Берег ветров. Том 1 [Ааду Хинт] (fb2) читать онлайн

Ааду Хинт – Берег ветров

Перевод с эстонского А. Даниэля и А. Борщаговского

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава первая

Слепой Каарли и его поводырь Йоосеп, сынишка безмужней Анны, охромевший в детстве от падения, шли по береговой дороге к Питканина. Каарли тащил на спине полдюжины плетенных из орешника корзин, а тринадцатилетний Йоосеп - несколько узорчатых лыковых лукошек. Едва светало. По левую руку шумел лес, справа наступали на берег волны. Оттуда, с устья залива, путников обдавал сильный и влажный юго-западный ветер. Поговаривали, что этой весной рыба в заливе есть, авось и им что-нибудь перепадет.

- Кийратскиский Михкель^[1] отправил вчера домой полный воз окуней, - сказал Йоосеп.

- Только бы ветер не крепчал, он уж и так норовит помешать тем, кто вышел в море с сетями, - озабоченно молвил Каарли.

- А мережникам в самую пору, - возразил неунывающий Йоосеп.

Хоть разница в их возрасте была в добрую полсотню лет, они толковали как равные.

Слепой Каарли, которого в народе называли еще и Каарли-песельником, зависел от глаз поводыря - шустрого Йоосепа, а тот в свою очередь - от скудных харчей старика, вернее, его Рити (бездетной и бойкой «половины» слепого Каарли). Это связывало их крепче, чем обрывок веревки, на которой маленький, но проворный, как шило Йоосеп водил за собой старого, ослепшего в турецкую войну инвалида.

- Почти все рыбаки с сетями. Много ли их с мережами - кийратсиский Михкель и Матис из Кюласоо, - сказал Каарли

- Ну, а папаша Пууман?

- Станет Пууман возиться с твоими корзинами! У таких хозяев бочки для добра припасены, - вздохнул Каарли.

- А ведь и так говорят: богатый заплатит хоть грош, а с голодным и сам помрешь, - вставил Йоосеп.

- Правда, случается иной раз и так, да редко. А чаще богатый клонится к богатому, бедняк бедняка ищет. У богатого добро высокой волной ходит, он тебя, бедняка, за нею и не приметит, разве что ты-то как раз ему и нужен или ненароком под ноги попадешь.

- Наши корзины хороши всякому, будь он хоть сам рууснаский граф!

- Граф разъезжает по городу Перлину в этой… новой выдумке - аутумубиле, аж дым столбом. Он и не слыхивал о нас и о наших корзинах. Если иной раз и пошлет писульку в наши края, то Ренненкампфу, чтобы денег выслал. Поговаривают, будто Ренненкампф хочет Руусна все целиком с потрохами купить. Этакая пигалица, как ты с твоими корзинами, значит для графа то же, что воробей на сошке для невода.

- Рууснаский граф старая макака, а фон барон шелудивая собака, как говорит лайакивиский Кусти.

- Граф-графом, а макака-макакой, да уж так жизнь устроена на земле, что такие, как мы с тобой, скорее найдут пристанище под крышей бедняка, чем в горницах у богача.

Йоосеп не стал возражать, он и на своей шкуре уже не раз испытал это. А вот ветер, по его мнению, не так уж и силен, как раз впору. Правда, если смотреть отсюда, через Валмескую бухту, море сплошь покрыто белыми полосами, - да разве много сыщется в здешнем краю безветренных дней? Почти весь год гудение и вой. Без ветра стоящая рыба и не войдет сверху, из открытого моря, в рууснаский залив, будь то окуни весной или сиги студеною осенью.

- Кто его знает, откуда он приходит?

- Кто?

- Да ветер.

- Ну, летит себе морем из Швеции или откуда-нибудь подальше, с аглицкой земли.

- От буров?

- От англичан до буров неблизкая дорога. Войны теперь затевают издалека, через полмира друг дружку лупцуют. Вот так же нас взяли и увезли за многие тысячи верст на юг, против турка. Ни ты его, ни он тебя прежде и в глаза не видывали, а вот поди да убивай.

- Но ведь буры здорово разъярились на англичан. Вот как этот генерал Дсевет.

- Буры - особь статья, на них англичанин больно насел. А мне от турок что? Ни холодно, ни жарко не было. Правда, поп здорово выкатывал глазища, размахивал крестом и старался распалить гнев на турок за то, видишь ли, что они веруют в полумесяц и жен держат много. Только я мало что в толк взял из его проповеди: в одно ухо вошло, из другого вышло. Пусть веруют в полумесяц или в дохлую треску, - чем икона лучше полумесяца? Одна чепуха все.

- А все же воевал, хоть и без злости?

- Воевал, пока без глаз не остался. А приказали бы, так и дальше, слепым, еще палил бы. Куда ж ты, душа, денешься! Не станешь стрелять - сам гостинца свинцового получишь, спереди от турок, а сзади от своего же генерала, только заартачься!

- За это ты и получил медаль на грудь?

- На бумаге значится - за храбрость. А по-моему, вся моя храбрость только в том и была, что ротного боялся. В нашей роте, видишь, парня из Хийюмаа расстреляли, уж больно ленив он был убивать. Ну, я и старался палить - аж ружье раскалялось, - пока самому в рожу не угодили, - сказал Каарли и провел ладонью по своей «медали» - шраму от осколка, рассекшего щеку от глаза до щетинистой бороды.

Йоосепу вдруг захотелось поозоровать со стариком, и он спросил:

- А какую медаль ты получил за то, что в бане царя парил?

- Поди попарь, тогда увидишь, что за это положено! - отрезал старик.

Правду говоря, Каарли даже нравился острый язык парнишки: ведь язык не сам по себе болтается во рту, как гульная волна в море, за острым языком зоркий ум кроется. Поэтому Каарли продолжал свою речь отеческим тоном:

- Спьяну чего только человек не наболтает. Я рассказываю, что парил царя, - народ смеется, и большой беды в этом нет. А есть и такие, что после каждого нового полуштофа все больше в раж входят, пока не всадят кому-нибудь нож в спину. Поначалу овца, потом, поглядишь, лев, а уж под конец скотина. Я старик, мне уже не устоять против искушения, а ты, сынок, держись от бутылки подальше, даже если даровщинку подносят. Настоящий мужчина найдет себе в жизни лучшее занятие, чем водку пить.

У Йоосепа вертелся на языке вопрос: разве Каарли не считает себя настоящим мужчиной? Но из уважения к старику он смолчал, и они дружно продолжали путь: впереди маленький Йоосеп, прихрамывающий на левую ногу, за ним длинный, худой, подавшийся из-за слепоты всем корпусом назад, навьюченный корзинами Каарли. Бечевка надежно связывала их, а разговор о мировых делах помогал коротать путь. Война между бурами и англичанами уже как будто подходила к концу, но в газете «Уус аэг»^[2], которую получал кюласооский Сандер, под чертой, за официальной частью, печатался увлекательный роман о военных и любовных похождениях генерала буров, поэтому буры, обитатели южного полушария, весной 1901 года пользовались немалым почетом здесь, на далекой окраине царской России, среди жителей рыбацкой деревушки одного из островов Балтийского моря. Даже Каарли, любивший послушать Сандера, знал историю генерала Дсевета, но кое-что в ней казалось ему все же сомнительным, и он решил поделиться своими мыслями с Йоосепом.

- Говорят, что негры африканские восстали против буров, их англичане науськали, вот с этого будто и началась бурская война… Да, верно, негры и без англицкой хитрости буров кровными врагами считали - ведь негры исконные жители той земли, а буры тоже вломились туда, как теперь англичане. Негры хорошо бы сделали, кабы и тех и других, и буров, и англичан, прогнали со своей земли и свое государство основали бы! Но, видать, это им не под силу. Вот и эстонцы в старину, во времена Тазуя, восстали против немцев, а что поделаешь, пришлось покориться более сильному.

- Тазуя, - живо подхватил Йоосеп, - это написано посильнее, чем о Дсевете.

- Сильнее, конечно, - подтвердил и Каарли, выпрямляясь. Давно, в ту пору, когда их полк шел маршем под Карс, на войну с турками, он был самым рослым солдатом в артиллерийской роте. Теперь годы уже скрутили Каарли, но все же он был достаточно высок.

На короткое время они остановились посреди низкого мостика, перекинутого через ручей. Отсюда, из глубины бухты Валме, где искривленные сосны и низенькие чахлые елочки отступали от моря, зоркий глаз Йоосепа охватил весь усеянный островками залив Руусна. На северо-западе, верстах в десяти отсюда, лежала длинная полоса острова Весилоо. На его западной оконечности, неподалеку от строений пограничного поста, тянулся вверх белый палец маяка, только что прекратившего тревожное ночное мигание. На середине острова Весилоо едва чернел гребень леса, а на южной его части, против залива Руусна, отчетливо видны были высокие скученные постройки большой усадьбы старого капитана Хольмана. На севере виднелась полоса открытого моря, на востоке - сходившая к воде зубчатая линия леса полуострова Руусна, за которым, в заливе Каугатома, виднелись верхушки мачт «Эмилии» старого Хольмана, а еще дальше за ними шпиль колокольни каугатомаской церкви. Здесь же, на берегу бухты Валме, верстах в двух от ручья, за зарослями можжевельника Раннаалусе и помещичьими полями, сквозь по-весеннему обнаженные еще деревья парка виднелись службы и двухэтажный господский дом мызы Руусна. Деревни с ее бобыльскими избами отсюда не было видно, она хоронилась восточнее, за перелесками, между болотами и зарослями можжевельника. На западе, образуя огромную дугу залива, тянулся далеко в море, почти до острова Весилоо, плоский полуостров Вииресяар, но он со своими редкими избенками рыбаков уже не принадлежал рууснаской мызе, а входил во владения барона Нолькена из Ватла.

На востоке, за лесами и перелесками, только вставало солнце, а на западе около двух десятков лодок, рассыпавшись меж буграми островов, выбирали невода или сновали с мережами на бурной пенистой поверхности залива, напоминая Йоосепу черных жуков.

Таким видели окружающий мир ранним апрельским утром 1901 года глаза тринадцатилетнего зоркого хромого Йоосепа, стоявшего на мостике у бухты Валме. Каарли ничего не видел, но это еще не значило, что он не имел своего представления о мире. В его сознании время от времени, особенно во сне, возникали родные места такими, какими он видел их лет тридцать назад, перед рекрутским набором. В то время на каменистой почве залива вместо нынешнего сосняка росли только кусты можжевельника. Вот и здесь, на косе Мюсме, молодые хилые сосенки только еще пускали тогда свои первые цепкие корни меж камнями и можжевельником. Из рассказов отца Каарли помнил, что около сотни лет тому назад в ручьях и озерцах было значительно больше воды, чем теперь, да и море стояло тогда выше, тогда еще ходили на солевозных шлюпах через протоку Писку (нынче совсем обмелевшую). Каарли не знал и нынешнего господского дома мызы, построенного лет двадцать тому назад, при графе Липгарде, вместо прежнего каменного здания. Не довелось увидеть Каарли и новых парусников капитана Хольмана, из которых, как говорили, «Эмилия» особенно славилась быстрым ходом.

Еще чуднее, чем с землею, домами и парусниками, обстояло дело с людьми - они-то ведь все время меняются! Иной раз на деревне справляли одновременно и свадьбу, и похороны, - поди разберись, кто на свадьбе гуляет, кто поминает покойника, если ты и пожилых-то людей лет тридцать тому назад видел, а новобрачные еще и на свет не родились, когда ты уходил в волость на жеребьевку. Поэтому, когда Каарли погружался в думы, ему казалось, будто в мире и нет ничего постоянного - ни моря с нерушимыми берегами, ни земли, ни людей, ни долговечных вещей; казалось ему, будто стоит он на берегу широкой стремительной реки, где все бурлит, теснится и уносится безвозвратно. И куда это течение направлено, куда оно, наконец, приведет - черт его знает! И только то кажется неизменным в этом потоке, что каждый норовит слопать, поглотить другого. Здесь земля жадно наступает на море, а там, глядишь, море гложет землю; одно животное пожирает другое, человек убивает животных и съедает их, он и другого человека норовит сожрать, а если сожрать не с руки, то хоть шкуру с него спустить. Баре или крестьяне, люди знатные или простолюдины - все равно: у кого клыки посильнее, тот и ловчится другого, более слабого куснуть - и куснет-таки! Граф, купивший мызу Руусна у старого Шренка и не выжимавший из крестьян последних соков, совсем, говорят, оскудел и разорился.

А соседний помещик Ренненкампф - последний скупердяй, все загребающий жадными руками, - арендовал у графа мызу Руусна и корчит теперь настоящего барина.

Обеднел наш Липгард сдуру,

С «фона» «фон» спускает шкуру.

- как говорится в песне, сложенной самим Каарли.

Крестьянская шкура давно содрана и сохнет на господском шесте. Деревне приходится шаг за шагом отступать от мызы, избы теперь ютятся по краям береговых промоин верстах в полутора от залива, за перелеском, так что с берега и не приметишь деревни.

Полторы версты от моря

Есть деревня - срам и горе,

Семь семейств там еле дышат…

(Хватит, братцы… вдруг услышат!..)

Крестьяне, батраки и бобыли, селились на известковых плитняках, покрытых тощим можжевельником, или по краям болот в перелесках; нужда далеко раскидала их избушки - одну к пруду Вессику, другую на край Катку, третью, четвертую и пятую в Раннавялья, пониже деревенских полей, а избушка самого Каарли стояла на взлобке заросшего можжевельником каменистого Ревала.

Лишь один потомственный кубьяс мызы, юугуский Сийм, продолжал благоденствовать на изобильном хуторе своих праотцов. Да что и говорить про Юугу! Правда, и рыбацкая пристань еще оставалась на старом месте - под парусом-то в болото не пройдешь, - туда, к Питканина, и спешили теперь Йоосеп и Каарли, чтобы променять на окуней корзины собственного изделия. Могла бы сходить и сама Рити, но о ее жадности давно шла дурная слава, и это стало уже вредить торговле, поэтому она, видно, сама решила, что прибыльнее послать Йоосепа и Каарли. Она подняла их задолго до рассвета, с избытком наделила всяческими наставлениями, взвалила на плечи корзины и, не теряя и минуты, впроголодь погнала в дорогу. Раз уж есть у тебя баба, куда ты, душа, от нее денешься? За долгие годы Каарли притерпелся к Рити, привык к ней, и сколько бы ни длились его отлучки из дому, он все же неизменно возвращался в реваласкую избушку к Рити.

Каарли был совершенно слеп, но каким-то чудом, не глазами, а иным, особым чувством угадывал он порой восход солнца.

- Поднялась? - спросил он Йоосепа.

- Только что высунуло кончик носа из-за Вийдумяэ. Если ветер тучу не нагонит, будет совсем теплый денек, - рассуждал Йоосеп. Волны залива засверкали, и стволы сосен покрылись золотисто-красной пылью.

- Много ли лодок на море?

- Под Лаури - две, за Урве - три, - считал Йоосеп. - Подальше, на Кургураху, в конце Умалакоттид и под Весилоо тоже несколько штук.

- А лодки из Кюласоо не видно?

- Где ж тут увидишь, ползают еще почти все на веслах, как жуки по заливу, поди узнай их…

- А в горловине Выркераху нет лодки?

- Как нет? Две лодки.

- Ну, значит, одна из Кюласоо, у Матиса там поставлены мережи. Если на беду корзины не продадим, то хоть у Матиса свежей рыбой разживемся.

Каарли ведь как-никак приходился дальней родней Матису, носил ту же фамилию - Тиху и происходил от одного корня старых рейнуыуэских Тиху.

Береговая дорога пролегала дальше на юго-запад, в сторону Ватла и Харала, тропинка же к Питканина сворачивала от мостика в глубине бухты Валме направо; по ней Каарли и его «глаз» шли теперь сквозь редкий сосновый лес Мюсме. Вскоре они достигли избушки Ааду, а отсюда до рыбацкого стана можно было уже камнем добросить.

Батраки мызы Руусна, Ааду и Тийна из Питканина, поженились уже немолодыми и как зеницу ока берегли своего единственного сына Юлиуса. В деревне подсмеивались над тем, как Тийна вечером звала сына из сосняка: «Юлиус, иди домой, у нас суп славный, с молоком. Я себе и отцу положила простокваши, а тебе сливок налила и парного молочка! Юлиус, беги домой, суп готов, молочком заправлен!» Слыхал ли кто такие речи Тийны или придумал - кто знает? - ведь почесать языком над неимущим дело нетрудное. Еще смеялись над тем, как Ааду и Юлиус в ночь под Иванов день на старой бочке пробовали сети закидывать, да едва души спасли. Каарли не видел и в этом ничего смешного: у человека лодки нет, никто его с рваными сетями в артель не берет, - а разве у бедняка рта нет, разве ему свежей рыбы не хочется, да еще если окуни прямо за его избой в море играют? Теперь, говорят, Ааду даже баркас себе смастерил.

- Мужики из Питканина тоже в море вышли, баркаса нет на причале, - сказал Йоосеп.

- И хорошо сделали, чего же на берегу-то глядеть, - ответил Каарли и, почуяв запах дыма, валившего по ветру из низенькой трубы избушки, добавил: - Тийна ждет уже свеженькой рыбы для ухи.

Как и обычно, Рити и нынче слишком поторопила их и рано погнала в дорогу. Берег был почти пуст. Только за оградой рыбацкого стана в кустах можжевельника стояли две телеги, в которых дремали на пивных бочках и жбанах кярлаские торговцы, поджидавшие рыбаков с уловом. Рыбаки еще в море, их домашним и односельчанам до возвращения лодок нечего было здесь делать.

Для просушки сетей повыше причалов расчищена от камней, кочек и кустов можжевельника четырехугольная площадка, отгороженная сараями для хранения сетей и каменной оградой. Йоосеп через калитку провел сюда Каарли и вдоль длинного ряда жердей, на которых сушились сети, подвел к стоявшему выше других сараю кюласооского Матиса. Отсюда Йоосеп мог широко охватить взглядом море - сарай укрывал их от ветра, - а главное, здесь они со своими корзинами не будут вертеться у других под ногами, и нечего бояться, что их прогонят отсюда. Они сложили корзины на ограду, чтобы те издалека бросались каждому в глаза. Каарли присел на ступеньку сарая, а Йоосеп, освободившись на время от обязанностей поводыри, бегом бросился вниз к морю, где парнишке его возраста хватало дел: и поглазеть на лодки, и пошвырять камнями в чаек, запуская плоские голыши так, чтобы они неслись, подпрыгивая на упругой волне. Больше всего, однако, не давал ему покоя вопрос, не вьет ли какая-нибудь морская птица гнездо в кустарнике Питканина. Он долго следил взглядом за парой морских ласточек, которые уж больно подозрительно кружились над узкой, вдававшейся далеко в море косой.

А слепой Каарли, усевшись поудобнее на пороге сарая, вытянул свои длинные костлявые ревматические ноги, на которых изношенные портки болтались, как полупустые мешки, и стал шарить в карманах кисет и трубку. Руки, дьяволы, дрожали, а ветер - хоть и за сараем - то и дело гасил огонь, так что Каарли пришлось изрядно помучиться с огнивом, прежде чем задымила трубка.

Лошадь одного из кярласких торговцев пофыркивала в кустарнике за оградой. «Чертовы кярласцы! - сплюнул Каарли. - Надо же было именно сегодня утром притащиться им сюда со своим пивом и булками!» Если поймают мало рыбы, то может случиться, что ему доведется тащить свои корзины обратно таким же манером, как он их сюда доставил, - какую песню запоет тогда Рити! Порывы ветра со свистом обрушивались из-за угла сарая, и Каарли плотнее запахнул полы старого, прохудившегося полушубка. Собираясь на берег, он хотел надеть свою воскресную шубенку - не ради щегольства, а чтоб согреть старые кости, - да разве Рити позволит! Сразу раскричалась: «Во что же я тебя в праздник одену, если ты последнюю одежонку станешь рыбой пачкать?!» Послушать Рити, так можно подумать, будто она и кормила его, и одевала. Как бы не так! Три рубля пенсии в месяц - это верные денежки (только ради них Рити и поволокла его к алтарю!), да за деревянные поварешки, можжевеловые ложки, корзины и за все прочее, что мастерит он своими руками, нет-нет да и набежит кое-что. Ох-хо! Ну и штучка ж эта Рити! А ведь и она не без денег. Ему, Каарли, она говорит только о тех десяти рублях, что собраны ею на гробы и похороны им обоим, уж эти деньги она ни за что не истратит. А несколько десятков рублей у нее, конечно, припрятано! Каарли уже пытался потихоньку искать да шарить, но тяжело слепому найти то, что спрятала зрячая, тем более, что поиски приходится совершать с опаской, тайком.

До слуха Каарли донесся прерывистый бег хромого Йоосепа, затем он услышал, как мальчишка, пыхтя, перелез через каменную ограду где-то около сарая Яака из Каави.

- Уже едут! - закричал Йоосеп. - Талистереская лодка уже у Лаурисяаре.

«Эва, мальчуган точно шило, - подумал Каарли, - видно, настолько пригляделся к лодкам, что по парусам узнает их». Ой, да когда-то он сам был таким же сорванцом, и у него глаза были, как у чайки. Весной на реке Вессику, в ночной лов, в трудную пору ледохода, редкая рыба увертывалась от его остроги, а когда он новичком еще, по первому году, плавал на «Марте-Марии» старого Хольмана, его глаз часто находил дымок парохода на горизонте раньше, чем длинная подзорная труба самого капитана Хольмана.

- Ну как, с грузом ли лодка? - спросил Каарли.

- Чего? - отозвался Йоосеп.

Каарли откашлялся (Йоосеп стоял с наветренной стороны) и крикнул погромче:

- А рыба в лодке есть? Лодка глубоко сидит?

- Только буртик виднеется над водой! - крикнул Йоосеп в ответ.

«Эге-е, буртика тебе отсюда не видать», - подумал Каарли. Ему и не верилось, чтобы в талистереской лодке было много рыбы. Яэн и Кусти - близнецы из Талистере, сыновья жившей у самого болота бобылки Реэт, прошлой осенью на первые заработанные в Таллине деньги заказали у Михкеля из Ванаыуэ лодку. К тому времени, когда лодка была спущена на воду, у мужиков, говорят, и деньги кончились. Всю зиму близнецы клянчили у других в долг рваные сети, пробовали их латать-подвязывать, но как ни латай старье, нового из него не сделаешь. В артели с ними был бобыль Кусти из Лайакиви, владелец таких же драных сетей. Когда лодка Яэна и Кусти причалила к берегу, нечему было радоваться ни рыбакам, ни тем, кто поджидал их. Правда, Йоосеп не солгал, лодка действительно была нагружена, но только не окунями.

- Зюйд-вест да зюйд-вест! Все его ждут, вот и дождались, - ругался у причалов Кусти.

А Йоосеп был уже рядом с Каарли и торопливо рассказывал ему первые новости.

- Нет, у этих ребят ничем не разживешься. Несколько окуньих спинок зеленеет в куче ила. Рыбы нет, а сети полнехоньки илища, хоть лебедкой поднимай.

- Хватит им на день работы, - пробубнил Каарли. - Этого надо было ожидать: разве старая, рваная сеть удержит рыбу? Счастье - оно не слепое, а удача в рыбалке и того более.

Со стороны дороги из можжевеловых зарослей послышался бойкий говор женщин. Йоосеп узнал в пришедших старую талистерескую Реэт, лайакивискую Марис, Тийну - кийратсискую старуху, каавискую Юулу, лоонаскую Анн и молоденькую абуласкую Тийну из Ватла. Кто их знает, как они все оказались в одной ватаге! У всех, молодых и старых, мелькали в руках спицы, пальцы их с детства привыкли к вязанию. Пася стадо или бредя к пристани неровной береговой дорогой, они успевали связать мужикам носки, себе паголенки: только узорчатые варежки и красивые разноцветные свитеры считались делом трудным, которому отдавались долгие зимние часы. Женщину или девушку, разгуливающую праздно, без вязальных спиц, все прочие дружно осыпали бы злыми насмешками. Но у старой Реэт и кипуской Мари языки двигались еще быстрее пальцев.

- Вишь ты, - услышал Каарли голос Мари, - кярлаские торгаши нынче на двух подводах. А вот и старый Каарли расставил на ограде свои корзины! Нынче, видать, товару много с моря прибудет.

Кусти отозвался с причала:

- Товару-то много, только не рыбы, а ила. Будете сегодня целый день с сетями возиться.

Второй причалила лодка лаузеского Пеэтера из Ватла. У него дела были не лучше, и он со своими парнями притащил на берег груз грязи и ила. Только третья лодка - со старым ансиским Мартом, варпеским Яаком и Вальдемаром из Веедры - пришла с уловом.

- У старого Марта одна сеть до отказа набита окунями, - примчался Йоосеп с доброй вестью к Каарли.

Теперь надежды на продажу корзин возрастали.

- Кюласооских еще не видать там? - спросил Каарли.

- Во-он у косы Кургураху как будто виднеется большой задний парус их лодки. А вот лоонаский Лаэс повернул свою лодку из-за Лаурисяаре, - ответил Йоосеп и побежал, прихрамывая, к причалу.

- Виллем, натяни шкот!

Каарли по голосу сразу узнал «иерихонскую трубу» - лоонаского Лаэса.

Лодку Лаэса все знали, так как его напарником был самый рослый и сильный работник во всей волости - кокиский Длинный Виллем. Лаэс, худощавый мужчина среднего роста, обладал самым громким голосом во всем приходе Каугатома, так что о нем даже была сложена песня:

Лаэса зычная труба

Даже в Швеции слышна…

Каарли и сам как-то слышал голос Лаэса отсюда же, с побережья Руусна, за две версты, из Ревала. Это было в ясное, тихое утро, эхо громоподобного голоса отдавалось, как в пустой церкви. Как-никак, а «иерихонская труба» была всегда при Лаэсе, что называется, под руками. Стоило лодке Лаэса только причалить к берегу, как его голос начинал греметь, покрывая все другие голоса и звуки.

- Ну, Лаэс, каков улов у Кургураху? - спросил Кусти.

- Полные сети грязи, негде и окуню поместиться, зато на Урве в шести сетях было порядком рыбы!

- Почему этот мужик так орет? - спросил у Каарли один из кярласких торговцев, подойдя к каменной ограде.

Кипуская Мари, которая в эту пору как раз проходила мимо ограды, сказала Лаэсу:

- Лаэс, не ори так громко, чужие люди пугаются.

- Я силенок набираю, чтоб летом из самого Таллина ругать в Сааремаа кипускую Мари, когда она позабудет своего Пеэтера и начнет с другими хороводиться! - прогремел в ответ Лаэс.

За оградой прокатился громкий хохот.

За какие-нибудь полтора часа на рыбацкой пристани все переменилось: слышался топот сновавших во все стороны людей, снизу, от причала, доносился стук весел о борта лодок, известный на всю деревню хвастун кийратсиский Михкель со своей рыбацкой артелью, тащившей его лодку на берег, покрикивал:

Раз, два, дружно!

Мережей рыбачить нужно!

Хромой Михкель, арендатор хутора Кийратси, хвастался не зря. Он старался ладить с баронским любимцем кубьясом Сиймом - и всегда получал лучшие рыбные места для своих мережей. С пьяных г лаз Михкель, конечно, не прочь был раздуть размеры своего богатства. Каарли собственными ушами слышал, как хвастался Михкель в каугатомаской корчме: «Деньги приходят и уходят. 3а быка огреб тысячу рублей, сынок прислал тысячу. Жеребец потерял прошлым летом три подковы - и они денег стоят, ворон украл у колодца мыло старой Тийны - снова раскошеливайся! Денежки приходят и уходят…»

Что и говорить, тысячи не прилетали, как болтал Михкель, в окна и двери кийратсиского хутора, а потеря подков или мыла были пустяками против таких внушительных расходов, как арендная плата, волостные и церковные сборы. Михкель, конечно, мог с превеликой натугой отложить рублей двести в сберегательную кассу в городе, ибо ни в одной другой избе не скупились так на еду и одежду, как в Кийратси. Недаром и в песне пелось:

В Кийратси живут богато,

- Только… хлеба маловато.

У «богатого» Михкеля каждый грош урывался от собственного желудка и отощавших желудков членов его семьи.

Повыше, на другом конце рыбацкого стана, лауласмааский Виллем (в ограде было теперь разом три Виллема, четыре Кусти, пять Михкелей и три Пеэтера), тот самый Виллем, что побывал когда-то в Америке, без устали повторял свою нехитрую, однотонную песню:

Америка. Америка, рай земной

Там поют павлины день-деньской…

- Почему ты, Виллем, от своих павлинов сюда, к воронам и чайкам, воротился, если эта Мерика такая уж разлюбезная страна? - бросила каавиская Юула в его нудный напев.

Но Виллем не счел нужным и ответить, он продолжал гундосить, а вместо него зычным голосом высказался Кусти из Лайакиви:

- Известное дело, коли павлины неслись бы там золотыми долларами, Виллем пожил бы еще в Мерике. А ведь павлину Виллема требовалось больше долларов, чем Виллем мог пилой и топором заработать, и пришлось ему поворотить дышло к здешним воронам и чайкам, а заодно и к старой Реэт.

Все эти голоса покрыла «иерихонская труба» Лаэса:

- Если нынче Ренненкампф, черт его побери, еще насолит нам - накинет аренды, соберу барахло и уеду в Самару!

- Там, в Самаре, тебя, верно, ждут молочные реки и горы жирной каши, - вмешался хлесткий женский голос, принадлежавший, кажется, Лийзу из Хярма.

Народу на пристани собралось теперь довольно много, и Каарли уже не различал всех голосов. Каждую весну с окончанием ледохода Питканина превращался по утрам в многолюдную пристань. Окуни шли косяками сверху, от Весилоо, сюда, в мелководный залив Руусна, метать икру; через неделю они уже уйдут. Уйдут и рыбаки. Рыба уходит в глубокое море, рыбаки же - за море: на корабельные работы, на постройку домов или на торговые корабли Хольмана. Осенью, за месяц до ледостава, в залив хлынут новые косяки рыб, на этот раз сиги, - вернутся и рыбаки, и снова ненадолго оживет берег. А когда лед установится, жизнь в заливе снова замрет, потому что жерлицу и подледный лов неводом здесь применяли редко - невода рвались о каменистое дно.

Шумел ветер, раздавался вокруг неумолчный людской гомон. А слепой Каарли со своими корзинами все еще сидел лицом к морю у рыбацкого сарая Матиса из Кюлacoo. Кое-кто из прохожих здоровался: «Ох-хоо, вот и старый Каарли!» Иные шутили. Но про корзины - никто ни словечка. Казалось, что сегодня не повезет и тем, кто поджидал рыбаков с полными бочонками пива. Почти каждого рыбака встречала на берегу жена: надо ведь помочь выбрать рыбу из сетей и очистить их от ила. А женщина, известное дело, бережливее мужика. О да, в хозяйстве надо затыкать множество прорех, поэтому рыбу охотнее всего продавали за наличные деньги. Но денежного купца на берегу редко сыщешь. И жены рыбаков, которых дома поджидало немало голодных ртов, охотнее меняли рыбу на зерно, чем на хлеб, и лучше на хлеб, чем на пиво. Зерно можно свезти на помол к ветряку папаши Пуумана и в любое время испечь хлеб. Из зерна - была бы охота - можно к празднику и пива сварить; опять же и тут выгода: барда останется скотине.

Йоосеп сновал, как челнок, между причалами и вешалами, помогая то хвастливому Михкелю тащить от лодки конец сети, то выбрать пару-другую штук трески, запутавшейся в сетях Виллема из Лауласмаа (который все тянул свою песню про «американский рай земной») и старался услужить тем рыбакам, кому повезло с уловом. Время от времени он словно невзначай наводил разговор и на корзины.

- Что корзины, этакой дряни и дома хватает, - говорили ему. - Для семьи еще рыбы на лето не припасено, а надо бы и на пару мер зерна выменять. Когда втащим сети, видно будет…

А видно было лишь то, что корзины Каарли из ивовых и орешниковых прутьев красовались на каменной ограде в ряд, как подружки невесты перед алтарем, на глазах всего народа. Но никто, кроме Каарли и Йоосепа, казалось, и не подозревал об их существовании.

Только когда причалила кюласооская лодка, дело обернулось к лучшему, появилась надежда, что они сегодня не уйдут домой совсем без рыбы. Ведь Матис из Кюласоо, про которого в сложенной самим Каарли песне говорилось, что

Матис Тиху «фонам» враг,

Сгреб бы их он всех в кулак…

приходился дальним родственником Каарли и не стеснялся обнаруживать это на людях. У Матиса, кроме сетей, были поставлены два ряда мереж у косы Кургураху, и нынче утром ему повезло с уловом.

Матис ходил в море со своим семнадцатилетним сыном Сандером, с тем самым, который выписывал газету «Уус аэг» и сам изредка посылал кое-какие статейки в редакцию этой газеты; третьим человеком в лодке был шестидесятилетний бобыль Михкель из Ванаыуэ, в прошлом - корабельный мастер, а нынче - строитель рыбацких лодок. Михкеля поджидала на берегу его жена Эпп, а рыболовов из Кюласоо никто не встречал. (Вийя, кроме обычной домашней суеты, была занята уходом за больным стариком, свекром Реэдиком, который в эту весну был очень плох.)

Поэтому проворные пальцы Йоосепа пришлись Матису и Сандеру как нельзя более кстати при вытаскивании сетей, выборке окуней и вытряхивании грязи. Даже Каарли досталась работа: Сандер подтаскивал к нему забитую грязью сеть, и старик на ощупь очищал ее от комьев ила, чтобы легче было расставить по вешалам.

Когда ряссаский Яан причалил к берегу с полнехонькой лодкой окуней, он сразу же велел кирласкому торговцу снять с телеги бочонок пива и подкатить к своему сараю. Что и говорить про Яана, или папашу Пуумана, как его еще называли!

Есть у Пуумана ветряк:

Осьмерину платит всяк

Яан Пууман был одним из немногих, кто еще при Липгарде смог выкупить в собственность арендованную землю. Вскорости предстояли выборы каугатомаского волостного старшины, и Пууман метил на это почетное место. Почему же ему не быть щедрым, если море было поутру так щедро к нему?! Вскоре на берегу раздавался голос не одного только лоонаского Лаэса. Громче зазвучали голоса и других рыбаков, и бас Лаэса теперь даже заглушался громкой речью Кусти из Лайакиви и Длинного Виллема. Даже лауласмааский Виллем громче прежнего гнусавил своего «американского павлина».

- А как ты, Михкель, думаешь, не взять ли и нам пару штофов ячменной бражки? - спросил Матис у своего напарника по лодке.

- Ну что же, и у нас душа не каменная! - согласился Михкель и велел продавцу пива подойти со своим жбаном

Около Матиса и Михкеля промочил глотку и Каарли, но долго тут пировать никому не пришлось: сети ждали укладки на вешала, чтобы вечером можно было снова выйти в море.

Каарли старался из всех сил, но очищать сеть на ощупь даже от крупных комьев было трудно. Силой грязь из ячеек не вытащишь: этак можно легко порвать сети, тогда убытка и не возместишь своим трудом. На корзины, видать, так и не глянет никто. Худо будет, если он рассердит еще и Матиса. Поэтому Каарли работал с особенным проворством и усердием.

Сквозь шум голосов и хвастовство Михкеля из Кийратси со стороны прибрежного шоссе Каугатома - Ватла послышался грохот телеги. Он быстро приближался, ездок, видно, гнал лошадей вовсю. Люди недоуменно переглядывались - кто бы это мог быть? У Михкеля из Ватла был сильный каурый жеребец. Да и барышник гонит быстро, когда едет порожняком. Бродячий торговец и тряпичник ездили медленно. Не барон же это в самом деле, - барон разъезжал в рессорной коляске, да и что ему поутру трястись здесь, по каменистому берегу. Ренненкампф в эту пору еще мирно спал рядом с пухлой экономкой (барыня, слыхать, у него болеет ревматизмом, и от нее уже проку нет). Господин пастор Гиргенсон, усердно причащавший умирающих, ездил тоже на рессорах, к тому же не слышно было, чтобы кто-нибудь поблизости собирался отдать богу душу. Грохот, возникший за перелеском, усилился на повороте дороги. Глянь-ка, сюда сворачивает. Кто бы это мог быть ?

- Кубьяс, стерва! - проворчал Михкель.

- Да, и впрямь Юугу. Спешит арендную долю требовать, - решил Матис.

Так оно и было. Едва придержав за оградой лошадь, юугуский Сийм (кубьяс рууснаской мызы, лесник и церковный староста в Каугатома - все в одном лице) прогнусавил своим странно тихим голосом, который все находившиеся на берегу если и не слышали, то обязаны были услышать.

- Ну, молодцы-рыбаки, каковы дела с морской арендой? Все корзины, кадушки, клетушки полны рыбы, а мызу совсем забыли.

- Что это мызе с рыбой приспичило? Первая неделя как в море вышли, - отрезал Лаэс, хвативший лишку от щедрот папаши Пуумана.

- Вот дьяволы! - ругался Кусти, который тоже быстро хмелел от пива. - Чего у самого есть, то и мызе даю, а чего нет, того и дать не могу. Нынче утром сети были полнехоньки ила, этого добра барин может получить сколько ему угодно, а рыбы - нет!

- Если у тебя рыбы нет, с чего же ты пылу набрался? - прогнусавил Сийм.

- Об этом позаботился будущий волостной старшина. Послушай, Яан, угости-ка и Юугу пивом, раз он мужичок вроде меня, и не по карману ему штоф пива, - задорно ответил Кусти.

Женщины прыснули со смеху. Но когда Юугу вытянул, осматриваясь, свою длинную шею, смех затих. Даже Кусти перестал смеяться над кубьясом, когда сам папаша Пууман предостерегающе ткнул его кулаком в ребра.

«Теперь-то уж придется корзины назад нести, - подумал Каарли, когда услышал, как окуни кийратсиского Михкеля шлепаются о дно телеги Сийма. - Господин барон свое получит, торговцы выручат свое за пиво и муку. А кому какое дело до корзин, сплетенных руками старого инвалида войны?!»

Как на грех, явился еще и новый богатый покупатель рыбы, на сей раз не с суши, а с моря.

- Шлюпка! Хольмановская шлюпка из Весилоо! - вскричал Йоосеп, прежде других разглядевший ее в заливе.

Сообщение Йоосепа подтвердил Сандер, а потом и сам Матис.

С часу на час крепчавший зюйд-вест быстро пригнал шлюпку от Кургураху к Урве, от Урве к Лаури, и ловкий капитан Тынис Тиху, брат Матиса, не убавляя скорости, под всеми парусами направил шлюпку к причалу.

- Гляди, на вешала в сети не угоди! - гаркнул Лаэс вновь прибывшим.

- А мы и это можем. Ходили по морю, можно и по земле проехаться, - бросил Тынис в ответ, встав с задней скамьи и сворачивая парус.

Матис из Кюласоо пошел в мать: смуглый, худощавый, скорее низкого, чем высокого роста, из породы «рууснаских черных», как называли в окрестных деревнях жителей Руусна из-за распространенного у них черного цвета волос и темных глаз. Тыниса же - он был лет на двадцать моложе брата, - казалось, родила другая мать. Это был блондин, исполин, около шести футов роста, с львиной гривой, напоминавшей знаменитого прадеда кюласооского рода, давно умершего старого Рейна из Рейнуыуэ. Двенадцатилетним мальчуганом ушел Тынис в море, обошел все земли и страны, года три жил в Америке и мало-помалу дотянулся до капитанского мостика. Теперь, уже пятый или шестой год, он плавал на «Эмилии» старого Хольмана и, как говорили, делал хорошие деньги и хозяевам и себе.

Вместе с Тынисом из Весилоо на шлюпке приехала и Лийзу из Катку, которая управляла скотным двором в усадьбе Тенга, принадлежавшей Хольману, и была во всех прочих делах первой помощницей хозяйки. Лийзу - уроженка этих мест, дочь батрака Юхана из Катку. Лет десять назад она четырнадцатилетней девочкой нанялась работницей в большую усадьбу капитана Хольмана (которого звали также папашей Хольманом). Как ни странно, но слово Лийзу обрело на хуторе Тенга особую силу и вес после того, как старый хрыч капитан взял себе молодую красивую жену, про которую поговаривали, что она немного легкого нрава и даже на батраков поглядывает краешком глаз. С той поры, говорят, папаша Хольман и видеть не хочет молодых батраков, все больше обходится женской прислугой. Забота о хозяйстве большой - почти в сто десятин - усадьбы лежит на плечах Лийзу, которой, поговаривают, старик доверяет, как родной дочери. Старику, прожившему три четверти века, уже не под силу хлопотать по хозяйству. Достаточно и того, что у папаши Хольмана хватало пороха, чтобы лично нанимать капитанов на парусники и в качестве главного хозяина-распорядителя фрахтовать суда. Его родная дочь от первой жены умерла. С новой женой у Хольмана детей не было. Неудивительно, что он стал доверять чужому человеку. И общее мнение было таково, что когда старик станет снаряжаться в самый последний рейс, уж он-то, надо полагать, в завещании наряду с барыней как-нибудь помянет и Лийзу.

Каарли никогда не видел Лийзу, но люди говорили, что она недурна собой: крепко сложенная женщина, с большими ясными глазами и с хорошими, работящими руками. Верно, это так и есть, потому что у Лийзу красивый звонкий голос. Ведь голос немало говорит о человеке. И заядлый холостяк, такой, как Тынис, просоленный водами всех морей, тоже не всякую и захочет (в Америке Тынис, говорят, был даже хоть и недолго, а по-настоящему женат)! Да, да, уж если они рядышком в одном шлюпе катаются, и дела у них пойдут и дальше на лад, то, может, и он, Каарли, в один из славных деньков попирует на богатой свадьбе, потому что плохонькой свадьбой Тынис не обойдется - и какая ж это свадьба без песельника?! К тому же Каарли дальний родственник Тыниса. А родственников Тынис уважает. Вот и сейчас на берегу сразу подошел к брату Матису и первым делом осведомился о здоровье отца. А потом сунул руку и ему, Каарли.

- Ну вот, - говорит, - мы сегодня с Каарли по одному делу здесь - оба рыбу встречаем.

- Неужто правда? - спросил Матис. - Что ж ты с этой рыбой делать станешь? Разве у Хольмана своей не хватает?

- Для еды хватает. Но старик хочет вывезти рыбу подальше. Завтра иду на «Эмилии» в Ригу - так разве он может видеть, что судно не груженым идет?! Сегодня разослал лодки по всему берегу и на острова - закупать рыбу. В Риге придется пару дней поиграть в рыботорговца.

- Пока люди не сдадут рыбу в счет аренды, ничего ты здесь не получишь, - прогнусавил Сийм из-за ограды.

- Ишь, какой умник великий нашелся! Кто мне может запретить покупать рыбу за наличные! - скорее удивился, чем рассердился Тынис.

- Что после аренды останется, то можешь купить и увезти хоть в Ригу, хоть за Ригу! А я не стану с пустой телегой обратно тащиться и день попусту терять, - с важностью ответил кубьяс.

- А, да что ты с этим пустомелей толкуешь! Тоже законник нашелся, - тихо сказала Лийзу Тынису, но чуткое ухо Каарли уловило и это. Тынис не сказал ни слова, и Каарли услышал, как он грузным шагом вернулся к причалам. Матис, Михкель, Сандер и, кажется, многие другие (всех Каарли по шагам не смог узнать) пошли за ним. Некогда им было теперь раздумывать и страшиться кубьяса, Тынис ведь скупал Хольману рыбу за чистую монету!

И вскоре с причалов донесся шум торга. Тынис предлагал двадцать копеек за меру, Лаэс вначале запросил тридцать, потом двадцать пять копеек.

- Из-за тебя, черта, еще с мызой поссоришься. Даешь двадцать четыре копейки за меру - бери рыбу, не то отдам кубьясу, - таково было последнее слово Лаэса.

Так и пошла рыба по двадцать четыре копейки за меру. Даже старый Михкель из Кийратси, которой уже два мешка окуней сложил на телегу кубьяса, продал остальной улов Тынису.

- Голоса кубьяса даже не слыхать, - удивился Каарли.

Ему не верилось, чтобы Юугу так оставил это дело, старый удав что-нибудь да высидит. Уже дед и отец Сийма были кубьясами - «слугами мызы», как они сами себя величали, и не одно поколение мужиков натерпелось от них зла. Кубьясова гордость Сийма не простит мужикам того, чтобы рыба из-под самого его носа ушла к Тынису и уплыла на рынок в Ригу, - хоть Сийму и не стоит большого труда завтра поутру снова приехать на берег. А ведь не всякий день рыбу за наличные деньги покупают!

Ветер под соломенными стрехами сараев завывал все надрывнее.

«Видать, разгуляется в полную силу, - подумал Каарли. - Смогут ли рыбаки при таком ветре нынче еще раз сети в море свезти?»

Пока Каарли один-одинешенек сидел у сарая Кюласоо, выбирал ощупью илистую грязь из сетей и сокрушался о корзинах, на которые не нашлось охотников (в то время как на берегу около хольмановского шлюпа слышался шум голосов, и деньги «приходили и уходили», как любил говаривать Михкель из Кийратси), уши его снова уловили неровный бег Йоосепа.

- Давай скорее корзины, Лийзу послала! - кричал Йоосеп еще издали.

- Покупает, что ли? - Радостный испуг пронизал все тело Каарли.

- Покупает! Тынис не хочет испачкать весь шлюп рыбой, часть они положат в корзины, - ответил Йоосеп и понесся с охапкойкорзин к причалам.

Когда мальчик примчался за второй охапкой, Каарли спросил:

- А ты цену не спрашивал? Сколько за штуку дадут?

- Ну, за орешниковую можешь спросить двадцать копеек, - сказал Йоосеп, - а за лыковые, пожалуй, можно получить все тридцать!

- Так и обещали тебе?

- Ты хозяин, тебе и цену назначать.

«Вот оно как, - думал Каарли, когда Йоосеп сводил его за руку на берег к Тынису. - Ждал и надеялся раздобыть хоть мелкой рыбешки, а глядишь, дело пошло на лад, может, удастся и деньжат получить».

Корзины не очень нужны были Тынису, они служили только тарой для рыбы, а поэтому он не мог предложить за них высокой иены. За корзины из орешника - по десять, за остальные - по пятнадцать копеек. Что оставалось делать Каарли - ведь не понесешь их обратно! Так и быть, пусть повидают его корзины Ригу, покрасуются в руках рижских мамзелей.

- Ну что ж, - пробормотал Каарли, склонившись к Йоосепу, - на ярмарке, верно, больше получили бы, но…

- Дело родственное, - вставил Йоосеп.

- Как так родственное?! - кашлянул Каарли, но тотчас же сообразил, снова откашлялся и захлестнул потуже свою драную шубенку, сквозь полы которой здесь, на открытом месте, так и рвался ветер. - Дело родственное… Да-а… Вот так шило-парень!

При совершении торга Тынис скупился, выторговывал каждый грош, но когда шлюп уже был нагружен рыбой, он заказал у кярласких торговцев для родственников и односельчан два бочонка пива - больше, чем папаша Пууман. Оно и понятно: разве может волостной старшина тягаться с капитаном трехмачтового судна?!

О том, что творилось на берегу, о пиве, которого отведал и мастер-корзинщик, говорится в песне, сочиненной самим Каарли:

Мы про Хольмана болтали,

Третий ковш уж допивали,

А в сторонке кубьяс слушал…

Черт бы взял холопью душу!

- Сийма надо вздуть, ребятки!

Пусть покажет кубьяс пятки,

Позабавимся на диво!

- Гаркнул Кусти из Лайакиви.

Виллем не успел подняться,

За весло рукою взяться,

А уж кубьяс задал драла,

- Насмешил он всех немало!

А с четвертого ковша

Речь о Пуумане пошла,

О его быке задорном.

О судье - глупце упорном!

Если судить по песне, то пивные ковши ходили по кругу и в пятый, и в шестой, и даже в десятый раз (на самом деле кругов было, конечно, куда меньше: день был рабочий, и все торопились к своим сетям). Когда ковши пошли «по двенадцатому кругу», в песне говорилось уже

О церковной лютой скуке

И холеной графской суке…

После «четырнадцатого круга» не пощадили даже губернатора, а после пятнадцатого дерзнули заговорить

О морозах небывалых,

Сучьих свадьбах разудалых…

вперемежку с подробностями домашней жизни того, кто называл себя «Мы, Николай Вторый, божьей милостью император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая».

Последние строки песни можно было петь только спьяну, но, несмотря на это (а может быть, именно поэтому), она быстро распространилась по всему приходу Каугатома и впоследствии причинила слепому песельнику немало неприятностей.

Вот так (или приблизительно так) на берегу Питканина шли торговые дела у слепого корзинщика Каарли и его поводыря Йоосепа, сына безмужней Анны.

Глава вторая

Был прохладный, дождливый день апреля. Пастор каугатомаской приходской церкви Альфред Гиргенсон сидел в служебном помещении пастората за большим дубовым столом с точеными ножками и составлял ко дню страстей господних - великой пятнице - лист хоралов. Это был сорокалетний плотный, склонный к тучности, белотелый и грузный мужчина со светлыми, точно лен, волосами и водянисто-серыми глазами. Его лицо, с правильными чертами, выражало самоуверенность преуспевающего человека, на складках затылка под кожей застыл жир человека, с лихвой берущего свое на пиру жизни. Его дед был еще бобылем и отрабатывал барщину у помещика в Пярнуском уезде, отец Гиргенсона стал уже кубьясом, а сам он - пастор большого прихода, автор и издатель духовных книг. Обе его дочери уже с малолетства получают достойное образование (гувернантка говорит с ними дома по-немецки и по-французски), на имя каждой отложена изрядная сумма в банке, и если дети сами будут благоразумны, то ступать по жизненной тропе им будет гораздо легче, чем их родителям.

Господин пастор уже несколько раз обмакивал в медную чернильницу ручку костяной резьбы, но ни одной новой черточки на бумаге не прибавлялось. Стихотворство сегодня, увы, не клеилось, шорох дождя, доносившийся снаружи, нагонял сон, заставлял поневоле зевать.

Духовный пастырь вздохнул и плотнее вместе со стулом придвинулся к столу. Нет, он должен закончить текст хорала, и не ради доходов, которые приносит составление духовных песнопений, а для того, чтобы неустанно бороться против плевел непокорности. Число каугатомаских прихожан, объятых еще чувством глубокого и искреннего уважения к нему, Гиргенсону, явно уменьшалось.

Да, именно святое чувство гнева против непокорных и помогло сегодня господину пастору написать нижеследующие (правда, не совсем самостоятельные) стихи:

Пусть змеиное семя в твоей душе

Сгорит на господнем святом огне

В том, что Иисуса распяли, ты виноват

Плачь и молись, а не то ты низринешься в ад!

Ныне и присно не знать непокорным пощады

Вечно страдать им в пылающих горнах ада.

Ну вот, одна строфа готова. Еще лет пять-шесть тому назад он, Гиргенсон, один сочинял духовные песни для всего уезда, и, хвала господу, он мог быть доволен и самим собой и своими песнями. Теперь же каждый пастор (есть у него талант или нет) сам строчит тексты церковных песнопений; они во многих местах стали такими неказистыми, что консистории следовало бы обратить на это внимание. Взять хотя бы стихи, скроенные этим Умблиа. (Именно «скроенные», - ведь господин пастор Гиргенсон, который, сам, разумеется, «in der Dichtungskunst zu Hause war»^[3], не мог считать поэтическим творчеством такую вещь.)

Опустились сумерки на землю

Тишина объяла мирный луг.

Я словам распятого Иисуса внемлю:

«Господи, избави мя от мук!

Чашу горькую испить мне повелося…» - и т. д.

Что в этой строфе поучительного для паствы? И вообще, этот Умблиа и как пастор, и тем более как пробст - ist nicht ein Mann am rechten Platz^[4] Собирает всякую чепуху, народные песенки, прибаутки, суетится в певческом и просветительном обществе, как какой-нибудь школьный учитель, - а что пользы от этого церкви?

Eine Dummheit!^[5] Одно подстрекательство народа, разжигание страстей, пустозвонство. Или взять книжки этих самых Борнхёэ, Вильде и других подстрекателей - mein Gott!^[6]. Царское правительство ведет здесь ihre Politik^[7] - политику обрусения. Но эстонский народ должен раствориться не в русском, а в немецком народе. За это должен был бы ратовать пробст Умблиа с церковной кафедры… это было бы eine richtige Lösung^[8] (сам Гиргенсон был зятем Ренненкампфа).

В массах простонародья, конечно, еще большинство таких, которые in der Ideologie^[9] поотстали от времени, которые с глупым упрямством держатся дедовской вековой вражды к немцам. Но по ним ведь нельзя судить обо всем народе; более состоятельные и образованные люди давно уже изучили немецкий язык и ввели его в домашний обиход, так что их дети уже могут, слава богу, стать настоящими немцами (правда, господин Гиргенсон заставил своих дочек с малолетства штудировать и русский язык, но это так, на всякий случай). Entschuldigen sie^[10], неужели во всем уезде не сыскать лучшего пробста, чем этот Умблиа? Нет, придется-таки все это хорошенько втолковать суперинтенденту - конечно, устно: письменно вести такие дела неблагоразумно. (Если самого Гиргенсона выдвинут в пробсты, то было бы, конечно, хорошо, чтобы это сделал кто-нибудь из соседних пасторов - zum Beispiel^[11] Лебеман из Рандвере или, еще лучше, помощник самого Умблиа - молодой Розенфельд…)

В дверь канцелярии кто-то тихо и несмело постучал. Господин пастор прислушался. Предобеденное время каждого вторника было им назначено для составления текстов духовных песнопений. В эти часы в доме должна была царить тишина, и никто не смел его тревожить. Барыня уехала вчера с дочками в гости к tante Charlotte^[12] в Куресааре, они должны были возвратиться только в четверг. Кто же этот нахал, рискнувший помешать ему?

- Herein!^[13] - раздраженно крикнул господин пастор.

В дверях появилось испуганное круглое лицо горничной Леэны.

- Что тебе нужно? Разве ты не знаешь, что в эту пору я тружусь в святом уединении и никого не принимаю?

- Церковный староста, юугуский Сийм, ждет уже давно и просит господина пастора принять его.

- Принять его? А за что же ты жалованье получаешь, если за порядком в доме следить не умеешь? Разве староста не знает, где живет кистер?

- Сийм говорит, что кюласооский Реэдик из Руусна при смерти, но не велит посылать за господином пастором. Этак он и умрет без причастия.

- Что? Хочет умереть без причастия? Пришли сейчас же сюда Сийма!

Минут двадцать спустя господин пастор Альфред Гиргенсон в пароконной коляске с поднятым для защиты от дождя верхом заставлял сидящего на козлах кучера гнать что есть мочи. Совершение обряда крещения в приходе Каугатома было делом кистера и школьных учителей. Иногда (хотя и реже) господин пастор поручал заботам кистера и отпевание усопшего, но если кто-нибудь только собирался умирать, тут уж, извините, Гиргенсон сам давал каждому прихожанину отпущение грехов. Господин пастор твердо решил добиться того, чтобы в его приходе ни один взрослый не умирал без причастия. Поэтому в пределах власти каугатомаской церкви гибель на море и любая другая внезапная, случайная смерть была почти в опале. Во всяком случае пастор придирчиво допрашивал родственников покойного, чтобы узнать, не погиб ли он без покаяния по их небрежению или злокозненной медлительности.

Нынешний случай, если верить Сийму, был совершенно неслыханный. Умирающий запретил родственникам обращаться к пастору и хотел уйти из мира сего без причастия. Хорошо еще, что староста пронюхал об этом в последнюю минуту и кинулся на церковную мызу. «Сийм все же верный человек, - подумал пастор. - Если бы все прочие старосты проявляли такую заботу и рвение, всякие безбожные дела в приходе случались бы гораздо реже».

- А этот сочинитель пакостных песен, этот слепой Каарли, или как они его зовут, тоже живет в деревне Руусна? - спросил пастор у кучера.

Однако Антс был поглощен понуканием лошадей и потому не сразу услышал обращенный к нему вопрос, так что священник вынужден был сердито повторить его.

- Там же, там же, в Руусна, - ответил кучер, повернув к пастору мокрую от дождя голову.

- Ты скажи там кому-нибудь, чтобы они его прислали завтра ко мне в пасторат, - обронил пастор.

До Гиргенсона и раньше доходили от юугуского Сийма жалобы на слепого сочинителя дерзких песен, но, как «поэт-философ», пастор не хотел вмешиваться в суетные пустяки. Главным было отпущение грехов. Но теперь, когда старик (как говорит Юугу) осмелился затронуть своей брехней самих господ помещиков, пастор не может уже остаться безучастным зрителем.

- Как фамилия сочинителя этой брехни? - спросил пастор.

- Тиху, Каарель Тиху, - ответил Антс. Он служил кучером церковной мызы еще при прежнем пасторе, старом Эдерберге, и знал по имени почти всех жителей прихода.

- Aber^[14] фамилия умирающего, к которому мы сейчас едем, тоже Тиху. Они родственники? - спросил пастор.

- Весь род Тиху происходит от одного корня, все они выходцы из Рейнуыуэ.

- И Матис Тиху? - Гиргенсон старался вспомнить этого чернобородого, остроглазого мужика. Церковные сборы, правда, были им уплачены, но тесть пастора, барон Ренненкампф, называл его настоящим крамольником.

- Реэдик ведь отец Матиса! - сказал кучер Антс, дивясь тому, что господин пастор, считающий себя умным человеком, не знает и половины того, что происходит в Каугатома.

Но разве смел кучер рассуждать об уме своего барина? Ведь у господина пастора было много других забот: ведение большого хозяйства церковной мызы, много напряженной Gehirnarbeit, много dichten und denken^[15], да еще большой приход с сотнями Яанов, Матисов и Реэдиков. Что же удивительного в том, что он не мог всех сразу запомнить? Да-да, Матис Тиху сын Реэдика Тиху, - Сийм тоже что-то вроде этого говорил. Умирающий отец отталкивает руку пастыря, не хочет отпущения грехов, сын - крамольник, их родич Каарель Тиху сочиняет глумливые песни - хорош выводок собрался!..

- Гони! - прикрикнул господин пастор.

Кучер хлестнул кнутом жеребцов, и коляска господина пастора покатилась по береговой дороге, к деревне Руусна.

Сандер и его мать Вийя, единственные теперь работники в семье Кюласоо, чинили развалившуюся местами каменную ограду лежащего под паром поля, когда вдалеке на береговой дороге показался экипаж. Видно, кто-нибудь из бар - то ли из имения, то ли с церковной мызы. А откуда и куда он едет и что за дела у проезжего барина - какое было до этого дело людям, работающим у ограды?! У них и своих забот достаточно.

Хозяин Матис, после того как развесил сети в амбаре, взял свой ящик с инструментом и уехал из Каугатома на корабле старого Хольмана плотничать за море (из каждой семьи уходил кто-нибудь, а у некоторых по двое и по трое). Даже семнадцатилетний Сандер, несмотря на молодость, просился с отцом, но тщетно, - Вийя осталась бы до осени единственной работницей на всем хуторе. Старший сын Пеэтер не то четвертый, не то пятый год жил в Таллине (видать, он и останется городским жителем), а старики уже не годились в помощники. Ану еще кое-как, с грехом пополам, летом суп сварит, а старый Реэдик как раз весной, перед ходом окуней, совсем слег и, судя по всему, уже не подымется.

Кюласоо - однолошадный арендный хутор, но разве здесь не хватило бы дела двум и даже трем взрослым работникам? Пахотная «земля» здешних полей отличалась от берегового гравия только тем разве, что от частого ковыряния сохой камни поистерлись и стали глаже обычного. И если хочешь получить урожай ржи хотя бы сам-пят, то нужно всю зиму неустанно, воз за возом, возить на поле морской ил, - навоза, что лежал в хлеву, едва хватало на клочок огорода. Покосов на хуторе Кюласоо было целых десять десятин. Но все больше негодные, бросовые: болото, утыканное камнями, заросшее ни на что не годным ольшаником, где и косить-то не было смысла. Каждый год приходилось брать у помещика исполу несколько десятин покоса, за Сутруметса, чтобы к зиме набрать хоть плохоньких возов двадцать сена для меринка и тощей коровенки. Все лучшие прибрежные покосы с тучной травой мыза мало-помалу забрала в свои руки (а кое-какие лакомые куски, конечно, оставила своим кубьясам, кильтерам и лесникам). Вот почему здешним крестьянам каждую весну труднее всего было с сеном: оно всегда кончалось раньше, чем можно выгонять скот на подножный корм.

Работы хватало и матери, и Сандеру, поэтому они даже сегодня, в дождливую, неподходящую для пахоты погоду, не решились остаться дома. Ограда каждую весну требовала хозяйской «проходки»: упавшие камни тщательно укладывались на прежнее место, чтоб не попадали летом под косу на межах, где все же росла трава получше.

- Коляска церковной мызы, - признал, наконец, Сандер, уложив широкий плитняковый камень на ограду и осматриваясь. - Смотри, сворачивает от Луугумяэ к деревне.

- Да, правда, - подняла теперь голову и мать. - А вдруг к нам заявится - из-за дедушки.

- Мы его не звали - откуда ему знать? - ответил Сандер.

- Станет черный ворон ждать твоего приглашения, коли запах крови в нос ударил, как же! - сказала Вийя и сама испугалась такого оскорбительного для господина пастора сравнения, сорвавшегося у нее с языка. - Может, просто так едет мимо деревни в другое место, - сказала она, словно желая смягчить резкость своих прежних слов.

Коляска проехала мимо низеньких береговых хат бобылей Раннавялья и свернула в узенькую улочку, между Корисоонийду и Леэснапыллу, потом с грохотом прокатила по открытой дороге Кюласоовялья и, взяв влево, в чуть зеленеющий березняк Васикакопли, исчезла из глаз Сандера и Вийи. Весенний дождь продолжал моросить, а мать и сын снова принялись за укладку камней. Только когда грохот колес внезапно стих где-то на краю деревни, они внимательно прислушались.

- Наверно, зашел-таки к нам, - сказал Сандер, бросив работу.

Мать и сын чуть не бегом бросились домой.

Дворовые ворота были сорваны с петель пасторской коляской (были повреждены и несколько елок вдоль изгороди, посаженных Сандером в защиту от холодных северных ветров). Кучер поставил коляску с жеребцами на зеленой лужайке, за увитой хмелем изгородью, и в полутемной прихожей примащивал на деревянной вешалке свой мокрый плащ. Пастор уже стоял у кровати старого Реэдика, а бабушка Ану трясущимися руками старалась зажечь пару сальных свечей, чтобы укрепить их на столе по обе стороны молитвенника.

- Итак, вослюбленная душа, - прозвучал в низкой, сумрачной комнате голос пастора (он произносил «вослюбленная» вместо «возлюбленная»), - покайся своему богом призванному проповеднику слова божьего в грехах своих. Я пришел сюда, чтобы привести тебя к святому причастию…

Сандер и Вийя, чтобы не мешать свершению обряда, еще с порога поклонились пастору и встали у окошка. Больной, глубоко вздохнув, снова опустил веки. Старый кюласооский Реэдик устал, очень устал за свою долгую тяжелую жизнь и хотел спать. Это, однако, не значило, что ему хотелось умереть. Смерть могла бы и подождать до осени, когда вернутся домой сыновья Матис и Тынис, когда чуть ли не вся деревня будет в сборе. Теперь же он хотел только спать. Сон, на который у него всю жизнь не хватало времени, хотел теперь задним числом стребовать с него недоимки.

- Очнись, Реэдик, - трясла старика за плечо его долголетняя спутница жизни Ану, - покайся в грехах, господин пастор пришел причастить тебя.

Больной с усилием поднял веки и, тяжело дыша, отрывисто сказал:

- В живых достаточно… погоняли… дайте же отдохнуть…

Пастор не хотел верить своим ушам.

- Что он сказал? - пастор вопрошающе смотрел на Вийю, ответственную, как хозяйка дома (а в отсутствие мужа - и как хозяин), за все то, что здесь говорилось и совершалось.

- Пусть господин пастор не обращает-на него внимания, он уже немножко не в себе… - попыталась поправить дело Вийя.

- А почему ты раньше не пришла ко мне, когда он еще в своем уме был? - спросил гневно пастор. - Почему я от третьих лиц должен узнавать, что здесь без покаяния умирает один из моих прихожан?!

- Со здоровьем у меня, верно, плохо… - задыхался больной, - а с умом еще никакой беды… Это я не хотел, чтобы пастора… звали.

- Вослюбленная душа, разве ты ясычник, что перед смертью не хочешь видеть своего духовного пастыря? - воскликнул Гиргенсон.

- Не знал за собой никакого такого… приметного греха…

- Постой, постой! - не мог сдержать возгласа Гиргенсон. - У тебя нет ни одного греха?! У каждого из нас есть грехи и нарушения господних заповедей. Как же у тебя нет греха? Значит, ты и есть настоящий фарисей! - воскликнул пастор голосом, в котором смешались досада и удивление.

- Всю жизнь… изо дня в день работа… работа… на барина… в счет аренды… Никогда не бывало у меня… ни денег, ни свободного времени… чтобы успеть по-настоящему согрешить…

- Значит, по-твоему, грешны только богатые?

- Скорее пройдет… верблюд в игольное ушко, чем богатый… попадет в царство небесное…

Жесткий взгляд пастора Гиргенсона снова обратился от больного к хозяйке, которая стояла чуть поодаль, спрятав руки под передник и потупив глаза.

- Почему ты солгала мне, своему богом призванному и поставленному духовному пастырю, будто он не в своем уме? Его ум ясен, но не божьей, а сатанинской лжемудростью!

- Помилуй, господи! - ужаснулась Вийя, а старушка Ану, напуганная как грозным голосом пастора, так и необычностью сцены, подняла, словно защищаясь, руки к лицу.

- Иисус сказал эти… слова, а не сатана! - задыхался больной.

- Зачем споришь с господином пастором? Делай, как велит господин пастор… - бормотала старая Ану, сморкаясь и прикрывая краем одеяла пук соломы, вылезший из-под подстилки Реэдика.

Сандер, стоявший у ног больного, видя старания бабушки, тоже попытался скрыть за спинкой кровати свою перелатанную и нынче снова изорванную на работе полу пиджака. С младенческих лет помнил он доброго дедушку, который всегда без лишних слов, упорно и старательно, в поте лица своего трудился. Ведь дед помог ему смастерить первый игрушечный кораблик, научил его свертывать из бересты туески для ягод, подсобил сделать первый ветряк. Отца летом не бывало дома, и именно дед в первый раз взял его с собою за Ноотамаа, в большое море, в пору летнего лова камбалы. Сандеру больно было видеть, как пастор обращался с больным дедушкой, и он попытался защитить его.

- Дедушка больной, ему трудно говорить!

Пастор, даже не сдвинув с места свое тучное тело, повернул к Сандеру большую голову на жирной шее и вперил в парня холодный, злой взгляд:

- Больной! А ты-то ведь, парень, здоров. Разве ты не знал, где находится церковная мыза, чтобы вовремя прийти ко мне?! - Потом, обратившись к больному, заговорил изменившимся высоким и елейным пастырским тоном: - Вослюбленная душа во Господе, не упорствуй сердцем, а покайся в своих грехах!

- Никогда я… не крал… Чтобы убивать кого-нибудь… тоже нет… разве что иногда небольшой… вынужденный обман… - Легкие больного от чрезмерного напряжения издавали какой-то свистящий звук. - За каким это грехом пастор… охотится? Помещик с хутора выгнал, всю жизнь батрачил. Много… выращено детей… Какие тут грехи?!

Всю свою долгую тяжелую жизнь он, сцепив зубы, терпел обиды, урывая от своего скудного пайка и голодных ртов своих близких на поборы помещику, церкви, волости и казне, придерживая язык, так как знал, что лишнее слово может принести ему самому и его детям не пользу, а только вред. Поэтому Реэдика (по сравнению хотя бы с сыном его Матисом) считали рассудительным мужиком. Теперь же долго сдерживаемая душевная горечь рвалась наружу.

- Ни одна душа не безгрешна, - пытал его пастор, - потому что помыслы сердца человеческого исполнены зла уже с детства!

- Тогда… и господин пастор сам сейчас грешит, потому что… не дает мне спокойно умереть.

- Смерть не принесет покоя фарисею! Фарисея, который упорствует в своем сердце, ждет преисподняя, - гремел грозный голос пастора под низким потолком дома Кюласоо.

Злой, гневный огонек зажегся в глубоко запавших глазах больного, и он с громадным усилием приподнялся на своих костлявых локтях. Казалось, что он сейчас набросится на пастора (Гиргенсон даже отступил на полшага).

- Фарисей… Я фарисей! Я-то уж знаю… кто фарисей, кто, как черный ворон… охотится за умирающими! - голос больного от чрезмерного усилия стал совсем хриплым. - Денег… только денег тебе надо… Деньги стали твоей божьей благодатью… Умирающий не смеет забывать в своем завещании ни церкви… ни этих листков с хоралами пастора! Гроши, что у меня здесь в койке… под соломой, ты хочешь вырвать у моих детей… и внуков для себя… заграбастать в свою мошну! Вон отсюда, черный…

Реэдик из Кюласоо не досказал последнего слова, которым, по-видимому, должно было быть слово «ворон»… Старик еще раз-другой тяжело втянул в легкие воздух и умер.

Глава третья

«Уус аэг», таллинская газета, выходившая три раза в неделю и время от времени для привлечения провинциальных читателей помещавшая статьи о жизни дальних закоулков, напечатала в номере от 28 мая 1901 года, в отделе «писем», следующую корреспонденцию:

«С. Т. и А. С. Из прихода Каугатома, на Сааремаа.

Кому на Балтике бывать

Под парусом пришлось,

Тому наш островок видать

Средь моря довелось,

говорит песня про Сааремаа. Пишущие эти строки собираются рассказать здесь не обо всем Сааремаа - это изрядный кусок суши у входа в Рижский залив, длиною около ста и шириною до полусотни верст, - а только о самом западном, каугатомаской приходе «островка». Кто попадает сюда впервые, восхищается красотой здешних берегов и моря. Лесистые полуострова, как растопыренные пальцы рук Суур Тылля, вдаются далеко в море с юго-востока на северо-запад и образуют множество красивых заливов, в которых, в свою очередь, насчитывается немало островков. Во время осенних больших штормов гул рифов слышен далеко на суше, а весною множество морских птиц справляют на островках свои свадебные гульбища. Да, уж никак не скажешь, чтобы и лето и зима не имели здесь своей красоты. Но что толку в красоте, ведь, как говорит пословица, «красоту в котел не положишь». А насчет того, что «кладется в котел», - каугатомаская сторона самая бедная не только на острове Сааремаа, но, может быть, и во всем большом Российском государстве. Пусть, однако, уважаемый читатель не подумает, что люди здесь уж прямо-таки голодают - свой хлеб и похлебка есть почти у каждой семьи, - но речь идет о том, каких трудов стоит здесь добыть дневное пропитание.

Почва невыразимо скудна - голый известняк и гравий поднявшегося морского дна с едва заметной примесью серой земли (так что ее едва ли и можно назвать землей и, скажем, крестьянин из Саратовской губернии, у которого под сохой целая сажень чернозема, вряд ли сумел бы первое время что-нибудь сделать со здешней «землей»). Но народ каугатомаского прихода привык к ней. Каждую осень и зиму крестьяне возят на поле морской ил, и в хорошее, урожайное лето здешний хозяин (вернее, хозяйка, что объясним ниже) может ссыпать в амбар сам-пят ржи! Но так как и такие «урожайные» годы случаются редко, то и вся жизнь каугатомасца состоит в обдумывании того, как добыть кусок хлеба для семьи.

Жизнь и быт. Как каждый может заключить из приведенного выше описания, у здешних жителей, кроме земли, есть еще и море, бороздить которое килями лодок или кораблей бывает иногда полезнее, чем ковырять сохой прибрежный гравий. Поэтому хлебопашество и стало большей частью женской работой. Мужчины уезжают на лето в Таллин или в сторону Риги на корабельные и плотницкие работы (многие суда рыбаков Хейнасте, а также небольшие деревянные дома таллинских горожан из числа эстонцев построены здешними мужиками) или становятся моряками. Ремесло последних и объясняет, почему не один житель Каугатома может похвастаться тем, что не раз бороздил воды океанов вокруг всего нашего огромного земного шара. Те, что весною уходят батрачить на большую землю (парни) или только на летние работы (девушки), зарабатывают от сорока до семидесяти рублей за лето. На корабельных верфях и на плотницких работах зарабатывают лучше, кое-кто приносит домой около ста рублей. Моряки получают вместе с харчами от пятнадцати до двадцати рублей в месяц (матрос - меньше, боцман - больше; жалованье штурмана и капитана, конечно, еще больше и зависит от доходности корабля).

Дома остается лишь столько взрослых, сколько нужно, чтобы были выполнены летние работы по маленьким прибрежным хозяйствам.

Хутора в приходе Каугатома почти все арендные и так ловко сдаются в аренду, что арендатору нельзя ни жить, ни умереть. Хозяйство каугатомаского крестьянина таково, что не только доход от самого хутора, но и все гроши, добытые рыболовством, заработанные на Атлантическом и других океанах, осенью идут помещику на уплату аренды. Если кто пожалеет сколоченные таким путем деньги и осмелится утверждать, что они добыты не арендным хозяйством, а отложены их детьми в плавании по Балтийскому морю или по океанам между Нью-Йорком и Владивостоком, ему скажут: «Ты есть такой скотина, который все рефет, все рефет и не хочет возить воз у свой добрый господин!» Это переводится так: «Ты упрямый вол, который все мычит, все мычит и не хочет носить ярма». Такую благодарность за добытые своим же трудом гроши каугатомаский крестьянин получает часто. В нерыбный год (счастливцы, которые могут посылать своих детей на заработки по белу свету, есть не на каждом хуторе) аренда остается невыплаченной. Если же в течение года или полутора лет ты не сможешь погасить аренды, то убирайся вон с хутора! Быть изгнанным с хутора - это каугатомасцу дело знакомое, более знакомое, чем азбука школьнику.

Жизнь здесь очень тяжела, и немало жителей Каугатома оставили родные места: сначала отец, а за ним и жена с детьми переселились в Америку, в Канаду, во Владивосток. Этих ушедших безвозвратно все же не так много - один, два или три на сотню. Чаще жизнь складывается так, что каугатомасец прозябает десятки лет где-то в большом мире, а к старости возвращается на родину, независимо от того, раздулась ли за это время его мошна или отощала (последнее, однако, случается).

К религии жители Каугатома совсем охладели. Раньше сюда захаживали проповедники различных религиозных сект и проводили «часы молитв», но теперь народ уже поостыл ко всяким баптистам, адвентистам и прочим «истам», увидев, что и от них никакой пользы нет. И в церковь ходят для того только, чтобы встретиться со знакомыми, «почесать языки» после обедни, что-нибудь передать или уладить какое-нибудь неотложное дельце. Да и отношения между приходом и пастором Г. не самые лучшие. В последнее время много удивительных толков среди прихожан вызывала следующая история: пастор Г., зять барона фон Р., взял за правило причащать перед смертью каждого своего прихожанина. В конце апреля в деревне Р. умер престарелый крестьянин Р. Т., который не желал причащаться, потому что отпущение грехов обходится слишком дорого: пастор требует, чтобы умирающий завещал часть своего имущества церкви на издание духовной литературы (пастор Г. сам является известным составителем религиозных песен). Р. Т. так и умер без причастия, и это настолько рассердило пастора, что он даже запретил было хоронить «отступника» на кладбище и несколько воскресений подряд в своих проповедях призывал громы на головы его родных и пугал их адскими муками. В особую немилость у пастора впал старик, слепой инвалид турецкой войны, каугатомаский песельник, сложивший песню о пасторе и его именитом тесте Р. Дело дошло уже до того, что пастор пригрозил отлучить песельника вместе с его женой от церкви. Самому песельнику от этого, верно, не было ни холодно ни жарко, но его нежная половина, весьма ловкая и энергичная женщина, всегда старающаяся угодить начальству и богатеям, учинила старику такую баню, что ему ничего другого не оставалось, как покаяться в грехах и начать стряпать религиозные песнопения вместо прежних озорных и насмешливых куплетов. Старуха заучила наизусть пару самых смиренных текстов, поспешила в пасторат и так долго скулила под дверью, пока не предстала перед самим господином пастором и не прочитала ему покаянные стихи, сочиненные слепцом. Кротость старухи так покорила пастора, что он сменил гнев на милость, а одну смиренномудрую песню велел даже оттиснуть в листке хоралов. Песня поется на мотив «Иисус, снизойди ко мне», и одна строфа в ней такова:

Снизойди ко мне, Христос,

Ветер в море нас отнес,

В клочья рвутся паруса,

Тонет лодочка моя!

Песня как песня. Городская типография получила работу, в церкви перед обедней служитель продает листки хоралов по пяти копеек штуку, орган гремит вовсю, прихожане поют. Господин пастор Г. по крайней мере снова направил на путь истинный одного неисправимого грешника и притом увеличил свое земное богатство (2000 листов по 5 копеек - 100 рублей, из которых, как говорят, около половины пастор отчисляет себе за неусыпные труды по составлению листков). Кое-кто из прихожан, конечно, посмеивается втихомолку, но если богом призванный и поставленный пастор возьмет в свои смиренные руки земные дела этих усмехающихся с такой же решительностью, как причащение умирающих, тогда они скоро запоют на другой лад.

Рыбной ловле мешали сильные ветры, и улов камбалы в этом году пока скудный. Но надеемся, что осенью - в октябре и ноябре - во время лова сигов дела поправятся».

Редактор газеты «Уус аэг» Киротар с замиранием сердца опубликовал статью и не без умысла закончил ее нейтральной ссылкой на рыбную ловлю (все, мол, хорошо, что хорошо кончается). С одной стороны, редакция была довольна статьей: номер от 28 мая разошелся полностью, некоторые рабочие с Сааремаа ходили в редакцию и в следующие дни, чтобы достать газету.

С другой стороны, цензор спустя несколько дней стал гораздо внимательнее к газете «Уус аэг». Как видно, нашлись заинтересованные силы, разбудившие цензора от беззаботного казенного сна, и с этого времени до 1905 года, когда условия, пусть ненадолго, стали посвободнее, газета «Уус аэг» не могла напечатать ни одной статьи, так остро бьющей по помещикам и церковнослужителям.

Все новые статьи Сандера Тиху (С. Т.) и волостного писаря Антона Саара (А. С.) неизменно вычеркивались цензором.

Но пусть газета остается газетой.

Хотя вести из далекого прихода Сааремаа уже больше не доходили до читателей газеты «Уус аэг», это еще не значило, что и сама жизнь остановилась в прибрежных деревнях Каугатома. По-прежнему над берегом и морем кричали чайки, женщины пахали каменистые поля, мужчины бороздили моря, письма ходили между Таллином, Ригой, Нью-Йорком и Владивостоком, а в летние воскресные вечера звуки гармоники и девичьи песни уносились от деревенских качелей далеко в море.

Когда широкая доска, на которой сидела абулаская Тийна, стремительно неслась сверху вниз, красивый пестрый подол юбки трепетал на ветру, белая блузка волновалась вокруг молодого, сильного тела, а глаза девушки горели, отражая багрянец пылавшей над морем вечерней зари. Но Тийна не взвизгивала, как другие девушки, сидевшие на трех соседних качелях, - Тийна была смелая девушка.

Сандер из Кюласоо вместе с другими парнями раскачивал качели. В семнадцать лет, с редким пушком над верхней губой, он еще не совсем подходил под взрослую мерку. Правда, и девушки только весной оставили позади конфирмацию, и все же они куда охотнее заглядывались на более крепких парней, уже продубленных морскими ветрами, парней, которым уже твердо засела в голову мысль о собственном гнезде. Но так как эти парни топтали теперь булыжник таллинских мостовых или сжимали штурвал где-нибудь в Ботническом заливе или Северном море, то девушкам приходилось довольствоваться парнями вроде Сандера. Конечно, девушка, игравшая с семнадцатилетним парнем из приморской деревни, ни о чем серьезном не помышляла - у такого еще тысяча ветров под ногами. И если он готов проглядеть все глаза, раскачивая девушку, а потом даже лезет провожать тебя, то поди знай, куда запропастится, где окажется он к тому времени, когда мужчине приходит пора твердо и обдуманно произнести те заветные слова, которых он сейчас из стыдливости еще не решится вымолвить.

Вряд ли Тийна, идя по прибрежной дороге с Сандером, думала именно так - для этого она была еще слишком молода. Но может статься, что в голове у Тийны за другими думами и мелькали подобные мысли, иначе она, переходя мост через ручей Вессику, где их пути уже почти расходились, едва ли спросила бы у Сандера:

- Значит, у вас, в Кюласоо, с мызой теперь дело совсем рухнуло?

- Да, рухнуло! - буркнул Сандер.

- Придется с хутора убираться?

- Ну да.

- И ничем уже не помочь?

- Ничем, - пробормотал Сандер.

- Да, и в Ватла говорили, что ты из-за этого письма в «Уус аэг» ходил с матерью к барину каяться в грехах и просить прощения, только тебя дальше кухонных дверей не пустили. Правда, что барон посмеялся над тобой и велел кухарке Эмме сказать, что он - маленький владелец мызы - не может принять такого важного барина, как господин журналист? - выпытывала Тийна.

Сандер молчал.

- А теперь что - отдадите хутор? - спросила Тийна.

- Чего нам давать иль не давать, хутор-то принадлежит барону!

- Конечно, барону, но обрабатывали поля вы, твой отец срубил даже новый хлев.

- Это ничего не значит. Раз уж угодил под гнев мызы…

- Ну, а зачем же ты писал тогда в газету?

- Ведь не один я писал, там стоит и второе имя - А. С. Я, может быть, и написал бы про рыбную ловлю, про певческую капеллу и еще кое о чем, а вот Саар на этот раз захотел написать что-нибудь посильнее.

- А разве волостной писарь был у вас, когда Гиргенсон прикатил к умирающему Реэдику? Нет уж, то, что написано про пастора, все-таки от тебя вышло.

- Ну, Саар уже и раньше слышал про эту историю с причастием и стал меня расспрашивать. Я рассказал, а он записал, вот так и вышло у нас дело - на двоих поровну.

- А почему Саар не поможет расхлебывать похлебку, сваренную на двоих?

- Наверно, помог бы, да не может. Уж мы писали про новую проделку барона, про то, что он нас с хутора выгоняет, но в газете боятся напечатать. Посылали письмо и уездному начальнику, оттуда пришел ответ Саару - пусть, мол, не вмешивается в частные дела барона с крестьянами. Да и как Саар может постоять за меня, - того и гляди сам вылетит с должности.

- А что скажет старый Матис осенью, когда домой заявится? Выпорет тебя!

Сандер сплюнул, его уже одолевала злость на девушку. Кого эта Тийна из себя корчит?

- Неужели отец еще порет тебя? - сказал Сандер, сделав пару размашистых мужских шагов. Девчонке, пусть у нее хоть какое пригожее лицо, нельзя позволить задирать нос.

- Меня?! Я ведь взрослая! - кольнула девушка в ответ.

- Не знаю, чем ты взрослее меня? Вместе ведь были на конфирмации, - сказал Сандер.

- Я могу в любое время замуж выйти по закону, а у тебя ни на что нет еще прав! - сказала Тийна, расправляя складки полосатой юбки, закинула голову с упавшим на косы пестрым, в желтый рисунок, платком и ускорила шаг, словно подчеркивая, что ей ничуть не интересен такой никчемный провожатый. Пройдя на всех парусах шагов двадцать, она вдруг остановилась, обернулась и сказала плетущемуся позади Сандеру:

- Ну и хорошо, что хутор у вас отберут! Все важничали: хуторяне, мол, арендаторы! Теперь узнаете, каков вкус бобыльего хлеба!

- Никто из нас не заносился перед бобылями! - сказал Сандер, надеясь на примирение.

- Не заносился? Все хозяева считают себя лучше бобылей. А ты - у тебя тоже нос всегда был слишком задран. Как же: арендное хозяйство, дядя - капитан, в Америке побывал, сам - важный газетный писака. Вот и получай теперь! Хозяйство пропало, и никто уже не хочет печатать в газетах того, что ты напишешь!

- Неужели ты радуешься всему этому? - дрогнувшим голосом спросил Сандер.

- С тобой вообще невозможно разговаривать! То нос задираешь, то раскисаешь сразу. Ну, твоя дорожка в сторону сворачивает, у матери небось давно сердце болит: поди знай, где-то ее сыночек Сассинька так долго пропадает, вдруг где-нибудь на деревне за девушками волочится… Ступай уж, всего хорошего!

Теперь и Сандер заметил, что они по прибрежной дороге дошли до сосняка Арила, откуда тропинка сворачивала к деревне Руусна. Несмотря на размолвку, он попытался чуть посильнее пожать руку Тийны.

Вот и ушла Тийна, ее легкие, торопливые шаги быстро удалялись. У Сандера была еще возможность поспешить за ней, но он боялся вовсе уронить себя в глазах девушки и не двинулся с места. Ноги как-то не хотели еще трогаться с места, и он все ждал на дороге, вглядываясь в ночные тени сосен, где скрылся пестрый платок девушки.

Погода стояла тихая, почти безветренная. Когда растаяли последние отзвуки шагов Тийны, отчетливо слышался только далекий гул рифа Хуллумятаса, доносившийся словно из самых глубин ночной тишины.

Сандер в нерешимости постоял на обочине, потом повернул на тропинку и зашагал к дому. «Мать дожидается. Где это так долго пропадает ее сыночек Сассинька?» Девичья насмешка отбила охоту идти домой - а куда денешься? Сандер был не из озорников. Какой-нибудь другой деревенский парень пошел бы за Тийной, дождался бы, когда девушка уснет, снял с петель ворота абулаского бобыльского двора и втащил их на крышу хлева. Парни не раз сообща проделывали такое с девчатами, слишком уж много мнившими о себе. Но это всегда позорило девушку. Сандер же не хотел причинить Тийне и малую боль или обиду. Но почему Тийна так ломается?

С незапамятных времен женская натура оставалась несколько загадочной для мужчин. На разрешение этой загадки потратили немало и слов, и чернил как философы, так и люди заурядного ума. Поэтому трудно поверить, чтобы юный Сандер из Кюласоо, бредя в эту тихую июньскую ночь 1901 года к дому, с сердцем, объятым грустью, мог прибавить что-нибудь существенное к тому, чего уже достигли мужчины в изучении женской натуры. Тийна оставалась Тийной, несмотря на все догадки и размышления Сандера, но мысли самого Сандера разбегались, ускользали от его внимания и воли. Ведь только два месяца тому назад ему вместе с бесплатным номером газеты прислали из конторы «Уус аэг» первый гонорар в размере двух рублей. Тогда он, конечно, был страшно рад, и у него даже мелькнула мысль: «Черт побери, а что, если и впрямь стать настоящим писателем? Ведь и у Борнхёэ не было высшего образования, и ему было только семнадцать лет, когда он написал своего «Тазуя»!»

А теперь?.. Теперь не стоит и думать о таких делах. Теперь надо будет усердно оглядеться, поискать, не найдется ли для него места на каком-нибудь корабле.

Глава четвертая

Пришла осенняя пора. Серое, моросящее дождем небо все ниже нависало над бурливым, пенистым морем, над стонущими от ветра прибрежными лесами, и птицы, словно боясь, чтобы тучи не прижали их совсем к морскому берегу, длинными вереницами улетали на юг.

Так делали птицы, у которых для дальних перелетов были легкие кости и густоперые крылья. Весной они возвращались сюда, потому что здесь, среди берегового гравия, в темно-зеленом низкорослом можжевельнике, едва вылупившись из яиц, они ощущали в пушке крыльев первый ветерок, здесь отец или мать совали им в клювик первого малька. Здесь же следующей весной высиживали они своих птенцов.

Таким же своеобразным гнездом был и для людей этот каменистый берег ветров, только время их прихода и ухода было совсем иным, чем у птиц: люди уходили весной, а осенью возвращались под родные кровли.

Но слепой Каарли не мог ни улетать, ни прилетать ни осенью, ни весной, он был как та ворона с бесперыми, жалкими крыльями, что печально каркала на одинокой рябине крошечного каменистого двора хутора Алл-Ревала. Ворона все же каркала, о чем хотела, а у Каарли с весны отняли и эту возможность - он должен был сочинять теперь песни, угодные господину пастору Гиргенсону.

…Снизойди ко мне, Христос,

Ветер в море нас отнес…

Пастор понуждал его стряпать строф по двадцать к каждому большому празднику. Рити заучивала песни наизусть и спешила на церковную мызу, где господин пастор заставлял кистера записывать их,а иногда и печатал в листках хоралов. Под ним значилось: «Каарель Тиху, слепой певец из Каугатома». Раза два пастор даже послал ему несколько копеек за труды праведные. Ну, как-никак, все-таки деньги. Кто же против денег? А особенно Рити! Самому Каарли эта возня стала крепко надоедать. Особенно досадил ему последний наказ церковной мызы - сочинить песню ко дню тезоименитства государя императора… Конечно, если бы все оставалось по-прежнему, как в прошлом году, то Каарли ни за какие коврижки не стал бы утруждать свою старую голову составлением хвалебной песни царю. Он, Каарель Тиху, воевал за дедушку нынешнего царя, покойного Александра II, на турецкой войне. Там он ослеп, стал инвалидом, а если в награду за это ему и сунули грошовую пенсию, то все же никто не смеет считать Каарли должником царя и государства. Но теперь, после памятного весеннего происшествия у рыбацкого стана, когда он спьяну сочинил песню, посмеявшись над бароном и самим пастором, теперь он должен жить поосторожнее. Матиса Тиху с семьей уже выставили из Кюласоо за статью Сандера и волостного писаря Саара, а его, Каарли, чуть не объявили государственным преступником, и все из-за злополучной песни. Говорят, что в иных местах на белом свете дышится посвободнее, но здесь, в царской России, и жить, и ходить надобно как по веревочке; и если у тебя хоть словечко пойдет вкривь, то мигом попадешь в мятежники и конокрады, тогда бойся жандармов и ссылки в Сибирь.

…Да, ничего не поделаешь, придется уж вымучить эту хвалебную песню царю, тогда, по крайней мере, хоть жизнь станет надежнее. Никто уж не сможет объявить тебя врагом государства. Смастерить разве новую песню на мотив «Сойди, о благодать души»? Первую строфу, скажем, можно попробовать сложить этак:

Велик и славен русский царь,

Земля его богата.

Приказ нам отдал государь:

«Бей басурман, ребята!»

Ленивых царь не пожалел,

Огонь в груди его горел,

И мы побили турок.

Эта строфа у него давно уже почти сложилась и, верно, пойдет, а вот со второй беда. Тут уж, как ни верти, придется назвать по имени самого царя. С чем бы можно срифмовать этого самого Николая? Николай - рай, май, кай, ай, вай…

Дождь барабанил в окно. В можжевеловой ложке, как раз там, где приходилось вырезать углубление для похлебки, торчал сучок, - кончик ножа притупился, да и песня никак не складывалась.

С тех пор как Рити прогнала поводыря Каарли, Йоосепа, жизнь слепого стала слишком уж серой и скучной. Иногда на него находила такая тоска, что хотелось махнуть на все рукой - и на ложки, и на корзины, и даже на песни. Ведь и он, Каарель Тиху, тоже был когда-то настоящим мужчиной: и в его руках пела пила, гремел топор, и корабельные шпангоуты легко, послушно становились на свое место, а сам он был как стройный молодой дубок, и по воскресеньям девушки у качелей долго глядели ему вслед.

Нет, дело не только в том, что тогда он был молод, а теперь стар, тогда был здоров, а нынче слепой инвалид войны, - уже и тогда, в пору молодости, в его характере обнаруживались слабости. Он был слишком мягок, слишком уступчив, слишком исполнителен. Война, конечно, остается войной, и раз ты уж угодил на нее, делать нечего. А разве не мог он отвертеться, так же как его товарищ по конфирмации Яан из Сарапуу? Тот не пошел на жеребьевку, а просто задал заранее стрекача. Яак из Варпе разрубил себе топором большой палец ноги и спасся таким образом от рекрутского набора. Яак хоть и охромел на левую ногу, зато глаза у него остались целехоньки до самой смерти. Конечно, большинство выполняло приказ царя, но почему именно он, Каарли, должен был находиться среди этих смиренных убойных овечек? Разве он не мог удрать, как Яак? Какие якоря удерживали его здесь?

Когда он вернулся из-под Карса слепым, Мари-то ведь не посмотрела, вышла замуж за другого, да и смертный час матери пришел в свое время, не спросясь, был ли он подле нее или на другом конце света! А уйти можно было. Как же, кто бы это мог запереть от него море! Сам виноват, не хватило упорства. Он был слишком податлив и тогда, когда дал Рити потащить себя к алтарю, сплоховал и весной, позволив прогнать Йоосепа, к которому привязался всем сердцем. Мало у него твердости и теперь, чтобы противостоять пастору и Рити и не стряпать этих хвалебных и покаянных песен. Пустая угроза, за шуточную песенку, сочиненную весной, никто не сослал бы его в Сибирь. И то, что Гиргенсон хотел отлучить его от церкви, пустое - ну, и отлучил бы!..

…А вдруг отняли бы пенсию - что бы ты, душа, тогда сказал? Ведь на этот раз шутки были плохи. Видал, как кюласооских из хутора вытурили? Трудное ли дело господину пастору составить маленькую писульку губернатору: дескать, ваше уважаемое высокородие, такой-то военный инвалид, проживающий там-то, недостоин казенной пенсии, сочиняет подозрительные песни. Тогда лишишься и этих последних грошей! Кому ты пожалуешься? Может статься, сам царь и посочувствовал бы его беде, как-никак Каарли лишился глаз, сражаясь за его покойного деда, - но разве дойдет до царя прошение? Бароны, которые, как осы, кружат вокруг трона, уж постараются, чтоб прошение, составленное волостным писарем Сааром, не дошло до царя.

Каарли снова вздохнул и, погрузившись в невеселую думу, стал набивать трубку. Раз уж до сих пор не умел настоять на своем, то теперь это и того труднее, если хочешь, чтобы душа в теле удержалась. И странное дело: старость пришла, а умирать не хочется! Хочется увидеть, во что все на этом свете обернется! Война у буров подходит уже к концу, буров усмирили, но все же, толкуют, мир бурлит, придумывают хитрые механизмы и большие машины. Одни прут вверх, в поднебесье, другие же, вроде рыб, под воду лезут. В старину говорили, что Иисус ходил по воде, и это почиталось большим чудом, которого ни Петр, ни кто другой не смог повторить. Если теперь Цеппелин со своим воздушным кораблем и в самом деле станет, как пишут в газетах, рыскать под облаками, то это будет штука, с которой даже и Моисей (Каарли считал его всесильным пророком) не мог бы справиться.

Часы словно набрали разгон, скрипя старыми, стертыми колесиками, зашипели и хрипло пробили один-единственный раз. Сколько же теперь - час или половина второго? Так и тянется время, дождь барабанит, ветер гудит. Поди знай, где эта Рити так задержалась…

Несмотря на то, что Рити прогнала весной Йоосепа с бранью и криками, он летом еще раза два навестил тайком Каарли. Теперь Йоосепа не видать, - разве новый хозяин станет кормить его хлебом за прогулки-посиделки? Жалко парня, даже очень жалко. Такой башковитый - ему бы надо в школу ходить и адвокатом заделаться. Если ему, Каарли, все-таки удастся одолеть хвалебную песню царю, и господин пастор раскошелится, надо постараться кое-что сунуть Йоосепу; пусть покупает себе книжки, мальчуган большой охотник до них…

Да-а, сучок уже выскоблен из ложки, а песня все ни с места. В книге хоралов напечатана песня, сложенная великим, известным человеком. В ней, как помнит Каарли, говорится так:

Сохрани, о боже правый,

Милость к русскому царю!

Пусть не меркнет его слава,

Долгих лет пошли ему!

Защити, господь, царя

От лукавого всегда…

Стоящая песня. Разве мало этих лукавых, злых духов шатается вокруг? Говорят, да и в книгах об этом пропечатано, что жизнь царей не такая уж легкая, как кажется со стороны тем, кто сам не был в таком почете. Разные вокруг тебя бомбы, отравленные кубки. Только и гляди, куда ступаешь и что лопаешь! Потому и приставлено к ним столько охраны - часовой с ружьем по пятам шагает, даже когда идешь в сортир (царь-то на картофельное поле не ходит…)

А женщины - будь то барыня или простая баба - шальные, им верить нельзя. Мало ли их там, в России, было-и Софьи, и Екатерины… Рити со своим коварством в подметки им не годится. На глазах состроит тебе медовое лицо, а у самой за пазухой всякие порошки-зелья. Поди пронюхай, когда и как она тебе этакий гостинец в нутро влепит. И разве ей самой приходится тебя всякий раз убивать? Даст, к примеру, своему полюбовнику приказ: так, мол, и так, разлюбезные Орловы и Потемкины, спровадьте старика на тот свет, как Екатерина II сделала со своим хилым Петром.

Защити, господь, царя

От лукавого всегда…

Да, но слова песни можно понимать и по-другому. Ежели, скажем, лукавым духом царя будет не его баба, Потемкин или какой другой человек, а лукавый дух самому царю втемяшится в нутро и начнет нашептывать в ухо дьявольские советы. Тогда дело худо, совсем худо! Ежели, скажем, в него самого, в Каарли, такой дух вселится, какой особенный вред смог бы он сделать миру? Он даже не сумеет принести из монопольки чарку водки, чтобы разогреть голову и задать Рити маленькую взбучку. (И, подумаешь, какое это зло? Правду говоря, взбучка пришлась бы Рити как раз впору!) А ежели царь налижется и начнет бунтовать, тогда - ой-ой, Лийзу! - как говорит старый Ладу из Питканина. Тогда он может так скрутить в бараний рог страну, что весь народ застонет, может удариться в войну против других держав и во всем мире такую сумятицу учинить - ой-ой!

Защити, господь, царя

От лукавого всегда!

Как ни посмотри на это дело, а все выходит, что составитель песни был не из глупых людей. И ему, Каарли, тоже надо попробовать хоть в последнюю строфу своей песни влепить этакий неприметный пинок…

Каарли внимательно прислушался. На тропинке за оградой послышались шаги. Каарли узнавал знакомого человека издали, по походке. Нет, не Йоосеп. Частые, бойкие, торопливые шаги - сама Рити. Старик вздохнул и стал усердно наводить последний лоск на можжевеловую ложку.

- Ну как, песня готова? - спросила Рити, снимая с головы мокрый от дождя платок и развешивая его на веревке над плитой. - Кистер говорил Сийму, что песня нужна срочно. Я еще сегодня должна передать ее кистеру.

- Два куплета готовы, а над третьим придется еще покорпеть, - молвил Каарли.

- Ну и рохля же ты! Сыт, сидишь в тепле - чего тебе недостает?! Заставь тебя какой вздор или скверность всякую сочинять, так раз-два - и готово! А как станешь складывать нужную песню, за которую и денег можно малость получить, так у тебя в голове сразу все мешается.

- Неужто в самом деле сегодня нужно? Может быть, как-нибудь до завтра потерпит? - старался Каарли выторговать время.

- Какое еще там завтра! Я затоплю плиту и покормлю поросенка, а у тебя чтобы за это время было готово. - И, развесив мокрое верхнее платье, Рити стала растапливать плиту.

Царь наш отец, его закон…

- налаживал Каарли начало третьей строфы. Рити сновала между домом и поросячьим закутом, нарубила на дворе немного хворосту и принесла его в комнату. В последней охапке был можжевельник, Каарли почувствовал это по запаху и по особому треску горящих прутьев.

- Ну, как у тебя с песней? - пытала Рити.

- Ходишь тут взад-вперед и хлопаешь дверью, все мысли разогнала.

- Ох ты, господь милосердный, просидел до обеда сиднем. Разве мало тебе было времени? А теперь как пугливая наседка на яйцах - и двери не открой. Ну, говори хоть то, что уже готово!

Рити еще подбросила сухих можжевеловых веток под плиту. Суп в котелке забулькал. Каарли не оставалось ничего другого, как пересказать Рити стихи, каковы бы они ни были. Последняя строфа, всегда самая существенная в песне, получилась, наконец, такая:

Царь наш отец, - его закон

Всегда нас защищает.

И даже самый важный «фон»

Царя не превышает…

Ликуй от счастья, Сааремаа,

Благослови, господь, царя

И русскую державу

- Почему же ты так повернул, что царя ни один фон не превышает? - допытывалась Рити.

- Разве, по-твоему, было бы лучше, если бы я сказал, что царский закон сильнее всех ворон?! Так ведь не скажешь. Какое царю дело до ворон, это же насмешка будет над царем.

- А этак ты смеешься над господами помещиками, так тоже не годится!

- Как же это я смеюсь! Все графы, князья, даже великие князья должны склонить головы перед царем, не говоря уже про баронов и других «фонов». Укажи мне человека, который в Российском государстве устоит против царя!

Против этого довода Каарли не сумела сразу возразить даже Рити. Так как песня на этот раз туго запоминалась, Рити заставила Каарли повторять ее снова и снова.

- Нет, все-таки не пойдет, - сказала она напоследок, - конец ты должен переделать.

Теперь истощилось терпение Каарли.

- Ты что за чертов цензор ко мне тут привязываешься, чтобы знать, что пойдет, что не пойдет! Как-то должна песня рифмоваться: «Царь наш отец - его закон… » А «закон» с чем рифмуется? Ворон, фон, слон… Песню сложил, царю угодил, - какого черта тебе еще над нею кудахтать?

- В этой песне есть закорючка против баронов, я ее господину пастору передавать не стану. Бароны и царь заодно, а из твоей песни выходит, будто они идут друг против дружки.

- А почему им не идти друг против дружки? Царь - русский, «фоны» - немцы!

- Ежели бы царь был против немцев, то он не женился бы на немке!

- Может быть, царь мается со своей немкой, как и я с тобой.

Рити вздохнула, что случалось с ней очень редко. Обычно ее вздох предвещал дождь или бурю, сегодня же Рити припасла нечто другое: она тихим поучительным голосом сказала:

- Сам давно без глаз, а на сердце и на языке все еще эта глупая тихуская гордость, хотя все эти Тиху один за другим прогорают. Матиса с хутора прогнали, теперь и капитана песенка спета.

- Неужели корабль погиб? - испугался Каарли.

- С кораблем-то ничего, он целехонький, а человек пропадает, - многозначительно сказала Рити. - Что ж ты черенок все скоблишь, ползи-ка к столу. Корми, одевай тебя и плачь и проси за тебя у пастора, чтобы тебя от церкви не отлучили, а ты туда же - важный Тиху!

Мучная похлебка была водянистая и пресноватая, но Каарли не осмелился роптать. Он потихоньку нашаривал рукой по столу, в сторонке, где рассчитывал найти рыбу, и вопросительно кашлянул.

- Что ты тут кашляешь и скребешь? Язык у тебя отнялся, что ли? На, вот треска, лопай, только, смотри, и на ужин чуточку оставь. Прежде хвастался своими богатыми родственниками, а нынче все они голодные крысы!

- Говоришь все загадками. Что же с капитаном Тынисом стряслось?

- Вот и стряслось! С места прогнали! Гордыня всегда перед бедой из человека прет… Недавно в Весилоо у Хольмана было собрание корабельных хозяев. Тынис там больно задрал нос, будто один он ездит и зарабатывает, и стал торговать себе прибавку к жалованью. У самого старика Хольмана под конец душа вскипела, и он, говорят, сказал: куда, мол, ты с места тронешься, коли у тебя и корабля-то под ногами нет? Отказал Тынису от капитанского места. Ходят слухи - Тынис до того распаскудился, что стал за молодой хольмановской барыней приударивать. Вот и получай, - теперь нет ни места, ни службы!

- Это что за толк? - сказал Каарли удивленно и с недовернем. - Кто это говорил?

- Кто это говорил? - передразнила Рити. - Юугу говорил.

- Ну, если Юугу, тогда дело известное. Из зависти болтает.

- Значит, и то болтовня из зависти, что Тынис хочет составить новую корабельную компанию? Скоро, говорят, все здешние мужики соберутся в Кюласоо. Но подожди, судно не корыто, его од ним упрямством и гордыней не построишь, на это нужны бо-о-льшие денежки. Начнут с треском, а закончат тем же, чем кончаются и другие дела Тиху.

Когда Рити ушла, Каарли, несколько оглушенный, прислушался к ее торопливым, быстро удалявшимся шагам.

Другие мужики сколачивают компанию, начинают строить новый корабль, а он…

Царь наш отец, - его закон…

А черт, пусть катятся подальше Рити и Гиргенсон

В Петербурге - вот потеха!

Царь в б… к девицам ехал…

И, натянув овчинный полушубок, Каарли вышел во двор, прислушался еще раз к ветру и, ощупывая тропинку палкой и ногами, заковылял к Кюласоо.

Глава пятая

Нет дыма без огня, - по крайней мере на сей раз в рассказе Рити заключалась немалая толика правды.

Пока слепой Каарли на ощупь пробирался через каменистое, заросшее можжевельником поле к Кюласоо, прибрежным лесом к деревне Руусна уверенно шагал высокий, осанистый мужчина. Ветер стряхивал с ветвей ему на затылок капли только что прошедшего дождя, вода, когда он ступал по лужам, хлюпала и разлеталась брызгами под его сапогами. Но путник - это был капитан Тынис Тиху - не замечал ни непогоды, ни луж, он размашисто шагал вперед, сосредоточенно думая о чем-то.

Последний взрыв гнева у старого Хольмана, без сомнения, уже давно бродил в нем, как прошлогоднее пиво в закупоренной посудине, иначе он не прорвался бы с таким сильным треском. Старикан, черт его побери, не так уже немощен, если способен еще так яриться. И что ты с ним, шальным, поделаешь? Были бы они ровесники, тогда другое дело, но старик по крайней мере вдвое старше, мог бы даже и за дедушку сойти. Тут рукам волю не дашь. И оба они не такие уж господа (может быть, старый Хольман и считает себя важным господином), чтобы по-помещичьи щелкать пистолетами. Подать на него в суд за публичное оскорбление? Упросить какого-нибудь свидетеля Тынису, может быть, и удалось бы, хотя никому нет охоты тащиться в суд, но и суд, верно, будет скорее держать сторону Хольмана. Тынису по крайней мере сразу, без всякой задержки, выплатят его пай, чтобы избавиться от него, а о суде нельзя наперед сказать, будет ли его решение по всем пунктам в пользу капитана. Вряд ли из нескольких завышенных счетов на парусину и за буксировку можно состряпать дельце - ведь все сделано по форме, и подписи стоят подлинные, - но у каждого капитана есть дела, вокруг которых можно поднять опасную возню. Теперь старик, видать, зол, как бык, и готов на все, тем более что главную-то причину вражды ему оглашать неудобно. Другое дело, если бы он решил разводиться с Анете. Только сейчас не похоже, чтобы он или она замышляли что-нибудь подобное: барынька опять, как голубка, воркует вокруг этого старого пня, а старик осыпает ее щедрым дождем подарков, и только он, Тынис, виноват теперь во всем…

Черт его знает, откуда старик пронюхал обо всем! Лийзу? Нет, Лийзу слишком горда, чтобы злословить по такому поводу. А может быть, сама хозяйка, боясь потерять наследство, в порыве раскаяния или стремясь вернуть себе былое доверие, все и выболтала? Дьявол их разберет, разве поймешь этих капризных барынь - будь то здесь или на другом конце света, в Америке, - чего они хотят, о чем помышляют?

Побаловались, и будет!

А ведь и Лийзу не без закорюк! Но у Лийзу они случаются больше от сердечной боли, чем от бессердечия, их еще кое-как с натугой можно понять. Что ж, теперь надо заложить киль нового корабля, жениться на Лийзу и начать жизнь порядочного человека - он ведь уже не мальчишка: четвертый десяток на исходе. А суд пусть себе занимается своими делами. Добро еще, что из всей этой канители вылезешь с целой шкурой да с порядочными деньгами!

Сколотить новое судовое товарищество, конечно, нелегкое дело. Наиболее зажиточные мужики каугатомаского и соседних приходов почти все состоят пайщиками компании Хольмана из Весилоо, и хотя у них немало причин для ссор со стариком, они не так легко отступятся от хольмановской компании с широкими связями и доверием клиентуры. Волостного старшину Яана Пуумана, или папашу Пуумана (как называет его народ), он уже поколебал, но пай Пуумана до сих пор полеживает у Хольмана - может статься, и присохнет там! Постройка трехмачтового судна (с меньшим нет расчета и канителиться) стоит по крайней мере тридцать тысяч рублей, у него же своих наберется не больше трети этой суммы. Женитьбой он дела не поправит: вряд ли у Лийзу за душой есть поболее сотни рублей. Да и от брата Матиса какой можно ждать помощи?

Выйдя на прилегающее к лесу арилаское поле, с которого за низкорослыми оголенными деревьями Аонийду показались крылья трех ветряков и гребни соломенных гуменных стрех деревни Руусна, капитан Тынис Тиху в нерешительности остановился на тропинке. Вымокшая, посеревшая от пронизывающих дождей родная деревня, с низкими, словно пришибленными, домишками, каменными изгородями и частоколами, разделяющими клинья скудных пастбищ и полоски полей, показалась особенно убогой и печальной. Чего хорошего ждать ему здесь? Другое дело, если бы он решился на смелый шаг и повернул на мызу, - белые трубы и карниз железной кровли двухэтажного господского дома уже показались на краю залива за высокими деревьями мызного парка. Старый Ренненкампф - человек с деньгой. Куда бы деваться тем тысячам рублей аренды, что он ежегодно выжимает из многих хуторов?

Но Тынис тут же усмехнулся этой невесть откуда залетевшей в голову мысли, решительно шагнул через перелаз в изгороди и прежним размашистым шагом двинулся по щербатой полевой меже к Кюласоо. Скорее мир погибнет, нежели барон Герман фон Ренненкампф станет строить в компании с внуком Рейна из Рейнуыуэ и братом Матиса из Кюласоо корабль на Каугатомаском побережье. Совсем другое дело, если бы к барону обратился Хольман.

Когда Тынис Тиху вошел в жилой дом арендного хутора Кюласоо, где он когда-то родился и вырос, гуменная изба, с осени снова приспособленная под жилье, погрузилась уже в сумерки. Длинными осенними вечерами, особенно в дождливую пору, в гуменной избе становилось так сумеречно, что за работу, требовавшую хорошего света, нечего было и браться. И так как керосиновая лампа слишком уж быстро пустела, то хозяйка скупилась зажигать ее, прежде чем совсем стемнеет. Поэтому в сумеречный час все брались за такую работу, которую, на худой конец, можно было делать и на ощупь. Починка мережей с мелкими ячейками для угрей требовала света; Матис и Сандер сложили мережи в угол и взяли в руки старый корабельный трос, чтобы натеребить пакли для новой тетивы невода. Хозяйка Вийя сматывала в клубки нитки для основы, а старая Ану, уже и при свете почти слепая, сидела съежившись на краю своей койки и вязала носок, отсчитывая петли спица за спицей.

- Здравствуйте! - обронил Тынис, переступив через высокий порог и закрывая за собой дверь. Однако его ладонь все еще сжимала дверную ручку, комната казалась совсем темной, глаза с непривычки ничего еще не различали, и он остановился у порога, не решаясь шагнуть дальше.

- Боже ты мой! Тынис! Здравствуй, здравствуй! - сказала Вийя. - Что ж ты встал у порога, как чужой, подойди поближе.

- Иду, иду, глаза уже привыкают.

- Я тебе сколько раз твердил, - выговаривал Матис хозяйке, - зажги лампу, копейки, что тратятся на керосин, тебя уже не спасут, на них арендных прав на Кюласоо уже не купишь.

- Значит, всерьез надо убираться? - спросил Тынис, тряся руку поспешившей навстречу хозяйки.

- Надо. К Юрьеву дню в Кюласоо и пахнуть уже не должно родом Тиху, - сказал Матис, вешая капитанскую фуражку и желтый плащ своего именитого и богатого брата на деревянный колышек у двери.

- Зачем же сюда, в комнату отнеси, там почище! - вмешалась хозяйка.

- Смог на свет появиться в углу этой гуменной избы, может оставить здесь и свою капитанскую фуражку. Скоро чужие вселятся, тогда и ему тут делать будет нечего, - молвил Матис.

Так на всю ночь и осталась красивая с капитанской кокардой фуражка Тыниса в гуменной избе Кюласоо, на прокопченном от дыма колышке, где когда-то висел рваный картуз мальчугана Тыну (как звали Тыниса в детстве).

Капитан протянул брату полуштоф, хозяйке же подарил пестрый ситцевый платок, который она поначалу не хотела брать (как велит обычай), а потом приняла с благодарностью. Сандер успел зажечь лампу, и Тынис смог теперь разглядеть койку матери Ану. Ей он сунул в руки коробку конфет с вложенной под крышку пятирублевкой, - хорошо, когда у старого человека есть про запас несколько собственных грошей. Сандер же получил в подарок финский нож с красивой рукояткой и широкими ножнами.

- И зачем ты так тратишься? - выговаривала Тынису хозяйка. - Не с земли ведь деньги подбираешь.

- С земли-то я последние деньги подобрал еще мальчиком, когда снес для мамзели на мызу Руусна землянику, собранную в лесу. С той поры скоро уж тридцать лет, как я ничего на земле не находил, - пошутил Тынис, стараясь поставить поустойчивее стул у койки матери на неровном каменном полу, и сразу же перевел разговор на другое. - Отец, значит, с весны лежит в земле, - проговорил он.

- Да, мы послали тебе письмо через старого Хольмана. Ты получил его? - спросила Вийя.

- Получить-то получил, да отец тогда был уже давно похоронен.

- Натерпелись женщины с этими похоронами, - сказал Матис, - ведь и я не смог уйти из Хяадемеэсте, как раз случилась срочная работа, обшивали судно. Пришлось им тут одним бороться с «душой вослюбленной» - с Гиргенсоном, он никак не разрешал похоронить отца на кладбище, а заставлял зарыть в яму за оградой.

- И все потому, что отец отказался от причастия? - спросил Тынис.

- Не только потому… Сам-то Гиргенсон кто? Зять Ренненкампфа, известное дело! В конце концов, кистер… - начал было Матис.

- Да что там кистер! Лайакивиского Кусти благодарить надо, - перебила Вийя мужа.

- Ну да, Кусти ночью потихоньку вырыл могилу на участке, издавна принадлежащем рейнуыуэскому роду, и когда отец уже был в земле, только тогда и сунулись к кистеру.

- Вырыть не заставляли? - спросил Тынис.

- К тому клонилось, - раздался дрожащий старческий голос Ану. - Звонаря Пеэпа уже послали за лопатами. Да мы пригрозили, что всей родней перейдем в православную веру, тогда только…

- И помогло?

- Еще бы! Умершего оставили в покое, зато живым задали перцу: езжай на все четыре стороны, - сказал Матис.

- Не помню, в Гулле или в другом порту я получил газету, где Сандер писал об этом. В газете было как будто по-другому? - сказал Тынис, глядя на племянника.

Молодое, с первыми признаками возмужалости лицо Сандера покраснело. То, что известный и богатый дядя где-то далеко на чужбине читал его статью, было явным признанием, но в то же время ему не хотелось и принимать скрытый в словах Тыниса упрек.

- Так и писали, как дело было, - сказал он, чуть запинаясь, - но газета ведь боится все напечатать. Мы с волостным писарем потом не раз еще писали, и все напрасно.

- А что поделывает слепой Каарли? Все еще мастерит песни для церкви? - спросил Тынис, усмехаясь.

- Да что уж он там мастерит, - махнул рукой Матис, - кое-что со страху высидел. Гиргенсон несколько штук напечатал, народ посмеялся над стариком, вот и не слышно что-то новых.

- Не скажи, - перебила Вийя. - Рити только вчера хвасталась, что господин пастор велел Каарли сочинить песню к царским именинам.

Тынис засмеялся было, затем внезапно оборвал смех, проникся серьезностью и сказал задумчиво:

- Так-так. А куда же ты, Матис, со своей семьей теперь денешься? Арендуешь хутор где-нибудь в другом имении или, может быть, думаешь совсем уйти в город?

- Ни то, ни другое. Здешние помещики все друг другу родня, и не бывать тому, чтоб кто-нибудь из них сдал мне землю. В город идти не хочу: вся жизнь в деревне прожита… Мы столковались со старым капитаном Мартсоном из Сяйнасте… Он, бедняга, немножко не в своем уме, все проверяет свои давнишние вычисления и пеленги, но в общем Мартсон мужик неплохой. Обещал сдать нам свою избушку в Рыуна-Ревала за пять рублей в год, если я сам приведу ее в порядок. У Мартсона ведь собственный хутор, выкупленный еще при Липгарде, сам Ренненкампф ничего тут поделать не сможет. Сын Пеэтер и Прийду писали, правда, летом из Таллина, звали в город, обещали подыскать постоянное место на «двигателе». Но городская жизнь какая-то чудная: леса нет, настоящего моря тоже нет. Правду говоря, и не хочется уезжать слишком далеко от старого хутора Рейнуыуэ, иной раз мелькнет в голове мысль: а может, дождемся каких-нибудь перемен?..

- Каких перемен? - спросил Тынис.

- Ну, ты-то ведь сам поговаривал, что за границей дела государственные идут на другой лад!

- И так это и не так. Свои бароны есть почти во всех государствах, от них трудно отделаться, - сказал Тынис.

- Неужели правда совсем исчезла с лица земли?

- У кого кошель, за того и суд, у кого сила, с тем и правда! У кого денежек много, тот правде своей конца не видит! Что за границей, что у нас, в нашем государстве, есть много людей, которые за большие деньги покупают и права и баронские титулы, - тихо сказал Тынис.

- Если ты только тяжестью кошелька правду меряешь, - ответил Матис, - тогда в вашей ссоре со старым Хольманом мошна с правдой должна и вовсе на его стороне быть.

- А откуда ты знаешь, что не на его? Смотри-ка, если Хольману придет на ум строить новый корабль, к нему компаньоны отовсюду попрут - и с острова, и даже с большой земли. А мне компаньонов этих нигде не добыть, не знаю - доверишься ли и ты?

- Я бы пошел, но у меня ведь нет «правды» - той, что в кошельках позванивает, - засмеялся Матис.

Мать, Ану, которой жизнь в Яков день взвалила на спину уже семьдесят семь лет, по-прежнему сидела на краю койки и вязала носок, прислушиваясь к разговору своих сыновей. Матис был ее первенец, Тынис - самый младший сын. Матиса она родила молодухой, ей тогда едва исполнилось двадцать лет. Тыниса же - в сорок один год. Между этими двумя было еще пятеро детей: Антс умер четырех лет от роду от какой-то детской болезни, Тийна - замужем за тырисеским Михкелем из Паммана, Прийду - в Таллине на фабрике, Юри взяли на военную службу, и он сгинул где-то на Кавказе, Лийзу вышла за Яана из Наака, пьяницу-рабочего с корабельной верфи, рано овдовела и бедствует теперь со своей многочисленной детворой в пригородном домишке в Куресааре. А этот последний - Тынис, при рождении такой маленький и хилый, обогнал, на удивление, всех остальных и по силе, и по смекалке, побывал в Америке и дослужился до капитанской фуражки с кокардой. Тынис фигурой и ростом походил на своего деда со стороны отца, на старого Рейна из Рейнуыуэ. Дедовская мощь и настойчивость, казалось, струились в его крови. Да, но и у Тыниса был свой изъян. Тынис женился в Америке на Анне, или как там ее звали, развелся с ней и до сих пор еще не нашел себе новой спутницы жизни, хотя у него уже было и свое ладное гнездышко: у перекрестка дорог, около церкви Каугатома, стоял маленький славный домик, выкрашенный в красный цвет - только и остается, что ввести туда жену. Он же, как кукушка, порхает по чужим гнездам, а из этого ничего путного не выйдет.

Но едва ли Тынис мог, едва ли хотел прочесть мысли старушки-матери, он вел сейчас разговор с братом Матисом.

- Кроме «правды» есть еще и работа, - говорил он брату, - а на это ты мастак!

- Да, работать я еще могу, хоть в Хяадемеэсте, хоть в Таллине или здесь, в Каугатома. Если ты и впрямь начнешь строить корабль, придем с парнем оба, - как ты думаешь, Сандер?

Что мог иметь Сандер против работы, особенно корабельной? Его старший брат Пеэтер уже второй год жил в Таллине и работал на фабрике, как и дядя Прийду. Сандеру тоже хотелось уже расправить крылья, тем более что с весны придется перейти в бобыльское сословие, на хуторе надо ставить крест.

- Кто же гнушается работой, будь ты хоть молодой, хоть старый. Платили бы хорошо, - добавил Матис.

- Плата будет подходящая, только не сразу можно будет ее получить, - заметил Тынис.

- А когда же? - встревожилась хозяйка Вийя.

И Тынис подробнее объяснил свой план. Новое судовое товарищество надо создать не только для того, чтоб держать в узде заносчивость старого Хольмана, корабль должен приносить пользу всем жителям каугатомаского прихода. Что и говорить, недостаток денег даст себя сильно почувствовать, но он, Тынис, за долгие годы сэкономил достаточно, чтобы оплатить лес и железные материалы для трехмачтового судна. Если бы нашлись люди, готовые смастерить остов корабля и подождать с платой за работу, пока корабль станет зарабатывать на фрахтах, то судно можно считать почти выстроенным. Под готовый остов любой банк ссудит столько денег, сколько понадобится на покупку парусов, тросов, канатов и всего прочего для полной оснастки корабля.

- Гм, - кашлянул Матис, - конечно, морской промысел и плаванье на судах - это не то что гнуть спину и выплачивать мызе аренду за нашу бесплодную, пополам с камнями землю. Хоть в прибрежных водах рыбакам и приходится платить аренду, но это из-за рыбы, а большое море, что ни говори, до сих пор оставалось свободным. Никто не слыхивал, чтобы за проход фарватера между Готландом и Весилоо кто-нибудь требовал или платил аренду.

- Ну вот видишь. Чего же еще? Вот и давай построим корабль. А бояться, что кто-нибудь останется без вознаграждения за работу, не надо, - успокаивал брата Тынис. - Все дни и часы будут записаны и до выплаты засчитаны в корабельный пай, с которого будут выплачиваться и проценты. Позже, когда корабль пойдет в рейсы, и в кассу поплывут деньги, поступай, как твоей душе угодно: захочешь взять заработанное вместе с процентами - получай на руки изрядную сумму, оставишь ее на пай - вот ты и хозяин судна, хоть не внес ни гроша наличными! И не надо тебе платить аренду барону, не надо бояться никаких чертей.

Матушка Ану внимательно слушала разговор сыновей. Это хорошо, что Тынис надумал построить корабль, - что за прибрежный житель без корабля! И у старого Рейна из Рейнуыуэ был корабль, хоть и поменьше, чем нынешние. Ходил он на нем тайком от баронов и пограничников в Швецию за железом и солью. Даже и у тех рыбаков, кто жил здесь в давние времена, по слухам, имелись корабли. Хорошо и то, что Тынис не один хочет корабль строить, а сообща с другими, большой корабль сообща строить легче: чего не умеет один, сумеет другой, где один ум кончается - там найдут выход и силу многие. И все же мать почуяла, что в планах Тыниса есть какая-то трещина. Оба сына были равно близки материнскому сердцу, хотя у одного из них борода уже успела поседеть. Прежде, в детские их годы, ей приходилось иногда проявлять строгость и защищать младшего от старших мальчуганов (в особенности от Прийду и Юри), теперь же, слушая разговор Матиса и Тыниса, она сердцем почуяла, что старший нуждается в защите от младшего.

- Какой уж там хозяин судна Матис, если только и делов, что несколько месяцев поработает на его постройке, - деньги и последнее слово останутся ведь за тобой? - спросила Тыниса мать, начиная новый ряд петель.

- Должно же за кем-нибудь остаться последнее слово! Или ты, мать, хочешь сама заручиться последним словом? - отшутился Тынис.

- Было бы неплохо, если бы последнее слово осталось за мной, - уж я не дала бы вам обидеть друг друга, - молвила старушка голосом, в котором слышалась скорее горечь правды, нежели шутка.

- Я не возражаю. Твоя справедливость не раз спасала меня от обид со стороны старших братьев, - Тынис старался удержать разговор в прежнем шутливом тоне. - Только не знаю, что об этом думает Матис?

- Что ты, Тынис, мы ведь с тобой не ссорились, разница в летах всегда была слишком велика. Ты воевал с Юри и Прийду. Я уже отрастил усы, когда ты родился, и тоже защищал и берег тебя от других, - перешел и Матис на полушутливый тон.

- Ну вот, значит, мне и теперь нечего бояться подвоха с твоей стороны, - уже громко засмеялся Тынис и принялся откупоривать полуштоф.

Так и уговорил Тынис Матиса. Вийя же потихоньку вздыхала, думая о том, чем она накормит мужа и сына летом, когда они станут работать в счет будущих благ. Ничего-то ведь не припасено, каждую весну ветер порожние закрома продувает. Но тяжелее прежних ждет их эта весна, когда придется оставить Кюласоо и переселиться в чужую избенку. Матис, набравшись смелости из бутылки, успокаивал Вийю: ничего, мол, так уж страшиться бобыльского звания. А Тынис все еще в прежнем шутливом тоне добавил, что настоящая женщина с Сааремаа прокормит и мужа, и двоих детей, - как же ей, Вийе, не справиться только с Сандером и Матисом?

- Почему же капитан и сам не женится, если так выгодно иметь жену? - нашла теперь и Вийя чем поддеть своего богатого деверя.

- Как только корабль построим, женюсь, - сказал Тынис, становясь вдруг настолько серьезным, что и хозяйке уже не подобал насмешливый, поддразнивающий тон.

Зато мать, Ану, которой давно хотелось выговорить Тынису за его кукушечьи проделки, нашла, что теперь приспела подходящая для этого минута.

- Сдается мне, не в корабле вина, что ты не женишься, а в тебе самом. Много ли в Каугатома таких, что своими кораблями командуют, а девчат сотни, и все они хотят замуж выйти, да и выходят по большей части. Поговаривали, будто в Америке у тебя была одна, с той развелся, а теперь уж и не можешь с правильным человеком сойтись.

- Ну, матушка, разве уж такая крайность с этой женитьбой? Если я проживу до девяноста лет и, скажем, в будущем году женюсь, успею еще и золотую свадьбу сыграть!

- Ты прежде настоящую свадьбу справь, - молвила мать, вздыхая, - тогда и разговоров будет поменьше.

- Разговоры! Какие разговоры? Или ты, мать, за Ритины дела принялась?

Старушка ответила не сразу. Много серьезных, даже горьких слов вертелось у нее на языке, но не подобало высказывать их сейчас, при всей семье. И без того уж воздух под прокопченными балками гуменной избы Кюласоо был слишком накален. Хозяйка Вийя, норовя уйти от слишком опасного поворота разговора, засуетилась вокруг котла с супом, Матис же с особенным старанием стал выстругивать сошку для угорьей мережи. Один лишь Сандер остановился с челноком над сетью и слушал, развесив уши, разговор дяди-капитана с бабушкой.

- Не пришлось бы мне ремеслом Рити заниматься, - кашлянула старушка, - если бы ты не собрался выпрячь из хольмановской упряжки госпожу Нети. Даже и здесь, в деревне, уже поют:

Шуры-муры, балагуры,

Поглядите, бабы-дуры:

Тынис Тиху Нети славит,

Мужу Нети рожки ставит!

Вийя стояла ко всем спиной. Матис, нагнув голову, с особым тщанием разглядывал сошку. Один лишь Сандер, бедняга, не сдержал прорвавшегося смеха и сразу же был за это наказан.

- Тебе, Сандер, верно, очень уж вспомнилась абулаская Тийна, что так крепко обрадовался? - съязвила бабушка.

Сандер покраснел, как кумач, и понял, что совершил непристойность. Ему надо бы сообразить, что все то, что разрешалось в отношении именитого дяди бабушке, матери могучего Тыниса, не позволено ему, не позволено даже его отцу и матери, как он смог заметить, мельком взглянув на них.

Кто знает, как повелся бы дальнейший разговор в избушке Кюласоо, если бы со двора не послышалось шарканье, заставившее всех присутствующих взглянуть на входную дверь. Хозяйка Вийя, сидевшая ближе других к выходу, открыла дверь. В чуть освещенной светом лампы прихожей показались худые, длинные ноги в серых рваных портках, а затем и туловище в обвисшем старом пиджачке. Уже по одному этому обитатели Кюласоо признали гостя, только Тынис, который давно не видел слепого Каарли, узнал старика лишь тогда, когда тот благополучно перешагнул через высокий порог и, согнувшись в дверном проеме, просунул, наконец, в комнату свою долговязую, костлявую верхнюю часть туловища.

- Боже мой, Каарли, что ж тебя, на ночь глядя, выгнало? Неужто совсем один? - спросила хозяйка гостя, недоверчиво заглядывая в сени и прикрывая за ним дверь.

-Да, один.

- Как же ты сумел прийти? Где Рити? Что за неотложное дело у тебя? - засыпала его вопросами хозяйка.

- Ну да, Каарли как Каарли, - сказал в свою очередь удивленный Тынис, встал и протянул старику руку.

- Капитан тоже здесь? - смутился Каарли.

- Здесь… - Тынис хотел было сказать «как видишь», но вовремя удержался. - Почему это тебя так удивляет? Ты, Каарли, сам частый гость в Кюласоо. Когда я тебя в последний раз видел?

- С тех пор не так уж много времени прошло: нынешней весной на берегу в Питканина. Капитан, если помнит, купил у меня четыре корзины за наличные деньги, - ответил Каарли, покашливая.

- Ну, верно, этой весной на берегу Питканина! - хлопнул Тынис себя ладонью по лбу. - Сразу и не вспомнишь!

- Известно, у капитана много всяких дел и забот. Я же видел капитана тридцать пять - постой, постой! - тридцать шесть лет назад, перед отправкой в рекрутчину, когда приходил в Кюласоо прощаться. Да, быстро же летит время. Тогда ты еще был мальчуганом, даже в подпаски к гусям не годился. А теперь - гляди-ка - готовый капитан!

- По званию капитан, а вот, видишь, палубу из-под ног вышибли, - слишком уж откровенно в порыве теплых чувств сокрушался Тынис. Но тут же поспешил поправить дело и добавил: - Ну ничего, Каарли, опрокинь чарку, будет и у нас снова палуба под ногами! - Он налил в жестяную кружку водки и придвинул ее к Каарли, который по-свойски примостился уже на лавке.

- Каарли тоже за последнее время преуспел в жизни, из составителя шуточных песен сделался придворным песнопевцем церковных владык, - подтрунивал Матис.

- Больше ни одной песни не слажу, ни строчки, пусть хоть душу вырвут, - сказал решительно Каарли и отхлебнул водки из кружки.

- Но-но, не хвались раньше времени! Ежели господин пастор потребует, Рити выжмет из тебя строчки, - сказала Вийя.

- Пока жив буду, ничего они от меня не добьются, а если мертвым пару раз пискну, ну, за это не отвечаю, - возразил Каарли, покашливая, и, как бы в подтверждение своих слов, решительно опрокинул в глотку остатки водки.

- Правильно! - раздался голос Ану с койки, стоявшей у стены. - Я сама хоть и не из рода Тиху, но в свое время довелось с одним из Тиху - да будет ему земля пухом - пойти в паре и много новых Тиху народить. Прежние Тиху, как старый Рейн из Рейнуыуэ, были известны всему приходу своей силой и статью и пользовались уважением. Нынешние же - один так, другой этак - становятся посмешищем для людей. Сам ты, Каарли, большой мастер на песни, а теперь и про тебя песня сложена:

Ну и пара, поглядите:

Каарли Тиху с женкой Рити!

Каарли песни составляет,

Рити их попу таскает

Чтоб с церковного амвона

Прославлять царя и «фона».

Теперь если не смех, то по крайней мере улыбки могли бы появиться на лицах: ведь Каарли ничего не видел и притом был почти нищим, не чета важному Тырнису, над которым не позволено смеяться. Но никто и не думал улыбаться, все слишком хорошо знали жизнь Каарли. Только Матис спросил:

- Откуда ты, мать, все эти песни берешь?

- Кусти позавчера к нам заходил - сказывал, будто старый Рыке-Рейн сочинил.

- Известное дело. Старый Рыке давно на Каарли зуб точит, ведь и Каарли в своих песнях не гладил его по шерсти.

Тынис снова наполнил кружку, пустил ее вкруговую и сказал:

- Э-э, ерунда, Каарли, мы с тобою теперь ровня, и про меня песня сложена. Как это там, мать, поется: «Шуры-муры…» (Строку с «Нети» он так и не произнес, хотя она особенно запомнилась ему; однако он хотел подчеркнуть свое полное безразличие к тому, что пели и думали про него в деревне.) Да, будем корабль строить. Смастерим такой корабль, лучше которого на всем побережье не видывали. Весь тихуский род - разве мало его в Каугатома? - примкнет к нам, все войдут пайщиками, кто деньгами, кто работой. Соорудим корабль как корабль! А ты, Каарли, сложишь песни, чтобы уж были песни: и к закладке киля, и к той поре, когда кницы поставим, и уж, конечно, к спуску корабля на воду. Пусть не думают, что Тиху не настоящие мужчины! Тебя, Матис, вышибают с хутора. Ну и что же, это еще не значит, что жизнь кончена. Мы еще только начинаем жить! Сандера отправим погулять по морю, потом в школу определим его, и будет уменя штурман. А коли дело пойдет на лад, построим второй корабль - и Сандера туда капитаном. Ведь мы же не станем друг другу глаза выедать, свои ведь - родственники, близкие или дальние. Ну, что ты, мать, об этом плане думаешь?

- План добрый. Жители побережья без корабля - будто чайки без крыльев. Постройте корабль, только глядите, чтобы котерман в него не забрался.

Глава шестая

Мастером на постройке нового корабля поставили Михкеля из Ванаыуэ. Это был сухощавый, невысокого роста старик, из бобылей, лет шестидесяти, с седой козлиной бородкой. Принимаясь за свои корабельные чертежи, он медлительным движением, словно в раздумье, закладывал дужки очков за уши и как бы разжевывал каждое слово, прежде чем высказать его. Жизнь научила его осмотрительности, и как ни любил Михкель корабельную работу, он выдержал немалую внутреннюю борьбу, прежде чем принял на себя ответственность корабельного мастера.

У его отца был когда-то полупурный надел, коровенка, третья доля в рыбацкой лодке, с десяток сетей да семеро ребят. Главным подспорьем этого хозяйства был ящик с инструментами отца. Каждую весну он налаживал свои топорики и пилы, наугольники, циркули, отвесы и ватерпасы, взваливал ящик на спину и отправлялся в Хяадемеэсте или куда-нибудь в сторону Таллина - туда, где случалось быть кораблестроитель« ной работе. Иногда поздней осенью или ранней весной, до лова, отец у себя на берегу мастерил землякам лодки. Было тогда на что посмотреть стайке ребят бобыля.

Восьмилетнего Михкеля отдали на мызу Ватла, свинопасом к кубьясу, отцу юугуского Сийма, и жена кубьяса не раз стегала его за то, что, выдалбливая лодочки, он забывал о деле, и свиньи забредали на картофельное поле. Вскоре Михкелю, тринадцатилетнему пахарю на помещичьих полях, пришлось забыть прежние пастушьи забавы и прилежно понукать ленивого быка, чтобы борозда ложилась прямая. Но пахарем Михкель пробыл недолго. Отец не захотел взять с собой Михкеля на большую землю и в ту весну, когда парню исполнилось пятнадцать лет. И вот однажды утром трое ровесников подростков-поморян на свой страх тронулись в путь, пошли в Сырве, на лесовозе ливов переправились с Сааремаа в Курляндию и пешком добрались до Риги. Там их дороги разошлись: Яаку из Панга удалось устроиться поваренком на двухмачтовую шхуну «Фрида», Сийм из Тырисе ушел за Ригу в гипсовый карьер, Михкель же попал в Хейнасте на постройку того же корабля, где работал отец. Старик неделю ходил тучей, потом помирился с сыном, выделил ему инструменты и взял к себе подручным.

Два года проработал он рука об руку с отцом в Орайыэ на постройке «Колумбуса», а когда отец в следующую зиму, возвращаясь в сильную метель домой с рыбной ловли, провалился в полынью и утонул, Михкель, как настоящий мужчина, взял весною ящик с инструментами и отправился на работу, причем младший брат, Танель, помогал теперь уже ему как подручный. Но Танель был рожден не для кораблестроительной работы. Море и далекие страны влекли его больше, чем сам корабль. Осенью, когда пришло время собираться домой, Танель стал высматривать себе место на корабле. В один прекрасный день он в должности младшего матроса забрался на рею «Анны-Марии» пярнусцев, чтобы поставить паруса для отплытия в Амстердам. С того дня Михкель видел брата только на фотографиях, которые тот, случалось, присылал из разных уголков земного шара, прилагая к ним несколько долларов или фунтов. Остальные братья и сестры тоже разбрелись по белу свету кто куда. Михкелю остались бобыльская избенка и отцовское ремесло. В ремесле он даже превзошел отца. Отец хоть и был хорошим, стоящим корабельным плотником, в корабельные мастера все же не вышел. А Михкель отправил в путь со своей подписью уже пять кораблей.

Мастером стал он совсем случайно. Это произошло летом 1873 года, с тех пор минуло почти тридцать лет. Человек двадцать каугатомасцев работали тогда на берегу Кясму на постройке трехмачтовой баркентины «Элиза». Большинство рабочих было с острова Сааремаа, мастером же - один из пайщиков, некий Викштрем, откуда-то из-под Таллина. Нельзя сказать, чтобы он на своем веку вовсе не видывал кораблей. Все шло без особых неприятностей, пока дело не коснулось подбалочных брусьев. Но однажды утром, когда мастер подвел Михкеля к сосновым, отесанным с двух сторон плахам с начерченными на боках вогнутыми линиями и велел вырубать подбалочный брус для носовой части правого борта, Михкель не сдержался:

- Вырубать! Какая же тогда будет прочность у корабля? Подбалочный брус должен быть цельным, без скреп, его надо вогнать в корабль, а не вырубать.

- Ты что, с ума спятил?! Хотел бы я видеть человека, который вобьет дугой в борт корабля десятидюймовую сосновую плаху! - сказал мастер, скорее удивленный, нежели рассерженный.

Михкеля рьяно поддержал его тогдашний напарник, раннаский Каарли, после чего удивление Викштрема поубавилось, зато возросла злость. Упрямы были Михкель и Каарли, уже не раз они помогали забивать цельные подбалочные брусья, но еще упрямее был Викштрем: достоинство мастера было уязвлено, его пытались учить простые рабочие. Наверняка дело дошло бы до увольнения Михкеля и Каарли: Викштрем был ведь не простым мастером, а мастером-пайщиком. Но случилось так, что в это время подошли два других пайщика, и так как в рабочих на постройке корабля в ту пору был недостаток, то стороны пошли на мировую, и Михкель с Каарли остались на работе. А вечером мастер должен был по каким-то делам отлучиться на несколько дней в Таллин, и тут Михкеля осенила мысль. Жаль портить хорошие сосновые брусья. А что, если так и вогнать их цельными, пока мастер в отлучке, - что ж останется сказать Викштрему по возвращении? Каарли и другие мужики согласились с Михкелем. Задумано - сделано! Тотчас же разожгли огонь под парилкой и заложили в нее подбалочные брусья. Чтобы пар стоял все время крутой и равномерный, Михкель, как зачинщик всего дела, остался дежурить на ночь. Трудное ли дело одна бессонная ночь! Ведь он был тогда молод, всего год-другой женат (Эпп, конечно, была на далеком Сааремаа), а главное - ему чертовски хотелось, чтобы удалась эта шутка с мастером.

Наутро все сноровисто взялись за дело. Весь день по берегу раздавалось буханье токмарей, а к вечеру в носовой части в правый и в левый борта были вогнаны подбалочные брусья. Когда же через пару дней вернулся Викштрем и увидел, что здесь без него сделали, он не сказал рабочим ни слова, собрал свои пожитки и исчез. Остальные пайщики не стали его удерживать, и это настолько взбесило мастера, что он, как потом рассказывали, даже взял свей пай из дела. Такой поступок, в свою очередь, рассердил главного пайщика, и так как другого мастера под рукой не оказалось, мастером «Элизы» назло Викштрему и оставили Михкеля.

Так Викштрем «помог» Михкелю сделаться мастером. Но он же спустя несколько лет стал Михкелю поперек дороги, да так, что тому дальше уже и не двинуться было. Но еще до этого случая Михкель выстроил несколько кораблей. После «Элизы» его сразу же позвали в Хяадемеэсте строить «Эву». «Эва» и была первым кораблем, который от киля до флагштока грот-мачты был построен по его модели и под его началом. Хозяева остались довольны кораблем, капитан и команда - того больше. «Эва» прекрасно шла под парусами и маневрировала лучше, чем знаменитая ветроупорная «Мария», построенная старым Ааду из Варепи.

Казалось, что теперь у Михкеля как мастера под ногами почва твердая.

В восемьдесят седьмом году он был мастером в Орайыэ, на постройке «Эммы», в восемьдесят восьмом и девятом годах строил в Хяадемеэсте полный трехмачтовый корабль «Лоотус», а в девяностом богатый корабельщик Хольман нанял его для постройки здесь же, в Каугатома, четырехмачтового барка «Арктурус»… Скупердяй Хольман норовил сократить расходы по постройке корабля до крайности. Он все роптал на большой якобы расход железа, пакли, смолы. Но все же корабль получился как корабль и был занесен в морской реестр по первому разряду. После «Арктуруса» Михкель построил еще мужикам из Мустьяла «Александра». Осенью того же 1893 года, когда он снова в Орайыэ трудился над «Розалиндой», газеты сообщили, что с хольмановским «Арктурусом» случилась авария: в Северном море, по дороге из Пярну в Ливерпуль, судно лишилось всего палубного груза. Так как с людьми несчастья не приключилось, Михкель не очень горевал. Горе пришло позднее. Спустя некоторое время Михкель услышал, что груз «Арктуруса» принадлежал лесопромышленнику Викштрему и не был застрахован. Викштрем подал в суд, потребовав от владельца «Арктуруса» - старого Хольмана покрытия своих убытков. Да, это был тот самый Викштрем, который хотел было склеить подбалочный брус из отдельных деревяшек и преуспевал теперь, промышляя лесом. Может быть, именно желая возместить свой провал на поприще кораблестроения, он принялся спекулировать корабельным лесом, в особенности дубом - и на это у него как будто хватало смекалки.

В куресаарском мировом суде при первом разбирательстве иск Викштрема отклонили. Когда дело рассматривалось вторично, уже в Риге, лесопромышленник нанял бойкого адвоката, который сумел отыскать в законах такие закорючки, что решение мирового суда признали неправильным и отменили. Дело очень осложнилось.

Судовладелец Хольман, по утверждению Викштрема, обманул его, владельца груза, ибо «Арктурус» плохо построен и не отвечает установленным требованиям, а потому необходимо назначить новую морскую регистровую комиссию.

Новая комиссия, вероятно заранее подкупленная Викштремом, и впрямь нашла у корабля кое-какие недостатки и перевела его из первого разряда во второй, так что теперь судно могло перевозить грузы лишь в малом плавании.

- Пусть так, - возражал судовладелец, - но в то время, когда шторм смыл с палубы груз Викштрема, судно было еще новое и исправное.

Вот это и должен был подтвердить под присягой на суде корабельный мастер Михкель, если судьям недостаточно показаний капитана, штурмана и других хольмановских служащих.

Достопочтенные господа судьи требовали от Михкеля, чтобы он говорил правду, одну правду и только правду, ничего не утаивая. И мастеру нетрудно было выполнить это требование судей - ведь он вложил в хольмановского «Арктуруса», как и во всякое другое сработанное им судно, все свое усердие! (Из-за кораблей едва не рухнула его семейная жизнь: в то время как все мысли Михкеля кружились вокруг «Розалинды», «Марии» и «Эвы», его жена Эпп почувствовала себя дома заброшенной, оставленной на произвол судьбы, и ее потянуло к баптистам). И на призыв председателя суда, который внушал Михкелю, чтобы он без утайки рассказал одну лишь чистую правду, Михкель поведал уважаемому суду даже и о том, с каким трудом он добивался при постройке «Арктуруса» нужного железа, смолы и пакли и как ему все это удавалось вырвать у хозяина; это, по его разумению, должно было до конца убедить суд в том, что корабль строился добротно и старательно.

- Значит, материалов часто не хватало? - перебил свидетеля адвокат истца.

Тут Михкель сообразил, что хватил лишку в своей искренности. Отвечая адвокату, он попробовал было исправить ошибку, но адвокат так хитро плел свои перекрестные вопросы, что Михкелю трудно было выпутаться, и достопочтенный суд в результате пришел к убеждению, что при постройке корабля судовладелец был если не скуп на материалы, то во всяком случае чересчур расчетлив. Это, конечно, не бог весть что, но как иногда в шашечной игре даже незначительное превосходство в руках ловкого противника решает судьбу всей партии, так и теперь викштремовский адвокат из нескольких лишних слов Михкеля создал для себя твердую опору, подкрепил ее для прочности еще и «правдами», добытыми у других свидетелей. На сей раз суд заставил старого Хольмана возместить лесоторговцу убытки. Едва ли Хольман оставил бы это дело так, если бы Викштрем, боясь издержек на новые судебные разбирательства и опасаясь возможного проигрыша, не удовлетворился пустяковой суммой возмещения.

Волки остались сыты и разошлись в добром согласии, но овечьи шкуры, увы, не уцелели. В стремлении к добру и правде мастер «Арктуруса» оказался и впрямь овцой. Свидетельскими показаниями в пользу судовладельца он разжег давнюю злобу лесопромышленника Викштрема и в то же время попал под гнев Хольмана. Вскоре, когда старый Хольман заложил новое судно, он купил лес у Викштрема (может быть, во имя этого барыша лесопромышленник и согласился на такую ничтожную сумму возмещения), а мастера и даже некоторых рабочих нанял в самой Риге.

Дело «Арктуруса» вспенило немало мутной воды, еще больше замутили ее своими сообщениями газеты. Михкель и прежде слышал, что всегда и повсюду, на словах и в печати, правда искажается в убыток бедняку и богачу на пользу, теперь же он почувствовал это на своей шкуре.

Строившаяся в пору судебного процесса об «Арктурусе» «Розалинда» оказалась последним кораблем, на регистровых документах которого Михкель подписался в качестве мастера. Последним, несмотря на то, что в этих местах, близ Таллина и Риги, хороших корабельных мастеров можно было счесть по пальцам одной руки.

Конечно, Михкель жил на свете не первый год, но все же всю долгую зиму после процесса из-за «Арктуруса» ждал писем от судовладельцев и даже сам наведывался на почту в Каугатома. Весной, когда Каарли из Раина и Матис из Кюласоо, долгое время плотничавшие с Михкелем, озабоченно завели с ним разговор о летней корабельной работе, он с болью в сердце должен был им отказать - ему и самому нечего было делать.

В первое лето, когда его знания мастера никому не понадобились, он не пошел никуда искать работу, а копошился в хозяйстве при лодке и сетях и заменил несколько старых, прогнивших венцов в южной стене своего дома. «Они меня еще не похоронили, корабли пока ходят по морю, подождем», - думал он, пересчитывая сбереженные копейки. Но их было мало. В хорошие годы он, к сожалению, думал больше о кораблях, чем о заработке. Мудрено было скопить много там, где мастеру набавляли лишь пять копеек к часовой оплате опытного рабочего.

Следующей весной ему уже не оставалось ничего другого, как отправиться вместе с Матисом, Кусти из Ватла и старым Лаэсом в Таллин, на улицу Вееренни, рубить двухэтажный бревенчатый дом пекарю Вейдерпасу. Старый варепский Ааду, закладывавший как раз в эту пору на берегу Поотси киль четырехмачтового корабля, взял бы его на работу, может быть, даже помощником, но ведь у каждого мастера есть в сердце хоть чуточку гордости.

Так и пришлось ему в то лето и еще два года подряд орудовать токмарем и топтать пыльный городской булыжник. В праздники, когда многие рабочие шли в кабак, его туда не тянуло, он нашел себя в другом месте в таллинской гавани, где подолгу любовался кораблями, мысленно хвалил одни, восхищаясь их мореходными качествами, и разбирал недостатки других. Даже ночью, в сновидениях, мечты его то и дело возвращались к судам. К наступлению весны у Михкеля всякий раз оказывались в запасе одна-две новые корабельные модели.

Росли сыновья, их влекло на рыбалку в море, и в одну из осеней Михкель смастерил им маленькую лодку для мережей. Лодка вышла как отлитая (невелика хитрость смастерить лодку) и для своего размера прекрасно держала паруса и легко ходила по морю. Каждый, у кого было на уме обзавестись новой лодкой, и кто видел лодку парней из Ванаыуэ, мечтал заполучить именно такую. Так и вышел из мастера кораблей лодочный мастер, и с каждым летом он все меньше времени проводил на пыльных городских мостовых. Но и корабли не забывались, тем более что сыновья вскоре оставили свою рыбачью лодку сохнуть на берегу, а сами ушли в дальние моря.

Шли годы - Карла писал из Канады, что нашел себе место на суше, на лесопильном заводе, и думает надолго забросить там якорь. Про Юлиуса долгое время не было ни слуху ни духу, но, наконец, и он сообщил, что находится в Австралии и тоже прочно обосновался на суше. Теперь отец здесь, на другом краю света, мог бы и в штормовые ночи спать спокойно, не тревожась за сыновей (хоть эти ветры к ним и не долетали), но в нем все еще бродила старая корабельная закваска, и несколько дней тому назад, когда брат кюласооского Матиса, капитан Тынис Тиху (который, по слухам, из-за бабьих шашней поссорился со старым Хольманом), разыскал Михкеля, руки мастера дрожали, извлекая на свет божий корабельные планы и медленно заправляя за уши дужки очков.

- Ты, значит, все же… доверяешь мне? - пробормотал мастер напоследок, когда почти обо всем было переговорено.

- То есть как это - доверяешь? - переспросил капитан и вперил свой взгляд в изможденное, худое лицо старика, умные светло-серые глаза которого загорелись под стеклами очков каким-то странным, влажным блеском.

- Ну, «Арктурус» и… все это…

- Поди ты! Чужие люди могут думать, что им угодно, но мы-то знаем, как было дело. - И капитан Тиху сначала опустил свою тяжелую руку на плечо мастера, а потом пожал ему руку.

Радость была так велика, что Михкель не решился сразу поверить в нее и в тот же день зашел к Матису в Кюласоо.

- Ты как та древняя Сарра, - смеялся Матис, - боишься поверить, что после большого перерыва может еще такое случиться…

На обратном пути Михкель повстречался с Рити. Мастер был так углублен в свои планы и мысли, что едва ли заметил ее, но Рити долго и пытливо смотрела ему вслед, а дома удивлялась, говоря Каарли: что бы это могло стрястись с Михкелем - идет ей навстречу, голову задрал, глаза как-то странно под самый лоб закатил…

- Михкель будет строить новое судно, - сказал Каарли, откашливаясь, хоть одну приходскую новость он узнал раньше Рити, в тот вечер, когда Матис посоветовал Тынису пригласить Михкеля.

Над моделью нового корабля мастер трудился целую неделю. Он выложил на стол все свои старые модели - профили корабельных корпусов, - среди них и те пять счастливцев, по которым были построены корабли, плававшие в море, и бедные сироты, родившиеся в безвестии, в дни гнетущего безделья; они рассыхались тут же, на шкафу мастера, так и не получив на строительной площадке своих истинных, мощных размеров. Душу свою мастер вложил в каждую модель, с любовью выстругивая выпуклости носовой части, изгибы бархоута и стройную линию кормы, представляя себе воочию, как их мощные штевни рассекают волны и гудят от натуги паруса при бейдевинде! Но из этой новой модели - он как раз выстругивал доски ее горизонталей - должен получиться всем кораблям корабль. Он разыскал на чердаке самые лучшие ясеневые доски и строгал их рубанком с тончайшим лезвием. Он сложил одну на другую выструганные дощечки и скрепил их деревянными шипами, и они так плотно прилегали друг к другу, будто их склеил таллинский первой статьи мастер-краснодеревщик. Но все это было только подготовкой, главная работа над моделью только начиналась. С кормы и носовой части он стесал топором лишь грубую щепу, и снова зашуршали рубанки, один другого меньше и нежнее, по мере приближения к концу (выбор у него имелся достаточный). Но наиболее ответственную часть работы выполнял старый, острый, как бритва, финский нож - первый крестный всех его прежних моделей в течение двух десятилетий. Может быть, рука мастера потому и задрожала от волнения, что снова почувствовала в ладони старого друга, но только на миг, когда он снял первую стружку. Корабль, изящный корпус которого он выстругивал теперь из дерева ножом;, стоял так ясно перед его глазами, что ошибиться было невозможно. Спереди стройный и вместе с тем мощногрудый, сзади собранный, ладный, чтобы, прорезая волну, он не утюжил с боков воду, не терял скорости. Чтобы вмещал много груза и ходко шел под парусами, не боялся противного ветра и сохранял при любых обстоятельствах устойчивость! Михкель, конечно, был не первым мастером, ломавшим в течение долгих лет голову над этими вопросами. Большая скорость и большая грузоподъемность - поди обвенчай эти два достоинства в одном корабле! Лет пятьдесят-шестьдесят тому назад, когда почту между большими приморскими городами перевозили еще парусные суда, строили два типа парусников: быстроходные клипера, доставлявшие почту и путешественников из страны в страну, и тяжелые торговые корабли, предназначенные для грузов; для этих последних главным достоинством была грузоподъемность, а то, прибывали неделей раньше или позже с грузом леса, соли или зерна, имело меньшее значение. Теперь же пароходы и ходят быстро, и берут тяжелый груз - оба эти требования уже с самого начала должен нынче иметь в виду каждый корабельный мастер. Да разве только это? Весь корабль, его будущая неподатливость штормам, его гордый полет под полными парусами при бейдевинде должны зародиться и жить в этой в локоть длиной модели, как могучий дуб в желуде. Как из можжевеловой ягоды никто еще не вырастил яблока, так и по скверной модели никто не построил хорошего морского судна.

И вот здесь, в низенькой комнате бобыльской хаты Ванаыуэ под вой осеннего шторма, под шум моря и стук ткацкого станка Эпп мастер острым финским ножом вырезал стройные, прекрасные формы ясеневой модели корабля рыбаков Каугатома.

Лишь после того, как финский нож был отложен в сторону, и наждачная бумага придала модели последний лоск, так что ею нельзя было не залюбоваться, мастер снова стал различать день и ночь и замечать окружающее. Он вспомнил приказание юугуского Сийма: залатать в эту зиму за счет барщинных дней паруса большого господского шлюпа. Михкель поручил Эпп принести из мызы паруса, но в течение всей зимы так и не нашел времени заняться ими. В конце концов самой Эпп пришлось латать паруса, хотя это была скорее мужская, нежели женская работа.

В последнее перед рождеством воскресенье в здании волостного правления созвали первое большое собрание нового судового товарищества (по слухам, в нем должен был принять участие и волостной писарь). Михкель торопился перенести к этому дню горизонтали модели на бумагу и вычертить шпангоуты, чтобы люди смогли составить ясное представление о будущем корабле. В субботу вечером он одолел и эту задачу, попарился в бане и, вернувшись оттуда, уселся, попыхивая трубкой и любуясь своей работой.

- Глазеешь, глазеешь все на него, - заговорила Эпп, - пока не сглазишь и злых духов не накличешь.

Михкель посмотрел сквозь табачный дым на старуху и усмехнулся. Тридцать лет прожили они с Эпп, а ей все еще хочется сохранить за собой первое место в его сердце, никак не соглашается она терпеть других идолов рядом с собой. Но в общем она неплохая жена, - ни один корабль не остался у него недостроенным из-за Эпп. В прежние времена - случалось, годами - Эпп в одиночку терпеливо растила детей и несла на своих плечах все домашние заботы. И никогда про нее не слыхать было худого слова, разве что в свое время она слишком уж зачастила в церковь и в молельню к баптистам. Но разве есть на свете люди совсем без недостатков? Каждому положена на всю жизнь его собственная шкура, поди попробуй выпрыгни из нее! Правда, Эпп, может быть, не всегда могла делить с ним радости его удач, зато уж в дни неудач и горестей она всегда верно стояла с ним рядышком.

- Нечего смеяться, - корила его Эпп, ставя на стол чашку с кашей, - даже старая Ану из Кюласоо, говорят, предупреждала: «Стройте, стройте, только смотрите, чтоб котерман в корабль не забрался».

- Нет, на моих-то глазах котерману в модель не влезть! Если я кого и поселю в ней, то скорее духа, оберегающего корабль! - сказал серьезно Михкель, хотя он не верил ни в злых, ни в добрых духов. «Скупой судовладелец, глупый мастер и нерадивый капитан - вот они, корабельные котерманы! - любил говаривать Михкель. - А добрый дух корабля - это хорошая работа, она другой раз назло всем котерманам не дает погибнуть кораблю».

Первое большое собрание новой корабельной компании затянулось. Волостной писарь Антон Саар, уроженец Паммана, а значит, человек, знакомый с местными условиями, говорил, как важно здешним беднякам и людям со средним достатком обзавестись своим кораблем. Ведь это они до сих пор строили корабли для других; они плавали матросами, штурманами и даже капитанами (он, конечно, подразумевал сидевшего на передней скамье Тыниса Тиху), и они же всю жизнь зарабатывали деньги богатым судовладельцам. Пришла пора позаботиться и о себе, и о своих кораблях.

Затем школьный учитель деревни Ватла, Юри Пийгард, долговязый, костлявый мужчина, прирабатывавший в летнее время на корабельных строительных работах, чтобы прокормить семерых детей, зачитал устав судового товарищества. Устав был составлен самим учителем, волостным писарем, и, как сказал Пийгард, «некоторыми другими лицами» («Странно, почему он не назвал капитана», - подумал Михкель). Один пункт устава как будто особенно отличался от порядков, заведенных в судовых компаниях богачей. Общее собрание, согласно уставу, было, конечно, и здесь, и там «царем и богом»; но если, к примеру, в хольмановской компании голоса считали по размеру внесенного пая - и один только старый Хольман имел больше половины голосов, а значит, был для прочей мелкой сошки не только царем, но и папой римским, - то в новом товариществе каждый пайщик, много ли он внес денег или мало, имел только один голос. Устав все же определял минимальную сумму взноса, дававшего право быть правомочным членом компании; или выложи на стол пятьдесят рублей, то есть сумму годовой аренды со здешнего среднего хутора, или потрудись четыреста часов со знанием дела со своими инструментами и харчами на постройке корабля. Уплати хоть сто рублей или проработай восемьсот вместо четырехсот часов, второго голоса на общем собрании все равно не получишь, но больший взнос или большее количество проработанных часов дадут право получать большую долю от чистой прибыли судна.

- С этим пунктом загоните котермана в корабль раньше, чем успеете поставить киль, - сказал Якоб, владелец усадьбы из деревни Веедри; около десяти лет он служил амбарщиком у веедриского барона, а потом выкупил арендованную землю в собственность.

- Какого котермана? - спросил Юри Пийгард. Разъясняя устав, он был настолько занят своими мыслями, что не сразу взял в толк реплику Якоба.

- Корабль строится не одними руками, в него уйдет уйма денег. Этим пунктом устава вы отпугнете людей, которые скопили кое-что про запас, - сказал Якоб.

Теперь вмешался волостной писарь Саар, который вел собрание, высокий, худощавый молодой человек со светлыми, гладко зачесанными волосами и острым, орлиным носом.

Саар работал волостным писарем, но, по слухам, готовился к экзамену на аттестат зрелости, намереваясь поступить в университет и стать адвокатом. Народ доверял ему уже потому, что он был сыном старого Андруса Саара - памманаского школьного учителя, а умением составлять хорошие прошения Саар снискал себе еще большее уважение.

- Как думает хозяин Якоб Таальдер и, может быть, еще некоторые, - сказал, вставая, Саар, - мы будто бы отпугиваем от нашего судового товарищества людей более зажиточных тем, что даем равные голоса всем пайщикам, независимо от толщины мошны. Но было бы хуже отпугнуть от нашего дела рабочие руки бедняков, как это уже случилось в свое время с известной таллинской судовой компанией «Линда». Директора этой компании быстро прибрали к рукам власть, ни во что не ставили интересы малоимущих людей и довели компанию до банкротства.

- Мы ни на кого не будем смотреть свысока, а выплатим каждому проценты из чистой прибыли, сообразно тому, сколько он внес деньгами или работой. Скажем, Яак внес пятьдесят рублей, он получит на свой пай в среднедоходный год двадцать процентов, считай - десять рублей прибыли; Юри внесет пять тысяч, это во сто раз больше, он и прибыли получит во сто раз больше - целую тысячу рублей. Но человек пусть останется человеком: на общем собрании должно быть у обоих, и у Яака, и у Юри, по одному голосу. При таком порядке будут сыты волки, целы овцы, и котерману на нашем корабле искать будет нечего.

Возникли еще кое-какие сомнения и споры, но в конце концов собрание большинством голосов одобрило пункты устава, прочитанного Юри Пийгардом.

Волостному писарю, как должностному лицу, поручили позаботиться о том, чтобы устав был официально утвержден и скреплен казенной печатью с двуглавым орлом.

Зачинщик всего этого дела и самый крупный пайщик - капитан Тынис Тиху не проронил во время обсуждения устава ни единого звука, и по его лицу тоже трудно было судить о том, что у него на уме. Но когда стали выбирать правление нового товарищества, его, конечно, выбрали председателем, а волостного писаря Саара - секретарем и счетоводом. Волостной старшина Яан Пууман (папаша Пууман) получил ключи кассира, с условием, чтобы он в течение недели изъял у Хольмана все свои деньги и не служил двум богам. В правление избрали еще четырех человек: хозяина усадьбы Айда - Якоба Таальдера из Веедри, школьного учителя Юри Пийгарда, громогласного Лаэса и корабельного мастера Михкеля из Ванаыуэ. Всех их обязали помогать должностным лицам правления как советом, так и делом.

В ревизионную комиссию попали лайакивиский Кусти, кюласооский Матис и Длинный Виллем - все народ неимущий, но люди, известные тем, что всегда выступали против несправедливости и обмана.

Когда в этот же воскресный вечер, в канун рождества, Михкель, вернувшись домой, извлекал тщательно завернутые в парусину модель и корабельные планы, насвистывая при этом веселый плясовой мотив, Эпп промолвила:

- Возишься, пеленаешь своего новорожденного, будто после крестин. А каковы дела с живой копейкой, малышу на зубок, - скоро ли надеешься получить?

- Придется нам на первых порах самим прикармливать новорожденного. Но, дай срок, года этак через полтора он сам принесет тебе деньги на дом.

- Года через полтора?! А до тех пор хочешь, значит, зубы на полку положить?

- Все зубы едва ли, но нашим клыкам не мешало бы малость и отдохнуть, - отшутился Михкель и продолжал насвистывать плясовую.

- Насвистывай, насвистывай свою ванаранна. Посмотрим, какую польку ты запляшешь, когда кишки в животе марш заиграют!

- Э-э, не помру я с голоду, пока у меня женка такая крепкая.

Эпп, конечно, долго еще ворчала. Иначе и нельзя, уж так заведено: хоть сердце и подсказывает «да», а язык молвит «Нет», - таков женский нрав. Не помогло и то, что Михкель объяснял ей, на сколько процентов его пай, пай мастера, выше пая других рабочих. «Вот и поглядим, как ты будешь грызть свои проценты», - ответила Эпп. Не успокоило Эпп даже и то, что Михкеля вместе с капитаном, папашей Пууманом, волостным писарем и другими почтенными людьми выбрали в правление. «Стой, стой за других, пока сам без штанов останешься!» - не сдавалась Эпп. Вся эта перепалка (больше по привычке, чем со злого сердца) не помешала им мирно закончить вечер и в приподнятом настроении забраться в постель.

Долгие годы строил Михкель хозяевам и богатым пайщикам корабли, долгие годы Эпп одна трудилась дома, растя ребят. И вот стряслась эта канитель с «Арктурусом», когда мужа стали обходить, точно прокаженного. Наконец-то опять у него есть работа, и работа не на чужих хозяев, теперь он один из хозяев, равный среди равных, вдобавок еще и член правления.

Ветер, дувший днем с зюйд-веста, стал крепчать и повернул к норд-весту; это было слышно по гулу и вою, с какими он обрушивался на обращенную к морю стену дома. Сынки далеко, за морем. Кто знает - есть ли у них по-прежнему твердая почва под ногами?.. Карла сообщал в последнем письме, чти заработки на лесопилке стали неважные, и что он снова поглядывает на море. Нужно им, пожалуй, написать про эту историю с кораблем - может быть, и дети смогут вложить свою долю в дело.

- Последний корабль для себя я построил, когда был пастухом, - сказал Михкель, натягивая поплотнее край одеяла и задумчиво глядя в темноту потолка.

- Да разве ты теперь для себя корабль строишь? Общее это дело. Еще так подеретесь, что клочья шерсти полетят! - проворчала Эпп, все еще не меняя курса, хотя уже не смогла придать голосу слишком сердитое выражение.

- С бабой спорить - что с теленком вперегонки бегать: ее слово всегда должно остаться последним!

Глава седьмая

Это было, вероятно, дня за два до Нового года - во всяком случае мороз уже успел высушить береговые промоины и сковать льдом болота, - когда капитан Тиху и мастер Михкель постучались в дверь к управляющему местными казенными лесами, лесничему Третьякевичу, жившему в Памманаском казенном имении. Крестьян-собственников по всему приходу было еще очень мало, пальцев одной руки хватило бы перечесть их, и ни у кого из них на участках не оказалось подходящего корабельного леса. У помещиков никто из Тиху не мог надеяться купить лес на выгодных условиях: все господа заодно, а былая тяжба Матиса из-за хутора Рейнуыуэ вконец обозлила старого рууснаского Ренненкампфа и его родню. Лесничий же, или, как его называли в приходе, лесной барин, был русский, прибыл сюда издалека, и с ним можно было столковаться. Поговаривали, правда, что в нынешнюю зиму лесопромышленник Викштрем наложил лапу на две лучшие делянки, расположенные у дороги, но разве у казны мало леса! Только бы их не спровадили в дальний Сутруский лес; от тамошних делянок далеко до берега моря, а в теплую зиму из-за болот оттуда дьявольски трудно вывезти древесину. Или всучат делянку с большими, очень старыми, некогда семенными деревьями, которые растрескались уже на корню, десятки лет раскачиваясь от ветра. Тут нужна осмотрительность. Снаружи дерево мощное и стройное, хоть сейчас вали его на киль корабля, а спилишь - трещина на трещине. Эти потрескавшиеся от ветра сосны, или, как их попросту называют, «ветровки», непригодны для корабельного дела, и надо смотреть в оба, чтобы и впрямь не выбросить деньги на ветер.

И Михкель, и Тынис плохо говорили по-русски, но капитан уже успел наладить приятельские отношения с лесничим и на сей раз не забыл прихватить полуштоф - таким образом, дело быстро пошло на лад.

Андрей Андреевич (после выпитой водки лесничий и капитан стали называть друг друга по имени и отчеству) разрешил Тынису Реэдиковичу выбрать на карте любую делянку. Когда же, придя на место, они увидели, что соседняя делянка удобнее для вывозки древесины, лесничий тотчас же согласился на замену делянок.

Полуштоф одному, малую толику денег другому - и дело с лесом было улажено. После крещения, в полнолуние, когда нет опасения, что червь источит дерево, на делянке нового товарищества зазвенели пилы и забухали топоры, да так, что многоверстный лес отзывался далекими раскатами. Михкель, держа в одной руке старенькую, потрепанную, объявшую все премудрости корабельного мастерства записную книжку, а в другой огрызок карандаша и кусок мела, с топором за поясом ходил от дерева к дереву и назначал уже здесь, на корню, каждому из них положенное место на корабле: вот дерево для бруса бархоута, это для сандека, а вот то для подбалочного бруса. Разглядывая дерево, он, в силу привычки, обходил его по ходу солнца. Старые мастера боялись, что корабль, построенный из деревьев, вокруг которых хаживали, отбирая, против солнца, плохо будет идти против ветра. А ежели и так и этак надо пройти по кругу, отчего же и не пойти по солнцу? Еще говорили, что если дерево упадет кроной на юг, то в корабле может завестись плесень. И это, конечно, одно баловство, но ведь не оставишь нужное дерево на корню, как-то уж оно должно упасть, - почему же немножко не помочь ему рухнуть вершиной на север?! При южном ветре или в тихую погоду это не составляло особого труда, но если случался северный ветер, раннаский Каарли со своим напарником Таави прибегали порой даже к помощи талей. Ну да фокусы фокусами, если они не требуют у тебя лишних сил и времени, но этакую возню с деревом на манер Каарли и Таави, силившихся свалить его против северного ветра, мастер считал просто чудачеством, и он, и другие, в особенности Кусти из Лайакиви, подшучивали над излишней суеверностью Каарли.

Но когда Михкель сам нашел на краю делянки могучую, в два обхвата, сосну, по всем признакам подходившую для корабельного киля, он обошел ее не один, а несколько раз по солнцу и, прежде чем сделать мету топором, долго с благоговением любовался исполином и шептал:

- Добрый дух, покровитель корабля, войди в киль- матушку!

И только после этого он отколол топором щепу от сосны, предназначенной для киля - корабельной матки. Существовало поверье, что именно с этой первой щепой, срезанной мастером у дерева, отобранного для киля, добрый дух, покровитель корабля, войдет в судно и не покинет его до тех пор, пока оно не состарится после долгих плаваний, придет в ветхость и сгниет где-нибудь в тихой гавани. Разве что злому духу корабля, котерману, удастся каким-нибудь способом прогнать доброго духа, самому вселиться в корабль и вскоре загубить его в бурю или в шторм.

Когда мастер, отколов первую щепу, кликнул других мужиков и объявил им, что дерево для киля найдено, случилось так, что Лаэс из Лоона, Кусти из Химмуде и Андрус из Лийгаласкма, разглядывая дерево, тоже обошли вокруг него несколько раз по ходу солнца. При падении сосны-великана зорко следили, чтобы ствол отскочил подальше от пня. Это сулило быстроходность будущему кораблю и скорую перевозку грузов из гавани в гавань.

Пока на казенной делянке с гулом и треском рушились кроной на север деревья для киля, для обшивки и мачт корабля, каждый мужик по пути в лес и из лесу или на воскресной прогулке по родным местам зорко высматривал подходящие для шпангоутов деревья. Особенно могло посчастливиться в тех местах, где недавно рубили строевой лес и были выбракованы и оставлены на корню все кривоствольные, непригодные для вязки стен деревья. Эти приземистые дубы, росшие на скудных деревенских пастбищах и покосах, или прибрежные изогнутые и закаленные ветрами смолистые сосны были словно рождены для шпангоутов.

На покосе прежнего хутора Рейнуыуэ, часть которого теперь арендовал припадавший на левую ногу Михкель из Кийратси, стоял низкорослый, на редкость толстый и суковатый дуб, которому, наверно, было уже несколько сот лет. Матис, часто бродивший по землям Рейнуыуэ, высмотрел этот дуб для штевня. Мастер Михкель одобрил этот выбор, не возражал и арендатор земли Михкель из Кийратси, он внес чистоганом пятьдесят рублей пая и вместе с сыновьями работал на постройке корабля. Но, опасаясь, что слух о порубке дуба на арендованной земле мог так или иначе дойти и до бар, старый кийратсиский Михкель выждал такое время, когда сам барон отлучился в город, и заковылял, прихрамывая, на мызу. При посредничестве кухарки Тийны он предстал перед барыней с покорной просьбой - дозволить вырубить на покосе Рейнуыуэ (так все еще называли этот покое) два-три старых, суковатых дуба и кое-какой кустарник для улучшения почвы. Михкель хромал на левую ногу, барыня - на правую (она страдала какой-то «костной сухоткой» - ведь у бар и болезни благороднее, чем у крестьян); барыня была баронессой Ренненкампф, а Михкель только Михкелем. Но когда Михкель хотел, он умел и подольстить, и пораболепствовать. Хотя барыня и не занималась делами мызы и не предпринимала сколько-нибудь серьезных шагов без барона, она все же смогла разрешить такой пустяк, тем более что дело явно шло на пользу земле и мызе. Встретившись после этого разговора с юугуским Сиймом в воротах мызы, арендатор Кийратси едва коснулся рукой козырька своей шапки и почти не обратил внимания на кубьяса. Штевневой дуб спилили, и две пары самых крепких лошадей отвезли его на массивных дровнях на мысок Папираху, где было уже припасено немало корабельного материала с лесной делянки.

Но это еще далеко не значило, что форштевень находился уже на носу корабля.

Папираху, маленький полуостров в тихой, укрытой от ветров бухточке в заливе Каугатома, покрытый тощим леском и оползавшими к воде валунами, с незапамятных времен служил здешнему народу местом постройки кораблей. Его вдававшаяся в открытое море оконечность понижалась с подходящим для спуска кораблей на воду уклоном. Залив Руусна был, правда, ближе к деревне, но слишком мелководен; готовый корабль не смог бы выйти отсюда в открытое море. По-видимому, и в ту пору, когда Папираху был еще только «раху», то есть по-здешнему островом, он входил во владения церковной мызы, и им распоряжались попы. Примерно десять поколений назад церковная власть в здешних краях перешла от католических попов к лютеранским пасторам. Новые хозяева церкви позаботились о закреплении за собой, вместе с другими мирскими благами, и земельных владений своих предшественников, в том числе и этого пустынного острова, или полуострова, каковым он мог быть уже в то время, так как морское дно постепенно поднималась, а название в народе сохранилось прежнее, хотя Папираху уже не был «раху» и не принадлежал больше католической церкви. Возможно, что при католических попах Папираху, с тихой, укрытой от ветров бухтой, имел какое-то значение для церковной торговли или служил надежным укрытием в пору штормов, но каугатомаские лютеранские церковные владыки последних поколений занимались больше земледелием и скотоводством и не придавали никакого значения этой каменистой площадке. В иные годы, когда здесь сновали кораблестроители (не каждый ведь год строится новый корабль), никто не спрашивал с них аренды за использование пустыря под верфь. Летом, в жару, задрав хвосты, забредало сюда порой большое стадо быков церковной мызы - искать прохлады и убежища от оводов. Но толкущаяся по брюхо в морской воде скотина и строители, орудующие на берегу топорами, не мешали друг другу.

Ныне же по воле пастыря каугатомаского прихода и на берегу Папираху должны были произойти перемены. Мартовским утром, когда мужики закладывали бревна на козлы для распилки их на толстые корабельные доски, медленно, пешочком, приплелся Антс, старый кучер мызы, и спросил капитана.

- Что за диво, кучер Антс в пешего обратился! Где ты бросил свои сани, клячонку и барина? - сказал Кусти, черня куском ольхового угля веревку для метки, будто и не слышал вопроса.

Но Антс упорно стоял на своем, он требовал капитана.

- Какого капитана? Тут все хозяева, давай выкладывай, что у тебя! - сказал свояк и напарник Кусти - Длинный Виллем.

Но кучер Антс хотел видеть самого капитана.

- Придется тебе съездить на своих расписных синих санях за капитаном в Хийюмаа, - перебил Виллема раннаский Каарли, - заодно подвезешь часть железа с разбитого парусника.

Прошлой осенью у мыса Ристна выбросился на берег старый датский парусник. Копенгагенские хозяева решили, что нет расчета спасать и ремонтировать корабль в чужих водах. Датчане уже переходили на паровые суда, а потому не особенно дорожили и снаряжением парусника. Они решили продать его целиком с оснасткой, при условии, что за него расплатятся наличными, золотом. Капитан взял из банка свои последние тысячи и отослал их в Данию, а теперь, уже который месяц, вместе с агамаским Яаком возился уостова разбитого судна.

- Ну, коли дело такое, что капитан в отъезде, тогда и разговаривать нечего, - и кучер Антс побрел в обратный путь. Но через пару часов (время, необходимое для того, чтобы сходить в церковную мызу и обратно) Антс снова явился на берег.

- Ты с чем явился, Антс? - спросил Тоомас из Лийгаласкма, - Ходишь, как кот вокруг горячей каши. Не задумал ли котермана заворожить в киль нашего корабля? Или, может, у тебя что другое на уме?

- Нечего мне завораживать котермана. Но коли вы здесь и правда все хозяева, то придется мне передать приказ пастора. Он послал меня сказать, чтобы вы убрали отсюда свои бревна и все прочее.

- Ты что, с ума сошел? Мы-то строим корабль не Гиргенсону, какое ему дело до наших бревен!

- Земля эта будто церковной мызы, вот почему… - сказал Антс, смущаясь собственных слов. Он был тихий, пугливый мужичонка, старался со всеми ладить и давеча ушел отсюда совсем обрадованный, так как пастор приказал передать неприятную весть самому капитану.

Но не тут-то было! Антс, старый кучер мызы, возивший на своем веку уже третьего пастыря, знавший приходский люд (он и сам был родом из каугатомаского прихода) и довольно хорошо изучивший своих прежних господ, все же, как показала сегодняшняя история, не сумел еще разгадать теперешнего барина, хотя и служил у Гиргенсона двенадцатый год.

- Душа вослюбленная! Не может этого быть, чтобы ты из-за случайного отсутствия капитана только из глупости не передал моего приказа мужикам. Не приходишься ли и ты родственником тихуским? Их тут добрая половина прихода.

После того как Антс клятвенно заверил, что не имеет никакого отношения к тихускому роду, ему пришлось тотчас же тащиться обратно и предстать перед мужиками.

- Церковная земля! «Вослюбленная душа» сам поет с кафедры, что земля создана богом. Если бы сам господь бог спустил тебя, Антс, с края облака на канате потребовать аренду за эту каменную глыбу - был бы другой разговор! С Гиргенсоном у нас нет никакого дела! - вслух рассуждал лоонаский Лаэс, гремя на весь берег.

- Я-то ничего не знаю, передаю, что велели. А может, пастор хотел, чтобы прежде у него разрешения испросили, - пытался Антс унять страсти своей незлобивой речью.

- Какое тут разрешение?! Добро бы еще здесь росла хоть одна травинка, которую могли бы сожрать быки. Но на этой поднявшейся из моря голой известковой глыбе, на этом щебне впору только чайке сидеть. С дедовских времен здесь строили корабли. Старому Хольману выстроили здесь все его суда, и не слышно было, чтобы кто-нибудь ходил за разрешением в пасторат, - возмутился даже кийратсиский Михкель, известный тем, что старался «по-хорошему» (то есть хитростью) ладить и с барином, и с церковной мызой.

А лайакивиский Кусти, кокиский Длинный Виллем, лауласмаский Виллем, голосистый лоонаский Лаэс и многие другие так распалились, что кучер Антс поторопился убраться, пока шкура цела.

Однако какими крепкими словами ни ругали Гиргенсона, запрет оставался запретом, и, если пренебречь им, можно попасть в опасную передрягу. Более спокойные мужчины, потолковав накоротке, послали в пасторат для переговоров с Гиргенсоном мастера вместе с кийратсиским Михкелем, который так ловко умел прикидываться смиренным.

- Вослюбленные души, - сказал пастор обоим Михкелям, - не на благо себе строите вы корабль вместе с этими богоотступниками, с этими Тиху. Если господь сам не соорудит храма, тщетны все людские помыслы и труд. И я говорю вам: до тех пор, пока вы заодно с Тиху, в особенности с этим Матисом Тиху, не дозволяется вам строить свой корабль на церковной земле! Изрыгните их, и прежде всего Матиса, изгоните их, и тогда я не только сниму запрет, но и дам свое благословение трудам вашим. Ступайте теперь, вослюбленные души, и передайте все это другим, - сказал Гиргенсон, указав мужикам на дверь.

- А если бы мы постарались заплатить господину пастору хорошую арендную плату, - пытался повлиять на пастора последней сладкой приманкой кийратсиский Михкель, бочком пробираясь к двери: он хорошо знал, что Гиргенсон жаден до денег.

- Хоть ты, Михкель, и хитер на торг, хоть и выманил своей сладкоречивостью у старой рууснаской барыни задаром большой корабельный дуб, о чем, к сожалению, сам барин узнал слишком поздно, но на сей раз ты сможешь явиться ко мне с разговором об аренде только после того, как окончательно отгородишься от всех Тиху.

Когда оба Михкеля, вернувшись в Папираху, дословно передали мужикам все, что они выслушали в пасторате, кюласооский Матис заявил:

- Если дело остановится из-за меня, то я могу и выйти из нашего товарищества.

Но разъяренные мужики не хотели об этом и слышать. Крепкие словечки посыпались на голову Гиргенсона, и уже к вечеру подыскали новое место под строительную площадку, откуда уж никто не мог их прогнать. Это была оконечность Сийгсяареской косы, угол приморского пастбища, лежащего верстах в двух от Папираху, считая прямо по морю, - собственность волостного старшины Пуумана. У папаши Пуумана хутор был выкуплен, он на своей земле господин и король, мог здесь и вверх ногами ходить и даже пароход построить - никому не было до этого никакого дела. Берег хоть и не имел здесь столь удобного, как на Папираху, склона, зато не надо было ставить ряж для закрепления тросов при спуске корабля. Ее заменяла гранитная глыба в двухстах саженях от берега - Тыллуский камень, верхушка которого и сейчас выдавалась из-подо льда.

Много хлопот, конечно, было с перевозкой на новое место бревен, но общими усилиями нескольких деревень справились и с этим. Кучер Антс приходил с приказом церковной мызы во вторник, а в субботу на Сийгсяареской косе уже стояло восемнадцать пар козел, и восемнадцать пар пильщиков - как водится, один наверху, на бревне, другой под бревном - задали жару длинным зубастым пилам.

Вот и кюласооские мужики распиливают толстое бревно - отец Матис сверху, сын Сандер внизу. Не очень-то завидно положение нижнего пильщика; он что-то вроде простого молотобойца. Напротив, верхний пильщик, уже издали приметный каждому, был куда как почетнее нижнего: именно он отвечал за качество и точность распиловки. И когда, принимаясь за новый брус, Сандер увидел на опушке леса возы, на которых женщины перевозили бревна, парень попросил отца поменяться с ним местами, разрешить ему поработать наверху.

Вряд ли кто-нибудь из чужих пошел бы навстречу желанию Сандера - опыта Сандера для верхнего пильщика было маловато, - но какой отец не хочет, чтобы его сын пораньше и во всю ширь расправил свои крылья в работе?

- Ладно уж, полезай разок, только, смотри, держись линии! - сказал спокойно Матис.

Прежде чем он успел слезть вниз, Сандер был уже на бревне.

Вот и подводы с бревнами и женщины-возчицы уже выползли из ряссаского ельника, а вон та, третья, рядом с каурым жеребцом самого папаши Пуумана, абулаская Тийна - она ведь в этом году жила в батрачках у Пуумана.

Быть может, Тийна из-под краешка платка и впрямь стрельнула разок-другой глазами в Сандера, но чем ближе подходила Тийна со своим соловым, тем яростнее вглядывался верхний пильщик в черную линию на бревне.

- Ты бы, отец, подбил задний клин, зазор для пилы стал бы пошире, - сказал Сандер, когда Тийна, понукая лошадь, прошла в нескольких шагах от них. Кто не оглох, тот должен был понять, что верхний пильщик интересовался только своей работой, все же остальное на свете было ему безразлично.

Так кюласооские мужчины мирно делили между собою честь и почет места верхнего пильщика. Но кийратсиский Яэн - средний сын кийратсиского Михкеля - и лагувереский Юхан чуть не сцепились из-за этого. Юхан, парень завидного роста и медвежьей силы, не умел разбираться в тонкостях, различать, что в насмешках женщин правда, а что шутка в их серьезных речах (ведь это и на самом деле не так просто). Леэна из Харала, в общем девушка деловитая и пригожая, проезжая со своим возом мимо Юхана, только и знала, что смеяться над ним. Я бы, мол, и оставила вечерком дверь комнаты открытой, но Юхан, нижний пильщик, не может держаться даже черты на бревне, где уж ему разглядеть дверную щель. Или еще скажет, что ты, мол, Юхан, не забирайся наверх, чего доброго, свалишься и искалечишься, а неровен час и до смерти убьешься, и она, Леэна, останется тогда старой девой и проведет остаток дней своих в большой печали…

- Ты бы пустил меня разок наверх, увидим, что она тогда запоет, - просил Юхан Яэна.

- Отстань! Этого дела ты днем все равно не уладишь, это уж вам двоим придется подправить ночью в Леэниной комнате, - смеялся Яэн.

Когда же Леэна возвращалась на пустых дровнях в лес, Юхан в свою очередь крикнул ей:

- А ты, Леэна, оставь сегодня вечером щелочку в двери, тогда увидишь, запорошены у меня глаза опилками или нет!

Но Леэне тоже пальца в рот не клади.

- Ах, нет, не надо мне нижних пильщиков, пока еще есть верхние!

- Ну, Яэн, неужели тебе так трудно пустить меня наверх? Уж тогда чертовой девчонке не к чему будет цепляться, - уговаривал Юхан своего напарника.

- Считал я тебя прежде мужчиной, а теперь вижу - такую мелешь чепуху, будто не в своем уме. Чем больше ты будешь плясать под ее дудку, тем охотнее она будет над тобой потешаться. Хочешь в дураках ходить - дело твое, а я из-за тебя дурака разыгрывать не стану.

Слово за слово, и дело дошло бы до серьезной ссоры, если бы мастер не перевел часть мужчин, в том числе Яэна и Юхана, с распиловки на обтесывание киля.

Наступил вечер, в каугатомаской церкви зазвонили колокола. Колокольня была высокая, ее стрельчатый шпиль был виден далеко с моря и суши. Мощный звон тяжелых медных колоколов в ясный и тихий мартовский вечер разносился по всему приходу. Если на другом конце прихода, над лесистым Сутруметса, слышался только далекий однообразный гул, то здесь, на косе Сийгсяаре, голос обоих колоколов звучал так ясно и раздельно, будто звонили над самой головой.

Поморяне, работавшие здесь, хоть в большей своей части довольно холодно относились к церкви, прежде при звоне медных колоколов бросали работу, повернувшись лицом в ту сторону, откуда доносились звуки. Сегодня же у них не было к этому охоты. Почти целая неделя драгоценного рабочего времени пропала из-за козней Гиргенсона, около двух десятков бревен еще и сейчас валялись на Папираху.

- Звонарь Пеэп так трезвонит сегодня, будто у самого беда стряслась, - сказал верхний пильщик, лайакивиский Кусти, и сплюнул далеко на талый снег.

- Может быть, так оно и есть. Гиргенсон, говорят, обругал Антса-кучера за то, что трусливый мужичонка побоялся передать нам сразу приказ пастора. Антс Антсом, а ведь и этот Пеэп не лев, - ответил нижний пильщик, кокиский Длинный Виллем, и тоже смачно сплюнул на снег. Плевались, несмотря на колокольный звон, и многие другие верхние и нижние пильщики, плевались и кийратсиский Яэн вместе с сильным, как медведь, Юханом, помирившиеся на обтеске киля. Женщины, конечно, не плевались; они, как всегда, обнаруживали сдержанность и хитрость в проявлении некоторых своих чувств. Но было ясно, что злобное упорство Гиргенсона повлияло и на них, ибо, несмотря на все старания звонаря Пеэпа, в воскресенье в церкви народу было маловато, и Гиргенсон обратил свою клокотавшую гневом проповедь на полупустые скамейки.

Единственным, кто не одобрил уход из Папираху в Сийгсяаре, оказался Тынис. Возвратившись по льду из Хийюмаа в Сааремаа за рабочими для разборки остова старого датского парусника, он было не поверил своим глазам, найдя прежнюю строительную площадку покинутой. Но потом заметил черневшие вдали в вечернем сумраке козлы и кучи бревен на конце Сийгсяаре. Да, вот и широкая, наезженная дорога по льду вела туда. Ого, что за шутки тут выкидывают за его спиной?!

Надвигалась ночь, но Тынис поспешил широким шагом напрямик через лед к косе Сийгсяаре, откуда вскоре замигало меж кустами слабое пламя костра ночного сторожа. Матис, стороживший в эту ночь площадку, рубил можжевеловые ветви, чтобы поддержать огонь в костре, и, услыхав между двумя ударами топора чьи-то шаги, оглянулся.

- А-а, ты, Тынис! - узнал Матис брата. - Я было думал…

- Что это у вас тут за чертовы проделки! - выпалил Тынис, даже не поздоровавшись с братом.

- Это не наши проделки. «Душа вослюбленная» забавляется со своей великой родней чертей и богов. Не устояли наши силенки против такой мощи!.. - И Матис коротко рассказал брату, почему пришлось уйти из Папираху сюда, на Сийгсяаре.

От быстрой ходьбы Тынис запарился. Он распахнул теплый полушубок, сдвинул шапку на затылок, предложил Матису папиросу, закурил сам и присел на конец бревна. По лицу Тыниса было, однако, видно, что рассказ брата его не удовлетворил.

- А почему вы не дали знать мне? - спросил он после непродолжительного молчания.

- Чем бы ты тут помог?

- Как - чем помог бы? У меня почти десять тысяч вложено в корабль, должен же я знать, что с ним делают. Я эти деньги не на земле нашел.

- Мы их тоже по ветру не пустили. Видишь, тут они все! - И Матис махнул рукой в сторону огромных штабелей бревен и плах, темневших в сумерках. - А часть твоих денег на берегу Хийюмаа, на твоих же глазах, - добавил он.

- С тем, что под моим наблюдением, дело в порядке. А то, что вы тут делаете, просто несуразица!

- Несуразица? А ты-то сам что сделал бы? - удивленно уставился на брата Матис.

- Теперь дела не так ведутся. Если Гиргенсон хотел со мной переговорить, надо было непременно кого-нибудь послать за мной.

Матис смотрел на брата. Если бы это говорил кто-нибудь чужой, кого он видит впервые в жизни, дело другое. Но это ведь Тынис, сын старого Реэдика и Ану из Кюласоо и его кровный брат. Какой-то холодок кольнул сердце Матиса, и, может быть, чтобы отогнать это неприятное ощущение, он нехотя засмеялся.

- Ого! И ты, внук старого Рейна Тиху из Рейнуыуэ, побежал бы в церковную мызу и бросился в ноги «вослюбленной душе»? Ого-го! Даже я, хоть у меня скоро не будет крова над головой, никогда не сделал бы этого! Какая нужда тебе, капитану, просить Гиргенсона? Тем более, что и здесь можно с таким же успехом выстроить корабль!

Тынис швырнул папиросу в костер, глубоко вздохнул и встал. Пламя костра бросало красноватые неспокойные отблески на его высокие сапоги, на дубленый, крашенный в желтый цвет полушубок с распахнутыми полами, на тяжелый подбородок, полуприщуренные глаза и пышную прядь волос, упавшую на лоб из-под сдвинутой на затылок капитанской шапки.

- Тебя, кажется, это дело очень веселит. Ну что ж, количество рабочих дней растет, в пайщиках скоро будет вся волость, денежки мои ухлопаны - а корабля нет! Когда вы вздумаете поссориться и с папашей Пууманом, чтобы уйти из Сийгсяаре? - насмехался Тынис.

Теперь встал и Матис. Он был на голову ниже брата, худой, с иссохшим телом, которому и старая широченная шуба не могла придать внушительности. Но глаза его светились уверенностью и силой. Он бросил в огонь ветку можжевельника, отчего пламя с треском взметнулось вверх, и проговорил:

- Ты же сам первый посылал подводы с бревнами из Сутруметса в Папираху.

- Тогда нужно было у меня первого и совета спросить, прежде чем уходить оттуда.

- Не ты один решаешь дела; ты знаешь хорошо, что сказано в уставе нашего судового товарищества. Тем более что и ты тут ничем не мог помочь. Кийратсиский Михкель пробовал взять и хитростью, и деньгами - не вышло! Судебную тяжбу с «вослюбленной душой» затеять? Разве мало до нас обивали пороги судов и мало денег зря ухлопано на адвокатов?!

Тынис не ответил. Он стоял неподвижно, широко расставив ноги, покусывая то верхнюю, то нижнюю губу, и, казалось, напряженно раздумывал о чем-то.

- Ну да, - сказал он после долгого молчания, снова присаживаясь на бревно и переводя разговор на работы в Хийюмаа, - по крайней мере этот остов разбитого судна куплен у датчан удачно. Лесопромышленник Викштрем, говорят, скреб затылок, узнав, что мы из-под самого носа вырвали жирный кусок, да и старый Хольман, наверно, бесился… - И Тынис, всячески расхваливая, перечислял доставшееся товариществу оборудование датского парусника, которое может быть использовано при постройке нового корабля.

Вначале Матису показалось, что брат переменил разговор, чтобы скрыть свои настоящие мысли и намерения, так явно обнаруженные поначалу. Но когда Тынис стал расписывать купленные у датчан почти новые наборы парусов, все эти стаксели, марсели и брамсели, его слова показались брату искренними - может быть, еще и оттого, что Матис сам легко загорался, говоря о пар уса х. Он с мальчишеских лет любил налаживать паруса, и уж что-что, а по парусам его лодка была лучшей на всем побережье.

Так разговором о парусах и закончилась их беседа. Уставший от долгого пути Тынис вскоре зашагал в Каугатома. И так как на другой день Тынис больше слушал разговоры и ругань мужиков, чем говорил сам, его вчерашняя вспышка показалась теперь Матису только проявлением оскорбленного самолюбия, за которым не крылось, вероятно, ничего серьезного.

Но разве было у Матиса время размышлять о Тынисе, о брате, «помазанном» капитанскими документами и деньгами, и защитить его от «лукавого всегда», как просил слепой Каарли господа бога в своей песне о царе?

За неделю до Юрьева дня Матис со своей семьей переселился из Кюласоо в бобыльскую хибарку хутора Рыуна-Ревала. Тяжелая ежедневная работа на постройке корабля была для них отчасти и спасением; без нее еще горше давил бы вынужденный уход со своего насиженного места. Да и теперь не легко было это перенести, особенно женщинам - Вийе и старой Ану; они похоронили в Кюласоо свои лучшие годы, обходя летом, сначала с косой, а потом с граблями, покосы Кюласоо, собирая меж камнями и кустами былинки на зиму для лошади и коровы, топча болотистые пастбища хутора Кюласоо и бредя согнувшись за сохой на его скудных полях, а еще приходилось работать и на мызу, в оплату за это Кюласоо - возить гравий на назначенный волостью участок дороги, осенью обрывать руки на молотьбе, а зимой сновать через высокие пороги гуменной избы. Каждое дерево, каждый куст, каждый замшелый камень в поле - все стало родным и близким с тех лор, как их (одну - четвертью века раньше, другую позже) невестами привезли в этот бедный арендный хутор.

Здесь вкусили они свои короткие светлые часы радости, здесь они молча переносили нескончаемые дни забот и горестей, здесь они рожали детей, провожали их отсюда на чужбину, а некоторых тут же малютками укладывали в гроб. Здесь, в арендном хуторе Кюласоо, они похоронили всю свою силу, ни разу не взглянув на далекий мир, как это все же порой удавалось мужчинам, плававшим по морям или уходившим на большую землю строить чужие дома. Вот почему, бредя за подводой в направлении Рыуна-Ревала, Вийя проливала потоки слез, а старая Ану казалась более сгорбленной, чем когда-либо прежде, в то время как Матис, сидя на возу и понукая лошадь, лишь сердито покашливал и время от времени поругивался, да и то больше про себя, чем вслух.

- Да чего ты разревелась на виду у всей деревни, этим делу уже не поможешь, - сказал он Вийе, когда лошадь выехала за ворота и потащилась по деревенской улице. Сандеру же, который своей статьей в газете «Уус аэг» ускорил их изгнание с хутора, Матис не сказал ни раньше, ни теперь ни одного худого слова.

Но и сам Сандер, идя позади всех за коровой и четырьмя овцами, не испытывал особенной печали. Может быть, оттого, что еще в детстве отец показал ему на мызном покосе фундамент старого дома и заросшие мхом яблони, рассказывая с благоговением о былом хутора Рейнуыуэ, который из поколения в поколение был настоящим домом Тиху. Это былое Рейнуыуэ представлялось ему сказочной страной, где даже люди должны были быть покрупнее, посильнее и смелее нынешних Тиху. Его взору часто представлялся образ прадеда рейнуыуэского Рейна, который в крымскую войну ходил на своем маленьком шлюпе через море за солью и железом, несколько раз попадал в плен к англичанам и всякий раз ухитрялся уходить от них. Да, если верить рассказам отца и других старожилов (а почему бы им не поверить?), Рейн из Рейнуыуэ не боялся ни барона, ни пастора, ни царей, ни королей, ни черта, ни самого папы римского! Хотя он, Сандер, по общему мнению, пошел в мать (брат Пеэтер, живущий теперь в Таллине, похож на отца), это еще ничего не значит, в нем тоже течет доля крепкой крови старого рейнуыуэского Рейна. Хоть на сей раз барон и выгнал их, пусть он не надеется, что так оно и останется на всю жизнь!

Некоторым утешением было то, что до Юрьева дня и в самый Юрьев день никто из местных жителей не спешил заарендовать Кюласоо. Позже, когда старый бобыль из Юрикюла лайгуский Яэн стал было кружить около Кюласоо, кокиский Длинный Виллем с глазу на глаз пообещал содрать с него шкуру, как только нога Яэна переступит порог Кюласоо. Конечно, если бы барон снизил арендную плату наполовину, то, несмотря ни на что, нашелся бы арендатор и на Кюласоо. Но барона это не устраивало: другие арендаторы тоже потребовали бы снизить плату. Поэтому ему не оставалось ничего другого, как присоединить большую часть земель Кюласоо к своему имению, а участки, не граничившие с землями мызы, он прирезал своему кубьясу юугускому Сийму. Старая изба Кюласоо пустовала. Только вороны бесстрашно каркали теперь на ее крыше. В конце лета кубьяс свез сюда часть сена и соломы, так как его сараи уже не вмещали всего.

Этой весной окунь пришел в залив густо, и лов рыбы отнял у всех немало времени. Только с десяток мужчин - у кого не было снастей или кто решил уйти летом на большую землю и торопился отработать свои часы - тесали шпангоуты. Так как теперь к мастеру уже не обращались ежеминутно с вопросами, Михкель построил на ровном участке берега дощатую площадку - плаз - и на ней принялся вычерчивать по модели, но уже в натуральную величину горизонтали корабля. Мастер не хотел отрывать сильных работников от тесания шпангоутных брусьев, поэтому он взял себе в подручные линеечником Сандера из Кюласоо (потребовалось немало времени, чтобы прежних арендаторов Кюласоо стали называть по новому участку Рыуна-Ревала). Сандер как раз оказался без напарника: отец, как и большинство других рыбаков, ушел сразу же после ледохода на окуний лов. Рыболовных снастей хватило бы и на двоих, да где их поставишь - вместе с хутором Кюласоо ушли и рыбачьи права. Отец еще кое-как умудрялся расставлять часть своих мереж, но Сандеру с его снастями пришлось остаться на берегу. Однако жалеть было не о чем: он немало на своем веку поскреб веслами воды залива Руусна, достаточно повыбрал окуней с колючими плавниками из сетей, а вычерчивать на плазу горизонтали корабля ему еще никогда не приходилось. Правда, он и теперь этого не делал, но кое-какие крохи опыта и знаний мастера перепадали и ему.

Требования мастера к своему подручному были велики, и он частенько бывал недоволен Сандером.

- Сам-то ты на берегу вырос, среди лодок и кораблей, а не понимаешь, как определить изгиб шпангоутов по горизонталям! - бранился мастер, когда подручный путался в измерениях. - Кто из мастеров в свое время допускал меня к моделям и планам? Скажет бывало: «Бери, парень, топор и жми по этой вот линии, что я тебе вычертил». А уж как нашел мастер эту черту, как рассчитал, не спрашивай, не твоего ума дело! Если бы мы, старики, могли в твои-то годы обтирать, вроде тебя, школьную скамью не одну зиму и нам все показывали бы и так, и этак, как я тебе сейчас показываю, мы смогли бы стать хоть инженерами!

- Не каждому суждено быть корабельным мастером, надо кому-то и плавать на корабле! - оправдывался Сандер, заодно раскрывая и свои планы на будущее.

- Думаешь, что из тебя выйдет хоть плохенький капитан, если не будешь знать, как построен корабль, что под тобой? Настоящий капитан должен знать свой корабль лучше, чем всадник лошадь. Верховой по твердой земле трясется, лошадь о четырех ногах, в узде, потяни за один ремешок - повернет направо, за другой - налево, а все же есть мужчины, которых конь с седла сбрасывает. Что же говорить про корабль!

- Но если уметь пользоваться секстантом, изучить морские карты и звезды, никуда корабль из рук настоящего мужчины не денется. Прошли времена, когда кораблем управляли на авось, по козырьку фуражки. Теперь дорогу показывает наука, - сказал Сандер.

Мастер кашлянул и бросил на подручного жесткий суровый взгляд.

- А я что тебе говорю! Наука, конечно, дорогу кажет, потому старайся всегда держать глаза и уши открытыми. Учись, наблюдай. Но ведь не одни знания помогают. Кроме знаний, должно у мужчины быть еще и упорство. Пусть сам черт станет тебе поперек дороги всеми четырьмя копытами, а настоящий мужчина выполнит задуманное! Но имей в виду, не желай сразу многого: девять ремесел, а десятое - голод. С детства уже налегай на то, что тебе больше по сердцу. Сдается мне, что ты очень уступчив. Со статьями для газеты у тебя дело как будто уже понемногу налаживалось, надо было не сдаваться, что с того, что одна газета перестала помещать твои писания. Послал бы в другие места - авось какой-нибудь редактор и сунул бы их в газету.

- Уж посылал в разные места, нигде не печатают, - угрюмо сказал Сандер.

- А ты не давал перевести для какой-нибудь русской петербургской газеты? Не мешало бы, чтобы побольше людей узнало, каково приходится здешнему народу от помещиков и всякого иного начальства.

- Был и об этом разговор с волостным писарем, он посылал кое-что в Петербург, но бесполезно. Царица тоже ведь из немцев, как и наши помещики. Русский царь с немецким большие друзья - кто ж тут позволит задеть немцев? Другое дело, если побродить на корабле по свету и научиться какому-нибудь иностранному языку, - рассуждал Сандер.

- Э, вот, значит, куда ты хватил! Что ж, мысль неплохая. Смотри только, чтобы с тобой не случилось, как с некоторыми до тебя: пойдет бродить по белу свету с большими планами, наживет деньжат, вкусит сытой жизни - и забудет про все, зачем когда-то погнался в далекие страны, - предостерег мастер. Потом он стал вычерчивать на плазу по лекалу наружную линию двадцать третьего кормового шпангоута. Работа требовала напряженного внимания и мастера, и подручного и гнала прочь все другие мысли.

Покончив с этим сложным шпангоутом, изогнутым внутрь в килевой части, а в верхней - наружу, мастер продолжал прерванный разговор:

- Я тебе ничего не советую, ремесло советчика - дело не стоящее: кто умен, у того готов свой совет, и он не захочет тебя послушаться, а дурак, ежели бы и хотел, не справится с чужим советом.

Сандер про себя удивлялся разговорчивости мастера, которого он за свою короткую жизнь знал как очень скупого на слова. Ему даже показалось, будто Михкель за эту зиму помолодел.

К началу лета, когда большинству мужиков стало невмоготу работать бесплатно, и нужда погнала их в Хейнасте и в другие места за море, где заработок каждую неделю выплачивался наличными, и постройка судна грозила приостановиться, мастер не сдавался, - он хотел, несмотря ни на что, к концу осени спустить корабль на воду, как это и было задумано вначале. Во все свободное от прямых обязанностей время он, не жалея сил, от восхода до заката солнца работал вместе с другими не только над шаблонами шпангоутов, но и над изготовлением самих шпангоутов, помогал поднимать их с помощью треног на киль, прилаживать и закреплять на место. И когда за неделю до Иванова дня огромный скелет корабельных ребер был, наконец, установлен на киль, мастер с длинной жердью в руках обошел все шпангоуты и помогал плотникам подтесывать неровности. И все же для обшивки корабля осталось слишком мало рабочих рук. Зимой на рубке, вывозке, распиловке и штабелевке леса работало иной раз до ста человек (считая и женщин-возчиков), теперь уже случалось, что у корабля копошилось всего с полдюжины людей. А в от и лайакивиский Кусти с кокиским Длинным Виллемом, закончив поодаль от корабля сооружение ящика-парилки для распарки брусьев, стали собирать свои инструменты.

- Друзья мои, разве нынче суббота, что вы так рано домой спешите? - удивился мастер.

- Дело, видишь, к тому клонится, что на сей раз придется с корабельной работы и вовсе домой уходить, - сказал Кусти, укладывая в ящик для инструментов стамески и пилы. - Да и где это было слыхано, чтобы бобыль с семью ребятишками лез в корабельщики?

- Да, из-за корабля нельзя пускать в дом голод, живой человек поболее корабля весит, - добавил Длинный Виллем, будто он только теперь убедился в истинности сказанного, а до сей поры думал по-другому.

Что ты будешь делать?

Капитан все еще разъезжал между Хийюмаа и строительной площадкой. Вот и сейчас он был в отлучке. Мастер тоже сходил зимой пи льду посмотреть остов датского судна и остался доволен покупкой: корпус парусника годился только лишь на топливо, но весь такелаж (разве мало понадобится всяких тросов, стропов, вальков и цепей?) был куплен за бесценок, притом оба набора парусов почти новые, и их можно использовать с незначительной переделкой. Да что ты, душа, станешь делать с голыми парусами, если остов корабля с огромными выпирающими ребрами шпангоутов все еще блекнет под горячими лучами июньского солнца?

- Куда же вы, Виллем и Кусти, так вдруг? Испробуйте сперва свою парилку. А что, коли она слишком уж хороша, где я вас тогда на большой земле телеграммой найду? - пытался мастер и шуткой и делом удержать обоих мужиков. В конце концов ему удалось уговорить их оставить инструменты и заложить в парилку первые брусья.

В тот же вечер Михкель поспешил в волостное правление, чтобы посоветоваться с Сааром. Силы мужиков, особенно многодетных, иссякали; надо было срочно доставать денег или по крайней мере продукты; без выплаты жалованья дальше строить нельзя, сбегут и последние рабочие.

Волостной писарь сел на велосипед, а сам мастер в воскресенье тоже обошел некоторых состоятельных пайщиков. Якоб Таальдер после долгих отговорок взял еще один пятидесятирублевый пай, кийратсиский Михкель тоже вынул из-под соломенной подстилки своей постели десять золотых пятирублевок. Леонаский Лаэс после вмешательства мастера согласился занять Кусти из Лайакиви, приходившемуся ему дальним родственником, три пуры ржи. А разве сам мастер жил в достатке? И ему очень кстати пришлась бы пура-другая ржи. Но он не стал и спрашивать, только велел Эпп класть побольше картошки в тесто, благо скоро можно будет рыть на огороде молодую. Немногие свои сбереженные рубли он уже вложил в корабль, а теперь отправил за море письма сыновьям и брату Танелю, чтобы и они посильно помогли общему делу земляков. Деньги в корабле не пропадут, можно даже рассчитывать на проценты.

Прежний кюласооский, а ныне рыуна-ревалаский Матис получил немного денег от сына Пеэтера из Таллина. Теперь он с младшим сыном мог продержаться лето на постройке. Но все же семье приходилось туго. Старая Ану грызла дома корки, а Матису и Сандеру старалась каждый день дать с собой на работу хлеб, рыбу и бутылку молока. Вийя пошла в поденщицы и кормилась у хозяев, да еще выпрашивала плату вперед, чтобы прокормить мужа и сына.

К сенокосу многие мужики вернулись из Таллина и Риги на пару недель в родные места. Но никому из них не привелось помахать косой, сенокос лег на плечи женщин. У корабля кипела работа над наружной обшивкой, и каждая пара мужских рук была здесь нужна до зарезу.

Наконец, спустя недели две после Иванова дня дело продвинулось настолько, что однажды вечером заложили в парилку подбалочные брусья, и ночной сторож тут же развел огонь под котлом. Подбалочные брусья толщиною в десять дюймов должны были находиться в парилке по крайней мере по часу на каждый дюйм. Мастер уговаривал мужиков поплотнее поесть с вечера и пораньше улечься спать (парням не разрешил даже и глянуть в сторону деревни), чтобы к утру каждый работник был в полной силе и приналег вовсю.

Глава восьмая

Три месяца короткого северного лета прошли в напряженном труде, давно миновало осеннее равноденствие, и сейчас, когда мастер, щелкнув крышкой своих часов, зажег спичку, они выстукивали предутренний час последнего воскресенья октября. Мастер с вечера уснул лишь на короткое время, сон давно отлетел от него, и он выбрался потихоньку из сторожевой будки.

Мягкая, почти безветренная осенняя ночь. С опушки леса доносились медленные шаги ночного сторожа, старого анеиского Реэдика. Луны не было, две-три звезды тускло мерцали над головой. Тут же, совсем близко, темнел огромный корпус корабля, еще увеличенный ночным мраком, от него исходил острый запах смолы. Далеко на западе слышался гул подводных камней Хуллумятаса и Суурекуйва.

«Днем, верно, забушует, ишь, как гудят даже при таком слабом зюйд-осте, - думал мастер, медленно ступая по берегу к свинцово-серому морю. Вода за ночь еще поднялась. - Ну что же, пусть поднимается, кораблю легче будет поплыть. Только бы успеть закончить работу при этой погоде».

Да, наконец-то они достигли того, что можно начать спуск корабля. Вчера удачно посадили бархоут правого борта на полозья из мощных бревен-это работа, требующая большой осторожности. Прежде всего пришлось клинить и ставить подпорки под левый борт, в то время как подпорки правого борта стесывались топорами и концы их или глубже уходили в землю, или обламывались дюйм за дюймом. Таким образом, корабль всей тяжестью медленно сел на полозья, заранее густо смазанные жиром. Смазали также до самой воды березовый желоб для киля и дорожку из березовых плах для полозьев. Уже в сумерки успели поставить и грунтовы вокруг судна. Оставалось еще завести головной канат в море к закрепленным на каменной глыбе блокам, и оттуда обратно на берег, к воротам, а уж тогда…

Что и говорить, все сделано так, как положено, еще ни один построенный им корабль не валился на бок.

И все же мастер волновался. Сегодня он еще главный ответчик, сегодня он держит экзамен перед всеми жителями прихода, но как только корабль свободно поплывет по заливу, ответчиком станет капитан. Установка мачт и вся такелажная работа - дело капитана, в оснастке корабля он, мастер, может только оказывать помощь Тынису.

Дотрагиваясь слегка до корабельного штевня, чтобы узнать, насколько подсохла на нем смола, мастер уловил на востоке первые, едва различимые признаки зари. Теперь они стали заметны уже и здесь: борт корабля, обращенный к востоку, уже как-то выделялся, а противоположный борт мастер только с помощью воображения мог отделить от окружающей темноты… Да-да, у Юлиуса в далекой Австралии сейчас уже полдень, Карла в Канаде, верно, только забрался на койку, если он пришвартовался где-нибудь. Ведь оба парня прислали немного денег на этот корабль, скорее, конечно, по его просьбе, чем из интереса к делу. «Не верю, чтобы что-нибудь вышло из этой вашей затеи с небольшими парусниками, - писал Карла, - везде, по всему свету, все больше и больше переходят на пароходы. Время - деньги, как говорят здесь в Америке, - и кто из деловых людей захочет теперь перевозить грузы на маленьком паруснике, который месяцами порой болтается в море? Сто лет тому назад, когда еще не знали парохода, был другой разговор. Теперь же постройка парусных кораблей кажется допотопным делом…»

Горечь подступила к горлу мастера, когда он подумал о письме Карлы, тем более что парень во многом был прав. Но разве он, Михкель, виноват в том, что жизнь в этом заброшенном уголке так отстала от всего остального мира?

Да, уже около ста лет прошло с тех пор, как рууснаский барон Шренк, Страшный Шренк, как его называли в своих рассказах старики, приказал пограничникам изрубить в пределах своих владений все рыбачьи лодки, чтобы народ не мог бежать за море, спасаясь от рабства и истязаний. Даже песня была сложена о том, как старый кассемазский Таави, которого Страшный Шренк за тайную поездку за море приказал до полусмерти избить на конюшне мызы, как этот Таави, несмотря ни на что, снова построил в лесу тайком лодку и однажды в осеннюю ночь при попутном ветре ушел отсюда со всей семьей.

Таави нипочем граница;

За море махнул, как птица…

Отстали на сто лет! Спросил бы лучше, как здешний народ, несмотря на все, дошел хоть до теперешней жизни! Да и прочий мир не совсем еще перешел на железные пароходы, небольшие парусники для перевозки грузов на близкое расстояние стоят еще во всех портах, и никто не посмеет сказать, что парусники, построенные здешними мужиками, хуже других. Зачем бы шведы купили за хорошую цену «Эву» у старого Кронштрема - «Эву», построенную им, Михкелем, - если бы шведские корабли были лучше? Если бы здешний народ многие сотни лет мог жить и работать свободно, были бы и у него уже пароходы.

С кормы корабля послышался внезапный треск, и мастер замер, весь обратившись в слух. Но все было тихо, и Михкель, осторожно шагая, пошел к корме. Он сразу успокоился - по-видимому, ничего страшного не случилось, - однако на всякий случай решил подняться по лестнице на палубу.

Нет, ничего подозрительного не было. Почти каждый кусок дерева - обычная ли доска или массивный подбалочный брус, - все это вогнано в корабль в изогнутом виде. Что ж удивительного, если какое-нибудь бревно трещит, в бессилии тоскуя о своей первоначальной форме? Рассказы о котермане - пустая болтовня. Если есть злые духи, должны быть и добрые духи, прогоняющие злых. Но Михкель считал, что двуногий котерман опаснее всякого четвероногого хвостатого и рогатого черта. Существуй на земле одни лишь рогатые черти, Михкель мог бы спокойно оставить нынче ночью корабль на попечение старого анеиского Реэдика, а уж против двуногого котермана, может статься, и его бдительности будет недостаточно. Построенное в Кюдема, на острове Хийю, судно «Эммасте» пытались ведь сжечь за две ночи до спуска на воду. Несчастье хоть и предотвратили, но негодяю удалось вырваться и удрать. Ярость завистников становится черным-черна именно перед спуском корабля: в эту пору корабль еще досягаем для них, а уж когда он поплывет, расправит крылья и уйдет за море, попробуй-ка навреди ему тогда.

Поэтому каждую ночь к кораблю назначалось по крайней мере по два сторожа, а вдобавок еще целая ватага спала на чердаке у папаши Пуумана, чтобы по первой тревоге прийти на помощь сторожам.

- Ну чего ты тут лестницей громыхаешь? - спросил Реэдик, осмелившийся с первыми проблесками зари покинуть свою сторожевую будку у кузницы и подойти к кораблю.

- Да так, подбалочный брус с правого борта затрещал что-то. Поглядел, не сорвался ли с шипов.

- А я уж думал, сам мастер гонится за ворами или котерманом, - сказал Реэдик, посасывая коротенькую трубку, и, так как мастер ответил не сразу, добавил: - Ну нет, они-то знают, что выставлены сторожа. В Кюдема один уже обжег себе нос. Неужто они еще…

- Лучше в оба глядеть, чем потом сожалеть! Уж если «вослюбленная душа» выгнал нас из Папираху, что же говорить о тех, в чьих руках земная власть? Трудно ли рууснаскому барону отвалить сотню рублей какому-нибудь прохвосту, чтобы тот поджег корабль?

На востоке разгоралась заря. С зарей стали сходиться и мужики - сначала по одному, по два, а потом и группами. Сегодня был знаменательный день не только для мастера, но и для всех, кто вложил в корабль свою душу и заботу, деньги или труд. Хороший кузнец, старый Рейн из Кообати, который вместе со своим сыном Яаном выполнил всю поковочную работу, ранехонько был на месте. Сегодня и на нем лежала большая ответственность: если сдадут где-нибудь тали или какой-нибудь шпинь, если крепление головного троса не выдержит или сам трос сорвется от напряжения с ворота, тогда держись, кузнец! Каждый глянет в твою сторону, ты в ответе за все, что как-нибудь связано с железом и сталью.

Скоро все засуетились у корабля, чтобы закончить приготовления до прибытия людей, которым придется вертеть вороты. Приближались к концу приготовления и на хуторе папаши Пуумана, лежавшем на юго-восток от строительной площадки, на опушке леса, - там уже несколько дней подряд днем и ночью дымили трубы избы и бани.

В восьмом часу, когда осеннее солнце, наконец, лениво выползло из-за лесов Виидумяэ, площадь вокруг корабля кишела людьми. Конечно, не все они были здесь нужны - у хваток воротов могло разместиться самое большее человек полтораста, - но каждому, стар он или молод, не хотелось остаться в стороне от такого большого события.

Вот показалось и правление товарищества, собравшееся напоследок в горнице папаши Пуумана, чтоб договориться о названии корабля. Впереди всех в до блеска намазанных дегтем сапогах выступал низенький рыжебородый Кусти из Лайакиви. К штанам, которые он очень быстро изнашивал, Марис этой ночью в спешке пришила заплаты совсем не подходящего цвета. Зато пиджак, манишка, пестрый галстук и фуражка с лакированным козырьком были в наилучшем виде. Праздничный вид Кусти, обычно немного ободранного, конечно больше всего бросался в глаза, но и все другие мужики, как кому позволял достаток, были одеты по-воскресному. Важно вышагивали рядышком два хозяина, владельцы хуторов айдаский Якоб Таальдер и папаша Пууман; волостной писарь, высокий, с орлиным носом, как всегда, вел рядом с собой велосипед и с жаром объяснял что-то рослому капитану. (Разговора их отсюда не слышно, но, может быть, у них случилась размолвка из-за названия корабля?) За ними медленно, безмолвно ступал с чуть опущенной головой, но все же возвышающийся над всеми кокиский Длинный Виллем, потом двигались группой, втроем, учитель из Ватла Юри Пийгард, Матис и громогласный Лаэс, а позади всех шагал мастер Михкель, оживленно втолковывая что-то старому варепскому Ааду, который под тяжестью лет сгибался в пояснице, как складной нож. Ааду не входил ни в правление, ни в пайщики судового товарищества, но он пользовался известностью хорошего корабельного мастера далеко за пределами Сааремаа. В течение долгой своей жизни он смастерил не один десяток кораблей, и правление попросило его осмотреть опытным глазом корабль перед спуском на воду. Это делалось не из недоверия к мастеру - таков был обычай.

Ааду старательно обшарил все углы и закоулки корабля и не нашел ничего такого, к чему можно было придраться. Ему показалось, что железные кницы, скреплявшие шпангоуты с бимсами, могли быть помассивнее - мало ли страху приходится терпеть кораблю в море.

- Сколько они у тебя весили? - спросил он у кузнеца, у старого Рейна из Кообати.

- Вот эта весит шесть пудов. Можно бы сделать и потяжелее, но они показались и так уж слишком громоздкими, да и лишнего железа не было, - ответил кузнец.

Ааду вынул свой футшток и измерил толщину кницы на изгибе - вышло три дюйма две линии; он вытащил из нагрудного кармана замусоленную, истертую от долгого употребления регистровую книжку и сравнил толщину кницы с регистровой нормой, - да, выходит, маловато.

- Не может быть, - проворчал Михкель, вынимая из кармана и свой футшток. - Видишь, три дюйма и четыре полные линии…

Верно, при новом измерении и Ааду прибавил по крайней мере еще одну линию. Кницы бы ли в полном соответствии с требованиями регистра.

А в остальном все было в порядке. В расчетах и расходовании материалов мастер строгопридерживался установленных требований. Если и такелажную работу проведут так добросовестно, корабль может выйти в первый класс.

- Чего ему еще нужно, чтоб выйти в первый? - сказал Кусти из Лайакиви, который вместе с другими членами правления и с народом, запрудившим толоку, следил за каждым движением мастеров. - Или ты думаешь, Ааду, мастер - глупый тетерев, дела не понимает?

Кусти был прав. Исследуй, что хочешь: комингс, брашпиль, бушприт, даже поручни - все прилажено точно, по всему видно, что корабль только и жаждет воды.

- Ну что же, начнем, что ли? - спросил у мастеров лоонаский Лаэс, когда члены правления спустились по лестнице с корабельного борта, и их окружила толпа.

Михкель взглянул на Ааду:

- Ты как думаешь?

- Что тут думать, - сказал сухонький, жилистый старик, а его темно-серые добрые глаза сверкнули за стеклами очков счастливо и чуть-чуть хитровато. - Хороший построили корабль. Поглядим, как пойдет спуск. Мужики хлипкие вроде, не знаю, хватит ли силенок.

- Ого! - воскликнул лагувереский Юхан.

- Ого! - закричали парни и крепкие, грудастые девушки прибрежных деревень и, толкаясь, гурьбой двинулись к длинным хваткам воротов, за которые могло стать человек по двадцать к каждой. Двенадцать мужиков посильнее (во главе с самим капитаном) направились к толстому таранному бревну, свисавшему с высоких козел. На мгновение взоры тех, кто стоял у воротов и у тарана, обратились к двум мастерам, которые отошли немного поодаль, чтобы лучше обозревать всю площадку. И вот Михкель остановился, поднял руку и, резко взмахнув ею сверху вниз, в сторону воротов, воскликнул:

- Лего-о^[16]!

Человек полтораста, а может и больше, навалились грудью на хватки воротов, напрягли мышцы ног и привели в движение вороты. Первые круги дались без особых усилий. Но когда на стержни воротов легло по десятку кругов троса, из воды показались грунтовы, соединявшие штевень с системой блоков, прикрепленных к Тыллускому камню в море и оттуда идущих обратно на берег. Теперь пришлось куда сильнее налегать на хватки, чтобы они двигались с прежней быстротой.

Знают это все с пеленок –

Нет у рууснаских силенок, -

грянуло вдруг хором подзадоривающе несколько десятков голосов у ворота, стоявшего по левому борту корабля. Там собрался главным образом народ из Ватла и Харала, и Длинный Виллем был у них заводилой. И в самом деле, толпившиеся у воротов без дела старики, женщины, мальчуганы и девчонки заметили, что насмешники правы: трос, бегущий к правому вороту, который тянули в основном рууснаские и памманаские мужики, был натянут значительно слабее, чем трос Длинного Виллема.

- Ну-ка, наддадим пару! - крикнул кийратсиский Яан, который всегда мужественно защищал честь своей деревни, и вот памманаская и рууснаская молодежь прошла полубегом два круга. Сколько было топота, смеха и визга, но что с того! Главное - чтоб и у них трос натянулся. Так как теперь они даже опередили соперников, то ватлаские в свою очередь постарались надбавить ходу. Но их постигла неудача. Длинный Виллем слишком нажимал, кое-кто из девчат, налегавших на самый конец противоположной хватки, где круг оказывался значительно шире, не поспел за Виллемом, и несколько девчат сразу споткнулись. Ворот двигался быстро, второй ряд наткнулся на них, а затем, быть может и нарочно, навалились и люди с третьей хватки.

Теперь рууснаские в свою очередь задали ватласким баню. Прокричав:

Ватлаские обнимались,

Аж вороны обсмеялись.

- Черти, сами вы вороны! - воскликнул леонаский Лаэс. Несмотря на свое рууснаское происхождение, он поспешил в лагерь противников, чтобы своим зычным голосом водворить здесь порядок, так как Длинный Виллем вошел в раж и, махнув на всех рукой, один напрягал свою медвежью силу, нарушая общий шаг.

Как ни тяжелы были стальные тросы, они все выше поднимались из воды и натянулись теперь, словно струны гигантской скрипки. Кузнечных дел мастер Рейн из Кообати с тревогой и удовлетворением следил за своими болтами и блоками. Он яростно отгонял подальше посторонний народ, в особенности праздных мальчишек: упаси бог, если сдаст что-нибудь, - только каша останется! Мастер все еще не давал знака мужикам-таранщикам, хотя люди у воротов нажимали изо всех сил. Каждый шаг давался с трудом, - про бег и взаимные поддразнивания уже не было и речи, от воротов неслось лишь могучее кряхтение, да к свежему морскому ветру примешивался едкий запах пота.

Кузнец дотронулся до одного из головных тросов - он, несмотря на свою длину, угрожающе и глухо загудел. Да и люди были напряжены. Казалось, вот-вот должно что-нибудь случиться: то ли корабль сдвинется с места, то ли стальной трос лопнет или сорвется с Тыллуского камня, то ли эта огромная каменная глыба поднимется с морского дна. Но ничего такого не случилось, только люди у воротов с трудом, по полшага, двигались вперед и обливались потом.

Мастера втихомолку пошептались о чем-то. И вот, наконец, Михкель поднял руку, и сам капитан скомандовал мужикам у тарана:

- Раз-два, др-р-ружно!

Дребезжащее «р-р» потонуло уже в грохоте таранного удара - и корабль словно дернулся с места.

- У-р-р-ра-а-а! - ликовала толпа зрителей.

И сразу же, словно из прорвавшейся плотины, слились с этим «ура-а» крики двухсот человек, крутивших вороты.

Слепой Каарли и Йоосеп, сворачивающие как раз с береговой дороги на тропинку, ведущую к косе Сийгсяаре, услышали это первое «ура», разносившееся далеко по окрестностям. Они остановились как по команде.

- Корабль еще на месте - чего они так орут? - спросил Йоосеп.

- Не иначе как сдвинули, - сказал Каарли.

- Постарайся прибавить шагу, не то корабль спустят на вод у раньше, чем мы туда поспеем! - торопил Йоосеп, увлекая слепого за собой.

- Ну, если они только сдвинули корабль с места, мы будем на берегу много раньше, чем они дойдут до воды. С первым ударом тарана корабль еще не в море, люди только убедились, что силы и инструменты одолеют его, - старался Каарли унять своего слишком расходившегося поводыря.

И, как бы в подтверждение его слов, с косы Сийгсяаре послышался гул нового мощного удара тарана.

- Ну, а на этот раз как будто не двинулся вперед? - прислушался Йоосеп к тишине, последовавшей за ударом тарана.

- Ничего, раз уж сдвинулся, теперь пойдет. Солдат тоже не все время «ура» кричит. Крикнет, когда с места рванется и кинется в атаку, а уж потом, в штыковом бою, ничего не слыхать, кроме ударов и пыхтения. Если ты каждый вершок будешь криком «ура» провожать, у тебя скоро глотка распалится и дух вон выйдет - какой же из тебя тогда толкач у ворота или таранщик?!

Но поводырь Каарли сегодня не очень прислушивался к его речам, он торопился, припадая на изувеченную ногу, чтобы вовремя поспеть в Сийгсяаре, и тащил за собой старика, как буксирный якорь.

Они и впрямь пришли позже других, но Йоосеп не мог винить в этом Каарли, равно как и Каарли - Йоосепа, на то были более глубокие причины. Жизнь Каарли в течение последних месяцев складывалась нерадостно. Тогда, зимой, вернувшись домой из Кюласоо, он, конечно, не решился сразу огорошить Рити тем, что не намерен больше сочинять смиренные песни, а стал под разными предлогами уклоняться от этого занятия. Но так как Гиргенсон, став помощником пробста, распространил свой поэтический промысел и на другие приходы, то исполнительный кистер не раз намекал шустрой и старательной Рити на то, что господин пастор все еще интересуется душеспасительными и смиренными текстами Каарли.

Вначале Каарли старался всячески оттягивать дело, но когда и это не помогло, он захворал. Старик и раньше покашливал, а уж теперь хрипел и кашлял из последних сил. Да недолго удавалось ему водить за нос проныру Рити.

- Что это за дневная чахотка у тебя? Ночью дрыхнешь и дрыхнешь, хоть бы раз кашлянул, - сказала однажды утром Рити голосом, в котором слышалось знакомое воинственное бряцание.

Ничего не попишешь, теперь Каарли старался и ночью не спать и кашлять. Да, не зря говорят: бог попустит - черт возьмет! Однажды среди дня, когда Рити ушла с пряжей в деревню, дало себя знать долгое недосыпание Каарли, и, рассчитывая на то, что любившая почесать язык Рити не скоро вернется, он со спокойным сердцем решил поспать часика два.

- Ну да, видать, теперь твоя чахотка на ночь перекинулась, - сказала Рити, тряся его вечером за плечо (Каарли не слышал, когда она вернулась), и вскоре качала всхлипывать и причитать. Это было плохой, очень плохой приметой. Дождь у Рити, как обычно, вскоре принес ветер, а затем и шторм, после чего последовал град ругательств, и все это закончилось громовыми раскатами ударов поварешки о череп Каарли.

После этой основательной ссоры они жили неделю-другую, как двое немых. Каарли это, пожалуй, даже принесло облегчение; к столу он пробирался по запаху пищи и кое-как ощупью справлялся со своей непритязательной повседневной жизнью в тесной избушке. Для Рити же, не привыкшей держать рот закрытым, молчание было, конечно, большим испытанием. Однажды в воскресный вечер, возвратившись из церкви, она возобновила свою миссионерскую деятельность. Но на сей раз она говорила спокойно, степенно, и даже Каарли вдруг ощутил, что по характеру Рити не такая уж кочерыжка и по-своему желает ему добра. В молодости Рити вышла замуж за рууснаского батрака, аллирахуского Прийду, и в пору беременности ушиблась (она и тогда была шустрой и старательной) при молотьбе ржи на мызе, - единственный ребенок Рити родился мертвым, а года два спустя она похоронила своего харкавшего кровью мужа. С того времени Рити и стала каждое воскресенье посещать церковь. Волоча к алтарю Каарли, слепого инвалида, Рити, по-видимому, думала не только о его пенсионных деньгах (у Каарли порой появлялось сильное желание видеть в людях хорошие черты), а если Рити и донимает его сейчас хоралами, то и это, надо думать, делается не из одного только честолюбия (Рити была в каугатомаском приходе членом миссионерского кружка, и господин пастор даже с церковной кафедры несколько раз оделял ее похвалами), в какой-то мере старуха искренне пеклась о спасении его души. У Рити и вера была какая-то особенная, она желала спасти не только свою, но и чужие души. Сколь часто Каарли ни повторял старые знакомые строки:

Силком, дружок, как ни гоняй,

Меня ты не загонишь в рай…

- Рити и слушать их не хотела и даже сердилась из-за них. Поэтому Каарли в последнее время старался помалкивать в присутствии Рити. Но так как молчание было для Рити невыносимым, Каарли, выдалбливая ложки и поварешки, напевал себе под нос какой-нибудь избитый мотив хорала, думая при этом совсем о других, мирских делах. Такую хитрость Рити все же не сумела раскусить, у нее самой почти всегда бывало так: что на языке, то и на сердце. Порой она, правда, подозрительно прислушивалась к монотонному мычанию Каарли, но все же оставляла старика в покое, втихомолку надеясь на то, что ее миссионерские усилия, быть может, при некотором терпении принесут, наконец, плоды, и Каарли снова станет сочинять божественные песни господину пастору (тем более что Каарли опять позволил свести себя разок-другой в церковь).

Опасаясь, что и в воскресенье, в день спуска корабля, Рити погонит его в церковь, Каарли заблаговременно и старательно «занемог». Когда Матис и Сандер из Рыуна-Ревала пришли звать его на праздник венчания корабля с морем, он в присутствии Рити наотрез отказался от приглашения. Это было не так трудно сделать: все ведь уже заранее решено с Йоосепом, который изредка навещал его. Только потому, что Рити сегодня непривычно затянула свои сборы в церковь (словно предчувствовала что-то), Йоосеп, поджидая Каарли в кустах можжевельника, едва не простудил свою больную ногу. Поэтому они и запоздали на торжество.

Когда от корабля, к которому они так спешили, донесся третий грохочущий удар тарана, зазвонили колокола каугаюмаской церкви.

- «Вослюбленная душа», говорят, придет сегодня освящать корабль, наверно из-за этого он и приказал так трезвонить, - заметил Йоосеп.

- Кто это тебе набрехал? - удивился Каарли. - Как же, явится Гиргенсон освящать корабль, в котором есть пай Матиса!

- Якоб Таальдер говорил, - ответил Йоосеп (он работал в этом году в Веедри, у Якоба Таальдера) . - Он сказал, что господина пастора тоже попросят прийти к спуску корабля.

- Старый Таальдер, конечно, мог выдумать такое сдуру, да ведь не он один хозяин корабля. В этой затее главное слово все же за Тиху. - Каарли многозначительно кашлянул при слове «Тиху». - Пусть бы и захотели другие, а Матис никогда не допустит, чтобы зять Ренненкампфа брехал у корабля, в который вложен его труд. Да и сам Гиргенсон, думаешь, пришел бы, не подмяв вконец Матиса под себя? Давно ли Гиргенсон прогнал строителей с Папираху, а теперь пойдет освящать! Жди - не дождешься. Вот Рити дома расскажет, как он нынче в церкви корабль освящал.

- Думаешь, проклянет? - спросил Йоосеп.

- Скорее проклянет, чем освятит. Да пусть делает, что ему угодно, его слова и проделки к кораблю не пристанут.

- Это еще как сказать! Рассказывают, старый кякумяэский поп рассердился, что кякумяэские рыбаки не позвали его освящать свой гальяс, и вогнал в него котермана.

- Да ну тебя! Мало, что ли, тонуло кораблей, освященных попами, да так, что ни от корабля, ни от людей ничего не оставалось, и щепки к берегу не прибивало. В этом деле и проклятие, и благословение попа ничего не стоят.

- Ты разве думаешь, что котермана вовсе нет? Старый капитан Мартсон, говорят, видел его собственными глазами. Как раз ночью, перед тем, как Мартсон сел со своим «Альбатросом» на мель, маленький мохнатый зверек прыгнул с самого верха грот-мачты на нижнюю рею фок-мачты и в один миг с писком исчез под брашпилем. Мартсон, толкуют, еще посветил фонарем - и увидел на палубе царапины от когтей, - говорил Йоосеп, прихрамывая и ведя за собой по узкой тропинке старика.

Едва ли поводырь, любивший захватывающие рассказы, услышал бы от Каарли в ответ какую-нибудь историю в этом роде. Слишком ревностные религиозные порывы Рити сильно поколебали его веру сначала в бога, а потом и в черта со всеми его присными. Зачем нужны на свете черти, если и без их помощи один человек может превратить жизнь другого в ад? Но прежде чем он смог ответить в этом духе своему поводырю, мальчонку целиком захватила величественная картина, заставившая забыть всяких чертей и котерманов.

Поднявшись по тропинке на прибрежный дресвяный холм, он увидел в полуверсте большой корпус корабля и суетившихся вокруг него, как в муравейнике, людей. На мгновение Йоосеп остановился, разинув рот. Множество людей шагало, налегая на вороты, стальные тросы между кораблем и Тыллуским камнем все больше натягивались. Одновременно с церковными колоколами снова загрохотал таран, и даже с холма было видно, как оба троса одновременно шлепнулись в воду, а корабль на фут, а то и больше скользнул вперед. Снова и снова натягивались тросы, слышалось грозное буханье тарана, снова скользил вперед могучий корпус корабля, а суетящиеся вокруг него люди казались совсем крошечными. Это и послужило причиной удивления Йоосепа.

- А ты что, мнишь себя каким-нибудь Тыллем или Голиафом? В одиночку человек ничего особенного совершить не может, он уступает в силе даже хищному зверю. А вот видишь, общими усилиями да смекалкой можно такое сделать, чего не делал и Большой Тылль. Далеко уже у них корабль? - спросил Каарли.

- До воды еще далеченько. Да теперь он уже легче скользит, берег-то становится круче, - сказал Йоосеп, видя, что корабль при новом мощном ударе тарана двинулся уже не на фут, а почти на полсажени вперед. - Глянь-ка, и народ все прибывает, кто сушей, кто морем, с Весилоо сюда нацелился шлюп, полный людей.

- Ну, теперь-то ты направил свою подзорную трубу косо. Никогда старый Хольман не станет помогать спуску Тынисова корабля… В церковь едут.

- В церковь! Какая теперь еще церковь! Оно, правда, далеко, я не вижу, кто в лодке, но они сейчас втянули шкот и, смотри, поворачивают вдоль мыса Хюльгераху к Сийгсяаре.

Уж Каарли, наверно, смотрел бы, будь он зрячий, но ему приходилось довольствоваться рассказом Йоосепа и собственным слухом. С берега неслись крики чаек и людей, вой ветра смешивался с грохотом тарана, а перезвон церковных колоколов умолк (из-за набожности Рити Каарли опротивел даже звук церковных колоколов). Да, правда, в церковь уже было поздно; значит, те, что на шлюпе, и впрямь плыли к кораблю. Кто бы это мог быть?

Вот оно, - вдруг Каарли осенило: это Лийзу! Ведь Тынис еще в Кюласоо обещал матери жениться на Лийзу, когда будет готов корабль. Что же может иметь против этого старый Хольман? Он даст еще Лийзу хорошее приданое. Главное, чтобы Тынис причалил к супружеской гавани, чтобы госпоже Анете не приходили больше в голову соблазнительные мысли.

Да, это была Лийзу. Она и в самом деле явилась вместе с хольмановскими батраками и другими жителями Весилоо на помощь к спуску корабля. Может быть, приехал бы и сам папаша Хольман, но он уже вторую неделю не подымался с постели. Из посылки батраков и бочонка пива каждый должен был заключить, что старый капитан не мелочен и не злопамятен. И почему бы не прийти сюда Лийзу, если и такие пожилые женщины, как жена мастера Эпп, Вийя из Кюласоо, кийратсиская Тийна, жена лайакивиского Кусти, Марис, раннаская Реэт и многие другие старательно кряхтели у хваток воротов? Даже слепого Каарли и Йоосепа встретили с радостью, хоть от них и не было прямой пользы, - только и дела, что прибавилась одна пара глаз и четыре уха в толпе глазеющих детишек и дряхлых старушек (таких, как мать Тыниса и Матиса - Ану и старая лоонаская Юула).

Перед тем как волна прибоя вот-вот должна была лизнуть нос корабля, люди у воротов и у тарана прервали свою тяжелую работу. Волостной писарь Антон Саар подошел широким и твердым шагом к кораблю, постоял мгновение молча, окинул взором собравшийся народ и сказал:

- Мы не первые спускаем на воду корабль здесь, на берегу Каугатома. Я говорю не о Хольмане и его кораблях, не о тех людях, которые в Крымскую войну ходили за солью и железом в Германию и Швецию, и не о тех, кто бежал за море от рабской жизни (как те шестнадцать семейств из деревни Каави). Эти дела нам хорошо известны по рассказам старых людей. Мне хочется сегодня сказать несколько слов в память тех, кто много веков назад, тысячу лет назад или около того, здесь, на этом берегу, спускал свои корабли на воду, не зная ничьей чужой власти.

Волостной писарь умолк на мгновение, его серые глаза сверкали так, будто он в самом деле глядел в века. Затем с еще большим воодушевлением заговорил о далеком, «светлом прошлом эстонского народа» (как это сделал Карл Роберт Якобсон в своих «Трех патриотических речах») и особо остановился на прошлом народа Сааремаа.

- Да, старые островитяне были не последними людьми среди всех свободных эстонцев. Разве не наши предки, здешние жители, уже в шестом веке защищали свой остров, громили шведов на суше и на море? И не здесь ли, среди извилистых берегов залива Каугатома, нужно искать могилу павшего в боях шведского короля Ингвара? Разве не сааремаасцы переплыли море и участвовали в знаменитом Бравальском бою? Разве не жители Сааремаа позднее, в войне с немцами, рыцарями-крестоносцами, пришли на своих кораблях под стены Риги и заставили взвыть попов? Разве не сааремаасцы в ту пору, когда вся остальная эстонская земля уже стонала под игом немцев, возглавили борьбу с поработителями и отправили послов в далекий Новгород и Псков, чтобы вместе с русскими союзниками гнать немцев с родной земли?

Поставив эти гордые вопросы, воспринятые слушателями скорее чувством, чем разумом (исторические сведения о героическом прошлом эстонского народа и сам волостной писарь только недавно вычитал из книг), Саар задал новый вопрос: кто виноват в том, что народ потерял свободу?

- Попы и бароны! - крикнул Кусти из Лайакиви.

- «Вослюбленная душа» и его тесть, - добавил лоонаский Лаэс, взглянув сначала в сторону церкви, а затем на рууснаскую мызу.

Волостному писарю по служебному положению не пристало заходить дальше Лаэса и Кусти. Он помолчал, точно давая время словам Кусти проникнуть поглубже в самую душу народа, а затем подошел к делу с иной стороны.

- Корабль, который рыбаки Каугатома спускают сегодня на воду, - это, если хотите, неслыханное еще дело в жизни здешнего народа. Наш корабль не принадлежит, какому-нибудь одному богатому жителю побережья, нет, - бедняки вырубали топором и долотом свою долю в этом корабле, пока их жены дома делили между детьми последние крохи хлеба. Этот корабль - народное достояние, таким он должен остаться навсегда!

Еще очевиднее, чем слова Саара, эту мысль должна была подтвердить последовавшая за речью волостного писаря церемония присвоения имени кораблю. Правление, в котором решающий голос принадлежал беднякам, избрало для этой церемонии не дочь кого-либо из толстосумов, вроде папаши Пуумана; по предложению Матиса имя кораблю должна была дать пятилетняя Хильда, предпоследний ребенок в многодетной лайакивиской бобыльской хибарке. Марис и верить этому не хотела сначала, приняла все за насмешку, но когда сам мастер, известный как человек степенный и серьезный, в свою очередь подтвердил эту новость, лайакивиская мамаша стала с особенным усердием приводить в порядок к воскресному торжеству (то есть штопать и латать) одежду не только Кусти, но и детей, в особенности платье Хильды. Сейчас лайакивиская детвора, три мальчугана и три девочки, стояла гурьбой, окружив отца с матерью, у самой воды (самый младший, полуторагодовалый Кусти, остался дома на попечении старой Лийзу). У героини дня маленькой Хильды на ногах даже красовались ботинки, правда, великоватые, а хозяин ботинок, девятилетний Антс, заработавший их летом в пастухах у папаши Пуумана, беспокойно переминался в поршнях с ноги на ногу. Ничего не поделаешь, обычай требовал, чтобы именно девочка была крестной корабля.

И вот знаменательный миг настал. Мастер взглянул на волостного писаря, писарь - на Марис, Марис, склонившись, прошептала Хильде на ушко последние ободряющие и наставительные слова. Девочка шагнула к корабельному штевню, у которого она показалась совсем крохотной. Народ затаил дыхание, какое-то мгновение был слышен только глухой гул ветра, в который вдруг упали тихие, но внятные детские слова:

- Этот корабль должен называться «Каугатома».

В т от же момент с треском разбилась о штевень запущенная капитаном бутылка водки. Длинный Виллем схватил девочку на руки и поднял ее высоко над головой, парни из Ватла и Тагаранна бросились к Михкелю и стали качать старого мастера, а громогласный леонаский Лаэс гаркнул мощное «у-р-р-а-а», подхваченное всем народом и отозвавшееся раскатистым эхом с вийдумяэских холмов, за несколько верст отсюда.

- Ну вот, мать, а ты боялась, что в наш корабль заберется котерман, - сказал Тынис, взяв дряхлую старушку под руку, когда она собиралась с силами для очередного «ур-ра-а».

- Ну да, мастер вложил в корабль все свои силы и душу. Теперь кораблю под твое начало идти. Постарайся и ты быть таким же заботливым и справедливым, уж тогда все пойдет счастливо, - сказала старушка и добавила, пожимая руку сына: - Я не со зла ведь, - все вы близки моему сердцу, и ты, и Матис, и все остальные. Вот стоит этот лайакивиский Кусти со своей Марис и детворой. Не кровная ведь родня, а не хочется, чтобы и их обидел кто-нибудь посильнее, даже сердцу больно, как подумаю об этом.

- Кто же может их обидеть, кроме барона?! В этом корабле у каждого из них свой пай и свое слово.

- Вот и хорошо, главное - чтобы все у вас и дальше так шло! А что у тебя с женитьбой? Нехорошо человеку одному жить. Лийзу очень старательная, порядочная девушка, пора бы уж и свадьбу сыграть - сколько же ей ждать?

- Как ворочусь из первого рейса на новом корабле, будет тебе и свадьба, - сказал Тынис на ухо матери.

Но старушку это, видимо, не успокоило.

- Уже идешь на попятную - собирался ведь сыграть свадьбу, когда корабль будет готов.

- А разве он готов? Треть работы впереди. Мачты, такелаж, реи, паруса, установить их, наладить - мое дело. Двум богам сразу молиться нельзя. Сначала - корабль, потом - жена. Всему свой черед.

Старушка вздохнула.

- Не надо вздыхать, матушка, - успокаивал ее Тынис. - Весной корабль будет под парусами, а уж осенью ты попляшешь на нашей с Лийзу свадьбе, да так, что пол затрещит под ногами.

На этом их разговор и оборвался. Тыниса кликнули к тарану. Хотя кораблю уже дали имя, потребовалось еще два часа тяжелой работы, прежде чем «Каугатома» свободно поплыла по морю и встала за Тыллуским камнем на якорь. Только тогда в обширном доме папаши Пуумана начался праздник венчания нового корабля с морем, и Тынис на радость матери (да, наверно, и себе на радость) усердно танцевал с Лийзу. Старушка решила, что личная жизнь и младшего ее сына входит в правильную колею, и вскоре, успокоенная, покинула вместе с Вийей шумное пиршество, чтобы поплестись к своему нынешнему дому - к бобыльской хижине Рыуна-Ревала.

А о том, как продолжалась эта корабельная свадьба, повествует песня, сочиненная слепым Каарли:

Третий ковш. И круг все уже.

Закричала Марис мужу:

- Кусти, эй! Не так-то рьяно,

Пропадешь еще ты спьяну!

Ковш сюда! Уж мой черед,

Ну и бражка, глотку жжет!

Хоть я к чарочке привык,

Нынче прямо с ног кувырк!

По углам пошли беседы,

Ходят-бродят непоседы.

В доме танцы, топот ног,

Визги девок-недотрог.

Гармонист, чего робеешь?

Иль похлеще не умеешь?

Выдержит хозяйский пол.

Пей, коли на милку зол!

Вот и мастер пляшет с нами!

Быть нам, братцы, моряками!

Наплевать на котермана,

Поплывем до Роттердама.

Взвейся, парус, чтоб унес

Ветер прочь от моря слез,

Где барон и поп лютуют,

А мужик весь век бедует.

Не отвадит сила злая

От вскормившего нас края,

Час пробьет, настанет срок

И вернется паренек.

Повидал он белый свет,

Не страшился гроз и бед…

Нынче с парня взятки гладки,

Хоть в таможню - все в порядке.

Слепой Каарли в своей песне только еще вернулся на «Каугатоме» из первого рейса, а в большой комнате папаши Пуумана уже с треском отплясывали ааген-спиц, польки, рейнлендеры и ванаранна. В горнице же вперемежку расселись капитаны и мастера, штурмана и боцманы, матросы и коки, верхние и нижние пильщики и усердно прикладывались к пивным кружкам, а разговоры становились все громче, так что собеседники уже плохо слышали друг друга. Вскоре горница была полна рассказчиками, а охотников послушать становилось все меньше, и они, конечно, повысились в цене. Чувство меры сохранили только оба корабельных мастера. Они не спеша поднимали свои пивные кружки, вспоминали старые потешные истории, связанные с постройкой кораблей, - им ли было возражать против того, что молодежь сгрудилась вокруг, слушая их беседу:

- В старину случалось немало мастеров, особенно с острова Хийю, которые и не умели толком строить корабли, но не торопились объявить об этом хозяевам. Они первым делом начинали вырубать кили - некогда, мол, будет возиться с килем, когда закипит настоящая работа! Рубили недельку, а в субботу брали у хозяина деньги. Рубили вторую недельку - и опять подавай денежки. В третью субботу хозяин уже бывало заподозрит неладное, но мужики обнадежат его, и он снова платит. Той же ночью «килерубы» тихонько исчезали, как парни на заре от девчат, и поминай как звали, их никогда и не встречали больше на этом побережье.

…А один хийюмааский житель построил, говорят, такой корабль, что никак не отличишь, где нос, а где корма: оба конца, ровно близнецы. Делать нечего, весной к одному штевню прибили белую щепку, пусть, мол, послужит нынешним летом корабельным носом, посмотрим, как поплывет под парусами. Не плывет корабль! К следующему лету попытали счастья с другим концом корабля и переместили руль к прошлогоднему штевню, служившему теперь кормой. И впрямь, корабль пошел будто получше. А хийюмааский мужичок еще хвастался: «Вот, говорит, совсем другое дело».

… Некий мастер (судя по рассказу, он был, наверно, с Сааремаа) соорудил новый корабль и как раз собирался спускать его на воду, когда к нему явился помещик и спросил, нельзя ли ему взойти на корабль. Мастер подумал малость и сказал, что не возражает, но сам еще не ведает, какой стороной корабль сядет на воду. Барин испугался и убрался восвояси…

Лаэс из Натла, высоченный, точно мачта, мужик, проходил нетвердым шагом мимо собравшихся, как раз когда Михкель потешался над жителями Хийюмаа. Великан остановился, прислушиваясь. По матери он был хийюмаасцем и разве мог он допустить, чтобы кто-нибудь, даже в шутку, насмехался над жителями Хийюмаа? Но хотя Лаэс был сильно пьян, он глубоко уважал корабельных мастеров. Половину жизни (сейчас ему было тридцать лет) он провел на различных иностранных кораблях и знал, что парусники, построенные в здешних краях, ни в чем не уступали лучшим заморским судам. Понравился ему с виду и этот новый, спущенный сегодня на воду корабль, хотя топор Лаэса не стесал ни одной щепки при постройке «Каугатомы». Только месяц назад Лаэс забрал свой вещевой мешок с баркаса дальнего плавания «Леопольдвиль» и хотел немного осмотреться в родных краях. А это, черт возьми, совсем не так просто! Девушки, с которыми в свое время он ходил на конфирмацию, сами уже стали матерями рослых девчушек и, верно, позабыли о проказах молодости. Подросла новая, чужая ему молодежь, и каждая смазливая девушка, стоящая того, чтобы поглядеть на нее, пройтись с ней в танце, выбрала уже себе какого-нибудь верного дружка. Не найдя пока подходящей компании среди молодежи, Лаэс вмешался в беседу мастеров и, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, вылупив свои темно-синие глаза, сказал:

- Корабль ты, Михкель, построил хороший, но клеветать на жителей Хийюмаа я не позволю. Гляди, вот мужчина, которого родила женщина Хийюмаа!

- Почему же сам ты поглядываешь теперь на девчат с Сааремаа? - засмеялся старый Ааду.

- Я для девчат разницы не делаю, мне все равно, кто и откуда она - с Хийюмаа или с Сааремаа, негритянка, еврейка или цыганка.

- Ну да, это в чужом порту, чтобы этак накоротке разок обнять и приласкать. Но настоящую жену выберешь все же здесь, в Каугатома.

- А бес его знает, может, выберу, а может быть, и не выберу, ежели они о себе слишком много мнят. Ведь и в портовых девчонках тоже ничего плохого нет. Эх, Мери и Анни, Салли и Полли! Парень погулять хочет!

В порт далекий иностранный

Плыла «Лийна» из Гаваны.

Бушевал штормяга в море,

Обвенчалась «Лийна» с горем.

Скрылись небо и земля.

Потеряли якоря.

Рвутся паруса и тросы,

Сносит за борт шторм матросов.

Долго потешался черт!

Да пришли в английский порт.

«Лийна» стонет и кряхтит

И в Кардиффский док спешит.

Кто из нас в живых остался,

Вволю каждый нализался.

Подрались, глушили водку,

Угодили за решетку…

Хоть Лаэс и нашел благодарных слушателей среди парней, толпившихся вокруг мастеров, но звуки хороводной песни, грянувшей в большой комнате, снова увлекли его туда:

Вернувшись из дальнего рейса домой,

Моряк веселится, идет пир горой.

Он молод, красив и с хорошей деньгой,

- Что ж девушке нужно еще молодой?

Сначала Лаэс только подпевал зычным голосом, затем поднялся и, оставив мастеров, покачиваясь, двинулся размашистым шагом (чуть пригнув в дверях голову) в соседнюю комнату, где шумел веселый хоровод. Распевая во всю глотку, Лаэс потоптался за кругом, пока его не позвала танцевать невысокая молоденькая девушка с круглым раскрасневшимся лицом, со вздернутым немного носиком и темными живыми глазами.

Правду, парень, мне скажи:

Одиноким скучно жить?

- пела звонким голосом девушка, лихо отплясывая перед самым его носом польку.

- Одиноким! А коли я захочу начать жизнь вдвоем, небось упрешься обоими копытами! - пробубнил Лаэс.

- Откуда ты знаешь, может быть рогами упрусь! - хохотала девушка.

- Как же тебя, рогатую, зовут? - спросил Лаэс, закружив девушку до того, что ее ноги едва касались пола.

- Как меня зовут? У меня имен четыре: Ники, Кики, Нити, Тири, - смеялась девушка, снова став твердо на пол.

Вот кончилась полька, и девушка вернулась в круг, метнув уголком глаза взгляд в сторону Сандера из Рыуна-Ревала. Пришла очередь Лаэса остаться внутри хоровода вместе с лагувереским Юханом, тоомалыукаским Пеэтером, талистереским Яэном и многими другими. На сей раз куплет для паузы между двумя польками был, видимо, сочинен девушками: в придачу к соловьям и сирени они ввернули в куплет поучительные слова:

В долине густая сирень расцвела,

И слышится нежная трель соловья:

«Помните, помните, парни, о том,

Что девушкам платят одним лишь добром!»

Пришла очередь Лаэса выбирать подругу для новой польки, и он пригласил каткускую Лийзу, ту самую, которая долгое время работала у Хольмана экономкой. Лийзу была несколькими годами моложе Лаэса, но он засматривался на нее уже лет десять тому назад, а может, и более того (когда, бишь, он за это время был дома?). Теперь ухаживать за Лийзу было для него делом довольно безнадежным: говорили, что Лийзу стала нареченной капитана Тыниса Тиху. Но ведь старая любовь не так-то легко ржавеет, и Лийзу не может на него рассердиться, если он под хмельком в лад песне посреди хоровода чуточку напомнит ей о старых делах.

- Помнишь, Лийзу, я давно хотел сделать тебе «добро», да не знал тогда, с какого края начать…

- Теперь знаешь?

- Теперь знаю, но у тебя, говорят, уже есть доброжелатель.

- Ну-ну, и ты найдешь, кому делать «добро», - вон какая ягодка девушка, с которой ты сейчас танцевал.

«И не отказывается, даже для вида, от своего «доброжелателя», - подумал Лаэс, - значит, дела у них и впрямь серьезные».

И как бы в подтверждение мыслей Лаэса Лийзу пригласила в круг Тыниса. А пара была неплохая! Тынис - крепкий мужчина и для своих лет выглядел достаточно молодо (но дело не в одной молодости, у мужчины деньги должны быть в кармане), а уж Лийзу и с лица, и по нраву была первой девушкой во всем приходе. Да, Тынис мог чувствовать себя вдвойне счастливым: корабль, мысль о котором ему первому пришла в голову, наконец, поплыл. А все счастливцы становятся хоть на время добрыми, даже «доброжелателями». Привлекая к себе в танце стройное, сильное тело Лийзу, он сказал ей нежно и в то же время решительно:

- Лийзу, ты самый милый человек на свете. Я сегодня обещал матери, что следующая в нашем краю свадьба, после корабельной, будет наша с тобой.

Лийзу ничего не ответила, только склонила голову, и завиток ее волос нежно коснулся щеки Тыниса.

В тот же момент в комнате поднялась какая-то тревога, танцующие пары одна за другой останавливались.

И вдруг раздался чей-то возглас:

- Старый Хольман умер!

И Тынис с Лийзу остановились.

- Старый Хольман умер. - Рука Тыниса, обнимавшая стан Лийзу, как-то сама собой ослабла.

- Тынис! - прошептала Лийзу, глядя в его странно застывшие глаза. Но тут же она догадалась, куда устремились его мысли, и сильно, почти до боли, сжала вдруг руку Тыниса.

Глава девятая

Такелажные работы на «Каугатоме» подвигались успешно. Уже в конце марта можно было бы поднять паруса и выйти в море. Но весною 1903 года лед в заливах держался до начала апреля, поэтому испытательный рейс удалось провести только два дня назад. В тот день все, кто принимал участие в постройке парусника - стамеской, или рублем, или иным образом, - все, кто так или иначе имел отношение к кораблю, собрались на «Каугатоме», так что палуба едва вместила всех. Даже богатая хольмановская вдова, не имевшая решительно ничего общего с «Каугатомой», послала с капитаном «Эмилии» свое приветствие новому кораблю и золотую десятирублевку -«на счастье». Монету теперь уже невозможно было заложить под мачту, капитан оставил ее «на расплод». Пробное плавание прошло удачно, у корабля не нашлось никаких изъянов. И когда вечером в горнице папаши Пуумана мастера Михкеля благодарили за хорошую работу, старик до того расчувствовался, что у него слезы навернулись на глаза. Все может быть сделано ладно, даже спуск корабля может пройти удачно, но только под парусами по-настоящему видно, какова цена кораблю.

И вот сегодня, в первую субботу апреля (субботний день счастливый), дела, наконец, продвинулись настолько, что точно в два часа пополудни капитан Тынис Тиху смог отдать приказ сняться с якоря в первый настоящий рейс. Ветер снова гнал в залив крупные льдину, но выход судна нельзя было откладывать, потому что в Таллине «Каугатому» уже ожидал груз - толченка - для доставки в Гулль. Следующий короткий рейс придется, возможно, идти порожняком, но в Мидлсбро парусника ждал столь необходимый новому кораблю груз соли для Архангельска (корпус деревянного корабля, пропитанный солью, гораздо дольше противостоит гниению). Но и отсюда, из каугатомаского залива, с якорной стоянки под Папираху, корабль не пошел пустым. Он вез полсотни пассажиров, разместившихся со своими узлами между палубными надстройками, а трюм был забит дровами, вывезенными еще зимою санным путем. Их нужно было щ:юдать в Таллине.

Боцман, старый лаасуский Андрус из Ватла, и три матроса - талистереский Яэн, саадуский Юлиус и рыуна-ревалаский Сандер (в матросы капитан набрал молодых парией, почти подростков, поступивших на судно не столько ради жалованья, сколько для изучения морского дела) стали выбирать якорь, большинство экипажа принялось ставить паруса. Пассажиры, свои же земляки - корабельные рабочие и плотники, ехавшие в Таллин на поиски сезонной работы (многие из них плавали в былые годы матросами на кораблях), - старались помочь экипажу «Каугатомы» в отдаче множества кливеров, стакселей, марселей, гротов и топселей. Скоро парусник стал набирать ход, накренился на левый борт и заскользил вначале словно ощупью, затем все быстрее и быстрее к выходу из залива. Несколько лодок, доставивших последних пассажиров с их пожитками и инструментом с рыбацкой пристани на борт корабля, решили провожать «Каугатому» и шутки ради пытались даже обогнать ее. Вначале легкие лодки, за рулем которых сидели ловкие молодые шкиперы, опередили «Каугатому», но когда был поставлен большой парус на грот-мачте «старой девы»^[17], судно быстро оставило рыбачьи лодки далеко позади себя.

Два владельца крупных таллинских лесных бирж с нетерпением ждали сухих дров с Сааремаа, на этом товаре даже весной можно было изрядно заработать. Поэтому, хоть по пути и встречались плавучие льдины, представлявшие известную угрозу кораблю, капитан заставил поднять и скайселя. Теперь корабль шел на всех парусах, «на мачте недоставало только рубашки самого капитана», как шутят в таких случаях моряки. Миновав мели у мыса Весилоо, «Каугатома» с попутным ветром набирала около десяти миль в час. К сумеркам достигли острова Хиюмаа, а с восьми часов вечера, когда капитан передал вахту штурману, можно было уж румб за румбом менять курс с севера на восток. Ветер и теперь дул почти с кормы, и до сих пор они счастливо избегали всех льдин.

Сандер стоял подвахтенным штурмана - таково было распоряжение капитана. Штурман, старый Танель Ыйге, - серьезный, знающий свое дело моряк, и нечего опасаться, что он избалует молодых матросов поблажками. За штурвалом стоял талистереский Яэн - он уже одно лето ходил на «Эмилии» Хольмана и получал жалованье на два рубля больше других. Из опасения столкнуться со льдинами в помощь молодым матросам впередсмотрящим поставили самого боцмана, - хоть Сандер и саадуский Юлиус с детства привыкли к морю, все же не помешает еще один опытный глаз человека постарше.

Здесь, в открытом море, у Хийюмаа попадались лишь одиночные, источенные волной льдины, да и те в безоблачную апрельскую ночь были видны издалека и в лунном свете казались колышущимися на волнах серебряными пластами. Попутный ветер усилился, и надо было травить шкоты грота и бизани, отдавать концы и фалы реевых парусов и кливеров и снова крепить их. Сандеру впервые пришлось висеть на самой верхней, фор-трюм-рее, между ночным небом и водой, но не этим запомнилась ему на всю жизнь первая матросская ночь на трехмачтовом паруснике «Каугатома».

Плотники, ехавшие в Таллин на сезонный промысел, были не единственными пассажирами «Каугатомы»: к подветренной стороне камбуза собралось в кучку более двух десятков девчат, которые надеялись найти в Таллине какую-нибудь работу или, если это почему-либо не удастся, наняться на лето батраками на крупные усадьбы или в имения большой земли, чтобы осенью вместе с плотниками и кораблестроителями вернуться в свои прибрежные островные деревни. Талистереская Мари затянула песню, и вскоре ее подхватили другие девушки:

Далеко судьба меня загнала

От родни и милых мне людей.

Много горечи и слез узнала,

И на сердце все грустней, грустней.

Сандер заправлял стропы фор-стеньги-стакселя, когда различил среди других голосов чистый, звонкий голос абулаской Тийны:

Счастьем не дано мне насладиться;

Радости мне в жизни не найти…

У Сандера не вязался узел стропа, пришлось даже снова развязать его. За этот узел он получил от штурмана свой первый разнос. Счастье еще, что старый Танель Ыйге ругался не слишком громко, и ветер относил его слова от камбуза к носу корабля. Затем Сандеру довелось спуститься в канатный люк, после чего он стоял впередсмотрящим, и лишь разок-другой тайком удалось ему оглянуться на камбуз.

Пробили склянки. Вахту заступила новая смена во главе с капитаном. Сандер шел в сторону фок-мачты, к полубаку, и увидел Тийну - она сидела на швартовом кнехте среди своих узлов.

- Тебе разве не холодно здесь, с надветренной стороны? - спросил он девушку.

- Нет, у меня теплый платок, - ответила Тийна.

- А ветер все больше клонится на вест.

Тийна могла бы посмеяться над Сандером из-за этого «вест» - ведь в деревне вместо «вест» говорят просто «запад». Но сегодня шутить почему-то не хотелось. Мысли как-то сами собой настраивались на серьезный лад.

Вместо задиристой шутки она проговорила почти озабоченно:

- Мне даже страшно стало, когда ты был на мачте…

- Пустяки, ветер четыре-пять баллов. Что же тогда в шторм делать?

- Хороши пустяки! Мало ли матросов падало с рей, калечилось или насмерть разбивалось, - сказала Тийна, вставая и прислоняясь к поручням.

- Люди по-разному погибают, нельзя же из-за этого бросить работу и не ходить в море, - сказал Сандер. Парень радовался, что Тийна заботилась о нем, и ему хотелось к своему грубоватому ответу добавить что-нибудь помягче, но он не нашел слов. Он только поближе придвинулся к девушке и прошептал, запинаясь:

- Ти-ийна!

- Да, Сандер, - услышал он ответный шепот девушки.

И они долго молча стояли рядышком у поручней.Движение на палубе затихало, кое-кто дремал, устроившись на узлах и сундуках, другие сидели молча, озабоченно думая о предстоящей работе. Только вахтенные бодрствовали на своих местах. В штурвальной рубке капитан определял по карте глубину моря, прикидывая, нельзя ли, пользуясь благоприятным ветром, держаться поближе к берегу; матросы налаживали огни, занимались парусами, фалами и стропами, несли обычную матросскую службу. Корабль, как гигантская ночная птица с темным туловищем и белыми крыльями, быстро несся вперед, оставляя за собой сверкавшую в лунном свете дорожку; выходя из-под кормы, она клокотала и пенилась и пропадала далеко позади в сумраке ночи.

В эти минуты, рядом с Тийной, Сандеру многое казалось странным. Осенью, когда праздновали спуск корабля е море, Тийна усердно танцевала с Лаэсом из Писку-Роотси, в деревне пошли даже разговоры о них. Но зимой, когда Лаэс уехал, Тийна стала гораздо ласковее с ним, Сандером. Эта обычная девичья повадка казалась Сандеру в Тийне немного неожиданной. Он-то считал ее девушкой особенной. А на поверку выходило, что Тийна такая же, как все. Это открытие разом и обрадовало, и опечалило Сандера.

- Что пишет тебе Лаэс? - пролепетал он, наконец, мучивший его вопрос, отворачиваясь от Тийны.

- Что же ему такого писать? - сказала Тийна, как будто в его вопросе не было ничего особенного.

- А если и я тебе напишу? - спросил Сандер, пристально глядя через поручни на бурлившую за бортом воду и покусывая верхнюю губу.

- Что ж, напиши! Но как ты напишешь, у меня ведь и адреса еще нет!

- Где же Лаэс достал твой адрес?

Теперь пришел черед вздохнуть Тийне.

- Ах, какой ты… Лаэс прислал открытку - или две - мне домой, - откуда ему знать, где я в этом году получу работу, если я и сама того не знаю.

- Разве это так уж касается Лаэса?

- Как это - касается Лаэса?! - недоумевала Тийна. - Ах, и чудак же ты! Не станет ведь Лаэс вместо меня работать, да и ты за меня пока палец о палец не ударил. Эва написала, что в городе можно устроиться горничной у бар, но жалованье маленькое, - не хочется даром спину на других гнуть.

Сандер даже немного обрадовался, что разговор принял более будничное направление.

- Ты к барам в горничные не нанимайся, - советовал он, - это не жизнь. Некоторые господа, говорят, даже лапают, пристают, так что лучше уж попробуй поступить куда-нибудь на фабрику.

- И на фабрике у непривычного человека жалованье на первых порах не ахти какое. Если бы совсем остаться в городе, тогда другое дело, но осенью хочется вернуться домой… и, верно, ничего другого не придумаешь, как устроиться на лето куда-нибудь на мызу или к какому-нибудь мульку! Ты ведь тоже вернешься осенью домой? - спросила Тийна, расправляя конец своего цветастого платка.

- Вернусь, конечно, если буду еще на «Каугатоме», - сказал Сандер.

- Как так? Куда же ты денешься? Уж не думаешь ли удрать на другой корабль?

- Была такая мысль - если хороший случай подвернется. Я еще об этом никому, даже отцу дома ни словечка не сказал, и ты тоже никому не говори.

Тийна ничего не ответила, только вода плескалась и журчала у борта корабля да ветер шумел в парусах. Боясь, что он невзначай рассердил Тийну, Сандер старался поправить дело:

- Может быть, и не подвернется случая удрать куда-нибудь. Я бы и не думал об этом. Но оставаться здесь младшим матросом за пятнадцать рублей в месяц…

- Где же тебя ждут золотые горы?

- Если бы вдруг удалось попасть на иностранный пароход, - изучу чужой язык, потом и в морской школе легче будет.

- Все в капитаны метишь?

- Сначала штурманом, а там видно будет. Какие-нибудь бумаги должны быть в кармане у человека, иначе всю жизнь будешь гнуть спину и на ноги не встанешь.

- Неужели ты так уж хочешь разбогатеть? - тихо спросила Тийна после недолгого молчания.

Этот вопрос застал Сандера врасплох, настолько врасплох, что он сразу и не сообразил, что она хотела этим сказать.

- Как разбогатеть? Я не говорю - разбогатеть, но деньги у человека должны быть, без них тоже не жизнь. И аренду мызе платить нужно, соль, железо, точила, сахар и всякий другой товар приходится покупать - как же обойтись без денег? И ты не бесплатно гнешь спину на других, все стараешься подыскать такое место, где жалованье побольше.

- Да, жалованья надо бы побольше, но я не хочу обязательно стать богатой, - сказала Тийна.

- А чего же ты хочешь? - удивился Сандер.

- Я хочу быть счастливой. Говорят, что в богатых вселяется дьявол или котерман, и если случится такое, становишься и себе, и другим в наказание.

- Ну, в человека-то котерман не влезет, только в корабль, да и это дедовское суеверие.

- Пусть суеверие, в старых историях можно найти и частицу правды. Я думаю, что очень богатый человек не может быть счастливым. Все время дрожит, как бы другие не отнял и его большого богатства, не украли или как-нибудь не выманили. Каждый богатому завидует, за спин ой ругает его, а в глаза хвалит, богатый никогда не услышит правдивого слова.

Сандер еще никогда не думал об этом таким образом - выходит, что Тийна все-таки необычная девушка, - теперь все, молодые и старые, арендаторы и бобыли, парни и девушки только и мечтали о богатстве. Таких несметных богатств, которые нужно охранять от других солдатскими штыками, он, Сандер, и не хотел бы вовсе, ему бы только скопить немного денег, чтобы выкупить хутор Кюласоо, откуда помещик выгнал его отца, чтобы никто уже не совал носа в то, что ты на своей земле делаешь, как живешь под своей кровлей. Отец из года в год работал на стороне, копил гроши на уплату аренды помещику, судился с бароном и в конце концов все же оказался побежденным. Теперь он должен Ютиться в чужом углу, да в чрезмерной работе потерял и здоровье - жалуется на боли под ложечкой. Он все еще ждет такой правды, которую можно добыть без денег, Сандер же считал это напрасной надеждой. Не смог добиться своей правды Тазуя - не хватило оружия, не добился ее и вылламяэский Пяарн (этот рассказ Вильде появился в прошлом году в «Театая») - царь послал вооруженных солдат на помощь помещику. Как же его отец, изнуренный трудом и невзгодами старик, надеется добыть свою правду?.. Другое дело, если это совершит он, Сандер… Но, видя тщетные усилия отца, Сандер отчаялся в чистой правде, в той правде, которой будто бы можно достичь без денег. Эдмон, герой «Графа Монте-Кристо», тоже не мог ничего сделать, пока был без денег, а после того, как он нашел на острове большой клад, перед ним мигом открылись все двери, и он обрел все права. «Монте-Кристо», конечно, выдуманный рассказ (хоть и занимательный), но и в жизни бывает так. Вот, к примеру, у них обоих, у него и у отца, есть небольшой, добытый трудом пай в этом корабле, но, чтобы построить корабль, потребовались большие деньги дяди Тыниса. Теперь Тынис получит половину прибылей от корабля, а все остальные пайщики должны довольствоваться другой половиной. Отец со своей простой и открытой правдой недалеко ушел в жизни, а брат отца, Тынис, капитан «Каугатомы» (хоть и он, говорят, начинал совсем бедным мальчишкой), охотясь за деньгами, достиг большего и в Поисках своей правды. Этой последней частью умных рассуждений Сандер и поделился с Тийной.

- Да, богатство у него, конечно, есть, - молвила девушка. - А правда?.. Ты ведь и сам не говоришь ему правды. Нанялся на лето в матросы, а сам думаешь удрать где-нибудь в заграничном порту на другое судно.

- Отец бедный, но я и ему не доверил свою мысль.

- А мне говоришь правду, хотя у меня нет никакого богатства - только два рубля за поясом. Это все, что осталось от прошлогоднего заработка, пришлось его проесть за зиму с семьей. Сам знаешь, каково здоровье нашего отца и сколько ртов за столом…

Много ртов за столом… А весенние звезды стали крупнее и ярче, и в море их было столько же, сколько и на небе. Только вверху они были неподвижны, а в море, покачиваясь на волнах, звезды словно плыли вместе с кораблем. И как много их - кто их сочтет!

Но Тийна и не пыталась их сосчитать. Когда-то она уже пробовала это сделать и по опыту знала, что сосчитать звезды невозможно. Она и Сандеру ничего не сказала, потому что догадывалась, о чем он думал. Тийна лишь смотрела широко раскрытыми глазами на большую, крылатую в лунном свете тень парусов, бежавшую вместе с кораблем. А если немного забыться, то все казалось иным. Казалось, что корабль, хотя он и качался, ударяя грудью о волну, стоит на месте, а вода и звезды с шумом и шипением несутся мимо бортов корабля, как быстротечная река. Во всем этом было что-то напоминающее неуловимое сновидение, и чтобы проснуться, прийти в себя, Тийна покрепче ухватилась за поручни, и ее заскорузлая от работы рука коснулась ширококостной руки Сандера.

- Штурманские, даже капитанские бумаги ты, Сандер, можешь когда-нибудь и получить, но я не верю, чтобы ты… (она едва не споткнулась на слове и вместо «ты» чуть не сказала «мы») стал очень богатым, не то у тебя сердце…

- Да и волос у меня на ногах мало, - сказал Сандер печально, вовсе не думая шутить, так как он все же мечтал о богатстве.

- Говорят, - добавил он задумчиво, - когда-то наступит такое время, что не будет ни очень богатых, ни совсем бедных, а все смогут жить в одинаковом достатке. Но пока жизнь показывает другое, и вообще что-то не верится мне в это.

- А ты все-таки верь, ты-то и должен верить, у тебя же счастливая примета на руке, - тихо сказала Тийна.

Но прежде чем Сандер успел ответить, с носа судна послышался голос капитана:

- Алло, кто там. Сандер, что ли? Что ты там воркуешь и спать не ложишься? Иди помоги ребятам воду выкачивать!

Капитан на корабле - что бог на небесах, его приказ приходится исполнять без разговоров. И молодой матрос (у которого была счастливая примета на руке, но мало волос на ногах) сжал на мгновение пальцы девушки и широким шагом двинулся по палубе.

Зачавкал корабельный насос. Тийна снова устроилась на швартовом кнехте между двумя своими узлами. Ей почему-то было жаль, что звезды апрельской ночи начинают тускнеть на небе. Но так уж было суждено: на северо-востоке (на норд-осте, как сказал бы Сандер) разгоралось над морем чуть заметное зарево грядущего дня.

Глава десятая

Темные ночные тучи мчались под полной луной наперерез ветру - с северо-запада на юго-восток. Хотя к вечеру ветер ослабел, он по-прежнему оставался противным курсу «Каугатомы». Да и о волнах не скажешь ничего хорошего, они еще не улеглись после шторма, и порой огромные гребни с грохотом обрушивались на поручни правого борта. Шут ее знает, эту погоду поздней осени, особенно здесь, в северной Атлантике, среди норвежских шхер и скал.

Уже третью неделю «Каугатома» находилась в пути из Архангельска в Петербург с грузом соленой трески. Выйдя из Белого моря, корабль шел хорошо и даже показал корму двум пароходам, но уже в Ледовитом океане подули встречные ветры, а здесь, в Атлантике, два дня назад их настиг шторм такой силы, что судно отбросило на добрую сотню миль. Теперь приходилось упорно лавировать против ветра, хотя от этого было мало толку. Ветер непрерывно дул в лоб, а послештормовая зыбь трепала впустую паруса, особенно большой гафель грот-мачты.

Впередсмотрящий отбил вахтенные склянки, и капитан вошел в штурвальную рубку. Талистереский Яэн, двадцатилетний долговязый рулевой, поднял утомленные глаза с компаса на капитана и тотчас же опустил их на компас, куда скользнул и взгляд капитана. На палубе послышались шаги новой вахты, и в каюту вошли штурман, старый Танель Ыйге, и рулевой матрос, рыуна-ревалаский Сандер.

- Зюйд-вест-зюйд! - сказал, не глядя на вошедших, отстоявший вахту рулевой и отступил от штурвала.

- Зюйд-вест-зюйд! - повторил Сандер глуховато (язык его еще с трудом ворочался во рту после короткого тяжелого сна) и занял свое место.

- Зюйд-вест-зюйд! - повторил отрывисто старый штурман.

Тело Сандера напряглось, и, ухватившись за штурвал, он до боли вонзил ногти в мякоть ладоней, чтобы окончательно прогнать сон.

- Тринадцать миль за вахту, - рассуждал капитан, вычерчивая зигзагами на карте пройденный парусником путь. (Вахта на «Каугатоме» была шестичасовой.) - А если взять по прямой, то мы продвинулись вперед самое большее на милю или две. Мало толку от наших трудов.

- Да, маловато. Если прикинуть еще и течение, то действительно маловато, - проговорил в тон капитану штурман.

Барометр стоял очень низко, ветер может снова перейти в шторм. Может быть, разумнее всего было бы оставить лавирование и, изменив курс, лечь на галфвинд, - через несколько часов они достигли бы ставангерского рейда. Гавань Тынису знакома, здесь они могли бы прохлаждаться на якоре, приводя в порядок корабль после шторма, запасти свежей питьевой воды и при первом более или менее попутном ветре снова выбрать якорь. С другой стороны, рейс и без того затянулся, и Тынису не хотелось терять ни одного лишнего дня.

В тот же миг послышался глухой удар, будто выбивали пыль из огромного мешка. Трое в штурвальной рубке (сменившийся рулевой матрос уже вышел) одновременно посмотрели на нос корабля. Взгляды штурмана и капитана задержались там на несколько мгновений, а глаза Сандера тут же вернулись к компасу, который качался перед ним, как пьяный.

- Хотя грот-бом и закреплен в двух местах, а при слабом ветре и боковой волне он все норовит перекинуться. Ничего страшного, только бы его не вырвало из ликтросов, - тревожился штурман.

Капитан не ответил. Нельзя сказать, чтобы старый Танель Ыйге не знал дела и не заставлял бы команду работать, но капитану не нравилось, что штурман иной раз как бы пытался поучать его, капитана, и порой в плавании у Тыниса Тиху появлялось такое чувство, будто штурман, несмотря на всю свою скромность, становится на голову выше его, а такого положения он, капитан, конечно, не мог терпеть.

- Ну да, - буркнул, наконец, Тынис Тиху. - Если понадобится, разбудишь меня.

- Ты давно уже глаз не смыкал, иди спи спокойно. Сейчас по крайней мере ветер унялся…

Капитан кашлянул. Ему отчасти и нравилось, что старый Танель Ыйге заботился о нем, а с другой стороны, это было и неприятно. Но сейчас он и впрямь очень устал и давно не ложился. Выйдя на палубу и еще раз оглядев неспокойное море, он тяжелыми шагами направился в свою каюту, зажег качавшуюся на стене керосиновую лампу (на самом деле раскачивало корабль, а лампа на шарнирном креплении силой своей тяжести старалась держаться в равновесии), стянул сапоги, снял с себя костюм, погасил свет и улегся на койку.

Но уснуть он не мог. Нервы (вероятно, от переутомления) были слишком напряжены, и беспорядочно запутанные мысли и воспоминания назойливо осаждали мозг.

…Семнадцатилетним юношей он плавал вместе с парнем-односельчанином, агамаским Прийду, на «Луизе-Эмилии» - барке рижских немцев. В Финляндии, в Катка, они погрузили пропс для Кардиффа, в Кардиффе выгрузили пропс и приняли новый груз - уголь для острова Мадейры, а уж оттуда «Луиза-Эмилия» пошла с пустым трюмом в Соединенные Штаты, в Мобиле. Капитаном был толстобрюхий, с щетинистыми волосами немец Эснер, сам он лопал все лучшее, команда же должна была довольствоваться постной похлебкой.

- Удерем, - предложил Прийду, когда они были в Мобиле.

У него и самого давно бродила такая мысль, но он боялся высказать ее кому-нибудь, опасаясь предательства.

- Фрийдо! Теннис!^[18] - кричал толстобрюхий немец, рыская в порту Мобиле вокруг огромного штабеля досок, в котором они уже второй день скрывались.

…И вдруг мысли перенеслись к домику в пригороде Нью-Йорка, где они с Анной прожили свой первый и единственный брачный год. Корабль только что пришел в порт, и, возвратившись домой, Тынис столкнулся лицом к лицу с греком, торговцем овощами, державшим лавку на улице напротив. Ух, и грязная это была история… Чтобы освободиться от этих дум, капитан снова зажег лампу, натянул занавески на иллюминаторы, отыскал в кармане ключ, открыл ящик стола и извлек оттуда письмо от Лийзу.

Каугатома, двадцать седьмого октября 1903 года.

Милый Тынис!

Много времени прошло уже с той поры, как я получила от тебя письмо. Я тебе посылала несколько писем, но не получила ни одного ответа. Извини, что напоминаю тебе, и если тебе не противно, думай иногда и обо мне, потому что я все та же, что прежде, и осталась верной своим обещаниям. Тебя прошу о том же, да разве и нужно просить, ведь этого требует человеческая честь и порядочность.

Ох. Тынис, среда и суббота - дни, когда я больше всего путаю нитки в пряже: в эти дни почтальон ходит в Каугатома за почтой, и я все посматриваю напрасно из окна на улицу. Мать уже бранит меня, что я разленилась у старого Хольмана и не умею справляться с бедной жизнью. И это, может быть, правда, потому что окна у нашего дома стали как будто меньше, а окна в доме папаши Хольмана были большие И все же не хочу я туда больше, потому что папаша Хольман из-за своей внезапной смерти не оставил мне ни гроша, хотя я работала больше, чем работала бы его родная дочь, и это знали все те, кому досталось его большое состояние, и поэтому у меня на сердце иногда большая тревога, что, может быть, ты не хочешь меня, потому что я бедная. Ох, Тынис, но я хочу тебе отдать свои руки, а ты знаешь, что они никогда не были праздными, разве только в короткие часы ночного сна. И я не верю, что чье-нибудь другое сердце бьется с такой любовью к тебе, как мое, потому что я люблю тебя горячо. Я все время думаю о тебе, все равно, где бы я ни была и что бы я ни делала. Особенно тогда хочется прижаться к твоему сердцу, когда вокруг дома все гудит от большого ветра и море так тяжело шумит и ворочается. Ох, Тынис, береги себя и других, чтоб у тебя в твоей тревожной жизни моряка не случилось никакого несчастья.

Жизнь у нас идет по-старому. По воскресным дням я несколько раз носила цветы на могилу твоей матери, но долго ли они там продержатся - уже осень, и скоро все пожелтеет. В прошлое воскресенье похоронили старого симмудеского Таави из Ватла, ему перед Катерининским днем исполнилось бы девяносто три года. У лайакивиской Марис родилась девочка, это у них уже восьмой ребенок. Отец у меня тоже очень плох и из-за ревматизма не может больше ходить в море. Я несколько раз ходила с его сетями вместе с твоим братом Матисом и ванаыуэским Михкелем ловить салаку. «Уус аэг» пишет, что город Владивосток и маньчжурская земля полны японских шпионов, и в Порт-Артуре посадили в тюрьму больше ста японцев-парикмахеров, которые все занимались шпионажем и сами были японскими офицерами. Да и вообще стало тревожно, потому и многие парни рекрутского возраста исчезли отсюда - боятся войны. Ох, уж эта война! Если она придет, страшное дело, сколько она загубит народу, а еще больше искалечит.

Не сердись, что я тебе пишу не так красиво, как это, быть может, делает кто-нибудь другой. Но если бы я и знала немецкий язык, то я ни за что не хотела бы тебе, мой ненаглядный, поведать свои мысли и сердечные чувства на этом языке и писала бы все на том языке, на котором когда-то мои родители высказали друг другу свои мысли и надежды, потому что я люблю простоту и прошу тебя не сердиться, что я такая. Ох, знай, Тынис, что ты первый и последний, кого я люблю. И это было бы очень тяжело, если бы ты от меня отказался, особенно теперь, когда уже есть некоторые признаки, что я больше не одна. Потому я не верю, чтоб ты был безжалостный и отказался от меня. Пусть поможет мне и тебе судьба, чтобы исполнились все наши замыслы и чтоб большая боль, которая иногда проникает в мое сердце, оказалась пустой тревогой.

Любящая тебя Лийзу».

- Выбрать бизань-шкоты! - донесся в каюту голос штурмана.

- Выбрать бизань-шкоты! - повторили матросы, и их торопливые шаги раздались на палубе.

Капитан прислушался. Ветер не изменился, по-прежнему катились высокие ленивые послештормовые волны, накреняя корабль, они время от времени выбивали ветер из парусов.

«…Особенно теперь, когда есть некоторые признаки, что я больше не одна…»

Да, месяца три назад, когда «Каугатома» шла с грузом пропса из Котка в Ливерпуль, они несколько дней укрывались от шторма за Весилоо…

Тынис Тиху вздохнул. Лийзу - милый и по-своему славный человек…

И капитан Тынис Тиху снова вздохнул. Но тут же попало ему под руку другое письмо, которое он получил также в Архангельске, перед самым выходом «Каугатомы» в море. Это письмо было написано изысканно, по-немецки, так что Тынис при чтении некоторых слов должен был даже открыть свой карманный словарь (Анете посещала Töchterschule, а немецкий язык капитана был подобран в портах). Переведенное на эстонский язык, письмо Анете звучало приблизительно так:

«Мой Тынис!

Только сейчас получила твою последнюю интересную открытку, высланную тобою 8 октября из Ливерпуля, и она меня очень обрадовала. Здесь, на покинутом тобою острове Весилоо, узником которого я оказалась после перехода в мое владение имущества покойного супруга, так мало отрадного для одинокой вдовы вроде меня. Я уже думала было перенести дела своей корабельной компании в Куресааре, но во время навигационного сезона это из коммерческих расчетов нежелательно, а кроме того, меня удерживает в Весилоо усадьба и хозяйство. Я так одинока, так одинока на этом острове, заброшенном в море, среди людей, не имеющих почти никакого понятия о заботах одинокой женщины, которая должна нести такую большую, такую громадную ответственность. А все эти маклеры, все эти агенты и фрахтовые конторы, очевидно, знают, что я еще малоопытна в нелегких делах хозяина-распорядителя корабельной компании, и стараются использовать это в своих интересах. Ах, Тынис, как часто я думала о том, насколько мне нужна опора такого человека, как ты, - ведь ты так основательно знаком с вопросами морской торговли и навигации. Но, к несчастью, как говорят люди, ты все еще привязан к моей прежней служанке, к Лийзу, которую мне не подобает порицать, но которую считаю для такого стоящего мужчины, как ты, прости меня, слишком малообразованной и вообще неподходящей парой. Конечно, я далека от того, чтобы вмешиваться в планы твоей жизни, но на человека, который все же узнал тебя так близко, так близко, нельзя сердиться за эту откровенность.

И так как я теперь по своему разумению дала тебе совет (мой Тынис, ведь ты за это на меня не сердишься?), я хотела бы услышать и твое мнение. Что мне делать с лесопромышленником Альбертом Викштремом? Он очень хочет выторговать себе тайм-чартер на мою славную «Эмилию», на которой ты не один год ездил капитаном, чтобы возить за границу свои доски и пропс. Он предлагает солидную гарантию и еще более солидную оплату, какую «Эмилия» никогда не заработала бы при обычных тарифах фрахтовых контор. Я, может быть, и приняла бы его предложение, если бы он умел получше скрывать действительную причину, по которой он ищет деловых связей и возможности почаще обивать порог моего дома. Но есть и другая причина, которая заставляет меня с осторожностью относиться к более длительным деловым связям с ним. Газеты все чаще пишут о том, что маленькая Япония там, на Дальнем Востоке, начинает вести себя слишком нагло по отношению к нашей великой родине, нашему Русскому государству. Запахло порохом, и этот порох войны может каждый день взорваться. Даже в дни далекой от нас бурской войны отмечалось некоторое повышение фрахтовых цен. Если же вспыхнет новая война, то она, безусловно, окажет еще более благоприятное влияние на повышение фрахтовых цен. Поэтому я сейчас хочу воздержаться от длительных фрахтовых договоров и на другие мои корабли, как бы заманчивы эти договоры ни были. Как ты на это смотришь, мой хороший, умный, дельный Тынис? Меня очень обрадовало бы твое новое письмо, написанное твоим ясным, сильным почерком, с соленым запахом далеких морей, но еще больше обрадовало бы меня, если бы я смогла долго-долго говорить с тобой лично о многих, очень многих вещах.

Мой Тынис, ведь ты не совсем еще забыл свою Анете?

Весилоо. 28 октября 1904 года».

Тынис Тиху глубоко вздохнул и медленно выдохнул сквозь полусжатые губы. Во время этого рейса он часто читал и перечитывал оба письма, но все еще не мог прийти к решению, и это утомляло его не меньше, чем двухдневный шторм. Он слишком затянул дело с Лийзу, но теперь нельзя больше откладывать, ведь «есть уже некоторые признаки…» Да и у Анете были свои признаки: под предлогом деловых связей лесопромышленник Викштрем слишком настойчиво обивал порог ее дома…

Капитан спрятал оба письма в ящик, закрыл его, закурил сигару и лег на койку. Даже самый вислоухий осел не может бесконечно торчать между двумя стогами сена, в конце концов он выберет один из них. Но и насмешка над самим собою не помогла. Он и теперь не смог ничего решить. Только тяжелая, свинцовая усталость, сковавшая, наконец, его веки, освободила на сей раз Тыниса от мучительных раздумий. От медленной - при боковой волне - качки потухший окурок сигары выпал из ослабевших пальцев на пол, капитан стал дышать все глубже, его рот полуоткрылся. Лампа с немного чадившим фитилем колыхалась на стене, будто и ее тянуло улечься, но тем не менее она продолжала бросать желтый свет на каюту и ее хозяина.

Это была лучшая каюта на корабле, но тоже без всякой роскоши, только красивая занавеска перед койкой, вывязанная с особой тщательностью, казалась родней шерстяного свитера, облегавшего могучую грудь мужчины. Но и эти вещи говорили скорее о заботе (может быть, и о любви), нежели о роскоши.

Лицо капитана заросло, веки потемнели от усталости, голова с всклокоченными жесткими волосами лежала на подушке с чуть посеревшей, давно не стиранной наволочкой. Одна его нога покоилась на одеяле, другая как-то неловко свисала с края койки и от качки опускалась все ниже, пока серый носок не коснулся пола. Капитан лежал в тревожном от переутомления полусне, но в мозгу продолжалась, подобно дыханию или непроизвольному движению ноги, работа мозга: его мысли двигались, соединяясь с видениями далекого прошлого, встававшими из самых глубин души, и, наконец, застыли в страшном кошмаре.

…3десь же рядом сидел на корточках странный зверек. Это было существо с черной вздыбленной шерстью, красный язык свисал из судорожно дышавшей пасти, над его носом пламенел единственный огромный глаз, в котором, все убыстряя ход, вращалась по ходу солнца (именно по ходу солнца) десятирублевая золотая монета. Застывшими от ужаса глазами смотрел капитан на стремительное вращение золотого и вдруг понял, какой зверь стоял перед ним; рука Тыниса схватилась за револьвер, и он вскричал:

- Котерман! Котерман!

Просыпаясь, он прежде всего ощутил, что судорожно схватился за что-то. Нет, это была не рукоятка револьвера, а край койки. Каюта - да, его собственная каюта. И все же, взвинченный до предела, он соскочил с койки и, как был в носках, выбежал на палубу. Корабль качало. По-прежнему не унималась боковая волна, ветер ослабел еще больше, и когда корабль кренился на правый борт, даже бизань-гафель плескался теперь почти впустую. Что-то чернело на макушке грот-мачты. Ах, ерунда! Теперь весь корабль провалился в кромешную тьму, а это, верно, была тень черной тучи, пробежавшей между круглой луной и волнами, она укрыла тьмой не только корабль, но и недобрый простор тяжело бушевавшего океана.

В штурвальной рубке виднелся свет. Рулевой Сандер - сын его кровного брата Матиса - смотрел не отрываясь на компас и повернул в эту минуту штурвал чуть вправо. Штурман Танель Ыйге стоял у левого борта и, услышав стук двери капитанской каюты, поспешил, огибая штурвальную рубку, навстречу капитану.

- Напрасно ты беспокоишься, отдыхал бы лучше, ведь мы не первый день в море, - проговорил он заботливо, но в его голосе слышалась и доля обиды.

«Слава богу, - промелькнуло в голове у капитана, - значит, ни Сандер, ни штурман не слышали моего крика о помощи. Да и кричал ли я вообще? Порой во сне случается так, что кажется, будто кричишь, а на самом-то деле ничего, кроме неясного мычания, не получается».

Взгляд капитана остановился на барометре. За это время ничего не изменилось, а когда Тынис постучал по стеклу, стрелка нервно заколебалась на прежнем низком уровне - в пределах 735 мм.

- Зюйд-ост-ост, - сказал капитан после недолгого размышления, разглядывая карту.

- Новый курс? Хочешь все-таки зайти в Ставангер? - спросил штурман.

- Да. Сколько же нам так без толку болтаться? Возьмем запас свежей воды, и я телеграммы пошлю в Петербург хозяевам груза, чтоб не беспокоились о своей постной рыбе.

(Не слишком ли много он говорил? Капитан на корабле - что бог на небесах, разве ему пристало так подробно объясняться со штурманом?!)

- Из-за воды не стоит тревожиться, ее у нас в баке достаточно. Но барометр очень упал, с запада в любое время может налететь шторм, уж тогда лучше держаться подальше от норвежских скал, а не лезть к черту на рога, - рассуждал штурман.

- А что, боишься разве? Когда покажется земля, разбуди меня! Зюйд-ост-ост! - сказал капитан и направился в каюту.

- Зюйд-ост-ост! - повторил штурман.

- Зюйд-ост-ост! - повторил новый курс корабля рулевой матрос Сандер, как того требовала служба.

Капитан плотно закрыл за собой дверь каюты, постоял с минуту и вынул из денежного ящика стальную корабельную кассу, ключ от которой он и во время сна хранил при себе. Здесь были денежные знаки разных государств, пересчитанные и аккуратно рассортированные в пачки, а серебро и золото уложено столбиками в бумажках. Здесь хранится и золотой, подаренный Анете кораблю «на счастье». Эта монета «На расплод», тщательно завернутая в лоскут черного бархата, лежит особняком в правом углу корабельной кассы.

- Ах, ерунда! - Капитан поставил корабельную кассу на прежнее место, медленно разделся, стянул с себя, чтобы удобнее было спать, связанный Лийзу свитер (раньше свитер оставался на нем и ночью, в нем было теплее); погасил лампу и снова лег на койку. На этот раз он уснул мертвецким сном.

Сандеру нетрудно было повернуть штурвал на новый курс, но, чтобы поставить паруса по ветру, отдать все эти фалы, стропы и шкоты и снова закрепить их, потребовались большие усилия вахтенных матросов. Их руки с детства привычны к корабельным узлам, и вот уже один матрос, Аугуст, сын ватлаского школьного учителя Пийгарда, снова стоит впередсмотрящим, а второй, саадуский Юлиус, держится поближе к штурману, готовый выполнить каждое его приказание. Впереди не было ничего, кроме ночного, черного, вздымающегося и уходящего вниз океана, лишь изредка луна, вырвавшись из-за туч, накидывала на него свое сверкающее покрывало. Штурман, старый Танель Ыйге, остановился было, прислонившись к мачте, потом зашагал по палубе от борта к борту.

…Да-да, вот такова она, жизнь штурмана. Скажет капитан: «Новый курс!» - а ты повторишь: «Новый курс!» Скажет капитан: «Ставангер!» - а ты повторишь: «Ставангер!» Он, Танель Ыйге, достаточно избороздил моря обоих полушарий, у него достаточно стажа и опыта за плечами, чтобы самому быть капитаном. Да он и не какой-нибудь неуч, в свое время Танель Ыйге сдавал экзамены только на круглые пятерки. В морском счислении, определяя местонахождение корабля, он пока никому не уступал, и, верно от былого пристрастия к астрономии, и сейчас знает про небо и звезды больше, чем требуется для определения долготы и широты, для пеленгации по солнцу.

Но одним лишь знанием того, что ближняя неподвижная звезда Альфа Центавра находится на расстоянии четырех с половиной световых лет от нас, многого не сделаешь: судьба человека определяется здесь же, на Земле - планете, вращающейся вокруг Солнца. Здесь ты родился, здесь и умрешь - на суше ли, на море, - здесь же ты переживаешь свою любовь и проделываешь все нехитрые шутки своей короткой жизни. От сознания, что эта обитель твоей мирской суеты - место невеселых житейских забав - окружена холодной пустотой с 273-градусным морозом, где ближайшие соседи разделены миллионами или миллиардами верст, становится даже немного жутковато на сердце. Да, становится жутко, и вместе с тем мысли и заботы превозмогают волнующийся в ночном сумраке океан, мчатся сквозь скалистую Норвегию, через лесистую и холмистую Швецию, над Балтийским морем - в маленький, выкрашенный в красный цвет деревянный домик на холме, покрытом береговым гравием и редкими соснами-ветровками.

Спят - конечно, спят - Пауль и Хенно в одной кровати, девочки-близнецы Хилья и Айно - а другой, малыш Виллю, наверно, под боком у матери - очень уж он любит там спать.

Спите, спите, дети. Спи и ты, жена, мало ли у тебя трудов и забот с этими пятью, особенно теперь, когда ожидается шестой. Пока ваши ночи еще спокойны, а дни солнечны, вы еще не знаете пока, что в межпланетном пространстве царит 273-градусный мороз, а здесь, на Земле, тоже становится подчас жутко от сознания, что сердца у окружающих тебя людей бывают холоднее льда. Трудно ему, штурману-бедняку, у которого нет денег, чтобы вложить значительный пай в корабль, получить капитанское место, хотя оно ему и необходимо до зарезу.

Но кто знает, кто знает… Волостной писарь Саар, чья речь на последнем собрании была, пожалуй, наиболее веской, сдается, неплохой человек и держит сторону неимущего народа. Если, скажем, это судовое товарищество и дальше в таком виде продержится, и затеют строить второй корабль, тогда, может статься, и он наденет капитанскую фуражку. И пусть зря не тревожатся, уж старый Танель Ыйге не подведет, морскую школу он окончил в свое время только на одни пятерки.

Вот и у них на «Каугатоме» получается как-то странно. Чуть только дело клонится к шторму, все управление кораблем начинает ускользать из рук капитана к нему, к штурману. Это выходит как-то само собой, - Танель Ыйге чувствует, как чувствовал и всю жизнь, что только в шторм он начинает дышать полной грудью. Минует опасность, «Каугатома» приближается к какому-нибудь порту - и точно так же, само собою, все управление снова переходит к Тынису. А стоит войти в порт - и Тынис Тиху, который на десять лет моложе его, становился опять важным капитаном корабля, Танель же превращался в неприметного старика, чье существование на корабле вряд ли кто, кроме своих матросов, и замечал. Но ничего, будь он капитаном корабля, то и он в порту не ударил бы лицом в грязь при исполнении новых представительских обязанностей.

Бортовые огни покачивались в ночной мгле. Время от времени волна с шумом перекатывалась через носовую часть. Но это не грозило бедой: нос корабля снова поднимался, и студеная, соленая вода Атлантики стекала между стойками поручней за борт. Паруса, от бом-кливера до бизань-топселя, напрягались от ветра, и «Каугатома», разрезая волну, следовала по новому, ставангерскому курсу со скоростью не меньше пяти узлов. И это, конечно, неплохо, но он, Танель Ыйге, предпочел бы, хоть и с меньшей скоростью держаться старого курса.

Глава одиннадцатая

За час или два до того, как «Каугатома» после короткой стоянки на ставангерском рейде собиралась поднять якорь и отправиться в путь, над фиордом опустился густой туман. На побережье Норвегии туманы не столь обычны, как, скажем, по ту сторону Северного моря, в Англии, но все же и здесь туманные дни случаются довольно часто, особенно поздней осенью. Наверху, на круто спускающемся к океану плоскогорье скандинавского хребта, уже царила зима, а громадные массы воды, направляемые в норвежские фиорды Гольфштремом, несмотря на огромный путь, пройденный ими, все же сохраняли еще какую-то частицу тепла Мексиканского залива. Воздух среди скал насыщен влагой морских испарений, от дыхания холодных ветров, идущих с гор, эта влага превращается порой в такой плотный туман, что матросам от борта к борту не узнать друг друга, или, как говорит кок: «Воздух так густ, что хоть мажь его вместо сала на хлеб».

Но сегодня никто из команды «Каугатомы» не был расположен к шуткам. Надеясь, что туман так же внезапно исчезнет, как он и упал на море, капитан с самого утра не отпускал никого на берег, чтобы при перемене погоды тотчас же поднять паруса. В ожидании отплытия нельзя было приступать к серьезным работам на корабле, а сращивание концов и другие пустяковые дела, которыми боцман занял матросов, никого по-настоящему не увлекали. Наоборот, насколько мог заметить штурман Танель Ыйге, напряженно наблюдавший за тем, чтобы в густом тумане какое-нибудь судно не наскочило на «Каугатому», молодые матросы, особенно талистереский Яэн и рыуна-ревалаский Сандер, думали не о корабельной работе, а о чем-то совсем ином. Вахтенный матрос ежеминутно звонил в колокол; такой же перезвон - сигнал стоящего на якоре судна - несся и со всех других кораблей. А какой-то местный пассажирский пароход или портовый буксир, очевидно, пытался даже в тумане нащупать себе дорогу - поминутно, если не чаще, слышался его низкий, глухой гудок где-то впереди «Каугатомы». Время от времени сильные порывы ветра разрывали на миг пелену тумана, и тогда, точно призраки, маячили у левого борта парусника мачты и темный корпус стоявшего на якоре большого барка дальнего плавания «Анны-Доротеи», и тут же все опять исчезало в плотном, словно мокрая вата, тумане. Близкие и отдаленные звуки колоколов, сигнальных рожков, пароходных гудков, доносящийся из порта скрежет кранов и почти непрерывная, наводящая тоску разноголосица говорили о том, что «Каугатома» со своими заботами была не единственным кораблем и населенным местом на этом свете.

Капитан Тиху быстро вышагивал из угла в угол по своей узенькой каюте, поднялся было на палубу, но вскоре вернулся в каюту и снова начал беспокойно мерить ее шагами.

Тынис Тиху был слишком высок и грузен, к нему не подходило выражение «вертелся как белка в колесе», но метался он на самом деле не хуже белки. Погода выкидывала, будто специально для него, одну шутку за другой, рейс затягивался. А самое скверное - его личные дела были все еще не решены и не упорядочены. Вчера он послал отсюда, из Ставангера, телеграммы обеим - Лийзу и Анете. Сегодня он взвесил свой поступок, и эта двойная игра показалась ему глупым и даже недостойным делом. В деревне вести расходятся быстро, вряд ли останется тайной для Лийзу и Анете, что он послал телеграммы обеим.

Капитан Тиху прислушался. Совсем рядом раздался глухой рев пароходного гудка, и в ответ ему особенно тревожно забили в колокол на «Каугатоме». Когда капитан распахнул дверь каюты, оба звука, смешавшись в один противный вопль, еще острее резанули его слух, а над правым бортом «Каугатомы» навис, все вырастая, черный силуэт огромного корпуса торгового парохода.

- Ударит, черт! - закричал капитан, его поднятая рука сжалась в кулак, и в тот же миг он увидел высоко над собой склоненные через поручни лица чужих моряков… и вот… вот… едва не задев своей кормой корму «Каугатомы», громадный корпус чужого корабля снова скрылся в густом тумане. Только «Каугатома», будто от запоздалого страха, долго еще подпрыгивала на волнах, поднятых винтом парохода, а наглый и низкий гудок чужого корабля доносился уже издалека.

- Проклятая акула! - ругался у грот-мачты боцман. - Еще немного - и наскочил бы!

Капитан не сказал ни слова, смачно сплюнул через борт и удалился в каюту. «Проклятая акула!» Конечно, акула, но истинная акула сама-то и не стоит на капитанском мостике океанской громадины, а сидит где-нибудь в уютном кабинете за тяжелым письменным столом и одним росчерком пера решает судьбы тысяч людей. Капитаны ее пароходов, которых эта акула, может статься, и не знает всех в лицо, - только ничтожные исполнители ее приказов. Легко ли капитану парохода сниматься с якоря при таком тумане? Но приказ получен - плыви! Каждый день стоянки такой громадины стоит увесистой пачки долларов. Ну и что ж, нанимай буксир, ставь дорогостоящего лоцмана на капитанский мостик - и рискуй! Ну, а если при этом и потонет какой-нибудь стоящий на пути маленький парусник - не велика беда! Любой судья поймет, что случилось это не от злого умысла, - у каждого судебного параграфа есть по меньшей мере по три закорючки, и пусть капитан потопленного парусника считает себя счастливчиком, если он уберется из суда с целой шкурой. У кого сила - того и право, у кого кошель - за того и суд.

О да, Тынис Тиху собственными глазами видел жизнь во всех пяти частях света, и он не верит, что наступит такая солнечная, счастливая пора, когда тихие курчавые овечки будут мирно резвиться на лугу, у веселого ручья, вкушая сочную траву. Нет, уж если на свете царит какое-нибудь право, то это право не овечек, а волков!

Горе побежденным, горе тем, кто в диком жизненном беге не может оторваться от многих и многих тысяч людей и опередить других! Если бы у его отца, у старого Реэдика из Кюласоо, было достаточно денег, дорога из Кюласоо на мызу и из мызы в Кюласоо могла бы и впрямь стать одинаковой длины, как похвастался однажды под хмельком его отец перед бароном. Но бедному и бесправному арендатору-барщиннику это дерзкое измерение «длины дороги» дорого обошлось, оно сделало еще более невыносимыми прежнее ярмо и унижения, которые коснулись даже его, Тыниса, младшего сына бедного арендатора.

Когда он родился, матери было уже за сорок лет, у нее и без того детей было больше, чем нужно, а он, этот последыш, уж совсем лишний. Когда-то ему рассказывали о человеке, которого выпороли на мызе, а он, придя домой, переложил на спину жены всю свою боль; жена со злости поколотила ребенка, ребенок пнул собаку, собака бросилась на кошку, а кошка в сердцах съела мышь… Впервые он выслушал эту историю, сидя на корточках под маленьким окном в старой, прокопченной хибарке Кюласоо, и сразу запомнил ее, потому что и сам чувствовал себя тогда мышью, на чьей шкуре каждый мог испробовать свои зубы. Двенадцатилетним мальчишкой ушел он в море поваренком на возивший дрова парусник варпеского Антса, - на ногах поршни, на голове драный картуз, в кармане рубль, вырученный минувшим летом за продажу ягод (об этом рубле никто из домашних не знал, а то едва ли от него что-нибудь осталось бы).

В течение трех десятков лет этот первый рубль превратился в десять тысяч рублей, вложенных в виде пая в «Каугатому», они сейчас покачивались под Тынисом на Ставангерском рейде. Это с трудом добытые деньги, результат великой бережливости и стараний, и порой на него находил страх, что он снова может все это потерять. Ну, авария аварией - корабль ведь застрахован на какую-то сумму, - но есть вещи поопаснее аварий.

Конечно, в Новом Свете, в Америке, власть помещиков не так сильно чувствуется, как в России, но там появились новые помещики - городские помещики, которых гордо величают даже королями: нефтяной король, король стали, король зерна и всякие прочие короли. Если один такой концерн распоряжается своими шахтами, заводами, железнодорожными линиями, сотнями пароходов, хлопковыми и каучуковыми плантациями, площадями земли в десятки тысяч квадратных километров, то он превращается в своеобразное государство в государстве, в его деятельность трудно вмешаться даже правительству, не говоря уже о простом смертном. Даже владелец десятка тысяч рублей в таком концерне подобен таракану среди колес,валов, труб и цилиндров машины океанского парохода.

Вот брат Матис утверждает, что будто бы там, где нет рабов, не могут возникнуть и господа… Он, Тынис Тиху, не верит в это. Рабство не чуждо людям. Человек когда-то превратил свободного лесного волка в своего нынешнего сторожа и ищейку - в собаку (которую он теперь, по его словам, даже «любит» - то есть чьих щенков он сует в мешок с камнями и топит); вольную степную лошадь он превратил в смирное рабочее животное (которое он тоже «любит», во всяком случае намного больше, чем дикую лошадь), - не удивительно, что человек старается превратить в рабов и себе подобных. Вообще на свете мало народов, которые не вкусили бы в том или ином виде рабства. Ведь и нынешние массы рабочих на фабриках и заводах являются уже наполовину рабами. Социализм, кооперативы, коллективный труд - мечтания волостного писаря Антона Саара… Тынис Тиху не верит, чтобы какой-нибудь кооператив, какое-либо общественное предприятие смогло дать ему и его деньгам твердое обеспечение. Не слепым разъезжал он долгие годы по различным портам света, он многое видел и подметил, да и вычитал немало. И сейчас в его шкафу, в углу каюты, стоят восьмитомная «Всемирная история» и кое-какие книги по экономическим вопросам и фрахтовым рынкам. В наши дни ни один капитан не может обойтись одними лишь астрономическими и навигационными справочниками да табелями, если он хочет, чтобы корабль не только благополучно плавал по морю, но и кое-что зарабатывал, приносил прибыль! О да, для мелких судов и для карликовых корабельных компаний последнее становится все труднее. Теперь какой-нибудь сильный, безжалостный король концерна легко достигает такого могущества, что в сравнении с ним даже рууснаский Ренненкампф покажется ничтожным пигмеем, который должен глядеть в оба, как бы с него не содрали шкуру. Если, скажем, какой-нибудь главный директор большого концерна заберет в той или иной стране и политическую власть в свои руки (президенту сунет банковский чек, а народ легко обмануть обещанием какого-нибудь «нового», лучшего порядка), он сможет далеко превзойти всех неронов и прочих тиранов. Полуголодный, неустойчивый народ дал себя одурачить и христианским попам, и пророкам полумесяца. Его обманет любой новый пророк, особенно если он вместо далекого небесного рая посулит более достижимый земной рай. Да и рекламная техника теперь ушла вперед. Если на рекламу ничтожной брючной пуговки американские конкурирующие фирмы расходуют целые страницы газет, трудно ли расхвалить «новый порядок» какого-нибудь нового проповедника или его новый «подлинный, невиданный и неслыханный доселе жизненный уклад»! К тому времени, когда народ заметит, что земной рай что-то замешкался с приходом, проповедник-тиран - король концерна - будет уже прочно сидеть в седле, крепко держать вожжи власти в руках и сумеет оборудовать для недовольных и строптивых застенки с гораздо более совершенной техникой, чем те примитивные средства, которыми располагала средневековая инквизиция. Как же иначе! Нынче, особенно в последние годы, когда некоторые ловкачи уже парят соколами в поднебесье, и техника подавления возроптавших народных масс продвинулась вперед семимильными шагами.

Чтобы противостоять такому директору концерна, нужны прежде всего деньги, очень много денег! С десятью тысячами такой акуле ничего не сделаешь. Кто хочет драться с таким хищником, у того должны быть миллионы, концерну противника надо противопоставить свой концерн. Десять тысяч рублей… как раз подходящие деньги, чтобы потерять их в конкурентной войне акул, если ввязаться в нее маленькому человечку. Деньги, деньги, больше денег! С одним умом и стойкостью здесь ничего не поделаешь.

Стойкость? Но если верить врачам, то в нем, как и в любом человеке, по меньшей мере семьдесят процентов воды. А вода - вещество нестойкое, изменчивое. На холоде - превращается в лед, в жару - испаряется. Что же касается человека, то, как показывает практика застенков, размышлял Тынис Тиху, водянистая стойкость и мужество человека превращаются в пар уже при температуре гораздо ниже ста градусов тепла.

Не верится, конечно, чтобы вернулись времена инквизиции, но в огромном мировом котле что-то кипит, бурлит, а это к добру не приведет. Последнему бедняку, пожалуй, даже легче смотреть в будущее: ему нечего терять, кроме серой, убогой - день за днем - жизни. Если же ты достиг в жизни какого-то положения, скопил малую толику денег, тогда дело обстоит у же не так просто.

Поэтому он не верит ни в кооперацию, ни даже в судовое товарищество земляков, где у него, капитана корабля и главного акционера, столько же прав, сколько у какой-нибудь голи перекатной, вроде лайакивиского Кусти. Конечно, при нынешней благоприятной конъюнктуре фрахтового рынка найдется заработок и для парусника, и нужно отдать должное мастеру Михкелю - «Каугатома» построена этим старым сморчком прямо-таки замечательно. Но когда придут годы кризиса, и судовому товариществу придется на фрахтовом рынке стоять насмерть с директорами пароходных компаний, тогда-то они уж не обойдутся всей этой разноголосой премудростью сходок пайщиков, владеющих сообща одним маленьким парусником. Тогда нужно будет собрать все силы в один мощный кулак и противопоставить его конкурентам. Сведя все затраты (в том числе жалованье) к минимуму, можно за два-три года удвоить капитал, вложенный в корабль, и подумать о новом паруснике, а то даже и о пароходе. Но при нынешней системе голосования на общем собрании товарищества крайне трудно провести что-нибудь разумное. Волостной писарь и лайакивиский Кусти заведут свою голосовальную волынку - и мое почтение! По деньгам, по вложенному капиталу ты законный владелец половины корабля, но на деле какой-нибудь рыжеголовый бобыль может навязать тебе свои мудрствования и свою волю.

Ну, а как же, к примеру, наладить не только корабельные дела, но и всю жизнь, чтобы все были довольны, чтоб, как говорится, церковь стояла посреди села? Уж, конечно, не с помощью пошлой демократии масс, но и не путем какой-нибудь тирании. Если бы, скажем, у него самого, человека, вышедшего из народа, была в руках большая сила, он смог бы упорядочить жизнь людей и позаботиться о народе лучше, чем это сумел бы когда-либо сделать сам народ. Он, человек, вдоволь повидавший свет, мог бы стать настоящим вождем каугатомаского прихода. Известно, из каменной гряды пышного цветника не сделать, но корабли могли бы в течение нескольких десятилетий принести зажиточность всему побережью: свой лес есть, а работать мужики и мастера умеют. Да, но только работать. До тех пор, пока на общем собрании дела решаются простым большинством голосов, все они будут переливать из пустого в порожнее. Не ради себя (он, капитан Тынис Tиxy, найдет себе работу и хлеб всегда и повсюду), а для блага народа ему следовало бы взять в свои руки дела судового товарищества. Но для этого нужны деньги, деньги и еще раз деньги. К счастью, Российская империя - такая страна, где всегда можно обменять деньги на власть и власть на деньги. Курс, правда, колеблется, но зато можно определенно сказать, что, начиная с чиновника четырнадцатого класса и кончая самим государем-императором, здесь не сыскать, верно, ни одного чина, который не брал бы взяток. Надо только знать меру и ранжир: министра не обеспокоишь дрянной десятирублевкой, для городового же и это большие деньги, - он наверняка напьется в ближайшем кабаке и выболтает все как есть. О да, для плавания по житейскому морю нужно уметь брать свои маленькие пеленги и траверсы.

Однако капитан Тиху со своей «Каугатомой» все еще болтался на якоре. Вечером туман рассеялся, но продолжал дуть противный ветер. Пароходы один за другим снимались с якоря и уходили из гавани и с рейда, парусникам же ничего больше не оставалось, как ждать.

Команда корабля хотела было сойти на берег прогуляться, но капитан запретил. А в довершение всего талистереский Яэн и сын Матиса Сандер окончательно рассердили капитана совсем необычным разговором. Накануне вечером они будто бы встретили на берегу писку-роотсиского Лаэса - боцмана голландского четырехмачтового парусника «Целебес», поджидавшего невдалеке от «Каугатомы» попутного ветра. Во время последнего шторма океанская волна смыла с палубы «Целебеса» трех матросов. Места матросов и теперь свободны, сообщил Сандер, и если бы капитан пошел ему и Яэну навстречу и выплатил жалованье, они смогли бы получить места на «Целебесе».

- Ты что, парень, спятил? - спросил капитан Сандера?

- Почему спятил? На «Целебесе» жалованье почти вполовину больше и харчи корабельные, - ответил бойко Сандер.

- Жалованье больше! Жалованье, может быть, и больше, но «Каугатома» ведь не какой-нибудь пассажирский корабль, везущий новых матросов в Норвегию вместо утонувших голландцев!

- Ты сам когда-то в Мобиле сбежал с корабля, - опрометчиво брякнул Сандер, не найдя сразу другого ответа. Он намеревался этот главный, оставленный про запас довод бросить в лицо своему дяде-капитану напоследок, когда уже нечем будет крыть.

Капитан несколько раз подряд пыхнул сигарой. Потом тяжело опустился на койку. Более речистый Сандер (вероятно, на правах родственника) стоял перед дядей на расстоянии шага. Длинный, сутулый талистереский Яэн чуть поодаль уставился в угол и молча перебирал руками темно-синюю фуражку; его серые глаза изредка упрямо и недоверчиво скашивались на капитана.

- Я убежал с корабля рижских немцев, а ты хочешь удрать с собственного корабля, - сказал капитан, придавая своим словам оттенок отеческого укора.

- Когда ты бежал с корабля, ты ведь не ходил, как мы вот, к капитану за разрешением…

- Вы, значит, решили, что облагодетельствуете меня, рассказав о своей затее!

- Нет, при чем тут благодетельство… Но… мы рассказали об этом другим ребятам и штурману - они согласны и думают, что в крайнем случае смогут и без нас довести судно до Петербурга, - снова ответил за обоих Сандер.

- Иди кликни ко мне штурмана! - приказал капитан.

Вскоре штурман вместе с обоими матросами стоял перед застывшим на койке капитаном.

- Ты разрешил матросам сбежать на «Целебес»? - спросил капитан спокойно, но подчеркивая каждое слово.

- То есть как разрешил?! Чтобы не было недоразумений, я послал их за разрешением к тебе, - защищался штурман.

- А ты кто такой, что пускаешься с матросами в рассуждения о таких противозаконных делах, - корабельный офицер или юнга?

- Мы оба начинали юнгами, никто из нас не родился с капитанскими бумагами на руках.

- Я не о том, кем ты был, а кто ты есть теперь! Каждый день может вспыхнуть война с Японией. Если мы разрешим двум парням, подлежащим рекрутскому набору, сбежать с корабля, на корме которого развевается флаг Российской империи, попаду под суд не только я, но и ты.

- А разве лучше послать ребят на смерть? - откровенно спросил штурман.

- На смерть? Отчего же на смерть? Башковитый парень придет и с войны цел и невредим, грудь в медалях. Пусть парни, если это нужно, повоюют за свое отечество. А если не нужно - пусть удирают, но только не с моего корабля…

- Что за чертово отечество! Господское отечество! - резко перебил Тыниса молчавший до сих пор талистереский Яэн.

- Господское отечество! - передразнил парня капитан. В лицо его ударила кровь, и он гневно поднялся. - Господское отечество! А ты сам где же родился - на луне, что ли? Шкуру бережешь, боишься войны, хочешь чужими руками жар загребать! Трус ты - вот ты кто!

- Повоюем и мы когда-нибудь, когда начнется война для нашего брата, - обронил талистереский Яэн.

Капитан оторопел - не столько от этих слов, сколько от брошенного, словно невзначай, исподлобья волчьего взгляда молодого матроса.

- Для вашего брата?! Что же это за ваш брат? Красные, что ли? Начинаешь у меня на «Каугатоме» революцию разводить? Поберегись, парень, пока вожжи еще в моих руках.

В каюте наступила тишина. Некоторое время был слышен только плеск волн о глубоко сидящие борта загруженного до отказа парусника. Тишину нарушил капитан. Он два раза молча прошелся по каюте и, наконец, остановился напротив штурмана.

- Ну, а ты, Танель Ыйге, стал адвокатом людей, которые отреклись от своей родины? У тебя спина очень чешется, что ли? У меня она, право, не чешется.

- Зачем ты этак, капитан, - сказал штурман примирительно. - Мы, моряки, знаем ведь… что это за отечество для трудового человека и… какая простому солдату польза от войны. Это только помещики, генералы и офицеры гонятся за почестями, ну и фабриканты получают прибыль от государственных подрядов, а народ… Много ли народу возвращается после войны домой с целой шкурой и с медалями? Повара, писаря да некоторые чиновники - про начальство я уже не говорю. Солдаты, те, кто не обрел в бою вечную родину, приходят кто на костылях, кто без руки. Нам с тобой трудно разрешить парням уйти, но Сандер вроде как племянник тебе, он тоже помогал строить корабль и вложил в него свой пай… Я думаю, что если бы втихомолку поставить это дело на решение общего собрания каугатомаского товарищества, большинство разрешило бы парням перейти на другое судно…

- Убирайся ты к черту со своим общим собранием! Пока я капитан «Каугатомы», никто из людей не ступит ногой на берег до прихода в Петербург! И запомни: именно ты, штурман, отвечаешь за выполнение моего приказа.

Капитан опустился на стул лицом к столу, спиной к присутствующим, дав этим понять, что разговор окончен, и штурман с матросами вышли.

- Общее собрание! Чертово собрание! Я вам покажу общее собрание! - пробормотал капитан вслед ушедшим и взял из ящика письмо Анете. Вот так сама жизнь невольно толкает его к Анете.

Наутро, когда выяснилось, что талистереский Яэн все же исчез с корабля, курс личной жизни капитана Тыниса Тиху еще резче склонился к богатой вдове. Сандер был на месте, но Яэн исчез. Никто не знал, когда и как он удрал. Шлюпка еще вчера была поднята на палубу.

- Быть может, писку-роотсиский Лаэс ночью тайком увез Яэна на шлюпке «Целебеса», - предположил Сандер.

Покусывая верхнюю губу, капитан долго всматривался прищуренными глазами в Сандера и старого штурмана. Тынис Тиху не буйствовал, но весь рейс от Ставангера до Петербурга он срывал свою злость втихомолку - и тем ощутительнее для всей команды. Везде он искал и находил поводы к придирке и не давал матросам покоя ни днем, ни ночью. То концы были неладно связаны, то не по его вкусу сращены тросы, то паруса поставлены неумело, то палуба недостаточно чиста, то у кока камбуз не в порядке. А однажды, когда Сандер в вахту самого капитана нечаянно уклонился от курса на полрумба, рука капитана едва не поднялась для удара. В последний миг он одумался, с руганью прогнал Сандера от штурвала и сам держал курс, пока не примчался другой рулевой матрос.

- Все боялись, что котерман заберется в корабль, а он в самого старика забрался! - говорили матросы.

И Сандер жалел, что не сбежал с корабля вместе с Яэном.

У него, правда, были свои причины остаться на «Каугатоме». Прежде всего, он хоть и пустяковый, а все же совладелец этого корабля (Яэн не имел пая), во-вторых, он на год моложе Яэна, и рекрутчина еще не стучала в двери его дома, и, в-третьих, боцманом на «Целебесе» оказался не кто иной, как писку-роотсиский Лаэс (который тоже писал Тийне), - он-то и устроил все дело с побегом. Сандер не хотел быть в долгу у Лаэса и, откровенно говоря, очень тосковал по Тийне. Поэтому и решительный запрет дяди-капитана повлиял на него настолько, что помешал бросить свой уже увязанный матросский вещевой мешок ночью в шлюпку Лаэса.

Запоздалое сожаление ничему не могло уже помочь, наоборот, оно-то и настраивало Сандера против капитана.

- Котерман в него залез, говорите? Старик сам стал котерманом, - сказал как-то Сандер.

- И это возможно, смотри-ка, как он шмыгает, цоп-цоп-цоп, у самого глаза горят, как у черта, нос торчком, вынюхивает все, не пахнет ли горелым из камбуза. Погоди, уж я тебе, сатане, живот подведу! - угрожал молодой, шестнадцатилетний кок, нонниский Симму, сохранявший еще малую толику юмора, несмотря на все мытарства последних дней.

Отношение капитана к команде смягчилось только после того, как он в душе окончательно решил дело в пользу Анете Хольман. Но прежним Тынисом Тиху он так и не стал, в его обращении с людьми звучала новая, ясно различимая барская нотка.

В холодный декабрьский день при попутном зюйд-весте, когда «Каугатома» разрезала волны на пути к Петербургу и пеленговала на траверз Весилоо, мысли Тыниса вертелись уже только вокруг Анете и будущих деловых планов. Про Лийзу он думал так: если Лийзу ждет ребенка, как она намекает в последнем письме, то и для нее будет лучше, если отец ребенка разбогатеет, а не останется каким-нибудь захудалым капитаном. Лийзу умная женщина, она и сама поймет, что он, Тынис, не мог пропустить такого выгодного случая. Ведь из этого еще не следует, что он считает Лийзу хуже Анете. Если бы пришлось, как Робинзону, жить на необитаемом острове и там сделать выбор между Лийзу и Анете, то он, конечно, выбрал бы Лийзу. Но в мире уже давно не существует острова Робинзона. Если случится беда с кораблем, и тебя забросит на далекий архипелаг Тихого океана, тебя вначале примут с виски и словом божьим, а затем начнут прикидывать, как бы получше использовать дорогого гостя - в торговом деле или на плантации.

…Мать? Но мать, когда она сватала ему Лийзу, стояла на краю могилы и многого не понимала в жизни. Она уже полгода лежит в сырой земле… Конечно, мать желала ему добра. Но не стоит оглядываться на мертвых и позволять им усложнять жизнь живых. Так можно дойти до того, что начнешь и котермана бояться.

Только бы не опоздать с Анете! Толстобрюхий Викштрем тоже вертится вокруг нее. Вдруг возьмут да обвенчаются, капиталы и фирмы тоже обвенчают - вот и выкуси тогда! Нет, черта с два, этому не бывать, если только эта женщина не стала настоящей потаскушкой! Ведь Анете спала с ним, а не с Викштремом, она любит его, а не этого старого брюхана… Но откуда ты знаешь, что она не спала с Викштремом? За старого Хольмана вышла из-за денег и, уж раз вкусив богатства… Нет, этого нельзя допустить! Такая возможность случается раз в жизни, и ее нельзя выпустить из рук! И о чем он раньше думал ? Почему не ответил Анете телеграммой еще из Архангельска, жди, мол, скоро прибуду? Весь приход давно полон разговоров о нем и Лийзу. Ведь у Анете есть сердце, возьмет да и выкинет со злости и ревности такую штуку - выйдет за Викштрема! И какая чертовщина вышибла тогда разум из его головы, что он отнесся спустя рукава ко всему этому и даже в Ставангере еще не соображал точно, как поступить? Неужто в самом деле и посреди океана, где, кажется, голова мужчины должна быть особенно трезвой, чары Лийзу еще так сильно владели им?

Штурман Танель Ыйге, проходя мимо Сааремаа, тоже думал свою думу. Они вот там, за Весилоо, среди береговых извивов, его утята - Пауль и Хенно, Хилья и Айно, да еще маленький карапуз Виллю. Наверное, смотрят, вытянув шеи, всякий день на море, как и он с биноклем в руках смотрит сейчас на землю. Но на этот раз, возвратясь домой, отец не сможет рассказать вам ничего отрадного… капитанская фуражка теперь так далека от него, как никогда прежде. Тынис отметил в судовом журнале «Каугатомы», что матрос Яэн Панк исчез с корабля в его, штурмана, вахту. Теперь ему не помогут ни его незаурядные способности в математике, ни пятерки, с которыми он в свое время окончил мореходное училище.

Оказывается, чтобы человек не споткнулся, даже сердце должно оставаться в разумных, предусмотренных законом границах.

Но Танель Ыйге не раскаивался в своем поступке. При входе в залив на «Каугатому» обрушился сильный северный шторм с градом. Борясь с волнами, штурман по крайней мере на два дня забыл обо всех невзгодах, ожидавших его на берегу.

Глава двенадцатая

Кто в Таллине живет, друзья,

Тот слышал уж, конечно,

Как трижды в день труба одна

Орет бесчеловечно.

Сочинитель этих строк, какой-нибудь песнопевец из городских рабочих, имел, конечно, в виду высокую трубу фанерно-мебельной фабрики «Ланге и Цапман», которая своим басистым гудением каждое утро призывала его на работу, а вечером освобождала от фабричных забот, о чем он по дороге домой, в трактире «Нечаянная радость» за сороковкой, и сочинил первую строфу своей песни. На самом-то деле в начале нового века в Таллине басила уже не одна, а с десяток высоких фабричных труб, а если прибавить еще гудки приходящих и отчаливавших пароходов в порту и весь прочий городской шум и скрежет, то станет понятным, отчего так звенело в ушах у нашего друга, впервые приехавшего из деревни в Таллин на поиски работы. Даже бывалым плотникам с Сааремаа каждую весну, после зимней отлучки в деревню, этот рев фабричных труб казался новым, - что же говорить о юном Йоосепе, сыне безмужней Анны, который только весной 1905 года впервые начал утаптывать своей увечной ногой булыжник таллинских мостовых и, навострив и глаза и уши, прихрамывая, спешил за лоонаским Лаэсом и Длинным Виллемом?

- А теперь чей? - спросил Йоосеп о низком протяжном реве, прорывавшемся через стрельчатые башни и хаос крыш вниз, в узкую и кривую, словно вырубленную меж каменными домами старого города, улицу.

- Это «Двигатель» на Ласнамяэ, - ответил громогласный лоонаский Лаэс; с большим, доходившим ему почти до пят мешком провизии он то и дело отставал от Длинного Виллема.

- А этот? - Йоосеп прислушался к громкому, резкому гудку, доносившемуся с противоположной стороны.

Прежде чем Лаэс успел ответить, загудели разом несколько фабричных гудков, и в довершение всего, с оглушительным грохотом покатили мимо два ломовых извозчика. Окованные железом колеса подпрыгивал и по булыжной мостовой, и если бы Лаэсу с его «иерихонской трубой» и посчастливилось перекрыть весь этот шум, он все равно не стал бы отвечать, так как и сам уже не мог толком разобраться в хаосе звуков и гудков. Тем более что на плечи тяжело давил мешок, в который домашние постарались запихать провизии на добрую половину летнего сезона, а ящик с инструментами оттягивал руку – словом, разговаривать было не очень весело.

У Длинного Виллема мешок с домашними припасами был не легче, чем у Лаэса: не станешь ведь тратить бесценный летний заработок на еду в городе; по крайней мере вяленую рыбу и солонину старались прихватить с собой из дому. К тому же у Виллема висел на груди второй мешок, поменьше, - для Прийду и Пеэтера. Но Виллем обладал медвежьей силой и благодаря своему огромному росту легко прокладывал себе и товарищам дорогу в потоке разноцветных и разнофасонных шляп и шапок, в большинстве едва достигавших его плеч. Для этого Виллему и не приходилось применять физическую силу. Господа франты, барыни и барышни, только завидев богатырского роста человека в деревенской сермяге, с мешками и ящиком инструментов, сами сторонились его, отступая на почтительное расстояние, чтобы какой-нибудь угол мешка с выпирающим бараньим окороком не задел ненароком светлого весеннего выутюженного манто или пышной шляпы и не испортил их безукоризненный вид.

Голоса фабричных гудков поредели и стихли, будто город неумолчным ревом опорожнил, наконец, свои огромные легкие. Йоосеп охотно остановился бы, чтобы оглядеться, но Виллем и Лаэс знай продвигались вперед да вперед, и ему, чтобы не отстать и не затеряться в чужом городе, пришлось поспешать со своим хлебным мешком в их кильватере. Эти кишевшие прохожими, велосипедистами и извозчиками улицы не похожи на знакомые питканинские или рууснаские береговые тропинки, которыми он сам водил слепого Каарли. И, протискиваясь вперед в этом грохоте и суете, Йоосеп тревожился, душа его подчас готова была уйти в пятки. Не рано ли ему, шестнадцатилетнему хромому мальчишке, уже нынешним летом соваться в город? Быть может, стоило послушаться материнского совета и остаться еще на год в батраках у папаши Пуумана?

Но теперь поздно было думать об этом. Часа полтора назад «Эмилия» доставила в Таллин около сотни каугатомасцев - мужчин и женщин, и едва корабль успел пришвартоваться, как они стали растекаться по городу большими и малыми группами. По просьбе песельника Каарли Лаэс взял Йоосепа под свою опеку, и теперь они втроем спешили на прошлогоднюю якорную стоянку Виллема и Лаэса, на чердак к старому Вельтману, на Щавелевую улицу, где-то на другом краю города, в Грязной слободе. Чтоб попасть туда самой короткой, прямой дорогой, им, с их тяжелыми мешками и ящиками, пришлось идти через центр города. Пусть глядят. Ведь не краденый товар у них на спинах, сами ловили, солили, сушили рыбу, сами пекли караваи. Слыханное ли дело с первых дней покупать дорогой городской хлеб, - к осени и так придется немало заработанных денежек истратить на еду!

На площади у церкви св. Яана собралась толпа любопытных: двое городовых толкали впереди себя пьяную, ярко разодетую женщину.

- Иди, иди, у тебя, вся жизнь впереди, успеешь еще наглядеться, налюбоваться, - сказал Виллем мальчику, который озирался на все стороны и то и дело отставал.

Скоро и самому Виллему пришлось остановиться. Где-то со стороны Тартуского шоссе послышался барабанный бой, и когда сааремааская троица вышла на перекресток Сенного рынка и улицы Роз, показавшийся на мостовой военный оркестр грянул марш. Сверкали золото и жесть на погонах шагавшего впереди офицера, сверкал серебряный шарик на дирижерской палочке, сверкали, ревя, колыхавшиеся в такт марша трубы, вечернее солнце, бросавшее свои луч и вдоль улицы, играло в их медных раструбах. Но за пышным оркестром шагали мужчины в обычном одеянии рабочего люда с немыми и горестными лицами, шагали по шести человек в ряд, и рядам этим, казалось, не было конца. Тут же, бок о бок с колонной, шли то утиравшие слезы женщины, то ребенок постарше или старушка, судорожно цеплявшаяся за руку, за полу уходившего на войну сына.

Сновавшие по тротуару люди остановились, отыскивая глазами знакомых.

- Юхан, до свида-а-ния! - крикнул какой-то рабочий в кепке, узнав среди марширующих своего товарища по цеху.

- Ну да, до свидания - на этом или на том свете! - хмуро ответил проходящий рекрут, помахав фуражкой и напрасно пытаясь улыбнуться.

Но оркестр гремел по-прежнему, и по-прежнему шагала длинная, казалось бесконечная, колонна мобилизованных к Балтийскому вокзалу, где их грузили в вагоны, вперемежку с иным живым и мертвым армейским инвентарем. «Макаки», как примера ради сам царь назвал в начале войны японцев, заставили отступить царские войска в сражениях под Порт-Артуром, Ляояном и Мукденом, а храбрые генералы Стессель, Куропаткин, Линевич и другие подобные им нуждались в срочных боевых подкреплениях. Царь лично выезжал в Белгород, Тулу, Полтаву и Москву напутствовать уходящие войска. Попы вагонами слали на фронт кресты и иконы. Казачьи, церковные, мужские, женские и детские хоры, поощряемые старательными дирижерами, кстати и некстати - только бы регенту засвидетельствовать свое верноподданничество - голосили «Боже, царя храни». Будьте покойны, все это в конце концов должно подействовать, и японцам свернут-таки шею!

- Да здравствует государь император! Смерть макакам! - закричал какой-то низенький пухлый господин на краю тротуара, привстав на носки и махая рекрутам шляпой.

Но его патриотический порыв остался гласом вопиющего в пустыне. Многие уставились на него злым взглядом, и сааремаасцы услышали, как кто-то в толпе иронически заметил:

- Ишь петух, распелся!

А другой добавил:

- Трудное ли дело в теплой квартирке за мамашиной спиной макак убивать?! А коли ружье в руки дадут, задаст он стрекача, да так, что пятки засверкают!

- Ружье! Да разве такой барин ружье в руки возьмет? Хватит и того, что он животик надрывает - «ура» кричит. Ружья для наших с тобой спин придуманы - для рабочих людей!

Пухлый господин, собиравшийся с духом, чтобы снова проорать здравицу царю, мягко опустился с носков на пятки и потихоньку исчез.

Война с Японией тянулась уже больше года. Скорой победы, которую обещали в начале войны, не было и в помине, зато оттуда, с другого конца света, прибывали нескончаемые списки павших в «вечной славе» на поле брани «за веру, царя и отечество», оттуда же, из Маньчжурии, возвращалось на родину все больше и больше инвалидов войны.

Трое сааремаасцев пристально смотрели на марширующих. Ведь из Каугатома уже несколько раз брали рекрутов и запасных, последнюю партию увели с неделю назад.

- Кусти, гляди, Кусти! - воскликнул вдруг Йоосеп, заметив в колонне новобранцев круглое лицо лайакивиского Кусти.

- Кусти, черт, ну да! - подтвердил и Лаэс так громово, что, несмотря на рев труб и грохот барабанов, его голос достиг ушей самого Кусти и заставил того взглянуть на тротуар.

- Ого, Виллем, Лаэс, Йоосеп! А мой парень, тоже сюда приехал? - спросил сорокатрехлетний воин, отец восьмерых детей, о своем старшем сыне, шестнадцатилетнем Эеду, который должен был в нынешнем году вместо отца размахивать в Таллине плотницким топором.

- Сегодня приехал, но остался с Виллемом из Лауласмаа в компании ватласких мужиков, - воскликнул Лаэс. - Мы ведь не знали, что сегодня увидим тебя еще здесь!

Известие о сыне невольно притормозило шаг Кусти. Но задние ряды шагали вперед, и так как Кусти не мог торчать у других под ногами, пришлось и ему двинуться с места.

Так и пришлось Длинному Виллему при двух мешках провизии и ящик с инструментами повернуть обратно и вышагивать рядом с Кусти, да и Лаэсу с Йоосепом не хотелось потерять вдруг из виду своего земляка.

- А кийратскиский Каарель, салундиский Михкель и абулаский Яан тоже здесь? Вас ведь вместе забрили? - спросил Виллем.

- Укатили уже в Маньчжурию. Меня понос пробрал, вот и оставили до следующей партии.

- Разве нет никакой надежды на освобождение? - молвил Виллем.

- Освобождение! Что волку в пасть попадет, то и живота его не минет! - сказал Кусти, до боли в затылке поворачивая голову назад; деревенским с громоздкими мешками трудно было протиснуться сквозь густую толпу, и они поневоле отставали от Кусти.

- Прекратить разговор! - прикрикнул по-русски унтер-офицер, сопровождавший рекрутов.

Кусти, держась строя, попытался еще разочек оглянуться, но так как он был низкорослый, то не видел уже больше своих земляков, а скоро и они потеряли из виду удалявшегося Кусти. Казалось, конца не будет рядам, идущим на войну. Они как река, где течение создают - вместо воды - живые люди, волна за волной, ряд за рядом.

Безмолвно, неподвижно, с вздрагивающими изредка мускулами лица смотрел Виллем на проходящие ряды. Сущей безделицы не хватило, чтобы и он сам оказался в этих рядах, рядышком с Кусти. Разве Кусти не кормилец семьи? Как еще велика должна быть эта семья? А уж коли попал под гнев помещиков и начальников, так и то не поможет, что бы кормилец семьи и единственный у матери сын. Марис, жена Кусти, правда, ходила на мызу, молила барона, чтоб господин барон замолвил перед военной комиссией словечко за отца восьмерых детей, - да разве барина тронут слезы жены батрака?

- Неужели Кусти сам за себя уже говорить не может? Он ведь мужик горластый! - злорадно молвил барон и показал Марис на дверь.

И разве Кусти с его острым языком был последний, кого забрили? Вооружение стоит больших денег, генералы и начальники - титулованные и прочие казнокрады - набивают свои карманы на сделках по купле и продаже оружия; неудивительно, что на фронте не хватает боеприпасов. Верховая лошадь обходится казне в какую-то сотню рублей (жеребец дороже, мерин дешевле), только солдат достается государству бесплатно. Убить на тысячу или даже на сто тысяч больше или меньше - что это значит при многомиллионном населении большого Российского государства?!

Когда бравурные звуки оркестра доносились уже совсем издалека, последний неполный ряд смешался с толпой следовавших за ними детей и женщин, утиравших слезы, как на похоронной процессии. Движение толпы по тротуарам возобновилось, и трое сааремаасцев тоже тронулись в прежнем направлении, к месту ночлега. На Тынисмяэ они попытались было сесть в вагон конки, но кондуктор не впустил их.

- Ишь вы, сааремаасцы, поскупились извозчика нанять! Куда я вас дену с вашими мешками и ящиками?

Так и не пустил, а силой тут ничего не сделаешь, народ и в самом деле кучами толпился у вагона. Недавние гудки фабричных труб выбросили тысячи рабочих на улицы, и теперь все они спешили по своим квартирам, а многие и в кабаки, чтобы после изнуряющего рабочего дня малость прополоскать горло.

По рассказам земляков Йоосеп представлял себе конку немного иной, чем то, что он увидел. Две пары железных рельсов среди улицы, крытая повозка на четырех железных колесах, чем-то напоминающая телегу, но, конечно, много больше и красивее, чем крестьянская телега. Человек тридцать втискивалось в нее, ехали кто сидя, кто стоя. Кучер на козлах щелкнул кнутом, и большая, костлявая, загнанная лошадь, ступая меж рельсами, ленивой рысцой потащилась под гору. Но скоро пологий спуск кончился, и теперь жалость к бедному исхлестанному животному подступила к горлу Йоосепа. Он даже порадовался, что их не впустили в конку, и этой истерзанной кляче не пришлось тащить и их с мешками и ящиками. Как ни бедна жизнь в деревне, но такой изнуренной лошади он отродясь не видывал меж оглоблями. Может быть, здесь, среди городских камней, и с людьми обращаются так равнодушно?

Конечная цель трех островитян - двухэтажный деревянный дом трактирщика Вельтмана - находился на Щавелевой улице, номер 9, предпоследний дом слева, если идти от центра, как раз против покоса Кристины. Антс Вельтман и прежде жил в этом доме и работал извозчиком, но лет десять тому назад, когда расхворался его тесть, трактирщик Леэтберг, Антс сменил извозчичий промысел на более доходное ремесло трактирщика. Трактир его, на вывеске которого красовалась пенистая кружка с манящим зовом «Заходи!», стоял на Рапласком шоссе, против главных ворот фабрики Ланге; народ прозвал этот трактир по-своему: «Нечаянная радость», - у хорошего ребенка бывает несколько имен! Если хозяин и жаловался иногда на тяжелые времена, то делал это обычая ради и чтоб меньше завидовали ему. На самом же деле он давно крепко стоял на ногах и, несмотря на военное время, собирался этим летом строить новый, третий по счету, дом близ покоса Кристины.

Участок был уже огорожен, плитняк для фундамента и большая часть бревен свезены на место. Чего же тут бояться и запинаться? Народ валом валил из деревень в город, цены на участки и дома росли, а ежели не угодно продать новый дом, можно и с квартирной платы нагнать изрядные проценты. Толково он сделал, что не продал дом на Щавелевой улице, когда перебрался к тестю на Раплаское шоссе, хотя ему и тогда предлагали довольно заманчивую цену за этот старый ящик с восемью одинаковыми квартирами. Если нынче не хватит денег на постройку нового дома, и найдется приличный покупатель, за старый дом можно выручить почти вполовину больше, чем десять лет назад. А не найдется - тоже не беда! В квартирантах недостатка не будет. Большая, с несколькими сотнями рабочих, фанерно-мебельная фабрика «Ланге и Цапман» расположилась тут же против трактира - камнем добросишь, - к тому же чердак дома на Щавелевой улице, чердаки конюшни и сараи каждое лето сдаются сааремаасцам, с которыми хозяин надеялся столковаться о постройке своего нового дома, о чем они уже прошлой осенью почти договорились.

Но на первых порах по при6ытии в Таллин дорога Виллема, Лаэса и Йоосепа, шедшего за ними в хвосте, вела не к хозяину квартиры и будущему работодателю; прежде всего они заглянули к его квартирантам. Ведь на втором этаже дома Вельтмана жили земляки - Прийду и Пеэтер, первый - брат Матиса Тиху, второй - его сын. Прийду со своим семейством занимал квартиру номер шесть, холостяк Пеэтер прошлой осенью снял комнату здесь же, через коридор, в восьмом номере.

Оба Тиху служили столярами-модельщиками на машиностроительной фабрике Гранта; столярная работа с деда-прадеда была ремеслом каугатомаских мужиков. Прийду и Пеэтер только что пришли с работы и сидели все за общим столом в комнате Прийду (жена дяди готовила и для Пеэтера), когда в коридоре послышался громкий голос леонаского Лаэса.

- Лаэс, - произнес Пеэтер, прислушиваясь и уставившись на дядю настороженным из-под густых, широких бровей взглядом.

- Да, Лаэс! - подтвердила тетя Мари, и ее ложка замерла на полдороге между миской и ртом.

Мари проворно вскочила и кинулась навстречу приезжим, гостеприимно открывая дверь. Мари Тиху, в девичестве Лийсток, родом отсюда же, из-под Таллина, из Сауэской волости, вот уже двадцать лет как вышла замуж за плотника с фабрики Гранта и с течением времени так свыклась с мужниной сааремааской родней и ее земляками, что считала их своими близкими. Да и мужнина родня на Сааремаа тоже не забывала о них, городских; вот и сегодня в посылке, присланной Пеэтеру отцом с матерью, было и для ее ребят три связки рыбы.

- Сколько кому годков, столько тому и окуней положено, но для самого маленького малыша припасены самые крупные рыбины, чтобы ростом скорее догонял других, - пояснил Виллем, когда миновал первый порыв встречи. Он передал шесть больших сушеных окуней шестилетнему Реэдику.

Девятилетняя Альма сразу сосчитала свою рыбу, а Сельма, уже почти оформившаяся девушка, смущенно положила подарок на полку.

- Нечего тебе стесняться, - учила мать дочку, - скажи спасибо дяде из деревни, который из такой дали тащил сюда рыбу, - а ее хозяйский взгляд пробежал по рыбе и прочей доставленной из деревни провизии; все равно, назначена ли она поименно ее детям или привезена Пеэтеру, в один ведь котел класть, да и по части платы за стол Пеэтер тоже не скупился.

- Ну, как они сами там живут? - спрашивал Прийду, в то время как Пеэтер втаскивал стулья из своей комнаты, а хозяйка искала в шкафу тарелки для гостей.

- Долгий разговор, - сказал Лаэс, - этого в двух словах не расскажешь.

- И я так полагаю. Кое-что и здесь слышно про ваше корабельное дело. Вот, Альма, сходи к «Нечаянной радости» за полуштофом, разговор пойдет легче, - сказал Прийду, сунув в руку дочке деньги на водку.

В маленькой комнатке о двух окнах не было, конечно, никакой роскоши. Когда гости и хозяева уселись за стол, удлиненный с помощью сундука, едва осталось свободное место, чтобы повернуться у двери. Большой выпивки тоже не устраивали, ни у кого ведь не было ни лишних денег, ни особого желания. Выпили все же по две стопки ради встречи, и Лаэс сразу перевел речь на два последних собрания нового судового товарищества, - Пеэтер и Прийду тоже участвовали в предприятии пятидесятирублевыми паями и хотели узнать, что будет с их деньгами и с общим делом жителей родного прихода.

- Я бы и сам приехал на собрание, не пожалел бы и дорожных расходов, да как уйдешь с работы, - заметил Прийду.

- В том-то и дело, что часть мелких пайщиков и тех, кто строил «Каугатому», отсутствовали: кто в Таллине, кто в далекой Австралии или в Канаде, а некоторые уже в Маньчжурии читают японские законы. Как ты защитишь права бедного народа, если самих мужиков нет на месте, - сетовал Лаэс, расстегивая пуговицы пиджака; после холода палубы жара в маленькой комнатушке и водка уже распаривали до костей.

- Вряд ли это помогло бы, если бы и все мужики собрались. Письмо пришло от начальства, из Таллина или даже из Петербурга, что, мол, с таким уставом товарищество - дело незаконное, разогнать надо, - рассуждал Виллем.

- В чем же именно винят устав? - спросил Прийду.

- Ни в чем другом, как все в том же - что в нашем каугатомаском товариществе голоса считают не по внесенным мужиками деньгам, а по числу самих мужиков. Это дело считают социализмом, - объяснял Лаэс.

- Да, наш устав заклеймили прямо социализмом, - подтвердил и Виллем.

Пеэтер и Прийду переглянулись.

- А почему социализмом? -: - спросил земляков старший мастер-модельщик.

- А мы почем знаем? - ответил Лаэс. - Вы, городские люди, слышите все, читаете, вы и знать должны больше по этой части.

- Но и вы там не в мешке живете, а даете себя запугать. Матис из года в год получает газету, Сандер даже статьи писал в «Уус аэг», - сказал Прийду.

- Кто сказал, что даем запугать? Раз уже то, что мужиков считают не по кошельку, а по числу - социализм, то мы все выступаем за это. Но был приказ перейти на новый устав, и все тут, - объяснял Виллем, о котором действительно не подумаешь, чтобы он легко поддался страху.

Но Пеэтер все же остался недоволен его рассказом.

- Значит, все по приказу голосовали против старого устава и по приказу подняли руки за новый, казенный устав?

- Ну нет, лишний раз мы рук не поднимали. В сретенье на общем собрании мы решали по старому своему уставу: как человек, так и голос. Решили и впредь оставаться при этом.

- Единодушно? - спросил Пеэтер, пристально глядя на Длинного Виллема.

- Да, единодушно, - подтвердил Виллем, став сразу серьезным, потому что ему показалось, что Пеэтер усомнился в его словах.

В комнатушке, где теперь вместе с детьми и гостями теснилось за столом десять душ, вдруг наступила тишина. Она упала так внезапно и длилась так долго, что маленький Реэдик даже спросил:

- Папа, почему дяди больше не разговаривают?

Старшие дети фыркнули, у мужчин же, которые в другом случае, быть может, тоже рассмеялись бы, легкая усмешка лишь на миг тронула сурово сжатые губы - их лица стали сразу же вновь серьезными.

- У дядей заботы, сыночек. В далекой земле идет злая война, людям велят убивать друг друга, здесь тоже есть плохие люди, которые хотят другим зла, - сказал мастер-модельщик маленькому Реэдику и повернулся к Лаэсу:

- И как кончилось дело?

- Разве Саар не прислал письма?

- До сих пор почта ничего не приносила. Цензор шарит во всех письмах на почте, это отнимает время.

- Ну да, значит, как закончилось? Правление получило прямо из Петербурга новое строгое предупреждение, что если мы еще будем упорствовать с переходом на новый, предложенный государством устав, то наше товарищество прикроют, а членам-пайщикам придется ответить перед законом.

- Да, да! Строго ответить! - подтвердил Виллем.

- Тогда вы и перешли на новый устав? - спросил Пеэтер.

- Перехода никакого не было, а сопротивляться дальше тоже не смогли. Кто же захочет из-за такого дела потерять свои гроши и труд? - оправдывался Виллем, мрачно уставившись в стакан с водкой.

- Разве так никто и не возразил ничего? - снова кольнул вопросом Пеэтер.

Но Виллем продолжал угрюмо глядеть в свой стакан, и Лаэс продолжил разговор:

- А откуда бы им взяться, возражающим? Многие мужики пошли под жеребьевку, гляди, даже Кусти из Лайакиви взяли в солдаты. Матис, конечно, возражал, писарь Саар предложил не решать окончательно и даже пробовал это дело расследовать как следует, но долго ль ты, душа, устоишь против Петербурга! Казенный приказ - чего там еще хорохориться, языки утруждать.

- Ты, Лаэс, тоже ведь выступил там своим громким голосом, - вставил Йоосеп, которыйпонемногу уже свыкался с новой обстановкой и особенно со взглядами четырнадцатилетней Сельмы.

- Ну да, выступал, да не такой громкий у меня голос, чтобы дойти до ушей русского царя и его министров, - ответил Лаэс. И добавил, стараясь говорить потише: - Поэтому Матис, Михкель из Ванаыуэ и другие именно вам, городским, положили на сердце, чтобы уж постарались узнать - неужто ни один совет не поможет нам? Из города ведь пришли эти злые письма, в городе нужно сыскать и лекарство от них.

- Письма пришли из города, но, может, начало свое дело получило все же в деревне? - спросил Пеэтер, который все еще не мог освободиться от своего подозрения.

- Я ведь сразу сказал, что помещичье это дело, баре заварили похлебку, больше некому! - разгорячился вдруг Длинный Виллем. - Кто пришел выгонять нас с Папираху, когда мы еще только строили «Каугатому»? Гиргенсон, зять барона Ренненкампфа. Кто нынче руки от радости потирает, что наше товарищество вот-вот насмарку пойдет? Ренненкампф! Уж мы только-только новую тропу ногами нащупали и выбираться стали из его петли, ну он и стрельнул в Петербург, там ведь все министерства полны немцев, видите, мол, и крестьяне начинают социализм делать…

- Известно, где нет жалоб, там и суда нет. Вряд ли этим министерским господам пришла бы охота без жалобы или без взяток заняться делами такой дальней стороны. Вот и разберись, в одном ли бароне дело? Может, кому другому это еще и больше на руку? Может, корабль случайно заходил в Петербург, ну и заглянули там разок в Управление водных путей? - рассуждал Пеэтер.

В комнате снова наступила тишина. Все, кроме малышей, догадывались, на кого намекал Пеэтер, но никто не решался высказать это открыто, никто не хотел первым бросить камень. Тынис был еще слишком близок каждому - кому кровный брат или дядя, кому родственник, кому земляк. А Лаэс, глядя на Пеэтера, думал: «до чего этот парень похож на своего отца, Матиса, не только глазами, цветом волос, липом и нравом, но и образом мыслей и речью!» Ведь Матис с глазу на глаз высказал ему примерно то же подозрение.

- Как там, в Весилоо, свадьба прошла ? Народу много было? - спросила Мари, чтобы дать беседе другое направление.

- «Вся волость была согнана, весь приход приглашен», - ответил Йоосеп словами «Тульяка».

- Как же, вся родня, Матис, Лийзу и Тийна со своими семьями, и все родственники третьего и четвертого колена из Руусна, Ватла, Паммана, Тагаранна и других мест, все каугатомаское судовое товарищество было в сборе, да вдобавок еще родня невесты из города. Богатые и бедные, все были вместе, по крайней мере на свадьбе не видно было, чтобы Тынис делал различие, - рассказывал Виллем.

- Тынис и так уж оставил бедную девушку со своим кровным ребенком на попечение миру, не хватало еще, чтобы он на свадьбе стал различать богатых и бедных! - сказал, покашливая, Прийду.

- Ты еще что за святоша! - вмешалась Мари. - Если бы тебя захотела какая-нибудь Матильда Румберг с домами, наверно, и я бы в девках осталась.

Прийду усмехнулся. В его характере не было резкости и остроты Матиса и Пеэтера, он от природы был покладистее, старался все перетерпеть и без ссоры улаживать все к хорошему, ему отчасти даже понравилось, что Мари старалась думать хорошо о его брате Тынисе. Тем более что кровь погуще воды, и вряд ли ему доставило бы радость, если бы Мари, не зная еще ничего определенного, стала резко осуждать Тыниса перед другими. Пусть лучше дразнит его самого этой Матильдой Румберг, это старая, избитая шутка, она уже никого не задевает. Тынис же, несмотря ни на что, оставался его кровным братом. Всегда, когда он думал о том, как пришлось Тынису начинать свою самостоятельную жизнь совсем юнцом и без гроша в кармане, какая-то нежность к брату пронизывала его сердце. Но это же чувство заставляло его быть и настороже в отношении брата. Позор Тыниса был и его, как ближайшего кровного родственника, позором.

- А слепой Каарли тоже был на свадьбе? - спросил он мужиков.

- Конечно. Я был поводырем Каарли, - прихвастнул Йоосеп.

- Ну что про Йоосепа говорить, Йоосеп и сам скоро женится, - подтрунивал Лаэс.

Но Йоосеп, хоть и находился первый день в Таллине, а тихий смешок сидящей напротив Сельмы заставлял чуточку путаться его мысли, не сплоховал:

- Давно бы женился, но все не встречал подходящей, может, здесь, в Таллине, сыщется какая-нибудь завалящая вдова с парочкой домов или кораблем!

Теперь всех прорвал громкий смех, даже маленький Реэдик смеялся, хоть и не понимал смысла слов Йоосепа. И смех разогнал тяжкие мысли, оборвал разговор, тянувшийся до сих пор слишком однообразно, и Пеэтер в первый раз за вечер бросил взгляд на стенные часы. Полвосьмого. В восемь часов начинался урок в вечерней школе. Он встал, попросил Мари, по крайней мере на первую ночь, постелить в его комнате Лаэсу, Виллему и Йоосепу, собрал свои тетради и книги и бегом поспешил по деревянной лестнице на улицу. Здесь уже зажигались огни. На перекрестке Щавелевой улицы и Раплаского шоссе он вскочил в конку - и успел войти в класс в последнюю минуту еще до прихода учителя истории. Прежде чем усесться на скамью рядом с Карлом, он бросил взгляд в сторону девушек. Да, Лонни тоже была уже здесь.

Глава тринадцатая

Учитель истории Пярн взошел на кафедру. Урок начался.

Таллинская вечерняя школа работала в помещении городского училища и по большинству предметов обучения соответствовала его программе. Она была создана на грани двух веков либеральной таллинской интеллигенцией для тех, кто хотел получить образование, но не имел за своей спиной ничего, кроме волостной или неоконченной приходской школы (иногда не было и этого), чьи возраст и трудовая занятость не давали им возможности посещать другие учебные заведения. Учитель истории этой школы для взрослых Александр Пярн сам приобрел знания с огромным трудом, большей частью путем самообразования, и теперь в меру своих сил старался облегчить другим путь к образованию.

Этот низкорослый белокурый сорокапятилетний мужчина, отличавшийся крестьянской медлительностью движений, не был хорошим оратором в привычном смысле этого слова. Близорукий от долгого чтения при свете лампы или свечи, он, несмотря на сильные линзы очков, не мог сразу охватить взглядом лица сидящих на скамьях людей, и в начале занятий это всегда немного смущало его. Речь невольно делалась сбивчивой, он часто останавливался, подыскивая подходящее слово. Но чем дальше подвигался урок, тем сильнее захватывал он слушателей.

Сегодня он рассказывал о Спартаке, о восстании рабов в древнем Риме. Большой и могущественной стала Римская империя. Почти все средиземноморские страны были прямо или посредством союзных договоров подчинены верховной власти Рима. Караваны с дорогими восточными товарами шли к Риму, галеры, груженные сокровищами, причаливали в устье Тибра - все дороги вели в Рим. После того как сровняли с землей Карфаген, ни одно средиземноморское государство уже не могло соперничать с Римом. И хотя в самом Риме было мало своего, самобытного, римские форумы затмевали по богатству рынки Александрии. Римские театры и государственные здания по величине во много раз превосходили афинские, и даже евреи, считавшие иерусалимский храм, посвященный их Яхвэ, прекраснейшим во всем мире, с завистью засматривались на здешние храмы и пантеоны, опасаясь, как бы их Яхвэ, в поисках лучшего места, по примеру их самих, не покинул в конце концов Иерусалим и не переселился сюда. Но в этом блестящем, могущественном и утопающем в роскоши Риме существовал и другой Рим - Рим сотен тысяч рабов, ад для тех, кто мучился на прокладке каналов, строительстве дворцов и мостов, тысячами умирал на кирпичных заводах или же был навеки прикован к скамьям галер. Руками рабов были построены знаменитые римские бани, мощные виадуки, сказочные дворцы; руки рабов возделывали обширные поля, собирали пшеницу и виноград, пекли хлеб, изготовляли вино и подавали все это на стол господам . Мало того, для развлечения господ рабов посильнее, так называемых гладиаторов, заставляли сражаться друг с другом на арене цирка, сражаться не на жизнь, а на смерть. Спартак, вождь восставших рабов, тоже был гладиатор - но такой гладиатор, который сказал своим собратьям: «Хватит убивать друг друга, отныне под ударами наших мечей начнут падать головы господ»

Двадцатичетырехлетний мастер-модельщик с фабрики Гранта, внук старого Реэдика из Рейнуыуэ, сын кюласооского Матиса, Пеэтер, затаив дыхание, следил за судьбой Спартака и его сподвижников. Он видел кровавое начало восстания, видел Спартака, преследуемого в горах, видел его, широкогрудого, презирающего смерть, в бою, впереди легионов рабов. И когда Спартак пал на поле боя, что-то сжало горло Пеэтера Тиху, а к глазам подступили слезы боли и гнева.

В перерыве друг Пеэтера Карл спросил его, почему он прибежал запыхавшись, в последнюю минуту. И Пеэтер коротко, насколько позволяла небольшая перемена, рассказал другу о заботах сааремааских мужиков.

Карл-молотобоец с фабрики Гранта - был молодой человек невысокого роста, коренастый, русый, с большими и лучистыми, жизнерадостными глазами; несмотря на то (а может быть, именно потому), что жизнь с самого детства варила Карла в разных котлах, ему не приходилось занимать ума у других - наоборот, Карл всегда мог сам дать хороший совет. Лет двадцать тому назад его отец, нарвский рабочий с Кренгольмской фабрики, после одной забастовки был сослан в Сибирь, а мать с двумя сыновьями - младший Карл, тянулся еще тогда к материнскому соску - выброшена из барака на улицу. Бедной женщине не оставалось ничего другого, как собрать последние гроши и уехать в родную волость Колга, где ее оставшаяся без кормильца и крова семья нашла временный приют у тетки с материнской стороны, жены местного арендатора. В эти годы в северной Эстонии еще не совсем улегся переселенческий пыл времен Малтсвета, и так как мать и в деревне не смогла получить работу, то семья на занятые деньги переехала в Гдовский уезд, к дальнему родственнику, переселенцу, который владел там хутором, становясь понемногу на ноги. Старшего брата отдали в подпаски, а младший ковылял еще за материнской юбкой, мешая ей работать на поле. По состоявшемуся весной уговору мать должна была получать по двадцать копеек в день на хозяйских харчах; когда же она предусмотрительно намекнула на маленького сына, у которого, слава богу, тоже появились зубы, предназначенные для того, чтобы жевать хлеб, хозяйка утешительно заметила, что это пустяки, много ли, мол, съест ребенок… Но осенью хозяин по зарубкам на ясеневой палке подсчитал отработанные матерью дни, и тогда, несмотря на успокоительные заверения хозяйки, выяснилось, что зубы маленького Карла ежедневно смалывали по пяти копеек из двадцати, заработанных матерью. Матери не пришлось долго размышлять, она завязала свои медяки в конец платка, взяла мальчика за руку и снова зашагала в сторону Нарвы. Временное пристанище они нашли у знакомого сапожника, но труднее было с получением постоянной работы; на фабрику мать уже не приняли. Ну что ж, человек ведь настойчив, пожалуй, в конце концов нашлось бы что-нибудь и для нее, если бы к нищете и горю не прибавился новый союзник - болезнь.

Стирая в зимнюю стужу белье богатого трактирщика, мать захворала воспалением легких и больше уже не поднималась. На сердобольного сапожника свалилось множество хлопот: покупай гроб, долби могилу в мерзлой земле, да и с мальчиком, в конце концов, надо было что-то придумать. Так и попал шестилетний Карл Ратас в сиротский воспитательный дом, где и прозябал около десяти лет. Воспитательный дом находился за чертой города, в казенном имении. Там теснились свинарники, курятники, конюшни, различные мастерские, а главным источником дохода казенного имения - воспитательного дома - были огромные огороды и плодовый сад, содержавшиеся трудом юных воспитанников. О просвещении и воспитании сирот заботились веками испробованными способами - с помощью закона божия, катехизиса и палки. Палкой охотно угощали каждого, кто рискнул без разрешения сорвать яблоко с яблони, но еще охотнее тех, кто протягивал руку за запретной духовной пищей. Это и случилось как раз с пятнадцатилетним Карлом Ратасом в последний год его пребывания в воспитательном доме. Побывав как-то в Нарве, в гостях у сапожника, он увез в кармане куртки листовку «Уус маилм»^[19]. Это было нечто в другом роде, чем закон божий и катехизис, и листовка весело прогулялась по рукам многих подростков. В конце концов запретный плод все-таки попал на глаза учителю, и того, кто принес в святилище листовку, наказали тридцатью пятью ударами и на позор всему классу поставили к столбу на семь дней. К весне из заведения не исключили никого - летом нужны были рабочие руки в садах и огородах, - а осенью у молодого Карла Ратаса и без того кончался срок пребывания в воспитательном доме, и в один прекрасный день ему таки пришлось заняться поисками работы. Сосланный в Сибирь отец не подавал уже никаких признаков жизни - наверное, умер, - старший брат тоже сгинул где-то в бесконечных просторах царской России; так и пришлось ему, одинокому, стать лицом к лицу с жизнью. Прежде всего это значило оказаться лицом к лицу с господином бароном Корфом из Ваймаствере, в чьем имении он получил место подручного садовника; барон, по собственному выражению, намеревался вырастить из него «человека». По мнению барона, первым признаком «человека» было то, что он покорно снимает шапку, проезжая с возом земли мимо барского дома. Но шестнадцатилетний огородник, получавший из рук нарвских рабочих «Уус маилм», не торопился стать таким человеком, вскоре взял расчет у писаря барона Корфа и уехал в Петербург. Зная огородное дело, он нашел место в пригородном хозяйстве богатого немца Блюменфельда. Десятка два батраков, русских и эстонцев, вперемешку спали в одной комнате, ели из одного котла и дышали одним воздухом, уже изрядно насыщенным пороховыми газами надвигающегося 1905 года. Однажды вечером, укладываясь спать, Карл нашел под своей подушкой шуршащую бумажку - гектографированную листовку с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Так как Карл уже получил однажды тридцать пять палочных ударов за листовку с таким же призывом, он не спешил показывать ее другим, а сунул за пазуху, чтобы тайно вкушать недозволенный плод. Молчание и скрытность были не свойственны натуре Карла, и уже на следующее утро он показал листовку своему русскому другу Тихону. Оказалось, что Тихон сам и положил листовку ему под подушку. Вечером Тихон повел его на собрание русских рабочих. С той поры жизнь Карла Ратаса стала все тверже входить в колею, прокладываемую Российской социал-демократической рабочей партией.

В апреле 1903 года с прибывшего из Петербурга в Таллин поезда сошел на перрон Балтийского вокзала невысокий, коренастый молодой человек лет двадцати с округлым лицом и светлыми живыми глазами, в шляпе, в ботинках с калошами, с чемоданом, который он нес уверенно и спокойно. За несколько месяцев до этого таллинская жандармерия произвела многочисленные аресты социал-демократов. Михаил Иванович Калинин тоже был арестован в Таллине в январе 1903 года. Городу нужны были новые деятельные люди, и петербургские товарищи не возражали, когда Карл заговорил о переезде в Таллии. Правда, Карл Ратас был еще малосведущ во многих вопросах, он еще не сложился в опытного вожака и руководителя, но молодой человек хорошо говорил, обладал энергией, выдержкой, и таллинские рабочие могли положиться на него, как на преданного борца.

Карл решил, что он достаточно повозился в жизни с капустой, морковью и брюквой и поступил на фабрику «Ситси». К сожалению, он повел агитационную работу слишком напористо и усердно, так что на «Ситси» его скоро выставили за ворота. На новом месте, молотобойцем у Гранта, он сумел уже больше ценить конспирацию. Тем временем талантливый агитатор и мастер конспирации Калинин был освобожден из тюрьмы, выслан в Таллин и стал работать на заводе «Вольта». Только два-три раза имел возможность молодой Карл Ратас встретиться с Калининым, - в январе 1904 года Михаил Иванович был вновь арестован и выслан из Эстонии, на этот раз окончательно. Но сеятель сделал свою великую работу, - семя взошло, у таллинского комитета Российской социал-демократической рабочей партии была уже твердая почва под ногами, и Карл Ратас ревностно, усердно и с высоким сознанием революционного долга выполнял все задания старших товарищей по партии.

Вот каков был Карл Ратас, которому Пеэтер Тиху, провожавший его и Лонни из вечерней школы домой, подробно и с грустью рассказывал про дела каугатомаского судового товарищества.

Лонни Раутсик служила продавщицей в книжном магазине Хольма; там, роясь в книгах, Пеэтер и познакомился с ней. По мнению Пеэтера, Лонни с ее немного грустными карими глазами, нежным личиком и русыми косами была, конечно, самой красивой девушкой на свете; но, верно, девушка казалась привлекательной и взглядам других мужчин, - продавщицы должны быть красивы уже в интересах торговли. Требовалось, разумеется, знание немецкого и русского языков, но Лонни окончила какую-то подготовительную Töchterschule и поэтому справлялась «с тремя местными языками» настолько, насколько это было необходимо за прилавком магазина.

Мать Лонни умерла, отец, Тийт Раутсик, маленький горбатый старик, нанялся дворником в дом мясника Пеэтсова, по Вишневой улице, номер 21, близ центра города, и подрабатывал иногда сапожничеством - ремеслом, которому научился еще в молодости.

Отец души не чаял в Лонни, и нетрудно догадаться, что он желал ей выйти замуж за порядочного и обеспеченного человека, чтобы Лонни во всю ее жизнь не довелось мыкать горе на этом неустроенном свете. Тийт Раутсик повидал за свою жизнь слишком много обнаженного горя неимущих рабочих семей и делал все, чтобы избавить от подобного несчастья свою дочь. Пеэтер Тиху был мастером-модельщиком (говорят, хорошим мастером), но что толку в этом, если у тебя нет ни сбережений, ни своего дома, ни твердого положения, если вдруг наступит кризис и безработица и тебе дадут расчет?! Детские желудки знать не знают ни контор, ни расчетов. И что тогда станет делать бедная мать?! Бедность родит болезни, а болезнь - посланница смерти. Тийту Раутсику самому пришлось опустить в могилу трехлетнюю Маали - сестру Лонни; и теперь еще боль терзает его сердце всякий раз, когда он видит маленький детский гроб. И он просил и увещевал дочь погодить еще с замужеством, еще и еще раз подумать. Тем более, что речи Пеэтера казались Тийту Раутсику немного вольнодумными и неосторожными. А осторожность - мать мудрости. Ведь как легко может пристать и к Лонни это вольнодумство. Видишь, соблазнил ведь девочку вечерней школой. А зачем еще нужна эта школа девушке, которая знает языки? Поди угадай, какая беда может еще приключиться от этого с Лонни!

Но эта последняя тревога Тийта Раутсика была пока преждевременной.

- А почему тебя трогает, так или этак будет записан какой-то параграф в уставе судового товарищества сааремааских мужиков? - вставила Лонни в рассказ Пеэтера.

- Как! Я послал пятьдесят рублей на корабль, отец и Сандер строили его вместе с другими мужиками, у дяди Прийду тоже есть корабельный пай, - сказал Пеэтер, с удивлением взглянув на девушку, чье лицо как раз осветил висевший по другую сторону улицы фонарь.

- Но ваши-то деньги не пропадут, капитан выплатит их вам, - молвила девушка с обидой и раздражением. Она уже столько слышала про этот далекий корабль, про сааремааских дядей и племянников, про всех этих Лаэсов, Каарли, Виллемов и Тынисов, что разговор о них быстро начинал ей надоедать.

- Здесь дело поважнее, чем деньги, здесь о справедливости речь идет! - Пеэтер старался разъяснить Лонни это нелегкое дело. - Так ведь нельзя жить: сегодня один устав, завтра другой, сегодня один закон, завтра другой! Закон не рубашка: снял, мол, бросил и в магазине новую купил!

- Сами-то вы и собираетесь менять законы, больше ни о чем и не говорите, как о том, что законы плохи и будто нужно делать новые законы! - уколола его девушка.

- Это не наши законы, это законы господ, их следует отменить, - пришел на помощь другу Карл.

- Господские законы! А где же тогда наши законы? - спросила Лонни, которая не могла простить Пеэтеру, что он повсюду таскал с собой своего Карла и всегда рассуждал о таких вещах, которые мало интересовали ее.

Неужели Пеэтер и в самом деле такой слепой и бесчувственный и не видит того, что она, Лонни, из-за него только и поступила в вечернюю школу, чтобы быть поближе к нему! Неужели он не смекнул, что она, Лонни, продавщица, знающая три языка, не чета простому рабочему? Она пожертвовала собой, стараясь и его поднять немного повыше в глазах общества, повлиять на него к лучшему, чтобы он по крайней мере стал мастером. У Пеэтера умелые руки и хорошая голова. Обучаясь частным образом, он мог бы даже добиться диплома какого-нибудь младшего инженера. Да, но все эти заботы пойдут прахом, если у него самого нет настоящего желания к преуспеянию и тонкого чутья, если он считает для себя более важным какой-то устав судового товарищества, чем ее, Лонни, любовь.

- Наших законов еще нет. В каугатомаском судовом товариществе малость проглянуло наше, справедливое, но теперь и это малое пропало, - сказал подавленно Пеэтер.

- Ну и оплакивай свой корабль. Может быть, ты прольешь слезу еще и по какой-нибудь сааремааской Мари или Кярт? - сказала Лонни и, круто повернувшись, ушла.

Лонни, единственная дочь старательного дворника, дулась не впервые, но сегодняшняя ее заносчивость была все же немного неожиданной для Пеэтера. Он сделал было несколько торопливых шагов вслед за девушкой, но та поспешно юркнула в дом Пеэтсова, плотно затворив за собой дверь, и Пеэтер остановился и, повернувшись, медленно побрел обратно к поджидавшему его на углу Карлу.

- Да-да, - усмехнулся Карл и, не желая вмешиваться в дела друга, добавил: - На, закури для бодрости!

Пеэтер и в самом деле закурил папиросу и хмуро посмотрел на дверь, за которой скрылась девушка. Время было довольно позднее, и движение на улицах поредело. Какой-то высокий худощавый человек в рабочей одежде - насколько можно было разглядеть при тусклом свете фонарей - торопливо прошел вниз, к Компасной улице, гулко стуча сапогами по тротуару, из соседнего переулка вышли, шатаясь, с пьяной песней три матроса; в окне второго этажа на противоположной стороне улицы мелькнула женская рука в кружевных оборках ночной сорочки и плотнее задернула занавеску. Послышался стук копыт извозчичьей лошади. Мимо проехала пароконная щеголеватая коляска, на заднем сиденье которой покачивался, развалясь и распевая, тучный мужчина, заоравший вдруг во всю глотку:

- Стой, стой, чертов болван!

Извозчик рванул за удила, резко осадил, головы лошадей напряженно подались назад, и бедные рысаки продолжали скользить копытами на неподвижных, вытянутых ногах.

- Что же ты, черт, не знаешь, где дом Пеэтсова, а еще прешься в первоклассные извозчики! - выругал извозчика сиплый пьяный голос.

Принимая деньги, извозчик униженно пробубнил что-то и медленной рысцой уехал прочь. Пропуская пьяного, скрипнула парадная дверь того же дома, в котором только что скрылась (правда, в другую дверь) Лонни.

- Сам Пеэтсов? - спросил Карл.

- Откуда же мне знать всех городских мясников? - буркнул Пеэтер.

- Всех не всех, а домохозяина своей невесты человек должен все-таки знать, - не без ехидства поддел Карл друга.

- Ну, чего ты… - Пеэтер хотел добавить «грызешь», но вместо этого сказал скорее самому себе, чем Карлу: - Лучше пойдем!

Они работали на одной фабрике и квартировали почти рядом: один - на Щавелевой улице, другой - на Секстанской. Но отсюда, от угла Вишневой, до их района было неблизко.

Карл насвистывал мотив популярной песенки: «Нерадостна жизнь холостая, - охотно женился бы я…»

- Перестань, наконец, издеваться, - сказал Пеэтер, покашливая, словно собираясь добавить что-то серьезное.

- Чего же ты хочешь, - смеялся Карл, - чтобы я вместе с тобой проливал слезы из-за капризов Лонни? И не подумаю, браток, у меня дела поважнее есть!

- Но и у меня есть дела поважнее, чем слушать твои издевательства!

- И я так думаю, но что с тобой поделаешь! Ты сам сегодня слышал, что Пярн рассказывал о Спартаке. Когда идет серьезная борьба, мужчине не подобает цепляться за подол капризной девчонки! Если девушка такая, что пойдет с тобой под боевое знамя рабочего люда, ну, тогда дело в порядке, значит, прибавится еще один товарищ в наших рядах; но ежели она задумает скроить для тебя особое знамя из собственной юбки, пусть идет к черту или пусть поищет себе подходящего мясника, который будет за ней волочиться. Никогда не надо плакать и ныть, жизнь сама рассудит и расставит все по местам.

Они некоторое время шли молча по пустынным улицам. Конечно, сердце Пеэтера, который до Лонни никого еще не любил, ныло. Правда, ему уже минуло двадцать четыре, Пеэтер пятый год проживал в городе, да и в деревне он жил не с закрытыми глазами. Девушек и женщин на свете много, и большинство из них достаточно красивы, а некоторые даже слишком доступны. К последним Пеэтера не влекло, - жизнь серьезна, и с этим, с какой стороны ни взгляни, не хотелось шутить. Но Лонни ему нравилась, а уже одно то, что девушка готова была выйти за него замуж против желания отца, окрыляло Пеэтера. «Ах, что толку в богатстве, ведь у тебя золотые руки, Пеэтер!» - говорила обычно Лонни, когда они вдвоем строили планы на будущее. Против такой похвалы Пеэтеру трудно было устоять. Дома, на Сааремаа, Пеэтер никогда не ссорился с отцом, но с течением времени в нем укоренилось чувство, что младший брат, Сандер, ближе сердцу отца, чем он, что отец связывает скорее с Сандером, чем с ним, со старшим сыном, свои самые сокровенные надежды и мечты, хотя бы надежду на покупку у помещика их родового хутора Рейнуыуэ. Все шло к тому, что именно из Сандера должен был получиться вроде как бы наследник и носитель отцовых надежд, а его, Пеэтера, единственной надеждой оставались собственные руки, и они, правда, до сих пор не подводили его. Он у Гранта единственный мастер-модельщик, которому нет и тридцати лет - большинству мужчин на фабрике, которым доверялись отдельные станки, уже под пятьдесят, - и все-таки случалось так, что наиболее трудные и сложные чертежи доставались ему. Ни одно чугунное литье, выполненное по его модели, не шло в переливку. Он был на хорошем счету, знал это и сам, гордился этим, и то, что Лонни против воли отца решилась доверить ему всю жизнь, вызывало прилив новых сил.

И все же сегодня вечером Лонни показалась Пеэтеру слишком безучастной, беспричинно капризной, и в голове его впервые промелькнуло подозрение, что девушка потому лишь хвалит его руки, чтобы польстить его самолюбию и тем легче подчинить его своей воле. Нет, так дурно думать о Лонни было бы несправедливо, и все же его сердце страдало оттого, что Лонни мало сочувствовала его заботам.

- Послушай, что, по-твоему, нужно предпринять с уставом каугатомаского судового товарищества? Нельзя же так оставить это дело! - обратился он, наконец, после долгого молчания к Карлу.

- Ты и в самом деле принимаешь эту корабельную затею так близко к сердцу?

- А ты как думаешь? Сам видишь, какова жизнь фабричного рабочего: дадут тебе чертежи - изготовишь модель, ну, деньги получишь, - а имеешь ли ты право хоть словечко свое в это дело вставить? Вот, к примеру, мы отливаем деталь, делаем какую-нибудь машину. А если эта машина, куда вложен наш труд и пот, попадет в руки кровопийцы? Что ты скажешь, если какое-нибудь денежное брюхо превратит твою машину в чудовище, выжимающее последние силы из твоих товарищей или из тебя самого? Разве простой люд, работающий на оружейном заводе, хочет, чтоб люди убивали друг друга из ружей и пушек, сделанных их руками? Никто и не спросит их, чего они хотят, только знай мастери оружие, повесь его на ремень через спину - и марш на войну «за веру, царя и отечество», дай ни за что ни про что убить себя на другом конце земли!

- Но корабль сааремаасцев тоже не спас бы еще мира, - сказал Карл, добродушно усмехаясь.

- Я никогда не считал себя спасителем мира, я только хочу быть человеком, и чтобы был человеком каждый другой товарищ, чтобы и наше слово что-нибудь да значило, и мы могли за себя постоять. Каугатомаское судовое товарищество со старым уставом и было единственным на всей земле местом, где мой голос хоть что-нибудь да значил. Правда, я этим голосом ничего особенного сделать не мог, да и не сделал, но у меня по крайней мере была какая-то человеческая гордость, меня письменно, по почте, держали в курсе дела, и если бы при решении какого-то вопроса голоса разделились поровну, мой голос, посланный отсюда, из города, решил бы исход всего дела так или иначе. Пойми же ты, что я хоть и ничем не отличался от сотни или полутора сотен таких же членов товарищества, как-никак чувствовал себя хозяином и в отношении всего корабля. А на фабрике никто меня ни о чем не спрашивает. Что с того, что хозяева довольны моей работой? Я здесь раб, фабричный раб, - сказал Пеэтер и печально махнул рукой.

- У меня-то нет пая в корабле, а и я должен жить!

Насмешливое лицо Карла начало сердить Пеэтера.

- Кто тебе запретил стать пайщиком? Ты одинокий парень, уж пятьдесят рублей во всяком случае мог бы скопить.

- Не могут ведь все таллинские рабочие вместиться в твое каугатомаское судовое товарищество! - сказал Карл, теперь уже явно смеясь.

- Вот так славный разговор! - кипятился Пеэтер. - Разве в Таллине мало людей, которые здесь на месте могли бы сколотить какую-нибудь компанию, артель или товарищество? Не все ведь должно прийти из Вифлеема!

- Люди еще не забыли истории с акциями «Линды», чтобы лезть в какую-нибудь новую общенародную «Линду». Хватит и того, что ваши сааремаасцы влипли как мухи в клей.

Пеэтер закусил губы. Лонни, надувшись, убежала от него. Неужели в этот же вечер ему придется еще поругаться и с другом?!

- Я не был пайщиком в «Линде», но что до каугатомаского судового товарищества, то у нас дело обходилось без клея, клей нам сунули только с новым уставом из Петербурга.

- Так оно и должно было случиться, в одном зале не танцуют разом два танца. Ежели музыка играет мазурку, то всем приходится плясать мазурку, а вы там, на Сааремаа, захотели на польку перейти. Стоп, не выйдет, брат! Повсюду, во всей царской России, бедный народ живет на положении бесправного раба, а вы со своим уставом хотите потихоньку разыгрывать из себя хозяина. Если самый крупный рабовладелец, сам царь, и не заметит сразу этакого диковинного дела, поверь - сыщутся у него верные слуги, уж они-то припечатают пяткой вашу польку.

- Но такая же история может получиться и с твоей партией!

- У меня нет моей партии, это наша партия, куда и тебе придется вступить. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Слыхал ведь! Мы и не хотим прожить мирно и тихо, копошась где-нибудь в захолустном уголке. Мы добиваемся, чтобы по всей стране заиграла наша музыка, чтоб действовал закон рабочего люда. Мы, Пеэтер, царские враги номер один, это уже смекнул даже сам царь. Нам от них нет пощады, мы идем своей дорогой и твердо знаем, что нечего ждать добра от власти царя, помещиков и денежных тузов. Наша музыка, этот наш боевой устав пишется и утверждается не чернилами, а кровью.

Карл обычно любил говорить весело, с усмешкой, но последние фразы он произнес с такой твердостью, что Пеэтер долго в молчании раздумывал над сказанным. Друг был прав, но и сам он прав, хотя бы в том смысле, что не мог же он оставить без внимания и поддержки своих земляков, присланных отцом к нему за помощью. Для них корабль значил куда больше, чем для него самого, они сами построили парусник и хотели нести ответственность за его судьбу, точно так же, как он, Пеэтер, хотел отвечать за созданные им машины. Но его роль в создании машин была куда меньше; он послушный исполнитель чужой воли, планы и проекты делались в другом месте, а мужики при постройке «Каугатомы» были рабочими и мастерами, зачинателями и исполнителями, инженерами и хозяевами. «Стройте корабль, да глядите, чтобы котерман не забрался в него», - повторял Сандер слова бабушки в своем письме. Нет, он, внук кюласооской Ану, не должен относиться безразлично к беде своих земляков, хотя бы это горе и было каплей в море бед и страданий заключенных, солдат и фабричных рабов империи.

Пока Пеэтер, шагая рядом с другом, приходил к такому заключению, Карла занимали другие мысли. Все, что он сказал Пеэтеру, было правдой, и все-таки он был недоволен собой. Ему вдруг удивительно ясно представился русский рабочий Михаил Калинин. Хотя Михаил Иванович находился теперь за тысячи верст отсюда, Карлу казалось, будто он шагает тут же, третьим, рядом с ними.

Карлу ясно вспомнились так глубоко запавшие ему в душу мысли Михаила Ивановича, хоть он и не смог бы теперь, спустя почти год, воспроизвести их слово в слово. Но точный смысл их был таков: случается иной раз, что разбогатеет по счастливой случайности бедняк, выиграет, скажем, в лотерею большой куш. Это не шутка, пустячный человек от этого может совсем испортиться! С нами, друзья, часто бывает то же самое. Богатым едва ли кто из нас станет, и вряд ли нас испортило бы богатство - не такие уж мы пустые люди, - но ведь у нас другая опасность. Мы выросли кто в темной деревне, кто в сумерках пригорода, рано пришлось начать работать, в школе довелось учиться мало, но едва ли среди нас найдется хоть один, кто, вступая в жизнь, не почувствовал бы большой тяги к свету и знаниям. Попы предлагали нам свои помои - это нам не понравилось, буржуазная интеллигенция предлагала нам приноровленные для рабочего рта валериановые капли - но они были приторны. И вдруг однажды, в счастливый день, мы открыли Карла Маркса, Чернышевского, Герцена, читали Ленина. Кто из нас с дрожью в сердце не брал в руки «Манифест Коммунистической партии»? Кто не читал, затаив дыхание, «Что делать?» Чернышевского. «Это ведь для нас, для нас, рабочих!» - восклицали мы и глотали книгу за книгой, как кому позволяло время. А когда мы после этого собрались, глядя новыми, радостными глазами друг на друга, мы увидели, что некоторые из нас стали зазнаваться. Они не смогли переварить как следует того, что прочитали, усвоить, связать с практической жизнью, и у них закружилась голова от прочитанного. Они считали себя пупом земли, а всех остальных - дураками и вели себя соответственно этому. Такие умники только и норовят вскарабкаться на трибуну, достичь руководящей вышки, чтобы оттуда произносить поучительные речи для других, сами же они уже ничему не учатся, а если и учатся, то только затем, чтоб блеснуть своими знаниями. Такие книжные мудрецы становятся в тягость другим товарищам, негодными к жизни и практической революционной работе, так как они своим раздутым, высокомерным умом отпугивают простых людей от партии…

- Правильно, Михаил Иванович! - пробормотал Карл по-русски, словно Калинин и впрямь шагал сейчас рядом с ним.

- Что ты сказал? Начинаешь говорить со мною по-русски!

- Так, ничего, - тихо ответил Карл, - мне вспомнился один разговор с Калининым.

- С Калининым? С токарем? С тем, о котором ты говорил, что он хороший рабочий?

«Пеэтер тоже довольно хороший рабочий», - подумал Карл о друге и сказал тоном, в котором не было и тени прежней насмешки:

- Про корабельную историю сааремааских мужиков нужно будет при случае рассказать адвокату Леви. Присоветует ли он что-нибудь, не знаю, но он наш человек, а у меня завтра вечером есть к нему дело…

Глава четырнадцатая

Ночью, когда Пеэтер добрался, наконец, до своей маленькой, как коробка, комнатки, навстречу ему раздался громкий, с присвистом храп. Чиркнув спичку и засветив стоявшую на столе лампу с колпаком, он увидел протирающего глаза Длинного Виллема. Лаэс и Йоосеп продолжали спать.

- Беспокоим мы тебя. Хотели на чердак пойти, но Мари насильно потащила сюда, - тихо пробасил Виллем.

- Какое там беспокойство! Старина Лаэс мог бы лечь на кровать, а я и на полу поспал бы, - сказал Пеэтер, снял с себя пальто и укрыл им Йоосепа: парень спал на полу в одном белье и мог продрогнуть.

- Сам платишь за комнату большие деньги, а мы и без того все твое житье-бытье перевернули…

Пеэтер настаивал, чтобы Виллем лег на кровать, но Длинный Виллем и слышать об этом не хотел.

Пеэтер завел будильник, погасил лампу и лег на кровать, но уснуть не мог. Картины далекого детства вставали перед его глазами…

…Море шумело, летнее солнце светило с ясного неба, овцы сбились на берегу, положив головы друг другу на спину и тяжело дыша от жары. Пестрые ягнята-близнецы старой белой матки блеяли тоненькими детскими голосами и назойливо тянулись к тощему вымени матери, но овца старалась уберечь от ягнят свои пустые соски. Вдруг резко зазвонил колокольчик на шее старого барана, и овцы испуганно разбежались. Сверху, с синего неба, стрелой упал черный ястреб, стал долбить по голове пестрого ягненка и вцепился в него когтями, чтобы подняться с добычей в небо. А он, пастушонок, схватил с земли камень и бросил. Он не попал, но хищник, видно, испугался больше его крика, чем пролетевшего мимо камня, и оглушенная ярочка упала из его когтей на землю. Долго разъяренный ястреб кружил над стадом, но больше не решался спуститься вниз и, наконец, широко размахивая крыльями, улетел в сторону вийдумяэских лесов.

…Отец вошел в комнату. Медленно снял с головы мокрую шапку и повесил ее на вешалку, медленно, молча снял насквозь промокшее пальто, бросил его на пустой крюк для сетей и начал стягивать с ног тяжелые сапоги.

- Ну-ка, парень, помоги отцу, - сказала мать.

Он подошел. Сапоги от воды и дегтя были скользкими; правый после долгих усилий поддался, но левый заело и ни с места - отцовские ноги распухли от долгого пути из города.

- Как прошло дело в суде? - спросила озабоченно мать.

Отец не ответил.

- Проиграл? - спросила мать.

Отец и теперь молчал, только голова его опустилась на грудь, и он провел по глазам тыльной стороной ладони.

- Я тебе наперед говорила, что не выйдет ничего из этой затеи, не нам тягаться с бароном. Баре и перед судейским столом, и за судейским столом - волк волка не сожрет, - проговорила мать и тихо заплакала.

Но отец вдруг выпрямился, уставился на мать горящими глазами и сказал:

- Если нет другого суда, то когда-нибудь я сам учиню барону суд!

С этим воспоминанием сознание Пеэтера и перешло из полудремотного состояния в мир сновидений.

…Громадного роста мужчина, ощупывая палкой дорогу, шел по береговой тропе. Словно бы слепой Каарли, но вроде и не он, Каарли ведь не так высок, чтобы доставать головой до вершин сосен. Ветер прижимал к костлявым ногам старые широченные штаны из мешковины, и, переступая с ноги на ногу, человек колыхался, как корабельная грот-мачта в шторм. Далеко, на рифах Суурейкуйва, громыхал - ох, как громыхал! – Хуллумятас^[20]. Море пенилось, большие сердитые волны выходили на берег Юуринина. Выше, на Соолакуйва, сидит угодивший в тумане на мель трехмачтовый норвежский парусник. Сколько там добра - кофе, сахару, белой муки, все господские, праздничные продукты! Старый хромой Михкель из Кийратси перевез на берег двух матросов и шесть мешков белой муки. Да что говорить о Михкеле! Отец на своей лодке перевез на берег шесть человек и три мешка муки. Хватит и этого, - не всяк день добыча, а жевать всяк день у нас обычай! Отец сам стоит на корме шлюпа и кричит:

- Пеэтер, сынок, натяни шкот, мы теперь покажем барону и таможенникам, как Луукас пиво варил.

А он, Пеэтер, кричит в ответ:

- Не бойся, Спартак, твои товарищи гладиаторы стеной стоят против римских легионов!

Но почему Хуллумятас так сильно гудит?

Пеэтер проснулся. Хуллумятас все еще шумел, но теперь этот звук доносился не издалека, а с пола, из носу спящего лоонаского Лаэса. Пеэтер чиркнул спичкой. Да, мужики спали тут же, в его комнате, а часовые стрелки в точной тьме успели продвинуться только на несколько коротких шагов.

Спичка погасла. С Раплаского шоссе сюда, в боковую улицу, вливался зеленоватый свет газового фонаря, он едва заметно просачивался и в темную комнату сквозь оконные занавески. Это был городской свет, пять лет подряд Пеэтер видел его, просыпаясь среди ночи, но в своих сновидениях он еще бродил по родным береговым тропам. Странно, как глубоко западают в человека впечатления детства, годы, проведенные в родном доме, - даже дядя Прийду, живущий почти четверть века в городе, все еще бродит во сне по Каугатома. В городе дядя женился, нажил и вырастил детей, а вот придет письмо из Каугатома: будь, мол, добр, наскреби пятьдесят целковых для корабельного пая - и он не может отказать, хоть жена и ворчит, и денег в доме совсем в обрез. Притом дядя Прийду, по собственному утверждению, давно оставил мысль о возвращении на побережье, ест городской хлеб, дышит городским воздухом, копошится по мере сил на фабрике, отстаивая свои права и права товарищей, и не очень-то вспоминает барона Ренненкампфа, с которым брат Матис все еще меряется силами. Но он, Пеэтер, сын Матиса, правду говоря, и не думал навсегда оставаться в городе; он хотел бы стать немного на ноги, собраться с силами и разумом и тогда вернуться на берег, показать, что и он мужчина. На берегу они до сих пор пилят доски и корабельные брусья вручную, а что стоит мужчине вроде него, хорошо знающему машины, соорудить для каугатомаского товарищества какую-нибудь пилораму, работающую силой ветра! Тогда бы и корабельная работа и постройка лодок там, на месте, пошли бы веселее. Он сам у Гранта изготовил две модели пилорамы и толком разобрался в распиловочных установках, работающих с помощью ветра и пара. Если бы сааремааское судовое товарищество осталось при прежнем уставе, уж он бы позаботился о том, чтобы при постройке нового корабля не пришлось пилить вручную ни одного бруса.

Но Лонни? Лонни не так-то легко уговорить уехать из города в деревню…

При воспоминании о Лонни все его разрозненные мысли мигом свились в тугой пестрый клубок. Он был утомлен и теперь погрузился в глубокий сон без сновидений.

Резкое металлическое дребезжание будильника было для него законом. С тех пор как Пеэтер посещал вечернюю школу, он вставал в четыре часа утра. Времени для сна оставалось, правда, слишком мало, но он приучил свой молодой организм брать от короткого сна все, что было возможно. Утром, со свежей головой, хорошо приниматься за книгу.

Лоонаский Лаэс уселся в постели на полу. Проснулся и Длинный Виллем, только юный Йоосеп, потягиваясь и пыхтя, все еще вел тяжелую борьбу со сном, наконец, и он открыл глаза.

- Ну и ранний ты мужик, Пеэтер, - заметил Лаэс, вставая и затягивая ремень на брюках.

- Иначе с делами не управиться. Да и вы приехали в город не лодырничать, летом с трех часов седлаете стену дома, сидите верхом на углу, с топором иотволокой в руках.

- Да, нашему брату не приходится в Пирита или в Кадрентале дачников из себя разыгрывать. Видишь, уже и рассвело! Пойдемте, мужики, сходим-ка разок на вельтмановский участок, поглядим, какой материал он туда завез. Потом, когда договариваться будем, пригодится это нам, да и Пеэтеру дадим спокойно засесть за книги, - предложил товарищам Лаэс и, свернув свою постель, сложил ее в угол.

Пеэтер, правда, возразил, что ради его покоя не стоит тревожиться, потому что, дескать, книга не заяц - не убежит. Но когда он остался в комнате один и распахнул окно, впустив свежий воздух, он все же порадовался догадливости мужиков. Он подумал, что некоторые приказчики и городские хлюсты ругают, их мужланами и ванторубами, но не мешало бы и приказчику, носящему манишку, и господину в котелке иметь столько же внутренней чуткости к ближнему, столько скромности и деликатности, как у этого лоонаского Лаэса с дешевым платком на шее и в простой фуражке.

…Очень уж пристально уставился Йоосеп на его книги, Пеэтеру стало даже как-то жаль сироту. Какой житель холодного, полутемного чердака выйдет из этого хромого мальчика! Если бы оставить его тут, в углу, добыть ему на барахолке койку… А Лонни? Ах, черт, кто ее знает, эту Лонни! И, прогнав от себя все посторонние мысли, Пеэтер принялся за задачи по алгебре:

(а+b)² = а²+2аb+b²

Здесь свои законы, строгие, неизменные, действительные для всех чисел, пусть в уравнении «а» равняется хоть миллиону или миллиарду, а «b» любому крохотному числу. Но если взять вместо «а» Лонни, а вместо «b» Пеэтера, то уравнение невольно запутается.

Пеэтер вспомнил о только что принятом решении сосредоточить все свои мысли на учебе и не отвлекаться посторонними вопросами. А что является главным, что посторонним вопросом? Он ведь не какой-нибудь десятилетний мальчик, мечтающий о том, чтобы получить у учителя хорошую отметку; он для того и поступил в вечернюю школу, чтобы лучше разбираться в трудных вопросах, возникающих в повседневной жизни. Нельзя стать хорошим мастером-модельщиком, если не знаешь технического черчения, математики, свойств металлов и дерева, - очевидно, так же можно ошибиться и с женитьбой, если… если… (Лонни Раутсик + Пеэтер Тиху)² =…

Нет, здесь столько еще посторонних сомножителей, что если эти двое и подходят друг к другу, то все же трудно будет заключить их в супружеские скобки да еще возвести в детские квадраты и кубы. Если бы они и поженились, то в последующие годы довелось бы извлекать многие квадратные и кубические корни, а при слишком тяжелых испытаниях это соединение, пожалуй, расшатается. Говорят, что бедняку и богачу трудно ужиться в браке, но даже и двоим беднякам, если у одного из них мелькнула хоть мысль о богатстве, вряд ли удастся наладить прочную супружескую жизнь.

Лучи раннего солнца пробились в окно поверх толевых крыш низких пригородных домов. Пеэтер до конца сдвинул занавеску и погасил лампу. Прежде чем завыли одна за другой фабричные трубы, он успел справиться и с алгебраическими задачами. А что до житейской алгебры, то Пеэтер пришел к заключению, что вместо предполагавшейся загородной прогулки с Лонни надо будет вместе с другими фабричными рабочими непременно поехать в Вигала на собрание безземельных крестьян.

Глава пятнадцатая

Недели за три до Иванова дня установилась жара, улицы наполнились пылью и требовали поливки. Как раз в тот момент, когда горбатый дворник пеэтсовского дома прислонил метлу к воротам и намеревался сходить в сарай за шлангом для поливки, к нему подошел какой-то молодой человек в светлом летнем костюме и спросил:

- Вы Тийт Раутсик, дворник дома Пеэтсова?

- Да, да, это я, молодой господин! - и маленький бородатый мужичок поклонился так низко, как только позволял ему горб.

- Сегодня в десять часов вечера вам нужно явиться в жандармское управление. - Молодой человек назвал улицу и номер дома, вынул из кожаного портмоне какую-то бумажку и длинным, как у ястреба, острым ногтем, подчеркнул на ней место, где требовалась расписка дворника в получении извещения.

Тийт Раутсик машинально взял протянутый ему карандаш, но тут же почувствовал, как задрожали его коленки, и трясущаяся рука вывела на бумаге какие-то странные каракули.

- Пишите буквы разборчивее, - нетерпеливо прикрикнул молодой человек.

- Небесные силы, я не сделал ничего плохого, - горевал плешивый, седобородый и горбатый человек.

- Это не мое дело! Мне приказана передать вам извещение!

Тийт Раутсик смотрел на молодого человека снизу вверх своими испуганными водянистыми глазами.

- Ну, распишитесь же!

Старик кое-как нацарапал свою фамилию, и молодой человек негромко, но предостерегающе добавил:

- Если кто спросит, чего от тебя хотели, скажи, что сделали предупреждение насчет уборки улицы. Понял? За разглашение тайны наказывают тюремным заключением.

- Боже мой! А если дочка спросит?

- Ну, придумаешь что-нибудь! Во всяком случае никто не должен знать, куда ты пойдешь. Так вот, значит, в жандармерию в десять часов, комната номер тринадцать! - И молодой человек привычным движением показал свое служебное удостоверение, чтобы не оставалось никаких сомнений.

- Впредь чтоб улица была чистая, предупреждаю в последний раз! - громко сказал незнакомец уходя, чтоб жители дома и случайные прохожие думали, будто он ругал дворника за не политую улицу.

Когда Тийт Раутсик снова остался один, все плясало у него перед глазами. Проезжавший извозчик обругал Тийта Раутсика - струя облила и его, и лошадь, попала и на двух барышень, семенивших на противоположном тротуаре. Закричав: «Ой! Ай!»- они подобрали свои юбки и полубегом понеслись дальше. Может быть, и они бросили по его адресу что-нибудь оскорбительное, но Тийт Раутсик ничего не замечал, в его голове ворочался только один, словно вколоченный туда, приказ: сегодня вечером в десять часов в жандармское управление, комната номер тринадцать!

«Господи помилуй, за что же это? Что я сделал плохого?»

И струя воды из шланга с такой силой ударила в стену соседнего дома, что голова хозяйки дома Кати Лооруп угрожающе появилась в окне. Если бы его требовали в уголовную полицию, он уж, так и быть, постарался бы найти за собой хоть крошечную провинность, да и это не легко: всю свою жизнь вплоть до нынешнего дня Тийт Раутсик прожил тише воды, ниже травы, и хотя домохозяин и квартиранты порой оделяли его злыми словами, сам он всегда старался обойтись в жизни добром и смирением. Но в жандармерию, комната номер тринадцать! От политики он бежал, как от чумы, даже прибавки к жалованью не решился просить в нынешние смутные времена, боясь, что хозяин, чего доброго, обругает его за это каким-нибудь мятежником или даже социалистом. Уже с детства он неукоснительно исполнял все религиозные обряды; со дня конфирмации он почти каждое воскресенье посещал церковь, а через каждые два месяца ходил на причастие, чаше появляться в церкви не было в обычае. И вдруг - в жандармерию!

Все послеобеденное время Тийт Раутсик двигался как в полусне. Полив улицу, он позабыл закрыть как следует водопроводный кран, счастье, что Анн Теэару, работница с «Ситси», заметила это раньше хозяина и сказала Тийту об этом. Подбивая в своей комнатушке подметки к поношенным туфлям Иды Лаксберг, он сломал свое лучшее шило, кончик которого никак не хотел выйти из колодки.

«Комната номер тринадцать… комната номер тринадцать, - вертелось у него в голове, и никакая сила не могла сдвинуть его дальше этой мысли. - Была бы хоть комната номер двенадцать, полная дюжина, или комната номер четырнадцать, семь и семь - две счастливые цифры, - так нет же, как назло, комната номер тринадцать!»

Тийт Раутсик свято веровал в бога и его единородного сына Иисуса Христа, который воскресил дочь Иаира, излечил многих увечных и, как верил Тийт, остановил в свое время и его болезнь, собрав все его немощи в горб и оставив здоровыми все конечности, и до сих пор так щедро помогал ему в жизни, что у Тийта Раутсика была работа и квартира, свой не самый последний достаток и дочь Лонни, самое дорогое существо на свете. Лонни была здорова, Лонни была красива, Лонни была как бы всем тем, чем сам Тийт никогда не был и не мог быть. О Лоннином счастье Тийт каждый вечер втихомолку перед сном молился своему богу, из-за Лонни Тийт часто горбился до полуночи над старыми туфлями какой-нибудь прачки или горничной, чтобы к скудному заработку дворника прибавить еще что-нибудь на приданое Лонни. Да, Тийт Раутсик верил в бога, который в своем бесконечном милосердии и благоволении позволил от увечной, изможденной болезнью плоти Тийта родиться такой красивой дочери и, таким образом, в лице Лонни дал ему самому новый, светлый образ. Но Тийт Раутсик верил не только в бога, а и в черта, от которого проистекали все несчастья и зло в мире. Особенный страх испытывал он перед чертовой дюжиной, перед номером тринадцатым. Безразлично, был ли это номер дома или квартиры или тринадцатое число любого месяца, мимо всего этого Тийт старался прокрасться тайком, незаметно, потихонечку. Как-то ему предложили на улице Сюстику, 13, заманчивое место дворника с просторной квартирой, но само собой разумеется, что он от этого места отказался. И вдруг - в жандармское управление, в комнату номер тринадцать!

Так как Лонни сегодня рано вернулась и, против обыкновения, оставалась дома, Тийту трудно было придумать какую-либо правдоподобную ложь для такого позднего ухода. В конце концов после ужина ему ничего другого не оставалось, как завернуть туфли Иды Лакеберг в номер «Ристирахва пюхапяэвалехт»^[21], молча, не проронив ни слова, надеть фуражку и выйти из дому.

- Куда ты на ночь глядя с этими туфлями идешь? - спросила Лонни.

Тийта на миг пронял страх, что дочь последует за ним, и, чтобы запутать следы, он быстро свернул в боковую уличку.

Старые туфли прачки Иды Лакеберг так и остались под мышкой у Тийта, когда он входил в жандармерию, и они, естественно, разбудили бдительность солдата, стоявшего на часах перед жандармским управлением. В вечернем сумраке горбатый, испуганно озирающийся старик уже и без того слишком отличался от других людей, а странный бумажный сверток делал его еще более подозрительным. С тех пор, как убили блаженной памяти Александра II, бомбы в Российской империи знай себе летят и летят. А если и здесь что-нибудь случится…

- Что у вас там под мышкой? - И часовой штыком преградил дорогу Тийту, как раз намеревавшемуся пройти в двери жандармского управления.

- Кингад-штуфель, комната тринадцать, - перепутались у Тийта все три местных языка, и вряд ли часовой пропустил бы его без тщательного расследования, если бы в дверях не появился тот самый молодой господин, который принес ему извещение.

Так Тийт попал в тесную каменную прихожую жандармского управления, где жандарм, сидевший за маленьким окошком, потребовал у него паспорт, а молодой человек в свою очередь проникся интересом к свертку Тийта.

- Зачем вы такую дрянь притащили с собой? - спросил он, обрывая бумагу, в которую были завернуты туфли. - Чьи это?

- Лаксбергавой Иды, - пробормотал Тийт в замешательстве.

- Иды Лаксберг? Кто такая? Она сидит здесь в качестве заключенной, на предварительном следствии, что ли?

- На предварительном следствии? Силы небесные! Не может этого быть, только вчера вечером она принесла туфли в починку!

Молодой человек насмешливо улыбнулся. Жандарм за окошком разглядывал паспорт Тийта Раутсика и, бросив мрачный взгляд на горбуна, спросил:

- Год рождения?

Тийт Раутсик шевелил ртом, но в голове у него хоть шаром покати, он даже не понял, чего от него хотят.

- В каком году родились? - перевел молодой господин на эстонский.

- В октябре, восьмого дня, тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, - быстро ответил Тийт.

Молодой человек перевел и его ответ, после чего они с жандармом заговорили о чем-то. «Наверно, говорят о моем деле», - подумал Тийт Раутсик. Он мог бы оставить эти старые, дрянные туфли где угодно, хоть сунуть в какой-нибудь двор по пути, да вот беда, все вон из памяти, будто вышибло! Он дворник и сапожничает только так, для своей семьи и для знакомых, у него и вывески нет, ничего такого, за что пришлось бы платить городской управе подоходный налог… А если они теперь из-за этого и бросят его в когти закона?

Жандарм и желтоглазый молодой человек, по-видимому, пришли к соглашению. Жандарм оставил паспорт Тийта у себя, а молодой человек завернул туфли в разодранные полосы «Рисгирахва пюхапяэвалехт» и сунул ему сверток обратно под мышку.

- Пойдем, - сказал он коротко.

И они пошли по длинному, тускло освещенному коридору, молодой, размашисто шагающий господин впереди, а Тийт Раутсик, торопливо семеня, за ним. Вдруг молодой господин остановился перед одной из дверей. Тийт взглянул на номер, прибитый над дверями, и ему показалось, что горб его стал еще острее, чем прежде: вот она, комната номер тринадцать!

Комната была пуста, только на одной из боковых стен в тяжелой раме висел на толстом шнуре поясной портрет царя во всем блеске эполет, аксельбантов и орденов.

- Посиди здесь, подожди, - приказал молодой господин, попеременно говоривший Тийту «вы» и «ты».

Дверь за молодым господином закрылась, и Тийт опустился на стул прямо против царского портрета. Окно было занавешено тяжелой бархатной коричневого цвета портьерой, на столе, шипя, горела лампа с колпаком, а с пепельницы, на другом краю стола, еще вилась слабая струйка дыма от недокуренной папиросы. В помещении стояла мертвая тишина. Не слышно ни отзвуков уличного шума, ни шорохов или голосов из соседних комнат и коридора. Тийт Раутсик взглянул на дверь. Только теперь пришло ему на память мимолетное наблюдение: когда он входил сюда, то заметил, что в комнату вели двойные двери, к тому же внутренняя дверь была обита войлоком, кое-где проглядывавшим из-под блестящей белой клеенки. Наверно, стены, потолок и полы тоже с каким-нибудь фокусом, чтобы голоса не проникали сквозь них.

Тийт украдкой разглядывал комнату: нет ли здесь какого-нибудь потайного отверстия, через которое за ним незаметно наблюдают? Он не посмел встать со стула, указанного ему молодым человеком, чтобы тайком заглянуть и за спину, а так он ничего подозрительного не заметил. Жандармское управление, комната номер тринадцать… Но он может, положив пальцы на библию, присягнуть перед богом и людьми, и даже перед самим царем, который строго глядел на него с портрета, что во всю свою жизнь не вынашивал в голове ни одной злой мысли против правительства и уж, конечно, не совершал что-либо подобное своими руками

Вдруг дверь открылась, и вошел солдат с винтовкой.

Тийт проворно вскочил. Солдат прошел через комнату, поставил винтовку штыком к стене и сел на стул. Наступила долгая тишина. Солдат сидел свободно, как у себя дома. Тийт стоял так смирно, как позволял ему горб.

- Ну, чего стоишь, садись! – сказал, наконец, солдат и указал на стул.

Тийт Раутсик понял, сел и уставился на солдата.

«Совсем похож на человека», - подумал он, надеясь, что солдат скажет еще что-нибудь. Но солдат больше не раскрывал рта, а Тийт, боясь рассердить его, тоже не осмеливался начать разговор.

Прошло довольно много времени. В жилетном кармане Тийта тикали хорошие на пятнадцати камнях серебряные часы, но он не решался проверить время: ему приходилось слышать, что у людей, которых вызывают в жандармское управление, при обыске иногда отнимают ценные вещи и забывают вернуть их. Конечно, его не станут обыскивать, он ничего плохого не сделал, и все же Тийт пожалел, что не оставил часы дома.

Потом солдат встал и, прихватив с собой винтовку, вышел, плотно закрыв за собой две г ь, а Тийт снова остался один в комнате номер тринадцать. Нет, он не был один, со стены на него глядел портрет самодержца, и старик поник головой. Но когда он снова поднял взгляд, самодержец смотрел прямо в глаза своему подданному требовательным взглядом строгого отца. «Силы небесные, неужто туда, за портрет, поместили живого человека, и он смотрит на меня сквозь вырезы в портрете?» Дрожь прошла по телу Тийта. Он вырос без отца - отец, как говорят в таких случаях, пришел из лесу и в лес же ушел, - поэтому, когда царя называли «отцом», Тийт всегда воспринимал его чуть-чуть словно бы за родного отца, серьезно боялся его и любил, как того требует священное писание. Теперь Тийту Раутсику не хотелось больше глядеть на портрет, но он чувствовал, как колотится его сердце, словно хочет выскочить из грудной клетки.

Солдат возвратился и кивком головы приказал следовать за собой. Тийт повиновался. Вскоре солдат остановился перед дверью номер двадцать один (три семерки - очко!) - и Тийт подумал: «Будь что будет, но самое плохое уже позади!»

Солдат первым вошел в комнату, громко щелкнул каблуками, пробарабанил что-то по-русски, снова щелкнул каблуками, повернулся через левое плечо кругом и вышел, закрыв за собой дверь. А Тийт Раутсик остался в жандармском управлении, теперь, слава богу, уже в комнате номер двадцать один.

Внешне эта комната напоминала тринадцатую, но здесь его уже не оставили наедине с царским портретом, из-за которого за Тийтом мог следить какой-нибудь шпик. За роскошным дубовым письменным столом сидел плотный мужчина в синем мундире с широким, тяжелым подбородком. У стола стоял высокий жердеобразный человек в очках, он поворачивал свои стекла поочередно то в сторону Тийта, то к человеку в мундире, по-видимому, ожидая приказа. Но человек в мундире молчал. Наконец, очкастый, униженно кланяясь, предложил папиросу сидевшему за столом человеку с бычьей шеей. Жандармский офицер - да, это был офицер, как сообразил теперь, глядя на погоны, Тийт - молча взял папиросу и так же молча прикурил ее от лампы, прежде чем человек в штатском успел чиркнуть спичку. У жандармского офицера с бычьей шеей и широким, словно квадратным, бритым подбородком были густые черные волосы и такого же цвета закрученные кверху усы; зато высокий, худощавый человек в штатском и в очках, с воспаленными, гнойными глазами за ними, был довольно беден растительностью - безусое лицо и короткие, прилизанные к голове волосы, настолько редкие, что издали казалось, будто он совсем лыс. Жандармскому офицеру могло быть около пятидесяти лет, господин в очках был помоложе, в некотором роде совсем молодой господин, но уж больно хлипким казался он. По крайней мере Тийт не ощутил серьезного к нему уважения. Вдруг Тийт Раутсик почувствовал, что жандармский офицер впился в него взглядом.

- Что вы разглядываете нас? - рявкнул он.

Тийт Раутсик согнулся в три погибели и беззвучно зашевелили губами (он и сам теперь сообразил, что, попав в комнату с обнадеживающим номером 21, слишком беспечно оглядывался). Прежде чем он смог вымолвить слово, очкастый господин таким же строгим тоном перевел вопрос офицера.

Но Тийту и на деревенском языке трудно было ответить на этот вопрос.

- Просто так… Ничего не разглядывал, высокоуважаемый… ваше высокородие, - униженно старался он ублажить начальство.

- Что у него там в руках? - спросил офицер, когда господин с гноившимися глазами и красными веками перевел извинения Тийта.

- Это старые туфли Иды Лаксберг, я забыл… Очень прошу простить, ваше высокородие! - Тийт Раутсик подошел поближе, трясущимися руками развернул сверток, вынув туфли одну за другой, и рассказал, как они у него остались под мышкой.

Офицер с бычьей шеей приказал перевести слова Тийта и после этого долго сверлил его глазами. По-видимому, удовлетворившись в какой-то мере скорее его смирением, чем самим рассказом о туфлях Иды Лаксберг, он раскрыл лежащую на столе папку и сказал господину в штатском:

- Садитесь и говорите с ним на своем языке.

Человек в штатском почтительно поклонился офицеру, вынул из кармана бумажник, извлек оттуда карандаш и блокнот, придвинул стул к письменному столу, сел и, приказав Тийту приблизиться, выжидательно посмотрел на начальника.

- Ну, пусть сядет, - пробубнил офицер, а штатский господин, подвинув другой стул Тийту, сказал:

- Вам разрешают сесть.

Тийт присел на самый краешек - горб, упираясь в спинку стула, не позволял ему сесть поудобнее, - а сам подумал: «Совсем приличные люди!» Конечно, человека, живущего по закону, за шиворот никто не возьмет, да к тому же они видят, что перед ними не какой-нибудь мужлан…

- Тийт Раутсик, сын Лены, - начал штатский господин, вертя в руках карандаш.

- Именно так, ваше высокородие, - кивнул в подтверждение Тийт.

- Гм, мне не надо говорить «высокородие», - заметил, покашливая, господин в штатском.

Тийт по тону господина уловил, что такая почтительность ему даже очень по душе, но в последующем разговоре он все-таки приберегал «высокородие» только для офицера.

- Сын Лены. Почему так? Разве отца не было? - спросил господин.

Это было больным местом Тийта еще со школьной скамьи, но с тех пор, как появилась на свет Лонни Раутсик, дочь Тийта, он более или менее примирился с этим и теперь ответил почти спокойно:

- Как же без отца, но… Так и есть, сын Лены.

- Вы по профессии сапожник, а работаете дворником?

«Так и есть, кто-то донес, что я занимаюсь починкой обуви без вывески! - мелькнула опасливая мысль в голове Тийта. - Но за это не так уж сильно карают, может, обойдется денежным штрафом». И Тийт решил рассказать все чистосердечно.

Его мать, прачка, уже смолоду пристроила сына на выучку к сапожнику, и он не один год проработал подмастерьем у сапожного мастера Лебеволя. Его работой были довольны и мастер, и заказчики, но когда Тийт стал сильно кашлять и пожаловался на это врачу, тот посоветовал ему бросить сидячую работу в душной мастерской за сапожным столиком и найти службу на чистом воздухе. Непросто было получить место дворника, но ему это, наконец, удалось, и вот он уже двадцать шестой год служит у Пеэтсова. Ну, а если иной раз он и вспомнит старое ремесло, без того, конечно, чтобы повредить кому бы то ни было, то не могут ли высокорожденные и высокочтимые господа простить ему это?

- О чем он говорит? - нетерпеливо спросил высокорожденный с бычьей шеей, поднимая голову от бумаг.

- Как всегда у них: ходит вокруг да около, а ничего путного, - ответил высокочтимый с красными веками и раздраженно спросил у Тийта: - За что же тебя прощать?

У Тийта отлегло от сердца.

- Ну, если находят, что я виноват, сапожным делом занимаюсь…

- Это нас не касается! Мы занимаемся вопросами совсем другого сорта. Что вы знаете про Пеэтера Тиху?

Тийт Раутсик смущенно посмотрел на высокорожденного и на высокочтимого.

- Про Пеэтера Тиху?.. Пеэтер работает на фабрике Гранта мастером-модельщиком.

- Так. Так. Это мы сами знаем. И знаем, что он посещает вечернюю школу, а оттуда прогуливается с дочкой дворника дома Пеэтсова, Тийта Раутсика. И даже то знаем, что он член Российской социалистической рабочей партии.

- Силы небесные, член социал-демократов! - ужаснулся Тийт Раутсик, чье представление о социал-демократах составилось по характеристикам газеты «Ристирахва пюхапяэвалехт» - Тийт выписывал и читал эту газету еще с той поры, как работал подмастерьем у Лебеволя, - и он никак не мог поверить словам господ. - Не может быть, ваше высокородие! Я почти год знаю Пеэтера Тиху, он несколько раз заходил к нам: не пьет водки, хорошо знает свое дело, посещает вечернюю школу и довольно порядочный человек…

- Вот как - значит, довольно порядочный человек!.. Намерены выдать за него свою дочь, хотите заполучить «порядочного человека» в зятья!

Тийт хоть и заметил ядовитую насмешку в словах господина, но считая, что он прав и никто не может к нему придраться, сказал, подобно «честному израильтянину, в ком нет лукавства»:

- Уж и зятем! Я и сам изо всех сил бьюсь против этого, но, насколько я знаю Пеэтера, его никак нельзя считать социал-демократом…

- Так, так. Почему же ты тогда против него?

- Жизнь его скудноватая, человек он без состояния…

- А твоя дочь считает, что лучшей пары не найти, что жених «порядочный человек»?

Тийт заметил, что в разговоре с ним господин высокомерно перешел с «вы» на «ты», но и теперь он продолжал упорствовать в отношении Пеэтера.

- У Пеэтера Тиху есть, правда, один недостаток, который режет мое сердце: он равнодушен к вере. А в остальном - честнейший парень, он ни в косм случае не социал-демократ!

- Так-так, равнодушен к вере… - насмешливо протянул господин, занося что-то в записную книжку. - Как раз социал-демократы и равнодушны к вере. Очень часто они вообще отрицают бога и веру. Но почему же ты думаешь, что Пеэтер Тиху не социал-демократ?

- Известно: потому что не пьет, не драчун и не шляется по кабакам, хороший работник: дай ему в руки пилу или стамеску, дерево или железо, часы или шкаф - на все руки мастер.

- Гм, может, он и бомбы умеет мастерить?

Сказав это, штатский господин обратился к их высокородию, к жандармскому офицеру с бычьей шеей, и они некоторое время толковали между собой. Как ни беден был русский язык дворника Тийта Раутсика, он все же понял, что говорили о нем. Наконец, протирая очки и близоруко щуря глаза, господин в штатском снова обратился к нему на эстонском языке:

- Господин жандармский ротмистр спрашивает: как ты смотришь на то, если мы вместе с «зятем» и дочку твою посадим в тюрьму на хлеб и воду поразмыслить о социал-демократии?

Тийт Раутсик вскочил, словно ужаленный, и замер, глядя мутным и испуганным взглядом на его высокородие.

- Лонни… Лонни ведь ничего не сделала! - прошептал он, и его глаза наполнились слезами.

- Убийца Александра II тоже ничего не сделал до тех пор, пока не бросил бомбу в царя. Наша обязанность быть на страже, предупреждать всяческие преступления и покушения.

- Моя Лонни… моя Лонни - доброе дитя. Моя Лонни… даже во сне она не видела таких страшных дел! - И Тийт Раутсик прижал рукав пальто к глазам, чтобы хоть немного задержать хлынувшие слезы.

- К счастью, твоя дочка еще не зашла так далеко, чтобы нам ее уже сейчас заковать в кандалы. Но мы предупреждаем тебя, чтобы ты был осмотрительнее! Ты слишком мало знаешь о человеке, которому намереваешься отдать в жены свою дочку. У Пеэтера Тиху плохие друзья. И, как говорит пословица: каковы твои друзья, таков и ты сам. А ты еще стоишь за этого Тиху.

Тийт Раутсик старался совладать с волнением. Несмотря на долгие годы невзгод, несмотря на безобразный горб, Тийт не был особенно слезлив, но уж если слезы прорывались у него, остановить их было трудно. Сохрани, господь! Лонни, его единственная доченька, его родное дитятко, под угрозой ареста! Рассудком Тийт давно был против Пеэтера, но глупое отцовское сердце полагало, что Лонни серьезно любит Пеэтера и будет счастлива с ним… Вот тебе и счастье! Вот как бывает, когда человек доверяется сердцу и не слушает голоса разума.

- Что же думают их высокородия… Что я должен сделать? - сказал он, вытирая рукавом лицо и бороду.

- Тебе придется делами доказать, что ты не фальшивый, не мятежный человек, что ты сделаешь в аккурат то, что от тебя требуют. Нам нужны разные сведения о тех или других подозрительных лицах, ну, скажем, хотя бы о том же Пеэтере Тиху, и мы рассчитываем на твою помощь.

«Помощь… Хотят шпиком сделать?» - мелькнула мысль в голове Тийта Раутсика, и он инстинктивно отпрянул от стола. Но это движение не ускользнуло от наметанного глаза жандармов.

- Понял? Или наше предложение тебе не по нраву? - грозно спросил его высокородие. - Предупреждаю: если ты не сделаешь того, что требуют от тебя, мы вынуждены будем в интересах государственной безопасности потревожить твою дочь!

Около полуночи, когда Тийт Раутсик получил, наконец, у дежурного жандарма свой паспорт и вышел на улицу, все плыло у него перед глазами. Комната номер 13… Комната номер 21… Должен ли он радоваться, что спас от беды Лонни, или печалиться, что, кроме дворницкого и сапожного ремесла, взвалил себе на шею еще и ремесло шпика? Доставлять сведения агенту разведки… Каждый четверг он должен будет приносить сведения, но не сюда, а на улицу Лиивакюнка, высокочтимому, который допрашивал его сегодня и был переводчиком их высокородия. Как же его фамилия? Что-то вроде карандаша или палки… Ах, да, Тикк^[22]! Но пусть его зовут как угодно, Тийту Раутсику это не поможет… Профессионального шпика они из него, конечно, не могут сделать хотя бы уже из-за горба, он легко бросается каждому в глаза. Разве перевелись здоровые люди, что уже калек заставляют вынюхивать и выслеживать? Он и прежде слышал, что от дворников часто выпытывают сведения о жильцах, что обязанности дворника в государстве, где никто не знает, кто кого выслеживает, нередко совмещаются с ремеслом шпика.

На первое время ему не определили постоянного жалованья, а обещали заплатить по количеству и важности доставленных сведений. А уж какие сведения важные и какие менее важные - это положено решать самим начальникам, а начальники, как известно, ведут свой род еще от Ирода…

И Тийт Раутсик остановился вдруг посреди улицы, вспомнив библейскую историю о тридцати сребрениках, полученных Иудой за Христа.

- По-оберегись! - послышался крик извозчика.

Тийт Раутсик, который застыл было, как лунатик, на месте, едва успел шарахнуться из-под ног лошади.

- Смотри, каков старик, до того накачал в кабаке свой горб, что и лошади не видит! - долго еще ругался извозчик.

«Иуда предал сына божьего, а я помогаю слугам царя бороться против богоотступников, - старался утешить себя Тийт. - А главное - Лонни! Не могу ведь я дать посадить в тюрьму Лонни! А если они только пугали меня? У Лонни на душе нет ведь никакого греха или умысла против правительства, уж настолько-то я знаю свое кровное дитя! И Пеэтер…» Он ничего худого не знает о Пеэтере, кроме этого прискорбного равнодушия к вере. Как же он теперь станет шпионить за Пеэтером?

Но он уже дал подписку, и теперь поздно жалеть. Начни распускать нюни здесь, на улице, снова угодишь под ноги извозчичьей лошади! «Накачал в кабаке свой горб… » Тийт Раутсик берег каждую копейку, во всю свою жизнь он всего несколько раз позволил себе сходить в кабак, но в эту минуту он почувствовал непреодолимое желание заглянуть туда. И, поблуждав по ночным, освещенным фонарями улицам, ноги сами собой повели Тийта в кабак старого Вельтмана «Нечаянная радость», на Раплаское шоссе, на вывеске которого в тусклом свете фонаря красовался бодрый призыв: «Заходи!» Были до него и другие, последовавшие этому зову, теперь пришел на порог кабака дворник дома Пеэтсова, до сих пор не бравший в рот водки. Изнутри кабака неслись громкий галдеж и песни, и когда Тийт переступил порог, все еще сжимая под мышкой завернутые в «Ристирахва пюхапяэвалехт» старые туфли Иды Лаксберг, Роберт Кукк как раз успел наладить испорченную клавишу своей гармоники и с жаром заиграл «Еврейскую скорбь».

Глава шестнадцатая

С тех пор как Тийта Раутсика заставили помогать жандармскому агенту, он уже не мог обходиться без водки. Пил понемногу, не больше сотки в один прием, но так, чтобы маленький сверчок всегда жужжал в голове. И тогда, когда он впервые отправился на улицу Лиивакюнка, номер 18, квартира 3, чтобы сдать сведения господину Артуру Тикку, он тоже заставил запеть этого маленького сверчка.

Пело и на сей раз было вечером. Правда, честные люди делают свои дела при дневном свете, ночную тьму любят разбойники и воры. Ничего не поделаешь, значит, и эти тайные, во славу батюшки царя, дела вершатся под покровом ночи. И когда Тийт Раутсик остановился перед квартирой номер 3 в доме 18 по улице Лиивакюнка и на красивой медной дощечке прочитал: «Артур Тикк, Kunstmaler, päevapiltnik^[23] - художник, фотограф», - у него совсем закружилась голова от множества разноязычных титулов господина Тикка.

Но что уменьшило восхищение Тийта, так это сам господин Тикк. Еще в жандармском управлении у Тийта Раутсика отнюдь не возникло должного и глубокого уважения к этому господину, как это полагалось бы по отношению к начальству, но здесь, увидев Артура Тикка в домашней обстановке, Тийт стал терять последние крохи уважения к нему. Те же белесые редкие волосы, те же гнойные, с покрасневшими веками глаза, только в жандармском управлении Тикк казался как-то старше, значительнее, выглядел более отъевшимся; теперь же стоявший перед ним Тикк, или Thick, оказался верзилой с удивительно плоским лицом, с очками в блестящей оправе на носу, и очки-то особенно подчеркивали непривлекательность его глаз. Вспоминая господина в штатском, виденного им в жандармском управлении, и глядя теперь на домашнего Тикка, Тийт Раутсик (быть может, под влиянием выпитого вина) вспоминал и другое: то кощунственное место в неписаной книге дворницких премудростей, где говорится, что каждая собака рядом со своим хозяином начинает во многом походить на него. Не случилось ли такое и с Тикком? В жандармском управлении, перед хозяином с бычьей шеей, господин Тикк, несмотря на подобострастные поклоны, и сам казался более солидным и холеным, но здесь, в своем доме, он, видимо, снова влез в свою настоящую шкуру. В жандармском управлении, несмотря на страх, Тийт Раутсик составил себе более или менее точное представление о том, с кем он имеет дело, но нынешний господин обладал такой неопределенной внешностью и столькими титулами, которые Тийт успел пробежать на дверях, что Тийт Раутсик остановился теперь среди комнаты, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Он старался повнимательнее разглядеть Тикка, но тут же вспомнил, как орали на него в жандармском управлении за нескромные взгляды, и виновато опустил взгляд.

- Присаживайтесь! Ну, что поделывает «зятек»? - спросил господин Тикк, протянув для пожатия свои длинные тонкие пальцы.

- Пеэтер Тиху мне больше не зять, я теперь строго караулю, чтобы они и не встречались, да дочка и сама начинает за ум браться.

- Так, так, значит, за ум берется… А каковы другие новости?

- Пеэтера рассчитали на работе!

- Дали Abrechnung^[24]? Так, так! Не знаешь, почему?

В голосе Тикка звучала насмешка, и Тийту показалось, что его новость была для Тикка уже не новостью, и поэтому не стоило распространяться подробнее.

- Почему на фабрике с ним так несправедливо обошлись? А? - так же насмешливо повторил свой вопрос Тикк.

- Видно, господин уже… сами знают, - сказал, запинаясь, Тийт.

- То, что я знаю, мое дело! Выкладывай, что ты слышал, - потребовал Тикк.

- Конечно, господин, конечно, - смиренно ответил Тийт. - Потому, что двое рабочих - Карл Ратас и Аугуст Киви - были арестованы на фабрике за политику и увезены в тюрьму. А остальные хотели начать забастовку, чтобы освободить их. Но их не освободили, а бастующим дали на фабрике волчьи паспорта.

- Здесь ты путаешь. Abrechnung дали не всем бастующим. Среди них были и благонамеренные люди, которых подбили на это подстрекатели. Ни одного невинного человека у Гранта не посадили в тюрьму и не прогнали с места, только подстрекателей увели за решетку или дали им Abrechnung. А теперь какие планы у твоего «зятька»?

- У Пеэтера, что ли? Слыхать, что начнет строить новый дом трактирщику Вельтману вместе с мужиками с Сааремаа.

- Так, так, значит, таковы дела, - оживился вдруг Тикк. - С мужиками с Сааремаа. А что это за группа? Ты их фамилии знаешь?

- Фамилии я, господин, не знаю. Одного зовут Виллем, другого - Лаэс, затем еще Юхан и Андрес, все они живут на чердаке старого дома Вельтмана.

- Ты посматривай, повыспроси толком, кто да откуда эти мужики, еще попробуй узнать, зачем Пеэтер ходит к адвокату Леви. Знаешь, наверно, горбоносый старик еврей, адвокат, живет на углу Раплаского шоссе и улицы Роз, в доме Холостова.

- Как же мне это узнать? У меня нет никакого дела к адвокату.

- Пусть Лонни выпытает у Пеэтера.

- Лонни поссорилась с Пеэтером, я уже сказал господину, что из их дела ничего не выйдет. Лонни чиста от всякой политики и…

- Это мы еще посмотрим, старик, насколько чиста твоя Лонни!

Что хотел этим сказать Артур Тикк, осталось Тийту неизвестным, потому что в это время из соседней комнаты послышалось пение:

Кларисса, Кларисса,

Красотка моя!

Женский голос, кудахтавший за дверью, показался Тийту пьяноватым и сиплым, но, несмотря на это, Тикка он, видимо, притягивал к себе; агент взглянул на часы и спросил, поторапливая:

- Ну, и еще что нового?

- Сааремааские, в чью артель войдет Пеэтер, здорово налегают на работу. С утра, чуть рассветает, и до вечерних сумерек.

- Это нас не интересует, - оборвал его господин Тикк. - А вот что они думают о японцах, о Цусимском бое, за правительство они или против? Что они говорят, а?

- С ними ведь много не поговоришь - там щепки так и летят, токмари так и бухают по бревнам, гляди, чтобы под ноги не попал. Они, если и выберут минутку для обеда, болтают все свою сааремааскую брехню, так что даже повторить неудобно

- Мы здесь мужчины, с глазу на глаз, чем грубее, тем смачнее, - навострил уши Тикк.

- Скажем, например, поют такую песню:

В Петербурге, вот потеха!

Царь в б… к девицам ехал.

Песня и в самом деле уже с первых строк была такова, что ее не годилось передавать черным по белому. Однако о социализме, против которого обязана была бороться жандармерия, в этой песне не было и словечка, а относительно всякого другого вздора агенты не получали указаний. И господин Тикк счел ниже своего достоинства заниматься такой песней. Подобно даме сомнительного поведения, Тикк считал своим долгом при всех обстоятельствах высоко нести чувство собственного достоинства. Он не преминул показать даже Тийту Раутсику, сколь неизмеримо выше его особа в сравнении с Тийтом.

- А листовки ты где-нибудь видел? - спросил он, покашливая и закидывая лоснящуюся от помады голову. - В доме Пеэтсова квартируют рабочие Ситси, Ланге, да и из других мест. Не попадалось ли тебе на глаза что-нибудь подозрительное?

Тийт и в самом деле нашел однажды утром на стене дома какой-то подозрительный листок, но, опасаясь неприятностей, он мигом сжег его. Однако теперь, переминаясь с ноги на ногу перед господином Тикком, он попросту забыл об этом. И случилось так, что Тийт Раутсик рассказывал Тикку только то, что тот и сам уже знал, или пустяки, какой-то вздор, а обо всем, что могло интересовать жандармского агента, он позабыл сказать. Тийт хотел быть старательным и выложить все, что от него требовалось, однако ничего не смог вспомнить, словно его мозги промыли упругой струей из шланга. И как ни выпытывал Тикк, у Тийта, несмотря на все старания, не оказалось ничего стоящего для передачи.

Наконец, он надоел Тикку.

- Слишком мало материала вы мне принесли! У агента глаза должны быть спереди и сзади, все нужно примечать, все запомнить: что говорят в публичных и присутственных местах, в кабаках, в рабочих кварталах, даже на рынках! Заметишь что-нибудь подозрительное, сразу выясни: кто, где, как, когда, почему, с кем знается? Конечно, это дело требует умения, служба агента искусство, оно не всякому по плечу, но, если власти уж оказали тебе доверие, делай все, что в твоих силах, чтобы как следует выполнять твои высокие, благородные обязанности перед отечеством и самим государем. Царь лично интересуется нашей жандармской службой, он - наш отец и начальник, повелитель и наставник. Само собой разумеется, нельзя и требовать, чтобы подобный тебе простой мужичок сразу все это постиг! Но все же и ты, Тийт Раутсик, не смеешь ковылять по городу, как вислоухая такса. И тебе придется прилежно высматривать, выслеживать и прислушиваться, где что происходит. В кабак ходишь?

Такое множество высокопарных, грозных и поучительных слов совсем одурманило голову Тийта Раутсика - в ней и без того жужжал маленький сверчок, - и он не сразу сообразил, что ответить на вопрос господина Тикка. Может быть, агент относится неодобрительно к его маленьким участившимся выпивкам?

- Случается разок-другой, этак… по соточке… - осторожно ответил Тийт.

- Так, так! - Тикк опять перешел на насмешливый тон. - По соточке, говоришь?.. Неделю назад в Белымановском кабаке, на Рапласком шоссе, ты накачался как следует…

«Знают, черти! - промелькнуло в голове Тийта. - Святая сила Христова, значит, верно говорят в народе, будто они и к шпионам ищеек приставляют следить, чтобы все эти мелкие чины огромного войска шпиков не распускались».

- В кабаки ходить не запрещено, наоборот, кабак нам непременно приходится посещать. Еще в старину римляне говорили: in vino veritas, что означает, на простом языке, истина в вине! Вино очень помогает нам, все эти подстрекатели и бунтовщики на трезвую голову стали очень осторожны. Ну, а если раскошелишься на сороковку или полуштоф и сам не пьешь, а только так, для виду, пригубишь, то можешь услышать кое-что из уст пьющих. Понял?

- Конечно, понял, господин, да ведь у меня в кармане бумажки не шелестят, не на что и самому пробовать, не то чтобы другим выставлять.

- А все-таки иногда выпиваешь, вот и сегодня ты немножко навеселе.

«Ну и глаза у сатаны, хоть и глядит сквозь очки», - подумал Тийт Раутсик и сказал извиняющимся тоном;

- Только соточку.

- Так получай уж тогда от казны на пару штофов для угощения «зятька» и его дружков, только смотри, чтобы к следующему разу что-нибудь и запомнил! - И он сунул Тийту трехрублевую бумажку.

«Вот так история! - думал Тийт, неловко расписываясь в получении денег. - Пеэтер-то непьющий. Как же я его напою?»

И он поведал о своих сомнениях Тикку.

- Выпытай у дочери, что она знает о Пеэтере. Разузнай, может, сааремаасцы, с которыми он работает, знают, какие у него планы. Ну, и жители дома, в котором он живет, что они говорят о нем. Хромой деревенский мальчуган, работающий у Ланге, поселился у него, может, он о чем проговорится. Одним словом, наблюдай, выковыривай отовсюду все, что может пригодиться.

- Видно, господин уже и сейчас все сами лучше знают… Я ведь… убогий калека… да и не привык…

В соседней комнате снова послышалось женское пение:

Кларисса, Кларисса,

Красотка моя!

- Ну, не беда, учение - мать умения! - Тикк коротко кашлянул. - Гм, а как дочка поживает? Она у тебя довольно смазливая девочка! Когда-нибудь зайду, познакомлюсь, может, еще и поухаживаем!

- У господина, я слышу, и так уже есть женщина, - сказал Тийт, не сумев скрыть своей неприязни.

Тикк поправил очки.

- Об этом не стоит говорить, это… так просто… одна моя… моя кузина… Я ведь не какой-нибудь мещанин, у меня душа художника… Моя душа, ты понимаешь, ищет красоты, она как пчела, стремящаяся с цветка на цветок. - И господин Тикк повернулся теперь к Тийту Раутсику, доброжелательно, почти по-свойски, похлопал его по плечу и сказал: - Кураж надо иметь, старик! Жизнь прекрасна! Передай привет своей красавице дочке! Через неделю, в следующий четверг, приходи опять ко мне, но пораньше, скажем, так часа в четыре, после обеда, хочу сфотографировать тебя.

- Хотите с меня карточку сделать? Боже, зачем? - испугался Тийт Раутсик. - Я и без того дал подписку в жандармском управлении…

- Так, так, но однихбукв мало… Ну, сфотографирую, карточку сделаю, не убудет же тебя… А теперь можешь идти!

Тийту Раутсику и впрямь пришла пора исчезнуть - женский голос за дверью пел свою «Клариссу» уж слишком нетерпеливо.

Г лава семнадцатая

Пеэтер Тиху пять лет подряд проработал на фабрике Гранта, из них три последних за одним и тем же столярным верстаком. Но его прогнали с фабрики после провалившейся забастовки, и Пеэтеру нелегко было стать на якорь где-либо в другом месте. Недели две он помахал токмарем на бревенчатом углу строящегося дома трактирщика Вельтмана в компании с Виллемом, Лаэсом, лагувереским Юханом из Ватла и юным абуласким Андерсом, но по договору с Вельтманом оплачивалась работа не пяти, а четырех человек, и вскоре Пеэтер стал подыскивать себе другое занятие. Наконец, в середине лета, ему удалось найти место на фанерной и мебельной фабрике Ланге, того самого Ланге, о котором рабочими была сложена песня:

Кто в Таллине живет, друзья

Тот слышал уж, конечно,

Как трижды в день труба одна

Орет бесчеловечно.

Торчит труба до облаков,

Ее любому видно.

От лака, клея и паров

В цехах фабричных гибнем.

Там нищий люд, больной бедняк

На Ланге спину гнет.

Но в день получки выйдет так,

Что взял ты все вперед!

Чуть поцарапал стул - беда!

От штрафа не спасешься.

А пикнешь только, что ж, тогда

Без места остаешься.

И хитрый Цапман – компаньон -

Деньгу вложил не сдуру.

Издалека умеет он

Сдирать с рабочих шкуру!

У Ланге не один рысак,

Есть гончие, борзые.

А для рабочих есть казак,

Нагайки ременные.

Пусть труд ночной жену твою

И дочь сведет в могилу.

Ты не ропщи и знай: в раю

Им будет очень мило.

Ведь гроб богатство Ланге дал..

Напрасно протестуешь:

Пусть на земле ты пострадал.

На небе возликуешь…

Рабочие постарше помнили еще деда нынешнего директора, старого Ланге, столярного мастера, изготовлявшего с двумя десятками подмастерьев тут же, на Рапласком шоссе, разную мебель, но паче всего обитые серебряной бумагой гробы.

Столярный мастер Ланге, как и подобает честному бюргеру и настоящему христианину, верил в воскресение мертвых и в загробную жизнь, но не находил в святом писании ни одного места, из которого следовало бы, что вместе с воскресением мертвых состоится и осмотр их гробов. Поэтому он даже при изготовлении дорогих гробов со спокойной совестью обходился дешевым тесом, прикрывая суковатые или трухлявые места серебряными крыльями картонных ангелов, и вскоре довел число рабочих на своем предприятии до сотни. Для себя-то он еще при жизни приказал смастерить гроб из цельного дуба, - было бы все-таки неловко, если бы господь бог, разбудив его в судный день, заметил: «Портной без пиджака, сапожник без сапог, а гробовщик без настоящего гроба!» Но сын его уже здесь, на земле, встал перед серьезнейшим вопросом. Отец с помощью серебряных ангелов почти успел разорить остальных гробовщиков Таллина и довел выпуск гробов до предела. Дальнейшее расширение дела уже не зависело от коммерческих способностей мастера. Правда, в конце века, с основанием новых фабрик, город стал бурно расти, но главным образом за счет притока здорового, еще жизнеспособного люда из деревни, и хотя количество смертных случаев заметно увеличивалось, оно все же не могло шагать в ногу с предприимчивостью молодого Ланге. Какой-нибудь азартный игрок, быть может, возложил бы надежды на появление холеры или чумы, но молодой Ланге был не такого сорта человек. Он оставил за курносой право размахивать косой на своей обычной тропе, и так как было решительно невозможно превзойти отца в применении грошового, негодного материала (несмотря на все великолепие ангелов, у одного гроба при спуске в могилу оторвалось дно), он поручил гробовой цех заботам мастера, а сам со всей своей энергией обратился к удовлетворению нужд еще живущих.

Молодые люди приходили в город, подыскивали работу, женились и наживали детей, нуждались в кроватях, в шкафах, столах и стульях, в хорошей и дешевой мебели, и, по возможности, в рассрочку. Последнее требование у мертвых потребителей - штука диковинная, и вообще справляться с живыми было куда как сложнее. Требования качества и дешевизны трудно было совместить даже с помощью картонных ангелов у мебели, предназначенной для повседневного будничного использования живыми людьми. Господин Ланге прикидывал, калькулировал, осматривался. Не он, конечно, открыл способ изготовления фанеры, но он был одним из первых в великой Российской империи, кто стал на своей фабрике в большом количестве производить этот ценный материал и пользоваться им при изготовлении мебели. Зачем тратиться на покупку тяжелого и дорогого дубового стула, если стул массового производства из березы с фанерным сидением гораздо легче, дешевле и даже наряднее? Зачем тратиться на гардероб из тяжелого кленового дерева, сделанный вручную где-нибудь у мелкого столяра, если можно купить легкий и вполне приличный гардероб из гораздо более дешевых еловых досок, обшитых кленовой фанерой? Зачем тратить деньги на кожаный саквояж, если гнутый фанерный сундучок в пять раз дешевле, вдвое прочнее, а выглядит так же недурно.

К тому времени, когда банкирский дом Цапмана в Берлине, занимавшийся финансированием предприятий по переработке леса в северной Европе, протянул руку помощи и фабрике Ланге, в цехе на Рапласком шоссе работало уже больше трехсот человек. Господин Ланге долго упорствовал, но в конце концов вынужден был надеть тяжелое золотое обручальное кольцо берлинских банкиров. Предприятие утратило свою самостоятельность, но зато выжило и могло продолжать работу; двадцать лет тому назад двое сообразительных таллинских гробовщиков точно так же уцелели, присоединившись к Ланге. Но со временем оказалось, конечно, нерентабельным содержать мастерские отдельно от фабрики, и один из хозяев предприятия по изготовлению гробов «Михкель Каннеп и сын» работал теперь у Ланге простым мастером. К счастью, самому Ланге нечего было опасаться такого падения, у Ланге достаточно сил, чтобы заставить Цапмана обходиться с ним достойным образом. Его имя сохранилось в новом, соединенном предприятии и даже стояло на первом месте (фирма «Ланге и Цапман»). Цапман весьма ценил способности главного директора таллинского предприятия. И почему бы не ценить, если таллинская фабрика ежегодно приносила самую большую прибыль? Конечно, в России рабочая сила значительно дешевле, чем в Швеции, в Германии или других местах, где находились финансируемые цапманским банковским трестом фабрики. Однако прибыль таллинской фабрики больше прибылей и двух финляндских фабрик, где заработная плата почти так же низка. Ланге в Таллине сумел окружить себя опытными и требовательными инженерами и мастерами, жесткой системой штрафов добился железной дисциплины среди рабочих, сумел в большом количестве использовать женский, детский и даже инвалидный труд, обходившийся много дешевле, чем труд взрослых здоровых мужчин. Банкирский дом Цапмана каждый год посылал из Берлина в Ревель награды и благодарственные письма господину Ланге, но наибольшим уважением и даже удивлением пользовалась у берлинских банкиров Российская империя, позволявшая им иметь такие чудо-прибыли. Здесь не было ни парламента, ни профсоюзов, социал-демократическая партия находилась под запретом, и если ее вожаки и работали в подполье, то время от времени наиболее опасные из них водворялись в надежные места, содержались под жандармским надзором, чтобы лишить их возможности подбивать рабочих на забастовки. Да и газеты пикнуть не смели. Вся печать и литература проходили цензуру, газеты печатали только то, чего хотело и требовало от них правительство.

Единственное, что тревожило берлинских господ, это участившиеся за последнее время беспорядки в России. Слишком неподготовленными ввязались в войну с Японией, дальневосточные потери покачнули немного русского богатыря. У России мало еще своего промышленного капитала, чтобы широко развернуть производство современных военных кораблей и пушек, - да разве перевелись деньги на белом свете, чтобы нельзя было помочь беде?! В России нет недостатка ни в угле, ни в железной руде, ни в храбрых солдатах, ни в рабочих руках, и если не хватает своего промышленного капитала или хороших генералов, то, следовательно, приходится смелее пользоваться чужой помощью. Продолжение войны, видно, бессмысленно, надо поскорее заключить мир, прежде чем волна беспорядков внутри государства захлестнет правительство. Но ничего, все со временем уладится! Президент Америки Теодор Рузвельт, который боится усиления Японии, быть может, возьмет на себя инициативу мирных переговоров. И Германия поможет России. 11 июля императорские яхты «Гогенцоллерн» и «Полярная звезда» рядышком, по-дружески опустили якоря на Трангзундском рейде в Финляндии. Его величество Вильгельм II отправился в гости к его величеству Николаю II.

Господин Цапман бдительно следил за мировой прессой, из многих государств стекались к нему отчеты, и он полагал, что знает все, что необходимо знать. Мир достаточно силен, чтобы сохранить закон и порядок в России, а значит, и на таллинской фабрике «Ланге и Цапман», - рассуждал господин Цапман, крещеный еврей и добрый лютеранин, в солнечном кабинете на пятом этаже своего банковского здания в Берлине.

Но из-за этого весьма полезного для господина Цапмана закона и порядка у Пеэтера Тиху, с тех пор как в интересах государственной безопасности арестовали его друга Карла Ратаса, не было уже никакой личной безопасности. То, что ему удалось устроиться к Ланге, не очень меняло дело: к Ланге легко попадал каждый, кто по той или другой причине не находил себе места у других фабрикантов, за кем требовался особый надзор охранки, - дирекция фабрики «Ланге и Цапман» тесно, рука об руку, сотрудничала с жандармерией.

На фабрике гудели, громыхали и жужжали новые машины, работа на них была несложна, на осваивание новых машинных операций уходило немного времени. Несколько размеренных, однообразных движений, которые машина требовала от рабочего, сама машина вколачивала в его мозг, в глаза и руки уже в течение первых двух недель, а потом только давай работай - двенадцать часов под одними парами, не считая получасового обеденного перерыва. Потому-то Ланге и мог в большом количестве использовать малоопытных, без претензий, рабочих, пришедших из деревень, - батрацкая работа на мызах у баронов была еще труднее, а оплата меньше. Потому-то на фабрике Ланге и сохранялось самое низкое во всем городе жалованье, дисциплину же фабричное управление завинтило крепче, чем где-либо. Чувствовалось, что после того как у царского правительства появилась надежда на заключение более или менее сносного мира с Японией, власти вознамерились потуже натянуть вожжи внутри государства. Шпики так и шныряли, за членами Российской социал-демократической рабочей партии следили как за прокаженными, по первому подозрению каждый рабочий или интеллигент попадал за решетку. Теперь уже не арестовывали открыто, у станка; человека уводили среди ночи из его квартиры, подняв с постели так тихо, что иной раз даже соседи узнавали об этом только утром. В народе пели:

Митя Трепов – генерал

Жандармерию собрал:

«Эй вы, синие мундиры,

Обыщите все квартиры!»

Каждый вечер, прежде чем погасить свет, Пеэтер клал в карман пиджака паспорт и деньги, а одежду складывал на стуле под рукой, так, чтобы ночью можно было быстро, не зажигая огня, одеться. Окно его комнатушки выходило на соседний двор, прямо на просмоленную крышу дровяного сарая, откуда в темноте можно было потихоньку пробраться на большой сеновал конюшни при заезжем дворе трактира «Нечаянная радость». Оказаться там-это уже полбеды! С Йоосепом они договорились, что если вдруг среди ночи явятся жандармы, то Йоосеп не сразу откроет дверь, а скажет, что хозяин квартиры уехал в Нарву на поиски работы. Жандармы какую-то малость провозятся со взламыванием двери, а за это время Пеэтер постарается бежать через окно. Если во дворе окажется засада, то, конечно, трудно рассчитывать на спасение, но еще глупее было бы дать схватить себя ночью, как овцу в хлеву.

И в этот дождливый, теплый и туманный августовский вечер Пеэтер Тиху сложил свою одежду поудобнее. Он очень устал.

Работа модельщика у Гранта требовала больше умственного, чем физического напряжения, а здесь, у Ланге, двенадцать часов непрерывной укладки распаренных и еще пышущих жаром березовых чурбанов под шпинделя резальной машины и навертывания фанеры на вал так изнуряли тело, что вечером не хотелось и пошевелиться. К тому же прошлую ночь он не спал - на квартире одного из товарищей проходило совещание фабричного рабочего кружка - и устал так, что даже не хотелось подняться с постели, проверить, не слишком ли набухло окно от сегодняшнего дождя со встречным ветром, и откроется ли он о бесшумно ночью в случае внезапной надобности.

- Послушай, будь добр, посмотри-ка окно, - сказал он полураздетому Йоосепу, который склонился над книгой.

Хотя работа Йоосепа на фабрике (укладка тонких фанерных листов под сушильный пресс) была значительно легче, она все же требовала большой быстроты, и Пеэтер диву давался, как у мальчика хватало сил читать до полуночи. Но и у него самого по приезде в город первый голод по книгам был не меньшим!

- Окно? - переспросил Йоосеп, оторвав глаза от «Чудес природы», и, прислушавшись к тихому шелесту дождя о стекла, он понял, что следует сделать. Йоосеп открыл нижний и верхний крючки и нажал на раму, но та и в самом деле разбухла от дождя и не подавалась иначе, как при сильном ударе кулаком.

- Надо бы рубанком подстрогать, - сказал Пеэтер с кровати.

Йоосеп достал с полки для инструментов маленький вальцовый рубанок, но остановился, глядя на Пеэтера.

- А если с улицы заметят, что мы тут в ночное время ни с того ни с сего окно строгаем?

- Да какое там заметят!

- Не скажи, сегодня опять приходил горбатый дворник с Вишневой, выпытывал все у нашего дворника - как да что? Говорят, и о тебе спрашивал… А вдруг шпик?

- Ах, какой там шпик! - сказал Пеэтер. Хотя Йоосеп, по-видимому, ничего не знал о его давнишних, да и нынешних немного запутанных отношениях с Лонни. Пеэтеру все же стало не по себе.

- Ну, может, и не шпик, но лучше поостеречься, чем после жалеть. Бог попустит - черт возьмет, - молвил Йоосеп, у которого всегда имелась в запасе какая-нибудь подходящая поговорка, услышанная от песельника Каарли.

На всякий случай он раза два прошелся рубанком - чух-чух - по оконной раме и снова закрыл окно.

- Хватит, завтра при свете можно еще пригнать.

Йоосеп разделся, погасил огонь и улегся на койку. В комнате наступила тишина; так же тихо было и в соседней комнате - муж ушел в ночную смену, жена с детьми, по-видимому, спала; тихо было и у дяди Прийду, через коридор, и в нижней квартире, у пароконного извозчика Антса Луковицы. Неумолчный шум ночного города, все еще доносившийся сюда, некоторое время отдавался в ушах Пеэтера, затем стал прерываться и погас. Усталое тело еще раз вздрогнуло перед забытьем и тотчас же погрузилось в глубокий сон.

Пеэтер не знал, как долго длился его сон, вернее, ему некогда было и подумать об этом, когда его разбудил резкий стук в дверь. Стучали негромко, но требовательно и непрерывно. Услышав стук, он в первый момент не мог ничего сообразить, голова туманилась от сна, а сердце уже сильно колотилось. Но тут же наступила ясность, мышцы напряглись, и, сбросив одеяло, он присел, а затем вскочил на ноги. Рука схватила со спинки стула одежду, пряжка поясного ремня звонко стукнулась обо что-то. Натягивая брюки, он почувствовал, как сама собой, против его воли, часто задрожала правая икра.

Стук усилился. Теперь проснулся и Йоосеп, встал и неслышно, крадучись, прошел через комнату. Пальцы мальчика на короткий миг впились в кисть Пеэтера - Йоосеп подал знак, что он все понял, и неслышными шагами пошел обратно к своей койке. Только у самого Пеэтера сердце стучало так громко, что он боялся, не услышат ли его за дверью. Надевая пиджак, он вдохнул полную грудь воздуха, стараясь замедлить биение сердца, но сердце, не согласуясь с разумом, продолжало колотиться с прежней силой - оно попросту делало то, что обязано было делать в момент опасности: гнало кровь в каждое мышечное волокно, в каждую мозговую клеточку.

Стук перешел в грохот, и к нему прибавился требовательный, чуть визгливый голос:

- Откройте!

Правый ботинок, левый ботинок. Завязать шнурки, чтобы не мешали при беге. Не слишком ли медлит Йоосеп со своим «пробуждением»? Но мальчик, шлепнув ногами, уже соскочил на пол и спросил деланно сонным, зевотным голосом:

- Кто там?

- Откройте !

Пальто висело на вешалке. Чтобы взять его, Пеэтеру нужно было сделать два шага. Мгновение он колебался - без пальто легче. Но Йоосепу ведь придется говорить, что Пеэтер уехал. Один рукав, второй рукав, шапка. А постель? Постель должна быть убрана, казаться нетронутой, несмятой…

- Немедленно откройте дверь! Впустите! - дверь дубасили уже несколькими кулаками.

- Да погоди ты, погоди, не пожар ведь, как же я с голым задом-то, прежде все-таки штаны надену, - ответил Йоосеп, неслышно подошел к Пеэтеру и шепнул: - Иди, я уж сам!..

Подструганное с вечера окно открылось бесшумно. На дворе по-прежнему моросил тихий грибной дождик, но Пеэтер не ощутил ни сырости, ни падающих на руки капель (все это он вспомнил позже).

- Сейчас же откройте!

Дверь затряслась. Спускаясь на руках с подоконника, Пеэтер ощутил свое тело легким, как воздух. Нога сразу нашла выступ крыши сарая. Он отнял руки от подоконника, и Йоосеп затворил окно.

На Рапласком шоссе сквозь дождь мелькали редкие желтоватые огни, на плитах тротуара слышались шаги. Пеэтер опустился на четвереньки и, буравя глазами темноту, пополз к противоположному краю крыши, упиравшейся в забор соседнего двора. Он старался нащупать у клена, росшего по ту сторону забора, ветку потолще. Первая попавшаяся ветка была тонка, он нашарил другую - может, эта удержит, - подался вперед, ухватился, перебирая пальцами, за ветку поближе к стволу и повис. Ветка согнулась, но он успел ухватиться левой рукой за вторую и, прижимаясь к стволу клена, спустился на землю. В тот же миг осветилось окно комнаты - они, видно, взломали дверь, или Йоосеп не смог дольше тянуть и сам открыл ее.

Пеэтер повернулся и крадучись побежал вдоль забора, пока не достиг конюшни. В конце конюшни у самой стены сложены дрова, он их еще позавчера обследовал. Только бы не споткнуться в темноте! И через несколько мгновений его рука уже дотянулась до чердачного люка конюшни. Петли люка скрипнули, на дворе залаяла собака. Услышат, прибегут сюда и схватят! Но теперь поздно искать другое убежище, и, зарываясь все глубже в сено, Пеэтер радовался тому, что одна за другой залаяли дворовые собаки на Рапласком шоссе и на Щавелевой улице. Чем дальше покатится собачий лай, тем легче собьются с толку жандармы и стража на улице. «Хрипло лаяли псы на Рапласком шоссе, и гремели солдатские ружья», - вспомнились ему слова песни, сложенной про январскую всеобщую забастовку. «Не догадаются, дьяволы, искать меня здесь», - мелькнула искра надежды. Надежда возросла, когда старая вельтмановская Полла еще несколько раз лениво тявкнула внизу, во дворе, и замолкла, а другие собаки, до самого Порикюла, продолжали надрываться.

Уж Йоосеп его не выдаст, Йоосеп будет твердить одно и то же: «Поехал в Нарву искать лучшего заработка». А если мальчишку уведут и станут избивать? Нет, Йоосеп и тогда не скажет ничего, пусть хоть дубину на нем поломают!

Он протиснулся сквозь сено к чердачной стене, смахнул со щели сенную труху и торопливыми, жадными глотками пил свежий, сыроватый от дождя воздух. Не слишком ли громко он дышит и не подымет ли снова вельтмановскую собаку? На улице послышались шаги и приглушенный разговор, но во дворе по-прежнему стояла тишина. Вельтман давно грозился прикончить старую Поллу. Какое счастье, что трактирщик до сих пор не завел новой собаки.

Рубашка Пеэтера взмокла от пота, во рту ощущался странный, чуть солоноватый привкус. На удачу рано еще было надеяться. Хотя дряхлая, выжившая из ума Полла и молчала, но на расстоянии какой-нибудь сотни саженей в его комнате рылись сейчас двуногие собаки. Полле приходилось довольствоваться водянистой похлебкой и обглоданными костями, а этим двуногим выплачивали награду за каждого пойманного ими человека. И вдруг в Пеэтере поднялась такая волна злости, что только огромным усилием разума ему удалось сдержаться, не выбежать из убежища, чтобы убить кого-нибудь из этих мерзких животных. Нет, этого они как раз и ждут, чтоб он сам выскочил! Он безоружен, а у каждого из них приготовлено по патрону в казенной части, стоит только нажать курок. Почему, по какому праву врываются они среди ночи в его комнату, поднимают его с постели, охотятся за ним, как за диким зверем? Он ведь ровно ничего плохого не сделал. Член рабочей социал-демократической партии… Каждый честный, уважающий себя рабочий должен быть членом этой партии. Помогал тайно распространять листовки? Но в них пишут правду, только правду, чистую правду, а распространять их открыто не позволяют! Выступил в защиту своего друга, Карла Ратаса, когда того безвинно арестовали? Но это и есть святая обязанность человека - заступаться за невиновных! Нет, он ничего не сделал такого, чтобы гоняться за ним, как за диким зверем! А теперь-то уж он начнет делать… Око за око, зуб за зуб - если только они не поймают его в этот раз.

Он прислушался. Дождик шуршал но драночной крыше, внизу, в стойлах, стучали копытами извозчичьи лошади и жевали, громко похрустывая. Со стороны Кристининого покоса еще доносилось тявканье собак, по булыжной мостовой Раплаского шоссе тарахтела телега, а от центра города приглушенно катился слитный гул сотен голосов, тот особый городской гул, который почти не умолкает и в ночные часы.

Какое-то чутье подсказало Пеэтеру, что первая и самая грозная опасность миновала. Уж если они хотели его арестовать, то надо было сделать это на фабрике, во время работы.

В кармане тикали часы. Чиркнуть спичку и узнать время здесь, в ворохе сена, было невозможно. Он пытался заглянуть в щель, но напрасно - на дворе было темно. Но и это не вносило ясности - на исходе августа ночи уже довольно длинны. Обычно аресты проводились от часу до трех ночи, когда у людей самый сладкий сон, а на улицах меньше всего прохожих. Если и за ним пришли в такую же пору, то скоро должно наступить утро.

Послышался гудок - низкий и унылый. Он доносился издалека, со стороны моря. Это какой-нибудь пароход у острова Найсаар в дождь и туман вызывал лоцмана. Что-то теперь делает брат Сандер? Жив ли он еще или покоится где-нибудь на дне моря? Ушел из Таллина с эскадрой Рожественского, угодил плотником на транспортное судно «Корея», а после того как японцы в Цусимском проливе уничтожили царскую эскадру, про Сандера ни слуху ни духу.

От брата мысли перенеслись домой, к отцу и матери. Бароны выгнали прадеда из Рейнуыуэ, а отца из Кюласоо, ему, Пеэтеру, жандармы не дают покоя в городе, в его же квартире. Может, это кровь виновата? Нет, кровь тут ни при чем, вот ведь дядя Тынис и ладит с барами, и пользуется их милостью даже в Петербурге, насколько удалось выяснить адвокату Леви, установившему причины изменения корабельного устава сааремаасцев.

Вдруг Пеэтер задержал дыхание. Во дворе раздались шаги. Старая Полла залаяла. Шаги приближались к конюшне. Теперь уже шарили у дверей. Скрипнули дверные петли, кто-то переступил порог конюшни. Лошади в стойлах заржали, и раздался наставляющий голос Антса Луковицы:

- Ну, Каурый, уж ты и привередливый! Перед носом лежит сено, что золото, а он только и думает об овсе.

Послышались еще чьи-то шаги, и голос Важного Юхана воскликнул:

- Ишь ты, еще и пяти часов нет, я себя все считал полуночником, а ты, оказывается, уже здесь.

Пеэтер облегченно вздохнул. Это извозчики, они пришли задать овса лошадям.

- Да разве сегодня поймешь, рано или поздно. Всю ночь в доме шум и ералаш, - сказал Антс Луковица.

- Я нынче поздно приехал да с пьяной головой, так что ничего толком не слыхал, но баба толкует, что уже с вечера вокруг дома шныряли подозрительные типы, - ответил сиплый, пропитой голос Важного Юхана.

- Они и сегодня еще высматривают. Я только что чуть не споткнулся об одного - задремал, сукин сын, у ворот. Заметил меня, притворился, стерва, пьяным и заковылял дальше.

- Вынюхивают и высматривают, а подойдет время - птичка пурх! И выпорхнет из рук! Ну, кобылка, ты что нынче уши так навострила? - И Пеэтер услышал, как Важный Юхан, любивший похвастаться своей лошадью и коляской, похлопал кобылу по шее.

- Может, у кобылы уши поострее наших… Поди знай, может, птичка-то как раз здесь, над нами, на сеновале, - сказал Антс Луковица.

У Пеэтера снова остановилось дыхание.

- Эге! Как бы он сюда попал? Дверь-то была она замке! Йоосеп говорит, что он вовсе уехал вечером в Нарву.

- В Нарву! Вечером он домой с работы пришел, - когда-то он успел в Нарву поехать?

- Ты так говоришь, будто жалеешь, что человек успел уйти из лап этих ищеек. Может, ты и сам стал уже шпиком? - пробормотал Важный Юхан, который не только в повадках, но и в речах своих был чуточку насмешлив.

- Если бы я занялся этим ремеслом, от меня никто так легко не ушел бы, - зубоскалил Антс Луковица, а этому можно было поверить, зная его старательность и усердие.

Лет двадцать тому назад, когда в кабаке Сикупилли в драке убили его отца, тоже извозчика, но горького пьяницу, подросток Антс занял место отца. Маленький и коренастый, сидя на козлах в тяжелом отцовском тулупе, он действительно походил на круглую брюкву или на луковицу. Прозвище Луковица пристало к нем), он уже и сам свыкся с ним, настоящее имя значилось только в бумагах. Но прозвище не портит человека. Будь ты хоть Луковица, хоть Тынурист, деньги делают из мужчины мужчину. И у Антса Луковицы, у пароконного извозчика, как поговаривали, не одна сотня рублей лежала уже в сберегательной кассе.

- Какая мне от того польза, если заберут Пеэтера? Пеэтер совсем недавно починил мне часы, жене запаял чугун, колеса к детской коляске как-то приделал. Наверно, нет такого дела, с которым он бы не справился.

- Сегодня берут фабричных рабочих, - вот увидишь, скоро дойдет дело и до извозчиков.

Пеэтер чутко прислушивался. Теплое чувство к хвастливому Важному Юхану родилось в его душе и сохранилось навсегда, хотя ему больше не довелось встречаться с Юханом.

- От сумы да от тюрьмы ни одному человеку отрекаться нельзя. Чему суждено быть, того не миновать, - послышался тихий и мягкий голос Антса Луковицы. - Но с открытыми глазами в огонь лезть тоже не дело. Надо все-таки в жизни осматриваться!

- Что же этот Пеэтер Тиху злого сделал? Ничего… - снова раздался голос Важного Юхана.

- Уж какая-нибудь причина была, кто его знает… Все таскал к себе в комнату книжный хлам и всякие части машин, все гонялся за «наукой». Но какой же студент или профессор может получиться из взрослого рабочего? От старого Гранта, с хорошего места, прогнали из-за забастовки. Моя старуха давно уже говорила, что он плохо кончит. Вот и вышло так. По книгам жить нельзя…

- Пеэтер пока еще не в их руках, - возразил Важный Юхан, и Пеэтер услышал, как посыпалось зерно в кормушку. Антс Луковица не ответил, он успел справиться со своей работой и ушел. Важный Юхан еще посвистел немного, а затем и его шаги пропали за дверью конюшни.

Ушли!

Унесли жандармы его книги как вещественное доказательство или оставили (ничего другого подозрительного они не могли найти, потому что листовки хранились в погребе нового, не достроенного еще вельтмановского дома)? Что сталось с Йоосепом и с дядей Прийду? Если бы Йоосепа и Прийду взяли под стражу, то об этом уж извозчики говорили бы непременно. Значит, они свободны, но за каждым их шагом следят. Жандармы не могли принять на веру слова Йоосепа о поездке Пеэтера в Нарву. Но если Йоосеп даже и догадывается, где скрывается Пеэтер, то из-за слежки парень не решается, да и не может прийти сюда.

Но и ему нельзя долго оставаться в этом убежище. Человек не личинка, которая может всю зиму таиться где-нибудь в стенной щели и снова ожить весной, когда пригреет солнце. И не для того он бежал, чтоб прятаться. Око за око, зуб за зуб!

Прежде чем извозчики успеют вернуться домой из дневных поездок и придут сюда, на чердак, за сеном для лошадей, он должен исчезнуть. Но куда идти? К товарищам по партии? На месте ли они еще? В Таллине есть немало других, покрепче, чем Пеэтер, людей, которых нынче ночью тоже, вероятно, хотели арестовать. Пойти надо к такому человеку, о котором охранка и подумать не может, что у него кто-то скрывается. Конечно, жандармы не стали бы искать его у какого-нибудь купца или богатого домохозяина, но такой бюргер и сам заявит в охранку, что, дескать, пришел подозрительный тип, просил убежища, - будьте добры, сцапайте его! А если пойти к какому-нибудь знакомому Лонни? Но он ведь побаивается и самой Лонни, не то что ее знакомых. Нет, его может укрыть только какой-нибудь простой, серьезный рабочий человек, с устойчивыми и ясными взглядами. Это может сделать Реэт Аэр, девушка с Кихну, чуть рябая, с большими веселыми глазами и высокой, сильной грудью. Последние две недели он работал с ней у Ланге за одной фанерорезочной машиной; иногда, укладывая тяжелые фанерные рулоны, она, весело смеясь, говорила: «Пух и прах!» Она бы, наверно, спрятала его - это нетрудно было прочесть в глазах девушки, но вот беда: у Реэт Аэр не было своей квартиры.

Перебрав мысленно всех товарищей и знакомых, он задержался на адвокате Леви. Но, вероятно, и квартира Леви под наблюдением. А русские?..

Конечно, не те русские, что важно расхаживали по улицам Таллина в сверкающих даже на расстоянии золотых погонах; не те, что в жандармском управлении давали наказы стаям сыщиков; не те, что за малейшие провинности тысячами отправляли людей в далекие и гиблые края; не те, что пьянствовали в кают-компаниях военных кораблей, на таллинском рейде, чьих жен и любовниц можно было на улицах уже издали узнать по меховым манто и длинным шуршащим шелковым платьям; не те начальники, по чьей команде на мызе Махтра солдаты стреляли в народ или до смерти засекали нагайками; не те, кто насильно навязывал народу русскую веру и русский язык, - одним словом, не те, кто превратил обширную русскую землю в одну большую тюрьму. Нет, не те, а простые русские товарищи, которые день за днем рядом с тобой надрываются от непосильного труда, так же как и ты, едят свой скудный, пропитанный трудовым потом хлеб насущный.

И ему вспомнилась маленькая квартира на углу Корабельной и Секстанской, в угловом доме, на втором этаже, справа первая дверь. Здесь жила работница с фабрики Ситси - худенькая, изможденная Маша Косарева со своими племянницами Клавдией и Зоей. Пятнадцатилетняя Клавдия ходила на работу к Ситси, а младшая, Зоя, хозяйничала дома. По приезде из Петербурга в Таллин Карл Ратас несколько ночей скрывался у Косаревых, посещал их изредка, звал туда с собой и его, Пеэтера. В прошлом кузнеца Алексея Косарева выслали из Таллина за политическую агитацию, а четыре года тому назад вновь арестовали здесь вместе с женой. Жена вскоре умерла в Петропавловской крепости, а Алексей Косарев все еще мучился где-то на золотых приисках северной Сибири, ему разрешалось присылать детям по два письма в год. Сестра Алексея, Маша Косарева, изнуренная работой и подавленная страшной судьбой близких, сторонилась политики, но всем сердцем сочувствовала революционерам и никогда не предала бы их. И Пеэтер задумался над тем, не лучше ли всего будет скрыться на несколько дней у Косаревых, пока не выяснится обстановка… Никто не догадается искать его у Косаревых.

Насколько он мог видеть, на дворе светало. Дождь по-прежнему накрапывал, ложась с тихим шорохом на драночную крышу. Ну и ночку же выбрали для охоты за человеком! «Бедняги шпики, им-то караулить на улице, совсем вымокнут», - со злорадством подумал Пеэтер.

Забасил гудок на фабрике Ланге. Как и всегда, Ланге заводил свою песню на полминуты раньше других, а когда он заканчивал, над Таллином начинали зычно горланить на разные лады Вийганд, Майер, Грант, Ситси и другие фабрики. Было шесть часов.

…Березовые чурбаки, размягченные в парилке, уложены на вагонетки и выделяют в воздух, уже и без того перенасыщенный сыростью, горячий и влажный чад. Огни над станками мерцают, как в тумане. В конце помещения разевает и закрывает десятки жадных челюстей сушильный пресс. Йоосеп уже на месте, он прихрамывает между штабелями фанеры, начинает подкладывать листы фанеры под пресс. Две женщины с напряженными от натуги мускулами ног стараются сдвинуть с места тяжелую вагонетку. Напрасно. На помощь им приходит третья женщина, и вагонетка покатилась. Худой, мрачноватый резчик фанеры Аугуст Ристкок еще раза два проводит точилом по резцу, пробует пальцем остроту лезвия и начинает прикреплять его к суппорту. Это, конечно, не требует такой точности, как работа над моделями, но без привычки человек и с таким делом не справится. Теперь бы нужен и Пеэтер, он бы одновременно крепил резец с другой стороны, завинчивая гайки длинным трубчатым ключом. Но его еще нет на месте. «Опоздает, наверно, - говорит Реэт Аэр. - Дай ключ, я сама закреплю!» И она, не теряя времени, принимается за работу, обдумывая, что сказать мастеру Каннепу, если тот заметит, что Пеэтера Тиху все еще нет на работе. За первые пять минут опоздания полагается пять копеек штрафа, за последующие пять минут - двенадцать копеек, а за четверть часа приходится отдавать весь дневной заработок. «Скоро» он рискует недельной платой», - высчитывает Реэт Аэр, но Пеэтера Тиху все еще нет на месте.

…А может быть, у жандармерии была договоренность с заводоуправлением насчет его ареста и мастер Каннеп уже с утра приведет другого рабочего…

«Пух и прах! Что же это значит?» - спрашивает Реэт Аэр.

…Нет, Реэт Аэр, девушка из Кихну, тоже не предаст его, но все же безопаснее попасть сейчас к Косаревым. У рабочих с Ланге его могут скорее схватить. А добрая Маша Косарева прошла уже не одно испытание.

Глава восемнадцатая

Вечером, едва стемнело, Пеэтер выбрался из сена, отряхнулся, оправил одежду и прокрался с конюшенного чердака вниз, во двор. Прикинувшись пьяным - ведь пьяного не только бог бережет, но и жандармам человек, наклюкавшийся казенной водочки, кажется менее подозрительным, - Пеэтер дошел, пошатываясь и надвинув на глаза шапку, до Раплаской улицы и вскочил в первую же проезжавшую мимо свободную пролетку.

- Угол Корабельной и Секста некой! - крикнул он, кряхтя и пьяно напевая.

- Деньги есть? - спросил извозчик.

- «Деньги все колеса крутят… » - пропел Пеэтер начало кабацкой песни, и пролетка тронулась.

На углу Корабельной и Секстанской Пеэтер щедро расплатился с извозчиком и, продолжая играть роль заправского пьяницы, поднялся по лестнице наверх и постучался в дверь Косаревых.

Открыла сама Маша Косарева. Они с Клавдией только что вернулись с работы, лица их были утомлены продолжительным трудом, одежда покрыта клочьями хлопка. Узнав Пеэтера, они сразу оживились.

- Ищу убежища, - коротко сказал Пеэтер, прикрывая за собой дверь.

- Погоня? - спросила тревожно Клавдия.

- Едва ли… - И Пеэтер, перемежая русскую и эстонскую речь, рассказал им свою историю.

Даже двенадцатилетняя Зоя за перегородкой отложила свои школьные занятия, подсела к ним и внимательно слушала, - она знала эстонский язык лучше Клавдии и Маши.

- А дворник не видел, как вы сюда пришли? - спросила Маша Косарева.

Нет, к счастью, на тротуаре и на лестницах Пеэтер не встретил ни души.

Время было тревожное, опасное, ночью жандармерия орудовала по всему городу. И на Ситси было арестовано шесть человек, из которых Пеэтер знал троих. На других фабриках, по слухам, число арестованных было еще больше.

- На каторге людей держат впроголодь, все они гибнут тысячами, вот и нужны новые на их место, - сказала Маша Косарева, и слезы навернулись на ее глаза.

- Что с отцом? Жив? - спросил Пеэтер у Клавдии.

- Месяц назад был жив, но тяжело болел, а как теперь, не знаем, - проговорила Клавдия, кусая губы, чтобы не разрыдаться.

Ее круглое лицо, обрамленное темными косами, уложенными вокруг головы, было бледно, под глазами темнели синяки. И все же, несмотря на хрупкость, в ней чувствовалась какая-то юная, стойкая и напористая сила; ее движения были решительны, и рядом с немного сутулившимся Пеэтером ее стройность и гордая осанка бросались в глаза.

- Ну, как ваш друг Карл Ратас? Тоже ведь в тюрьме… Он прислал мне со знакомым записку, - сказала, покраснев, Клавдия.

- Вот как, - обрадовался Пеэтер, - все-таки удалось прислать!

- Пишет, что частенько попадает в карцер. Только две передачи приняли для него. Но он молод, здоров, он выдержит! - живо сказала Клавдия.

В комнате наступила тишина. Наконец, Маша сказала:

- Благодарите судьбу, что спаслись! - Материнская улыбка скользнула по ее морщинистому, измученному лицу. Нет, она и в самом деле ничего не имеет против того, чтобы Пеэтер остался у них ночевать, если, конечно, он сам решится на это.

Но Пеэтер уже решился. Он был голоден, он устал, хотел спать, ужасно хотел спать: днем, лежа в сене, он прислушивался к каждому шороху и ни на минуту не сомкнул глаз…

Эту ночь он спал богатырским сном сааремааского Тылля и проснулся поздно в залитой солнцем комнате. Оглядевшись, он нашел на стуле записку, написанную карандашом крупными буквами:

«Я пошла в школу. Тетя и Клавдия на работе. Не выходите на улицу. Кушанье в печке. К трем часам приду домой. Зоя».

В сердце Пеэтера поднялось настолько глубокое чувство благодарности к этим простым, прекрасным, так много выстрадавшим людям, что у него невольно увлажнились глаза.

Было девять часов утра, к трем придет Зоя.

Он поступил так, как наказывала девочка, - остался дома. Взяв с комода книгу, он снова улегся. Отдыхать так отдыхать. Кто знает, какие дни предстоят еще ему?

Это было «Воскресение» Льва Толстого на русском языке. Наверно, Клавдия читала ее, потому что в книгу вложен белый листок бумаги с какими-то карандашными заметками.

В прошлом году «Воскресение» выпустили и по-эстонски; Пеэтер тогда же купил роман в книжном магазине, где Лонни работала продавщицей, и одним махом прочел его.

Князей, графов, губернаторов и генералов в этой книге называли их настоящими именами; в большинстве это были отталкивающие, гнусные паразиты, сосавшие кровь из простого народа, мнившие себя великими и важными людьми. Народ в «Воскресении» не был предметом дворянских восторгов и восхищения. Это были люди как люди, которым свойственны и пороки, и добродетели. Но выходило как-то так, что не господа просвещали народ, не они мыслили за него, а наоборот, простонародье - горничная Катюша, крестьянин Набатов и фабричный рабочий Кондратьев - просвещали князя Нехлюдова.

Конец «Воскресения» был, конечно, более чем странный. От господ невозможно избавиться ни ласками, ни мольбами, ни нагорными проповедями, ни христианским смирением. На протяжении почти всего романа писатель показал себя гением, равного которому, пожалуй, не найти во всем мире, а вот в последней главе все-таки сказалась графская кровь. Да, молодой Горький тоже замечательно пишет, но его книги никогда не кончаются так. А повесть Вильде «Война в Махтра» тоже неплохая вещь.

Пеэтера очень заинтересовало, как относится к «Воскресению» другой читатель, простой русский человек. На первых страницах не было никаких пометок, по-видимому, вся первая треть книги так захватила читателя, что некогда было и делать пометки. А потом в книгу лег листок, и на полях проведена тонкая карандашная черточка с восклицанием: «Правильно». Русский язык Пеэтер знал не блестяще, но так как он уже прочитал книгу по-эстонски, ему нетрудно было понять и русский текст. В этом месте Толстой говорил о том, что среди людей распространено мнение, будто вор, убийца, проститутка должны непременно стыдиться своей профессии. Писатель же находит, что это не так.

«Люди, судьбою и своими грехами-ошибками поставленные в известное положение, как бы оно ни было неправильно, составляют себе такой взгляд на жизнь вообще, при котором их положение представляется им хорошим и уважительным. Для поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся того круга людей, в котором признается составленное ими о жизни и о своем в ней месте понятие. Нас это удивляет, когда дело касается воров, хвастающихся своею ловкостью, проституток - своим развратом, убийц - своей жестокостью. Но удивляет это нас только потому, что кружок - атмосфера этих людей ограничена и, главное, что мы находимся вне ее. Но разве не то же явление происходит среди богачей, хвастающихся своим богатством, т. е. грабительством, - военачальников, хвастающихся своими победами, т. е. убийством, - властителей, хвастающихся своим могуществом, т. е. насильничеством».

«Как это правильно!» - едва не записал Пеэтер и от себя. Нет, одними проповедями ничего не разъяснишь рууснаскому Ренненкампфу, чьи предки много поколений держали в рабстве твоих дедов и прадедов, чей сын, молодой барон, хочет ныне держать в рабстве и тебя самого, и твоих детей, а сам полагает, что так оно и должно быть, что так предопределено свыше. И заговори ты хоть ашельским языком, тебе не удастся объяснить палачу, собирающемуся тебя повесить, что профессия его - недостойная, что он поступил бы правильно, освободив тебя из петли. Для собственного оправдания он давно уже создал себе мировоззрение, согласно которому его работа имеет весьма важное общественное значение, а сам он, следовательно, достоин всяческого уважения.

Страниц через пятьдесят встретилась опять карандашная отметка.

Толстой писал: «Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских, и иногда проявляет одни, иногда другие, и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою».

Пеэтер призадумался. Прежде всего в его воображении возникли две реки на Сааремаа, в Каугатома: Валме, текущая в Рууснаский залив, и Вессику, впадающая в Каугатомаский залив. Из Валме веснами, в половодье, вылавливалось много плотвы; в реке Вессику плотвы было меньше, там брали другую рыбу. А здесь, в таллинской речке Хярьяпеа, не вода, а вонючие помои, здесь, верно, ни одна рыба не живет. Эмайыги местами очень узка, а дальше разливается в озеро Выртсярв. Ее течение где стремительное, а где медленное. Все это можносказать и о великой русской реке Волге. А вот, говорят, в Китае есть река, которая уже с истоков желтая и настолько насыщена лёссом, что остается желтой до самого впадения в море, почему и назвали ее Желтой рекой. Да, возможно, что, пробиваясь из первого родника, всякая река чиста. Покидая материнскую утробу, каждый ребенок невинен, но, как река уже при первых извилинах может загрязниться, так и человек уже в начале жизни может стать гордецом, спесивым и чванливым хищником. Возможно, например, что и из молодого барона Ренненкампфа получился бы человек, если бы он вырос не на мызе, а где-нибудь у простых людей, ничего не зная о своем происхождении. Но и Хуанхэ не стала бы Желтой рекой, если бы не протекала по лёссовым землям Китая.

Были в книге еще и другие пометки, в одном месте романа было подчеркнуто несколько раз предложение:

«Да, единственное приличествующее честному человеку место в России в теперешнее время есть тюрьма!»

Отец Клавдии и Зои томится в тюрьме, а мать умерла в тюремной больнице. Карл Ратас в тюрьме. «Но я все-таки не дам так просто засадить себя в тюрьму! И это, я думаю, тоже честно, и даже честнее, чем даться им в руки», - подумал Пеэтер.

Пеэтер задержался на карандашной пометке на полях: «Стыдно!»

«Познакомился я также с двумя соседями по камере. Они попались в одном и том же деле с польскими прокламациями и судились за попытку бежать от конвоя, когда их вели на железную дорогу. Один был поляк Лозинский, другой - еврей, Розовский - фамилия. Да, Розовский этот был совсем мальчик. Он говорил, что ему семнадцать, но на вид ему было лет пятнадцать. Худенький, маленький, с блестящими черными глазами, живой и, как все евреи, очень музыкален. Голос у него еще ломался, но он прекрасно пел. Да. При мне их обоих водили в суд. Утром отвели. Вечером они вернулись и рассказали, что их присудили к смертной казни… Да. Так и повесили. Веревками Задушили обоих».

Стыдно! Простому русскому человеку стыдно, до жгучих слез стыдно, что иноязычные народы так угнетаются в государстве, властелин которого бесстыдно велит раболепствующим называть себя отцом всея Руси.

Царизм, его политический строй отвратительны и гнилы, а русский народ добрый, сердечный, даровитый, жаждущий правды, бесстрашный и героический. Не отдельно от него, а только вместе с этим народом должен создавать свою новую судьбу эстонский рабочий и эстонский народ. Что с того, что вчера вечером жандарм кричал за его дверью: «Откройте!» Разве не в доме русского рабочего нашел он убежище, разве согревшая его постель не принадлежит старой русской женщине-работнице, разве книга, которую он, как сокровище, держит в руках, написана не русским писателем? Разве не простой русский рабочий, Матвей Горшков, отец пятерых детей, предложил ему помощь из своих скудных сбережений, когда Пеэтера вышвырнули с работы у Гранта? У него самого, правда, было отложено несколько рублей на черный день, и он тогда не нуждался в помощи, но порой доброе слово стоит больше, чем деньги. Только в беде человек познает своих истинных друзей.

Несмотря на то, что конец романа неправильный, все же гигант сделал свое дело. Не может прозябать в рабстве народ, у которого есть такой писатель, как Толстой! Но царский режим, ненавистный оплот реакции, нужно уничтожить…

Размышляя об этом, Пеэтер прикидывал, кто же из его товарищей мог находиться еще на свободе, с кем из них попробовать связаться с помощью Клавдии. Если Клавдия получила письмо от Карла Ратаса, значит, есть надежда, что и он сможет послать Карлу письмо.

И, полный теплых чувств, Пеэтер представил себе Клавдию: черные косы, туго обвитые вокруг головы, упорство и решимость в чертах бледного лица.

Глава девятнадцатая

К вечеру над волнами стали появляться светлые клубы тумана. Гул рифов Хуллумятаса, долетавший от берега в море, звучал глубже, утробнее, словно бесноватый уже теперь приноравливал свою глотку к реву осенних штормов. Особенно сетовать на сегодняшнюю погоду не приходилось: ветер, менявший направление по ходу солнца, ушел куда-то на запад и стих, да и течение было, видимо, небольшое, - десятисаженный якорный канат уходил почти отвесно с носа лодки в морскую глубь. Но, говорят, у осенней ночи, даже ранней осенью, девять сыновей, поэтому нечего было и думать о том, чтобы оставить в открытом море закинутые сети. Да и две другие лодки - одна ближе к берегу, другая, принадлежавшая, вероятно, лаусескому Симму из Ватла, подальше, в море - продолжали держаться на якорях.

Михкель и Матис только что поставили сети и занялись теперь мешками с едой. Зубы вгрызались в хлеб и камбалу, да и мысли поначалу вертелись около хлеба и приправы к нему. На улов не приходится очень надеяться, для сигов время еще не приспело, а камбала прошла… Но что ты станешь делать, если хочешь удержать душу в теле, пытай свое счастье. Другое дело, когда ты молод и полон сил: сидел бы себе в Таллине на бревенчатом срубе и размахивал топором или держал бы штурвал какого-нибудь трехмачтового корабля, а осенью даже приволок бы домой копеечку, - но крылья Михкеля и Матиса уже не носили их так далеко. За последние два года точильное колесо времени как-то вдруг поистерло, поисточило их, состарило. С большими надеждами работали они на постройке «Каугатомы», думая, что с этого корабля у жителей побережья поведется новая, лучшая жизнь! Теперь и эту надежду унесло ветром. Ни Пеэтер, ни Прийду не смогли помочь им, несмотря на то, что пытались даже с помощью адвоката прояснить это дело. Все посланные в Петербург письма затерялись где-то в мусорных свалках бумаг, исчезли в коловороте интриг и взяток главного управления торгового мореплавания и портов. Казенный приказ взял верх, и теперь им приходилось на общем собрании считать голоса не по числу пайщиков, а по размеру пая. Когда же Тынис женился на Анете Хольман, ему, конечно, не было уже смысла держаться двух корабельных компаний; всем желающим он выплатил их денежные или рабочие паи по «Каугатоме». Михкель и Матис оставили в паруснике по одному паю (в свое время Михкель с натугой вложил в корабль целых три пая), но, так или иначе, никто из них, простых поморян, уже не был хозяином со сколько-нибудь веским словом в делах товарищества. Теперь в новой, объединенной корабельной компании власть принадлежала Тынису, и хотя он приходился Матису родным братом, сила Тыниса не радовала Матиса. Порой он готов был заподозрить брата: не он ли и подбил городских чиновников на запрещение старого устава?

Таковы были дела с «Каугатомой». Но и в большом мире происходили события, приносившие простому человеку только горе, бедствия и смерть. После того как Матис старательно завязал свой мешок и окинул взглядом море, он заправил дужки очков за уши и вынул из кармана последний, не дочитанный дома номер газеты «Уус аэг» от 12 (25) сентября.

«…Наступит ли мир? По инициативе президента Северо-Американских Соединенных Штатов представители русского и японского государств вступили в переговоры о мире. Местом встречи выбран небольшой тихий островок в американских водах, вдали от мирской суеты и шума. Давно уже пришло время начать переговоры о перемирии, больше полутора лет миновало с тех пор, как первые пушечные выстрелы в Порт-Артуре зажгли пожарище войны и толкнули боевую колесницу на поля сражений. Уже десятки и сотни тысяч молодых, полных надежд жизней попали в объятия смерти и удобрили своей дымящейся кровью маньчжурские поля. А дома плачут… Молодая женщина, заламывая руки, оплакивает своего дорогого мужа, осиротевшие дети оплакивают доброго отца, родители убиваются о родном сыне…»

Голос Матиса прервался.

- Пока нет известия о смерти, не надо терять надежды! Не раз ведь бывало: пропадает парень на войне без вести, а потом, глядишь, является домой жив-здоров, - сказал Михкель, угадав мысли друга и берясь за шкот, чтобы прирастить к нему новый конец.

- Ты хорошо сделал, что смолоду отпустил своих ребят в море. Теперь они у тебя в далекой Канаде, в Австралии…

- Ну и у тебя Пеэтер остался в Таллине. Если они уже о мире подумывают, значит, не будут забирать фабричных рабочих в солдаты.

- Да-а, Пеэтер… А мог бы уцелеть и Сандер.. - сказал задумчиво Матис. - Парень давно стремился попасть на иностранное судно и, наверно, попал бы, если бы я не противился. Все думал: свой корабль, родственное дело… А теперь вот всего лишился: ни хутора, ни корабля, ни сына…

- Ну, о сыне ты рано горюешь, - успокаивал его Михкель.

Матис и сам старался верить этому. Но его отцовское сердце полнилось черным горем, больнее всего становилось от сознания, что он отговорил сына от побега на иностранный корабль. Правда, парень сам высмотрел себе место плотника на вспомогательном судне эскадры - «Корея» и ушел из Балтийского моря в хвосте военной эскадры. Вначале Сандер был доволен жизнью. Еще из Африки он прислал ободряющее письмо, но в Индийском океане парень перенес тяжелый брюшной тиф; печальное письмо с подробностями болезни так и осталось последним письмом Сандера. Единственная надежда, что после Цусимы он, может быть, попал в плен к японцам… Однако и этому трудно поверить после всего, что писали газеты о Цусимском сражении.

«…Общей культуре и хозяйственной жизни война нанесла тяжелый удар, в расстроенное состояние пришли и финансы: возникли большие трудности с получением внешнего и размещением внутреннего займов, по крайней мере на это не очень приходится надеяться. Каждый день войны стоит неслыханных денег. Только один день Цусимского сражения обошелся России в 200-300 миллионов рублей. Мы лишились военного флота, а в настоящее время ни одна великая держава не может обходиться без флота…

Это тяжелые удары для государства, которое в прошлом привыкла побеждать, а не терпеть поражения. Но тут уже ничем не помочь. Мы не хотим быть судьями истории, но укажем на некоторые ошибки в жизни нашего государства, ошибки, о которых не раз говорилось и раньше. Если бы теперь, после войны, государство освободилось от бюрократического гнета, если бы правительство привлекло и народ к участию в делах государственного управления, мы смогли бы скорее забыть жертвы, принесенные во время войны. Но если в жизни страны все останется по-прежнему, Русское государство на долгие времена потеряет свою внешнюю мощь, а жизнь народа вследствие полученных на войне ран зачахнет и захиреет еще больше, чем до сих пор. И буде, по той или иной причине, колесница вражды снова прогрохочет между нами и какой-нибудь другой великой державой, Русское государство снова будет не молотом, а наковальней…»

- Кто эту штуку написал? - спросил Михкель.

- Здесь стоят буквы: «С. Н.», значит, боится оглашать полное имя.

- Здесь у него все в лад построено, чего же он боится имя назвать, противогосударственного тут ничего нет, все сущая правда.

- Сущая правда! А чего же и боится царь, если не правды, все его государство на обмане и разбое стоит. И была бы здесь вся правда, ты думаешь, цензор позволил бы напечатать? Правда тайком печатается, без спросу цензора, как та листовка, что в прошлое рождество принес из Таллина рихвамяэский Таави.

- Листовка димукратов, что ли?

- Она самая - подпольная.

- Где она у тебя?

- Передал другим, как велено было. Кто знает, где она теперь, в какой по счету волости кочует.

- А может быть, уже в руках Ренненкампфа?

- Может статься, и так, - старый юугуский Сийм вынюхивает каждый след и шепчет обо всем барону на мызе и пасторше в церкви.

- Я только разок и успел взглянуть, многого не запомнил. Но тот, кто составил эту листовку, видно, человек с крепким словом.

- Что и говорить, совсем не то, что «Уус аэг»! Может, у них и есть кто-нибудь почестнее да посмелее, а только что толку во всех этих оговорках и намеках между строк!

Но Таллин далеко, мужики возвращались с плотницких работ только поздней осенью. Поэтому и «Уус аэг» была в большой цене, она прочитывалась от доски до доски, слово за словом, если хоть немного позволяло время. Где это прежде видано было, чтобы рыбак в лодке читал газету? Даже в море, при сетях, у рыбака всегда находилась какая-нибудь работа, чаще всего ее захватывали с собой из дому. А в нынешние времена сетевязальный челнок и газета словно сами собой оказывались в одном кармане. С тех пор, как японцы выпустили первые мины по Порт-Артурскому рейду, наступило какое-то странное, беспокойное время, - даже Матис и Михкель толковали о том, что во внутренней жизни государства назревает что-то еще невиданное доселе. Это особенно обнаружилось в январе, в день массового убийства в Петербурге, когда царь приказал стрелять в рабочих, пришедших к нему с просьбами; это чувствовалось и по волнениям, вспыхивающим то тут, то там, по всему государству; это можно было увидеть и по газете, хотя цензурные грабли наверняка прочесали и ее полосы.

«… 3амечательное открытие. Радий. Свойства радия разбивают все существовавшие до сего времени наши размышления и предположения об энергии и материи. Так, например, утверждают, что, располагая одним граммом радия, при помощи его лучей, можно зажечь и уничтожить на весьма далеком расстоянии самые большие военные корабли. Какая перемена в ведении войн, если это окажется правдой! И какая наступит перемена в технике, в мире машин, науки и в хозяйственной жизни, если эти многомиллиардные механические лошадиные силы, скрытые в одном грамме радия, технически можно будет использовать в качестве источника энергии и двигателей машин. Прощай тогда пар, прощай электричество, которое подарило нам уже так много чудес…

…И прощайте тогда парни, которых этот радий уложит на веки вечные или на всю жизнь оставит калеками, - добавил Михкель и поплевал в заскорузлую ладонь, чтобы сподручнее было держать конец веревки.

- Да, - согласился Матис, - к тому клонится. Новая война всякий раз съедает больше людей, чем прежняя. Сочтем хотя бы по одной нашей деревне Руусна: в турецкую войну погиб каткуский Пеэтер, без ноги остался юрининаский Тынис и без глаз Каарли. А в эту, японскую войну: Каарли из Силлукси - раз, Каарли из Кийратси - два, Яэн из Леэси - три, Михкель из Салунду! - четыре; про нашего Сандера похоронного известия еще нет, но и надежды-то большой нет. Михкель из Ванаду, Юлиус из Салунди и Отт из Лоона - калеки, у Кусти из Лайакиви прострелена ягодица… Да и те, кто еще воюют, не все целехонькими вернутся, если даже завтра и наступит мир. Далекие сибирские морозы да сугробы оставят свои следы и на самом крепком мужчине.

- И то верно, Куропаткин получает сто пятьдесят тысяч рублей жалованья и возит с собой в поезде рояли и горничных, а солдаты пусть перевязывают раны портянками - ни марли, ни йоду нет. Черт побери, был бы у меня этот радий, наддал бы я жару всем куропаткиным и баронам! И царю за компанию!

- Царю и всей его родне заодно! Смотри, что о нас-то пишет газета, выходящая на деньги самого царя:

«…В вопросе окраинных национальностей в высших кругах все больше приходят к заключению, что современная эстонская и латышская нации, безусловно, подлежат уничтожению. Это так же естественно, как и выгодно, причем как поглощающей, так и поглощаемой нации. Скажите, разве была бы хоть капля здравого ума у крошечного эстонского или у латышского народа, если бы они отстаивали сохранение своей «национальности»…»

Михкель на сей раз даже онемел.

- Неужто так и написано слово в слово: «как поглощающей, так и поглощаемой»? Значит, козлу впрок, если его слопает волк. Вот черти, какую ерунду печатают!

- «Уус аэг» не сама так думает, она только из столичной газеты переводит.

- И того хуже, подогревать чужую вонючую бурду и совать ее своим читателям.

- Вот раз тебя злость так проняла, значит, слово попало в цель. Газета таким манером показывает, до чего это дело дошло.

Но Михкель, вконец рассерженный, сказал:

- Брось ты эту газету, что зря читать дрянь! Посмотри лучше страницу объявлений.

- Послушай еще немного. Глянь-ка:

«…Наши эстонские господа на виду. На глаз и на слух - N… N…! На одном полустанке в начале сентября.

…Приезжает пожилой седой господин. Его замечает господин кистер и спешит навстречу тестю: «Guten morgen!» (С добрым утром!) - «lch empfehle mich Ihnen» (Я в вашем распоряжении). И чистокровные эстонские баре начинают, как настоящие немцы, весело и непринужденно болтать по-немецки. У зятя толстый живот выпучен, руки засунуты в белоснежный жилет, у тестя грудь колесом, руки в карманах брюк. Так они стоят друг против друга - двое мужчин, родившихся от матерей-эстонок и оглашающих вокзал громогласной немецкой речью. Пусть, мол, знают, какие они важные птицы и что говорят они только по-немецки.»

- Точь-в-точь как наш Гиргенсон и Плооман из Рандвере, - обронил Михкель и снова плюнул на ладонь.

Краешек солнца садился в воду, но верх его еще пылал в облаке; спускались сумерки. Пришлось прекратить и чтение газеты, и сращивание концов.

Перед наступлением темноты полагалось еще разок приподнять сети и проверить их положение. Рыбаки отложили даже чтение объявлений. Матис бегло пробежал страницу, и ему показалось, что ничего особенного в ней не было. Каждый торговец хвалил свой товар, какой-то аптекарь, изготовляющий краски, утверждал, что его «Негритянская черная» - лучшая краска для материи, другой рекламировал «Царскую черную», которой, по его скромному мнению, не было равной в минувшем веке и вряд ли окажется в века грядущие. В воскресенье, 18 сентября, в зале общества «Лоотус» состоится единственный концерт знаменитой эстонской певицы Айно Тамм. Одно объявление, напечатанное крупными буквами, гласило: «Эстонское губернское правление извещает таллинских домовладельцев, что кавалерийским войскам, расквартированным в Таллине, требуются три конюшни, на 13 лошадей каждая, к конюшням должны прилезть помещения для хранения фуража и воинского снаряжения. Подробности можно узнать ежедневно в присутственное время в канцелярии губернского правления».

Михкель налег на весла и повернул лодку носом против ветра. Матис тщательно сложил газету, сунул ее в карман, поднял в лодку прикрепленный к сетям буек и стал вытаскивать наверх подбору. Подбора - веревка, на которой сеть опускалась на десятисаженную глубину, - бежала вверх, как из колодца. Вот показалась и сеть. Ила в ней не было, но, как и следовало ожидать, не обнаружилось и улова. Перебрав почти половину сети и найдя лишь одного сига, они опустили сеть в море, а сами по-прежнему остались на якоре. Солнце, опустившееся далеко за море, оставило в легкой облачной ткани вечернего неба лишь несколько горящих золотых полос, но и те уже тускнели. Карманные часы Матиса показывали девятый час. Рыбаки стали устраиваться ко сну на днище лодки.

- Значит, ищут конюшни для армейских коней, - пробормотал Михкель, подстилая поплотнее старую шубу, чтобы ребра лодки не слишком врезались в бок. - Война в Маньчжурии кончается. Неужто он задумал в здешних краях сызнова все начать?

- Хватит Николке-царю и той трепки, которую он получил от самураев. Похоже на то, что он хочет самурайскую лупцовку переложить нынче со своей спины на спину народа.

- Ты думаешь, казаки?

- Конечно, казаки. Латыши, говорят, позапихали своих церковных владык в мешки и подожгли несколько мыз, у нас, толкуют, мужики в Ляанемаа тоже натворили дел, в городе фабричные бросают работу. Газета не смеет много об этом писать, боится, что закроют… А народ знай свое делает, пихает мызных господ в мешки… Выходит, Николке и баронам ничего другого не остается, как привести казаков.

Старый мастер Михкель, справлявшийся с любой случавшейся в деревне работой - от постройки корабля до починки часов, - в последнее время стал уж очень раздражителен. Что ж это в самом деле такое? Начали войну с шумом, с молебнами и паникадилами, обещали за пару месяцев содрать с японцев шкуру, кричали: «Шапками закидаем!» И что же? За полтора года уложили несколько сот тысяч собственных солдат, истратили миллиарды рублей на войну, утопили весь флот в Цусимском проливе да еще собираются здесь своих людей убивать! Хоть уезжай куда-нибудь! Прежде он все дожидался возвращения сыновей, а теперь хоть строчи телеграмму в Сидней: пришли, мол, Юлиус, будь добр, два билета. Продал бы коровенку да грошовые пожитки и уехал бы! И Эпп освободилась бы, наконец, от барщинного ярма на мызе. Конечно, и на чужой стороне тебя не ждут молочные реки, но тамошняя жизнь едва ли хуже здешней. Какая-нибудь работенка найдется. Стал бы хоть ночным сторожем, если ничего другого не подвернется.

С Матисом дело обстояло иначе. Он отдал себя безраздельно этой земле и этому морю и никуда не уехал бы отсюда, появись даже у него такая возможность. Он знал, что ему и всей его родне нанесено здесь больше обид, чем кому-либо другому, а убежать, не отстояв своих прав, значило бы покориться барону, малодушно спастись бегством. Этого не позволяли ни гордость Матиса, ни честь старого рода рейнуыуэских Тиху. Даже по внешнему виду Матис многим отличался от Михкеля. Им обоим уже за шестьдесят, но в русой бороде Михкеля больше мягкости, добродушия и покладистости, чем в козлиной бородке Матиса, некогда черной, как смоль, а теперь полуседой и жесткой. Но особенно разнились глаза обоих мужчин: у Михкеля - голубые и мягкие, а у Матиса - пронзительные, острые. Пока строили «Каугатому». Матис смягчился было, но, убедившись, что и этому начинанию бедняков не суждено сбыться, воспылал старой, но еще более жестокой враждой к барону. В душе Матис решил, что если ему никогда уже не удастся вернуть свой хутор, то и барону и его мызе несдобровать, что бы ни случилось после этого с самим Матисом. Он достаточно пожил на свете. Ему шестьдесят четыре года, слава богу, не мальчик. Он и место расплаты приглядел, вот только время все еще не подоспело.

Тынис, которого звали теперь тенгаским Тынисом - по названию большой усадьбы жены, - как будто пытался превзойти богатством барона. Да он уже и был наполовину помещиком, владел большею частью острова Весилоо, кораблями, большими деньгами. А вот средний брат Прийду, столяр-модельщик таллинского машиностроительного завода, считает, что легче всего добиться правды, установив в мире социалистический строй. Может быть, это и так, но правда среднего брата Прийду пока еще далеконько за горами. Матис претерпел слишком много несправедливости, ему уже не поверить в то, что вообще существует или в будущем может восторжествовать какая-то правда для всех. Он верит только той правде, которую сможет утвердить сам, - хотя и понимает, что она слишком узка, да и касалась бы больше мертвых, чем живых.

Вечернее небо, пылавшее над морем, угасало, на востоке зажигались звезды. Каждые четыре секунды луч с маяка Весилоо устремлялся на лениво колышущуюся поверхность моря. Теперь ветер почти затих, и басистый гул Хуллумятаса несся от берега на десятки верст во всех направлениях. Гул рифов - сейчас почти единственный звук здесь, в открытом море, если не считать тихого плеска волн о дощатые борта лодки. Михкель, утомленный скорее нравственно вспышками гнева из-за газетной брехни, чем долгой дневной работой, быстро уснул, а трубка Матиса еще долго тлела на корме лодки.

Да, вот она какая жизнь. Был Рейнуыуэ большим, справным хутором, но каугатомасцы помоложе не знают даже его названия, теперь Рейнуыуэ - помещичий выгон и сенокос; среди редких берез еще темнеют две-три дряхлые, замшелые старушки яблони и валяются кое-где камни от фундамента, попадая летом косарям под косу… Родилась и росла девочка, семенила по двору за матерью, держась за ее юбку. Но не успела она в пятый раз послушать журчанье весенних вод… как ее не стало… Осталось только имя - Лийзи, оно всякий раз, как вспомнишь его, причиняет боль. Был Сандер, мальчик с детства смышленый во всякой работе, быстрый в поисках птичьих гнезд на берегу моря весной, в сборе земляники летом, в наживлении удочек осенью, в вязке сетей зимою, смекалистый в письме и арифметике на школьных уроках. Да и не каждый сумел бы посылать статьи в газету! А теперь?..

Жизнь человека, у которого нет ни прав, ни имущества, разлетается в брызги, как волна о каменистый берег, теряется, как дым на ветру, раньше, чем успеешь пожить. Но Ренненкампф владеет двумя мызами, и живет себе по-прежнему. Правда, самая старшая дочь барона вышла замуж за человека не своего сословия - пастора Гиргенсона (когда Ренненкампф владел еще только одной мызой), а младшая, видно, так и пребудет в старых девах. Зато сыновьями старик может быть доволен: они или штудируют науки, или достигли офицерских чинов. Лето они проводят в деревне и от нечего делать, ради плотских наслаждений, бегают за девушками, как это делал и сам старик, - за теми самыми девушками, которые впоследствии становятся матерями крестьянских детей.

После того как мысли Матиса совершили свой круг, он вдруг совершенно ясно увидел двуствольное охотничье ружье в избушке Ревала - своем нынешнем доме. Да, это было хорошее ружье, он даже как-то застрелил из него огромного борова, вырвавшегося из-под ножа.

Что за огонь показался на севере, за Весилоо?.. Несколько огней… Должно быть, парусник, огни парохода выглядят иначе. Может быть, «Каугатома»? Ее как раз ожидали из Таллина. Ветер, какой ни есть, все же попутный, и Тынис, вероятно, хочет еще ночью войти в залив.

По слухам, сам Тынис делал уже последние рейсы. Когда у тебя фрахтуется с полдюжины кораблей, да еще приходится управлять большой усадьбой, где уж тут самому плавать! Говорят, и новый капитан для «Каугатомы» подыскан, какой-то толстосум из Пярну, вступающий со своими тысячами пайщиком судового товарищества. В таких делах народ уже не может сказать ни словечка (а если бы и сказал, разве Тынис послушался бы?). А старому штурману Танелю Ыйге придется, видно, и на сей раз утереть рот, не видать ему капитанского места…

Долго следил Матис за корабельными огнями, медленно приближавшимися из-за Весилоо. Потом усталость одолела его, от мерного покачивания на волне он задремал, как в качалке, и даже успел увидеть сон. Большой бурый бык из Кийратси стоял на мысу Эльда, задрав хвост, и так разрывал передними копытами гравий, что камни летели далеко по сторонам. Он мычал и ревел, нацелив рога на запад, будто собираясь ринуться вниз, в воду, и взбурлить море. Когда Матис проснулся, Михкель сидел на носу лодки с трубкой в зубах, а огни «Каугатомы» - чьи ж еще они могли быть? - уже порядком продвинулись от маяка Весилоо к берегу.

- Ветер будет… Ветер или вообще неурядицы, - истолковал Михкель сон Матиса. - Покойники и бурые быки во сне всегда означают шторм или какую неприятность.

Хотя Матис, спавший потом на шубе Михкеля, видел под утро и лучшие сны, ветер и в самом деле не замедлил явиться. За полчаса до восхода солнца, когда рыбаки принялись за выборку сетей, с запада подул ветер, и через десять минут море, такое спокойное ночью, неузнаваемо изменилось. Они уже вытащили большую часть сетей, как вдруг у сети Матиса порвались тетивы. О выборке сетей шестами нечего было и думать, пришлось отправиться ко второму флажку; с вечера, когда опускали сети, он был поставлен по береговым знакам на линии дома Лайду и бакена Весилоо. Михкель поставил передний парус, ветер понес лодку, и они скоро нашли флажок. Но здесь дело пошло гораздо труднее - сети приходилось тащить против ветра. Рыбаки хоть и садились по очереди на весла, но что не под силу, то не под силу, - оба уже не молодые парни, седьмой десяток пошел. Промокнув больше от пота, чем от воды, они принуждены были оставить в море не только оборвавшуюся половину сети Матиса, но и целую сеть Михкеля. Спустив веревку опознавательного флажка на дно, они снова определили створы пересекающихся линий по наземным ориентирам: одной - с маяка Весилоо на угол лайдуского хлева, другой - с колокольни каугатомаской церкви на лайдуский сарай. Однако надежд почти не было: ветер, менявший направление против солнца, дул уже с запада и с каждой минутой крепчал. Хорошо хоть то, что он позволял двигаться к дому. Михкель снова поставил передний парус (большого, среднего, паруса лучше было и не показывать), и они понеслись к берегу. Вскоре пришлось зарифить и этот парус. Водяные валы выбрасывали руль на поверхность, и лодку дергало. Михкель не выпускал из рук конец шкота, чтобы не дать лодке опрокинуться, если ветер налетит слишком уж сильно. Но это было не первое их плавание по бурному морю, они знали здесь каждый риф и надводный выступ, каждую скрытую водой мель! Вскоре им удалось укрыться за Ноотамаа, и острая опасность миновала. Однако их маленькая лодка все еще с бешеной скоростью мчалась через Ватлаский залив. Только миновав Сяйнасте и повернув через Сууре-Кургу в Рууснаский залив, они смогли проверить содержимое сетей. По-видимому, сиги в море были, и если бы они выбрали все сети, труд их был бы вознагражден. Теперь же убыток был больше прибыли. Ничего не поделаешь, такова жизнь: хоть без сетей оставайся, а морскую аренду барону платить придется.

Ночным пришельцем была действительно «Каугатома». Корабль стоял на якоре под Папираху, мачты его виднелись за низкорослым лесом Рахумаа. Одна из лодок, накануне вместе с ними закидывавшая сети у Лаймадала, сворачивала в залив Ватла, другой нигде не было видно. На берегу выяснилось, что это кийратскиский Михкель вышел вчера в море с младшим сыном Аннусом. Сил у обоих маловато, могло и несчастье случиться. Кийратсиская хозяйка, встречавшая своих мужчин, даже расплакалась и вначале забыла сообщить Матису новости. Ведь ночью на «Каугатоме» вернулся домой сын Матиса - Пеэтер, отчего Вийя и не смогла встретить мужа, она теперь суетилась вокруг сына. Кроме того, вчера вечером по деревне объявили приказ - всем хозяевам и бобылям собраться завтра в волостное правление по делам нового, предпринимаемого мызой общего обмера земли; каждый двор должен в начале будущей недели прислать по одному человеку в помощь господину землемеру.

- Что нам пользы от того, что будем обмерять барону землю? Чья земля, того и забота! - возмутился мастер Михкель из Ванаыуэ, полный еще не остывшей воинственности.

- Но приказ есть приказ, - возразила покорно Эпп, вышедшая навстречу мужу.

А мысли Матиса сразу закружились вокруг Пеэтера. «Приехал-таки, пять лет не был дома. Как же он приехал вдруг теперь, в сентябре, в такую пору, когда ни один мужчина еще и не думает об уходе из Таллина? Барином, на дачу, что ли? Известное дело, до встречи ли мужа Вийе, квохчет небось, как курица над яйцом, растопырив перья…» - думал Матис с добродушной досадой. Но прежде чем Матис успел перебрать в уме все возможные причины приезда Пеэтера, он заметил вдали на дороге, извивавшейся в можжевельнике, мужчину. Пеэтер? Неужели и в самом деле сын? Он натянул на городское платье старый отцовский пиджак и пришел помогать Матису. Волна нежности согрела сердце Матиса.

- Здравствуй, отец!

Пожатие руки теплое, крепкое. Пеэтер словно еще больше вырос и намного возмужал.

- Здравствуй, сын!

Ветер, как и в былые годы, посвистывал меж сараями для сетей, чайки по-давнему кружили над вешалами, но отец за эти годы заметно поседел и ссутулился, однако глаза его из-под мохнатых бровей смотрели по-прежнему ясно и волево; они чуть подернулись влагой и заблестели.

Когда Матис своей большой, продубленной в морской воде рукой тряс молодую и сильную руку сына.

- Какими судьбами и надолго ли?

- «Каугатома» как раз стояла в порту… подвернулся случай…

- Неужто снова забастовали?

- На этот раз нет. Забастовкой на одной фабрике многого не добьешься, приходится и над тем потрудиться, чтобы весь народ себя показал.

- Силы небесные! - воскликнула испуганно ванаыуэская Эпп; очищая сети, она как раз проходила мимо кюласооских вешал (хоть на площадке для сушки сетей Матису оставили его прежнее место) и случайно услышала разговор Матиса с Пеэтером. - Разве ты, Пеэтер, тоже стал в городе димукратом?

- Если вы здесь, в Каугатома, демократы, почему же мне, фабричному рабочему, не быть демократом?

- Я димукрат?! Спаси и защити господь, у меня, слава богу, голова еще варит, а в груди бьется христианское сердце!

- Да ты, старуха, не смыслишь ничего, что димукрат, что бюрократ, болтаешь, что тебе Гиргенсон в церкви поет, - пробирал Михкель свою бабу, ее приверженность к церкви сердила его еще со времен постройки «Каугатомы».

- А ты, видно, хочешь, чтобы я от бога отреклась!

- Зачем ты бога сюда суешь? Не бог напевает тебе в церкви всякий вздор, а «вослюбленная душа» - толстобрюхий баронский зять.

Так разговор и свернул на неутихавшую перебранку старухи и старика из Ванаыуэ. Ветер немного унялся. К радости кийратсиской хозяйки и всех находившихся на берегу из-за Весилоо показался парус кийратсиской лодки, - кто же другой мог сегодня выехать из Лайду или Весилоо?

В сетях ила не оказалось, и Матис с Пеэтером быстро очистили их. Пеэтер взвалил на плечи мешок с сигами - двадцать две рыбины, всего лейзика полтора, отец закрыл двери рыбацкого сарая, положил ключ под камень, и они отправились домой.

- Чертовски жаль, что сети остались в море. Еще бы немного силы, и сети были бы у нас в руках. Михкель за последние годы тоже крепко сдал…

- И ты ведь уже не юноша!

- Нет, конечно, - вздохнул Матис. - Разве я молодым остался бы в летнее время здесь, чтоб барон гонял меня с места на место? А как у вас в городе? Удалось адвокату дознаться насчет нашего устава?

- Нет, - коротко ответил Пеэтер.

- Так я и думал. А я разве мало денег унес в город адвокатам? Все те же баре, что судья, что адвокат, каждый норовит к тебе в карман забраться, последнюю копейку вытащить, о правде никто не заботится.

- Ну, про Леви этого не скажешь. Он держал сторону рабочих, честный был человек, недаром его в тюрьму упрятали.

- В тюрьму? Из-за политики, что ли?

- Не иначе. Пронюхали, что он связан с социал-демократической партией.

- А ты как теперь, тоже за социализм? - спросил отец, чуть исподлобья поглядев на Пеэтера.

- Да, похоже.

- В городе жарко стало?

- И жарко. Да и в деревне тоже нужны более сведущие люди, готовые посмелее действовать. А о том, что мне в городе жарко стало, никому ни слова, даже матери, не женское это дело.

- Ищут?

- Наверно, ищут. Товарищи решили, что мне лучше на время уйти из Таллина. Послали сюда.

- Послали? Кто тебя мог послать?.

- Партия.

Эта новость заставила Матиса остановиться посреди лесной тропинки; запустив руку в карман, он нашарил кисет. Только сделав несколько затяжек из трубки и зашагав дальше, Матис откашлялся и сказал:

- Видно, у вас там - в партии - народ крепкий.

- У царя: на службе войска и шпики, попы и золото. Царская империя существует уже сотни лет, корни ее крепко оплели всю страну. Против царя не пойдешь запросто, насвистывая, - тут каждый должен твердо стоять за общее дело.

- Ну, а что же ты теперь сможешь на побережье? Мужики разъехались кто куда, тут никакой партии не сколотишь.

- Начать надо, люди найдутся. Ты-то, старый, исконный враг барона, вот и будешь первым, Михкель из Ванаыуэ - второй, Яэн из Катку - третий, слепой Каарли - четвертый…

- Едва ли из Каарли что-нибудь выйдет. Гиргенсон принудил его грехи замаливать, церковные песни сочинять, да и Рити больно крепко оседлала.

- Не выйдет из Каарли - выйдет из других. И женщин не надо сторониться. У нас в городе есть такие женщины, что за ними иной мямля-мужчина не угонится. Взять хотя бы здесь, в Руусна, каавискую Юулу - смышленая бобылка. Или вилзетеская Эва.

- Юула - да. А Эва что? Куда ветер, туда и она. И вообще, если мы начнем сколачивать артель с бабами, беды не оберемся: начнутся передряги, струсят они. Сам ты о матери сказал - не женское дело! Мужики народ покрепче, понадежнее.

Низкорослый сосняк Мюсме гудел от ветра, слева с шумом набегали на берег волны. Но Матис и Пеэтер были так увлечены беседой, что ничего не замечали. Разговоры со встречными обрывались на полуслове, отцу не терпелось наговориться с сыном наедине, и он не хотел задерживаться. Так и не удалось Пеэтеру постоять подальше ни с талистереской матушкой, ни с раннавяльяским Таави, хотя старик из Раннавялья и крепко ухватился за пуговицу его пиджака и выпытывал таллинские новости, - его сын тоже ведь работал на фабрике в Таллине.

- Если тебе в городе припекло, так и здесь будь поосторожнее с разговорами. У них повсюду шпики. Какая-нибудь баба передаст твои слова юугускому Сийму, а Сийм, недолго думая, ноги на плечи - и подастся к Ренненкампфу. Я думаю, что и партия не велит зря голову в огонь совать. Лучше уж я поговорю, с кем надо, у меня и без того вражда с бароном, - предложил Матис свой совет и помощь.

К приходу отца и Пеэтера мать постаралась прибрать, насколько это было возможно, избушку Ревала, чтобы подостойнее встретить так долго отсутствовавшего сына. Да много ли сделаешь в бедной бобыльской избе? Мать постелила для сына свои сохранившиеся от приданого простыни и покрыла стол скатертью, которая в последний раз вынималась из сундука, когда крестили Пеэтера.

- Такова наша жизнь. Мокни в море с дрянными снастями и гни горб на мызу. Когда уж тут заниматься избой да следить за чистотой и убранством! Видишь, и часы эти старые на стене до сих пор все шли и шли, а недели полторы назад ночью как-то остановились, а я не удосужился до сих пор снести их к мастеру, - заметил отец, стаскивая с ног высокие сапоги.

Пеэтер поспешил помочь отцу, а мать, вздыхая, сказала:

- Два года назад, когда умирала бабушка, часы тоже сами собой остановились.

- Забыли завести, - заметил отец. - Наутро подняли гири, и они опять пошли.

- А теперь, сколько ни поднимай, не помогает.

- Пустое суеверие. Часы идут себе своим ходом, а человеческая жизнь идет своей тропой, - утешал отец.

- О Сандере ничего не слышно? - спросил Пеэтер.

- В последнем письме из Сайгона он писал, что хворал на корабле тифом, о доме и о родных крепко скучает… что корабли все плывут на восток через многие моря, и на южном небе звезды крупные, как кусочки живых угольев… А самого его, голубчика, уже и нет нигде, - горевала мать.

- Не плачь, матушка, не плачь! Может быть, Сандер в плен попал, - пытался утешить мать Пеэтер, но и у него на глаза навертывались слезы.

- Да перестань уж, слезами делу не поможешь, - уговаривал и отец. - Перестань. Может, все еще обернется к лучшему. Вот видишь, Пеэтер вернулся домой, и…

Мать помолчала с минуту, пытаясь совладать с волнением, затем взяла кружку для молока и пошла в кладовую. В комнате, где оставались отец и сын, воцарилась тишина. Пеэтер молча встал и подошел к старым часам с цветастым циферблатом; еще с детских его лет в гуменной избе Кюласоо они дни и ночи усердно отмеряли время тикающим ходом медного маятника. Говорили, что это хорошие часы - их принес в Кюласоо еще дедушка из Рейнуыуэ. Теперь они добрели до избушки Ревала - и стали.

Пеэтер снял часы со стены, сдул пыль с механизма и, усердно повозившись над ним некоторое время у окна, повесил часы обратно, подтянул гирю и толкнул маятник. Часы пошли.

- Ты что, починил? - спросил отец, прислушиваясь к ходу часов.

- Тут и починять-то почти нечего было, - ответил Пеэтер, регулируя поточнее положение часов.

- Как нечего? Я пытался и так, и этак, уж подталкивал и налаживал - ничего не выходило.

- Ну, у меня глаз помоложе, - сказал Пеэтер в оправдание отца.

- Что глаз! Ты дело толком знаешь. - И когда в комнату вошла мать, Матис сказал, явно гордясь сыном: - Куда нам, деревенским, тягаться с городскими. Глянь-ка, только приложил руки - идут!

Уже наливая в чулане молоко, мать старалась успокоиться, поверить в утешительные слова Пеэтера, а когда, вернувшись в комнату, она увидела, что старые часы идут прежним, знакомым ходом, надежда увидеть Сандера живым окрепла и усилилась в ней. Ее материнское сердце перенесло за жизнь слишком много горя, чтобы не хвататься, как за соломинку, за все, что давало немного надежды, чтобы не верить всяким приметам (которые Матис, правда, называл суевериями). Теперь у нее настолько отлегло от сердца, что она даже завела речь о другом.

- Расскажи: что там делают Прийду и Мари с детьми, как ты сам поживаешь? Успел ты уже найти спутницу жизни или все еще один?

- Пока один, не женился, но из-за этого человек ведь еще не одинок. Работа, товарищи…

Вечером в низенькую реваласкую комнату с каменным полом и окном в четыре окончины сбежалось полдеревни. Пришли поглядеть на человека, который пять лет не был в родной деревне, но главное - каждому хотелось самому услышать новости с большой земли.

И правда, времена переменились и в городе, и здесь, в сааремааской глуши. Пеэтер уехал в Таллин из арендного хутора Кюласоо, а вернулся в жалкую реваласкую хибарку. В деревне многие уже умерли, Сандер пропал без вести, дед и бабушка похоронены. Но более разительная перемена произошла в нем самом: из недалекого деревенского парня с глухого побережья он превратился в сознательного рабочего и видел теперь мир, людей и их взаимоотношения новыми, ясными глазами. В городе он почти не замечал перемен в себе самом, не видел того, как каждая поразившая его книга, каждое слово товарищей сметали с него постепенно налет деревенских предрассудков, формируя новый склад и образ его мышления.

Но, вернувшись в прибрежную деревню, Пеэтер вдруг совсем по-новому увидел все вокруг. Тяжелую жизнь земляков, горькую долю его отца и матери, все это он ощутил сердцем с небывалой прежде остротой.

Как рассказывал ему Карл Ратас, русский товарищ Михаил Калинин всегда говорил, что первый союзник рабочего - крестьянин. Калинин сам был из деревни и хорошо знал крестьянскую жизнь. Он утверждал, что крестьянин зачастую еще горше страдает от гнета и бесправия, чем рабочий, мелкособственническая душа его мешает пробуждению классового сознания. Но вконец разоренный крестьянин, превращенный в бобыля, батрака, становится надежной опорой рабочего в борьбе против царизма, помещиков и капиталистов.

Ну вот, теперь былой арендатор хутора, кюласооский Матис, тоже оказался бобылем, без крова над головой, - и Матис-бобыль стал ближе, чем когда-либо раньше, сердцу Пеэтера.

- Мужики толковали здесь о завтрашнем сходе в волостном правлении. А что ты, отец, между нами говоря, думаешь об этом? - спросил Пеэтер поздно вечером, когда односельчане разошлись; мать при свете лампы полоскала суповую миску, а отец извлек из угла рогатки для сетей и начал прикреплять тетивы к новой сети, привезенной Пеэтером.

- Волостной писарь знает, что мыза не имеет права требовать новых барщинных дней для обмера земли, - сказал Матис, - и уверен, что никто не станет выполнять барский каприз. Поэтому он и не разослал приказа по крестьянским дворам и отказался скрепить его своей подписью и печатью. На сходе он устно объяснит мужикам, что и как, таков, мол, приказ барина, и уйдет в свою канцелярию.

- Значит, против народа он идти не хочет?

- Нет, Саар на стороне народа. Он ведь и сам сын рыбака из Паммана.

- Да, Саар неплохой человек, - подтвердила и мать, озабоченно взглянув в сторону мужа и сына.

Пеэтер заметил, что мать совсемпостарела и поседела, ее некогда лучистые, нежные глаза глубоко запали. Не она ли вынесла на своих плечах самую тяжелую ношу жизни? Она словно износилась от горестей и работы, усохла и ссутулилась. Надолго ли хватит ее?

- Надо бы пораньше пойти в волостное правление, еще до того, как народ соберется, поговорить с Сааром, - сказал Пеэтер. - Может, что и удастся сделать, ведь сойдутся все мужики, а они теперь небось настроены против мызы.

- Я один пойду. Тебе в это дело лучше не ввязываться, - сказал Матис и поглядел на жену.

Но та уже не замечала ничего, она радовалась, что Пеэтер снова дома, радовалась согласной беседе отца и сына.

- Что ж, иди, - согласился Пеэтер, достал из кармана сероватый листок бумаги и протянул отцу.

Матис встал и подошел к лампе. Без очков он разобрал только крупные буквы вверху и внизу листка. Вверху темнела строка: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Внизу: «Таллинский комитет Российской социал-демократической рабочей партии». Но, чтобы прочесть весь мелкий шрифт (он хотел все прочитать своими глазами), Матису пришлось извлечь из кармана очки. «Братья бедняки, бобыли и батраки! До каких пор будем мы поить своей кровью и потом господ? Как долго еще будем мы откармливать их своим трудом?»

Незаметно для себя Матис стал читать вслух, потом спохватился, умолк, взглянул исподлобья сначала на жену, затем на сына.

- Читай, пожалуй, вслух, - сказал Пеэтер. - Только ты, мать, держи про себя, что я принес эту листовку.

Мать посмотрела на сына и, поняв все, схватилась за фартук и залилась слезами.

- Зачем же ты нюни распустила?! Не к тому Пеэтер сказал, что не доверяет тебе, а главное - не проговорись.

И он продолжал:

- «Господа всегда драли с нас шкуру и будут драть и впредь, если мы не стряхнем их со своей шеи.

Товарищи, объединимся все, как один! Обсудим сообща свои дела и потребуем улучшений. Кто посмелее - вперед, другие последуют за ними. Не выдавайте товарищей, если им угрожают враги.

Мы требуем: во-первых…»

Голос Матиса крепчал, после каждого пункта требований он многозначительно, долго смотрел на жену и сына, словно убеждая их в том, что иначе и быть не может, и призывая ни на шаг не отступать от великих требований.

В этот сентябрьский вечер тысяча девятьсот пятого года трое людей, сидевших вокруг мигающей лампы в жалкой деревенской хибарке на далеком побережье, были уже не просто отцом, матерью и сыном, у которых, как это иногда бывает, случаются и родственные разногласия, - их уже соединяли узы более крепкие: они стали товарищами и соратниками.

Глава двадцатая

Свет луны, падая на пол, очерчивал на лоскутных тряпичных половиках узкие окончины ревалаской хибарки. Время от времени за стеной слышалось слабое дыхание ночного ветра. Когда оно замирало, Пеэтеру чудились чьи-то далекие и тихие шаги. Стенные часы старчески сипло пробили два удара, и с койки у противоположной стены послышался голос матери:

- Пеэтер, ты уже проснулся? Может, блохи донимают? Я хотя и постлала вечером чистое белье…

- Да нет, никакое зверье не тревожит меня, просто мысли разные бродят, - сказал Пеэтер, вздыхая и протягивая ноги так, что они уперлись в спинку кровати.

- Может, боишься, что они напали на твой след? - спросил из полутьмы и отец.

- Не думаю, чтобы так уж сразу и напали, но каждый старается держаться подальше от тюрьмы. На нашей фабрике уже восьмерых посадили за решетку.

- Боже мой, восемь человек за решеткой! Почему же ты вчера сразу об этом не сказал? - послышался испуганно-тревожный голос матери.

- А что об этом толковать… не очень это радостная весть. Не хотел тревожить ваш сон. Не сразу им придет в голову искать меня здесь, на далеком Сааремаа, - сказал Пеэтер, нащупывая на столе спички и папиросы. В тусклом свете луны он увидел отца и мать, сидевших на краю кровати, их холщовые рубахи белели на фоне стены, а босые ноги свешивались на пол.

- Надо было сказать, мы бы подумали, как получше сберечь тебя и защитить. Сандер уж пропал. Возьмут еще и тебя следом. Кому от этого польза? - сказала мать, и в голосе ее зазвучала приглушенная тревога. - Как же все это случилось?

- Да очень просто, аресты людей - жандармское ремесло. И меня бы взяли, если бы не удалось улизнуть из-под самого их носа…

- Помилуй боже! - испугалась мать, поднялась и поплотнее затянула оконную занавеску.

- Ничего, все это не так уж страшно - улыбнулся Пеэтер. - Кто догадается шпионить за мной через окно среди ночи здесь, в далеком уголке Каугатома. У них шпионы больше на железной дороге, на пассажирских кораблях. Мне повезло с отплытием «Каугатомы» сюда, - добавил он.

- Почему же ты вчера так открыто показался всем? Половина волости знает, что ты вернулся! - упрекнул его отец.

- Узнали бы, хоть ты что, а узнали бы. Не мог же я ехать на корабле зайцем. А трястись станешь, совсем испортишь дело, - объяснил Пеэтер.

- Оно конечно, - Матис вынужден был согласиться с последним доводом сына. - Какой же план у тебя теперь?

- Беречься от ищеек, а главное - как мы условились с товарищами перед моим отъездом, - попробовать и здесь кое-что сделать. Долго жировать в Каугатома мне, конечно, не придется, уж они, наверно, скоро все пронюхают, поэтому я и подумал, что мне бы хорошо сегодня повидать волостного писаря, из твоих слов видать, что он настоящий человек. Может быть, удастся организовать партийный кружок или даже создать волостной комитет.

- Сегодня встретиться с Сааром? Сегодня же в волостном правлении сход по делам обмера земли, туда тебе идти нельзя, там урядник берет на прицел каждого нового человека.

- Значит, надо до собрания. Оделись бы сейчас, а часа в три - полчетвертого успели бы в волостное правление. Если Саар держит сторону народа и готов работать, то он не рассердится на такое раннее беспокойство. До рассвета договорились бы обо всем, я успел бы хоть денек барщины за мать отработать. Хочешь не хочешь, а завтра или послезавтра придется уходить, - изложил свой план Пеэтер.

Отец кашлянул, мать чиркнула спичкой. За время этого разговора стрелки часов успели изрядно двинуться вперед.

- Что же ты гасишь спичку, зажги лампу, раз уж Пеэтер так надумал, - велел отец.

- А что мне думать… я-то не знаю Саара, вы знаете его гораздо лучше. Можно ли ему настолько довериться?

- Если по мне, то я в Сааре ничуть не сомневаюсь. Всяким другим хлюстам, адвокатам и газетным писакам, что тоже иной раз горло дерут о нуждах трудового народа, я особенно не доверяю: барин остается барином, выкидывает свои штучки и рассчитывает еще за наш счет прибрать власть к рукам. Саар свой человек, весь, насквозь. Ты о ночном беспокойстве и не думай, Саар и без тебя на ногах с первыми петухами, все долбит свои книги, надеется весной сдать экзамены на аттестат зрелости, - сказал отец и начал одеваться.

- А на мызу ты все-таки не ходи, - посоветовала мать, надевая стекло на головку лампы. - Юугуский Сийм не лучше урядника. Я, слава богу, пока сама с барщиной справлялась. Как же это ты вдруг - ни одежды подходящей, ничего…

- Ладно, посмотрим, как оно выйдет, я утром после волостного правления домой вернусь. А скоро мы так наладим дела, что никому не придется отрабатывать барщину на мызе! - сказал Пеэтер решительно и, сбросив с себя одеяло, порывисто соскочил, на пол.

- Ты и впрямь думаешь, что когда-нибудь дело так обернется, что таким, как мы, можно будет не гнуть спину на мызу? - спросила мать с надеждой.

- Будет, - подтвердил Пеэтер, завязывая шнурки ботинок.

- Я ночью все думал о листовке, что ты привез, - сказал отец, - прикидывал, какова здешняя жизнь не только хуторянина-арендатора или бобыля, вроде меня, а самого последнего, помещичьего батрака. В старину, говорят, бароны в имениях менялись друг с дружкой, людей меняли на лошадей, на собак, а и сейчас еще человек у нас значит не больше рабочей скотины. Недели полторы назад управляющая скотной фермой мызы хвасталась перед батрачками тем, как барин печется о животных. И как подумаешь, сколько мызная корова пожирает за один день в хлеве… Двенадцать фунтов муки, полтора пуда кормовой свеклы, полпуда клеверного сена, полпуда картошки, пуд лугового сена, вдобавок еще костяную муку, соль и кормовой мел - все это добро тащат в теплый хлев, на один только день, в утробу какой-нибудь хвостатой и рогатой пеструшке. Двенадцать фунтов муки стоят уже копеек двадцать, а ты прикинь еще сюда денежки за картофель, свеклу, клевер и весь остальной товар - выйдет добрых пятьдесят копеек на день.

- Больше будет, - сказала мать.

- По рыночным ценам, конечно, больше, но корова не все в хлеву, она и на лугу пасется, а это удешевляет корм. Ну, уход за скотиной тоже нужно учесть, да он недорого обходится барину, у нас в Руусна батраку вместе с женой положена на год оплата сто двадцать рублей. Сосчитай сам, хоть на бумаге, вот здесь бумага и карандаш: десять пур ржи по два рубля сорок копеек за пуру - всего двадцать четыре рубля; восемь пур ячменя по два рубля за пуру - шестнадцать рублей; одна пура гороху по три рубля за пуру - три рубля; пять лейзиков рыбы по одному рублю за лейзик - пять рублей; пять лейзиков соли по сорока копеек за пуд - один рубль; половина воловьей шкуры - один рубль пятьдесят копеек; огородная земля - два рубля; на керосин давай пятьдесят копеек; за квартиру и топку, по подсчету барина, - четырнадцать рублей; бесплатный доктор, тоже по подсчету барина, - три рубля; ну и жалованье деньгами - пятьдесят рублей. Вот и выходит ровнехонько сто двадцать рублей. Батрак должен за год отработать на мызе триста дней, а жена шестьдесят - разом выходит триста шестьдесят рабочих дней. Значит, рабочий день батрака обходится барину в среднем по тридцать три копейки. А что ты купишь на эти тридцать три копейки? Полпуда ячменя. На полпуда ржи не хватит. В баронском хлеве корове дают в день корма на пятьдесят копеек, а батрак на баронском поле зарабатывает тридцать три копейки! Корова дает в день самое большее двадцать штофов молока, по три копейки штоф - выходит за день молока на шестьдесят копеек. Десять копеек барыша, да прикинь еще навоз. А батрак на поле приносит барону прибыли по крайней мере раза в четыре больше против того, что он получает от барона. И живи как хочешь, одевайся, покупай обувь, вари мыло и держи дом в чистоте! А каково тем, у кого куча детей! Рогатая и хвостатая пеструшка в хлеву у барона просто полугоспожа, почти кадакасакс, а у батрачки, выхаживающей эту полугоспожу, остались кожа и кости, разве что она изловчится с отчаяния и украдет немного кормового зерна или молока от госпожи коровы. И таких счастливиц, занятых на скотном дворе, всего только две-три, большинство и близко не подпускается к мызному стаду, им положено гнуть спину на сенокосе и готовить турнепс для упитанного скота. Вот до чего баронское хозяйство и культура скотного двора дошли! Четвероногое животное, способное только мычать, значит больше, чем говорящее и мыслящее существо - человек.

Эти подсчеты сильно распалили Матиса, и теперь он горящими глазами посматривал на жену и сына.

- Ты расскажи об этом сегодня народу в волостном правлении, - сказал Пеэтер.

- Мало он, что ли, с бароном судился и тягался - а что с того пользы? - встревожилась мать, видя в глазах мужа и сына одну и ту же почти отчаянную решимость.

- Милая матушка! - горячо сказал Пеэтер. - Каждому, кого притесняют, приходится выбирать одно из двух: или совсем потерять свои права, позволить превратить себя в домашнюю скотину, думать лишь о том, как бы протянуть, прожить, чтобы душа с телом не расстались, или же защищать свои права, пусть это даже стоит жизни!..

Ночи становились холодными. Но отец шагал впереди по тропинке так размашисто, что вскоре и Пеэтер согрелся от ходьбы. Полная луна плыла над березами Аонийду, за прибрежным сосняком шумело море, а с другой стороны, с Каткусоо, клубясь, поднимался туман.

…Туман? Разве и перед глазами людей не было еще слишком много тумана, который мешал всем угнетенным, рабочим в городе, крестьянам в деревне, шагать сплоченно и твердо, плечо к плечу, как они, Матис и Пеэтер, идут теперь дружно, одной дорогой. Ой, как нужны люди честные, энергичные, с ясным умом, про которых ты действительно знал бы, что они до последней капли своей крови будут бороться за дело трудящихся и никогда не предадут их интересы!

- Каков же все-таки этот Саар? Можно ли ему во всем довериться? - еще раз спросил Пеэтер отца, прервав свои размышления.

- Можно, право, можно! - убежденно подтвердил Матис, и, широко шагая, они продолжали свой путь в волостное правление.

* * *

В старину, во времена Липгарда, картофельные поля в Руусна распахивали как бог на душу положит, но с тех пор, как мыза перешла в собственность Ренненкампфа, и здесь вошли в моду длинные борозды, сплошные из конца в конец поля.

- Удобнее лошади, сподручнее и человеку, - говаривал юугуский Сийм - и лесник и кубьяс Ренненкампфа в одном лице. - Прямая борозда лежит, знай только похаживай за плугом по раз взятому курсу, тут уж некогда зря глазеть по сторонам и болтаться попусту.

- Плохо ли тебе шнырять и назначать нам курсы, а заставь тебя с корзиной в руках день-деньской за лошадью гнуться, тогда узнаешь, какую песню запоет вечером твоя поясница, - ответила кубьясу виластеская Эва, острая на язык жена арендатора. Муж Эвы, Яан, - хозяин ветряка, она могла говорить кубьясу в лицо такие вещи, а жены батраков только поругивались втихомолку (хотя иногда и солеными словами).

Длинные борозды, конечно, выгоднее барину - работа лучше спорится, - но так уже в мире заведено: что барину прибыль, то батраку гибель. Длинные борозды выматывали силы батраков весной, при посадке, но более того осенью, на копке картофеля. Дни копки, считавшиеся раньше, при Липгарде, самыми легкими из всей барщины, почти не уступали теперь по тяжести сенокосу в разгаре лета, разве что рабочее время поневоле становилось короче, хотя и начинали с зари, а последний воз картофеля ссыпали в мызный погреб уже при свете лампы.

Даже Пеэтер, который пошел сегодня на мызу вместо матери (мать батрачила у эймуского Юхана и за него отрабатывала арендные дни мызе), почувствовал усталость. От перетаскивания двухпурных мешков на телеги немела спина.

Возвращаясь с пустой телегой в поле, Пеэтер взглянул на часы. Половина пятого. Погода стояла скверная, сильный западный ветер приносил время от времени стелющиеся низко над землей и над морем дождевые тучи и холодными струями дождя хлестал пожелтевшие деревья парка, поблекшую картофельную ботву, спины лошадей и лица мужиков. Барон обычно старался обойтись возможно меньшим количеством людей. Но теперь картофелю угрожали ночные заморозки, приходилось копать и убирать даже в дождь. Несмотря на непогоду, люди работали до наступления темноты. Если только один день такой работы изнурил Пеэтера, что же должна чувствовать мать, на долю которой каждую неделю выпадает три таких дня? Каково батрачкам, вынужденным работать по шесть дней в неделю? А их большинство, и к тому же их часто принуждают работать и в воскресенье. Пусть копка и уборка картофеля из разрытых борозд не требует таких сил, как подноска мешков, но с утра до вечера гнуть спину и копаться в стылой, холодной грязи еще изнурительнее. А платы от юрьева до Михайлова дня мать получает четыре пуры зерна, четыре пуры картофеля да еще кое-какие крохи в придачу. Плата ничтожно мала, а жены батраков, надрывающиеся на мызе круглый год, получают еще меньшую плату, если рассчитать поденно.

Картофельные борозды начинались у опушки леса и шли прямой линией через все поле до яблоневого сада. Около двадцати женщин, двигаясь шеренгой, копали и выбирали картошку, у каждой было по две борозды. Когда женщины подвигались к лесу, дождь ударял им в спину - и работать было еще сносно, но на обратном пути по новым бороздам ветер и дождь хлестали прямо в глаза, вода текла не только по платкам, но и по волосам, по бровям. Раннавяльяской Алме - ей было лет пятнадцать-шестнадцать, - худенькой, высокой и немного беспомощной девушке (ее мать умерла прошлой осенью от чахотки), трудно было поспевать за остальными, особенно за Рити - женой слепого Каарли. Рити считала себя получше других, была падка на похвалы мызных господ и старалась изо всех сил, так что кругом только комья грязи летели. Юугуский Сийм, никогда не упускавший возможности похвастаться, что он и кубьяс, и лесник, и церковный ктитор (Ренненкампф не терпел большой толпы слуг, их было у него мало, но зато все такие, в преданности которых он не сомневался), кубьяс Сийм отводил для Рити средние борозды, так что она находилась в центре шеренги работавших женщин. И вот строй женщин сломался углом, напоминая стаю журавлей. Рити, как журавль-вожак, шла посреди, опережая других, а остальные - растянувшись углом по обе стороны. Но в то время как вольные журавли высоко в поднебесье летели в южные края, измученные и насквозь мокрые люди едва ползали по вязкому картофельному полю Ренненкампфа.

Подогнав подводу к женщинам, Пеэтер кинул вожжи на спину лошади и прежде всего погрузил в телегу полные корзины раннавяльяской Алмы, он даже помог девушке собрать несколько пригоршней отрытого картофеля, - ему просто стало жаль молодую батрачку.

- Барин из города пришел в деревню покрутить с девчатами, а у самого мерин запутал вожжи в ступицу колеса, - прогнусавил вдруг где-то рядом юугуский Сийм.

- Тпру-у! Черт! - Жадная на картошку лошадь и в самом деле сбросила вожжи, и Пеэтер поспешил распутать их. - А что же кубьяс глядит, будто у него и рук нет?

Пеэтер сказал это с такой непосредственностью и простотой, что Юугу не сумел даже сразу ответить, только кашлянул. Лишь после того, как зафыркали и рассмеялись женщины, Сийм понял, какую наглость позволил себе Пеэтер.

- Всякому городскому прощелыге не дано права совать нос в мои дела и отдавать мне приказы, - прогундосил Сийм. - Не за то барин платит мне жалованье, чтобы я был мальчишкой при лошади у такого лодыря, как ты. Мне нужно присматривать за работой нескольких десятков людей.

- Если бы ты заботился о людях, ты не заставлял бы их гнуться в три погибели под ветром и дождем.

Женщины как раз заканчивали очередные борозды. Рити справилась раньше других и уже отсчитывала новые борозды, по которым надо было возвращаться к мызе, в сторону яблоневого сада. Женщины еще в предыдущий заход хотели вернуться через поле порожняком и провести выборку обеих борозд с подветренной стороны, но кубьяс резким окриком вернул их. Слава богу, они не на каком-нибудь двухмачтовом судне, не в рейсе на Готланд за точилами, чтобы им лавировать по ветру. Под ногами твердая земля, и носы у них не сахарные, не растают от встречного дождя! Окрик кубьяса заставил женщин отказаться от своего намерения. То ли слова Пеэтера придали им смелости, то ли они заранее сговорились между собой, только на сей раз женщины двинулись стайкой через все поле, оставив позади одну дорожащую господскими похвалами Рити, которая склонилась над своими бороздами и с глупым видом посматривала им вслед.

- Вы что такое затеяли?! - Кубьяс невольно прервал свою перебранку с Пеэтером и кинулся рысцою за женщинами.

- Что затеяли?! Даже скотина повертывается спиной к ветру, и мы делаем то же самое, - ответила кипуская Мари, прошмыгнув мимо кубьяса, который хотел силой загородить ей дорогу. С двумя-тремя батрачками он и сегодня справился бы, но их было с два десятка, к тому же ветер обрушил на поле новый шквал дождя с градом, который только пришпорил решимость и отвагу женщин, а слова Сийма развеял, как дым по полю. Так Сийм, вероятно впервые в жизни, должен был уступить воле батраков. Набив рот злобными ругательствами, приближался он к женщинам, которые уже успели пройти все поле и теперь сгибались над новыми бороздами, идя с подветренной стороны. Он честил женщин и так, и этак, но вернуть их не посмел - это действительно было бы непозволительной тратой времени. Победа батрачек на этот раз была почти полной, даже примерная Рити в конце концов перебралась к ним. Что ей оставалось одной делать со своим образцовым старанием в полуверсте ото всех, если и возчики картофеля - Пеэтер, талистереский Кусти, молодой, лет семнадцати, парень, и старый, седой, но все же подвижной лиигеласкмеский Таави - погнали своих лошадей туда, где работали все?

Сийм долго оделял женщин руганью, но так как они особенно не перечили ему, а молча радовались своей победе, пришлось кубьясу примириться и замолчать. В душе же он прямо-таки кипел от злости. Подумать только - они, паршивые бабы, вздумали быть умнее юугуского Сийма, потомственного кубьяса, отец и дед которого преданно служили в этой должности барону! В другой раз он не допустит такого дела, пусть хоть горящая смола падает с неба… пусть они даже и наверстывают с попутным ветром затраченные на переход минуты. Уж он настоит на своем!

Сийм ходил за женщинами по пятам и ковырял палкой землю. Он был настолько полон злобы, что, выковыривая пропущенную кем-нибудь картофелину, молча относил ее в корзину и лишь многозначительно откашливался, чтобы каждый слышал и видел, как он ловит этих нерадивых тварей на месте преступления. Все это он запомнит и вечером доложит барину (Ренненкампф прогнал управляющего и сам теперь распоряжался всем), а уж тот прикажет удержать убыток с лодырей. «Батрак отвечает всем своим имуществом за то, чтобы поле было хорошо убрано, и чтобы от его нерадения или противодействия мыза не потерпела ущерба» - так слово в слово гласит договор, заключенный между барином и батраками. А эймускому Юхану он пошлет вечером с Рити наказ, чтобы тот не посылал больше на мызу всяких городских подстрекателей… хотя, правду сказать, и завтра нужен был сильный мужчина для переноски мешков с картофелем. Нельзя сказать, чтобы Пеэтер не работал - весь тихуский род, выходцы из Рейнуыуэ, работяги, - но что толку от коровы, которая доится и тут же опрокидывает ногой полный подойник! Мызе и мызным слугам в течение нескольких поколений одно беспокойство с ними, и, видать, на этом дело не кончилось. И время нынче такое - срам даже слушать, какие дела на свете творятся: где красный петух гуляет по мызной крыше, где пастора запихивают в мешок, где бунтуют мызные батраки. Слава богу, в здешних краях пока было тихо… А это непослушание разве не пахнет уже началом бунта? Что же, мол, кубьяс смотрит, будто у него и рук нет? Сегодня Пеэтер Тиху сказал это ему, Сийму, а завтра, глядишь, выпалит самому господину барону: отчего, мол, барин не распутает вожжи с колесной ступицы? Ну, нет, барону он так не посмеет сказать, но… но что этому Пеэтеру вообще здесь надо?.. Утром барин и без того сердился, зачем старшина и писарь созвали в волостное правление мужиков, приказ барина о том, чтобы каждый двор прислал по человеку в помощь господину землемеру, можно было письменно объявить по дворам. Не вмешалась ли как-нибудь в это дело рука залетевшего вдруг из города молодого стервятника? Благодарение господу, что большая часть молодых сааремаасцев еще разбросана по свету, но если они к осени вернутся, а времена к той поре не изменятся, доведется и их барину заручиться ротой казаков для защиты мызы, как сделал барон Икскюль в имении Витала…

Так размышлял о мировых делах юугуский Сийм, кубьяс и лесник Рууснаской мызы, отец и дед которого тоже были кубьясами, чей сын должен был стать кубьясом, чья дочь была замужем в городе за булочником. Место семьи Юугу в церкви на второй скамье, сразу же за господскими стульями. Деревенский люд всегда должен смотреть на него со страхом и уважением. А тут на тебе: «Что же кубьяс смотрит, будто у него и рук нет»?!

Юугу все ковырял и ковырял палкой землю то здесь, то там, находил по картофелине. Известное дело, раннавяльяская Алма, разумеется, кипуская Мари, конечно, лайакивиская Тийна. Одна - ребенок, другая - немощная, третья - молодая, неопытная, четвертая - стара и слаба, пятая - просто лентяйка и нерадивый работник. Ругая их, Сийм вдруг наткнулся на явно нетронутый куст картофеля.

- Когда же раннавяльяская Алма думает унести с мызного поля себе на приданое эту картошку? - Сийм ругался лишь тогда, когда чувствовал, что почва колеблется под ногами, а будучи хозяином положения, он тихонько, в нос, цедил ядовитые и нередко замысловатые слова.

- Это не моя борозда, - защищалась Алма, выпрямляясь и поворачиваясь к кубьясу.

- И не моя борозда, - насмехался кубьяс.

- Это Ритина борозда, ее картошка, - сказала кипуская Мари.

Услышав такое, выпрямились и все другие женщины, чтобы посмотреть на чудо.

- Моя! Ах ты, последняя тварь! - огрызнулась Рити, обычно старавшаяся и в разговоре соблюсти подобающее ей приличие.

- Хоть убей, твоя! Уж что твое-то твое! Видишь, вот мои борозды, там - Алмины, палка кубьяса как раз торчит между двумя твоими бороздами, - объясняла Мари.

Правда, теперь все, не исключая и Рити, должны были убедиться в том, что нетронутый картофельный куст кубьяс нашел между бороздами Рити. Злорадный смех, вначале сдержанный, потом громкий, неуемный, раскатился по полю. Рити, которую кубьяс всегда ставил в пример другим, вспыхнула, как сухой куст можжевельника, и поскакала к Мари с высоко поднятой над головой мотыгой.

- Ах ты, последняя! Нарочно зарываешь картошку на моей борозде, нагребаешь кучу, чтобы кубьяс наткнулся! Не слыхала я, что ли, как вы недавно здесь с Лийзу языки чесали!

- Есть у меня время твою… картошку зарывать! Несешься впереди всех в погоне за похвалой - хвост трубой, этак половина картошки в земле остается! - не сдавалась Мари. Она одним духом при всех выпалила бы много всякой всячины в адрес Рити, если бы ее внимание вдруг не привлекла толпа мужчин, показавшаяся за каменной оградой. Они шли по дороге парка и, казалось, направлялись прямо в мызу. Мари, словно застыв вдруг, во все глаза смотрела на дорогу, и вслед за ней туда же устремились взоры других женщин, а затем и возчиков картофеля и, конечно, самого кубьяса.

Заметив женщин, мужики остановились. Один из них взобрался на ограду - это был лайакивиский Кусти - и крикнул:

- Бросайте картошку! Пойдем на мызу требовать свои права!

В далекой Маньчжурии японцы прострелили Кусти левую ягодицу. Теперь он ходил, сильно прихрамывая, быть может сильнее, чем следовало бы, из-за боязни снова угодить на войну, и в каждом деле вспыхивал, как сухой порох. Видно, нынче он еще с утра крепко заправился, и слова Кусти пылающим факелом упали в толпу и без того разгневанных женщин. Спустя несколько месяцев, когда пришли карательные отряды, многие женщины говорили и сами этому верили, что они пошли тогда вместе с мужчинами на мызу только для того, чтобы удержать мужиков от необдуманных поступков. Правда, женщины знали и в продолжении всего трудного дня копки картофеля поговаривали о том, что утром воинственно настроенные мужики собрались на сход в волостное правление. Но подобно тому как большинству мужиков и не приходила в голову мысль, что на сходе в волостном правлении они запишут двенадцать пунктов требований к мызе и выберут представителей для вручения их барону, - ни одна из этих женщин, жен арендаторов и батраков, из года в год гнущих спину на помещика, не знала, как просто было в один дождливый осенний день посреди рабочей страды бросить вдруг картофельные борозды и отправиться «урезонивать» мужиков. И вот кипуская Мари, которая только что так удачно посмеялась над Рити, и впрямь бросив в ее борозду и засыпав землей кучку картофеля, вдруг зашагала рядом со своим Пеэтером, смирным мужичком, в былое время мызным кучером, и «урезонивала» его тем, что грозила Рити своей картофельной мотыжкой и вовсю честила кубьяса.

Даже сам Матис из Кюласоо не мог утром точно предвидеть, как все произойдет. Сейчас Матис слышал топот ног шагающих за ним мужиков, их голоса, возгласы, полные открытых угроз барону, и его сердце наполнялось радостью. Всю свою жизнь потратил он на борьбу с бароном, и хотя другие и сочувствовали ему, они далеко не всегда поддерживали его в этой борьбе. Сегодня же за спиной Матиса стояла целая деревня, целая волость, мужики не только были сердцем с ним, но и шагали рядом, грудь в грудь. Даже женщины побросали корзины, с шумом и криками перелезли через каменную ограду и присоединились к ним. Пеэтер и два других возчика нагрузили картофелем телеги и тоже тронулись в сторону мызы. От такого поворота дел кубьяс остолбенел посреди картофельного поля и бессмысленно смотрел то на дорогу, то на поле, где шевелилась единственная преданная ему душа - Рити. Вскоре, однако, кубьяс решил, что и ему благоразумнее отправиться на мызу, а Рити, оставшись одна, уложила даже свою мотыгу в корзину.

- Эй ты, собачья душа, знай царапай дальше! - все еще кричала Мари и угрожающе размахивала издали своей мотыжкой. А потом ни у кого уже не было времени оглядываться. Мыза, гордая мыза, страшная мыза, во дворе которой должны были покорно снимать шапки, лежала тут же, за яблоневым садом, - камнем можно добросить.

Матис прижал рукой нагрудный карман, словно желая убедиться, там ли еще находится бумага с требованиями мужиков к барону и листовка, привезенная из Таллина Пеэтером: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Российская социал-демократическая рабочая партия». Нет, бояться здесь нечего. И, войдя в ворота мызы, ни один мужик не снял шапки. Матиса и его богатого брата капитана Тыниса Тиху вековые деревья мызного парка видели здесь и прежде в шапках, но большинство осмелилось на это впервые в жизни. Видишь, не снял картуза - хоть рука на миг и сделала какое-то непроизвольное движение кверху, - а ничего не случилось! Это придало смелости и для дальнейшего.

Капитан Тынис Тиху и волостной старшина Яан Пууман отстали шагов на тридцать-сорок от толпы. У них отношения были приятельские. Яан Пууман вложил около двух тысяч рублей в корабельную компанию «Хольман и Тиху», и, по правде говоря, поход на мызу пришелся обоим не по душе. Но ведь даже у самых состоятельных людей в приходе были свои претензии к мызе (мыза не платила никаких общинных сборов, не принимала участия в дорожных повинностях, хотя мызные телеги больше всего разбивали дороги, и т. д.). И когда хозяин-собственник Яков Таальдер внес на собрании и их имена в список выборных на мызу, им неудобно было отказываться перед всем народом. Не то еще подумают некоторые, будто они боятся барона! Вот Тынис и шагал сейчас к мызе с солидным видом, в манишке, в прорезиненном, привезенном из-за границы плаще, в хромовых сапогах, а главное, в полном сознании своей денежной и имущественной мощи. Старшина Пууман, конечно, и по росту, и по одежде, и по денежной силе стоял ступенькой пониже, но и его богатства было достаточно, чтобы на целую голову возвышаться над всей этой толпой. Они хоть и шли к мызе, все же для них, особенно для капитана, вся сегодняшняя затея имела какой-то странный, диковинный привкус.

Что и говорить, барон слишком занесся, держит себя так, будто, кроме него, во всей волости нет ни одного человека, со словом которого следовало бы считаться, - в конце концов его не вредно как следует осадить. Но разве уж непременно таким манером? Сход в волостном правлении можно было бы провести и умереннее и спокойнее, скромнее надо бы и сформулировать некоторые требования, особенно касательно мызных батраков, - а теперь все дошло до крайности. Ну, и у Матиса есть, конечно, свои счеты с мызой - из-за Ренненкампфа брат остался без имущества и без крова, - но стоит ли из-за этого так уж рядиться в красный цвет, превращаться в настоящего социалиста?! Требования, предложенные Матисом и принятые в порыве телячьего восторга (правда, он и сам опрометчиво голосовал за них), теперь, по здравом размышлении, казались капитану будто списанными с какой-нибудь социал-демократической агитационной листовки.

- Что за птица этот Саар у тебя в волостном правлении? - спросил Тынис. - Насквозь красный, что ли?

- Черт его знает, вроде гнет в ту сторону, - ответил старшина.

В это время племянник Тыниса, Пеэтер, которого он позавчера привез домой на «Каугатоме», переезжал дорогу и, понукая лошадь, правил с возом картошки к мызному амбару. А что этому парню здесь надо? По его словам, он приехал домой отдыхать. У капитана вдруг появилась догадка относительна всего недавнего схода. Еще на корабле Пеэтер что-то слишком много расспрашивал, - в его возрасте молодые люди разговорчивы и любят прихвастнуть собственной мудростью. Определенно бунтовщик, по-видимому, не совсем простого сорта. Ишь ты, пришел на мызу картошку возить? Нет, он явился подстрекать Матиса и народ! Тынис никогда еще не видел Матиса таким, как сегодня в волостном правлении, или сейчас, когда он шагает впереди других к парадному крыльцу мызы. Конечно, его брат всегда был смелым, твердым и упрямым, но теперь в его поведении появилась какая-то совсем новая нотка.

- Дрянная затея, - сказал капитан старшине, шагавшему рядом с ним.

Тынис Тиху не возражал против крепкого разговора с бароном, но компания, в которой предстанет Тынис со своими требованиями, казалась ему малоподходящей. Нечего греха таить, и у него есть споры с бароном и относительно земель, и относительно моря, еще бы! Но когда хотят произвести впечатление, нанимают на почтовой станции лошадей с кучером и приезжают на мызу в коляске. Кто хочет выжать что-нибудь из барина, должен и сам быть хоть по виду барином, а не таким вот, как они: с картузов капает вода, голенища сапог и те в грязи.

- Да, дрянная затея, - повторил и старшина, но теперь как-то неудобно поворачивать обратно.

Тынис Тиху притворил за собой ворота мызного двора и, повернувшись спиной к своему спутнику и к барскому дому, привел в порядок одежду. Рука на миг скользнула по нагрудному карману: кошелек, конечно, был на месте, на месте был и маленький револьвер, который он, по капитанской привычке, всегда носил в кармане; не было только на груди медали, полученной от правительства за спасение команды «Марии Стюарт».

- Теперь уж ты лавировать не сможешь, - бросил капитан через плечо старшине. - Ставь парус и поворачивай на бейдевинд. Только не верю я тому, чтобы барон впустил их в парадную дверь, - сказал он, кивнув на толпу, собравшуюся у парадного крыльца.

Глава двадцать первая

Барон Фромгольд Ренненкампф не питал особого уважения к умствованиям своего зятя, выходца из мужиков, пастора Альфреда Гиргенсона. Иной раз за обеденным столом он даже посмеивался над его литературными упражнениями на мужицком языке. Но когда ревностный пастор и зять стал методически присылать ему эстонские газеты с подчеркнутыми там и сям красным карандашом строками, барон, прочитывая отмеченные места, сам приходил к выводу, что цензура действительно работает слишком пассивно и по-казенному. Понятно, властям в цензурной работе приходится прибегать к услугам людей, знающих мужицкий язык, в том-то и заключается беда: мужик пишет, и мужик цензурует; потому-то и возможно в эстонских газетах появление таких статей, как, например, эта в «Уус аэг», не статья, а перепечатанное из русской газеты сплошное злорадство по поводу заключения мира.

«Уус аэг» сообщает: «Итак, мир! Свершилось то, чего в последнее время ждали с большим нетерпением! Но мы пишем эти строки почти в слезах, с болью в сердце, с тяжелым чувством. В глубине души невольно поднимается возмущение против порядка, который настолько опозорил нас, Россию, который довел нас до такого состояния, что мы должны радоваться даже возможности избежать уплаты контрибуции. Мы никогда не забудем эту постыдную войну: никогда не заживут нанесенные нам раны…»

…В самом деле, Гиргенсон прав: если в русскую газету по небрежности цензора проскочили эти крокодиловы слезы, то уж во всяком случае нельзя было допустить перевода статьи на эстонский язык! А может статься, она и неправильно переведена, не добавил ли переводчик от себя несколько капель зловредного яда против существующего строя?

Барон Фромгольд фон Ренненкампф был, правда, немцем, но, как прибалтийский помещик, он являлся верным союзником русских помещиков и ярым сторонником самодержавия. Его сердце тоже обливалось кровью из-за унизительного для России мира. Ренненкампф вел свой род от старинных прибалтийских дворян, но в конце семнадцатого столетия в результате редукции помещичьих имений его предки почти разорились. Только во времена императрицы Анны Иоанновны дворянский герб дома Ренненкампфов снова обрел должное уважение. Барон Конрад фон Ренненкампф, друг Паткуля, в качестве одного из приспешников фельдмаршала графа Буркгарда Христофа фон Мюнниха (Миниха) сделал в сороковых годах XVIII столетия в Петербурге блестящую карьеру. В царствование императрицы Елизаветы Петровны он, правда, попал в немилость, но при вступлении на престол Екатерины II снова вознеся в Петербурге, куда привез и своего сына Готгарда фон Ренненкампфа, того самого Готгарда, портрет которого и сейчас висит рядом с портретами царя и царицы в рабочем кабинете барона Ренненкампфа. Это был властный, осанистый мужчина с густыми волосами, большим орлиным носом, со множеством-орденов на груди; благодаря его заслугам и влиянию серебряный конь в гербе Ренненкампфов совершил в царствование Екатерины II свой самый высокий прыжок. Возможно, что заслуги прибалтийского немца Готгарда фон Ренненкампфа были не так значительны, чтобы попасть в историю, как попали столь любезные Екатерине деяния могучих русских князей Потемкиных и Орловых, но и они все же заслужили награды в виде пяти имений и какой-нибудь тысячи душ крепостных. Готгард фон Ренненкампф женился на графине Анне Головиной, получив за женой еще три имения, и после блестящей жизни в Петербурге провел остаток дней своих всеми почитаемым дворянином здесь же, в имении Руусна на Сааремаа, суровую природу которого он очень любил.

Один из его сыновей, Эбергард, был шталмейстером у великого князя Николая, а когда Николай взошел на престол, Эбергарда назначили на другой, весьма важный пост в Третьем отделении личной его величества канцелярии, которой руководил прибалтийский немец граф Александр Бенкендорф. Бабушка барона Фромгольда фон Ренненкампфа была дочерью графа Ламсдорфа, воспитателя Николая I. Муж одной из ее кузин, генерал Александр фон Вейсс из Ухтна, был адъютантом великого князя Константина, царского наместника в Польше… Нет, это был не только отживший и «раздутый блеск», как порою язвил, огрызаясь, его зять за обедом, этот пастор с мужицкой кровью в жилах. От человека, лишенного какой бы то ни было родословной, нельзя и требовать, чтобы он проникся чувствами, которые волнуют благородную грудь того, чьи предки вместе с епископом Альбертом семьсот лет тому назад высадились в Риге. Есть вещи, которые при всех обстоятельствах невозможно разменять на деньги. А о тесных связях рода Ренненкампфов с правящими кругами царской России и в настоящее время свидетельствует хотя бы тот факт, что генерал Пауль фон Ренненкампф на последней, только что окончившейся войне был крупным военачальником в казачьих частях.

Правда, генерал Пауль фон Ренненкампф приходился только дальним родственником рууснаскому барону и, к сожалению, был настолько высокомерен, что не хотел и знаться с единокровным, но, увы, обедневшим сааремааским Ренненкампфом. Но и старший сын самого Фромгольда фон Ренненкампфа. Эбергард-Готгард, принимал участие а войне в чине ротмистра и, как видно из его писем, выполнял на тыловой службе задания особой важности. И хотя владения Фромгольда фон Ренненкампфа состояли только из двух небольших имений в Сааремаа (легкомысленный отец промотал состояние), он, как и большинство прибалтийских дворян, чувствовал себя кость от кости, плоть от плоти царской России, потому что ни одно другое государство, даже Германия, не защищало бы с таким рвением интересы прибалтийских дворян, как это делал когтистый русский орел. Рука руку моет. И, начиная уже с Иоганна Рейнгольда фон Паткуля, прибалтийское дворянство поставляло русскому императорскому двору весьма преданных дипломатов, губернаторов, директоров департаментов, членов судебной палаты, адъютантов, интендантов, офицеров лейб-гвардии, министров двора, тайных советников, фрейлин, шталмейстеров, полковников и даже генералов. Взять хотя бы недавнюю войну, - даже эстонские мужичьи газеты не могут умолчать о том вкладе, который принесли на алтарь отечества прибалтийские дворяне. Так размышлял барон Ренненкампф, выпячивая грудь и надуваясь важно, как воинственный петух.

«… Флотом, стоявшим до войны во Владивостоке, командовал адмирал барон Штакельберг. По состоянию здоровья барон Штакельберг попросил освободить его от этой должности и отправился на родину для поправления здоровья. Однако в пути он узнал о начавшейся войне, тотчас же возвратился во Владивосток, снова вступил на корабль и даже ходил вместе с нашей эскадрой к Японским островам… »

«…Прежним начальником крепости Порт-Артур был генерал Стессель (уже по фамилии видно, что прибалтиец), под его командованием наши солдаты в 1900 году овладели стенами Пекина и ворвались в город…»

«… Сражение при Мукдене. Рассказ участника войны, возвратившегося на родину. Гремит пушечная канонада, и пулеметы изрыгают струи пуль в самураев. Войска дерутся, как львы… Смерть никого не страшит. Кровь непрестанно льется рекой… Особенно отличился один из наших соотечественников, барон Мейендорф, командовавший сражением на реке Шахэ…»

Да, но разве не лучше всего прочего характеризует балтийское дворянство телеграмма, посланная недавно собранием сааремааских дворян царю:

«Всемилостивейший государь! Преисполненные безграничной любовью к своему монарху, верноподданные помещики, дворяне острова Эзель, собравшиеся на ландтаг, считают своим первым долгом в годину, когда государству грозят опасности и беспорядки, повергнуть к подножию престола свои чувства неизменной преданности. Собрание дворян, приступая к обсуждению постановлений, необходимых для привлечения налогоплательщиков к участию в делах самоуправления, невзирая на сословные национальные различия, не ставит себе целью обсуждать вопросы, касающиеся основ государственного строя, а пребывает в неизменной вере, унаследованной от предков, что благоденствие верноподданных исходит от высочайшего соизволения монарха…

Примите, Ваше Величество, выражения покорнейшей благодарности от дворянства острова Эзель, которое всегда готово выполнять Ваши мудрые монаршие предначертания.

Вашему Императорскому Величеству преданнейшее Эзельское дворянское собрание, и от его имени: председатель ландтага барон Буксгевден и предводитель дворянства ф. Экеспарре».

Найдя в мужицкой газете это выражение верноподданничества, к которому он в недавнем времени приложил руку, барон Ренненкампф немного повеселел. Не все эстонские газеты настроены против государства. Гиргенсон и сам пописывает в «Ристирахва пюхапяэвалехт», а иногда и в «Саарлане», почему и присылает ему эти экземпляры. Да, нужнокак-нибудь повлиять на людей, чтобы выписывали только «Ристирахва пюхапяэвалехт», а издание таких газет, как «Койт», «Уус аэг», и прочей зловредной и крамольной бумажной трухи хорошо бы помещикам просто запретить через губернатора.

Решив всецело поддержать в этом своего зятя, барон Ренненкампф еще раз просмотрел «Ристирахва пюхапяэвалехт», чтоб убедиться в благонамеренности этой в будущем единственно дозволенной для эстонцев газеты.

«Мир! Наш Великий Самодержец воистину миролюбив, что подтверждается его неоднократными высказываниями и действиями. Русское государство было бы лучше подготовлено к войне, если бы наш Император не запретил этого, потому что Он хотел мира и не мог даже слышать разговоров о войне. Все же войне суждено было вспыхнуть именно при нем, а почему это случилось так и какими неисповедимыми путями это должно обратиться во благо для всего мира, это знает только тот, кто сказал: «Я творю мир и приношу бедствия» (Исайя, 45, 7).

Барон Фромгольд фон Ренненкампф снова рассердился. Даже их «Ристирахва пюхапяэвалехт» пишет одну лишь чепуху и вздор! Тоже умники нашлись - император не позволял России готовиться к войне!

Барон презрительно оттолкнул все эстонские газеты и стал читать последние номера газеты «Ревалше цейтунг».

«Hapsal. Auf den Gutbesitzer v. К. wird, als er auf der Landstrasse zu Wagen den Weissenfeldschen Krug Walgevälja passiert, ein Revolverschuss abgefeuert, der aber fehlgeht»^[25]

«Alt-Schwanenburg. Kirchendemonstration. Der Sonntag-Gottesdienst, zu dem eine zahlreiche Gemeinde versammelt war, verlief in ungestörter Ruhe bis zum Schluss der Predigt. Kaum aber hatte der Pastor die Kanzel verlassen, als eine Taube mit einem roten Fähnchen lossgelassen wurde…»^[26]

«Reval. In der Waggenfabrik «Dwigatel» findet ein Krawall statt. Gegen 200 Arbeiter aus der Schmiede wollen den Meister А. Timmermann in den Sack stecken»^[27]

Барон Фромгольд фон Ренненкампф встал, раза два прошелся, сутулясь, по мягкому плюшевому ковру кабинета из угла в угол и остановился перед портретом своего знатного предка Готгарда фон Ренненкампфа. Много воды утекло в море со времен Екатерины II. После Екатерины в России царствовали Павел I, Александр I, Николай I, Александр II, Александр III, и ныне на престоле воссел женатый на немке и весьма благосклонный к балтийскому дворянству Николай II. И все же у балтийского дворянства нет уже былой мощи и уверенности, как в блаженные времена Екатерины II. Нет, в этом нельзя обвинять самодержавие и царский двор. Чего только не случилось на свете после очаровательной и мудрой Екатерины! Еще ей самой привелось услышать, как во Франции поволокли на гильотину Людовика XVI и его прекрасную супругу Марию-Антуанетту. В 1848 году по Европе прокатилась новая волна революции, в 1871 году в Париже даже провозгласили открыто коммуну! Только в России самодержавие в течение нескольких столетий сохранялось в неизменной твердости (здесь бунты жестоко подавлялись), только в России не тревожит воли монарха конституционная паутина, парламентская возня депутатов, только царская Россия - незыблемая твердыня, куда с надеждой обращены взоры дворянства всего мира. Неужели смутьяны успели так глубоко посеять среди народа свое злое семя, что и эта твердыня грозит рухнуть от внутренних волнений? Нет, этого никогда не случится! Каждый чиновник на своем посту, каждый офицер в своей казарме, каждый помещик в своей округе должен быть на страже, любое волнение нужно подавлять в самом зародыше, как это всегда делал он, Фромгольд фон Ренненкампф, здесь, в Каугатома.

Увы, не все помещики шли одной с ним дорогой. Некоторые, особенно молодые дворяне, под влиянием всяких злонамеренных идеек, впали в излишний либерализм и стали с легким сердцем и сравнительно дешево продавать мужикам в их собственность хутора, снизили арендную плату и дают поблажки батракам, в некоторых местах даже организовали для их детей какие-то «киндергартены^[28]». Ну прямо какие-то толстовцы в Прибалтике!

И вот - полюбуйтесь - теперь уже видно, куда ведут эти мягкость и либерализм: крестьянин из-за угла убивает своих благодетелей. С крестьянами нужно обращаться веками испытанным методом: в железных тисках нужно держать его, тогда будет порядок дома, порядок на мызе, порядок в государстве. Лучше всего держать крестьянина в таком положении, когда он вынужден будет думать только о куске хлеба для себя и для своих детей. Rechtwohl^[29], нужно дать мужику столько, чтобы он мог работать, но all zu viel^[30] у него не должно быть ничего. Стоит мужику стать сытым и довольным, как он заважничает и скоро даже по одежде станет таким же «господином», как и ты сам. Если он одет и кое-что скопил в Vorrat^[31], он пошлет своих детей в школу и в конце концов начнет требовать и свободы для себя, требовать равных с тобой прав. И в самом деле, если уж до того дело дошло, то не остается ничего другого, как повлиять на такого зажиточного и грамотного крестьянина, чтоб он перенял язык и взгляды господствующих слоев и превратился в Deutschbalte^[32]. Но если все мужики превратятся в кадакасаксов, кто же тогда будет работать? В конце концов самому дворянству придется пойти в поле разбрасывать навоз! Danke bestens! Verfluchtes Lumpenpack!^[33]. Вот куда ведет необдуманность молодых либералов. Gott sei Dank^[34], его двое сыновей - и гостящий сейчас дома студент Герман-Фридрих, и находящийся на военной службе Эбергард-Готгард - не заражены такими идеями, а что касается батраков двух его имений, бобылей, и арендаторов, то с ними, кажется, все еще в порядке. Матис из Кюласоо, вожак здешних строптивцев, осмелился подать на него, помещика, в суд из-за какого-то жалкого, давным-давно отнятого клочка земли; проиграв процесс в Куресааре, он имел наглость обжаловать приговор даже в Ригу, но в конце концов получил-таки на суде хорошенько по носу. Года два назад он выгнал этого смутьяна и из Кюласоо. Поди бунтуй, нанимай адвокатов, когда у тебя, бобыля, едва держится душа в теле! И парусник, который они кое-как всей волостью смастерили, улизнул-таки из их рук. И кому он достался? Вот это и есть самое ловкое во всей истории: брату бунтовщика, капитану Тынису Тиху, который, как видно, все же ist ein anständiger Mensch^[35], человек совсем другого сорта, чем его желчный и упрямый брат.

«Ничего, ничего, скоро и во всем государстве восстановят прежний прекрасный порядок», - думал барон Фромгольд фон Ренненкампф, сидя в своем просторном кабинете, уставленном тяжелой, темной дубовой мебелью.

Поэтому внезапный приход толпы крестьян в мызу, да еще в такую непогодь, был полной неожиданностью для барона, для его семьи и прочих обитателей мызы. Даже кубьяс, юугуский Сийм, не сумел так скоро очухаться от душившей его злости, чтобы поспеть раньше мужиков и предупредить барина. Завидев у парадного крыльца большую толпу мужичья, требующего допуска в господский дом, барон вначале подумал, что, может быть, на уборке картофеля случилось какое-нибудь несчастье - скажем, лошадь понесла и убила человека. Только вот что показалось ему довольно странным: почему они пришли жаловаться на свою беду не через кухонное крыльцо, как обычно, и почему среди женщин, работавших на уборке картофеля, столько по-воскресному одетых мужчин? В нетерпении барон не стал дожидаться слуги и пошел открывать дверь. Однако, столкнувшись почти сразу лицом к лицу с издавна ненавистным ему Матисом Тиху, он уже с первых слов отбросил взятый было вопросительный тон и раздраженно закричал, обращаясь главным образом к Матису:

- Что ты тут буянишь? Если у тебя какое дело, разве не знаешь, где кухонная дверь?

- К мамзелям и кухаркам у нас нет никакого дела, как это иной раз случается с самим бароном.

В толпе женщины прыснули со смеху. Глаза барона мигом обежали толпу, и он увидел, что не часть женщин, как показалось ему вначале, а все, кому надлежало сейчас трудиться на картофельном поле, сгрудились за спинами мужчин.

- Почему эти женщины здесь? - крикнул барон кубьясу, только что подоспевшему с поля, чтобы доложить барону про свою беду.

Но прежде чем Сийм успел раскрыть рот, Длинный Виллем, приехавший на недельку-полторы из Таллина, чтобы помочь сыну ставить мережи на сигов, и перебравший смелости в монопольке у волостного правления, подскочил к барону и закричал от внезапной ярости, размахивая кулаком у самого его носа:

- Чего ты на баб заглядываешься, гляди на мужчину!

Рука фон Ренненкампфа быстро скользнула в карман, не нашла там ничего, и барон неуклюже попятился. Но ему не удалось оторваться от разъяренного Длинного Виллема, который, занеся кулак над головой барона, шагал за ним по ступеням крыльца. Тут в дело вмешался капитан Тынис Тиху. Капитан Тиху в силу своего служебного положения уже много лет имел револьвер; он сразу понял первое движение барона и схватил Длинного Виллема за руку. Тынис хоть и ниже Виллема, но столь же сильный и широкоплечий мужчина, и если бы их поставили на весы, трудно сказать, кто перетянул бы.

- Дурака не валяй! - сказал он Виллему. Он привык приказывать, водворять спокойствие на корабле. Его спокойный, решительный голос и внушительный вид подействовали на толпу, как масло на бурное море, и Виллем, хоть и нехотя, опустил руку. - Нам надо поговорить с фон Ренненкампфом насчет землемерных дней и еще кое о чем, - сказал капитан барону, который стоял перед ним и в волнении покусывал губы.

- Разве так разговаривают? Это бунт! Почему эти женщины ушли с поля?

- Об этом нам как раз и нужно поговорить с бароном, - сказал Длинный Виллем гремящим голосом.

- Никто не разговаривает и не обсуждает дела с поднятыми кулаками!

- У меня-то кулаки не подняты, - капитан Тиху старался перевести дело в шутку.

- Я не о тебе говорю, но здесь твой брат, и этот… - и барон покосился на кокиского Длинного Виллема, который и сейчас стоял, угрожающе сверкая глазами, и, по-видимому, каждое мгновенье был готов поднять кулак для удара. Но решительный вид Виллема и других мужиков и досадное сознание того, что в кармане у него нет оружия, заставили барона уступить.

- Хорошо, - сказал он, поворачиваясь к капитану Тиху, - волостной старшина здесь, - я поговорю со старшиной и с тобой!

- А почему господин барон боится других? Японцы прострелили мои горбушки, я уже не смогу ничего плохого сделать барону - воскликнул лайакивиский Кусти.

А Мари добавила:

- Если картофель, выкопанный нами, годится на еду самому барону, то немножко земли с картофельного поля, что насыплется с наших ног на господские полы, не затруднит его слуг!

- Пусть Матис пойдет третьим, у Матиса наши параграфы! - прогремел над всеми голос раннавяльяского Сандера.

- Матиса тоже! Без Матиса нельзя ходить! - закричали со всех сторон, и барон вынужден был впустить в парадную дверь и Матиса. Но так уж случилось, что в переднюю проскользнули и Пеэтер, и Длинный Виллем, и лайакивиский Кусти.

Видя, что и другие мужики подались за ними, Тынис Тиху преградил им дорогу своей широкой грудью.

- Поймите вы, дела нужно вести спокойно. Барон один, а нас уже и так много, хватит!

- Я не могу сразу со всем стадом говорить, - сказал барон и захлопнул дверь.

Спустя мгновение, увидев своего младшего сына Германа, спешившего со второго этажа по лестнице с вопросом: «Was ist los?^[36]» - старый барон почувствовал себя надежнее и пожалел было о том, что унизился и впустил в парадную дверь мужиков, в особенности Матиса. Он объяснил сыну по-немецки, что, по его мнению, ist los, но Матиса выпроваживать не решился. Молодой барон лежал на диване и читал захватывающий любовный роман Захер-Мазоха, когда снизу до него донеслись возбужденные голоса. Так как он разлегся весьма удобно и основательно, то не мог сразу, не приведя себя в порядок, сойти вниз. «Бунт!» - была его первая мысль. Недаром газета «Revalsche Zeitung» каждый день приносила со всех концов государства тревожные вести; но ему все же не верилось, чтобы крестьяне его папаши были способны на бунт. Однако, увидев Матиса, о котором отец рассказывал так много плохого, с которым отец судился, истратив уйму времени и денег, он, как и другие обитатели баронского дома, понял, что дело, должно быть, серьезное.

- Но что эта толпа там на дворе делает? - спросил он у отца.

- Требуют прав, - иронически обронил барон.

- А эти кто такие?

- Это тоже новые министры!

- Не стоит насмехаться, - сказал капитан Тиху на языке, на котором переговаривались между собой барон и его сын. Немецкая речь Тыниса Тиху, хоть от нее и пахло портовым жаргоном, была не так уж плоха.

- А что же вы сами, капитан, - даже немецкий язык знаете, повидали свет, - разве вы не могли одни прийти на мызу?

Немецкая речь капитана заметно повлияла на барона, он стал более вежливым, даже обратился к Тынису на «вы» и провел капитана, старшину, а с ними против своей воли и Матиса в свой кабинет. Пеэтера, лайакивиского Кусти и Длинного Виллема он оставил в прихожей. Барон не прочь был выпроводить их совсем, но не решился открыть дверь, побоялся вторжения мужичья с парадного крыльца.

Окно кабинета было обращено к неспокойному, укрытому черными тучами морю. Впустив в кабинет крестьян, барон захлопнул дверь. Правду говоря, он больше побаивался тех трех оставшихся в прихожей (да, один из них был, верно, Матисов сын Пеэтер), чем этой стоявшей перед ним троицы. Барон даже предложил стул капитану, но когда Матис и старшина тоже расселись, он не возражал - немецкая речь Тыниса Тиху немного успокоила барона.

Но Матису не нравились и язык и поведение брата.

- Ты знай лопочешь по-немецки, мы с Яаном ничего не понимаем, - толкнул Матис локтем в бок своего важного и богатого брата.

- Я ведь не продам тебя!

- Говори по-нашему, наш язык все тут знают, оба барона тоже.

- Я так и думал, что Матис здесь главарь! - Теперь и к барону вернулась оставленная было эстонская речь, совсем неплохая эстонская речь. Но вместе с нею вернулось и господское «ты» в обращении к капитану Тиху, так принято у баронов разговаривать с крестьянами, с этим эстонским мужичьем. - У меня, тенгаский Тынис, было о тебе гораздо лучшее мнение, я не знал, что и ты идешь в поводу у своего упрямого брата.

- Мы все, весь народ в волости, на поводу у господина барона, и повод уже так туго захлестнулся на шее, что скоро уже и не продохнуть, - сказал Матис.

- Да, сегодня ты и впрямь еле дышишь. Легкое ли дело - с утра успел возмутить всю волость!

- Сырое дерево не загорается, и я бы никого не смог возмутить, если бы господин барон сам не давал повода для этого. Мужики сегодня собрались в волостное правление из-за несправедливо потребованных бароном землеобмерных дней и послали нас предъявить господину барону следующие пункты (он отыскал в кармане очки и сложенную вчетверо бумагу).

«Требования крестьян к барону фон Ренненкампфу, собственнику имений Руусна и Лооде.

Если мыза хочет обмеривать землю, то пусть выполнит эту работу за свой счет.

Арендаторы требуют снижения арендной платы на одну треть. Те, кто платили девяносто рублей, будут теперь платить шестьдесят рублей, а те, кто платили шестьдесят, начнут с нынешнего времени платить сорок рублей аренды в год.

У каждого арендатора должно быть право ловить рыбу без дополнительных поборов в заливах Ватла, Руусна и Каугатома, а также право на охоту в пределах своей волости.

Арендаторам, у которых нет торфяного болота (как, например, у жителей Руусна), мыза должна давать две кубические сажени дров.

Дорожные повинности должны быть возложены по количеству имеющейся земли как на мызу, так и на арендаторов, но не так, чтобы арендаторы одни мостили дороги.

В двух мызах барона фон Ренненкампфа, как и в других мызах, живут и работают люди, которые в старости переходят на иждивение волости, поэтому и все помещики должны полностью платить волостные сборы, чего они до сих пор не делали.

Мыза должна вернуть прежним владельцам все земли, самовольно отнятые у крестьян в течение пятидесяти лет и присоединенные к мызе…»

Барон расхохотался.

- Почему же только за пятьдесят лет? Почему ты не требуешь тех земель, которые были отняты у тебя семьсот лет тому назад, как пишут в городе твои подстрекатели?

- Пусть барон не думает, что эти семьсот лет забыты, - сказал Матис с мрачной серьезностью. - Вначале мы потребуем обратно земли, отнятые у нас в течение пятидесяти лет, про времена более древние поговорим еще…

Со двора доносился угрожающий гомон. Ветер сорвал с крючка оконную ставню и с силой швырнул ее об стену, так что задрожал весь дом. Леденящий холод пронизал фон Ренненкампфа, но он был бароном (то есть рыцарем), и ему не пристало показывать свой страх перед чем-нибудь или кем-нибудь.

- Значит, ты, сумасшедший человек, все еще хочешь получить свое Рейнуыуэ. Суд отказал тебе в этом. Теперь ты подстрекаешь жителей волости и угрожаешь мне.

- Раньше я один осмеливался требовать своих прав - теперь их требует вся волость. Здесь есть еще пункты, которые барину придется выполнить:

«8. Рабочий день летом начинается с половины шестого утра и кончается в шесть часов вечера, один час для завтрака и полтора часа для обеденного перерыва»…

- Ого-о, хватит! Восьмичасовой рабочий день и так далее, как это теперь поется. Ты, Герман, - он повернулся к сыну, - выслушай пожелания господ, а я сейчас вернусь, - и барон вышел из кабинета.

С тех пор, как лет пятнадцать тому назад какой-то деревенский парень, которого так и не удалось поймать, в порыве мести ночью вышиб камнями несколько окон в баронском доме, у фон Ренненкампфа вошло в привычку держать свой револьвер в спальне. Только отправляясь куда-нибудь, он брал оружие с собой. В несколько прыжков взбежал он по лестнице, бросил две-три ничего не значащие фразы своей из года в год болеющей и охающей жене, торопливо схватил оружие, но заряжал его уже много спокойнее (он был метким стрелком и в молодости имел несколько дуэлей) - холод револьвера вернул ему прежнюю уравновешенность.

Тем временем оставшиеся в кабинете сначала переглянулись, а потом уставились на молодого барона.

- Ну, что там еще за требования у вас? - сказал молодой барон, высокий светлый блондин с мутноватыми глазами.

- Читай, - пробормотал старшина Матису.

- Чего мне читать? Молодой барин все равно не даст никакого ответа, - и Матис положил бумагу с пунктами требований на стол.

Капитан Тынис Тиху молча смотрел в окно. Дождь прошел, но по-прежнему сильный ветер гнал через залив одну серую тучу за другой. Был седьмой час, наступал вечер. Со двора послышалась песня: «Отречемся от старого мира!..» И кто-то крикнул - не озорства ради, а так, чтобы это услышали и в комнате:

- Матис, не сдавайся!

«Дрянная затея, - мрачно думал капитан Тынис Тиху, хотя по-прежнему с безразличным лицом смотрел в окно. - При этом ветре чертовски хорошо было бы нестись под парусами с Датского Зунда на конец Готланда, прошел бы за одну ночь».

- Ну, читай, - настаивал молодой барон.

- У молодого барина глаза позорче, - ответил Матис.

И правда, барон, по-видимому из любопытства, взял бумагу, написанную аккуратным почерком волостного писаря Саара

«9. Воскресной работы не должно быть.

Батракам прибавить заработную плату в размере 20 рублей в год.

Каждый месяц предоставлять рабочим мызы 3 дня для своих работ и нужд.

Барон должен уволить с мызы Руусна кубьяса юугуского Сийма, потому что он груб и придирчив в обращении с людьми».

Старый барон был уже опять в кабинете. Он взял бумагу из рук сына, мельком взглянул на последние строки требований, потом разорвал бумагу пополам, сверху вниз, еще раз пополам и швырнул клочки в корзину для бумаг.

- Значит, таков ответ барона? - спросил Матис.

- Да, таков ответ. Ступайте! - приказал барон, не повышая голоса, и открыл дверь.

Волостной старшина сгреб с колен фуражку и быстро вскочил на ноги. Капитан Тиху вставал медленно, скорее с притворным, чем с настоящим достоинством, но все же и он поднялся. А Матис не шевелился.

- Вон! - рявкнул барон на Матиса, так что стекла задрожали.

- Я не глухой. Нечего барону кричать на меня!

- Вон, собака!

Матис встал. Мгновенно он вспомнил Сандера, вероятно, погибшего на войне. Пеэтера, стоящего по другую сторону двери, подумал об остальных товарищах. Ведь они на него надеются. «Матис, не сдавайся!» А если он позволит теперь барону просто вышвырнуть себя, что толку тогда от сегодняшнего схода в волостном правлении, от их появления на мызе?! Если бы их было только трое здесь в кабинете, он, может быть, и ушел бы, но сегодня Матис чувствовал за своей спиной силу. Он подошел к окну и сказал барону:

- Не уйду отсюда никуда, пока барон не пойдет навстречу нашим требованиям.

- Ты уберешься отсюда сию минуту! - Теперь барон уже не орал, он вынул из кармана револьвер и направил его в Матиса.

«Выстрелит, верно, дьявол, если я не уйду, и суд ему ничего не сделает», - пронеслась в голове Матиса тревожная мысль, и он хотел схватить стул, чтобы швырнуть его для самозащиты.

В этот миг барон выстрелил. Гул выстрела прокатился по всему дому и двору мызы. Матис прижал руку к правому боку, по которому словно кнутом хлестнули, но все еще продолжал стоять. Промелькнула мысль: «Наверное, не убил, только ранил, искалечил». Он заметил еще, что вторично барон не смог выстрелить, так как дверь с треском распахнулась. Пеэтер ворвался в кабинет и, схватив барона за кисть руки, стал вырывать у него револьвер.

Со двора неслись крики:

- Убивают! Убивают, сволочи! Пошли на подмогу, братцы!

Раздался мощный удар по парадной двери, с грохотом сорвался запор, дверь открылась, и ветер на мгновение прогудел в барской прихожей. Вой ветра, покрыв людские голоса, почему-то особенно сильно отдался в ушах Матиса, хоть он и слышался какое-то короткое мгновение, и сразу же потонул в шуме и криках ворвавшихся людей, в топоте кованых мужицких сапог о господский паркет. А потом в прихожей щелкнули один за другим три, четыре, пять коротких револьверных выстрелов. «Теперь уже насмерть бьют, - подумал Матис. - Стрелял, верно, молодой барон, револьвер старого барона был в руках у Пеэтера». У крестьян же - Матис это хорошо знал - оружия не было. А Длинный Виллем - да, это был Виллем! - заламывал старому барону обе руки за спину. На мгновение Матис увидел глаза неистово сопротивляющегося барона: они были совсем белые, выкатившиеся от напряжения и ужаса. «Боится, сатана!»- и Матис тут же ощутил, как у него самого стекает по боку липкая кровь. Нет, упаси бог, он не хотел умирать теперь, ни за что не хотел умирать. Но уже накатывался какой-то странный, словно издалека идущий шум и темнота застилала глаза. С той секунды, когда Пеэтер с криком: «Отец! Отец!» - бросился к нему, и до пробуждения в хибарке Ревала вечером того же дня Матис ничего не помнил.

Глава двадцать вторая

Лонни Раутсик не была от природы ни пустой, ни бессердечной девушкой; если ее иногда и посещали вздорные или бессердечные мысли, то случалось это оттого, что те, кого принято было считать рачительными и преуспевающими в жизни людьми, думали точно так же.

После охлаждения дружбы Лонни Раутсик и Пеэтера Тиху, особенно же после того, как Лонни с ужасом услышала о предполагавшемся аресте Пеэтера, и молодой человек вообще исчез с горизонта, Лонни решила, что их разлука предопределена судьбой и что, быть может, это и к добру. Вероятно, правы ее многочисленные тетушки и знакомые, советовавшие ей присмотреть партию получше, чем этот простой рабочий. (Лонни больше не мечтала о том, что из Пеэтера, который дал втянуть себя в водоворот политики, выйдет в будущем мастер или инженер.) Она была красива, о чем красноречиво свидетельствовали зеркало и пристальные взгляды мужчин, было за ней и небольшое приданое, но ждать жениха - принца в карете - рискованно, можно остаться в старых девах, и, по здравому мнению тетушек, Лонни следовало бы примириться с каким-нибудь домовладельцем с таллинских окраин, с хозяином мелочной лавки в центре города, с мясником, имеющим свое маленькое предприятие, или, на худой конец, с вежливым и рачительным чиновником - одним словом, выйти за человека, у которого было уже налажено свое прочное житье-бытье, чтобы, соединив с ним свою жизнь, молодая девушка не боялась призрака нужды. А рабочий? Для рабочих на Ситси достаточно фабричных девушек - пусть каждый сходится с девушкой своего круга.

Правда, беспристрастному человеку со стороны показалось бы, что продавщица захудалой книжной лавчонки и дочь дворника Лонни Раутсик была ближе к работницам с Ситси, населявшим дом Пеэтсова, чем к домовладельцу, ближе к подобным ей продавщицам маленьких магазинов, чем к хозяевам этих магазинов. Но беспристрастных наблюдателей среди рачительных горожан почти не оказалось. Каждый только и знал, что старался протиснуться повыше по ступенькам общественной лестницы. На самой нижней ступеньке этой лестницы сидел с рукой, протянутой за подаянием, нищий или несчастный инвалид войны, а на верхней стоял император в своем неземном, богоданном величии и блеске. Расстояние между этими ступенями было так велико, что два холодных глаза в венчанной богом голове никогда и не видали с высоты верхней ступени инвалида войны, который храбро сражался за веру, царя и отечество и которому снарядом оторвало обе ноги, так что теперь он с помощью рук передвигается по улицам в маленькой четырехколесной тележке. По промежуточным ступеням лестницы карабкались вверх, изрыгая ругательства и орудуя локтями, люди самых различных профессий и сословий, кончая столь высокими придворными сферами, что взгляд простого смертного уже не достигал вершины. Но Лонни Раутсик и не заглядывала так высоко, хотя ходили слухи о том, будто бы некая эстонская девушка из простонародья с помощью добрых знакомых получила место судомойки на царской кухне и впоследствии стала супругой самого главного повара императорского двора! Нет, скромная Лонни Раутсик удовлетворилась бы и каким-нибудь молодым, интересным торговцем, подвернись такой под руку. Лонни считала подходящей для себя партией какого-нибудь торговца, владельца пусть небольшого, но самостоятельного дела, но отнюдь не дворницкого сына или хозяйского приказчика. Но беда в том, что привлекательный молодой торговец или сын торговца оценивал свое общественное положение точно так же, как и сама Лонни, то есть не посматривал безразлично в качестве незаинтересованного наблюдателя по сторонам, не оглядывался назад, а смотрел, как и подобало человеку рачительному и уже преуспевшему, все вперед и вперед - и уже видел перед собой во всей красе на следующей ступени сословной лестницы дочь какого-нибудь купца первой гильдии. Думая обо всем этом, Лонни, конечно, вздыхала. Единственным ее утешением было то, что вздыхала она не одна, точно так же вздыхали и мечтали мало-мальски преуспевающие люди, стремящиеся, с помощью локтей, притворных слез, брани или подхалимства, вверх по со словной лестнице.

И вот в этом море вздохов и вожделений Лонни Раутсик встретился человек, который не вздыхал, хоть ему и полагалось бы это делать, потому что он был только простым рабочим, рядом с Лонни, которая как никак могла бы подняться по сословной лестнице до какой-нибудь купчихи. Хотя Пеэтер убежал от жандармов, все же ему следовало бы тайком повидаться с Лонни, чтобы выяснить положение, чтобы дать ей, Лонни, возможность высказать молодому человеку свое окончательное, веское «нет», напомнить, как она предупреждала, просила его остерегаться политики, а Пеэтер ее не послушался и следовал сломя голову за своей партией, объяснить, что настоящая любовь не такова, и что теперь всему конец. Но Пеэтер не подавал никаких признаков жизни, и в голове Лонни прибавились еще и новые обвинения: почему Пеэтер так мало доверял ей, что ни одного дня не хотел укрываться у нее?! Она, правда, не терпела политики, но никогда не позволила бы себе такой низости - выдать Пеэтера шпикам. Уж нет ли у Пеэтера здесь, в городе, другой тайной любви, какой-нибудь фабричной девчонки, у которой он скрывается? А может быть, он убежал на Сааремаа, к своим деревенским зазнобушкам?

Так думала немного кокетливая, оскорбленная, капризная, мечтавшая продвинуться на следующую ступень сословной лестницы Лонни Раутсик. Она думала так потому, что каждый рачительный человек обязан был так думать, потому, что большинство думало именно так. Не могла же она нарушить правила общей игры, плыть против течения, брать фальшивые ноты в согласном хоре. И если при этом она становилась чуть-чуть легкомысленной, капризной и оскорбленной, то и это было в порядке вещей, кто бы стал осуждать ее за это!

Но, кроме этой честолюбивой и предусмотрительной Лонни, была еще и другая Лонни Раутсик: простая, милая, участливая двадцатидвухлетняя девушка, русоволосая, с красивыми, блестящими карими глазами, она жаждала любви и сама хотела любить. Эта Лонни Раутсик, тревожно просыпаясь по ночам в своей комнатушке, была безразлична к купеческим достаткам. Ее воображению представлялись дети - веселые и здоровые, мальчики и девочки с большими глазами и высокими бровями, сильные и умные дети, способные ко всякой работе, как… как сам Пеэтер. И когда среди ночной тишины раздавались вдруг чьи-то шаги на пустынных городских улицах, Лонни вздрагивала и, сидя на постели, не отрывала взгляда от окна, ожидая тихого стука, предназначенного ей и понятного только ей. Но шаги по каменным плитам тротуара удалялись, и если вслед за этим слышались выстрелы, девушка вздрагивала всем телом, и с ее уст невольно срывались слова молитвы: «Господи, спаси и сбереги его!»

Отец Лонни, старый Тийт, не слышал ни чужих шагов, ни выстрелов, ни молитвенного шепота дочери. В последнее время он жил в какой-то печали и замкнутости, два-три раза Лонни даже приводила его домой из кабака, чего с ним прежде не случалось. По ночам отец часами ворочался на постели, а если засыпал, то непрестанно бредил: «Уважаемый господин… ваше высокородие… я сказал все… я действительно ничего больше не знаю!» Иной раз в бреду менялся порядок этих слов, но смысл их всегда оставался один и тот же. Однако, просыпаясь, он ничего не помнил или притворялся, что не помнит, когда озабоченная ухудшением его здоровья Лонни расспрашивала его.

Но ведь и сама Лонни не помнила по утрам всех пережитых ею ночных надежд и страхов, и днем за прилавкам, залезая снова в скорлупу рачительной и благовоспитанной барышни-продавщицы (как и подобало девушке с ее положением), она по мере сил даже строила глазки зажиточным и хорошо одетым мужчинам-покупателям. И все же эта скорлупа становилась день ото дня все тяжелее и ненавистнее, и ее природная женская натура все яростней восставала против этой насильно навязанной оболочки.

И развитие событий во внешнем мире не благоприятствовало внешнему благоденствию и карьере Лонни. Длинная сословная лестница, выдержавшая на протяжении веков все бури истории, сотряслась и заколебалась вместе с царем на самой высокой ступеньке. Манифест, опубликованный по окончании войны с Японией, был весьма кислый, а высокомерный тон, за которым царь пытался скрыть поражение. Еще очевиднее говорил о том, насколько крепко отдубасили «могучего и непобедимого» царя те самые японцы, которых он в начале войны презрительно именовал «макаками». У царя, когда он подписывал этот жалкий манифест, по всей вероятности, голова шла кругом от сотрясений сословной лестницы; каждый, кто читал манифест, понимал, что он был составлен человеком, вконец напуганным, но пытающимся спрятать свой страх за притворно бодрым выражением лица.

Чем выше удавалось кому-нибудь забраться по сословной лестнице, тем сильнее был у них теперь страх сорваться вниз, и у многих лаже пропала былая прыть, стремление пробиваться к высотам этой лестницы. Те, что стояли в самом низу или на нижних ступеньках, чувствовали себя теперь гораздо прочнее, исключая, конечно, тех, кто при посредстве штыков или черным ремеслом шпика старался поддержать устойчивость всей лестницы, кто слишком уж запятнал руки кровью. Вся гигантская иерархическая лестница со всеми восседающими на ней власть имущими в один прекрасный лень могла свалиться на голову этим последним и раздавить их, но у них не было выбора, поэтому они и теперь оставались самой надежной опорой сотрясаемых бурями ступеней.

Но Лонни Раутсик, простая продавщица книжного магазина, уж никак не связывала своей судьбы с пошатнувшейся властью и была свободна от всякого страха оказаться раздавленной. Только скорлупу привычны, навыков и взглядов, в которую втиснули ее семья, школа и все общество, стремясь воспитать Лонни порядочной и благовоспитанной девицей, скорлупу эту она с каждым днем ощущала все более тесной и давящей, живой человек почти задыхался под этой оболочкой. Все более мощно просыпалось в ней право человека на зрячую жизнь, право смотреть не только перед собой или вверх, в тщеславном стремлении вырваться из своей среды, но и оглядываться в стороны и назад, на людей, идущих рядом с ней. И она вдруг стала замечать людей, с которыми давно жила бок о бок, в одном доме, на одном этаже, в одном коридоре, почти в смежных комнатах. Но, увы, увидела она их только тогда, когда одна из них, как раз та, с кем Лонни уже с детства могла бы быть в сердечной дружбе, внезапно умерла.

В Грязной слободе, в районе Щавелевой улицы, жили большей частью рабочие Ланге и извозчики, а ближе к центру города, на Вишневой, ютились портнихи, сапожники, рабочие с Ситси, - они теснились в маленьких каморках, кое-как прозябая там в немногие свободные от работы часы, днем или ночью. Так обстояло дело и в доме мясника Пеэтсова, где Тийт Раутсик служил дворником. Лонни Раутсик с отцом занимали комнату номер шесть на первом этаже, а через две двери по коридору, в комнате номер десять, против водопроводного крана, проживала Юули Теэару, девушка примерно одних с Лонни лет, со своей матерью Анн. Обе работали на Ситси. Дворницкая комната Раутсиков была для удобства перегорожена, и окно ее смотрело на юг, а комнатка Теэару выходила окном на север и была до того тесна, что едва вмещала две койки. Лонни Раутсик родилась в законном, освященном господином пастором браке. У Юули Теэару не было отца. На самом-то деле отец ее, человек весьма рачительный, был жив и здоров и содержал в Нарве бойко торговавшую мелочную лавку, но он не хотел ничего знать о грехе молодости, о дочери бедной работницы Кренгольмской фабрики. Так уже от рождения Лонни и Юули стояли на разных ступенях сословной лестницы. Но так как эти ступени находились почти рядом, то увечный отец Лонни и ее мать-булочница должны были прилагать неусыпные старания, чтобы маленькая, в одну ступеньку, разница между Лонни и Юули по крайней мере сохранялась в дни ее детства, а уж потом Лонни, даст бог, преуспеет и продвинется выше. Когда обе они еще под столом пешком гуляли, нелегко было родителям Лонни сохранять сословное различие; стоило лишь оставить Лонни без надзора, как она непременно оказывалась в другом конце коридора с Юули. Позже, когда Лонни поумнела, ей и без слов стало ясно, чего желают родители, а уж после того, как Лонни поступила в начальную Töchterschule, а Юули вынуждена была ограничиться двумя классами школы для «хлебных крыс», их детская дружба сама собой, без всякого скандала и ссоры, кончилась. Они просто-напросто стали чужими, хоть и продолжали жить в одном доме и на одном этаже. Это отчуждение длилось до того дня, когда, придя вечером из магазина домой, Лонни услышала в комнате у Теэару громкий, душераздирающий плач.

- Что там у Теэару случилось? Анн плачет так, что слышно в коридоре, - спросила она у отца, входя в комнату.

- Юули умерла, - тихо ответил Тийт Раутсик.

- Умерла? Юули? - повторила Лонни, словно не могла постичь смысл этих слов.

Да, что бы ни чувствовала, что бы ни делала теперь Лонни Раутсик в своей комнате на южной стороне дома, Юули Теэару, эта маленькая, хрупкая, с карими глазами на бледном лице и чуть вздернутым носиком фабричная девушка, была мертва. Она уже не сможет взглянуть на Лонни большими открытыми глазами, не повернет больше к ней своего лица. И хотя ее глаза еще и теперь смотрели из-под век на пришедших проститься с ней жителей дома - в большом горе мать забыла их сразу закрыть, - они уже ничего больше не видели.

В народе говорили, что Юули не так просто умерла, что фабрика убила ее.

Ланге и Ситси - эти фабрики были известны низкой заработной платой и вопиющими условиям работы, в отношении последнего Ситси, может быть, перещеголяла даже фабрику Ланге. Новые прядильные и ткацкие станки, ввозившиеся из-за границы, были дороги. А труд нищего городского люда или крестьянской бедноты, массами бежавшей от непосильной работы из деревень в город, был дешев, поэтому на Ситси старались обходиться устаревшими, допотопными станками. В то же время фабрике приходилось конкурировать с дешевой мануфактурой, изготовленной за границей на хороших, новых станках. И то, чего не смогли сделать старые, изношенные станки, должны были наверстать хорошие и полударовые рабочие. К тому же эти рабочие обязаны были потрудиться и на покупку новых станков для фабрики, ведь по прошествии нескольких лет волей-неволей нужно было обновлять машинный парк. А прибыль?! Что ж, ни одно приличное предприятие не может работать без солидной прибыли, выплачиваемой каждый год владельцам фабрики.

При таких серьезных заботах было вполне естественно, что администрация не смогла предусмотреть некоторых мелочей. Один или два раза в месяц главный директор проходил по всем помещениям, и тогда, правда, ему казалось, что воздух в некоторых цехах, особенно в ватерном, слишком тяжел, настолько насыщен густой пылью, что даже его пронимал кашель. Но если сам директор выдерживал этот воздух, то должны были выдержать и рабочие, тем более что ему это непривычно, а они как-никак свыклись. Господин директор свято верил в силу привычки и в пользу упражнений, он испытал это, как говорится, на своей шкуре. Дело в том, что господин директор страдал врожденной склонностью к ожирению, и, чтобы избежать тучности, он по совету врача каждое утро в течение четверти часа делал физические упражнения у открытого окна. Вначале это было трудно, утомительно и неприятно, но он взял себя в руки, выстоял, и теперь утренние упражнения стали для него привычным делом.

На некоторых фабриках в обеденное время рабочим раздавали горячую пищу и даже молоко - за плату, разумеется. Но директор Ситси полагал, что его рабочие уже привыкли к черствому, завернутому в бумагу хлебу, который они прихватывали с собой из дому, и вовсе не нуждаются в горячей пище.

С таким же недовернем относился он к жалобам рабочих на мастеров. Грубое, бесцеремонное обращение? Но фабрика не молитвенный дом! Если на рабочего не действуют увещевания, то мастеру, понятно, приходится прибегать и к ругани. С другой стороны, фабрика - это не какая-нибудь мыза времен крепостного права, чтобы насильно удерживать здесь народ! Кому трудно привыкнуть к здешнему обхождению, кто недоволен, - пусть ищет себе работу в другом месте. Наверно, найдутся и такие, которым здешнее обхождение понравится, - день-деньской у фабричных ворот стоит очередь безработных.

Юули Теэару часто с сочувствием и страхом наблюдала эту очередь - она ведь с четырнадцатилетнего возраста старалась привыкать к изношенным станкам Ситси, к пыли и ругани. Человек рожден для того, чтобы жить, никто не смеет да и не хочет кончать жизнь добровольно. А для того, чтобы жить, для того, чтобы добывать хлеб и одежду, нужно работать. Это счастье, если удавалось устроиться где-нибудь на более чистой и хорошей работе, а кому не случалось такого счастья, тоже должен был как-нибудь жить, и он принужден был привыкать к Ситси.

Из страха получить расчет удерживались от ропота, от жалоб на старые станки и пыль, выслушивая ругань мастера, проглатывали готовые сорваться с языка слова. Подавляя чувство стыдливости, мирились и с тем, что по окончании смены наглей дежурный у фабричных ворот обыскивал работниц, запуская пальцы за лиф. Но, несмотря на то, что люди изо дня в день привыкали работать по двенадцати часов сряду, и в дневную, и в ночную смену, не было ни одного рабочего, который бы так привык к фабрике, как сам главный директор. Даже у тех рабочих, которых мастера и администрация фабрики ставили в пример другим, даже у тех, кто тужился изо всех сил и добивался довольно сносного дневного заработка, даже у тех, кого не подозревали шпики и кто не упоминался в их тайных донесениях, - да, даже у тех инстинктивно, в подсознании, подымалось какое-то смутное чувство протеста. Никто не мог до конца свыкнуться с изнурительной отупляющей работой на фабрике; если смирялся дух, то обессиливалась плоть, если привыкала плоть - возмущался дух.

У Юули Теэару дух смирился, а плоть не выдержала испытаний. Годы непосильного труда изнурили ее, лицо покрылось болезненной бледностью, под глазами легла синева усталости, и месяца два назад она заболела воспалением легких. Во время болезни ее осмотрел фабричный врач, осмотрел ее и после болезни - выдал удостоверение, что ночная работа вредна ей. Юули отдала удостоверение мастеру, и тот в самом деле назначил ее в дневную смену, но, к несчастью, свободное место нашлось именно в ватерном цехе. Вскоре мастер позабыл и то, что Теэару запрещена ночная работа, и время от времени ей и по ночам приходилось заменять кого-нибудь из отсутствующих рабочих. Мотальные станки в Ситси размешались на третьем этаже, а ткацкие внизу, в залах первого этажа. Полные шпульки приходилось в ящиках тащить на нижний этаж, а отсюда ящики с пустыми шпульками на спинах работниц возвращались наверх, в шпулечное помещение. В недавние времена фабричное управление собиралось было механизировать подачу шпулек, но так как это требовало некоторых расходов за счет прибылей, то администрация решила остаться при прежней системе, к тому же мускульная энергия работниц обходилась здесь, как и во всех других цехах, дешевле, чем пар, получаемый с помощью каменного угля. Рабочие называли эту переноску по каменным лестницам тяжелых ящиков со шпульками «египетской казнью», но вряд ли фараоны в те древние времена умели выжимать из своих рабов - строителей пирамид так много, как умудрялись это делать мастера на Ситси. Вот и вышло так, что молодой, освобожденной врачом от ночной смены работнице пришлось таскать тяжелые ящики со шпульками. Слабая, изнуренная девушка постоянно обливалась потом, сквозняк прохватил ее на лестничных пролетах, и она снова заболела воспалением легких. На этот раз она не решилась больше ни обратиться к врачу, ни оставить работу.

Так и умерла однажды вечером Юули Теэару, выбившись из сил и едва переступив порог своей комнаты.

На следующее утро явился врач и выдал свидетельство о смерти, то есть разрешение похоронить человека. Внезапная смерть еще не старого, трудоспособного рабочего всегда казалась подозрительной властям. Нет ли здесь связисо злостным саботажем или с подрывной деятельностью социал-демократической рабочей партии? Когда убивали человека в застенках охранки, об этом и собаки не брехали, но стоило человеку кончить жизнь самоубийством - и власти сразу настораживались.

Труп молодой работницы был тщательно осмотрен врачом, но на сей раз не нашлось ничего подозрительного - смерть последовала от малокровия, истощения и закупорки сердечных клапанов. Просто Юули Теэару не смогла привыкнуть. Матери выдали свидетельство о том, что Юули Теэару, дочь Анн, умерла естественной законной смертью, и посему со стороны властей и церкви нет никаких препятствий к захоронению ее на кладбище, а не за кладбищенской оградой, где зарывали самоубийц. Итак, формально все было в порядке, и одна из многих женщин, топтавшихся по утрам за фабричными воротами, получила, вместо умершей, работу.

Что и говорить, года два назад, когда сословная лестница держалась еще довольно прочно и двуглавый орел с неотвратимым милосердием осенял своими крыльями народ, смерть Юули Теэару имела бы значение не большее, чем падение поблекшего листа с дерева в реку, - ее похоронили бы так же тихо, как тихо прошла вся ее жизнь. А теперь, когда одно крыло у державного орла было подстрелено, когда империя, пройдя через многие унижения, неизбежные при военном разгроме, лишилась еще и половины острова Сахалина, похороны простой бедной работницы превратились в такое событие, которого не сумели предвидеть ни мастера с Ситси, ни склонный к ожирению и занимающийся по утрам гимнастикой директор фабрики. Если бы Юули Теэару при жизни принимала какое-нибудь участие в рабочем движении, распространяла бы листовки или была бы как-нибудь иначе замешана в политику, если бы ее, наконец, сразила случайная солдатская пуля - тогда жандармерия заранее подготовилась бы и приняла все запретительные меры, все меры предосторожности при похоронах Юули Теэару; теперь же охранка попала впросак и поумнела только задним числом.

Весть о смерти Юули Теэару вначале удручила рабочих фабрики Ситси и обитателей дома Пеэтсова, но вскоре чувство удрученности перешло в глухую, мрачную ненависть к фабричной администрации. Вчера от непосильного труда умерла Юули Теэару - кто следующий? Ночью арестовали ремонтного слесаря Михкеля Вахера - кто следующий? Об аресте Михкеля Вахера нельзя было говорить громко и открыто, это повлекло бы за собой новый арест, но никто не мог запретить рабочим принять участие в похоронах Юули Теэару.

Обычно рабочие нелегко расставались со своими трудовыми грошами, но на похороны Юули Теэару словно само собой набралось несколько десятков рублей. На эти кровавым потом добытые рубли и копейки наняли духовой оркестр. Рабочие несли гроб на плечах (как легка была эта худенькая, изнуренная фабричной каторгой девушка!), и похоронная процессия в несколько сот человек прошла через весь город.

Лонни Раутсик тоже сопровождала похоронную процессию и не пошла в этот день в магазин. Она была в отчаянии и плакала так, как не плакала даже у гроба своей матери, сама до конца не понимая причины своего горя. Это было не только горе утраты Юули Теэару - девушки, так и не ставшей для Лонни родной, - а скорее раскаяние в том, что сама она столько лет сторонилась Юули. Проливая безутешные слезы, она оплакивала не только Юули, но и себя, и отца, и Пеэтера. Ей было горько, что отец так изменился за последнее время, стал каким-то странным, чужим; а еще горше печалило ее то, что она никак не могла понять причины этой перемены, вернее - боялась объяснить себе эту причину, подозревая, что отец занимается чем-то дурным и тайным. Это было не только сожаление о Пеэтере, о котором она уже долгое время ничего не слышала, но и более глубокая печаль - оттого, что она почувствовала себя виноватой перед Пеэтером. Отчаяние охватывало ее не только потому, что здесь, у гроба Юули Теэару, она, может быть, впервые, до боли ясно постигла, что до сих пор Лонни Раутсик, несмотря на все внешние признаки преуспевания, существовала в оболочке пустого и бездушного человека, но еще в большей мере из-за того, что Лонни не понимала, как выросла эта скорлупа, из-за того, что она, Лонни, сама так нехорошо оттолкнула от себя Пеэтера, который помог бы ей разбить эту скорлупу, и Пеэтер уже не смог прийти к Лонни, искать у нее убежища. Все это, а может быть и многое другое, скопилось в ее душе и вылилось в сплошной поток слез, так что Лонни даже толком не слышала, что говорилось при возложении венков на могилу.

А говорилось там, конечно, то же, что выражали мрачные лица доведенных до отчаяния участников похорон, то, о чем говорили строфы рабочей «Марсельезы»:

Богачи-кулаки жадной сворой

Расхищают тяжелый твой труд,

Твоим потом жиреют обжоры,

Твой последний кусок они рвут.

Голодай, чтоб они пировали,

Голодай, чтоб в игре биржевой

Они совесть и честь продавали,

Чтоб глумились они над тобой.

Тебе отдых - одна лишь могила,

Весь свой век недоимку готовь.

Царь-вампир из тебя тянет жилы,

Царь-вампир пьет народную кровь.

Ему нужны для войска солдаты -

Подавай же ему сыновей.

Ему нужны пиры и палаты -

Подавай ему крови своей

Похороны Юули Теэару происходили в начале октября. Если это происшествие, хоть оно касалось только одной фабрики, и способствовало в какой-то мере развитию последующих событий в Таллине, то слезы Лонни Раутсик на похоронах Юули Теэару были каплями, которые, падая на мельничное колесо исторических свершений, едва ли ускорили его ход. И все же перелом, происшедший в Лонни на этих похоронах, бросил ее в пучину больших событий, в волны революционной бури, с новой силой разбушевавшейся в Таллине и по всей России, и в конце концов оказался для нее роковым.

Приходится истратить целый коробок спичек, прежде чем загорятся сырые дрова, но в жаркое лето достаточно одной искры, чтобы вспыхнул сухой хворост и воспламенился весь лес. В начале октября 1905 года подоспело время для того, чтобы запылал огонь.

На заводе «Двигатель» мастером кузнечного цеха был некий Тиммерман, человек довольно грубый. Год назад его еще кое-как, стиснув зубы, терпели. Но теперь достаточно было ему толкнуть молодого молотобойца, ушибив его о наковальню, как кузнецы накинулись на мастера, чтобы преподать наглядный урок того, как нужно и как нельзя обращаться с рабочими. Отстреливаясь из револьвера, мастер убежал по лестнице наверх, в водонапорную башню, а кузнецы швыряли вслед ему железный лом и камни. Директор во главе всей заводской администрации поспешил на выручку верному кубьясу и спас его от разъяренных рабочих. Рабочие потребовали от заводоуправления уволить мастера Тиммермана за грубость, а заводоуправление ответило тем, что на «некоторое время», пока, мол, «рабочие успокоятся», остановило завод.

Но рабочие не успокаивались ни на «Двигателе», ни на других таллинских заводах, несмотря на то, что царь в больших дозах посылал из петербургской главной аптеки для распределения на таллинских фабриках и по господским мызам успокоительное лекарство для простого народа - казаков. Рабочие «Двигателя» в ответ на локаут объявили забастовку. Чтобы заводоуправление не подавило забастовки с помощью штрейкбрехеров и безработных, они остались на заводе за своими станками, но не приступали к работе и упорно отказывались от расчета.

Восьмого октября на заводе «Вольта» остановил работу обмоточный цех. В Тарту, Валга, Нарве и других городах Эстонии гремели угрожающие раскаты. В деревнях, особенно в уезде Ляанемаа, помещичьи батраки, безземельные крестьяне и арендаторы все смелее требовали своих прав. Еще с более резкими революционными требованиями, чем эстонские рабочие, выступили латыши. Но самой всеобъемлющей, сплачивающей силой стали русские рабочие. Двенадцатого октября 1905 года началась всероссийская забастовка железнодорожников. На следующий день она достигла Таллина, и в пятницу, четырнадцатого октября, тревожно загудели поутру один за другим все гудки таллинских заводов и фабрик. Пар был выпущен из котлов. Таллинские рабочие присоединились к всероссийской забастовке.

В субботу, пятнадцатого октября, в зале старого театра «Эстония» состоялось собрание фабричных старост, представителей рабочих и железнодорожников, в котором приняли участие и некоторые служащие городской управы. Собрание вынесло следующее решение: 1) послать царю телеграмму с требованием немедленного созыва учредительного собрания; 2) потребовать немедленного объявления свободы слова, печати, собраний и гарантии личной неприкосновенности; 3) потребовать от губернатора освобождения всех политических заключенных; 4) потребовать немедленного удаления войск с улиц города, так как рабочие, принявшие на себя охрану порядка в городе, не нуждаются в их помощи; 5) добиться от городской управы помощи семьям безработных и нуждающихся.

Городская управа представила требования губернатору Лопухину.

Для губернатора, являвшегося самым высокопоставленным и облеченным доверием царя лицом, настали тяжелые дни. В свое время власти предержащие очень недоверчиво отнеслись к мысли о необходимости железных дорог в России, а впоследствии, когда недоверие рассеялось, оказалось, что Россия никак не может обойтись без железных дорог. Ведь это была та самая железная дорога, которая, протянувшись на двенадцать тысяч верст, в некотором роде приблизила к столице Владивосток, железная дорога, которая парой тонких стальных рельсовых нитей соединила обе столицы царской империи с далекими Хивой и Бухарой, с Красноводском и Екатеринбургом, с Баку и Ригой. Без Дальневосточной железной дороги разгром в Маньчжурии, быть может, был бы еще сокрушительнее. И вдруг замерла, остановилась единственная артерия, соединявшая необъятные просторы России! Мало того, стояли фабрики и газовые заводы, питавшие светом города, бездействовали даже почта и телеграф, и только с помощью некоторых чиновников-шпиков губернатору удалось через Ригу связаться с Петербургом. Донесение, посланное из Таллина министру внутренних дел, было безотрадным. На требования рабочих нельзя было ответить «нет», приходилось уступать, лавировать, обещать, обещать…

В то самое время, когда губернатор Лопухин обещал рабочим все, царский генерал Воронов спешил на маленьком быстроходном военном корабле из Таллина в Петербург, где и был принят царем в субботу, пятнадцатого октября.

«Патронов не жалеть!» - сказал император и самодержец всея Руси, царь Польский, великий князь Финляндский, отец всех православных, за здравие и долголетие которого попы каждое воскресенье служили молебны, которого за приличное вознаграждение превозносили казенные песнопевцы, портреты которого рисовали казенные живописцы, зачастую и не видевшие его в глаза. «Патронов не жалеть!» - повелел тот, кого называли надеждой и защитником народа, о державных милостях которого совсем еще недавно казенные газеты писали лакейские статьи под большими заголовками:

«Нынешний год принес литовцам большой дар, вызвавший ликование всего народа: по приказу Его Императорского Величества впредь разрешается печатать книги на литовском языке латинскими буквами. Около сорока лет тому назад генерал-губернатор Муравьев запретил употребление латинского алфавита и отдал приказ печатать литовские книги русскими буквами. Но народ, привыкший к латинскому алфавиту, стал пользоваться книгами, напечатанными за границей. Когда этому стали чинить препятствия, то начали ввозить книги контрабандой, что было во многих отношениях вредным явлением. В течение нескольких десятков лет народ не смог привыкнуть к книгам, напечатанным русскими буквами, даже молитвенники приходилось ввозить из-за границы тайком, незаконным путем и платить за них большие деньги. Поэтому вполне понятна радость народа по поводу нового дара Его Императорского Величества».

Что ж, порой встречаются и плохие чиновники; даже такие высокопоставленные лица, как губернаторы, могли совершать ошибки, как это случилось сорок лет назад с генерал-губернатором Литвы Муравьевым; но сам царь был непогрешим и милостив, он исправлял монаршей рукой ошибки своих подчиненных, в чем каждый мог удостовериться, прочитав газету. И в то же время всемилостивейший царь с глазу на глаз дал указание эстляндскому генералу Воронову, как и в январе того же года генералу Трепову: «Патронов не жалеть!» И генерал Воронов на всех парах устремился по Финскому заливу обратно в Таллин.

А между тем бедняга губернатор Лопухин переживал в Таллине тяжелые дни. Рабочие, как они и обещали в своих требованиях, и впрямь взяли на себя охрану порядка в городе, - городовой пусть лучше и не показывается! Но то, что народ считал порядком, коренным образом отличалось от взглядов губернатора и городовых на порядок. Когда рабочие, бывало, жаловались начальству на свое тяжелое положение, жалобы всегда оборачивались против них самих. «Вам тяжело потому, - отвечали им, - что вы ленивы, нерадивы, мало работаете. Посмотрите на примерных рабочих: они трудятся на четырех, шести, а то и восьми станках и зашибают не одну хорошую копейку. Из копеек складываются рубли, рубли полеживают в сберегательных кассах, и через некоторое время примерный рабочий, глядишь, и обзавелся своим хорошеньким ломиком. Вам тяжело потому, что вы даете подбивать себя на стачки! Вам тяжело потому, что вы живете не по карману, в день получки пропиваете заработок в кабаках. Вам потому тяжело, что вы не смиренны, не молитесь богу, не хотите подчиняться начальству, что тратите свои силы на плотские и бесовские забавы, - одним словом, вы не хотите жить в тщании, усердии и воздержании!» Но теперь, когда заботу о соблюдении порядка в городе взяли на себя рабочие, некоторые из них показали, что по крайней мере в одном вопросе - в заботе о трезвости - они вняли наставительным словам, и, может быть, даже с излишней серьезностью, что весьма озадачило губернатора и содержателей казенных питейных заведений. «Трезвость так трезвость! Конец отраве!» - решили рабочие, и прежде всего те, кто раньше страдал от пьянства, и пошли громить казенные лавки. Питейные заведения красовались на каждом углу, забот хватало, но у рабочих были хорошие железные ломы, и двери лавок открывались мгновенно. Каждая бутылка, хоть полштоф или даже сороковка, была маленьким насосом, с помощью которого царское министерство финансов высасывало последние гроши из кармана рабочих. Ломай! В каждой бутылке, будь то наливка или обыкновенная водка, была отрава, которая помогала царскому правительству отуплять сознание народа. Бей! Вдребезги!

Под горячую руку разнесли лаже два публичных лома на Петушиной улице, скорее догадываясь, чем сознавая, что проституция - порождение ненавистного полицейского строя. Может быть, кое-где и в других местах народный гнев бил через край - дотла сожгли деревянное здание немецкого театра, - но и в весеннее половодье вода ведь выходит из берегов! К чести таллинских рабочих нужно сказать, что в те дни, когда бесплатная водка заливала полы и прилавки питейных заведений, пьяные встречались на улицах реже, чем раньше, в спокойные, сонные воскресные дни, когда и водка в трактирах стоила дорого, и городовые на улицах бдительно следили за порядком.

Совсем по-иному поступали в оружейных магазинах. Если хозяин не открывал рабочему патрулю, то и здесь выламывали дверь. Но с револьверами и охотничьими ружьями обращались не так, как с водкой: оружие берегли, проверяли курки, устанавливали калибр и тут же раздавали надежным рабочим. Оружия было мало, его не хватало всем.

Чем выше вздымалась революционная волна, тем трусливее прятались за толстые стены старинных каменных особняков в центре города высшие чиновники, проживавшие в городе прибалтийские дворяне-немцы, директора фабрик и богатые бюргеры. Сквозь наглухо закрытые двери и ставни они прислушивались к тому, как на улицах Таллина народ все смелее, решительнее и громче требовал: «Свободу заключенным! Свободу политическим! Свободу заключенным!»

Господин Ланге, главный директор таллинской фабрики фирмы «Ланге и Цапман», не узнавал своих рабочих, какой-нибудь год назад еще смиренно ломавших перед ним шапки, да и господин Баранов с Ситси не мог уже совладать со своими прежде такими покладистыми, а теперь совсем разбушевавшимися женщинами. Приучали же их в течение нескольких десятков лет работать и днем, и ночью, безропотно по двенадцати часов в смену, но они почему-то не привыкли! Наоборот, они теперь хуже, чем когда-либо прежде. Да и вообще, так ли уж это непогрешимо - привычка и тренировка? Уже в течение двух недель он забросил свои ежедневные гимнастические упражнения у открытого окна, но жена уверяет, что от горя и забот он и без гимнастики очень похудел.

«Освободить заключенных! Свободу политическим! Вернуть заключенных из Сибири!»

Это был уже не одиночный голос красного «подстрекателя», это был грозный тысячеголосый гул, вторгавшийся в комнаты сквозь ставни и каменные стены и, казалось, колебавший робкое пламя свечей на камине. Уже во время январской забастовки рабочие выдвинули свои требования, но их пункты тогда в большинстве не шли дальше фабричных дел. Когда на демонстрации в ту пору появились красные флаги, кое-кто из рабочих хотел их убрать, говоря: «Мы не бунтовщики, мы бастуем». А теперь? «Вставай, подымайся, рабочий народ! Иди на врага, люд голодный!» - гремела на улицах «Марсельеза», и ее грозные звуки проникали даже в кабинет губернатора Лопухина. Как быть? Из донесения начальника жандармского управления выяснилось, что силы полиции слабы, даже некоторые городовые в последние дни проявляли неустойчивость, и их следовало бы заменить более преданными. Конечно, жандармерии и ее агентуре можно вполне доверять, можно доверять и карательным казачьим отрядам, но этих сил было явно недостаточно, чтобы смести с улиц бурлящую массу, тем более теперь, когда многие раздобыли оружие.

По правде говоря, следовало бы немедленно вывести из казарм регулярные войска… Но можно ли положиться на них? Восстание на «Потемкине», волнения среди новобранцев, случаи неподчинения офицерам в Маньчжурии… Брожение распространилось и на армию, опасное брожение, но до сих пор настроение войск на окраинах было все же лучше, чем в центре России. Там по улицам с красными флагами ходили такие же русские люди, как и сами солдаты, иногда это были даже их родные сестры и братья, а здесь - иноязычные «чухонцы», к тому же - бунтующие «чухонцы», иноверцы, помышляющие, как объясняли солдатам офицеры и попы, отколоться от матушки России, отказаться от бога и царя. Нет, здешним войскам можно доверять, подстрекателям еще не удалось растлить своей подрывной работой здоровые патриотические настроения солдат. В Эстляндской губернии не было пока ни одного серьезного случая неподчинения солдат.

Так оценивали положение губернатор и его ближайшие советники. Войскам можно доверять (надолго ли?), но губернатор все же опасался брать на себя ответственность - на свой страх, без приказа из Петербурга, без генерала Воронова. Чтобы выиграть время, приходилось лавировать, для умиротворения народа нужно было и на деле выполнить некоторые обещания. Патрулей с улиц он не отозвал, но дал приказ освободить политических заключенных, кроме некоторых лиц, обвиняемых по наиболее строгим статьям.

Лонни Раутсик услышала от матери Юули Теэару об освобождении политических заключенных, в числе которых был и Карл Ратас.

- Никто уже не вернет из могилы Юули, но этим чертовым палачам пришлось все-таки освободить заключенных! - сказала Анн. За последние две недели ее лицо совсем поблекло от горя, голова заметно побелела, но когда Анн рассказывала, как заключенных на руках внесли в зал старого театра «Эстония», как их приветствовали там ликующими возгласами и слезами гордости, в ее глазах горел решительный, почти радостный огонь. Многие выступали с речами. Леви, адвокат из евреев, еще не сняв арестантской одежды, говорил о республике. По мнению Анн, самую мужественную речь, которая шла точно из сердца каждого труженика, сказал молодой рабочий фабрики Гранта Карл Ратас, которого в тюрьме все время таскали из одного карцера в другой.

- Это в самом деле был Карл Ратас? - допытывалась Лонни.

- Ты думаешь, я не знаю Карла Ратаса? Дня за два до ареста он выступал в лесу Штрооми.

Карл был другом Пеэтера. Лонни Раутсик всячески старалась напасть на след Пеэтера, искала его у хромого Йоосепа и у дяди Прийду, допытывалась у сааремааских мужиков - у Длинного Виллема и лоонаского Лаэса, спрашивала про Пеэтера рабочих фабрик Гранта и Ланге, но никто ничего не знал о нем, а если кто и знал, то, верно, не доверял ей и не хотел говорить. А Карл был другом Пеэтера, Карл знал, что она любила Пеэтера. Ему она сумеет разъяснить, что она, Лонни, за последнее время изменилась, вернулась в рабочую семью, туда, где было ее настоящее место. Пусть Карл сразу и не поверит в серьезность ее слов, но она попросит рабочую партию дать ей какое-нибудь трудное задание, чтобы она могла оправдать их доверие. Тогда уж Карл расскажет ей, где Пеэтер, и сведет их…

Но, может быть, Пеэтеру и не надо больше скрываться? Не станут же его преследовать теперь, когда освободили других политических.

- А заключенных всех освободили? - спросила она у Анн, ища подтверждения своим мыслям.

- В том-то и дело, что не всех, кое-кого держат еще на казенных хлебах. Правда, говорят, их мало, но пусть это будет хоть один человек, нельзя успокаиваться, пока не освободят и его. Поэтому сегодня и проведут новое собрание на Лаусмановском покосе. Нет, мы ни за что не оставим заключенных в их руках!

Глава двадцать третья

В воскресенье, 16 октября 1905 года, когда Лонни Раутсик и Анн Теэару пришли на Лаусмановский покос, многотысячная толпа уже окружала оратора. День стоял пасмурный, тихий, и его слова далеко разносились под свинцово-тусклым, нависшим над толпой небом. Они были ясно слышны и здесь, с краю, но Лонни хотела пробраться к середине, туда, где на перевернутой бочке стоял оратор. Если Карл здесь, то он должен находиться в центре, среди других освобожденных из тюрьмы политических. Но попасть туда было трудно: каждый из освобожденных приходился кому-нибудь другом, или просто знакомым, или знакомым знакомого, все хотели собственными глазами, вблизи увидеть этих точно чудом вырвавшихся из-за тюремных стен людей и по возможности даже прикоснуться к ним рукой.

Оратор кончил. В толпе поднялась буря приветственных возгласов и одобрений, и прежде чем весь этот шум стих, появился новый оратор. Это и был Карл Ратас. Он исхудал, волосы его были острижены (раньше, до ареста, Ратас любил выступать с непокрытой головой, вот и теперь он снял шапку), но это был все тот же низкорослый, коренастый Карл Ратас, - Лонни с первого взгляда, с первого слова узнала его.

- Что волку в пасть попало, то в волчьей утробе пропало, того уже не спасешь, говорит народная пословица, а все-таки иной раз выходит и не так. Дорогие товарищи, вы вырвали нас из самой волчьей утробы, из царской тюрьмы - и, как видите, мы живы и даже не собираемся пока умирать!

Это был обычный прием Карла Ратаса - расположить к себе сердца людей и привлечь их внимание острым народным словцом.

- Тем, кто знает меня, известно, почему на меня, простого рабочего, надели наручники, почему меня бросили в жандармский застенок, так же как бросили в тюрьмы и заковали в кандалы тысячи других честных людей. А потому, что мы боролись за права своих товарищей - тружеников, за кусок хлеба для их детей. Только благодаря вам, товарищи, мы вырвались из тюрьмы. Но разве кто-нибудь из нас может чувствовать себя свободным, пока здесь же, в Таллине, люди еще томятся за тюремными стенами, пока в сибирской тайге, на сибирских медных рудниках и золотых приисках гибнут прикованные к тачкам каторжане, наши товарищи, превращенные в рабов? Сколько их? Я не могу назвать вам точной цифры, но их громадное число. Едва ли здесь найдется человек, который мог бы сказать, что среди его родни или знакомых нет кого-нибудь на каторге, а тем более на поселении, в ссылке для политически неблагонадежных! Но, как говорит эстонский писатель Вильде, утроба царской Сибири велика, там хватит мест а еще для многих и многих заключенных и каторжан! Мы, освобожденные из тюрьмы арестанты, - первые вылетевшие на свободу ласточки, но, как говорится, одна ласточка еще не делает весны. Радоваться рано, снова может ударить мороз, пока нет настоящей свободы, настоящей весны!

- Когда же это будет? - воскликнул кто-то из возбужденной толпы.

Веками страдал народ в рабстве и неволе. Трудно было Карлу Ратасу, молодому рабочему, выразить в словах все то, что клокотало у него сейчас в груди. Но он говорил страстно, убежденно, и эта страстность больше, чем смысл его слов, захватывала слушателей, сплачивала их в единую боевую семью.

- Весна, весна свободы наступит тогда, когда во всей стране будет положен конец власти стужи, когда царская власть в России будет уничтожена до основания, когда новое государство трудящихся, государство свободных людей утвердится по всей стране. Пока волк жив, пока из него не вышел дух, он хочет есть. А что является здесь, в царской России, нищей для коронованного волка? Рабочий, которого он эксплуатирует за нищенские гроши, крестьянин, на шее которого сидит помещик, заключенный, которого заставляют страдать и работать, не платя ему ни копейки… Вся царская Россия - громадная тюрьма, где рабочие и крестьяне превращены в рабов фабрикантов и помещиков, а того, кто попытается сбросить с себя оковы, швыряют в каторжные тюрьмы, где царская власть и ее холопы - тюремщики всех рангов выматывают из страдальцев перед смертью последние силы. Заключенному, каторжанину дают пищи лишь столько, чтобы его душа едва держалась в теле. Если он умрет, в шахту пригонят другого, ведь схватить нового узника - для царской казны дешевле, чем более или менее сносно кормить старого. Какой товар у нас самый дешевый? Не махорка, не коробок спичек, они все же стоят копейку. Человек. Да, человек в России превращен в товар, и этот товар не стоит царю ни копейки. Лошадь стоит денег, корова стоит денег, значит о них нужно заботиться, нужно сносно кормить их. А солдат и заключенный ничего не стоят. Когда казна забирала лошадей для войска, она платила хозяину - крестьянину или извозчику - сто рублей за лошадь и, кроме того, рубль семьдесят пять копеек за уздечку. Но когда берут на войну твоего сына или мужа, когда их посылают на каторгу, на шахты, тебе за них не дают ни копейки; шпик и жандарм получают вместо тебя деньги за узду, получают за то, что помогли схватить и заковать тебя, добыть нового раба-каторжанина!

- Правильно! Смерть шпикам!

- Четвероногая остромордая жандармская собака-ищейка и двуногая длинноухая собака-шпик - это, конечно, животные, к которым трудовой народ не знает жалости. Но как обстоит дело с жандармами и тюремными начальниками? Как обстоит дело с губернаторами и министрами?

- Все они палачи! - кричали в толпе.

- Не только палачи, но и паразиты, царское правительство посадило их нам на шею! Почему мы, фабричные рабочие, получаем за долгий рабочий день нищенские гроши? Почему положение батраков в барских имениях еще тяжелее? Потому, что министры, губернаторы, уездные и тюремные начальники, полицейские приставы, жандармы и шпики пожирают плоды нашего труда, а помещики и капиталисты набивают ими свои карманы. Но время пришло, настал час расплаты, пора потребовать царя к ответу за наших товарищей, прикованных к тачкам в каторжных тюрьмах, за тысячи и тысячи несчастных товарищей, которые погибли на полях Маньчжурии. Пора потребовать царя к ответу за все наши унижения и боли, за постыдное состояние, до которого он довел человека. Пора потребовать к ответу всех, кто превратил государство в огромную тюрьму. Да, пора, товарищи, и пусть раскатами грома гремят слова нашей боевой песни:

Отречемся от старого мира,

отряхнем его прах с наших ног.

Нам не нужно златого кумира,

ненавистен нам царский чертог.

Мы пойдем к нашим страждущим братьям,

мы к голодному люду пойдем,

с ним пошлем мы злодеям проклятья.

на борьбу мы его позовем

И на Лаусмановском покосе снова загремела «Марсельеза». Мощнее, чем когда-либо раньше, ее раскаты ударяли в тюремные стены и башни Вышгорода, они устремлялись поверх людских голов к низкому, свинцово-серому небу, где (как объясняли попы) благоволивший к царю бог вел счет человеческим грехам, они раздавались далеко в море, где стояли на рейде немногие уцелевшие еще корабли батюшки царя.

Качали на руках только что выпушенного из тюрьмы молодого рабочего, какая-то женщина пыталась передать ему через головы людей невесть как уцелевший и, быть может, предназначавшийся другому букет цветов. Лонни Раутсик, пробираясь вперед, потеряла из виду Анн Теэару, но долго не могла пробиться к Карлу Ратасу. Когда она, наконец, достигла своей цели, Карлу Ратасу было не до Лонни. После коротких выступлений товарищей Карла выбрали в состав депутации рабочих представителей. Надо было снова идти в городскую управу, чтобы через нее потребовать у губернатора выполнения всех предъявленных в пятницу требований, и прежде всего - снятия военных патрулей и освобождения всех до единого политических заключенных.

- Ты что-нибудь знаешь о Пеэтере? - спросила Лонни, схватив Карла за руку. - Он жив?

- А почему бы ему не жить?! Он ведь ускользнул из жандармской ловушки! Уже после того он прислал мне в тюрьму письмо.

- Послал письмо? Неужели правда?! Я о нем ничего не знаю. Где он?

- Да уж где-нибудь воюет, у кого же теперь есть время спать! Может статься, скоро здесь будет! Вы, кажется, не знакомы? Познакомьтесь - Клавдия Косарева - Лонни Раутсик!

- Карл, если увидишь Пеэтера, скажи и ему, что… - и Лонни больше ничего не смогла добавить - она боролась с подступившими к горлу слезами. Карл торопился, депутация уже двинулась вперед, и девушка, с которой только что познакомилась Лонни, поспешила за ними.

Выслушав речи еще двух товарищей, народ стал разбиваться на группы, но не покидал Лаусмановского покоса, поджидая возвращения рабочих представителей из городской управы. Депутация задержалась, и рабочие решили пройти демонстрацией по городу и продолжить собрание на «Новом рынке» .

Лонни Раутсик отыскала Анн Теэару и шагала вместе со всеми. Она надеялась обстоятельнее поговорить о Пеэтере с Карлом Ратасом, когда тот вернется из городской управы. Ей было больно, что Пеэтер сумел написать Карлу даже в тюрьму, а ей не прислал ни строчки, но, может, так и следовало поступать, потому что… отец ведь был против Пеэтера и в последнее время вообще вел себя так странно!

Но Пеэтер жив, здоров и может скоро прийти сюда. Теперь, когда власть в руках рабочих, Пеэтеру не нужно больше бояться никого, даже ее отца. Она снова встретится с Пеэтером, пойдет за ним всюду и никогда не оставит его, пройдет с ним сквозь огонь и воду - все равно, что бы ни случилось, что бы ни ожидало ее. Вот, взобравшись на ящик у фонарного столба, с жаром говорит совсем молоденькая девушка. Может быть, Лонни и не умеет так хорошо говорить, но она может действовать, она сделает все, чего только Пеэтер или Карл пожелают. Пеэтер переслал Карлу письмо. Члены партии даже за тюремными стенами, видно, не забывают друг друга, у них налажена связь с Петербургом и Москвой и даже с Сибирью. Все эти собрания, требования к властям возникают не сами собой, они заранее продуманы. «Может быть, и Пеэтер принадлежит к числу тех, кто стоит близко к здешнему руководству», - подумала Лонни с гордостью.

Уже стали спускаться осенние сумерки… А вот показались и делегаты. Один из них, худой, пожилой мужчина в очках, обратился к народу. Городская управа обещала ежедневно выплачивать рабочим патрулям семьсот пятьдесят рублей за охрану порядка в городе. Депутация потребовала тысячу рублей, городской управе пришлось согласиться и с этим. Городская управа обещала…

Лонни напряженно осматривалась: куда же девался Карл? И, вглядываясь в толпу, она увидела шагах в двадцати от себя сааремааских земляков Пеэтера - Длинный Виллем резко возвышался над толпой. Может, они знают что-нибудь о Пеэтере? Она стала торопливо пробираться к нему и вдруг заметила, что толпа пришла в движение, все стали оборачиваться, вглядываясь во что-то. Лонни тоже обернулась. От здания окружного суда надвигалась серая, однородная громада, ощетинившись штыками, словно поднятой кверху стальной щеткой; щетка угрожающе колыхалась, приближаясь с каждым шагом.

…Солдаты!

Генерал Воронов возвратился из Петербурга.

«Патронов не жалеть!»

Капитан Миронов отобрал семьдесят самых правоверных, преданных царю солдат Онежского и Двинского полков и приказал им остановиться в ста пятидесяти шагах от толпы - подходящая дистанция для прицела. Раздалась команда:

- На изготовку!

Взоры людей замерли на солдатских ружьях, и леденящее молчание охватило толпу. Лонни Раутсик слышала, как полицейский офицер прокричал что-то издалека, но слов Лонни не расслышала, как, очевидно, не расслышали их люди, стоявшие поблизости, потому что никто не двинулся с места. Лонни видела, как солдаты вскинули ружья, инстинкт подсказал ей, что нужно лечь, припасть к земле. Но прежде, чем она успела это сделать, что-то резко ударило ее в грудь. Лонни скользнула сначала на колени, потом упала навзничь. Больше она ничего не слышала и не ощущала.

Солдатские ружья затрещали еще раз и еще один - третий раз.

Эти люди (хотя они только выполняли приказ, и на них падала меньшая доля вины) обагрили таллинский «Новый рынок» кровью сотен невинных людей, а свое имя покрыли вечным, несмываемым позором.

Почти полвека назад, в понедельник 2 июня 1858 год а, затрещали солдатские ружья во дворе мызы Махтра. Эдуард Вильде в романе «Война в Махтра» пишет:

«…Дула нескольких ружей поднялись, грянули выстрелы, и богатырское тело Юри Терка, с двумя смертельными пулями в груди, рухнуло ничком на песок.

На мгновение воцарилась глубокая тишина. Смятение испуга сковало уста и умы. Но затем окаменевшая толпа ожила. Вспыхнула яростная жажда борьбы. Громовое «ура» двух с лишним тысяч глоток сотрясло воздух. Поднялся целый лес кольев, и бушующая волна захлестнула кучку солдат».

В воскресенье, 16 октября 1905 года, на таллинском «Новом рынке» бушующая волна трехтысячной толпы не захлестнула отряда капитана Миронова. Разве жажда борьбы таллинских рабочих а 1905 году была меньшей, чем полвека назад у их отцов и дедов во дворе Махтраской мызы? Нет, этого нельзя сказать. Махтраские крестьяне в 1858 году, собираясь на мызу, уже знали, что без сопротивления им не избежать назначенного телесного наказания, что какое-то столкновение произойдет непременно. Они кликнули себе на помощь крестьян соседних волостей и вооружились подходящими кольями и дубинами.

Шестнадцатого октября 1905 года таллинские рабочие стояли на «Новом рынке», ничего не подозревая с голыми руками под градом солдатских пуль. Первый залп не тронул кокиского Длинного Виллема и лоонаского Лаэса, но затем пули заставили лечь и их, как и всех, стоявших рядом, лечь, чтобы искать защиты у матушки земли. Кто-то рухнул на спину Длинного Виллема, но в тот миг Виллем не ощутил никакой тяжести; вцепившись пальцами правой руки в отшлифованный булыжник мостовой, он старался вытащить его. Но камень глубоко и прочно сидел в мостовой. Другого, более обнаженного, не найти - все вокруг укрыто повалившимися людьми, - и Виллем упрямо напрягал свою богатырскую силу, чтобы вытащить камень. Кто-то придавил ему руку носком сапога, но он и тогда не выпустил камня, и, лишь выворотив его из мостовой и зажав в руке, Виллем попытался подняться.

- Не вставай, убьют! - крикнул лежавший рядом с ним лоонаский Лaэc.

- Если нас убивают, то и мы будем убивать, - прорычал Виллем, поудобнее прихватывая камень и вскакивая на ноги. Жилы синими канатами вздулись у него на висках и на лбу.

- Сумасшедший, куда тебе камнем против солдатских ружей! - кричал Лаэс, схватив Виллема за руку.

Залпы сменились одиночными выстрелами. Раза два пули просвистели мимо Виллема, но он не обращал на них внимания и, охваченный яростным гневом, хотел броситься на солдат.

- Не ходи! Изрешетят тебя пулями! - закричал Лaэc.

Вряд ли Лaэcy удалось бы удержать Виллема и уберечь его от верной гибели, если бы Виллем не споткнулся о раненого, старавшегося на руках проползти вперед.

- Помоги, товарищ! Спаси! - услышал Виллем.

Он взглянул под ноги. Первое, что бросилось ему в глаза, - худая и жилистая, вся в сетке морщин старческая шея. Виллем нагнулся и, чтобы взять раненого старика на руки, переложил назначенный солдатам камень из правой руки в левую. И всю дорогу, пока Виллем на себе тащил старика домой, он не выпускал из рук камня и выбросил его лишь две недели спустя, когда ему по случаю удалось купить подержанный маузер, и он уверился, что хоть револьвер был и стар, а пуля все же пробивала трехдюймовую доску.

Лоонаский Лаэс, как и Длинный Виллем, по счастью, не получил и царапины. Он помогал усаживать в извозчичью пролетку какую-то русскую женщину, которой прострелили ногу. С женщиной был ее муж. Сняв с себя шарф, он перевязал раненную выше колена ногу, но кровь не унималась, и женщина была близка к обмороку). Сев рядом с женщиной в пролетку, ее муж на ломаном эстонском языке поблагодарил Лаэса. Да, это были русские, определенно русские. А те, что стреляли, тоже были русские.

Лаэс читал и слышал о петербургском кровавом воскресенье, он уже знал, что русские, одетые в шинели, убивали там других русских, но своими глазами Лаэс увидел это впервые. Скудная почва острова Сааремаа, а главное - тяжелые условия аренды земельных участков у балтийских помещиков не притягивали сюда безземельных крестьян из России. Сааремааские крестьяне и эстонцы из других мест сами уходили в Россию в поисках более легкого ярма и лучшей земли. Условия работы в русских городах бывали гораздо более сносными, а жизнь веселее, чем в Таллине, потому-то ничто не привлекало сюда и русских рабочих. Поговаривали, что власти выслали сюда из Петербурга к «инородцам» часть мятежных рабочих, но ввиду близости к столице Эстляндия никак не смогла стать второй Сибирью. Вот почему Лaэcy редко приходилось сталкиваться с простыми русскими людьми. Солдаты жили в казармах, к тому же их приучали смотреть на «чухонцев» и прочих «инородцев» свысока. В тюрьме Лаэсу еще не довелось сидеть, так что он не успел узнать повадки русских тюремных надзирателей. А от русских губернаторов в Эстляндии, от генералов, офицеров и прочих чиновников с погонами и без погонов, его, жителя чердачного помещения дома Вельтмана, отделяла такая сословная пропасть, что какое-либо общение с ними было для него попросту невозможно. Царь был русский, губернатор тоже русский, чиновники русские; и уж одно то, что прибалтийский немец-барон отлично ладил с этими тузами, заставляло Лаэса держаться настороже. Волк волка не сожрет, таких людей нужно сторониться.

А тут вдруг русский убивает не только эстонца, инородца, но и русского! На всю жизнь глубоко запечатлелась в памяти Лаэса бойня на таллинском «Новом рынке». Но почему-то особенно запомнились некоторые подробности. Тусклое, низко нависшее небо над городом, речь Карла Ратаса, громовой клич народа «Освободить заключенных!» Грохот первого ружейного залпа и то, как он, оставшийся невредимым в этой бойне, усаживал в извозчичью пролетку раненую русскую женщину. Лаэс никогда больше не встречал ни этой женщины, ни ее мужа (кто знает, быть может, они и не были мужем и женой), но, вероятно, благодаря им он и стал теперь различать среди русских наряду с власть имущими и простых рабочих людей, а позже, когда события 1905 года забросили его в тюрьмы Орла и Риги, подружился там со многими русскими товарищами, делившими с ним тяготы тюремной жизни.

Тийт Раутсик 16 октября 1905 года тоже оказался на «Новом рынке» - но не из-за революционных событий, а из-за Лонни, которая, по мнению отца, в последние недели после смерти Юули Теэару напоминала лунатика. Когда рабочие бастовали, Лонни тоже не выходила на работу, когда устраивались митинги, Лонни непременно оказывалась там. Отец пытался внушить ей, что эго опасно, но Лонни даже не слушала его, а если порой и слушала, то смотрела на него с такой брезгливой жалостью, будто он, старикашка, уже ничего не понимал в том, что творилось на свете. О, если б он, Тийт Раутсик, только мог рассказать ей все, что он знал, мог объяснить, какую страшную беду накликает она на свою голову посещениями этих митингов и собраний! Но он не смел этого делать, он был связан подпиской. Сердце его обливалось кровью, когда он видел, как его родная дочь, его единственное дитя, точно безумная, стремится к гибели. Начальство Тийта - «художник и фотограф» Артур Тикк - и без того уж насмешливо относился к последним донесениям дворника, но про Лонни не спрашивал, по-видимому понимая, что ничего путного не выйдет из попытки заставить отца шпионить за своим ребенком.

В последние два дня, когда власть, казалось, стала окончательно переходить к рабочим, Тийт Раутсик совсем растерялся. Он и боялся, что рабочие дознаются про его тайное ремесло и отделают его, как это уже случилось с некоторыми шпиками, и вместе с тем надеялся, что все сохранится в тайне, власть навсегда перейдет к рабочим, и тогда он освободится от проклятой подписки и от бед, нависших над головой Лонни из-за угроз жандармерии. Поэтому сегодня утром он и не стал упрашивать Лонни не идти на собрание. Может быть, оно и лучше, что дочка войдет в курс этих социал-демократических дел, тогда при новом порядке ее жизнь станет надежнее. Но в то же время он опасался, что власть рабочих в городе недолговечна. Помещики в деревне стояли за самодержавие, городские богачи и фабриканты тоже за самодержавие, жандармерия, большая часть войск - за самодержавие. Каким же чудом надеется простой народ прочно удержать власть? Чего доброго, царь в сердцах прикажет войскам не церемониться? И, несмотря на то, что в церкви скоро должно было начаться послеобеденное богослужение, Тийт Раутсик побрел на Лаусмановский покос. Дорогой он узнал от встречных, чти рабочая демонстрация направилась через «Шведский рынок» к центру города, к «Новому рынку», и тоже изменил свой маршрут.

Когда он прибыл на место, девушка, только вчера освобожденная из тюрьмы, стоя у фонарного столба на ящике из-под яблок, заканчивала свою горячую речь. За множеством народа Тийт не мог подойти ближе, чтобы слышать ее получше, но, очевидно, слова девушки проникали в сердца слушателей, иначе ее не приветствовали бы такими одобрительными и восторженными возгласами. «Ну вот, эту девушку выпустили из тюрьмы, кто же станет в такую пору сажать в тюрьму Лонни», -утешал себя Тийт Раутсик, в поисках дочери шаря взглядом по толпе. Это было нелегко из-за маленького роста Тийта; чем ближе он подходил к людям, тем меньше народу охватывал его глаз. Поэтому он и засеменил через рельсы конки на холмик Поцелуев, близ Глиняной улицы, где толпились и другие любопытные. «Наверно, среди них есть и шпики», - подумал Тийт Раутсик, словно сам уже не имел к этому ремеслу никакого отношения.

Тийт отыскал взглядом дочь незадолго до того, как от здания окружного суда показались ряды солдат. «А что я говорил, - тревожно подумал Тийт Раутсик. - Царь этого дела так не оставит, он так просто власти не отдаст!» Но когда солдаты строевым шагом приблизились к толпе и замерли полукругом, лицом к демонстрантам, на расстоянии каких-нибудь ста шагов от них, Тийта Раутсика охватил ужасающий, доселе еще не испытанный страх за дочь.

- Лонни, Лонни! - закричал он и побежал с холма.

Вот тогда капитан Миронов и отдал команду своим молодцам из Онежского и Двинского полков. Первый залп из семидесяти винтовок со свистом ударил по народу, словно гигантская коса по зрелой траве. Люди качнулись, хватаясь руками кто за грудь, кто за голову, и падали, как подкошенные, к ногам тех, кого пули еще не успели сразить. Но толпа сразу же очнулась от первого оцепенения; люди искали укрытия за телами упавших, старались убежать, пригибаясь и втянув голову в плечи. Но пули новых залпов настигали беззащитных, бегущих в страхе, мечущихся в крови и взывающих о помощи людей, и за короткий миг на таллинском «Новом рынке» возник такой смертный ужас и отчаяние, каких еще не видывал ни один из давних, бывалых таллинских рынков. Правда, и «Старый рынок» у ратуши не был каким-нибудь невинным местечком, и его булыжная площадь в течение веков обильно пропиталась человеческой кровью. Но такого чудовищного, такого подлого, массового убийства народа, как на «Новом рынке» 16 октября 1905 года, убийства, учиненного по приказу Николая II в десятый год его царствования, этот древний город еще не знал. Бывали здесь времена кровавых войн и мора, гремели пыточные орудия и умирали на кострах брошенные туда по приказу попов «колдуны», случались долгие годы осад и голода, уносившего тысячи жертв, но этого подлого убийства народа из-за угла, в спину, «помазанником божиим» нельзя ни с чем сравнить в многовековой истории города Таллина.

Сотни людей, мертвых или тяжело раненных, лежали в лужах собственной крови, а уцелевшие, пригнувшись, убегали во все стороны, прячась от солдатских пуль за стены домов и в прилегающие к рынку улицы, и капитан Миронов, считая свой воинский долг выполненным с честью, подал команду прекратить огонь. Славный боевой отряд с дымящимися дулами винтовок, не обращая никакого внимания на стоны своих жертв, зашагал той же дорогой восвояси. Какое было дело «храброму» капитану до какого-то горбатого дворника с его безвестной дочкой и до других им подобных! Приказ был выполнен, патронов они не пожалели. Такую отвагу начальство ценит: скоро грудь героев украсят новые кресты и медали, а плечи - нашивки и звездочки. И капитан Миронов, шагая в казармы впереди своих молодцов - онежцев и двинцев, - обдумывал слова, исполненные воинского духа, патриотизма и верноподданнических чувств, которыми он отрапортует генералу Воронову о своих боевых успехах.

Еще бы, трехтысячная банда бунтующих чухонцев и социал-демократов разгромлена, в бою с неприятелем ни один из солдат не получил и царапинки. Это должно принести храброму капитану по меньшей мере георгиевский крест и подполковничьи погоны. Как только почта начнет аккуратно работать, он напишет об этом в Петербург своей милой невесте: «Дорогая Надежда! Давно мы не виделись, но тревожные времена…» - и т. д. Как только времена изменятся, и станет поспокойнее, он женится на Надежде и привезет ее в Таллин. Не годится так долго ходить в женихах и жить в разлуке с невестой.

С первым залпом Тийт Раутсик в оцепенении застыл на месте. Лонни куда-то исчезла, люди припали к земле, а при следующих залпах Тийту Раутсику самому пришлось лечь и укрыться от пуль. Но едва залпы перешли в одиночные выстрелы, отцовские чувства Тийта взяли верх над инстинктом самосохранения, он вскочил на ноги и бросился в ту сторону, где в последний раз видел Лонни. Убегавшие от выстрелов люди сталкивались с ним и насильно увлекали за собой. Нет, Лонни среди них не было. Кто-то полз, оставляя за собой кровавый след. Шатаясь, прошла мимо него девушка ростом с Лонни, судорожно прижимая руки к груди, - нет, это не Лонни. Чем ближе продвигался Тийт к фонарному столбу, где так недавно выступала с речью молодая девушка, тем обильнее была кровь. Камни залиты густой кровью, кровью тех, кто умирал, кто уже не мог двигаться, а только взывал о помощи, она алела мутноватыми лужами, застывая в клейкую массу вокруг тел, пораженных первым залпом. И вдруг посреди этого багрового ужаса какой-то странно знакомый синий цвет ударил в глаза Тийту. Он поспешил туда. Край нового синего пальто Лонни был запачкан кровью. Он поднял дочь на руки и старался усадить ее. Тийт часто держал на руках Лонни-малютку, носил и качал ее ночами по очереди с женой, когда Лонни в пятилетнем возрасте простудилась и страдала воспалением среднего уха. Он и тогда еще держал ее на руках и переносил с кровати на кровать, когда Лонни - взрослая уже девушка, - сломала ногу, катаясь на коньках на пруду Шнелли, и ее на извозчике привезли домой

- Лонни, Лонничка, это я, отец! Встань, уже не стреляют! Перевяжем рану!

Но Лонни не двигалась.

- Лонничка! Доченька, доченька! Встань, ну, встань же! Я ведь так не могу тебя перевязать!

Он пытался усадить Лонни, но в ее теле ощущалось что-то неподатливое, чужое, а измазанная кровью и дорожной пылью голова бессильно падала на его плечо.

- Золотко, крошка моя, голубка, не бойся, больше не стреляют!

Но Лонни не слышала.

- Доченька! Дорогая Лонничка! Можешь, можешь выйти замуж за Пеэтера!

Но и этого Лонни больше не слышала.

И тогда Тийта Раутсика сжала ледяная рука смерти. Только что он еще утешал себя последней обманчивой надеждой, стараясь оттолкнуть от своего сознания правду о смерти дочери, хотя уже при первом залпе он инстинктивно почувствовал эту правду. При повторных залпах ужас смерти овладел им, но, увидев распростертое тело Лонни, он всей силой отцовской любви старался отогнать этот ужас. Теперь уже ничего не помогало. Одним рывком он расстегнул Синее пальто Лонни, разорвал платье и пропитавшиеся клейкой кровью лиф и рубашку. Из раны еще сочилась кровь, пуля прошла под левым соском, тело не совсем остыло, но было уже безжизненным. И когда вся жестокая правда, обрушившаяся на Тийта Раутсика, дошла до его сознания, он прижался лицом к трупу, словно хотел отдать свою кровь, тепло своей жизни остывающему телу дочери, а из горла его вырвался странный хрип, будто ему самому пробили пулей грудь или вонзили кинжал в сердце.

Убедившись в смерти Лонни, Тийт Раутсик уже не видел рядом с ней других мертвецов - все плыло перед его глазами в каком-то кровавом тумане. (По официальному, составленному прокурором отчету, на основании которого, по всей вероятности, генералу Воронову, а впоследствии и «героям» из Онежского и Двинского полков раздавали награды, «мятежная толпа оставила на поле боя около ста пятидесяти убитых и раненых»). Тийт Раутсик поставил всю свою нелегкую жизненную игру на одну карту, на дочь, и когда пуля вырвала эту карту из его рук, отчаяние встало вокруг него темной стеной

Может быть, именно в этот момент душа Тийта Раутсика, и прежде измученная и истерзанная, потеряла ту гибкость, эластичность и способность приспосабливаться, которую врачи считают признаком нормального человека. Его сознание работало теперь только в одном направлении и уже не могло возвратиться к прежнему состоянию. Важный Юхан утверждал, будто старик был уже помешан в воскресенье вечером, когда он привез его домой с «Нового рынка» вместе с телом дочери. (Не все трупы были перевезены с «Нового рынка» в покойницкую на Торнимяэ. Опасаясь полицейских дознаний и преследований, многие сразу же увезли тела своих близких и даже не решились хоронить их в четверг вместе с другими на торжественных похоронах. Так было и с Лонни Раутсик. Сестры ее матери боялись даже разговоров о ее смерти и тихо похоронили Лонни рядом с матерью на кладбище Каламая.) Что до самого Тийта Раутсика, то жители дома, вопреки мнению извозчика, утверждали, что в воскресенье вечером старик был еще в здравом уме, и только ночью, оставшись один у тела дочери, сошел с ума. Во всяком случае в понедельник, в послеобеденный час, когда весь город еще обсуждал вчерашнее убийство, а также новый сюрприз царя - обнародованный в тот же день манифест (по поводу которого одни ликовали, а другие недоверчиво покачивали головой), Тийт Раутсик выбрался, наконец, из комнаты, где все еще покоилось тело его дочери, и стал налаживать шланг, собираясь поливать улицу.

- Ты что же это - в осеннее время? - спросил домохозяин мясник Пеэтсов, чья лавка из-за тревожных событий была закрыта уже второй или третий день.

- Ну и что ж с того, что осень? - сказал Тийт Раутсик, привинчивая шланг к водопроводному крану. - Все вокруг в крови, никак не отмыть.

В словах дворника домохозяин не усмотрел ничего умного, но и не мог назвать их особенно глупыми. Даже ему, мяснику, привыкшему к крови, после вчерашней бойни на «Новом рынке» казалось, что мир действительно слишком уж перепачкан кровью.

- Оно, конечно, у нас теперь и крови и всякой всячины довольно, но тебе с твоим шлангом всего не отмыть. Сегодня манифест объявили, может, что…

Маленький иссохший старичок, чьи волосы и прежде были седы и совсем побелели за минувшую ночь, ничего не сказал, оценивающе посмотрел на хозяина, будто взвешивая, с чего начать, и отвернул кран. Мощная холодная струя ударила по рукам и лицу господина Пеэтсова. Фыркая и пыхтя, он убежал за угол дома. Его так сильно окатило холодной водой, что он вначале даже не догадался выругаться. Придя в себя, Пеэтсов попытался подкрасться из-за угла к дворнику, но получил в лицо новый удар струи. Теперь он, видимо, догадался, как обстоят дела с дворником, и уже не пытался приблизиться к нему, а черным ходом поспешил к себе в квартиру, чтобы переоделся. Но и Тийт Раутсик не терял понапрасну времени. Весь мир был в крови, он сам залит кровью! И он направлял шланг попеременно на свои руки, на сапоги, на прохожих, с криком убегавших от него; он мыл дом Пеэтсова, окна и стены противоположного дома, мыл мостовую и крышу сарая, и лошадь проезжавшего извозчика, и седоков, и самого восседавшего на козлах извозчика, испуганно грозившего Тийту кнутом, обливал подворотни, и пытался омыть даже небо, так как весь воздух, небосвод и тускло светившее солнце, как казалось ему, кровоточили. Он был так занят своим делом, что не заметил, как из-за угла дома к нему подкрались несколько человек во главе с городовым и самим Пеэтсовым, и, прежде чем он успел обернуться, его схватили.

- Помогите! Помогите! Шпики напали! Кровавые шпики напали! - кричал изо всех сил Тийт Раутсик.

Но городовой закрыл ему рот широкой волосатой рукой, словно в криках сумасшедшего и впрямь была доля правды, той правды, о которой миру не полагается знать. А затем Тийта Раутсика увезли в сумасшедший дом, откуда он вырвался только спустя несколько лет, но уже лежа в гробу.

Глава двадцать четвертая

Утром во второе воскресенье октября за калиткой хибарки Ревала появился высокий, в синем городском пальто и серой шляпе молодой человек. Справившись со щеколдой, он шагнул во двор. Кусти из Лайакиви, слепой Каарли и Михкель из Ванаыуэ, собравшиеся у раненого бароном Матиса, толковали в это время, кого бы послать от безземельных крестьян волости вместо Матиса на общеуездный съезд народных представителей. Они решили, что самый подходящий для этого человек - корабельный мастер Михкель из Ванаыуэ. Он входил в волостной партийный кружок (Пеэтер все же успел создать его здесь) и, как мастер, пользовался уважением народа.

- Во вторник я назову твое имя на собрании, только ты уж не отказывайся, - сказал Кусти, услышав на улице шорох, повернул голову к маленькому окну.

- О-го! - не смог сдержать своего удивления Кусти. - Это что за щеголь? Экая дылда, да еще в очках!

- Доктор, может быть? - спросил Матис, приподнимаясь на локте.

- И не пахнет доктором. Никогда я в здешних краях и в глаза такого не видал, - сказал Кусти.

Послышался сток в наружную дверь.

Это был явно чужой человек, в здешних краях нет обычая стучать в дверь. Щелкнет запор, заскрипят дверные петли, тут уже известно, что кто-то идет, - зачем же еще стучать!

- Иди взгляни, - оказал Матис Кусти, так как Вийи не было дома (она отправилась на «бабскую ярмарку» - в каугатомаскую церковь почесать языком и заодно должна была зайти к Саару в волостное правление. - Кто его знает, что за человек, может, кто-нибудь из города, - и хозяин поправил на себе одеяло, чтобы край его не волочился при госте по полу.

Вскоре пришелец уже стоял на пороге комнаты Это был действительно дылда добрых шести футов роста, но какой-то жидковатый, даже хлипкий с виду. По-видимому, он никогда как следует не держал в руке ни топорища, ни весел. С ремеслом захожего портного не вязались картонка в одной руке и фотоаппарат с большими черными мехами и растопыренной треногой в другой. Фотограф? Ну, а что ему тут искать?

Переложив картонку под мышку, незнакомец протянул каждому поочередно руку, словно все они были его давнишними приятелями, и начал полускороговоркой, сдабривая время от времени свою речь одобрительным смешком:

- Так, так, ишь вы, целая конференция собралась. Совещание, что ли? Конечно, конечно, теперь уже большие дела на белом свете нельзя решать без того, чтобы крестьянство не сказало своего слова. Ведь это хутор Матиса Тиху - Ревала?

- Да, Тиху, но хутора тут никакого нет, как сами видите. - пробормотал Матис.

- Ну, ну, хозяину нечего бояться, я ведь пришел не перемерять землю или налоги взыскивать, - ворковал незнакомец в слишком уж назойливо-панибратском, приятельском тоне.

Но это как раз и заткнуло рот сааремаасцам. Поморянин обычно дружелюбен и откровенен с гостями - но не со всеми, ведь и гости бывают разные. Пригонит туман или шторм к берегу чужое судно, и если команде случится спастись, то для матроса - будь его кожа белой, черной или желтой - всегда отводится лучшая кровать хозяина в самом чистом углу. За потерпевшим крушение здесь ухаживают, как за собственным попавшим в беду отцом или сыном Или объявится кто-нибудь чужой, в чьем поведении и помыслах нет ничего подозрительного, какой-нибудь приблудный горшечник или коробейник с нехитрым товаром на спине - и хозяйка подаст ему на стол рыбу посвежее, и чистый от мякины хлеб, не ожидая за это особой платы или похвалы. Человек, на собственной шкуре испытавший опасности в море или побродивший по земле в поисках работы, понимает других таких же, как он, людей, с первого взгляда.

Но есть и совсем другого сорта гости. Пришлет, например, царь за тридевять земель тебе на шею людей, которые так и рыщут и сторожат тебя, запрещают тебе привезти на сушу мешок соли или точильный камень - непременно плати пошлину казне, будто ты не на свои же деньги купил их и не испытал, перевозя их на лодке через море, беды и штормы. Да, таких гостей, как господа из мызы или пограничники кордонов, настоящий поморянин терпеть не может, для таких любая ложь, любое притворство поморянина хороши, был бы только прок от этого притворства.

Матис и остальные мужики с первого взгляда не сумели раскусить пришельца, что он за птица. Все его поведение отталкивало какой-то рисовкой и наигранностью. Быть может, гость и сам почувствовал, что он слишком назойлив, так как, усевшись на стул, он вдруг замолчал, задумался, протирая носовым в красную полоску платком свое пенсне и внимательно оглядывая комнату. Наружный вид хибарки обманул его. Она стояла одиноко, вдали от деревни, посреди низкорослого болотного можжевельника, вблизи нее не росло ни одного крупного дерева, не было здесь и морского простора (прибрежный сосновый бор, видневшийся за можжевеловым кустарником, заглушал шум моря). Домишко с посеревшими от частых дождей стенами, соломенная, прогнувшаяся посредине, словно хребет старой костлявой клячи, крыша - все это оставляло безотрадное впечатление. Под этим впечатлением, настроившим пришельца на пренебрежительный лад, он и переступил порог лачуги. В сумраке осеннего утра его глаза быстро скользнули по углам и стенам избы, и взгляд его несколько изменился. В сенях и первой комнате пол каменный, в горнице настлан чистый деревянный пол из хорошо выстроганных досок, в одном из углов свисали сети, вторая кровать, по-видимому принадлежащая хозяйке, покрыта холщовым покрывалом, на стенах развешаны снимки кораблей и моряков, у окна в глиняном горшке зеленели герани.

- Гм, - кашлянул гость, - живете вы не так уж плохо. А как здоровье хозяина?

- Живем… пока барин опять не покажет, где раки зимуют, или не забьет насмерть, - ругнулся Матис. Это была правда, что ж тут скрывать, будь этот ранний гость хоть самим губернатором.

- Ой, ой, как несправедливо поступают - двое убитых, двое раненых, как на поле боя. Ну, а сами вы тоже ведь сбили фасон у господ баронов?

- Мало им досталось, их бы надо послать туда же, куда они отправили старого кипуского Пеэтера и раннавяльяскую Алму. Дело передано в суд, а что толку: все они господа, все одним миром мазаны - волк волка не съест, - сказал Кусти.

- Откуда молодой человек так точно знает о здешних делах? - спросил ванаыуэский Михкель с резкой деловитостью мастера и приподнял очки; он носил их не моды ради, как этот рисующийся щеголь, который приходит в чужой дом, садится без спросу на стул и при этом забывает даже назвать свое имя.

- Газеты повествуют, - ответил чужак, снимая с колен картонку и ставя ее на половик (фотоаппарат и шляпу он оставил на коленях) . - Ведь печать не врет.

- Не врет, как же! - усмехнулся Кусти. - По немецкой газете выходит, будто мы пошли на мызу с ружьями на плечах. Не хватает малости - и были бы мы точь-в-точь как куропаткинская гвардия. С большим трудом будто бы сумели отбить нашу атаку, оба барона получили опасные для жизни увечья, а на нашей стороне была только пара «несчастных случаев» и несколько пустяковых царапин. А «Уус аэг» пишет - бароны живы-здоровы: уездная газета брешет опять же по-своему. И все это про одно и то же дело. Где уж там врать печати. Не врала раньше, когда с Японией воевали, не врет и теперь, когда своих людей убивают!

- А как оно на самом деле было? - спросил незнакомец.

- Как было? Пусть Матис скажет, как было. Была ли у него на спине пушка, когда мы шли на мызу? И не было ли у раннавяльяской Алмы, которую мы три недели назад похоронили вместе с кипуским Пеэтером, не было ли у нее при себе каких-нибудь других железных вещей, кроме пары шпилек, купленных в лавке Вейле? Как же, разве печать врет?! - Кусти был особенно зол на немецкую газету, статью которой, искажающую происшествие, кто-то (кто же иной, как не скрывающийся от урядников Пеэтер) дал в Таллине перевести на эстонский язык и прислал сюда, что б ы мужики своими глазами прочли эту газетную стряпню.

- А почему вы так допытываетесь, как было дело? - настороженно спросил Михкель, который все время зорко наблюдал за чужаком. По-видимому, тот заметил это и поторопился представиться:

- Я думал, вы про меня уже слышали. Я третий день нахожусь здесь, в Каугатома, а в деревенском захолустье новости распространяются быстро. Я студент-языковед, stud-phil^[37], Артур Тикк. (Он слегка поклонился.) И пришел сюда записывать всякие старые народные сказки, песни, загадки, обычаи и так далее. Две ночи провел у волостного писаря, у господина Саара, он как раз и посоветовал мне отыскать семейство Тиху. Был я на соседнем хуторе, но там никого не оказалось дома, а теперь, мне кажется, я попал к тем, кто мне нужен. Это ведь Каарель Тиху, не правда ли?

Услыхав свое имя, слепой Каарли тихонечко задвигал рукой по столу и сказал сипловатым голосом:

- Да, я один из тех, о ком шла речь.

- Чтобы песня лучше полилась, захватил я с собой в виде гостинчика и шнапсу, - и пришелец, ухмыляясь, поставил на стол полштофа водки.

Лица мужиков оставались по-прежнему хмурыми, только у Кусти оно прояснилось.

- Вот как, значит, подмазка для песен объявилась, - сказал он. - Собиратель старинных народных песен и сказок! Да, это вполне возможно, ведь и раньше такие бродили по волости.

Кусти вспомнил, что он действительно слышал вчера, будто такой заявился в волостное правление.

Дело казалось довольно правдоподобным, и Каарли стал даже привычно упираться:

- Я думаю, от моих песен молодом у человеку не будет большого проку. В позапрошлом году ходил тут один, по прозванию Паэкалда, тоже студент, так он отказался от моих песен, признал их слишком вздорными. Тот студент охотился больше за женскими песнями. Мои песни подходят для корчмы или для свадьбы, но записывать их никак не годится.

- Что ты, черт, хочешь нас без водки оставить? Бутылка улыбается на столе, а ты уперся копытами! Старому Гиргенсону твои песни хороши, годятся печатать их на листках хоралов и распевать всему приходу в церкви, а собирателю старинных песен они не годятся?! Ах-ха-ха! - смеялся Кусти.

Рука Каарли, лежавшая на столе, задрожала еще сильнее. Он взял с колен шапку, ощупью нашел палку, кашлянул и встал. Кусти опрометчиво затронул его больное место. Вся волость уже вдоволь потешалась над несколькими его смиренными песнями - мало того, теперь начинают смеяться свои же, друзья; они-то хорошо знали, как обстояло дело с этими песнями, знали, что Каарли не по охоте, а по принуждению сочинил их.

- Ну вот, прощайте тогда, да! - сказал Каарли.

Не помогли ничьи уговоры, и сам Матис взялся за увещевание. После Рити Матис был единственным человеком, с которым Каарли считался и которого как будто даже чуть-чуть побаивался.

- Пожилой человек, а неженка, словно ребенок. Кусти шутит, а ты сразу сердишься? Куда собрался? Да и стыдно перед чужим человеком, что ссоримся.

В конце концов Каарли сел на прежнее место у стола. Для примирения выпивали по очереди из бутылки и закусывали сушеной камбалой. Полштофа на пятерых было маловато, но так как Михкель из Ванаыуэ только губы мочил, Матис из-за раны гоже опасался хлебнуть как следует, а собиратель песен и сказок не столько пил, сколько делал вид пьющего, то у Кусти и Каарли головы малость разогрелись.

- Ну что ж, если молодой человек приехал даже из города… по такому делу… - начал сдаваться Каарли и вытянул под столом свои длинные стариковские ноги в серых домотканых штанах и намазанных дегтем ботинках. Сухое, костлявое туловище слепца торчало высоко над столом, а щетинистое, рассеченное осколком снаряда лицо казалось худощавее скрытого пол одеждой тела. На обтянутом сухой кожей темени, как поблекшие стебли прошлогодней травы, колыхалось несколько редких седых волос, а его глаза, с виду здоровые, неподвижно застыли в глубоких глазницах. После ранения, ему, правда, прицепили на грудь настоящую медаль, он и теперь еще носил ее на воскресном пиджаке, в котором шустрая и примерная Рити чуть не силком таскала его в церковь к причастию (сегодня, собираясь к Матису, он напялил старую, потрепанную шубенку), но эта круглая бляха и надевалась больше для Рити, чем для него самого, - ведь сам Каарли не видел ее, как не видел и солнечного диска на небосклоне. Обычно Каарли вспоминал солнце таким каким оно было в последний миг перед ранением на поле боя, - большим и обжигающим, под знойным южным небом. Но иногда перед внутренним взором Каарли возникало солнце времен его пастушества: он видел его восходящим за вершинами леска на Вийдумяэ, видел его полуденным высоко-высоко над своей головой, гуляющим среди белых мягкошерстых барашков-облачков, видел вечернее солнце, в пору, когда загоняли в хлев овец, когда оно, громадное, садилось в море по другую сторону острова Весилоо. Все же солнце, сжигавшее своими палящими лучами поле брани, это последнее солнце его жизни, чаще всего стояло перед недвижными глазами Каарли. Да и люди его волости остались для него такими, какими он видел их перед уходом на военную службу. Ему было очень трудно представить себе нынешнего шестидесятипятилетнего, седоголового старика корабельного мастера, сидевшего здесь же, рядом с ним на скамье, - в памяти Каарли Михкель невольно представал двадцатипятилетним парнем, башковитым, в полном расцвете сил, схватывающим на лету любую работу. Таким запомнился ему Михкель, когда ставили шпангоуты двухмачтовой «Эмилии» старого Хольмана, это была последняя работа самого Каарли перед рекрутчиной Так же было и с родственником и братом Каарли по конфирмации, Матисом. Теперь, когда раненный бароном Матис уже четвертую неделю не подымался с постели, Каарли представлял себе его скорее в облике отца Матиса, старого Реэдика из Кюласоо, чем самого Матиса, так как Реэдик долго хворал перед смертью. Сына же Каарли видел всегда здоровым и сильным. А Кусти Каарли знал только по голосу и по описаниям других; Кусти - третий сын Яака и Анн из, Лайакиви - родился как раз весной того года, когда Каарли ушел в солдаты. Каарли не припоминал, чтобы он видел Кусти даже в зыбке. Но Каарли очень хорошо знал отца и мать Кусти, и по всему, что рассказывал о себе сам Кусти и что говорили о нем другие, Каарли составил себе такой портрет: миленького роста, с рыжеватыми усами и стриженой бородой, большеротый (как говорили люди, у него был рот матери - старой Анн из Лайакиви), с редкими прилизанными, но подолгу не стриженными и не чесанными волосами, бобыль, сильно хромающий на левую ногу из-за ранения в Маньчжурии. Одет Кусти, вероятно, бедно: ему с женой нужно прокормить восьмерых детей - от этого и стол, и одежда становятся скудными. И хотя этот созданный воображением Каарли портрет не совпадал в подробностях с настоящим видом Кусти, он все же был очень близок к действительности.

А про человека, который сидел сейчас против Каарли и хотел получить от него песни Каарли никогда в жизни ничего не слыхал - ни про него самого, ни про его родителей. Правду сказать, тон и весь разговор пришельца ему не нравились. Уж больно он выпячивал себя в разговоре и иной раз пользовался словами, которые Каарли слышал только изредка, бывая в городе, от городских приказчиков (в дни выплаты пенсии Рити иной раз заманивала Каарли для покупки каких-нибудь пустяков в такие лавки, которые обычно посещались господами). В довершение всего от гостя исходил (хоть и слабо) приторно-сладкий запах помады, а уж это годилось разве что для женщин, но никак не мужчине, будь он хоть и студент. Все же Каарли по-своему уважал студентов: тот, прежний собиратель сказок и песен, по имени Паэкалда, разыскавший его пару лет назад, казался довольно славным парнем, поэтому Каарли не хотел напрямик отказаться от разговора и с нынешним.

- Ну, так и быть, если студент хочет записать, можно и пропеть какую-нибудь шуточную песенку.

И он затянул скрипучим стариковским голосом песню:

Прошел я остров Сааремаа

И прямиком, и крутом.

Но не свела судьба меня

С сердечным милым другом.

«Где хутор, лодка где, скажи? -

Спросила Эйму Тийна.

Пропил последние гроши,

Проваливай, детина!»

На горке видел ветряки

Дымила смолокурня.

Но девки больно там горды:

Не надо нам, мол, дурня!

На Сырве девушки - беда:

Любая - в пестрых юбках,

И так натянуты всегда

Как паруса на шлюпках.

Такая жизнь мне не с руки,

Сотрешь до крови пятки –

Подамся снова в моряки,

И в море, без оглядки.

Дальше Кусти и Каарли вместе пропели «Это в Лондоне случилось», потом «Стояли Лаэс и Луутси перед судом, у них с похмелья головы болели» и «Песню Янки». Карандаш собирателя песен быстро скользил по бумаге, но вскоре это, по-видимому, надоело ему, и он сказал:

- У вас, друзья, должна быть и одна свеженькая песня. Как она поется?

В комнате наступила тишина, которую пришлось нарушить самому собирателю песен:

- Ну, очень уж вы замкнуты! Теперь ведь объявлен манифест! Такому, как я, можно выкладывать всякие песни. Тем более, что для царя и баронов я, может быть, покрепче занозы в глазу, чем все вы, вместе взятые. Если позволите, я очиню свой карандаш.

Он взял со стола нож и стал медленно заострять кончик карандаша.

- Да, слыхать, студенты иногда шумят там в городе, в Тарту, - сказал Кусти, быстро хмелея.

- Мы, бобыли, живущие здесь, у скудного моря, на каменистой земле, не можем содержать своих сыновей в университете. Мы их всех разослали по миру бродить - кого на корабль, кого за Ригу в гипсовые карьеры, кого по железке на казенный счет в Маньчжурию, под японские пули, кого на самое дно морское, в Цусимский пролив… В больших школах штудируют науки сыновья богатых папенек и маменек, и не верится мне, чтобы богатый, ученый человек стал заступаться за бедного рабочего и безземельного человека, - проговорил Михкель, по-прежнему чуждаясь пришельца.

- Есть и другого сорта студенты, не все же богатые бурши. Два года служат, третий учатся. Занимают, понятно, кое-что у родных, обходятся как могут, - защищался собиратель песен и сказок, стряхивая с коротких полосатых штанов карандашные стружки.

- Ах, черт бы тебя побрал, Каарли, чего ты медлишь! Давай спой-ка свою «Войну в Руусна» - свеженькая булочка, только что из печки Эти дурацкие газеты ничего пожарче не умеют написать, пусть господин скубент послушает как шли у нас и дела, и песни, - сказал Кусти, который был уже под крепкими парами.

- Я уже раз обжегся на песне, не хочу второй раз понапрасну голову в огонь совать, - сказал задумчиво Каарли.

- Что за чертова душа у тебя, шкуру бережешь! Видишь, Матиса пуля насквозь прошила. Думаешь, он теперь из-за этого за печку спрячется? Погоди, пусть мужик придет в себя, тогда уж бароны увидят, как ястреб крылья расправит! - сказал Кусти.

- Ты откуда знаешь про дела других? - отрезал Михкель. - У Матиса самого рот на месте, не суй свой нос куда не следует.

- Вот и сую, раз все вы здесь как бабы! Ну, ты, собиратель старины, скубент или кто ты там есть, возьми карандаш и строчи: «Песня про войну в Руусна». Если настоящий мастер боится и пикнуть, то запиши: сочинили спел Кусти Аэр, Кусти Петрович Аэр, из деревни Руусна, Каугатомаской волости, одет в старье, в рваное тряпье, в фуфайку из шерсти бараньей, самураями в ягодицы ранен, но это не стыдно, рана заросла, дыры не видно, с этаким малым уроном можно еще потягаться с бароном. А песня поется так:

В волостном – народу тьма,

Слышны Матиса слова

«Демократ я! Буду драться

За права и землю, братцы!»

По цигарке раскурили,

Все чин-чином обсудили

Записали в протокол –

И айда на мызный двор

По дороге песню пели:

«Нам бароны надоели.

Убирайтесь прочь из мызы

Вместе с кубьясом бесстыжим!»

Ренненкампф смекнул, паскуда,

Что ему придется худо.

И не снимет, - вот конфуз! -

Перед ним мужик картуз.

Бабы с поля убежали

С мужиками зашагали,

Мари Кипп вперед пошла.

Знамя красное несла…

- Хватит! - прервал Михкель пение Кусти. - У песельника своя глотка есть: хочет - поет, не хочет - молчит. Ты что ставишь себя над другими какой-то иерихонской грубой?

- Да, перестань, - уговаривал его теперь и слепой Каарли. - Это придумано так, для своих людей, а не для чужого, незнакомого человека, не для записи.

- Чертовы бабы! - ругался Кусти.

- Бабы или нет, но песня не твоя, а Каарли, и если Каарли говорит, что хватит болтовни, значит, молчок! Будет лучше, если молодой господин порвет этот листок и бросит в огонь, - вмешался и Матис с кровати.

- Что вы, что вы, мужики, это очень удачная песня! Ух, если бы вы только слышали, что мы, студенты, сейчас поем! Теперь не прежнее время, когда надо было бояться каждого пустого слова. Теперь, после манифеста, и газеты пишут по-другому, - сказал собиратель песен, закинул ногу на ногу, сунул в зубы новую папиросу и аккуратно задул спичку.

- Манифест! На таллинском «Новом рынке» было по щиколотку крови. Манифест! - отрезал Михкель.

- Стрельба на «Новом рынке» была до манифеста, - поправил его гость.

- Велика разница, что и говорить! У нас не два царя, чтобы один вечером приказывал расстреливать сотни ни в чем не повинных людей, а другой наутро подписывал манифест! - сердито заметил Матис.

- Понятно, темное дело этот манифест, - пришелец поспешил вдруг не только сдаться, но и подсыпать еще соли от себя, - а поэтому и нужно подложить царю свинью, будьте только посмелее, ребята!

- Ну, в других местах и того не сделано, что у нас здесь, - хвастался Кусти.

- Гм, гм, - задумчиво покашливал чужой и быстро завертел большим пальцем правой руки вокруг большого пальца левой. - Конечно, кое-что вы сделали. Но господский дом на мызе поджечь не смогли? Господ порешить тоже не смогли? Малый размах был!

- Думаешь, они уберегли бы свою шкуру, если бы капитан не переменил бы вдруг курса и не повел речь про суд?

- Ты, Кусти, как курица: выпьешь с наперсток и уже не знаешь, что мелешь, - сказал Михкель и принялся искать шапку. Пропал день, теперь жди, пока такой прощелыга испарится, чтоб можно было опять потолковать между собой. - Я, значит, утром посмотрю твои мережи, пусть Вийя приходит встречать, - сказал он Матису, переводя разговор на другое и собираясь уходить.

- А вчера в мережах у Выркераху у тебя было что-нибудь? - озабоченно спросил Матис.

- Пока ветер дул с берега, рассчитывать было не на что. Сегодня утром он повернул на юго-запад, значит, появились кой-какие надежды на завтра. У тебя и кадушка для сигов тоже ведь еще пустая, сам-то ты не можешь с места встать…

- Да, как-то еще проживем эту зиму, - сказал Матис, и Михкель повернул к двери.

- Стоп, стоп, мужичок! Вижу, вы ребята не промах, а слова из вас не вытянешь! Ну, давайте поговорим откровенно. Не подумали вы о том, что надо бы создать местный комитет социал-демократов и связаться с другими комитетами? Волостной писарь господин Саар лично поможет вам войти в контакт с главным комитетом. А может быть, у вас уже есть свой комитет?.. Я слышал, что сын ревалаского хозяина Пеэтер приезжал сюда и руководил этим делом…

Каарли глубоко вздохнул, и в комнате наступил а тишина. Пронизывающий сентябрьский ветер с моря, перескочив через низенький сосняк и пробежав несколько шагов по унылому можжевеловому полю нажал на отставшее от рамы оконное стекло и заставил его задребезжать. Старые стенные часы с шишкообразными гирями медленно, со скрежетом отсчитывали свои шаги, вместе с Матисом они преданно пропутешествовали сначала из Рейнуыуэ в Кюласоо, а затем из Кюласоо в реваласкую хибарку. Михкель вертел в руках шапку, он не понимал, что себе думают мужики, почему они так болтливы с этим прощелыгой? Наконец, Матис сказал:

- Пеэтера пять лет не было дома… Что за диво, если он во время отпуска приехал сюда на денек… А что касается, скажем, нашего гостеприимства, тут тоже обижаться не следует: трудновато в теперешнее время жаловаться на свои беды человеку, которого ты впервые в жизни видишь. Мы здесь не какие-нибудь мятежники или бунтовщики, мы только требуем своих прав.

Матис говорил очень спокойно и медленно, ему и нельзя было горячиться, рана в боку все еще донимала. Но его слова были достаточно ясны, чтобы гость понял их.

- Так, так, понятно, деревенский народ тяжел на подъем, - закивал гость своей белобрысой напомаженной головой.

Матис внимательно следил за выражением его лица и проговорил еще тише, подчеркивая каждое слово:

- Вы еще человек молодой, и так говорить вам не стоило бы. Хотите записать шуточные песни Каарли, пишите, мы все ничего не имеем против этого, но нельзя требовать, чтобы люди, которым предстоит серьезный судебный процесс с бароном, стали плакаться на свои беды каждому встречному.

Гость собрал свои бумаги, сунул карандаш в нагрудный карман, оправил воротничок и галстук и собрался уходить. Если раньше, появившись в комнате, он слишком уж по-свойски протянул каждому руку, то теперь, ни на кого не глядя, он взял свою картонку, аппарат, треногу, холодно попрощался, надел шляпу и пошел, задрав голову, сначала в кухню, а из кухни в сени, небрежно притворив за собой дверь. Мужики смотрели ему вслед, и только когда незваный гость вышел уже за калитку, Михкель облегченно вздохнул и сказал:

- Прощелыга! Смотри-ка, каких вшей выпустили шляться по свету.

- Ты, Михкель, тоже слишком уж важничаешь! - буркнул Кусти. - А если он и правда прислан из города, от димукратов, а вы человека выгнали?

- Нет, Кусти, не о чем тут жалеть. У этого типа нет ничего общего с рабочей партией, по рукам видать и по всем его повадкам. А приметил ты, какие у него глаза?! Честный, правильный человек смотрит на тебя открыто, прямо, а у этого хлюста глаза все время как будто затянуты какой-то дрянью. Щурится, прикрывает веки, выслеживает нас через стекла своих очков, - упрямо держался своего мнения Михкель.

-Да, - поддержал Михкеля Матис, - это и я заметил. Верно говорят: глаза - зеркало души. Если человек правдив и честен, то и взгляд у него чистый и прямой. А коли душа грязна, то и взгляд грязный, и ничего не поможет, надевай хоть тройные и даже с золотой оправой очки.

- А зачем же ему песни понадобились? - спросил Каарли, у которого давно уже щемило на сердце.

Мастер хотел было ему ответить, но умолк на полуслове и уставился глазами в окно, пригибая свою старческую, сухую, жилистую шею.

- Какого черта ты глазеешь? - спросил Кусти, тоже примащиваясь к окну.

- Вот дьявол, не отвяжешься, хоть выкуривай можжевельником! - ответил Михкель.

- Ох ты, сатана, и правда обратно прется, - подтвердил Кусти, которому теперь тоже стало как-то не по себе.

- Обратно. А как же иначе? Ведь здесь осталась пустая водочная бутылка и пьяный товарищ, - насмехался мастер.

Оказывается, собиратель старины забыл калоши в сенях, а главное, он сказал, не подобало из-за пустяков ссориться со здешними крестьянами, которым он пришел передать привет от имени ревельского комитета социал-демократической партии.

Мужики молчали. Матис и Каарли покашливали, но никто не вымолвил и слова.

Артур Тикк, на сей раз уже в пальто и калошах, снова сел на стул, стал, улыбаясь, перебирать бумаги, вынутые из нагрудного кармана, и сказал:

- Угощу вас всем, что у меня есть, хоть вы и не хотите спеть мне даже пустяковой песенки. Вот, смотрите, с чем расхаживает человек, подобный мне! - он разложил на столе несколько карикатур, изображавших царя. На одной из них Николай II был нарисован сидящим на ночном горшке с короной на голове и огромным животом, опоясанным широким кушаком. На поясе надпись крупными русскими буквами: «Манифест». А на складках живота нарисовано много кругов со словами: «Свобода печати, свобода слова, свобода собраний». Подписи под карикатурами были напечатаны на эстонском и русском языках: «У царя запор, без касторки реформы не выходят».

Кусти громко захохотал, но Михкель наступил ему своим тяжелым сапогом на ногу и заметил:

- У студентов, видно, большие права, если они не боятся промышлять такими картинками. Мы не решились бы и при себе держать такие картинки. Сразу городовой нагрянет.

- Не бойтесь риска. Показывайте не каждому, а только подходящим людям! Такие картинки имеют громадный успех. И мужикам надо знать, что творится на свете, - поучал гость.

- Эти картины вы сами сделали? - спросил Матис, садясь на кровати и натягивая на плечи овчинный полушубок.

- Это нарисовано художником, а я фотограф, - сказал гость.

- А вы ведь давеча сказали, что собираете песни и сказки? - допытывался Матис.

- Ну, конечно, и это тоже! Песни записываю, а поющего снимаю на пластинку, которую в городе прилагают к песням. Было бы хорошо, если бы и вас можно было сфотографировать, ну, если не всех, то по крайней мере главного певца - Каарли Тиху. Не правда ли?

При этих словах у Каарли мурашки забегали по спине. Он не видел картин, о которых тут говорили, но понимал, что происходит что-то очень диковинное. И чтобы теперь его, Каарли, заснять на карточку – нет, ни за какие деньги! Десятки мыслей пронеслись в голове Каарли. Одно было ясно: нужно скрывать от этого чужака не только свои мысли, но и настроение товарищей. И тут слепой вовремя вспомнил свои верноподданнические, на мотив церковных хоралов, песни, сочиненные по требованию Гиргенсона, а паче по настоянию Рити.

- Карточку пусть господин не делает, того я не позволю, но если разговор пошел о царе, то я тоже сочинил о нем одну песню. Может быть, господин запишет!

- Очень хорошо, очень хорошо, - сказал собиратель песен, считая слепого старика простаком. - Давайте послушаю.

- Песня поется на мотив «Божья благодать души»:

Николай у нас царем,

Каждый молится о нем.

Велика его держава,

Велика царева слава!

Честным радость он приносит.

Головы злодей не сносит.

Шапку пред царем долой!

Государю славу пой!

Собиратель песен почесал затылок и не выдавил из себя ничего, кроме: «Так-так!»

А Кусти выпалил наобум:

О, дай мне тысячу рублей,

Язык завертится живей.

Атмосфера в горнице хибарки Ревала была настолько накалена, что никто и не заметил, как в калитку вошли люди. Лишь тогда, когда топот ног послышался на пороге, все повернули головы к дверям. В дверях показалась хозяйка Вийя, волостной писарь Антон Саар, волостной старшина Яан Пууман и кокиский Длинный Виллем. Старшина и Виллем вошли в комнату. Саар, затянув в комнату, почему-то вернулся на кухню, а вскоре Вийя позвала туда же и Матиса. Тот, как был в овчинном полушубке без рукавов и в кальсонах из домотканой мешковины, спустил ноги с кровати и, осторожно ступая, перебрался через порог. Волостной писарь закрыл за ним дверь.

Не обращая особого внимания на собирателя песен, которого он уже видел в волостном правлении, старшина сообщил самую свежую местную новость. Из города пришло известие, что послезавтра сюда, в Каугатома, прибудет сам уездный начальник. Он намерен произнести речь с целью умиротворения народа, и к двенадцати часам все должны собраться у волостного правлении.

В кухне, устланной плитняком, разговор велся на шепоте.

- Кем он назвался? - спросил волостной писарь. - Все еще собирает старинные песни или перекинулся на другую специальность?

Некоторое время Матис глядел прямо в честные, открытые глаза собеседника.

- Душегуб, провокатор этот хлюст, больше никто, - сказал волостной писарь, с которым Матис был на короткой ноге уже месяца полтора. - Дня три или четыре назад пришел он ко мне, объявился социал-демократом, посланным из города для связи с нашим комитетом. Он сразу показался мне подозрительным. А теперь посмотри, - писарь вынул письмо, на конверте которого было выведено по-русски: «Еговысокоблагородию, господину начальнику жандармского управления полковнику Тихоновичу». Затем Саар вкратце перевел на эстонский язык письмо, написанное старательно выведенными буквами:

«Довожу до сведения Вашего высокоблагородия, что прибыл в Каугатома и приступил к работе. Уже в ближайшее время надеюсь узнать здесь все нужное, к чему имеет интерес Ваше высокоблагородие, и представить список соответствующих лиц Вашему высокоблагородию. Ваш покорнейший слуга Артур Тикк, агент №37».

Другое письмо, на эстонском языке, было адресовано некой таллинской барышне Эльфриде Блибернихт на улицу Вееренни. В письме среди всяческой пустой болтовни было между прочим написано, что крестьянское население Каугатома довольно-таки глупое и простоватое, и его можно легко одурачить. Поэтому он надеется вскоре привести свои дела в полный порядок, и награда за это будет приличная, местный господин барон тоже заинтересован в его работе - деньги можно ожидать с двух сторон.

«Встретимся в старом милом Ревеле и устроим в «Золотом льве» хорошую пирушку.

О, потерпи еще ein Augenblick^[38], и я приду к тебе, твой Артур Тикк».

- Шпик, - пробормотал Матис. - Мне, а еще больше Михкелю он сразу показался подозрительным, но у него была с собой водка, и он выманил песню у Кусти, ту, что сочинил Каарли. Другой добычи у него здесь не было. А как ты достал эти письма?

- Ведь понемногу и у нас повсюду появляются друзья.

- Ну да, - согласился Матис.

Он вспомнил дочь каугатомаского почтальона, с которой волостной писарь был более чем дружен.

«Сам должен был догадаться об этом», - подумал он, но ни у него, ни у Саара не было времени для обсуждения таких пустяковых личных дел.

- А теперь что? - спросил Матис.

- Он здесь тоже показывал царя на горшке?

- Были какие-то картинки.

- Тем лучше. Тогда имеется достаточно оснований, чтобы запереть этого лодыря на ночь в кутузку при волостном правлении и завтра вытолкать его пред светлые очи уездного начальника. Как оно обстоит на самом деле, нам и знать не надо, не написано же у него на лбу, что он шпик. Есть ли у тебя поблизости чересседельник, на случай, если он будет сопротивляться?

- Я сейчас найду, - шепнула Вийя. - Лошади давно нет, но упряжь осталась.

Вскоре она вернулась из сеней с длинным кожаным ремнем.

- Держи при себе, пока понадобится, - сказал, вставая, Саар и шагнул к двери, ведущей в комнату.

- Куда ж вы так сразу, не поевши. У меня тут молочный суп остался от завтрака, разогрею, добавлю еще сига, - сказала озабоченно хозяйка.

- Еда потерпит, подумаешь, важное дело! Не хватает еще шпика откармливать! - сказал волостной писарь и ушел в комнату. Следом за ним засеменил и Матис.

Саар подмигнул волостному старшине. Папаша Яан Пууман, после памятного похода на мызу, закончившегося жертвами, дал себе слово никогда больше не ввязываться ни в одно темное предприятие. Но сегодня он не смог отказать Саару. Шпик - мерзкое животное, шпика нужно спровадить из волости. Старшина встал со стула и остановился перед чужаком:

- Я старшина каугатомаской волости и пришел, чтобы арестовать вас.

Шляпа собирателя старинных песен скатилась с колен, веки удивленно захлопали за стеклами очков.

- Меня в тюрьму?! Ха-ха-ха! - загоготал он, не веря своим ушам.

- Вы уже несколько дней находитесь в Каугатома и подстрекаете народ против правительства, ходите из дома в дом и показываете срамотные картины про царя.

Шпик поднялся, негодуя, по-видимому, готовый разразиться руганью. Но он успел только процедить сквозь зубы: «Чертовы мужики». Длинный Виллем набросился на него, заломил ему тощие руки за спину.

- Ремень давай! - воскликнул Михкель, увидев в руках у Вийи чересседельник.

У шпика, который теперь старался наносить удары ногами, не осталось и следа недавней осанки «студента», он походил скорее на жулика, пойманного на месте преступления и норовящего вырваться от задержавших его людей. Но все было напрасно. Скоро его руки были крепко скручены за спиною чересседельником, и, пыхтящий, задыхающийся, он был прижат к стене. Несколько мгновений шпик еще извивался в руках Виллема, Яана Пуумана и Кусти, как змея, угодившая в капкан, но когда он больно задел Виллема носком сапога, тот в сердцах дал ему здоровенного тумака. Шпик только ойкнул и разинул было рот, как рыба, хватающая воздух, но мигом перестал барахтаться и сквернословить.

- Чертов шпик, падаль этакая! - ворчал Виллем. - Он еще ногой бьет. Ну, или еще разок смазать тебе?

Старшина, писарь и мастер обыскали шпика, отняли у него заряженным парабеллум, удостоверение жандармского управления, паспорт, бумажник с двадцатью рублями кредитками, жандармский свисток и много исписанных листков бумаги.

- Отдайте мне документы! - закричал Тикк, увидев в руках у писаря свое жандармское служебное удостоверение. - Разве вы не умеете читать?

- В этом документе написано, что все должностные учреждения и лица должны помогать Артуру Тикку при выполнении его служебных обязанностей, и подпись стоит полковника Тихоновича. Значит, вы какое-нибудь высокопоставленное лицо, если это ваши документы, а сами подстрекаете народ разорять мызы и показываете по деревням недозволенные карикатуры, - сказал волостной писарь,

- Все вы у меня в кандалах в Сибирь пойдете! - прошипел сквозь зубы Тикк.

- Я два раза проезжал через Сибирь. Сибирская земля большая, хватит там места и для таких жуликов, как ты, - вставил Кусти.

- Вот тебе Сибирь! - Виллем сунул шпику под нос свой тяжелый кулак.

- Не слишком налегай на него, - сказал волостной писарь, а сам подумал: «Стоило бы отдубасить сатану так, чтобы помнил всю жизнь».

В руки Саара попал составленный Тикком список лиц, подлежащих аресту. Он открывался фамилией самого волостного писаря, и, кроме лиц, находившихся здесь, там значились фамилии еще нескольких жителей Каугатомаской волости. Имя Пеэтера Тиху было подчеркнуто красным карандашом, и к нему сделана приписка: «Уехал в Таллин».

- Кру-у-гом! Шагом марш! - скомандовал Кусти. Он на войне до ранения получил одну лычку и знал службу.

По команде Кусти Тикк и в самом деле неловко повернулся, а Виллем позаботился о том, чтобы отбить у него охоту оглядываться.

Все, что в записях Тикка казалось подозрительным, тут же бросили в плиту ревалаской хибарки - даже песню, записанную со слов Кусти. Каарли струхнул и за другие свои песни, но волостной писарь счел их безопасными, даже подходящими для «добычи» шпику.

От Руусна до волостного правления было как-никак пять верст; пока прошли их, число провожатых увеличилось до двадцати-тридцати человек: каждому хотелось своими глазами увидеть, как выглядит настоящий «городской шпик», и как волостной сторож, которому старшина велел позаботиться об ужине для арестованного, замыкает за ним дверь кутузки.

На следующий день в зале волостного правления уездный начальник произнес перед большой толпой мужиков получасовую речь. Перебирая недавние события в волости, этот тучный человек в полицейском мундире уговаривал народ сохранять спокойствие и верность государству. Волостной писарь Саар перевел речь на эстонский язык, а затем попросил у уездного начальника разрешения самому ответить от имени народа. Саар на своем довольно-таки связном русском языке, как того и требовало приличие, прежде всего поблагодарил уездного начальника за «внимание», оказанное Каугатомаской волости, а затем рассказал о тяжелых арендных условиях, облегчения которых ожидали люди. Народ, уверял Саар, в общем спокоен, терпелив и предан государству, но вызывает тревогу то, что некоторые элементы провоцируют этот доверчивый народ на сопротивление властям. В волость засылают жандармских агентов, которые подстрекают народ против правительства и распространяют в народе запрещенную литературу.

- Этого не может быть! - поразился уездный начальник.

Саар утверждал, что это все же «может быть», рассказал случай со «студентом-собирателем песен» и просил, чтобы власти приняли Артура Тикка в свое распоряжение как оскорбителя личности государя.

У урядников и уездного начальника были довольно жалкие лица. Уездный начальник ушел в канцелярию, приказал привести арестованного и выставил всех остальных за дверь, чтобы выяснить дело с глазу на глаз Тикком. Но вскоре их разговор стал более шумным, чем это было полезно для сохранения государственной тайны, и конец его дошел через тонкую дверь канцелярии до ушей Саара.

- Ах ты, собачий сын, значит, так ты выслуживаешь свое жалованье! - Последовал поток грубых ругательств, обычных в устах царского чиновника.

- Виноват, ваше высокородие. Извините, ваше превосходительство! - вопил испуганно Тикк. - Так точно, ваше превосходительство! Случилось недоразумение, ваше высокородие! Оплошал, ваше высокородие!

- Придется теперь тебя, собачьего сына, посадить пока за решетку! - решил уездный начальник после короткого раздумья.

Вернувшись в зал волостного правления, уездный начальник поблагодарил народ за бдительность и помощь, оказанную властям, и просил впредь действовать так же преданно и решительно. Тикк арестован, и пусть волость даст подводу, чтобы отправить арестованного в город.

Едва Саар перевел последние слова уездного начальника, как из задних рядов послышался голос Кусти:

- Пусть тот, кто его прислал из города нам на шею, и убирает его отсюда! Будем мы возить на лошадях в город всякого паршивого шпика.

Уездный начальник потребовал перевода. Саар сделал это, но ловко направил всю остроту возгласа Кусти не в адрес властей и уездного начальства, а против мызы, - ведь и барон имел интерес к Тикку.

- Что ж, пусть тогда мыза дает лошадей! - согласился уездный начальник, пожимая плечами.

Таким образом народ Каугатомаской волости освободился от шпика, и никто в волости никогда больше не видел Артура Тикка.

Но разве он был единственной продажной душой?

Глава двадцать пятая

Осень пришла незаметно своей тропой, как и во все предыдущие годы. Морская вода долго оставалась теплой, но ночи уже похолодали, а сверху, из-за Весилоо, с открытого моря при тихом ветре, плыли к земле клочья тумана. Распростертые крылья ветряных мельниц на косогорах за деревнями исчезали в тумане, как руки привидений, а людские голоса и мычание скота в дни густых туманов звучали как-то по-иному, глухо. Северо-западный шторм, разразившийся после дня поминовения усопших, сразу разогнал туман. Надолго подули ветры, а потом в течение двух недель стояли еще погожие, ясные дни. В начале декабря упал мокрый снег. Но, как это часто случается с нашими зимами, первый снег не залеживается долго. Снова прошли ветры и дожди с градом, и вода в море поднялась высоко; в местах, где берег поотложе, вода доходила до самых кустов можжевельника.

Сиг ходил вокруг своих нерестилищ в заливе, а длинные гряды морского ила, прибитые к берегу западными ветрами, ожидали людей, которые сгребут их в кучу. Большинство мужчин с ящиками для плотницких инструментов и матросскими вещевыми мешками, а также девушки с узлами, уезжавшие на летние заработки, уже возвратились на родной остров. Парусники фирмы «Хольман и Тиху» - «Эмилия», «Каугатома» и маленькая двухмачтовая «Гермина» - простирали к небу свои мачты на зимней стоянке в тихих водах, а «Анна-Елизавета» и еще два парусника такого же типа еще находились в дальнем плавании. Рабочих рук было в избытке, но сами работы велись теперь без прежнего размаха. Правда, и этой осенью 1905 года на берегу каугатомаского залива по-прежнему сгребали в кучи морской ил (зимой его трудно извлекать из-под снега и льда и перевозить санным путем на поля), да и сигам не пришлось справлять свои свадьбы без непрошеных гостей, - стихийный ритм природы поневоле увлекает за собой и человека, - и все же работа не спорилась, как прежде. Руки людей делали привычные движения, но мысли были заняты другим. Многие из вернувшихся на Сааремаа мужчин памятным вечером 16 октября были на таллинском «Новом рынке» под разящим огнем солдатских винтовок, почти все каугатомаские плотники принимали участие в похоронах 20 октября и побывали на многих митингах и собраниях, организованных таллинскими рабочими в первые недели после оглашения манифеста. Этим летом и осенью они увидели и услышали в Таллине, быть может, больше, чем за всю свою прежнюю жизнь, - но все же их тянуло домой, и они вернулись на Сааремаа. На сей раз это была не только тоска по родному краю и желание пожить среди родных. Из газет и писем они знали, что произошло в Каугатома в их отсутствие. Городские рабочие боролись против царя и фабрикантов, но их мужицкий прямой враг, исконный враг их отцов и дедов (о нем говорила память народа и летописи истории) сидел еще в своем логове. Правда, еще позавчера мужики, остававшиеся дома и вернувшиеся из Таллина, снова сводили счеты с Ренненкампфом, вытащили старого барона с сыном из их логовища, а ватлаский Нолькен и тагараннаский Штернберг, говорят, со страху задали стрекача. Но до победы было еще далеко. Делегаты безземельных крестьян - старый мастер Михкель и рихвамяэский Таави, посланные от Каугатомаской волости в город на совещание, по наущению помещиков были там арестованы вместе с делегатами других волостей и по приказу уездного начальника брошены в тюрьму. Жители побережья в отместку в порядке самосуда задержали рууснаского барона и его сына, судебное дело которых намеренно оттягивалось, и заперли их в кутузку при волостном правлении. Волостной писарь Саар от имени народа предложил молодому барону отправиться в город и выхлопотать у уездного начальника освобождение из тюрьмы делегатов безземельных крестьян. Только после возвращения Михкеля и Таави в волостное правление старый барон будет временно отпущен на свободу (кое-кто из мужиков все еще верил, что суд накажет барона за убийство кипуского Пеэтера и раннавяльяской Алмы). В пятницу вечером молодой барон был уже в городе, но Михкель и Таави не вернулись и к воскресенью. Правда, старый Ренненкампф, с посиневшим от злости и страха лицом, тоже продолжал сидеть в кутузке волостного правления. А дальше что? Пойти с голыми руками против городских помещиков, черносотенцев и царских жандармов? Уездный городишко, или просто город, как его называл народ, это ведь не Таллин с крупными предприятиями и большим количеством рабочих, на помощь и боевой опыт которых крестьяне могли бы надеяться. Заброшенный на берег зарастающего тростником залива убогий городишко, единственной гордостью которого были дачники, посещавшие его в количестве примерно тысячи человек в летние месяцы, в зимнюю пору находился в полной власти местных помещиков, кадакасаксов и царских чиновников. У каждого помещика имелся в городе свой дом: на протяжении веков, с самого своего основания город был постоянной зимней резиденцией и общей крепостью для земельного дворянства, таковой он фактически стал и во время событий 1905 года. Плохо организованные и почти безоружные каугатомасцы не могли раскусить этот орешек. Если бы отзвуки Таммерфорской конференции долетели до жителей Каугатома, они вместе с крестьянами соседних волостей по-другому взялись бы за дело. Теперь же их удары, порожденные больше многовековой ненавистью, нежели революционной сознательностью, сокрушали только то зло, что оказывалось тут же, под рукой.

В воскресенье, 11 декабря, как раз в ту минуту, когда умолк орган на хорах, и пастор начал свою проповедь с кафедры, в церковь вошли кокиский Длинный Виллем, громогласный леонаский Лаэс, хромающий на левую ногу Йоосеп, сын безмужней Анны, кийратскиский Яэн и уже вставший на ноги кюласооский Матис. Гиргенсон своими последними проповедями нагнал страху на многих женщин. Сразу же вслед за рууснаскнми мужчинами в церковь ввалилось с полдюжины ватласких парней и ватага мужиков из Тагаранна. Деревня Тагаранна на несколько приходов славилась своими рослыми мужиками (во время рекрутских наборов здесь редко находились парни ниже шести футов). Даже и теперь, во время проповеди пастора, многие повернули головы в сторону пришедших, тем более что те вызывающе остановились под поперечными хорами и не двигались вперед.

- Дорогие прихожане! Внемлите слову божьему, записанному в евангелии Матфея, в восемнадцатой главе, в седьмом и восьмом псалмах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный. Аминь».

При слове «аминь» Гиргенсон, возвышавшийся на кафедр е, перенес тяжесть своего жирного тела со всей ступни на пятки, скрестил волосатые толстопалые руки на черном облачении и закрыл большие, чуть выпученные под белесыми лохматыми бровями глаза. Это была его обычная манера сосредоточиваться перед началом настоящей проповеди. Сегодня же этот миг, против обыкновения, затянулся: Гиргенсон увидел группу мужчин, только что вошедших в церковь, тех, против кого и была направлена сегодняшняя проповедь, и целый рой мыслей завихрился вдруг в его редковолосой голове, тяжело и крепко посаженной на короткую, в широких жирных складках шею. По характеру он был человеком осторожным. Но когда, открыв глаза, он увидел внизу перед собой юугуского Сийма, Рити и других преданных ему прихожан, особенно же толпу пожилых женщин, заполнивших все пространство вокруг алтаря (в их преданность он так твердо верил), пастор крепко обеими руками схватился за края кафедры и кашлянул для прочистки горла. Сквозь стрельчатые цветного стекла церковные окна лился уютный сумеречный свет. Вот кистер повернулся на скамье у органа, там же, на хорах, сидели и стояли певчие, а внизу против Гиргенсона, на господской скамье восседала его супруга Агата с двумя хорошенькими дочками. Эта церковь уже более десяти лет была его обителью, его святым домом. Чего или кого ему здесь бояться?! Он снова, теперь уже громко и сердито, кашлянул и начал:

- «…Не становитесь сообщниками того, кто таит злобу в душе!» - наставляет апостол. - Лот избрал себе для жилья город Содом, он стал сообщником жителей этого города. И чем он поплатился? Все, что у него было, сгорело, его жена превратилась в соляной столб, сам он с двумя дочками спасся бегством в бесплодные горы, и то лишь потому, что Авраам молился за него. Но если ты, молодой или старый мужчина, молодая или пожилая женщина, вступаешь в сообщество современных злобствующих, которые гораздо хуже былых жителей Содома и Гоморры, подумал ли ты о том, кто станет молиться за тебя, когда ты будешь тонуть в пучине вечной пагубы? Ты идешь искать многого и добывать счастье в стан злобствующих, но погибнешь от огня и серы, как зятья Лота.

То, что творится ныне в Российском государстве, более мерзко, чем то, что в древние времена содеялось в городах Содоме и Гоморре. За примерами ходить недалеко. Каждый знает, что происходит в Каугатомаской волости. Здесь, в божьем храме, пустует ряд скамей, скамей для господ. Где ватлаский барон фон Нолькен, где тагараннаский господин фон Штернберг? В страхе они убежали в город, чтобы за городскими стенами найти защиту, потому что здесь они не могли более рассчитывать на безопасность. Может быть, некоторые спросят: кого же им здесь следует бояться? Ведь наш каугатомаский приход не какая-нибудь языческая страна, где христианин должен трепетать за свою жизнь! Да, по внешнему виду, по цвету кожи вы, конечно, люди белой расы, но у многих у вас сердца чернее, чем у самых черных африканских нехристей. А где же рууснаский барон фон Ренненкампф? В пятницу в его дом хитростью через кухонную дверь прокрались несколько мужчин, связали его ремнями и бросили в холодную тюрьму, как будто он какой-нибудь беглый разбойник или вор!..

- Убийца! - отчетливо и громко послышался голос лайакивиского Кусти снизу, из-под хоров.

Все невольно обернулись на голос нечестивца, устроившегося у двери под органными хорами. Это было неслыханно, чтобы кто-нибудь в церкви прервал проповедь выкриком; даже за громкое сморкание и кашель во время проповеди Гиргенсон бывало сердился.

Оробел и сам Кусти. Нога его еще не переступала сегодня порога монопольки или кабака, голова была ясная, слово как-то само собою сорвалось с языка, и так как взоры всего прихода нацелились в него, то его ноги поневоле двинулись к выходу из церкви.

Но Матис придержал его за полу.

- Конечно, убийца, - загремел теперь и голос лоонаского Лаэса, перекатываясь по церкви из конца в конец. - Убийца, да! Убийца безвинных людей! Какое зло причинила барону семнадцатилетняя девушка, раннавяльяская Алма?

Толстый подбородок Гиргенсона затрясся. От неожиданности и злости он потерял на несколько мгновений дар речи. Но пастор быстро овладел собой. Он был уже до некоторой степени подготовлен к сегодняшнему случаю по статьям «Ревалше цейтунг» и «Ристирахва пюхапяэвалехт», в которых описывали и осуждали инциденты, случавшиеся по церквам в нынешнем неспокойном году, и возносили «твердость и христианский дух» священников. Он стоял на кафедре, возвышаясь над головами прихожан, ему, лучше чем кому-либо другому, видно, что варится в церкви, в нем самом тоже ведь текла изрядная порция трезвой, деловой крестьянской крови. И он сказал:

- Что гласили слова из священного писания, повторенные нами сегодня, то сбылось на наших глазах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит!» Человек, по вине которого приходит к нам сие зло и свершаются многие другие предосудительные вещи в нашем приходе… это Матис Тиху! Как злой, шелудивый баран меж смиренных ярочек, ходит он среди наших прихожан, подстрекая добрых людей и нашептывая им мерзкие советы. Но что говорит про это священное писание? «Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя!» Так и я, стоящий перед вами ваш духовный пастырь и богом призванный и поставленный законный проповедник слова божьего, возглашаю: уходи от нас, Матис Тиху, и уведи с собой тех, кто больше, нежели слову божьему, верит этому сраму, принесенному из города, называемому вами социализмом. Лучше будет, если я отрублю тебя вместе с твоими нечестивцами, изгоню из нашего прихода, чем дам погибнуть всему приходу!

После этих слов пастора Рити, стоявшая посреди «смиренных овечек», стала благоговейно всхлипывать, но из-под хоров послышалось угрожающее покашливание высоких тагараннаских мужиков. И снова на всю церковь прогремел голос лоонаского Лаэса, обратившегося к Матису со словами:

- Тесть в мызе всадил тебе из револьвера пулю в бок, а зять с церковной кафедры, почище того, собирается тебя топором рубить. Не уйти ли нам, Матис?

- Уйдем, конечно, но прихватим с собой и Гиргенсона с кафедры. На улице, на свежем воздухе, мы поточнее выясним, через кого и впрямь то зло приходит, - сказал Матис

Бурю, разразившуюся в церкви после слов Матиса, произнесенных спокойно и обращенных как бы к Лаэсу, не смог бы усмирить даже сам суперинтендант.

- В мешок! Тащите мешок! Гиргенсона в мешок! - кричали стоявшие у входа под хорами мужики и стали гурьбой протискиваться вперед. К ним присоединились многие женщины.

И вдруг из общего шума резко выделился высокий дискант каавиской Юулы:

- Козлищ от овец! Козлищ от овец!

Что она, собственно, хотела этим сказать, осталось невыясненным даже для тех, кто стоял совсем рядом, потому что конец ее фразы потерялся в общем гвалте. Рявкнул орган на хорах - это кистер хотел игрой увлечь преданных пастору женщин, но он припоздал. Подручный органиста, накачивавший ногами органные мехи, сбежал со своего поста взглянуть, что делается 13 церкви. Со старым запасом воздуха кистер смог взять только пару аккордов напева «да будет мир от господа», затем мехи опустели, и большой орган, рявкнув разок громко, заглох на слове «будет».

Мысль запихать Гиргенсона в мешок возникла только час назад: мужики и сами не были еще уверены в исполнимости этого намерения, а значит, об этом не могли знать ни Гиргенсон, ни его приверженцы, которые в противном случае, возможно, стали бы грудью на защиту своего духовного пастыря, как это и случалось в некоторых церквах в 1905 году. Только когда Длинный Виллем уже поднимался по нижним ступенькам скрипучей кафедры, а следом за ним шли Кусти, Лаэс и другие, приверженцы господина пастора смекнули, что и им надо бы протиснуться поближе к кафедре. Но это была бесполезная затея: кафедру уже тесно обступили рослые тагараннаские мужики и другие противники Гиргенсона, так что юугуский Сийм с отрядом баб не смог даже приблизиться к ней. Тем временем Виллем шаг за шагом поднимался по ступенькам кафедры и уже стоял на тесной площадке возле тучного пастора, который что-то злобно кричал и делал напрасные попытки оттолкнуть от себя Виллема растопыренными толстыми пальцами.

- Ах ты, черт, ты еще пальцами в глаза тычешь! - ругнулся от боли Виллем и сильной рукой схватил жирное запястье пастора.

- Несите мешок! Давайте сюда мешок! - кричал Кусти.

Но, как выяснилось, мешок в церковь еще не принесли. Правда, Йоосеп чуть пораньше, когда другие валили в церковь, отправился искать подходящий мешок. Но оказалось, что сенные мешки на телегах прихожан даже на глаз были слишком малы для Гиргенсона. Припадая на свою увечную ногу, Йоосеп бросился в лавку старого Вейде и, запыхавшись от быстрого бега в гору, спросил мешок из-под соли.

- Куда ж ты с мешком-то, пожар тушить, что ли?

- У вессикуского Прийду лошадь понесла, мешок разорвался, и соль рассыпалась, - торопливо ответил Йоосеп, видевший часа полтора-два назад, что Прийду купил у старого Вейде два пуда соли.

Обман очень походил на правду, и так как Йоосеп сразу выложил на прилавок подходящие деньги, Вейде быстро сунул ему в руки мешок. Когда Йоосеп был уже в дверях, Вейде вдруг осенило, - торговец давеча одним ухом слышал, как мужики шептались о чем-то подозрительном.

- Постой, постой! - закричал он, но было уже поздно, ему оставалось только взглянуть через окно в спину Йоосепу, быстро, на этот раз под гору, бежавшему с мешком к церкви.

А события в церкви развертывались быстрее, чем Йоосеп со своей увечной ногой мог сбегать к Вейде за мешком.

- Несите мешок! - неслись отовсюду возгласы.

Несмотря на то, что несколько ватласких парней бросились на поиски Йоосепа или его мешка, в церкви на миг возникло замешательство. Женщины побережья, из тех, кто больше сросся с церковью, увидев своих мужей или сыновей среди толпы зачинщиков, заколебались. Правда, никто из них не терпел Гиргенсона (за исключением считанных, пользующихся особой благосклонностью пастора), но затея мужиков казалась им чересчур дерзкой и оскорбительной не только для пастора Гиргенсона, но и для церкви вообще, поэтому то одна, то другая пыталась за рукав или за полу стащить своего мужа со ступенек кафедры. Даже лоонаская матушка поймала за полу пиджака своего Лаэса и давай тянуть, укоряя упирающегося мужа:

- Приезжает из Таллина, чтобы здесь с этим Гиргенсоном возиться. Лучшего ничего не придумал. Пошел бы утром хоть на сигов!

Таких ввязавшихся в распрю семейных пар возникало все больше, и, быть может, призванный и поставленный слуга божий, пастор каугатомаского прихода и избежал бы мешка в это предпоследнее до пришествия Христа воскресенье, если бы Юугу во главе своих богомольных старушек, набравшись смелости, не стал слишком стремительно пробиваться к кафедре, желая обеспечить отступление находившемуся в опасности пастырю. Бросив своего слепого Каарли, Риги протискивалась по пятам Ю угу через толпу к кафедре и журила мужиков:

- Постыдились бы, бесстыжие ваши глаза! Напасть на пастора во время проповеди!

- Что за чертова проповедь! Хочешь, скажу тебе проповедь получше! - воскликнул Кусти. И тут же, не раздумывая долго, совершенно трезвый Кусти, при всей общей суматохе и криках в церкви, совершил одну из своих проделок, о которой народ говорил еще много позже, уже после расстрела Кусти.

Следом за Гиргенсоном и Виллемом он взобрался на предпоследнюю ступеньку кафедры, - больше на кафедре не было места, - важно выгнул шею, закатил глаза, надулся, как Гиргенсон, и произнес свою шуточную проповедь, которой он и прежде, случалось, потешал людей в конце свадебного пира или в праздники, но тогда, правда, за полным ковшом пива:

- Дорогие прихожане! Каугатомаские крестьяне! Я буду говорить не так, как пасторы из Тырисе и Паммана, а так, чтобы приход скрипел и кряхтел в руках божьего работника, как дубленая кожа под ладонями плотника. Слушайте со вниманием слова священного писания, что записаны в книге «Ступицы в колеснице», в четвертом ободе, в двадцать третьей спице.

И вот случилось, что некий муж немецкого происхождения, пройдоха от самого рождения, по имени Гиргенсон, а по слухам, еще и фон, тогда еще без толстого брюха, во имя отца и сына и святого духа, стоя однажды на большой земле у самого моря, воздевал очи горе, не покажется ль судно, на котором сбежать будет нетрудно, от грехов своих в поту цыганском, уехать в землю ханаанскую. И, слава господу, чудо свершилось: судно у берега появилось, и вскоре он очутился на берегу Каугатома - нового своего дома. Часовая цепочка болталась на груди, и божьи дела ждали его впереди; Но земля, что должна была стать Ханааном, показалась ему горьким обманом: полно камней и вода кругом. Но господин пастор неустанным трудом добился того, что в краю, где голодал народ, потекли к нему в изобилии молоко и мед. Прошло три года, и на глазах у честного народа выросло толстенное брюхо, и залило пастора салом по самое ухо! Сэла^[39]!

Однажды сей пастырь походкой смиренной и ровной зашел на скотный двор мызы своей церковной и изрек: «Ох вы, овцы мои сущие, шерсть, шкуры и мясо щедро дающие! Вы происходите не от злого народа, змеиного человеческого рода (а кто сему не верит, пусть по библии и священному писанию проверит). Истинно, истинно сие говорю, и если мне суждено быть сегодня в раю, где ходит жена моя в бархате и злате, то хочу и на вас благодать ниспослати. А люди, что на земле живут, пусть так без своей земли и помрут! И пусть каждый аренду барину платит, тогда на восстания и времени не хватит. Аллилуйя, Саваоф!

Всем прихожанам хочу объявить, что в христианский брак желают вступить, и оглашаются для всех для вас в первый, во второй и в третий раз: Кирилл Кириллович Хватай-Горло, человек в губернии не простой, самый важный городовой, и фрейлейн Фрийда Фрикадель, мызная мамзель. Да благословит господь их потомство в веках, чтобы не было недостатка в холуях и в шпиках! Тогда исправится у нас погода и кнут подействует на нрав народа. Аминь!»

Кусти так мастерски подражал покашливанию и говору Гиргенсона, так похоже выпучивал и закатывал глаза и растопыривал поочередно пальцы то правой, то левой руки, что когда он произнес «аминь», то даже женщины, оттаскивавшие своих мужей от кафедры, выслушав эту нахальную болтовню, поневоле краешком рта усмехнулись, а мужиков потряс взрыв хохота, раскатившегося на всю церковь. Йоосеп пробрался, наконец, со своим мешком сквозь толпу к кафедре, и теперь уж никакая сила не могла помешать мужикам надеть мешок на голову Гиргенсона. Кусти своей болтовней, по крайней мере на этот раз, рассеял ореол святости вокруг пастора, и даже многие богомольные старушки скорее удивленно, чем со страхом, взирали на то, как исчезла в мешке верхняя часть туловища Гиргенсона. Ватлаские парни, опоздавшие со своим прихваченным с телеги одного из прихожан мешком, хотели натянуть его на голову юугуского Сийма, но тот успел скрыться через ризницу и в большом страхе спрятался у знакомого портного.

Гиргенсона свели с кафедры и поволокли из церкви. До волостного правления было недалеко. Через несколько минут мужики уже втолкнули пастора, как был, с головой в мешке, в кутузку, к его тестю фон Ренненкампфу.

- Пусть теперь Лот и его зять поиграют друг с другом в жмурки, с нами они вдоволь поиграли! - прогремел лоонаский Лаэс.

Прочие же новости в волостном правлении были невеселые. Ванаыуэский Михкель и рихвамяэский Таави все еще сидели в городе за решеткой. Из обмена заключенными, по-видимому, ничего не вышло. Только что волостной писарь Саар получил телеграмму такого содержания: «В течение двадцати четырех часов отправить в город барона фон Ренненкампфа с семьей. Если приказ не будет выполнен, вся волость Каугатома будет превращена в пепел».

А со вчерашнего дня по всей Прибалтике объявлено военное положение.

- Война так война! - коротко решили мужики.

Необходимо было оружие. Тут же сложили деньги, кто сколько мог, и выбрали из каждой деревни по человеку, чтобы завтра утром обойти с подписным листом деревни, из дома в дом. Матису поручили немедленно отправиться в Весилоо к брату и договориться с ним о рейсе быстроходной «Каугатомы» в Таллин. На этом паруснике можно было за неделю, а то и быстрее сходить на большую землю за оружием. Варпескому Михкелю из Ватла, дослужившемуся на военной службе до трех нашивок, поручили сколотить по деревням роты и начать их обучение. Руководство восстанием и связь с другими волостями и Таллином неизбежно переместились из хижины Ревала в волостное правление и легли на плечи писаря Саара. Об этом не договаривались, это и без всяких слов было понятно.

Война так война! И самый крупный отряд под предводительством Кусти зашагал по дороге к мызе Руусна. К заключенным в волостном правлении приставили второго сторожа, вооруженного, за неимением другого оружия топором.

Когда Матис пришел из волостного правления на берег, парус церковной шлюпки из Весилоо уже едва белел за Уннараху. Каткуская Лийзу с узлом в руках стояла на камнях причала и тоже смотрела вслед парусу. Матису пришлось взять у старого сийгсяареского Яана маленькую лодку для мереж (лодка Матиса стояла на рууснаском берегу). Лийзу помогла вынести из снастевого сарая весла и паруса и столкнуть лодку в воду.

Ветер, по силе вполне подходящий для парусов, становился все более встречным, и, как ни тянул Матис шкоты, нос лодки упрямо не хотел держаться линии кякимааского сарая.

- Если бы ты села к рулю, я попробовал бы приналечь на весла, - сказал Матис.

- Иди ты, у самого - то рана от пули едва затянулась, - молвила Лийзу, взяла весло и принялась грести с надветренного борта. Она была сильная женщина - лодка сразу пошла быстрее.

Матис зорко вглядывался в море, чтобы миновать оконечность Уннараху с подветренной стороны, а затем дать парусам наполниться ветром. Но уголком глаза он часто поглядывал на сильные, загрубевшие от работы руки Лийзу. Года два назад Лийзу еще прочно считалась невестой капитана Тыниса, брата Матиса, она даже родила ему сына. Затем Тынис стал крутить с богатой вдовой Хольмана, и бесприданница Лийзу осталась, конечно, в стороне. Лийзу не повезло и с сонгиским Юлиусом. Весной они обвенчались, а летом, работая в Риге, Юлиус, вспотевший, пошел купаться на Двину и утонул, оставив Лийзу вдобавок к Тынисову сыну еще и маленькую дочурку.

- А тебе зачем в Весилоо? - спросил Матис с шевельнувшимся на сердце подозрением; ведь, как говорят, первая любовь трудно ржавеет.

- А что мне остается делать в Сонги после смерти Юлиуса, там все чужие. Пагилаская Анн звала к себе, она тоже совсем одинока, да и в годах к тому же. Посмотри, если мы с Анн мирно уживемся, то, может, я и останусь в Пагила вроде как экономкой или по-иному как-нибудь, детям тоже будет потом легче.

- Ну да, - сказал Матис и вспомнил, что слышал разговор о том, будто пагилаская Анн подыскивает себе женщину, которая стряпала бы и заботилась о доме. - Мысль неплохая. Свое жилье и житье, да и не один мужчина не позаботился бы лучше тебя о кормежке Анн.

- Муж только тем и был бы лучше, что пораньше закормил бы старушку до смерти, - пошутила Лийзу и сразу задала вопрос о сегодняшнем событии, он так и вертелся у нее на языке все это время: - Ну как, упрятали Гиргенсона в мешок?

- Да, вышло так. Тебе-то не жалко?

- Жалко? Жалеть Гиргенсона! Но что дальше будет? Михкель и Таави сидят в городе, а Гиргенсон с Ренненкампфом здесь…

- Будет война. Вчера, слыхать, объявили по всей стране военное положение.

- Ну, тогда скоро и казаки здесь будут. С чем вы выйдете против царских войск)

- Без борьбы убивать себя не дадим, - ответил Матис и рассказал о том, что решили сегодня мужики в волостном правлении.

Лийзу вздохнула, но ничего не сказала, только принялась еще яростнее грести. Они благополучно миновали мысок Уннасяаре, теперь уже можно было использовать всю парусность лодки, и она быстро понеслась по волнам. Небо отливало свинцом и, несмотря на ветер, нависало над самой водой. По всем признакам вскоре должен был пойти дождь или снег.

- Побереги себя, не налегай так на весла, поспеем еще до наступления темноты, парус церковной шлюпки вон виднеется еще только под Викати, - уговаривал Матис Лийзу.

- Пустое, без дела сидеть холодно! - Лийзу продолжала грести, склонив голову вправо и с задумчивой пристальностью разглядывая бурлящую, клокочущую серую - под стать небу - воду за бортом.

Тридцатилетняя Лийзу была уже не та, что в двадцать лет. Житейские горести оставили на ее лице выражение какой-то жесткой и злой грусти, но она все еще была красива. Ее отец, старый каткуский Каарли, в свое время сошелся, очевидно по любви, с бедной батрачкой, и у них родились красивые, сильные дети. Но красу, говорит пословица, в котел не положишь. И вот она, Лийзу, теперь здесь, в этой лодке. И все же, как ни богата тенгаская госпожа, сердце Матиса чуяло, что Тынис поступил неразумно, бросив Лийзу с маленьким Рейном. Лийзу заметила взгляд Матиса и, словно угадав его мысли, резко спросила:

- Что разглядываешь? Ведь я в невестки тебе не подошла!

- Не я вас венчал, не я вас и разлучал, - вздохнул Матис.

- Того, кто венчает, вы запихали в мешок, - сказала Лийзу с легкой усмешкой, а потом ее разобрал смех: громкий, неудержимый, он разнесся вдруг по холодному свинцовому морю. Лийзу удивительно ясно помнила подробности венчания Тыниса с богатой госпожой из усадьбы Тенга. В церкви по этому случаю разостлали ковровые дорожки из конца в конец. С какой важностью и торжественностью толстобрюхий Гиргенсон совершал обряд венчания, наперед прикидывая, что в это воскресенье у него будет по меньшей мере тройной доход. А нынче этому самому Гиргенсону натянули мешок на голову! И Лийзу снова и снова смеялась, ей казалось, что мешок был надет не только на пастора, но отчасти и на все его дела, и на совершенные им, Гиргенсоном, обряды венчания.

Ну вот, теперь они уже в Кякисильма - это узкая, шириной саженей в двести, полоска моря между Рахумаа и Кякимаа. Теперь Лийзу пришлось оставить весло и обернуться, высматривая подводные камни.

- Левей, еще левей! Правей, еще правей! - командовала она, и послушный ее словам Матис поворачивал лодку по ветру или против ветра, так что вскоре они счастливо миновали гряду подводных камней.

Пока пересекали Рууснаский залив, Лийзу за весла не бралась, но и разговор в лодке утих. У каждого из них было достаточно своих забот и планов. Только однажды, перед самой высадкой на берег, Лийзу устремила взгляд своих больших голубых глаз прямо в глаза Матиса и спросила:

- А Пеэтер в Таллине?

- Должно быть, только не знаю, на свободе или за решеткой. Саар говорил, что в Таллине прошла большая облава на политических.

- Значит, он у тебя настоящий бунтовщик?

- Мудрено шишке далеко от ствола упасть, - сказал Матис.

- Ты думаешь?! - обронила Лийзу, и в тот же миг ее мысли и мысли Матиса перенеслись к маленькому Рейну и его отцу, хотя оба и не обмолвились об этом и словом, а Лийзу, словно испугавшись чего-то, поспешно спросила о другом сыне Матиса, Сандере:

-А про Сандера что-нибудь знаете?

- Ничего. Его, верно, уж нет в живых, и во сне его больше не вижу.

- Если теперь еще начнется этакая… внутренняя война, тогда всех мужчин перебьют.

- Ничего не поделаешь. Надобно прийти соблазнам, но горе тому, через кого соблазн приходит, как сказал сегодня Гиргенсон.

- До того, как надели мешок, - добавила Лийзу, лукаво взглянув на Матиса.

- Ну да, - подтвердил Матис и стал травить шкот, поворачивая в лодочную гавань Весилоо.

Намек Лийзу был для него не нов - многие и раньше говорили об этом, да и сам он бывало в минуты тяжких сомнений думал эту невеселую думу. Но после того как Пеэтер привез из Таллина социал-демократические листовки и песни, и Матис увидел, что и другие люди, поумнее его, не расходятся с ним во взглядах на правду, он еще ни на миг не усомнился в правоте борьбы своей и всех трудящихся.

- Ну да, до того, как надели мешок. Ложь и лжеца можно упрятать в мешок, но правда остра, как шило, ее в мешке не утаишь и не растопчешь.

- А если все же растопчут? - усомнилась Лийзу.

- Нужно драться. Для того мы сюда и пришли.

По скользкому настилу причала лодка с разбегу въехала почти на нужную высоту, так что после уборки парусов достаточно было двух рывков, чтобы закрепить якорь. Быстро управившись с лодкой, они вскоре зашагали вдоль площадки для развешивания сетей к единственной, состоящей из нескольких разбросанных дворов, деревне островка Весилоо, от которой горло отгораживались крупные здания большой усадьбы Тенга. Вдали, на другом краю острова, за сосновым бором, устремлялась вверх белая башня маяка, и виднелась железная крыша двухэтажного лома смотрителя. В море гул подводных камней Суурекуйва как-то терялся, скрадывался всплеском весел, ударами волны о борт лодки, но здесь, на каменистой земле, заросшей можжевеловым кустарником, гудение Хуллумятаса мощно ударяло в уши.

- К ветру дело идет, Хуллумятас уж очень завыл, - прислушался Матис.

- Ты ведь не станешь возвращаться сегодня? - спросила озабоченно Лийзу.

- Если справлюсь с делом, чего тут ждать, и ветер попутный.

- Уже смеркается, куда ты теперь!

Но проявлять и дальше заботливость Лийзу сочла неуместным, - ведь Матис шел к своему брату. Дорога к усадьбе Тенга сворачивала тут же налево, а дом пагилаской Анн стоял в другом конце деревни, в низкорослом сосняке. Прощаясь за руку с Матисом, Лийзу положила ему на ладонь пару монет.

- Возьми и мою вдовью долю. Ружья на них не добудешь, но на несколько патронов хватит, - сказала она, повернулась и пошла своей дорогой.

Зажав в ладони два серебряных рубля, как доброе предзнаменование, Матис шагал к большому, о двух каменных дымоходах дому своего богатого брата. Во дворе, окруженном постройками для скота (Тынис держал около двадцати коров), баней, сараем для парусов и рыболовных снастей, загремел цепью и залаял огромный волкодав. Кругом не было ни души. От помещения для прислуги донеслись звуки гармоники. Тынис сытно кормил своих шестерых работников и двух работниц, не занимал их ничем в воскресные дни, но зато в будни нигде так не загружали людей работой, какздесь. Когда Матис поднялся на крыльцо, на господской половине (именно господской: Тыниса теперь величали господином, а его жену госпожой) как раз зажгли лампу. Тоже хорошее предзнаменование. «Наверно, он согласится, - подумал Матис, вытирая ноги о решетку. - Судно без дела качается на якоре в заливе, один рейс в Таллин не износит его».

Но, уже здороваясь, Матис заметил, что он не был сегодня желанным гостем ни для брата, ни для его жены. Хотя Тынис и помог ему снять верхнее платье и указал Матисс место на мягком диване под картинами с изображением кораблей, а госпожа принесла тарелку с печеньем, стаканы и бутылку вина и хлопотливо поспешила на кухню, чтоб дать указание прислуге разогреть что-нибудь посытнее, - вся эта внешняя приветливость не могла скрыть озабоченного выражения лиц у обоих хозяев. И прежде чем Матис успел приступить к разговору о своем деле, заговорил с укором Тынис.

- Ты что за фокусы выкидываешь, Матис? В компании с лайакивиским Кусти, с мальчишками, запихиваешь в мешок пастора!

- А тебе его разве жалко? - с языка сорвались те же слова, что давеча в лодке, когда Матис спрашивал мнение Лийзу.

- Мне жаль тебя. До сих пор я все же считал тебя мужчиной, а ты шутом становишься.

Матис уставился в глаза брату. Не ослышался ли он?

- Шутом становлюсь! Вместе ведь шагали в Руусна к барону.

- Барон бароном. А какой же особый вред причинил тебе пастор?

- А мне теперь сдается, что ты сам стал шутом. Пастор - зять барона, они одним лыком шиты, а ты говоришь: что за вред причинил? Старый Таави и Михкель, мастер «Каугатомы» - в городе, в руках живодеров. Если они там захотят порешить мужиков, то по крайней мере и у нас есть двое, из которых можно душу вытянуть.

Тынис встал, выпрямился и мягко, почти бесшумно зашагал в домашних войлочных туфлях (хоть дома моряк может позволить себе такое удовольствие) из одного конца гостиной в другой, задержался у стоящей на этажерке модели «Каугатомы», затем остановился подле рояля и взял несколько аккордов в такт доносившимся сюда звукам гармоники. Затем беззвучными шагами приблизился к Матису и налил стаканы.

- Пей! Кое у кого водка вышибает рассудок, а некоторым возвращает его!

Матис не дотронулся до стакана. На дворе стемнело, шум Хуллумятаса был слышен даже в комнате. Матису надо было сегодня же вернуться в Каугатома, ему нельзя терять времени, волостной писарь Саар нуждается в совете и помощи.

- Что за бес вселился в тебя, Тынис? Ты говоришь и поступаешь так, будто забыл свою фамилию - Тиху.

- А ты поступаешь и разглагольствуешь так, будто ты и есть царь большой Российской империи! Ты думаешь, что если пугливый урядник в Каугатома не смеет вам больше на глаза показаться, а пара баронов удрала в город, то вся власть уже в ваших руках? Тебя - царем, Саара - губернатором! Или Саара царем, а тебя губернатором! А если придут казаки? Если придут войска? Что тогда? И ты знаешь, что вчера объявили военное положение?

- Потому-то я тут и нахожусь. Народ собирает деньги, мы едем в Таллин покупать оружие. Дай нам «Каугатому» и поезжай капитаном, ты хорошо знаешь судно и не раз плавал в этих водах!

- Гм? На «Каугатоме» привезешь ружья, а на «Эмилии», что ли, хочешь привезти себе войско и пушки?

- Тынис, я здесь не для шуток. Бойцов раздобудем дома, их немало вернулось из Маньчжурии. Видишь, в Одессе даже матросы на «Потемкине» заодно с нами. Говорят, что во многих городах власть уже переходит в руки рабочих, и скоро провозгласят республику. Ружья нужны.

- В каком городе? - заколебался или по крайней мере насторожился Тынис.

- В Москве и там на юге, на Кавказе. Может быть, скоро и у нас, в Таллине.

Тынис опустился в широкое мягкое кресло и взял стакан.

- Ну, выпей! Один черт знает, как еще эту кашу расхлебывать придется…

- Разве тебе так безразлично, чем кончится дело?

- Совсем не безразлично! Но если вы пускаетесь на такие мальчишеские проделки, как сегодня с пастором, тогда… - Тынис пожал плечами. – И, наконец, издали манифест, избирается Дума. Что вам еще надо? Долго вы мятежничать будете?! Я не политик. Я хочу, чтобы шла работа, чтобы товар не залеживался, чтобы деньги оборачивались порезвее и корабли ходили за море.

- Тебе легко говорить, сидя в мягком кресле. А если бы ты, как Михкель и Таави, сидел в городе за решеткой или похоронил бы своего ребенка, как старый раннавяльяский Сандер, тогда б ты заговорил по-другому.

- Я пережил более горькие дни, чем ты и твои Сандер и Михкель.

- Это было давно, когда ты еще жил в бедности.

- А теперь, теперь вы так разбунтовались, что даже у моря отбили охоту к непогоде и штормам, знай себе плавай на корабле, как по пруду.

- Теперь ты разбогател и становишься барином.

- Ишь ты! - вскипел Тынис. - Ты, что ли, сделал меня богатым? Я с тринадцати лет в море - в лаптях ушел, старенькая кепка на голове, рубль в кармане. Богатым стал! У тебя хоть лодка в море была, крыша над головой и пара коров в хлеве, ты был первенцем, кюласооским Матисом. Я был никем! И что ты теперь от меня хочешь?

- Ничего с тобой не случится, если и ты положишь несколько сот рублей на покупку оружия.

- На такое дело я не дам ни копейки!

- Лийзу дала…

Тынис будто дрогнул. На мгновение ему с удивительной ясностью представилась Лийзу… Он едва не спросил, где видел ее Матис и как, мол, поживает маленький паренек. Лийзу ведь относилась к Тынису с каким-то горделивым упрямством и делала вид, будто она прижила сына от святого духа, а он, Тынис, со всем его богатством, пустой звук для нее. Конечно, на первое время это было даже удобно для супружеской жизни Тыниса. Но пройдут годы, парню понадобится помощь отца. Воспитывать двоих детей не шутка, много ли Лийзу может сама заработать…

«Да-да, у Анете до сих пор детей не было, а если так случится, что и дальше не будет, он возьмет паренька к себе в Тенга», - подумал, успокаиваясь, Тынис.

- Купец Вейде дал двести рублей, - сказал Матис, у которого на уме теперь были только ружья.

- Вейде может пропить свои деньги или подарить их на миссионерскую работу, это не мое дело. Каждый поступает со своими деньгами, как ему заблагорассудится.

- А рейс в Таллин сделаешь

- Нет.

- «Каугатому» дашь?

- Время осеннее, да и вообще дело это нечистое. Если предложите хорошие фрахтовые деньги, тогда видно будет. - Тынис откровенно смеялся над братом. И это было гораздо хуже, чем если бы он просто отказал Матису.

- Ах, значит, так! - сказал, вставая, Матис, и его черные глаза сверкнули огнем из-под седых бровей. - Значит, вот какого «мужа богатой жены» пришлось произвести на свет моей матери! Мне и впрямь было бы стыдно перед миром, если бы не было Прийду, и ты был бы моим единственным братом. Не золота, а свинца тебе нужно! К завтрашнему вечеру, слышишь, к завтрашнему вечеру, к четырем часам, «Каугатома» должна быть под парусами и ты сам - на ее борту. Понял?

И Тынис встал. Он весил, пожалуй, пудов шесть (в то время как в Матисе было не больше четырех). Он был на голову выше брата и лет на двадцать моложе. Если черные глаза Матиса под седыми кустистыми бровями сверкали огнем, то темно-серые, под густыми черными бровями глаза Тыниса отливали холодным, металлическим блеском.

- От барона получил пулю, - сказал Тынис, щуря глаза, - а у меня вылетишь через окно во двор вместе с рамами, если сейчас же не уберешься с моих глаз!

Матис взял с вешалки шапку. В дверях появилась госпожа Анете.

- Тынис, mein Gott^[40]! Что здесь случилось?

- Случилось! Красное волостное правление начинает прикарманивать корабельную компанию «Хольман и Тиху»!

- Твою корабельную компанию? - презрительно перебил Матис. - Вся твоя компания построена нашими руками. «Каугатома» - это наше детище, нашего общего труда. Приказ волостного комитета таков: завтра к четырем часам «Каугатома» должна быть под парусами и подготовлена к таллинскому рейсу! - Матис повернулся спиной к Тынису, снял с вешалки пальто и начал его надевать.

- Теперь? К зиме? И как, волостное правление ведь не какая-нибудь Schiffsamt^[41], - охала Анете.

- Вы отвечаете за то, чтобы приказ волостного правления был выполнен без промедления! - сказал Матис, шагнув в переднюю и захлопнув за собой дверь. На дворе его встретили пронизывающий ветер, хриплый собачий лай и наступившая тем временем темнота.

Отплевываясь и нашаривая ногами тропинку, он вышел из ворот и направился к лодочной пристани. Но, придя туда и увидев, что волны все яростнее обрушивались на берег, Матис призадумался. Если бы еще кто-нибудь был с ним, он, ни минуты не колеблясь, спустил бы лодку на воду, но пуститься в путь одному в такую непогоду, на ночь глядя, было бы все же безрассудно. Он привалил подпорки к бортам лодки, закрепил якорь за большой камень на берегу, взвалил на спину паруса и зашагал в сторону бобыльского хутора Пагила. Если у пагилаской Анн есть место для Лийзу, найдется и ему где переночевать.

Ранехонько, до рассвета, он уже был у лодки. В месте с ним вернулась к лодке и Лийзу. В течение ночи Лийзу переговорила обо всем с Анн и хотела вернуться в Каугатома с Матисом, но ветер был встречный и большой силы, так что они смогли спустить лодку на воду только к полудню. Но и после полудня ветер был еще достаточно сильный. Только под укрытием мысков Кякисильма, где волнение было меньше, они смогли немного осмотреться. От берега от мыса Сийгсяаре вышла еще одна лодка и взяла курс на «Каугатому», стоявшую на якоре за Папираху. По-видимому, мужики спешили подготовить «Каугатому» к рейсу, несмотря на шторм и на то, что он, Матис, еще не вернулся с Весилоо.

- Тоже поедешь к кораблю? - спросила Лийзу, видя, что их лодка меняет курс.

- Да, вытрави шкот, - сказал Матис, напрягая зрение и стараясь по парусам распознать ту, другую лодку.

В ту же пору кок, нонниский Симму, стоя на палубе «Каугатомы», в свою очередь усердно глазел на приближающиеся лодки в надежде, что ему, наконец, удастся уехать отсюда. Судно должно было остаться здесь на зимнюю стоянку, команда уже съехала на берег, только капитан торчал еще в своей каюте. Ему, Симму, приходилось готовить старику пищу, поэтому-то он и не смог еще сойти на берег. Да, вчера еще должны были привезти сторожа на зиму, а дудки! - не привезли. Главный хозяин, тенгаский Тынис, этакий котерман, сам заезжал, долго обсуждал что-то в каюте с капитаном и снова укатил. А после его посещения толстопузый, как звали матросы капитана Рооста, кликнул его к себе и снова ввел вахту: шесть часов приходилось стоять Симму и шесть часов самому толстопузому, чтобы никто незаметно не подошел к кораблю. Тревожное время, лучше поостеречься, чем потом век жалеть.

«Сволочи», - подумал Симму и сплюнул за борт. Старого Гиргенсона вчера в церкви посадили в мешок, это рассказал ему вчера лодочник Тыниса Тиху. Теперь у каждого толстопузого шкура дрожит от страха, как бы и с ним не случилось того же. В ночную вахту Симму из-за сильного ветра только два раза выходил из полубака, все остальное время он проспал. Днем он готовил пищу и от тоски посматривал иногда на берег. Боже мой, другие запихивают там пасторов в мешок и ходят, не снимая шапок, на мызу, а он должен торчать здесь на борту! Немудрено, что у кока сердце екнуло от радости, когда он увидел сразу две лодки, идущие к «Каугатоме»: одна шла от Весилоо, другая с мыса Сийгсяаре.

Но радость нонниского Симму была непродолжительна, вскоре вылез из своей каюты старик и стал мутным взглядом изучать лодки.

- Знаешь ты их? - спросил он Симму. Капитан Роост был из Пярну, а Симму здешний и уже издали по внешнему виду и парусам узнавал лодки односельчан.

- Похоже, что лодка Михкеля из Ванаыуэ, - сказал Симму про лодку, приближающуюся от мыса Сийгсяаре. А другая лодка, плывшая от Весилоо, была еще слишком далеко.

Капитан вынес бинокль, посмотрел в него сам и заставлял смотреть Симму.

- Ну, узнал? - спросил он.

У Симму было хорошее зрение. В лодке, приближавшейся от мыса Сийгсяаре, он рассмотрел какой-то чан и восьмерых мужчин, из которых он сразу узнал двоих - Михкеля из Ванаыуэ и штурмана «Каугатомы» Танеля Ыйге. Сильный попутный ветер быстро гнал лодку к кораблю, и Симму с помощью бинокля опознал еще волостного писаря Антона Саара, писку-роотсиского Лаэса, кокиского Длинного Виллема, лагувереского Юхана и молодого абулаского Андреса. Одного по-городскому одетого мужика он не узнал, но, когда лодка подошла совсем близко, и его лицо показалось Симму странно знакомым.

- Приготовьте конец! - закричали из лодки и стали быстро убирать паруса.

Симму бросился за канатом, а капитан недоуменно переминался с ноги на ногу у поручней. Такое количество мужиков, да еще двое из них чужие (он не знал в лицо и волостного писаря) - к добру ли это? Особую тревогу возбуждал большой чан для пресной воды, стоявший посредине лодки.

- Что там случилось? - крикнул он, склонившись над поручнями, и с клокотом прочистил глотку, как делал это всегда, когда хотел придать своим словам больше веса.

- Война идет! - закричал из лодки писку-роотсиский Лаэс.

- Какая еще война? На «Каугатоме» нет никакой войны! - И капитан смерил злым взглядом Симму, который бросил в лодку конец каната. У Рооста тут же мелькнула мысль, что он должен тотчас же, немедля, предпринять что-то решительное, и он, передернув плечами, даже сделал было шаг к коку, но опоздал: один конец каната, брошенного Симму, был прикреплен к швартовому кнехту «Каугатомы», а второй находился в руках Длинного Виллема, и оттуда капитан его уже не вырвет.

Симму спустил штормтрап, и мужики один за другим вскарабкались на палубу.

- Здравствуй, капитан! - сказал штурман Танель Ыйге, протягивая руку Роосту.

- Что это значит? - спросил капитан, грозно прочищая горло и нехотя пожимая протянутую руку.

- Тут волостной писарь и племянник капитана Тиху, Пеэтер Тиху (штурман представил их капитану), требуют, чтобы мы немедленно выехали, вот мы и прихватили с собою воду и продукты.

- Каугатомаский волостной комитет и Российская социал-демократическая рабочая партия требуют, чтобы парусник «Каугатома» немедленно вышел в море, - поправил штурмана волостной писарь Саар.

- Все требуют! - воскликнул Длинный Виллем.

- Кто это все ? - хмуро спросил капитан.

- Мы все, - сказали мужики и обступили полукругом капитана.

- Вы все! - передразнил капитан, и снова в глотке его послышалось сердитое клокотание. - Во-первых, никто еще не сказал мне, куда придется ехать, почему нужно ехать, и, во-вторых, корабль вверен мне, а не вам. Капитан я, а не какие-нибудь «мы» или «вы»! - Подчеркнув последние слова, капитан злобно взглянул сначала на волостного писаря Саара, а затем на Пеэтера Тиху.

- Господин капитан, нам некогда заниматься перебранками. Судно нужно как можно быстрее приготовить к выходу. Если желаете, поезжайте с нами, не желаете - прошу не мешать нам.

- Что это значит? Я, капитан парусника «Каугатома», прошу вас, посторонних, незнакомых мне людей, впервые и своевольно находящихся на борту этого корабля, не вмешиваться в дела, касающиеся капитана и команды, а тем более не предписывать мне чего бы то ни было. Разойдитесь! - крикнул он мужикам, а штурману Танелю Ыйге сказал: - Штурман, зайди в каюту, расскажи, в чем дело! - И капитан Густав Роост стал пробираться мимо окруживших его людей к дверям каюты.

- Чего там еще рассказывать! Ребята, поднимайте лебедкой чан с водой! - сказал штурман.

Капитан обернулся так быстро, словно ему в зад воткнули иглу.

- Чан с водой?! Никто не дотронется до лебедки, пока я сам не отдам приказ!

- Так нельзя, капитан. Сейчас четыре часа, до наступления темноты мы должны выбраться из залива. Принимайтесь за дело, мужики!

- Да, время осеннее, день короток, скоро вечер, и солнце закатится! - сказал Михкель и вместе с другими стал подтягивать к борту лебедку.

- Руки прочь от корабля ! - закричал капитан.

- Не мешайте работать! - серьезно ответил Пеэтер, спеша на помощь мужикам.

- Руки прочь от корабля! - орал уже во все горло капитан.

- Ты что, дьявол, вздумал приказывать мне, приказывать нам убрать руки от корабля! Этот корабль выстроен нашими руками, когда твоего скверного запаха здесь еще и в помине не было! - ругнулся Михкель и сплюнул через борт.

Капитан Роост дрожал от волнения, но не нашел что ответить старому корабельному мастеру. И другие мужики, как бы в поддержку слов Михкеля, посмотрели на свои руки, продубленные тяжким трудом и соленой морской водой. Несколько мгновений слышны были только шум ветра в вантах и всплески острых волн залива о корпус «Каугатомы».

Тогда Пеэтер подошел к волостному писарю. Они перекинулись несколькими словами, затем короткое время молча смотрели на море, откуда приближалась лодка Матиса, снова посовещались о чем-то, и волостной писарь обратился к людям:

- Скоро прибудет Матис с ответом главного владельца, но нам некогда ждать. Как вы думаете, мужики: если сейчас же передать команду «Каугатомы» штурману Танелю Ыйге?

- Правильно! Передать штурману! – воскликнул лагувереский Юхан.

- Человек правильный, имя правильное^[42]! Да здравствует капитан Танель Ыйге! - закричал писку-роотсиский Лаэс.

- Не ликуй, сейчас не время ликовать! - ответил Танель Ыйге Лаэсу. - Приготовь с Юханом и Андресом брашпиль. Михкель и Виллем вынесут паруса, Симму примет на палубу воду и продукты с лодки. Пеэтер и волостной писарь помогут. Так! Я проверю компас и руль.

Работа на палубе закипела, и Танель Ыйге хотел пройти в штурвальную рубку. Но, поравнявшись с капитаном Роостом, который неподвижно стоял с биноклем в руках, покусывая губы, штурман остановился и спросил:

- Ну как, пойдешь с нами? Примешь вторую вахту на себя? Человек с бумагами нам нужен!

- С вами? Куда?

- Об этом поговорим, когда скажешь свое слово!

- Прежде всего я должен знать, куда идем, и, кроме того, я сделаю только то, что прикажет хозяин!

- Мы все здесь хозяева! Я, корабельный мастер «Каугатомы», писку-роотсиский Лаэс, Длинный Виллем, Пеэтер Тиху, лагувереский Юхан, да и отец кока Симму тоже хозяева, они строили этот корабль. Сегодня утром состоялось чрезвычайное общее собрание судового товарищества, всех не успели оповестить, но большинство мужиков собралось, и мы решили отменить устав, насильно навязанный нам властями, и снова перешли на принятый народом устав. У нас теперь считается, как прежде: человек и голос, а не деньги и голос.

- Меня принимал на службу главный владелец корабельной компании «Тиху и Хольман» господин капитан Тиху, и я выполняю только его приказы.

- Видишь, лодка Матиса Тиху идет от Весилоо. Может быть, капитан Тынис Тиху согласился с решением общего собрания, хотя на это и мало надежды. Да это все равно, согласен он или нет, - теперь народ хозяин, и нам, морякам, придется отвечать перед общим собранием.

- Я отвечаю только перед тем, кто нанимал меня на службу, хм… - капитан Роост опять оглушительно прочистил глотку, - кто вверил свой корабль в мои руки! - и мощное клокотание повторилось.

- Но кое-какие дела ты и сам можешь решить, - сказал Танель Ыйге, пристально глядя ему в глаза. - Помещики вызвали карательные отряды и черносотенцев, людей калечат и убивают, собираются жечь целые волости, превратить их в пепел, камня на камне от наших домов не оставить. Этому нужно воспротивиться. Необходимо оружие! Во всех деревнях народ сложил деньги, кто сколько мог. Сколько ты дашь на покупку оружия?

- Для такого дела вы от меня не получите и медного гроша!

- Тогда складывай свои вещи в мешок и проваливай!

- Ты мне не указчик!

- Ну, если ты по-хорошему не хочешь, тогда…

- Тогда выкинем за борт! - добавил писку-роотсиский Лаэс; смазывая брашпиль, он краем уха слушал разговор старого и нового капитанов.

Лодка Матиса уже приблизилась на расстояние голоса, и оттуда послышался крик:

- Ого, уже в дорогу?

- Да, события идут быстрее, чем мы предполагаем. Подгони лодку и подымайся на борт, здесь и твой сын!

- Здравствуй, отец! Здравствуй, Лийзу! - закричал Пеэтер. - Подгони лодку к борту, я подам конец!

Вскоре Лийзу и Матис были уже на палубе «Каугатомы».

- Здравствуй, сынок! Откуда ты появился здесь в такое подходящее время? - сказал Матис, тряся руку сыну. - И ты, здесь, Михкель! - еще пуще обрадовался Матис. - Как ты освободился?

- Бежал, как же иначе, - ответил Михкель коротко.

- Сегодня утром уже успели провести собрание - и снова в путь!

- И ты едешь? - спросил Матис сына.

- А как же! Ведь оружие нужно не только для Сааремаа! - сказал Пеэтер.

- Деньги есть? - спросил отец.

- Есть, и еще получим, - ответил сын и в свою очередь спросил: - Что Тынис надумал?

- Показал мне на дверь… Грозился вышвырнуть меня из окна вместе с рамами. Стыдно и говорить про родного брата, но… Тынис больше не наш, Тынис стал барином и со всеми потрохами перешел на сторону бар.

- Мы так и думали! Но и то хорошо, что, наконец, отношения стали ясны! Чего же еще, поехали! - сказал Пеэтер.

- Нет, Матиса я не пущу, он мне здесь нужен, - сказал волостной писарь.

- Кто у вас тут деньгами заведует? Чуть не забыла, пагилаская Анн тоже дала два рубля, - сказала Лийзу, доставая деньги из маленького с защелкой кошелька.

- Отдай Пеэтеру или капитану, во время рейса и команда, и корабль, и все имущество на ответственности капитана, - посоветовал волостной писарь.

- Капитану? Как капитану?! - поразилась Лийзу, глядя на Рооста, который прислонился к борту и молча сердито глядел на море.

- У нас новый капитан! Танеля Ыйге капитаном назвали, - пояснил Саар.

- Ну, тогда другое дело! - сказала Лийзу, протягивая деньги Танелю Ыйге.

- А кто же штурманом будет? - спросил Матис, оглядываясь.

- Михкель построил корабль, писку-роотсиский Лаэс много лет плавал по морю. А все мы разве первый раз в море? Справимся. Ты, Михкель, возьми на себя вторую вахту, ты знаешь каждую доску, каждый шпангоут в корабле, - сказал Ыйге.

- Рано вам еще делить пирог и должности! Видишь, шлюпка капитана Тиху идет от Весилоо. - проклокотал Роост и поднес бинокль к глазам.

- Некогда нам с тобой и с ним канителиться. Пока он доедет сюда, «Каугатома» уже снимется с якоря! Ты, Симму, очисть-ка капитанскую каюту. Запихай его вещи в мешок, видно, ему самому с ним не справиться! - приказал Танель Ыйге.

- Ну, толстопузый, пошли собирать твое барахло! - сказал Симму и поспешил выполнять приказ.

Капитан Роост посмотрел вслед Симму, затем снова поднял бинокль и уставился в сторону Весилоо, откуда и в самом деле приближалась большая шлюпка капитана Тиху. Но она была еще далеко, пройдет не меньше часа, пока она доплывет сюда, к тому времени эти люди действительно успеют поднять паруса «Каугатомы» и уйти. Вот уже и брашпиль в порядке, и паруса принесены из парусной каюты, часть мужиков уже на реях. Ветер попутный, так что если они и не успеют поставить все паруса, достаточно будет кливеров и пары парусов побольше, чтобы выйти из залива, а уже потом они смогут добавлять паруса.

Танель Ыйге, его бывший штурман, видимо, ярый бунтовщик. Кто бы мог предположить такое про этого тихого, неприметного мужичка, у которого только и было забот и мыслей, что о своей стае ребят! Но все же свое дело он знал хорошо… Да, капитан Тиху не поспеет сюда. А если бы и успел, что это изменит? «Видно, больше ничего не остается делать… как и впрямь пойти укладывать свои вещи», - подумал капитан Роост.

- Якорь вира! - приказал капитан Танель Ыйге.

-Якорь вира! - повторили писку-роотсиский Лаэс, абулаский Андрее, лагувереский Юхан и кокиский Длинный Виллем, и каждый из них взялся за одну из рукояток брашпиля. Сильный береговой ветер нажимал на корпус корабля, гудел в мачтах и вантах. Брашпиль скрипел, но не хотел двигаться, хотя мужики, напрягая икры, всей тяжестью налегли на его рукоятки. Лийзу и Матис поспешили на помощь, к ним присоединились Антон Саар и Пеэтер, который волочил за собой к фок-мачте стаксель. И все же якорная цепь медленно, дюйм за дюймом, наматывалась на лебедку.

- Без песни не пойдет! - воскликнул писку-роотсиский Лаэс и запел:

Как из Руусна, Тагаранна

Собрались на сход мы рано.

«Все на бой за землю, братья!

Мызным палачам - проклятье!»

Взвейся, парус, чтоб унес

Ветер нас от моря слез,

Где барон и поп лютует,

А мужик весь век бедует.

Теперь цепь уже легче бежала на брашпиль. Якорь мог вскоре подняться со дна, здесь было неглубоко. Поэтому Танель Ыйге приказал:

- Пеэтер, отнеси стаксель на место. Все, кто возвращается на землю, собирайтесь!

Писарь, Матис и Лийзу еще раз наспех пожали руку Танеля Ыйге и поспешили в лодки: Матис и Лийзу - в свою, писарь - в лодку Михкеля из Ванаыуэ, куда кок спустил также мешки и чемоданы капитана Рооста.

- Вот сатана, сколько вещей натащил в каюту! - ругался Симму. - Наш брат гни хоть все лето спину, а к осени хорошо, если новый костюм наденешь, а у него все мешки полны добра!

Капитан Роост на борту попробовал еще раз важно с клокотаньем прокашляться, но на него уже никто не обращал внимания, и он, пятясь, спустился в лодку, где и притих с тупым безразличием посреди своих мешков и чемоданов. Волостной писарь Антон Саар, сын памманаского рыбака, мог один справиться с парусной лодкой и не стал утруждать себя разговором с Роостом.

- Поднять кливер и топсели! - послышалась команда Танеля Ыйге с палубы «Каугатомы».

- Поднять кливер и топсели! - повторили команду мужики, и их голоса потонули в песне тех, кто все еще крутил брашпиль.

Не отвадит сила злая

От вскормившего нас края.

Час придет, наступит срок

И вернется паренек.

Якорь показался из воды, сильный ветер наполнил паруса. Судно медленно повернулось. И, поднимая все новые и новые паруса на всех трех мачтах, «Каугатома» взяла курс в открытое море.

Обе лодки повернули к земле, и расстояние между ними и «Каугатомой» увеличивалось теперь с удвоенной скоростью. Шлюпка Тыниса Тиху была, наверно, еще только у Кякисильма, когда в наступивших сумерках люди на «Каугатоме», казалось, слились с поручнями.

Вдруг Матис увидел за лесами взметнувшийся высоко к небу язык пламени.

- Что это такое? - воскликнула Лийзу.

Сверяясь с наземными ориентирами и с миганием маяка, Матис определил приблизительное место пожара: не было никаких сомнений, что пламя поднималось в черное, как сажа, вечернее небо над мызой Руусна.

* * *

В эту пору слепой Каарли стоял не дальше ста саженей от пылающего здания мызы. Еще в церкви он отбился от Рити, которая устремилась было спасать пастора Гиргенсона, и кое-как ощупью выбрался из толпы. Потом он угодил в компанию ватласких парией, те завели его в корчму и пристали к нему, упрашивая сочинить песню про то, - как упрятали Гиргенсона в мешок. Рити явилась за мужем в корчму, но парни спрятали его в комнате корчмаря и сделали вид, будто никогда в жизни даже не встречались со слепым песельником. Рити - хоть она и не верила им - все же пришлось уйти ни с чем, но из песни Каарли на сей раз ничего не вышло. Он до утра проспал на скамейке в корчме. День Каарли провел в беседах и пересудах, но вечером, когда с крепкими словами прошел мимо корчмы Кусти со своей ватагой, он увлек за собой и весь народ оттуда. Йоосеп, увидев бредущего за толпой Каарли, взял его под свою опеку. Мужики, распалившись, шагали быстро, и без помощи своего поводыря Каарли не поспел бы за ними. А Каарли обязательно хотелось шагать вместе со всеми, потому что мужики пели новую, привезенную из Таллина песню:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный –

И в смертный бой вести готов!

Теперь Каарли стоял с надветренной стороны, около барских конюшен, где его оставил Йоосеп. Он представлял себе объятый пламенем господский дом мызы только по рассказам других; эта постройка была возведена при прежнем помещике Липгарде уже после возвращения ослепшего Каарли с войны. Каарли не видел и огня, но чувствовал его жар на своем лице, на руках и в глазах да слышал мощное потрескивание и гудение огня, когда крепнувший морской ветер подхватывал его и поднимал к небу. Каарли был стар, все порывы чувств были уже выжаты из него тяжелым прессом жизни. И все же здесь, перед горящим барским домом мызы, его охватило какое-то удивительное возбуждение, которого он не испытывал с молодых лет. Каарли не мог больше стоять на месте, он должен был подойти поближе к огню.

- Мужики! Парни! Йоосеп! - звал он, приближаясь к огню с вытянутыми вперед руками.

Некогда было другим обращать на него внимание. Господский дом сожгли, а хозяйственные постройки более рассудительные мужики хотели сохранить - пригодятся, мол, самому народу.

- Куда ты, сатана, лезешь прямо в огонь? - воскликнул громогласный лоонаский Лаэс, проходя мимо Каарли и хватая его за плечо.

- Видишь, горит! - воскликнул Каарли, стараясь высвободиться из рук Лаэса. - Конечно, горит, да так, что треск стоит кругом, но ты-то этого не видишь!

На голос Лаэса к слепому поспешили и другие.

- Вижу! - утверждал Каарли.

Как раз в этот момент с грохотом обрушились потолки и стропила второго этажа, и у Каарли было ощущение, что теперь он действительно увидел взметнувшееся вверх пламя. Конечно, он ничего не видел, пламя почудилось его внезапно озарившемуся воображению. Но у Каарли так и осталось убеждение, что он видел пожар мызы, и позже он не уставал рассказывать об этом другим. Однако рассказывать это Каарли мог лишь недели две, а потом он вместе с другими участниками восстания стоял под дулами винтовок, и после их грохота он действительно уже ничего не видел и не слышал.

И огни погасли - кроме одного. Это было пламя страстных слов «Интернационала», которое продолжало гореть и под пеплом, чтобы позже, через годы, снопа мощно разгореться.

Краткий пояснительный словарь

   ● Адвентисты - одна из христианских сект, члены которой веруют в близость «второго пришествия Христа» и наступление «тысячелетнего царства божия».

   ● Аренсбург - официальное название города Куресааре (ныне Кингисепп) в царской России.

   ● Барк - морское парусное грузовое судно дальнего плавания.

   ● Баркентина - тип парусного морского судна.

   ● Бархоут (бархот) - пояс наружной судовой обшивки.

   ● Бейдевинд - курс парусного судна против ветра, когда угол между диаметральной плоскостью и направлением ветра менее 90°.

   ● Бизань - задняя мачта корабля, имеющего более двух мачт.

   ● Бобыль - обезземеленный крестьянин. Потеряв или забросив пашню, бобыли продолжали жить на чужой земле, за что платили «бобыльщину».

   ● Большой Тылль - герой эстонского эпоса «Калевипоэг».

   ● Брокер - комиссионер, маклер в биржевой сделке.

   ● Бурш - студент, член какой либо студенческой корпорации.

   ● Бушприт - горизонтальный или наклонный брус, выступающий с носа судна.

   ● Ванаранна - народный танец эстонских островитян.

   ● Ванторуб - ругательное прозвище жителей эстонских островов, разрубавших ванты на прибитых к берегу судах, чтобы иметь законное основание «спасать» груз кораблей.

   ● Ватерпас - прибор для проверки горизонтальности при земляных, плотничных и каменных работах.

   ● Вешала - сооружения для вяления рыбы из тонких длинных шестов, положенных на перекладины.

   ● Галс - 1) положение судна относительно ветра; 2) снасть, которая растягивает нижний угол паруса к наветренному борту.

   ● Гороп - выражение восторга на морском арго.

   ● Грунтовы - снасть, служащая для крепления шлюпки, подвешенной на шлюпбалках.

   ● Грот-мачта - вторая от носа мачта морского парусного судна, высотой равная первой мачте (фок-мачте) или выше ее. На многомачтовых судах (барках) так называются все мачты.

   ● Девиация - отклонение магнитной стрелки компаса от направления магнитного меридиана под влиянием железа и стали, составляющих корпус корабля.

   ● День Екатерины - лютеранский праздник в ноябре.

   ● Дресва - крупный песок, мелкий щебень.

   ● Запроторить - запропастить, заложить, затерять, запрятать.

   ● Каботажные суда - морские суда, плавающие у берегов своей страны, без заходов в порты иностранных государств.

   ● Кадакасакс - эстонец, чурающийся своего народа, говорящий по-немецки и выдающий себя за немца.

   ● Камилавка - высокая цилиндрическая шапка без полей. Выдавалась священникам, имеющим особые заслуги перед церковью.

   ● «Кийр» - большевистская газета, выходившая в Таллине (1912-1914, 1917).

   ● Кильтер - подручный кубьяса.

   ● Кистер - помощник пастора.

   ● Кливер - треугольный парус, подымаемый впереди фок-мачты (носовой мачты).

   ● Клипер - быстроходное парусное трехмачтовое судно океанского плавания.

   ● Кнехты - парные тумбы с общей плитой на палубе судна. Служат для закрепления швартовых или буксирных канатов.

   ● Кница - пластина треугольной формы, ставится для крепления брусьев набора с другими брусьями или с обшивкой.

   ● Комингс - вертикальный стальной лист, соединенный с настилом палубы и образующий раму вокруг выреза в палубе. Служит для придания ей жесткости и прочности, а также для предохранения от попадания воды с палубы внутрь судна через люк.

   ● Комплот - заговор.

   ● Коносамент - документ, выдаваемый перевозчиком грузоотправителю при перевозке грузов морским путем.

   ● Консистория - коллегиальный церковный орган. Под руководством архиерея консистории осуществляли управление и духовный суд в епархии.

   ● Конфирмация - в лютеранской церкви обряд, утверждающий обряд крещения, совершается по достижении 7-12 лет.

   ● Котерман - «злой дух» корабля.

   ● Ктитор - церковный староста.

   ● Кубьяс - помощник управляющего в эстонских поместьях немецких баронов. В более широком смысле - надсмотрщик.

   ● Кюласоо - по-эстонски означает дословно «деревенское болото».

   ● Лаглинь - плетеный трехпрядный трос, изготовленный из пеньки.

   ● Ливы - народность, живущая на побережье Рижского залива; потомки древних племен, живших к северо-востоку от устья Западной Двины. (В русской легописи «любь», «либь», «ливь»). Занимаются, главным образом, рыболовством. По данным 1949 года, численность ливов около тысячи человек.

   ● Ликгрос - мягкий трос специальной свивки. Им обшивают кромки парусов для прочности.

   ● Лотлинь - канат с узлами для измерения глубины.

   ● Малтсвет - глава одного из религиозных направлений, объединивших крестьян-эстонцев в середине XIX века в поисках «земли обетованной». Малтсвет призывал крестьян к переселению в отдаленные районы России. Изображен Эдуардом Вильде в романе «Пророк Малтсвет».

   ● Марсель - прямой четырехугольный парус.

   ● Мерёжа - сетные ловушки для рыбы.

   ● Мистраль - холодный северный или северо-западный ветер, нередко достигающий силы шторма.

   ● Мормоны - члены религиозной организации, возникшей в США в 1630 году. Основатель ее Дж. Смит, объявленный своими последователями «пророком», опубликовал «Книгу Мормона». Кроме библейских рассказов, она содержит фантастические измышления о существовавшей будто бы в Америке за 600 лет до возникновения христианства колонии «иерусалимских израильтян», которым Христос якобы дал свое учение, записанное пророком Мормоном (отсюда название секты).

   ● Морской регистр - орган государственного технического надзора, осуществляющий учет и классификацию морских судов. Он гарантирует безопасность плавания морских судов, находящихся на них людей и сохранность перевозимых грузов.

   ● Мульги - народное название бывшего уезда Вильянди.

   ● Мульк - прозвище богатых крестьян в уезде Вильянди, в Эстонии.

   ● Муху - небольшой остров у побережья Эстонской ССР.

   ● Пассаты - постоянные северо-восточные и юго-восточные ветры в северном и южном полушариях в тропических широтах.

   ● Пастор - в протестантской церкви наименование приходского священника. Пасторат - приход.

   ● Пеленг - угол между направлением компасной стрелки и направлением, по которому виден тот или иной предмет или слышен звук. Применяется для определения места корабля, вычисления поправки компаса, предотвращения столкновения с встречным судном, пересекающим курс.

   ● Полупурный надел - участок земли в 0,1 га.

   ● Поршни - кожаная самодельная обувь.

   ● Пробст - следующий за «пастырским» сан в иерархии лютеранской церкви.

   ● Прорезь - деревянная лодка, предназначенная, главным образом, для перевозки живой рыбы.

   ● Постав - пара мельничных жерновов.

   ● Пура - мера объема сыпучих тел, равная приблизительно 70 литрам.

   ● Райна - все деревянные части парусного вооружения судна. На изготовление ее идет мачтовый лес, от которого кроме крепости и прочности требуются еще легкость, гибкость и упругость.

   ● Ревель - официальное дореволюционное название Таллина.

   ● Регент - дирижер хора, преимущественно церковного.

   ● Редукция - здесь: отторжение шведским правительством значительной части помещичьих земель в Финляндии и Прибалтике в 80-х годах XVII века.

   ● Рында - особый звон в судовой колокол, отбивавший по старинной традиции на судах парусного флота полдень; судовой колокол.

   ● Секстан (секстант) - угломерный отражательный инструмент. Применяется в навигации для точного определения места корабля.

   ● Серые бароны - кулаки-эстонцы.

   ● Сырве - полуостров на южной оконечности острова Сааремаа.

   ● «Собачья вахта» - двухчасовая вахта с 16 до 18 часов и с 18 до 20 вместо обычной четырехчасовой вахты.

   ● Стаксель - косой треугольный парус.

   ● Суперинтендант - глава лютеранской церкви.

   ● Суур Тылль - герой-богатырь народных преданий Сааремаа.

   ● Тазуя (мститель) - герой одноименной исторической повести Борнхёэ о восстании эстонцев против поработителей, «псов-рыцарей» в 1343 году (см. книгу нашей серии «Эстонские исторические повести»).

   ● Тайм - чартер-договор на длительную аренду судна.

   ● Тали - судовое грузоподъемное устройство.

   ● Такелаж - общее наименование всех судовых снастей.

   ● «Тсатая» - «Вестник», эстонская газета, издававшаяся в Таллине в 1901-1905 годах.

   ● Толстая Маргарита - башня у старинных городских ворот Таллина, до революции - тюрьма.

   ● Толченка - бумажная масса, полуфабрикат.

   ● Токмарь - большой деревянный молот, применяемый на плотницких работах.

   ● Топсель - рейковый парус, поднимаемый под рейковым же парусом или над косым. На малых судах бывают двух родов: малые - треугольной формы, большие - четырехугольной.

   ● «Тульяк» - популярная народная эстонская песня.

   ● Флагшток - вертикальный шест для флага на судах.

   ● Фрахт - плата за перевозку груза морским путем.

   ● Фул-риггер - парусник, все мачты которого снабжены реями и реевыми парусами.

   ● Швартов - трос или цепь для привязывания судна у стенки причала, у борта другого судна.

   ● Шпангоут - криволинейная поперечная балка набора корпуса судна, обеспечивающая прочность и устойчивость боргов и днища.

   ● Шталмейстер - придворный чин.

   ● Штевни – детали, применяемые для надежности обшивки бортов.

   ● Штормтрап - веревочная лестница с деревянными перекладинами для спуска за борт и подъем а людей.

   ● Эзель - официальное название острова Сааремаа в царской России.

Примечания

1

В старой эстонской деревне крестьяне звали друг друга не по фамилии, а по названию хутора, с прибавлением имени

(обратно)

2

«Новое, время»

(обратно)

3

В поэзии чувствовал себя, как в родной стихии (нем.).

(обратно)

4

Человек не на своем месте (нем.)

(обратно)

5

Глупость! (нем.)

(обратно)

6

Боже мой! (нем.)

(обратно)

7

Свою политику (нем.)

(обратно)

8

Правильное решение (нем.)

(обратно)

9

В идеологии (нем.)

(обратно)

10

Извините (нем.)

(обратно)

11

Например (нем.)

(обратно)

12

Тете Шарлотте (нем.)

(обратно)

13

Войдите! (нем.)

(обратно)

14

Но (нем.)

(обратно)

15

Мозговой работы… сочинений и размышлений (нем.)

(обратно)

16

Лего-о! – искажённое английское «Let us go» - соответствует русскому «Давай!»

(обратно)

17

Шутливо-ласковое наименование корабля в устах моряков

(обратно)

18

Немецкое произношение имен Прийду и Тынис.

(обратно)

19

«Новый мир» (эст.)

(обратно)

20

Хулл (hull) - бесноватый, бешеный; hullumätas - риф бесноватого (нем.)

(обратно)

21

«Христианская воскресная газета» (эст.)

(обратно)

22

Тикк – спичка (эст.)

(обратно)

23

Kunstmaler - художник (нем.), päevapiltnik - фотограф (эст.)

(обратно)

24

Расчёт (нем.)

(обратно)

25

Гапсаль. В помещика ф. К., проезжавшего в своей карете мимо корчмы Валгевялья, был произведён выстрел из пистолета, но пуля пролетела мимо (нем.)

(обратно)

26

Альт-Шваненбург (Лифляндия). Демонстрация в церкви. Воскресное богослужение, собравшее много народу, прошло в нерушимой тишине до самого конца проповеди. Но едва только пастор сошёл с кафедры, как в церкви выпустили голубя с красным флажком (нем.)

(обратно)

27

Ревель. На вагоностроительном заводе «Двигатель» были беспорядки. Около 200 рабочих слесарного цеха хотели затолкать в мешок своего мастера А. Тиммермана (нем.)

(обратно)

28

Детские сады (нем.)

(обратно)

29

Конечно (нем.)

(обратно)

30

Слишком много (нем.)

(обратно)

31

Запас (нем.)

(обратно)

32

В прибалтийского немца (нем.)

(обратно)

33

Покорно благодарю! Проклятый сброд! (нем.)

(обратно) class='book'> 34 Слава Богу (нем.)

(обратно)

35

Порядочный человек (нем.)

(обратно)

36

Что случилось? (нем.)

(обратно)

37

Студент-филолог (лат.)

(обратно)

38

Мгновение (нем.)

(обратно)

39

Сэла – обозначение перерыва при переходе к другой части псалма (древнеевр.)

(обратно)

40

Боже мой! (нем.)

(обратно)

41

Мореходное управление (нем.)

(обратно)

42

Ыйге – правильный (эст.)

(обратно)

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Г лава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

Краткий пояснительный словарь

*** Примечания ***