КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706127 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124653

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Солнышкин у динозавра [Виталий Титович Коржиков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виталий Коржиков Солнышкин у динозавра

Странные события на тропическом острове

Если бы на песчаном берегу крохотного тропического островка в тот летний день находился хоть один живой человек, он с изумлением, а может быть, и долей суеверного страха наблюдал бы поразительную, а точней даже, фантастическую картину.

Над островом поводили плавными листьями томные пальмы, среди лиан и орхидей, почёсываясь и небрежно швыряясь изумрудными перьями, переругивались ошалелые от жары попугаи. Рисуясь друг перед другом, вдоль берега сновали умницы-дельфины и вспыхивали стайки летучих рыб.

А от горизонта, подталкиваемая лёгким ветром и широкими океанскими волнами, медленно приближалась к берегу фантастическая ледяная глыба.

Пошевеливаясь в воде и излучая сияние, как огромный ледяной мамонт, она продвигалась и продвигалась, потом тихо развернулась вокруг себя, качнулась и грузно ткнулась в дно.

В тропическую жару плеснуло приятной прохладой, и навстречу ей метнулись одурелые от зноя чайки, но тут же испуганно споткнулись и шарахнулись во все стороны.

Верхушка льдины натужилась, треснула, и из неё, то сжимая, то расправляя пальцы, появилась самая настоящая человеческая рука! За ней высунулась другая. Потом, по-собачьи отряхиваясь, возникли две меховые шапки, а следом и две головы. Они захлопали заиндевелыми ресницами, подтянулись вверх и неожиданно ткнулись друг в друга удивлёнными носами. От шапок клубами поднимался пар, топорщился мех. И по мере того, как подтаивал лёд, фигуры начинали двигаться, вертеть шеями, а из их глоток стали вылетать какие-то клокочущие звуки. Цепляясь друг за друга, они уселись на края льдины и наконец, освободив ноги, съехали вниз.

Казалось, из огромного мамонта вывалились два мохнатых сонных мамонтёнка средней величины и стали изумлённо всматриваться в окрестности.

Один из них попытался сбросить с себя куртку, и на шее у него брякнула целая гирлянда из заиндевелых сарделек. Повертев глазами, а потом и головой, он прокашлялся и проговорил:

— Кхе-кхе… хотел бы я знать, для чего вы меня так трясёте и зачем сюда затащили?

На что второй ответил вопросом:

— Я вас? Но, кажется, мистер Стёпка, это вы трясёте меня! И вообще, по-моему, мы оба держим и трясём друг друга…

— Да, странно… Так мы что, дерёмся или братаемся, будто родные?..

— Не знаю! — сказал маленький в очках с крючковатым носом. — Точней, не помню!

Видно, промёрзшие мозги у обоих ещё не совсем оттаяли и мысли никак не хотели трогаться с места ни в ту, ни в другую сторону.

— Хе-хе… — вздохнул рыжий пришелец, которого назвали Стёпкой. Потом, повертев глазами так, что из них сыпанули искорки льда, и стащив с ног унты, он собрался было сбросить с шеи сардельки, но, подумав, оставил их и, пошатываясь, пошёл по берегу.

Пройдя по горячему коралловому песку сотню метров, он остановился перед каким-то странным каменным изваянием… Изваянный из прозрачного алого сердолика невысокий щуплый человек с остреньким носом обнимал одной рукой красноносого дельфина, а в другой держал что-то вроде молнии или гарпуна.

Потихоньку отогреваясь, мамонт по имени Стёпка подвинулся к нему, обошёл кругом, ощупал и, потирая потихоньку лоб, вдруг сам себе сказал:

— Кхе-кхе… Не знаю, отчего я был ледяным… Но вот отчего Перчиков стал каменным? Отчего же? Не пойму!

Конечно, если не самый серьёзный, то просто внимательный читатель уже сообразил, что к весёлым берегам тропического острова прибило льдину с вмёрзшими когда-то в неё известными Стёпкой-артельщиком и директором фирмы холодильных установок доктором Джоном Хапкинсом. Ничего удивительного в том, что они вмёрзли, не было, но в том, что они размораживались живыми, присутствовала, конечно, если не тайна, то какой-то секрет, неизвестный даже самому главе фирмы холодильных установок.

А то, что они размораживались почти благополучно, было бесспорным фактом.

Ханкинс вертелся в волчьей шкуре, ощупывая себя с ног до головы, и всё ещё дрожал. Это бывает при резком переходе из одной температуры в другую, но слух его уже отходил и начинал различать шелест пальм и даже весёлые переговоры любопытных волн.

Он видел, как ярко горят цветы, отсвечивают изумрудные листья и мелькают цветные махаоны. А уж как ярко вспыхивают три золотых зуба во рту его хихикающего компаньона, он различал отлично.

Только память у того и другого приходила в порядок гораздо трудней. Они никак не могли вспомнить, по какой причине так долго сидели в льдине, вцепившись друг в друга или друг друга обняв. Возможно, через какое-то время получше прогретая память вернула бы их к подлинной причине схватки, если бы не одна маленькая случайность.

Отряхивая мокрую шубу, Хапкинс запустил руку в карман и, к собственному удивлению, вытащил из него маленький транзисторный приёмничек! Он повернул регулятор — и вдруг к шуму океанского прибоя прибавились тихий шелест, осторожное потрескивание и далёкая-далёкая, но прямо-таки постукивающая каблучками самба, на которую тут же обернулся млеющий под солнцем артельщик.

Он уже разделся до плавок и, подтянув несколько отощавший живот, ходил рядом по песку и вспоминал, вспоминал, вспоминал…

Вспоминал глазами, ушами, носом!

Казалось, даже пятки, ступавшие по горячему песку, тоже кое-что вспоминали. Им вспоминалось, что они когда-то уже бегали от кого-то по этому жаркому песку и шлёпали по этой чмокающей воде… И этот остров, вздрагивающий, будто под ногами бегемота, — хе-хе! — был ему, бесспорно, знаком! Но одна мысль — как он оказался в льдине?! — перебивала Стёпке все воспоминания.

Он уже открыл рот и собирался подступиться с этим вопросом к директору фирмы.

Но тут звук в транзисторе усилился, и вдруг откуда-то сквозь шум волн и ор попугаев донёсся голос диктора Океанского радио и телевидения Нелли Маркедонтовой… — Стёпка готов был дать на вышиб любой золотой зуб! — это была она! Совсем чётко, будто был рядом-рядом, голос проговорил: «Всё более широкое распространение в Океанске получают так называемые СП, совместные предприятия. В союз вступают представители деловых кругов американского побережья и нашего города, объединяют капиталы; делятся опытом, и кое-кто получает отличный общий доход…»

Потом голос отдалился, исчез. Заколебалась какая-то японская мелодия…

Но и этого было достаточно, чтобы стронуть с места Стёпкины размышления.

— Нашёл! Нашёл!

Он бросился к своему приятелю и с криком заграбастал его в объятия:

— Мистер Хапкинс! Мистер Хапкинс! — Он даже вспомнил эту фамилию! — Ведь мы же, кажется, собирались с вами создать какое-то совместное предприятие! А? Хе-хе! И именно совместное предприятие! Честное слово!

Хапкинс отстранился: объятия надоели ему во время сидения в льдине. Остренькие глазки сверкнули прежним блеском, на миг вцепились в гирлянду сарделек, вдумались, и он вспомнил:

— Да-да… Кажется, какое-то общее дело у нас было. Однако для СП нужен общий капитал!

Но Стёпка этого не слышал. С криком «СП! Хе-хе! СП!» — он подхватил Хапкинса и крутил его в восторге до тех пор, пока оба в изнеможении не свалились на берегу, издавая отчаянный храп.

Шелестели волны, качались пальмы, рядом с сердоликовым памятничком журчал ручей… Поодаль, у берега, сверкал громадный айсберг. А недавно вывалившиеся из него странники после долгого ледяного плена спали настоящим, живым сном. Они вздыхали, покрякивали, вскрикивали и под потрескивание транзистора, подставив солнцу носы, издавали такой дружный совместный храп, какого ещё никогда не слышало это побережье.

Первое совместное предприятие

Наверное, оба приятеля спали бы ещё очень и очень долго. Шелест волн, покачивание пальм, уютное бормотание ветерка действовали лучше самого сильного снотворного.

Но ещё сильней оказались нахлынувшие со всех сторон волнующие живые запахи… Они подкрадывались к двум оттаявшим носам, забивались в подёргивающиеся ноздри, тревожили, щекотали, будили. И среди них был один особенно возбуждающий — солоноватый запах сарделек.

Артельщик повернулся во сне раз, другой, вдруг выкрикнул давно забытое: «Колбасные! Сосисочные! Небоскрёбы!», рывком сел и огляделся.

Солнце подвалило к закату, но припекало ещё основательно.

Оттаявшие сардельки на груди артельщика набрякли, разбухли, как дирижабли, и распространяли ужасно съедобные запахи.

Наконец они добрались и до президента фирмы холодильных установок. Доктор Хапкинс схватил цепкой пятернёй солоноватый сарделечный воздух, клацнул зубами и сел.

Правда, в ту же минуту он правой рукой судорожно схватился за левый бок и быстро ощупал его, так что даже Стёпка тревожно спросил:

— Что? Сердце?

— О нет! — успокаиваясь, ответил Хапкинс. — Чековая книжка!

Сказав ото, он испуганно оглянулся, но тут же снова втянул в себя носом исходившие от артельщика сарделечные ароматы.

На этот раз сердце чуть не выпрыгнуло у самого артельщика.

— Чековая книжка? — быстро спросил он.

В хорошо прогретой голове теперь наяву вспыхнуло: «Колбасные! Сосисочные! Небоскрёбы!» Хе-хе! Так вот отчего его так тянуло к мистеру Ханкинсу! Вот почему они в обнимку сидели в льдине, как закадычные друзья! Конечно же, речь шла о каком-то вкусненьком совместном предприятии!

Между тем солнце вовсе покатилось к морю и, хотя запахи продолжали дурманить мозги и пощипывать ноздри, Хапкинс заметил:

— Наступает ночь, а мы, кажется, без огня! — И быстро плеснул острыми тревожными глазками. Он-то понимал, что с чековой книжкой на несколько миллионов долларов небезопасно даже в Сан-Франциско, не то что на незнакомом острове!

— Нет проблем! — радостно блеснул глазами артельщик. — Всё в наших руках!

При этих словах Хапкинс вздрогнул, но тут же успокоился, потому что артельщик сказал:

— Дайте ваши очки!

Потом наскрёб горстку пожелтевших пальмовых листьев, направил на них сквозь стеклянные очки луч, и через минуту, вслед за дымком, бодренький огонёк начал пожёвывать кучку хрустящего хвороста.

— Вот так! — сказал артельщик. — Очки ваши, а хворост и огонь мои… Вот вам— хе-хе! — и настоящее совместное предприятие! — Золото у него во рту сверкало радостно, как несколько лет назад около Жюлькипура. Казалось, он снова приближается к какой-то давней заманчивой цели.

И чтобы сделать к ней ещё один шаг, Стёпка выдернул из гирлянды самую толстую, самую аппетитную сардельку, разломил её пополам и, словно кусок собственного сердца, щедро протянул половину Хапкинсу.

Ночные уроки доктора Хапкинса

В ту же минуту оба компаньона впились зубами в упругую сарделечную мякоть, из неё брызнул сок, и все опасения опытного мистера Хапкинса сдуло горячим гастрономическим духом.

Что там какая-то тёмная ночь и необитаемый остров, когда у тебя во рту впервые за десять ледяных лет хрустит сочный кусок сардельки!

Подумаешь, ночь! Да и сама ночь, и тёмные пальмы, и притихшие волны собрались на этот весёлый хруст.

Даже звёзды, громадные звёзды нависли прямо над головой и принюхивались к этому запаху!

Хапкинс отхватывал мясо маленькими крохотными кусочками, а вот артельщик перекатывал от щеки к щеке один и тот же здоровенный кусок, причмокивая, приохивая, приахивая, и, наконец, снова воскликнул:

— Вот это совместное предприятие! А?!

— О да! — согласно вздохнул Хапкинс и кивнул так, что, казалось, звёзды, облизнувшись, кивнули вместе с ним.

— Правда, — добавил он, осторожно откусывая очередной кусочек, — кроме сарделек, для совместного предприятия нужно ещё кое-что. — И он со значением похлопал себя по сердцу.

— Что же? — быстро спросил артельщик. Уж очень ему хотелось заиметь дело с таким компаньоном, как Хапкинс. — Что же? — быстро повторил он.

— Чековую книжку. Совместный капитал. У вас есть чековая книжка?

Артельщик быстро передвинул во рту кусок и сказал:

— Пока нет.

— Нужно заработать! — поучительно сказал Хапкинс.

— Как? Не зарывать же — хе-хе! — денежки на поле чудес! — простодушно проговорил Стёпка, забирая в рот очередной кусок. — Поделитесь опытом!

— О, это очень просто! — откликнулся Хапкинс.

— Ну да! — растроганно изумился Стёпка. — Так тебе и посыплются на голову миллиончики? Как?

— А так! Нужно, правда, иметь условия, которых здесь нет… А для этого годится всё, решительно всё! — Хапкинс повёл крючковатым носом и пояснил: — Нужно только, чтобы у тебя что-то было, а у других этого чего-то не было.

— Что же? — вкрадчиво спросил Стёпка.

— Ну хотя бы кот! — весело сверкнул глазами Хапкинс.

— Конечно, в сапогах? — хихикнул артельщик.

— Обыкновенный кот! Даже без штанов, — что-то вспоминая, весело сострил Хапкинс. — Жадный голодный кот!

— И что же?

— Надо сделать, чтобы в округе котов было поменьше, а мышей в торговых и мясных лавках побольше. Тогда с каждой пойманной мышки можно получить доллар, два, три! — весело рассмеялся Хапкинс.

— Но всё-таки есть и затраты…

— Ну, нужно быть похозяйственней.

Кое-что соображая, Стёпка мигнул своими рыжими ресницами:

— Но ведь другие тоже — как ни старайся — могут завести голодных котов.

— Нужно сделать, чтобы ваш был самый голодный! — улыбнулся Хапкинс. Он живо представил родной солнечный квартал, небоскрёбы, мосты над заливом, маленькую улочку и себя с огромным рыжим котом… — У меня был самый жадный кот на весь Сан-Франциско! Моя милая мамаша боялась, что однажды он и её сожрёт вместе с нашим коттеджем. А результат — первая тысяча долларов! — И глазки Хапкинса сверкнули зеленоватым блеском.

— А вторая?

— Совсем пустяки! — Хапкинс всплеснул руками. — Покупаете пепси или воду по дешёвке в одном месте и везёте туда, где все дохнут от жажды и она нарасхват! — беззаботно разоткровенничался доктор. — Нарасхват. И уже не по три, а по пять долларов!

— Но ведь могут — хе-хе! — привезти и другие?

— Но ведь есть брёвна, чтобы за собой бросить по дороге, и — хе-хе! — есть гвозди, чтобы пшикнули шины! — хихикнул по-стёпкински Хапкинс. Он азартно делился опытом, так что и ночь, и костёр, и айсберг, казалось, вникали в его советы, а уж Стёпка, выкатив от восторга глаза, подавно!

— Но ведь всё равно доберутся…

— Пусть ваша вода будет такой газированной, чтоб другие бутылки чуть не лопались от газа, а конкуренты от зависти!

Потом подбираете в аренду хороший кусок земли, заводите лавочку, потом заводик, а потом — завод. И гоняйте конкурентов, как чужих котов, и давите, как мышей! До миллиона, до десяти, до ста! Главное, чтоб у тебя было, а у других не было! У тебя было, а у других не было!

Хапкинс весело доглатывал последний лакомый кусочек и явно рассчитывал на новый…

Но Стёпка хитровато жевал и катал от щеки к щеке всё тот же огрызок сардельки и явно не торопился отрывать новую.

Он то вздыхал от огорчения, то чуть не захлёбывался от радости.

Вздыхал, понятно, потому, что он не имел чековой книжки.

А радовался — хе-хе! — оттого, что у него сардельки были, а у Хапкинса их не было!

Верный ученик мистера Хапкинса

Весь остаток ночи артельщик с нетерпением посматривал то на угасающие звёзды, то на похрапывающего у костра Хапкинса и ждал момента, когда — по судовому времени — наступит момент флотского завтрака. Но вот захлопали крыльями и начали выяснять отношения первые попугаи, вздохнули пальмы, сквозь горизонт протолкнулось упитанное молодое солнце, и привядшие было за ночь сардельки снова стали издавать свои носораздирающие запахи.

Хапкинс повёл носом и завертел головой. Вскочив, он сделал несколько приседаний и, плеснув в лицо горсть воды из залива, вдохнул полной грудью просторный воздух всего океана — от Антарктиды до Сан-Франциско.

Но конечно же, прежде всего он глотнул донёсшийся до него солоноватый аромат копчёных сарделек: навстречу ему приближался прогуливавшийся вдоль берега артельщик.

— Доброе утро, мистер Хапкинс! — расплылся тот в приветливой улыбке.

— Гуд монинг! — ответил Хапкинс и, отводя глаза от проклятых сарделек, непринуждённо забормотал старую песенку:

В далёком порту Сан-Франциско,
В далёком порту Сан-Франциско,
В далёком порту Сан-Франциско,
— В кастрюльке вздыхает сосиска! — добавил вдруг артельщик и рассмеялся своей удачной находке: Хапкинс жадно сглотнул слюну!

Но доктор сделал вид, что эта вставка его совершенно не тронула и продолжал:

А вот от неё за недельку,
А вот от неё за недельку,
А вот от неё за недельку,
— Жуют молодую сардельку! — добавил артельщик в тот момент, когда одна из сарделек неожиданно взорвалась, как бомбочка, и сок брызнул прямо на губы Хапкинсу.

Хапкинс бешено взглянул на артельщика, облизнулся коротким язычком и достал из бокового кармана сигарету, однако тут же отбросил её в сторону, так как она оказалась подмокшей, вынул следующую и собирался идти дальше.

Но запахи продолжали делать своё дело. Они всё ползли, ползли, дурманили голову, нос и окружали миллионера, как разведчики, которым было поручено взять «языка»! И, вынув из костра щепочку, чтобы прикурить, Хапкинс непринуждённо заметил:

— Мистер Стёпка, а почему бы вам не пустить сардельки в продажу? А? Тут ведь можно сделать неплохой бизнес!

Прятавший в кулак подобранную сигарету артельщик чуть не проглотил от радостного волнения собственный язык. Зрение и слух у него так обострились, что он услышал, как плюхают в воду капли с тающего айсберга. Но, взяв себя в руки, Стёпка невинно воскликнул:

— Да что вы, что вы, мистер Хапкинс!

— А почему бы нет? Что тут такого? — продолжал Хапкинс и, словно делая щедрое одолжение, предложил: — Ну хотите, по-свойски, хоть я куплю!

Как будто тут было ещё кому что-нибудь покупать!

— Так ведь и самому же надо, — набивая цену, вздохнул Стёпка.

— Ну так не все же! — вспыхнул раздражаемый запахами президент холодильной компании.

— Ну если по-свойски, то так уж и быть, — согласился его сосед по айсбергу. — Сколько же с вас по-свойски взять? — задумался он и прикинул: — По тысяче «зелёненьких» пойдёт?

— Что?! — вздрогнул Хапкинс так, что зрачки его окончательно превратились в иголочки.

— Тысячу!

— За штуку?!

— Нет, зачем же… За половину! — щедро уточнил Стёпка.

Хапкинс подпрыгнул. Такой наглости не знал даже Дикий Запад. Да и он, Хапкинс, не позволял себе ничего подобного!

Но что было делать?! Запахи перешли в атаку! Они донимали до последних сил. Сарделек хотелось невыносимо. Но у Хапкинса их не было, а у артельщика они были.

И, тихо подвывая, Хапкинс выдернул из бокового кармана пропотевшую чековую книжку, сверкнул по первому чеку золотым пером, написал «Две тысячи долларов», сунул его Стёпке и, сдёрнув с шеи артельщика лопнувшую сардельку, как самый голодный сан-францисский кот, запустил в неё острые зубки.

Остров притих. Притихли плескавшиеся волны. Свесившись с веток, замолчали попугаи. Такими суммами здесь ещё никто и никогда не бросался!

А Стёпка, подобрав очередную выброшенную сигарету, аккуратненько сложил вдвое чек и, хихикая, опустил его в кармашек солидных плавок. И это было только начало!

Только ради дружбы

Конечно, если бы президент фирмы холодильных установок вовремя сдержался и не позволил себе мелкого жадного обжорства, возможно, его аппетит не дошёл бы до такого зверского состояния.

Но теперь съеденная сарделька разбередила спавший десять лет аппетит, и, казалось, внутри Хапкинса бесилась целая свора голодных котов и собак. И все они рычали, урчали и лаяли: «Сарделек!» Тем более что несколько пришедший в себя артельщик то и дело причмокивал и приговаривал:

— Вкусно? А вы сердились! Несправедливо. Да за такую сардельку не жалко отдать и все десять тысяч!

Он и сам бы, конечно, ухрумкал заживо не одну такую порцию, но когда-то хорошо усвоил урок доктора Челкашкина: «Не хапай. Особенно после длительного голодания» — и теперь аппетитно ворочал языком во рту и посасывал всё один и тот же кусок, а оставшиеся сардельки потихоньку резал на всё меньшие и меньшие ломтики осколком раковины: на половинки, четвертинки и, наконец, совсем крохотные кружки, заламывая за них всё большую и большую цену…

— Что вы делаете? — возмущённо кричал Хапкинс. — Что вы себе позволяете?

Но что поделаешь? Сардельки подходили к концу и издавали совсем уже умопомрачительный запах, потому что Стёпка, насадив на прутик, поджаривал их у костра. Он то подвигал их к пламени боком, то вертел над язычками огня, они пузырились, выгибались друг перед другом и потому издавали совсем сумасшедший запах. Такой, что удержаться не хватало никаких сил.

— Вы только понюхайте! — изощрялся Стёпка. — Вы только вглотните! — стонал он и подносил поджарку к самому и без того загнутому носу Хапкинса. — Да таких кусков не найдёшь на целую тысячу миль вокруг. — И тут он был, конечно, прав. — Каждый такой кусок тянет на десять тысяч!

Ошалелый Хапкинс отрывал листок за листком, подписывал чек за чеком и, обжигаясь, хватал кусок за куском.

А Стёпка охал и приговаривал:

— Вот вы скупитесь, а товар подходит к концу. Да имей я денежки, я бы сам за такой кусок отвалил всю сотню тысяч! Смотрите, смотрите, вон акула на запах пришла — того и гляди, схапает, — сверкнул он своим испуганным золотом.

Хапкинс оглянулся: между берегом и айсбергом и в самом деле двигался острый тугой плавник.

И Хапкинс — кроме всего, была задета его профессиональная честь — взвизгнул:

— Кто, я — жалею?

И, затолкав в рот с прутьев последние обжигающие куски, так и пырнул золотым пером по чековой бумаге: «Один миллион долларов» — и швырнул чек Стёпке.

Половины чековой книжки как не бывало!

Хапкинс хотел прихватить ещё и последние две сардельки, болтавшиеся на груди у Стёпки, как амулеты, но Стёпка выдохнул:

— Нет, мистер Хапкинс! Я ведь и так только ради дружбы отдал вам всё, что мог! Мне ведь тоже — кхе-кхе! — что-нибудь надо оставить. Я ведь тоже человек… Человек?

Хапкинс промолчал. А Стёпка весело засвистал про Сан-Франциско, про сосиски и про сардельки так весело, будто сдал первый, ужасно трудный экзамен.

Странно, более чем странно

От неожиданного успеха у талантливого ученика мистера Хапкинса слегка кружилась голова, сами по себе, как верёвочка у воздушного шарика, начинали подпрыгивать ноги… И не будь у артельщика кое-каких твёрдых планов, его так и понесло бы куда-нибудь за океан. Но кое-какие планы у Стёпки всё-таки намечались.

Хотя какие-то неясные воспоминания и радужные мысли проворачивались в его голове, но и при головокружении главные Стёпкины мысли были цепко нацелены на точное выполнение уроков мистера Хапкинса, который разомлел и лежал уже в плавках возле невысокого камушка на видавшей виды шубе из волчьих шкур.

После аппетитной закуски, опираясь локтем на невысокий закруглённый камень, он вслушивался в плеск волн, и смотрел на лёгкий дымок костра, как вдруг почувствовал, что ему очень хочется закурить.

Он встал, обшарил джинсы, но ни одной сигареты в них не было. Он встряхнул шубу, вывернул карманы. Но и там ни одной завалящей сигареты не отыскалось!

Хапкинс прошёл по пляжу, высматривая брошенные им вчера сигареты и окурки, но пляж был безукоризненно чист! Поблёскивал и хрустел белый коралловый песок, вздыхали синие волны, всё сияло чистотой — и нигде ни одного окурка, ни единого самого жалкого, самого паршивого «бычка»!

Он удивился, хотел окликнуть артельщика, но Стёпкина спина уже исчезла среди качавшихся лиан тропического леса.

«Только бы не отправился берегом, иначе какая-нибудь акула вместе с ним проглотит и последние сардельки!» — подумал Хапкинс, прислонился щекой к облюбованному камню и уснул…

А его приятель отправился дальше.

Если бы операция по выуживанию миллионов Хапкинса захватила артельщика не так сильно, он бы гораздо раньше снова наведался туда, где, обнимая дельфина, стоял непонятно как окаменевший Перчиков. И не просто Перчиков, а прямо-таки драгоценный Перчиков. Он алел, прозрачно светился, сиял!

Стёпка хотел его потрогать, ощупать. Но и каменный Перчиков смотрел на артельщика с такой усмешкой, что Стёпка предпочёл обойти его за добрый десяток шагов, не забыв, однако, на всякий случай сказать: «Привет, Перчиков!»

Обойдя Перчикова стороной, он чуть ли не на четвереньках подобрался сзади, щёлкнул пальцем по сердоликовой ноге и восхищённо причмокнул:

— Здорово сработано! А если расколоть — миллиард захапаешь!

Аппетиты артельщика разгорались.

Он сказал «хе-хе» и, взяв камень, попробовал отколоть кусок.

И вдруг рядом так и взорвались попугаи, а у берега вынырнула со свистом какая-то красноносая акула!

Но главное — это не понравилось Перчикову. Горячий осколок от его ноги так взвизгнул и впился артельщику в глаз, что тот испуганно отскочил с воплем: «Ну, ты!» — И бросился к журчавшему рядом ручью отмачивать болячку. Он наклонился, протянул руку к воде и тут же удивлённо приоткрыл рот.

У ручья стояла банка! И главное — это была его банка. Из-под лекарств. В ней он когда-то вынес на берег с парохода удивительных светлячков.

Стёпка огляделся. Среди качавшихся лиан распускались орхидеи, что-то жужжало. И пахло мёдом. И вдруг он увидел знакомую шкатулку. Да-да, ту самую — в этом не может быть сомнений, — в которой ему когда-то подсунули драгоценных пчёл!

Он всё вспомнил и тревожно вскочил. Хе-хе! Это же тот ручей, вдоль которого он бежал от взбесившегося гиппопотама! Конечно, он! Сбоку и сейчас что-то хрустнуло, хрюкнуло, фыркнуло, и, сорвавшись с места, Стёпка бросился бежать! Это же остров погибших светлячков! Роща взбесившихся пчёл! Болото бешеных бегемотов!

Конечно, правды в этом не было ни на грош. Светлячки горели и не собирались гаснуть. Нужно было только зачерпнуть ладонью ночную воду… Пчёлы всё гудели и наполняли глубину леса удивительным медовым запахом. В нём можно было увязнуть — прямо-таки глотать и откусывать сладость! А из бешеных бегемотов, как помнится, на острове оказался когда-то один-единственный, и тот в собственном Стёпкином обличье.

Но жуткие воспоминания так подгоняли его, что Стёпка улепётывал чуть ли не на четвереньках от гнавшегося за ним единственного маленького поросёнка, который принял артельщика за своего родного папашу…

«Хрю-хрю!» — визжал поросёнок.

«Хр-хр!» — огрызался Стёпка, пока наконец не избавился от грозного преследователя.

Да это был остров Перчикова!

Перед глазами Стёпки вдруг закачались копья. Запрыгали среди волн пироги, застучали в руках островитян огромные щиты — он вспомнил, как все они провожали своего драгоценного Перчикова… Конечно, это дикари соорудили ему памятник. Да если они узнают, что кто-то собирался отломить кусок от пятки их драгоценного вождя, распотрошат, посадят на колья, изжарят на костре, как сардельку. Он вздрогнул.

Но вокруг была тишина. Только кричали попугаи да на поскрипывающих пальмах качались высоко в небе увесистые кокосовые орехи. А в стороне среди широких листьев висели грозди бананов. На поляне, где когда-то в гирляндах цветов приплясывал и распевал объевшийся омарами праздник, стояли опустевшие — совершенно пустые! — бунгало и пустые забытые столы. А поближе к берегу возвышались вместо кресел врытые в землю черепашьи панцири, в которых посвистывал скучавший ветерок…

«Странно, — подумал наконец Стёпка. — Странно. Более чем странно». И, что-то сообразив, хихикнул:

— Перчиков есть, а народа нет!

Но тут сзади него грохнуло. Сверху сорвался громадный кокосовый орех — крак!

Стёпка на что-то шлёпнулся с перепугу и, схватив ближний столик, тут же поехал к берегу. Да-да! Он ехал к берегу на только что отложившей яйца черепахе. На той самой, на которой когда-то так весело катались его приятели Перчиков и Солнышкин!

Нужно сказать, что какой-то приятный ветерок словно бы коснулся Стёпки и, честное слово, он вспомнил и Солнышкина, и Перчикова, и всю команду «Даёшь!» с добротой и даже с нежностью! Он даже вздохнул.

Но тут срочные заботы и дела потеснили всякие глупые воспоминания, и он стал хватать всё, что попадалось по пути. Прихватил кокосовый орех, умудрился выломать целую гроздь бананов, хапнуть горсть черепашьих яиц…

Потом набрал полную банку воды и вдруг, похихикивая, стал обкладывать с обеих сторон сучьями и палками журчащий за спиной Перчикова маленький бодрый ручеёк.

Он так старательно сооружал заграждение, что ни на что не обращал внимания.

Ни на то, что взгляд каменного Перчикова был явно устремлён туда, где, прислонясь головой к камушку, отдыхал мистер Хапкинс.

Ни на то, что из воды то и дело выскакивал плавник красноносого дельфина, которого они с Хапкинсом приняли за акулу.

Старый дельфин то резко отплывал, то возвращался к берегу и верещал, и покрикивал, будто хотел сообщить что-то важное, а может быть, и очень важное.

Но артельщик ничего этого не видел. В голове его разыгрывались невероятные программы, которые верному ученику мистера Хапкинса не терпелось привести в действие.

Как вы собираетесь жить дальше?

Хапкинс лежал на берегу океана. Под плеск волн он видел наконец настоящий — не ледяной, а живой, оттаявший сон.

Ему снилось, будто он стоял на тёплом калифорнийском песке, а перед ним с берега на берег перекидывался почти прозрачный, лучший в мире мост Голден Гейд Бридж. Под ним шли теплоходы, прогуливались яхты, а вдали так и рвались навстречу небу небоскрёбы Сан-Франциско, и среди них не самый высокий, но самый волнующий, потому что в нём — на двадцатом этаже, рядом с которым повисло беленькое симпатичное облако, — как раз и находилась контора фирмы холодильных установок «Хапкинс и К°»…

Сан-Франциско был рядом… Казалось, и ветер напевал: «В прекрасном порту Сан-Франциско, в прекрасном порту Сан-Франциско..» И Хапкинсу так захотелось домой, что он крикнул:

— Машину!

Но её не было.

Тогда он позвал:

— Такси! Такси!

Но тут ветерок нахальным голосом пропел:

В далёком порту Сан-Франциско
Живёт молодая сосиска…
Хапкинс вскочил.

Сан-Франциско пропал. Впереди, весь в звонких капельках, тихо светился айсберг. Плескался бесконечный океан. А у берега, где что-то полоскал поющий про его Сан-Франциско плутоватый Стёпка, дымил костерок.

Хапкинсу тотчас опять захотелось курить.

Он прошёлся около артельщика и быстро спросил:

— Мистер Стёпка, закурить не найдётся?

— Почему не найдётся… Кое-что, кхе-хе, кажется, есть. Вон сзади вас, — небрежно кивнул Стёпка.

Хапкинс оглянулся. Сзади него стоял настоящий стол, на котором расположились пухлые бананы, огромный кокосовый орех, а рядом с ним — сигареты, его вчерашние сигареты, его собственные окурки и даже крохотные «бычки»!

А напротив всего этого на песке было чётко выведено:

банан — 1 миллион долларов, кокос — 1 миллион долларов, сигарета — 500 тысяч долларов,

«бычок» средней величины — 50 тысяч, огрызок «бычка» — 10 тысяч долларов.

Хапкинс развернулся вокруг самого себя и гневно задрал свой крючковатый нос.

Подошедший Стёпка весело опустил на стол горстку белых шариков, поставил банку со свежей питьевой водой и написал:

«Черепашьи яйца — 100 тысяч долларов (штука)».

— Это же мои окурки! — возмущённо выпалил Хапкинс.

— А вы разве за них мне уже заплатили? — удивился Стёпка.

— Но это же разбой, хапёж! — нацелившись носом в артельщика, прохрипел Хапкинс.

— Не берите, — обиженно сказал артельщик и ещё более обиженно добавил: — Интересная ситуация! Человек находится на моём острове, я для него столько делаю, и он меня же ещё оскорбляет! Хе-хе! Интересная ситуация!

— На вашем острове? Вы что — того? Фью-фью? — И Хапкинс сделал пальцем у виска всемирно известный вращательный жест.

— Ни капельки, — хитровато, но и подчёркнуто серьёзно парировал Стёпка. — Вам неизвестно, где мы находимся? Так вот, мы находимся на острове Тариора, вождём которого всенародно был избран мой лучший друг Перчиков. Он от поста отказался и передал его мне! — Стёпка сам удивился собственной изобретательности.

— Какой ещё Перчиков? — уже тише, но все ещё с долей сомнения спросил Хапкинс.

— Ну вот вам, здрасьте! Начальник рации известного парохода «Даёшь!». Вон там, — Стёпка кивнул головой в сторону, — люди воздвигли ему монумент!

— Он что, погиб? — тихо спросил Хапкинс.

— Неизвестно. Возможно, спаслись мы с вами, — уклончиво ответил Стёпка и вздохнул: — А вы не верите. А здесь, между прочим, сохранилась даже моя личная банка. — И он постучал пальцем по банке с чистой ручьевой водой. — Не хотите покупать мои товары, не покупайте. Это дело ваше, если у вас где-то имеются в виду и другие.

Понятно, других у Хапкинса в виду не было. У него не было, а у Стёпки были! Сигареты, окурки, бананы. Кокосы, банка с водой! У Стёпки было всё!

И, хватанув полную банку воды, Хапкинс, как говорят бывалые моряки, пустился в загул и пошёл вразнос.

Он выкурил все сигареты, все, до последнего окурка, съел бананы, отхрустел кокосом и, отрывая последний листок из чековой книжки — да и кому эти листки были нужны посреди океана! — закусил варёными черепашьими яйцами. Стёпка, слюнявя пальцы, пересчитал чеки: 10 миллионов долларов! Затаив дыхание, он пересчитал снова. Десять! 10 миллиончиков он опустил в кармашек видавших виды плавок. Но через минуту, укротив волнение, ученик доктора Хацкинса произнёс:

— И это что? Всё? Вы за два дня проели, пропили, прокурили всё ваше состояние? Да, — огорчённо вздохнул он, — это как-то не по-хозяйски… Вы же теперь голы, как бич на причале! — И, задумчиво посмотрев на Хапкинса, Стёпка спросил: — А как же вы собираетесь жить дальше?

Большая роль маленького транзистора

— Как же вы собираетесь жить дальше? — почти озабоченно спросил Стёпка, глядя Хапкинсу в глаза. — На чужом острове, без денег, без собственного клочка земли под ногами? Хе-хе! — почесал в затылке артельщик. — Разве что в долг? — прикинул он. — У вас в Сан-Франциско ещё есть деньжата?

Хапкинс пожал плечами:

— Пожалуй, найдутся.

— Ну тогда ладно, тогда так и быть! Во-первых, этот кусок земли, — Стёпка очертил толстым пальцем кусок пляжа с булыжником посредине, — я сдам вам по-свойски в аренду. И во-вторых — хе-хе — с сегодняшнего дня, с этого часа, только по-дружески, зачислю вас на работу! Но с условием: не отказываться ни от каких поручений. Иначе штраф. И наказание…

Усвоивший уроки Хапкинса, Стёпка начинал чувствовать себя хозяином. И кажется, с удовольствием вживался в эту роль…

— Так что ни от каких поручений… — повторил он и, показав на верхушки пальм, сказал: — Там созрели отличные орехи. Нужно доставить их сюда, — он постучал по столу, — на рынок.

Если бы ещё несколько дней назад кто-нибудь сказал президенту фирмы холодильных установок, что ему придётся по-обезьяньи карабкаться на пальмы, качаться рядом с попугаями и подворовывать у диких пчёл мёд, чтобы набить увесистое брюхо собственного ученика, он взорвался бы таким хохотом, что их гостеприимная льдина раскололась бы гораздо раньше…

Но вот ведь какие весёлые штуки устраивает жизнь! С какой-то давно забытой лихостью он отправился в рощу, к Стёпкиному удивлению, резво взобрался на пальму и один за другим стал швырять крепкие кокосовые орехи.

— Аккуратней! — крикнул Стёпка и, заметив на одном орехе трещину, прошептал: — Штраф… За орех с трещиной пятьдесят долларов, за орех с вмятиной — двадцать…

И когда крупный орех по-свойски зацепил его рыжую макушку, Стёпка заорал:

— Миллион! — и, чуть не обвинив Хапкинса в покушении, отправил работника собирать черепашьи яйца…

Набрав яиц, почистив территорию, прикупив в долг у хозяина собственноручно собранные фрукты, Хапкинс приготовил на двоих обед, потом ужин, потом выполнил ещё тысячу всяких «потом» и к вечеру свалился на своём клочке земли, пристроив голову на вроде бы подросшем камушке.

Сквозь сон он слышал, как хрустит кокосами и припрыгивает его хозяин, вздрагивает земля. И, усмехаясь, Хапкинс представил, как влезал бы на пальму Стёпка, не случись с чеками Хапкинса такая неожиданная история.

Ещё целый день Хапкинс с весёлым удовольствием выполнял все задания хозяина: бизнес есть бизнес! Да и размяться после полной ледяной неподвижности было очень приятно.

Но на третий день, когда Стёпка вдруг взбормотнул: «А не обзавестись ли мне рикшей?» — Хапкинс заявил:

— Вы всё-таки не забывайте, что я какой-никакой, а президент.

— Кто-кто? — кинув в рот несколько кокосовых орешин, ехидно отреагировал Стёпка. — Вы — бывший президент, даже очень бывший! Так что учтите — и не выступайте. Это я по-дружески предупреждаю…

Хапкинс вздохнул, сел на единственный принадлежащий ему камень и между прочим включил маленький транзистор, который сразу же стал выдавать самую разноголосую информацию.

Где-то в огромном мире шумела совсем другая жизнь: мчались поезда, взмывали в небо самолёты, дружили и враждовали народы и государства.

И тоже словно бы между прочим какой-то диктор зевнул: «А в островном государстве Карабумба власти силой усмирили народные волнения. Лейтенант Барбумба объявил себя президентом и ввёл президентское правление».

Хапкинс с опаской сдвинул колёсико на беспечную музыку: ведь сколько раз так бывало, что, услышав сообщеньице о чудачествах в одной стране, чудаки в другой начинали чудить ещё почище! Так что любой маленький транзистор мог сыграть не последнюю роль в весёленьких плясках целой планеты!

Но Стёпка уже успел уловить мимолётную информацию.

Задумавшись, он сделал несколько шагов взад-вперёд, сказал сам себе вслух:

— Кажется, и на моём острове начинается непослушание, беспорядок… Надо что-то предпринимать. — И вдруг весело воскликнул: — Послушайте, Хапкинс! А если нам ввести президентское правление, а?

Эта идея артельщику так понравилась, что он подпрыгнул:

— Бросайте работу. На сегодня — выходной. В честь выборов президента. Вы, надеюсь, не возражаете? Ну и хорошо! Будем считать, что мы — хе-хе — уже проголосовали единогласно!

И, хрумкая орешками, он запрыгал, как упругий кабанчик, мимо болота гиппопотама к памятнику Перчикову, приговаривая:

— Мы тут на острове завернём в колбаску ещё такую историю, — не представляя, какую колбаску может завернуть история из самого крутого кабанчика.

А Хапкинс поспешил на свой участок, чтобы, облокотясь на камушек, обдумать, как «сделать быстрые ноги» с этого замечательного острова.

Ни с одной пальмы он пока не заметил — даже вдали — ни единого дымка, ни лодки. А Хапкинсу всё больше хотелось куда-то за горизонт, к Сан-Франциско.

Ему не было жаль потерянной чековой книжки. Даже наоборот! Им овладело вдруг удивительное чувство свободы, он не хватался за карманы, не боялся, что ветер на глазах у всех распахнёт его куртку. Наоборот, он хотел ветра, попутного ветра, лишь бы убраться отсюда хоть на бревне, хоть на облаке, хоть верхом на акуле.

И возможно, он бы и попробовал это сделать, если бы не случилось нечто, изменившее вокруг все дела, все планы, все события.

Бунт

Несмотря на все сногсшибательные затеи, Стёпка иногда тоже просыпался с удивительным чувством.

Остров так и пылал от утреннего солнца, ярких цветов и радужных попугаев. А Стёпке хотелось прикоснуться хоть пяткой к деревенской траве, услышать песенку петушка…

Он и теперь встал и неожиданно для Хапкинса выдохнул:

— Сто тысяч выдал бы за родную травинку, миллион за «кукареку».

— Вам что, яичницы захотелось? — спросил Хапкинс.

— При чём тут яичница? Хочу «кукареку»… — промолвил Стёпка и, плеснув в лицо воды, перешёл на деловой тон: — А вы, кажется, ещё и не умывались!

— А вы что не видите? Умываюсь, — парировал Хапкинс, поочерёдно опуская в воду то одну, то другую пятку: дальше невозможно было войти — там так и торчал плавник. Да и вода вокруг сверкающего рядом айсберга была холодной.

— Но, кажется, уже пора на работу. После работы организуем редкостный базар, — подзадоривая Хапкинса, сказал Стёпка и выложил на стол рядом с нераспроданными вчера бананами две начинающие весело попахивать сардельки тропического цвета.

Увидев их, Хапкинс подёргал ноздрями, привычно зашарил по карманам, но… сардельки были, а чековой книжки не было.

Он отвернулся и так горько вздохнул, что не покинувшая побережье красноносая акула выкинула ему на берег большую рыбину.

Хапкинс бросился к ней, но Стёпка, опередив его, подхватил рыбу на лету и произнёс:

— Это надо заработать. Ведь прибрежная зона — моя.

— Вы, возможно, скажете, что и айсберг — ваш?

— Нет, айсберг — наш! — справедливости ради гордо заметил Стёпка. — Пока ещё наш, — поправился он. И, вдруг оглянувшись, артельщик подпрыгнул и взвизгнул: — А работа эта — ваша?

— Какая работа?

— Хорошая работа! Таскать чужие сардельки! — Глаза у Стёпки от негодования побелели, как черепашьи яйца!

— Да вы что! Вы почему оскорбляете… Господин президент, — обидчиво съязвил Хапкинс.

— Да я вас!.. — крикнул Стёпка и схватил валявшуюся бамбуковую палку.

— Нет, это я вас! — закричал взбунтовавшийся Хапкинс.

Никаких вонючих сарделек он не брал: ими поживились две прожорливые чайки, которым тоже нравились продукты из гастронома.

Два недавних совместных предпринимателя, размахивая палками, бросились друг на друга. Но тут раздался отчаянный крик вынырнувшего дельфина, и повернувшийся к океану Хапкинс закричал:

— Смотрите, лучше смотрите вперёд!

— Смотрю, смотрю, мистер Хапкинс! — крикнул артельщик, и вдруг, обнявшись, они бросились в воду…

Там, вдалеке, приближался к берегу удивительный парусник, в воздухе разливались удивительно съедобные запахи. А от парусника по волнам мчалась к острову какая-то лодка.

Тяжёлые вздохи радиста Перчикова

Незадолго до описанного только что момента из очередного антарктического рейса торопился хорошо известный всем старенький пароход «Даёшь!», в трюме которого на специальной платформе находился совершенно уникальный, единственный в своём роде груз.

Подпираемый со всех сторон подпорками и подпорочками, подвязанный канатами и канатиками, там,поскрипывая, тянул вверх голову обнаруженный среди антарктических льдов полный скелет ещё незнакомого науке динозавра.

Сначала «Даёшь!» лавировал в такой близости от сверкающих айсбергов, что зубы у всей румяной команды, на радость доктору Челкашкину, сверкали, как у голливудских кинозвёзд, потому что отчаянный экипаж начищал их чистейшим антарктическим льдом. А кое-кто умудрялся после бритья для блеска прикладывать к айсбергу даже щёки.

Попутно все вглядывались в каждую плавучую льдину: не мелькнёт ли где-нибудь физиономия их приятеля Стёпки или шуба Хапкинса, на что Челкашкин резко махнул рукой:

— Пустое дело! И поделом! Нечего было жадничать до посинения!

— Жизнь такая… — ворочая глазами, бормотал новый боцман парохода Петькин.

— Ничего! В любой жизни можно совершать гадости, а можно благородные поступки! — И Челкашкин направил указательный палец на рулевую рубку, где стоял Солнышкин.

Наконец «Даёшь!» выбрался из скопища айсбергов на чистую воду. Теперь к нему, изредка выпуская фонтанчики, приближались только киты и пингвины, и поседевший кок Борщик то одного, то другого подкармливал рыбкой…

Скоро льды и киты вовсе остались позади. Подгоняя судно к экватору, по океану заторопились решительные голубые валы. Зафокусничали на упругой воде летучие рыбы. В вечернем небе запылали огромные тропические звёзды. И совсем рядом с ними, в рубке, на своей вечерней вахте штурман дальнего плаванья Солнышкин прокладывал курс своему родному судёнышку.

Он то и дело при свете лампы наклонялся над картой, отмечал циркулем пройденные расстояния, записывал их меленько сбоку тонко заточенным карандашом, делая расчёты. Потом, как все штурманы, всё стирал крепко потёртой резинкой и, весело сдувая пройденные мили, проводил на карте по транспортиру чёткую линию — курс, по которому судну предстояло идти через бури и штормы, дожди и туманы, карабкаться носом с волны на волну.

Иногда в рубку наведывался его главный учитель капитан Моряков, бросал взгляд на карту, заглядывал в судовой журнал и отправлялся на отдых. Иногда, опираясь на палочку и припадая на перевязанную ногу, потому что при погрузке динозавр наступил ему лапой на мизинец, ковылял Федькин посмотреть на уютный свет приборов, помурлыкать какую-нибудь пиратскую песенку.

Но чаще других просовывал в дверь свой остренький нос радист Перчиков: «Могу?»

Он давным-давно прошёл все испытания в центре космической подготовки и готовился к полёту на орбитальную станцию; но из-за нехватки средств полёт отложили настолько, что Перчиков решил сделать ещё один антарктический рейс. Человеку, плававшему верхом на ките, это раз плюнуть.

Правда, иногда он запрашивал своих космических друзей, нашлись ли уже денежки, но получал в радиограмме одно и то же непонятное слово «Гиф», читал его наоборот и спокойно продолжал тренировки в каюте и в рубке. Он стоял верхом на голове, бегал то на месте, то по палубе — пять километров в день, прыгал так, что у Борщика подскакивали на плите сковородки. Но кок не возражал, потому что ради друга и космоса был готов даже на такие встряски.

В общем, Перчиков, как любой радист, сидел у своего аппарата, принимал и передавал радиограммы, отбивая точками и тире все «люблю», «целую», «ну, погоди», а в свободные минуты заглядывал к Солнышкину. Во-первых, всё-таки поближе к звёздам, а во-вторых, посмотреть, не проляжет ли курс заслуженного парохода мимо его острова, где они так весело ныряли с Солнышкиным среди кораллов в лагуне, где кричали попугаи, весело шумели пальмы и где по ходатайству приятеля-дельфина его, Перчикова, когда-то избрали почётным вождём племени.

— Ну как? — заглядывал он через плечо Солнышкина на карту, не появился ли там крохотный кусочек земли — Тариора.

Но Солнышкин, которому тоже хотелось попасть на чудесный остров, где он катался на черепахе и отыскал такую чудесную жемчужину, почёсывал острым карандашиком возле уха:

— Ничего не выйдет, топлива маловато…

— Ну, может, как-нибудь…

Солнышкин качал головой:

— Никак! Не судьба!

И оба они тяжело вздыхали, не зная, какие повороты порой подбрасывает так называемая судьба даже очень расчётливым мореходам.

Пи-и-раты! Пираты!

Конечно, не всегда тихие безмятежные вечера выпадали на долю команды «Даёшь!». Случалось даже совсем наоборот.

Откуда-то налетели такие шквалы, что стрелка барометра едва не вылетала сквозь стекло, тучи закипали, раскалывались с грохотом, как кокосовые орехи, и в небе взрывались такие гигантские молнии, что, казалось, сам океан съёживался под ними, как мокрый напуганный Бобик.

Закрывались двери, закручивались иллюминаторы.

Даже отважный морской пёс Верный, вечно сидевший на носу парохода, высматривая дорогу, тут забивался под шлюпку.

Но сам пароход «Даёшь!» всё равно пробивался вперёд среди молний и грома — всё вперёд и вперёд.

Так вот в один такой, правда, более тихий вечер, когда по стёклам хлестал дождь, тарабанил ветер и всем хотелось быть вместе, возле Солнышкина, точнее, его рубки, сидели Перчиков, Челкашкин, Пионерчиков, а Федькин наигрывал на гитаре свои любимые песенки.

Неожиданно, как бы между прочим, по ступенькам поднялся Петькин и, оглядываясь, сказал:

— Сидите? А Мишкин в столовой кино крутит! Про пиратов!

— Опять эту бодягу?

— Туфта! — пожал плечами Перчиков. — Режиссёрские выдумки. Тоже мне, придумали штурмана, который обвёл вокруг пальца ребятишек мадам Вонг. Да настоящие пираты сделали бы из такого штурмана третьесортный форшмак! Вот мы с Солнышкиным подзалетели один раз к настоящим пиратам, так это да, это кино! — И радист покачал головой.

— А про истории Солнышкина кое-кто тоже кино сляпал, — вставил Федькин, — даже два! В одном сделали речником с другой фамилией, в другом — девицей. А из Плавали-Знаем такого морского волка! И ещё известных артистов в такое дело воткнули!

— Обычное дело! Сначала сцапали, а потом сляпали, — усмехнулся Челкашкин. — Жульё!

— Пираты! За такие штуки на выброску и в гальюн головой! — проговорил Федькин.

Тут в борт что-то грохнуло, взвизгнуло.

Все переглянулись, а Челкашкин заметил:

— А ночь, действительно, в самый раз для пиратов. Вон один наш механик до сих пор одно место заращивает — так ему в Бангкоке из шестиствольного ружья залепили…

— Ну не в этих же водах, — проронил Солнышкин.

— Ну конечно, не в этих, — согласился доктор.

Но тут снова загрохотало, что-то по коридору мокро зашлёпало, распахнулась дверь и ввалившийся в неё растерянный Борщик заорал что было сил:

— Пи-и-раты! Пираты! На корме пираты! — и кинулся обратно.

Перчиков и Челкашкин, закатывая рукава, бросились за ним. Федькин, забыв про отдавленный динозавром мизинец, прыгал через ступени, поднимая тяжёлую костыльную палку.

— Наверняка мафия, банда! — кричал Пионерчиков.

— За нашим динозавром! — крикнул присоединившийся Моряков.

— Бей их! — распахивая дверь, выпалил Челкашкин и с размаху влепил по чему-то летящему за борт старым флотским ремнём.

А Борщик, выпалив: «Вот вам!» — шмякнул по темноте старенькой поварёшкой.

И вдруг снизу, из этой самой темноты, раздался отчаянный вопль — на своём, на родном языке:

— Братцы, что вы! Не надо! Своих уничтожаете!

И все разом отпрянули и переглянулись, узнав неожиданно знакомый голос. Голос Васьки-бича.

Можно, конечно, было бы ещё усомниться, если бы вслед за этим — среди огромного океана — не послышалось такое знакомое:

— Говорил, не надо. Предупреждал, бить будут! Плавали, знаем!

А кто-то резким птичьим голосом выкрикнул:

— Загоню дурака, доведёт до милиции!

Все, несмотря на дождь, снова изумлённо переглянулись, повернулись к ошалелому от происшедшего Борщику и увидели, как сзади него с канистрой отступает в тёмную морось пытавшийся спровадить всех на паршивое пиратское кино новый боцман Петькин.

Особые витамины кока Борщика

Возможно, ничего подобного бы в эту дождливую ночь и не произошло, если бы не дурное настроение кока Борщика, преследовавшее его уже неделю из-за доктора и лучших, можно сказать, самых лучших кулинарных и человеческих побуждений.

Дело в том, что все последние рейсы добрый и старательный кок выращивал овощи, чтобы подпитать витаминами любимую команду. У иллюминаторов и под ними, на лавках и под лавками у него зеленели ящики и горшочки. Баночки и старые кастрюльки с землёй. Из них, даже возле айсбергов, тянул вверх стрелочки молодой лучок, резво топорщился укропец, проталкивалась румяными боками бойкая редисочка…

И к обеду или ужину то и дело у каждого из тарелки тянулся к ноздрям дразнящий зелёный привет от Борщика.

Приятно было не только всем этим аппетитно похрумкать, но и просто посмотреть, а то и погладить по верхушкам уютную родную зелень.

Но чтобы хорошо зеленел лучок и бодрей пузатела редиска, кок прихватывал для удобрений в каждый рейс целлофановый мешочек кругленького козьего помёта.

Время от времени он подбрасывал по нескольку горошин в каждый горшок и убирал мешочек на место. Но в этот раз, достав пакет, Борщик заметил, что подошло время обеда. Он бросился разливать суп, накладывать жареные макароны, а для закуски поставил на противоположный конец стола такой же целлофановый мешочек с прекрасным изюмом.

В это время на камбуз снять пробу заглянул аккуратненький, строго выбритый Челкашкин, отхлебнул первого, попробовал второго и мимоходом спросил:

— А это, наверное, на третье?

И, прихватив из первого мешочка несколько золотистых горошин, небрежно бросил их в рот.

В ту же секунду глаза его взметнулись, лицо вытянулось, и, давясь козьим горохом, видавший виды доктор прохрипел:

— Вы чем это собираетесь кормить команду? Чем?

— Витаминами, — как ни в чём не бывало сказал удивлённый кок.

— И это — витамины?! — И, схватив полную горсть уже из другого мешочка, доктор влетел в столовую с криком:

— Посмотрите, какими витаминами собирается вас кормить любимый кок! Посмотрите!

— У моих витаминов есть особые качества! — выкрикнул Борщик.

Все потянулись к ладони доктора и, запустив в неё пальцы, захрустели чудесным изюмом.

— Всю жизнь готов таким хрумкать, — заявил Солнышкин.

— Век бы лучшего не жевал! — с удовольствием крикнул дохромавший до доктора Федькин.

На ладони у доктора на этот раз лежал прекрасный изюм.

— Смотреть надо, из какого мешка хватаете! — слезливо пропел Борщик и протянул команде козий горох, которого хватил доктор.

«Даёшь!» подпрыгнул от смеха, а доктор от возмущения.

— Проветриваться надо почаще, чтобы не ставить рядом с витаминами мешок неизвестно с чем! — крикнул он и, закрыв ладонью рот, кинулся в каюту.

И пока команда обсуждала, каких витаминчиков хватанул их уважаемый доктор, а доктор усиленно чистил зубы и полоскал горло, кок отсчитывал в стаканчик сердечные капли, которые потихоньку от всех хранил за баночкой с луком.

Однако вняв совету доктора, он стал действительно почаще выбегать на палубу.

Во-первых, чтобы получше проветрить пропахшие перцем и лавровым листом мозги.

А во-вторых, и это главное, чтобы вынести оттаявшей мороженой рыбки весёлым пингвинам, которые пристроились на корме «Даёшь!», как на льдине, и даже в тропиках не собирались покидать понравившийся им дружный экипаж. Особенно щедрого кока.

Они прохаживались по палубе, заглядывали с любопытством в каюты и в столовую — посмотреть, чем питается дружная команда, но никогда не попрошайничали. И главным их местом была корма, где их подкармливал и пробовал кое-чему учить Борщик. Он даже подумывал, что сможет выступать в цирке в одной программе с Буруном — но только с антарктическими пингвинами.

Вот к ним-то и вышел в эту промозглую дождливую ночь добрый кок да вдруг увидел, как к борту подваливает какое-то судно, на палубу летит канат, через борт к его пингвинам переваливаются чьи-то громадные сапоги…

И перепуганный Борщик бросился в рубку с криком:

— Пи-и-раты! Пираты!

Иглу, нитки, ланцет!

Теперь на корме, рядом с пингвинами и Петькиным, толкалась вся команда. И Борщик смущался: ничего себе, принять за пиратов бывших членов своего экипажа, да ещё встреченных среди океана! Он смущался, а Петькин с канистрой в руках старался убраться как можно подальше в темноту.

Но все остальные смотрели за борт: кто там, как, откуда?

— Люстру сюда! — скомандовал Моряков и, взяв её из рук Мишкина, направил луч вниз.

У борта приплясывал в волнах маленький рыболовецкий сейнерок, на его носу мокрый с головы до ног Васька почёсывал ушибленные места рукой, на которой было написано: «Дружба — закон моря». На трюме жмурился от света Барьерчик, а из рубки, выставив щетинистый подбородок, выглядывал Плавали-Знаем.

— Вы?! — вскричал поражённый Моряков. — Вы? Свои!

— Мы! — радостно ответил за всех Васька. — Честное слово, мы!

— Свои! — крикнул Солнышкин.

— Конечно, свои! — вздохнул Плавали-Знаем.

— А что же вы здесь делаете? — спросил, ещё более удивляясь, Моряков. За тысячу миль от родного берега, посреди неведомого океана, на крохотном судёнышке качались свои люди!

— Известно — рыбку ловим! — гордо ответил Васька.

— И много поймали? — спросил Челкашкин.

— Плавали, знаем! Три хвоста с половиной! — закричал кто-то в рубке и захлопал крыльями.

— Врёт! Честное слово, врёт! — крикнул Васька. — Просто почти всю скормили!

— Ха-ха! Посреди океана? Рассказывай сказки! — рассмеялся Челкашкин. — Кому?

Неожиданно оба судна качнуло, и в темноте послышался тяжёлый вздох.

Съёжившийся было Верный бросился к борту, зарычал, но вдруг радостна, даже очень радостно завилял хвостом.

— Что это? — тревожно спросил Моряков.

А Солнышкин, вглядываясь в пляшущую черноту, крикнул:

— Да это же Землячок!

— Землячок, точно Землячок. Узнал своих, прибился. Да не один, — шёпотом произнёс Васька, будто боясь кого-то потревожить. — С сынком!

— А ну-ка, дайте свет! — сказал Солнышкин и прыгнул на палубу сейнера.

Там, за бортом, тяжело вздыхая, покачивался Землячок, а рядом с ним маленький всхлипывающий китёнок, в спине которого зияла дыра…

— Так он же ранен, — понизил голос Солнышкин.

— Кто ранен? — крикнул сверху Челкашкин и, уже спускаясь по трапу, командовал: — Борщик, за медикаментами! Иглу, нитки, ланцет! — А ещё через несколько минут на спине старавшегося не шевелиться Сынка приказывал подоспевшему Перчикову: — Сушите рану. Дайте иглу, нитки, держите меня за брюки.

Было тихо, как в операционной.

Солнышкин светил. Перчиков подавал инструменты и держал Челкашкина, который, балансируя на китёнке, шил, бормоча:

— Ну, негодяи. Вот негодяи…

Наконец он скомандовал:

— Пластырь! — Доктор налепил поверх шва целый клубок пластыря и, обращаясь к Землячку, приказал: — Больше чем на пять минут в воду не погружаться. Двое суток. Ясно?

И как ни странно, кит выдохнул и согласно выпустил лёгкий фонтанчик, будто принял все рекомендации, и благодарно вильнул хвостом.

А Перчиков, Солнышкин и Челкашкин стали подниматься на палубу.

«Всё!» — говорит Петькин

— Так что же вы делаете здесь, у нас? — снова спросил бывших членов экипажа Моряков.

— Горючего позаимствовали! — по-свойски сказал Васька.

— Горючего? — удивился Мишкин. У него самого-то было с гулькин нос.

— По-пиратски? — укоризненно спросил Перчиков.

— Почему по-пиратски? За свои, за кровные…

— Как за кровные?! — спросил Солнышкин так, что Петькин втянул голову и пробормотал:

— Это я им в качестве взаимопомощи — и то свой, личный. — Он постучал по канистре.

— Ага!.. — крикнул Васька. — Он нам горючего в качестве взаимовыручки, а мы ему «зелёненьких» в качестве взаимоподдержки.

— За такую взаимовыручку за борт… — начал было Челкашкин, у которого после истории с изюмом слегка подрасшатались нервы, но Васька жалобно вздохнул:

— Нам бы ещё немного, пару канистр. Добраться до базы!

— Ну что ж, надо выручать! — подвёл итог Моряков. Его всегда до слёз волновали благородные поступки. А тут люди спасли родного Кита со своим, а может, и приёмным сыном! — Надо выручать!

И через минуту ободрённый таким поворотом дела Петькин громыхнул двумя канистрами горючего, спустил их Ваське, и тот, чувствуя, что надо поторапливаться, крикнул Плавали-Знаем:

— Отваливай!

— Есть отваливать, капитан! — прозвучало из рубки к общему изумлению: капитаном-то был, оказывается, Васька!

Васька даже не обратил внимания на Борщика, выбежавшего с подносом, на котором дымились несколько кружек компота.

Внизу зачихало, задымило, затарахтело, и сейнерок, резво отвалив, запрыгал по волнам, удаляясь от своих спасителей.

Правда, из темноты раздался весёлый голос новоявленного капитана:

— Держись, братцы! Ей-ей, мы вас тоже не подведём!

На что Солнышкин с усмешкой вздохнул: «Плавали. Знаем».

А Петькин грохнул пустой канистрой и, глядя вдаль, сказал:

— Всё!

— Что всё? — не понял Моряков. Он очень жалел уходящих в такую даль людей, которых на родном судне вопреки правилам гостеприимства даже не напоили флотским компотом.

— Всё! — повторил Петькин и ещё раз грохнул канистрой. — Горючее кончилось.

Общее мнение пса Верного

— Как кончилось? — спросил поражённый Моряков. — Как это кончилось? В такой дали от берега, неизвестно на каком градусе какой широты или каком градусе какой долготы кончилось горючее?! Как?

Он сказал это так, что разбежались тучи, небо мигом усеяли любопытные звёзды, а из-за трюма вылезла громадная оранжевая луна.

— Я говорил, за борт! — повторил Челкашкин.

А Петькин, пряча что-то поглубже в карман, сказал:

— Очень просто. Вы же сами велели отдать две последние канистры. — И добавил: «кхе-хе!» — будто заразился от кого-то не очень приятной болезнью. — Сами!

Это, конечно, была правда. Но при чём здесь две канистры, неужели опустели танки?…

— Не может быть! — выдохнул Моряков.

Но всё так и было. «Даёшь!» чихнул — и остановился.

— Две канистры, конечно, фигня, — вступил в разговор могучий механик Мишкин, между тем как Петькин вдруг нырком скользнул в трюм. — А в общем всё естественно. В Океанске нам залили с гулькин нос, а в Жюлькипуре, за «зелёненькие», прихватили с бобкин хвост и тем поделились в Антарктиде с полярниками. Правда, обратно до Жюлькипура я всё-таки надеялся дотянуть. Но, виноват, просчитался…

— Да, ситуация, — сказал Моряков и хотел что-то добавить, но тут второй раз за один вечер переменился в лице и крикнул: — Ничего себе! Вы только подумайте! Это же безобразие!

Заглядывавший в трюм Верный вдруг дёрнул хвостом, зарычал и прямо над трюмом задрал заднюю лапу!

Там загрохотало, раздался приглушённый крик: «Ну я тебе!» — и все, переглянувшись, увидели Петькина, прятавшего между ящиками ещё несколько зелёных пузатеньких бачков…

— Вот это Верный, — изумился Мишкин, глядя, как пёс с явным презрением устраивается рядом с пингвинами.

— Вот вам и утечка горючего! — вспыхнул Перчиков.

— Вот вам и боцман! — усмехнулся Солнышкин. — Ничего себе — боцман.

— С этим надо немедленно разобраться, — сказал смущённо Моряков, отводя глаза от выбирающегося из трюма Петькина.

— Лучше бы разобрались с хулиганским поступком вашего Верного, — отряхивая брызги с бушлата, проворчал Петькин.

— А что разбираться! — возмущённо заявил Челкашкин. — Просто порядочный морской пёс естественным путём выразил наше общее отношение к вашему антиобщественному поступку!

— Хулиган! — рявкнул Петькин, вытираясь рукавом. Он хотел послать вслед псу какую-то угрозу, но трусовато промолчал, боясь, как бы его не дотумкали. Он не только укромненько пристроил несколько своих канистр, но и по шлангу откачал за «зелёненькие» кое-что Ваське, торганувшему рыбкой при встрече с иностранцами.

— Так теперь-то есть горючее? — глядя на обнаруженные канистры, спросил у Мишкина Моряков.

— Этих подмоченных канистр нам не хватит до ближайшего клочка земли при самой большой фантазии, — вздохнул Мишкин. — Даже при поддержке Верного.

Моряков всё это отлично понимал, но старому капитану не хотелось расставаться хоть с какой-то надеждой и осознавать всю неожиданную безвыходность положения.

— Зачем же вы всё это сделали? — спросил он снова, повернувшись к Петькину.

— На всякий случай! — по-кошачьи огрызнулся Петькин, подтягивая штаны.

— На какой ещё всякий? — с презрением спросил Солнышкин. Он-то и заметил валявшийся в стороне шланг. Петькин и раньше то в Океанске, то в Японии спускал за борт тяжёленькие канистры. — На какой «на всякий»?

— Для одиночного плавания! Если придётся добираться в одиночку. Теперь каждый сам по себе! — крикнул злобно Петькин.

— Ха-ха! — возмутился Солнышкин. — В одиночку, верхом на канистре!

— Хорошо и быстро! — съехидничал Мишкин. — Особенно, если подпалить сзади.

— Конечно! Он на канистре, Перчиков на индивидуальной ракете, Борщик верхом на плите, а мы, оставшиеся, верхом на динозавре. А может, если хотите, на индивидуальные куски порежете палубу! А?! — негодовал Челкашкин.

Но с этим, даже в шутку, Солнышкин был не согласен!

Да и другие вроде бы тоже.

Динозавр приподнимал голову из открытого трюма, прислушивался и качал головой, потому что за свою многомиллионнолетнюю историю впервые принимал участие в таком серьёзном собрании.

— Даже он не хочет в одиночку! — показал пальцем на динозавра доктор. — А вы!

— Дать бы ему как следует! — усмехнулся огромный Мишкин.

— На канистру — и за борт! — сипло прокричал с мостика поднявшийся туда Пионерчиков.

— Кормить с утра до вечера некоторыми витаминчиками, — добавил Челкашкин.

А Федькин отодвинул подальше обломок костыля.

— Да, всё это справедливо! — подтвердил Моряков, поглядывая на огромную луну, будто ждал от неё какого-то ответа.

— А вот куда и как мы будем теперь добираться? — словно проговаривая его мысли, спросил Челкашкин.

— Ума не приложу, куда идти, что делать, — произнёс Моряков. Он похлопал себя ладонью по могучему лбу и зашагал от борта к борту. Пароход зашевелился, как поплавок.

— Давать SOS!

— Ждать кого-нибудь и проситься на буксир!

— Приделать по бокам колёса и заставить Петькина крутить этот велосипед!

Советы сыпались один за другим. Но ни с чем этим штурман Солнышкин не был согласен:

— Давать SOS — так мы не тонем. Просить помощи за «зелёненькие» — так надо столько «зелёненьких», что синеньким станешь.

— Так что же будем делать? — вздохнул Моряков. За бортом тоже раздался вздох, и было непонятно, кто вздохнул громче — капитан или добрый кит.

— Надо думать! — заключил Солнышкин. — И немедленно дать в пароходство радиограмму. Через спутник. — Он посмотрел на часы и повернулся к Перчикову: — В Океанске уже утро, начальники в кабинетах наверняка думают, что бы такое приятное сделать людям. Так подкинь им работу. Пусть и они повертят колёсиками.

И команда вместе с Моряковым повалила за Перчиковым думать, а сам Перчиков побежал в рубку давать немедленно радиограмму.

Нашёл! Кажется, нашёл!

Давно возле рубки радиста не собиралось столько взволнованного и думающего народа.

Перчиков привычно надел наушники, настроил аппарат, носик его сосредоточенно заострился. В аппарате запищало, заверещало — будто где-то в космосе завелись мыши.

Радист выглянул в иллюминатор, увидел среди бледнеющих звёзд приближающийся спутник связи и под диктовку Морякова стал выстукивать ключом:

«Океанск. Океанское пароходство. Начальнику пароходства Бабкину.

Связи отсутствием горючего дрейфуем безжалостном океане с ценнейшим экспонатом на борту тчк Запасы продовольствия использованы прошлом году тчк».

— Кончились витамины, — подсказал Челкашкин. — Возможны умственные отклонения у некоторых членов экипажа.

— Особенно у доктора! — крикнул Борщик.

«Ждём срочной помощи. Экипаж парохода „Даёшь!“ и капитан Моряков тчк». — Отстукал будущий космический радист и сообщил: «Перехожу на приём!».

На некоторое время в рубке воцарилось гробовое молчание.

Бывалые моряки чувствовали себя почти как в космосе. Тем более что на стенах рубки висели портреты их приятеля в космическом шлеме на фоне ракет и разных космических штучек, а за иллюминатором ярко горели утренние звёзды.

Потом из приёмничка сбоку донеслось объявление Океанского радио, свидетельствовавшего о нормальной жизни на родном берегу:

«Меняем новую кофемолку на старую иномарку».

«В районе Тихой бухты вместе с машиной унесли дипломат с крупной суммой денег. Нашедшего просим положить на место. Вознаграждение гарантируем».

— Ну Буратино! — прокомментировал Мишкин.

— Нашли страну дураков! — рассмеялся Федькин.

— Ну что там? — вздохнул Моряков.

— Ваши приятели бегают с бумажками по коридору. Сейчас побежали к начальнику, — съязвил доктор.

Вдруг Перчиков поправил наушники, бросил на всех строгий взгляд и, прислушиваясь, стал писать:

«Экипажу парохода „Даёшь!“. Капитану Морякову. Связи финансовыми затруднениями течение полугода выслать помощь не имеем возможности. Рекомендуем проявить хладнокровие, выдержку, инициативу. Отсутствием витаминов страдаем сами. Желаем успехов. Бабкин».

— Что это? — прочитав, сказал Моряков.

— Гиф, очередной гиф! — произнёс Перчиков.

— Нет, вы это читали? — вскричал Челкашкин. — Действительно, никаких витаминов. — И он постукал кулаком по сияющему черепу.

— Штанодралы! — высказался Федькин.

— Никакого благородства, даже ни малейшего сочувствия. Никакой морской взаимовыручки! — произнёс потрясённый Моряков. — Что же делать? Пиратствовать?

Но на это никто не был согласен.

— А ну-ка, передавайте! — приказал Челкашкин так, что благородный капитан с изумлением посмотрел на него.

«Начальнику Океанского пароходства.

Связи крайне бедственным положением требуем немедленной высылки пароходу „Даёшь!“ горючего. Случае отказа вместе с костями динозавра Океанск доплывут кости несчастного экипажа. Предупреждаю возможности голодной расправы над некоторыми членами команды. Вся ответственность ляжет на вашу совесть.

Доктор Челкашкин».

Доктор лихо сверкнул глазами:

— Ну как?

Все засмеялись. Мишкин показал большой палец: во! А Петькин быстренько стал спускаться в каюту, даже не выслушав ответа чуткого руководства:

«Команде парохода „Даёшь!“ Челкашкину.

Приложим все силы, чтобы через год направить поддержку. Призываем проявить максимум самоотверженности находчивости изобретательности. Желаем успеха здоровья приятного аппетита. Берегите кости динозавра. Ждём на родном берегу. Любящий всех Бабкин».

— Неслыханно! — воскликнул Моряков. — Они ещё шутят!

— А у нас так: острят и посылают сладенький «гиф». Такова правда! — сердито заметил Перчиков.

— Правда, увы, в том, — упавшим голосом произнёс впервые растерявшийся Моряков, — что мы в безвыходном положении. Вот в чём правда!

Но в мире уже тысячу раз так бывало: то, что пять минут назад было правдой, через пять минут казалось случайной ошибкой.

Вдруг с шумом распахнулась дверь, и с порога раздался радостный крик Солнышкина:

— Нашёл! Кажется, нашёл!

Пока все умничали внутри парохода, ожидая радиопомощи от начальства, Солнышкин стоял на крыле рулевой рубки. От свежего ветра мысли двигались быстрей и радостней. Ветер дул ему в спину, выпрямлял, пружинил. Впереди, наполняясь розовым светом, как паруса, летели облака. Синими парусами вспрыгивали на ветру волны.

Солнышкину даже казалось, будто ветер напевает весёлую, летящую на парусах песню.

Парусили облака, парусили на ветру волны, парусом становился он сам и кричал:

— Нашёл! Нашёл! Надо поднимать паруса!

Самое простое и гениальное

— Какие там паруса? — пробурчал выглянувший на крик Петькин.

— Паруса, конечно, паруса! — выбегая на палубу, весело повторял приободрившийся Моряков. — Ведь такое уже случалось!

— Самое простое и гениальное решение! — поводя усиками, усмехнулся Челкашкин.

И, прямо-таки тыча указательным пальцем в Солнышкина, убеждал: — Я всегда говорил, что у этого юноши гениальная голова! — Он удивлялся, как эта мысль сразу не пришла к нему, бывалому члену яхт-клуба, опытному паруснику и почти чемпиону Океанска.

А гениальная голова сияла, потому что наконец и ей привалила удача идти под парусами!

Всё задвигалось, зашумело, заторопилось.

— Простыни на палубу! — командовал Моряков. — Наволочки на палубу! Всё — на палубу!

Он не назвал только полотенец, потому что полотенце, как и зубная щетка, у каждого должно быть своё.

Кок Борщик готов был предложить для паруса даже свой любимый фартук. Но такой жертвы сердобольный капитан принять просто не мог.

Наконец всё лежало у носового трюма, между мачтой и динозавром. Дело оставалось только за нитками и иголками. Нитки нашлись.

— Иголки! — крикнул Солнышкин.

— А все иголки у боцмана, — сказал Борщик.

И все увидели, что Петькин опять старается укрыться за мачтой.

— Тебе же говорят, иголки! — повторил Солнышкин.

И тут он вспомнил, как Петькин что-то показывал японкам у одного швейного магазина…

А Федькин присвистнул и закивал:

— Так-так, и иголочки загнал…

— За борт его! — крикнул Мишкин.

— За борт! — безжалостно указал пальцем в сторону океана Челкашкин.

Моряков пытался остановить команду:

— Подожди, нельзя же так сразу.

Но Федькин закачал головой:

— Нечего ждать! — и заковылял подбирать обломок своего костыля.

И кто знает, какими неприятностями для жадноватого боцмана кончилась бы эта стычка, если бы не крик ходившего по мостику с биноклем в руках Пионерчикова.

Пионерчиков показывал рукой куда-то вправо и что было сил не кричал, а орал:

— Смотрите, вон он! Есть, есть! Самый настоящий, но почему-то двуглавый!

Есть, есть! Только двуглавый!

Основательно возмужавший штурман Пионерчиков на палубе среди команды появлялся теперь довольно редко.

Во-первых, вместо пионерских законов он теперь озабоченно разрабатывал разные проекты, писал одно за другим письма президентам, секретарям и выкладывал им советы за советами. Как поступать, что делать и чего делать не следует, чтобы жизнь на земле стала если не тра-ля-ля какой весёленькой, то хотя бы просто весёлой! Чтобы продуктов на столе было больше, а шишек на голове меньше, чтобы на всех судах всё время было горючее… И почти от каждого президента или секретаря штурман получал в ответ искреннее «спасибо» и только изредка шишку на голову.

Но когда он приплывал домой, одного президента уже не было, а новый о предложениях Пионерчикова ещё ничего не знал. Всё везде кувыркалось по-прежнему. И озабоченный штурман садился за новое послание новому президенту…

Во-вторых, каждый день он ждал радиограмму от жены, бывшей дневальной парохода «Даёшь!» Марины Пионерчиковой, которая водила похожих на Пионерчикова двойняшек во второй класс и сообщала через Перчикова об их успехах. Иногда приходили радиограммы, похожие на военные шифровки: «Сегодня три плюс четыре», «пять плюс три», «пять плюс пять».

Изредка, прочитав «пять минус три на двоих», Пионерчиков сжимал узорный ремешок на бангкокских шортах и приговаривал:

— Ничего, ничего! Вот вернёмся — и тогда всё сразу и сплюсуем и сминусуем!

А когда от жены вообще не было радиограммы, он бегал возле рубки так, что Перчиков начинал бросать прямо-таки сокрушительные фразы:

— Не разрушай палубу! Тебя же предупреждали! Нечего было жениться!

И Пионерчиков брал себя в железные руки и снова ждал радиограмм.

Но больше всего времени он отдавал дежурству на мостике. Пионерчиков проводил там дни и ночи, потому что один приятель, старый морской мамонт, как-то вспомнил, что они всей командой видели в Индийском океане гигантского морского змея, который на длинной шее поднимал громадную голову и шлёпал по воде ластами.

— Так это же плейзиозавр, это живой динозавр! — воскликнул впечатлительный Пионерчиков и теперь всё свободное время ходил по мостику с биноклем и Солнышкиной кинокамерой в руках.

Остальные тоже иногда рассуждали о возможности существования ещё живых динозавров. Кое-кто говорил: «Чушь! Им сейчас кормёжки на один зуб не хватит!» Другие сомневались — и нет-нет, а бросали пристальный взгляд на океан. Не сомневался один Пионерчиков.

Рядом с ним на ветру подсыхали морские звёзды, крабьи клешни, алые раковины. Впереди среди волн парили летучие рыбы, иногда щекотали воздух акульи плавники. Но динозавров — не было.

— Оставь эту ерунду! — советовал снизу Борщик, навещавший пингвинов.

— Брось эту муру! Вон в трюме семидесятимиллионнолетний. Бери тряпочку и натирай, чтоб блестел, как пупсик из магазина! — рекомендовал Федькин и кивал на трюм.

Все умничали.

И вдруг на весь океан разлетелся этот потрясающий крик: «Есть, есть, только двуглавый!»

И точно! Справа по борту «Даёшь!» приближалось нечто двуглавое.

Одна голова более чем спокойно лежала над водой, следя за второй. А вторая быстро наклонялась взад-вперёд, взад-вперёд. По бокам существа над ластами вспыхивали алые брызги, и, трассируя, разлетались быстрые летучие рыбы.

Команда сгрудилась на носу.

Впереди всех, высунув язык, стоял Верный. За ним с биноклем в руке Моряков, Челкашкин, Солнышкин, и все, отложив парусные заботы, всматривались вдаль.

И старый динозавр, казалось, старался повыше высунуть голову из трюма и удостовериться, что кто-то из его потомков или современников может ещё заживо пересекать океан…

— Да, — произнёс Моряков. — Что-то движется. И бесспорно двуглавое.

— Точно, — подтвердил Федькин, пряча подальше от толчеи больную ногу.

— А ну-ка, дайте бинокль, — скептически попросил Челкашкин, который вообще не терпел ничего двуглавого. Он посмотрел раз, другой и ехидно сказал: — Есть! Только почему-то у этого динозавра, как мне представляется, две женские головы. На байдарке! — И резюмировал: — Именно этого нам и не хватало в создавшейся ситуации, именно этого!

— Как вы можете, доктор! — возмутился Моряков. — Женщины, видимо, терпят бедствие. Готовьте немедленно бот. Спускать трап!

Но доктор всё равно был убеждён, что лучше уж один живой динозавр, чем две загулявшие девицы.

Однако уже через несколько минут он готов был извиняться, так как понял, что, по крайней мере, одной головы именно сейчас им и не хватало.

— Ха-ха! Братцы, это же Матрёшкина! — воскликнул он, потому что перед ним действительно была его юная приятельница и ученица по Океанскому яхт-клубу, мастер парусного спорта Матрёшкина!

Солнышкин заволновался и покраснел. Тысячу раз слышал он о ней от Челкашкина, проверявшего порядок в каюте: «Матрёшкиной на вас нет! Она бы вам показала порядок!» — говорил доктор и тут же рассказывал, какая это умная, ловкая и красивая Матрёшкина. И как летит у неё судно, и как играют паруса…

Солнышкину после таких бесед она несколько раз даже снилась, хотя он её ни разу не видел.

Но теперь, привязав к трапу байдарку, юная подтянутая девица быстро взбегала по ступенькам. Ветер обдувал откинутые светлые волосы, крепкие маленькие скулы и курносенький, но очень приятный нос. Голубые глаза весело оглядывали команду, и за улыбающимися губами сверкали белые, прямо-таки антарктические зубы.

Конечно, это была она!

Ладненькие шорты затягивал крепенький новый ремень. Загорелые руки крепко держались за поручни.

А на груди в белой спортивной майке общества «Океан» сверкали так необходимые команде три прекрасные парусные иглы!

Совсем изменивший мнение Челкашкин кричал:

— Привет, Матрёшкина! Ты даёшь, Матрёшкина!

А Матрёшкина удивлённо смотрела на краснеющего Солнышкина и говорила:

— Слушайте, а ведь вы, именно вы мне недавно приснились!

— Интересная ситуация, — заметил Федькин и вдруг взял, как гитару, обломок костыля. — Получится отличная морская песня.

И снится дивный сон Татьяне:
Она кочует в океане…
На палубе снова поднялся оживлённый шумок.

А внизу, за бортом, плеснула в воде байдарка и, всё ещё лёжа в купальнике на матрасе, спутница Матрёшкиной повернула каштановую голову, повела одним глазом и капризно сказала:

— Ну что там за шум? Неужели нельзя потише. Дайте немного отдохнуть!

Что это с вами, Солнышкин?

Обмен информацией занял несколько минут.

Челкашкин рассказал о некоторых событиях минувшей ночи, об истории с радиограммами, о бедственном положении экипажа и гениальном выходе, который почему-то пришел в голову не ему, а Солнышкину.

Быстренько тараторя и поглядывая на Солнышкина, Матрёшкина рассказала, как её турнули ни за что ни про что из сборной Океанска, как она сама отправилась в одиночный поход, как во время шторма в мачту треснула молния…

— Но как тебя занесло сюда, на наше счастье?! — воскликнул Челкашкин.

— Странный вопрос! — Матрёшкина удивлённо повела головой. — Миллионов на туристическую поездку у меня не водится, а постоять под пальмой на тропическом острове и покачать на ладони кокосовый орех кому не хочется? А? — И она так покачала крепенькой загорелой рукой, что у Солнышкина захватило дух. Эта Матрёшкина ему явно нравилась. И думала она точно так же, как Солнышкин, — да и все его друзья.

Моряков смотрел на гостью с уважительным интересом, Пионерчиков с некоторым смущением: ничего себе, принять известную спортсменку за древнего ящера! А Челкашкин гордо посматривал то на одного, то на другого: каково? Знай наших!

— А что это? — спросил он вдруг и показал глазами вниз, где на матрасе, положив ногу на ногу, продолжала лежать её спутница.

— Выловила в океане вместе с надувным матрасом. Вот и тяну с собой! Не возвращаться же из-за этого к берегу!

Спутница за бортом, переложив ногу на ногу, снова сверкнула глазом. А Матрёшкина звонко заявила:

— Ну, кажется, пора за дело? — Терять время было не в её правилах.

— Разумеется! — согласился Челкашкин.

— Разумеется! — радостно подтвердил Солнышкин, подтаскивая к спортсменке ворох белья. — Начнём шить.

— Только с моей иголкой, пожалуйста, поаккуратней, — донёсся голос из-за борта. — Она там у вас на майке третья снизу…

— Ничего себе! Весёлая история, — усмехнулся Челкашкин и специально взял у Матрёшкиной третью снизу иголку.

Через минуту об этом друзья забыли, потому что сразу в шесть рук уже шили для «Даёшь!» спасительный парус.

Он рос и начинал трепетать: ветерок подкатывался под него, нетерпеливо стараясь наполнить парусину.

Знатоки волновались, советовали, гадали:

— Бром-марсель.

— Не марсель, а стаксель…

Но Матрёшкина поправила:

— Ну и ну! Сразу же видно, большой прямой парус!

— Главное, живой! — вставил Федькин, наигрывавший на гитаре возле трюма какую-то весёленькую мелодию.

— Так кто шьёт! — гордо воскликнул Челкашкин и громко подчеркнул: — И какой иглой!

Солнышкин рядом с Матрёшкиной старался изо всех сил. На подбородке повисли капельки, он просто сиял. Казалось, они с Матрёшкиной светились, как два работящих солнышка. Работали они так радостно и так дружно, что ходивший вокруг Борщик растроганно вздохнул:

— Молодцы! А Солнышкин и раньше был молодцом — а тут просто не узнать человека!

Солнышкин покраснел. А Челкашкин вдруг вскинул глаза и сказал:

— А что тут такого? Я уже давно предполагал: каждому Солнышкину нужна своя Матрёшкина!

Солнышкин, притаив дыхание, промолчал, а Матрёшкина, усмехнувшись, заметила:

— А куска-то паруса не хватает.

Борщик с готовностью подскочил:

— Так возьмите мой фартук. Я же предлагал с самого начала!

— Его только и не хватало! — вставил Федькин.

— Ну что вы, — укоризненно посмотрела на него Матрёшкина. — Просто найдётся ещё кое-что.

И, спустившись в байдарку, она принесла свой маленький, видавший виды парусок.

Солнышкин онемел, он засиял от прекрасного поступка, хотя и сам поступил бы точно так, и вдруг неожиданно для самого себя чмокнул в щёку знаменитую воспитанницу знаменитого доктора.

— Что это с вами, Солнышкин? — вскинув твёрденький подбородочек и такие же твёрдые скулки, спросила с усмешкой Матрёшкина.

— Так очень приятно увидеть рядом своего человека! — отозвался Солнышкин.

И в его глазах заплескалось весёлое море, в её — засияло целое небо.

А Челкашкин повторил:

— Я сказал точно! Каждому Солнышкину — своя Матрёшкина!

Петькин стучал молотком, готовил реи. Федькин продёргивал в парус концы. Скоро уже слышалось: «Парус на мачту, реи крепи! Подтягивай выше! Ещё выше! Держи шкот!»

Скрипели канаты. Парус наполнялся лёгким тропическим ветром. И Матрёшкина, вкалывая иголку на место, говорила:

— Ну вот и всё! Попутного вам ветра!

— Как — нам? А вам? А вы? — спросил Моряков.

— А мы уж как-нибудь на вёслах, — к ужасу Солнышкина, откликнулась Матрёшкина.

Какие могут быть вёсла!

— Почему на вёслах? Никаких вёсел! — воскликнул Моряков. Он в недоумении пожал плечами. — Ничего себе придумали, оставить женщин одних посреди бесконечного океана!

— Какие могут быть вёсла? С какой стати?! — удивился Челкашкин.

— Ну не можем же мы вас стеснять, — улыбнулась Матрёшкина.

Снизу раздалось:

— Кхе! Кхе!

— Нас? Стеснять? — удивился Солнышкин. — Да я вообще давно собирался поселиться в трюме, под динозавром. Забирайтесь в мою каюту!

Он просто расплылся от счастья, представив, как Матрёшкина будет разглядывать в его каюте клыкастую полинезийскую маску, брать в руки новозеландский меч, кубинские раковины и расписную кружку с видами Сан-Франциско, рассматривать и вдыхать ветер всех морей, которыми он прошёл.

— Так и я к динозавру. У меня там как-то гораздо лучше сочиняются песни! — весело сообщил обычно не афишировавший своих способностей Федькин.

А Борщик подпрыгнул:

— А почему всё вы да вы! Я тоже хочу к динозавру, в трюм. И по-моему, имею больше права на прохладу после жары. Я что, лысый? — И кругленький кок тут же буквально покатилсясворачивать свои манатки.

Все наперебой, к величайшему удовольствию доктора, готовы были услужить мореплавательницам.

— Но ведь я собиралась к какому-нибудь тропическому острову! — сказала задумчиво Матрёшкина.

— Так есть Тариора! — подсказал выглянувший из рубки Перчиков.

Моряков вздохнул:

— Однако с этим мы ещё не определились…

Но его юный штурман Солнышкин с ходу возразил:

— Почему это не определились? — В голове его родилась мысль не только о парусах!

Для покупки горючего валюта нужна? Нужна! А где она водится, на дне какой лагуны растут в раковинах целые жемчужные сокровища? Они с Перчиковым это хорошо знали!

И к радости торчавшего в иллюминаторе приятеля, Солнышкин отчётливо выложил название острова, который к тому же был самым близким к стоянке парохода «Даёшь!»:

— Остров Тариора!

Известная спортсменка застенчиво улыбнулась:

— Ну, если так.

И тут же из-за борта послышалось бодренькое:

— Что, нас, кажется, всё-таки уговаривают остаться? Только пусть мне в этом случае подберут отдельную каюту получше…

Это, понятно, напомнила о себе всё ещё загоравшая на матрасе спутница известной спортсменки.

Матрёшкина смутилась, команда переглянулась. А Челкашкин громко заключил:

— Ничего себе заявочки!

Даже Землячок за бортом вздохнул и выпустил так и прыснувший фонтанчик.

Но Матрёшкина решительно махнула рукой:

— Ладно! Тогда пора навести порядок.

Тут же по судну весело заходили швабры, полетели из шлангов брызги! И даже Верный хвостом смахивал пылинки. Удивлённому динозавру повязали на голову косынку, чтобы не замусорить пылью. В самое короткое время ни в одном из закоулков не осталось ни единой ниточки. Всё было готово к старту.

Как только байдарку вместе с матрёшкинской спутницей и её матрасом подняли на палубу, раздалась команда:

— Поднять паруса!

И так как парусу уже самому не терпелось глотнуть свежего воздуха и двинуться в путь, он быстро наполнился ветром.

Правда, на минуту-другую всех задержал Челкашкин. Он быстро опустился за борт, осмотрел спину китёнка, наклеил на рану ещё одну полоску пластыря и удовлетворённо махнул:

— Порядок!

И под весёлые всплески Землячка, пароход «Даёшь!» после стольких событий отправился в парусный поход.

Парус кока Борщика

Появление Матрёшкиной явно прибавило энергии всей команде «Даёшь!».

Даже сам пароход выглядел довольно молодцевато. Спасательные круги так и бросали по сторонам озорные взгляды, якорьки задиристо взлетали на волне и по-юному окунались в воду.

С утра по призыву перчиковской радиостанции команда выпрыгивала из постелей и, подцепив пальцами вьетнамки, выкатывалась на утреннюю зарядку.

Мускулы под расписанными в полоску маечками энергично похрустывали, хрящики потрескивали, лица наливались свежестью.

Особенно, как заметили все, старался и без того юный штурман Солнышкин, которому очень хотелось, чтобы в его сторону бросала взгляд руководившая зарядкой Матрёшкина.

А когда в конце зарядки Солнышкин залетал на перекладину и начинал крутить «солнышко», всем казалось, что пароход набирает обороты.

— Интересно, сколько оборотов вы можете сделать? — спрашивала Матрёшкина.

— Да сколько угодно! — отвечал Солнышкин и прибавлял оборотов…

— А быстрей? — весело подзадоривала она.

— Да пожалуйста, — пыхтя, на лету отвечал Солнышкин и начинал такое вращение, что в ушах команды посвистывал ветерок, а Моряков, выставив вверх палец, определял:

— Смотрите! Нет, вы посмотрите! Шли пятнадцать узлов, а теперь даём все семнадцать!

— Ничего себе! — смеялся делавший приседания на одной ноге Федькин. — Так можно дуть и до самого Океанска. И никакого горючего не надо.

Солнышкин только довольно отряхивал крепкие ладони, но дельное замечание принимал к сведению.

Ведь действительно, по наблюдению доктора Челкашкина, не только сердца у всех стали прыгать жизнерадостней, но и поразительно увеличилась мощность лёгких.

В момент полного безветрия, когда парус начал попросту сникать, Солнышкин подул в парусину сам, потом крикнул: «А ну-ка, ребята, дунем!» — И, слегка покраснев, команда дунула в парус так, что пароход снова не пошёл, а побежал по синей-синей воде под весёлое порхание летучих рыб.

Правда, команда не обратила внимания на то, что сзади в корму парохода старательно упирался благородный Землячок и сбоку от него старался помочь уже трудолюбивый китёнок Сынок, которому Челкашкин каждое утро продолжал менять повязки и делать лёгкий массаж, приговаривая: «Молодец! Умница! Богатырь!»

Был в этом и ещё один, может быть, не очень значительный, но все-таки серьёзный момент, о котором ради справедливости хотя бы коротко нужно рассказать.

Однажды утром, задолго до общей зарядки, Солнышкин вышел на палубу и обратил внимание на то, что при полном отсутствии ветра пароход довольно весело, прямо-таки наперегонки с дельфинами бежал по лиловой от первых лучей воде.

Однако от этого наблюдения его отвлекло кое-что более важное.

Он искал лежавшие в канатном ящике увесистые гантели, которыми они с Перчиковым накачивали мускулы.

Но гантелей на месте не оказалось. И Солнышкин отправился к камбузу, так как ими иногда потихоньку пользовался Борщик, чтобы отбить как следует отбивные.

Юный штурман уже думал, как скажет коку несколько хороших слов, но, войдя на корму, забыл все слова и притих от удивления.

Покормив стайку сбившихся вокруг него пингвинов, кок забрался на трюм, отвязал свой фартук и, размахивая им, стал нагонять ветер в парус.

Потом, уловив приближение ветерка, быстро поднял его над собой! И на глазах у Солнышкина фартук превратился в маленький, пропитанный самыми удивительными ароматами парусок, который без лишнего шума помогал общему движению вперёд.

Заметив Солнышкина, Борщик скромно попросил:

— Солнышкин, подержи, пожалуйста! Я переверну отбивные.

С камбуза уже тянуло лёгким дымком.

В общем всё шло как надо. Борщик переворачивал отбивные. Солнышкин держал над головой его замечательное изобретение, Землячок с Сынком упирались в корму снизу, и пароход «Даёшь!» при одном парусе и одном работящем фартуке, летел вперёд, как говорят моряки, на всех парусах!

А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер

«Даёшь!» летел вперёд на всех парусах с добрым попутным ветром. У всех всё ладилось, всё получалось. У кока отбивные, у Челкашкина медицинские опыты, у Федькина песни.

Моряков снова взялся за кисти, и на его полотнах зелёные антарктические волны сменились тёплыми, весёлыми, синими.

Настроение у всех было тропическое, и всем хотелось поскорей добраться до жарких тропических берегов.

У Солнышкина для этого появилась ещё одна особая причина.

До встречи с путешественницами Солнышкин свободное время проводил за, бесспорно, любопытным занятием: с помощью увеличительного стекла он выжигал на отполированных дощечках пейзажи мест, в которых они побывали, и передавал на камбуз. Так что Борщик, кроша лук или морковку, запросто вспоминал пальмы Кубы, пески Африки, вулканы Японии.

Последней Солнышкин повесил ему на стенку фантастическую картину древней Антарктиды, которую кок принял с некоторой опаской, но и особым почтением: среди зелёных пальм и папоротников по знойной когда-то антарктической земле гордо шагал их живой динозавр, над которым, раскинув крылья, летел гигантский птеродактиль…

Но теперь этим занятиям пришёл конец. То и дело выглядывая на палубу, Солнышкин помогал крепенькой загорелой Матрёшкиной подтягивать шкоты, ловить ветер — управлять парусом, и дело шло так хорошо, что Моряков и Челкашкин переглядывались с удовольствием: вот это работа! Есть на что посмотреть.

И понятно: хорошо сделанное общее дело очень сближает людей — особенно такое, как хорошо сшитый сообща парус, который тянет вперёд целую команду хороших весёлых друзей!

Смотришь, утром ещё говорили они друг другу: «Солнышкин, вы не могли бы подвинуться» или «Извините, уважаемая Матрёшкина», а вечером уже запросто: «Солнышкин, ну-ка подтяни свой край!», «Слушай, Матрёшкина! А ты в океане не пела песню про весёлый ветер?»

Так вот, в какой-то момент, когда парус потянул особенно весело и Матрёшкина, глядя, как резво ныряют дельфины, запела: «А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер…» — Солнышкин и спросил:

— Слушай, Матрёшкина! А ты в океане не пела песню про весёлый ветер? — Ведь она ему слышалась задолго до встречи!

— Каждый день! — сказала Матрёшкина. — Я её всегда пою.

— Все уши просквозила, — вставила вдруг загоравшая на своём матрасе спутница.

— А эту песню пела ещё моя бабушка, когда ходила по морям. Очень любила.

— А что, твоя бабушка тоже ходила по морям?

— По всем! Капитаном!

— Так это твоя бабушка — знаменитая Матрёшкина? — изумился Солнышкин. — Та, которая водила караваны судов через все штормы, грозы, бомбёжки?

— Моя! — просто ответила Матрёшкина. И рассмеялась: — А я ей теперь доказываю, что тоже кое-что могу и сумею…

— Так надо ей дать радиограмму, что тебя подобрали на судно! Чтобы она не волновалась, — заявил вдруг Солнышкин.

— Ну, во-первых, не подобрали, а во-вторых, не надо, — сказала Матрёшкина. — Иначе бабушка наверняка решит, что все беды у парохода «Даёшь!» из-за меня! А вот пройду на байдарке по всем местам, где она ходила на пароходах, по всем Камчаткам, по Курилам — тогда другое дело! — заключила Матрёшкина.

— Одна?! — изумился Солнышкин.

— Ну это, пожалуй, легкомысленно, — заметил Челкашкин, спустившийся подравнять паруса.

— А что тут такого, — рассмеялась Матрёшкина так, будто проделать подобное плавание было всё равно что сплясать какую-нибудь летку-енку. Глаза её синели, как два весёлых земных шарика, залитые океаном, и не оставляли никаких сомнений в том, что всё так и будет.

— Но одна! — повторил молодой штурман.

— Так, может, ты хочешь составить компанию? — живо спросила она.

Челкашкин сам себе усмехнулся.

Солнышкин оторопел. Он не поверил своим ушам и почти выкрикнул:

— Конечно, хочу!

При этом заявлении Землячок за бортом так подпрыгнул, будто готов был предложить для этого путешествия свою собственную спину.

— Ну что ж, тогда привыкай держать парус покрепче! — улыбнулась Матрёшкина, и они вдвоём запели: «Весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер…»

Понятно, под такую песню парус загудел ещё сильней, а «Даёшь!» ещё быстрей побежал к лагуне Тариоры, дно которой было усеяно великолепными жемчужинами.

Лишь один маленький инцидент

Плавание проходило без приключений и каких бы то ни было инцидентов. За исключением одного, о котором стоит упомянуть, потому что на какое-то время он малость подпортил весёлой команде хорошее настроение.

Все думали, как выбраться из трудной ситуации. Солнышкин думал даже тогда, когда вертелся на перекладине! Он говорил: «Раковины нас спасут!» И все улыбались:

— Молодец, Солнышкин! Правильным курсом плывём, Солнышкин!

Перчиков почти не выходил из рубки и слушал информацию, не подвернётся ли ещё какой-нибудь удобный вариант для парохода «Даёшь!».

Кок Борщик тоже способствовал движению парохода и творческой мысли экипажа. Каждую свободную минуту между тем, что варил, кормил пингвинов и поднимал фартук, он то подбирал с палубы летучих рыб, то забрасывал в воду усаженную крючками кальмарницу и вытаскивал даже днём одного за другим хрюкавших и плескавшихся чернилами кальмаров.

Одних он опускал в кипящий котёл — подкармливать фосфором команду. Других, хорошенько просолив, вешал на леску и вялил, вялил, вялил…

В каюте у Борщика на полочке стояла открытка с нарисованными на ней тополями, арбузами и надписью «Привет из Мелитополя». Именно для своих друзей из родного южного городка добрый кок заготавливал диковинные океанские закусочки. В камбузе и на корме, как спасательные кружочки, покачивались колбаски и морские окорочка разной величины, чтобы во время отпуска под весёлый разговор можно было угостить всю родную улицу, которую друзья между собой уже называли улицей Борщика.

Так вот в минуту, когда кок вспомнил на палубе о пахучих тополях, арбузах и о родной улице, в его кальмарницу вцепился самый крупный за весь рейс кальмар.

Размечтавшийся кок не заметил, что сзади него на своём матрасе загорала поселившаяся в его каюте спутница Матрёшкиной. Он дёрнул леску, кальмар перелетел через его голову и с хрюканьем заплясал на спине спутницы свой воинственный танец.

Спутница, вскрикнув, подпрыгнула и грохнулась снова. Борщик от испуга поддел головой висевший сбоку спасательный круг, который тут же рухнул на череп вздрогнувшего динозавра.

Матросы опустили шкоты. Ветер погас. Команда собралась у трюма, а Челкашкин, бросившийся к ящеру, стал быстро ощупывать его голову.

— Трещина? — спросил Солнышкин.

— При чём тут трещина? — вскинулся Челкашкин и возмущённо потряс рукой: — Шишка! И качается зуб!

Впервые за семьдесят миллионов лет старый мирный ящер ни за что ни про что схлопотал ядрёную шишку и едва не лишился зуба.

И возмущённый Челкашкин, требуя кусок льда и крепкую нитку для подвязки клыка, спрашивал:

— За что? Ну скажите, из-за чего и из-за кого страдает животное?

В это время над собравшимися прозвучал не менее возмущённый голос капитана:

— О динозавре беспокоитесь, а несчастная женщина лежит!

И, обращаясь к доктору, Моряков спросил:

— Так кому нужно оказывать помощь в первую очередь: женщине или динозавру?

Что такое интеллигентность

— Так кому, динозавру или женщине? — спросил снова Моряков.

— Вот вы и помогите женщине, — неожиданно для всех сказал Челкашкин, спрыгивая с трюма. — А по-моему, здесь кое-кого нужно не лечить, а хорошенько воспитывать.

Пострадавшая приоткрыла один глаз и, дёрнув ножкой, раздражённо проскрипела:

— А по-моему, кое с кем надо разобраться, а кое-кого, — она бросила взгляд на Борщика, — может быть, даже отдать под суд.

Добрый Борщик подпрыгнул вместе с кальмаром:

— Меня? Меня судить? За что?

— За то, что натравливаете на женщину морских хищников, — всхлипнула пострадавшая.

Кое-кто посмотрел с недоумением на хрюкавшего кальмарчика, а мгновенно вскипевший Челкашкин подступил к ошарашенному Морякову.

— Все слышали? — спросил он. — Вот вы её спасите, отдайте ей, как Борщик, свою каюту, а она вас в благодарность не только с палубы сгонит, а ещё и под суд упечёт!

Это был уже не первый такой разговор Челкашкина с Моряковым. Доктор терпеть не мог наплевательского отношения к коллективу с чьей бы то ни было стороны! На тебе! Все стараются, все потеют, а одна подрумянивает на солнце бока!

— Но может быть, человек изнемог в пути! — предположил Моряков.

— Да-да! Кто-то грёб, а кто-то, бедный, посапывая, укладывал ножку на ножку! — парировал доктор.

— Ну зачем же вы так! Ведь мы интеллигентные люди, — вздыхал Моряков.

Но интеллигентная лысинка доктора в подобных случаях накалялась, как спираль электроплитки в 360 ватт.

— Вы что, не видите, что это нравы пирожковой площади: слопать у продавщицы пирожок и ещё требовать, чтобы тебе сказали «спасибо». Со мной такие штучки не пройдут! — резко сказал доктор и вдруг, повернувшись к «пострадавшей», быстро спросил: — Ваша фамилия?

— Ну Сладкоежкина, — слезливо пропела она.

— А почему, позвольте вас спросить, вы не шили со всеми парус? Почему? Матрёшкина шила, Солнышкин шил, а Сладкоежкина не шила?

— А там моя иголочка была!

— В президиум вас за это! — усмехнулся Челкашкин. — А почему, позвольте спросить, вы валяетесь на палубе, когда все-все, — он обвёл всех пальцем, — драят и моют, скребут, ведут борьбу за жизнь парохода?

— Ну, если бы пароход был мой… — краснея, начала Сладкоежкина.

— А, так, значит, он не ваш? — спросил доктор. Сладкоежкина пожала плечами. — Значит, не ваш? — Он лукаво усмехнулся. И, вдруг подхватив матрас, размахнулся и, пристально посмотрев на неё, ткнул пальцем за борт, где кругами так и погуливали два острых плавника:

— Тогда вот вам ВАШ матрас, берите ваш купальничек и валите на нём к берегу! Живо!

Команда посмотрела на доктора с оторопью. Такой шокотерапии от него никто не ожидал. Сладкоежкина всхлипнула:

— Вы что! С ума сошли?

— Да? — спросил доктор и сказал: — А ну-ка пойдёмте!

И через минуту в своей знаменитой каюте он доставал из шкафа новые аккуратненькие джинсы:

— Держите!

Потом выбрал аккуратную тельняшку:

— Надевайте!

И хотя доктор вправил и пришил всяким красавицам столько рук, ног и даже голов, что мог бы и не отворачиваться, но, встав, отвернулся к иллюминатору, а когда повернулся, перед ним стояла довольно приятная улыбающаяся девица и смущённо спрашивала:

— Что же мне делать?

— Думать! Думать о других. А так ведь это какая-то эпидемия — «Моё! Моё!». Только распустись — и без палубы останемся. А? — вдруг сказал он. — И помогать. Для начала хотя бы Борщику.

Трудно сказать, что больше подействовало на человека, морская форма, которая, как известно, подтягивает кого угодно, или какие-то советы доктора, но что-то подействовало! Потому что Борщик подавал обед в таких сверкающих кастрюльках, что их можно было вешать туземцам на шею вместо драгоценностей, а сияющие ложки и вилки сошли бы за очень модные серьги.

И хорошо политый лучок в горшочках сиял и зеленел, как никогда. И Борщик в отглаженном чистом фартуке улыбался довольной команде. А Челкашкин тихо говорил Солнышкину:

— Теперь видите, что такое интеллигентность?

И даже выглядывавший из трюма динозавр, несмотря на хорошую шишку, кажется, был доволен: на судне был мир. Солнышкин и Матрёшкина вместе прокладывали курс. Удивительно приятно напевал свои песни Федькин. Слушал звёзды Перчиков. И «Даёшь!» опять летел вперёд «на всех парусах» по синему морю.

Тревожная ночь

День пролетал за днём, ночь за ночью. Старый «Даёшь!» резвился на волнах, как молодой конь, и в обе стороны, как искры, от него отлетали огромные светляки.

Солнышкин по штурманской привычке ходил по рубке из угла в угол. Он поглядывал на мерцающие приборы, отмерял на карте циркулем пройденное расстояние и радостно докладывал стоявшей у рубки Матрёшкиной:

— Всё! Ерунда! До Тариоры с гулькин нос! Вон смотри, уже светятся береговые облака.

И действительно, на горизонте делали стойку белые, как пудели, облачка. А одно, прозрачное, медузкой зависло на месте, будто зацепилось за дерево.

Зашумели и закувыркались в воздухе птицы. По воде рядом с кокосовыми орехами поплыли навстречу такие яркие искорки, будто попугаи повыдёргивали из хвостов самые яркие перья для приветствия дорогих гостей.

Неожиданно в рубку ворвался Перчиков. Ворвался так стремительно, будто его наконец-то пригласили лететь в космос. Но он, показывая на слегка заалевшую воду, закричал:

— Смотрите, смотрите! Наши! Узнали?

Навстречу им неслась стая дельфинов со своим красноносым вожаком и кричала, будто что-то очень хотела сообщить…

— Они, может быть, и радуются, но чем-то явно встревожены, — заметила Матрёшкина.

Но тревожились не только дельфины.

Странно вёл себя и Верный, словно что-то неприятное вспоминал, а может быть, и предчувствовал. Кончик его хвоста то и дело подёргивался, а в глотке закипало сердитое ворчание.

Следом за Перчиковым в рубку, тряся головой, заглянул сонный Челкашкин и сердито сказал:

— Никак не могу уснуть! Чёрт знает что! Только вздремнул — не сон, а какая-то чертовщина! Представляете, катит нам навстречу какая-то посудина, целит прямо в борт, а с неё голоса: — Борщика в воду! Челкашкина — в спирт! Я понимаю, Борщик, конечно, не сахар…

— Но и вы не мармелад, — заметил Перчиков.

— Да, — развёл доктор руками, — не мармелад, но в спирт!.. — Он усмехнулся: — И самое интересное, чьи бы, вы думали, голоса? Чьи голоса? Не поверите! Артельщика и почему-то мистера Понча! Странное сочетание! И кричат, как пираты! С чего бы это? — Он посмотрел на горизонт, почесал лысину и пошёл к трюму, откуда доносились звуки гитары, куда более приятные, чем пиратские голоса.

— А может, и в самом деле, пираты? — переглянулись Перчиков и Солнышкин. — В этих местах от них кое-кто уже убегал без штанов.

— Конечно, пираты! А кто же ещё! — услышав их разговор, закричал бегавший по палубе и хватавшийся за сердце Борщик. — Пингвинов утащили!

Солнышкин и Матрёшкина поспешили к коку на помощь, но уже через минуту, обняв его с двух сторон, рассмеялись:

— Смотри!

Вся стая пингвинов перебралась подальше от камбуза на спину Землячка, который возил их вдоль судна туда-сюда и посматривал на Солнышкина и Матрёшкину, будто хотел сказать:

«Вот так и вас я бы повозил с удовольствием».

Однако дельфины о чём-то явно предупреждали, а Верный всё продолжал ворчать.

— И чего это они?

— Очевидно, туземцы из-за Перчикова опять кого-нибудь собираются потрошить, — недовольно вставил разбуженный шумом Мишкин.

— Конечно, Борщика! — буркнул Петькин. — Он вкусней всех пахнет.

— А по-моему, того, кто больше всех проштрафился! — поправил его Перчиков.

И довольный поддержкой будущего космонавта, кок усмехнулся, вдруг представив, как Петькина посыпают перцем, а кое-какие места смазывают горчицей.

Беспокойство его улеглось. Он вдруг предположил:

— А не отдохнуть ли нам всем перед островом? — И кивнул в сторону трюма: оттуда вылетали такие звуки, что старый динозавр готов был пуститься в пляс. Кок повесил на дверь камбуза табличку, на которой было крупно написано: «Я под динозавром!» — и оглянулся: — Идёте?

— А почему бы и нет? — не стал возражать Солнышкин. Вахту он только что сдал счастливому Пионерчикову, получившему хорошую шифрограмму «4+5».

— Конечно, пойдём! — согласилась сразу Матрёшкина с Перчиковым.

Даже Мишкин, окончательно разбуженный весело разгоравшимися утренними звёздами, сказал:

— Поехали!

И все отправились к динозавру вслед за Борщиком, волнениям которого — увы! — в эту ночь или, точнее, в это утро так и не суждено было кончиться.

В добром брюхе динозавра

С тех пор как Солнышкин и Борщик, уступив свои каюты Матрёшкиной и Сладкоежкиной, поставили в трюме прямо под динозавром раскладушки, а Федькин между рёбрами вместо койки подвесил гамак, чтобы удобней было задирать заживавшую ногу, в трюме забурлила жизнь, которой позавидовал бы любой кочевой ансамбль.

Конечно, здесь каждый вечер начинались такие воспоминания, такие истории и анекдоты, что от борта весёлого парохода отваливались обхохотавшиеся медузы, рыбы, дельфины.

Конечно же, здесь обсуждались самые серьёзные научные проблемы. Отчего так быстро окочурились динозавры, не обкормил ли их Борщик прокисшим борщом, и почему опоздал им на помощь доктор Челкашкин. Конечно, все их споры мог бы разрешить шагавший когда-то по жаркой Антарктиде гигантозавр, но он предпочёл молчать, чтобы не рассыпаться от хохота.

В общем, внутри динозавра с вечера волновалось весёлое море чудес. Но главное всё-таки начиналось немного позже, когда над огромными костяными лапами ящера покачивались рёбра и в такт им раскачивался старый морской гамак, а матрос Федькин, объявив: «Песни старого пирата», затягивал:

«А что такое качка? Уже четыре дня на палубе горячка, в каюте толкотня». Потом быстренько запевал: «На далёком севере эскимосы бегали», и все подхватывали так, что не только медузы и кальмары, но и бывалые акулы отлетали от бортов, переглядываясь: они там что, чокнулись?

И конечно, миллионы лет назад древний хищный ящер и предположить не мог, что в его чреве далёкие потомки устроят такую весёлую и дружную жизнь.

В нынешнее время тем более никто бы не поверил, что в брюхе динозавра могли появиться самые жизнерадостные песни.

А песни появлялись. Потому что у Федькина незаметно прорезался такой голос, что даже Моряков однажды воскликнул:

— Да этого человека ждёт великое будущее!

Но Федькин в великие не собирался. Он даже не думал стать когда-нибудь лауреатом будущей премии, а просто пел про море, про мужество, про друзей. Пел звёздам, пел ветру, пел морю. И на его концерты набивался полный трюм слушателей.

Федькин подождал, пока Солнышкин усадил Матрёшкину на раскладушку, где уже, похрустывая изюмом, сидела Сладкоежкина, пододвинул ногу поближе к Челкашкину, который, не теряя времени, делал перевязку, и, наконец, дождавшись кока, бравый пират подмигнул ему и весело выложил только что сочинённую специально для него песню:

Всё обдумывая завтрак,
Опершись на правый бок,
В добром брюхе динозавра
Отдыхает добрый кок.
Перед штормом или штурмом,
Не сопя и не пыхтя,
Рядом с коком юный штурман
Спит, как малое дитя.
Экипаж, конечно, видел,
Как прекрасен их удел —
Ящер кока не обидел,
Ящер штурмана не съел.
Он им дал по чебуреку,
Принял в гости из кают.
Добрый ящер человеку
В тёплом брюхе дал приют.
Дальше было про то, что «можно дружно верить в завтра, вспоминать в пути родню, мчаться в брюхе динозавра и придумывать меню», и про то, как можно честно вместе жить, если в брюхе динозавра, даже в брюхе динозавра всем заботливо дружить. Но это уже пели все вместе! Даже будущий космонавт Перчиков. Даже Моряков.

И Борщику стало так приятно, что, присев на свою раскладушку, стоявшую под хвостом гигантского ящера, он расчувствовался, оттаял и вздремнул. Не то чтобы совсем уснул, а просто стал аккомпанировать прекрасному баритону Федькина нежным прихрапыванием.

Ему виделась жаркая Антарктида, по которой среди пальм и папоротников прогуливались какие-то симпатичные динозавры.

Они покачивались и пели голосами Федькина, Морякова, Матрёшкиной про него, про Борщика, и он им аккомпанировал, пока какой-то молодой динозавр голосом Солнышкина не сказал:

— Вы подумайте, его уважает будущий великий певец, про него поют, а он завалился и похрапывает, как бегемотик! Видали?!

Борщик испугался, Борщик юркнул от него в брюхо динозавра. По брюху динозавра он бежал от динозавра. Брюхо урчало, плюхало, бренчало на гитаре! Кок уже слышал позади себя грохот и хохот!

Но вот впереди показался какой-то выход, Борщик бросился к нему, с криком подпрыгнул и врезался головой в трюм. Судно дрогнуло, дёрнулось — и, проснувшись в рубке, вздремнувший от счастья Пионерчиков закричал:

— А-а-а!

— Увидел! Наверное, увидел живого! — решили все и заспешили наверх. Но, выбравшись, услышали, что Пионерчиков изо всех сил кричит:

— Ура! Та-ри-о-ра!

Все бросились к носу, где Верный всё ещё рычал, поскрёбывая лапами палубу, и увидели возникающий впереди такой знакомый остров.

Теперь все, буквально все смотрели на Солнышкина, которому оставалось нырнуть, раскрыть раковину и выложить на стол жемчужину в сотню тысяч долларов!

И только потирающий вторую на судне за сутки огромную корабельную шишку Борщик всхлипнул:

— Какая Тариора?! Впереди — айсберг. Мы с вашими парусами вернулись в Антарктиду!

Солнышкин и Перчиков смотрели вперёд. Там желтели бананы, пылали орхидеи, там среди птиц качали кокосовыми верхушками пальмы.

Но впереди действительно поднимался громадный знакомый айсберг, в котором просматривались ниши от двух фигур. А на берегу бегали такие знакомые команде фигуры, что только ой-ой-ой! Палуба замолкла.

— Но этого не может быть! — поразился Моряков.

— Не может! — чётко подтвердил Челкашкин. — Не может! Ничего подобного науке пока не известно!

Но всё это было. И не только это!

Две знакомые всем фигуры вдруг начали почему-то заносить друг над другом огромные дубины. Дело пахло вооружённым конфликтом, и не терпевший кровопролития Моряков скомандовал:

— Бот на воду!

Против всех законов науки!

Через несколько минут бот, в котором сидели Верный, Перчиков, удивлявшийся отсутствию представителей племени, Солнышкин, Челкашкин, Моряков и Матрёшкина с сумкой бинтов, обогнув айсберг, врезался в песок.

Команда вылетела на берег, и навстречу своим старым спутникам выбежали, протягивая руки, загорелый, отощавший Хапкинс и румяный распузырившийся артельщик.

— Солнышкин! Перчиков! — радостно сверкнул своим золотом Стёпка и бросился их обнимать, искренне радуясь тому, что команда цела и невредима. — Живы! А мы-то думали, что вы уже тю-тю!

Верный зарычал, а Челкашкин удивился:

— А что значит тю-тю?

— Ну, того! — показал артельщик большим пальцем вниз. — Ушли на дно.

— А с какой это стати мы — тю-тю на дно? — спросил Перчиков, ещё больше озадаченный тем, что, кроме артельщика и Хапкинса, их никто не встречает.

Но Моряков, потрясённый и обрадованный происшедшим, всплеснув руками, воскликнул:

— Мы-то что! Вот то, что вы живы, — вот это да! Потрясающе, поразительно! Это же против всех законов науки!

И Челкашкин хотел что-то заметить по поводу науки и по поводу того, что сегодня видел во сне, но снова заговорил Стёпка:

— А мы живы, и даже очень! Правда, мистер Хапкинс? — переполненный радостью, сказал он. — Живы и, кажется, неплохо обживаем мой остров!

— Чей? — удивился Перчиков.

— Мой, — гордо повторил Стёпка.

— С какой это стати? — изумился обрадованный было Солнышкин. — Это ещё с какой такой стати твой? По-моему, править островом приглашали Перчикова! Или забыл?

— Конечно, помню, — сказал Стёпка. Он хорошо помнил лодки догонявших их островитян, грохот копий, щиты воинов и особенно обещание вождя скармливать Перчикову ежедневно жареного поросёнка. — Конечно, это я помню. Но я здесь, — живо придумал он, — последнее время добровольно замещал Перчикова и ухаживал за памятником ему.

«Каким ещё памятником?» — хотел спросить Перчиков, но Стёпка поторопился радостно сообщить:

— А совсем недавно я даже стал президентом.

— Кем? — спросили все разом.

— Президентом! — выкатив глаза, повторил Стёпка.

Тут вынырнувшие дельфины подняли отчаянный свист, а Челкашкин, прищурясь, сказал:

— Вы что, не видите, что у человека явная эйфория. Эйфория! — повторил он.

— А что это такое? — спросил кто-то, и прежде всего сам встревожившийся артельщик.

— Это когда человека от легкомыслия несёт куда попало и сам он тоже несёт что попало! — Доктор произвёл игривые вальсирующие движения рукой.

— Ну зачем же так, доктор, — укоризненно заметил Моряков. — Надо всё-таки учитывать: люди десять лет провели в льдине.

— Я вам про это и говорю. Вот результат! Попробуйте просидеть десять лет в льдине вы — и посмотрим, что с вами произойдёт.

Хапкинс только спросил: «Десять?» — И, закатив глаза, хлопнулся в песок! К нему сразу бросилась с каплями Матрёшкина, а ошалелый вдруг артельщик завращал глазами и сказал:

— Вы что, фью-фью? Каких десять лет? Вы же только возвращаетесь из рейса!

— Из какого рейса? Мы сделали уже десять рейсов! Да каких! — уставился носом в артельщика Перчиков. — У Пионерчикова дети уже топают во второй класс и стараются пронырнуть на весёленькие фильмы. Мы весь шарик избегали. А в какую историю мы с Солнышкиным влетели в Гонконге к пиратам! — крикнул начальник рации. Он, однако, промолчал, что за это самое время едва не побывал в космосе.

Стёпка замигал. Он вдруг заметил: загорелые старые приятели и впрямь как-то изменились, посолиднели и даже поседели. А у Верного от седины серебрилась вся шерсть.

Неожиданно для себя Стёпка подпрыгнул так, что рядом подпрыгнули все.

— Ну ты, не бегемотничай, — посоветовал Перчиков. — Остров рухнет! Держи свои ноги в руках…

Стёпка хотел сказать, что сам удивлён случившимся, но вместо этого почему-то снова пропел:

— А я за это время действительно стал президентом. Единогласно! — проговорил он.

Солнышкин вздохнул: вместо того чтобы удивляться невероятному событию, говорить о том, как плавали, где дрейфовали, все втягивались в какую-то глупую ерунду!

Но Верный заворчал. Лично он, по крайней мере, единогласно проголосовал когда-то за Перчикова собственным хвостом!

— Не верите? — спросил Стёпка. — Спросите у Хапкинса. Я уже тут кое-что переименовал и принял несколько указов.

— Каких указов? — удивился Солнышкин.

— Территория острова с бананами, кокосами, черепашьими яйцами принадлежит и подчиняется мне…

Солнышкин подскочил, но Челкашкин его осадил:

— Ну вы что, не видите, его нужно обследовать. — И тут же обратился к Стёпке: — А ну-ка, президент, откройте рот, скажите — а-а-а!

— Покажите доктору рот! Диссертацию о носах он уже защитил, — усмехнулся Перчиков, которого заботило сейчас одно: куда делось население Тариоры?

— Так десять лет во льду! — объясняя ситуацию, поднял вверх палец Челкашкин.

— А в голове всё то же! — безнадёжно вздохнул Перчиков.

Солнышкин тоже махнул на всё это рукой и пошёл к берегу: у него заботы были куда поважней. Тем более, что в стороне от айсберга Матрёшкина уже сидела верхом на красноносом дельфине и кричала:

— Ну где ваши сокровища?

При этих словах стоявший с открытым ртом артельщик едва не клацнул зубами. Он хотел крикнуть, что уже принял указ о сокровищах в своих территориальных водах, но увидел впереди острый плавник и осёкся.

А Солнышкин уверенно махнул рукой: «Сейчас будут! Никаких проблем!». Он разогнался по хрупнувшему коралловому песку, оттолкнулся от берега — и сразу почувствовал себя так же, как десять лет назад.

Всё было, было, было!

Так же навстречу бежали волны, так же, и даже ещё приятней, шелестя спрашивали: «Хорошо, Солнышкин?»

Так же весело бубнил ветерок: «Хорошо?» И Солнышкин, рассекая крепкими руками воду, словно бы отвечал: «Хорошо! Ещё как хорошо!» Тем более что впереди, держась за дельфинью спину, покачивалась Матрёшкина и с улыбкой показывала в глубину: «Пошли?»

«Ещё бы», — кивком согласился Солнышкин и сильным гребком потянул её за руку. Ему давно хотелось показать ей это удивительное место. И не из-за богатств, а просто так. Ведь как приятно открыть близкому человеку то, что понравилось тебе самому.

И если не рассказать (чтобы не глотнуть от восторга хорошую порцию солёной воды), то хотя бы показать жестами: смотри, какой прекрасный коралловый куст. А вон, видишь, стайкой замелькали алые рыбки. Это коралловые рыбки! А сейчас вильнёт хвостом рыба-игла, а за ней, вон, вон — огромная актиния! Видишь, как колышутся её прозрачные пальчики?

А дальше старый рак-отшельник. Ха-ха! Да он поднял клешню и наверняка приветствует давнего знакомого:

— А, явился? Давно пора! Привет, привет, Солнышкин!

Жаль, Перчиков где-то застрял, а то можно было бы хорошо повспоминать, как они здесь весело пускали пузыри и спасались от акулы.

А вот, шелестя плавниками, остановилась и уставилась на них глазастая рыба, будто произнесла:

«Да вы не один, Солнышкин? Интересно-интересно…»

Наконец протянулся и вспыхнул целый коралловый сад, его фантастические ветки.

Матрёшкина, покачав головой, заколдовала рядом, то едва прикасаясь, то поглаживая над ними воду.

Солнышкин сиял, как светлячок, и чуть не захлёбывался от счастья, что смог доставить такую радость хорошему человеку!

— Нравится? — спросил он, когда, отфыркиваясь, они вынырнули, чтобы глотнуть воздуха.

«Вы мне очень нравитесь, Солнышкин», — посмотрела в ответ Матрёшкина. И они снова нырнули туда, где должны были сиять от перламутра целые жемчужные россыпи.

Но что-то сразу же, вдруг незнакомо переменилось.

Коралловый сад рядом исчез, будто куда-то сорвался. Дно быстро покатилось в глубину. И внизу засияла чёрная жутковатая бездна.

Солнышкин оглянулся. Нет, сзади них всё было знакомо, всё по-прежнему. Ошибки не было. Но впереди колебалась тёмная пустота.

Не было ни кораллов, ни водорослей, ни рыб, а снизу стайками вылетали пузыри и навстречу тянулись струи тёплой неприятной воды.

Солнышкин заволновался. Он вдруг увидел, как вырвавшаяся вперед Матрёшкина странно повернулась, закружилась на месте и, тихо расслабив руки, стала опускаться вниз.

«Стой! — почти крикнул Солнышкин. — Стой!» — И, быстро скользнув под Матрешки-ну, он стал грести к плескавшемуся наверху солнцу, но неожиданно и сам почувствовал, как у него слабеет голова, тяжелеют руки…

Только кто-то поднырнувший под него, вытолкнув, понёс их к берегу. И, приходя в себя, Солнышкин заметил рядом знакомый красноватый дельфиний нос и тут же услышал голос Матрёшкиной:

— А вы настоящий мужчина, Солнышкин.

В другое время для него, возможно, не было бы ничего приятнее. Но только не теперь.

Сейчас в его голове было одно: «Всё рухнуло!»

Жемчужной площадки не было! Не было! Она исчезла…

Теперь наверняка кое-кто — хотя бы Челкашкин — скажет:

«Вот вам и Солнышкин! Начитался книжек с благополучным концом. Вот вам и результат!»

А уж Борщик точно заноет:

«Жемчужина! Сокровища! Лучше скажите, из чего мне жарить котлеты!!!»

— Ну что, набрали? — раздался неподалёку голос Перчикова, который рассматривал какую-то скульптурную группу.

— Нет! — почти испуганно воскликнул Солнышкин. — Всё пропало!

— Как нет? Не может быть! — не поверил Перчиков. Он тоже был убеждён, что почти все проблемы уже решены и на берегу их ждёт Тортилла с Золотым ключиком.

— А ты не ошибся? — спросил он. — Пошли проверим!

Они проплыли вдоль всего берега, вспоминая, как Солнышкин ехал верхом на черепахе, как выбрался из воды с распухшей щекой Стёпка, покусанный акулой. Всё это было здесь! Здесь, и нигде больше.

Но сейчас ничего подобного не было. Нет, черепахи были! Они плавали, ползали. Но никаких жемчужин, никакого Золотого ключика.

В какой-нибудь сотне метров от берега начиналась бездонная пугающая глубина — и никаких раковин, никаких жемчужин…

— Может быть, вы оба начитались каких-нибудь благополучненьких историй? — так и спросила вдруг Матрёшкина. — Это ведь бывает…

— Обижаете! — оскорбился Перчиков. — Всё было! Было! Но что-то здесь произошло. Что? — задумался он.

А красноносый дельфин вдруг приблизился к полоскавшей подсохшие ножки Матрёшкиной и опустил ей в ладонь крохотную, но очень красивую жемчужинку, будто тоже сказал:

«Видишь, было!»

— Что-то произошло! — повторил Перчиков и кивком пригласил друзей к собственному монументу, который ему воздвигли его верные соплеменники задолго до космического полёта.

Солнышкин и Матрёшкина с почтительным изумлением смотрели на изваяние. А сердоликовый Перчиков иронично поглядывал на живого и в то же время бросал взгляд куда-то вдаль.

— Так это же вы! — наконец сказала известная яхтсменка.

— То-то и дело, что я. Я, Перчиков, друг и вождь племени, — усмехнулся он. — Но вождь — есть, а племени — нет! Племени, создавшего эту интересную скульптуру, — нет! Я обошёл всю деревню! Дом вождя есть, бунгало жителей есть, кресла из черепашьих панцирей, банановые рощи — вот они! А людей — нет. Загадка. Загадка! Площадки, усеянной жемчужными раковинами, нет. Загадка? Загадка! Странное поведение дельфинов, их крики — загадка.

— И как нам добраться домой, — вздохнул Солнышкин, — загадка!

Дельфин стал бросаться от берега в сторону. Возвращаться и бросаться! Возвращаться и бросаться!

А Матрёшкина подвела итог:

— Надо думать. И делать кое-какие выводы. Это главное. — Она положила руку Солнышкину на плечо, потому что вывод был один: надо надеяться только на себя. Никакого Золотого ключика ни одна Тортилла здесь больше не подкинет.

Качались лианы, кричали попугаи, шумел океан, но никто сейчас на это не обращал внимания.

Сны, которые не снятся зря

Сообщением Солнышкина и Перчикова капитан и доктор были просто огорошены!

Моряков из-за того, что поддался таким ненадёжным некапитанским надеждам, а Челкашкин — всему сразу. Во-первых, частичным совпадением сна и действительности. Его и в самом деле будто макнули головой в спирт! Ведь это же артельщик — во сне — кричал: «Челкашкина в спирт!»

Во-вторых, для определения состояния двух пациентов из айсберга нужна была целая лаборатория, а у доктора, кроме градусника, клизмы и ланцета, ничего никогда не было!

А в-третьих, возможно, именно в айсберге этот бегемот Стёпка накопил такую энергию, что от его прыжка рухнула драгоценнейшая часть острова!

Услышав эти рассуждения, Стёпка хотел было возмутиться, но при одном слове «бегемот», оглядываясь, прикусил язык. Тем более что всех снова подбросило.

— Ну что я вам говорил? — воскликнул доктор. — Он только пошевелится — и вот вам результат: земля вздрагивает! Надо немедленно проверить айсберг, а насчёт жемчужин — проверить и его самого.

Верный заворчал. А Стёпка всхлипнул:

— Что за подозрения! Человек просидел десять лет во льдах. Представляет собой научную ценность, а его оскорбляют…

— Ладно, не ной! Не надо давать поводов, — огорчённо вздохнул Солнышкин.

Уж ему-то было — ой-ой-ой — как несладко, но он хоть и вздыхал, а ныть не собирался. Надо было думать…

— Тогда поехали! — оглядывая с берега тикающий капельками айсберг, сказал Челкашкин. — А то вон Борщик уже фартуком машет, на обед зовёт.

— Пошли! — позвал артельщика Перчиков. — Петькина поместим вниз, а тебя на прежнее место.

«А что у Борщика на обед?» — хотел спросить было Стёпка, хотя можно было и не спрашивать: там густо пахло украинским борщом с чесноком и свежими сардельками с макаронами.

Но кое-что Стёпку удерживало, и он вздохнул:

— Нет, я пока ещё побуду тут. Оттаю, отогреюсь. — И он почему-то осторожно потрогал низ живота — там, где на плавках находился припухлый кармашек.

— Так, может быть, мистер Хапкинс с нами? — спросил Моряков.

Хапкинс с готовностью поднялся, но артельщик вдруг возразил:

— Нет, я его не могу отпустить.

— Это почему же? — удивился Моряков.

— Он у меня в большой задолженности и должен кое-что отработать, — заулыбался артельщик.

— Что, в самом деле? — спросил капитан.

И Хапкинс, безнадёжно кивнув, добавил команде «Даёшь!» ещё одну загадку. Странные вещи творились на Тариоре!

— Чёрт знает что1— выпалил Челкашкин, когда бот отвалил от берега. — Нет, такие сны зря не снятся… Приснился мне артельщик — вот и неповезло! Так ведь снился мне и порядочный человек — мистер Понч, а?! Значит, может и повезти! Только ведь где здесь возьмёшь уважаемого Понча! — воскликнул он.

Но как это иногда случалось, с высказываниями доктор неоправданно торопился.

Мистер Понч, что за встреча!

Помыв руки, команда рассаживалась за зеркально чистым столом и уже начинала с азартным любопытством запускать половник в дымящийся золотистым паром борщ. Нужно сказать, что кок парохода «Даёшь!» был давно по-своему озадачен и озабочен не меньше Перчикова, Челкашкина и Солнышкина; он разрабатывал рецепт, по которому за несколько миль могли бы сразу сказать: это борщ Борщика.

Так вот теперь борщ был готов и именно в него сегодня запускали половник члены экипажа с особенным удовольствием.

Все ждали только конца обеда, когда Солнышкин или Моряков выложат на стол горсть жемчужин и скажут: «Ребята, живём!».

Солнышкину есть не хотелось, и он со вздохом набрал неполную поварёшку, когда с камбуза донёсся вкрадчивый, прямо-таки рыженький голосок Сладкоежкиной:

— А интересно, как будут делить сокровища? А то пока мы тут, там всё уже разложат по карманам и, извините, тити-мити?

— Сокровища на общее дело! — быстро среагировал Борщик. Ему было некогда.

— Ну извините! — держа пальчиками кусочек сардельки, возразила Сладкоежкина. — Каждый в коллективе имеет право на свою долю!

— На свою долю… — начал Борщик, но тут же остановился.

Солнышкин выскочил из-за стола. Он терпеть не мог, когда начинали делить шкуру неубитого зайца!

А Челкашкин победоносно вскинул палец и философски произнес:

— Что и требовалось доказать!

— Что? — не понял Мишкин.

— То, что эта инфекция распространяется с невероятной скоростью. — И он показал одной рукой на берег, где вздыхал артельщик, а другой в сторону Сладкоежкиной.

— Человек ещё не вписан в члены экипажа, а уже кричит о своей доле! Он собирается делить богатства, а всё его богатство — вон оно! — И Челкашкин кивнул на болтающийся за иллюминатором надувной матрас.

Сладкоежкина поджала губы, лицо её вытянулось, и вдруг она высокомерно заявила:

— Тогда я сама пойду вылавливать свою долю! А вы тут жуйте и борщ, и блины, и ваши сардельки!

— Валите! — вспылил Солнышкин и посмотрел на Борщика: — Тебе тоже нужна твоя доля? Тогда забери её. — И покатил к Борщику тарелку с его замечательным борщом.

— А я при чём? — удивился бескорыстнейший Борщик.

Все знали, что свою долю он чаще всего отдавал Верному. Тот и сейчас жевал за дверью самую вкусную сардельку и был не доволен несдержанностью Солнышкина.

Такого в дружном коллективе за многие годы ещё не бывало.

— Вот что значит инородное тело! — вставил Перчиков. И конфликт мог бы разгореться ещё больше, если бы Челкашкин иронично не усмехнулся:

— Доля…

— Да и какая доля! — воскликнул Моряков. — От какого богатства?! Богатство-то провалилось.

— Как провалилось?! — У бедного кока задрожала в руке поварёшка. У него запасов оставалось еле-еле до Океанска!

— Как? — Теперь лица вытянулись у всех.

— Да так, — вздохнул Моряков. — Солнышкин и Матрёшкина едва не погибли. А от сокровищ вон одна только кроха.

И Матрёшкина разжала крепенькую ладонь, к которой прилипла крохотная жемчужина.

Солнышкин виновато притих. Он ждал бури. Но команда молчала.

— Между прочим, всё это смахивает на одну поучительную историю, происшедшую недавно в Карибском море с бывшими членами нашей команды, — напомнил, почёсывая усики, Челкашкин. Он был даже доволен, что команда приняла сообщение о случившемся без всякой паники.

— А что, что-то случилось с Ветерковым и Безветриковым? — Солнышкин быстро поднял голову. Он очень хотел оказаться на их месте! Ведь они с одной из экспедиций отправились на поиски сокровищ испанских галионов!

— Именно с ними, — подтвердил Челкашкин, — именно с ними.

И вдруг, потянувшись за горчицей, он прилип к иллюминатору, откинулся и воскликнул:

— Ну что я вам говорил, ведь я же вам говорил?! Бывают гениальные сны! Вы только посмотрите, кто к нам пожаловал!

Все бросились к иллюминаторам, и, обхватывая руками всю переборку, Моряков закричал:

— Мистер Понч! Мистер Понч!

За бортом на воде плескался плотик, запряжённый на этот раз парой дельфинов, а на нём, помахивая шапочкой, улыбался седенький мореплаватель, доказывавший теперь, что и в восемьдесят лет можно совершить одиночное кругосветное путешествие.

И с давним криком: «Мистер Понч, что за встреча!» — сам Моряков бросился подавать трап замечательному мореплавателю.

Такие запахи, такие песни, такой динозавр!

После всех объятий, поклонов, рукопожатий, после всех: «Мистер Понч, а вы помните?» — в столовой снова застучали ложки и вилки, задымились супницы. Все, забыв распри, уселись на свои тёпленькие места, тем более что на этот раз к столу присел и мистер Понч, покорённый запахами замечательной кухни.

И когда в кружках заплескался компот, Моряков начал рассказ о свалившихся на «Даёшь!» неожиданных неприятностях, рухнувших надеждах и неизвестно куда провалившихся богатствах.

— Были и провалились в бездну! — огорчённо произнес могучий капитан, а Матрёшкина опять показала последнюю жемчужную горошинку.

— Провалились, нету! — подтвердил Перчиков и вдруг горько усмехнулся: — А кто-то настойчиво требует из них свою долю!

— Ну, это не ново! — кивнул Перчикову мистер Понч, вытирая салфеткой губы. — Совсем не ново! Да вот, — продолжил он, — совсем недавно произошёл аналогичный случай. И кстати — да-да, это совершенно точно, — с бывшими членами вашей команды.

— С Ветерковым и Безветриковым! — воскликнул доктор. Он полчаса назад собирался рассказать именно эту историю.

— Да! Так они нашли на днище какого-то галиона кожаный закаменелый кошель, полный испанских золотых монет, поднимали его, держа над собой. Сумка показалась наверху раньше, чем они. А на палубе каждый из пассажиров хотел первым… — Тут Понч, подыскивая слова, сделал хватательное движение рукой.

— Хапнуть! — крикнула разом вся команда.

— Да-да, хапнуть монеты. В результате сумка вывалилась и все монеты ушли на дно моря!

— Да-а! — протянул Мишкин, допивая вторую добавку компота. — Они ищут монеты, а мы сидим, думаем, что делать: идти к Жюлькипуру на парусах, варить из кастрюли Борщика паровой котел и валить на топливо засиженный попугаями лес или оставаться жить на острове и превращаться в туземцев.

Все снова были озабочены и озадачены. Один только Федькин выбрался на палубу и, взяв гитару, так грустно и красиво напевал, что Пончу захотелось послушать его поближе.

Задумчиво почёсывая лысинку, он прошёлся по коридору, выбрался к трюму и вдруг, опешив, отшатнулся. Бесстрашный мореплаватель столкнулся с гигантским допотопным ящером!

Он постоял, приблизился носом к носу удивленного гигантозавра и, что-то осмыслив, вдруг захохотал.

— Что с вами, мистер Понч? — спросил Моряков.

— Со мной? — спросил он. — Это не со мной. Это с вами! Подумать, они ищут выход, а выход у них на палубе!

— Какой? — спросил Моряков.

— Да вот же! — Понч обнял рукой шею старого динозавра. — Вот же!

— Что, продать динозавра? — не понял Солнышкин. Ничего подобного от Понча он не ожидал.

— Зачем! — воскликнул Понч. — Разве мало этого малыша показывать?

Он дружески похлопал ящера по костяной щеке и пожал плечами: никакой предприимчивости! Подумать: такие запахи, такие песни, такой динозавр — а они ищут выход!

— А кому всё это демонстрировать? — весело спросил Федькин и обвёл гитарой пустой горизонт.

— Ну разве мало охотников на туристических судах? — возразил Понч. — К тропическим островам они сейчас бегают одно за другим.

— Это точно. Не океан, а проходной двор, — заметил уже ворчащий доктор: по океану то и дело плыли обёртки от конфет, жевательной резинки и всякая использованная дрянь.

— А как их заполучить сюда?

Понч совсем уж всплеснул руками:

— Но на это есть одно волшебное слово.

— Реклама! — вдруг рассмеялась Матрёшкина и посмотрела на Перчикова.

— Конечно, реклама! Такие запахи, такие песни, такой динозавр! Прекрасный выход! — Понч слегка хлопнул себя ладошками по лбу и вздохнул: — Ну, пора собираться.

— Как? А на остров заглянуть не хотите? К мистеру Хапкинсу! — сказал Моряков.

— Как? Хапкинс жив?

Изумлению Понча не было предела.

— Жив, оттаял! Хотите встретиться? — предложил Моряков.

— Нет! Не могу и не хочу, — честно признался Понч. Когда-то у них случались личные недоразумения. — Но вы, если что, помогите ему. У него, у живого, — как-то загадочно подчеркнул Понч, — могут возникнуть кое-какие неприятные сложности.

— А может быть, задержитесь с нами? — пригласил Солнышкин.

— Нет. В моём возрасте задерживаться опасно, особенно если собираешься ещё кое-что доказать.

И, выпив прощальную кружку компота, старый мореход стал прощаться.

Он уже спустился по трапу, когда Моряков, схватившись за голову, крикнул:

— Одну минуту, мистер Понч!

И ровно через минуту пунктуальный капитан вынес написанный маслом простоявший в каюте пять лет портрет.

Моложавый семидесятилетний Понч стоял вместе с Робинзоном на плоту, а вокруг них взлетали горячие гейзеры и плавали варёные крабы.

Понч широко распахнутыми руками выразил свой восторг и признательность, поклонился, и уже через минуту-другую два дельфина, подпрыгивая, несли его по старым следам к новым приключениям.

Спасибо, звёздочки! Спасибо, огоньки!

Мистер Понч скрылся за горизонтом, Моряков — в своей каюте. Он должен был многое обдумать, чтобы утром собрать совет, а думалось ему лучше всего за мольбертом с кистью в руках.

Но никто не собирался ждать до утра. Тем более Солнышкин, которого сегодня Матрёшкина назвала настоящим мужчиной.

При свете огромной тропической луны он ходил по рубке под песенку про весёлый ветер и задумчиво всматривался в звёзды, с которыми привык вести ночные беседы с самого детства.

Он их любил. Он помнил даже, как, сидя у старой бабушки на руках, вглядывался в ночное небо у окна, слушая при их свете стихи и сказки, а уходя спать, махал ручонкой и звёздам, и далёким светящимся окнам: «Спасибо, звёздочки! Спокойной ночи, огоньки».

Сейчас над пароходом и даже под ним звёзд сияло такое множество, что Солнышкин не знал, с какой разговаривать, у какой спрашивать совета.

А найти толковое решение хотелось. Именно ему! Это ведь он затащил всех на Тариору, а вместо сокровищ отыскал артельщика с Хапкинсом. И он смотрел то на умные звёзды, то в сторону Тариоры — будто ждал ответа… Но остров молчал. Зато за спиной хлопнула дверь и раздался голос Перчикова:

— Что, звёздочет, ищешь?

Вождь неожиданно исчезнувшего племени и сам вертелся на стуле в радиорубке в поисках какого-нибудь гениального решения и вслушивался в разговоры судов: не подвернётся ли поблизости какой-нибудь богатенький туристический пароход.

Правда, затея с показом старых костей его слегка коробила: что, стоять и просить: «Купите билетик, посмотрите на нашего динозаврика!» или «Послушайте старого пирата Федькина! Послушали — гоните денежку!»?

— А разве только это? А понюхали супчика Борщика — платите за обед! — добавил Солнышкин.

Нет, это настоящим океанским морякам было не по духу!

— Но что поделаешь, — рассуждал Перчиков. Если бы речь шла о нём, о его личном обогащении — он об этом и не подумал бы. Но речь шла о судьбе судна. И он сказал: — Может, попробуем? Только ведь не получится…

Вот это и решило исход дела.

Слов «не получится» Солнышкин терпеть не мог.

— А почему не получится? — вскинулся он. — Почему? Думать надо!

Тут послышался оживлённый шумок. «Наверное Матрёшкина расправляется с Петькиным», — подумал Солнышкин. При свете люстры она сейчас наводила порядок на палубе и командовала так, будто боцманом была она, а не бросавшийся исполнять её команды Петькин и его помощники.

Но шум долетал с кормы: там, держа в руках рыбку, Борщик учил пингвинов прыгать друг через друга.

А за кормой среди звёзд и светлячков верхом на Землячке катался Челкашкин. Благодарный кит возил доктора, который только что отлепил последнюю ленточку пластыря со спины его маленького питомца!

Солнышкин вдохнул свежего ветра. Солнышкин рассмеялся, сказав: «Спасибо, звёздочки!» — забежал в рубку и, включив над столом лампу, стал что-то быстро записывать на бумаге.

Перчиков пытался заглянуть через плечо, но юный штурман отодвинул его:

— Погоди!

А через минуту сам протянул приятелю исписанный лист. Тот быстро пробежал по нему глазами, завертелся на месте и возбуждённо крикнул:

— Здорово! Ну ты даёшь, ты даёшь, Солнышкин!

— Так я и плаваю на пароходе «Даёшь!», — отшутился штурман. — Устроим маленький Диснейленд! Или не сможем?

— Вот теперь вижу, что вроде бы сможем! — живо откликнулся Перчиков, который вместе с Солнышкиным и Моряковым когда-то целый день ходил в Америке по чудесному сказочному городку! — Теперь выйдет! Только надо всё показать капитану и посоветоваться с командой!

Солнышкин давно не видел друга в таком радостном возбуждении. Они постучали к Морякову, который набрасывал эскиз картины «Айсберг у тропического острова», протянули ему листок, и капитан, прочитав, воскликнул:

— Грандиозно, интересно, талантливо!

«Срочно, срочно, срочно…»

Скоро вся палуба, вся команда, в том числе и Челкашкин, слушавший чтение прямо с Землячка, кричали:

— Отлично!

— Хорошо пошутим! — добавлял Мишкин. — Шутить так шутить.

Перчиков с листком бросился в радиорубку и весело, так, что у него, как в юности, разрумянились щёки, стал работать ключом, из-под которого в эфир, к звездам, ко всем кораблям в ближних и дальних водах потекло сногсшибательное сообщение:

«Срочно, срочно, срочно! Туристам, путешественникам, искателям приключений.

Срочно посетите находящийся у вас на пути остров Тариора.

Открыт кратковременный показ самого крупного в мире неизвестного науке динозавра — гигантозавра.

Обед в кафе „Под динозавром“ и отдых в настоящих бунгало.

Катание детворы на учёном ките.

Прогулки на дельфинах и черепахах.

Охота на бегемота.

Потрясающие блюда кока Борщика.

Пингвины кока Борщика. Уникальные сеансы доктора Челкашкина.

Фотографирование с динозавром у антарктического айсберга».

Внизу значилось ещё обещание встреч с будущим космонавтом, но Перчиков это вычеркнул, зато добавил: «Научная сенсация века». Какая — он не сообщил, а внизу дописал:

«Постарайтесь не упустить эту редкую возможность!»

Конечно, сообщение соблазняло, подзадоривало, удивляло. Команда сама готова была раскупить все билеты на эти мероприятия.

— Прекрасная программа! — пришёл в восхищение Моряков.

А Матрёшкина довольно заметила:

— Очень хорошо, что не забыли о детях.

И неудивительно, что уже через каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут пошёл поток таких же не менее удивительных откликов:

«Пароход „Даёшь!“ Перчикову.

Пролетая над Тариорой, желаем успеха удивительным мероприятиям. Сожалеем невероятно о невозможности приземления на острове. Интернациональный космический экипаж Стелькин Тюлькин Исира Носюра».

— Это мои! — с гордостью вскричал Перчиков. Друзья узнали его по почерку! Следом за ними он должен был готовиться к полёту.

— А вот наши! — объявил Моряков, тоже узнав почерк следующей радиограммы. Она была на редкость немногословной.

«Плавали. Знаем. Будем».

— Наши! Это наши! — хором подхватила команда. Одна радиограмма была, конечно, хулиганской, и послал её с хулиганского судна хулиганствующий радист:

«Бросьте заливать свистуны».

Он даже трусливо не поставил своей подписи! Но последняя радиограмма возбудила в экипаже просто-таки взрыв творческой энергии, а кое-кому подкинула ещё загадку:

«Удивлены. Глубоко заинтересованы.

Следуем курсом Тариоры.

Готовьтесь приёму гостей.

Пит Петькинсон капитан теплохода „Джон Хапкинс“».

Перчиков задумался.

А Мишкин подвёл итог:

— Итак, за дело! Команда, не жалей сил! Борщик, не жалей запахов!

На прогулку к знойным пальмам

Всю ночь под вздохи прибоя и шелест пальм команда готовилась к встрече гостей.

Моряков создавал удивительные декорации, Челкашкин с Федькиным, скинувшим наконец гипс, усердно вязали плот и таскали к нему спасательные круги и пояса, будто готовились к всемирному потопу. Мишкин с Петькиным и Пионерчиковым подтягивали к борту доски и толстенные морские канаты.

Борщик буквально дымился, как шумный деятельный вулканчик. Он бегал от плиты к плите, передвигая горячие кастрюльки и сковородки, одной рукой черпал на пробу ароматный мелитопольский борщ, другой подбрасывал то блины, то сочные чесночные котлеты. И ещё успевал на бегу крикнуть пристроившимся на трюме с иголками в руках Матрёшкиной и Сладкоежкиной:

— Не старайтесь! Не надену!

Они готовили Борщику маскарадный костюм маленького динозавра. Представить — в кафе «Под динозавром» будет разливать борщ и раздавать разные прочие блюда маленький динозаврик!

— Не надену! — упрямился Борщик. — Тут из своей собственной шкуры выпрыгнуть от жары хочется!

А Солнышкин с Перчиковым между вахтенными делами определяли место для завтрашнего десанта и в бинокль рассматривали берег, где у чахлого костерка переживали всю эту суматоху сходивший с ума от запахов артельщик и совсем отощавший Хапкинс.

Лёжа у костра, они то ворочались поодиночке, то разом шлёпались с боку на бок, как две котлеты на одной сковородке.

Только одна котлета сердито пыхтела и вздыхала, а другая тоненько попискивала:

— Меня не пустили и сами давитесь — собственным языком!

Несчастный Стёпка зло молчал. Теперь и до него добрались недавние муки доктора Хапкинса. Он вскочил.

Там вон луна висит над самой трубой и балдеет от котлетных запахов! Звёзды чуть не ныряют в кастрюльки! А он здесь сиди и глотай слюни!

«А из-за чего? — он вдруг начинал с неприязнью думать о чеках, пузырившихся в кармане. — Из-за них голодай, из-за них не искупайся!»

Правда, в какие-то минуты он себя похваливал и похлопывал по карману:

«Ничего, хе-хе, ничего! Зато денежки на месте! А узнай кто-то про них — с ходу утюкают!»

Но тут же начинал снова вздыхать, моргать и охать. Дело, конечно, было не только в запахах! Оттуда, с палубы, доносилось постукиванье трапов, поскрипыванье канатов, весёлый стук молотков, песни, дружный смех и такие морские команды — «Вира», «Майна», от которых подпрыгнет любое матросское сердце!

Под эти «вира-майна» Стёпка потихоньку вздремнул. Вздремнул и тут же, проснувшись, вскочил.

Вокруг стоял такой ор, будто берег штурмовала настырная ватага голодных разбойников.

Солнце полыхало уже вовсю. Дружно загорались волны, а на берег накатывалась целая армада плотиков, ботов, шлюпок.

Но главное — мимо айсберга прямо на артельщика надвигалась такая костлявая ужасная громадина, что Стёпка, лязгнув зубами, попятился, подпрыгнул и дал стрекача в тропические заросли.

Мало им было гиппопотамов, бегемотов, так они решили завезти сюда ещё каких-то ящеров! И не просто завезти, а заманить!

Перед увешанным спасательными кругами динозавром в боте сидел Солнышкин, а стоявший на корме Борщик размахивал аппетитным куском пирога и покрикивал: «Давай! Давай!» И подзадоренная запахами команда, к которой подключился Хапкинс, резвее тянула к берегу платформу со стоящим на задних лапах ящером.

Одни кричали:

— Не потеряйте ногу!

Другие предупреждали:

— Не уроните клык!

Ящер потихоньку кивал жёлтым черепом, артельщик тоже кивал и, икая, пятился, пока не стукнулся толстым затылком о пальму!

Тут он только сообразил, что въезжающий на берег ящер вымер много миллионов лет назад. Но мало ли что! Ведь и существа, просидевшие во льдах десятки лет, тоже оттаивают! В этом он — хе-хе — убедился на собственном опыте!

Он вдруг чертыхнулся, споткнувшись о проползавшую мимо черепаху. Но возле него каким-то образом появился Солнышкин, кивнул: «Привет!», — сунул в руку конец каната, скомандовал: «Тяни!»

И они вместе со всеми потянули поскрипывающего динозавра за столько лет на прогулку к знойным пальмам.

Очень удивительный разговор

Шумная осада острова подходила к концу. Моряков так умело командовал своей дружиной, что уже через пару часов среди пальм волновался тентовый город.

Чуть поодаль налаживал себе открытую лабораторию телепатии и гипноза кандидат медицинских наук Челкашкин.

Любопытный морской ветерок вскидывал натянутые между деревьями парусиновые крыши, вертелся у столов и скамеек…

И среди всего этого, поднявшись над пальмами, оглядывал океанский простор старый динозавр.

В глубине его приютился уютный зал, в котором Матрёшкина и Сладкоежкина тряпочками протирали столы и табуретки, Мишкин устанавливал аккуратную печь. По бокам у динозавра шевелились на ветру гирлянды из прекрасных раковин, морских звёзд и крабьих лапок. А Моряков привязал к верхним лапам ящера вывеску «Кафе „Под динозавром“», и наблюдавшие за этим с моря Землячок и Сынок одобрительно выпускали фонтанчики.

В это время произошло небольшое, но очень удивившее всех событие и ещё больше удививший и даже поразивший всех разговор.

Солнышкин рядом с пингвинами помогал Борщику вытаскивать его любимые сковородки и кастрюльки.

Пингвины вперевалку катили всякие баночки и кружочки для резки овощей. А сам Борщик аккуратно вытаскивал уже готовые припасы.

И тут появившийся на берегу артельщик словно бы между прочим вздохнул:

— А можно было бы этот участок берега арендовать или хотя бы спросить разрешения?

— У кого? У президента? — весело спросил Солнышкин и обрадовался шутке: артельщик начал шутить!

— Зря смеётесь! — пожал плечами Стёпка.

— Что поделаешь! — развёл руками Хапкинс. — Миллионер.

— Вы? — спросил Солнышкин. Так это ему было известно давным-давно!

— Я? — усмехнулся обнищавший Хапкинс. — Я — бедный человек. А мистер Стёпка миллионер. Бесспорно.

«Нет, они в этом айсберге действительно чокнулись! — усмехнулся Солнышкин. — Во всяком случае, поменялись мозгами! Хапкинс набрался Стёпки, а Стёпка набрался Хапкинса».

Он хотел спросить, каким же образом всё произошло. Но тут случилось нечто, во что Солнышкин, хоть свались ему кирпич на голову, прежде никогда бы не поверил.

Борщик стал выносить из бота новую партию припасов. Вынес солонину, вынес жареные котлеты, макароны. Потом, кряхтя, взял в руки ящик, из которого пустил вверх крепкие стрелки весёлый молодой лучок.

Но не успел он сделать и шага, как к нему бросился Стёпка, выхватил ящик из рук, закружился и, пританцовывая, закричал:

— Лук, лук! Настоящий зелёный лук!

Он притащил его в кафе, бросился на колени и стал нежно гладить остренькие зелёные верхушки. На глазах у артельщика навернулись слёзы.

— Ну и что, что лук? — спросила Сладкоежкина.

Но артельщик только пролепетал:

— Лук, лучок… — и вдруг зарыдал: — Как «ЧТО»?

На берегу тропического острова посреди огромного океана впервые зеленела не высокая пальма, не бамбуковая стрела, а родной свежий лучок. И над ним на коленях сидел толстый человек, впервые за десять лет увидевший такие любимые с детства стебельки. Он приговаривал: «Лучок, лучок! Лук!» — и слёзы быстро катились по щекам артельщика.

— Стёпа! — крикнул добрый Борщик. — Ну перестань, не плачь! Хочешь, дам котлету? — И тут же сам зашмыгал носом, потому что видеть не мог, как плачут мужчины. — Так дать?

Он вытащил из кастрюли две самые большие котлеты и одну отдал Стёпке, другую — Хапкинсу. Стёпка, все ещё всхлипывая и поливая котлету слезами, стал жевать, а Хапкинс, сладко понюхав, воздержался и спросил:

— Мистер Борщик, а сколько я должен?

— За что? — обиделся Борщик.

— За котлету, — сказал Хапкинс и пояснил: — Я мистеру Стёпке должен уже за это пять миллионов долларов.

— Что? — опешил Борщик, да и Солнышкин тоже. Физиономии у них так и вытянулись в линеечку. — За что?

— За сардельки.

— Он что, сардельками торговал? И почём?

— Сто тысяч…

— За штуку? — взвизгнул Борщик и охнул Солнышкин.

— Нет. За кусочек от штуки. — И Хапкинс показал худыми пальцами кружочек толщиной с пятак.

Бывалые моряки охнули:

— Во дела!

Кто-то крякнул, кто-то ухнул, кто-то присвистнул.

— Хе-хе, — сказал Стёпка, вставая и приближаясь к Мишкину, чтобы кое-что объяснить. Но Мишкин, только что жалевший артельщика, возмутился:

— Отодвинь свое хекало! Нанюхался Хапкинса!

— Хапуга! — почти крикнул Солнышкин.

Даже Моряков смущённо повёл головой…

— Я рассчитывался своими сардельками! — оправдываясь, подчеркнул Стёпка.

А Борщик закачал головой. Он хорошо помнил, как десять лет назад в Антарктиде у него не хватило на обед целого десятка сарделек!

Народу вокруг всё прибавлялось и прибавлялось.

— Ты слышал? — спрашивал Солнышкин у подошедшего Перчикова. — Стёпка у Хапкинса зажулил десять миллионов! На необитаемом острове!

— Бизнес! — вздохнул Хапкинс. Ведь это он сам преподал урок такому хваткому ученику.

— Да-а. А мы устраиваем представление из-за нескольких тысяч, — вздохнул Солнышкин и вдруг повернулся к артельщику: — А ну-ка, гони миллион!

— За что? — испугался Стёпка.

— За котлету! — грозно, по-пиратски выпалил Солнышкин.

Стёпка под общий хохот прикрыл карман рукой, хотя Солнышкин лично из таких денег не взял бы и ломаного гроша.

— Что ты, Солнышкин?! — выкатил глаза ошарашенный Борщик.

Но Солнышкин рассмеялся:

— Не дрейфь, Борщик, шучу! Шучу! Ведь мы и собрались здесь, чтобы хорошо пошутить. А заработать — заработаем. Правда?

Борщик согласно взмахнул ладонями. А Солнышкин, взяв корзины, направился к пальмовой роще рубить кокосовые орехи. Для команды, для гостей и для Матрёшкиной, которая и плыла-то, чтобы хоть раз покачать на ладони красивый кокосовый орех.

Рядом зашагал Перчиков, пошёл Хапкинс, и, что интересно, виновато вздыхая, сбоку потопал сконфуженный Стёпка.

Нет, это интересно, интересно!

— Аренда! Миллионы! Моряк называется! — возмущался Солнышкин, переступая через ленивых черепах. — Вытрясти у человека в трудную минуту всё состояние…

— Бизнес! — вздыхал Хапкинс, хрупая по горячему песку.

— И я говорю, бизнес! — оправдывался Стёпка.

У Солнышкина никогда не было никаких миллионов, но такого бизнеса — бизнеса хапуги и спекулянта — он не понимал!

Именно это он и собирался выложить ещё раз артельщику, но тут Стёпка повернул регулятор болтавшегося на шее транзистора, добытого тоже известным путём, и вдруг оттуда донёсся отрывок из какой-то передачи:

«Бизнес — дело полезное и необходимое. Бизнесу нужно учиться…»

Солнышкин удивлённо обернулся. Знакомый женский голос звучал из Океанска. И ведь совсем недавно этот голос говорил совсем другое! Солнышкин усмехнулся:

— Ничего себе фокусы!

У ног плескались волны, кричали чайки и попугаи, Стёпка вздыхал. А транзистор тараторил:

«Главное сейчас не государственные, а ваши личные интересы. Вы — богаты, богато всё государство…»

— Вот видишь! — крикнул Стёпка. — Не один я так думаю, все — куда не поверни!

Он повернул колёсико, и вдруг другой голос сказал:

«Очень тяжело больна маленькая Маша Парускова. Чтобы отправить её на лечение, нужно сто тысяч долларов, которых у её родителей нет. Всех, кто в состоянии помочь, просим: сообщите нам в Океанск. Маше Парусковой».

— Ну, это неинтересно… — начал было артельщик, но Солнышкин был несогласен!

— Нет! Это интересно! — возразил он. — Это интересно. Вот у артельщика миллион есть, а у Маши Парусковой нет! Интересно!

И, остановившись возле качавшей гроздью орехов высокой пальмы, Солнышкин поплевал на ладони, примерился и по-туземному полез вверх.

И карабкался вверх он не из-за личных интересов, а для всей команды! И пальмы качались вокруг для всех, и птицы шумели, и океан сверкал, золотился и синел не для себя, а для всех команд и всех кораблей на земле!

Правда, кое-какой личный интерес в том, что Солнышкин забирался выше и выше, тоже присутствовал. Уж очень хотелось с такой высоты посмотреть на бегущие вдали волны, на этот пылающий цветами остров и на улыбающуюся ему с берега Матрёшкину.

Но и этой радостью, и ветром, и волнами Солнышкину хотелось поделиться со всеми.

Он крепко обхватил ногами и левой рукой ствол, а правой поднёс к глазам прихваченный с судна бинокль.

И вдруг впереди, среди волн, Солнышкин увидел громадный, белоснежный, празднично расцвеченный лайнер. На мостике стоял капитан, на палубах толпились пассажиры, а на борту было написано нечто такое, что Солнышкин быстро повернулся и, передавая бинокль сидевшему на соседней верхушке Хапкинсу, сказал:

— Мистер Хапкинс, посмотрите на борт.

Хапкинс поднёс бинокль к глазам, побледнел и начал тихо съезжать вниз.

На борту франтовато покачивавшегося, как подгулявший миллионер, теплохода так и полыхало золотом его собственное имя — «Джон Хапкинс».

Понятно, артельщика тоже съедало любопытство, что это они там углядели, и он ходил кругами и хехекал:

— Хе-хе, и что ещё можно интересного увидеть в пустом океане.

— Посмотри! Бинокль у Хапкинса! — произнёс сверху Солнышкин, а сам взялся за рубку орехов. И пока Солнышкин бросал их вниз, глаза артельщика волчком вращались из стороны в сторону и что-то соображали: один Джон Хапкинс попался ему на собственную удочку, а другой — и какой! — катит, сверкая иллюминаторами, прямо навстречу.

«Хе-хе! — аппетитно подумал артельщик, еле сдерживая разыгравшийся аппетит. — Неплохо бы оседлать палубу такого теплохода. Совсем неплохо! Да и есть на какие денежки!»

И, подхватив под мышки пару орехов, он буркнул:

— Ну ладно! Я потрёхал. — И, энергично размышляя, что бы такое провернуть, заторопился к высившемуся у берега динозавру.

Бизнес есть бизнес!

Солнышкин нарубил уже целую гору орехов и дал сигнал, чтобы Мишкин и Петькин топали забирать, а сам съехал вниз и сразу попал в руки весёлого Перчикова. Радист вдруг стал совсем похожим на того, каким изобразили его островитяне.

Он посмотрел на штурмана и сообщил:

— Представляешь, кажется, сейчас есть возможность расколоть артельщика миллионов на пять!

— Нечего мне больше делать! — рассердился Солнышкин, но, что-то вспомнив, остановился: — Как?

— Очень весело! — отозвался Перчиков и, что-то пошептав Солнышкину в ухо, взял заполненную орехами корзину, и друзья согласно пошли берегом океана.

Не дойдя нескольких метров до того места, где задержался встретивший Петькина артельщик, Солнышкин опустил свою корзину и, вытащив из кармана какую-то бумагу, бросил её в воду.

Перчиков тут же бросился за ней в волны и, достав её, схватил Солнышкина за тельняшку!

Стёпка даже приоткрыл от удивления свои золотые! Такого ещё не бывало! Чтобы Солнышкин дрался с Перчиковым из-за какой-то паршивой бумаги? Это было что-то новенькое.

Но то, что он услышал, заставило его открыть рот ещё шире — и его, и Петькина, с которым он только что договаривался насчёт сарделек из артелки. То, что артельщик услышал, заставило его забыть обо всём…

— Ты что, с ума сошёл? — кричал Перчиков.

— С чего бы это вдруг?

— Да эта марка не имеет сейчас цены! Их успели выпустить всего несколько тысяч штук, половину сожгли, а половину сразу расхватали! — кричал Перчиков.

— И я купил сотню — рассылать письма! — выпалил Солнышкин.

— Так ты миллионер! За каждую такую марку год назад богатенькие коллекционеры давали по сто тысяч!

— Рубликов?

— Да нет, зелёненьких! А сейчас уже, возможно, дают по двести! — воткнулся Перчиков своим носиком в нос Солнышкина.

У артельщика заколыхалось сердце и отвисла челюсть. Это вам не сардельки!

И это, по сути дела, было не только выдумкой.

Старый марочный коллекционер, Перчиков регулярно слушал передачи для коллекционеров: у него самого был десяток альбомов с марками всего мира — из Индии и Америки, Мадагаскара и Новой Зеландии… Чего в них только не было: и зебры, и кенгуру, и надутые паруса на каравеллах Колумба, и дирижабли над Северным полюсом. И уж конечно, все космонавты — даже те, от которых он только что получил известную радиограмму.

А недавно он услышал сообщение об одной марочке, которая вдруг обрела такую цену, что её спрятали в швейцарский банк!

— Вот сейчас опять будет передача об этой марке! — выпалил Перчиков, посмотрев на свои водонепроницаемые космические часы. — Жаль, что негде послушать!

Стёпка быстро завертел колёсико транзистора и уловил последние слова диктора:

«…марку оценили в двести пятьдесят тысяч долларов и для спецхранения поместили в швейцарский банк…»

Стёпка закусил губу.

А Перчиков в пяти шагах азартно продолжал:

— Судно на подходе. Если им предложить по сто тысяч — расхватают!

— Ну нет, я подожду, — возразил Солнышкин. — Пусть подорожает до трёхсот!

— Дело твоё. Хочешь — продавай, хочешь — не продавай.

Петькин от волнения сглотнул слюну. Стёпка напрягся.

У Петькина чеков с подписью Хапкинса не было, а у артельщика они были, и, потихоньку подъюлив к друзьям, он как бы нехотя спросил:

— Что это вы скандалите, чем-то торговать собираетесь?

— А тебе чего? — спросил Перчиков.

— А я, может быть, неплохой покупатель.

— Сказать? — спросил Перчиков.

— Дело твоё, — так же безразлично произнёс Солнышкин.

— Марки! Очень ценные марки, — прошептал Перчиков. — Но ведь тебе они ни к чему.

— Ну, по доллару за штуку, может, возьму! — сказал Стёпка.

— Что?! — возмутился Перчиков. — А ну-ка, вали! Марки бывают дороже любых драгоценностей!

И в этом случае он сказал правду, если речь шла о настоящих коллекционерах.

— Ну уж и пошутить нельзя, — улыбнулся Стёпка.

— А нам шутить некогда! Хочешь, покупай!

— А если по-свойски? Сколько?

— Сто тысяч.

— А по пятьдесят? — спросил быстро Стёпка.

— Ну, если по-свойски… Только марки у меня на судне!

Артельщик испугался, как бы покупку не перехватили, и выпалил:

— Ладно! Я заранее даю чек. Сто марок за вами! — И он вытащил из кармана чек, на котором под словами «Пять миллионов долларов» стояла подпись мистера Хапкинса.

— А я, пожалуй, продешевил… — вздохнул Солнышкин.

— Ну, брат, бизнес есть бизнес! — весело произнес Стёпка. В том, что Солнышкин отдаст ему сотню марок, он ни капельки не сомневался. Но попросил: — А эту марочку с конвертом тоже, пожалуйста, отдайте мне!

— Даром? — спросил Перчиков и махнул рукой. — Ладно, бери!

И артельщик, приплясывая, пустился к шумному городку.

Правда, рядом с памятником Перчикову его вдруг окликнул огромный, пропахший машинным маслом Мишкин.

— Ты, говорят, оторвал классную покупку? — важно спросил он.

— Да нет. Всего одну марочку, — оглядываясь, соврал Стёпка.

— И за сколько?

— За пятьдесят тысяч.

Мишкин повернул набок голову и таинственно попросил:

— Покажи…

Артельщик, положив к ногам орехи, чуть-чуть приоткрыл ладонь и, заглянув в щёлку, Мишкин вздохнул:

— Да-а-а. Серьёзная вещь! Очень серьёзная! Правда, — вдруг резко изменил он тон, — таких на каждой почте — хоть ныряй и топись! По пятаку штука.

— Что? — Стёпка побледнел.

— По пятаку! Не дороже слопанной сардельки! — И он вытащил из кармана робы конверт, на котором был пришлёпан целый десяток таких марок! — Хочешь, возьми по доллару! — засмеялся он.

Но артельщик его уже не слушал.

— Мошенники! — взвыл он.

— Молодцы! — хохотнул Мишкин. — Бизнес есть бизнес!

— Шулеры! Шпана! — крикнул Стёпка и, схватив первую попавшуюся палку, бросился дубасить памятник Перчикову.

Но Мишкин задержал разволновавшегося бизнесмена.

— А при чём тут памятник культуры? Ты же не какой-нибудь дикарь. — И ещё раз развёл руками. — Бизнес есть бизнес!

С замечанием механика артельщик, как это ни было кисло, должен был согласиться. Он пересчитал чеки на оставшиеся пять миллиончиков, завернул в выброшенный волной целлофановый пакет, сунул их поглубже в карман и пошёл туда, откуда доносился умиротворяющий запах зелёного молодого лука.

По дороге, однако, он то и дело думал: «Ну ладно, я вам ещё покажу. Я вас тоже возьму в оборот!»

И нужно сказать, такая возможность через некоторое время захихикала впереди. А связано это было с тем, что к острову Тариора подходил один из самых шустрых увеселительных теплоходов Америки «Джон Хапкинс».

Вы только принюхайтесь!

Пока сам Джон Хапкинс в юбочке из пальмовых листьев приплясывал на берегу, по сияющей палубе теплохода, несущего его имя, в сопровождении нескольких телохранителей радостно прохаживался новый руководитель фирмы холодильных установок его родной племянник мистер Бобби Хапкинс-младший.

Хапкинсу-младшему было отчего радоваться. Вместе с трагическим сообщением, что его дядюшка застрял в антарктической льдине, он получил и весёленькое наследство в банке и всю холодильную фирму.

Бобби был так признателен легендарному дядюшке, что тут же изобрёл несколько совершенно новых видов мороженого.

Теперь одни любители обкусывали со всех сторон пломбир «Джон», другие облизывали шоколадного «Хапкинса», а третьи уписывали прозрачное — фруктовое с ягодкой внутри по названию «Джони в айсберге».

Кроме того, в благодарность за доброе дело племянник назвал именем дяди купленный по дешёвке теплоход и уже в третий раз отправлялся в туристическую экспедицию к южным морям на поиск замечательной льдины.

В честь замёрзшего героя на судне проводили самые разные конкурсы, сочиняли стихи, пели песни, писали картины.

На палубной эстраде сменяли друг друга музыкальные группы «ДРР» и «БРР», прихваченные Бобби Хапкинсом, чтобы создавать у публики самое бодрое настроение. А маленький помощник повара негритёнок Том сновал по палубе с фирменной повозкой, в которой не переводилось фирменное мороженое «Хапкинс» всех сортов.

Все туристы и члены экипажа целыми днями торчали на палубе в шортах. Особенно редакторы детских журналов «Пёсик» и «Котяра», волосатенькие ножки которых прямо-таки обросли морской солью. От Хапкинса-младшего не отходил известный художник-портретист, украсивший его портретами уже весь пароход. Но и он то и дело бросал взгляды в морскую даль.

Дело в том, что благодарный племянник объявил премию в сто тысяч долларов тому, кто первый заметит среди океана злосчастную льдину, которую он, как вечный памятник мужеству, установит в специальном саркофаге…

Не принимали участие в конкурсе только два человека — капитан Пит Петькинсон и ещё один художник, который рисовал только солнце. Солнце на востоке, солнце в полдень, солнце перед закатом, заходящее солнце… Он уже нарисовал тысячи солнц, истратив все средства, и наконец натянул на раму собственные штаны, на которых тоже заалело заходящее солнце. Даже на плавках на маленькой заплатке у него сияло солнышко.

Так вот этот художник участия в конкурсе не принимал. Кое-кто говорил: зря! Ведь, выпади ему счастливый случай, сколько солнечного света появилось бы на его полотнах!

Но художник почему-то предполагал, что весёлый племянничек не только не надеялся, но и не собирался отыскивать эту льдину. А денежки от его затеи так и текли к нему в карман. Ведь с каждого участника такого поиска дополнительная плата в сто долларов плюхалась к нему в сейф!

Путешественники над художником посмеивались и смотрели в океанскую даль. Но океан всё катил и катил волны, а айсберг почему-то не появлялся.

У кого-то от ветра уже обозначился насморк, у кого-то от солнца полезла кожа, у кого-то, как известно, кончались штаны. И настроение начало портиться!

Группы «ДРР» и «БРР» надоели. Они дррыгались и бррыгались до того, что у многих туристов началась новая болезнь — «Бырродррычание».

Бырродррычащие возмущались. Небырродррычащие ещё больше.

Даже редакторы «Котяры» и «Пёсика» перемяукались и перелаялись.

Нужно было что-то предпринять.

И Бобби Хапкинс со своей охраной, состоящей из четырёх скуластых Джеков и одного Джона, всё чаще запирался в своём палубном офисе, чтобы обдумать положение.

Четыре Джека угрожающе двигали мускулами, а Джон вглядывался в лица пассажиров и команды, вынюхивающе вытягивая нос… Но настроение от этого к лучшему, понятно, не менялось.

И вдруг, как весёленький золотой, перед Хапкинсом запрыгала такая радиограмма, что он рассмеялся во все зубы — и три золотых клычка сверкнули у него во рту: «Динозавр! Катание на ките! Поездки на черепахах!»

— Охота на бегемотов! — подчеркнул Пит Петькинсон.

— Ну что, идём к острову? — спросил у пассажиров Бобби Хапкинс.

Взрослые раздумывали: за выход на берег— тысяча с носа! Детвора хором кричала:

— На берег!

Среди собравшихся на палубе возникли споры. Но дело, как ни странно, решил проголодавшийся любитель солнца. Он вдруг потянул носом, повернулся на северо-восток и воскликнул:

— Вы принюхайтесь, какие оттуда запахи! Вы только принюхайтесь!

И понятно, что запахи кока Борщика, от которых на берегу качались пальмы и падали в обморок попугаи, сделали своё дело. Нос «Джона Хапкинса» поколебался, развернулся и потянулся к берегам Тариоры.

Сто тысяч, мистер Хапкинс!

Пассажиры «Джона Хапкинса» ждали появления острова. Вдали уже зашумели птицы, закачались верхушки пальм, и все, особенно дети, так и повисли гроздьями на бортах.

И как-то незаметно туристы отвлеклись от главной цели экспедиции.

Только кто-то из редакторов, кажется, редактор «Котяры», мимоходом спросил:

— Мистер Хапкинс, а как же льдина?

— Смотреть во все глаза! — напомнил Хапкинс, спускаясь в бар выпить чего-нибудь прохладительного и отдохнуть перед островом.

Навстречу ему попался негритёнок Том, которого старший повар послал одновременно понюхать и доложить, чем так вкусно пахнет от этого неожиданного острова.

Том и сам несколько раз выбегал с камбуза глотнуть свежего воздуха, посмотреть на летучих рыб и, если повезёт, можетбыть, кое-что увидеть…

Но теперь всё было напрасно.

Все смотрели, как впереди ярко пылали цветы, играли в воздухе махаоны, качали верхушками пальмы, на одной из которых рубил орехи какой-то туземец. Среди пальм возвышалась, отсвечивая белизной, голова гигантского ящера. А перед островом выпускали фонтанчики два кита, кувыркались дельфины…

Мальчишки кричали:

— Смотрите, смотрите: на ките — человек!

Том втянул крепкий вкусный запах, Том тоже посмотрел на китов и вдруг на удивление всем и самому себе закричал:

— Вижу! Есть! Вижу айсберг! В нём были люди!

Сидевший в баре Хапкинс, прыгнув через несколько ступенек, вылетел на палубу. Схватив бинокль и наведя на берег, он увидел мерцающий айсберг, наверху которого, бесспорно, просматривалась подтаявшая ниша от двух человек.

— Мистер Хапкинс! Мои сто тысяч долларов! — крикнул Том, протягивая ладошку.

— Что?! — спросил Хапкинс.

— Сто тысяч! — повторил Том. — Я ведь увидел эту льдину.

— Хм! Но я-то увидел её раньше! — хмыкнул Хапкинс.

— Вы отдыхали в баре, — невозмутимо заявил поварёнок.

— Я? Я, ожидая айсберг с родным дядей, спал?! Вы слышали эту наглость? — спросил он четырёх квадратных Джеков.

— Никогда! — вскричал один Джек.

Том хотел возразить, но на глазах у примолкшей от неожиданности толпы, играя мускулами, Джеки схватили мальчугана и потащили вниз по трапам.

А дальше произошло нечто вообще неожиданное.

Хапкинс навёл бинокль на берег и вдруг весь вытянулся, взмахнул руками и, закатив глаза, шлёпнулся на палубу: впереди в пальмовой юбочке совершенно живой и совершенно невредимый стоял его дядюшка, благодаря чьей трагической смерти он стал президентом холодильной компании.

Хапкинс-младший готов был развернуть судно и скомандовать: «Полный назад!» — но было поздно.

Детвора уже съезжала по поручням на спину примчавшегося к борту Землячка, взрослые садились в боты и шлюпки. Люди торопились на остров. И только откуда-то из глубины теплохода всё ещё раздавался крик:

— Так нечестно, мистер Хапкинс! Мои сто тысяч, мистер Хапкинс! Мои сто тысяч!

Всё дело в сардельках…

За какие-нибудь полчаса берег Тариоры уже гудел, как неожиданно вспыхнувший карнавал. Певчие птицы в пальмах обрадованно кричали и что-то высвистывали. Разговорившиеся попугаи выступали с приветственными речами, увидев внизу настоящую родню: «Джон Хапкинс» так и выплёскивал целые фейерверки разодетых туристов в красных, жёлтых, зелёных майках и разноцветных шапочках.

Одна за другой к острову торопились шлюпки, и пассажиры с детьми бежали занимать очередь к Землячку и Сынку. Казалось, все животные: и киты, и дельфины, и черепахи — сами старались изо всех сил угодить детям и радостно подставляли им спины. Брызги и крики летели во все стороны.

Правда, за детворой внимательно наблюдала Матрёшкина и свободный пока Челкашкин присматривал, чтобы никто не лопнул от смеха и не заработал хороший синяк.

Любители кухни облепили Борщика, так что его колпак еле виднелся из жующей, чмокающей и охающей толпы. Казалось, что там начинают есть самого Борщика.

Многие туристы фотографировались в обнимку с пингвинами, некоторые пробовали взобраться на динозавра или сидели на его хвосте…

А часть серьёзных пассажиров: учёные, журналисты, редакторы «Котяры» и «Пёсика» — толпились возле айсберга, взмахивали руками и перебрасывались умными фразами:

— Десять лет в одной льдине!

— Да… Отличное название для мемуаров!

— Надо подать идею!

Кто-то щёлкал фотоаппаратом, корреспонденты готовились снимать телепередачу!

А главное, все с любопытством наблюдали, как с капитанского катера навстречу к проведшему десять лет в льдине Джону Хапкинсу протягивал руки румяный рыжеватый президент фирмы «Джон Хапкинс» Бобби Хапкинс-младший.

— Дядюшка, дорогой дядюшка! Вы ли это?

— Наверное, я! — иронично вздохнул Хапкинс, прижимая к бедру юбочку.

— Один?!

— Почему один? С мистером Стёпкой. — И Хапкинс-старший показал племяннику на приближающегося Стёпку, который показался Бобби Хапкинсу собственным отражением: такая же рыжая голова, плутоватые глаза. Правда, у мистера Стёпки нос смотрел немного вверх, а у племянника — вниз. Зато три золотых зуба сверкали посреди рта, совсем как его собственные!

— И десять лет там? — вздрогнув, спросил Хапкинс-младший.

— Все десять! — гордо сказал старший и тут, демонстрируя отличную память и острое зрение, спросил: — А это ты, Бобби?

Даже через десять лет трудно было не узнать в бойком молодом человеке маленького когда-то, деловитого Бобби, который наверняка стал уже Бобби Хапкинсом-младшим…

— И конечно, уже президент фирмы? — дополнил вопрос бывший президент.

— А откуда вы это знаете?! — ошарашенный Бобби широко раскрыл глаза, и все вокруг удивлённо примолкли.

Но дядюшка только пожал плечами: хватка племянника, который не упустил бы лакомый кусочек, в семье Хапкинсов вызывала уважение.

— И фирма — твоя?

Хапкинс-младший расцвёл и утвердительно всплеснул руками.

— И теплоход твой? — вздохнув, кивнул Хапкинс Джон в сторону «Джона Хапкинса».

— Мой! И ваш! — крикнул Бобби, чтобы все слышали и знали, что младший Хапкинс старшего не бросил, не вычеркнул, не забыл!

Тут живо защёлкали фотоаппараты, зажужжали телекамеры: все ждали, что дядюшка и племянник бросятся наконец в объятия друг друга.

Но старший Хапкинс глубоко вздохнул, а младший промолвил:

— Вы словно сожалеете о том, что мы с вами стали компаньонами…

— Да, — признался старший, к неудовольствию младшего. — Но, — попробовал объяснить он, — совершенно по иной причине.

— Но какой же? — удивлённо распахнул золотозубый рот Бобби. По какой ещё причине можно было вздыхать при такой прекрасной встрече?

— По такой, — виновато шепнул Хапкинс-старший, чтобы никто не услышал, хотя все вокруг навострили уши. — По такой, что ни фирма, ни пароход, ни компания… уже не твои и не мои… А я — простой работник… президента острова…

— Как?!! — воскликнул Бобби.

И всем показалось, что он — да и все остальные — разом подпрыгнули и на какой-то миг зависли в воздухе.

— Так! — развёл руками Хапкинс.

— Не может быть! У нас с вами миллионы!

— Миллионы в банке, а чеки на миллионы — у другого, — сказал потихоньку старший Джон.

— У кого же? — белея, прошептал Хапкинс-младший.

— У мистера Стёпки. — И Джон Хапкинс показал глазами на двойника Бобби, который благожелательно улыбался им обоим, не зная, что он уже давным-давно владелец стольких чудес.

— Так в чём же дело? В женщинах, в картах, разбое? — горестно воскликнул Бобби.

— Ах, дорогой мой, ты не поверишь, но дело в сардельках, — честно признался старый Джон и вздохнул, как при самом лучшем в мире воспоминании.

— И сколько же вы на них просадили?! — подпрыгнул опять Бобби, как маленький разъярённый динозавр, а вместе с ним подпрыгнул динозавр большой, два испуганных редактора и корреспондент.

— Пятнадцать миллионов долларов, — улыбнулся Джон. — Десять чеками и пять в долг!

— Пятнадцать миллионов! За дохлые сардельки? Старый башмак! Да лучше бы вы не вылезали из вашей дурацкой льдины! — воскликнул наконец Бобби.

Других слов от своего кровного племянника улыбнувшийся старый башмак и не ожидал!

— Пятнадцать! — повторил Бобби и второй раз за день плюхнулся на затылок, будто получил увесистой сарделькой по голове.

Хорошо, что рядом оказался Челкашкин, штрафовавший нерях за разбросанные обёртки от конфет и жевательной резинки. Он приложил ухо к груди Бобби, пару раз шлёпнул его по щекам и крикнул:

— Борщик, компоту!

Компот подействовал. Дядя наклонился к племяннику, и открывший глаза Бобби, с ненавистью взглянув на артельщика, спросил:

— А Стёпка всё это понимает?

— Не думаю, не думаю! — поднял брови Хапкинс.

— Тогда тсс! — И Бобби приложил к своим золотым большой толстый палец.

Оказавшиеся в толпе Солнышкин и Перчиков, хотя и были озабочены обдумыванием своих проблем и загадок, уловили, однако, некоторые слова по поводу артельщика и чеков, но не придали им пока что серьёзного значения…

Они только обратили внимание на то, как энергично вскочивший Бобби Хапкинс осмотрел айсберг, постукал по нему пальцем, что-то соображая, сощурил глаз на дядюшку и в сопровождении четырёх скуластых Джеков запрыгал на катерке к сияющему в зеркальной голубой воде «Джону Хапкинсу».

Истины кока Борщика

Солнышкин и Перчиков выбрались из толпы озадаченных корреспондентов и, удивляясь тому, как быстро наворачивается клубок всяких неприятностей и загадок, шагали мимо прилавков с кокосами и бананами к Борщику, чтобы прихватить хотя бы по паре поджаристых блинов, которыми уже хрумкал весь пляж, когда их догнал возмущённый Челкашкин.

— Вы видели? — спросил он. — Все видели? Так как вы думаете, из-за чего чокнулся этот деятель? — Он ткнул пальцем в сторону «Джона Хапкинса». — Не знаете! А я вам скажу! Из-за вашего любимого Борщика!

Друзья улыбнулись.

— Да-да! — согласно кивнул Челкашкин. — Я его предупреждал, чтобы он не очень увлекался запахами! От них ведь не только у людей, но даже у птиц случаются повальные обмороки!

С качавшейся у головы динозавра пальмы в это время действительно шлёпнулся одуревший то ли от запахов, то ли от собственных выступлений попугай.

— Мои запахи?! — воскликнул услышавший этот разговор даже сквозь толпу Борщик. — Да без моих запахов на этом острове, может, не было бы ни одного человека! — И в этом он, как известно, был близок к истине. — Ни одного человека и ни одного доллара! — И он потряс над толпой пачкой так необходимых команде бумажек.

Это было убедительно. Да и Перчиков с Солнышкиным вступились за старого приятеля. Они-то видели, что Бобби Хапкинс рухнул не из-за каких-то запахов или даже солнечного удара.

Гораздо сильней оказались слова о миллионах, о мистере Стёпке… И по взглядам, которые Бобби недавно бросал в сторону артельщика, они могли предположить, что их бывшего члена экипажа, хотя он и «президент острова», могут ждать кое-какие неприятности.

С этим доктор согласился, потому что сам знал силу взгляда и силу внушения. Он тут же вспомнил, что его могут ждать пациенты и слушатели, так как на ноге динозавра висело объявление со стрелкой, указывающей направо: «Лечебные сеансы доктора Челкашкина» — и заторопился.

А Перчиков и Солнышкин, так и не пробившись к Борщику, прихватили по пухлому банану и отправились в ближнее к пальмовой роще бунгало, чтобы хоть немного вздремнуть после бессонной ночи.

Под крики детворы, ездившей на старых черепахах и плескавшейся под наблюдением Матрёшкиной возле китов, они быстро засопели. И казалось, а, может, так и было, сам остров потихоньку их покачивал и укачивал. Солнышкину даже приснилось, что напротив него, прижимаясь щекой к голубому глобусу, дремлет за столом старый Робинзон. К нему подходит бабушка и вздыхает:

— А где там наш Алёша?

— А вон, видите, они плавают с Матрёшкиной.

— Славная девушка, — сказала бабушка и вдруг всплеснула руками: — Плавать-то он плавает, а деньги Маше Парусковой отправить забыл.

— Пусть поплавают, — сказал Робинзон.

— Нет! — крикнула бабушка. — Пора его будить!

Робинзон так стукнул пальцем в глобус, что раздался грохот и где-то около Солнышкина огромный попугай Стёпкиным голосом истошно завопил: «А-а-а-а!»

Солнышкин открыл глаза и вскочил.

Рядом, возле бунгало, кружась на одном месте, истошно вопил артельщик и хватался за брюхо, из которого вываливались горячие блины.

«Я предупреждаю», — говорит Солнышкин

В то самое время, когда Перчиков и Солнышкин отправились отдыхать, ликующий артельщик покатился совсем в другую сторону. Его несло в действительно радостной эйфории: ему — хе-хе! — кивнул головой сам Хапкинс-младший, он вроде бы назвал его президентом! Корреспонденты набросали тысячу таких мыслей, что у Стёпки заранее перед глазами так и сыпались доллары, доллары, доллары! За мемуары — доллары, за вещички зимовщиков — доллары! За штаны Хапкинса — миллион, за шубу — миллион, за унты — миллион. Да если просто организовать выставку — штаны и шубы, шубы и штаны — и то миллион!

Миллионы летали в воздухе, и он приплясывал и хихикал, пока не влетел в то самое бегемотье болото, в котором сейчас дремал единственный оставшийся на острове поросёнок.

В радости Стёпка опустил на него пятку и тут же испуганно подпрыгнул: поросёнок издал отчаянный хрюк и поддал обидчику в одно весёлое место так, что тот взвыл и, вытаращив глаза, бросился от гиппопотамма. Гиппопотам бежал за Стёпкой, Стёпка за гиппопотамом. Оба они, визжа и хрюкая, мчались по кругу, когда вдруг сзади среди ясного неба грохнул грохочущий гром, и артельщика каким-то толчком вынесло к спокойному океану, к бунгало, где вблизи от своего изваяния спал, задрав носик, Перчиков и его друг Солнышкин.

Они, покачиваясь, спали, а прямо возле них на двух тарелочках, покачиваясь и дымясь, пузырились от масла горячие стопки блинов, которые только что «втихаря», как говорят моряки, оставил своим приятелям и защитникам внимательный Борщик, потому что он был из породы людей, которые любят устроить незаметно хорошим людям какой-нибудь маленький праздник.

Стёпка, понятно, относился к совсем другой породе. Поэтому, хапнув так и шипящие блины, сунул их под рубаху и тут же завертелся и завопил, будто под ним дёргался сразу десяток поджаренных гиппопотамчиков.

— Чего орёшь? — спросил, продирая глаза, Перчиков.

— Чего вертишься? — спросил, оглядываясь, Солнышкин.

— Печёт! — крикнул артельщик, прижимая шипящие блины к животу.

— А зачем хапал, — усмехнулся Солнышкин, увидев пустые тарелки и сообразив, в чём дело.

— Греюсь, после десяти лет в льдине греюсь! — соврал артельщик первое, что плюхнулось в голову.

— Ладно, грейся… — сказал Солнышкин. — Только не дури. И будь повнимательней со всеми этими Боббиками и Джеками. Как бы не было неприятностей.

— Ладно-ладно, знаем! — вспыхнул артельщик, вспомнив про пять миллионов. — Знаем, от кого беречься.

— Я предупреждаю серьёзно, — сказал Солнышкин. — А там дело хозяйское.

Кажется, самое близкое будущее готовило артельщику неприятности, куда большие, чем потеря каких-нибудь пяти миллионов «зелёненьких».

Одно из доказательств этого подоспело очень скоро.

Порядочность — превыше всего!

Едва куда-то отчалил артельщик, из тех же пальмовых зарослей к бунгало выбежал с ружьём длинноногий человек в капитанской форме, в котором друзья тут же узнали капитана теплохода «Джон Хапкинс».

Он тяжело дышал, оглядывался и нервно покусывал рыжие, как и бакенбарды, усы. Видно было, что у него из-под ружья только что ушла очень крупная дичь.

— Что с вами? — спросил Солнышкин.

Но в ответ от него услышали:

— А нет ли здесь поблизости почтовой конторы?

Правда, разглядев двух моряков, он, вздохнув, сказал:

— Разрешите представиться: Пит Петькинсон, капитан «Джона Хапкинса».

Капитан был хорошим моряком. Но кроме любви к морю, им владели ещё две страсти — охота на крокодилов, бегемотов и любовь к почтовым маркам. Все его альбомы с детства были забиты зубчатыми треугольничками, квадратиками, ромбиками. Собственно, и коллекционировал он марки дальних земель, на которых были корабли, паруса и самые дикие звери: львы, тигры, зебры, утконосы, жирафы, страусы…

Море он любил, марки он очень любил.

А вот чего он не любил, так это невероятного группового дырробррычанья, от которого рушилось всё прекрасное, дрыгалась луна, брыкались звёзды и разваливались мозги!

И, ворча: «Ещё один такой бырр, и я откину свои длинные дррыги», — он сбегал куда подальше на своих длинных ногах в поисках дичи и почтовых марок.

Вот и теперь он бросился в чащу тропического леса за каким-то огромным животным и даже дал вслед ему хороший, но неудачный залп.

Однако по его полному презрения и негодования лицу было видно, что не одно только музыкальное возмущение переполняло его сейчас.

— Что с вами? — в один голос с участием спросили Солнышкин и Перчиков.

— Ах, молодые люди, — вздохнул вдруг Петькинсон. — Знаете, очень плохо, если люди не понимают, что, кроме хорошего судна, капитану в жизни ещё нужней хорошая репутация. Кое-кто этого совершенно не понимает и не желает понимать! — огорчённо воскликнул он и тут же твёрдо заявил: — А я не желаю участвовать ни в каких сомнительных делах. Ни в каких! — потряс он огромным пальцем. — Я им так и заявил. А они просто вышвырнули меня, капитана, с совещания…

— А что за дело? — полюбопытствовали друзья.

— А как по-вашему, — доверительно спросил капитан, — упрятать живых людей, недавно вырвавшихся из льдины, снова в ту же льдину, это как, а?

— Снова в льдину?

У Солнышкина сквозь загар пробились веснушки, а Перчиков заранее покрылся гусиной кожей.

— Именно! Именно! — воскликнул Петькинсон. — Это порядочно? А удалять капитана, выразившего несогласие, справедливо?

— Совершенно несправедливо! — возмутился Солнышкин.

— Да просто непорядочно! — согласился Перчиков.

— Вот и я так думаю! — гордо вскинув продолговатую рыжую голову, изрёк капитан и вздохнул: — А я считаю, порядочность — превыше всего!

Солнышкин и Перчиков считали точно так же. И, увидев это, Пит Петькинсон продолжил:

— А что поделаешь? Вот мы тут считаем так, а они там, говорю это вам как порядочный моряк порядочным морякам, разрабатывают какой-то очень непорядочный план.

Солнышкин насторожился. Он хотел, он должен был выяснить, что это за план! Но Петькинсон, вздохнув, поискал что-то глазами и снова спросил:

— А где здесь почтовая контора?

«Нам не привыкать!» — говорит Перчиков

Вождь племени Тариоры, понятно, не успел открыть на острове почту, но, однако, спросил:

— А что бы вы там хотели?

— Марки! — бросил Петькинсон. Он даже удивился вопросу.

— Марки?! — воскликнул Перчиков. — Вы тоже собираете марки?

Можно себе представить, что значит для коллекционера встретить собрата, да ещё на почти необитаемом острове!

В несколько минут они подружились и стали так счастливо вспоминать все эти треугольнички, квадратики, ромбики, что Перчиков пообещал обязательно выпустить хотя бы несколько экземпляров марки острова Тариора, а Солнышкин хотел предложить изобразить на марке Матрёшкину, которая неподалеку возила ребят на Землячке и его весёлом питомце.

Но вдруг Петькинсон насторожился. С борта «Хапкинса» донеслись ужасно сверлящие звуки: «Дррр! Бррр! Дррр! Бррр!» — и ещё один попугай грохнулся с пальмы на берег.

— Вы слышали? Вот это и есть часть их плана, — зашептал Петькинсон. — Забивать людям самые умные мозги этой дррузыкой и бррузыкой, а в момент дурмана творить свои самые тёмные дела!

— Так что же это за план? — насторожился Солнышкин, которому не хотелось верить, что в таком солнечном мире под шелест волн и пение птиц могут замышляться какие-то чёрные дела.

— Ладно! Только как порядочный моряк порядочным морякам, как коллекционер коллекционеру. Дело в том, — выложил Петькинсон, — что Хапкинс с его Джеком собираются перетащить на борт этот громадный айсберг.

— Как? — воскликнули друзья. — Ведь айсберг принадлежит всем!

— А так. Частями, а лучше целиком. Но главное — вместе с его бывшими пленниками. И по возможности выставлять напоказ. У конторы.

— Ничего себе! — подпрыгнул Солнышкин, и всех разом тряхнуло. Не зря он предполагал худшее!

— Но дело не только в этом, — покачал головой Петькинсон и понизил голос. — Дело в том, что у меня перебор топлива и при погрузке айсберга топливо придётся откачать прямо в эту прекрасную, в эту чудесную воду!

— Но кто это разрешит? — изумился Перчиков.

— А кто станет спрашивать? — возразил капитан.

— Но есть другой выход! — обрадовался Солнышкин и локтем толкнул Перчикова. Это же как раз то, что им надо!

— Никакого другого! С ними не повоюешь! — заключил Петькинсон и спросил: — Вы не слышали, что случилось у нас на палубе? Нет?! — И он выложил приятелям историю маленького поварёнка Тома, первым увидевшего этот айсберг и до сих пор сидящего в судовом карцере! Из-за ста тысяч долларов!

— Не может быть! — воскликнул Солнышкин, и чубчик его зашевелился, как когда-то в юности.

— Колумбы… — усмехнулся Перчиков и повторил слова Солнышкина: — А выход есть.

— Пока будут возиться с айсбергом, а возиться они будут, — подмигнул Солнышкин, в глазах у которого мелькнула какая-то озорная мысль, — перекачать лишнее топливо нам!

— Но я могу только за наличный расчёт и с согласия молодого Хапкинса.

— Согласие будет! А деньги уже, кажется, есть, — продолжил Солнышкин, глядя, как весело ложатся «зелёненькие» в кассу Сладкоежкиной, помогавшей Матрёшкиной при посадке на китов. Стопка росла, хотя деньги брали только со взрослых!

— Но ведь это только часть их отвратительного плана, — заметил благородный Петькинсон. — А есть ещё та, о которой неизвестно ни мне, ни вам. А замыслы у них могут быть самые опасные! Говорю вам это как моряк морякам и порядочный человек порядочным людям.

— Ну что ж, — решительно заключил Перчиков. — К подобным переделкам нам не привыкать. Будем держать ухо востро.

— О’кей! — помахал большой сильной рукой Петькинсон.

И все двинулись к берегу. Петькинсон — к качавшемуся невдалеке катерку. Он торопился на судно. Перчиков — к Землячку, чтобы за несколько минут добраться до рубки и выполнить поручение Солнышкина: передать в Океанск радиограмму о том, что команда парохода «Даёшь!» посылает Маше Парусковой так необходимые сто тысяч и желает ей здоровья.

А сам Солнышкин заторопился к недавно сделанному причалу, потому что к нему нёсся бот, на котором как-то пижонисто возвышался со своей командой Бобби Хапкинс-младший.

Три варианта Бобби Хапкинса

Бот резво подпрыгивал среди лёгких волн, и встречный солоноватый ветерок придавал бодрости сидевшему рядом с четырьмя крепкими Джеками Бобби Хапкинсу-младшему.

Сытые щёки его румянились, зубное золото, казалось, так и плавилось на солнце от предвкушения успеха, стрелочки на отутюженных шортах торчали, как радостные восклицательные знаки.

Только что на известном тайном совете самыми хитроумными мозгами были обмозгованы три варианта плана, который должен помочь увести из-под носа островитян бесценный айсберг вместе с его бывшими пленниками, на одной демонстрации которого можно заработать сотни пузатеньких миллиончиков. По миллиончику — хе-хе! — за каждую каплю! А если сочинить мемуары, организовать выставки, снять кино! О!

Понятно, надо вытряхнуть из штанишек своего двойника проеденные дядюшкой пятнадцать родных миллиончиков, а вместе с ними прихватить и этого драгоценного динозавра, а там и всю Тариору переложить из стёпкиного в свой собственный карман.

Хапкинс-младший уверенно постукивал выставленной вперёд ногой, не предполагая, что на три верных ожидаемых варианта всегда может отыскаться четвёртый, который вдруг усмехнётся и тоже ехидненько скажет: «Хе-хе!..»

Но такого варианта Бобби Хапкинс не предвидел и предвидеть не собирался. Он готовился уже отдавать команду с ходу брать айсберг на буксир, как вдруг заметил на причале покусывающего усики человека, который явно ждал их приближения.

Это был предупреждённый Солнышкиным Челкашкин. За эти несколько часов он приобрёл достаточную популярность, так как на глазах у всех сделал искусственное дыхание выброшенному на берег дельфинёнку, смазал зелёнкой шов Сынку и провёл телепатический сеанс с несколькими дррыкобррычащими, которые тут же стали бррыкодррычащими… И едва бот тюкнулся носом в причал, доктор выбросил вперёд указательный палец и, резко глядя Хапкинсу в глаза, спросил:

— Вы, кажется, начальник этой так называемой экспедиции?

— Я, — отозвался несколько озадаченный Хапкинс, а четыре Джека сразу задвигали плечами.

— Тогда потрудитесь, пожалуйста, всё убрать и уплатить штраф за это невообразимое безобразие! — Челкашкин показал на десяток болтавшихся у берега обёрток от распространённой на судне жевательной резинки.

Хапкинс произнёс «Однако!» — но доктор посмотрел на него таким взглядом, что тот тут же перешёл на объяснительный тон:

— Но мы пока не по этому вопросу. Мы просто хотели взять на борт этот айсберг.

— Как айсберг? — вступил в разговор появившийся рядом Солнышкин. — Айсберг-то наш!

— Но в нём — хе-хе! — сидел мой родной дядя! — воскликнул Хапкинс.

— Извините, сначала в него попал член нашего экипажа, так сказать, «президент острова», — ухмыльнулся Солнышкин.

— Спросите у дяди! — сказал Хапкинс. — Спросите! — и стал звать пальцем дядю.

Но Хапкинс-старший отодвигался от племянника всё дальше и дальше к высокой пальме и неожиданно, обхватив ствол коленками, полез наверх.

У причала собралась толпа.

— И у вас на «Джоне Хапкинсе», на мой взгляд, наблюдаются излишки топлива! — вдруг заявил Челкашкин.

— Сочится по борту! — заметил, спрыгнув с Землячка, выполнивший поручение друга Перчиков.

— Факт! — вставил Мишкин. — А сунут в трюм айсберг, так зальют соляркой весь остров. Нахлебаемся по самые уши!

— Да, — к удивлению собственных Джеков, согласился Бобби, но, пытаясь отвести глаза от взгляда Челкашкина, сказал: — А мы хотели просить вас взять у нас горючее за — хе-хе! — очень умеренную плату.

— Что? — спросил Солнышкин. — Мы ещё должны платить? Зачем нам это нужно? С какой стати?

— Но… — вступил вдруг Моряков.

— Никаких «но»! — так же вдруг прервал капитана Солнышкин.

— Совершенно точно. Никаких! — вмешался Перчиков.

Капитан с удивлением посмотрел на своих питомцев: что за глупость? Что за ерунда? Сидеть без топлива, качаться за ним под парусом и вдруг отказываться от него?!

Но Солнышкин, подступив к Хапкинсу, повторил вопрос:

— Зачем нам тащиться с вашим топливом?

— Так я же сказал — за плату, — пояснил Хапкинс.

— И сколько же вы нам даёте? — поинтересовался Солнышкин.

У Морякова глаза сделались шире иллюминаторов.

— Ну, тысячу долларов.

— Тысячу? — усмехнулся Перчиков.

— Ну три.

— Маловато, — почесал в затылке Солнышкин.

— Ну пять! — крикнул Хапкинс.

— Ну ладно, — согласился Солнышкин. — Только из доброты, понимая ваши родственные чувства. Давайте! — И распорядился: — Мишкин! Принимайте горючее, но проследите, чтобы лучшего качества — и ни одной капли за борт!

— Ни одной! — строго подтвердил Челкашкин.

И Мишкин, крикнув «Есть!» — отправился на судно.

Кое-что сообразив, Моряков нервно захохотал: «Ну и братцы, ну народ. Ну коммерсанты!»

А счастливый Хапкинс-младший радостно завертелся, как какой-нибудь Ниф-Ниф. Часть задачи была решена: айсберг брали на буксир. Нужно было теперь усадить в него прежних его обитателей! Он уже видел свою контору, а перед ней прозрачный айсберг с сидящими в нём согнувшимися дежурными героями.

Одна маленькая загвоздка

Загвоздка состояла в том, что у Хапкинса-старшего почему-то не было никакого желания забираться обратно в льдину, и он карабкался всё выше на верхушку самой высокой возле динозавра пальмы.

Нужно сказать, что за несколько минут до описанной выше сцены Солнышкин увидел исхудавшего старика, вдыхавшего ароматные запахи Борщика, и, взяв его под локоть, сказал:

— Извините, мистер Хапкинс, нам, кажется, с вами по пути. — И он кивнул на причал.

— Что вы, что вы! — воскликнул Хапкинс.

— Почему же? — удивился Солнышкин.

— Вы не знаете моего племянника. А я его знаю слишком хорошо, и место обезьяны, плывущей на медузе отдавать печень Морскому царю, меня никак не устраивает!

Солнышкин рассмеялся. Он тоже любил прекрасную японскую сказку, в которой Морской царь отправил глупую медузу заманивать к себе обезьяну с её лечебной печенью…

— А вы не преувеличиваете? — спросил он, хотя знал уже не меньше самого Хапкинса.

— О нет! Я теперь бедный человек, и со мной можно сделать всё, что угодно.

— Вы — бедный человек?!

— Конечно! — улыбнулся Хапкинс. Он вроде даже был рад этому обстоятельству: никаких денежных тревог, никаких грызущих забот.

— Вы ошибаетесь, — сказал Солнышкин. И вынул из кармана чек, подписанный Хапкинсом, на котором было обозначено: «Пять миллионов». Одним движением руки молодой штурман возвращал разорённому человеку половину его богатства!

Хапкинс вскинул голову и от изумления приоткрыл рот. А Солнышкин улыбался.

— Я должен извиниться за не очень удачную шутку члена нашей команды, — продолжал он. — Видимо, на него повлияло переохлаждение…

Хапкинс с ещё большим удивлением и уважением посмотрел на Солнышкина, который старался защитить честь не такого уж невинного приятеля.

— Правда, из этих пяти миллионов я взял на некоторое время под личную ответственность сто тысяч для очень важного дела, — извинился Солнышкин.

— Да хоть все! — воскликнул Хапкинс. — Знаете, что вы делаете? — Он посмотрел на Солнышкина и почти прошептал: — Вы подвергаете меня страшной опасности! Возьмите обратно!

Но Солнышкин уже торопился к причалу.

А Хапкинс, посмотрев снова на чек, вдруг оглянулся и быстро побежал к той самой пальме, к которой теперь приближался его весёлый племянничек, четыре Джека и куча всяких корреспондентов.

Вери гуд!

— Ну как там у вас, наверху? — спросил Бобби Хапкинс дядюшку Джона, который что-то засовывал за поясок.

— О’кей. Вери гуд! — отвечал дядюшка и вглядывался вдаль. Там на мягкой приятной волне дружелюбно покачивались два судна, соединённые шлангом.

«Даёшь!», потягивая горючее, пузатенько оседал, а «Джон Хапкинс» потихоньку вылезал из воды.

Внизу, у берега, на ките забавлялась детвора, молодые люди с кокосовыми орехами и напитками заглядывали в бунгало.

Борщика атаковали любопытные женщины, и приятные запахи от кастрюлек, баночек и сковородок приятно кружили Хапкинсу голову.

— И долго вы собираетесь там сидеть? — спросил племянник, которому не терпелось затолкать дядюшку для сохранности в льдину.

— А хоть всю жизнь! — вдруг весело захихикал дядя, наблюдая, как вслед за покачиванием пальмы бегают из стороны в сторону четыре Джека и вся толпа корреспондентов: влево-вправо, влево-вправо!

— Мистер Хапкинс! Я должен написать ваш портрет! — кричал известный художник-портретист.

— Садитесь напротив и пишите! — показывая на соседнюю макушку, рассмеялся Хапкинс. — Даже оригинально: Хапкинс на пальме! Хапкинс в льдине! Дороже заплатят! Правда, Бобби?

— Мистер Хапкинс, пора бы уже взяться за мемуары! — призывали снизу редакторы «Котяры» и «Пёсика».

— Какие?

— «Десять лет в айсберге»!

— Хм! Это, пожалуй, дело стоящее! — согласился Хапкинс. — Хотя для этого вам бы стоило самим поторчать внутри…

— Так спускайтесь! — пропустив мимо ушей колючее замечание, позвали они.

— А я могу диктовать сверху! — покачиваясь над островом, почти пропел старший Хапкинс.

Племянник надулся и порыжел ещё сильней.

— Ну хватит шутить, дядя! — сказал он серьёзным тоном. — Спустились бы, показали хотя людям бы, как вы сидели в айсберге. Люди представления не имеют.

— А вот так! — насмешливо крикнул сверху Хапкинс и обхватил ногами верхушку пальмы так, что его не стащили бы оттуда и десять взбесившихся псов!

Конечно, если бы племянник знал, что теперь хранится у дяди за поясом, четыре Джека стряхнули бы старого Хапкинса, как перезревший кокосовый орех.

Но знать этого племянник не мог и, будучи уверен, что дядя скоро слезет, поторапливал и пыхтел:

— Хе-хе! Вы, кажется, изменили интересам нашей фирмы!

И это, пожалуй, в какой-то степени было единственно верным. А спускаться Хапкинс не собирался и мог просидеть наверху хоть десять суток. Да и что такое десять дней на прекрасной пальме для человека, который просидел десять лет в антарктическом айсберге!

Но главное было не в этом. А в том, что в Хапкинса-старшего вселился свободный морской дух.

Откуда-то с берега раздавалась песня про весёлый морской ветер, цвели цветы, рядом пели птицы.

Мир был полон света и щедрости. Щедро катил волны океан, в котором играли дельфины. Щедро светило солнце. Щедро, совсем как Солнышкин чеком, размахивала листьями пальма. И никакие денежные операции и комбинации Хапкинса больше не волновали.

Он чувствовал себя, как самый настоящий вперёдсмотрящий, навстречу которому вдруг покатилась жизнь, вдыхал морской ветер и каждому весёлому попугаю от души кивал: «Гуд монинг!»

«Да, что-то с дядей произошло, десять лет не прошли для него даром», — думал внизу Бобби, подсчитывая возможные потери от дядюшкиных глупостей, и четыре Джека, двигая мускулами, заглядывали ему в рот.

Но тут к нему подъюлил Джон, который служил для особых поручений, что-то прошептал на ухо и кивнул квадратной макушкой на хвост динозавра. Там из бунгало вывалился кто-то увешанный старым, мохнатым барахлом и хихикнул:

— Хе-хе! Что вы его упрашиваете?! Положите внизу пару горячих сарделек, и сам свалится как миленький.

Но тот, кто глотнул по-настоящему солёного морского ветра, не променял бы его ни на какие пухленькие сардельки.

И кроме того, дядюшка интересовал племянника теперь не больше скорлупы от треснувшего яйца, потому что, увешанный барахлом, навстречу ему топал пухлый цыплёночек с пятнадцатью миллионами в кармане!

Да и Хапкинс-старший с пальмы показывал корреспондентам:

— Вот он вам и даст интервью! Только не забудьте показать господину президенту чековую книжку!

Кое-какие маленькие переговоры

Понятно, что, увешанный барахлом, из-за бунгало выкатился артельщик, который решил начать выставку-распродажу антарктических сувениров. Он шёл под пальмами среди орхидей, лиан, бананов и выкрикивал совсем как когда-то на базаре Океанска загонявшая попугая спекулянтка:

— Шуба, в которой мистер Хапкинс отсидел десять лет во льдах Антарктиды! Миллион долларов!

— Штаны, которые сохранили его от ревматизма, радикулита, мордоболита! Миллион долларов! Шапочки, спасавшие от менингита наши драгоценные головы, — пятьсот тысяч! Унты — сто тысяч за штуку! А бумажки от жвачки и шкурки от антарктических сарделек — почти даром: десять тысяч за штуку!

Товар немедленно привлёк внимание. Зажужжали камеры телевизионщиков. Стёпку снимали, как снимали бы живого мамонта. Кое-кто начинал торговаться. Редакторы «Пёсика» и «Котяры» вытащили кошельки и решили раскошелиться на обёртки от жвачки, а какой-то настырный мальчуган дёргал покрасневшую мать за джинсы и кричал:

— Дай миллион, купим сардельку!

Находились покупатели и посерьёзней. И поэтому Бобби Хапкинс поторопился к продавцу: такие сувениры должны были занять место только в его офисе и на его теплоходе.

— Беру! Беру всё сразу! — беря Стёпку под руку, крикнул он. — Только сначала надо провести кое-какие переговоры!

Бобби готов был заглотить Стёпку целиком, сразу, но обстоятельства заставляли его подходить к делу деликатно.

В это время из подоспевших с теплохода ботов на берег выкатились группы «БРР» и «ДРР». Всё загудело, задрожало, задребезжало. И, слегка обалдевший, не знающий того, что знал старый Хапкинс, Стёпка грузно потопал с Бобби к лежавшим неподалёку огромным черепашьим панцирям, на которых когда-то совещались старшины исчезнувшего племени.

Один панцирь находился в центре круга. Не хватало только стола. Но Джон метнул взгляд в сторону кухни, и через несколько минут некое подобие стола четыре Джека гордо опустили на панцирь. В то же время Борщик бросился искать доску, на которой минуту назад шинковал капусту для своего знаменитого борща, но её нигде не было.

Стёпку украли!

А вокруг и впрямь начиналось лёгкое головокружительное столпотворение. Остров пылал от солнца, цветов и попугаев.

Группы старались перерычать друг друга. Учёные, предчувствуя скорый отход, с линейками и рулетками бегали возле хвоста динозавра, так как подступиться к нему можно было сейчас только сзади. Одни предполагали, что он жил сто миллионов лет назад, другие утверждали, что сто двадцать!

Детвора лазила по пальмам, ездила на черепахах, торопилась накупаться и накататься. Взрослые — налюбоваться, напробоваться и навздыхаться.

А музыка гремела всё громче, музыканты приплясывали, прикрикивали, подпрыгивали. И сам остров всё чаще покачивался и подпрыгивал.

Моряков в некотором недоумении спросил у Хапкинса:

— Что бы это всё значило?

— Маленький вечерний карнавал, — сказал Хапкинс. — Есть повод повеселиться!

Ему казалось, что все его затеи уже упаковывались в отличную коробочку. Оставалось только перевязать красивой ленточкой.

— О! Вечерний морской карнавал — это прекрасно! — согласился Моряков. У него и самого был для этого неплохой повод. По тому, как Мишкин на носу «Даёшь!» скрестил над головой руки, было ясно: горючего под завязку.

И Моряков тоже сделал три ответных знака, которые понял бы любой моряк: он провёл несколько полосок пальцем по груди, потом одну руку подержал над другой и заключил с боков в два полукруга, а там ткнул пальцем в самого Мишкина и обратно.

И Мишкин понял: все тельняшки — на берег, бочонок с бражкой, который подарил команде старый Бурун, — на берег и самому — на берег. Моряков готовился к празднику!

Мало того, что он своими руками украсил кафе гирляндами, картинами, декорациями, чтобы всё было не только красиво, но прекрасно! Он с удовольствием помогал Борщику резать, чистить, мешать расхватываемые любителями салаты и соусы из креветок, крабов, моллюсков! Карнавал так карнавал!

Тем временем Солнышкин выбрал несколько минут, чтобы наконец окунуться. Он хотел позвать Перчикова, но тот вдруг начал заниматься какими-то расчетами возле своего памятника, а потом срочно по знаку Пионерчикова отправился с катером на «Даёшь!».

Солнышкин подошёл к Матрёшкиной, которой хотел столько рассказать о стольких событиях и вручить наконец самый крупный кокосовый орех, но Матрёшкина с улыбкой прижала орех к щеке, будто голову Солнышкина, и сказала:

— Вечером! А сейчас некогда. Дети!

Тогда Солнышкин сам пробежал по спине Землячка, нырнул — и замер в воде от удивления: мимо него вдоль берега шли целые косяки, целые толпы рыб — алых, голубых с жёлтыми полосками, зеленоватых, круглых и остроносых. Косяк за косяком они проходили у берега и вдруг, свернув, торопливо убегали от острова. Медузы всплывали целыми десантами — и, быстро пульсируя, от него уходили. Какие-то неизвестные Солнышкину прозрачные креветки торопливо устремлялись вдаль. А из глубины всё сильней и сильней вырывались целые фонтаны пузырей.

Солнышкин вынырнул и хотел взобраться на Землячка, но увидел, что и Матрёшкина обратила внимание на пузыри. Они били из воды, как из шампанского.

В это время с парохода раздался свист. Там Пионерчиков поднимал кверху три пальца. А сверху, с пальмы, что-то крича, показывал на воду обеспокоенный Хапкинс.

Всё это было необычно и даже тревожно.

Солнышкин задумался, но тут же отвлёкся: по берегу к нему трусил Петькин с выпученными глазами и, вертя пальцем у виска, кричал:

— Стёпка — того! Стёпка нас заложил! Стёпку украли!

Как «заложил», было непонятно, но то, что его следовало выручать, было видно даже простым глазом: к борту «Хапкинса» подходила лодка, в которой один Стёпка отбивался от четырёх Джеков.

— Его посадят в карцер к какому-то поварёнку! — бубнил Петькин.

— А ты откуда знаешь? — спросил Солнышкин.

— Слышал! — сказал Петькин, не говоря, однако, что и он причастен к некоторым событиям.

Солнышкин бросился к Борщику:

— Хватай пирожки, котлеты, борщ — и айда к «Хапкинсу».

— Зачем? — в один голос спросили Моряков и Борщик.

— Выручать артельщика!

— Что? — удивился Борщик, у которого Стёпка десять лет назад ухватил десяток сарделек.

— Да ведь он там не один! Там же расправляются с маленьким поварёнком! — крикнул Солнышкин и выложил дикую историю маленького Тома.

— Что ж ты молчал! — крикнул Борщик.

И через несколько минут Солнышкин, Петькин и Федькин с костылём и гитарой летели к «Хапкинсу» на Землячке, а Борщик в развевающемся халате и колпаке, с миской и кастрюлей в руках — на Сынке. С ними в бой рвалась и Матрёшкина, кричавшая: «Не пущу одних!» Но разве могли взять с собой женщину мужчины, закатавшие рукава тельняшек!

Издалека они заметили, как суетящиеся у айсберга учёные и редакторы журналов прикладывают Бобби Хапкинса головой к айсбергу. И даже отсюда было видно, как у него на макушке растёт огромная шишка.

Сорвавшийся договор

Никто из дотошных корреспондентов, толпившихся на берегу, не мог объяснить, что произошло с уважаемой головой Бобби Хапкинса. Они задавали вопросы друг другу, пытались интервьюировать каждого оказавшегося поблизости. Но всё было бесполезно.

А если бы брали интервью у собак, то добрый корабельный пёс Верный мог бы рассказать, как, высунув от жары язык, он забрался отдохнуть в хорошо продувавшийся ветром старый черепаший панцирь. Он уже закрыл глаза, как вдруг услышал хруст песка и голос Хапкинса-младшего.

— Ага! Вот к нам идут наши миллиончики! — сказал Хапкинс своим Джекам.

Верный насторожился: за долгие морские годы старый пёс насобачился понимать любую человеческую речь лучше, чем собачью. И разговоры о деньгах вызывали у него неприязнь: там, где появлялись деньги, чаще всего вспыхивали драки, ссоры, предательства! Начиналось с «зелёненьких», а кончалось верёвкой на шее или сидением в льдине.

Скоро перед его носом появились ноги Стёпки-артельщика, сзади — ноги Хапкинса, и начались переговоры, от которых у верного флотского пса Верного шерсть стала дыбом.

— Господин президент, это правда, что вы действительно президент Тариоры? — спросил молодой Хапкинс.

— Хе-хе! — ответил на это Стёпка так, что в глаза Верного залетели золотые зайчики. — Кто-то, может быть, и не верит, но вы спросите у местного населения. — И он кивнул головой на пальму, где, почёсывая ногой ногу, учил разговаривать попугаев дядюшка Бобби Хапкинса.

— И никто другой не может претендовать? — Тут Хапкинс показал в сторону «Даёшь!», куда удалился по своим делам вождь племениПерчиков.

— Хе-хе… Претендовать! Я сменил его на законном основании. Спросите у дядюшки.

— Тогда перейдём сразу к делу! — сказал Хапкинс.

И Верному показалось, что он увидел, как приблизились друг к другу две рыжие головы.

— Значит, земля, на которой мы с вами сидим, принадлежит вам?

— Естественно! — пыхнул Степка.

— И всё, что вокруг? — Хапкинс показал на пароход, на кита, на кафе, где старался Борщик.

Степка замялся, но с некоторой неопределённостью подтвердил:

— Возможно…

— Так, может быть, продадите весь этот Диснейленд? — Хапкинс постучал по панцирю пачкой «зелёненьких» так, что шерсть на Верном взъерошилась и чуть не проткнула крышку панциря: ведь именно за такие «зелёненькие» его когда-то и продали!

Артельщик призадумался, глубоко вдохнул долетавшие со стороны кухни запахи зелёного лука и, что-то переборов в себе, сказал:

— Нет, продать не могу!

Верный одобрительно завилял хвостом.

А Хапкинс крикнул своим Джекам:

— Что-то вокруг нас очень скучно! Ну-ка дайте весёлой музыки да налейте чего-нибудь повеселей!

Над Верным что-то забулькало, закрякало, звякнули стаканы, а вокруг пошёл такой брр-дрр, что всё заиграло колесом, будто у земли закружилась голова, и Хапкинс спросил:

— Ну а в аренду вы могли бы сдать всё это?

— Ну в аренду — другое дело! — уже уверенней сказал Стёпка.

— На сколько лет? — так жадно спросил Хапкинс, что теперь от его зубов всё полыхнуло вокруг.

— Ну, на год…

— Ну что год? На сто, на сто лет! — крикнул Хапкинс и стукнул ребром ладони по доске — будто рубил капусту. Верный дёрнулся, «стол» подпрыгнул.

— Ну ладно, на пять, — согласился Стёпка.

— Хорошо, на девяносто! — пошёл на уступки Хапкинс. — Вы же всё равно остаётесь президентом!

— На десять… — сказал Стёпка.

— Ну, договорились. На пятьдесят лет! На пятьдесят. Давайте договор.

На доске зашелестела бумага, заскрипело перо. Хапкинс кого-то подозвал — запахло Петькиным — и сказал:

— Держите сто долларов и будьте свидетелем, что всё это сдается в аренду. Так… Вашу подпись, господин президент.

Стёпка закряхтел и, видимо, ковырнул ручкой по бумаге, но тут же и он, и Хапкинс отлетели в сторону.

Из панциря высунулась лохматая собачья голова, клацнув зубами, схватила договор и вывалившийся из кармана артельщика целлофановый пакет. Панцирь вскочил на четыре крепкие лапы и бросился в лесную чащу.

— Беги! — вдруг с непонятной самому себе радостью непонятно кому крикнул Стёпка.

— Хватайте! — крикнул Хапкинс, показывая на Стёпку четырём Джекам. — На судно — и к поварёнку!

Он собирался сказать ещё что-то. Но в этот момент с пальмы, на которой качался всё наблюдавший дядя, сорвался громадный орех и треснул племянника по голове так, что с её левой стороны вскочила огромная шишка.

Джеки потянули артельщика в шлюпку.

Учёные и корреспонденты под наблюдением Челкашкина потащили Хапкинса в воду и стали прикладывать головой к тающей льдине.

А Петькин бросился к Солнышкину — и они кинулись на выручку Стёпке, которому наверняка грозила расправа.

Ура! Ура! Наши!

Подрулив к розовевшему уже борту «Джона Хапкинса», оттолкнув капитана и маленького художника, Джеки заволокли артельщика в какое-то мрачное помещение, привязали к столу и совершили перед его глазами танец, от которого у Стёпки, выдержавшего арктический холод, побежали по спине мурашки.

Выпад вправо! Выпад влево! Четыре головы влево, четыре головы вправо! Четыре правых ноги вперёд! Четыре левых ноги назад! Четыре прыжка вверх, четыре прыжка вниз! Четыре низа вверх, четыре верха вниз! Четыре притопа, четыре пришлёпа, четыре носа вперёд и четыре глотки жадно каркнули:

— Чеки мистера Хапкинса!

Но дрожавший Стёпка только повёл книзу глазами, так как все оставшиеся миллионы были в целлофановом пакете в плавках.

Джекам было достаточно и этого случайного взгляда. Они ощупали плавки, вывернули карманы — чеков не было.

Они перевернули Стёпку вниз головой. Чеков всё равно не было.

Тогда они привязали его к специальному креслу и приступили к бесчеловечным пыткам.

Сперва над ним, над самым кончиком носа, подвесили кусок копчёной колбасы и разом каркнули:

— Чеки мистера Хапкинса! Скажешь — откусишь!

Стёпка молчал.

Над ним ещё ниже опустили связку сарделек.

Стёпка молчал.

Наконец над самым кончиком его всё-таки подмороженного носа пристроили сникерс — только скажи!

Но Стёпка и здесь молчал!

— Ну ладно, — кряхтя, сказали Джеки и сунули его в изобретённую на судне мыслечитающую машину, в которой всё, что где-то в голове притаилось и спряталось, отражалось на экране.

Но сколько его ни трясли, на экране почему-то болтались только сосиски, сардельки, поросячьи хвосты и еще пёрышки зелёного лука.

— Странно, — изумились Джеки. — Странно. Ну хорошо! Пусть поучится думать как следует.

И, взяв за руки и за ноги, они швырнули его в тот самый холодный карцер, где уже столько времени метался и мёрз маленький несчастный поварёнок.

Артельщик захлюпал носом и тут же вздрогнул. Он почувствовал, что кто-то гладит его по голове. Он вздрогнул, потому что так ласково его никто и никогда, даже в детстве, не гладил. Разве что однажды медведь в жюлькипурской клетке.

Он открыл глаза и в сумерках увидел над собой маленького чёрного поварёнка, у которого на груди на куртке горело маленькое яркое солнышко.

— Ты кто? — спросил артельщик и, услышав рассказ маленького Тома о том, что случилось с ним на палубе, вскочил и зарычал:

— Такого маленького, такого доброго — в карцер? А я, негодяй, отдал в руки таких людей целый остров, целую команду, целую палубу, из-за каких-то дурацких «зелёненьких»! Ну ничего! — крикнул он. — Я ещё искуплю свою вину. Мы ещё вырвемся на свободу!

И, разогнувшись, он стукнул плечом в борт так, что всё на палубе загрохотало.

Стёпке уже давно — целые сутки! — то и дело хотелось быть со всеми, по-хорошему дружно подраить палубу, поштурвалить, просто вбить куда надо хороший гвоздь и за столом у Борщика вместе со всеми весело поработать ложкой. Только старые дурные привычки почему-то вмешивались и мешали этому.

Но теперь всё! Теперь этим привычкам конец! И он, разлетевшись, бросался на стены так, что наверху дрожала труба, качались мачты и хлюпали задрайки иллюминаторов.

Но вдруг он остановился, подбежал к иллюминатору и потянул носом: что-то привлекло его внимание. Он посоображал, ещё раз подёргал ноздрями и, весело хлопнув в ладоши, закричал:

— Ура! Ура! Наши!

Потому что в этот момент к борту на Землячке и Сынке подкатила команда спасателей. И, проплывая на Сынке, кок Борщик открыл кастрюльку с родным борщом, а из кармана его халата так и пахнуло остренькими кончиками родного зелёного лука.

Некоторые ошеломительные перемены

Ещё издалека Солнышкин увидел на борту «Хапкинса» Пита Петькинсона, а рядом с ним солнечного художника; у них под глазами — у одного слева, у другого справа — горело по хорошему синяку. Это они, как и положено честным порядочным людям, хоть и безрезультатно, а вступились за несчастного пленника.

— Они подвергли вашего приятеля бесчеловечным пыткам! — крикнул сверху Петькинсон, не представляя, что именно он чуть не влепил пленнику в джунглях хорошую порцию дроби.

— Ужасным! — добавил художник, потирая глаза.

— Но где он? — спросил Солнышкин.

— С левого борта. Там ещё должен виднеться солнечный свет! — объяснил художник, которому удалось передать маленькому Тому последний клочок от собственных брюк с сиявшим на нём солнышком.

Спасатели стали присматриваться, но изнутри судна раздалось такое буханье и уханье, а следом послышался радостный крик «Наши! Наши!», что не было необходимости искать там солнышко, хотя какой-то свет из одного иллюминатора точно пробивался наружу.

— Ты жив, Стёпа? — крикнул Федькин.

— Жив! — отозвался артельщик. — Мы оба живы!

— Держись! Выручим! — буркнул Петькин.

В это время наверху послышались встревоженные рыки, и на палубу, потрясая мускулатурой, вывалились четыре Джека. Солнышкин тихо скомандовал:

— Борщик, на правый борт!

И, распахнув свои кастрюльки, Борщик бросил в атаку все свои запахи, отвлекая на себя носы, а значит, и мускулы противника.

Тем временем Землячок прижался боком к борту, Солнышкин забросил в иллюминатор конец верёвки, которую держал в руках, и шепнул:

— Лезь!

Но из карцера, к общему удивлению, раздалось:

— Сначала его!

И сквозь иллюминатор просунулась курчавая весёлая голова, а там и сам маленький поварёнок вывалился прямо на руки Федькину и Петькину.

Впервые Стёпка раньше подумал о ком-то другом!

— Быстрей, — торопился Солнышкин, понимая, что Борщику приходится нелегко.

— Лезу, стар-раюсь… — запыхтел Стёпка, но, едва выбрался наполовину, застрял и замахал руками:

— Тащи, Солнышкин!

Солнышкин потянул — но ничего не вышло. Он дернул ещё и ещё раз, но Стёпка застрял ещё прочней.

— Держись, сейчас! — сказал Солнышкин и, развернув Землячка, помчался к другому борту.

Бывалому киту не нужно было отдавать команды и приказы. Он отодвинул носом Сынка и приложился к борту боком: р-раз! Все на судне подпрыгнули. Он приложился — два! И все четыре Джека, Петькинсон и художник взлетели вверх. А Стёпка сквозь лопнувший обруч иллюминатора ринулся в загудевшую воду.

Через минуту Солнышкин втаскивал Стёпку на спину Землячка, а артельщик виновато вскрикивал:

— А всё я, всё я! Нет на меня хорошей палки!

— Почему нет? Есть! — сказал Федькин и показал артельщику обломок уже ненужного костыля.

— Тогда бей! Бей! — всхлипнул Стёпка. — Я ведь всех продал, я подписал такую дрянную бумагу! А всё из-за этой эйфории, из-за этого бырродррычания!

— Из-за чего?

— Из-за брр-дрр! Из-за этой музыки кругом пошла голова. — И Стёпка изобразил пальцем настоящий водоворот.

— Ну я им сегодня устрою, я им устрою! — решительно воскликнул Федькин, которого давно не видели в таком воинственном настроении. Он и без этого собирался сегодня спеть для всех на карнавале и не за «зелёненькие», а так, от всего сердца! Но ему тоже портило нервы это настырное дырроб-ррычание! И он взял гитару наперевес, словно готовился к атаке.

Землячок развернулся вокруг «Хапкинса», проскочил мимо «Даёшь!», с которого Пионерчиков энергично показывал три поднятых вверх пальца, но ему махали: «Некогда! Сообразим потом!» — и радостный кит пошёл к берегу с целой командой на борту.

За ним летел молодой Сынок, на котором, как победитель, распахнув халат, стоял Борщик, а за ними следом, вспарывая воду, неслась лодка с четырьмя Джеками, которые таращились от злости и, странно жестикулируя, бубнили: «Сбежал!»

Солнышкин был доволен. К нему прижимался маленький поварёнок Том. А неожиданно вытянувшийся и похудевший от броска сквозь иллюминатор Стёпка хватался за голову и причитал:

— Я делал гадость, я делал такую глупость! И ни одна собака не остановила, ни одна собака не помогла!

Но вдруг он замолчал, присмотрелся к берегу и, сияя от счастья, приоткрыл рот.

Рядом с Матрёшкиной на берегу сидела собака, а точнее, сидел Верный и держал в зубах знакомую бумагу. И сияющий артельщик стал тут же яростно рвать её на клочки. Но и это было не всё. Через несколько минут участники спасательной экспедиции попросту остолбенели: на глазах у всех Стёпка целовал пса. А пёс, который избавил от рабства целую команду, всю палубу, весь остров, вовсе не чувствовал себя героем. Он махнул хвостом, подёргал лапой и тут же куда-то побежал.

— Товарищу некогда, — усмехнулся Федькин. — Видно, ждут не менее важные дела.

— Какие на этом острове могут быть важные дела, — хмыкнула презрительно Сладкоежкина, пересчитывая пухленькую выручку.

На что Стёпка возразил:

— Хе-хе! Ещё какие важные, — и вдруг понюхал торчавшие из кармана Борщика луковинки.

А Солнышкин смотрел на артельщика и думал:

«Нет, что-то вокруг меняется. И надо же просидеть десять лет в льдине, чтобы почувствовать, что запах родного зелёного лучка бывает куда дороже шелеста любых „зелёненьких“».

Ночь повального обуррения

А в том, что даже на самом маленьком острове могло произойти множество самых неожиданных и удивительных вещей, скоро присутствующих убедили события быстро наступающего тропического вечера.

Уже по тому, как весело чувствовал себя вырвавшийся на волю Стёпка и как бесновались в боте четыре разъярённых Джека, очухавшийся на берегу Хапкинс-младший понял, что и это его предприятие сорвалось.

Но Бобби не привык сдаваться попросту, и крепкая хватка не раз спасала его денежки.

Поэтому, принимаясь за последний вариант своего плана, он отдал команду горланящим вовсю музыкёрам: «Бррычать, чтобы все одурели!» — и занял столик в кафе «Под динозавром» у самого входа, под головой ящера, чтобы в любой момент усадить к себе любого нужного человека.

Увидев Морякова, щедро раздающего доставленные с «Даёшь!» тельняшки, он объяснил ему свой музыкальный приказ: «Это я для большего веселья!» — И сам просунул шишкастую голову и руки в протянутую ему тельняшку.

— Отлично, — сказал восторженный Моряков. — Прекрасно!

Правда, сидевший за лапой динозавра Верный совсем не разделял этого мнения. Он уже видел, что бывает от излишних восторгов и одурения, и представлял, что будет, если неожиданно одуреет весь остров!

Поэтому он и пробирался к устроенной под хвостом динозавра, в конце зала, эстраде, где нагромоздили свои грохочущие звукоусилители, барабаны и тарелки парни из «ДРР» и «БРР».

Уже над пальмами загорелись звёзды, и матросы с «Хапкинса» запустили затрещавшие в воздухе ракеты карнавального фейерверка, когда к Хапкинсу приблизился тоже одетый в тельняшку Джон для особых поручений и показал глазами в сторону Солнышкина: вот с кем надо иметь дело!

Мимо пробежал к кастрюлям Борщик, за ним какой-то зелёный шустрый динозаврик, протопала целая команда пингвинов с полотенцами на крылышках.

На них Хапкинс почти не обратил внимания. Он хотел одёрнуть Федькина, занявшего без разрешения место напротив и опустившего на колени гитару.

Но тут вошёл Солнышкин, и Хапкинс, раскланиваясь, подвинул стул:

— Садитесь, мистер Солнышкин!

Солнышкин удивлённо присел, а Хапкинс придвинул к нему тарелку, полную только что отваренных креветок:

— Угощайтесь, господин капитан!

Солнышкин удивился ещё больше. Но тут появился Стёпка, и Бобби Хапкинс, как ни в чём не бывало сверкнув жадноватым глазом; подвинул табуреточку и ему:

— Садитесь, господин президент!

— Кто, я — президент? — хитровато спросил Стёпка.

— Ну да! — радостно вскрикнул Хапкинс.

— Не знаю, не знаю… Вы, хе-хе, что-то путаете… — изобразил недоумение Стёпка.

— Как же! Мы же с вами, хе-хе, только недавно заключили кое-какой договор…

— Мы с вами? Договор? Не помню! Ей-ей не помню! А можно посмотреть? — спросил Стёпка.

Хапкинс зло завертелся.

— Как же, господин президент?!

— Да нет. Я простой матрос парохода «Даёшь!», — вдруг сам себе и всем сказал Стёпка. — Спросите у Солнышкина.

Солнышкин развёл руками:

— О чём речь!

И тут же изворотливый президент фирмы холодильных установок, что-то сообразив, хлопнул себя по торчавшей на голове шишке:

— Господин Солнышкин, а я ведь хотел именно по этому поводу с вами говорить. Мне на «Джоне Хапкинсе» как раз очень не хватает одного опытного матроса. Уступите! — И он по-свойски опустил руку Стёпке на плечо, хотя очень хотелось запустить её туда, где, по предположению Хапкинса, лежали его миллиончики.

— Как это уступить?! — воскликнул Федькин, задев струны.

— Действительно, как это уступить? — спросил подсевший Моряков, тут же принимаясь за крупную розовую креветку.

— Ну продайте, как, скажем, хоккеиста. За сто тысяч долларов! — щедро сказал младший Хапкинс, бросая взгляды на Стёпкин карман.

Тут на сцене так задррычало и забррычало, что у всех поехала голова. Среди переполненного зала забегали пингвинчики, от стола к столу какой-то знакомой Хапкинсу походкой закружился зелёный динозаврик.

Заколебались гирлянды. За ними в чёрном небе зашатались звёзды и громко рассыпался огромный букет фейерверка. Участники ансамблей весело закричали и затянули что-то изо всех сил.

— Ну как, продаёте?

Стёпка оглянулся на айсберг и повернулся к Солнышкину: теперь-то и он кое-что знал!

Моряков тоже смотрел на Солнышкина. Солнышкин усмехнулся. Солнышкин вроде бы сомневался.

И Степка в ужасе вскочил:

— Солнышкин, не продавай! Не отдавай, Солнышкин!

Солнышкин закивал и, скосив глаз, спросил:

— Значит, тебя не продавать. А вот ты, задурревши, карандашик в руки — и всех нас, хе-хе…

— Хе-хе! — весело подтвердил Хапкинс.

— Никогда! — крикнул артельщик. — Честное слово! — И вдруг совершенно искренне выпалил: — Никогда и никаких хе-хе!

— Ну, раз никаких хе-хе, — заметил Солнышкин и хотел продолжить, но в этот миг что-то случилось.

Громыхание и дррычание оборвалось. Звёзды остановились. Луна осветила зал. Послышался шум моря. А на эстраду, забыв про боль в ноге, взбежал Федькин.

Он живо посмотрел в зал, подмигнул:

— Ну, раз никаких хе-хе, значит, никаких. — И тут же, ударив по струнам, запел мгновенно пришедшую на ум песню:

Ещё на свете столько лжи —
Как хвостиков в ухе, —
И жадность правит кутежи
И затевает грабежи,
И всякие хе-хе.
И глупой грязи полон свет —
Но этакой трухе
В матросском сердце места нет,
В матросском сердце места нет —
И никаких хе-хе!
Торгаш богат, торгаш горласт,
Но жадной требухе
Моряк товарища не сдаст
Ни за какие не продаст —
И никаких хе-хе!
Пусть будет шквал, пусть будет бой,
Но в песне и в стихе
Нам светят дружба и любовь,
Нам светят дружба и любовь —
И никаких хе-хе!
Палубный матрос Федькин запел это так, что присутствующие в кафе «Под динозавром» повально заразились. Будто перед ними на самодельной сцене стоял не какой-то Федькин, а Лемешев, Карузо или сама Алла Пугачёва! Как только он заканчивал куплет, все дружно подхватывали это самое «и никаких хе-хе!». Подхватывали все: и Моряков, и Солнышкин, и Борщик, и громче всех — Стёпка. Кричал даже Бобби Хапкинс. Хотя его «хе-хе!» означали и нечто иное. Во-первых, какой — хе-хе! — дьявол оборвал его затеи? Кто — хе-хе! — вмешался в выступление его ансамбля?

А морской дьявол по имени Верный неподалёку от Борщика удовлетворённо вилял хвостом, потому что это он, а никто другой, выдернул из розетки шнур усилителя бррыкодррычащей аппаратуры и дал возможность пробиться на сцену настоящему таланту приятеля, от которого столько раз получал самые вкусные косточки и слышал песни, трогающие даже собачье сердце.

Хапкинс поглядывал: откуда, хе-хе, взялся этот Федькин? С таким удивительным голосом, что многие уже настроили магнитофоны и стали записывать его песни. Да и сам Хапкинс не прочь был заполучить такого певца к себе в ансамбль. На таком голосе можно было сделать хорошие миллионы!

Но Федькин об этом не знал и не думал. Он просто сам удивился собственным возможностям и думал: а нельзя ли ещё лучше? Затягивал лучше, сильней и чувствовал, что получается ещё лучше, ещё выше, ещё сильней!

Он пел и про качку, и про кока Борщика, и про эскимосов, и про прекрасное лесное солнышко. И лица всех, кто сидел в этом зале под динозавром, становились ясней, добрей и светлей. Замерли на месте даже пингвинчики, а маленький зелёный динозавр распахнул большие чёрные глаза и открыл большой белозубый рот.

— Тенор, — вздыхал в углу возле задней лапы динозавра редактор «Пёсика».

— Тихо! Не тенор, а баритон! — одёргивал его соперник из «Котяры».

— Да перестаньте вы! Не слышите, что здесь и тенор, и баритон, и колоратурное сопрано сразу, — заёрзал сидевший впереди портретист.

Участники обеих групп тоже приоткрыли в удивлении рты.

И казалось, от удивления начали раскачиваться волны, остров и сама земля.

Солнышкин тоже пришёл в восторг, и ещё ему нравилось, что его друг, хотя и был мужественным человеком, не хрипел, не раскачивался и не подражал никаким знаменитостям, а пел своим собственным голосом.

Но наконец Федькин раскланялся, спрыгнул с эстрады. Забушевали аплодисменты, раздались крики. Кто-то снова включил аппаратуру. Всё зашумело, загудело. Голова динозавра закачалась от восторга: в своё время он такого не слышал!

И Моряков крикнул:

— Какой успех, какой успех! Борщик, подай сюда бочонок боцмана Буруна!

Скоро из лапок помогавшего Борщику зелёного динозавра бочонок перекочевал на стол. И разлив его содержимое по бокалам, капитан воскликнул:

— За успех!

— За успех! — сказал Хапкинс-младший и, выпив, тут же приступил к делу: — Мистер Федькин! Мы приглашаем вас к себе на теплоход и в компанию.

— Но у вас «БРР» и «ДРР»! — сказал Федькин.

— «БРР» и «ДРР» побоку. Побоку «БРР» и «ДРР»! — крикнул Хапкинс.

В ответ на это всё вокруг так забррыгалось и задррыгалось, что у динозавра затряслись рёбра и у сидевшего на его шее учёного слетел с ноги башмак.

— Сто тысяч долларов за концерт! — прошептал Хапкинс.

И тут стоявший рядом маленький динозавр расстегнул капюшон и, тряхнув головой поварёнка Тома, крикнул:

— Мистер Хапкинс, это мои сто тысяч! Я первый увидел айсберг!

Но Хапкинс, хлебнувший из бочонка Буруна, его не заметил, а крикнул: «Миллион!» — обещая Федькину миллион, которого у него лично уже не было.

— Не пойдёт! Я матрос. Я человек из команды, — сказал Федькин.

И, выпив ещё, Хапкинс крикнул:

— Беру всех! Всех! Всю команду! Контракт — хе-хе! — на гастроли по всему миру, десять миллионов. Хе-хе!

— Но было же сказано: никаких хе-хе! — напомнил Солнышкин.

— Никаких хе-хе! — добавил Стёпка, на которого крепко подействовали и бырродррыганье, и напиток Буруна, и песни Федькина.

И он так врезал по столу огромным кулаком, что дрогнула земля, закачались гирлянды и рёбра. Гигантозавр тряхнул головой, сбросив на толпу сидевшего там учёного.

Но хуже того: из пасти ящера вылетел плохо сидевший клык и стукнул сидевшего внизу Хапкинса по голове справа!

Хапкинс откинулся, пробормотал «хе-хе!». Ему показалось, что зуб застрял в голове, одна половина головы летит в одну, другая — в другую сторону. И его снова хотели тащить прикладывать головой к айсбергу.

Но тут началось нечто необъяснимое. И трудно было понять — отчего. От бырродррычанья? От невероятного удара кулаком по столу? От падения зуба?

Кто-то уверял, что это всё из-за того, что динозавр не привык к подобным скандалам внутри себя.

Кто-то уверял, что ему семьдесят миллионов лет назад наступили на хвост, а дошло только сейчас.

А некоторые вообще уверяли, что всё это из-за доктора Челкашкина и его неуместных высказываний.

Но так или иначе — судите сами — то, что потом произошло, было невероятно.

Невероятное заявление доктора Челкашкина

Всё это время доктор Челкашкин, которому тоже хотелось прокатиться на Землячке, влипнуть со всеми в какую-нибудь весёлую историю или хотя бы просто искупаться, добросовестно лечил, читал лекции и проводил сеансы телепатии.

Он вытащил добрый десяток заноз из определённых мест у мальцов, лазавших по пальмам и кустарникам, перевязал две головы — учёному и фотокорреспонденту, свалившимся с динозавра. Провел уникальный одновременный сеанс обратного действия: несколько умников и несколько явных дураков менял местами до тех пор, пока не привёл их в полное равновесие.

Правда, один из пациентов весь вечер бегал по берегу и, пожимая плечами, сообщал то одному, то другому:

— Доктор утверждает и даёт честное слово, что я уже умный, но сам-то я чувствую, что я полный дурак!

А в тот момент, когда рядом, «Под динозавром», разгулялись брычащие и дрычащие звуки, доктор как раз приводил одним взглядом в нормальное состояние нескольких людей младшего школьного возраста, которые недавно дёргались чуть ли не на головах у своих дёргающихся родителей.

И по мере того как они затихали, один из дёргавшихся папаш, глядя Челкашкину в самые глаза, спросил:

— Доктор, а вы сами когда-нибудь смогли бы заболеть этим или хотя бы запрыгать под эту музыку?

— Я? Я? — воскликнул доктор. — Чтобы я когда-нибудь зарылся в эту музпомойку?! Да скорей это безмозглое чудище, — он показал в сторону динозавра, — скорей оно снова пустится шагать по земле, чем я…

Доктор не договорил, он не смог договорить, потому что вдруг оторвался от земли вместе со своими пациентами и, широко раскрыв глаза, повис в воздухе.

А гигантский ящер дрогнул, заскрипел и, подпрыгивая, всей своей жутковатой мощью двинулся к зашумевшему и закипевшему под вспышки фейерверка ночному океану.

Прыгало всё: прыгал динозавр, прыгали пальмы, сталкивались и орали в воздухе испуганные попугаи. Рождались слухи, наваливались страхи. Все толпились, все кричали, все куда-то бежали.

Самые невероятные новости

Эта неожиданная встряска разом перетряхнула буквально все затеи, все личные планы. А они кое у кого были.

Кое-кто собирался всхрапнуть прямо у ног динозавра. Петькин был не против прихватить у Борщика десяток-другой сарделек и где-нибудь за углом выдать их за ледниковые, антарктические по сотне-другой за штуку.

Сладкоежкина — не терять же возможности! — уже сдала за «зелёненькие» своё бунгало одной весёлой парочке и собралась в гости к Матрёшкиной.

Но теперь они вместе со всеми куда-то бежали, летели, скакали…

И даже Верный, чуть не кувыркаясь, запрыгал с целлофановым пакетиком в зубах к дёргающемуся памятнику Перчикову и стал быстро зарывать под ним свою секретную ношу.

Солнышкин, понятно, оказался у берега. Ведь днём с Матрёшкиной договорились искупаться? Договорились! И хотя сейчас было не до купания, встретиться было бы можно.

Океан пылал от развеселившихся светлячков и лунного жёлтого света. Солнышкин зачерпнул горсть огней и протянул запыхавшимся Петькину, Федькину и Стёпке: «Держите! Светите!»

Но тут прямо перед его носом в песок ткнулась лодка, из которой выпрыгнул Перчиков и крикнул:

— Всё забавляетесь? Где вас столько времени носило? Что вы делали?

Солнышкин — да и остальные — пожали плечами:

— Как это? Зарабатывали на горючее — раз, спасали человека — два!

Сказать про концерт Перчиков ему не дал.

— Какого человека?

— Стёпку!

— Хе-хе! — съязвил Перчиков. Но согласился: — Ладно, раз человека, тогда дело другое. — Он не сомневался: если Солнышкин сказал «человека», значит, человека. Но спросил: — А почему вы не обратили внимание на сигналы Пионерчикова?

— Какие? — переглянулись друзья.

— Три пальца!

— На троих? — спросил Петькин. — Так было некогда!

— Петькину бы только на троих! — рассердился радист.

— Ну а что же ещё?

— Забыли! А договаривались, если динозавр — палец вверх. Три пальца — три динозавра. Три головы динозавра! — выложил Петькин невероятную информацию.

— Не может быть! — вырвалось у Федькина. — Неужто правда? Невозможно! — Хотя своим собственным голосом соврем недавно он доказывал всем, что на свете невозможного не бывает.

Перчиков кивнул в сторону парохода: там на фоне огромной жёлто-золотой луны Пионерчиков и сейчас то опускал, то подбрасывал к самым звёздам три пальца.

— Так идём! — почти крикнул Солнышкин.

Но не это было главное.

— Кажется, не до динозавров, — заметил Перчиков. — Прочитайте вот это! — И будущий космонавт протянул друзьям радиограмму, которую они при лунном свете одолели в один миг.

«Пароход Даёшь Перчикову Будьте предельно внимательны Прыгайте потише В вашем районе замечено кувыркание земной поверхности и усиленное пузырение океана Возможны катаклизмы Ждём на орбите С космическим приветом Друзья».

Солнышкин и Стёпка разом выдохнули: «Ничего себе!» — А Петькин задумался. Он не знал, что такое «катаклизмы», но вторая половина этого слова обещала мало приятного.

Перчикову некогда было всматриваться, какое впечатление произвела радиограмма на его приятелей. Он только быстро произнёс:

— Кажется, теперь есть повод задуматься над всеми загадками Тариоры. И главное, — он повернулся к Стёпке, — куда и почему, господин президент, делось население нашего с вами острова.

Тревоги радиста Перчикова

Этот вопрос волновал Перчикова всё время. Пока Солнышкин с компанией спасал человека, свободу команды и отбивался от туповатых Джеков, пока Федькин удивлял и волновал публику своими неожиданными руладами. Перчиков думал.

И пока кое-кто размышлял, как переложить «зелёненькие» из чужого кармана в свой, Перчиков перекладывал в уме, да и в руках, нечто совсем иное.

На столе у радиста рядом с аппаратурой катался похожий на маленький глобус сборный шарик. В свободные минуты, когда не нужно было ждать тревожных сигналов SOS или передавать радиограммы, Перчиков вынимал из шарика то одну, то другую часть, смотрел, как шарик от этого начинает вращаться, перекатываться, — и делал записи в блокнот.

«А ведь это же самое может происходить с землёй! — думал радист. — Из неё вынимают уголь, руду, нефть — каждый как хочет! А надо бы думать, надо советоваться, как это делать. А то одни берут, а кувыркаются другие!» Он даже подумал, что надо для этого создать Всемирный совет, пока вся земля не кувыркнулась вверх тормашками, как шарик на столе!..

Поэтому Перчикова очень встревожила пропажа тариорского населения. Он несколько раз обежал вокруг острова и потихоньку, чтобы не собирать любопытных репортёров, подходил к своему полудрагоценному изваянию, всматривался ему в глаза, будто спрашивал ответа: что случилось? Ведь не мог же такой жизнерадостный добрый народ беспричинно покинуть родной остров, не оставив никакого знака, никакого сообщения. Это было на тариорцев не похоже.

Он осматривал пьедестал, ощупывал дельфина, и тут ему показалось, что его сердоликовый двойник с усмешкой смотрит не на него, а куда-то вдаль, словно на что-то безмолвно указывает.

Перчиков оглянулся. Да, зрачки показывали туда, где сейчас поднимал голову динозавр и рядом с ним качалась пальма, на которой среди попугаев столько часов напевал про родной Сан-Франциско мистер Хапкинс.

Перчиков пошёл к пальме. Казалось, взгляд статуи просто-таки подталкивал его. Он чувствовал, что вот-вот нечто увидит, обнаружит.

Но тут подбежала Матрёшкина, уводившая детей от берега, и с тревогой показала на вспузырившуюся воду. В то же время сверху стал кричать Хапкинс и показывать пальцем вглубь. А с мостика «Даёшь!» сделал знак штурман Пионерчиков: в радиорубке заработал смонтированный Перчиковым специальный сигнал: «вызов!» И радист отправился принимать известную нам радиограмму. Поэтому он и не присутствовал на выступлении Федькина.

Но то, как затрясся остров, как поехал к берегу динозавр и бросились врассыпную его друзья, он видел.

Теперь у него не было сомнения: эта неизвестная земля, эта терра инкогнита имеет свою разгадку. Нужно было осматривать каждую пальму, вглядываться в любую раковину, любой камень. Благородные тариорцы должны были оставить хоть какое-то объяснение своему исчезновению!

«Надо копать!» — говорит Челкашкин

Привычная ко всем таинственным историям луна наполняла золотистым сумраком океан, листву пальм, высвечивала любую выпуклость, каждую ямку. И почти вся команда «Даёшь!» включилась в срочный научный поиск.

Моряки, кто на цыпочках, а кто на четвереньках, разглядывали очищенный от туристов берег. Ощупывали и выстукивали стволы пальм, тыкались носами в любой более-менее приличный валун. Но ничего не находили.

Они обошли все бунгало, заглянули на место, где только что стоял подъехавший к берегу динозавр, но ничего не нашли. И наконец опустились передохнуть в коралловый песок на том самом участке, который старина Хапкинс не так уж давно арендовал у своего верного ученика.

А сам ученик, пыхтя, грузно опустился на бугорок, к которому, бывало, прислонял свою усталую голову щедрый учитель.

Но едва он устроился, с пальмы, на которой так и проводил время опасающийся козней племянника Хапкинс, раздался весёлый крик:

— Мистер Стёпка, это моя подушка!

— Да что вы, какая подушка! — воскликнул Стёпа. — Это же камень. — И вдруг он оглянулся: — Камень! Камень!

И Перчиков понял: именно сюда показывал глазами его сердоликовый двойник.

— Надо копать! Всё как обычно! — заметил Челкашкин. — Всегда самое гениальное открытие приходится вытаскивать из-под чьего-нибудь тяжёлого зада!

Перчиков бросился на колени и стал руками разгребать песок. За ним к камню опустились Солнышкин и Стёпка. А сбоку пристроился Верный. Из-под рук и лап песок летел во все стороны. И очень быстро из-под него стал появляться самый настоящий обелиск трёхгранной формы. Чем больше он обнажался, тем видней становились на его гранях какие-то удивительные изображения.

Наконец Перчиков скомандовал: «Стоп!» Он выпрыгнул из ямы, набрал в скорлупу кокосового ореха воды и, смочив носовой платок, прошёлся по освещённой грани.

Носы так и прильнули к камню.

Вверху грани было изображено солнце, под которым среди пальм стоял какой-то город, а посреди города, на площади, у моря, высился обелиск. Этот самый обелиск!

У берега выглядывало из воды животное с ластами и длинной шеей, на которой сидели ребятишки.

— Динозавр! — прошептал Солнышкин. — Они дружили не только с дельфинами, но и с динозаврами.

На рисунке пониже берег был прихвачен водой. С берега в воду уходили черепахи, уносились рыбы и дельфины, улетали птицы.

Это было похоже на то, что друзья наблюдали вчера и сегодня в воде.

Более того: на рисунке из воды поднимались пузыри, а поверху на лодках стремительно уплывали люди. Это была прямая подсказка всем, кто находился на берегу!

На третьем, нижнем, рисунке острова уже не было. Из воды торчал только кончик пальмы, вроде той, на которой упорствовал мистер Хапкинс.

С одной стороны от пальмы было солнце, с другой стороны — полная луна.

— Потоп! — заключил Перчиков. — Вы видите, они нас предупреждали. Это уже повторялось не раз, и, кажется, со времён динозавров. Остров то опускался, то поднимался!

На второй грани был изображён остров Тариора, от которого к трём другим островкам уносились стрелочки — дельфины. А на третьей были какие-то деления, уже уходившие в песок.

Команда притихла. А Перчиков продолжал:

— Видите, всё совпадает. Всё! Появившиеся динозавры, пузыри, убегающие животные. Теперь всё понятно? Остров уходит под воду. Утром, когда луна и солнце окажутся возле пальмы на одной линии, остров будет под водой.

— Мистер Хапкинс! Кажется, пора покидать ваш пост! — сказал Солнышкин.

Но Хапкинс уже спускался сам. Однако, задержавшись на минуту, он крикнул:

— Смотрите!

Со стороны моря, сопровождаемый дельфинами, к острову спешил плотик, на котором стоял их общий знакомый. А по берегу навстречу ему бежал Моряков и кричал:

— Мистер Понч, почему вы вернулись, что случилось?

Но мистер Понч с плотика, облепленного крабами и медузами, к мачте которого прилип испуганный осьминожек, махал в ответ рукой.

— Ещё не случилось! Но, кажется, может случиться. Надо торопиться!

Президентов тысячи, а «Даёшь!» один

На долгие истории времени у старого мореплавателя не было. Но кое-что он всё-таки передал в нескольких словах.

Не успел Понч расстаться с пароходом «Даешь!», как океан стал подкидывать ему всякие замысловатые чудеса. Летучие рыбы пролетали мимо него целыми свистящими косяками. То, выскочив из воды, делала настоящее сальто дикая стая касаток, то, испуганно бормоча, пытался взобраться на палубу ошалелый краб. Испуганный осьминог взбирался на край плота и, стоя на всех восьми ногах, со страхом заглядывал вниз: из глубины вскипали шальные горячие пузыри, громко лопались, и вверх вылетало сумасшедшее облачко пара.

А как только вдали наметилось местечко, в которое он десять лет назад подзалетел с мистером Робинзоном, всё угрожающе вспучилось, забурлило, завулканило. Вверх ударили целые гейзеры варёной рыбы! И хотя впереди варилась такая грандиозная уха, он не зачерпнул на этот раз ни котелка, ни капли, а развернул плот, чтобы предупредить друзей об опасности, а если нужно, помочь.

— Мой плот к вашим услугам! — раскланиваясь, предложил он.

— Вот это пример морского братства, вот это пример благородства! — сразу же отреагировал Челкашкин. Усики его гордо блеснули. — Это не то что некоторые, — глядя почему-то на Петькина, продолжал он. — А то — «не забудем, не оставим», а чуть что — гиф! Плавали, знаем…

И вдруг доктор осёкся, потому что в крик попугаев, оравших среди ночи по выучке Хапкинса с перепугу «гуд монинг!», ворвался знакомый старый ор: «Загоню дурака, доведёт до милиции!» — А от пролетавшей к острову растрёпанной птицы закружились пропахшие рыбой перья. Недалеко от берега затарахтело, на лунной воде возник силуэт рыбацкого судна и вскоре раздался знакомый крик:

— Борщик, готовь компот! Солнышкин, принимай горючее и собирай вещички, пора сматываться!

Это на маленьком сейнере спешил приятелям на выручку большой любитель большого компота.

— А как же вы узнали, где мы? — крикнул тут же вылезший на берег с бачком Борщик.

— Так плаваем — знаем! — раздался голос из рубки, а Васька, принюхиваясь к ароматному духу, рассмеялся:

— По запаху, Борщик, по запаху! Наловили рыбки, торганули палтусом — и к вам! А одного, самого выдающегося, привезли! — И он кивнул на мачту, где золотился под луной вяленый палтус величиной с хороший парус.

Вдруг Васька весь вытянулся и, выкатив глаза, открыл рот. Рядом с Солнышкиным на берегу он увидел живого и невредимого Стёпку! И не одного! За первым, потирая две огромные шишки на голове, стоял второй, и у обоих от луны сияло во рту золото.

— Стёпа, это ты? — с радостным испугом спросил Васька. — А я думал, ты — хе-хе! — примёрз хвостиком к льдине.

— А я отмёрз! — крикнул Стёпка. — Отмёрз — и никаких хе-хе!

— Стёпа, а это кто? — Васька показал на второго Стёпку.

— А, — махнул Стёпка. — Это один президент!

— И это тоже президент! — вдруг крикнул взорвавшийся Бобби Хапкинс, которого тут же потащили к мерцавшему под луной айсбергу четыре плечистых парня. — Это тоже президент! Президент! Президент!

Васька потёр лоб, махнул рукой и произнёс придавшую всем энергии фразу:

— Ладно! Президентов тысячи, а «Даёшь!» один. Пора.

Стёпа, дуй! Дуй!

Действительно, команде «Даёшь!» было сейчас не до разговоров.

Вода в глубине светилась и вспыхивала всё ярче, бурлила всё сильней, будто кто-то внизу грел и грел эту громадную кастрюлю.

Как в рисованном предсказании, двинулись к воде черепахи. Отчаянно запрыгали и зашумели дельфины. Вода стала наступать на берег. А там, где стоял трёхгранный обелиск, вдруг со свистом прорвалась струя воздуха — будто остров проткнули, как футбольную камеру.

— Спускает! — крикнул Стёпка. — Сейчас потонем! Воздух выходит!

— Надо вогнать его обратно и продержаться, пока всё и всех вывезем! — распорядился Моряков. — Нужны помпы!

Но помпы и насосы были на судах.

И тут Стёпка, крикнув: «Надо дуть!» — набрал полную грудь воздуха и бросился к скважине вниз головой!

Как ни странно, вода прекратила движение.

Васька закричал:

— Стёпа, дуй! Дуй!

А побагровевший Степан только скомандовал:

— Петькин, прикрой сзади! — снова глотнул воздуха и с силой стал дуть под самый край обелиска.

Все разом пришли в движение.

Киты под руководством Матрёшкиной перевезли на палубу «Хапкинса» задержавшихся детей и их родителей и тут же подставили спины под платформу с динозавром.

Моряков и Солнышкин с криком «Раз, два, взяли!» бросились толкать её вперёд и скоро уже с палубы «Даёшь!» услышали:

— Так, подтянуть тали! Вира ноздри! Майна хвост!

Впрочем, сам хвост остался на берегу, и Плавали-Знаем с Васькой затаскивали его на палубу сейнера.

Известные редакторы на плотике Понча тянули каждый к себе зуб динозавра и вместе с ним плюхались в воду. Это был единственный зуб, потерянный старым ящером за столько миллионов лет. Хорошо, что Мишкин помнил его форму и выточил на токарном станке стальной, которого не имел ещё ни один динозавр в мире.

Маленький поварёнок Том в костюме динозавра выводил на посадку пингвинов.

Борщик, громыхая, как «БРР» и «ДРР» вместе, тащил целую связку кастрюль.

Федькин по просьбе Стёпки спасал ящики с луком, так что чуть не потерял свою гитару.

Подоспевший Пит Петькинсон забирал с берега сначала впечатлительных женщин, а потом благородных мужчин, которые никак не могли поделить доставшийся им единственный спасательный круг.

А Стёпка всё дул и дул с таким напряжением, что Челкашкин наконец оттолкнул его с криком:

— Так лопнут сосуды или выскочит грыжа! — И, выхватив у стоявшей рядом Сладкоежкиной надувной матрас, затолкал его в пробоину. А верный пес Верный по старой привычке засунул в щель свой поседевший единственный хвост.

— А нас, наконец, кто-нибудь заберёт? — всхлипнула вдруг Сладкоежкина. Вместе с надвигающейся водой на неё накатывала паника.

Но Челкашкин произнёс: «Спокойно, спокойно!» — И посмотрел на Хапкинса, который, в свою очередь, всё ещё с пальмы наблюдал, как его племянника тащат к «Хапкинсу» на верхушке айсберга в том самом «кресле», в котором он сам провёл десять незабвенных лет.

— Слезайте, Хапкинс! — настаивал доктор. — Пора слезать! Уверяю, мы вас в обиду не дадим. Пора! — Уже угасли последние звёзды, и вот-вот из алой воды должен был появиться край солнечного диска.

— А я с вами могу доплыть до Токио? Хотя бы матросом? — спросил Хапкинс. На судне с собственным именем ему занимать место не хотелось.

— Конечно! — заверил его Челкашкин.

— О чём речь! — крикнул снизу Моряков, который всё слышал сквозь крики групп «БРР» и «ДРР». Впрочем, крики эти без кувыркавшейся в воде аппаратуры были очень слабыми, как и голоса их хозяев.

Наконец все разобрались, добрались досвоих палуб, и последним, как всегда, прыгнул на трап Верный.

Шлюпки были водружены на места, трапы закреплены. Моряков поднялся на мостик, осмотрев ещё раз берег, спросил:

— Ну что? Никто не забыт? Ничего не оставили?

И вдруг на палубу выскочил Борщик и закричал:

— Мои дощечки! — На пальмах возле кухни под динозавром он развесил подаренные Солнышкиным дощечки.

Сладкоежкина всхлипнула:

— А мой матрас, с иголочкой?

А немного отдышавшийся Стёпка вдруг вспомнил:

— А как же бегемоты? А бегемоты?

Бегемотов, понятно, на Тариоре не было, а вот бедный маленький поросёнок, единственный поросёнок, выскочил на берег и визжал на весь океан: все уплывали, а он оставался один на уходящей под воду земле.

Матрёшкина посмотрела на Солнышкина: «Ну что, пошли?» И тут же три человека ласточкой вошли в воду. Третьим был юный помощник Борщика, поварёнок Том.

Скоро они уже поднимались по спущенному трапу на борт «Даёшь!».

Солнышкин вручил страдающей Сладкоежкиной её матрас, а на палубу бросил выловленные по пути драгоценные экспонаты десятилетнего пребывания в айсберге — хапкинский волчий тулуп и Стёпкину шапку.

Матрёшкина взобралась на трап с маленьким счастливым поросёнком. И с «Джона Хапкинса» защёлкали десятки фотоаппаратов и кинокамер, в результате чего на обложках журналов вскоре появился снимок: загорелая, белозубая, стройная девушка приветствовала весь мир взмахом крепкой руки, а из-под другой, весь в капельках, тянулся к людям радостно хрюкающий поросячий пятачок.

Последним на палубу поднялся курчавый Том и отдал растроганному Борщику все его дощечки, а также забытую на берегу вывеску их необыкновенного кафе, на которой рядом с изображением кока было написано: «Под динозавром».

В это время на берегу, там, где только что виднелся обелиск, ударил в небо высокий фонтан, и на глазах у облепивших палубу команд Тариора стал медленно погружаться в воду.

Вот скрылся сам обелиск, вот уже на глазах у Перчикова в глубину ушёл монумент почётному вождю жившего здесь племени. Вот закачались кокосовые орехи над затонувшими бунгало.

Всё исчезало, всё скрывалось в глубине…

И скоро на месте острова среди зёленых тропических волн качалась только верхушка пальмы. Слева от неё висело багровое солнце, а справа медленно бледнела круглая утренняя луна.

Время поднимать якорь!

На палубе «Даёшь!» молчали. На «Джоне Хапкинсе» стрекотали камеры телекорреспондентов.

Кто-то шептал:

— Вон, вон головы динозавров!

Кто-то разочарованно возражал:

— Да нет же, это кокосовые орехи…

— На таких длинных шеях?

Но вот раздался голос Пита Петькинсона:

— Ну, господа, кажется, время поднимать якоря и прощаться?

Капитан был доволен результатами посещения острова. Правда, на этот раз обошлось без охотничьих трофеев. Зато и не очень-то благородные затеи молодого Хапкинса принесли неожиданный результат: подобревший Хапкинс-старший улыбался на палубе «Даёшь!» с флотской шваброй в руках, а Хапкинс-младший сидел на палубе «Хапкинса» в айсберге, и голову его покрывали две огромные шишки: шишка слева и шишка справа, которые усиленно охраняли четыре Джека и Джон.

Да и было что охранять. Ведь одна из них была от кокосового ореха с исчезнувшего острова, а другая — от зуба семидесятимиллионнолетнего динозавра.

— Пора прощаться, — повторил Петькинсон.

Но со стороны «Даёшь!» послышались голоса:

— Почему прощаться?

— Подождите, пожалуйста, подождите!

Там к борту бежали его новые добрые приятели — Перчиков и Солнышкин. И это тоже было приятно.

— У меня для вас кое-что есть! — сказал филателист Перчиков и протянул потрясённому филателисту Петькинсону уникальную, единственную в мире марку ушедшего под воду острова Тариора, которую он всё-таки успел выпустить в единственном экземпляре.

И хотя сделана она была от руки на телеграфном бланке, зато на ней под нарисованной пальмой, попугаем и китом Землячком стояла подпись вождя племени и будущего космонавта, а сбоку от подписи «Тариора» была оттиснута настоящая печать, на которой значилось «Даёшь!».

Солнышкин в эту же минуту протянул маленькому весёлому художнику свою новую тельняшку и новые флотские. брюки. На них, конечно, в скором времени тоже засияло солнце. Но что поделаешь с человеком, если ему так хочется всегда и везде светить!

— Вот теперь пора! — заключил Солнышкин, и сверху, с мостика, послышался бас Морякова:

— Боцман, на бак! Вира якорь!

Впереди загрохотало, зазвякало, с взлетевшего якоря залопотали струйки и свалился задремавший кальмарчик.

Понч с плотика грустно махнул рукой и вздыхал: прерывать свою экспедицию и плыть сейчас с командой «Даёшь!» было не в его правилах, а рассчитывать на будущее одиночное плавание в девяносто лет было бы более чем смело!

— Ну и мы потрёхали! — раздалось с сейнера. — Ловить рыбку для родины, — вздохнул Васька, закусив родной сарделькой и хватив, как и вся команда сейнера, прекрасную кружку борщиковского компота.

— Как потрёхали? — выскочил из камбуза Борщик. — Как потрёхали? А палтуса?

— Вот голова! — рассмеялся Васька. — Про компот помнит, а про палтуса — ни-ни! — Он тут же поднялся к мачте, собственноручно снял гигантского собственноручно завяленного палтуса и выложил его команде такого родного парохода:

— Закусывай, ребята!

— Спасибо! — почти хором выкрикнула растроганная команда.

— Мы этого не забудем! — выделился на мостике голос Морякова.

И тут же из рубки сейнера высунулась рука, махнула:

— Ладно! Плавали! Знаем!

И суда медленно стали расходиться.

Все махали друг другу. Детвора с «Хапкинса» посылала воздушные поцелуи Матрёшкиной, знатоки кухни показывали Борщику большой палец: «Вери гуд!»

Учёные в последний раз смотрели на выглядывавшую из трюма голову динозавра.

И все были довольны.

Только один крохотный эпизод выпадал из общего радостного настроения.

На палубу «Хапкинса» вылез наконец замёрзший и злой Бобби. И было отчего злиться: дядюшка, которого все так искали, не оправдал самых лучших его надежд! Льдина уплывала на «Хапкинсе», а Хапкинс — на глазах у всех — на «Даёшь!».

И не это было главным. Главное насмешливо посвистывало о том, что с живым Джоном Хапкинсом уплывало кое-что куда поважней…

Бобби потянулся вперёд на послышавшийся дядюшкин голос — и вдруг на ходу столкнулся с проплывавшим мимо Стёпкой.

Сверкая золотом, Бобби приоткрыл рот и, протянув «хе-хе!», сердито погрозил пальцем.

На что Стёпа с достоинством пожал плечами:

— При чём тут хе-хе? Ну при чём тут хе-хе? Никаких хе-хе! И кончено!

Нужно сказать, что один раз всей палубе «Даёшь!» ещё пришлось услышать нечто подобное, но было это несколько поздней.

А сейчас пароход «Даёшь!» шёл вперёд. Солнышкин стоял в рубке и прокладывал курс, Матрёшкина напевала, складывая парус. Впереди над водой мелькали дельфины. Сбоку дружно выпускали два фонтанчика Землячок и Сынок, которому старый кит решил показать Океанск. Скоро вдали засияли острова, а к ним, сорвавшись с мачт, разноцветной оравой с криком «Гуд бай!» полетели попугаи. Этому они научились во время общения с мистером Хапкинсом.

Правда, за это время они многому научились и у своего пернатого учителя, благодаря чему попали во все лоции. Там так и записано:

«На островах нет маяков. Но о них безошибочно можно узнать по крикам попугаев, которые на одном острове повторяют известную всем морякам фразу: „Плавали. Знаем!“ — а на другом орут: „Загоню дурака, доведёт до милиции“».

На один из островов команда заглянула, чтобы присоединить спасённого поросёнка к хорошей кабаньей семье. И, как говорят моряки, свинство от него развелось порядочное.

А вот соплеменников Перчикова, которых надеялись встретить, там не оказалось.

Старые весёлые песни

Увешанный летучими рыбами, раковинами, кокосовыми орехами «Даёшь!» уже пересёк экватор и на всех парах торопился на север, к славному городу Океанску. Как бывало в прежние времена, перед ним вежливо раскланивались медузы, прогуливались дельфины, а молодые акулки, сворачивая налево и направо, уступали ему дорогу. Правда, встречные суда шли порой на опасное сближение. Там сверкали бинокли, дымились трубки, слышалось:

— Какая-то интересная конструкция! Что это за череп над палубой?

— Какие-то викинги!

Но всё это только прибавляло команде гордости и самоуважения.

Курс на карте был уже проложен. Рубку заливало встречное тёплое солнце, и настроение у штурмана Солнышкина было самое солнечное.

Ещё бы! Динозавра уберегли! Людей от возможного рабства спасли. Были участниками стольких, можно сказать, международных событий! И кажется, сделали ещё некоторые неплохие дела. Ведь если одним хорошим человеком на земле стало больше, то одним плохим меньше!

Солнышкину приятно было смотреть, как внизу, дружно покряхтывая, драили палубу Стёпка, Хапкинс и помогавший им Петькин.

Федькин, тренируя своё колоратурное сопрано, подкрашивал кисточкой буквы на спасательных кругах. А Матрёшкина то протирала тряпочкой кости динозавру, то готовила к новому походу байдарку. И независимо от того, пела она или нет, Солнышкину слышалось:

«А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер».
Конечно, он сейчас с удовольствием бы старался рядом с ней. Но они и так проводили вдвоём все вечера на краешке трюма под динозавром. Во-первых, потому, что один из них уступил свою каюту Сладкоежкиной и её матрасу. А во-вторых, им было очень хорошо строить под звёздами морские планы, рассказывать друг другу разные интересные истории и смотреть, как, дружно взлетая над волнами, тянутся к горизонту Землячок и его Сынок.

Солнышкин снова проверял курс: норд-норд-ост, измеряя циркулем пройденные мили, и улыбался, слушая доносившиеся из рубки препирательства:

— Слушай, Перчиков, ну передай моё письмо президенту…

— Отстань, Пионерчиков! Вот лучше возьми свою «три плюс пять».

— Ну хотя бы вице-президенту!

— Послушай, от твоих писем толку, как от китайского тысяча первого предупреждения. Пока ты письмо писал, Солнышкин вон заворачивал какими делами! Негритёнка спас, Стёпку, кажется, человеком сделал!

— А я зато увидел и снял живых динозавров!

— Вот если бы ты их ещё выловил!

— А давайте организуем экспедицию! Чего тебе зря мотаться в космос?

Друзья спорили. Волны сверкали. Сверкали солнечными крыльями летучие рыбы, и ничто не могло испортить команде этого солнечного настроения. Даже возмутивший многих момент скорее только прибавил всем веселья.

Совсем маленький момент

С помощью Мишкина доктор Челкашкин устроил по бортам парохода хитроумный мусорозахватчик. И если за другими судами тянулись по океану полосы грязи, то за нашим пароходом оставалась лента удивительной чистоты!

Однажды утром, вытряхивая очередной улов в мусорный контейнер, Челкашкин обнаружил сброшенную с самолёта газету «Хапкинс ньюс», в которой с юмором рассказывалось о событиях на острове Тариора!

Там говорилось о том, как господин Хапкинс, конечно, первым увидел вдали айсберг и бросился с мужественными Джеками выручать дядюшку, проведшего с приятелем в айсберге десять лет. Но на них напало вооружённое динозавром судно, и прикинувшиеся моряками пираты не только увезли дядюшку, но и своими дикими танцами утопили прекрасный остров…

— Вы это слышали? Вы это читали? — воскликнул чуть не лопнувший от смеха Челкашкин. — Не читали, так прочтите!

— Значит, мы пираты! — захохотал Мишкин. — А главный пират, конечно, Солнышкин.

Захохотали все. Борщик захлопал ресницами, а маленький поварёнок Том закачал головой:

— Солнышкин не пират. Пират Бобби Хапкинс! Айсберг увидел я, а он увёз мою премию.

Стоявший на трюме мистер Хапкинс произнёс:

— Ты прав, мальчик. И свою премию — все сто тысяч — ты получишь сполна! Все сто тысяч!

Услышав о долларах, сдавший Морякову вахту Солнышкин вспомнил, что надо подсчитать всю тариорскую выручку.

Он уселся на скамейке у стола, на котором в хорошие времена команда забивала «козла», вытащил из пляжной сумки брошенные как попало в суматохе купюры и, разглаживая их, стал считать.

Команда с любопытством обступила штурмана и тоже помогала на все голоса:

— Так. Десять…

— Двадцать…

— Сто.

— Сто пятьдесят!

— Тысяча!

— Десять тысяч…

— Сто! Сто!!! Двести!

— Ну работнули!

Тут-то сбоку от Солнышкина и послышалось давно забытое:

— Хе-хе!

И хотя произнесено оно было прямо-таки обворожительным голоском, все, даже Стёпа, вздрогнули. Ведь было решено: никаких хе-хе!

— Хе-хе! — прозвучало ещё раз вкрадчиво, но настойчиво. — А нельзя ли, чтобы из этих «зелёненьких» что-то перепало и нам? — Это с улыбочкой, переминаясь с ноги на ногу, спрашивала Сладкоежкина. — Может быть, их прямо сейчас и разделить? Каждому своё? — добавила она.

— А вам-то за что?! — удивился Челкашкин.

— Ну, хе-хе, я вроде бы команде подарила парус! — довольно нагловато, к общему онемению, произнесла Сладкоежкина. — Ведь без моей иголочки как-нибудь тоже не обошлось!

— Так, может быть, это всё ваше? Чего ж тогда делить? — спросил Солнышкин.

— Ну вы тоже не такой уж хороший! — сказала почему-то Сладкоежкина. — Если б нашли втихаря где-нибудь «зелёненькую», уж как-нибудь делить не стали!

— Я? — удивился Солнышкин. — Я? — Да все видели, как он спасал журавлей, бросая все свои заработанные!

Верный зарычал.

— Ну, ты чего? — отскочила Сладкоежкина.

А Солнышкин вдруг отстранился, сделал огромные глаза и произнёс:

— А ведь точно! Я бы хапанул! Хоп — и всё, потому что я — ХАП! И плохой. Оч-чень плохой человек. Это я из-за жадности посадил Стёпку в лёд! Это я загипнотизировал Пионерчикова так, что он лаял Бобиком! Я посадил «Даёшь» на мель — я! Чуть не продал Борщика за сосиску, а Челкашкина за сардельку — я! И на матрасике, когда все работали, задрав ноги, лежал тоже я, я, я! Очень плохой, завистливый, жадный Бобик.

Кое-кто рассмеялся, кое-кто покраснел, но Том подбежал и крикнул:

— Солнышкин — вери гуд!

А Челкашкин отрезал:

— Брось валять дурака, Солнышкин!

— А я не валяю дурака! Я, может быть, паршивая собака, но терпеть не могу, когда люди из-за «зелёненьких» становятся синенькими!

— А я пока что не синенькая! — краснея, возразила Сладкоежкина. — Вы всё преувеличиваете…

— Нет, не преувеличиваю! — возразил Солнышкин и загнул палец. — На ремонт парохода кое-что надо?

— Надо! — крикнул Стёпка и пошарил в кармане. Если бы там что-то осталось, он бы сейчас отдал.

— А Перчикову помочь отправиться в космос надо?

— Конечно! — подтвердили все.

— А Федькину, Федькину, — вдруг заявил Солнышкин, — учиться петь надо?

И хотя сам Федькин пожал плечами, с капитанского мостика раздался голос Моряковa:

— Федькину обязательно! Обязательно надо!

— А на экспедицию за динозаврами? — подскочил к Солнышкину Пионерчиков.

— И на ножи, и на вилки, на лавровый лист, горчицу и перец! — вытираясь полотенцем, затарахтел раскрасневшийся Борщик, у которого всё подходило к концу.

— Вот видите, — подвёл итог плохой, очень плохой Солнышкин, глядя в глаза Сладкоежкиной.

— Но каждому тоже что-то нужно! Ведь у каждого есть и свои личные интересы! А они важней общих! — проверещала Сладкоежкина.

— Это точно! — подтвердил вынырнувший вдруг из трюма Мишкин. Он только что прирастил динозавру хвост таким крепким винтом, что с ним можно было бы бегать ещё семьдесят миллионов лет. — Вот в мой личный интерес сейчас входит хорошая тарелка борща и большая морская котлета!

Вокруг засмеялись, а Челкашкин повернулся к Сладкоежкиной и произнёс:

— Не бойтесь. О вас не забудут! А сейчас помогли бы Борщику всё привести в порядок, как вы умеете. Скоро, к вашему сведению, Япония! И зайдите ко мне, возьмите бушлат. В Японии уже снег!

Пираты парохода «Даёшь!»

Вся Япония была в снегу. От снега сверкал огромный, в пол неба, вулкан. Все в снегу, как японки в серебристых кимоно, кланялись, будто подоспели на встречу, маленькие аккуратные сопки. Казалось, они кланялись и говорили: «Коничива» — «Здравствуйте» или «Аригато» — японское «Спасибо».

Аригато — за то, что вы нас помните.

Аригато за то, что пришли в гости.

Аригато — за то, что вы такие добрые хорошие люди.

Снег присыпал крыши пакгаузов и фуражки толпившихся на причале раскосых мальчишек, у которых из-под мышек выглядывали альбомы для рисования.

А вдоль причала на колёсиках бежала телекамера. И с блокнотами в руках, вежливо отталкивая друг друга, кланялись улыбающиеся корреспонденты.

Они вглядывались в приближающийся старый пароход, потёртые бока которого могли подбросить бывалым репортёрам столько историй, что хватило бы не на одну, а на десяток самых пиратских статей.

Но дело было не только в пиратах старого парохода, но и в том, что на его знаменитой палубе к Японии приближались два человека, в обнимку просидевшие десять лет в одной льдине.

Одни японцы уже махали руками и кричали:

— Коничива!

Другие весело приглашали:

— Кампай! Кампай!

Но на причал, подвывая, влетела сердитая полицейская машина, захлопали дверцы, и несколько полицейских бросились к причалившему судну.

— В чём дело? — недоумевая, спросил Моряков. Его команда контрабандой не занималась.

Все были по-осеннему принаряжены. Солнышкин прохаживался в красивом мужском свитере. А прежний, бабушкин, отлично сидел на ходившей рядом Матрёшкиной.

От кого-то пахло одеколоном, от кого-то духами. И только от вылезшего из машинного отделения Мишкина и его помощников поднимался лёгкий мирный парок и пахло соляркой.

— Странно, — удивился капитан, разглядывая полицейских.

— Это, скорее всего, проделки моего милого племянничка! — предположил готовый к отъезду Хапкинс и тут же стал подниматься на мачту.

— Не волнуйтесь, мы вас в обиду не дадим и всё сейчас выясним, — пообещал Солнышкин, И как только Мишкин смайнал трап, быстро зацокал каблуками по ступенькам.

К нему тотчас подлетели двое полицейских, а третий собрался обыскивать штурмана, но, сделав шаг навстречу, так и остался с протянутой рукой, улыбнулся и воскликнул:

— Солнышкин-сан, Солнышкин-сан, коничива!

Это ведь его, зазевавшегося на причале мальчишку, несколько лет назад спас молодой русский матрос, прыгнувший за ним в ледяную воду, за что был награждён мэром новенькой кинокамерой.

— Солнышкин-сан! Солнышкин-сан! — кричал, подпрыгивая, теперь весь причал, будто это был сам Гагарин или, по крайней мере, вождь племени Перчиков.

Многие японки, узнав старых знакомых, махали руками:

— О Моряков-сан! Ха, Борщик-сан!

И наконец, оттесняя полицейских, начитавшихся рассказиков в «Хапкинс ньюс» и «Котяре», всегда аккуратные японки бросились обнимать пиратов с парохода «Даёшь!».

Саёнара, Солнышкин-сан!

Зашумели кинокамеры, забормотали магнитофоны и диктофоны. Корреспонденты снимали пароход, экипаж, динозавра, Стёпку с шубой мистера Хапкинса, маленького Тома в костюме динозавра рядом с коком Борщиком, Солнышкина с молодым полицейским. Детвору с Борщиком и пингвинами. Снимался репортаж «Десять лет в айсберге». И все, даже Сладкоежкина, давали подробные интервью.

Только Матрёшкина, бабушку которой знало всё побережье, всем улыбалась — коничива! — и, подкрашивая байдарку, всё готовилась к новому путешествию.

Учёные, конечно, с разрешения штурмана, осматривали и ощупывали гигантозавра, которого с уважением называли «динозавр-сан». Обходили его с дозиметрами, калькуляторами, фотоаппаратами, сдерживали детвору, пытавшуюся оседлать ящера.

А над всем этим шумом и гамом потихоньку, стараясь не испачкать костюм, подаренный Моряковым, водил кистью по верхушке мачты избегающий всяких интервью мистер Хапкинс.

Он хотел как можно тише сесть на какой-нибудь теплоход или самолёт, отбывающий в милый Сан-Франциско, чтобы совсем неожиданно подняться к себе на двенадцатый этаж и, на первый случай, занять президентское место в своей холодильной компании. А там… Он только вдыхал свежий морской ветер и оглядывал морскую даль…

Но из тихой затеи ничего не вышло.

Толпа расступилась, и на палубу, кланяясь налево и направо, поднялись несколько деловых джентльменов. Один из них, крепенький и весёлый, как Борщик, задрав голову, крикнул:

— Мистер Хапкинс, дорогой Джон! Коничива! Что это вы делаете?

— Крашу мачту. Мачту крашу! — нервно отозвался Хапкинс, но вдруг присмотрелся и узнал в поседевшем японце старого компаньона и приятеля, президента местной компании холодильных установок.

— Мистер Ито! — воскликнул он и стал спускаться с долей осторожности: ведь в льдину человека можно засунуть и очень вежливо улыбаясь…

Но Ито-сан был искренне рад, что его приятель жив, здоров и неожиданно молод. И весело спрашивал:

— Как ваше здоровье? Не подмёрзло? Как ваши дела?

Вместо ответа Хапкинс вдруг взял под локоть и представил Солнышкина:

— Знакомьтесь, это мистер Солнышкин! С этим очень молодым и очень приятным человеком можно иметь дела. Он спас меня от разорения.

— А меня из воды, — подключился вдруг молодой полицейский.

— А меня из карцера! — закричал курчавый негритёнок.

И вдруг стоящий среди любопытных Стёпа наклонился к Хапкинсу и сказал:

— Мистер Хапкинс, я тоже вас спас от разорения.

— Вы?! — Хапкинс широко открыл и рот и глаза так, что в них посыпались снежинки.

— Да! — похлопал себя по карману Стёпа. — Ваш чек… тю-тю. Так что и эти ваши денежки на месте, распоряжайтесь ими как хотите, если ими уже не распорядился ваш дорогой племянничек.

Стёпа бескорыстно улыбался. Кажется, он совсем-совсем оттаял. И только Верный лежал в углу, у камбуза, будто не имел к этому делу никакого отношения.

Сразу помолодевший, Хапкинс так расчувствовался, что наконец-то по-настоящему обнялся со своим ледовым другом. И конечно, не из-за денег, а из-за благородного поступка, вкус которого может быть так же целителен и дорог, как и запах родного зелёного лука.

Тут начался такой весёлый балдёж (в газетах его назвали дружеским балом), что Борщик отдал всего гигантского палтуса — всего, до последней прозрачной шкурочки, а Моряков стал просить Федькина подарить людям на несколько минут свой удивительный голос.

— Да кому он тут нужен! — нехотя отмахивался хлебнувший холодного «Саппоро» Федькин, но Моряков шумел:

— Держу пари! Вы ещё споёте на весь мир!

И конечно, Федькин взял в руки гитару…

Через некоторое время Хапкинс уже поднимался по трапу самолёта, уходящего в Сан-Франциско. Он заключил несколько выгодных деловых договоров, но не очень им радовался, а волновался и переживал, как его через столько лет встретит родной город. Рядом с ним, оглядываясь и утирая слёзы, поднимался полюбивший выручившую его команду маленький Том, который приглашал всех к себе в гости в ресторанчик «Русский борщ», который собирался открыть на положенные ему сто тысяч честно заработанных долларов.

А команда «Даёшь!», нагулявшись по дружелюбному городу, накупив сувениров, шоколадок, жевательных резинок и разных весёлых вещей, уже собиралась домой, а с берега летели крики:

— Аригато, тоно аригато! Саёнара!

— Саёнара, Солнышкин-сан! Саёнара, Моряков! Саёнара, Борщик!

На минуту все вдруг собрались у правого борта. На берегу перед вулканом открылась просторная ледяная площадка, уставленная снежными фигурами. Сверкали слоны, ящеры, драконы, замки, киты: похоже, там изобразили и Землячка с Сынком.

И вдруг все закричали:

— Динозавр! Наш, наш!

Там в самом деле поднимался снежно-ледяной гигантозавр, быстро скопированный при помощи какого-то устройства с динозавра, находящегося в трюме «Даёшь!». И что было удивительней всего — на месте хвоста, а точнее, под хвостом получился ледяной Борщик, часто отдыхавший именно на том самом месте.

— Безобразие! — возмутился обиженный Борщик. — Изображать изображайте — у плиты, у кастрюли, у сковородки. Но под хвостом? Извините!

Предсказания сбываются

Не успел Борщик совершенно справедливо навозмущаться японскими компьютерами и собирался уже к себе на камбуз, как вдруг прислушался и крикнул:

— Остановите судно! Срочно задержите судно!

— В чём дело, Борщик? — спросил Моряков.

— Как в чём? Вы что, не слышите? Федькина забыли. Федькин разгулялся.

С берега и вправду доносился голос застрявшего где-то Федькина, который распевал вовсю с каким-то японцем:

Нам светит дружба и любовь,
И никаких хе-хе!
Вершина вулкана над городом уже прощально алела, а на подножие накатывалась густая тьма. На чистых, заснеженных улочках загорались десятки уютных огоньков, наступал вечер. Федькина надо было срочно искать!

«Даёшь!» приблизился к причалу. Борщик и Солнышкин спустились по трапу и побежали по ближней улочке на голос.

Из каждой лавчонки им улыбались, кланялись и приглашали войти. Отовсюду слышалось «Коничива», и почти повсюду звучал голос Федькина, словно он пел в одном конце улицы, а в другом отвечало эхо!

— Какая-то странная под вулканом акустика! — сказал Борщик.

Приятели подрастерялись.

— Там! — показал Борщик в один дом.

— Нет, там! — утверждал Солнышкин, кивая на совсем другое место.

Наконец они подбежали к магазинчику, на двери которого были нарисованы веточки цветущей сакуры, море и паруса, откуда, уж совершенно точно, слышался и тенор, и баритон, и колоратурное сопрано, твердившие: «И никаких хе-хе!»

— Федькин у вас? — спросили они у тихой невысокой старушки, пригласившей их в магазин.

— Федькин, Федькин! — кланяясь, заулыбалась она, открывая перед ними красивую дверь.

Но и в других местах и за другими дверями пел Федькин.

Старая японка вынесла из-за прилавка сразу новую пластинку и кассету, на которых по-английски было написано: «Песни матроса Федькина». Это была сделанная кем-то и уже растиражированная, запись концерта, данного Федькиным ещё там, далеко, «Под динозавром», на берегу тонущего острова Тариора.

Скорей всего, это постарались расторопные деловые ребята с «Джона Хапкинса», получавшие теперь вместо певца его звонкие денежки.

Предсказание Морякова начинало сбываться. Голос Федькина завоёвывал мир. А сам Федькин отлёживался потихоньку в каюте. Погода менялась. Поднимались волны, в лицо вахтенным бросался порывистый снег. А на перемену погоды отдавленный палец Федькина тоже заводил свою ноющую песню.

Но спасательная вылазка кока и штурмана не прошла бесполезно.

Солнышкин купил у старухи весь ящик пластинок, а Борщик — добрый запас лески и прекрасных японских крючков для ловли рыбы и кальмаров: ведь музыка музыкой, но так приятно было слушать, как вся команда похрустывает хвостиками только что поджаренной свежей рыбки!

На всякий маскарадный случай Борщик прихватил и страшенную маску клыкастого дракона, при этом сказав:

— Где-нибудь пригодится.

Друзья уже спускались мимо уютных магазинчиков на причал, когда Борщик налетел на какую-то странную японку, в кимоно и узеньких панталонах, с узлами в руках. Он стал старательно извиняться, но японка повернула знакомое лицо и капризно всхлипнула:

— Лучше бы помогли!

— Вакаранаи! — с перепугу крикнул Борщик. Он действительно от растерянности не понял, что перед ним настоящая Сладкоежкина, набравшая на «свою личную долю» кипу возможного и невозможного барахла.

— А вы что это опаздываете? — строго налетел Солнышкин.

— Лучше бы помогли! — крикнула Сладкоежкина. — Мужчины называются. Женщина надрывается, падает с ног, а они в это время задают вопросы!

И обескураженные приятели, взвалив на себя сладкоежкинские узлы и коробки, бросились вниз, к пароходу, сопровождаемые голосом Федькина, утверждавшего:

— И никаких хе-хе!

Маленькая тайна старого парохода

Наконец-то «Даёшь!» держал курс на самый настоящий Океанск. Динозавр был зачехлён. Ветер посвистывал в мачтах и антеннах. Снежок летел мимо иллюминаторов, и обедавшая в столовой команда во все челюсти нажимала на прощальный борщ и отбивные, похрустывала, посасывала и посвистывала в косточки. Но, услышав, как по радио говорили об их судне, бросала всё и ревниво слушала каждое слово.

А диктор Нелли Маркедонтова говорила именно о них:

«По нашим сведениям, пароход „Даёшь!“ возвращается к родным берегам с удивительным ценным грузом. С каким? Пусть пока это останется нашим маленьким секретом…»

Она ещё называла предполагаемое время прибытия, а Борщик уже причмокивал:

— Представляю, какая это будет встреча!

— Встретят, это уж точно! Косточки хрустнут! — улыбнулся будущий певец.

Нужно сказать, что слова о хрустящих косточках не были случайными.

Во время палубного веселья мистер Ито отозвал Морякова в тихий уголок и заметил:

— Господин Моряков, а почему бы вам не продать вашего динозавра здесь, на месте? Лично я предложил бы вам очень хорошую сумму…

— Господин Ито, господин Ито! — укоризненно воскликнул Моряков, и на этом переговоры были закончены.

Однако японский бизнесмен счёл своим долгом по-дружески предупредить:

— Смотрите! Вас дома могут подстерегать неприятности. В вашем порту просто свирепствуют рэкетиры — очень плохие люди. Так что будьте готовы…

Разумеется, на судне тут же прошло минутное совещание.

Челкашкин, как всегда, отрезал:

— Никакой паники. Прикинем на всякий случай план действий.

— Дадим радиограмму Буруну — и никаких проблем! — предложил Перчиков.

— Подготовим для встречи технику, — усмехнулся Мишкин и спустился в трюм к динозавру.

Борщик приготовил маску и гантели. Сладкоежкина, которой было теперь что защищать, зачем-то попросила у Борщика здоровенную кость, а Стёпа запасся дубиной.

И вся команда вывалила на палубу.

Но странно: город уже приближался, шумели над мачтами горластые чайки, а радостных криков с берега всё ещё не было.

Уже остался слева по борту громадный скалистый остров. Уже поднялся справа известный всем океанским мореходам маяк.

Поплыли навстречу разные газеты, рекламные грязные плакаты. И Землячок с Сынком, выпустив по прощальному фонтану, отвернули обратно, в океанский простор: читать глупые статьи и рекламы, а тем более глотать их, у мудрых китов не было никакого желания.

Наконец показалась сквозь снег на сопке телебашня и огромный памятник, на котором боец в остроконечном шлеме трубил добытую когда-то победу. А радостного шума всё не было, ни шума, ни песен, ни криков.

Но зато по причалу возле иномарки прогуливалась стайка таких ребят, что Федькин заметил:

— Сейчас, кажется, пригодится мне гипсовая нога.

— И ещё кое-что! — добавил Борщик и побежал в каюту, где у него лежала страшная драконья маска.

И был прав: в порту, услышав о ценном грузе, на самом деле собралась известная группа крутых рэкетиров. Потому-то, видимо, на причале никого не оказалось.

Весёленькие ребята, совсем как четыре Джека, потряхивали мускулами, потирали руки, подёргивали ногами, предвкушая хорошие денежки за действительно ценный секретный груз.

— Ну что ж, — произнёс Мишкин, доставая гаечный ключ и закатывая рукава.

— Встретим! — согласился вытащивший свою гипсовую ногу Федькин.

Закатывать рукава тельняшки стала даже Матрёшкина, а Сладкоежкина, натягивая на себя что-то зелёное, кроме всего, прихватила, как было сказано, у Борщика здоровую суповую кость…

Но тут появился Челкашкин и предупредил:

— Не надо суетиться. Солнышкин следит: если что — полный назад!

И как только «Даёшь!» пришвартовался к берегу, Челкашкин сверху крикнул:

— Привет, ребята! Вы к нам? Только давайте по одному: груз не терпит скопления людей.

На причале удивились и сомкнулись в тесный круг.

— Точно по одному? — спросил наконец самый главный.

— Сказано же! — подтвердил Челкашкин.

— Ну что, я пошёл, — сказал главный, оглядываясь на остальных. — После меня — по одному!

Едва он вбежал по трапу, в физиономию ему ткнулась распахнутая драконья пасть, а мимо пробежал зелёный ящер с громадной костью в зубах.

Отшатнувшийся храбрец побледнел, но Челкашкин подтащил его к накрытому брезентом трюму и произнёс:

— А это наша маленькая тайна. Открывайте!

Храбрец дёрнул за край брезента — увидел вспышку света и, тут же взмахнув руками, грохнулся на палубу.

— Следующий! — пригласил Челкашкин, убедившись, что Петькин и Федькин уже прикрыли первого брезентом.

И с каждым следующим повторялось то же самое. Потому что после жутковатых палубных встреч в физиономию каждому подрагивавшему храбрецу тыкалась громадная голова невероятного гигантского ящера, с горящими глазами и сверкающим стальным зубом!

Глазницы, нужно сказать, электрифицировал динозавру Перчиков сразу после Тариоры, чтобы его приятелю Федькину было светлей во время ночных трюмных концертов.

— Ну, теперь — «скорую помощь»! — крикнул Челкашкин Солнышкину, когда последний рэкетир, крепенько стукнувшись о стальной клык, ткнулся вперёд головой и повис прямо на зубах гигантозавра.

И можно представить себе, что было дальше, когда в «скорой помощи» на причал влетел запыхавшийся Бурун со своими дорогими медведями…

Тут выскочила и милиция, и научные сотрудники…

Но на них никто не обращал внимания, а вся команда смотрела на памятник бойцу, из-за которого медленной походкой, за руку с девочкой, опирающейся на палочку, шёл такой знакомый, совсем поседевший, но не стареющий их общий друг Мирон Иванович, по прозвищу Робинзон. А по тому, как благодарно смотрела девочка на старенький пароход и его команду, вся команда, кажется, потихоньку узнавала её имя…

Робинзон махал рукой, ему хотелось всех обнять. И все хотели обнять его и, конечно, маленькую Машу Парускову. А это значило, что друзья причалили к родному берегу и плавание закончилось.

Ведь если ты стоишь у родного причала, к кому-то протягиваешь руки и кто-то протягивает навстречу тебе, даже в дождь, даже в туман и снег, то, значит, ещё одному плаванию, каким бы оно ни было трудным или лёгким, интересным или не очень, — всё-таки подошёл благополучный конец.

Кто, где и как

Много раз в письмах и при встрече ребята задавали мне одни и те же вопросы: а что было дальше? а где сейчас Солнышкин? а где Перчиков? а кто? а где? а как?

И я ничего толком не мог ответить сам, потому что давно не был в Океанске.

Но однажды, возвращаясь из командировки, я подошёл к дому и не успел ещё добраться до своей квартиры, как почувствовал себя так, словно попал на родную палубу. В лицо пахнули знакомые палубные запахи.

Я открыл дверь, и навстречу мне шагнул мой старый морской приятель, механик Мишкин. На плите уже булькала картошка в мундирах, а по столу маршировал целый парад носораздирающих закусок.

Кальмары сушёные, кальмары жареные, рыба-меч под маринадом, капуста морская с трепангами, лягушачьи лапки в китайском соусе, медуза в японском соусе, креветки, огромный варёный красный краб.

— Что это? — удивился я.

— Привет от Борщика! — улыбнулся Мишкин.

— Прямо с парохода?

— Нет, из ресторана, — поправил меня Мишкин. — И не угадаешь, с каким названием.

— Ну с каким же? — спросил я, подвигаясь ближе к столу.

— «Под динозавром», — рассмеялся Мишкин.

На столе, как генерал на параде, стоял сосуд с вкусным океанским напитком, внутри которого плавал похожий на человечка полезный корешок. И, наливая мне этот целебный напиток, Мишкин заметил:

— Это тоже оттуда.

А дальше пошли такие воспоминания, восклицания, рассказы, что человечек в сосуде то и дело взмахивал своими корешковыми ручками. И вот что — в нескольких словах — выудил я из бывшего механика парохода «Даёшь!».

На честно заработанные командой «Даёшь!» и командами нескольких других пароходов деньги в Океанске открыли «Клуб бывалых капитанов», а при нём ресторанчик. Шеф-коком пригласили Борщика, который тут же прибил над входом вывеску «Под динозавром» и, понятно, сбоку повесил спасательный круг с ярким названием: «Даёшь!».

Стоит подойти к клубу — и сразу поймёшь, что земля не перевернулась, жизнь шумит и плавания продолжаются.

Одни моряки заходят туда после рейса в Арктику, другие перед выходом в Антарктику, от одних пахнет морозным полярным льдом, от других — южными знойными цветами.

У входа то и дело слышится:

— Добрый вечер, Евгений Дмитриевич.

— А Ясинский не появлялся?

— Запаздывает.

— А Коваль?

— Так он же вон куда потопал! — И моряки подходят к установленному в холле глобусу, и сидящий рядом с ним старый пёс Верный поворачивает голубой шар лапой и тычет носом в ту точку, о которой идёт речь и в которой он, по крайней мере, десять раз бывал. И понятно, что вся поверхность глобуса в его уважаемых отметинах.

В разговоры моряков иногда включается представительный швейцар и при случае многозначительно добавляет:

— Ну как же, как же! Плавали. Знаем!

И столько кругом разговоров и историй — с вихрями, туманами, штормами, — что прохожие качают головой и говорят:

— Штормит!

Конечно, в разговорах то и дело называют бывалых моряков: то Бянкина, то Жеребятьева, то Кучерявенко, то Журбенко… А Перчикова вспоминает чуть ли не каждый второй! Ещё бы не вспоминать, если человек носится в ракете над твоей головой и то одному, то другому капает на макушку радиограммами:

«Капитан Ошерин! Не засоряйте стеклом океан! Берегите землю! Она у нас одна».

«Лапутский! Куда вы пускаете своего водолаза? Там жуткое болото… Обойдите его стороной».

«Евгений Дмитриевич! Вы заслушались Федькиным! А впереди тайфун».

Федькина, конечно, слушает весь флот. И сам он, когда возвращается с гастролей, охотно угощает посетителей ресторана своими песнями, точно так же, как Стёпа своими рассказами о жизни в антарктической льдине.

Одно время Стёпе не давали покоя медики, потом телевизионщики приглашали на передачи до тех пор, пока однажды не произошёл весёлый разговор.

— Как же вы жили в льдине? — спросили его.

— Дружно, — ответил он.

— А чем питались?

— Ледяным воздухом!

— Без хлеба? Без мяса?!

А Стёпа ответил:

— Я бы вообще отказался от мяса, если б сардельки и колбаса росли на деревьях!

И в целом все о нём сейчас в такое время, как ни странно, говорят: «Стёпа? Это тот, что сидел в льдине? Хороший мужик! Вахту стоит — что надо! Палубу драит — как надо! И если помочь — поможет как надо!»

Конечно, в иные времена из Стёпы, пожалуй, сделали бы героя и даже наградили бы орденом. Сейчас не то. И он очень доволен хорошей человеческой дружбой. Кругом все хапают, а он нет. Он переменился.

И кто знает, где причина этих перемен? В антарктической льдине? В дружной команде «Даёшь!» и Солнышкине? А может быть, в секретах родного зелёного лука? Во всяком случае, в каюте под иллюминатором у него всегда растёт зелёный лучок. Это точно!

А что с Солнышкиным? Во время каждого отпуска они с Матрёшкиной совершают шлюпочные походы по следам её знаменитой бабушки, ловят рыбу, варят уху и поют про весёлый ветер. А Матрёшкина до сих пор хранит кокосовый орех, подаренный ей Солнышкиным на Тариоре.

Недавно с Моряковым и Челкашкиным штурман заглянул в Сан-Франциско, и сам Хапкинс, конечно, старший, возил их по всему ночному городу в «кадиллаке», пролетал над заливом через удивительный мост — Голден Гейт Бридж и, понятно, провёз мимо своей конторы, возле которой в прозрачном морозильном саркофаге стоял полностью восстановленный айсберг, а в нём отбывал своё дежурство известный Бобби Хапкинс.

Увидев Солнышкина, он хотел броситься в атаку, но Солнышкин предупредил:

— Никаких хе-хе!

А дядя погрозил племяннику пальцем.

Об этом Мишкину рассказал сам Солнышкин, когда собирались там, далеко, «Под динозавром», в океанском ресторанчике кока Борщика.

А где он сейчас? Да, наверное, на вахте, принимает грузы, прокладывает курс, слушает, как молодой капитанский ветер пересвистывается с молодыми звёздами, и смотрит вдаль, как смотрели Колумб или Васко да Гама на чистую морскую гладь. Ведь волны затем и стирают с поверхности старые следы, чтобы каждый новый мореход мог проложить свой маршрут и хоть ненадолго почувствовать себя и Колумбом, и Магелланом, и Крузенштерном…

И хотя штурман знает, что немало уже у него осталось за спиной, сзади, но по-мужски верит, что очень многое ещё впереди.

Эту веру полностью разделяет судовой доктор Челкашкин. Он защитил ещё одну диссертацию по теме «Фантастические случаи выживания в условиях антарктического айсберга». Несмотря на точность всех фактов, ему сначала не очень поверили, хотя за всю жизнь он не сделал ничего, что позволило бы усомниться в его честности. Разве что в бюллетене, выданном когда-то охромевшему Федькину, написал «производственная травма». Ведь если бы он записал, что на мизинец правой ноги матросу Федькину левой лапой наступил динозавр, наверняка сказали бы, что второй лапой динозавр наступил доктору на мозги.

Всё-таки антарктическую диссертацию доктор защитил, прибегнув к телепатическому сеансу, после которого вся комиссия сама словно бы выбралась из льдины, поставила в протоколе подписи и бросилась отогреваться на океанском пляже.

Ничего точного Мишкин не сказал о Сладкоежкиной. Знает только, что она не теряет возможностей в каком-то вычислительном центре. А вот пример её оказался заразительным. В океане теперь то и дело подбирают лежащих на матрасах девиц, потому что оказалось немало охотниц уплыть в купальнике с одной иголкой и вернуться, обойдя весь мир, с баулом японского барахла…

Понятно, что кое-кого интересует судьба динозавра. Он во весь свой рост стоит в одном из музеев. В каком, говорить не стану, потому что наверняка найдутся желающие пощупать его стальной зуб или искать вкрученный Мишкиным винт и копаться в хвостовом отделе позвоночника, а какому порядочному динозавру это приятно?

Стоит он прочно, смотрит глазищами за окно и, думаю, иногда очень скучает по палубе. Ведь впервые за семьдесят миллионов лет там он пожил настоящей человеческой жизнью: отхватил хорошую шишку сам, посадил ещё большую другому, явному злоумышленнику, участвовал в задержаниигруппы преступников. Там увидел мир, пересёк с командой океан, наслушался столько прекрасных песен и нанюхался замечательных запахов с камбуза самого кока Борщика!

Так вот несколько слов о Борщике. Готовит он всё вкусней и вкусней: запахи от его кухни распространяются и по океану, и по городу.

Все собаки Океанска встречают Борщика на улицах, виляя хвостами, и очень дружно провожают домой, чтобы рэкетиры не обглодали по дороге самые лучшие, предназначенные им, собакам, косточки.

Иногда Борщик приглашает в ресторан Буруна с его медведями. И они вместе с пингвинами дают весёлый морской концерт, который почему-то по Океанскому телевидению не транслируют. А стоило бы.

Стоило хотя бы показать, с какой нежностью благодарные мишки берут под руки и как осторожно ведут через весь Океанск домой Буруна.

В газете «Океанский морячок» Борщик с удовольствием печатает свои рецепты, чтобы запахи его кухни расплывались по всем океанам. А порой он выпускает свои книжки под общим названием «Записки кока Борщика», за которыми толпятся все посетители ресторана и детского кафе-мороженого, где пломбир в тележках развозят пингвины.

Одну книжечку мне захватил с собой Мишкин, и я, прощаясь, познакомлю с ней ребят.


Оглавление

  • Странные события на тропическом острове
  • Первое совместное предприятие
  • Ночные уроки доктора Хапкинса
  • Верный ученик мистера Хапкинса
  • Только ради дружбы
  • Странно, более чем странно
  • Как вы собираетесь жить дальше?
  • Большая роль маленького транзистора
  • Бунт
  • Тяжёлые вздохи радиста Перчикова
  • Пи-и-раты! Пираты!
  • Особые витамины кока Борщика
  • Иглу, нитки, ланцет!
  • «Всё!» — говорит Петькин
  • Общее мнение пса Верного
  • Нашёл! Кажется, нашёл!
  • Самое простое и гениальное
  • Есть, есть! Только двуглавый!
  • Что это с вами, Солнышкин?
  • Какие могут быть вёсла!
  • Парус кока Борщика
  • А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер
  • Лишь один маленький инцидент
  • Что такое интеллигентность
  • Тревожная ночь
  • В добром брюхе динозавра
  • Против всех законов науки!
  • Всё было, было, было!
  • Сны, которые не снятся зря
  • Мистер Понч, что за встреча!
  • Такие запахи, такие песни, такой динозавр!
  • Спасибо, звёздочки! Спасибо, огоньки!
  • «Срочно, срочно, срочно…»
  • На прогулку к знойным пальмам
  • Очень удивительный разговор
  • Нет, это интересно, интересно!
  • Бизнес есть бизнес!
  • Вы только принюхайтесь!
  • Сто тысяч, мистер Хапкинс!
  • Всё дело в сардельках…
  • Истины кока Борщика
  • «Я предупреждаю», — говорит Солнышкин
  • Порядочность — превыше всего!
  • «Нам не привыкать!» — говорит Перчиков
  • Три варианта Бобби Хапкинса
  • Одна маленькая загвоздка
  • Вери гуд!
  • Кое-какие маленькие переговоры
  • Стёпку украли!
  • Сорвавшийся договор
  • Ура! Ура! Наши!
  • Некоторые ошеломительные перемены
  • Ночь повального обуррения
  • Невероятное заявление доктора Челкашкина
  • Самые невероятные новости
  • Тревоги радиста Перчикова
  • «Надо копать!» — говорит Челкашкин
  • Президентов тысячи, а «Даёшь!» один
  • Стёпа, дуй! Дуй!
  • Время поднимать якорь!
  • Старые весёлые песни
  • Совсем маленький момент
  • Пираты парохода «Даёшь!»
  • Саёнара, Солнышкин-сан!
  • Предсказания сбываются
  • Маленькая тайна старого парохода
  • Кто, где и как