Фессалии в 48 году.

269. Это мужчины, которым в 1918 году было от 20 до 50 лет, или те, кому сегодня от 20 до 30? — Прим. автора.

270. Примо де Ривера (Primo de Rivera), маркиз де Эстелья (de Estella) Мигель (1870—1930) — испанский государственный деятель. После государственного переворота в сентябре 1923 года глава правительства и фактический диктатор Испании (до января 1930).

271. Д'Аннунцио (d'Annunzio) Габриеле (1863—1938) — итальянский писатель и политический деятель. Занимал профашистские позиции. Его произведения характеризуются эстетизмом, переходящим в аморализм, ницшеанским культом сильной личности.

272. Людендорф (Ludendorff) Эрих (1865—1937) — немецкий генерал (1916). Один из идеологов германского милитаризма. В Первую мировую войну, являясь помощником генерала П. Гинденбурга, в 1914—1916 годах фактически руководил военными действиями на Восточном фронте, а в 1916—1918 — всеми вооруженными силами Германии. Участник Капповского путча 1920 года и руководитель (вместе с Гитлером) фашистского путча 1923 года в Мюнхене. Депутат рейхстага от национал-социалистов. В 1935 году выдвинул концепцию «тотальной войны», предполагавшую использование любых средств и способов уничтожения вооруженных сил и мирного населения противника.

273. «Theologie deutsch» («Немецкая теология») — анонимный мистический трактат XIV века.

274. Top (Thor) — один из главных богов скандинавской мифологии, бог грома, бури и плодородия.

275. Ваграм (Wagram) — селение в Австрии, северо-восточнее Вены, под которым 5—6 июля 1809 года произошло решающее сражении австро-французской войны 1809 года. В ходе его Наполеон разбил и принудил к отступлению австрийскую армию эрцгерцога Карла.

276. Мнение Югурты о Риме. — Прим. автора.

277. Ливийцы и «народы моря» — от египтян периода Нового царства, германцы — от Рима, турки — от арабов, негры — от Франции. — Прим. автора.

278. Аббасиды — династия арабских халифов в 750—1258 годах. Происходит от Аббаса, дяди пророка Мухаммеда. В 945 году лишились светской власти в результате захвата Багдада Бундами. Последний халиф из династии Аббасидов аль-Мустасим (1242—58) казнен монгольским ханом Хулагу.

279. Речь идет о решающем сражении Третьей Самнитской войны (298—290 до н.э.), в ходе которого римские легионы Квинта Фабия Максима разбили войско союза италийских племен, поддержанное отрядами галлов.

280. Ed. Meyer. Bluete und Niedergang des Hellenismus in Asien (1925). (Эдуард Мейер. Расцвет и закат эллинизма в Азии.) — Прим. автора.

281. Имеется в виду Митридат VI Евпатор (132—63) — царь Понта, подчинивший себе все побережье Черного моря. В войнах с Римом потерпел ряд поражений от войск Суллы, Лукулла и Помпея. Покончил жизнь самоубийством.

282. Бастарны (лат. Bastarnae) — древние племена, расселившиеся по нижнему Дунаю около 200 года до н. э. Вопрос об их происхождении спорен. В 168 и 88—61 годах участвовали в борьбе против Рима в качестве союзников Македонии, а также в составе армии Митридата VI.

283. Фимбрия (Fimbria) Гай Флавий (?—84 до н.э.) — римский полководец. В 86 году был легатом азиатской армии консула Марка Валерия Флакка, посланной против Суллы и Митридата VI. Возглавил восстание против командующего, который был смещен и вскоре убит. Нанес ряд поражений Митридату VI. Покончил жизнь самоубийством после того, как его легионы перешли на сторону Суллы. Его имя стало в Риме нарицательным для уличных демагогов.

284. Кимвры (лат. Cimbri) — древнегерманские племена, заселявшие первоначально север Ютландского полуострова. Примерно в 120 до н. э. вместе с тевтонами и амбронами двинулись на юг и в районе долины Дуная вступили в контакт с римлянами. Нанесли римлянам ряд поражений (в 113, 109, 107, 105). В 102 до н. э. двинулись на Рим, но в 101 до н. э. были разгромлены при Верцеллах войсками римского полководца Гая Мария.

285. Тевтоны (лат. Teutoni, Teutones) — древнегерманские племена, жившие на западном побережье Ютландии и в низовье р. Эльба. В конце II в. до н. э. двинулись на юг и вторглись в Галлию, соединившись с кимврами, затем вместе с ними и другими племенами направились в Северную Италию. В 102 до н. э. были полностью разбиты при Аквах Секстиевых Марием.

286. Свевы (лат. Suevi, Suebi) — собирательное название ряда германских племен (семноны, гермундуры, квады и др.), занимавших в I веке до н. э. — II веке н. э. бассейн Эльбы, Майна, Неккара, верхнего Рейна. Впервые описаны Цезарем, который в 58 году до н. э. нанес им поражение. Сыграли существенную роль в этногенезе современных европейских наций — немцев, испанцев, португальцев. Их потомками были, по-видимому, швабы (алеманы).

287. Гельветы (лат. Helvetii) — кельтское племя на территории Галлии, населявшее северо-западную часть современной Швейцарии. Римляне называли ее Гельвецией (Helvetia). Первые письменные источники относятся ко II веку до н. э. В 58 году до н.э. были разбиты Цезарем и попали в зависимость от Рима, что привело к их значительной романизации.

288. Тиберий (Tiberius Caesar Augustus, при рождении был назван Тиберием Клавдием Нероном, Tiberius Claudius Nero) (42 до н.э. — 37 н.э.) — римский император (с 14 н.э.). В 12—9 годах до н.э. покорил Паннонию, вел кампании в Германии (9—7 до н.э. и в 4—6 н.э.). Упрочил римское господство вплоть до Рейна и Дуная и превратил эти реки в северные рубежи Римской империи.

289. Вар (Varas) Публий Квинтилий (ок. 53 до н. э. — 9 н. э.) — римский военачальник и политический деятель в период правления императора Августа. Став с 5 года н. э. наместником вновь образованной римской провинции Германия, проводил её насильственную романизацию, чем вызвал восстание германских племён во главе с вождем херусков Арминием. Выступил на его подавление с 3 легионами, которые были окружены и почти полностью уничтожены в Тевтобургскому лесу. Покончил жизнь самоубийством.

290. Феллахи (от араб, фаллах — крестьянин) — сельское оседлое население в арабских странах, крестьянство.

291. Бакунин Михаил Александрович (1814—1876) — русский революционер и публицист. Идеолог анархизма. Участвовал в европейских революциях, дважды приговаривался к смертной казни, был сослан в Сибирь. В 1861 году бежал за границу, был членом I Интернационала.

292. Эскориал (Escorial) — монастырь-дворец в Испании, близ Мадрида. Резиденция и одновременно усыпальница испанских королей. Построен в 1563—1584 годы для Филиппа II (1556—1598), в последние годы правления которого стал центром политической власти.

293. L. Stoddard. The rising tide of color (1920). S. 131 ff. (Л. Стоддард. Приток цветных.) — Прим. автора.

294. В городе Мехико установлена статуя последнего императора ацтеков Гуатемоцина. Но никто не отважился бы поставить памятник Эрнандо Кортесу. — Прим. автора.

295. Когда узнаешь, что Япония продает на Яве велосипеды по 12 марок, а электрические лампочки по 5 пфеннигов, тогда как белые страны вынуждены просить за этот товар в три раза больше, чтобы только покрыть себестоимость; когда мелкий яванский крестьянин с женой и ребенком предлагает мешок выращенного им самим риса за половину от той цены, которую вынуждены требовать современные плантации с их белыми управляющими, тогда понимаешь ужасающий масштаб этой борьбы. Поскольку западноевропейская техника перестала быть тайной и внедряется всюду, то противоположность заключается уже не в методе производства, а в затратах на него. — Прим. автора.

296. Милль (Mill) Джон Стюарт (1806 - 1873) - английский экономист, философ, общественный деятель. Основатель английского позитивизма, представитель новейшего эмпиризма, в этике — утилитарист, в политике — сторонник радикализма, близкого к социализму. Сын историка, философа и экономиста Джеймса Милля (1773—1836).

297. Спенсер (Spencer) Герберт (1820—1903) — английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма. Основатель органической школы в социологии. Идеолог либерализма. Развил механистическое учение о всеобщей эволюции; в этике — сторонник утилитаризма. Его идеи пользовались большой популярностью в конце XIX века.

298. Сунь Ятсен (1866—1925) — китайский политический деятель. Создал в 1894 году организацию Синчжунхой, в 1905 — более массовую организацию Тунмэнхой. Вождь Синьхайской революции 1911—1913, первый (временный) президент Китайской республики. В 1912 основал партию Гоминьдан.

299. Боливар, Боливар-и-Паласьос (Bolivar у Palacios) Симон Хосе Антонио (1783—1830) –

 один из руководителей Войны за независимость испанских колоний в Америке, военный и государственный деятель Южной Америки, где известен как Освободитель (с 1813). Освободил от испанского господства Венесуэлу, Новую Гранаду (совр. Колумбия и Панама), провинцию Кито (совр. Эквадор). В 1819—30 годах — президент Великой Колумбии, созданной на территории этих стран. В 1824 году освободил Перу и стал во главе Республики Боливия (1825), названной по его имени.

300. Миранда (Miranda) Франсиско (1750—1816) — один из руководителей Войны за независимость испанских колоний в Америке 1810—1826 годов. Генералиссимус Венесуэльской республики (1812). Был схвачен испанцами, умер в тюрьме.

301. Сан-Мартин (San Martin) Хосе де (1778-1850) — один из руководителей Войны за независимость испанских колоний в Америке 1810—1826 годов, национальный герой Аргентины, генерал. Главнокомандующий Андской армией; освободил территории Аргентины, Чили и Перу от испанского господства, возглавлял первое правительство Перу (1821-22).

302. Pocac (Rosas) Хуан Мануэль (1793—1877) — диктатор Аргентины в 1835—52 годах, генерал. В период правления Росаса велись постоянные войны внутри страны между провинциями; захватнические войны против конфедерации Перу и Боливии (1837), Уругвая (1843—51).

303. Гумбольдт (Humboldt) Александр фон (1769—1859) — немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник. Исследовал природу различных стран Европы, Центральной и Южной Америки, Урала, Сибири. Один из основателей географии растений и учения о жизненных формах. Обосновал идею вертикальной зональности, заложил основы общего землеведения, климатологии. Брат Вильгельма фон Гумбольдта.

304. Вестготы (лат. Visigothi) — германские племена, западная ветвь готов. В IV в. отделились от остготов, неоднократно вторгались на территорию Римской империи. Основали обширные королевства в Галлии и Испании.

305. И от насильно обращенных арабов и евреев, маранов, которых можно узнать по строго католическим именам: Санта Анна, Санта Мария, Сан-Мартин. — Прим. автора.

306. Хуарес (Juarez) Бенито Пабло (1806—1872) — национальный герой Мексики. Президент в 1861—1872 годах, в 1858—1861 — глава правительства. Провел законы, ограничивающие экономические и политические позиции церкви. Во время Мексиканской экспедиции 1861—1867 годов возглавлял борьбу против интервентов.

307. Диас (Diaz) Порфирио (1830—1915) — президент Мексики в 1877—1880 годах. В 1884 году установил диктаторский режим. Свергнут в 1911 году в ходе Мексиканской революции 1910—1917 годов.

308. Аймара (Aymara) —язык индейского народа аймара, живущего в Боливии, Перу и Чили. Традиционно относится к семье кечумара (кечуа-аймара) индейских языков. Письменность на основе латинского алфавита.

309. Однако существует и эфиопская церковь, враждебно настроенная по отношению к европейцам. Руководит своей миссионерской деятельностью из Соединенных Штатов. Она спровоцировала восстания в Натале в 1907 году и в Ньясе в 1917 году. — Прим. автора.

310. Тайпинская революция — крестьянская война в Китае в 1850—64 годах под руководством Хун Сюцюаня, Ян Сюцина и др. против династии Цин и маньчжуро-китайских крупных землевладельцев. Повстанцы создали в долине Янцзы «Небесное государство великого благоденствия» («Тайпин тяньго») с центром в Нанкине (1853). Подавлена объединенными силами маньчжуро-китайских и англо-франко-американских войск.

311. Восстание сипаев — движение в Индии 1857—1859 годов против английских колонизаторов. Военным ядром его стали сипаи (на хинди, урду и фарси сипахи означает воин, солдат) — наемные солдаты в Индии, вербовавшиеся в английскую колониальную армию из местных жителей. Было жестоко подавлено англичанами.

312. Максимилиан I Габсбург (1832—67) — австрийский эрцгерцог. Брат императора Франца Иосифа I. В 1864 в ходе начавшейся в 1861 году англо-франко-испанской интервенции в Мексику провозглашен мексиканским императором (его власть распространялась лишь на районы, оккупированные французскими войсками). После эвакуации французских войск из Мексики (1867) взят в плен и казнен.

313. Мальтус (Malthus) Томас Роберт (1766—1834) — английский экономист, основоположник мальтузианства. В соответствии с этой теорией благосостояние населения определяется естественным законом народонаселения: темпы роста народонаселения значительно превышают темпы увеличения производства средств существования (их соотношение выводилось из сравнения геометрической и арифметической прогрессий).

314. Поэтому существуют династии офицеров, судей и священников. На этом основано дворянство, патрицианство и цеха. — Прим. автора.

315. Ибсен (Ibsen) Генрик (1828—1906) — норвежский драматург. Один из создателей национального норвежского театра. Автор романтических драм на сюжеты скандинавских саг, исторических пьес и философско-символических поэм. В социально-критических реалистических драмах выразил протест против системы современных общественных установлений, обнаруживая глубокое несоответствие между благопристойной видимостью и внутренней порочностью изображаемой действительности и требуя максимальной эмансипации человека. Психологизм и символизм сближают его произведения с неоромантическим искусством конца XIX века.

316. То же самое касается и белого элемента в Южной Африке и Австралии. — Прим. автора.

317. Гувер (Hoover) Герберт Кларк (1874—1964) — американский государственный деятель. 31-й президент США (1929—1933), представитель Республиканской партии. В 1919—1923 годах руководил Американской администрацией помощи (American Relief Administration), созданной для оказания помощи европейским странам, пострадавшим в Первой мировой войне. В 1921—1928 годах — министр торговли.

318. Я повторяю: раса, которой обладает человек, не есть та, к которой он принадлежит. Первая — этос, другая — зоология. — Прим. автора.

319. Имеется в виду период Германской империи (1871—1918).

320. Людовик XIII Справедливый (Louis XIII Le Juste) (1601—1643) — король Франции (с 1610), из династии Бурбонов. Усилил королевскую власть в рамках деятельной политики централизации кардинала Ришелье. На внешней арене успешно противостоял Габсбургам.

321. За исключением государства Габсбургов, которое также истощило и растратило германский элемент в своих границах. — Прим. автора.

322. Иностранный легион (la Legion etrangere) — наемные военные формирования Франции. Созданы 9 марта 1831 года декретом короля Луи-Филиппа с целью привлечения иностранцев на военную службу. Легион участвовал в колониальных войнах XIX—XX веков, а также в Первой и Второй мировых войнах.