КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706323 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272773
Пользователей - 124662

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Путь марсиан [Фредерик Пол] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Айзек Азимов Путь марсиан



Слишком страшное оружие

© Перевод Б. Миловидова.
Карл Франтор находил пейзаж удручающе-мрачным. Низко нависшие облака сеяли нескончаемый моросящий дождь; невысокая, словно резиновая, растительность монотонного красновато-коричневого цвета простиралась во все стороны. Тут и там вспархивали птицы-прыгуны и с заунывными криками проносились над головой.

Повернувшись, Карл посмотрел на крошечный купол Афродополиса, крупнейшего города Венеры.

— Господи, — пробормотал он, — даже под куполом лучше, чем в этом чудовищном мире снаружи.

Он поплотнее запахнулся в прорезиненную ткань накидки.

— До чего же я буду рад вернуться на Землю!

Он перевел взгляд на хрупкую фигурку Антила, венерианина:

— Когда мы доберемся до развалин, Антил?

Ответа не последовало, и тут Карл заметил, что по зеленым, морщинистым щекам венерианина текут слезы. Странный блеск появился в крупных, похожих на лемурьи, кротких, непередаваемо прекрасных глазах.

Голос землянина смягчился:

— Прости, Антил, я не хотел ничего дурного сказать о твоей родине.

Антил повернул к нему зеленое лицо:

— Это не из-за твоих слов, мой друг. Разумеется, ты найдешь не много достойного восхищения в чужом мире. Но я люблю Венеру и плачу потому, что опьянен ее красотой.

Слова произносились плавно, но с неизбежными искажениями: голосовые связки венериан не были приспособлены для резких земных языков.

— Я понимаю, тебе это представляется непостижимым, — продолжал Антил, — но мне Венера видится раем, землей обетованной… я не могу подобрать для своих чувств должных слов на вашем языке.

— И находятся же такие, кто заявляет, что лишь земляне способны любить! — В словах Карла ощущалась сильная и искренняя симпатия.

Венерианин печально покачал головой:

— Но многие способны также чувствовать, что ваш народ отвернулся от нас.

Карл поспешил сменить тему разговора:

— Скажи, Антил, разве пейзажи Венеры не представляются тебе однообразными? Ты был на Земле, ты способен меня понять. Как может эта коричнево-серая бесконечность сравниться с живыми, теплыми красками Земли?

— Для меня она несравненно прекраснее. Ты забываешь, что мое цветовое восприятие очень сильно отличается от твоего[1].

Как я могу объяснить тебе всю прелесть, все богатство красок, которые составляют этот пейзаж?

Он замолчал, углубившись в созерцание красот, о которых говорил, хотя для землянина мертвенная меланхолическая серость окружающего оставалась неизменной.

— Когда-нибудь, — в голосе Антила звучали пророческие интонации, — Венера вновь будет принадлежать только венерианам. Нами больше не будут править выходцы с Земли, и слава предков вернется к нам.

Карл рассмеялся:

— Хватит тебе, Антил. Ты заговорил точно головорез из Зеленых банд, которые причиняют столько хлопот правительству. Я-то думал, ты не признаешь насилия.

— Я и не признаю, Карл. — Глаза Антила стали печальными, пожалуй, даже испуганными. — Но силы экстремистов растут, и я опасаюсь наихудшего. И… и если вспыхнет открытый бунт против землян, я должен буду к нему присоединиться.

— Но ты же не согласен с ними.

— Да, конечно. — Антил передернул плечами — жест, который он перенял от землян. — Насилием мы ничего не добьемся. Вас пять миллиардов, нас едва наберется сотня миллионов. В вашем распоряжении ресурсы и оружие, а у нас ничего нет. Было бы бессмысленным риском выступить против такой силы. И даже если мы победим, то получим в наследство лишь ненависть такой силы, что мир между нашими двумя планетами станет невозможным навсегда.

— Тогда зачем тебе к ним присоединяться?

— Потому что я венерианин.

Карл опять разразился смехом:

— Похоже, патриотизм на Венере столь же иррационален, как и на Земле. Ну ладно, поспешим-ка к развалинам вашего древнего города. Теперь уже недалеко?

— Да, — ответил Антил, — теперь до них чуть больше вашей земной мили. Но помни, ты ничего не должен нарушать там. Руины Аш-таз-зора для нас священны, как единственный уцелевший след тех времен, когда мы тоже были великой расой, не то что теперешние дегенераты.

Дальше они шли в молчании, шлепая по мягкому грунту, уклоняясь от корчащихся ветвей змеедрев, обходя стороной изредка попадающиеся скачущие лозы.

Антил первым возобновил разговор:

— Несчастная Венера. — В его спокойном, грустном голосе таилась печаль. — Пятьдесят лет назад появились земляне, предложили нам мир и благоденствие — и мы поверили. Мы показали им изумрудные копи и табак джуджу — и их глаза заблестели от вожделения. Их прибывало все больше и больше, и все больше становилось их высокомерие. И теперь…

— Все это достаточно скверно, Антил, — согласился Карл, — но ты слишком уж болезненно это воспринимаешь.

— Слишком болезненно! Разве мы получили право голоса? Есть у нас хоть один представитель в Конгрессе провинций Венеры? Разве не существует законов, запрещающих венерианам пользоваться теми же стратокарами, что и землянам, питаться в тех же ресторанах, останавливаться в тех же отелях? Разве не все колледжи закрыты для нас? Разве лучшие и плодороднейшие участки почвы не присвоены землянами? Разве сохранились вообще хоть какие-то права, которые защищали бы нас на нашей собственной планете?

— Все, что ты сказал, — чистейшая правда, как это ни прискорбно. Но в свое время на Земле практиковалось такое же обращение с представителями некоторых так называемых низших рас, а потом это неравенство начало понемногу сглаживаться, пока не установился принцип полного равноправия, существующий в наше время. К тому же не забывай, что весь цвет интеллигенции Земли на вашей стороне. Я, к примеру, хоть раз проявлял малейшее предубеждение против венериан?

— Нет, Карл, ты сам знаешь, что нет. Но сколько их, интеллигентных людей? На Земле прошли долгие и мучительные тысячелетия, полные войн и страданий, прежде чем установилось равноправие. Что, если Венера откажется ждать так долго?

Карл нахмурился:

— Ты, конечно, прав, но ждать придется. Что вам еще остается?

— Не знаю… не знаю…

Антил смолк. Неожиданно Карлу захотелось повернуть назад, под спасительный купол Афродополиса. Сводящая с ума монотонность пейзажа и недавние сетования Антила только усилили его депрессию. Он уже совсем было собрался отказаться от этой затеи, как вдруг венерианин поднял перепончатую руку, указывая на холм впереди.

— Там вход, — сказал он. — За бесчисленные тысячелетия Аш-таз-зор скрылся под землей. Только венериане знают его местонахождение. Ты первый землянин, которому суждено в нем побывать.

— Я сохраню вашу тайну, как и обещал.

— Тогда идем.

Антил раздвинул пышную растительность, открыв узкий проход между двумя валунами, и поманил Карла за собой. Им пришлось почти ползти по узкому сырому коридору. Антил достал из сумки атомитную лампу, ее жемчужно-белый свет озарил каменные стены.

— Этот проход был обнаружен нашими предками триста лет назад, — объяснил венерианин. — С тех пор город считается святыней. И все-таки потом мы о нем позабыли. Я был первым, кто посетил его после длительного перерыва. Не исключено, что это еще один показатель нашей деградации.

Ярдов пятьсот они двигались строго по прямой, пока коридор не вывел их под просторный купол. Карл задохнулся при виде открывшегося перед ним зрелища. Остатки зданий, архитектурные чудеса, не имеющие аналогов на Земле, пожалуй, со времен Афин Перикла. Но все было обращено в руины, так что о былом великолепии города оставалось только догадываться.

Антил провел землянина наискось через открытое пространство, и они углубились в новый проход, змеей извивавшийся в скале. То тут, то там в стороны убегали ветви боковых коридоров, несколько раз Карл замечал обломки каких-то конструкций. С какой радостью он взялся бы за исследования, но боялся отстать от Антила.

Они вновь выбрались на открытое место, на сей раз перед огромным, широким зданием, сложенным из гладкого зеленого камня. Его правое крыло было полностью разрушено, но все остальное, похоже, пострадало мало.

Глаза венерианина сияли, его худенькая фигурка горделиво распрямилась.

— Это примерно то же, что земные музеи науки и искусства. Ты сможешь увидеть здесь величайшие достижения древней культуры.

С трудом сдерживая волнение, Карл огляделся — первый землянин, смотревший на достижения этой древнейшей цивилизации. Он обнаружил, что за центральной колоннадой находится ряд глубоких ниш. Потолок представлял собой одно гигантское полотно, тускло мерцавшее в свете атомитной лампы.

Заблудившись в чудесах, землянин бродил по залам. Впечатление невероятной чуждости производили окружавшие его скульптуры и полотна, но неземное происхождение лишь удваивало их красоту.

Карл понимал, что упускает что-то жизненно важное в венерианском искусстве просто из-за отсутствия общей почвы между земной культурой и этой, но он мог оценить техническое совершенство произведений. Особенно он восхищался цветовым богатством живописи, палитра которой далеко превосходила красочность любого земного полотна. Картины пошли трещинами, поблекли, местами облупились, но гармоничность и естественность изображений были просто великолепны.

— Сколько бы еще сделал Микеланджело, — сказал Карл, — обладай он присущим венерианскому глазу невероятным восприятием цвета!

Антил от удовольствия выпятил грудь.

— У каждой расы свои особенности. Я часто хотел, чтобы мои уши могли улавливать слабейшие тона и оттенки звука так же, как, говорят, это свойственно землянам. Тогда, возможно, я сумел бы понять, что же такого прекрасного таится в вашей музыке. А так она представляется мне невыносимо монотонной.

Они двинулись дальше, и с каждой минутой мнение Карла о венерианской культуре все возрастало. Им попадались длинные и узкие ленты тонкого металла, сложенные вместе, покрытые линиями и овалами венерианской письменности, — их были тысячи и тысячи. И на них, думал Карл, могли быть запечатлены такие секреты, за которые земные ученые отдали бы половину жизни.

Наконец, когда Антил указал на крошечный, дюймов шесть в высоту, предмет и сообщил, что, согласно надписи, это одна из моделей ядерного конвертора, на несколько порядков превышающего по эффективности серийные земные модели, Карл взорвался:

— Почему бы вам не раскрыть эти секреты Земле? Да стоит там только узнать о ваших достижениях, и венериане займут значительно более высокое положение, чем сейчас.

— Да, они смогут использовать наше древнее знание, — с горечью возразил Антил, — но это не значит, что они откажутся от привычки презирать Венеру и ее народ. Надеюсь, ты не позабыл о своем обещании сохранить все в тайне.

— Нет, я буду держать язык за зубами, но, думаю, ты совершаешь ошибку.

— Я так не думаю. — Антил свернул к проходу в зал, но Карл задержал его.

— А разве в эту маленькую комнатушку мы не заглянем? — спросил он.

Антил повернулся, в его глазах читалось удивление.

— Комнатушку? О какой комнатушке ты говоришь? Тут нет никаких комнат.

Брови Карла поползли вверх, и он молча указал на тоненькую трещину, пересекающую заднюю стену.

Венерианин пробормотал что-то, с трудом дыша от волнения, опустился на колени и ощупал шов чуткими пальцами.

— Помоги мне, Карл. Думаю, эту дверь уже давно не открывали. К тому же на ней нет никаких надписей. Я нигде не встречал упоминаний о том, что она вообще должна здесь находиться. А я знаю развалины Аш-таз-зора, пожалуй, лучше всех.

Они вместе навалились на секцию стены, которая со скрипом отошла немного назад, а потом отодвинулась так резко, что они свалились в крохотное, почти пустое помещение. Вскочив на ноги, они огляделись.

Карл указал на рваные, неровные ржавые полоски на полу и стене там, где она соприкасалась с дверью.

— Похоже, твои предки запечатали эту комнату просто и эффективно. Лишь многовековая ржавчина разъела запоры. Думаешь, они спрятали здесь что-нибудь серьезное?

— Тут не было никакой двери, когда я приходил сюда в последний раз. Но все-таки… — Антил поднял атомолампу повыше и быстро оглядел помещение. — Похоже, здесь ничего и не было.

Он был прав. Сбоку от удлиненного ящика неопределенной формы, стоявшего на шести коротеньких ножках, пространство было заполнено прямо-таки невероятным количеством пыли и праха, и все помещение походило на давным-давно замурованную усыпальницу.

Карл попытался сдвинуть ящик. Это ему не удалось, но крышка под нажимом пальцев шевельнулась.

— Крышка сдвигается, Антил. Смотри!

Он отставил тонкую пластину в сторону. В ящике лежали квадратная плитка из какого-то стекловидного материала и пять шестидюймовой длины цилиндров, напоминавших поршневые авторучки.

Увидев содержимое, Антил взвизгнул от восторга — за все время их знакомства Карл видел его таким впервые — и, забормотав что-то по-венериански, поднес к глазам стеклянную пластину. Карл, удивление которого росло, придвинулся поближе. Пластинку покрывали разноцветные крапинки, но вряд ли они послужили причиной для такой невероятной радости.

— Слушай, что это такое?

— Это документ на нашем древнем церемониальном языке. До сих пор нам попадались лишь его разрозненные фрагменты. Это величайшая находка.

— Ты можешь расшифровать текст? — Карл поглядел на пластинку со значительно большим уважением.

— Думаю, смогу. Это мертвый язык, а я знаю чуточку больше дилетанта. Видишь ли, это цветовой язык. Каждое слово составлено из комбинации двух, реже трех цветовых точек. Цвета имеют миллионы оттенков, так что землянину, даже имеющему ключ к языку, пришлось бы воспользоваться спектроскопом, чтобы прочитать текст.

— Ты что, можешь справиться с этим прямо сейчас?

— Мне так кажется, Карл. Атомитная лампа довольно точно воспроизводит дневной свет, так что с этой стороны не должно быть затруднений. Но как бы то ни было, потребуется определенное время, так что, пожалуй, тебе лучше пойти прогуляться. Опасности заблудиться здесь нет, если, конечно, ты не надумаешь покинуть пределы здания.

Карл ушел, прихватив с собой вторую атомолампу, а Антил склонился над древним манускриптом, медленно и мучительно расшифровывая его.


Минуло два часа. Землянин вернулся и увидел на лице своего друга выражение ужаса, чего раньше никогда не случалось. Цветное «сообщение» лежало позабытым у его ног. Громкие шаги землянина не произвели на Антила никакого впечатления. Оцепенев, он застыл в непонятном испуге.

Карл рванулся к нему:

— Антил, Антил, тебе плохо?

Голова венерианина медленно повернулась, словно ей приходилось двигаться в густой жидкости; глаза невидяще уставились на человека. Карл вцепился в худые плечи Антила и немилосердно затряс его.

Антил постепенно приходил в себя. Высвободившись из рук Карла, он поднялся, вынул из тайника пять цилиндрических предметов и опустил их в сумку. Потом с непонятным отвращением отправил туда же плитку, которую расшифровывал.

Покончив с этим, он положил крышку ящика на место и, махнув Карлу, вышел из комнаты.

— Нам пора. Мы и так задержались здесь слишком долго, — В голосе его слышались странные, напряженные нотки, от которых землянину стало не по себе.

Они в молчании проделали весь обратный путь, пока наконец не оказались на дождливой поверхности Венеры. Близились сумерки. Карл почувствовал растущий голод. Им следовало поторопиться, если они хотели достичь Афродополиса до ночи. Карл поднял воротник плаща, поглубже надвинул прорезиненную шляпу и тронулся в путь.


Тянулись миля за милей, и город-купол на фоне серого горизонта становился все крупнее. Землянин жевал отсыревшие сандвичи с ветчиной, истово мечтая поскорее очутиться в сухом уюте Афродополиса. Но хуже всего было то, что обычно дружелюбный венерианин продолжал хранить каменное молчание, удостаивая своего спутника только быстрым взглядом.

Карл воспринимал это философски. Он относился к венерианам с гораздо большим уважением, чем подавляющее большинство землян, но даже он испытывал легкое презрение к чрезмерно эмоциональному характеру соплеменников Антила. Это непроницаемое молчание было выражением чувств, которые Карл проявил бы, разве что тяжело вздохнув или нахмурив брови. Все это Карл понимал, и настроение Антила его почти не задевало.

И все же выражение отчаянного страха в глазах Антила вызывало некоторое недоумение. Он перевел написанное на той квадратной пластине и испугался. Что за тайну могли вложить в это сообщение высокообразованные прародители венериан?

В конце концов Карл заставил себя спросить, однако голос его звучал неуверенно.

— Что ты вычитал в той пластине, Антил? Думаю, это может быть интересно и мне, учитывая, какое впечатление она на тебя произвела.

В ответ Антил сделал жест, веля поторопиться, и скользнул в сгущавшуюся тьму почти с удвоенной скоростью. Карл ощутил недоумение и даже обиду. И за все время оставшегося пути уже больше не пытался заговаривать с венерианином.

Однако, когда они добрались до Афродополиса, Антил нарушил молчание. Его морщинистое лицо, осунувшееся и напряженное, обратилось к Карлу с тем выражением, какое бывает после принятия мучительно выстраданного решения.

— Карл, — сказал он, — мы были друзьями, поэтому я хочу дать тебе несколько дружеских советов. На следующей неделе ты отправишься на Землю. Я знаю, твой отец — достаточно влиятельное лицо среди советников президента планеты. Да и ты, скорее всего, станешь в недалеком будущем крупной фигурой. Если так случится, умоляю тебя, направь все силы на то, чтобы Земля пересмотрела свое отношение к Венере. Я, в свою очередь, будучи наследственным вождем самого большого на Венере племени, приложу все усилия, чтобы предотвратить любые попытки насилия.

Землянин нахмурился:

— Похоже, за всем этим что-то кроется. Но я здесь ни при чем. Ты хочешь еще что-то сказать?

— Только это. Или же наши отношения улучшатся… или же… вся Венера восстанет. И тогда у меня не останется выбора, кроме как служить ей душой и телом, а в таком случае Венере недолго оставаться беззащитной.

Эти слова только развеселили землянина.

— Ладно, Антил, твой патриотизм замечателен и недовольство оправданно, но мелодрамы и шовинизм на меня не действуют. Прежде всего я реалист.

— Верь мне, Карл. То, что я сейчас тебе сказал, — в высшей степени реально. — В голосе венерианина прозвучала непреодолимая убежденность. — В случае восстания на Венере я не смогу гарантировать безопасность Земли!

— Безопасность Земли?! — Невероятность услышанного ошеломила Карла.

— Да, — продолжал Антил, — поскольку в моих силах уничтожить Землю. Я сказал все.

Он повернулся и нырнул в заросли, направляясь к маленькой венерианской деревушке, приютившейся у гигантского купола.


Прошло пять лет — лет бурных и неспокойных, — и Венера очнулась от сна подобно пробудившемуся вулкану. Недальновидные земные власти Афродополиса, Венерии и других городов-куполов благодушно пренебрегали всеми тревожными сигналами. Если они и вспоминали когда-нибудь о маленьких зеленых венерианах, то непременно с презрительной гримасой, словно говоря: «А, эти твари!»

Но терпение «тварей» наконец истощилось; с каждым новым днем националистические Зеленые банды прибавляли в численности, голоса их становились все более громкими. И в один серый день, похожий на все прочие, толпы туземцев забурлили вокруг городов.

Небольшие купола оказались захваченными, так и не успев оправиться от изумления. За ними последовали Нью-Вашингтон, Гора-Вулкан и Сен-Дени, то есть весь Восточный континент. Прежде чем ошеломленные земляне успели сообразить, что происходит, половина Венеры больше не принадлежала им.

Земля, шокированная и потрясенная этой неожиданной неприятностью, которую, разумеется, ничего не стоило предвидеть, бросила все людские и материальные ресурсы на помощь жителям осажденных городов, снарядив огромный флот.

Земля была раздражена, но не испугана, пребывая в убеждении, что области, утраченные по растерянности, на досуге могут быть легко возвращены назад, а территории, сохраненные по сей день, не могут быть потеряны никогда. По меньшей мере в это хотели верить.

Так что нетрудно вообразить оцепенение земных лидеров, когда наступление венериан не приостановилось. Венерия была достаточно обеспечена оружием и продовольствием; были поставлены ее защитные экраны, а люди находились на постах. Крошечная армия голых, безоружных туземцев надвинулась на город и потребовала безоговорочной капитуляции. Венерия высокомерно отказалась; сообщения на Землю были полны шуток насчет безоружных дикарей, так быстро потерявших голову от успехов.

Потом неожиданно сообщения перестали поступать, а в Венерию вступили венериане.

Падение Венерии повторялось снова и снова — с другими городами-крепостями. Сам Афродополис с его полумиллионным населением пал перед жалкой полутысячью венериан. И это несмотря на тот факт, что в распоряжении защитников было любое известное на Земле оружие.

Земное правительство скрывало факты; население Земли оставалось в неведении относительно странной войны на Венере. Но высшие правительственные чиновники хмурились, когда слышали непонятные слова Карла Франтора, сына министра образования.

Ян Хеерсен, военный министр, в ярости вскочил, ознакомившись с содержанием доклада.

— И вы серьезно пытаетесь убедить нас на основании случайного заявления полусвихнувшейся жабы, чтобы мы заключили мир с Венерой на их условиях? Абсолютно невозможно! Что этим проклятым тварям требуется, так это броневой кулак. Наш флот вышибет их из Вселенной, и ждать этого осталось недолго.

— Вышибить их не так просто, — произнес седобородый Франтор-старший, спеша поддержать сына. — Многие из нас не раз заявляли, что правительственная политика относительно Венеры ошибочна. Кто знает, что они способны предпринять в ответ на наше нападение?

— Детские сказочки! — рявкнул Хеерсен. — Вы думаете о жабах как о людях. Они — животные и должны быть благодарны за те блага цивилизации, что мы им несем. Не забывайте, мы относимся к ним гораздо лучше, чем во время ранней истории относились к некоторым из земных рас, к краснокожим например.

Карл Франтор снова не удержался и взволнованно заговорил:

— Нам следует все разузнать, господа! Угроза Антила слишком серьезна, чтобы ею пренебречь, и не важно, что звучит она глупо… Впрочем, в свете побед венериан она звучит не так уж и глупо. Я предлагаю послать меня и адмирала фон Блумдорфа в качестве послов. Позвольте мне добраться до сути этого дела, прежде чем мы перейдем к атаке.

Президент Земли, мрачноватый Жюль Дебю, впервые заговорил:

— В конце концов, в предложении Франтора есть смысл. Пусть так и будет. Есть другие предложения?

Предложений больше не последовало, только Хеерсен нахмурился и злобно фыркнул. Таким образом, неделю спустя Карл Франтор сопровождал космическую армаду, отправившуюся с Земли в направлении Венеры.

Странная Венера встретила Карла после пятилетнего отсутствия. Тот же нескончаемый дождь, то же монотонное, угнетающее чередование коричневого и серого, те же разбросанные города-купола, но как же все здесь переменилось!

Там, где раньше высокомерные земляне презрительно шествовали среди толп ежившихся от страха туземцев, ныне распоряжались венериане. Афродополис стал столицей планеты, а бывший кабинет губернатора занимал теперь… Антил.

Карл с сомнением глядел на него, плохо понимая, что следует сказать.

— А я был склонен думать, что ты… марионетка, — решился он наконец. — Ты… пацифист.

— От меня ничего не зависело. Все решил случай, — возразил Антил. — Но ты… Никак не мог предположить, что именно ты будешь представлять свою планету на переговорах.

— Это потому, что ты напугал меня глупыми угрозами несколько лет назад, и потому еще, что я оптимистичнее всех отнесся к вашему восстанию. Вот я и прилетел, как видишь, но не без сопровождения. — Он небрежно указал рукой в небо, где неподвижно и угрожающе зависли звездолеты.

— Собираешься меня запугать?

— Нет! Мне хотелось бы узнать твои цели и требования.

— Они легко выполнимы. Венера требует признания ее независимости: мы предлагаем мир, а также свободную и неограниченную торговлю.

— И ты предлагаешь нам согласиться на это без борьбы…

— Надеюсь… для блага Земли же.

Карл нахмурился и раздраженно откинулся на спинку кресла.

— Ради бога, Антил, время таинственных намеков и недосказанных угроз прошло. Поговорим в открытую. Как вам удалось так легко захватить Афродополис и остальные города?

— Нас вынудили к этому, Карл. Мы этого не хотели. — Голос Антила стал резким от волнения. — Они не приняли наших требований и начали стрелять из тонитов. Нам… нам пришлось применить… оружие. После чего нам пришлось большую часть их убить… из милосердия.

— Ничего не понимаю. О каком оружии ты говоришь?

— От меня ничего не зависело. Помнишь наше посещение Аш-таз-зора, Карл? Запечатанная комната, древний манускрипт, пять небольших цилиндриков?

Карл угрюмо кивнул:

— Я так и подумал, но не был уверен.

— Это чудовищное оружие, Карл — Антил содрогнулся, точно сама мысль о нем была невыносима — Древние изобрели его… но ни разу не использовали. Они сразу же упрятали его подальше, и представить не могу, почему вообще не уничтожили. Я надеялся, что они хотя бы испортили его, я в самом деле на это надеялся. Но оно оказалось в превосходном состоянии, и именно я его обнаружил и… был вынужден применить… на благо Венеры. — Его голос упал до шепота, и венерианин с явным усилием заставил себя собраться и продолжить рассказ. — Небольшие, безобидные на вид стерженьки — да ты и сам их видел — способны генерировать силовые поля неизвестной природы — прадеды мудро позаботились не разъяснять научные основы оружия, — разрушающие связи между разумом и мозгом.

— Что? — Карл застыл, от изумления раскрыв рот. — О чем ты говоришь?

— Ты же должен знать, что мозг — скорее вместилище разума, нежели сам разум. Природа разума — это тайна, она была неведома даже нашим прародителям, но какой бы она ни была, разум использует мозг в качестве посредника между собой и материальным миром.

— Понял. И ваше оружие отделяет разум от мозга… разум оказывается беспомощным… словно космопилот, потерявший контроль.

Антил с серьезным видом кивнул.

— Видел ты когда-нибудь животное без мозга? — неожиданно спросил он.

— Хм-м… да, собаку… в колледже, на занятиях по биологии.

— Тогда пошли, я тебе покажу человека без разума.


Карл и венерианин вошли в лифт. Когда они спустились на нижний — тюремный — этаж, в мыслях Карла царила сумятица. Он разрывался между ужасом и яростью, его одновременно охватывали и безрассудное желание убежать, и непреодолимая тяга убить Антила здесь же, на месте. Все еще находясь в смятении чувств, он покорно шел за венерианином по тускло освещенному коридору, петлявшему между рядами крохотных зарешеченных камер.

— Здесь.

Голос Антила, словно неожиданный поток холодной воды, заставил Карла очнуться. Он посмотрел туда, куда указывала перепончатая рука, и застыл, не в силах оторвать взгляд от представшей перед ним человеческой фигуры.

Это, несомненно, был человек… по облику… но и не человек в то же время. Оно — Карл даже мысленно не мог определить это существо как «он» — сидело на полу и молчало. Большие красивые глаза пристально рассматривали заднюю стенку камеры. Пустые глаза, из которых ушла душа; отвисшие губы, с которых капала слюна; бесцельно шевелившиеся пальцы. Чувствуя приступ тошноты, Карл поспешно отвернулся.

— Он не лишен мозга. — Голос Антила звучал негромко. — Физиологически его мозг не поврежден. Он просто… отсоединен.

— Но почему он живет, Антил? Почему не умирает?

— Потому что автономные системы не затронуты. Поставь его — и он сможет удержать равновесие. Его сердце бьется. Он дышит. Если ты сунешь ему в рот пищу — он начнет жевать, но скорее погибнет от голода, чем совершит волевой акт добывания пищи. Это тоже жизнь… Определенного вида, но уж лучше смерть, потому что отсоединение необратимо.

— Но это же чудовищно… чудовищно!

— Это еще хуже, чем ты думаешь. Я не могу отделаться от ощущения, что где-то еще существует лишенный человеческой оболочки, беспомощный разум. Какая же это пытка для него!

Неожиданно Карл опомнился:

— Ты не сможешь одержать верх над Землей лишь при помощи этой мерзости. Твое оружие, конечно, невероятно жестоко, но не более смертоносно, чем дюжина из существующих у нас. Тебе придется поплатиться за это.

— Карл, пожалуйста, успокойся. Ты даже на одну миллионную не представляешь всей смертоносности отсоединяющего поля. Поле не ослабевает на расстоянии, поэтому зона его воздействия практически безгранична. Знаешь ли ты, что потребовался всего один-единственный залп, чтобы привести все теплокровные существа Афродополиса в беспомощное состояние? — В голосе Антила звучало возбуждение. — Ты хоть понимаешь, что я способен искупать в поле всю Землю: одним ударом превратить все миллиарды человеческих существ в беспомощных кретинов?

Карл не узнал собственного голоса, когда проскрежетал:

— Чудовище! Кто-нибудь еще знает тайну этого проклятого поля?

Антил натужно рассмеялся:

— Ответственность лежит на мне, Карл, на мне одном. Можешь меня убить, но это не поможет. Если я умру, то найдутся другие, кто знает, где взять инструкции; другие, которые не питают к Земле тех симпатий, что я. Моя смерть повлечет за собой гибель всей Земли, Карл.

Землянин был сломлен — полностью. У него не осталось ни малейшего сомнения, что венерианское оружие уже расправилось и с ним.

— Я согласен, — пробормотал он. — Что мне передать своим?

— Передай им наши требования и расскажи, что я могу с ними сотворить, если потребуется.

Карл отшатнулся от венерианина, как от чумного.

— Я им все передам.

— И еще скажи, что Венера не собирается мстить. Мы не хотим применять оружие, оно слишком ужасно. Если ваше правительство согласится на наши условия и даст определенные гарантии, мы обязуемся сбросить на Солнце все пять орудий и инструкцию по их применению.

— И это я передам, — безжизненным голосом прошептал землянин.


Адмирал фон Блумдорф был пруссаком как по фамилии, так и по характеру, и его военный кодекс основывался исключительно на преклонении перед грубой силой. Поэтому вполне естественно, что его реакция на доклад Карла выразилась в яростных и саркастических насмешках.

— Да вы просто непроходимый болван! — обрушился он на молодого человека. — Вот чего стоит вся ваша болтовня, словеса, дурачества. И вы осмелились явиться ко мне с этой сказочкой для старых дев — о неведомом оружии, о неизъяснимой силе? Без малейших на то оснований вы соизволили принять все, что надумала сообщить эта мерзостная жаба, за абсолютную правду.

Вас не могли запугать, вас не могли обхитрить, вас не могли обмануть?

— Он не запугивал, не хитрил, не обманывал, — раздраженно бросил Карл. — Все, что он говорил, святая правда. Если бы вы видели этого человека-безумца…

— Ха! Да это самая простая часть всей чертовой затеи. Сунули вам лунатика, заявив: «Вот оно, новое оружие!» — и вы это скушали без каких-либо вопросов! Продемонстрировали они вам свое «ужасное оружие»? Хотя бы показали его вам?

— Разумеется, нет. Оружие смертельно. Не будут же они убивать венерианина, чтобы доставить мне удовольствие! А насчет демонстрации… Вы бы стали показывать противнику свою козырную карту? Ну а теперь ответьте на несколько моих вопросов. Почему Антил так непоколебимо в себе уверен? Каким образом он так легко и быстро захватил Венеру?

— Пожалуй, объяснить этого я сейчас не смогу. Но разве это что-нибудь доказывает? Как бы то ни было, мне уже дурно от этой болтовни. Мы атакуем их, а все ваши теории — к дьяволу! Я их поставлю перед тонитами, тогда сами увидите, как изменятся их лживые рожи.

— Но, адмирал, вы обязаны сообщить о моем докладе президенту.

— А я и сообщу… когда верну Афродополис землянам.

Он повернулся к блоку централизованной связи:

— Внимание всем кораблям! Боевое построение! Цель — Афродополис! Залп всеми тонитами через пятнадцать минут!

Он бросил взгляд на адъютанта:

— Передайте капитану Ларсену, пусть сообщит венерианам, что им дается на размышление пятнадцать минут, чтобы выбросить белый флаг.

Минуты до атаки прошли для Карла Франтора в невыносимом напряжении. Он сидел сжавшись, молча закрыв лицо руками; тихий щелчок хронометра в конце каждой минуты отдавался в его ушах громом. Он отмечал их едва слышным шепотом:

— …восемь… девять… десять… Боже мой!

Всего пять минут до неминуемой смерти! Но так ли уж она неминуема? Что, если фон Блумдорф прав? Что, если венериане просто блефуют?

В рубку ворвался адъютант и отдал честь.

— От жаб пришел ответ, сэр.

— Ну? — Фон Блумдорф нетерпеливо подался вперед.

— Они сообщают: «Немедленно прекратите атаку. В противном случае мы снимаем с себя ответственность за последствия».

— И это все? — Последовала грубейшая ругань.

— Да, сэр.

Очередной поток ругани.

— Дьявольские наглецы. Изворачиваются до последнего.

Едва он успел договорить, как пятнадцать минут истекли и могучая армада пришла в движение. Четкими, стройными рядами она метнулась вниз, к облачному покрывалу планеты. Адмирал, злобно оскалясь, с удовольствием следил за этим наводящим ужас зрелищем по телеэкрану… когда геометрически стройные боевые порядки неожиданно сломались.

Адмирал захлопал глазами, потом потер их. Всю передовую часть флота внезапно охватило безумие. Сначала они притормозили, потом помчались в разные стороны под самыми сумасшедшими углами.

Потом последовали рапорты от уцелевшей части флота, извещающие, что левое крыло перестало отвечать на радиовызовы.

Нападение на Афродополис провалилось. Адмирал фон Блумдорф топал ногами и рвал на себе волосы.

— Вот оно, их оружие в действии, — вяло пробормотал Карл Франтор и вновь погрузился в безразличное молчание.

Из Афродополиса не поступило ни слова.

Добрых два часа остатки земного флота потратили на борьбу с собственными кораблями, гоняясь за вышедшими из повиновения космолетами. Каждый пятый им настичь так и не удалось: одни направились прямым курсом на Солнце, другие умчались в неведомом направлении, кое-кто врезался в Венеру.

Когда уцелевшие корабли левого крыла были собраны, ступившие на их борт ничего не подозревавшие спасательные отряды ужаснулись. Семьдесят пять процентов личного состава каждого корабля потеряли человеческий облик, превратившись в безумных кретинов. На многих кораблях не осталось ни одного нормального человека.

Одни, застав такую картину, кричали от ужаса и ударялись в панику, других рвало, и они спешили отвести глаза. Один из офицеров, с первого взгляда сориентировавшись в ситуации, выхватил атомный пистолет и пристрелил всех безумцев.

Адмирал фон Блумдорф был конченым человеком: узнав о самом худшем, он разом превратился в жалкую, с трудом передвигающуюся развалину, способную лишь на бесполезную ярость. К нему привели одного из безумных, и адмирал отшатнулся.

Карл Франтор поднял на него покрасневшие глаза.

— Ну, адмирал, вы удовлетворены?

Но адмирал не стал отвечать. Он выхватил пистолет и, прежде чем кто-либо успел остановить его, выстрелил себе в висок.


И вновь Карл Франтор стоял перед президентом. Его доклад был четок, и не вызывало сомнений, какой курс предстоит теперь избрать землянам.

Президент Дебю покосился на одного из безмозглых, доставленного сюда в качестве образца.

— Мы проиграли, — произнес он. — Нам приходится согласиться на безоговорочную капитуляцию… Но придет день… — Его глаза вспыхнули при мысли о возмездии.

— Нет, господин президент, — зазвенел голос Карла. — Такой день не наступит. Мы должны предоставить венерианам то, что им причитается, — свободу и независимость. Пусть прошлое останется прошлым. Да, многие погибли, но это расплата за полувековое рабство венериан. Пусть этот день станет началом новых отношений в Солнечной системе.

Маятник

© Перевод А. Александровой.
Когда я вошел в кабинет, Джон Харман сидел за своим столом, погруженный в глубокую задумчивость. Это стало уже привычным — видеть, как он неотрывно смотрит в окно на Гудзон, подперев голову рукой и нахмурившись. Мне такое дело не нравилось. Куда это годится: день за днем наш маленький боевой петушок выматывает себе душу, когда, по справедливости, весь мир должен бы им восхищаться и превозносить до небес.

Я плюхнулся в кресло.

— Вы видели сегодняшнюю передовицу в «Кларион», босс? — Он обратил ко мне усталые покрасневшие глаза.

— Нет, не видел. Что там? Они снова призывают на мою голову отмщение Господне? — Голос Хармана был полон горького сарказма.

— Ну, теперь им этого мало, босс, — ответил я. — Вы только послушайте:


«Завтра — день, когда Джон Харман совершит свою святотатственную попытку. Завтра этот человек, против воли и совести всего мира, бросит вызов Богу.

Разве открыта смертным дорога всюду, куда их манят тщеславие и необузданные желания? Есть вещи, навеки недоступные человеку, и среди них — звезды. Подобно Еве, Харман жаждет запретного плода, и как праматерь человеческую, его ждет за это справедливое наказание.

Но говорить об этом мало. Ведь если мы позволим ему навлечь гнев Господа, это будет вина всего человечества, а не одного Хармана. Если мы позволим ему осуществить свои гнусные замыслы, мы станем пособниками преступления и отмщение Господне падет на всех нас.

Поэтому совершенно необходимо принять немедленные меры, чтобы воспрепятствовать полету так называемой ракеты. Правительство, отказываясь сделать это, провоцирует насилие. Если ракета не будет конфискована, а Харман арестован, возмущенные граждане могут взять дело в свои руки…»


Гнев буквально выбросил Хармана из кресла. Выхватив у меня газету, он скомкал ее и швырнул в угол.

— Это же откровенный призыв к суду Линча! — взревел он. — Как будто этого, — он сунул мне в руки пять или шесть конвертов, — мало!

— Снова угрозы?

— Именно. Придется опять затребовать усиления полицейской охраны здания, а завтра, когда я отправлюсь за реку на полигон, будет нужен эскорт мотоциклистов.

Харман возбужденно забегал по комнате.

— Не знаю, что и делать, Клиффорд. Я отдал «Прометею» десять лет жизни, я работал, как раб, я потратил на него целое состояние, отказался от всех человеческих радостей — ради чего, спрашивается? Чтобы позволить кучке идиотов натравить на меня все общество? Чтобы даже моя жизнь оказалась в опасности?

— Вы опередили свое время, босс. — Я пожал плечами.

Фатализм, который Харман усмотрел в этом жесте, еще больше распалил его гнев.

— Что значит «опередил свое время»? На дворе как-никак тысяча девятьсот семьдесят третий год. Человечество готово к космическим путешествиям уже полстолетия. Пятьдесят лет назад люди начали мечтать о дне, когда они смогут покинуть Землю и устремиться в глубины космоса. За полвека наука медленно и с трудом проложила дорогу к этой цели, и вот теперь… Теперь эта возможность у меня в руках, а вы говорите, что человечество еще не готово!

— Двадцатые и тридцатые годы были временем анархии, упадка и слабости власти, не забывайте, — мягко произнес я. — Нельзя считать критерием то, что говорилось тогда.

— Да знаю я, знаю. Вы хотите напомнить мне о Первой мировой войне тысяча девятьсот четырнадцатого года и Второй — тысяча девятьсот сорокового. Но это же древняя история — в них участвовали мой дед и мой отец. Зато в те годы наука процветала. Люди тогда не боялись мечтать и рисковать. Тогда не было ограничений ни в чем, что касалось науки и техники. Ни одна теория не объявлялась слишком радикальной для того, чтобы ее разрабатывать дальше, ни одно открытие не признавалось чересчур революционным, чтобы сделать его всеобщим достоянием. А сегодня мир поражен гнилью, раз такая великая мечта, как космические путешествия, объявляется святотатственной.

Харман медленно опустил голову и отвернулся, чтобы я не увидел, как у него дрожат губы и наворачиваются слезы на глаза, но тут же решительно выпрямился:

— Но я им покажу! Я пойду до конца, и ни небеса, ни ад, не говоря уж о земных дураках, меня не остановят! Я слишком много в это дело вложил, чтобы теперь остановиться на полдороге.

— Не принимайте все так близко к сердцу, босс, — посоветовал я. — Переживания не пойдут вам на пользу завтра, когда вы заберетесь в свою ракету. Шанс остаться в живых у вас и так сомнителен, а что же будет, если вы стартуете, измученный всеми этими заботами и тревогами?

— Верно. Не стоит об этом больше думать. Где Шелтон?

— В Институте — готовит специальные фотографические пластинки для вас.

— Не слишком ли много у него уходит на это времени?

— Да нет. Но знаете, босс, должен вам сказать, он мне в последнее время не нравится: что-то с ним не так.

— Ерунда! Он работает со мной уже два года, и мне не на что пожаловаться.

— Что ж поделаешь, — развел я руками, — не хотите меня слушать — дело ваше. Но только я однажды застал его за чтением одного из этих дрянных памфлетов Отиса Элдриджа. Ну вы знаете: «Покайся, род людской, ибо близок суд. Грядет наказание за твои грехи. Кающиеся да спасутся» — и все в таком роде.

Харман фыркнул:

— Дешевый проповеднический треп. Похоже, мир никогда не повзрослеет достаточно, чтобы избавиться от таких типов, — по крайней мере пока хватает дураков, на которых эта чушь действует. Но все-таки нельзя выносить приговор Шелтону только потому, что он такое читает. Я ведь и сам иногда почитываю памфлеты.

— По его словам, он случайно поднял книжонку, валявшуюся на полу, и стал читать «из праздного любопытства», да только мне кажется, я видел, как он вынимал ее из портфеля. К тому же он ходит каждое воскресенье в церковь.

— Разве это преступление? В теперешние времена все туда ходят.

— Только не в церковь Евангелической общины двадцатоговека. Там же заправляет Элдридж.

Это наконец пробрало Хармана. Ясно, раньше он ничего такого про Шелтона не знал.

— Да, это уже серьезно, верно? Нужно за ним присматривать.

Но тут события стали развиваться с такой быстротой, что мы с боссом совсем забыли про Шелтона — а потом уже было поздно.

В тот день — накануне испытаний — дел уже особенных не оставалось, и я слонялся по своей комнате, пока мне на глаза не попался последний отчет Хармана Институту. В мои обязанности входила проверка всех данных, включенных в отчет, но, боюсь, работу я выполнял не очень тщательно. Сказать по правде, мне никак не удавалось сосредоточиться. Каждые пять минут мои мысли перескакивали на другое.

Странно, что вокруг перспективы космического полета поднялся такой шум. Когда Харман впервые объявил о готовящемся испытании «Прометея» — около полугода назад, — в научных кругах это вызвало ликование. Конечно, ученые были осторожны в высказываниях и не скупились на оговорки, но всех охватил настоящий энтузиазм.

Но только массы посмотрели на все иначе. Вам, людям двадцать первого века, это может показаться странным, а вот нам, жившим в 1973 году, следовало такого ожидать. В те времена народ не был так уж прогрессивен. Религиозность росла год от года, и когда все церкви как одна выступили против ракеты Хармана, это решило дело.

Сначала, правда, недовольство выражалось только на церковных собраниях, и мы думали, что, может быть, оно заглохнет само собой. Но не тут-то было. Вопли церковников подхватили газеты, и протесты хлынули буквально как потоп. Бедняга Харман в считанные дни стал проклятием для всего мира. Тут-то его неприятности и начались.

Ему начали угрожать, письма с предсказаниями небесной кары приходили ежедневно. Ему стало небезопасно ходить по улицам. Десятки сект, ни к одной из которых он не принадлежал — Харман был одним из редких в наши времена вольнодумцев, — отлучили его и предали анафеме. И что хуже всего — Отис Элдридж и его Евангелическая община стали подстрекать население.

Элдридж был странным типом — своего рода гением демагогии, которые появляются время от времени. Наделенный неистовым красноречием и запасом зажигательных лозунгов, он мог буквально загипнотизировать толпу. Десятки тысяч человек становились в его руках мягкой глиной, стоило ему только взять в руки микрофон. И вот уже четыре месяца он обрушивал громы и молнии на Хармана; четыре месяца на него изливался поток обличений. И четыре месяца ярость во всем мире нарастала.

Но Хармана было невозможно запугать. В щуплом теле этого низенького человечка жил дух, который сделал бы непобедимыми пятерых громил. Чем теснее смыкался круг щелкающих зубами волков, тем решительнее он отстаивал свою позицию. С почти сверхъестественной — его враги называли ее дьявольской — непоколебимостью он отказывался отступить хотя бы на шаг. Однако его твердость не могла скрыть от меня, хорошо знавшего Хармана, глубокую печаль и горькое разочарование.

Звонок в дверь прервал мои размышления и заставил меня в изумлении вскочить на ноги. Посетители стали редкостью в последние дни.

Выглянув из комнаты, я увидел высокого представительного человека, говорившего что-то сержанту Кэссиди, дежурному полицейскому. Я узнал Говарда Уинстеда, главу Института. Харман уже спешил ему навстречу, и, обменявшись несколькими фразами, двое мужчин прошли в кабинет Хармана. Я присоединился к ним, с любопытством гадая о том, что могло привести к нам Уинстеда, который был в большей мере политиком, чем ученым.

Уинстед явно чувствовал себя не в своей тарелке, что было весьма необычно для этого всегда уверенного в себе человека.

Он смущенно отводил глаза и бормотал какие-то банальности о погоде. Наконец, отбросив все дипломатические уловки, Уинстед выпалил:

— Джон, а не отложить ли испытания на некоторое время?

— На самом деле вы хотите предложить отказаться от них совсем, не так ли? Ну так вот, я этого не сделаю — таков мой окончательный ответ.

Уинстед поднял руку:

— Не торопитесь с решением, Джон, и не стоит так волноваться. Позвольте мне объяснить ситуацию. Я знаю, что Институт предоставил вам полную свободу в этом вопросе и что вы оплатили по крайней мере половину расходов из собственного кармана… но дело все-таки придется отложить.

— Придется, вот как? — презрительно фыркнул Харман.

— Послушайте, Джон, я не собираюсь учить вас вашей науке, но вы мало смыслите в человеческой природе, а я в ней разбираюсь. «Безумные десятилетия» миновали, даже если вы не отдаете себе в этом отчета. С тысяча девятьсот сорокового года в мире произошли глубокие изменения. — Речь Уинстеда потекла гладко, он явно произносил заранее тщательно подготовленный текст. — После Первой мировой войны, как вам известно, мир в целом отшатнулся от религии и вековых традиций. Люди были озлоблены, они лишились иллюзий, стали циничными и извращенными. Элдридж называет их «гнусными грешниками». Несмотря ни на что, наука процветала; как говорят, она всегда лучше всего развивается именно в такие времена разброда. С точки зрения ученых, тогда поистине настал золотой век.

Но вспомните тогдашнюю политическую и экономическую ситуацию. Хаос и международная анархия, самоубийственная, безмозглая, безумная — и кульминация всего этого, Вторая мировая война. И если Первая мировая война привела к росту интеллектуальной изощренности, то Вторая вызвала возврат к религии.

Люди с ужасом и отвращением вспоминали «безумные десятилетия» и превыше всего боялись их повторения. Чтобы такого не случилось, они отказались от многого, и их мотивы можно понять. Вся эта свобода, полет воображения, отказ от традиций — от них ничего не осталось. Мы живем теперь в новом викторианском веке, маятник человеческой истории качнулся в сторону религиозности и порядка.

Одно только сохранилось от тех дней, отделенных от нас половиной столетия, — это уважение человечества к научному знанию. Да, в обществе появились запреты: курящая женщина оказалась вне закона, применение косметики не разрешается, открытые платья и короткие юбки — вещь теперь неслыханная, развод не одобряется. Но ограничения не коснулись науки — пока.

Поэтому чтобы сохраниться, наука должна быть осмотрительной, не вызывать народного гнева. Ведь было бы очень легко убедить людей — и Отис Элдридж вплотную подошел к этому в своих речах, — что именно наука виновата в ужасах Второй мировой войны. Начнут говорить, что наука извратила культуру, технология оттеснила социологию и эти перекосы чуть не привели к гибели всего мира. И должен сказать, мне не кажется, что это такие уж ошибочные взгляды.

И задумывались ли вы над тем, что случится, если эта точка зрения на науку возобладает? Научные исследования могут быть вовсе запрещены или, если дело не зайдет так далеко, подвергнутся таким жестким ограничениям, что задохнутся. Вот это будет катастрофой, от которой человечество не оправится и за тысячелетие.

Ваш пробный полет, Джон, может оказаться как раз последней каплей. Вы раздразнили общественное мнение до такой степени, что будет очень трудно успокоить людей. Я предостерегаю вас, Джон. Последствия падут на вашу голову.

Минуту в комнате царила абсолютная тишина. Наконец Харман выдавил из себя улыбку:

— Ну-ну, Говард, вы позволяете себе пугаться теней. Не хотите же вы сказать, что всерьез считаете мир стоящим на пороге нового средневековья? В конце концов, на стороне науки все разумные люди.

— Если это и так, то разумных людей осталось не очень много. — Уинстед вытащил трубку и начал медленно ее набивать. — Два месяца назад Элдридж организовал Лигу Праведных — и она растет так, что в это трудно поверить. Только в Соединенных Штатах в нее вступило двадцать миллионов человек. Элдридж похваляется, что после следующих выборов Конгресс будет у него в кармане, и это, к сожалению, не блеф. Даже теперь существует сильнейшее лобби, добивающееся принятия закона, запрещающего все эксперименты в области ракетостроения, а в Польше, Португалии и Румынии такие законы уже приняты. Да, Джон, мы ужасно близки к открытым преследованиям науки. — Уинстед сделал несколько быстрых нервных затяжек.

— Но если мне удастся, Говард, если мне удастся! Что тогда?

— Ха! Вы же знаете, какова вероятность вашего успеха. По вашей же собственной оценке, у вас всего один шанс из десяти остаться в живых.

— Какое это имеет значение! Следующий испытатель учтет мои ошибки, и вероятность успеха увеличится. Таков научный метод.

— Толпе нет дела до научных методов, она их не знает и знать не хочет. Ладно, каков ваш ответ? Вы отложите испытание?

Харман вскочил, его кресло с грохотом опрокинулось.

— Знаете ли вы, о чем просите? Вы хотите, чтобы я отказался от дела всей моей жизни! Не думаете же вы, что я буду смирно сидеть и ждать, когда ваша драгоценная публика соблаговолит стать благосклонной. Да мне жизни не хватит, чтобы этого дождаться!

Вот вам мой ответ; я имею неотъемлемое право стремиться к знаниям, так же как наука имеет неотъемлемое право развиваться без помех. Мир, который пытается мне помешать, ошибается, а я прав. Пусть мне придется плохо, но я не откажусь от своих прав.

Уинстед грустно покачал головой:

— Вы заблуждаетесь, Джон, когда говорите о «неотъемлемых» правах. То, что вы называете правом, на самом деле привилегия, дарованная вам с общего согласия. Правильно то, что принимается обществом; то, что им отвергается, ошибочно.

— Согласится ли ваш дружок Элдридж с таким определением в приложении к его «праведности»?

— Нет, не согласится, но это к делу не относится. Возьмите, например, африканские племена каннибалов. Их члены были воспитаны в традициях людоедства, обычай был общепринятым, их общество одобряло такую практику. Для них каннибализм вполне правомерен, да и почему бы нет? Так что видите, как относительно само понятие добра и зла и сколь уязвимо ваше, утверждение о «неотъемлемом» праве на эксперимент.

— Знаете ли, Говард, вы ошиблись при выборе карьеры: вам бы быть крючкотвором-адвокатом! — Теперь уже Харман разозлился всерьез. — У вас идет в дело любой замшелый аргумент, какой только вы можете вспомнить. Бога ради, не делайте вид, будто вы действительно видите преступление в том, что я отказываюсь разделять заблуждения толпы. То, за что вы ратуете, — абсолютная серость, ортодоксальные взгляды, мещанство — гораздо скорее покончит с наукой, чем правительственный запрет. — Харман обвиняюще ткнул в Уинстеда пальцем: — Вы предаете науку и традицию таких великолепных бунтарей, как Галилей, Дарвин, Эйнштейн. Моя ракета взлетит завтра по расписанию, что бы ни говорили вы и вам подобные. Все, я вас больше не стану слушать. Убирайтесь!

Глава Института, побагровев, повернулся ко мне:

— Будьте свидетелем, молодой человек: я предупреждал этого упрямого глупца, этого… этого безмозглого фанатика! — прошипел он и вышел — олицетворение оскорбленной добродетели.

Когда мы остались одни, Харман в упор взглянул на меня:

— Ну а что думаете вы? Вероятно, вы с ним согласны?

У меня на это был единственный ответ:

— Вы платите мне за то, чтобы я выполнял ваши распоряжения. Я с вами.

Как раз в этот момент вернулся Шелтон, и Харман засадил нас обоих в который раз обсчитывать параметры орбиты; сам он отправился спать.

Следующий день, 15 июля, выдался великолепным, и мы с Харманом и Шелтоном почти радовались жизни, пересекая Гудзон — туда, где, окруженный полицейским кордоном, сверкал во всем своем великолепии «Прометей».

Вокруг ограждения, опоясывавшего ракету на безопасном расстоянии, кипела огромная толпа. Большинство не скрывало яростной враждебности. На какой-то момент, когда наш полицейский мотоциклетный эскорт расчищал нам дорогу и на нас обрушился град оскорблений и проклятий, я подумал, что, пожалуй, нам следовало прислушаться к словам Уинстеда.

Но Харман не обращал ни на что внимания — только презрительно улыбнулся в ответ на первый же крик: «Вот он, Джон Харман, порождение Велиала!» С полным спокойствием он руководил нами при подготовке ракеты. Я проверил, нет ли утечек через швы, соединяющие массивные плиты корпуса, и в воздушных шлюзах, удостоверился в исправности очистителя воздуха. Шелтон занимался защитным экраном и топливными баками. Наконец Харман примерил неуклюжий скафандр, убедился, что он в исправности, и объявил, что готов.

Толпа заволновалась. Еще раньше кто-то из собравшихся сколотил грубый дощатый помост, и теперь на него поднялся человек необыкновенной наружности — высокий и худой, с изможденным лицом аскета, глубоко посаженными пылающими глазами, пронзительным взглядом, густой белоснежной гривой волос, — сам Отис Элдридж. Его узнали, толпа разразилась приветствиями. Энтузиазм был велик, и бурлящая человеческая масса выкрикивала его имя, пока крикуны не охрипли.

Элдридж поднял руку, требуя тишины, повернулся к Харману, на лице которого отразились изумление и отвращение, и указал на него длинным костлявым пальцем.

— Джон Харман, сын дьявола, сатанинское отродье, тебя сюда привел греховный замысел. Ты готов к святотатственной попытке приподнять покрывало, заглядывать за которое смертным запрещено. Ты жаждешь запретного плода — берегись, плоды греха горьки.

Толпа как эхо повторяла его слова. Элдридж продолжал:

— Длань Господа покарает тебя, Джон Харман. Господь не допустит, чтобы Его заповеди были нарушены. Ты умрешь сегодня, Джон Харман. — Голос Элдриджа набирал силу, и последние слова прозвучали с пророческой мощью.

Харман с отвращением отвернулся. Громким ясным голосом он обратился к полицейскому:

— Нельзя ли, сержант, убрать отсюда зевак? Пробный полет может сопровождаться разрушениями от выхлопа ракеты, а любопытные толпятся слишком близко.

Полицейский ответил жестко и недружелюбно:

— Если вы боитесь, мистер Харман, что толпа растерзает вас, так и скажите. Впрочем, не беспокойтесь, мы сумеем ее сдержать. Что же касается опасности — от этого сооружения… — Он сплюнул в сторону «Прометея», поддержанный издевательскими криками из толпы.

Харман больше ничего не сказал и молча двинулся к кораблю. Как только он приблизился к ракете, воцарилась странная тишина, полная ощутимого напряжения. Не было попытки взять корабль штурмом — что мне казалось неизбежным. Напротив, Отис Элдридж приказал людям отодвинуться подальше.

— Пусть на грешника падут грехи его! — закричал он. — Господь сказал: «Мне отмщение, и аз воздам!»

Момент запуска был близок, и Шелтон толкнул меня в бок:

— Пошли отсюда, — прошептал он напряженным голосом, — от выхлопа не поздоровится, — и бросился бежать, отчаянно махая мне рукой.

Мы еще не достигли передних рядов толпы, как сзади раздался оглушительный рев. Меня окатила волна горячего воздуха. Что-то с угрожающим свистом пролетело мимо моего уха, и меня с силой швырнуло на землю. Несколько минут я пролежал оглушенный.

Когда я, шатаясь, как пьяный, снова смог подняться на ноги, моим глазам открылась ужасная картина. Похоже, все топливо «Прометея» взорвалось разом; там, где только что находилась ракета, теперь зияла огромная воронка. Все вокруг было усеяно обломками. Душераздирающие вопли пострадавших, изуродованные тела… впрочем, лучше я воздержусь от описаний.

Слабый стон, раздавшийся рядом, привлек мое внимание. Посмотрев себе под ноги, я охнул в ужасе — там лежал Шелтон, и затылок его превратился в сплошную кровавую мешанину.

— Я сделал это. — В его хриплом голосе звучал триумф, но говорил он так тихо, что я еле разобрал слова. — Я сделал это. Я открыл задвижки в баках с жидким кислородом, и, когда было включено зажигание, все это проклятое Богом сооружение взорвалось. — Шелтон начал задыхаться, попробовал приподняться, но не смог. — Должно быть, в меня попал обломок, но это безразлично. Я умру, зная…

Его голос превратился в прерывистый шепот, на лице застыл экстаз мученика за святое дело. Через несколько секунд он был мертв, и я не нашел в себе сил проклясть его.

Только тут я подумал о Хармане. Начали прибывать машины «скорой помощи» из Манхэттена и Джерси-Сити, и одна из них помчалась к рощице в полукилометре от места старта. Там в вершинах деревьев застряла искореженная кабина «Прометея».

Хромая, я бросился туда со всей доступной мне скоростью, но Хармана вытащили и увезли прежде, чем я добежал.

Я не стал там задерживаться. Стенающая толпа была занята погибшими и ранеными — но это теперь, а когда они опомнятся и воспылают жаждой мести, моя жизнь не будет стоить ни гроша. Я прислушался к совету разумного голоса собственной доблести и незаметно скрылся с места происшествия.

Следующая неделя была для меня весьма тревожной. Я прятался в доме у друзей, понимая, что дорого заплачу, если окажусь обнаруженным и узнанным. Сам Харман находился в госпитале Джерси-Сити; он отделался лишь незначительными порезами и ушибами — благодаря случайности, бросившей кабину «Прометея» на смягчившие удар верхушки деревьев. И именно на него всей тяжестью обрушилось негодование человечества.

Нью-Йорк, да и весь мир в придачу, словно сошел с ума. Все до одной газеты вышли с огромными заголовками — «28 убитых, 73 раненых — такова цена греха», — напечатанными кроваво-красной краской. Передовицы требовали смертного приговора Харману, настаивая на его аресте и предании суду за убийство.

Обезумевшие тысячные толпы из ближайших графств, выкрикивая призывы к суду Линча, хлынули в Джерси-Сити. Во главе их, конечно, оказался Отис Элдридж: обе его ноги были в гипсе, но он без устали обращался к людям из открытого автомобиля. Все это напоминало настоящую армию на марше.

Карсон, мэр Джерси-Сити, поднял по тревоге всех полицейских и отчаянно требовал из Трентона подкреплений. В Нью-Йорке власти перекрыли все мосты и туннели, ведущие из города, — но только после того, как многие тысячи успели прорваться в сторону Джерси-Сити.

На следующий день после катастрофы, 16 июля, на побережье разгорелись настоящие сражения. Полицейские работали дубинками направо и налево, но громадное численное превосходство противника заставляло их отступать и отступать. Конная полиция тоже не церемонилась, но и ее смели с дороги. Только когда был применен слезоточивый газ, толпу удалось остановить — но даже и тогда она не отступила.

На следующий день было объявлено чрезвычайное положение, и в Джерси-Сити вошли федеральные отряды. Это положило конец призывам к суду Линча. Элдридж был вызван к мэру и после разговора с ним приказал своим приверженцам разойтись.

По сообщениям газет, мэр Карсон сказал Элдриджу: «Джон Харман понесет наказание за свои преступления, но все должно происходить в соответствии с законом. Правосудие свершится, и правительство штата примет все необходимые меры».

К концу недели жизнь более или менее вошла в нормальную колею и Харман перестал быть объектом всеобщего внимания. Прошло еще дней десять, и его имя почти исчезло с газетных страниц, за исключением случайных упоминаний в связи с только что единогласно принятым обеими палатами Конгресса законом, запрещающим работы в области ракетостроения.

На протяжении этого времени Харман все еще оставался в госпитале. Судебному преследованию он не подвергся, но было похоже на то, что власти намерены до бесконечности держать его под домашним арестом «в целях защиты от покушений». Поэтому я решил, что мне пора действовать.

Госпиталь Темпл находится на отдаленной и малолюдной окраине Джерси-Сити, и темной безлунной ночью мне не составило труда проникнуть на его территорию. С ловкостью, удивившей меня самого, я влез в подвальное окно, оглушил сонного дежурного врача и проскользнул к палате 15Е, которая в книге регистрации значилась за Харманом.

— Кто там? — Удивленный голос Хармана прозвучал в моих ушах музыкой.

— Ш-ш! Тихо! Это я, Клифф Маккенни.

— Вы! Что вы тут делаете?

— Пытаюсь вытащить вас отсюда. Если ничего не предпринять, вы останетесь здесь на всю жизнь. Пошли, нужно выбираться побыстрее.

Пока он с моей помощью одевался, я шепотом сообщил ему свой план. Через минуту мы уже крались по коридору, благополучно выбрались из госпиталя и сели в мой автомобиль. Только тут Харман достаточно преодолел растерянность, чтобы начать задавать вопросы.

Первое, о чем он спросил, было:

— Что тогда случилось? Я ничего не помню с того момента, как включил зажигание, — очнулся я уже в госпитале.

— Разве вам не рассказали?

— Ни единого слова. — Он выругался. — Я задавал вопросы, пока не охрип, и все без толку.

Я рассказал ему обо всем, что происходило с момента взрыва. Харман широко раскрыл глаза в ужасе и изумлении, услышав о числе убитых и раненых, и вскипел от ярости, узнав о предательстве Шелтона. Мой рассказ о беспорядках и попытках линчевать его сопровождался глухими проклятиями сквозь стиснутые зубы.

— Как и следовало ожидать, газеты вопили об «убийстве», — продолжал я, — но им так и не удалось пришить вам это. Тогда они попытались протащить версию «преступной халатности», да только оказалось слишком много свидетелей, своими ушами слышавших, как вы требовали удалить толпу и как полицейский сержант отказал вам в этом. Это, конечно, полностью снимает с вас вину. Тот полицейский сам погиб при взрыве, и козла отпущения им найти не удалось.

И все равно Элдридж продолжает требовать вашей головы, и вы нигде не будете в безопасности. Лучше скрыться, пока есть такая возможность.

Харман согласно кивнул.

— Элдридж не погиб при взрыве, верно?

— К сожалению. У него сломаны обе ноги, но это не заставило его умолкнуть.

Еще через неделю мы добрались до нашего убежища — фермы моего дядюшки в Миннесоте. В этом тихом деревенском захолустье мы переждали, пока шум, поднятый исчезновением Хармана, уляжется, а власти прекратят свои не очень ретивые попытки его найти. Поиски продолжались недолго: правительство явно испытало скорее облегчение, чем озабоченность, когда Харман скрылся.

Мир и покой оказали на Хармана поистине чудесное действие. Через полгода он был как новенький — вполне готов к новой попытке отправиться в космическое путешествие. Казалось, никакие несчастья не могут остановить его, раз уж он чем-то загорелся.

— Моя ошибка в тот раз, — сказал он мне однажды зимним днем, — заключалась в том, что я объявил об испытании заранее. Мне нужно было принять во внимание настроение людей, как и говорил Уинстед. Ну на этот раз, — он потер руки и сосредоточенно уставился в пустоту, — я их перехитрю. Мы будем производить эксперименты в тайне — абсолютной тайне.

Я мрачно усмехнулся:

— Да уж придется. Разве вы не знаете, что любые исследования в ракетостроении, даже чисто теоретические разработки, — теперь преступление, за которое полагается смертная казнь?

— Вы боитесь?

— Конечно, нет, босс. Я просто напомнил вам о законе. Но есть еще кое-что. Мы с вами вдвоем не сможем построить корабль, знаете ли.

— Я об этом думал и, мне кажется, нашел выход. Главное, у меня хватит денег. А вам, Клифф, предстоит попутешествовать.

Первым делом вы отправитесь в Чикаго, свяжетесь с фирмой Робертса и Крентона и снимете со счетов все, что еще осталось от наследства моего отца. Правда, — добавил он с сокрушенной улыбкой, — больше половины состояния ушло на строительство первой ракеты. Потом отыщете всех, кого сможете, из нашей старой команды — Гарри Дженкинса, Джо О’Брайена, Нейла Стентона. Возвращайтесь побыстрее — я и так уже устал от ожидания.

Через два дня я выехал в Чикаго. Получить согласие моего дядюшки на нашу затею оказалось легко. «Семь бед — один ответ, — проворчал он, — так что валяйте. Я и так уже влип с вами — могу и дальше идти по той же дорожке».

Мне пришлось много поездить и еще больше умасливать и уговаривать, прежде чем удалось собрать на ферме четверых участников — тех троих, которых назвал Харман, и еще одного — Саула Симоноффа. Вот с этими-то ребятами и полумиллионом долларов — всем, что осталось от баснословного наследства Хармана, — мы и взялись за дело.

Про строительство «Нового Прометея» можно рассказывать долго — чего только мы не натерпелись за эти пять лет забот и неуверенности в успехе. Мало-помалу, закупая детали каркаса в Чикаго, плиты для обшивки из бериллиевого сплава в Нью-Йорке, ванадиевые лампы в Сан-Франциско, бесчисленные мелочи по всем концам страны, мы наконец собрали брата-близнеца несчастного «Прометея».

Трудности были громадные. Чтобы не навлечь на себя подозрения, нам приходилось отделять заказы друг от друга большими промежутками времени и к тому же делать их из разных мест. Мы привлекли себе на помощь живших по всей стране друзей — они, конечно, ничего не знали об истинном назначении своих покупок.

Нам пришлось самим синтезировать топливо — а его было нужно десять тонн, — и это, пожалуй, оказалась самая трудная часть работы и уж, по крайней мере, самая долгая. И наконец, когда деньги Хармана стали подходить к концу, мы столкнулись с необходимостью экономить на всем. Мы, конечно, с самого начала знали, что нам никогда не удастся сделать «Новый Прометей» таким же большим и таким же хорошо оснащенным, как первый корабль, но оказалось, что необходимость свести расходы к минимуму приводит к черте, за которой полет становится просто опасным. Защитный экран еле-еле выполнял свои функции, а от радиосвязи нам пришлось отказаться вообще.

Так мы и вкалывали все эти годы в деревенской глуши Миннесоты, а мир шел дальше, и оказалось, что предсказания Уинстеда удивительно совпали с действительностью.

События этих пяти лет — с 1973-го по 1978-й — теперь известны любому школьнику: это был пик того, что теперь называют «неовикторианством». В то, что происходило тогда, теперь трудно поверить.

Объявление космических исследований вне закона было только началом. За ним последовали драконовские меры против всей науки. Выборы 1974 года дали стране Конгресс, обе палаты которого полностью контролировались Элдриджем.

Элдридж времени зря не терял. На первом же заседании был принят знаменитый закон Стоунли — Картера, по которому создавалось Федеральное бюро научных расследований — ФБНР, — получившее право полностью распоряжаться всеми научными работами в стране. Любая лаборатория, как исследовательская, так и производственная, была теперь обязана заранее докладывать о своих планах ФБНР, а уж оно не стеснялось запрещать все, что хотело.

Начались неизбежные протесты. В ноябре 1974 года в Верховный суд поступил иск Вестли. Джон Вестли из Станфордского университета требовал защиты своего права продолжать исследования в области атомной энергетики и утверждал, что закон Стоунли — Картера противоречит Конституции.

Как же мы, затерянные в снегах Среднего Запада, следили за ходом дела! Мы выписали все миннеаполисские и сентполские газеты — хоть они и приходили к нам с двухдневным опозданием — и проглатывали все, что печаталось на эту тему. В течение двух месяцев надежд и разочарований всякая работа над «Новым Прометеем» приостановилась.

Сначала, по слухам, Верховный суд склонялся к тому, чтобы признать закон неконституционным. Во всех сколько-нибудь заметных городах начались массовые демонстрации, протестовавшие против этого гипотетического решения. Лига Праведных оказала мощное давление — и Верховный суд сдался. Пятью голосами против четырех закон Стоунли — Картера был признан соответствующим Конституции. Благодаря голосу одного человека наука оказалась задушена.

А в том, что она задушена, сомнений не оставалось. Члены ФБНР душой и телом принадлежали Элдриджу, и они налагали вето на любые разработки, не имевшие немедленного выхода в практику.

«Наука зашла слишком далеко, — сказал в своей знаменитой речи, произнесенной в эти дни, Элдридж. — Мы должны остановить ее навсегда и дать миру прийти в себя. Только это в сочетании с верой в Бога даст нам всеобщее и постоянное процветание».

Но это было одно из последних выступлений Элдриджа. Он так никогда полностью и не оправился от травм, полученных в тот незабываемый июльский день, а многотрудная жизнь требовала напряжения, приведшего к срыву. Второго февраля 1976 года он умер, оплаканный так, как никого не оплакивали со времен убийства Линкольна.

Его смерть не оказала немедленного влияния на развитие событий. Порядки, установленные ФБНР, с течением лет становились все более жесткими. Наука была столь слаба, что колледжи оказались вынуждены возродить преподавание философии и классических языков как основных предметов, но, даже несмотря на эти меры, число студентов достигло самого низкого уровня с начала двадцатого века.

Более или менее так же обстояли дела и во всем цивилизованном мире. Ситуация в Англии была еще хуже, чем в Соединенных Штатах, и лишь Германия в какой-то мере избежала упадка — она последняя подчинилась неовикторианскому влиянию.

Самой низкой точки падения наука достигла весной 1978 года — до завершения работ над «Новым Прометеем» к тому времени оставался какой-нибудь месяц. Был обнародован «Пасхальный эдикт» — он был принят за день до Пасхи. Согласно новому закону, все независимые научные работы были запрещены, а ФБНР было предписано разрешать только те исследования, которые оно же и заказывало.

В пасхальное воскресенье мы с Джоном Харманом стояли перед сверкающим металлическим корпусом «Нового Прометея». Меня преследовали мрачные мысли, а Харман был почти в жизнерадостном настроении.

— Ну вот, Клиффорд, мой мальчик, — говорил он, — еще одна тонна горючего, несколько последних доделок, и все будет готово для моей новой попытки. На этот раз среди нас не будет Шелтонов.

Харман начал напевать гимн. Только гимны теперь и передавались по радио, и даже мы, вольнодумцы, иногда принимались их петь — просто уж очень часто мы их слышали.

— Все это без пользы, босс, — мрачно пробормотал я. — Десять против одного, вам придет конец где-нибудь там в космосе, а даже если вы и вернетесь, то вас повесят. Нам не выиграть. — Я безнадежно покачал головой.

— Чепуха! Такое состояние дел не может длиться до бесконечности, Клифф.

— А я думаю, что может. Уинстед тогда был прав. Маятник качнулся, и с тысяча девятьсот сорок пятого года он движется не в нашу сторону. Мы опережаем время — или отстали от него.

— Не говорите мне об этом дураке Уинстеде! Вы теперь повторяете его ошибку. Тенденции общественного развития меняются за века и тысячелетия, а не за годы. Пять столетий мы двигались в сторону расцвета науки. Нельзя вернуться к исходной точке за какие-то тридцать лет.

— Тогда что же сейчас происходит? — спросил я с сарказмом.

— Мы переживаем кратковременную реакцию на слишком быстрое развитие в «безумные десятилетия». Точно такая же реакция имела место в период романтизма — первый викторианский век — после слишком быстрой поступи восемнадцатого столетия — Века Разума.

— Вы на самом деле так думаете? — Я был потрясен его верой в собственную правоту.

— Конечно. События нашего времени — точная аналогия тех периодических «возрождений», которые случались в заштатных городишках Библейского Пояса[2] Америки столетие или около того назад. В течение недели обычно все клялись, что религия и добродетель воцарились навеки, а потом один за другим жители скатывались на привычные грешные пути, и дьявол снова собирал свою жатву.

На самом деле признаки возврата к нормальной жизни есть уже сейчас. Лигу Праведных после смерти Элдриджа раздирает одна склока за другой. Появилось полдюжины ересей. Даже самые крайности, в которые ударяются власти, работают на нас: народ быстро устает от них.

Тем и кончился наш спор — я, как всегда, потерпел поражение.

Спустя месяц «Новый Прометей» был готов. Он был совсем не таким великолепным, как его предшественник, и следы вынужденной экономии были очень заметны, но мы гордились им — гордились и чувствовали себя триумфаторами.

— Я попробую еще раз, ребята. — Голос Хармана был хриплым, и маленький человечек весь вибрировал от счастья. — Может, я и не вернусь, но это мне безразлично. — Его глаза сияли предвкушением. — Я все-таки устремлюсь в космос, и мечта человечества осуществится. Я облечу Луну, я первым увижу ее обратную сторону! Ради этого стоит рискнуть.

— Жаль, у вас, босс, не хватит топлива, чтобы сесть на Луне, — сказал я.

— Какое это имеет значение! Потом ведь будут еще полеты, лучше подготовленные и лучше оснащенные.

Ответом на это заявление был пессимистический шепот в группе, окружавшей Хармана, но он не обратил на это внимания.

— Пока, — сказал Харман, — скоро увидимся, — и полез в корабль.

Через пятнадцать минут мы пятеро сидели вокруг стола в гостиной, хмурясь и глядя в окно на выжженную землю там, где недавно находился «Новый Прометей».

Симонофф высказал вслух мысль, преследовавшую каждого из нас:

— Может быть, лучше, если он не вернется. Его здесь будет ждать не особенно теплая встреча.

Все мы печально согласились с этим.

Какой глупостью кажется мне теперь, по прошествии трех десятилетий, это предсказание!

То, что мне остается рассказать, я знаю лишь со слов других: я увиделся с Харманом только через месяц после того, как его полет завершился благополучным приземлением.

Прошло примерно тридцать шесть часов с момента старта, когда блестящий снаряд с воем пронесся над Вашингтоном и зарылся в мягкую грязь на берегу Потомака.

Первые любопытные были на месте происшествия через пятнадцать минут, а еще через пятнадцать там появилась полиция — стало ясно, что снаряд представляет собой космический корабль. Люди смотрели с невольным почтением на усталого и измученного человека, который, шатаясь, выбрался из ракеты.

В полной тишине он погрозил им кулаком и закричал:

— Ну давайте повесьте меня, дурачье! Я долетел до Луны, и этот факт нельзя прикончить. Давайте зовите агентов ФБНР! Может быть, они объявят мой полет незаконным и тем самым не состоявшимся? — Он засмеялся и неожиданно рухнул на землю.

Кто-то закричал:

— Его нужно отвезти в госпиталь! Ему плохо!

Тело потерявшего сознание Хармана запихнули в полицейскую машину и увезли, а вокруг корабля была выставлена охрана.

Правительственные чиновники обследовали корабль, прочли судовой журнал, познакомились с рисунками и фотографиями Луны, сделанными Харманом, и молча удалились. Толпа вокруг корабля все росла, слух о том, что человек достиг Луны, быстро распространился.

Как ни странно, это не вызвало возмущения. Люди были взволнованы и впечатлены, они шептались и бросали любопытные взгляды на тонкий серпик Луны, еле видный в ярких солнечных лучах. Толпа хранила молчание — молчание нерешительности.

Попав в госпиталь, Харман назвал себя, и непостоянный мир начал сходить с ума от ликования. Даже сам Харман был безмерно изумлен тем, как быстро изменилось общественное мнение. Это казалось невероятным, и тем не менее действительно было так. Тайное недовольство, подогретое известием о героическом подвиге человека, боровшегося с враждебной судьбой, — именно такие события будоражили душу человеческую с начала времен — привело к тому, что взметнулась мощная антивикторианская волна. Элдридж был мертв, и не нашлось никого, чтобы занять его место.

Вскоре после этого я навестил Хармана в госпитале. Он сидел в кровати, наполовину заваленный газетами, телеграммами и письмами. Улыбаясь, он кивнул мне и шепнул:

— Ну вот, Клифф, маятник качнулся в другую сторону.

Вокруг Солнца

© Перевод Т. Гинзбург.
Весело, хоть и не очень мелодично, напевая себе под нос, Джимми Тэрнер вошел в приемную.

— Здесь Старая Кислятина? — спросил он, подмигивая хорошенькой секретарше и вгоняя ее этим в краску.

— Здесь, и ждет вас, — кивнула она в сторону двери, на которой жирными черными буквами значилось: «Фрэнк Маккатчен, генеральный директор Межпланетного почтового ведомства».

Джимми вошел.

— Хэлло, командир! Что на этот раз?

— О, это вы! — Маккатчен оторвался от лежавших на столе бумаг и пожевал окурок своей сигары. — Садитесь.

Из-под кустистых бровей он уставился на вошедшего. Старую Кислятину, как называли Маккатчена все сотрудники Межпланетного почтового ведомства, никто не мог припомнить смеющимся, хотя, если верить слухам, в детстве, наблюдая падение своего отца с яблони, он улыбнулся. Всякий, кто поглядел бы на его лицо сейчас, объявил бы этот слух преувеличенным.

— Слушайте, Тэрнер! — рявкнул Маккатчен. — Межпланетное почтовое ведомство открывает новую линию, и решено, что проложите ее вы. — Не обращая внимания на гримасу Джимми, он продолжал: — Отныне почту на Венеру будут доставлять круглый год.

— Что? Я всегда считал: когда Венера находится по другую сторону Солнца, возить туда почту — сплошное разорение.

— Точно, — согласился Маккатчен, — если лететь обычным путем. Но если бы можно было достаточно близко подойти к Солнцу, мы стали бы летать по прямой. В том-то вся суть! Создан новый корабль, способный приблизиться к Солнцу на двадцать миллионов миль и неопределенно долгое время оставаться на этой дистанции.

— Постойте! — нервно перебил Джимми. — Я не совсем понимаю, Кисл… мистер Маккатчен. Что это за корабль?

— Почем я знаю? Я сам не специалист, но, насколько мне известно, он создает вокруг себя некое поле, не пропускающее солнечных лучей. Вы поняли? Они отклоняются. Жара до вас не доходит. Вы можете пробыть там хоть целый век, и вам будет прохладнее, чем в Нью-Йорке.

— Вот как? — Джимми был настроен скептически. — Испытания проведены или именно эту маленькую деталь оставили доя меня?

— Испытания, конечно, были, но не в естественных условиях.

— Раз так, я отказываюсь. Я достаточно потрудился для ведомства, но всему есть предел. Я еще не сошел с ума.

Маккатчен чопорно выпрямился.

— Напомнить вам присягу, которую вы дали, поступая на службу, Тэрнер? «Помешать нашим космическим полетам…»

— «…способна только смерть», — закончил Джимми. — Все это я знаю не хуже вас, и еще я заметил, что очень легко цитировать присягу, сидя в удобном кресле. Если вы такой идеалист, летите сами. Что до меня, то это исключено. И можете, если угодно, меня уволить. Уж такую работу я всегда найду. — Он пренебрежительно щелкнул пальцами.

Маккатчен понизил голос до вкрадчивого шепота:

— Ну-ну, Тэрнер! Не надо так горячиться. Вы меня недослушали. Помощником у вас будет Рой Снид.

— Ха! Снид! Этого плута вам и за миллион лет не уговорить. Так что не рассказывайте мне сказок.

— Собственно говоря, он уже дал согласие. Я думал, вы составите ему компанию, но вижу, он был прав. Он с самого начала был уверен, что вы спасуете. А я с ним спорил. — Он жестом отпустил Джимми и тут же занялся докладной, которую читал перед его приходом.

Джимми пошел к двери, нерешительно постоял возле нее и вернулся назад.

— Минутку, мистер Маккатчен! Что, Рой действительно летит?

Маккатчен рассеянно кивнул, целиком поглощенный чтением документа. Джимми взорвался:

— Вот негодяй! Значит, этот длинноногий воображала считает, что я струшу?! Ну, я ему покажу! Я принимаю ваше предложение и ставлю десять долларов против венерианского пятака, что Рой в последнюю минуту сдрейфит!

— Хорошо! — Маккатчен встал и пожал ему руку. — Я знал, что вы согласитесь. С деталями вас ознакомит майор Вэйд. Я думаю, вы отправитесь недель через шесть, а так как я завтра лечу на Венеру, мы, вероятно, там встретимся.

Джимми, все еще кипя, вышел, а Маккатчен нажал кнопку звонка:

— Вызовите по видеофону Роя Снида, мисс Вильсон.

После короткой паузы вспыхнул красный сигнал, раздался щелчок, и на экране возник темноволосый, франтоватый Снид.

— Хэлло, Снид! — прорычал Маккатчен. — Вы проиграли пари. Тэрнер согласен. Я думал, он лопнет со смеху, когда сказал ему, что вы говорили — он не полетит. С вас двадцать долларов.

— Подождите, мистер Маккатчен! — Лицо Снида потемнело от гнева. — Вы что, сказали этому безмозглому кретину, будто я отказался? Конечно сказали, знаю я вас! Я-то полечу, но ставлю еще двадцатку, что он передумает. А я полечу, не сомневайтесь!

Маккатчен, не дожидаясь, пока он кончит возмущаться, выключил видеофон. Затем откинулся на спинку кресла, выплюнул изжеванный окурок и закурил новую сигару. Лицо его по-прежнему осталось кислым, но в голосе явственно слышалось удовлетворение, когда он произнес:

— Ха! Я знал, что на это они клюнут.


С двумя усталыми, вспотевшими космонавтами на борту «Гелиос» летел по орбите Меркурия. Многонедельное космическое путешествие вдвоем вынуждало Джимми Тэрнера и Роя Снида соблюдать видимость приятельских отношений, и все же они почти не разговаривали. Прибавьте к этой скрытой враждебности изнуряющую жару и мучительную неуверенность в благополучном исходе предприятия, и вы поймете, что положение обоих было незавидным.

Джимми уныло посмотрел на пульт с множеством разных индикаторов и, откинув упавший на глаза мокрый клок волос, буркнул:

— Что там вытворяет термометр, Рой?

— Сто двадцать пять по Фаренгейту, и ртуть все ползет вверх, — тем же тоном ответил Рой.

Джимми цветисто выругался, после чего сказал:

— Система охлаждения на пределе, корпус корабля отражает девяносто пять процентов солнечной радиации, и при всем том такая жарища. — Он помолчал. — Гравиметр показывает, что мы находимся в тридцати пяти миллионах миль от Солнца. Значит, нам осталось еще целых пятнадцать миллионов миль до зоны, где включится дефлекторное поле. Температура поднимется, возможно, до ста пятидесяти. Нечего сказать, приятная перспектива! Проверь-ка испарители. Если воздух не будет абсолютно сухим, нам долго не выдержать.

— Орбита Меркурия, только подумать! — Голос Снида стал хриплым. — Никто никогда не был так близко к Солнцу. А мы продолжаем приближаться к нему.

— Многие были и так близко, и еще ближе, — напомнил Джимми, — но они потеряли управление и сели на Солнце. Фридлендер, Дебюк, Антон… — Он умолк, наступило тягостное молчание.

Рой нервно поерзал.

— Насколько оно вообще эффективно, это поле? Знаешь, Джимми, такие воспоминания не слишком ободряют.

— Ну, испытания проведены в самых жестких условиях, максимально приближенных к реальным. Я наблюдал их. На корабль обрушили радиацию, примерно равную солнечной в радиусе двадцати миллионов миль. Эффект был потрясающий. Залитый ослепительно ярким светом корабль сделался невидимым. И с корабляиспытатели не видели происходящего снаружи, совершенно не ощущая при этом жары. Одно любопытно: поле включается только при определенной интенсивности радиации.

— Хотелось бы, чтобы все это скорей кончилось, а как — мне уже все равно, — рассердился Рой. — Если Старая Кислятина думает постоянно гонять меня по этому маршруту, что ж — он лишится своего аса.

— Он лишится двух асов, — поправил Джимми.

Разговор оборвался. «Гелиос» продолжал свой полет.


Жара усиливалась: 130,135,140. А через три дня, когда ртуть подобралась к отметке «148», Рой объявил, что они приближаются к критической зоне — туда, где солнечная радиация достаточно интенсивна, чтобы вызвать действие поля.


Напряжение достигло предела; сердца обоих бешено колотились.

— Это произойдет сразу?

— Не знаю. Придется ждать.

Сквозь иллюминаторы видны были только звезды. Слепящие лучи Солнца не проникали внутрь корабля, специально сконструированного таким образом, что под действием мощной радиации иллюминаторы автоматически закрывались.

А потом звезды начали понемногу исчезать, сперва — тусклые, затем — яркие: Полярная, Регул, Арктур, Сириус. Космос стал одной сплошной чернотой.

— Действует! — выдохнул Джимми. И почти в тот же момент обращенные к Солнцу иллюминаторы открылись. Солнца не было!

— Ха! Я уже ощущаю прохладу. — Джимми Тэрнер ликовал. — Здорово!.. Знаешь, если бы создать дефлекторное поле против излучения любой силы, мы получили бы самое мощное оружие — возможность делаться невидимками. — Он закурил и сибаритом раскинулся в кресле.

— Но пока что мы летим вслепую, — напомнил Рой.

Джимми покровительственно усмехнулся.

— Можешь не беспокоиться, Красавчик. Это уж моя забота. Мы вышли на солнечную орбиту. Через две недели мы обогнем Солнце, я выпущу ракеты, и мы устремимся прямиком к Венере. — Он был чрезвычайно доволен собой. — Джимми Тэрнер — «голова»! Можешь на него положиться. Вместо обычных шести месяцев мы потратим всего два. За штурвалом ас Межпланетной почты.

Рой неприятно хохотнул.

— Послушать тебя, так подумаешь — это твоя заслуга. А вся твоя работа — вести корабль по курсу, который рассчитан мною. Голова здесь я, ты — только руки.

— Ну? Каждый молокосос в летном училище умеет рассчитывать курс. А чтобы водить корабли, надо быть мастером.

— Ну это ты так считаешь. А кому больше платят? Тому, кто ведет корабль, или тому, кто составляет расчеты?

На это Джимми возразить ничего не смог, и Рой с победным видом вышел из рубки. А «Гелиос» все летел.

Два дня прошли спокойно, а на третий Джимми, глянув на термометр, встревоженно почесал затылок. Вошедший в эту минуту Рой вопросительно поднял брови.

— Что-нибудь случилось? — Он наклонился к шкале. — Ровно сто градусов. Не вижу причин расстраиваться. По твоему виду я решил, что стало барахлить поле и температура снова поднимается. — Он нарочито зевнул.

— Безмозглый кривляка! — Джимми поднял ногу, как бы собираясь лягнуть его. — Я предпочел бы, чтобы температура поднималась. Слишком уж оно активно, это поле, на мой взгляд.

— Гм! Что ты имеешь в виду?

— Постараюсь объяснить, а ты слушай внимательно — может, поймешь. Этот корабль напоминает термос. Он с большим трудом нагревается и с таким же трудом остывает. — Джимми сделал паузу, давая собеседнику время осмыслить сказанное. — В обычном диапазоне температур он не должен терять больше двух градусов в сутки при отсутствии дополнительных внешних источников тепла. Допускаю, что в нынешних условиях потери могут составлять пять градусов в сутки. Усваиваешь?

Рой слушал его, разинув рот. Джимми продолжал:

— Меньше чем за три дня этот чертов корабль отдал пятьдесят градусов тепла.

— Быть не может!

— Факт. — Джимми невесело усмехнулся. — И я знаю, в чем дело. Все это проклятое поле. В борьбе с внешней радиацией оно спешит растратить все тепло нашего корабля.

Рой быстро произвел в уме расчет.

— Если это действительно так, через пять дней будет достигнута точка замерзания и последнюю неделю мы проведем в зимних условиях.

— Именно. Даже если с понижением температуры потери уменьшатся, градусов тридцать — сорок мороза нас ожидают.

Настроение у Роя упало.

— Мороз в двадцати миллионах миль от Солнца!

— Это еще не самое страшное, — добавил Джимми. — «Гелиос», как все корабли Марса и Венеры, не имеет отопительной системы. Они ведь рассчитаны на полет под палящим солнцем и в условиях минимальной теплоотдачи, а потому совершенствуются в охлаждении. У нас, к примеру, весьма эффективная рефрижераторная установка.

— Да, дело дрянь. И скафандры у нас соответствующие.

Хотя пока они страдали еще не от холода, а от жары, обоих прошиб озноб.

— Я не намерен этого терпеть, — взорвался Рой. — И никто нас не заставит. Я за то, чтобы сейчас же повернуть назад к Земле.

— Валяй! И ты берешься на таком расстоянии от Солнца рассчитать курс с гарантией, что оно нас не притянет?

— Черт! Я об этом не подумал.

Итак, делать было нечего. Радиосвязь прекратилась с момента, когда они покинули орбиту Меркурия. Никакие радиоволны не могли пробиться сквозь помехи, возникающие в такой близости от Солнца, да еще при его максимальной активности.

Оставалось ждать развития событий. Ближайшие несколько дней были целиком посвящены наблюдению за термометром, прерываемому только для того, чтобы обрушить на голову мистера Маккатчена очередную порцию бессильных проклятий. Это сделалось таким же ритуалом, как еда и сон, и так же не доставляло удовольствия.

А «Гелиос», безучастный к горестям своего экипажа, все летел.

Как Рой и предсказывал, к исходу седьмого дня их пребывания в дефлекторной зоне ртуть в термометре упала до отметки «холод». Ничего неожиданного в этом не было, и все же они почувствовали себя несчастными.

Джимми накачал из цистерны около ста галлонов воды и заполнил ею почти все сосуды на борту.

— Чтобы трубы не лопнули, — объяснил он. — А если они все же лопнут, у нас, по крайней мере, будет достаточно воды. Впереди ведь еще целая неделя.

А на следующий, восьмой, день вода действительно замерзла. Уныло глядели они на голубую корку льда. Джимми пощупал ее и мрачно констатировал:

— Крепкая.

Он натянул на себя еще одну простыню.

Отвлечься от мыслей о все усиливающемся холоде было трудно. Рой и Джимми реквизировали все имевшиеся на корабле простыни и одеяла, предварительно надев по три-четыре рубашки и столько же пар брюк.

Они старались по возможности не вылезать из постелей, а если уж приходилось, жались к топливной форсунке. Но и от этого сомнительного удовольствия вскоре пришлось отказаться: Джимми заметил, что горючее необходимо экономить, так как иначе не на чем будет растопить воду и отогреть замерзшую еду.

Оба были несдержанны и готовы из-за пустяков ссориться, но сейчас, попав в беду, они перестали бросаться друг на друга. А на десятый день, объединенные ненавистью к общему врагу, они неожиданно стали друзьями.

Температура дошла до нуля по Фаренгейту и обнаруживала явную тенденцию к дальнейшему понижению. Джимми жался в углу, с удивлением вспоминая, как ворчал некогда по поводу августовской жары в Нью-Йорке. Рой окоченевшими пальцами подсчитывал на бумаге, сколько еще осталось терпеть эту муку. С отвращением поглядев на итог — 6354 минуты, он сообщил эту цифру Джимми. Последний огрызнулся:

— Мне кажется, я и пятьдесят четыре минуты не выдержу, а об остальных и говорить нечего. — И раздраженно прибавил: — Хоть бы ты что-нибудь придумал.

— Не будь мы в такой близости от Солнца, можно было бы с помощью хвостовых ракет ускорить ход.

— Да, а если бы мы сели на Солнце, нам было бы совсем тепло. Много от твоих предложений толку!

— Ну, ты ведь называешь себя Тэрнер-голова. Вот ты и придумай. А то послушать тебя, так это я во всем виноват.

— Ты и виноват, осел в человеческом облике! Здравый смысл с самого начала удерживал меня от этого дурацкого путешествия. Я сразу отказался от предложения Маккатчена. И был прав. И что же? — с горечью сказал он. — Нашелся такой дурак, как ты, который согласился на то, на что ни один нормальный человек не согласился бы. И мне пришлось разделить эту глупость с тобой. — Голос его достиг самых высоких нот. — Надо было предоставить тебе одному лететь и мерзнуть, а я сидел бы себе у камелька и злорадствовал. Знай я, чем это кончится, я так бы и поступил.

Лицо Роя выразило обиду и изумление.

— Да? Вот, значит, как было дело! Одно тебе скажу: в искусстве искажать факты ты способен побить любого. Ведь это именно ты был настолько глуп, что согласился лететь, а я — всего лишь жертва обстоятельства.

Джимми посмотрел на него с величайшим презрением.

— Холод отшиб у тебя последние остатки мозгов.

— Слушай, — накаляясь, ответил Рой. — Десятого октября Маккатчен по видеофону сообщил мне, что ты дал согласие и посмеялся надо мной как над трусом. Будешь отрицать?

— Естественно, буду. Десятого октября мне от Кислятины стало известно, что ты летишь и заключил пари… — Джимми вдруг растерянно умолк. — Слушай… Маккатчен действительно сказал тебе, что я согласился?

Потрясенный внезапной догадкой, Рой на миг перестал даже ощущать холод.

— Клянусь! Потому-то и я полетел.

— Но он сказал мне, что ты летишь, и это вынудило меня согласиться. — Джимми вдруг почувствовал себя последним дураком.

Оба надолго погрузились в молчание. Когда Рой снова заговорил, голос его дрожал от избытка переполнявших его чувств.

— Джимми, мы стали жертвами подлого, низкого обмана. — Он задыхался от ярости. — Это прямо-таки разбой среди бела дня…

Джимми, внешне более хладнокровный, был, однако, зол не меньше.

— Ты прав, Рой. Маккатчен подло обманул нас. Он дошел до предела человеческой низости. Но ему это так не сойдет. Когда мы переживем эти шесть тысяч триста с чем-то минут, мы сведем с мистером Маккатченом счеты.

— Что мы с ним сделаем? — Глаза Роя хищно блеснули.

— В данный момент я охотно разорвал бы его в клочья.

— Недостаточно мучительно. Может, лучше сварить его в кипящем масле?

— Неплохо, но отнимет слишком много времени. Давай лучше отдубасим его по старому доброму методу.

Рой потер руки.

— У нас еще будет время поразмыслить над этим. Вот мерзкий, подлый, грязный… — Дальше пошло непечатное.

В следующие четыре дня температура продолжала падать. На четырнадцатый, последний, день ртуть в термометре замерзла.

В этот последний, ужасный день они разожгли форсунку, истратив весь свой скудный запас горючего. Полузамерзшие, они жадно стремились впитать в себя каждую каплю тепла.

За несколько дней до того Джимми разыскал где-то пару теплых наушников, и теперь они ежечасно переходили из рук в руки. Погребенные под горкой одеял Рой и Джимми беспрестанно растирали свои руки и ноги. Разговор, почти исключительно сосредоточенный на особе Маккатчена, становился с каждой минутой все злее.

— Вечно цитирует этот трижды проклятый девиз Межпланетной почты: «Помешать нашим космическим полетам…» — Джимми задохнулся от бессильной ярости.

— Да, — подхватил Рой. — А сам вместо того, чтобы делать мужскую работу, протирает стулья в конторе, будь он неладен!

— Ладно, через два часа мы выйдем из дефлекторной зоны. Затем еще три недели — и мы на Венере. — Джимми чихнул.

— Скорей бы! — простуженным голосом откликнулся Рой. — Ни за что больше не суну нос в космос, только последний раз — чтобы добраться домой, на Землю. А затем поселюсь где-нибудь в Центральной Америке и займусь разведением бананов. Там хоть тепло.

— Нас могут не выпустить с Венеры после расправы, которую мы учиним над Маккатченом.

— Ты прав. Но это не беда. На Венере еще теплее, чем в Центральной Америке, а мне ничего больше не нужно.

— Нам вообще ничто не грозит. — Джимми снова чихнул. — По венерианским законам самое большое наказание за убийство — пожизненное заключение. Нормальная, теплая, сухая камера на весь остаток жизни. Что еще нужно человеку?

Секундная стрелка хронометра делала круг за кругом: время шло. Рой держал наготове руки, выжидая мгновения, когда можно будет наконец сбросить хвостовые ракеты и позволить «Гелиосу» вырваться из этой кошмарной дефлекторной зоны.

И вот она, команда, взволнованно выкрикнутая Тэрнером:

— Пошел! Пуск!

Грохотнули ракеты. «Гелиос» пронизала дрожь. Отброшенные назад, втиснутые в свои кресла Джимми и Рой почувствовали себя счастливыми. Теперь до встречи с Солнцем, с его живительным сиянием, с благословенной жарой оставались минуты.

Это произошло даже быстрее, чем они ожидали: яркая вспышка света, а затем короткий треск, щелчок — и обращенные к Солнцу иллюминаторы закрылись.

— Гляди! — воскликнул Рой. — Звезды! Конец всем мучениям! Ну, старина, будем подниматься опять, — восторженно сообщил он термометру и поплотнее завернулся в одеяла, так как на корабле еще царил холод.


Фрэнк Маккатчен сидел у себя в венерианском отделении Межпланетного почтового ведомства вместе с седовласым Зебулоном Смитом, изобретателем дефлекторного поля. Говорил один Смит:

— Но право же, мистер Маккатчен, мне очень важно знать, как вело себя мое поле. Они ведь уже, конечно, информировали вас обо всем по радио.

Маккатчен в глубокой задумчивости раскурил одну из своих знаменитых сигар.

— То-то и оно, что нет, дорогой мой мистер Смит, — сказал он. — Как только они достаточно удалились от Солнца, чтобы радиосвязь с ними стала возможна, я начал запрашивать их о действии поля. Они попросту не отвечают. Единственное, что они сообщили, — выбрались из него живьем. А больше ничего!

Зебулон Смит разочарованно вздохнул.

— Не странно ли? Нет ли здесь некоторого, я бы сказал, нарушения субординации? Я полагал, им приказано подробно отразить в отчетах все, касающееся нового маршрута.

— Так и есть. Но эти двое — мои лучшие пилоты, асы из асов. И оба они с характерами. Ничего не поделаешь. К тому же я обманом вовлек их в эту затею, весьма, как вы знаете, рискованную. И теперь я склонен проявить снисходительность.

— Ну что ж, придется мне, видно, подождать.

— О, недолго, — заверил Маккатчен. — Они прилетают сегодня, и я обещаю передать вам всю информацию, как только они мне ее доставят. В сущности, то, что они благополучно провели две недели в двадцати миллионах миль от Солнца, само по себе доказывает успех вашего изобретения. Вы должны быть довольны.

Едва Смит ушел, как секретарша Маккатчена встревоженно доложила:

— С пилотами «Гелиоса» что-то неладно, мистер Маккатчен. Майор Вэйд только что передал из Паллас-Сити, где они сели, что они отказались присутствовать на организованном в их честь торжестве и потребовали немедленно дать им ракету для полета сюда, ничего при этом майору не объяснив. А когда он попытался задержать их, они сделались весьма агрессивными.

Маккатчен лишь мельком взглянул на составленную секретаршей докладную.

— Гм! Они чертовски несдержанны. Ладно, как только явятся — пошлите их ко мне. Я вышибу из них дурь!

Часа через три двое непокорных пилотов сами напомнили ему о себе. Он услышал доносившиеся из приемной низкие сердитые голоса, затем возмущенные протесты секретарши — и тут же дверь распахнулась: в кабинет ворвались Джимми Тэрнер и Рой Снид. Последний решительно закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

— Не пускай никого, пока я не кончу, — сказал ему Джимми.

— Будь спокоен, сюда никто не войдет, — мрачно пообещал Рой. — Но не забудь оставить что-нибудь и для меня.

Маккатчен не подавал голоса, пока не увидел, как Тэрнер засучивает рукава. Тут он решил, что пора кончать комедию.

— Привет, ребята, — произнес он с совершенно не свойственной ему сердечностью. — Рад снова видеть вас. Садитесь.

Джимми проигнорировал предложение.

— Не хотите ли сказать еще что-нибудь, прежде чем я приступлю к делу? — Он резко скрипнул зубами.

— Ну, раз на то пошло, я хотел бы спросить, что это все значит. Может быть, дефлектор оказался слаб и вам пришлось в дороге попотеть?

Рой громко засопел, а Джимми окинул Маккатчена холодным взглядом и спросил:

— Прежде всего, что это вам вздумалось так подло морочить нас?

Брови Маккатчена удивленно поползли кверху.

— Вы имеете в виду мою маленькую ложь? Господи, какие пустяки! Обычный деловой прием. Я ежедневно делаю куда худшие вещи, и люди считают это нормой. Да и что вы на этом потеряли?

— Расскажи ему о нашем «увеселительном рейсе», Джимми, — потребовал Рой.

— Именно это я и собираюсь сделать. — И Джимми, придав своему лицу страдальческое выражение, повернулся к Маккатчену. — Сначала мы мучились из-за адской жары — она дошла до ста пятидесяти градусов, но тут мы не в претензии: мы знали, чего ждать на полпути между Меркурием и Солнцем. Непредвиденное ожидало нас в зоне действия этого вашего поля. Теплоотдача происходила не по градусу в сутки, как нам говорили в летном училище. — Он дал себе передышку, чтобы вставить несколько только что пришедших ему в голову бранных слов, после чего продолжал: — За три дня температура снизилась на пятьдесят градусов, за неделю дошла до точки замерзания, а следующую неделю — долгих семь дней — мы погибали от холода. В последний день ртуть в термометре замерзла!

У него от гнева сорвался голос. Рой в приступе жалости к самому себе чуть не всхлипнул. Маккатчен оставался невозмутим.

— Мороз все крепчал, — снова заговорил Джимми, — а у нас не было ни отопления, ни даже теплой одежды. Нам приходилось растапливать воду и пищу. Мы совершенно закоченели, мы не в силах были пошевельнуться. Это был, говорю я вам, сущий ад, только в перевернутом виде. — Он замолчал: ему не хватало слов.

Теперь начал высказываться Рой:

— В двадцати миллионах миль от Солнца я отморозил уши. Повторяю: отморозил! — Он угрожающе потряс кулаком под носом у Маккатчена. — А все из-за вас. Вы нас в это втравили! Замерзая, мы поклялись, что вы свое получите, и мы сдержим клятву! Давай, Джимми, начинай! Мы и так потеряли достаточно времени.

— Погодите, ребята, — заговорил наконец Маккатчен. — Я хочу понять. Значит, поле так здорово действует? Оно не только не пропускает радиации извне, но и поглощает имеющееся тепло?

Джимми только утвердительно что-то промычал.

— И из-за этого вы целую неделю мерзли?

Мычание повторилось.

И тут произошло нечто в высшей степени странное, прямо-таки невероятное: Маккатчен, Старая Кислятина, человек, «лишенный мускулов смеха», улыбнулся. Да, он показал в улыбке зубы! Больше того, он улыбался все шире и шире, а затем у него вырвался скрипучий смешок. Хотя вначале дело с непривычки шло туго, но понемногу смешки стали звучать все громче, пока не перешли наконец в полноценный смех, а тот — уже в рев. Маккатчен один раз в жизни вознаграждал себя за свою вечную кислую угрюмость.

Тряслись стены, дребезжали оконные стекла, а гомерический хохот все не утихал. Рой и Джимми стояли, разинув рты. Изумленный бухгалтер в отчаянном приступе храбрости сунулся в кабинет — да так и застыл. Другие сотрудники столпились за дверью и благоговейным шепотом обсуждали небывалое событие. Маккатчен смеялся!

Генеральный директор долго не мог успокоиться. Но наконец хохот его, завершившись финальным пароксизмом мелких смешков, умолк, и багровое от непривычного напряжения лицо обратилось к асам Межпланетной почты, чей гнев давно уже сменился изумлением.

— Ребята, — Маккатчен все еще ухмылялся, словно заводная игрушка, — это лучшая в моей жизни шутка. Вы получите по два оклада каждый. — После смеха у него началась икота.

Асов его щедрость не тронула. Джимми сердито спросил:

— Что вас так рассмешило? Лично я не вижу причин для смеха.

— Послушайте, ребята, перед моим вылетом на Венеру я дал каждому из вас несколько листков с отпечатанными инструкциями. Что вы с ними сделали?

Возникло короткое замешательство.

— Не знаю, — буркнул Рой. — Я свои куда-то сунул.

— А я в свои не заглянул, просто забыл о них. — Джимми почувствовал себя неловко.

— Видите! — торжествовал Маккатчен — Вы пострадали из-за собственной глупости.

— Как это? — удивился Джимми. — Майор Вэйд сообщил нам все необходимое о корабле. К тому же от вас мы едва ли можем узнать что-нибудь новое в этой области.

— Вы уверены? Вэйд, совершенно очевидно, забыл одну мелочь, содержавшуюся в моих инструкциях. Интенсивность дефлекторного поля регулируется. Перед вашим стартом установили максимальную интенсивность, вот и все. — Его снова стал разбирать смех. — Возьми вы на себя труд прочитать эти листки, вы знали бы, что простой поворот рычажка, — он жестом изобразил это, — может ослабить действие поля до желаемого уровня и пропустить столько радиации, сколько вам нужно. — Смешки стали громче. — Целую неделю вы мерзли, потому что у вас не хватило ума повернуть рычаг. И после этого вы, пилоты-асы, являетесь ко мне с претензиями. Ну и смех! — Когда он справился с новым приступом хохота, асов в кабинете уже не было.

Внизу, на аллее, мальчик лет десяти с величайшим интересом и удивлением наблюдал, как двое взрослых людей, забыв, что они взрослые, наскакивают друг на друга, не соблюдая никаких правил, а просто колошматя и лягаясь.

Коварная Каллисто

© Перевод Т. Гинзбург.
— Проклятый Юпитер! — зло пробурчал Эмброуз Уайтфилд, и я, соглашаясь, кивнул.

— Я пятнадцать лет на трассах вокруг Юпитера, — ответил я, — и слышал эти два слова, наверно, миллион раз. Должно быть, во всей Солнечной системе не существует лучшего способа отвести душу.

Мы только что сменились с вахты в приборном отсеке космического разведывательного судна «Церера» и устало поплелись к себе.

— Проклятый Юпитер, проклятый Юпитер! — хмуро твердил Уайтфилд. — Он слишком огромен. Торчит здесь, у нас за спиной, и тянет, и тянет, и тянет! Всю дорогу надо идти на атомном двигателе, постоянно, ежечасно сверять курс. Ни тебе передышки, ни инерционного полета, ни минуты расслабленности! Только одна чертова работа!

Тыльной стороной кисти он отер выступивший на лбу пот. Он был молодым парнем, не старше тридцати лет, и в глазах его можно было прочитать волнение, даже некоторый страх.

И дело здесь было, несмотря на все проклятия, не в Юпитере. Меньше всего нас беспокоил Юпитер. Дело было в Каллисто! Именно эта маленькая светло-голубая на наших экранах луна, спутник гиганта Юпитера, вызывала испарину на лбу Уайтфилда и уже четыре ночи мешала мне спокойно спать. Каллисто! Пункт нашего назначения!

Даже старый Мак Стиден, седоусый ветеран, в молодости ходивший с самим великим Пиви Уилсоном, с отсутствующим видом нес вахту. Четверо суток прочь, и впереди еще десять, и в душу когтями впивается паника…

Все мы восемь человек — экипаж «Цереры» — были достаточно храбрыми при обычном ходе вещей. Мы не отступали перед опасностями полудюжины чужих миров. Но нужно нечто большее, чем просто храбрость, для встречи с неизвестным, с Каллисто, с этой «загадочной ловушкой» Солнечной системы.

По сути дела, о Каллисто был известен только один зловещий, точный факт. За двадцать пять лет семь кораблей, каждый совершеннее предыдущего, долетели туда и пропали. Воскресные приложения газет населяли спутник всевозможными существами, от супердинозавров до невидимых созданий из четвертого измерения, но тайны это не проясняло.

Наша экспедиция была восьмой. У нас был самый лучший корабль, впервые изготовленный не из стали, а из вдвое более прочного сплава бериллия и вольфрама. У нас были сверхмощное оружие и наисовременнейшие атомные двигатели.

Но… но все же мы были только восьмыми, и каждый это понимал.

Уайтфилд молча повалился на койку, подперев подбородок руками. Костяшки пальцев у него были белыми. Мне показалось, он на грани кризиса. В таких случаях требуется тонкий дипломатический подход.

— Как ты, собственно, оказался в этой экспедиции, Уайти? — спросил я. — Ты, пожалуй, еще зеленоват для такого дела.

— Ну знаешь, как бывает. Тоска вдруг напала… Я после колледжа занимался зоологией — межпланетные полеты необычайно расширили это поле деятельности. На Ганимеде у меня было хорошее, прочное положение. Но надоело мне там, скука зеленая. Во флот я записался, поддавшись порыву, а затем, поддавшись второму, завербовался в эту экспедицию. — Он с сожалением вздохнул. — Теперь я немного раскаиваюсь…

— Нельзя так, парень. Поверь мне, я человек опытный. Если ты запаникуешь, тебе конец. Да и осталось-то каких-нибудь два месяца работы, а потом мы снова вернемся на Ганимед.

— Я не боюсь, если ты это имеешь в виду, — обиделся он. — Я… я… — Он долго молча хмурился. — В общем, я просто измучился, пытаясь представить, что нас там ждет. От этих воображаемых картин у меня совсем сдали нервы.

— Конечно, конечно, — заверил я. — Я ни в чем тебя не виню. Наверно, мы все через это прошли. Только постарайся взять себя в руки. Помню, однажды в полете с Марса на Титан у нас…

Я не хуже любого другого умею сочинять небылицы, а эта басня мне особенно нравилась, но Уайтфилд взглядом заставил меня умолкнуть.

Да, мы устали, нервы у нас сдавали; и в тот же день, когда мы с Уайтфилдом работали в кладовой, поднимая ящики со съестными припасами на кухню, Уайти вдруг, запинаясь, сказал:

— Я мог бы поклясться, что в том дальнем углу не одни ящики, что там есть еще что-то.

— Вот что сделали с тобой твои нервы. В углу, конечно, духи, или каллистяне, решили первыми напасть на нас.

— Говорю тебе, я видел! Там есть что-то живое.

Он придвинулся ближе. Нервы его так накалились, что на миг он заразил даже меня; мне вдруг тоже стало жутко в этом полумраке.

— Ты спятил, — громко сказал я, успокаивая себя звуком собственного голоса. — Пойдем пошуруем там.

Мы стали расшвыривать легкие алюминиевые контейнеры. Краешком глаза я видел, как Уайтфилд пытается сдвинуть ближайший к стене ящик.

— Этот не пустой. — Бормоча себе под нос, он приподнял крышку и на полсекунды застыл. Потом отступил и, наткнувшись на что-то, сел, по-прежнему не сводя глаз с ящика.

Не понимая, что его так поразило, я тоже взглянул туда — и обомлел, не сдержав крика.

Из ящика высунулась рыжая голова, а за ней грязное мальчишеское лицо.

— Привет, — сказал мальчик лет тринадцати, вылезая наружу. Мы все еще оторопело молчали, и он продолжал: — Я рад, что вы меня нашли. У меня уже все мышцы свело от этой позы.

Уайтфилд громко, судорожно сглотнул:

— Боже милостивый! Мальчишка! «Заяц»! А мы летим на Каллисто!

— И не можем повернуть назад, — сдавленно проговорил я. — Разворачиваться между Юпитером и спутником — самоубийство.

— Послушай, — с неожиданной воинственностью напустился Уайтфилд на мальчика, — ты, голова, два уха, кто ты вообще такой и что ты здесь делаешь?

Парнишка съежился — видать, немного испугался.

— Я Стэнли Филдс. Из Нью-Чикаго, с Ганимеда. Я… я убежал в космос, как в книжках. — И, блестя глазами, спросил: — Как, по-вашему, мистер, будет у нас стычка с пиратами?

Без сомнения, голова его была заморочена «космической бульварщиной». Я тоже в его возрасте зачитывался ею.

— А что скажут твои родители? — нахмурился Уайтфилд.

— У меня только дядя. Не думаю, чтобы его это особенно беспокоило. — Он уже справился со своим страхом и улыбался нам.

— Ну что с ним делать? — Уайтфилд растерянно обернулся ко мне.

Я пожал плечами.

— Отвести к капитану. Пусть капитан и ломает голову.

— А как он это воспримет?

— Нам-то что! Мы тут ни при чем. Да и ничего ведь с таким делом не попишешь.

Вдвоем мы поволокли парнишку к капитану.

Капитан Бэртлетт знает свое дело, и самообладание у него удивительное. Крайне редко дает он волю чувствам. Но уж в этих случаях он напоминает разбушевавшийся на Меркурии вулкан, а если это явление вам незнакомо, значит, вы вообще еще не жили на свете.

Сейчас чаша терпения капитана переполнилась. Рейсы к спутникам всегда утомительны. Предстоящая высадка на Каллисто являлась для капитана более серьезным испытанием, чем для любого из нас. А тут еще этот «космический заяц».

Снести такое было немыслимо! С полчаса капитан очередями выстреливал отборнейшие проклятия. Он начал с Солнца, а затем перебрал весь список планет, спутников, астероидов, комет, не пропустив даже метеоров. Только дойдя до неподвижных звезд, он наконец выдохся.

Но капитан Бэртлетт не дурак. Кончив браниться, он понял, что, если положения нельзя исправить, к нему надо приспособиться.

— Возьмите его кто-нибудь и умойте, — устало проворчал он. — И уберите на время с моих глаз. — Затем, уже смягчаясь, притянул меня к себе. — Не пугай его рассказами о том, что нас ожидает. Эх, не повезло ему, бедняжке.

После нашего ухода этот добрый старый плут срочно связался с Ганимедом, чтобы успокоить дядю мальчишки.

Конечно, мы в это время не подозревали, что малыш окажется для нас поистине божьим даром. Он отвлек наши мысли от Каллисто. Он дал им другое направление. Благодаря ему напряжение последних дней, почти достигшее уже предела, улеглось.

Было что-то освежающее в природной живости этого мальчишки, в его очаровательной непосредственности. Он бродил по кораблю, приставая ко всем с глупейшими вопросами. Он ежеминутно ждал боя с пиратами. А главное — он упорно видел в каждом из нас героя «космических комиксов».

Это последнее льстило, понятно, нашему самолюбию, и мы соперничали друг с другом по части всяких басен. А старый Мак Стиден, являвшийся в глазах Стэнли полубогом, превзошел самого себя и побил все рекорды в области вранья.

Особенно мне запомнился словесный поединок, случившийся на исходе седьмого дня. Мы достигли как раз середины пути и готовились начать торможение. За исключением Хэрригана и Тули, несших вахту у двигателей, все мы собрались в приборном отсеке. Уайтфилд, вполглаза посматривая на пульт, как обычно, завел речь о зоологии:

— Есть такой род слизняка, который водится только в Европе и называется «каролус европис», но больше известен как «магнитный червь». Длина его около шести дюймов, цвет аспидносерый, и ничего более противного, чем это создание, нельзя себе и представить. Мы, однако, занимались его изучением целых шесть месяцев, и я никогда не видел, чтобы старик Морников приходил из-за чего-нибудь в такое возбуждение, как из-за этого червя. Видите ли, он убивает своеобразным магнитным полем. Вы помещаете в одном углу комнаты его, а в другом, скажем, гусеницу. И уже через пять минут она сворачивается клубком и погибает. И вот что любопытно. Лягушка для этого червя слишком велика, но, если вы обернете ее железной проволокой, магнитный червь убьет и ее. Вот почему мы узнали о наличии у него магнитного поля: в присутствии железа сила его возрастает больше чем вчетверо.

Рассказ произвел впечатление.

Джо Брок пробасил:

— Если то, что ты говоришь, правда, я чертовски рад, что эти штуки такие маленькие.

Мак Стиден потянулся и с подчеркнутым безразличием подергал свои седые усы.

— По-твоему, этот червь необыкновенный. Но он не идет ни в какое сравнение с тем, что я однажды видел…

Он в раздумье покачал головой, и мы поняли, что нас ожидает тягучая и жуткая история. Кто-то глухо заворчал, но Стэнли так и расцвел, почувствовав, что ветеран готов разговориться.

Заметив его сияющие глаза, Стиден обратился непосредственно к нему:

— Я был тогда с Пиви Уилсоном… Ты ведь слышал о Пиви Уилсоне?

— О да! — Глаза Стэнли засветились благоговейным восторгом перед памятью героя. — Я читал книги о нем. Он был величайшим астронавтом!

— Да, можешь поклясться всем радием Титана, малыш! Ростом он был не выше тебя и весил не больше ста фунтов, но он стоил впятеро против своего веса. Мы с ним были неразлучны. Без меня он никогда не отправлялся в полет. На самые опасные задания он всегда брал с собой меня. И я от него не отходил. — Он сокрушенно вздохнул. — Только сломанная нога помешала мне быть с ним в его последнем полете… — Спохватившись, он замолчал.

На нас повеяло холодным дыханием смерти. Лицо Уайтфилда посерело, капитан странно скривил рот, а у меня душа сразу ушла в пятки.

Никто не проронил ни слова, но каждый из нас думал об одном: последний полет Уилсона был к Каллисто. Он был вторым — и не вернулся. Мы были восьмыми.

Стэнли удивленно переводил взгляд с одного на другого, но все мы старательно избегали его глаз.

Капитан Бэртлетт первый взял себя в руки.

— Слушайте, Стиден, у вас ведь сохранился старый скафандр Пиви Уилсона? — Голос его звучал спокойно и ровно, но я чувствовал, что дается ему это нелегко.

Стиден поднял на него просветлевший взгляд. Его мокрые усы — он всегда жевал их, когда нервничал, — обвисли.

— Ясно, капитан. Он сам отдал его мне. Это было в двадцать третьем, когда только еще начали вводить стальные скафандры.

Старый, из синтетического каучука, не был больше нужен ему, и он оставил его мне. С тех пор это мой талисман.

— Так я подумал, что этот скафандр можно бы подогнать для мальчика. Никакой другой ему ведь не подойдет, а без скафандра как же…

Выцветшие глаза ветерана холодно сверкнули.

— Нет, сэр. Никто не прикоснется к этому скафандру, капитан. Я получил его от самого Пиви, из его собственных рук! Это… это для меня святыня.

Мы все сразу приняли сторону капитана, но Стиден нипочем не сдавался, лишь твердя и твердя одно:

— Этот старый скафандр останется на своем месте. — И всякий раз для большей убедительности взмахивал кулаком.

Мы готовы уже были отступить, когда Стэнли, до того скромно молчавший, поднял руку.

— Пожалуйста, мистер Стиден. — Голос его подозрительно дрогнул. — Пожалуйста, разрешите мне взять его. Я буду бережно с ним обращаться. Уверен, будь Пиви Уилсон жив, он бы мне разрешил. — Его голубые глаза увлажнились, нижняя губа задрожала. Мальчишка был настоящим артистом.

Стиден смутился и снова закусил ус.

— Ну… черт с вами, раз вы все против меня. Мальчик получит скафандр, но не ждите, что я стану возиться с починкой! Можете сами не спать, а я умываю руки.

Так капитан Бэртлетт одним выстрелом убил двух зайцев: в критический момент отвлек нас от мыслей о Каллисто и нашел нам занятие на оставшуюся часть пути: на ремонт этой древней реликвии потребовалась почти целая неделя.

Мы взялись за дело с полной ответственностью. И эта кропотливая работа захватила нас целиком. Мы заделывали каждую трещину и каждый излом на старом венерианском скафандре. Мы стягивали прорехи алюминиевой проволокой. Мы подновили крошечный обогреватель и вмонтировали новый вольфрамовый кислородный баллон.

Даже капитан не счел для себя зазорным принять в ремонте участие, и Стиден уже на другой день, несмотря на свой зарок, присоединился к нам.

Мы кончили работу накануне прибытия на Каллисто, и Стэнли, сияя от гордости, примерил скафандр, а Стиден с улыбкой наблюдал за ним и крутил ус.

Бледно-голубой шар все увеличивался на наших экранах и закрыл собой уже почти все небо. Последний день был тревожным. Мы механически несли службу, старательно избегая смотреть на холодный, неприветливый спутник.

На снижение корабль шел по длинной, все сжимавшейся спирали. Этим маневром капитан надеялся получить первое представление о природе Каллисто, но раздобытая информация была почти целиком негативной. Большой процент двуокиси углерода в атмосфере способствовал обильной и разнообразной растительности. Но всего три процента кислорода исключали, казалось, возможность развития живых организмов, если не считать самых примитивных форм жизни, вроде каких-нибудь вялых, малоподвижных существ.

Пять раз мы облетели Каллисто, пока не заметили большое озеро, напоминавшее формой лошадиную голову. О таком озере сообщалось в последнем донесении второй экспедиции — экспедиции Пиви Уилсона, и потому именно здесь решено было посадить корабль.

Еще в полумиле над поверхностью мы увидели металлическое поблескивание яйцевидного «Фобоса» и, совершив наконец мягкую посадку, оказались в каких-нибудь пятистах ярдах от него.

— Странно, — пробормотал капитан, когда все мы собрались в приборном отсеке. — Он вообще кажется целехоньким.

Верно! «Фобос» выглядел целым и невредимым. В желтом свете Юпитера ярко блестел старомодный стальной корпус.

Капитан, оторвавшись от своих раздумий, спросил сидевшего у радио Чарни:

— Ганимед ответил?

— Да, сэр. Они желают нам удачи! — Это было сказано обычным тоном, но у меня по спине пополз холодок.

На лице капитана не дрогнул ни один мускул.

— С «Фобосом» не пытались связаться?

— Он не отвечает, сэр.

— Троим из нас придется пойти поискать ответ на самом «Фобосе».

— Будем тянуть спички, — хладнокровно предложил Брок.

Капитан серьезно кивнул и, зажав в кулаке восемь спичек, в том числе три сломанные, молча протянул к нам руку.

Чарни первый шагнул вперед и вытащил спичку. Она оказалась сломанной, и он спокойно направился к стеллажу со скафандрами. За ним тянули жребий Тули, Хэрриган и Уайтфилд. Потом я, и я вытянул вторую сломанную спичку. Усмехнувшись, я двинулся следом за Чарни, а еще через тридцать секунд к нам присоединился старый Стиден.

Проверив свои карманные лучеметы, мы вышли. Мы не знали, что нас ожидает, и не были уверены, что наши первые шаги по Каллисто не окажутся последними, но без малейших колебаний отправились в путь. Космические комиксы представляют храбрость ничего не стоящим пустяком, но в действительной жизни она много дороже. И потому я не без гордости вспоминаю, каким твердым шагом двинулась наша тройка прочь от «Цереры».

Мы подошли к «Фобосу», и огромный корабль накрыл нас своей тенью. Он лежал на темно-зеленой жесткой траве, безмолвный, как сама гибель. Один из семи прилетевших сюда и здесь погибших кораблей. А наш был восьмым.

Чарни нарушил гнетущее молчание:

— Что это за белые пятна на корпусе? — Металлическим пальцем он провел по стальной обшивке, с удивлением разглядывая вязкую белую кашицу. Затем с невольной дрожью отдернул палец и яростно стал вытирать его травой, — Что это, как по-твоему?

Весь корабль, насколько он был виден нам, был покрыт тонким слоем этой белой противной массы. Она была похожа на пену или на…

Я сказал:

— Это похоже на слизь. Как если бы гигантский слизняк вылез из озера и обслюнявил корабль.

Я, конечно, сказал это не всерьез, но мои товарищи быстро обернулись к озеру. На его зеркально гладкой поверхности неподвижно лежал Юпитер. Чарни сжал свой лучемет.

— Эй! — резко отдался в моем шлемофоне голос Стидена, — Кончайте болтать. Нам надо проникнуть в корабль. Должно же где-нибудь здесь быть отверстие! Ты, Чарни, пойдешь направо, а ты, Дженкинс, налево. Я попытаюсь забраться наверх.

Он внимательно осмотрел обтекаемый корпус корабля, отступил немного и прыгнул. Конечно, на Каллисто он весил не больше двадцати фунтов вместе со всем снаряжением, так что подпрыгнуть ему удалось на тридцать-сорок футов вверх. Мягко шлепнувшись о корабль, он тут же заскользил вниз, но удержался.

Мы с Чарни расстались.

— Все в порядке? — слабо прозвучал в наушниках голос капитана.

— Все о’кей, — хрипло откликнулся я, — пока… — И с этими словами я обогнул лишенный признаков жизни «Фобос» и оказался по другую его сторону, потеряв из виду «Цереру».

Дальнейший обход я совершал в полной тишине. «Оболочка» корабля выглядела неповрежденной. Никаких отверстий, кроме темных, словно ослепших иллюминаторов, из которых даже самые нижние были высоко над моей головой, я не обнаружил. Раз или два наверху мелькнул Стиден, но, может быть, мне это просто показалось.

Наконец я достиг носа корабля, ярко освещенного Юпитером. Иллюминаторы здесь были расположены ниже, и я смог заглянуть внутрь, где из-за причудливой игры теней и света, казалось, бродили призраки.

Но настоящее потрясение я пережил у последнего окна. На полу в желтом прямоугольнике света лежал скелет астронавта. Одежда висела на нем как на вешалке, рубашка сморщилась, словно он, падая, придавил ее своей тяжестью. Это жуткое впечатление усиливала фуражка, которая сползла на череп на один бок и теперь казалась надетой набекрень.

От резанувшего уши крика сердце мое упало. Это Стиден не сдержал громкого проклятия. В ту же минуту я увидел его неуклюжую из-за стального скафандра фигуру, торопливо соскользнувшую с корабля.

Мы с Чарни одновременно понеслись к нему огромными, летящими скачками, но он, помахав нам рукой, мчался уже к озеру. Мы увидели, как, добежав до самой кромки берега, он склонился там над чем-то полузарытым в грунт. В два прыжка мы были рядом со Стиденом. «Что-то» оказалось человеком в скафандре. Человек лежал ничком и был покрыт той же тошнотворной слизью, что и «Фобос».

— Я заметил его с корабля, — сказал Стиден, переворачивая лежавшего.

— Боже мой! — В голосе Чарни послышалось что-то похожее на рыдание. — Они все умерли здесь!

Я рассказал об одетом скелете, замеченном мною в иллюминаторе.

— Ну и загадка, черт подери! — прорычал Стиден. — И ответ на нее, несомненно, содержится в самом «Фобосе». — Воцарилась короткая тишина. — Вот что я вам скажу. Один из нас должен отправиться к капитану, чтобы тот спустил дезинтегратор. На Каллисто орудовать им будет довольно легко, и мы сможем, используя его на малых оборотах, проделать в корабле нужных размеров дыру, не разрушая всего корпуса. Пойдешь ты, Дженкинс, а мы с Чарни посмотрим, нет ли здесь и других бедняг.

Я без возражений отправился к «Церере». Позади осталось уже три четверти пути, когда громкий крик, металлическим звоном отдавшийся в моих ушах, заставил меня в тревоге оглянуться и окаменеть.

Озеро забурлило, вспенилось, и оттуда стали появляться гигантские грязно-серые пиявки. Они одна за другой выбирались на берег, извиваясь и стряхивая с себя ил и воду. Длиной они были примерно фута четыре и шириной около фута. Их способ передвижения — чрезвычайно медленное ползание, — без сомнения, был следствием атмосферных условий Каллисто: недостаток кислорода требовал экономить силы. Кроме красноватого волокнистого нароста в головной части туловища, они были абсолютно лишены волосяного покрова.

Они все ползли и ползли. Казалось, им не будет конца. Весь берег покрылся уже сплошной серой отвратительной плотью.

Чарни и Стиден бежали по направлению к «Церере», но, не одолев еще и половины расстояния, начали спотыкаться, как будто наткнулись на какое-то препятствие, и затем почти одновременно упали на колени.

Я услышалслабый голос Чарни:

— На помощь! Голова раскалывается! Я не могу шевельнуться! Я… — Затем оба стихли.

Я автоматически повернул назад, но резкая боль в висках вынудила меня остановиться, и я растерянно застыл.

В этот момент с «Цереры» отчаянно заорал Уайтфилд:

— Назад, Дженкинс! На корабль! Сейчас же назад! Назад!

Я покорно повернул к «Церере», так как боль становилась нестерпимой. Спотыкаясь и шатаясь как пьяный, я едва доплелся до корабля и не помню уже, как очутился в шлюзовом отсеке. На какое-то время я, должно быть, лишился чувств.

Следующее мое воспоминание относится к моменту, когда я открыл глаза в приборном отсеке. Кто-то стащил с меня скафандр. Еще плохо соображая, я, однако, заметил, что вокруг меня царит всеобщая тревога и замешательство. Голова моя была как в тумане, и наклонившийся ко мне капитан Бэртлетг двоился у меня в глазах.

— Знаешь, что такое эти чертовы отродья? — Он указал наружу, туда, где были огромные пиявки.

Я молча покачал головой.

— Это родственники того самого магнитного червя, о котором как-то рассказывал Уайтфилд. Помнишь магнитного червя?

— Помню. Он убивает магнитным полем, сила которого возрастает в присутствии железа.

— Да, черт его возьми! — не выдержал Уайтфилд. — Клянусь, что так! Если бы не то, что по счастливой случайности наш корабль сделан из бериллия и вольфрама, а не из стали, как «Фобос» и остальные, мы все были бы уже сейчас без сознания, а спустя немного времени мертвы.

— Так вот оно, коварство Каллисто! — Охваченный внезапным ужасом, я закричал: — А Чарни и Стиден, что с ними?

— Они там, — мрачно буркнул капитан. — Без чувств… может быть, мертвы. Эти мерзкие гады ползут к ним, и мы ничего не в силах сделать. Без скафандров мы не можем покинуть корабль, а в стальных скафандрах мы все станем жертвами. Наше оружие не позволяет так прицельно вести огонь, чтобы уничтожить только этих ползучих, не задев Чарни и Стидена. У меня мелькнула было мысль подвести «Цереру» поближе, чтобы напасть на червей, но космический корабль не приспособлен для маневров на поверхности такой вот планеты. Мы…

— Короче, — глухо перебил я, — мы будем сидеть здесь и наблюдать, как они умирают.

Капитан кивнул, и я с горечью отвернулся. Кто-то легонько потянул меня за рукав, и я, посмотрев в ту сторону, увидел широко раскрытые голубые глаза Стэнли. Я совсем забыл о нем, и сейчас мне было не до него.

— В чем дело? — рявкнул я.

— Мистер Дженкинс. — Глаза его покраснели; наверняка он предпочел бы иметь дело с пиратами, а не с магнитными червями. — Мистер Дженкинс, может быть, я могу помочь мистеру Чарни и мистеру Стидену?..

Вздохнув, я отвел глаза.

— Но, мистер Дженкинс, я правда могу. Я слышал, что сказал мистер Уайтфилд, и ведь мой скафандр не из стали, а из искусственного каучука.

— Малыш прав, — медленно проговорил Уайтфилд, когда Стэнли громко повторил свое предложение. — Совершенно очевидно, что ослабленное поле для нас безвредно. А у него-то скафандр не металлический.

— Его скафандр — старая развалина! — возразил капитан. — Я никогда всерьез не помышлял, что мальчик сможет им пользоваться.

По тому, как он вдруг умолк, видно было, что он колеблется.

— Мы не можем бросить Нила и Мака, не попытавшись спасти их, капитан, — твердо сказал Брок.

И капитан внезапно решился, после чего сразу принялся приводить этот план в исполнение. Он сам достал из стеллажа ветхую реликвию и помог Стэнли облачиться в нее. Покончив с этим, он сказал:

— Начни со Стидена. Он старше, сопротивляемость к полю у него ниже… Ну, удачи тебе, малыш. Только смотри, если увидишь, что тебе это не по силам, немедленно возвращайся. Немедленно, ты меня слышишь?

Стэнли на первом же шагу растянулся, но жизнь на Ганимеде научила его приспосабливаться к условиям пониженной гравитации, и он быстро освоил способ передвижения на Каллисто. Мы вздохнули с облегчением, увидев, как решительно устремился он к двум беспомощно распростертым фигурам. Магнитное поле, совершенно очевидно, на него не действовало.

Взвалив на плечи одного из пострадавших, он тронулся в обратный путь ненамного медленнее, чем шел туда. Он благополучно опустил во входной люк свою ношу, помахал нам через стекло и снова удалился.

Через несколько минут Стиден, с которого мы сорвали скафандр, лежал на кушетке в приборном отсеке. Капитан приложил ухо к его груди и вдруг счастливо рассмеялся:

— Живой! Живой наш старикан!

Столпившись возле Стидена, мы наперебой тянулись к его руке, желая лично убедиться, что пульс есть. Наконец лицо ветерана дрогнуло, а когда послышался его невнятный шепот: «Так я сказал Пиви, я сказал…» — наши последние сомнения исчезли.

От Стидена нас оторвал пронзительный крик Уайтфилда:

— С мальчиком что-то неладно!

Стэнли со своей второй ношей был уже на полпути к кораблю, но теперь он спотыкался, и с каждым шагом сильнее.

— Это невозможно, — хрипло прошептал Уайтфилд. — Это невозможно. Поле не должно влиять на него!

— Боже! — Капитан в отчаянии схватился за голову. — В проклятой рухляди нет радио. Он не может сказать, что с ним… Я иду к нему! Поле или не поле, я иду к нему!

Он рванулся бежать, но Тули схватил его за рукав.

— Стоп, капитан! Он, пожалуй, сам справится.

Стэнли опять бежал, но как-то странно, будто не видя, куда бежит. Два или три раза он падал, но ему удавалось подняться. Последний раз он упал почти у самой «Цереры». Видно было, как силится он добраться до входного люка. Мы орали, и молились, и обливались холодным потом, но сделать ничего не могли.

А потом он скрылся: попал наконец в люк.

В мгновение ока мы втащили обоих внутрь. Чарни был жив. С первого взгляда убедившись в этом, мы бесцеремонно повернулись к нему спиной. Сейчас для нас существовал только Стэнли. Воспаленный язык и струйка крови, сбегавшая от носа к подбородку, лучше всяких слов объясняли случившееся.

— У него разгерметизировался скафандр, — сказал Хэрриган.

— Отойдите-ка все! — приказал капитан. — Мальчику нужен воздух.

Мы молча ждали. Наконец слабый стон возвестил нам, что мальчик начинает приходить в чувство. Как по команде мы все заулыбались.

— Какой храбрый мальчик! — сказал капитан. — Последние сто ярдов он протянул только на силе духа, больше ни на чем. — И снова повторил: — Какой храбрый мальчик! Он получит Медаль Астронавта, даже если мне придется отдать ему мою собственную.

Каллисто, голубой, все уменьшавшийся на нашем телевизоре шар, был самым обыкновенным, ничуть не загадочным миром. Стэнли Филдс, почетный капитан «Цереры», приставил большой палец к кончику носа и одновременно показал экрану язык. Не слишком элегантная пантомима, зато символ торжества Человека над враждебными силами Солнечной системы.

Открытие Уолтера Силса

© Перевод Т. Гинзбург.
Уолтер Силс не впервые размышлял о том, что жизнь сурова и безрадостна. Он окинул взглядом свою жалкую лабораторию и зло усмехнулся: торчать в этой грязной дыре, перебиваться случайными анализами руды, едва окупающими самое необходимое химическое оборудование, когда другие, может быть и вполовину его не стоящие, работают в крупных индустриальных концернах и горя не знают.

Он посмотрел в окно на багровеющий в пламени заката Гудзон и мрачно подумал, что неизвестно еще, принесут ли ему эти последние опыты наконец славу и состояние, к которым он так стремился, или все снова лопнет как мыльный пузырь.

Незапертая дверь скрипнула, открывая взору веселое лицо Юджина Р. Тэйлора. Силс приглашающе махнул рукой, и в лаборатории вслед за головой возник весь Тэйлор.

— Привет, старый пьянчуга! — Это прозвучало громко и беззаботно. — Как дела?

Силс неодобрительно покачал головой.

— Завидую твоему легкому взгляду на жизнь, Джин. Дела, да будет тебе известно, плохи. Мне нужны деньги, а денег нет.

— Ну а у меня разве есть деньги? — рассмеялся Тэйлор. — Но стоит ли из-за этого огорчаться? Тебе пятьдесят, и ничего, кроме плеши, огорчения тебе не принесли. Мне тридцать, и я хочу сохранить свои прекрасные каштановые волосы.

Силс растянул в улыбке рот.

— И все-таки деньги у меня будут, Джин. Потерпи, увидишь.

— Твои новые идеи оправдываются?

— Оправдываются? А, ты ведь не все еще знаешь? Ладно, иди сюда, я покажу тебе, какого достиг прогресса.

Тэйлор подошел следом за Силсом к столику, на котором стояла подставка с пробирками и в одной из пробирок просвечивало металлическим блеском с полдюйма какого-то вещества.

— Сплав натрия с ртутью, или, как ее называют, амальгама натрия, — пояснил Силс. Он взял пузырек с надписью «Раствор хлористого аммония» и налил немного в пробирку. Амальгама натрия моментально стала рассыпаться в рыхлую, губчатую массу. — Это, — продолжал Силс, — амальгама аммония. Радикал аммония (NH4) реагирует здесь как металл, образуя соединение с ртутью. — Он подождал конца реакции и вылил скопившуюся в пробирке жидкость, сообщив Тэйлору: — Амальгама аммония — очень нестойкое соединение, поэтому действовать надо быстро. — Он схватил колбу со светло-желтым, приятно пахнувшим раствором и наполнил пробирку.

Под действием встряхивания амальгама аммония исчезла; по дну пробирки каталась теперь лишь капля жидкого металла.

Тэйлор уставился на нее, раскрыв рот.

— Что здесь произошло?

— Эта желтая жидкость — сложное производное гидразина, мною открытое и названное аммоналином. Формулу я еще не вывел, но это неважно. Суть в том, что аммоналин обладает свойством выделять аммоний из амальгамы. Теперь на дне пробирки осталась чистая ртуть; аммоний перешел в раствор.

Безучастность Тэйлора привела Силса в возбуждение.

— Неужели тебе не понятно? Я на полпути к получению аммония в чистом виде, что до сих пор считалось невозможным! Решение такой задачи означает славу, признание, Нобелевскую премию и, может быть, многое другое.

— Вот это да! — Взгляд Тэйлора стал почтительнее. — Не думал, что эта желтая штука так важна. — Он потянулся к пробирке, но Силс остановил его.

— Я еще отнюдь не кончил, Джин. Я должен получить его в виде свободного металла, а это пока не выходит. Каждый раз, когда я пытаюсь выпарить аммоналин, аммоний неизменно разлагается на аммиак и водород… Но я его получу, я его получу!


Две недели спустя Тэйлор был срочно вызван в лабораторию и примчался, предвкушая важные новости.

— Ты его получил?

— Получил, и это еще значительнее, чем я думал! Дело сулит миллионы! — Глаза Силса лучились экстазом. — До сих пор я решал задачу не с того конца. Я подогревал раствор, и аммоний разлагался. Теперь я применил охлаждение. Получилось как с обыкновенным рассолом, который при медленном замораживании дает пресный лед, а соль выкристаллизовывается. К счастью, температура замерзания аммоналина восемнадцать градусов по Цельсию, так что сильного охлаждения не требуется.

Театральным жестом он указал на стоявшую в стеклянном контейнере мензурку с блеклыми иглообразными кристаллами, покрытыми тонкой тускло-желтой пленкой.

— А контейнер зачем? — спросил Тэйлор.

— Пришлось наполнить его аргоном, чтобы аммоний — вот это желтое вещество поверх кристаллов аммоналина — сохранился в свободном виде. Он так активен, что реагирует с чем угодно, кроме инертных газов.

Тэйлор восторженно похлопал своего самодовольно улыбавшегося друга по спине.

— Погоди, Джин, ты еще не видел главного.

Силс повлек друга в дальний конец комнаты и дрожащим пальцем указал на другой контейнер, в котором лежал брусок желтого металла, блестящий, сверкающий, искрящийся.

— Это, друг мой, окись аммония (NH4O2), полученная из свободного металлического аммония с помощью абсолютно сухого воздуха. Она совершенно инертна. Этот запаянный контейнер, в частности, содержит некоторое количество хлора, а реакции не происходит. Стоить окись будет не больше, чем алюминий, пожалуй, даже меньше, а по виду она богаче настоящего золота. Представляешь, какие здесь таятся возможности?

— Еще бы! — воскликнул Тэйлор. — Ты завоюешь всю страну. Ты сможешь создать аммониевые украшения, и аммониевую посуду, и миллион других вещей. А кто знает, сколько применений это найдет в промышленности? Ты разбогател, Уолт, ты разбогател!

— Мы разбогатели, — мягко поправил Силс, идя к телефону. — Надо сообщить в газеты. Я хочу сразу начать делать деньги.

Тэйлор нахмурился.

— Может, лучше держать это пока в тайне, Уолт.

— О, я не стану делиться с ними секретами производства. Я скажу лишь в общих чертах о самой идее. К тому же мы в безопасности: заявка на патент уже находится в Вашингтоне.

Силс ошибался! Ближайшие два дня оказались для обоих друзей весьма опасными.


Дж. Тсрогмортон Бэнкхед[3] был из числа так называемых «королей индустрии». Как глава «Экми хромиум» и «Силвер плэйтинг корпорэйшн», он, без сомнения, заслужил этот титул, но для своей покорной, многострадальной жены он всегда был просто желчным, всем недовольным супругом, особенно за завтраком, а сейчас он завтракал.

Сердито шурша газетой, он надкусил бутерброд и прошипел:

— Этот человек управляет страной! — Он с отвращением ткнул пальцем в жирный, крупный заголовок. — Я говорил раньше и скажу снова, что он спятил. Он не угомонится…

— Джозеф, прошу тебя, — взмолилась жена, — ты побагровел. Вспомни о своем давлении. Ты знаешь, доктор не велел тебе читать известия из Вашингтона, если они так тебя нервируют. Послушай, дорогой, что я скажу тебе о нашей кухарке. Она…

— Доктор дурак, и ты не лучше! — прорычал Дж. Тсрогмортон Бэнкхед. — Я буду читать все, что мне угодно, и багроветь, когда мне угодно.

Он поднес к губам чашку и, заранее морщась, отхлебнул кофе. Тут в глаза ему бросилась заметка внизу страницы: «Ученый открывает суррогат золота». Чашка повисла в воздухе, взгляд быстро забегал по строчкам: «Новый металл, заявляет ученый, намного превзойдет хром, никель и серебро как материал для дешевых и прекрасных ювелирных изделий. „Клерк, получающий двадцать долларов в неделю, — сказал профессор Силс, — будет есть с аммониевой тарелки, выглядящей дороже золотого блюда индийского набоба“. Не существует…»

Но Дж. Тсрогмортон Бэнкхед не читал дальше. Перед его глазами заплясали руины «Экми хромиум» и «Силвер плэйтинг корпорэйшн», и от этого кошмарного видения чашка запрыгала в его руке, на брюки выплеснулся горячий кофе.

Жена в тревоге вскочила.

— Что случилось? Что случилось, Джозеф?

— Ничего! — гаркнул Бэнкхед. — Ничего. Ради бога, отвяжись!

Разъяренный, он выбежал из комнаты, предоставив жене самой отыскивать в газете, что могло так его взволновать.


В баре «У Боба» на Пятнадцатой улице обычно в любой час полно народу, но в утро, о котором идет речь, здесь было всего четверо-пятеро плохо одетых мужчин, теснившихся вокруг дородного и важного Питера Кв. Хорнсвогла[4], бывшего конгрессмена. Питер Кв. Хорнсвогл, по обыкновению, ораторствовал. И тема, опять-таки по обыкновению, была связана с его деятельностью в Конгрессе.

— Помню, аналогичный случай имел место в Конгрессе, когда я выступил против этого аргумента со следующим возражением: «Достопочтенный джентльмен из Невады в своем заявлении упускает из виду один весьма важный аспект проблемы. Он не учитывает, что в интересах всех американцев срочно заняться машинками для снимания кожицы с яблок, так как, джентльмены, эти машинки определяют будущее плодоводства в целом, а плодоводство, в свою очередь, является основой всей экономики великого и славного народа Соединенных Штатов Америки». — Сделав паузу, он одним глотком отхлебнул полпинты пива и торжествующе улыбнулся. — Не побоюсь сказать, джентльмены, что палата представителей бурей оваций ответила на мою речь.

Один из слушателей восхищенно покачал головой.

— Надо же так здорово трепать языком! Вы настоящий сенатор!

— Да, — поддержал бармен. — Просто стыд, что на последних выборах вас провалили.

Экс-конгрессмен передернулся и с большой важностью начал:

— Мне известно из достоверных источников, что в этой избирательной кампании подкуп достиг беспрецедентн… — Он внезапно умолк, задержав взгляд на газетной заметке в руках одного из своих слушателей. Он вырвал у того газету и в полной тишине прочитал сообщение. Когда он снова обратился к аудитории, глаза его горели. — Я должен покинуть вас, друзья мои. Срочное дело призывает меня в муниципалитет. — Он перегнулся через стойку к бармену и понизил голос до шепота: — У вас не найдется двадцати пяти центов? Я обнаружил, что по забывчивости оставил свой бумажник у мэра. Деньги я вам, конечно, верну завтра же.

Сжимая отданный ему неохотно четвертак, Питер Кв. Хорнсвогл покинул бар.


В маленькой, темной комнатушке где-то в нижнем конце Первой авеню Майкл Мэгер, больше известный полиции под выразительной кличкой Майк-Стрелок, чистил свой надежный револьвер и бубнил лишенную мелодии песню. Дверь скрипнула, и Майк обернулся.

— Это ты, Слэппи?

— Да. — В комнату боком протиснулся сморщенный человечек. — Я принес тебе вечернюю газету. Копы все еще думают, что та кража — дело Брэгони.

— Да? Ну и хорошо. — Он снова склонился над своим револьвером. — Что еще новенького?

— Какая-то тетка, рехнувшись, покончила с собой. А больше ничего. — Он бросил Майку газету и вышел из комнаты.

Майк откинулся назад и лениво полистал газету. Один заголовок показался ему любопытным, и он прочел короткую заметку. Кончив читать, он отшвырнул газету, закурил и погрузился в раздумье. Потом встал, отворил дверь.

— Эй, Слэппи, поди сюда! Дело есть.


Уолтер Силс был пьян от счастья. Гордый, как индюк, он важно расхаживал по лаборатории, упиваясь только что обретенной славой. Юджин Тэйлор, и сам не менее счастливый, сидя наблюдал за ним.

— Как ты себя чувствуешь, став знаменитым?

— Как миллион долларов; именно за такую цену я продам секрет металлического аммония. Отныне я буду пожинать плоды.

— Предоставь практическую сторону мне, Уолт. Я сегодня же свяжусь со Стэйплзом из «Игл-стил». Он хорошо тебе заплатит.

В дверь позвонили, и Силс кинулся открывать.

— Уолтер Силс здесь живет? — Посетитель был крупным мужчиной с надменным лицом и злыми глазами.

— Я Силс. Вы ко мне?

— Да, меня зовут Дж. Тсрогмортон Бэнкхед. Я представляю «Экми хромиум» и «Силвер плэйтинг корпорэйшн». У меня к вам небольшое дельце.

— Прошу, прошу! Это Юджин Тэйлор, мой компаньон. Вы можете говорить при нем.

— Отлично. — Бэнкхед тяжело опустился на стул. — Думаю, вы догадываетесь о причине моего визита.

— Наверно, вы прочли в газете о металлическом аммонии.

— Вот именно. Я пришел поглядеть, существует ли это открытие в действительности, и, если да, купить его.

— Можете убедиться сами, сэр. — Силс подвел магната к контейнеру, наполненному аргоном и содержавшему несколько граммов аммония. — Это металл. А вот здесь, справа, у меня окись, которая, как ни странно, оказалась более металлической, чем сам металл. Ее-то газеты и назвали «суррогатом золота».

Тревога, охватившая Бэнкхеда при виде этой окиси, никак не отразилась на его лице.

— Дайте-ка ее сюда, — сказал он.

— Не могу, мистер Бэнкхед, — покачал головой Силс. — Это первые в мире образцы аммония и его окиси. Они пойдут в музей. Если угодно, я без труда сделаю для вас такие же.

— Вам придется это сделать, если вы рассчитываете на мои деньги. Вы даете мне доказательства, и я покупаю ваш патент за… ну ладно, за тысячу долларов.

— За тысячу! — в один голос вскричали Силс и Тэйлор.

— Очень приличная цена, джентльмены.

— Миллион — вот приличная цена! — возмутился Тэйлор. — Это открытие — золотая жила.

— Ну уж и миллион! Вы грезите, джентльмены. Дело в том, что моя компания уже несколько лет разрабатывает получение аммония, и сейчас мы на самом пороге открытия. К сожалению, вы на какую-нибудь неделю опередили нас, и я, чтобы избавить мою компанию от лишних хлопот, готов купить у вас патент. Но вы, конечно, понимаете, что в случае отказа мы продолжим работу и собственным способом получим металл.

— Если вы это сделаете, мы подадим в суд, — сказал Тэйлор.

— Деньги на долгую и дорогую судебную тяжбу у вас есть? — Бэнкхед подленько усмехнулся. — У меня, знаете ли, они есть. Но чтобы доказать, что я не мелочен, я дам вам две тысячи.

— Вы слышали нашу цену, — холодно ответил Тэйлор.

— Моя цена окончательная, джентльмены. — Бэнкхед собрался уходить. — Уверен, что, поразмыслив, вы примете мое предложение.

Открыв дверь, Бэнкхед обнаружил внушительную фигуру, жадно приникшую к замочной скважине, и соответственно проехался по ее адресу. Растерявшийся конгрессмен вскочил на ноги и, не придумав ничего лучшего, стал торопливо кланяться. Финансист с презрительным смешком удалился, а Питер Кв. Хорнс-вогл вошел, захлопнул за собой дверь и предстал перед ошеломленными Силсом и Тэйлором.

— Этот человек, дорогие сэры, богатый злодей, экономический роялист. Такие предатели губят нашу страну. Вы совершенно правильно отклонили его предложение. — Он приложил руку к своей необъятной груди и благосклонно улыбнулся.

— Кто вы такой, черт возьми? — очнувшись от своего столбняка, раздраженно спросил Тэйлор.

— Я? — удивился Хорнсвогл. — Э-э… но я ведь Питер Квинтус Хорнсвогл. Вы должны меня знать. Я был в прошлом году членом палаты представителей.

— Понятия о вас не имею. Что вам нужно?

— Господи! Я прочел о вашем замечательном открытии и пришел предложить вам свои услуги.

— Какие услуги?

— Ну, вы наверняка люди неопытные. С вашим новым открытием у вас отбоя не будет от всяких проходимцев, как этот Бэнкхед, например. Вам совершенно необходим практичный, знающий жизнь человек вроде меня. Я мог бы взять на себя все деловые вопросы, разные там детали, позаботиться о…

— Даром, конечно, а? — язвительно осведомился Тэйлор.

Хорнсвогл судорожно глотнул.

— Ну, естественно, я думал, мне должна причитаться некоторая доля прибыли от вашего открытия.

Силс, до сих пор не проронивший ни слова, резко вскочил.

— Вон отсюда! Вы слышали? Вон, пока я не вызвал полицию!

— Ну-ну, профессор Силс, умоляю, не волнуйтесь. — Хорнсвогл попятился к двери, которую широко распахнул Тэйлор, и вышел, ругнувшись про себя, когда дверь захлопнулась перед его носом.

Силс в изнеможении опустился на стул.

— Что нам делать, Джин? Он дает всего две тысячи. Неделю назад я и мечтать не смел о такой сумме, но теперь…

— Чепуха! Он брал нас на пушку. Слушай, я немедленно свяжусь со Стэйплзом. Мы сторгуемся с ним, выручим, сколько удастся, а если потом возникнут осложнения с Бэнкхедом… ну, это уже забота Стэйплза. — Он потрепал друга по плечу. — Наши волнения практически кончились.

К сожалению, он ошибся. Их волнения только начинались.

Невзрачного вида субъект, вперив в этот дом глаза-бусинки и подняв воротник, стоял на другой стороне улицы. Внимательный полисмен опознал бы в субъекте Слэппи Игэна, но внимательного полисмена поблизости не оказалось.

— Чудо! — пробормотал Слэппи. — Дело верняк. Нижний этаж, окно легко отжать фомкой. Сигнализации нет, никаких таких глупостей. — Хмыкнув, он отправился восвояси.

Идеи имелись не у одного Слэппи. Питер Кв. Хорнсвогл тоже вынашивал в своей массивной черепной коробке странные планы — планы, требовавшие нелегальных средств.

Не бездействовал и Дж. Тсрогмортон Бэнкхед. Человек энергичный, как говорится, «предприимчивый» и вовсе не отягощенный совестью, которая мешала бы «предпринимать», он менее всего, конечно, был склонен платить миллион долларов за секрет аммония, а потому решил навестить определенного рода знакомого.

Это знакомство было весьма полезным, но при всем том довольно сомнительным, и Бэнкхед почел за лучшее обставить свой визит с максимальной осторожностью. Впрочем, беседа закончилась к полному удовольствию обеих сторон.


Рывком пробудившись от беспокойного сна, Уолтер Силс некоторое время напряженно прислушивался, а затем поднялся и толкнул Тэйлора. Ответом ему было невнятное мычание.

— Джин, проснись! Ну же, вставай!

— Э? Что там такое? Зачем ты меня…

— Молчи! Слушай… слышишь?

— Ничего я не слышу! Ну что ты пристал?

Силс жестом призвал его к молчанию. Снизу, из лаборатории, отчетливо доносились какие-то шорохи.

Глаза Тэйлора расширились, сон окончательно слетел с него.

— Воры! — прошептал он.

Друзья потихоньку вылезли из постелей, надели халаты и в шлепанцах тихонько потопали к двери, Тэйлор с револьвером в руке возглавлял шествие. Они спустились примерно до середины лестницы, когда внизу раздался испуганный возглас, а затем началась непонятная возня. Послышался треск бьющегося стекла.

— Мой аммоний! — отчаянно заорал Силс и, оттолкнув Тэйлора, ринулся вниз.

На шаг опередив своего чертыхавшегося друга, химик ворвался в лабораторию и щелкнул выключателем. Две фигуры на полу прекратили схватку и заморгали, ослепленные ярким светом. Тэйлор взял их на мушку.

— Скверная история, — сказал он.

Один из драчунов кое-как поднялся и, бережно пестуя порезанную руку, умудрился все же с достоинством изогнуть в поклоне свое грузное тело. Это был Питер Кв. Хорнсвогл.

— Без сомнения, обстоятельства кажутся подозрительными, — сказал он, нервно поглядывая на неподвижное дуло револьвера. — Но я очень легко все объясню. Видите ли, несмотря на оказанный мне здесь грубый прием, я сохранил дружеские чувства к вам обоим. Поэтому, будучи человеком опытным и зная всю низость людской натуры, я решил присмотреть сегодня за вашим домом, так как заметил, что вы не позаботились о мерах предосторожности. Представьте мое удивление, когда я увидел, как к вам в окно забирается этот мерзавец. — Он указал на все еще сидевшего на полу уголовника с приплюснутым носом. — Не раздумывая, я рискнул жизнью ради спасения вашего великого открытия. Право, я заслуживаю награды. Не сомневаюсь, вы поймете теперь, что я для вас неоценим, и пересмотрите свое решение.

Тэйлор с откровенной насмешкой выслушал его.

— Ох и здоровы же вы врать!

Он, конечно, на этом не остановился бы, но тут подал голос второй грабитель:

— Брехня, хозяин! Этот жирный слюнтяй на меня наговаривает. Я только выполнял приказ, хозяин. Один субчик нанял меня взломать сейф. Я хотел только честно подработать немного. Только взломать сейф, хозяин. Я никому не хотел причинить вреда. Но когда я собрался приступить к работе — ну, можно сказать, разминку делал, — я увидел вдруг, что сюда лезет со своей стамеской это чучело. Влез — и сразу к сейфу. Ну, конкурентов я, понятно, не люблю. Бросаюсь я, значит, на него, а тут…

Но Хорнсвогл с ледяным высокомерием перебил его:

— Интересно, поверят ли слову гангстера больше, нежели слову человека, который, смело могу сказать, являлся в свое время одним из известнейших членов велик…

— Уймитесь, вы оба! — прикрикнул на них Тэйлор, угрожающе размахивая револьвером. — Я сейчас вызову полицию, и вы сможете морочить ее своими баснями. Уолтер, все в порядке?

— Вроде бы. — Силс закончил осмотр лаборатории. — Они побили только пустую посуду. Все остальное на месте.

— И то ладно… — начал Тэйлор и осекся.

На пороге возник некто в надвинутой на глаза шляпе. Его умело нацеленный револьвер вмиг изменил ситуацию.

— Бросай оружие! — приказал он Тэйлору.

Тот нехотя разжал пальцы. Вошедший сардоническим взглядом окинул всех четверых.

— Итак, налицо двое соперников. Популярное здесь местечко!

Тэйлор и Силс тупо уставились на него. Хорнсвогл громко застучал зубами. Первый налетчик пробормотал:

— Господи помилуй, да это же Майк-Стрелок!

— Да! — отрывисто бросил Майк. — Майк-Стрелок. Многие знают меня и знают, что я не боюсь спустить курок, когда мне захочется. Эй, плешивый, выкладывай, что там у тебя есть. Ты знаешь — бумаги о фальшивом золоте! Ну! Считаю до пяти.

Силс медленно направился в угол, к старому сейфу. Майк сделал шаг назад, чтобы пропустить его, и неосторожно задел рукавом полку. Скляночка с раствором сульфата натрия зашаталась. Осененный внезапной идеей, Силс крикнул:

— Господи! Осторожней… нитроглицерин!

Склянка, грохнувшись об пол, со звоном разлетелась. Майк невольно заорал и подскочил. Тэйлор тут же сделал ему подножку, а Силс быстро поднял оружие Тэйлора, чтобы взять под прицел двух других. Но в этом уже не было надобности: оба, воспользовавшись суматохой, успели скрыться.

Тэйлор и Майк, схватившись, катались по полу. Силс отчаянно прыгал вокруг, выжидая удобного момента привести револьвер в соприкосновение с гангстерским черепом.

Такого случая не представилось. Майк изловчился, нанес Тэйлору удар в подбородок и кинулся бежать. Силс выстрелил, но не попал. Преследовать Майка он не пытался.

Струей холодной воды приведя Тэйлора в чувство, он простонал:

— Что нам делать, Джин? Теперь уже и наша жизнь в опасности. Никогда не думал о возможности воровства. И зачем я только связался с газетами!

— Что теперь об этом говорить! Сейчас нам прежде всего надо выспаться. Этой ночью они больше не вернутся. А утром ты отправишься в банк и сдашь бумаги на хранение, что давно следовало сделать. В три часа здесь будет Стэйплз, после чего мы сможем наконец жить спокойно.

Химик меланхолично покачал головой.

— От этого аммония одно беспокойство. Я почти жалею, что открыл его. Лучше бы я и дальше занимался анализами руды…


Он не изменил своего мнения и утром, когда катил в своем стареньком драндулете к банку. Даже привычное, убаюкивающее тарахтенье мотора не согревало душу Силса. Мирное, монотонное существование сменилось бедламом.

— Богатство, как и бедность, имеет свои проблемы, — сентенциозно сказал себе Силс, затормозив у двухэтажного, отделанного мрамором банка. Он осторожно выбрался из машины, размял затекшие ноги и устремился к вертящейся двери.

Но он не дошел до нее. Два не лучших образчика человеческой породы, как из-под земли, выросли у него по бокам, и в ребро ему больно уткнулось что-то твердое. Он открыл было рот, но ледяной голос строго предупредил:

— Тихо, плешивый, не то схватишь, что заслужил за свою вчерашнюю дьявольскую шутку со мной!

Силс вздрогнул и стих — он узнал голос Майка-Стрелка.

— Где расчеты? — спросил Майк. — А ну, живо!

— Во внутреннем кармане, — хрипло выдавил Силс.

Компаньон Майка проворно извлек из указанного кармана три-четыре листка.

— Они, Майк?

Беглый взгляд, кивок.

— Они! Порядок! Ступай, плешивый! — Резкий толчок — и гангстеры, вскочив в свою машину, скрылись, а химик беспомощно растянулся на тротуаре.

Чьи-то добрые руки помогли ему встать.

— Ничего… — произнес он с усилием. — Я просто споткнулся, вот и все. Я не ушибся.

Он доковылял до банка и почти упал на ближайшую скамью. Определенно, он не был создан для такой жизни!

Впрочем, он был готов к случившемуся. Тэйлор предвидел нечто подобное. Да и он, Силс, заметил ведь, что за ним неотрывно следует какая-то машина. И все же в последний момент он так растерялся, что едва не погубил все дело.

Он передернул узкими плечами, снял шляпу и вытащил спрятанные за лентой бумаги. Скрыть их за стальной дверью хранилища было делом пяти минут. Силс с облегчением перевел дух.

— Интересно, — пробормотал он, — что у них выйдет, когда они попытаются воспользоваться похищенными инструкциями. — Он скривил губы. — Вот будет взрыв!

По возвращении к себе Силс обнаружил, что перед домом фланируют трое полисменов. Тэйлор лаконично объяснял:

— Охрана. Во избежание повторения вчерашнего.

Химик рассказал о своем приключении. Тэйлор хмуро кивнул.

— Ну, теперь все! Через два часа явится Стэйплз, а пока вас постережет полиция.

— Слушай, Джин, — сказал вдруг химик. — Меня тревожит аммоний. Я не проверил его способности к гальванопластике, а это ведь главное. Что, как мы при Стэйплзе оскандалимся?

— Гм-м… — Тэйлор поскреб подбородок. — Тут ты прав. Но вот что мы сделаем. Давай до его прихода проведем для собственного спокойствия опыт… ну, хотя бы на ложке.

— Безобразие! — пожаловался Силс. — Эти назойливые хулиганы вынуждают действовать наспех, пользоваться некорректными, ненаучными приемами.

— Ладно, сначала мы пообедаем.

Поев, они взялись за дело. С лихорадочной быстротой была собрана установка. Куб с ребром в один фут заполнили насыщенным раствором аммоналина. Катодом служила старая стертая ложка, анодом — масса амальгамы аммония, отделенная от остального раствора перфорированной стеклянной перегородкой. В качестве источника тока использовали комплект батарей.

Силс оживленно объяснял:

— Принцип тот же, что при покрытии медью. Ион аммония, получив заряд электричества, устремится к катоду, то есть к ложке. В обычных условиях аммоний разложился бы, но здесь он растворен в аммоналине. Аммоналин, и сам слегка ионизированный, отдаст кислород аноду… Это теоретически. Теперь проверим на практике.

Он замкнул цепь. Тэйлор затаил дыхание. В первый момент эффекта как будто не было, и лицо Тэйлора выразило разочарование. Но затем Силс схватил друга за рукав.

— Гляди! — произнес он свистящим шепотом. — Гляди на анод!

И верно, на рыхлой поверхности амальгамы аммония медленно проступали пузырьки газа. Друзья переключили внимание на ложку. Постепенно ее металлическое покрытие стало тускнеть, серебристо-белый оттенок начал сменяться матово-желтым. Через пятнадцать минут Силс, удовлетворенно вздохнув, выключил ток.

— Нормально!

— Замечательно! Вынь ее! Я хочу поглядеть!

— Как это «вынь»? — ужаснулся Силс. — Это ведь чистый аммоний. На воздухе водяные пары мгновенно образуют из него NH4OH. Нет, мы сделаем иначе. — Он подтащил к столу какой-то громоздкий аппарат. — Это компрессор. Я пропускаю воздух через хлористый кальций, а затем ввожу прямо в раствор совершенно сухой кислород (в четырехкратном объеме азота, естественно).

Он вставил носик аппарата в сосуд, прямо под ложку, и медленно пропустил струю воздуха. Действие было поистине магическим. В один миг желтое покрытие засверкало, заблестело, заискрилось, поражая необычайной красотой.

Как зачарованные, смотрели друзья на это чудо. Силс завернул кран, и некоторое время оба молчали. Потом Тэйлор хриплым шепотом попросил:

— Вынь ее! Разреши мне потрогать! Боже, какая прелесть!

Почти благоговейно Силс щипцами вытащил ложку.

Того, что за этим последовало, никто не мог уже хорошо объяснить. Позднее всполошившиеся репортеры немилосердно мучили обоих друзей, но ни Тэйлор, ни Силс не в состоянии были воспроизвести событий первых минут.

А произошло вот что. Как только ложка оказалась на открытом воздухе, в нос друзьям ударил самый ужасный из когда-либо существовавших запахов — запах, не поддающийся описанию, немыслимый, невероятный, кошмарный, от которого вся комната превратилась в ад.

Силс выронил ложку. И он, и Тэйлор кашляли, стонали, задыхались; их тошнило, у них раздирало глотку, из глаз неудержимо текли слезы.

Тэйлор кинулся к ложке и затравленно огляделся. Запах усилился, а девать ложку было некуда: своими хаотическими метаниями они уже опрокинули сосуд с аммоналином. Путь к спасению оставался только один, и Тэйлор воспользовался им. Вылетев в окно, ложка упала на Двенадцатую авеню прямо к ногам одного из полисменов. Но Тэйлору было уже все равно.

— Раздевайся, — просипел химик. — Одежду надо сжечь. Потом опрыскать лабораторию… Надо что-нибудь сильно пахнущее… Жженая сера. Раствор брома.

Судорожно срывая с себя одежду, они не слышали звонка и почти не обратили внимания на человека, вошедшего через незапертую дверь. Это был Стэйплз, лев в человеческом образе, «стальной король» шести футов ростом.

Уже в следующую секунду он, утратив всю свою величавость, бросился прочь, и Двенадцатой улице представился неповторимый случай лицезреть пожилого, хорошо одетого джентльмена, который несся во всю прыть, задыхаясь от рыданий и на бегу сбрасывая с себя все, что только можно было сбросить.

Между тем ложка продолжала свою губительную работу. Полисмены давно покинули свой пост, и теперь к физическим страданиям двух невольных виновников происшествия прибавились душевные муки, вызванные доносившимся с улицы страшным шумом.

Из соседних домов в панике бежали мужчины и женщины. Не задерживаясь, проносились мимо пожарные машины. Поворачивали назад прибывшие по тревоге наряды полиции.

В конце концов Силс и Тэйлор тоже прекратили сопротивление и, выскочив из дому в одних штанах, сломя голову понеслись к Гудзону. Остановились они, только очутившись по шею в воде и вдохнув благословенный, неотравленный воздух.

Тэйлор озадаченно посмотрел на друга.

— Но откуда этот чудовищный запах? Ты говорил, соединение должно быть стойким, но стойкие соединения не пахнут. Ведь запах — результат испарения, не так ли?

— Ты нюхал когда-нибудь мускус? — жалобно простонал Силс. — Он пахнет неопределенно долгое время, практически не теряя при этом в весе. Мы столкнулись с аналогичным феноменом.

Они помолчали, занятый каждый своими мыслями, и только с ужасом вздрагивали при легком дуновении ветерка, доносившего слабую струю аммониевых испарений. Затем Тэйлор тихо сказал:

— Когда они поймут, что все дело в ложке, и доберутся до корней этой истории, нас, я боюсь, привлекут к ответственности… может быть, даже посадят…

У Силса вытянулось лицо.

— Век бы мне не знать этой дряни! Она принесла нам одни только беды. — Окончательно упав духом, он громко зарыдал.

Тэйлор печально похлопал его по спине.

— Ну, если разобраться, все не так уж плохо. Это открытие тебя прославит, и ты сможешь диктовать свои условия, сможешь выбирать между крупнейшими промышленными лабораториями страны. А в свое время придет к тебе и Нобелевская премия.

— Верно… — Силс уже снова улыбался. — И может, я найду еще способ нейтрализовать этот запах. Надеюсь, что найду.

— И я надеюсь, — с чувством поддержал Тэйлор. — Пойдем-ка назад. Они, наверно, уже нашли способ отделаться от этой ложки.

История

© Перевод Б. Миловидова.
Худые пальцы Уллена легко и бережно водили ручкой по бумаге; близко посаженные глаза помаргивали за толстыми линзами. Дважды загорался световой сигнал, прежде чем Уллен ответил:

— Это ты, Тшонни? Вхоти, пожалуйста.

Он добродушно улыбнулся, его сухощавое марсианское лицо оживилось.

— Сатись, Тшонни… но сперва приспусти санавески. Сверкание вашево огромново семново солнца растрашает. Ах, совсем-совсем хорошо, а теперь сатись и посити тихо-тихо немношко, потому что я санят.

Джон Брюстер сдвинул в сторону кипу бумаг и уселся. Сдув пыль с корешка открытой книги на соседнем стуле, он укоризненно поглядел на марсианского историка.

— А ты все роешься в своих дряхлых заплесневелых фолиантах? И тебе не надоело?

— Пожалуйста, Тшонни, — Уллен не поднимал глаз, — не сакрой мне нужную страницу. Это кника «Эра Китлера» Уильяма Стюарта, и ее очень трутно читать. Он испольсует слишком мноко слов, которых не расъясняет. — Когда он перевел взгляд на Джонни, на лице его читалось недоуменное раздражение. — Никокта не опьясняет термины, которыми польсуется. Это ше совершенно ненаучно. Мы на Марсе, преште чем приступить к рапоте, саявляем: «Вот список всех терминов, которые испольсуются в тальнейшем». Иначе как пы люти смокли расумно исъясняться? Ну и ну! Эти сумасшетшие семляне!

— Это все пустяки, Уллен… забудь. Почему бы тебе не взглянуть на меня? Или ты ничего не заметил?

Марсианин вздохнул, снял очки, задумчиво протер стекла и осторожно водрузил очки на нос. Потом окинул Джонни изучающим взглядом.

— Я тумаю, ты нател новый костюм. Или не так?

— Новый костюм? И это все, что ты можешь сказать, Уллен? Это же мундир. Я — член Внутренней Обороны.

Он вскочил на ноги — воплощение юношеского задора.

— Што такое «Внутренняя Опорона»? — без энтузиазма поинтересовался Уллен.

Джонни захлопал глазами и растерянно опустился на место.

— Знаешь, я и в самом деле могу подумать, что ты даже не слышал о войне, которая на прошлой неделе началась между Землей и Венерой. Готов поспорить!

— Я пыл санят. — Марсианин нахмурился и поджал тонкие, бескровные губы. — На Марсе не пывает войн… теперь не пывает. Кокга-то мы применяли силу, но это пыло тавным-тавно. А теперь нас осталось мало, и силой мы не польсуемся. Этот путь совершенно песперспективен. — Казалось, он заставил себя встряхнуться и заговорить оживленнее. — Скаши мне, Тшонни, не знаешь ли ты, кде я моку найти опретеление тово, что насывается «национальная кортость»? Оно меня останавливает. Я не моку твикаться талыпе, пока не пойму его сначение.

Джонни выпрямился во весь рост, блистая чистой зеленью мундира Земных Сил, и улыбнулся, ласково и снисходительно:

— Ты неисправим, Уллен, старый ты простофиля. Не хочешь ли пожелать мне удачи? Завтра я отправляюсь в космос.

— Ах, а это опасно?

Джонни даже взвизгнул от смеха:

— Опасно? А ты как думаешь?

— Токта… токта это клупо — искать опасности. Зачем это тепе нато?

— Тебе этого не понять, Уллен. Ты только пожелай мне удачи, скажи, чтобы я быстрее возвращался с победой.

— Все-не-пре-мен-но! Я никому не шелаю смерти. — Узкая ладонь марсианина скользнула в протянутую лапищу. — Путь осторошен, Тшонни… И покоти, пока ты не ушел, потай мне рапоту Стюарта. Тут, на вашей Семле, все телается таким тяшелым. Тяшелым-тяшелым… И таше к терминам не привотится опретелений.

Он вздохнул и вновь погрузился в манускрипты, еще до того как Джонни неслышно выскользнул из комнаты.

— Какой варварский нарот, — сонно пробормотал себе под нос марсианин. — Воевать! Они тумают, что упивая… — Слова сменились внятным ворчанием, в то время как глаза продолжали следить за пальцем, ползущим по странице.

«…Союз англосаксонских государств в любую минуту мог распасться, хотя уже к весне 1941 года стало очевидно, что гибель…»

— Эти сумасшетшие семляне!


Опираясь на костыли, Уллен остановился на лестнице университетской библиотеки, сухонькой ладошкой защитив слезящиеся глаза от неистового земного солнца.

Небо было голубым, безоблачным… безмятежным. Но где-то там, вверху, за пределами воздушного океана, сражаясь, маневрировали стальные корабли,полыхая яростным огнем. А вниз, на города, падали крохотные капли смерти — высокорадиоактивные бомбы, бесшумно и неумолимо выгрызающие в месте падения пятнадцатифутовый кратер.

Население городов теснилось в убежищах, скрывалось в расположенных глубоко под землей освинцованных помещениях. А здесь, наверху, молчаливые, озабоченные люди текли мимо Уллена. Патрульные в форме вносили некоторое подобие порядка в это гигантское бегство, направляя отставших и подгоняя медлительных.

Воздух был полон отрывистых приказов.

— Спустись-ка в убежище, папаша. И поторопись. Видишь ли, здесь запрещено торчать без дела.

Уллен повернулся к патрульному, неторопливо собрал разбежавшиеся мысли, оценивая ситуацию.

— Прошу прощения, семлянин… но я не спосопен очень пыстро перемещаться по вашему миру. — Он постучал костылем по мраморным плитам. — В нем все претметы слишком тяшелы. Если я окашусь в толпе, то меня затопчут.

Он доброжелательно улыбнулся с высоты своего немалого роста. Патрульный потер щетинистый подбородок:

— Порядок, папаша, я тебя понял. Вам, марсианам, у нас нелегко… Убери-ка с дороги свои палочки.

Напрягшись, он подхватил марсианина на руки.

— Обхвати-ка меня покрепче ногами, нам надо поторопиться.


Мощная фигура патрульного протискивалась сквозь толпу. Уллен зажмурился — быстрое движение при этом противоестественном тяготении отзывалось спазмами в желудке. Он снова открыл глаза только в слабо освещенном закоулке подвала с низкими потолками.

Патрульный осторожно опустил его на пол, подсунув под мышки костыли.

— Порядок, папаша. Побереги себя.

Уллен пригляделся к окружающим и заковылял к одной из невысоких скамеек в ближайшем углу убежища. Позади него послышался зловещий лязг тяжелой, освинцованной двери.

Марсианский ученый достал из кармана потрепанный блокнот и начал неторопливо заполнять его каракулями. Он не обращал ни малейшего внимания на взволнованные перешептывания, встретившие его появление, на обрывки возбужденных разговоров, повисшие в воздухе.

Но, потирая пушистый лоб обратным концом карандаша, он наткнулся на внимательный взгляд человека, сидящего рядом. Уллен рассеянно улыбнулся и вернулся к записям.

— Вы ведь марсианин, верно? — заговорил сосед торопливым, свистящим голосом. — Не скажу, что особо люблю чужаков, но против марсиан ничего такого не имею. Что же касается венериан, так теперь я бы им…

— Тумаю, ненависть никокга не товетет то топра, — мягко перебил его Уллен. — Эта война — серьесная неприятность… очень серьесная. Она мешает моей рапоте, и вам, семлянам, слетует ее прекратить. Или я не прав?

— Можем поклясться своей шкурой, что мы ее прекратим, — последовал выразительный ответ. — Вот треснем по их планете, чтобы ее наружу вывернуло… и всех поганых венерят вместе с ней.

— Вы сопираетесь атаковать их корота, как и они ваши? — Марсианин совсем по-совиному задумчиво похлопал глазами. — Вы тумаете, что так путет лучше?

— Да, черт побери, именно так…

— Но послушайте. — Уллен постучал костистыми пальцами по ладони. — Не проще ли пыло пы снаптить все корапли тесориентирующим орушием?.. Или вам так не кашется? Наверное, потому, что у них, у венериан, есть экраны?

— О каком это оружии вы говорите?

Уллен детально обдумал вопрос.

— Полакаю, что тля нево у вас существует свое насвание… но я никокта ничево не понимал в орушии. На Марсе мы насываем ево «скелийнкпек», что в перевоте на английский осначает «тесориентирующее орушие». Теперь вы меня понимаете?

Он не получил ответа, если не считать недовольного угрюмого бормотания. Землянин отодвинулся от своего соседа и нервно уставился на противоположную стену. Уллен понял свою неудачу и устало повел плечом:

— Это не ис-са тово, что я утеляю всему происхотящему слишком мало внимания. Просто ис-са войны всекта слишком мноко хлопот. Стоило пы ее прекратить. — Он вздохнул. — Но я отвлекся!

Его карандаш вновь пустился было в путь по лежащему на коленях блокноту, но Уллен снова поднял глаза:

— Простите, вы не напомните мне насвание страны, в которой скончался Китлер? Эти ваши семные насвания порой так слошны. Кашется, оно начинается на «М».

Его сосед, не скрывая изумления, вскочил и отошел подальше. Уллен неодобрительно и недоуменно проследил за ним взглядом.

И тут прозвучал сигнал отбоя.

— Ах та! — пробормотал Уллен. — Матакаскар! Веть очень простое насвание.


Теперь мундир на Джонни Брюстере уже не выглядел с иголочки. Как и должно быть у бывалого солдата, по плечам и вдоль воротника намертво залегли складки, а локти и колени лоснились.

Уллен пробежался пальцами вдоль жутковатого шрама, шедшего вдоль всего правого предплечья Джонни.

— Тшонни, теперь не польно?

— Пустяки! Царапина! Я добрался до того венеряка, который это сделал. От него осталась лишь царапина на лунной поверхности.

— Ты сколько пыл в коспитале, Тшонни?

— Неделю!

Он закурил и присел на край стола, смахнув часть бумаг марсианина.

— Остаток отпуска мне следовало бы провести с семьей, но, как видишь, я выкроил время навестить тебя.

Он подался вперед и нежно провел рукой по жесткой щеке марсианина.

— Ты так и не скажешь, что рад меня видеть?

Уллен протер очки и внимательно поглядел на землянина.

— Но, Тшонни, неушели ты настолько сомневаешься, что я рат тепя витеть, что не поверишь то тех пор, пока я не выскашу это словами? — Он помолчал. — Нато путет стелать оп этом пометку. Вам, простотушным семлянам, всекта неопхотимо вслух ислакать трук перет труком такие очевитные вещи, а иначе вы ни во что не верите. У нас, на Марсе…

Говоря это, он методично протирал стекла. Наконец он вновь водрузил очки на нос.

— Тшонни, расве у семлян нет «тесориентирующего орушия»? Я поснакомился во время налета с отним человеком в упешище, и он не мок понять, о чем я коворю.

Джонни нахмурился:

— Я тоже не понимаю, о чем ты. Почему ты спрашиваешь об этом?

— Потому что мне кашется странным, что вы с таким трутом поретесь с этим венерианским наротом, токта как у них, похоше, вовсе нет экранов, чтопы вам противотействовать. Тшонни, я хочу, чтопы война поскорее кончилась. Она мне постоянно мешает, все время прихотится прерывать рапоту и итти в упешище.

— Погоди-ка, Уллен. Не торопись. Что это за оружие? Дезинтегратор? Что ты об этом знаешь?

— Я? О таких телах я воопще ничево не снаю. Я полакал, что ты снаешь, потому и спросил. У нас на Марсе в наших исторических хрониках коворится, что такое орушие применялось в наших тревних войнах. Мы теперь в орушии совсем не распираемся. Моку только скасать, что оно пыло простым, потому что противная сторона всекта что-нипуть применяла тля сащиты, и токта все опять становилось так ше, как пыло… Тшонни, тепе не покашется сатрутнительным спуститься со стола и отыскать «Начало космических путешествий» Хиккинпоттема?

Джонни сжал кулаки и бессильно потряс ими:

— Уллен, чертов марсианский педант… неужели ты не понимаешь, насколько это важно? Ведь Земля воюет! Воюет! Воюет! Воюет!

— Все верно, вот и прекратите воевать. — В голосе Уллена звучало раздражение. — На Семле нет ни мира, ни покоя. Я натеялся как слетует порапотать в пиплиотеке… Тшонни, поосторошнее. Ну пошалуйста, ну что ты телаешь? Ты меня просто опишаешь.

— Извини, Уллен. А как ты со мной обошелся? Но мы еще посмотрим.

Отмахнувшись от слабых протестов Уллена, Джонни подхватил его на руки вместе с креслом-каталкой, и марсианин оказался за дверью раньше, чем успел закончить фразу.

Ракетотакси ожидало возле ступеней библиотеки. С помощью водителя Джонни запихнул кресло с марсианином в салон. Машина взлетела, оставляя за собой хвост смога.

Уллен мягко пожаловался на перегрузку, но Джонни не обратил на это внимания.

— Чтобы через двадцать минут мы были в Вашингтоне, приятель, — бросил он водителю. — Наплюй на все запреты.


Чопорный секретарь произнес холодно и монотонно:

— Адмирал Корсаков сейчас примет вас.

Джонни повернулся и погасил сигарету. Затем бросил взгляд на часы и хмыкнул.

Уллен очнулся от беспокойного сна и тут же нацепил очки.

— Они наконец-то опратили на нас внимание, Тшонни?

— Тс-с-с!

Уллен безразлично оглядел роскошную обстановку кабинета, огромные карты Земли и Венеры на стене, внушительный стол в центре. Скользнул глазами по низенькому, полненькому, бородатому человеку по ту сторону стола и с облегчением остановил взгляд на долговязом рыжеватом мужчине, стоявшем неподалеку.

От избытка чувств марсианин попытался даже приподняться в своем кресле.

— Токтор Торнинк, вы ли это? Мы встречались с вами кот насат в Принстоне. Натеюсь, вы меня не сапыли? Мне там присвоили почетную степень.

Доктор Торнинг шагнул вперед и с силой пожал руку Уллена:

— Разумеется. Вы делали тогда доклад о методологии исторической науки Марса, верно?

— О, вы сапомнили, я так рат! Мне очень повесло, что я с вами повстречался. Скашите мне как ученый, что вы тумаете относительно моей теории о том, что социальная наступательность эры Китлера послушила основной причиной тля поль…

Доктор Торнинг улыбнулся:

— Мы обсудим это позже, доктор Уллен. А сейчас адмирал Корсаков надеется получить от вас информацию, при помощи которой мы сможем покончить с войной.

— Вот именно, — скрипуче произнес Корсаков, поймав кроткий взгляд марсианского ученого. — Хотя вы и марсианин, я предлагаю вам способствовать победе принципов свободы и законности над безнравственными поползновениями венерианской тирании.

Уллен с сомнением посмотрел на него:

— Это свучит невешливо… но не скасал пы, что я много расмышлял на эту тему. Вероятно, вы хотите скасать, что война скоро кончится?

— Да, нашей победой.

— Та-та, «попета», но веть это только слово. История покасывает, что войны, выикранные са счет чисто военново преимущества, слушат основой тля роста милитарисма и реваншисма в путущем. По этому вопросу я моку порекоментовать вам очень хорошее эссе, написанное Тшеймсом Коллинсом. В полном вите оно пыло опупликовано в тве тысячи пятитесятом коту.

— Мой дорогой сэр!

Уллен повысил голос, оставляя без внимания тревожный шепоток Джонни.

— Что ше касается попеты — потлинной попеты, то почему пы вам не опратиться к простому нароту Венеры и не саявить: «Какой нам смысл враштовать? Тавайте лучше поковорим…»

Последовал удар кулаком по столу и невнятная ругань.

— Ради всего святого, Торнинг. Разбирайтесь с ним сами. Даю вам пять минут.

Торнинг подавил смешок.

— Доктор Уллен, мы попросили бы вас рассказать то, что вы знаете о дезинтеграторе.

— Десинтекраторе? — Уллен недоуменно коснулся пальцем щеки.

— Вы о нем рассказали лейтенанту Брюстеру.

— Хм-м-м… A-а! Вы про «тесориентирующее орушие». Я о нем ничего не снаю. Марсианские историки несколько рас упоминали о нем, но они тоше ничего не снали… я потрасумеваю, с технической точки срения.

Рыжеволосый физик терпеливо кивнул:

— Понимаю вас, понимаю. Но что именно они сообщили? К какому виду оружия оно относилось?

— Ну-у, они коворили, что это орушие саставляет металл распататься на части. Как вы насываете силы, саставляющие частицы металла тершаться вместе?

— Внутримолекулярные силы?

Уллен задумался и медленно произнес:

— Наверное. Я запыл, как это насывается по-марсиански… помню, что слово тлинное. Но в люпом случае… это орушие… расрушает эти силы, и металлы рассыпаются в порошок. Но тействию потвершены лишь три металла: шелесо, копальт и… у не-во такое странное насвание!

— Никель, — мягко подсказал Джонни.

— Та, та, никель!

Глаза Торнинга заблестели.

— Ага, ферромагнитные элементы. Могу поклясться, тут замешано осциллирующее магнитное поле, чтоб я стал венерианцем. Что скажете, Уллен?

Марсианин вздохнул:

— Ах, эти невосмошные семные термины… Потоштите, польшую часть моих снаний оп орушии я почерпнул в рапоте Хокела Пека «О культурной и социальной истории Третьей империи». Это товольно польшой трут в тритцати четырех томах, но я всекта считал ево товольно посретственным. Его манера ислошения…

— Пожалуйста, — перебил его Торнинг, — оружие…

— Ах та, та! — Уллен поудобнее устроился в кресле, скривившись от усилия. — Он коворит оп электричестве, которое колеплется тута и сюта очень метленно… очень метленно, и его тавление… — Он беспомощно замолчал, с наивной надеждой взглянув на хмурое лицо адмирала. — Я тумаю, это понятие осначает «тавление», но я не снаю, это слово очень трутно перевести. По-марсиански это свучит как «крансарт». Это мошет помочь?

— Мне кажется, вы имеете в виду потенциал, доктор Уллен! — Торнинг громко вздохнул.

— Пусть путет так. Сначит, этот «потенциал» тоше меняется очень метленно, но его перемены как-то синхронисированы макнитисмом, который… хм-м… тоше исменяется. Вот и все, что я снаю. — Уллен нерешительно улыбнулся. — А теперь я пы хотел вернуться к сепе. Натеюсь, теперь все путет в порятке?

Адмирал не удостоил его ответом.

— Вы что-нибудь поняли из этой болтовни, доктор?

— Чертовски мало, — признался физик, — но это дает нам одну-две зацепки. Можно, конечно, извлечь что-нибудь из книги Бека, но на это мало надежды. Скорее всего, мы обнаружим лишь повторение того, что слышали сейчас от доктора Уллена. Скажите, на Марсе сохранились какие-нибудь научные труды?

Марсианин опечалился.

— Нет, токтор Торнинк. Они все пыли уничтошены кальнианскими реакционерами. Мы на Марсе совсем расочаровались в науке. История покасывает, что научный прокресс не ветет к счастью. — Он Повернулся к молодому землянину. — Тшонни, пошалуйста, пойтем.

Мановением руки адмирал Корсаков отпустил их обоих.


Уллен сосредоточенно водил взглядом по плотно исписанной странице, останавливался, вписывал слова. Потом поднял глаза и тепло улыбнулся Джонни Брюстеру, который недовольно покачал головой и опустил руку на плечо марсианина. Брови молодого землянина сдвинулись еще больше.

— Уллен, — с трудом произнес он, — у тебя назревают большие неприятности.

— Та? У меня? Неприятности? Но, Тшонни, это неверно. Моя кника прекрасно протвикается вперет. Первый том уше окончен и после некоторой шлифовки путет котов к печати.

— Уллен, если ты не сообщишь правительству исчерпывающие данные о дезинтеграторе, я не отвечаю за последствия.

— Но я расскасал все, что снаю.

— Не все. Этих данных недостаточно. Ты должен постараться вспомнить еще что-нибудь, Уллен, ты должен.

— Но веть снать то, чево не существует, невосмошно — это аксиома. — Опершись о подлокотники, Уллен попрямее уселся в кресле.

— Да знаю я, — Губы Джонни страдальчески скривились. — Но и ты должен понять! Венериане контролируют пространство; наши гарнизоны в поясе астероидов уничтожены, на прошлой неделе пали Фобос и Деймос. Сообщение между Землей и Луной прервано, и один Господь знает, как долго сможет продержаться Лунная эскадра. Сама Земля едва-едва способна защититься, а бомбить ее теперь примутся всерьез… Ну же, Уллен, неужели ты не понимаешь?

Растерянность во взгляде марсианина усилилась.

— Семля проикрывает?

— Ну конечно!

— Токта смиритесь. Это путет локическим савершением. И сачем вы, сумасшетшие семляне, все это сатеяли?

Джонни заскрежетал зубами:

— Но если у нас будет дезинтегратор, мы победим.

Уллен пожал плечами:

— Но, Тшонни, это ше так утомительно, выслушивать отни и те ше старые попасенки. У вас, семлян, колова рапотает только в отном направлении. Послушай, мошет пыть, ты почувствуешь сепя лучше, если я почитаю тепе немноко ис своей рапоты? Это пойтет на польсу твоему интеллекту.

— Ладно, Уллен, ты сам на это напросился. Тебе некого винить. Если ты не сообщишь Торнингу то, что он хочет знать, тебя арестуют и будут судить за измену.

Последовало недолгое молчание, потом Уллен произнес, слегка заикаясь:

— Меня… са исмену? И ты топускаешь, что я моку претать… — Историк сдернул очки и принялся трясущимися руками протирать стекла, — Это неправта. Ты пытаешься запукать меня.

— О нет, я-то нет. Это Корсаков считает, что ты знаешь больше, чем говоришь. Он уверен, что ты или набиваешь себе цену, или — и это его больше устраивает — ты подкуплен венерианами.

— Но Торнинк…

— Торнинг не всемогущ. Ему впору подумать о собственной шкуре. Земное правительство в моменты потрясений не может похвастаться рассудительностью. — На глаза Джонни неожиданно навернулись слезы. — Уллен, должно же быть что-то, что ты забыл. Это не только тебе надо — всей Земле.

Уллен задышал тяжело, со свистом.

— Они считают, что я спосопен торковать своими научными поснаниями. Вот какими оскорплениями платят они мне са поряточность, са мою научную принципиальность?! — От ярости голос его охрип, и впервые за все время их знакомства Джонни смог постичь разнообразие древнемарсианских выражений. — Рас так, я не происнесу ни слова! — заявил ученый. — Пусть они сашают меня са решетку, пусть расстреляют, но этово оскорпле-ния я не сапуту никокта.

В его глазах читалась такая непоколебимость, что у Джонни поникли плечи. Замигала сигнальная лампочка, но землянин даже не шевельнулся.

— Ответь на сигнал, Тшонни, — мягко попросил Уллен. — Они явились са мной.

Мгновение спустя в комнате стало тесно от зеленых мундиров. Лишь доктор Торнинг и двое его спутников выделялись штатскими костюмами.

Уллен силился подняться на ноги.

— Коспота, я ничего не скашу. Я уше слышал, что вы пришли к вывоту, что я протаю свои снания — протаю са теньки! — Он плевался словами. — Таково мне еще не говорили. Если вам укотно, вы мошете арестовать меня неметленно, я не скашу польше ни слова… и я откасываюсь иметь тело с семным правительством в тальнейшем…

Офицер в зеленом мундире шагнул было вперед, но Торнинг движением руки отстранил его.

— Ну и ну, доктор Уллен, — весело произнес он, — стоит ли так кипятиться? Я просто пришел поинтересоваться, не вспомнили ли вы какой-нибудь дополнительный факт. Любой, хоть самый незначительный…

С трудом опираясь на подлокотники, Уллен тем не менее держался твердо и прямо. Его ответом было лишь ледяное молчание.

Доктор Торнинг невозмутимо присел на стол историка, взвесил в руке толстую стопку страниц.

— A-а, так об этой работе мне говорил молодой Брюстер? — Он с любопытством поглядел на рукопись. — Что ж, вы, конечно, понимаете, что ваша позиция может заставить правительство все это конфисковать.

— Та?

Волна ужаса смыла выражение непримиримости с лица Уллена. Он подался вперед, потянувшись к манускрипту. Физик отбросил прочь слабую руку марсианина:

— Руки прочь, доктор Уллен. О вашей работе я сам теперь позабочусь. — Он зашуршал страницами. — Видите ли, если вас арестуют за измену, то ваша писанина станет криминалом.

— Криминалом! — Уллен уже не говорил, а хрипел. — Токтор Торнинк, вы сами не понимаете, что коворите. Это… это мой величайший трут. — Его голос окреп. — Пошалуйста, токтор Торнинк, верните мне мою рукопись.

Физик держал ее возле самых дрожащих пальцев марсианина.

— Только если… — начал он.

— Но я ничево не снаю! — На побледневшем лице историка выступил пот. Голос срывался: — Покотите! Тайте мне время! Тайте мне восмошность потумать… и, пошалуйста, оставьте мою рапоту в покое.

Палец физика больно уперся в плечо марсианского историка.

— Вам лучше помочь нам. Вашу писанину мы можем уничтожить за несколько секунд, если вы…

— Покотите, прошу вас. Кте-то — не помню кте — упоминалось, что в этом орушии тля некоторых электросхем применялся специальный металл, который портится от воты и востуха. Он…

— Святой Юпитер танцующий! — вырвалось у одного из спутников Торнинга. — Шеф, помните работу Аспартье пятилетней давности о натриевых схемах в аргонной атмосфере?..

Доктор Торнинг погрузился в размышления.

— Минуточку… минуточку… минуточку… Черт побери! Это же прямо в глаза лезло…

— Вспомнил, — неожиданно прохрипел Уллен. — Это пыло описано у Каристо. Он распирал патение Каллонии, и это пыло отним ис негативных факторов — нехватка этово металла, — там он и ссылается на…

Но он обращался к пустой комнате. На некоторое время Уллен от изумления замолчал. Потом воскликнул:

— Моя рукопись!

Болезненно прихрамывая, он подобрал страницы, разбросанные по всему полу, и сложил вместе, бережно разглаживая каждый лист.

— Такие варвары… так опращаться с величайшим научным трутом!


Уллен выдвинул еще один ящик, порылся в его содержимом и раздраженно задвинул на место.

— Тшонни, кута я сунул ту пиплиографию? Ты не вител ее? — Он покосился в сторону окна. — Тшонни!

— Уллен, погоди минуточку. Они уже близко, — отозвался Джонни Брюстер.

Улицы за окном ошеломляли буйством красок. Длинной, уверенно вышагивающей колонной двигался по проспекту цвет флота. В воздухе рябило от снегопада конфетти, от лент серпантина. Слышался монотонный и приглушенный рев толпы.

— Ах, это клупые люти, — задумчиво произнес Уллен. — Они так ше ратовались, кокта началась война, и токта тоше пыл парат. А теперь еще отин. Смешно!

Он доковылял до своего кресла. Джонни последовал за ним.

— Ты знаешь, что правительство назвало звездный музей твоим именем?

— Та, — последовал сухой ответ. Уллен растерянно заглянул под стол. — Мусей поевой славы имени Уилена, и там путет выставлено все трофейное орушие. Такова ваша странная семная привычка испольсовать претметы. Но кте, путь я проклят, эта пиплиография?

— Вот здесь, — ответил Джонни, извлекая документ из жилетного кармана Уллена. — Наша победа завоевана твоим оружием, это для тебя оно древнее, а для нас в самый раз.

— Попета! Ну конечно! Пока Венера не перевоорушится и не начнет новую порьпу за реванш. Вся история покасывает… латно, хватит на эту тему. — Он поудобнее устроился в кресле. — А теперь посволь протемонстрировать тепе потлинную попету. Посволь, я прочту тепе кое-что ис первово тома моей рапоты. Снаешь, она уше в напоре.

Джонни рассмеялся:

— Смелей, Уллен. Теперь я готов прослушать все твои двенадцать томов слово за словом.

Уллен ласково улыбнулся в ответ.

— Тумаю, это пойтет на польсу твоему интеллекту, — заметил он.

Таинственное чувство

© Перевод Н. Аллунан.
Чарующие звуки штраусовского вальса наполняли комнату. Повинуясь чутким пальцам Линкольна Филдза, мелодия то взмывала, то затихала. Он играл, прикрыв глаза, глядя сквозь ресницы полуопущенных век, и почти как наяву видел вальсирующие пары на вощеном паркете роскошного бального зала…

Музыка всегда околдовывала его подобным образом, наполняя разум видениями чистой красоты и превращая комнату в райское царство звука. Его пальцы в последний раз протанцевали по клавишам, вызвав к жизни изысканный пассаж, и неохотно замерли.

Он перевел дыхание и некоторое время сидел совершенно неподвижно, словно пытаясь уловить квинтэссенцию прекрасного в затихающих отзвуках, потом робко улыбнулся своему единственному гостю.

Гость, Гарт Йан, улыбнулся в ответ, но ничего не сказал. Между ними хватало приязни, но недоставало взаимопонимания. Они принадлежали к разным мирам, причем буквально: родиной Йана были гигантские подземные города Марса, а Филдз являлся продуктом все шире расползающегося по лику Земли Нью-Йорка.

— Ну, как тебе, Гарт? — нерешительно спросил Филдз.

Марсианин покачал головой и ответил со своей всегдашней скрупулезностью:

— Я слушал крайне внимательно и могу с уверенностью заявить, что это не вызвало у меня неприятия. Там заметен определенный ритм, который оказывает до некоторой степени успокаивающее воздействие. Но красота? Нет, я ее не уловил!

На лице Филдза промелькнула жалость, более того — искренняя боль. Гарт поймал его взгляд и все понял, но и тени зависти не появилось в ответ в его глазах. Не без труда умостившийся в человеческом кресле тощий, высокий марсианин продолжал как ни в чем не бывало покачивать ногой, небрежно перекинутой через другую.

Филдз вдруг вскочил, порывисто схватил его за руку и потащил к роялю.

— Вот, садись сюда, на банкетку.

Гарт подчинился, добродушно заметив:

— Вижу, ты хочешь устроить небольшой эксперимент?

— Ты угадал. Мне приходилось читать об исследованиях различий в работе органов чувств землян и марсиан, но суть как-то всегда ускользала от меня.

Он нажал сперва до, потом фа той же октавы и вопросительно посмотрел на Гарта.

— Разница между этими звуками если и есть, — сказал марсианин, — то совершенно незначительная. Я уловил ее лишь потому, что тщательно вслушивался. Иначе я бы сказал, что ты извлек два одинаковых звука.

Землянин удивленно покачал головой.

— А вот так? — Он нажал до и соль.

— На этот раз я определенно слышу разницу.

— Что ж, похоже, все, что говорят о вас, марсианах, правда. Несчастные — природа наделила вас таким грубым слухом! Вы и не подозреваете, чего лишены.

Гарт Йан с философским видом пожал плечами.

— Нельзя страдать о том, чего никогда не имел.

Повисшее после этого недолгое молчание нарушил марсианин.

— Понимаешь ли ты в полной мере, что мы живем в уникальную эпоху? Впервые в истории установлен контакт между двумя разумными расами. Да, мы имеем возможность сравнить работу земных и марсианских органов чувств. Ты не находишь, что это само по себе позволяет узнать много нового и заставляет шире взглянуть на вещи?

— Это верно. Однако, похоже, по части тонкости ощущений природа оделила нас гораздо более щедро. Знаешь, в прошлом месяце один из наших биологов заявил, что вообще не понимает, как существа с таким грубым восприятием мира, как вы, сумели создать столь высокоразвитую цивилизацию.

— Все относительно, Линкольн. Нам вполне хватает того, что имеем.

Но душу Филдза переполняла обида на то, как несправедливо судьба обошлась с марсианами.

— Если бы ты знал, Гарт, как много вы потеряли. Вам никогда не познать красоты солнечного заката или цветущего луга. Не насладиться синевой небес, зеленью полей или золотом спелых колосьев. Для вас мир — всего лишь мозаика света и тени. — Он содрогнулся при этой мысли. — Вам не ощутить дивного аромата цветов. Даже столь немудрящей радости, как наслаждение вкусом простой здоровой пищи, вы и то лишены. Вы не чувствуете вкуса, запаха, не различаете цветов. Когда я думаю о том, в каком тусклом мире вы живете, мое сердце сжимается от жалости.

— Все перечисленные тобой радости для меня всего лишь пустой звук. Не трать на меня жалость — я не более несчастен, чем ты. — Он встал и взял трость, без которой не мог обходиться на Земле с ее большой силой тяжести. Однако слова Филдза, должно быть, все же задели Гарта, потому что он добавил: — Видишь ли, вы напрасно смотрите на нас свысока. Мы же не хвастаемся преимуществами своей расы, а ведь вы о них даже не подозреваете. — Он поморщился, будто сожалея о своих словах, и направился к двери.

Филдз некоторое время сидел, озадаченно переваривая последние слова Гарта, потом бросился за ним. Без труда догнав медленно ковыляющего марсианина, он уговорил его вернуться в комнату.

— Что ты имел в виду, когда говорил о преимуществах своей расы, о которых мы не подозреваем?

Марсианин отвел глаза.

— Забудь об этом, Линкольн. Твое искреннее сочувствие ранило мою гордость, и я сгоряча наговорил лишнего.

— Но не солгал, верно? — спросил Филдз, испытующе глядя на него. — Вполне логично, что ваше восприятие мира имеет свои преимущества, однако я не могу взять в толк, зачем вам это скрывать. Бессмыслица какая-то!

— Может быть, да, может быть, нет. Я проявил непростительную глупость, заговорив об этом, и ты поймал меня на слове.

Надеюсь, ты можешь пообещать мне, что дальше тебя это не пойдет?

— Разумеется, обещаю! Буду нем, как могила, хотя будь я проклят, если понимаю, на что ты намекаешь. Скажи, какого рода это таинственное чувство?

Гарт Йан равнодушно пожал плечами.

— Как, по-твоему, можно передать словами его природу? Вот ты, например, смог бы объяснить мне, что такое цвет?

— Я не прошу тебя давать определения. Просто скажи, какие возможности дает это чувство, что позволяет ощутить? Прошу тебя. — Филдз порывисто сжал плечо собеседника. — Ты можешь говорить совершенно спокойно. Я клянусь хранить тайну.

Марсианин тяжело вздохнул.

— Вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Много ли ты вынесешь из моего заявления, что, если мне показать два сосуда, наполненных жидкостью, я почувствую, какой из них содержит яд? Или что если показать мне медную проволоку, то я смогу определить, идет ли по ней ток, пусть даже совсем слабый, в одну тысячную ампера? Или что я могу назвать тебе температуру любого предмета в радиусе пяти ярдов и при этом ошибусь не больше чем на три градуса? Или… впрочем, сказанного и так достаточно.

— И это все? — Филдз был явно разочарован.

— А что бы ты хотел услышать?

— Все, что ты перечислил, безусловно, очень помогает в жизни, однако при чем здесь красота? Да, это ваше загадочное чувство приносит пользу, но дает ли оно пищу для ума и наслаждение для души?

Гарт Йан досадливо взмахнул рукой.

— Честное слово, Линкольн, ты ведешь себя глупо. Это всего лишь ответ на твой вопрос: что позволяет ощутить это чувство. Не стоит и пытаться описать его подлинную природу. Возьмем твою способность различать цвета. Насколько я могу судить, единственный прок с нее в том, что она позволяет тебе ощущать некие тонкие нюансы, для меня недоступные. Руководствуясь вашим так называемым цветом, ты, например, можешь мгновенно определить наличие некоторых веществ, тогда как мне для этого придется проводить химический анализ. При чем здесь красота?

Землянин открыл рот, чтобы возразить, но Гарт раздраженно отмахнулся от него:

— Знаю, знаю. Ты опять примешься лепетать про закаты солнца и прочее. Но что ты знаешь о прекрасном? Разве тебе знакома красота оголенного медного провода, по которому идет переменный ток? Разве ты ощущал изысканную прелесть индукционной катушки, когда к ней подносят магнит? Разве ты когда-либо наслаждался совершенством марсианской портвемы?

Филдз потрясенно смотрел на Гарта, глаза которого при последних словах подернулись мечтательной дымкой. Жалость к бедным, ущербным марсианам в мгновение ока покинула Линкольна.

— У каждой расы свои преимущества, — признал он, старательно задавив крошечного червячка зависти. — Но я не понимаю одного: за каким чертом вам понадобилось держать эту свою способность в тайне? У нас, землян, нет от вас никаких секретов.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы поступаем неблагодарно? — с жаром вскричал Гарт. У марсиан неблагодарность считалась самым тяжким из грехов, и даже намек на нее заставил Йана позабыть об осторожности. — Мы, марсиане, никогда и ничего не делаем без веской причины. И уж конечно, не из эгоистических соображений мы сочли нужным утаить от вас свой великий дар.

Землянин иронично ухмыльнулся. Линкольн чувствовал: он нащупал нечто очень интересное, и единственный способ заставить Гарта выложить все — это задеть его гордость.

— Ах, ну конечно, вы развели секреты исключительно из высоких побуждений. С вами всегда так — куда ни ткни, всюду обнаруживается стремление помочь ближнему.

Гарт Йан сердито прикусил губу.

— Ты не имеешь права так говорить.

Он хотел пощадить Филдза и промолчать, дабы тот сохранил душевный покой, но насмешка над альтруизмом марсиан стала последней каплей. Злость и обида овладели Гартом, и он решился.

Голос его прозвучал холодно и недружелюбно.

— Я объясню по аналогии. — Прикрыв веки, марсианин смотрел прямо перед собой. — Ты сказал мне, что я живу в мире, состоящем из осколков света и тени. Ты описал мне свой мир, бесконечно прекрасный в своем разнообразии. Я выслушал тебя, однако твои слова ничуть меня не тронули. Я никогда не знал цвета и никогда его не узнаю. Нельзя испытывать нужду в том, чего никогда не имел.

Но что, если бы ты мог на пять минут поделиться со мной своей способностью воспринимать цвета? Что, если бы на пять минут я прикоснулся бы к чуду, какое мне и не снилось? Что, если по истечении этих пяти минут я навсегда лишился бы возможности ощущать это? Стоят ли эти пять минут наслаждения долгих лет сожалений? Стоят ли они того, чтобы до конца жизни страдать, чувствуя себя неполноценным калекой? Разве не гуманнее было бы никогда не говорить мне о самом существовании цвета, не подвергать искушению?

Марсианин не договорил, а Филдз уже возбужденно вскочил на ноги — невероятная догадка осенила его.

— Так ты хочешь сказать, что землянин может испытать это ваше марсианское чувство?

— Всего на пять минут в жизни, — сказал Гарт. Взгляд его сделался еще более мечтательным, чем прежде. — Но эти пять минут… — Он смущенно оборвал себя и сердито посмотрел на собеседника. — Ты узнал гораздо больше, чем требуется для твоего спокойствия. Посмотрим, умеешь ли ты держать слово.

Марсианин поспешно поднялся и, тяжело опираясь на трость, похромал прочь со всей быстротой, которую позволяло ему земное тяготение. Линкольн Филдз не пытался остановить его. Он задумался.


Пещера была столь огромной, что ее свод терялся в туманной дымке, сквозь которую пробивались лучи расположенных на равном расстоянии друг от друга светящихся шаров. Лицо овевали слабые токи нагретого вулканическим теплом воздуха. Перед Линкольном Филдзом раскинулся широкий проспект главного подземного города Марса.

Неловко переставляя ноги, Филдз подковылял к дому Гарта Йана. К каждой подошве крепилось свинцовое грузило в шесть дюймов толщиной. Мера крайне неприятная, но необходимая, поскольку в слабом тяготении Марса непривычные мышцы землянина могли довести до беды.

Марсианин удивился визиту приятеля, с которым не виделся добрых полгода, и ничуть не обрадовался. Филдз заметил это с первого взгляда, однако лишь мысленно усмехнулся. Отдавая дань вежливости, они поприветствовали друг друга и обменялись несколькими незначительными фразами.

Филдз затушил сигарету в пепельнице, сел прямо и заговорил, резко сменив беззаботный светский тон на серьезный и деловой:

— Я пришел, чтобы попросить тебя дать мне те пять минут, о которых ты говорил в нашу прошлую встречу. Это возможно?

— Вопрос риторический? В ответе он явно не нуждается. — Гарт говорил с нескрываемым презрением.

Землянин пытливо разглядывал своего визави.

— Не возражаешь, если я в нескольких словах объясню свое желание?

Гарт холодно улыбнулся.

— Это ничего не изменит.

— И все же я попробую. Дело в том, что я родился и рос в роскоши и в результате стал крайне избалован. Со мной ни разу не случалось такого, чтобы я чего-то захотел и не получил желаемого — в рамках разумного, конечно. Мне просто неизвестно, что это такое — неосуществленное желание. Понимаешь ли ты, о чем я?

Ответа не последовало, и он продолжал:

— Я обрел счастье в прекрасных зрелищах, прекрасных словах, прекрасных звуках. Красота стала моим кумиром. Одним словом, я эстет.

— Очень интересно. — Каменное лицо марсианина не смягчилось ни на йоту. — Но какое отношение все это имеет к нашему делу?

— А такое: ты рассказал мне о неизведанной красоте. О красоте, которой я не знаю и которую не могу даже представить. И ты сказал, что можешь приоткрыть ее для меня, если пожелаешь. Идея мне понравилась. Более того, она захватила меня. Мне захотелось попробовать. А как уже говорилось, если мною овладевает некое желание, я всегда поддаюсь искушению.

— В нынешних обстоятельствах это от тебя не зависит, — возразил Гарт Йан. — Это грубо с моей стороны, однако вынужден напомнить тебе, что ты не можешь принудить меня. А то, что ты сейчас сказал, звучит отчасти оскорбительно.

— Рад, что ты первым повел себя грубо, поскольку это позволяет мне без зазрения совести ответить тем же.

На это Гарт Йан ничего не сказал, только окинул землянина презрительным взглядом.

— Я требую, чтобы ты дал мне эти пять минут, — заявил Филдз, — в качестве благодарности.

— Благодарности? — Гарт так и подпрыгнул.

Филдз широко ухмыльнулся.

— Всем известно, что ни один уважающий себя марсианин не нарушит принятые у вас законы чести. Ты в долгу передо мной, ибо кто, как не я, помог тебе получить приглашения в дома самых великих и уважаемых людей Земли.

— Я знаю! — Гарт вспыхнул от злости. — Очень невежливо с твоей стороны напоминать мне об этом.

— Ты не оставил мне выбора. Еще на Земле ты сам признал, что считаешь себя в долгу передо мной. Теперь я требую, чтобы ты вернул этот долг, дав мне шанс разделить на пять минут ощущения марсианина. Ты по-прежнему отказываешься?

— Ты же знаешь, что я не могу отказать, — хмуро ответил Гарт. — Я не хотел соглашаться лишь потому, что ничего хорошего тебе это не принесет. — Он встал и торжественно протянул землянину руку. — Ты загнал меня в угол, Линкольн. Будь по-твоему. Но когда я исполню твою просьбу, мы будем в расчете. Этим я верну весь свой долг. Договорились?

— Договорились!

Они пожали друг другу руки, и Линкольн Филдз обратился к марсианину уже совсем другим тоном:

— Но мы же по-прежнему друзья, верно? Небольшая стычка нас не поссорит?

— Надеюсь, что нет. Идем. Я приглашаю тебя разделить со мной вечернюю трапезу. За едой мы обсудим время и место, когда ты получишь свое… свои пять минут.


Линкольн Филдз сидел в частной «музыкальной гостиной» Гарта Йана и изо всех сил старался избавиться от беспричинной тревоги. Он поймал себя на мысли, что чувствует себя почти как в приемной у зубного врача, и с трудом подавил нервный смешок.

Он прикурил десятую подряд сигарету, затянулся пару раз и с раздражением выбросил ее.

— Ты очень серьезно подошел к делу, Гарт, — заметил он. — Такие тщательные приготовления…

Марсианин пожал плечами.

— У тебя будет всего пять минут, так что я решил со своей стороны сделать все возможное, дабы ты извлек из них максимум пользы. Скоро тебе предстоит «услышать» отрывок из портвемы, которая столь же прекрасна, как, наверное, величайшая из симфоний — так, кажется, вы это называете? — прекрасна для человеческого слуха.

— Сколько еще ждать? Прости за банальность, но неизвестность мучительна.

— Мы ждем, когда прибудут Нови Лон, который исполнит портвему, и Доун Вол, мой личный врач. Оба должны подойти с минуты на минуту.

От нечего делать Филдз подошел к возвышению в центре комнаты и стал разглядывать причудливый механизм, установленный на нем. Передний «фасад» устройства представлял собой сплошную алюминиевую панель, из которой выступали только семь рядов лакированных черных кнопок наверху и пять больших белых педалей внизу. Однако корпус был открытым, так что желающий мог увидеть сложное переплетение тончайших медных проводков.

— Какая интересная штуковина, — заметил Филдз.

Гарт поднялся на возвышение вслед за ним.

— Это очень дорогой инструмент. Он обошелся мне в десять тысяч в марсианской валюте.

— Как он работает?

— Принцип почти такой же, как в вашем земном фортепиано. Каждая из кнопок включает или выключает ток в своей электрической цепи. С их помощью умелый мастер игры на этом инструменте способен создать из электрических импульсов любой мыслимый узор. Педали регулируют силу тока.

Филдз рассеянно кивнул и наобум нажал несколько кнопок. Стрелка гальванометра, расположенного над клавиатурой, слегка качнулась, но больше ничего не произошло.

— И что, с помощью этого инструмента можно исполнять произведения искусства?

Марсианин улыбнулся.

— Да, равно как и вызывать к жизни невероятно неприятные сочетания.

Он уселся за инструмент, пробормотав: «Вот как надо», — и его пальцы с поразительным проворством и точностью затанцевали по кнопкам.

В гостиной раздался гнусавый голос другого марсианина, выкрикнувший что-то возмущенное, и Гарт Йан, внезапно застеснявшись, снял руки с клавиатуры.

— Это Нови Лон, — поспешно пояснил он Филдзу. — Ему никогда не нравится, как я играю.

Линкольн поднялся поприветствовать новоприбывшего. Тот оказался сутул и, очевидно, был значительно старше Гарта. Его лицо покрывала тонкая сеть морщин, более густая у рта и уголков глаз.

— Так вы тот самый молодой землянин! — воскликнул он по-английски, но с сильным марсианским акцентом. — Я не одобряю вашего опрометчивого решения, однако хорошо понимаю желание разделить с нами наслаждение портвемой. Какая жалость, что вам дано всего лишь пять минут, чтобы познать это чувство! Тот, кто лишен его, в действительности не знает всей полноты жизни!

Гарт Йан рассмеялся.

— Он преувеличивает, Линкольн. Нови Лон — один из лучших виртуозов Марса и искренне полагает, что все, кто не ценит красоту портвемы больше жизни, прокляты на веки вечные.

Он тепло обнял старика.

— Нови Лон когда-то был моим учителем и потратил немало долгих часов, пытаясь вбить в мою голову основы правильного извлечения токосочетаний.

— И все впустую, бездарь ты этакий! — проскрежетал старый марсианин. — То, как ты играл, когда я вошел, — просто ужас. Ты до сих пор не научился правильно сочетать фортгассы. Своей игрой ты оскорбляешь дух великого Бара Дамна! Мой ученик! Позор на мою голову!

Нови Лон мог бы и дальше продолжать в том же духе, но появление третьего приглашенного, Доуна Вола, заставило его прервать тираду. Гарт, явно обрадованный этим, поспешно кинулся навстречу медику.

— Все готово? — спросил он.

— Да, — проворчал Вол. — И это совершенно неинтересный эксперимент, вот что я вам скажу. Результат известен заранее. — Тут он наконец заметил землянина и окинул его презрительным взглядом. — Это вы подопытный?

Линкольн Филдз скованно кивнул. В горле у него внезапно пересохло. Он с опаской наблюдал за действиями врача и разволновался еще больше, когда тот извлек из чемоданчика маленький пузырек с прозрачной жидкостью и шприц для подкожных инъекций.

— Что вы собираетесь делать? — воскликнул землянин.

— Всего лишь укол, — успокоил его Гарт. — Минутное дело. Видишь ли, органом чувств, который позволяет воспринимать этот вид искусства, выступают определенные клетки коры головного мозга. Они «просыпаются» под действием гормона, который я тебе введу. Мы научились синтезировать его искусственно и используем для лечения марсиан, которые рождаются бом… э-э… так сказать, слепыми.

— О! Так значит, у землян тоже есть эти клетки?

— Да, но у вас они недоразвиты. Концентрированная гормональная сыворотка пробудит их, однако только на пять минут. После такой непосильной нагрузки они полностью истощат свои жизненные ресурсы, и заставить их работать уже не удастся ни при каких обстоятельствах.

Доун Вол закончил свои приготовления и подошел к Филдзу. Ни слова не говоря, Линкольн закатал рукав и протянул руку. Игла вошла под кожу. Когда процедура завершилась, он подождал секунду-другую и нерешительно хихикнул.

— Я ничего не чувствую!

— И не почувствуешь еще минут десять, — сказал Гарт. — На все нужно время. Сядь и расслабься. Нови Лон пока начнет мою любимую портвему Бара Дамна — «Каналы в пустыне». Когда гормон начнет действовать, ты застанешь как раз апофеоз композиции.

Как ни странно, теперь, когда жребий был брошен и изменить ничего уже было нельзя, Филдз совершенно успокоился. Нови Лон играл как безумный, и Гарт Йан, сидевший рядом с землянином, совершенно отрешился от внешнего мира. Даже желчный Доун Вол и тот смягчился.

Филдз беззвучно хихикнул. Марсиане напряженно вслушивались во что-то, но в комнате не раздавалось ни единого звука, смотреть тоже было почти не на что — словом, гостиная не давала пищи ни для каких органов чувств. А что, если… Нет, вздор, это невозможно!.. Но все-таки: что, если его просто-напросто изощренно разыграли? Филдз нервно заерзал и постарался выбросить это предположение из головы.

Проходили минуты. Пальцы Нови Лона летали над клавиатурой. Лицо Гарта Йана светилось благоговейным восторгом.

Вдруг Линкольну почудилось, будто «музыкант» и его инструмент окутались цветной дымкой. Он часто заморгал — определить цвет никак не удавалось, однако и исчезать он не исчезал. Больше того: он постепенно расползался вверх и в стороны, пока не заполнил всю комнату. Потом появились другие оттенки, и еще, и еще… Они покачивались и колыхались, разбегались и сплетались, менялись со скоростью света и все же оставались прежними. На глазах у Филдза сверкающие краски складывались в сложнейшие узоры и бледнели, беззвучно пульсировали, взрываясь каскадами цвета…

И одновременно гостиная будто бы наполнилась звуком. Тихий шелест постепенно сменился торжествующими, звенящими тремоло, которые то взлетали, то затихали. Линкольну казалось, что мелодию ведет сразу весь оркестр, от флейты-пикколо до контрабаса, и в то же время он слышал голос каждого инструмента с такой невероятной четкостью, словно все прочие молчали.

И еще появились запахи. Сначала легкие, почти неуловимые, они быстро набрали силу, и вот уже в гостиной благоухают мириады цветов. Тонкие пряные ароматы сменяли друг друга в тщательно подобранной последовательности, словно мягкие дуновения воплощенного восторга.

Но краски, звуки, запахи были лишь тенью истинной красоты портвемы. Филдз чувствовал это наверняка. Почему-то он ни на миг не сомневался: все, что он видит, слышит, обоняет, — не более чем изощренные иллюзии, в спешке создаваемые мозгом, дабы старыми, привычными образами объяснить новое понятие. Цвета, звуки и запахи постепенно сошли на нет. Мозг постепенно смирился с тем, что имеет дело с совершенно новыми ощущениями, никак не связанными с прошлым опытом. Действие гормона усиливалось, и в один прекрасный миг Филдз вдруг понял, что он чувствует.

Он воспринимал это не зрением, не слухом, не обонянием, не осязанием. Ему никак не удавалось подобрать слова для этого удивительного переживания, пока он наконец не понял, что в человеческом языке и нет подходящего слова. А потом осознал, что и понятие, описывающее то, что с ним происходит, у людей отсутствует.

И все же он познал суть марсианского искусства.

Оно обрушивало на его мозг нечто такое, что вознесло его до неизведанных прежде высот наслаждения прекрасным, ввергло в непознанную доселе вселенную красоты. Он падал сквозь вечное и безбрежное… нечто. Не звук, не вид — нечто такое, что застилало все вокруг, заставляя позабыть о том, где он и что с ним. Нечто бесконечное и безграничное в своем многообразии. И с каждой новой волной ощущений волшебное чувство окутывало его все плотнее, и ласковее, и чудеснее…

А потом он уловил дисгармонию. Сперва едва заметная, словно крошечная царапинка на безупречной глади красоты, она вытягивалась и ветвилась и разверзалась все шире, пока наконец чудо не разлетелось вдребезги — хотя и беззвучно.

Линкольн Филдз, растерянный и обомлевший, снова очнулся все в той же гостиной.

Он вскочил на ноги, кинулся к Гарту Йану и стал отчаянно трясти его:

— Гарт! Почему он перестал играть! Скажи ему, чтоб продолжал! Скажи!

Гарт Йан посмотрел на землянина изумленно, словно не мог взять в толк, о чем тот говорит, потом удивление на его лице сменилось жалостью.

— Он не переставал играть, Линкольн.

Филдз смотрел на него невидящими глазами, в которых не мерцало ни тени понимания. Пальцы Нови Лона все так же стремительно порхали по клавиатуре, лицо выражало все тот же исполнительский экстаз. Истина хоть и с трудом, но проникла в сознание землянина, и его пустые глаза наполнились ужасом. Испустив хриплый крик отчаяния, он сел и спрятал лицо в ладонях.

Пять минут истекли! То удивительное чувство не вернуть!

Гарт Йан улыбался, и улыбка его была злой.

— Еще мгновение назад мне было жаль тебя, Линкольн! Но теперь я рад, что все так обернулось. Да, рад! Ты заставил меня сделать это, ты вынудил меня! Надеюсь, ты удовлетворен не меньше, чем я. До конца дней своих, — его голос опустился до свистящего шепота, — до конца дней своих ты будешь помнить эти пять минут. Ты будешь понимать, чего тебе так мучительно не хватает, и знать, что ты никогда этого не получишь. Ты слепец, Линкольн! Слепец!

Землянин отнял руки от лица и усмехнулся, но его вымученный оскал никого не мог обмануть. Ему понадобилась вся сила воли до последней капли, чтобы сохранить хотя бы видимость хладнокровия.

Он не решился заговорить, опасаясь, что голос сорвется. Нетвердой походкой он двинулся к выходу. И до самого порога шел с гордо поднятой головой.

Но в ушах его звучал тонкий язвительный голосок, повторявший снова и снова: «Ты пришел сюда нормальным человеком, Линкольн. А уходишь слепцом! Слепцом! СЛЕПЦОМ!!!»

Наследственность

© Перевод Н. Берденникова.
Доктор Стефанссон ласково погладил лежавшую на столе толстую пачку отпечатанных на машинке листов бумаги.

— Все здесь, Харви, двадцать пять лет работы.

Профессор Харви, отличавшийся спокойным характером, невозмутимо попыхивал трубкой.

— Твоя часть работы завершена. Теперь все зависит от самих близнецов.

После непродолжительных размышлений доктор Стефанссон с беспокойством зашевелился.

— Ты собираешься сообщить новости Аллену?

Собеседник кивнул.

— Нужно сделать это до того, как мы попадем на Марс, чем раньше, тем лучше.

Он помолчал и добавил напряженным голосом:

— Интересно, что чувствует человек, когда через двадцать пять лет узнает, что у него есть брат-близнец, которого он никогда не видел. Вероятно, сильнейшее потрясение.

— А как Джордж воспринял известие?

— Сначала не поверил, и я его не виню. Марки пришлось поработать, чтобы убедить его в том, что это не розыгрыш. Думаю, мне предстоит хорошо потрудиться с Аленом. — Он выбил остаток табака из трубки и покачал головой.

— А я уже склонялся к тому, чтобы отправиться на Марс и увидеть, как они встретятся, — задумчиво заметил доктор Стефанссон.

— Не вздумай так поступить, Стеф. Эксперимент длился очень долго и значит слишком много, чтобы ты сорвал его таким дурацким поступком.

— Знаю, знаю! Наследственность против окружающей среды. Может быть наконец мы получим определенный ответ. — Он словно разговаривал сам с собой, повторяя старую, хорошо известную формулу. — Два идентичных близнеца, разделенные после рождения, один воспитывался на старой цивилизованной Земле, второй — на почти не исследованном Ганимеде. Потом, в двадцать пятый день рождения, они впервые в жизни встречаются на Марсе. О мой бог. Жаль, Картер не дожил до этого момента. Они — его дети. Очень жаль, но мы живы, как и близнецы. Если доведем эксперимент до конца, это станет заслуженной данью уважения выдающемуся ученому.


Впервые увидев марсианский филиал корпорации «Медисинал продакте, инк.», невозможно понять, что он окружен безжизненной пустыней. Не видны огромные пещеры, в которых разводились марсианские грибы, занимавшие огромные цветущие поля. Не видна даже замысловатая система транспортировки, соединявшая квадратные мили полей с центральным корпусом. Все спрятано — система ирригации, очистители воздуха, сливные трубы.

Можно увидеть только приземистое здание из красного кирпича и марсианскую пустыню, ржавую и безжизненную, протянувшуюся до самого горизонта.

Именно это увидел Джордж Картер, прилетев сюда на ракетном такси, но, по крайней мере, его вид не обманул. Было бы странно, если б это произошло, потому что каждая фаза его жизни на Ганимеде была направлена на то, чтобы в итоге стать генеральным директором именно этого концерна. Он знал каждый квадратный дюйм пещер так хорошо, словно родился и вырос там. Он сидел в крохотном кабинете Лемюэла Харви, и лишь тень беспокойства появилась на абсолютно безмятежном лице. Он поймал взглядом ледяных голубых глаз взгляд профессора Харви.

— Этот мой брат-близнец. Он скоро здесь появится?

Профессор Харви кивнул.

— С минуты на минуту.

Джордж Картер поменял положение ног. Его взгляд был почти мечтательным.

— Как вы думаете, он похож на меня?

— Конечно. Вы однояйцовые близнецы.

— Гм! Тогда, конечно. Жаль, что мы не жили вместе здесь, на Ганни! — Он нахмурился. — Он прожил на Земле всю свою жизнь, да?

Выражение любопытства появилось на лице профессора Харви.

— Ты испытываешь неприязнь к землянам? — быстро спросил он.

— Не совсем, — услышал такой же быстрый ответ. — Просто земляне — неженки. По крайней мере, те, кого я знаю.

Харви едва подавил улыбку, и разговор постепенно зачах.

Звонок в дверь вывел Харви из состояния задумчивости, а Джорджа Картера заставил вскочить с кресла. Профессор нажал кнопку на столе, и дверь открылась. Стоявшая на пороге фигура вошла в комнату и остановилась. Братья-близнецы впервые в жизни встретились лицом к лицу. Воцарилась напряженная, мертвая тишина. Профессор Харви откинулся на спинку кресла, сложил пальцы вместе и стал внимательно наблюдать.

Двое, вытянувшись во весь рост и замерев, стояли на расстоянии футов десяти, и ни один не пытался его уменьшить. Они были странно не похожи друг на друга, странно потому, что были так похожи. Холодные голубые глаза сверлили взглядом такие же холодные голубые глаза. Каждый видел у другого прямой нос над плотно сжатыми полными красными губами. Такие же высокие отчетливые скулы, квадратные подбородки. Одинаковыми были даже чуть приподнятые брови над глазами, смотревшими напряженно и несколько недоуменно.

Но кроме лиц, ни малейшего сходства не было. На каждом квадратном дюйме одежды Аллена Картера можно было смело ставить клеймо Нью-Йорка. Начиная с просторной блузы, лиловых брюк до колен и заканчивая противоцеллюлитными гольфами и сверкающими сандалиями на ногах, он был живым воплощением последней земной моды.

Джордж Картер буквально на мгновение почувствовал неловкость из-за того, что стоял перед братом в рубашке из ганимедского льна с облегающими рукавами и высоким воротником.

Незастегнутый жилет и просторные шаровары, заправленные в высокие ботинки со шнурками на толстой подошве, выглядели грубыми и провинциальными. Даже он это почувствовал, но только на мгновение.

Аллен достал портсигар из нарукавного кармана — первым сделал хоть какое-то движение, — открыл его, достал тонкий, набитый табаком цилиндр, который загорелся от первой же затяжки.

Джордж помедлил не более секунды, и его последующие действия можно было расценить как несколько вызывающие. Ладонь нырнула во внутренний карман жилета, откуда он извлек сморщенную сигару, скрученную из ганимедского зеленого табака. Чиркнув спичкой по ногтю большого пальца, он прикурил и начал затягиваться в унисон с братом.

А потом Аллен рассмеялся странным пронзительным смехом.

— Мне кажется, у тебя более близко посажены глаза, — сказал он.

— Может быть, у тебя волосы зачесаны иначе, — ответил его близнец с некоторым неодобрением.

Аллен машинально провел рукой по своим длинным светлокаштановым волосам, аккуратно завитым на концах, одновременно бросив взгляд на небрежно заплетенную на затылке брата косичку.

— Полагаю, нам придется привыкнуть друг к другу, я готов попробовать. — Земной близнец пошел вперед, протянув руку.

Джордж улыбнулся.

— Конечно, я тоже готов.

Ладони встретились и сжали друг друга.

— Тебя зовут Алл’н, да? — спросил Джордж.

— А тебя Джордж, верно?

Долгое время они ничего не произносили. Просто смотрели друг на друга и улыбались, словно им не терпелось быстрее преодолеть разделявшие их двадцать пять лет.


Джордж Картер окинул безразличным взглядом поля низкорослых лиловых цветов, уходивших окаймленными дорожками квадратами в туманную глубину пещеры. Газетчики и очеркисты могли неумеренно восхвалять «Грибное золото» Марса, рафинированными экстрактами, добываемыми в объеме нескольких унций на несколько акров растений, которые стали совершенно незаменимыми для медицинских работников Системы. Опиаты, очищенные витамины, новейшее растительное средство от пневмонии — цветы почти на вес золота.

Но для Джорджа Картера они были не более чем цветами — цветами, которые необходимо выращивать, собирать, упаковывать в тюки и отправлять в лаборатории Аресополиса в нескольких сотнях миль отсюда.

Он перевел наземную машину на среднюю скорость и высунулся из окна.

— Эй, ты! — закричал он в ярости. — Пижон с грязной рожей! Смотри, что делаешь. У тебя вода выплескивается из канала!

Он откинулся на спинку, и машина рванулась вперед.

— Эти треклятые люди ни на что не годятся, — раздраженно пробормотал ганимедец. — Так много машин выполняют за них работу, что мозги отправились в бессрочный отпуск.

Машина остановилась, и он вылез из кабины. Обогнув несколько участков, он подошел к группке людей, толпившихся вокруг застывшей на дорожке похожей на паука машины.

— Ну, я здесь. В чем дело, Алл’н?

Голова Аллена появилась с другой стороны машины. Он махнул рукой стоявшим вокруг машины людям.

— Остановите ее на секунду! — крикнул он и подскочил к брату.

— Джордж, она работает. Немного медленно и неповоротливо, но работает. Сможем быстро усовершенствовать, самое главное — понятен принцип. В два счета сможем…

— Подожди немного, Алл’н. Здесь, на Ганни, мы никогда не торопимся. Поэтому живем долго. Что это такое?

Аллен замолчал и вытер лоб. Его лицо сияло от смазки, пота и радости.

— Стал работать над этим сразу же после окончания колледжа. Модификация одной земной машины, конечно, со значительными усовершенствованиями. Это механический сборщик цветов.

Он выудил из кармана в несколько раз сложенный лист толстой бумаги и, не замолкая ни на секунду, стал раскладывать его на дорожке.

— До этого момента сбор цветов был самым узким местом в производственном процессе, не говоря уже о потерях пятнадцати-двадцати процентов из-за сбора недо- или перезрелых цветов. В конце концов, нельзя ожидать невозможного от простого человеческого глаза. Смотри сам!

Лист бумаги был наконец разложен, и Аллен присел перед ним. Джордж, нахмурившись, наклонился над его плечом.

— Видишь? Это комбинация флюороскопа и фотоэлектрического элемента. Степень зрелости цветка определяется состоянием спор. Машина настроена так, что соответствующая цепь срабатывает при обнаружении надлежащей комбинации светлого и темного, образуемой только зрелыми спорами внутри цветка. С другой стороны, вторая цепь… впрочем, проще показать.

Он выпрямился, излучая полный восторг. Одним прыжком оказался в низком сиденье в задней части сборщика и потянул рычаг. Сборщик тяжеловесно повернулся в сторону цветов, и его «глаз» заскользил на высоте шесть дюймов над землей. Как только он проходил над определенным цветком гриба, появлялась паучья лапа, срезала цветок точно в полудюйме над землей и аккуратно помещала его в уходящий под уклоном вниз лоток. За машиной тянулся ряд срезанных цветов.

— Потом сможем установить сноповязку. Ты заметил, некоторых цветков машина не касается? Они не созрели. Только подожди и посмотри, что она сделает, когда обнаружит перезрелый цветок.

Через мгновение он триумфально завопил, когда машина сорвала цветок и тут же уронила его на землю.

Аллен остановил машину.

— Видишь? Возможно, через месяц мы сможем использовать ее на полях.

Джордж Картер мрачно посмотрел на брата.

— Потребуется больше месяца, я полагаю. Скорее всего, никогда не сможем.

— Что значит — никогда? Нужно только ускорить…

— Даже если покрасить ее в лиловый цвет, эта штука никогда не появится на моих полях.

— Твоих полях?

— Да, моих, — раздался хладнокровный ответ. — У нас здесь есть право вето, как и у вас. Не имеешь права что-либо делать, не получив моего разрешения, а на эту штуку ты его никогда не получишь. Честно говоря, можешь убрать ее отсюда навсегда. Мне она не нужна.

Аллен слез с машины и повернулся к брату.

— Ты согласился выделить этот участок мне для экспериментов без права вето, и я хочу, чтобы ты соблюдал договоренность.

— Хорошо, только не выводи эту проклятую машину на поля.

Землянин стал медленно подходить к нему. Его взгляд был угрожающим.

— Послушай, Джордж, мне не нравится твое отношение, не нравится, как ты пользуешься правом вето. Не знаю, как вы привыкли поступать здесь, на Ганимеде, но теперь ты принадлежишь к сливкам общества, и тебе предстоит выкинуть провинциальную дурь из головы.

— Придется, если сам захочу. Если желаешь выяснить со мной отношения, то лучше сделать это в твоем кабинете. Споры в присутствии подчиненных плохо влияют на дисциплину.


На центральный пост они возвращались в зловещей тишине. Джордж что-то тихонько насвистывал, Аллен, сложив на груди руки, с демонстративным безразличием смотрел на извилистую дорожку перед машиной. Тишина сохранялась даже после того, как они вошли в кабинет землянина. Аллен резко показал на кресло, и ганимедец занял его, не говоря ни слова. Он достал привычную зеленую сигару и стал ждать, пока брат скажет свое слово. Аллен присел на край кресла и оперся локтями на стол. Он быстро заговорил:

— Джордж, я многого не понимаю в этой ситуации. Не знаю, почему тебя вырастили на Ганимеде, а меня — на Земле, не знаю, почему нас не познакомили друг с другом раньше, не сделали содиректорами с правом наложить вето на решения другого, но уверен — ситуация становится невыносимой.

Ты знаешь, корпорация нуждается в модернизации. Тем не менее пользуешься своим правом вето, какой бы пустячной ни была выдвинутая мной инициатива. Не понимаю, какой точки зрения ты придерживаешься, но у меня возникли подозрения, что ты считаешь, будто можешь жить по-прежнему, как на Ганимеде. Если думаешь, что все еще живешь в глуши, предупреждаю, быстрее избавляйся от этих иллюзий. Я прилетел с Земли, и корпорация будет управляться с земной эффективностью и с земной организацией. Понятно?

Прежде чем ответить, Джордж выпустил клубы ароматного табачного дыма к потолку, а когда ответил, взгляд его стал пронзительным, а голос — резким.

— Земля, ад? Земная эффективность, ни больше ни меньше? Алл’н, ты мне нравишься. Ничего не могу с собой поделать. Ты так похож на меня, что если бы я испытывал к тебе неприязнь, то чувствовал бы себя так, словно испытываю неприязнь к самому себе. Не хотелось этого говорить, но тебя воспитали неправильно. — Его голос стал жестким и обвиняющим. — Ты — землянин. Присмотрись к себе. Землянина вряд ли можно назвать получеловеком, в лучшем случае ты, как любой землянин, естественно, полагаешься на машины. Неужели я хочу, чтобы корпорацией управляли машины, одни машины? А что делать людям?

— Люди будут управлять машинами, — раздался резкий и сердитый ответ.

Ганимедец встал и стукнул кулаком по столу.

— Машины управляют людьми, и ты прекрасно это знаешь. Сначала люди используют машины, потом зависят от них и наконец становятся их рабами. На твоей драгоценной Земле остались машины, машины, одни машины, и кем ты стал в результате? Получеловеком!

Он выпрямился во весь рост.

— Ты по-прежнему нравишься мне. Нравишься настолько, что я хочу, чтобы ты жил на Ганни со мной. Клянусь Юпитером, из тебя еще можно сделать человека.

— Закончил? — спросил Аллен.

— Полагаю, да!

— Тогда выслушай меня. С тобой не случилось ничего настолько страшного, чего не могла бы исправить жизнь на приличной планете. А сейчас ты принадлежишь Ганимеду. Я советую тебе вернуться.

— Тебе еще не приходила в голову мысль поколотить меня? — спросил Джордж очень тихим голосом.

— Нет, не могу драться со своим зеркальным отражением, но если бы твое лицо было хоть чуть-чуть другим, я с удовольствием задал бы тебе хорошенькую трепку.

— Думаешь, смог бы, такой землянин, как ты? Садись. Мы оба начали горячиться. Так ничего не решить.

Он сел, попытался затянуться потухшей сигарой и с отвращением бросил ее в воронку инсиниратора.

— А где брать воду? — проворчал он.

Аллен мгновенно улыбнулся.

— Ты станешь возражать, если водой нас будет снабжать машина?

— Машина? Что ты имеешь в виду? — Ганимедец с подозрением посмотрел на него.

— Погляди, смонтировал на прошлой неделе.

Он коснулся кнопки на столе, где-то внизу раздался глухой щелчок. Потом послышалось журчание воды, затем металлический диск радом с правой рукой землянина отодвинулся в сторону, и снизу поднялась чашка с водой.

— Возьми, — предложил Аллен.

Джордж с опаской взял чашку и выпил воду. Потом бросил чашку в воронку инсиниратора и задумчиво посмотрел на брата.

— Могу я взглянуть на этот твой водопровод?

— Конечно. Он находится прямо под столом. Я отодвинусь, чтобы ты смог посмотреть.

Ганимедец залез под стол, Аллену оставалось только наблюдать. Из-под стола показалась мускулистая рука и раздался приглушенный голос:

— Дай мне отвертку.

— Возьми! Что собираешься делать?

— Ничего. Совсем ничего. Просто хочу понять, как эта штука устроена.

Отвертка исчезла под столом, и некоторое время не было слышно никаких звуков, кроме едва слышного царапанья металла по металлу. Наконец Джордж с покрасневшим лицом вылез из-под стола и с довольным видом поправил воротник.

— Какую кнопку нужно нажать, чтобы попить воды?

Аллен показал, кнопка была нажата. Послушалось журчание воды. Землянин переводил недоуменный взгляд с брата на стол и обратно. Лишь через некоторое время он почувствовал влагу под ногами.

Он вскочил на ноги, посмотрел вниз и в смятении вскрикнул:

— А это что такое? Что ты сделал?

Извилистый ручеек воды вытекал из-под стола, а журчание не прекращалось.

Джордж ленивой походкой направился к двери.

— Просто закоротил. Возьми и отремонтируй. Вот и все, что касается твоих драгоценных машин, — добавил он, прежде чем хлопнуть дверью. — Ломаются в самый неподходящий момент.


Звонок вызова не думал замолкать, и Аллен Картер вынужденно открыл один глаз. Было еще темно. Тяжело вздохнув, он поднял руку к изголовью кровати и перевел аудиомиттер в режим приема. Из динамика раздался дрожащий голос мастера ночной смены Эдама Уэллса. Глаза Аллена мгновенно открылись, и он резко сел.

— Ты с ума сошел! — воскликнул он, но уже принялся натягивать штаны.

Через десять секунд он взбегал по лестнице, перепрыгивая через три ступени. Ворвался он в главный офис вслед за вбежавшим туда братом.

Здесь набилось полно людей, и все они пребывали в невероятном нервном возбуждении.

Аллен откинул с глаз длинную прядь волос.

— Включить прожектор на башне!

— Уже включен, — сказал кто-то безнадежным голосом.

Землянин бросился к окну. Тусклый желтый луч тонул в густой темноте всего в нескольких футах от прожектора. Аллен дернул вверх раму, а та, заскрипев, поднялась лишь на несколько дюймов. Раздался жуткий свист ветра, и все находящиеся в комнате закашлялись. Аллен закрыл окно, и его ладони потянулись к мгновенно заполнившимся слезами глазам.

— Этого не может быть, — произнес между приступами кашля Джордж. — Мы не в зоне песчаных бурь.

— Но это так, — пропищал Уэллс. — Впервые вижу такую сильную бурю. Не мог понять, откуда она налетела. Застала меня врасплох. Я закрыл все выходы, но было уже слишком поздно.

— Слишком поздно! — Аллен наконец перестал заниматься своими запорошенными песком глазами. — Слишком поздно для чего? — произнес он резко.

— Слишком поздно для нашего подвижного состава. Особенно пострадали ракеты. Не осталось ни одной, двигатели которой не забило песком. То же самое могу сказать о насосах системы орошения и системе вентиляции. Генераторы внизу остались в исправном состоянии, но все остальное оборудование придется разобрать и собрать заново. Задержка составит неделю по меньшей мере. Может быть, больше.

— За работу, Уэллс, — сказал Аллен после короткой, но многозначительной, паузы. — Распредели людей так, чтобы работали в две смены, в первую очередь надо отремонтировать насосы оросительной системы. Через сутки они должны быть в работе, иначе половина урожая высохнет и погибнет. Подожди, я пойду с тобой.

Он повернулся, чтобы уйти, но его нога зависла в воздухе на первом же шаге, когда он увидел летевшего вверх по лестнице офицера связи Майкла Андерса.

— В чем дело?

— Эта проклятая планета словно взбесилась, — задыхаясь, выпалил Андерс. — Произошло сильнейшее в истории марсотрясение с эпицентром всего в десяти милях от Аресополиса.

— Что? — воскликнули все хором.

Последовали гневные проклятия. Люди не находили себе места от волнения — у многих жены и родственники жили в марсианской столице.

— Все случилось внезапно, — продолжил запыхавшийся Андерс. — Аресополис лежит в руинах, начались пожары. Подробностей не знаю, но передатчик лабораторий в Аресополисе отключился пять минут назад.

Все встревоженно загалдели. Новости быстро распространились по всей Центральной станции, и состояние людей быстро приближалось к паническому. Аллен повысил голос до крика.

— Прошу тишины. Мы не в силах помочь Аресополису. У нас достаточно собственных проблем. Чертова аномальная буря каким-то образом связана с марсотрясением, и нам следует задуматься об этом. Все принимаются за работу и работают быстро. Очень скоро наша помощь потребуется в Аресополисе. — Он повернулся к Андерсу. — Ты! Возвращайся к приемнику и не отходи от него, пока не установишь связь с Аресополисом. Джордж, пойдешь со мной?

— Полагаю, нет, — раздался ответ. — Ты занимайся своими машинами, а я помогу Андерсу.


Когда Аллен вернулся на Центральную станцию, наступал хмурый, темный рассвет. Он устал и душой и телом, весь его вид говорил о крайнем переутомлении. Аллен вошел в радиорубку.

— Какой кошмар. Если…

Джордж зашипел и отчаянно замахал руками. Аллен замолчал. Андерс, склонившись над приемником, медленно вращал крохотные регуляторы дрожащими пальцами.

Он поднял голову.

— Бесполезно, мистер Картер. Не могу с ними связаться.

— Ладно. Оставайся здесь и будь настороже. Немедленно сообщи, если что-нибудь узнаешь.

Он вышел из рубки, подхватив брата под руку.

— Алл’н, когда мы сможем отправить очередную партию груза?

— Не раньше чем через неделю. В течение нескольких дней у нас не будет ни одной машины, которая может летать или ездить, и пройдет еще больше времени, прежде чем мы сможем возобновить уборку урожая.

— А готовый груз у нас есть?

— Несколько тонн рассортированных цветов, в основном красно-лиловых. В прошлый вторник отправили на Землю практически все.

Джордж впал в задумчивость.

Брат некоторое время наблюдал за ним, но скоро ему надоело.

— Ну, что придумал? Какие новости из Аресополиса?

— Исключительно плохие! Марсотрясение сровняло с грунтом три четверти Аресополиса, а то, что осталось, было почти уничтожено пожаром. Около пятидесяти тысяч человек остались без крова — совсем не шутка, особенно марсианской осенью, да еще когда вышла из строя система земной гравитации.

Аллен присвистнул.

— Пневмония!

— И обычная простуда, грипп и еще с полдюжины болячек, не считая ожогов. Старик Винсент уже начал поднимать шум.

— Требует цветов?

— У него запас всего на пару дней, а нужно гораздо больше.

Оба разговаривали тихо, почти равнодушными голосами, то есть делали все возможное, чтобы критическая ситуация казалась терпимой.

Оба помолчали. Тишину нарушил Джордж.

— Чем мы можем ему помочь?

— Ничем — в течение недели в лучшем случае, если не помрем раньше сами. Если они смогут послать корабль, когда буря стихнет, мы отправим остатки груза как временное снабжение, пока не приступим к уборке нового урожая.

— Глупо даже думать об этом. Порт Аресополиса превращен в развалины, а от судов остались одни названия.

Снова тишина.

— Чего ты ждешь? — произнес Аллен тихим напряженным голосом. — Что за странное выражение лица?

— Я жду, чтобы ты признал, что твои треклятые машины подвели тебя в простейшей аварийной ситуации.

— Признаю, — прорычал землянин.

— Отлично! Мне остается только продемонстрировать тебе, на что способна изобретательность человека — Он передал брату лист бумаги. — Это копия сообщения, которое я передал Винсенту.

Аллен долго смотрел на брата, потом медленно прочел небрежно написанный карандашом текст.

«Через тридцать шесть часов доставим все, что у нас есть. Надеюсь, этого хватит на несколько дней, пока мы не подготовим очередную партию. У нас тоже возникли определенные трудности».

— Как ты собираешься это сделать? — спросил Аллен.

— Сейчас покажу, — ответил Джордж, и Аллен только теперь понял, что они вышли из Центральной станции и направляются к пещерам.

Через пять минут Джордж остановился перед черневшим в полумраке приземистым предметом. Он включил освещение секции и триумфально произнес:

— Песчаный грузовик!

Песчаный грузовик не производил сильного впечатления. Низкая моторная тележка впереди и три приземистых открытых вагонетки за ней — воплощение старомодности и обветшалости. Лет пятнадцать назад, когда стали применяться песчаные сани и грузовые ракеты, он превратился в кучу хлама.

— Час назад проверил его лично и определил, что он все еще находится в рабочем состоянии. Оборудован защищенными подшипниками, кондиционированием воздуха для моторной тележки и двигателем внутреннего сгорания.

Брат резко поднял голову. На его лице появилось выражение отвращения.

— Хочешь сказать, в нем сжигается химическое топливо?

— Ага! Бензин. Именно поэтому он мне нравится. Напоминает о Ганимеде. На Ганни у меня была машина, которая…

— Погоди, но у нас совсем нет бензина.

— Полагаю, нет, зато есть масса жидких углеводородов. Как насчет растворителя «Д»? Он состоит в основном из октана. У нас есть несколько канистр.

— Ты прав, — сказал Аллен. — Но грузовик предназначен только для двоих.

— Знаю, я — первый из них.

— А я — второй.

Джордж хмыкнул.

— Я полагал, что ты так скажешь, но тебе предстоит не только нажимать кнопки. Справишься, землянин?

— Полагаю, справлюсь, ганни.


С восхода солнца прошло часа два, прежде чем взревел двигатель песчаного грузовика, но пелена стала еще гуще, по крайней мере, складывалось именно такое впечатление. Причудливые фигуры в импровизированных воздушных шлемах с толстыми очками торопливо отошли в сторону, когда начали вращаться приспособленные к передвижению по песку широкие колеса грузовика. Вагонетки были загружены лиловыми цветами, накрыты брезентовыми, прочно закрепленными тентами. Последовал сигнал открыть двери.

Кто-то переместил рычаг вниз, и двойные двери, протестующе заскрипев песком, открылись. Грузовик пополз вверх, сквозь вихри влетевшего в пещеру песка, а позади него фигуры в припорошенных песком комбинезонах торопливо закрыли двери.

* * *
На Джорджа Картера, закаленного долгой жизнью на Ганимеде, внезапное изменение гравитации, когда они выехали из защитного гравитационного поля пещер, не произвело сильного воздействия — он только сделал глубокий вдох. Его руки даже не дрогнули на руле. Его земной брат, однако, находился в другом состоянии. Вызывающий тошноту узел, возникший в желудке, ослабевал мучительно медленно, и прошло достаточно много времени, прежде чем его затрудненное дыхание стало напоминать нормальное.

Кроме того, землянин постоянно чувствовал на себе косые взгляды брата, видел чуть насмешливую улыбку на его губах.

Он напрягал все силы, чтобы сдержать готовые слететь с губ стоны, хотя спазмы сжимали мышцы живота, а холодный пот выступил на лбу. Медленно уходили назад мили, но иллюзия неподвижности была почти полной, как в космосе.

Окружающая местность была серой — однородной, монотонной и неизменной. Двигатель работал ровно, за спиной сонно щелкал очиститель воздуха. Иногда налетал особенно сильный порыв ветра, и стук миллионов песчинок в стекло сливался в почти непрерывный шелест. Джордж не отрывал взгляда от компаса. Тишина стояла почти угнетающая.

Потом ганимедец повернул голову и прорычал:

— Что случилось с этим проклятым вентилятором?

Аллен наклонился вперед, скользнув макушкой по низкому потолку кабины, потом обернулся назад и побледнел.

— Отключился.

— Буря стихнет не раньше чем через несколько часов. И нам нужен воздух. Проберись в заднюю часть кабины и включи его.

Его тон был категорическим, не терпящим возражений.

— Возьми, — сказал он, когда брат полез через его плечо в заднюю часть кабины. — Комплект инструментов. У тебя есть двадцать минут, прежде чем воздух станет непригодным для дыхания. Он уже спертый.

Тучи песка уплотнились, желтый луч фары над головой Джорджа лишь частично нарушал темноту перед машиной.

За спиной послышалась возня, а потом раздался голос Аллена:

— Проклятый трос. Что он здесь делает?

Потом послышался стук молотка и полный отвращения голос:

— Эта штука забита ржавчиной.

— Что-нибудь еще сломалось? — спросил ганимедец.

— Не знаю, нужно все очистить.

Снова раздался стук, за которым последовал почти непрерывный, резкий звук, словно брат что-то яростно скоблил.

Аллен занял свое место. Лицо было покрыто ржавым потом и не стало чище, когда он провел по нему такой же влажной и покрытой ржавчиной ладонью.

— Насос течет, как дырявый чайник, особенно после того, как я счистил с него ржавчину. Я включил его на полную скорость, но от полного выхода из строя его отделяет только молитва.

— Тогда начинай молиться, — быстро произнес Джордж. — О том, чтобы появилась кнопка, которую можно нажать.

Землянин нахмурился и уставился перед собой, не сказав ни слова.


— Кажется, воздух стал совсем разреженным, — произнес ганимедец в четыре часа дня.

Алден мгновенно насторожился. Воздух в кабине был влажным и затхлым. Вентилятор за спиной свистел между щелчками, и щелчки раздавались все реже и реже. Долго он выдержать не мог.

— Сколько мы проехали?

— Примерно треть расстояния, — раздался ответ. — Сам как себя чувствуешь?

— Нормально, — резко ответил Аллен и снова замкнулся.


Наступила ночь, на небе появились первые яркие марсианские звезды, когда вентилятор, протяжно свистнув в последний раз, отключился.

— Проклятье! — воскликнул Джордж. — Впрочем, я все равно не могу дышать этим супом. Открой окно.

Пронизывающий марсианский ветер ворвался в кабину с последними остатками песка. Джордж закашлялся, натянул шерстяную шапочку на уши и включил обогреватели.

— Я чувствую песок на зубах.

Аллен с тоской посмотрел на небо.

— Земля, — сказал он. — И Луна висит у нее на хвосте.

— Земля? — переспросил Джордж с едва уловимой ноткой презрения и показал пальцем на горизонт. — Посмотри лучше на старый добрый Юпитер.

Откинув голову назад, он запел густым баритоном:

Когда золотое светило любви
Светит с небес,
Моя душа рвется туда,
Где я был счастлив.
Назад на старый добрый Ганиме-е-е-е-ед.
Последняя нота вибрировала и прерывалась, вибрировала и прерывалась снова и снова, с постоянно возрастающим темпом, пока завывания не разорвали воздух с сотрясающей барабанные перепонки силой.

Аллен уставился на брата выпученными глазами.

— Как ты это делаешь?

Джордж усмехнулся.

— Это ганимедская трель. Никогда раньше не слышал?

Землянин покачал головой.

— Слышал о ней, не более того.

Тон брата стал более сердечным.

— Естественно, такое возможно только в разреженной атмосфере. Слышал бы ты меня на Ганни. Упал бы со стула, если бы услышал лучшие мои выступления. Подожди. Сейчас хлебну кофе, и ты услышишь двадцать четвертый стих из «Баллады о Ганимеде».

Он сделал глубокий вдох.

Я смотрел на любимую белокурую деву,
Озаряемую лучами Юпитера,
И она ждала меня-я-я-я-я…
И вдруг…

Аллен схватил его за руку и потряс. Ганимедец мгновенно замолчал.

— Секунду назад я услышал стук по крыше. Там кто-то есть.

Джордж посмотрел на потолок.

— Садись за руль. Я посмотрю.

Аллен покачал головой.

— Я сам посмотрю. Не могу доверить себе управление этой допотопной штуковиной.

В следующее мгновение он уже стоял на подножке.

— Не останавливайся, — крикнул он и закинул ногу на крышу.

Он замер в этом положении, заметив на себе пристальный взгляд двух желтых щелочек-глаз. Понадобилось больше секунды, чтобы он понял, что встретился лицом к лицу со слизнехвостом, то есть данную ситуацию по опасности можно было сравнить с обнаружением гремучей змеи в собственной постели на Земле. Впрочем, времени на умственные сравнения с земными опасностями не было, потому что слизнехвост бросился на жертву, и его ядовитые клыки сверкнули в свете звезд.

Аллен попытался увернуться и не удержался на крыше. Он упал на песок, словно в режиме замедленной съемки, и мгновенно почувствовал на себе холодное чешуйчатое тело марсианской рептилии.

Ответные действия землянина были почти инстинктивными. Он выкинул вперед руку и сжал пальцами узкую морду твари.

В этом положении человек и животное превратились в бездыханную скульптурную группу. Человек дрожал, сердце бешено колотилось в груди. Аллен не смел пошевелиться, потому что понимал, он не может четко контролировать движения конечностей в условиях непривычной силы тяжести Марса. Мышцы сокращались почти самостоятельно, ноги начинали шевелиться, хотя он сам этого вовсе не хотел. Он попытался просто замереть и подумать.

Слизнехвост извивался, из его пасти, крепко сжатой рукой землянина, вырвался оглушительный визг. Ладонь Аллена стала скользкой от пота, он почувствовал, что морда твари чуть повернулась в его руке. В панике он сжал пальцы еще сильнее. По физической силе слизнехвост, конечно, не мог сравниться с землянином, даже с уставшим, испуганным, не привыкшим к гравитации землянином, но достаточно всего одного укуса, без разницы куда. Слизнехвост резко дернулся, выгнул спину, засучил лапами. Аллен держал его обеими руками и не смел отпустить. У него не было ни пистолета, ни ножа. Рядом, на гладкой поверхности пустыни, не нашлось даже камня, о который можно было бы размозжить череп твари. Песчаный грузовик давно исчез в марсианской ночи, он остался один, вернее, наедине со слизнехвостом.

От отчаяния он сделал руками движение, словно выжимая белье. Голова слизнехвоста наклонилась. Он услышал вырывавшееся с хрипом из горла твари дыхание, потом снова раздался пронзительный визг.

Аллен перевернулся и уперся коленями в чешуйчатое брюхо твари. Он сворачивал голову рептилии все дальше и дальше. Слизнехвост отчаянно сопротивлялся, но бицепсы Аллена и не думали расслабляться. Он почти почувствовал предсмертные судороги твари, собрал последние остатки сил и почувствовал, как что-то сломалось в теле подлой зверюги. Животное перестало сопротивляться.

Он, едва не рыдая, встал на ноги. Тут же его пронзил марсианский ночной ветер, и пот стал замерзать на коже. Он остался в полном одиночестве в пустыне. Началась вполне объяснимая реакция. Возник сильный звон в ушах. Он едва мог стоять на ногах. Ветер пронзал насквозь, но он почему-то этого почти не чувствовал.

Звон в ушах превратился в голос — голос, который странным образом доносился до него сквозь завывания марсианского ветра.

— Алл’н, где ты? Проклятый землянин. Алл’н! Алл’н!

Тело землянина наполнилось новыми силами. Он забросил тушу слизнезвоста на плечо и пошел на голос.

— Я здесь, ганни, здесь.

Он упал в объятия брата.

— Тупой землянин, — произнес Джордж раздраженным тоном. — Не смог удержаться на подножке грузовика, который плелся десять миль в час? Ты мог…

Он вдруг замолчал, удивленно хмыкнув.

— На крыше сидел слизнехвост, — сообщил Аллен усталым голосом. — Он сбил меня. Положи его куда-нибудь. В Аресополисе за шкуру слизнехвоста дают премию сто долларов.

Он смутно помнил, что происходило в течение следующего получаса. Когда окончательно пришел в себя, обнаружил, что сидит в кабине грузовика и ощущает приятный вкус теплого кофе во рту. Успокаивающе урчал двигатель, тело окутывало приятное тепло от нагревателей.

Джордж сидел рядом, молчал и напряженно вглядывался в пустыню впереди. Иногда он откашливался и бросал молниеносные взгляды на брата. И взгляды эти были полны удивления.

— Послушай, — сказал Аллен. — Я не хочу засыпать, и ты сам выглядишь полумертвым. Может быть, научишь меня ганимедским трелям. От них даже мертвый проснется.

Ганимедец пристально посмотрел на него и произнес резким тоном:

— Конечно. Следи за моим адамовым яблоком, когда я запою.


Когда они подъехали к каналу, солнце было на полпути к зениту.

За час до рассвета под тяжелыми колесами затрещала изморозь, возвестив о том, что пустыня кончилась и они приближаются к оазисуканала. Когда солнце поднялось выше, треск исчез и постепенно размягчающаяся под колесами грязь замедлила движение приспособленного к песку грузовика. Чахлые серо-зеленые кустики на плоской местности были первыми пятнами, нарушившими монотонный красный фон с начала путешествия.

Аллен вдруг наклонился вперед и схватил брата за руку.

— Смотри, прямо перед нами канал!

В это время года по дну канала, бывшего притоком могучего канала Джефферсона, протекал тоненький ручеек. Он стал не более чем извилистой полоской влаги. С обеих сторон его окружали заболоченные черные участки, которые должны были превратиться в бурные ледяные потоки буквально через земной год.

Песчаный грузовик осторожно спускался по склону, прокладывая извилистый путь между принесенными весенним паводком и оставшимися на берегу после того, как вода отступила, булыжниками. Он тащился по грязи, с трудом преодолевая лужи. С грохотом подпрыгивал на булыжниках, увязал по ступицы в слякоти, но преодолел мутный ручей, приготовился и скоро подъехал к противоположному берегу. А потом так резко, что водитель и пассажир слетели с сидений, накренился, сделал еще одну тщетную попытку продолжить движение и после этого отказался сдвинуться с места.

Братья вылезли из кабины, чтобы оценить ситуацию. Джордж сочно выругался с более выраженным, чем обычно, акцентом.

— Действительно влипли, клянусь Юпитером. Будем барахтаться в грязи, как боровы.

Аллен устало убрал волосы со лба.

— Ладно, хватит тупо стоять и смотреть. До Аресополиса не меньше ста миль, и нам нужно выбираться отсюда.

— Нужно, но как?

Проклятия скоро стихли, и, глухо сопя, Джордж достал из грузовика бухту троса и с сомнением посмотрел на нее.

— Алл’н, садись в кабину; когда я натяну трос, дави на педаль.

Произнося эти слова, он пытался привязать трос к передней оси. Затем, размотав его, зашлепал по щиколотку в грязи от грузовика.

— Давай! — крикнул он, натянув трос.

Его лицо побагровело от усилия, страшно напряглись мышцы спины. Аллен вжал педаль в пол, услышал рев двигателя, почувствовал, как бешено завращались задние колеса. Грузовик дернулся, но тут же вернулся на место.

— Бесполезно, — крикнул Джордж. — Не могу упереться. Все получилось бы, будь земля сухой.

— Если бы земля была сухой, мы не застряли бы, — крикнул Аллен. — Ладно, дай мне трос.

— Думаешь, у тебя получится? — раздался полный ярости крик, но брат уже вылез из кабины.

Аллен увидел из кабины огромный, глубоко погруженный в грязь камень и с облегчением понял, что длины троса хватит. Он туго натянул трос и забросил его свободный конец за камень. Неумело завязал петлю и проверил на прочность. Когда он возвращался к грузовику, брат высунулся из кабины и потряс ганимедским кулаком.

— Олух, неужели ты думаешь, что этот камень-переросток вытащит нас из ямы?

— Заткнись! — крикнул Аллен. — Дави на газ, когда я натяну трос.

Он остановился на полпути между камнем и грузовиком и взялся за трос.

— Давай! — крикнул он и резко потянул на себя трос обеими руками.

Грузовик дернулся, колеса зацепились за грунт. В течение нескольких мгновений ничего не происходило, только двигатель ревел на полных оборотах и дрожали руки Джорджа на рулевом колесе. Потом грузовик сдвинулся с места. И почти одновременно камень на другом конце туго натянутого троса, громко чавкнув, вывернулся из грязи и перевернулся.

Аллен сбросил с него петлю и побежал к грузовику.

— Не останавливайся! — крикнул он и вскочил на подножку, не выпуская из рук троса.

— Как тебе это удалось? — спросил Джордж, глядя на брата широко открытыми от изумления глазами.

— Нет сил объяснять сейчас. Когда доберемся до Аресополиса и хорошо выспимся, я нарисую для тебя треугольник сил и объясню, что произошло. Мышцы тут ни при чем. Не смотри на меня как на Геркулеса.

Джордж с трудом оторвал от него взгляд.

— Треугольник сил, да? Никогда не слышал о таком, но если помог именно он, образование — великая сила.

— Клянусь хвостом кометы, ты прав. А кофе остался? — Он взял последний термос, безнадежно потряс им возле уха. — Ладно, придется снова поупражняться в трелях. Так же приятно, и я почти добился совершенства. — Он поразительно широко зевнул. — До ночи доберемся?

— Может быть!

Канал остался позади.


Краснеющее солнце медленно опускалось за Южный хребет. Южный хребет был одной из двух сохранившихся на Марсе горных цепей. Район древних, изъеденных временем эродированных холмов, за которыми находился Аресополис. Единственное заслуживающее упоминания место на Марсе, обладавшее к тому же прекрасной возможностью благодаря восходящим потокам воздуха высасывать из иссушенной атмосферы Марса эпизодические дожди.

В обычной ситуации пара с Земли и Ганимеда с удовольствием побродила бы по живописной местности, но это не относилось к близнецам Картерам. Опухшие от недостатка сна глаза заблестели, увидев холмы на горизонте. Тела, едва живые от усталости, напряглись, когда на фоне неба возникли силуэты гор.

И грузовик рванулся вперед — за холмами раскинулся Аресополис. Дорога перестала идти прямолинейно, строго по компасу. Сейчас они вынуждены были медленно пробираться по петлявшим по каменистой местности тропинкам. Они уже добрались до вершин-близнецов, когда двигатель вдруг начал стрелять, потом несколько раз чихнул и заглох.

Аллен выпрямился и произнес полным усталости и отвращения голосом:

— Что теперь случилось с этой, будь она навеки проклята, машиной?

Брат пожал плечами.

— Только то, что должно было произойти, по моему разумению, еще час назад. Бензин кончился. Не имеет значения. Мы — у вершин-близнецов, а от них всего десять миль до города. Доберемся за час, а за цветами сюда придут другие люди.

— Десять миль за час? — воскликнул Аллен. — Ты с ума сошел. — Его лицо исказилось от мучительных сомнений. — Мой бог! Да мы и за три часа не успеем туда добраться, а скоро наступит ночь. Никто не способен пережить марсианскую ночь. Джордж, мы…

Джордж силой вытаскивал его из кабины.

— Клянусь Юпитером, Алл’н, только сейчас не раскисай. Говорю же, управимся за час. Никогда не пробовал бегать при пониженной силе тяжести? Как будто летишь. Смотри на меня.

Он побежал, вернее, полетел, едва касаясь поверхности, огромными прыжками, и через мгновение превратился в крошечную точку на фоне склона холма.

— Давай! — крикнул он и помахал рукой.

Аллен побежал и растянулся на третьем прыжке, взмахнув руками и широко расставив ноги. До него порывами донесся издевательский смех ганимедца.

Аллен встал на ноги, отряхнулся от пыли и пошел вперед обычным шагом.

— Алл’н, не злись, — сказал Джордж. — Все дело — в привычке. Я научился этому на Ганимеде. Попытайся представить, что бежишь по пуховой перине. Самое главное — бежать ритмично, но не торопиться, и рядом с поверхностью не подпрыгивать слишком высоко. Вот так. Делай как я!

Землянин не спускал глаз с брата, повторяя его движения. Его шаги, после первых неловких, стали более длинными и уверенными. Ноги сгибались и выпрямлялись, руки раскачивались, он следовал за братом шаг за шагом.

Джордж подбодрил его криком и ускорил шаг.

— Алл’н, ближе к поверхности. Не прыгай, пока кончики пальцев не коснутся земли.

Глаза Аллена сверкали, он даже забыл об усталости.

— Чудесно! Я как будто лечу, словно мне вставили пружины в подошвы.

— Жаль, что ты не жил со мной на Ганни. У нас есть специальные поля для гонок при пониженной силе тяжести. Опытный бегун иногда развивает скорость сорок миль в час, лично мне удалось разогнаться до тридцати пяти. Конечно, там сила тяжести еще меньше, чем здесь, на Марсе.

Длинные волосы развевались на ветру, кожа покраснела от леденящего воздуха. Красноватые пятна солнечного света поднимались все выше по склонам гор, на мгновение зависли на вершинах, а потом исчезли. Быстро сгущающиеся марсианские сумерки начали свой короткий жизненный путь. Уже засияла на небе вечерняя звезда — Земля, а ее вечная спутница Луна находилась ближе, чем предыдущей ночью.

Минуты бежали незаметно для Аллена. Он был слишком поглощен чудесным, ранее не испытанным чувством бега при пониженной силе тяжести и мог только следовать за братом. Его сознание не воспринимало даже усиливающийся холод.

На спокойном лице Джорджа появились первые морщинки тревоги, и скоро возникло граничащее с паникой выражение.

— Алл’н, подожди! — крикнул он.

Наклонившись назад, он изящно и легко остановился. Аллен попытался последовать его примеру, нарушил ритм бега, упал ничком, но тут же вскочил на ноги, громко ругаясь.

Ганимедец решил не обращать внимания на его упреки. Его взгляд стал мрачным.

— Алл’н, ты знаешь, где мы находимся?

Аллен быстро огляделся и почувствовал, как горло сжало холодными тисками. Местность выглядела незнакомой в полутьме, но более незнакомой, чем должна была выглядеть. Невозможно поверить, что она изменилась так сильно.

— Мы уже должны были увидеть Старую плешь, не так ли? — спросил он дрожащим голосом.

— Давным-давно, — раздался резкий ответ. — Треклятое мар-сотрясение. Оползни изменили тропы. Думаю, вершины тоже пострадали… — Голос Джорджа стал напряженным. — Алл’н, нет смысла притворяться. Мы безнадежно заблудились.

Они постояли молча, не зная, что делать. Небо стало лиловым, холмы отступали в ночь. Аллен облизнул посиневшие от холода губы сухим языком.

— Осталось всего несколько миль. Мы просто не можем не наткнуться на город.

— Оцени ситуацию трезво, землянин, — раздался грубый ответ. — Наступила ночь, марсианская ночь. Температура уже опустилась ниже нуля и понижается с каждой минутой. У нас нет времени искать город, нет времени на ошибку. Если не найдем его через полчаса, значит, не найдем никогда.

Аллен прекрасно все понимал и почувствовал холод после упоминания о нем. Он плотнее закутался в меховое пальто и произнес сквозь стучащие зубы:

— Мы должны развести огонь!

Предложение было произнесено нерешительно, невнятно и тут же удостоилось резкого возражения.

— Из чего? — Джордж был вне себя от досады и огорчения. — Проделали такой путь, а теперь замерзнем всего в миле от города. Остается только бежать дальше, хотя шанс — один из ста.

Аллен остановил его. Глаза землянина лихорадочно блестели.

— Костры! — не к месту воскликнул он. — Это шанс. Хочешь воспользоваться шансом, который может оказаться удачным?

— Другого не остается, — проворчал брат. — Но поспеши. Каждую минуту…

— Тогда беги по ветру и не останавливайся.

— Почему?

— Не спрашивай почему. Просто делай то, что я говорю. Беги по ветру.

Аллен не чувствовал оптимизма, когда бежал в темноте, спотыкаясь о камни, скользя по пологим склонам, постоянно ощущая спиной ветер. Джордж, похожий на размытое бесформенное пятно, бежал рядом.

Холод усиливался, но был не более мучительным, чем дурное предчувствие, терзавшее сознание землянина.

Умирать совсем не хотелось!

А потом они поднялись по склону, и из горла Джорджа вырвался триумфальный крик:

— Клянусь Юпитером!

Равнина перед ними, насколько мог охватить взор, была усеяна огнями костров. Перед ними лежал разрушенный Аресополис, а его ставшие бездомными жители пытались пережить ночь, просто сжигая древесину. На склоне холма над городом две валившиеся с ног от усталости фигуры лупили друг друга по спинам, дико хохотали и прижимались друг к другу почти обмороженными щетинистыми щеками в выражении чистой, неподдельной радости.

Наконец добрались!


Лаборатория Аресополиса на окраине города была одним из немногих непострадавших строений. Внутри, при свете самодельных светильников, изможденные химики дистиллировали последние капли экстракта. За ее стенами остатки городской полиции отчаянно расчищали пути, по которым драгоценные флаконы и ампулы распределялись по центрам экстренной медицинской помощи, развернутым в разных районах усеянного кострами города, совсем недавно бывшего марсианской столицей.

Старик Хэл Винсент наблюдал за процессом и изредка направлял полный надежды и сомнений взгляд поблекших глаз на холмы в поисках обещанного груза цветов.

И вдруг из темноты появились две фигуры и замерли прямо перед ним.

Холод тревоги охватил его тело.

— Цветы! Где они? Вы их привезли?

— У вершин-близнецов, — прохрипел Аллен. — Больше тонны на песчаном грузовике. Пошли кого-нибудь за ними.

Несколько полицейских шнековых машин сорвались с места, прежде чем он закончил фразу.

— На песчаном грузовике? — переспросил совершенно сбитый с толку Винсент. — Почему не послали груз на корабле? Что там у вас происходит? Марсотрясение…

Он не дождался прямого ответа. Джордж заковылял к ближайшему костру с выражением полного блаженства на усталом лице.

— А, как тепло!

Он начал медленно клониться к земле, сморенный усталостью, сон одолел его.

Аллен закашлялся.

— Ха! Ганимедская неженка. Не выдержал.

Но тут же сам рухнул рядом с братом.


Аллен проснулся от лучей вечернего солнца в глазах и запаха жареного бекона в ноздрях. Джордж придвинул к нему сковороду и произнес с набитым ртом:

— Угощайся.

Он показал на стоявший рядом с лабораторией пустой песчаный грузовик.

— Груз доставили. Все в порядке.

Аллен молча принялся за еду. Джордж вытер губы ладонью.

— Алл’н, скажи, как тебе удалось найти город. Я так и не смог понять.

— Костры подсказали, — ответил Аллен, пережевывая бекон. — Только так они могли получить тепло, а костры, разведенные на площади в несколько квадратных миль, нагревают большой объем воздуха, который, поднимаясь, вызывает приток воздуха со стороны холмов. — Он сопровождал слова соответствующими жестами.— Ветер с холмов был направлен в сторону города, чтобы заместить теплый воздух, и мы бежали по ветру. Своего рода природный компас, который указывал в нужном нам направлении.

Джордж молчал и только раздраженно пинал ногой угли, оставшиеся от вчерашнего костра.

— Послушай, Алл’н, я относился к тебе несправедливо. Считал тебя неженкой, пока ты… — Он замолчал, набрал полную грудь воздуха и выпалил: — Клянусь Юпитером, ты мой брат, и я горжусь этим. Земля не смогла пересилить в тебе кровь Картеров.

Землянин открыл рот, чтобы ответить, но брат зажал его ладонью.

— Помолчи, пока я говорю. Когда мы вернемся, можешь использовать свой механический сборщик и все, что угодно. Я снимаю запрет. Если Земля и машины сделали тебя таким человеком, значит, все в порядке. Но тем не менее, — добавил он с некоторым сожалением в голосе, — ты должен признать, что, когда ломаются машины, начиная с ирригационных грузовиков и ракетных кораблей и кончая вентиляторами и песчаными грузовиками, только люди способны преодолеть трудности, несмотря на то что им уготовил Марс.

Аллен с трудом освободился от закрывавшей рот ладони.

— Машины делают все, на что они способны, — сказал он, но без особого энтузиазма.

— Конечно, только они не всесильны. Когда возникает непредвиденная ситуация, человек вынужден делать больше, иначе пропадет.

Аллен промолчал, только кивнул и вдруг схватил брата за руку.

— Мы не слишком отличаемся друг от друга. Земля и Ганимед покрыли нас тонким слоем, но внутри…

Он замолчал.

— Давай выдадим еще раз ганимедскую трель.

И из двух глоток вырвался сверхъестественно пронзительный крик, который никогда прежде не разносился в холодном марсианском воздухе.

Супернейтрон

© Перевод Н. Берденникова.
Именно на семнадцатом заседании Почтенного общества обманщиков мы испытали самый большой в шок в нашей жизни и в результате избрали Гилберта Хейса пожизненным президентом. Общество вряд ли могло считаться крупным. До выбора Хейса в нем состояло четверо: Джон Себастиан, Саймон Мерфри, Моррис Левин и я. В первое воскресенье каждого месяца мы обедали вместе и оправдывали название общества тем, что разыгрывали чек, который вручали самому способному лгуну.

Процесс был достаточно сложным и управлялся строгими парламентскими правилами. Один член общества, когда приходил его черед, рассказывал небылицы с соблюдением двух условий. Во-первых, рассказ должен представлять собой безбожную, фантастическую ложь, во-вторых — звучать правдиво. Членам разрешалось, чем они никогда не забывали воспользоваться, критиковать любое место повествования, задавать вопросы или требовать объяснения.

Горе тому рассказчику, который не ответил на вопрос немедленно или начинал сам себе противоречить. Тогда ему приходилось брать на себя все расходы за обед. Финансовые потери, правда, оказывались весьма незначительными, зато позор был несмываемый.

И вот мы собрались на семнадцатое заседание, где появился Гилберт Хейс. Хейс относился к нескольким приглашенным, которые иногда приходили на заседания, чтобы послушать послеобеденный треп. Он сам платил за обед и, конечно, не имел права принимать участие, но на этом заседании он оказался единственным приглашенным.

Обед закончился, меня избрали председателем, поскольку подошла моя очередь, зачитали протокол, и Хейс, наклонившись ко мне, тихо произнес:

— Джентльмены, сегодня я хотел бы попытать счастья.

Я нахмурился.

— В глазах общества вы не существуете, мистер Хейс. Ваше участие невозможно.

— Тогда позвольте просто сделать заявление, — возразил он. — Конец Солнечной системы наступит сегодня, ровно в два часа семнадцать с половиной минут.

Все взволнованно зашевелились, и я машинально взглянул на электрические часы над телевизором. Один час четырнадцать минут.

— Если вы способны хоть чем-нибудь подкрепить столь необычное заявление, — неохотно произнес я, — нам будет интересно вас выслушать. Сегодня должен выступать мистер Левин, но если он готов отказаться от этого права и остальные члены общества не возражают…

Левин улыбнулся и кивнул, остальные последовали его примеру.

Я ударил молотком.

— Выступает мистер Хейс.

Хейс закурил сигару и задумчиво посмотрел на нее.

— У меня чуть больше часа, джентльмены, но мне хотелось бы начать с самого начала, то есть с того, что произошло пятнадцать лет назад. В то время я работал астрофизиком в Йоркской обсерватории — молодым, но многообещающим. Я был полон амбиций и считал, что нахожусь на грани решения одной вечной загадки астрофизики, касающейся источника космических лучей.

Он помолчал и продолжил другим тоном:

— Понимаете, достаточно странно, что мы, несмотря на небывалый прогресс науки в последние два столетия, так и не смогли определить ни таинственный источник, ни причину взрыва звезды. Об этих двух вечных загадках мы знаем ничуть не больше, чем во времена Эйнштейна, Эддингтона и Милликена.

Тем не менее, как я уже говорил, мне казалось, что я поймал космический луч за хвост, и решил проверить свои догадки наблюдениями, а для этого требовалось выйти в космическое пространство. Сделать подобное весьма непросто. Шел две тысячи сто двадцать девятый год, только что закончилась последняя война, обсерватория была разорена, впрочем, как и мы все.

Я сделал все, что мог. Нанял старый корабль ноль седьмой модели, погрузил в него аппаратуру и отправился в путь. Более того, мне пришлось тайком выбираться из порта без оформления разрешения — не хотелось тратить время на волокиту, связанную с оккупационной армией. Полет был нелегальным, но мне требовались данные, поэтому я направил корабль под прямым углом к эклиптике в направлении Южного полюса мира и скоро оставил Солнечную систему в миллиардах миль за спиной.

Сам полет и собранные данные не имеют большого значения. Я никогда и никому не говорил ни о том, ни о другом. Главное — планета, которую я обнаружил.

В этот момент Мерфри поднял кустистые брови и хмыкнул.

— Господин председатель, я хотел бы предупредить досточтимого джентльмена. Никому еще не удавалось уцелеть, рассказав о несуществующей планете.

Хейс мрачно улыбнулся.

— Я рискну. Итак, продолжу. Шел восемнадцатый день полета, когда я впервые обнаружил планету — оранжевый диск размером с горошину. Само наличие планеты в этом участке пространства являлось сенсацией. Я направился к ней и почти мгновенно обнаружил, что пределов ее таинственности не имеется. Само существование было феноменальным, не говоря уже о полном отсутствии гравитационного поля.

Бокал Левина со звоном упал на пол.

— Господин председатель, — задыхаясь, произнес он, — требую немедленной дисквалификации этого джентльмена. Материальное тело не может существовать без искажения находящегося пространства и, следовательно, создания гравитационного поля. Он сделал немыслимое заявление и должен быть дисквалифицирован. — Его лицо побагровело от ярости.

Но Хейс поднял руку.

— Требую предоставить мне время, господин председатель. Объяснение последует в свое время. Я только запутаю всех, если углублюсь в него сейчас. Позвольте продолжать?

Я задумался.

— Характер вашего рассказа заставляет меня проявить снисходительность. Задержка предоставлена, но не забывайте, что вы не освобождаетесь от объяснений. Без них вы будете признаны проигравшим.

— Хорошо, — сказал Хейс. — Пока вам придется принять мое заявление, что у планеты не было гравитации. Я не сомневался в этом потому, что у меня имелся полный набор астрономического оборудования на борту и даже самые чувствительные приборы показывали нуль.

Могу добавить вот еще что: на планету не влияли гравитационные поля других материальных тел. Подчеркиваю, совсем не влияли. Тогда я не смог это определить, но последующие многолетние наблюдения показали, что планета перемещалась строго по прямой с постоянной скоростью. Она находилась в зоне влияния Солнца, но тот факт, что орбита не была ни эллиптической, ни гиперболической, а также полное отсутствие ускорения при приближении к Солнцу свидетельствовали о независимости от солнечного тяготения.

— Подождите, Хейс. — Себастиан оскалился так, что заблестел его золотой зуб. — А что скрепляло планету? Почему она не разлетелась на куски, если у нее нет гравитационного поля?

— Хотя бы простая инерция! — последовал немедленный ответ. — Нечему разрывать ее на куски. Столкновение с другим небесным телом аналогичного размера запросто вызвало бы такой эффект, если не рассматривать возможность существования другой связывающей силы, относящейся только к этой планете.

Он вздохнул и продолжил:

— Я еще не закончил рассказ о свойствах тела. Желто-оранжевый цвет и низкая отражательная способность, или альбедо, заставили меня проверить еще кое-что, и я сделал поразительное открытие — планета была абсолютно прозрачной для всего спектра электромагнитного излучения, начиная с радиоволн и заканчивая космическими лучами. Только в красной и желтой части видимого светового спектра она оказалась достаточно непроницаемой. Этим объяснялся ее цвет.

— Почему? — спросил Мерфри.

Хейс посмотрел на меня.

— Задан необоснованный вопрос, господин председатель. С таким же успехом меня можно спросить, почему стекло является абсолютно прозрачным для любого излучения выше и ниже ультрафиолетовой области спектра. И почему оно позволяет, чтобы тепло, свет и рентгеновские лучи проходили сквозь него, оставаясь непроницаемым для самого ультрафиолета. Таковы свойства самого материала, которые должны признаваться без каких-либо объяснений.

Я стукнул молотком.

— Вопрос признан некорректным.

— Протестую, — заявил Мерфри. — Хейс не прав. Ни одно вещество не может быть абсолютно прозрачным. Стекло достаточной толщины остановит даже космические лучи. Вы хотите сказать, что синий свет или тепло пройдут сквозь планету?

— Почему бы и нет? — спросил Хейс. — Если вы никогда не встречались с идеальной прозрачностью, это не значит, что ее не существует. Нет ни одного научного закона, который подтвердил бы это. Планета была абсолютно прозрачной для любого изучения, за исключением относящегося к узкой области спектра. Подтверждено наблюдениями.

Я снова стукнул молотком.

— Объяснение признано достаточным. Хейс, продолжайте.

Его сигара погасла, и он снова раскурил ее.

— Во всех других аспектах планета была нормальной. Она чуть меньше Сатурна, думаю, где-то между ним и Нептуном по размеру. Последующие эксперименты показали, что она обладала массой, правда, невозможно определить, какой именно — определенно вдвое больше массы Земли. Обладала такими свойствами материального тела, как инерция и импульс, но гравитации не наблюдалось.

Часы показывали один час тридцать пять минут.

Хейс заметил мой взгляд.

— Да, — сказал он, — осталось всего три четверти часа. Мне следует поторопиться. Встреча со странной планетой не могла не заставить меня задуматься, и я пришел к интересному выводу, учитывая теории о космических лучах и новых звездах, которые уже разрабатывал.

Он глубоко вздохнул.

— Представьте, если сможете, наш космос как облако или… суператом, который…

— Прошу прощения, — воскликнул, вскочив на ноги Себастиан. — Вы собираетесь основать ваши объяснения на сравнении звезд с атомами или солнечных систем с электронными орбитами?

— Почему вы спросили? — спокойным тоном поинтересовался Хейс.

— Потому что, если так, я потребую немедленной дисквалификации. Веру в то, что атомы являются миниатюрными солнечными системами, можно сравнить с верой в Птолемееву систему мира. Данная идея не признавалась ответственными учеными даже на заре атомической теории.

Я кивнул.

— Джентльмен прав. Такая аналогия в качестве объяснения не признается.

— Протестую, — отчеканил Хейс. — В школьном курсе элементарной физики или химии во время изучения свойств газов, ради упрощения объяснения, молекулы представлялись крошечными биллиардными шарами. Это означает, что молекулы газа — биллиардные шары?

— Нет, — вынужденно согласился Себастиан.

— Это означает, — не унимался Хейс, — что молекулы газа в некоторых ситуациях ведут себя как биллиардные шары. Таким образом, действие одного предмета проще визуально представить, изучая действия другого. Я просто пытался описать явление в нашем мире звезд и для упрощения сравнил его с аналогичным, хорошо изученным явлением в мире атомов. Разве подобное означает, что звезды — увеличенные атомы?

Он сумел склонить меня на свою сторону.

— Ответ обоснован, — сказал я, — можете продолжить объяснение, но если председатель примет решение, что использована ложная аналогия, вы будете дисквалифицированы.

— Хорошо, — согласился Хейс, — на мгновение мы перейдем к другому вопросу. Кто-нибудь из вас помнит первые атомные электростанции, которые существовали сто семьдесят лет назад, и принцип их действия?

— Насколько я помню, — пробормотал Левин, — для выработки энергии в них использовался классический метод деления урана. Уран бомбардировался медленными электронами и расщеплялся на технеций, барий, гамма-лучи и еще большее количество нейтронов, обеспечивая циклический процесс.

— Верно! А теперь представьте, что звездная Вселенная действует как — напоминаю, это метафора, которая не должна пониматься буквально, — тело, состоящее из урана, и звездная Вселенная подвергается бомбардировке извне объектами, оказывающими воздействие как нейтроны в атомном масштабе.

В случае удара такого супернейтрона Солнце взорвется, расщепившись на излучение и еще большее количество супернейтронов. Другими словами, возникнет новая звезда. — Он окинул всех взглядом в поисках несогласных.

— Есть обоснования вашей идеи? — спросил Левин.

— Два. Первое — логическое, второе — экспериментальное. Начнем с логического. Звезды преимущественно находятся в состоянии равновесия материя — энергия и вдруг, без наблюдаемых изменений, спектральных или других, взрываются. Взрыв свидетельствует о нестабильности. Но где? Не внутри звезды, потому что она находилась в состоянии равновесия в течение многих миллионов лет. Не в определенной точке Вселенной, потому что новые звезды равномерно распределены по всему пространству. Таким образом, методом исключения получаем ответ — вне Вселенной. Перейдем к экспериментальному обоснованию. Я столкнулся с одним из таких супернейтронов!

— Полагаю, вы имеете в виду лишенную гравитационного поля планету! — негодующим тоном воскликнул Мерфри.

— Именно так.

— Тогда почему вы решили, что это супернейтрон? Вы не можете использовать свою историю в качестве доказательства, потому что используете сам супернейтрон, чтобы подкрепить теорию. Нельзя выдвигать в качестве доказательства то, что само нуждается в доказательстве.

— Я знаю, — холодно заметил Хейс. — Вернусь к логике. Мир атомов наделен когезионной силой, заключенной в электромагнитном заряде электронов и протонов. Мир звезд обладает когезионной силой, заключенной в гравитации. Эти две силы аналогичны только в общем аспекте. Например, существуют два вида электрических зарядов — положительный и отрицательный, но только один вид гравитации, не считая незначительных отличий. Тем не менее аналогия пока кажется мне допустимой. Нейтрон, в атомном масштабе, является материей без атомной когезионной силы — электрического заряда. Супернейтрон, в межзвездном масштабе, должен быть материей без звездной когезионной силы — гравитации. Таким образом, обнаружив тело без гравитации, я сделал вполне разумный вывод, что это супернейтрон.

— Вы считаете сие строго научным доказательством? — насмешливым тоном спросил Себастиан.

— Нет, — сказал Хейс, — я считаю его логичным, не противоречащим ни единому известному мне научному факту. Кроме того, он является вполне последовательным объяснением образования новой звезды. В данный момент этого вполне достаточно для обсуждаемого нами вопроса.

Мерфри внимательно рассматривал свои ногти.

— И куда же направляется этот ваш супернейтрон?

— Вижу, вы сами поняли, — мрачным тоном произнес Хейс. — Как и я в свое время. Сегодня в два часа девять с половиной минут он попадет в Солнце, и через восемь минут возникшее в результате взрыва излечение уничтожит Землю.

— Почему вы не сообщили об этом? — пролаял Себастиан.

— Какой смысл? Ничего нельзя сделать. Мы не способны манипулировать астрономическими телами. Всей существующей на Земле энергии не достаточно, чтобы изменить траекторию огромного тела. Внутри Солнечной системы бежать некуда, потому что Нептун и Плутон превратятся в газообразные облака вместе с другими планетами, а межзвездные полеты для нас по-прежнему невозможны. Человек не способен независимо существовать в пространстве и, следовательно, обречен.

К чему говорить об этом? Что произошло бы, если б я убедил всех, что Земле уже подписан смертный приговор? Волна самоубийств, преступлений, оргий, появление огромного количества спасителей, проповедников и также совершенно ничтожные и тщетные попытки спастись. В конце концов, чем плоха смерть от новой звезды? Мгновенная и безболезненная. В два семнадцать вы еще здесь, а в два восемнадцать превратились в массу слаборадиоактивного газа. Смерть настолько быстра и проста, что ее даже трудно назвать смертью.

Мы долго молчали. Я чувствовал себя как-то странно. Лгать можно по-разному, а его рассказ казался правдивым. Хейс не посмеивался, у него не блестели глаза, что могло бы выдать его торжество. Он оставался убийственно, убийственно серьезен. Я чувствовал, что у других сложилось такое же впечатление. Левин огромными глотками пил вино, у него дрожали руки.

Себастиан громко откашлялся.

— Когда вы обнаружили этот супернейтрон и где именно? — спросил он.

— Пятнадцать лет тому назад, в миллиарде миль, или чуть больше, от Солнца.

— И все это время он приближался к Солнцу?

— Да, с постоянной скоростью две мили в секунду.

— Отлично, вот вы и попались! — Себастиан засмеялся с облегчением. — Почему астрономы его не заметили?

— Мой бог, — несколько раздраженно произнес Хейс, — сразу видно, что вы не астроном. Какой дурак будет искать планету рядом с Южным полюсом мира, если они существуют исключительно в эклиптике?

— Но эта область тем не менее изучается, — не сдавался Себастиан. — Фотографируется.

— Конечно! Насколько мне известно, супернейтрон сфотографировали сотни раз, тысячи раз, если угодно, несмотря на то что область Южного полюса, вероятно, является самым плохо изучаемым участком неба. Но как можно отличить его от звезды? Из-за низкой отражательной способности он недотягивает даже до одиннадцатой звездной величины по яркости. В конце концов, обнаружить планету достаточно сложно. Уран видели много раз, прежде чем Хершель понял, что это планета. Плутон открыли в результате многолетних наблюдений, хотя искали его целенаправленно. Не забывайте, что из-за отсутствия гравитационного поля не возникало планетарного возмущающего влияния, и совокупность всех этих признаков приводила к полному отсутствию очевидных свидетельств существования.

— Но, — в отчаянии продолжал настаивать Себастиан, — по мере приближения к Солнцу истинные размеры должны увеличиваться и диск должен становиться различимым через телескоп. Даже в случае слабого отражения света диск не мог не заслонять находящиеся за ним звезды.

— Верно, — согласился Хейс. — Не хочу сказать, что тщательное картографирование полярной области не обнаружило бы его, но оно производилось очень давно, а сегодняшние беглые поиски новых звезд особого спектрального типа вряд ли можно назвать тщательными. Кроме того, по мере приближения к Солнцу супернейтрон становился видимым только на рассвете и закате, как вечерняя и утренняя звезда, что еще больше затрудняло наблюдения. Таким образом, он не был обнаружен, как и следовало ожидать.

Снова молчание, и я почувствовал, как бешено стучит сердце в груди. Два часа, и мы не смогли уличить Хейса во лжи. Следовало либо быстро доказать лживость его утверждений, либо умереть от ожидания. Все не спускали глаз с часов.

В борьбу вступил Левин.

— Вы не считаете исключительно странным совпадением тот факт, что этот супернейтрон направляется строго на Солнце? Каковы шансы того, что ничего не произойдет? Не забывайте, что, отвечая, вы определяете шансы признания вашей истории правдивой.

Я решил вмешаться.

— Считаю протест неправомерным, мистер Левин. Недостаточно назвать историю неправдоподобной, какой бы невероятной она ни казалась. Только полная невозможность или противоречие может стать причиной дисквалификации.

Но Хейс махнул рукой.

— Все в порядке. Я отвечу. Если рассматривать отдельный супернейтрон и отдельную звезду, вероятность лобового столкновения ничтожно мала. Но с точки зрения статистики, если вывести во Вселенную достаточное количество супернейтронов, со временем произойдет столкновение с каждой звездой. Пространство, вероятно, заполнено супернейтронами, плотность составляет, скажем, один на каждый кубический парсек, поэтому, несмотря на огромные расстояния между звездами и относительную незначительность размеров целей, каждый год в одной галактике возникает порядка двадцати новых звезд, то есть ежегодно происходит порядка двадцати столкновений супернейтронов со звездами.

В действительности ситуация отличается от бомбардировки урана обычными нейтронами. Только один нейтрон из ста миллионов попадает в цель, но со временем взрывается каждый атом. Если такой бомбардировкой руководит находящийся вне Вселенной разум — всего лишь гипотеза, никак не относящаяся к приводимым мной доводам, — наш год является для них лишь бесконечно малой долей секунды. Для них частота ударов, вероятно, составляет несколько миллиардов в секунду, их секунду. Энергия вырабатывается, скорее всего, до точки, где материал, из которого состоит Вселенная, нагревается до газообразного состояния или состояния, которое считается там газообразным. Вселенная расширяется как газ.

— Тем не менее то, что самый первый супернейтрон, попавший в нашу систему, направился прямо к Солнцу… — пробормотал Левин.

— Боже правый! — воскликнул Хейс. — Кто вам сказал, что первый? Возможно, сотни прошли сквозь нее за геологическую эпоху. За последнюю тысячу лет один или два, кто знает? Астрономы не смогли обнаружить даже тот, что летит прямо на Солнце. Возможно, это единственный супернейтрон, который попал в нашу систему с тех пор, как был изобретен телескоп, или раньше. Не забывайте, что, не обладая гравитацией, они могут проходить сквозь систему, не оказывая влияния на планеты. Видимым является только попадание в Солнце, когда уже поздно что-либо предпринимать.

Он посмотрел на часы.

— Два часа пять минут! Мы уже можем его видеть на фоне Солнца!

Он встал и поднял шторы. В комнату ворвался солнечный свет, и я отошел от пыльного луча. Во рту пересохло, как в пустыне. Мерфри вытирал пот со лба, но капли отчетливо проступали на его щеках и шее. Хейс раздал всем кусочки засвеченной фотопленки.

— Я хорошо подготовился, — сказал он, поднял кусочек пленки к глазам и, прищурившись, посмотрел на солнце. — Вот оно, — сказал он безмятежным тоном. — Расчеты показали, что перед столкновением он будет находиться между Землей и Солнцем. Очень удобно.

Я тоже посмотрел на солнце и почувствовал, как замерло сердце. На ярком диске солнца было отчетливо видно идеально круглое черное пятно.

— Почему он не испарился? — пробормотал Мерфри. — Он уже почти вошел в атмосферу Солнца.

Мне показалось, что он больше не пытался опровергнуть рассказ Хейса. Мерфри просто хотел получить информацию.

— Я уже говорил, — объяснил Хейс, — что он прозрачен почти для всего спектра излучения Солнца. В тепло превращается только поглощаемая им часть излучения, то есть крайне незначительная. Кроме того, вряд ли он состоит из обычного вещества. Вероятно, его огнестойкость выше любого существующего на Земле вещества, а температура на поверхности Солнца составляет всего шесть тысяч градусов по Цельсию.

Он показал большим пальцем за спину.

— Два часа девять с половиной минут, джентльмены. Супернейтрон нанес удар, и нас всех ожидает скорая смерть. Осталось всего восемь минут.

Мы онемели от чувства, которое можно было назвать только невыносимым ужасом.

Я помню, как Хейс безразличным, как мне показалось, голосом произнес: «Меркурий исчез, — потом, через несколько минут: — Венера уничтожена, — и наконец: — Осталось тридцать секунд, джентльмены».

Секунды тянулись мучительно медленно, но наконец прошли, потом прошли еще тридцать секунд и еще…

На лице Хейса появилось выражение полного изумления. Он вынул часы и долго смотрел на них, потом еще раз посмотрел на солнце сквозь пленку.

— Он исчез! — Хейс повернулся к нам. — Невероятно. Я думал об этом, но не смел провести аналогию с атомом. Вы знаете, что не все ядра атомов взрываются при попадании в них нейтрона. Некоторые — кадмия, например, — впитывают нейтроны, как губка — воду. Я…

Он помолчал, глубоко воздохнул и продолжил мечтательно:

— Даже в состоящем из чистейшего урана блоке содержатся ничтожно малые следы других элементов. Во Вселенной, состоящей из триллионов звезд, действующих как уран, что значат какие-то несколько миллионов, похожих на кадмий? Ничего! Тем не менее Солнце оказалось одной из них. Человечество это не заслужило!

Он продолжал говорить, но мы наконец почувствовали облегчение и не слушали его. Находясь в почти истерическом состоянии, единодушным одобрением мы избрали Гилберта Хейса пожизненным президентом, а его рассказ назвали самой чудовищной ложью.

Но меня беспокоит другое. Хейс отлично справляется с обязанностями президента, общество процветает как никогда, но я думаю, что Хейса стоило дисквалифицировать. Его рассказ соответствовал второму условию — звучал правдиво. Но на мой взгляд, он не соответствовал первому.

Я думаю, все рассказанное им было правдой!

Приход ночи

© Перевод Д. Жукова.
Если бы звезды вспыхивали в ночном небе лишь раз в тысячу лет, какой горячей верой проникались бы люди, в течение многих поколений сохраняя память о граде божьем!

Эмерсон
Атон 77, ректор Сароского университета, воинственно оттопырил нижнюю губу и в бешенстве уставился на молодого журналиста.

Теремон 762 и не ждал ничего другого. Когда он еще только начинал и статьи, которые теперь перепечатывали десятки газет, были только безумной мечтой желторотого юнца, он уже специализировался на «невозможных» интервью. Это стоило ему кровоподтеков, синяков и переломов, но зато он научился сохранять хладнокровие и уверенность в себе при любых обстоятельствах.

Поэтому он опустил протянутую руку, которую так демонстративно отказались пожать, и спокойно ждал, пока гнев престарелого ректора остынет. Все астрономы — чудаки, а Атон, если судить по тому, что он вытворял в последние два месяца, чудак из чудаков.

Атон 77 снова обрел дар речи, и, хотя голос прославленного астронома дрожал от сдерживаемой ярости, говорил он, по своему обыкновению, размеренно, тщательно подбирая слова.

— Явившись ко мне с таким наглым предложением, сэр, вы проявили дьявольское нахальство…

— Но, сэр, в конце концов… — облизнув пересохшие губы, робко перебил его Бини 25, широкоплечий телефотограф обсерватории.

Ректор обернулся, одна седая бровь поползла кверху.

— Не вмешивайтесь, Бини. Я готов поверить, что вы привели сюда этого человека, руководствуясь самыми добрыми намерениями, но сейчас я не потерплю никаких пререканий.

Теремон решил, что ему пора принять участие в этом разговоре.

— Ректор Атон, если вы дадите мне возможность договорить…

— Нет, молодой человек, — возразил Атон, — все, что вы могли сказать, вы уже сказали за эти последние два месяца в своих ежедневных статьях. Вы возглавили широкую газетную кампанию, направленную на то, чтобы помешать мне и моим коллегам подготовить мир к угрозе, которую теперь уже нельзя предотвратить. Вы не остановились перед сугубо личными оскорбительными нападками на персонал обсерватории и старались сделать его посмешищем.

Ректор взял со стола экземпляр сароской «Хроники» и свирепо взмахнул им.

— Даже такому известному наглецу, как вы, следовало бы подумать,прежде чем являться ко мне с просьбой, чтобы я разрешил именно вам собирать здесь материал для статьи о том, что произойдет сегодня. Именно вам из всех журналистов!

Атон швырнул газету на пол, шагнул к окну и сцепил руки за спиной.

— Можете идти, — бросил он через плечо.

Он угрюмо смотрел на горизонт, где садилась Гамма, самое яркое из шести солнц планеты. Светило уже потускнело и пожелтело в дымке, затянувшей даль, и Атон знал, что если увидит его вновь, то лишь безумцем.

Он резко обернулся.

— Нет, погодите! Идите сюда! — сделав властный жест, сказал Атон. — Я дам вам материал.

Журналист, который и не собирался уходить, медленно подошел к старику. Атон показал рукой на небо.

— Из шести солнц в небе осталась только Бета. Вы видите ее?

Вопрос был излишним. Бета стояла почти в зените; по мере того как сверкающие лучи Гаммы гасли, красноватая Бета окрашивала все кругом в непривычный оранжевый цвет. Бета находилась в афелии. Такой маленькой Теремон ее еще никогда не видел. И только она одна светила сейчас на небе Лагаша.

Собственное солнце Лагаша, Альфа, вокруг которого обращалась планета, находилось по другую ее сторону, так же как и две другие пары дальних солнц. Красный карлик Бета (ближайший сосед Альфы) остался в одиночестве, в зловещем одиночестве.

В лучах солнца лицо Атона казалось багровым.

— Не пройдет и четырех часов, — сказал он, — как наша цивилизация закончит свое существование. И это произойдет потому, что Бета, как вы видите, осталась на небе одна. — Он угрюмо улыбнулся. — Напечатайте это! Только некому будет читать.

— Но если пройдет четыре часа… и еще четыре… и ничего не случится? — вкрадчиво спросил Теремон.

— Пусть это вас не беспокоит. Многое случится.

— Не спорю! И все же… если ничего не случится?

Бини 25 рискнул снова заговорить:

— Сэр, мне кажется, вы должны выслушать его.

— Не следует ли поставить этот вопрос на голосование, ректор Атон? — сказал Теремон.

Пятеро ученых (остальные сотрудники обсерватории), до этих пор сохранявшие благоразумный нейтралитет, насторожились.

— В этом нет необходимости, — отрезал Атон. Он достал из кармана часы. — Раз уж ваш друг Бини так настаивает, я даю вам пять минут. Говорите.

— Хорошо! Ну что изменится, если вы дадите мне возможность описать дальнейшее как очевидцу? Если ваше предсказание сбудется, мое присутствие ничему не помешает: ведь в таком случае моя статья так и не будет написана. С другой стороны, если ничего не произойдет, вы должны ожидать, что над вами в лучшем случае будут смеяться. Так не лучше ли, чтобы этим смехом дирижировала дружеская рука?

— Это свою руку вы называете дружеской? — огрызнулся Атон.

— Конечно! — Теремон сел и закинул ногу на ногу. — Мои статьи порой бывали резковаты, но каждый раз я оставлял вопрос открытым. В конце концов, сейчас не тот век, когда можно проповедовать Лагашу «приближение конца света». Вы должны понимать, что люди больше не верят в Книгу откровений и их раздражает, когда ученые поворачивают на сто восемьдесят градусов и говорят, что хранители Культа были все-таки правы…

— Никто этого не говорит, молодой человек, — перебил его Атон. — Хотя многие сведения были сообщены нам хранителями Культа, результаты наших исследований свободны от культового мистицизма. Факты суть факты, а так называемая мифология Культа, бесспорно, опирается на определенные факты. Мы их объяснили, лишив былой таинственности. Заверяю вас, хранители Культа теперь ненавидят нас больше, чем вы.

— Я не питаю к вам никакой ненависти. Я просто пытаюсь доказать вам, что широкая публика настроена скверно. Она раздражена.

Атон насмешливо скривил губы:

— Ну и пусть себе раздражается.

— Да, но что будет завтра?

— Никакого завтра не будет.

— Но если будет? Предположим, что будет… Только подумайте, что произойдет. Раздражение может перерасти во что-нибудь серьезное. Ведь, как вам известно, деловая активность за эти два месяца пошла на убыль. Вкладчики не очень-то верят, что наступает конец мира, но все-таки предпочитают пока держать свои денежки при себе. Обыватели тоже не верят вам, но все же откладывают весенние покупки… так, на всякий случай. Вот в чем дело. Как только все это кончится, биржевые воротилы возьмутся за вас. Они скажут, что раз сумасшедшие… прошу прощения… способны в любое время поставить под угрозу процветание страны, изрекая нелепые предсказания, то планете следует подумать, как их унять. И тогда будет жарко, сэр.

Ректор смерил журналиста суровым взглядом:

— И какой же выход из положения предлагаете вы?

Теремон улыбнулся:

— Я предлагаю взять на себя освещение вопроса в прессе. Я могу повернуть дело так, что оно будет казаться только смешным. Конечно, выдержать это будет трудно, так как я сделаю вас скопищем идиотов, но, если я заставлю людей смеяться над вами, их гнев остынет. А взамен мой издатель просит одного — не давать сведений никому, кроме меня.

— Сэр, — кивнув, выпалил Бини, — все мы думаем, что он прав. За последние два месяца мы предусмотрели все, кроме той миллионной доли вероятности, что в нашей теории или в наших расчетах может крыться какая-то ошибка. Это мы тоже должны предусмотреть.

Остальные одобрительно зашумели, и Атон поморщился так, будто во рту у него была страшная горечь.

— В таком случае можете оставаться, если хотите. Однако, пожалуйста, постарайтесь не мешать нам. Помните также, что здесь руководитель я, и, какой бы точки зрения вы ни придерживались в своих статьях, я требую содействия и уважения к…

Он говорил, заложив руки за спину, и его морщинистое лицо выражало твердую решимость. Он мог бы говорить бесконечно долго, если бы его не перебил новый голос.


— Ну-ка, ну-ка, ну-ка! — раздался высокий тенор, и пухлые щеки вошедшего растянулись в довольной улыбке. — Почему у вас такой похоронный вид? Надеюсь, все сохраняют спокойствие и твердость духа?

Атон недоуменно нахмурился и спросил раздраженно:

— Какого черта вам тут понадобилось, Ширин? Я думал, вы собираетесь остаться в Убежище.

Ширин рассмеялся и плюхнулся на стул.

— Да провались оно, это Убежище! Оно мне надоело. Я хочу быть здесь, в центре событий. Неужто, по-вашему, я совершенно нелюбопытен? Я хочу увидеть Звезды, о которых без конца твердят хранители Культа. — Он потер руки и добавил уже более серьезным тоном: — На улице холодновато. Ветер такой, что на носу повисают сосульки. Бета так далеко, что совсем не греет.

Седовласый ректор вдруг вспылил:

— Почему вы изо всех сил стараетесь делать всякие нелепости, Ширин? Какая польза от вас тут?

— А какая польза от меня там? — В притворном смирении Ширин развел руками. — В Убежище психологу делать нечего. Там нужны люди действия и сильные, здоровые женщины, способные рожать детей. А я? Для человека действия во мне лишних фунтов сто, а рожать детей я вряд ли сумею. Так зачем там нужен лишний рот? Здесь я чувствую себя на месте.

— А что такое Убежище? — деловито спросил Теремон.

Ширин как будто только теперь увидел журналиста. Он нахмурился и надул полные щеки.

— А вы, рыжий, кто вы такой?

Атон сердито сжал губы, но потом неохотно пробормотал:

— Это Теремон семьсот шестьдесят два, газетчик. Полагаю, вы о нем слышали.

Журналист протянул руку:

— А вы, конечно, Ширин пятьсот один из Сароского университета. Я слышал о вас. — И он повторил свой вопрос: — Что такое Убежище?

— Видите ли, — сказал Ширин, — нам все-таки удалось убедить горстку людей в правильности нашего предсказания… э… как бы это поэффектнее выразиться… рокового конца, и эта горстка приняла соответствующие меры. В основном это семьи персонала обсерватории, некоторые преподаватели университета и кое-кто из посторонних. Всех вместе их сотни три, но три четверти этого числа составляют женщины и дети.

— Понимаю! Они спрятались там, где Тьма и эти… э… Звезды не доберутся до них, и останутся поэтому целы, когда весь остальной мир сойдет с ума. Если им удастся, конечно. Ведь это будет нелегко. Человечество потеряет рассудок, большие города запылают — в такой обстановке выжить будет трудновато. Но у них есть припасы, вода, надежный приют, оружие…

— У них есть не только это, — сказал Атон. — У них есть все наши материалы, кроме тех, которые мы соберем сегодня. Эти материалы жизненно необходимы для следующего цикла, и именно они должны уцелеть. Остальное неважно.

Теремон протяжно присвистнул и задумался. Люди, стоявшие у стола, достали доску для коллективных шахмат и начали играть вшестером. Ходы делались быстро и молча. Все глаза были устремлены на доску.

Теремон несколько минут внимательно следил за игроками, а потом встал и подошел к Атону, который сидел в стороне и шепотом разговаривал с Ширином.

— Послушайте, — сказал он. — Давайте пойдем куда-нибудь, чтобы не мешать остальным. Я хочу спросить вас кое о чем.

Престарелый астроном нахмурился и угрюмо посмотрел на него, но Ширин ответил весело:

— С удовольствием. Мне будет только полезно немного поболтать. Атон как раз рассказывал мне, какой реакции, по вашему мнению, можно ожидать, если предсказание не сбудется… и я согласен с вами. Кстати, я читаю ваши статьи довольно регулярно и взгляды ваши мне, в общем, нравятся.

— Прошу вас, Ширин… — проворчал Атон.

— Что? Хорошо-хорошо. Мы пойдем в соседнюю комнату. Во всяком случае, кресла там помягче.

Кресла в соседней комнате действительно были мягкими. На окнах там висели тяжелые красные шторы, а на полу лежал палевый ковер. В красновато-кирпичных лучах Беты и шторы и ковер приобрели цвет запекшейся крови.

Теремон вздрогнул:

— Я отдал бы десять бумажек за одну секунду настоящего, белого света. Жаль, что Гаммы или Дельты нет на небе.

— О чем вы хотели нас спросить? — перебил его Атон. — Пожалуйста, помните, что у нас мало времени. Через час с четвертью мы поднимемся наверх, и после этого разговаривать будет некогда.

— Ну так вот, — сказал Теремон, откинувшись на спинку кресла и скрестив руки. — Вы все здесь так серьезны, что я начинаю верить вам. И я бы хотел, чтобы вы объяснили мне, в чем, собственно, все дело?

Атон вспылил:

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы осыпали нас насмешками, даже не узнав как следует, что мы утверждаем?

Журналист смущенно улыбнулся:

— Ну, не совсем так, сэр. Общее представление я имею. Вы утверждаете, что через несколько часов во всем мире наступит Тьма и все человечество впадет в буйное помешательство. Я только спрашиваю, как вы объясняете это с научной точки зрения.

— Нет, так вопрос не ставьте, — вмешался Ширин. — В этом случае, если Атон будет расположен ответить, вы утонете в море цифр и диаграмм. И так ничего и не поймете. А вот если спросите меня, то услышите объяснение, доступное для простых смертных.

— Ну хорошо, считайте, что я спросил об этом вас.

— Тогда сначала я хотел бы выпить.

Он потер руки и взглянул на Атона.

— Воды? — ворчливо спросил Атон.

— Не говорите глупостей!

— Это вы не говорите глупостей! Сегодня никакого спиртного! Мои сотрудники могут не устоять перед искушением и напиться. Я не имею права рисковать.

Психолог что-то проворчал. Обернувшись к Теремону, он устремил на него пронзительный взгляд и начал:

— Вы, конечно, знаете, что история цивилизации Лагаша носит цикличный характер… Повторяю, цикличный!

— Я знаю, — осторожно заметил Теремон, — что это распространенная археологическая гипотеза. Значит, теперь ее считают абсолютно верной?

— Пожалуй. В этом нашем последнем столетии она получила общее признание. Этот цикличный характер является… вернее, являлся одной из величайших загадок. Мы обнаружили ряд цивилизаций — целых девять, но могли существовать и другие. Все эти цивилизации в своем развитии доходили до уровня, сравнимого с нашим, и все они без исключения погибали от огня на самой высшей ступени развития их культуры. Никто не может сказать, почему это происходило. Все центры культуры выгорали дотла, и не оставалось ничего, что подсказало бы причину катастроф.

Теремон внимательно слушал.

— А разве у нас не было еще и каменного века?

— Очевидно, был, но практически о нем известно лишь то, что люди тогда немногим отличались от очень умных обезьян. Таким образом, его можно не брать в расчет.

— Понимаю. Продолжайте.

— Прежние объяснения этих повторяющихся катастроф носили более или менее фантастический характер. Одни говорили, что на Лагаш периодически проливались огненные дожди, другие утверждали, что Лагаш время от времени проходит сквозь солнце, третьи — еще более нелепые вещи. Но существовала теория, совершенно отличающаяся от остальных, она дошла до нас из глубины веков.

— Я знаю, о чем вы говорите. Это миф о Звездах, который записан в Книге откровений хранителей Культа.

— Совершенно верно, — с удовлетворением отметил Ширин. — Хранители Культа утверждают, будто каждые две с половиной тысячи лет Лагаш попадал в колоссальную пещеру, так что все солнца исчезали и на весь мир опускался полный мрак. А потом, говорят они, появлялись так называемые Звезды, которые отнимали у людей души и превращали их в неразумных скотов, так что они губили цивилизацию, созданную ими же самими. Конечно, хранители Культа разбавляют все это невероятным количеством религиозной мистики, но основная идея такова.

Ширин помолчал, переводя дух.

— А теперь мы подходим к теории всеобщего тяготения.

Он произнес эту фразу так, словно каждое слово начиналось с большой буквы, — и тут Атон отвернулся от окна, презрительно фыркнул и сердито вышел из комнаты.

Ширин и Теремон посмотрели ему вслед.

— Что случилось? — спросил Теремон.

— Ничего особенного, — ответил Ширин. — Еще двое его сотрудников должны были явиться сюда несколько часов назад, но их все еще нет. А у него каждый человек на счету: все, кроме самых нужных специалистов, ушли в Убежище.

— Вы думаете, они дезертировали?

— Кто? Фаро и Йимот? Конечно нет. И все же, если они не вернутся в течение часа, это усложнит ситуацию. — Он неожиданно вскочил на ноги, и его глаза весело блеснули. — Однако раз уж Атон ушел…

Подойдя на цыпочках к ближайшему окну, он присел на корточки, вытащил бутылку из шкафчика, встроенного под подоконником, и встряхнул ее — красная жидкость в бутылке соблазнительно булькнула.

— Я так и знал, что Атону про это неизвестно, — заметил он, поспешно возвращаясь к своему креслу. — Вот! У нас только один стакан — его, поскольку вы гость, возьмете вы. Я буду пить из бутылки, — И он осторожно наполнил стаканчик.

Теремон встал, собираясь отказаться, но Ширин смерил его строгим взглядом:

— Молодой человек, старших надо уважать.

Журналист сел с мученическим видом.

— Тогда продолжайте рассказывать, старый плут.

Психолог поднес ко рту горлышко бутылки, и кадык его задергался. Затем он довольно крякнул, чмокнул губами и продолжал:

— А что вы знаете о тяготении?

— Только то, что оно было открыто совсем недавно и теория эта почти не разработана, а формулы настолько сложны, что на Лагаше постигнуть ее способны всего двенадцать человек.

— Чепуха! Ерунда! Я изложу сущность этой теории в двух словах. Закон всеобщего тяготения утверждает, что между всеми телами Вселенной существует связующая сила и что величина силы, связующей два любых данных тела, пропорциональна произведению их масс, деленному на квадрат расстояния между ними.

— И все?

— Этого вполне достаточно! Понадобилось четыре века, чтобы открыть этот закон.

— Почему же так много? В вашем изложении он кажется очень простым.

— Потому что великие законы не угадываются в минуты вдохновения, как это думают. Для их открытия нужна совместная работа ученых всего мира в течение столетий. После того как Генови сорок один открыл, что Лагаш вращается вокруг солнца Альфа, а не наоборот (а это произошло четыреста лет назад), астрономы поработали очень много. Они наблюдали, анализировали и точно определили сложное движение шести солнц. Выдвигалось множество теорий, их проверяли, изменяли, отвергали и превращали во что-то еще. Это была чудовищная работа.

Теремон задумчиво кивнул и протянул стаканчик. Ширин нехотя наклонил бутылку, и на донышко упало несколько рубиновых капель.

— Двадцать лет назад, — продолжал он, промочив горло, — было наконец доказано, что закон всеобщего тяготения точно объясняет орбитальное движение шести солнц. Это была великая победа.

Ширин встал и направился к окну, не выпуская из рук бутылки.

— А теперь мы подходим к главному. За последнее десятилетие орбита, по которой Лагаш обращается вокруг солнца Альфа, была вновь рассчитана на основе этого закона, и оказалось, что полученные результаты не соответствуют реальной орбите, хотя были учтены все возмущения, вызываемые другими солнцами. Либо закон не был верен, либо существовал еще один неизвестный фактор.

Теремон подошел к Ширину, который стоял у окна и смотрел на шпили Capo, кроваво пылавшие на горизонте за лесистыми склонами холмов. Бросив взгляд на Бету, журналист почувствовал возрастающую неуверенность и тревогу. Ее крохотное красное пятнышко зловеще рдело в зените.

— Продолжайте, сэр, — тихо сказал он.


— Астрономы целые годы топтались на месте, и каждый предлагал теорию еще более несостоятельную, чем прежние, пока… пока Атон по какому-то наитию не обратился к Культу. Глава Культа, Сор пять, располагал сведениями, которые значительно упростили решение проблемы. Атон пошел по новому пути. А что, если существует еще одно, несветящееся планетное тело, подобное Лагашу? В таком случае оно, разумеется, будет сиять только отраженным светом, и если поверхность этого тела сложена из таких же голубоватых пород, как и большая часть поверхности Лагаша, то в красном небе вечное сияние солнц сделало бы его невидимым… как бы поглотило его.

Теремон присвистнул:

— Что за нелепая мысль!

— По-вашему, нелепая? Ну так слушайте. Предположим, что это тело вращается вокруг Лагаша на таком расстоянии, по такой орбите и обладает такой массой, что его притяжение в точности объясняет отклонения орбиты Лагаша от теоретической… Вы знаете, что бы тогда случилось?

Журналист покачал головой.

— Время от времени это тело заслоняло бы собой какое-нибудь солнце, — сказал Ширин и залпом осушил бутылку.

— И наверно, так и происходит, — решительно сказал Теремон.

— Да! Но в плоскости его обращения лежит только одно солнце, — Ширин показал на маленькое солнце, — Бета! И было установлено, что затмение происходит, только когда из солнц над нашим полушарием остается лишь Бета, находящаяся при этом на максимальном расстоянии от Лагаша. А луна в этот момент находится от него на минимальном расстоянии. Видимый диаметр луны в семь раз превышает диаметр Беты, так что тень ее закрывает всю планету и затмение длится половину суток, причем на Лагаше не остается ни одного освещенного местечка. И такое затмение случается каждые две тысячи сорок девять лет!

На лице Теремона не дрогнул ни один мускул.

— Это и есть материал для моей статьи?

Психолог кивнул:

— Да, тут все. Сначала затмение (оно начнется через три четверти часа)… потом всеобщая Тьма и, быть может, пресловутые Звезды… потом безумие и конец цикла.

Ширин задумался и добавил угрюмо:

— У нас в распоряжении было только два месяца (я говорю о сотрудниках обсерватории) — слишком малый срок, чтобы доказать Лагашу, какая ему грозит опасность. Возможно, на это не хватило бы и двух столетий. Но в Убежище хранятся наши записи, и сегодня мы сфотографируем затмение. Следующий цикл с самого начала будет знать истину, и, когда наступит следующее затмение, человечество наконец будет готово к нему. Кстати, это тоже материал для вашей статьи.

Теремон открыл окно, и сквозняк всколыхнул шторы. Холодный ветер трепал волосы журналиста, а он смотрел на свою руку, освещенную багровым солнечным светом. Внезапно он обернулся и сказал возмущенно:

— Почему вдруг я должен обезуметь из-за этой Тьмы?

Ширин, улыбаясь какой-то своей мысли, машинально вертел в руке пустую бутылку.

— Молодой человек, а вы когда-нибудь бывали во Тьме?

Журналист прислонился к стене и задумался.

— Нет. Пожалуй, нет. Но я знаю, что это такое. Это… — Он неопределенно пошевелил пальцами, но потом нашелся: — Это просто когда нет света. Как в пещерах.

— А вы бывали в пещере?

— В пещере? Конечно нет!

— Я так и думал. На прошлой неделе я попытался — чтобы проверить себя… Но попросту сбежал. Я шел, пока вход в пещеру не превратился в пятнышко света, а кругом все было черно. Мне и в голову не приходило, что человек моего веса способен бежать так быстро.

— Ну, если говорить честно, — презрительно кривя губы, сказал Теремон, — на вашем месте я вряд ли побежал бы.

Психолог, досадливо хмурясь, пристально посмотрел на журналиста:

— А вы хвастунишка, как я погляжу. Ну-ка попробуйте задернуть шторы.

Теремон с недоумением посмотрел на него:

— Для чего? Будь в небе четыре или пять солнц, может быть, и стоило бы умерить свет, но сейчас и без того его мало.

— Вот именно. Задерните шторы, а потом идите сюда и сядьте.

— Ладно.

Теремон взялся за шнурок с кисточкой и дернул. Медные кольца просвистели по палке, красные шторы закрыли окно, и комнату сдавил красноватый полумрак.

В тишине глухо прозвучали шаги Теремона. Но на полпути к столу он остановился.

— Я вас не вижу, сэр, — прошептал он.

— Идите ощупью, — напряженным голосом посоветовал Ширин.

— Но я не вижу вас, сэр, — тяжело дыша, сказал журналист. — Я ничего не вижу.

— А чего же вы ожидали? — угрюмо спросил Ширин. — Идите сюда и садитесь!

Снова раздались медленные, неуверенные шаги. Слышно было, как Теремон ощупью ищет стул. Журналист сказал хрипло:

— Добрался. Я… все нормально.

— Вам это нравится?

— Н-нет. Это отвратительно. Словно стены… — Он замолк, — Словно стены сдвигаются. Мне все время хочется раздвинуть их. Но я не схожу с ума! Да и вообще это ощущение уже слабеет.

— Хорошо. Теперь отдерните шторы.

В темноте послышались осторожные шаги и шорох задетой материи. Теремон нащупал шнур, и раздалось победное «з-з-з» отдергиваемой портьеры. В комнату хлынул красный свет, и Теремон радостно вскрикнул, увидев солнце.

Ширин тыльной стороной руки отер пот со лба и дрожащим голосом сказал:

— А это была всего-навсего темнота в комнате.

— Вполне терпимо, — беспечно произнес Теремон.

— Да, в комнате. Но вы были два года назад на Выставке столетия в Джонглоре?

— Нет, как-то не собрался. Ехать за шесть тысяч миль, даже ради того, чтобы посмотреть выставку, не стоит.

— Ну а я там был. Вы, наверное, слышали про «Таинственный туннель», который затмил все аттракционы… во всяком случае, в первый месяц?

— Да. Если не ошибаюсь, с ним связан какой-то скандал.

— Не ошибаетесь, но дело замяли. Видите ли, этот «Таинственный туннель» был обыкновенным туннелем длиной в милю… но без освещения. Человек садился в открытый вагончик и пятнадцать минут ехал через Тьму. Пока это развлечение не запретили, оно было очень популярно.

— Популярно?

— Конечно. Людям нравится ощущение страха, если только это игра. Ребенок с самого рождения инстинктивно боится трех вещей: громкого шума, падения и отсутствия света. Вот почему считается, что напугать человека внезапным криком — это очень остроумная шутка. Вот почему так любят кататься на досках в океанском прибое. И вот почему «Таинственный туннель» приносил большие деньги. Люди выходили из Тьмы, трясясь, задыхаясь, полумертвые от страха, но продолжали платить деньги, чтобы попасть в туннель.

— Погодите-ка, я, кажется, припоминаю. Несколько человек умерли, находясь в туннеле, верно? Об этом ходили слухи после того, как туннель был закрыт.

— Умерли двое-трое, — сказал психолог пренебрежительно. — Это пустяки! Владельцы туннеля выплатили компенсацию семьям умерших и убедили муниципалитет Джонглора не принимать случившееся во внимание: в конце концов, если людям со слабым сердцем вздумалось прокатиться по туннелю, то они сделали это на свой страх и риск, ну а в будущем это не повторится! В помещении кассы с тех пор находился врач, осматривавший каждого пассажира, перед тем как тот садился в вагончик. После этого билеты и вовсе расхватывались!

— Так какой же вывод?

— Видите ли, дело этим не исчерпывалось. Некоторые из побывавших в туннеле чувствовали себя прекрасно и только отказывались потом заходить в помещения — в любые помещения: во дворцы, особняки, жилые дома, сараи, хижины, шалаши и палатки.

Теремон воскликнул с некоторой брезгливостью:

— Вы хотите сказать, что они отказывались уходить с улицы? Где же они спали?

— На улице.

— Но их надо было заставить войти в дом.

— О, их заставляли! И у этих людей начиналась сильнейшая истерика, и они изо всех сил старались расколотить себе голову о ближайшую стену. В помещении их можно было удержать только с помощью смирительной рубашки и инъекции морфия.

— Просто какие-то сумасшедшие!

— Вот именно. Каждый десятый из тех, кто побывал в туннеле, выходил оттуда таким. Власти обратились к психологам, и мы сделали единственную возможную вещь. Мы закрыли аттракцион.

Ширин развел руками.

— А что же происходило с этими людьми? — спросил Теремон.

— Примерно то же, что с вами, когда вам казалось, будто в темноте на вас надвигаются стены. В психологии есть специальный термин, которым обозначают инстинктивный страх человека перед отсутствием света. Мы называем этот страх клаустрофобией, потому что отсутствие света всегда связано с закрытыми помещениями и бояться одного — значит бояться другого. Понимаете?

— И люди, побывавшие в туннеле?..

— И люди, побывавшие в туннеле, принадлежали к тем несчастным, чья психика не может противостоять клаустрофобии, которая овладевает ими во Тьме. Пятнадцать минут без света — это много; вы посидели без света всего две-три минуты и, если не ошибаюсь, успели утратить душевное равновесие. Эти люди заболевали так называемой устойчивой клаустрофобией. Их скрытый страх перед Тьмой и помещениями вырывался наружу, становился активным и, насколько мы можем судить, постоянным. Вот к чему могут привести пятнадцать минут в темноте.

Наступило долгое молчание. Теремон нахмурился:

— Я не верю, что дело обстоит так скверно.

— Вы хотите сказать, что не желаете верить, — отрезал Ширин. — Вы боитесь поверить. Поглядите в окно.

Теремон поглядел в окно, а психолог продолжал:

— Вообразите Тьму повсюду. И нигде не видно света. Дома, деревья, поля, земля, небо — одна сплошная чернота и вдобавок еще, может быть, Звезды… какими бы они там ни были. Можете вы представить себе это?

— Да, могу, — сердито заявил Теремон.

Ширин с неожиданной горячностью стукнул кулаком по столу.

— Вы лжете! Представить себе этого вы не можете. Ваш мозг устроен так, что в нем не укладывается это понятие, как не укладывается понятие бесконечности или вечности. Вы можете только говорить об этом. Крохотная доля этого уже угнетает вас, и, когда оно придет по-настоящему, ваш мозг столкнется с таким явлением, которое не сможет осмыслить. И вы сойдете с ума, полностью и навсегда! Это несомненно!

И он грустно добавил:

— И еще два тысячелетия отчаянной борьбы окажутся напрасными. Завтра на всем Лагаше не останется ни одного неразрушенного города.

Теремон немного успокоился.

— Почему вы так считаете? Я все еще не понимаю, отчего я должен сойти с ума только потому, что на небе нет солнца. Но даже если бы это случилось со мной и со всеми, то каким образом от этого пострадали бы города? Мы будем их взрывать, что ли?

Но Ширин рассердился и вовсе не был склонен шутить.

— Находясь во Тьме, чего бы вы жаждали больше всего? Чего бы требовали ваши инстинкты? Света, черт вас побери, света!

— А как бы вы добыли свет?

— Не знаю, — признался Теремон.

— Каков единственный способ получить свет, если не считать солнца?

— Откуда мне знать?

Они стояли лицом к лицу.

— Вы бы что-нибудь сожгли, уважаемый! — сказал Ширин. — Вы когда-нибудь видели, как горит лес? Вы когда-нибудь отправлялись в далекие прогулки и варили обед на костре? А ведь горящее дерево дает не только жар. Оно дает свет, и люди знают это. А когда темно, им нужен свет, и они ищут его.

— И для этого жгут дерево?

— И для этого жгут все, что попадет под руку. Им нужен свет. Им надо что-то сжечь, и, если нет дерева, они жгут что попало. Свет во что бы то ни стало… и все населенные центры погибают в пламени!

Они смотрели друг на друга так, словно все дело было в том, чтобы доказать, чья воля сильнее, а затем Теремон молча опустил глаза. Он дышал хрипло, прерывисто и вряд ли заметил, что за закрытой дверью, ведущей в соседнюю комнату, раздался шум голосов.

— По-моему, это голос Йимота, — сказал Ширин, стараясь говорить спокойно. — Наверно, они с Фаро вернулись. Пойдемте узнаем, что их задержало.

— Хорошо, — пробормотал Теремон.

Он глубоко вздохнул и как будто очнулся. Напряжение рассеялось.


В соседней комнате было очень шумно. Ученые сгрудились возле двух молодых людей, которые снимали верхнюю одежду и одновременно пытались отвечать на град вопросов, сыпавшийся на них. Атон протолкался к ним и сердито спросил:

— Вы понимаете, что осталось меньше получаса? Где вы были?

Фаро 24 сел и потер руки. Его щеки покраснели от холода.

— Йимот и я только что закончили небольшой сумасшедший эксперимент, который мы предприняли на свой страх и риск. Мы пытались создать устройство, имитирующее появление Тьмы и Звезд, чтобы заранее иметь представление, как все это выглядит.

Эти слова вызвали оживление вокруг, а во взгляде Атона вдруг появился интерес.

— Вы об этом раньше ничего не говорили. Ну и что вы сделали?

— Мы с Йимотом обдумывали это уже давно, — сказал Фаро, — и готовили эксперимент в свободное время. Йимот присмотрел в городе одноэтажное низкое здание с куполообразной крышей… по-моему, там когда-то был музей. И вот мы купили этот дом…

— А где вы взяли деньги? — бесцеремонно перебил его Атон.

— Мы забрали из банка все свои сбережения, — буркнул Йимот 70.— У нас было около двух тысяч. — И добавил, оправдываясь: — Ну и что? Завтра наши две тысячи превратились бы в пачку бесполезных бумажек.

— Конечно, — подтвердил Фаро. — Мы купили дом и затянули все внутри черным бархатом, чтобы создать наибольшую возможную Тьму. Потом мы проделали крохотные отверстия в потолке и крыше и прикрыли их металлическими заслонками, которые можно было сдвинуть одновременно, нажав кнопку. Вернее сказать, мы делали это не сами, а наняли плотника, электрика и других рабочих — денег мы не жалели. Важно было добиться того, чтобы свет, проникая через отверстия в крыше, создавал звездоподобный эффект.

Все слушали, затаив дыхание. Атон сказал сухо:

— Вы не имели права делать самостоятельные…

— Я знаю, сэр, — смущенно сказал Фаро, — но, откровенно говоря, мы с Йимотом думали, что эксперимент может оказаться опасным. Если бы эффект действительно сработал, то, по теории Ширина, мы должны были бы лишиться рассудка. Мы думали, что это весьма вероятно. И мы хотели взять на себя весь риск. Возможно, нам удалось бы — конечно, в том случае, если бы мы сохранили рассудок, — выработать у себя иммунитет против того, что должно произойти, и тогда мы обезопасили бы этим способом всех вас. Но эксперимент вообще не получился…

— Но что же произошло?

На этот раз ответил Йимот:

— Мы заперлись там и дали своим глазам возможность привыкнуть к темноте. Это совершенно ужасное ощущение — в полной Тьме кажется, будто на тебя валятся стены и потолок. Но мы преодолели это чувство и привели в действие механизм. Заслонки отодвинулись, и по всему потолку засверкали пятнышки света…

— Ну?

— Ну… и ничего. Вот что самое обидное. Ничего не произошло. Это была просто крыша с дырками, и только так мы ее и воспринимали. Мы проделывали опыт снова и снова… потому мы и задержались… но никакого эффекта не получилось.

Потрясенные услышанным, все молча повернулись к Ширину, который слушал с открытым ртом, словно окаменев.

Первым заговорил Теремон.

— Ширин, вы понимаете, какой удар это наносит вашей теории? — облегченно улыбаясь, сказал он.

Но Ширин нетерпеливо поднял руку:

— Нет, погодите. Дайте подумать. — Он щелкнул пальцами, поднял голову, и в его глазах уже не было выражения неуверенности или удивления. — Конечно…

Но он не договорил. Откуда-то сверху донесся звон разбитого стекла, и Бини, пробормотав: «Что за черт?», бросился вверх по лестнице.

Остальные последовали за ним.


Дальнейшее произошло очень быстро. Оказавшись в куполе, Бини с ужасом увидел разбитые фотографические пластинки и склонившегося над ними человека. В бешенстве бросившись на незваного гостя, он мертвой хваткой вцепился ему в горло. Они покатились по полу, но тут в купол вбежали остальные сотрудники обсерватории и незнакомец оказался буквально погребенным под десятком навалившихся на него разъяренных людей.

Последним в купол поднялся запыхавшийся Атон.

— Отпустите его! — сказал он.

Все неохотно подались назад, и незнакомца поставили на ноги. Он хрипло дышал, лоб у него был в синяках, а одежда порвана. Его рыжеватая бородка была тщательно завита по обычаю хранителей Культа.

Бини схватил его за шиворот и с ожесточением потряс:

— Что ты задумал, мерзавец? Эти пластинки…

— Я пришел сюда не ради них, — холодно сказал хранитель Культа. — Это была случайность.

Бини увидел, куда направлен его злобный взгляд, и зарычал:

— Понятно. Тебя интересовали сами фотоаппараты. Твое счастье, что ты уронил пластинки. Если бы ты коснулся «Моментальной Берты» или какой-нибудь другой камеры, ты бы у меня умер медленной смертью. Ну а теперь…

Он занес кулак, но Атон схватил его за рукав.

— Прекратите! Отпустите его! — приказал он.

Молодой инженер заколебался и нехотя опустил руку, Атон оттолкнул его и встал перед незваным гостем.

— Вас ведь зовут Латимер?

Хранитель Культа слегка поклонился и показал символ на своем бедре:

— Я Латимер двадцать пять, помощник третьего класса его святости Сора пять.

Седые брови Атона поползли вверх.

— И вы были здесь с его святостью, когда он посетил меня неделю назад?

Латимер снова поклонился.

— Так чего же вы хотите?

— Того, что вы мне не дадите добровольно.

— Наверно, вас послал Сор пять… Или это ваша собственная инициатива?

— На этот вопрос я отвечать не буду.

— Мы должны ждать еще посетителей?

— И на этот вопрос я не отвечу.

Атон посмотрел на свои часы и нахмурился:

— Что вашему господину понадобилось от меня? Свои обязательства я выполнил.

Латимер едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил.

— Я просил его, — сердито продолжал Атон, — сообщить мне сведения, которыми располагает только Культ, и эти сведения я получил. За это спасибо. В свою очередь я обещал доказать, что догма Культа в существе своем истинна.

— Доказывать это нет нужды, — гордо возразил Латимер. — Книга откровений содержит все необходимые доказательства.

— Да. Для горстки верующих. Не делайте вид, что вы меня не понимаете. Я предложил обосновать ваши верования научно. И я это сделал!

Глаза хранителя Культа злобно сузились.

— Да, вы сделали это… но с лисьим лукавством, ибо ваши объяснения, якобы подтверждая наши верования, в то же время устранили всякую необходимость в них. Вы превратили Тьму и Звезды в явления природы, и они лишились своего подлинного значения. Это кощунство!

— В таком случае это не моя вина. Существуют объективные факты. И мне остается только констатировать их.

— Ваши «факты» — заблуждение и обман.

Атон сердито топнул ногой:

— Откуда вы это знаете?

— Знаю! — последовал ответ, исполненный слепой веры.

Ректор побагровел, и Бини что-то настойчиво зашептал ему на ухо. Но Атон жестом потребовал, чтобы он замолчал.

— И чего же хочет от нас Сор пять? Наверно, он все еще думает, что, пытаясь уговорить мир принять меры против угрозы безумия, мы мешаем спасению бесчисленных душ. Если это так важно для него, то пусть знает, что нам это не удалось.

— Сама попытка уже принесла достаточный вред, и вашему нечестивому стремлению получить сведения с помощью этих дьявольских приборов необходимо воспрепятствовать. Мы выполняем волю Звезд, и я жалею только о том, что из-за собственной неуклюжести не успел разбить ваши проклятые приборы.

— Это вам дало бы очень мало, — возразил Атон. — Все собранные нами данные, кроме тех, которые мы получим сегодня путем непосредственного наблюдения, уже надежно спрятаны, и уничтожить их невозможно. — Он угрюмо улыбнулся. — Но это не меняет того факта, что вы проникли сюда как взломщик, как преступник! — Он обернулся к людям, стоявшим позади: — Вызовите кто-нибудь полицию из Capo.

— Черт возьми, Атон! — поморщившись, воскликнул Ширин. — Что с вами? У нас нет на это времени. — Он торопливо протолкался вперед. — Его я беру на себя.

Атон высокомерно посмотрел на психолога:

— Сейчас не время для ваших выходок, Ширин. Будьте так добры, не вмешивайтесь в мои распоряжения. Вы здесь совершенно посторонний человек, не забывайте.

Ширин выразительно скривил губы:

— С какой стати пытаться вызвать полицию сейчас, когда до затмения Беты остались считанные минуты, а этот молодой человек готов дать честное слово, что он не уйдет отсюда и будет вести себя тихо.

— Я не дам никакого слова, — немедленно заявил Латимер. — Делайте что хотите, но я откровенно предупреждаю вас, что, как только у меня появится возможность, я сделаю то, ради чего я здесь. Если вы рассчитываете на мое честное слово, то лучше зовите полицию.

— Вы решительный малый, — дружелюбно улыбаясь, сказал Ширин. — Ладно, я вам кое-что разъясню. Видите молодого человека у окна? Он очень силен и умеет работать кулаками, а кроме того, он тут посторонний. Когда начнется затмение, ему нечего будет делать, кроме как присматривать за вами. К тому же я и сам… хоть я и толстоват для драки, но помочь ему сумею.

— Ну и что? — холодно вопросил Латимер.

— Выслушайте меня и все узнаете, — ответил Ширин. — Как только начнется затмение, мы с Теремоном посадим вас в чуланчик без окон и с дверью, снабженной хорошим замком. И вы будете сидеть там, пока все не кончится.

— А потом, — тяжело дыша, сказал Латимер, — меня некому будет выпустить. Я не хуже вас знаю, что значит появление Звезд… я знаю это куда лучше вас! Все вы потеряете рассудок, и меня никто не освободит. Вы предлагаете мне смерть от удушья или голодную смерть. Чего еще можно ждать от ученых? Но слова своего я не дам. Это дело принципа, и говорить об этом я больше не намерен.

Атон, по-видимому, смутился. В его блеклых глазах была тревога.

— И в самом деле, Ширин, запирать его…

Ширин замахал на него руками:

— Погодите! Я вовсе не думаю, что дело может зайти так далеко. Латимер попробовал — довольно ловко — обмануть нас, но я психолог не только потому, что мне нравится звучание этого слова. — Он улыбнулся хранителю Культа. — Неужели вы думаете, что я способен прибегнуть к столь примитивной угрозе, как голодная смерть? Дорогой Латимер, если я запру вас в чулане, то вы не увидите Тьмы, не увидите Звезд. Самого поверхностного знакомства с догмами Культа достаточно, чтобы понять, что, спрятав вас, когда появятся Звезды, мы лишим вашу душу бессмертия. Так вот, я считаю вас порядочным человеком. Я поверю вам, если вы дадите честное слово не предпринимать никаких попыток мешать нам.

На виске Латимера задергалась жилка, и он, как-то весь сжавшись, хрипло сказал:

— Даю! — И затем яростно добавил: — Но меня утешает то, что все вы будете прокляты за ваши сегодняшние дела.

Он резко повернулся и зашагал к высокому табурету у двери.

Ширин кивнул журналисту и сказал:

— Сядьте рядом с ним, Теремон… так, формальности ради. Эй, Теремон!

Но журналист не двигался с места. Он побелел как полотно.

— Смотрите.

Палец его, показывавший на небо, дрожал, а голос звучал сипло и надтреснуто.

Они поглядели в направлении вытянутого пальца и ахнули. Несколько секунд все не дыша смотрели на небо.

Край Беты исчез!

Клочок наползавшей на солнце черноты был шириной всего, пожалуй, с ноготь, но смотревшим на него людям он казался тенью Рока. Все стояли неподвижно лишь какое-то мгновение, потом началась суматоха. Она прекратилась еще быстрее и сменилась четкой лихорадочной работой: каждый занялся своим делом. В этот критический момент было не до личных чувств. Теперь это были ученые, поглощенные своей работой. Даже Атон уже не замечал, что происходит вокруг.

— Затмение началось, по-видимому, минут пятнадцать назад, — деловито сказал Ширин. — Немного рановато, но достаточно точно, если принять во внимание приблизительность расчетов.

Он поглядел вокруг, подошел на цыпочках к Теремону, который по-прежнему смотрел в окно, и легонько потянул его за рукав.

— Атон разъярен, — прошептал он. — Держитесь от него подальше. Он проглядел начало из-за возни с Латимером. И если вы подвернетесь ему под руку, он велит выбросить вас в окно.

Теремон кивнул и сел. Ширин посмотрел на него с удивлением.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Вы дрожите.

— А? — Теремон облизал пересохшие губы и попытался улыбнуться. — Я действительно чувствую себя не очень хорошо.

Психолог прищурил глаза:

— Немножко струсили?

— Нет! — с негодованием крикнул Теремон. — Дайте мне прийти в себя. В глубине души я так и не верил в этот вздор… до последней минуты. Дайте мне время свыкнуться с этой мыслью. Вы же подготавливались больше двух месяцев.

— Вы правы, — задумчиво сказал Ширин. — Послушайте! У вас есть семья — родители, жена, дети?

Теремон покачал головой:

— Вы, наверно, имеете в виду Убежище? Нет, не беспокойтесь. У меня есть сестра, но она живет в двух тысячах миль отсюда, и я даже не знаю ее точного адреса.

— Ну а вы сами? У вас еще есть время добраться туда. У них все равно освободилось одно место, поскольку я ушел. В конце концов, здесь вы не нужны, зато там можете очень пригодиться…

Теремон устало посмотрел на Ширина:

— Вы думаете, у меня дрожат коленки? Такслушайте же, вы! Я газетчик, и мне поручено написать статью. И я напишу ее.

Психолог едва заметно улыбнулся:

— Я вас понимаю. Профессиональная честь, не так ли?

— Можете называть это и так. Но я отдал бы сейчас правую руку за бутылку спиртного, пусть даже она будет наполовину меньше той, что вы вылакали. Никогда еще так не хотелось выпить…

Он внезапно умолк, так как Ширин подтолкнул его локтем.

— Вы слышите? Послушайте!

Теремон посмотрел туда, куда ему показал Ширин, и увидел хранителя Культа, который, забыв обо всем на свете, стоял лицом к окну и в экстазе что-то бормотал.

— Что он говорит? — прошептал журналист.

— Он цитирует Книгу откровений, пятую главу, — ответил Ширин и добавил сердито: — Молчите и слушайте!

«И случилось так, что солнце Бета в те дни все дольше и дольше оставалось в небе совсем одно, а потом пришло время, когда только оно, маленькое и холодное, светило над Лагашем. И собирались люди на площадях и дорогах, и дивились люди тому, что видели, ибо дух их был омрачен. Сердца их были смущены, а речи бессвязны, зане души людей ожидали пришествия Звезд.

И в городе Тритоне, в самый полдень, вышел Вендрет 2, и сказал он людям Тритона: „Внемлите, грешники! Вы презираете пути праведные, но пришла пора расплаты. Уже грядет Пещера, дабы поглотить Лагаш и все, что на нем!“

Он еще не сказал слов своих, а Тьма Пещеры уже заслонила край Беты и скрыла его от Лагаша. Громко кричали люди, когда исчезал свет, и велик был страх, овладевший их душами.

И случилось так, что Тьма Пещеры пала на Лагаш, и не было света на всем Лагаше. И люди стали как слепые, и никто не видел соседа, хотя и чувствовал его дыхание на лице своем.

И в этот миг души отделились от людей, а их покинутые тела стали как звери, да, как звери лесные; и с криками рыскали они по темным улицам городов Лагаша.

А со Звезд пал Небесный Огонь, и где он коснулся Лагаша, там обращались в пепел города его, и ни от человека, ни от дел его не осталось ничего. И в час тот…»

Что-то изменилось в голосе Латимера. Он продолжал неотрывно смотреть в окно и все же почувствовал, с каким вниманием его слушают Ширин и Теремон. Легко, не переводя дыхания, он чуть изменил тембр голоса, и его речь стала более напевной.

Теремон даже вздрогнул от удивления. Слова казались почти знакомыми. Однако акцент неуловимо изменился, сместились ударения — ничего больше, но понять Латимера было уже нельзя.

— Он перешел на язык какого-то древнего цикла, — хитро улыбнувшись, сказал Ширин, — может быть, на язык их легендарного второго цикла. Именно на этом языке, как вы знаете, была первоначально написана Книга откровений.

— Это все равно, с меня достаточно. — Теремон отодвинул свой стул и пригладил волосы пальцами, которые уже не дрожали. — Теперь я чувствую себя гораздо лучше.

— Неужели? — немного удивленно спросил Ширин.

— Несомненно. Хотя несколько минут назад и перепугался. Все эти ваши рассказы о тяготении, а потом начало затмения чуть было совсем не выбили меня из колеи. Но это… — он презрительно ткнул пальцем в сторону рыжебородого хранителя Культа, — это я слышал еще от няньки. Я всю жизнь посмеивался над этими сказками. Пугаться их я не собираюсь и теперь.

Он глубоко вздохнул и добавил с нервной усмешкой:

— Но чтобы опять не потерять присутствия духа, я лучше отвернусь от окна.

— Прекрасно, — сказал Ширин. — Только лучше говорите потише. Атон только что оторвался от своего прибора и бросил на вас убийственный взгляд.

— Я забыл про старика, — с гримасой сказал Теремон.

Он осторожно переставил стул, сел спиной к окну и, с отвращением посмотрев через плечо, добавил:

— Мне пришло в голову, что очень многие должны быть невосприимчивы к этому звездному безумию.

Психолог ответил не сразу. Бета уже прошла зенит, и кроваво-красное квадратное пятно, повторявшее на полу очертания окна, переползло теперь на колени Ширина. Он задумчиво поглядел на этот тусклый багрянец, потом нагнулся и взглянул на само солнце.

Чернота уже поглотила треть Беты. Ширин содрогнулся, и, когда он снова выпрямился, его румяные щеки заметно побледнели.

Со смущенной улыбкой он тоже сел спиной к окну.

— Сейчас в Capo, наверно, не менее двух миллионов людей возвращаются в лоно Культа, который переживает теперь свое великое возрождение, — заметил Ширин. — Культу предстоит целый час небывалого расцвета, — добавил он иронически. — Думаю, что его хранители извлекают из этого срока все возможное. Простите, вы сейчас что-то сказали?

— Вот что: каким образом хранители Культа умудрялись передавать Книгу откровений из цикла в цикл и каким образом она была вообще написана? Значит, существует какой-то иммунитет — если все сходили с ума, то кто же все-таки писал эту книгу?

Ширин грустно посмотрел на Теремона:

— Ну, молодой человек, очевидцев, которые могли бы ответить на этот вопрос, не существует, но мы довольно точно представляем себе, что происходило. Видите ли, имеются три группы людей — они пострадают по сравнению с другими не так сильно. Во-первых, это те немногие, которые вообще не увидят Звезд; к ним относятся слепые и те, кто напьется до потери сознания в начале затмения и протрезвится, когда все уже кончится. Этих мы считать не будем, так как, в сущности, они не очевидцы. Затем дети до шести лет, для которых весь мир еще слишком нов и неведом, чтобы они испугались Звезд и Тьмы. Они просто познакомятся с еще одним явлением и без того удивительного мира. Согласны?

Теремон неуверенно кивнул:

— Пожалуй.

— И наконец, тугодумы, слишком тупые, чтобы лишиться своего неразвитого рассудка… например, старые, замученные работой крестьяне. Ну, у детей остаются только отрывочные воспоминания, и вкупе с путаной, бессвязной болтовней полусумасшедших тупиц они-то и легли в основу Книги откровений. Естественно, первый вариант книги был основан на свидетельствах людей, меньше всего годившихся в историки, то есть детей и полуидиотов; но потом ее, наверно, тщательно редактировали и исправляли в течение многих циклов.

— Вы думаете, — сказал Теремон, — они пронесли книгу через циклы тем же способом, которым мы собираемся передать следующему циклу секрет тяготения?

Ширин пожал плечами:

— Возможно. Не все ли равно, как они это делают. Как-то умудряются. Я хочу только сказать, что эта книга полна всяческих искажений, хотя в основу ее и легли действительные факты. Например, вы помните эксперимент Фаро и Йимота с дырками в крыше, который не удался?..

— Да.

— А вы знаете, почему он не…

Он замолчал и в тревоге поднялся со стула: к ним подошел Атон. На его лице застыл ужас.

— Что случилось? — почти крикнул Ширин.

Атон взял Ширина под локоть и отвел в сторону. Психолог чувствовал, как дрожат пальцы Атона.

— Говорите тише! — хрипло прошептал Атон. — Я только что получил известие из Убежища.

— У них что-нибудь неладно? — испуганно спросил Ширин.

— Не у них, — сказал Атон, сделав ударение на местоимении. — Они только что заперлись и выйдут наружу только послезавтра. Им ничто не грозит. Но город, Ширин… в городе кровавый хаос. Вы не представляете себе…

Он говорил с трудом.

— Ну? — нетерпеливо перебил его Ширин. — Ну и что? Будет еще хуже. Почему вы так дрожите? — И, подозрительно посмотрев на Атона, он добавил: — А как вы себя чувствуете?

При этом намеке в глазах Атона мелькнул гнев, но тут же вновь сменился мучительной тревогой.

— Вы не понимаете. Хранители Культа не дремлют. Они призывают людей напасть на обсерваторию, обещая им немедленное отпущение грехов, обещая спасение души, обещая все, что угодно. Что нам делать, Ширин?

Ширин опустил голову и отсутствующим взглядом долго смотрел на носки своих башмаков. Задумчиво постучав пальцем по подбородку, он наконец поднял глаза и сказал решительно:

— Что делать? А что вообще можно сделать? Ничего! Наши знают об этом?

— Конечно нет!

— Хорошо! И не говорите им. Сколько времени осталось до полного затмения?

— Меньше часа.

— Нам остается только рискнуть. Чтобы организовать действительно опасную толпу, понадобится время, и сюда они не скоро дойдут. До города добрых миль пять…

Он посмотрел в окно на поля, спускавшиеся по склонам холмов к белым домам пригорода, на столицу, которая в тусклых лучах Беты казалась туманным пятном на горизонте.

— Понадобится время, — повторил он, не оборачиваясь. — Продолжайте работать и молитесь, чтобы полное затмение опередило толпу.

Теперь Бета была разрезана пополам и выгнутая граница черноты вторгалась на вторую, еще светлую половину. Словно гигантское веко наискосок смыкалось над источником вселенского света.

Психолог уже не слышал приглушенных звуков кипевшей вокруг работы и ощущал только мертвую тишину, опустившуюся на поля за окном. Даже насекомые испуганно замолчали, и все вокруг потускнело.

Над ухом Ширина раздался чей-то голос. Он вздрогнул.

— Что-нибудь случилось? — спросил Теремон.

— Что? Нет. Садитесь. Мы мешаем работать.

Они вернулись в свой угол, но психолог некоторое время молчал. Он пальцем оттянул воротник и повертел головой, но легче от этого не стало. Вдруг он взглянул на Теремона:

— А вам не трудно дышать?

Журналист широко открыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов.

— Нет. А что?

— Наверно, я слишком долго смотрел в окно. И на меня подействовал полумрак. Затруднение дыхания — один из первых симптомов приступа клаустрофобии.

Теремон сделал еще один глубокий вдох.

— Ну, на меня он еще не подействовал. Смотрите, кто-то идет.

Между ними и окном, заслоняя тусклый свет, встал Бини, и Ширин испуганно взглянул на него:

— А, Бини!

Астроном переступил с ноги на ногу и слабо улыбнулся:

— Вы не будете возражать, если я немного посижу тут с вами? Мои камеры подготовлены, и до полного затмения мне делать нечего.

Он замолчал и посмотрел на Латимера, который минут за пятнадцать перед тем достал из рукава маленькую книгу в кожаном переплете и углубился в чтение.

— Этот мерзавец вел себя тихо?

Ширин кивнул. Расправив плечи и напряженно хмурясь, он заставлял себя ровно дышать.

— Бини, а вам не трудно дышать? — спросил он.

Бини в свою очередь глубоко вздохнул:

— Мне не кажется, что здесь душно.

— У меня начинается клаустрофобия, — виновато объяснил Ширин.

— А-а-а! Со мной дело обстоит по-другому. У меня такое ощущение, будто что-то случилось с глазами. Все кажется таким неясным и расплывчатым… И холодно.

— Да, сейчас действительно холодно. Уж это-то не иллюзия, — поморщившись, сказал Теремон. — У меня так замерзли ноги, будто их только что доставили сюда в вагоне-холодильнике.

— Нам необходимо, — вмешался Ширин, — говорить о чем-нибудь нейтральном. Я же объяснил вам, Теремон, почему эксперимент Фаро с дырками в крыше окончился неудачей…

— Вы только начали, — откликнулся Теремон. Обняв руками колено, он уперся в него подбородком.

— Ну так вот: они слишком уж буквально толковали Книгу откровений. Вероятно, вовсе не следует считать Звезды физическим феноменом. Дело в том, что полная Тьма, возможно, заставляет мозг, так сказать, творить свет. Наверно, Звезды и есть эта иллюзия света.

— Другими словами, — добавил Теремон, — Звезды, по вашему мнению, результат безумия, а не его причина? Зачем же тогда Бини фотографировать небо?

— Хотя бы для того, чтобы доказать, что Звезды — это иллюзия. Или чтобы доказать обратное — я ведь ничего не утверждаю наверное. Или, наконец…

Но его перебил Бини, подвинувший свой стул поближе.

— Я рад, что вы заговорили об этом, — оживленно сказал он, сощурив глаза и подняв вверх палец. — Я думал об этих Звездах и пришел к довольно любопытным выводам. Конечно, все это построено на песке, но кое-что интересное, как мне кажется, в этом есть… Хотите послушать?

Бини, видимо, тут же пожалел о сказанном, но Ширин, откинувшись на спинку стула, попросил:

— Говорите. Я слушаю.

— Так вот: предположим, что во Вселенной есть другие солнца, — смущенно произнес Бини. — То есть такие солнца, которые находятся слишком далеко от нас и потому почти не видны. Наверно, вам кажется, что я начитался научной фантастики…

— Почему же? Но разве подобная возможность не опровергается тем фактом, что по закону тяготения об их существовании должно было бы свидетельствовать их притяжение?

— Оно не скажется, если эти солнца достаточно далеко, — ответил Бини, — хотя бы на расстоянии четырех световых лет от нас или еще дальше. Мы не можем заметить такие возмущения, потому что они слишком малы. Предположим, что на таком расстоянии от нас имеется много солнц… десяток или даже два…

Теремон переливчато присвистнул.

— Какую статью можно было бы соорудить из этого для воскресного приложения! Два десятка солнц во Вселенной на расстоянии восьми световых лет друг от друга. Конфетка! Таким образом, наша Вселенная превращается в пылинку! Читатели будут в восторге.

— Это ведь только предположение, — улыбнулся Бини, — а вывод из него такой: во время затмения эти два десятка солнц стали бы видимы, исчез бы солнечный свет, в блеске которого они тонут. Поскольку они очень далеко, то будут казаться маленькими, как камешки. Конечно, хранители Культа говорят о миллионах Звезд, но это явное преувеличение. Миллион Звезд просто не уместится во Вселенной — они касались бы друг друга!

Ширин слушал Бини со все возрастающим интересом.

— В этом что-то есть, Бини. Преувеличение… именно это и случается. Наш мозг, как вы, очевидно, знаете, не способен сразу осознать точное число предметов, если их больше пяти; для большего числа у нас существует понятие «много». А десяток таким же образом превращается в миллион. Чертовски интересная мысль!

— Мне пришло в голову еще одно любопытное соображение, — продолжал Бини. — Вы когда-нибудь задумывались над тем, как упростилась бы проблема тяготения, если бы мы имели дело с относительно несложной системой? Представьте себе Вселенную, в которой у планеты только одно солнце. Планета обращалась бы по правильной эллиптической орбите, и точная природа силы тяготения была бы очевидной и без доказательств. Астрономы такого мира открыли бы тяготение, пожалуй, даже прежде, чем изобрели бы телескоп. Оказалось бы достаточным простое наблюдение невооруженным глазом.

— Но была бы такая система динамически стабильна? — усомнился Ширин.

— Конечно! Это так называемый случай двух тел. Математически это было исследовано, но меня интересует философская сторона вопроса.

— Как приятно оперировать такими изящными абстракциями, — признал Ширин, — вроде идеального газа или абсолютного нуля.

— Разумеется, — продолжал Бини, — беда в том, что жизнь на такой планете была бы невозможна. Она не получала бы достаточно тепла и света, и, если бы она вращалась, на ней была бы полная тьма половину каждых суток, так что жизнь, первым условием существования которой является свет, не могла бы там развиваться.

— Атон принес светильники, — перебил его Ширин, вскочив так резко, что стул упал.

Бини осекся. Обернувшись, он улыбнулся с таким облегчением, что рот его растянулся до ушей.

В руках Атона был десяток стержней длиной с фут и толщиной с дюйм. Он свирепо взглянул поверх стержней на собравшихся вокруг сотрудников обсерватории.

— Немедленно возвращайтесь на свои места! Ширин, идите сюда, помогите мне!

Ширин подбежал к старику, и в полной тишине они принялись вставлять стержни в самодельные металлические держатели, висевшие на стенах.

С таким видом, словно он приступал к свершению главного таинства какого-нибудь священного ритуала, Ширин чиркнул большой неуклюжей спичкой и, когда она, брызгая искрами, загорелась, передал ее Атону, который поднес пламя к верхнему концу одного из стержней.

Пламя сначала тщетно лизало конец стержня, но затем неожиданная желтая вспышка ярко осветила сосредоточенное лицо Атона. Он отвел спичку в сторону, и в комнате раздался такой восторженный вопль, что зазвенели стекла.

Над стержнем поднимался шестидюймовый колеблющийся язычок пламени! Один за другим были зажжены остальные стержни, и шесть огней залили желтым светом даже дальние углы комнаты.

Свет был тусклый, уступавший даже лучам потемневшего солнца. Пламя металось, рождая пьяные, раскачивающиеся тени. Факелы отчаянно чадили, и в комнате пахло словно на кухне в неудачный для хозяйки день. Но они давали желтый свет.

Желтый свет показался особенно приятным после того, как в небе уже четыре часа тускнела угрюмая Бета. Даже Латимер оторвался от книги и с удивлением смотрел на светильник.

Ширин грел руки у ближайшего огонька, не обращая внимания на то, что кожу уже покрывал сероватый слой копоти.

— Прелестно! Прелестно! Никогда не думал, что желтый цвет так красив, — бормотал он в восторге.

Но Теремон глядел на факелы с подозрением. Морщась от едкой вони, он спросил:

— Что за штуки?

— Дерево, — коротко ответил Ширин.

— Ну нет. Они же не горят. Обуглился только конец, а пламя продолжает вырываться из ничего.

— В этом-то вся и прелесть. Это очень эффективный механизм для получения искусственного света. Мы изготовили их несколько сотен, но большая часть, конечно, отнесена в Убежище. — Тут Ширин повернулся и вытер платком почерневшие руки. — Принцип такой: берется губчатая сердцевина тростника, высушивается и пропитывается животным жиром. Потом она зажигается, и жир понемногу горит. Эти факелы будут гореть безостановочно почти полчаса. Остроумно, не правда ли? Это изобретение одного из молодых ученых Сароского университета.


Вскоре оживление в куполе угасло. Латимер поставил свой стул прямо под факелом и, шевеля губами, продолжал монотонно читать молитвы, обращенные к Звездам. Бини опять отошел к своим камерам, а Теремон воспользовался возможностью пополнить свои заметки для статьи, которую он собирался на другой день написать для «Хроники». Последние два часа он занимался этим аккуратно, старательно и, как он хорошо понимал, бесцельно.

Однако (это, видимо, заметил и Ширин, поглядывавший на него с усмешкой) это занятие помогало ему не думать о том, что небосвод постепенно приобретает отвратительный красновато-лиловый оттенок свежеочищенной свеклы, — и таким образом оправдывало себя.

Воздух, казалось, стал плотнее. Сумрак, как осязаемая материя, вползал в комнату, и танцующий круг желтого света все резче выделялся среди сгущающейся мглы. Пахло дымом, потрескивали факелы; кто-то осторожно, на цыпочках обошел стол, за которым работали; время от времени кто-нибудь сдержанно вздыхал, стараясь сохранять спокойствие в мире, уходящем в тень.

Первым услышал шум Теремон. Он даже не услышал, а смутно почувствовал какие-то звуки, которых никто не заметил бы, если бы в куполе не стояла мертвая тишина.

Журналист выпрямился и спрятал записную книжку. Затаив дыхание, он прислушался, а потом, пробравшись между солароскопом и одной из камер Бини, нехотя подошел к окну.

Тишину расколол его внезапный крик:

— Ширин!

Все бросили работу. В одну секунду психолог очутился рядом с журналистом. Затем к ним подошел Атон. Даже Йимот 70, который примостился на маленьком сиденье высоко в воздухе, возле окуляра громадного солароскопа, опустил голову и поглядел вниз.

От Беты остался только тлеющий осколок, бросавший последний отчаянный взгляд на Лагаш. Горизонт на востоке, где находился город, был поглощен Тьмой, а дорога от Capo к обсерватории стала тускло-красной полоской, по обе стороны которой тянулись рощицы. Отдельных деревьев уже нельзя было различить, они слились в сплошную темную массу.

Но именно дорога приковала к себе внимание всех, потому что на ней грозно кипела другая темная масса.

— Сумасшедшие из города! Они уже близко! — крикнул прерывающимся голосом Атон.

— Сколько осталось до полного затмения? — спросил Ширин.

— Пятнадцать минут, но… но они будут здесь через пять.

— Неважно. Проследите, чтобы все продолжали работать. Мы их не пустим. У этого здания стены как у крепости. Атон, на всякий случай не спускайте глаз с нашего незваного гостя. Теремон, идемте со мной.

Теремон выбежал из комнаты вслед за Ширином. Лестница крутой спиралью уходила вниз, в сырой и жуткий сумрак.

Не задерживаясь ни на секунду, они по инерции успели еще спуститься ступенек на сто, но тусклый, дрожащий желтый свет, падавший из двери купола, исчез, и со всех сторон сомкнулась густая зловещая тень.

Ширин остановился и схватился пухлой рукой за грудь. Глаза его выкатились, а голос напоминал сухой кашель:

— Я не могу… дышать… ступайте вниз… один. Заприте все двери…

Теремон спустился на несколько ступенек и обернулся.

— Погодите! Вы можете продержаться минуту? — крикнул он.

Он и сам задыхался. Воздух набирался в легкие очень медленно и был густ, словно патока, а при мысли, что надо одному спуститься в таинственную Тьму, он ощутил панический страх.

Значит, все-таки темнота внушала ужас и ему.

— Стойте здесь, — сказал он. — Я сейчас вернусь.

Перескакивая через ступеньки, он помчался наверх. У него бешено колотилось сердце — и не только от физических усилий. Он ворвался в купол и выхватил из подставки факел. Факел вонял, дым слепил глаза, но Теремон, радостно сжимая его в руке, уже мчался вниз по лестнице.

Когда Теремон склонился над Ширином, тот открыл глаза и застонал. Теремон сильно встряхнул его:

— Ну, возьмите себя в руки! У нас есть свет!

Он поднял факел как можно выше и, поддерживая спотыкающегося психолога под локоть, направился вниз, стараясь держаться в середине спасительного кружка света.

В кабинеты на первом этаже еще проникал тусклый свет с улицы, и Теремону стало легче.

— Держите, — грубо сказал он и сунул факел Ширину. — Слышите их?

Они прислушались. До них донеслись бессвязные, хриплые вопли.

Ширин был прав: обсерватория напоминала крепость. Воздвигнутое в прошлом веке, когда безобразный неогавотский стиль достиг наивысшего расцвета, здание ее отличалось не красотой, а прочностью и солидностью постройки.

Окна были защищены железными решетками из толстых прутьев, глубоко утопленных в бетонную облицовку. Каменные стены были такой толщины, что их не могло бы сокрушить даже землетрясение, а парадная дверь представляла собой массивную дубовую доску, обитую железом. Теремон задвинул засовы.

В другом конце коридора тихо ругался Ширин. Он показал на дверь черного хода, замок которой был аккуратно выломан.

— Вот каким образом Латимер проник сюда, — сказал он.

— Ну так не стойте столбом! — нетерпеливо крикнул Теремон. — Помогите мне тащить мебель… И уберите факел от моих глаз. Этот дым меня задушит.

Говоря это, журналист с грохотом волок к двери тяжелый стол; за две минуты он соорудил баррикаду, которой не хватало красоты и симметрии, что, однако, с избытком компенсировалось ее массивностью.

Откуда-то издалека донесся глухой стук кулаков по парадной двери; слышались вопли, но все это было как в полусне.

Толпой, которая бросилась сюда из Capo, руководили только стремление разрушить обсерваторию, чтобы обрести обещанное Культом спасение души, и безумный страх, лишавший ее рассудка. Не было времени подумать о машинах, оружии, руководстве и даже организации. Люди бросились к обсерватории пешком и пытались разбить дверь голыми руками.

Когда они достигли обсерватории, Бета сократилась до последней рубиново-красной капли пламени, слабо мерцавшей над человечеством, которому оставался только всеобъемлющий страх…

— Вернемся в купол! — простонал Теремон.


В куполе только один Йимот продолжал сидеть на своем месте, у солароскопа. Все остальные сгрудились у фотоаппаратов. Хриплым, напряженным голосом Бини давал последние указания.

— Пусть каждый уяснит себе… Я снимаю Бету в момент наступления полного затмения и меняю пластинку. Каждому из вас поручается одна камера. Вы все знаете время выдержки…

Остальные шепотом подтвердили это.

Бини провел ладонью по глазам:

— Факелы еще горят? Хотя… я и сам вижу.

Он крепко прижался к спинке стула.

— Запомните, не… не старайтесь получить хорошие снимки. Не тратьте времени, пытаясь снять одновременно две звезды. Одной достаточно. И… и если кто-нибудь почувствует, что с ним началось это, пусть немедленно отойдет от камеры!

— Отведите меня к Атону. Я не вижу его, — шепнул Теремону Ширин.

Журналист откликнулся не сразу. Он уже не видел людей, а только расплывчатые смутные тени: желтые пятна факелов над головой почти не давали света.

— Темно, — пожаловался он.

Ширин вытянул вперед руку и сказал:

— Атон.

Он неуверенно шагнул вперед.

— Атон!

Теремон взял его за локоть:

— Погодите, я отведу вас.

Кое-как ему удалось пересечь комнату. Он зажмурил глаза, отказываясь видеть Тьму, отказываясь верить, что им овладевает смятение. Никто не услышал их шагов, не обратил на них никакого внимания. Ширин наткнулся на стену.

— Атон!

Психолог почувствовал, как его коснулись дрожащие руки, и услышал шепот:

— Это вы, Ширин?

— Атон! — сказал Ширин, стараясь дышать ровно. — Не бойтесь толпы. Она сюда не ворвется.


Латимер, хранитель Культа, встал — его лицо искажала гримаса отчаяния. Он дал слово, и нарушить его значило подвергнуть свою душу смертельной опасности. Но ведь слово вырвали у него силой, он не давал его добровольно. Вскоре появятся Звезды; он не может стоять в стороне и позволить… И все же… слово было дано.

Лицо Бини, подставленное под последний луч Беты, казалось темно-багровым, и Латимер, увидев, как он склонился над фотоаппаратом, принял решение. От волнения ногти его впились в мякоть ладони.

Шатаясь из стороны в сторону, он бросился вперед. Перед ним не было ничего, кроме теней; даже сам пол под ногами, казалось, перестал быть материальным. А затем кто-то набросился на него, повалил и вцепился ему в горло.

Латимер согнул ногу и изо всех сил ударил противника коленом.

— Пустите меня, или я убью вас!

Теремон вскрикнул, затем, превозмогая волны мучительной боли, пробормотал:

— Ах ты, подлая крыса!

Его сознание, казалось, воспринимало все сразу. Он услышал, как Бини прохрипел: «Есть! К камерам, все!» — и тут же каким-то образом осознал, что последний луч солнечного света истончился и исчез.

Одновременно он услышал, как перехватило дыхание у Бини, как странно вскрикнул Ширин, как оборвался чей-то истерический смешок… и как снаружи наступила тишина, странная, мертвая тишина.

Теремон почувствовал, что разжимает руки, но и тело Латимера вдруг обмякло и расслабилось. Заглянув в глаза хранителя Культа, он увидел в них остекленевшую пустоту, в которой отражались желтые кружочки факелов. Он увидел, что на губах Латимера пузырится пена, услышал тихое звериное повизгивание.

Оцепенев от страха, он медленно приподнялся на одной руке и посмотрел на леденящую кровь черноту в окне.

За окном сияли Звезды!

И не каких-нибудь жалких три тысячи шестьсот слабеньких звезд, видных невооруженным глазом с Земли. Лагаш находился в центре гигантского звездного роя. Тридцать тысяч ярких солнц сияли с потрясающим душу великолепием, еще более холодным и устрашающим в своем жутком равнодушии, чем жестокий ветер, пронизывавший холодный, уродливо-сумрачный мир.

Теремон, шатаясь, вскочил на ноги; горло его сдавило так, что невозможно было дышать; от невыносимого ужаса все мускулы тела свело судорогой. Он терял рассудок и знал это, а последние проблески сознания еще мучительно сопротивлялись, тщетно пытаясь противостоять волнам черного ужаса. Было очень страшно сходить с ума и знать, что сходишь с ума… знать, что через какую-то минуту твое тело будет по-прежнему живым, но ты сам, настоящий ты, исчезнешь навсегда, погрузишься в черную пучину безумия. Ибо это был Мрак… Мрак, Холод и Смерть. Светлые стены Вселенной рухнули, и их страшные черные обломки падали, чтобы раздавить и уничтожить его.

Теремон споткнулся о какого-то человека, ползущего на четвереньках, и едва не упал. Прижимая руки к сведенному судорогой горлу, Теремон заковылял к пламени факелов, заслонившему от его безумных глаз весь остальной мир.

— Свет! — закричал Теремон.

Где-то, как испуганный ребенок, захлебывался плачем Атон.

— Звезды… все Звезды… мы ничего не знали. Мы совсем ничего не знали. Мы думали шесть звезд это Вселенная что-то значит для Звезд ничего Тьма во веки веков и стены рушатся а мы не знали что мы не могли знать и все…

Кто-то попытался схватить факел — он упал и погас. И сразу же страшное великолепие равнодушных Звезд совсем надвинулось на людей.

А за окном на горизонте, там, где был город Capo, поднималось, становясь все ярче, багровое зарево, но это не был свет восходящего солнца.

Снова пришла долгая ночь.

Рождество на Ганимеде

© Перевод Н. Аллунан.
Тихонько напевая себе под нос, Олаф Джонсон оглядел пышную пихту в углу библиотеки, и его небесно-голубые глаза подернулись мечтательной дымкой. Библиотека была самым большим помещением в Куполе, но для его целей она подходила в самый раз. Порывшись в огромном посылочном ящике, Джонсон вдохновенно извлек на свет первую бумажную гирлянду.

Какая сентиментальная муха укусила руководство «Ганимед продактс инкорпорейтед», что оно выписало на Ганимед полный комплект рождественских украшений, Джонсон не знал и выяснять не стремился. Он вообще предпочитал держаться тише воды ниже травы. Добровольно вызвавшись отвечать за приготовления к празднику, он был вполне доволен своей долей.

Но вот библиотека озарилась тревожными сполохами — истерическое мигание сигнальных ламп означало общий сбор. Джонсон чертыхнулся, отложил молоток и свернутую в рулон гирлянду, вытряхнул из волос конфетти и понуро поплелся в административный отсек.

Когда Олаф вошел, комендант Скотт Пелхэм уже сидел в своем глубоком кресле во главе стола. Его толстые пальцы неритмично барабанили по стеклянной столешнице, глаза метали молнии. Джонсон, не дрогнув, встретил свирепый взгляд начальства, поскольку в его, Джонсона, епархии, никаких сбоев не случалось уже добрых двадцать циклов.

Помещение быстро заполнялось людьми. Пелхэм, окинув стол взглядом, мгновенно пересчитал присутствующих и сделался еще более серьезен.

— Так, все здесь, — сказал он, — Парни, у нас ЧП.

Собравшиеся вяло зашевелились. Олаф облегченно выдохнул и принялся изучать потолок. ЧП на Ганимеде случались в среднем раз в цикл. Обычно оказывалось, что руководство подняло нормы добычи оксита или недовольно качеством листьев карины… Однако следующие слова коменданта заставили Олафа похолодеть.

— В связи с этим у меня один вопрос, — сказал Пелхэм. Когда он злился, его баритон всегда делался хриплым, как скрежет ржавой пилы, — Какая тупая сволочь нарассказывала нашим эмми сказок?

Олаф нервно кашлянул, и все взгляды немедленно обратились к нему. Кадык у него нервно запрыгал, лоб сморщился в гармошку. И еще его затрясло.

— Я-я… — заикаясь, пролепетал Джонсон и тут же умолк, беспомощно ломая длинные пальцы, — Я хотел сказать, я был там вчера, после… э-э… в связи со сбором листьев… Эмми работали медленно, и…

Пелхэм перебил его, и на этот раз голос его звучал тихо и ласково, что не предвещало совсем уж ничего хорошего:

— Ты рассказывал туземцам про Санта-Клауса, Олаф?

Улыбка коменданта очень живо напоминала волчий оскал, и Джонсон сломался. Почти помимо хозяйской воли голова Олафа дернулась, изобразив испуганный кивок.

— Выходит, рассказывал? — уточнил Пелхэм. — Так-так, ты, значит, просветил их насчет Санта-Клауса. Он, мол, летает по небу на санях, запряженных восьмеркой северных оленей, да?

— Э-э… а разве не летает? — робко спросил Олаф.

— Ты даже нарисовал для эмми северных оленей, чтоб они уж совсем наверняка все поняли правильно. А еще сказал, что у Санты длинная белая бородища и одет он в красный костюмчик с белой опушкой.

— Ну да, я так сказал, — признался Олаф, не понимая, к чему клонит комендант.

— И что у него с собой большущий мешок, битком набитый подарками для хороших мальчиков и девочек. И что Санта забирается в дом через трубу и раскладывает подарки по носкам.

— Ну да.

— И еще ты им сказал, что этот парень строго соблюдает график, верно? Планета сделает еще один оборот, цикл закончится, и он явится к нам?

Олаф робко улыбнулся.

— Да, комендант, я как раз собирался вам сказать: я там наряжал елку, то есть пихту, и…

— Заткнись!!! — проревел Пелхэм. От ярости он дышал тяжело, с присвистом. — Ты знаешь, что придумали эти чертовы эмми?

— Нет, комендант.

Пелхэм перегнулся через стол и выкрикнул в лицо Олафу:

— Они хотят, чтобы Санта-Клаус приехал к ним сюда!!!

Кто-то засмеялся, но под тяжелым взглядом начальства подавился смехом и сделал вид, будто просто закашлялся.

— А если Санта-Клаус не явится, они грозятся бросить работать! Забастовкой грозят!

На этот раз никто не засмеялся и не притворился, что его одолел кашель. Всех интересовал только один вопрос, а если у кого-то имелись другие, он предпочел промолчать.

Олаф озвучил этот единственный актуальный вопрос:

— А как же норма?

— Вот-вот, как же норма? — прорычал Пелхэм. — Или мне нарисовать пару картинок, чтобы до тебя дошло? «Ганимед продакте» должна поставлять сотню тонн вольфрамита, восемь тонн листьев карины и пятьдесят тонн оксита ежегодно, иначе у нее отберут лицензию. Я полагаю, это известно всем присутствующим. Так уж вышло, что текущий год заканчивается через два ганимедских цикла, а мы на пять процентов отстаем от графика.

В комнате повисла глухая испуганная тишина.

— А теперь эмми отказываются вкалывать, пока к ним не прилетит Санта-Клаус. Прощайте, эмми, прощай, норма, прощай, лицензия, — и прощай, работа! Что нужно сделать, чтобы вы это поняли, жалкие идиоты! Если компания потеряет лицензию, мы лишимся самой высокооплачиваемой работы в Солнечной системе! Можете помахать ей ручкой, если только… — Он выдержал театральную паузу, свирепо глянул на Олафа и закончил: — Если к следующему циклу у нас не будет Санта-Клауса, восьми северных оленей и летающих саней. И клянусь каждой космической пылинкой в кольцах Сатурна, мы их раздобудем, особенно Санту!

Лица собравшихся мгновенно покрылись мертвенной бледностью.

— У вас есть кто-нибудь на примете, комендант? — раздался чей-то сиплый от волнения голос.

— Да, так уж вышло, что есть. — Пелхэм откинулся в кресле.

Олафа внезапно бросило в пот — он обнаружил, что тупо таращится на подушечку комендантского указательного пальца.

— Комендант! — взмолился он.

Указующий перст не дрогнул.


Ввалившись в переходник, Пелхэм снял спаренные кислородные баллоны и «хобот», подающий кислород к ноздрям. Потом медленно, один за другим стянул толстые шерстяные элементы верхней одежды и наконец с усталым вздохом стащил тяжелые, доходившие до колен сапоги.

Сим Пирс, с пристрастием досматривавший последнюю партию листьев карины, оторвался от своего занятия и с надеждой посмотрел на коменданта поверх очков.

— Ну? — спросил он.

Пелхэм пожал плечами.

— Пришлось пообещать им Санту. А что я мог сделать? Еще я удвоил норму выдачи сахара, так что работу они не бросили… пока.

— Хочешь сказать, пока не поймут, что обещанного Санты не будет? — Пирс для пущей выразительности помахал перед лицом коменданта длинным листом. — Эта самая идиотская история, какую мне доводилось слышать! Мы не сможем сдержать слово! Санта-Клауса не существует!

— Попробуй втолковать это эмми! — Пелхэм рухнул в кресло, и его лицо застыло, превратившись в каменную командирскую маску. — Чем там занят Бенсон?

— Ты про его обещание соорудить летающие сани? — Пирс придирчиво изучал лист на свет. — Он чокнутый, если хочешь знать мое мнение. Старый черт еще утром спустился на минус первый и с тех пор носу оттуда не кажет. Я знаю только, что он разобрал запасной электрорасщепитель. Если с основным что-нибудь случится, мы останемся без кислорода.

— А что? — Пелхэм тяжело поднялся. — По мне, так уж лучше бы мы задохнулись. Все проблемы разом долой. Ладно, я пошел вниз.

Уходя, он от души хлопнул дверью.

Спустившись на минус первый этаж, комендант ошалело заморгал — по всей мастерской в беспорядке валялись сверкающие хромированные детали. До него не сразу дошло, что все это безобразие еще вчера было компактным, элегантным электрорасщепителем. В центре помещения красовались пыльные деревянные сани на ржавых полозьях. В окружении высокотехнологичных деталей расщепителя они выглядели сущим анахронизмом.

— Эй, Бенсон! — окликнул Пелхэм.

Из-под саней показалась мрачная чумазая физиономия, расчерченная дорожками пота, и выпустила струю жевательного табака, попав точно в плевательницу. С этой посудиной Бенсон не расставался.

— Ну и чего ради так орать? — сварливо поинтересовался механик. — Работа-то тонкая, между прочим.

— Что это за чертовщина?

— Летающие сани. Моего собственного изобретения. — Водянистые глаза Бенсона вспыхнули энтузиазмом. Он принялся увлеченно объяснять, от возбуждения то и дело перекладывая табак из-за одной щеки за другую. — Сани тут валяются с незапамятных времен. Раньше-то думали, что Ганимед весь покрыт снегом, как другие луны старины Юпитера. Всего-то и делов — приспособить под них несколько гравирепульсоров из расщепителя, и тогда, если подать напряжение, сани станут невесомыми. А остальное сделают воздухонагнетатели — по типу реактивного двигателя.

Комендант с сомнением покусал губу.

— А они полетят?

— Да за милую душу! Я не первый, кому пришла в голову мысль использовать репульсоры для полетов. Только обычно-то от них мало проку, особенно на планетах с большой силой тяжести. А здесь, на Ганимеде, где гравитация всего треть земной и атмосфера разреженная, с ними и ребенок управится. Да что там ребенок — даже Джонсон с ними управится, хотя лично я не стану горевать, если он свалится и проломит свою дурацкую башку.

— Ладно, слушай сюда. У нас навалом древесины местных пурпурных деревьев. Найди Чарли Финна и скажи ему, чтоб сколотил из досок настил под твои сани. Настил должен быть футов на двадцать длиннее саней. Сани закрепите на задней части платформы, а переднюю обнесите перилами.

Бенсон сплюнул табачную жвачку и подозрительно уставился на начальство сквозь упавшие на глаза пряди.

— Что ты задумал, шеф?

Хриплый, отрывистый смех Пелхэма больше напоминал собачий лай.

— Чертовы эмми хотят северных оленей — вот они их и получат. А этой скотине надо на чем-то стоять, усек?

— Усек… Погоди! На всем Ганимеде нет ни единого оленя!

Комендант — он был уже в дверях — приостановился и недобро прищурился. Последнее время его лицо всегда приобретало это хищное выражение, стоило ему подумать об Олафе Джонсоне.

— Олаф отправился наружу отловить восьмерых шипоспинов. У этих тварей четыре ноги, голова с одного конца и хвост с другого. Для эмми сойдет.

Старик некоторое время переваривал эту информацию, потом хихикнул.

— Отлично. Надеюсь, этот кретин сполна насладится работой.

— Я тоже надеюсь, — оскалился Пелхэм.

Бенсон, злорадно похохатывая, снова скрылся под санями, и комендант потопал прочь.


Комендант не погрешил против истины, описывая шипоспинов, но опустил некоторые любопытные подробности. Во-первых, кроме упомянутых частей тела у шипоспина имеется длинный гибкий хобот, пара больших подвижных ушей и пара выразительных лиловых глаз. Самцы также могут похвастаться четырьмя мягкими шипами вдоль хребта — похоже, чем больше шипы, тем большей популярностью пользуется их обладатель у самок. Добавьте к этому длинный и мощный чешуйчатый хвост и отнюдь не заурядный мозг — и получите шипоспина. Вернее, просто так вы его не получите — эту тварь еще надо исхитриться поймать.

В точности так рассуждал Олаф Джонсон, спускаясь с невысокого каменистого холма к его подножию, где паслось стадо голов примерно в двадцать пять. Олаф шел крадучись, дабы не вспугнуть животных, объедавших редкие, жесткие, как проволока, кустики. Несколько шипоспинов оторвалось от этого занятия и недоуменно уставились на странное горбатое создание, с ног до головы покрытое мехом. Впрочем, естественных врагов у них не было, поэтому, вяло окинув чужака неодобрительными взглядами, они вернулись к своей упрямой, но питательной еде.

Олаф имел лишь самые смутные представления о том, как поймать и связать крупное животное. Нашарив в кармане большой кусок сахара, он протянул его на ладони ближайшему шипоспину:

— Ути-ути-ути!..

Шипоспин раздраженно дернул ухом — и только. Олаф подошел ближе:

— Иди ко мне, теленочек…

Шипоспин наконец заметил сахар и уставился на него во все глаза. Сплюнув растительную жвачку, он легкой иноходью двинулся в сторону более привлекательного лакомства, вытянул шею и принюхался. После чего молниеносным, точно рассчитанным движением хобота схватил сахар и отправил в пасть. Олаф, попытавшийся поймать зверя за холку свободной рукой, безнадежно опоздал.

Ничего не поделаешь, пришлось достать второй кусок.

— Эй, как там тебя… Красавчик? Сюда, Красавчик! Сюда, Фидо!

Шипоспин издал низкий, урчащий горловой звук. Он радовался. Очевидно, это незнакомое страшилище чокнулось и решило до конца жизни кормить его чудесными сверхпитательными кубиками. Он сцапал угощение и отдернул хобот так же быстро, как и раньше. Вот только на этот раз человек держал сахар крепче, и шипоспин едва не отхватил ему полпальца. Олаф заорал.

Честно говоря, мог бы и сдержаться. Не так уж и больно было. Но все-таки укус, который чувствуется даже сквозь толстенную перчатку, — это вам не шутка!

Отбросив всякую осторожность, Олаф решительно двинулся к наглой скотине. Иногда, в исключительных случаях, в нем просыпался дух его предков-викингов. Сейчас наступил как раз такой случай: мало того что его укусили — его попыталась укусить инопланетная зверюга!

В глазах шипоспина мелькнула тревога, и зверь на всякий случай попятился. Вкусных белых кубиков страшилище больше не предлагало, и он не знал, что оно собирается делать дальше. Страшилище разрешило его недоумение поразительно быстро, метнувшись вперед и схватив шипоспина за уши. Зверь заверещал и боднул врагаголовой.

Шипоспин не был напрочь лишен чувства собственного достоинства. Ему не нравилось, когда его таскают за уши, особенно в присутствии других самцов и ничейных самок, которые образовали круг и с интересом глазели на поединок.

Землянин повалился на спину и некоторое время отлеживался. Шипоспин отступил на несколько шагов назад, рыцарски позволив противнику встать.

Кровь викингов еще больше вскипела в жилах Олафа. Он потер место, куда при падении больно впечаталось ребро кислородного баллона, и резко вскочил на ноги. Слишком резко для низкой гравитации Ганимеда: землянин вдруг взмыл в воздух и проплыл футах в пяти над головой четвероногого противника.

Шипоспин наблюдал его полет взглядом, в котором ужас мешался с недоумением. Прыжок был грандиозный, но смысла в этом маневре не угадывалось никакого.

Олаф опять приземлился на спину, и чертов баллон врезался ровнехонько в место предыдущего ушиба. Джонсон заподозрил, что выставил себя дураком. Звуки, издаваемые собравшимися в круг зрителями, здорово напоминали хихиканье.

— Смейтесь, смейтесь, — пробормотал он. — Я еще даже не начинал драться всерьез.

На этот раз он приблизился к зверю медленно и осторожно.

Затем двинулся по кругу, выискивая бреши в обороне противника. Олаф сделал ложный выпад, шипоспин попятился. Потом шипоспин встал на дыбы, и уже человеку пришлось отступить…

При каждой атаке или контратаке Олаф вспоминал новое крепкое словцо. Хриплое «ур-р-р-р», вырывавшееся из глотки шипоспина, как-то не очень вязалось с празднично-доброжелательным духом Рождества.

Вдруг раздался резкий свист, и что-то ударило Олафа по голове. Удар пришелся аккурат за левое ухо. На этот раз землянин не просто упал, а полетел вверх тормашками, перекувырнулся через голову и соприкоснулся с планетой сначала затылком, а потом уже спиной. Зрители хором заржали, противник горделиво помахал хвостом.

Олаф отогнал подальше видение проносящегося мимо усеянного звездами космоса и с трудом поднялся на ноги.

— Слушай, ты! — сказал он шипоспину. — Драться хвостом — это скотство!

Он уклонился от нового хлесткого удара и бросился зверю под ноги. Вцепившись в его передние конечности, Олаф рванул их вверх и в сторону, и шипоспин с негодующим воплем рухнул на спину.

Теперь исход битвы зависел только от того, кто окажется сильнее — Ганимед или Земля. Олаф забыл обо всем человеческом и дрался, как зверь. После короткой схватки шипоспин обнаружил, что лежит у страшилища на плечах и победитель крепко держит его за ноги.

Шипоспин принялся громко выражать протест, подкрепляя его весомыми ударами хвоста. Но позиция была неподходящая, и хвост только рассекал воздух над головой у человека.

Его соплеменники почтительно расступились с пути землянина. Морды у них приняли печальное выражение. Похоже, все они очень дружили с пленником и искренне горевали о его поражении. Что не помешало им отнестись к его судьбе с философской покорностью и вернуться к жвачке.

По другую сторону скалистого холма Олаф заранее присмотрел и подготовил пещеру. Туда он и отнес пленника. После недолгой борьбы он уселся шипоспину на голову и связал его достаточно надежно, чтобы тот не удрал.

Несколько часов спустя, отловив и связав восемь зверюг, Олаф овладел искусством укрощения дикого скота до такой степени, что мог бы открыть курсы повышения квалификации для канувших в прошлое ковбоев Земли. Кроме того, он мог бы читать земным грузчикам лекции по ругательствам различной степени этажности.

Настала ночь перед Рождеством. Купол содрогался от рева и грохота, словно в нем взрывалась сверхновая. Возле ржавых саней, водруженных на обширную платформу из пурпурного дерева, пятеро землян сошлись в смертельной битве с одним шипоспином.

У шипоспина имелись собственные взгляды на жизнь. И один из принципов, которым он особенно дорожил, гласил: никогда, ни при каких обстоятельствах не ходить туда, куда он, шипоспин, идти не желает. Он донес суть этого постулата до землян при помощи одной головы, одного хвоста, трех шипов и четырех ног, молотя всем этим по чему придется и изо всех сил.

Но земляне настаивали, и довольно невежливо. Несмотря на отчаянные вопли протеста, шипоспин был схвачен, скручен, поднят на платформу и привязан так, что возможность вернуть себе свободу категорически исключалась.

— Готово! — заорал Питер Бенсон. — Давайте бутылку!

Бутылку он поднес к хоботу пленника (который удерживал свободной рукой), чтобы шипоспин ощутил запах. Аромат подействовал: зверь задрожал от предвкушения и умоляюще заскулил. Бенсон капнул содержимым бутылки твари на язык. Послышался гулкий глоток и благодарное мычание. Шипоспин еще больше вытянул шею.

Бенсон вздохнул.

— Еще и наш лучший бренди…

С этими словами он влил в глотку зверю добрых полбутылки. Шипоспин, бешено вращая глазами, исполнил разудалую джигу, насколько позволяли веревки. Впрочем, продолжалось это недолго, поскольку благодаря особенностям метаболизма алкоголь действует на обитателей Ганимеда практически мгновенно. Мышцы шипоспина свело в пьяном оцепенении, он громко икнул и повис на удерживающих его веревках.

— Следующий! — зычно скомандовал Бенсон.

Через час восемь шипоспинов превратились в восемь пьяных окаменелостей. Расщепленные палки, примотанные к их головам, изображали рога. Не очень-то похоже, конечно, но для туземцев сойдет.

Едва Бенсон открыл рот, чтобы поинтересоваться, где Олаф Джонсон, как означенный гражданин явился его взгляду. Олафа волокли трое коллег, и он сопротивлялся не хуже любого шипоспина, с той только разницей, что его устные возражения были членораздельны.

— Я никуда не поеду в этом наряде! — надрывался он, заехав кулаком в чей-то глаз. — Слышите вы меня?

Вообще-то его можно было понять. Джонсон никогда не отличался красотой, но в нынешнем своем виде являл собой нечто среднее между кошмаром шипоспина и древним старцем в представлении Пикассо.

Наверченное на него сооружение призвано было изображать костюм Санты. Костюм был красным — насколько может считаться красным термокомбинезон, обшитый красной креповой бумагой. «Горностаевая» опушка была бела, как вата, из которой ее и сделали. Длинная белоснежная борода (та же вата, приклеенная на льняную основу) свободно болталась под подбородком и не падала только благодаря накинутым на уши веревочным петлям. В сочетании с торчащим из-под носа кислородным шлангом картинка получилась не для слабонервных.

К зеркалу Олафа не подпустили, но и увиденного ему хватило, чтобы дорисовать в воображении остальное и пожалеть об отсутствии в местной атмосфере молний, способных прикончить его на месте.

Трое сопровождающих, усердно работая кулаками, подвели его к саням. Тут к ним на помощь пришли остальные, и в конце концов от Олафа остался только придушенный голос да слабые конвульсии.

— Пустите меня! — бормотал он сквозь чью-то ладонь. — Пустите меня! Подходи по одному! Ну!

Джонсон попытался взмахнуть кулаком, дабы продемонстрировать серьезность своих намерений, но множество рук держало его так крепко, что он не мог пошевелить и пальцем.

— Грузите его в сани! — приказал Бенсон.

— Катись ко всем чертям! — окрысился Олаф. — Эта таратайка с гарантией прикончит меня! Я вам не самоубийца! Можешь взять свои сани и…

— Послушай, — перебил Бенсон. — Комендант Пелхэм уже ждет тебя в пункте назначения. Если ты не появишься там через полчаса, он с тебя живьем шкуру спустит.

— Комендант Пелхэм может развернуть эти сани поперек и…

— О работе подумай! Подумай о своих полутора сотнях в неделю! О том, как будешь получать эти деньги год за годом! О Хильде, которая ждет тебя на Земле. Она ведь не пойдет за тебя замуж, если ты вылетишь с работы. Подумай обо всем этом!

Джонсон подумал и зарычал. Потом подумал еще немного, влез в сани, закрепил мешок с подарками и включил гравирепульсоры. После чего, выдав особенно грязное ругательство, открыл вентиль кормового воздухонагнетателя.

Сани рванулись вперед, две трети бороды Санты остались за кормой, да он и сам с трудом избежал той же участи. Олаф вцепился в борта обеими руками и стал смотреть на холмы, которые то приближались, то проваливались вниз, потому что сани болтались и кренились.

Ветер крепчал, болтанка усиливалась. Вскоре начался восход Юпитера, и Олаф получил замечательную возможность отчетливо разглядеть в его желтоватом свете каждую скалу и расщелину, о которую норовили разбиться сани. А к тому времени, когда гигантская планета выкатилась на небо целиком, «олени» стали приходить в себя. Действие алкоголя на местные организмы заканчивалось так же быстро, как и наступало.

Шипоспин, которого напоили последним, очнулся первым. Очнулся, ощутил в полной мере гадостный вкус во рту, внутренне содрогнулся и зарекся пить на всю оставшуюся. Приняв это важное решение, он без особого интереса попытался определить, где находится. Сначала увиденное не произвело на него впечатления. Далеко не сразу до шипоспина достучалось понимание того, что под ногами у него отнюдь не родная, надежная твердь Ганимеда, а нечто шаткое и незнакомое. Это нечто вихляло из стороны в сторону, взмывало вверх и проваливалось вниз, что было довольно необычно.

Шипоспин еще смог бы списать это странное явление на последствия недавнего кутежа, если бы у него хватило осторожности не взглянуть за ограждение, к которому он был привязан. История еще не знала случаев, чтобы шипоспины умирали от разрыва сердца, и, посмотрев вниз, он едва не стал первым.

Вопль бедняги, полный ужаса и отчаяния, разбудил всех его товарищей по несчастью. Алкогольный сон бежал от них, оставив вместо себя головную боль. Некоторое время между животными шел оживленный, беспорядочный и визгливый обмен мнениями, пока они пытались прогнать из мозгов боль и впихнуть туда факты. То и другое им в конце концов удалось, и они пустились бежать. Побегом в полном смысле слова это назвать было нельзя, поскольку все шипоспины оставались накрепко привязаны к ограждению. Однако, невзирая на тот факт, что бежать им некуда, пленники рванулись вперед, перебирая ногами так, будто скакали галопом. И сани взбесились.

Борода Олафа сорвалась с ушей, он едва успел ее поймать.

— Эй! — заорал он.

С таким же успехом можно пытаться успокоить ураган сюсюканьем.

Сани зарывались носом, вставали на дыбы и кружились в неистовом танго. Порой они совершали такие прыжки, как будто твердо вознамерились покончить с собой, разбившись о колючий наст Ганимеда. Олаф молил, проклинал, тряс и поливал слезами все нагнетатели сжатого воздуха, сколько их есть.

Поверхность Ганимеда внизу стремительно уносилась назад, Юпитер казался размытым пятном. Возможно, именно вид Юпитера, какие-то его тонкие вибрации в итоге утихомирили шипо-спинов. Однако, скорее всего, животные просто выдохлись. Как бы там ни было, они прекратили скачку, в возвышенных выражениях попрощались с товарищами, покаялись во грехах и стали ждать смерти.

Сани выровнялись, и к Олафу вернулась способность дышать. Впрочем, через минуту она снова покинула его, когда он осознал, что холмы Ганимеда теперь парят у него над головой, а раздутая туша Юпитера плывет далеко внизу.

Тогда потомок викингов тоже быстренько достиг гармонии с вечностью и приготовился умереть.


Аборигены Ганимеда больше всего похожи на страусов эму, потому их так и зовут. Разве что шеи у них покороче, головы побольше, а перья выглядят так, будто вот-вот выпадут. Добавьте к этому пару тощих оперенных рук с тремя пальцами и получите портрет эмми. Они говорят по-английски, но так, что лучше бы не говорили.

В «зал собраний» — низкое строение, сколоченное из пурпурного дерева, — их набилось особей пятьдесят. Освещался зал факелами из того же пурпурного дерева, которые давали мало света, но много дыма и к тому же мерзко воняли. На почетных местах — то есть на земляной насыпи у стены — разместились комендант Скотт Пелхэм и пятеро его людей. Перед ними вышагивал самый неопрятный и гадкий эмми из всех собравшихся. Он постоянно раздувал выпуклую, как у птицы, грудную клетку, издавая ритмичное гудение.

Эмми приостановился и указал на неровную дыру в потолке.

— Глядить! — крякнул он. — Дымахот. Мы сделаль. Шанта-кляуз залезь.

Комендант пробормотал что-то одобрительное. Эмми разразился радостным кудахтаньем. Потом указал на развешанные по стенам мешочки, сплетенные из стеблей какой-то травы.

— Глядить! Носоки! Шантакляуз класт подарки.

— Угу, — без всякого восторга похвалил Пелхэм, — Молодцы. Носки и дымоход.

— Еще полчаса в этом курятнике я не выдержу, — сказал он Симу Пирсу, почти не открывая рта. — Где носит этого кретина?

Пирс нервно заерзал.

— Слушай, — сказал он. — Я тут подсчитал кое-что… Непорядок у нас только с листьями. Нам не хватает еще четыре тонны этого добра. Если мы тут закончим за час, можно начать новую смену и, если эмми будут работать вдвое больше обычного… мы выполним норму, — Он уселся поудобнее, — Да, думаю, выполним.

— Если только, — мрачно проговорил Пелхэм, — этот Джонсон доберется сюда, не натворив новых дел.

Эмми тем временем снова разговорился. Они вообще любители поболтать.

— Каздый год Роздетство. Роздетство корошо, все всех любиют. Эмми Роздетство нравицца. А вам нравицца?

— Да, очень, — вежливо прошипел Пелхэм. — Мир Ганимеду, человек человеку — друг… Особенно если этот человек — Джонсон. Да где же этот чертов идиот!

Он уже не находил себе места от раздражения. А эмми тем временем несколько раз подпрыгнул, этак задумчиво — должно быть, разминался. Так он и продолжал скакать, время от времени пританцовывая мелкими шажками, и вскоре руки Пелхэма уже стали непроизвольно сжиматься, словно на чьей-то тонкой шее. Только восторженный вопль, раздавшийся со стороны дыры, которую тут гордо именовали окном, спас его от суда за убийство эмми.

На фоне желтой громады Юпитера четко вырисовывался силуэт саней, запряженных восьмеркой оленей. Сани пока еще казались крошечными из-за расстояния, но ошибиться было невозможно: к поселению летел Санта-Клаус.

Вот только кое-что в этой картинке было неправильно. Сани и олени, несущиеся по небу с головокружительной быстротой, летели вверх тормашками.

Эмми оглушительно кудахтали.

— Шантакляуз! Шантакляуз! Шантакляуз!

Они ломились через окно на улицу, словно стая взбесившихся старых веников. Пелхэм и его люди предпочли выйти через низенькую дверь.

По мере приближения сани увеличивались в размерах. При этом они метались из стороны в сторону и тряслись, как разбалансированный маховик. Олаф Джонсон казался крошечной фигуркой, отчаянно вцепившейся обеими руками в борт саней.

Пелхэм кричал ему, громко и бессвязно, заходясь в кашле всякий раз, как забывал дышать через нос. Вдруг он умолк и в ужасе уставился на упряжку. Сани были уже настолько близко, что не казались маленькими. И теперь они резко пошли на снижение. Если бы Джонсон вздумал поиграть в Вильгельма Телля, он бы не смог точнее прицелиться Пелхэму между глаз.

— Ложи-и-ись! — заорал комендант, падая ничком.

Сани с визгом пронеслись над ними, Пелхэма обдало порывом колючего ветра, на миг ему удалось расслышать пронзительный и бессловесный визг Олафа. Из нагнетателей били тугие струи воздуха, и за санями оставались дорожки водного конденсата.

Пелхэм еще немного полежал, обнимая ледяную твердь Ганимеда и дрожа от ужаса. Потом медленно встал. Колени у него ходили ходуном, будто у гавайской танцовщицы. Эмми, которые при виде пикирующих саней разбежались, уже снова сбились в кучу. Далеко-далеко в небе сани разворачивались для второго захода.

Упряжку Санты болтало и швыряло, вдобавок она не переставала вращаться вокруг продольной оси. Сани рванулись в сторону Купола, накренились, развернулись и прибавили ходу.

А тем временем Олаф работал, как черт. Упершись ногами в борта, обливаясь потом, отчаянно ругаясь и стараясь не смотреть «вниз» на Юпитер, он бешено раскачивал свою летучую повозку. Ему уже удалось увеличить амплитуду до полуоборота, и его желудок подавал негодующие ноты протеста.

Затаив дыхание, он навалился на правый борт, отчего сани не качнулись в обратную сторону, а продолжили вращение. И когда они максимально приблизились к нормальному положению, Олаф отключил репульсоры. Поле тяготения Ганимеда потащило «оленью упряжку» к планете. И поскольку спрятанные под днищем репульсоры являлись самой тяжелой частью конструкции, в падении сани, естественно, перевернулись полозьями вниз.

Но коменданту, который обнаружил, что чертова повозка опять несется прямо на него, от этого было не легче.

— Ложись! — крикнул он, снова прижимаясь к Ганимеду.

Сани со свистом пронеслись над ним, со скрежетом задели скалу, после чего зависли на высоте двадцати пяти футов, затем с грохотом рухнули наземь, и наконец из них с пыхтением вывалился Олаф.

Санта-Клаус прилетел.

Олаф испустил долгий, глубокий, прерывающийся вздох, закинул на спину мешок с подарками, поправил бороду и погладил одного из молча страдающих шипоспинов по голове. Может быть, вскоре ему предстояло умереть (на самом деле он даже не имел ничего против), но он собирался умереть как настоящий Джонсон, стоя и с гордо поднятой головой.

Эмми опять набились в хижину. Первый глухой удар возвестил о прибытии на крышу мешка с подарками, второй — самого Санты. В дыре, прорубленной как попало посреди потолка, показалось мертвенно-серое лицо.

— Счастливого Рождества! — прохрипел его обладатель и провалился вниз.

Как обычно, Олаф приганимедился на кислородные баллоны, которые пришлись ребром во все то же многострадальное место. Эмми в нетерпении скакали вверх-вниз, словно мячики.

Санта-Клаус, хромая, подковылял к висящему на стене носку, извлек из мешка ярко разрисованный шар (взятый из набора елочных украшений) и положил его в носок. Один за другим он обошел все доступные носки и в каждый сунул по шару.

Выполнив свою работу, Олаф-Санта без сил опустился на пол. Так он и продолжал сидеть, наблюдая происходящее безучастным остекленевшим взглядом. Да, вообще-то Санта-Клаусу полагается быть веселым и жизнерадостно хохотать, содрогаясь пухлым животом. Но данная конкретная модель Санты явно была старательно избавлена от этих особенностей.

Зато эмми пребывали в таком восторге, что с лихвой компенсировали недостаток веселости Санты. Пока Олаф не положил в носок последний шар, они тихо сидели на своих местах. Но как только все подарки оказались на местах, воздух содрогнулся и в ужасе сморщился от дикого визгливого гвалта. Уже через полсекунды каждый эмми сжимал в трехпалой лапке по шару. Аборигены нежно и осторожно прижимали подарки к груди, живо обсуждая их. Потом они принялись сравнивать шары, собираясь в кучки, чтобы поглазеть на наиболее, с их точки зрения, выдающиеся экземпляры.

Тот самый эмми-неряха, который разглагольствовал перед появлением Санты, подошел к Пелхэму и подергал его за рукав.

— Шантакляуз корош, — крякнул он, — Глядить, он наложиль яйца, — Эмми с благоговением посмотрел на свой шар. — Кр-разивые яйца, кразивей, чем у эмми. Яйца Шантакляуза, да? — Он ткнул Пелхэма в живот костлявым пальцем.

— Нет! — отчаянно заорал комендант. — Черт побери, все не так!

Но эмми не слушал. Он спрятал шар среди длинных перьев у себя на груди.

— Кразивые цвета. А когда мал-мал шантакляузы вылупляйся? И что мал-мал шантакляузы ням? — Он мечтательно закатил глаза. — Мы будем о них корошо забочиваться. Будем учать мал-мал шантакляузов. Чтобы они растать соображательными и мудритыми, как эмми.

Пирс схватил коменданта Пелхэма за руку.

— Не спорьте с ними! — жарко зашептал он. — Пусть думают, что это яйца Санта-Клауса. Какая нам разница? Пора за работу! Если будем вкалывать как ненормальные, еще успеем выполнить норму! Давайте начнем!

— Верно, — согласился комендант. Повернувшись к болтливому эмми, он громко и четко, почти по слогам, произнес: — Скажи всем — пора идти на работу. Понимаешь ты? Быстро-быстробыстро! Ну! — Он взмахнул руками, пытаясь поторопить эмми, но тот будто к месту прирос.

— Мы работать, — сказал он. — Но Джонсон говориль, Роз-детство приходиет каздый год.

— Вам что, мало этого Рождества? — пролаял Пелхэм. — Не наелись?

— Нет! — крякнул эмми. — Мы хотеть Шантакляуз на тот год. И на тот год. И на тот год. И на тот год. Больше яйцев. Больше шантакляузныхяйцев. Если Шантакляуз не приедиет, мы не работать.

— Ну, это будет еще не скоро, — сказал Пелхэм, — Поговорим об этом позже. К тому времени либо я окончательно свихнусь, либо вы обо всем забудете.

Пирс открыл рот, чтобы что-то сказать. Закрыл его. Открыл. Закрыл. Открыл. Закрыл. Открыл снова и наконец сумел выдавить:

— Шеф, они хотят Рождество каждый год.

— Да слышал я. Но через год они и не вспомнят об этой истории.

— Вы не поняли. Для них год — это местный цикл, оборот Ганимеда вокруг Юпитера. А он равен семи суткам и трем часам. Они хотят Рождество каждую неделю!

— Каждую неделю! Джонсон сказал им…

Комната закружилась перед глазами у Пелхэма, все предметы пошли игриво кувыркаться. Балансируя на грани обморока, он машинально отыскал взглядом Джонсона.

Олаф, промерзший до мозга костей, под шумок бочком-бочком подбирался к двери. На пороге он вдруг вспомнил, что забыл кое-что очень важное.

— Всем веселого Рождества и спокойной ночи! — сипло выкрикнул он и кинулся к саням так, будто все черти преисподней гнались за ним.

Хотя это были не черти. Это был комендант Пелхэм.

Инок Вечного огня

© Перевод Б. Миловидова.
Глаза Рассела Тимбалла сверкнули торжеством, когда он увидел обломки того, что всего несколько часов назад было крейсером ласинукского флота. Искореженные шпангоуты, выпиравшие во все стороны, убедительно свидетельствовали о чудовищной силе удара.

Невысокий полный землянин вернулся в свой ухоженный стратоплан. Какое-то время он бесцельно крутил в руках длинную сигару, потом раскурил ее. Клубы дыма поплыли вверх, человек прикрыл глаза и погрузился в размышления.

Услышав осторожные шаги, Тимбалл вскочил. Двое проскользнули внутрь, бросив быстрые прощальные взгляды наружу. Люк мягко закрылся, и тут же один из пришедших направился к пульту. Почти сразу безлюдная пустынная территория оказалась далеко внизу, и серебристый нос стратоплана нацелился на древний мегаполис Нью-Йорк.

Прошло несколько минут.

— Все чисто? — спросил Тимбалл.

Человек за пультом кивнул:

— Ни одного корабля тиранов поблизости. Совершенно ясно, что «Грахул» не успел запросить о помощи.

— Почту забрали? — нетерпеливо поинтересовался Тимбалл.

— Мы достаточно быстро ее отыскали. Она не пострадала.

— Мы нашли и еще кое-что, — с горечью заметил его напарник, — кое-что другое: последний доклад Сиди Пеллера.

На мгновение круглое лицо Тимбалла обмякло, изобразив что-то вроде страдания, но тут же вновь окаменело.

— Он мертв! Но он пошел на это ради Земли, и, значит, это не гибель! Это мученичество! — Помолчав, он печально добавил: — Дайте мне взглянуть на донесение, Петри.

Он взял протянутый ему простой, сложенный пополам листок, развернул и медленно прочитал вслух: «Четвертого сентября произведено успешное проникновение на борт крейсера флота тиранов „Грахул“. Весь путь от Плутона до Земли вынужден скрываться. Пятого сентября обнаружил искомую корреспонденцию и завладел ею. В качестве тайника использовал кожух ракетных двигателей. Помещаю туда доклад вместе с почтой. Да здравствует Земля!» Когда Тимбалл читал последние слова, голос его странно подрагивал.

— От рук ласинукских тиранов пал Сиди Педлер — великомученик Земли! Но он будет отомщен — и во сто крат. Человеческая раса еще не до конца выродилась.

Петри глядел в иллюминатор.

— Как Пеллер сумел это сделать? Один человек успешно пробрался на вражеский крейсер, на глазах у всего экипажа выкрал документы и разбил корабль. Как ему это удалось? Нам никогда не узнать ничего, кроме того, о чем говорят сухие строчки его донесения.

— Он выполнял приказ, — заметил Уильямс, зафиксировав управление и повернувшись к спутникам. — Я сам доставил ему этот приказ на Плутон. Захватить дипломатическую почту! Разбить «Грахул» над Гоби! Пеллер выполнил свое задание! Вот и все! — Он равнодушно пожал плечами.

Атмосфера подавленности все усиливалась, пока Тимбалл не нарушил ее.

— Забудем об этом! — загрохотал он. — Вы уничтожили все следы пребывания Сиди на корабле?

Оба его спутника кивнули. Голос Петри стал деловитым:

— Все следы Педлера были выявлены и деатомизированы. Они никогда не догадаются о присутствии человека на их корабле. Сам документ заменен заранее подготовленной копией, которая доведена до такого состояния, что ее нельзя прочесть. Она даже пропитана солями серебра именно в том количестве, которое остается после приложения официальной печати императора тиранов. Могу поклясться жизнью: ни одному ласинуку не придет в голову, что катастрофа произошла не из-за несчастного случая, а документ не был уничтожен.

— Хорошо! Они уже двадцать четыре часа не могут установить место падения. С воздуха его не засечь. Теперь передайте мне корреспонденцию.

Тимбалл бережно, почти с благоговением взял в руки металлоидный контейнер и с силой сорвал крышку. Там находился слегка почерневший деформированный футляр.

Документ, который он вытряхнул из футляра, с шуршанием развернулся. В нижнем левом углу виднелась огромная серебряная печать самого императора Ласинука — тирана, который, живя на Веге, правил третью Галактики. Послание было адресовано вице-королю Солнечной системы.

Трое землян мрачно и внимательно пробежали глазами по изящным строчкам. Резкие, угловатые ласинукские буквы отливали красным в лучах заходящего солнца.

— Что, разве я был не прав? — прошептал Тимбалл.

— Как всегда, — согласился Петри.


По-настоящему ночь так и не наступила. Черно-пурпурное небо потемнело совсем незначительно, звезды стали не намного ярче, но, если не обращать на это внимания, в стратосфере не ощущалось разницы между присутствием и отсутствием Солнца.

— Вы уже обдумали следующий шаг? — нерешительно поинтересовался Уильямс.

— Да… и давным-давно. Завтра я навещу Пола Кейна — вот с этим. — И Тимбалл указал на послание.

— Лоару Пола Кейна! — воскликнул Петри.

— Этого… этого лоариста! — одновременно выдохнул Уильямс.

— Лоариста, — согласился Тимбалл. — Он наш человек!

— Вернее сказать, он лакей ласинуков, — возмутился Уильямс. — Кейн — глава лоаризма, а значит, предводитель изменников-землян, которые проповедуют смирение перед захватчиками.

— Совершенно верно. — Петри побледнел, но еще держал себя в руках. — Ласинуки — наши явные враги, с которыми придется столкнуться в открытой битве, но лоаристы… это же сброд! Я скорее добровольно пойду на службу к вице-королю тиранов, чем соглашусь иметь что-нибудь общее с этими гнусавыми ковырялами древней истории Земли, которые возносят молитвы ее былому величию, но ничуть не озабочены теперешним вырождением.

— Вы слишком строго судите — Губы Тимбалла тронула едва заметная улыбка. — Мне и раньше приходилось иметь дело с вождем лоаристов… — Резким жестом он предупредил удивленные и испуганные возгласы. — Там я был очень осторожен. Даже вы ничего не знали, но как видите: до сих пор Кейн меня не предал. Эти встречи обманули мои ожидания, но кое-чему научили. Вот послушайте-ка!

Петри и Уильямс придвинулись поближе, и Тимбалл продолжил жестким, деловитым тоном:

— Первое галактическое нашествие Ласинука завершилось две тысячи лет назад капитуляцией Земли. С тех пор агрессия не возобновлялась, и независимые, населенные людьми планеты Галактики вполне удовлетворены подобным «статус-кво». Они слишком поглощены междоусобными распрями, чтобы поддержать возобновление борьбы. Лоаризм заинтересован только в успешном противодействии новым путям мышления, для него нет особой разницы, люди или ласинуки правят Землей, лишь бы учение процветало. Возможно, мы, националисты, в этом отношении для них представляем большую опасность, чем тираны.

Уильямс криво ухмыльнулся:

— Я говорю то же самое.

— А раз так, вполне естественно, что лоаризм взял на себя роль миротворца. Однако, если это окажется в их интересах, они не замедлят к нам присоединиться. И вот это, — Тимбалл похлопал ладонью по разложенному перед ним документу, — поможет нам убедить их.

Его спутники сохраняли молчание. Тимбалл продолжил:

— У нас мало времени. Не больше трех лет. Но вы сами знаете, что надежда на успех восстания есть.

— Знаем, — проворчал Петри сквозь зубы. — Если нам будут противостоять только те ласинуки, что находятся на Земле.

— Согласен. Но они могут обратиться на Вегу за помощью, а нам звать некого. Ни одна планета людей и не подумает вступиться за нас — как и пятьсот лет назад. Именно поэтому мы должны перетянуть лоаристов на свою сторону.

— А как поступили лоаристы пять веков назад, во время Кровавого восстания? — спросил Уильямс, не скрывая ненависти. — Бросили нас на произвол судьбы, спасая свою шкуру!

— Мы не в том положении, чтобы вспоминать об этом, — заметил Тимбалл — Сейчас необходимо заручиться их поддержкой… а уж потом, когда все будет кончено, мы посчитаемся…

Уильямс повернулся к пульту.

— Нью-Йорк — через пятнадцать минут, — сообщил он и добавил: — И все-таки мне это не нравится. На что эти пачкуны лоаристы способны? Подлые, мелкие душонки.

— Они — последняя сила, объединяющая человечество, — ответил Тимбалл. — Очень слабая и беспомощная, но в ней — единственный шанс для Земли.

Стратоплан уже опускался, входя в более плотные слои атмосферы, и свист рассекаемого воздуха перешел в пронзительный вой. Уильямс выпустил тормозные ракеты, и они пронзили серое покрывало облаков. Впереди, возле самого горизонта, показалась огромная россыпь огней Нью-Йорка.

— Смотрите, чтобы ваши маневры не привлекли внимания ласинукской инспекции, и подготовьте документы. Они не должны нас поймать ни в коем случае.


Лоара Пол Кейн откинулся на спинку своего богато украшенного кресла. Тонкими пальцами он играл с пресс-папье из слоновой кости, стараясь не смотреть в глаза сидящему напротив невысокому полненькому человеку, а в голосе, стоило ему заговорить, слышалась высокопарность.

— Я больше не могу рисковать, прикрывая вас, Тимбалл. До сих пор я это делал ради человеческих уз, нас связывающих, но… — Он умолк.

— Но? — повторил Тимбалл.

Кейн крутил в руках пресс-папье.

— В последнее время ласинуки ведут себя гораздо активнее. Они стали излишне самоуверенными. — Кейн поднял глаза. — А я не совсем свободный агент и не располагаю теми силой и влиянием, какие, как я вижу, вы мне приписываете. — Он вновь опустил глаза, а в голосе его прозвучали нотки беспокойства. — Ласинуки полны подозрений. Они начинают догадываться о существовании хорошо законспирированного подполья, и мы не можем позволить себе оказаться замешанными в это.

— Знаю. Возникнет необходимость — и вы нами просто пожертвуете, как и ваши предшественники пять веков назад. Но на сей раз лоаризму суждено сыграть более благородную роль.

— И кому польза от вашего восстания? — устало спросил Кейн. — Неужели ласинуки хуже человеческой олигархии, правящей на Сантани, или диктаторов Трантора? Хоть ласинуки и не гуманоиды, но они разумны. Лоаризм должен жить в мире с любой властью.

Тимбалл улыбнулся в ответ, хотя ничего смешного сказано не было. В улыбке этой ощущалась едкая ирония, и, чтобы подчеркнуть ее, он достал небольшой лист бумаги.

— Вы так полагаете? Тогда прочтите. Это уменьшенная фотокопия… нет-нет, не трогайте, смотрите в моих руках, и…

Его речь была прервана внезапным растерянным восклицанием собеседника. Лицо Кейна превратилось в маску ужаса, едва он разглядел документ.

— Где вы это взяли? — Кейн с трудом узнал собственный голос.

— Удивлены? Из-за этой бумажки погибли один отличный парень и крейсер «его рептилийского величества». Надеюсь, у вас не возникает сомнений в его подлинности.

— Н-нет! — Кейн провел дрожащей рукой по лбу. — Подпись и печать императора невозможно подделать!

— Как видите, ваше святейшество, — титул прозвучал явно саркастически, — возобновление галактической экспансии — вопрос ближайших трех лет. Первые шаги к ней будут предприняты уже в нынешнем году. Какими они будут, — голос Тимбалла сделался вкрадчиво-ядовитым, — мы скоро узнаем, поскольку приказ адресован вице-королю.

— Дайте мне немного подумать. Немного подумать. — Кейн откинулся на спинку кресла.

— И в этом есть необходимость? — безжалостно воскликнул Тимбалл. — Это не что иное, как развитие моих предположений шестимесячной давности, которые вы предпочли отвергнуть. Земля — мир гуманоидов, поэтому она будет уничтожена; очаги человеческой культуры рассеяны по окраинам ласинукской зоны Галактики, так что любой след человека будет уничтожен.

— Но Земля! Земля — колыбель человеческой расы! Начало нашей цивилизации!

— Именно! Лоаризм умирает, а гибель Земли окончательно его погубит. С его крушением исчезнет последняя объединяющая сила, и планеты людей, пока еще не побежденные, одна за другой будут уничтожены Вторым галактическим нашествием. Если только…

Голос Кейна прозвучал бесстрастно:

— Я знаю, что вы хотите сказать.

— Только то, что уже говорил. Человечество должно объединиться, а сделать это можно только вокруг лоаризма. У всех сражающихся должна быть цель: ею должно стать освобождение Земли. Я могу заронить искру здесь, на Земле, но вы должны раздуть костер во всей заселенной людьми части Галактики.

— Вы имеете в виду вселенскую войну… галактический крестовый поход, — прошептал Кейн, — но мы с вами знаем, что это невозможно. — Внезапно он резко распрямился. — Вы хоть знаете, насколько сегодня слаб лоаризм?

— В мире нет ничего настолько слабого, что не могло бы усилиться. Как бы лоаризм ни ослаб со времен Первого галактического нашествия, но вы и поныне сохранили свою дисциплину и организованность — лучшую в Галактике. Ваши предводители, если брать в целом, — толковые люди, в этом я вынужден признаться. А совместно действующая группа умных людей способна на многое. Иного выбора у нас нет.

— Оставьте меня, — безжизненно произнес Кейн. — На большее я сейчас не способен. Мне следует подумать. — Он пальцем указал на дверь.

— Что толку от размышлений? — раздраженно воскликнул Тимбалл. — Надо действовать!

С этими словами он исчез.


Кейн провел ужасную ночь. Он побледнел и осунулся; глаза запали и лихорадочно сверкали. Но голос звучал спокойно и решительно.

— Мы союзники, Тимбалл.

Тимбалл холодно улыбнулся, на мгновение коснулся протянутой руки Кейна, но тут же уронил руку.

— Только лишь по необходимости, ваше святейшество. Мы — не друзья.

— А я и не говорю, что друзья. Но действовать мы должны вместе. Я уже разослал предварительные указания. Верховный совет их утвердит. В этом отношении я не предвижу осложнений.

— Как долго мне придется ждать результатов?

— Кто знает? Лоаристам пока еще не мешают пропагандировать. До сих пор есть люди, воспринимающие пропаганду: одни — с почтением, другие — со страхом, третьи просто поддаются ее воздействию. Но кто может знать? Человечество слепо, антиласинукские настроения слабы, трудно разбудить их, просто колотя в барабаны.

— Никогда не составляло труда играть на ненависти. — Круглое лицо Тимбалла исказилось гримасой жестокости. — Пропаганда! Оппортунизм искренний и неразборчивый! К тому же, несмотря на свою слабость, лоаризм богат. Массы могут быть покорены словами, но тех, кто занимает высокие посты, тех, кто по-настоящему важен, можно соблазнить и кусочками желтого металла.

Кейн устало махнул рукой:

— Ничего нового вы не предложили. Подобные методы применялись еще на заре истории человечества. Подумать только, — горько добавил он, — нам приходится возвращаться к тактике варварских эпох!

Тимбалл равнодушно пожал плечами:

— Вы знаете лучший способ?

— В любом случае, даже со всей этой грязью, мы можем потерпеть неудачу.

— Нет, если план будет хорошо продуман.

Лоара Пол Кейн вскочил, кулаки его сжались.

— Глупость это! И вы, и ваши планы! Все это ваши многомудрые, тайные, уклончивые, неискренние планы! Неужто вы считаете, что заговор приведет к восстанию, а восстание — к победе? На что вы способны? Вынюхивать информацию, неторопливо подкапываться под корни. Но руководить восстанием — выше ваших сил. Я могу заниматься организацией, подготовкой, но руководство восстанием тоже не в моих силах.

Тимбалл вздрогнул.

— Подготовка… детальнейшая подготовка…

— Ничего она не даст, говорю я вам. Можно иметь все необходимые химические ингредиенты, можно создать самые благоприятные условия — и все же реакция не пойдет. В психологии, точнее, в психологии масс, как и в химии, необходимо наличие катализатора.

— Великий Космос, о чем вы?

— Можете вы быть предводителем восстания? — выкрикнул Кейн. — Крестовый поход — это война эмоций. Сможете ли вы контролировать и направлять эти эмоции? Куда вам! Вы конспиратор, и не в ваших правилах участвовать в открытой битве. Могу я руководить восстанием? Я старый и миролюбивый человек. Так кто же будет вождем, тем психологическим катализатором, который окажется способным вдохнуть жизнь в безжизненное тело ваших изумительных «приготовлений»?

Рассел Тимбалл стиснул зубы.

— Пораженчество! Так, значит?

— Нет! Реализм! — резко ответил Кейн.

Тимбалл озлобленно смолк, потом быстро повернулся и вышел.


По корабельному времени наступила полночь, и бал был в самом разгаре: центральный салон суперлайнера «Пламя сверхновой» заполнили кружащиеся, смеющиеся, сверкающие фигуры.

— Все это напоминает мне те трижды проклятые приемы, что устраивала моя жена на Лакто, — пожаловался Саммел Маронни своему спутнику. — Я-то думал, что хоть немного отдохну от них здесь, в гиперпространстве, но, как видите, не удалось.

Он тяжело вздохнул и взглянул на развлекающихся с явной неприязнью.

Маронни был одет по последней моде — от пурпурной ленты, стягивавшей волосы, до небесно-голубых сандалий, — но выглядел невероятно неуклюже. Его полная фигура была так затянута в ослепительно красивую, но ужасно тесную тунику, что с ним, того и гляди, мог случиться сердечный приступ.

Его спутник, высокий, худощавый, облаченный в безукоризненно белый мундир, держался с непринужденностью, порожденной длительной практикой. Его подтянутая фигура резко контрастировала с нелепым внешним видом Саммела Маронни.

Лактонский экспортер прекрасно осознавал это.

— Будь оно все проклято, Дрейк, но работа у вас здесь просто изумительная. Одеты словно крупная шишка, а всего и требуется — приятно выглядеть да отдавать честь. Кстати, сколько вам здесь платят?

— Маловато. — Капитан Дрейк приподнял седую бровь и вопросительно посмотрел на лактонца. — Хотел бы я, чтобы вы попали в мою шкуру на недельку-другую. Тогда бы вы запели не так сладко. Если вам кажется, что угождать жирным вдовушкам и завитым снобам из высшего общества — значит возлежать на ложе из роз, то будьте добры, займитесь этим сами.

Какое-то время он беззвучно ругался, потом любезно поклонился глупо улыбнувшейся ему, усыпанной драгоценностями старой ведьме.

— Вот от этого-то у меня и появились морщины и поседели волосы, клянусь Ригелем.

Маронни достал из портсигара длинную «Карену» и с наслаждением раскурил ее. Выпустив в лицо капитану яблочно-зеленое облако дыма, он проказливо усмехнулся:

— Ни разу еще не встречал человека, который не проклинал бы свою работу, будь она даже такой пустяковой, как ваша, старый седой мошенник. Ах, если не ошибаюсь, к нам направляется великолепнейшая Илен Сурат.

— О, розовые дьяволы Сириуса! Мне и поглядеть-то на нее страшно. Неужто эта старая карга в самом деле идет к нам?

— Определенно… Неужели вы не счастливы! Все-таки она одна из богатейших женщин на Сантани и вдова к тому же. Полагаю, мундир их околдовывает. Какая жалость, что я женат!

Физиономия капитана Дрейка исказилась испуганной гримасой.

— Чтоб на нее люстра обрушилась!

Тут он повернулся, и выражение его лица претерпело мгновенную метаморфозу, сменившись глубочайшим восхищением.

— О, мадам Сурат, я уже потерял надежду увидеть вас сегодня ночью!

Илен Сурат, шестидесятилетие которой осталось в далеком прошлом, хихикнула, как девица:

— Ох, оставьте, старый соблазнитель, не заставляйте меня забыть, что я пришла сюда вас выбранить.

— Ничего особо скверного, надеюсь?

Дрейк почувствовал, как волосы на голове медленно встают дыбом. Он уже имел дело с жалобами мадам Сурат. Обычно дела обстояли очень скверно.

— Скверного очень и очень много. Я только что узнала, что через пятьдесят часов мы совершим посадку на Землю… если только я правильно произнесла название.

— Совершенно верно, — ответил капитан Дрейк с некоторым облегчением.

— Но она не была указана в нашем маршруте?

— Нет, не была. Но это, видите ли, вполне обычное дело. Через десять часов мы уже покинем планету.

— Но это же невыносимо. Ведь я потеряю целый день! А мне необходимо оказаться на Сантани на этой неделе, и каждый день для меня дорог. К тому же я никогда о Земле не слышала. Мой путеводитель… — она извлекла из сумочки переплетенный в кожу томик и раздраженно зашелестела страницами, — даже не упоминает о таком месте. И я совершенно уверена, что никто не испытывает ни малейшего желания там побывать. Если вы будете упорствовать в намерении тратить время пассажиров на абсолютно бессмысленные остановки, то мне придется объясниться по этому поводу с президентом компании. Должна вам напомнить, что у себя дома я пользуюсь некоторым влиянием.

Капитан Дрейк неслышно вздохнул. Это был уже не первый случай, когда Илен Сурат напоминала ему о своем «некотором влиянии».

— Дорогая мадам Сурат, вы правы, вы совершенно правы, вы абсолютно правы, но я ничего не могу поделать. Все корабли с линий Сириуса, альфы Центавра и шестьдесят первой Лебедя обязаны останавливаться на Земле. Это предусмотрено межзвездным соглашением, и даже сам президент компании,какие бы убедительные аргументы вы ему ни привели, в данном случае окажется бессилен.

— К тому же, — заметил Маронни, решив, что пришло время выручать взятого в осаду капитана, — я полагаю, что двое из пассажиров направляются именно на Землю.

— Вот именно. Я и забыл. — Лицо капитана Дрейка несколько просветлело. — Да-да! Мы имеем вполне конкретную причину для остановки.

— Два пассажира из более чем пяти сотен! Вот так логика!

— Вы несправедливы, — беззаботно произнес Маронни, — В конце концов, именно на Земле зародилась человеческая раса. Надеюсь, вы об этом знаете?

Патентованные накладные брови Илен Сурат взлетели вверх.

— Да неужели? — Растерянная улыбка на ее лице тут же сменилась презрением, — Ах да-а, но ведь это было много тысяч лет назад. Теперь это не имеет никакого значения.

— Для лоаристов имеет, а те двое, что собираются высадиться, — лоаристы.

— Вы хотите сказать, — ухмыльнулась вдова, — что даже в наш просвещенный век сохранились люди, занятые изучением «нашей древней культуры»? Ведь именно так они о себе говорят?

— По крайней мере, Филип Санат говорит именно так, — улыбнулся Маронни, — Несколько дней назад он прочитал мне длиннейшую проповедь, и как раз на эту тему. Кстати, было довольно интересно. Что-то в этом есть, — Он добродушно покивал и продолжил: — А голова у него хорошая, у этого Филипа Саната. Из него вышел бы неплохой бизнесмен.

— Помянешь метеорит — услышишь его свист, — неожиданно заметил капитан и показал головой направо.

— Хм! — изумленно выдохнул Маронни. — Это он. Но… клянусь пространством, что он здесь делает?

Филип Санат производил странное впечатление, когда стоял вот так, прислонившись к косяку двери. Его длинная темно-пурпурная туника — знак лоариста — мрачным пятном выделялась на фоне собравшихся. Его тяжелый взгляд остановился на Маронни, и тот помахал рукой в знак приветствия.

Танцующие машинально расступились перед Санатом, когда он пошел вперед, а потом бросали ему вслед долгие удивленные и растерянные взгляды. Любой услышал бы возбужденный шепоток, вызванный собственным появлением. Любой, но не Филип Санат. Глаза его каменно смотрели перед собой, выражение неподвижного лица было бесстрастным.


Филип Санат приветливо поздоровался с обоими мужчинами и после официального представления сухо поклонился вдове, которая взирала на него с открытым пренебрежением.

— Прошу прощения, капитан Дрейк, за то, что потревожил вас, — произнес он низким голосом. — Я лишь хотел узнать, когда мы покинем гиперпространство.

Капитан извлек массивный карманный хронометр.

— Через час. Не более.

— И тогда мы окажемся?..

— За орбитой девятой планеты.

— Плутона. Очутившись в пространстве, мы увидим Солнце?

— Если знаете точное направление, то увидите.

— Благодарю вас.

Филип Санат сделал движение, словно намеревался уйти, но Маронни остановил его.

— Побудьте с нами, Филип. Я уверен, что мадам Сурат умирает от желания задать вам несколько вопросов. Она проявила величайший интерес к лоаризму.

Глаза лактонца забегали более чем подозрительно. Филип Санат с готовностью повернулся к вдове: на мгновение захваченная врасплох, она, казалось, потеряла дар речи.

— Скажите, молодой человек, — ринулась она вперед, вновь обретя его, — неужели до сих пор живут люди вроде вас? Я имею в виду лоаристов.

Филип Санат так долго смотрел на мадам Сурат, сохраняя при этом полное молчание, что это могло показаться невежливым. Наконец он произнес с мягкой настойчивостью:

— До сих пор существуют люди, которые стремятся сохранить культуру и образ жизни древней Земли.

Капитан Дрейк не смог удержаться от иронии:

— Даже под грузом культуры хозяев с Ласинука?

— Вы хотите сказать, что Земля — ласинукский мир? — воскликнула Илен Сурат. — Так? — Ее голос поднялся до испуганного визга.

— Ну да, разумеется, — недоуменно ответил капитан, сожалея, что заговорил об этом. — Разве вы не знали?

— Капитан, — уже истерически кричала женщина, — вы не имеете права садиться! Если вы это сделаете, я вам такие неприятности устрою — такую массу неприятностей! Я не желаю выставлять себя напоказ перед мордами этих ужасных ласину-ков — этих омерзительных рептилий с Веги.

— Вам нечего бояться, мадам Сурат, — холодно заметил Филип Санат. — Подавляющее большинство земного населения — люди. И только один процент — правители — ласинуки.

— Ох. — Помедлив, вдова оскорбленно заявила: — Нет уж, я и думать не хочу, что Земля — такое важное место, если ею управляют не люди. И лоаризм не лучше! Только напрасная трата времени, вот что я вам скажу!

К лицу Саната внезапно прилила кровь: казалось, какой-то момент он был не в состоянии вымолвить ни слова. Но справился с собой и сказал тоном проповедника:

— Ваша точка зрения весьма поверхностна. Тот факт, что Ласинук контролирует Землю, ничего не значит для фундаментальных проблем самого лоаризма… — Затем он резко повернулся и ушел.

Саммел Маронни тяжело вздохнул, глядя вслед удаляющейся фигуре.

— Вы сразили его наповал, мадам Сурат. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы он увиливал от спора подобным образом.

— Он производит впечатление неплохого парня, — заметил капитан Дрейк.

Маронни хмыкнул:

— Мы с ним с одной планеты. Он типичный лактонец, ничуть не лучше меня.

Вдова сердито откашлялась:

— Ах, давайте же сменим тему разговора, умоляю. Этот тип словно тень навел на всех нас. И зачем они рядятся в эти омерзительные пурпурные одеяния? Никакого стиля!


Лоара Броос Порин поднял глаза навстречу юному священнослужителю.

— Итак?

— Меньше чем через сорок пять минут, лоара Броос.

Бросившись в кресло, Санат наклонился вперед и оперся подбородком о стиснутый кулак. Его нахмуренное лицо раскраснелось.

Порин поглядел на своего спутника с любящей улыбкой.

— Опять поспорил с Саммелом Маронни, Филип?

— Нет, не совсем. — Резким движением юноша выпрямился. — Но какая в этом польза, лоара Броос? Там, на верхнем этаже, сотни человеческих существ, бездумных, ярко разодетых, веселящихся, — и полное равнодушие к Земле. Из всех пассажиров корабля только мы двое останавливаемся, чтобы посетить мир наших предков. — Его глаза избегали взгляда пожилого спутника, голос приобрел оттенок горечи. — А раньше тысячи людей из всех уголков Галактики ежедневно прибывали на Землю. Великие дни лоаризма прошли.

Лоара Броос рассмеялся. Никто бы не подумал, что в его длинном и тощем теле может таиться такой душевный смех.

— Я уже, наверное, в сотый раз все это от тебя выслушиваю. Глупости! Придет день, когда о Земле вспомнят все. Начнется массовое паломничество сюда.

— Нет! Все это в прошлом!

— Ха! Пророки гибели каркают, но им еще предстоит доказать свою правоту.

— Им это удастся. — Глаза Саната неожиданно вспыхнули. — И знаете почему? Потому что Земля осквернена захватчиками-рептилиями. Женщина — мерзкая, пустая женщина — только что мне заявила: «Не думаю, что Земля может быть такой уж значительной, если на ней правят ласинуки». Она произнесла то, что миллиарды говорят про себя бессознательно, и я не нашел слов, чтобы опровергнуть ее.

— И какое же ты сам предлагаешь решение, Филип?

— Изгнать захватчиков с Земли! Снова сделать ее планетой людей! Нам уже приходилось сражаться с ними во время Первого галактического нашествия, две тысячи лет тому назад, и мы смогли их остановить, когда уже казалось, что они приберут к рукам всю Галактику. Теперь нам самим надо начать Второе нашествие и отбросить их на Вегу.

Порин вздохнул и покачал головой:

— Ты еще молод и горяч! Не найдется юного лоариста, который не метал бы молний по этому поводу. Ты это перерастешь. Перерастешь. Послушай, мальчик мой! — Лоара Броос поднялся и положил руку на плечо собеседнику. — Люди и ласинуки равно наделены разумом, и в нашей Галактике существуют только эти две расы разумных существ. Они — братья по разуму и духу и должны жить в мире. Постарайся понять это.

Филип Санат уставился в пол, не давая понять, слышал ли он сказанное. Его наставник с ласковым упреком поцокал языком:

— Ладно, станешь постарше, сам поймешь. А пока забудь обо всем этом, Филип. Знай, что стремления любого истинного лоариста для тебя уже близки к осуществлению. Через два дня трава Земли окажется у тебя под ногами. Разве этого не достаточно для счастья? Только подумай об этом! Когда ты вернешься, тебе присвоят титул «лоара». Ты станешь одним из тех, кто посетил Землю. Золотое солнце будет приколото к твоему плечу.

Рука Порина скользнула к яркому желтому кругу на тунике, немому свидетельству его трех предшествующих визитов на Землю.

— Лоара Филип Санат, — медленно произнес Санат, глаза его заблестели. — Лоара Филип Санат. Превосходно звучит, правда?

— Ну, вот ты и почувствовал себя лучше. Но приготовься: с минуты на минуту мы покинем гиперпространство и увидим Солнце.

И сразу же после его слов мутная, давящая пелена гиперматерии, плотно обнимавшей со всех сторон борта «Пламени сверхновой», начала претерпевать странные изменения, которые знаменовали начало выхода в нормальное пространство. Тьма посветлела, и концентрические круги разных оттенков серого цвета понеслись друг за другом мимо иллюминатора со все возрастающей скоростью. Это была поразительная и прекрасная оптическая иллюзия, которую наука так и не смогла объяснить.

Порин выключил свет, и они вдвоем сидели в темноте, наблюдая за слабо фосфоресцирующей, бегающей рябью. Потом с ужасающей молчаливой внезапностью структура гиперпространства, казалось, взорвалась крутящимся безумием ослепительных тонов. И тут же все снова успокоилось. В иллюминаторе спокойно заискрились звезды нормального пространства.

Среди них, сверкая, выделялась самая яркая, сиявшая желтыми лучами, превратившими лица в бледные маски. Это было Солнце!

Родная звезда человечества была еще так далека, что даже не имела выраженного диска, и тем не менее являлась уже самым ярким видимым объектом. В его мягком желтом свете двое людей предались неторопливым размышлениям, и Филип Санат почувствовал, как на него нисходит спокойствие.

Два дня спустя «Пламя сверхновой» совершило посадку на Землю.


Филип Санат мгновенно позабыл о священном трепете, охватившем его, едва сандалии впервые коснулись твердого зеленого дерна Земли, стоило ему увидеть ласинукских чиновников.

Они выглядели совсем как люди, во всяком случае как гуманоиды.

На первый взгляд человекоподобные черты преобладали над всем остальным. Строение ничем существенным не отличалось от человеческого. Двуногое тело с довольно правильными пропорциями, шея четко обозначена — все это бросалось в глаза. И требовалось несколько минут, прежде чем взгляд начинал выделять отдельные нюансы, свидетельствующие о различии между расами.

Прежде всего обращали на себя внимание чешуйки, покрывавшие голову, и тусклые линии на коже, шедшие вдоль позвоночника. Лицо с плоским, широким, покрытым мельчайшей чешуей носом производило скорее отталкивающее впечатление, впрочем, ничего грубого в нем не было. Одежда отличалась простотой, а речь была довольно приятна для слуха. Но самое главное, в их темных, блестящих глазах светился подлинный разум.

Порин подметил удивление Саната, когда тот впервые взглянул на веганских рептилий.

— Вот видишь, — заметил он, — их внешность не столь чудовищна. Ну и чего ради должна существовать ненависть между людьми и ласинуками?

Санат не ответил. Конечно же, наставник был прав. Слово «ласинук» так долго ассоциировалось в его мозгу с понятиями «чужак» и «монстр», что вопреки своим знаниям и логике он подсознательно ожидал увидеть этакое сверхъестественное существо.

Однако пока властные, плохо говорящие по-английски ласинуки проводили досмотр, вызванная внешним сходством растерянность постепенно уступила место липкой, неотвязчивой неприязни, переходящей почти в ярость.

На следующий день они отправились в Нью-Йорк — крупнейший город планеты. И в стенах этого невероятно древнего мегаполиса Санат на время позабыл обо всех заботах Галактики. Для него настал великий момент: он предстал перед похожим на башню сооружением и торжественно сказал себе:

— Вот он, Мемориал!

Это был величайший монумент на Земле — символ величия человеческой расы, и как раз наступала среда, тот день недели, когда двоим избранным поручалось «охранять Вечный огонь».

Двое, одни во всем Мемориале, следили за трепещущим желтым пламенем, символизировавшим мужество человечества, и Порин уже договорился, что в этот день выбор падет на него и на Саната, поскольку они специально для этого проделали такое далекое путешествие.

С приходом сумерек они остались одни в просторном зале Вечного огня Мемориала. В мрачной полутьме, освещаемой только судорожными вспышками танцующего желтого пламени, полное умиротворение опустилось на них.

В этом месте скапливалась некая аура, смягчавшая все душевные борения. Мягкие тени, подрагивая, покачивались за колоннами, тянувшимися по обе стороны зала, плетя свою гипнотическую сеть.

Постепенно люди погрузились в полудрему, пристально вглядываясь в пламя слипающимися глазами, пока живое биение огня не превратилось в туманную молчаливую фигуру.

Но из-за контраста с царившей вокруг глубочайшей тишиной малейшего звука оказалось достаточно, чтобы нарушить мечтательность. Санат моментально напрягся, больно ухватив Порина за локоть.

— Прислушайтесь, — прошептал он, предупреждая вопрос.

Порин, насильственно вырванный из мечтательной дремы, взглянул на своего молодого спутника тревожно и пристально, потом без слов приложил руку к уху. Тишина стала еще более глубокой, давление ее ощущалось чуть ли не материально. Потом издалека донеслось едва уловимое шарканье подошв по мраморному полу. Слабый, почти на грани восприятия, шепот — и снова тишина.

— Что это? — растерянно спросил Порин.

— Ласинуки! — бросил Санат, вскакивая. Лицо его превратилось в маску ненависти и возмущения.

— Не может быть! — Порин попытался придать своему голосу холодную уравновешенность, хотя и его внутренне трясло от злости. — Это было бы неслыханным оскорблением. Просто наши нервы обострились от тишины, ничего больше. Скорее всего, это кто-то из служителей Мемориала.

— После захода солнца, в среду? — Голос Саната звучал резко. — Это так же противозаконно, как и вторжение ласинуков, и еще более неправдоподобно. Мой долг хранителя Вечного огня все выяснить.

Он уже собрался шагнуть в темноту, но Порин схватил его за запястье.

— Не стоит, Филип. Повремени до рассвета. Что ты сможешь сделать там один, если обнаружишь ласинуков? Если ты…

Но Санат не стал слушать дальше. Резким движением он освободился.

— Оставайтесь здесь. Нельзя оставлять Вечный огонь без присмотра. Я скоро вернусь.

Он быстро пересек половину просторного, вымощенного мрамором зала и осторожно приблизился к стеклянной двери, ведшей на темную винтовую лестницу, уходившую в кромешный мрак, к пустым помещениям башни.

Скинув сандалии, он стал красться по ступеням, бросив прощальный взгляд на мягкий свет Вечного огня и застывшего возле него испуганного человека.


Перед ним оказались два ласинука, стоявших в жемчужном свете атомолампы.

— Местечко древнее и унылое, — заметил Трег Бан Сола. Его наручная камера трижды щелкнула, — Скинь-ка несколько книг с полок. Они послужат дополнительным фоном.

— Думаешь, стоит? — спросил Кор Вен Хаета. — Эти земные мартышки могут всполошиться.

— Делай! — холодно приказал Трег Бан Сола. — Чем они нам помешают? Иди-ка сюда, присаживайся! — Он быстро взглянул на часы. — Ему придется выложить по пятьдесят кредиток за каждую минуту, что мы здесь пробудем. Так почему бы нам немного не отдохнуть в предвкушении кучи денег?

— Пират Фор — болван. С чего это он решил, что мы не сможем выиграть пари?

— Думаю, — сказал Бан Сола, — он слышал про того солдата, которого в прошлом году разорвали в клочья, когда он попытался ограбить земной музей. Мартышкам это не нравится, хотя лоаризм и отвратительно богат, клянусь Вегой. Людишек, конечно, призвали к порядку, но солдат-то мертв. В любом случае Пират Фор не знает, что по средам Мемориал пуст. И это незнание обойдется ему в круглую сумму.

— Пятьдесят кредиток за минуту. Семь минут уже прошло.

— Триста пятьдесят кредиток. Садись. Сыграем в картишки, а наши денежки пусть накапливаются.

Трет Бан Сола достал из подсумка потрепанную колоду карт, которые, будучи типично и несомненно ласинукскими, носили тем не менее безошибочные следы земного происхождения.

— Поставь лампу на стол, я сяду между ней и окном, — повелительно распорядился он, одновременно сдавая карты. — Ха! Ручаюсь, ни одному ласинуку еще не приходилось играть в таком месте. Что ж, удовольствие от игры только усилится.

Кор Вен Хаета уселся, но тотчас же вскочил:

— Ты ничего не слышал?

Он вгляделся в тень по ту сторону приоткрытой двери.

— Нет. — Бан Сола нахмурился, продолжая сдавать. — Ты, случаем, не боишься, а?

— Нет, конечно. Но, знаешь, если они застукают нас в этой проклятой башне, то удовольствия будет мало.

Бан Сола кончил сдавать.

— Знаешь, — заметил Вен Хаета, внимательно изучая свои карты, — будет не слишком приятно, если об этом пронюхает вице-король. Могу представить, как из политических соображений ему придется извиняться перед лоаристскими вожаками. Тогда опять на Сириус, где я служил до того, как меня перевели сюда. И все из-за этих подонков…

— Верно, подонков, — поддержал его Бан Сола. — Плодятся, как мухи, и бросаются друг на друга, словно свихнувшиеся быки. Взгляни только на этих тварей! — Он бросил карты рубашкой вверх и рассудительно заговорил: — Взгляни на них по-научному и беспристрастно. Что они такое? Всего лишь млекопитающие, каким-то образом научившиеся думать. Всего-навсего млекопитающие! И ничего больше.

— Знаю. Ты уже побывал хоть на одном из человеческих миров?

Бан Сола ухмыльнулся:

— Побываю, и очень скоро.

— В отпуск поедешь? — Вен Хаета выразил вежливое изумление.

— В отпуск, клянусь чешуей. На своем кораблике! И под пальбу пушек!

— Ты о чем?

Глаза Вен Хаеты неожиданно засверкали. Его товарищ таинственно осклабился:

— Считается, что об этом не должны знать даже мы, офицеры. Но ты же знаешь, как просачиваются новости.

Вен Хаета кивнул:

— В курсе.

Оба невольно заговорили шепотом.

— Ладно. Ко Второму нашествию все готово. Оно может начаться с минуты на минуту.

— Не может быть!

— Факт! Мы начнем прямо отсюда. Клянусь Вегой, во дворце вице-короля ни о чем больше не шепчутся. Некоторые офицеры даже затеяли тотализатор насчет точной даты первого выступления. Я сам поставил сотню кредиток из расчета двадцать к одному. Мне, правда, досталась ближайшая неделя. Можешь тоже вложить сотню из расчета пятьдесят к одному, если у тебя хватит нервов выбрать нужный день.

— Но почему отсюда, с этих задворок Галактики?

— Стратегия разработана на родине. — Бан Сола подался вперед. — В настоящий момент мы оказались лицом к лицу с несколькими серьезными противниками, которые беспомощны и пока разобщены. Если нам удастся сохранить такое положение, мы легко раздавим их поодиночке. При обычных условиях человеческие миры скорее перегрызут друг другу глотку, чем подадут соседу руку помощи.

Вен Хаета кивнул.

— Вот вам типичное поведение млекопитающих. Эволюция, должно быть, здорово веселилась, когда наградила обезьян мозгом.

— Но Земля имеет особое значение. Она — центр лоаризма, поскольку именно здесь зародилось человечество. Она — аналог нашей системы Веги.

— Ты в самом деле так думаешь? Да не может того быть! Чтобы в этом крохотном, затерянном мирке…

— Так они утверждают. Сам я здесь недавно, поэтому не знаю. Но как бы там ни было, уничтожив Землю, мы уничтожим лоаризм. Историки утверждают, что именно лоаризм смог сплотить земные миры против нас в конце Первого нашествия. Не станет лоаризма — исчезнет последняя опасность объединения врагов. Наша победа значительно упростится.

— Дьявольски ловко! И что нам предстоит сделать?

— Значит, так: говорят, что все люди будут высланы с Земли и расселены по разным покоренным мирам. После этого мы сотрем с лица Земли все, что еще попахивает млекопитающими, и превратим ее полностью в ласинукский мир.

— И когда?

— Пока неизвестно, потому и организовали тотализатор. Но никто не заключает пари на срок более двух лет.

— Слава Веге! Ставлю два к одному, что изрешечу земной крейсер раньше тебя, когда придет время.

— Согласен! — воскликнул Бан Сола. — Ставлю пятьдесят кредиток.

Поднявшись, они обменялись рукопожатием в знак заключения сделки; Вен Хаета бросил взгляд на часы:

— Еще минутка — и нам нащелкает тысячу кредиток. Бедняга Пират Фор! А теперь пошли, ждать дальше — уже вымогательство.

Послышался негромкий смех, два ласинука направились к выходу, сопровождаемые шелестом длинных плащей. Они не обратили внимания на чуть более густую тень, прильнувшую к стене на верхней площадке лестницы, хотя едва не задели ее, проходя мимо, и не ощутили взгляда горящих глаз, когда начали бесшумно спускаться.


С облегчением всхлипнув, лоара Броос Порин резко вскочил на ноги, когда увидел, что Филип Санат, спотыкаясь, бредет по залу в его сторону. Он нетерпеливо подбежал к нему и схватил за руки:

— Где ты так задержался, Филип? Ты и представить не можешь, какие дикие мысли теснились в моей голове последний час.

Потребовалось некоторое время, чтобы лоара Броос успокоился и смог заметить дрожащие руки своего спутника, его взъерошенные волосы и лихорадочно блестящие глаза; тотчас же все его страхи вернулись.

Он испуганно наблюдал за Санатом и с трудом заставил себя задать вопрос, уже заранее опасаясь ответа. Но Саната не нужно было подталкивать. Коротко, отрывистыми фразами он передал подслушанный разговор, и после его рассказа установилось молчание безнадежности.

Бледный как смерть лоара Броос дважды пытался заговорить, но смог выдавить из себя лишь несколько хриплых звуков. Наконец ему удалось сказать:

— Но это же смерть лоаризма! Что мы можем сделать?

Филип Санат рассмеялся: так смеются те, кто наконец-то убеждается, что им не остается ничего, кроме смеха.

— Что мы можем сделать? Можно сообщить Всемирному совету. Но вы прекрасно знаете, насколько он беспомощен. Можем связаться с отдельными правительствами людей. Воображаю, насколько эффективными окажутся действия этих грызущихся между собой болванов.

— Все это не может быть правдой! Такого просто не может быть!

Несколько секунд Санат молчал, потом срывающимся от возбуждения шепотом произнес:

— Я этого не допущу! Слышите? Я остановлю их!

Нетрудно было заметить, что он полностью потерял контроль над собой, попав во власть своих необузданных эмоций. Крупные капли пота выступили на лбу Порина, он обхватил Саната за талию:

— Сядь, Филип, посиди! Ты себя плохо чувствуешь?

— Нет!

Он оттолкнул Порина, от движения воздуха Вечный огонь яростно затрепетал.

— Со мной все в порядке. Время идеализма, компромиссов, подхалимажа кончилось! Настало время силы! Нам выпал жребий сражаться, и, клянусь Космосом, мы победим!

И он стремительно выбежал из помещения.

Прихрамывая, Порин поспешил за ним:

— Филип, Филип!

Он остановился в дверном проеме, сраженный отчаянием. Идти дальше он не имел права. Пусть рухнут небеса, но кто-то должен охранять Вечный огонь.

Но… но на что рассчитывал Филип Санат? В измученном мозгу Порина возникли видения той самой ночи, когда пять веков назад легкомысленные слова, драка и стрельба разожгли над Землей пожар, который был потушен лишь человеческой кровью.

Лоара Пол Кейн проводил ночь в одиночестве. Внутренние помещения были пусты, неяркая голубоватая лампа на простом строгом столе была единственным источником света в комнате. Сухощавое лицо Кейна было залито призрачным светом, подбородок покоился на сложенных руках.

Внезапно его размышления были прерваны: с грохотом распахнулась дверь, и взъерошенный Рассел Тимбалл, стряхнув с себя полдюжины слуг, пытавшихся остановить его, ворвался в комнату. Кейн испуганно схватился рукой за горло; глаза его расширились, на лице отразилось смятение.

Тимбалл успокаивающе поднял руку.

— Все в порядке. Дайте мне только перевести дух. — Он с трудом отдышался, осторожно опустился в кресло и только тогда продолжил: — Ваш катализатор случайно подвернулся мне, лоара Пол… и знаете где? Здесь, на Земле! Здесь, в Нью-Йорке! В полумиле отсюда!

Лоара Пол Кейн, сощурившись, посмотрел на Тимбалла.

— Вы с ума сошли?

— Вовсе нет. Я все расскажу, только не сочтите за труд, зажгите еще пару ламп. В этом голубом освещении вы похожи на привидение.

Комната озарилась сиянием атомных светильников, и Тимбалл начал рассказ:

— Мы с Ферни возвращались с собрания. И как раз проходили мимо Мемориала, когда это произошло. Надо возблагодарить провидение, что случай привел нас именно туда и в нужное время.

Когда мы проходили мимо, из бокового входа выскочил человек, прыгнул на мраморные ступени центральной лестницы и закричал: «Люди Земли!» Все повернулись и уставились на него, а вы знаете, сколько народу бывает в секторе Мемориала в одиннадцать часов. Не прошло и двух секунд, как он собрал вокруг себя толпу.

— Кто был этот оратор и что он делал в Мемориале? Ведь сегодня ночь среды, вы же знаете.

— Ну… — Тимбалл замолчал, соображая. — Хорошо, что вы напомнили, получается, он — один из двух Хранителей. И он лоарист — тунику вашу ни с чем не спутаешь. И вдобавок он не с Земли!

— Носит желтую орбиту?

— Нет.

— Тогда я знаю его. Это молодой приятель Порина. Продолжайте.

— Он, значит, стоит, — Тимбалл воодушевился собственным рассказом, — стоит футах в двадцати над улицей. Вы даже представить себе не можете, как эффектно он выглядел в свете люкситов, озарявших лицо. Внушительное впечатление, но не то, что производят всякие мускулистые атлеты. Он скорее аскет, если вы понимаете, о чем я. Бледное, худощавое лицо, сверкающие глаза, длинные каштановые волосы.

И тут он заговорил! Описать это невозможно; чтобы понять — необходимо слышать самому. Он начал говорить толпе о замыслах ласинуков, да так, что меня в дрожь кинуло. Очевидно, он узнал об этом из надежного источника, так как оказался знаком с деталями… О них он и говорил! Звучало это правдиво и страшно. Даже я стоял, синий от страха, и слушал его, а толпа… уже на второй фразе была покорена. Каждому из них все уши прожужжали о ласинукской опасности, но тут они впервые к этому прислушались.

Он стал поносить ласинуков. Их зверства, их вероломство, их преступления — только он смог найти слова, которые окунули каждого из толпы в грязь, померзостнее венерианских океанов. Каждый раз толпа отвечала на его призывы ревом. «Позволим ли мы продолжаться этому?» — вопрошал он. «Никогда!» — вопила толпа. «Можем ли мы смириться?» — «Нет!» — «Будем ли мы сопротивляться?» — «До самого конца!» — «Долой ласинуков!» — бросал он. «Бей их!» — выла толпа.

И я вопил так же громко, как и все остальные, совсем позабыв собственное «я».

Не знаю, как долго это продолжалось. Вскоре неподалеку появились ласинукские патрули. Толпа двинулась на них, подстрекаемая лоаристом. Вы когда-нибудь слышали, как воет толпа, жаждущая крови? Нет? Это самый ужасный звук в мире. Патрульные тоже испугались, поскольку с первого взгляда поняли, что с ними будет, и пустились наутек. Толпа тем временем выросла до нескольких тысяч.

Не прошло и двух минут, как завыли сирены — впервые за сотни лет. Тут я пришел в себя и пробился к лоаристу, который ни на мгновение не прерывал своей проповеди. Нельзя было позволить ему оказаться в лапах ласинуков.

Потом началась сплошная неразбериха. На нас бросили эскадрон моторизованной полиции, но мы с Ферни ухитрились улизнуть, прихватив с собой лоариста, и доставили его сюда. Сейчас он в наружном помещении, связанный и с кляпом во рту, чтобы вел себя тихо.

На протяжении всего рассказа Кейн нервно расхаживал по комнате, то и дело останавливаясь, слушая со все возрастающим вниманием. Крохотные капельки крови выступили на его нижней губе.

— Вы не думаете, — спросил он, — что мятеж может выйти из-под нашего контроля? Преждевременная вспышка…

Тимбалл энергично замотал головой:

— Их уже разогнали. Стоило молодому человеку исчезнуть, как толпа утратила весь пыл.

— Убитых и раненых будет много, но… Ладно, пригласите своего юного смутьяна.

Кейн уселся за стол, придав лицу видимость спокойствия.

Филип Санат выглядел не лучшим образом, когда преклонил колени перед первосвященником. Его туника превратилась в лохмотья, лицо было разукрашено ссадинами и синяками, но пламя решимости по-прежнему полыхало в неистовых глазах. Рассел Тимбалл глядел на него, затаив дыхание, словно все еще ощущал действие магии предыдущего часа.

Кейн ласково протянул руку:

— Я уже наслышан о твоей дикой выходке, мой мальчик. Что так сильно на тебя подействовало, что заставило тебя очертя голову ринуться в бой? Это вполне могло стоить тебе жизни, не говоря уже о жизнях тысяч других людей.

Во второй раз за этот вечер Санату пришлось пересказать беседу, которую он подслушал, — драматически и с мельчайшими подробностями.

— Так-так, — произнес Кейн, недобро усмехнувшись, — и ты подумал, что мы ничего об этом не знаем? Мы давным-давно подготовились отразить эту угрозу, а ты был близок к тому, чтобы разбить все наши тщательные приготовления. Своим преждевременным вмешательством ты мог нанести непоправимый вред нашему делу.

Филип Санат залился краской.

— Простите мне мой глупый энтузиазм…

— Вот именно! — воскликнул Кейн. — Однако при должном руководстве ты способен оказать нам серьезную помощь. Твой ораторский дар и юношеский пыл могут творить чудеса при умелом использовании. Согласен ли ты посвятить себя нашему делу?

Глаза Саната сверкнули.

— Разве надо еще спрашивать?

Лоара Пол Кейн улыбнулся и украдкой бросил торжествующий взгляд на Рассела Тимбалла.

— Вот и отлично. Через два дня ты отправишься к другим звездам. Тебя будут сопровождать мои люди. Сейчас ты устал, и тебе надо отдохнуть. Выспись хорошенько, так как в дальнейшем тебе потребуются все твои силы.

— Но… но лоара Броос Порин… мой напарник у Вечного огня?

— Я сейчас же направлю посыльного в Мемориал. Он сообщит лоаре Броосу, что ты в безопасности, и останется в качестве второго Хранителя до исхода ночи. Можешь не волноваться! Иди!

Санат поднялся, успокоенный и безгранично счастливый, но тут Тимбалл сорвался с места и конвульсивным движением схватил пожилого лоариста за запястье:

— Великий Космос! Да послушайте же!

Резкий, пронзительный вой, донесшийся снаружи, объяснил им все. Лицо Кейна разом осунулось.

— Военное положение! — Губы Тимбалла побелели от ярости. — Мы проиграли. Они воспользовались сегодняшними беспорядками, чтобы первыми нанести удар. Они ищут Саната, и они до него доберутся. Мышь не проскочит через их кордоны.

— Но они его не получат! — Глаза Кейна сверкали. — Мы отведем его в Мемориал по туннелю. Осквернить Мемориал они не посмеют!

— Уже посмели! — пылко выкрикнул Санат. — Нам ли прятаться от ящериц! Мы будем сражаться!

— Спокойно, — прервал его Кейн. — Молча следуйте за мной.

Стенная панель сдвинулась в сторону. Кейн исчез в проеме. Когда панель бесшумно вернулась на место, оставив их в холодном свете переносной атомолампы, Тимбалл пробормотал:

— Если они все заранее подготовили, даже Мемориал не послужит нам защитой.


Нью-Йорк лихорадило. Ласинукский гарнизон был приведен в полную боевую готовность и переведен на осадное положение. Никто не мог проникнуть в город. Никто не мог покинуть его. По главным улицам разъезжали патрульные армейские машины, над головами проносились военные стратопланы.

Человеческая масса бурлила без отдыха. Горожане просачивались на улицы, собирались небольшими кучками, рассыпавшимися при приближении ласинуков. Колдовские слова Саната не забылись, тут и там люди повторяли их яростным шепотом.

Атмосфера, казалось, потрескивала от напряжения.

Вице-король Земли понимал это; он сидел за столом во дворце, вознесшем свои шпили на Высотах Вашингтона, и смотрел из окна на Гудзон, темной лентой тянувшийся внизу. Наконец он обратился к замершему перед ним ласинуку в форме:

— Это должна быть решительная акция, капитан. Тут вы правы. И все же, если возможно, прямого разрыва отношений следует избегать. У нас катастрофически не хватает экипажей, и на всей планете наберется не более пяти кораблей третьего класса.

— Не наша сила, а страх делают землян беспомощными, ваше превосходительство. Их дух окончательно сломлен. Толпа рассеивается при одном появлении отряда гвардейцев. Именно исходя из этих соображений мы и должны нанести удар немедленно. Люди начали поднимать голову, они должны сразу же отведать хлыста. Второе нашествие может с полным успехом начаться и сегодняшней ночью.

— Согласен. — Вице-король криво улыбнулся. — Мы поймали разную мелкую рыбку, но… хм-м… наказание этого подстрекателя черни должно послужить хорошим уроком. Он, не сомневаюсь, в ваших руках.

Капитан злобно усмехнулся:

— Нет. У земной собаки влиятельные дружки. Он лоарист, и Кейн…

— И Кейн пошел против нас? — В глазах вице-короля сверкнули красноватые огоньки. — Глупая затея! Солдаты арестуют бунтовщиков, что бы он ни делал, и его тоже, если он вздумает протестовать.

— Ваше превосходительство! — В голосе капитана зазвенел металл. — У нас есть основания предполагать, что мятежник укрылся в Мемориале.

Вице-король приподнялся, нахмурился и опять нерешительно опустился в кресло.

— Мемориал! Это меняет дело!

— Необязательно!

— Это одна из тех вещей, после которых землян будет не остановить. — В голосе вице-короля звучала неуверенность.

— Смелость города берет, — решительно возразил капитан. — Быстрая атака… ведь преступника можно захватить и в самом зале Вечного огня… И одним ударом мы расправимся с лоаризмом. После столь решительного вызова необходимость в борьбе может и совсем отпасть.

— Клянусь Вегой! Чтоб я сгорел, если вы не правы. Отлично! Беремся за Мемориал!

Капитан отдал уставной поклон, резко повернулся и покинул дворец.


Филип Санат вернулся в зал Вечного огня, худощавое лицо его дышало яростью.

— Сектор целиком патрулируется ящерицами. Все улицы, ведущие к Мемориалу, перекрыты.

Рассел Тимбалл заскрежетал зубами:

— Что ж, они не дураки. Загнали нас в тупик, и Мемориал их не остановит. По сути дела, они могут решить начать операцию уже сегодня.

Филип нахмурился, его голос зазвенел от злости.

— А мы будем их здесь поджидать, да? Лучше погибнуть сражаясь, чем сдохнуть скрываясь.

— Лучше остаться живым, Филип, — спокойно ответил Тимбалл.

Мгновение все молчали. Лоара Пол Кейн разглядывал собственные пальцы. Наконец он произнес:

— Если сейчас же начать восстание, Тимбалл, как долго вы сможете продержаться?

— Пока ласинукские подкрепления не прибудут в достаточном количестве, чтобы нас сломить. Чтобы разбить нас, земного гарнизона, даже включая весь Солнечный патруль, будет недостаточно. Без помощи извне мы сможем эффективно сражаться по меньшей мере шесть месяцев. К сожалению, вопрос об этом не стоит.

Его спокойствие казалось непоколебимым.

— Почему же не стоит?

Лицо Тимбалла стремительно налилось краской, и он вскочил на ноги.

— Потому что восстание — это не просто нажатие кнопки. Ласинуки слабы. Мои люди знают об этом, но остальные земляне — нет. Ящерицы владеют непобедимым оружием — страхом. И нам не одолеть их, пока народ не переборет своего ужаса перед пришельцами. — Его губы скривились. — Вы просто не знакомы со всеми практическими сложностями. Десять лет я потратил на планирование, подготовку, объединение. Я располагаю армией и приличным флотом, укрытыми в Аппалачах. Я могу привести в движение отряды на всех пяти континентах одновременно. Но что толку? Все бесполезно. Если бы я смог захватить Нью-Йорк… если бы смог доказать остальным землянам, что ласинуков можно победить…

— А если я сумею изгнать страх из человеческих сердец? — мягко спросил Кейн.

— Тогда Нью-Йорк станет моим еще до рассвета. Но для этого потребуется чудо.

— Возможно! Вы сможете пробраться сквозь кордон и оповестить своих людей?

— Смогу, если понадобится. Но вы-то что задумали?

— Узнаете в свое время. — Кейн лучезарно улыбнулся. — И как только это произойдет — выступайте!

Тимбалл отступил назад, и в его руке внезапно оказался тонит. Его полное лицо теперь вряд ли можно было назвать добродушным.

— Я воспользуюсь этим шансом, Кейн. Удачи!


Капитан с надменным видом поднимался по опустевшим ступеням Мемориала. С обеих сторон его прикрывали вооруженные адъютанты.

Он задержался на мгновение перед огромной двустворчатой дверью. Бросил взгляд на стройные колонны, грациозно взмывающие ввысь по обе ее стороны. В его улыбке ощущался робкий сарказм.

— А ведь впечатляет… все это… верно?

— Так точно, капитан, — последовал моментальный ответ в два голоса.

— И таинственно темно вдобавок, если не считать слабого желтого отблеска от этого их Вечного огня. Видите?

Он указал на цветные витражи окон, озаренные изнутри мерцающим светом.

— Так точно, капитан!

— Сейчас здесь темно, таинственно, впечатляюще… и все это будет лежать в руинах.

Он рассмеялся и рукоятью сабли застучал по металлическим узорам дверей. Резкий звук эхом прокатился по внутренним помещениям, но ответа не последовало.

Стоявший слева адъютант поднес к уху коммуникатор, вслушиваясь в доносящийся из него тихий голос, потом доложил, отдав честь:

— Капитан, людишки скапливаются в секторе.

Капитан усмехнулся:

— Пусть! Прикажи, чтобы держали оружие наготове и стреляли вдоль проспекта, но только по моему приказу. Если хоть одна мартышка попробует пересечь границу, убивать без жалости.

Его лающая команда была повторена через телекоммуникатор, и в сотне ярдов позади них ласинукские гвардейцы, выполняя распоряжение, вскинули оружие, внимательно наблюдая за проспектом. Ответом им было низкое, зарождающееся ворчание — ворчание страха. Толпа подалась назад.

— Если дверь не откроют, — зло произнес капитан, — ее придется высадить.

Он снова поднял саблю, опять разнесся грохот металла о металл.

Медленно, беззвучно створки двери широко разошлись, и капитан увидел суровую, облаченную в пурпур фигуру.

— Кто смеет нарушить покой Мемориала в ночь Хранителей огня? — торжественно вопросил лоара Пол Кейн.

— Весьма драматично, Кейн. Отойди в сторону!

— Назад! — Слова звучали звонко и отчетливо. — Ласинукам запрещено приближаться к Мемориалу.

— Выдайте нам преступника, и мы уйдем. Станете его покрывать — мы возьмем его силой.

— Мемориал не выдает преступников. Это незыблемый закон. Можете даже и не пытаться.

— Прочь с дороги!

— Ни с места!

Ласинук раздраженно рыкнул, но тут же понял, что это бессмысленно. Улица вокруг была пуста, только в квартале от Мемориала вытянулась цепь солдат с оружием на изготовку, а дальше — земляне. Они сбились в плотную, шумящую толпу, в свете атомоламп виднелись бледные лица.

— Что, — проскрипел сам себе капитан, — этот подонок еще огрызается?

Жесткая шкура натянулась на челюстях, чешуя на черепе встопорщилась. Он повернулся к адъютанту с коммуникатором:

— Прикажи дать залп над их головами!

Ночь раскололась надвое пурпурными выплесками энергии. В наставшей тишине ласинук громко расхохотался. Затем он повернулся к Кейну:

— Если ты рассчитывал на помощь этих людишек, то ты ошибся. Следующий залп будет на уровне голов. Если думаешь, что это блеф, — проверь! — Челюсти ящера отрывисто щелкнули: — Прочь с дороги!

Тонит в руке капитана нацелился на Кейна, палец застыл на курке.

Лоара Пол Кейн медленно отступил, не спуская глаз с оружия. Капитан двинулся вперед. Но стоило ему сделать шаг, как внутренняя дверь распахнулась, открыв проход в зал Вечного огня. От притока воздуха огонь задрожал; толпа в отдалении, увидев это, разразилась неистовыми воплями.

Кейн повернулся к огню, возведя очи горе. Движение его руки было быстрым и незаметным.

И мгновенно Вечный огонь переменился. Он успокоился, а затем с ревом взметнулся к потолку слепящей пятидесятифутовой колонной. Рука лоариста шевельнулась вновь, и, отвечая ее движению, цвет огня изменился, став карминовым. Окраска становилась все глубже, малиновый цвет огненного столба растекся по городу, превратив окна Мемориала в кровавые глаза.

Мучительно текли секунды, капитан оцепенел от растерянности, людские толпы погрузились в благоговейное молчание.

Потом побежал растерянный шепоток, крепнущий, растущий, сливающийся в один короткий призыв:

— Долой ласинуков!!!

Откуда-то сверху пурпуром сверкнул тонит, и капитан очнулся. Но опоздал на миг: удар пришелся точно по нему, и он медленно согнулся, умирая. На холодном лице рептилии застыло презрение.


Рассел Тимбалл опустил тонит и хищно усмехнулся:

— Отличная цель на фоне огня. Слава Кейну! Его выдумка подхлестнет эмоции, а нам только того и надо. Продолжим!

И с прекрасной позиции на крыше дома лоары Кейна он выстрелил по стоявшему внизу ласинуку. В тот же миг словно сам ад выплеснулся наружу. Ниоткуда, будто прямо из-под земли, вырастали, как грибы сквозь асфальт, вооруженные люди. Их тониты засверкали со всех сторон раньше, чем испуганные ласинуки успели прибегнуть к своим.

Они пришли в себя слишком поздно. Кто-то крикнул: «Бей гадов!»; одинокий возглас был подхвачен и мгновенно тысячегласным ревом вознесся к небесам. Безоружная толпа, пьянея от собственной ярости, многоглавым чудовищем ринулась на ласинуков. Те не дрогнули: их оружие косило людей сотнями. Но тысячи, десятки тысяч бежали вперед по телам павших, собственными телами закрывая изрыгающие пламя стволы, сокрушая ряды ласинуков, дробя кости.

Сектор Мемориала был залит кровавым отсветом малинового пламени, стоны умирающих и яростные вопли победителей слились в сплошной гул.

Это была первая битвавеликого восстания. По всему городу, от оконечности Лонг-Айленда до Джерсийских равнин, ласинуков ждала смерть. С той же быстротой, с какой приказы Тимбалла достигали снайперов подполья, заставляя их браться за оружие, слухи о чудесном превращении огня, передаваемые из уст в уста, заставляли ньюйоркцев поднимать головы и бросать свои жизни в единый гигантский тигель, именуемый «толпа».

События развивались неуправляемо, безответственно, стихийно. С самого начала любые попытки тимбаллистов взять ситуацию под контроль оказались тщетными.

Подобно могучей реке толпа разлилась по городу, и там, где она проносилась, живых ласинуков остаться не могло.

Солнце, взошедшее в то роковое утро, обнаружило повелителей Земли удерживающими сжимающийся круг в верхней части Манхэттена. С хладнокровием прирожденных воинов они сцепили руки и противостояли напирающим, вопящим миллионам. Но и они медленно отступали. Каждое здание ласинуки отдавали с боем, каждый квартал — после отчаянного сражения. Их раскалывали на изолированные группы, удерживавшие сначала здания, потом верхние их этажи, наконец, одни только крыши.

К вечеру, когда солнце уже садилось, оборонялся лишь дворец. Его отчаянная защита остановила натиск землян. Сжавшееся огненное кольцо оставило за собой мостовые, устланные почерневшими телами. Вице-король лично руководил обороной из своего зала, собственными руками наводил полупереносную установку.

И тогда, поняв, что толпа начала выдыхаться, Тимбалл воспользовался удобным случаем и принял командование на себя. Тяжелые орудия с лязгом двинулись вперед. Ядерные и дельта-лучевые установки, доставленные из арсеналов восставших, нацелили смертоносные стволы на дворец. Теперь орудиям отвечали орудия. И первая управляемая битва механизмов разгорелась во всей своей неудержимой ярости. Тимбалл был вездесущ: командовал, перебегая от одного орудийного расчета к другому, демонстративно стрелял из своего ручного тонита по дворцу.

Под прикрытием плотного огня люди перешли в наступление и закрепились на стенах. Атомные снаряды проложили им дорогу в центральную башню, где бушевало теперь адское пламя.

Этот пожар стал погребальным костром последних ласинуков Нью-Йорка. С невероятным грохотом обуглившиеся стены дворца обваливались, но за минуту до этого вице-король с чудовищно израненным лицом все еще был на посту, целясь в плотные скопления осаждающих. Когда его переносная установка выплюнула последнюю порцию энергии и умолкла, он вышвырнул ее в окно отчаянным и бесполезным жестом презрения, а сам исчез в пылающем аду.

Сумерки опустились на дворец, и, подсвеченный заревом дальних пожарищ, затрепетал над развалинами зеленый флаг независимой Земли. Нью-Йорк снова принадлежал людям.


Рассел Тимбалл, вновь появившийся той ночью в Мемориале, являл собой жалкое зрелище. В разодранной одежде, в крови с головы до пят, он тем не менее с довольным видом обводил взглядом видневшиеся вокруг следы бойни.

Наскоро собранные из добровольцев похоронные команды и санитарные отряды успели лишь прикоснуться к смертоносному делу восстания.

Мемориал превратился в импровизированный госпиталь. Пациентов было немного. Энергетическое оружие в большинстве случаев разит насмерть, а большинство раненых вскоре должны были умереть, не получив облегчения. Беспорядок вокруг стоял невообразимый, агонические стоны были пугающе созвучны отдаленным крикам опьяненных победой уцелевших.

Лоара Пол Кейн пробился сквозь толпу к Тимбаллу:

— Скажите, все кончено?

— Начало положено. Земной флаг реет над развалинами дворца.

— Это был кошмар! Этот день… он… — Лоара Кейн содрогнулся и зажмурился, — Если бы я знал заранее, то, наверное, предпочел бы Землю без людей и гибель лоаризма.

— Да, получилось скверно. Но результат мог быть куплен и более дорогой ценой. Так что победа досталась нам еще дешево. Где Санат?

— Во дворе… помогает раненым. Мы все там. Это… это…

Его голос опять прервался. В глазах Тимбалла появилось раздражение, он нетерпеливо пожал плечами:

— Я не бессердечное чудовище, но это необходимо пережить, к тому же это лишь начало. Сегодняшние события мало что значат. Восстание охватило большую часть Земли, но в других местах отсутствует фанатичный энтузиазм жителей Нью-Йорка. Ласинуки еще не разбиты или, точнее, еще не везде разбиты до конца, тут не следует заблуждаться. Сейчас Солнечная гвардия уже движется к Земле, начинается мобилизация сил на внешних планетах. А скоро вся Ласинукская империя нацелится на Землю. Счеты будут сводиться безжалостно и только кровью. Нам необходима помощь! — Он схватил Кейна за плечи и резко встряхнул. — Вы меня поняли? Нам нужна помощь! Даже здесь, в Нью-Йорке, первый восторг победы завтра пройдет. Нам необходима помощь!

— Знаю, — устало произнес Кейн. — Я уже говорил с Санатом, он готов отправиться сегодня. — Он вздохнул. — Если сегодняшние события могут служить единственным мерилом его силы как катализатора, то нам следует ожидать великих свершений.


Полчаса спустя Санат забрался в небольшой двухместный крейсер и занял кресло штурмана рядом с Петри.

Прощаясь, он протянул руку Кейну:

— Когда я вернусь, следом за мной придет флот.

Кейн крепко пожал руку молодого человека:

— Мы рассчитываем на тебя, Филип. — Он сделал паузу, потом мягко закончил: — Желаю удачи, лоара Филип Санат!

Санат вспыхнул от удовольствия и заерзал в кресле. Петри помахал рукой, и Тимбалл прокричал вслед:

— Остерегайтесь гвардейцев!

Люк с лязгом закрылся, и вскоре мини-крейсер с кашляющим ревом вознесся в небеса.

Тимбалл следил за ним, пока корабль не превратился в точку и совсем не исчез, потом повернулся к Кейну:

— Теперь все в руках провидения. Да, Кейн, как, кстати, действует эта штуковина, изменяющая огонь? Только не говорите, что все произошло само по себе.

Кейн медленно покачал головой:

— Нет! Карминовая вспышка — результат действия пакета с солями стронция. Он был приготовлен на всякий случай, чтобы произвести впечатление на ласинуков. Да и остальное — дело химии.

Тимбалл мрачно хохотнул:

— А вы говорили, что главное — психология масс! Кстати, на ласинуков это произвело впечатление, могу поклясться… да еще какое!

* * *
В пространстве не было ничего настораживающего, но масс-детектор загудел. Гудок был настойчив и повелителен. Петри напрягся в кресле и сказал:

— Мы вне метеоритных зон.

Филип Санат подавил вздох, когда его спутник потянулся к рукоятке, приводящей во вращение маховик. Звездное пространство на экране визора начало перемещаться с медлительной важностью, и тут-то они его увидели.

Он блеснул на солнце, точно половинка маленького оранжевого футбольного мяча, и Петри проворчал:

— Если они нас заметили, нам конец.

— Ласинукский корабль?

— Корабль? Это боевой крейсер в пятьдесят тысяч тонн. Что он, во имя Галактики, здесь делает, понятия не имею. Тимбалл считал, что корабли Солнечной гвардии движутся к Земле.

Голос Саната прозвучал спокойно:

— Только не этот. Мы можем оторваться от него?

— Пустая затея. — Пальцы Петри побелели, сжимая рукоятку акселератора. — Он слишком близко.

Его слова словно послужили сигналом. Стрелка аудиометра закачалась, и зазвучал хриплый ласинукский голос, начав с шепота и перейдя в рев, когда луч сфокусировался:

— Включить тормозные двигатели! Приготовиться к принятию на борт!

Петри оторвался от пульта и быстро глянул на Саната:

— Я просто извозчик. Вам решать. Шансов у нас, что у метеорита против Солнца, но если вы решитесь рискнуть…

— Рискнем, — просто согласился Санат. — Ведь не капитулировать же нам, верно?

Его спутник ухмыльнулся, когда сработали тормозные ракеты.

— Для лоариста неплохо! Из стационарного тонита стрелять приходилось?

— Никогда не пробовал.

— Ладно, учиться придется теперь. Беритесь вот за этот штурвальчик и глядите на экран маленького визора над ним. Что-нибудь видите?

Скорость упала почти до нулевой, вражеский корабль надвигался.

— Одни звезды!

— Отлично, поворачивайте колесико… вперед, еще дальше. Попробуйте в другую сторону. Теперь видите корабль?

— Да! Вот он!

— Порядок. Теперь вводите его в центр, в перекрестье. Солнцем заклинаю, не выпускайте его оттуда. Теперь я попробую незаметно развернуться к этим подонкам ящерам, — сказал Петри, одновременно включая боковые двигатели. — Держите его в перекрестье.

Ласинукский корабль медленно приближался, голос Петри упал до напряженного шепота:

— Я сниму защитный экран и двинусь прямо на врага. Если нам повезет, то они снимут свою защиту, чтобы выстрелить, и есть шанс, что в спешке промахнутся.

Санат молча кивнул.

— Как увидите пурпурную вспышку тонита, в ту же секунду рвите штурвал на себя. Если хоть на мгновение замешкаетесь, то уже навсегда. — Петри пожал плечами. — Риск есть риск! — Он резко двинул рукоять акселератора вперед и рявкнул: — Не упускайте его!

Ускорение с силой вдавило Саната в кресло, штурвал во вспотевших руках вращался неохотно. Оранжевый футбольный мяч раскачивался в центре экрана. Санат чувствовал, что руки дрожат, но ничего не мог поделать. Глаза слезились от напряжения.

Ласинукский корабль увеличился уже до чудовищных размеров, и вдруг из его носа метнулся в направлении мини-крейсера пурпурный клинок. Санат зажмурился и рванул штурвал.

Да так и остался сидеть, зажмурившись и ожидая чего-то.

Услышав хохот Петри, он раскрыл глаза и вопросительно посмотрел на того.

— Везет же новичкам, — выговорил пилот сквозь смех. — Ни разу в жизни не брался за оружие, а тут, как я вижу, сбил тяжелый крейсер.

— Я его взорвал? — выдавил из себя Санат.

— Не совсем, но из строя вывел. Нам этого достаточно. А теперь уберемся подальше от Солнца и уйдем в гиперпространство.

* * *
Высокий, облаченный в пурпур человек стоял у центрального иллюминатора, пристально разглядывая молчаливую планету. То была Земля — огромная и восхитительная.

Возможно, мысли человека лишь ненамного омрачились бы, примись он вспоминать все случившееся за шесть месяцев своего отсутствия. Это началось подобно вспышке сверхновой. Пламенный энтузиазм распространялся, перепрыгивая через звездные бездны с планеты на планету со скоростью гиператомных лучей. Конфликтующие правительства, внезапно притихшие из-за оскорбительного возмущения собственных народов, снарядили флот. Столетние враги заговорили о мире и объединились под зеленым знаменем Земли.

Конечно, надеяться на то, что эта идиллия продлится долго, было бы слишком наивно. Но пока она сохранялась, люди не знали поражений. Один флот сейчас находился всего в двух парсеках от самой Веги, второй захватил Луну и парил в одной световой секунде над Землей, где оборванные повстанцы Тимбалла продолжали упорное сопротивление.

Филип Санат вздохнул и повернулся, услышав чьи-то шаги. Вошел седоволосый Айон Смитт из лактонского контингента.

— По вашему лицу можно читать все новости, — заметил Санат.

— Похоже, все бесполезно, — покачал головой Смитт.

Санат опять повернулся к иллюминатору.

— Вы знаете, сегодня было поймано сообщение от Тимбалла? — не оборачиваясь, спросил он. — Они сражаются за каждую пядь земли. Ящеры захватили Буэнос-Айрес, похоже, вся Южная Америка попала под их пяту. Тимбаллисты теряют надежду и возмущаются. Я, кстати, тоже. — Он внезапно обернулся. — Вы говорили, что наши новые таранные корабли обеспечат победу. Тогда почему мы не атакуем?

— По одной простой причине. — Старый солдат оперся рукой на спинку одного из соседних кресел. — Подкрепления с Сантани не прибыли.

— Я думал, они уже в пути, — удивился Санат. — Что случилось?

— Правительство Сантани решило, что флот необходим ему для защиты собственных территорий. — Смитт сопроводил свои слова кривой усмешкой.

— Значит, собственных территорий? И это когда ласинуки в пятистах парсеках от них?

Смитт пожал плечами:

— Оправдание оно и есть оправдание, ему не обязательно быть осмысленным. Я бы не сказал, что это подлинная причина.

Санат отбросил назад волосы, его пальцы скользнули к желтому солнцу на плече.

— Даже так! Но мы можем сражаться и без них, у нас свыше сотни кораблей. Враг превосходит нас вдвое, но с таранными кораблями, с Лунной базой за спиной, с повстанцами, беспокоящими их с тыла… — Он погрузился в невеселые размышления.

— Вам некого вести в битву, Филип. Эскадры, одолженные Трантором, отошли. — Голос Смитта срывался от бешенства, — Из всего флота я могу положиться только на двенадцать кораблей своего собственного отряда — на лактонцев. Ах, Филип, не знаете вы, какая все это грязь… никогда и не знали. Вы подвигли народы на дело, но правительства вам никогда не убедить. Общественное мнение вынудило их к сотрудничеству, но делать они будут только то, что им выгодно.

— Не могу поверить, Смитт. Сейчас, когда победа у нас в руках?

— Победа? Чья победа? Это именно та кость, из-за которой планеты и грызутся. На секретном совещании наций Сантани потребовала предоставить ей контроль над всеми ласинукскими мирами в секторе Сириуса — мы еще ни об одном из них и понятия не имеем, — и ей отказали. A-а, вы об этом и не слышали. Разумеется, там решили, что следует позаботиться о безопасности собственного дома, и отозвали свои отряды.

Филип Санат с болью на лице отвернулся, но голос Айона Смитга тяжело, беспощадно рушился на него:

— Тогда-то Трантор и понял, что он ненавидит и опасается Сантани даже больше, чем ласинуков. Так что теперь в любой день можно ожидать со всех планет, населенных людьми, команд своим флотам воздержаться от потерь, поскольку корабли противника возвращаются в свои порты целыми и невредимыми. — Старый воин грохнул кулаком по столу. — Человеческое единство расползается, как истлевшая тряпка. Глупо было мечтать, что эти самовлюбленные идиоты способны надолго объединить усилия, даже ради самых великих целей.

Внезапно глаза Саната сузились.

— Погодите минутку! Все еще может наладиться, если нам удастся установить контроль над Землей. Земля — ключ ко всей ситуации. — Его пальцы забарабанили по краю стола. — Это доведет народный энтузиазм, сейчас несколько запаздывающий, до точки кипения, и правительства… что ж, они или тоже вознесутся на этой волне, или же их разорвут в клочья.

— Я знаю. Если мы победим сегодня, то, даю слово солдата, завтра мы будем на Земле. Противник тоже понимает это и сражаться не станет.

— Тогда… тогда их придется заставить сражаться. А единственный способ вынудить противника ввязаться в бой — это не оставить ему другого выбора. Сейчас ласинуки увиливают от схватки, так как знают, что могут отступить в любой момент, когда им потребуется, но если…

Внезапно он посмотрел вверх, лицо его раскраснелось от возбуждения.

— Знаете, я уже несколько лет не снимал туники лоариста. Как вы думаете, ваш мундир мне подойдет?

Айон Смитт скосил глаза вниз, пытаясь обнаружить у себя хоть намек на талию, и осклабился:

— Да-а, может, он и не будет сидеть на вас как влитой, но для маскировки сойдет. Что вы надумали?

— Я объясню. Риск большой, но… Немедленно передайте Лунному гарнизону следующие распоряжения…


Адмирал Солнечной гвардии ласинукского флота, отмеченный шрамами боевой ветеран, больше всего ненавидел две вещи: людей и штатских. Подобное сочетание в виде высокого стройного человека в плохо сидящем мундире заставило его раздраженно насупиться.

Санат пытался вырваться из рук двух ласинукских солдат.

— Прикажите им отпустить меня! — выкрикнул он по-вегански. — Я безоружен.

— Говорите, — распорядился по-английски адмирал. — Вашего языка они не знают. — Потом по-ласинукски отдал распоряжение солдатам: стрелять по первому его слову.

Солдаты ослабили хватку.

— Я прибыл обсудить условия перемирия.

— Я так и решил, когда вы вывесили белый флаг. Но вы прибыли на одноместном крейсере, прячась от собственного флота, словно дезертир. Уверен, за весь флот вы говорить не можете.

— Я говорю сам за себя.

— Тогда я уделю вам одну минуту. Если к концу этого срока я не заинтересуюсь — вас застрелят.

Выражение адмиральского лица сделалось каменным.

Санат еще раз попытался высвободиться, но с обратным результатом: стражники стиснули его еще сильнее.

— Ваше положение таково, — заговорил землянин, — что вы не можете без серьезных потерь атаковать флот людей до тех пор, пока он контролирует Лунную базу; и вы не можете атаковать Лунную базу, пока в тылу у вас восставшая Земля. В то же время, насколько мне известно, с Веги пришел приказ выбросить людей из Солнечной системы любой ценой и что неудачи императора не порадуют.

— Вы потратили десять секунд впустую, — заметил адмирал, но многозначительные красные пятна появились на его лбу.

— Согласен, — последовал торопливый ответ, — но что вы скажете, если я предложу вам загнать в ловушку весь флот людей?

Молчание. Санат продолжил:

— Что, если я отдам вам Лунную базу и вы сможете окружить силы людей?

— Продолжайте!

Это было первое свидетельство заинтересованности, которое позволил себе проявить адмирал.

— Я командую одной из эскадр и обладаю некоторой властью. Если вы согласитесь на мои условия, то через двенадцать часов персонал базы дезертирует. Двух кораблей, — землянин выразительно выставил два пальца, — достаточно, чтобы ее захватить.

— Любопытно, — неторопливо произнес адмирал, — но каковы ваши мотивы? По каким соображениям вы на это идете?

— Вас это не заинтересует, — процедил Санат сквозь плотно сжатые зубы. — Со мной плохо обошлись, отстранили от должности. К тому же, — его глаза сверкнули, — земляне все равно проиграли кампанию. Взамен я ожидаю вознаграждения… и немалого. Поклянитесь в этом — и флот ваш.

Адмирал не скрывал презрения.

— Существует старая ласинукская поговорка: люди неизменны только в привычке изменять. Постарайтесь изменить как следует, и я с вами расплачусь. Даю слово ласинукского солдата. Можете вернуться на свой корабль.

Движением руки он отпустил солдат, потом задержал Саната на пороге.

— Но помните, я рискую двумя кораблями. Они не много решают в составе моего флота. Но если хоть одна ласинукская голова падет благодаря людской измене…

Чешуйки на его голове встали торчком, и Санат опустил глаза под холодным взглядом воина.

Оставшись в одиночестве, адмирал долгое время сидел неподвижно. Потом фыркнул:

— Ну и мерзость же эти людишки! Сражаться с ними подобно бесчестью!


Флагман флота людей дрейфовал в сотне миль от поверхности Луны. Собравшиеся на его борту командиры эскадр сидели за столом и выслушивали резкие обвинения Айона Смитта.

— …И повторяю, ваше поведение равносильно измене. Битва за Вегу разгорается, и если победят ласинуки, то Солнечный флот начнет сражение с преимуществом, которое заставит нас отступить. Если победят люди, то наше преступное промедление здесь оставит их фланги открытыми, а одно это сведет победу на нет. Сколько можно повторять: мы должны победить. С нашими новыми таранными кораблями…

Заговорил синеглазый командующий транторианских частей:

— Таранные корабли раньше никогда не применялись. Мы не можем рисковать, используя в генеральном сражении экспериментальное оружие.

— Ваша точка зрения не оригинальна, Поркут. Вы… да и все остальные — просто трусливые предатели. Трусы! Изменники!

Стул отлетел в сторону, когда один из присутствующих в ярости вскочил на ноги, остальные последовали за ним. Лоара Филип Санат, удобно устроившийся у центрального иллюминатора и напряженно наблюдавший за мрачной поверхностью Луны внизу, с тревогой обернулся, но Жем Поркут поднял узловатую руку, требуя внимания.

— Хватит! — заявил он, — Я представляю здесь Трантор и выполняю распоряжения, получаемые только оттуда. У нас здесь одиннадцать кораблей, и один только космос знает, сколько еще ушло к Веге. А сколько кораблей выставила Сангани? Ни одного! Зачем она отозвала свою эскадру домой? Не для того ли, чтобы иметь преимущество при нападении на Трантор? Может, найдется человек, который не слышал, что они против нас замышляют? И мы не собираемся ради сомнительных выгод терять здесь корабли. Трантор не будет сражаться. Завтра наш отряд уходит!

— Поритта тоже уходит. Драконианское соглашение уже двадцать лет нейтронным грузом висит на наших шеях. Имперские планеты отказались его пересмотреть, так чего ради мы станем участвовать в войне, которая ведется только ради их интересов?

Один за другим угрюмые выкрики сложились в непрекращающийся рефрен:

— Это не в наших интересах! Мы сражаться не будем!

Внезапно лоара Филип Санат рассмеялся. Он отвернулся от Луны и смеялся над спорщиками.

— Господа, — произнес он, — никто из вас не уйдет.

Айрон Смитт вздохнул с облегчением и опустился в кресло.

— И кто же нас остановит? — с презрением спросил Поркут.

— Ласинуки! Они только что захватили Лунную базу и окружили нас.

Комната наполнилась тревожными перешептываниями. Растерянное смущение быстро прошло, чей-то выкрик перекрыл голоса остальных:

— Что с гарнизоном?

— Гарнизон уничтожил укрепления и эвакуировался за несколько часов до появления ласинуков. Врагу не было оказано сопротивления.

Молчание, воцарившееся после этого, было более пугающим, чем предшествовавшие ему крики.

— Измена, — выдохнул кто-то.

— Кто ответствен за это? — Со сжатыми кулаками и побагровевшими лицами, один за другим капитаны воззрились на Саната. — Кто распорядился?

— Я, — спокойно ошеломил всех Санат.

— Пес!

— Лоаристская гадина!

— Выпустить ему кишки!

Но они тут же попятились от пары тонитов, появившихся в руках Айона Смитта. Неугомонный лактонец стоял, прикрывая молодого человека.

— Я в этом тоже замешан! — прорычал он. — Теперь вам придется сражаться! Порой, если надо, огонь пускают против огня; так и Санат пустил измену против измены.

Жем Поркут внимательно поглядел на свои руки и неожиданно захихикал:

— Ладно, раз уж нам не увильнуть, то с тем же успехом мы можем и подраться. Приказы приказами, а я не собираюсь отказываться от возможности хорошенько вломить этим пресмыкающимся тварям.

Мучительная пауза понемногу заполнилась стыдливыми высказываниями остальных — они выражали согласие и готовность.

Два часа спустя ласинукский ультиматум был презрительно отвергнут, эскадры флота людей перестроились. Сотни кораблей заняли свои места, образуя поверхность сферы — стандартной защитной позиции для окруженного флота, — и битва за Землю началась.


Космическое сражение двух близких по мощи армад во многом напоминает рыцарский турнир: управляемые пучки смертоносных излучений играют здесь роль мечей, а непробиваемые стены инертного пространства служат щитами.

Две силы, сойдясь в смертельной схватке, заманеврировали, выбирая позицию. Флоты разворачивались по широкой спирали. Вот тусклый пурпурный луч тонита яростно хлестнул по защитному экрану вражеского корабля, сразу налившемуся малиновым сиянием, но и собственный его экран засиял, гася энергию ответного удара. В момент залпа кораблю приходилось на мгновение снимать защиту, и в этот миг он сам представлял собою идеальную мишень. Задачей каждого командира было не только поразить противника, но и сохранить в этот критический момент собственный крейсер.

Лоара Филип Санат хорошо знал тактику звездных войн. С тех пор как ему пришлось схватиться с боевым ласинукским крейсером по пути с Земли, он потратил много сил на изучение этого вопроса. И теперь, когда эскадры выстраивались в линию, он почувствовал, что у него пальцы сводит от жажды деятельности.

Он повернулся к Смитту:

— Я спущусь к большим излучателям.

Смитт не отрывал глаз от центрального визира, рука его лежала на эфироволновом передатчике.

— Идите, если хотите, только не заблудитесь по дороге.

Санат улыбнулся. Личный лифт капитана доставил его на орудийную палубу; пятьсот футов он прошагал сквозь деловую толпу оружейников и инженеров, пока не достиг первого тонита. Свободное пространство на боевом корабле — излишняя роскошь. Санат поражался тесноте отсеков, в которых люди спокойно и согласованно работали, образуя сложнейший механизм, приводящий в действие гигантский дредноут.

По шести ступенькам он поднялся к первому тониту и отослал бомбардира. Расчет заколебался было, каждый скользнул взглядом по пурпурной тунике, но в конце концов люди подчинились.

Санат повернулся к координатору, сидевшему возле видеоэкрана орудия:

— Как ты думаешь, сработаемся? У меня скорость реакции один-А. Классификационная карточка у меня при себе, можешь взглянуть, если хочешь.

Координатор залился краской и ответил, заикаясь:

— Н-нет, с-сэр! Это большая ч-честь р-работать вместе с вами, с-сэр!

Система оповещения громыхнула: «По местам!» Установилось глубокое молчание, нарушаемое лишь негромким урчанием механизмов.

— Это орудие перекрывает полный квадрант пространства, так? — прошептал Санат.

— Да, сэр.

— Отлично. Посмотри, не сможешь ли отыскать дредноут с эмблемой в виде двойной звезды в положении неполного затмения.

Они надолго замолчали. Чуткие пальцы координатора лежали на штурвале, осторожно поворачивая его то в одну, то в другую сторону, так что поле зрения постоянно смещалось. Глаза внимательно следили за выстраивающимися в боевые порядки вражескими кораблями.

— Вот он, — произнес координатор. — Ха, это же флагман!

— Именно! Наводи на него!

Изображение вражеского флагмана заскользило в крест нитей прицела. Движения пальцев координатора сделались еще точнее и неуловимее.

— В центре! — бросил он.

В перекрестье прицела застыл крохотный овал эмблемы.

— Так держать! — жестко распорядился Санат. — Не теряй его ни на секунду, пока он находится в нашем квадранте. На этом корабле вражеский адмирал, и мы постараемся с ним разделаться.

Корабли двигались, уже не выдерживая строя, и Санат почувствовал возбуждение. Он знал, что скоро все начнется. Люди выигрывали в скорости, но ласинуки вдвое превосходили их численностью.

Сверкнул мерцающий луч, затем еще один, потом сразу десяток.

Стремительное слепящее полыхание пурпурной энергии!

— Первое попадание! — выдохнул Санат и попытался расслабиться.

Один из вражеских кораблей беспомощно дрейфовал: его корма превратилась в груду распадающегося, добела раскаленного металла.

Вражеских кораблей на дистанции поражения не было. Обмен выстрелами шел с ошеломляющей скоростью. Дважды пурпурные стрелы пролетали по самому краю видеоэкрана. Ощущая, как по спине побежали странные мурашки, Санат понял, что стреляли соседние тониты его же корабля.

Бой достиг кульминации. Почти одновременно полыхнули две ярчайшие вспышки, и Санат застонал. В одной из них потонул корабль людей. Трижды нарастал тревожный гул — это ядерщики на нижнем уровне запускали свои машины на полную мощность, когда вражеское излучение задерживалось защитным экраном корабля.

И вновь координатор ввел в перекрестье прицела вражеский флагман.

Так прошел час, на протяжении которого шесть ласинукских и четыре земных корабля рассыпались в прах.

По лбу координатора, заливая глаза, катился пот; пальцы наполовину потеряли чувствительность, но вражеский флагман не выходил из перекрестья тончайших волосяных нитей.

А Санат следил, следил, не снимая пальца со спуска, и выжидал.

Дважды флагман озарялся пурпурными сполохами: его орудия били — и тотчас же восстанавливался защитный экран. Дважды палец Саната начинал давить на гашетку и в последний момент замирал. Он чувствовал, что не успевает.

Но все же Санат доказал свое умение и в восторге вскочил на ноги. Координатор тоже завопил и выпустил штурвал.

Обратившись в гигантский погребальный костер, в пурпурное кипение энергии, флагман и находившийся на его борту адмирал ласинукского флота прекратили свое существование.

Санат рассмеялся, и они с координатором обменялись сильным, торжествующим рукопожатием.

Но торжество длилось недолго: не успел координатор произнести первые ликующие слова, теснившиеся в горле, как видеоэкран залило бушующим пурпуром. Это пять кораблей с людьми одновременно взорвались, сраженные смертоносным потоком энергии.

— Усилить защитные экраны! — проревел динамик, — Прекратить огонь! Перестроиться в таранный строй!

Санат почувствовал, как мертвая хватка неуверенности стиснула его горло. Он понимал, что произошло. Ласинуки наконец-то сумели наладить управление гигантскими орудиями Лунной базы, чьи громадные пушки втрое превосходили по мощности самые крупные из корабельных установок; эти огромные орудия могли расстреливать земные корабли, не опасаясь возмездия.

Рыцарский турнир завершился, теперь начиналось настоящее сражение. В нем люди собирались воспользоваться способом ведения боя, никогда ранее не применявшимся, и все мысли экипажа были об одном. Санат читал это по мрачному выражению лиц, ощущал это в молчании людей.

Метод мог сработать! Но мог и не сработать!

Флот людей вновь стягивался в сферу. Корабли медленно дрейфовали, их батареи молчали. Ласинуки окружали их, собираясь добить. Люди были отрезаны от внешних источников энергии. Противостоять гигантским орудиям Лунной базы, контролирующим ближний космос, они не могли, поэтому их капитуляция или окончательное уничтожение представлялись лишь вопросом времени.

Тониты врага не переставая выплевывали потоки энергии, пытаясь сокрушить защитные экраны кораблей с людьми. Те искрили и флюоресцировали под ударами жестких радиационных хлыстов.

Санат слышал, как гудение ядерных установок поднялось до протестующего визга. Глаза его не могли оторваться от датчика энергии: подрагивающая стрелка все более заметно отклонялась вниз, к нулю.

Координатор провел языком по пересохшим губам:

— Думаете, нам удастся, сэр?

— Несомненно! — Но Санат далеко не был уверен в правоте своих слов. — Нам необходимо продержаться еще час, и чтобы они при этом не отступили.

Ласинуки и не отступали. Отойти назад — значило ослабить ряды нападавших, дать возможность внезапным ударом прорвать окружение и спасти часть флота людей.

Корабли людей двигались со скоростью улитки, делая чуть больше сотни километров в час. Бездействующие, подстегиваемые пурпурными стрелами энергии, они продолжали образовывать медленно расширяющуюся сферу, так что расстояние между флотами даже немного сократилось.

Санат оставил орудийную палубу и присоединился к солдатам, крепко державшим гигантский поблескивавший рычаг и ожидавшим команды, которая должна была вот-вот раздаться или не раздаться никогда.

Расстояние между противниками не превышало теперь одной-двух миль — почти соприкосновение по критериям космических войн. Тут-то и пришел приказ флагмана.

Он отозвался во всех отсеках:

— Иглы наружу!

Множество рук навалилось на рычаг — и руки Саната среди прочих, — резкими толчками отжимая его вниз. Рычаг изогнулся величественной дугой, раздался оглушительный, все заполнивший собой грохот, и корабль содрогнулся от резкого толчка.

Дредноут превратился в таранный корабль!

Носовые секции бронеплит мягко разошлись, и наружу зловеще выдвинулось сверкающее металлическое жало. Стофутовой длины, десяти футов в диаметре у основания, оно изящно сужалось к концу, точно иголка. В солнечном свете хромированная сталь тарана засверкала пылающим великолепием.

Все корабли людей были оснащены точно так же. Каждый из них нес в себе десяти-, пятнадцати-, двадцати-, даже пятидесятитысячетонную выдвижную рапиру.

Меч-рыбы космоса!

Там, на кораблях ласинукского флота, сейчас, должно быть, отдавались самые безумные приказания. Против этой древнейшей из всех флотоводческих тактик, применявшейся еще на заре истории, когда враждующие триремы маневрировали и таранили друг друга, сверхсовременное оборудование космических кораблей защитой не располагало.

Санат поспешил к экрану и пристегнулся в противоперегрузочном кресле, почувствовав амортизирующую упругость спинки, когда корабль рванулся вперед.

Он не обратил на это внимания. Ему необходимо было видеть ход битвы. И не было ни здесь, ни во всей Галактике риска, равного тому, на который он пошел: он рисковал мечтой, им же созданной, уже почти достигнутой, тогда как остальные — разве что своими жизнями.

Он расшевелил апатичную Галактику, он поднял ее на борьбу с рептилиями. Он нашел Землю стоявшей на грани гибели и отодвинул ее, почти беспомощную, от этой грани. Если человечеству суждено победить, то это будет победа лоары Филипа Саната и никого больше.

Он сам, Земля, Галактика слились теперь в единое целое и были брошены на чашу весов. А на другой лежал результат последнего сражения, безнадежно проигранного из-за его измены, если только тараны не внесут решающих изменений. Если же и они окажутся бессильны, то в величайшей катастрофе — гибели всего рода человеческого — будет виноват только он один.

Ласинукские корабли бросились прочь, но недостаточно быстро. Пока они медленно гасили инерцию и расходились, люди успели преодолеть три четверти расстояния. На экране ласинукский крейсер вырос до гигантских размеров. Его пурпурный энергетический кнут исчез, каждая унция энергии была брошена на спасительную попытку быстро набрать скорость.

И все же его изображение на экране росло, и сверкающая рапира, видимая в нижней части экрана, была, подобно лучезарному мечу, направлена в сердце врага.

Санат почувствовал, что не способен больше выносить ожидание. Еще пять минут — и все узнают, кто он: величайший герой Галактики или же величайший ее преступник! Кровь мучительно стучала в висках.

И тут свершилось. Контакт!

Экран зарябило от хаотической ярости искореженного металла. Противоперегрузочные кресла застонали, когда их амортизаторы приняли на себя удар. Понемногу ситуация прояснилась. Сектор обзора неистово скакал, пока корабль медленно уравновешивался. Таран был сломан, его зазубренный остаток загнуло в сторону, но пропоротое им вражеское судно превратилось во вскрытую консервную банку.

Затаив дыхание, Санат шарил глазами по пространству. Ему открылось море разбитых кораблей, по краям уцелевшие остатки вражеского флота пытались спастись бегством — земные корабли преследовали их.

Позади раздался откровенно радостный вопль, пара крепких рук опустилась ему на плечи. Санат повернулся. Это был Смитт — ветеран пяти войн, стоявший перед ним со слезами на глазах.

— Филип, — с трудом выговорил он, — мы победили! Мы только что получили сообщение с Веги: флот ласинукской метрополии тоже разгромлен — и тоже таранными кораблями. Победа за нами! Это ваша победа, Филип! Ваша!

Его объятия причиняли боль, но лоара Филип Санат думал не об этом. Он замер, охваченный экстазом, лицо его преобразилось.

Земля стала свободной! Человечество было спасено!

Четырёхмерные киски

© Перевод А. Балабухи.
Эту историю давным-давно рассказал мне старый Мак, живший в хижине по ту сторону холма, на который смотрели окна нашего старого дома. Он был геологоразведчиком в Поясе Астероидов в пору Броска тридцать седьмого года, а теперь большую часть времени тратил на возню со своими семью котами.

— За что вы так любите кошек, мистер Мак? — спросил я его как-то.

Старый изыскатель взглянул на меня и поскреб подбородок.

— Видишь ли, — сказал он, — кошки напоминают мне тех махоньких зверюшек с Паллады. А они чем-то смахивали на кошек — те же мордочки, тот же вид… Умнейшие были крохи — из всех, кого я когда-либо встречал. Все погибли!

Мне стало жаль неведомых созданий, и я сказал об этом. Мак поднял на меня взгляд.

— Умнейшие были крохи, — повторил он, — Четырехмерные киски.

— Четырехмерные, мистер Мак? Но ведь четвертое измерение — время. Мы его проходили еще в прошлом году, в третьем классе.

— Выходит, ты у нас маленький школьник, да? — Он достал трубку и принялся неторопливо набивать ее. — Верно, четвертое измерение — это время. Те киски на Палладе были около фута длиной, шести дюймов ростом, дюйма четыре в толщину и тянулись куда-то в середину следующей недели. Ведь это и есть четвертое измерение, не так ли? Иначе объяснить, что ты сегодня почесал киску за ухом, а она в ответ завиляла хвостом только назавтра, никак не раньше. А самые крупные из них — так даже на день позже. Факт!

Я посмотрел на него с сомнением, но возразить ничего не мог. А Мак продолжал:

— И еще они были самыми лучшими махонькими сторожами во вселенной. Стоило им заметить грабителя или вообще какого-нибудь подозрительного типа, как они принимались вопить — пронзительно, что твои банши. Но главное — заметив грабителя сегодня, они начинали орать вчера, всякий раз предупреждая нас ровнехонько за двадцать четыре часа.

Я даже рот раскрыл:

— Честно?

— Ей-богу! А хочешь знать, как мы приспособились их кормить? Мы поджидали, когда киски отправятся спать, и тогда могли быть уверены, что они заняты перевариванием пищи. Эти четырехмерные малютки всегда переваривали съеденное ровно три часа — прежде, чем съесть; желудки их растягивались для этого назад по времени. Так вот, когда они отправлялись спать, мы засекали время, чтобы приготовить им обед и накормить точнехонько на три часа позже. — Мак раскурил трубку, выпустил клуб дыма и печально покачал головой. — Но однажды я ошибся. Бедный малыш! Его звали Джой, и он по праву был моим любимцем. Однажды он улегся спать в девять утра, а мне почему-то втемяшилось, что в восемь. Вот я и принес ему поесть в одиннадцать. Я обыскал все вокруг, но так и не смог его найти.

— Почему, мистер Мак?

— Видишь ли, организм четырехмерной киски никак не мог ожидать, что придется получить завтрак всего через два часа после того, как переварил его. Было бы уж слишком ожидать от него такого! В конце концов я отыскал таки Джой — под моей спецовкой в наружном ангаре. Он заполз туда и умер от несварения час назад. Бедный малыш! После этого случая я соорудил себе специальный будильник и больше уж никогда не допускал подобных ошибок.

После короткого печального молчания я почтительным шепотом возобновил разговор:

— Вы сказали, они все погибли. И все, как Джой?

Мак грустно покачал головой:

— Нет! Они подхватили от наших ребят простуду и попросту умирали — за любой срок, от недели до десяти дней до того, как подцепить болезнь. Их и с самого-то начала было не слишком много. А через год после того, как на Палладе обосновались шахтеры, кисок осталось не больше десятка, да и те ослабели от болезней. И вся штука была в том, приятель, что, погибая, они просто разлагались, особенно тот маленький четырехмерный орган в мозгу, который и управлял их существованием во времени. И эта особенность кисок обошлась нам в миллионы долларов.

— Как это, мистер Мак?

— Понимаешь, кое-кто из земных ученых прознал о четырехмерных кисках; они сообразили, что все наши крохи успеют окончательно вымереть прежде, чем хоть один из столпов науки доберется до Паллады в следующее противостояние. И потому они предложили нам по миллиону долларов за каждую киску, которую удастся сохранить живой или хотя бы мертвой.

— И вам удалось?

— Конечно, мы пытались, но они не хотели сохраниться. После смерти они уже ни на что не годились, и нам приходилось их хоронить. Мы пробовали зарывать трупы в лед, но все равно сохранялась только шкурка, а внутренности разлагались. А ведь ученым-то нужны были как раз внутренности! Само собой, зная, что за труп каждой киски дадут миллион, мы старались изо всех сил. Одному из нас пришло в голову погружать зверюшек в горячую воду прежде, чем они издохнут, чтобы все ткани как следует пропитать жидкостью. А когда крошка умрет, мы смогли бы заморозить воду и получить сплошной кусок льда с телом внутри.

У меня челюсть отвисла:

— И это сработало?

— Мы старались как умели, сынок, но никак не могли заморозить воду достаточно быстро. К тому времени, когда льдина промерзала насквозь, этот четырехмерный орган в мозгу все равно разлагался. Мы замораживали воду все быстрей и быстрей — но тщетно. А тем временем у нас осталась всего одна четырехмерная киска, да и та была уже при последнем издыхании. Мы пришли в отчаяние. И тогда одному парню пришло в голову, как можно заморозить всю воду в долю секунду. Он соорудил хитроумную машину. Мы взяли последнюю малышку и погрузили ее в горячую воду; киска бросила на нас последний взгляд, издала странный тихий возглас — и умерла. Мы нажали кнопку и заморозили ее, всего за четверть секунды превратив в целый кусок льда. — Тут Марк испустил такой тяжелый вздох, что он весил, наверно, добрую тонну. — Но это оказалось бесполезно. Четверть часа спустя внутренности киски разложились, и мы потеряли последний миллион долларов.

У меня перехватило дыхание.

— Но, мистер Мак, вы только что сказали, что заморозили эту четырехмерную киску всего за четверть секунды! У нее же просто не было времени, чтобы разложиться!

— Верно, сынок, — ответил Мак с тоской в голосе. — Понимаешь, мы делали все слишком быстро. И малютка не сохранилась как раз из-за того, что мы заморозили эту проклятую горячую воду так дьявольски быстро. Видишь ли, лед был еще теплым!

Оружие

© Перевод О. Брусовой.
В Зале совета воцарилось глубокое молчание. Пятеро марсиан с возвышения кафедры взирали на стоявшего перед ними землянина. Их странные, с кошачьими чертами лица хранили выражение полнейшего безразличия. Если б не живой блеск зеленоватых глаз, эти существа в своей неподвижности вполне могли сойти за изваяния. Глаза эти, как казалось Престону Кельвину, просверливали его насквозь.

Глава старейшин Марса, стоявший в центре кафедры, обратился к нему:

— Землянин, твоя просьба об аудиенции у совета удовлетворена. Что хочешь ты от старейшин Марса?

— Помощи, — отрубил Кельвин, памятуя, что с марсианами лучшая политика — резкость. — Нам требуется помощь в борьбе с силами зла.

Сероватые тактильные щупальца главы старейшин вздрогнули.

— Марс не поддерживает подобных контактов с Землей. Помощь не будет оказана.

— Очевидно,вы не знакомы с действительным положением вещей, ваше превосходительство. По поручению человечества и во имя его я обращаюсь к вам с этой просьбой. Не дайте погибнуть демократии.

— Мы следим с неослабевающим вниманием за положением дел на Земле, — последовал безучастный ответ. — Но каждая цивилизация должна идти своим, самостоятельно выработанным путем.

Плечи Кельвина поникли. Его предупреждали о глубочайшем бесстрастии этой сверхрасы, продукта несчетных этапов развития цивилизации Марса, но реальность превзошла все ожидания, а верить в поражение не хотелось.

Он решил подойти к делу с другой стороны.

— Наши интересы здесь обоюдны. Если зло восторжествует, на Земле воцарится культ ненависти. Тогда Марсу придется задуматься о собственной безопасности.

— Мы не страшимся угроз с Земли, вам следовало бы знать об этом. — Голос марсианина даже не дрогнул, продолжая излучать лишь холод полнейшего равнодушия. — Мы позволили вам колонизовать юпитерианские и сатурнианские миры, интерес к которым нами давно утрачен, но Марс мы сумеем отстоять.

Кельвин не смог подавить вздох.

— Поймите, я не прошу материальной поддержки. Моя просьба касается только оружия. Вы, обладающие такой силой и мудростью, способные завладеть всей вселенной, но пренебрегшие этим, неужели не поделитесь частичкой знаний с юной цивилизацией Земли? Во имя ее процветания?

Едва различимый шепот достиг ушей Кельвина: пятеро членов совета о чем-то совещались. И снова размеренный, невозмутимый ответ старейшины:

— Вы правы, наша мудрость велика. Настолько велика, что мы без сомнений заявляем — всякая цивилизация должна идти своим путем. Помощь оказана не будет.

Их равнодушие представлялось непобедимым, но Кельвин отважился еще на одну, последнюю попытку.

— Вы, видимо, отказываете из опасений, что я буду просить разрушительное оружие, способное оставить Землю голой и бесплодной. Но я хочу прямо противоположного, того, что некогда отразилось на истории вашей собственной планеты.

Мы изучали прошлое Марса и узнали нечто важное. Ранний период вашей истории во многом повторяет земной — череда разрушительных войн. После, почти незамедлительно, марсиане достигли нынешнего состояния полнейшего безучастия, когда войны и зло стали невозможны. Нам удалось выяснить, чем вызвана перемена, и мы просим помощи в осуществлении подобных перемен на Земле.

Кельвин сделал паузу, ожидая ответа, но получил лишь знак продолжать.

— В человеческом организме есть некая железа, атрофированная и, очевидно, бесполезная — рудимент, в своем роде. Марсиане смогли пробудить ее к жизни и возвратить органу надлежащие функции. Доказано, что его деятельность подавляет функционирование адреналиновых желез, продуцирующих страх и агрессию.

Мир, где поселятся существа с возобновленными функциями железы-рудимента, станет миром без гнева и страхов, миром разума. Неужели Марс откажет Земле в столь полезной услуге? Мне кажется, это было бы нелогично.

— Вы не правы, — последовал равнодушный ответ. — Отнюдь. Желательно ли для вас, землян, приобрести бесстрастие Марса?

— Нет, — вынужденно признал Кельвин. — Но зачем заходить так далеко? В вашем случае имеет место экстремальная гипертрофия функции рудимента. Если же средство, о котором я прошу, хорошо разбавить, оно лишь ослабит разрушительные чувства. Вот и все.

— Следовательно, вы в курсе, что желаемый эффект достигается путем применения некоего средства?

— Да, также знаю, что оно неорганического происхождения. Небольшая порция йода, введенная в систему водоснабжения города, поддерживает в здоровом состоянии щитовидную железу каждого обитателя. Рудиментол, известное вам средство, без сомнения, действует аналогично. Сообщите мне методику приготовления этого препарата. Вот и все, что я намеревался у вас просить.

Глава старейшин наклонился к Кельвину. Теперь он говорил очень тихо.

— Когда-то наша планета в поединке с разрушительными силами сумела обрести спасение. Земле такое тоже по силам. Даже попроси вы нас просто поднять мизинец — он не был бы поднят. Пусть Земля рассчитывает на свои собственные силы.

Лицо Кельвина исказилось гримасой отчаяния, землянин понял, что последний патрон растрачен впустую. Его карты раскрыты, козыри вышли. В отчаянии он покинул Зал совета.

Разум лихорадочно метался в поисках решения, пока Кельвин выбирался на голую и бесплодную поверхность Марса. Как же добыть препарат у этих ходячих айсбергов? Без рецепта он не может вернуться туда, где демократии удалось закрепиться лишь на крохотном клочке земли — западном берегу страны, некогда называвшейся Соединенные Штаты Америки. Лучше умереть в космосе, чем смотреть, как земляне пожирают свою планету.

И тут его посетила спасительная мысль о Деймосе!


Деймос! Гигантская лаборатория Марса! В ее недрах хранятся научные тайны марсианской цивилизации — в том числе и рецепт этой чертовой панацеи от человеческих бед. В голове Кельвина неожиданно зародился дерзкий план проникновения в эту крепость знаний, чтобы силой и хитростью вырвать то, что не удалось заполучить мольбами. Он даже не дал себе времени на обдумывание, боясь, что промедление породит нерешительность.

В далекие времена, когда земляне еще и ведать не ведали о существовании суперрасы марсиан, на Деймос отправилась с Земли исследовательская экспедиция. Путь ей преградил звездолет неизвестного происхождения, вынудив вернуться ни с чем. Возвращения же второй экспедиции, более многочисленной и получившей приказ игнорировать заграждения, применяя силовые методы, не дождались.

Кельвин помнил об этом и потому в глубине души осознавал несостоятельность задуманного плана. Но ему не было до этого дела. Единственной альтернативой успеху являлась мученическая гибель, которая — в нынешнем состоянии духа — Кельвина не страшила. И он с мужеством отчаяния ступил на борт своего корабля.

Долгие, невообразимо долгие часы занял путь к маленькому спутнику Марса, но наконец перед глазами землянина предстали изломанные пики гор. Осторожно кружа над ними, Кельвин размышлял, имеется ли над поверхностью Деймоса защитный экран. Он не осмелился бы посадить корабль, не убедившись в безопасности посадки.

Чтобы не гадать почем зря, Кельвин пустился на старый и проверенный трюк. Одна из двух спасательных шлюпок, которыми был оснащен его планетоход, бесшумно отделилась и медленно поплыла к спутнику Марса. Вследствие чрезвычайно низкого притяжения Деймоса она, несмотря на начальное ускорение, едва продвигалась вперед. Прошло полчаса, затем три четверти часа, и только когда стрелка часов завершила свой минутный круг, шлюпка наконец достигла цели. Что ж — путь свободен! И вот незначительная вспышка при посадке, облачко пыли, поднятое ударом о поверхность, и добро пожаловать на Деймос.

Первая удача вселила толику оптимизма в душу Кельвина. Экрана не существует!

Он осторожно направил корабль вниз и посадил его в неглубокой миниатюрной долине, с противоположной Марсу стороны. Лучи солнца достигнут ее не скоро, а значит, звездолет пока в безопасности.

Кельвин покинул борт, его громоздкая в скафандре фигура ступила на каменистую почву Деймоса. Для начала следовало разведать окрестности, чтобы впоследствии — когда и если ему удастся завершить с честью рискованное предприятие — без труда найти корабль. Затем его мысли устремились к поискам лаборатории. Перед Кельвином стояло три задачи — обнаружить вход, избежать слежки, отыскать рудиментол. Итак, сначала следует найти святая святых — вход в это царство науки.

Делая первый шаг, Кельвин напряг мускулы и в то же мгновение его ноги оторвались от земли, тело взмыло в воздух, описало дугу и с убийственной медлительностью стало опускаться. Пытаясь встать на ноги, он выписал второй головокружительно кульбит. Кельвин горько чертыхнулся. Здесь, на Деймосе, он практически невесом и беспомощен. Необходимо проявить изобретательность. Вцепившись в острые края каменного выступа, он слегка подался вперед, стараясь прикладывать как можно меньше усилий. Но едва рыпнулся, как пятки задрались выше головы, а руки оторвались от камня. Зато в этот раз, по крайней мере, вектор перемещения был направлен горизонтально вперед, и когда тело наконец прекратило скользить, выяснилось, что преодолено не менее десяти ярдов.

Выбрать курс следования не представлялось возможным, да и заморачиваться не стоило. Стоя на месте, он не приблизится к цели, в то время как, продвигаясь, неизбежно на что-нибудь натолкнется. Но только Кельвин решил приступить к исполнению этого незатейливого плана, как пришлось замереть и тут же упасть ничком, едва осмеливаясь дышать. Где-то впереди послышались резкие, немелодичные звуки марсианской речи. Приемник уверенно принимал сигналы, но Кельвин лишь с трудом мог разобрать их. Его знания марсианского языка хватало лишь на то, чтоб понимать медленно произносимые слова, а уж чтоб изъясняться на этом языке — нет, такие подвиги ни одному землянину не под силу.

Марсиан было двое. Кельвин отчетливо видел их через просвет между двумя валунами. Затаил дыхание. Неужели экран все-таки имеется? Значит, они заметили его и разыскивают? Если так, то ему недолго осталось прятаться.

Вдруг, как раз в ту минуту, когда он разобрал слова «период релаксации», разговор прекратился также внезапно, как начался. Один из собеседников быстро направился к забавно близкому горизонту, в то время как второй подошел к каменной стене, коснулся какой-то защелки и исчез в мгновенно открывшемся проеме. Сердце землянина подпрыгнуло в радостном изумлении. Боги — покровители путешественников не оставили его, указав, где находится вход в лабораторию. На мгновение он даже испытал чувство превосходства перед простодушными марсианами, так плохо умеющими хранить секреты.

Трудолюбиво преодолевая дюйм за дюймом, Кельвин приблизился к той же каменной стенке. Небольшую металлическую рукоятку ни спрятать, ни замаскировать марсианам в голову не пришло. Дома, на Земле, он непременно учуял бы в этом подвох, возможно, предательскую ловушку, но марсиане слишком сильны и слишком индифферентны ко всему на свете, чтобы затруднять себя устройством ловушек.

Шагнув внутрь, Кельвин, как и ожидал, оказался в воздушном шлюзе. Почти сразу распахнулась внутренняя дверь, и он увидел перед собой длинный узкий проход, со стенами, излучавшими рассеянное желтоватое сияние. Прямой, без единого поворота, коридор не сулил укрытий во имя спасения своей шкуры. Но он был пустым, и Кельвин, не задумываясь, двинулся вперед.

Даже незначительная, подобная той, что имелась на Марсе, гравитация казалась отрадой после почти полного отсутствия веса, которое он испытывал на поверхности Деймоса. Стальные подошвы не производили ни малейшего шума на противоударном полу. Коридор заканчивался балконом, и Кельвин, дойдя до него, помедлил минуту, изучая обстановку.

Гигантское пространство, разделенное перегородками на этажи и отсеки, расстилалось перед землянином. Его ошеломило множество лифтовых шахт и опорных колонн, стройные силуэты которых стремительно убегали в головокружительную высоту. Глубоко внизу, неразличимые глазом, смутно темнели контуры огромных механизмов. А вокруг Кельвин различал всевозможные многочисленные аппараты самых разных типов. И везде, везде сновали марсиане.

Дверь сбоку была приоткрыта, он нырнул туда и оказался в пустой комнате, являвшейся, очевидно, служебным помещением или хранилищем. Наконец, находясь в относительной безопасности, он смог отвинтить и снять с головы шлем, поглубже вдохнуть свежий бодрящий воздух и постоять минуту-другую, обдумывая следующий шаг.

Наблюдая за деятельными марсианами, Кельвин откровенно растерялся. Иллюзорная удача скоро иссякнет и его обнаружат. Что делать? Внезапно желтое свечение стен угасло, и помещение постепенно залил призрачный синий свет.

Кельвин в нервном ожидании выпрямился. Не сигнал ли это, предупреждающий о появлении постороннего? Может быть, над ним просто насмехаются? Внезапно он почуял еще одну перемену —>деловой шум внезапно стих, уступив место полной тишине. Страх Кельвина сменился любопытством, он медленно, на цыпочках выбрался наружу. Гигантская лаборатория купалась в том же синем свечении. Оказавшись лицом к лицу с этим царством неясных теней и темного печального света, он почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Но тут же в памяти всплыли услышанные на поверхности Деймоса слова одного из марсиан — «период релаксации», он сразу сообразил, что означает затишье, и воспрял духом. Удача пока не повернулась к нему задом!

Теперь предстояло заняться поисками местонахождения рудиментола. Оглядывая сумеречное пространство лаборатории, подавленный его величиной и загадочностью, Кельвин впервые понял сложность поставленной им перед собой задачи, остановился и стал размышлять.

По-видимому, лаборатория организована в порядке, привычном для марсиан. Значит, сначала следует отыскать химический отдел; если эти поиски не увенчаются успехом, тогда — при условии, конечно, что его не обнаружат — секцию биологических исследований.

Подъемник, смутно различимый в синем полумраке, маячил где-то справа. К счастью не отключенный на период релаксации, он доставил Кельвина на самый нижний этаж с такой скоростью, что по прибытии пришлось потратить пару минут на переведение духа.

Кельвин рискнул зажечь фонарик. Тонкий лучик обежал окружавшие землянина гигантские конструкции, уходившие во тьму. Кельвин не понимал, для чего они предназначены, хоть на Земле по виду многих приборов мог бы определить их назначение, но одно ему было ясно — эти сооружения не могли иметь никакого отношения к химии. Осторожно продвигаясь по узким проходам, все время освещая перед собой путь, он скоро оказался на относительно открытом пространстве.

Похоже, здесь машинное отделение. Справа покоилась огромная махина двигателя, даже в бездействии сохранявшая устрашающую ауру силы и мощности. Впереди возвышался небольшой атомный генератор, вызвавший у Кельвина некоторый интерес, поскольку на его родной планете еще не преуспели в изучении этого вида энергии.

Но так как время у него было ограничено, пришлось поторопиться. Он заглянул в комнату, заставленную низкими столами, на которых лежали какие-то покрытые чехлами предметы. Узнав запах формалина, Кельвин с некоторым трепетом предположил, что очутился в анатомической лаборатории, и вздрогнул при мысли о том, что именно могло таиться под этими чехлами. Еще несколько шагов — и землянин оказался среди множества металлических клеток, населенных зверями. Почуяв постороннего, марсианские уомбо и скораты, обычные земные белые мыши запищали и в тревоге заметались от стенке к стенке. Кельвин поспешил удалиться.

Он миновал множество полок, заполненные кубической формы сосудами с застывшими странными насекомыми, с пробирками, где копошились марсианские бактерии, оптикой. Кельвин чувствовал себя посетителем музея, который на каждом шагу натыкается на удивительные экспонаты. Так он проблуждал довольно долго, пока не попал в помещение, напичканное причудливыми агрегатами, отдаленно напоминающие приспособления земных химиков. Разделенная на несколько отсеков низкими, едва достающими до пояса, перегородками, она была уставлена мириадами контейнеров — стеклянных, парафиновых, резиновых, — содержащих бесконечное разнообразие контрольных растворов. И над всем этим царил тот знакомый — острый, слегка кисловатый — химический запах, который сразу вызвал к жизни воспоминания о занятиях химией в колледже.

Направленный вверх, луч фонарика уткнулся в потолок, являвшийся начальным уровнем следующего этажа. Один из бесчисленных лифтов оказался рядом, Кельвин ступил на платформу и бесшумно понесся наверх.

На следующем уровне, как и на третьем, четвертом, взгляд его встречал одно и то же зрелище — несметные количества химической посуды: колбы, бутыли, бюреты, реторты, пипетки, самой разнообразной формы стеклянные изделия, резиновые шланги, фарфоровые ступки, платиновые тигли.

Затем последовал этаж, где размещались экспериментальные лаборатории. В самом центре помещения находилась огромная емкость, заполненная зеленоватым клубящимся газом, очевидно хлором, и серией самым замысловатым образом подключенных, к ней трубок (в данный момент перекрытых зажимами), соединенная с крошечной колбой, содержавшей бесцветную жидкость. Поодаль две бюреты, каждая в ярд длиной, медленно роняли по капле мутную жидкость в мензурки, наполненные булькающим, пурпурного цвета раствором.

В дальнем конце помещения поблескивала паутина трубок, в центре которой, словно паук, сидел на небольшом огне стеклянный сосуд. Вязкая красная жидкость бурлила и кипела, испуская слабый смолистый аромат.

Этажи, мимо которых промчал Кельвина лифт, казались бесконечными. После семнадцатого пошли аналитические лаборатории. На двадцать пятом он увидел знакомые установки для исследований по органической химии, на тридцать пятом явно занимались физхимией, на сороковом — биохимией.

Кельвин почти не оглядывался по сторонам, он мог думать лишь о собственном проигрыше. Ни малейшего намека на существование рудиментола, на его природу и способ получения. Ни на одном из этажей он не обнаружил никаких записей или папок, не говоря уж о чем-нибудь хоть отдаленно напоминающем библиотеку химической литературы.

Оставался необследованным лишь самый верхний уровень, и сейчас Кельвин видел, что и здесь практически пусто. Огромное, насколько Кельвин мог судить в этом синем полумраке, более сотни ярдов по каждому из трех измерений, пространство было занято какими-то приземистыми, кубической формы конструкциями, расположенными вдоль стен.

Они, совершенно одинаковые, окружали по периметру все помещение, количество их измерялось сотнями. В ярд высотой, при такой же ширине и глубине, каждый сосуд покоился на четырех низких ножках. Сторона, обращенная к зрителю, казалась сделанной из матового, напоминавшего стекло, материала, остальные три были металлическими.

На каждом из сосудов виднелась выгравированная золотом надпись, состоявшая из двух строк. Обе они были выполнены марсианским письмом: иероглифика и цифры. Надпись на ближайшем сосуде гласила «Отчет. 18».

Разглядывая помещение сузившимися от напряжения глазами, Кельвин принялся размышлять. Отчет? О чем именно? Логика подсказывала, что эти сосуды могли содержать записи — отчеты о химических опытах, выполненных марсианами. Своего рода химическая энциклопедия. С жадным любопытством он приблизился к одному и заметил цифру, означавшую порядковый номер. Он выбрал сосуд с пометкой «1».

Пальцы обнаружили выпуклую пластину в верхнем правом участке передней стенки. Легким нажимом Кельвин отвел пластину в сторону и нащупал крохотный рычажок в центре полукруглой щели. Не тратя времени на колебания, он слегка передвинул его влево, и полупрозрачная стеклянная панель ожила — ярко освещенная, она напомнила голубые телевизионные экраны далекой Земли. Но на этом всякое сходство кончалось, ибо снизу вверх по экрану поползла длинная колонка текста. Изучать марсианский язык — задача нелегкая, сложно запоминать слова, которые не можешь ни произнести, ни узнать на слух. И сейчас Кельвин разбирал написанное едва ли не по слогам, таким сложным оказался этот фрагмент технического текста. Но догадка оказалась правильной. Перед ним находилась энциклопедия, выстроенная в алфавитном порядке.

Он вернул рычажок обратно в центр и обнаружил, что скольжение строк марсианской записи прекратилось, освещение погасло. Снова передвинул рычажок влево, на этот раз подальше, и колонка поползла вверх быстрее. Дальше и дальше, он ускорял и ускорял движение текста, пока оно не превратилось в серое, неразличимое глазом мелькание. Опасаясь испортить прибор, вернул рычажок в исходное положение, подумал секунду и переместил его вправо. Строчки поползли в обратном направлении, колонка устремилась вниз, а достигнув нулевого уровня, исчезла, и экран погас.


Кельвин удовлетворенно перевел дух. Теперь понятно, как быть дальше. Требуется отыскать статью, относящуюся к рудиментолу, поскольку именно она будет содержать информацию, за которой Кельвин охотится. Если, конечно, данное средство вообще упомянуто. Теперь, оказавшись почти у цели, он вдруг ощутил дрожь в коленях.

Несмотря на мгновенную слабость, прошел вдоль ряда кубов, разыскивая тот, в котором могла находиться необходимая статья, и мысленно принося благодарность марсианам за решение разместить весь объем сведений по химии в алфавитном порядке. И вот оно — искомое!

Перед ним холодный, ко всему безучастный текст, тысячи слов описывали каждый аспект свойств рудиментола. Кельвин следил, затаив дыхание, в состоянии понять едва ли больше одной десятой, и напряженно выискивая единственный нужный ему факт.

Наконец сведения появились на экране так внезапно, что Кельвин чуть не пропустил их. Истерично рассмеявшись, вернул текст назад и долго не мог сосредоточиться, возбужденно радуясь собственному успеху.

Снова и снова он перечитывал краткое описание препарата и метод его производства. Рудиментол оказался обычным бромом, элементом, в избытке присутствующим в морской воде, но с одним отличием. Рудиментол был одним из изотопов этого галогена, не существующим в природе, при получении искусственным путем живущим лишь короткое время. Лаконично, в профессиональных терминах излагались природа и интенсивность нейтронной бомбардировки, в результате которой выделялся изотоп, и это описание Кельвин вытвердил наизусть.

Он добился, добился желанной цели! Теперь дело за малым — возвратиться домой, на Землю. После долгих часов плутания по цитадели марсианской науки, после общения со старейшинами Марса обратная экспедиция не пугала его. Счастье, ощущение триумфа переполняли сердце и разум.

Вырвавшийся у Кельвина торжествующий возглас в то же мгновение оборвался… Освещение изменилось. Тусклый синий свет внезапно уступил место яркому желтому, и Кельвин застыл на месте. Задыхающийся, ослепленный, изумленный.


Марсиане окружили его. Он отпрянул, ошеломленный резкой переменой, но тут же его глаза выхватили в центре толпы суровое бесстрастное лицо главы старейшин, и Кельвина захлестнули гнев и отчаяние. В безысходности землянин выставил перед собой узколучевой поражатель, но под ледяным взглядом марсианина не мог заставить себя нажать на курок. Затем рука его онемела, ослабла и, словно в тумане, он услышал металлический стук. Поражатель выскользнул и упал на пол.

После долгого молчания глава старейшин заговорил:

— Ваши действия похвальны, землянин. Может быть, несколько опрометчивы, но своевременны и целенаправленны.

Кельвин вытаращил в изумлении глаза.

— Вы играли со мной? — гневно воскликнул он, — Позволили прийти сюда и найти драгоценное оружие, чтоб в конце концов посмеяться надо мной? Пожалуй, ваше хваленое бесстрастие на поверку не столь уж непроницаемо и легко находит выход в жестокости.

Страшная слабость охватила его. Слабость и разочарование.

— Схема вашего поведения была нами вычислена с самого начала, — продолжал старейшина, — Психологические особенности вашей личности подсказали, что вы предпримете поход на Деймос. Поэтому мы убрали щит от сателлита, указали место входа в лаборатории, спешно ввели период релаксации. И воздержались от всякого вмешательства, пока вы не обнаружите то, что вам требовалось. Эксперимент завершился вполне удачно.

— Что вы намерены предпринять? — горько спросил Кельвин. — Ваши объяснения мне безразличны.

— Что? Ровно ничего. — Ответ последовал в том же размеренном тоне. — Ваш корабль цел. Возвращайтесь на Землю со своей добычей.

Глаза Кельвина распахнулись. Он не мог говорить, лишь бормотал что-то неразборчивое:

— Но ведь вы отказали мне!

— Верно. Но никто не мешал вам добыть его самостоятельно. Мы справедливо отказали в помощи в ответ на просьбу Земли, ибо каждый мир должен решать свою судьбу сам. Ваша планета не пожелала принять наш отказ и в вашем лице предприняла действия, может быть, обреченные на неудачу, но отважные. Мы не имеем права отнимать у вас то, что принадлежит вам. Просьба удовлетворена не была, но вы сами справились с поставленной задачей. Возвращайтесь на Землю, лекарство останется с вами.

Наконец Престон Кельвин смог понять ход марсианского образа мыслей. Этих непонятных, непостижимых марсиан. Он опустил голову и прошептал одни губами:

— Марсиане — раса странных созданий. Но, безусловно, великих.

Нет связи

© Перевод Н. Берденникова.
Раф был типичным, по стандартам своего времени, американцем. Но исключительно несимпатичным, по американским стандартам нашего времени. Он являл собой груду мышц. Челюсть была просто огромна, нос широк и горбат, а черные глаза маленькие и далеко посаженные, учитывая чудовищную форму носа. И еще «красоты» ему придавала толстая шея, широкий корпус, лопатовидные пальцы с мощными изогнутыми ногтями и… все остальное.

Его рост в вертикальном положении, когда он стоял на толстенных ногах с большими мягкими ступнями, достигал двух с половиной ярдов. Вес, хоть стоя, хоть сидя, приближался к четверти тонны. Лоб поднимался вверх плавной дугой, а объем черепа был трудноопределяем. Огромной кистью он удивительно умело орудовал хрупкой ручкой, при этом мозг, когда он склонялся над письменным столом, сосредоточившись на мыслительном процессе, размеренно гудел. На самом деле жена и нынешние друзья-американцы считали его вполне приятным парнем. Что наглядно говорило за то, что магическая сила значительного отклонения по временной оси не играет столь уж важной роли в сравнении с силой интеллекта.


Раф-младший представлял собой уменьшенный вариант нашего типичного американца. Он был юношей, еще не лишившимся волосяного покрова, закрывавшего плотным слоем мелких завитков грудь и спину. Впрочем, мех уже начинал редеть, и, возможно, буквально через год Младший впервые наденет рубашку взрослого, чтобы закрыть вызывавший чувство гордости фрагмент безволосой кожи — показателя возмужалости.

А пока он сидел в одних брюках и лениво почесывал любимое место над диафрагмой. Он чувствовал любопытство и легкую скуку. Он любил приходить с отцом в музей, когда в нем были люди. Сегодня музей закрыт, и редкие звуки шагов в пустых коридорах звучали тоскливо. Кроме того, он знал все, что здесь находилось, — в основном кости и камни.

— А это что такое? — спросил Младший.

— Что именно? — Раф поднял голову, оглянулся и тут же довольно улыбнулся. — О, это совсем новый экспонат. Копия Первобытного Примата. Его прислала группировка Северной Реки. Неплохая работа, верно?

И он вернулся к работе, чтобы не исчезло мгновенно возникшее чувство радости. Первобытный Примат не должен выставляться по крайней мере еще неделю, пока не подготовлено надлежащим образом обставленное почетное место. Поэтому в данный момент экспонат находился в его кабинете в качестве любимого детища.

Раф рассматривал изготовленную копию совсем с другими чувствами. Он видел перед собой тщедушную фигуру смешного размера с тонкими руками и ногами, покрытыми редкими волосами, с безобразно мелкими чертами лица и большими глазами навыкате.

— Что это за существо, па?

Раф недовольно зашевелился.

— Оно жило много миллионов лет назад и выглядело примерно так, как мы думаем.

— Почему? — настаивал юноша.

Раф сдался. Очевидно, без разъяснений не обойтись, и он хотел покончить с этой темой раз и навсегда.

— Ну, во-первых, по форме костей мы можем определить, как выглядели мышцы и сухожилия, где располагались нервные окончания. Во-вторых, по зубам легко узнать тип системы пищеварения, а по костям ступней — осанку животного. В остальном мы придерживаемся принципа аналогии, то есть используем внешний вид животных, существующих сегодня и имеющих примерно такой же скелет. Например, именно поэтому он покрыт рыжими волосами. Почти все приматы, а это ничтожные, почти выродившиеся существа, являются рыжеволосыми, с голыми затвердениями на ягодицах… — Пока отец вещал, Младший обошел существо и осмотрел сзади, чтобы лично в этом убедиться. — …Мясистыми хоботками и короткими сморщенными ушами. Пищевой режим вряд ли можно считать специализированным, о чем свидетельствуют универсальные зубы, а о ночном образе жизни сами за себя говорят большие глаза. Достаточно просто. Мы покончили с этим вопросом, юноша?

И вдруг Младший, который думал об этом все чаще, произнес уничижительные слова:

— А мне кажется, что он похож на Ийка, старого страшного Ийка.

Раф пристально посмотрел на него. Очевидно, он что-то упустил.

— Ийка? — переспросил он. — Что еще за Ийка? Воображаемое существо, о котором ты читал?

— Воображаемое? Па, скажи, ты давно не заглядывал к Архивариусу?

Ответить оказалось весьма затруднительно, потому что он никогда к нему не заглядывал, по крайней мере, с тех пор, как стал взрослым. Для детей Архивариус как хранитель мировых устных, письменных и зарегистрированных вымыслов обладал, конечно, немыслимым очарованием. Но он давно повзрослел…

— Появились новые рассказы про Ийка? — спросил он терпеливо. — Не помню, чтобы такое случалось, когда я был молодым.

— Ты не понял, па. — Можно было предположить, что молодой Раф слегка раздражен, что тщательно скрывал. — Ийка действительно существуют. Они пришли из Другого Мира. Неужели ты ничего об этом не слышал! Нам рассказывали об этом в школе, об этом написано в Групповом Журнале. В своем мире они стоят вниз головой, только не знают об этом, и похожи на Первобытного.

Раф едва смог скрыть изумление. Он понимал абсурдность попытки расспрашивать об археологических данных своего далеко не все понимавшего сына, и задумался на мгновение. В конце концов, он тоже кое-что слышал. Об огромных континентах, существующих в другом полушарии Земли. Кажется, кто-то говорил о существовании на них жизни. Ничего определенного. Может быть, действительно не стоило заниматься исключительно своей областью интересов.

— Здесь в группах появились Ийка? — спросил он.

Младший быстро закивал.

— Архивариус говорит, они умеют думать так же хорошо, как мы. У них есть машины, которые летают по воздуху. Поэтому они и появились.

— Младший! — строго произнес Раф.

— Я говорю правду! — воскликнул Младший обиженно, — Сам спроси у Архивариуса.

Раф медленно собрал документы. Сегодня был закрытый день, и он, несомненно, мог застать Архивариуса дома.


Архивариус был почтенным и почетным членом группы Гурроу Красной Реки, и лишь немногие помнили то время, когда он им не являлся. Он занял этот пост по общему согласию и хорошо справлялся с обязанностями, потому что был Архивариусом по той же причине, по которой Раф стал куратором музея. Ему нравилось заниматься именно этой работой, он хотел занимать именно эту должность и другой жизни для себя не представлял.

Социальную структуру группы Гурроу трудно понять, если ты в ней не родился, но она обладала определенной расплывчатостью, которая делала слово «структура» не вполне уместным. Каждый Гурроу занимался той работой, к которой имел склонность, а если оставалась какая-либо работа, она выполнялось либо совместно, либо последовательно в порядке, определяемом жребием. Может показаться, что система слишком примитивна, чтобы работать, но на самом деле традиции, развившиеся в течение пяти тысяч лет с момента образования, как считалось, первой добровольной группы Гурроу, сделали ее сложной, гибкой и, следовательно, работоспособной.

Архивариус, как и предполагал Раф, был дома, и возникла некоторая неловкость из-за восстановления старых и незаслуженно запущенных отношений. Конечно, он пользовался справочной библиотекой Архивариуса, но никогда напрямую; тем не менее когда-то он был ребенком, прилежным учеником, только начинавшим впитывать накопленные другими знания, и сейчас испытывал некоторые угрызения совести из-за разрыва отношений.

Комната, в которую он вошел, в большей или меньшей степени оказалась забита записями и в меньшей степени печатными материалами. Архивариус прервал приветствия извинениями.

— Пришли посылки от других групп, — сказал он. — Сам понимаешь, что на каталогизацию нужно время, которого почему-то уже не хватает. — Он раскурил трубку и глубоко затянулся. — Судя по всему, мне понадобится постоянный помощник. Раф, что скажешь о своем сыне? Он постоянно заходит ко мне, как ты двадцать лет назад.

— Ты еще помнишь то время?

— Лучше, чем ты. Как думаешь, твой сын согласится?

— Предлагаю поговорить с ним. Возможно, согласится. Не могу сказать, что он сильно увлечен археологией. — Раф взял запись наугад и посмотрел на маркировочную бирку. — Гм… от группы Долины Хокуин. Далеко отсюда.

— Далеко, — согласился Архивариус. — Я, конечно, рассылаю и наши работы. Труды нашей группы высоко оцениваются по всему континенту, — добавил он с нескрываемой гордостью. — На самом деле, — он указал мундштуком трубки на собеседника, — твой трактат о вымерших приматах распространен повсеместно. Я уже разослал две тысячи экземпляров, но так и не смог выполнить все заявки. Совсем неплохо для археологии.

— Именно археология и привела меня сюда, а еще то, что, по словам сына, ты рассказал ему. — Раф не знал, с чего начать. — Ты рассказывал ему о существах Ийка с Антиподов, и мне хотелось бы получить всю возможную информацию.

Архивариус задумался.

— Я могу рассказать все, что знаю, своими словами, или мы можем пойти в Библиотеку и просмотреть справочные материалы.

— Не стоит открывать Библиотеку ради меня. Просто скажи, что сам об этом думаешь, а материалы я найду потом.

Архивариус сжал зубами мундштук трубки, отодвинул стул так, чтобы спинка прижалась к стене, и собрался с мыслями.

— Итак, — сказал он. — Полагаю, все началось с открытия континентов на другой стороне. Это случилось пять лет тому назад. Возможно, ты об этом знаешь.

— Знаю только, что это произошло. Знаю, что континенты существуют. Помню, однажды даже подумал, какие блестящие перспективы открываются в связи с этим для археологии, но не более того.

— Значит, мне многое предстоит тебе рассказать. Кстати, новые континенты открыты совсем не нами. Пять лет назад несколько не являвшихся Гурроу существ появились в группе Восточной Бухты на машине, которая могла летать, что, как мы потом определили, объяснялось вполне научным принципом, а именно эффектом плавучести воздуха. Они умели говорить, были вполне разумными и называли себя Ийка. Гурроу из группы Восточной Бухты изучили их язык — достаточно примитивный, со множеством непроизносимых звуков.

Раф безразлично махнул рукой.

— Гурроу из группы с помощью членов группы Железной Горы, которые, как ты знаешь, специализируются на работе с металлами, создали несколько копий летающей машины. Предприняли перелет через океан, и я должен сказать, что было написано несколько томов книг, о летающей машине, о новой науке, названной аэродинамикой, о географических открытиях, даже о новой философской системе, основанной на множественности интеллектов. Все они созданы членами групп Восточной Бухты и Железной Горы. Огромная работа всего за пять лет, и все эти книги есть в Библиотеке.

— Но эти Ийка, они все еще в группе?

— Гм… я практически уверен в этом. Они отказались вернуться домой, назвав себя «политическими беженцами».

— Полити… что?

— Это на их языке, и аналога перевода фактически не существует.

— Почему политические беженцы, а не геологические или еще какие? Я всегда считал, что перевод не может оставаться простой бессмыслицей.

Архивариус пожал плечами.

— Могу предложить обратиться к книгам. Они заверяют, что не являются преступниками. Я же рассказываю только то, что знаю.

— Хорошо, а как они выглядят? У тебя есть их изображения?

— В Библиотеке.

— Ты читал мои «Принципы археологии»?

— Просмотрел.

— Помнишь иллюстрацию, на которой изображен Первобытный Примат?

— Боюсь, нет.

— Тогда, нам все-таки придется пойти в Библиотеку.

— Хорошо. — Архивариус, закряхтев, встал.


Администратор группы Гурроу Красной Реки занимал свой пост на тех же условиях, что и куратор Музея, или Архивариус, или любое другое лицо, занимающее свою должность добровольно. Если предположить иное, то тогда бы следовало признать: в обществе не хватает индивидуумов с хорошими административными способностями.

В действительности все работы в группе Гурроу, если «работа» определяется как регулярное занятие, плодами которого пользуются другие, а не только сам работающий, разделены на два класса: добровольные работы и недобровольные, или общественные работы. Все работы первого класса равны. Если Гурроу получает удовольствие от прокладки полезных каналов, его горб следовало уважать, а выполняемую им работу почитать. Если никто не получает удовольствия от таких земляных работ, но производить их необходимо для удобства, такие работы становятся общественными, выполняемыми по жребию или поочередно, что, возможно, раздражало, но было неотвратимым.

Таким образом, Администратор жил в доме не более просторном или шикарном, чем у других, никогда не садился во главе стола, не обладал никакими дополнительными титулами, кроме названия должности, и никогда не становился объектом зависти, ненависти или обожания. Ему нравилось заниматься торговлей между группами, осуществлять контроль над общими финансами группы и разрешать достаточно редко возникавшие споры. Естественно, он не получал дополнительных привилегий, касающихся еды или источников энергии, за то, что ему нравилось делать.

Таким образом, к Администратору Раф зашел не для того, чтобы получить разрешение, а желая привести в надлежащий порядок свои счета. Закрытый день еще не закончился. Администратор спокойно восседал в послеобеденном кресле, курил послеобеденную сигару и читал послеобеденную книгу. Было что-то вневременное в шестерых детях и жене, но и они сейчас выглядели какими-то послеобеденными.


Войдя в дом, Раф выслушал многократные приветствия и тут же закрыл уши руками, потому что если разные администраторши и выполняли какую-нибудь работу, заключалась она в создании шума. Определенно они получали от нее удовольствие, и определенно другие пожинали ее плоды, потому что барабанные перепонки, очевидно, становились непроницаемыми.

Администратор шикнул на них.

Раф с благодарностью принял сигару.

— Лар, я намереваюсь на время покинуть группу, — сказал он. — Работа требует этого.

— Мы не получим удовольствия от твоего отсутствия, Раф. Надеюсь, оно не будет продолжительным.

— Я тоже. Что у нас есть в общих единицах?

— Вполне достаточно для твоих целей, уверен в этом. Куда намереваешься отправиться?

— В группу Восточной Бухты.

Администратор кивнул и, задумавшись, выдохнул огромное облако дыма.

— К сожалению, в наших книгах зарегистрирован избыток в пользу Восточной Бухты, — сказал он, — Я могу проверить, если хочешь, но обменных единиц, имеющихся в наличии, вполне хватит для оплаты перевозки и необходимых расходов.

— Прекрасно. Скажи, каков мой статус в Реестре общественных работ?

— Мм, нужно посмотреть список. Я вынужден оставить тебя на минуту.

Он встал и, тяжело ступая, пронес огромный вес тела через комнату в коридор. Раф наклонился, чтобы шутливо ущипнуть младшего ребенка, подкатившегося к нему и оскалившего в притворной ярости сверкающие зубы, — черный комок густой шерсти с длинным детским носом, который еще не расширился и напоминал, что их предками были животные, жившие полмиллиона лет тому назад.

Вернулся Администратор с толстой книгой и огромными очками. Он аккуратно открыл книгу, перевернул страницы до нужного места и провел пальцем по столбцу.

— Проблема только с водоснабжением, Раф, — сказал он. — На следующей неделе ты включен в состав ремонтной бригады. Следующая работа — только через два месяца.

— Я вернусь раньше. Некем заменить меня в ремонтной бригаде?

— Гм… что-нибудь придумаю. Могу позвать своего старшего. Скоро наступит рабочий возраст, и я хочу, чтобы он все попробовал. Может быть, ему понравится работать на плотине.

— Правда? Скажи мне, если понравится. Может всегда заменять меня.

Администратор ласково улыбнулся.

— На твоем месте я не стал бы на это рассчитывать. В качестве работы он выбрал бы сон, если бы смог придумать, как сделать его полезным для всех. Кстати, зачем ты собрался в Восточную Бухту, если, конечно, не секрет?

— Может быть, ты будешь смеяться, но я только что узнал о существовании таких существ, как Ийка.

— Ийка? Знаю о таких. — Администратор ткнул пальцем в сторону. — Заморские существа, верно?

— Верно! Но это не все. К тебе я пришел из Библиотеки. Видел трехмерные репродукции. Лар, они Первобытные Приматы или очень на них похожи. В любом случае приматы, разумные приматы. У них маленькие глаза, плоские носы и совсем другие челюсти, но они по меньшей мере двоюродные родственники. Лар, я должен их увидеть.

Администратор пожал плечами. Этот вопрос его совершенно не интересовал.

— Зачем? Раф, я спрашиваю чисто из-за собственного невежества. Почему ты должен видеть их лично?

— Почему? — Раф был явно поражен вопросом. — Знаешь, что произошло за последние несколько лет? Не читал мою книгу по археологии?

— Нет, — заявил Администратор. — Не стал бы читать, чтобы лишний раз не работать в мусороуборочной бригаде.

— И это значит, — сказал Раф, — что ты больше подходишь для уборки мусора, чем для археологии. Почти десять лет я в одиночку сражался за свою теорию, согласно которой Первобытный Примат был разумным существом с развитой культурой. Пока у меня не было ничего, кроме логической необходимости, которую археологи признают лишь в крайнем случае. Им нужно нечто более существенное. Остатки группы, артефакты, строения, книги… А я могу продемонстрировать только скелет с огромной черепной коробкой. Клянусь звездами над головой, Лар, что могло сохраниться через десять миллионов лет? Металл разрушается. Бумага разрушается. Пленка разрушается. Сохраняются только камни, Лар. И превратившиеся в камни кости. Это у меня есть. Череп с вместилищем для мозга. А еще камни, старые заточенныеножи. Обработанный кремень.

— То есть артефакты, — сказал Лар.

— Они называются эолитами. Доисторическими камнями. В качестве доказательства не принимаются. Некоторые археологи называют их природными веществами, которым эрозия случайно придала форму. Идиоты.

Он усмехнулся с присущей настоящим ученым злостью.

— Но если эти Ийка разумны, я практически докажу свою правоту.


Рафу приходилось путешествовать и раньше, но никогда — на восток, и он не мог не поразиться упадку сельхозпроизводства. В ранней истории группы Гурроу не были специализированы. Каждая являлась экономически самостоятельной, а торговля являлась скорее жестом доброй воли, чем необходимостью.

Ситуация осталась неизменной в большинстве групп. Его группа — группа Красной Реки — была типичной. Уже в пятистах милях от берега, на плодородной земле, сельское хозяйство оставалось центрическим. В реке водилось достаточно рыбы, хорошо была развита молочная промышленность. На самом деле именно экспорт продовольствия обеспечивал значительный запас общих единиц.

Но по мере продвижения на восток группы, которые им пришлось миновать, казалось, обращали все меньше внимания на обработку почвы и все больше — на возведение дымящих заводских конструкций. Группа Восточной Бухты оказалась торговым центром, процветание которой зависело в основном от судов. Это была более густонаселенная, чем средняя группа, с плотной застройкой. Расстояние между домами иногда составляло меньше ста ярдов.

Раф почувствовал себя неуютно от одной мысли о необходимости жить в такой тесноте. Еще хуже было в порту, где огромное количество Гурроу занимались общественными работами по разгрузке и погрузке. Администратор группы Восточной Бухты оказался совсем молодым Гурроу, недавно занявшим эту должность. Его переполняла радость от работы, и он был вне себя от удовольствия в связи с тем, что ему посчастливилось принимать столь заслуженного гостя.

Раф выдержал до конца превосходный ужин, выслушивая длинную лекцию о происхождении каждого блюда. Для провинциальных ушей странно и заманчиво звучали слова о говядине из группы Прерий, картофеле из группы Северо-Восточных Лесов, кофе из группы Перешейка, вине Тихоокеанской группы и фруктах из группы Центральных Озер. За сигарами — из группы Южных Островов — он заговорил об Ийка. Администратор Восточной Бухты мгновенно стал серьезным и немного забеспокоился.

— Тебе следует поговорить с Лернином. Он будет рад помочь. Ты говоришь, кое-что знаешь об этих Ийка?

— Скорее, хотел бы сам кое-что узнать. По внешнему виду они похожи на вымерший вид животных, который я изучаю.

— Так вот в чем заключается твой интерес. Понятно.

— Администратор, может быть, вы расскажете мне подробно, как они здесь появились? — вежливым тоном предложил Раф.

— Тогда я еще не был администратором, дружище, поэтому информации из первоисточника у меня нет, но все описано достаточно подробно. Эта группа Ийка прибыла сюда на летающей машине… Ты слышал о воздухоплавательных устройствах?

— Да, да.

— Ну, они, несомненно, были беглецами.

— Слышал. Тем не менее они заявили, что не являются преступниками, не так ли?

— Так. Странно, верно? Они признались, что были осуждены, после длительного, искусно проведенного допроса, когда мы выучили их язык, но отрицали то, что являются злодеями. Очевидно, разошлись со своим Администратором во мнениях по принципам политики.

Раф понимающе кивнул.

— Который отказался подчиняться общему решению. Верно?

— Все не так просто. Они настаивают, что никакого общего решения не было. Заявляют, что Администратор принимал касающиеся политики решения самостоятельно.

— И его не заменили?

— Очевидно, думающие так признавались преступниками, как те, что оказался здесь.

— Тебе это кажется разумным? — спросил Раф после некоторой, вызванной изумлением паузы.

— Нет, я просто передаю тебе их слова. Конечно, язык Ийка затрудняет переговоры. Некоторые звуки невозможно произнести, слова имеют разные значения в зависимости от положения в предложении и едва ощутимых изменений в интонации. Кстати, часто случается, что слова Ийка даже в лучшем переводе остаются загадкой.

— Вероятно, они очень удивились, увидев здесь Гурроу, — предположил Раф, — если принадлежали к другому роду.

— Удивились! — Голос Администратора понизился почти до шепота. — Можно сказать и так. Данная информация не предавалась огласке по понятным причинам, поэтому надеюсь, ты не забудешь о конфиденциальности. Эти Ийка убили пятерых Гурроу, прежде чем их смогли разоружить. У них был прибор, который выбрасывал металлические шарики с высокой скоростью при помощи управляемой взрывной химической реакции. Нам удалось ее воспроизвести. Естественно, учитывая обстоятельства, мы не называем их преступниками, так как вполне обоснована точка зрения, согласно которой они не понимали, что мы разумные существа. Очевидно, — Администратор печально улыбнулся, — мы напоминаем определенных животных, обитающих в их мире. Так они сказали.

Рафа вдруг охватил приступ воодушевления.

— Клянусь звездами! Они сказали так, да? А подробности? Каких именно животных?

Администратор, казалось, опешил.

— Я не знаю. Они называли их на своем языке. Смысл мне не понятен. Они называли нас гигантскими медведями.

— Гигантскими?

— Медведями. Не имею ни малейшего понятия, кто это, но, судя по всему, похожи на нас. Я не слышал, что такие есть в Америке.

— Медведи. Медведи. — Раф несколько раз произнес незнакомое слово. — Интересно. Не просто интересно. Грандиозно. Знаешь, Администратор, в нашей среде постоянно возникают горячие споры по поводу происхождения Гурроу. Существующие животные, относящиеся к разумным Гурроу, имеют огромное значение. — Раф потер огромные кисти от удовольствия.

Администратор был доволен тем, что стал причиной такой сенсации.

— Еще одна загадка заключается в том, что они называют себя двумя именами.

— Двумя именами?

— Да. Никто пока не смог понять, чем они отличаются друг от друга, несмотря на объяснения Ийка. Мы выяснили только, что одно имя является общим, а второе — особенным. Основа отличия осталась для нас непонятной.

— Ясно. Каким именем является Ийка?

— Особенным. Общим именем является… — Администратор с трудом произнес слово по слогам: — Шим-пан-зе. Да, именно так. Существует группа, которая называет себя Ийка, и одна — с другим именем. Но все они называют себя шим… как я говорил раньше.

Администратор покопался в голове в поисках очередной сочной информации, но Раф перебил его мысли.

— Могу я встретиться с этим Лернином завтра?

— Конечно.

— Значит, так и поступлю. Спасибо за гостеприимство, Администратор.


Лернин оказался невысоким и худощавым. Вряд ли весил больше двухсот пятидесяти фунтов. Походка тоже была с изъяном — он слегка прихрамывал. Но Раф мгновенно забыл об этом, как только начался разговор, поскольку Лернин предстал мыслителем, способным подчинить своей воле других.

В первой половине разговора доминировал, благодаря своему пылу, Раф, а комментарии Лернина были блестящими и короткими, как вспышки молнии. Потом центр тяжести внезапно сместился, и Лернин постепенно стал брать верх.

— Вы простите меня, ученый друг, — сказал Лернин с характерной жесткостью, которую умел заставить выглядеть столь привлекательной, — если я назову вашу проблему несущественной. Нет-нет. — Он поднял руку с длинными пальцами. — Учитывая характер разговора, несущественный не только для меня, поскольку мои интересы находятся в других сферах, но и для группы, всех групп, для всех Гурроу от одного конца мира до другого.

Концепция настолько ошеломила Рафа, что он даже почувствовал себя оскорбленным, оскорбленным глубоко в душе. И это сразу же отразилось на его лице.

— Подобное может показаться невежливым, грубым, некультурным, — быстро добавил Лернин, — поэтому я должен объясниться, так как вы специалист в области общественных наук и способны понять все значительно лучше, чем мы сами.

— Мои жизненные интересы, — сказал Раф сердитым тоном, — крайне важны для меня. И я не могу отдавать предпочтение интересам других.

— То, о чем я говорю, должно стать жизненным интересом всех, хотя бы потому, что может явиться единственным средством спасения жизней всех нас.

Раф начинал подозревать все, что угодно, от странной манеры шутить до умственного расстройства, что иногда случалось в преклонном возрасте. Впрочем, Лернин был достаточно молод.

— Ийка из другого мира представляют для нас опасность, — произнес Лернин с выразительной дрожью в голосе, — потому что не испытывают к нам дружеских чувств.

— Откуда вы знаете? — естественно, спросил Раф.

— Не кто иной, как я, мой друг, жил рядом с Ийка, появившимися здесь, и нашел их существами, эмоциональное состояние которых не может не показаться нам странным. Я собрал некоторые факты, которые мы не смогли интерпретировать, но которые не могут не вызвать беспокойства. Перечислю лишь некоторые из них. Ийка организованными группами убивают друг друга по совершенно непонятным для нас причинам. Ийка считают возможным для себя жить только как муравьи, то есть огромными конгломератными сообществами, тем не менее не выносят присутствия друг друга. Или, используя терминологию специалистов в области общественных наук, являются стадными и одновременно несоциальными существами, в то время как мы, Гурроу, являемся социальными, но не стадными. У них выработаны сложные кодексы поведения, которые, по их словам, изучаются с детства, но постоянно нарушаются по причинам, которые также нам непонятны. И так далее, и так далее, и так далее.

— Я археолог, — чопорным тоном произнес Раф. — Ийка интересуют меня только с точки зрения биологии. Если искривление бедренной кости может меня интересовать, то искривление процесса их культурного развития не имеет для меня ни малейшего значения. Когда я рассматриваю форму черепа, меня совершенно не интересует загадочность их этики.

— Вы считаете, что их безумие не может оказать воздействия на нас?

— Нас разделяют шесть тысяч миль океанской поверхности, — сказал Раф. — У нас свой мир. У них — свой. Между нами нет связи.

— Нет связи, — повторил Лернин. — Так говорили и другие. Нет никакой связи. Тем не менее Ийка добрались до нас, а за ними могут последовать другие. Нам сообщили, что в другом мире доминируют лишь немногие, над которыми, в свою очередь, довлеет странная потребность в безопасности, которую они иногда называют властью, что, вероятно, означает преобладание воли одного над суммарной волей общества. А что, если эта власть распространится и на нас?

Раф заставил себя задуматься. Проблема казалась ему исключительно нелепой. Невозможно представить себе все эти странные концепции.

— Эти Ийка говорят, — продолжил Лернин, — что наш мир и их в далеком прошлом находились совсем рядом. А еще, что в их мире существует хорошо известная научная теория о горизонтальном перемещении континентов. Оно может вас заинтересовать, потому что иначе достаточно трудно объяснить существование окаменелостей Первобытного Примата, который является близким родственником Ийка, находящимся в шести тысячах милях отсюда.

Мозг археолога как будто очистился от тумана, он поднял голову с живым, не потревоженным безумием, интересом во взгляде.

— Вы должны были сказать мне об этом раньше.

— Я говорю об этом сейчас, чтобы вы поняли, чего сможете добиться и для себя, если присоединитесь к нам, начнете помогать. Вот еще что. Ийка изучают в основном естественные науки, как мы здесь, в Восточной Бухте, но с учетом своего культурного уклада. Они живут в ульях и думают аналогично, их наука является результатом деятельности такого муравьиного общества. Как отдельные личности они отличаются медлительностью и недостатком воображения. Коллективно — каждый приносит крошку, отличную от той, что приносит товарищ, поэтому способны быстро создавать огромные конструкции. У нас каждый индивидуум, несомненно, отличается большей сообразительностью, но он работает в одиночку. Вот вы, как я полагаю, ничего не понимаете в химии.

— Знаю основы, не более того, — сознался Раф. — Предпочитаю, чтобы ею занимался химик.

— Да, естественно. Но я химик. Тем не менее эти Ийка, хотя и уступают мне по интеллекту и не являются химиками в своем мире, лучше меня разбираются в химии. Например, вы знаете, что существуют элементы, которые самопроизвольно распадаются?

— Невозможно, — взорвался Раф. — Элементы являются вечными и неизменными…

Лернин рассмеялся.

— Так вас научили. Так научили меня. Так я учу других. Тем не менее Ийка правы, потому что я проверил их утверждения в своих лабораториях и убедился в полной правоте. Уран вызывает самопроизвольное излучение. Вы, конечно, слышали об уране? Более того, я обнаружил следы излучения, кроме вызванного ураном, которое, вероятно, объясняется наличием остатков неизвестных нам, но описанных Ийка, элементов. И эти отсутствующие элементы отлично вписываются в так называемые Периодические таблицы, которые некоторые ученые пытаются навязать науке. Впрочем, теперь вряд ли разумно использовать слово «навязать».

— Зачем вы все это мне говорите? — спросил Раф. — Оно поможет решить мою проблему?

— Возможно, — с легкой иронией заметил Лернин, — вы расцените это как королевский подкуп. Понимаете, выделение энергии ураном абсолютно постоянно. Никакие известные внешние изменения не могут на нее повлиять, и в результате потери энергии уран постепенно превращается в свинец с абсолютно постоянной скоростью. Группа наших ученых уже сейчас использует этот факт как основу для метода определения возраста земли. Понимаете, для определения возраста пласта породы в земле необходимо обнаружить слой с вкраплениями урана — широко распространенного элемента — и определить количество свинца, здесь я могу добавить, что свинец, образованный в результате распада урана, отличается от обычного свинца, после этого достаточно просто определить период времени, в течение которого пласт был твердым. Кроме того, если в данном пласте будет обнаружена окаменелость, ее возраст уравняется возрасту пласта, я прав?

— Клянусь звездами! — воскликнул Раф, вскакивая на дрожащие ноги. — Вы меня не обманываете? Это действительно возможно?

— Возможно. И не только возможно, но и просто. Я только хочу сказать, что наша великая защита, даже на позднем этапе, заключается в научном сотрудничестве. Мой друг, мы создали группу из ученых многих групп и хотим, чтобы вы к нам присоединились. Если вы согласитесь, мы легко сможем распространить наши проекты по определению возраста земли на районы, которые вы нам укажете, то есть богатые окаменелостями. Что скажете?

— Я помогу вам.


Сомнительно, чтобы группы Гурроу становились когда-либо свидетелями общественного предприятия такого размаха. Группа Восточной Бухты, как уже упоминалось, была центром судоходства, и создание трансатлантического лайнера не представляло особых трудностей для группы, осуществляющей торговлю вдоль обоих берегов Америки. Необычной была обширность сотрудничества Гурроу из многих групп, Гурроу многих интересов. Не все были довольны.

Раф, например, однажды утром, через шесть месяцев после первого визита в Восточную Бухту, отчаянно пытался разыскать Лернина. Лернин, в свою очередь, никого не пытался разыскать, но двигался быстрее. Они встретились в порту, где Лернин, плотно сжав зубами сигару, быстро шагал в сторону зоны, где разрешено курение.

— А вы, мой друг, выглядите обеспокоенным, — сказал он. — Надеюсь, не прогрессом строительства нашего океанского лайнера?

— Я обеспокоен, — бросил Раф мрачным тоном, — отчетами, которые получаю от экспедиций, определяющих возраст скал.

— О, вы недовольны результатами?

— Недоволен! — воскликнул Раф. — Вы их видели?

— Получил копию. Просмотрел и прочел частично. Но времени мало, и я почти ничего не запомнил. Может быть, вы просветите меня?

— Определенно. За последние несколько месяцев исследованы три региона, на которые я указал как на содержащие окаменелости. Первый регион находился на территории самой группы Восточной Бухты. Второй — на территории группы Тихоокеанского Побережья, а третий — группы Центральных Озер. Я намеренно попросил исследовать эти районы в первую очередь, потому что считал их самыми богатыми и расположенными далеко друг от друга. Вы знаете, каков, по отчетам, возраст скал, на которых они расположены?

— Кажется, два миллиарда. Самый большой возраст, который я заметил.

— Да — возраст самых старых скал, вулканического пласта базальта. А верхний пласт, то есть слой осадочных пород, в котором содержится множество окаменелостей Первобытного Примата… Какой возраст определили, как вы думаете? Пятьсот триллионов лет! Что скажете? Вы понимаете?

— Триллионов? — Лернин, прищурившись, посмотрел вверх и покачал головой. — Странно.

— Есть информация и о других регионах. Возраст группы Тихоокеанского Побережья — сто триллионов лет, Центральных Озер — восемьдесят триллионов лет.

— А другие измерения? — спросил Лернин. — Не связанные с вашими пластами?

— В этом заключается самое странное. Исследовались в основном пласты, почти не содержащие окаменелостей. Выбирались они по другим критериям, в частности с точки зрения геологии, для других мест получены непротиворечивые результаты — от одного до двух миллиардов лет в зависимости от глубины и геологической истории исследуемого региона. Только с моих зон получены странные и причудливые результаты.

— А что об этом говорят геологи? — спросил Лернин — Ошибки возможны?

— Несомненно. Но они получили пятьдесят вполне приемлемых результатов. Для себя доказали правильность метода и крайне счастливы. Обнаружены три аномалии, но они рассматривают их невозмутимо, списывая все на влияние неизвестных факторов. Я отношусь к этому иначе. Именно эти три результата имеют, на мой взгляд, огромное значение. Вы уверены, что радиоактивность абсолютно постоянна? — спросил он свирепым тоном.

— Уверен. Абсолютной уверенности, конечно, нет. Пока не обнаружены факторы, способные на нее повлиять, что вполне соответствует заверениям Ийка. Кроме того, мой друг, если намекаете на то, что радиоактивность была более интенсивной в прошлом, чем в настоящем, то почему именно в ваших содержащих окаменелости регионах? Почему не повсеместно?

— Действительно, почему? Это еще один аспект проблемы, который приобретает все большую важность с каждым днем. Подумайте сами. У нас есть регионы с аномальной радиоактивностью в прошлом. У нас есть регионы с повышенным содержанием окаменелостей в пластах. Почему они совпадают, Лернин?

— Напрашивается один очевидный ответ, мой друг. Если ваши Первобытные Приматы существовали во время, когда в некоторых регионах отмечалась повышенная радиоактивность, некоторые особи могли забрести в них и умереть. Чрезмерное радиоактивное излучение смертельно опасно. Радиоактивность и окаменелости, вот и все.

— Почему не другие существа? — не сдавался Раф. — Только Первобытные Приматы, а они ведь были разумными существами. Они почувствовали бы опасное излучение.

— Может быть, не настолько разумны. В конце концов, это лишь ваша теория, а не доказанный факт.

— Согласен. По крайней мере, они были более разумны, чем их обладавшие мозгом меньшего размера современники.

— Может быть, и в этом вы не правы. Слишком идеализируете.

— Может быть, — прошептал Раф. — Мне кажется, я способен вообразить цивилизацию, существовавшую миллион лет назад или раньше. Огромное могущество, гигантский разум, и все вдруг полностью исчезло, оставив после себя лишь ничтожное количество окаменелых костей, черепов с огромными полостями, в которых когда-то находился мозг, кистей с четырьмя тонкими пальцами и одним толстым, явно способных производить сложные операции. Я не сомневаюсь в их разумности.

— В таком случае почему они погибли? — Лернин пожал плечами. — Выжили миллионы других видов.

Раф поднял на него сердитый взгляд.

— Лернин, я не могу сопровождать вашу группу на добровольной основе. Путешествие в другой мир могло бы оказаться полезным, если б я смог заниматься собственными исследованиями. В ваших целях это может быть только общественной работой. Я не смогу вложить в нее душу.

Лернин стиснул зубы.

— Такое соглашение я не могу признать справедливым. Многие из нас, мой друг, жертвуют собственными интересами. Если мы будем заниматься, в первую очередь, ими и начнем исследовать другой мир в соответствии с их ограниченностью, то не добьемся великой цели. Мой друг, нам дорог каждый человек. Мы должны работать так, словно от решения проблемы Ийка зависят наши жизни, и, поверьте мне, это именно так.

Раф недовольно поморщился.

— С вашей стороны есть лишь туманное представление об этих слабых, глупых существах. С моей стороны есть определенная проблема, обладающая огромной интеллектуальной привлекательностью для меня. И между этими сторонами я не вижу никакой связи, абсолютно никакой связи.

— Я тоже. Но выслушайте меня. Небольшая группа наших самых надежных людей вернулась из другого мира. Визит был неофициальным в отличие от нашего. Группа не вступала в контакты с местным населением. Честно говоря, миссия считалась чисто разведывательной. Рассчитываю на вашу осторожность в этом вопросе.

— Естественно.

— Нам удалось овладеть листами событий Ийка.

— Прошу прощения?

— Это мы придумали такое название. Печатные документы ежедневно издаются в центрах населения Ийка с описанием происшедших за день событий и чем-то похожи на литературные произведения.

Раф мгновенно заинтересовался.

— Лично мне такой подход кажется превосходной идеей.

— Да, в принципе. Но с точки зрения Ийка интересными событиями являются антиобщественные. Пусть будет так. Меня интересует только то, что им известно о существовании Америк, которые они называют страной новых возможностей. Многие классы Ийка рассматривают наш континент только с точки зрения удовлетворения собственных желаний. Ийка многочисленны, их земли перенаселены, экономика нерациональна. Им нужны новые земли, и наш континент они рассматривают только как новые необитаемые земли.

— Не необитаемые, — мягким тоном поправил его Раф.

— Для них необитаемые, — настоял несколько раздраженным тоном Лернин. — В этом заключается угроза. Населенные Гурроу земли они считают необитаемыми и намерены их захватить, как часто захватывали земли друг у друга.

Раф пожал плечами.

— Пусть так, но они…

— Да. Слабы и глупы. Вы сами говорили, и это соответствует истине. Но только в одиночку. Ради достижения цели они объединятся. Потом распадутся, когда цель будет достигнута, но на время объединятся и станут сильными, на что мы, вероятно, не способны, как вы сами понимаете. И их оружие закалено в огнях конфликтов. Их летающие машины, например, являются превосходным оружием.

— Но мы воспроизвели их…

— В большом количестве? Мы также воспроизвели их взрывчатые вещества, но только в лаборатории, а еще мы воспроизвели их стреляющие трубки, бронированные машины, но только на экспериментальных заводах. Более того, за последние пять лет разработано что-то новое, о чем наши Ийка не имеют представления.

— Что именно?

— Мы не знаем. В их листе событий говорится об этом — используемые названия нам непонятны, — но контекст подразумевает смертельный страх, который перед этим испытывают даже склонные к убийствам Ийка. Судя по всему, нет никаких доказательств использования или того, что все группы Ийка этим обладают, но оно используется в качестве величайшей угрозы. Может быть, для вас все прояснится, когда вы получите доказательства и мы будем находиться уже в пути.

— Но о чем идет речь? Вы говорите об этом как о чем-то ужасном.

— Не я, они говорят об этом как о чем-то ужасном. А что может вызвать ужас у Ийка? Вот тут самый пугающий аспект. Пока нам только известно, что это каким-то образом связано с бомбардировкой элемента, который они называют плутонием — мы никогда о нем не слышали и живущие у нас Ийка тоже, — объектами, называемыми ими нейтронами, которые, по словам наших Ийка, являются элементарными частицами без заряда, что, на наш взгляд, просто смешно.

— И это все?

— Все. Вы отложите решение до тех пор, пока мы не покажем вам листы?

Раф неохотно кивнул.

— Хорошо.

Раф остался один, мысли тяжело тянулись по накатанной колее.

Ийка и Первобытные Приматы. Живое существо со странными привычками и давно вымершее существо, достигшее вершин. Омерзительное настоящее с взрывчатыми веществами и бомбардировкой нейтронами и восхитительное таинственное прошлое…

Раф сидел, обхватив массивную голову огромными руками.

Во всем этом нет никакой привязки к прошлому.

Маленький человек в туннеле[5]

Перевод Н. Берденникова
Станции метро предназначены для того, чтобы люди выходили из вагонов, и, когда никто не вышел из первого вагона на Атлантик-авеню, кондуктор Каллен из IRT [6] начал волноваться. На самом деле, никто не выходил из первого вагона с тех пор, как поезд отправился к вокзалу Флэтбуш, хотя пассажиры продолжали в него садиться.

Странно! Очень странно! Подобные проблемы заставляли хорошо воспитанных кондукторов снимать фуражки и почесывать головы. Кондуктор Каллен так и поступил. Не помогло, но он повторил процесс на Берген-стрит, где первый вагон снова не выпустил ни единого пассажира. На Гранд-Арми-плаза он добавил к почесыванию несколько крепких гаэльских слов, которые передавались от отца к сыну в течение нескольких сотен лет. Они ионизировали окружающую атмосферу, но ничем другим не исправляли ситуацию.

На Истерн-паркуэй Каллен решился на эксперимент. Он просто не стал открывать двери первого вагона. Наклонившись вперед, принялся внимательно наблюдать и стал свидетелем маленького чуда. Пассажир нью-йоркского метро не отличался скромностью, смиренностью или застенчивостью — если двери перед ним не открывали немедленно, он подгонял их серией пинков. На этот раз не было ни пинков, ни воплей, ни даже приглушенных криков. Каллен от удивления вылупил глаза.

Он начинал злиться. На Франклин-авеню, то есть в месте пересадки на экспресс, он распахнул двери и обругал толпу. Пассажиры разных полов и возрастов хлынули из вагонов, за исключением этого ужасного первого. В него вошли трое мужчин и очень молодая девушка, хотя Каллен отчетливо видел, что стены вагона уже начинали раздуваться от переполнения. Все остальное время, пока поезд шел до Флэтбуш-авеню, Каллен игнорировал первый вагон полностью, сосредоточившись на последней остановке, на которой все пассажиры должны были выйти. Все до единого! Поезд миновал Президент, Черч, Беверли-роуд, и Каллен вдруг понял, что считает остановки до подземного вокзала.

И пассажиры вроде бы неплохие. Читали газеты, смотрели в черную пустоту за окном, глазели на ноги сидевшей напротив девушки или ни на что не глазели, совсем как нормальные люди. Только выходить из вагона не хотели. Они даже не хотели переходить в другой вагон, в котором было много свободных мест. Представьте ньюйоркца, подавившего в себе стремление пройтись по вагонам, оставляя двери открытыми, чтобы возник сквозняк.

Наконец Флэтбуш-авеню! Каллен довольно потер руки, распахнул двери и заорал в своей привычной непонятной манере: «Конечная!» Повторил два или три раза, и несколько пассажиров в этом треклятом вагоне подняли на него глаза. В их взгляде он увидел укор. Они словно говорили: «Вы не слышали о программе мэра по борьбе с шумом?»

Последние пассажиры вышли из других вагонов, к поезду подходили новые. Некоторые, но немногие, бросали взгляды на переполненный вагон. Ньюйоркец расценивал все непонятное как рекламный трюк. Каллен, еще раз прибегнув к гаэльскому диалекту, метнулся по платформе к кабине машиниста. Он отчаянно нуждался в моральной поддержке. Машинист должен был выйти из кабины, чтобы подготовиться к следующей поездке, но не вышел. Каллен мог видеть сквозь стеклянную дверь, как он, опершись на ручки управления, тупо смотрел на знак тупика впереди.

— Гэс! — закричал Каллен. — Выходи! Тут такое…

В этот момент его язык замер, потому что в кабине сидел не Гэс, а какой-то крохотный старичок, который вежливо улыбнулся и приветственно помахал рукой.

Ирландская душа Патрика Каллена взбунтовалась. С жутким воплем он схватился за край двери и попытался ее открыть. Как и следовало ожидать, ничего не получилось. Глубоко вздохнув и доверив указанную ирландскую душу Богу, он рванулся к открытой двери и ворвался в массу обезумевших пассажиров первого вагона. Он смог углубиться футов на шесть, но потом застрял. За его спиной те, кого он сбил с ног, вставали с колен попутчиков, извинялись с истинно нью-йоркской вежливостью, заключавшейся в ворчании, бурчании и гримасе, и возвращались к чтению своих газет.

Потом, безнадежно застряв, он услышал звонок диспетчера. Поезду пришла пора отправиться в путь. Долг зовет! С нечеловеческим усилием он двинулся к двери, но она закрылась, и поезд начал движение. Каллен подумал, что впервые в жизни не сделал объявление, и бросил: «Проклятье!»

Когда поезд проехал пятьдесят футов, до Каллена дошло, что они едут не в ту сторону, но на этот раз он ничего не сказал. В конце концов, что он мог выразить, даже на чистом гаэльском. Как поезд умудряется ехать не в ту сторону на Флэтбуш-авеню? Там нет рельсов. Нет туннеля. Только предусмотрен тупик на тот случай, если эксцентричные машинисты захотят прорыть его поездом. Что за глупость! Даже воротилы с Уолл-стрит неспособны на это.

Но они ехали. В новом туннеле имелись станции, маленькие, рассчитанные на один вагон. Но их хватало, потому что ехал только один вагон. Остальные каким-то образом отцепились, вероятно, чтобы отправиться в путь по нормальному маршруту до Бронкс-парка. Станций на линии насчитывалось не больше дюжины, все со странными названиями. Каллен запомнил лишь несколько, потому что с трудом сохранял ясность мысли. Одна называлась Архангел-бульвар, другая — Серафим-роуд, третья — Херувим-плаза.

А потом поезд прибыл на чудовищную станцию, которая странно походила на пещеру, и остановился. Станция была огромной, глубиной футов триста и почти сферической. Рельсы без опор доходили до центра, платформа рядом с ними спокойно парила в воздухе. В вагоне остался один кондуктор, почти все пассажиры вышли из вагона на Осанна-сквер. Он, вцепившись в фаянсовую рукоятку, тупо смотрел на написанное губной помадой объявление. Дверь кабины машиниста открылась, из нее вышел старичок. Взглянув на Каллена, он отвернулся, потом резко обернулся.

— Эй! Ты кто такой?

Каллен медленно вращался, не выпуская рукоятки.

— Всего лишь кондуктор. Не обращайте на меня внимания. Все равно решил уволиться. Работа не нравится.

— Вот те на! Какая неожиданность. — Старичок, причмокивая, закрутил головой. — Я мистер Крамли, — пояснил он. — Ворую. В основном людей. Иногда вагоны метро, но они такие большие и неповоротливые, как вы думаете?

— Мистер, — простонал Каллен. — Я прекратил думать еще два часа назад. Все равно никакого толку. Кстати, кто ты такой?

— Я же сказал — мистер Крамли. Учусь быть богом.

— Не понял: кем вы учитесь быть?

— Богом, — повторил мистер Крамли. — Как Иегова. Смотри!

Он показал на стену сквозь окно. В том месте, куда указывал его палец, вздымалась скала. Он пошевелил пальцем, и на стене появился гребень, напоминающий перевернутую строчную букву «h».

— Мой символ, — скромно заметил Крамли. — Таинственный, верно? Но это ерунда. Вот когда я все организую, тогда все увидят настоящие чудеса!

Каллен смотрел то на символ на стене, то на глупо улыбающегося мистера Крамли, пока у него не закружилась голова.

— Послушай, — произнес он хриплым голосом. — Как ты увел вагон с Флэтбуш-авеню? Откуда взялся этот туннель? Какие-то иностранцы…

— Нет, конечно! — ответил мистер Крамли. — Я сам его прорыл и сделал так, чтобы никто не заметил. Пришлось потрудиться. Едва не лишился запасов эктоплазмы. Трудно творить чудеса с людьми, потому что приходится бороться с их волей. Просто невозможно жить, если у тебя мало верующих. Сейчас у меня чуть больше ста тысяч, я способен творить чудеса, но было время, — он покачал головой, вспоминая, — когда я не мог даже заставить воспарить ребенка или вылечить прокаженного. Ладно, не будем терять время. Нам давно пора быть на ближайшей фабрике.

Каллен повеселел. «Фабрика» звучала привычно и повседневно.

— У меня был брат, — сказал он, — который работал на фабрике верхнего трикотажа, но…

— Силы небесные, мистер Каллен, я имел в виду фабрики верующих. Я должен обеспечить образование людей, чтобы они верили в меня. Читать проповеди слишком непроизводительно. Я сторонник массового производства. Хочу, чтобы настал день, когда меня назовут Генри Фордом Утопии. В одном Бруклине двенадцать фабрик, я населю верующими весь мир, когда изготовлю их в нужном количестве, — Он вздохнул, — Боже мой, если бы у меня было достаточно верующих. Их должно быть не меньше миллиона, чтобы процесс стал необратимым, а пока приходится лично заниматься всякими пустяками. Какая тоска! Мне до сих пор приходится напоминать, кто я такой, даже апостолам. Кстати, Каллен, — я прочел твои мысли и узнал, как тебя зовут, — ты, конечно, захочешь стать верующим?

— Ну, понимаешь… — пробормотал Каллен с беспокойством.

— Перестань. Другие боги рассвирепели бы из-за твоего вмешательства и давно расправились бы с тобой, — Он щелкнул пальцами. — Вот так. Но только не я, потому что считаю, что убивать людей грязно и опрометчиво. Тем не менее ты должен стать верующим.

Каллен был умным ирландцем. То есть он признавал существование привидений-плакальщиц, гномов и маленького народца и без предубеждения относился к полтергейстам, оборотням, вампирами и прочей иноземной нечисти. Он был достаточно хорошо образован, чтобы насмехаться над сверхъестественными существами. Тем не менее Каллен не намеревался компрометировать собственную веру. Он не был силен в теологии, но если смертный называл себя богом, это попахивало ересью, не говоря уже о богохульстве и святотатстве, даже для него.

— Ты мошенник, — смело заорал он, — попадешь прямо в ад.

Мистер Крамли щелкнул языком.

— Какие ужасные слова и совершенно излишние! Конечно, ты в меня веришь.

— Правда?

— Ладно, если упрямишься, я сотворю мелкое чудо. Достаточно беспокойное, — Он помахал левой рукой, — Зато теперь ты в меня веришь.

— Конечно, — обиженным тоном произнес Каллен, — И всегда верил. А как я должен тебе поклоняться? Хочу все делать правильно.

— Просто верь в меня. Теперь ты должен отправиться на фабрику, а когда мы вернем тебя домой — никто не заметит твоего отсутствия, — ты продолжишь жить как истинный верующий.

Кондуктор улыбнулся, погружаясь в религиозное исступление.

— О, счастливая жизнь! Я хочу поскорее попасть на фабрику.

— Конечно, — сказал мистер Крамли. — Иначе тебе не стать истинным крамлиитом, верно? Пошли!

Он показал на дверь вагона, и та бесшумно открылась. Они вышли из вагона, Крамли вытягивал руку перед собой. Скала расступилась перед ними, а потом снова стала непроницаемой за их спинами. Каллен прошел сквозь стену, следуя за крошечной фигуркой своего бога.

«Это бог, — думал Каллен, — Любой бог, способный на такое, заслуживает того, чтобы в него верили».

А потом он очутился на фабрике — в другой пещере, меньше размером. Судя по всему, мистер Крамли испытывал к пещерам слабость. Впрочем, Каллен почти не обращал внимания на окружающую обстановку. Вернее, мало что видел, учитывая застилавший глаза лиловый туман. Ему показалось, что он видит медленно движущуюся конвейерную ленту, стоявших вдоль нее через равные интервалы людей. «Апостолы, — подумал он, — А типы, которые обрабатывают на конвейере, — неверующие или подобное отребье».

За ним с улыбкой наблюдал мужчина. «Апостол», — подумал Каллен и вполне естественно осенил себя знамением. Раньше он никогда этого не делал, но получилось весьма мастерски. Апостол ответил ему тем же.

— Он предупредил о твоем приходе, — сказал апостол, — Сказал, что сотворил для тебя особое чудо. Большая почесть. Показать тебе конвейер?

— А ты как думал.

— Это Первая фабрика. Нервный центр всех фабрик в стране. Остальные занимаются только предварительной обработкой и производством верующих. Мы производим апостолов.

«Ничего себе, апостолов!»

— И я стану апостолом? — спросил Каллен, сгорая от нетерпения.

— После того, как он сам сотворил для тебя чудо? Конечно! Ты важная персона. Только пятеро удостаивались его личного внимания.

«Какой прекрасный поступок. Все поступки мистера Крамли прекрасны. Какой бог! Какой бог!»

— Ты тоже так начинал?

— Определенно, — небрежным тоном заявил апостол. — Я тоже важная персона. Только хочу стать еще важнее.

— Зачем? — спросил Каллен удивленным тоном. — Ты смеешь роптать на мистера Крамли (да процветает он вечно!)? Это богохульство.

Апостол явно занервничал.

— Ну, просто у меня есть свои мысли, я и хотел бы посмотреть, что из этого получится.

— Мысли есть, да? — угрожающим тоном спросил Каллен. — А мистер Крамли (да живет он вечно!) знает?

— Честно говоря, нет! Но тем не менее, — апостол опасливо оглянулся и подошел ближе, — я не один. Многие думают, что мистер Крамли (да пребывает он в блаженстве!) немного старомоден. Взять, к примеру, фонари.

Каллен посмотрел вверх. Фонари были такими же, как и в пещере-вокзале. Вероятно, их украли с одной из линий IRT. Идеальные копии сигналов остановки и движения, а также указатели выходов.

— Что не так? — спросил он.

Апостол злобно усмехнулся.

— Не хватает оригинальности. Первоклассный бог должен придумать что-нибудь новенькое. Когда он забирает людей, то пользуется метро и соблюдает правила движения. Ждет разрешения диспетчера на начало движения, останавливается на каждой станции, использует электричество и так далее. А мы хотим, — апостол отчаянно замахал руками и перешел на крик, — большей предприимчивости, большей смелости! Мы должны все ускорить, повысить эффективность и напор.

Каллен испепелял его взглядом.

— Ты еретик, — выдвинул он обвинение. — Обречен на вечные муки.

Он отчаянно принялся озираться в поисках колокола, свистка, гонга или барабана, чтобы вызвать великого Крамли, но не нашел.

Апостол прищурился, быстро соображая.

— Ты посмотри, который час, — сказал он. — Отстаю от графика. А тебе пора на ленту для первой обработки.

Каллен кипел от ярости, узнав, какую помощь получает мистер Крамли от паршивого мелкого апостола, но обработка есть обработка, и он, осенив себя знамением, лег на ленту. Было достаточно удобно, несмотря на то что конвейер двигался толчками. Апостол переместил Каллена к первому наставнику — тоже апостолу, стоящему рядом с чем-то похожим на классную доску. Каллен наблюдал за другими, пока обсуждал Крамли и последовательно отвечал на вопросы. Он был крайне удивлен, когда второй апостол, вместо того чтобы показать тяжелой указкой на очередной вопрос на доске, перевернул ее и ударил его по голове.

Фонари погасли!

Придя в сознание, он обнаружил, что лежит под конвейером, на самом дне пещеры. Он был связан, а мятежный апостол обсуждал его судьбу с тремя другими.

— Его невозможно убедить, — говорил еретик. — Вероятно, Крамли подверг его двойной обработке или чему-то еще.

— Это станет последней двойной обработкой для Крамли, — сказал низкорослый толстяк.

— Надеюсь. Как дела?

— Очень хорошо. Действительно хорошо. Два часа назад мы телепортировались в Четвертую секцию. Идеальное чудо.

Апостол явно был доволен.

— Прекрасно! Как дела в Четвертой?

Толстяк хмыкнул.

— Так себе. У них по какой-то причине возникли побочные эффекты. Чудеса происходят сами собой. Их творят даже обычные крамлииты, а иногда они случаются сами. Это очень беспокоит меня.

— Да, действительно плохо. У Крамли могут возникнуть подозрения, если будет слишком много задержек. Если начнет разбираться с той секции, то в два счета вернет всех к прошлым убеждениям, а без их поддержки мы окажемся недостаточно сильными, чтобы ему противостоять.

— Скажи, — произнес толстяк с опаской, — а сейчас мы достаточно сильны? Нельзя начинать неподготовленными.

— Мы достаточно сильны, — произнес апостол чопорно, — чтобы ослабить его на время, достаточное для создания нового бога, а после этого…

— Нового бога, да? — переспросил другой апостол и кивнул с умным видом.

— Конечно, — сказал апостол. — Созданный нами новый бог может быть в любой момент уничтожен. Он будет всецело находиться в наших руках, и вместо тирании мы сможем создать… Совет.

Все заулыбались с довольным видом.

— Впрочем, обсудим позже, — бодрым тоном произнес апостол. — Давайте отдадим дань Крамли и помолимся ему. Этот тип далеко не дурак, и мы не хотим, чтобы он заметил, что вера ослабла. Давайте все вместе.

Они закрыли глаза, сосредоточились, потом открыли их и вздохнули.

— Ладно, — сказал толстяк, — хватит. Мне пора возвращаться.

Каллен наблюдал за ним из-под конвейера. Толстяк, когда согнул ноги в коленях и поднял голову, напоминал готовую взлететь на дерево курицу. Когда он расставил руки, подпрыгнул и упорхнул, сходство увеличилось.

Каллен мог наблюдать за его полетом только по взглядам оставшихся троих. Они поднимали их все выше и выше, судя по всему, провожая толстяка до самой крыши пещеры. Было в их глазах самодовольство. Они гордились, что способны творить чудеса.

Потом они ушли, оставив Каллена кипеть от священного негодования. Он был потрясен до самых глубин своего естества этим греховным неповиновением, апостазией… этим… этим… Он не находил слов даже в гаэльском.

Представить только, создать бога, который всецело окажется в руках своих создателей. Это было антропоморфической ересью (где он слышал это слово?) и ударом по основам религии. Он собирается лежать здесь и наблюдать, как наносится удар по основам религии? Позволит, чтобы мистера Крамли (да пребывает он вечно в морях экстаза!) свергли?

Никогда!

Но путы думали иначе, и он остался лежать на месте.

И тут что-то прервало его мысли. Послышался низкий гудящий звук, который мог бы быть голосом, если бы не звучал так невероятно низко. В нем слышалась угроза, которая мгновенно приковывала внимание. Она приковала внимание Каллена, который затрепетал в путах, внимание других людей в пещере, которые задрожали еще сильнее, потому что их движения не были стеснены путами, внимание самого конвейера, который, дернувшись, остановился и жутко задрожал.

Мятежный апостол упал на колени и затрепетал еще сильнее, чем все остальные.

Голос раздался снова, на этот раз можно было различить слова.

— ГДЕ ЭТО НИЧТОЖЕСТВО КРАМЛИ? — взревел он.

Ответа он ждать не стал. В центре зала появилось темное облако, из которого в конвейер ударила черная молния. В месте удара вспыхнуло пламя и стало медленно расползаться по ленте. Там, где оно проходило, конвейер переставал существовать. Молния ударила далеко от Каллена, но ближе находились люди, которые тут же бросились врассыпную.

Каллену очень хотелось к ним присоединиться, но, к сожалению, тот, кто его связал, очевидно, был бойскаутом. Пленник дергался, крутился и извивался, но это не оказывало ни малейшего воздействия на неподатливые путы. Он страстно желал освободиться. Желал оказаться не связанным. Желал оказаться подальше от всепоглощающего пламени. Много чего желал, некоторые желания можно было выразить только непечатными словами, но в основном желал того, что перечислено выше.

И вдруг он почувствовал легкое скользящее давление, и у его ног появилась груда пеньковых волокон. Очевидно, высвобожденные мятежом силы выходили из-под контроля не только в Четвертой секции, но и здесь. Что сказал тот толстяк? «Чудеса происходят сами собой. Их творят даже обычные крамлииты, а иногда они случаются сами». Но зачем терять время? Он подбежал к каменной стене и провыл желание, чтобы она исчезла. Он провыл несколько раз, даже с гаэльскими изменениями, но стена не размякла. Он окинул пещеру отчаянным взглядом и увидел дыру. Она находилась, что было особенно драматично, на противоположной от Каллена стене пещеры на высоте трех витков конвейера от пола. Прямо под ней проходила часть спирали.

Каким-то образом он подпрыгнул, чтобы схватиться за нижний край спирали, подтянулся, залез на нее и бросился бежать. Пламя разрушения находилось у него за спиной, достаточно далеко, но спешило наверстать упущенное. Он поднялся по ленте до третьего витка, не давая голове возможности закружиться от движения по кругу. А когда подбежал, оказалось, что огромная, черная, манящая дыра буквально чуть выше высоты его прыжка. Он прислонился к стене, чтобы перевести дыхание. Пятно пламени разделилось на два, расходящиеся в обе стороны от двадцатифутовой прорехи в конвейере. Каждый человек в пещере, а их было порядка двухсот, находился в движении и производил шум.

Это зрелище каким-то образом подстегнуло его. Придало сил на очередную попытку добраться до дыры. Он даже попытался шагать по отвесной стене, но ничего не получилось.

И вдруг из дыры появилась голова мистера Крамли.

— Сохрани и помилуй, сохрани и помилуй, какой кошмар. Вот те на! Каллен, иди сюда. Почему ты остался внизу?

Спокойствие снизошло на Каллена.

— Приветствую, мистер Крамли, — крикнул он. — Да будет так, чтобы вы нюхали розовое масло вечно.

Мистер Крамли был доволен.

— Спасибо, Каллен.

Он махнул рукой, и кондуктор оказался рядом с ним — обычная левитация. А Каллен, уже в который раз, решил в самой глубине души, что ему посчастливилось встретиться с богом.

— А теперь, — сказал мистер Крамли, — нужно спешить, спешить, спешить. Когда апостолы восстали, я лишился большей части своей силы, а мой вагон застрял на полпути. Мне нужна твоя помощь. Быстрей!

У Каллена не было времени, чтобы восхититься видом крошечного метрополитена в конце туннеля. Он спрыгнул с платформы вслед за Крамли и пробежал футов сто по туннелю к стоявшему вагону. С легкостью танцовщика он скользнул в открытую первую дверь. Мистер Крамли об этом позаботился.

— Каллен, — сказал Крамли, — запусти эту штуку и верни ее на обычную линию. И будь осторожен — он ждет меня.

— Кто?

— Новый бог. Представь себе, эти дураки, идиоты, подумали, что могут создать управляемого бога, хотя сущность божественности заключается в неуправляемости. Конечно, создавая бога, чтобы уничтожить меня, они создавали Разрушителя, который разрушит все, что создал я, включая моих апостолов.

Каллен работал быстро. Он знал, как запустить вагон 30 990 — любой кондуктор умел делать это. Сбегал в противоположный конец вагона к рычагу управления, передвинул его и вернулся в кабину на максимальной скорости. Больше он ни в чем не нуждался. На рельсах было напряжение, фары включены, никаких сигналов остановки между ним и Царством Божьим.

Мистер Крамли прилег на сиденье.

— Веди себя тихо. Может быть, он пропустит тебя. Я попытаюсь стать нечетким, может быть, он меня не заметит. В любом случае он не причинит тебе вреда, надеюсь. Ну и ну, все началось в Четвертой секции и превратилось в такой бардак.

Восемь станций они миновали без происшествий и подъехали к Утопия-сиркл… на ней тоже ничего не произошло. Просто создалось впечатление, что вокруг стояла толпа людей и наблюдала за ним со страшной враждебностью во взорах. Нет, толпы не было, была особь. И не особь вовсе, а огромный глаз, который смотрел, смотрел, смотрел…

Но и он исчез, и почти мгновенно Каллен увидел впереди черно-белый знак станции «Флэтбуш-авеню». Торопливо включил тормоз, потому что впереди стоял поезд. Но управление работало не так, как должно, и вагон несся вперед, пока не коснулся стоящего впереди поезда. Сцепился с легким щелчком и стал последним вагоном состава.

Это, конечно, мистер Крамли постарался. Он стоял за его спиной и наблюдал.

— Он не схватил тебя? Вижу, не схватил.

— Других опасностей нет? — с беспокойством поинтересовался Каллен.

— Думаю, нет, — ответил с печалью в голосе мистер Крамли, — Когда он уничтожит все, что создал я, ему будет нечего уничтожать, и, лишившись привычного дела, он перестанет существовать. Результат скверной, небрежной работы. Человеческие существа вызывают у меня отвращение.

— Не надо так говорить, — сказал Каллен.

— Надо, — сварливым тоном возразил Крамли. — Человеческие существа не заслуживают бога. Причиняют слишком много беспокойств и волнений. От них поседеет любой уважающий себя бог. Впрочем, полагаю, ты думаешь, что седовласый бог выглядит величественно. Пусть будут прокляты все люди! Пусть обходятся без меня. Отправляюсь в Африку, попытаюсь поработать с шимпанзе. Готов поспорить, они окажутся лучшим материалом.

— Подожди, — взвыл Каллен. — А как же я? Я верю в тебя.

— Ну и ну, все равно из этого ничего не получится. Вот! Становись обратно нормальным.

Рука мистера Крамли погладила воздух, и Каллен, снова став богобоязненным ирландцем, взревел на чистом гаэльском:

— Ах ты, богохульный…

Но никакого мистера Крамли уже не было. Был только диспетчер, который на крайне неважном английском языке спрашивал, какого дьявола с ним случилось.

Законный обряд[7]

© Перевод Н. Берденникова.
I
Звезды сверкали на небе, хотя солнце совсем недавно скрылось за горизонтом и небо на западе, за Сьерра-Невада, было золотистым, с кровавыми прожилками.

— Эй! — громко крикнул Рассел Харли. — Вернись!

Но одноцилиндровый двигатель старого «форда» шумел слишком громко, и водитель его не услышал. Харли выругался, провожая взглядом петлявшую на полуспущенных шинах по изрытой глубокими колеями песчаной дороге машину. Красные задние фонари говорили ему «нет». Нет, сегодня ты никуда не уедешь, нет, ты останешься здесь и все выяснишь.

Харли, недовольно заворчав, поднялся по ступеням на крыльцо старого деревянного дома. Впрочем, дом был построен добротно. Ступени, хотя им стукнуло уже полвека, не скрипели под ногами, на них не было видно трещин.

Харли поднял сумки, потертые и сшитые из искусственной кожи, которые он бросил на пол, когда вдруг решил передумать, и занес в дом. Положив их на закрытый чехлом диван, он огляделся.

Стояла удушающая жара, дом пропитался запахом пустыни. Харли чихнул.

— Вода, — произнес он вслух. — Мне нужна вода.

Он обыскал все комнаты на первом этаже, потом остановился и хлопнул себя по лбу. Конечно, в этой дыре в восьми милях от цивилизации, не могло быть водопровода. Он мог надеяться только на то, что рядом найдется колодец.

Если он, конечно, есть.

Темнело. Электрического освещения, естественно, не имелось. Разозлившись не на шутку, он бросился по темным комнатам в заднюю часть дома. Дверь с проволочной сеткой металлически заскрипела. Рядом с ней висело ведро. Он снял его с крючка, перевернул и высыпал песок. Окинул взглядом «задний двор» — около тридцати тысяч акров песчаных холмов, камней и зарослей полыни и фукъерии. Никакого колодца.

«Старый дурак должен где-то брать воду», — подумал он со злостью и, не думая сдаваться, спустился по ступеням и решительно зашагал прочь от дома. Звезды над головой ослепительно сверкали, но солнце уже зашло, и он видел все как в тумане. Тишина казалась убийственной. Ее нарушал шорох легкого ветерка над песком и скрип ботинок.

Он заметил, как что-то блеснуло в зарослях полыни, и подошел ближе. Между двух огромных камней увидел лужу. С сомнением посмотрел на нее и пожал плечами. Лучше, чем ничего. Опустил в лужу ведро. Понятия не имея, как следует поступить, зачерпнул вместе с водой четверть ведра песка со дна. Поднял ведро к губам, сделал глоток и тут же выплюнул песок и сочно выругался. Он пошевелил мозгами. Опустил ведро на землю, подождал, пока осядут песчинки, зачерпнул воду горстью, поднес руки к губам…

Кап. Ш-ш-ш. Кап. Ш-ш-ш. Кап. Ш-ш-ш…

— Какого дьявола!

Харли выпрямился и огляделся, не понимая, откуда исходит звук. Словно капли воды падали на раскаленную докрасна плиту, мгновенно превращаясь пар. Но не увидел ничего, кроме песка, зарослей полыни и лужи теплой противной воды.

Кап. Ш-ш-ш.

Потом разглядел нечто странное, и у него полезли на лоб глаза. Ниоткуда, капля в секунду, темная жидкость гуще воды лениво падала на землю, нарушая закон тяготения. Упав на землю, капля начинала шипеть и метаться по песку, а через мгновение исчезала. Все происходило приблизительно в восьми футах от него, и он едва различал происходящее в сумерках.

А затем раздался голос из ниоткуда:

— Убирайся прочь с моей земли!

Харли убрался. Три часа спустя, добравшись до Рибел-Бьютг, он едва мог передвигать ноги и страшно жалел о том, что не задержался и не напился воды, несмотря на всех демонов ада. Первые три мили он пробежал. Стимулов для этого было больше чем достаточно. С дрожью он вспоминал, как прозрачный воздух пустыни вдруг превратился в туманный силуэт вокруг непонятного влажного пятна и угрожающе стал надвигаться на него.

Когда наконец добрался до первого освещенного керосиновыми лампами салуна Рибел-Бьютт и вошел в него на подкашивающихся ногах, первый же заинтересованный взгляд бармена на его поношенное пальто недвусмысленно доказал ему, что он не сошел вдруг с ума и не опьянел от непривычного свежего воздуха пустыни. Все пальто заляпано какой-то гадостью, которая, чем сильнее он тер, становилась более липкой. Кровь!

— Виски! — произнес он сдавленным голосом, подойдя к бару. Достав потрепанный доллар из кармана, он бросил его на стойку из красного дерева.

Сидевшие в дальнем углу комнаты посетители перестали играть в очко. Харли остро почувствовал на себе пристальные взгляды игроков. Все смотрели на него.

Тишину нарушил бармен. Он не глядя взял бутылку у себя за спиной и поставил ее на стойку перед Харли. Налил стакан воды из кувшина и поставил его вместе со стопкой рядом с бутылкой.

— Я мог бы сказать тебе, что именно так все и будет, — сказал он небрежным тоном. — Только ты все равно бы мне не поверил. Разве если бы поговорил с самим Хэнком.

Харли вспомнил о жажде и опрокинул в себя стакан воды, прежде чем налить неразбавленного виски и выпить. Он сразу же почувствовал себя лучше, даже внутренности почти перестали дрожать.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он наконец, повернулся и склонился над стойкой, чтобы хоть немного закрыть пятна на пальто.

Бармен расхохотался.

— Старина Хэнк, — сказал он. — Я знал, кто ты такой, прежде чем Том вернулся и сказал, куда он отвез тебя. Знал, что ты — никчемный племянник Зеба Харли, который явился сюда, чтобы продать Харли-холл, прежде чем его тело остыло в могиле.

Рассел Харли все еще чувствовал на себе взгляды игроков в очко. Только худощавый мужчина, сидевший чуть дальше за стойкой, казалось, не обращал на него внимания. Слишком занятый тем, что наливал себе очередную порцию выпивки.

Харли покраснел.

— Послушай, — сказал он. — Я пришел сюда не за советом, а выпить. Я плачу за это. Так что закрой свой рот.

Бармен пожал плечами, развернулся и подошел к столу игроков в очко. Через пару секунд один из них обернулся и бросил карты на стол. Остальные последовали его примеру.

Харли уже был готов поступиться самолюбием и поговорить с барменом, который, вероятно, знал, что ему довелось пережить, и мог помочь, когда худощавый мужчина похлопал его по плечу. Харли, резко повернувшись, едва не уронил стакан — слишком погрузился в свои мысли и не заметил, как тот подошел.

— Молодой человек, — сказал худощавый. — Меня зовут Николс. Сэр, предлагаю вам поговорить со мной. Думаю, мы можем оказаться полезными друг для друга.

Даже двенадцатицилиндровая машина, которой управлял Николс, подпрыгивала на колдобинах, как повозка с сеном, когда они ехали к поместью, которое Зеб, словно в насмешку, назвал Харли-холлом.

Харли Рассел, обернувшись, просмотрел на кучу странных предметов на откидном заднем сиденье.

— Мне это совсем не нравится, — пожаловался он. — Никогда не имел дела с призраками. Откуда я знаю, что уловка сработает?

Николс улыбнулся.

— Придется поверить на слово. Мне, в отличие от вас, приходилось иметь дело с призраками. Если бы захотел, то мог бы называть себя истребителем духов.

— Все равно не нравится, — проворчал Харли.

Николс пристально посмотрел на него.

— А перспектива стать владельцем Харли-холла нравится? А еще вам хотелось бы найти деньги, которые покойный дядюшка где-то припрятал, верно?

Харли пожал плечами.

— Конечно, хотелось бы, — сказал Николс, уже глядя на дорогу. — И для этого есть все основания. В местных газетах упоминается весьма внушительная сумма.

— Теперь понятно, в чем дело, — сказал Харли мрачным тоном. — Я нахожу деньги, которые и так мне принадлежат, а часть отдам вам. Какую именно?

— Обсудим позже, — Николс рассеянно улыбнулся, глядя вперед.

— Нет, обсудим это немедленно!

Улыбка исчезла с лица Николса.

— Нет, — сказал он. — Я оказываю тебе услугу, молодой Харли. Не забывай об этом. В обмен будешь делать то, что я скажу, безоговорочно!

Харли тщательно переварил услышанное без особого удовольствия. Подождав пару секунд, сменил тему разговора.

— Я приезжал сюда один раз, — сказал он, — когда старик был еще жив. Он ничего не говорил о призраках.

— Может быть, он побоялся, что ты посчитаешь его… странным, — сказал Николс. — Скорее всего, так бы и произошло. Когда ты был здесь?

— Очень давно, — уклонился от прямого ответа Харли. — Провел весь день и часть ночи. Старик уже тогда сбрендил, но никаких призраков на чердаке не было.

— Этот призрак был его другом, — сказал Николс. — Бармен не мог не сказать тебе об этом. Твой покойный дядя, в некотором смысле, жил затворником в дюжине миль от цивилизации, редко приезжал в город, практически ни с кем не дружил. Но отшельником он не был. Общался с Хэнком.

— Хорошая компания.

Николс наклонил голову с серьезным видом.

— Не знаю. Судя по всему, они неплохо ладили. Играли в безик и шахматы. Хэнк считался очень хорошим игроком в безик. Судя по сообщениям в местных газетах, из-за нее и погиб. Заметил, что кто-то сдает из-под колоды, и вступил в перестрелку. Проиграл. Получил пулю в горло и умер от потери крови.

Он крутанул руль, налегая на него всем весом, и ему удалось вывести машину из глубокой колеи и направить по неезженому песку к старому каркасному дому.

— Этим, — добавил он, остановив машину у крыльца, — и объясняется кровь, которая повсюду сопровождает привидение.

Харли медленно открыл дверь и вылез из машины, бросив полный тревоги взгляд на старый дом. Николс заглушил мотор и сразу же подошел к багажнику.

— Помоги, — сказал он, доставая вещи из багажника. — Одному не справиться.

Харли неохотно подошел к нему и без удовольствия осмотрел странные вязанки хвороста, обрывки цветных шнурков, цветные мелки, выбеленные кости мелких животных и еще какие-то предметы совсем тошнотворного вида.

Кап. Ш-ш-ш. Кап. Ш-ш-ш.

— Он здесь! — завопил Харли. — Слышишь? Он где-то рядом и наблюдает за нами.

— Ха!

Смех был глубоким, неприятным и каким-то бесплотным. Харли в отчаянии огляделся в поисках предательского источника крови. И нашел его. Капли падали прямо из воздуха, совсем рядом с машиной, неторопливо опускались на землю, чтобы зашипеть и исчезнуть.

— Все верно, я наблюдаю за вами, — раздался мрачный голос. — Рассел, ты никчемный кусок дерьма. Ты мне не нужен, как я был не нужен тебе. Живой я или мертвый, но эта земля — моя! Я делил ее с твоим дядей и не собираюсь делить с таким прохвостом, как ты. Убирайся!

У Харли подкосились колени; с трудом доковыляв до заднего бампера, он сел на него.

— Николс… — произнес он смущенно.

— Соберись, — раздраженно сказал Николс, бросив ему клубок яркой красно-зеленой бечевки со странного вида узелками по всей длине. Потом подошел к кровавому ручейку и сделал несколько быстрых движений руками. Его губы шевелились, Харли видел это, но слов не расслышал.

Из источника кровавых капель донесся хрип и мгновенно стихший пронзительный крик. Николс резко хлопнул в ладоши и повернулся к молодому Харли.

— Возьми бечевку и обмотай ею дом, — приказал он. — Без перерывов, и убедись, что бечевка проходит строго по центру окон и дверей. Ерунда, конечно, но по крайней мере задержит его, пока мы не подготовим более эффективное средство.

Харли кивнул и показал пальцем на капли крови, которые теперь шипели и кипели еще более яростно.

— А с этим что делать?

Николс самодовольно усмехнулся.

— Я могу задержать его хоть до второго пришествия, — сказал он. — Шевелись!


Харли случайно вдохнул полные легкие ядовитого белого дыма и закашлялся так сильно, что слезы потекли по щекам. Отдышавшись, взглянул на Николса, который молча читал книгу в кожаном зеленом переплете с загнутыми уголками страниц.

— Может быть, уже хватит перемешивать эту гадость?

Николс сердито поморщился и, не глядя на него, покачал головой. Он продолжил читать, с трудом произнося одними губами слова неведомого Харли языка, потом захлопнул книгу и вытер пот со лба.

— Отлично, — сказал он. — Пока все в порядке.

Он подошел с наветренной стороны к висевшему на крюке над очагом котлу, в котором Харли что-то перемешивал, и осторожно заглянул в него.

— Почти готово, — заявил он. — Сними с огня, пусть остынет немного.

Харли снял котел с крюка и потер левой ладонью ноющий бицепс. Тошнотворное зеленое варево по консистенции напоминало сливочную помадку.

— Что теперь? — спросил он.

Николс не ответил. Только удивленно поднял голову, услышав донесшийся с улицы триумфальный вопль, за которым последовало завывание холодного ветра.

— Хэнк освободился, — небрежным тоном произнес он. — Не думаю, чтобы он смог нам навредить, но расслабляться не следует. — Порывшись в горе принесенного из машины барахла, извлек из нее малярную кисть. — Вымажи этим варевом стены вокруг всех окон и дверей, кроме входной. Для нее у меня припасено особое средство. — Он показал на конструкцию, напоминавшую передний мост от древнего «форда» модели «Т». — Положи на порог. Холодное железо. Ты можешь просто перешагнуть через него, а Хэнк не сможет. Оно уже надлежащим образом обработано чарами высшего качества.

— Перешагнуть? — переспросил Харли, — Зачем мне понадобится через него перешагивать? Он же на улице.

— Он не причинит тебе вреда, — пояснил Николс. — Потому что у тебя будет амулет, вот этот, который не позволит ему приблизиться. Скорее всего, он и так не может причинить тебе вреда, потому что является призраком низшего порядка, не способным материализоваться с высокой плотностью. Но рисковать не стоит, всегда бери с собой амулет и не торчи на улице слишком долго. Не больше получаса. Если возникнет необходимость выйти из дома на продолжительное время, обмотай шею связкой этих растений. — Николс улыбнулся. — Используй сие средство только в чрезвычайных ситуациях. Оно работает по принципу асафетиды. Призраки не могут приблизиться ни в коем случае, но тебе самому вряд ли понравится. Оно обладает определенным запахом.

Он еще раз осторожно наклонился над котлом, понюхал содержимое и чихнул.

— Уже остыло, — сказал он. — Поторопись, пока не загустело. Начни с верхнего этажа и не пропусти ни одного окна.

— А ты что будешь делать?

— Я, — резко ответил Николс, — останусь здесь. Приступай.

Но он не остался. Когда Харли наконец выполнил неприятную работу и спустился, он позвал Николса по имени, но не услышал ответа. Харли подошел к двери и увидел, что машины у дома тоже не было.

Он пожал плечами.

— Ну, ладно, — сказал Харли и стал снимать чехлы с мебели.

II
Адвокат Тернбулл сравнил холодным адвокатским разумом вероятность возникновения кошмара и безумия. Он уставился на стоявшее перед ним плюшевое кресло, отмечая с определенным беспокойством, как удивительно невесомая, вытекавшая из удивительно невидимого источника красная жидкость исчезает, едва коснувшись пола, но тем не менее оставляет длинные грязно-охряные подтеки на обивке. Звук был таким же неприятным. Кап. Ш-ш-ш. Кап. Ш-ш-ш…

— Будь проклята ваша человеческая глупость! — нетерпеливо продолжил голос. — Возможно, я призрак, но, богу известно, я не собираюсь вас преследовать. Друг, ты мне безразличен. Пойми, я пришел сюда по делу.

Тернбулл быстро понял, что невозможно смочить сухие губы обезвоженным языком.

— По юридическому?

— Конечно. Тот факт, что я умер насильственной смертью и вынужден продолжить свое существование в астральной плоскости, не означает, что я лишился своих законных прав, не так ли?

Адвокат с огорчением покачал головой.

— Мне было бы значительно проще, — сказал он, — если бы вы перестали быть невидимым. С этим ничего нельзя сделать?

— Я могу материализоваться на минуту, — произнес голос после короткой паузы. — Это очень нелегко, особенно для меня. Для некоторых астральных существ — раз плюнуть, как свалиться с кровати, впрочем, если вы настаиваете, я попробую.

Воздух над креслом замерцал, и молочно-белый легкий дымок приобрел смутные очертания сидящего человека. Силуэт становился более плотным, но, как раз в тот момент, когда стали различимыми черты лица, когда выпученные глаза Тернбулла различили крючковатый нос и курчавую бороду, вдруг побледнел и взорвался с легким хлопком.

— Не думал, что будет так плохо, — произнес слабый голос. — Давно таким не занимался. Кажется, это первая дневная материализация, которую я предпринял за последние сорок семь лет.

Адвокат поправил очки без оправы и откашлялся. «Будь я проклят, — подумал он. — Самое плохое, что я во все это верю».

— Хорошо. — Он поспешил продолжить, прежде чем клиент успел обидеться. — Понимаете, я всего лишь адвокат из небольшого городка. Занимаюсь в основном рутинными делами…

— Я знаю, чем вы занимаетесь, — произнес голос. — С моим делом вы сможете справиться — оно касается земельного спора. Я хочу предъявить иск к Расселу Харли.

— Харли? — переспросил Тернбулл, прикоснувшись пальцами к щеке. — Не родственник ли Зеба Харли?

— Его племянник и наследник.

Тернбулл кивнул.

— Да, теперь припоминаю. Родня моей жены живет в Рибел-Бьютт, и мне приходилось там бывать. Несколько странно, что вы обратились именно ко мне…

Раздался смех.

— Ничего странного, — тихо произнес голос.

— О. — Тернбулл помолчал. — Понятно, — сказал он через секунду и бросил взгляд на кресло. — Судебные тяжбы обходятся не дешево, мистер… кажется, вы не представились.

— Хэнк Дженкинс, — подсказал голос. — Я понимаю. Скажем, шестисот пятидесяти долларов будет достаточно?

Тернбулл проглотил комок в горле.

— Думаю, да, — сказал относительно бесстрастным тоном — относительно к тому, что он думал.

— Тогда предлагаю считать их авансом. Так получилось, что я припрятал значительную сумму в золоте, прежде чем стал астральным существом. Уверен, золото осталось нетронутым. Придется считать его кладом и половину отдать государству, но общая сумма составляет тысячу триста долларов.

Тернбулл благоразумно предпочел кивнуть.

— Думаю, этого будет вполне достаточно, — сказал он, — при условии, что вы сможете отыскать ваш клад.

Он откинулся на спинку кресла, напустив важный вид адвоката. К нему даже апломб вернулся.

Примерно через полчаса медленно произнес:

— Я согласен заняться вашим делом.


Раньше судье Лоренсу Гимбелу нравилась его работа. Но через тринадцать лет на посту она лишилась значительной доли своей привлекательности. Устало поморщившись, он потянулся к молотку. Последнее дело, по его мнению, было слишком запутанным.

Секретарь закончил вступительную речь, и заполнившие зал заседания люди разом сели. Гимбел поднял руку к лицу, прежде чем заговорить.

— Адвокат истца готов? — спросил он.

— Готов, ваша честь. — Сидевший за столом в одиночестве Тернбулл встал и поклонился.

— Адвокат ответчика?

— Готов, ваша честь! — рявкнул Фред Уилсон.

Бросив многозначительный взгляд на Тернбулла и пустое место рядом с ним за столом, он наклонился и что-то прошептал на ухо Расселу Харли. Юноша кивнул с мрачным видом и пожал плечами.

— Как я понимаю, — сказал Гимбел, — адвокаты обеих сторон отказались от суда присяжных для рассмотрения дела Генри Дженкинса против Рассела Джозефа Харли.

Оба адвоката кивнули.

— Принимая во внимания необычный характер дела, — продолжил Гимбел, — я думаю, будет оправданно, если мы рассмотрим его несколько неформально. Единственной целью данного заседания является определение истинных фактов, касающихся решения спорного вопроса, и вынесение приговора в соответствии с законами на основании данных фактов. Я не собираюсь соблюдать условности. Тем не менее не допущу каких-либо беспорядков или необоснованных нарушений правил. Зрителей настоятельно прошу не забывать, что они находятся здесь исключительно благодаря тому, что я разрешил. Любые беспорядки — и я прикажу очистить зал.

Он сурово окинул взглядом белые лица тупо смотревших на него людей и, с трудом подавив вздох, продолжил:

— Начнет адвокат истца.

Тернбулл быстро вскочил на ноги и повернулся лицом к судье.

— Ваша честь, — сказал он, — мы попытаемся доказать, что мой клиент Генри Дженкинс был лишен своих законных прав ответчиком. Мистер Дженкинс непрерывно проживал в течение более двадцати лет в доме, расположенном на двадцать второй дороге в восьми милях к северу от городка Рибел-Бьютт с ведома законного владельца. В юридической терминологии такие права определены как противопоставленное владение. Непрофессионал назвал бы их правами общего права или правами скваттера.

Гимбел скрестил на груди руки и попытался расслабиться. Права скваттера, клянусь святым духом! Он тяжело вздохнул, но продолжил внимательно слушать Тернбулла.

— После смерти Зебулона Харли, владельца рассматриваемого дома, лучше известного, возможно, как Харли-холл, ответчик унаследовал титул на недвижимое имущество. Мы не ставим под вопрос его право на это. Но мой клиент также имеет право на свою долю Харли-холла, то есть право на свободное и беспрепятственное существование. Ответчик принудительно выселил моего подзащитного, чем вызвал у него сильное психическое расстройство, что поставило под угрозу само его существование.

Гимбел кивнул. Если бы у этого дела был прецедент… Но его не было. Он отчетливо помнил часы, проведенные за изучением не суливших ничего хорошего сводов законов в поисках дела, хоть отдаленно напоминавшего рассматриваемое. Вопреки здравому смыслу он не отказался сразу от рассмотрения, хотя следовало бы так поступить — судья не мог становиться посмешищем, если, конечно, достаточно честолюбив. И перспектива стать посмешищем в глазах общества была единственной, не вызывающей сомнений в данном деле. Но Уилсон сражался так яростно, что судья потерял самообладание. Уилсон никогда ему не нравился.

— Можете приступить к опросу свидетелей, — объявил он.

Тернбулл кивнул и сказал секретарю:

— Вызовите для дачи показаний Генри Дженкинса.

Уилсон вскочил на ноги, прежде чем секретарь успел открыть рот.

— Протест, ваша честь, — воскликнул он. — Так называемый Генри Дженкинс не может быть признан свидетелем.

— Почему? — спросил Тернбулл.

— Потому что он мертв!

Судья схватился одной рукой за молоток, другой — за лоб. Он отчаянно заколотил по столу, призывая зал к тишине.

Тернбулл улыбнулся.

— Вам, естественно, — сказал он, — придется чем-то доказать свое заявление.

— Естественно, — огрызнулся Уилсон и посмотрел на свои записи. — Так называемый Генри Дженкинс является не чем иным, как духом, призраком или фантомом Хэнка Дженкинса, который искал золото в этой местности около века назад. Он был убит выстрелом в горло, который произвел некто Верзила Том Купер, и официально объявлен мертвым четырнадцатого сентября одна тысяча восемьсот пятидесятого года. Купер был казнен через повешение за это убийство. Не имеет значения, к каким уловкам вы прибегнете, чтобы доказать обратное, но статус официального покойника останется совершенно неоспоримым.

— На каком основании вы устанавливаете личность моего клиента как этого Хэнка Дженкинса? — спросил Тернбулл мрачным тоном.

— Вы отрицаете?

Тернбулл пожал плечами.

— Я ничего не отрицаю. Не я подвергаюсь перекрестному допросу. Более того. Единственным предварительным условием признания кого-либо свидетелем является понимание этим лицом значения присяги. Генри Дженкинса обследовал профессор психологии Университета Южной Калифорнии Джон Квинси Фитцджеймс. Результаты — у меня есть копия показаний доктора Фитцджеймса, данные под присягой, которые я собираюсь представить в качестве доказательства, — недвусмысленно свидетельствуют о том, что коэффициент умственного развития моего клиента значительно выше нормального, а также о том, что психиатрическое обследование не выявило каких-либо серьезных отклонений, которые могли бы повлиять на его привлечение к суду в качестве свидетеля. Я настаиваю на том, чтобы моему клиенту разрешили дать показания в свою пользу.

— Но он мертв! — пронзительно закричал Уилсон. — И невидим в данный момент!

— Мой клиент, — чопорно произнес Тернбулл, — в данный момент здесь не присутствует. Несомненно, только этим можно объяснить то, что вы называете невидимостью. — Он сделал паузу, услышав, как по залу прокатился взволнованный ропот. «Неплохое начало», — подумал он и улыбнулся. — У меня также есть письменные показания Илайхью Джеймса и Теренса Мак Рэя, которые, соответственно, возглавляют факультеты физики и биологии того же университета. В них утверждается, что у моего клиента обнаружены все необходимые признаки жизни. Я готов, если это необходимо, вызвать всех троих свидетелей в суд для дачи показаний.

Уилсон нахмурился, но промолчал. Судья Гимбел наклонился вперед.

— Не понимаю, на каком основании я могу лишить истца права давать показания, — сказал он. — Если эксперты, составившие отчеты, готовы подтвердить приведенные в них факты в суде, Генри Дженкинс может предстать перед судом.

Уилсон тяжело опустился на стул. Все эксперты говорили сжато и сухо. Уилсон подверг их лишь формальному перекрестному допросу. Судья объявил короткий перерыв. Выйдя в коридор, Уилсон и его клиент закурили и без какой-либо симпатии посмотрели друг на друга.

— Чувствую себя дураком, — сказал Рассел Харли. — Возбудить иск против призрака.

— Это призрак возбудил иск, — напомнил ему Уилсон. — Если бы нам удалось задержать рассмотрение всего на пару недель, чтобы в должность вступил другой судья, я без проблем добился бы того, чтобы он отказал в возбуждении дела.

— Тогда почему мы не подождали?

— Потому что вы страшно торопились! — сказал Уилсон. — Вы и этот идиот Николс, который почему-то не сомневался в том, что дело до суда не дойдет.

Харли пожал плечами и с тоской подумал о том, что им так и не удалось полностью избавиться от духа Хэнка Дженкинса. Все пошло наперекосяк. Дженкинсу каким-то образом удалось ускользнуть из магического круга, в который они его заключили и где надеялись удержать, пока судебное разбирательство не будет отменено из-за неявки.

— Кстати, а где этот Николс? — поинтересовался Уилсон.

Харли снова пожал плечами.

— Понятия не имею. В последний раз я видел его в вашей конторе. Он пришел сразу же после того, как помощник судьи вручил мне распоряжение представить достаточные доказательства прав на дом. Он привел меня к вам, сказал, что кто-то порекомендовал вас ему. Потом мы все вместе обсудили дело, и он ушел, одолжив мне немного денег, чтобы я мог передать вам аванс. После этого я его не видел.

— Хотелось бы знать, кто именно порекомендовал меня ему, — мрачным тоном произнес Уилсон. — Не думаю, что после встречи со мной у него возникло бы желание кого-нибудь кому-нибудь рекомендовать. Мне не нравится дело, как, впрочем, и вы сами.

Харли что-то проворчал и бросил сигарету в урну. По вкусу, как и все остальное вокруг, она напоминала мерзость, висевшую у него на шее. Николс не соврал, заявив, что ему не понравится венок из лекарственных растений, который якобы должен отгонять дух старика Дженкинса. Он действительно страшно вонял.

Появившийся в коридоре секретарь что-то прокричал, и народ потянулся обратно в зал. Харли с адвокатом последовал их примеру.

— Генри Дженкинс! — объявил секретарь, когда заседание возобновилось.

Уилсон мгновенно вскочил на ноги. Открыв дверь в кабинет судьи, он что-то произнес тихим голосом. Потом отошел в сторону, словно пропуская кого-то.

Кап. Ш-ш-ш. Кап. Ш-ш-ш.

Зрители разом вздохнули, увидев, как вдруг появившаяся струйка крови медленно направилась к месту свидетеля. Это был призрак — истец в самом абсурдном деле в истории юриспруденции.

— Все в порядке, Хэнк, — прошептал Тернбулл. — Тебе придется материализоваться на короткое время, чтобы секретарь смог привести тебя к присяге.

Секретарь машинально отшатнулся, когда перед ним появился столб молочно-белого дыма, лишь отдаленно напоминавший по форме человека. Полупрозрачная рука призрака вытянулась вперед, чтобы коснуться Библии. Секретарь дрожащим голосом произнес слова присяги и выслушал донесшийся из глубин столба дыма ответ.

Дымка проплыла к стулу, странным образом согнулась на уровне бедер и с легким хлопком исчезла.

Судья отчаянно заколотил молотком по столу. Взволнованный ропот зрителей постепенно стих.

— Предупреждаю в последний раз, — объявил он, — не потерплю беспорядков в зале. Защитник истца может приступать.

Тернбулл подошел к месту свидетеля и обратился к пустоте:

— Ваше имя?

— Генри Дженкинс.

— Род занятий?

— Не могу сказать, — ответил голос после некоторой паузы. — Можно называть меня ушедшим в отставку.

— Мистер Дженкинс, какое отношение вы имеете к зданию, которое иногда называют Харли-холлом?

— Я жил в нем в течение девяноста лет.

— За это время вам удалось познакомиться с владельцем дома Зебулоном Харли?

— Я был близко знаком со стариной Зебом.

Тернбулл кивнул.

— Когда вы с ним познакомились?

— Весной одна тысяча девятьсот седьмого года. Зеб как раз похоронил жену. После этого стал жить в Харли-холле круглый год. Стал до некоторой степени отшельником. Раньше мы не встречались, потому что он редко приезжал в Харли-холл. Но очень скоро подружились.

— Как долго продолжалась ваша дружба?

— До его смерти прошлой осенью. Я был рядом, когда он умирал. У меня сохранились вещи, которые он оставил на память.

Со стороны стула, практически залитого густой красной жидкостью, донесся ностальгический вздох. Падающие капли на мгновение зависли в воздухе, и их шипение поутихло, словно из-за сильного переживания.

— Значит, — продолжил Тернбулл, — между вами сложились хорошие отношения?

— Я бы назвал их прекрасными, — твердым тоном заявила пустота. — Каждый вечер мы проводили вместе. Если не играли в безик, шахматы или криббидж, то просто сидели и обсуждали произошедшие за день события. У меня сохранился блокнот, в который мы записывали результаты поединков в шахматы и безик. Зеб сам делал записи, собственной рукой.

Тернбулл отошел от свидетеля и с улыбкой повернулся к судье.

— Представляю в качестве доказательства, — объявил он, — упомянутый блокнот. А также подаренный истцу покойным мистером Харли перстень и сборник пьес Гилберта и Салливана. На форзаце имеется дарственная надпись «Старине Хэнку», сделанная Харли собственноручно.

Он снова повернулся к пустому, но истекающему кровью стулу.

— За все годы общения Зебулон Харли хоть раз просил вас уйти или заплатить за проживание?

— Конечно нет. Только не Зеб!

Тернбулл кивнул.

— Очень хорошо. Осталась всего пара вопросов. Можете объяснить своими словами, что именно произошло после смерти Зебулона Харли, что заставило вас подать этот иск?

— В январе молодой Харли…

— Вы имеете в виду Рассела Джозефа Харли, ответчика?

— Да. Он появился в Харли-холле пятого января. Я попросил его уехать, что он и сделал, но на следующий день вернулся с другим мужчиной. Они положили талисман на порог главного входа, а потом запечатали все пороги и подоконники ядовитым для меня веществом. Действия сопровождались самыми убийственными в искусстве волшебства заклинаниями. Кроме того, он очертил Харли-холл запретным кругом с радиусом чуть более мили.

— Понятно, — сказал адвокат, — Можете объяснить суду, как повлияли на вас эти действия?

Голос стал задумчивым.

— Достаточно трудно объяснить словами. Я не могу пересечь круг, не затратив огромного количества энергии. Но даже если бы смог, то не попал бы в дом из-за талисманов и печатей.

— Могли вы проникнуть в дом по воздуху, например через печную трубу?

— Нет, запретный круг на самом деле представляет собой сферу. Уверен, любая попытка пересечь его уничтожила бы меня.

— По сути, вы лишились права входить в дом, в котором вы прожили девяносто лет, в результате умышленных действий ответчика Рассела Джозефа Харли и его неназванного сообщника.

— Именно так.

Тернбулл просиял.

— Благодарю вас. Вопросов нет.

Он повернулся к Уилсону, лицо которого оставалось мрачным в течение всего допроса.

— Ваш свидетель.

Уилсон вскочил на ноги и решительно подошел к месту свидетеля.

— Вы утверждаете, что ваше имя — Генри Дженкинс?

— Да.

— То есть так вас зовут сейчас, а как звали прежде?

— Прежде? — В голосе, источник которого находился над появлявшимися в воздухе каплями крови, послышалось удивление. — Прежде, чем что?

Уилсон нахмурился.

— Вы прекрасно все поняли, — сказал он резко. — Конечно, прежде, чем вы умерли.

— Протест! — воскликнул, вскочив на ноги, Тернбулл. — Адвокат ответчика не имеет права заявлять о гипотетической смерти моего клиента!

Гимбел устало поднял руки, чтобы остановить готовые сорваться с губ Уилсона слова.

— Протест принимается, — сказал он. — Не представлено никаких доказательств того, что истец был золотоискателем, погибшим в одна тысяча восемьсот пятидесятом году или кем-нибудь еще.

Уилсон недовольно скривил губы и продолжил, но уже более сдержанно:

— Мистер Дженкинс, вы заявили, что прожили в Харли-холле девяносто лет.

— В следующем месяце будет девяносто два года. Харли-холл был построен, в его сегодняшнем виде, только в одна тысяча восемьсот семьдесят шестом году, но я жил в доме, который стоял на этом месте раньше.

— А чем вы занимались раньше?

— Раньше? — спросил голос и несколько неуверенно произнес после паузы: — Не помню.

— Вы — под присягой! — взревел Уилсон.

Голос стал более твердым.

— Девяносто лет — большой срок. Я действительно не помню.

— Может быть, мне удастся освежить вашу память. Верно ли то, что девяносто один год тому назад, то есть именно тогда, когда, по вашему заявлению, вы поселились в Харли-холле, Хэнк Дженкинс был убит в перестрелке?

— Возможно, если на этом настаиваете. Я не помню.

— А вы помните, что перестрелка случилась не больше чем в пятидесяти футах от того места, где сейчас стоит Харли-холл?

— Может быть.

— Тогда, — прогрохотал Уилсон, — вы не станете отрицать тот факт, что призрак возник непосредственно после того, как Хэнк Дженкинс умер насильственной смертью? Что он после этого был навечно обречен на обитание в месте своего убийства?

— Не имею ни малейшего представления, — спокойным тоном ответил голос.

— Вы отрицаете общепризнанный в данной местности факт, что дух Хэнка Дженкинса обитает в Харли-холле?

— Протест! — закричал Тернбулл. — Общераспространенная точка зрения не является доказательством.

— Протест принимается, исключите вопрос из протокола судебного заседания.

Выведенный из терпения Уилсон спросил угрожающим голосом:

— Лжесвидетельство — уголовное преступление, мистер Дженкинс, вы отрицаете, что являетесь духом Хэнка Дженкинса?

— Конечно, — несколько удивленным тоном произнес голос.

— Вы дух, не так ли?

— Я существо в астральной плоскости, — чопорным тоном ответил голос.

— Таких существ, насколько я знаю, и называют духами.

— Понятия не имею, как и кого называют. Слышал много разных названий из ваших уст. Разве это доказательство?

Смешокпрокатился по залу. Гимбел ударил молотком по скамье.

— Свидетель, — сказал он, — ограничится ответами на вопросы.

— Можете говорить что угодно, — взревел Уилсон, — но вы не станете отрицать тот факт, что являетесь всего лишь духом человека, умершего насильственной смертью?

— Могу лишь повторить, — ответил голос над каплями крови, — что я существо в астральной плоскости и не имею понятия о том, был ли когда-либо человеком.

Выведенный из себя адвокат повернулся к судье.

— Ваша честь, — сказал он, — я настаиваю на том, чтобы вы приказали свидетелю прекратить игру в словесные прятки. Совершенно очевидно, что свидетель является призраком и, следовательно, останками человеческого существа, в силу самого факта. Косвенные улики достаточно неоспоримо свидетельствуют о том, что он дух убитого в одна тысяча восемьсот пятидесятом году Хэнка Дженкинса. Но это несущественно. Существенно то, что он призрак умершего человека и, следовательно, не правомочен выступать в качестве свидетеля! Я требую, чтобы его показания были исключены из протокола заседания.

Ему мгновенно возразил Тернбулл:

— Может ли защитник ответчика объявить, кто дал ему право называть моего клиента духом, несмотря на неоднократные заявления подзащитного о том, что он является существом в астральной плоскости? Каково юридическое определение духа?

Судья Гимбел улыбнулся.

— Адвокат ответчика может продолжить перекрестный допрос, — сказал он.

Лицо Уилсона побагровело. Он вытер пот со лба огромным платком и испепеляющим взглядом посмотрел на падающие, шипящие капли крови.

— Ответьте, — сказал он, — кем бы вы ни являлись. Вы способны проходить сквозь стены?

— Да, конечно. — В голосе из ниоткуда появились удивленные нотки. — Но это не так просто, как кажется некоторым людям. Требуется приложить достаточно много усилий.

— Не имеет значения. Способны или нет?

— Способен.

— Ваши передвижения можно ограничить физическими средствами? Наручники, например, ограничат вашу свободу? Или веревки, цепи, тюремные стены, герметично закрытый стальной сундук?

Дженкинс не успел ответить. В разговор, почуяв опасность, поспешно вмешался Тернбулл.

— Протестую против подобной темы вопросов. Она не имеет к делу ни малейшего отношения.

— Напротив, — громко завопил Уилсон, — имеет непосредственное отношение к правомочности так называемого Генри Дженкинса выступать в качестве свидетеля! Я требую, чтобы свидетель ответил на вопрос.

— Протест отклонен, — сказал судья Гимбел. — Свидетель ответит на вопрос.

— Я отвечу на вопрос, — несколько надменно произнес голос над стулом. — Физические препятствия в целом не имеют для меня никакого значения.

Адвокат защитника выпрямился во весь рост с победоносным видом.

— Очень хорошо, — сказал он довольным тоном — Очень хорошо. — Он повернулся к судье и заговорил быстро и резко: — Ваша честь, я заявляю, что так называемый Генри Дженкинс не обладает правовым статусом выступать свидетелем в суде. Совершенно очевидно, что нет никакого смысла в понимании сущности присяги, если в случае его нарушения не последует наказание. Заявления лица, которое может лжесвидетельствовать, не опасаясь наказания, не имеют юридической силы. Я настаиваю на том, чтобы они были удалены из протокола!

Тернбулл в два шага подлетел к судье.

— Ваша честь, я предвидел такой ход развития событий, — быстро произнес он. — По самому характеру дела совершенно очевидно, что мой подзащитный может быть достаточно легко ограничен в свободе перемещений — заклинаниями, пентаграммами, талисманами, амулетами, запретными кругами — список можно продолжить. В моем распоряжении есть, и я готов передать его судебному приставу, список ограничения свободы перемещения астрального существа на период от нескольких секунд до вечности. Более того, перед началом процесса я подписал поручительство на сумму пять тысяч долларов, которых готов лишиться, если мой подзащитный будет заключен под стражу и совершит побег, если его признают виновным в совершении неправомочных действий.

С лица Гимбела постепенно исчезло выражение изумления. Он кивнул.

— Суд удовлетворен заявлением защитника истца, — объявил он. — Не вижу никаких оснований для сомнений в том, что истец может понести наказание за ложные показания, таким образом, ходатайство защитника ответчика отклоняется.

Уилсон только пожал плечами, хотя, судя по выражению лица, готов был взорваться.

— Хорошо, — сказал он. — У меня все.

— Мистер Дженкинс, можете покинуть зал, — сказал Гимбел и проводил завороженным взглядом возникший над стулом, затем медленно проплывший по залу к двери истекающий кровью столб дыма.

Тернбулл снова подошел к судье.

— Мне хотелось бы представить в качестве доказательства данные записи, дневник покойного Зебулона Харли. Прошлой осенью дневник был подарен моему подзащитному самим Харли. Хочу обратить особое внимание на запись от шестого апреля одна тысяча девятьсот семнадцатого года, в которой он упоминает о вступлении Соединенных Штатов в Первую мировую войну, а также приводит результаты одиннадцати поединков в безик с лицом, названным «Стариной Хэнком». Если суд позволит, я оглашу запись от этого числа, а также некоторые другие, сделанные в течение следующих четырех лет. Прошу обратить внимание на упоминание лица, называемого «Дженкинсом», «Хэнком Дженкинсом», а в одном месте, что особенно важно, «Стариком-невидимкой».

Уилсон медленно закипал, пока его противник, не торопясь, читал записки Харли. Лицо его оставалось сердитым, но он терпеливо слушал и вскочил на ноги, лишь дождавшись конца.

— Мне хотелось бы знать, — сказал он, — имеются ли в распоряжении адвоката истца дневники, относящиеся к периоду после двадцатого года.

Тернбулл покачал головой.

— Очевидно, Харли вел дневник только в течение этих четырех лет.

— В таком случае я настаиваю на том, чтобы суд отказался признать данный дневник доказательством по двум пунктам, — заявил Уилсон. Он поднял два пальца, чтобы отсчитать пункты. — Во-первых, представленные доказательства не являются обоснованными. Несколько неопределенных и не выдерживающих никакой критики упоминаний Дженкинса, в которых он не называется тем, кем является на самом деле, а именно духом, астральным существом или кем-либо подобным. Во-вторых, доказательства, даже если не учитывать первый пункт, относятся только ко времени до одна тысяча девятьсот двадцать первого года. Рассматриваемое же дело относится к предполагаемому проживанию в Харли-холле так называемого Дженкинса в течение последних двадцати лет, то есть с двадцать первого года. Таким образом, доказательства, что совершенно очевидно, не относятся к рассматриваемому делу.

Гимбел посмотрел на Тернбулла, но тот лишь улыбнулся.

— Упоминание «Старика-невидимки» вряд ли можно считать неопределенным, — сказал он. — Оно является четким определением астральной природы моего клиента. Более того, доказательство дружбы моего клиента с покойным мистером Зебулоном Харли до одна тысяча девятьсот двадцать первого года неоспоримо относится к рассматриваемому делу, так как такая дружба, коли она возникла, естественно считается продолжавшейся в течение неопределенного времени. Если, конечно, защита не представит доказательство обратного.

— Дневник приобщается к делу в качестве доказательства, — объявил судья Гимбел.

— Мне нечего добавить, — сказал Тернбулл.

Зрители оживленное переговаривались, пока судья просматривал дневник и передавал его секретарю, чтобы тот зарегистрировал и приобщил к делу.

— Сторона ответчика может продолжить, — сказал Гимбел.

Уилсон встал.

— Рассел Джозеф Харли, — сказал он секретарю.

Но молодой Харли заупрямился.

— Нет, — сказал он, показывая на место свидетеля. — Там все заляпано кровью! Полагаете, я сяду прямо в эту лужу?

Судья Гимбел наклонился, чтобы посмотреть на стул. Капли крови, вытекавшие из привидения, которое только что выступало свидетелем, оставили свои следы. Вся передняя часть стула стала грязно-коричневой. Гимбел вдруг поймал себя на мысли о том, как призраку удавалось постоянно возобновлять запасы жидкости, но так ничего и не придумал.

— Я вас понимаю, — сказал он. — Впрочем, дело идет к вечеру. Секретарь заменит стул свидетеля. Тем временем я объявляю перерыв до десяти часов утра следующего дня.

III
Рассел Харли нахмурился, заметив, как лифтер, даже повернувшись к нему спиной, пытается выразить отвращение и неодобрение. Он прекрасно понимал, что был не самым популярным постояльцем отеля. Ошибался он только в том, что считал единственной причиной зловонный венок трав вокруг своей шеи. Холодное отношение со стороны руководства отеля и других постояльцев во многом объяснялось его отвратительным характером.

Он направился к бару, стараясь не обращать внимания, как удивленно поворачивали люди головы вслед тянувшемуся за ним хвостом кометы зловонию. Войдя в отделанный красной кожей и хромированной сталью бар, он попытался отыскать взглядом адвоката Уилсона.

И удивленно заморгал, увидев его. В кабине рядом с адвокатом, спиной к Харли, сидел высокий темноволосый мужчина. Но его можно было узнать даже по спине. Николс!

Уилсон заметил его.

— Привет, Харли, — воскликнул он, расплывшись в улыбке, и всем своим видом излучая приветливость в присутствии человека с деньгами. — Присаживайся. Мистер Николс заскочил ко мне, и я решил пригласить его.

— Привет, — мрачным тоном произнес Харли, и Николс кивнул. Мышцы на его щеках пульсировали, казалось, он находился в состоянии напряжения и почему-то чувствовал себя неуютно в присутствии Харли. Тем не менее глаза его сверкнули, а голос, когда он обратился к молодому Харли, был достаточно дружелюбным, но не без ноток высокомерия.

— Привет, Харли, как проходит процесс?

— Его спросите, — ответил Харли, показав большим пальцем на Уилсона и усаживаясь за столик, — Он адвокат. Он должен во всем разбираться.

— А это не так?

Харли пожал плечами и обернулся в поисках официантки.

— Не знаю… виски с водой! — Он проводил девушку оценивающим взглядом и снова повернулся к Николсу, — Беда в том, что Уилсон может считать, что разбирается, а я считаю, что он заблуждается.

Уилсон нахмурился.

— Вы намекаете… — начал было он, но тут Николс поднял руку.

— Не будем ссориться, — сказал Николс, — Ответьте на мой вопрос. Я в некотором смысле заинтересованная сторона и имею право знать. Как проходит процесс?

Уилсон постарался всем своим видом показать, что говорит откровенно.

— Честно говоря, — сказал он, — не слишком удачно. Боюсь, мнение судьи расходится с нашим. Если бы вы послушали меня и дождались, пока в должность вступит другой судья…

— У меня не было времени, — сказал Николс. — Через несколько дней я должен быть совсем в другом месте. Мне пора уезжать. Считаете, что мы можем проиграть дело?

Харли резко засмеялся. Уилсон бросил на него свирепый взгляд, а Рассел схватил стакан с подноса официантки и осушил его одним глотком. Улыбка не сходила с его лица, когда он слушал слова Уилсона.

— Да, такая опасность существует.

— Гм. — Николс с интересом рассматривал свои ногти. — Может быть, я выбрал не того адвоката.

— Конечно. — Харли помахал официантке. — А знаете, что я еще думаю? Вы выбрали не того клиента, то есть м-а-р-и-о-н-е-т-к-у. Мне все это надоело. И штуковина на шее страшно воняет. Откуда я знаю, что она от чего-то защищает. На мой взгляд, просто смердит.

— Защищает, — просто ответил Николс. — Не советую ходить куда-нибудь без нее. Покойный Хэнк Дженкинс — не слишком матерый призрак, другой разорвал бы вас на части и закусил бы травами на десерт, но без них, уверяю вас, вы стали бы очень несчастным человеком, как только Дженкинс узнал бы, что вы перестали их носить.

Он поставил на стол бокал с красным вином, которое не пил, а только нюхал, и пристально посмотрел на Уилсона.

— Я вложил в это дело деньги, — сказал он, — Надеялся, что вы сможете справиться с юридической стороной. Теперь вижу, что придется сделать чуть больше. Слушайте внимательно, потому что повторять не буду. В этом деле существует аспект, который остался незамеченным для вашего притупленного сознания адвоката. Дженкинс заявляет, что является астральным существом, каковым несомненно является. Поэтому, вместо того чтобы пытаться выставить его призраком и, с юридической точки зрения, мертвецом, вы сделаете вот что…

Он стал говорить быстро и по существу.


Когда он ушел, чуть позже, Уилсон уложил Харли в постель в его номере и впервые за много дней почувствовал себя довольным.

Рассела Джозефа Харли, страдавшего от легкого похмелья и сильного беспокойства, вызвали в качестве первого свидетеля в свою пользу.

— Ваше имя? — сказал Уилсон.

— Рассел Джозеф Харли.

— Вы — племянник покойного Зебулона Харли, который завещал вам дом, известный как Харли-холл?

— Да.

Уилсон повернулся к судье.

— Представляю копию завещания покойного мистера Зебулона Харли в качестве доказательства. Все его имущество завещано его племяннику — единственному живому родственнику, то есть ответчику.

— Истец никоим образом не оспаривает право ответчика на Харли-холл, — произнес с места Тернбулл.

— Вы провели часть детства в Харли-холле, — продолжил Уилсон, — и иногда посещали данный дом, став взрослым человеком?

— Да.

— Когда-либо, кто-либо в виде духа, призрака или астрального существа обнаруживал себя в вашем присутствии в Харли-холле?

— Нет. Я бы запомнил.

— Ваш дядя когда-либо упоминал о чем-либо подобном?

— Он? Нет.

— Больше нет вопросов.

К перекрестному допросу приступил Тернбулл.

— Мистер Харли, когда в последний раз вы видели вашего дядю?

— В одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году. В сентябре, десятого или одиннадцатого.

— Какое время вы провели с ним?

Харли почему-то покраснел.

— Всего один день.

— А когда до этого виделись?

— Только в детстве. Мои родители переехали в Пенсильванию в одна тысяча девятьсот двадцатом году.

— Общались ли вы каким-либо образом с вашим дядей после того визита в тридцать восьмом году?

— Думаю, нет. Он был человеком с причудами — отшельником. Даже немного чокнутым.

— Вы, конечно, любящий племянник. Но, учитывая ваши же слова, неужели вам кажется удивительным то, что ваш дядя никогда не говорил вам о мистере Дженкинсе? У него просто не было шанса, не так ли?

— У него был шанс в тридцать восьмом, но он им не воспользовался, — несколько дерзко заявил Харли.

Тернбулл пожал плечами.

— У меня все.

Гимбел, судя по выражению лица, заскучал. Он ожидал стать свидетелем яростной схватки.

— У защиты есть еще свидетели? — спросил он.

Уилсон мрачно улыбнулся.

— Да, ваша честь, — сказал он.

Настал решающий момент. Он снова улыбнулся и сказал:

— Я хотел бы вызвать в качестве свидетеля мистера Генри Дженкинса.

Все замерли в изумлении, и судья Гимбел наклонился вперед.

— Если я правильно вас понял, вы хотите вызвать в качестве свидетеля защиты истца?

— Да, ваша честь, — с невозмутимым видом произнес Уилсон.

Гимбел поморщился.

— Вызовите Генри Дженкинса, — приказал он секретарю и устало опустился в кресло.

Тернбулл явно занервничал. Он прикусил губу, размышляя, следует ли выразить протест по поводу этой удивительной процедуры, потом пожал плечами, когда секретарь выкрикнул имя призрака.

Ему пришлось выйти из зала и пробежать по коридору. Его голос был слышен в приемной. Вернулся он более спокойным шагом. За ним шел след капель крови. Кап. Ш-ш-ш. Кап. Ш-ш-ш…

— Одну минуту, — вдруг оживился Гимбел. — Мистер Дженкинс, я не против того, что вы будете давать показания, но штат не должен нести расходы на переобивку стула свидетеля после каждого вашего появления в суде. Пристав, найдите тряпку или еще что-нибудь, чтобы накинуть на стул, прежде чем мистер Дженкинс будет приведен к присяге.

Стул поспешно был накрыт куском брезента, Дженкинс материализовался на короткое время, чтобы быть приведенным к присяге.

— Скажите, мистер Дженкинс, — произнес Уилсон, — сколько «астральных существ», кажется, так вы называете себя, существует?

— Откуда я знаю. Много миллиардов.

— Другими словами, их число равно числу людей, умерших насильственной смертью?

Тернбулл мгновенно вскочил на ноги, но призрак не позволил затянуть себя в ловушку.

— Не знаю. Знаю только, что много миллиардов.

Довольная, как у съевшего канарейку кота, улыбка не сходила с лица адвоката.

— И все эти миллиарды постоянно находятся вокруг нас, оставаясь невидимыми. Не так ли?

— О нет. Лишь немногие остаются на Земле. И еще меньшее количество, конечно, общаются с людьми. Общество многих людей кажется нам скучным.

— Хорошо, по вашему мнению, сколько таких существ пребывает на Земле? Сотня тысяч?

— Возможно, больше. Но приблизительно столько.

— Мне хотелось бы понять цель данных вопросов, — вмешался в разговор Тернбулл. — Выражаю протест, так как считаю их не имеющими отношения к делу.

Уилсон являл собой олицетворение достоинства адвоката.

— Я пытаюсь выявить некоторые крайне важные факты, ваша честь. Они могут изменить сам характер рассматриваемого дела. Всего пару минут вашего терпения.

— Адвокат защитника может продолжать, — отрывисто произнес Гимбел.

Уилсон улыбнулся, обнажив клыки, и продолжил допрос капель крови.

— Ваш адвокат утверждает, что покойный мистер Харли позволял «астральному существу» находиться в его доме в течение двадцати лет, или более того, с его ведома и согласия. Мне это кажется совершенно невероятным, но представим, на мгновение, что все было именно так.

— Конечно! Чистая правда.

— Тогда скажите, мистер Дженкинс, у вас есть пальцы?

— Что у меня есть?

— Вы меня слышали! — рявкнул Уилсон. — Пальцы. Пальцы из плоти и крови, способные оставить отпечатки?

— Нет, конечно. Я…

— Или фотография самого себя, или образец почерка, или удостоверение личности? Есть хоть что-нибудь из этого?

Голос определенно стал раздраженным.

— Что вы имеете в виду?

Голос Уилсона стал резким и угрожающим.

— Я имею в виду, чем вы можете доказать, что являетесь именно тем астральным существом, которое, как вы утверждаете, обитало в доме Зебулона Харли? Это были именно вы или одно из сотни тысяч, по вашему же признанию, существ, обитающих на земле, которые бродят, куда хотят, которых не могут остановить ни решетки, ни замки? Вы можете доказать, что являетесь именно этим, определенным, существом?

— Ваша честь! — Голос вскочившего наконец на ноги Тернбулла напоминал пронзительный вопль. — Личность моего клиента никогда не подвергалась сомнению!

— А теперь подвергается! — взревел Уилсон, — Адвокат противной стороны представил особу, которую он именует Генри Дженкинсом. Кто такой этот Дженкинс? Что он из себя представляет? Он индивид или соединение этих таинственных «астральных существ», которые, как нас уверяют, находятся повсюду, но которых мы не видим? Если индивид, то тот ли именно? И как мы можем в этом убедиться? Пусть представит доказательства — фотографии, свидетельство о рождении, отпечатки пальцев. Пусть вызовет свидетеля, который знал обоих призраков и готов подтвердить под присягой, что оба являются одним и тем же. Если этого не произойдет, дело рассматриваться не может! Ваша честь, я требую немедленного вынесения решения в пользу ответчика!

Судья Гимбел пристально смотрел на Тернбулла.

— Вам есть что сказать? — спросил он. — Доводы защиты представляются мне вполне убедительными. Если вы не представите каких-либо доказательств личности вашего клиента, мне останется только решить дело в пользу ответчика.

Возникла весьма драматическая немая сцена. Уилсон ликовал, Тернбуллу оставалось только бессильно злиться.

Каким образом можно доказать личность призрака?

А потом донесся несколько изумленный голос с места свидетеля.

— Это зашло слишком далеко, — произнес он под аккомпанемент стука и шипения капель крови. — Думаю, мне удастся представить доказательство, которое удовлетворит суд.

Лицо Уилсона вытянулось с быстротой скоростного лифта. Тернбулл затаил дыхание, не смея надеяться.

— Вы — под присягой, — сказал судья Гимбел. — Продолжайте.

Весь зал замер, вслушиваясь в голос призрака.

— Мистер Харли говорил о том, что навещал своего дядю в одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году, и я готов это подтвердить. Они провели вместе день и ночь. Но не вдвоем, потому что я был там.

Никто не смотрел на Рассела Харли, иначе заметил бы, как вдруг побледнело его лицо.

— Возможно, мне не следовало подслушивать, но у старика Зеба не было от меня секретов. Я слышал, о чем они разговаривали. Тогда молодой Харли работал в каком-то банке в Филадельфии. Его первая самостоятельная работа. Он нуждался в деньгах. Нуждался отчаянно. В его отделе случилась недостача. Женщина по имени Сэлли…

— Замолчите! — завопил Уилсон. — Это не имеет ни малейшего отношения к подтверждению вашей личности. Говорите по существу!

Но Тернбулл уже начинал все понимать. Он тоже закричал, слишком возбужденно и почти неразборчиво.

— Ваша честь, вы должны разрешить моему клиенту продолжить. Если он продемонстрирует то, что знает содержание доверительного разговора между покойным мистером Харли и ответчиком, это послужит неоспоримым доказательством того, что он пользовался полным доверием покойного мистера Харли и является именно тем астральным существом, которое обитало в Харли-холле все это время, что и требовалось доказать!

Гимбел резко кивнул.

— Позволю напомнить, что сторона ответчика сама вызвала этого свидетеля. Мистер Дженкинс, продолжайте.

— Как я уже говорил, женщину звали…

— Заткнись, черт возьми! — завопил Харли. Он вскочил на ноги и с умоляющим видом повернулся к судье. — Он извращает факты! Заставьте его замолчать! Да, я знал, что в доме моего дяди обитает призрак. Именно этот, будь проклята его черная душа! Может забирать этот дом, если хочет, я уеду. Уеду даже из этого проклятого штата!

Он начал что-то невнятно бормотать, затравленно озираясь. Только вмешательство пристава помешало ему сбежать из зала.

Только отчаянный стук молотка и не менее отчаянные усилия секретари смогли навести в зале относительный порядок.

Когда обстановка стала почти нормальной, вспотевший и обеспокоенный судья Гимбел сказал:

— Что касается меня, личность свидетеля установлена. У ответчика есть еще доказательства?

Уилсон пожал плечами с мрачным видом.

— Нет, ваша честь.

— Адвокат истца?

— Ничего, ваша честь. Я закончил.

Гимбел провел ладонью по редким волосам.

— В этом случае, — сказал он, — я решаю дело в пользу истца. Немедленно выносится постановление суда, согласно которому ответчик Рассел Джозеф Харли обязан удалить из Харли-холла все заклинания, пентаграммы, талисманы и другие средства изгнания духов, кроме того, он прекратит любые попытки, любого характера, изгнать жильца в будущем; что касается истца Генри Дженкинса, он получает право полностью использовать, включая право проживания, владение, известное как Харли-холл до конца своего естественного… гм… существования. — Удар молотка, — Дело закрыто.


— Не принимайте так близко к сердцу, — произнес голос за спиной Рассела Харли.

Обернувшись с мрачным видом, тот увидел вышедшего за ним на улицу из здания суда Николса, за которым волочился Уилсон.

— Дело вы проиграли, — продолжил Николс, — зато сохранили жизнь. Давайте выпьем. Я угощаю. Предположим, здесь.

Прежде чем они успели возразить, он загнал их в бар и усадил за стойку.

— У меня есть несколько минут, — сказал он, взглянув на дорогие наручные часы. — Потом я буду вынужден вас оставить. Весьма срочное дело.

Подозвав бармена, он заказал на всех. Потом, посмотрев на молодого Харли, широко улыбнулся и бросил на стойку банкноту, чтобы расплатиться за выпивку.

— Харли, у меня есть девиз, который советую вам вспоминать в подобные моменты. Произнесу его, если хотите.

— Валяйте.

— «Будет еще хуже».

Харли огрызнулся и выпил залпом.

— Не понимаю одного, — сказал Уилсон, — почему они не пришли к нам до суда и не рассказали все об этом очаровательном нарушившем закон клиенте, которого вы мне навязали? Мы урегулировали бы спор без судебного разбирательства.

Николс пожал плечами.

— На то были свои причины, — сказал он. — В конце концов, одним случаем изгнания духов больше, одним меньше. Какая разница. А судебные процессы создают прецеденты. Уилсон, вы же в некоторой степени юрист, неужели не понимаете, что я имею в виду?

— Прецеденты? — Уилсон смотрел на него, разинув рот, потом его глаза расширились.

— Вижу, вы меня понимаете. — Николс кивнул. — Начиная с нынешнего момента в этом штате, а также благодаря пункту о признании и доверии Конституции во всех штатах страны призрак имеет законное право обитать в доме!

— Боже праведный! — воскликнул Уилсон и нервно рассмеялся.

Харли уставился на Николса.

— Раз и навсегда, — прошептал он, — скажите, зачем вам все это нужно?

Николс снова улыбнулся.

— Подумай, — сказал он небрежным тоном, — Скоро начнешь понимать, — Он понюхал вино, аккуратно поставил бокал на стойку и… исчез.

Дарвинистская бильярдная

© Перевод И. Гуровой.
— Ну разумеется, обычное толкование первой главы Книги Бытия совершенно неверно, — сказал я. — Возьмите, к примеру, бильярдную.

Остальные трое мысленно взяли бильярдную. Мы сидели в сломанных креслах в лаборатории доктора Троттера, и было так просто преобразить лабораторные столы в бильярды, штативы — в кии, бутылки с реактивами — в шары и столь же мысленно все это обозреть.

Тетьер даже поднял палец, зажмурил глаза и прошептал:

— Бильярдная!

Троттер, по обыкновению, ничего не сказал и поднес к губам вторую чашку кофе. Кофе, тоже по обыкновению, был ужасным, но, с другой стороны, я был новичком в компании, и оболочка моего желудка еще недостаточно закалилась.

— Теперь взвесьте завершение партии, — сказал я. — Все шары, кроме, естественно, забойного, находятся в соответствующих лузах…

— Минуточку, — перебил Тетьер, неизменно педантичный, — какая именно луза, значения не имеет, при условии, что ты забил их в определенном порядке, или…

— Неважно. Когда партия кончается, шары находятся в разных лузах. Верно? Теперь, предположим, вы входите в бильярдную, когда игра кончена, видите только финальную ситуацию и стараетесь понять, что именно тут происходило. Совершенно очевидно, что у вас множество вариантов.

— Нет, если знать правила игры.

— Постулируем полное незнание, — сказал я. — Можно предположить, что шары попали в лузы от ударов забойного шара, который ударили кием. Это было бы верно, но вряд ли вы это сообразили на пустом месте. Куда вероятнее, что вам придет в голову, будто шары кто-то разложил по лузам руками или что шары так изначально и лежали там.

— Ну ладно, — сказал Тетьер, — раз уж вы прыгаете назад прямо к Книге Бытия, то заявите по аналогии, что Вселенная либо существовала всегда, либо создалась произвольно, такой, как есть, либо развилась эволюционно. Ну и что?

— Я предлагаю вовсе не эти альтернативы, — возразил я. — Давайте примем за факт целенаправленное сотворение и рассмотрим только методы, какими оно могло быть осуществлено. Самое немудреное — предположить, что Бог сказал: «Да будет свет!» — и стал свет. Но это неизящно.

— Зато просто, — указал Мейденд, — а «бритва Оккама» требует, чтобы из всех возможных альтернатив выбиралась простейшая.

— В таком случае почему бы не ограничить бильярдную партию тем, что руками разложить шары по лузам? Это много проще, но не изящно. С другой стороны, если взять для начала первородный атом…

— А это что? — мягко осведомился Троттер.

— Ну, назовите это всей массой и энергией Вселенной, сжатыми в единую сферу в состоянии минимальной энтропии. И если бы вы взорвали такую сферу так, чтобы все частицы материи и кванты энергии начали действовать, реагировать и взаимодействовать заранее исчисленным образом и возникла бы именно наша Вселенная, разве это не дало бы куда больше удовлетворения, чем просто взмахнуть рукой и сказать: «Да будет свет!»?

— То есть, — подытожил Мейденд, — ударить кием по одному шару и разом загнать в лузы все пятнадцать?

— Вот именно.

— Куда поэтичнее идея непосредственного целенаправленного волеизъявления, — сказал Мейденд.

— Все зависит от того, рассматриваете ли вы это как математик или как богослов, — сказал я. — И вообще первую главу Бытия можно уложить в схему бильярдных шаров. Творец заранее рассчитал все необходимые переменные и взаимосвязи в шести колоссальных уравнениях. Пусть каждый библейский «день» обозначает такое уравнение. И, дав первоначальный толчок к взрыву, он тогда «почил» в седьмой «день», каковой седьмой «день» покрывает весь промежуток времени от начала до четыре тысячи четвертого года до нашей эры. Этот интервал, в течение которого происходило невообразимо сложное комбинированное движение бильярдных шаров, создателей Библии заведомо не интересовало. Все эти миллиарды лет можно было рассматривать просто как компоненты единого акта творения.

— Вы постулируете телеологическую Вселенную, — сказал Троттер, — с заложенной в ней целью.

— Верно, — согласился я. — А почему бы и нет? Сознательный акт творения без цели нелеп. К тому же, если рассматривать ход эволюции как случайный результат слепой игры разных сил, натыкаешься на ряд весьма загадочных проблем.

— Например? — спросил Мейденд.

— Например, исчезновение динозавров, — ответил я.

— Ну и что же тут непонятного?

— Отсутствие хоть какой-то логичной причины. Назовите хотя бы одну!

— Закон перехода плюсов в минусы, — сказал Мейденд. — Бронтозавр стал таким огромным, что его тяжесть могли выдерживать только ноги толщиной в древесные стволы, и то, если он стоял в воде, пользуясь ее выталкивающей силой. И бедняге приходилось непрерывно есть, чтобы получать необходимые калории. Непрерывно, в буквальном смысле слова. Ну а хищники в конкурентной борьбе с себе подобными обременили себя такой броней и такими орудиями нападения, что превратились в ползучие танки, пыхтящие под весом полутонны костей и чешуи. Вот и достигли предела, когда все это обернулось против них.

— Ладно, — кивнул я. — Милые великаны вымерли, но ведь в большинстве динозавры были подвижными малютками, не обремененными излишним весом или броней. Что произошло с ними?

— Ну, что касается мелких, — вставил Тетьер, — объяснение лежит в конкуренции. Если у части пресмыкающихся появились шерсть и теплая кровь, им оказалось легче приспособиться к климатическим изменениям. Им незачем было прятаться от прямого солнечного света. Они не становились вялыми и малоподвижными при падении температуры ниже какого-то предела. Им не требовалось погружаться в зимнюю спячку. А потому в гонках за пищей они имели большую фору.

— Меня такое объяснение не удовлетворяет, — сказал я. — Не думаю, что разнообразные ящеры так легко поддались бы вытеснению. Они ведь продержались около трехсот миллионов лет, что на двести восемьдесят миллионов больше, чем имеет на своем счету биологический вид «человек». К тому же хладнокровные животные прекрасно себя чувствуют и поныне, в частности насекомые и земноводные…

— Характер размножения…

— …а также кое-какие пресмыкающиеся. Змеи, черепахи, ящерицы все еще чувствуют себя превосходно, верно? А океан, если уж на то пошло? Ящеры приспособились к обитанию в нем — например, ихтиозавры и плезиозавры. Они тоже исчезли, хотя там не появились радикально новые, более приспособленные животные, удачливые конкуренты. Насколько мне известно, высшая форма жизни в океане — рыбы, а они возникли раньше ихтиозавров. Как вы объясните это? Рыбы столь же хладнокровны и стоят ниже на лестнице эволюции. А в океане вопрос об избыточной величине и тяжести остроту теряет, поскольку вода обеспечивает всю необходимую поддержку. Синий кит крупнее любого когда-либо существовавшего динозавра. Еще одно: стоит ли говорить о дефектах холодной крови и утверждать, что при понижении температуры хладнокровные животные становятся вялыми? Рыбы прекрасно себя чувствуют в постоянно холодной воде с температурой лишь на несколько градусов выше нуля, и акулу уж никак не назовешь малоподвижной.

— В таком случае почему динозавры тихонько убрались с Земли, оставив тут свои косточки? — спросил Мейденд.

— Они были частью плана, а когда исполнили свое назначение, стали лишними, и от них избавились.

— Каким образом? С помощью надлежащим манером организованной катастрофы в духе Беликовского? Столкновение с кометой? Перст Божий?

— Разумеется, нет. Вымерли естественным образом и по необходимости, в согласии с предварительными расчетами.

— В таком случае мы должны бы установить, в чем заключалась причина этого естественного и необходимого вымирания!

— Необязательно. Она могла заключаться в каком-то неведомом нарушении ящерной биохимии, в какой-то витаминной недостаточности…

— Слишком уж сложно, — сказал Тетьер.

— Только кажется, будто сложно, — отрезал я. — Предположим, возникла необходимость загнать определенный шар в лузу четырехкратным рикошетом от бортиков. Смутила бы вас сложная траектория забойного шара? Прямой удар был бы менее сложным, но он ничего не дал бы. И вопреки кажущимся сложностям нужный удар, по сути, был бы ничуть не труднее. Он все равно свелся бы к единичному движению кия. Только в другом направлении. А затем в дело вступили бы обычные свойства эластичных материалов и законы сохранения количества движения.

— Следовательно, — сказал Троттер, — по-вашему, течение эволюции представляет собой наиболее простой путь от изначального хаоса к человеку?

— Совершенно верно. Ни единый воробышек не падает бесцельно… как и птеродактиль.

— И куда же мы двинемся дальше?

— Никуда. Эволюция закончилась с возникновением человека. Прежние правила больше не применимы.

— Да неужто? — вставил Мейденд. — Вы сбрасываете со счетов продолжающиеся изменения среды обитания и мутации!

— В определенном смысле — да, — заявил я. — Человек все больше и больше подчиняет себе среду обитания, все больше и больше постигает механизм мутаций. До появления человека животные не могли предвидеть изменения климата и оберегать себя от них. Не могли они и понять возникающую опасность, какой угрожают им развивающиеся новые виды, пока опасность эта не становилась непреодолимой. А теперь спросите себя: какой биологический вид способен сменить нас и как он этого достигнет?

— Для начала, — сказал Мейденд, — возьмем насекомых. По-моему, они уже взялись за дело.

— Они не помешали нам почти удесятерить нашу численность за последние двести пятьдесят лет. Если человек когда-нибудь сосредоточится на борьбе с насекомыми, вместо того чтобы расходовать лишнюю энергию на всякие другие войны, то вышеуказанные насекомые долго не продержатся. Доказательств у меня нет, но таково мое мнение.

— Ну а бактерии или, даже лучше, вирусы? — предложил Мейденд. — Вирус инфлюэнцы тысяча девятьсот восемнадцатого года весьма убедительно снизил нашу численность.

— Угу! — кивнул я. — Примерно на один процент. Даже Черная смерть в четырнадцатом веке умудрилась убить всего треть населения Европы — в ту эпоху, когда настоящей медицины и в помине не было. Эпидемия бушевала без всяких помех в жутчайших условиях средневековой нищеты и грязи, и все-таки две трети нашего крепкого вида выжили. Нет, никаким болезням с нами не совладать, я в этом твердо убежден.

— Ну а если сам человек разовьется в, так сказать, сверхчеловека, — заметил Тетьер, — и вытеснит прежнюю братию?

— Черта с два! — сказал я. — В организме человека только одно чего-то стоит с точки зрения власти над миром — его нервная система и большие полушария мозга в частности. Это наиболее специализированная часть организма и поэтому — тупик. Если ход эволюции что-то и продемонстрировал неопровержимо, так это следующий факт: по достижении определенной степени специализации гибкость исчезает, и дальнейшее развитие может продолжаться только в сторону еще большей специализации.

— Так ведь это как раз и требуется?

— Возможно, но, как указал Мейденд, специализация имеет обыкновение достигать предела, когда плюсы превращаются в минусы. Родовые муки объясняются размерами человеческого черепа. Из-за сложности человеческой психики умственная и эмоциональная зрелость наступают куда позже половой, что приводит к множеству трудностей. Хрупкость этой психики превращает большинство нашей расы в невротиков. Как далеко сможем мы еще развиться, прежде чем наступит катастрофа?

— Развитие, — возразил Мейденд, — способно идти в сторону достижения большей стабильности или быстрейшего достижения зрелости, а не в сторону усиления мозговой деятельности.

— Не исключено, но признаков этого что-то незаметно.

— Десять тысяч лет, — сказал Тетьер, — срок довольно ничтожный в эволюционном смысле. Остается возможность, что интеллект разовьется и у других видов — а то и что-нибудь получше, если есть что-нибудь лучше.

— Мы им не позволим. В том-то и соль. Потребуются сотни тысяч лет, чтобы, например, медведи или крысы обрели интеллект, и мы истребим их, едва обнаружим такую тенденцию. Или превратим их в рабов.

— Ну ладно, — вздохнул Тетьер. — А какие-нибудь биохимические нарушения, которые вас так устраивали для динозавров? Возьмите для примера витамин С. Только у морских свинок и приматов организмы неспособны сами его вырабатывать. Предположим, эта тенденция будет развиваться и мы окажемся в невозможной зависимости от слишком большого числа пищевых факторов. Или вдруг будет возрастать восприимчивость человека к раковым заболеваниям. Что тогда?

— Ерунда! — воскликнул я. — Суть новой ситуации в том, что мы искусственно производим все необходимые пищевые факторы и в конце концов можем вообще полностью перейти на синтетическую пищу. И нет никаких причин полагать, что нам не удастся найти средства предотвращения или лечения рака.

Троттер встал. Кофе он допил, но все еще держал чашку в руке:

— Хорошо, вы говорите, что мы зашли в тупик. Но что, если все это было принято в первоначальные расчеты? Творец был готов потратить триста миллионов лет, чтобы динозавры развились так или эдак, лишь бы ускорить развитие человека — во всяком случае, по вашим словам. Почему же он не в состоянии измыслить ситуацию, в которой человек использовал бы свой интеллект и контроль над окружающей средой, чтобы подготовить следующий ход в игре? Вдруг это наиболее интересный бильярдный удар?

Тут уж растерялся я.

— О чем вы?

Троттер улыбнулся мне:

— Я просто подумал, что дело не в простом совпадении и что, возможно, грядет новая раса, а старая сходит со сцены только благодаря эффективной работе этого церебрального механизма. — Он постучал себя по виску.

— Как так?

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, но ведь ядерная физика и кибернетика одновременно захватывают все новые высоты, не так ли? Разве мы не одновременно изобретаем водородные бомбы и мыслящие машины? Что это — совпадение или часть Божьего Промысла?

Вот, пожалуй, и все об этом разговоре в обеденном перерыве. Начался он моими логическими построениями, но с тех пор… я все чаще задумываюсь…

День охотников

© Перевод А. Шарова, В. Постникова.
Все кончилось в тот же вечер, когда и началось. Да и особенного-то ничего не произошло. Просто эта история взволновала меня и волнует по сей день.

Видите ли, Джо Блоч, Рей Мэннинг и я сидели за своим любимым столом в баре на углу — делать было нечего, надо было как-то убить время. Такое вот начало.

Все затеял Джо Блоч, заговорив об атомной бомбе и о том, что, по его мнению, следует с ней сделать, добавив при этом, что, мол, еще пять лет назад кто бы о ней вообще подумал. А я сказал, нет, пять лет назад о ней многие думали и даже писали о ней рассказы, а вот теперь им придется туго — попробуй-ка потягайся с газетами. В результате всего этого завязался общий разговор о том, как самое невероятное становится явью, причем приводилось множество примеров.

Рей заявил, будто слышал от кого-то, что какой-то крупный ученый отправил в прошлое кусок свинца на две секунды или на две минуты, а может, и на две тысячные секунды — он не уверен, на сколько именно. А этот ученый, мол, никому ничего не рассказывает, потому как считает, что никто ему не поверит.

Ну тут я не без сарказма спросил, откуда же тогда он-то об этом узнал. У Рея немало друзей, только ведь они и мои друзья, и ни один из них ни с каким крупным ученым не знаком. Но Рей лишь ответил: не важно, мол, как он узнал, — хочешь верь, хочешь нет.

Ну а после этого уже ничего не оставалось, кроме как завести разговор о машинах времени, о том, как, предположим, вы бы вернулись в прошлое и убили бы собственного дедушку; или о том, почему не вернется никто из будущего и не расскажет нам, кто выиграет очередную войну, или даже о том, а можно ли будет после нее жить хоть где-нибудь на Земле, независимо от того, кто выйдет победителем.

Рей, например, считал, что неплохо было бы знать победителя седьмого забега, пока еще идет шестой.

Но Джо считал по-другому.

— Беда ваша, ребята, в том, что у вас на уме одни войны да скачки. А мне просто интересно. Знаете, что бы сделал я, будь у меня машина времени?

Нам разумеется, сразу же захотелось это узнать, и мы, как уже не раз бывало, приготовились над ним посмеяться, не важно, что он там еще задумал.

— Будь она у меня, — продолжал он, — я бы вернулся на пару, а то и на пяток, а может, и на все пятьдесят миллионов лет назад и узнал, что случилось с динозаврами.

Лучше бы Джо этого вообще не говорил, потому как мы с Реем оба не видели в этом никакого смысла. Рей сказал: кого, мол, волнуют какие-то динозавры, а я добавил, что единственное, на что они оказались способны, это оставить целую кучу скелетов для любителей протирать полы в музеях, и что они хорошо сделали, что ушли с дороги иосвободили место для людей. Тут Джо, разумеется, говорит, что некоторые его знакомые — и окидывает нас многозначительным взглядом — ничуть не лучше динозавров, но мы не обращаем на это никакого внимания.

— Вы, глупые ребятки, можете себе смеяться и делать вид, будто что-то там знаете, но это потому, что вы начисто лишены воображения, — говорит он. — Эти динозавры были громадные. Миллионы всевозможных видов — здоровенные, как дома, и безмозглые, как дома, — по всей Земле. А потом вдруг, совершенно неожиданно, вот так, — и он щелкает пальцами, — их уже нет, ни одного.

Как это так, захотелось нам узнать.

Но он как раз допивал пиво, а другой рукой, держа в ней монету и как бы желая продемонстрировать, что хочет расплатиться, подзывал Чарли, официанта, и потому лишь пожал плечами:

— Не знаю, хотя я не прочь бы это узнать.

Вот и все. На этом бы все и закончилось. Я бы сказал что-нибудь, Рей отпустил бы какую-нибудь шуточку, мы бы пропустили еще по кружечке, потрепались бы о погоде и о «Бруклинских ловкачах» и забыли бы даже и думать о динозаврах.

Только этого не произошло, и теперь я ни о чем другом не думаю, только о динозаврах, и меня буквально тошнит.

Потому что один забулдыга за соседним столом поднимает глаза и кричит:

— Эй!


Мы его даже не заметили. Так уж у нас заведено: когда ходим по барам, не выискивать незнакомых бухариков. Тут за знакомыми-то не знаешь как уследить. На столе перед этим чудаком стояла уже ополовиненная бутылка виски, в руке он держал полупустой стакан.

— Эй! — произнес он, и мы все на него воззрились, а Рей сказал:

— Спроси его, Джо, чего ему.

Джо сидел к нему ближе всех. Он откинулся на стуле, балансируя на задних ножках, и спросил:

— Что вам угодно?

А забулдыга ответил:

— Мне послышалось, вы, джентльмены, упоминали динозавров?

Он слегка покачивался над столом, глаза у него налились кровью, а глядя на его рубашку, можно было догадаться, что когда-то она была белой, но нас, наверное, озадачили его голос и его манера говорить. В них не было ничего от выпивохи, если вы понимаете, о чем я толкую.

Во всяком случае, Джо вроде как успокоился и сказал:

— Ну да. Вас что-нибудь интересует?

Он вроде как улыбнулся нам. Странная это вышла улыбка: она начиналась в уголках рта, но, не дойдя до глаз, угасала. Он сказал:

— Вы бы хотели построить машину времени и вернуться в прошлое, чтобы узнать, что случилось с динозаврами?

Я видел, что Джо ожидает, что сейчас последует попытка что-нибудь у нас выманить, вызвав нас на доверительный разговор. Я и сам ожидал того же.

— А что? — спросил Джо. — Вы хотите предложить свои услуги? Хотите построить ее для меня?

— Нет, сэр, — ответил забулдыга, обнажив грязные зубы. — Я мог бы, да не стану. И знаете почему? Да потому, что пару лет назад я построил машину времени для себя, вернулся в мезозойскую эру и узнал, что случилось с динозаврами.

Позже я посмотрел в словаре, как пишется «мезозойская», вот почему я написал это слово правильно, если вдруг вы удивитесь; я узнал также, что мезозойская эра — это период, когда все динозавры занимались тем, чем там им полагалось заниматься. Но разумеется, тогда мне было многое непонятно, и я склонялся к мысли, что с нами разговаривает какой-то ненормальный. Джо впоследствии утверждал, будто все знал об этой мезозойской хреновине, только пусть себе говорит и кричит сколько угодно, мы с Реем все равно ему не поверим.

Как бы там ни было, мы пригласили выпивоху к нашему столу. По-моему, я рассчитывал, что он поделится с нами своей бутылкой, да и другие, наверное, думали то же самое. Только, подсаживаясь к нам, он зажал бутылку в правой руке, и там она и осталась.


— Где это вы построили машину времени? — спросил Рей.

— В университете Среднего Запада. Мы работали над ней вместе с дочерью.

И выговор у него был такой, как будто он действительно сотрудник колледжа.

— И где же она сейчас, эта машина? — не удержался я. — У вас в кармане?

Он и глазом не моргнул, он вообще ни разу не рассердился на нас, как мы ни пытались острить. Он знай себе говорил, как будто виски развязало ему язык и ему безразлично, уйдем мы или останемся.

— Я ее поломал, — ответил он. — Она мне была не нужна. Надоела.

Мы ему не поверили и сочли его за никчемного человека. Пожалуйста, поймите меня правильно. Резон такой: ведь если бы кто-то изобрел машину времени, он мог бы загрести миллионы долларов — он мог бы загрести все деньги в мире, просто зная, что произойдет на бирже, на скачках, на выборах. Он бы не выбросил все это просто так, и мне безразлично, какие бы у него на то были мотивы. Да и потом, в путешествие во времени никто из нас все равно не собирался верить: а вдруг вы бы действительно убили собственного дедушку, и что тогда?

Впрочем, оставим это.

— Разумеется, вы ее поломали, — сказал Джо. — Ну еще бы. Как ваша фамилия?

Но на этот вопрос он нам так и не ответил. Мы задавали его ему несколько раз, а кончили тем, что стали называть его «профессором».

Он допил содержимое стакана и неторопливо наполнил его снова. Нам он ничего не предложил, и мы все тянули пиво.

— Ну, продолжайте, — сказал я. — Что же случилось с динозаврами?

Но ответил он не сразу. Он уставился в самую середину стола и говорил так, будто обращался к столу.

— Даже и не знаю, сколько раз Кэрол отправляла меня в прошлое — всего на несколько минут или часов, — прежде чем у меня получился этот большой скачок. Динозавры меня не интересовали; мне лишь хотелось посмотреть, насколько далеко может перенести меня машина на имеющемся в моем распоряжении количестве энергии. Вероятно, это было опасно, но особого значения не имело. Тогда шла война — подумаешь, еще одна потерянная жизнь!

Он нежно прижал к себе стакан, как будто задумался о жизни вообще; потом он, похоже, перескочил сразу через многое и продолжал:

— Стояла ясная, солнечная погода; земля была сухая, твердая. Не было ни болот, ни папоротников. Никаких признаков мезозойского биогеоценоза, который мы обычно ассоциируем с динозаврами.

Во всяком случае, мне кажется, сказал он именно так. Заумные слова до меня не всегда доходили, поэтому дальше я буду вставлять лишь те, которые запомнил. Написание их я проверил и должен сказать, что, хоть он и здорово заложил в тот вечер, произносил он их без запинки.

Это-то, наверное, и встревожило нас. Он говорил так, как будто ему все знакомо, и все эти слова, что называется, прямо скатывались у него с языка.

— Был поздний век, — продолжал он, — безусловно, меловой период. Динозавры уже находились на стадии исчезновения — все, кроме маленьких, с металлическими поясами и этими своими пистолетами.

Тут, как мне показалось, Джо чуть не клюнул носом в пиво. Когда профессор с некоторой грустью произнес эти слова, Джо, описав полукруг рядом со своим стаканом, так и подался вперед.

— Какие еще маленькие? — не на шутку разозлился он. — С чьими металлическими поясами? С какими пистолетами?

Профессор взглянул на него, потом опустил глаза обратно в никуда.

— Это были маленькие рептилии, ростом в четыре фута. Они стояли на задних ногах, сзади болтался толстый хвост, и у них были короткие руки с пальцами. На талиях у них были пристегнуты широкие металлические пояса, на которых висели пистолеты. Причем не обычные пистолеты, которые стреляют пулями, а энергометы.

— Что-что? — спросил я. — Скажите, когда это было? Миллионы лет назад?

— Совершенно верно, — согласился он. — Они были покрыты чешуей, у них не было век, и они, вполне вероятно, откладывали яйца. Но они пользовались энергометами. Их было пятеро. Как только я выбрался из своей машины, они бросились ко мне. Их, наверное, были миллионы по всей Земле — миллионы. По всей земной поверхности. Они тогда определенно были хозяевами положения.


По-моему, именно тут Рей решил, что профессор ему попался: на лице у Рея появилось такое выражение, из-за которого тебя так и подмывает грохнуть его по голове пустой пивной кружкой — полную-то жалко.

— Ах вот как, профессор, их, значит, были миллионы? — сказал он. — А как же эти ребята, которые только тем и занимаются, что разыскивают старые кости и носятся с ними, пока не определят, как выглядели динозавры? Музеи буквально забиты их скелетами, разве нет? А вы видели хоть один с металлическим поясом? Если бы их были миллионы, что же с ними стало? Где же их кости?

Профессор вздохнул, вздохнул с самой неподдельной грустью. Вероятно, до него впервые дошло, что он выступает в баре перед тремя простыми парнями в рабочих спецовках. А может, ему было все равно.

— Ископаемых находят не так уж и много, — возразил он. — Подумайте, сколько всего животных жило на Земле. Сколько миллиардов и триллионов. И сравните с тем, сколько мы находим ископаемых. А ведь эти ящеры были разумными существами. Не забывайте об этом. Они не собирались попадать в снежные заносы или грязь, не собирались они и падать в лаву, разве что совершенно случайно. А теперь вспомните, как мало обнаружено ископаемых людей — даже тех субразумных человекоподобных обезьян, живших миллион лет назад.

Говоря это, он смотрел на свой полупустой стакан и все вертел его и вертел в руках.

— Да и что бы показали ископаемые? — сказал он. — Металлические пояса ржавеют, от них ничего не остается. Эти маленькие ящеры были теплокровными. Я-то это знаю, но вы бы не могли доказать это по окаменелым костям. Ну и что? А можно было бы через миллион лет определить по скелету человека, как выглядит Нью-Йорк? Могли бы вы отличить человека от гориллы и сказать, кто придумал атомную бомбу, а кто ел бананы в зоопарке?

— Ну нет, — решительно возразил ему Джо. — Скелет гориллы от человеческого отличит кто угодно. У человека мозг больше. Любой дурак скажет, кто обладал разумом.

— Да что вы? — Профессор засмеялся сам себе, как будто все это до того просто и очевидно, что и времени на объяснения тратить не стоит. — Вы судите обо всем по тому типу мозга, который удалось развить человеческим существам. Эволюция идет по-разному. Птицы летают по-своему, летучие мыши — по-своему. У жизни множество всяких закавык. Как вы думаете, какой частью своего мозга вы пользуетесь? Примерно пятой. Именно так утверждают психологи. Насколько им известно — насколько известно всем, — восемьдесят процентов нашего мозга вообще не используется. Каждый как бы работает на малой скорости, кроме разве что нескольких человек за всю историю. Леонардо да Винчи, например. Архимед, Аристотель, Гаусс, Гала, Эйнштейн…

Кроме Эйнштейна, я никогда ни о ком из них не слыхал, но даже и бровью не повел. Он назвал и нескольких еще, но я здесь вставил лишь тех, кого запомнил.

Затем он сказал:

— Мозг у тех маленьких рептилий был крошечный, может, в четверть человеческого, а может, и того меньше, но они использовали его весь — целиком и полностью. По их костям, вероятно, этого не скажешь, но они были разумные существа — разумные, как и люди. И они были хозяевами Земли.

И тут Джо выдал по-настоящему блестящую идею. Мне даже показалось на какое-то мгновение, что он припер-таки профессора к стенке, и я страшно обрадовался.

— Послушайте, профессор, — сказал он, — если эти ящеры были такие умные, почему же они после себя ничего не оставили? Где же их города, и здания, и всевозможные штуковины, которые мы постоянно находим от пещерных людей — каменные ножи и все такое прочее? Ну, черт меня дери, да если бы люди исчезли с лица земли, вы только представьте, что бы мы оставили после себя! Нельзя было пройти и милю, без того чтобы не наткнуться на какой-нибудь город. А наши дороги!

Но профессора просто было не удержать. Он даже как бы встряхнулся.

— Вы по-прежнему судите о других формах жизни по человеческим меркам, — просто ответил он. — Мы строим города, дороги, аэропорты и все остальное, что нам нужно, а они этого не делали. Они были по-другому устроены. Весь их образ жизни, во всем, был совершенно иной. Они не жили в городах. Искусства вроде нашего у них не было. Я не уверен, что же именно у них было, поскольку вся их жизнь была настолько чужда мне, что я просто оказался не в состоянии ее постичь… кроме пистолетов. Вот они-то были такие же, как у нас. Странно, правда? Насколько я знаю, может, мы каждый день натыкаемся на их останки и даже не догадываемся, что это такое.

Мне к тому времени весь этот треп уже изрядно поднадоел. Профессора просто невозможно было на чем-нибудь поймать. Чем умнее становился ты сам, тем умнее становился он.

— Послушайте, — сказал я. — Откуда вы столько обо всем этом знаете? Вы что, жили с ними? Или, может, они трекали по-английски? Или, того чище, вы сами говорите на языке ящеров? Скажите-ка на нем несколько слов.

Я, наверное, тоже взбеленился. Знаете, как бывает: скажет тебе парень что-нибудь такое, чему ты не веришь, потому как все это враки, а вот заставить его признать, что он врет, никак не можешь.

Профессор, однако, не разозлился, он лишь снова неторопливо наполнил стакан.

— Нет, — продолжал он, — я ничего не говорил, и они ничего не говорили. Они просто посмотрели на меня своими холодными, жесткими, немигающими глазами — глазами змеи, и я понял, что у них на уме, но я видел, что и они догадались, о чем думаю я. Не спрашивайте у меня, как это произошло. Произошло — и все тут. Все. Я понял, что они вышли на охоту, как знал я и то, что упускать меня они не собираются.

И мы не спросили. Мы просто сидели и смотрели на него, потом Рей сказал:

— А что дальше? Как вам удалось бежать?

— Это оказалось легко. По гребню холма суетливо прошмыгнуло какое-то животное. Оно было длинное — футов, наверное, десять — и узкое и бежало, припадая к земле. Ящеры возбудились, и их возбуждение передалось мне. Казалось, их захлестнула жажда крови, и, совершенно позабыв обо мне, они унеслись прочь. Я забрался обратно в машину, вернулся и разломал ее.

Такого конца нам еще сроду не приходилось слышать. Джо прокашлялся:

— Ну и что же случилось с динозаврами?

— Как, неужели непонятно? А я-то полагал, что все довольно просто. Все сделали именно эти разумные ящеры. Они были охотниками — по инстинкту, по выбору. Это было их хобби в жизни. Они убивали не ради пищи, а ради развлечения.

— И они просто стерли с лица земли всех динозавров?

— Во всяком случае, всех, что тогда жили; все современные им виды. Думаете, это невозможно? А сколько времени понадобилось нам, чтобы уничтожить стадо бизонов в сто миллионов голов? А что стало с дронтом за несколько лет?! Предположим, если бы мы всерьез взялись за это, то сколько бы продержались львы, тигры и жирафы? Господа, да к тому времени, как я увидел этих ящеров, на Земле не осталось никакой крупной дичи — ни одной рептилии, пожалуй, длиннее пятнадцати футов. Все исчезло. Эти чертенята гонялись теперь за маленькими, суетливо перебегавшими по земле и, вероятно, с сожалением вспоминали добрые старые времена.

Мы молча сидели, смотрели на свои пустые кружки и думали. Все эти динозавры, здоровенные, как дома, убиты маленькими ящерами с пистолетами. Убиты ради спортивного интереса.

Потом Джо наклонился над столом, положил руку на плечо профессора, легонько так, и потряс его.

— Эй, профессор, — сказал он, — но если так, то что же случилось с этими маленькими ящерами, у которых были пистолеты? А? Вы не возвращались туда, чтобы узнать?

— Вы все еще не понимаете? Ими уже овладевали новые желания. Я прочел это по их глазам. Крупная дичь у них кончалась — они лишились своего удовольствия. Ну и как вы думаете, что же они сделали? Они обратились к другой дичи — самой крупной и самой опасной из всех — и повеселились на славу. Они охотились за этой дичью до конца.

— За какой еще дичью? — спросил Рей. Он ничего не понял, а мы с Джо все поняли.

— Да друг за другом, — громко сказал профессор. — Покончив со всеми остальными, они взялись друг за друга — пока не осталось ни одного.

И снова мы замолчали и задумались об этих динозаврах, здоровенных, как дома, а приконченных маленькими ящерами с пистолетами. Думали мы и об этих маленьких ящерах, которые так и не смогли перестать стрелять, даже когда упражняться в стрельбе можно было только друг на друге.

— Бедные глупые ящеры, — произнес Джо.

— Да, — вздохнул Рей, — бедные чокнутые ящеры.

И тут случилось нечто такое, что нас не на шутку напугало. Профессор вдруг вскочил, а глаза у него были такие, будто вот-вот выскочат из орбит, а сам он накинется на нас.

— Дураки безмозглые! — закричал он. — Чего сидите и распускаете нюни по каким-то рептилиям, которые подохли сто миллионов лет назад? То был первый разум на Земле, и именно так он и кончил. Это уже в прошлом. Но мы-то уже второй разум — а как, черт побери, вы думаете, кончим мы?

Он оттолкнул стул и направился к двери. Но прежде чем совсем уйти, остановился и сказал:

— Бедное глупое человечество! Вот о чем надо плакать!

Зелёные пятна

© Перевод М. Гутова.
Он проскользнул на борт корабля. Десятки других остались ждать за энергетическим барьером, но он вовремя понял, что ожидание ни к чему не приведет. Улучил момент, когда барьер на пару минут забарахлил (что лишний раз продемонстрировало превосходство цельных организмов над живыми фрагментами), и проскочил.

Из оставшихся никто не сумел отреагировать так быстро и воспользоваться сбоем, но его это не волновало. Проскочил — и ладно.

Постепенно радость угасла, и навалилось одиночество. Ужасно плохо и неестественно, оказывается, отделиться от остальных цельных организмов и самому стать живым фрагментом. Как только эти пришельцы могут существовать отдельно друг от друга?

Он искренне посочувствовал пришельцам. Испытав на себе состояние фрагментации, он впервые ощутил невыносимое одиночество, которое внушало им такой ужас. Именно страх перед непреодолимой изоляцией и диктовал пришельцам их поступки. Что, как не безумный ужас, могло заставить их превратить огромную площадь диаметром в квадратную милю в раскаленный докрасна круг? В результате взрыва погибли даже организмы, обитающие на глубине десяти футов.

Он включил восприятие, жадно прислушался, позволяя мыслям пришельцев пропитать его сознание. Он наслаждался прикосновением чужой жизни. Придется ограничить эту радость. Нельзя забывать себя.

Но никакого вреда от слушания мыслей не бывает. Отдельные фрагменты на корабле мыслили довольно четко для таких примитивных и несовершенных созданий. Их мысли напоминали крошечные колокольчики…


— Я чувствую себя зараженным. Постоянно ощущаю грязь, — сказал Роджер Олден. — Понимаете, о чем я? Мою руки чуть ли не каждую минуту, но это не помогает.

Джерри Торн терпеть не мог драматичных заявлений и даже не взглянул в сторону Роджера. Корабль по-прежнему маневрировал в стратосфере планеты Сэйбрук, и Джерри предпочитал не отрываться от приборов.

— Не вижу причин для беспокойства. Ничего ведь не произошло.

— Надеюсь, что нет, — вздохнул Олден. — По крайней мере, все скафандры оставили в шлюзовой камере для полной дезинфекции. И всех, кто выходил наружу, подвергли радиационному душу.

— Тогда чего ты нервничаешь?

— Не знаю. Барьер все-таки ломался.

— Понятно, что лучше бы ему не ломаться. Всегда что-то выходит из строя.

— Непонятно другое, — раздраженно сказал Олден. — Я ведь был там, когда это произошло. Барьер полетел во время моей смены. Не было никакой причины перегружать сеть. А оказалось, что к ней подключили совершенно постороннее оборудование. Совершенно.

— Бывает; знаешь, какие у нас бестолковые люди.

— Не похоже. Я слышал, как Старик проводил расследование. Никто не смог объяснить, как такое могло случиться. От линии энергетического барьера запитали сварочные агрегаты, которые забирают на себя по две тысячи ватт. Причем всю прошлую неделю пользовались второй подстанцией. Почему они ни с того ни с сего перешли на эту, никто не знает.

— А ты знаешь?

— Нет, но я думаю, может, вся бригада оказалась… — Олден запнулся, подыскивая нужное слово, — загипнотизирована. Этими тварями.

Торн посмотрел Олдену прямо в глаза:

— Я бы не стал повторять эту версию. Барьер полетел всего на две минуты. Если бы хоть одна травинка просочилась на корабль, это бы в течение получаса засветилось на бактериальном уровне. Через несколько дней мы бы определили проникновение по колониям фруктовых мушек. Короче, к нашему возвращению это отразилось бы на хомяках, кроликах, может быть, козах. Ты усвой одно, Олден: ничего не случилось. Ничего.

Олден развернулся на каблуках и вышел из рубки. При этом его нога пронеслась в двух футах от лежащего в углу существа.


Он отключил центры восприятия, и чужие мысли потекли мимо. В любом случае эти живые куски не имеют большой ценности, поскольку непригодны для продолжения жизни. Даже как отдельные фрагменты они были недоделаны и требовали завершения.

Теперь следующий тип живых кусков… эти уже совсем другие. С ними надо быть осторожнее. Искушение может оказаться непреодолимым, а ему нельзя выдать свое присутствие на борту корабля до тех пор, пока они не приземлятся на свою родную планету.

Он сосредоточился на других отсеках корабля, поражаясь разнообразию живых форм. Причем каждое существо, каким бы крошечным оно ни казалось, было самодостаточным. Он с трудом заставлял себя об этом думать, пока ему не стало невыносимо противно и не захотелось вернуться к нормальной жизни.

Как и следовало ожидать, мысли маленьких кусочков оказались несущественными и поверхностными. Извлечь из них было нечего, что лишний раз подчеркивало необходимость завершенности. Именно это задевало его острее всего.

Один живой кусочек сидел на корточках и перебирал лапками окружающую его сеточку. Мысли его были прозрачны, но ограниченны. Главным образом они касались ломтика желтого фрукта, который поедал соседний фрагмент. Живой кусочек очень хотел получить этот ломтик. И лишь тонкая сеточка, разделяющая фрагменты, удерживала его от того, чтобы наброситься на соседа и отобрать желанную еду силой.

Он отключил восприятие, не в силах терпеть отвращение. Фрагменты соперничали из-за пищи!

Он попытался дотянуться до мирной гармонии родного дома, но их уже разделяло огромное расстояние. Он мог дотянуться только до пустоты, которая отсекла его от разума и здравого смысла.

На мгновение он затосковал даже по ощущению мертвой земли между барьером и кораблем. Прошлой ночью он ползком преодолел это расстояние. Участок был мертв, но даже по другую сторону барьера он все еще чувствовал успокаивающее дыхание организованной жизни родной планеты.

Он хорошо помнил сам момент проникновения на корабль. Когда открылся воздушный шлюз, у него едва не оторвались присоски. Потом он осторожно пробрался в помещение, стараясь не попасть под многочисленные ноги. Позже пришлось миновать еще один шлюз. И вот он лежит, сам превратившийся в живой фрагмент, неподвижный и незаметный.

Он осторожно подключил прием в прежней фокусировке. Сидящий на корточках кусок жизни яростно тянул за свою сеточку, по-прежнему стремясь к чужой еде, хотя из них двоих был менее голоден.


Ларсен сказал:

— Прекрати кормить эту сволочь. Она вовсе не голодна, просто взбесилась из-за того, что Тилли решилась поесть. Жадная обезьяна! Скорей бы домой, чтобы не видеть больше этих тварей.

Он погрозил старшей самке шимпанзе, и та возмущенно зашамкала в ответ.

— Хорошо, хорошо, — проворчал Ризо. — Тогда какого черта мы тут околачиваемся? Время кормежки закончилось. Пошли.

Они миновали загоны с козами, клетки с кроликами и хомяками.

— Вызвались добровольцами в исследовательскую экспедицию, — с горечью произнес Ларсен. — Герои. Провожали с речами… а потом заставили работать смотрителем в зоопарке.

— Тебе платят двойную зарплату.

— Ну и что? Я ведь не за деньги сюда записался. На первой встрече нам сказали: пятьдесят на пятьдесят, что мы можем не вернуться и закончим как Сэйбрук. Я пошел потому, что хотел чего-то важного и значительного.

— Что там говорить, ты у нас просто герой, — пробурчал Ризо.

— Я не хочу быть сиделкой при животных.

— Эй. — Ризо остановился, вытащил из клетки хомяка и погладил его. — Тебе не приходило в голову, что, может быть, внутри одного из них сейчас образовываются крошечные малыши?

— Умник! Их же каждый день тестируют.

— Ладно, ты прав. — Он потрепал зверька за морду, и тот потешно сморщил носик. — Просто представь: однажды утром ты заходишь и видишь, что они уже здесь. Новые крошечные хомячки таращатся на тебя мягкими зелеными пятнышками меха, который растет у них в том месте, где должны быть глаза.

— Заткнись, ради памяти Майка! — заорал Ларсен.

— Маленькие мягкие зеленые пятна блестящего меха, — пробормотал Ризо и с неожиданным отвращением швырнул хомяка в клетку.


Он снова подключил восприятие и изменил фокус. Каждому фрагменту жизни дома находилось грубое соответствие на корабле.

Были подвижные бегуны разной формы, подвижные пловцы и подвижные летуны. Среди летунов попадались крупные существа с четкими мыслями, но были и маленькие с прозрачными крылышками. Последние передавали только обрывки чувственных восприятий, причем даже их умудрялись исказить. Собственного интеллекта у них практически не было.

Местные неподвижные походили на домашних неподвижных, были такими же зелеными и существовали за счет воздуха, воды и почвы. Здесь наблюдался умственный пробел. Они могли лишь смутно-смутно ощущать свет, влажность и притяжение.

При этом каждый фрагмент, как подвижный, так и неподвижный, жил своей потешной жизнью.

Еще нет. Еще нет…

Он решительно подавил свои чувства. Как-то раз эти фрагменты уже прилетали; тогда остальные попытались им помочь, но… поторопились. Ничего не вышло. На этот раз нужно подождать.

Лишь бы только его не обнаружили.

Пока все шло нормально. Главное, его не заметили в штурманской рубке. Он прижался к полу, стараясь поскорее забиться в угол. Никто не наклонился, не поднял и не уничтожил его. Ему пришлось долго не двигаться. Иначе любой мог повернуться и увидеть жесткий, похожий на червяка предмет длиной чуть меньше шести дюймов. Вначале взгляд, потом крики и… все кончено.

Но в этот раз, похоже, он выждал хорошо. Корабль давно взлетел. Штурманская рубка опустела, пульт заперт.

Он быстро нашел трещинку в стальном кожухе, под которым проходили мертвые провода.

Передняя часть его тела была острой и жесткой, как рашпиль. Он выбрал провод нужного ему диаметра и рассек его одним прикосновением; отступив на шесть дюймов, перерезал его еще раз. Вырезанный кусок он толкал перед собой, пока не задвинул в самый угол панели, где никто не смог бы его обнаружить. С внешней стороны провод был покрыт эластичным коричневым материалом, а сердцевина его была сделана из блестящего, гибкого металла. На сердцевину он, конечно, не походил, ну и ладно. Достаточно, что покрывающая его кожица напоминала поверхность провода.

Он вернулся и ухватился за обрезанные концы спереди и сзади. Крошечные диски-присоски вступили в действие, тело напряглось и вытянулось, исчезли даже швы в тех местах, где он присоединился к обрезанному проводу.

Теперь они ни за что его не найдут. Будут смотреть прямо на него и видеть сплошной длинный провод.

Если, конечно, не станут присматриваться очень тщательно. Тогда в определенном месте заметят два крошечных пятнышка мягкого, блестящего зеленого меха.


— Примечательно, — заметил доктор Вайс, — что эти зеленые волосики обладают такими колоссальными возможностями.

Капитан Лоринг осторожно разлил бренди. В некотором смысле событие надлежало отметить. Через два часа закончится подготовка к прыжку через гиперпространство, а после этого, еще через два дня, они вернутся на Землю.

— Значит, вы убеждены, что зеленый мех — это орган восприятия?

— Именно так, — кивнул Вайс. От спиртного лицо его пошло пятнами, но он понимал, что повод действительно есть, очень хорошо понимал. — Эксперименты прошли с большими трудностями, но получены чрезвычайно важные результаты.

Капитан жестко улыбнулся:

— С большими трудностями… Можно, наверное, сказать и так. Только я бы на вашем месте ни за что не пошел на такой риск.

— Чепуха. Мы здесь все герои. Все, кто полетел на этом корабле, — добровольцы и храбрецы, достойные барабанов, фанфар и труб. Вы тоже рисковали, прилетев сюда.

— Вы первым пересекли барьер.

— Да риска-то особого и не было, — пожал плечами Вайс. — Я же предварительно выжег перед собой всю землю, не говоря о том, что меня окружал передвижной барьер. Это все чепуха, капитан. Не будем считать, кто сделал меньше, а кто больше. Помимо всего прочего, я мужчина.

— Так-то оно так, но бактерий в вас не меньше, чем в женщине. А значит, вы одинаково уязвимы.

В разговоре наступила пауза, необходимая для того, чтобы выпить.

— Хотите еще? — спросил капитан.

— Нет, спасибо. Я свою норму уже превысил.

— Давайте по последней, за космический путь. — Капитан поднял бокал в сторону уже пропавшей из виду планеты Сэйбрука. Только ее солнце сияло самой яркой звездой на видеоэкране. — За маленькие зеленые волосики, благодаря которым Сэйбрук все понял.

Вайс кивнул.

— Планету, конечно, надо поставить на карантин.

— По-моему, это не выход. Рано или поздно кто-то приземлится там по ошибке. И может случиться, что у этих людей не окажется ни прозорливости Сэйбрука, ни его мужества. Предположим, они не взорвут свой корабль, как это сделал Сэйбрук, а вернутся в какое-либо необитаемое место.

Капитан помрачнел.

— Как вы думаете, сумеют ли эти существа когда-нибудь наладить собственные межзвездные перелеты?

— Сомневаюсь. Доказательств, конечно, нет. У них ведь совершенно иная ориентация. При их жизненном укладе инструменты оказались совершенно излишними. Насколько нам известно, на всей планете не сыщешь даже каменного топора.

— Надеюсь, вы правы. Да, чуть не забыл, Вайс, не уделите ли немного времени Дрейку?

— Это парень из «Галактик пресс»?

— Да. Когда мы вернемся, о планете Сэйбрука узнает широкая публика, и я бы не хотел, чтобы репортаж получился излишне эмоциональным. Я попросил Дрейка обратиться к вам за консультацией. Вы достаточно авторитетный биолог, с вашим мнением считаются все. Не возражаете?

— Помогу с удовольствием.

Капитан устало закрыл глаза и покачал головой.

— Головная боль, капитан?

— Нет. Просто подумал о бедном Сэйбруке.


Корабль ему надоел. Недавно возникло такое чувство, словно его вывернули наизнанку. Это встревожило, и он обратился за объяснением к сознанию четко мыслящих. Очевидно, корабль перескочил через безмерный океан пустого космоса, называемого еще гиперпространством. Четко мыслящие знали все.

Но… корабль ему надоел. Поразительный в своей бесполезности феномен. Живые фрагменты были довольно умело сработаны, но, в конце концов, это лишний раз доказывало их несчастье. Они из кожи вон лезли, чтобы завладеть большим количеством неодушевленного вещества, какового в них самих не содержалось. Подсознательно стремясь к полноте, они понастроили механизмов и без устали мотались по космосу, пытаясь найти, найти…

Эти существа не могли найти того, что искали, в силу собственной природы. И не найдут, пока он им не позволит.

При этой мысли он слегка вздрогнул.

Полнота!

Эти куски даже не знали такого понятия. Слово «полнота» имело у них отрицательный оттенок.

В своем невежестве они могли даже с ней сражаться. До них прилетал еще один корабль с большим количеством четко мыслящих фрагментов. Они подразделялись на два типа: производители жизни и стерильные. (Второй корабль в этом отношении отличался разительно. Все четко мыслящие были стерильны, в то время как остальные, смутно мыслящие и немыслящие, оказались производителями жизни. Это было странно.)

Как радостно приветствовала тот первый корабль вся планета!.. Он хорошо помнил, какой все испытали шок, когда оказалось, что пришельцы были не цельным организмом, а отдельными, не связанными друг с другом кусками. Шок уступил место жалости, после чего решили перейти к действиям. Оставалось неясным, как они приживутся в сообществе, но колебаний не было. Всякая жизнь священна, нашлось бы место и для них для всех, от огромных четко мыслящих и до крошечных существ, размножающихся в темноте.

Однако случилась ошибка — неверно просчитали способ мышления фрагментов. Четко мыслящие поняли, что произошло, и воспротивились. Конечно, они перепугались и не разобрались до конца.

Вначале они установили барьер, а потом уничтожили сами себя, распылив корабль на атомы.

Бедные, глупые фрагменты.

По крайней мере на этот раз все будет по-другому. Их ждет спасение, хотят они того или нет.


Джон Дрейк не любил распространяться на эту тему, но в душе чрезвычайно гордился тем, что успел в свое время овладеть искусством фотопечати. У него была походная модель аппарата, представляющая собой темную пластмассовую коробку размерами шесть на восемь дюймов с цилиндрическими наплывами с каждой стороны, в которые вкладывались ролики тонкой бумаги. Все помещалось в коричневый кожаный футляр с ремешком, что позволяло носить его либо на поясе, либо на бедре. Весь прибор весил не более фунта.

Дрейк мог работать на нем обеими руками. Пальцы его легко и стремительно перемещались по поверхности футляра, надавливали на нужные точки, и на бумаге бесшумно появлялись слова.

Он задумчиво взглянул на свой очерк, потом поднял глаза на доктора Вайса:

— Что скажете, док?

— Начало хорошее.

Дрейк кивнул:

— Я вообще хотел начать с самого Сэйбрука. У нас на Земле до сих пор ничего не знают об этом деле. Эх, если бы удалось почитать его отчеты!.. Как, кстати, ему удалось их передать?

— Насколько мне известно, всю последнюю ночь он передавал их по субэфиру. А закончив, закоротил двигатели, и спустя миллионную долю секунды корабль превратился в прозрачное облачко. Вместе с командой и самим Сэйбруком.

— Вот человек!.. Вы ведь с самого начала занимались этим делом, док?

— Не с начала, — мягко поправил Вайс. — С момента получения отчетов Сэйбрука.

Он невольно вспомнил то время. Прочитав первое донесение, он понял, какой прекрасной должна была показаться эта планета исследовательской экспедиции Сэйбрука. Она почти в точности повторяла Землю, отличаясь лишь изобилием растительной жизни и исключительно вегетарианской диетой животных.

Странными показались только небольшие пятна зеленого меха (как часто ему приходилось употреблять это сочетание вслух и про себя!). И еще — ни у одного живого существа на планете не было глаз. Вместо них рос мех. Даже растения имели на каждом цветочке или листике по два ярких зеленых пятнышка.

Затем Сэйбрук, к величайшему своему изумлению, обнаружил, что на планете нет соперничества из-за пищи. У всех растений были мясистые придатки, которые охотно поедали животные. В течение нескольких часов придатки отрастали заново; к другим частям животные не прикасались. Казалось, растения кормили животных, следуя установленному самой природой порядку. При этом нигде не было густых, непроходимых зарослей. Создавалось впечатление, что кто-то старательно возделывал насаждения, настолько равномерно и разумно они были распределены по поверхности планеты.

Интересно, думал Вайс, сколько времени Сэйбрук наблюдал за царящим в этом мире странным порядком? Как он объяснял себе, почему не растет число насекомых, хотя птицы их не едят, почему в отсутствие хищников не расплодились грызуны?

Затем произошел инцидент с белыми крысами…

Вайс вздрогнул и произнес:

— Да, одна поправка, Дрейк. Первыми животными были не хомяки. Первыми были белые крысы.

— Белые крысы, — повторил Дрейк, делая исправления в записях.

— На борту каждого исследовательского корабля, — пояснил Вайс, — находятся белые крысы. С их помощью проверяется инопланетная пища. С точки зрения питания крысы мало чем отличаются от людей. На борт, естественно, берутся исключительно самки белых крыс. Таким образом стараются исключить опасность неконтролируемого размножения в случае, если животные попадут в благоприятные условия. Нечто подобное произошло в свое время с кроликами в Австралии.

— А почему, кстати, берут не самцов, а самок? — поинтересовался Дрейк.

— Самки более приспособлены. В конечном счете это сыграло на руку, ибо помогло прояснить ситуацию. Неожиданно выяснилось, что все крысы беременны.

— Да-да. Вот этот момент я очень хотел уточнить. Объясните, док, каким образом Сэйбрук узнал, что они собираются принести потомство?

— Разумеется, случайно. В ходе экспериментов с питанием крыс вскрывают на предмет обнаружения внутренних изменений. Так что их состояние не могло остаться незамеченным. Скольких бы крыс ни разрезали, результат был один и тот же. В конце концов оставшиеся в живых принесли потомство. При том, что на корабле не было ни одного самца!

— И у всех малышей были крошечные пятна зеленого меха вместо глаз?

— Совершенно верно. Сэйбрук доложил о происшествии, и мы подтвердили его данные. После крыс воздействию подверглась кошка, которую протащил на корабль какой-то ребенок. Когда она окотилась, у котят вместо закрытых глазок были маленькие пятна зеленого меха. Кота на борту не было.

Тогда Сэйбрук проверил женщин. Он не стал объяснять им причину, поскольку боялся паники. Оказалось, что все до единой находятся на ранней стадии беременности, не говоря о тех, кто успел забеременеть раньше. Разумеется, Сэйбрук не стал ждать рождения детей, и так понятно, что вместо глаз у них будут блестящие пятна зеленого меха.

Он препарировал даже бактериальные культуры (Сэйбрук был щепетильным человеком) и выяснил, что на каждой бацилле имелись микроскопические зеленые пятна.

— На брифинге нам такого не говорили, — взволнованно произнес Дрейк, — во всяком случае на том, куда меня приглашали. Но если верно, что жизнь на планете Сэйбрука организована в единое целое, как это могло получиться?

— Как? Точно так же, как клетки вашего тела образуют единый организм. Возьмите отдельную клетку, даже клетку мозга. Что она представляет сама по себе? Ничего. Крошечный комок протоплазмы, в котором человеческого не больше, чем в амебе. А может, и меньше, поскольку клетка отдельно существовать не может. Но сложите эти клетки вместе, и вы получите существо, способное изобрести космический корабль и написать симфонию.

— Я понял, — пробормотал Дрейк.

— Вся жизнь на планете Сэйбрука, — продолжал Вайс, — это единый организм. В некотором смысле земная жизнь тоже единый организм, но у нас зависимость основана на соперничестве и конкуренции. Бактерии поглощают азот, растения — углекислый газ, животные едят растения и друг друга, и все заканчивается бактериальным распадом. Совершается полный кругооборот. Каждый ухватывает сколько сможет, а его, в свою очередь, ухватывает кто-то другой.

На планете Сэйбрука любой организм занимает свое место, наподобие клеток в нашем теле. Бактерии и растения производят пищу, избытком которой питаются животные, возвращающие взамен углекислый газ и азот. Все воспроизводится в строго необходимом количестве. Схема жизни разумно подогнана под местные условия. Ни одна из жизненных форм не размножается больше или меньше положенного предела, точно так же прекращают размножаться клетки нашего тела, когда их количество становится оптимальным для выполнения нужной функции. Неконтролируемое размножение мы называем раком. Этим, по сути дела, и является вся земная жизнь по сравнению с жизнью на планете Сэйбрука. Одним большим раком. Каждый вид, каждая отдельная особь пытается выжить за счет других видов и особей.

— Похоже, вы на стороне планеты Сэйбрука, док.

— В некотором смысле — да. Они живут разумнее. Я могу представить, каким представляется им наше существование. Вообразите, что одна из клеток вашего организма сумела оценить возможности всего человеческого тела по сравнению с ней самой. Потом ей стало известно о существовании клеток, живущих отдельно от других, просто живущих, и ничего более. Она может испытать непреодолимое желание затянуть неприкаянных собратьев в единую систему. Она может испытать к ним жалость, может зажечься миссионерским духом. Существа с планеты Сэйбрука — или одно существо, можно сказать и так, — вероятно, почувствовали нечто подобное.

— И пошли лепить непорочные зачатия, а, док? Здесь придется писать поосторожнее. Иначе цензура не пропустит.

— В этом нет ничего скабрезного, Дрейк. Оплодотворять без участия самцов яйцеклетки морских ежей, пчел и лягушек люди научились несколько сотен лет назад. Иногда оказывается достаточно один раз прикоснуться к яйцеклетке иглой или просто погрузить ее в соляной раствор нужной пропорции. Живущие на планете Сэйбрука могут совершать оплодотворение при помощи контролируемого потока энергии. Почему и возникла необходимость в энергетических барьерах, представляющих собой элементарные статистические помехи.

Выяснилось, однако, что они могут не только стимулировать деление и развитие неоплодотворенного яйца, но и наделять его на уровне протоплазмы ядра своими характеристиками. Таким образом, потомство появляется на свет с маленькими пятнами зеленого меха, служащего на этой планете органом чувств и средством общения. Другими словами, рождаются уже не отдельные особи, но части живого организма планеты Сэйбрука. Этот организм способен оплодотворять любые виды растения, животных и даже микробов.

— Мощная штука, — пробормотал Дрейк.

— Чрезвычайно, — резко произнес Вайс. — Сверхмощная, универсальная система. И каждая ее часть столь же универсальна и всепроникающа. Единственная бактерия с планеты Сэйбрука может со временем превратить в целостный организм всю Землю! И мы имеем тому экспериментальные доказательства.

— А знаете, док, — неожиданно произнес Дрейк, — я, похоже, стану миллионером. Вы умеете хранить тайну?

Вайс озадаченно кивнул.

— Я захватил сувенир с планеты Сэйбрука, — с улыбкой сообщил Дрейк. — Это всего-навсего камень, но после скандальной известности, которую получит эта планета, и карантина, который наверняка введут, этот камень окажется единственным сувениром! Сколько, по-вашему, я могу за него выручить?

— Камень? — опешил Вайс и вырвал из рук репортера небольшой овальный булыжник. — Вы не имели права этого делать, Дрейк! Вы грубейшим образом нарушили инструкцию!

— Я знаю. Поэтому испросил у вас, умеете ли вы хранить тайны. Вот если бы получить на него официальное свидетельство о подлинности… В чем дело, док?

Вместо ответа Вайс пробормотал что-то нечленораздельное и вытянул в сторону камня трясущуюся руку. «Камень» ничуть не изменился.

Разве что когда свет падал под определенным углом, на нем появлялись два зеленых пятна. И если присмотреться, можно было разглядеть, что состоят эти пятна из крошечных зеленых шерстинок.


Он был встревожен. На корабле отчетливо ощущалась опасность. Фрагменты заподозрили его присутствие. Как такое могло случиться? Он ведь еще ничего не сделал. Может, еще кто-то из своих попал на борт и оказался менее осторожен? Но он бы обязательно об этом знал. Несмотря на тщательную проверку всего корабля, ему ничего не удалось обнаружить.

Подозрения помаленьку утихли, но полностью не пропали. Один из четко мыслящих приближался к разгадке.

Сколько осталось до приземления? Неужели мир живых фрагментов окажется лишен целостности?

Он еще крепче вцепился в обрезанные концы провода, боясь, что не сумеет довести до конца миссию спасения.


Доктор Вайс заперся в своей каюте. Корабль уже вошел в Солнечную систему. Через три часа должно состояться приземление. Надо думать. На решение оставалось три часа.

Дьявольский «камень» Дрейка являлся, разумеется, частью организованной жизни планеты Сэйбрука, но он был мертв. «Камень» был мертв, когда он впервые его увидел, и, уж конечно, погиб окончательно, когда его забросили в гиператомный двигатель. Да и бактерии при проверке оказались нормальными.

Вайса тревожило другое.

Дрейк поднял «камень» в последние часы пребывания на планете Сэйбрука, вскоре после поломки барьера. Что, если поломка явилась следствием медленного и ненавязчивого давления на сознание людей со стороны живущего на планете существа? Что, если составляющие его организмы дожидались поломки барьера? «Камень» попал в зону после восстановления барьера и был тут же убит. Поэтому он и лежал, дожидаясь, пока Дрейк его не увидит и не поднимет с земли.

«Камень», а не естественная форма жизни. Но не могло ли так случиться, что это была особая форма жизни? Существо, специально созданное организмом планеты похожим на камень, безобидное с виду, не вызывающее подозрений. Замаскированное настолько четко и грамотно, что становилось страшно.

Сколько еще замаскированных созданий пересекли барьер, прежде чем его удалось восстановить, и пробрались на корабль под видом различных предметов, выхваченных из сознания людей читающим мысли организмом планеты? Не пора ли искать их среди вазочек для карандашей? Или декоративных медных гвоздей в сработанном под старину кресле капитана? И как их вообще разглядеть? Неужели придется осматривать весь корабль в поисках предательских зеленых пятен? Весь, вплоть до населяющих его микробов?

И почему они решили замаскироваться? Хотят остаться незамеченными? Как долго? Зачем? А может, они намереваются высадиться на Землю?

Тогда взрывать корабль поздно. Первыми будут инфицированы земные бактерии, мхи, лишаи, простейшие. Спустя год миллионами начнут рождаться новые жители Земли.

Вайс прикрыл глаза, повторяя, что такого просто не может быть. Болезней тоже, кстати, больше бы не было, поскольку ни одна бактерия не стала бы размножаться в ущерб своему хозяину. Вместо этого микроорганизмы стали бы довольствоваться тем, что есть в их распоряжении. С перенаселением было бы покончено; человеческие орды сократились бы до количества разумного с точки зрения запасов продовольствия. Исчезли бы войны, преступления, жадность.

Вместе с тем исчезло бы и понятие индивидуальности.

Человечество обрело бы покой и безопасность, став крошечным винтиком в огромном биологическом механизме. Сам же человек стал бы братом микробу и одноклеточному организму.

Вайс вскочил. Он обязан переговорить с капитаном Лорингом. Они отправят отчет о проделанной экспедиции и взорвут корабль, как сделал это Сэйбрук.

Он снова опустился в кресло. У Сэйбрука были доказательства, в то время как у него нет ничего, кроме глупых предположений, порожденных перепуганным сознанием, и камня с двумя зелеными крапинками. Уничтожить корабль и убить двести человек из-за неподтвержденного подозрения?

Надо думать!


Он весь дрожал. Почему он должен ждать? Ему так хотелось поприветствовать всех, кто находился на борту корабля. Сейчас!

Между тем более холодная и рассудительная его часть говорила, что время еще не пришло. Те, которые плодятся в темноте, выдадут его присутствие через пятнадцать минут, а четко мыслящие постоянно их контролируют. Даже когда до поверхности их планеты останется одна миля, будет все равно рано, ибо они успеют уничтожить и себя, и корабль.

Надо дождаться, когда откроются воздушные шлюзы и миллионы крошечных плодящихся ворвутся внутрь корабля. Лучше поприветствовать каждого из них в отдельности и поздравить со вступлением в братство организованной жизни. А потом этот рой полетит дальше, распространяя послание…

Вот тогда — все! Еще один организованный, полный мир.

Он ждал. Слышалось глухое гудение могучих двигателей, замедляющих спуск космического корабля, затем шорох и треск, последовавшие в момент соприкосновения с поверхностью планеты. Затем…

Он настроился на радость четко мыслящих, и их торжество слилось с его собственным. Скоро они смогут воспринимать мир так же полно, как и он. Может, не именно эти фрагменты, но другие, которые вырастут из пригодных для продолжения жизни особей.

Скоро откроются главные шлюзы…

Мысли оборвались.


Черт бы все побрал, опять что-то не так, подумал Джерри Торн.

— Простите, — проворчал он, обращаясь к капитану Лорингу. — Кажется, произошел обрыв в сети. Шлюзы не открываются.

— Вы уверены, Торн? Лампочки горят.

— Да, сэр. Мы пытаемся выяснить, в чем дело.

Торн вышел и присоединился к Роджеру Олдену, вскрывшему кожух с идущей к шлюзу проводкой.

— Ну что там?

— Подожди, дай разобраться. — Роджер возился с проводами. Затем он пробормотал: — Хочешь верь, хочешь нет, но в двадцатиамперном проводе не хватает шести дюймов.

— Чего?!

Олден поднял вверх аккуратно перерезанные концы провода.

К ним подошел доктор Вайс. Выглядел он изможденным, а изо рта сильно пахло бренди.

— В чем дело? — нетвердым голосом поинтересовался он.

Ему объяснили причину поломки. В самом углу кожуха нашелся вырезанный конец.

Вайс наклонился. На полу валялся черный кусочек. Он прикоснулся к нему пальцем. Кусок оказался грязным, на подушке пальца осталось пятно, как от сажи. Доктор рассеянно потер его о ладонь. Очевидно, вместо недостающего куска провода находилось что-то другое. Оно только внешне походило на провод, а на самом деле было живым и, когда по цепи пошел ток, вспыхнуло, сгорело и обуглилось.

— Как бактерии? — хрипло спросил Вайс.

Кто-то из команды проверил и доложил:

— Все в порядке, док.

Между тем провод заменили, шлюзы открылись, и вскоре доктор Вайс оказался в полном анархии мире Земли.

— Анархия, — произнес он и диковато рассмеялся. — И так будет всегда.

Благое намерение

© Перевод М. Гутова.
В Великом Суде, представляющем собой тихий оазис посреди пятидесяти сумасшедших квадратных миль, занятых небоскребами Объединенных Миров Галактики, есть одна статуя.

Она поставлена так, чтобы ночью ей были видны звезды. Есть и другие статуи, они стоят по кругу, но эта одиноко возвышается в самом центре.

Статуя не очень удачная. Чересчур благородному лицу недостает жизни. Брови чуть выше, нос чуть симметричнее, а одежда чуть аккуратнее, чем бывает на самом деле. В результате статуя кажется слишком святой и не настоящей. Наверное, в реальной жизни этот человек мог нахмуриться и икнуть, но статуя всем своим видом демонстрировала, что подобного никогда не случалось.

Все это, конечно, вполне понятная суперкомпенсация. При жизни этому человеку статуй не возводили. Последующие поколения взирали на него с исторической перспективы и терзались виной.

Надпись на пьедестале гласит: «Ричард Сайама Альтмайер». Ниже идет короткая фраза, рядом вертикально стоят три даты. Фраза звучит так: «Благое намерение не знает неудач». Даты таковы: 17 июня 2755 года, 5 сентября 2788 года, 21 декабря 2800 года; по летоисчислению того периода, начиная с первого атомного взрыва, случившегося в 1945 году прежней эры.

Ни одна из приведенных дат не соответствует рождению или смерти этого человека. Не соответствуют они также ни свадьбе, ни вообще какому-либо значительному событию, каковым могли бы гордиться жители Объединенных Миров. Они символизируют вину и скорбь.

Указанные даты означают дни, когда Ричарда Сайаму Альтмайера бросали за его взгляды в тюрьму.

17 июня 2755 года

Несомненно, в возрасте двадцати двух лет Дик Альтмайер был способен испытывать ярость. Волосы его тогда имели темно-коричневый цвет, и усов, которые позже стали неотъемлемой принадлежностью его облика, он еще не отрастил. Конечно, у него и тогда был тонкий нос с горбинкой. Пройдет немало лет, прежде чем все усиливающаяся худоба щек превратит его нос в настоящий хребет, который навсегда западет в умы миллиардов школьников.

Грегори Сток стоял на пороге и взирал на учиненный другом погром. Круглое лицо и холодный цепкий взгляд уже узнавались, а вот военная форма, в которой ему предстояло провести остаток жизни, была еще не пошита.

— Великая Галактика! — воскликнул он.

— Привет, Джеф, — поднял голову Альтмайер.

— Что происходит, Дик? Я думал, твои принципы, дружище, противоречат всякого рода разрушениям. А этот вьюер, похоже, сильно пострадал. — Он поднял с пола обломок.

— Я держал вьюер в руках, когда мне сбросили на приемник официальное извещение. Сам знаешь какое.

— Знаю. Я получил такое же. Где оно?

— На полу. Сорвал с катушки, как только его изрыгнули. Подожди, сейчас я брошу его в атомную мусорку!

— Эй, остынь. Мы не можем…

— Почему?

— Потому что так ты ничего не добьешься. Каждый обязан отслужить свой срок.

— Ты так и не понял моих мотивов.

— Не будь ослом, Дик.

— Клянусь космосом, это дело принципа.

— Глупости! Нельзя сражаться со всей планетой. Твоя болтовня о коварных правителях, втягивающих невинных людей в войну, — самая настоящая звездная пыль. Думаешь, если сейчас объявить всеобщее голосование, большинство не поддержало бы войну?

— Это ни о чем не говорит, Джеф. Правительство контролирует…

— Средства пропаганды. Да, знаю. Ты мне все уши прожужжал. Только я не понимаю, почему ты так настроен против службы?

Альтмайер отвернулся.

— Во-первых, — продолжил Сток, — ты можешь просто не пройти медицинскую комиссию.

— Пройду. Я был в космосе.

— Не обольщайся. Если доктора пропустили тебя на лайнер, значит, у тебя нет явных сердечных заболеваний и отека легких. Для воинской службы этого недостаточно. Вдруг ты действительно не пройдешь?

— Речь о другом, Джеф. Я ведь не боюсь сражаться.

— Надеешься остановить таким способом войну?

— Было бы здорово. — Голос Альтмайера задрожал от волнения. — Я верю в то, что человечество должно объединиться. Нам не нужны ни войны, ни вооруженные до зубов космические армады. Галактика готова открыть свои тайны объединенным усилиям человеческой расы. Мы же целых две тысячи лет враждуем сами с собой и отдаем Галактику другим.

Сток рассмеялся:

— В этом мы преуспели. На сегодняшний день существует более восьмидесяти независимых планетных систем.

— Мы забыли, что существуют и другие разумные цивилизации.

— Вспомнил своих любимых диаболов? — Сток прижал кулаки к вискам и покрутил указательными пальцами.

— И твоих тоже, — огрызнулся Альтмайер. — У них одно правительство контролирует больше планет, чем драгоценные восемьдесят независимых, вместе взятые.

— Правильно. Не забывай, что их ближайшая планета находится в полутора тысячах световых лет от Земли. В любом случае они не смогут жить на кислородных планетах.

Теряя дружеское расположение духа, Сток резко добавил:

— Послушай, я, собственно, заглянул, желая сообщить тебе, что на следующей неделе прохожу медкомиссию. Идешь со мной?

— Нет.

— Твердо решил?

— Абсолютно.

— Ты ничего не добьешься. Пламя на Земле не возгорится. И миллионы молодых людей не пойдут за тобой на антивоенные выступления. Тебя просто упекут в тюрьму.

— В тюрьму так в тюрьму.


Так и вышло. Ричард Сайама Альтмайер угодил за решетку. 17 июня 2755 года атомной эры после короткого судебного заседания, на котором он отказался от всякой защиты, его приговорили к заключению сроком на три года — или на время военных действий, смотря по тому, что продлится дольше.

Он отсидел немногим более четырех лет и двух месяцев. Ровно столько потребовалось, чтобы сантаниане потерпели серьезное, хотя и не окончательное поражение. В результате Земля установила контроль над несколькими спорными астероидами, получила определенные коммерческие привилегии и добилась ограничения сантанианского космического флота.

Общие потери составили чуть больше двух тысяч кораблей с экипажами плюс несколько миллионов человек, погибших при бомбардировке планет из космоса. Космические флоты обеих сторон достаточно успешно справились с защитой, вынуждая противника расстреливать боезапасы на дальних подступах к Земле и Сантане.

Благодаря войне Земля стала считаться сильнейшей военной диктатурой.

Джеффри Сток воевал от начала до конца, не раз принимал участие в боевых действиях, но, несмотря на это, остался жив. Войну Джеффри закончил майором. Он участвовал в первой дипломатической миссии, отправленной с Земли в цивилизацию диаболов. Это был его первый шаг в большой военной и политической карьере.


5 сентября 2788 года

Они были первыми диаболами, ступившими на поверхность Земли. Федералистская партия старалась разъяснить драматизм ситуации тем, кто его еще не прочувствовал. На проекционных плакатах и в выпусках новостей снова и снова прокручивалась хронология событий.

Впервые исследователи с Земли столкнулись с диаболами в начале века. Это была разумная раса, вступившая в эру межзвездных перелетов независимо от людей и немного раньше их. К моменту описываемых событий они контролировали большую, чем человечество, часть Галактики.

Регулярные дипломатические отношения между диаболами и представителями крупнейших человеческих колоний начались двадцать лет назад, сразу же после войны между Землей и Сантаной. Уже в то время опорные пункты диаболов находились на расстоянии двадцати световых лет от наиболее отдаленных центров человечества. Диаболы бороздили космос во всех направлениях, перехватывали выгодные торговые контракты и получали концессии на разработку незанятых астероидов.

И вот они прибыли на саму Землю. Правители крупнейшего человеческого центра Галактики принимали их как равных, а может быть, даже и лучше. Федералисты надрывались, трубя о страшной статистике. А факты были таковы: несмотря на то что люди численно превосходили диаболов, человечество колонизовало за пятьдесят лет всего пять новых миров, в то время как диаболы захватили почти пятьсот.

— Сто — один в их пользу, — кричали федералисты, — потому что у них единая политическая организация, а у нас их сто.

Тем не менее мало кто на Земле, а тем более в других частях Галактики обращал внимание на призывы федералистской партии к созданию Галактического Союза.

Вдоль улиц, по которым пятеро диаболов почти ежедневно добирались от специально оборудованного в лучшем отеле номера до министерства обороны, выстраивались толпы землян. Между тем общее настроение было отнюдь не враждебным. Люди приходили в основном из любопытства, хотя многие испытывали к пришельцам откровенное отвращение.

Смотреть на диаболов было неприятно. Крупнее и массивнее землян, при ходьбе они опирались на четыре толстые ноги, помимо которых у чужаков имелись по две руки с подвижными и гибкими пальцами. Одежды они не носили и ничем не прикрывали морщинистых складок кожи. С точки зрения землян, их широкие, плоские лица не имели никакого выражения, зато над глазами с огромными зрачками росли короткие рога. Благодаря последним эти существа и получили свое прозвище. Поначалу их попросту называли чертями, затем перешли на более вежливый латинский эквивалент.

На спине у каждого была закреплена пара цилиндров, из которых тянулись к ноздрям гибкие шланги. Плотно закрепленные на ноздрях трубки были заполнены гашеной известью, поглощающей ядовитый для инопланетян углекислый газ. Они явно страдали от нехватки серы; время от времени стоящие в первых рядах зрители улавливали смрадный запах выдыхаемого диаболами сероводорода.

В толпе находился и лидер федералистов. Он стоял чуть поодаль, дабы не привлекать особого внимания полиции. Стражи порядка натянули вдоль пути следования гостей веревки и смотрели за порядком с небольших роллеров, на которых они могли мгновенно рассеять любую толпу. У лидера федералистов было худое лицо, тонкий, выдающийся нос и прямые седеющие волосы.

— Не могу смотреть. Противно, — произнес он и отвернулся.

Его спутник отозвался более философски:

— По духу они ничуть не уродливее некоторых наших красавцев политиков. Эти по крайней мере соответствуют своему виду.

— К сожалению, ты прав. У нас все готово?

— Полностью. Ни один из них не вернется домой живым.

— Хорошо! Я останусь здесь и отсюда подам сигнал.

Диаболы тоже вели между собой беседу. Люди этого заметить не могли, даже те, кто стоял совсем рядом. Натянутая между рогами кожа пришельцев обладала способностью быстро вибрировать с помощью мышц, аналогов которым в человеческом теле не имелось. Возникающие при этом колебания воздуха могли уловить лишь самые чувствительные земные приборы. Так или иначе, в тот момент на Земле об этом еще не подозревали.

При помощи вибрации прозвучал вопрос:

— Все знают, что именно эта планета — родина двуногих?

— Нет, — ответило несколько вибраций, после чего одна вибрация поинтересовалась:

— Ты понял это благодаря тому, что освоил их способ общения?

— Кстати, этим делом не мешало бы заняться нам всем, вместо того чтобы в один голос твердить о бессмысленности двуногой культуры. Я не говорю о том, что с двуногими гораздо легче иметь дело, когда хоть что-то о них знаешь. У них жуткая, но интересная история. Я не жалею, что довелось повидать все своими глазами.

— Предыдущие контакты с двуногими свидетельствуют, что они не знают, с какой планеты они произошли, — возразила другая вибрация. — Во всяком случае, никакого почтения этой планете они не оказывают. Не существует посвященных ей торжественных ритуалов. Между прочим, отсутствие ритуалов и тот факт, что Земля менее всего напоминает святыню, вполне понятно в свете истории двуногих. Живущие на других планетах двуногие не признают первенства Земли. Они рассматривают ее лидерство как ущемление собственной независимости и достоинства.

— Непонятно.

— Я тоже не сразу разобрался, пришлось несколько дней почитать их прессу. Теперь, кажется, начинаю кое-что схватывать. Похоже, до начала межзвездных полетов двуногие имели единое политическое устройство.

— Естественно.

— Только не для двуногих. Это был как раз необычный период в их истории, который, кстати, долго и не продлился. Стоило образовавшимся в различных мирах колониям окрепнуть, как они тут же старались порвать с родным домом. К этому периоду относится первая волна межзвездных войн двуногих.

— Ужасно. Просто каннибалы.

— Иначе и не скажешь. Когда я все это читал, у меня даже аппетит испортился, а отрыжка несколько дней горчила. Как бы там ни было, колонии завоевали независимость, и сложилась нынешняя ситуация. Все эти королевства, республики и прочие государственные формирования двуногих на деле представляют собой крошечные миры, каждый из которых состоит из главенствующего образования и нескольких подчиненных. При этом подчиненные миры без конца пытаются оторваться от главного или перейти в другое подчинение.

Земля является сильнейшим миром, хотя контролирует менее дюжины прочих образований.

— Даже не верится, что эти существа настолько слепы к своим собственным интересам. Разве у них не сохранилось традиции единого правительства, которое существовало в тот период, когда они обитали на одной планете?

— Я уже говорил, им это не свойственно. Единое правительство просуществовало несколько десятилетий. А раньше они даже на одной планете умудрились создать несколько враждующих политических формирований.

— Никогда ни о чем подобном не слышал. — На время колебания нескольких существ заглушили друг друга.

— Удивительно, но такова природа этих тварей.

Тут пришельцы подошли к министерству обороны.

Пятеро диаболов рядком выстроились возле стола. Они стояли, поскольку не могли сидеть в силу своего анатомического устройства. По другую сторону стола, также стоя, находились пятеро землян. Людям было бы естественнее сидеть, но им не хотелось еще больше усугублять недостаток роста.

Стол был довольно широк; собственно говоря, шире достать просто не удалось. От ширины стола зависело самочувствие и настроение людей, ибо от диаболов исходил почти незаметный при дыхании, но весьма сильный при разговоре запах сероводорода. С подобными сложностями дипломатам прежде сталкиваться не приходилось.

Как правило, встречи длились не более получаса, после чего диаболы без церемоний заканчивали беседу и удалялись. На этот раз, однако, произошла задержка. В зал вошел человек, и пятеро ведущих переговоры землян тут же посторонились, уступая ему место.

Он был высок — выше, чем любой из присутствующих людей, — и носил военную форму с легкостью, которая приходит лишь с годами. У него было круглое лицо и холодные, цепкие глаза. Черные волосы начали редеть, но седина их еще не тронула. Неровный шрам пересекал челюсть и убегал за высокий коричневый воротник — такие шрамы остаются от удара лучом из ручного стрелкового оружия. Скорее всего, он получил эту рану в давно забытом бою в одной из пяти войн, в каковых принимал активное участие.

— Господа, — торжественно произнес главный из ведущих переговоры землян, — позвольте представить вам нашего министра обороны.

Диаболы несколько растерялись, хотя по выражению их лиц заметить этого было нельзя. Звуковые пленки на лбах завибрировали. Они уважительно относились к служебной и официальной иерархии, которая оказалась неожиданным образом нарушена. Понятно, что этот министр всего-навсего двуногий, но по принятым у двуногих стандартам он превосходил их в звании и должности. Они не могли вести с ним переговоры на официальном уровне.

Министр понимал их смятение, но не имел другого выбора. Диаболов требовалось задержать хотя бы минут на десять, и это был единственный способ.

— Господа, — обратился он к пришельцам, — я прошу вас сегодня ненадолго задержаться.

Стоящий посередине диабол ответил на сравнительно неплохом английском; лучше, наверное, с его голосовыми связками сказать было невозможно. Фактически диаболы имели по два рта. Один помещался на конце челюстной кости и использовался при еде. Людям редко приходилось видеть эту процедуру, поскольку диаболы предпочитали есть исключительно в своей компании. Более узкое ротовое отверстие, не превышающее, по сути, двух дюймов, служило для произнесения звуков. Когда диаболы открывали рот, в глаза землянам бросалось отсутствие передних резцов. В процессе речи рот оставался постоянно открытым, необходимые для произнесения согласных преграды формировались при помощи неба и спинки языка. В результате получались грубые, плохо различимые звуки, но общаться было можно.

Диабол произнес:

— Вы нас извините, нам уже трудно. — При помощи пластинки на лбу он передал: — Они решили уморить нас в своей вони. Пора заказывать ядопоглощающие цилиндры большего размера.

— Я с сочувствием отношусь к вашей ситуации, — сказал министр обороны, — но боюсь, у нас не будет другой возможности для общения. Надеюсь, вы окажете нам честь и отобедаете с нами.

Стоящий рядом с министром землянин не сумел побороть гримасу отвращения. Быстро набросав на листике несколько слов, он передал его министру.

Записка гласила: «Ни в коем случае. Они жрут пропитанное серой сено. Мы задохнемся». Министр скомкал листик и бросил его на пол.

— Это честь для нас, — ответил диабол. — Если бы мы только могли дольше переносить вашу необычную атмосферу, мы бы с радостью приняли ваше приглашение.

Лобной пластинкой он раздраженно передал:

— Они сами не пойдут на то, чтобы мы ели вместе. Мы же увидим, как они пожирают трупы мертвых животных. Я всерьез опасаюсь за свою отрыжку. Она навсегда потеряет сладость.

— Мы уважаем ваши проблемы, — улыбнулся министр. — Давайте поговорим о деле. В ходе переговоров нам так и не удалось добиться от вашего правительства, каковое вы здесь представляете, ответа на вопрос о границах вашего влияния. Мы выступили с целым рядом предложений.

— В отношении всех земных территорий мы давно определились и четко высказали свою позицию, — ответил диабол.

— Надеюсь, вы понимаете, что этого недостаточно. Границы Земли и ваши владения нигде не пересекаются. До сего времени мы ограничивались лишь констатацией данного факта. Однако допрос гораздо серьезнее.

— Не совсем ясно. Вы предлагаете обсудить наши границы с Вегой? Это королевство населено людьми, но оно давно обрело независимость от Земли.

— Именно так.

— Это исключено, сэр. Вы, безусловно, понимаете, что все моменты, касающиеся нас и независимого мира Веги, не имеют к Земле никакого отношения. Мы намерены говорить о них только с Вегой.

— В таком случае вам придется вести сотни переговоров с сотней населенных людьми мировых систем.

— Ничего не поделаешь. Отмечу лишь, что эта необходимость продиктована не нами, а сложившейся природой ваших человеческих взаимоотношений.

— В этом случае круг обсуждаемых вопросов резко сужается, — рассеянно произнес министр обороны. Казалось, он прислушивается не к собеседнику, а к происходящим на улице событиям.

Снаружи действительно что-то происходило. Сквозь толстые стены здания доносился едва различимый гул голосов, далекий треск лучевых пистолетов и рев полицейских роллеров.

Диаболы хранили полное спокойствие. Это могло быть либо очередным проявлением воспитанности, либо доказательством того, что, обладая повышенной чувствительностью к ультразвуку, они плохо слышат в обычном диапазоне.

Ведущий переговоры диабол произнес:

— Я искренне удивлен. Мы считали, что это все вам известно.

В дверях появился человек в полицейской форме. Министр обороны повернулся в его сторону. Едва заметно кивнув, полицейский исчез.

Тогда министр неожиданно громко и энергично сказал:

— Ну и отлично. Я просто хотел лишний раз убедиться. Надеюсь, вы готовы возобновить наши переговоры завтра?

— Разумеется, сэр.

Один за другим, медленно, как и подобает наследникам вселенной, диаболы покинули зал переговоров.

— Хорошо, что они отказались с нами есть, — пробормотал землянин.

— Я знал, что они откажутся, — задумчиво произнес министр. — Они вегетарианцы. При одной мысли о поедании мяса им становится дурно. Я ведь видел, как они едят; кстати, не многие могут этим похвастаться. Так вот, едят они наподобие нашего скота. Сваливают еду в кучу, становятся кругом и задумчиво пережевывают собственную отрыжку. Возможно, при этом они общаются неизвестным для нас способом. Жуют так: нижняя челюсть описывает горизонтальные круги…

В дверях снова появился полицейский.

— Всех взяли? — поинтересовался министр.

— Так точно, сэр.

— И Альтмайера?

— Да, сэр.

— Хорошо.


К тому моменту, когда диаболы появились на ступеньках здания министерства обороны, вокруг снова собралась толпа народа. График никогда не нарушался. Ежедневно, ровно в три часа, инопланетяне покидали свой номер в отеле и тратили пять минут на дорогу до министерства. В три тридцать пять они выходили из здания и возвращались в отель по охраняемому полицией пути. Они торжественно и чинно шествовали по широкому проспекту. Со стороны казалось, что в поступи их есть что-то от механических роботов.

Когда позади осталась половина пути, раздались шум и крики. Толком было непонятно, кто и почему кричит, но треск лучевых пистолетов и бледно-голубые разряды над головами заметили все. Полиция тут же устремилась к месту происшествия, роллеры подлетали в воздух футов на семь, после чего плавно опускались в толпу, никому, однако, не причиняя вреда, и снова взмывали вверх. Народ бросился врассыпную, все потонуло в шуме и гаме.

Посреди этого беспорядка диаболы продолжали механически топать в нужную им сторону. Либо они действительно ничего не слышали, либо обладали поистине завидным самообладанием.

У дальнего края площади, напротив того места, где начались беспорядки, довольно потирал нос Ричард Сайама Альтмайер. Строгая пунктуальность диаболов позволяла рассчитать акцию до секунды. Первые беспорядки преследовали своей целью отвлечь внимание полиции. И вот сейчас…

Он произвел оглушительный, но безвредный выстрел в воздух.

В ту же секунду со всех сторон загремели залпы разрывных снарядов. С крыш стоящих вдоль дороги домов заработали снайперы. Пули пробивали тела диаболов и разрывались у них внутри, разнося на куски все органы. Один за другим пришельцы валились на землю.


Неожиданно откуда ни возьмись появилась полиция. Альтмайер изумленно уставился на кинувшихся к нему офицеров.

Мягко, ибо за двадцать лет он утратил всю свою ярость, Альтмайер произнес, показывая на разорванных пришельцев:

— На сей раз вы сработали оперативно, но все равно опоздали.

В толпе началась паника. Подоспевшие в рекордно короткие сроки дополнительные подразделения полиции направляли потоки бегущих по безопасным направлениям.

Схвативший Альтмайера полицейский имел чин капитана.

— А мне кажется, вы ошиблись, мистер Альтмайер, — жестко произнес он. — Не показалось ли вам странным, что на убитых нет крови? — При этом он тоже махнул рукой в сторону лежащих на земле диаболов.

Альтмайер вздрогнул и побледнел. Пришельцы валялись на земле, некоторые были разорваны на части, лоскуты кожи болтались на погнутых ребрах каркаса. В одном капитан полиции оказался прав. Не было ни крови, ни мяса.

Белые, окаменевшие губы Альтмайера не могли выговорить ни слова.

Капитан усмехнулся:

— Правильно догадались, сэр. Это роботы.

В этот момент из дверей министерства обороны показались настоящие диаболы. Полиция дубинками расчистила им путь в противоположную сторону, чтобы гостям не пришлось проходить мимо искалеченных чучел из пластмассы и алюминия, которые в течение трех минут исполняли роль живых существ.

— Рекомендую вести себя разумно, мистер Альтмайер, — произнес капитан полиции. — С вами желает переговорить министр обороны.

— Я готов, сэр. — На Альтмайера начало наваливаться каменное безразличие.


Джеффри Сток и Ричард Альтмайер вновь увидели друг друга спустя четверть века. Встреча состоялась в частном кабинете министра обороны. Обстановка удивляла суровостью: стол, кресло и два стула. Темно-коричневая мебель была обита губчатой пленкой; удобно, но без лишней роскоши. На столе лежал микро-вьюер и небольшой ящик, в котором могли поместиться несколько десятков кассет. На противоположной от стола стене красовалось трехмерное изображение «Бесстрашного» — первого корабля, которым довелось командовать министру обороны.

— Нелепая у нас получилась встреча, — смущенно пробормотал Сток. — После стольких лет… Мне жаль.

— Чего тебе жаль, Джеф? — попытался улыбнуться Альтмайер, — Мне вот ничего не жаль, кроме того, что я попался на твою удочку с роботами.

— Трюк не хитрый, — сказал Сток, — и прекрасная возможность потрясти твою партию. Не сомневаюсь, что после такого прокола она надолго потеряет авторитет. Пацифисты пытаются развязать войну; апостол мягкости покушается на убийство.

— Войну с истинными врагами, — печально уточнил Альтмайер. — Но ты прав. На такое можно пойти только с отчаяния. Кстати, откуда ты узнал о моих планах?

— Ты по-прежнему переоцениваешь человечество, Дик. Слабость любого заговора заключается в людях, которые его замышляют. У тебя было двадцать пять сообщников. Неужели тебе не пришло в голову, что по крайней мере один из них информатор, а может, и мой агент?

Щеки Альтмайера загорелись пунцовым огнем.

— Кто? — спросил он.

— Извини. Он нам еще пригодится.

Альтмайер устало откинулся на спинку стула.

— Ну и чего ты достиг?

— Сам-то ты чего достиг? Такой же непрактичный, как в последний день нашей встречи. Помнишь, когда ты решил отправиться в тюрьму, вместо того чтобы записаться на военную службу?.. Ты не изменился.

Альтмайер покачал головой:

— Истина не меняется.

— Если это истина, — нетерпеливо перебил его Сток, — объясни мне, почему у вас все всегда проваливается? Ты отмотал срок, но ничего не добился. Война все равно началась. Ни одной жизни ты не спас. С тех пор ты основал политическую партию, но все ваши начинания тоже пошли прахом. И заговор твой лопнул как мыльный пузырь. Тебе скоро пятьдесят, Дик, а чего ты достиг? Ничего.

— А ты отправился на войну, — сказал Альтмайер, — дослужился до командира корабля, затем получил портфель в правительстве. Поговаривают, что ты станешь следующим Координатором. Ты-то добился многого. И все же успех и неудача не могут существовать сами по себе. Да и успех ли это? В чем? В дальнейшем развале человечества? Неудача в чем? Благое намерение не знает неудач, речь может идти только об отсрочке успеха.

— А если тебя казнят за то, что ты сегодня сделал?

— Даже если меня казнят, мое дело продолжит другой. И его успех станет моим успехом.

— И как же ты его себе представляешь? Неужели ты действительно веришь в союз миров, Галактическую Федерацию? Неужели ты хочешь, чтобы сантаниане занимались нашими вопросами? Или чтобы вегийцы диктовали, что нам следует делать? Скажи, неужели ты согласишься, чтобы судьба Земли зависела от случайной комбинации политических сил?

— Мы будем зависеть от них не больше, чем они от нас.

— За исключением того, что мы богаче их всех. Они будут нас грабить, чтобы поддержать разрушенную экономику миров Сириуса.

— Мы легко рассчитаемся за счет средств, сэкономленных на не случившихся войнах.

— У тебя на все вопросы есть ответы, Дик?

— За двадцать лет мне задали все вопросы, Джеф.

— Тогда ответь мне, как ты заставишь свой союз выступить против врагов человечества?

— Для этого я и хотел убить диаболов. — Впервые с начала разговора Альтмайер проявил раздражение. — Это привело бы к войне, в которой все человечество объединилось бы против общего врага. Все наши политические и идеологические разногласия отошли бы на второй план.

— Ты в самом деле так считаешь? Между прочим, диаболы еще ни разу не ущемили наших интересов. Они просто не могут жить в наших мирах. Они вынуждены обитать на планетах с сернистой атмосферой и океанами из сернокислого натрия.

— Человечество само разберется, Джеф. Диаболы переползают с одного мира на другой, как раковая опухоль. Они блокируют полеты в регионы с незанятыми кислородными планетами, такими, которые подходят нам. Они думают о будущем, о расселении грядущих поколений бесчисленных диаболов, в то время как мы забились в угол Галактики и бьемся друг с другом смертным боем. Через тысячу лет мы станем их рабами, через десять тысяч лет вымрем совсем. Поверь, они наш общий враг. И человечество об этом знает. Ты поймешь свою ошибку раньше, чем думаешь.

— Твои партийные активисты без конца твердят о Древней Греции доатомной эры, — сказал министр обороны. — Утверждают, что греки были прекрасными людьми, самым культурным и образованным народом своего времени, а может, и всех времен. Древние греки вывели человечество на дорогу, с которой оно окончательно не сошло до сих пор. У них был лишь один недостаток: они не могли объединиться. Потом их завоевали, а сами они вымерли. И мы следуем их путем, так?

— Ты хорошо усвоил урок, Джеф.

— А ты, Дик?

— Что ты имеешь в виду?

— Был ли у греков общий враг, против которого им следовало объединиться?

Альтмайер молчал.

— Греки сражались с Персией, могучим общим врагом. При этом немало греческих государств сражались на стороне персов.

— Да, так, — промолвил наконец Альтмайер. — Некоторые считали победу персов неизбежной и хотели оказаться на стороне победителя.

— С тех пор люди не изменились, Дик. Почему, по-твоему, диаболы прибыли к нам? Что мы с ними обсуждаем?

— Я не вхожу в правительство.

— Не входишь, — прорычал Сток. — А я вхожу!.. И знаю, что Лига Веги вступила в союз с диаболами.

— Не может быть! Никогда не поверю!

— Может. И есть. Диаболы согласились предоставить им пятьсот кораблей в любой момент, как только они вступят в войну с Землей. Взамен Вега отказывается от всех притязаний на Нигеланское звездное скопление. Так что, если бы тебе удалось убить диаболов, война бы, конечно, началась, но половина человечества сражалась бы на стороне так называемого общего врага. Мы пытаемся этого не допустить.

— Я готов к суду, — медленно проговорил Альтмайер. — Или меня казнят без него?

— Как был дураком, так дураком и остался! — сплюнул Сток. — Если мы тебя расстреляем, ты станешь мучеником. А вот когда мы расстреляем всех твоих помощников, тебя заподозрят в сотрудничестве с государственными службами. Как предатель, ты будешь для нас совершенно безвреден.

Таким образом, пятого сентября 2788 года Ричард Сайама Альтмайер после короткого тайного судебного заседания был приговорен к пяти годам тюремного заключения. Он отбыл полный срок. В год, когда он вышел на свободу, Джеффри Сток был избран Координатором планеты Земля.


21 декабря 2800 года

Симон Девуар не находил себе места. Это был маленький человечек с песочными волосами и покрытым веснушками румяным лицом. Он произнес:

— Жаль, что я согласился встретиться с вами, Альтмайер. Вам это не принесет никакой пользы. А мне может навредить.

— Я уже старик, — ответил Альтмайер. — Никакого вреда я вам не причиню.

Он и в самом деле стал стариком. К началу нового века он прожил две трети столетия, но выглядел гораздо старше, да и внутренне изрядно поизносился. Одежда болталась на нем, как на вешалке. Не постарел лишь его нос — по-прежнему тонкий, аристократический, хищный нос Альтмайера.

— Я боюсь не вас, — поморщился Девуар.

— Почему? Может, вы думаете, что я предал своих людей на процессе восемьдесят восьмого года?

— Нет, конечно нет. Просто времена федералистов прошли.

Альтмайер попытался улыбнуться. Он был голоден, ибо за весь день так и не успел перекусить. Значит, времена федералистов прошли? Наверное, со стороны многим именно так и кажется. Движение осмеяли. Провалившийся заговор и «безнадежное дело» нередко привлекают романтиков, о нем помнят спустя многие поколения; главное, чтобы проигрыш оказался достойным. Но открыть пальбу по чучелам, дать обвести себя вокруг пальца, выставить себя на посмешище — это погибель. Это хуже, чем предательство, ошибка и грех. Не многие поверили в то, что Альтмайер купил себе жизнь, выдав товарищей, но всеобщий смех добил федерализм.

Лишь Ричард Альтмайер хранил упрямое достоинство.

Он произнес:

— Времена федералистов никогда не пройдут. Движение будет жить, пока живет человечество.

— Слова, — нетерпеливо перебил его Девуар. — В молодости я еще мог ими увлечься. Сейчас я устал.

— Симон, мне нужен выход на всегалактическую систему.

Лицо Девуара окаменело.

— И ты вспомнил обо мне… Извини, Альтмайер, я не позволю тебе использовать мои передачи.

— Ты же был федералистом.

— И что теперь? — огрызнулся Девуар. — Это было давно. Теперь я… теперь я никто. Девуарист, может быть. Я хочу жить.

— Под пятой диаболов? Хочешь жить, пока они тебе позволяют, и умереть по их приказу?

— Слова!

— Ты одобряешь всегалактическую конференцию?

Девуар покраснел гуще своего обычного розового цвета. На мгновение Альтмайеру показалось, что в его собеседнике слишком много крови.

— А почему бы и нет? Неужели так важно, каким способом мы установим Федерацию Человека? — ядовито поинтересовался Девуар. — Если ты остался федералистом, ты не можешь выступать против объединенного человечества.

— Объединенного диаболами?

— Какая разница? Человечество не способно объединиться своими силами. Пусть нам помогут, хотя бы на первоначальном этапе. Мне это все надоело, Альтмайер. Мне надоела наша бестолковая история. Я устал быть идеалистом, когда нет никаких идеалов. Люди остаются людьми, и это самое неприятное. Наверное, нам действительно нужен хороший кнут. Если так, то я не возражаю, чтобы его применили диаболы.

— Ты поразительно глуп, Девуар, — мягко произнес Альтмайер. — Настоящего союза не получится, пойми! Диаболы созывают конференцию, чтобы выступить в роли арбитров в межчеловеческих распрях и сохранить за собой функцию верховного суда навечно. Они не заинтересованы в образовании реального единого человеческого правительства. Все пойдет по-прежнему, населенные людьми миры будут отстаивать каждый свои интересы. Зато мы начнем привыкать по малейшему пустяку обращаться за помощью к диаболам.

— С чего ты взял, что все будет именно так?

— А как еще может быть?

— По-разному. — Девуар пожевал нижнюю губу.

— Посмотри в окно, Симон. Мы потеряем последние остатки независимости.

— Много нам было проку с той независимости? А потом, в чем смысл? Мы все равно ничего не сможем изменить. Не думаю, чтобы Координатор Сток радовался этой конференции больше тебя, но и он здесь бессилен. Если Земля откажется участвовать в работе конференции, союз будет сформирован без нас, после чего нам придется воевать с остальным человечеством и диаболами. Это, кстати, грозит всем проигнорировавшим конференцию мирам.

— А теперь представь, что все правительства откажутся в ней участвовать! Тогда конференция лопнет сама по себе!

— Хоть раз было такое, чтобы все человеческие правительства сделаличто-нибудь вместе? Ты так ничему и не научился, Альтмайер.

— Появились новые факторы.

— Какие, например? Я знаю, что спрашивать глупо, но все равно расскажи.

— В течение двадцати лет большая часть Галактики была закрыта для пилотируемых людьми кораблей. Тебе это известно. Никто из нас не имеет малейшего понятия о том, что происходит на контролируемой диаболами территории. Между тем внутри их сферы влияния есть человеческие колонии.

— Ну?

— Время от времени жителям этих миров удается вырваться в свободные зоны. Правительство Земли получает сообщения, которые оно боится публиковать. Однако не все члены правительства готовы вечно терпеть подобную трусость. Я кое с кем встречался. Разумеется, имя должно остаться в тайне. Так вот, у меня есть документы, Девуар, надежные, официальные, достоверные.

— Какие? — пожал плечами Девуар и повернул настольные часы так, чтобы Альтмайер мог видеть сверкающий металлический циферблат, на котором резко выделялись светящиеся красные цифры. Часы показывали 22:31; когда он их поворачивал, единичка погасла, а на ее месте засияла двойка.

— Существует планета, — сказал Альтмайер, — которую ее обитатели называют Чу Хси. Население ее невелико: может быть, миллиона два. Пятнадцать лет назад диаболы захватили прилегающие к ней миры, и за все пятнадцать лет ни один пилотируемый людьми корабль не приземлился на поверхности этой планеты. В прошлом году на ней высадились сами диаболы. Они привезли с собой гигантские грузовые корабли, полные сернокислого натрия и бактериальных культур, свойственных их родным мирам.

— Что?.. Ты не заставишь меня в это поверить.

— А ты постарайся, — иронично заметил Альтмайер. — Все просто. Сернокислый натрий растворится в океане любого мира. Затем в сернистом океане начнут расти и размножаться соответствующие бактерии. Они будут выделять сероводород, который заполнит все моря и атмосферу. После этого диаболы смогут поселить там свои растения и животных, а потом поселятся и сами. Еще одна планета окажется пригодной для диаболов и непригодной для людей. Конечно, потребуется время, но время у них есть. Они представляют собой объединенный народ и…

— Послушай! — Девуар раздраженно покачал пальцем. — Эти россказни не проходят. У диаболов множество планет, они даже не знают, что с ними делать.

— Сегодня — да. Но диаболы — это раса, которая думает о будущем. У них высокая рождаемость, и рано или поздно они заполнят Галактику. Представь, насколько им будет легче, если, кроме них, во вселенной не будет другого разума.

— То, о чем ты рассказал, невозможно чисто с технической точки зрения. Представь, сколько потребуется миллионов тонн сернистого натрия, чтобы создать в океанах нужную им пропорцию?

— Очевидно, планетный запас.

— Правильно. Что же, по-твоему, они разорят один из своих миров, чтобы создать новый? Это бессмысленно.

— Симон, Симон, в Галактике миллионы планет, по атмосферным условиям, температуре или силе притяжения не подходящих для жизни ни людей, ни диаболов. И многие из них чрезвычайно богаты серой.

— А что с людьми, которые жили на той планете?

— На Чу Хси? Их подвергли эвтаназии, всех, за исключением немногих, кто успел вовремя смотаться. Полагаю, все произошло быстро и безболезненно. Диаболы не проявляют ненужной жестокости, они просто деятельны и исполнительны.

Альтмайер ждал. Девуар сжимал и разжимал кулак.

— Опубликуй эту новость. Распространи ее по межзвездному эфиру. Передай документы в приемные центры различных миров. Ты сможешь это сделать, и тогда межгалактическая конференция лопнет.

Кресло Девуара резко заскрипело. Он вскочил на ноги.

— У тебя есть доказательства?

— Ты сделаешь это?

— Я хочу видеть доказательства.

— Пойдем, — улыбнулся Альтмайер.


Его ждали в небольшой меблированной квартирке, где он проживал последнее время. Он ничего не заметил. Он даже не обратил внимания на небольшой автомобиль, который медленно сопровождал его на почтительном расстоянии. Альтмайер шел, опустив голову, подсчитывая, сколько времени потребуется Девуару, чтобы протолкнуть информацию через космические глубины, как скоро приемные станции на Веге, Сантане и Центавре распространят страшную новость по всей Галактике. Так он и вошел в подъезд, даже не взглянув на дежуривших на лестнице парней в штатском.

И только повернув ключ в замке, он почувствовал неладное, но люди в штатском были уже за его спиной. Альтмайер вошел в комнату и сел, неожиданно осознав, какой же он старый. Надо любой ценой задержать их на час десять минут, лихорадочно думал он.

Сидящий в темноте человек вытянул руку и щелкнул выключателем. В мягком, струящемся из стен свете его круглое лицо и лысеющая седая голова показались Альтмайеру до боли знакомыми.

— Кажется, сам Координатор оказал мне честь, — мягко сказал он.

— Мы с тобой старые друзья, Дик, — произнес Сток — Правда, встречаемся редко.

Альтмайер промолчал.

— У тебя хранятся кое-какие правительственные бумаги, Дик, — сказал Сток.

— Если ты в этом уверен, Джеф, тебе придется их поискать.

Сток устало поднялся с кресла.

— Давай без героики, Дик. Хочешь, я тебе расскажу, что это за бумаги? Это донесения о сульфации планеты Чу Хси. Не так ли?

Альтмайер взглянул на часы.

— Если ты собираешься тянуть время, то будешь сильно разочарован. Мы знаем, где ты был, знаем, что бумаги у Девуара, и точно знаем, что он собирается с ними делать.

Альтмайер окаменел. Тонкая кожа на его щеках задрожала.

— Давно знаете? — произнес он.

— Столько же, сколько и ты, Дик. Ты очень предсказуемый человек. По этой причине мы тебя и использовали. Неужели ты думаешь, что Фиксатор мог в самом деле прийти к тебе без нашего согласия?

— Не понимаю.

— Правительство Земли, — сказал Сток, — не заинтересовано в продолжении межгалактической конференции. Между тем мы не федералисты и знаем истинную цену человечеству. Что, по-твоему, произойдет, когда остальная часть Галактики узнает, что диаболы занимаются перегонкой соленых океанов в сернокислые?

Не надо, не отвечай. Ты же Дик Альтмайер, и я не сомневаюсь, что сейчас ты закипишь благородным негодованием и провозгласишь, что все человеческие миры тут же покинут конференцию, объединятся в любящий, братский союз, дружно навалятся на диаболов и, конечно же, одолеют их.

Сток сделал длинную паузу, и Альтмайеру показалось, что он больше не заговорит. Но Координатор добавил, перейдя почти на шепот:

— Чепуха. Другие миры скажут, что правительство Земли, преследуя собственные корыстные цели, запустило фальшивку и изготовило поддельные документы с целью срыва конференции. Диаболы станут все отрицать, для большинства человеческих миров окажется выгоднее поверить не нам, а им. Они вспомнят о порочности и лживости Земли, забыв о порочности и лживости диаболов. Надеюсь, ты понимаешь, что мы не можем выступить с подобным обвинением.

Альтмайер почувствовал себя выжатым и ненужным.

— Значит, вы остановите Девуара. Ты всегда думаешь о людях настолько плохо, что даже самые…

— Подожди! Разве я сказал, что собираюсь останавливать Девуара? Я только сказал, что правительство не может выступить с подобным обвинением, и мы действительно не станем этого делать. Но обвинение все равно прозвучит, разве что сразу после него мы арестуем тебя и Девуара и начнем все отрицать еще активнее, чем диаболы. Тогда дело примет другой оборот. Правительства населенных людьми миров решат, что ради достижения собственных эгоистических целей мы пытаемся скрыть действия диаболов и не иначе как вошли с ними в особый сговор. Этого они испугаются по-настоящему и тут же заключат против нас союз. Против нас — и против диаболов. Они станут настаивать на том, что предъявленное обвинение истинно, документы настоящие… и конференция не состоится.

— Это будет означать новую войну, — устало проговорил Альтмайер, — причем не с нашим истинным противником. Снова люди станут убивать друг друга, а победа, кто бы ни победил, достанется диаболам.

— Войны не будет, — отрезал Сток. — Ни один мир не рискнет напасть на Землю, пока диаболы будут на нашей стороне. Они просто порвут с нами отношения и изменят пропагандистский уклон. Они начнут раздувать ненависть к диаболам. Позже, если нам придется воевать с диаболами, они, по крайней мере, сохранят нейтралитет.

«А он сильно постарел, — думал Альтмайер. — Мы все стали стариками. Пора на покой».

— С чего ты взял, что диаболы поддержат Землю? Ты можешь обмануть остальное человечество, сделав вид, что стараешься скрыть факты, касающиеся планеты Чу Хси, но диаболов ты никогда не проведешь. Они ни на секунду не поверят, что Земля в самом деле считает документы подделкой.

— Представь себе, поверят. — Джеффри Сток поднялся. — Видишь ли, документы на самом деле фальшивые. Диаболы только замышляют провести сульфацию планеты, но, насколько нам известно, еще не приступили к реализации проекта.


21 декабря 2800 года Ричард Сайама Альтмайер был посажен в тюрьму в третий и последний раз в своей жизни. Не было ни суда, ни определенного приговора, да и самого заключения в буквальном смысле этого слова тоже не было. Ему ограничили право передвижения и разрешили общаться только со строго определенным кругом чиновников. В остальном его удобства не нарушались. Разумеется, Альтмайера лишили доступа к средствам информации, таким образом, он не знал, что на втором году его третьего заключения разразилась война между Землей и диаболами. Все началось неожиданной атакой земной эскадры на флот диаболов в районе Сириуса.

В 2802 году Джеффри Сток посетил находящегося в неволе Альтмайера. Старик удивленно поднялся поприветствовать неожиданного гостя.

— Хорошо выглядишь, Дик, — сказал Сток.

Сам он этим похвастаться не мог. Лицо Координатора посерело. Он по-прежнему носил форму космического флота, но тело его давно утратило военную выправку. Он должен был умереть через год, о чем знал и к чему относился спокойно. «Я прожил все эти годы, теперь пришло время умереть», — то и дело повторял про себя Сток.

Выглядевшему старше Альтмайеру предстояло прожить еще более девяти лет.

— Рад тебя видеть, Джеф, — воскликнул он, — тем более что на сей раз ты не сможешь меня арестовать! Я уже в тюрьме!

— Я пришел тебя освободить, если хочешь.

— С какой целью, Джеф? Ты ведь все делаешь с какой-то целью. Нашел способ меня использовать?

— Есть идея. — По губам Стока скользнула улыбка. — Думаю, тебе понравится. Мы воюем.

— С кем? — Альтмайер вздрогнул.

— С диаболами. Война идет уже шесть месяцев.

Альтмайер сцепил руки, пальцы его нервно переплелись.

— Ничего об этом не слышал.

— Я знаю. — Координатор заложил руки за спину и удивился, ибо они дрожали. — Мы с тобой проделали нелегкий путь, Дик. У тебя и у меня была одна цель… Нет, дай мне закончить. Я часто хотел объяснить тебе свою позицию, но ты ни разу не выслушал меня до конца. Тебя могли убедить только результаты. Мне было двадцать пять лет, Дик, когда я впервые попал на планету диаболов. Еще тогда я понял: либо они — либо мы.

— Я с самого начала это утверждал, — прошептал Альтмайер.

— Утверждать мало. Ты стремился к объединению человеческих правительств против диаболов, что было политической утопией. Более того, это оказалось бы нежелательно. Люди не диаболы. Среди диаболов индивидуальная совесть является крайне слабым, почти несуществующим понятием. У нас она играет довлеющую роль. У них нет такого понятия, как политика, у нас нет ничего другого. Они не знают противоречий, у них не может быть двух правительств. Мы никак не можем прийти к соглашению; даже если бы мы жили на одном острове, мы бы разделили его как минимум на три части.

Однако в наших разногласиях заключается и наша сила! Твоя федералистская партия некогда много рассуждала о Древней Греции. Помнишь? Но вы всегда упускали самый важный момент. Греция не смогла объединиться, и из-за этого ее в конце концов покорили. Но даже в состоянии раздора ей удалось разбить гигантскую империю персов. Почему?

Да потому, что в течение столетий греческие города-государства воевали друг с другом. Они были вынуждены совершенствовать свое боевое мастерство и достигли недоступного персам высочайшего уровня. Это понимали даже персы, укомплектовывавшие в последнее столетие существования их империи наиболее боеспособные, элитные войска греческими наемниками.

То же самое можно сказать и о небольших национальных государствах доатомной Европы, которые за столетия непрерывных сражений довели свое воинское искусство до того уровня, который позволил им сдерживать многократно превосходящие их в численном отношении азиатские орды.

Это в равной степени относится и к нам. Диаболы, владеющие гигантскими галактическими просторами, никогда не воевали. Их огромная военная машина не имеет опыта. За последние пятьдесят лет они с грехом пополам построили военный флот, пытаясь использовать опыт некоторых населенных людьми миров. Человечество, с другой стороны, ожесточенно совершенствовалось в военном искусстве. Правительства из кожи вон лезли, чтобы опередить соперников в военной науке. У людей не было выбора! В результате наша разобщенность привела к тому, что едва ли не каждый из человеческих миров мог на равных сразиться с диаболами, при условии, что ни один из других миров не выступил бы на их стороне.

Именно на предотвращение подобного хода событий и была направлена вся земная дипломатия. До тех пор пока не существовало гарантии, что остальные миры сохранят нейтралитет, Земля не могла начать войну с диаболами. По той же причине мы не могли допустить единения человеческих миров, надо было поддерживать военное соперничество. Как только мы убедились, что после провала конференции, которая должна была состояться два года назад, остальные миры не вступят в конфликт на стороне диаболов, мы стали искать повода к началу военных действий. Сегодня идет война.

Казалось, что Альтмайер застыл. Прошло немало времени, прежде чем он смог заговорить.

— Что, если диаболы все-таки победят? — спросил он наконец.

— Не победят, — спокойно сказал Сток. — Две недели назад в бой вступили основные силы. Армады врага были полностью уничтожены, мы практически не понесли никаких потерь. Это при том, что они значительно превосходили нас в численности. Мы будто сражались с торговым флотом. Наше оружие оказалось мощнее и во много раз точнее. Мы почти в три раза превосходим их в скорости, поскольку у нас имеются антиакселерационные устройства, неизвестные диаболам. После сражения с добрый десяток других населенных людьми миров решил присоединиться к побеждающей стороне и объявил войну диаболам. Вчера диаболы запросили перемирия. Война практически окончена, впредь диаболам придется проживать исключительно на собственных планетах, а их дальнейшее распространение будет осуществляться под нашим строгим контролем.

Альтмайер пробормотал что-то нечленораздельное.

— И вот теперь возникла необходимость в союзе. После разгрома Персии греческие города-государства продолжали междоусобные войны, и это их сгубило. Македоняне, а потом римляне завоевали их территории. После того как Европа колонизировала Америку, отсекла часть Африки и завоевала Азию, серия внутренних войн привела к полному упадку Европы.

Разобщенность до победы, после нее — союз! Теперь заключить его несложно. Пусть мы добились успеха своими силами, плодами должны воспользоваться все человеческие миры. Древний писатель Тойнби первым указал на различие между так называемым «доминирующим меньшинством» и «творческим меньшинством».

Теперь мы стали творческим меньшинством. Различные человеческие правительства почти одновременно выступили за создание организации Объединенных Миров. Более семидесяти миров заявили о желании принять участие в первой сессии, на которой будет принята хартия Федерации. Другие присоединятся позже, я в этом уверен. Мы хотим, чтобы ты вошел в состав делегации Земли, Дик.

Из глаз Альтмайера потекли слезы.

— Я… я ничего не понимаю. Это… правда?

— Все обстоит именно так. Ты был гласом вопиющего в пустыне, Дик. Ты призывал нас к объединению. Твои слова имеют огромный вес. Помнишь, как ты сказал однажды: «Благое намерение не знает неудач».

— Нет! — воскликнул Альтмайер с неожиданной энергией. — Это твое намерение оказалось благим.

— Ты никогда не понимал человеческой природы, Дик. — Окаменевшее лицо Стока не выражало никаких эмоций. — Когда Объединенные Миры станут реальностью и новые поколения мужчин и женщин обратят сквозь столетия спокойствия и мира свои взоры к сегодняшнему дню, они забудут, что я шел к той же, что и ты, цели. Для них я буду символизировать войну и смерть. А вот твой идеализм и призывы к союзу запомнятся им навсегда.

Он отвернулся, и Альтмайер едва разобрал последние слова Координатора:

— Они прославят историю в статуях, но мне не поставят ни одной.

В Великом Суде, представляющем собой тихий оазис посреди пятидесяти сумасшедших квадратных миль, занятых небоскребами Объединенных Миров Галактики, есть одна статуя…

Выведение человека?

© Перевод В. Гольдича, И. Оганесовой.
Сержант полиции Манкевич разговаривал по телефону и удовольствия от этого не получал. Точнее, не разговаривал, а с тоской выслушивал исполненный негодования голос на другом конце провода.

— Да, все было именно так! — устало отбивался сержант. — Он вошел и сказал: «Посадите меня в тюрьму, потому что я хочу покончить с собой»… Ничем не могу помочь. Да, он произнес именно эти слова. Мне тоже они кажутся странными… Послушайте, мистер, внешность этого парня подходит под ваше описание. Вы мне задали вопрос, и я вам на него отвечаю… Да, у него действительно есть шрам на правой щеке, и он сообщил, что его зовут Джон Смит. Он не говорил, что он доктор… Ну естественно, неправда. На свете нет людей по имени Джон Смит. Во всяком случае, в полицейский участок они не попадают… Сейчас он в тюрьме… Да я вовсе не шучу!.. Сопротивление офицеру полиции, нападение и оскорбление действием, умышленное нанесение ущерба. Как минимум три причины для задержания… Меня не интересует, кто он такой… Хорошо, я подожду у телефона.

Манкевич посмотрел на офицера Брауна и закрыл рукой микрофон телефонной трубки. В его ладони вполне мог бы поместиться и весь телефонный аппарат. Грубоватое лицо сержанта под густой шапкой светлых волос покраснело и покрылось испариной.

— Неприятности! — проворчал сержант Манкевич. — Ничего, кроме неприятностей, в полицейском участке! Уж лучше бы я нес обычную патрульную службу.

— Кто это? — спросил Браун.

Он только что вошел, и его не слишком интересовало происходящее. К тому же Браун тоже считал, что сержант гораздо лучше выглядел бы не за письменным столом, а на посту, под дождем или снегом, где-нибудь в пригороде.

— Тип по имени Грант. Из Оук-Ридж. По междугородной. Глава какого-то учреждения — не понял какого, а теперь пошел звать еще кого-то… и это по семьдесят пять центов за… Алле!

Манкевич поудобнее перехватил трубку.

— Послушайте, — заговорил сержант, — давайте я расскажу вам все с самого начала. Я хочу, чтобы вы знали, как оно было, а если вам что-то не по нраву, так пришлите сюда кого-нибудь из своих людей. Этот парень не хочет адвоката. Он утверждает, что желает остаться в тюрьме, и меня это вполне устраивает, мистер… Вы будете меня слушать или нет? Он явился вчера, подошел прямо ко мне и заявил: «Офицер, посадите меня в тюрьму, потому что я собираюсь покончить с собой». Ну а я ему ответил: «Мистер, не стоит этого делать, иначе вам придется жалеть до конца жизни»… А я совершенно серьезен. Просто передаю дословно, что я тогда сказал. Я и не утверждаю, что это было очень остроумно, но у меня здесь достаточно своих проблем, если вы понимаете, о чем я говорю. Неужели вы думаете, что мне больше делать нечего, как выслушивать всяких там психов, которые приходят и… Вы дадите мне закончить? Так вот, я сказал, что не могу посадить его в тюрьму за то, что он хочет покончить с собой, поскольку это не является преступлением. А он ответил: «Но я не хочу умирать». На что я заявил: «Послушайте, дружище, идите-ка вы отсюда». Понимаете, если кто-то хочет покончить с собой — ладно, не хочет, — хорошо, его дело, но меня вовсе не привлекает перспектива утирать чужие слезы… Да, а что же я еще делаю? Тогда он спросил: «А если я совершу преступление, вы меня арестуете?» Я ответил: «Если вас поймают и кто-нибудь выдвинет обвинение, а вы не сможете собрать достаточно денег для залога, мы посадим вас за решетку. А теперь оставьте меня в покое». Тогда он схватил чернильницу и, прежде чем я успел ему помешать, вылил чернила прямо на стол… Совершенно верно! Иначе почему бы мы обвинили его в нанесении умышленного ущерба? Чернила перепачкали мне брюки!.. Да, нападение и оскорбление действием! Я встал, чтобы немного его вразумить, а он лягнул меня по голени и поставил синяк под глаз… Нет, я ничего не выдумываю. Приезжайте и посмотрите на мое лицо!.. В ближайшие дни он предстанет перед судом. Думаю, во вторник… Получит не менее трех месяцев, если только в дело не вмешается психиатр. Я и сам считаю, что ему в сумасшедшем доме самое место… Считается, что его зовут Джон Смит. Другого имени он не называл… Нет, сэр, его нельзя отпустить, не предприняв определенных официальных шагов… Ладно, поступайте, как считаете нужным, приятель! Я всего лишь делаю свою работу.

Сержант Манкевич со стуком положил трубку на место, а потом, бросив на телефон свирепый взгляд, начал набирать какой-то номер.

— Что такое КАЭ? Я тут разговаривал по телефону с одним типом, и он утверждает… Нет, я не шучу, болван! Когда я захочу пошутить, подам тебе специальный знак. Что означает это сокращение?

Он выслушал ответ, слегка побледнел, тихо пробормотал: «Спасибо» — и повесил трубку.

— Второй тип оказался главой Комитета по атомной энергии, — сообщил он Брауну. — Наверное, они переключили меня на Вашингтон.

Браун вскочил на ноги:

— Может быть, нашим Джоном Смитом интересуется ФБР. Может быть, он из этих лунатиков-ученых. — Брауна вдруг потянуло на философию. — Им не следует подпускать подобных типов к секретным материалам и данным. Все шло отлично, пока про атомную бомбу знал только генерал Гроувз. Стоило же им связаться с учеными…

— А заткнулся бы ты! — прорычал Манкевич.


Доктор Освальд Грант не сводил глаз с белой линии, отмечавшей границу скоростной дороги. Он вел машину так, словно она была его смертельным врагом. Впрочем, он всегда так ездил. Грант был высоким угловатым человеком с отсутствующим выражением лица. Его колени почти касались руля, а костяшки пальцев становились белыми от напряжения всякий раз, когда ему приходилось совершать поворот.

Инспектор Дэррити сидел рядом, скрестив ноги так, что носок левого ботинка упирался в дверь. Когда он уберет ногу, на двери останется песочного цвета след. Инспектор ловко перебрасывал коричневый перочинный нож из одной руки в другую. Несколько минут назад он раскрыл кривое сверкающее лезвие и начал чистить ногти, но резкий поворот чуть не стоил ему пальца, тогда Дэррити пришлось закрыть нож.

— Расскажите мне о Рэлсоне.

Доктор Грант на мгновение оторвал глаза от дороги и тут же снова уставился в ветровое стекло.

— Я знаком с ним с тех пор, как он защитил докторскую диссертацию в Принстоне. Блестящий ученый.

— Да? Блестящий? Почему ученые называют друг друга «блестящими»? Неужели среди них нет заурядных людей?

— Множество. Я, например. Но Рэлсон не из этого числа. Спросите Оппенгеймера. Спросите Буша. Он был одним из младших наблюдателей в Аламогордо.

— Хорошо. Он блестящий ученый. А как насчет личной жизни?

Грант немного помолчал.

— Мне об этом ничего не известно.

— Вы знаете его еще со времен Принстона. Сколько лет прошло с тех пор?

Вот уже два часа, как они ехали по скоростной дороге из Вашингтона на север и за это время обменялись лишь несколькими фразами. Теперь Грант почувствовал, что обстановка изменилась и твердая рука закона взяла за воротник его пальто.

— Он получил степень в сорок третьем году.

— Значит, вы с ним знакомы восемь лет.

— Верно.

— И ничего не знаете о его личной жизни?

— Жизнь человека принадлежит только ему самому, инспектор. Рэлсон всегда неохотно общался с другими людьми. Многие так себя ведут. Ученые работают с большим напряжением, а когда у них появляется свободное время, предпочитают проводить его с теми, кто не имеет отношения к науке.

— Рэлсон принадлежит к какой-нибудь известной вам организации?

— Нет.

— Не говорил ли он что-нибудь такое, что могло бы вызвать сомнения в его лояльности? — поинтересовался инспектор.

— Нет! — вскричал Грант.

Они снова замолчали.

— Насколько важен Рэлсон для атомных исследований? — спросил после долгой паузы Дэррити.

Грант еще сильнее сгорбился над рулем и ответил:

— Это ключевая фигура. Конечно, незаменимых людей не бывает, но Рэлсон всегда занимал особое положение. Он обладает поразительным инженерным мышлением.

— Что вы имеете в виду?

— Как теоретик он не слишком силен, зато в состоянии вдохнуть жизнь в устройства, теоретическое существование которых обосновано другими. В этом и заключается его уникальность. Раз за разом мы сталкиваемся с проблемой, которую необходимо решить в самое короткое время. Никто ничего не может предложить, потом появляется Рэлсон и говорит: «А почему бы вам не попробовать сделать так?» И уходит. Его даже не интересует, будет ли работать его изобретение. Однако еще не было случая, чтобы он ошибся. Он всегда прав! Всегда! Может быть, со временем мы бы и сами решили задачу, но на это ушли бы месяцы кропотливой работы. Не представляю, как у него это получается. Да и спрашивать Рэлсона совершенно бесполезно. Он просто посмотрит на тебя и скажет: «Это же очевидно» — и уйдет. Конечно, после того как он все расскажет, ситуация действительно становится очевидной.

Инспектор не прерывал Гранта, но сразу задал следующий вопрос:

— А с головой у него все в порядке? За ним не замечалось никаких странностей?

— Когда имеешь дело с гением, постоянно ждешь от него необычных поступков, не так ли?

— Может быть. Но насколько необычно вел себя этот конкретный гений?

— Этот конкретный ни с кем не разговаривал. А иногда и вовсе не работал.

— Оставался дома или отправлялся порыбачить?

— Нет. Приходил в лабораторию, садился за свой стол и просто сидел. Временами так продолжалось по несколько недель. Рэлсон не отвечал на вопросы, даже не поднимал взгляда, если кто-нибудь пытался с ним заговорить…

— А бывало так, что он совсем не приходил на работу?

— Вы хотите сказать, до настоящего случая? Никогда!

— Он не упоминал о намерении покончить с собой? Не заявлял, что будет чувствовать себя спокойно только в тюрьме?

— Нет.

— Вы уверены, что этот Джон Смит и есть Рэлсон?

— Почти. У него на правой щеке след от химического ожога, который ни с чем не перепутаешь.

— Хорошо. Пожалуй, мне все ясно. Теперь остается только переговорить с ним.

На этот раз тишина наступила надолго. Доктор Грант следовал за извивающейся линией дороги, а инспектор Дэррити перебрасывал перочинный нож из одной руки в другую.


Дежурный охранник открыл окошко и посмотрел на посетителей.

— Мы можем привести его сюда, инспектор.

— Не надо, — Доктор Грант покачал головой, — Лучше мы сами его навестим.

— Вы считаете такое поведение нормальным для Рэлсона, доктор Грант? — поинтересовался Дэррити. — Он что, способен напасть на охранника, когда тот будет выводить его из камеры?

— Не знаю, — ответил Грант.

Охранник развел в стороны мозолистые ладони и наморщил толстый нос.

— Мы даже не входили к нему после того, как получили телеграмму из Вашингтона. Однако, по-моему, это совсем не наш клиент. Я буду только рад, если вы его заберете.

— Мы переговорим с ним в камере, — заявил Дэррити.

Они шли по узкому коридору, по обеим сторонам которого находились зарешеченные камеры. На них смотрели пустые, равнодушные глаза. Доктору Гранту стало немного не по себе.

— И все это время его держали здесь? — спросил он. Дэррити промолчал.

Наконец охранник, который вел их за собой, остановился:

— Вот его камера.

— Это доктор Рэлсон? — спросил Дэррити.

Доктор Грант молча посмотрел на человека, лежащего на койке. Когда они подошли к камере, тот приподнялся на локте; казалось, он пытается вжаться в стену, чтобы стать невидимым. Редкие, песочного цвета волосы, хрупкое тело, пустые голубые глаза. На правой щеке розоватый шрам в форме головастика.

— Да, — наконец сказал доктор Грант, — это Рэлсон.

Охранник открыл дверь и вошел внутрь, но инспектор Дэррити жестом предложил ему выйти.

Рэлсон молча наблюдал за происходящим. Он подобрал под себя ноги и еще сильнее попытался прижаться к стене. На горле отчаянно заходил кадык.

— Доктор Элвуд Рэлсон? — негромко спросил Дэррити.

— Что вам нужно? — К удивлению инспектора, у Рэлсона оказался густой баритон.

— Может, перейдем в другое помещение? Мы хотели бы задать вам несколько вопросов.

— Нет! Оставьте меня в покое!

— Доктор Рэлсон, — вмешался Грант, — я приехал сюда, чтобы попросить вас вернуться на работу.

Рэлсон посмотрел на ученого, и в его глазах промелькнуло какое-то чувство, отличное от страха.

— Привет, Грант. — Он встал с койки. — Послушайте, я пытался убедить их перевести меня в камеру, где стены обиты каким-нибудь мягким материалом. Походатайствуйте за меня, а? Грант, вы же меня знаете, я не стал бы настаивать, если бы отчаянно в этом не нуждался. Только жестокая необходимость заставляет меня обратиться к вам с такой просьбой. Я не могу находиться рядом с этими твердыми стенами, все время возникает желание… начать биться… — Он с силой ударил ладонью по серой каменной стене.

Дэррити задумался, вытащил свой перочинный нож и открыл сверкающее лезвие. Потом тщательно поскреб ноготь большого пальца и спросил:

— Вы бы не хотели встретиться с врачом?

Рэлсон ничего не ответил. Он не отрываясь следил за сверкающим металлом — рот чуть приоткрылся, губы стали влажными, неровное дыхание с хрипом вырывалось из груди.

— Уберите это! — с трудом выговорил он наконец.

— Что убрать? — удивленно спросил Дэррити.

— Нож. Не держите его передо мной. Я не могу на него смотреть.

— А почему? — Дэррити выставил перед собой нож. — С ним что-нибудь не так? Это хороший нож.

Рэлсон прыгнул вперед. Дэррити сделал быстрый шаг назад и левой рукой перехватил кисть ученого. Поднял нож высоко в воздух.

— В чем дело, Рэлсон? Что вам нужно?

Грант начал было протестовать, но Дэррити только отмахнулся от него.

— Чего вы хотите, Рэлсон?

Рэлсон тянулся вверх, за ножом, однако сильная рука инспектора заставила его согнуться.

— Дайте нож, — прошептал он.

— Зачем, Рэлсон? Что вы собираетесь с ним делать?

— Пожалуйста. Я должен… — В его голосе звучала мольба. — Я должен свести счеты с жизнью.

— Вы хотите умереть?

— Нет. Но я должен.

Дэррити сильно толкнул его, Рэлсон отлетел назад, плюхнулся на койку так, что та протестующе заскрипела. Медленно, глядя Рэлсону в глаза, Дэррити сложил перочинный нож и засунул его в карман. Рэлсон молча закрыл лицо руками, его плечи задрожали.

Из коридора послышались крики — другие заключенные начали реагировать на шум, возникший в камере Рэлсона. Вбежал охранник.

Дэррити повернулся к нему:

— Все в порядке. — Он вытирал руки большим белым носовым платком. — Я думаю, придется пригласить врача.


Доктор Готфрид Блуштейн был смуглым невысоким человеком, говорящим с легким австрийским акцентом. Ему не хватало лишь маленькой козлиной бородки — так обычно изображают психиатров на карикатурах. Доктор Блуштейн внимательно изучал Гранта, оценивал его, делая лишь одному ему понятные выводы, — теперь это происходило машинально, всякий раз, когда он знакомился с новым человеком.

— Вы нарисовали довольно любопытную картину. Рассказали об очень талантливом ученом, может быть, даже гении. Он чувствовал себя неловко, общаясь с другими людьми, не вписывался в научную среду, хотя его успехи ни у кого не вызывали сомнений. Возможно, он нашел иное окружение, в котором ему было комфортно.

— Я вас не понимаю.

— Мало кому удается отыскать близких по духу людей в том месте, где приходится работать. Достаточно часто люди пытаются компенсировать недостаток общения, играя на музыкальных инструментах, отправляясь в горы или вступая в какой-нибудь клуб. Иными словами, создается совсем другой круг общения, в котором такой человек чувствует себя как дома. И это окружение может не иметь ни малейшего отношения к его основной работе. Так человек пытается вносить разнообразие в свою жизнь — далеко не худший способ. — Психиатр улыбнулся и добавил: — Я, например, собираю марки и являюсь активным членом Американского общества филателистов.

Грант покачал головой:

— Я не знаю, чем Рэлсон занимался вне стен лаборатории. Сомневаюсь, что у него была своя компания.

— Ничего не поделаешь, жаль. Все мы находим самые разные возможности расслабиться и получить от жизни удовольствие. Он же должен был отдыхать, не так ли?

— Вы беседовали с доктором Рэлсоном?

— Относительно его проблем? Нет.

— А собираетесь?

— Конечно. Однако он провел здесь всего неделю. Необходимо дать ему возможность прийти в себя. Рэлсон находился в состоянии крайнего возбуждения, когда прибыл к нам, практически бредил. Дадим ему возможность отдохнуть и привыкнуть к нашему санаторию. После этого я с ним поговорю.

— Вы сможете вернуть его на работу?

— Ну откуда мне знать? — Блуштейн улыбнулся. — Пока я даже еще не понял, чем он болен.

— А не могли бы вы избавить его от желания покончить с собой — с остальными проблемами можно было бы разобраться позднее?

— Не исключено. Но я вряд ли скажу вам что-нибудь определенное до тех пор, пока несколько раз подробно с ним не поговорю.

— Как вы думаете, сколько это займет времени?

— В подобных случаях, доктор Грант, заранее предсказать результат невозможно.

— Делайте все, что считаете нужным, — вздохнул Грант. — Только не забывайте, что судьба этого человека имеет для нас огромное значение.

— Я постараюсь сделать все, что в моих силах. Но мне понадобится ваша помощь, доктор Грант.

— В каком смысле?

— Вы способны добыть для меня информацию, которая, возможно, отнесена к разряду совершенно секретной?

— Какого рода информация вас интересует?

— Количество самоубийств среди ученых, занимающихся ядерной физикой, — начиная с тысяча девятьсот сорок пятого года. И еще: много ли физиков-ядерщиков бросили работу, перешли в другие области или вообще оставили занятия наукой.

— Это имеет отношение к Рэлсону?

— А вам не приходило в голову, что в таком же депрессивном состоянии могут находиться и другие ученые?

— Ну, на этот вопрос я могу вам ответить и сам: работу бросили многие, что вполне естественно.

— Почему вы считаете это нормальным?

— Видите ли, доктор Блуштейн, современные исследования в области ядерной физики связаны с колоссальным напряжением душевных и физических сил. Мы работаем на правительство и на военных. Нам запрещено говорить о работе; приходится постоянно следить за тем, чтобы не сболтнуть лишнего. Естественно, как только возникает возможность перейти в какой-нибудь университет, где можно по собственному усмотрению выбирать часы работы, тематику, писать статьи, которые не нуждаются в одобрении КАЭ, участвовать в конференциях, проводящихся не за закрытыми дверями… ну и тому подобное, многие с радостью принимают такие предложения.

— И навсегда отказываются от работы по своей основной специальности?

— Можно найти работу в области мирного применения атомной энергии. Впрочем, я знаком с одним человеком, который бросил работу совсем по другой причине. Однажды он пожаловался мне, что стал очень плохо спать. Как только он гасил свет, ему начинало казаться, что он слышит крики, доносящиеся из Хиросимы. Насколько я знаю, теперь этот человек работает простым продавцом в галантерейном магазине.

— А вы сами не слышите криков?

Грант кивнул:

— Да, не очень-то приятно осознавать, что в том страшном, трагическом событии есть и твоя толика вины.

— А что чувствует Рэлсон?

— Он никогда не говорил на подобные темы.

— Иными словами, если его и посещали такие мысли, он даже не мог спустить пар.

— Наверное, тут вы правы.

— И все же исследования необходимо продолжать, не так ли?

— Конечно.

— А что сделали бы вы, доктор Грант, если бы были вынуждены совершить то, что вам кажется невозможным?

— Не знаю, — пожав плечами, ответил Грант.

— Кое-кто в подобной ситуации кончает с собой.

— Вы хотите сказать, что Рэлсон попал именно в такую ситуацию?

— Я не знаю. Не знаю. Сегодня вечером я поговорю с доктором Рэлсоном. Естественно, ничего не могу вам обещать, но как только у меня появится хоть какая-то ясность, я вам немедленно сообщу.

Грант встал:

— Благодарю вас, доктор. Я постараюсь выяснить то, что вас интересует.


После трех недель, проведенных Элвудом Рэлсоном в санатории доктора Блупггейна, ученый выглядел гораздо лучше. Его лицо даже слегка округлилось, а из глаз исчезло прежнее выражение полнейшего отчаяния. Однако он был без галстука и ремня. Из туфель заботливые санитары вынули шнурки.

— Как вы себя чувствуете, доктор Рэлсон? — спросил Блуштейн.

— Отдохнувшим.

— С вами хорошо обращаются?

— Мне не на что жаловаться, доктор.

Блуштейн автоматически потянулся к ножу для открывания писем, который он постоянно вертел в руках в минуты задумчивости, но пальцы наткнулись на пустоту. Естественно, нож был надежно спрятан, как и все остальные предметы, имеющие острые грани. На столе лежали лишь бумаги.

— Пожалуйста, присаживайтесь, доктор Рэлсон. Расскажите мне о проявлениях вашей болезни.

— Вас интересует, по-прежнему ли я хочу покончить с собой? Ответ — да. Временами становится лучше, иногда хуже, видимо, в зависимости от того, о чем я думаю. Но это желание всегда со мной. Вы не в состоянии мне помочь.

— Возможно, вы правы. Существует немало ситуаций, в которых я бессилен. И все же мне хотелось бы узнать о вас побольше. Вы занимаете важное положение…

Рэлсон презрительно фыркнул.

— Вы так не считаете? — с интересом спросил Блуштейн.

— Не считаю. На свете нет важных людей. Разве вы возьметесь утверждать, что в природе существует один-единственный важный микроб?

— Я вас не понимаю.

— А я на другое и не рассчитывал.

— Мне кажется, что за вашим несколько странным заявлением стоят серьезные размышления. Было бы весьма любопытно узнать, как вы пришли к таким выводам.

Впервые за весь разговор Рэлсон улыбнулся. Однако улыбка получилась неприятной. Его ноздри побелели.

— Знаете, доктор, за вами очень забавно наблюдать, — сказал он. — Вы так старательно выполняете свой долг. Вам приходится меня слушать, изображая интерес и симпатию, а на самом деле вы их не чувствуете, разве не так? Похоже, я могу нести полнейшую чепуху, но все равно буду обеспечен внимательной аудиторией.

— А почему вы не верите, что мой интерес может быть настоящим, что, естественно, не исключает и чисто профессионального любопытства?

— Не верю, и все тут.

— Почему же?

— У меня нет ни малейшего желания обсуждать всякую ерунду.

— Вы бы предпочли вернуться к себе в комнату?

— Если не возражаете… Нет! — Голос Рэлсона неожиданно наполнила ярость. Он вскочил на ноги, но тут же снова сел. — Почему бы мне вас не использовать? Я не люблю разговаривать с людьми. Они глупы. Они практически ничего не понимают. Они могут часами тупо смотреть на самые очевидные вещи и при этом ничего не замечать. Если я заговариваю с ними, они не понимают, теряют терпение, смеются. А вы вынуждены слушать. Это же ваша работа. Вы не можете меня прервать и заявить, что я спятил, даже если в действительности будете так считать.

— Я с удовольствием и огромным интересом выслушаю все, что вы посчитаете нужным мне рассказать.

Рэлсон сделал глубокий вдох:

— Вот уже почти год я знаю то, что известно всего нескольким людям. Возможно, в настоящий момент никого из них уже не осталось в живых. Вы слышали, что человеческая культура развивается скачкообразно? Всего за два поколения в городе с населением триста тысяч человек появилось невероятное количество литературных и художественных гениев самого высшего разряда — при обычных обстоятельствах столько рождается за целое столетие в миллионных нациях. Я говорю об Афинах времен Перикла. А вот и другие примеры: Флоренция правления Медичи, Англия времен Елизаветы, Испания — эмиров Кордовы, мощное реформаторское движение среди израильтян в восьмом и седьмом веках до нашей эры. Вы понимаете, что я имею в виду?

Блуштейн кивнул:

— Я вижу, вас интересует история.

— А почему бы и нет? Надеюсь, не существует закона, согласно которому я должен заниматься только исследованиями в области ядерной физики и волновой механики?

— Конечно, продолжайте, пожалуйста.

— Поначалу мне казалось, что я сумею разобраться во внутренней сути исторических циклов, проконсультировавшись со специалистом. И я несколько раз встретился с профессиональным историком. Пустая трата времени!

— А как его звали, вашего профессионального историка?

— Разве это имеет значение?

— Может быть, и не имеет, если вы считаете подобную информацию личной. Что он вам сказал?

— Он заявил, что я ошибаюсь: лишь дилетанту кажется, что история развивается скачками. После более внимательного изучения великих цивилизаций Египта и Шумер обнаружилось, что они не возникли из ничего, а были созданы на основе прошлых цивилизаций, достаточно преуспевших в развитии искусств. Он сказал, что Перикловы Афины появились не на пустом месте, а уже были достаточно развитым городом — в противном случае эпоха Перикла не оставила бы столь значительный след. Тогда я поинтересовался, почему же после Перикла Афины перестали быть центром мировой культуры, а он мне ответил, что причина падения Афин заключалась в эпидемии чумы и войне со Спартой. Я начал задавать ему вопросы о другихкультурных скачках, которые всякий раз заканчивались смутой, а в некоторых случаях даже сопровождались войнами и кровопролитием. Этот ученый историк оказался точно таким же, как и все остальные. Истина была у него под самым носом — наклонись и подбери, но он не мог или не хотел этого сделать.

Взгляд Рэлсона опустился.

— Иногда они заявляются ко мне в лабораторию, доктор, и говорят: «Мы не можем, черт побери, избавиться от такого-то и такого-то эффекта, а он ужасно нам мешает. Что делать, Рэлсон?» Показывают мне свои приборы и диаграммы, а я отвечаю: «Это же очевидно. Почему бы вам не поступить так-то и так-то? Даже младенец в состоянии решить такую задачу». Знаете, потом я всегда ухожу, потому что не переношу удивления, которое появляется на их тупых лицах. Но они снова находят меня и говорят: «Оно работает, Рэлсон. И как вы только догадались?» Я не в состоянии им это объяснить, доктор, — вы же не станете рассказывать кому-нибудь, что вода мокрая. Я так ничего и не смог растолковать тому историку. Да и вам тоже. Пустая трата времени.

— Вы хотите вернуться в свою комнату?

— Да.

После того как Рэлсона увели, Блуштейн долго сидел в своем кабинете и размышлял. Его пальцы сами нашли дорогу в верхний правый ящик письменного стола и достали нож для открывания писем. Психиатр начал нетерпеливо вертеть его в руках. Наконец поднял телефонную трубку и набрал нигде не зарегистрированный номер, который ему дал Грант.

— Говорит Блуштейн, — без всяких предисловий начал он. — Существует некий историк, который около года назад консультировал доктора Рэлсона. К сожалению, мне неизвестна его фамилия. Я даже не знаю, работает ли он в каком-нибудь университете. Если возможно его найти, мне бы хотелось с ним побеседовать.


Тадеуш Милтон, профессор истории, задумчиво посмотрел на Блуштейна и провел рукой по седым волосам.

— Ко мне пришли какие-то правительственные агенты, которым я сообщил, что действительно встречался с Рэлсоном, — сказал историк. — Однако меня практически ничто с этим человеком не связывает. Если уж быть до конца точным, я разговаривал с ним всего несколько раз, и мы обсуждали ряд профессиональных вопросов, вот и все.

— А как он на вас вышел?

— Рэлсон написал письмо; почему именно мне, а не кому-нибудь другому, я не знаю. Примерно тогда же в одном научнопопулярном журнале вышла серия моих статей. Возможно, он их прочитал и поэтому захотел со мной встретиться.

— Понятно. А на какую тему были статьи?

— Размышления о целесообразности циклического подхода к истории. Можно ли утверждать, что каждая цивилизация должна следовать определенным законам развития и упадка точно так же, как и отдельная личность.

— Я читал Тойнби[8], доктор Милтон.

— Ну тогда вы понимаете, что я имею в виду.

— Когда доктор Рэлсон консультировался с вами, — спросил Блуштейн, — касалось ли это циклического подхода к истории?

— Хм, в некотором смысле. Конечно, он не профессиональный историк, и некоторые его представления об исторических и культурных тенденциях звучат весьма драматично… я бы даже сказал — вульгарно. Простите меня, доктор, если я задам вопрос, не имеющий отношения к нашему разговору. Рэлсон является одним из ваших пациентов?

— Доктор Рэлсон неважно себя чувствует и находится в моем санатории. Надеюсь, вы понимаете: все, о чем мы тут с вами говорим, строго конфиденциально.

— Естественно. Прекрасно понимаю. Однако ваш ответ многое разъясняет. Некоторые идеи Рэлсона носят иррациональный характер. По-моему, он считал, что существует некая связь между так называемыми культурными скачками и разного рода катастрофами. Действительно, проследить подобные связи удается довольно часто. Величайший национальный подъем иногда совпадает с великими трагедиями. В качестве примера можно привести Нидерланды. В начале семнадцатого столетия там жили великие художники, государственные деятели и исследователи — а ведь именно в это время Нидерланды вели смертельную борьбу с самой могущественной европейской державой того времени. Когда над самими Нидерландами нависла страшная угроза, эта удивительная страна создавала империю на Дальнем Востоке, строила крепости на северном побережье Южной Америки, на юге Африки и в Северной Америке. Нидерланды сумели отразить все атаки Англии с моря. А потом, когда внешние враги были отброшены и установилась политическая стабильность, наступил упадок. Да, конечно, такие случаи известны. Сообщества, как и отдельные личности, могут достигать расцвета в периоды жесточайших кризисов, после чего, когда все проблемы разрешены, начинается разложение. Однако доктор Рэлсон — подобное часто происходит со слишком увлекающимися людьми — начал путать причину и следствие, именно здесь ему изменило чувство реальности. Он заявил, что не война и опасности стимулируют «культурные скачки», а как раз наоборот. Утверждал, что всякий раз, когда некое сообщество людей выказывало слишком большие способности и жизненную силу, неизбежно начиналась война, которая исключала возможность дальнейшего процветания.

— Понимаю, — пробормотал Блуштейн.

— Боюсь, я посмеялся над его теориями. Может быть, именно поэтому он так и не пришел на встречу, о которой мы с ним условились. А чуть раньше он с ужасно важным видом спросил меня, не считаю ли я странным, что такая слабая раса, как люди, сумела стать доминирующей на земле, тогда как в ее пользу говорил лишь избыточный разум. Вот тут-то я и расхохотался. Возможно, этого делать не следовало.

— Ваша реакция была совершенно естественной, — успокоил историка Блуштейн. — Не буду больше отнимать у вас время. Вы мне очень помогли.

Они пожали друг другу руки, и Тадеуш Милтон ушел.


— Вот, — сказал Дэррити, — то, что вы просили: число самоубийств среди ученых за последнее время. Эта информация вам что-нибудь говорит?

— Скорее мне следовало бы задать вам такой вопрос, — мягко возразил Блуштейн. — ФБР не производило тщательное расследование?

— Тут можно поставить на кон весь национальный долг — они действительно самоубийцы. Ошибка исключена. Расследование проводилось людьми из другого департамента. Количество самоубийств в четыре раза превышает обычный уровень, учитывая возраст, социальный статус, экономическое положение и все такое прочее.

— А как насчет британских ученых?

— Примерно то же самое.

— В Советском Союзе?

— Кто же может ответить на этот вопрос? — Инспектор наклонился вперед. — Док, надеюсь, вы не думаете, что Советы изобрели лучи, которые заставляют людей совершать самоубийство? Вот что подозрительно: в наш список попали только те ученые, которые занимаются ядерными разработками.

— В самом деле? Может быть, тут нет ничего странного. Ядерные физики, вне всякого сомнения, страдают от чрезмерных нервных перегрузок. Впрочем, трудно говорить об этом с уверенностью, не исследовав данный вопрос самым тщательным образом.

— Вы хотите сказать, что они жертвы собственных комплексов? — устало спросил Дэррити.

Блуштейн состроил гримасу:

— Психиатрия в последнее время стала слишком популярной. Все говорят о комплексах, неврозах, психозах, маниях и тому подобном. То, что у одного человека вызывает комплекс вины, на другого действует как снотворное. Если бы я мог поговорить с человеком, который находится на грани самоубийства, возможно, мне удалось бы разобраться в причинах его критического состояния.

— Вы же разговариваете с Рэлсоном.

— Разговариваю.

— А у него есть комплекс вины?

— Не слишком ярко выраженный. Не удивлюсь, если окажется, что его стремление к смерти уходит корнями в прошлое. Когда Рэлсону было двенадцать лет, у него на глазах под колесами автомобиля погибла мать. Отец медленно умирал от рака. Однако я не берусь утверждать, что перенесенные травмы оказали непосредственное влияние на его нынешнее состояние.

— Хочу верить, вы предпримете конкретные шаги, док, — взяв шляпу, сказал Дэррити. — Грядут важные события, куда важнее атомной бомбы. И хотя я не понимаю, как такое может быть…


Рэлсон отказался присесть.

— Я плохо спал прошлой ночью, доктор.

— Надеюсь, — сказал Блуштейн, — причина не в наших с вами разговорах.

— Я в этом не уверен. Они заставляют меня возвращаться все к той же проблеме, которая кажется совершенно неразрешимой. Как вы думаете, приятно ощущать себя частью культуры микробов?

— Мне не приходилось размышлять на эту тему. По-моему, микроб должен чувствовать себя совершенно нормально.

Рэлсон его будто не слышал.

— Культура, чей разум является предметом изучения… — медленно проговорил он. — Мы рассматриваем все виды жизни с точки зрения генетики. Берем дрозофилу и скрещиваем особь с красными глазами с особью с белыми глазами, а потом ждем, что получится. Нам абсолютно наплевать на красные глаза и белые глаза, мы просто пытаемся установить, как действуют базовые генетические принципы. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Конечно.

— Даже у людей нам удается выявить определенные физические характеристики. Существуют губы Габсбургов, гемофилия, которая началась с королевы Виктории и была унаследована ее потомками из испанской и русской королевских семей. Мы можем проследить развитие слабоумия у Джуксов и Калликэков[9]. Об этом вы узнали из курса биологии в колледже. Но людей нельзя выводить, как мушек. Человек живет слишком долго. Пройдут столетия, прежде чем можно будет сделать какие-то определенные выводы. Как жаль, что нет такой человеческой расы, которая воспроизводилась бы с недельными интервалами, не правда ли?

Он подождал ответа, но Блуштейн только улыбнулся.

— Однако именно так относились бы к нам существа, продолжительность жизни которых исчисляется тысячелетиями. Для них мы размножаемся достаточно быстро. Они стали бы изучать, как генетически передаются музыкальные способности, интеллект и тому подобное. Причем все эти качества интересовали бы их не более, чем нас — белые или красные глаза дрозофилы.

— Весьма интересная идея, — вставил Блуштейн.

— Это не идея. Это правда. Для меня она очевидна, а как расцениваете ее вы… мне наплевать. Оглянитесь по сторонам! Взгляните на планету Земля. Кто мы такие, чтобы хозяйничать здесь после того, как даже динозавров постигла неудача? Конечно, мы обладаем интеллектом, но что такое интеллект? Мы считаем разум очень важной штукой только потому, что им обладаем. Если бы тираннозавру пришлось выбирать качества, необходимые для того, чтобы его племя заняло доминирующее положение на Земле, он бы, несомненно, остановился на силе и размерах. И ему есть что предоставить в качестве доказательства своей правоты: тираннозавры продержались куда дольше, чем сможем протянуть мы. Разум не имеет решающего значения, когда речь идет о выживании. Слон с этой точки зрения выглядит весьма неубедительно рядом с ласточкой, хотя он гораздо умнее птицы. Собака добилась многого под защитой человека, но ей далеко до обычных мух, покончить с которыми мечтают все люди. Или взять в качестве примера приматов. Маленькие дрожат от страха перед своими врагами; что же до больших, то им едва удается выжить. Павианы добились наилучших результатов, да и то благодаря клыкам, а не уму.

На лбу Рэлсона выступили мелкие капельки пота.

— Совсем нетрудно догадаться, что человек менялся в соответствии с желаниями существ, нас изучающих. В целом приматы живут недолго. Естественно, продолжительность жизни более крупных особей больше — таков общий принцип. Однако человек живет в два раза дольше других крупных обезьян, существенно больше, чем горилла, хотя масса человека куда меньше. Мы позднее достигаем зрелости. Возникает очевидное предположение, что нас самым тщательным образом селектировали, чтобы для каких-то неизвестных нам целей увеличить продолжительность нашей жизни.

Рэлсон неожиданно вскочил на ноги и потряс кулаком над головой:

— Тысячу лет назад, как и вчера…

Блуштейн быстро нажал на кнопку.

Несколько секунд Рэлсон боролся с вбежавшим в кабинет санитаром в белом халате, а потом позволил себя увести.

Блуштейн посмотрел вслед пациенту, грустно покачал головой и поднял телефонную трубку. Ему довольно быстро удалось связаться с Дэррити.

— Инспектор, вы должны быть готовы к тому, что процесс выздоровления может занять длительное время.

Он немного послушал, а потом со вздохом ответил:

— Да, мне известно, что положение критическое.

Голос в трубке звучал напряженно:

— Доктор, вы не понимаете, насколько серьезна нынешняя ситуация. Доктор Грант приедет и все вам объяснит.


Доктор Грант осведомился о самочувствии Рэлсона, а потом попросил разрешения с ним переговорить. Блуштейн только покачал головой.

— Мне поручено ознакомить вас с положением, которое в настоящий момент создалось в ядерных исследованиях, — заявил Грант.

— Чтобы я понял важность того, что мы здесь делаем?

— Именно. Ситуация отчаянная. Я вынужден напомнить вам…

— О необходимости хранить строжайшую секретность. Да, знаю. Вы уже достаточно мне рассказали, так что я нисколько не сомневаюсь в том, что мы все оказались в чрезвычайно сложном положении. Однако вам, вне всякого сомнения, должно быть известно, что подобные вещи долго скрывать не удается.

— И тем не менее в некоторых случаях хранить тайну просто необходимо.

— Безусловно. Так в чем же заключается очередной секрет?

— Существует… или по меньшей мере есть надежда создать защиту от атомной бомбы.

— Это и есть ваш секрет? Да ведь такую новость следует немедленно сообщить всем людям!

— Послушайте, доктор Блуштейн. В данный момент эта возможность существует только на бумаге. Все равно как формула Е = mс2 может не иметь никакого практического значения. Мы вселим в души людей надежду, а потом будем вынуждены ее отнять. С другой стороны, если станет известно, что мы практически изобрели защиту, у кого-то может возникнуть желание начать и выиграть войну еще до того, как эта защита будет введена в действие.

— В последнее верится с трудом. Однако я вас отвлек. В чем суть этой защиты, или вы уже и так сказали мне слишком много?

— Нет, мне разрешено рассказать вам все, что потребуется: Рэлсон нам совершенно необходим, и как можно быстрее!

— Ну, тогда давайте рассказывайте. Я тоже буду знать секрет, совсем как член кабинета министров.

— Вам и так уже известно больше, чем большинству из них. Послушайте, доктор Блуштейн, я постараюсь все объяснить вам на непрофессиональном языке. До некоторых пор военная наука одинаково развивала как оружие нападения, так и оружие защиты. Так продолжалось до изобретения пороха. Потом защита взяла свое. Средневековый рыцарь в доспехах превратился в нынешнего человека, который спрятался в танке, место каменного замка занял бетонный бункер. Одно и то же, только степень поражения другая.

— Прекрасно, вы все отлично объяснили. Но с изобретением атомной бомбы степень поражения увеличилась на много порядков, не так ли? Тут для защиты потребуется нечто большее, чем сталь и бетон.

— Верно. Только мы не в состоянии построить стены нужной толщины. И у нас кончились материалы необходимой прочности. Значит, следует забыть о стенах и материалах. Если атакует атом, в качестве защиты нужно выставить тоже атом. Мы используем саму энергию — силовое поле.

— А что такое силовое поле? — мягко спросил Блуштейн.

— Мне бы очень хотелось рассказать вам. Сейчас это лишь математические выкладки. Энергия может быть направлена таким образом, что образуется нематериальная стена инерции, — так утверждает теория. На практике мы не знаем, как это сделать.

— Вы пытаетесь создать стену, сквозь которую невозможно проникнуть? Даже атомам?

— Даже атомным бомбам. Единственное ограничение — количество направленной энергии. Можно предположить, что силовое поле не пропустит и радиоактивное излучение: гамма-лучи будут от него отражаться. Мы мечтаем о создании защитных экранов над всеми городами; в обычной ситуации на поддержание такого поля потребуется минимальная энергия. Гораздо важнее другое: на распознавание коротковолнового излучения уйдут лишь доли миллисекунды; ну, скажем, если потребуется засечь массу плутония, соответствующую атомной боеголовке. Все это теоретически допустимо.

— И вам необходим Рэлсон?

— Потому что только он в состоянии быстро решить практические вопросы — если это вообще возможно. Сейчас каждая минута на счету. Вы знаете, в какое время мы живем. Атомная защита должна появиться до того, как начнется атомная война.

— Вы так уверены в способностях Рэлсона?

— Как ни в чем другом. Это удивительный человек, доктор Блуштейн. Он всегда оказывается прав. Никто не знает, как ему это удается.

— Нечто вроде интуиции, не так ли? — На лице психиатра появилось беспокойство. — Мышление, выходящее за пределы обычных человеческих возможностей. Верно?

— Я не буду делать вид, что понимаю, как он добивается подобных успехов.

— Дайте мне поговорить с ним еще раз. Я сообщу вам о результатах.

— Хорошо. — Грант встал, собираясь уходить. Затем, словно вспомнив что-то, добавил: — Должен предупредить, доктор: если в самое ближайшее время вы не добьетесь существенного улучшения, комитет намерен забрать у вас Рэлсона.

— И попытать успеха с другим психиатром? Если у них именно такие намерения, я не буду препятствовать. Однако ни один квалифицированный специалист не пообещает вам быстрого выздоровления.

— Мы не собираемся продолжать лечение. Он просто вернется к работе.

— Этого я и боялся, доктор Грант. У вас ничего не выйдет. Только погубите Рэлсона, и все.

— Мы в любом случае вряд ли сумеем добиться каких-нибудь положительных результатов.

— А так остается какой-то шанс, верно?

— Надеюсь. Кстати, я бы попросил вас не упоминать о том, что мы собираемся забрать доктора Рэлсона.

— Обещаю, и спасибо за предупреждение. До свидания, доктор Грант.


— В прошлый раз я вел себя как дурак, не правда ли, доктор? — хмуро спросил Рэлсон.

— То есть вы не верите в то, что говорили мне тогда?

— Верю!

Хрупкое тело Рэлсона задрожало от напряжения. Он метнулся к окну, и Блуштейну пришлось развернуть свое кресло, чтобы не потерять пациента из виду. Окна защищали надежные решетки. Рэлсон не мог выпрыгнуть. Стекло было небьющимся.

Темнело, на небе появились первые звезды. Рэлсон долго смотрел на них, потом повернулся к Блуштейну и ткнул пальцем в сторону звезд.

— Каждая из них — инкубатор. Они поддерживают температуру на нужном уровне. Разные эксперименты — разные температуры. А планеты, которые вращаются вокруг звезд, представляют из себя мощные культуры, содержащие разнообразные питательные смеси и жизненные формы. Экспериментаторы стараются быть экономными — кем бы они ни были и в чем бы ни заключались их эксперименты. Они вырастили множество различных жизненных форм в этом конкретном инкубаторе. Динозавры во влажном тропическом климате, и мы сами среди ледников. Они меняли траекторию движения Солнца, а мы пытались понять физику этого явления. Физику!.. — Его губы изогнулись в презрительной усмешке.

— Разве возможно по собственному желанию менять траекторию движения Солнца? — усомнился доктор Блуштейн.

— Почему бы и нет? Это то же самое, что огонь в камине. Вы думаете, микробы понимают, отчего меняется количество тепла? Кто знает, может быть, они тоже изобретают теории. Может быть, они создали свою космогонию, описывающую вселенские катастрофы, в которых сталкивающиеся электрические лампочки приводят к появлению многочисленных чашек Петри. Может быть, они думают, что существует некое высшее божество, снабжающее их пищей и теплом, которое возвещает: «Плодитесь и размножайтесь!» И мы, как и они, размножаемся, не зная зачем. Мы подчиняемся так называемым законам природы, которые есть лишь наша жалкая интерпретация сил, недоступных скудному пониманию человека. А теперь они решили поставить самый грандиозный эксперимент из всех, что ими задуманы. Он продолжается вот уже двести лет. Они подтолкнули развитие механики в Англии восемнадцатого века, так мне кажется. Мы назвали это явление индустриальной революцией. Все началось с пара, потом появилось электричество, а завершилось открытием атома. Интересный эксперимент, но вышел из-под контроля. Именно поэтому им и приходится прибегать сейчас к таким жестким мерам, чтобы покончить с ним.

— И как они планируют это сделать? — поинтересовался Блуштейн. — У вас есть соображения?

— Вы спрашиваете меня, как они планируют покончить с нами? Посмотрите на сегодняшний мир — неужели не ясно, что положит конец нашей технологической эре! Люди ужасно боятся атомной войны и готовы на все, чтобы предотвратить ее; и в то же время подавляющее большинство считает, что атомная война неизбежна.

— По-вашему, экспериментаторы организуют атомную войну, хотим мы того или нет, чтобы покончить с технологической эрой, а потом начать все заново. Я вас правильно понял?

— Да. Разве это не логично? Когда мы стерилизуем инструменты, микробы ведь не знают, что их убивает и зачем. Экспериментаторы каким-то образом умеют разжигать наши эмоции, управлять нами. Как им это удается — выше нашего понимания.

— Скажите, — попросил Блуштейн, — не здесь ли причина вашего стремления к смерти? Вы считаете, что близится время гибели цивилизации и ничто не может это предотвратить?

— Я не хочу умирать, — ответил Рэлсон, — просто нет иного выхода. — В его глазах появилось страдание. — Доктор, если вы вырастили новые, очень опасные микробы, такие страшные, что их необходимо держать под строжайшим контролем, разве вы не постараетесь насытить агар, к примеру, пенициллином на определенном расстоянии от центра посева этих микробов? Каждый микроб, который удалится от этого центра на слишком большое расстояние, погибнет. Естественно, вы ничего не имеете против тех микробов, которых вам пришлось убить; более того, вы даже можете не знать, что кому-то из них удалось так сильно переместиться от центра. Все происходит совершенно автоматически. Доктор, мы окружены пенициллиновым кольцом. Когда в своих изысканиях человек уходит слишком далеко в сторону и проникает в истинный смысл бытия, он попадает в гибельный пенициллин — его ждет неизбежная смерть. Эта штука работает медленно, но остаться в живых очень трудно. — Рэлсон печально улыбнулся и добавил: — Могу я вернуться в свою комнату, доктор?


Доктор Блуштейн зашел в палату Рэлсона на следующий день утром. Комната была совсем маленькой и невзрачной. Стены обиты серым мягким материалом, никаких металлических предметов. Два маленьких окна почти под самым потолком — до них Рэлсону не добраться. Прямо на полу, покрытом толстым ковром, лежит матрас. В общем, пациенту практически невозможно покончить с жизнью. Даже его ногти были коротко подстрижены.

— Добрый день, доктор Рэлсон. Я бы хотел с вами поговорить.

— Здесь? Я даже не могу предложить вам присесть.

— Ничего страшного. У меня сидячая работа, так что постоять для разнообразия весьма полезно. Доктор Рэлсон, я всю ночь думал о том, что вы сказали мне вчера и во время наших предыдущих разговоров.

— И намерены назначить лечение, которое позволило бы мне избавиться от заблуждений?

— Нет. Просто я хочу задать несколько вопросов и указать на ряд моментов, вытекающих из ваших теорий, которые… надеюсь, вы простите меня… вы могли не заметить.

— Да?

— Видите ли, доктор Рэлсон, с тех пор как вы поделились со мной своими теориями, я знаю то, что известно вам. Однако у меня не возникло мыслей о самоубийстве.

— Вера всегда сильнее разума, доктор. Вы должны безраздельно поверить.

— А вам не кажется, что дело тут в способности к адаптации?

— Что вы имеете в виду?

— Биология ведь не ваше поле деятельности, доктор Рэлсон. И хотя вы блестящий физик, ваша аналогия с бактериальными культурами не является исчерпывающей. Вам наверняка известно, что можно вывести микробы, на которые не будет воздействовать ни пенициллин, ни другие антибиотики.

— Ну и что?

— Экспериментаторы, которые занимаются выведением людей, работают с нами уже многие и многие поколения, верно? Но эта конкретная популяция, изучаемая ими в течение двух последних веков, явно не собирается вымирать. Скорее нас можно сравнить с сильным, жизнеспособным вирусом. Прежние источники высокой культуры были сосредоточены в отдельных городах или на ограниченных площадях — и существовали одно, максимум два поколения. Нынешняя популяция распространилась по всему миру. Эти микробы оказались очень заразными. Вам не кажется, что они сумели выработать иммунитет к пенициллину? Иными словами, методы, которыми экспериментаторы пользовались, чтобы истребить данный источник культуры, могут сейчас не сработать?

Рэлсон покачал головой:

— На мне их система работает в лучшем виде.

— Возможно, лично у вас иммунитет по какой-то причине просто не выработался. Или вы наткнулись на области с очень высоким содержанием антибиотика. Подумайте обо всех людях, которые пытаются объявить атомное оружие вне закона и создать некую форму правления, способную поддерживать постоянный мир. Последние годы было предпринято много подобных попыток — и ничего страшного не произошло.

— Однако никому не удается остановить надвигающуюся атомную войну.

— Да, но, может быть, требуется еще одно, совсем минимальное усилие. Между тем никто из тех, кто ратует за мир, не покончил жизнь самоубийством. Все больше и больше людей приобретают иммунитет. Вы знаете, чем сейчас занимается ваша лаборатория?

— Я не хочу знать.

— Вы должны знать. Они пытаются изобрести силовое поле, которое остановит атомную бомбу. Доктор Рэлсон, если я выращиваю жизнеспособный и опасный вирус, то даже при всех мерах предосторожности может случиться так, что начнется ужасная эпидемия. Возможно, мы для них — бактерии, но при этом весьма опасные, иначе они с таким упорством не старались бы покончить с нами после каждого эксперимента. Они ведь не слишком разворотливы, верно? Для них тысяча лет — как для нас один день. К тому моменту когда они сообразят, что мы выбрались из агара и прошли через пенициллин, будет уже поздно, и они нас не остановят. Они помогли нам познать атом. Если мы сумеем воздержаться от применения его друг против друга, вполне может оказаться, что экспериментаторы с нами не справятся.

Рэлсон встал:

— В моей лаборатории действительно работают над силовым полем?

— Да, пытаются. Но им необходима ваша помощь.

— Нет. Я не могу.

— Вы нужны, чтобы в очередной раз указать на то, что кажется вам столь очевидным, а им совершенно недоступно. Не забывайте: или вы поможете, или экспериментаторы покончат с людьми раз и навсегда.

Рэлсон сделал несколько быстрых шагов в сторону и уставился в пустую серую стену.

— Это же будет полным поражением, — пробормотал он. — Если люди попытаются построить силовое поле, то, прежде чем проект будет завершен, всех настигнет смерть.

— Однако некоторые могут обладать иммунитетом, не правда ли? Да и в любом случае нам всем грозит гибель. А ваши коллеги пытаются спасти нас.

— Я попробую помочь, — заявил Рэлсон.

— Вы по-прежнему хотите покончить с собой?

— Да.

— Но вы постараетесь этого не делать, обещаете?

— Да, постараюсь, доктор. — Губы Рэлсона задрожали. — За мной нужно будет постоянно следить.


Блуштейн поднялся по лестнице и протянул свой пропуск охраннику, стоявшему в вестибюле. Его уже один раз проверяли у наружных ворот, но сейчас охранник снова сверял пропуск, фотографию и подпись. Спустя полминуты дежурный вернулся в маленькую будочку и кому-то позвонил. Блуштейну было предложено немного подождать; он присел, но уже через несколько минут ему пришлось снова встать, чтобы поздороваться с доктором Грантом.

— Похоже, даже президенту Соединенных Штатов было бы совсем не просто сюда войти, — заметил психиатр.

Худощавый физик улыбнулся:

— Если бы он явился без предупреждения.

Они вошли в лифт и поднялись на двенадцатый этаж. В кабинете, куда Грант привел Блуштейна, окна выходили на три стороны света. Звукоизоляция была полной, работал кондиционер. Вся мебель была сделана из полированного ореха.

— Боже мой! — воскликнул Блуштейн. — Совсем как кабинет президента крупной компании. Наука становится большим бизнесом?

Грант явно смутился:

— Да, понимаю, но правительство нелегко расстается с деньгами, а конгрессменов крайне трудно убедить в серьезности работы, если в кабинетах нет полированных поверхностей.

Блуштейн присел и почувствовал, как удобное кресло обхватило его тело.

— Доктор Элвуд Рэлсон согласился вернуться на работу, — сказал он.

— Замечательно. Я надеялся, что вы пришли сообщить мне именно эту чудесную новость.

На радостях Грант предложил психиатру сигару, от которой тот, однако, отказался.

— Тем не менее, — предупредил Блуштейн, — он по-прежнему серьезно болен. С ним необходимо обращаться очень бережно.

— Конечно, мы сделаем все, что в наших силах.

— Это не так просто, как вам кажется. Я хочу рассказать вам о проблемах Рэлсона, чтобы вы поняли, насколько сложна ситуация, в которой мы все находимся.

Он продолжал говорить. Грант слушал его, сначала с беспокойством, а потом со все возрастающим удивлением.

— Из ваших слов, доктор Блуштейн, вытекает, что Рэлсон безумен. Вряд ли от него будет какая-нибудь польза. Он сумасшедший.

Блуштейн пожал плечами:

— Тут все зависит от того, как лично вы определяете понятие «безумие». Это неудачный термин, старайтесь не использовать его. У Рэлсона, несомненно, есть заблуждения. А вот окажут ли они влияние на его способности — заранее предсказать невозможно.

— Но ни один человек в здравом уме…

— Пожалуйста! Пожалуйста, давайте не будем пускаться в длинные дискуссии по поводу того, как психиатрия определяет вменяемость и тому подобные вещи. Да, у человека несколько необычные представления, однако мне дали понять, что талант Рэлсона заключается именно в его умении найти решение проблемы, которое лежит вне стандартных подходов. Я вас правильно понял?

— Да. Это я вынужден признать.

— Разве мы с вами можем судить о правильности его выводов и идей? Разрешите поинтересоваться, не было ли у вас в последнее время желания покончить с собой?

— Пожалуй, нет.

— А у других ученых здесь?

— Нет, конечно нет.

— И тем не менее я бы предложил вот что: до тех пор пока не будет закончено исследование силового поля, за всеми учеными, участвующими в проекте, необходимо установить постоянное наблюдение, здесь и дома. Может быть, организовать все таким образом, чтобы они не уходили после работы домой. В кабинетах такого типа легко устроить небольшие спальни…

— Спать на работе? Они никогда на это не согласятся.

— Конечно. Но если вы не станете сообщать истинные причины, а скажете, что нововведение связано с проблемами безопасности… «Проблемы безопасности» — замечательная вещь, не так ли? А за Рэлсоном необходимо следить в первую очередь.

— Разумеется.

— Впрочем, это далеко не самое главное. Мы должны сделать еще кое-что, чтобы меня не мучила совесть — на тот случай, если теории Рэлсона все-таки имеют под собой какие-то основания. На самом деле я в них не верю. Они действительно являются заблуждением, но даже если это и так, необходимо выяснить, что послужило причиной этих заблуждений. Что в сознании Рэлсона, в его прошлом, в нынешней жизни привело к тому, что они возникли? Этот вопрос не имеет очевидного ответа. Возможно, уйдут годы серьезной работы психоаналитиков, чтобы его получить. А до тех пор Рэлсона вылечить не удастся. На данном же этапе мы можем сделать лишь некоторые разумные предположения. У него было несчастливое детство, и ему пришлось каким-то образом столкнуться лицом к лицу со смертью в одном из ее худших обличий. Кроме того, ему так и не удалось вступить в дружеские отношения с другими детьми или, когда он стал старше, со взрослыми. Рэлсон всегда чересчур нетерпимо относился к тому, что они слишком медленно — с его точки зрения — соображают. Чем бы ни отличалось его мышление от мышления других людей, возникла стена, отделившая Рэлсона от всех остальных, вроде того силового поля, которое вы пытаетесь построить. По этим же причинам он был лишен возможности жить нормальной сексуальной жизнью. Рэлсон так и не женился, у него никогда не было подружек. Естественно предположить, что Рэлсон компенсировал эти свои неудачи тем, что стал считать других людей неполноценными. Тут он недалек от истины, если судить с точки зрения интеллектуальных способностей. Разумеется, есть такие аспекты человеческой личности, в которых он ничем не выделяется. Да и вообще людей, превосходящих во всем других, попросту нет. Рэлсон не получал столь необходимого ему уважения и почитания. Многие считали его странным и даже смешным — и это в еще большей степени убеждало Рэлсона в том, что человеческая раса весьма и весьма несовершенна. И самый лучший способ доказать это — объявить, что человечество есть колония бактерий для неких высших существ, которые и проводят над этими бактериями эксперименты. Отсюда безумное желание покончить с собой, разорвав тем самым все связи с человечеством, чтобы больше не иметь ничего общего с ничтожными особями, образ которых Рэлсон создал в своем сознании. Понимаете?

Грант кивнул:

— Бедняга.

— Да, очень жаль. Если бы в детстве о нем кто-нибудь позаботился… Во всяком случае, сейчас только к лучшему, что доктор Рэлсон не поддерживал дружеских отношений с людьми, которые здесь работают. Он слишком болен, чтобы общаться с ними. Вы должны организовать дело так, чтобы он входил в контакт только с вами. Я уже заручился его согласием. Видимо, он считает, что вы не так глупы, как все остальные.

— Меня это вполне устраивает, — слабо улыбнулся Грант.

— Надеюсь, вы будете соблюдать осторожность. Не станете говорить с ним ни о чем, кроме работы. Если Рэлсон начнет излагать свои теории, в чем я сильно сомневаюсь, отвечайте что-нибудь невнятное и меняйте тему. Кроме того, проследите, чтобы ему на глаза не попадались острые предметы. Не позволяйте подходить к окну, не оставляйте без внимания его руки. Вы меня понимаете? Я оставляю своего пациента под вашу ответственность, доктор Грант.

— Я сделаю все, что в моих силах, доктор Блуштейн.


В течение двух месяцев Рэлсон и Грант жили вместе в кабинете последнего. На окна поставили решетки, деревянную мебель заменили на мягкую. Рэлсон размышлял, лежа на диване, а необходимые вычисления делал на легкой дощечке, которую ставил на подушку.

На дверях кабинета Гранта постоянно висела табличка с надписью: «Не входить». Еду оставляли перед дверью. Ближайший туалет был закрыт для посторонних, а дверь между ним и кабинетом Гранта сняли. Сам Грант перешел на электрическую бритву. Он каждый вечер следил за тем, чтобы Рэлсон принимал снотворное, и засыпал только после того, как убеждался, что его коллега уже спит.

Утром Рэлсону приносили отчеты о проделанной работе. Он читал их, а Грант наблюдал за ним, делая вид, что занят собственными проблемами.

Потом Рэлсон откладывал бумаги в сторону и отрешенно смотрел в потолок.

— Что-нибудь новое? — спрашивал Грант.

Рэлсон в ответ только качал головой.

Однажды Грант предложил:

— Я попрошу очистить здание между первой и второй сменами. Вам необходимо посмотреть экспериментальную установку.

Теперь по ночам Грант и Рэлсон бок о бок, словно привидения, вышагивали по пустому зданию. Грант ни на секунду не выпускал руки Рэлсона. Однако после каждого такого путешествия Рэлсон только качал головой. Несколько раз он принимался что-то писать, но после нескольких кривых строк отбрасывал дощечку в сторону.

Так продолжалось до тех пор, пока он вдруг не исписал полстраницы — быстро, не останавливаясь. Грант подошел к коллеге. Рэлсон поднял взгляд и дрожащей рукой закрыл записи.

— Пригласите Блуштейна.

— Что?

— Я сказал, пригласите Блуштейна. Доставьте его сюда. Немедленно!

Грант взялся за телефон.

Рэлсон начал быстро писать, лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы вытереть тыльной стороной ладони влажный от пота лоб.

— Он приедет? — спросил Рэлсон дрогнувшим голосом.

— Его нет в кабинете, — ответил Грант, который тоже начал беспокоиться.

— Позвоните ему домой, разыщите Блуштейна!

Грант снова взялся за телефонную трубку, а Рэлсон тем временем отбросил в сторону очередной исписанный листок.

Пять минут спустя Грант сказал:

— Блуштейн уже на пути к нам. Что случилось? Вам плохо?

Рэлсон с трудом пробормотал:

— Нет времени… не могу говорить…

Он писал, чертил какие-то кривые диаграммы — его руки словно отказывались ему подчиняться.

— Диктуйте! — предложил Грант. — Я буду писать.

Рэлсон только отмахнулся. Он уже не мог говорить. Схватив левой рукой правую, словно это был кусок дерева, он попытался нацарапать что-то еще, вздрогнул и вдруг повалился на свои записи.

Грант осторожно вытащил бумаги и уложил Рэлсона на диван. И не отходил от него до тех пор, пока не пришел Блуштейн.

— Что произошло? — с порога спросил психиатр.

— Я думаю, он жив, — ответил Грант, хотя к этому моменту Блуштейн и сам успел в этом убедиться.

Грант обо всем ему рассказал.

Блуштейн сделал укол, и они стали ждать. Наконец Рэлсон открыл пустые глаза и застонал. Психиатр наклонился к нему:

— Рэлсон.

Руки Рэлсона потянулись к врачу и вцепились в его пиджак:

— Доктор, заберите меня обратно.

— Так и будет. Прямо сейчас. Как я понимаю, вы решили задачу создания силового поля?

— Да, я там написал, Грант.

Грант тем временем листал бумаги. На его лице была растерянность.

— Там не все, — слабым голосом сказал Рэлсон. — Больше я записать не сумел. Вы должны поработать сами. Заберите меня отсюда, доктор!

— Подождите, — попросил Грант. И прошептал, обращаясь к Блуштейну: — Нельзя ли оставить его здесь до тех пор, пока мы не организуем испытания? Я не понимаю большую часть того, что он написал. Почерк ужасно неразборчивый. Спросите у него, почему он думает, что подобная конструкция будет работать.

— Спросить у него? — тихо проговорил Блуштейн. — Вы же сами говорили, что он всегда знает, как нужно решать практические задачи.

— И все-таки спросите меня, — вмешался Рэлсон, услышавший часть их разговора. Его глаза вдруг широко открылись и засверкали.

Блуштейн и Грант повернулись к нему.

— Они не хотят силового поля. Они! Экспериментаторы! До тех пор пока я не понимал, как это сделать, все оставалось без изменения. До тех пор пока я не начал рассматривать одну идею — ту идею, что записана на этих листках, — не прошло и тридцати секунд с того момента, как она пришла мне в голову, и я почувствовал… я почувствовал… доктор…

— Что? — спросил Блуштейн.

— Я все глубже погружаюсь в пенициллин. — Рэлсон снова перешел на шепот. — Чем дольше я писал, тем быстрее и глубже погружался. Я был так… глубоко. Именно тогда я понял, что нахожусь на правильном пути. Заберите меня отсюда.

Блуштейн выпрямился.

— Я должен увезти его с собой, Грант. У нас нет выбора. Если вы сумеете разобраться в том, что он написал, — считайте, что вам повезло. Если нет — ничем не могу вам помочь. Рэлсон теперь для вас бесполезен: его ждет немедленная смерть, если он попытается что-нибудь еще написать.

— Но он умирает от чего-то воображаемого! — возразил Грант.

— Предположим. Однако разве это имеет значение? Смерть есть смерть.

Рэлсон потерял сознание и не слышал последнюю часть их разговора. Грант мрачно посмотрел на коллегу, а потом произнес:

— Ну что ж, забирайте его.


Десять ведущих ученых института мрачно смотрели на освещенный экран, где сменяли друг друга слайды. Грант, нахмурившись, наблюдал за ними.

— Мне кажется, идея достаточно проста, — сказал он — Среди вас есть математики и инженеры. Записи похожи на дурацкие каракули, однако за ними стоит мысль. Первый лист написан достаточно четко — это хорошая подсказка. Еще раз изучите каждую страницу. Записывайте все идеи, даже самые безумные, которые придут вам в голову при чтении. Никаких консультаций; я хочу, чтобы вы сделали собственные, независимые выводы.

— А почему вы уверены, доктор Грант, что в этих каракулях есть какой-то смысл? — спросил один из ученых.

— Потому что они принадлежат Рэлсону.

— Рэлсону? Я думал…

— Вы думали, он болен, — перебил Грант. Ему пришлось кричать, чтобы перекрыть поднявшийся шум. — Знаю. Он и в самом деле заболел. Это записи человека, стоящего на пороге смерти. Больше Рэлсон ничего не сможет нам подсказать. Где-то в этих бумагах содержится решение, как создать силовое поле. Если мы не найдем его, то будем отброшены назад лет на десять.

Они принялись за работу. Прошла ночь. И еще одна. Три ночи…


Грант посмотрел на результаты и покачал головой:

— Остается только поверить вам на слово. Не могу сказать, что я понимаю все, что здесь написано.

Лоу, который в отсутствие Рэлсона считался лучшим инженером института, пожал плечами:

— Мне это тоже не до конца понятно. Если установка и сработает, почему — он не объяснил.

— Ему не хватило времени. Вы можете построить генератор по этому описанию?

— Могу попытаться.

— А не хотите посмотреть на то, что придумали другие?

— Их версии меня не убеждают.

— Надеюсь, вы все тщательно проверили? — на всякий случай спросил Грант.

— Конечно.

— И настроены прямо сейчас начать работу?

— Да. Однако должен признаться, что не слишком рассчитываю на успех.

— Я тоже.


Конструкция росла. Хэл Росс, старший механик, которого назначили начальником проекта, практически забыл про сон. В любое время дня и ночи его можно было найти на строительной площадке. Он стоял и, задумчиво глядя под ноги, почесывал свой совершенно лысый затылок.

Только в самом начале он задал несколько вопросов:

— Что это такое, доктор Лоу? Никогда не видел ничего подобного. Зачем нужна эта штука?

— Вы знаете, где находитесь, Росс. Вам хорошо известно, что здесь не принято интересоваться лишним. Пожалуйста, впредь ничего у меня не спрашивайте.

Росс больше не задавал вопросов. Однако вскоре стало ясно, что ему совсем не нравится конструкция, созданием которой он руководил. Он называл ее уродливой и неестественной. Но продолжалработать.


Однажды позвонил Блуштейн.

— Как Рэлсон? — спросил Грант.

— Не очень. Желает участвовать в испытаниях генератора силового поля.

— Наверное, это естественно, — с некоторым сомнением ответил Грант. — В конце концов, это ведь его детище.

— Мне придется приехать вместе с ним.

Гранта эта перспектива не слишком обрадовала.

— Знаете, испытания могут оказаться очень опасными. Хотя пуск пробный, вы не должны забывать, что мы имеем дело с колоссальными энергиями.

— Ну, мы будем подвергаться опасности не больше, чем вы, — ответил Блуштейн.

— Хорошо. Список наблюдателей должен быть утвержден Комитетом и ФБР, я внесу вас в него.


Блуштейн огляделся по сторонам. Генератор силового поля занимал центральную часть огромной экспериментальной лаборатории, все остальное пространство было освобождено. Он не заметил соединений с резервуаром, где содержался плутоний, служивший источником энергии, но из обрывков разговоров психиатр понял — он знал, что задавать вопросы Рэлсону не следует, — что это соединение проходит под полом.

Сначала наблюдатели обошли машину, обмениваясь непонятными репликами, а потом все собрались на галерее. Блуштейн заметил по меньшей мере трех генералов и целую свиту военных чинов помельче. Психиатр предпочел остановиться в стороне, у высокого ограждения — главным образом ради Рэлсона.

— Вы уверены, что хотите остаться? — спросил Блуштейн.

В лаборатории было достаточно тепло, но Рэлсон так и не снял пальто и даже поднял воротник. Впрочем, Блуштейн сильно сомневался, что кто-либо из коллег узнает Рэлсона.

— Я останусь, — сказал физик.

Блуштейн был доволен. Ему хотелось посмотреть испытания.

В этот момент к нему кто-то обратился:

— Здравствуйте, доктор Блуштейн.

Сначала психиатр никак не мог вспомнить, кто это с ним поздоровался, но потом сообразил:

— Инспектор Дэррити!.. Что вы здесь делаете?

— То же самое, что и все остальные. — Инспектор показал на собравшихся людей. — Нет никаких шансов заставить их очистить помещение, чтобы исключить возможность несчастного случая. Однажды я стоял совсем радом с Клаусом Фуксом[10] — вот как с вами. — Дэррити подбросил перочинный нож в воздух и привычно ловким движением поймал его.

— Да, где теперь найдешь безупречную систему безопасности? Когда человек даже не может доверять своему собственному подсознанию… Вы будете стоять радом со мной, не так ли?

— Почему бы и нет? — улыбнулся Дэррити. — Вы ведь очень хотели попасть сюда, верно?

— Не ради себя, инспектор. Пожалуйста, уберите куда-нибудь ваш нож!

Дэррити с удивлением посмотрел на Блуштейна. Быстро убрал нож и более внимательно взглянул на его спутника, а потом тихонько присвистнул:

— Здравствуйте, доктор Рэлсон.

— Добрый день, — хрипло ответил Рэлсон.

Блуштейна не удивила реакция Дэррити. С тех пор как Рэлсон вернулся в санаторий, он похудел на двадцать фунтов. Его лицо избороздили морщины, и оно приобрело желтоватый оттенок — теперь ученый выглядел лет на шестьдесят.

— Скоро начнется эксперимент? — спросил Блуштейн.

— Похоже, уже начинают, — ответил Дэррити.

Он повернулся и прислонился к перилам заграждения. Блуштейн взял Рэлсона за локоть и попытался отвести его в сторону, но Дэррити негромко сказал:

— Оставайтесь здесь, док, я не хочу, чтобы вы бродили по лаборатории.

Блуштейн посмотрел по сторонам. На лицах застывших людей появилось выражение нетерпения и тревоги. Он узнал высокую худощавую фигуру Гранта — физик полез в карман за спичками, чтобы зажечь сигарету. Молодой человек, сидевший за пультом управления, напряженно ждал.

Послышалось негромкое гудение, и воздух наполнился слабым запахом озона.

— Смотрите! — сдавленно проговорил Рэлсон.

Блуштейн и Дэррити посмотрели в ту сторону, куда указывал палец ученого. Создалось впечатление, будто генератор начал мерцать, будто над ним поднялся нагретый воздух. Железный шар качнулся вниз на манер маятника и прошел через зону мерцающего воздуха.

— Он замедлился, да? — взволнованно спросил Блуштейн.

Рэлсон кивнул:

— Они измеряют высоту подъема, чтобы подсчитать потерю момента. Болваны! Я же сказал, что генератор будет работать.

— Не нужно так переживать, доктор Рэлсон. Только смотрите, и все.

Маятник прекратил раскачиваться, застыв в верхнем положении. Мерцание над генератором стало немного интенсивнее, и железный шар опять начал движение вниз.

Снова и снова раскачивался маятник, и с каждым разом амплитуда его колебаний уменьшалась. Когда шар входил в зону мерцающего воздуха, раздавался отчетливый звук. И вдруг наступил момент, когда шар отскочил. Сначала вяло, словно соприкоснулся с чем-то мягким, потом удар получился звонким, как если бы ему преградило дорогу стальное препятствие, так что шум разнесся по всей лаборатории.

Маятник остановили. Генератор теперь окружала такая плотная пелена, что его едва можно было разглядеть.

Грант отдал приказ, и запах озона вдруг стал острым, наполнил все помещение. Послышались восклицания, люди начали показывать пальцами.

Блуштейн, взволнованный, как и все остальные, перегнулся через перила. На том месте, где только что находился генератор, появилось огромное зеркало в форме полусферы. Оно было идеально округлым и чистым. Блуштейн заметил в нем свое отражение — маленький человечек, стоящий на балконе. Он видел отблески флюоресцентных светильников. Изображение было на удивление четким и контрастным.

— Смотрите, Рэлсон! — закричал Блуштейн. — Оно отражает энергию. Оно отражает волны света, как зеркало. Рэлсон… — Психиатр повернулся. — Рэлсон! Инспектор, где Рэлсон?

— Что? — встрепенулся Дэррити. — Я его не видел, — Он дико огляделся вокруг. — Ну, он не мог уйти далеко. Сейчас ему отсюда не выбраться. Вы идите в ту сторону.

И тут Дэррити похлопал себя по бедру, засунул руку в карман и растерянно добавил:

— Пропал мой нож.

Блуштейн нашел Рэлсона в маленьком кабинете, принадлежавшем Хэлу Россу. Кабинет находился неподалеку от балкона, но, учитывая все обстоятельства, в нем никого не было — сам старший механик на испытаниях не присутствовал. Отличное место для финала долгой борьбы Рэлсона с желанием покончить с собой.

Блуштейн постоял несколько мгновений на пороге, а потом отвернулся. Он заметил Дэррити, выходящего из такого же кабинета по другую сторону балкона, и поманил его к себе.


Доктор Грант дрожал от возбуждения. Он закурил, дважды затянулся, бросил сигарету на пол и затоптал. Потом не выдержал, достал следующую — ее постигла судьба предыдущей. Теперь он возился с третьей.

— Даже лучше, чем мы могли рассчитывать, — говорил он, — Завтра проведем эксперимент с огнестрельным оружием. Я в результатах уверен, но необходимо соблюдать намеченный план экспериментов. Мы не станем возиться с винтовками, а сразу попробуем выстрелить из базуки. А может быть, и нет. Сначала придется построить мощные заграждения, чтобы решить проблему рикошета.

Он выбросил третью сигарету.

— А потом мы попробуем настоящую атомную бомбу, — сказал один из генералов.

— Естественно. В районе Эниветока уже начато строительство бутафорского городка. Можно прямо там построить генератор и сбросить на него атомную бомбу. Внутри разместим животных.

— А вы уверены в том, что, если запустить поле на полную мощность, оно выдержит прямое попадание атомной бомбы?

— Более того, генерал, поле не возникнет до тех пор, пока не будет сброшена бомба. Излучение плутония активирует силовое поле за миг до взрыва. Так, как мы сделали в конце сегодняшнего эксперимента. В этом и заключается главная идея!

— Знаете, — заявил профессор из Принстона, — здесь есть и некоторые недостатки. Когда поле запущено на полную мощность, все, что находится внутри, оказывается в полной темноте — во всяком случае, солнечные лучи туда не проникнут. Кроме того, противник может пускать безобидные радиоактивные снаряды, чтобы периодически включать силовое поле. Это приведет к быстрому истощению ресурсов.

— Ну, — возразил Грант, — с подобными проблемами мы справимся. Теперь, когда главная задача решена, нас ничто не остановит.

Наблюдатель, представляющий Великобританию, подошел к Гранту, чтобы пожать ему руку.

— С сегодняшнего дня я могу быть спокойным за Лондон, — сказал он. — Остается просить ваше правительство, чтобы оно разрешило мне ознакомиться с принципами работы генератора. То, что я видел, произвело на меня огромное впечатление. Сейчас ваше открытие кажется неизбежным и очевидным, но кому впервые пришла в голову эта замечательная идея?

Грант улыбнулся:

— Этот вопрос не раз задавался раньше в связи с устройствами доктора Рэлсона… — Почувствовав у себя на плече чью-то руку, он повернулся: — Доктор Блуштейн! Чуть было не забыл. Я хочу поговорить с вами.

Он отвел маленького психиатра в сторону и зашептал ему на ухо:

— Послушайте, нельзя ли убедить Рэлсона встретиться с этими людьми? Это же его триумф.

— Рэлсон мертв, — сказал Блуштейн.

— Что?

— Вы можете отлучиться на некоторое время?

— Да… да… Господа, мне нужно на несколько минут покинуть вас.

Он торопливо зашагал вслед за Блуштейном.

Агенты из ФБР уже взяли ситуацию под контроль. Не привлекая особого внимания, они перекрыли вход в кабинет Росса.

Снаружи собралась толпа, люди возбужденно обсуждали подробности поразительного эксперимента. А внутри находился ответ на ряд вопросов — смерть.

Охрана расступилась, давая Гранту и Блунггейну пройти, затем снова перекрыла вход.

Грант приподнял простыню.

— Теперь он кажется умиротворенным, — заметил он.

— Я бы даже сказал, счастливым, — кивнул Блуштейн.

— Орудием самоубийства, — бесцветным голосом произнес Дэррити, — был мой нож. Я совершил ошибку и напишу об этом в рапорте.

— Нет-нет, — возразил Блуштейн. — Он был моим пациентом, и я несу за него всю полноту ответственности. В любом случае он не прожил бы и недели. С тех пор как Рэлсон изобрел генератор, он медленно умирал.

— Следует ли сообщать обо всем правительству? Может, забудем о его безумии? — спросил Грант.

— Боюсь, это невозможно, — отрезал Дэррити.

— Я все ему рассказал, — печально проговорил Блуштейн.

Грант перевел взгляд с одного на другого.

— Я поговорю с директором. Если потребуется, обращусь к президенту. Я считаю, что нет никакой необходимости упоминать о самоубийстве или о сумасшествии. Этот человек должен войти в историю как изобретатель генератора силового поля. Наш долг по меньшей мере сделать для него это. — Он даже скрипнул зубами.

— Рэлсон оставил записку, — вмешался Блуштейн.

— Записку?

Дэррити протянул ему листок бумаги:

— Самоубийцы почти всегда так поступают. Здесь изложена причина, по которой он покончил с собой.

Записка была адресована Блуштейну. В ней говорилось:

«Генератор работает; я знал, что так и будет. Условия сделки выполнены. Теперь он у вас есть, и вы больше во мне не нуждаетесь. Поэтому я ухожу. Вам не нужно беспокоиться о человеческой расе, док. Вы были правы. Они слишком долго выводили нас, слишком сильно рисковали. Мы выбрались из питательного раствора, и они не в силах остановить нас. Я знаю. Вот все, что я могу сказать: я знаю».

Ниже было нацарапано его имя, за которым следовала последняя строчка:

«Если людей, обладающих иммунитетом против пенициллина, окажется достаточное количество…»

Грант хотел смять записку, но Дэррити остановил его.

— Следует сохранить для архива, — сказал он.

Грант вернул листок инспектору и грустно произнес:

— Бедный Рэлсон! Он умер, продолжая верить в эту ерунду.

Блуштейн кивнул:

— Да. Как я понимаю, Рэлсону будут устроены роскошные похороны, а о самом факте изобретения сообщат без упоминания о помешательстве и самоубийстве. Однако я не сомневаюсь, что людей из правительства заинтересуют его безумные теории. Очень может быть, что они вовсе не так уж и безумны, правда, мистер Дэррити?

— Это же смешно, доктор! — заявил Грант. — Ни один ученый, участвовавший в реализации данного проекта, ни разу не продемонстрировал никакого беспокойства.

— Расскажите ему, мистер Дэррити, — попросил Блуштейн.

— Произошло еще одно самоубийство, — сказал Дэррити. — Нет-нет, не ученый. Во всяком случае, у него нет степени. Это случилось сегодня утром, и мы начали расследование, потому что думали, что есть какая-то связь с предстоящим экспериментом. Нам ничего не удалось обнаружить, и мы решили попридержать информацию до окончания испытаний. Погибший был самым обычным человеком, с женой и тремя детьми. У него не имелось никаких причин умирать или психических отклонений. Он бросился под машину. Свидетели уверенно заявляют, что это было сделано совершенно сознательно. Он умер не сразу, и прохожие успели вызвать «скорую помощь». Он был ужасно искалечен, но его последние слова были: «Теперь я чувствую себя намного лучше», а потом он умер.

— Кто это был? — вскричал Грант.

— Хэл Росс. Тот самый парень, что построил генератор. Именно в его кабинете мы сейчас находимся.

Блуштейн подошел к окну. На потемневшем вечернем небе появились первые звезды.

— Росс ничего не знал о теориях Рэлсона. Мистер Дэррити сказал мне, что он даже ни разу не разговаривал с Рэлсоном. По-видимому, ученые в целом обладают иммунитетом. Иначе и быть не может — в противном случае они бы уже давно сменили профессию. Рэлсон являлся исключением и был подвержен действию пенициллина, но решил бороться до конца. Вы знаете, что с ним произошло. Но что вы скажете об остальных — тех, что принадлежат к иным слоям общества, где не происходит постоянного отбора? Какая часть человечества обладает иммунитетом к воздействию пенициллина?

— Вы верите Рэлсону? — с ужасом спросил Грант.

— Я и сам толком не знаю.

Блуштейн посмотрел на звезды.

Инкубаторы?

С-шлюз

© Перевод В. Гольдича, И. Оганесовой.
В каюту, куда поместили полковника Энтони Уиндема и других пассажиров, проникал шум боя. На некоторое время наступила тишина, корабль замер, а это означало, что противники сражаются, находясь на астрономическом расстоянии друг от друга, нанося мощные удары, отражаемые защитными силовыми полями.

Никто не сомневался в том, каким будет конец. Земной корабль был всего лишь торговым судном, на которое спешно поставили вооружение, а прежде чем члены команды выгнали пассажиров с палубы, полковник успел заметить, что их атакует легкий крейсер клоро.

Прошло меньше получаса, и начались короткие, но ощутимые толчки, которых он ждал. Пассажиров болтало из стороны в сторону, когда корабль пытался маневрировать, словно океанский лайнер, попавший в шторм. Однако космос был спокойным и безмолвным. Просто пилот изо всех сил старался избежать прямого попадания, из чего следовало, что защитные экраны не выдержали перегрузок.

Полковник Уиндем опирался на свою алюминиевую палку и думал о том, что, хоть он и провел всю свою жизнь в народном ополчении, ему так и не довелось принять участия ни в одном сражении; и сейчас наконец-то, став толстым и хромым стариком, он оказался в самом сердце боевых действий — командир, у которого в подчинении нет ни одного солдата.

Очень скоро гнусные чудовища — клоро — ступят на борт корабля. Такова их манера вести бой. Им, конечно, ужасно мешают космические скафандры, и они понесут большие потери, зато получат корабль землян. Уиндем подумал о пассажирах, и на мгновение в мозгу промелькнуло: «Если бы они были вооружены, а я мог встать во главе нашей маленькой армии…»

Он быстро отбросил эту бесполезную мысль. Портер явно перепуган до смерти, да и юноша Лебланк не в лучшем состоянии. Братья Полиоркеты — проклятье, он даже не может отличить одного от другого — устроились в уголке и, не обращая никакого внимания на остальных, тихо себе разговаривают. Вот Мален — совсем другое дело: сидит совершенно прямо и, похоже, ничего не боится, его лицо вообще лишено каких бы то ни было эмоций. Впрочем, человеку ростом в пять футов вряд ли когда-нибудь доводилось держать в руках оружие… Совершенно бессмысленные размышления — какая польза от таких вояк!

А вот еще Стюарт — насмешливая улыбочка и сарказм, которым пронизаны все его заявления… Уиндем искоса посмотрел на Стюарта — тот приглаживал своими неестественно белыми руками песочные волосы. Что толку от его искусственных рук?

Полковник почувствовал, как содрогнулся корабль — с ним состыковалось другое космическое судно. Через пять минут из коридора донесся шум сражения. Один из братьев Полиоркетов что-то, крикнул и метнулся к двери. Другой позвал его:

— Аристид! Подожди! — И бросился следом.

Все произошло слишком быстро. Аристид выскочил из двери в коридор. И вспыхнул на одно короткое мгновение, не успев даже вскрикнуть от боли. Уиндем, который стоял у двери, в ужасе смотрел на бесформенные, почерневшие останки молодого человека. Как странно — всю свою жизнь полковник был военным, но до сих пор ему ни разу не доводилось видеть насильственной смерти.

Понадобились совместные усилия всех остальных пассажиров, чтобы затащить внутрь каюты отчаянно сопротивлявшегося второго брата.

Постепенно шум сражения стих.

— Ну вот и все, — сказал Стюарт. — Теперь они оставят двоих клоро на борту и отправят нас на одну из своих планет. Мы превратились в военнопленных.

— Неужели их здесь будет только двое? — удивленно спросил Уиндем.

— Так у клоро принято, — ответил Стюарт. — А почему вы спрашиваете, полковник? Намерены возглавить бесстрашный рейд и отобрать корабль у врага?

— Черт побери, уже и полюбопытствовать нельзя, — покраснев, заявил Уиндем.

Но из его попыток напустить на себя важный вид, исполненный чувства собственного достоинства, ничего не вышло. И ему это было прекрасно известно. От хромого старика мало проку.

Кроме того, Стюарт, по всей вероятности, хорошо знал клоро. Он ведь жил среди инопланетян и наверняка успел изучить их обычаи.


Джон Стюарт с самого начала объявил, что клоро всегда ведут себя как джентльмены. Через двадцать четыре часа плена он повторил свои слова, сгибая и разгибая пальцы рук и наблюдая за движением мягкой синтеплоти.

Ему нравилось, что у остальных его слова вызвали возмущение. Люди созданы для того, чтобы им причинять боль; самые настоящие вонючки — все до единого. И руки у них сделаны из того же материала, что и тело.

Вот, например, Энтони Уиндем, особенно он. Полковник Уиндем — так он сам себя называл, и Стюарт был готов ему поверить. Полковник в отставке, который дрессировал отряд деревенских ополченцев на зеленой лужайке лет сорок назад и при этом настолько ничем не выделялся, что его не позвали назад на службу, даже когда на Земле во время первой межзвездной войны возникла чрезвычайная ситуация.

— Чертовски неприятные вещи вы тут рассказываете про нашего врага, Стюарт. Я совсем не уверен, что мне нравится ваше отношение.

Казалось, Уиндем с трудом выталкивает слова сквозь свою аккуратно подстриженную бородку. Голова у него была выбрита в соответствии с современной армейской модой, только теперь возле круглой лысины появилась короткая седая щетина. Отвислые дряблые щеки да красные прожилки на массивном носу придавали старику какой-то неопрятный вид, словно его неожиданно и слишком рано разбудили.

— Чушь собачья, — заявил Стюарт. — Вам нужно только развернуть данную ситуацию на сто восемьдесят градусов. Представьте себе, что корабль землян взял в плен лайнер клоро. Как вы думаете, какая судьба ждала бы всех гражданских лиц, находящихся на борту?

— Я ни секунды не сомневаюсь, что наши солдаты стали бы соблюдать все законы ведения межзвездной войны, — важно проговорил Уиндем.

— Если не считать того, что таковых законов не существует. Высадив на борт захваченного корабля команду, как вы думаете, стали бы мы заботиться о том, чтобы обеспечить тех, кто остался в живых, атмосферой с высоким содержанием хлора, оставили бы им личные вещи, отдали бы в их распоряжение самую удобную каюту, и так далее, и так далее, и так далее?

— Заткнитесь, ради всего святого! — рявкнул Бен Портер, — Если я еще услышу ваши «и так далее», я просто свихнусь.

— Извините! — сказал Стюарт, не испытывая ни малейших угрызений совести.

У Портера было тонкое лицо, украшенное похожим на клюв носом, на котором блестели капельки пота, и он так усердно кусал щеку изнутри, что в какой-то момент даже поморщился от боли. Прижал язык к больному месту и стал ужасно похож на клоуна.

Стюарту надоело дразнить товарищей. Уиндем был совсем неподходящей мишенью, а Портер мог только корчиться и страдать. Все остальные просто молчали. Деметриос Полиоркет удалился в страну безмолвного, нестерпимого горя. Похоже, он так и не заснул ночью. По крайней мере, когда Стюарт просыпался, чтобы повернуться на другой бок — он и сам спал ужасно неспокойно, — с соседней койки до него доносилось тихое бормотание Полиоркета, где доминировал один и тот же тоскливый стон: «О, мой брат!» Сейчас он сидел на своей койке, время от времени его покрасневшие от слез и бессонницы глаза на широком, смуглом, небритом лице останавливались на других пленниках, а потом он закрывал лицо загрубевшими мозолистыми руками, так что был виден только затылок, заросший курчавыми жесткими волосами. И медленно раскачивался из стороны в сторону — только теперь, когда все проснулись, не произносил ни звука.

Клод Лебланк безуспешно пытался читать письмо. Он был самым молодым из шести пленников, может быть, даже не успел закончить колледж, и возвращался на Землю, чтобы жениться. Стюарт заметил, как юноша тихо плакал утром, а его розовощекая физиономия превратилась в мордашку несправедливо обиженного ребенка. У него были почти белые волосы, огромные голубые глаза и полные губы — красивое, женственное лицо. Интересно, подумал Стюарт, какая девушка могла согласиться стать его женой? Он видел фотографию этой девушки. Впрочем, кто на корабле ее не видел? Хорошенькая, без каких бы то ни было запоминающихся черт — все портреты невест похожи друг на друга. Однако Стюарту казалось, что, будь он девушкой, наверняка выбрал бы себе в спутники жизни человека, больше похожего на мужчину.

И еще Рэндольф Мален. Стюарт никак не мог понять, что же это за человек. Он единственный из всей шестерки достаточно долго прожил на планетах Арктура. Сам Стюарт, к примеру, пробыл там ровно столько, сколько требовалось, чтобы прочитать в провинциальном университете серию лекций по астроинженерии. Полковник Уиндем путешествовал от туристической фирмы Кука, Портер намеревался купить замороженные инопланетные овощи для своих консервных заводов на Земле, а братья Полиоркеты пытались заниматься фермерством на Арктуре, но после двух сезонов сдались и, умудрившись получить небольшую прибыль, возвращались на Землю.

Рэндольф Мален провел в системе Арктура семнадцать лет. И как только путешественникам удается быстро узнать друг о друге самые разнообразные подробности? Маленький человечек практически все время молчал. Он был исключительно вежлив, всегда сторонился, стараясь дать дорогу другому, и, казалось, его словарь состоял только из слов «спасибо» и «извините». Однако каким-то образом стало известно, что он отправляется на Землю впервые за семнадцать лет.

Маленький человечек, даже чересчур аккуратный — это немного раздражало. Например, проснувшись сегодня утром, он старательно заправил койку, побрился, принял душ и оделся. Складывалось впечатление, что на его многолетние привычки никак не повлиял тот факт, что он стал пленником клоро. Нужно признать, что поведение Малена не было демонстративным и он ни в коей мере не показывал, что не одобряет неряшливости других. Одетый в свой консервативный костюм, Мален сидел на койке, сложив руки на коленях — вот-вот готов начать за что-нибудь извиняться. Тонкая полоска растительности над верхней губой не добавляла характера, только усиливала впечатление сдержанности. Он был похож на карикатурное изображение бухгалтера.

«Самое забавное то, — думал Стюарт, — что он и есть бухгалтер». Стюарт заметил запись в судовом журнале: «Рэндольф Флюэллен Мален; специальность: бухгалтер; место работы: „Прайм Пейпер Бокс компани“, Арктур-2, Новая Варшава, Тобайас-авеню, 27».


— Мистер Стюарт?

Стюарт поднял голову.

Это был Лебланк. Нижняя губа у него немного дрожала, и Стюарт заставил себя вспомнить, что человек временами должен испытывать сострадание к ближнему.

— В чем дело, Лебланк?

— Вы не могли бы мне сказать, когда нас отпустят?

— А я-то откуда знаю?

— Все говорят, будто вы жили на планете клоро, а еще вы недавно сказали, что они всегда ведут себя как джентльмены.

— Ну да. Но ведь даже джентльмены воюют, чтобы победить. Возможно, нас на некоторое время интернируют.

— Это же может длиться годы! Маргарет ждет. Она подумает, что я умер!

— Надеюсь, нам позволят связаться с Землей, когда мы прибудем на их планету.

— Послушайте, если вы так много знаете про этих мерзавцев, — хриплым от возбуждения голосом заговорил Портер, — скажите, что они станут с нами делать? Чем будут кормить? Где возьмут кислород? Не сомневаюсь, они нас убьют. — И, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову, он добавил: — Меня тоже ждет жена.

Стюарт слышал, как он говорил о своей жене за несколько дней до нападения клоро; особого впечатления на него эти разговоры не произвели. Руки Портера с обкусанными ногтями вцепились в рукав Стюарта, беспрерывно теребили его и дергали. Стюарт резко, с отвращением отодвинулся. Ему были неприятны эти уродливые руки. Его охватывало отчаяние от одной только мысли, что эти чудовища могут быть настоящими, в то время как его собственные, белые, безупречной формы руки — всего лишь имитация, рожденная из инопланетного латекса.

— Нас не убьют. Если бы это входило в намерения клоро, они бы давно с нами покончили. Знаете, мы ведь тоже берем клоро в плен, так что здравый смысл подсказывает, что с пленниками следует обращаться хорошо, если хочешь, чтобы с твоими согражданами тоже обходились гуманно. Они сделают все, что в их силах. Еда, возможно, будет и не самой лучшей, однако клоро лучше нас разбираются в химии. В этой области они истинные мастера. Клоро выяснят, в какой пище мы нуждаемся и сколько нам нужно калорий. Мы выживем. Они об этом позаботятся.

— Не знаете, почему во мне растет уверенность, что вы симпатизируете этим зеленым тварям, Стюарт? — проворчал Уиндем. — Меня просто тошнит, когда я слышу, как землянин так прекрасно отзывается об этих типах. Послушайте, приятель, по-моему, вы забыли о том, что такое лояльность.

— Я лоялен по отношению к тому, кто честен и благороден, вне зависимости от внешнего вида существа, обладающего этими качествами. — Стюарт вытянул вперед свои руки. — Вы вот это видите? Их сделали клоро. Я прожил на одной из их планет шесть месяцев. Мои руки были изуродованы взрывом кондиционера в моей квартире. Мне показалось, что кислорода, которым меня обеспечивают, недостаточно — на самом деле все было в полнейшем порядке, — и я решил немного покопаться в установке. В том, что произошло, мне некого винить, кроме самого себя. Никогда не следует соваться в приборы, сделанные не на твоей родной планете. Когда один из клоро надел атмосферный скафандр и добрался до меня, спасти мои руки уже было невозможно.

Они вырастили — специально для меня — руки из синтеплоти и сделали операцию. Знаете, что это означает? Это означает, что им пришлось построить оборудование и изобрести питательные растворы, которые могли бы функционировать в кислородной атмосфере. И еще это означает, что их хирурги вынуждены были сделать сложнейшую операцию, надев атмосферные скафандры. И вот я снова с руками. — Стюарт неожиданно рассмеялся и потряс почти бесполезными кулаками. — Руки…

— И вы готовы ради этого предать Землю? — спросил Уиндем.

— Предать Землю? Вы спятили! Я многие годы ненавидел клоро за то, что они для меня сделали. Раньше, до несчастного случая, я был пилотом на трансгалактических линиях. А теперь? Работа в конторе, время от времени лекции. Мне понадобилось немало времени, чтобы понять, что я один во всем виноват, а клоро поступили со мной невероятно благородно. У них есть свой этический кодекс, и он ничем не отличается от нашего. Если бы не глупость кое-кого из их представителей — да и наших, конечно, — мы бы не воевали. А после того, как все закончится…

Полиоркет вскочил на ноги и сжал руки в кулаки. Его глаза метали молнии.

— Мне совсем не нравится то, что вы говорите, мистер.

— Хотелось бы знать почему?

— Потому что ты тут расхваливаешь этих зеленых ублюдков. Клоро хорошо с тобой обращались, да? А вот по отношению к моему брату они вели себя не так благородно. Они его убили. Знаешь, пожалуй, я тебя прикончу. Я понял: ты наверняка шпионишь для этих зеленух.

И он бросился на Стюарта.

Тот даже не успел поднять руки, чтобы защититься от разъяренного фермера.

— Ято, черт подери…

Потом Стюарт схватил Полиоркета за запястье и выставил плечо, чтобы помешать тому дотянуться до своего горла.

Рука из синтеплоти оказалась практически бесполезной, Полиоркет легко вырвался.

Уиндем вопил что-то неразборчивое, а Лебланк взмолился своим нежным голоском:

— Перестаньте! Ну перестаньте же!

Но именно коротышка Мален обхватил фермера сзади за шею и попытался оттащить его от Стюарта. Без особого результата. Полиоркет, казалось, и не заметил, что маленький человечек висит у него на шее. Ноги Малена болтались в воздухе, так что он беспомощно мотался из стороны в сторону. Но он не разжимал рук и мешал Полиоркету, так что в конце концов Стюарт вырвался и схватил алюминиевую палку Уиндема.

— А ну отвали, Полиоркет! — крикнул он.

А потом с трудом перевел дух, опасаясь нового нападения. Пустой алюминиевый цилиндр почти ничего не весил, пользы от него было бы совсем немного, но это все равно лучше, чем рассчитывать на свои слабые руки.

Мален отошел в сторону, но остался настороже. Он тяжело дышал, а его одежда была в беспорядке.

Секунду Полиоркет не шевелился. Просто стоял, глядя в пол.

— Бессмысленно все это, — проговорил он наконец. — Я должен убить клоро. А ты думай, о чем говоришь, Стюарт. Станешь болтать лишнее — и у тебя будут серьезные неприятности. Очень болезненные, уж можешь мне поверить.

Стюарт вытер пот со лба и бросил палку Уиндему; тот схватил ее левой рукой, потому что в правой у него был зажат носовой платок, которым он усиленно приводил в порядок свою лысину.

— Господа, нам следует избегать подобных стычек, — произнес Уиндем. — Подумайте о нашем престиже. Не забывайте, у нас общий враг. Мы все являемся представителями Земли и должны вести себя соответствующим образом — мы же правящая раса Галактики. Негоже нам унижать себя перед низшими существами.

— Ну хорошо, полковник, — устало перебил его Стюарт, — не могли бы вы отложить продолжение речи до завтра? — А затем повернулся к Малену: — Спасибо вам.

Он стеснялся своих слов, но не мог не выразить свою благодарность. Поступок маленького путешественника поразил его до глубины души.

— Не стоит благодарить меня, мистер Стюарт, — тихо, почти шепотом, но сухо сказал Мален. — Я не мог поступить иначе. Это было только логично. Если нас интернируют, вы нам пригодитесь в качестве переводчика — вы же единственный знаете клоро и их повадки.

Стюарт поморщился. Очень бухгалтерские рассуждения, слишком логичные, бесцветные, лишенные жизни. Риск — и выгода, которую можно получить в результате. Все сбалансировано — активы и пассивы. Ему было бы приятнее, если бы Мален бросился ему на помощь из-за… ну и по какой причине? Из чистого самоотверженного благородства?

Стюарт беззвучно рассмеялся. Почему он ждет от людей идеализма вместо честной, неприкрытой мотивации, направленной на соблюдение собственной выгоды?

Полиоркет впал в ступор. Горе и ярость сжигали его изнутри, но он не умел облечь их в слова и выпустить на свободу. Если бы он был Стюартом, с длинным болтливым языком, то смог бы выговориться, и тогда ему, может быть, стало бы лучше. Вместо этого он сидел тут, в каюте захваченного корабля, а часть его души умерла: у него больше нет брата, Аристида больше нет…

Все произошло так быстро. Если бы можно было вернуться назад, если бы у него была одна лишняя секунда… он бы схватил Аристида, удержал бы его, спас…

Он ненавидел клоро. Два месяца назад он что-то смутно о них слышал, но не более того, теперь же так сильно их ненавидел, что с радостью отдал бы жизнь за возможность убить парочку этих тварей.

— А из-за чего началась война? — спросил Полиоркет, не поднимая головы.

Он боялся услышать голос Стюарта, потому что ненавидел его, но ответил Уиндем, лысый полковник:

— Основной причиной, сэр, был спор за право владения рудниками в системе Уандотт. Клоро посягнули на собственность Земли.

— Там хватило бы места и тем и другим, полковник!

Полиоркет поднял голову и злобно оскалился. Ну не способен этот Стюарт долго помалкивать. Снова открыл свою пасть, безрукий инвалид, умник, дружок клоро.

— Разве это повод для войны, полковник? — продолжал Стюарт. — Мы же не можем существовать на одних и тех же планетах. Нам нечего делать там, где атмосфера богата хлором, а от наших — кислородных — им тоже нет никакой выгоды. Хлор смертельно опасен для нас; для них смертельно опасен кислород. Нет ни малейшего смысла воевать. Наши расы не имеют ничего общего. Да, и мы, и они намерены добывать железо на планетоидах, лишенных атмосферы, но в Галактике таких — миллионы. Разве это повод для войны?

— Существует понятие планетарной чести… — проговорил Уиндем.

— Планетарное удобрение, вот что это такое. Как можно оправдывать этими глупыми рассуждениями столь бессмысленную войну? Вести ее можно только на пограничных постах. Рано или поздно дело закончится переговорами, с которых следовало начинать. Ни мы, ни клоро от этой войны ничего не выигрываем.

Полиоркет, хоть и неохотно, был вынужден признать — не вслух, естественно, — что согласен со Стюартом. Какое им с Аристидом было дело до того, где Земля или клоро добывают железо? Неужели ради этого стоило умирать? Неужели из-за этого погиб Аристид?

Неожиданно прозвучала предупредительная сирена.

Полиоркет вскинул голову и медленно поднялся, обнажив зубы в хищной усмешке. Возле двери могло находиться только одно существо. Он ждал — руки напряжены, сжаты в кулаки. Стюарт бросился к нему. Полиоркет заметил это и усмехнулся. Пусть только клоро зайдет, и тогда ни Стюарт, ни один другой ублюдок не сможет его остановить. Подожди, Аристид, подожди всего одну минутку, и я начну за тебя мстить.

Дверь открылась, и на пороге возникло существо, полностью спрятанное в бесформенную пародию на скафандр. Зазвучал странный, неестественный, но достаточно приятный голос:

— Мой товарищ и я, земляне, мы обеспокоены…

Существо вдруг замолчало, потому что Полиоркет с диким ревом метнулся к нему. Его движение не было заранее рассчитанным, им двигала слепая животная ярость. Темноволосая голова опущена, сильные руки расставлены в стороны, а поросшие короткими волосками пальцы скрючены, словно готовясь задушить первого, кто попадется на пути. Стюарт, не успев ничего предпринять, в единую долю секунды был отброшен на какую-то койку.

Клоро, не особенно напрягаясь, мог бы остановить Полиоркета или отойти в сторону, позволив урагану двигаться своим путем. Он не сделал ни того ни другого. Откуда-то возникло оружие, из которого вылетел розовый луч и коснулся землянина. Полиоркет споткнулся и рухнул на пол, тело замерло в том положении, в котором было за секунду до выстрела — одна нога поднята, — точно его моментально парализовало. Он свалился на бок и так и остался лежать, а его живые, дикие, исполненные ненавистью глаза метали молнии.

— Через некоторое время с ним все будет в порядке, — произнесло существо. Казалось, клоро просто отмахнулся от нападения Полиоркета. Он заговорил снова: — Мой товарищ и я, земляне, мы обеспокоены возникшим в этом помещении волнением. Вы в чем-то нуждаетесь, мы можем вам как-нибудь помочь?

Стюарт сердито потирал коленку, которую ушиб, когда падал на койку.

— Нет, спасибо, клоро.

— Послушайте, — зло процедил Уиндем, — это чертовски возмутительно. Мы требуем, чтобы вы нас освободили!

Крошечная голова клоро, похожая на головку насекомого, повернулась в сторону толстого старика. Не очень приятное зрелище, если тебе не доводилось видеть клоро раньше. Существо было ростом с человека, но верхняя часть его тела — шея — напоминала тонкий стебель, на который насажена голова, похожая на опухоль. Тупой треугольный хобот спереди, а по обе стороны — выпуклые глаза. И все. Места для мозга, да и самого мозга здесь не было. То, что у клоро соответствовало мозгу, находилось в животе — по земным представлениям, — так что голова являлась только органом чувств. Скафандр клоро почти точно повторял очертания его головы, за двумя полукруглыми прозрачными стеклами были видны глаза. Стекло казалось зеленоватого цвета из-за того, что внутри скафандра содержалась атмосфера, богатая хлором.

В данный момент один из глаз внимательно уставился на Уиндема, и старик съежился под этим взглядом, но продолжал настаивать на своем:

— Вы не имеете права держать нас в плену. Мы же гражданские лица.

Голос клоро, какой-то искусственный, доносился из небольшого приборчика, покрытого хромированной сеточкой и укрепленного у него на груди — опять же, с точки зрения землян. Эта звуковая коробочка действовала при помощи сжатого воздуха, контролируемого одним или двумя тонкими раздвоенными щупальцами, которые росли из верхней части тела и были, благодарение богу, спрятаны внутри скафандра.

Клоро сказал:

— Вы что, серьезно все это говорите, землянин? Вы наверняка слышали о войне, знаете, что такое законы военного времени и военнопленные.

Он быстро подергал головой в разные стороны, внимательно разглядывая присутствующих сначала одним, а потом и вторым глазом. Стюарт был уверен, что каждый из глаз посылает свою собственную информацию мозгу, который сводит ее воедино.

Уиндему было нечего сказать. Как и всем остальным. Клоро, у которого четыре основные конечности примерно соответствовали ногам и рукам, в своем скафандре отдаленно напоминал человека, если, конечно, не поднимать голову выше груди… но кто же знает, о чем он думает?

Все молча наблюдали за тем, как инопланетянин повернулся и вышел из каюты.


Портер откашлялся и с трудом проговорил:

— О господи, вы чувствуете запах хлора? Если они ничего с этим не сделают, мы все умрем, у нас сгорят легкие.

— Заткнитесь, — велел ему Стюарт, — В нашей атмосфере хлора так мало, что и комар бы его не заметил, а если что-то и есть, через несколько минут все будет в порядке. Кроме того, немного хлора вам не повредит. Он прикончит вирус, вызвавший вашу простуду.

— Стюарт, — тоже кашляя, сказал Уиндем, — я считаю, вы должны были сказать вашему приятелю клоро, чтобы они нас отпустили. Вы не очень-то храбро себя вели в его присутствии, так что нечего важничать сейчас, когда этот урод ушел.

— Вы же слышали, что он сказал, полковник. Мы военнопленные, а обменом военнопленных занимаются дипломаты. Придется нам подождать.

Лебланк, который смертельно побледнел, когда в каюту вошел клоро, вскочил на ноги и бросился в туалет. Все слышали, как его вырвало.

Пока Стюарт пытался придумать, что же можно сказать, чтобы заглушить неприятные звуки, заговорил Мален. Он покопался в маленькой коробочке, которую вытащил из-под подушки, и сказал:

— Возможно, мистеру Лебланку стоит принять успокоительное, прежде чем он отправится спать. У меня есть тут несколько таблеток, я с удовольствием с ним поделюсь, — И тут же попытался объяснить, почему проявляет такое великодушие: — Иначе он не даст нам заснуть ночью.

— Очень разумно, — согласился Стюарт. — Приберегите-ка еще таблеточку для нашего сэра Ланселота. — Он подошел к Полиоркету, который по-прежнему лежал на полу, опустился рядом с ним на колени и спросил: — Тебе удобно, малыш?

— Стюарт, так вести себя — дурной тон, — объявил Уиндем.

— Ну, если вас настолько сильно беспокоит судьба бедолаги, почему бы вам с Портером не перетащить его на койку?

Он им помог. Теперь руки Полиоркета судорожно дергались. Судя по тому, что было известно Стюарту про действие нервнопаралитического оружия клоро, в данный момент Полиоркет испытывал ужасную боль, словно все его тело пронзали тысячи иголок.

— И советую с ним не церемониться, — сказал Стюарт. — Идиотизм этого придурка чуть не стоил нам всем жизни. И ради чего?

Он отодвинул застывшее тело Полиоркета и уселся рядом с ним на край койки.

— Ты меня слышишь?

Глаза Полиоркета горели яростью. Он чуть приподнял руку, потом бессильно уронил ее.

— В таком случае слушай внимательно. Не вздумай еще раз выкинуть что-нибудь подобное. Потому что тогда мы все можем умереть. Если бы ты был клоро, а он — землянином, мы уже давно превратились бы в бездыханные трупы. Так что постарайся запомнить одну простую вещь. Мы сожалеем о том, что твой брат погиб, но он сам был виноват.

Полиоркет попытался подняться, и Стюарт толкнул его назад на койку.

— Нет, лежи и слушай, — сказал он. — Возможно, больше мне не представится такой удобной возможности заставить тебя выслушать внимательно то, что я говорю. Твой брат не имел никакого права покидать каюту, отведенную пассажирам. Ему все равно некуда было бы идти. Он просто оказался в гуще боя. Мы же не знаем наверняка, что он погиб от выстрела клоро. Это мог быть и солдат землян.

— О, послушайте, Стюарт… — запротестовал Уиндем.

— А у вас есть доказательства? — резко повернулся к нему Стюарт. — Вы видели стрелявшего? Можете определить по останкам, чей луч сразил несчастного — клоро или землян?

Полиоркет вновь обрел дар речи; впрочем, его непослушный язык с трудом справлялся со звуками.

— Проклятый, вонючий ублюдок, дружок зеленух…

— Я? Мне известно, какие мысли бродят у тебя в голове, Полиоркет. Ты решил, что сможешь облегчить свою душу, набив мне морду. Так вот, если ты это сделаешь, нам всем придет конец.

Стюарт встал и прислонился спиной к стене. Сейчас он был один против всех.

— Никто из вас не знает клоронастолько хорошо, насколько их знаю я. То, что они отличаются от нас в физическом отношении, не имеет никакого значения. Существенно лишь различие темпераментов. Например, они не понимают нашего отношения к сексу. Для них аналогичный акт всего лишь биологический рефлекс, вроде дыхания. Они не придают этому процессу никакого значения. А вот социальные группы являются очень важным предметом. Не следует забывать, что предки клоро имели много общего с нашими насекомыми. Поэтому они неизменно считают, что любая попавшаяся им на глаза группа землян, объединенная по той или иной причине, является социальным сообществом.

А для них это имеет принципиальное значение. По правде говоря, я не знаю точно, что именно это означает. Такое не дано понять ни одному землянину. Но, вследствие своих взглядов, клоро никогда не разбивают группы людей, как мы стараемся не разделять мать и ее детей, если, конечно, у нас есть такая возможность. Сейчас с нами так трогательно-нежно обращаются, возможно, только потому, что клоро считают, будто мы страдаем из-за смерти одного из нас, — они испытывают чувство вины.

Запомните вот что: нас интернируют вместе и будут держать вместе все время. Лично мне эта перспектива не по душе. Добровольно я не выбрал бы ни одного из вас в сокамерники, и, думаю, никто из вас не выбрал бы меня. Но тут мы ничего не можем поделать. Клоро не в состоянии понять, что мы оказались вместе на борту этого корабля совершенно случайно.

А это означает, что нам следует вести себя прилично. Имейте в виду, речь тут идет не о цветочках и птичках и прочих глупостях! Как вы полагаете, что произошло бы, если бы клоро пришли сюда немного раньше и обнаружили, что Полиоркет собирается меня прикончить? Не знаете? Ну а что бы вы подумали о матери, которая пытается задушить своих детей?

Надеюсь, вам понятно. Они убили бы нас, посчитав извращенцами и чудовищами. Уловили? А ты, Полиоркет? Ты все понял? Так что давайте будем обзывать друг друга, как нам вздумается, но никаких оскорблений действием. А теперь, если не возражаете, я приведу свои руки в порядок, верну им прежнюю форму — мои синтетические руки, которые я получил благодаря клоро и которые один из моих соплеменников попытался испортить.


С точки зрения Клода Лебланка, самое худшее было уже позади. Он сумел справиться с первым потрясением, когда его практически от всего мутило, но хуже всего ему было от мысли, что он покинул Землю. Отправиться в колледж, находящийся на другой планете, — здорово, настоящее приключение, позволившее ему оказаться вне сферы влияния матери! Месяц спустя, когда он окончательно привык к новой обстановке, его переполняло самое настоящее счастье.

А потом, во время летних каникул, он уже больше не был Клодом, скромным учеником; теперь он превратился в Лебланка, космического путешественника. И эксплуатировал эту идею на полную катушку. Настоящий, сильный мужчина рассказывал о звездах, скачках через гиперпространство, обычаях и природе других миров; благодаря этому он чувствовал себя уверенно с Маргарет. Она полюбила его за те опасности, с которыми он столкнулся…

А вот в ситуации, в которую он попал сейчас, по правде говоря, вел он себя не так чтобы очень здорово. Лебланк это понимал, ему было стыдно. Ему ужасно хотелось быть похожим на Стюарта.

Он подошел к Стюарту во время обеда и сказал:

— Извините, мистер Стюарт.

Стюарт поднял голову:

— Как вы себя чувствуете?

Лебланк понял, что начал краснеть. Он легко краснел и, смущаясь из-за этого, становился пунцовым.

— Гораздо лучше, спасибо. Мы тут обедаем. Я принес вам вашу порцию.

Стюарт взял из его рук банку — стандартный космический рацион: искусственная, концентрированная, питательная и совершенно безвкусная еда. Она нагревалась, когда вы открывали банку, но ее можно было есть и холодной, если возникала необходимость. И хотя к банке прилагались ложка с вилкой, ее содержимое было такой консистенции, что вполне можно было есть пальцами и при этом не слишком испачкаться.

— Вы слышали мою маленькую речь? — спросил Стюарт.

— Да, сэр. Я хочу, чтобы вы знали: вы можете на меня рассчитывать.

— Ну что ж, хорошо. А теперь идите ешьте.

— Нельзя остаться с вами?

— Пожалуйста, оставайтесь.

Некоторое время они молча ели. Потом Лебланк выпалил:

— Вы так уверены в себе, мистер Стюарт! Наверное, просто замечательно быть таким!

— Уверен в себе? Ну уж нет — вон кто у нас никогда не теряет уверенности.

Лебланк с удивлением проследил за взглядом Стюарта.

— Мистер Мален? Этот коротышка? Нет!

— Вы со мной не согласны?

Лебланк покачал головой, а потом внимательно посмотрел на Стюарта, пытаясь понять, не смеется ли тот над ним.

— Он просто ледышка. В нем нет никаких чувств. Он похож на маленькую счетную машинку. У меня он вызывает отвращение. А вот вы, мистер Стюарт, совсем не такой. У вас внутри бушуют чувства, но вы их контролируете. Я бы очень хотел быть похожим на вас.

Мален подошел к ним, словно понял, что говорят о нем, хотя он, вне всякого сомнения, ничего не слышал. Его банка с едой оставалась практически нетронутой. Над ней еще поднимался легкий пар, когда Мален уселся на корточки рядом со Стюартом.

Голос бухгалтера, как и всегда, напоминал шелест ветра в кустах:

— Мистер Стюарт, как вы думаете, сколько времени займет наше путешествие?

— Не знаю, Мален. Клоро, естественно, постараются избегать оживленных торговых маршрутов и, чтобы избавиться от преследования, предпримут больше скачков через гиперпространство, чем обычно. Меня не удивит, если пройдет целая неделя. А почему вы спрашиваете? Не сомневаюсь, у вас на это есть вполне определенная причина?

— Да, конечно. — Казалось, сарказм Стюарта совершенно не затрагивает Малена. — Просто мне пришло в голову, что было бы разумно экономить продовольствие.

— Продовольствия и воды нам хватит на месяц. Я проверил это в первую очередь.

— Понятно. В таком случае я доем содержимое этой банки.

Что он и сделал, аккуратно воспользовавшись вилкой и время от времени прикладывая платок к абсолютно чистым губам.


Часа через два Полиоркет сумел подняться на ноги. Его немного качало. Не приближаясь к Стюарту, он обратился к нему с того места, где стоял:

— Ты, вонючий шпион зеленых ублюдков, последи-ка за собой!

— Ты слышал, что я говорил, Полиоркет?

— Слышал. А еще я прекрасно слышал, что ты плел про Аристида. Я не стану тратить на тебя силы, потому что ты всего лишь болтливый мешок, надутый вонючим воздухом. Только рано или поздно ты слишком разойдешься и лопнешь — тебе придет конец.

— Буду ждать с нетерпением, — сказал Стюарт.

Тяжело опираясь на свою палку, к ним подковылял Уиндем.

— Ну-ну, — произнес полковник с наигранной веселостью, которой безуспешно пытался прикрыть беспокойство, отчего оно было заметно еще больше. — Не следует забывать, что мы все земляне, черт побери; и пусть вас это поддерживает и вдохновляет. Мы не должны унижаться перед проклятыми клоро. Поставим крест на всех наших разногласиях и будем помнить только, что мы являемся гражданами Земли, которым следует объединиться против инопланетных подонков.

Стюарт непристойно выругался.

Портер стоял сразу за Уиндемом. Они вот уже целый час о чем-то шептались с бритоголовым отставным воякой, и сейчас Портер с возмущением произнес:

— Вы можете, конечно, умничать, Стюарт, только вряд ли это поможет. Выслушайте полковника. Мы тут с ним обсуждали сложившуюся ситуацию.

Портер смыл грязь с лица, намочил волосы и зачесал их назад. Это, однако, не избавило его от небольшого подергивания правого уголка рта и не сделало руки с заусеницами более привлекательными.

— Ладно, полковник, — сказал Стюарт. — Что вы там надумали?

— Я бы хотел, чтобы собрались все, — сказал Уиндем.

— Ну хорошо, зовите их.

Очень быстро подошел Лебланк, за ним, не торопясь, последовал Мален.

— А этот нужен? — спросил Стюарт, махнув рукой в сторону Полиоркета.

— Конечно. Мистер Полиоркет, не могли бы вы присоединиться к нам?

— Отвяжитесь.

— Ладно, — бросил Стюарт, — оставьте его в покое. Лично мне он не нужен.

— Нет-нет, — сказал Уиндем, — это дело касается всех землян. Мистер Полиоркет, вы должны к нам присоединиться.

Полиоркет перекатился на край койки.

— Мне и отсюда все прекрасно слышно.

— Как вы думаете, они — я имею в виду клоро — прослушивают нашу каюту? — спросил Уиндем у Стюарта.

— Нет, с какой стати?

— Вы уверены?

— Естественно, уверен. Они же не знали, что произошло, когда Полиоркет на меня набросился. Просто услышали шум.

— А может, они специально постарались сделать вид, что наша каюта не прослушивается.

— Знаете, полковник, я ни разу в жизни не слышал, чтобы клоро сознательно кого-нибудь обманули…

— Эта вонючка просто обожает клоро, — перебил его Полиоркет.

— Давайте не будем начинать все сначала, — поспешно проговорил Уиндем. — Вот что я хочу вам сказать, Стюарт: мы тут с Портером обсуждали наши проблемы и пришли к выводу, что вы достаточно хорошо знаете клоро и можете придумать способ повернуть наш корабль в сторону Земли.

— Вы ошибаетесь. Я ничего не могу придумать.

— Может быть, существует какая-нибудь возможность отбить корабль у этих зеленых уродов, — предположил Уиндем, — Ну, скажем, у них есть какое-нибудь слабое место. Черт побери, вы же должны понимать, о чем я говорю.

— Скажите мне, полковник, что вас так беспокоит? Ваша собственная шкура или интересы Земли?

— Меня возмущает ваш вопрос! Я хочу, чтобы вы знали: несмотря на то что я, как и любой другой человек, забочусь о собственной безопасности, в первую очередь я думаю о Земле. И считаю, что все остальные со мной согласны.

— Совершенно верно, — мгновенно подтвердил Портер.

Лебланк казался обеспокоенным, весь вид Полиоркета выражал презрение. На лице Малена не отразилось ничего.

— Отлично, — кивнул Стюарт. — Конечно, я совершенно точно знаю, что мы не сможем отобрать у них корабль. Они вооружены, а мы нет. Но вот что я вам скажу: вам наверняка известно, почему клоро постарались захватить корабль, не повредив его. Дело в том, что им необходимы корабли. Они лучше нас, землян, разбираются в химии, зато мы добились гораздо больших успехов в астроинженерии. Наши корабли больше, мощнее, и у нас их много. По правде говоря, если бы команда нашего судна с уважением относилась к военным аксиомам, они должны были бы взорвать корабль, как только возникла опасность захвата.

— И погубить пассажиров? — Лебланк пришел в ужас.

— А почему бы и нет? Вы же слышали нашего симпатягу полковника. Каждый из нас ставит интересы Земли выше собственной вонючей ничтожной жизни. Какой толк Земле от того, что мы остались в живых? Никакого. Принесет ли вред этот корабль, попав в руки клоро? Уж можете не сомневаться!

— В таком случае почему, — спросил Мален, — наши отказались взорвать корабль? Наверняка у них была причина.

— Естественно, была. У наших военных существует жесткий закон: ни в коем случае нельзя допускать, чтобы соотношение жертв, понесенных землянами и их врагами, было не в пользу Земли. Если бы они взорвали корабль, погибли бы двадцать военных и семь гражданских лиц, в то время как враг вообще не понес бы никаких потерь. Следовательно, произошло, скорее всего, вот что: мы пустили их на борт корабля, убили двадцать восемь клоро — не сомневаюсь, что не меньше, — а после этого позволили им захватить корабль..

— Болтовня, болтовня, болтовня, — оскалился Полиоркет.

— Во всем этом есть еще и мораль, — продолжал Стюарт, — Нам не отобрать корабль у клоро. Но мы могли бы напасть на них и отвлекать ровно столько времени, сколько понадобится кому-нибудь из нас, чтобы испортить двигатель.

— Что? — крикнул Портер, и Уиндем испуганно махнул ему рукой, чтобы тот вел себя потише.

— Испортить двигатель, — повторил Стюарт. — То есть уничтожить корабль. Мы же все этого хотим, не так ли?

— Не думаю, что что-нибудь получится, — побелевшими губами прошептал Лебланк.

— Ну, тут нельзя быть ни в чем уверенным, пока не попробуешь. А разве мы что-нибудь теряем, предпринимая такую попытку?

— Наши жизни, черт вас подери! — взревел Портер. — Ты, безумный маньяк, ты спятил!

— Если я маньяк, — сказал Стюарт, — и безумен, следовательно, я спятил. Только, по-моему, вы забыли одну истину: в случае нашей смерти — а вероятность такого исхода крайне велика — не пропадет ничего, что представляло бы для Земли ценность; а вот если уничтожим корабль, Земля от этого лишь выиграет. Разве настоящий патриот будет колебаться, какой ему должно сделать выбор? Кто из здесь присутствующих готов поставить собственные интересы выше интересов своей планеты? — Он замолчал и оглядел всех по очереди. — Не сомневаюсь, что про вас этого сказать ни в коем случае нельзя, полковник Уиндем?

Уиндем закашлялся.

— Дорогой мой, дело вовсе не в этом. Наверняка существует возможность сохранить корабль для Земли, не рискуя при этом нашими жизнями, как вы полагаете?

— Отлично. Может быть, вы скажете нам всем, что нужно делать?

— Давайте подумаем. На борту корабля находится всего два клоро. Если бы кто-нибудь из нас смог к ним подобраться и…

— Каким образом? Весь корабль заполнен хлором. Придется надеть скафандр. Сила тяжести в отсеках врага увеличена до привычных им величин, так что тот придурок, что согласится отправиться к клоро, будет ползти, словно металлическая муха, тяжелая и неповоротливая. Да, конечно, можно попытаться подобраться к ним незаметно — это все равно что посоветовать скунсу двигаться по ветру.

— Ну, в таком случае нужно отказаться от этой затеи. — Голос Портера дрожал. — Послушайте, Уиндем, и речи не может быть о том, чтобы уничтожить корабль. Лично я достаточно высоко ценю свою жизнь. Если кто-нибудь из вас попытается выкинуть какую-нибудь глупость, я позову клоро и все им расскажу.

— Великолепно, — сказал Стюарт, — вот наш герой номер один.

— Я хочу вернуться на Землю, однако… — проговорил Лебланк.

— Не думаю, что у нас есть серьезные шансы уничтожить корабль, если только… — перебил его Мален.

— Герои номер два и три. А как насчет тебя, Полиоркет? Вот реальная возможность прикончить парочку клоро.

— Я хочу удавить их собственными руками, — прорычал фермер, сжав могучие кулаки. — Подожди, попаду на их планету, тогда пришью целую дюжину.

— Самое время давать подобные обещания, — усмехнулся Стюарт. — А как насчет вас, полковник? Разве вы не хотите бок о бок со мной шагнуть в пасть смерти, покрыв себя славой?

— Стюарт, вы ведете себя цинично и некрасиво. Совершенно очевидно, что, если наши товарищи не согласны с вашим планом, у вас ничего не выйдет.

— Если только я один не управлюсь, не так ли?

— Вы этого не сделаете, слышите? — мгновенно вставил Портер.

— Конечно не сделаю, — согласился с ним Стюарт. — Я не утверждал, что являюсь героем. Я всего лишь самый обычный патриот и готов отправиться на любую планету, где меня примут и где я смогу пересидеть войну.

— По правде говоря, существует способ удивить клоро, — задумчиво проговорил Мален.

На его слова никто не обратил бы внимания, если бы не Полиоркет. Он грубо рассмеялся и, указав коротким указательным пальцем с грязными ногтями на Малена, фыркнул:

— Мистер бухгалтер!.. Ну давайте, выкладывайте, мистер бухгалтер. И вам захотелось произнести речь? Вам тоже вздумалось побренчать пустыми, бессмысленными словами? — Он повернулся к Стюарту и зло проговорил: — Пустая брехня! А ты, трепло безрукое, вообще ни на что не способен, кроме болтовни.

Мален подождал, пока Полиоркет замолчит, и только тогда заговорил снова, обращаясь к Стюарту:

— Возможно, нам удастся подобраться к клоро снаружи. В этой каюте наверняка есть С-шлюз.

— А что это такое? — спросил Лебланк.

— Ну… — начал Мален, а потом замолчал, не зная, что сказать.

— Это такое сокращение, приятель, — насмешливо проговорил Стюарт. — Полностью он называется «санитарный шлюз». О С-шлюзах не принято говорить, но они есть на всех кораблях, во всех больших каютах. Это всего лишь воздушные шлюзы, через которые наружу выбрасываются трупы. Похороны в космосе. Благородная печаль, опущенные головы, капитан произносит речь, которая берет всех за душу, — на Полиоркета она не произвела бы никакого впечатления, только ужасно разозлила бы.

— Воспользоваться этим, чтобы покинуть корабль? — Лебланк поморщился.

— А почему бы и нет? Вы что, суеверны? Я вас слушаю, Мален.

Маленький человечек терпеливо ждал своей очереди.

— Оказавшись снаружи, — продолжил он, — можно войти в корабль по одной из паровых труб — если, конечно, повезет. И тогда в рубку управления явится нежданный гость.

— Как это вы придумали такую штуку? — удивленно посмотрел на него Стюарт. — Что вы можете знать о паровых трубах?

Мален кашлянул:

— Вы имеете в виду мою бумажную профессию? Ну… — Он слегка покраснел, помолчал немного, а потом заговорил бесцветным, лишенным каких бы то ни было эмоций голосом: — Наша компания, которая выпускает нарядные коробочки для подарков и всякие безделушки, несколько лет назад стала производить коробочки для конфет в виде космических кораблей. Она была устроена таким образом, что стоило потянуть за веревочку, как в небольших резервуарах с воздухом возникали отверстия, из которых вырывался сжатый воздух, — и космический корабль, разбрасывая конфеты, начинал летать по комнате. Специалисты по торговле утверждали, что дети с удовольствием будут, с одной стороны, играть с кораблем, а с другой — собирать конфеты.

На самом деле этот проект потерпел полнейший крах. Корабли били посуду, а пару раз даже нанесли детям травмы. Кроме того, дети не то чтобы с удовольствием собирали конфеты — они устраивали из-за сладостей настоящие баталии. В общем, идея оказалась, мягко говоря, неудачной. Мы потеряли кучу денег.

Однако, пока эти космические корабли разрабатывались, всем было страшно интересно. Эта новая игра отвратительно сказывалась на качестве работы и моральном духе нашей конторы. На некоторое время мы все превратились в специалистов по паровым трубам. Я прочитал множество книг о строительстве космических кораблей. В свободное от работы время, естественно.

— Знаете, идея-то киношная, прямо как в боевиках, — проговорил Стюарт. Он был явно заинтересован. — Но может быть, из нее что-нибудь и получится, если у нас, конечно, найдется лишний герой. Есть такой?

— А как насчет вас? — спросил Портер, в голосе которого звучало высокомерие. — Вы тут насмехаетесь над нами, отпускаете дешевые шуточки. Что-то я не заметил, чтобы вы рвались в бой.

— А я не герой, Портер, и не скрываю этого. Моя главная цель — остаться в живых. Но вы все — благородные патриоты. Полковник ведь так сказал, кажется? Как насчет вас, полковник? Вы же тут у нас заводила.

— Если бы я был моложе, — сказал Уиндем, — и если бы у вас, черт побери, были здоровые руки, я бы с удовольствием набил вам морду, сэр.

— Вот уж в этом я ни секунды не сомневаюсь. Только вы не ответили на мой вопрос.

— Вам прекрасно известно, что в мои годы и с такой ногой… — он хлопнул рукой по коленке, — я не в состоянии проделывать подобные вещи, как бы сильно мне этого ни хотелось.

— Ну да, — сказал Стюарт, — а я безрукий, как охарактеризовал меня Полиоркет. Значит, мы с вами не считаемся. А остальные? Что помешает им совершить этот героический акт?

— Послушайте, — воскликнул Портер, — я хочу, чтобы вы объяснили мне, что вы тут обсуждаете! Как может человек пройти по паровой трубе? А что, если клоро воспользуются трубой в тот момент, когда кто-нибудь из нас будет находиться внутри?

— Ну, Портер, в этом как раз и заключается прелесть риска. Самое интересное.

— Он же заживо сварится, как рак!

— Очень симпатичное сравнение, но, к сожалению, совершенно неверное. Пар будет идти по трубе совсем недолго, может бьггь, несколько секунд, скафандр выдержит. Однако пар вырывается со скоростью в несколько сотен миль в минуту, так что вас выбросит наружу еще прежде, чем вы успеете вспотеть. Если быть до конца честным, вы окажетесь в открытом космосе достаточно далеко от корабля, так что сможете больше не опасаться клоро. Надеюсь, вы понимаете, что в такой ситуации вернуться на корабль вам вряд ли удастся.

Портер весь взмок.

— И не надейтесь напугать меня, Стюарт.

— Я вас не напугал? Значит, вы готовы отправиться на задание? А вы хорошо себе представляете, что значит оказаться в открытом космосе? Там не будет никого, совсем никого. Сначала вас станет на довольно большой скорости бросать из стороны в сторону, но вы этого не заметите. Вам покажется, что вы замерли на месте. Только звезды мечутся вокруг, превращаясь в светящиеся пятна и полосы. Они не остановятся. Они даже не замедлят движения. А потом откажет обогревательная система скафандра, затем кончится кислород — вы будете умирать очень, очень медленно. У вас будет масса времени на раздумья. Ну а если захочется покончить со всем этим поскорее, можно расстегнуть скафандр. Только удовольствия вы все равно не получите. Я видел лица тех, у кого скафандры порвались в результате несчастного случая, — ужасающее зрелище. С другой стороны, разумеется, быстро. А потом…

Портер отвернулся и нетвердыми шагами отошел от Стюарта. Тот спокойно, почти весело продолжал:

— Еще одна неудача. Ну, кто готов заплатить самую высокую цену за то, чтобы стать героем?

— Давай, давай, болтай, мистер Трепло, — сказал Полиоркет, и его резкий голос сделал слова еще злее. — Давай, пустозвон, чего замолк? Очень скоро я выбью тебе все зубы, подожди чуть-чуть. Я думаю, кое-кто с удовольствием ко мне присоединится, а, мистер Портер?

Портер посмотрел на Стюарта, словно соглашаясь с Полиоркетом, но промолчал.

— А ты, Полиоркет? Ты же у нас парень что надо, крутой мужик. Помочь тебе надеть скафандр?

— Я скажу, когда мне понадобится твоя помощь.

— Лебланк?

Молодой человек отшатнулся от него.

— Вы же хотите вернуться к Маргарет.

Лебланк только покачал головой.

— А как насчет вас, Мален?

— Ну, я попробую.

— Что?

— Я сказал «да», я попробую. Ведь это же я все придумал.

— Вы что, серьезно? — Стюарт был потрясен. — Почему?

Мален поджал губы:

— Потому что никто другой не хочет.

— Но это же не уважительная причина. Особенно для вас.

Мален пожал плечами.

За спиной Стюарта застучала по полу алюминиевая палка Уиндема.

— Вы действительно намерены туда отправиться?

— Да, полковник.

— В таком случае, проклятье, я хочу пожать вашу руку. Вы… вы настоящий представитель Земли, клянусь небесами. Сделайте это, одержите победу или умрите, я буду свидетелем вашего подвига.

Мален смущенно вытащил руку из трепещущей от энтузиазма ладони полковника Уиндема.

А Стюарт просто стоял и смотрел. Он попал в весьма затруднительную ситуацию. По правде говоря, он оказался в самом необычном из всех положений на свете. Такого с ним еще никогда не случалось.

Он не знал, что сказать.


Атмосфера, в которой пребывали пленники, изменилась. Вместо отчаяния и мрачной тоски всех охватило взволнованное единение заговорщиков. Даже Полиоркет принялся рассматривать скафандры и высказался — коротко, хриплым голосом, — какой считает самым подходящим.

У Малена возникли проблемы — скафандр висел на нем мешком, даже несмотря на то что все застежки были затянуты на максимум.

Стюарт неловко держал тяжелый шлем, искусственные руки были не в состоянии надежно за него ухватиться.

— Если у вас чешется нос, лучше почесать его сейчас, — посоветовал он. — Боюсь, следующая возможность представится не скоро, — Он не сказал: «Возможно, никогда».

— Думаю, следует взять запасной баллон с кислородом, — бесцветным голосом проговорил Мален.

— Хорошая идея.

— С ограничивающим подачу кислорода вентилем.

Стюарт кивнул:

— Да, да, понятно. Если вас отбросит от корабля, вы попробуете воспользоваться запасным баллоном в качестве реактивного двигателя, при помощи которого можно будет попытаться вернуться к кораблю.

Они надели шлем Малену на голову и прикрепили ему на пояс запасной баллон. Полиоркет и Лебланк подняли бухгалтера над отверстием С-шлюза. Внутри царил пугающий мрак, поскольку металлическая обшивка была выкрашена в черный похоронный цвет. Стюарту показалось, что он уловил какой-то специфический запах — всего лишь шутки чересчур разгулявшегося воображения.

Когда Мален уже почти был в трубе, Стюарт неожиданно постучал рукой по шлему:

— Вы меня слышите?

Мален кивнул.

— Воздух поступает нормально? Никаких проблем?

Мален жестом успокоил его.

— В таком случае не забудьте: вы не должны пользоваться радиоприемником, вмонтированным в скафандр. Клоро могут уловить сигнал.

Стюарт неохотно отошел в сторону.

Сильные руки Полиоркета опустили Малена, и наконец они услышали, как металлические подошвы коснулись внутренней стенки шлюза. Внешняя крышка захлопнулась, силоксановая прокладка с тихим шуршанием встала на место, надежно запечатав С-шлюз.

Стюарт стоял возле рубильника, контролирующего выход из шлюза. Потянул рубильник на себя, и стрелка прибора, определяющего давление внутри трубы, метнулась к нулю. Крошечная красная точка показывала, что шлюз открыт. Потом точка погасла, а стрелка медленно добралась до отметки пятнадцать фунтов.

Они снова открыли крышку, труба была пуста.

Первым заговорил Полиоркет.

— Вот так коротышка! — Фермер с изумлением огляделся по сторонам, — Такой невзрачный, а с характером!

— Послушайте, давайте-ка подготовимся, — перебил его Стюарт. — Существует вероятность, что клоро заметили, как мы открывали и закрывали шлюз. Если это так, они обязательно захотят проверить, что тут происходит, нужно будет прикрыть Малена.

— Каким образом? — спросил Уиндем.

— Они заметят, что Малена нигде нет. Мы скажем, что он вышел ненадолго. Клоро знают, что земляне обладают весьма странным качеством — обожают в полнейшем одиночестве проводить время в туалете. Так что не станут проверять. Если нам удастся их в этом убедить…

— А если они захотят подождать, пока Мален вернется, или пересчитают скафандры? — спросил Портер.

— Будем надеяться, что они не станут этого делать, — пожав плечами, ответил Стюарт. — И вот еще что, Полиоркет, постарайся вести себя тихо, когда они появятся.

— Когда этот парень там? — фыркнул Полиоркет. — Ты думаешь, я кто? — Он без всякой злобы посмотрел на Стюарта и почесал затылок. — Знаешь, я ведь потешался над ним. Считал, что он… ну, вроде старой бабы. Стыдно как-то.

Стюарт откашлялся и сказал:

— Знаете, я тут говорил всякое разное, теперь мне кажется, что забавного в моих речах было маловато. Я хочу извиниться.

Он отвернулся и с мрачным видом отошел к своей койке. Услышал, что за ним кто-то идет; его дернули за рукав. Оказалось, что это Лебланк.

— Я постоянно думаю о том, что мистер Мален пожилой человек, — сказал Лебланк.

— Ну уж это точно. Кажется, ему лет сорок пять или все пятьдесят.

— Как вы полагаете, мистер Стюарт, может быть, мне следовало пойти вместо него? — спросил Лебланк. — Я ведь здесь самый молодой. Мне совсем не нравится мысль о том, что я позволил пожилому человеку… отправиться туда и не пошел сам. Я чувствую себя ужасно.

— Понимаю. Если он погибнет, это будет настоящей трагедией.

— Но ведь он сам вызвался. Мы же его не заставляли, правда?

— Не пытайтесь снять с себя ответственность, Лебланк. Вам от этого легче не станет. Потому что у него-то как раз было меньше всего причин, чтобы рисковать жизнью, меньше, чем у всех остальных.

Стюарт сидел и молча думал.


Ноги Малена потеряли опору, и он начал соскальзывать вниз, все быстрее и быстрее. Он знал, что воздух выталкивает его наружу, тащит за собой, поэтому изо всех сил уперся руками и ногами в стену, чтобы немного замедлить движение. Предполагается, что трупы выбрасывают в открытый космос, подальше от корабля, но он-то не был трупом — пока еще.

Ноги его свободно болтались. Затем раздался щелчок — ботинок с магнитом на подошве прилепился к корпусу корабля, в то время как все остальное тело напоминало пробку, которая вылетела из бутылки с шампанским. Мален на мгновение застыл на краю открытого шлюза — неожиданно произошла смена ориентации, теперь он почему-то смотрел на корабль сверху вниз, — потом сделал шаг назад, и в этот момент крышка шлюза аккуратно и совершенно самостоятельно вернулась на свое место.

Малена охватило ощущение нереальности всего происходящего. Неужели это он стоит на внешней обшивке корабля? Нет, конечно же, не Рэндольф Ф. Мален. Совсем немногие могут похвастаться тем, что им довелось выходить в открытый космос. Даже те, кто почти всю свою жизнь провел на космических кораблях.

Вдруг он понял, что испытывает боль. Выскочив из шлюза так, что одна нога оказалась прочно прикрепленной к корпусу, Мален словно сложился пополам. Он попытался пошевелиться, очень осторожно, и обнаружил, что его движения стали какими-то беспорядочными и что он практически не в состоянии их контролировать. Вроде бы ничего себе не сломал, хотя все мышцы с левой стороны отчаянно болели.

Тут Мален окончательно пришел в себя и заметил, что небольшие фонарики, встроенные в комбинезон возле запястий, зажжены. Именно благодаря их свету удалось разглядеть внутренности С-шлюза. Он с опаской подумал, что клоро на борту корабля могут заметить два крошечных световых пятна, двигающихся вдоль корпуса. И нажал на кнопку у себя на поясе.

Мален и представить себе не мог, что, стоя на корабле, не сможет разглядеть его корпус. Но вокруг царил полнейший мрак.

Были, конечно, звезды — яркие крошечные точки, лишенные измерения. И больше ничего. Нигде. Внизу же не было даже звезд — не удавалось разглядеть собственные ноги.

Мален отклонился назад, чтобы посмотреть на звезды, и у него тут же закружилась голова. Звезды медленно плыли. Точнее, звезды стояли на месте, а вращался корабль, но Мален никак не мог заставить себя в это поверить. Они плыли. Он проследил глазами — вниз, за корабль. На другой стороне появились другие звезды. Черный, пустой горизонт. О существовании корабля можно было догадываться лишь по темному пятну, где царила абсолютная тьма.

Хотя… Да вот же одна звезда, почти у него под ногами! Он, наверное, мог бы до нее дотянуться; и тут Мален понял, что это отражение на сверкающей, словно зеркало, металлической поверхности.

Они неслись вперед со скоростью несколько тысяч миль в час — звезды, корабль, он сам. Впрочем, разве это имеет какое-нибудь значение? Для него существовали только тишина, мрак и медленное вращение ярких точек. Он не мог отвести от них взгляда…

Неожиданно Мален ударился головой, упрятанной в шлем, о корпус корабля — раздался тихий звон маленьких колокольчиков.

Его охватила паника, и он принялся водить вокруг себя онемевшими руками в грубых силиконовых перчатках. Снабженные мощными магнитами ботинки по-прежнему надежно удерживали его на корпусе, зато все остальное тело откинулось назад так, что колени согнулись почти под прямым углом. Вне корабля не существовало никакой силы тяжести. Если отклониться назад, никакая сила не станет тянуть верхнюю часть тела вниз и не подскажет суставам, что они принимают неестественное положение.

Он отчаянно прижался к корпусу, и тогда его торс метнулся вверх, но не прекратил своего движения, заняв вертикальное положение, — теперь Мален упал вперед.

Он попытался повторить свое упражнение, только очень медленно, развел руки в стороны, чтобы сохранить равновесие, прижал их к корпусу корабля и вскоре сумел сесть на корточки. Осторожно начал выпрямляться. Медленно. Еще чуть-чуть. И еще. Руки помогают удержаться в вертикальном положении…

И вот он уже стоит, его немного подташнивает и кружится голова.

Мален огляделся по сторонам. О господи, а где же паровые трубы? Не видно. Черное на черном, пустота на пустоте.

На одно короткое мгновение пришлось включить фонарики на запястьях. В космосе не возникло никаких лучей, только эллиптические, резко очерченные пятна голубой стали подмигивали ему, отражая свет. Там, где лучи попадали на клепку, появлялась тень — черная, как сам космос, похожая на острый нож. А световые пятна были четкими, ясными и не рассеивались.

Мален пошевелил руками; его тело тут же чуть качнулось в противоположную сторону — действие и противодействие. И тут он увидел паровую трубу, ее гладкие, цилиндрические бока.

Он было двинулся к ней, но магниты прочно держали ноги. Тогда он напряг правую, потянул, с трудом приподнял, не забывая ни на минуту, что должен контролировать еще и положение тела. Нога висела всего в трех дюймах над корпусом, действие магнитов почти прекратилось; шесть дюймов — и Малену показалось, что нога, вдруг став самостоятельной, вот-вот улетит в непроглядный мрак.

Он снова начал медленно ее опускать, почувствовал действие магнита. Когда подошва находилась в двух дюймах от поверхности, он потерял над ней контроль, и нога снова намертво приклеилась к корпусу; раздался резкий гудящий звук. Его скафандр еще больше усиливал вибрацию, отчего в ушах Малена зазвенело.

Он остановился, охваченный ужасом. Дегидраторы, которые контролировали атмосферу внутри скафандра, не справились со своей задачей — лоб и подмышки Малена покрылись потом.

Он подождал несколько секунд, а потом снова поднял ногу — всего на один дюйм, усилием воли постарался удержать ее в этом положении, затем передвинул горизонтально вперед. Это оказалось совсем легко — движение шло перпендикулярно линиям распространения магнитного поля, — только приходилось постоянно следить за тем, чтобы нога не падала на обшивку корабля резко: требовалось делать все очень медленно, осторожно.

Мален тяжело дышал, каждый шаг давался с трудом, причинял отчаянные страдания. Коленные сухожилия скрипели, бок пронзала нестерпимая боль.

Мален остановился, подождал, чтобы высох пот. Если изнутри запотеет шлем скафандра, он окажется совершенно беспомощным. Затем снова включил фонарики и увидел впереди паровую трубу.

На корабле их было четыре, располагались они по кольцу под углом девяносто градусов друг к другу и служили для «точной регулировки» курса корабля. Грубая регулировка производилась мощными двигателями, находящимися спереди и сзади, которые позволяли набирать необходимую скорость и обеспечивали торможение, а для совершения гиперпространственных скачков имелись гиператомные устройства. Однако время от времени возникала необходимость уточнения направления полета, и тогда за дело принимались паровые трубы. Они могли изменить движение корабля — отправить его вверх, вниз, направо или налево. Используя их попарно, при определенном соотношении мощности каждого двигателя, можно было направить корабль в любую сторону.

Это приспособление не удавалось улучшить вот уже несколько веков, поскольку оно было невероятно простым. Атомный котел нагревал воду, содержащуюся в закрытом резервуаре, она превращалась в пар, менее чем за секунду пар достигал таких температур, что разлагался на кислород и водород, а затем на электроны и ионы. Устройство функционировало превосходно, поэтому никого не интересовало, какие именно процессы там идут.

В определенный момент срабатывал клапан, пар начинал вырываться наружу, возникал короткий, невероятно сильный импульс. А корабль, словно по волшебству, поворачивался в противоположном направлении относительно собственного центра тяжести. Как только корабль занимал нужное положение, его фиксировал другой, такой же мощный, импульс, направленный в противоположную сторону, который компенсировал вращательный момент. Корабль продолжал движение на той же скорости, только в противоположном направлении.

Мален подобрался к краю паровой трубы. И неожиданно посмотрел на себя со стороны — крошечная пылинка, балансирующая на яйце, несущемся сквозь космос со скоростью десять тысяч миль в час.

Впрочем, потоков воздуха, которые могли бы сорвать и унести его с поверхности этого яйца, не было, а магнитные подошвы держали даже слишком надежно.

Снова включив фонарик, Мален наклонился, чтобы заглянуть в трубу, и корабль резко ушел вниз — человек снова потерял ориентацию. Он всплеснул руками, машинально пытаясь удержаться, и тут понял, что вовсе не падает. В космосе вообще нет ни верха, ни низа, а есть только то, что растерявшийся разум определяет как верх и низ.

Труба была достаточных размеров, чтобы туда мог забраться человек, ведь иногда возникает необходимость проведения ремонтных работ. В свете своих фонариков Мален заметил ступеньки внутри, совсем рядом с тем местом, где он находился. Он с облегчением вздохнул, хотя теперь и само дыхание давалось ему с трудом. В некоторых кораблях лестниц не было.

Мален подобрался поближе, чувствуя, как корабль раскачивается, пытаясь выскользнуть из-под него. Снова иллюзия. Затем он нащупал ступеньку рукой, оторвал ноги от обшивки и забрался внутрь трубы.

Отвратительный комок в желудке, появившийся там с самого начала, теперь причинял невыносимые мучения. Если сейчас клоро вздумают изменить направление движения корабля, если пар начнет вырываться наружу…

Он этого все равно не услышит и ничего не узнает. Вот он держится рукой за ступеньку, пытаясь осторожно, ощупью отыскать следующую… — а через мгновение окажется в открытом космосе, один, не сводя глаз с черной точки, пустоты среди звезд, которая только что была кораблем. Возможно, на короткие секунды его окружит рой пляшущих ледяных кристаллов, переливающихся радужным сиянием в свете его наручных фонариков; они медленно приблизятся к нему и исполнят свой изысканный танец, привлеченные массой тела, словно крошечные планеты к такому же крошечному Солнцу.

Мален почувствовал, как весь снова покрылся испариной, а еще он понял, что ужасно хочет пить. Заставил себя не думать об этом. Придется подождать до того момента, когда можно будет снять скафандр — если до этого вообще когда-нибудь дойдет дело.

Ступенька… следующая… еще одна. Сколько их здесь? Рука соскользнула, и Мален с изумлением посмотрел на сверкающую в свете фонарика перчатку.

Лед?

А почему бы ему не быть? Перегретый пар, хотя и обладает невероятно высокой температурой, входит в соприкосновение с металлом при практически абсолютном нуле. Импульс занимает всего долю секунды, за это время металл не успевает нагреться выше температуры замерзания воды. Образуется слой льда, который постепенно испаряется в вакуум. Только скорость, с которой происходит процесс, предотвращает плавление труб и резервуара с водой.

Наконец рука Малена коснулась последней ступеньки. Он снова включил фонарики. И с нарастающим ужасом посмотрел на отверстие диаметром всего в полдюйма, из которого вырывается пар. Сейчас оно казалось совершенно безобидным, мертвым. Впрочем, достаточно микросекунды, чтобы все изменилось…

Отверстие закрывал внешний клапан, который крепился на центральной втулке, на пружинах, подсоединенных к корпусу корабля. Под могучим натиском пара пружины разжимались перед тем, как преодолевалась огромная инерция всего корабля. Пар проникал во внутреннюю камеру, и, хотя общее количество энергии не менялось, она прикладывалась в течение некоторого времени, так что существенно уменьшалась опасность того, что корпус будет пробит.

Мален крепко уперся ногами в ступеньку и нажал на внешний клапан, так что тот слегка подался. Пружина была очень жесткой, но Малену требовалось лишь немного отжать ее для того, чтобы просунуть отвертку.

Он еще раз напрягся, надавил сильнее, чувствуя, как тело начинает вращаться в противоположном направлении. Уперся изо всех сил и аккуратно переключил контрольное реле, освобождающее пружину. Как здорово, что он запомнил все инструкции из книг!

Наконец Мален оказался в переходном шлюзе, довольно просторном, — опять же для удобства проведения ремонтных работ. Теперь его не выбросит в открытый космос. Если паровая установка и заработает, Малена только прижмет к внутренней стене — достаточно сильно, чтобы превратить в бесформенную массу. Он умрет быстро и, по крайней мере, совсем ничего не почувствует.

Очень медленно Мален отцепил запасной баллон с кислородом. Теперь между ним и рубкой управления был только внутренний люк. Он открывался наружу, в космос, а во время движения пара закрывался еще плотнее, никакой опасности. И никакой возможности открыть снаружи.

Мален приподнялся, прижав согнутую спину к стенке. Дышать стало тяжелее. Запасной кислородный баллон висел под странным утлом. Мален взял в руки металлический шланг и принялся колотить по крышке люка. Вибрация стала распространяться по корпусу корабля. Снова и снова…

Это должно привлечь внимание клоро. Им придется выяснить, что здесь происходит.

У него, конечно же, нет никакой возможности узнать, когда они соберутся это сделать. Обычно полагается заполнить воздухом переходный шлюз, чтобы надежно закрыть внешний люк. Но в данный момент внешний люк был распахнут, так что разность давлений будет недостаточной, чтобы заставить его захлопнуться. Воздух просто выйдет наружу.

Мален продолжал стучать. Посмотрят ли клоро на манометр, заметят ли, что стрелка стоит практически на нуле, или посчитают, что так и должно быть?


— Он ушел полтора часа назад, — сказал Портер.

— Знаю, — отозвался Стюарт.

Они нервничали, не находили себе места, но напряженность в отношениях исчезла. Словно все чувства сейчас были сосредоточены на том, что происходило снаружи, на корпусе корабля.

Портеру было ужасно не по себе. Его жизненная философия не отличалась особой сложностью: позаботься о себе сам, поскольку никто другой за тебя этого не сделает. Теперь он уже не был так уверен в справедливости своего постулата, и это его раздражало.

— Думаете, они его поймали? — спросил он.

— Ну, если бы это произошло, мы бы узнали, — ответил Стюарт.

Портер понял, что остальные не рвутся вступать с ним в беседу, и ему стало жаль себя. Он прекрасно понимал товарищей, потому что ничем не заслужил их уважения. В течение нескольких секунд Портер приводил самому себе доводы, оправдывавшие его поведение. Ведь и остальные тоже были напуганы. Человек имеет право бояться. Никто не хочет умереть. По крайней мере, он не сломался, как Аристид Полиоркет. И не плакал, как Лебланк. Он…

Но ведь Мален находится сейчас там, снаружи, в паровой трубе.

— Послушайте, почему он это сделал? — Остальные пленники повернулись к нему, не понимая, но Портеру было все равно. Его настолько беспокоил этот вопрос, что он больше не мог сдерживаться. — Я хочу знать, почему Мален рискует жизнью?

— Этот человек, — ответил ему Уиндем, — настоящий патриот…

— Нет, ничего подобного! — Портер был близок к истерике. — У коротышки нет никаких чувств. Им двигают только уважительные причины, и я хочу знать какие, потому что…

Он не закончил предложения. Могли он сказать вслух, что, если эти причины достаточно серьезны для бухгалтера средних лет, они могут оказаться серьезными и для него?

— Он просто невероятно храбрый человек, хоть и ростом не вышел, — сказал Полиоркет.

Портер вскочил на ноги.

— Подождите, — быстро проговорил он, — Мален может там застрять. Что бы он ни делал, возможно, ему не справиться одному. Я… я готов пойти за ним.

Его трясло, он со страхом ждал реакции острого на язык, язвительного Стюарта. Стюарт не сводил с него глаз — вероятно, был удивлен.

— Давайте дадим ему еще полчаса, — тихо ответил Стюарт.

Портер с изумлением огляделся по сторонам. На лице Стюарта не было ничего похожего на насмешку. Оно даже показалось Портеру дружелюбным. Вообще все смотрели на него дружелюбно.

— А потом…

— А потом желающие пойти вслед за Маленом будут бросать жребий. Есть еще добровольцы, кроме Портера?

Все подняли руки. И Стюарт тоже.

Но Портер был счастлив. Он вызвался первым. И с нетерпением ждал, когда пройдут эти полчаса.


Клоро застал Малена врасплох. Внешний люк распахнулся, и в нем появилась длинная, тощая, змеиная, практически безголовая шея клоро, который был не в силах бороться с потоком вырывающегося наружу воздуха.

Кислородный баллон Малена отлетел в сторону, почти оторвался. Прошло всего одно короткое мгновение паники, а потом он подтянул баллон к себе, против воздушного потока, подождал немного, пока первая ярость немного улеглась, и с силой обрушил на врага.

Мален попал прямо по тонкой жилистой шее, сломал ее. Сам он забрался повыше, так что воздушный поток не представлял для него никакой опасности, снова поднял баллон и на этот раз нанес удар по голове, превратив уставившиеся на него глаза в отвратительную жидкую массу. Из того, что осталось от шеи, брызнула зеленая жидкость.

Малена затошнило, но он держался изо всех сил.

Отвернувшись, сделал несколько шагов назад и, схватившись одной рукой за рукоять запорного устройства, начал его вращать. Через несколько мгновений, когда резьба кончилась, автоматически сработала пружина, и крышка захлопнулась. Теперь включатся насосы, и вскоре рубка управления снова заполнится воздухом.

Мален переполз через изуродованного клоро в рубку. Она была пуста.

Он не успел этого до конца осознать, потому что тут же упал на колени. Подняться ему удалось с большим трудом. Переход из состояния невесомости в поле тяготения застал его врасплох. Кроме того, сила тяжести здесь была привычной для клоро, а это означало, что скафандр и обмундирование весили на пятьдесят килограммов больше, чем могло выдержать хрупкое человеческое тело. К счастью, тяжелые, с металлическими подошвами ботинки не приклеивались к полу — это давало маленькую надежду на спасение. Полы и стены внутри корабля были сделаны из сплава алюминия с пробковым покрытием.

Мален медленно обошел рубку. Клоро со сломанной шеей упал и теперь лежал на полу, лишь время от времени у него подергивались разные части тела — только так и можно было догадаться, что совсем недавно он был живым существом. Мален с отвращением перешагнул через него и закрыл крышку паровой трубы.

В рубке царила какая-то неприятная, чужая атмосфера, горели желто-зеленые огни. Конечно же, клоро чувствовали себя здесь прекрасно.

Мален с удивлением и невольным восхищением подумал о том, что клоро, вероятно, знают способ уберечь материалы от окисления под влиянием хлора. Даже карта Земли на стене, напечатанная на блестящей глянцевитой бумаге, казалась совершенно новенькой и нетронутой. Он подошел поближе, стараясь разглядеть знакомые очертания континентов…

Краем глаза заметил движение. Тяжелый скафандр делал его неповоротливым, но он все равно постарался быстро развернуться — насколько это было возможно. И дико завопил. Клоро, которого он считал мертвым, медленно поднимался на ноги.

Его безжизненная шея висела под странным углом, во все стороны торчали порванные, изуродованные ткани, но руки были вытянуты вперед, щупальца на груди извивались, точно змеиные жала.

Клоро, конечно же, был слеп. Сломав ему шею, Мален лишил его всех органов чувств, а частичная асфиксия на некоторое время вывела клоро из строя. Но мозг, расположенный в районе живота, остался в целости и сохранности. Клоро был жив.

Мален отшатнулся от него. Обошел, стараясь — неуклюже и не очень успешно — ступать на цыпочках, хотя и знал, что раненый клоро лишен способности слышать тоже. Инопланетянин, спотыкаясь, не разбирая пути, метался по рубке. Налетел на стену и начал сползать на пол.

Мален отчаянно оглядывался по сторонам в поисках оружия, но ничего не нашел. У клоро была кобура, но он не решался к ней потянуться. И почему он только не схватился за нее сразу? Идиот!

Дверь в рубку открылась почти бесшумно. Мален повернулся, его трясло.

Вошел второй клоро, живой, абсолютно целехонький. Он постоял в дверном проеме несколько мгновений, щупальца у него на груди замерли и напряглись, длинная, похожая на стебель шея вытянута вперед. Мерзкие, пугающие глаза сначала уставились на Малена, затем на полуживого товарища.

Потом он потянулся за оружием.

Мален, полностью не отдавая себе в этом отчета, сделал такое же быстрое и совершенно рефлекторное движение. Он вытянул трубку шланга запасного кислородного баллона, который снова закрепил у себя на поясе, когда вошел в рубку, и повернул кран. Даже не стал уменьшать давления. Струя кислорода вырвалась с такой силой, что Мален с трудом удержался на ногах.

Он видел струю кислорода — бледное облако на зеленом фоне. Враг, который пытался выстрелить, так и не успел вытащить своего оружия.

Клоро вскинул вверх руки. Широко раскрыл маленький клюв, но не произнес ни звука. Покачнулся и упал, несколько раз дернулся, а потом замер. Мален подошел к нему и провел струей кислорода вдоль тела, словно пытался погасить пожар. А потом поднял ногу в тяжелом ботинке и с силой ударил по шее, растоптав ее.

И снова повернулся к первому клоро. Тот неподвижно лежал на полу.

Рубку заполнил кислород — его количества хватило бы, чтобы прикончить целую армию клоро, а баллон Малена опустел.

Он перешагнул через мертвого врага, вышел из рубки и по главному коридору направился к каюте, где томились пленники.

Наступила реакция — Мален всхлипывал от ослепляющего, бессмысленного ужаса.


Стюарт устал. Неживые руки, да и все остальное — он снова вел корабль. К ним направлялись два земных легких крейсера. Почти двадцать четыре часа Стюарт провел в капитанской рубке, управляя кораблем практически в одиночку. Он выбросил все оборудование клоро, привел в порядок приборы, следящие за составом атмосферы, определил местоположение корабля, попытался рассчитать новый курс и послал в космос осторожные сигналы — и вскоре они получили ответ.

Так что когда дверь в рубку открылась и вошел Мален, Стюарт почувствовал раздражение. Он ужасно устал, ему было не до разговоров.

— Ради всех святых, отправляйтесь-ка обратно в постель! — сказал Стюарт.

— Мне надоело спать, — ответил Мален, — хотя совсем недавно казалось, что и жизни не хватит, чтобы отоспаться.

— Как вы себя чувствуете?

— Все тело болит. Особенно бок. — Он поморщился и огляделся по сторонам.

— Клоро здесь нет, — успокоил его Стюарт. — Мы выбросили их за борт. — Он покачал головой. — Мне было их страшно жаль. С их точки зрения, они являются человеческими существами, а мы — инопланетяне. Естественно, меня бы не устроило, если бы они убили вас; надеюсь, вы это понимаете.

— Понимаю.

Стюарт искоса посмотрел на маленького человечка, который изучал карту Земли.

— Я должен принести вам свои глубочайшие извинения, Мален. Потому что не воспринимал вас всерьез.

— Вы имели на это полное право, — ответил Мален сухим, бесцветным голосом.

— Нет, не имел. Никто не имеет права презирать другого человека. Это может быть хоть в какой-то степени оправдано только после длительного общения.

— Вы много об этом думали?

— Да, целый день. Наверное, я не смогу вам всего объяснить. Дело в моих руках. — Он вытянул вперед руки. — Мне было трудно жить с мыслями о том, что у других людей они настоящие, свои. Я должен был сделать все, что в моих силах, чтобы принизить мотивы поведения окружающих, указать на ошибки, слабости, продемонстрировать миру их глупость. Я должен был постоянно доказывать себе, что они не достойны моей зависти.

Мален смущенно поерзал на месте:

— Не надо ничего объяснять.

— Нет, надо! Надо! — Стюарт подбирал слова, чтобы пояснее выразить свои мысли. — Уже много лет назад я оставил все надежды встретить благородного человека… А потом вы отправились в С-шлюз.

— Думаю, мне следует объяснить, что мной двигали исключительно практические и эгоистичные побуждения. Я не позволю вам выставлять меня в героическом свете, да еще в моих собственных глазах.

— А это и не входит в мои намерения. Мне известно, что вы не станете ничего делать без уважительной причины. Гораздо важнее то, как изменились все остальные в результате вашего поступка. Компания идиотов и фальшивок превратилась в компанию приличных людей. И никакое это не волшебство. На самом деле они всегда были приличными людьми. Просто у них перед глазами не было примера для подражания, а вы как раз и стали таким примером. И я — один из таких людей. Мне тоже нужно будет многое сделать, чтобы стать похожим на вас. Возможно, на это уйдет вся жизнь.

Мален отвернулся, ему было явно не по себе. Он попытался разгладить рукав своего пиджака, который был в идеальном порядке. А потом показал пальцем на карту:

— Знаете, я родился в Ричмонде, штат Вирджиния. Вот здесь. И решил отправиться туда в самую первую очередь. А вы где родились?

— В Торонто, — ответил Стюарт.

— А это вот здесь. По карте получается совсем рядом, правда?

— Вы ответите на мой вопрос? — спросил Стюарт.

— Если смогу.

— Почему вы вызвались пойти в санитарный шлюз?

Мален сжал губы, а потом сухо проговорил:

— А не может так сложиться, что моя достаточно прозаическая причина разрушит тот эффект, который произвел на вас этот поступок?

— Ну, называйте мой вопрос интеллектуальным любопытством. В сущности, у каждого из нас были такие очевидные причины вызваться на подвиг. Портер до смерти боялся плена; Лебланк умирал от желания вернуться к своей любимой; Полиоркет мечтал прикончить клоро; а Уиндем, с его собственной точки зрения, был самым настоящим патриотом. Что касается меня… боюсь, я считал себя благородным идеалистом. И тем не менее ни у кого мотивация не была столь сильной, чтобы заставить надеть скафандр и отправиться в С-шлюз. Так по какой же причине на это решились вы, именно вы?

— А что значит «именно вы»?

— Не обижайтесь, мистер Мален, но вы кажетесь человеком, лишенным каких бы то ни было эмоций.

— Неужели? — Голос Малена не изменился. Он по-прежнему оставался тихим, однако в нем возникло какое-то напряжение. — Тут дело в тренировке, мистер Стюарт, и в самодисциплине, а вовсе не в моей природе. Маленький человек, человек моих размеров, не может иметь респектабельных эмоций. Разве не смешон я был бы, если бы впал в состояние слепой ярости? Мой рост — пять футов и полдюйма, вешу я сто два фунта, если вас, конечно, интересуют точные цифры. Я настаиваю на одной второй дюйма и двух фунтах.

Могу я выглядеть благородно? А как насчет гордости? Выпрямиться в полный рост и стать смешным? Где найти женщину, которая не оттолкнет меня, смеясь в лицо? Естественно, мне пришлось научиться не проявлять каких бы то ни было эмоций.

Вы говорите об уродстве… Никто и не обратил бы внимания на ваши руки, никто не заметил бы, что они чем-то отличаются от рук остальных людей, если бы вы сами не сообщали о них всем и каждому. Неужели вы считаете, что есть способ скрыть низкорослость? Именно это-то люди и замечают в первую очередь, стоит им только посмотреть в мою сторону.

Стюарту стало стыдно. Он вторгся в личные, самые сокровенные мысли человека — а этого не следовало делать.

— Простите меня… — проговорил он.

— За что?

— Зря я вынудил вас говорить об этом. Нужно было самому понять, что вы… что вы…

— Что? Пытался утвердиться таким образом? Хотел показать, что я, несмотря на свое убогое тело, обладаю сердцем отважного великана?

— Я не стал бы над этим смеяться.

— А почему? Это глупая идея, и я сделал то, что сделал, совсем по иной причине. Чего бы я добился, если бы мной двигали подобные побуждения? Как вы думаете, что произойдет на Земле? Меня поставят перед телевизионными камерами, опустив их пониже, конечно, чтобы можно было показать лицо крупным планом? Или заставят взгромоздиться на стул, а потом приколют на грудь медаль?

— Очень даже может быть.

— Ну и какая мне от этого польза? Все только станут причитать: «Ой-ой-ой, какой он маленький». А потом? Я что, должен буду говорить каждому встречному: «Знаешь, я тот самый парень, которого наградили за невероятное мужество и отвагу в прошлом месяце»? Мистер Стюарт, сколько нужно медалей, чтобы компенсировать недостающие восемь дюймов роста?

— Да, я понимаю, — задумчиво ответил Стюарт.

Мален заговорил быстрее; в его голосе появилось сдержанное волнение, так что теперь он немного дрожал.

— Были дни, когда я думал, что смогу доказать им, таинственным «им», которые и были всем остальным миром… Я собирался покинуть Землю и открыть новые миры. Я стал бы вторым Наполеоном. Я оставил Землю и направился к Арктуру. Ну и что я делал на Арктуре такого, чего не мог бы сделать на Земле? Ничего. Вел бухгалтерские книги. Так что, мистер Стюарт, я расстался с тщеславными мечтами и больше не встаю на цыпочки, чтобы казаться выше.

— В таком случае почему же именно вы решились выйти в шлюз?

— Я покинул Землю, когда мне было двадцать восемь лет. Все это время я провел в системе Арктура. Это мой первый отпуск, и впервые за долгие годы я возвращаюсь на Землю. Собирался провести там шесть месяцев. А вместо этого нас поймали клоро и бесконечно держали бы в плену. Но я не мог… Они помешают мне попасть на Землю! Я должен был изменить ситуацию, и риск здесь не имел никакого значения. Не любовь к женщине, не страх, не идеализм и даже не ненависть — ничего подобного. Мои чувства были гораздо сильнее всего этого.

Он замолчал и протянул руку, словно хотел приласкать карту на стене.

— Мистер Стюарт, — тихо спросил Мален, — разве вы никогда не скучали по дому?

Шах Пепе С

© Перевод И. Гуровой.
Фило Плэт ежегодно возвращался на место своего преступления. Своего рода епитимья. В каждую годовщину он взбирался на голый гребень гряды и смотрел на мили и мили искореженного металла, бетона и костей.

Унылая пустыня. Обломки металла все еще не покрылись ржавчиной и торчали, как клыки, оскаленные в бессильной ярости. Где-то в этом застывшем хаосе валялись скелеты тех, кто погиб, — тысячи и тысячи — всех возрастов и обоего пола. И может быть — как знать? — пустые глазницы слепых черепов с проклятием обращены на него.

Смрад над пустыней давно развеялся, и ящерицы забирались в свои норы, никем не тревожимые. Ни один человек не приближался к огороженному кладбищу, где остовы валялись внутри кратера, созданного сокрушительным падением. Только Фило приходил. Год за годом он возвращался — и всегда, словно оберегаясь от дурного взгляда стольких незрячих глаз, брал с собой свою золотую медаль. Когда Фило стоял на гребне, она вызывающе поблескивала у него на груди. На ней было выбито просто: «Освободителю».

На этот раз с ним был Фултон. Когда-то Фултон принадлежал к низшим — в дни до падения, в дни, когда были высшие и низшие.

Фултон сказал:

— Меня поражает, что ты так упорно возвращаешься сюда.

— Я не могу иначе, — ответил Фило. — Знаешь, грохот удара был слышен на сотни и сотни миль вокруг, и сейсмографы повсюду в мире зарегистрировали толчок. Мой корабль находился почти прямо над этим местом, и его отшвырнуло на десятки миль точно взрывной волной. Но я помню, помню только один звук — всеобщий вопль, когда Атлантида сначала падать.

— Это было необходимо сделать.

— Слова! — вздохнул Фило. — Там были младенцы, и много безвинных.

— Никто не безвинен.

— Как и я. Так следовало ли мне брать на себя роль карающей руки?

— Кто-то должен был это сделать, — заявил Фултон категорично. — Взгляни на мир теперь, двадцать пять лет спустя. Демократия восстановлена, образование вновь стало всеобщим, культура доступна массам, наука опять развивается. Две экспедиции уже высадились на Марсе.

— Знаю, знаю. Но ведь это тоже была культура. Атлантида — остров, который властвовал над миром, но только остров в небе, а не в море. Это был город и одновременно целый мир, Фултон. Ты никогда не видел его хрустальной оболочки, его великолепных зданий. Драгоценный камень, созданный из камня и металла. Дивный сон.

— Концентрат счастья, извлеченного из скудного запаса, который распределялся среди миллиардов простых людей, живших на Поверхности.

— Ты прав. Да, иначе было нельзя. Но ведь все могло пойти по-иному, Фултон. Знаешь ли… — Фило сел на камень, сложил руки на коленях и уперся в них подбородком. — Иногда я думаю о том, как это было в старину, когда на Земле существовали нации и войны. Я думаю, каким чудом вначале, наверное, считали народы, что Организация Объединенных Наций стала настоящим всемирным правительством. И чем представлялась им Атлантида! Столица, управлявшая Землей, но не принадлежавшая Земле. Черный диск в небе, способный появиться где угодно над Поверхностью и на любой высоте, принадлежащий не одной какой-то стране, а всей планете; плод изобретательности не одной какой-то страны, но всего человечества… И во что она превратилась затем!

— Может, пойдем? — сказал Фултон. — Мы должны вернуться на корабль до темноты.

Но Плэт продолжал:

— Полагаю, это было неизбежно. Человечество еще не создало ни одного института, который не преобразовался бы затем в раковую опухоль. Вероятно, в доисторические времена шаман, появившийся как средоточие племенного опыта и мудрости, под конец стал последней преградой на пути развития племени. В Древнем Риме армия из граждан…

Фултон терпеливо позволял ему говорить. Будто странный отголосок прошлого. Когда-то на него были устремлены другие глаза, терпеливо ожидающие, пока он говорил.

— …армия из граждан, защищавшая римлян от всех врагов, начиная с Вей и кончая Карфагеном, преобразилась в профессиональную преторианскую гвардию, которая продавала императорский трон и взимала дань со всей империи. Турки создали янычар, как свой непобедимый авангард против Европы, а под конец султан стал рабом своих рабов-янычар. Бароны средневековой Европы защищали крепостных крестьян от набегов викингов и мадьяр, а затем шестьсот лет составляли паразитирующую аристократию, которая не давала обществу ничего.

Тут Плэт заметил устремленные на него терпеливые глаза.

— Вы не понимаете меня?

Один из техников посмелее пробормотал:

— С твоего разрешения, о высший, нам надо работать.

— Да, конечно.

Технику стало жаль его. Этот высший немножко не в себе, но человек неплохой. Хотя он нес всякую чепуху, он спрашивал о здоровье их детей, а им говорил, что они молодцы, что их труд ставит их выше высших.

— Видите ли, прибыл еще груз гранита и стали для нового театра, и нам необходимо перераспределить энергию. Но делать это становится все труднее. А высшие ничего не желают слушать.

— Об этом я и говорю. Вы должны заставить их слушать!

Но они только с недоумением уставились на него, и в этот миг в подсознании Плэта тишком угнездилась некая идея.


Лео Спинни ждал его на хрустальном уровне. Он был ровесник Плэта, но выше и много красивей. Лицо у Плэта было худое, глаза — молочно-голубые, и он никогда не улыбался. Карие же глаза по сторонам прямого носа Спинни, казалось, никогда не переставали смеяться.

— Мы опоздаем на игру!

— Мне не хочется идти, Лео. Извини.

— Опять торчал с техниками? — усмехнулся Спинни. — И охота тебе тратить время?

— Они трудятся. Я уважаю их. Какое право мы имеем бездельничать?

— Должен ли я ставить под сомнение уклад жизни, когда он устраивает меня во всех отношениях?

— В таком случае в один прекрасный день кто-то поставит его под сомнение за тебя, — сказал Плэт.

— В весьма отдаленный день, не сегодня. И, говоря откровенно, тебе следует пойти. Генсер заметил, что ты не бываешь на играх, и ему это не нравится. Сдается мне, кое-кто сообщает ему о твоих разговорах с техниками и твоих посещениях Поверхности. Он того и гляди вообразит, что ты панибратствуешь с низшими!

Спинни весело захохотал, но Плэт промолчал. Им бы не помешало почаще общаться с низшими, узнать их мысли. У Атлантиды были пушки и батальоны валов. Но когда-нибудь она убедится, что этого не достаточно. Не достаточно, чтобы спасти Генсера.

Генсер! Плэт чуть не сплюнул. Полный его титул был Генеральный Секретарь Объединенных Наций. Два века тому назад должность была выборной, почетной. Теперь ее мог занять человек вроде Пепеле Сарштавастры, только потому что был признанным сыном своего столь же никчемного отца.

Пепе С. — так называли его низшие на Поверхности. И обычно — с горечью. Шах Пепе С. Потому что «шах» был титулом династии восточных деспотов. Низшие звали его таким, каким он был. Плэту хотелось рассказать про это Спинни, но время еще не настало.


Игры проводились в верхнем слое стратосферы в сотне миль над Атлантидой, а сам Небесный Остров находился в двадцати милях над уровнем моря.

Гигантский амфитеатр был полон, все глаза не отрывались от сияющей сферы в его центре. Каждый одноместный кораблик высоко вверху был представлен на ней собственным светящимся символом того цвета, который был присвоен его флоту. Эти искорки точно повторяли в миниатюре маневры кораблей.

Игра как раз началась, когда Плэт и Спинни заняли свои места. Пятнышки уже неслись друг к другу, атаковали, промахивались, лавировали.

Огромное табло сообщало о ходе сражения условными символами, которых Плэт не знал. То и дело раздавались возгласы одобрения по адресу того или иного флота, того или иного корабля.

В вышине под балдахином восседал Генсер, шах Пепе С, как его называли низшие. Плэт с трудом различал его фигуру, но прекрасно видел уменьшенную копию игровой сферы, предназначенную для его личного пользования.

Плэт впервые присутствовал на игре. Он не понимал ее тонкостей, и крики одобрения ставили его в тупик. Но он знал, что светящиеся пятнышки — это корабли, а часто вырывающиеся из них световые полоски символизируют энергетические лучи, которые в сотне миль над амфитеатром были настолько реальными, насколько их могли сделать взрывающиеся атомы. Каждый раз, чуть пятнышко выбрасывало лучик, зрители испускали крики; которые замирали в общем вздохе разочарования, когда цель проделывала петлю и оставалась невредима.

А затем зрители дружно взвыли и все — мужчины, женщины, сам Генсер — вскочили на ноги. Одно пятнышко попало под луч и теперь крутыми спиралями падало, падало… В сотне миль над ними настоящий корабль стремительно падал, входя в более плотные слои атмосферы, которые нагреют его оболочку из особого магниевого сплава и превратят ее в безобидную пыль задолго до того, как она достигнет земной поверхности.

Плэт отвернулся:

— Спинни, я ухожу.

Спинни делал пометки в своей табличке, говоря:

— На этой неделе Зеленые потеряли пять кораблей. Маловато! — Он вскочил на ноги с криком: — Даешь еще один!

Зрители подхватили его крик — снова и снова в размеренном ритме.

Плэт сказал:

— В этом корабле погиб человек.

— А как же! И к тому же ас Зеленых. Чего же лучше!

— Ты отдаешь себе отчет в том, что погиб человек?

— Так это всего лишь низшие. Какая муха тебя укусила?

Плэт медленно пробирался между рядами зрителей. Некоторые поглядывали на него и перешептывались. Но большинство пожирало глазами сферу. Вокруг веяло ароматами, а издалека в промежутке между криками доносилась чуть слышная чарующая музыка. Он вошел под главную арку, а за спиной у него вновь взвыл амфитеатр.

Плэт угрюмо боролся с подступающей к горлу тошнотой.

Он прошел мили две, а потом остановился. Стальные балки покачивались в хватке диамагнитных лучей, воздух звенел от распоряжений, отдаваемых с типичным выговором низших. На Атлантиде все время шло строительство. Двести лет назад, когда Атлантида была подлинным правительственным центром, ее отличали прямые линии и обширные пустые пространства. Теперь она стала иной — тем дворцом наслаждений в Ксанаду, о котором писал Кольридж.

Хрустальный свод за последние два века много раз поднимали и расширяли. И всякий раз его утолщали, чтобы Атлантида могла с большей безопасностью подняться выше, чтобы еще надежнее уберечь ее от ударов метеоритов, не до конца сгоравших в сильно разреженном воздухе.

И по мере того как Атлантида становилась все бесполезнее, все привлекательнее, все больше высших оставляло свои поместья и заводы на управляющих и начальников смены и навсегда поселялось на Небесном Острове. И строили все обширнее, выше, замысловатее.

И вот возводится еще одно здание. По сторонам в тупой покорности долгу стояли валы. Название это было дано женщинам («Если их можно считать женщинами», — злобно подумал Плэт) и восходило к тем дням, когда Земля еще делилась на нации, хотя оно и претерпело изменения в написании, обозначая в прошлом волов, рабочую скотину. Впрочем, изменились и обязанности этих женщин: из вспомогательной силы они превратились в солдат, в боевых роботов.

Плэт понимал, что в этом был свой смысл. Женщины, пройдя соответствующую психологическую обработку, становились более целеустремленными, фанатичными, недоступными сомнениям или угрызениям совести, чем мужчины.

На любом строительстве всегда присутствовали валы, потому что строительство вели низшие, а на Атлантиде низших требовалось держать под строгим надзором. Как и запугивать их на Поверхности. Только за последние пятьдесят лет число атомных дальнобойных орудий, которыми щетинилась нижняя сторона Атлантиды, пришлось удвоить, а затем и утроить.

Плэт следил, как плавно опускается балка, слышал, как перекрикиваются двое мужчин, давая указания друг другу. Скоро на Атлантиде не останется места для новых построек.

Идея, которая чуть раньше проклюнулась у него в подсознании, тихо проникла в сознание. Ноздри Плэта раздувались. Нос задергался от запаха машинного масла и нагретого металла. В отличие от большинства высших, избалованных всяческими благоуханиями, Плэт привык к самым разным запахам. Он бывал на Поверхности и вдыхал ароматы ее зреющих нив и ядовитые пары ее городов.

Он сказал технику:

— Я серьезно подумываю о том, чтобы построить себе новый дом, и буду благодарен тебе, если ты порекомендуешь мне подходящее место.

Техник был изумлен и польщен.

— Благодарю вас, высший. Перераспределять имеющуюся энергию становится все сложнее.

— Поэтому я и обратился к тебе.

Разговаривали они долго. Плэт задавал множество вопросов, и, когда вернулся на хрустальный уровень, у него голова разламывалась от прикидок и расчетов. Два дня прошли в мучительных сомнениях. Затем ему вспомнилось, как падало, падало светящееся пятнышко, и юные недоумевающие глаза Спинни, его слова: «Так это всего лишь низшие».

Он наконец решился и попросил аудиенции у Генсера.

Генсер растягивал слова, подчеркивая скуку, которую и не думал скрывать.

— Плэты принадлежат к лучшим семьям, а ты развлекаешься с техниками. Мне докладывали, что ты разговариваешь с ними как с равными. От души надеюсь, что не возникнет необходимости напомнить тебе, что твои предприятия на Поверхности требуют твоего безотлучного присутствия.

— Техники требуют присмотра, государь, — сказал Плэт. — Они ведь из низших.

Генсер нахмурился:

— У главнокомандующей нашими валами есть свои обязанности. И такие вопросы входят в ее компетенцию.

— Она делает все, что может, государь, я не сомневаюсь. Но я вошел в доверие к техникам. Они ненадежны. С какой стати я стал бы пачкаться о них, если бы не думал о безопасности Атлантиды.

Генсер слушал — сначала с сомнением, а затем со страхом на своем одутловатом лице. Потом сказал:

— Я прикажу их арестовать.

— Осторожнее, государь, — произнес Плэт. — Пока мы не можем обойтись без них: ведь никто из нас не умеет обслуживать орудия и антигравы. Лучше просто закрыть для них самую возможность бунта. Через две недели будут устроены игры и празднества в честь открытия нового театра.

— И что они намерены предпринять тогда?

— Мне не удалось точно установить, государь. Но я уже знаю достаточно, чтобы рекомендовать прибытие на Атлантиду дивизии валов. Разумеется, втайне и в самую последнюю минуту, чтобы бунтовщики не успели изменить свои планы. Им придется вовсе от них отказаться, а упущенный удобный момент не повторится еще долго. А я тем временем узнаю побольше. Если понадобится, мы обучим новых техников. И, государь, вряд ли стоит заранее кого-нибудь посвящать в это дело. Если техники преждевременно проведают о наших контрмерах, неизвестно, как все обернется.

Генсер подпер подбородок унизанной кольцами рукой, призадумался — и поверил.

«Шах Пепе С, — сказал про себя Фило Плэт. — Ты войдешь в историю, как Шах Пепе С».


Фило Плэт наблюдал за празднеством издали. Центральные площади Атлантиды были черны от толп. Отлично. Ему удалось выбраться лишь с трудом. И как раз вовремя, так как корабли дивизии валов уже повисли в небе.

Теперь они осторожно маневрировали, располагаясь в строгом порядке над аэродромом Атлантиды на поднятой платформе, которая вполне могла принять все корабли одновременно. Плэт торопливо взглянул на город. Толпы затихли, следя за незапланированным парадом, и ему показалось, что он никогда еще не видел столько высших, собравшихся вместе на Небесном Острове. Внезапно его оледенило опасение — еще можно предупредить, остановить…

И тут же он понял — поздно! Корабли опускались стремительно, надо было торопиться, если он хочет спастись на своем суденышке. С ужасом Плэт подумал, что друзья на Поверхности могли и не получить его вчерашнего предупреждения — или не поверить, получив. Если они не начнут действовать быстро, высшие сумеют оправиться от первого, пусть самого сокрушительного удара.

Он уже был в воздухе, когда валы приземлились — семь тысяч пятьсот каплеобразных кораблей накрыли аэродром точно сетью. Плэт гнал свой кораблик вверх, продолжая наблюдать.

И Атлантида вдруг погрузилась во тьму! Точно свечу накрыла могучая ладонь. Только сейчас она озаряла ночь ярким сиянием в радиусе пятидесяти миль, а теперь стала черным пятном на черном фоне.

В ушах Плэта тысячи воплей слились в единый панический крик невыразимого страха. Он продолжал полет, и волна от удара Атлантиды о поверхность Земли подхватила его кораблик и отшвырнула далеко-далеко.

Этот крик всегда звучал у него в ушах, не стихая.


Фултон уставился на Плэта:

— Ты это кому-нибудь рассказывал?

Плэт покачал головой. Мысли Фултона также перенеслись на четверть века назад.

— Конечно, мы получили твое сообщение. И ты прав: поверить ему было трудно. Многие опасались ловушки, даже когда пришло известие о Падении. Ну да это история. Высшие, те, кто был на Поверхности, впали в панику, и с ними было покончено, прежде чем они успели опомниться. Но объясни, — попросил он Плэта с внезапным беспощадным любопытством, — как ты это устроил? Мы всегда думали, что ты вывел из строя силовые установки.

— Знаю. Правда куда менее героична, Фултон. Мир предпочитает верить мифу. Пусть верит.

— Но я-то могу узнать правду?

— Если хочешь. Как я тебе уже говорил, высшие строили, строили и строили. Антигравитационные энергетические лучи должны были выдерживать вес зданий, атомных орудий и внешней оболочки — вес, который с годами удвоился, а затем утроился. Просьбы техников о более новых, более мощных установках отклонялись, поскольку высшие предпочитали располагать пространством и деньгами для своих дворцов, а энергии на данный момент всегда хватало. Техники, как я упомянул, уже дошли до точки, когда каждое новое строительство внушало им все возрастающие опасения. Я расспрашивал их и установил точно, насколько малым стал запас надежности. Они ждали только завершения постройки нового театра, чтобы опять обратиться к властям с просьбой о новых установках. Но они понятия не имели, что по моему совету Атлантиде внезапно придется принять тяжесть всех кораблей дивизии валов. Семь тысяч пятьсот кораблей, полностью экипированных! И когда валы приземлились, силовые установки не выдержали дополнительной нагрузки почти в две тысячи тонн. Они вышли из строя, и Атлантида превратилась в огромную скалу на высоте десяти миль над земной поверхностью. Такой скале оставалось только одно — рухнуть вниз.

Плэт встал, и они вместе пошли к их кораблю. Фултон невесело засмеялся:

— А знаешь, в названиях есть роковая сила.

— О чем ты?

— О том, что второй раз в истории Атлантида погибла под валами, хоть и не морскими.

Молодость

© Перевод Н. Щербиновской.
1
В окошко бросили горсть камней — и мальчишка завозился во сне. Бросили еще раз — он проснулся.

Сел на кровати, весь напрягшись. Тянулись секунды, а он все осваивался со своим странным окружением. Конечно, это не его родной дом. Он за городом. Здесь холоднее, чем в его краях, за окошком видна зелень.

— Тощий!

Его окликнули хриплым, встревоженным шепотом, и мальчишка дернулся к окну.

На самом деле у него было совсем другое имя, но его новый друг, с которым он познакомился накануне, едва взглянув на худощавую фигурку, сказал: «Ты — Тощий». И добавил: «А я — Рыжий».

На самом деле его тоже звали совсем иначе, но это имечко явно шло к нему.

Тощий крикнул:

— Эй, Рыжий! — и радостно замахал ему, стряхивая с себя остатки сна.

Рыжий продолжал все тем же хриплым шепотом:

— Тихо, ты! Хочешь всех перебудить?

Тощий вдруг заметил, что солнце едва поднялось над низкими восточными холмами, что тени еще длинные и размытые, а на траве роса. Он сказал уже тише:

— Чего тебе?

Рыжий махнул рукой — выходи на улицу.

Тощий быстро оделся и умылся — то есть быстренько брызнул на себя чуть тепловатой водичкой; она высохла, пока он бежал к выходу, а потом кожа опять стала влажной, на этот раз уже из-за росы.

Рыжий сказал:

— Давай потише. Если проснется ма, или па, или твой па, или еще кто, уж тут начнется: «Сейчас же марш домой, а то будешь бегать по росе — простудишься и умрешь».

Он так точно передал интонацию, что Тощий расхохотался и подумал, что, пожалуй, во всем свете нет такого занятного парня, как Рыжий.

— Ты что, каждый день сюда приходишь, вот как сейчас, а, Рыжий? — спросил он с интересом. — В такую рань, да? Когда весь мир будто принадлежит только тебе, ведь верно, Рыжий? И никого вокруг, и все так здорово. — Он ощутил прилив гордости оттого, что его допустили в этот таинственный мир.

Рыжий искоса взглянул на него и небрежно бросил:

— Я уже давно не сплю. Ты ничего не слышал ночью?

— А что?

— Да гром.

— А разве была гроза? — Тощий очень удивился. Он обычно не мог спать во время грозы.

— Да нет. Но гром был. Я сам слышал, подошел к окну, гляжу, а дождя-то нет. Только звезды и небо такое бледное. Понимаешь?

Тощий никогда не видел такого неба, но кивнул.

Они шли по траве вдоль бетонки, которая сбегала вниз, деля надвое окрестные просторы, и исчезала вдали между холмами. Дорога была такая древняя, что даже отец Рыжего не мог сказать сыну, когда ее построили. И все же на ней не было ни трещинки, ни выбоины.

— Ты умеешь хранить тайну? — спросил Рыжий.

— Конечно. А что за тайна?

— Ну просто тайна. Может, я скажу, а может, и нет. Я еще и сам не знаю.

Рыжий на ходу сломал длинный гибкий стебель папоротника, аккуратно очистил его от листочков и взмахнул им, как хлыстом. Вмиг он словно очутился на лихом скакуне, который встает на дыбы и грызет удила, сдерживаемый железной волей наездника. Но вот усталость взяла свое, он отбросил хлыст и загнал своего коня в самый дальний закоулок воображаемого мира — авось еще пригодится.

— Сюда приедет цирк, — сказал он.

— Ну какая же это тайна? Я уже давно знаю. Мне об этом папа сказал еще до того, как мы приехали.

— Да нет, тайна — это другое. Уж эта тайна что надо. Ты хоть раз бывал в цирке?

— Ясное дело.

— Ну и как, понравилось?

— Больше всего на свете.

Рыжий краешком глаза наблюдал за ним.

— Ну а тебе никогда не приходило в голову там остаться? То есть, я хочу сказать, навсегда.

Тощий пораскинул умом.

— Пожалуй, нет. Я хочу быть астрономом, как папа. По-моему, и он этого хочет.

— Хи! Астроном! — фыркнул Рыжий.

Тощий почувствовал, как перед его носом захлопнулись двери в новый, таинственный мир, и астрономия стала тоской зеленой.

Он сказал примирительно:

— Цирк — это, должно быть, занятнее.

— Ну а если тебе можно было бы поступить в цирк прямо сейчас? Что бы ты сделал?

— Я… я…

— Ну вот. — Рыжий презрительно усмехнулся.

Тощий обиделся.

— Ну и поступлю.

— Давай!

— Испытай меня!

Рыжий быстро повернулся к нему, взволнованный, весь как натянутая струна.

— Ты правда так думаешь? Хочешь со мной, да?

— Как это?

— Понимаешь, я все устроил, нас возьмут. А то, глядишь, когда-нибудь мы и сами откроем цирк. Мы будем самыми потрясными циркачами на свете. Это если ты пойдешь со мной. А не то… А не то я и сам справлюсь.

Новый мир был необыкновенным и волшебным, и Тощий ответил:

— Заметано, Рыжий! Я с тобой! Что ты затеял? Скажи мне все как есть.

— Догадайся. Кто в цирке всех главней?

Тощий отчаянно соображал. Он хотел попасть в точку. Наконец он сказал:

— Акробаты?

— О господи! Да я бы палец о палец не ударил, чтобы увидеть акробатов!

— Тогда не знаю.

— Звери, вот кто! Какие номера самые интересные? Где больше всего народу? Даже в самых лучших цирках самые лучшие номера — это которые со зверями!

— Ты так думаешь?

— Все до единого так думают. Спроси кого хочешь. Так вот, сегодня утром я нашел зверьков. Двух зверьков.

— Ты их поймал?

— Еще бы. Это и есть моя тайна. Ты не протрепешься?

— Что за вопрос!

— Ладно. Я запер их в амбаре. Хочешь посмотреть?

Они были почти рядом с амбаром, невдалеке чернела его большая, настежь распахнутая дверь. Черным-черно. Они все время шли к этому амбару. Тощий остановился. Он старался не выдать волнения.

— А они большие?

— Да разве бы я их обдурил, если б они были большие? Они тебе ничего не сделают. Я посадил их в клетку.

Они уже вошли в амбар, и Тощий увидел большую клетку, висевшую на крюке под крышей и накрытую грубым брезентом.

Рыжий сказал:

— У нас здесь обычно живет птичка или еще кто-нибудь. Главное, им отсюда не выбраться. Полезли на чердак.

Они вскарабкались по деревянной лестнице, и Рыжий подтянул клетку к себе.

Тощий ткнул пальцем в брезент:

— А здесь, кажется, дырка.

Рыжий нахмурился:

— Откуда она взялась?

Он приподнял брезент, заглянул внутрь и с облегчением произнес:

— Они там!

— Брезент вроде бы обгорел, — с беспокойством заметил Тощий.

— Ну, ты как — хочешь смотреть или нет?

Тощий неуверенно кивнул. В конце концов, он не был убежден, что хочет. А вдруг они…

Но Рыжий сбросил брезент. Вот они. Двое, как он и говорил.

Маленькие и противные на вид. Как только брезент убрали, зверьки кинулись к ребятам. Рыжий осторожно ткнул их пальцем.

— Берегись! — крикнул Тощий.

— Они не тронут, — бросил Рыжий. — Ты когда-нибудь видел таких?

— Нет.

— Представляешь, как в цирке все за них ухватятся?

— А если они слишком маленькие для цирка, что тогда?

Рыжий разозлился. Он отпустил клетку, и та начала раскачиваться словно маятник.

— Идешь на попятную?

— Вовсе нет. Я только…

— Не беспокойся, не такие уж они маленькие. Меня-то сейчас беспокоит только одно.

— Что?

— Ведь я должен продержать их в клетке, пока не приедет цирк, верно? Так вот, мне нужно узнать, что они едят.

А клетка все раскачивалась, и маленькие пойманные зверьки цеплялись за прутья, делая ребятам какие-то знаки, странные и быстрые, будто эти существа были разумными.

2
Астроном вошел в столовую при полном параде. Он ощущал себя гостем.

— А где молодежь? — спросил он. — Моего сына нет дома.

Промышленник улыбнулся:

— Они уже давно гуляют. Но женщины заставили их позавтракать, так что не беспокойтесь. Известное дело — молодость!

«Молодость»! Казалось, это слово заставило Астронома задуматься.

Завтракали в молчании. Только один раз Промышленник бросил:

— Вы и вправду считаете, что они придут?

— Придут, — отвечал Астроном.

И все.

После завтрака Промышленник сказал:

— Вы уж меня извините. Хоть убей, не пойму, зачем вам выкидывать такие трюки? Вы действительно с ними говорили?

— Так же, как сейчас с вами. Только телепатически. Они умеют передавать мысли на расстояние.

— Я понял это из вашего письма. Но как они передают мысли, интересно выяснить.

— Ну, этого я не знаю. Конечно, я их спросил, но не добился четкого ответа. Впрочем, возможно, я чего-то не разобрал. Для этого нужно какое-то устройство, проецирующее мысли, и, что особенно важно, необыкновенная сосредоточенность как индуктора, так и перцепиента. До меня не сразу дошло, что они пытаются передать мне мысль. Может быть, телепатия — одно из научных достижений, которым они с нами поделятся.

— Может быть, — ответил Промышленник, — Но подумайте о том, как это открытие может изменить нашу общественную жизнь. Передатчик мыслей!

— А почему бы и нет? Перемены для нас полезны.

— Не думаю.

— Перемены нежелательны только для старости, —сказал Астроном. — А ведь расы могут стариться так же, как и люди.

Промышленник указал на окно:

— Видите эту дорогу? Ее построили давным-давно. Сумели бы мы теперь построить такую? Сомневаюсь. Когда прокладывали эту дорогу, раса была молодой.

— Тогда? Да! По крайней мере, новое не внушало им страха.

— Лучше бы оно внушало! Что же сталось с нашими предками? Они уничтожены, доктор! Что хорошего в молодости и в новизне? Мы сейчас живем лучше. В мире больше нет войн, мы медленно продвигаемся вперед. Они это доказали, те, кто построил эту дорогу… Как мы условились, я поговорю с вашими гостями, если они приедут. Но мне кажется, я только попрошу их уехать.

— Слушайте! Прежде чем вам написать, я изучил ваше экономическое положение.

— И установили, что я платежеспособен? — улыбаясь, перебил его Промышленник.

— Ну да. О, я вижу, вы шутите? А впрочем, может, в вашей шутке есть доля правды. Ваша платежеспособность ведь ниже, чем у вашего отца, а у него была ниже, чем у вашего деда. Ваш сын, возможно, будет вообще неплатежеспособным. С каждым годом планете все труднее поддерживать производство на существующем уровне, хотя это крайне низкий уровень по сравнению с тем, который был раньше. Мы возвратимся к натуральному хозяйству, а потом что? Опять в пещеры?

— А если обогатить расу новыми техническими знаниями, то все изменится?

— Дело не только в знаниях. Здесь важнее эффект от самих изменений, от расширения горизонтов. Послушайте, сударь, я обратился к вам не только потому, что вы богаты и имеете влияние на правительственные круги, а потому, что у вас необычная для наших дней репутация: вы человек, который может порвать с традициями. Наши соотечественники будут противиться новшествам, а вы знаете, как на них воздействовать, как добиться того…

— Чтобы возродить молодость нашей расы?

— Да.

— Скажите мне, — поинтересовался Промышленник, — что хотят эти друзья из космоса в обмен на свои достижения?

Астроном колебался, затем признался:

— Я буду с вами откровенен. Они прибыли с планеты, обладающей большей, чем наша, массой. Наша богаче легкими элементами.

— Им нужен магний, алюминий?

— Нет. Углерод и водород. Им нужны уголь и нефть.

— В самом деле?!

Астроном торопливо вставил:

— Вы хотите спросить, зачем существам, которые освоили космические полеты, а следовательно, овладели атомной энергией, уголь и нефть? Я не могу ответить на этот вопрос.

Промышленник улыбнулся:

— Зато я могу. Вот вам лучшее подтверждение правдивости ваших же слов. На первый взгляд может показаться, что при атомной энергии уголь и нефть не нужны. Однако они не только сырье для производства энергии, они всегда будут основным сырьем для всех отраслей органической химии. Пластмассы, красители, медикаменты, растворители. Промышленность не может обойтись без них даже в атомный век. Но я бы сказал, что, хоть уголь и нефть недорогая плата за мучения и заботы молодой расы, все же эти уголь и нефть обойдутся нам очень дорого, если мы не получим ничего взамен.

Астроном вздохнул:

— А вон и наши мальчики.

В открытое окно видно было, как они стоят на лугу и оживленно разговаривают. Сын Промышленника сделал властный жест, сын Астронома кивнул и побежал к дому.

— Вот она, молодость, о которой вы говорили. У нашей расы столько же молодых, сколько было всегда, — заметил Промышленник.

— Да. Но мы делаем все, чтоб они быстро состарились.

Тощий вбежал в комнату, дверь громко хлопнула за ним.

— Что случилось? — недовольно проворчал Астроном.

Тощий удивленно поднял глаза и остановился.

— Извините. А я и не знал, что здесь кто-то есть. Простите, что я вам помешал. — Он старательно подбирал самые вежливые выражения.

— Да ничего, все в порядке, — сказал Промышленник.

Но Астроном заметил.

— Даже если ты входишь в пустую комнату, не обязательно хлопать дверью.

— Ерунда, — запротестовал Промышленник. — Парнишка не сделал ничего плохого. Вы его браните просто за то, что он молод. И это вы, с вашими взглядами! Подойди-ка сюда, парень! — обратился он к Тощему.

Тощий медленно приблизился.

— Как тебе здесь нравится?

— Очень, сэр, благодарю вас.

— Показал ли тебе мой сын наше поместье?

— Да, сэр. Рыжий, то есть…

— Ничего, ничего. Называй его Рыжим. Я его сам так зову. А теперь скажи, чем вы сейчас занимаетесь?

Тощий отвернулся:

— Мы… мы проводим исследования, сэр.

Промышленник повернулся к Астроному:

— Вот вам юношеская любознательность и жажда приключений. Наша раса еще не утратила этих свойств.

— Сэр? — спросил Тощий.

— Да, парень.

Мальчишка помолчал, пытаясь понять, о чем речь, потом сказал:

— Рыжий велел мне принести что-нибудь вкусненькое, но я не очень понял что. Вот я и не хотел говорить.

— Ну что ж, спроси кухарку. У нее найдется что-нибудь вкусненькое для таких юнцов, как вы.

— Сразу видно, что сын мой воспитывался в городе, — сказал Астроном.

— Ну что вы, это не страшно, — возразил Промышленник.

— О нет, сэр. Это не для нас, а для зверьков.

— Для зверьков?

— Да, сэр. Что едят звери?

— А что это за звери, парень?

— Они маленькие, сэр.

— Тогда попробуйте дать им листья или траву, а если они не станут есть, может, им понравятся орехи или ягоды.

— Благодарю вас, сэр.

Тощий выбежал из комнаты, но на этот раз осторожно закрыл за собой дверь.

— Вы думаете, они поймали зверьков живьем? — спросил Астроном. Он был явно встревожен.

— Ну, это дело обычное. В моем поместье охота запрещена, и все животные стали ручными, здесь много грызунов и мелкой живности. Рыжий то и дело таскает домой всяких тварей. Только ненадолго они его занимают.

Он посмотрел на стенные часы:

— Ваши друзья уже должны прибыть, как вы думаете?

3
Качка прекратилась. Стало темно. Воздух чужой планеты не подходил для Исследователя. Атмосфера была густой, как суп, и он не мог глубоко вздохнуть. И даже если…

Внезапно испугавшись одиночества, он потянулся и потрогал теплого Торговца. Очевидно, тот спал: он тяжело дышал, время от времени дрожь пробегала по телу. Исследователь решил не будить его. Это все равно ни к чему. Спасения не будет, это ясно. Это расплата за высокие барыши, которые приносила неограниченная конкуренция. Торговец, открывший новую планету, получал монополию на торговлю с ней в течение десяти лет. Он мог торговать в одиночку или, что более вероятно, продать это право всем желающим на жестких условиях. Из-за этого поиски новых планет велись под большим секретом и как можно дальше от обычных торговых путей. У них не было почти никакой надежды на то, что хоть один корабль окажется в пределах их субэфирной связи, разве что произойдет невероятное. Даже если бы они были в своем корабле, а не в этой… этой… клетке.

Исследователь схватился за толстые прутья. Даже если уничтожить прутья, а это нетрудно сделать, им не спрыгнуть — слишком высоко.

Все шло из рук вон плохо. Еще до этого приземления они дважды приземлялись на корабле-разведчике, установили контакт с местными жителями, чудовищно большими, но кроткими и доброжелательными существами. Лучшего рынка и желать нельзя. Очевидно, когда-то у них была высокоразвитая промышленность, но они не сумели избежать нежелательных последствий.

Эта планета поражала своими размерами. Особенно удивлялся Торговец. Он уже знал, какая она огромная, и все же, подойдя к ней на расстояние двух световых секунд и взглянув на экран обзора, пробормотал: «Невероятно!»

— О! Бывают планеты и больше этой, — невозмутимо сказал Исследователь. Чрезмерная восторженность не к лицу Исследователю.

— Заселена?

— Да.

— Ого, вашу планету можно утопить вон в том большом океане.

Исследователь улыбнулся. Это был деликатный намек на его родину — планету Арктур, по размерам уступавшую большинству планет. Он сказал:

— Не совсем так.

— И здешние жители такие же большие, как и их мир? — спросил Торговец.

Казалось, такая перспектива не слишком радовала его.

— Почти в десять раз больше нас.

— А вы уверены, что они настроены дружелюбно?

— Трудно сказать. Дружба между чуждыми культурами — дело неверное. Но мне кажется, жители этой планеты не опасны.

Тут Исследователь услышал мощный рев двигателей.

— Что-то мы слишком быстро снижаемся, — нахмурился он.

Начали обсуждать, не опасно ли садиться на несколько часов раньше расчетного времени. Планета, к которой они приближались, была огромна для кислородно-водяного мира. Гравитационный потенциал был высок, а бортовой компьютер не давал информации о траектории при посадке в зависимости от гравитационного потенциала. Значит, Пилоту придется выполнять посадку вручную.

Торговец потребовал немедленно произвести посадку, но почувствовал, что это требование нужно аргументировать. Он сердито сказал Исследователю:

— Вы думаете, что Пилот не знает своего дела? Ведь он уже два раза справлялся с посадкой!

Да, подумал Исследователь, на корабле-разведчике, а не на этой неуклюжей грузовой посудине. Вслух он не сказал ничего, только глядел на локатор обзора. Они спускались слишком быстро. Сомнений не оставалось. Слишком быстро.

— Что вы молчите? — с раздражением спросил Торговец.

— Ну если уж вам так хочется, чтобы я говорил, я бы посоветовал вам пристегнуть ремни и помочь мне наладить катапультирующее устройство.

Пилот вступил в схватку со стихией. Он не был новичком. Корабль, объятый пламенем, со свистом рассекал слои атмосферы, необычно плотные даже для гравитационного потенциала этой планеты. Но несмотря ни на что, до последнего момента казалось, что Пилот справится с кораблем.

Он даже придерживался заданного курса на определенную точку северного континента, следуя расчетной траектории. Если бы счастье им улыбнулось, их посадку вечно приводили бы как пример героического и мастерского управления в безнадежных условиях. Но когда победа была уже рядом, Пилот не выдержал физического и нервного напряжения и чуть сильнее нажал рычаг управления. Корабль, который почти выровнялся, опять камнем пошел вниз.

Уже не было времени исправлять ошибку. До поверхности планеты оставалось ничтожное расстояние. Пилот не покинул кабины, он думал только о том, как бы уменьшить силу удара при падении, как бы сохранить корабль. Пока корабль бешено пробивался сквозь плотные слои атмосферы, удалось включить несколько катапультирующих устройств, и только одно — вовремя.

Когда Исследователь очнулся и поднялся на ноги, он был почти уверен, что, кроме него и Торговца, больше никто не уцелел. А возможно, остался в живых только он. Его паритель сгорел на такой высоте, что падение его оглушило. Может, Торговцу повезло еще меньше.

Его окружала густая, жесткая трава, и вдали виднелись деревья, по виду напоминавшие деревья его родного Арктура, только они свободно разместились бы под их нижними ветвями.

Он крикнул. Его голос глухо прозвучал в плотном воздухе. Торговец ответил. Исследователь бросился на голос, с трудом продираясь сквозь жесткие заросли, преграждавшие путь.

— Вы ранены? — спросил он.

Торговец сморщился от боли:

— Я что-то растянул, мне трудно ходить.

Исследователь осторожно ощупал его.

— Не думаю, что это перелом. Вы должны идти, несмотря на боль.

— Нельзя ли сначала отдохнуть?

— Прежде всего поищем корабль. Если он не поврежден или если его можно отремонтировать, тогда живем. Если нет, то наше дело плохо.

— Минуточку. Дайте мне отдышаться.

Исследователь и сам был рад этой передышке. Торговец уже закрыл глаза. Исследователь тоже.

Услышав звук шагов, он открыл глаза. «Никогда не спите на чужой планете», — мелькнула в его голове запоздалая мысль.

Торговец проснулся, и его вопль был полон ужаса. Исследователь крикнул ему:

— Всего лишь туземец! Он вас не тронет!

Но тут гигант наклонился, схватил их и прижал к своему уродливому телу.

Торговец отчаянно сопротивлялся, и, конечно, напрасно.

— Неужели вы не можете поговорить с ним? — взвыл он. Исследователь только покачал головой:

— Мой проектор на него не действует. Он не будет слушать.

— Тогда взорвите его. Взорвите его к чертям!

— Это невозможно.

Он чуть не добавил «идиот». Исследователь старался сохранять самообладание.

— Но почему? — кричал Торговец. — Ведь вы можете дотянуться до своего взрывателя. Я его ясно вижу. Не бойтесь упасть!

— Все намного сложнее! Если убить чудовище, вы никогда не сможете торговать с этой планетой. Вам даже не удастся взлететь с нее. Вы, вероятно, не доживете до вечера.

— Но почему? Почему?

— Потому что это молодой представитель вида. Вы должны знать, что происходит, если торговец убивает детеныша, даже случайно. И кроме того, если мы попали туда, куда хотели, то мы находимся во владениях могущественного аборигена. А это может быть один из его выводка.

Так они попали в тюрьму. Они осторожно выжгли кусочек толстого плотного материала, которым была накрыта клетка, и им стало ясно, что прыгнуть с такой высоты означало бы наверняка разбиться.

И вот еще раз клетка закачалась и, описав дугу, замерла. Торговец скатился в нижний угол и ощетинился. Покрывало приподнялось, хлынул свет. У клетки стояли два молодых туземца. «Внешне они мало чем отличаются от взрослых экземпляров, — подумал Исследователь, — хотя, конечно, поменьше ростом».

Меж прутьев просунули пучок зеленых стебельков, похожих на камыш, они приятно пахли, но на них были комочки земли.

Торговец отшатнулся и хрипло сказал:

— Что это они делают?

— По-моему, пытаются нас кормить. По крайней мере, это что-то вроде здешней травы.

Покрывало задернули и клетку отпустили. Она опять покачалась вместе с пучком стеблей между прутьев.

4
При звуке шагов Тощий вздрогнул и засветился радостью, когда оказалось, что это всего лишь Рыжий.

— Вокруг никого. Я все глаза проглядел, это уж точно, — сказал он.

— Шш… Ну-ка посмотри, — ответил Рыжий. — Возьми и сунь в клетку. Мне пришлось сбегать домой.

— А что это? — Тощий неохотно протянул руку.

— Фарш. Ты что, никогда не видел фарша? Зачем же я посылал тебя домой? Ты должен был принести его, а не эту дурацкую траву.

Тощего обидел его тон.

— Откуда я знал, что они не едят траву? И потом, фарш таким не бывает. Он бывает в целлофане, и он не такого цвета.

— Так то в городе. А здесь мы сами готовим фарш, и он всегда такого цвета, пока его не пожаришь.

— Так ты говоришь, он сырой? — Тощий быстро отодвинулся.

Рыжий возмутился:

— Уж не думаешь ли ты, что животные едят приготовленную пищу? Ну-ка бери, оно тебя не съест. Я тебе говорю, у нас времени в обрез.

— Почему? Что делается в доме?

— Не знаю. Мой отец ходит с твоим отцом. Может, они ищут меня. Может быть, кухарка сказала им, что я взял мясо. Во всяком случае, нельзя, чтобы они нашли нас здесь.

— Ты без спроса взял мясо у кухарки?

— У этого краба-то? Конечно. Она и капли воды мне не даст без разрешения отца. Ну же, бери!

Тощий взял большой комок фарша, хотя при этом у него по коже побежали мурашки. Он повернулся к амбару, а Рыжий быстро побежал к дому.

Приблизившись к взрослым, Рыжий замедлил шаг, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы установить дыхание, а затем сделал вид, что беззаботно прогуливается.

— Здорово, пап. Хелло, сэр, — поздоровался он.

— Стой-ка, Рыжий, у меня к тебе вопрос, — сказал отец.

Рыжий повернулся к нему с безразличным видом:

— Да, пап?

— Мама сказала, что ты сегодня очень рано встал.

— Не очень, пап. Незадолго до завтрака.

— Ты говорил, тебя что-то разбудило сегодня ночью?

Рыжий помедлил с ответом. Потом признался:

— Да, сэр.

— Что тебя разбудило?

Рыжий не заметил в вопросе никакого подвоха. Он сказал:

— Не знаю, пап. Сперва было что-то вроде грома, а потом что-то вроде упало.

— Не можешь сказать, откуда доносились звуки?

— Вроде из-за холма.

Это была правда, да к тому же очень ему на руку, потому что холм был в противоположной стороне от амбара.

Промышленник взглянул на своего гостя:

— Не прогуляться ли нам к холму, а?

— Я готов, — ответил Астроном.

Рыжий посмотрел им вслед; повернувшись, он увидел Тощего, который выглядывал из-за кустов шиповника.

— Иди сюда! — помахал ему Рыжий.

Тощий вышел из-за кустов.

— Они сказали что-нибудь про мясо?

— Нет. По-моему, они ничего не знают. Они пошли к холму.

— Для чего?

— Почем я знаю! Они расспрашивали меня о громе, который я слышал. Послушай, зверьки съели мясо?

— Хм, — осторожно произнес Тощий, — они его рассматривали и как бы принюхивались.

— Ладно, — сказал Рыжий. — Я думаю, они его съедят. Господи, должны же они хоть что-то есть. Давай пойдем к холму, посмотрим, что собираются делать наши родители.

— А как же зверьки?

— Не беспокойся, все в порядке. Нельзя же все время сидеть с ними. Ты им дал воды?

— Конечно. Они напились.

— Вот видишь. Пошли. Заглянем к ним после полдника. Вот что я тебе скажу. Мы им принесем фруктов. Кто же отказывается от фруктов?

И они побежали вверх по склону. Рыжий, как всегда, впереди.

5
— Вы думаете, это был гул корабля при посадке? — спросил Астроном.

— А вам как кажется?

— Если это так, вероятно, все погибли.

— А может быть, и нет, — нахмурился Промышленник.

— Но если они приземлились и не погибли, то где же они?

— Надо подумать.

Он все еще хмурился.

— Я вас не понимаю, — заметил Астроном.

— А если они враждебно настроены?

— О нет! Я говорил с ними, они…

— Вы с ними говорили! Положим, это рекогносцировка. А что будет дальше? Вторжение?

— Но у них только один корабль, сэр!

— Это они так говорят. А у них за спиной может быть целый флот.

— Я уже говорил вам об их размерах. Они…

— Не важно, какие там у них размеры, если их оружие превосходит наше.

— Я не подумал об этом.

— А меня это с самого начала беспокоило, — продолжал Промышленник. — Вот почему, получив ваше письмо, я согласился встретиться с ними. Не для того, чтобы идти на какие-то неприемлемые для нас предложения по торговле, а для того, чтобы узнать их истинные цели. Я не предполагал, что они будут избегать встречи.

Вдруг он осмотрелся и спросил:

— Куда же мы забрели? По-моему, ничего из наших поисков не получится.

Но Астроном, шедший немного впереди, хрипло проговорил:

— Нет, сэр. Посмотрите сюда!

6
Рыжий и Тощий тайно следовали за старшими. Им помогало то, что отцы были взволнованы и поглощены разговором. Они не могли толком рассмотреть объект своих поисков — мешали заросли, в которых приходилось скрываться.

— Ну и ну! Ты только посмотри на эту штуку! Сияет, как серебро! — сказал Рыжий.

Но особенно взволнован был Тощий. Он вцепился в товарища.

— Я знаю, что это такое. Это космический корабль. Верно, из-за этого мой отец и приехал сюда. Он один из самых известных астрономов в мире, и твой отец пригласил его, когда космический корабль приземлился в ваших краях.

— Что ты болтаешь? Да мой отец понятия не имел о том, что это за штука. Он пришел сюда только потому, что я слышал раскат грома. И кроме того, космических кораблей не существует.

— Нет, существуют. Ну-ка взгляни: посмотри на эти круглые штуки. Это дюзы. А вон ракетные двигатели.

— Откуда ты все это знаешь?

Тощий вспыхнул:

— Я читал об этом. У моего отца есть книга. Старые книги.

— Хм. Все выдумываешь.

— Ничего не выдумываю: мой отец преподает в университете, ему нельзя без книг. Это же его работа.

Он уже говорил на высоких нотах, и Рыжему пришлось одернуть его.

— Хочешь, чтоб нас услышали? — с негодованием прошептал он.

— Ладно, а все же это космический корабль!

— Послушай, Тощий, ты думаешь, что это корабль из другого мира?

— Должно быть. Посмотри, как мой отец осматривает его. Он бы так не интересовался, если бы это было что-нибудь другое.

— Другие миры! А где они, эти другие миры?

— Везде. Возьми, например, планеты. Некоторые из них такие же миры, как наш. А может, и у других звезд тоже есть планеты. Наверное, планет триллионы.

Рыжий чувствовал себя уничтоженным и поверженным. Он пробормотал:

— Ты сошел с ума!

— Хорошо же. Я тебе покажу.

— Эй, ты куда?

— Спрошу отца. Надеюсь, ему-то ты поверишь, что профессор астрономии знает…

Он поднялся во весь рост.

— Эй! Ты что, хочешь, чтобы они нас увидели? — сказал Рыжий. — Они же не догадываются, что мы здесь. Хочешь, чтобы лезли к нам с расспросами и узнали про зверьков?

— А мне плевать! Ты сказал, что я сумасшедший…

— Эх ты, ябеда! Ты же обещал, что никому не проговоришься!

— Я и не собираюсь проговариваться. Но если они сейчас все узнают, сам будешь виноват — ведь это ты начал спорить, ты сказал, что я сумасшедший.

— Беру свои слова обратно, — буркнул Рыжий.

— Ну тогда ладно.

Тощий был немного разочарован. Он хотел подойти поближе к космическому кораблю, но не мог нарушить клятву.

— Больно уж он мал для космического корабля, — сказал Рыжий.

— Конечно, потому что это, наверное, разведчик.

— Держу пари, отцу не удастся даже заглянуть в эту штуковину.

Тощий считал это слабым местом и в собственных рассуждениях и поэтому промолчал.

Рыжий поднялся на ноги, ему явно надоело приключение.

— Знаешь, давай уйдем отсюда. У нас свои дела, не пялиться же целый день на какой-то там старый космический корабль. Нам надо заняться зверьками, если мы хотим стать циркачами. Это для циркачей самое первое дело. Они должны заботиться о животных. Вот я и собираюсь это сделать, — с добродетельным видом закончил он.

— Ну что ты, Рыжий? У них там полно мяса. Давай подождем, — сказал Тощий.

— А что ждать? И потом, мой отец и твой отец собираются уходить, и уже пора полдничать. И вообще, Тощий, мы не должны вызывать подозрений, а то они начнут расспрашивать. Неужели ты никогда не читал детективов? Если ты затеял большое дело и не хочешь, чтобы тебя поймали, главное — действовать как обычно. Тогда никто ничего не заподозрит. Это первая заповедь…

— Ну ладно.

Тощий неохотно поднялся. В этот момент затея с цирком показалась ему нестоящей и старомодной по сравнению с блистательной карьерой астронома, и он недоумевал, как он мог связаться с глупыми прожектами Рыжего.

Они пошли вниз по склону. Тощий, как всегда, позади.

7
— Что меня поражает, так это качество работы, — сказал Промышленник. — Никогда не видывал такой конструкции.

— Ну и что с того? — отрезал Астроном. — Ведь никого из них не осталось. Второго корабля не будет. Они обнаружили жизнь на нашей планете случайно.

— Да, тут была авария, это ясно.

— Корабль почти не поврежден. Его можно было бы отремонтировать, если бы хоть один из путешественников уцелел.

— Если они уцелели, все равно о торговых отношениях и думать не приходится. Очень уж они не похожи на нас. Неудобств много будет. Так или иначе, все кончено.

Они вошли в дом, и Промышленник спросил жену:

— Полдник уже готов, дорогая?

— Да нет. Видишь ли… — Она в нерешительности посмотрела на Астронома.

— Что случилось? — спросил Промышленник. — Что же ты молчишь? Думаю, наш гость простит нас.

— Умоляю, не обращайте на меня внимания, — пробормотал Астроном. Он незаметно отошел в дальний угол комнаты.

— Видишь ли, дорогой, кухарка очень расстроена, — торопливо, низким голосом проговорила его жена. — Я утешала ее все утро и, честное слово, не знаю, зачем Рыжий сделал это.

— Что он натворил?

— Он взял почти весь фарш, — сказала она.

— И съел его?

— Ну, надеюсь, что нет. Ведь он сырой.

— Тогда зачем он ему понадобился?

— Представления не имею. Я видела Рыжего только за завтраком. Кухарка в ярости. Она заметила, как он удирал из кухни, и в чаше почти не осталось фарша. А фарш предназначался для полдника. Ты же знаешь кухарку. Ей пришлось готовить что-то другое, а это значит, что теперь целую неделю от нее покоя не будет. Поговори с Рыжим, дорогой, и пусть он больше носа не показывает на кухню. И не мешало бы ему извиниться перед кухаркой.

— Только этого не хватало! Она служит у нас, и, если мы не жалуемся на изменения в меню, ей-то что?

— Но ей приходится выполнять двойную работу. Она уже поговаривает об уходе. А попробуй-ка сейчас найти хорошую кухарку. Помнишь, какая у нас была до нее?

Это был сильный довод.

— Видимо, ты права, — сказал Промышленник. — Я поговорю с ним, как только он придет.

— Да вот он.

Рыжий весело вошел в дом со словами:

— Кажется, пора полдничать. — Он взглянул на отца, потом на мать, и в нем мгновенно проснулись подозрения. — Пойду сначала помоюсь, — сказал он и направился к другой двери.

— Минуту, сынок, — остановил его Промышленник.

— Сэр?

— Где твой маленький друг?

— Да где-то рядом, — беспечно ответил Рыжий. — Мы вроде вместе гуляли, потом я оглянулся, а его нет. — Это было правдой, и Рыжий почувствовал под собою твердую почву. — Я ему сказал, что пора полдничать, говорю: по-моему, пора полдничать; говорю: надо возвращаться домой; а он говорит: да. Я и пошел, а потом, когда я был уже около ручья, оглядываюсь, а…

Астроном прервал его словоизлияние, оторвавшись от журнала, который он перелистывал:

— Я нисколько не беспокоюсь о моем юнце. У него есть голова на плечах. Не ждите его к столу.

— Все равно полдник еще не готов, доктор. — Промышленник опять повернулся к сыну. — И откровенно говоря, потому, сынок, что кухарка кое-чего недосчиталась. Тебе нечего сказать?

— Сэр?

— Как это ни противно, но придется объясниться начистоту! Зачем ты взял фарш?

— Фарш?

— Да, фарш.

— Ну, я был немного… — начал было Рыжий.

— Голоден? — подсказал отец. — И тебе захотелось сырого мяса?

— Нет, сэр. Оно мне было вроде бы нужно.

— Для чего именно?

Рыжий молчал с жалким видом.

Но тут опять вмешался Астроном:

— Если вы позволите вставить словечко, я вам напомню, что как раз после завтрака мой сын зашел и спросил, что едят животные.

— О, вы правы! Какой же я дурак, что забыл об этом! Послушай, Рыжий, ты взял мясо для твоего ручного зверька?

Рыжий с трудом подавил негодование.

— Так вы хотите сказать, что Тощий заходил сюда и наябедничал, что у меня есть зверьки? Он пришел к вам и проболтался, да? Он сказал, что у меня есть зверьки?

— Нет. Он этого не говорил, а просто спросил, чем питаются животные. Вот и все. И вообще, если уж он пообещал тебя не выдавать, он не выдаст. Это твоя собственная глупость выдала тебя — ты взял без спроса фарш. А это называется воровством. Теперь отвечай без уверток — есть у тебя зверек?

— Да, сэр.

Это было сказано едва слышным шепотом.

— Отлично! Придется тебе избавиться от него. Понятно?

— Ты хочешь сказать, что у тебя есть хищное животное, да, Рыжий? — вмешалась мать. — Оно может тебя укусить, и у тебя будет заражение крови.

— Они совсем крохотулечки, — сказал Рыжий дрожащим голосом, — Если их тронуть, они едва шевелятся.

— Они? Сколько же их у тебя?

— Два.

— Где они?

Промышленник дотронулся до руки жены.

— Не мучай ребенка, — сказал он тихо. — Если он обещает избавиться от них, он так и сделает, и этого наказания с него достаточно.

И он выкинул из головы и Рыжего, и его зверьков.

8
Полдник уже подходил к концу, как вдруг Тощий ворвался в столовую. Какое-то мгновение он стоял в растерянности, а потом закричал почти в истерике:

— Мне надо поговорить с Рыжим! Я должен ему что-то сказать!

Рыжий посмотрел на него со страхом, а Астроном заметил:

— Сын, не очень-то ты воспитан. Ты заставил нас ждать себя.

— Прости, отец.

— О, не сердитесь на парнишку, — сказала жена Промышленника. — Пусть поговорит с Рыжим, если хочет, а полдник от них не уйдет.

— Мне нужно поговорить с Рыжим наедине, — настаивал Тощий.

— Ну хватит, хватит, — сказал Астроном со скрытым раздражением. — Садись.

Тощий повиновался, но ел без особого аппетита, да и то только тогда, когда кто-нибудь глядел прямо на него.

Рыжий перехватил его взгляд и тихо спросил:

— Что, зверьки убежали?

Тощий покачал головой и прошептал:

— Нет, это…

Астроном бросил на него строгий взгляд, и Тощий осекся.

Едва полдник закончился, Тощий выскользнул из комнаты, незаметно пригласив Рыжего следовать за ним.

В молчании они дошли до ручья. Тут Рыжий разом повернулся к своему спутнику.

— Слушай, с чего это тебе взбрело в голову сказать моему отцу, что мы кормим животных?

— Да я и не говорил. Я только спросил, чем кормят животных, — запротестовал Тощий. — Это не значит сказать, что мы кормим их. И кроме того, дело не в этом, Рыжий.

Но Рыжий еще не простил обиды.

— А потом куда ты запропастился? Я думал, ты идешь домой. По-ихнему получается, будто я виноват, что тебя не было.

— Я все пытаюсь тебе объяснить, если ты помолчишь хоть минуту. Ты же мне словечка вставить не даешь.

— Ну что ж, валяй выкладывай, если у тебя есть что.

— Я пошел обратно к кораблю. Родителей там уже не было, а я хотел посмотреть, что это за штука.

— Это не космический корабль, — мрачно сказал Рыжий. Ему нечего было терять.

— Вот именно что космический корабль. Туда можно заглянуть через иллюминаторы, я и заглянул, и они там мертвые. — Он был очень бледен. — Все до одного мертвые.

— Кто мертвые?

— Да зверьки! — закричал Тощий. — Такие же, как наши! Только они не зверьки, это жители других планет.

На мгновение Рыжий окаменел. Он и не подумал усомниться в правоте Тощего, слишком искренне тот был взволнован. Рыжий только сказал:

— Ну и ну!

— Вот. Что теперь делать? Ей-же-ей, будет нам взбучка, если они узнают!

Тощего всего трясло.

— Может, лучше их выпустить? — спросил Рыжий.

— Они на нас наябедничают.

— Да они не могут говорить на нашем языке. Ведь они с другой планеты.

— Нет, могут. Я помню, как мой отец говорил о всяком таком с мамой, ну, он не знал, что я в комнате. Он говорил, что есть пришельцы, которые могут говорить без всяких слов. Вроде бы телепатия. Я думал, он фантазирует.

— Да… Ну и ну! То есть ну и ну! — Рыжий взглянул на Тощего. — Ну ладно, слушай. Мой отец велел мне избавиться от них. Давай зароем их, что ли, где-нибудь или бросим в ручей.

— Он тебе так велел?

— Он заставил меня признаться, что у меня есть зверьки, а потом сказал: «Придется избавиться от них». Должен же я делать то, что он говорит! Ведь он мой отец!

У Тощего немного отлегло от сердца. Это был отличный выход из положения.

— Хорошо. Идем прямо туда и опередим их. Ох, если они их найдут, будет нам на орехи!

Они бросились к амбару, обуреваемые невыразимыми видениями.

9
Совсем иное дело — видеть в них «людей». Как животные они были занятны, но как «люди» — ужасны! Их глаза, которые раньше представлялись маленькими невыразительными точками, теперь, казалось, следили за Рыжим и Тощим с явной злобой.

— Они издают звуки, — прошептал Тощий.

— Наверное, разговаривают или что-то вроде того, — сказал Рыжий.

Забавно, что раньше они слышали эти звуки, но не придавали им значения. Рыжий не сдвинулся с места. Тощий — тоже.

Брезент был откинут, но они просто наблюдали. Тощий заметил, что зверьки не дотронулись до фарша.

— Ну как, будешь действовать? — спросил Тощий.

— А ты?

— Ты их нашел!

— Сейчас твоя очередь.

— Нет. Ты их нашел. Ты сам виноват во всем. Я только наблюдал.

— А ты со мной заодно. Не станешь же ты отрицать.

— Не важно. Ты их нашел, я так и скажу, когда они придут сюда искать нас.

— Ну и пусть, — сказал Рыжий, но все же мысль о том, что их ожидает, подхлестнула его, и он потянулся к дверце клетки.

— Стой! — крикнул Тощий.

— Какая муха тебя укусила? — спросил Рыжий. Он был доволен.

— У одного из них есть какая-то железяка или что-то вроде этого.

— Где?

— Да вон там. Я ее видел и раньше, но думал, что это часть его тела. Но если они люди, может быть, это ружье-дезинтегратор.

— А что это такое?

— Я читал об этом в старых книгах. У большинства людей на космических кораблях есть такие ружья-дезинтеграторы. Наведут такое на тебя — ты и распался на элементы.

— До сих пор его на нас не наводили, — возразил Рыжий, но на душе у него явно кошки скребли.

— Не важно. Я не собираюсь болтаться здесь и ждать, пока меня разложат на части. Я приведу отца.

— Эх ты, трусишка! Жалкий трус!

— Ну и пусть! Можешь обзывать меня как хочешь, но, если ты сейчас их тронешь, тебя разложат. Вот подожди и увидишь, и поделом тебе.

Он двинулся к узенькой винтовой лестнице, которая вела вниз, остановился на площадке и отшатнулся.

По лестнице, тяжело дыша, поднималась мать Рыжего.

— Рыжий, эй, Рыжий! Ты наверху? И не пытайся спрятаться. Я знаю, что они у вас там. Кухарка видела, куда ты побежал с мясом.

— Привет, мама! — дрожащим голосом крикнул Рыжий.

— А ну-ка покажи мне этих мерзких животных. Я хочу, чтобы ты при мне избавился от них, и немедленно.

Все кончено! Но хотя ему грозило наказание, Рыжий почувствовал, как с него свалилось бремя. По крайней мере, ему не надо самому принимать решение.

— Они здесь, мам. Я им ничего не сделал, мам. Я не знал. Они выглядели ну совсем как маленькие зверюшки, и я думал, ты позволишь мне подержать их у себя, мам. Я бы не брал мяса, да только они не ели травы и листьев, а мы не смогли найти хороших орехов или ягод, а кухарка никогда мне ничего не дает, или я должен упрашивать ее, а я и не знал, что это для полдника…

Он все говорил, охваченный страхом, и не сознавал, что мать уставилась на клетку и, не слушая его, визжит, визжит тонко и пронзительно.

10
— Нам остается только одно — похоронить их как можно тише. Не стоит поднимать шум, — говорил Астроном, но тут раздался визг.

Она бежала всю дорогу и, когда оказалась рядом с ними, еще не совсем пришла в себя. Только через несколько минут муж смог привести ее в чувство.

Наконец она произнесла:

— Они в амбаре. Я не знаю, кто они такие. Нет, нет…

Промышленник собрался было пройти вперед, но она преградила ему дорогу.

— Нет, ты не пойдешь. Пошли одного из слуг с ружьем. Я тебе говорю, в жизни не видывала таких. Маленькие ужасные существа… с… с… я не могу их описать! И подумать только, что Рыжий трогал их и пытался кормить. Он держал их, скармливал им мясо.

— Я только… — начал Рыжий.

А Тощий добавил:

— Это не…

— Ну, мальчишки, вы сегодня наломали дров! — сказал Промышленник. — Марш в дом! И больше ни слова! Что бы вы там ни говорили, мне неинтересно. Я вас выслушаю, когда все будет кончено, а что касается тебя, Рыжий, я сам прослежу за тем, чтобы тебя наказали.

Он повернулся к жене:

— Какими бы ни были эти животные, их надо уничтожить.

А когда мальчишки отошли на достаточное расстояние, мягко добавил:

— Ну, успокойся, дети живы-здоровы и не сделали ничего ужасного. Это для них просто новая забава.

— Простите, мадам, но не могли бы вы описать этих животных? — прерывающимся голосом спросил Астроном.

Она покачала головой. Она не могла говорить.

— Не могли бы вы сказать мне…

— Я должен ей помочь! Простите меня, — извинился Промышленник.

— Минуточку. Пожалуйста. Она говорит, что никогда не видала таких животных раньше. Наверное, не очень часто у вас находят таких уникальных животных.

— Давайте не будем обсуждать сейчас этот вопрос.

— Если только эти уникальные животные не приземлились сегодня ночью.

— Что вы имеете в виду?

— Я думаю, нам нужно пойти в амбар, сударь!

Промышленник несколько мгновений смотрел на него, потом повернулся и бросился бегом к амбару. Астроном последовал за ним. Вдогонку им несся крик.

11
Промышленник воззрился на них, потом перевел взгляд на Астронома и опять на них.

— Это они?

— Они, — сказал Астроном. — Не сомневаюсь, что мы для них так же отвратительны, как и они для нас.

— Что они говорят?

— Ну, что им очень неудобно, они утомлены и нездоровы, но что при посадке они пострадали несерьезно и что ребята обращались с ними хорошо.

— Обращались хорошо! Схватили их, держали в клетке, совали траву и сырое мясо! Скажите, а я могу с ними поговорить?

— На это нужно время. Настройтесь на одну волну с ними. Вы примете сигналы, но, возможно, не сразу.

Промышленник сделал попытку. От напряжения лицо его скривилось в гримасу, он передавал одну и ту же мысль: «Мальчишки не знали, кто вы такие».

И внезапно в его мозгу мелькнула мысль: «Мы все прекрасно понимали и именно потому не атаковали их».

«Атаковали их?» — подумал Промышленник и, погруженный в свои мысли, произнес это вслух.

«Ну да, конечно, — пришла ответная мысль, — Ведь мы вооружены».

Одно из омерзительных созданий подняло металлический предмет, и внезапно в крышке клетки и в крыше амбара появились отверстия с обуглившимися краями.

«Мы надеемся, — передавали эти существа, — что будет несложно отремонтировать крышу».

Промышленник почувствовал, что сбился с волны. Он повернулся к Астроному:

— И с таким оружием они дали себя захватить и оказались в клетке? Не понимаю.

И получил спокойный ответ:

«Мы никогда не трогаем детей мыслящих существ».

12
Вечерело. Промышленник и думать забыл об ужине.

— Вы верите в то, что корабль полетит? — спросил он.

— Если они так сказали, значит, полетит, — ответил Астроном, — Надеюсь, скоро они вернутся.

— И когда они к нам вернутся, я выполню соглашение, — энергично сказал Промышленник. — И даже больше: я переверну небо и землю, чтобы их признал весь мир. Я был не прав, доктор. Создания, которые не причинили вреда детям, хотя их буквально толкали на это, достойны восхищения. Но знаете, мне очень трудно говорить…

— О ком?

— Да о ребятах. О вашем и моем. Я почти горжусь ими. Схватить таких существ, прятать их, кормить или хотя бы пытаться накормить. Это поразительно. Рыжий сказал мне, что это он придумал — использовать их для выступления в цирке. Подумать только!

А Астроном сказал:

— Молодость!

13
— Скоро стартуем? — спросил Торговец.

— Через полчаса, — ответил Исследователь.

Они отправятся в одинокое путешествие. Остальные семнадцать членов экипажа погибли, и прах их останется на чужой планете. В обратный путь они отправятся на поврежденном корабле и поведут его вручную, рассчитывая только на свои силы.

— Хорошо, что мы не тронули этих мальчишек, — сказал Торговец. — Мы заключили очень выгодные сделки, очень выгодные.

«Сделки», — подумал Исследователь.

— Они собрались, чтобы проводить нас, — сказал Торговец. — Все как один. Вам не кажется, что они стоят слишком близко?

— Им ничто не угрожает.

— Какая у них отталкивающая внешность, а?

— Зато их внутренний мир подкупает. Они настроены абсолютно дружелюбно.

— Глядя на них, этого не скажешь. Вон тот юнец, который первым подобрал нас…

— Они зовут его Рыжим.

— Странное имя для чудовища. Смешное. Он, кажется, всерьез расстроен тем, что мы улетаем. Только я что-то не разберу почему. Будто тем самым мы лишаем его чего-то. Я не очень-то понял.

— Цирк, — коротко сказал Исследователь.

— Что? Почему? Чудовищная нелепость!

— А отчего бы и нет? Что бы сделали вы сами, если бы нашли его спящим на поле на Земле: красные щупальца, шесть ног, псевдоподии и прочее в том же роде?

14
Рыжий смотрел, как отлетает корабль. Красные щупальца — из-за них он получил свое прозвище — все еще колыхались, выражая сожаление об утраченной надежде, а глаза на ножках были полны желтоватыми кристаллами, которые соответствовали нашим земным слезам.

Что, если…

© Перевод Норы Галь.
Разумеется, Норман и Ливи опаздывали — когда спешишь на поезд, в последнюю минуту непременно что-нибудь да задержит, — и в вагоне почти не осталось свободных мест. Пришлось сесть впереди, так что взгляд упирался в скамью напротив, обращенную спинкой к движению и примыкавшую к стенке вагона. Норман стал закидывать чемодан в сетку, и Ливи досадливо поморщилась.

Если какая-нибудь пара сядет напротив, придется всю дорогу до Нью-Йорка, несколько часов кряду, с глупейшим ощущением неловкости пялить глаза друг на друга либо — что едва ли приятнее — отгородиться барьерами газетных листов. Но искать по всему поезду, не найдется ли еще где-нибудь свободной скамьи, тоже нет смысла.

Нормана, кажется, все это ничуть не трогало, и Ливи немножко огорчилась. Обычно они на все отзываются одинаково. Именно поэтому, как уверяет Норман, он и по сей день нимало не сомневается, что правильно выбрал себе жену.

«Мы подходим друг другу, Ливи, это главное, — говорит он. — Когда решаешь головоломку и один кусочек в точности подошел к другому, значит, он-то здесь и нужен. Никакой другой не подойдет. Ну а мне не подойдет никакая другая женщина».

А она смеется и отвечает:

«Если бы в тот день ты не сел в трамвай, мы бы, наверно, никогда и не встретились. Что бы ты тогда делал?»

«Остался бы холостяком, разумеется. И потом, не в тот день, так в другой, все равно я бы познакомился с тобой через Жоржетту».

«Тогда все вышло бы по-другому».

«Нет, так же».

«Нет, не так. И потом, Жоржетта ни за что бы меня с тобой не познакомила. Она тебя приберегала для себя и уж постаралась бы не обзаводиться соперницей, не тот у нее характер».

«Что за чепуха».

И тут Ливи — в который уже раз — спросила:

— Слушай, Норман, а что, если бы ты пришел на угол минутой позже и сел бы не в тот трамвай, а в следующий? Как по-твоему, что бы тогда было?

— А что, если бы у всех рыб выросли крылья и они улетели бы на высокие горы? Что бы мы тогда ели по пятницам?

Но они тогда все-таки сели в тот самый трамвай, и у рыб не растут крылья, а потому они уже пять лет женаты и по пятницам едят рыбу. И так как они женаты уже целых пять лет, они решили это отпраздновать и едут на неделю в Нью-Йорк.

Тут она вернулась к настоящему:

— Неудачные нам все-таки попались места.

— Да, верно, — сказал Норман. — Но ведь напротив пока никого нет, так что мы более или менее одни хотя бы до Провиденса.

Но Ливи это не утешило, и недаром она огорчалась: по проходу шагал маленький кругленький человечек. Откуда он, спрашивается, взялся? Поезд прошел уже полпути между Бостоном и Провиденсом. Если этот человечек раньше где-то сидел, чего ради ему вздумалось менять место? Ливи достала пудреницу и погляделась в зеркало. Если не обращать внимания на этого коротышку, может, онеще и пройдет мимо. И она поправила свои светло-каштановые волосы, которые чуточку растрепались, пока они с Норманом бежали к поезду, и принялась изучать в зеркале голубые глаза и маленький пухлый рот — Норман уверяет, что губы ее всегда сложены для поцелуя.

Недурно, подумала она, глядя на свое отражение.

Потом она подняла глаза — тот человечек уже сидел напротив. Он встретился с нею взглядом и широко улыбнулся. От улыбки во все стороны разбежались морщинки. Он поспешно снял шляпу и положил ее на свой багаж — маленький черный ящичек. Тотчас на голове у него вокруг голой, как пустыня, лысины вздыбился венчик седых волос.

Ливи невольно улыбнулась в ответ, но тут взгляд ее снова упал на черный ящик — и улыбка угасла. Она тронула Нормана за локоть.

Норман поднял глаза от газеты. Брови у него такие грозные — черные, сросшиеся, — что впору испугаться. Но темные глаза из-под этих суровых бровей глянули на нее, как всегда, и ласково, и словно бы чуть насмешливо.

— Что случилось? — спросил Норман. На человечка напротив он не взглянул.

Кивком, потом рукой Ливи попыталась незаметно показать, что именно ее поразило. Но толстяк не сводил с нее глаз, и она почувствовала себя преглупо, потому что Норман только уставился на нее, ничего не понимая. Наконец она притянула его к себе и шепнула на ухо:

— Ты разве не видишь? Смотри, что написано у него на ящике.

И сама посмотрела еще раз. Да, так и есть. Надпись была не очень заметна, но свет падал вкось и на черном фоне виднелось блестящее пятно, а на нем старательно, округлым почерком выведено:

ЧТО, ЕСЛИ

Человечек снова улыбался. Он торопливо закивал и несколько раз кряду ткнул пальцем в эту надпись, а потом себе в грудь.

Норман повернулся к жене и сказал тихонько:

— Наверно, его так зовут.

— Да разве такие имена бывают? — возразила Ливи.

Норман отложил газету.

— Сейчас увидишь. — И, наклонясь к человечку, сказал: — Мистер Если?

Тот с готовностью поглядел на него.

— Не скажете ли, который час, мистер Если?

Человечек вытащил из жилетного кармана большущие часы и показал Норману циферблат.

— Благодарю вас, мистер Если, — сказал Норман. И шепнул жене: — Вот видишь.

Он уже хотел опять взяться за газету, но человечек стал открывать свой ящик и несколько раз многозначительно поднял палец, словно старался привлечь внимание Нормана и Ливи. Он достал пластинку матового стекла, примерно девяти дюймов в длину, шести в ширину и около дюйма толщиной. Края пластинки были скошены, утлы закруглены, поверхность совершенно слепая и гладкая. Потом человечек вытащил проволочную подставку и надежно приладил к ней пластинку. Установил это сооружение у себя на коленях и гордо посмотрел на попутчиков.

Ливи вдруг ахнула:

— Смотри, Норман, это вроде кино!

Норман наклонился поближе. Потом поднял глаза на человечка:

— Что это у вас? Телевизор новой системы?

Человечек покачал головой, и тут Ливи сказала:

— Норман, да это мы с тобой!

— То есть как?

— Разве ты не видишь? Это тот самый трамвай. Вон ты сидишь на задней скамейке, в старой шляпе, уже три года, как я ее выкинула. А вот мы с Жоржеттой идем по проходу. И толстая дама загородила дорогу. Вот, смотри! Это мы! Неужели не узнаешь?

— Какой-то обман зрения, — пробормотал Норман.

— Но ведь ты тоже видишь, правда? Так вот почему он это называет «Что, если». Эта штука нам сейчас покажет, что было бы, если… если бы трамвай не качнуло на повороте…

Она ничуть не сомневалась. Она была очень взволнована и ничуть не сомневалась, что так оно и будет. Она смотрела на изображение в матовом стекле — и предвечернее солнце померкло, и невнятный гул голосов позади, в вагоне, начал стихать.

Как она помнила тот день! Норман был знаком с Жоржеттой и уже хотел встать и уступить ей место, но вдруг трамвай качнуло на повороте, Ливи пошатнулась — и шлепнулась прямо ему на колени. Получилось очень смешно и неловко, но из этого вышел толк. Она до того смутилась, что он поневоле должен был проявить какую-то учтивость, а потом и разговор завязался. И вовсе не потребовалось, чтобы Жоржетта их знакомила. К тому времени, как они обе вышли из трамвая, Норман уже знал, где Ливи работает.

Она и по сей день помнит, какими злыми глазами смотрела на нее тогда Жоржетта, как натянуто улыбнулась, когда они стали прощаться. Потом сказала:

— Ты, кажется, понравилась Норману.

— Что за глупости! — возразила Ливи. — Просто он человек вежливый. Но у него славное лицо, правда?

Всего через каких-нибудь полгода они поженились.

И вот он опять перед ними, тот трамвай, а в трамвае — Норман, она и Жоржетта. Пока она так думала, мерный шум поезда, торопливый перестук колес затихли окончательно. И вот она в тряском, тесном трамвайном вагоне. Они с Жоржеттой только что вошли.


Ливи покачивалась в лад ходу трамвая, как и остальные сорок пассажиров, — все они, стоя ли, сидя ли, подчинялись одному и тому же однообразному и нелепому ритму. Потом она сказала:

— Тебе кто-то машет, Жоржи. Ты его знаешь?

— Мне? — Жоржетта бросила рассчитанно небрежный взгляд через плечо. Ее искусно удлиненные ресницы затрепетали. — Да, немного знаю. Как по-твоему, зачем мы ему понадобились?

— Давай выясним, — сказала Ливи с удовольствием и даже с капелькой ехидства. Всем известно, что Жоржетта никому не показывает своих знакомых мужчин, будто они — ее собственность, и очень приятно ее подразнить. Да и лицо у этого ее знакомца, кажется, очень… занятное.

Ливи стала пробираться вперед, Жоржетта нехотя двинулась следом. Наконец Ливи оказалась подле того молодого человека, и тут вагон сильно качнуло на повороте. Ливи отчаянно взмахнула рукой, стараясь ухватиться за петли. С трудом, самыми кончиками пальцев, все-таки поймала одну и удержалась на ногах. Не сразу ей удалось перевести дух. Как странно, ведь секунду назад ей казалось, что в пределах досягаемости нет ни одной петли. Почему-то у Ливи было такое чувство, что по всем законам физики она непременно должна была упасть.

Молодой человек на нее не смотрел. Он с улыбкой поднялся, уступая место Жоржетте. У него были необыкновенные брови, они придавали ему вид уверенный и властный. «Да, безусловно, он мне нравится», — подумала Ливи.

— Нет-нет, не беспокойтесь, — говорила между тем Жоржетта. — Мы скоро выходим, нам только две остановки.

И они вышли. Ливи сказала:

— А я думала, мы едем за покупками к Сэчу.

— Мы и поедем. Просто я вспомнила, что у меня тут есть еще одно дело. Ничего, мы и минуты не задержимся.

— Следующая станция — Провиденс! — завопило радио.

Поезд замедлял ход, прошлое вновь съежилось и ушло в пластинку матового стекла. Человечек по-прежнему улыбался им обоим.

Ливи обернулась к Норману. Ей стало страшновато.

— С тобой тоже это было? — спросила она.

— Что такое стряслось со временем? — сказал Норман. — Неужели уже Провиденс? Невероятно! — Он взглянул на часы. — Нет, видно, так оно и есть. — И обернулся к Ливи: — На этот раз ты не упала.

— Значит, ты тоже видел? — Она нахмурилась. — Как это похоже на Жоржетту! Совершенно незачем было выходить на той остановке, просто она не хотела, чтобы мы с тобой познакомились. А до этого ты долго был с ней знаком, Норман?

— Нет, не очень. Просто знал в лицо, и неудобно было не уступить ей место.

Ливи презрительно скривила губы. Норман усмехнулся:

— Не стоит ревновать к тому, чего не случилось, малышка. И даже если бы случилось, какая разница? Ты все равно мне приглянулась, и уж я нашел бы способ с тобой познакомиться.

— Ты и не посмотрел в мою сторону.

— Просто не успел.

— Так как же ты бы со мной познакомился?

— Не знаю. Уж как-нибудь да познакомился бы. Но, согласись, довольно глупо сейчас об этом спорить.

Поезд отошел от Провиденса. Ливи была в смятении. А человечек все прислушивался к их шепоту, только улыбаться перестал, давая знать, что понял, о чем речь.

— Вы можете показать нам дальше? — спросила Ливи.

— Постой-ка, — прервал Норман. — А зачем тебе это?

— Я хочу увидеть день нашей свадьбы, — сказала Ливи. — Как бы это было, если бы в трамвае я не упала.

Норман с досадой поморщился:

— Слушай, это несправедливо. Может, мы бы тогда поженились не в тот день, а в другой.

Но Ливи сказала:

— Вы можете мне это показать, мистер Если?

Человечек кивнул.

Матовое стекло вновь ожило, слегка засветилось. Потом рассеянный свет сгустился в яркие пятна, в отчетливые человеческие фигурки. В ушах у Ливи слабо зазвучал орган, хотя на самом деле никакой музыки не было слышно.

Норман вздохнул с облегчением:

— Ну вот, видишь, я на месте. Это наша свадьба. Ты довольна?

Шум поезда снова умолк; напоследок Ливи услышала собственный голос:

— Да, ты-то на месте. А где же я?


Ливи сидела в церкви на одной из последних скамей. Сперва она совсем не собиралась быть на этой свадьбе. В последнее время она, сама не зная почему, все больше отдалялась от Жоржетты. О ее помолвке она услыхала случайно, от их общей приятельницы, и, конечно, Жоржетта выходила за Нормана. Ливи отчетливо вспомнила тот день, полгода назад, когда она впервые увидела его в трамвае. В тот раз Жоржетта поспешила убрать ее с дороги. Потом Ливи еще несколько раз встречала Нормана, но он никогда не бывал один, между ними всегда стояла Жоржетта.

Что ж, тут и обижаться нечего, ведь Жоржетта первая с ним познакомилась. Она сегодня кажется куда красивее, чем обычно. А он всегда очень хорош.

Ей было грустно и как-то пусто на душе, словно случилась какая-то ошибка, а какая — она толком понять не могла. Жоржетта прошествовала по проходу, словно не заметив ее, но немного раньше Ливи встретилась глазами с Норманом и улыбнулась ему. И кажется, он улыбнулся в ответ.

Издалека до нее донеслись слова священника: «Нарекаю вас мужем и женою…»


Вновь послышался стук колес. Какая-то женщина с маленьким сынишкой возвращалась по проходу на свое место, покачиваясь в такт движению поезда. В середине вагона, где сидели четыре девочки-подростка, поминутно раздавались взрывы звонкого смеха. Мимо, озабоченный какими-то своими таинственными делами, торопливо прошел кондуктор.

Все это мало трогало Ливи, она словно застыла.

Она сидела неподвижно, глядя в одну точку, а за окном, сливаясь в лохматую ярко-зеленую полосу, проносились деревья, мелькали, точно в скачке, телеграфные столбы.

Наконец она сказала:

— Так, значит, вот на ком ты женился!

Норман посмотрел на нее в упор, и уголок рта у него дрогнул. Он сказал беспечно:

— Это не совсем верно, Оливия. Все-таки моя жена — ты. Вспомни об этом, пожалуйста.

Она резко повернулась к нему:

— Да, ты женился на мне… потому что я свалилась к тебе на колени. А если бы я не упала, ты женился бы на Жоржетте. А если бы она не захотела за тебя выйти, ты бы женился на ком-нибудь еще. На ком попало. Вот тебе и твоя головоломка!

— Черт… меня… побери!.. — медленно, с расстановкой сказал Норман и ладонями пригладил волосы — они были прямые, только над ушами чуть курчавились. Могло показаться, что это он схватился за голову от отчаяния. — Послушай, Ливи, — продолжал он, — глупо же поднимать шум из-за какого-то дурацкого фокуса. Не можешь ты осуждать меня за то, чего я не делал.

— Ты бы так и сделал.

— Почем ты знаешь?

— Ты сам видел.

— Я видел какую-то нелепость… наверно, это гипноз. — И вдруг громко, голосом, в котором прорывалось бешенство, он сказал человечку напротив: — Убирайтесь вон, мистер Если, или как вас там! Вон отсюда. Вы тут не нужны. Убирайтесь, пока я не выкинул вас за окно вместе с вашей хитрой механикой!

Ливи дернула его за локоть.

— Перестань. Перестань сейчас же! Люди кругом!

Человечек весь съежился, спрятал черный ящичек за спину и забился в угол. Норман поглядел на него, потом на Ливи, потом на пожилую даму, которая сидела по другую сторону прохода и смотрела на него с явным неодобрением.

Он покраснел и поперхнулся еще каким-то злым словом. В ледяном молчании доехали до Нью-Лондона, ни слова не сказали во время остановки.

Через четверть часа после того, как поезд отошел от Нью-Лондона, Норман позвал:

— Ливи!

Она не ответила. Она смотрела в окно, но ничего не видела — только стекло.

— Ливи, — повторил Норман. — Ливи! Да отзовись же!

— Что тебе? — глухо сказала она.

— Послушай, это же нелепо. Я не знаю, как он это проделывает, но, даже если в этом есть на грош правды, все равно ты несправедлива. Почему ты остановилась на полпути? Допустим, я и впрямь женился на Жоржетте, ну а ты? Разве ты осталась одна? Откуда я знаю, может, ко времени моей предполагаемой женитьбы ты уже была замужем за другим. Может, потому я и женился на Жоржетте.

— Я не была замужем.

— Откуда ты знаешь?

— Уж я бы разобралась. Я-то знаю, о чем я думала в то время.

— Ну так вышла бы замуж не позже чем через год.

Ливи злилась все сильней. Краешком сознания она понимала, что злиться нет причины, но это не утешало. Напротив, досада росла. И она сказала:

— А если бы и вышла, это бы тебя уже не касалось.

— Да, конечно. Но это бы только доказывало, что мы не можем отвечать за то, что было бы, если бы да кабы.

Ливи гневно раздула ноздри, но промолчала.

— Послушай, — продолжал Норман. — Помнишь, мы встречали у Винни позапрошлый Новый год? Было много народу и очень весело?

— Как не помнить! Ты мне устроил душ из коктейля.

— Это к делу не относится, да и коктейля-то было всего ничего. А я вот что хочу сказать: Винни ведь твоя лучшая подруга, вы с ней дружили давным-давно, когда мы с тобой еще не были женаты.

— Ну и что?

— И Жоржетта тоже с ней дружила, верно?

— Да.

— Ну так вот. И ты и Жоржетта все равно встречали бы у Винни Новый год, на ком бы я ни женился. Я тут ни при чем. Пускай он нам покажет, что было бы на этом вечере, если бы я женился на Жоржетте, и пари держу, ты там будешь либо с женихом, либо с мужем.

Ливи заколебалась. Честно говоря, именно это ее и пугало.

— Что, боишься рискнуть? — сказал Норман.

И конечно, Ливи не стерпела. Она так и вскинулась:

— Ничего я не боюсь! Уж наверно, я вышла замуж! Не сохнуть же по тебе! И любопытно посмотреть, как ты обольешь коктейлем Жоржетту. Она тебе при всех надает оплеух, не постесняется. Я ее знаю. Вот тогда ты увидишь, какой кусок в твоей головоломке подходящий.

И Ливи сердито скрестила руки на груди и устремила вперед взор, исполненный решимости.

Норман поглядел на человечка напротив, но просить ни о чем не пришлось. Тот уже установил на коленях матовое стекло. В окно косо светило закатное солнце, и венчик седых волос вокруг лысины человечка отливал розовым.

— Ты готова? — напряженным голосом спросил Норман.

Ливи кивнула, и они снова перестали слышать рокот колес.


Раскрасневшаяся с мороза Ливи остановилась в дверях. Она только что сняла пальто, на котором таяли снежинки, и обнаженным рукам еще было зябко.

Ее встретили криками: «С Новым годом!» — и она ответила тем же, стараясь перекричать радио, которое орало во всю мочь. Еще с порога она услыхала пронзительный голос Жоржетты и теперь направилась к ней. Она больше месяца не видела ни Жоржетту, ни Нормана.

Жоржетта жеманно подняла одну бровь — это она в самое последаее время завела такую манеру — и спросила:

— Ты разве одна, Оливия?

Окинула взглядом тех, кто стоял поближе, и вновь посмотрела на Ливи. Та сказала равнодушно:

— Я думаю, Дик заглянет попозже. У него там еще какие-то дела.

Она не притворялась, ей и правда было все равно.

— Ну, зато Норман здесь, — сказала Жоржетта, натянуто улыбаясь. — Так что ты не будешь скучать, дорогая. По крайней мере раньше ты в таких случаях не скучала.

И тут из кухни лениво вышел Норман. В руке он держал шейкер, кубики льда в коктейле постукивали, точно кастаньеты, в такт словам:

— Эй вы, гуляки-выпивохи! Подходите, хлебните — от моего зелья еще не так разгуляетесь… Ба, Ливи!

Он направился к ней, широко и радостно улыбаясь.

— Где вы пропадали? Я вас сто лет не видал. В чем дело? Дик решил вас спрятать от посторонних глаз?

— Налей мне, Норман, — резко сказала Жоржетта.

— Сию минуту, — не взглянув на нее, отозвался Норман. — А вам налить, Ливи? Сейчас найду бокал.

Он обернулся, и тут-то все и произошло.

— Осторожно! — вскрикнула Ливи.

Она видела, что сейчас будет, у нее даже возникло какое-то смутное чувство, словно так уже когда-то было, и все-таки это случилось, неизбежно и неотвратимо. Норман зацепился каблуком за ковер, пошатнулся, тщетно пытаясь сохранить равновесие, и выронил шейкер. Тот словно выпрыгнул у него из рук — и добрая пинта ледяного коктейля обдала Ливи, промочив ее до нитки.

Она задохнулась. Вокруг стало тихо, и несколько невыносимых мгновений она тщетно пыталась отряхнуться, а Норман опять и опять все громче повторял:

— Черт подери! Ах, черт подери!

Жоржетта сказала холодно:

— Очень жаль, что так вышло, Ливи. С кем не случается. Но это платье как будто не очень дорогое.

Ливи повернулась и выбежала из комнаты. И вот она в спальне, тут по крайней мере никого нет и почти не слышно шума. При свете лампы на туалетном столике, затененной абажуром с бахромой, она в куче пальто, брошенных на кровать, стала отыскивать свое.

За нею вошел Норман.

— Послушайте, Ливи, не обращайте внимания на то, что она сболтнула. Я просто в отчаянии. Конечно же, я заплачу…

— Пустяки. Вы не виноваты. — Она быстро замигала, не глядя на него. — Поеду домой и переоденусь.

— Но вы вернетесь?

— Не знаю. Едва ли.

— Послушайте, Ливи…

Ей на плечи легли его горячие ладони…

Что-то странно оборвалось у нее внутри, словно она вырвалась из цепкой паутины, и…


…и снова послышался шум и рокот колес.

Все-таки, пока она была там… в матовом стекле… что-то пошло не так, как надо. Уже смеркалось. В вагоне зажглись лампочки. Но это неважно. И кажется, мучительное, щемящее чувство внутри понемногу отпускает.

Норман потер пальцами глаза.

— Что случилось? — спросил он.

— Просто все кончилось, — сказала Ливи. — Как-то вдруг.

— Знаешь, мы уже подъезжаем к Нью-Хейвену, — растерянно сказал Норман. Он посмотрел на часы и покачал головой.

Ливи сказала с недоумением:

— Ты вылил коктейль на меня.

— Что ж, так было и на самом деле.

— Но на самом деле я твоя жена. На этот раз ты должен был облить коктейлем Жоржетту. Как странно, правда?

Но она все думала о том, как Норман пошел за нею и как его ладони легли ей на плечи…

Она подняла на него глаза и сказала с жаркой гордостью:

— Я не вышла замуж!

— Верно, не вышла. Но вот, значит, с кем ты повсюду разгуливала — с Диком Рейнхардтом?

— Да.

— Может, ты и замуж за него собиралась?

— А ты ревнуешь?

Норман как будто смутился.

— К чему ревную? К куску стекла? Нет, конечно!

— Не думаю, чтобы я вышла за Дика.

— Знаешь, — сказал Норман, — жалко, что это так вдруг оборвалось. Мне кажется, что-то должно было случиться… — Он запнулся, потом медленно договорил: — У меня было такое чувство, будто я предпочел бы выплеснуть коктейль на кого угодно, только не на тебя.

— Даже на Жоржетту?

— Я о ней и не думал. Ты мне, разумеется, не веришь.

— А может быть, и верю. — Ливи подняла на него глаза. — Я была глупая, Норман. Давай… давай жить нашей настоящей жизнью. Не надо играть тем, что могло бы случиться, да не случилось.

Но он порывисто взял ее руки в свои.

— Нет, Ливи. Еще только один раз, последний. Посмотрим, что бы мы делали вот сейчас, Ливи. В эту самую минуту! Что было бы с нами сейчас, если бы я женился на Жоржетте.

Ливи стало страшно.

— Не надо, Норман!

Ей вспомнилось, каким смеющимся и жадным взглядом смотрел он на нее, держа в руках шейкер, а Жоржетту, которая стояла тут же, словно и не замечал. Нет, не хочет она знать, что было дальше. Пусть будет все как сейчас, в их настоящей, такой хорошей жизни.

Проехали Нью-Хейвен. Норман снова сказал:

— Я хочу попробовать, Ливи.

— Ну, если тебе так хочется…

А про себя она с ожесточением думала: это неважно! Это ничего не изменит, ничто не может измениться! Обеими руками она стиснула его руку выше локтя. Она крепко сжимала его руку и думала: что бы нам тут ни померещилось, никакие фокусы не отнимут его у меня!

— Заведите опять свою машинку, — сказал Норман человечку напротив.

В желтом свете ламп все шло как-то медленнее. Понемногу прояснилось матовое стекло, будто рассеялись облака, гонимые неощутимым ветром.

— Что-то не так, — сказал Норман. — Тут только мы двое, в точности как сейчас.

Он был прав. В вагоне поезда, на передней скамье, сидели две крохотные фигурки. Изображение ширилось, росло… они слились с ним. Голос Нормана затихал где-то вдалеке.

— Это тот самый поезд, — говорил он. — И в окне сзади такая же трещина…


У Ливи голова шла кругом от счастья.

— Скорей бы Нью-Йорк! — сказала она.

— Осталось меньше часа, любимая, — отвечал Норман. — И я буду тебя целовать. — Он порывисто наклонился к ней, словно не собирался ждать ни минуты.

— Не здесь же! Ну что ты, Норман, люди смотрят!

Он отодвинулся.

— Надо было взять такси, — сказал он.

— Из Бостона в Нью-Йорк?

— Конечно. Зато мы были бы только вдвоем.

Ливи засмеялась:

— Ты ужасно забавный, когда разыгрываешь пылкого любовника.

— А я не разыгрываю. — Голос его вдруг стал серьезнее, глуше. — Понимаешь, дело не только в том, что ждать еще целый час. У меня такое чувство, будто я жду уже пять лет.

— И у меня.

— Почему мы с тобой не встретились раньше? Сколько времени прошло понапрасну.

— Бедная Жоржетта, — вздохнула Ливи.

Норман нетерпеливо отмахнулся.

— Не жалей ее, Ливи. Мы с ней сразу поняли, что ошиблись. Она была только рада от меня избавиться.

— Знаю. Потому я и говорю — бедная Жоржетта. Мне ее жалко: она тебя не оценила.

— Ну смотри, сама меня цени! — сказал Норман. — Цени меня высоко-высоко, безмерно, бесконечно высоко, больше того: цени меня по крайней мере вполовину так, как я ценю тебя!

— А не то ты и со мной тоже разведешься?

— Ну уж это — только через мой труп! — заявил Норман.

— Как странно, — сказала Ливи. — Я все думаю, что, если бы тогда, под Новый год, ты не вылил на меня коктейль? Ты бы не пошел за мной и ничего бы мне не сказал, и я бы ничего не знала. И все сложилось бы по-другому… совсем-совсем иначе…

— Чепуха. Было бы все то же самое. Не в этот раз, так в другой.

— Кто знает… — тихо сказала Ливи.


Стук колес того поезда перешел в нынешний стук колес. За окном замелькали огни, стало шумно, пестро — это был Нью-Йорк. В вагоне поднялась суета, пассажиры разбирали свои чемоданы.

В этой суматохе одна Ливи словно застыла. Наконец Норман тронул ее за плечо. Она подняла глаза.

— Все-таки головоломка складывается только так.

— Да, — сказал Норман.

Она коснулась его руки.

— И все равно вышло нехорошо. Напрасно я это затеяла. Я думала, раз мы принадлежим друг другу, значит, и все другие — те, какими стали бы мы, если б жизнь сложилась по-иному, — тоже принадлежали бы друг другу. А на самом деле не важно, что могло бы быть. Довольно и того, что есть. Понимаешь?

Норман кивнул.

— Есть еще тысячи разных «если бы», — сказала Ливи. — И не хочу я знать, что бы тогда было. Никогда больше даже слов таких не скажу — что, если…

— Успокойся, родная, — сказал Норман. — Вот твое пальто.

И потянулся за чемоданами.

Ливи вдруг сказала резко:

— А где же мистер Если?

Норман медленно обернулся, напротив никого не было. Оба пытливо оглядели вагон.

— Может быть, он перешел в другой вагон? — сказал Норман.

— Но почему? И потом, он бы тогда не оставил шляпу. — Ливи наклонилась и хотела взять ее со скамьи.

— Какую шляпу? — спросил Норман.

Ливи замерла, рука ее повисла над пустотой.

— Она была тут… я чуть-чуть до нее не дотронулась! — Ливи выпрямилась. — Норман, а что, если…

Норман прижал палец к ее губам.

— Родная моя…

— Прости, — сказала она. — Дай-ка я помогу тебе с чемоданами.

Поезд нырнул в туннель под Парк-авеню, и перестук колес обратился в гром.

Путь марсиан

© Перевод А. Иорданского, Н. Лобачева.
1
Стоя в дверях короткого коридора, соединяющего обе каюты космолета, Марио Эстебан Риос с раздражением наблюдал, как Тед Лонг старательно настраивает видеофон. На волосок по часовой стрелке, на волосок против, но изображение оставалось паршивым.

Риос знал, что лучше не будет. Они были слишком далеко от Земли и в невыгодном положении — за Солнцем. Но откуда же Лонгу знать это? Риос еще немного постоял в дверях — боком и нагнув голову, чтобы не упереться в притолоку. Затем ворвался в камбуз, словно пробка из бутылочного горлышка.

— Что это вас так заинтересовало? — спросил он.

— Хочу поймать Хильдера, — ответил Лонг.

Присев на уголок полки-стола, Риос снял с верхней полки коническую жестянку с молоком и надавил на верхушку. Жестянка открылась, издав негромкий хлопок. Слегка взбалтывая молоко, он ждал, пока оно согреется.

— Зачем? — Он запрокинул жестянку и с шумом отхлебнул.

— Хотел послушать.

— Лишняя трата энергии.

Лонг взглянул на него и нахмурился:

— Считается, что личными видеофонами можно пользоваться без ограничения.

— В разумных пределах, — возразил Риос.

Они обменялись вызывающими взглядами. Сильная, сухощавая фигура Риоса, его лицо с впалыми щеками сразу же наводили на мысль, что он один из марсианских мусорщиков — космонавтов, которые терпеливо прочесывали пространство между Землей и Марсом. Его голубые глаза резко выделялись на смуглом, прорезанном глубокими складками лице, а оно в свою очередь казалось темным пятном на фоне белого синтетического меха, которым был подбит поднятый капюшон его куртки из искусственной кожи.

Лонг выглядел бледнее и слабее. Он был чем-то похож на наземника, хотя, конечно, ни один марсианин второго поколения не мог быть настоящим наземником, таким, как обитатели Земли. Его капюшон был откинут, открывая темно-каштановые волосы.

— Что вы считаете разумными пределами? — сердито спросил Лонг.

Тонкие губы Риоса стали еще тоньше.

— Этот рейс вряд ли окупит даже наши расходы, и, если дальше все пойдет так же, любая трата энергии неразумна.

— Если мы теряем деньги, — сказал Лонг, — то не лучше ли вам вернуться на место? Ваша вахта.

Риос что-то проворчал, потер заросший подбородок, потом встал и, неслышно ступая в тяжелых мягких сапогах, нехотя направился к двери. Он остановился, чтобы взглянуть на термостат, и в ярости обернулся:

— То-то мне показалось, что здесь жарко. Где, по-вашему, вы находитесь?

— Четыре с половиной градуса — не слишком много!

— Для вас — может быть. Только мы сейчас в космосе, а не в утепленной рудничной конторе.

Риос рывком перевел стрелку термостата вниз до отказа.

— Солнце достаточно греет.

— Но камбуз не на солнечной стороне.

— Прогреется!

Риос шагнул за дверь. Лонг поглядел ему вслед, потом снова повернулся к видеофону. Трогать термостат он не стал. Изображение оставалось неустойчивым, но что-то рассмотреть было можно. Лонг откинул вделанное в стену сиденье. Подавшись вперед, он терпеливо ждал, пока диктор объявлял программу и занавес медленно расплывался. Но вот прожекторы выхватили из темноты знакомое бородатое лицо, оно росло и наконец заполнило весь экран.

— Друзья мои! Сограждане Земли…

2
Входя в рубку, Риос успел заметить вспышку радиосигнала. Ему показалось, что это импульс радара, и у него на мгновение похолодели руки. Но он тут же сообразил, что это иллюзия, порожденная нечистой совестью. Вообще говоря, во время вахты он не должен был выходить из рубки, хотя это делали все мусорщики. И все-таки каждого преследовало кошмарное видение находки, подвернувшейся именно за те пять минут, которые он урвет на чашку кофе, уверенный, что космос чист. И бывали случаи, когда этот кошмар оказывался явью.

Риос включил многополосную развертку. Это требовало лишней энергии, но все-таки лучше убедиться, чтобы не оставалось никаких сомнений.

Космос был чист, если не считать далеких отражений от соседних кораблей в цепи мусорщиков.

Риос включил радиосвязь, и экран заполнила русая голова длинноносого Ричарда Свенсона — второго пилота ближайшего корабля со стороны Марса.

— Привет, Марио, — сказал Свенсон.

— Здорово. Что нового?

Ответ раздался через секунду с небольшим: скорость электромагнитных волн имеет свои границы.

— Ну и денек!

— Что-нибудь неладно? — спросил Риос.

— Была находка.

— И прекрасно.

— Если бы я ее заарканил, — мрачно ответил Свенсон.

— Что случилось?

— Повернул не в ту сторону, черт подери!

Риос знал, что смеяться нельзя. Он спросил:

— Как же так?

— Я не виноват. Дело в том, что контейнер двигался не в плоскости эклиптики. Представляешь себе кретина пилота, который не смог даже правильно его сбросить? Откуда же мне было знать? Я установил расстояние до контейнера, а его путь просто прикинул, исходя из обычных траекторий. Как всякий нормальный человек. И пошел по самой выгодной кривой перехвата. Только минут через пять гляжу — дистанция увеличивается. Уж очень медленно возвращались импульсы. Тогда я измерил его угловые координаты, и оказалось, что догонять уже поздно.

— Кто-нибудь его поймал?

— Нет. Он далеко от плоскости эклиптики и так там и останется. Меня беспокоит другое. В конце концов, это был всего-навсего малый контейнер. Но как подумаю, сколько топлива я истратил, пока набирал скорость, а потом возвращался на место! Послушал бы ты Канута.

Канут был братом и компаньоном Ричарда Свенсона.

— Взбесился? — спросил Риос.

— Не то слово. Чуть меня не убил! Но ведь мы здесь пять месяцев, и тут уж каждое лыко в строку. Ты же знаешь.

— Знаю.

— А у тебя как, Марио?

Риос сделал вид, что сплюнул.

— Примерно столько за весь рейс. За последние две недели — два контейнера, и за каждым гонялись по шесть часов.

— Большие?

— Смеешься, что ли? Я бы мог дотащить их до Фобоса одной рукой. Хуже рейса у меня еще не было.

— Когда думаешь возвращаться?

— По мне — хоть завтра. Мы здесь всего два месяца, а я уже все время ругаюсь с Лонгом.

Длительность наступившей паузы нельзя было объяснить только запаздыванием радиоволн. Потом Свенсон сказал:

— Ну а как он? Лонг то есть.

Риос оглянулся. Из камбуза доносилось тихое бормотание и треск видеофона.

— Не могу понять. В первую же неделю после начала рейса он меня спрашивает: «Марио, почему вы стали мусорщиком?» Я только поглядел на него и говорю: «Чтобы зарабатывать на жизнь, а то почему же». Что за идиотский вопрос, хотел бы я знать? Почему человек становится мусорщиком? А он мне: «Не в том дело, Марио». Это он мне объяснять будет, представляешь! «Вы — мусорщик, — говорит, — потому что таков Марсианский путь».

— И что он этим хотел сказать? — спросил Свенсон.

Риос пожал плечами:

— Не спрашивал. Вот и сейчас он сидит там и слушает на ультрамикроволнах передачу с Земли. Какого-то наземника Хильдера.

— Хильдера? Он, кажется, политик, член Ассамблеи?

— Как будто. И Лонг все время занимается чем-то таким. Взял с собой фунтов пятнадцать книг, и все про Землю. Балласт, и больше ничего.

— Ну что ж, он твой компаньон. Кстати, о компаньонах: я, пожалуй, займусь делом. Если прохлопаю еще одну находку, здесь произойдет убийство.

Свенсон исчез, и Риос, откинувшись в кресле, принялся следить за ровной зеленой линией импульсной развертки. На мгновение он включил многополосную развертку. Космос был по-прежнему чист.

Ему стало чуть полегче. Хуже всего, когда тебе не везет, а все вокруг вылавливают контейнер за контейнером и на Фобос, на заводы по переплавке лома, отправляются контейнеры с любыми клеймами, кроме твоего. К тому же он отвел душу, и его раздражение против Лонга немного улеглось.

А вообще он зря связался с Лонгом. Никогда не надо связываться с новичками. Они думают, что тебе необходимы разговоры, особенно Лонг со своими вечными теориями про Марс и его великую роль в прогрессе человечества. Он так и говорил — все с прописной буквы: Прогресс Человечества, Марсианский Путь, Новая Горстка Творцов. А Риосу нужны не разговоры, а находки — два-три контейнера, и ничего больше.

Впрочем, выбора у него, собственно говоря, не было. Лонг был хорошо известен на Марсе и неплохо зарабатывал. Он был приятелем комиссара Сэнкова и уже принимал участие в одном-двух непродолжительных мусорных рейсах. Нельзя же взять и отказать человеку, не испытав его, как бы странно ни выглядело все дело. Зачем вдруг инженеру, имеющему приличную работу и хороший заработок, понадобилось болтаться в космосе?

Риос не задавал этого вопроса Лонгу. Компаньоны-мусорщики вынуждены жить и работать бок о бок столь долгое время, что любопытство становится нежелательным, а иногда и небезопасным. Но Лонг говорил так много, что в конце концов сам на него ответил. «Я должен был выбраться сюда, Марио, — сказал он. — Будущее Марса не шахты, а космос».

Риос прикинул: а не отправиться ли ему в следующий рейс одному? Все утверждали, что это невозможно. Не говоря уже о находках, которые будут упущены, так как надо спать, а кроме того, выполнять и другие обязанности, всем известно, что, оставаясь в космосе в одиночестве, человек быстро впадает в тяжелую депрессию, а с компаньоном можно пробыть в рейсе шесть месяцев. Лучше бы, конечно, иметь полный экипаж, но на таком большом корабле мусорщику ни черта не заработать. На одном топливе прогоришь!

Впрочем, быть в космосе и вдвоем вовсе не сахар. Обычно приходится каждый раз менять компаньона. С одними можно оставаться в рейсе дольше, чем с другими. Взять хотя бы Ричарда и Канута Свенсонов. Они выходят вместе через пять или шесть рейсов — ведь все-таки они братья. И даже у них каждый раз уже через неделю начинаются трения, и чем дальше, тем хуже… Ну да ладно!

Космос был чист, и Риос почувствовал, что ему станет легче, если он вернется в камбуз, чтобы загладить свою раздражительность. В конце концов, он старый космический волк и умеет справляться с дурным настроением, которое навевает космос.

Он встал и сделал три шага, которые отделяли его от короткого, узкого коридора между каютами.

3
Риос вновь постоял в дверях. Лонг внимательно смотрел на мерцающий экран видеофона.

— Я включу отопление, — грубовато сказал Риос. — Ничего страшного, энергии у нас хватит.

— Как хотите, — кивнул Лонг.

Риос, поколебавшись, шагнул вперед. Космос чист — какой толк сидеть и смотреть на неподвижную зеленую полоску?

Он спросил:

— О чем говорит этот наземник?

— В основном об истории космических путешествий. Старые штучки, но хорошо подано. Он пустил в ход, что мог: цветные мультипликации, комбинированные фотоснимки, кадры из старых фильмов — ну все.

Словно в подтверждение слов Лонга, бородатое лицо на экране сменилось изображением космического корабля в разрезе. Хильдер продолжал говорить за кадром, давая объяснения, которые иллюстрировались на схеме различными цветами. Он говорил, и по изображению бежали красные линии — склады, двигатель с протонным микрореактором, кибернетические схемы…

Затем на экране вновь возник Хильдер.

— Но это лишь капсула корабля. Что же приводит ее в движение? Что поднимает ее с Земли?

Каждый знал, что приводит в движение космический корабль, но голос Хильдера зачаровывал, и слушателям уже казалось, будто сейчас они проникнут в тайну веков, приобщатся к высшему откровению. Даже Риос почувствовал легкое нетерпение, хотя большую часть жизни он провел в космических кораблях.

Хильдер продолжал:

— Ученые называют это по-разному. Иногда законом действия и противодействия. Иногда третьим законом Ньютона. А иногда сохранением количества движения. Но нам не нужны никакие названия. Давайте просто обратимся к здравому смыслу. Когда мы плывем, мы отталкиваем воду назад, а сами продвигаемся вперед. Когда мы идем, мы отталкиваемся от земли и движемся вперед. Когда мы летим на гиролете, мы отталкиваем воздух назад и движемся вперед. Движение вперед возможно только за счет движения назад. Старое правило: «Нельзя получить что-то взамен ничего». Теперь представьте себе, что космический корабль весом сто тысяч тонн поднимается с Земли. Чтобы это произошло, необходимо что-то отбросить назад. Космолет непомерно тяжел — значит, надо отбросить назад огромное количество вещества, столь огромное, что и всего корабля не хватит, чтобы вместить его. Для этого необходимо устроить позади специальное хранилище.

Хильдер снова исчез, и на экран вернулось изображение космолета. Оно съежилось, а снизу к нему добавился усеченный конус. Внутри конуса проступили ярко-желтые буквы: «Вещество, которое выбрасывается».

— Но теперь, — сказал Хильдер, — общий вес корабля намного увеличился. Следовательно, и движущая сила должна быть все больше и больше.

Изображение корабля стало еще меньше, к нему прибавился второй контейнер — больше первого, а потом еще один — колоссальных размеров. Собственно космолет — капсула — превратился в крохотное ярко-желтое пятнышко.

— Что за черт, да это просто детский лепет, — пробормотал Риос.

— Но не для тех, к кому он обращается, Марио, — ответил Лонг. — Земля не Марс. Миллиарды людей на ней, возможно, никогда не видели космолета и не знают даже самых элементарных вещей.

Хильдер продолжал:

— Когда самый большой контейнер опустеет, его отделяют от корабля. Он тоже выбрасывается.

Громадный контейнер на экране дрогнул и начал удаляться, постепенно уменьшаясь.

— Потом приходит очередь второго, и наконец, если рейс дальний, отделяется и последний.

Теперь космолет превратился в красную точку, позади которой, колыхаясь, исчезали в космосе три контейнера.

— Эти контейнеры, — сказал Хильдер, — не что иное, как сотни тысяч тонн вольфрама, магния, алюминия и стали. Для Земли они потеряны навсегда. Вокруг Марса, на трассах космических полетов, дежурят мусорщики. Они разыскивают пустые контейнеры, ловят их, клеймят и отправляют на Марс. Земля же не получает ни единого цента платы за их использование. Это спасенное имущество, и оно принадлежит кораблю, который его найдет.

— Мы рискуем деньгами, вложенными в это предприятие, — не выдержал Риос. — Если бы не мы, они не достались бы никому. Какой же тут ущерб для Земли?

— Понимаете, — сказал Лонг, — он же говорит о том, что Марс, Венера и Луна истощают Землю и это лишь еще одна форма потерь.

— Но ведь они получают компенсацию. С каждым годом мы добываем все больше железной руды…

— …большая часть которой вновь возвращается на Марс. Если верить цифрам Хильдера, то Земля вложила в Марс двести миллиардов долларов, а получила взамен железной руды миллиардов на пять. В Луну было вложено пятьсот миллиардов, а получено магния, титана и различных легких металлов немногим более чем на двадцать пять миллиардов долларов; в Венеру Земля вложила пятьдесят миллиардов, не получив взамен ничего. А налогоплательщиков Земли интересует именно это: деньги, которые с них берет государство, пускаются на ветер.

Пока Лонг говорил, на экране замелькали мультипликационные кадры, изображавшие корабли мусорщиков на трассе к Марсу: маленькие, карикатурные корабли хищно выбрасывали во все стороны гибкие, цепкие руки, нащупывали пролетающие мимо пустые контейнеры, хватали их, ставили на них пылающее клеймо «Собственность Марса», а затем сбрасывали на Фобос.

Снова появился Хильдер.

— Они говорят нам, что со временем все вернут. Со временем! Как только встанут на ноги! Мы не знаем, когда это произойдет. Через сто лет? Через тысячу? Через миллион? Со временем, говорят они! Ну что ж, поверим им на слово. В один прекрасный день они вернут весь наш металл, сами будут обеспечивать себя продовольствием, будут пользоваться собственной энергией, жить своей жизнью. Но есть нечто, чего им не вернуть никогда. Даже через сотню миллионов лет. Это вода! На Марсе жалкие капли воды, ибо он слишком мал. На Венере совсем нет воды, ибо там слишком жарко. Луна безводна, так как слишком мала и на ней слишком жарко. Поэтому Земля вынуждена поставлять обитателям космоса не только питьевую воду и воду для мытья, не только воду для промышленности и воду для гидропонных плантаций, которые они якобы создают, но и ту воду, которую они просто выбрасывают в пространство миллионами тонн. Что заставляет космолет двигаться? Что он отбрасывает назад, чтобы мчаться вперед? Когда-то это были газообразные продукты взрыва. Это обходилось очень дорого. Потом был изобретен протонный микрореактор — источник дешевой энергии, который может превращать любую жидкость в газ, находящийся под огромным давлением. Какая жидкость всегда под рукой? Какая жидкость самая дешевая? Конечно, вода. Каждый корабль, покидая Землю, уносит с собой около миллиона тонн — не фунтов, а тонн! — воды для одной лишь единственной цели: чтобы он мог передвигаться в пространстве. Наши предки безрассудно и опрометчиво сожгли нефть Земли, уничтожили ее уголь. Мы презираем и осуждаем их за это, но, в конце концов, у них было одно оправдание: они считали, что, если возникнет необходимость, будут найдены заменители. И они оказались правы: у нас есть планктонные фермы и протонные микрореакторы. Но для воды нет заменителя! Нет! И никогда не будет. И когда наши потомки увидят пустыню, в которую мы превратили Землю, какое оправдание найдут они для нас? Когда начнутся засухи, когда они станут все чаще…

Лонг наклонился и выключил видеофон.

— Это мне не нравится, — сказал он. — Проклятый болван умышленно… В чем дело?

Риос вдруг вскочил:

— Я же должен следить за импульсами.

— Ну их к черту!

Лонг тоже встал, прошел вслед за Риосом по узкому коридору и остановился на пороге рубки.

— Если Хильдер добьется своего, если он сумеет сделать из этого животрепещущую проблему… Ого!

Он тоже его увидел. Импульс был первого класса и мчался за исходящим сигналом, как борзая за электрическим кроликом.

Риос, захлебываясь, бормотал:

— Космос был чист, говорю вам, был чист. Марса ради, Тед, не лезьте. Попробуйте поймать его визуально.

Риос действовал быстро и умело: за его плечами был опыт почти двадцатилетней работы мусорщиком. За две минуты он определил дистанцию. Потом, вспомнив неудачу Свенсона, измерил угол склонения и радиальную скорость.

Онкрикнул Лонгу:

— Один и семьдесят шесть сотых радиана. Вы легко его отыщете.

Лонг, затаив дыхание, крутил верньер.

— Всего лишь полрадиана от Солнца. Будет освещен только край.

Он быстро и осторожно усилил увеличение, разыскивая ту единственную «звезду», которая будет менять свое положение, расти и приобретать форму, доказывая, что она вовсе не звезда.

— Включаю двигатель, — сказал Риос. — Больше ждать нельзя.

— Вот он, вот он!

Увеличения все еще не хватало, чтобы можно было точно судить о форме светящегося пятнышка, за которым следил Лонг, но оно ритмично мерцало, потому что при вращении контейнера солнечный свет падал то на большую, то на меньшую его часть.

— Держись!

Тонкие струи пара вырвались из выхлопных отверстий, оставляя длинные хвосты микрокристаллов льда, туманно сиявших в бледных лучах далекого Солнца. Расходясь, они тянулись за кораблем на сотню миль с лишком. Одна струя, другая, еще одна — и корабль мусорщиков сошел со своей орбиты и взял курс по касательной к пути контейнера.

— Летит, как комета в перигелии! — крикнул Риос. — Эти проклятые пилоты-наземники нарочно так сбрасывают контейнеры. Хотел бы я…

В бессильной злости, ругаясь, он все разгонял и разгонял корабль, так что гидравлическая прокладка кресла осела под ним на целый фут, а Лонг с большим трудом удерживался за поручень.

— Полегче! — взмолился он.

Но Риос следил только за импульсами.

— Не нравится, так сидели бы себе на Марсе.

Струи пара продолжали глухо реветь.

Заработало радио. Лонг с трудом наклонился — воздух словно превратился в вязкую патоку — и включил экран. На них злобно уставился Свенсон.

— Куда это вы прете? — кричал он. — Через десять секунд вы будете в моем секторе.

— Гонюсь за контейнером, — ответил Риос.

— По моему сектору?

— Мы начали у себя. Тебе его не достать. Выключите радио, Тед.

Корабль с бешеным ревом несся в пространстве, но рев этот можно было услышать только внутри корпуса. Затем Риос выключил двигатели так резко, что Лонга швырнуло вперед. От внезапной тишины в ушах звенело еще больнее, чем от грохота, царившего секунду назад.

Оба прильнули к окулярам. Теперь уже отчетливо был виден усеченный конус. Кувыркаясь с медлительной важностью, он двигался среди звезд.

— Да, контейнер первого класса, — удовлетворенно отметил Риос. «Настоящий гигант, — подумал он. — С ним у нас уже очистится прибыль».

Лонг сказал:

— Локатор показывает еще один импульс. Должно быть, Свенсон погнался за нами.

Риос мельком взглянул на экран:

— Не догонит.

Контейнер все рос и рос, пока не заполнил все поле зрения.

Руки Риоса лежали на рычаге сброса гарпуна. Он подождал, дважды с микроскопической точностью выверил угол, вытравил трос на нужную длину. Потом нажал.

Мгновение все оставалось как было. Затем к контейнеру пополз металлический трос, словно кобра, готовящаяся ужалить. Он коснулся контейнера, но не зацепился за него, иначе тут же порвался бы, как паутинка. Контейнер вращался; момент его вращения достигал тысячи тонн, и трос должен был только создать мощное магнитное поле, которое затормаживало контейнер.

Вылетел еще один трос, еще и еще… Риос посылал их, нисколько не думая о расходе энергии.

— Этот от меня не уйдет, клянусь Марсом, не уйдет!

Он остановился, только когда между кораблем и контейнером протянулось десятка два стальных нитей. Энергия вращения контейнера при торможении превратилась в теплоту и до такой степени его раскалила, что излучение улавливали даже приборы космолета.

— Клеймо буду ставить я? — спросил Лонг.

— Ладно. Но только если хотите. Сейчас ведь моя вахта.

— Я с удовольствием.

Лонг влез в скафандр и направился в выходную камеру. Он еще помнил точно, сколько раз побывал в космосе в скафандре, — верный признак новичка. Это был пятый раз.

Ухватившись за трос и перебирая по нему руками, Лонг направился к контейнеру, чувствуя, как вибрирует трос под его металлическими перчатками. Он выжег на гладком металле контейнера их серийный номер. В пустоте космоса нечему было окислять сталь. Она просто плавилась и испарялась, а затем конденсировалась в нескольких футах от излучателя и серой матовой пленкой оседала на поверхность контейнера.

Лонг вернулся в космолет. Войдя внутрь, он снял шлем, который уже успел покрыться толстым слоем инея.

Первое, что услышал Лонг, был почти неузнаваемый от ярости голос Свенсона, доносившийся из репродуктора:

— …прямо к комиссару. Черт побери, есть же у нас какие-то правила!

Риос невозмутимо сидел в кресле.

— Послушай, ведь он был в моем секторе. Я поздно его заметил, и пришлось ловить в твоем. А ты, если бы погнался за ним, врезался бы в Марс. Только и всего… Вернулись, Лонг?

Он выключил радио. Сигнальная лампочка яростно мигала, но Риос не обращал на нее внимания.

— Он подаст жалобу комиссару? — спросил Лонг.

— И не подумает. Это он просто чтобы развеять скуку. Он прекрасно понимает, что контейнер наш. А как вам понравилась наша добыча, Тед?

— Очень недурна.

— Очень недурна? Да она великолепна! Держитесь! Сейчас я его раскручу.

Боковые сопла извергли струи пара, и корабль начал медленно вращаться вокруг контейнера, который последовал за ним. Через полчаса они представляли собой гигантское боло, крутящееся в пустоте. Лонг определил по эфемеридам положение Деймоса. В точно рассчитанный момент тросы сняли магнитное поле, и контейнер по касательной вышел на траекторию, по которой примерно через сутки должен был достичь этого спутника Марса и попасть в уловители находящегося там склада.

Риос проводил его довольным взглядом. Потом повернулся к Лонгу:

— Удачный денек.

— А речь Хильдера? — спросил Лонг.

— Кого? Вы о чем? Ах, это-то! Ну, если волноваться из-за болтовни каждого проклятого наземника, никогда не уснешь. Забудьте о нем.

— По-моему, об этом забывать не следует.

— Вот чудак! Да бросьте вы! Лучше поспите.

4
Тед Лонг, как всегда, упивался высотой и шириной главной улицы города.

Прошло уже два месяца с того дня, как комиссар наложил временный запрет на вылавливание контейнеров и отозвал все корабли мусорщиков из космоса, но бодрящее ощущение простора не покидало Лонга. Эту радость не могла омрачить даже мысль о том, что запрет был наложен в связи с намерением Земли провести в жизнь свое недавнее решение экономить воду, а для начала лимитировать ее расход на рейсы мусорщиков.

Крыша улицы была покрыта светящейся светло-голубой краской — возможно, старомодная попытка имитировать земное небо. Тед точно не знал, так ли это. Витрины магазинов, прорезая стены улицы, освещали их.

Издалека, перекрывая шум транспорта и шаги прохожих, доносились взрывы — это пробивали в коре Марса новые туннели. Всю свою жизнь он слышал эти взрывы. Когда он родился, на месте этой улицы была еще нетронутая скальная порода. Город растет и будет расти и дальше, если ему не помешает Земля.

Лонг свернул в поперечную улицу, более узкую и не так ярко освещенную. Витрины магазинов сменились здесь жилыми домами, фасады которых были прочерчены рядами фонарей. Толпы покупателей и машины уступили место медленно прогуливающимся пешеходам и шумным ребятишкам, которые еще не вняли призывам матерей идти ужинать.

В последнюю минуту Лонг вспомнил о правилах приличия, остановился на углу, у водяной лавки, и протянул флягу:

— Налейте-ка!

Толстый лавочник отвинтил колпачок и заглянул во флягу, затем слегка встряхнул ее — там булькнуло.

— Немного осталось, — весело сообщил он.

— Верно, — согласился Лонг.

Лавочник держал флягу под самым наконечником шланга, чтобы не пролить ни капли воды. Зажужжал счетчик. Лавочник завинтил колпачок.

Лонг расплатился и взял флягу. Теперь она приятно похлопывала его по бедру. В семейный дом не принято приходить без полной фляги. К приятелям, конечно, можно зайти и так, во всяком случае, этому не придается большого значения.

Он вошел в подъезд дома № 27, поднялся на несколько ступенек, приготовился нажать кнопку звонка и остановился.

Из-за двери отчетливо доносились голоса.

Женщина говорила с раздражением:

— Приглашай, приглашай своих дружков мусорщиков! Большое тебе спасибо, что ты целых два месяца в году бываешь дома! На меня, конечно, и пары дней хватит! А потом опять твои мусорщики!

— Но я уже давно дома, — ответил мужской голос. — И потом, у нас есть дело. Марса ради, перестань, Дора. Они вот-вот придут.

Лонг решил подождать за дверью: может быть, они перейдут на более безобидную тему.

— И пусть их приходят! — отрезала Дора. — Пусть слушают. По мне, хоть бы навсегда запретили эти полеты. Слышишь?

— А на что мы будем жить? — раздраженно спросил мужчина. — Ответь-ка!

— И отвечу. Ты можешь прилично зарабатывать на самом Марсе, как и все другие. В этом доме только я одна — «мусорная вдова». Вот что я такое — вдова! Да что там, хуже вдовы! Будь я вдовой, то, по крайней мере, могла бы еще раз выйти замуж. Что ты сказал?

— Да ничего я не говорил.

— О, я знаю, что ты сказал. А теперь послушай меня, Дик Свенсон…

— Да, я сказал! — крикнул Свенсон. — Сказал, что теперь-то я знаю, почему мусорщики обычно не женятся.

— И тебе нечего было жениться! Мне надоело: все соседи жалеют меня, ухмыляются и спрашивают, когда ты вернешься. Другие могут быть горными инженерами. Во всяком случае, у жен бурильщиков есть нормальная семья, и дети у них как дети, а не беспризорники. У Питера с таким же успехом могло и не быть отца.

— Мама, а что такое беспризорник? — послышался тонкий мальчишеский фальцет. Голос доносился издалека, по-видимому из другой комнаты.

— Питер! Занимайся уроками! — еще больше повысила голос Дора.

Свенсон тихо произнес:

— Нехорошо вести такие разговоры при ребенке. Что он обо мне подумает?

— Так оставайся дома, чтобы он думал так, как нужно.

Снова раздался голос Питера:

— Знаешь, мама, я когда вырасту, стану мусорщиком.

Послышались быстрые шаги, на мгновение наступила тишина, а затем раздался пронзительный вопль:

— Мама, ой, мама! Отпусти ухо! Что я сделал? — и снова все затихло, слышно было только обиженное сопение.

Лонг воспользовался паузой и энергично позвонил.

Свенсон открыл дверь, приглаживая волосы обеими руками.

— Здравствуйте, Тед, — приглушенным голосом сказал он. Потом громко произнес: — Дора, пришел Тед. Тед, а где Марио?

— Должен скоро прийти, — ответил Лонг.

Из другой комнаты торопливо вышла Дора, маленькая смуглая женщина с приплюснутым носом. Ее чуть тронутые сединой волосы были зачесаны назад.

— Здравствуйте, Тед. Ужинали?

— Да, я сыт, благодарю вас. Но вы, пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

— Нет-нет. Мы давно уже кончили. Хотите кофе?

— Не откажусь. — Тед снял с пояса флягу и протянул ей.

— О, что вы, не нужно! У нас много воды.

— Прошу вас.

— Ну что же…

Она ушла на кухню. Через качающуюся дверь Лонг мельком увидел посуду, стоявшую в «Секотерге» — «безводной мойке, которая всасывает и поглощает жир и грязь в одно мгновение. Одной унции воды хватает, чтобы дочиста отмыть восемь квадратных футов посуды. Покупайте „Секотерг“! „Секотерг“ моет идеально. Не затратив лишней капли, так начистит вам посуду, что под силу только чуду!..»

Назойливая рекламная песенка зазвенела у него в голове, и, чтобы прогнать ее, он спросил:

— Как поживает Пит?

— Отлично. Перешел уже в четвертый класс. Ну конечно, мне редко приходится его видеть. Так вот, когда я в последний раз вернулся из рейса, он посмотрел на меня и говорит…

Последовало продолжение, которое было вполне терпимо — насколько бывают терпимы рассказы заурядных родителей о выдающихся высказываниях их выдающихся детей.

Прожужжал звонок, вошел хмурый, весь красный Марио.

Свенсон быстро шагнул к нему:

— Послушай, только ни слова о ловле контейнеров. Дора никак не может забыть, как ты захватил первоклассный контейнер на моем участке, а сегодня она вообще не в настроении.

— Только мне и заботы, что говорить о контейнерах.

Риос сорвал с себя подбитую мехом куртку, швырнул ее на спинку кресла и сел.

Вошла Дора и деланно улыбнулась новому гостю:

— Привет, Марио. Будешь пить кофе?

— Угу, — ответил он, машинально потянувшись к своей фляге.

— Возьмите воды из моей фляги, Дора, — быстро проговорил Лонг. — Он мне потом отдаст.

— Угу, — повторил Риос.

— Что случилось, Марио? — спросил Лонг.

— Валяйте! Говорите, что вы же меня предупреждали, — мрачно буркнул Риос. — Год назад, после речи Хильдера. Ну, говорите, говорите!

Лонг с недоумением пожал плечами.

Рибс продолжал:

— Установлен лимит. Об этом объявили четверть часа назад.

— Ну?

— Пятьдесят тысяч тонн воды на рейс.

— Что? — вспыхнул Свенсон. — Да с этим и с Марса не поднимешься!

— Так оно и есть. Это обдуманный удар. Сбору мусора пришел конец.

Дора принесла кофе и расставила чашки.

— Что это вы говорили? Конец сбору мусора? — Она села с решительным видом, и Свенсон беспомощно взглянул на нее.

— По-видимому, — сказал Лонг. — С этого дня вводится лимит в пятьдесят тысяч тонн, а это значит, что мы не сможем больше летать.

— Ну и что из этого? — Дора отхлебнула кофе и весело улыбнулась. — Если хотите знать мое мнение, так это очень хорошо. Пора бы всем вам, мусорщикам, найти постоянную работу на Марсе. Я не шучу. Это не жизнь — рыскать по космосу…

— Дора, прошу тебя, — сказал Свенсон.

Риос что-то злобно буркнул. Дора подняла брови:

— Я просто высказываю свое мнение.

— Ваше полное право, — сказал Лонг. — Но я имею в виду другое. Пятьдесят тысяч тонн — это только начало. Мы знаем, что Земля — или, по крайней мере, партия Хильдера — хочет нажить себе политический капитал на кампании за экономию воды, так что наше дело плохо. Мы должны как-то раздобыть воду, не то они совсем нас прикроют, верно?

— Ну да, — сказал Свенсон.

— Но весь вопрос в том — как? Правильно?

— Если дело только в воде, — неожиданно разразился Риос, — то есть лишь один выход, и вы его знаете. Если наземники решат не давать нам воды, мы ее возьмем. То, что когда-то их сопливые трусы отцы и деды побоялись оставить свою тепленькую планету, еще не делает их хозяевами воды. Вода принадлежит всем людям, где бы они ни находились. Мы — люда, значит, вода и наша тоже. Мы имеем на нее право.

— А как вы предлагаете ее забрать? — спросил Лонг.

— Очень просто! У них на Земле целые океаны воды. Не могут же они поставить по сторожу на каждой квадратной миле! Мы можем в любое время, когда нам вздумается, сесть на ночной стороне планеты, заправить все контейнеры и улететь. Хотел бы я знать, как они нам помешают?

— Десятком способов, Марио. Как вы находите контейнеры в космосе на расстоянии до сотни тысяч миль? Тонкий металлический корпус, затерянный в бескрайнем пространстве? Как? С помощью радара. Неужели вы думаете, что на Земле нет радаров? Неужели вы думаете, если на Земле догадаются, что мы крадем воду, они там не сумеют установить сеть радаров и обнаруживать приближающиеся корабли еще в космосе?

Дора с возмущением перебила Лонга:

— Вот что я тебе скажу, Марио Риос. Мой муж никогда не будет участвовать в грабительских налетах, чтобы добывать воду для мусорных рейсов.

— Дело не только в мусорных рейсах, — сказал Марио. — Завтра они прижмут нас во всем остальном. Их нужно остановить теперь же.

— Да не нужна нам их вода, — сказала Дора. — Тут же не Луна и не Венера. Полярные шапки вполне обеспечивают нас водой. У нас даже в квартире есть водопровод. В этом квартале у всех есть.

— На личные потребности расходуется наименьшая часть воды, — сказал Лонг. — Вода нужна для рудников. А как быть с гидропонными бассейнами?

— Это верно, — сказал Свенсон. — Как быть с гидропонными бассейнами, Дора? Им необходима вода, и пора бы нам выращивать для себя свежие овощи вместо этой конденсированной дряни, которую нам присылают с Земли.

— Только послушайте его, — презрительно бросила Дора. — Что ты понимаешь в свежих овощах? Ты же никогда их не пробовал.

— Нет, пробовал, и не раз! Помнишь, один раз я достал моркови?

— Ну и что в ней было особенного? На мой взгляд, хорошо поджаренная протопища куда лучше. И полезнее. Просто сейчас вошло в моду болтать о свежих овощах, потому что из-за этой гидропоники повышают налоги. И вообще все обойдется.

— Не думаю, — сказал Лонг. — Во всяком случае, не обойдется само собой. Хильдер, вероятно, будет следующим Координатором, и вот тогда дело может обернуться совсем скверно. Если они сократят еще и поставки продовольствия…

— Ну ладно! — воскликнул Риос. — Что же нам делать? Я говорю — воду надо брать. Брать, и все тут!

— А я говорю, что нельзя, Марио. Неужели вы не понимаете, что это Земной путь, путь наземников? Вы цепляетесь за пуповину, которая связывает Марс с Землей. Неужели вы не можете порвать ее? Неужели не видите Марсианского пути?

— Нет, не вижу. Может быть, вы объясните?

— Да, объясню, если будете слушать. Что мы имеем в виду, когда говорим о Солнечной системе? Меркурий, Венеру, Землю, Луну, Марс, Фобос и Деймос. Семь небесных тел, и все. Но ведь это меньше одного процента Солнечной системы. И мы, марсиане, ближе всех к остальным девяноста девяти процентам. Там, по ту сторону Марса, дальше от Солнца, несметные запасы воды!

Все с недоумением уставились на него. Свенсон неуверенно спросил:

— Вы говорите о ледяных оболочках Юпитера и Сатурна?

— Не только о них, но, согласитесь, и это вода. Слой в тысячу миль толщиной — это немало воды.

— Но он ведь покрыт аммиаком или… или еще чем-то, а? — спросил Свенсон. — И потом, мы не можем садиться на большие планеты.

— Знаю, — ответил Лонг. — Но я не их имел в виду. На больших планетах свет клином не сошелся. Есть же еще астероиды и спутники! Например, Веста — астероид диаметром двести миль и почти сплошной кусок льда. Одна из лун Сатурна — тоже. Что вы скажете на это?

— Разве вы не бывали в космосе, Тед? — спросил Риос.

— Вы же знаете, что был. Почему вы спрашиваете?

— Конечно знаю, но вы все еще говорите, как наземник. А вы подумали о расстояниях? В среднем астероиды не подходят к Марсу ближе чем на сто двадцать миллионов миль. Это вдвое больше, чем от Марса до Венеры, а вы знаете, что даже лайнеры почти никогда не совершают этого рейса в один прием. Обычно они делают остановку на Земле или на Луне. В конце-то концов, сколько времени, по-вашему, человек может находиться в космосе?

— Не знаю. А как по-вашему?

— Вы и сами знаете. Нечего меня спрашивать. Шесть месяцев. Загляните в любой справочник. Пробудьте в космосе больше шести месяцев, и вам одна дорога — к психиатру. Так ведь, Дик?

Свенсон кивнул.

— И это только астероиды, — продолжал Риос. — От Марса же до Юпитера триста тридцать миллионов миль, а до Сатурна — семьсот миллионов. Кто сумеет преодолеть такие расстояния? Представьте себе, что вы летите с обычной скоростью или, для круглого счета, делаете даже двести тысяч миль в час. Это займет… погодите, надо еще учесть ускорение и торможение… это займет месяцев шесть-семь до Юпитера и почти год до Сатурна. Конечно, теоретически можно разогнаться и до миллиона миль в час, но где вы возьмете для этого воду?

— Ух ты! — произнес тонкий голосок, обладатель которого с чумазым носом и округлившимися глазами стоял тут же. — Сатурн!

Дора резко обернулась:

— Питер, марш в свою комнату!

— Ну ма-ам!

— Не нукай на меня!

Она привстала, и Питер исчез.

— Послушай, Дора, — сказал Свенсон, — посиди-ка с ним немного, а? Ему трудно не отвлекаться, когда мы все тут разговариваем.

Дора упрямо фыркнула и не сдвинулась с места.

— Я никуда не уйду, пока не узнаю, что задумал Тед Лонг. Скажу вам прямо: мне это не очень нравится.

— Ну ладно, — сказал Свенсон, — оставим в покое Юпитер и Сатурн. Тед, конечно, на них и не рассчитывает. А Веста? Мы могли бы добраться туда за десять — двенадцать недель, и столько же на обратный путь. Двести миль в диаметре — это четыре миллиона кубических миль льда!

— Ну и что? — сказал Риос. — А что мы будем делать на Весте? Добывать лед? Строить рудники? Послушайте, вы представляете, сколько времени это займет?

— Я имел в виду именно Сатурн, а не Весту, — возразил Лонг.

— Ему говорят, что до Сатурна семьсот миллионов миль, а он все свое!

— Ладно, — сказал Лонг, — скажите-ка мне, Марио, откуда вы знаете, что в космосе можно оставаться не больше шести месяцев?

— Черт возьми, это всем известно!

— Только потому, что так написано в «Руководстве по космическим полетам». Этот предел был установлен земными учеными на основе опыта земных пилотов и космонавтов. Вы рассуждаете как наземник, а не как марсианин.

— Марсианин может быть марсианином, но он остается человеком.

— Откуда такая слепота? Сколько раз вы сами бывали в рейсе больше шести месяцев и без всяких последствий?

— Это совсем не то, — сказал Риос.

— Потому что вы марсиане? Потому что вы профессиональные мусорщики?

— Нет. Потому что мы не в дальнем рейсе и знаем, что можем вернуться на Марс, как только захотим.

— Но вы этого не хотите. Об этом я и говорю. Земляне строят огромные космолеты с библиотеками микрофильмов, с экипажем из пятнадцати человек, не считая пассажиров. И все-таки они могут находиться в полете максимум шесть месяцев. У марсианских мусорщиков корабли на две каюты и только один сменщик. Но мы можем выдержать в космосе больше шести месяцев.

— Вы, кажется, не прочь прожить в корабле год и полететь на Сатурн? — заметила Дора.

— А почему бы и нет, Дора? — сказал Лонг. — Мы можем это сделать. Неужели вы не понимаете? Земляне не могут. Они живут в настоящем мире. У них открытое небо и свежая пища, у них сколько угодно воздуха и воды. И, попадая на корабль, они оказываются в чуждой и тягостной обстановке. Вот почему шесть месяцев для них предел. Но марсиане — дело другое. Мы всю жизнь живем словно на борту корабля! Ведь Марс — это большой корабль диаметром в четыре с половиной тысячи миль, а в нем — крохотное помещение, где живут пятьдесят тысяч человек. Мы здесь закупорены, как в корабле. Мы дышим привозным воздухом и пьем привозную воду, которую без конца очищаем и снова пьем… Мы едим то же самое, что едят на корабле. И когда мы оказываемся в космолете, то продолжаем привычную жизнь. Если понадобится, мы способны продержаться гораздо больше года.

— И Дик тоже? — спросила Дора.

— Мы все.

— Так вот, только не Дик. Вы, Тед Лонг, и этот Марио, который крадет чужие контейнеры, можете сколько угодно болтать о том, как вы год проторчите в космосе. Вы холостяки. А Дик женат. У него жена и сын, и этого с него хватит. Он может получить постоянную работу и здесь, на Марсе. Бог мой, а представьте себе, что вы прилетите на Сатурн и не найдете там никакой воды. Как тогда вы вернетесь? А если у вас и останется вода, так кончится продовольствие. Ничего нелепее я еще не слыхала.

— Погодите, — напряженно произнес Лонг. — Я все обдумал. Я говорил с комиссаром Сэнковом, он поможет. Но нам нужны корабли и люди. Мне их не подобрать. Меня никто и слушать не станет. Я новичок. Вас же знают и уважают. Вы ветераны. Если вы меня поддержите — можете сами не лететь, — если вы просто поможете мне убедить остальных, найти добровольцев…

— Прежде всего, — ворчливо прервал его Риос, — вам придется объяснить еще кое-что. Ну ладно, прилетим мы на Сатурн, а где там вода?

— В этом-то все дело, — ответил Лонг. — Для того и нужно лететь на Сатурн. Вода там просто летает в космосе и ждет, пока за ней явятся!

5
Когда Хэмиш Сэнков прибыл на Марс, марсиан по рождению не существовало. Теперь здесь насчитывалось двести с лишним младенцев — марсиан третьего поколения, чьи деды родились на Марсе.

Сэнкову тогда не было и двадцати. Колония на Марсе представляла собой всего лишь кучку приземлившихся кораблей, связанных между собой герметизированными подземными туннелями. В течение многих лет на его глазах под поверхностью планеты разрастались здания, высовывая тупые носы в разреженную, негодную для дыхания атмосферу. На его глазах появлялись товарные пакгаузы, вмещавшие целые корабли вместе со всем грузом. На его глазах из ничего возникло грандиозное переплетение шахт, источившее кору Марса. А население Марса увеличилось с пятидесяти человек до пятидесяти тысяч.

Из-за этих воспоминаний Сэнков чувствовал себя стариком. Из-за этих и еще более давних воспоминаний, навеянных присутствием землянина. Гость всколыхнул в его памяти давно забытые отрывочные картины теплого, уютного мира, лелеющего человечество, как материнское лоно.

Землянин, казалось, только что покинул это лоно. Не очень высокий, не очень худой, скорее, пожалуй, полный. Темные волосы с аккуратно уложенной волной, аккуратные усики, тщательно вымытая кожа. На нем был модный костюм, такой свежий и аккуратный, каким только может быть костюм из пластика.

Одежда, которую носил Сэнков, была изготовлена здесь, на Марсе. Она была опрятна и удобна, но безнадежно старомодна. По его суровому лицу пролегла густая сеть морщин, волосы давно побелели, и, когда он говорил, его кадык подергивался.

Землянина звали Майрон Дигби, он был членом Генеральной Ассамблеи Земли. Сэнков был комиссаром Марса.

Сэнков сказал:

— Все это тяжелый удар для нас.

— Для большинства из нас тоже.

— Гм… Тогда я должен честно признаться, что ничего не понимаю. Конечно, я не претендую на то, чтобы разбираться в земных проблемах, хоть и родился на Земле. На Марсе жить нелегко, и вам следует это уяснить. Только для того, чтобы обеспечить нас пищей, водой и сырьем, на кораблях требуется много места. А для книг и кинохроники места почти не остается. Даже видеопрограммы доходят до нас только в месяц противостояния, но тогда здесь все слишком заняты, чтобы их смотреть. Я, как комиссар, получаю от агентства «Межпланетная пресса» еженедельную сводку, но обычно у меня не бывает времени, чтобы внимательно с ней ознакомиться. Можете назвать нас провинциалами — вы будете правы. Так что, когда случается нечто подобное, мы только беспомощно переглядываемся.

— Не хотите же вы сказать, — медленно произнес Дигби, — что вы здесь, на Марсе, ничего не слышали о кампании против расточительства, которую проводит Хильдер?

— Кое-что слышал. Один молодой мусорщик, сын моего большого друга, который погиб в космосе, — Сэнков задумчиво потер рукой шею, — очень любит читать об истории Земли и тому подобное. Когда он бывает в рейсе, он ловит видеопередачи, и он слушал этого Хильдера. Насколько я могу понять, это была первая речь Хильдера о расточителях. Молодой человек пришел с этим ко мне. Я, естественно, не принял его рассказы всерьез. Впрочем, после этого я стал как-то просматривать сводки новостей «Межпланетной прессы», но там почти ничего не говорилось о Хильдере, а то, что было, представляло его довольно-таки нелепой фигурой.

— Да, комиссар, — сказал Дигби, — вначале все это было похоже на шутку.

Сэнков вытянул длинные ноги и заложил их одну за другую.

— Сдается мне, что и до сих пор это во многом остается шуткой. Какие доводы он приводит? Мы тратим воду? А поинтересовался он цифрами? У меня они все есть. Я велел их приготовить к прибытию вашей комиссии. Океаны Земли содержат четыреста миллионов кубических миль воды, а каждая кубическая миля весит четыре с половиной миллиарда тонн. Это не так уж мало! Часть этой громады мы тратим на полеты. Разгон происходит в основном в пределах поля тяготения Земли, значит, выбрасываемая вода возвращается в океаны. Этого Хильдер не учитывает. Когда он говорит, что за полет расходуется миллион тонн воды, он лжет. Меньше ста тысяч тонн! Теперь допустим, что на год приходится пятьдесят тысяч полетов. Этого, конечно, не бывает — их и полутора тысяч не наберется. Но допустим, пятьдесят тысяч. Ведь со временем число полетов, безусловно, увеличится. При пятидесяти тысячах полетов в год в космосе будет невозвратимо теряться одна кубическая миля воды. Это значит, что за миллион лет Земля потеряет четверть процента своих водных запасов!

Дигби развел руками:

— Комиссар, «Межпланетные сплавы» попробовали использовать подобные цифры в борьбе против Хильдера. Но разве можно сухой математикой победить мощное эмоциональное движение? Хильдер пустил в ход словечко «расточители». Понемногу он сделал из него символ гигантского заговора банды алчных жестоких негодяев, грабящих Землю ради своей минутной выгоды. Хильдер обвинил правительство в том, что оно почти все состоит из подобных людей, Ассамблею — в том, что она им подчиняется, прессу — в том, что она им принадлежит. К сожалению, все это не кажется нелепостью среднему человеку. Он прекрасно знает, что могут сделать эгоисты с богатствами Земли. Он знает, например, что случилось с нефтью в Смутные времена, знает, как погубили плодородие почв. Когда наступает засуха, фермера не интересует, что на космические полеты расходуется лишь крохотная капелька по сравнению с общими водными запасами Земли. Хильдер назвал ему виновников, а в несчастье нет лучшего утешения, чем знать, кого винить. И ради каких-то цифр он от этого утешения не откажется.

— Вот этого я и не понимаю, — сказал Сэнков. — Может быть, я просто не знаю, как живет Земля, но мне кажется, что, кроме напуганных засухой фермеров, там есть и другие люди. Насколько я понимаю из сводок новостей, сторонников Хильдера меньшинство. Почему же вся Земля идет за горсткой фермеров и сумасбродных подстрекателей?

— Потому, комиссар, что у людей есть обыкновение беспокоиться о своем личном благополучии, о своем личном будущем. Сталелитейные компании видят, что эпоха космических полетов требует все больше легких сплавов, в которые не входит железо. Профсоюзы горняков опасаются внеземной конкуренции. Каждый землянин, которому не удается получить алюминий для какой-нибудь своей постройки, уверен, что алюминий идет на Марс. Я знаю одного профессора археологии, который выступает против «расточителей» только потому, что не может получить от правительства денег на свои раскопки. Он убежден, что все государственные фонды расходуются на ракетные исследования и космическую медицину, и это его возмущает.

— Все это показывает, — заметил Сэнков, — что земляне не очень-то отличаются от нас, марсиан. Но как же Генеральная Ассамблея? Почему ей приходится идти на поводу у Хильдера?

Дигби кисло усмехнулся:

— Не так уж приятно объяснять тонкости политики. Хильдер внес законопроект об организации нашей комиссии для расследования расточительства в космических полетах. Пожалуй, не менее трех четвертей Генеральной Ассамблеи было против такого расследования как вредного и ненужного бюрократического мероприятия, каковым оно и является. Но какой законодатель рискнет возражать против расследования случаев расточительства? Немедленно создалось бы впечатление, будто он сам чего-то боится, что-то скрывает. Будто он сам извлекает какую-то выгоду из расточительства. Хильдер не стесняется выдвигать подобные обвинения, и, справедливы они или нет, они могут подействовать на избирателей во время следующих выборов. И законопроект прошел. Потом встал вопрос о назначении членов комиссии. Те, кто был против Хильдера, не захотели в нее войти, потому что это заставило бы их принимать компрометирующие решения. Держась в стороне, легче не попасть под огонь Хильдера. В результате я оказался единственным членом комиссии, открыто осуждающим Хильдера, и это может стоить мне мандата на следующих выборах.

— Надеюсь, до этого не дойдет, — сказал Сэнков. — Оказывается, у Марса меньше друзей, чем мы думали. И нам не хотелось бы потерять одного из них. Но чего Хильдер вообще хочет?

— По-моему, это очевидно, — сказал Дигби. — Он хочет занять пост Всемирного Координатора.

— По-вашему, это ему удастся?

— Если ничто его не остановит — да.

— И тогда он прекратит кампанию против расточительства?

— Не знаю. Возможно, он еще не думал, что будет делать потом, когда станет Координатором. Впрочем, если вас интересует мое мнение, он не сможет прекратить кампанию, сохранив при этом популярность. Движение это уже вышло из-под его контроля.

Сэнков почесал шею.

— Ну что ж! В этом случае я хочу попросить у вас совета. Что мы, жители Марса, можем сделать? Вы знаете Землю. Вы знаете ситуацию там. Мы не знаем. Скажите, что нам делать?

Дигби встал и подошел к окну. Он взглянул на низкие купола соседних зданий, на разделяющую их совершенно безжизненную равнину, усеянную красными скалами, на лиловое небо и съежившееся солнце. Не поворачивая головы, он спросил:

— А вам в самом деле нравится здесь, на Марсе?

Сэнков улыбнулся:

— Большинство из нас просто не знают ничего другого, и Земля, наверное, покажется нам после этого чем-то странным и непривычным.

— Но неужели вы к ней не привыкнете? После Марса на Земле не может не понравиться. Неужели вашим людям не будет приятно свободно дышать свежим воздухом под открытым небом? Вы же когда-то жили на Земле. Вы помните, какая она.

— Смутно. И все-таки это трудно объяснить. Земля просто существует. Она приспособлена для людей, и люди к ней приспособлены. Они воспринимают Землю такой, какая она есть. На Марсе все иначе. Он не обжит, не приспособлен для людей. Его приходится переделывать. Здесь люди строят свой мир, а не получают его готовым. Марс пока еще не бог весть что, но мы строим, и когда кончим, получится то, что нам нужно. Это по-своему замечательное чувство — знать, что ты сам строишь мир. После этого на Земле будет, пожалуй, скучновато.

— Ну не все же марсиане настолько философы, чтобы довольствоваться невыносимо тяжелой жизнью ради будущего, которого, может быть, никто из них не увидит, — возразил Дигби.

— Нет, не совсем так.

Сэнков закинул левую ногу на правое колено и, поглаживая лодыжку, продолжал:

— Я говорил, что марсиане очень похожи на землян. Они люди, а люди не так уж склонны к философии. И все-таки жить в растущем мире — это что-то да значит, даже если ты об этом не думаешь. Когда я только приехал на Марс, я переписывался с отцом. Он был бухгалтером и так им и остался. Когда он умер, Земля была почти такой же, как тогда, когда он родился. Он не видел никаких перемен. Один день был неотличим от другого, жить для него означало просто коротать время до самой смерти. На Марсе все иначе. Здесь каждый день приносит что-то новое: город растет, расширяется система вентиляции, протягивают водопровод с полюсов. Сейчас мы собираемся организовать собственную ассоциацию кинохроники. Она будет называться «Марсианская пресса». Если вы не жили в таком месте, где все вокруг непрерывно растет и меняется, вы никогда не поймете, как это замечательно. Нет, Марс, конечно, суровая и скудная планета и Земля куда уютнее, но все-таки, мне кажется, если вы заберете наших ребят на Землю, они будут несчастны. Большинство, возможно, и не поймет почему, но они будут чувствовать себя потерянными, потерянными и ненужными. Боюсь, что многие так и не смогут к этому привыкнуть.

Дигби отвернулся от окна, и гладкая розовая кожа на его лбу собралась в хмурые морщины.

— В таком случае, комиссар, мне жаль вас. Всех вас.

— Почему?

— Потому что я не думаю, чтобы вы, марсиане, смогли что-нибудь изменить. И вы, и жители Луны и Венеры. Это случится еще не сегодня; может быть, пройдет еще год-два, может быть, даже пять. Но очень скоро всем придется вернуться на Землю, если только…

Седые брови Сэнкова почти закрыли глаза.

— Ну?

— Если только вы не найдете другого источника воды, кроме планеты Земля.

Сэнков покачал головой:

— Вряд ли нам это удастся, верно?

— Да, пожалуй.

— А другого выхода, по-вашему, нет?

— Нет.

Дигби ушел. Сэнков долго сидел, глядя прямо перед собой, потом набрал местный видеофонный номер.

Через некоторое время перед ним появилось лицо Теда Лонга.

— Ты был прав, сынок, — сказал Сэнков. — Они бессильны. Даже те, кто на нашей стороне, не видят выхода. Как ты догадался?

— Комиссар, — ответил Лонг, — когда прочтешь все, что только можно, о Смутном времени, особенно о двадцатом веке, перестаешь удивляться самым неожиданным капризам политики.

— Возможно. Так или иначе, сынок, Дигби сочувствует нам, искренне сочувствует, но и только. Он говорит, что нам придется покинуть Марс или же найти воду где-нибудь еще. Только он считает, что мы ее нигде найти не сможем.

— Но вы-то знаете, что сможем, комиссар?

— Знаю, что могли бы, сынок. Это страшный риск.

— Если я соберу достаточно добровольцев, это уж наше дело.

— Ну и как там у вас?

— Неплохо. Кое-кто уже на моей стороне. Я уговорил, например, Марио Риоса, а вы знаете, что он из лучших.

— Вот именно — добровольцами будут наши лучшие люди. Очень мне не хочется разрешать вам это.

— Если мы вернемся, весь риск будет оправдан.

— Если! Словечко, над которым задумаешься.

— Но и дело, на которое мы идем, стоит того, чтобы о нем подумать.

— Хорошо. Я обещал, что, если Земля нам не поможет, я распоряжусь, чтобы водохранилища Фобоса дали вам столько воды, сколько понадобится. Желаю удачи!

6
В полумиллионе миль над Сатурном Марио Риос крепко спал, паря в пустоте. Понемногу пробуждаясь, он долго лежал в скафандре, считал звезды и мысленно соединял их линиями.

Сначала, в первые недели, полет почти ничем не отличался от обычного «мусорного» рейса, если бы не тоскливое сознание, что с каждой минутой еще тысячи миль ложатся между ними и всем человечеством.

Они полетели по крутой линии, чтобы выйти из плоскости эклиптики, проходя пояс астероидов. Это потребовало большого расхода воды и, возможно, не было так уж необходимо. Хотя десятки тысяч крохотных миров на фотоснимках в двухмерной проекции кажутся густым скоплением насекомых, в действительности они настолько редко разбросаны по квадрильонам кубических миль пространства, охватываемых их общей орбитой, что столкновение с одним из них могло быть результатом только нелепейшего случая. Но они все-таки обошли пояс. Кто-то подсчитал вероятность встречи с частицей вещества, достаточно большой, чтобы столкновение с ней могло стать опасным. Полученная величина оказалась столь ничтожной, что кому-нибудь неизбежно должна была прийти в голову мысль о парении в космосе.

Медленно тянулись долгие дни — их было слишком много. Космос был чист, в рубке мог дежурить один человек. И эта мысль родилась как-то сама собой.

Первый храбрец решился выйти из корабля минут на пятнадцать. Второй провел в космосе полчаса. Со временем, еще до того как они окончательно миновали астероиды, свободный от вахты член экипажа постоянно висел в космосе на конце троса.

Это было очень просто. Кабель — один из предназначаемых для работ в конце полета — сперва магнитно закрепляется на скафандре. Потом вы выбираетесь через камеру на корпус корабля и прикрепляете другой конец там. Некоторое время вас удерживают на металлической обшивке корабля электромагниты башмаков. Потом вы выключаете их и делаете еле заметное мускульное усилие.

Медленно-медленно вы отрываетесь от корабля, и еще медленнее большая масса корабля уходит от вас на пропорционально меньшее расстояние вниз. И вы повисаете в невесомости в густой черноте, испещренной светлыми точками. Когда корабль отодвинулся на достаточное расстояние, вы чуть сжимаете кабель рукой в перчатке. Без рывка — иначе вы поплывете назад, к кораблю, а корабль — к вам. При правильной же хватке трение вас остановит. Так как скорость вашего движения равна скорости движения корабля, корабль кажется неподвижным, будто нарисованным на невиданном фоне, а кабель между вами свивается кольцами, которые ничто не заставляет расправиться.

Вы видите только половину корабля, ту сторону, которая освещена Солнцем, далеким, но все еще слишком ярким, чтобы смотреть на него без надежной защиты поляризованного фильтра гермошлема. Теневая сторона корабля невидима — черное на черном.

Космос смыкается вокруг вас, и это похоже на сон. В скафандре тепло, воздух автоматически очищается, в специальных контейнерах хранится пища и вода, и вы посасываете их, почти не поворачивая головы. Но всего лучше — восхитительное, блаженное чувство невесомости.

Никогда еще вы не чувствовали себя так хорошо. Дни уже не кажутся чрезмерно длинными, они проходят слишком быстро, их слишком мало.

Орбиту Юпитера они пересекли примерно в тридцати градусах от его положения в тот момент. На протяжении многих месяцев он был для них самым ярким небесным телом, если не считать сияющей белой горошины, в которую превратилось Солнце. Когда они были ближе всего к нему, кое-кто даже уверял, что видит не точку, а крохотный шарик, выщербленный с одного бока ночной тенью. Потом, месяц за месяцем, Юпитер бледнел, а новая светлая точка росла и росла, пока не стала ярче его. Это был Сатурн — вначале сверкающая точка, затем сияющее овальное пятно.

(«Почему овальное?» — спросил кто-то, и через некоторое время ему ответили: «Кольца, конечно». Ну конечно же, кольца!)

До самого конца полета каждый парил в космосе все свободное время, не спуская глаз с Сатурна.

(«Эй, ты, обормот, валяй назад! Твоя вахта!» — «Чья вахта? У меня еще пятнадцать минут по часам». — «Ты перевел стрелки назад/И потом, я тебе вчера одолжил двадцать минут». — «Ты и своей бабушке двух минут не одолжил бы». — «Возвращайся, черт возьми, я все равно выхожу!» — «Ладно, иду. Сколько шуму из-за какой-то паршивой минуты!» Но все это не всерьез — в космосе серьезной ссоры не получалось. Слишком уж хорошо было.)

Сатурн все рос, пока наконец не сравнялся с Солнцем, а потом не превзошел его. Кольца, расположенные почти под прямым углом к траектории полета, величественно охватывали планету, которая заслоняла лишь небольшую их часть. День ото дня кольца раскидывались все шире, одновременно сужаясь, по мере того как уменьшался угол их наклона. В небе, словно мерцающие светлячки, уже виднелись самые большие луны Сатурна. Марио Риос был рад, что проснулся и теперь снова видит все это.

Сатурн закрывал полнеба — весь в оранжевых полосах, с расплывчатой границей ночной тени, отрезавшей его правую четверть. Два маленьких круглых пятнышка на его яркой поверхности были тенями двух лун. Слева и сзади (Риос оглянулся через левое плечо, и, когда он это сделал, его тело слегка сдвинулось вправо, сохраняя угловое количество движения) белым алмазом сверкало Солнце.

Больше всего Риосу нравилосьразглядывать кольца. Слева они выходили из-за Сатурна плотной, яркой тройной полосой оранжевого цвета. Справа они уходили в ночную тень и от этого казались ближе и шире. Ближе к нему они расширялись, как сверкающий раструб горна, становились все более туманными и расплывчатыми, пока наконец не заполняли все небо, теряясь в нем.

Там, где находились корабли мусорщиков, внутри внешнего кольца, у самого его наружного края, кольца, казалось, распадались и выглядели тем, чем они были на самом деле, — феноменальным скоплением твердых обломков, а не сплошными, плотными полосами света.

Милях в двадцати под Риосом или, вернее, там, куда были направлены его ноги, находился один из таких обломков. Он казался большим пятном неправильной формы, нарушавшим симметрию космоса. Три четверти его были освещены, а остальное обрезано, как ножом, ночной тенью. Поодаль виднелись другие обломки, сверкавшие, точно звездная пыль. Чем дальше, тем слабее казался их свет, а они сами как будто сближались, пока вновь не сливались в кольцо.

Обломки эти были неподвижны, но так казалось лишь потому, что корабли двигались по той же орбите, что и внешний край колец.

Накануне Риос вместе с двумя десятками своих товарищей работал на ближайшем обломке, придавая ему нужную форму. Завтра он снова будет работать там.

Сегодня… Сегодня он парит в космосе.

— Марио? — вопросительно прозвучало в его наушниках.

Риос на мгновение рассердился. К черту, сейчас ему хочется побыть одному.

— Слушаю, — буркнул он.

— Я так и думал, что это твой корабль. Как дела?

— Прекрасно. Это ты, Тед?

— Да, — ответил Лонг.

— Что-нибудь случилось на обломке?

— Ничего. Просто парю.

— Это ты-то?

— И меня иногда тянет. Красиво, правда?

— Хорошо, — согласился Риос.

— Знаешь, в земных книгах…

— В книгах наземников, ты хочешь сказать?

Риос зевнул и обнаружил, что ему не удалось произнести слово «наземник» с должным презрением.

— …мне приходилось читать, как люди лежат на траве, — продолжал Лонг. — Знаешь, на такой зеленой штуке вроде тонких, длинных полосок бумаги, которой покрыта там вся почва. Они лежат и глядят вверх, в голубое небо с облаками. Ты когда-нибудь видел это в фильмах?

— Конечно. Только мне не понравилось. Того гляди замерзнешь.

— На самом деле там вовсе не холодно. В конце концов, Земля совсем близко к Солнцу, и говорят, у нее достаточно плотная атмосфера, чтобы удерживать тепло. Признаться, мне бы тоже не хотелось оказаться под открытым небом в одной одежде. Но по-моему, им это нравится.

— Все наземники — сумасшедшие!

— Знаешь, там еще говорится о деревьях — таких больших бурых стеблях, и о ветре — движении воздуха.

— Ты хочешь сказать — о сквозняках? Этим тоже пусть наслаждаются сами.

— Неважно. Они пишут об этом так красиво, с любовью. Но я часто задумывался: на что же это похоже на самом деле? Могу я это когда-нибудь испытать или это доступно только землянам? Мне все казалось, что я упускаю что-то очень важное. Теперь я знаю, на что это должно быть похоже. Вот на это — глубокий покой в центре Вселенной, напоенной красотой!

— Им бы это не понравилось, — сказал Риос. — Наземникам, я хочу сказать. Они так привыкли к своему паршивому крохотному миру, что им просто не понять, до чего же хорошо парить в космосе, глядя на Сатурн.

Он сделал легкое движение и начал медленно, спокойно покачиваться.

Лонг сказал:

— Да, я тоже так думаю. Они рабы своей планеты. Даже если они прилетают на Марс, только дети их освобождаются от этого. Когда-нибудь будут построены звездолеты — невообразимо огромные корабли, которые будут вмещать тысячи людей и смогут десятилетиями, может быть, даже столетиями существовать как замкнутые системы. Человечество расселится по всей Галактике. Но людям придется всю жизнь проводить на борту кораблей, пока они не найдут новых способов межзвездного полета. И значит, марсиане, а не привязанные к своей планете земляне колонизируют Вселенную. Это неизбежно. Так должно быть. Это — Путь марсиан.

Но Риос не ответил. Он снова задремал, мягко покачиваясь в полумиллионе миль над Сатурном.

7
Работа на обломке оказалась оборотной стороной медали. О блаженном покое и уединении свободного парения в пространстве приходилось забыть. Правда, осталась невесомость, но в новых условиях она была уже не райским блаженством, а настоящей пыткой. Попробуйте поработать хотя бы обычным стационарным тепловым излучателем. Его можно было легко поднять: несмотря на то что он был шести футов в высоту и столько же в ширину и сделан почти целиком из металла, здесь он весил считанные граммы. Но инерция его ничуть не уменьшилась, поэтому стоило толкнуть его слишком резко, и он спокойно продолжал двигаться, увлекая вас за собой. Тогда приходилось включать искусственное поле тяготения скафандра и плюхаться вниз.

Керальский неосторожно увеличил искусственное поле и вместе с излучателем опустился слишком резко. Ему перебило лодыжку — это был первый несчастный случай в экспедиции.

Риос ругался яростно и почти беспрерывно. Его все время тянуло вытереть пот со лба. Раза два он не выдержал, и в результате металлическая перчатка ударялась о силиконовый шлем с грохотом, отдававшимся в скафандре, но не приносившим ощутимой пользы. Осушители внутри скафандра работали на полную мощность и, конечно, собирали влагу, регенерировали ее с помощью ионообмена, а затем, восстановив нужное содержание соли, сливали в специальное хранилище.

— Черт побери, Дик, жди, пока я не скажу, слышишь? — рявкнул Риос.

В его наушниках прогремел голос Свенсона:

— И долго мне тут сидеть?

— Пока не скажу, — огрызнулся Риос.

Он увеличил поле искусственного тяготения и немного приподнял излучатель. Потом снял тяготение, предварительно убедившись, что излучатель все равно останется на месте в течение нескольких минут, даже если его не держать. Отодвинув ногой кабель, который уходил за близкий горизонт к невидимому отсюда источнику энергии, он включил излучатель.

Вещество, из которого состоял обломок, закипело под тепловым лучом и стало исчезать. Края огромной выемки — тоже его работа, — расплавляясь, становились все более округлыми.

— Ну, давай! — крикнул Риос.

Свенсон находился в корабле, висевшем почти над головой Риоса.

— Все в порядке? — спросил Свенсон.

— Говорю тебе, давай!

Из переднего сопла корабля вылетела слабая струйка пара. Космолет медленно опускался на обломок. Еще одна струйка — и боковой дрейф корабля прекратился. Теперь он опускался точно. Третья — из кормы, и движение корабля стало едва заметным.

Риос напряженно следил за ним.

— Давай, давай! Получается, говорю тебе.

Корма вошла в выемку, почти целиком заполнив отверстие. Раздутое брюхо корабля все больше приближалось к его краям. Раздался скрежет, космолет содрогнулся и замер.

Теперь проклятиями разразился Свенсон:

— Не входит!

Риос в ярости отшвырнул излучатель и взмыл вверх. Излучатель поднял целую тучу белой кристаллической пыли, как и Риос, когда он вернулся, включив поле тяготения.

— Ты криво вошел, тупоголовый наземник!

— Нет, я вошел точно, неумытая ты деревенщина!

Обращенные назад боковые сопла корабля выпустили струи пара, и Риос отскочил в сторону.

Космолет, царапая бока, выбрался из ямы и взлетел вверх на полмили, прежде чем заработавшие передние сопла успели его остановить.

— Еще раз, и мы сорвем с обшивки полдюжины плит. Сделай наконец все как надо!

— Я-то сделаю! Не беспокойся! Только ты входи правильно.

Риос подпрыгнул и поднялся метров на триста, чтобы взглянуть на выемку сверху. Борозды, оставленные на ее стенках кораблем, отсюда были видны ясно. Больше всего их было в одном месте, примерно на половине глубины. Сейчас он это уберет.

Стены начали оплавляться под пламенем излучателя.

Через полчаса корабль аккуратно вошел в выемку, и Свенсон, облачившись в скафандр, присоединился к Риосу.

— Если хочешь, я займусь вмораживанием, а ты иди на корабль и сбрось скафандр, — сказал он.

— Ничего, — ответил Риос, — я лучше посижу здесь и посмотрю на Сатурн.

Он уселся на край выемки. Между ним и корпусом космолета было футов шесть свободного пространства. В других местах зазор составлял примерно два фута, а кое-где — всего несколько дюймов. Лучше вручную и не сделаешь. Теперь оставалось осторожно расплавить лед, чтобы вода замерзла между стенками выемки и корпусом космолета.

Сатурн заметно для глаза перемещался по небу, огромной глыбой медленно уползая за горизонт.

— Сколько еще кораблей осталось встроить? — спросил Риос.

— В последний раз говорили — одиннадцать. У нас готово, значит, только десять. Из тех, что уже встали на место, семь вморожены, а два или три демонтированы.

— Дело идет на лад.

— Работы много, — возразил Свенсон. — Ведь еще надо поставить главные двигатели с другой стороны. А кабели, а силовая проводка? Иногда я начинаю сомневаться, удастся ли нам это. Когда мы летели сюда, меня это как-то мало беспокоило. Но вот сейчас я сидел в рубке и твердил: «Не выйдет. Мы так и просидим здесь и умрем с голоду под этим Сатурном». Я чувствую, что…

Он так и не объяснил, что именно чувствует. Просто сидел и молчал.

— Уж очень много ты стал задумываться, — заметил Риос.

— Тебе что, — ответил Свенсон. — А я вот все думаю о Пите и о Доре.

— Зачем? Она ведь позволила тебе лететь, верно? Комиссар потолковал с ней о патриотизме и как ты станешь героем и будешь обеспечен на всю жизнь, когда вернешься, и она сказала, что ты можешь лететь. Ты ведь не сбежал тайком, как Адамс.

— Адамс — другое дело. Его жену следовало бы пристрелить, как только она родилась. И могут же некоторые женщины испортить человеку жизнь, а? Она не хотела, чтобы он летел, но, наверное, будет только рада, если он не вернется, а ей назначат за него пенсию.

— Ну так чего же ты хнычешь? Дора ведь ждет твоего возвращения?

Свенсон вздохнул:

— Я всегда вел себя с ней как свинья.

— Ты, по-моему, отдавал ей все жалованье. Я бы не сделал этого ни для одной женщины. Сколько заслужила, столько и получай, и ни цента больше.

— Дело не в деньгах. Я тут начал задумываться. Женщине нужен друг. А малышу нужен отец. И что я тут делаю?

— Делаешь все, чтобы поскорее добраться до дому.

— Эх, ничего ты не понимаешь!

8
Тед Лонг бродил по неровной поверхности обломка, и в его душе царил такой же ледяной холодок, как и вокруг него. Там, на Марсе, все казалось абсолютно логичным, но то был Марс. Мысленно он рассчитал все так тщательно, так безукоризненно последовательно. Он и сейчас еще точно помнил ход своих рассуждений.

Для приведения в движение тонны веса корабля совсем не обязательно требовалась именно тонна воды. Тут не масса равнялась массе, а произведение массы на скорость — произведению массы на скорость. Другими словами, все равно, выбросить ли тонну воды со скоростью мили в секунду или сто фунтов воды со скоростью двадцать миль в секунду, — корабль получал одну и ту же конечную скорость.

Это значило, что сопла становились все уже, а температура пара все выше. Но тут появились трудности. Чем уже сопла, тем больше энергии теряется на трение и завихрения. Чем выше температура пара, тем более жароупорным должно быть сопло и тем короче его жизнь. Предел в этом направлении был быстро достигнут.

Затем, поскольку каждое данное количество воды, если пар выбрасывался через узкие сопла, могло привести в движение значительно более тяжелую массу, выгоднее было увеличить это количество. Но с увеличением объема контейнеров увеличивалась и капсула корабля, даже относительно. Поэтому лайнеры становились все вместительнее и тяжелее. Но чем больше контейнер, тем тяжелее его конструкции, тем труднее сварка, сложнее его постройка. В этом направлении предел также был уже достигнут.

И тогда он, как ему казалось, нащупал ошибочную предпосылку: почему-то считалось обязательным, что горючее должно находиться внутри корабля, что миллионы тонн воды нужно заключать в металл.

Зачем? Ведь вода — это не обязательно вода. Это может быть лед, а ледяной глыбе можно придать любую форму. Во льду можно проплавлять отверстия. В него можно вставить капсулу и двигатели. А тросы могут жестко удерживать вместе капсулу и двигатели в тисках магнитного силового поля.

Поверхность, по которой шел Лонг, ритмично вибрировала. Он находился неподалеку от места работы, где десяток кораблей вгрызался в лед, и обломок содрогался от непрерывных ударов.

Добывать лед не потребовалось — он плавал кусками нужного размера в кольцах Сатурна. Вернее сказать, сами кольца представляли собой вращающиеся вокруг Сатурна глыбы почти чистого льда. Так говорила спектроскопия, так оказалось на самом деле. Сейчас Лонг стоял на одной из этих глыб длиной в две мили с лишком и толщиной почти с милю. Примерно полмиллиарда тонн воды, все в одном куске — и он стоит на нем.

И теперь Лонг лицом к лицу столкнулся с действительностью. Он никогда не говорил товарищам, сколько именно времени, по его мнению, потребуется им, чтобы превратить обломок в космический корабль, но про себя считал, что дня два, не больше. Однако прошла уже неделя, а он даже не осмеливался прикинуть, сколько еще остается. Теперь он даже не был уверен, что их план вообще осуществим. Смогут ли они с достаточной точностью управлять двигателями с помощью кабелей, переброшенных через две мили ледяной поверхности, когда им придется преодолевать мощное притяжение Сатурна? Питьевой воды оставалось мало, но, правда, они всегда могли растопить лед. Однако и продовольствие подходило к концу.

Лонг остановился и внимательно всмотрелся в небо. Действительно ли этот обломок увеличивается? Надо бы измерить расстояние до него. Но сейчас у него просто не хватило духа добавить к остальным неприятностям еще и эту. Мысли его вернулись к более насущным проблемам.

Хорошо хоть, что настроение у всех просто великолепное. По-видимому, его спутники очень рады, что достигли орбиты Сатурна. Ведь они первые люди, забравшиеся так далеко, первые, кто прошел пояс астероидов, первые, кто невооруженным глазом смог увидеть Юпитер как шар, первые, кто увидел Сатурн — вот таким!

Ему и в голову не приходило, что пятьдесят практичных, прошедших огонь и воду мусорщиков окажутся способными испытывать подобные чувства. Но это было так. И они были горды собой.

Он продолжал идти, и из-за отодвигавшегося горизонта выросли две фигуры около полузарытого космолета.

Лонг бодро окликнул их:

— Эй, ребята!

— Это ты, Тед? — ответил Риос.

— Он самый. А кто с тобой? Дик?

— Нуда. Иди-ка присядь. Мы как раз готовимся вмораживать корабль и только и думаем, как затянуть время.

— Только не я! — немедленно возразил Свенсон, — Когда мы вылетаем, Тед?

— Как только закончим. Это не ответ, верно?

— Но другого-то ответа и нет, — уныло согласился Свенсон. Лонг поглядел вверх, на светлое пятно неправильной формы. Риос проследил его взгляд.

— В чем дело?

Лонг промолчал. Небо было черное, и обломки кольца казались на его фоне оранжевой пылью. Сатурн больше чем на три четверти ушел за горизонт, а с ним и кольца. В полумиле от них из-за ледяного края их обломка в небо стремительно выскочил корабль, блеснул в оранжевом свете Сатурна и тут же исчез. Лед под их ногами задрожал.

— Что-нибудь неладно с Призраком? — спросил Риос.

Так они называли ближайший к ним обломок. Он был совсем близко, если учесть, что они находились у внешнего края колец, где обломки были разбросаны относительно редко. От Призрака их отделяло миль двадцать. Это была четко рисовавшаяся в небе зубчатая глыба.

— Вы ничего не замечаете?

Риос пожал плечами:

— Не вижу ничего особенного. Все нормально.

— Вам не кажется, что он увеличивается?

— С чего бы это?

— А все-таки? — настаивал Лонг.

Риос и Свенсон внимательно посмотрели на Призрак.

— Пожалуй, он действительно стал больше, — сказал Свенсон.

— Ты нам это внушил, — возразил Риос. — Ведь если он становится больше, значит, он приближается сюда.

— Но ведь это же вполне возможно.

— Нет, потому что у этих обломков стабильные орбиты.

— Были, когда мы только прилетели сюда, — сказал Лонг. — Вот, чувствуете?

Лед под ними снова задрожал.

— Мы долбим наш обломок уже неделю. Сначала на него сели двадцать пять кораблей, что сразу изменило его скорость. Чуть-чуть, разумеется, но изменило. Потом мы расплавляли лед, наши корабли садились и взлетали — и все это к тому же на одном конце обломка. За неделю мы вполне могли немного изменить его орбиту. Два обломка, наш и Призрак, возможно, начали сближаться.

— Ну, пока еще ему хватит места проскочить мимо, — сказал Риос, посмотрев вверх. — И раз мы не можем даже сказать с уверенностью, что он увеличивается, то какая же у него может быть скорость? Относительно нас, конечно.

— Ему и не надо иметь большую скорость. Его масса не меньше нашей, и, как бы слабо мы ни столкнулись, он собьет нас с орбиты, возможно, в сторону Сатурна. А это нам вовсе ни к чему. К тому же у льда очень низкая прочность на разрыв и оба обломка могут разлететься в пыль.

Свенсон встал.

— Черт возьми, уж если я могу точно определить, как движется сброшенный контейнер в тысяче миль от меня, то и подавно могу узнать, как ведет себя эта гора всего в двадцати милях отсюда.

Он направился к кораблю. Лонг его не остановил.

— Нервничает парень, — заметил Риос.

Призрак поднялся к зениту, прошел над ними и начал заходить. Через двадцать минут горизонт напротив того места, где исчез Сатурн, загорелся оранжевым заревом — там восходил Призрак.

Риос окликнул по радио:

— Эй, Дик, ты еще жив?

— Проверяю, — донесся глухой ответ.

— Движется? — спросил Лонг.

— Да.

— К нам?

Наступило молчание. Потом раздался испуганный голос Свенсона:

— Прямо в лоб, Тед. Орбиты пересекутся через три дня.

— Да ты рехнулся! — крикнул Риос.

— Проверял четыре раза, — сказал Свенсон.

«Что же теперь делать?» — растерянно подумал Лонг.

9
Часть команды мучилась с кабелями. Их необходимо было проложить идеально точно, чтобы магнитное поле достигло максимальной мощности. В космосе и даже в воздухе это не имело бы значения: кабели сами расположились бы как надо, как только по ним пошел бы ток. Здесь было иначе. По поверхности обломка прокладывались канавки, в которые предстояло уложить кабель. Если бы при этом была допущена ошибка всего в несколько минут от расчетного направления, возникло бы скручивающее усилие, приложенное ко всему обломку, что привело бы к неизбежной потере драгоценной энергии. Тогда пришлось бы заново прокладывать канавки, переносить кабели и снова вмораживать их.

Усталые люди занимались этой однообразной работой, когда вдруг услышали:

— Все на монтаж двигателей!

Не следует забывать, что мусорщики отнюдь не принадлежат к людям, которым по вкусу дисциплина. Приказ был встречен громким ворчанием и руганью: ведь предстояло демонтировать оставшиеся двигатели, перенести их на другой конец обломка, впаять в лед в нужных местах и протянуть по поверхности тросы и кабели.

Так что прошли почти сутки, прежде чем кто-то, глянув на небо, произнес: «Ух ты!» — и еще одно словечко, не подходящее для печати.

Его сосед посмотрел туда же и ахнул:

— Будь я проклят!

Вслед за ними в небо уставились и все остальные. Такого поразительного зрелища им еще не приходилось видеть.

— Взгляните-ка на Призрак!

Он разрастался по всему небу, как гнойная язва. Все с удивлением обнаружили, что он стал вдвое больше прежнего, и не могли понять, каким образом никто не заметил этого раньше.

Работа была брошена. Все столпились вокруг Теда Лонга.

Он сказал:

— Улететь мы не можем. У нас нет горючего, чтобы вернуться на Марс, и нет снаряжения, чтобы захватить другой обломок. Значит, нам придется остаться тут. Призрак приближается к нам, так как взрывные работы изменили нашу орбиту. Мы можем вновь изменить орбиту, продолжая взрывы. Но тут взрывать больше нельзя — это опасно для корабля, который мы строим. Давайте попробуем с другой стороны.

Они взялись за дело с бешеной энергией. Их пыл подогревался каждые полчаса, когда Призрак вырастал на горизонте, все более огромный и грозный.

Лонг отнюдь не был уверен, что у них что-нибудь выйдет. Даже если реактивные двигатели не откажут при дистанционном управлении, даже если наладится подача воды — а для этого резервуар необходимо было встроить прямо в ледяные недра обломка, установить там излучатели, которые испаряли бы движущуюся жидкость, направляя ее в камеры истечения, — все равно не было никакой уверенности, что обломок, не скрепленный магнитными тросами, не рассыплется под воздействием разрушительных напряжений огромной силы.

— Готово! — услышал Лонг по радио.

— Готово! — повторил Лонг и включил контакт.

Он почувствовал, как все вокруг заколебалось. Россыпь звезд на экране, настроенном на дальний конец обломка, задрожала, и вдали возник пенный хвост стремительно несущихся ледяных кристаллов.

— Работают! — послышался крик.

Выключить двигатели Лонг не осмеливался.

Целых шесть часов они извергали кипящие струи, обращая в пар и выбрасывая в пространство лед, в который были встроены.

Призрак приблизился настолько, что все бросили работу, как завороженные глядя на гору, занявшую все небо, — более эффектную, чем даже сам Сатурн. Каждая выбоина и трещина на поверхности Призрака была видна совершенно четко. Но когда он пересек орбиту их обломка, тот уже успел проскочить на полмили вперед.

Лонг сгорбился в кресле и прикрыл глаза рукой. Он не ел уже двое суток. Впрочем, сейчас он мог бы и поесть. Все остальные обломки кольца были так далеко, что не могли доставить им новых неприятностей, даже если бы какой-нибудь из них и начал к ним приближаться.

А снаружи Свенсон говорил:

— Все время, пока я следил, как эта проклятая скала наваливается на нас, я твердил про себя: «Этого не случится. Мы этого не допустим».

— Черт побери, — сказал Риос. — Мы все понервничали. Ты видел Джима Дэвиса? Он прямо позеленел. Да и мне было не по себе.

— Дело не в том. Смерть… это само собой. Но я все время вспоминал — знаю, что это смешно, но ничего не могу поделать, — все время вспоминал, как Дора сказала, что, если я наконец допрыгаюсь и погибну, она мне это припомнит. Глупо — в такую минуту, а?

— Послушай, — сказал Риос, — ты хотел жениться, и ты женился. Ну так не ищи у меня сочувствия.

10
Слитая в единое целое флотилия возвращалась, преодолевая необозримо громадное пространство, отделявшее Сатурн от Марса. Каждый день она покрывала расстояние, на которое по пути сюда требовалось девять дней. Лонг объявил аврал. Синхронизация работы двигателей двадцати пяти кораблей, встроенных в кусок льда из колец Сатурна и лишенных возможности двигаться и маневрировать самостоятельно, была невероятно трудной задачей.

И в первый же день полета начались беспорядочные рывки, которые чуть не вытрясли из них душу. Впрочем, стремительное возрастание скорости положило конец этой тряске. К концу второго дня они перевалили за отметку 100 000 миль в час, но стрелка продолжала упорно двигаться, достигла отметки 1 000 000 и преодолела ее.

Корабль Лонга служил носом ледяного сооружения, и только с него было возможно вести наблюдение во всех направлениях. Лонг ловил себя на том, что напряженно наблюдает за космосом, почему-то ожидая, что звезды вот-вот начнут скользить назад и замелькают по бокам их составного корабля, — так колоссальна была их скорость.

Но этого, конечно, не случилось. Звезды оставались пригвожденными к черному занавесу космоса, недвижно взирая на людей с таких расстояний, которые сводили на нет любую скорость, какой только мог добиться человек.

Через несколько дней начались жалобы. Дело было не только в том, что команда лишилась возможности парить в космосе. Всех измучила сила тяжести, намного превышавшая обычное искусственное поле тяготения кораблей, — это был результат свирепого ускорения, которому они подверглись. Лонг, неумолимой силой прижатый к гидравлической прокладке кресла, и сам чувствовал смертельную усталость.

Пришлось каждые три часа выключать на час двигатели, и Лонга это сердило.

Ведь с того дня, когда он в последний раз видел в иллюминаторе своего (тогда еще самостоятельного) корабля медленно исчезающий Марс, прошло уже больше года.

Что случилось за это время? Существует ли еще колония?

Тревожась все больше и больше, Лонг ежедневно, используя объединенную энергию всех кораблей, посылал к Марсу радиосигналы. Ответа не было. Да он его и не ждал. Марс и Сатурн сейчас находились по разные стороны от Солнца, и помехи были слишком велики; оставалось ждать того дня, когда корабли поднимутся над эклиптикой достаточно высоко.

За внешним краем пояса астероидов они достигли максимальной скорости. Короткие струи из одного бокового двигателя, потом из другого повернули огромный корабль кормой вперед. Вновь мощно взревел составной задний двигатель, но теперь он уже тормозил их движение. Они прошли в ста миллионах миль от Солнца и по кривой направились к Марсу.

В неделе пути от Марса впервые были услышаны ответные сигналы — отрывочные, еле слышные и неразборчивые. Но они доносились с Марса! Земля и Венера находились в другом направлении, так что сомневаться не приходилось.

Лонг немного успокоился. Во всяком случае, на Марсе все еще есть люди.

В двух днях пути от Марса сигналы стали сильными и отчетливыми. Их вызывал Сэнков.

Сэнков сказал:

— Здравствуй, сынок. У нас сейчас три часа утра. Никакого уважения к старику — вытащили меня прямо из постели…

— Мне очень жаль, сэр…

— И зря! Я сам так велел. Я боюсь спрашивать, сынок. Есть раненые? Может быть, кто-нибудь погиб?

— Погибших нет, сэр. Ни единого.

— А… а как с водой? Что-нибудь осталось?

Лонг, пытаясь придать голосу оттенок безразличия, ответил:

— Хватит.

— В таком случае возвращайтесь домой как можно скорее. Разумеется, без лишнего риска.

— Значит, дело плохо?

— Да так себе. Когда вы достигнете Марса?

— Через два дня. Столько вы продержитесь?

— Продержусь.

Сорок часов спустя Марс вырос в ярко-оранжевый шар, заполнивший все иллюминаторы, и ледяной корабль вышел на последнюю спираль перед посадкой. «Спокойно, — твердил про себя Лонг, — спокойно!» Даже разреженная атмосфера Марса могла стать для них крайне опасной, если бы они вошли в нее на слишком большой скорости.

Сначала под ними пронеслась одна белая полярная шапка, затем другая, поменьше, летнего полушария, снова большая, опять меньшая — промежутки все увеличивались.

Планета приближалась. Вскоре уже стали отчетливо видны отдельные черты ландшафта.

— Приготовиться к посадке! — скомандовал Лонг.

11
Сэнков старался сохранить невозмутимый вид, что было нелегко: все-таки экспедиция едва не опоздала. Впрочем, теперь все устроилось наилучшим образом.

Всего несколько дней назад он не был даже уверен, что они живы. Казалось вероятным, даже почти неизбежным, что где-то в непроторенных пространствах между Марсом и Сатурном носятся их замерзшие трупы — новые небесные тела, которые когда-то были живыми существами.

Последние месяцы он всячески торговался с комиссией по мелочам. Им нужна была его подпись для соблюдения законности. Однако Сэнков понимал, что откажи он им наотрез, и они будут действовать односторонне, махнув рукой на формальности. Победа Хильдера на выборах казалась несомненной, и его сторонники могли даже пойти на риск вызвать сочувствие к Марсу. Поэтому Сэнков всячески затягивал переговоры, давая комиссии основание полагать, что он вот-вот капитулирует.

Но после разговора с Лонгом Сэнков тут же согласился на все условия.

В тот же день, несколько часов спустя, перед ним уже лежали документы и он, поглядывая на журналистов, обратился к комиссии с последним заявлением. Он говорил:

— Общий импорт воды с Земли составляет двадцать миллионов тонн в год. Он сокращается, по мере того как мы совершенствуем собственную водопроводную систему. Если я подпишу, дав тем самым согласие на эмбарго, наша промышленность будет парализована, исчезнет всякая возможность дальнейшего ее развития. Не может быть, чтобы это входило в намерения Земли. Не так ли?

Он посмотрел на членов комиссии, но их взгляд не смягчился. Дигби давно вывели из комиссии, а все остальные не симпатизировали Марсу.

Председатель комиссии раздраженно заметил:

— Вы все это уже говорили.

— Знаю, но раз я готов подписать, то хочу, чтобы все было ясно. Так значит, Земля твердо решила покончить с нами?

— Конечно нет. Земля заинтересована лишь в сохранении своих невозобновимых ресурсов, только и всего.

— На Земле полтора квинтильона тонн воды.

— Мы не можем поделиться своей водой, — отрезал председатель комиссии.

И Сэнков подписал.

Именно такие заключительные слова и были ему нужны. Земля имеет полтора квинтильона тонн воды и не может ею поделиться.

И вот сейчас, полтора дня спустя, члены комиссии и журналисты ждали в куполе космопорта. За толстыми выгнутыми стенками виднелась голая, пустынная территория марсианского космодрома.

Председатель комиссии спросил с досадой:

— Долго ли еще ждать? И позвольте наконец узнать, чего мы ждем?

— Кое-кто из наших ребят побывал в космосе, — ответил Сэнков, — за астероидами.

Председатель комиссии снял очки и протер их белоснежным платком.

— И они возвращаются?

— Да.

Председатель пожал плечами и, повернувшись к репортерам, выразительно поднял брови.

У другого окна в соседнем помещении тесной кучкой стояли женщины и дети. Сэнков повернулся и взглянул на них. Он предпочел бы быть вместе с ними, разделять их волнение и ожидание. Как и они, он ждал больше года. Как и они, он снова и снова думал, что те, кого они ждали, погибли.

— Видите? — сказал Сэнков, указывая в окно.

— Эге! — воскликнул какой-то журналист, — Да это корабль!

Из соседней комнаты донеслись возбужденные крики.

Это был еще не корабль, а яркая точка, светившаяся сквозь зыбкое белое облачко. Облачко росло. Оно простерлось по небу двойной полосой, нижние концы которой расходились в стороны и загибались вверх. Облачко приблизилось, и яркая точка на его верхнем конце превратилась в подобие цилиндра. Поверхность цилиндра была неровной и скалистой, а там, где на нее падал солнечный свет, она отбрасывала ослепительные блики.

Цилиндр снижался с тяжеловесной медлительностью космолета. Он повис на мгновение, покоясь на многотонной отдаче отбрасываемых струй пара, как усталый человек в кресле.

В куполе воцарилась тишина. Женщины и дети в одной комнате, члены комиссии и журналисты в другой, окаменев, не веря своим глазам, смотрели вверх. Посадочные ноги цилиндра под нижними соплами коснулись поверхности, погрузились в зыбучую гальку, и корабль застыл неподвижно. Рев двигателей смолк.

В куполе по-прежнему стояла тишина.

С огромного корабля спускались люди — им предстояло карабкаться вниз мили две в ботинках с шипами и с ледорубами в руках. На фоне слепящей поверхности они казались муравьями.

— Что это? — сорвавшимся голосом спросил один из журналистов.

— Это, — спокойно ответил Сэнков, — глыба вещества, которая вращалась вокруг Сатурна в составе его колец. Наши ребята снабдили ее капсулой и двигателями и доставили на Марс. Видите ли, кольца Сатурна состоят из огромных глыб чистого льда.

И в мертвой тишине он продолжал:

— Эта глыба, похожая на корабль, — всего лишь гора твердой воды. Если бы она стояла вот так на Земле, она растаяла бы, а может быть, рассыпалась бы под действием собственной тяжести. На Марсе холоднее, а сила тяжести меньше, поэтому тут ей это не грозит. Разумеется, когда мы как следует наладим дело, мы заведем водные станции и на лунах Сатурна и Юпитера, и на астероидах. Мы будем собирать такие кусочки в кольцах Сатурна и отправлять на эти станции. Наши мусорщики это хорошо умеют. У нас будет столько воды, сколько понадобится. Объем глыбы, которую вы видите, чуть меньше кубической мили — примерно столько же Земля послала бы нам за двести лет. Ребята истратили довольно много воды, возвращаясь с Сатурна. По их словам, на весь путь понадобилось пять недель и они израсходовали около ста миллионов тонн воды. Но в этой горе даже щербинки не видно. Вы записываете?

Он повернулся к репортерам. О да, они записывали.

— И вот еще что. Земля опасается, что ее водные запасы истощаются. Она располагает всего-навсего какими-нибудь полутора квинтильонами тонн воды. Она не может уделить нам из них ни одной тонны. Так запишите, что мы, жители Марса, опасаемся за судьбу Земли и не хотим, чтобы с ее обитателями случилась беда. Запишите, что мы будем продавать воду Земле по миллиону тонн за умеренную плату. Запишите, что через десять лет мы рассчитываем продавать воду кубическими милями. Запишите, что Земля может не волноваться: Марс продаст Земле столько воды, сколько ей понадобится.

Председатель комиссии уже ничего не слышал. Он чувствовал, как на него обрушивается будущее. Как в тумане, он видел, что репортеры усмехаются, продолжая бешено строчить.

Усмехаются!

Он знал, что на Земле эта усмешка превратится в громовой хохот, едва там узнают, как Марс побил антирасточителей их же собственным оружием. Он слышал, как разражаются хохотом целые континенты, когда до них доходит известие об этом позорном фиаско. И еще он видел пропасть — глубокую и черную, как космос, пропасть, куда навсегда проваливаются все политические надежды Джона Хильдера и любого из оставшихся на Земле противников космических полетов, включая, конечно, и его самого.

В соседней комнате плакала от радости Дора, а Питер, успевший подрасти дюйма на два, прыгал и кричал:

— Папа! Папа!

Ричард Свенсон только что ступил на землю и зашагал к куполу. Его лицо было хорошо видно сквозь прозрачный силикон гермошлема.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы человек выглядел таким счастливым? — спросил Тед Лонг. — Может, в этой семейной жизни и на самом деле что-то есть?

— Брось! Просто ты слишком долго был в космосе, — ответил Риос.

Глубина

© Перевод А. Волнова.
1
Рано или поздно, но любая планета умирает. Смерть ее может оказаться быстрой, если греющая планету звезда взрывается. Или медленной, если звезда угасает постепенно, и тогда океаны сковывает лед. В последнем случае разумная жизнь имеет хотя бы шанс на выживание.

Выжить можно по-разному. Можно отправиться в космос и перебраться на другую планету, поближе к остывающему солнцу, или на планету возле другой звезды. Этот путь оказывается закрыт, если в системе нет иной крупной планеты или же если в пределах пятисот световых лет нет другой звезды.

Можно поступить иначе — углубиться в кору планеты. Это доступно всегда. Под землей строят жилища, а энергию черпают из тепла планетного ядра. Для осуществления задачи могут потребоваться тысячи лет, но умирающее солнце остывает медленно.

Но со временем слабеет и поток внутреннего тепла. Планета остывает снаружи, и приходится зарываться все глубже и глубже.

Такое время настало.

На поверхности дул слабый неоновый ветерок, едва морща гладь натекших в низины лужиц жидкого кислорода. Иногда, во время долгого дня, покрывшаяся коркой звезда ненадолго вспыхивала тускло-красным сиянием, и тогда кислородные лужи пузырились.

Во время долгих ночей их гладь затягивал голубовато-белый кислородный ледок, а голые скалы серебрил неоновый иней.

В восьми сотнях миль под поверхностью сохранился последний пузырек тепла и жизни.

2
Венду связывали с Рои узы, теснее которых не бывает. Гораздо более тесные, чем ей следовало бы знать.

В оварий ей позволили войти один-единственный раз и весьма ясно дали понять, что первый раз так и останется последним. Расолог сказал ей:

— Ты не вполне отвечаешь стандартам, Венда, но ты не бесплодна, и мы попробуем тебя один раз. Может получиться.

Ей хотелось, чтобы все получилось. Отчаянно хотелось. Она еще в ранней молодости узнала, что не блещет умом и ей никогда не подняться выше простой работницы. Ее выводила из себя мысль о том, что она подводит собственную расу, и поэтому она страстно желала получить хотя бы один шанс помочь в создании другого существа. Это желание превратилось для нее в навязчивую идею.

Она отложила яйцо в ячейку инкубатора, а через некоторое время вернулась посмотреть. Ей повезло — устройство, аккуратно перемешивающее яйца во время механического оплодотворения (чтобы обеспечить равномерное распределение генов), не повредило ее яйцо.

Венда терпеливо просидела возле инкубатора, наблюдая за созреванием своего яйца, вгляделась в появившегося из него малыша, запомнила отметинки на его тельце.

Малыш оказался здоровым, хорошо рос, и расолог его одобрил. Как-то, придя в очередной раз в инкубатор, Венда как можно небрежнее спросила:

— Посмотрите-ка на того. Он не болен?

— Кто? — встревожился расолог. Наличие больных малышей такого возраста сильно подорвало бы его репутацию специалиста. — Ты говоришь о Рои? Ерунда. Хотелось бы мне, чтобы все малыши появлялись на свет такими здоровенькими.

Поначалу Венда была лишь довольна собой, потом ее одолел страх, а позднее — и ужас. Она поймала себя на том, что повсюду следует за малышом, интересуется его успехами в учебе, подглядывает, как он играет. Рядом с ним она была счастливой, без него — скучной и унылой. О подобном ей не доводилось слышать, и ей стало стыдно.

Ей следовало бы сходить к менталисту, но она была не настолько тупа и понимала, что у нее не легкое отклонение от нормы, которое лечат, воздействуя на клетки мозга, а настоящая психическая болезнь. В этом она не сомневалась. Не исключено, что ее подвергнут эвтаназии, сочтя ее существование бесполезным расходом драгоценной энергии. И не только ее, а, возможно, и появившегося из ее яйца малыша — если опознают.

Долгие годы она боролась со своей ненормальностью и до какой-то степени небезуспешно. А потом услышала новость о том, что Рои избран участником длительной экспедиции, и это известие наполнило ее мучительной жалостью к своему отпрыску.

Она пришла следом за ним в один из пустых коридоров пещеры в нескольких милях от центра города. Единственного города на планете.

Венда помнила, как закрывали эту пещеру. Старейшины обошли ее и прилегающие коридоры, оценили население и количество потребляемой энергии и решили затемнить. Немногочисленное население переселили ближе к центру, а квоту на очередное посещение овария урезали.

Венда обнаружила, что разговорный уровень Рои весьма неглубок, словно большинство его мыслей сосредоточено в глубине сознания.

— Ты боишься? — мысленно спросила она.

— Потому что пришел сюда подумать? — Он немного помедлил с ответом. — Да, боюсь. Для нашего народа это последний шанс. Если у меня не получится…

— Ты боишься за себя?

Он взглянул на нее с удивлением, и мысленный поток Венды всколыхнулся от стыда за ее непорядочность.

— Жаль, что я не могу отправиться вместо тебя, — сказала она.

— Думаешь, что сумеешь справиться лучше?

— О нет. Но если не получится у меня и я… не вернусь, то это станет меньшей потерей для нашего народа.

— Ты или я, — бесстрастно произнес он, — потеря в любом случае окажется одинаковой. Наша раса перестанет существовать.

Если Венда и помнила в тот момент о существовании расы, то мысли об этом бродили где-то в глубине ее сознания. Она вздохнула.

— Экспедиция будет такой долгой.

— А ты знаешь, насколько долгой? — улыбнулся он.

Она молчала, не желая показаться ему глупой. Потом робко произнесла:

— Говорят, что на Первый уровень.

Когда Венда была маленькой и обогреваемые коридоры простирались гораздо дальше от города, чем сейчас, она часто бродила по ним из свойственного молодости любопытства. Однажды, забредя настолько далеко, что застоявшийся в коридоре ледяной воздух начал покусывать кожу, она вошла в зал, ведущий наверх. Но выход закрывала огромная, наглухо приваренная пробка.

По ту сторону пробки и выше, как узнала она много лет спустя, находился Семьдесят девятый уровень, еще выше Семьдесят восьмой, и так далее.

— Мы отправляемся еще выше Первого уровня, Венда.

— Но выше его ничего нет.

— Правильно. Ничего. Там кончается твердое вещество планеты.

— Но как там может оказаться что-то, кроме пустоты? Ты не про воздух говоришь?

— Нет, не про воздух, а про ничто. Вакуум. Ты ведь знаешь, что это такое?

— Да. Но когда создают вакуум, воздух откачивают, а сосуд закупоривают.

— Неплохие знания для обслуги. Так вот, за пределами Первого уровня — только невероятный объем вакуума. Он тянется бесконечно во всех направлениях.

Некоторое время Венда размышляла, потом спросила:

— А там кто-нибудь бывал?

— Нет, конечно. Но остались записи.

— Может, записи неправильные?

— Такого не может быть. Знаешь, какое пространство мне придется пересечь?

Поток мыслей Венды всколыхнулся изумленным отрицанием.

— Полагаю, ты знаешь о скорости света?

— Конечно, — с готовностью подтвердила она. Об этой универсальной константе знали даже младенцы. — Тысяча девятьсот сорок четыре длины пещеры туда и обратно за секунду.

— Правильно. Но свету, чтобы пролететь расстояние, которое мне предстоит преодолеть, потребуется десять лет.

— Ты смеешься надо мной. Или хочешь меня напугать.

— Зачем мне тебя пугать? — Рои встал. — Но я и так здесь болтаюсь слишком долго…

На мгновение одна из его шести хватательных конечностей легко коснулась конечности Венды в жесте понимания и дружбы. Поддавшись неосознанному порыву, она крепко сжала ее, чтобы Рои не уходил.

Венду на секунду затопил ужас — а вдруг он заглянет поглубже в ее сознание, минуя разговорный уровень? Тогда его охватит отвращение, он никогда больше с ней не заговорит, а может быть, и сообщит куда надо, чтобы ей вправили мозги. Но вскоре она успокоилась. Ведь Рои нормальный, а не больной, как она. Он никогда не поддастся искушению, и ему даже в голову не придет проникать в сознание друга глубже разговорного уровня.

Он пошел, а она смотрела ему вслед и любовалась его красотой. Какие у него прямые и сильные хватательныеконечности. Как цепки его многочисленные манипуляторные вибриссы. А таких красивых переливов оптических пятнышек она ни у кого за всю жизнь не видела.

3
Лаура уселась на свое место. Какими мягкими и удобными стали делать сиденья! И вообще, насколько уютны самолеты внутри — совсем не похожи на те жесткие, серебристые и не предназначенные для людей конструкции, какими они представляются снаружи.

Плетеная колыбелька стояла на соседнем кресле. Она заглянула в щелочку между одеяльцем и полукруглой крышечкой. Уолтер спал. Безмятежное пухлое младенческое личико с полукружиями век, осененных пушистыми ресницами.

Прядка светло-каштановых волос свесилась ему на лоб, и Лаура, затаив дыхание, осторожно заправила ее под чепчик.

Приближалось время очередного кормления, и мать надеялась, что ребенок еще слишком мал и непривычность обстановки его не встревожит. Стюардесса оказалась очень добра и приветлива и даже поставила его бутылочки в холодильник. Подумать только — холодильник в самолете!

Люди, сидящие по другую сторону прохода, поглядывали на Лауру с особым выражением, ясно показывающим, что они охотно заговорили бы с ней, отыскав подходящий предлог. Такой момент настал, когда она вынула Уолтера из колыбельки и уложила на колени розовое тельце, закутанное в белые пеленки.

Когда люди незнакомы, младенец всегда уважительный повод начать разговор. Сидящая напротив дама (как нетрудно было предсказать) сказала:

— Какой чудесный ребенок. Сколько ему уже, милая?

— На следующей неделе исполнится четыре месяца, — ответила Лаура, правда, несколько невнятно (зажав губами булавки, она расстелила на коленях одеяльце и меняла Уолтеру пеленки). Уолтер смотрел на любопытную даму и глуповато улыбался, демонстрируя влажные беззубые десны. (Ему всегда нравилось, когда меняли пеленки.)

— Посмотри, как он улыбается, Джордж, — сказала дама.

Ее муж улыбнулся в ответ и пошевелил толстыми пальцами.

— Гу-у-у, — сказал он.

Уолтер пискляво рассмеялся.

— Как его зовут, милочка? — спросила дама.

— Уолтер Майкл, — ответила Лаура, потом добавила: — В честь отца.

Вскоре все мешавшие разговору барьеры рухнули. Лаура узнала, что супругов зовут Джордж и Элеонора Эллис, что они возвращаются из отпуска, у них трое детей — две девочки и мальчик, уже взрослые. Обе дочери замужем, и одна даже подарила им двух внуков.

Лаура слушала их, изобразив на лице интерес. Муж всегда говорил ей, что его привлекло именно ее умение слушать других.

Уолтер заерзал, и Лаура освободила ему ручки, чтобы он смог потратить часть энергии на движение.

— Вы не подогреете его бутылочку? — спросила она стюардессу.

Угодив под град строгих, но сочувственных вопросов, Лаура рассказала, сколько раз в день малышу нравится есть, какой именно смесью она его кормит и не появляется ли у него на ножках сыпь от мокрых пеленок.

— Надеюсь, у него сегодня не расстроится желудочек, — взволнованно добавила она. — Сами знаете — самолет качает…

— Господи, — отозвалась миссис Эллис, — да он еще слишком маленький, чтобы такое замечать. К тому же нынешние большие самолеты просто замечательны. Мне даже не верится, что мы в воздухе, пока я не выгляну в окошко. Да и тебе, Джордж, правда?

Однако мистер Эллис, человек прямой и откровенный, сурово произнес:

— Признаться, я удивлен, что вы взяли такого маленького ребенка в полет.

Его жена повернулась к нему и нахмурилась.

Лаура прижала Уолтера к плечу и нежно похлопала ладонью. Начавший было похныкивать малыш тут же смолк, запустив пальчики в гладкие светлые волосы матери. Вскоре он уже теребил свисающую на шею прядку.

— Я везу его к отцу, — пояснила Лаура. — Уолтер еще не видел сына.

Мистер Эллис возмущенно покраснел и едва не разразился гневным комментарием, но миссис Эллис быстро вставила:

— Полагаю, ваш муж служит?

— Да, служит.

(Мистер Эллис открыл рот в беззвучном «О!» и смущенно смолк.)

— Его часть расположена неподалеку от Давао, он должен встретить меня в Николс-Филде.

Пока стюардесса грела бутылочку, Лаура успела рассказать, что ее муж — старший сержант в интендантской части, что в армии он уже четыре года, а женаты они два года, что мужа скоро демобилизуют и они перед возвращением в Сан-Франциско проведут здесь же долгий медовый месяц.

Тут подошла стюардесса. Лаура уложила Уолтера на согнутую левую руку и поднесла к его губам бутылочку. Десны малыша тут же сдавили соску, в молоке забулькали пузырьки. Ручки малыша хватались за теплое стекло, а голубые глазки внимательно смотрели на мать.

Лаура слегка прижала к себе Уолтера и подумала, что сколько бы трудностей и хлопот ни причиняли дети, все равно нет ничего чудеснее собственного малыша.

4
Теория, думал Ган, всегда теория. Те, кто миллион лет назад жил на поверхности, могли видеть Вселенную, могли ощущать ее непосредственно. А сейчас, когда над нашими головами восемьсот миль камня, Раса может лишь строить предположения, основываясь на показаниях подрагивающих стрелок приборов.

Лишь теоретически считается, что клетки мозга, кроме обычного электрического потенциала, излучают и энергию совершенно другого вида. Энергию, которая по своей природе не электромагнитная и потому не привязана намертво к черепашьей скорости света. Энергию, связанную лишь с высшими функциями мозга и потому характерную только для разумных существ.

Только подрагивающая стрелка показывала, что такая энергия просачивается в их пещеру, а другие стрелки указали на ее источник, находящийся на расстоянии десяти световых лет. Должно быть, как минимум одна звезда приблизилась к их планете с той поры, когда жившие на поверхности определили, что до ближайшей звезды пятьсот световых лет. Или же ошибочна теория?

— Ты боишься? — Ган без предупреждения ворвался на его разговорный уровень и резко нарушил течение и без того встревоженных мыслей Рои.

— Это великая ответственность, — ответил тот.

Вот уже и другие заговорили об ответственности, подумал Ган. Многие поколения очередной Главный Техник, сменяя прежнего, трудился над созданием Резонатора и Приемной Станции. Гану же выпало поставить в этой работе точку. Что могли другие знать об ответственности?

— Да, великая, — подтвердил Ган. — Мы многословно рассуждали о гибели Расы, всегда предполагая, что такое может случиться когда-нибудь в будущем, но не в наше время. Но это время пришло, понимаешь? Пришло. То, что мы сегодня сделаем, поглотит две трети всего нашего запаса энергии. На повторную попытку ее уже не останется. Ее не хватит даже нынешнему поколению — прожить отпущенный срок. Но если ты выполнишь все указания, это уже не будет иметь значения. Мы подумали обо всем. Жизни целых поколений ушли на то, чтобы продумать все до мелочей.

— Я выполню все, что мне скажут.

— Твое мысленное поле будет сравниваться с полем, приходящим к нам из космоса. У каждой личности свое, неповторимое мысленное поле, и обычно вероятность совпадения двух полей очень мала. Но космическое поле суммирует в себе миллиарды индивидуальных полей. Весьма вероятно, что твое поле совпадет с одним из них, и в этом случае установится резонанс — до тех пор, пока будет работать Резонатор. Известны ли тебе принципы его работы?

— Да, старший.

— Тогда ты знаешь, что на время резонанса твой разум окажется на Планете X в мозгу существа, чье поле идентично твоему. Этот процесс почти не требует расхода энергии. В резонанс с твоим разумом мы настроим и массу Приемной Станции. Методика пересылки массы подобным способом была последней из стоявших перед нами проблем. Мы решили и ее. Но сама пересылка потребует столько энергии, сколько Раса обычно расходует за сто лет.

Ган взял черный куб Приемной Станции и угрюмо на него посмотрел. Три поколения назад считалось невозможным изготовить этот прибор со всеми нужными свойствами, уместив всю его начинку в объем менее двадцати кубических метров. Сумели-таки… Вот он — куб размером с его кулак.

— Мысленное поле клеток разумного мозга может иметь лишь одну, четко определенную структуру, — продолжил он. — Все живые существа, на какой бы планете они ни развились, должны иметь белковую основу тел и кислородно-водную биохимию. Если они живут в своем мире, то и мы сможем в нем жить.

Теория, подумал Ган, перейдя на более глубокий уровень мышления. Опять теория.

— Но это вовсе не означает, — предупредил он, — что тело, в котором ты очутишься, его мозг и эмоции не окажутся для тебя совершенно чужими. Поэтому мы предусмотрели три метода активации Приемной Станции. Если ты станешь существом с сильными конечностями, тебе следует надавить на любую из граней куба с силой пятьсот фунтов. Если же твои конечности окажутся слабыми, тебе достаточно будет нажать на кнопку, до которой ты сможешь дотянуться через единственное отверстие в кубе. А если у тебя вовсе не окажется конечностей, если твое будущее тело окажется парализовано или по какой угодно причине беспомощно, то ты сможешь активировать Станцию энергией мысли. Едва Станция будет активирована, мы получим две разнесенные в пространстве точки, а не одну, как сейчас, и Раса сможет переместиться на Планету X с помощью обычной телепортации.

— Но это означает, что мы воспользуемся электромагнитной энергией, — сказал Рои.

— И что же?

— Перемещение продлится десять лет.

— Мы не ощутим его длительности.

— Я это понимаю, но в таком случае Станция на десять лет останется на Планете X. А если она за это время окажется уничтоженной?

— Мы подумали и об этом. Мы обо всем подумали. Едва включившись, Станция начнет генерировать поле парамассы и перемещаться в направлении гравитационного притяжения, проходя сквозь обычную материю до тех пор, пока не достигнет вещества с плотностью достаточно высокой, чтобы ее затормозить. Для этого хватит нескольких метров скальной породы. Менее плотное вещество ее не остановит. Станция останется в нескольких метрах под землей все десять лет, затем противоположно направленное поле вытолкнет ее на поверхность, где мы и появимся один за другим.

— В таком случае почему бы не сделать активацию Станции автоматической? В нее уже встроено столько автоматики…

— В отличие от нас ты не обдумал проблему достаточно тщательно, Рои. Не всякое место на поверхности Планеты X может оказаться подходящим. Если ее обитатели — могучие и развитые существа, то тебе придется самому отыскать укромное место для Станции. Не годится, если она возникнет где-нибудь на площади посреди города. К тому же тебе нужно будет убедиться, что Станции не угрожают любые прочие опасности.

— Какие?

— Не знаю. В древних архивах, записанных еще на поверхности, упоминается многое, ставшее с тех пор непонятным. Эти явления не объяснялись, потому что считались очевидными, но мы не были на поверхности почти сто тысяч поколений и теперь теряемся в догадках. Техники не пришли к единому мнению даже насчет сущности звезд, а ведь их архивы упоминают часто и неоднократно. Но что такое «штормы», «землетрясения», «вулканы», «смерчи», «оползни», «наводнения», «молнии» и так далее? Все эти понятия означают явления на поверхности, которые считались опасными, но мы не знаем их сути. Не знаем также, как от них защищаться. Поэтому ты, отыскав нужную информацию в сознании другого существа, возможно, сумеешь предпринять необходимые действия.

— Каким временем я буду располагать?

— Резонатор не может работать непрерывно более двенадцати часов. Мне хотелось бы, чтобы ты уложился в два. Ты вернешься автоматически, как только Станция будет активирована. Ты готов?

— Готов.

Ган подвел его к сооружению из дымчатого стекла. Рои уселся, расположив конечности в соответствующих углублениях и опустив вибриссы в ртуть для лучшего контакта.

— А если я обнаружу, что нахожусь в теле умирающего существа? — спросил Рои.

— Когда разумное существо при смерти, — ответил Ган, настраивая установку, — его мысленное поле искажается. И нормальное мысленное поле — такое, как у тебя, — не сможет войти с ним в резонанс.

— А если существо погибает от внезапной смерти?

— Об этом мы тоже думали. Защитить тебя от такой случайности невозможно, но вероятность того, что смерть чужого существа наступит столь быстро, что ты не успеешь активировать Станцию мысленно, меньше одной двадцатитриллионной, если только таинственные опасности, подстерегающие на поверхности, не являются еще большими, чем мы ожидаем… У тебя осталась минута.

Рои и сам не знал почему, но последняя его мысль перед трансляцией была о Венде.

5
Лаура проснулась внезапно, словно ее кольнули булавкой. Что случилось?

Лучи послеполуденного солнца били ей в лицо. Лаура заморгала, прикрыла окошко иллюминатора шторкой и склонилась над колыбелькой Уолтера.

Она немного удивилась, увидев, что глаза ребенка открыты. В это время ему полагалось спать. Лаура взглянула на часы. Да, рано ему просыпаться, и до кормления еще целый час. Она придерживалась вольной системы кормления, предоставляя малышу криком уведомлять мать, что он проголодался, но, как правило, Уолтер весьма близко придерживался расписания.

— Проголодался, малыш? — спросила она.

Уолтер никак не отреагировал, разочаровав мать. Лауре хотелось бы, чтобы сын улыбнулся. Еще больше ей хотелось, чтобы он рассмеялся, обнял ее пухлыми ручками, сказал: «Мамочка», но сейчас он был еще слишком мал для таких нежностей. Зато улыбаться научился давно.

Лаура почесала малышу подбородочек. Он всегда улыбался, когда она так делала.

Но он лишь моргнул в ответ.

— Хоть бы он не заболел, — пробормотала она и с тревогой посмотрела на миссис Эллис. Та опустила журнал.

— Что-то не так, дорогая?

— Не знаю. Уолтер просто лежит.

— Бедняжка. Наверное, устал.

— Но почему он тогда не спит?

— Он в непривычной обстановке. Наверное, лежит и все разглядывает.

Она поднялась, подошла к Лауре и склонилась, разглядывая малыша.

— Наверное, удивляешься, где это ты оказался, маленький проказничек, — заворковала она. — Да-да. И куда это подевалась моя уютная кроватка и зверюшки на обоях? Ути-ути…

Уолтер повернул головку и внимательно посмотрел на миссис Эллис. Та внезапно выпрямилась, словно ее пронзила боль, и провела ладонью по лбу.

— Господи! Какая странная боль!

— Думаете, он голоден? — спросила Лаура.

— Боже, — ответила миссис Эллис, постепенно успокаиваясь, — уж когда младенцы голодны, они сразу дают матери знать. С ним все в порядке, поверьте мне. Я троих вырастила.

— Пожалуй, стоит попросить стюардессу подогреть ему еще бутылочку.

— Ну, если, по-вашему, так будет лучше…

Когда стюардесса принесла бутылочку, Лаура вынула малыша из колыбельки.

— Сейчас ты покушаешь, потом я переменю тебе пеленки, а потом…

Она уложила головку Уолтера на согнутую руку, чмокнула его в щечку, поднесла к губам бутылочку…

Уолтер завопил!

Широко раскрыв рот, он вытянул перед собой ручки с растопыренными пальцами. Его тельце напряглось и окаменело, словно от судороги. Крик малыша разнесся по всему салону.

Лаура тоже закричала и выронила бутылочку. Та разбилась, молоко растеклось белой лужицей.

— Что случилось? — с тревогой спросила миссис Эллис.

— Не знаю, не знаю. — Уложив Уолтера на плечо, она отчаянно его трясла, поглаживая по спине. — Детка, детка, не плачь. Что с тобой, малыш? Детка…

По проходу к ней уже торопилась стюардесса. Ее нога едва не наступила на стоящий возле кресла Лауры куб.

Уолтер яростно извивался, вопя все громче и громче.

6
Разум Рои затопил ужас. Только что он, привязанный к креслу, находился в контакте с ясным сознанием Гана, а мгновение спустя (разум не уловил длительности перехода) оказался погружен в мешанину странных, варварских и обрывочных мыслей.

Он полностью замкнул свое сознание, перед этим распахнутое для увеличения эффективности резонанса. Первое прикосновение к разуму чужака оказалось…

Не болезненным, нет. Вызывающим головокружение и тошноту? Нет, и не таким. Подходящего слова попросту не существовало.

Укрывшись в уютной пустоте замкнутого сознания, он собрался с духом и обдумал ситуацию, ощущая слабый мысленный контакт с Приемной Станцией. Ее удалось перебросить сюда. Прекрасно!

Некоторое время он игнорировал тело, в котором очутился. Вскоре оно потребуется ему для выполнения важнейших действий, поэтому не стоит раньше времени возбуждать подозрения чужака.

Затем Рои начал его изучать, входя наугад в разные участки нового сознания и отыскивая те из них, что отвечали за органы чувств. Так, существо различает часть электромагнитного спектра, улавливает колебания воздуха и, разумеется, ощущает прикосновения. Имеются также локализованные органы химического восприятия…

И кажется, все. Изумившись, Рои проверил еще раз. Мало того, что у чужака не имелось органов оценки массы и электрического потенциала, без которых невозможно по-настоящему воспринимать окружающий мир, так он оказался еще и глух к мысленным контактам!

Сознание чужака было полностью изолированным.

Тогда как же они общаются? Он копнул глубже и выяснил наличие сложного кода, основанного на управляемых колебаниях воздуха.

Да разумны ли они вообще? Может, он угодил в мозг калеки? Нет, они все такие.

Выпустив мысленные щупальца, он обшарил сознания группы ближайших к нему существ, отыскивая Техника или того, кто считался таковым среди этих полуразумных калек, и наткнулся на разум существа, считавшего себя водителем транспортного средства. Так Рои выяснил, что находится на борту летательного аппарата.

Выходит, даже не зная о мысленных контактах, они создали зачаточную техническую цивилизацию. А может, они попросту одушевленные инструменты настоящих разумных существ с этой же планеты? Нет… Мысли чужаков отрицали такую возможность.

Рои принялся обшаривать сознание Техника. Что знает он об опасностях, которых так боялись древние? Да, в окружающей среде есть опасные явления. Движения воздуха. Изменения температуры. Падающая с неба жидкая или твердая вода. Электрические разряды. Каждое из явлений обозначалось своим вибрационным кодом, но можно было лишь гадать, как называли жившие на поверхности предки любое из них.

Впрочем, неважно. Главное, существует ли опасность сейчас? Здесь? Есть ли основания чего-либо опасаться?

Нет, понял он, обшарив сознание Техника.

Этого оказалось достаточно. Он вернулся в разум своего хозяина, немного отдохнул, затем осторожно проверил…

Ничего!

Сознание хозяина оказалось пустым! Он смог отыскать лишь ощущение тепла и слабые, едва мерцающие отклики на бытовые стимулы.

Может, его хозяин все-таки умирает? Утратил память? Сошел с ума?

Рои быстро переместился в сознание ближайшего существа и отыскал нужную информацию.

Его хозяин оказался ребенком.

Ребенком? Нормальным ребенком? И настолько неразвитым?

Вернувшись в сознание ребенка, он решил проверить его возможности. С трудом, отыскав моторные области мозга, он осторожно их простимулировал. Ребенок беспорядочно зашевелил конечностями. Попробовал управлять движениями — безуспешно.

Рои рассердился. И они еще утверждали, что подумали обо всем! А подумали они о разумных существах, не умеющих общаться мысленно? О младенцах настолько недоразвитых, словно они еще не вылупились из яйца?

Это, разумеется, означало, что, оставаясь в сознании младенца, он не сможет активировать Приемную Станцию. Мускулы и разум ребенка слишком слабы и не поддаются контролю настолько, чтобы воспользоваться любым из трех методов, перечисленных Ганом.

Рои напряженно размышлял. Вряд ли ему удастся воздействовать на материальное тело, воспользовавшись еще несовершенными клетками мозга ребенка, но что, если попробовать непрямое воздействие через сознание взрослого? В этом случае прямое физическое воздействие будет минимальным — достаточно разорвать связи между конкретными молекулами аденозинтрифосфата и ацетилхолина, а затем существо станет действовать по собственной воле.

Опасаясь неудачи, он медлил, потом обругал себя трусом и вновь проник в ближайший разум. Это оказалась женщина, временно отключившая свое сознание — такое состояние он успел отметить и у других. Стоит ли удивляться? Столь примитивному мозгу требуется регулярный отдых.

Некоторое время он отыскивал области мозга, способные откликнуться на стимуляцию, и, найдя подходящие, пробудил их. Сознание женщины мгновенно ожило, в мозг хлынули ощущения, уровень мышления начал быстро возрастать.

Прекрасно!

Но не совсем. Рои осмелился лишь на легкий толчок мысленный укол, а не на приказ к конкретному действию.

Он заерзал, когда на него хлынули эмоции. Они лились из разума, который он только что простимулировал, и были направлены, разумеется, не на него, а на его хозяина. Тем не менее Рои раздражала их примитивность, и он замкнул свой разум, ограждаясь от неприятной теплоты откровенных материнских эмоций.

Ко всему прочему, вскоре на ребенке сосредоточило мысли еще одно существо, так что раздосадованный Рои, обладай он реальным телом или удовлетворительным контролем над телом хозяина, непременно бы огрызнулся.

О, великие пещеры, неужели ему так и не дадут сосредоточиться на серьезном деле?

Он резко вломился в сознание второго существа, заставил его ощутить неловкость и отойти. Удача обрадовала Рои. Тут потребовалось нечто большее, чем простая стимуляция, и все прошло очень гладко. Ментальная атмосфера очистилась.

Рои вернулся в сознание управлявшего аппаратом Техника — ему потребовались подробности о поверхности, над которой они пролетали.

Вода? Он быстро рассортировал информацию.

Вода! И снова вода!

Теперь он уяснил смысл древнего слова «океан». Кому могло прийти в голову, что такое количество воды вообще может существовать на планете?

Но раз это океан, то и традиционное слово «остров» также приобретает очевидный смысл. Рои начал обшаривать сознание Техника в поисках географической информации. Океан усеивали пятнышки суши, но ему требовался точный…

Размышления застигнутого врасплох Рои прервались, когда тело его хозяина-ребенка переместилось в пространстве — мать взяла его на руки. Сознание Рои было распахнуто, и в него хлынул поток ничем не сдерживаемых материнских эмоций.

Рои содрогнулся. Пытаясь избавиться от отвлекающих примитивных чувств, он заблокировал клетки мозга хозяина, через которые проникала помеха.

Но сделал это слишком быстро и энергично. Разум хозяина затопила рассеянная боль, и через мгновение сознания всех окружающих существ отреагировали на испускаемые ребенком колебания воздуха.

Раздраженный Рои попытался заглушить боль, но в результате лишь усилил ее.

Продираясь сквозь цепкий ментальный туман детской боли, он с трудом пробился в умы Техников, едва удерживая ускользающий контакт.

И оцепенел. Наилучшая возможность вот-вот представится! У него от силы минут двадцать. Позднее возможны и другие попытки, но столь хороших обстоятельств уже не будет. Но нельзя даже пытаться управлять действиями других существ, пока в сознании хозяина царит полный хаос.

Рои вернулся и заперся, отгородившись ментальным барьером и сохраняя минимальную связь с двигательными центрами хозяина. Он стал ждать, постепенно и осторожно восстанавливая силу контакта.

У него осталось пять минут. Рои выбрал объект.

7
— Кажется, бедняжка начинает чувствовать себя лучше, — сказала стюардесса.

— Он никогда так себя не вел, — рыдая, твердила Лаура. — Никогда.

— Наверное, у него были колики, — предположила стюардесса.

— А может, слишком долго пролежал в пеленках, — высказала свою версию миссис Эллис.

— Возможно, — согласилась стюардесса. — В салоне довольно тепло.

Она развернула одеяльце и подняла распашонку. Показался розовый пухлый животик. Уолтер все еще вопил.

— Хотите, я сменю ему пеленки? — спросила стюардесса, — Он весь мокрый.

— Да, будьте так добры.

Ближайшие к ним пассажиры расселись по своим местам, дальние перестали вытягивать шеи. Мистер Эллис остался стоять в проходе рядом с женой.

— Посмотрите-ка! — воскликнул он.

Лаура и стюардесса были слишком заняты, чтобы обращать на него внимание, а миссис Эллис проигнорировала слова мужа чисто по привычке.

Мистер Эллис давно привык к такому обращению, да и восклицание его было чисто риторическим. Присев на корточки, он потыкал пальцем стоящую под сиденьем кубическую коробочку. Миссис Эллис бросила на мужа раздраженный взгляд.

— Господи, Джордж, не смей так обращаться с чужими вещами! Сядь на место. Ты загораживаешь проход.

Мистер Эллис смущенно выпрямился.

— Это не мое, — сказала Лаура, все еще всхлипывая, — Я даже не знала, что под моим сиденьем что-то есть.

— Что там такое? — спросила пеленавшая младенца стюардесса, подняв голову.

— Коробочка, — пожал плечами мистер Эллис.

— И что ты собираешься с ней делать? — поинтересовалась жена.

Мистер Эллис задумался. Действительно, зачем ему коробочка?

— Мне было просто любопытно, — пробормотал он наконец.

— Ну вот! — сказала стюардесса, — Теперь малышу сухо и уютно. Могу поспорить, что через пару минут он станет всем доволен. Правда, пухлячок?

Но маленький пухлячок продолжал всхлипывать и даже резко отвернулся, когда ему предложили бутылочку.

— Давайте я ее немного подогрею, — сказала стюардесса. Она взяла бутылочку и ушла.

Мистер Эллис решился. Он взял коробочку и поставил ее на подлокотник своего кресла, не обращая внимания на нахмуренные брови жены.

— Я ничего этой коробочке не сделаю, — пояснил он. — Просто посмотрю. Кстати, из чего она сделана?

Он постучал по ней костяшками пальцев. Никто из пассажиров не заинтересовался. Они словно не замечали ни мистера Эллиса, ни коробочки, как будто кто-то отключил их внимание. Даже его жена, разговаривая с Лаурой, повернулась к нему спиной.

Повертев коробочку, мистер Эллис обнаружил отверстие. Он знал, что в ней должно быть отверстие. Оно оказалось достаточно большим, чтобы в него пролез палец. Хотя, разумеется, с какой стати ему захочется засовывать палец в странную коробочку?

Тем не менее он осторожно засунул палец в отверстие и наткнулся на кнопку, которую ему очень захотелось нажать. Он так и поступил.

Коробочка дрогнула, неожиданно выскользнула из его рук и прошла сквозь подлокотник. Он успел заметить, как она провалилась сквозь пол, но мгновение спустя он увидел лишь целехонький коврик и… ничего. Он медленно развел руки и уставился на свои ладони, затем, опустившись на колени, пощупал коврик на полу.

— Вы что-то потеряли, сэр? — вежливо спросила вернувшаяся с бутылочкой стюардесса.

— Джордж! — воскликнула жена, глянув на мужа.

Мистер Эллис проворно выпрямился. На его покрасневшем от смущения лице застыло изумление.

— Коробочка… выскользнула из рук и упала…

— Какая коробочка, сэр? — спросила стюардесса.

— Вы не могли бы передать мне бутылочку, мисс? — попросила Лаура. — Он перестал плакать.

— Конечно. Вот она.

Уолтер нетерпеливо зачмокал, ощутив во рту соску. В молоке забулькали пузырьки.

— Кажется, успокоился, — просияла Лаура. — Спасибо, стюардесса. И вам, миссис Эллис. Знаете, мне даже на некоторое время показалось, будто у меня в руках не Уолтер, а кто-то другой.

— Не волнуйтесь за малыша, — успокоила ее миссис Эллис. — Наверное, его немного укачало. Сядь, наконец, Джордж.

— Если вам что-нибудь понадобится, вызовите меня, — сказала стюардесса.

— Спасибо, — поблагодарила Лаура.

— Коробочка… — начал было мистер Эллис. И смолк. Какая коробочка? Не помнил он ни про какую коробочку.

Но кое-кто на борту самолета следил за черным кубом, падающим вниз по идеальной параболе, не искаженной ветром или сопротивлением воздуха, и проникающим сквозь молекулы газов.

Далеко внизу пятнышко атолла казалось «яблочком» огромной мишени. Когда-то, во время войны, на нем соорудили взлетную полосу и построили бараки. Теперь бараки развалились, а взлетная полоса превратилась в заросшие обломки бетона. Атолл опустел.

Куб пронзил перистую листву пальмы, не шелохнув ни листика, просочился сквозь ствол, проник в коралл и погрузился в кору планеты, не выдав себя даже легким облачком пыли.

На глубине двадцати футов куб застыл, слившись с атомами коралла, но все же оставаясь самим собой.

Вот и все. Миновала ночь, миновал день. Шел дождь, дул ветер, белопенные волны Тихого океана разбивались о белый коралл. Ничего не происходило.

Ничего и не произойдет… еще десять лет.

8
— Мы уже сообщили всем новость о твоем успехе, — сказал Ган. — Думаю, сейчас тебе надо отдохнуть.

— Отдохнуть? Сейчас? Когда меня окружают соплеменники с нормальным сознанием? — удивился Рои. — Нет, спасибо. Я только теперь понял, насколько велика роскошь общения.

— Неужели тебя так раздражал разум, не способный к ментальному контакту?

— Да, — коротко ответил Рои.

Ган тактично отказался от попытки уловить ускользающую мысль собеседника и вместо этого спросил:

— А поверхность?

— Нечто ужасное, — сказал Рои. — То, что древние называли «солнцем», похоже на невыносимо яркое пятно, висящее над головой. Это, несомненно, источник света, яркость которого периодически меняется. «День» и «ночь», другими словами. Но существуют и непредсказуемые колебания яркости.

— Вероятно, из-за «облаков», — предположил Ган.

— Почему «облаков»?

— Слышал, наверное, традиционную фразу: «Облака скрыли солнце»?

— Ты так считаешь? Да, может быть.

— Продолжай.

— Так, что еще? «Океан» и «остров» я уже объяснил. «Дождь» означает падающую каплями с небес воду. «Ветер» есть мощное перемещение воздуха. «Гром» — или спонтанный статический разряд в воздухе, или сильный спонтанный шум. «Град» — это падающий лед.

— Странное явление, — заметил Ган. — Откуда может падать лед? Как? Почему?

— Понятия не имею. Там все непрерывно меняется. Дождь начинается и кончается. На поверхности есть регионы, где всегда холодно, в других постоянно жарко, а в третьих попеременно то холодно, то жарко.

— Поразительно. Как ты считаешь, какова здесь доля неправильно понятой информации?

— Нулевая. Я в этом уверен и все понял совершенно точно. У меня было достаточно времени, чтобы разобраться в их странном мышлении. Даже слишком много.

— Это хорошо, — заметил Ган. — Я постоянно опасался нашей склонности романтизировать так называемый Золотой век, когда наши предки жили на поверхности. Я чувствовал, что среди нас может зародиться сильное стремление жить наверху, а не в пещерах.

— Нет, — решительно произнес Рои.

— Теперь очевидно, что я ошибался. Никто, даже самый стойкий из нас, не захочет провести хотя бы день жизни в среде, которую ты описал, — с ее грозами, днями, ночами, с ее отвратительными и непредсказуемыми изменениями. — В мыслях Гана проявилась озабоченность. — Завтра мы начнем перемещение. Едва мы окажемся на острове… Ты сказал, что он необитаем?

— Совершенно необитаем. Воздушный корабль пролетел только над одним таким островом. Информация в сознании Техника была очень подробной.

— Прекрасно. Мы начнем обустраиваться. Этой работой, Рои, будут заниматься несколько поколений, зато потом мы станем жить в Глубине нового, теплого мира, в уютных пещерах, где контролируемая окружающая среда даст толчок развитию культуры и прогрессу.

— И, — добавил Рои, — никаких контактов с существами на поверхности.

— Почему? — удивился Ган. — Хоть они и примитивны, но все же смогут помочь нам основать базу. Раса, умеющая строить воздушные суда, обладает кое-какими способностями.

— Дело не в их способностях. Они очень воинственны. Если подворачивается возможность, они нападают с животной яростью, и…

— Меня тревожит взволнованность, окружающая твои мысли, связанные с чужаками, — прервал его Ган. — Ты что-то скрываешь.

— Поначалу я думал, что они смогут нам помочь, — продолжил Рои. — И если они не позволят нам стать их друзьями, то мы, по крайней мере, сумеем ими управлять. Я заставил одного из них замкнуть контакт внутри куба, и это оказалось трудно сделать. Очень трудно. У них принципиально другое мышление.

— В каком смысле?

— Если я сумею это описать, различие не покажется существенным. Но попробую привести пример. Я находился в сознании ребенка. У них нет помещений для взросления, о детях заботятся взрослые. Существо, которое заботилось о моем хозяине…

— Да.

— Она (это была самка) испытывала особое чувство, связь со своим ребенком. Чувство владения им, исключающее все остальное общество. Кажется, я сумел уловить среди них очень слабое ощущение, напоминающее то, которое связывает человека с родственником или другом, но чувство матери было гораздо более сильным и несдержанным.

— Ну что ж, — заметил Ган, — не имея ментальных контактов, они, вероятно, не имеют и реальной концепции общества, потому среди них и развиваются отношения другого уровня. А может, ее чувства были патологией?

— Вовсе нет. Они универсальны. Самка, которая заботилась о ребенке, была его матерью.

— Невозможно. Его настоящей матерью?

— Это неизбежно. Первую фазу своего существования ребенок проходит в организме матери. Яйца этих существ остаются внутри материнского тела. Оплодотворяются они также внутри его. Дети развиваются в теле матери и появляются на свет уже живыми.

— О, великие пещеры! — пробормотал Ган, переполнившись отвращением. — Тогда каждая их мать знает своего ребенка. У каждого ребенка есть конкретный отец…

— И он ему тоже известен. Моего хозяина везли за пять тысяч миль, если я правильно оценил расстояние, как раз на встречу с отцом.

— Не могу поверить!

— Стоит ли продолжать? Теперь тебе ясно, что никакого единения наших разумов быть не может. Различия слишком фундаментальны.

Мысли Гана огрубели и подернулись желтизной сожаления.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Я подумал…

— О чем?

— Я подумал, что разумные существа двух видов впервые могут помочь друг другу. Я думал, что вместе мы сможем продвигаться вперед быстрее, чем по отдельности. И даже если они примитивны технологически, а это так, то технология не определяет все. Я даже думал, что мы сможем от них чему-нибудь научиться.

— Чему научиться? — грубо спросил Рои. — Знать своих родителей и делать из детей друзей?

— Конечно нет. Ты прав. Разделяющий нас барьер должен всегда оставаться прочным. Им останется поверхность, нам — Глубина, и да будет так.

Выйдя из лаборатории, Рои встретил Венду. Ее мысли выразили концентрированную радость.

— Я так рада, что ты вернулся, — сказала она.

Мысли Рои тоже были приятными. Ясный ментальный контакт с другом всегда доставляет удовольствие.

Здесь нет никого, кроме…

© Перевод Р. Рыбаковой.
Нашей вины тут нет. Нам и в голову не приходило, что все идет не так, как следует, пока я не позвонил Клифу Андерсу и не поговорил с ним, когда его там не было. Да что там — я бы никогда и не узнал, что его там нет, если бы он вдруг не вошел в тот самый момент, когда я с ним разговаривал по телефону.

Господи, что это я несу! Я всегда был отвратительным рассказчиком, мне никогда не удавалось рассказать все по порядку — я слишком возбуждаюсь. Ладно, начну с самого начала.

Я Билл Биллингс. Клиффорд Андерс мой друг. Я инженер-электротехник, он математик, и мы оба работаем в Среднезападном технологическом институте. Теперь вы знаете, кто мы такие. Как только Клиф и я сбросили с себя военные мундиры, мы занялись вычислительными машинами. Надеюсь, вы представляете, что это за сооружения, — Норберт Винер подробно описал их в своей «Популярной кибернетике». Они огромны, неуклюжи и занимают всю стену. К тому же они дороги.

У нас с Клифом появились некоторые идеи на этот счет. Понимаете, вычислительная машина громоздка и дорога, потому что в ней полно всяких реле и вакуумных трубок, позволяющих контролировать микроскопические электрические токи. В сущности, эти микротоки и есть самое главное в машине, поэтому…

Говорю я однажды Клифу:

— А почему мы не можем управлять током без всего этого проволочного салата?

Клиф говорит:

— Действительно, почему? — И тут же занялся математическими выкладками.

Каким образом нам за два года удалось получить то, что мы получили, значения не имеет. Важно, что машина, которую мы наконец построили, причинила-таки нам хлопоты. Когда мы ее закончили, она была примерно вот такая в высоту, почти такая в длину и примерно такая в глубину…

Ах да, я все забываю, что вы меня не видите. Придется дать вам размеры в цифрах: около трех футов в высоту, шесть футов в длину и два фута в глубину. Представляете? Ее с трудом поднимали два человека, но все же ее можно было поднять, а это самое главное. К тому же считала она и проделывала остальные фокусы не хуже, чем эти громадины размером с целую стену; не так быстро, пожалуй, но мы продолжали ее совершенствовать.

У нас имелись свои планы насчет этого сооружения. Грандиозные планы. Мы надеялись, что вскоре нам удастся установить его на самолетах и судах, а позднее, если доведем габариты до минимума, мы предложим его автомобилистам.

Автомобильный вариант казался нам привлекательнее других. Вы только вообразите себе крохотный электронный мозг, вмонтированный в рулевое управление и снабженный фотоэлектроглазом. Такой мозг выберет вам кратчайший путь, предотвратит столкновение, будет покорно останавливать машину перед красным светом, разовьет нужную скорость, а ты — сиди себе на заднем сиденье и наслаждайся мелькающим за окном пейзажем. Автомобильные катастрофы отойдут в область преданий.

Работа над прибором доставляла нам огромное удовольствие. Когда я вспоминаю, какую радость мы испытывали, решая тот или иной узел, я чуть не плачу от досады — ведь не сними я тогда трубку и не позвони в лабораторию…

В тот вечер я находился у Мэри Энн… Я вам о ней рассказывал, не правда ли? Нет? Конечно нет.

Мэри Энн — это девушка, которая непременно стала бы моей невестой, не будь при этом двух «если». Во-первых, если бы она этого захотела, во-вторых, если бы у меня хватило смелости попросить ее об этом. У нее рыжие волосы, около 110 фунтов веса и не менее двух тонн энергии, заключенных в весьма привлекательный каркас высотой пять с половиной футов. Как вы уже догадались, я умирал от желания попросить Мэри Энн выйти за меня замуж, но всякий раз, как она появлялась в поле моего зрения, каждым своим жестом добавляя новую порцию горючего в костер, на котором поджаривалось мое сердце, я тут же сникал.

И не потому, что я урод; находятся люди, которые утверждают, что я ничего себе: ни малейших намеков на лысину и рост почти шесть футов. Я даже умею танцевать. Все дело в том, что мне ей нечего предложить. Вы ведь знаете, сколько получает преподаватель в колледже — сущий пустяк, принимая во внимание инфляцию и налоги. Конечно, если бы мы запатентовали нашу думающую машину, все бы изменилось. Но просить Мэри Энн подождать — нет, на это у меня не хватало духу. Вот когда все утрясется…

Об этом я и размечтался тогда в ее гостиной.

— Я готова. Пошли, Билл, — заявила Мэри Энн, появляясь в дверях.

— Минутку, — попросил я, — мне нужно позвонить Клифу.

Она нахмурилась:

— Это так срочно?

— Я обещал позвонить еще два часа назад, — объяснил я.

Все это не заняло и двух минут. Я набрал номер лаборатории. Клиф хотел задержаться, чтобы спокойно поработать, и тотчас снял трубку. Я что-то сказал ему, он мне ответил. Я попросил уточнить какие-то детали, он объяснил, — что именно, не имеет значения, но, как я уже говорил, в нашем содружестве он — мозг, а я — руки. Когда я составляю цепь и придумываю немыслимые комбинации, это именно он, исписав страницы закорючками, решает, так ли уж они немыслимы, как это кажется на первый взгляд.

И вот в тот момент, когда я закончил разговор и положил трубку на рычаг, раздался звонок в дверь.

Вначале я решил, что Мэри Энн пригласила еще кого-то, и почувствовал, как по спине у меня пробежал эдакий холодок. Механически записывая данные, сообщенные мне Клифом, я следил за тем, как она открывает входную дверь. Но это оказался всего-навсего Клиф.

Он сказал:

— Я так и знал, что застану тебя здесь. Хэлло, Мэри Энн! Послушай, ты же обещал позвонить в шесть! Ты так же надежен, как картонное кресло.

Клиф весь круглый, коротышка и готов в любую минуту ввязаться в драку. Я на это не реагирую, я слишком хорошо его знаю.

Я пробормотал:

— Тут одно наскочило на другое, и я забыл. Не понимаю, чего ты кипятишься, ведь мы только что с тобой разговаривали.

— Разговаривали? Со мной? Когда?

Я хотел ответить и осекся. Тут было что-то не так. Звонок в дверь раздался в тот момент, когда я повесил трубку, а от лаборатории до дома Мэри Энн не менее шести миль. Я сказал:

— Я только что говорил с тобой.

Он еще ничего не понял и повторил:

— Со мной?

Я указал на телефон:

— По телефону. Я звонил в лабораторию. По этому телефону. — Теперь я указывал на него обеими руками. — Мэри Энн слышала, как я с тобой разговаривал. Мэри Энн, ты ведь слышала?

Мэри Энн сказала:

— Я не знаю, с кем ты разговаривал. Ну что, мы идем наконец?

В этом вся Мэри Энн, она не терпит неточности.

Я сел. Я попытался быть хладнокровным и собранным. Я сказал:

— Клиф, минуту назад я набрал номер лаборатории, ты подошел к телефону, я спросил, какие результаты, и ты мне их продиктовал. Я их записал — вот они. Что, разве неверно?

И протянул ему бумажку с уравнениями. Клиф внимательно прочел их и сказал:

— Здесь все правильно. Но откуда они у тебя? Ты ведь не вывел их сам.

— Я же сказал тебе — ты их продиктовал по телефону.

Клиф покачал головой:

— Но я ушел из лаборатории в четверть восьмого. Там сейчас никого нет.

— Уверяю тебя, я с кем-то разговаривал.

Мэри Энн нетерпеливо теребила перчатки.

— Мы опаздываем, — напомнила она.

Я махнул ей рукой — погоди минутку — и спросил у Клифа:

— Послушай, а ты уверен…

— Да нет там никого, если не считать Малыша, конечно.

Малышом мы называли наш механический мозг.

Мы стояли, переводя взгляд с одного на другое. Носок туфельки Мэри Энн отстукивал чечетку — этакая бомба замедленного действия, готовая взорваться в любую минуту.

Вдруг Клифрасхохотался.

— Знаешь, о чем я думаю? — заявил он. — О карикатуре, которую недавно видел где-то: там был нарисован робот, отвечающий на телефонный звонок. Он говорил в трубку: «Честное слово, босс, в доме нет никого, кроме нас, думающих агрегатов».

Мне это показалось совсем не смешным.

Я сказал:

— Поехали в лабораторию.

Мэри Энн встрепенулась:

— Но мы не успеем на спектакль.

Я обернулся к ней:

— Послушай, Мэри Энн, это очень важно. Мы забежим на одну минутку. Поедем с нами, а оттуда прямо в театр.

— Спектакль начинается…

Она не закончила фразы, потому что я схватил ее за руку и потащил на улицу.

Вот вам доказательство того, насколько эта история выбила меня из колеи. В обычное время мне бы и в голову не пришло командовать ею. Я хочу сказать, что Мэри Энн настоящая леди. Просто у меня все смешалось в голове — я даже не помню, хватал ли я ее за руку вообще, но когда опомнился, мы все трое сидели в машине и она растирала правую кисть, бормоча что-то о громадных гориллах.

Я спросил:

— Надеюсь, я не причинил тебе боли, Мэри Энн?

Она ответила:

— Ну что ты, милый, мне ведь каждый день выдергивают руки из суставов — это такое удовольствие!

И носком туфли она пнула меня в икру.

Она сделала это потому, что у нее рыжие волосы. В сущности, Мэри Энн добрая девушка. Но она вынуждена время от времени оправдывать миф о рыжеволосой фурии — положение обязывает. Я-то вижу ее насквозь, но подыгрываю ей, бедняжке.

Через двадцать минут мы подъехали к лаборатории.

По ночам институт пустует. Он кажется особенно пустым оттого, что предназначен для толп студентов, снующих по коридорам и заполняющих аудитории. Когда их нет, здание выглядит заброшенным и одиноким. А может быть, мне так казалось потому, что я страшился подняться наверх в свою лабораторию и увидеть то, что ожидало меня там. Как бы то ни было, шаги звучали до нелепости громко, а кабина лифта выглядела неприлично грязной и мрачной.

Я шепнул Мэри Энн:

— Это не займет много времени.

Но она только фыркнула, и это у нее получилось очень здорово. Она ничего не может с собой поделать — она всегда все делает здорово.

Пока Клиф отпирал дверь в лабораторию, я заглянул через его плечо, но ничего не увидел. Малыш находился на том же месте, на котором я оставил его. Если бы не светящаяся шкала, на которой сейчас ничего не отражалось, никто бы не догадался, что это думающий агрегат. Обыкновенный ящик, от которого к розетке в стене тянется черный провод.

Мы с Клифом обошли вокруг Малыша. Мне кажется, мы оба были готовы наброситься на него, сделай он хоть малейшую попытку сдвинуться с места. Но он был недвижим. Мэри Энн с любопытством разглядывала агрегат. Она даже провела по его крышке указательным пальцем, а затем брезгливо стряхнула пыль.

Я воскликнул:

— Берегись, Мэри Энн, не подходи! Стой там, где стоишь.

Она сказала:

— Здесь ни капельки не чище.

Она в первый раз попала в нашу лабораторию, и ей было трудно понять, что сборочная мастерская — это совсем не то же самое, что, скажем, современная детская. Два раза в день к нам заглядывает сторож и опорожняет корзины для бумаг. Раз в неделю с помощью швабры и мокрой тряпки он оставляет лужи на полу и грязные разводы на столах и полках.

Клиф заявил:

— Телефон не на том месте, где я его оставил.

Я спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я оставил его там, — он указал рукой, где именно, — а теперь он здесь.

Если это так, то телефон переместился поближе к Малышу. Я проглотил слюну и заметил:

— Может быть, ты запамятовал?

Я попытался рассмеяться как можно естественнее, но у меня это не получилось.

— Где отвертка?

— Что ты собираешься делать?

— Заглянуть внутрь. Для смеха.

Мэри Энн заметила:

— Ты испачкаешься. Надень халат.

Она очень заботливая девушка, Мэри Энн.

Я пустил в дело отвертку. Конечно, когда мы доведем Малыша до кондиции и пустим его в производство, наши модели будут заключены в сплошной литой ящик. Мы даже подумывали об оболочке из цветного пластика для образцов домашнего типа. Однако наш лабораторный вариант держался на винтах, что позволяло нам всякий раз, когда было необходимо, разбирать его и снова собирать.

Впрочем, на этот раз винты не вывинчивались. Я пыхтел и сопел, но все было напрасно.

— Какой-то шутник приложил немало сил, чтобы вогнать их так глубоко, — пробормотал я.

Клиф заметил:

— Кроме тебя, никто не прикасался к этой штуке.

Он был прав, но от этого мне не стало легче. Я выпрямился, тыльной стороной ладони вытер лоб и протянул ему отвертку:

— Хочешь попробовать?

Он попробовал, но ничего не добился.

Он сказал:

— Забавно.

Я спросил:

— Что именно?

Он сказал:

— Винт повернулся. Он выступил на одну восьмую дюйма, и после этого отвертка сама выскользнула у меня из рук.

— И что же тут забавного?

Клиф отступил назад, подобрал отвертку и, держа ее на весу двумя пальцами, заметил:

— А то, что я видел, как винт ввернулся назад — на ту же восьмую дюйма — и плотно вошел в гнездо.

Мэри Энн начала терять терпение. Она сказала:

— Ох уж эти умники! Если вам так нужно его открыть, почему вы не воспользуетесь паяльной лампой?

На одной из скамеек действительно лежала паяльная лампа, и на нее-то и указывала Мэри Энн.

Вообще-то идея применить паяльную лампу к Малышу показалась бы мне такой же нелепой, как идея попробовать ее действие на самом себе. Но меня мучила одна мысль, которая, по-видимому, мучила и Клифа мы оба думали об одном и том же. Малыш не желал, чтобы его открывали!

Клиф сказал:

— Что ты об этом думаешь, Билл?

Я сказал:

— Не знаю, Клиф.

Мэри Энн сказала:

— Поторопись, тупица, мы не попадем в театр.

Тогда я взял паяльную лампу и открыл кран кислородного баллона. Все это было похоже на убийство друга.

Но Мэри Энн остановила меня, заявив:

— До чего же глупы бывают мужчины! Смотрите, у вас все винты вывинчены. Вы, наверно, вертели отверткой в обратную сторону.

Вы, конечно, понимаете, что только идиот может вертеть отверткой в обратную сторону. Но я не люблю противоречить Мэри Энн, поэтому я сказал только:

— Мэри Энн, не стой так близко к Малышу. И вообще, почему бы тебе не подождать за дверью?

Но она воскликнула:

— Смотрите!

И на ладони у неё оказался винт, который она вытащила прямо так, руками, из наружной стенки Малыша.

Клиф сказал:

— Господи помилуй!

Они выползали — все двенадцать винтов, сами по себе, подобно крохотным червякам, медленно выворачиваясь из своих отверстий, а затем выпали. Я подобрал их все, за исключением одного, самого последнего, на котором висела, болтаясь, передняя панель, пока я не подхватил ее. Затем и этот винт выпал, и панель нежно плюхнулась в мои объятия. Я осторожно поставил ее на пол.

Клиф сказал:

— Он это сделал нарочно. Он услышал, как мы говорили о паяльной лампе, и сдался.

Его пухлое, обычно розовое лицо побелело. Я тоже чувствовал себя неважно.

Я сказал:

— Что он пытается скрыть от нас?

— Не имею ни малейшего представления.

Мы нагнулись над его открытым нутром и стали смотреть. Я слышал, как носок туфли Мэри Энн опять забарабанил по полу. Я взглянул на свои часы и самому себе был вынужден признаться, что времени у нас в обрез. В сущности, у нас его совсем не оставалось. И вдруг я сказал:

— У него появилась диафрагма.

Клиф спросил:

— Где? — и склонился ниже.

Я указал.

— И громкоговоритель.

— Это ты их вставил?

— Конечно нет.

Мне ли не знать, какие детали я вставляю.

— В таком случае как они сюда попали?

Мы сидели на корточках и препирались.

Я сказал:

— Наверно, он их сам вставил. Может, он их выращивает? Посмотри-ка.

Я указал на две спирали, расположенные на некотором расстоянии друг от друга и напоминавшие два тонких свернутых пожарных шланга. Только шланги эти были металлические. На концах каждая спираль разветвлялась на пять или шесть тончайших нитей, в свою очередь закрученных в спиральки.

— И это тоже не твоя работа?

— Конечно не моя.

— Что это такое?

Он знал, что это такое, и я знал. Что-то ведь должно было тянуться за необходимым материалом, из которого Малыш мастерил себе детали, и что-то протянулось за телефоном, когда тот зазвонил. Я подхватил переднюю панель и еще раз осмотрел ее. В ней появились два отверстия, прикрытые квадратными кусочками металла, свободно укрепленными на шарнирах так, что их легко было отодвинуть. Я просунул в отверстие палец и пошевелил им перед носом Клифа, добавив:

— И это тоже не моя работа.

Мэри Энн выглядывала из-за моего плеча; вдруг, без всякого предупреждения, она протянула руку и…

Я в это время вытирал испачканные маслом пальцы о бумажную салфетку и не успел остановить ее. Я должен был быть осторожнее — я же знаю Мэри Энн, она всегда готова прийти людям на помощь.

Как бы то ни было, она протянула руку, чтобы коснуться — ну, этих, как их там — щупалец, что ли. Я так и не узнал толком, коснулась ли она их на самом деле или нет. Потом она утверждала, что не коснулась. Во всяком случае, она вскрикнула, а затем села на пол и стала растирать себе руку.

— За ту же самую, — жалобно протянула она, — сначала ты, потом этот.

Я помог ей подняться.

— Прости, Мэри Энн, я же предупреждал тебя, ты схватилась за оголенный конец провода…

Клиф прервал меня:

— Глупости. Никакой это не оголенный конец. Просто Малыш защищается.

Мне это и самому было ясно. Мне многое было ясно. Малыш был машиной нового типа. Математический принцип его действия отличался от всех других, когда-либо разработанных до него. Возможно, он обладал новой характеристикой, чем-то, чего не было в предыдущих думающих аппаратах. Может быть, ему захотелось стать живым и начать расти. Может быть, у него возникло желание создать много других себе подобных машин — целые миллионы их, так чтобы они заполонили всю Землю и стали драться с человеческими существами за право обладать ею.

Я открыл было рот, но Клиф, должно быть, знавший, что я собираюсь сказать, заорал:

— Нет-нет, не говори!

Но я не мог остановиться. У меня вырвалось:

— Послушай, его надо выключить. Эй, в чем дело?

Клиф заметил с укором:

— Он же слышит, о чем мы говорим, пустая твоя голова. Неужели ты не понял, что он услышал про паяльную лампу? Я собирался прокрасться сзади и вытащить шнур из розетки, но теперь он наверняка убьет меня, если я осмелюсь прикоснуться к кабелю.

Мэри Энн отряхивала пыль с юбки и возмущалась состоянием нашего пола. Я уверял ее, что мы тут ни при чем и что во всем виноват сторож. То есть я хотел сказать, что это он развозит грязь по полу.

Тогда она сказала:

— А почему ты не наденешь резиновые перчатки и не выдернешь шнур?

Я видел, что Клиф недоумевает, почему это не пришло в голову ему самому, но, так и не выяснив причины, он натянул перчатки и направился к Малышу.

Я завопил:

— Осторожно!

Глупейшее предупреждение. Ему приходилось быть осторожным — у него просто не было выбора. Одно из щупалец (теперь уже не возникало никаких сомнений на этот счет) выдвинулось вперед, спираль разжалась и легла между Клифом и электрическим кабелем. Она едва заметно вибрировала, и вместе с ней вибрировали ее шесть отростков. Трубки внутри Малыша начали светиться. Клиф и не пытался перешагнуть через препятствие. Он попятился, и спустя некоторое время спираль сжалась и улеглась на место. Клиф снял перчатки.

— Билл, — сказал он, — так мы ничего не добьемся. Эта штука оказалась умнее, чем мы предполагали. Она умудрилась использовать мой голос в качестве модели при постройке диафрагмы. Она достаточно умна, чтобы, — он понизил голос до шепота, — додуматься, как генерировать собственную энергию и стать самозаряжающимся аппаратом. Билл, мы должны положить этому конец, иначе когда-нибудь с Земли раздастся телефонный звонок: «Привет, босс, здесь нет никого, кроме нас, думающих агрегатов».

— Пойдем в полицию, — сказал я. — Мы им все объясним. Достаточно гранаты или…

Клиф покачал головой:

— Нельзя, чтобы о Малыше узнали. Кто-нибудь другой попытается воспроизвести его, а ведь он, как ты убедился, сулит всяческие неожиданности.

— Что же нам делать?

— Не знаю.

Я почувствовал резкий толчок в грудь, опустил глаза и увидел Мэри Энн, готовую взорваться. Она сказала:

— С меня хватит. Или ты идешь со мной, или не идешь. Решай.

Я пробормотал:

— Но, Мэри Энн…

Она сказала:

— Отвечай — да или нет? Я никогда не была в более идиотском положении. Оделась, чтобы идти в театр, а он меня тащит в захламленную лабораторию и начинает возиться с дурацкой машиной и развлекать меня ее глупыми шутками.

— Уверяю тебя, Мэри Энн…

Но она не слушала, она говорила. Жаль, что я не запомнил всего, что она тогда обрушила на меня. Хотя, пожалуй, это и к лучшему — уж очень мало приятного было сказано по моему адресу. Время от времени я пытался вставить: «Но, Мэри Энн…», и всякий раз мои протесты тонули в новом шквале обвинений.

Мэри Энн, в сущности, добрая и деликатная девушка. Она теряет контроль над собой лишь тогда, когда возбуждается, и это объясняется только цветом ее волос. Как я уже говорил, ей приходится оправдывать репутацию рыжих фурий.

Во всяком случае, я опомнился в тот момент, когда она, наступив каблуком на носок моей правой туфли, повернулась, чтобы оставить лабораторию. Я бросился за ней со своим неизменным: «Но, Мэри Энн…»

И тут заорал Клиф. Как правило, он не обращал на нас никакого внимания, но на сей раз он не выдержал.

— Почему ты не попросишь ее выйти за тебя замуж, тупоголовый идиот? — завопил он.

Мэри Энн остановилась. Она стояла в дверях, не оборачиваясь, и ждала. Я тоже остановился, и слова комом застряли у меня в горле. Я был не в состоянии вымолвить даже: «Но, Мэри Энн…»

А Клиф продолжал кричать что-то, хотя его голос доносился до меня как будто бы с расстояния не меньше мили.

Наконец я разобрал его слова.

— Ну же! Ну же! — повторял он снова и снова.

И тут Мэри Энн обернулась. Она была так прекрасна… Не знаю, говорил ли я вам, что глаза у нее зеленые с синеватым оттенком?

Она сказала:

— Ты что-то хотел сказать мне, Билл?

Клиф вложил мне в голову необходимые слова, и я хриплым голосом произнес:

— Ты выйдешь за меня замуж, Мэри Энн?

И тут же пожалел о своей смелости, решив, что она не захочет меня больше видеть. Но уже через секунду я был рад, что решился произнести эти слова, ибо она обвила мою шею руками и поднялась на носки, чтобы я мог поцеловать ее. Я настолько этим увлекся, что не сразу почувствовал, как Клиф трясет меня за плечо, пытаясь привлечь мое внимание.

Я обернулся и рявкнул:

— Какого черта?

Сознаюсь, я вел себя по-свински. Ведь если бы не он…

Он сказал:

— Смотри!

В руках он держал конец кабеля, соединявшего Малыша с источником тока.

А я-то начисто забыл о Малыше!

Я сказал:

— Значит, ты отключил его?

— Полностью.

— Как это тебе удалось?

Он сказал:

— Малыш был так увлечен сражением, которое вы тут разыграли с Мэри Энн, что мне удалось подобраться незамеченным к розетке. Мэри Энн дала отличное представление.

Мне не очень-то понравилось его замечание о Мэри Энн. Она не из тех, кто дает представления. Однако сейчас меня занимало совсем другое.

Я обернулся к Мэри Энн:

— Мне нечего предложить тебе, дорогая, кроме заработка учителя колледжа. А теперь, после того что случилось, у меня не осталось ни единого шанса на…

Она перебила меня:

— Мне все равно, Билл. Я уже потеряла всякую надежду, дурачок ты мой любимый. И чего я только не пробовала!

— Наступала мне на ноги, толкала…

— Я была в отчаянии. Я шла на все.

Я не заметил во всем этом железной логики, но решил не добиваться ее, вовремя вспомнив о театре. Я посмотрел на часы:

— Послушай, Мэри Энн, если мы поторопимся, то еще сможем успеть ко второму акту.

Она сказала:

— Кому нужен этот второй акт?

Я поцеловал ее, и мы так и не увидели пьесы.


Мы с Мэри Энн поженились и очень счастливы. Я получил повышение, стал профессором. Клиф продолжает работать над проектом управляемого Малыша. Работа его успешно продвигается.

Во всей этой истории меня беспокоит только одно.

Видите ли, на следующий день после того вечера я поговорил с Клифом, рассказал ему о том, что мы с Мэри Энн хотим пожениться, и поблагодарил его за помощь. Он уставился на меня и с минуту внимательно разглядывал, а потом поклялся, что ему и в голову не приходило кричать на нас и тем более что-либо советовать.

Кто-то другой был тогда в комнате и наорал на нас голосом Клифа.

Меня все время беспокоит: а вдруг Мэри Энн догадается? Она милейший человек, я это знаю, но у нее действительно рыжие волосы, и она должна поддерживать свою репутацию (впрочем, я, кажется, уже говорил об этом).

Вы представляете, что она скажет, если узнает, что у меня не хватало мужества сделать ей предложение, пока машина не приказала мне это сделать?

Ах, Баттен, Баттен!

© Перевод Т. Шинкарь.
В заблуждение меня ввел, конечно, его смокинг, и в течение каких-нибудь двух секунд я действительно его не узнавал. Он был для меня просто долгожданным клиентом, первым, кого судьба мне наконец послала за всю неделю, и, естественно, показался великолепным. Даже в смокинге в 9:45 утра он был неземным видением. Хотя из рукавов, не доходивших до запястий дюймов на шесть, свисали длинные костлявые кисти рук, а края носков и края брюк тщетно пытались встретиться, он был прекрасен, этот первый за неделю клиент.

Но затем я увидел лицо, и клиента не стало — передо мной был дядюшка Отто. Прекрасное видение исчезло. Как всегда, дядюшка напоминал старого верного пса, которому только что ни за что ни про что дали пинка в зад. Дальнейшее мое поведение не отличалось оригинальностью. Я сказал:

— А, это вы, дядюшка Отто!

Вы бы его тоже где угодно узнали, доведись вам хоть раз увидеть эту физиономию. Когда пять лет назад на обложке журнала «Тайм» поместили его портрет (а было это в году 80-м или 81-м), по меньшей мере человек двести прислали в редакцию письма, где клялись, что вовек его не забудут. Большинство из них даже добавили что-то насчет ночных кошмаров. Вы хотите знать полное имя моего дядюшки? Пожалуйста. Зовут его Отто Шеммельмайер. Но прошу вас не делать из этого каких-либо поспешных выводов. Он всего лишь родной брат моей матери, меня же зовут Смит.

— Гарри, мой мальчик, — сказал он, и из его груди вырвался звук, похожий на стон.

Все это было впечатляюще, но не очень вразумительно. Поэтому я спросил:

— При чем здесь смокинг?

— Я взял его напрокат, — ответил дядюшка.

— Хорошо. Но зачем надевать его рано утром?

— А разве уже утро? — Он растерянно оглянулся по сторонам, подошел к окну и высунулся в него.

Вот таков он всегда, мой дядюшка Отто.

Когда мне все же удалось убедить его в том, что сейчас действительно утро, он не без труда пришел к выводу, что, должно быть, всю ночь бродил по городу.

Убрав костлявые пальцы со лба, он сказал:

— Я был так расстроен, Гарри. На этом банкете…

Пальцы помелькали в воздухе еще с минуту, а затем сжались в увесистый кулак, который несколько раз опустился на мой стол, подобно молоту, забивающему сваи.

— Хватит. Теперь я все буду делать сам.

Такие заявления мой дядюшка делал уже не в первый раз, с тех пор как началась эта история с «Эффектом Шеммельмайера». Вы удивлены? Может быть, даже считаете, что «Эффект Шеммельмайера» создал дядюшке Отто имя и сделал его знаменитым? Что ж, все зависит от того, как на это посмотреть.

Он открыл эффект еще в 1966 году, и, возможно, вам это не хуже моего известно. Короче, он изобрел германиевое реле, которое приводилось в действие биотоками мозга, или, как бы это сказать, электромагнитными полями, образующимися вокруг мозговых клеток. Он потратил годы, чтобы превратить это реле в флейту, которая играла по велению только одной вашей мысли. Это была его любовь, его жизнь, и это должно было совершить полный переворот в музыке. Отныне играть смогут все. Не надо ни таланта, ни умения. Достаточно только подумать и захотеть.

А потом лет пять назад этот парень, Стивен Уиланд, из военного концерна «Консолидейтед армс» внес в эффект кое-какие изменения и приспособил его совсем для другой цели. Он создал поле сверхзвуковых волн, которые через германиевое реле так активизировали деятельность клеток мозга, что буквально испепеляли их. С расстояния двадцати шагов можно было мгновенно убить крысу. А затем выяснилось, что и человека тоже.

Уиланд получил десять тысяч долларов, а главные держатели акций «Консолидейтед армс» огребли миллионы, когда правительство купило патент.

А мой дядюшка Отто? Что же, он попал на обложку журнала «Тайм».

После этого все, кто знал его, заметили, что он загрустил. Некоторые думали, что это потому, что он ничегошеньки не получил за свое изобретение. Другие считали, что его величайшее открытие стало орудием войны и убийства.

Все это ерунда. Дело все во флейте. Она была венцом его творений. Бедный дядюшка Отто пуще всего любил свою флейту. Он всегда носил ее с собой, готовый в любую минуту продемонстрировать ее. Она висела в специальном футляре на спинке его стула, когда он завтракал, обедал или ужинал, и у изголовья его кровати, когда он спал. В воскресенье, по утрам, физическая лаборатория университета оглашалась душераздирающими звуками, издаваемыми флейтой дядюшки Отто в результате не всегда удачных попыток воспроизвести сентиментальные напевы родной Германии. Вся беда в том, что ни один фабрикант музыкальных инструментов не хотел и слышать о флейте моего дядюшки. Как только стало о ней известно, профсоюз музыкантов пригрозил расправиться с любым, кто посмеет к ней хотя бы прикоснуться; представители всех зрелищных предприятий мобилизовали своих лоббистов и приказали в случае чего немедленно ринуться в бой. Даже старик Пьетро Фаранини, заложив дирижерскую палочку за ухо, сделал представителям печати гневное заявление о гибели искусства. Это был удар, от которого дядюшка Отто по сей день не мог оправиться.

Теперь же он рассказывал:

— Вчера я так надеялся. «Консолидейтед» звонит, говорит, будет банкет в моя честь. Как знать, сказал я себе, может, они моя флейта думают купить.

Волнуясь, мой дядюшка всегда строил фразы на немецкий лад.

Его рассказ начал меня интриговать.

— Представляю! — воскликнул я. — Тысяча гигантских флейт на территории противника изрыгают рекламу столь идиотскую, что…

— Молчать, молчать! — Дядюшка Отто опустил свою ладонь на стол с треском, похожим на выстрел, отчего пластмассовый календарь судорожно подпрыгнул, захлопнулся и плашмя упал на пол. — Ты тоже шутишь? Ты тоже меня не уважайт?

— Простите, дядюшка Отто.

— Тогда слушай. Я был на банкет, где было много речей о «Шеммельмайер эффект», какую силу он разуму придал. А потом, когда я так ожидал, что они покупайт моя флейта, они сунул мне вот это!

Он вытащил что-то похожее на увесистую золотую монету стоимостью в две тысячи долларов и вдруг швырнул ею в меня. Я вовремя увернулся. Если бы монета угодила в открытое окно, она наверняка отправила бы на тот свет кого-нибудь из прохожих, но она, слава богу, угодила в стену. Я поднял ее. По ее весу мне сразу стало ясно, что она лишь позолоченная. На одной ее стороне большими буквами было оттиснуто: «Медаль Элиаса Банкрофта Сэндфорта», а буквами поменьше: «Доктору Отто Шеммельмайеру за его вклад в науку». На другой же стороне был чей-то профиль, но явно не моего дядюшки. Во всяком случае, в нем не было сходства с породой лающих; скорее он напоминал кого-то из семейства хрюкающих.

— Это Элиас Банкрофт Сэндфорт, президент «Консолидейтед армс», — пояснил дядюшка. И продолжил свой рассказ: — Когда я понял, что это все, я вставал и очень любезно им говорил: «Джентльмены, я не нахожу слов» — и ушел.

— И бродили всю ночь по улицам? — Я проникся к нему искренним сочувствием. — Вы пришли сюда, даже не переодевшись, прямо в этом смокинге?

Дядюшка Отто вытянул перед собой руку и с явным недоумением посмотрел на нее.

— В смокинге?

— Да, в смокинге, — подтвердил я.

Его длинное костлявое лицо покрылось красными пятнами. Дядюшка Отто буквально зарычал:

— Я прихожу к родной племянник с очень важным вопрос, а он только об один дурацкий смокинг говорит. Мой родной племянник!

Я дал ему выкричаться. Дядюшка Отто действительно единственный гений в нашем роду, и поэтому мы стараемся по мере возможности уберечь его от того, чтобы он не угодил в канаву или не вышел вместо двери в окно. Во всем же остальном мы даем ему полную свободу.

Наконец я спросил:

— Чем я могу быть полезен, дядюшка? — и постарался, чтобы мой вопрос прозвучал солидно и по-деловому.

После многозначительной паузы он наконец сказал:

— Мне нужны деньги.

Увы, он обратился не по адресу.

— В данный момент, дядюшка… — начал было я.

— Не твои деньги, — прервал он меня.

Я с облегчением вздохнул.

— У меня есть новый «Эффект Шеммельмайера», еще лучше, чем первый. Но я его никому не давать, никакой журнал не сообщать. Свой большой глотка я буду держать теперь закрытый. Я делаю все сам.

Он размахивал костлявыми кулаками, словно дирижировал невидимым оркестром.

— Благодаря этот новый эффект, — продолжал он, — я собираюсь делать много денег и открывать мой собственный фабрик для флейта.

— Очень хорошо, — сказал я, подумав о фабрике и кривя душой.

— Но я не знаю как.

— Плохо, — сказал я, снова подумав о фабрике и снова кривя душой.

— Беда в том, что мой ум гениален есть и я могу придумывать то, чего не может придумывать обыкновенный человек. Только, Гарри, я не умею делать деньги. Этот талант у меня нет.

— Плохо, — сказал я теперь уже вполне искренне.

— Поэтому я пришел к тебе как к адвокату.

Я осторожно хихикнул.

— Я пришел к мой племянник, — продолжал дядюшка, — чтобы он мне помог через свой хитрый, извращенный, лживый, бесчестный адвокатский профессия.

Мысленно я отнес его слова к категории неожиданных комплиментов и поторопился сказать:

— Я тоже очень люблю вас, дядюшка Отто.

Он, должно быть, уловил иронию, ибо, побагровев от гнева, закричал:

— Не смей обижаться! Смотри на меня — терпение, понимание, добродушие, болван! Кто говорит о тебе как о человек? Как человек ты есть честный дурак, а как юрист ты должен мошенник быть. Все это знают.

Я вздохнул. Коллегия адвокатов предупреждала меня, что подобное непонимание вполне возможно в адвокатской практике.

— Что это за новый эффект, дядюшка?

— Я могу проникать в прошлое и брать оттуда любой вещь.

Моя реакция была моментальной. Сунув левую руку в левый нижний карман жилета, я извлек часы и с крайне озабоченным видом посмотрел на них, а правой рукой потянулся к телефонной трубке.

— Простите, дядюшка, — сказал я, изобразив сожаление в голосе, — но я только что вспомнил о весьма важном свидании. Так досадно, но я уже опаздываю. Всегда рад, вас видеть, но боюсь, мне уже надо бежать. Да-да, видеть вас доставило мне истинное удовольствие. Пока, дядюшка, я побежал…

Но поднять телефонную трубку мне так и не удалось. Я приложил все усилия, но рука дядюшки Отто намертво прижала мою руку вместе с телефоном к столу. Силы были явно неравные. Говорил ли я вам, что мой дядюшка Отто в 32-м году защищал честь Гейдельбергского университета по классу вольной борьбы?

Он нежно (как ему казалось) взял меня под локоть, и я уже не сидел, а стоял. Это сэкономило мне лишнюю трату энергии на то, чтобы самому подняться со стула (так я пытался утешить себя).

— Пошли, — сказал он. — В мой лаборатория пошли.

И он действительно отправился в свою лабораторию, а мне, поскольку я не имел под руками ножа, чтобы отсечь свою зажатую, как в тисках, левую кисть, пришлось последовать за ним.

Лаборатория моего дядюшки Отто находилась в самом конце коридора за поворотом, в одном из корпусов университета. С тех пор как «Эффект Шеммельмайера» стал величайшим открытием, дядюшка более не читал лекций, был освобожден от всякой научной деятельности и предоставлен самому себе. Об этом красноречиво свидетельствовал вид его лаборатории.

— Разве вы больше не запираете дверь лаборатории, дядюшка? — спросил я.

Он хитро посмотрел на меня и наморщил свой огромный нос так, будто собирался чихнуть.

— Дверь заперта. С помощью реле Шеммельмайера. Я заветное слово подумать, и дверь открывается. Кто слово не знает, дверь не открывает. Даже директор университета, даже сам привратник не открывает.

Я почувствовал легкое волнение.

— Черт побери, дядюшка! Такой замок может дать вам…

— Ха! Продать патент, чтобы разбогател еще какой-нибудь один большой дурак? После этого банкета вчера? Ни за что. Я сам разбогатеть должен.

Когда имеешь дело с дядюшкой Отто, хорошо одно: вам никогда не приходится что-либо ему втолковывать, чтобы он уразумел. Вы наперед знаете, что это бесполезно.

Поэтому я переменил тему.

— А где же машина времени? — спросил я.

Дядюшка Отто выше меня на целый фут, весит фунтов на тридцать больше моего и здоров как бык. Когда такой человек берет вас за душу и трясет, как грушу, единственное сопротивление, которое вы способны ему оказать, — это измениться в лице.

Что я и сделал — я посинел.

Он зловеще прошипел:

— Тсс-с!

И я все понял.

Наконец он отпустил меня.

— Никто не должен знать о проект X. — Затем многозначительно повторил: — Проект X, понимаешь?

Я молча кивнул. Даже если бы я захотел что-либо ответить, я все равно бы не смог — травмы дыхательных путей, как известно, не проходят мгновенно.

— Я не прошу тебя верить мне на слово. Я демонстрируй тебе.

Я постарался остаться у самой двери.

Он спросил:

— У тебя есть заметки или что-нибудь с твой почерк?

Я порылся во внутреннем кармане пиджака. Где-то у меня были заметки, сделанные на тот случай, если ко мне как-нибудь все же забредет клиент.

— Не показывай мне. Надо записку порвать. Мелкий обрывки положить вот в этот мензурка.

Я разорвал листок с моими заметками на сотню мелких кусочков.

Он внимательно посмотрел на них и стал прилаживать что-то — пожалуй, это было похоже на какую-то машину. К ней на кронштейне была приделана пластина из толстого матового стекла, напоминающая поднос для зубоврачебных инструментов.

Я ждал, пока он довольно долго что-то налаживал. Наконец он сказал: «Ага!» — а я издал звук, который невозможно изобразить графически.

Над стеклянной пластиной в воздухе появилось нечто похожее на расплывчатое изображение. Чем больше я вглядывался в него, тем отчетливей оно становилось, и наконец… Нет, я враг всяких сенсаций, но это действительно был листок бумаги с моими заметками, сделанными моей собственной рукой, очень разборчиво, так что все можно было прочитать.

— Можно потрогать? — спросил я несколько хриплым голосом, отчасти от охватившего меня волнения, а отчасти от последствий деликатной манеры моего дядюшки преподавать мне уроки бдительности.

— Нет, нельзя, — ответил он и провел руку через изображение. Оно осталось нетронутым.

— Это всего лишь изображение в одном фокусе четырехмерного параболоида. Другой фокус находится в той временной точке, когда ты свой листок еще не разрывал.

Я тоже провел руку через изображение и ничего не почувствовал, кроме пустоты.

— А теперь смотри, — сказал он и повернул переключатель.

Изображение исчезло. Он взял пальцами горстку обрывков, бросил в пепельницу и поджег, затем высыпал пепел в раковину и открыл кран. После этого он снова повернул переключатель, и я увидел изображение, но теперь оно было другим — не хватало сожженных дядюшкой обрывков бумаги.

— Те клочки, что вы сожгли, дядюшка, их нет, — сказал я.

— Совершенно верно, машина времени может проследить во времени гипервекторы молекул, на которые она сфокусирована. Если же молекулы растворились в воздухе… пф-фьють!

У меня родилась идея.

— А если бы у вас был только пепел от сожженного документа?

— Проследить во времени можно только эти молекулы.

— Но они были бы слишком равномерно распределены и изображение документа получилось бы расплывчатым, нечетким, не так ли? — спросил я.

— Гм. Возможно.

Идея все больше захватывала меня.

— Послушайте, дядюшка, сколько заплатит вам полицейское управление за эту машину? Да она просто находка для следственных органов…

Я тут же осекся. Мне совсем не понравилось, как грозно вытянулся мой дядюшка, и я поспешил вежливо спросить:

— Вы, кажется, что-то хотели сказать, дядюшка?

У него все же замечательная выдержка, у моего дядюшки Отто. Он всего лишь заорал на всю лабораторию:

— Запомни раз и навсегда, племянничек! Мое изобретение — это мое изобретение. Мне нужен капитал, но капитал от другой источник, чем мои идеи продавать. Потом я фабрика флейт открывать. Это мой первый задача. Потом на доходы я строить векторная машина времени. Но сначала флейты. Самое первое мой флейта. Вчера я клятву давал. Эгоизм кучки людей мешает миру великую музыку слушать. Почему мое имя история должна запоминать как имя убийцы? Неужели «Эффект Шеммельмайер» должен жарить человеческий мозг? Или он может людям давать великую музыку? Прекрасную музыку?

И величественным жестом пророка он вытянул вперед одну руку, а другую заложил за спину. Стекла окон задребезжали от его могучего баса.

— Дядюшка, вас могут услышать, — поспешно сказал я.

— Тогда сам перестань кричать, — ответил он.

— Но как же, дядюшка, вы достанете капитал, если не используете эту машину?

— Я еще тебе не все сказал. Я могу изображение материализовать, делать как настоящая вещь. А если эта вещь очень ценная?

Это уже был другой разговор.

— Вы хотите сказать, что-нибудь вроде затерянных документов, пропавших рукописей, первых изданий? Вы это хотите сказать?

— Нет. Здесь есть один трудность. Нет, два, даже три.

Я боялся, что он будет считать и дальше, но, слава богу, он ограничился всего лишь тремя.

— Какие же, дядюшка? — спросил я.

— Прежде всего я должен иметь вещь в настоящем, чтобы сфокусировать машину, иначе я не могу ее в прошлом найти.

— Вы хотите сказать, дядюшка, что можете достать из прошлого только то, что существует в настоящем и на что вы сами сможете поглядеть собственными глазами?

— Да.

— В таком случае трудности номер два и три — это, должно быть, лишь теоретические трудности? Что же это за трудности, дядюшка?

— Я могу извлечь из прошлого вещь весом только в один грамм. Всего один грамм! Одна тридцатая унции!

— Почему? Машина не обладает достаточной мощностью?

Дядюшка раздраженно поморщился:

— Это обратная экспоненциальная связь. Вся энергия Вселенной не сможет достать из прошлого предмет весом более двух граммов.

Это объяснение ничего мне не дало.

— Ну а третья трудность? — спросил я.

— Видишь ли. — Он умолк, раздумывая. — Чем больше расстояние между двумя фокусами, тем гибче связь. Оно должно быть определенным, это расстояние, чтобы достать вещь из прошлого. Короче, я должен попадать ровно на сто пятьдесят лет назад.

— Понимаю, — сказал я (хотя ничего не понял). — Итак, резюмируем.

Я постарался вести себя как профессиональный юрист.

— Вы хотите достать кое-что из прошлого, что помогло бы вам приобрести небольшой капиталец. Это должно быть нечто реально существующее, на что вы можете поглядеть собственными глазами, следовательно, потерянные документы, представляющие историческую или археологическую ценность, исключаются. Вещь должна быть весом меньше одной тридцатой унции, следовательно, это не может быть бриллиант «Куллинан» или что-нибудь в этом роде. Вещи должно быть не менее ста пятидесяти лет, так что какая-нибудь редкая почтовая марка исключается.

— Совершенно верно, — сказал дядюшка Отто. — Ты все правильно понимал.

Но что же я все-таки «понимал»? Я поразмыслил еще две секунды.

— Нет, я ничего не могу придумать, дядюшка. Мне, пожалуй, пора, до свидания.

Я не очень верил, что мне удастся так легко отделаться, однако все же направился к двери.

Все получилось именно так, как я и предполагал. Руки дядюшки Отто железной хваткой сжали мои плечи, и я почти повис в воздухе.

— Вы испортите мне пиджак, дядюшка!

— Гарольд, — сказал он. — Как мой адвокат ты так легко от меня не отделаешься!

— Я не брал у вас задатка, — буквально прохрипел я, ибо воротничок сорочки врезался мне в горло. Я попытался было глотнуть, и верхняя пуговица с треском отлетела.

Дядюшка немного поостыл.

— Задаток есть пустой формальность между племянник и дядя. Ты должен быть лояльный адвокат, так как я есть твой дядя и твой клиент. Кроме того, если ты мне не помогаешь, я твои ноги за шею надеваю и тобой играю, как футбольный мяч.

Будучи юристом, я не мог остаться глухим к подобного рода доводам. Поэтому я ответил:

— Хорошо, я сдаюсь. Ваша взяла, дядюшка.

Он отпустил меня.

И в эту самую секунду — когда я теперь вспоминаю все, именно этот момент представляется мне фантастически неправдоподобным — у меня родилась идея.

Это была гениальная идея, подлинная находка, то, что случается с человеком один и только один раз в его жизни.

Тогда я не сказал всего сразу моему дядюшке Отто. Мне нужно было время, несколько дней, чтобы самому все хорошенько обдумать. Но я сказал ему, что следует делать. Я сказал, что он должен поехать в Вашингтон. Нелегко было уговорить его на это, но если хорошо знать дядюшку Отто, то это вполне возможно. Я выудил из своего портмоне две бумажки по десять долларов и отдал их ему.

— На проездные я дам вам чек, а эти двадцать долларов держите как залог, если я вдруг как адвокат поведу нечестную игру, — сказал я.

Он призадумался.

— Ты не такой дурак, чтобы рисковать двадцатью долларами.

Он был прав.


Он вернулся через два дня и объявил мне, что вещь сфокусирована. В конце концов, это не представляло трудности, ибо она была выставлена для всеобщего обозрения. Правда, она находилась в воздухонепроницаемом, наполненном азотом стеклянном ящике, но дядюшка Отто сказал, что это не имеет значения. И в лаборатории, за четыреста миль от подлинника, воспроизведение его со всей возможной точностью было вполне осуществимо. Мой дядюшка заверил меня в этом.

— Прежде чем мы начнем, дядюшка Отто, я хотел бы уточнить две вещи, — сказал я.

— Что еще? Что? Что? — Дядюшка даже заикался от нетерпения, так ему хотелось поскорее начать опыт. — Что?

Я оценил обстановку.

— Вы уверены, дядюшка, что, если мы воспроизведем какую-то часть или деталь вещи из прошлого, это не отразится на самом оригинале?

Дядюшка Отто хрустнул своими огромными костлявыми пальцами.

— Мы будем создавать вещь заново, а не воровать старую. Зачем тогда тратить такой огромный количество энергии?

Тогда я перешел ко второму вопросу:

— А мой гонорар?

Хотите верьте, хотите нет, но до этого я ни разу не заикался о деньгах. Не упоминал о них и дядюшка Отто. А теперь слушайте, что было дальше. Его рот растянулся в некое подобие приятной улыбки.

— Гонорар?

— Десять процентов от выручки, — сказал я, — это все, что я прошу.

У дядюшки отвалилась челюсть.

— А какой будет выручка?

— Возможно, тысяч сто. Вам останется девяносто тысяч.

— Девяносто тысяч! Himmel! Тогда чего же мы ждем?

Он бросился к машине, и уже через тридцать секунд над стеклянной пластиной в воздухе возникло изображение старинного пергамента.

Он весь был густо исписан аккуратным мелким почерком и напоминал представленный на конкурс образец каллиграфического искусства. Внизу стояли подписи — одна большая, размашистая, а под нею — пятьдесят пять поменьше.

Странное дело, я почувствовал, как к горлу подкатил комок.

Я видел немало репродукций Декларации независимости, но передо мной сейчас был ее бесспорный оригинал. Настоящая, подлинная Декларация независимости!

— Черт побери! Поздравляю с успехом, — сказал я.

— И с сотней тысяч долларов, да? — сказал дядюшка, не забывая о деле.

Теперь настало время все ему объяснить.

— Видите, дядюшка, внизу вот эти подписи. Это имена великих американцев, отцов-основателей страны, которых мы все помним и чтим. Все, что касается их, дорого каждому истинному американцу.

— Ладно, — буркнул дядюшка Отто, — если уж ты такой патриот, я могу сыграйт тебе на моей флейта «Звездно-полосатый флаг».

Я поспешил хихикнуть, чтобы дать ему понять, что воспринял это как шутку. Ибо и впрямь испугался, что он, чего доброго, возьмет свою флейту. Вы бы поняли меня, если бы слышали, как он исполняет «Звездно-полосатый флаг» на своей чудо-флейте!

Я продолжил:

— Один из подписавших Декларацию независимости от штата Джорджия умер в тысяча семьсот семьдесят седьмом году, то есть год спустя после того, как подписал этот документ. После него немногое осталось, и образцам его подлинной подписи просто цены нет. Звали его Баттен Гвиннетт.

— А что это нам даст? — спросил дядюшка Отто, продолжая, должно быть, думать только о преходящих ценностях в современном мире.

— Перед нами, — сказал я торжественно, — подлинная подпись Баттена Гвиннетта, поставленная им на самой Декларации независимости!

Дядюшка Отто погрузился в полное и абсолютное молчание. А привести его в такое состояние что-нибудь да значит. Надо, чтобы его действительно что-то по-настоящему потрясло.

— Вы видите его подпись, — продолжал я, — в левом крайнем углу рядом с подписями двух других представителей штата Джорджия — Лимана Холла и Джорджа Уолтена. Вы заметили, что все они поставили свои подписи совсем рядом, хотя было свободное место и сверху и снизу. Заглавное «Г» фамилии Гвиннетта почти сливается с именем Холла. Поэтому мы не будем их отделять, а воспроизведем все три подписи вместе. Как вы думаете, вам это удастся?

Видели ли вы когда-нибудь собаку-ищейку, которая улыбается? Ну тогда вы представляете, как выглядел в эту минуту мой дядюшка Отто.

Пятно яркого цвета упало на подписи трех сенаторов от штата Джорджия.

— Я никогда это еще не пробовал, — несколько волнуясь, сказал дядюшка.

— Как? — почти выкрикнул я. Так, значит, он сам еще не знает, как работает его машина!

— На это потребуется очень много электроэнергии. А я не хотел, чтобы университет спрашивал, чем я здесь занимаюсь. Но ты не волнуйсь. Мой математика еще никогда меня не подводил.

Я молился в душе, чтобы его«математика» и на сей раз его не подвела.

Пятно становилось все ярче, все ослепительнее, и лаборатория наполнилась ровным низким гудением. Дядюшка Отто повернул переключатели — один, второй, третий.

Вы помните случай, когда весь верхний Манхэттен и Бронкс внезапно на целые полсуток лишились электричества из-за того, что перегорели предохранители на главной турбине? Не стану утверждать, что именно мы с дядюшкой Отто виноваты в этом, ибо не намерен, чтобы меня, чего доброго, еще привлекли к ответственности. Но скажу только одно. Когда дядюшка Отто повернул третий переключатель, должно быть, перегорели пробки.

В лаборатории мгновенно погас свет, а сам я очутился на полу. В ушах зазвенело, на мне лежал дядюшка Отто.

Мы кое-как поднялись на ноги, и дядюшка Отто отыскал ручной фонарик.

Осветив машину, он завопил в отчаянии:

— Короткий замыкание! Короткий замыкание! Моя машина вся погиб!

— А подписи, подписи, дядюшка? — крикнул я. — Вы получили подписи?

Он прекратил причитания.

Он посмотрел, а я — я закрыл глаза. Не очень-то легко видеть, как из-под носа уплывают сто тысяч долларов.

Но тут я услышал торжествующий вопль дядюшки: «Ага! Ага!» — и быстро открыл глаза. В руках у него был кусок пергамента — два дюйма на два. На нем стояли три подписи, и самой верхней была подпись Баттена Гвиннетта.

Подпись, уверяю вас, была абсолютно подлинной. Это не была подделка.

Этот кусок пергамента на все сто процентов был подлинным документом. Я хочу, чтобы вы это поняли. На широкой ладони дядюшки Отто лежала подпись Баттена Гвиннетта, поставленная им собственноручно на куске пергамента, являющегося частью подлинной, неподдельной и единственной Декларации независимости.


Было решено, что в Вашингтон поедет дядюшка Отто. Я для этой роли не годился. Я был адвокат. Я слишком много знал. Он же был просто гениальным изобретателем, и от него не требовалось, чтобы он в чем-то разбирался. К тому же никому и в голову не пришло бы заподозрить доктора Отто Шеммельмайера в каких-либо нечестных проделках.

Мы целую неделю сочиняли подходящую версию. Я даже купил для этой цели в букинистической лавке книгу, старинную книгу о штате Джорджия времен Гражданской войны. Дядюшка должен был прихватить ее с собой и сказать, что нашел этот кусок пергамента в книге — письмо континентальному конгрессу от штата Джорджия.

Дядюшка лишь пожал плечами и поднес пергамент к горелке Бунзена.

Его, физика, мало интересовала история и ее реликвии. Но тут он услышал специфический запах тлеющего пергамента. Он сбил пламя, и в руках у него остался лишь обгоревший кусок с тремя подписями. Он посмотрел на пергамент, и имя Баттена Гвиннетта вернуло его к действительности.

Он выучил наизусть все, что должен был говорить. Я предложил поджечь края пергамента так, чтобы чуть-чуть пострадала подпись сенатора Уолтона.

— Для большей правдоподобности, — пояснил я. — Конечно, подпись, где не все буквы видны, теряет свою ценность, но у нас здесь целых три подписи.

В душу дядюшки Отто закралось сомнение.

— А если они сравнивает эти подписи с теми, что на Декларации, если они замечайт, что они как две капля похожи? Они подозревайт подделку?

— Конечно. Но что они смогут сделать? Пергамент подлинный, чернила тоже и подписи тоже. Им придется согласиться с этим. Что бы они ни подозревали, доказать им ничего не удастся. Я надеюсь, что они поднимут шум вокруг всего этого. Им, конечно, и в голову не придет, что вы достали этот кусок из времени. А реклама лишь поднимет цену нашего пергамента.

Последняя фраза ободрила дядюшку Отто.

На следующий день он поездом отбыл в Вашингтон, мечтая о своих флейтах — длинных и коротких, флейтах-басах и флейтах-тремоло, флейтах-гигантах и микрофлейтах, флейтах для музыкантов-одиночек и для мощных оркестров. О целом мире флейт, играющих по одному только велению человеческого разума.

— Помни, — были его последние слова, — у меня нет денег починить мой машин. У нас не должно быть осечка.

— Осечки не может быть, дядюшка Отто, — заверил я его. Не может? Ха! Ха!


Он вернулся через неделю. Я звонил ему в Вашингтон ежедневно, и каждый раз он мне отвечал, что «они исследуют».

Исследуют!

А разве вы бы не сделали этого? Но что это им даст?

Я встречал его на вокзале. Лицо его ничего не выражало. Я не посмел ни о чем спросить его на людной платформе. Хотелось только задать вопрос: «Да или нет?» — но я решил, пусть лучше он сам расскажет.

Я привез его в свою контору. Я предложил ему сигару и виски. Свои руки я спрятал под стол, но толку от этого не было — стол заходил ходуном, поэтому я сунул их в карманы, продолжая уже мелко дрожать всем телом.

Он сказал:

— Они исследовали.

— Конечно! Я же вас предупреждал, что они это сделают. Ха-ха-ха! Ха-ха?

Дядюшка медленно затянулся сигарой. Затем сказал:

— Этот тип из бюро документов пришел ко мне и говорил: «Профессор Шеммельмайер, — говорил он, — вы есть жертва хитрый обман». — «Да? — спросил я. — Как может это быть обман? По-вашему, подпись не настоящий, да?» Он тогда отвечал: «Это действительно не похоже на подделку, но все-таки это есть подделка!» — «Почему это есть подделка?» — спрашивает я.

Дядюшка отложил сигару, отставил стакан с виски и наклонился ко мне через стол. Он держал меня в таком напряжении своим рассказом, что я невольно тоже придвинулся к нему поближе и поэтому в какой-то степени сам виноват во всем, что потом произошло.

— Вот именно! — залепетал я. — Почему это должно быть подделкой? Они не могут этого доказать, потому что это подлинная подпись. Какая же это подделка?!

Голос дядюшки Отто стал просто медовым.

— Мы доставали пергамент из прошлого?

— Да, конечно. Вы же сами его доставали.

— Значит, из прошлого?

— Да, сто пятьдесят лет назад. Вы же сказали…

— Сто пятьдесят лет назад пергамент, на котором написана Декларация независимости, был совсем новый, так или не так?

Я начал понемногу соображать, но все же недостаточно быстро.

Голос моего дядюшки стал подобен раскатам грома:

— Если твой Баттен Гвиннетт умирайт в тысяча семьсот семьдесят седьмой год, ты, большой, глупый, набитый дурак, почему не соображает, что его подпись не может сейчас стоять на совсем новый кусок пергамент?..

Далее помню только, что стены и потолок не то сдвинулись, не то рухнули, не то понеслись вокруг меня в диком плясе.

Я надеюсь скоро снова быть на ногах. На мне нет ни единого местечка, которое бы не ныло и не болело, но врачи уверяют, что все кости целы.

И все-таки дядюшка поступил нехорошо, заставив меня проглотить этот ужасный кусок пергамента.

Перст обезьяны

© Перевод А. Шарова, В. Постникова.
— Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да, — сказал Марми Таллинн, писатель-фантаст, всякий раз придавая голосу новую модуляцию и высоту тона. Кадык на его длинной шее ходил ходуном.

— Нет, — отрезал Лемюэл Хоскинс, редактор научно-фантастического журнала, глядя немигающим взором сквозь стекла очков в стальной оправе.

— Значит, вы против научного опыта. Вы и слушать меня не желаете. Как это понимать? Меня забаллотировали? — Марми принялся подниматься на носках и опускаться, дыхание у него участилось. В тех местах, где он хватался за голову, волосы его спутались.

— Один против шестнадцати, — сказал Хоскинс.

— Слушайте, — не унимался Марми, — ну почему вы всегда правы? Почему я всегда не прав?

— Марми, посмотрите правде в глаза. С каждого из нас спрашивают по-своему. Упади тираж журнала, и я погорел. Меня тут же вышвырнут. Президент фирмы «Спейс паблишере» даже не станет задавать вопросов, уж вы мне поверьте. Он просто посмотрит цифры. Но тираж пока не падает, а растет. Выходит, я хороший редактор. Ну а с вами дело обстоит так: когда редакторы принимают вашу продукцию, вы талант. Когда они вас отвергают, вы бездельник. В данном конкретном случае вы бездельник.

— Есть и другие редакторы. На вас, знаете ли, свет клином не сошелся. — Марми воздел руки и растопырил пальцы. — Считать умеете? Вот сколько научно-фантастических журналов с удовольствием возьмут любое произведение Таллинна, причем возьмут с закрытыми глазами.

— Ну и на здоровье, — сказал Хоскинс.

— Послушайте. — Голос Марми смягчился. — Вы хотите, чтобы я внес в повествование два изменения, верно? Вам нужен был вводный эпизод с войны в космосе. И я вам его представил, вот он. — Марми помахал рукописью под носом у Хоскинса, и тот отодвинулся, будто от нее попахивало. — Но вы также хотели, чтобы в эпизод, где действие происходит на обшивке корпуса космического корабля, я ввел короткую ретроспективную сцену с действием внутри корабля, — продолжал Марми. — А вот этого вам не видать как своих ушей. Если я пойду на это изменение, я испорчу концовку, которая в ее теперешнем виде исполнена пафоса и глубокого чувства.

Редактор откинулся в кресле и воззвал к своей секретарше, которая на протяжении этого спора знай себе неторопливо печатала. К подобным сценам она привыкла.

— Вы слышите, мисс Кейн? И он еще толкует о пафосе, глубоком чувстве… Что он, писатель, может понимать в таких вещах? Да вы меня послушайте! Если вы вставите эту ретроспективную сцену, вы усилите напряжение, уплотните сюжет, прибавите ему убедительности.

— Каким же образом я прибавлю ему убедительности? — в отчаянии вскричал Марми. — По-вашему, если я заставлю ребят в космическом корабле толковать о политике и социологии, когда они, того и гляди, взорвутся, повествование от этого станет убедительнее? О господи боже!

— А больше ничего и не остается. Если вы начнете толковать о политике и социологии после кульминации, читатель у вас заснет.

— Но я же пытаюсь доказать вам, что вы ошибаетесь. И я могу это доказать. Какой прок от разговоров, когда я условился о научном эксперименте…

— О каком еще эксперименте? — Хоскинс снова обратился к секретарше: — Как вам это нравится, мисс Кейн? Он уже вообразил себя одним из своих героев.

— Так уж вышло, что я знаком с одним ученым.

— С кем именно?

— С доктором Арндтом Торгессоном, профессором психодинамики из Колумбийского университета.

— Сроду о таком не слыхал.

— Я полагаю, это о многом говорит, — с презрением сказал Марми. — Вы никогда о нем не слыхали! Да вы и об Эйнштейне-то услышали только тогда, когда ваши авторы стали упоминать о нем в своих рассказах!

— Очень смешно. Ну и что этот Торгессон?

— Он разработал способ научного определения ценности литературного произведения. Это огромная работа… она… она…

— И она закрытая?

— Разумеется, закрытая. Он же не профессор от научной фантастики. В научной фантастике, когда человек придумывает какую-нибудь теорию, он тут же растрезвонивает о ней в газетах. В настоящей жизни такого не бывает. Ученый порой годами экспериментирует, прежде чем что-нибудь напечатать. Публикация — дело нешуточное.

— Тогда откуда об этом знаете вы, если не секрет?

— Так уж вышло, что доктор Торгессон — мой поклонник. Так уж случайно оказалось, что ему нравятся мои рассказы. Так уж получилось, что он считает меня лучшим из всех писателей-фантастов.

— И он знакомит вас со своей работой?

— Совершенно верно. Я как будто чувствовал, что вы встанете на дыбы из-за этого рассказа, и попросил его устроить для нас показательный опыт. Он обещал — если только мы не станем болтать. Он сказал, что эксперимент будет интересный. Он сказал…

— Что же в нем такого тайного?

— Ну… — Марми замялся. — Послушайте, а что, если бы я сказал вам, что у него есть обезьяна, которая из головы может отстукивать на машинке «Гамлета»?

Хоскинс в тревоге воззрился на Марми.

— Что это вы тут устраиваете? Хотите сыграть со мной злую шутку? — Он повернулся к мисс Кейн: — Когда писатель десять лет строчит научную фантастику, его для вящей безопасности надо держать в клетке-одиночке.

Мисс Кейн знай себе размеренно печатает.

— Вы слышали, что я сказал, — продолжал Марми. — Обыкновенная обезьяна, на вид даже смешнее среднестатистического редактора. Я договорился на сегодняшний полдень. Пойдете со мной или нет?

— Разумеется нет. Вы думаете, я оставлю кучу рукописей вот такой высоты, — он провел рукой по горлу, — ради ваших глупых шуток? Вообразили себя комиком, а я, значит, должен вам подыгрывать?

— Если это шутка, Хоскинс, я угощаю вас обедом в любом ресторане по вашему выбору. Мисс Кейн свидетель.

Хоскинс откинулся в кресле.

— Вы угостите меня обедом?! Вы, Мармадьюк Таллинн, самый известный в Нью-Йорке тунеядец, живущий в долг, собираетесь уплатить наличными?!

Марми всего передернуло — и не оттого, что его упрекнули в скупердяйстве, а потому, что произнесли его имя полностью, все его три ужасных слога.

— Повторю, — заявил он, — обед за мной: где хотите и что хотите. Бифштекс, грибы, грудка цесарки, марсианский аллигатор — что угодно.

Хоскинс встал и взял шляпу с крышки ящика для картотеки.

— Да ради того только, чтобы поглядеть, как вы разворачиваете огромные старинные долларовые купюры, которые прячете в ложном каблуке своей левой туфли с тысяча девятьсот двадцать восьмого года, я бы пошел пешком в Бостон…


Доктор Торгессон был польщен. Он тепло пожал Хоскинсу руку и сказал:

— Я читаю «Космические истории». С тех самых пор, как приехал в эту страну, мистер Хоскинс. Превосходный журнал. И особенно мне нравятся рассказы мистера Таллинна.

— Вы слышите? — не удержался Марми.

— Слышу. Марми говорит, что у вас, профессор, есть какая-то одаренная обезьяна.

— Да, — ответил Торгессон, — но, разумеется, это должно остаться между нами. К публикациям я еще не готов, а преждевременная шумиха может погубить мою профессиональную карьеру.

— Дальше редактора не пойдет, профессор.

— Хорошо, хорошо, садитесь, джентльмены, садитесь. — Он принялся вышагивать перед ними туда-сюда. — Что вы сказали мистеру Хоскинсу о моей работе, Марми?

— Ничего, профессор.

— Так. Ну, мистер Хоскинс, поскольку вы редактор журнала научной фантастики, мне, я полагаю, не нужно спрашивать, имеете ли вы представление о кибернетике?

Хоскинс сверкнул из-под очков в стальной оправе взглядом, в котором сконцентрировались все его умственные способности.

— Ну да. Счетные машины… Массачусетский технологический институт… Норберт Винер… — Он пробормотал что-то еще.

— Да-да. — Торгессон зашагал быстрее. — Тогда вы должны знать, что на принципах кибернетики созданы компьютеры для игры в шахматы. Правила шахматных ходов и задачи игры встроены в их схемы. Возьмите любое положение на доске, и машина вычислит все возможные ходы с их последствиями и выберет тот единственный, который обеспечит наибольшую вероятность победы в партии. Машину даже можно настроить так, что она будет учитывать темперамент противника.

— Ну да, — согласился Хоскинс, задумчиво поглаживая подбородок.

— Теперь представьте ситуацию, в которой вычислительной машине предложат отрывок из литературного произведения, к которому компьютер затем сможет добавить слова из своего запаса. Из того словаря, который служит материалом для создания величайших литературных ценностей. Естественно, эту машину пришлось бы научить, что означают различные клавиши на пишущей машинке. Разумеется, подобный компьютер был бы гораздо сложнее, чем любой шахматный.

Хоскинс беспокойно заерзал.

— А как же обезьяна, профессор? Марми упоминал какую-то обезьяну.

— Но ведь именно к этому я и подхожу, — сказал Торгессон. — Естественно, ни одна рукотворная машина не может быть достаточно сложной. Другое дело — человеческий мозг. Он и сам по себе уже вычислительная машина. Разумеется, я не могу использовать мозг человека: этого мне, увы, не позволяет закон. Но даже и мозг обезьяны, если им умело манипулировать, в состоянии сделать гораздо больше, чем любая машина, когда-либо созданная человеком. Подождите! Пойду принесу крошку Ролло.

Он вышел из комнаты. Хоскинс подождал немного, потом с опаской посмотрел на Марми и сказал:

— Эх, братец!

— В чем дело? — спросил Марми.

— В чем дело?! Да ведь этот человек самозванец. Скажите мне, Марми, где вы наняли этого жулика?

— Жулика?! — оскорбился Марми. — Ну знаете! Мы находимся в кабинете настоящего профессора в Фейеруэзер-холле Колумбийского университета. Надеюсь, хоть Колумбийский университет вы узнаете? На Сто шестнадцатой авеню вы видели статую альма-матер. Я еще показал, где кабинет Эйзенхауэра.

— Разумеется, но…

— А это кабинет доктора Торгессона. Взгляните на эту пыль. — Он дунул на какой-то учебник и поднял целое облако пыли. — Одна эта пыль уже говорит о том, что тут все самое настоящее. А взгляните-ка на заглавие этой книжки: «Психодинамика человеческого поведения». Автор — профессор Арндт Ролф Торгессон.

— Допускаю, Марми, допускаю. Есть какой-то Торгессон, а это его кабинет. Как вы пронюхали, что настоящий Торгессон в отпуске, и как вам удалось воспользоваться его кабинетом, я не знаю. Но неужели вы пытаетесь убедить меня, что этот шут с его обезьянами и компьютерами — настоящий ученый? Ха-ха!

— Судя по вашей природной подозрительности, можно сделать лишь один вывод: у вас было несчастливое и полное лишений детство.

— Подозрительность во мне развилась от постоянного общения с писателями, Марми. Ресторан я уже выбрал, и сводить меня туда вам обойдется в кругленькую сумму.

Марми фыркнул:

— Это не будет стоить мне даже того самого жалкого цента, который вы время от времени мне кидаете. Тс-с-с! Он возвращается.

К шее профессора липнула обезьянка-капуцин, имевшая очень грустный вид.

— А это, — представил профессор, — крошка Ролло. Поздоровайся, Ролло.

Обезьянка дернула себя за вихор.

— Боюсь, он переутомился, — сказал профессор. — Ну, вот тут у меня как раз кусок его рукописи.

Он опустил обезьянку, позволив ей держать себя за палец, а сам тем временем вытащил из кармана пиджака два листка бумаги и протянул их Хоскинсу. Тот прочел:

«Быть или не быть, таков вопрос. Что благородней духом — покоряться пращам и стрелам яростной судьбы иль, ополчася против роя смут, сразить их противоборством? Умереть, уснуть и только, и сказать, что сном кончаешь…»

Он поднял глаза.

— Это напечатал крошка Ролло?

— Не совсем. Это копия с того, что напечатал он.

— Ах, копия. Ну, крошка Ролло не знает своего Шекспира. Здесь должно быть: «Иль ополчась на море смут».

Торгессон кивнул:

— Вы совершенно правы, мистер Хоскинс. Шекспир действительно написал «море». Но, видите ли, это смешанная метафора. На море с оружием не бросаются. Ролло выбрал односложное слово и отстукал «рой». Это одна из редких ошибок Шекспира.

— Позвольте мне понаблюдать, как он печатает, — попросил Хоскинс.

— Пожалуйста. — Профессор выкатил столик с машинкой. За ней тянулся проводок. Он объяснил: — Приходится пользоваться электрической машинкой, иначе физическое напряжение оказывается слишком большим. Необходимо также подсоединить крошку Ролло вот к этому трансформатору.

Он сделал это, используя в качестве подводящих проводов два электрода, которые едва заметно торчали из шерсти на голове зверька.

— Ролло подвергся весьма тонкой операции на мозге, в результате которой несколько проводков были вживлены в различные участки коры. Мы можем блокировать свободную деятельность мозга и, по сути дела, использовать его как компьютер. Боюсь, подробности были бы…

— Давайте посмотрим, как он печатает, — повторил Хоскинс.

— Что бы вы хотели?

— Он знает «Лепанто» Честертона? — почти не раздумывая спросил Хоскинс.

— Наизусть он ничего не знает. Его писательство — просто вычисления. Прочтите отрывок из этого произведения, чтобы он мог проникнуться настроением и высчитать продолжение.

Хоскинс кивнул, набрал в грудь воздуха и громовым голосом принялся читать:

— «Бьет в Садах Солнца сто один фонтан, Усмехается фонтанам Византийский Султан, Смех его, знак радости, предвестник беды, Колеблет черный лес, лес его бороды, Изгибает полумесяцем кроваво-красный рот: Срединным морем мира завладел султанский флот…»[11]

— Достаточно, — сказал Торгессон.

Наступило молчание. Они ждали. Обезьяна разглядывала пишущую машинку.

— Этот процесс, само собой, требует времени, — сказал Торгессон, — крошке Ролло надо принять во внимание романтичность этого стихотворения, несколько архаичный оттенок, четкий монотонный ритм и все такое прочее.

И вдруг черный пальчик потянулся и коснулся какой-то клавиши. Это была буква «б».

— Заглавных букв он не пишет, — объяснил ученый. — Не ставит и знаков препинания, да и слова не всегда отделяет друг от друга. Вот почему я обычно перепечатываю его работу, когда он заканчивает.

Крошка Ролло нажал «е», потом «л», потом «о», «с», «т», «е», «н», «н», «а», «я». Потом, после продолжительной паузы, он стукнул по пробельной клавише.

— «Белостенная», — сказал Хоскинс.

Слова печатались сами собой:

«белостенная италия от страха чуть жива в адриатике ждет гибель веницейского льва у монархов христианских папа ради христа молит войско для спасения святого креста»

— Боже мой! — воскликнул Хоскинс.

— Значит, у стихотворения такое именно продолжение? — спросил Торгессон.

— Видит бог! — отвечал Хоскинс.

— Если так, значит, Честертон, должно быть, поработал на славу. Тут все на своем месте.

— Видите? — проговорил Марми, сжимая Хоскинсу плечо. — Видите, видите, видите? — И еще раз добавил: — Видите?

— Черт меня подери! — не успокаивался Хоскинс.

— А теперь, — сказал Марми, взъерошив себе волосы так, что они стали похожи на хохолок какаду, — давайте перейдем к делу. Давайте проверим мой рассказ.

— Да, но…

— Не бойтесь. Крошке Ролло это по силам, — заверил Торгессон Хоскинса. — Я частенько читаю ему отрывки из лучших образцов научной фантастики, включая многие рассказы Марми. Просто поразительно, насколько он улучшил многие произведения.

— Не в этом дело, — сказал Хоскинс. — Любая обезьяна способна писать научную фантастику лучше иных наших литературных поденщиков. Но ведь в рассказе Таллинна тридцать тысяч слов. Этому монаху[12] понадобится целая вечность, чтобы отстукать его.

— А вот и нет, мистер Хоскинс, а вот и нет. Я прочту ему рассказ, а в самом важном месте пусть продолжает он.

Хоскинс сложил руки.

— Валяйте, я готов.

— А я и подавно, — заявил Марми и тоже скрестил руки.


Крошка Ролло, пушистый комочек, похожий на несчастного каталептика, сидел и слушал, а мягкий голос доктора Торгессона мерно повышался и понижался, пока он читал о битве в космосе и о последующей борьбе пленников-землян, стремившихся вернуть себе потерянный корабль.

Один из героев выбрался на обшивку корабля, и доктор Торгессон передавал эти колоритные события с легким восхищением. Он читал:

— «Безмолвие вечных звезд повергло Стелни в оцепенение. Саднящее колено резко напомнило о себе, когда он ждал, что чудовища услышат звук удара и…»

Тут Марми неистово дернул доктора Торгессона за рукав. Торгессон поднял глаза и отключил Ролло.

— Ну вот, — сказал Марми. — Понимаете, профессор, именно здесь Хоскинс лезет своими липкими пальцами в мою работу. Я продолжаю эпизод за пределами космического корабля. Наконец Стелни побеждает, и корабль снова оказывается в руках землян. Затем я начинаю объяснять, Хоскинс хочет, чтобы я прервал эту сцену, вернулся на борт корабля, приостановил действие на целых пять страниц, затем снова вышел в космос… Вы когда-нибудь слышали такую муру?

— Может быть, пусть все-таки решает обезьяна? — предложил Хоскинс.

Доктор Торгессон включил крошку Ролло, и черный сморщенный пальчик неуверенно потянулся к машинке. Хоскинс и Марми одновременно подались вперед, их головы мягко соприкоснулись над тельцем размышляющего крошки Ролло. Машинка отстукала букву «н».

— «Н», — подбодрил Марми, кивая.

— «Н», — согласился Хоскинс.

Машинка пробила «а», затем продолжала в более быстром темпе: «…чнут действовать стелни ждал в беспомощном ужасе что сейчас откроются шлюзовые камеры и неумолимо появятся облаченные в скафандры ларусы».

— Слово в слово, — восхищенно проговорил Марми.

— Да, у него, безусловно, ваш слащавый стиль.

— Читателям он нравится.

— Только потому, что их среднее умственное развитие… — Хоскинс умолк.

— Продолжайте, продолжайте, — подбодрил Марми. — Говорите уж. Скажите, что коэффициент их умственного развития на уровне двенадцатилетнего ребенка, и я процитирую вас во всех научно-фантастических журналах нашей страны. Скажите, ну!

— Джентльмены, — встревожился Торгессон. — Джентльмены, вы мешаете крошке Ролло.

Они повернулись к машинке, которая по-прежнему размеренно отстукивала: «звезды кружили по своим орбитам а чувствительное нутро землянина упорно подсказывало стелни что корабль вращается стоя на одном месте».

Каретка откатилась назад, чтобы начать новую строку. Марми затаил дыхание. Если что-то и произойдет, то именно сейчас.

И обезьяна, протянув палец, отстукала «*».

— Знак сноски! — завопил Хоскинс.

А Марми пробормотал:

— Звездочка…

— Звездочка?! — удивился Торгессон.

Последовала строчка еще из девяти звездочек.

— Все, братец, — сказал Хоскинс. Он быстро объяснил вытаращившему глаза Торгессону: — У Марми такая привычка — пробивать строчку из звездочек, когда он хочет указать на радикальное изменение действия. А радикальное изменение действия — именно то, чего я от него добивался.

Машинка начала новый абзац: «внутри корабля…»

— Отключите его, профессор, — попросил Марми. Хоскинс потирал руки от удовольствия.

— Когда я получу переработанный вариант, Марми?

— Какой вариант? — холодно спросил тот.

— Обезьяний. Сами же говорили…

— Да, говорил. Для этого я и привел вас сюда. Этот крошка Ролло, он — машина, холодная, бесчувственная логическая машина.

— Ну и что?

— А то, что хороший писатель — не машина. Он пишет не умом, а сердцем, — Марми несколько раз стукнул себя в грудь, Хоскинс застонал.

— Что вы со мной делаете, Марми? Если вы опять заведете свою песню о душе и сердце писателя, я просто не выдержу, меня вырвет прямо здесь, сию же минуту. Давайте придерживаться обычной формулы: «Ради денег я напишу что угодно».

— Одну минуту, — сказал Марми. — Послушайте. Крошка Ролло поправил Шекспира, вы сами указали на это. Крошка Ролло хотел, чтобы Шекспир сказал: «против роя смут». И он был прав с его машинной точки зрения. «На море смут» в данных обстоятельствах выступает как смешанная метафора. А вам не кажется, что Шекспир тоже это знал? Шекспир просто знал, когда нарушить правила, вот и все. Крошка Ролло — машина, которая правил нарушать не может. А хороший писатель может и должен. «Море смут» производит большее впечатление, в этом есть некая раскатистость, мощь. А то, что метафора смешанная, — пустяки, черт с ним.

Далее. Велев мне сменить место действия, вы руководствовались механическим правилом для поддержания напряженности повествования, поэтому, разумеется, крошка Ролло согласен с вами. Но я-то знаю, что обязан нарушить правила, чтобы не снизить глубокого эмоционального воздействия концовки, какой я ее вижу. В противном случае у меня получается механическая продукция, которую в состоянии выдать и компьютер.

— Но ведь… — начал было Хоскинс.

— Давайте голосуйте за механическое! Скажите еще, что мечтаете стать моим редактором, как крошка Ролло!

— Ладно, Марми, — с дрожью в голосе сказал Хоскинс, — я возьму рассказ в его нынешнем виде. Нет, не давайте его мне, пошлите почтой. Пойду поищу бар, если вы не против.

Он нахлобучил шляпу и повернулся, готовый уйти. Торгессон крикнул ему вслед:

— Пожалуйста, никому не рассказывайте о крошке Ролло!

Из-за хлопнувшей двери донеслось в ответ:

— Вы что, думаете, я сошел с ума?

Удостоверившись, что Хоскинс ушел, Марми довольно потер руки.

— Великая вещь мозги, — сказал он и до упора вдавил палец в висок. — С каким удовольствием я продал этот рассказ, профессор! Эта сделка стоит всех предыдущих, вместе взятых.

Он весело плюхнулся в ближайшее кресло. Торгессон посадил крошку Ролло себе на плечо.

— И все же, Мармадьюк, — мягко спросил он, — как бы вы поступили, если б крошка Ролло напечатал вместо своей версии вашу?

По лицу Марми пробежала грустная тень.

— Черт возьми, — сказал он, — как раз этого я от него и ждал.

Мухи

© Перевод М. Гутова.
— Мухи, — устало простонал Кендел Кейси и взмахнул рукой.

Муха взвилась, покружились и снова уселись на воротник его рубашки.

Откуда-то донеслось жужжание второй мухи.

— Не думал, что доведется с тобой встретиться, Кейси. И с тобой, Уинтроп. Или тебя уже положено называть преподобный Уинтроп?

— Аты, наверное, уже профессор Полнен? — поинтересовался Уинтроп, осторожно прикасаясь к золотоносной жиле старинной дружбы.

Собеседники пытались забраться в сброшенную двадцать лет назад оболочку. Извивались, корчились — и все равно не могли в нее влезть.

«За каким чертом, — раздраженно подумал Полден, — понапридумывали эти встречи выпускников колледжа?»

Горячие синие глаза Кейси по-прежнему светились бесцельным гневом второкурсника, который одновременно открыл для себя ум, безысходность и мораль циничной философии.

Кейси! Самый язвительный в колледже!

Таким он и остался. Двадцать лет спустя он все тот же. Кейси, самый язвительный в колледже. Поллен определил это по его манере бесцельно шевелить пальцами и двигать телом.

А Уинтроп? Ну, постарел, округлился, помягчал. Все-таки двадцать лет… Кожа порозовела, глазки залоснились. А вот спокойной уверенности так и не обрел. Видно по быстрой улыбке, никогда не сходящей с лица, словно он боялся, что, если она исчезнет, останется только мягкая, безвольная плоть.

Поллен устал истолковывать бесцельные подергивания мышц; устал от этой ненужной встречи и всего, что ему наговорили.

А может, они тоже изучают его? Могли ли они по едва заметному беспокойству в глазах заметить охватившее его кислое раздражение?

«Проклятье, — подумал Поллен. — Зачем я сюда пришел?»

Так они и стояли втроем, ожидая, пока кто-нибудь что-нибудь скажет и им удастся перетащить через пропасть лет хотя бы кусочек общего прошлого.

Первым попытался Поллен.

— Ты по-прежнему занимаешься химией, Кейси? — спросил он.

— Да, по-своему, — угрюмо ответил Кейси. — Я не такой ученый, какими считаетесь вы. Работаю над средствами от насекомых для Е. Дж. Линка в Чэтхэме.

— Вот как? — сказал Уинтроп. — Да, ты говорил, что собираешься заняться инсектицидами. Помнишь, Поллен? Неужели мухи тебя по-прежнему преследуют, Кейси?

— Не могу от них избавиться, — проворчал Кейси. — Я в нашей лаборатории считаюсь лучшим подопытным существом. В моем присутствии на мух не действует ничего. Кто-то однажды сказал, что я привлекаю их запахом.

Полнен помнил, кто это сказал.

— А может… — начал Уинтроп.

Поллен почувствовал: надвигается! — и напрягся.

— А может, — закончил Уинтроп, — это проклятие?

Он улыбнулся, желая подчеркнуть, что это шутка и прошлые обиды забыты.

«Черт, — подумал Поллен, — у них даже слова не изменились».

И прошлое вернулось.


— Мухи, — сказал Кейси, отмахиваясь и пытаясь прихлопнуть хотя бы одну. — Ну надо же! Почему они не садятся на вас?

Джонни Поллен расхохотался. Тогда он часто смеялся.

— Все дело в запахе, Кейси. Ты можешь стать находкой для науки. Выясни природу вызывающих запах химикатов, перемешай с ДДТ, и получится лучшее в мире средство от мух.

— Прекрасно. Чем же я, по-твоему, пахну? Мушиной самкой во время течки? Просто нелепо, что они выбрали меня, когда весь мир — сплошная навозная куча!

Уинтроп нахмурился и назидательно произнес:

— Запомни, Кейси, в глазах творца красота не самое главное.

Кейси не снизошел до ответа. Вместо этого он обратился к Поллену.

— Знаешь, что мне сказал вчера Уинтроп? Он сказал, что эти чертовы мухи — проклятие Вельзевула.

— Я пошутил.

— Почему Вельзевула? — спросил Поллен.

— Получается игра слов, — пояснил Уинтроп. — Это одно из многочисленных презрительных прозвищ, которыми награждали древние евреи чужих богов. Имя состоит из двух частей: Ваал, что значит бог, и зевув, то есть муха. Бог мух.

— Ладно, Уинтроп, только не говори, что ты не веришь в Вельзевула.

— Я верю в существование зла, — твердо произнес Уинтроп.

— Нет, в Вельзевула. Живого. С рогами, с копытами.

— Ничего подобного, — еще жестче ответил Уинтроп. — Зло краткосрочно. И в конце оно должно проиграть.

Поллен неожиданно резко сменил тему:

— Между прочим, я буду делать дипломную работу у Винера. Позавчера мы с ним поговорили, и он меня берет.

— Да ты что? Здорово!

Уинтроп засиял и похлопал Поллена по плечу. Он всегда охотно радовался успеху других людей. Кейси часто отмечал это его свойство.

— Винер — кибернетик. Ну что ж, главное, чтобы вы друг друга вытерпели.

— А что он думает о твоей идее? — продолжал Уинтроп. — Ты ему рассказал?

— О какой идее? — спросил Кейси.

Поллен не хотел, чтобы Кейси знал слишком много. Но теперь, когда сам Винер познакомился с его замыслом и сказал, что это интересно, сухой ядовитый смешок Кейси был ему не страшен.

— Да ничего особенного. В общих словах речь идет о том, что эмоции, а не интеллект или разум, являются основой нашей жизни. В некотором смысле это очевидно. Невозможно определить, о чем думает ребенок, даже если он действительно думает, зато сразу видно, когда он сердится, пугается или радуется. Понятно?

То же самое с животными. Любому ясно, когда собака довольна или кошка испугана. Суть в том, что мы, попав в их обстоятельства, испытывали бы точно такие же эмоции.

— Ну? — насмешливо спросил Кейси. — И что дальше?

— Пока не знаю. Сейчас я могу лишь утверждать, что эмоции универсальны. Теперь предположим, что нам удастся правильно проанализировать все состояния людей и близких человеку животных, после чего приравнять их к видимой эмоции. Не исключено, что мы обнаружим тесное соответствие. Например, может выясниться, что эмоция А всегда вызывает за собой движение Б. Тогда мы сумеем применить эту теорию к животным, о чьих эмоциях нам трудно догадаться. Например, к змеям или крабам.

— Или мухам! — воскликнул Кейси и злобно хлопнул себя по плечу, после чего с торжественной яростью вытер ладонь. — Давай, Джони, — продолжал он. — Я буду поставлять мух, а ты веди эксперименты. Мы выступим основателями науки мухологии и приложим все силы, чтобы избавить мух от неврозов. В конце концов, мы будем добиваться счастья для большинства, разве не так? Мух гораздо больше, чем людей.

— Хорошо, хорошо, — вздохнул Поллен.


— Слушай, Поллен, — поинтересовался Кейси, — а ты пытался заняться своей странной идеей? То есть мы все, конечно, знаем, что ты у нас кибернетическое светило, но я не читал твоих трудов. Существует так много способов убивать время, что некоторыми приходится жертвовать.

— Какой идеей? — равнодушно спросил Поллен.

— Перестань. Ты прекрасно помнишь. Эмоции животных и прочая чепуха. Ну, скажу я вам, были денечки! Тогда еще попадались сумасшедшие, теперь же одни идиоты.

— Да, Поллен, так оно все и было, — сказал Уинтроп. — Я хорошо помню. Первый год ты работал над собаками и кроликами. Наверное, попробовал и мух Кейси.

— Сама по себе идея ни к чему не привела, хотя и натолкнула на некоторые принципиально новые направления в кибернетике. Так что полным провалом я бы этот замысел не назвал.

Почему они об этом заговорили?

Эмоции! Да какое право имеют люди вмешиваться в эмоции? Они научились скрывать их при помощи слов. Именно страх перед первобытными эмоциями сделал язык первоочередной необходимостью.

Поллен знал. Его машины пробили экран вербализации и вытащили подсознание на свет божий. Мальчик и девочка, сын и мать. А также кошка и мышка, змея и птичка. Данные сливались в своей универсальности, обрушивались на Поллена и текли сквозь его сознание, пока он вдруг не понял, что более не в состоянии выносить прикосновение жизни.

Последние годы он мучительно приучал себя к другим мыслям. И вот пришли эти двое и взбудоражили его сознание, подняв со дна всю муть.

Кейси рассеянно махнул рукой, сгоняя с носа муху.

— Плохо, — сказал он. — Мне казалось, ты мог бы добиться поразительных результатов, скажем, с крысами. Ну, не поразительных, но уж и не таких скучных, как с нашими почти что людьми. Я думал…

Поллен помнил, о чем он думал.


— Черт бы побрал этот ДДТ, — проворчал Кейси. — Мне кажется, мухи его жрут. Знаешь, я хочу писать дипломную по химии, а потом работать с инсектицидами. Помоги мне. Я лично заинтересован в том, чтобы поубивать этих тварей.

Они были в комнате Кейси. В ней попахивало керосином, так как недавно опять распыляли средство от насекомых.

— Мух всегда можно перебить газетой, — пожал плечами Поллен.

Кейси подумал, что он над ним издевается, и неожиданно спросил:

— Как ты оцениваешь результаты своих исследований за год? Ну, помимо истинного итога, который для каждого ученого звучит одинаково: «ничего».

— Значит, ничего, — кивнул Поллен.

— Продолжай, — сказал Кейси. — Ты используешь больше собак, чем физиологи, а я готов поклясться, что собаки предпочли бы оказаться на их кафедре. И я их понимаю.

— Да оставь ты его! — воскликнул Уинтроп. — Дребезжишь, как пианино, у которого расстроились все восемьдесят семь клавишей. Зануда!

Кейси такого говорить не следовало.

Неожиданно оживившись, он предусмотрительно отвернулся от Уинтропа и произнес:

— Я скажу, что ты скорее всего найдешь в животных, если хорошенько присмотришься. Религию.

— Какая глупость! — вспылил Уинтроп. — В тебя что, лукавый вселился?

— Спокойнее, Уинтроп, — улыбнулся Кейси. — Не забывай, что лукавый — это эвфемизм для дьявола, а ведь ты у нас не ругаешься.

— Не читай мне морали. И не богохульствуй.

— Что же тут богохульственного? Почему блоха не может почитать собаку и преклоняться перед нею? Она ведь для нее источник тепла, пищи и прочих блошиных благ.

— Я не собираюсь говорить на эту тему.

— Почему же? Тебе будет полезно. Можно также доказать, что муравьед является для муравья существом высшего порядка. Он слишком велик, чтобы его осознать, да слишком могуч, чтобы помышлять о сопротивлении. Он носится среди муравьев, подобно невиданному, необъяснимому урагану, сея вокруг разрушение и смерть. Но для муравьев это не горе. Они считают, что разрушения ниспосланы им в наказание за грехи. А сам муравьед так и не узнает; что был божеством. Да ему это и не надо.

Уинтроп побледнел.

— Ты мелешь все это, лишь бы меня разозлить! Мне жаль, что ты рискуешь душой ради минутного развлечения. Позволь кое-что тебе сказать. — Голос его задрожал. — Я буду говорить очень серьезно. Досаждающие тебе мухи — есть твое наказание в этой жизни. Вельзевул, равно как и прочие силы зла, может быть уверен, что он творит зло, но это не так. В результате оказывается, что он действовал во имя окончательного блага. Проклятие Вельзевула тяготеет над тобой ради твоей же пользы. Может быть, оно заставит тебя поменять образ жизни, пока еще не поздно.

Он выбежал из комнаты.

Кейси посмотрел ему вслед и рассмеялся:

— Говорил тебе, Уинтроп верит в Вельзевула. Как только люди не стараются скрыть свои суеверия! — Смех его оборвался неестественно резко.

В комнату влетели две мухи и тут же устремились через пары инсектицида прямиком к Кейси.

Поллен поднялся и вышел в тяжелом расстройстве. За год ему мало удалось узнать, но и этого оказалось достаточно, чтобы он почти перестал смеяться. Только его машины могли правильно анализировать эмоции животных, сам же он начал слишком глубоко погружаться в эмоции людей.

Ему не нравилось видеть свирепую жажду убийства там, где для остальных налицо была лишь пустяковая ссора.


Неожиданно Кейси спросил:

— Слушай, раз уж мы об этом заговорили… Ты ведь пытался работать над моими мухами? Было такое?

— Над твоими мухами? Прошло двадцать лет, я не помню, — пробормотал Поллен.

— Должен помнить, — сказал Уинтроп. — Мы были в твоей лаборатории, и ты пожаловался, что мухи достают Кейси даже там. Он предложил тебе провести эксперимент, и ты согласился. Ты в течение получаса фиксировал их движение, жужжание и работу крылышек. Ты работал с целой дюжиной разных мух.

Поллен пожал плечами.

— Ну ладно, — сказал Кейси, — Какая разница. Рад был тебя повидать, дружище.

Крепкое рукопожатие, толчок в плечо, широкая улыбка… Для Поллена все это означало болезненное отвращение со стороны Кейси, вызванное тем, что Поллен все-таки добился успеха.

— Давай о себе знать, — сказал Поллен.

Слова глухими толчками сотрясали воздух. Они ничего не значили. Кейси это знал, Поллен это знал. Все это знали. Но слова предназначались для сокрытия эмоций, а когда не получалось, человечество все равно продолжало притворяться.

Рукопожатие Уинтропа было мягче.

— Вот и вспомнили старые времена, Поллен. Будешь в Цинциннати, заходи в наш клуб. Там тебе всегда рады.

Поллен услышал за этой фразой легкое облегчение. Уинтроп радовался его явной депрессии. Оказывается, и наука не знает ответа на многие вопросы; тревожному и мнительному Уинтропу было хорошо в его компании.

— Зайду, — сказал Поллен.

Это была обычная вежливая форма отказа.

Он смотрел, как бывшие однокашники разбрелись по разным группкам.

Уинтроп никогда не узнает, Поллен был в этом уверен. Интересно, знает ли Кейси?.. Вот будет шутка, если нет.

Конечно же, он экспериментировал на мухах Кейси, и не раз, а очень много. И всегда получал один и тот же ответ! Один и тот же не подлежащий публикации ответ.

Поллен вдруг увидел оставшуюся в комнате муху, и его невольно пробрала холодная дрожь. Какое-то мгновение муха бесцельно кружилась, потом стремительно и преданно полетела в том направлении, куда удалился Кейси.

Мог ли Кейси не знать? Могло ли быть так, что смысл первородного наказания и заключался в том, что ему никогда не суждено узнать, что он и есть Вельзевул?

Кейси! Бог Мух!

Небывальщина

© Перевод О. Битова.
Первый приступ тошноты миновал, и Ян Прентисс воскликнул:

— Черт возьми, ты же насекомое!

Это звучало не оскорблением, а констатацией факта. Нечто, усевшееся на рабочем столе Прентисса, откликнулось:

— Разумеется…

В нем было около фута росту. Тонюсенькое, с паутинками-ручками и стебельками-ножками, оно казалось крошечной неумелой пародией на человека. И ручки и ножки росли попарно из верхней части туловища. Ножки были длиннее и толще, чем ручки, длиннее, чем само тело, и в коленях переламывались не назад, а вперед. Нечто опиралось на эти свои колени, и низ его пушистого брюшка почти касался поверхности стола.

Времени, чтобы подметить все подробности, у Прентисса было хоть отбавляй. Нечто вовсе не возражало, чтобы его разглядывали. Даже напротив: оно словно упивалось вниманием — или, быть может, оно привыкло, чтобы им любовались?

— Откуда ты взялось?

Задавая свой вопрос, Прентисс был не слишком уверен, что поступает здраво. Еще пять минут назад он сидел себе за машинкой, лениво выстукивая рассказ, обещанный Хорасу Даблью Брауну еще для прошлого номера журнала «Небывальщина и чертовщина». Настроение у Прентисса было самое обыкновенное, чувствовал он себя нормально — и физически и умственно. И вдруг какая-то часть пространства рядом с машинкой замерцала, заклубилась и сконцентрировалась в этот нелепый кошмар, свесивший блестящие черные ножки над краем стола.

— Я авалонец, — высказался кошмар. — Из Авалона, другими словами…

Крошечное личико заканчивалось роговыми челюстями. Из прыщей над глазами тянулась пара качающихся антенн длиной дюйма по три. Фасеточные глаза сверкали множеством мелких граней — и не было даже и признака ноздрей.

«Естественно, ноздрей нет, — пришла неясная мысль. — Оно должно дышать через отверстия в брюшке. Стало быть, и говорить оно должно брюшком. Или пользуясь телепатией…»

— Из Авалона? — зачем-то переспросил Прентисс. А про себя добавил: «Авалон — это что, страна эльфов из времен короля Артура?..»

— Разумеется, — подтвердило существо, непринужденно отвечая на мысль. — Я эльф.

— Нет, нет!..

Прентисс прижал руки к лицу, но, когда отнял, увидел, что эльф по-прежнему тут, расселся, постукивая ножками по верхнему ящику стола. Притом Прентисс был уверен, что не страдает ни алкоголизмом, ни психопатией. По правде сказать, соседи считали его довольно заурядной личностью. У него был приличный животик, заметные, хоть и не очень, остатки волос на черепе, привлекательная жена и деятельный десятилетний сын. Конечно же, соседи и не догадывались, что взносы за дом он выплачивает, сочиняя волшебные историйки для второсортных журналов.

Однако до сих пор тайный этот порок никогда не отражался пагубно на его психике. Разве что жена нет-нет да и покачает укоризненно головой — мнение ее сводилось, в сущности, к тому, что он растрачивает и даже извращает свой талант.

— И кто только это читает! — говаривала она. — Демоны, гномы, эльфы… Детские сказочки!..

— Ты совершенно не права, — ответствовал ей Прентисс. — Современные фантазии представляют собой вольные и, если угодно, утонченные переработки народных мотивов. Под маской нереальности нередко кроются острые комментарии к злободневным событиям. И, заметь, пишутся они исключительно для взрослых. — Бланш пожимала плечами: ей доводилось слушать выступления мужа на съездах и симпозиумах, и все его доводы были ей давно знакомы. Включая последний, решающий: — Кроме того, за фантазии платят, и неплохо платят, не так ли?

— Может, и так, — отзывалась она обычно, — но как было бы славно, если бы ты переключился на детективы! По крайней мере, мы могли бы сказать соседям, чем ты зарабатываешь на жизнь…

Прентисс испустил беззвучный стон: ведь Бланш могла войти в любую минуту и застать его разговаривающим с самим собой. Нет, все же видение слишком реально для сна — наверное, галлюцинация. Уж после такого позора волей-неволей придется переключиться на детективы…

— Вы заблуждаетесь, — заявил эльф. — Я не сон и не галлюцинация.

— Почему ты тогда не исчезаешь? — спросил Прентисс.

— Дайте срок — исчезну. Перспектива поселиться здесь мне отнюдь не улыбается. И вам придется отправиться вместе со мной.

— Мне? Придется? Черт возьми, по какому праву ты вздумал мной распоряжаться?

— Если вы полагаете, что это вежливо — так обращаться с представителем древней культуры, то остается лишь пожалеть, что вы не получили должного воспитания.

— Какая там древняя культура!..

Он хотел было добавить: «Просто плод моего воображения», — но стал писателем слишком давно для того, чтобы скомпрометировать себя подобным штампом.

— Мы, насекомые, — молвил эльф свысока, — возникли за полмиллиарда лет до первых млекопитающих. Мы были свидетелями воцарения динозавров и свидетелями того, как они вымерли. А уж что до вас, человекообразных, — вы-то уж на Земле и вовсе новоселы.

— Так стоило ли, — заметил Прентисс, — растрачивать на нас свое царственное внимание?

— Не стал бы, — ответил эльф, — поверьте, не стал бы, если б не насущная необходимость.

— Послушай, времени у меня в обрез. Бланш… моя жена может зайти сюда с минуты на минуту. Она будет очень расстроена…

— Она не придет, — заверил эльф. — Я заблокировал ее сознание.

— Что???

— Совершенно без вреда для нее, уверяю вас. В конце концов, вы же и сами не хотите, чтобы нас беспокоили, не правда ли?

Прентисс сжался в кресле, ошеломленный и несчастный.

— Мы, эльфы, начали сотрудничать с человекообразными, как только наступил ледниковый период. Вы представить себе не можете, что это было за скверное для нас время. Не могли же мы напялить на себя звериные шкуры или поселиться в пещерах, как ваши неотесанные предки. Требовалось невероятно много психоэнергии, чтобы сохранять тепло.

— Невероятно много чего?

— Психоэнергии. Вы о ней ровным счетом ничего не знаете. Ваш ум слишком груб, чтоб уловить хотя бы суть концепции. И не перебивайте меня, пожалуйста… — Эльф выдержал паузу и продолжал: — Необходимость вынудила нас пойти на эксперимент. Человеческий мозг незрел, но велик. Клетки его неэффективны и медлительны, зато их множество. Нам удалось использовать ваш мозг как усилитель, как своеобразную линзу, концентрирующую психолучи, и многократно увеличить сумму доступной нам энергии. Оледенение мы пережили относительно сносно, и нам не пришлось переселяться в тропики, как в эпохи предшествующих оледенений. Однако мы избаловались. И когда тепло вернулось, мы не бросили человекообразных, нет! Мы продолжали использовать их, чтобы поднять наш жизненный уровень в целом. Чтобы передвигаться быстрее, питаться лучше, успевать больше. А потом еще и молоко…

— Молоко? — удивился Прентисс. — Не вижу связи.

— Божественная жидкость! Сам я пробовал ее лишь однажды, но классическая поэзия эльфов воспевает ее в таких выражениях… В прежние времена, бывало, вы снабжали нас молоком в достатке. Какое несчастье, что человекообразные отбились от рук!

— Отбились от рук?

— Лет двести назад.

— Уже неплохо.

— Да не будьте вы таким ограниченным! — сказал эльф жестко. — Сотрудничество было полезным для обеих сторон, покуда вы, человекообразные, не научились сами управлять энергией. С вашей стороны это было просто гнусно — а впрочем, чего еще от вас ждать…

— Почему же гнусно?

— Ну как вам объяснить?.. Было так хорошо освещать наши ночные пирушки светлячками — это требовало психоэнергии всего на две человечьих силы. Но вы провели повсюду электрический свет. Наши антенны годны для связи на целые мили, но вы придумали телеграф, телефон и радио. Наши слуги-гномы добывали руды куда эффективнее вас, покуда не был изобретен динамит. Вам понятно?

— Нет.

— А вы полагаете, чувствительные существа высшего порядка, эльфы, могли равнодушно взирать на то, как кучка волосатых млекопитающих теснит их и обгоняет? Может, это и не было бы трагично, если бы мы были способны развить свою электронику или скопировать вашу, но для такой цели наша психоэнергия оказалась, увы, неприменима. И вот мы ушли от мира. Мы рассердились, зачахли, упали духом. Назовите это комплексом неполноценности, если угодно, но за последние два столетия мы мало-помалу отмежевались от человечества и удалились в такие места, как Авалон…

Прентисс напряженно размышлял.

— Давайте-ка без обиняков. Вы способны вмешиваться в сознание людей?

— Безусловно.

— И могли бы стать для меня невидимкой? То есть внушить мне это гипнотически?

— Термин довольно грубый, но в принципе мог бы.

— И когда вы явились мне воочию, то сначала разблокировали мой мозг, верно?

— Отвечая на ваши мысли, не выраженные в словах: вы не спите и не бредите, и во мне нет ничего сверхъестественного.

— Мне просто хотелось удостовериться. Значит, как я понимаю, вы можете читать мои мысли?

— Разумеется. Труд довольно грязный и неблагодарный, но могу, если надо. Ваша фамилия Прентисс, и вы сочиняете рассказики о том, что считаете небывальщиной. У вас есть детеныш, который в данный момент находится в так называемой школе. Я знаю о вас достаточно много.

Прентисс поморщился.

— А где расположен этот ваш Авалон?

— Вы его все равно не найдете. — Эльф сомкнул челюсти и щелкнул ими два-три раза подряд. — И не помышляйте даже о том, чтобы вызвать полицию. Вы окажетесь в сумасшедшем доме. Авалон — если уж вы надеетесь, что это вам как-то поможет, — находится в самой середине Атлантики и к тому же совершенно невидим. Когда вы, человекообразные, придумали пароходы, то взяли себе в привычку плавать очертя голову, и мы были вынуждены накрыть весь остров психоэкраном.

Конечно, — продолжал эльф, — оградить себя от инцидентов мы все-таки не могли. Однажды корабль, огромный до безобразия, стукнул нас точнехонько посередине, и потребовалась психоэнергия всего населения, чтобы придать нашему острову вид айсберга. Кажется, «Титаник» — такое название было написано на борту. А нынче над нашими головами то и дело проносятся самолеты, и с ними происходят аварии. Как-то раз мы подобрали несколько ящиков сгущенного молока. Тогда-то я его и попробовал.

— Ну так почему же, черт возьми, — воскликнул Прентисс, — вам не сидится на вашем Авалоне? Почему вы здесь, а не там?

— Меня выслали, — ответил эльф со злостью. — Дурачье!..

— Выслали?

— Вы же знаете, чем это пахнет, когда вы разнитесь от всех хоть на самую малость. Я не такой, как они, и бедное дурачье, слепо верующее в традиции, вознегодовало. Они приревновали ко мне. Вот оно, лучшее объяснение. Приревновали!..

— Чем же вы не такой, как они?

— Подайте мне вон ту лампочку, — сказал эльф. — Нет, просто выверните ее из патрона. Все равно в дневное время вы читаете без электричества.

Содрогнувшись от отвращения, Прентисс сделал, что было велено, и передал лампочку в лапки эльфа. Тот аккуратно пальчиками, тонкими и гибкими, словно усики, коснулся цоколя снизу и сбоку. Нить накаливания слабо засветилась.

— Боже милостивый, — вымолвил Прентисс.

— Это, — заявил эльф гордо, — мой величайший талант. Я говорил вам, что мы, эльфы, не способны применять психоэнергию к электронике. А вот я — я способен! Я не простой эльф. Я мутант! Суперэльф! Новая ступень в нашей эволюции! Этот накал, да будет вам известно, возник лишь благодаря активности моего разума. Теперь взгляните, что получится, когда я использую ваш мозг как линзу…

И едва он произнес эти слова, лампочка раскалилась добела, на нее стало больно смотреть. Где-то внутри, глубоко под черепом, у Прентисса возникло смутное, но отнюдь не противное ощущение сродни щекотке. Лампочка погасла, и эльф положил ее на стол позади машинки.

— Я еще не пробовал, — сказал он, любуясь собой, — но подозреваю, что сумел бы даже расщепить ядро урана…

— Но постойте; чтоб зажечь лампочку, нужна энергия. Нельзя же просто взять ее и…

— Я же упоминал о психоэнергии. Великий Оберон, ну постарайся же понять, человекообразный!..

Прентисс чувствовал растущее беспокойство, но ограничился осторожным вопросом:

— И что вы намерены делать с этим вашим даром?

— Вернуться в Авалон, разумеется. Надо бы предоставить дурачье их собственной судьбе, но эльфам не чужд известный патриотизм. В том числе и мне, жесткокрылому…

— Жестко… как вы сказали?

— Мы, эльфы, не все принадлежим к одному подвиду. Я лично из породы жуков. Видите?

Он поднялся на ножки и, не покидая стола, повернулся к Прентиссу спиной. То, что казалось сплошным блестящим черным панцирем, вдруг разделилось и приподнялось, и из-под панциря высунулись прозрачные, в узорах, крылышки.

— Так вы можете летать? — изумился Прентисс.

— Ты очень глуп, — заметил эльф высокомерно, — если не соображаешь, что я слишком велик для полета. Однако они весьма привлекательны, не правда ли? Чешуекрылые, если сравнивать со мной, машут выростами грубыми и безвкусными. Хуже того, их крылья всегда развернуты.

— Чешуекрылые?.. — Прентисс окончательно растерялся.

— Те из нас, кто в родстве с бабочками. Они гордятся собой. И гордыня привела их к тому, чтобы позволить людям видеть себя и восхищаться. Потому-то ваши легенды неизменно наделяют фей крыльями бабочек, а не жуков, хотя наши куда прозрачнее и привлекательнее. Уж мы зададим этим чешуекрылым перцу, когда вернемся обратно вместе, ты и я!

— Но позвольте!..

— Подумать только, — эльф раскачивался взад-вперед в своего рода экстазе, — наши ночные пирушки на волшебной лужайке озарит причудливое сияние неоновых трубок. Раньше мы впрягали в свои летающие тележки осиный рой — теперь мы приспособим к ним двигатели внутреннего сгорания. Когда наступало время спать, мы заворачивались в листву, — теперь мы покончим с этим дремучим обычаем и построим заводы по производству матрасов. Мы заживем, доложу я вам! А те, кто додумался меня выслать, приползут ко мне на коленях…

— Но я не могу отправиться с вами, — заблеял Прентисс, — У меня обязательства. У меня жена и ребенок. Вы же не станете отрывать человека от его… от его детеныша? Не станете, правда?

— Я не жесток, — заявил эльф, уставив свои глазищи прямо на Прентисса, — У меня нежная душа эльфа. Тем не менее — есть ли у меня выбор? Мне необходим человеческий мозг, чтобы сфокусировать его на стоящих передо мной задачах, или я ничего не свершу. И далеко не всякий человеческий мозг пригоден для этой цели…

— Почему не всякий?

— Великий Оберон, да пойми же ты, существо! Человеческий мозг — не пассивный объект, как дерево или камень. Чтоб его можно было использовать, он должен вступить в сотрудничество. А оно возможно только в том случае, если мозг уверен, что мы, эльфы, способны им управлять. К примеру, я могу использовать твой мозг, но мозг твоей жены был бы для меня бесполезен. Понадобились бы годы, чтобы она разобралась, кто я и откуда.

— Это черт знает что! — оскорбился Прентисс. — Уж не хотите ли вы убедить меня, что я верю в сказки? Считаю своим долгом сообщить вам, что я полный рационалист.

— Неужто? Когда я явился тебе, у тебя мелькнуло было слабенькое сомненьице по части снов и галлюцинаций, но ты говорил со мной, ты принял меня как факт. Твоя жена, наверно, завизжала бы и забилась в истерике…

Прентисс молчал. Он не мог придумать никакого ответа.

— В том-то и горе, — признался эльф уныло, — Практически все вы, человекообразные, позабыли о нас с тех самых пор, как мы вас покинули. Ваши умы закрылись для нас, сделались бесполезными. Конечно, ваши детеныши еще верят в легенды о «маленьком народце», но их мозги недоразвиты и годны лишь для самых простых задач. А повзрослев, они теряют веру. Честно, я и не знаю, что бы я делал, если б не вы, сочинители фантазий…

— Что вы имеете в виду?

— Вы принадлежите к немногим взрослым, еще способным поверить в наше существование. Ты, Прентисс, более всех других. Ведь ты сочиняешь свои фантазии вот уже двадцать лет.

— Да вы рехнулись! Я вовсе не верю в то, что пишу.

— И не хочешь, а веришь. Сие от тебя не зависит. В том смысле, что если уж пишешь, то и сюжеты свои принимаешь всерьез. Один-два абзаца — и вот уже твой мозг подготовлен настолько, что способен войти в контакт. Но к чему спорить? Я же тебя использовал. Ты видел, как вспыхнула лампочка. Так что теперь тебе придется отправиться со мной…

— Но я не хочу! — Прентисс упрямо скрестил руки. — Или вы можете заставить меня против воли?

— Мог бы, но насилие, видимо, причинит тебе вред, а этого я не хочу. Предположим, будет так. Или ты отправишься со мной добровольно, или я сфокусирую ток высокого напряжения и пропущу его через твою жену. Противно прибегать к таким мерам, но, по моим сведениям, у тебя в стране принято казнить врагов государства подобным способом, так что, вероятно, такая кара не кажется тебе слишком уж отвратительной. Право, мне не хотелось бы выглядеть чрезмерно жестоким даже по отношению к человекообразному.

Прентисс почувствовал, что волосики на висках начинают слипаться от пота.

— Погодите, — произнес он, — не делайте ничего такого. Давайте еще раз все обсудим.

Эльф выпустил свои прозрачные крылышки, помахал ими, потом снова убрал под панцирь.

— Обсудим, обсудим… Утомительная болтовня! У тебя, конечно, есть молоко. Не очень-то ты радушный хозяин, если не предложил мне подкрепиться по собственному почину.

Прентисс уловил коварную мыслишку, которую постарался тут же припрятать как можно дальше, схоронить в самой глубине сознания. И произнес небрежно:

— У меня найдется кое-что получше молока. Сейчас принесу.

— Ни с места! Позови жену. Пусть она подаст.

— Но я не хочу, чтоб она вас видела. Она испугается.

— Не волнуйся, — сказал эльф. — Я управлюсь с ней так, что она не испытает ни малейшей тревоги. — Прентисс поднял было руку, однако эльф предупредил: — Учти, как бы стремительно ты ни напал, электрический ток прошьет твою жену еще быстрее…

Рука упала. Прентисс сделал шаг к дверям кабинета и позвал:

— Бланш!.. — С порога он видел жену в гостиной: она сидела в кресле подле книжного шкафа, сидела одеревенев, как бы заснув с открытыми глазами. Обернувшись к эльфу, Прентисс заметил обеспокоенно: — С ней что-то неладно…

— Я внушил ей состояние покоя. Однако она услышит тебя. Скажи ей, что делать.

— Бланш! — крикнул Прентисс погромче. — Принеси банку с гоголь-моголем и стаканчик, ладно?

Не меняя безжизненного выражения лица, жена встала и исчезла из виду, а эльф осведомился:

— Что такое гоголь-моголь?

Прентисс попытался вложить в свой ответ пылкий энтузиазм:

— Смесь молока, сахара и яиц, взбитая в нежную пену и восхитительно вкусная. Простое молоко по сравнению с ней — чистая ерунда…

Вошла Бланш с гоголь-моголем. Миловидное ее личико по-прежнему ничего не выражало. Она бросила взгляд на эльфа — но поняла ли, что видит? Бог весть…

— Пожалуйста, Ян, — сказала она, присев на старенькое кожаное кресло у окна и безвольно уронив руки на колени.

— Вы что, так ее здесь и оставите? — спросил Прентисс, глядя на жену с тревогой.

— За ней будет легче следить. Ну что же ты, предложишь мне свой гоголь-моголь?

— О, конечно! Будьте любезны!..

Он налил густую белую смесь в стаканчик для коктейлей. За два дня до того он приготовил пять таких банок для своих друзей из Нью-Йоркской ассоциации фантазеров и щедрой рукой замешал туда ром, поскольку хорошо знал, что фантазеры именно это и любят.

Антенны над глазами эльфа яростно затрепетали.

— Божественный аромат! — пробормотал он. Обнял кончиками тоненьких своих лапок стакан за донышко, поднес ко рту. Уровень жидкости сразу упал. Допив до половины, эльф поставил стакан на стол и вздохнул: — Какая потеря для моего народа! Что за шедевр! Надо же, какие рецепты есть на свете! Историки пишут, что в давние-предавние дни наши отпрыски, кому повезет, ухитрялись подменять новорожденных человеческих детенышей, с тем чтобы вкушать парное молоко. Но сомнительно, чтобы даже они пробовали что-нибудь столь несравненное…

В душе Прентисса шевельнулся профессиональный интерес, и он не удержался от восклицания:

— Так вот в чем дело! Есть предания, что эльфы иногда подменяли детей сразу после рождения. А оказывается, подменыши просто жаждали молока.

— Ну разумеется! Самки человекообразных одарены великим совершенством. Так почему бы им не воспользоваться?

При этом эльф обратил свой взор на вздымающуюся и опадающую грудь Бланш, а потом испустил новый вздох. Прентисс молвил — не слишком настойчиво, чтобы не выдать себя:

— Подливайте себе, подливайте! Пейте сколько хотите…

В то же время он внимательно наблюдал за Бланш, ожидая признаков ее возвращения к жизни, ожидая, что контроль со стороны эльфа вот-вот ослабнет.

— Когда твой детеныш вернется из так называемой школы? Он мне необходим.

— Скоро, скоро! — ответил Прентисс нервно, поглядывая на наручные часы: Ян-младший должен был появиться, пронзительно требуя пирога с молоком, минут через пятнадцать. Оставалось лишь повторить настойчиво: — Подливайте себе, подливайте!..

Эльф весело прихлебывал.

— Как только детеныш будет здесь, ты сможешь идти…

— Идти?

— В библиотеку и сразу обратно. Возьмешь там книги по электронике. Мне нужно усвоить, как делают телевизоры, телефоны и все такое прочее. Нужны инструкции по проволочной связи, по производству вакуумных ламп. Самые точные, Прентисс, самые подробные! Перед нами огромные задачи. Нефтепромыслы, перегонка бензина, моторы, научная агротехника. Мы с тобой построим новый Авалон. Технический. Волшебную страну по последнему слову техники. Новый, небывалый мир!..

— Великолепно! — воскликнул Прентисс. — Но не забывайте про свое питье…

— Вот видишь! Ты уже загорелся моей идеей! И ты будешь вознагражден. Получишь дюжину самок человекообразных для себя одного…

Прентисс опасливо скосил глаза на Бланш. Никаких признаков, что она что-нибудь слышала, — но кто знает?

— А какой мне прок от дюжины сам… — пробормотал он, — от дюжины женщин, я хотел сказать?

— Не прикидывайся, — отрезал эльф, — будь правдив. Вы, человекообразные, известны моему народу как распутные и лживые создания. Вот уже много поколений матери пугают вами своих малышей. Свое потомство… — Эльф поднял стакан с гоголь-моголем и, провозгласив: — За мое потомство!.. — осушил его.

— Подливайте себе, — предложил Прентисс сразу же, — подливайте…

Эльф так и сделал.

— У меня будет много детей, — сообщил он. — Выберу себе самых лучших самок среди жесткокрылых и продолжу свой род. Продолжу мутацию. Сегодня я один особенный, а когда нас станет десять, двадцать, пятьдесят, я начну целенаправленное скрещивание и выведу расу суперэльфов. Расу элекгр… — он икнул, — электронных чудодеев, расу необозримых перспектив… Если б я мог пить бесконечно! Нектар! Самый настоящий нектар!..

Громко хлопнула дверь внизу, и зазвенел юный голос:

— Мам! Эй, мама!..

Блестящие глаза эльфа были, пожалуй, слегка затуманены.

— Затем мы приступим, — разглагольствовал он, — к перевоспитанию человекообразных. Некоторые и сейчас верят в нас, остальных мы будем, — он опять икнул, — учить… Настанут прежние времена, только еще счастливее. Эльфократия будет становиться все совершеннее, сотрудничество все теснее…

Голос Яна-младшего прозвучал уже ближе и с оттенком нетерпения:

— Мам, эй! Тебя что, дома нет?..

Прентисс весь подобрался, казалось, собственные его глаза вот-вот лопнут от напряжения. Бланш была неподвижна. Речь эльфа стала чуть хрипловата, равновесие он держал как-то неуверенно. Если Прентисс вообще собирался рискнуть, то действовать надо было сейчас, сию секунду…

— Сиди смирно, — потребовал эльф, — не валяй дурака. Что в твоем гоголь-моголе есть алкоголь, я узнал в тот же миг, когда ты задумал свой идиотский план. Вы, человекообразные, весьма и весьма коварны. Мы, эльфы, сложили немало пословиц на ваш счет. Только алкоголь на нас, к счастью, почти не действует. Вот если бы ты взял кошачью мяту и добавил к ней капельку меду… A-а, детеныш! Как поживаешь, маленький человекообразный?

Эльф застыл на столе, бокал с гоголь-моголем — на полпути к его челюстям, а Ян-младший — в дверях. Яну-младшему было десять, лицо у него было слегка измазано грязью, а волосы встрепаны. В серых его глазах читалось величайшее изумление. Потертые учебники болтались на конце ремешка, зажатого в кулаке.

— Пап! — выдохнул он. — Что с мамой? И… и что это за тварь?

Эльф повернулся к Прентиссу:

— Бегом в библиотеку! Дорога каждая минута. Какие мне нужны книги, ты знаешь…

От притворного опьянения не осталось и следа, и Прентисс окончательно упал духом. Существо играло с ним, как кошка с мышью. Он поднялся, чтобы идти.

— И без всяких человечьих штучек, — предупредил эльф. — Никаких подлых фокусов. Твоя жена по-прежнему заложница. Убить ее я могу и при помощи мозга детеныша, на это его хватит. Правда, мне не хотелось бы прибегать к крайним мерам. Я член Эльфетерианского общества этики, и мы выступаем за гуманное обращение с млекопитающими, так что можешь рассчитывать на мое благородство, если, конечно, будешь меня слушаться…

Прентисс ощутил неодолимое желание подчиниться приказу и, спотыкаясь, направился к двери.

— Пап, — вскричал Ян-младший, — а оно разговаривает! Оно грозится, что убьет маму!.. Эй, не уходи!..

Прентисс был уже за порогом, когда услышал, как эльф сказал:

— Не пялься на меня, детеныш. Я не причиню твоей матери вреда, если ты будешь делать все точно, как я велю. Я эльф, волшебник и чародей. Тебе, разумеется, известно, кто такие волшебники…

И Прентисс был уже на крыльце, когда услышал, как дискант Яна-младшего сорвался на резкий крик, а следом завопила и Бланш — раз за разом, срывающимся сопрано. Мощные, хоть и невидимые, вожжи, тянувшие Прентисса из дома, вдруг порвались и исчезли. Он бросился назад, вновь обретая контроль над собой, и взлетел вверх по лестнице.

На столе лежал сплющенный черный панцирь, из-под него капало что-то бесцветное.

— Я его стукнул, — истерически всхлипывал Ян-младший. — Стукнул своими книжками. Оно обижало маму…


Понадобился час, чтобы Прентисс понял, что нормальный мир потихоньку возвращается на место и что трещины, пробитые в реальности гостем из Авалона, мало-помалу затягиваются. Сам эльф уже превратился в горстку пепла в печи для мусора на заднем дворе, и о нем напоминало теперь лишь влажное пятно под столом.

Бланш была еще болезненно бледна. Говорили они шепотом.

— Как там Ян-младший? — спросил Прентисс.

— Смотрит телевизор.

— С ним все в порядке?

— О, с ним-то все в порядке, зато меня теперь долго будут мучить кошмары…

— Понимаю. Меня тоже, пока мы не сумеем выбросить это из головы. Не думаю, чтобы здесь еще раз появился кто-нибудь… что-нибудь подобное.

— Не могу передать тебе, — сказала Бланш, — какой я пережила ужас. Я ведь каждое его слово слышала, даже пока еще была внизу в гостиной.

— Телепатия, видишь ли…

— Просто двинуться не могла, и все. Потом, когда ты вышел, я набралась сил чуть-чуть пошевелиться. А потом Ян-младший шарахнул его, и я тотчас же освободилась. Не понимаю, как и почему.

Прентисс ощутил своеобразное мрачное удовлетворение.

— А я, пожалуй, догадываюсь, в чем дело. Я был под его контролем, поскольку допускал, что он существует на самом деле. Тебя он держал в повиновении через меня. Когда я вышел, расстояние между нами начало возрастать, использовать мой мозг как усилитель стало труднее, и ты смогла шевельнуться. А когда я добрался до улицы, он решил, что пришла пора переключиться с моего мозга на мозг Яна-младшего. Это и была его ошибка.

— Почему ошибка? — не поняла Бланш.

— Он считал само собой разумеющимся, что дети, все без исключения, верят в эльфов и волшебников. Он заблуждался. Нынешние американские дети ни в каких эльфов не верят. Они просто никогда о них не слышали. Они верят в героев Диснея, в неустрашимых сыщиков и неуловимых преступников, в Супермена и во множество других вещей, но уж никак не в эльфов. Он даже не подозревал о переменах, какие привнесли в наше сознание комиксы и телевидение, и, когда предпринял попытку завладеть мозгом Яна-младшего, она провалилась. И прежде чем он сумел восстановить свой психический баланс, Ян-младший в панике набросился на него, поскольку решил, что он делает тебе больно, — и все было кончено. Я же так всегда и говорил, Бланш! Древние фольклорные мотивы в наши дни живут исключительно в журналах, печатающих небывальщину, и издаются такие журналы только для взрослых. Наконец-то ты разобралась, что я имел в виду?

— Да, дорогой, — смиренно ответила Бланш.

Прентисс сунул руки в карманы и не спеша ухмыльнулся.

— Знаешь, Бланш, когда я в следующий раз увижусь с Уолтером Рэем, я, наверно, намекну, что согласен писать для него. Пожалуй, пришло время, чтобы соседи и впрямь узнали, чем я занимаюсь…


Ян-младший с огромным бутербродом в руке забрел в кабинет к отцу в погоне за недавним, но уже тускневшим воспоминанием. Папа то и дело похлопывал его по спине, мама совала ему пирожки и печенье, — а он уже забывал почему. Там, на столе, сидело какое-то чучело, умеющее разговаривать…

Но это случилось так быстро, что в памяти все перепуталось.

Пожав плечами, он глянул туда, куда ударил луч предвечернего солнца, — на лист в машинке, уже частично заполненный, затем на стопочку лежащих на столе готовых листов. Почитал немножко, скривил губу, буркнул:

— Ха! Опять чародеи. Небывальщина. Детские сказки…

И убежал на улицу.

Вера

© Перевод В. Гольдича, И. Оганесовой.
— Тебе когда-нибудь снилось, что ты летаешь? — спросил доктор физики Роджер Туми свою жену.

Джейн Туми подняла голову:

— Конечно!

Ее быстрые пальцы безостановочно проделывали ловкие манипуляции с пряжей, в результате чего на свет рождалась изысканная и совершенно бесполезная салфеточка. Телевизор что-то негромко бормотал, но по давно установившейся привычке никто не обращал на него внимания.

— Всем время от времени снится, что они летают. Однако со мной это происходит постоянно, знаешь, я даже начал беспокоиться, — продолжал Роджер.

— Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь, дорогой. Извини, — ответила Джейн, старательно считая стежки.

— Стоит об этом задуматься, и моментально возникает множество вопросов. Сказать, что снится, будто ты летишь, — неправильно. Ведь крыльев-то у тебя нет; во всяком случае, у меня их никогда не бывает. И ты не прилагаешь никаких усилий. Просто паришь. Да, именно так. Паришь.

— Когда я летаю, — заявила Джейн, — в памяти у меня не остается никаких деталей. Если не считать одного случая, когда мне приснилось, что я залетела на крышу мэрии — и на мне не было никакой одежды. Почему-то в снах никто не видит, что ты совсем раздетая. Замечал? Ты просто помираешь от смущения, а люди проходят мимо и хоть бы что!

Джейн потянула за нитку, клубок выскочил из коробочки и покатился по полу, но она не обратила на это внимания.

Роджер задумчиво покачал головой. У него был длинный прямой нос, да и вообще черты лица, на котором сейчас застыло сомнение, казались чересчур резкими. В тридцать пять лет Роджер уже начинал лысеть.

— Ты никогда не задумывалась о том, почему тебе снятся полеты?

— Нет, никогда.

Джейн Туми была миниатюрной тридцатилетней блондинкой. Ее хрупкая красота производила впечатление далеко не сразу. Блестящие голубые глаза, розовые щечки фарфоровой куколки…

— Многие сны определяются реакцией нашего разума на внешние раздражители. Далеко не всегда эта интерпретация является правильной — да и происходит все в считанные доли секунды, — сказал Роджер.

— О чем ты говоришь, дорогой? — недоуменно спросила Джейн.

— Послушай, однажды мне снилось, что я приехал в какой-то город на конференцию и остановился в отеле. Встретил там старых друзей. Все шло как обычно. Вдруг раздались крики, и я, без особой на то причины, запаниковал. Бросился к двери — не открывается! Один за другим мои приятели исчезли. Они без труда выходили из комнаты, а я никак не мог понять, как им это удается. Я кричал, но они не обращали на меня внимания.

Неожиданно я понял, что в отеле начался пожар. Я не чувствовал запаха дыма, просто мне стало ясно, что здание загорелось. Подбежав к окну, я увидел, что на внешней стене есть пожарная лестница. Я бросился ко второму окну, потом к третьему, но ни одно из них не выходило на пожарную лестницу. К этому моменту я уже оставался в комнате один. Высунувшись в окно, я принялся звать на помощь. Никто меня не слышал.

Затем появились пожарные машины — я заметил, что красные автомобили мчатся к отелю. Это мне очень хорошо запомнилось. Пронзительно дребезжал колокол пожарной тревоги, требуя, чтобы другие автомобили посторонились. Грохот колоколов становился все громче, этот звук буквально наполнил мой череп. Я проснулся. Оказалось, звонит будильник.

Спрашивается: как мне мог присниться такой длинный сон, который закончился сигналом пожарного колокола, точно совпавшим со звонком моего будильника? Гораздо естественнее предположить, что сон начал мне сниться в тот момент, когда зазвонил будильник, и мое ощущение времени кардинально изменилось. Сработало какое-то устройство в мозгу, которое в доли секунды постаралось обосновать причину шума.

Джейн нахмурилась. И даже отложила в сторону шитье.

— Роджер! С тех пор как ты вернулся из колледжа, ты как-то странно себя ведешь. Плохо ешь, а теперь еще какие-то дурацкие рассуждения. Раньше ты никогда не был таким мрачным. Тебе следует выпить соды.

— Боюсь, это вряд ли поможет, — тихо проговорил Роджер. — Что вызывает сны о полетах?

— Милый, если ты не возражаешь, я бы хотела сменить тему.

Джейн встала и твердой рукой увеличила звук в телевизоре. Молодой джентльмен с впалыми щеками и берущим за душу тенором сладкозвучно уверял ее в своей вечной любви.

Роджер выключил звук и встал, загородив экран спиной.

— Левитация! — возбужденно провозгласил он. — Вот в чем дело. Человеческое существо может воспарить только в одном случае. Проблема заключается в том, что люди не знают, как воспользоваться этим даром, — знание возвращается к ним лишь во сне. Именно в такие моменты человек может подняться в воздух, может быть, на десятую долю дюйма. Этого недостаточно, чтобы кто-нибудь заметил, но мозг получает необходимый импульс — нам снится, что мы летим.

— Роджер, ты бредишь. Я прошу тебя, прекрати!

Не обращая внимания на просьбы Джейн, он продолжал:

— Иногда мы медленно опускаемся, и ощущение пропадает. А в других случаях неожиданно теряем контроль и падаем. Джейн, разве тебе не снилось, что ты падаешь?

— Да, конеч…

— Ты висишь на стене дома или сидишь на краешке стула и вдруг соскальзываешь вниз. Ты падаешь… а потом просыпаешься — сердце отчаянно колотится, воздуха не хватает. А ведь ты действительно упала. Никакого другого объяснения нет.

На хорошеньком личике Джейн сначала появилось удивление, потом беспокойство, а затем она с облегчением рассмеялась:

— Роджер, ты настоящий дьявол. Ловко меня провел. Ну и паршивец же ты!

— Что?

— Ну ладно, хватит, больше у тебя это не получится. Я все поняла. Ты придумал сюжет для рассказа и пытаешься опробовать его на мне. Могла бы и раньше сообразить, что не следует тебя слушать.

Роджер выглядел удивленным и даже слегка смущенным. Он подошел к креслу, где сидела Джейн, и склонился над ней.

— Нет, дорогая.

— В самом деле, ты говоришь о том, что собираешься начать писать, с тех самых пор, как я тебя знаю. Если ты и в самом деле придумал забавный сюжет, почему бы тебе не изложить его на бумаге? Зачем только меня-то пугать?

По мере того как росло возбуждение Джейн, ее пальцы двигались все быстрее и быстрее.

— Джейн, это не сюжет для рассказа.

— Но что же это еще…

— Проснувшись сегодня утром, я упал на кровать! — Роджер смотрел на жену, не мигая. — Мне снилось, что я летаю. Ощущение было совершенно отчетливым, и я помню каждое мгновение полета. Я проснулся, лежа на спине. Мне было очень удобно, и я прекрасно себя чувствовал. Только вот мне показалось, что потолок выглядит как-то необычно. Тогда я зевнул, потянулся и дотронулся до потолка. Я целую минуту разглядывал руку, пальцы которой касались потолка.

А потом я перевернулся. Джейн, я не пошевелил ни единым мускулом! Просто повернулся, потому что мне этого захотелось. И увидел, что вишу в воздухе в пяти футах над кроватью. Ты спала. Тогда я испугался. Я не знал, как к тебе спуститься… но стоило только об этом подумать, и я сразу начал падать. Очень медленно! Процесс спуска находился под полным контролем.

Наверное, еще минут пятнадцать я оставался в постели, не осмеливаясь пошевелиться. Потом встал, помылся, оделся и отправился на работу.

Джейн с трудом выдавила из себя смешок:

— Дорогой, тебе определенно стоит записать все это. Ничего страшного не произошло. Просто в последнее время ты слишком много работаешь.

— Пожалуйста, не надо банальных глупостей!

— Многие люди слишком много работают, хотя говорить об этом и считается банальной глупостью. В конце концов, ты просто спал на пятнадцать минут больше, чем тебе показалось.

— Это был не сон.

— Конечно же сон! Не могу даже сосчитать, сколько раз мне снилось, что я проснулась, оделась и приготовила завтрак, а потом, когда я и в самом деле просыпалась, оказывалось, что придется проделать то же самое снова. Пару раз мне даже снилось, что мне все это снится, если ты понимаешь, что я имею в виду. Здесь совсем нетрудно запутаться.

— Послушай, Джейн. Я обратился к тебе с этой проблемой потому, что мне больше не к кому идти. Пожалуйста, отнесись к моим словам серьезно.

Голубые глаза Джейн широко раскрылись.

— Дорогой, я отношусь к тебе совершенно серьезно! Ведь это ты профессор физики, а не я. Ты разбираешься в гравитации, а не я. Отнесся бы ты серьезно ко мне, если бы я вдруг заявила, что летаю?

— Нет. Нет! В этом, черт возьми, все дело! Я и сам не хочу верить, но ничего другого мне не остается. Это не было сном, Джейн. Я старался убедить себя в том, что мне все приснилось. Ты и представить себе не можешь, как упорно я себя уговаривал. Войдя в аудиторию, я уже не сомневался в том, что это был самый настоящий сон… Ты не заметила во мне ничего странного за завтраком?

— Да, пожалуй… когда ты спросил меня…

— Ну, ничего особенного, наверное, не произошло, иначе ты бы обратила внимание. Так или иначе, первая девятичасовая лекция прошла прекрасно. К одиннадцати я уже обо всем забыл. Потом, сразу после ланча, мне потребовалась книга. Пейдж и… да ладно, это не имеет значения, книга была нужна, и все. Она стояла на верхней полке, и мне было до нее не достать. Джейн…

Он замолчал.

— Ну, продолжай, Роджер.

— Послушай, ты когда-нибудь пыталась взять то, что находится в одном шаге от тебя? Ты приподнимаешься и делаешь шаг в нужном направлении, одновременно протягивая руку. Все это происходит совершенно непроизвольно. Тело само делает необходимые движения.

— Ну хорошо, и что из того?

— Я потянулся за книгой и машинально сделал шаг вверх. По воздуху, Джейн! По воздуху!

— Я позвоню Джиму Сарлю, Роджер.

— Черт возьми, я совершенно здоров.

— Думаю, ему следует с тобой встретиться. Он ведь наш друг. Собственно, это и не визит к врачу. Он просто с тобой побеседует.

— И что это даст? — Лицо Роджера покраснело, потому что он вдруг разозлился.

— Посмотрим. А теперь посиди, Роджер. Пожалуйста. — Джейн направилась к телефону.

Он остановил ее, схватив за руку:

— Ты мне не веришь.

— О, Роджер…

— Ты не веришь.

— Я тебе верю. Конечно. Я тебе верю. Я просто хочу…

— Да. Ты просто хочешь, чтобы Джим Сарль поговорил со мной. Вот насколько ты мне веришь. Я говорю правду, а ты хочешь обратиться к психиатру. Послушай, ты вовсе не должна верить мне на слово. Я могу доказать свою правоту, доказать, что умею парить.

— Я верю тебе.

— Не будь дурой. Я знаю, когда меня пытаются ублажить. Встань спокойно и смотри.

Роджер отошел на середину комнаты и без малейшего промедления оторвался от пола. Он висел в воздухе; носки его туфель болтались в шести футах над ковром.

Глаза и рот Джейн превратились в три большие буквы «О».

— Роджер, спустись, — прошептала она. — О господи, спустись скорей, пожалуйста.

Он медленно поплыл вниз, его ноги бесшумно коснулись пола.

— Ну, видишь?

— Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!

Джейн не отрываясь смотрела на мужа, в ее глазах застыл ужас.

На экране телевизора полногрудая женщина беззвучно пела о том, что она просто мечтает воспарить в небеса с одним парнем.


Роджер Туми сидел, уставившись в темноту спальни.

— Джейн, — прошептал он.

— Что?

— Ты не спишь?

— Нет.

— Я тоже не могу заснуть. Я все время держусь за изголовье кровати, чтобы быть уверенным в том… ну, ты знаешь.

Его рука нервно дернулась, и он осторожно коснулся лица жены. Джейн вздрогнула, словно ее ударило электрическим током, и отпрянула в сторону.

— Извини, я немножко нервничаю, — сказала она.

— Да ничего, я все равно собираюсь вставать.

— Зачем? Тебе нужно выспаться.

— Все равно не получается, нет никакого смысла не давать спать еще и тебе.

— Может, ничего и не произойдет. Может, это не должно случаться каждую ночь. Ведь позавчера все было в порядке.

— Откуда мне знать? А если я просто не поднимался так высоко? Или не просыпался, поэтому ничего и не замечал. В любом случае теперь все изменилось.

Роджер сидел на кровати, спустив ноги, обхватив руками колени и положив на них голову. Потом отбросил простыню в сторону и потерся щекой о мягкую фланель пижамы.

— Теперь все будет иначе. Я постоянно об этом думаю. Стоит мне заснуть и перестать за что-нибудь держаться, я обязательно взлечу.

— Не понимаю, почему ты так в этом уверен? Ведь полет должен требовать определенных усилий.

— В том-то и дело, что это совсем не так.

— Но тебе же приходится преодолевать тяготение?

— Приходится, только при этом я не прилагаю никаких усилий. Видишь ли, Джейн, если бы я только мог понять механизм того, что со мной происходит, я бы так не переживал.

Он немножко поболтал ногами и встал.

— Не хочу больше об этом говорить.

— Я тоже, — пробормотала Джейн и заплакала.

Отчаянно стараясь подавить рыдания, она сдавленно всхлипнула, и Роджеру стало ещехуже.

— Прости меня, Джейн, — сказал он. — Прости, что нарушаю твой покой.

— Нет, не трогай меня. Просто… просто оставь одну.

Он сделал несколько неуверенных шагов в сторону от кровати.

— Куда ты? — спросила Джейн.

— На диван, в кабинет. Ты мне поможешь?

— Как?

— Я хочу, чтобы ты меня привязала.

— Привязала?

— Да, веревками. Так, не очень крепко, чтобы я мог ворочаться. Поможешь?

Босые ноги Джейн уже искали в темноте тапочки.

— Ладно, — со вздохом согласилась она.


Роджер Туми сидел в маленькой каморке, которая считалась его кабинетом, и смотрел на кипу контрольных работ, сложенных на столе. В данный момент он не очень ясно представлял себе, как сможет их проверить.

Он успел прочитать пять лекций по электричеству и магнетизму с той первой ночи, когда обнаружил, что умеет летать. Каким-то образом ему удавалось доводить лекции до конца, хотя далеко не всегда все шло гладко. Студенты часто задавали дурацкие вопросы, из чего Роджер сделал вывод, что его лекции потеряли прежнюю стройность.

Сегодня ему удалось избежать необходимости читать лекцию благодаря тому, что он устроил неожиданную контрольную работу. Он не стал утруждать себя составлением нового варианта; просто воспользовался тем, который предлагал своим студентам несколько лет назад.

Теперь ему предстояло проверить работы и оценить их. Зачем? Разве имеет значение то, что в них написано? Да и вообще, имеют ли какой-нибудь смысл все постулаты физики? И уж если на то пошло, в чем они заключаются и существуют ли на самом деле?

Может быть, это вовсе не гармоничные законы, а сплошная путаница, из которой нельзя сделать никаких разумных выводов? И Вселенная, несмотря на то что утверждают эти законы, есть исходный хаос, дожидающийся того момента, когда явится Дух и наведет порядок?

Ко всему прочему, Роджера сильно донимала бессонница. Даже привязавшись к дивану, он не спал как следует; если ему и удавалось ненадолго заснуть, его постоянно преследовали сны.

В дверь постучали.

— Кто там? — сердито крикнул Роджер.

После короткой паузы последовал неуверенный ответ:

— Это мисс Хэрроуэй, доктор Туми. Я принесла письма, которые вы диктовали.

— Ну, тогда заходите скорее, не стойте в дверях.

Секретарша приоткрыла дверь на минимально необходимое расстояние и протиснула свое худое, невзрачное тело в кабинет. В руках она держала стопку бумаг. К каждому листочку была скрепкой прикреплена копирка и конверт с адресом.

Роджеру не терпелось поскорее от нее избавиться. В этом и заключалась его ошибка: когда секретарша направилась к столу, он потянулся за письмами и почувствовал, что приподнимается со стула. Сохраняя сидячее положение, Роджер скользнул на два фута вперед и только тогда сообразил, что происходит. Он заставил себя резко опуститься вниз и чуть не потерял равновесие. Однако это уже не имело значения.

Ни малейшего.

Мисс Хэрроуэй выпустила из рук письма, и они разлетелись в разные стороны. Потом она вскрикнула, повернулась, ударилась плечом о дверь, вылетела в коридор и помчалась прочь, громко стуча высокими каблуками.

Роджер встал, потирая ушибленное бедро.

— Проклятье! — выругался он.

Его все время преследовала мысль о том, какое впечатление он произвел на несчастную секретаршу. Он видел себя ее глазами: здоровенный мужчина медленно поднимается над своим столом и, продолжая сохранять сидячее положение, летит к ней.

Он поднял разбросанные письма и закрыл дверь в кабинет. Было уже довольно поздно, коридор давно опустел; мисс Хэрроуэй вряд ли станет рассказывать кому-нибудь о том, что видела. И все же Роджер с беспокойством ждал, что вокруг его кабинета начнет собираться толпа.

Однако ничего особенного не произошло. Возможно, мисс Хэрроуэй выскочила из коридора и грохнулась в обморок. Роджер подумал, что ему следовало бы проверить, все ли с ней в порядке, но потом он решил послать свою чересчур щепетильную совесть к дьяволу. Пока он не выяснит, что же такое с ним происходит, почему не прекращается этот ужасный кошмар, особенно высовываться не следует.

Нужно сидеть очень тихо, и так уже сделано достаточно глупостей.

Роджер просмотрел письма: по одному каждому крупному физику-теоретику страны. Местные корифеи вряд ли сумели бы справиться с его проблемой.

Интересно, подумал он, поняла ли мисс Хэрроуэй, о чем письма? Он надеялся, что нет. Письма были сознательно составлены с использованием множества специальных терминов; возможно, их было даже больше, чем требовалось. Частично для того, чтобы продемонстрировать скромность; частично, чтобы подчеркнуть тот факт, что он сам, Роджер Туми, является серьезным ученым.

Он разложил письма по конвертам. Лучшие физики страны… Смогут ли они что-нибудь сделать?


В библиотеке царила тишина. Роджер Туми закрыл журнал «Теоретическая физика» и мрачно уставился на заднюю обложку. Журнал «Теоретическая физика»!.. Что, в конечном счете, понимают авторы той наукообразной галиматьи, которая напечатана в журнале? Эта мысль расстроила Роджера. Еще совсем недавно он считал этих людей образцом для подражания.

К тому же он жил, следуя их философии и кодексу чести. Вместе с Джейн, которая все более неохотно ему помогала, Роджер сделал кое-какие измерения. Он попытался обследовать феномен со всех сторон, выразить свои новые возможности в конкретных цифрах. Короче говоря, принялся атаковать проблему единственным известным ему способом — надеясь установить связь между новым явлением и вечными законами, которым должна следовать Вселенная.

(Должна следовать. Лучшие умы так считают.)

Только вот измерять было нечего. Ему не требовалось прилагать никаких усилий, чтобы взлететь. Дома — Роджер, конечно же, не решался проводить свои эксперименты на открытом воздухе — он так же легко доставал до потолка, как и приподнимался над полом всего на дюйм, просто подъем продолжался чуть дольше. Если бы у него было достаточно времени, он мог бы подниматься бесконечно: добраться до Луны, например, если возникнет необходимость.

Он поднимал на себе груз. Процесс замедлялся, но дополнительных усилий не требовалось.

Однажды он подошел к Джейн, держа в одной руке часы.

— Сколько ты весишь? — спросил Роджер.

— Сто десять фунтов, — ответила она, с подозрением посмотрев на мужа.

Он схватил ее за руку. Джейн попыталась оттолкнуть его, но он не обратил на это внимания, и они начали медленно подниматься вверх. Джейн прижалась к Роджеру, побелев от ужаса.

— Двадцать две минуты и тридцать секунд, — заявил он, когда его голова коснулась потолка.

Оказавшись снова на полу, Джейн вырвала руку и выбежала из комнаты.

Несколько дней назад Роджер заметил возле аптеки весы. На улице никого не было, поэтому он встал на весы и опустил монетку. Хотя он и предполагал нечто подобное, но все равно был потрясен, когда увидел, что стрелка остановилась на отметке в тридцать фунтов.

С тех пор он постоянно таскал с собой мелкие монетки и при каждом удобном случае взвешивался. В те дни, когда дул свежий ветер, он весил больше, словно кто-то беспокоился, чтобы его не унесло.

Изменения происходили совершенно автоматически. Его вес постоянно находился в границах между максимальным удобством и безопасностью. Однако Роджер был в состоянии управлять левитацией — примерно так же, как дыханием. Стоя на весах, он изменял свой вес от нормального до, естественно, нуля.

Купив весы, Роджер попытался измерить скорость, с которой он мог менять свой вес. Из этой затеи ничего не вышло. Стрелка за изменениями не поспевала. Единственное, в чем Роджеру удалось убедиться, так это в ограниченных возможностях купленных весов.

Ну и какой из этого всего следует вывод?

Он встал и, опустив плечи, направился к выходу из кабинета, по дороге стараясь незаметно касаться столов, стульев, стены. Ему это было необходимо. Контакт с вещами успокаивал — так Роджер убеждался, что все еще касается ногами пола. Если он перестанет чувствовать рукой стол или пальцы скользнут по стене — дело дрянь.

В коридоре, как обычно, было полно студентов. Роджер не обращал на них внимания, а они уже привыкли к тому, что с ним не следует здороваться. Роджер понимал, что кое-кто считает его странным, а многие стали хуже к нему относиться.

Он прошел мимо лифта, которым теперь практически перестал пользоваться — в особенности когда нужно было спуститься вниз. Лифт начинал опускаться, а Роджер всегда поднимался в воздух. Он тщательно готовился к моменту начала движения, но все равно подскакивал вверх, и люди начинали подозрительно на него коситься.

Когда Роджер подошел к лестнице и уже протягивал руку к перилам, он споткнулся. Ужасная неприятность. Три недели назад он покатился бы по ступенькам.

На этот раз автоматическая система сработала безотказно: наклонившись вперед и раскинув руки с растопыренными пальцами, согнув ноги в коленях, Роджер спланировал вниз, как самолет, заходящий на посадку. Или как марионетка на веревочках.

Он был слишком ошеломлен и испуган, чтобы что-нибудь исправить. В двух футах от окна, в конце пролета, он автоматически остановился и завис в воздухе.

В это время на лестнице находилось двое студентов, которые в ужасе прижались к стене, наверху — трое, и еще один застыл на площадке, перед висящим преподавателем, так близко, что они могли коснуться друг друга.

Наступила тишина. Все смотрели на него.

Роджер выпрямился, опустился и побежал вниз по ступенькам, отталкивая попадающихся по дороге студентов. У него за спиной слышались громкие удивленные восклицания.


— Доктор Мортон хочет поговорить со мной? — Роджер повернулся в своем кресле, крепко держась за одну из ручек.

Новая секретарша факультета кивнула:

— Да, доктор Туми. — С этими словами она быстро вышла.

За короткое время, что прошло с того момента, как уволилась мисс Хэрроуэй, она уже успела выяснить, что с доктором Туми что-то не так. Студенты его избегали. На лекциях передние ряды оставались незанятыми, зато последние были заполнены перешептывающимися юношами и девушками…

Роджер заглянул в маленькое зеркало, висевшее на стене возле двери. Поправил пиджак и стряхнул ниточки, приставшие к обшлагам, — впрочем, это не слишком помогло. В последнее время он заметно похудел, хотя и не мог с точностью сказать, на сколько именно. Да и вообще выглядел неважно, как будто постоянно вступал в спор с собственным пищеварением и оно всякий раз одерживало победу.

У него не было никаких неприятных предчувствий относительно предстоящей беседы с деканом факультета. Роджеру удалось выработать достаточно циничное отношение к случаям своей левитации. Судя по всему, свидетели не стали никому ничего рассказывать. Мисс Хэрроуэй определенно промолчала. И у него не было никаких оснований считать, что студенты с лестницы разболтали то, что видели.

Поправив галстук, он вышел из своего кабинета.

Кабинет доктора Филиппа Мортона находился совсем неподалеку, вдоль по коридору, что вполне устраивало Роджера. Он постоянно приучал себя двигаться как можно медленнее: чуть-чуть приподняв ногу, ставил ее перед собой и оценивал результат, потом, не теряя бдительности, делал следующий шаг. Так и шел, шаркая ногами и не поднимая глаз от пола.

Увидев Роджера, доктор Мортон нахмурился. У него были маленькие глазки, неровно подстриженные редкие усики и мятый костюм. Он имел очень неплохую репутацию в научном мире и был склонен предоставлять решение проблем обучения своим преподавателям.

— Вы знаете, Туми, — без всяких предисловий начал декан, — я получил очень странное письмо от Линуса Диринга. Вы писали ему, — он заглянул в листок, лежащий на столе, — двадцать второго прошлого месяца? Это ваша подпись?

Роджер посмотрел и кивнул. Он попытался прочитать перевернутое письмо Диринга. Несколько неожиданный поворот. На письма, отосланные в день инцидента с мисс Хэрроуэй, пришли ответы только от четырех физиков.

Три из них состояли из одного абзаца, в котором говорилось примерно следующее: «Я действительно получил ваше письмо от двадцать второго. Боюсь, что ничем не смогу вам помочь». В четвертом, от Баллантайна из Северо-Западного технологического, настойчиво рекомендовалось обратиться в институт психиатрических исследований. Роджер не знал, это попытка помочь или насмешка.

Диринг из Принстона был пятым. Роджер очень на него рассчитывал.

Доктор Мортон громко откашлялся и поправил очки.

— Я хочу прочитать вам это письмо. Садитесь, Туми, садитесь, не стойте. В письме говорится: «Дорогой Фил…» — Доктор Мортон быстро посмотрел на Роджера и глупо улыбнулся. — Линус и я познакомились на одном из семинаров в прошлом году. Мы с ним немного выпили. Очень симпатичный человек.

Он снова поправил очки и вернулся к письму:

— «Дорогой Фил, работает ли на вашем факультете некий доктор Роджер Туми? Вчера я получил от него очень необычное письмо. Ума не приложу, как к нему отнестись. Поначалу я хотел просто выбросить письмо, посчитав самой обычной чушью, но потом подумал, что, раз доктор Туми работает у вас на факультете, вы должны его знать. Вполне возможно, что кто-то использует бумагу с печатью факультета для каких-то махинаций. Поэтому я прикладываю письмо доктора Туми, чтобы вы сами с ним разобрались. Надеюсь, когда вы окажетесь в наших краях…» Ну, остальное носит личный характер.

Доктор Мортон сложил письмо, снял очки, положил их в кожаный футляр, который, в свою очередь, засунул в нагрудный карман пиджака, потом переплел пальцы и откинулся на спинку кресла.

— Надеюсь, — продолжал он, — нет необходимости зачитывать вам ваше письмо. Что это было? Шутка? Розыгрыш?

— Доктор Мортон, — серьезно проговорил Роджер. — Это не шутка. И не розыгрыш. Я разослал письма многим физикам. Содержание говорит само за себя. Я наблюдал случаи… левитации и хочу, чтобы была предпринята попытка сделать теоретическое обоснование этого явления.

— Левитация! В самом деле?

— Тут все абсолютно честно, доктор Мортон.

— Вы сами наблюдали левитацию?

— Конечно.

— Никаких скрытых проводов или веревочек? Никаких зеркал? Послушайте, Туми, вы ведь не являетесь экспертом по подобным фокусам.

— Была проведена вполне научная серия опытов. Возможность обмана исключается.

— Вы могли бы проконсультироваться со мной, Туми, прежде чем посылать эти письма.

— Возможно, тут вы правы, доктор Мортон, но, откровенно говоря, меня беспокоило, что вы можете… не проявить особого энтузиазма.

— Ну, благодарю вас. Надеюсь, все обстоит именно так, как вы утверждаете. Однако писать на бланке нашего факультета… Вы меня удивили, Туми. Послушайте, вы вправе делать все, что хотите, — ведь это ваша собственная жизнь. Если вы верите в левитацию — ради бога, но только в свободное от работы время. Подобные вещи несовместимы с истинной наукой — по-моему, это любому ученому очевидно, — и я бы хотел, чтобы ради благополучия факультета, да и всего колледжа вы постарались это усвоить.

Кстати, Туми, в последнее время вы заметно похудели. Да и выглядите не лучшим образом. На вашем месте я бы обратился к врачу. К специалисту по нервным болезням.

— Может быть, лучше сразу к психиатру? — с горечью спросил Роджер.

— Ну, это уже ваше дело. В любом случае немного отдыха…

В этот момент зазвонил телефон, и секретарша взяла трубку.

Она поймала взгляд своего босса, и доктору Мортону пришлось оторваться от разговора с Роджером.

— Да… доктор Смайзерс, да… м-м-м… Да… Относительно кого?.. Ну, по правде говоря, он как раз сейчас сидит у меня… Да… Да, немедленно.

Он положил трубку и задумчиво посмотрел на Роджера.

— Ректор хочет видеть нас обоих.

— По какому вопросу, сэр?

— Он не сказал. — Доктор Мортон встал и направился к двери. — Вы идете, Туми?

— Да, сэр. — Роджер осторожно выпрямился, на всякий случай зацепившись ногой за край письменного стола.


Ректор Смайзерс был высоким, стройным человеком с удлиненным лицом аскета. Он слегка присвистывал, когда произносил шипящие звуки, — похоже, дантист поленился как следует подогнать вставные зубы.

— Закройте дверь, мисс Брайс, — сказал ректор, — некоторое время я не буду отвечать на телефонные звонки. Садитесь, джентльмены. — Он важно посмотрел на посетителей и добавил: — Думаю, нам следует сразу перейти к делу. Не знаю, что именно выделывает доктор Туми, но он должен немедленно это прекратить.

Доктор Мортон удивленно взглянул на Роджера:

— А в чем, собственно, дело?

Роджер мрачно пожал плечами:

— В этом вопросе от меня ничего не зависит. — Похоже, он недооценил способность студентов распускать самые разнообразные слухи.

— Ну ладно, ладно, — В голосе ректора появилось нетерпение, — Я не знаю, в какой степени можно доверять дошедшим до меня слухам, но создается впечатление, что в вас проснулись таланты иллюзиониста; вы решили продемонстрировать несколько дурацких фокусов, забыв, вероятно, что такое поведение не соответствует духу нашего учебного заведения.

— Мне об этом ничего не известно, — заявил доктор Мортон.

Ректор нахмурился:

— Похоже, вы еще ничего не слышали. Просто поразительно, насколько часто руководство остается в неведении относительно вопросов, которые будоражат студенческие массы в нашем колледже. Раньше я этого не понимал. Мне и самому довелось услышать об этом совершенно случайно, только благодаря тому, что я перехватил репортера, который явился к нам, чтобы взять интервью у «доктора Туми, летающего профессора».

— Что? — воскликнул доктор Мортон.

Роджеру не оставалось ничего иного, как затравленно слушать.

— В газету позвонил один из наших студентов. Я тут же предложил репортеру покинуть территорию колледжа, а студента попросил зайти ко мне в кабинет. Если верить его словам, доктор Туми летал — я использую слово «летал», потому что студент упрямо стоял на своем, — вниз, вдоль лестничного пролета, а потом обратно. Он утверждает, что тому было не менее дюжины свидетелей.

— Я только спустился вниз, — пробормотал Роджер.

Ректор Смайзерс нетерпеливо расхаживал взад и вперед по ковру своего кабинета. Он пришел в невероятное возбуждение от собственных слов.

— Вот что я вам скажу, Туми. Я не имею ничего против любительского театра. Мне часто приходится бороться с излишней серьезностью и чрезмерной чопорностью, царящими в нашем учебном заведении. Я всячески приветствую дружеские отношения между преподавателями и студентами, никогда не возражал против общения вне стен колледжа. Пожалуйста, устраивайте для них любые представления в своем собственном доме. Вы можете себе представить, что будет с нашим колледжем, если безответственная пресса начнет печатать подобные статьи? Болтовню о летающих тарелках заменят дурацкие бредни о летающем преподавателе. Не сомневаюсь, доктор Туми, что, если репортеры до вас доберутся, вы будете все категорически отрицать.

— Я понимаю, мистер Смайзерс.

— Надеюсь, нам удастся избежать неприятных последствий этого инцидента. Я должен попросить вас со всей строгостью, соответствующей моему положению, никогда не повторять вашего… э-э… спектакля. Если же это произойдет, вам придется подать в отставку. Вы меня понимаете, доктор Туми?

— Да, — сказал Роджер.

— В таком случае до свидания, джентльмены.

Доктор Мортон повел Роджера обратно в свой кабинет. На этот раз он выпроводил секретаршу и плотно закрыл за ней дверь.

— Боже мой, Туми, — прошептал он. — Неужели это безумие имеет какое-то отношение к вашему письму о левитации?

Роджер чувствовал, что еще немного — и нервы у него не выдержат.

— Разве это не очевидно? Я ведь о себе писал в письмах.

— Вы умеете летать? Я хотел сказать, вы обладаете способностью левитировать?

— Верно и то и другое.

— Я ничего подобного… никогда… черт возьми, Туми, значит, мисс Хэрроуэй действительно видела, как вы летали?

— Однажды. Это произошло случайно…

— Конечно. Теперь мне все ясно. Она впала в такое истерическое состояние, что я ничего не мог понять. И сказала, что вы на нее набросились. Получалось, что она обвиняет вас в… в… — Доктор Мортон слегка смутился. — Ну, я ей не поверил. Понимаете, она была хорошей секретаршей, но отнюдь не из тех, на кого мог бы обратить внимание молодой человек. По правде говоря, я даже испытал облегчение, когда она уволилась. В какой-то момент у меня появилось подозрение, что в следующий раз она возьмет в руки маленький пистолет или начнет обвинять меня. Так вы… вы умеете летать, правда?

— Да.

— А как вы это делаете?

Роджер покачал головой:

— В том-то и заключается моя проблема. Я и сам не знаю.

Доктор Мортон позволил себе улыбнуться:

— Надеюсь, вы не станете отрицать действие закона тяготения?

— Понимаете, получается так, что я вынужден отрицать закон тяготения. Это как-то связано с антигравитацией.

На лице доктора Мортона появилось справедливое возмущение — он понял, что его шутку восприняли всерьез, и решил, что Роджер Туми вздумал над ним поиздеваться.

— Послушайте, Туми, тут не над чем смеяться.

— Смеяться! Господи боже, доктор Мортон, неужели я похож на человека, которому смешно?

— Ну… вам следует отдохнуть, это понятно… Вы немножко отвлечетесь и забудете об этих глупостях. Не сомневаюсь, что именно так все и будет.

— Никакие это не глупости. — Роджер опустил голову, а потом добавил, немного спокойнее: — Вот что я вам скажу, доктор Мортон: не хотите ли вы заняться изучением этой проблемы, вместе со мной? Речь ведь идет о новых горизонтах в физике. Я не знаю, как эта штука работает; мне не приходит в голову никакого разумного объяснения. Может быть, вдвоем…

На лице доктора Мортона был написан ужас.

— Я знаю, сама идея кажется вам совершенно дикой, — спокойно сказал Роджер. — Но я могу показать. Все абсолютно законно. Мне бы самому хотелось, чтобы это было не так.

— Ну, ну. — С этими словами доктор Мортон вскочил со стула. — Не нужно напрягаться. Вы нуждаетесь в отдыхе. Не думаю, что целесообразно ждать до июня. Отправляйтесь-ка домой, прямо сейчас. Я позабочусь о том, чтобы вы продолжали получать жалованье. Что касается вашего курса, полагаю, я с ним справлюсь — вы же знаете, когда-то мне уже приходилось его читать.

— Доктор Мортон, это важно!

— Я знаю. Знаю. — Доктор Мортон потрепал Роджера по плечу. — Тем не менее, мой мальчик, вы выглядите не лучшим образом. Откровенно говоря, у вас просто ужасный вид. Отдохните хорошенько.

— Я могу левитировать. — Роджер вновь повысил голос. — Вы просто-напросто пытаетесь от меня избавиться, потому что не верите ни одному моему слову. Вы думаете, я лгу? Посудите сами, зачем мне это?

— Мой мальчик, стоит ли так волноваться? Давайте я сделаю один телефонный звонок. Кто-нибудь отвезет вас домой.

— Повторяю, я могу левитировать! — заорал Роджер.

Доктор Мортон густо покраснел.

— Послушайте, Туми, давайте не будем больше об этом говорить. Меня совершенно не интересует, можете вы взлететь в воздух в данную минуту или нет.

— Вы хотите сказать, что не поверите своим глазам, даже если увидите, что я могу подняться в воздух?

— В левитацию? Конечно нет! — взревел декан факультета. — Если я увижу, что вы летаете, то отправлюсь к окулисту или психиатру. Я скорее поверю в собственное безумие, чем в то, что законы физики…

Голос его пресекся, он громко фыркнул.

— Ну, как я уже говорил, давайте положим конец дискуссии. Подождите-ка, я сейчас позвоню…

— В этом нет никакой необходимости, сэр. Никакой необходимости, — сказал Роджер. — Я ухожу. В отпуск. До свидания.

Он повернулся и быстро вышел — вот уже несколько дней он не позволял себе перемещаться так стремительно. Декан Мортон стоял, опираясь обеими руками о свой стол, и с облегчением смотрел на удаляющуюся спину доктора Роджера Туми.


Когда Роджер вернулся домой, он обнаружил, что в гостиной его поджидает Джеймс Сарль, доктор медицины. Доктор разжигал трубку, которая почти полностью скрывалась в его большом кулаке. Он потушил спичку, и его красное лицо расплылось в улыбке.

— Привет, Роджер. Ты что, теперь живешь затворником? Не звонил мне целый месяц!

Черные брови Джеймса Сарля срослись на переносице, придавая ему грозный вид, что каким-то необъяснимым образом помогало доктору легко находить нужный тон в общении с пациентами.

Роджер повернулся к Джейн, с ногами забравшейся в кресло. У нее на лице застыло выражение бесконечной усталости, которое стало характерным в последнее время.

— Зачем ты его вызвала? — спросил, обращаясь к ней, Роджер.

— Подожди минутку, не торопись, — вмешался Сарль. — Никто меня не вызывал. Я встретил Джейн утром в центре города и сам напросился в гости. Ты же видишь, я вешу на тридцать фунтов больше, чем она. Она просто не смогла мне отказать.

— И вы, конечно, встретились случайно? Ты что, всегда заранее договариваешься о своих случайных встречах?

— Ладно, не буду отпираться, — рассмеялся Сарль. — Она рассказала мне немного о том, что у вас здесь происходит.

— Мне очень жаль, если ты против, Роджер, — устало сказала Джейн, — но впервые за все время у меня появилась возможность поговорить с человеком, который в состоянии понять.

— А с чего ты взяла, что он понимает? Скажи мне, Джим, ты ей поверил?

— Ну, поверить в такую историю совсем не просто, — ответил Сарль, — Вряд ли ты станешь с этим спорить. Однако я пытаюсь.

— Ладно, предположим, я летаю. Предположим, я взлечу прямо сейчас. Что ты станешь делать?

— Может быть, в обморок упаду. Или скажу: «О господи!» А может быть, стану хихикать как дурачок. Почему бы тебе не попробовать? Тогда и узнаем.

Роджер пристально посмотрел на него:

— Ты и в самом деле этого хочешь?

— А почему бы и нет?

— Те, кто уже видел это, кричали, убегали или застывали на месте от ужаса. Ты уверен, что выдержишь, Джим?

— Думаю, да.

— Ну что ж.

Роджер медленно поднялся на два фута вверх и проделал в воздухе несколько замысловатых па. Он продолжал висеть над полом, оттянув носочки и изящно разведя руки в стороны, сотворив таким образом мрачноватую пародию на балетную фигуру.

— Лучше, чем Нижинский[13], не так ли, Джим?

Сарль не сделал ничего из того, что предполагал Роджер. Только едва успел подхватить трубку, которую выронил от удивления. Он вообще никак не отреагировал.

Джейн закрыла глаза. Из-под ее ресниц медленно потекли слезы.

— Спускайся, Роджер, — попросил Сарль.

Роджер послушно сел на стул и заявил:

— Я разослал письма нескольким знаменитым физикам, где подробно описал возникшую ситуацию. А еще в них говорится, что феномен следует самым тщательным образом изучить. Большинство просто не ответили на мои письма. А один написал старине Мортону письмо, в котором интересовался, мошенник я или сумасшедший.

— О, Роджер, — прошептала Джейн.

— Ты думаешь, это плохо? Ректор пригласил меня сегодня к себе в кабинет. И сказал, чтобы я прекратил свои дешевые трюки. Один раз, спускаясь по лестнице, я споткнулся и, чтобы не упасть, совершенно машинально пролетел над ступеньками на следующую площадку. Мортон заявил, что не поверит в мою способность левитировать, даже если я взлечу у него на глазах. Увидеть — еще не значит поверить, заявил он, а потом предложил мне отпуск. Я не собираюсь возвращаться в колледж.

— Роджер, — прошептала Джейн, широко открыв свои голубые глаза. — Ты это серьезно?

— Я не могу вернуться. Меня от них тошнит. Ученые!

— А что ты станешь делать?

— Не знаю. — Роджер закрыл лицо руками, потом сдавленным голосом пробормотал: — Ты скажи мне, что делать, Джим. Ведь ты психиатр. Почему они мне не верят?

— Возможно, причина в самозащите, Роджер, — медленно проговорил Сарль. — Люди стараются не иметь дела с тем, чего не в состоянии понять. Даже несколько столетий назад, когда многие действительно верили в существование сверхъестественных сил — ну, скажем, в способность летать на помеле, — считалось, что подобные штуки доступны лишь тем, кто продал душу дьяволу. И сейчас люди думают так же. Они могут не верить в дьявола, но всякую странность считают злом. И будут бороться против веры в левитацию — или испугаются до смерти, если им представят неоспоримые доказательства. Такова реальность, поэтому давай посмотрим правде в глаза.

— Ты говоришь об обычных людях, а я — об ученых, — покачав головой, сказал Роджер.

— Ученые тоже люди.

— Ты же понимаешь, о чем я. Я столкнулся с неким феноменом. Это не колдовство. И я не заключал сделки с дьяволом. Джим, должно же существовать естественное объяснение тому, что со мной происходит. Мы еще далеко не все знаем о сущности гравитации. Да и вообще мало что о ней знаем. Не кажется ли тебе, что с некоторой натяжкой можно предположить существование некоего биологического метода нейтрализации тяготения? Возможно, со мной произошла какая-то мутация. У меня есть… ну, назовем это мышцей… которая может уничтожить гравитацию. Во всяком случае, она в состоянии компенсировать воздействие силы тяготения на мою персону. Ну так исследуйте это явление! Зачем сидеть сложа руки? Если удастся открыть антигравитацию… Это же будет колоссальным достижением для всего человечества!

— Подожди-ка, Роджер, — перебил его Сарль. — Давай немного подумаем вместе. Почему ты так переживаешь из-за этого? Джейн утверждает, что ты чуть с ума не сошел в первый день, еще до того, как выяснилось, что ученые проигнорировали твои письма, а начальство тобой крайне недовольно.

— Именно так, — пробормотала Джейн.

— Ну почему же так произошло? — продолжал Сарль. — Ты стал обладателем новой, удивительной способности; теперь ты свободен от сил гравитации, которые притягивают каждого из нас к земле.

— Только не нужно прикидываться дураком, — проворчал Роджер. — Я был в ужасе. Не мог понять, как это происходит. И сейчас не понимаю.

— Именно, мой мальчик! Ты столкнулся с необъяснимым явлением — поэтому оно и показалось тебе ужасным. Ты ведь ученый, физик. Ты знаешь, как устроена Вселенная. Или, если лично тебе известно не все, существуют другие люди, которые уж точно знают. Даже если какие-то детали до сих пор вызывают сомнения, ты уверен — настанет день, когда ученые найдут ответ на все. Здесь ключевое слово — «знать». Это часть твоей жизни. Сейчас ты столкнулся с явлением, которое, по твоему мнению, противоречит базовым законам Вселенной. Ученые говорят: две массы притягивают друг друга в соответствии с определенным правилом математики. Это неоспоримое свойство материи и пространства. Никаких исключений быть не может. А теперь оказалось, что ты как раз и есть такое исключение.

— Вот уж точно! — мрачно воскликнул Роджер.

— Видишь ли, Роджер, — продолжал Сарль, — впервые за всю свою историю человечество располагает неоспоримыми законами. Я говорю о законах, которые невозможно нарушить. В примитивных культурах шаман может использовать заклинание, чтобы вызвать дождь. И даже если дождь не пойдет, это вовсе не будет означать, что колдовство несостоятельно. Просто шаман неправильно воспроизвел заклинание, нарушил какое-нибудь табу или оскорбил своего бога. В современных теократических культурах заповеди верховного божества считаются нерушимыми. Однако, если человек нарушает заповеди и все равно преуспевает, из этого вовсе не следует, что данная религия плоха. Пути Господни неисповедимы: впереди грешника ждет кара.

На сегодняшний день тем не менее у нас есть законы, которые действительно не могут быть нарушены: один из них — гравитация. Эти законы действуют даже в том случае, если человек забывает произнести вслух формулу в качестве заклинания.

Роджер криво улыбнулся:

— Ты ошибаешься, Джим. Нерушимые законы нарушаются постоянно. В тот момент когда открыли радиоактивность, казалось, что этого явления просто не может существовать в природе. Энергия возникает из пустоты, невероятное количество энергии! Звучало так же анекдотично, как и идеи о левитации.

— Радиоактивность есть объективное явление, которое можно изучать и воспроизводить. Уран засветит пленку у кого угодно. Трубка Крукса[14] может быть построена всяким, кто захочет получить поток электронов определенного вида. Ты…

— Я пытался связаться…

— Знаю. Но можешь ты, например, посоветовать мне, что я должен сделать, чтобы научиться летать? — спросил Сарль.

— Конечно нет.

— Следовательно, остальным остается лишь наблюдать, не имея возможности поставить аналогичный эксперимент. Таким образом, твоя левитация попадает в один ряд с эволюцией звезд — о ней можно рассуждать теоретически, но невозможно доказать ее реальность экспериментальным путем.

— И тем не менее многие ученые посвящают всю свою жизнь астрофизике.

— Ученые — обычные люди. Они не могут добраться до звезд, поэтому довольствуются тем, что имеют. С тобой дело обстоит гораздо проще. Ты же здесь, у них под боком, но тот факт, что они не в состоянии разобраться с причинами, позволяющими тебе левитировать, будет приводить их в бешенство.

— Джим, они ведь даже не пытались. Ты говоришь так, словно меня уже изучали. Пойми, Джим, они и не собираются вникать в суть проблемы.

— А им это ни к чему. Твоя способность левитировать — лишь часть целого класса явлений, которые люди напрочь отметают. Телепатия, ясновидение, предсказание будущего и тысячи других сверхъестественных способностей практически никогда серьезно не изучались, хотя о них поступали сообщения, подтвержденные множеством свидетелей. Эксперименты Рейна с экстрасенсами не слишком заинтересовали других ученых — скорее его опыты вызвали раздражение. Несомненно, ученым вовсе не нужно тебя изучать, чтобы убедиться, что у них нет никакого желания заниматься этой проблемой. Они и так это знают.

— Тебе это кажется смешным, Джим? Физики отказываются исследовать факты, поворачиваются спиной к правде. А ты сидишь здесь, ухмыляешься и отпускаешь остроумные замечания.

— Нет, Роджер, я знаю, это очень серьезно. И не намерен выступать в роли адвоката. Я просто размышляю вслух. Неужели ты сам не понимаешь, что я пытаюсь заставить тебя посмотреть правде в глаза? Забудь о своих идеалах и теориях, о том, что люди должны делать. Хорошенько поразмысли над тем, что они делают. В тот самый момент, когда человек начинает принимать факты, перестает себя обманывать, все проблемы, как правило, исчезают. По меньшей мере удается посмотреть на них с правильной точки зрения, после чего задача становится разрешимой.

Роджер беспокойно заерзал на своем месте.

— Обычные психиатрические бредни! Все равно что положить руку пациенту на лоб и сказать: «Ты должен верить — и тогда исцелишься!» А если бедняга не исцелился, так это потому, что недостаточно верил. При такой постановке вопроса знахарь никогда не проигрывает.

— Может быть, ты и прав, но попробовать-то не грех. Так в чем заключается твоя проблема?

— Давай не будем заниматься ерундой. Тебе прекрасно известно, в чем заключается моя проблема.

— У тебя появилась способность к левитации. В этом дело?

— Ну, для начала неплохо. Сгодится в первом приближении.

— Роджер, постарайся быть посерьезнее. Впрочем, ты, вероятно, прав. Первое приближение. В конечном счете ты ведь имеешь дело именно с этой проблемой. Джейн рассказывала мне, что ты ставишь эксперименты.

— Эксперименты! Видит бог, Джим, я не ставлю никаких экспериментов. Просто плыву по течению. Мне требуются первоклассные специалисты и оборудование, настоящая исследовательская группа, а у меня нет ни малейшей возможности все это получить.

— Значит, в этом заключается твоя проблема? Второе приближение.

— Я понимаю, к чему ты клонишь, — сказал Роджер. — Моя проблема состоит в том, чтобы создать исследовательскую группу. Но я же пытался! До тех пор, пока не устал от собственных попыток.

— А как ты пытался?

— Рассылал письма, просил… Да брось, Джим, у меня нет ни малейшего желания выступать в роли твоего пациента. Тебе и так хорошо известно, что я делал.

— Да, я знаю, ты говорил людям: «У меня возникла проблема. Помогите мне». А ты пробовал подойти к решению задачи по-другому?

— Послушай, Джим. Я ведь имею дело со зрелыми учеными.

— Конечно. Именно поэтому ты и считаешь, что прямо сформулированного запроса вполне достаточно. Однако все теории противоречат фактам, которые ты им изложил. Мы уже говорили о трудностях, возникающих в связи с твоими просьбами-сообщениями. Когда ты выходишь на улицу и поднимаешь вверх руку, сигнализируя о том, что просишь кого-нибудь тебя подвезти, ты делаешь прямой запрос, однако большинство машин проезжает мимо, не останавливаясь. Мораль в данном случае состоит в том, что прямой запрос не дал желаемого результата. Так в чем же твоя проблема? Третье приближение!

— Чтобы найти другой подход, который приведет к успеху? Ты хочешь услышать от меня именно это?

— И ведь услышал, не так ли?

— Иными словами, ты утверждаешь: я и без тебя знал, что нужно делать?

— А ты знал? Ты готов уйти из колледжа, бросить работу и свою науку. Куда подевалось твое упорство, Роджер? Ты что, всегда отказываешься от борьбы после того, как первый же эксперимент терпит неудачу? Когда первая теория, которая приходит тебе в голову, оказывается неверной? Тебе следует применить к отношениям с людьми тот метод, который принято использовать в экспериментальной физике.

— Хорошо. Что ты предлагаешь? Взятки? Угрозы? Слезы?

Джеймс Сарль встал:

— Ты в самом деле хочешь услышать совет?

— Давай, советуй.

— Сделай так, как тебе порекомендовал доктор Мортон. Возьми отпуск и пошли левитацию к дьяволу. Это проблема далекого будущего. Спи в своей постели и взлетай — или не взлетай, не важно. Забудь о левитации, смейся над ней или получай удовольствие. Делай все, что угодно, только перестань беспокоиться, потому что это не твоя забота. Вот что самое главное. Левитация не является твоей непосредственной проблемой. Посвяти свободное время размышлениям о том, как заставить ученых изучать то, что они изучать не хотят. Именно в этом и заключается твоя главная задача. Что ты сделал, чтобы ее решить?

Сарль подошел к вешалке и взял пальто. Роджер отправился его проводить. Они немного помолчали. Потом, не поднимая глаз, Роджер признался:

— Возможно, ты прав, Джим.

— Попробуй, а потом позвони мне. До свидания, Роджер.


Роджер Туми открыл глаза и, мигая, посмотрел на яркий утренний свет, заливавший спальню.

— Эй, Джейн, ты где? — позвал он.

— В кухне, — долетел до него приглушенный голос Джейн. — Где я еще могу быть?

— Иди сюда, пожалуйста.

Она вошла.

— Знаешь, бекон сам не поджарится.

— Послушай, а я прошлой ночью летал?

— Понятия не имею. Я спала.

— Да, много от тебя толку. — Он засунул ноги в тапочки и встал с постели. — Мне кажется, я не летал.

— Может, ты забыл, как это делается? — В голосе Джейн появилась неожиданная надежда.

— Ничего я не забыл. Смотри! — Он взлетел в воздух и медленно переместился в гостиную. — У меня просто возникло чувство, что я не летал. Мне кажется, это продолжается уже три ночи подряд.

— Ну хорошо, — сказала Джейн и вернулась к плите. — Месячный отпуск пошел тебе на пользу. Если бы я с самого начала позвонила Джиму…

— Пожалуйста, давай не будем начинать все заново. Боже мой, месячный отпуск!.. Только в прошлое воскресенье я понял, что нужно делать. С тех пор и перестал нервничать. Вот и все.

— А что ты собираешься делать?

— Каждый год, весной, Северо-Западный технологический устраивает серию семинаров по физике. Я приму в них участие.

— Ты собираешься поехать в Сиэтл?

— Да.

— А что они там будут обсуждать?

— Не имеет значения. Я хочу повидаться с Линусом Дирингом.

— Но ведь именно он назвал тебя сумасшедшим, или я ошибаюсь?

— Верно. — С этими словами Роджер засунул себе в рот здоровенный кусок яичницы. — Тем не менее Линус Диринг лучше всех.

Он потянулся за солью, взлетев на несколько дюймов над стулом и не обратив на это никакого внимания.

— Мне кажется, я нашел к нему подход.


Весенние семинары в Северо-Западном технологическом получили национальную известность с тех пор, как на физический факультет университета пришел работать Линус Диринг. Он был постоянным руководителем семинаров — благодаря Дирингу все происходящее становилось особенно значимым и интересным. Он представлял выступающих, вел дискуссии, подводил итог выступлениям и был душой общества на заключительном обеде в конце каждой рабочей недели.

Все это Роджер Туми знал по рассказам своих коллег. Сам он ни разу не участвовал в семинарах, но теперь мог увидеть знаменитого физика в деле. Профессор Диринг был смуглым человеком несколько ниже среднего роста, с роскошными вьющимися каштановыми волосами. Когда профессор Диринг молчал, казалось, что его большой тонкогубый рот хитро улыбается. Выступая, он говорил свободно и быстро, без каких бы то ни было записей, а комментировал все с видом превосходства, который его слушатели принимали как должное.

По крайней мере так было утром первого дня семинара. Во время дневного заседания слушатели начали замечать в его манере некоторую неуверенность. Более того, в том, как профессор сидел на сцене, слушая доклады, включенные в повестку дня, была какая-то неловкость. Периодически он бросал косые взгляды в сторону последних рядов аудитории.

Роджер Туми устроился на самом последнем ряду и напряженно наблюдал за происходящим. Временный переход к нормальному состоянию, который начался, когда ему показалось, что он нашел выход из положения, подходил к концу. В поезде до Сиэтла поспать не удалось — все время мерещилось, как он поднимается в воздух, подчиняясь ритму стучащих по рельсам колес, медленно выплывает в коридор, а потом просыпается под отчаянные вопли проводника. Поэтому Роджер плотно задвинул занавески и застегнул их, но ничего этим не добился, чувство безопасности не приходило; он не мог заснуть как следует, только время от времени проваливался в тяжелое, не дающее отдыха забытье.

Роджер дремал днем, когда мимо окон проносились горы, и прибыл в Сиэтл вечером; у него ужасно затекла шея, болело все тело, а настроение было ужасным.

Он слишком поздно принял решение отправиться на семинар и не смог получить комнату в институтском общежитии. Жить с кем-то вместе — об этом и думать было нечего. Роджер снял номер в отеле, закрыл на замок дверь, потом окна,придвинул кровать к стене, а шкафчик — к другой стороне кровати и только после этого смог заснуть.

Наутро он не помнил, снились ли ему сны, а оглядевшись по сторонам, убедился, что по-прежнему лежит в своем убежище. Ему стало немного легче.

Семинары традиционно проводились во время пасхальных каникул, и студенты на них не присутствовали. Около пятидесяти физиков сидело в аудитории, рассчитанной на четыреста человек; они расположились по обе стороны главного прохода, поближе к кафедре. Роджер устроился в самом последнем ряду, где его не заметили бы случайные люди, которым взбрело бы в голову заглянуть в аудиторию сквозь застекленную дверь, а присутствующим пришлось бы развернуться на сто восемьдесят градусов, чтобы на него посмотреть. Кроме, естественно, того, кто находился за кафедрой, — и профессора Диринга.

Роджер не слушал докладов. Он полностью сосредоточился на том, чтобы не пропустить те редкие моменты, когда Диринг находился на кафедре один; когда только Диринг мог его увидеть.

По мере того как Диринг все больше и больше нервничал, Роджер чувствовал себя увереннее. Во время подведения итогов дневного заседания он выступил на максимум.

Профессор Диринг вдруг замолчал посреди абсолютно бессмысленной и неправильно построенной фразы. Присутствующие, которые уже некоторое время смущенно ерзали на своих сиденьях, замерли и удивленно на него посмотрели.

Диринг поднял руку и, задыхаясь, выкрикнул:

— Вы! Вы, там!

Роджер Туми сидел совершенно спокойно — посреди прохода. Он удобно устроился, закинув ногу на ногу и использовав воздух вместо стула.

Когда Диринг замахал руками, Роджер быстро скользнул в сторону. К тому времени как к нему повернулись все пятьдесят голов, он мирно сидел на самой обычной деревянной скамейке.

Роджер огляделся по сторонам, затем посмотрел на указующий палец Диринга и встал на ноги.

— Вы обращаетесь ко мне, профессор Диринг? — спросил он, причем его голос дрогнул совсем незаметно, ему удалось скрыть волнение.

— Чем это вы там занимаетесь? — Возмущенный Диринг явно не выдержал напряжения и взорвался.

Кое-кто из присутствующих встал, чтобы получше видеть происходящее. Ученые физики так же точно обожают, когда прерываются их любимые сборища, как и игроки в бейсбол.

— А я ничем таким не занимаюсь, — сказал Роджер. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Убирайтесь! Покиньте аудиторию!

Диринг оказался во власти разбушевавшихся эмоций, иначе он никогда бы такого не сказал. Роджер в ответ вздохнул и решил воспользоваться представившейся ему возможностью. Громко и отчетливо, стараясь перекричать нарастающий шум, он заявил:

— Я, профессор Роджер Туми из колледжа Карсон, являюсь членом Американской ассоциации физиков. Я попросил разрешения присутствовать на этих семинарах, получил положительный ответ и заплатил за регистрацию. Я нахожусь здесь потому, что имею на это право, и намерен присутствовать на всех заседаниях семинара.

— Убирайтесь! — только и мог выдавить из себя Диринг.

— И не подумаю, — ответил Роджер. Он заставил себя разозлиться, его трясло от возмущения. — Хотелось бы знать, по какой причине я должен покинуть аудиторию? Что я сделал?

Диринг, буквально лишившись дара речи, попытался пригладить дрожащей рукой волосы.

— Если вы попытаетесь выгнать меня с семинара без всякой на то причины, — не сдавался Роджер, — я подам на университет в суд.

— Объявляю заседание первого дня весеннего семинара, посвященного новым достижениям физики, закрытым, — быстро проговорил Диринг. — Следующее заседание состоится здесь же, завтра, в девять часов.

Роджер поспешно покинул аудиторию.


Вечером в дверь его номера постучали. Роджер удивился, замер в кресле.

— Кто там?

Ему ответили тихим, быстрым шепотом:

— Могу я с вами поговорить?

Голос принадлежал Дирингу. Название гостиницы, в которой остановился Роджер, и номер его комнаты, естественно, имелись у секретаря семинара. Роджер совсем не ожидал, что события начнут разворачиваться так быстро.

Он открыл дверь и церемонно произнес:

— Добрый вечер, профессор Диринг.

Диринг вошел в номер и огляделся по сторонам. На нем было легкое пальто, но он явно не собирался его снимать, как не собирался расставаться и со шляпой, которую держал в руке.

— Профессор Роджер Туми из колледжа Карсон, — сказал он. — Правильно?

— Да. Садитесь, профессор.

Диринг остался стоять.

— Ну и чего вы добиваетесь?

— Не понимаю, о чем вы.

— А я уверен, что вы все прекрасно понимаете. Вы не стали бы просто так устраивать свои дурацкие фокусы. Вы или желаете выставить меня на посмешище, или собираетесь втянуть в какую-то аферу. Так вот учтите: у вас ничего не выйдет. И не пытайтесь прибегнуть к силе — у меня есть друзья, которым известно, куда я направился. Советую вам во всем признаться, а после этого покинуть город.

— Профессор Диринг! Это моя комната. Если вы пришли, чтобы оскорблять меня, прошу вас удалиться.

— Вы собираетесь продолжать это… это преследование?

— Я вас вовсе не преследую, сэр.

— А не тот ли вы Роджер Туми, который написал мне письмо, где говорилось о левитации? Вы предлагали мне заняться исследованием этого феномена.

Роджер удивленно посмотрел на Диринга:

— О каком письме вы ведете речь?

— Вы что, отрицаете это?

— Конечно отрицаю. Что вы от меня хотите? У вас есть письмо?

Профессор Диринг поджал губы:

— Ладно, об этом не будем. Вы отрицаете, что на сегодняшнем заседании семинара вы подвесили себя на невидимых проводах?

— На проводах? Что за чепуха?

— Вы левитировали!

— Не могли бы вы, профессор Диринг, оставить меня в покое? Похоже, вы немного не в себе.

— Значит, вы отрицаете, что левитировали на моих глазах сегодня утром? — Голос профессора сорвался.

— Вы, очевидно, сошли с ума. Хотите сказать, что я устроил фокус в вашей аудитории? Я никогда там раньше не был и вошел туда после вас. Вы нашли какие-нибудь провода или другие приспособления, когда я ушел?

— Я не знаю, как именно вы это проделали, и мне все равно. Вы продолжаете отрицать, что левитировали?

— Конечно отрицаю.

— Я вас видел. Зачем вы лжете?

— Вы видели, как я левитировал? Профессор Диринг, не объясните ли вы мне, как такое может быть? Полагаю, вы достаточно знаете о природе сил тяготения, чтобы понимать, что левитация — полнейшая чушь, если только речь не идет об открытом космосе. Вы решили подшутить надо мной?

— Боже праведный! — визгливо закричал Диринг. — Почему вы не хотите сказать мне правду?

— А я не лгу. Вы что, полагаете, что я могу поднять руку, произнести магическое заклинание… а потом… взлечу? — С этими словами Роджер начал медленно подниматься в воздух и остановился только в тот момент, когда его голова коснулась потолка.

Голова Диринга дергалась.

— Вот! Вот… вот…

Роджер, улыбаясь, опустился на пол:

— Вряд ли о таком явлении можно говорить серьезно.

— Вы снова это сделали… Вы только что это сделали…

— Что сделал, сэр?

— Вы левитировали! Вы только что левитировали!

Лицо Роджера приняло озабоченное выражение.

— Похоже, вы больны, сэр.

— Я видел то, что я видел.

— Вам следует отдохнуть. Слишком много работы…

— Это не галлюцинация!

— Может быть, хотите чего-нибудь выпить?

Роджер направился к своему чемодану, а Диринг, выпучив глаза, неотрывно следил за его ногами. Носки туфель Роджера находились в двух дюймах от пола и ни разу не опустились ниже.

Диринг плюхнулся в кресло, которое освободил Роджер.

— Да, пожалуйста, — слабым голосом попросил он.

Роджер протянул ему бутылку виски, Диринг сделал пару больших глотков и слегка поперхнулся.

— Ну как, лучше?

— Послушайте, — сказал Диринг, — неужели вы нашли способ нейтрализовать тяготение?

Роджер пристально посмотрел на него:

— Возьмите себя в руки, профессор. Если бы я овладел антигравитацией, то не стал бы играть с вами в игры. И уже давно находился бы в Вашингтоне. Я представлял бы из себя страшно важный военный секрет. Я бы… в общем, здесь бы меня не было! Это же очевидно!

Диринг вскочил на ноги:

— И вы собираетесь сидеть на последнем ряду на всех оставшихся заседаниях семинара?

— Конечно.

Диринг кивнул, нахлобучил на голову шляпу и стремительно выскочил в дверь.


В течение трех последующих дней профессор Диринг не председательствовал на заседаниях семинара. Его отсутствия никто не объяснил. Роджер Туми, в котором надежда боролась с дурными предчувствиями, сидел среди других физиков и старался держаться незаметно. В этом, однако, он не слишком преуспел. Необъяснимые наскоки Диринга обратили на него внимание аудитории, а достойное и уверенное поведение принесло славу Давида, выступившего против Голиафа.

В четверг вечером после отвратительного обеда Роджер вернулся к себе в гостиницу и остановился в дверном проеме, поставив одну ногу на порог. Его поджидал профессор Диринг. С ним был еще один человек в серой, надвинутой на лоб шляпе, который расположился на кровати Роджера.

Неловкую тишину прервал незнакомец:

— Заходите, Туми.

Роджер вошел в номер и закрыл за собой дверь.

— Что здесь происходит?

Незнакомец вытащил бумажник и показал Роджеру удостоверение в пластиковом футляре.

— Меня зовут Кэннон, я работаю на ФБР.

— Я вижу, вы пользуетесь влиянием в правительстве, профессор Диринг, — усмехнулся Роджер.

— Немного, — не стал спорить Диринг.

— Ну что, я под арестом? В чем заключается мое преступление?

— Зачем же так волноваться? — успокоил его Кэннон. — Мы просто собираем о вас кое-какие данные, Туми. Это ваша подпись?

Он протянул Роджеру письмо так, чтобы Роджер смог его разглядеть, но не вырвал из рук. Это было письмо, которое Роджер написал Дирингу, а тот, в свою очередь, отправил Мортону.

— Да.

— А как насчет этих? — Федеральный агент показал ему стопку других писем.

Роджер понял, что Кэннон собрал все письма, за исключением, естественно, тех, что Роджер не решился послать и разорвал.

— Да, письма написаны мной, — устало проговорил он. Диринг фыркнул.

— Профессор Диринг сказал нам, что вы способны парить.

— Парить? Это еще, черт возьми, что значит?

— Парить в воздухе, — серьезно ответил Кэннон.

— И вы верите в подобную чушь?

— Я здесь вовсе не для того, чтобы верить или нет, доктор Туми, — заявил Кэннон. — Я представляю правительство Соединенных Штатов. Выполняю задание. И на вашем месте я не стал бы упрямиться.

— А как я могу сотрудничать с вами в подобном деле? Если бы я пришел к вам и заявил, что профессор Диринг может парить в воздухе, вы бы моментально посадили меня в сумасшедший дом.

— Профессора Диринга по его собственной просьбе осмотрел психиатр. Кроме того, правительство уже достаточно давно прислушивается к мнению профессора Диринга. А еще могу добавить, что у нас есть свидетельства из независимых источников.

— И в чем же они заключаются?

— Несколько студентов из вашего колледжа видели, как вы парили. И еще одна женщина, которая раньше работала секретарем у декана вашего факультета. Мы собрали все показания.

— Ну и что же? — спросил Роджер. — По-вашему, эти показания можно предъявить конгрессменам?

— Доктор Туми, — вмешался профессор Диринг, — вы ничего не выигрываете, отрицая тот факт, что умеете левитировать. Ваш собственный декан признает, что вы в состоянии сделать нечто подобное. Он просил меня официально уведомить вас, что в конце учебного года ваш контракт будет аннулирован. Он не стал бы делать это просто так.

— Не имеет значения, — сказал Роджер.

— Почему вы не признаете, что я видел, как вы левитировали?

— А зачем мне это признавать?

— Я хочу обратить ваше внимание, доктор Туми, — снова вступил в разговор Кэннон, — что, если вам удалось создать устройство, способное компенсировать тяготение, это будет представлять колоссальный интерес для правительства.

— В самом деле? Я полагаю, вы уже достаточно покопались в моем прошлом, чтобы выяснить, нет ли у меня порочащих связей.

— Расследование, — холодно ответил агент, — еще только началось.

— Ладно, — не стал больше отпираться Роджер, — давайте сделаем гипотетическое предположение. Допустим, я признаю, что могу левитировать. Допустим, я не знаю, как мне это удается. Допустим, мне нечего предложить правительству, кроме собственного тела и неразрешимой проблемы.

— Откуда вы знаете, что она неразрешима? — нетерпеливо перебил его Диринг.

— Я уже однажды обращался к вам с предложением изучить этот феномен, — кротко заметил Роджер. — Вы отказались.

— Послушайте, — Диринг говорил быстро, настойчиво, — в данный момент у вас нет работы. Я могу предложить вам должность адъюнкт-профессора физики на моем факультете. Ваши лекционные часы будут минимальны. Мы посвятим все время исследованию левитации. Как вы к этому относитесь?

— Звучит привлекательно, — ответил Роджер.

— Я думаю, можно с уверенностью сказать, что правительство окажет нам неограниченную поддержку.

— И что я должен для этого сделать? Просто признать, что могу левитировать?

— Я знаю, что можете. Я вас видел. Покажите мистеру Кэннону.

Ноги Роджера поднялись вверх, а тело вытянулось в горизонтальной плоскости, на высоте головы Кэннона. Потом он повернулся — казалось, Роджер Туми прилег отдохнуть на правом боку.

Шляпа Кэннона свалилась на кровать.

— Он парит! — заорал федеральный агент.

— Ну, вы видите? — От волнения Диринг заговорил неразборчиво.

— Да, не вызывает никакого сомнения…

— Тогда доложите об этом. Напишите о том, что вы видели, вы меня слышите? Сделайте полный доклад. Там, наверху, не посмеют сказать, что со мной что-то не в порядке. Я ни на минуту не сомневался, что видел это.

Но он не был бы сейчас так счастлив, если бы его слова полностью соответствовали истине.


— Я даже не знаю, какой климат в Сиэтле, — причитала Джейн, — мне нужно сделать миллион разных дел!

— Требуется моя помощь? — донесся голос Джима Сарля из глубин удобного мягкого кресла.

— Да какой от тебя прок?.. Боже мой!

Джейн вылетела из комнаты — однако, в отличие от мужа, контакта с полом она не теряла.

Вскоре в комнату вошел Роджер Туми:

— Джейн, ящики для книг прибыли? А, привет, Джим. Ты давно пришел? Куда подевалась Джейн?

— Я пришел минуту назад, а Джейн выскочила в соседнюю комнату. Мне пришлось уговаривать полицейского, чтобы он впустил меня. Дружище, да твой дом просто окружен!

— М-м-м, — рассеянно промычал Роджер. — Я им про тебя рассказал.

— Знаю. Мне пришлось дать клятву о сохранении секретности. Я объяснил им, что все равно помалкивал бы, поскольку тут возникает вопрос профессиональной этики. Почему бы тебе не предоставить упаковку вещей грузчикам? Ведь платит-то правительство, не так ли?

— Грузчики все перепутают, — заявила Джейн, стремительно влетая в комнату и плюхаясь на диван. — Мне просто необходимо выкурить сигарету.

— Ладно, Роджер, кончай темнить, — сказал Сарль, — рассказывай, как у тебя все это получилось.

— Как ты и говорил, Джим, — смущенно улыбнулся Роджер, — я бросил переживать из-за пустяков и приложил все силы к решению ключевой проблемы. Сначала мне казалось, что у меня есть выбор между двумя возможностями. Все будут постоянно думать, что я либо мошенник, либо безумец — Диринг сформулировал эти варианты в своем первом письме к Мортону. Ректор колледжа пришел к выводу, что я мошенник, а Мортон заподозрил, что я спятил.

Предположим теперь, что я продемонстрировал бы им свои истинные возможности. Ну, Мортон рассказал мне, что произошло бы в этом случае: либо они сочли бы меня мошенником, либо решили бы, что сами спятили. Мортон так и сказал… Если бы он увидел, что я летаю, он скорее поверил бы в собственное безумие, чем тому, что видит. Конечно, это наверняка была всего лишь риторика. На самом деле человек не поверит в собственное сумасшествие до тех пор, пока существует хотя бы самая слабая надежда на то, что он ошибается. Именно на это я и рассчитывал.

Поэтому и изменил тактику. Я отправился на семинар Диринга. И не сказал ему, что могу парить; просто показал, а потом все время отрицал, что я это делал. Теперь альтернатива стала очевидной. Либо я лгал, либо он — не я, обрати внимание, а он — спятил. Совершенно очевидно, что он скорее поверил бы в левитацию, чем усомнился в собственной разумности, когда оказался перед реальным выбором. Отсюда вытекают и все его остальные действия: агрессивность на семинаре, поездка в Вашингтон, предложение работы — все это было направлено лишь на то, чтобы подтвердить, что он остается в здравом уме, а вовсе не для того, чтобы помочь мне.

— Иными словами, ты сделал так, что твоя левитация стала его проблемой, — сказал Сарль.

— Ты именно об этом думал, когда разговаривал со мной тогда, Джим? — с любопытством спросил Роджер.

Сарль покачал головой:

— У меня были кое-какие смутные предположения, но каждый человек должен сам решать свои проблемы, если рассчитывает на то, чтобы они были решены эффективно. Как тебе кажется, Роджер, смогут они теперь разобраться в принципах левитации?

— Не знаю, Джим. Я все равно не могу описать субъективные аспекты данного феномена. Однако это уже не имеет значения. Мы будем их исследовать — чего я и добивался. — Он стукнул правым кулаком по ладони левой руки. — Главное, я смог заставить их помочь мне.

— В самом деле? — негромко проговорил Сарль. — Я бы сказал, главное, что ты заставил их просить тебя помочь им, а это уже совсем другое дело.

Эверест

© Перевод И. Гуровой.
В 1952 году все уже были готовы отказаться от попытки подняться на Эверест. Если бы не фотографии.

С точки зрения фотоискусства эти снимки оставляли желать лучшего — нерезкие, поцарапанные, интересные только темными пятнами на белом фоне. Но пятнышки были изображениями живых существ.

Я сказал:

— Какого черта! Вот уже сорок лет идут разговоры о существах, бегающих по ледникам Эвереста. Нам пора этим заняться.

Джимми Роббонс (прошу прощения, Джеймс Абрам Роббонс) подтолкнул меня к такому выводу. Он всегда был помешан на альпинизме, понимаете? Он в мельчайших подробностях знал, что тибетцы обходят Эверест стороной, потому что это гора богов. Он мог описать каждый таинственный, схожий с человеческим след, когда-либо обнаруженный во льду на высоте двадцать пять тысяч футов. Он наизусть знал все сомнительные истории о белых паукообразных существах, которые пробегали по скалам над последним лагерем, достичь которого альпинистам стоило такого труда!

Хорошо, что в Планетарном топографическом управлении нашелся подобный энтузиаст.

Последние фотографии, однако, придали вес его словам. В конце-то концов с очень большой натяжкой в пятнышках можно было угадать людей.

— Вот что, босс, — сказал Джимми. — Дело не в том, что они там, а в быстроте, с какой они передвигаются. К примеру, эта фигура — она же смазана!

— Камера могла дрогнуть.

— Но утес-то достаточно резкий. Только представьте, каким обменом веществ нужно обладать, чтобы бегать при такой бедной кислородом атмосфере. Послушайте, босс, поверили бы вы в глубоководных рыб, если бы никогда о них не слышали? Даны рыбы, которые ищут новые экологические ниши и в поисках их забираются все глубже и глубже в океанскую бездну, пока в один прекрасный день не обнаруживают, что вернуться-то уже не могут. До того удачно адаптировались, что способны существовать только под многотонным давлением.

— Ну-у…

— Черт побери! Возьмите то же, только наоборот. Живые существа могли оказаться оттесненными вверх по склону горы, так? Они способны свыкнуться с более разреженным воздухом и более холодными температурами. Способны питаться только мхами, да изредка — птицами, ну, как глубоководные рыбы в конечном счете питаются органическими остатками, которые медленно по частицам опускаются в бездну. И в один прекрасный день они обнаруживают, что не могут спуститься вниз. Я ведь даже не утверждаю, что это люди. Пусть серны, или горные козлы, или барсуки, или еще кто-то.

— Очевидцы утверждают, — возразил я упрямо, — что фигуры отдаленно напоминают людей, а найденные следы, бесспорно, выглядят человеческими.

— Или медвежьими, — покачал головой Джимми. — Они неразличимы.

Вот тут-то я и сказал:

— Нам пора этим заняться.

Джимми пожал плечами и ответил:

— На Эверест пытаются взобраться вот уже сорок лет.

— Господи! — воскликнул я. — Все вы, альпинисты, чокнутые, факт! Вам вовсе не хочется подняться на вершину. Вам интересен только способ, каким вы это проделываете. Хватит валять дурака с ледорубами, веревками, лагерями и прочими декорациями Клуба джентльменов, который отправляет простофиль карабкаться вверх по склонам раз в пять лет или около того.

— Что вы задумали?

— В тысяча девятьсот третьем году изобрели аэроплан. Вы что-нибудь про это слышали?

— Хотите пролететь над Эверестом?! — Произнес он это тоном, каким английский лорд воскликнул бы: «Застрелить лисицу?!» или рыбак охнул бы: «Ловить на червяка?!»

— Да, — сказал я. — Перелететь через Эверест и спустить кого-нибудь на вершину. А что?

— Он долго не проживет — ну, тот, кого вы спустите на вершину.

— А что? — спросил я еще раз. — Ему сбросят припасы, кислородные баллоны, а он в скафандре. Все очень просто.


Потребовалось время, чтобы заставить ВВС сначала выслушать меня, а затем согласиться выделить самолет, так что Джимми Роббонс успел изменить свое мнение настолько, что выразил желание быть тем, кого сбросят на Эверест.

— Как-никак, — почти прошептал он, — я буду первым человеком, чья нога ступит на его вершину!

Это вступление к истории, а ее можно рассказать и проще и короче.

Самолет выжидал две недели в наиболее благоприятную часть года (то есть в отношении Эвереста), пока не наступила умеренно скверная летняя погода, а тогда поднялся в воздух. Цели они достигли. Летчик сообщил по радио группе поддержке, как именно выглядит вершина Эвереста при взгляде сверху. А затем описал, как именно выглядел Джимми Роббонс, по мере того как его парашют становился все меньше и меньше.

Тут разразился новый буран, и самолет еле-еле добрался до базы, а затем прошло еще две недели, пока не наступила более или менее летная погода.

И все это время Джимми находился в одиночестве на крыше мира, а я ненавидел себя как убийцу.

Через две недели самолет отправился проверить, не удастся ли обнаружить труп несчастного исследователя. Не знаю, что бы им дало, если бы они его обнаружили, но в этом все человечество! Сколько людей погибло в последней войне? Кто способен сосчитать такие множества? Но чтобы спасти одну-единственную жизнь или хотя бы подобрать труп — на это не жаль ни денег, ни чего-либо еще.

Его труп они не обнаружили, но обнаружили сигнальный дымок, курившийся в разреженном воздухе и разметываемый порывами ветра. Спасатели сбросили канат с кошкой, и Джимми вскарабкался по нему, все еще в скафандре, ужасно выглядевший, но несомненно живой.


Постскриптум к этой истории включает мой визит к Роббонсу в больницу на прошлой неделе. Выздоравливал он очень медленно. Врачи говорили — шок, они говорили — истощение, но глаза Джимми говорили куда больше.

Я сказал:

— Вот что, Джимми: ты не разговаривал с репортерами, ты не разговаривал с представителями правительства. Очень хорошо. Но как насчет того, чтобы поговорить со мной?

— Мне нечего сказать, — прошептал он.

— Как так — нечего? — возразил я. — Ты прожил две недели на вершине Эвереста в буран. Один ты бы не выкарабкался. Даже со всем, чем мы тебя снабдили. Кто тебе помогал, Джимми, сынок?

Думается, он сообразил, что от меня не отделаться. Или же ему самому хотелось излить душу. Он сказал:

— Они разумные существа, босс. Они сгущали для меня воздух. И изготовили маленькую термоустановку для обогрева. И сигнализировали дымом, когда увидели, что самолет возвращается.

— Ах так! — Мне не хотелось нажимать на него, — Значит, все, как мы предполагали. Они адаптировались к жизни на Эвересте. И не могут спуститься на нижние склоны.

— Да, не могут. А мы не можем подняться по склонам к ним. Даже если бы погода позволяла, так они не позволят.

— Но вроде бы они добрые создания, так с какой стати им мешать нам? Тебе же они помогли!

— Они ничего против нас не имеют. Они со мной разговаривали… Ну, понимаете, телепатически.

— Так в чем дело? — Я нахмурился.

— Они не хотят, чтобы мы им мешали. Они следят за нами, босс. Это их обязанность. Мы открыли атомную энергию. Мы вот-вот создадим ракетные корабли. И они тревожатся за нас. А наблюдать за нами могут только с Эвереста!

Я нахмурился еще больше. Джимми покрылся испариной, руки у него тряслись.

— Легче, легче, сынок, — сказал я. — Что это за зазнайки? Как их только земля носит!

— А кто, по-вашему, настолько адаптирован к разреженному воздуху и минусовым температурам, что на всей земле они способны жить только в условиях Эвереста? В том-то и вся закавыка. Земля их и не носит. Они — марсиане.

Вот так.

Такой прекрасный день

© Перевод С. Трофимова.
12 апреля 2117 года тормозной клапан модулятора поля в Двери, принадлежащей миссис Ричард Хэншо, был по неизвестным причинам деполяризован. В результате день у миссис Хэншо абсолютно пропал, а у ее сына, Ричарда-младшего, впервые проявился его странный невроз.

Этот недуг не имел ничего общего с тем заболеванием, которое в обычных учебниках называется неврозом, и молодой Ричард вел себя во многих отношениях достойно, как и должен вести себя хорошо воспитанный двенадцатилетний мальчик из семьи, живущей в достатке.

И все же с 12 апреля Ричард Хэншо-младший соглашался проходить через Дверь с большой неохотой.

При всем этом 12 апреля миссис Хэншо не имела никаких предчувствий. Она проснулась утром (обычным утром), когда механо проскользнул в ее комнату с чашечкой кофе на небольшом подносе. Миссис Хэншо планировала после обеда отправиться в Нью-Йорк, но сначала ей предстояло закончить несколько дел, которые нельзя было доверить механо, поэтому после одного-двух маленьких глотков она решительно встала с постели.

Механо попятился, бесшумно двигаясь на диамагнитном поле, которое поддерживало его продолговатый корпус в полудюйме от пола. Он укатил на кухню, где его простенький компьютер вполне справлялся с кнопками управления кухонных приборов, готовя заказанный завтрак.

Одарив обычным сентиментальным взглядом кубографию покойного мужа, миссис Хэншо с удовольствием приступила к обычному утреннему ритуалу. Она слышала, как сын с грохотом завершал свои утренние сборы, и знала, что докучать ему не стоит. Механо хорошо отрегулирован и, конечно же, проследит за тем, чтобы мальчик принял душ, сменил белье и съел питательный завтрак. Терго-душ, который она установила год назад, превращал утренние ванны и растирания в быструю и приятную процедуру, поэтому миссис Хэншо не сомневалась, что Дикки вымоется без надзора.

В такое утро, как это, когда предстояло столько дел, ей оставалось лишь запечатлеть торопливый поцелуй на щеке сына перед его уходом. Она услышала тихий перезвон, которым механо указывал на приближение времени школьных занятий, и спустилась в скоростном лифте, чтобы исполнить материнский долг (фасон прически этого дня пока только схематически намечался).

Она застала Ричарда уже у выхода. На его ремне болтались текстовые кассеты и карманный проектор; мальчик пылал от возмущения.

— Ты знаешь, мам, — произнес он, поднимая голову, — я набрал координаты школы, но ничего не произошло.

— Чепуха, Дикки, — ответила она почти машинально. — Я никогда не слышала ни о чем подобном.

— Тогда попробуй сама.

Миссис Хэншо несколько раз попыталась ввести код. Странно — школьная Дверь должна быть настроена на постоянный прием. Она поэкспериментировала с другими координатами. Двери ее друзей могли быть заперты программами запрета, но, по крайней мере, пришел бы сигнал отказа, и тогда бы у нее появилось объяснение.

Однако ничего не происходило. Несмотря на ее манипуляции, Дверь оставалась инертной серой преградой. Да, с ней было что-то не в порядке, а ведь обслуживающая фирма проводила ежегодный осенний осмотр всего пять месяцев назад.

Миссис Хэншо даже немного расстроилась.

И нужно же было случиться такому именно в тот день, когда она запланировала столько дел! Миссис Хэншо с досадой вспомнила, что месяц назад отказалась от дополнительной Двери, посчитав ее установку излишней тратой денег. Но кто же знал, что Двери могут быть такими дрянными?

Она подошла к визифону и в пылу гнева, сгоряча, сказала Ричарду:

— Тебе придется пройтись по дороге, Дикки, и воспользоваться Дверью Уильямсонов.

Ричард заартачился — какая ирония судьбы в свете последующих событий!

— Ну вот еще, мам, стану я пачкаться. Почему бы мне не остаться дома, раз уж Дверь заклинило?

И как назло, по той же иронии, миссис Хэншо начала настаивать. Положив ладонь на наборную панель визифона, она оборвала возражения сына:

— Ты не запачкаешься, если наденешь туфли-флексы. Да не забудь снять их перед тем, как будешь входить в их дом.

— Вот уж, ей-богу…

— Не дерзи, Дикки. Тебе следует быть в школе. Я все равно не успокоюсь, пока ты не уйдешь. И живо, не то опоздаешь.

Механо, новейшая модель и очень сообразительная, уже стоял перед Ричардом с флексами в одной из подвесок.

Ричард натянул на туфли экранирующие чехлы из прозрачного пластика и с явной неохотой спустился в холл.

— Я даже не знаю, как они работают, мам.

— Просто нажми на кнопку! — крикнула миссис Хэншо. — Красную кнопку, там, где написано «Использовать в случае крайней необходимости». И не трать попусту время. Если хочешь, с тобой пойдет механо.

— Ну уж нет, — мрачно отозвался Дикки снизу. — За кого ты меня принимаешь? За ребенка? Черт!

Его ворчание оборвалось звуком хлопнувшей двери.

Легкими взмахами пальчиков миссис Хэншо набрала на панели визифона нужную комбинацию, прокручивая в уме все то, что хотела высказать компании.

Джо Блюм, рассудительный молодой человек, закончивший технологический институт с расширенной программой обучения в области механизмов силовых полей, появился в доме миссис Хэншо примерно через полчаса. И хотя хозяйка отнеслась к его возрасту с подозрением, он действительно оказался хорошим специалистом.

Услышав звонок, она открыла раздвижную панель стены и увидела юношу как раз в тот момент, когда он энергично отряхивался, счищая пыль открытого пространства. Он снял флексы и оставил их у порога. Ослепленная проникшим в комнату неотфильтрованным солнечным светом, миссис Хэншо закрыла панель. В глубине души она надеялась, что пешая прогулка от общественной Двери к ее дому была для парня неприятной. А если бы общественная Дверь тоже оказалась неисправной, ему пришлось бы тащить свои инструменты бог знает откуда, а не эти двести ярдов. Ей хотелось, чтобы фирма или, по крайней мере, ее представитель хоть немного пострадали. Это бы показало им, что означают неисправные Двери.

Но юноша выглядел бодрым и невозмутимым.

— Доброе утро, мадам. Я пришел посмотреть вашу Дверь.

— Буду рада, если это кто-то сделает, — ворчливо ответила она. — Мой день безнадежно испорчен.

— Приношу извинения, мадам. В чем заключаются ваши претензии?

— Она просто не работает. Ничего не происходит, когда набираешь координаты, — заговорила миссис Хэншо. — Никаких признаков действия. Я отправила своего сына к соседям через это… ну которое вон там.

Она кивнула в сторону служебного входа, которым воспользовался ремонтник.

Он улыбнулся и блеснул познаниями своего специфического образования:

— Это тоже дверь, мадам. Но с маленькой буквы. Это простейший ручной механизм. И когда-то люди пользовались только такими дверями.

— Хорошо, что хоть она работает. Мой мальчик пошел по грязи и микробам.

— Сегодня снаружи не так и плохо, — сказал он с видом знатока, который по долгу службы выходит в открытое пространство почти ежедневно. — Иногда бывает действительно мерзко. Но мне кажется, вы хотите, чтобы я занялся Дверью, мадам, — поэтому разрешите приступить к делу.

Он устроился на полу, открыл большую сумку с инструментами, которую принес с собой, и за полминуты, используя калибровочный демагнетизатор, удалил наборную панель и оголил платы наиболее важных частей устройства.

Тихо насвистывая, он тыкал тонкими электродами анализатора поля в многочисленные точки; его взгляд не отрывался от стрелок на шкалах прибора. Миссис Хэншо наблюдала за ним, скрестив руки на животе.

— Ага, что-то здесь, — в конце концов сказал он и, ловко изогнувшись, освободил тормозной клапан. Он постучал по нему ногтем и сказал: — Ваш тормозной клапан деполяризован, мадам. В нем и были все ваши проблемы.

Юноша провел пальцем по маленьким кармашкам своей сумки и извлек дубликат платы, которую удалил из механизма Двери.

— Такие неполадки всегда внезапны. Предугадать их невозможно. — Он установил наборную панель на место и поднялся. — Теперь она будет работать, мадам.

Молодой человек набрал комбинацию эталона, сбросил ее, затем набрал другую. Каждый раз мутная серость Двери уступала место густой бархатной черноте.

— Вам не трудно будет расписаться здесь, мадам? — спросил он. — И пожалуйста, укажите внизу номер вашего счета. Благодарю вас, мадам.

Юноша набрал на панели новую комбинацию, вероятно номер своей мастерской, и, учтиво коснувшись пальцем лба, шагнул в Дверь. Когда он вошел в черноту, его как ножом обрезало. Тьма медленно поглотила его тело; последней исчезла сумка с инструментами. Через секунду после его исчезновения Дверь вновь стала тускло-серой.

А еще через полчаса, когда миссис Хэншо наконец закончила прерванные приготовления и почти пришла в себя от утренних неурядиц, раздался тревожный звонок, и начались ее настоящие проблемы.


Мисс Элизабет Роббинс мучили сомнения. Маленький Дик Хэншо считался хорошим учеником. Она не любила жаловаться. И все же, говорила она себе, поступок мальчика был более чем странным. Поэтому она решила побеседовать с его матерью, а не с директором школы.

Во время утренних занятий, оставив за старшего одного из учеников, мисс Роббинс тайком проскользнула к визифону. Она набрала код соединительной линии и тут же увидела красивое, но чем-то грозное лицо миссис Хэншо.

Мисс Роббинс вздрогнула, но отступать было поздно, и она робко представилась:

— Миссис Хэншо, я мисс Роббинс.

Фраза повисла на высокой ноте.

Миссис Хэншо озадаченно взглянула на нее и спросила:

— Вы учительница Ричарда?

Она тоже закончила фразу на высокой ноте. И мисс Роббинс решила пойти напролом.

— Да, вы правы. И я хочу вам сообщить, что Дик сегодня опоздал на урок.

— Он опоздал? Но этого не может быть. Я сама видела, как он уходил.

Мисс Роббинс казалась удивленной.

— Вы хотите сказать, что видели, как он входил в Дверь?

— О нет, — быстро поправилась миссис Хэншо. — Наша Дверь какое-то время была неисправна. Я отправила его к соседям, и он воспользовался их Дверью.

— Вы в этом уверены?

— Конечно, что за вопрос? Неужели я вам буду лгать?

— Нет-нет, миссис Хэншо. Я не это имела в виду. Мне хотелось узнать, вы уверены, что он заходил к соседям? Он же мог заблудиться и не найти их.

— Это невозможно. У нас есть проверенные карты, и я убеждена, что Ричард знает расположение каждого дома в районе A-три. — С достоинством человека, который знает себе цену, она гордо добавила: — Конечно, это ему никогда не понадобится. В наше время не понадобится. В наше время достаточно запомнить координаты.

Учительницу оскорбило самодовольство светской дамы. Сама она вышла из семьи, где в целях экономии редко пользовались Дверью (цена тогда была немалая), и ей приходилось бегать по поручениям пешком вплоть до совершеннолетия. Поэтому она вполне отчетливо сказала:

— Так вот, миссис Хэншо, боюсь, что Дик не воспользовался Дверью ваших соседей. Он опоздал в школу на целый час, а вид его флексов убеждает, что он шел пешком по пересеченной местности. Они были грязными.

— Грязными? — ужаснулась миссис Хэншо. — И что он вам сказал? Как оправдался?

К своему стыду, мисс Роббинс почувствовала маленькую радость, вызвав замешательство другой женщины.

— Он отказался от объяснений, — сказала она. — Но если честно, миссис Хэншо, мальчик выглядит больным. Вот почему я позвонила вам. Возможно, даже стоит отвести его к доктору.

— У него поднялась температура?

Голос матери стал пронзительным.

— О нет. Я имела в виду не физический недуг. Это касается его поведения. Видели бы вы его глаза! — Она нерешительно помолчала и, стараясь быть деликатной, добавила: — Я думаю, что обычная проверка с зондированием психики…

Она не закончила, потому что миссис Хэншо издала вежливое фырканье, какое ей позволяло ее воспитание, и визгливо произнесла:

— Вы полагаете, что Ричард неврастеник?

— О нет, миссис Хэншо, но…

— И все же прозвучало именно так. Впрочем, я знаю, что делать! Он всегда был абсолютно здоровым мальчиком. Я поговорю с ним, когда он вернется домой, И я уверена, что мне он даст вполне нормальное объяснение.

Разговор резко оборвался, и мисс Роббинс почувствовала себя немного задетой и поставленной в глупое положение. В конце концов, она хотела как лучше и просто исполнила то, что считала своим долгом перед учениками.

Взглянув на металлическую поверхность настенных часов, она заторопилась обратно в класс. Урок подходил к концу, и следующим было сочинение по английскому языку.

Но ее мысли витали вдали от сочинений. Она автоматически вызывала учеников, и те зачитывали части своих литературных произведений. Иногда она перфорировала одну из этих частей и пропускала ее через небольшой вокализатор, демонстрируя ученикам, как следует говорить по-английски.

Механический голос вокализатора, как всегда, произносил слова с идеальным совершенством, но вновь, как всегда, терялась индивидуальность. Иногда она даже сомневалась, благоразумно ли учить детей речи, которая отделена от личности и связана лишь с введенными в массовое обращение произношением и интонацией.

Однако сегодня она не думала об этом. Она следила за Ричардом Хэншо. Мальчик тихо сидел на своем месте и был явно безразличен ко всему, что происходило вокруг. Он глубоко ушел в свои мысли и совершенно не походил на того подростка, которого она знала. Мисс Роббинс догадывалась, что этим утром мальчик пережил какое-то событие, и она поступила правильно, позвонив его матери, хотя, возможно, ей не следовало говорить о зондировании. Но это так модно в наше время. Все люди проходят зондирование. В нем нет ничего постыдного. Во всяком случае, не должно быть.

В конце концов она вызвала Ричарда. Ей пришлось окликнуть его дважды, прежде чем он отреагировал на ее слова и поднялся.

Общей предложенной темой было следующее: «Если бы у тебя появилась возможность путешествовать на каком-нибудь древнем транспортном средстве, что именно ты выбрал бы и почему?» Мисс Роббинс пользовалась этой темой каждый семестр. Тема вызывала ощущение истории и этим была хороша. Она заставляла учеников размышлять об образе жизни людей прошлых поколений.

Мисс Роббинс прислушалась к тихому голосу Ричарда Хэншо.

— Если бы я мог выбрать древнее средство передфижения, — сказал он, произнося «ф» вместо «в», — я бы выбрал стратолайнер. Он летит медленный, как и все другие древние средства, но он чистый. К тому же из-за полетов в стратосфере он должен быть весь закрыт, поэтому на нем невозможно подцепить какую-нибудь болезнь. А ночью с него можно смотреть на звезды так же хорошо, как и в планетарии. Взглянув вниз, вы бы увидели Землю, похожую на карту, и могли бы даже заметить облака…

Он зачитал еще несколько сотен слов.

После того как мальчик кончил читать, она поправила его:

— Ричард, это произносится: пере-дви-жение. Никаких «ф». Ударение на первый слог. И не следует говорить «летит медленный», а вместо «смотреть хорошо», я бы написала «хорошо видно». Что скажет класс?

Выслушав несколько ответов, она перешла к главной теме урока.

— Все правильно. Но какая разница между прилагательным и наречием? Кто мне может сказать?

Занятия продолжались. Когда подошло время ланча, некоторые ученики остались в классе, другие отправились домой. Ричард остался. Мисс Роббинс отметила это, потому что прежде он никогда не оставался.

Послеобеденные занятия закончились, прозвенел последний звонок, и началась обычная суматоха, когда двадцать пять мальчиков и девочек, с грохотом роняя вещи, не спеша занимали свои места в очереди.

Мисс Роббинс захлопала в ладоши.

— Быстрее, дети. Зелда, займи свое место.

— Я уронила ленточный перфоратор, мисс Роббинс! — оправдываясь, воскликнула девочка.

— Хорошо, поднимай его, поднимай. А теперь, дети, живее, живее.

Она нажала на кнопку, и часть стены скользнула в специальную нишу, открывая серую пустоту большой Двери. В отличие от обычной Двери, через которую некоторые ученики уходили домой на переменах, эта была самой последней моделью и являлась предметом гордости их состоятельной частной школы.

Будучи вдвое шире обычной, она обладала большим и впечатляюще оснащенным «автоматом последовательного поиска», который мог настраивать Дверь на серию различных координат через заданные интервалы времени.

В начале каждого семестра мисс Роббинс всегда посвящала часть дня настройке этого прибора, вводя координаты домов своих новых учеников. Зато потом весь оставшийся срок он, слава богу, почти не требовал к себе внимания.

Класс выстроился по алфавиту — сначала девочки, потом мальчики. Дверь стала бархатисто-черной, и Эстер Адамс, помахав рукой, шагнула в пустоту.

— До за-а-ав…

Прощание оборвалось на середине, почти как всегда.

Дверь стала серой, затем снова почернела, и через нее прошла Тереза Кантроччи. Серая, черная — и ушла Зелда Карлович. Серая, черная — Патриция Кумбс. Серая, черная — Сара Мей Эванс.

Очередь становилась все короче. Дверь проглатывала девочек одну за другой, отправляя их по домам. Иногда некоторые мамы забывали настроить домашнюю Дверь на режим приема в положенное время, и тогдашкольная Дверь оставалась серой. После минутного ожидания механизм автоматически переходил к следующей комбинации, а незадачливый ученик ждал, пока пройдут все остальные, после чего звонок из школы напоминал забывчивым родителям о правилах и долге. Подобная небрежность всегда плохо действовала на учеников, особенно впечатлительных, которых больно задевало доказательство того, что дома о них думают мало. Мисс Роббинс старалась объяснить это родителям, но каждый семестр такие случаи хотя бы раз, но повторялись.

Все девочки прошли через Дверь. Ушел Джон Абрамович, за ним — Эдвин Бирн…

Конечно, чаще возникала другая проблема — когда кто-нибудь из мальчиков или девочек занимал не свое место в очереди. Им это удавалось, несмотря на строгий присмотр учителей, особенно в начале учебного года, когда заведенный порядок еще не входил в привычку.

И если такое случалось, с полдюжины детей оказывались не в своих домах. Их присылали обратно, начиналась путаница, которая отнимала лишнее время и неизменно вызывала нарекания родителей.

Мисс Роббинс внезапно заметила, что очередь остановилась.

— Проходи, Самуэль! — Она резко прикрикнула на мальчика в начале очереди. — Чего ты ждешь?

Но Самуэль Джонс взглянул на нее и самодовольно ответил:

— Это не моя комбинация, мисс Роббинс.

— А чья же?

Она нетерпеливо осмотрела пятерых оставшихся мальчишек.

— Кто встал не на свое место?

— Это код Дика Хэншо, мисс Роббинс.

— Где он?

Ей ответил другой мальчик, отвратительным фарисейским тоном, которым пользуются дети, донося старшим о проступках друзей:

— Он убежал через запасной выход, мисс Роббинс.

— Что?

Дверь классной комнаты перешла на очередную комбинацию, и в ней исчез Самуэль Джонс. Один за другим ушли и остальные.

Как только класс опустел, мисс Роббинс бросилась к запасному выходу. Это небольшое приспособление управлялось вручную, и, чтобы не нарушать единообразной структуры помещения, его разместили за выступом стены.

Она со скрежетом привела механизм в действие. Выход служил для эвакуации из здания на случай пожара и, конечно же, был пережитком прошлого, навязанным устаревшими законами, которые не принимали в расчет современных систем автоматического пожаротушения, устанавливаемых во всех общественных строениях. Снаружи никого не оказалось — только то, что и должно быть снаружи. Солнечный свет резал глаза, в лицо бил пыльный ветер.

Мисс Роббинс закрыла дверь. Как вовремя она позвонила миссис Хэншо. Ее долг исполнен. Вне всяких сомнений, с Ричардом творится что-то странное. Она подавила желание еще раз позвонить матери мальчика.


В тот день миссис Хэншо так и не уехала в Нью-Йорк. Она осталась дома, встревоженная и злая на эту наглую мисс Роббинс.

Ее нервы начали сдавать, и за пятнадцать минут до окончания школьных занятий миссис Хэншо стояла у Двери. В прошлом году она установила автоматическое приспособление, которое ровно без пяти три активировало Дверь на школьные координаты и держало их, запирая ручной набор, до появления Ричарда.

Ее взгляд остановился на мрачной серости (почему неактивированное силовое поле не окрасили в какой-нибудь другой цвет — более живой и веселый?). Она ждала. Руки стали холодными как лед, и она сцепила пальцы.

Дверь стала черной с точностью до секунды, но ничего не произошло. Время летело, Ричард опаздывал — а потом вдруг стало поздно. Потом стало очень поздно.

Без четверти четыре она пришла в отчаяние. Конечно, ей следовало позвонить в школу, но она не могла сделать это, не могла. Особенно после того, как учительница выразила сомнение в психическом здоровье Ричарда. Ну как же звонить после этого?

Миссис Хэншо беспокойно зашагала по комнате, дрожащими пальцами прикурила сигарету, но тут же раздавила ее в пепельнице. А если произошло что-то вполне обычное? Возможно, Ричарда задержали в школе какие-то дела? Но в таком случае он бы обязательно предупредил ее заранее. И тут ее осенило, что Ричард знал о ее предстоящей поездке в Нью-Йорк, а значит, мог не вернуться до самого вечера…

Нет, он бы предупредил ее. Хотя зачем себя обманывать?

Ее гордость была сломлена. Миссис Хэншо закрыла глаза, и слезы просочились сквозь сомкнутые ресницы. Она была готова звонить в школу и даже в полицию.

А когда она открыла глаза, перед ней, потупив голову, стоял Ричард, и весь его вид был жалким и обреченным.

— Привет, мам.

Тревога миссис Хэншо тут же превратилась в гнев (да, так умеют только мамы).

— Где ты был, Ричард?

Прежде чем завести обычные причитания о беспечных неблагодарных сыновьях и разбитых сердцах матерей, она осмотрела его повнимательней и ужасе выдохнула:

— Ты был в открытом пространстве!

Ее сын уставился на свои перепачканные туфли (флексы где-то потерялись), полосы грязи покрывали его руки, а на рубашке зияла небольшая, но хорошо заметная дыра.

— Ей-богу, мам, я просто подумал, что… — И он замолк.

— Со школьной Дверью тоже что-то не в порядке?

— Нет, мам.

— Ты хоть понимаешь, что я чуть не заболела, переживая за тебя?

Она напрасно ожидала ответа.

— Ладно, молодой человек, об этом мы поговорим позже. А сейчас ты примешь душ и выбросишь всю свою одежду до нитки. Механо!

Но механо уже отреагировал на фразу «примешь душ» и устремился в ванную, плавно и тихо скользя над полом.

— Снимай туфли и отправляйся за механо, — велела миссис Хэншо.

Ричард покорно исполнил приказание, понимая, что протесты бесполезны.

Миссис Хэншо подняла перепачканную обувь кончиками пальцев и бросила в мусоропровод, который испуганно взвыл от неожиданной нагрузки. Она тщательно вытерла руки тряпкой и швырнула ее в мусоропровод вслед за туфлями.

Во время обеда она не вышла к Ричарду, и он ел в обществе ненавистного ему механо. Она считала, что столь явное выражение недовольства лучше любых упреков и наказаний заставит мальчика понять всю глубину проступка. А Ричард, как она часто говорила себе, был очень чувствительный ребенок.

Но перед сном миссис Хэншо пришла навестить его.

Она улыбнулась ему и мягко заговорила. Ей казалось, что так будет лучше всего. В конце концов, он и так уже наказан.

— Что сегодня произошло, Дикки, сынуля?

Она называла его так только в детстве, и эти слова растрогали ее саму почти до слез.

Но сын отвернулся.

— Мне не нравится проходить через эти чертовы Двери, мам, — холодно и упрямо ответил он.

— Но почему, дорогой?

Он потер ладонями по тонкой простыне (свежей, чистой, стерилизованной и, конечно же, одноразового пользования).

— Просто они мне не нравятся.

— А как же ты намерен ходить в школу, Дикки?

— Я буду ходить пешком, по земле, — нерешительно пробормотал он.

— Сынок, в Дверях нет ничего плохого.

— Мне они не нравятся.

Он никогда так не смотрел на нее.

В отчаянии она сказала:

— Ладно, тебе надо хорошенько выспаться, и завтра утром ты будешь чувствовать себя гораздо лучше.

Она поцеловала его и вышла из комнаты, автоматически проведя рукой по фотоэлементу луча, чтобы погасить освещение.

Той ночью она долго не могла уснуть. С чего Дикки вдруг невзлюбил Двери? Они никогда не тревожили его прежде. Да, сегодня утром произошла поломка, но это, наоборот, должно было показать мальчику неоценимые достоинства Дверей.

Дикки вел себя неразумно.

Неразумно? Она вспомнила о мисс Роббинс и ее диагнозе. В темноте и уединении спальни она позволила себе тихонько выругаться. Что за чушь! Мальчик просто расстроился, и крепкий сон будет той терапией, которая ему необходима.

Однако на следующее утро, встав с постели, она обнаружила, что Ричарда нигде нет. Механо не мог говорить и отвечал на вопросы жестами подвесок, которые означали либо «да», либо «нет». Менее чем за полминуты миссис Хэншо выяснила, что мальчик встал на тридцать минут раньше обычного, наскоро вымылся в душе и ушел из дома.

Но не через Дверь.

Вернее, через дверь — но с маленькой «д».


Визифон благовоспитанно просигналил в 15:10. Миссис Хэншо догадывалась, кто ей может звонить, и, включив приемное устройство, убедилась в правильности своих предположений. Быстрый взгляд в зеркало убедил ее, что, несмотря на терзающие мысли и тревоги в течение дня, выглядит она довольно спокойно, поэтому она включила передатчик и с холодком сказала:

— Я слушаю вас, мисс Роббинс.

Учительница Ричарда с трудом перевела дыхание.

— Миссис Хэншо, Ричард опять ушел через запасной выход, хотя я настаивала, чтобы он воспользовался нормальной Дверью, — сказала она. — И я не знаю, куда он отправился.

— Он пошел домой, — осторожно ответила миссис Хэншо.

Мисс Роббинс смутилась.

— Так вы это одобряете?

Миссис Хэншо побледнела и решила тут же поставить учительницу на место.

— Я не думаю, что у вас есть повод поучать меня. Если мой ребенок не хочет пользоваться Дверью, это касается только его и меня. К тому же я не помню каких-либо школьных правил, которые регламентировали бы использование Двери, — не так ли?

Весь ее вид вполне очевидно говорил о том, что, если какие-то правила и есть, она позаботится об их немедленной отмене.

Мисс Роббинс покраснела.

— И все же я бы отправила его на зондирование. Обязательно бы отправила! — быстро произнесла она и исчезла с экрана.

Миссис Хэншо застыла перед пластиной кварциниума, слепо уставившись на чистую поверхность. Родственные чувства довольно прочно удерживали ее несколько мгновений на стороне Ричарда. Почему он должен пользоваться Дверью, если не хочет? В любом случае ей оставалось только ждать, и чувство собственного достоинства боролось с грызущими сомнениями в психическом здоровье Ричарда.

Он пришел домой, взгляд его был вызывающим, но мать с огромным усилием взяла себя в руки и встретила его так, словно ничего необычного не случилось.

Несколько недель она придерживалась этой линии поведения. «Ничего страшного, — говорила она себе. — Это просто каприз. И скоро он вырастет из него».

Дела вошли почти в нормальное русло. А дня три кряду, спускаясь вниз к завтраку, она находила Ричарда у Двери. Он угрюмо ждал начала урока, после чего уходил в черный прямоугольник. Она всегда воздерживалась от замечаний по этому поводу.

И всегда, когда он пользовался Дверью, а особенно когда возвращался через нее домой, на душе миссис Хэншо теплело, и она думала: «Ну вот и все, закончилось». Но через день, два или три он, как наркоман, принимался за старое и украдкой выскальзывал в дверь — с маленькой «д» — еще до того, как мать успевала проснуться.

И каждый раз она в отчаянии думала о психиатрах и зондировании, но, представив себе довольное лицо невоспитанной мисс Роббинс, которая могла обо всем пронюхать, миссис Хэншо останавливалась, хотя едва ли понимала истинную причину своей нерешительности.

Вот так она жила и делала, что могла. Она велела механо поджидать мальчика у двери — с маленькой «д», — приготовив терго-душ и смену одежды. Ричард покорно мылся и переодевался. Его белье, носки и флексы без промедления выбрасывались, миссис Хэншо безропотно несла ежедневные расходы на рубашки. В конце концов она продлила срок носки брюк до недели при условии их тщательной ежевечерней дезинфекции.

Однажды она предложила Ричарду сопровождать ее в Нью-Йорк. Это было продиктовано скорее смутным желанием держать его у себя на виду, чем частью какого-то хитроумного плана. И он не возражал. Он светился от счастья. Мальчик беззаботно прошел через Дверь. Он не колебался. Он даже избавился от обиженного вида, который напускал на себя по утрам, когда уходил в школу через Дверь.

Миссис Хэншо обрадовалась. Это могло вновь приучить его пользоваться Дверью, и она подстегнула свою изобретательность, стараясь как можно больше путешествовать вместе с Ричардом. Она мобилизовала свою энергию до немыслимых высот и организовала однодневную поездку в Кантон, чтобы полюбоваться китайским фестивалем.

Это было в воскресенье, а на следующее утро Ричард, как обычно, ушел через дыру в стене. Миссис Хэншо, проснувшись особенно рано, сама стала свидетельницей этого. И на сей раз, потеряв терпение, она жалобно окликнула его:

— А почему не в Дверь, Дикки?

— Дверь хороша для Кантона, — кратко ответил он и ушел из дома.

Так ее план окончился неудачей. А потом, в один из дней, Ричард вернулся домой насквозь промокший. Механо нерешительно крутился вокруг него, а миссис Хэншо, только что вернувшись из Айовы, где провела четыре часа в гостях у сестры, закричала:

— Ричард Хэншо!

Мальчик пристыженно оправдывался:

— Просто начался дождь. И начался очень неожиданно.

Несколько мгновений она не могла найти слов. От собственных школьных дней и уроков географии ее отделяло двадцать долгих лет. Но она вспомнила их, и в памяти возникли косые струи воды, непрерывно льющейся с неба, — сумасшедший водопад, который невозможно было выключить ни краном, ни кнопкой, ни разрывом контакта.

— И ты не мог переждать под крышей? — спросила она.

— Ну что ты, мам! Я спешил домой, как только мог. Я не знал, что пойдет дождь.

Миссис Хэншо нечего было сказать. Она перепугалась, страх наполнил ее до краев, и для слов не осталось места.

Через два дня у Ричарда потекло из носа и появился сухой скрипучий кашель. Миссис Хэншо пришлось признать, что вирус болезни пробрался в ее дом, словно в жалкую лачугу эпохи железного века.

Такого она потерпеть не могла, ее упрямству и гордости пришел конец, и она согласилась, что Ричарду нужна помощь психиатра.


Миссис Хэншо выбирала доктора с большой осторожностью. Ее первым побуждением было поискать врача в другом городе. Она даже хотела отправиться в Медицинский центр Сан-Франциско и выбрать кого-нибудь наугад.

Но потом ей пришло в голову, что в таком случае она получит просто анонимного консультанта. Значит, ее уравняют с простыми пользователями общественной Двери в городских трущобах — и на какое внимание она тогда может рассчитывать? С другой стороны, если она останется в своей общине, ее слово будет иметь вес…

Миссис Хэншо просмотрела районную карту — из той превосходной серии, которую подготовила компания «Двери» и бесплатно раздавала клиентам. Каждый раз, раскрывая ее, миссис Хэншо испытывала невольный прилив гражданской гордости. Это был не только прекрасно изданный указатель координат Дверей. Это была настоящая карта, которая обозначала точно выверенное положение каждого дома.

А почему бы и нет? Район А-3 славился во всем мире как символ аристократии. Он стал первой общиной на планете, которую полностью обеспечили Дверями. Первый, самый большой, самый богатый и известный всем район. Здесь не было ни заводов, ни складов. Здесь не было даже дорог. Каждый дом превратился в маленькую изолированную крепость, Дверь которой имела выход в любую точку мира, где находилась другая Дверь.

Она внимательно просмотрела кодовый список района А-3, в котором числилось пять тысяч фамилий. Она знала, что среди них найдется и несколько психиатров. В районе А-3 обитали только известные профессионалы.

Доктор Гамильтон Слоун оказался вторым, до имени которого она добралась, и ее палец заскользил по карте. Приемный кабинет доктора находился менее чем в двух милях от ее дома. Ей понравилось его имя. Сам факт, что он жил в А-3, свидетельствовал о достоинствах этого человека. И он жил совсем рядом — практически по соседству. Он должен понять, что это безотлагательное дело — дело, требующее конфиденциальности.

Она решительно позвонила в его приемную и условилась о встрече.


Доктор Гамильтон Слоун выглядел сравнительно молодо, не старше сорока лет. Он был из хорошей семьи и слышал о миссис Хэншо.

Молча выслушав ее, он сказал:

— И это все началось с поломки Двери?

— Совершенно верно, доктор.

— Как вы считаете, может быть, он боится проходить через Двери?

— Конечно нет. Что за странная идея!

Она откровенно испугалась.

— Все возможно, миссис Хэншо. Все возможно. В конце концов, когда вы перестаете задумываться над тем, как работает Дверь, это еще более пугающий симптом. Вы шагаете в Дверь, и в одно мгновение ваши атомы превращаются в энергетическое поле, которое передается в другую часть пространства и снова преобразуется в материю. И в это мгновение вас не существует.

— Я уверена, что никто не думает о таких вещах.

— А ваш сын, возможно, задумался. Он стал свидетелем поломки Двери, и он мог сказать себе: «А что, если Дверь сломается в тот миг, когда я буду на полпути?»

— Но это чушь. Он до сих пор пользуется Дверью. Он даже был со мной в Кантоне — а это уже Китай. К тому же, как я вам уже говорила, раз или два в неделю он проходит сквозь нее в школу.

— По собственной воле? Радостно и весело?

— Вы правы, — неохотно призналась миссис Хэншо. — При этом он выглядит немного расстроенным. Но, доктор, что толку рассуждать? Если бы вы сделали быстрое зондирование и посмотрели, в чем проблема, может быть, моим бедам пришел бы конец. — В ее голосе появились бодрые нотки. — Я уверена, причина совершенно незначительная.

Доктор Слоун вздохнул. Он питал отвращение к слову «зондирование», но ему приходилось слышать его все чаще и чаще.

— Миссис Хэншо, — сказал он терпеливо, — быстрого зондирования не существует. Я знаю, что страницы журналов пестрят этим словосочетанием и оно стало предметом увлечения в некоторых кругах, но поверьте, его во многом переоценивают.

— Вы серьезно?

— Вполне. Зондирование очень сложно само по себе и по теории заключается в выслеживании психических циклов. Понимаете, клетки мозга связаны друг с другом огромным числом соединительных линий. Некоторые из этих линий используются чаще, чем другие. И именно они определяют склад ума, а также сознательные и бессознательные привычки. По теории зондирования структуру этих взаимосвязей в мозгу можно использовать для предварительного и уверенного диагноза психических недугов.

— Ну так и что же?

— Дело в том, что подвергаться зондированию — очень страшная вещь, особенно для ребенка. Это травмирующее переживание. По времени оно занимает около часа. После чего результаты положено направлять в центральное психоаналитическое бюро для дальнейших исследований — а на это обычно уходит несколько недель. В заключение, миссис Хэншо, мне остается сказать, что есть много психиатров, которые считают теорию анализа и зондирования совершенно непригодной.

Миссис Хэншо поджала губы.

— Вы хотите сказать, что мне ничем нельзя помочь?

Доктор Слоун улыбнулся.

— Не совсем. Психиатрия существовала несколько столетий до зондирования. Я полагаю, вы позволите мне поговорить с мальчиком?

— Поговорить с ним! И это все?

— Я буду обращаться к вам за дополнительной информацией, когда она понадобится, но, думаю, без беседы с мальчиком не обойтись.

— Видите ли, доктор Слоун, я сомневаюсь, захочет ли он обсуждать с вами этот вопрос. Он не желает говорить об этом даже со мной, а ведь я его мать.

— Такое происходит очень часто, — успокоил ее психиатр. — Но иногда ребенок охотнее говорит с незнакомым человеком. В любом случае я должен поговорить с ним, иначе мне придется отказаться от вашего случая.

Миссис Хэншо с разочарованным видом встала.

— Когда вы можете прийти, доктор?

— А что, если в эту субботу? Уроков у мальчика не будет. Вы не заняты в этот день?

— Мы будем вас ждать.

И она величественно удалилась. Доктор Слоун проводил ее через небольшую приемную комнату к Двери его частной клиники и подождал, пока она набрала координаты своего дома. Он смотрел, как она уходит. Сначала она стала половинкой женщины, четвертью женщины, кусочком локтя и ногой, а потом ничем.

И это пугало.

Может ли Дверь испортиться во время передачи, оставив одну половину тела здесь, а другую — там? Он никогда не слышал о подобном случае, но верил, что такое вполне возможно.

Доктор вернулся за стол и сверился с временем следующей встречи. Он понимал, что миссис Хэншо раздражена и разочарована его отказом от лечебного зондирования психики.

Но ради бога, почему? Отчего такая вещь, как зондирование (которое, по его мнению, было не чем иным, как чистым шарлатанством), оказывала такое притягательное воздействие на обычную публику? Вероятно, это следствие общего влечения к машинам. Все, что может сделать человек, машина делает гораздо лучше. О машины! Огромное количество машин! Машины для всех и каждого! О времена! О нравы!

Да черт с ними!

Негодование по поводу зондирования начинало тревожить его. Возможно, это подсознательный страх технологической безработицы или чувство нестабильности своего положения — механофобия, если можно так сказать…

Он отметил в уме, что надо бы поговорить об этом со своим аналитиком.

Доктор Слоун решил действовать осторожно. Мальчик отличался от пациентов, которые приходили не столько за помощью, сколько для того, чтобы поговорить и излить душу.

В сложившихся обстоятельствах ему хотелось провести первую встречу с Ричардом кратко и ненавязчиво. Лучше всего предстать перед ним обычным незнакомцем. Тогда в следующий раз он будет человеком, которого Ричард уже видел. С течением времени он превратится в старого знакомого, а затем и в друга семьи.

К сожалению, миссис Хэншо вряд ли согласится на столь затянутую процедуру. Она отправится на поиски того, кто согласится провести зондирование, и, конечно же, найдет его.

А значит, ребенку будет нанесен непоправимый вред. Слоун был в этом убежден.

Именно по этой причине он решил пожертвовать осторожностью и вызвать маленький кризис.

Первые десять минут встречи прошли в неловких попытках завязать разговор. Миссис Хэншо, строго улыбаясь, не сводила с доктора глаз, словно ожидала от него немедленного чуда. Ричард, изнывая от скуки и ничуть не скрывая этого, ерзал на своем месте и никак не реагировал на пробные замечания доктора Слоуна.

Но доктору удалось застать его врасплох.

— Ричард, ты бы не хотел немного погулять со мной?

Глаза мальчика расширились, он перестал вертеться и удивленно взглянул на доктора Слоуна.

— Погулять, сэр?

— Я имел в виду прогулку возле дома.

— Вы гуляете… снаружи?

— Иногда. Когда мне хочется.

Ричард вскочил, сдерживая рвущееся изнутри нетерпение.

— Вот уж не думал, что кто-нибудь на это способен.

— Да, я гуляю. И мне нравится компания.

Мальчик нерешительно сел.

— Мам?

Миссис Хэншо застыла на месте, в ужасе сжав губы, но она справилась с собой и произнесла:

— Конечно, Дикки. Только будь осторожен.

И она метнула быстрый колючий взгляд на психиатра.


Доктор Слоун солгал. Он не выходил наружу «иногда». Он не бывал под открытым небом с тех самых пор, как закончил колледж. Правда, он (до некоторой степени) не пренебрегал занятиями спортом, но в его время в моде были домашние ультрафиолетовые кабины, бассейны и теннисные корты. Они во многом превосходили открытые спортивные комплексы, в том числе и по цене. Но главное, не было нужды выходить из дома.

Поэтому, когда доктор почувствовал дуновение ветерка, по его спине поползли мурашки. Он надел флексы и робко ступил на ничем не прикрытую траву.

— Ой, вы только посмотрите!

Ричард стал совершенно другим — он смеялся, от его замкнутости не осталось и следа.

Доктор Слоун мельком заметил стремительный полет голубого существа, который завершился где-то на дереве. Листва зашелестела, скрывая от глаз невиданное создание.

— Что это было?

— Птица, — ответил Ричард. — Какая-то голубая птица.

Доктор Слоун удивленно посмотрел на мальчишку. Дом Хэншо стоял на возвышенности, откуда было видно на много миль вокруг. Невдалеке росли деревья, и между стволами в потоках солнечного света ярко блестела трава.

На фоне зелени отчетливо проступали красные и желтые пятна. Он узнал цветы. Он не раз видел их в книгах и старых видеофильмах, к тому же доктор был достаточно образован, и, наверное, поэтому все вокруг казалось ему до жути знакомым.

И все же трава выглядела слишком опрятной, а цветы составляли замысловатые узоры. В глубине души он ожидал чего-то более дикого.

— Кто-то заботится обо всем этом?

Ричард пожал плечами:

— Не знаю. Может быть, это делают механо.

— Механо?

— Да, здесь их полным-полно. Иногда они достают автоматический нож и таскают его по земле — так они подрезают траву. Механо всегда болтаются возле цветов и разных вещей. Взять хотя бы вон того, смотрите.

В полумиле от них появился маленький предмет. Его металлическая поверхность отбрасывала отблески света, и он медленно скользил над ослепительно ярким лугом, выполняя какую-то работу, значения которой доктор Слоун не мог понять.

Его удивлял этот заброшенный мир. Во всем чувствовалась какая-то погрешность эстетики — аромат очевидного увядания…

— Что это? — спросил он вдруг.

Ричард оглянулся.

— Это дом, — ответил он, — Дом Фрейлихов, координаты A-три, двадцать три, четыреста шестьдесят один. А в том маленьком остроконечном здании находится общественная Дверь.

Доктор Слоун изумленно смотрел на дом. Неужели он так выглядит снаружи? Ему почему-то представлялось нечто более кубическое и высокое.

— Да идемте же! — закричал Ричард, убегая вперед.

Доктор Слоун степенно зашагал за ним.

— Ты знаешь все дома вокруг?

— Почти.

— А где А-двадцать три, двадцать шесть, четыреста семьдесят пять?

Конечно, это был его собственный дом.

Ричард осмотрелся.

— Я знаю. Смотрите — видите вон там воду?

— Воду?

Доктор Слоун заметил полоску серебра, извивавшуюся на лугу.

— Ну конечно. Это настоящая вода. И течет все время. Ее можно перейти, прыгая по тем камням. И она называется рекой.

«Больше похоже на ручей», — подумал доктор Слоун. Конечно, ему преподавали географию, но то, что изучали под этим названием в его школьные годы, на самом деле было экономической и культурной географией. Наука о физическом строении Земли почти вышла из употребления, и ее изучали только специалисты. Тем не менее он теоретически знал, чем отличались реки от ручьев.

А Ричард все говорил:

— Если перейти реку, взобраться на тот холм, где много деревьев, и спуститься на другую сторону, там и будет А-двадцать три, двадцать шесть, четыреста семьдесят пять. Это светло-зеленый дом с белой крышей.

— Разве?

У доктора даже дух захватило. Он не знал, что его дом зеленый.

Услышав их шаги, в траву метнулось какое-то небольшое животное. Ричард посмотрел ему вслед и пожал плечами.

— Этих никак не поймать. Я пробовал.

Мимо пролетела бабочка, взмахивая желтыми резными крылышками. Доктор проводил ее взглядом.

Над полями слышалось низкое гудение, которое время от времени разнообразили резкие зовущие звуки, потрескивание, щебет и тихое дребезжание, которое то усиливалось, то ослабевало. Немного освоившись, доктор Слоун услышал тысячи звуков, и ни один из них не принадлежал человеку.

Внезапно на землю упала тень, она приблизилась и накрыла его. Стало прохладнее, и он удивленно поднял голову.

— Это просто облако, — сказал Ричард. — Оно уйдет через какое-то время. Вы только посмотрите на эти цветы. Они из тех, что пахнут.

К тому времени они удалились от дома миссис Хэншо на несколько сотен ярдов. Облако унеслось вдаль, и вновь засияло солнце. Доктор Слоун обернулся, и его испугало расстояние, которое они прошли. Если дом скроется из виду и Ричард убежит, удастся ли ему найти дорогу назад?

Он немедленно отбросил эту мысль и внимательно осмотрел полоску воды (теперь очень близко) в том направлении, где должен был быть его дом. Его разбирало любопытство — неужели действительно светло-зеленый?

— А ты, я смотрю, настоящий следопыт, — сказал он.

Ричард ответил с застенчивой гордостью:

— Когда мне приходится идти в школу и возвращаться назад, я всегда стараюсь выбирать новый маршрут, чтобы посмотреть на новые места.

— Но ты же не каждое утро приходишь сюда, правда? Мне кажется, иногда ты пользуешься Дверьми.

— Ну да, конечно.

— А почему, Ричард?

Доктор Слоун чувствовал, что ответ может быть очень важным.

Но Ричард сокрушил его надежды. Удивленно приподняв брови, он сказал:

— Ну как же! Иногда по утрам идет дождь, и тогда я пользуюсь Дверью. Мне это не нравится, но что поделаешь? Две недели назад я попал под дождь и… — он машинально оглянулся и перешел на шепот, — простудился. А мне не хочется расстраивать мамочку.

Доктор Слоун вздохнул.

— Тогда, может быть, вернемся?

На лице Ричарда промелькнуло разочарование.

— Да? А почему?

— Ты напомнил мне, что твоя мама ждет нас.

— Вы правы. Я согласен.

Мальчик неохотно повернул назад.

Они медленно шли к дому, Ричард говорил не переставая.

— В школе я написал сочинение о том, что бы случилось, если бы мне довелось путешествовать на каком-нибудь старинном средстве передвижения. — Он произнес последнее слово преувеличенно четко. — Я выбрал стратолайнер, из которого можно смотреть на звезды, облака и всякие вещи. Да уж — свалял я тогда дурака.

— А теперь ты бы выбрал что-то другое?

— Еще бы! Я поехал бы на автомобиле, очень-очень медленно. И тогда бы я мог увидеть все, что здесь есть.


Миссис Хэншо была встревожена и явно колебалась.

— Так вы думаете, что это нормально, доктор?

— Возможно, несколько необычно, но вполне нормально. Ему нравится там, снаружи.

— Но как такое могло произойти? Там же так грязно, так неприятно.

— Все это дело вкуса. Сотни лет назад наши предки большую часть времени проводили на открытом воздухе. Даже сегодня, смею напомнить, миллионы африканцев до сих пор ни разу не видели Двери.

— Но Ричарда учили вести себя так, как полагается порядочным людям нашего района, — с жаром отозвалась миссис Хэншо, — а не как африканцам или… или древним предкам.

— Возможно, в этом часть проблемы, миссис Хэншо. Он чувствует желание выйти наружу и в то же время понимает, что так поступать нельзя. Мальчик боится открыться вам и своей учительнице. Это заставляет замыкаться и со временем может стать опасным.

— А как нам убедить его остановиться?

— И не пытайтесь, — посоветовал доктор Слоун. — Вы лишь усугубите положение. В тот день, когда сломалась ваша Дверь, он был вынужден выйти из дома, ему там понравилось. Постепенно это переросло в привычку. Для него дорога в школу и домой — возможность еще раз пережить первое возбуждающее ощущение. Теперь давайте представим, что вы согласитесь отпускать его из дома на пару часов по субботам и воскресеньям. Допустим, он поймет, что наконец может выйти наружу без необходимости идти куда-то еще. Вам не кажется, что после этого он по собственной воле будет пользоваться Дверью, чтобы идти в школу и возвращаться домой? И вам не кажется, что проблемы, которые возникают у него с учительницей, а возможно, и с одноклассниками, исчезнут без следа?

— Но ведь все останется по-прежнему? Неужели с этим придется смириться? Скажите, он станет когда-нибудь нормальным?

Доктор Слоун вскочил.

— Миссис Хэншо, он и сейчас нормальный, насколько это нужно. Но в данный момент ребенок наслаждается запретными радостями. Если вы будете с ним заодно, если не станете выказывать своего неодобрения, его прогулки в открытом пространстве потеряют свою притягательность. А повзрослев, он поймет, что от него ожидает и требует общество. И он научится приспосабливаться. В конце концов, в каждом из нас живет маленький бунтарь, который обычно умирает, когда мы становимся старше и скучнее. Пока же я считаю неразумным в чем-то сдерживать мальчика или оказывать на него давление. Не делайте этого. С Ричардом все в порядке.

Он направился к Двери.

— Значит, по-вашему, зондирование необязательно, доктор?

Он повернулся и раздраженно воскликнул:

— Нет, категорически нет! Вашему ребенку ничего не нужно. Вы это понимаете? Ничего!

Его пальцы застыли в дюйме от наборной панели, лицо помрачнело и осунулось.

— Что-нибудь не так, доктор Слоун? — спросила миссис Хэншо.

Он не обратил внимания на ее вопрос. Он снова размышлял о Двери, о зондировании психики и неудержимом, всеудушающем потоке механизмов. «В каждом из нас живет маленький бунтарь», — подумал доктор.

Его рука скользнула вниз, так и не коснувшись кнопок наборной панели, он отвернулся от Двери и тихо произнес:

— Знаете, сегодня такой прекрасный день, что я, пожалуй, пройдусь пешком.

Пауза

© Перевод И. Гуровой.
Белый порошок был заключен в прозрачной капсуле с тонкими стенками. Капсула, в свою очередь, была запечатана между двумя полосками парапленки. По длине пленки с интервалом в шесть дюймов располагались другие капсулы.

Пленка двигалась, и каждая капсула по ходу дела задерживалась на минуту в металлическом зажиме под слюдяным окошечком. В другой части радиационного счетчика на развертывающейся бумажной ленте со щелчком появлялось число. Капсула уползала дальше, а ее место занимала новая.

Число, напечатанное в 13 ч. 45 м., было 308. Минуту спустя появилось 256. Минуту спустя — 391. Минуту спустя — 477. Минуту спустя — 202. Минуту спустя — 251. Минуту спустя — 000. Минуту спустя — 000. Минуту спустя — 000. Минуту спустя — 000.


Вскоре после 14 часов мистер Александр Йоханнисон прошел мимо счетчика, и уголок его взгляда споткнулся о ряд цифр. Миновав счетчик, он вдруг замер, потом вернулся. Отмотал бумажную ленту назад и буркнул:

— Чушь!

Он был высокий, худой, с крупными костяшками пальцев, светло-рыжими волосами и белобрысыми бровями. Вид у Йоханнисона был усталый, а в этот момент и недоумевающий.

Джин Дамелли неторопливо подошел к коллеге с той непринужденностью, которая отличала все его движения. Он был волосатым, довольно низеньким брюнетом; когда-то в прошлом ему сломали нос, и поэтому его облик мало отвечал общепринятым представлениям о внешности физика-ядерщика.

Дамелли сказал:

— Мой чертов гейгер ничего не регистрирует, а у меня нет желания проверять контакты. Сигареты не найдется?

Йоханнисон протянул пачку.

— А как другие в здании?

— Я их не проверял, но, думается, не все же они забарахлили.

— Почему бы и нет? Мой счетчик тоже ничего не регистрирует.

— Без шуток? Видите? Все вбуханные денежки. Толку никакого. Идемте выпьем колы.

— Нет! — сказал Йоханнисон с куда большим жаром, чем собирался. — Я иду к Джорджу Дьюку. Хочу посмотреть его машину. Если и она…

Дамелли поплелся за ним.

— Да работает она, Алекс, работает! Не будьте ослом.

Джордж Дьюк выслушал Йоханнисона, неодобрительно глядя на него поверх очков. Он был старообразным молодым человеком, почти лишенным волос, да и терпения тоже.

— Я занят!

— Так заняты, черт дери, что не можете сказать мне, работает ваше оборудование или нет?

Дьюк встал:

— О черт! И как тут выбрать время для работы?

Логарифмическая линейка со стуком упала на линованные листы, когда Дьюк вылез из-за письменного стола. Он подошел к лабораторному столу, на котором царил немыслимый беспорядок, и поднял тяжелую серую свинцовую крышку с еще более тяжелого серого свинцового ящичка. Засунул в него щипцы с двухфутовыми ручками и извлек серебристый цилиндрик.

— Стойте где стоите, — мрачно предупредил Дьюк.

Йоханнисон в предупреждении не нуждался. За последний месяц он ни разу не получал опасной дозы излучения, но от «горячего» кобальта всегда лучше держаться подальше.

Держа щипцы в вытянутых руках, Дьюк поднес сверкающий цилиндрик к окошечку своего счетчика. Еще на расстоянии в два фута счетчик должен был бы затрещать как бешеный. А он ни разу не щелкнул.

Дьюк крякнул и уронил цилиндрик с кобальтом. Стремительно подцепил его снова и опять поднес к окошечку — поближе.

Полная тишина. На шкале не вспыхнули пятнышки света, цифры не замелькали, все увеличиваясь и увеличиваясь.

— Даже фона нет, — прокомментировал Йоханнисон.

— Провалиться мне на Юпитер! — сказал Дамелли.

Дьюк убрал цилиндрик с кобальтом назад в свинцовый ящичек, соблюдая все ту же осторожность, и выпрямился, свирепо глядя по сторонам.


Йоханнисон ворвался в кабинет Билла Эверарда, следом за ним — Дамелли. Он взволнованно говорил несколько минут, упираясь кулаками в сверкающую крышку стола Эверарда так, что костяшки пальцев побелели. Эверард слушал, его гладкие, недавно выбритые щеки все больше розовели, а пухлая шея все больше нависала над краем жесткого белого воротничка.

Эверард посмотрел на Дамелли и вопросительно ткнул большим пальцем в сторону Йоханнисона. Дамелли пожал плечами, выставил вперед ладони и наморщил лоб.

— Не понимаю, как они могли выйти из строя все разом, — сказал Эверард.

— Однако вышли, — заявил Йоханнисон. — Все испортились около двух часов дня. То есть более часа назад, и ни один не заработал. Даже Джордж Дьюк ничего не мог сделать. Повторяю, дело не в счетчиках.

— Но вы же сами…

— Я сказал, что они не работают. Но они тут ни при чем. Просто им нечего фиксировать.

— О чем вы говорите?!

— Я говорю, что тут нигде нет никакой радиоактивности. Во всем здании. Нигде.

— Я вам не верю.

— Послушайте, если счетчик не реагирует на емкость с горячим кобальтом, возможно, что не в порядке все счетчики, которые мы испытывали; но когда та же емкость не воздействует на электроскоп с золотыми листками и даже не засвечивает фотопленку, значит, что-то не так с ней самой.

— Ну хорошо, — вздохнул Эверард, — наверное, она пуста. Кто-то ошибся и забыл ее зарядить.

— Та же самая емкость работала сегодня утром… Впрочем, не важно. Допустим, ее случайно подменили пустой. Но я взял кусок уранитовой смолки из демонстрационной витрины на четвертом этаже, и она тоже никакого действия на счетчик не оказала. Вряд ли вы мне скажете, что кто-то позабыл добавить уран в урановую смолку.

Эверард потер ухо.

— Что думаете вы, Дамелли?

— Не знаю, шеф. — Дамелли покачал головой. — Понятия не имею.

— Сейчас не время думать, — заявил Йоханнисон. — Надо действовать. Звоните в Вашингтон.

— И что я им скажу?

— Спросите про атомные бомбы, шеф.

— Что-о?!

— Может, разгадка в этом, сэр. Послушайте, кто-то изобрел способ нейтрализовать радиоактивность. Всю целиком. Возможно, по всей стране, по всем Соединенным Штатам. Если так, то цель может быть одна: обезвредить наши атомные бомбы. Они не знают, где мы их храним, а потому накрыли всю страну. А если это так, значит, готовится нападение. С минуты на минуту, быть может. Звоните же, шеф!

Рука Эверарда потянулась к трубке. Его взгляд встретился со взглядом Йоханнисона, и оба не отвели глаз. Эверард сказал в трубку:

— Междугородную, пожалуйста.


Без пяти минут четыре Эверард положил трубку.

— Вы говорили с комиссаром? — спросил Йоханнисон.

— Да, — ответил Эверард и нахмурился.

— Ну так что же он сказал?

— Сынок, — буркнул Эверард, — он сказал мне: «Какие такие атомные бомбы?»

Йоханнисон уставился на него.

— «Какие такие атомные бомбы?» То есть как?.. Понятно! Они уже обнаружили, что на складах лежат просто болванки, и пытаются это скрыть. Даже от нас. Что дальше?

— Ничего, — ответил Эверард, откинулся в кресле и свирепо уставился на физика. — Алек, я знаю, в каком напряжении вы живете, и поэтому воздержусь от разноса. Меня смущает только, каким образом вам удалось втянуть меня в эту ерунду!

Йоханнисон побледнел:

— Это не ерунда. Или так сказал комиссар?

— Он сказал, что я дурак, и был прав. С какой стати вы врываетесь сюда со сказками про атомные бомбы? И что такое атомные бомбы? Никогда ни о чем подобном не слышал.

— Не слышали про атомные бомбы? Это что — шутка?

Йоханнисон обернулся к Дамелли, чье смуглое лицо словно еще больше потемнело от недоумения.

— Скажите вы, Джин!

Дамелли мотнул головой.

— Меня в это не впутывайте!

— Ну ладно. — Йоханнисон наклонился, вглядываясь в книги на полках позади Эверарда. — Я ничего не понимаю, но черт с этим. Где Гласстон?

— Прямо тут, — ответил Эверард.

— Да не учебник физической химии. Мне нужны его «Источники атомной энергии».

— В первый раз слышу.

— Что за ерунда! Экземпляр стоял у вас на полке все время, пока я тут работаю.

— В первый раз слышу, — упрямо повторил Эверард.

— И о «Радиоактивных индикаторах в биологии» Кеймена тоже, конечно, не слышали?

— Нет.

— Ну ладно! — взорвался Йоханнисон, — Обойдемся учебником Гласстона! Хватит и его.

Он снял с полки толстую книгу и принялся ее листать. Пролистал — и начал листать снова. Нахмурился и посмотрел год издания. «Третье издание, 1956», — прочел он. Тогда он страницу за страницей проглядел первые две главы. Строение атомов, квантовые числа, электроны и их оболочки, ряды… но ничего о радиоактивности. Ничего!

Йоханнисон открыл периодическую таблицу элементов на обороте переплета. Две-три секунды — и он убедился, что в ней фигурирует только восемьдесят один нерадиоактивный элемент.

Горло Йоханнисона стало сухим, как наждачная бумага. Он хрипло спросил Эверарда:

— Полагаю, вы никогда не слышали про уран?

— А что это? Фирменное название?

В отчаянии Йоханнисон бросил учебник Гласстона и схватил «Справочник по химии и физике». Открыл указатель и начал искать радиоактивные ряды, уран, плутоний, изотопы… Нашлись только изотопы. Дрожащими пальцами физик кое-как открыл таблицу изотопов. Хватило одного взгляда. В ней значились только устойчивые изотопы.

Йоханнисон произнес умоляюще:

— Ну хорошо, сдаюсь! Но хватит. Вы поставили тут поддельные книги, просто чтобы разыграть меня, верно? — Он попытался искривить губы в улыбке.

Эверард возмущенно выпрямился:

— Хватит глупостей, Йоханнисон! Отправляйтесь-ка домой. Покажитесь врачу.

— Я совершенно здоров.

— И тем не менее. Вам нужен отпуск. Дамелли, окажите мне услугу. Посадите его в такси и приглядите, чтобы он поехал домой.

Йоханнисон застыл в нерешительности. Потом закричал:

— В таком случае для чего здесь эти счетчики? Что они регистрируют?

— Я не знаю, что вы подразумеваете под счетчиками. Если вы о компьютерах, то они решают для нас задачи.

Йоханнисон ткнул пальцем в табличку на стене:

— Ну хорошо! А это сокращение? К! А! Э! Комиссия! По! Атомной! Энергии! — Он рубил каждое слово.

Эверард в свою очередь ткнул пальцем:

— Комиссия! По! Аэро! Экспериментам! Отправьте его домой, Дамелли!


Когда они вышли на тротуар, Йоханнисон обернулся к Дамелли и яростно зашептал:

— Джин,послушайте! Не дайте этой сволочи втереть вам очки! Эверард продался. Так или иначе они до него добрались. Нет, только подумайте: изготовить поддельные книги, внушать мне, будто я свихнулся!

Дамелли произнес ровным тоном:

— Успокойтесь, Алекс. Не торопитесь с выводами. Эверард в полном порядке.

— Так вы же его слышали! Он ничего не знает про атомные бомбы. Уран — фирменное название, и, по-вашему, он в полном порядке?

— Ну, если на то пошло, я тоже ничего не знаю ни про какие атомные бомбы, ни про уран. — Он взмахнул рукой. — Такси!

Но такси промчалось мимо. Йоханнисон подавил тошноту.

— Джин! Вы же были там, когда счетчики отказали. Вы же были там, когда урановая смолка утратила радиоактивность. Вы пошли со мной к Эверарду выяснить, что произошло!

— Простите, Алекс, вы сказали, что вам надо кое-что обсудить с шефом, и попросили меня пойти с вами, вот и все, что я знаю об этом. Насколько мне известно, все было в полном порядке, и на какого дьявола нам понадобилась бы эта смолка? Мы никакими смолками не пользуемся… Такси!

Перед ними остановилась машина, Дамелли открыл дверцу и кивнул Йоханнисону. Тот влез, потом в неистовом бешенстве обернулся, захлопнул дверцу, чуть не прищемив пальцы Дамелли, и выкрикнул адрес шоферу. Такси тронулось, и Дамелли остался растерянно стоять на тротуаре.

Йоханнисон высунулся в окошко и крикнул:

— Скажите Эверарду, что ничего не выйдет! Я вас всех раскусил!

Он откинулся на спинку, внезапно ослабев. Конечно, Дамелли услышал, какой адрес он назвал. Успеют ли они опередить его и сообщить в ФБР какую-нибудь басню о нервном переутомлении? Там, конечно, поверят Эверарду, а не ему. Но прекращения радиоактивности они не смогут отрицать! Или поддельные книги.

Впрочем, что толку? Враги вот-вот нанесут удар, и люди вроде Эверарда и Дамелли… До какой степени предательство опутало страну?

Внезапно Йоханнисон выпрямился на сиденье.

— Водитель! — крикнул он. А затем еще громче: — Водитель!!!

Человек за рулем не обернулся. За окошком плавно проносились встречные машины.

Йоханнисон попытался привстать, но у него закружилась голова.

— Водитель! — пробормотал он.

Они ехали не в ФБР, его везут домой. Но откуда шофер знает, где он живет? Их сообщник, естественно! В глазах у физика мутилось, в ушах гремело… Господи! Такая организация! Сопротивляться бессмысленно!

Он потерял сознание.


Йоханнисон брел по дорожке к двухэтажному кирпичному домику, где жили они с Мерседес. О том, как он вылез из такси, он не помнил ничего.

Он обернулся. Такси на улице не было. Машинально он ощупал карманы. Бумажник и ключи на месте.

В дверях стояла Мерседес. Ее словно не удивило его возвращение. Йоханнисон быстро взглянул на часы. Почти на час раньше обычного!

— Мерси, нам надо поскорее убраться отсюда и…

— Я про это знаю, Алекс, — перебила она. — Входи.

Жена показалась ему небесным видением. Прямые волосы, чуть золотящиеся, с пробором посредине и стянутые в конский хвост. Широко расставленные голубые глаза, чуть-чуть по-восточному раскосые, пухлые губы, изящные ушки, прилегающие к голове… Йоханнисон пожирал ее взглядом. Но он заметил, что она старательно прячет волнение, и сказал:

— Тебе звонил Эверард? Или Дамелли?

— У нас гость, — ответила она.

Они добрались и до нее! Можно схватить ее за руку, увлечь за собой. Они постараются спастись, убежать… Но удастся ли это? «Гость», конечно, стоит в прихожей сбоку. Зловещий верзила с грубым хриплым голосом, с неприятным иностранным акцентом… стоит, сунув руку в карман пиджака, который топырится больше, чем просто от этой руки.

Покоряясь судьбе, Йоханнисон шагнул внутрь.

— В гостиной, — сказала Мерседес. По ее губам скользнула улыбка. — По-моему, все хорошо.

Гость стоял. Он выглядел как-то нереально — нереально, как идеал. Его лицо и фигура были безупречно красивы и лишены какой бы то ни было индивидуальности. Он словно шагнул с рекламного плаката.

Голос у него был культурный и хорошо поставленный, как у профессионального радиодиктора, и ни малейшего намека на акцент.

— Доставить вас домой оказалось нелегко, доктор Йоханнисон.

— Чего бы вы ни добивались, — ответил Йоханнисон, — я заранее отказываюсь сотрудничать с вами.

— Нет, Алекс, — вмешалась Мерседес, — ты не понимаешь. Мы тут побеседовали. Он говорит, что всякая радиоактивность остановлена.

— Вот именно, и я бы очень хотел, чтобы эта ходячая реклама галстуков объяснила мне, как им такое удалось! Послушайте, вы американец?

— Да нет же, Алекс, ты не понимаешь, — повторила его жена. — Ее остановили повсюду в мире. А он вообще не с Земли. И не смотри на меня так, Алекс! Это правда. Я убеждена. Ты только погляди на него!

Гость улыбнулся — идеальной улыбкой! — и сказал:

— Тело, в каком вы меня видите, было создано точно по спецификации, но оно — всего лишь вещество и под полным контролем.

Он протянул кисть, и кожа исчезла, обнажив мышцы, прямые сухожилия, извилистые кровеносные сосуды. Стенки сосудов исчезли, но струйки крови продолжали течь в положенных направлениях. Затем все обрело видимость гладкой серой кости. Затем исчезла и она. А затем возникла безупречная кисть.

— Гипноз! — пробормотал Йоханнисон.

— Вовсе нет, — невозмутимо ответил гость.

— Откуда вы?

— Трудно объяснить, — сказал гость. — А это важно?

— Мне необходимо понять, что происходит! — крикнул Йоханнисон. — Неужели вы не видите?

— Вижу. И потому я здесь. В данный момент я разговариваю со ста с лишними людьми по всей вашей планете. Естественно, в различных телах, поскольку разные сегменты вашего населения имеют свои предпочтения и нормы, касающиеся внешнего вида.

У Йоханнисона мелькнула мысль, что, возможно, он все-таки свихнулся.

— Вы… вы с Марса? Вообще из космоса? Оккупируете Землю? Это война?

— Видите ли, — сказал гость, — именно такой психический настрой мы и пытаемся исправить. Вы все больны, доктор Йоханнисон. Очень больны. Десятки тысяч ваших лет мы знали, что ваш биологический вид обладает огромным потенциалом. И для нас явилось глубоким разочарованием, что ваше развитие пошло патологическим путем. Бесспорно патологическим. — Он покачал головой.

Вмешалась Мерседес:

— До твоего прихода он сказал, что старается излечить нас.

— А кто его об этом просил? — пробурчал Йоханнисон.

Гость только улыбнулся:

— Мне дали это поручение очень давно, но подобные болезни плохо поддаются лечению. Ну, например, трудности общения.

— Но вот же мы общаемся! — упрямо заявил Йоханнисон.

— Да. В определенном смысле. Я использую ваши понятия, вашу кодовую систему. Все это очень убого. Я даже не могу объяснить вам истинную природу болезни вашего биологического вида. Пользуясь вашими понятиями, я определил бы ее как болезнь духа.

— Хм!

— Своего рода социальный недуг, и очень коварный. Вот почему я так долго колебался, прежде чем взяться за лечение. Но весьма прискорбно, если из-за случайности столь потенциально даровитая раса, как ваша, будет для нас потеряна. На протяжении тысячелетий я пытался действовать через посредство нескольких личностей в каждом поколении, от природы невосприимчивых к общей болезни. Философы, моралисты, воины, политики. Все те, кто лелеял идею всемирного братства. Все те…

— Ладно! Вы потерпели неудачу. На этом остановимся. А теперь, быть может, вы попробуете рассказать мне о вашей расе, а не о моей.

— Что я могу сказать, чтобы вы поняли?

— Откуда вы. Начнем с этого.

— У вас нет подходящего понятия. Я не из какого-либо места во дворе.

— Каком дворе?

— Во Вселенной, имел я в виду. Я извне Вселенной.

И снова вмешалась Мерседес, наклоняясь вперед:

— Алекс, как ты не понимаешь! Предположим, ты высадился бы где-нибудь на Новой Гвинее и стал бы общаться с туземцами при помощи телевизора. То есть с туземцами, которые никогда никого не видели, кроме членов собственного племени. Сумел бы ты объяснить, что это не ты сам, а только изображение, которое может появляться и исчезать? Объяснить, откуда ты, если вся Вселенная для туземцев исчерпывалась бы их островом?

— Ладно! Значит, мы для него дикари, так? — сердито спросил Йоханнисон.

— Ваша жена оперирует аналогиями, — сказал посетитель. — Разрешите, я договорю. У меня больше нет возможности подталкивать ваше общество к тому, чтобы оно исцелилось само. Болезнь зашла слишком далеко. Я намерен внести изменения в психологические слагаемые расы.

— Каким образом?

— Для объяснения нет ни слов, ни понятий. Вы заметили, что мы обладаем действенным контролем над физической материей. Прекратить радиоактивность было просто. Чуть сложнее оказалось устроить так, чтобы все, включая книги, отвечало бы миру, в котором радиоактивности нет. Еще сложнее было стереть все связанное с радиоактивностью в сознании людей, и на это потребовалось больше времени. В данный момент на Земле нет урана, и никто о нем никогда ничего не слышал.

— Кроме меня, — пробормотал Йоханнисон. — А как насчет тебя, Мерси?

— Я тоже помню, — сказала Мерседес.

— Вы двое составили исключение по определенной причине, — объяснил гость. — Как еще около сотни мужчин и женщин по всему миру.

— Радиоактивность исчезла! — повторил Йоханнисон. — Навсегда?

— На пять ваших лет, — ответил гость. — Пауза, и только. Просто пауза — или, если хотите, период анестезии, чтобы я мог прооперировать расу, не опасаясь атомной войны. Через пять лет радиоактивность вернется вместе со всем ураном и торием, в данный момент не существующими. Но знания не вернутся. Вот тут-то и потребуетесь вы. Вы и подобные вам. Вы постепенно передадите эти знания миру.

— Та еще работка! Нам потребовалось пятьдесят лет, чтобы достигнуть нынешнего уровня. Пусть второй раз времени потребуется меньше, почему бы не вернуть и знания разом? Вы ведь это можете, верно?

— Операция, — сказал гость, — будет серьезной. Потребуется не менее десятилетия, прежде чем минует опасность рецидива. А потому мы специально хотим, чтобы знания восстанавливались медленно.

— Но как нам понять, когда настанет время? — спросил Йоханнисон. — То есть когда операция будет завершена?

Гость улыбнулся:

— Когда время настанет, вы поймете. Не сомневайтесь.

— Черт знает что! Ждать пять лет, чтобы у тебя в мозгу ударил гонг! А что, если он так и не ударит? Что, если ваша операция окажется неудачной?

— Будем надеяться, что она удастся, — произнес гость очень серьезно.

— Но если нет? Не можете ли вы временно очистить и наши сознания? Чтобы мы жили нормально до того момента?

— К сожалению, нет. Ваши сознания мне нужны такими, какие они есть. Если операция действительно провалится, если лечение не даст результата, мне понадобится небольшой запас нормальных, нетронутых сознаний для обеспечения роста нового населения на этой планете, которое можно будет подвергнуть другому лечению. Любой ценой ваш биологический вид должен быть сохранен. Он для нас ценен. Вот почему я трачу столько времени, чтобы объяснить вам положение вещей. Оставь я вас в том состоянии, в каком вы находились час назад, вы не выдержали бы и пяти дней, не говоря о пяти годах.

И гость исчез, не добавив больше ни слова.


Мерседес машинально приготовила ужин; они сели за стол так, словно ничего не произошло.

— Это правда? — произнес Йоханнисон, — Это все так?

— Я ведь тоже видела. И слышала, — ответила Мерседес.

— Я просмотрел свои книги. Все изменены. Когда эта… пауза кончится, нам придется работать только по памяти — всем нам, кого оставили. Придется заново создавать приборы. И потребуется долгий срок, чтобы восстановить знания тех, кто забыл, — Внезапно Йоханнисон пришел в ярость. — А ради чего, хотел бы я знать? Ради чего?!

— Алекс, — робко сказала Мерседес, — наверное, он и раньше бывал на Земле и говорил с людьми. Он же существует тысячи и тысячи лет. Как по-твоему, он не то, что мы так долго считали… считали…

Йоханнисон уставился на нее.

— Считали Богом? Ты это хочешь сказать? Откуда я знаю! Мне известно только, что он и ему подобные, чем бы они ни были, неизмеримо превосходят нас в развитии и что он лечит нас от какой-то болезни.

— В таком случае я буду считать его врачом или тем, кто соответствует врачу в его обществе.

— Врач? Он же только и твердил, что главная проблема — трудности общения. Что это за врач, кому трудно общаться со своими пациентами? Ветеринар! Врач, лечащий животных! — Йоханнисон оттолкнул тарелку.

— Пусть так, — кивнула Мерседес, — Если он покончит с войнами…

— А зачем ему это? Кто мы для него? Животные. Он же прямо так и сказал. Когда я спросил, откуда он, он ответил, что вообще не со «двора». Потом поправился на «Вселенную». Он вообще не из «Вселенной». Трудности с общением выдали его с головой. Он воспользовался для обозначения нашей Вселенной понятием, которое ближе к его представлениям о ней, чем к нашим. И значит, Вселенная — скотный двор, а мы… лошади, куры, овцы. Выбирай, что тебе больше по вкусу.

Мерседес сказала тихо:

— «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться»…

— Мерси, перестань! Это аллегория, а я говорю о действительности. Если он пастырь, то мы — овцы с противоестественным извращенным желанием убивать друг друга. Так зачем нас останавливать?

— Он сказал…

— Я знаю, что он сказал! Он сказал, что мы обладаем большим потенциалом. Мы очень ценные. Так?

— Да.

— Но что такое потенциальные возможности и ценность овец для пастуха? Овцы об этом понятия не имеют. Откуда? А может быть, знай они, почему их так холят, они предпочли бы жить своей собственной жизнью. Идти на риск. И с волками и с самими собой.

Мерседес беспомощно смотрела на мужа.

— Вот это-то я и спрашиваю себя сейчас! — воскликнул Йоханнисон. — Куда мы идем? Овцы это знают? Мы знаем? Можем ли мы знать?

Они сидели, уставившись в свои тарелки, положив вилки. Снаружи доносились шум уличного движения и голоса играющих детей. Наступал вечер, и мало-помалу стало совсем темно.

Бессмертный бард

© Перевод Д. Жукова.
— О да, — сказал доктор Финеас Уэлч, — я могу вызывать души знаменитых покойников.

Он был слегка «под мухой», иначе бы он этого не сказал. Конечно, в том, что он напился на рождественской вечеринке, ничего предосудительного не было.

Скотт Робертсон, молодой преподаватель английского языка и литературы, поправил очки и стал озираться — он не верил своим ушам.

— Вы серьезно, доктор Уэлч?

— Совершенно серьезно. И не только души, но и тела.

— Не думаю, чтобы это было возможно, — сказал Робертсон, поджав губы.

— Почему же? Простое перемещение во времени.

— Вы хотите сказать, путешествие во времени? Но это несколько… необычно.

— Все получается очень просто, если знаешь, как делать.

— Ну, тогда расскажите, доктор Уэлч, как вы это делаете.

— Так я вам и рассказал.

Физик рассеянным взглядом искал хоть один наполненный бокал.

— Я уже многих переносил к нам, — продолжал Уэлч. — Архимеда, Ньютона, Галилея. Бедняги!

— Разве им не понравилось у нас? Наверно, они были потрясены достижениями современной науки, — сказал Робертсон.

— Конечно, они были потрясены. Особенно Архимед. Сначала я думал, что он с ума сойдет от радости, когда я объяснил ему кое-что на том греческом языке, который меня когда-то заставляли зубрить, но ничего хорошего из этого не вышло…

— А что случилось?

— Ничего. Только культуры разные. Они никак не могли привыкнуть к нашему образу жизни. Они чувствовали себя ужасно одинокими, им было страшно. Мне приходилось отсылать их обратно.

— Это очень жаль.

— Да. Умы великие, но плохо приспосабливающиеся. Не универсальные. Тогда я попробовал перенести к нам Шекспира.

— Что! — вскричал Робертсон. Это было уже по его специальности.

— Не кричите, юноша, — сказал Уэлч. — Это неприлично.

— Вы сказали, что перенесли к нам Шекспира?

— Да, Шекспира. Мне был нужен кто-нибудь с универсальным умом. Мне был нужен человек, который так хорошо знал бы людей, что мог бы жить с ними, уйдя на века от своего времени. Шекспир и был таким человеком. У меня есть его автограф. Я взял на память.

— А он у вас с собой? — спросил Робертсон. Глаза его блестели.

— С собой. — Уэлч пошарил по карманам. — Ага, вот он.

Он протянул Робертсону маленький кусочек картона. На одной стороне было написано: «Л. Кейн и сыновья. Оптовая торговля скобяными товарами». На другой стояла размашистая подпись: «Уилм Шекспр».

Ужасная догадка ошеломила Робертсона.

— А как он выглядел? — спросил преподаватель.

— Совсем не так, каким его изображают. Совершенно лысый, с безобразными усами. Он говорил на сочном диалекте. Конечно, я сделал все, чтобы наш век ему понравился. Я сказал ему, что мы высоко ценим его пьесы и до сих пор ставим их. Я сказал, что мы считаем их величайшими произведениями не только английской, но и мировой литературы.

— Хорошо, хорошо, — сказал Робертсон, слушавший затаив дыхание.

— Я сказал, что люди написали тома и тома комментариев к его пьесам. Естественно, он захотел посмотреть какую-нибудь книгу о себе, и мне пришлось взять ее в библиотеке.

— И?

— Он был потрясен. Конечно, он не всегда понимал наши идиомы и ссылки на события, случившиеся после тысяча шестисотого года, но я помог ему. Бедняга! Наверное, он не ожидал, что его так возвеличат. Он все говорил: «Господи! И что только не делали со словами эти пять веков! Дай человеку волю, и он, по моему разумению, даже из сырой тряпки выжмет целый потоп!»

— Он не мог этого сказать.

— Почему? Он писал свои пьесы очень быстро. Он говорил, что у него были сжатые сроки. Он написал «Гамлета» меньше чем за полгода. Сюжет был старый. Он только обработал его.

— Обработал! — с возмущением сказал преподаватель английского языка и литературы. — После обработки обыкновенное стекло становится линзой мощнейшего телескопа.

Физик не слушал. Он заметил нетронутый коктейль и стал бочком протискиваться к нему.

— Я сказал бессмертному барду, что в колледжах есть даже специальные курсы по Шекспиру.

— Я веду такой курс.

— Знаю. Я записал его на ваш дополнительный вечерний курс. Никогда не видел человека, который больше бедняги Билла стремился бы узнать, что о нем думают потомки. Он здорово поработал над этим.

— Вы записали Уильяма Шекспира на мой курс? — пробормотал Робертсон. Даже если это пьяный бред, все равно голова идет кругом. Но бред ли это? Робертсон начал припоминать лысого человека с необычным произношением…

— Конечно, я записал его под вымышленным именем, — сказал доктор Уэлч, — Стоит ли рассказывать, что ему пришлось перенести. Это была ошибка. Большая ошибка. Бедняга!

Он наконец добрался до коктейля и погрозил Робертсону пальцем.

— Почему ошибка? Что случилось?

— Я отослал его обратно в тысяча шестисотый год. — Уэлч от возмущения повысил голос. — Как вы думаете, сколько унижений может вынести человек?

— О каких унижениях вы говорите?

Доктор Уэлч залпом выпил коктейль.

— О каких! Бедный простачок, вы провалили его.

Давайте не будем

© Перевод И. Гуровой.
Профессор Чарлз Киттредж бежал размашисто, неуверенно вскидывая ноги, и успел отшвырнуть стакан, который младший профессор Хебер Вандермир уже поднес к губам. Все произошло словно запечатленное замедленной съемкой.

Вид у Вандермира, не слышавшего, как подбегал Киттредж, — настолько поглощали его собственные мысли, — был теперь и растерянный и пристыженный. Он опустил глаза на осколки стакана в расползающейся лужице.

— Что это?

— Цианистый калий. Я сохранил кусочек, когда мы собирались… просто на случай…

— И чем бы это помогло? Ну вот, одним стаканом меньше. И придется убирать осколки… Нет, этим займусь я.

Киттредж нашел бесценный кусок картона, чтобы сгрести осколки, и еще более драгоценную тряпочку, чтобы вытереть ядовитую жидкость. А потом вышел — надо было выбросить осколки, а также (какая жалость!) картонку и тряпочку в один из трубопроводов, который извергнет их на поверхность.

Когда он вернулся, Вандермир сидел на койке, вперив в стену остекленевший взгляд. Волосы физика совсем поседели, и, естественно, он исхудал. В убежище толстяков не было. Киттредж — с самого начала долговязый, тощий и седой — по контрасту почти совсем не изменился.

— Помните былые дни, Китт? — пробормотал Вандермир.

— Стараюсь не вспоминать.

— Единственная остающаяся нам радость. Университеты были университетами. Занятия, оборудование, студенты, воздух, свет и люди… Люди!

— Учебное заведение остается учебным заведением, пока есть хотя бы один учитель и один ученик.

— Вы почти правы, — тоскливо отозвался Вандермир. — Учителей есть даже двое. Вы — химик, я — физик. Нас двое. Остальное мы можем почерпнуть из книг. И один аспирант. Он будет первым, кто получит докторскую степень здесь внизу. Такая честь! Бедняга Джонс.

Киттредж заложил руки за спину, чтобы они не дрожали.

— И двадцать мальчиков и девочек, которые тоже со временем получат дипломы.

Вандермир поднял голову. Лицо у него стало совсем серым.

— А чему нам их учить пока? Истории? О том, как человек обнаружил, что заставляет водород делать бум-бум? И радовался, как беззаботная птичка, пока один бум-бум следовал за другим?.. Географии? Мы можем описать, как ветры повсюду рассеивали сверкающую пыль, а водяные потоки уносили растворившиеся изотопы по глубинам и мелям океана.

Киттредж и Вандермир были единственными учеными, кому удалось спастись. Ответственность за существование сотни мужчин, женщин и детей лежала на них, пока они прятались тут от опасностей и трудностей поверхности, от ужаса, сотворенного Человеком, — тут, в этом пузырьке жизни в полумиле под поверхностью планеты.

С упорством отчаяния Киттредж попытался вдохнуть мужество в Вандермира:

— Вы знаете, чему мы должны их учить. Мы должны сохранить науку живой, чтобы когда-нибудь нам удалось вновь населить Землю. Начать заново.

Вандермир не ответил, он отвернулся к стене. Киттредж продолжал:

— Почему же нет? Даже радиоактивность не вечна. Пусть потребуется тысяча лет… пять тысяч! Когда-нибудь уровень радиации на поверхности Земли снизится до терпимого.

— Когда-нибудь.

— Ну да, когда-нибудь. Неужели вы не понимаете, что наша школа здесь — самая важная школа в истории человечества? Если мы добьемся своего, вы и я, наши потомки вновь обретут открытое небо и свободно текущую воду. У них даже будут, — Киттредж криво улыбнулся, — университеты, такие, которые помним мы.

— Я ничему этому не верю, — пробормотал Вандермир. — Вначале, когда все казалось предпочтительнее смерти, я бы поверил во что угодно. Но теперь это бессмысленно, и только. Ну хорошо, мы научим их всему, что знаем сами, здесь внизу… а потом умрем — здесь внизу.

— Вскоре вместе с нами начнет учить и Джонс, затем вырастут и другие. Дети, уже почти не помнящие прошлого, станут учителями, а потом начнут учить и те, кто родился здесь. Это станет решающим моментом. Едва все перейдет в руки здешних уроженцев, никакие воспоминания не будут подрывать их стойкости духа. Это будет их жизнь, и у них будет цель, к которой надо будет стремиться, ради которой надо будет бороться… целый мир, который необходимо вновь обрести. При условии, Ван, при условии, что мы сохраним физику как науку на университетском уровне. Вы ведь понимаете почему, правда?

— Конечно понимаю, — ответил Вандермир с раздражением, — но отсюда не следует, что это осуществимо.

— Сдаться — значит сделать это заведомо неосуществимым. Заведомо.

— Ну хорошо, я попробую, — прошептал Вандермир.

Киттредж лег на собственную койку, закрыл глаза и с отчаянием пожалел, что не стоит сейчас в защитном скафандре на поверхности планеты. Хотя бы на минуту там оказаться. Хотя бы на минуту. Он встал бы возле каркаса демонтированного корабля — беспощадно выпотрошенного ради создания пузырька жизни здесь внизу. И тогда сразу после захода солнца он укрепил бы свое мужество, поглядев в небо и увидев еще раз, еще один раз мерцающую в разреженной холодной атмосфере Марса яркую мертвую вечернюю звезду, которая была Землей.

Седьмая труба

© Перевод И. Зивьевой.
Архангел Гавриил не склонен был особо задумываться над готовящимся мероприятием. Он задел кончиком крыла планету Марс, однако, нежась в ленивой истоме, и не подумал лишний раз шевельнуть крылом, чтобы избежать контакта. Марс, созданный из обычной материи, даже не пострадал от легкого прикосновения.

— Все уже решено, Этериил, — небрежно произнес он. — И с этим уже ничего не сделаешь. День воскрешения мертвых предопределен.

Этериил, самый младший серафим, сотворенный почти на тысячу лет раньше, чем люди начали отсчет времени, вздрогнул, отчего в континууме взвихрились ясно различимые смерчи. Со времени его сотворения в непосредственные обязанности Этериила входило отвечать за Землю и ее окрестности. Эта работа была для него синекурой, уютным местечком, глухим тупиком, но по мере того, как пролетали века, он стал чувствовать противоестественную гордость за этот мир.

— Но ты собираешься разрушить мой мир, даже не предупредив меня.

— Вовсе нет. Вовсе нет. Об этом событии достаточно ясно говорят вполне конкретные стихи из книги Даниила и из Откровения святого Иоанна.

— Достаточно ясно? И это учитывая, что Писания многократно переписывались самыми различными писцами? Сомневаюсь, что в каждой строке найдется хотя бы два неискаженных слова.

— Об этом событии упоминается и в Ригведе, и в трудах Конфуция…

— Которые являются принадлежностью отдельных культурных групп, представляющих из себя малочисленную аристократию…

— Сказание о Гильгамеше открыто говорит об этом.

— Большую часть сказания о Гильгамеше уничтожили вместе с библиотекой Ашурбанипала за шестнадцать веков по земному стилю до моего сотворения.

— Об этом же свидетельствуют кое-какие характерные особенности Великой пирамиды и узора, выложенного драгоценными камнями в Тадж-Махале…

— Которые столь неясны, что ни единому человеку пока не удалось правильно расшифровать их.

— Если ты и дальше собираешься во всем возражать мне, — устало проговорил Гавриил, — то нам лучше оставить эту тему. Бесполезно обсуждать что-либо в таком ключе. Но как бы то ни было, именно тебе следовало бы знать об этом. Ты ведь знаешь обо всем, что касается Земли.

— Да, если считаю нужным. Мне приходилось здесь многим заниматься, но я, признаться, даже не подозревал о том, что такое возможно — конец света и воскрешение мертвых, а потому и не исследовал эту проблему.

— А следовало бы о ней задуматься. Вся документация по этому вопросу находится в картотеках Совета Высших. Ты мог бы воспользоваться ею в любое время.

— Послушай, я же не мог отсюда отлучиться, настолько был занят. Ты ведь понятия не имеешь, как эффективна деятельность Врага на этой планете. Я сил своих не жалел, чтобы хоть как-то обуздать его, но при всех моих стараниях…

— Да, пожалуй. — Гавриил погладил рукой пролетающую мимо комету. — Ему, кажется, удалось добиться некоторого превосходства. Когда я пропускаю через себя взаимосвязанную реальную модель этого несчастного мирка, то замечаю, что это одна из тех организованных структур, где материя и энергия равнозначны.

— Так оно и есть — подтвердил Этериил.

— А они играют с ним, с миром, где живут.

— Боюсь, что так.

— В таком случае разве сейчас не самое удобное время, чтобы покончить с материей?

— Уверяю тебя, я сумею все уладить. Их не погубят их ядерные бомбы.

— Не знаю, не знаю. Что ж… почему бы тебе, собственно, не позволить мне продолжить, Этериил? Назначенный момент приближается.

— Я бы хотел взглянуть на документы, относящиеся к делу, — упрямо сказал Этериил.

— Ну, если ты так настаиваешь…

На фоне абсолютной черноты пространства небесной тверди появились сверкающие символы, складывающиеся в четкую формулировку Акта, принятого Властью Высших.

Этериил стал читать вслух:

— «Настоящим архангелу Гавриилу, серийный номер такой-то и такой-то (ну да ладно — и так ясно, что это о тебе), согласно распоряжению Совета предписывается приблизиться к планете, класс А, номер G семьсот пятьдесят три тысячи девятьсот девяносто, в дальнейшем именуемой Земля, и первого января тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года в двенадцать часов одну минуту по местному времени…» — Он закончил читать и угрюмо замолчал.

— Доволен?

— Нет, но я бессилен что-либо сделать.

Гавриил улыбнулся. В космическом пространстве появилась труба, напоминающая формой земной музыкальный инструмент, но ее отполированные до блеска золотые бока простирались от Земли до самого Солнца. Труба приблизилась к прекрасным сверкающим губам Гавриила.

— Ты бы не мог немного повременить, чтобы я успел встретиться с Советом? — в отчаянии спросил Этериил.

— Что это даст тебе? Акт скрепил печатью сам Глава, а тебе хорошо известно, что любые акты, скрепленные печатью Главы, приняты окончательно и бесповоротно. А теперь, если не возражаешь, наступает условленный момент, и мне бы хотелось поскорее покончить с этим. У меня еще куча всяких дел, и намного более важных, чем это. Будь добр, посторонись немного! Благодарю.

Гавриил дунул, и всю Вселенную до самой дальней звезды заполнил совершенный по чистоте и тону нежный тонкий звук, ясный и прозрачный, как хрусталь. И пока раздавался этот трубный звук, наступила краткая пауза хрупкого равновесия — столь же мимолетная, как миг, отделяющий прошлое от будущего; а затем свиток миров, коллапсируя, свернулся, и материя снова вернулась в тот первозданный хаос, из которого она однажды возникла по одному слову. Звезды и туманности исчезли, как исчезли космическая пыль, солнце, планеты, луна — все и вся обратилось в ничто, кроме самой Земли, которая, как и прежде, кружилась во Вселенной, но теперь уже в полном одиночестве.


Р. Е. Манн (известный всем, кто его знал, просто как Р. Е.), беспрепятственно пройдя в служебные помещения фабрики «Битсы Билликана», с неодобрением уставился на высокого человека, сосредоточенно склонившегося над грудой бумаг на письменном столе (он был излишне костляв, но благодаря аккуратным седым усам в нем еще чувствовалось былое изящество, хоть и немного поблекшее).

Р. Е. взглянул на свои наручные часы, которые все еще показывали 7.01 утра. Именно в это время они и остановились. Время, естественно, соответствовало Восточному поясу; если же считать по Гринвичу, то часы остановились в 12.01. Пристальный острый взгляд его темно-карих глаз над выступающими скулами встретился со взглядом сидевшего напротив человека.

Какое-то мгновение взор высокого человека оставался безучастным. Затем он проговорил:

— Что вам угодно?

— Гораций Дж. Билликан, полагаю? Владелец этого предприятия?

— Да.

— Я — Р. Е. Манн. Когда я наконец застал кого-то за работой, то не удержался, чтобы не остановиться и не зайти сюда. Разве вы не знаете, какой сегодня день?

— Сегодня?

— День воскрешения мертвых.

— Ах да. Конечно знаю. Я слышал трубный глас. Такой действительно поднимет мертвых на ноги… Довольно неплохое звучание, как по-вашему? — Он хихикнул. — Он разбудил меня в семь утра, — продолжал он. — Я толкнул жену; Она, конечно, спала как убитая и не слышала трубы. Я всегда говорил ей, что она проспит все. «Седьмая труба, дорогая», — сказал я ей. Гортензия — так зовут мою жену — ответила: «Хорошо» — и снова заснула. Я принял ванну, побрился, оделся и пришел на работу.

— Но зачем?

— Почему бы и нет?

— Никто из ваших работников не пришел.

— Да уж, бедняги. Они впервые взяли себе выходной. Так что ничего удивительного. В конце концов, не каждый же день бывает конец света. Да и мне от этого, если честно, ничуть не хуже. По крайней мере у меня есть хотя бы возможность без помех навести порядок в своей личной корреспонденции. Телефон сегодня ни разу не звонил. — Он встал и подошел к окну. — А знаете, так даже намного лучше. Ни тебе слепящего солнца, ни снега. Зато какое мягкое приятное освещение, какое приятное тепло! Все так прекрасно упорядочено… А сейчас, если не возражаете, я весьма занят, так что прошу извинить меня…

Возгласом «Одну минутку, Горацио» его прервал чей-то грубый мощный голос, и в кабинет просунулся внушительный нос, за которым последовал и его обладатель — джентльмен, удивительно похожий на Билликана, только с несколько более резкими чертами лица. Джентльмен принял позу оскорбленного достоинства, эффектность которой ничуть не проигрывала от того, что он был совершенно наг.

— Позволь мне спросить, почему прекращена работа на «Битсах»?

Билликан побледнел.

— Боже мой, — произнес он, — это же отец. Откуда ты?

— С кладбища, — пророкотал Билликан-старший. — Откуда же еще? Там целыми дюжинами вылезают из-под земли. И все голые. Даже женщины.

Билликан откашлялся.

— Я достану тебе что-нибудь из одежды, отец. Принесу ее из дома.

— Пусть тебя это не волнует. Дело — в первую очередь. Дело — в первую очередь.

Р. Е. очнулся от задумчивости.

— А что, все одновременно выходят из своих могил, сэр?

Задавая вопрос, он с любопытством разглядывал Билликана-старшего. Судя по внешнему виду, здоровье старика было отменным. На его щеках, пусть и морщинистых, играл здоровый румянец. Его возраст, решил Р. Е., был тем же, что и в момент смерти, но тело, хоть и выглядело соответствующе своему возрасту, производило впечатление идеально функционирующего.

— Нет, сэр, не одновременно, — ответил Билликан-старший. — Чем свежее могила, тем раньше из нее выходят. Поттерсби умер за пять лет до меня и вышел почти на пять минут позже. Я, как только его увидел, решил уйти оттуда. Мне он порядком надоел еще при… Кстати, мне это кое-что напомнило. — Он тяжело опустил кулак, и довольно увесистый, на письменный стол. — Не было ни такси, ни автобусов. Телефоны не работали. Мне пришлось идти пешком. Мне пришлось идти двадцать миль.

— В таком виде? — слабым голосом спросил потрясенный сын.

Билликан-старший с видимым одобрением посмотрел на свою обнаженную кожу.

— Так ведь тепло. И потом, не я один голый, почти все такие… Но как бы там ни было, сынок, я здесь не для того, чтобы болтать. Почему фабрика закрыта?

— Она не закрыта. Просто сегодня особый случай.

— Особый случай, как бы не так! Вызови профсоюзных вожаков и скажи им, что контрактом не предусмотрен День воскрешения мертвых и что за каждую неотработанную минуту у всех рабочих вычтут из жалованья.

Билликан поднял взгляд на отца, и его худое лицо приняло упрямое выражение.

— Я этого не сделаю. Не забывай, пожалуйста, что руководитель предприятия уже не ты, а я.

— Ты? А по какому праву?

— По твоему завещанию.

— Хорошо. Теперь я здесь, и я аннулирую свое завещание.

— Тебе не удастся, отец. Ты мертв. Ты можешь и не выглядеть мертвецом, но у меня есть свидетели. У меня есть врачебное свидетельство. У меня есть подписанные счета от гробовщика. Я могу достать свидетельские показания тех ребят, что несли твой гроб.

Глядя в упор на сына, Билликан-старший сел, закинул руку на спинку стула, скрестил ноги и произнес:

— Если уж на то пошло, мы все мертвы, не так ли? Вот-вот наступит конец света, не правда ли?

— Но тебя признали мертвым официально, а меня — нет.

— О, мы это изменим, сынок. Скоро нас будет больше, чем вас, и вот тогда посмотрим, чья возьмет.

Билликан-младший решительно стукнул ладонью по столу и слегка покраснел.

— Отец, мне бы очень не хотелось поднимать этот щекотливый вопрос, но ты вынуждаешь меня. Позволь напомнить тебе, что в данный момент моя мать, я уверен, сидит дома и дожидается тебя, и что ей пришлось идти по улицам… э-э… тоже голой, и что она, вероятно, не в лучшем расположении духа.

Билликан-старший стал бледным, как мертвец.

— О боже!

— А тебе хорошо известно, что она всегда хотела, чтобы ты отошел от дел.

Билликан-старший принял мгновенное решение.

— Я не пойду домой. Это же настоящий кошмар. До каких пор будет продолжаться эта затея с воскрешением мертвых? Есть же какие-то пределы. Это… это… это полнейшая анархия. Во всяком деле главное — не переборщить, а здесь именно так и получается. Не пойду домой, и все тут.

В эту минуту в кабинет вошел некий дородный джентльмен с гладким розовым лицом и пушистыми бакенбардами (совсем как на портрете Мартина Ван Бурена) и холодно проговорил:

— Добрый день.

— Отец… — пробормотал Билликан-старший.

— Дедушка… — пробормотал Билликан-младший.

Билликан-самый-старший с неодобрением посмотрел на Билликана-младшего.

— Если ты мой внук, — сказал он, — то ты здорово постарел, и это не пошло тебе на пользу.

С кислым выражением лица Билликан-младший промолчал и слабо улыбнулся.

Впрочем, Билликан-самый-старший, казалось, и не нуждался в его ответе.

— А теперь если вы оба введете меня в курс дел, то я немедленно приступаю к своей прежней обязанности управляющего.

Прозвучало сразу два ответа, и румянец на щеках Билликана-самого-старшего начал угрожающе наливаться кровью, в то время как старик властно стучал по полу воображаемой тростью и визгливо что-то выкрикивал.

— Джентльмены, — произнес Р. Е. — Джентльмены! — повысил он голос. — ДЖЕНТЛЬМЕНЫ! — что было мочи закричал он.

Переговоры разом оборвались, и все повернулись к Р. Е. От его угловатого лица, странно привлекательных глаз и язвительного рта, казалось, исходила некая сила, подчиняющая себе собравшихся людей.

— Не могу понять, о чем вы спорите, — проговорил он. — Что именно вы производите на своей фабрике?

— Битсы, — ответил Билликан-младший.

— Которые, надо полагать, представляют из себя расфасованные в пакеты сухие завтраки из дробленого зерна типа хлопьев…

— Золотистых, хрустящих хлопьев, содержащих в себе уйму полезной энергии!.. — вскричал Билликан-младший.

— Покрытых сладкой как мед, прозрачной глазурью; это и сладости, и еда… — пророкотал Билликан-старший.

— Возбуждающая самый никудышный аппетит, — прорычал Билликан-самый-старший.

— Вот именно, — сказал Р. Е. — Какой аппетит?

Они равнодушно посмотрели на него.

— Прошу прощения… — произнес Билликан-младший.

— Кто из вас голоден? — спросил Р. Е. — Я нет.

— О чем эта дурацкая болтовня? — призвал к ответу разгневанный Билликан-самый-старший. Он так яростно потрясал своей, невидимой тростью, что, существуй она на самом деле, он бы проткнул ею Р. Е. насквозь.

— Я пытаюсь вам втолковать, — сказал Р. Е., — что отныне никто не будет есть. Это уже потусторонний мир, и еда здесь не нужна.

Одинаковые выражения вытянувшихся лиц троих Билликанов не требовали перевода. Было ясно, что они проверили свой собственный аппетит и обнаружили его отсутствие.

— Полнейшее разорение! — смертельно побледнев, произнес Билликан-младший.

Билликан-самый-старший неслышно и тяжело стучал об пол своей воображаемой тростью.

— Это же конфискация имущества без надлежащего судебного рассмотрения. Я предъявлю иск. Я предъявлю иск.

— Совершенно неконституционно, — согласился Билликан-старший.

— Если вы найдете, кому предъявлять иск, то мне остается лишь пожелать вам большой удачи. А теперь, если позволите, я, наверное, пойду на кладбище.

Надев шляпу, он шагнул за дверь.


Этериил стоял в сиянии шестикрылого серафима, и в пространстве подрагивали смерчи, вызванные его волнением.

— Насколько я понимаю, — проговорил херувим, — вверенная тебе Вселенная ликвидирована.

— Совершенно верно.

— Что ж, ты ведь, надеюсь, не ждешь от меня, что я начну восстанавливать ее?

— Ничего я от тебя не жду, — ответил Этериил, — только устрой мне встречу с Главой.

Услышав это слово, херувим тут же выразил жестами свое благоговение. Кончиками двух крыльев он коснулся своих ног, кончиками двух других — глаз и кончиками еще двух — рта. Затем, приняв нормальное положение, сказал:

— Глава очень занят. На его плечах несметное количество дел, и все требуют решения.

— Кто же спорит с этим? Я просто хочу сказать, что если дела будут обстоять так, как сейчас, то мы получим Вселенную, где сатана одержал окончательную победу.

— Сатана?

— Это еврейское слово, означающее Врага, — с нетерпением ответил Этериил — Я мог бы употребить персидское слово Ариман[15]. Во всяком случае, я имел в виду именно Врага.

— Но что изменит беседа с Главой? — спросил херувим, — Документ, узаконивающий Седьмую трубу, заверил печатью сам Глава, а тебе известно, что такие документы принимаются окончательно и бесповоротно и обсуждению не подлежат. Глава никогда не пойдет на ограничение своего всемогущества, аннулируя решение, высказанное им официально.

— Это твое последнее слово? Ты не устроишь мне встречу?

— Я не могу.

— В таком случае, — проговорил Этериил, — я сам встречусь с Главой. Я намерен вторгнуться в Средоточие Primum Mobile[16]. И если это означает мою гибель, да будет так! — Он сконцентрировался.

— Какое святотатство! — в ужасе пробормотал херувим, и в это время Этериил подпрыгнул и исчез. В пространстве слабо громыхнуло.


Пробираясь по запруженным улицам, Р. Е. Манн уже не удивлялся при виде сбитых с толку, сомневающихся, равнодушных людей в шитой на скорую руку одежде или, как правило, вообще без нее.

Девочка, по виду лет двенадцати, перегнулась через железные ворота и, стоя одной ногой на перекладине, раскачивала их взад и вперед. Когда Р. Е. проходил мимо, она вдруг произнесла:

— Здравствуйте, мистер.

— Здравствуй, — ответил Р. Е.

Девочка была одета, а значит, не принадлежала к числу… э-э… «возвращенцев».

— У нас в доме новый ребеночек, — сказала девочка. — Она мне сестра и когда-то уже была у меня. Мама плачет, а меня послали сюда.

— Хорошо, хорошо, — отозвался Р. Е. и, пройдя за ограду, направился по вымощенной дорожке к дому, ненавязчиво претендующего на принадлежность к среднему классу.

Он позвонил в дверь и, не получив ответа, открыл ее и ступил через порог.

Откуда-то доносились приглушенные всхлипывания. Р. Е. пошел на эти звуки и, подойдя к одной из дверей, постучал. Находившийся в комнате мужчинапримерно пятидесяти лет — грузный, с изрядно поредевшей шевелюрой и довольно упитанными щеками и подбородком — посмотрел на гостя со смешанным чувством удивления и негодования:

— Кто вы?

Р. Е. снял шляпу.

— Я подумал, что мог бы помочь вам. Ваша девочка там, на улице…

Сидевшая на стуле у двухспальной кровати женщина подняла голову и без всякой надежды взглянула на него. Ее волосы были тронуты сединой. Лицо распухло от слез и подурнело, на тыльной стороне кистей выделялись синеватые жилки. На кровати лежал пухленький и голенький младенец, который вяло сучил ножками и бессмысленно поводил младенческим невидящим взглядом.

— Это мой ребенок, девочка, — сказала женщина. — Она родилась в этом доме двадцать три года тому назад и в этом же доме умерла десяти дней от роду. Я так тосковала по ней.

— А теперь она снова с вами, — проговорил Р. Е.

— Слишком поздно! — неистово вскричала женщина. — У меня было еще трое детей. Моя старшая дочь замужем, сын — в армии. Я слишком стара, чтобы иметь сейчас ребенка. И даже если… даже если…

Мышцы ее лица прилагали героические усилия, чтобы сдержать слезы, но потерпели неудачу.

— Это не настоящий ребенок, — монотонным, невыразительным голосом произнес ее муж. — Он не пачкает пеленок. Ему не требуется молока. Что нам делать? Он никогда не вырастет. Он навсегда останется младенцем.

Р. Е. покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Я думаю, что ничем не смогу помочь вам.

Он спокойно вышел. Он хладнокровно подумал о больницах. В каждой из них сейчас, наверное, появляются тысячи детей.

Складывают их на полки, зло усмехнулся он про себя. Штабелями, как дрова. О них не нужно заботиться. Их маленькие тельца — всего лишь хранители несокрушимой искры жизни.

Он прошел мимо двух мальчиков — по всей видимости, одного биологического возраста. Обоим было, очевидно, лет по десять. Их пронзительные голоса невольно привлекли его внимание. В неярком, без солнца, свете обнаженное тело одного из мальчиков сияло белизной; значит, он был «возвращенцем». Другой им не был. Р. Е. остановился, чтобы послушать, о чем они говорят.

— Я болел скарлатиной, — заявил тот, что был без одежды, и в его голосе прозвучали явные нотки превосходства.

— Вот здорово! — с чувством зависти, как показалось Р. Е., протянул одетый.

— От нее-то я и умер.

— Вот здорово! А тебя лечили пенициллином или ауреомицином?

— Чего?

— Это лекарства.

— Никогда не слышал о таких.

— Еще бы! Да ты о многом не слышал.

— Но не меньше твоего знаю.

— Да ну? А кто сейчас президент Соединенных Штатов?

— Уоррен Хардинг, вот кто.

— Ты что, спятил? Эйзенхауэр.

— А кто он такой?

— Ты когда-нибудь смотрел телевизор?

— А что это?

Одетый мальчик оглушительно завопил:

— Это такая штука, которую ты включаешь и смотришь комиков, всякие там кинокартины, ковбоев, космических рейнджеров — в общем, все, что пожелаешь!

— Давай посмотрим его.

Последовала пауза, и затем мальчик из настоящего времени произнес:

— Он перестал показывать.

— Скажи лучше, что он никогда и не показывал, — не скрывая презрения, пронзительно закричал мальчик из прошлого. — Ты все это выдумал.

Пожав плечами, Р. Е. продолжил свой путь. За городом, по мере приближения к кладбищу, толпы людей значительно поредели. Все, кто попадался ему навстречу, стремились в город, и все были голыми.

Р. Е. остановил какой-то человек — весь сияющий от радости, розовокожий и беловолосый, со следами пенсне на переносице, но самих стеклышек не было.

— Приветствую вас, мой друг.

— Здравствуйте, — отозвался Р. Е.

— Вы — первый человек в одежде, которого я вижу. Вы, полагаю, были живы, когда затрубила труба.

— Да.

— О, разве это не величественно? Разве это не радостное и восхитительное событие? Пойдемте, будем вместе веселиться.

— Вам это нравится, не так ли? — спросил Р. Е.

— Нравится ли мне? Меня переполняет восторг, я сияю от радости. Нас обнимает свет первого дня. Тот нежный, спокойный свет, который изливался еще до сотворения солнца, луны и звезд. (Вы и сами, конечно, знаете Книгу Бытия.) Здесь нет изнуряющей жары или убийственного холода, но приятное тепло, которое дарит нам удивительное чувство безмятежности. Такое блаженство испытывали, наверное, только в Эдемском саду. Мужчины и женщины ходят по улицам обнаженными, но не ощущают стыда. Все прекрасно, мой друг, все прекрасно.

— Что ж… кажется, меня действительно не взволновали все эти женские прелести напоказ, — согласился Р. Е.

— Разумеется, нет, — подхватил мужчина. — Похоть и грех, насколько мы помним их по нашей суетной жизни, больше не существуют. Разрешите представиться, мой друг. Во время земной жизни меня звали Уинтроп Хестер. Я родился в тысяча восемьсот двенадцатом году и умер в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году по нашему мирскому летоисчислению. В течение последних сорока лет своей жизни я напряженно работал над тем, чтобы привести свою небольшую паству в Царство Божие, и сейчас я иду, чтобы сосчитать тех, кого я отвоевал.

Р. Е. внимательно и серьезно разглядывал бывшего священника.

— Страшный суд наверняка еще не состоялся.

— Почему не состоялся? Господь видит человека изнутри, и в то самое мгновение, когда все в мире перестало быть, все люди до одного подверглись суду. Мы — спасенные.

— Спаслось, должно быть, великое множество.

— Наоборот, сын мой, все эти спасенные — всего лишь остаток человечества.

— Довольно порядочный остаток. Насколько я понял, к жизни возвращаются все. В городе я видел нескольких типов довольно сомнительной репутации — таких же живых, как вы.

— Покаяние даже в самую последнюю минуту…

— Я никогда не каялся.

— В чем, сын мой?

— В том, что никогда не посещал церкви.

Уинтроп Хестер поспешно отступил.

— А вы когда-нибудь принимали обряд крещения?

— Мне об этом ничего не известно.

Уинтроп Хестер вздрогнул.

— Но вы, вероятно, верили в Бога?

— Да как вам сказать… — произнес Р. Е. — Я верил во многое о Нем — в такое, что вас наверняка бы испугало.

Уинтроп Хестер повернулся и в сильном смятении поспешил прочь.

Оставшийся путь до кладбища (определить время было невозможно, впрочем, Р. Е. и в голову не приходило узнавать время) он проделал спокойно — никто больше не останавливал его. Кладбище он нашел почти опустевшим. Деревья и трава исчезли (до Р. Е. вдруг дошло, что в мире не осталось больше ничего зеленого, что земля повсюду превратилась в твердую, однородную и безжизненную серую массу, а небо представляет собой сплошную белизну, проливающую ровный свет).

Но надгробия все еще стояли на своих местах.

На одном из них сидел худой морщинистый человек, с длинными черными волосами, спутавшимися в колтун. Такие же черные волосы, только короче — хотя и более выразительные, — покрывали его грудь и предплечья.

— Эй ты, там! — обратился он к Р. Е. Голос его был низким.

Р. Е. уселся на соседнее надгробие.

— Привет.

— Твоя одежда какая-то не такая, — произнесли Черные Волосы. — В котором же году это произошло?

— Сейчас тысяча девятьсот пятьдесят седьмой.

— Я умер в тысяча восемьсот седьмом. Забавно! Я ожидал, что к этому времени меня уже хорошенько прожарят и мои внутренности будет пожирать адский огонь.

— Разве ты не собираешься в город? — спросил Р. Е.

— Меня зовут Зеб, — сказал предок. — Сокращенное имя от Зебулона, но Зеб мне нравится больше. Какой он, город, теперь? Полагаю, малость изменился?

— В нем почти сто тысяч жителей.

От изумления у Зеба слегка отвисла челюсть.

— Брось заливать! Может, сбрехнешь еще — больше, чем в Филадельфии?.. Шутки шутишь.

— А в Филадельфии… — Р. Е. помедлил. Простой констатацией количества жителей его не убедить. И поэтому вместо цифры он сказал: — За сто пятьдесят лет, знаешь ли, город порядком вырос.

— И страна тоже?

— Сорок восемь штатов, — ответил Р. Е. — Вплоть до Тихого океана.

— Вот это да! — В полном восторге Зеб хлопнул себя по голой ляжке и поморщился от неожиданной боли, совсем забыв об отсутствии одежды из грубой, толстой ткани, смягчающей удар. — Я бы переправился на запад, если б не был нужен здесь. Да, сэр. — Его лицо приняло угрюмое выражение, а тонкие губы сжались в отчетливую жестокую складку. — Я останусь именно там, где во мне нуждаются.

— А почему в тебе нуждаются?

Объяснение было немногословным и прямолинейным:

— Индейцы!

— Индейцы?

— Их же целые миллионы. Поначалу те племена, с которыми мы вели войну и которых здорово колошматили. Потом племена, которые никогда не видали белого человека. И все они воскреснут. Мне понадобятся мои старые дружки. А вы, городские рохли, на такие дела не годитесь… Ты хоть видел когда индейца?

— В последнее время их что-то не встречалось в здешних местах, — ответил Р. Е. — Нет.

Зеб выразил взглядом свое презрение и хотел было сплюнуть, но слюны для этой цели у него не нашлось.

— В таком случае тебе бы лучше воротиться в город. Вскорости на энтом месте будет небезопасно. Если б только у меня был мой мушкет!

Р. Е. поднялся, на секунду задумался и, пожав плечами, обернулся лицом к городу. Как только он встал, надгробие, на котором он сидел, разрушилось. Серый камень прямо на глазах превращался в порошок и сливался с однородной массой серой земли. Он огляделся вокруг. Большая часть надгробий исчезла. Остальным, похоже, была суждена та же участь. И только то, на котором сидел Зеб, все еще казалось прочным и устойчивым.

Р. Е. пустился в обратный путь. Зеб даже не оглянулся на него. Он продолжал тихо, и невозмутимо ждать — индейцев.


Этериил стремительно и отчаянно бросился в бездну небес. Он чувствовал на себе взоры Высших. Сейчас за ним, должно быть, наблюдают все, от самого юного серафима, херувимов и ангелов до верховного архангела.

Он поднялся уже выше, чем любой из Высших, куда еще никогда доселе не забирался. Незваный, он ждал вибрации Слова, которое уничтожит сопровождавшие его смерчи.

Но он не колебался. Сквозь беспространство и вневременностъ он мчался туда, где можно слиться с Primum Mobile — в тот самый центр Всего, который заключал в себе все эти Есть, Было, Было Бы, Могло Быть и Могло Бы Быть.

И как только он подумал об этом, он прорвался сквозь ничто и стал гармоничной частью Primum Mobile. В то же мгновение все его существо словно взорвалось и заполнило собой Все, становясь также и неотъемлемой частью этого Всего. А затем Средоточие Primum Mobile милосердно укрыли от его рассудка, и перед Этериилом предстал Глава в образе голоса, зазвучавшего внутри серафима, — тихого и спокойного, но глубоко волнующего своей огромностью.

— Сын мой, — произнес голос, — я знаю, почему ты пришел.

— Тогда помоги мне, если на то будет твоя воля.

— По моей воле, — отозвался Глава, — все законы, исходящие от меня, неотменяемы. Все твое человечество, сын мой, жаждало жизни. И все страшились смерти. Все предавались размышлениям и мечтам о вечной жизни. Не две кучки людей и не два отдельно взятых человека развивали одну и ту же мысль о загробной жизни, но все хотели жить. Ко мне обратились с просьбой, чтобы я привел все их мечты к общему знаменателю — даровал им вечную жизнь. Что я и сделал.

— Ни один твой служитель не мог просить этого.

— Просил Враг, сын мой.

Подавленный собственной ничтожностью, Этериил тихо произнес:

— В твоих глазах я просто пыль и не достоин находиться в твоем присутствии, но я все же должен задать тебе один вопрос. Надо ли понимать из твоих слов, что Враг — тоже твой служитель?

— Без него у меня не может быть других, — ответил Глава. — Ведь что такое Добро, как не вечная борьба со Злом?

«И в этой борьбе, — подумал Этериил, — я потерпел поражение».


При виде города Р. Е. остановился. Здания разрушались. Деревянные дома уже представляли из себя груды развалин. Подойдя к ближайшей такой груде, Р. Е. обнаружил, что обломки дерева совершенно обезвожены и рассыпаются при малейшем прикосновении.

Он углубился в городские улицы и заметил, что хотя кирпичные дома все еще стояли, но сами кирпичи уже зловеще круглились по краям и угрожающе расслаивались.

— Им недолго осталось стоять, — произнес густой голос. — Единственное утешение — если это можно назвать утешением — в том, что их разрушение не повлечет за собой ничью гибель.

Р. Е. в изумлении поднял глаза и увидел, что стоит лицом к лицу с человеком, похожим на бледного, изнуренного Дон Кихота с худым длинным лицом и впалыми щеками. В его глазах таилась печаль, волосы спадали жидкими прямыми прядями. Одежда была слишком просторна для него, а сквозь многочисленные прорехи на ней отчетливо просвечивала кожа.

— Меня зовут, — проговорил человек, — Ричард Левин. Когда-то — еще до того, как это произошло, — я был профессором истории.

— Вы одеты, — заметил Р. Е. — Вы не один из тех воскрешенных.

— Вы правы, но этот отличительный признак исчезает. Одежда истлевает.

Р. Е. взглянул на толпы людей, которые медленно и бесцельно проплывали мимо, словно пылинки в луче солнечного света. Среди них мало кто был одет. Опустив глаза, Р. Е. присмотрелся к себе и впервые заметил, что вертикальные швы на обеих штанинах брюк разошлись сверху донизу. Большим и указательным пальцами руки он ущипнул ткань своего пиджака, и лоскуток шерстяной ткани легко отделился от него.

— Да, действительно, — заключил Р. Е.

— Обратите внимание, — продолжал Левин, — что гора Меллон сглаживается.

Р. Е. повернулся и посмотрел на север, где обычно склоны Меллон-хилл были сплошь усеяны особняками местной знати (сугубо городской), и обнаружил, что горизонт стал почти плоским.

— В конечном счете, — сказал Левин, — не останется ничего, кроме сглаженности, безжизненности, небытия… и нас.

— И индейцев, — добавил Р. Е. — Там, за городом, сидит человек и дожидается индейцев, мечтая при этом о мушкете.

— Полагаю, — заметил Левин, — индейцы не причинят беспокойства. Не такое уж удовольствие драться с неприятелем, которого нельзя ни убить, ни ранить. И даже если это было бы не так, исчезнет всякая страсть к побоищам, как исчезнут все вожделения, все желания.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Перед тем как все это случилось, я, бывало, с превеликим удовольствием — и вполне невинным — лицезрел женскую фигуру, хотя, глядя на меня, такого не скажешь. Теперь же — когда в моем распоряжении столь беспрецедентные возможности — я замечаю за собой досадное равнодушие. Нет, мне все это не нравится. Меня даже не раздражает мое полное отсутствие интереса.

Р. Е. бросил взгляд на прохожих.

— Понимаю, о чем вы.

— Появление здесь индейцев, — продолжал Левин, — ничто по сравнению с ситуацией, складывающейся в Старом Свете. В число первых воскресших наверняка попали Гитлер и его вермахт, и сейчас, должно быть, они лицом к лицу встретились со Сталиным и Красной Армией, перемешавшись на всем протяжении от Берлина до Сталинграда. Ситуацию осложняет скорое воскрешение кайзеров и царей. На свои прежние поля сражений при Вердене и реке Сомма вернулись воины. Наполеон и его маршалы разбросаны по всей Западной Европе. Вернулся, должно быть, и Мухаммед, чтобы взглянуть на то, что сделали с исламом последующие века; а святые и апостолы в это время обсуждают пути христианства. И даже монгольские ханы, бедняги, — от Темучина до Аурангзеба — сейчас, наверное, беспомощно бродят по степям, тоскуя по своим лошадям.

— Вам как профессору истории, должно быть, очень хочется присутствовать при этом и вести наблюдения.

— Да разве мне попасть туда? Местонахождение человека на Земле ограничено тем расстоянием, которое он может пройти пешком. Нет ни машин, ни, как я уже говорил, лошадей. Да и что я там в конце концов найду, в той Европе? Апатию, полагаю! Ту же, что и здесь.

Приглушенный хлопок заставил Р. Е. обернуться. Подняв облако пыли, обрушилось целое крыло соседнего здания. По обе стороны от Р. Е. лежали обломки кирпичей. Некоторые из них, видимо, пролетели сквозь него, а он даже не почувствовал этого.

Он огляделся вокруг. Развалин явно поубавилось. Оставшиеся же груды уменьшились в объеме.

— Мне встретился человек, — произнес Р. Е., — который считает, что мы все уже подверглись суду и теперь находимся на небесах.

— Подверглись суду? — переспросил Левин. — Что ж, вполне возможно. Мы сейчас стоим перед вечностью. У нас не осталось ни вселенной, ни каких-либо проявлений внешнего мира, ни эмоций, ни страстей. Ничего, кроме нас самих и мысли. Мы стоим перед вечностью самоанализа, хотя на протяжении всей истории мы никогда не знали, чем занять себя в дождливое воскресенье.

— Вы говорите так, словно та ситуация, в которой мы очутились, тревожит вас.

— И даже более чем тревожит. Представления Данте об инферно[17] — огонь и муки — были по-детски наивны и недостойны божественного творческого воображения. Скука действует намного изощреннее. Как нельзя более подходящим является внутренняя агония разума, неспособного убежать от самого себя и на вечные времена осужденного на мучения в собственных выделениях умственного гноя. О да, мой друг, нас подвергли суду и вынесли приговор, но только это не рай. Это — ад.

Левин встал, удрученно сутулясь, и пошел прочь: Р. Е. задумчиво посмотрел по сторонам и кивнул. Он был доволен.


Этериил винил себя в поражении только мгновение, а затем совершенно неожиданно вознес свою сущность так ярко и высоко, насколько смел в присутствии Главы. В бесконечности Primum Mobile сияние серафима было лишь крохотной точкой света.

— В таком случае, если на то будет твоя воля, — сказал он, — я прошу тебя не отменить свою волю, но исполнить ее.

— Каким образом; сын мой?

— Документ, одобренный Советом Высших и подписанный тобой, легализует проведение Дня воскрешения мертвых в определенное время определенного дня тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года по земному летосчислению.

— Да, это так.

— Но тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год неправомерен. Да и что означает тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год? Для доминирующей цивилизации на Земле это тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год нашей эры. Все правильно. Однако с того времени как ты вдохнул жизнь в Землю и ее мир, прошло пять тысяч девятьсот шестьдесят лет. Исходя из свидетельств, лежащих в основе самого мира, который ты создал, прошло четыре миллиарда лет. Какой же тогда год считать неправомерным — тысяча девятьсот пятьдесят седьмой, пять тысяч девятьсот шестидесятый или четырехмиллиардный?

И это еще не все, — продолжал Этериил. — Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год нашей эры — это семь тысяч четыреста шестьдесят четвертый год византийской эры, пять тысяч семьсот шестнадцатый — по еврейскому календарю. Это две тысячи семьсот восьмой год A. U. С.[18], то есть две тысячи семьсот восьмой год со дня основания Рима — если мы примем римский календарь. Это тысяча триста семьдесят пятый год по мусульманскому календарю и сто восьмидесятый — со дня независимости Соединенных Штатов.

И вот я со всем почтением спрашиваю тогда: не кажется ли тебе, что безоговорочная ссылка исключительно на тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год лишена смысла?

— Я всегда знал об этом, сын мой, — прозвучал в ответ тихий, спокойный голос Главы. — А вот для тебя это было новостью.

— В таком случае, — сказал Этериил, затрепетав от вспыхнувшей в нем радости, — да будет исполнена твоя воля в точности, вплоть до малейшей запятой, и пусть День воскрешения мертвых выпадает на тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год — но только тогда, когда все жители Земли единодушно согласятся с тем, что назначенный год считается тысяча девятьсот пятьдесят седьмым и никаким другим.

— Да будет так! — произнес Глава, и это Слово воссоздало Землю и все, что на ней имелось, а вместе с ней и солнце, и луну, и все небесные светила.

Было 7 часов утра 1 января 1957 года, когда Р. Е. Манн внезапно проснулся. Звучали начальные такты мелодии, заполнившие, должно быть, всю Вселенную.

Он настороженно приподнял голову, словно давал ей возможность осмыслить слышимое, и через минуту на его лице промелькнула тень гнева, чтобы вновь исчезнуть. Борьба продолжалась.

Он сел за письменный стол, чтобы составить конкретный план действий. Люди давно говорили о необходимости календарной реформы, и ее следовало бы ускорить. Новая эра должна начать свой отсчет со 2 декабря 1944 года, и однажды наступит новый 1957 год — 1957 год Атомной эры, признаваемый таковым всем мировым сообществом.

Странное сияние стало исходить от его головы, пока в ней, этом вместилище сверхчеловеческого разума, проносились мысли; и к тени Аримана на стене, казалось, добавилась пара маленьких рожек у висков.

Мир снов

© Перевод О. Брусовой.
Эдвард Келлер, тринадцати лет от роду, уже года четыре как был восхищенным и усердным поклонником научной фантастики. Парень просто излучал галактический энтузиазм, чем доводил до белого каления добрую тетушку Клару, на плечах которой, в память об умершей сестре, лежала забота по воспитанию единственного племянника. Тетушка постоянно балансировала между терпимостью и озлоблением, пытаясь образумить своего воспитанника. Натура приземленная, эта достойная дама с ужасом наблюдала, как мальчика все глубже и глубже засасывает мир вымыслов и фантазии.

— Эдди, необходимо смотреть реальности в лицо, — сердито выговаривала она племяннику.

Эдди согласно кивал, но оставался при своем:

— Ты права, но как быть, если снится, что тебя преследуют марсиане? И им плевать на твой лазерный бластер? Конечно, когда блок питания практически разряжен.

Буквально через день ситуация повторялась, а завтрак вновь состоял из яиц, тостов, молока и фантастических россказней.

И вот как-то тетушка Клара сурово изрекла:

— Когда-нибудь, Эдди, ты допрыгаешься, и однажды поутру не сможешь выбраться из своего сна. Проснешься и увидишь, что оказался у него в плену, завязнув, как муха в патоке. Что тогда?

Тетушка, грозно испепелив сердитым взглядом нерадивого племянника, даже погрозила ему пальцем ради острастки, чтобы до него дошло ее предостережение.

Слова тетушки запали в душу Эдварда. Ночью, под покровом тьмы, он лежал в кровати и напряженно размышлял. Ему вовсе не хотелось заблудиться в своих снах. Наоборот, просыпаться в нужный момент как раз и было самым приятным. Ну хотя бы в тот раз, когда за ним гнался разъяренный динозавр и только приготовился ухватить за…

И тут вдруг Эдвард обнаружил, что находится не в кровати, не в комнате и даже не на лужайке перед домом. Правда, он быстро догадался, что видит очередной сон.

Но не успел он оглядеться по сторонам и разобраться, куда его занесло на этот раз, как заметил приближение чего-то огромного, затмевающего свет. Мальчик поднял голову и посмотрел наверх, туда, где должно было быть небо, — там, высоко в облаках парило человеческое лицо. И принадлежало оно… тетушке Кларе! Чудовищно большая, она ткнула в него указующим перстом — пальцем размером с мачту корабля, — и голос ее оказался таким оглушительным, что Эдвард даже не смог разобрать слов.

Объятый паникой, мальчик бросился бежать. Но на горизонте маячила еще одна исполинских размеров тетушка Клара, и громовые раскаты ее голоса настигали его.

Задыхаясь от страха и спотыкаясь, Эдди помчался в другую сторону. Скорей, скорей отсюда!

Он вскарабкался на вершину холма и в ужасе застыл. Издалека на него надвигались громадные тетушки Клары. Их было не меньше сотни, и они маршировали прямо на него! Когда колонна приблизилась, каждая из тетушек Клар обернула в его сторону костлявое лицо и их трубные звуки превратились в слова:

— Смотри в лицо реальности, Эдди! Эдди, смотри в лицо реальности!

Зарыдав, мальчик бросился на землю. «Проснись же! Пожалуйста, проснись! — молил он себя. — Не дай страшному сну захватить тебя в плен!»

Ибо, если он не проснется, на него обрушится наихудший из фантастических миров. Мир гигантских тетушек Клар!

Мечты — личное дело каждого

© Перевод И. Гуровой.
Джесс Уэйл оторвался от бумаг на своем письменном столе. Его сухощавая старческая фигура, орлиный нос, глубоко посаженные сумрачные глаза и буйная белоснежная шевелюра успели стать своего рода фирменной маркой всемирно известной акционерной компании «Грезы».

Он спросил:

— Мальчуган уже пришел, Джо?

Джо Дули был невысок ростом и коренаст. К его влажной губе ласково прилипла сигара. Теперь он вынул ее изо рта и кивнул:

— И родители тоже. Напугались, понятное дело.

— А вы не ошиблись, Джо? Я ведь занят. — Уэйл взглянул на часы. — В два часа у меня чиновник из министерства.

— Вернее верного, мистер Уэйл, — горячо заявил Джо, и его лицо выразило такую убежденность, что даже толстые щеки задергались. — Я же вам говорил, что высмотрел мальчишку, когда он играл в баскетбол на школьном дворе. Видели бы его! Мазила, одно слово. Чуть мяч попадал к нему, так свои же торопились его отобрать, а малыш все равно держался звезда звездой. Понимаете? Тут-то я и взял его на заметку.

— А вы с ним поговорили?

— Ну а как же! Я подошел к нему, когда они завтракали. Вы же меня знаете, мистер Уэйл. — Дули возбужденно взмахнул сигарой, но успел подхватить в ладонь слетевший пепел. — «Малыш», — сказал я…

— Так из него можно сделать мечтателя?

— Я сказал: «Малыш, я сейчас прямо из Африки и…»

— Хорошо. — Уэйл поднял ладонь. — Вашего мнения для меня достаточно. Не могу понять, как это у вас получается, но, если я знаю, что мальчик выбран вами, я всегда готов рискнуть. Позовите его.

Мальчик вошел в сопровождении родителей. Дули пододвинул им стулья, а Уэйл встал и обменялся с вошедшими любезным рукопожатием. Мальчику он улыбнулся так, что каждая его морщина начала лучиться добродушием.

— Ты ведь Томми Слуцкий?

Томми молча кивнул. Для своих десяти лет он выглядел, пожалуй, слишком щуплым. Темные волосы были прилизаны с неубедительной аккуратностью, а рожица сияла неестественной чистотой.

— Ты ведь послушный мальчик?

Мать Томми расплылась в улыбке и с материнской нежностью погладила сына по голове (выражение тревоги на лице мальчугана при этом нисколько не смягчилось).

— Он очень послушный и очень хороший мальчик, — сказала она.

Уэйл пропустил это сомнительное утверждение мимо ушей.

— Скажи мне, Томми, — начал он, протягивая леденец, который после некоторых колебаний был все-таки принят, — ты когда-нибудь слушал грезы?

— Случалось, — сказал Томми тонким фальцетом.

Мистер Слуцкий, один из тех широкоплечих, толстопалых чернорабочих, которые в посрамление евгеники оказываются порой отцами мечтателей, откашлялся и пояснил:

— Мы иногда брали для малыша напрокат парочку-другую грез. Настоящих, старинных.

Уэйл кивнул и опять обратился к мальчику:

— А они тебе нравятся, Томми?

— Чепухи в них много.

— Ты ведь для себя придумываешь куда лучше, правда?

Ухмылка, расползшаяся по ребячьей рожице, смягчила неестественность прилизанных волос и чисто вымытых щек и носа.

Уэйл мягко продолжал:

— А ты не хочешь помечтать для меня?

— Да не-ет, — смущенно ответил Томми.

— Это же не трудно, это совсем легко… Джо!

Дули отодвинул ширму и подкатил к ним грезограф.

Мальчик в недоумении уставился на аппарат.

Уэйл взял шлем и поднес его к лицу мальчика:

— Ты знаешь, что это такое?

— Нет, — попятившись, ответил Томми.

— Это мысленница. Мы называем ее так потому, что люди в нее думают. Надень ее на голову и думай, о чем хочешь.

— И что тогда будет?

— Ничего не будет. Это довольно приятно.

— Нет, — сказал Томми. — Лучше не надо.

Его мать поспешно нагнулась к нему:

— Это не больно, Томми. Делай, что тебе говорят. — Истолковать ее тон было нетрудно.

Томми весь напрягся, и секунду казалось, что он вот-вот заплачет. Уэйл надел на него мысленницу.

Сделал он это очень бережно и осторожно и с полминуты молчал, давая мальчику время убедиться, что ничего страшного не произошло, и свыкнуться с ласкающим прикосновением фибрилл к швам его черепа (сквозь кожу они проникали совершенно безболезненно), а главное, с легким жужжанием меняющегося вихревого поля.

Наконец он сказал:

— А теперь ты для нас подумаешь?

— О чем? — Из-под шлема были видны только нос и рот мальчика.

— О чем хочешь. Ну, скажем, уроки в школе окончились, и ты можешь делать все, что пожелаешь.

Мальчик немного подумал, а потом возбужденно спросил:

— Можно мне полетать на стратолете?

— Конечно! Сколько угодно. Значит, ты летишь на стратолете. Вот он стартует. — Уэйл сделал незаметный знак, и Дули включил замораживатель.

Сеанс продолжался только пять минут, а потом Дули проводил мальчика и его мать в приемную. Томми был несколько растерян, но в остальном перенесенное испытание никак на него не подействовало.

Когда они вышли, Уэйл повернулся к отцу семейства:

— Так вот, мистер Слуцкий, если проба окажется удачной, мы готовы выплачивать вам пятьсот долларов ежегодно, пока Томми не кончит школу. Взамен мы попросим только о следующем: чтобы он каждую неделю проводил один час в нашем специальном училище.

— Мне надо будет подписать какую-нибудь бумагу? — хриплым голосом спросил Слуцкий.

— Разумеется. Ведь это деловое соглашение, мистер Слуцкий.

— Уж и не знаю, что вам ответить. Я слыхал, что мечтателя отыскать не так-то просто.

— Безусловно, безусловно. Но ведь ваш сын, мистер Слуцкий, еще не мечтатель. И неизвестно, станет ли он мечтателем. Пятьсот долларов в год для нас — ставка в лотерее. А для вас они верный выигрыш. Когда Томми окончит школу, может оказаться, что он вовсе не мечтатель, но вы на этом ничего не потеряете. Наоборот, получите примерно четыре тысячи долларов. Ну а если он все-таки станет мечтателем, он будет неплохо зарабатывать, и уж тогда вы будете в полном выигрыше.

— Ему же надо будет пройти специальное обучение?

— Само собой разумеется, и оно крайне сложно! Но об этом мы поговорим, когда он кончит школу. Тогда в течение двух лет мы его окончательно вытренируем. Положитесь на меня, мистер Слуцкий.

— А вы гарантируете это специальное обучение?

Уэйл, который уже пододвинул контракт к Слуцкому и протянул ему ручку колпачком вперед, усмехнулся, положил ручку и сказал:

— Нет, не гарантируем. Это невозможно, так как мы не знаем, действительно ли у него есть талант. Однако ежегодные пятьсот долларов останутся у вас.

Слуцкий подумал и покачал головой:

— Я вам честно скажу, мистер Уэйл… Когда ваш агент договорился, что мы придем к вам, я позвонил в «Сны наяву». Они сказали, что у них обучение гарантируется.

Уэйл вздохнул:

— Мистер Слуцкий, не в моих правилах критиковать конкурента. Если они сказали, что гарантируют обучение, значит, они это условие выполнят, однако никакое обучение не сделает из вашего сына мечтателя, если у него нет настоящего таланта. А подвергнуть обыкновенного мальчика специальной тренировке — значит погубить его. Мечтателя из него сделать невозможно, даю вам слово. Но и нормальным человеком он тоже не останется. Не рискуйте так судьбой вашего сына. Компания «Грезы» будет с вами совершенно откровенна. Если он может стать мечтателем, мы сделаем его мечтателем. Если же нет, мы вернем его вам таким, каким он пришел к нам, и скажем: «Пусть он приобретет какую-нибудь обычную специальность». При этом здоровью вашего сына ничто не угрожает, и в конечном счете так будет лучше для него. Послушайте меня, мистер Слуцкий, — у меня есть сыновья, дочери, внуки, и я знаю, о чем говорю, — так вот: я за миллион долларов не позволил бы моему ребенку начать грезить, если бы он не был к этому подготовлен. И за миллион!

Слуцкий вытер рот ладонью и потянулся за ручкой.

— Что тут сказано-то?

— Это просто расписка. Мы выплачиваем вам немедленно сто долларов наличными. Без каких-либо обязательств для обеих сторон. Мы рассмотрим мечты мальчика. Если нам покажется, что у него есть задатки, мы дадим вам знать и приготовим контракт на пятьсот долларов в год. Положитесь на меня, мистер Слуцкий, и не беспокойтесь. Вы не пожалеете.

Слуцкий подписал.

Оставшись один, Уэйл надел на голову размораживатель и внимательно впитал мечты мальчика. Это была типичная детская фантазия. «Я» находилось в кабине управления, представлявшей собой смесь образов, почерпнутых из приключенческих кинокниг, которыми еще пользовались те, у кого не было времени, желания или денег, чтобы заменить их цилиндриками грез.

Когда мистер Уэйл снял размораживатель, он увидел перед собой Дули.

— Ну, как он, по-вашему, мистер Уэйл? — спросил Дули с любопытством и гордостью первооткрывателя.

— Может быть, из него и выйдет толк, Джо. Может быть. У него есть обертоны, а для десятилетнего мальчишки, не знающего даже самых элементарных приемов, это уже немало. Когда самолет пробивался сквозь облака, возникло совершенно четкое ощущение подушек. И пахло крахмальными простынями — забавная деталь. Им стоит заняться, Джо.

— Отлично!

— Но вот что, Джо: нам нужно бы отыскивать их еще раньше. А почему бы и нет? Придет день, Джо, когда каждого младенца будут испытывать в первый же день его жизни. Несомненно, в мозгу должно существовать какое-то отличие, необходимо только установить, в чем именно оно заключается. Тогда мы сможем отбирать мечтателей на самом раннем этапе.

— Черт побери, мистер Уэйл, — обиженно сказал Джо — Значит, я-то останусь без работы?

— Вам еще рано об этом беспокоиться, Джо, — засмеялся Уэйл. — На вашем веку этого не случится. И уж во всяком случае, на моем. Нам еще много лет будут необходимы хорошие разведчики талантов вроде вас. Продолжайте искать на школьных площадках и на улицах, — узловатые пальцы Уэйла дружески легли на плечо Дули, — и отыщите нам еще парочку-другую Хиллари и Яновых. И тогда мы оставим «Сны наяву» далеко за флагом… Ну а теперь идите. Я хотел бы перекусить до двух часов. Министерство, Джо, министерство! — И он многозначительно подмигнул.

Посетитель, который явился к Джессу Уэйлу в два часа, оказался белобрысым молодым человеком в очках, с румяными щеками и проникновенным выражением лица, свидетельствовавшим о том, что он придает своей миссии огромное значение. Он предъявил удостоверение, из которого следовало, что перед Уэйлом — Джон Дж. Бэрн, уполномоченный Министерства наук и искусств.

— Здравствуйте, мистер Бэрн, — сказал Уэйл. — Чем могу быть полезен?

— Мы здесь одни? — спросил уполномоченный неожиданно густым баритоном.

— Совершенно одни.

— В таком случае, с вашего разрешения, я хотел бы, чтобы вы впитали вот это. — Он протянул Уэйлу потертый цилиндрик, брезгливо держа его двумя пальцами.

Уэйл взял цилиндрик, осмотрел его со всех сторон, взвесил в руке и сказал с улыбкой, обнажившей все его фальшивые зубы:

— Во всяком случае, это не продукция компании «Грезы», мистер Бэрн.

— Я этого и не предполагал, — ответил уполномоченный. — Но все-таки мне хотелось бы, чтобы вы это впитали. Впрочем, на вашем месте я поставил бы аппарат на автоматическое отключение через минуту, не больше.

— Больше вытерпеть невозможно? — Уэйл подтянул приемник к своему столу и вставил цилиндрик в размораживатель, однако тут же вытащил его, протер оба конца носовым платком и попробовал еще раз. — Скверный контакт, — заметил он. — Любительская работа.

Уэйл нахлобучил мягкий размораживающий шлем, поправил височные контакты и установил стрелку автоматического отключателя. Затем откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди и приступил к впитыванию. Пальцы его напряглись и впились в лацканы пиджака.

Едва автоматический выключатель прервал впитывание, Уэйл снял размораживатель и сказал с заметным раздражением:

— Грубоватая вещичка. К счастью, я уже стар и подобные вещи на меня не действуют.

Бэрн сухо ответил:

— Это еще не самое худшее, что нам попадалось. А увлечение ими растет.

Уэйл пожал плечами:

— Порнографические грезы. Я полагаю, их появления следовало ожидать.

— Следовало или не следовало, но они представляют собой смертельную угрозу для нравственного духа нации, — возразил уполномоченный министерства.

— Нравственный дух, — заметил Уэйл, — штука необыкновенно живучая. А эротика в той или иной форме существовала во все века.

— Но не в подобной, сэр! Непосредственная стимуляция от сознания к сознанию гораздо эффективнее грязных анекдотов или непристойных рисунков, воздействие которых несколько ослабляется в процессе восприятия через органы чувств.

Это было неоспоримо, и Уэйл только спросил:

— Так чего же вы хотите от меня?

— Не могли бы вы подсказать нам, каково происхождение этого цилиндрика?

— Мистер Бэрн, я не полицейский!

— Что вы, что вы! Я вовсе не прошу вас делать за нас нашу работу. Министерство вполне способно проводить собственные расследования. Я только спрашиваю ваше мнение как специалиста. Вы сказали, что это не продукция вашей компании. Так чья же это продукция?

— Во всяком случае, не какой-либо солидной фирмы, изготовляющей грезы, за это я могу поручиться. Слишком скверно сделано.

— Возможно, нарочно. Для маскировки.

— И это не произведение профессионального мечтателя.

— Вы уверены, мистер Уэйл? А не могут профессиональные мечтатели работать и на какое-нибудь тайное предприятие — ради денег… или просто для собственного удовольствия?

— Отчего же? Но во всяком случае, этот цилиндрик — не их работа. Полное отсутствие обертонов. Никакой объемности. Правда, для такого произведения обертоны и не нужны.

— А что такое обертоны?

— Следовательно, вы не увлекаетесь грезами? — мягко усмехнулся Уэйл.

— Я предпочитаю музыку, — ответил Бэрн, тщетно пытаясь не выглядеть самодовольным снобом.

— Это тоже неплохо, — снисходительно заметил Уэйл. — Но в таком случае мне будет труднее объяснить вам сущность обертонов. Даже любители грез не смогли бы сказать вам толком, что это такое. И все-таки они сразу чувствуют, что греза никуда не годится, если ей не хватает обертонов. Видите ли, когда опытный мечтатель погружается в транс, он ведь не придумывает сюжетов, какие были в ходу в старом телевидении и кинокнигах. Его греза слагается из ряда отдельных видений, и каждое поддается нескольким толкованиям. Если исследовать их внимательно, можно найти пять-шесть таких толкований. При простом впитывании заметить их трудно, но они выявляются при тщательном анализе. Поверьте, мои психологи часами занимаются только этим. И все обертоны, все различные смыслы сливаются в единую массу управляемой эмоции. А без них греза была бы плоской и пресной. Скажем, сегодня утром я пробовал десятилетнего мальчика. У него, несомненно, есть задатки. Облако для него не просто облако, но и подушка. А наделенное сенсуальными свойствами обоих этих предметов, облако становится чем-то большим. Конечно, греза этого мальчика еще крайне примитивна. Но когда он окончит школу, он пройдет специальный курс и тренировку. Он будет подвергнут ощущениям всех родов. Он накопит опыт. Он будет изучать и анализировать классические грезы прошлого. Он научится контролировать и направлять свои мечты, хотя я всегда утверждаю, что мечтатель хорош, когда он импровизирует.

Уэйл внезапно умолк и после паузы продолжал уже спокойнее:

— Простите, я несколько увлекся. Собственно говоря, я хотел объяснить вам, что у каждого профессионального мечтателя существует свой тип обертонов, который ему не удалось бы скрыть. Для специалиста это словно его подпись на грезе. И мне, мистер Бэрн, известны все эти подписи. Ну а порнография, которую вы мне принесли, вообще лишена обертонов. Это произведение обыкновенного человека. Может быть, он и не лишен способностей, но думать он умеет не больше, чем вы и я.

— Очень многие люди умеют думать, мистер Уэйл, — возразил Бэрн, краснея. — Даже если они и не создают грез.

— Ах, право же! — Уэйл взмахнул рукой. — Не сердитесь на старика. Я сказал «думать» не в смысле «мыслить», а в смысле «грезить». Мы все немножко умеем грезить, как все немножко умеем бегать. Но сумеем ли мы с вами пробежать милю за четыре минуты? Мы с вами умеем говорить, но ведь это же еще не делает нас составителями толковых словарей? Вот, например, когда я думаю о бифштексе, в моем сознании возникает просто слово. Разве что мелькнет образ сочного бифштекса на тарелке. Возможно, у вас образное восприятие развито больше и вы успеете увидеть и поджаристую корочку, и лук, и румяный картофель. Возможно. Ну а настоящий мечтатель… Он и видит бифштекс, и обоняет его, и ощущает его вкус и все, что с ним связано, — даже жаровню, даже приятное чувство в желудке, и то, как нож разрезает мясо, и еще сотни всяких подробностей, причем все сразу. Предельно сенсуальное восприятие. Предельно. Ни вы, ни я на это не способны.

— Ну, так! — сказал Бэрн. — Значит, тут мы имеем дело не с произведением профессионального мечтателя. Во всяком случае, это уже что-то. — Он спрятал цилиндрик во внутренний карман пиджака. — Надеюсь, мы можем рассчитывать на вашу всемерную помощь, когда примем меры для прекращения подобного тайного производства?

— Разумеется, мистер Бэрн. От всей души.

— Будем надеяться, — сказал Бэрн тоном человека, сознающего свою власть. — Конечно, не мне решать, какие именно меры будут приняты, но подобные штучки, — он похлопал себя по карману, где лежал цилиндрик, — невольно наводят на мысль, что следовало бы ввести действительно строгую цензуру на грезы.

Бэрн встал:

— До свидания, мистер Уэйл.

— До свидания, мистер Бэрн. Я всегда надеюсь на лучшее.

Фрэнсис Беленджер влетел в кабинет Джесса Уэйла, как всегда, в страшном ажиотаже. Его рыжие волосы стояли дыбом, а лицо лоснилось от пота и волнения. Но он тут же замер на месте. Уэйл сидел, уткнувшись головой в сложенные на столе руки, так что виден был только его седой затылок.

Беленджер судорожно выговорил:

— Что с вами, шеф?

Уэйл поднял голову:

— Это вы, Фрэнк?

— Что случилось, шеф? Вы больны?

— В моем возрасте все больны, но я еще держусь на ногах. Пошатываюсь, но держусь. У меня был уполномоченный из министерства.

— Что ему понадобилось?

— Грозил цензурой. Он принес образчик того, что ходит по рукам. Дешевые грезы для пьяных оргий.

— Ах ты черт! — с чувством сказалБеленджер.

— Беда в том, что опасения за нравственность — отличный предлог для разворачивания широкой кампании. Они будут бить и правых и виноватых. А по правде говоря, Фрэнк, и наша позиция уязвима.

— Как же так? Уж наша продукция абсолютно целомудренна. Приключения и романтические страсти.

Уэйл выпятил нижнюю губу и наморщил лоб:

— Друг перед другом, Фрэнк, нам незачем притворяться. Целомудренна? Все зависит от точки зрения. Конечно, то, что я скажу, не для широкой публики, но мы-то с вами знаем, Фрэнк, что в каждой грезе есть свои фрейдистские ассоциации. От этого никуда не уйдешь.

— Ну конечно, если их специально выискивать! Скажем, психиатр…

— И средний человек тоже. Обычный потребитель не знает про эту подоплеку и, возможно, не сумеет отличить фаллический символ от символа материнства, даже если ему прямо на них указать. И все-таки его подсознание знает. Успех многих грез и объясняется именно этими подсознательными ассоциациями.

— Ну, допустим. И что же намерено предпринять правительство? Будет оздоровлять подсознание?

— То-то и плохо. Я не знаю, что они предпримут. У нас есть только один козырь, на который я в основном и возлагаю все надежды: публика любит грезы и не захочет их лишиться… Ну, оставим это. Зачем вы пришли? У вас ведь, вероятно, есть ко мне какое-то дело?

Беленджер бросил на стол перед Уэйлом маленький, похожий на трубочку предмет и заправил поглубже в брюки выбившуюся рубашку.

Уэйл снял блестящую пластмассовую обертку и вынул цилиндрик. На одном конце свивалась в вычурную спираль нежно-голубая надпись: «По гималайской тропе». Рядом стоял фирменный знак «Снов наяву».

— Продукция конкурента. — Уэйл произнес эти слова так, словно каждое начиналось с большой буквы, и его губы иронически скривились, — Эта греза еще не поступала в широкую продажу. Где вы ее раздобыли, Фрэнк?

— Не важно. Мне нужно только, чтобы вы ее впитали.

— Сегодня всем почему-то нужно, чтобы я впитывал грезы, — вздохнул Уэйл. — Фрэнк, а это не порнография?

— Разумеется, в ней имеются ваши любимые фрейдистские символы, — язвительно сказал Беленджер, — Горные пики, например. Надеюсь, вам они не опасны.

— Я старик. Для меня они уже много лет не опасны, но та греза была выполнена до того скверно, что было просто мучительно… Ну ладно, посмотрим, что тут у вас.

Уэйл снова пододвинул к себе аппарат и надел размораживатель на виски. На этот раз он просидел, откинувшись в кресле, больше четверти часа, так что Фрэнсис Беленджер успел торопливо выкурить две сигареты.

Когда Уэйл наконец снял шлем и замигал, привыкая к дневному свету, Беленджер спросил:

— Ну, что скажете, шеф?

Уэйл наморщил лоб:

— Не для меня. Слишком много повторений. При такой конкуренции компания «Грезы» может еще долго жить спокойно.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, шеф. Такая продукция обеспечит «Снам наяву» победу. Нам необходимо что-то предпринять!

— Послушайте, Фрэнк…

— Нет, вы послушайте! За этим — будущее!

— За этим? — Уэйл с добродушно-недоверчивой усмешкой посмотрел на цилиндрик. — Сделано по-любительски. Множество повторений. Обертоны грубоваты. У снега — четкий привкус лимонного шербета! Ну кто теперь чувствует в снегу лимонный шербет, Фрэнк? В старину — другое дело. Еще лет двадцать назад. Когда Лаймен Хэррисон создал свои «Снежные симфонии» для продажи на юге, это было великолепной находкой. Шербет, и леденцовые вершины гор, и катание на санках с утесов, глазированных шоколадом. Дешевка, Фрэнк. В наши дни это не годится.

— Все дело в том, шеф, — возразил Беленджер, — что вы отстали от времени. Я должен поговорить с вами откровенно. Когда вы основали грезовое предприятие, скупили основные патенты и начали производство грез, они были предметом роскоши. Сбыт был узкий и индивидуализированный. Вы могли позволить себе выпускать специализированные грезы и продавать их по высокой цене.

— Знаю, — ответил Уэйл. — И мы продолжаем это делать. Но кроме того, мы открыли прокат грез для широкого потребителя.

— Да, но этого мало. О, конечно, наши грезы сделаны тонко. Их можно впитывать множество раз. И даже при десятом впитывании обнаруживаешь что-то новое и опять получаешь удовольствие. Но много ли есть подлинных знатоков? И еще одно. Наша продукция крайне индивидуализирована. Все в первом лице.

— И что же?

— А то, что «Сны наяву» открывают грезотеатры. Они уже открыли один в Нашвилле на триста кабинок. Клиент входит, садится в кресло, надевает размораживатель и получает свою грезу. Ту же, что и все остальные вокруг.

— Я слышал об этом, Фрэнк. Ничего нового. Такие попытки уже не раз оканчивались неудачей. То же будет и теперь. Хотите знать почему? Потому что мечты — это личное дело каждого. Неужели вам будет приятно, если ваш сосед узнает, о чем вы грезите? Кроме того, в грезотеатре сеансы должны начинаться по расписанию, не так ли? И значит, мечтающему придется грезить не тогда, когда он хочет, а когда назначит директор театра. Наконец, греза, которая нравится одному, не понравится другому. Я вам гарантирую, что из трехсот посетителей этих кабинок сто пятьдесят останутся недовольны. А в этом случае они больше туда не пойдут.

Беленджер медленно закатал рукава рубашки и расстегнул воротничок.

— Шеф! — сказал он. — Вы говорите наобум. Какой смысл доказывать, что они потерпят неудачу, когда они уже имеют успех? Я узнал сегодня, что «Сны наяву» нащупывают почву, чтобы открыть в Сент-Луисе театр на тысячу кабинок. Привыкнуть грезить на людях нетрудно, если все вокруг грезят о том же. И публика легко привыкает мечтать в указанном месте и в указанный час, если это дешево и удобно. Черт побери, шеф. Это же форма общения. Влюбленная парочка идет в грезотеатр и поглощает какую-нибудь романтическую пошлятину со стереотипными обертонами и избитыми положениями, и все-таки они выйдут из кабинок, шагая по звездам. Ведь они грезили одинаково. Они испытывали одинаковые слащавые сантименты. Они… они настроены на один лад, шеф. И уж конечно, они снова пойдут в грезотеатр и приведут своих друзей.

— А если греза им не понравится?

— В том-то и соль! В том-то все и дело! Она им не может не понравиться. Когда вы готовите утонченные грезы Хиллари с отражениями в отражениях отражений, с хитрейшими поворотами на третьем уровне обертонов, с тонким переходом значений и всеми прочими приемами, которыми мы так гордимся, конечно, подобная вещь оказывается рассчитанной на любителя. Утонченные грезы для утонченного вкуса. А «Сны наяву» выпускают простенькую продукцию в третьем лице, так что она годится и дня мужчин и для женщин. Вроде той, которую вы только что впитали. Простенькие, повторяющиеся, пошловатые. Они рассчитаны на самое примитивное восприятие. Может быть, горячих поклонников у них не будет, но и отвращения они ни у кого не вызовут.

Уэйл долго молчал, и Беленджер не сводил с него испытующего взгляда. Затем Уэйл сказал:

— Фрэнк, я начал с качественной продукции и менять ничего не буду. Возможно, вы правы. Возможно, за грезотеатрами будущее. В таком случае мы их тоже откроем, но будем показывать хорошие вещи. Может быть, «Сны наяву» недооценивают широкую публику. Не будем торопиться и впадать в панику. Я всегда исходил из теории, что качественная продукция обязательно находит сбыт. И как это ни удивительно, мальчик мой, иногда весьма широкий сбыт.

— Шеф… — начал Беленджер, но тут же умолк, так как раздалось жужжание внутреннего телефона.

— В чем дело, Рут? — спросил Уэйл.

— Мистер Хиллари, сэр, — раздался голос секретарши. — Он хочет немедленно увидеться с вами. Он говорит, что дело не терпит отлагательства.

— Хиллари? — В голосе Уэйла прозвучало испуганное недоумение. — Подождите пять минут, Рут, потом пошлите его сюда.

Уэйл повернулся к Беленджеру:

— Этот день, Фрэнк, я никак не могу назвать удачным. Место мечтателя — дома, у его мысленницы. А Хиллари — наш лучший мечтатель, и, значит, ему больше, чем кому-нибудь другому, следует быть дома. Как по-вашему, что произошло?

Беленджер, все еще терзаемый мрачными мыслями о «Снах наяву» и грезотеатрах, в ответ буркнул только:

— Позовите его сюда и все узнаете.

— Немного погодя. Скажите, какова его последняя греза? Я не ознакомился с той, которая вышла на прошлой неделе.

Беленджер наконец очнулся. Он сморщил нос:

— Так себе.

— А почему?

— Слишком рваная. До бессвязности. Я ничего не имею против резких переходов, придающих остроту, но ведь должна же быть хоть какая-то связь, пусть и на самом глубоком уровне.

— Никуда не годится?

— У Хиллари таких не бывает. Но потребовался значительный монтаж. Мы довольно много выбросили и вставили старые куски — из тех, что он иногда нам присылает. Ну, из разобщенных образов. Получилась, конечно, не первоклассная греза, но вполне терпимая.

— И вы ему об этом сказали, Фрэнк?

— Да что я, псих, шеф? Что я, по-вашему, способен попрекнуть мечтателя качеством?

Но тут дверь открылась, и хорошенькая секретарша Уэйла с улыбкой впустила в кабинет Шермана Хиллари.


Шерману Хиллари был тридцать один год, и даже самый наблюдательный человек сразу же распознал бы в нем мечтателя. Он не носил очков, но взгляд его был растерянным, как у очень близоруких людей, когда они снимают очки, или у тех, кто не привык вглядываться в окружающий мир. Он был среднего роста, но очень худ, его черные волосы давно следовало бы подстричь, подбородок казался слишком узким, а кожа — чересчур бледной. Он был чем-то очень расстроен.

— Здравствуйте, мистер Уэйл, — невнятно пробормотал Хиллари и неловко кивнул в сторону Беленджера.

— Шерман, мальчик мой, — приветливо заговорил Уэйл, — Вы прекрасно выглядите. Что случилось? Греза никак толком не стряпается? И вас это волнует? Ну садитесь, садитесь же!

Мечтатель сел — на краешек стула, крепко сжав колено, словно собирался вскочить по первому приказу. Он сказал:

— Я пришел сообщить вам, мистер Уэйл, что я ухожу.

— Уходите?

— Я не хочу больше грезить, мистер Уэйл.

Старое лицо Уэйла вдруг стало совсем дряхлым — впервые за этот день.

— Почему же, Шерман?

Губы мечтателя задергались. Он заговорил торопливо:

— Потому что я не живу, мистер Уэйл. Все проходит мимо меня. Сначала было не так. Это было даже почти развлечением. Я грезил по вечерам или в свободные дни, когда мне хотелось. Ну и в любое другое время. А когда не хотелось — не грезил. Но теперь-то, мистер Уэйл, я уже старый профессионал. Вы мне говорили, что я один из лучших в нашем деле и грезопромышленность ждет от меня новых оттенков, новых вариантов прежних находок вроде порхающих фантазий или двойной пародии.

— И лучше вас действительно нет никого, Шерман, — сказал Уэйл, — Ваша миниатюрка, где вы дирижируете оркестром, продолжает расходиться вот уже десятый год.

— Ну и хорошо, мистер Уэйл. Я принес свою пользу. А теперь дошло до того, что я не могу выйти из дому. Я совсем не вижу жены. Моя дочка даже не узнает меня. На той неделе мы пошли в гости — Сара меня заставила, — и я совсем этого не помню. Сара говорит, что я целый вечер сидел на кушетке, глядел прямо перед собой и что-то бормотал. Она говорит, что все на меня косились. Она проплакала всю ночь. Я устал от этого, мистер Уэйл. Я хочу быть нормальным человеком и жить в реальном мире. Я обещал Саре, что уйду, и я уйду. И прощайте, мистер Уэйл. — Хиллари встал и неловким движением протянул руку Уэйлу.

Уэйл мягко отвел ее.

— Если вы хотите уйти, Шерман, вы, конечно, уйдете. Но окажите любезность старику, выслушайте меня.

— Я не передумаю, — сказал Хиллари.

— Я и не собираюсь вас уговаривать. Я только хочу вам кое-что объяснить. Я старик и занимался этим делом, когда вы еще не родились, и, естественно, люблю порассуждать о нем. Ну так доставьте мне это удовольствие, Шерман. Прошу вас.

Хиллари сел. Прикусив нижнюю губу, он упрямо рассматривал свои ногти.

Уэйл сказал:

— А вы знаете, что такое мечтатель, Шерман? Вы знаете, чем он является для обычных людей? Вы знаете, каково быть такими, как я, как Фрэнк, как ваша жена Сара? Жить с ущербным сознанием, которое не способно воображать, лепить мысли? У обычных людей вроде меня порой возникает потребность бежать от этой нашей жизни. Но мы не можем этого сделать. Нам нужна помощь. В старину для этого служили книги, спектакли, радио, кино, телевидение. Они давали нам иллюзии, но важно было даже не это. Важно было то, что на краткий срок стимулировалось наше собственное воображение. Мы начинали мечтать о сказочных принцах и прекрасных принцессах. Мы становились красивыми, остроумными, сильными, талантливыми — такими, какими мы на самом деле не были. Но тогда переход грезы от мечтателя к впитывающему не был совершенным. Ее приходилось тем или иным способом воплощать в слова. А самый лучший в мире мечтатель порой вообще бывает не способен выразить свои грезы словами. И самый лучший писатель бывал способен облечь в слова лишь жалкую часть своих грез. Вы понимаете это? Но теперь, когда мечты научились записывать, каждый человек получил возможность грезить. Вы, Шерман, и горстка вам подобных творите грезы непосредственно. Греза из вашего мозга сразу переходит в наш, не утрачивая силы. Когда вы грезите, вы грезите за сотни миллионов людей. Вы создаете разом сотни миллионов грез. Это чудесно, мальчик мой. Благодаря вам эти люди получают возможность испытать то, что самим им испытывать не дано.

— Я свое дело сделал, — пробормотал Хиллари. Он стремительно поднялся со стула. — Я покончил с этим. Мне все равно, что вы там говорите. А если вы намерены подать на меня в суд за нарушение контракта, то подавайте. Мне все равно.

Уэйл тоже встал.

— Намерен ли я подать на вас в суд?.. Рут, — сказал он в телефон, — принесите, пожалуйста, наш экземпляр контракта с мистером Хиллари.

Уэйл молча ждал. И Хиллари. И Беленджер. Уэйл чуть-чуть улыбался и барабанил по столу пергаментными пальцами.

Секретарша принесла контракт.

Уэйл взял его, показал первую страницу Хиллари и сказал:

— Шерман, мальчик мой, раз вы не хотите оставаться у меня, то вы и не должны у меня оставаться.

Затем, прежде чем ужаснувшийся Беленджер успел хотя бы поднять руку, чтобы остановить его, он разорвал контракт пополам и еще раз пополам и бросил клочки в мусоропоглотитель.

— Вот и все.

Хиллари схватил руку Уэйла.

— Спасибо, мистер Уэйл, — сказал он прерывающимся голосом. — Вы всегда были очень добры ко мне, и я вам очень благодарен. Мне очень грустно, что все так получилось.

— Ладно, ладно, мальчик мой. Все хорошо.

Чуть не плача, продолжая бормотать слова благодарности, Шерман Хиллари вышел из кабинета.

— Ради всего святого, шеф, почему вы его отпустили? — в отчаянии воскликнул Беленджер. — Разве вы ничего не поняли? Он же отсюда пойдет прямо в «Сны наяву». Они его сманили, это ясно.

Уэйл поднял ладонь:

— Вы ошибаетесь. Глубоко ошибаетесь. Я его знаю: он так поступить не способен. А кроме того, — добавил он сухо, — Рут — хорошая секретарша и знает, что нужно принести мне, когда я прошу контракт мечтателя. Я порвал поддельный контракт. А подлинный по-прежнему лежит в нашем сейфе, поверьте мне. Да, прекрасный у меня выдался день! Я с самого утра кого-то убеждаю: несговорчивого папашу — чтобы он дал мне возможность развить новый талант, уполномоченного министерства — чтобы они не ввели цензуру, вас — чтобы вы не втянули нас в гибельное предприятие, и, наконец, моего лучшего мечтателя — чтобы помешать ему уйти. Папашу я, возможно, уговорил. Уполномоченного и вас — не уверен. Может быть, да, а может быть, и нет. Но, во всяком случае, с Шерманом Хиллари все ясно. Он вернется.

— Откуда вы знаете?

Уэйл улыбнулся Беленджеру, и его щеки покрылись сеткой веселых морщин.

— Фрэнк, мальчик мой, вы умеете монтировать грезы, и вам уже кажется, что вы знаете все инструменты и аппараты нашей профессии. Но разрешите, я вам кое-что скажу. Самым важным инструментом в грезопромышленности является сам мечтатель. Именно его и нужно понимать в первую очередь. И я его понимаю. Слушайте: когда я был мальчишкой — в те времена еще не было грез, — я был знаком с одним телесценаристом. Он часто мне жаловался, что все люди при первом знакомстве непременно его спрашивают: «И как вам только все это в голову приходит?» Они искренне этого не понимали. Ведь никто из них не был в состоянии придумать что-либо подобное. Так что же мог им ответить мой приятель? А со мной он разговаривал об этом и объяснял: «Как я им скажу, что не знаю? Когда я ложусь спать, я не могу уснуть, потому что у меня в голове теснятся идеи. Когда я бреюсь, я непременно где-нибудь порежусь, когда разговариваю, то забываю, о чем говорю, когда я сижу за рулем машины, я ежеминутно рискую жизнью. И все это потому, что у меня в мозгу непрерывно формируются идеи, ситуации, диалоги. Я не могу сказать тебе, откуда у меня все это берется. Может быть, наоборот, ты поделишься со мной, каким образом тебе удается этого избежать? И тогда я мог бы немного передохнуть». Видите, Фрэнк, как обстоит дело? Вы можете уйти отсюда в любое время. И я могу. Это наша работа, но не наша жизнь. Но для Шермана Хиллари все иначе. Куда бы он ни пошел, чем бы он ни занимался, он все равно будет грезить. Пока он живет, он не может не думать, пока он думает, он не может не грезить. Мы не удерживаем его насильно. Наш контракт не железная решетка. Его удерживает его собственный мозг, Фрэнк. Поэтому он вернется. Ничего другого ему не остается.

Беленджер пожал плечами:

— Если то, что вы говорите, — правда, мне его жаль.

— Мне жаль их всех, — Уэйл грустно кивнул. — За долгие годы своей жизни я понял одно. Их участь — делать счастливыми других людей. Других.

Портативная звезда

© Перевод О. Брусовой.
Если можно назвать путешествия в космическом пространстве романтичными, то Холден Брукс, безусловно, продолжил эту традицию, бросившись к жене своего лучшего друга с совершенно недвусмысленным намерением.

Он не стал стучать и спрашивать разрешения войти. Вместо этого распахнул настежь дверь и ворвался в каюту. Женщина ждала его, он понял это сразу, так как ее прелести прикрывала тонкая ночная сорочка. Она протянула к нему руки и вздрогнула. Темные волосы разметались по плечам, подчеркивая бледность округлого лица.

Имя этой женщины было Селестина ван Хорн, и в данную минуту ее собственный муж сидел тут же, лениво пощипывая мочку уха.

Холдена его присутствие не остановило. Он сделал еще шаг навстречу Селестине и сжал ее плечи. Она прижалась к нему, губы их слились в долгом поцелуе. Затем Холден и Селестина остановились на мгновение, но только для того, чтоб вновь прильнуть друг к другу. Они целовались снова и снова. Задыхаясь, он подхватил женщину на руки, и она обвила его шею, продолжая расточать сладкие поцелуи. Парочка почти добралась до кровати, когда до ушей Холдена донесся чей-то голос.

Речь не произвела впечатления. Впрочем, как и сам Филипп ван Хорн. Сухопарый, тщедушный, с редкими светлыми волосами и блеклыми глазами, он поднялся с кресла и тоном одновременно негодующим и изумленным вопросил:

— Что происходит?

Холден был выше его на полголовы и гораздо массивней. Он опустил свою ношу на ковер и обернулся к Филиппу. Губы растянулись в ухмылке, обнажив крепкие зубы, плечи напряглись. В глазах сверкало предвкушение битвы. Селестина, прислонившись к спинке кровати, с хищным наслаждением взирала за происходящим.

Филипп нервно и отрывисто произнес:

— Холден, слушай, прекращай это безобразие.

Но тот мелкими, пританцовывающими шагами двинулся вперед. Сделав выпад, нанес сокрушительный удар по скуле противника, и тот рухнул перед ним на колени. Послышался возбужденный смешок Селестины.

Филипп с усилием поднялся на ноги и заковылял к двери. Но жена мгновенно очутилась перед ним и, раскинув руки, преградила дорогу, продолжая посмеиваться.

Филипп в ужасе оглянулся.

— Не делай этого, Холден. Прекрати!

И тот вдруг послушался. Недоумевающее выражение вспыхнуло в его глазах, исчезла ухмылка, пальцы, протянувшиеся к горлу противника, разжались.

А с лица Селестины стерлось хищное выражение, женщина медленно отошла от двери, присела на край кровати и схватилась за сигарету.

— Извини, Фил. Ведал, что творил, но не мог сдержаться. Просто должен был…

— Знаю, — ответил Филипп, принимаясь отряхивать пыль с колен. — Это они.

— Селестина, приношу тысячи извинений, — продолжал Холден.

— Пустяки. — Она пожала плечами.

Филипп взглянул в ее сторону и резким тоном заметил:

— Не мешало бы одеться, Тина.

Та недоуменно подняла брови:

— Не устраивай сцен, милый. Я была буквально не в себе. Как и каждый из нас.

Холден Брукс продолжал извиняться.

— Они нажимают на кнопки и забавляются произведенным эффектом. Ты же в курсе, как это происходит, Фил? Никак не остановиться.

— Заткнись, пожалуйста. И вали отсюда.

Над дверью зажглась сигнальная лампочка.

— Это Грейс, — озадаченно буркнул Холден и просительно посмотрел на товарищей. — Не стоит ей рассказывать о том, что произошло.

Филипп пожал плечами:

— Она и сама понимает, что делается.

Грейс Брукс, хрупкое, миниатюрное создание с тонким лицом и аппетитной ямочкой на подбородке, вошла в каюту ван Хорнов и тихо произнесла:

— Мне страшно. Боюсь оставаться одна.

Холден взял ее руку, сжал пальцы.

— Все в порядке, Грейс. Постарайся немного поспать.

Когда супруги остались одни, Селестина затушила сигарету и вложила ее в небольшой вентилятор, который выдул окурок в отравленную атмосферу чужой планеты.

Чета обменялась выразительным взглядом. Слова не требовались. Они превратились в рабов. Все четверо. Рабов настолько бесправных, что это слово земного происхождения не могло полностью обрисовать всю незавидность их положения.


Холден Брукс и Филипп ван Хорн служили в смежных отделах администрации управления жилым блоком, где, собственно, и поселились вместе с женами. Оба располагали полугодовым отпуском, и совсем недавно Холден приобрел подержанный космолет в хорошем состоянии. Друзья вознамерились совершить небольшое космическое путешествие.

— Какой смысл в космолете, — вопрошала Селестина в ходе переговоров четырех участников предполагаемой поездки, — если им не пользоваться? Запасы воды и воздуха неограниченны, если корабль снабжен системой рециркуляции. Расход энергии проблемы не представляет. Остается только позаботиться о пище, но съестные припасы можно возобновлять практически в любой точке.

— Мысль о том, что придется пить регенерированную воду, меня не греет, — заметила Грейс.

— Ерунда, дорогуша. Чистая вода, она и есть чистая, даже если поступает из дренажной системы. Твои предубеждения — отголосок средневековья, если хочешь знать.

Все было решено. Управление космолетом было дело плевым, и уже через неделю Филипп справлялся с ним не хуже Холдена.

Навигационный справочник со сведениями о населенных планетах всегда имелся под рукой, помогая выбрать занятный маршрут.

В общем, путешествие вполне бы удалось, если бы юстировка ионного излучателя не вышла из строя. Холден взъерошил волосы и объявил:

— Нельзя совершать перелеты в гиперпространстве с серьезными неполадками.

— Корабль проходил осмотр перед путешествием? — язвительно осведомилась Селестина.

Филипп прикусил губу.

— Такие вещи нельзя предусмотреть, черт подери.

— В таком случае что же делать? — подала голос Грейс.

— Поставить корабль на ремонт, наверное, — неуверенно протянул Холден.

Но поскольку все они были дилетантами в космических путешествиях, оказалось, что обитаемых планет поблизости не имеется. До ближайшей оставалось не менее половины светового дня ходу, а следовательно, шансов долететь туда практически не было. Холден дважды пролистал навигационный справочник. Потом книгу изучил Филипп.

Увы, по соседству с ними находилась только одна звезда, в созвездии которой имелась лишь одна планета с допустимой силой тяготения и переносимой температурой. Справочник упоминал ее под названием Сигмаринген IV и в соответствующей строчке снабдил пометкой в виде лезвия кинжала. Подобные метки означали, что планета необитаема и к обитанию не пригодна.

— Но это ужасно, — воскликнула Грейс. — Может, попытаемся починить излучатель на ходу?

— Отфокусировать ионный излучатель в отсутствие гравитационного поля — сложная задача даже для опытного навигатора, не то что для нас, — объяснил Филипп, и они направились на Сигмаринген IV.

Корабль достиг поверхности планеты на беззвучном беспламенном гравитационном щите вихревого поля, созданного двумя микрореакторами, продолжавшими исправно нести службу.


Сигмаринген IV в глазах Грейс выглядел ужасно, так как химический состав его атмосферы, указанный справочником, ее совершенно не радовал. Плотная оболочка над планетой состояла исключительно из азота и аргона в соотношении три к одному и присутствия следовых количеств некоторых инертных газов. Вода отсутствовала, так же как свободный кислород и двуокись углерода в атмосфере, содержание углерода в почве было очень незначительным. Последняя состояла почти целиком из силикатов железа и алюминия с преобладанием несвязанного кремния, песчинки которого по воле неукротимых ветров носились над поверхностью планеты, создавая упоминаемую справочником «вечную облачность».

— В точности Венера, — пробормотал Фил, и его худое унылое лицо исказило подобие улыбки. — Неделька отдыха в домашних условиях.

Посадить космолет на поверхность планеты удалось в светлое время суток, но тускло-серое освещение, с трудом пробивавшееся сквозь густую пелену пыльного облака, света давало слишком мало.

Грейс вздрогнула и сказала:

— По-моему, нам следует воспользоваться ультраволновиком и просить о помощи.

Холден встревоженно обратил глаза на жену:

— Я тоже подумал об этом, но аварийный рейд обойдется чертовски дорого. Да, Фил?

— Годовое жалованье всех нас, вместе взятых, — кисло согласился тот. — Ремонтники не выезжают за несколько монет.

Первый день на Сигмарингене IV прошел в кропотливых попытках наладить ионный излучатель. В целом они оказались плодотворными, и к тому времени, когда вращение планеты погрузило и людей, и космолет в ночную тьму, стало ясно, что корабль способен выдержать как минимум еще один перелет. Холден встал, потянулся, отложил эргометр в сторону и заметил:

— Стемнело. Может быть, отложим старт на утро?

— Почему бы и нет? — Фил зевнул. — Но все-таки посоветуйся с девочками.

Как ни странно, они не стали возражать. Грейс, правда, слегка нахмурилась, но все-таки пробормотала:

— Если вы считаете, что так лучше…

Ночь на Сигмарингене IV, при ретроспективном взгляде на нее, прошла в безмятежном спокойствии. Но уже за утренним кофе Селестина взволнованно сообщила, что ей приснился странный сон. Холден, подавив недовольный возглас, припомнил свой собственный. И наконец Грейс с внезапно заалевшими щеками заявила:

— О своем сне я не стану рассказывать. Лучше давайте скорей выбираться из этого страшного места.

— Дорогуша, звучит чертовски сексуально, не томи, ты просто обязана рассказать нам о своем сне. — Селестина хихикнула. — Мы в нем участвовали?

— За нами кто-то следит, — прозвучал ответ. — Я в этом уверена.

— Полно, милочка. На этой уродине нет ни капли углерода, а даже я знаю, что это может означать. Жизнь здесь невозможна.

Фил вмешался:

— Собственно, нам ничто не помешает убраться отсюда. Можем двигать прямо сейчас.

Холден промокнул губы салфеткой и встал.

— Думаю, надо выбрать первую скорость.

Через пять минут он вернулся:

— Просто смешно! Я не могу заставить себя включить двигатель.

И глуповато уставился на остальных.

— Что ты болтаешь? — негодующе спросила Селестина. — Ведь излучатель починили?

— С системой управления все нормально, насколько я понимаю. Мне никак не заставить себя подойти к пульту. Я пытаюсь, но… — После долгой паузы, не сумев подыскать лучшего слова, он с трудом выговорил: — Мне страшно.

— Страшно? — воскликнули трое в унисон.

Заметно обескураженный, Холден обратился к товарищу:

— Попробуй ты, Фил.

Тот молча встал и вышел.

Вернулся почти сразу же.

— Страшно до смерти. Не смог ни к чему прикоснуться, — прошептал он.

— Вы оба рехнулись? — прозвучал возмущенный голос Селестины.

Вместо ответа Филипп обернулся к Грейс и спросил:

— Что все-таки тебе снилось?

Она так сильно побледнела, что легкий макияж на лице показался кричаще-ярким, но ответила:

— Будто мы окружены какими-то детьми. Они интересуются нами. Во сне я видела, что они за нами подглядывают и не выпускают отсюда. Это было так… так реально. Меня до сих пор не покидает ощущение, что за нами следят.

— Меня тоже, — тревожно произнес Филипп.

— Миленький, это просто смешно. Грейс вольна строить свои предположения, она у нас такая чувствительная, а обстановка здесь не из приятных. Вот и все. А теперь давайте убираться отсюда.

— Но как? — провозгласил Филипп.


Во взгляде, которым Селестина одарила мужа, сквозило некоторое презрение. Затем она произнесла:

— Если бы я умела управляться с этим пультом…

— Ты бы так же сплоховала, как и мы, — оборвал ее Филипп.

Грейс спокойно вмешалась:

— Они и сейчас подглядывают за нами.

Филипп взвесил ее слова, задумчиво поднял брови, не вставая с кресла, перегнулся назад и перевел рычаг полярности, обеспечив непроницаемость наружных люков.

— Сомневаюсь, что это возможно.

О боже, как он ошибался.

На расстоянии сотни ярдов от корабля и пяти — десяти ярдов друг от друга на поверхности почвы расположились какие-то низкие холмики, хоть и неотчетливо, но явно различимые в сером свете дня. Их было по меньшей мере пять. Филипп нахмурился, перешел к иллюминаторам на противоположной стороне корабля и, сняв поляризацию, выглянул наружу. Шесть холмиков.

— Ясно, — произнес он. — Мы действительно окружены.

— Подумаешь, какие-то песочные горки, — запротестовала его жена.

— Вчера, когда мы прибыли, их не было, — заметил Холден.

— Это не песок, — послышался голос Грейс. — Они вообще не материальной природы. Сгустки энергии. А эти горки… ну как бы прикрытие для них. Камуфляж своего рода.

— Что за чепуха! — воскликнула Селестина.

— Если эти существа обладают телепатическими способностями, — не обращая внимания на скептицизм жены, продолжал Филипп, — то их мысли и эмоции могут беспрепятственно проникать куда угодно. И Грейс оказалась наиболее восприимчива.

— А я, значит, нет? — Внезапно придя в бешенство, Селестина вскочила на ноги. — Это идиотская шутка или что? Вы трое намерены разыгрывать меня?

Грейс, несмотря на напряженность, вдруг разразилась неудержимым смехом, и Селестина, окончательно рассвирепев, крикнула:

— Тебе весело, кажется?

Та смогла в ответ лишь отрицательно покачать головой, ибо была не в силах вымолвить ни звука. Грейс стонала от смеха, слезы градом лились у нее из глаз, она просто сгибалась пополам, захлебываясь хохотом. И почти сразу же приступ смеха сменился столь же безудержными рыданиями.

Неожиданно к ней присоединился Филипп, издав несколько неопределенных смешков, но вскоре взорвался громким хохотом. В следующую секунду Холден захлебывался смехом, и его баритон заглушил остальные звуки.

Селестина пребывала в слезах. Вскрикнув:

— Из всех мерзких, презренных… — она на секунду замолкла в поисках наиболее адекватного определения и тут же, не сумев сдержаться, сама закатилась пронзительным смехом.

— Прекратите! Да прекратите же! — вскричала Грейс.

Постепенно, один за другим, в той же последовательности, в какой приступ овладел ими, люди затихли и успокоились. Селестина прижимала к глазам платок, она была последней, в ком затихло это невменяемое веселье.

— Они управляют нами! — Грейс захлебывалась волнением и страхом. — Это все они! Они могут заставить нас делать что угодно!

Спорить не приходилось, все четверо это чувствовали. Лишь Селестина нашла в себе силы выдвинуть последний аргумент, но и он прозвучал слабо и неубедительно:

— Но ведь справочник утверждает, что планета необитаема.

— Наш справочник базируется на довольно поверхностных исследованиях. Некая экспедиция с помощью бортового спектрометра установила, что в здешней атмосфере отсутствуют кислород, углерод и вода. Как правило, это означает отсутствие жизни, и готов спорить, они не подумали высаживаться на поверхность Сигмарингена IV.

Грейс, не отводя взгляда от входного люка, прошептала:

— Дети возятся около муравейника. Наблюдают за суетой муравьев, поставят соломинку на дорожке и смотрят, что муравей станет делать. Иных топчут.

— Холден, думаю, пора приступить к регенерации воды, — сказал Филипп.

— Это необходимо? — попыталась возразить Грейс.

— Не глупи, пожалуйста, — враждебно оборвала ее Селестина. — Жидкие отходы электролизуются, водород и кислород подвергаются компрессии и поступают на хранение. Впоследствии при необходимости между ними происходит взаимодействие, в результате которого образуется вода, настолько чистая, насколько это возможно. Она настолько лишена от посторонних примесей, что нам приходится вносить в нее таблетки с минеральными добавками.

Холден отправился в машинный отсек, и через несколько секунд послышался тихий гул заработавшего регенератора.

Фил с облегчением вздохнул.

— Что ж, по крайней мере это нам позволили сделать.


Светлая часть суток подходила к концу. За это время Холден предпринял три попытки запустить корабельный двигатель, Филипп — две. Успехом не увенчалась ни одна.

— Слушай, надо атаковать эти чертовы кучки. Прикончим нескольких, и все. Есть же у нас бластеры, в конце концов, — зло предложил Холден.

— Так они и дадутся, дубина.

Подавленный разочарованием, Филипп не стеснялся в выражениях, но его собеседник не обратил на это внимания.

— Я все-таки попробую. Надену скафандр, выберусь отсюда и шугану их. Не получится — значит, не получится, во всяком случае, попытаюсь.

Филипп почувствовал, как его начинает затоплять гнев:

— Что толку пробовать? Они не позволяют нам даже приблизиться к управлению, а ты хочешь приблизиться к ним самим?

— Заткнись, Фил, — оборвала его жена. — По крайней мере, Холден пригрозит им. У тебя есть предложение лучше?

— Нет.

Холден влез в скафандр из металлического латекса, приладил шлем. Управившись, подхватил бластер и, храня упрямое молчание, направился к воздушному шлюзу.

Филипп пожал плечами и обратился к Грейс:

— Из этого ничего не выйдет, он только зря подвергает себя опасности. Не позволяй ему выходить, Грейс.

— Не вмешивайся, — быстро обернулась к ней Селестина. — Фил так суетится только потому, что сам трусит. Умрет на месте, если кто-то окажется храбрее его.

— Не говори глупостей. Тебе не приходило в голову, что в одиночестве я не смогу вести этот корабль? Мы не можем лишиться Холдена.

— Опасности нет, — невыразительно пробормотала Грейс. — Я не ощущаю угрозы по отношению к нему.

Почувствовав внезапную пустоту, они сидели молча, провожая глазами Холдена Брукса. Громоздкая, роботоподобная, гротескная фигура, вышагивая медленно и неуклюже, покинула корабль. Когда Холден оказался на поверхности планеты, ему пришлось пригнуться от сильного ветра, с земли поднимались маленькие песчаные смерчи.

Все трое видели, как он прицелился недрогнувшей рукой, и невольно затаили дыхание. Холмики, где накопились сгустки враждебной энергии, не шелохнулись. Холден выстрелил. Сила притяжения, поддерживавшего в связанном состоянии молекулы этих песчаных образований, аннигилировалась ударной волной бластера. И первый же из них мгновенно — ни шороха, ни вспышки пламени — рассыпался в пыль, оставив какие-то материальные остатки на уровне почвы.

Холден перевел прицел и выстрелил в следующий холмик. Затем в следующий. Они исчезали один за другим.

При каждом его выстреле Селестина возбужденно восклицала:

— Так их! Так! Отлично! У парня дело идет. Хватит с ними осторожничать!

Филипп хранил молчание, губы его были плотно сжаты. Внезапно он выкрикнул:

— Смотри!

И указал туда, где только что был поверженный холмик. Вместо него, словно по волшебству, появился новый. На месте каждого из сметенных бластером холмиков возникали новые образования. Словно из воздуха. Холден оглянулся, и руки его бессильно опустились. Он исполнился отчаяния и горестного недоумения, даже карикатурные очертания скафандра не могли скрыть его состояния духа.

Он медленно, едва передвигая ноги, направился к кораблю…


Обед все четверо путешественников провели в полном молчании. Аппетита ни у кого не было, каждый сумрачно ковырял в своей тарелке. Первым тишину нарушил Филипп:

— Выходит, они действительно являются порождением энергии, как сказала Грейс. Взорвать почву, в которой они укрываются, означает примерно то же, что разорвать на человеке рубашку. Он всегда способен надеть другую. — И после паузы добавил: — Если б мы могли воздействовать непосредственно на их разум! Напрямую!

— Каким же это образом? — пробурчал Холден.

— В конце концов, существует такая вещь, как психология.

— Существует, — вмешалась Селестина, — но что вам известно об их психологии?

— Ничего. — Филипп пожал плечами. — Но они разумные существа. И могут испытывать эмоции, иначе им не доставляло бы удовольствия манипулировать нами. Они заставили нас трусить. А следовательно, мы тоже способны заставить их дрожать от страха. Ведь это всего лишь дети, как подсказывает Грейс ее интуиция.

— Тем не менее бластера не испугались, — заметил Холден.

— Им известно, что это не смертельно для них, а значит, поводов для страха нет. Смерти они должны бояться, я полагаю, но как вы можете покончить с энергетическим существом? И чем такое существо можно напугать? Болью? Потерей близких? Угрозой безопасности?

— Ты еще скажи «привидением», — враждебным тоном добавила Селестина. — Тебе не пришло в голову, что они начнут заикаться со страха при виде привидения?

Но Филипп, не замечая недоброжелательности, смотрел на нее, в удивлении подняв брови.

— Она права! — воскликнул он. — Неизвестное! Любое существо боится того, чего не понимает. Того, о чем умалчивает его жизненный опыт.

— Угу, к примеру, корабль был явлением, не охваченным их опытом, — возразил Холден. — Тем не менее они его не испугались.

— На корабль они смотрят как на другую форму материи, — нашелся Филипп. — Да и на нас самих. Мы для них всего лишь новая форма разума в незнакомой оболочке. — Он перевел задумчивый взгляд на пригорки, едва видимые в подступающей мгле, и протянул: — Но вот о чем они вообще не имеют никакого понятия?

Послышался тихий, словно сонный, голос Грейс:

— Солнце, ясное небо. Свет звезд над головой. Всего этого они не видели никогда.

— Не стану возражать, — сказала Селестина. — Но мы не сможем притащить сюда звезды. Они, увы, не портативны. Так что толку говорить об этом?

Грейс медленно поднялась на ноги, на ее лице возникло странно-сонное выражение, губы слегка приоткрылись. Она плавными, скользящими шагами направилась к Холдену и почти неуловимым движением оказалась у него на коленях. Медленно улыбнувшись, подняла лицо. Когда она заговорила, слова ее звучали нечетко:

— Отнеси-и меня в кроватку, Холли. Я та-а-ак странно себя чу-у-увствую.

Прижалась щекой к его щеке и улыбнулась. Холден неистово покраснел и запротестовал:

— Послушай, Грейс, ты чего?

Она закинула голову назад, бросила чуть пьяный взгляд на Филиппа и Селестину и протянула:

— Тебя они-и-и смущают? Пара этих…

И выдала такое словечко, что Филипп изумленно вытаращил глаза, а Селестина с сухим смешком фыркнула:

— Ну и ну, маленькая тихоня!

Холден смущенно вскочил, крепко придерживая жену, которая прильнула к нему тесно и очень красноречиво. Сомнений в ее желании не оставалось.

— Чертовы твари, — буркнул Холден, — Но я, пожалуй, уведу ее отсюда.

Вернувшись через полчаса, объяснил:

— Малышке получше, но… э-э… у нее голова разболелась. Грейс извиняется за свою выходку. Вы уж ей не напоминайте об этом, ладно?

Селестина пожала плечами:

— Ни в ее поведении, ни в ее словах нет ничего предосудительного.

Но он жалобно продолжал:

— Как же положить этому конец? Если безропотно позволить манипулировать нами, черт знает до чего можно дойти. Поубиваем друг друга к чертям собачьим. Или еще чего натворим.

И вот двумя часами позже Холден, в печальном соответствии с собственным пророчеством, ворвался в каюту ван Хорнов и совершил посягательство на жену лучшего друга, в ходе которого едва не прикончил последнего.


Когда он опомнился и ушел, Филипп присел на край кровати — локти уперты в расставленные колени, пальцы бессильно переплетены, лицо озадаченное и несчастное.

Селестина отрывисто сказала:

— Не из-за чего убиваться. Что толку? Может, дать тебе снотворного?

Филипп поднял глаза и взглянул на жену, но, когда он заговорил, то мысли его были далеко.

— Портативная звезда, — произнес он.

— Ты о чем?

— Портативная звезда. Это могло бы сработать.

Он вскочил с места, пальцы непроизвольно сжались в кулаки, движения стали порывистыми.

— Подобное положение вещей не может продолжаться, разве непонятно?

— И что ты намерен предпринять?

Вместо ответа он выскочил из каюты и бросился в машинный отсек. Лихорадочно, с вдохновенным выражением лица, Филипп размонтировал регенератор воды и отделил сосуды с газами. С крайней осторожностью перекрутил оба шланга, закрепил их проволокой от запасного электроаккумулятора, после чего соединил прозрачную кварцевую элгиновскую трубку с совмещенными штуцерами обоих шлангов. Вернувшись к регенератору, высвободил тонкую, как карандаш, пробирку с катализатором. Затем, прищурившись, глянул на губчатое платиново-черное содержимое и сунул пробирку в карман.

После чего бегом ринулся в салон и схватил скафандр. Его спутники молча, выжидающе следили за его манипуляциями: Холден с пристыженным выражением лица и бегающими глазами; Грейс, побледневшая настолько, что ее лицо казалось пергаментным; Селестина — подкрашенная, правда весьма неаккуратно.

Она окликнула Филиппа:

— Уходишь?

— Небеспокойся, — мрачно пробормотал он и обратился к Холдену: — Помоги нацепить это.

Холден приподнял газовые сосуды, приладил их на скафандр сзади, рядом с цилиндром для подачи дыхательной воздушной смеси, после перебросил оба шланга через плечи Филиппа.

Тот переложил пробирку с катализатором из кармана брюк в комбинезон, затем окунул палец в стакан с водой и провел им по внутренней поверхности кварцевого кожуха, куда опустил оба переплетенных шланга.

Селестина неуверенно буркнула:

— И откуда прикажешь брать воду, если ты…

Но среди общего молчания умолкла.

— Будь осторожен, Филипп, — тихо сказала Грейс.

— Спасибо, — смущенно пробормотал он и надел на голову шлем.

Покинув космический корабль, Филипп ван Хорн почувствовал себя отрезанным от мира людей. Поляризовав перед выходом воздушные шлюзы, он оказался теперь в кромешной, непроницаемой темноте.

Ван Хорн медленно удалялся от корабля, чувствуя, как в спину дует ветер, и эти завывания были единственным звуком, достигающим его ушей. Да еще смутно ощущалось присутствие обитателей планеты, этих не в меру любопытных существ.

Сделав несколько шагов, Филипп остановился и открыл краны обоих газовых сосудов. Почувствовал мягкое давление, наполняющее кварцевый кожух, и прикрыл его рукой в большой латексовой перчатке. Приподнял штуцеры. Он надеялся, что жители планеты видят его или по крайней мере ощущают его присутствие тем способом, какой им доступен. Внезапная мысль нагнала на него страха. А что, если у них полностью отсутствует зрение? Если они напрочь лишены зрительных способностей? Отчаянным усилием он отогнал дурные мысли. Ну нет, хоть какой-то зрительной чувствительностью они должны обладать!

Затем поднял пробирку с катализатором и поднес к открытой верхней стороне кварцевого кожуха. Яростная уверенность, что трюк сработает, на мгновение окрылила его, но тут же подняла очередной шквал сомнений. Неужели спасением для них будет такой простой фокус? Или он тоже потерпит неудачу и вернется на корабль пристыженным. Снова поднес пальцы к кожуху и опять замер в неподвижности. В голове роились странные размышления, более чем неутешительные.

Эти существа — назовем их так — способны контролировать человеческие чувства, чертовски хорошие манипуляторы. Сомнение, которое его сейчас гнетет, принадлежит ли оно ему, Филиппу? Он решил было, что наверняка это так, и снова усомнился.

А уверенность, которую он испытал, придумав этот маленький фокус, не была ли она слишком бурной? Не пытаются ли ему помешать таким образом?

Еще раз, на этот раз нарочито, с целью обмануть их, он прикоснулся пальцами к пробирке, делая вид, что собирается взять ее в руки, и сразу же впал в отчаяние; темное, беспросветное, как окружающая ночь, чувство накатило на него. Нет, из этого ничего не выйдет. Что же делать?

Но тут его осенило, что мрачность накатывает слишком быстро, в сущности она поверхностна. Депрессия рождается не его разумом, а по чужой подсказке. Он в состоянии справиться с нею.

Филипп начал борьбу. Борьбу с отчаянием, борьбу с собственной уверенностью в неминуемой неудаче. «Перестань относиться к провалу как к горькой неизбежности», — приказал он себе, от злости стукнув по кварцевому кожуху, в котором, клубясь, собирались водород и кислород. Он боролся с подступающим страхом. А тот превратился в безотчетный ужас, вроде той паники, что не давала ему подойти к пульту управления корабля. Но взлет — процесс сложный, запуск двигателей требует не меньше полусотни движений, каждое из которых вызывало очередную волну подавления. Сейчас же от него требуются сущие пустяки, коснуться одним предметом другого.

Вокруг царила полная тьма, не давая рассмотреть, насколько близко к поверхности кожуха он подносит пробирку с катализатором. Лишь на ощупь удалось определить, что между ними всего несколько дюймов. От волнения лоб Филиппа покрылся испариной.

Он отстаивал дюйм за дюймом свое сознание, призвав на помощь все силы собственного разума, и сумел поймать тот момент, когда металл коснулся кварцевой поверхности. Ощущение происшедшего контакта было неясным и тут же исчезло, уступив место агонии отчаяния, но и его оказалось достаточно. Влага, введенная на кончике пальца в кварцевый кожух, послужила дополнительным катализатором, и взаимодействие между порошковой платиной и следами воды запустило реакцию водорода с кислородом. Пламя вспыхнуло!

Бледно-голубое свечение, заплясавшее в пыльном воздухе, наполнившем с открытого конца кварцевый кожух, вспыхнуло, как ослепительной яркости звезда. Вспыхнуло, мигнуло несколько раз и продолжило гореть непрерывно.

А ван Хорн вдруг почувствовал, как все страхи куда-то улетучиваются, полностью освобождая его разум и чувства. Неужели фокус удался и они убрались все до одного? Там, куда не проникал голубой свет пламени, царила кромешная мгла. В голове Филиппа ван Хорна прояснилось, и теперь он ясно понял, что в прошедшие два дня воздействие этих существ на его разум было настолько сильным, что стоило им исчезнуть, как словно огромный валун скатился с плеч.

Он громко прокричал в микрофон:

— Холден, Холден! Бегом к пульту управления!

И сам заспешил к кораблю насколько мог быстро в своем неуклюжем скафандре.


Двое мужчин склонились над пультом управления. Женщины спали.

Наконец Филипп нашел время подробно объяснить Холдену, как они отделались от этих безумных детишек.

— Дело не просто в свете, — говорил он. — Им было известно о существовании освещения по тому серому свету, исходящему с их облачного небосвода. Свет мог быть ярче, но они непременно узнали б его. Для них он все равно остался бы тем же лоскутком привычного неба, которое опустилось к ним на землю. Вспышка пламени — только она могла сбить их с толку.

— Не понимаю почему. — Холден в недоумении качал головой.

— Свет, который поразил бы их, должен быть голубым и прерывистым. Его нужно перемещать, чтоб повергнуть эти существа в ужас. Свет в ладони мог сыграть эту роль. То есть требовалась портативная звезда, а не размытый поток света с небес или с корабля. Вспомни, пламя не может существовать в этом мире с его атмосферой, насыщенной азотом, аргоном и песком. За долгие миллионы лет на Сигмарингене-четыре ничего не возгоралось до тех пор, пока я не позволил кислороду и водороду, сжатым компрессионным давлением, сгореть друг в друге. И обитатели планеты оказались перед лицом неизвестного и непостижимого. В конце концов, они действительно обыкновенные дети, которые, испугавшись, разбежались.

Корабль продолжал бороздить космическое пространство среди дружелюбного света звезд.

Холден глубоко вздохнул и сказал:

— Наконец-то. Один перелет, и мы окажемся вблизи Земли. Осталось день-два, не больше. Надо сообщить об этих энергетических детишках, только знаешь, Фил…

— Что?

— По-моему, вовсе не обязательно рассказывать обо всем, что с нами случилось.

— Пожалуй, да.

— Постараться бы забыть обо всем. Ведь это лишь ментальный контроль. Будет лучше, если мы вычеркнем его из памяти.

— Много лучше. — Филипп согласно кивнул.

Произнесенные слова эхом отозвались у него в ушах. Ментальный контроль или не ментальный, но сможет ли он жить как раньше, видя мысленным взглядом свою жену, загораживающую ему выход, а позади нее тянущегося к его горлу Холдена? Перестанет ли он слышать дикий ее смех? Забыть?

И тут за стеной раздался взрыв хохота Селестины, отчего Филипп невольно и совершенно напрасно зажал ладонями уши.

— Что случилось? — участливо спросил Холден.

— Ничего, — последовал мрачный ответ.

Послание

© Перевод И. Зивьевой.
Они пили пиво и предавались воспоминаниям, как и все мужчины, встретившиеся после долгой разлуки. Они воскрешали в памяти дни, проведенные под обстрелом. Они вспоминали сержантов и девочек, присочиняя в своих рассказах о тех и других. В воспоминаниях о прошлом страшные события тех дней казались забавными, и в памяти перебирались и извлекались наружу для проветривания детали, словно старые вещи, пролежавшие в забвении целых десять лет.

Включая, конечно, и вечную тайну.

— Как ты объяснишь ее? — спросил первый. — Кто ее начал?

Второй пожал плечами:

— Никто не начинал. Просто все болели ею. И ты, полагаю, тоже.

Первый издал смешок.

— Мне она никогда не казалась смешной, — мягко произнес третий. — Может быть, потому, что впервые я столкнулся с ней, когда попал под первый в своей жизни обстрел. Северная Африка.

— Правда? — полюбопытствовал второй.

— Это была моя первая ночь на берегу близ Орана. Я искал укрытие где-нибудь в местной хижине и внезапно увидел ее в свете яркой вспышки…


Джордж был вне себя от радости. Два года бюрократических проволочек — и он наконец-то в прошлом. Теперь он сможет дополнить свою статью о быте пехотинцев во Второй мировой войне некоторыми подлинными фактами.

Из скучного и пресного тридцатого века, лишенного остроты военных событий, он на один миг — всего лишь один, но восхитительный и незабываемый — очутился в самом разгаре напряженнейшей драмы, разыгрывающейся в воинственном двадцатом.

Северная Африка! Место, где произошла первая с начала войны крупная высадка морского десанта! Как точно выбраны время и точка на местности физиками-темпоралыциками, просканировавшими всю зону! Этой точкой на местности была неясная тень деревянного строения, покинутого его обитателями. Ни один человек не приблизится к нему в течение определенного количества минут. За это время ни один взрыв не причинит ему серьезных повреждений. Своим пребыванием здесь Джордж никоим образом не повлияет на ход истории. Он будет «просто наблюдателем» — идеалом физика-темпоральщика.

Здесь было гораздо страшнее, чем он себе представлял. Вокруг все содрогалось от непрерывного грохота артиллерийской канонады, где-то над головой стремительно проносились невидимые самолеты. Небо разрывалось периодическими строчками трассирующих пуль и мертвенным свечением одиночных ракет, которые в медленном вращении падали вниз.

И здесь был он! Он, Джордж, был частицей войны, частицей той интенсивной жизни, которая навсегда ушла из мира тридцатого века и стала размеренной и неинтересной.

Ему показалось, будто он видит тени от продвигающейся вперед колонны солдат и слышит, как они тихо и осторожно обмениваются друг с другом короткими фразами. Как страстно он желал стать одним из них на самом деле, а не кратковременным самозванцем — «просто наблюдателем».

Он перестал записывать и невидящим взглядом уставился на перо ручки. Свет от встроенной в нее миниатюрной лампочки на мгновение загипнотизировал его. Неожиданно пришедшая в голову мысль ошеломила Джорджа, и он взглянул на деревянную балку, к которой прижимался плечом. Этот момент должен навсегда войти в историю. Его поступок наверняка ни на что не повлияет. Он использует старинный английский диалект, и поэтому никаких подозрений не возникнет.

Он быстро проделал задуманное, а затем стал наблюдать за солдатом, изо всех сил бегущим к строению. Пули вокруг так и свистели, но тот ловко уворачивался от них. Джордж знал, что его время подошло к концу, и как только он подумал об этом, то сразу очутился у себя в тридцатом столетии.

Но это уже не имело значения. В те немногие минуты он был частью Второй мировой войны. Маленькой частью, но частью. А люди еще узнают об этом. Они навряд ли узнают, что им это было известно, но кто-нибудь, возможно, припомнит написанное им в этом послании.

Кто-нибудь — возможно, тот человек, бегущий к укрытию, — прочитает его послание и узнает, что среди героев двадцатого века есть и «просто наблюдатель», человек из тридцатого века Джордж Килрой. Там был он!

Адский огонь

© Перевод И. Зивьевой.
Вокруг царила особая атмосфера всеобщего легкого возбуждения, когда хорошо воспитанная публика, с нетерпением поглядывая на занавес, ожидает начала премьеры. Горстка ученых, кое-кто из знати, несколько конгрессменов и совсем мало репортеров — вот и все, кто счел нужным прийти сюда.

Элвин Хорнер из Вашингтонского бюро Континентальной прессы рядом с собой увидел Джозефа Винченцо из Лос-Аламоса.

— Уж теперь-то мы наверняка чему-то научимся, — обратился он к тому.

Винченцо пристально взглянул на него сквозь бифокальные стекла.

— Это не главное, — ответил он.

Хорнер нахмурился. Сегодня им впервые предстояло увидеть уникальные кадры сверхзамедленной съемки атомного взрыва. С помощью хитроумных линз, меняющих направленную поляризацию вспышек, момент взрыва будет разделен на отдельные снимки, снятые с выдержкой в одну миллиардную долю секунды. Вчера была взорвана атомная бомба. А сегодня эти кадры покажут им взрыв во всех невероятных, удивительных подробностях.

— Думаете, это не подействует? — спросил Хорнер.

Лицо Винченцо мучительно исказилось.

— Конечно подействует. Мы уже проводили предварительные испытания. Но главное заключается в том, что…

— В чем же?

— Что эти бомбы означают смертный приговор человечеству. Мне кажется, мы не способны чему-либо научиться. — Винченцо мотнул головой. — Вон, полюбуйтесь на них. Они взволнованы, их нервы трепещут, но они не испытывают страха.

— Им известна опасность, которую несет в себе атомная бомба. И они тоже боятся, — возразил репортер.

— Не совсем, — сказал ученый. — Я видел людей, которые наблюдали за взрывом водородной, бомбы, обратившей в ничто целый остров, а потом шли спокойно домой и ложились спать. Такова человеческая натура. Им тысячелетиями проповедуют об адском огне как о наказании для грешников, а эффекта практически никакого.

— Адский огонь… Вы верующий, сэр?

— То, что вы видели вчера, было адским огнем. Взрывающаяся атомная бомба и есть адский огонь. В буквальном смысле.

Хорнеру было достаточно. Он пересел на другое место, но с беспокойством следил за публикой. Испытывал ли хоть один из них страх? Задумывался ли в тревоге хоть кто-то об адском огне? Таких здесь Хорнер что-то не замечал.

Огни погасли, и сразу заработал проектор. На экране во весь рост встала башня, начиненная огнем. Зрители застыли в напряженном молчании.

Затем на самой верхушке башни появилось крохотное пятнышко света — сверкающая и пылающая нестерпимым огнем точка. Она медленно распускалась — словно цветок, один за другим лениво разгибающий свои лепестки; игра света и тени придавала ей странные колеблющиеся очертания. Точка постепенно принимала форму овала.

Кто-то сдавленно вскрикнул, потом другие. Резкий всплеск невнятного гомона сменился мертвой тишиной. Хорнер явственно ощущал запах ужаса, он языком осязал вкус страха во рту и чувствовал, как леденеет кровь.

Овальный огненный шарик пророс побегами и, перед тем как, стремительно вспухнув, превратиться в ослепительную до белизны сферу, на мгновение замер.

То мгновение статического равновесия… на огненном шарике проявились темные пятна глаз, над которыми темными тонкими линиями выступали брови; линия волос, спускавшаяся ко лбу V-образным мысом; поднятые уголки рта, неистово хохочущего в адском огне… и рога.

Жизненное пространство

© Перевод И. Зивьевой.
Кларенс Римбро не имел ничего против проживания в единственном доме, имевшемся на необитаемой планете, — не больше, чем любой другой из триллиона жителей Земли.

Если бы его спросили насчет возможных возражений с его стороны, он, вне всяких сомнений, не понял бы спрашивающего и только тупо смотрел бы на него. Его дом был намного больше любого из тех домов, которые только возможны на собственно Земле, и намного современнее. При доме имелась система автономного снабжения воздухом и водой; в морозильных камерах не переводилась еда. Силовым полем здание было надежно изолировано от безжизненной планеты, приютившей его, однако комнаты располагались по соседству с фермой (застекленной, разумеется) площадью в пять акров. На ферме под благотворными лучами здешнего солнца выращивались цветы — для удовольствия и овощи — для здоровья. Здесь даже содержалось несколько цыплят. Хозяйство давало возможность миссис Римбро как-то занять себя в течение дня, а для двух маленьких Римбро оно было идеальным местом для игр, когда им надоедало сидеть дома.

Более того, если кому-то захотелось бы вдруг очутиться на собственно Земле, очень бы захотелось; если у кого-то возникла бы потребность в обществе людей, или в воздухе, чтобы свободно подышать, или в воде, чтобы искупаться, — ему достаточно было лишь шагнуть за порог дома.

Так о каких трудностях могла еще идти речь?

Следует также не забывать, что на этой безжизненной планете, где располагался дом Римбро, царила мертвая тишина, лишь время от времени нарушаемая монотонными звуками ветра с дождем. Здесь возникало чувство полной уединенности и полного, безраздельного обладания двумястами миллионами квадратных миль поверхности планеты.

Кларенс Римбро умел сдержанно, но по достоинству оценить все это. Он был бухгалтером, умеющим искусно обращаться с самыми современными моделями компьютеров и ясно осознающим свою собственную значимость. Манеры его были всегда безупречны, а одежда аккуратна; улыбка редко мелькала под его жидкими, но тщательно ухоженными усами. Когда он ехал с работы домой, то на его пути иногда попадались жилые дома на собственно Земле, и он неизменно разглядывал их с чувством некоторого самодовольства.

Что ж, определенная часть населения была попросту вынуждена жить на собственно Земле — кто-то из деловых соображений, а кто-то по причине отклонений в умственном развитии. Тем хуже для них. В конце концов, почва собственно Земли вынужденно снабжала минералами и основными запасами пищи целый триллион жителей (а через пятьдесят лет их будет два триллиона), и жизненное пространство ценилось здесь выше номинала. Поэтому дома на собственно Земле и не могли строиться более внушительных размеров, а людям, которые вынужденно проживали в них, приходилось мириться с этим фактом.

Даже сам процесс того, как Римбро входил в свой дом, доставлял ему удовольствие. Каждый раз, когда он входил в здание общественного преобразователя, абонентом которого являлся (по внешнему виду сооружение напоминало усеянный пнями обелиск — впрочем, как и все подобные сооружения), то там он неизменно встречал других людей, ожидающих своей очереди воспользоваться преобразователем. И пока подходила его очередь, прибывали все новые и новые люди. Это было время дружеских общений.

«Как там на твоей планете?» — «А на твоей?» Обычная легкая беседа. Иногда с кем-либо случалась неприятность: поломка механизма или взбесившаяся погода, что вело к неблагоприятному изменению рельефа. Правда, не так часто.

Но это помогало скрашивать время ожидания. Затем подходила очередь Римбро. Он вставлял в паз свой ключ. Перфорировалась нужная комбинация. И преобразователь выталкивал его в новую вероятностную модель мира. В ту, что была предназначена ему, когда он женился и стал продуктивным гражданином. В ту вероятностную модель, в которой жизнь на Земле не получила развития. И, пройдя через преобразователь на эту единственную в своем роде безжизненную Землю, он входил прямо в вестибюль собственного дома.

Таким вот образом.

Его никогда не волновало то, что он живет в другой вероятности. Да и зачем ему волноваться? Он никогда не задумывался над этим. Существовало бесконечное число потенциальных планет Земля. Каждая занимала свою нишу и представляла из себя свою вероятностную модель. По подсчетам выходило, что вероятность зарождения жизни на таких планетах, как Земля, составляла пятьдесят случаев из ста. Отсюда следовало, что половина из возможных Земель (а значит, бесконечное их количество, поскольку половина бесконечности равна бесконечности) обладает жизнью и половина (такое же бесконечное количество) не обладает. А проживание на почти трехстах миллиардах неосвоенных Земель означало триста миллиардов семей, каждая из которых владела собственным красивым домом, использующим энергию солнца той вероятности, в которой они жили; означало покой, в котором пребывала каждая семья. К числу Земель, обживаемых таким образом, каждый день прибавлялись миллионы новых.

Однажды, когда Римбро вернулся с работы и только-только переступил порог дома, Сандра (его жена) сказала ему:

— Я слышала какой-то очень странный шум.

Брови Римбро удивленно взметнулись, и он пристально посмотрел на жену. Она выглядела вполне обычно, если не считать легкой дрожи тонких пальцев и бледности, разлившейся в уголках плотно сжатого рта.

— Шум? Какой шум? — спросил Римбро, продолжая держать свое пальто в руках, позабыв, что хотел отдать его сервороботу, который застыл в терпеливом ожидании. — Я ничего не слышу.

— Сейчас он уже прекратился, — сказала Сандра. — Я действительно слышала. Звуки были какие-то бухающие, громыхающие. Немного вот так пошумит, потом прекращается. Потом снова немного пошумит, и так все время. Ничего подобного я никогда не слышала.

Римбро отдал пальто.

— Но это совершенно невозможно.

— Однако я слышала этот шум.

— Пойду осмотрю механизмы, — пробормотал он. — Возможно, что-то вышло из строя.

На его, бухгалтера, взгляд, все было в норме, и, пожав плечами, он отправился ужинать. Он прислушался к гудению деловито суетившихся сервороботов, занятых своей работой по хозяйству, понаблюдал за одним из них, убирающим со стола посуду и столовые приборы для отправки их в утилизатор и регенератор, и, поджав губы, проговорил:

— Скорее всего, разладился один из сервороботов. Надо будет проверить их.

— Нет, Кларенс, шум был совсем иного характера.

Римбро отправился спать, выбросив из головы всякие мысли о шуме.

Он проснулся оттого, что рука жены вдруг стиснула его плечо. Он автоматически потянулся к выключателю — и стены налились ровным светом.

— Что случилось? Сколько сейчас времени?

Она покачала головой:

— Слушай! Слушай!

О боже, подумал Римбро, действительно что-то шумит. Можно сказать, даже грохочет, причем довольно отчетливо. Начавшись, грохот не прекращался.

— Землетрясение? — прошептал он.

На Земле, конечно же, не без этого, но, имея возможность выбирать из целой планеты любое место для жилья, они были вправе рассчитывать на более удачный выбор, чтобы избежать поселения на местности с какими-либо дефектами.

— Весь день напролет? — с раздражением спросила Сандра. — Думается мне, что это нечто иное. — А затем она облекла в слова скрытый страх всех боязливых домовладельцев: — Мне кажется, что мы не одни на этой планете. Эта Земля обитаема.

Римбро поступил разумно. С наступлением утра он отвел жену и детей к теще. А сам взят на работе отгул и поспешил в Жилищное бюро отдела.

Он был крайне раздосадован всем этим.

Билл Чинг был веселым, жизнерадостным человеком маленького роста, который гордился тем, что в его жилах текла толика крови монгольских предков. Он считал, что вероятностные модели разрешили все насущные проблемы человечества. Алек Мишнофф, тоже из Жилищного бюро, думал иначе: он не сомневался, что вероятностные модели служат ловушкой, в которую безнадежно попалось введенное в соблазн человечество. Поначалу он специализировался в археологии и изучил множество древних наук, которыми все еще была забита его изящно посаженная голова. Несмотря на властные брови, его лицу удавалось сохранить нежное выражение. В его душе вынашивалась мысль, о которой он до сих пор не осмеливался рассказать никому, хотя увлеченность ею увела его когда-то из археологии в область жилищных вопросов.

Чинг любил повторять: «К черту Мальтуса»[19], и это его выражение стало своего рода словесным клеймом, его отличительным знаком.

— К черту Мальтуса! Мы теперь никогда не дойдем до состояния перенаселенности. С какой бы скоростью мы ни множились, число homo sapiens всегда будет конечно, в то время как количество необитаемых Земель останется бесконечным. И нам вовсе не обязательно на каждой планете размещать по одному дому. Мы можем разместить там сотню, тысячу, миллион домов. Места вдоволь, как вдоволь и энергии вероятностного солнца.

— Больше одного дома на планету? — с кислым видом вопрошал Мишнофф.

Чинг знал, о чем тот говорит. Когда вероятностные модели стали только-только входить в употребление, то для ранних поселенцев мощным стимулом являлось единоличное владение планетой. Ведь это как нельзя лучше отвечало запросам мещанина и деспота, которые живут в душе каждого. «Кто из людей настолько беден, — гласил рекламный призыв, — чтобы не стать обладателем империи, по размерам превосходящей империю Чингисхана?» Внедрить сейчас принцип множественности поселений означало бы бросить всем вызов.

— Ну хорошо, — говорил Чинг, пожимая плечами. — Может статься и так, что потребуется психологическая подготовка. И что? Именно с этого вообще и надо было все начинать.

— А пища? — спрашивал Мишнофф.

— Тебе известно, что в некоторых вероятностных моделях мы возводим гидропонные сооружения и разводим дрожжевые клетки. И если придется, мы сумели бы культивировать почву этих планет.

— Облачаясь в скафандры и дыша ввозимым кислородом.

— Кислород мы могли бы получать путем разложения двуокиси углерода — пока растения не пойдут в рост, а там уж они сами сделают всю работу.

— За миллион лет.

— Мишнофф, твой недостаток в том, что ты прочитал слишком много книг по древней истории, — замечал Чинг. — Ты — обструкционист.

Впрочем, Чинг был слишком добродушен, чтобы действительно думать такое про Мишноффа, и тот продолжал читать книги и проявлять беспокойство. Мишнофф страстно мечтал о том дне, когда он смог бы набраться храбрости, чтобы пойти к руководителю отдела и выложить как на духу все, что тревожит его, — вот так: бац, и готово!

Ну а сейчас перед ними находился некий мистер Кларенс Римбро, слегка потеющий и имеющий крайне сердитый вид оттого, что ему пришлось потратить чуть ли не два дня, чтобы добраться в такую даль до этого бюро.

Он достиг кульминационного пункта в своем изложении, сообщив: «А я говорю, что планета обитаема, и я не собираюсь мириться с этим».

Выслушав его рассказ до конца, Чинг сделал попытку как-то успокоить его.

— Возможно, подобный шум связан с каким-либо природным явлением, — сказал он.

— Что еще за природное явление? — ринулся в атаку Римбро. — Я требую расследования. Если это природное явление, то я хочу знать, какого оно рода. Я настаиваю, что моя планета обитаема. Богом клянусь, на ней существует жизнь, а я выплачиваю арендную плату не для того, чтобы делиться с кем-то моей планетой. Даже с динозаврами, если судить по звукам.

— Успокойтесь, мистер Римбро. Как долго вы проживаете на вашей Земле?

— Пятнадцать с половиной лет.

— Встречались ли вам за это время хоть какие-то признаки жизни?

— Они сейчас встречаются, и я как гражданин с высокой степенью продуктивности, классифицированной по категории A-один, настоятельно требую расследования.

— Конечно же, мы все расследуем, сэр. А сейчас мы хотим просто уверить вас, что все в порядке. Вы знаете, как тщательно мы подбираем свои вероятностные модели?

— Я бухгалтер. Так что имею довольно неплохое представление об этом, — выпалил Римбро.

— В таком случае для вас, вероятно, не секрет, что наш компьютер не может подвести. Выбор никогда не остановится на той вероятности, которая избиралась прежде. Это просто невозможно. По этой причине выбор падает только на те вероятностные модели, в которых Земля обладает атмосферой из двуокиси углерода и где растительная жизнь, а следовательно, и животная никогда не получали развития. Потому что с появлением растительности двуокись углерода стала бы разлагаться, а при его разложении активно выделяется кислород. Вы понимаете?

— Я прекрасно все понимаю, однако я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать лекции, — отрезал Римбро. — От вас мне нужно только расследование, и больше ничего. Мне оскорбительна сама мысль, что я могу разделять свой мир, свой собственный мир, еще с кем-то или чем-то, и я не потерплю этого.

— Нет, конечно же нет, — пробормотал Чинг, избегая сардонического взгляда Мишноффа. — Мы будем у вас еще засветло…


Нагруженные всем необходимым оборудованием, они держали путь к зданию, где располагался преобразователь.

— Хочу тебя спросить кое о чем, — произнес Мишнофф. — К чему ты соблюдаешь эти формальности типа: «Не стоит беспокоиться, сэр»? Они все равно всегда беспокоятся. Чего ты этим добиваешься?

— Мне нужно было попробовать. Они не должны беспокоиться, — нетерпеливо ответил Чинг. — Разве ты когда-либо слышал о двууглекислоуглеродной планете, которая была бы обитаемой? Кроме того, Римбро относится к тому типу людей, которые распространяют слухи. К тому времени как он справится со своими нынешними волнениями, он, если потворствовать ему, заявит, что его солнце выродилось в новую звезду.

— Иногда случается и такое, — заметил Мишнофф.

— И что с того? С лица Земли исчезает один дом, и одна семья погибает. Видишь, ты действительно обструкционист. В древние времена — те, которые тебе нравятся, — случись в Китае или каком-либо другом месте наводнение, погибли бы тысячи людей. И это при населении в жалкий миллиард или два.

— Откуда тебе известно, что на планете Римбро нет жизни? — проворчал Мишнофф.

— Двууглекислоуглеродная атмосфера.

— Но предположим… — Бесполезно. Мишнофф так и не осмелился высказать свою мысль и, запинаясь, закончил: — Предположим, что растительная и животная жизнь каким-то образом все-таки получают свое развитие в двууглекислоуглеродной атмосфере.

— Такого пока нигде не наблюдалось.

— В бесконечности миров… всякое может случиться. — Он закончил шепотом: — Должно случиться.

— Раз на дуодециллион[20],— обронил Чинг, пожимая плечами.


Прибыв наконец в преобразовательный пункт и воспользовавшись грузовым преобразователем, они отослали свою машину (прямо на стоянку Римбро). А вслед за машиной и сами вошли в вероятностную модель Римбро. Сначала Чинг, затем Мишнофф.

— Красивый дом, — с удовлетворением заметил Чинг. — Очень красивый образец. Хороший вкус.

— Слышишь что-нибудь? — спросил Мишнофф.

— Нет.

Чинг неторопливо прошел в сад.

— Эй! — крикнул он. — Краснокожие Род-Айленда.

Поглядывая на стеклянную крышу, Мишнофф последовал за ним. Солнце выглядело точно так же, как и на триллионе других Земель.

— Здесь была бы вполне вероятна растительная жизнь на стадии зарождения, — рассеянно произнес он. — Возможно, сейчас происходит постепенное выпаривание двууглекислого углерода. Компьютер вряд ли узнает об этом.

— А чтобы зародилась животная жизнь, понадобится, по-видимому, миллион лет, и еще миллион лет, чтобы она вышла из океана.

— Не обязательно. Эта модель может развиваться своим путем.

Чинг положил руку на плечо компаньона.

— Все это пустые измышления. Когда-нибудь ты мне расскажешь, что тебя беспокоит на самом деле, вместо того чтобы просто намекать. Тогда мы сможем помочь тебе разобраться в собственных мыслях.

Досадливо хмурясь, Мишнофф увернулся от обнимавшей его руки. Терпимость Чинга всегда действовала ему на нервы.

— Давай обойдемся без психотерапии… — начал было он, но внезапно замолчал. — Слушай! — прошептал он затем.

До них донесся отдаленный рокочущий звук. Звук повторился.

Они установили в центре помещения сейсмограф и активировали силовое поле, которое проникало глубоко вниз и было накрепко связано со скальным основанием. Оба наблюдали за дрожащей стрелкой, регистрирующей толчки.

— Одни поверхностные волны, — проговорил Мишнофф. — Очень неглубокие. Источник колебаний явно не подземный.

Чинг заметно приуныл.

— Тогда что же это может быть?

— Думаю, — сказал Мишнофф, — что хорошо бы нам выяснить это. — От дурных предчувствий его лицо посерело. — Нам придется взять еще один сейсмограф и разместить его в другом месте. Тогда мы сможем определить очаг возмущения.

— Разумеется, — отозвался Чинг. — Я выйду наружу с другим сейсмографом, а ты оставайся здесь.

— Нет, — решительно произнес Мишнофф. — Наружу пойду я.

Мишноффом владел страх, но у него не было выбора. Если шум связан с тем самым, то он психологически готов к этому. Он бы сумел передать предупреждение. Появление снаружи ни о чем не подозревающего Чинга имело бы гибельные последствия. Предупредить Чинга он тоже не мог, потому что тот, несомненно, никогда не поверит ему.

Поскольку Мишнофф был человеком вовсе не героического склада, его охватила дрожь. Он дрожал, когда забирался в кислородный скафандр и неловко возился с дезинтегратором, пытаясь локально разрушить силовое поле, чтобы освободить себе запасной выход.

— Почему ты так хочешь выйти? У тебя есть какая-либо веская причина? — спросил Чинг, наблюдая за неловкими действиями напарника. — А то я бы с удовольствием.

— Все в порядке. Я выхожу, — произнес Мишнофф, выталкивая слова из пересохшего горла, и шагнул в тамбур, из которого лежал путь на пустынную поверхность безжизненной Земли. Предположительно безжизненной Земли.


Пейзаж, представший перед глазами Мишноффа, был ему не в диковину. Такое он видел уже сотню раз. Голые скалы в лощинах, выветрившиеся под воздействием ветра и дождя, покрытые коркой и припудренные песком. Маленький звонкий ручеек, бьющийся о каменистое дно своего русла. Пейзаж выдержан в коричневых и серых тонах, зеленого нет и в помине. И ни единого звука, издаваемого живым существом.

Тем не менее солнце было тем же, и теми же, вероятно, были созвездия, когда наступала ночь.

Место поселения располагалось в том районе, который на собственно Земле назывался бы Лабрадором. (И здесь тоже был Лабрадор, самый настоящий. По подсчетам, значительные изменения в геологическом развитии Земель наблюдались крайне редко — один случай из квадрильона или около того. Континенты вплоть до мельчайших деталей были повсюду вполне узнаваемы.)

Несмотря на местоположение и время года — октябрь, погода была жаркой и влажной. Чувствовалось, что на мертвой атмосфере этой Земли сказывался тепличный эффект двууглекислого углерода.

Мишнофф подавленно смотрел на все это сквозь прозрачное стекло шлема. Если эпицентр шума находился бы где-то поблизости, то для его определения было бы достаточно установить второй сейсмограф примерно в миле отсюда. Если же нет, то придется воспользоваться воздушным скутером. Итак, для начала разберемся с менее сложным вариантом.

Тщательно выверяя каждое движение, он стал подниматься по каменистому склону горы. На вершине он бы сумел выбрать нужное место.

Мишнофф поднялся на вершину, пыхтя и страдая от мучительной липкой жары, и обнаружил, что ему не придется что-либо выбирать.

Его сердце колотилось так громко, что когда он крикнул в радиомикрофон, то едва расслышал свой голос:

— Эй, Чинг, здесь вовсю идет какое-то строительство!

— Что? — ударил по барабанным перепонкам вернувшийся изумленный возглас, полный смятения.

Ошибки не было. Разравнивалась земля. Работали механизмы. Взрывались скалы.

— Ведутся взрывные работы! — вскричал Мишнофф. — Отсюда и шум.

— Но это невозможно! — закричал в ответ Чинг. — Компьютер никогда бы не выбрал дважды одну и ту же вероятностную модель. Он бы не смог.

— Ты не понимаешь… — начал Мишнофф.

Но Чинг следовал фарватером лишь собственных мыслей:

— Давай закругляйся там, Мишнофф. Я иду к тебе.

— Нет, черт возьми! Оставайся там! — встревоженно закричал Мишнофф. — Держи со мной связь по радио и, бога ради, будь готов срочно вернуться на собственно Землю, как только я скажу.

— Почему? — спросил Чинг. — Что происходит?

— Пока не знаю, — признался Мишнофф. — Предоставь мне возможность выяснить это.

К своему удивлению, он заметил, что зубы его стучат.

Шепотом посылая проклятия по адресу компьютера, вероятностных моделей и ненасытной потребности триллиона человеческих существ в жизненном пространстве, размножающихся словно на дрожжах, Мишнофф поскользнулся и покатился вниз по противоположному склону. Перестук сорвавшихся следом камешков создавал своеобразное эхо.


Навстречу ему вышел человек, одетый в газонепроницаемый скафандр, который хотя во многом и отличался от скафандра Мишноффа, но явно предназначался для той же цели — обеспечивать легкие кислородом.

— Постой, Чинг, — напряженно выдохнул в микрофон Мишнофф. — Ко мне направляется какой-то человек. Держи связь. — Мишнофф почувствовал, как утихает бешеный стук его сердца, а мехи легких начинают работать в более спокойном ритме.

Оба смотрели друг на друга. Стоявший напротив человек был светловолос. Удивление, написанное на грубоватом лице, было слишком велико, чтобы счесть его за притворство.

— Wer sind Sie?[21] — спросил тот резким голосом. — Was machen Sie hier?[22]

Мишнофф стоял словно громом пораженный. Когда он еще собирался стать археологом, то целых два года изучал древний немецкий язык, и поэтому сейчас легко уловил смысл сказанного, хотя произношение было не таким, какому его учили. Незнакомец интересовался его личностью и его здешними делами.

Ошеломленный, Мишнофф с трудом выговорил: «Sprechen Sie Deutsch?» — тут же ему пришлось шепотом успокаивать Чинга, чей взволнованный голос, сотрясая наушники, требовал разъяснить всю эту тарабарщину.

Германоязычный, не ответив на вопрос прямо, повторил:

— Wer sind Sie? — и нетерпеливо добавил: — Hier ist für ein verrückten Spass keine Zeit[23].

Мишнофф тоже был не расположен к шуткам, особенно глупым, но продолжал:

— Sprechen Sie Planetisch?[24]

Он не знал, как сказать по-немецки «литературный планетарный язык», поэтому был вынужден прибегнуть к приблизительному переводу. Ему на ум пришла запоздалая мысль, что следовало бы, наверное, назвать этот язык прямо по-английски.

Незнакомец смотрел на него округлившимися глазами:

— Sind Sie wahnsinnig?[25]

Мишнофф уже почти согласился было с этим определением, но в робкой попытке самозащиты произнес:

— Я не сумасшедший, черт возьми. Я хочу сказать: auf der Erde woher Sie gekom…[26]

Знания немецкого явно не хватало, и он сдался. Но мысль, которая недавно пришла ему в голову и не давала покоя, продолжала мучить его. Ему было просто необходимо найти какой-то способ, чтобы проверить свою догадку.

— Welches Jahr ist es jetzt?[27]

Незнакомец уже интересовался состоянием его психического здоровья и теперь, когда ему задали вопрос о годе, наверняка убедится в явном нездоровье пришельца. Но это был единственный вопрос, на который Мишноффу хватило его немецкого.

Его собеседник пробормотал какую-то фразу, подозрительно смахивающую на крепкое немецкое ругательство, а затем довольно внятно произнес:

— Es ist doch zwei tausend drei hundert vier-und-sechzig, und warum…[28]

За этим последовал стремительный поток немецких фраз, из которых Мишнофф не смог понять ни единой. Но ему было достаточно и того, что он услышал.

Если он правильно перевел с немецкого, то незнакомец упомянул 2364 год, который остался в прошлом почти две тысячи лет тому назад. Как такое могло произойти?

— Zwei tausend drei hundert vier-und-sechzig?[29] — глухо переспросил он.

— Ja, ja, — саркастически ответили ему. — Zwei tausend drei hundert vier-und-sechzig. Der ganze Jahr lang ist es so gewesen[30].

Мишнофф пожал плечами. Утверждение, что так было весь год подряд, вовсе не показалось ему смешной остротой даже на немецком, а уж о переводе и говорить нечего. Он погрузился в размышления.

Германоязычный продолжал говорить, и в его голосе усиливались иронические нотки:

— Zwei tausend drei hundert vier-und-sechzig nach Hitler. Hilft das Ihnen vielleicht? Nach Hitler![31]

— Еще как поможет! — радостно вскрикнул Мишнофф. — Es hilft! Hören Sie, bitte…[32] — Он продолжал говорить на ломаном немецком, вкрапляя в него обрывки планетарного: — Бога ради, um Gottes willen…[33]

Если отсчитать 2364 года от Гитлера, все равно получался другой год.

Безнадежно путаясь, он мучительно складывал немецкие слова, пытаясь объясниться.

Нахмурясь, незнакомец задумался. Он машинально поднес к подбородку руку в перчатке, чтобы по привычке погладить его или сделать похожий жест, но, наткнувшись на прозрачное стекло шлема, закрывавшее лицо, так же машинально опустил ее.

— Ich heiss George Fallenby[34],— сказал он внезапно.

Имя, как показалось Мишноффу, было англосаксонского происхождения — даже несмотря на то, что незнакомец своим произношением сильно изменил его, придав ему вид тевтонского имени.

— Guten Tag, — неловко поздоровался Мишнофф. — Ich heiss Alec Mishnoff [35].— Только сейчас ему вдруг открылось, что его собственное имя — славянского происхождения.

— Kommen Sie mit mir, Herr Mishnoff [36],— проговорил Фалленби.

Вымученно улыбаясь, Мишнофф последовал за ним и негромко передал по радио:

— Все в порядке, Чинг. Все в порядке.


Вернувшись на собственно Землю, Мишнофф встретился с руководителем Бюро, который, можно сказать, буквально состарился на службе. Каждый его седой волосок означал успешно разрешенную проблему, которая когда-либо встречалась на его пути, а каждый выпавший волосок — предотвращенную драму. Он был осторожным человеком и никогда не поступал опрометчиво. Его глаза были все еще по-юношески ярки, а зубы — до сих пор собственные. Звали его Берг.

Он покачал головой:

— Значит, они разговаривали по-немецки. Но на немецком, который ты изучал, изъяснялись две тысячи лет тому назад.

— Верно, — согласился Мишнофф. — Но тому английскому, на котором говорил Хемингуэй, тоже две тысячи лет, и тем не менее все могут читать на нем, поскольку планетарный язык весьма схож с английским.

— Хм-м. А кто такой этот Гитлер?

— В древности он был кем-то вроде вождя племени. Он вверг свое германское племя в одну из войн двадцатого столетия — как раз незадолго до начала Атомной эры иподлинной истории.

— Ты имеешь в виду — до Опустошения?

— Точно. Потом последовала целая серия войн. Англосаксонские страны одержали победу, и в ней я вижу причину того, почему языком Земли является планетарный.

— Значит, если бы выиграл Гитлер со своими германцами, то весь мир говорил бы вместо планетарного на немецком?

— Они и победили на Земле Фалленби, сэр, и язык, на котором говорит их мир, — немецкий.

— И время свое они отсчитывают «от Гитлера» вместо A. D.?[37]

— Ну да. А еще, я полагаю, существует Земля, где победили славянские племена и все говорят по-русски.

— Так или иначе, — произнес Берг, — мы, очевидно, должны были предвидеть это, однако никто, насколько мне известно, об этом даже не подумал. В конце концов, существует бесконечное множество обитаемых Земель, и мы не можем быть единственными, кто видит разрешение проблемы безграничного роста населения в освоении вероятностных миров.

— Все верно, — серьезно сказал Мишнофф, — а еще мне кажется, что если об этом думаете вы, то тем самым занимаются и в бесконечном множестве обитаемых Земель. Я подозреваю, что освоенные нами триста миллиардов Земель уже освоены многократно. Мы по чистой случайности стали свидетелями одного из таких повторных освоений, и то только потому, что те решили начать стройку меньше чем в миле от дома, который мы уже возвели там. Так вот именно это мы и должны проконтролировать.

— Ты намекаешь на то, что нам следует обследовать все наши Земли?

— Именно так, сэр. Нам придется заселять новые Земли не единолично, но совместно с другими обитаемыми Землями. В конце концов, места хватит всем, а освоение без соглашения чревато разного рода неприятностями и конфликтами.

— Да, — задумчиво произнес Берг. — Я согласен с тобой.


Кларенс Римбро с подозрением уставился на морщинистое лицо старого Берга, лучившееся всеми оттенками благожелательности.

— Вы теперь точно знаете?

— Абсолютно, — подтвердил руководитель Бюро. — Приносим свои извинения за то, что вам пришлось принимать временных постояльцев в течение последних двух недель…

— Больше трех.

— …трех недель, но вы получите компенсацию.

— Что это был за шум?

— Чисто геологического происхождения, сэр. Один из камней слегка раскачивался и, когда дул ветер, иногда касался других камней на склоне горы. Мы убрали его и тщательно осмотрели местность, чтобы удостовериться, что впредь ничего подобного не произойдет.

Римбро взялся за шляпу.

— Ну что ж, спасибо за ваши заботы.

— Не стоит благодарности, уверяю вас, мистер Римбро, это наша работа.

Кларенса Римбро проводили до выхода, и Берг повернулся к Мишноффу, который молча наблюдал за завершением дела Римбро.

— Во всяком случае, — произнес Берг, — немцы проявили большой такт в этом деле. Они признали наш приоритет и отбыли к себе. Мест предостаточно — были их слова. Еще бы! Как выяснилось, в любом из неосвоенных миров они возводят не одно жилье, а столько, сколько понадобится… Вот план обследования остальных наших миров и заключения соглашения с теми, кого мы там обнаружим. Все это, конечно, тоже строго конфиденциально. Совершенно недопустимо, чтобы широкие массы населения узнали об этом, не будучи как следует подготовленными… Однако я бы хотел поговорить с тобой не на эту тему.

— Вот как? — произнес Мишнофф.

Смена темы разговора, похоже, не доставила ему особого удовольствия. Ему все еще не давала покоя одна мысль, ворочавшаяся в мозгу тяжелым комком нехорошего предчувствия.

Берг улыбнулся молодому человеку:

— Понимаешь, Мишнофф, мы в Бюро — как, впрочем, и в Планетарном правительстве — по достоинству оценили быстроту твоего мышления и понимание ситуации. Если бы не ты, все могло окончиться очень трагично. Наша признательность вскоре обретет и вполне материальную форму.

— Благодарю вас, сэр.

— Но, как я уже сказал, об этом следовало бы задуматься в первую очередь многим из нас. Как получилось, что именно тебе пришли в голову такие мысли?.. Давай немного вернемся к истории событий. Твой коллега Чинг рассказал нам, что ты ему еще раньше намекал на некую серьезную опасность, связанную с нашей системой вероятностных моделей, и что ты настаивал на том, чтобы самому выйти наружу навстречу немцам, хотя и был явно напуган. Ты ведь ожидал увидеть там то, что действительно увидел, не так ли? Но почему?

— Нет-нет, — смутился Мишнофф. — Мне и в голову не приходило. Все случилось так внезапно. Я…

Неожиданно он исполнился решимости. Почему бы не сейчас? Они ведь выразили ему свою благодарность. Он доказал, что заслуживает их внимания. Одно из непредвиденных событий уже произошло.

— Есть еще нечто, — решительно произнес он.

— Да?

(С чего же все началось?)

— Во всей Солнечной системе жизнь существует только на Земле.

— Все верно, — благосклонно заметил Берг.

— Расчеты показывают, что вероятность развития любых форм межзвездных перелетов настолько мала, что ее можно приравнять к нулю.

— К чему ты клонишь?

— Все сказанное относится лишь к этой вероятности! Но должны же быть и другие вероятностные модели, где в Солнечной системе все же существуют иные формы жизни — так же, впрочем, как и в других звездных системах, обитатели которых пролагают все новые и новые маршруты между звездами.

Берг нахмурился:

— Теоретически.

— В одной из этих вероятностей их разведчики могут посетить Землю. Если они попадут в ту вероятностную модель, где Земля обитаема, то нас это не затронет и собственно Земля окажется вне сферы их зрения. Но если они попадут в ту вероятностную модель, где Земля необитаема, и развернут на ней свою базу или что-то вроде этого, то они могут случайно обнаружить одно из наших поселений.

— Почему наших? — сухо спросил Берг. — Почему не поселение немцев, к примеру?

— Потому что на один мир у нас приходится по одному поселению. А вот немцы так не поступают — их Земля иная. Возможно, очень немногие делают так, как мы. Так что можно ставить миллиарды против одного, что инопланетяне первыми обнаружат именно нас. И если это все же произойдет, они так или иначе найдут дорогу, по которой можно попасть на собственно Землю — в высокоразвитый, богатый мир.

— Не попадут, если мы отключим преобразователь, — заметил Берг.

— Стоит им узнать о существовании преобразователей, и они постараются сконструировать свои собственные, — сказал Мишнофф. — Цивилизация, которая настолько разумна, что способна совершать перелеты в космосе, сумеет сделать это, а аппаратура в захваченном ими доме поможет им легко выйти на нашу собственную вероятность… И как нам потом договариваться с инопланетянами? Они не немцы и не обитатели других Земель. У них, очевидно, совсем иные, чужие психология и мотивация поступков. А мы даже не принимаем никаких мер предосторожности. Мы спокойно продолжаем включать в свою систему все новые и новые миры, с каждым днем увеличивая шансы на…

От волнения его голос сорвался на крик, и Берг тоже закричал, обращаясь к нему:

— Чепуха! Это же просто смехотворно…

Раздался сигнал зуммера. На засветившемся экране передатчика появилось лицо Чинга.

— Извините, что прерываю вас, но… — послышался его голос.

— В чем дело? — вне себя рявкнул Берг.

— Здесь какой-то человек, и я не знаю, что с ним делать. Он пьян или сумасшедший. Он жалуется, что его дом окружен и какие-то существа заглядывают через стеклянную крышу его сада.

— Существа? — вскричал Мишнофф.

— Фиолетовые существа с большими красными венами, тремя глазами, а вместо волос у них что-то вроде щупалец. А еще у них есть…

Но Мишнофф и Берг уже не слышали остального. Они смотрели друг на друга, объятые смертельным ужасом.


Примечания

1

Глаза венериан способны улавливать различия между цветами, длина волн которых отличается всего на пять ангстрем. Они могут улавливать тысячи оттенков, к которым глаза землян невосприимчивы. (Примеч. авт.)

(обратно)

2

Библейский Пояс — районы Среднего Запада США, расположенные в Аппалачах, население которых отличалось суровостью, высокой религиозностью, демократичностью и консерватизмом. (Прим. ред.)

(обратно)

3

Тсрогмортон — улица в Лондоне, на которой расположены крупные банки; Бэнкхед — глава банка. (Прим. перев.)

(обратно)

4

Фамилия произведена от американского жаргонного словечка «надувать», «обманывать». (Прим. перев.)

(обратно)

5

Рассказ написан в соавторстве с Ф. Полом.

(обратно)

6

Первая надземная линия метро появилась в Нью-Йорке приблизительно в 1870 году, однако не сохранилась до настоящего времени. Два первых подземных участка, открытых в 1904 году, принадлежали двум крупным частным компаниям — BRT и IRT. Объединить их было невозможно, так как в IRT были слишком узкие туннели; эта сеть носит название «дивизион А».

(обратно)

7

Рассказ написан в соавторстве с Ф. Полом.

(обратно)

8

Тойнби Арнолд Джозеф (1889–1975) — английский историк и социолог, создатель теории круговорота сменяющих друг друга локальных цивилизаций, каждая из которых проходит аналогичные стадии возникновения, роста, надлома и разложения. — Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

9

Джуксы и Калликэки — персонажи романа Э. Колдуэлла «Табачная дорога».

(обратно)

10

Фукс Клаус (1911–1988) — немецкий шпион, принимавший участие в создании атомной бомбы в США, затем в Англии.

(обратно)

11

Здесь и далее «Лепанто» дано в переводе А. Сергеева.

(обратно)

12

Аллюзия на капуцинов как монашеский орден. (Прим. перев.)

(обратно)

13

Нижинский Вацлав Фомич (1889–1950) — русский артист балета, балетмейстер. (Прим. перев.)

(обратно)

14

Катодно-лучевая трубка, названная в честь сэра Вильяма Крукса (18321919), английского физика и химика.

(обратно)

15

Ариман — олицетворение злого начала в зороастризме. (Прим. перев.)

(обратно)

16

Главная движущая сила (лат.).

(обратно)

17

Ад (ит.).

(обратно)

18

Ab urbe condita (лат.) — от сотворения города.

(обратно)

19

Мальтус, Томас Роберт (1766–1834) — английский экономист и священник, автор книги «Опыт о законе народонаселения». Нищету масс он объяснял быстрым ростом населения. (Прим. перев.)

(обратно)

20

Дуодециллион составляет 1039.

(обратно)

21

Кто вы? (нем.)

(обратно)

22

Что вы здесь делаете? (нем.)

(обратно)

23

Кто вы? Здесь не время для всяких дурацких шуток (нем.).

(обратно)

24

Говорите ли вы по-планетянски? (нем.)

(обратно)

25

Вы — сумасшедший? (нем.)

(обратно)

26

На эту Землю, откуда вы при… (нем.)

(обратно)

27

Какой сейчас год? (нем.)

(обратно)

28

Разумеется, две тысячи триста шестьдесят четвертый год, но почему… (нем.)

(обратно)

29

Две тысячи триста шестьдесят четвертый? (нем.)

(обратно)

30

Да, да. Две тысячи триста шестьдесят четвертый. И так было целый год (нем.).

(обратно)

31

Две тысячи триста шестьдесят четвертый год гитлеровской эры. Быть может, это вам поможет? Гитлеровской эры! (нем.)

(обратно)

32

Помогает! Послушайте, пожалуйста… (нем.)

(обратно)

33

Ради бога… (нем.)

(обратно)

34

Меня зовут Георг Фалленби (нем.).

(обратно)

35

Добрый день. Меня зовут Алек Мишнофф (нем.).

(обратно)

36

Пойдемте со мной, господин Мишнофф (нем.).

(обратно)

37

Anno domini (лат.), от Рождества Христова.

(обратно)

Оглавление

  • Слишком страшное оружие
  • Маятник
  • Вокруг Солнца
  • Коварная Каллисто
  • Открытие Уолтера Силса
  • История
  • Таинственное чувство
  • Наследственность
  • Супернейтрон
  • Приход ночи
  • Рождество на Ганимеде
  • Инок Вечного огня
  • Четырёхмерные киски
  • Оружие
  • Нет связи
  • Маленький человек в туннеле[5]
  • Законный обряд[7]
  • Дарвинистская бильярдная
  • День охотников
  • Зелёные пятна
  • Благое намерение
  • Выведение человека?
  • С-шлюз
  • Шах Пепе С
  • Молодость
  • Что, если…
  • Путь марсиан
  • Глубина
  • Здесь нет никого, кроме…
  • Ах, Баттен, Баттен!
  • Перст обезьяны
  • Мухи
  • Небывальщина
  • Вера
  • Эверест
  • Такой прекрасный день
  • Пауза
  • Бессмертный бард
  • Давайте не будем
  • Седьмая труба
  • Мир снов
  • Мечты — личное дело каждого
  • Портативная звезда
  • Послание
  • Адский огонь
  • Жизненное пространство
  • *** Примечания ***