На разливе [Мануил Григорьевич Семенов] (fb2) читать онлайн

М. СЕМЕНОВ НА РАЗЛИВЕ

Из охотничьих странствий

В вечерних сумерках мы спускались с кручи. Местные жители дали этой круче название — «Пыхтун». Наверное, стоит немалого труда взобраться на нее. Но вниз нам спуститься легко. На ощупь нога угадывает уступы и выбоины, и поднимающийся с широкого разлива Клязьмы серый туман сразу же поглощает нас. Под горой глубокая впадина. Мы идем по неустойчивому, податливому, поросшему осокой и мхом покрову.

Мы переходим через утлый мостик и останавливаемся у довольно крутого откоса. Алексей Владимирович кладет на землю ружье, рюкзак и, подтянув голенище высоких резиновых сапог, спускается в воду. Он идет разыскивать спрятанный в кустах ботник. Трудно сказать, откуда взялось это слово. Ботник — вертлявое малоустойчивое суденышко, напоминающее пирогу, воспетую Лонгфелло. Может быть, ботник — это искаженное «ботик»?

Мои отвлеченные размышления по поводу происхождения местных речений прерывает сердитое ворчанье Алексея Владимировича. Он долго возится в кустах и никак не может найти ботник. Наконец шум смолкает, и я слышу тихие всплески весла. Длинный нос «пироги» упирается в отмель. Мы погружаем охотничье снаряжение и отплываем от тихой пристани.

Сквозь туман далеко и загадочно мерцают звезды. Усевшись на корме, Алексей Владимирович работает веслом, угадывая нужное направление по одному ему известным приметам. Откуда-то с высоты доносятся шум крыльев и неспешная птичья перекличка, напоминающая перезвон колокольчиков. Так не спеша возвращалась, наверное, когда-то по знакомой заснеженной дороге запоздалая тройка…

— Свиязи протянули, — тихо замечает Алексей Владимирович и, подняв весло, прислушивается к невидимому полету птичьей стаи.

Плавно и неторопливо течет беседа.

— Охота, она требует серьезности, — говорит Алексей Владимирович, затягиваясь папиросой. — Вы сына моего видели. Кажется, всем парень молодец, но вот охотник плохой. Прибежит с работы, схватит ружье, ягдташ и — в лес. Часа не пройдет, а он уже дома и, понятно, с пустыми руками. Наскоком-то ведь ничего не дается…

Я вспоминаю сына Алексея Владимировича, стройного, загорелого парня в голубой майке, со значком ГТО в петлице пиджака. Он работает секретарем комсомольского комитета текстильной фабрики и всегда чем-то занят. Наскоро поздоровавшись со мной и отцом, окинув быстрым взглядом разложенные на столе охотничьи припасы, он быстро проговорил: «Опять в разлив?» — и скрылся за занавеской в смежной комнате. Уже оттуда доносился его голос:

— Я бы рад с вами, да вот недосуг. Надо подобрать ребятам майки и бутсы. Конечно, сегодня не календарная встреча, но в некотором роде первая «проба пера». Нельзя нам ударить лицом в грязь…

— …Вот я и говорю, — продолжает свой рассказ Алексей Владимирович, — что охота, если ты пристрастился к ней с детства, забирает человека совсем. До войны-то я жил в Подлипках, под Москвой. Завод наш спешно эвакуировали. Из всего имущества успел я захватить пару белья и ружье. А в дороге оно пригодилось. Ехали на Урал все лесами. Осень стояла нарядная, сухая. Не вытерпел я, подпоясал патронташ и прямо из теплушки в лес. Много дичи на Урале, не то что у нас в Подмосковье. Настрелял я и рябчиков, и тетерок, даже глухарей пару взял. Догнал своих с воинским эшелоном и на два дня бригаду питанием обеспечил. Так и кормились в дороге…

Узким протоком, задевая за кусты, мы протиснулись в русло Клязьмы. Быстрое вешнее течение подхватило и закружило нас. Алексей Владимирович умолк и энергично заработал веслом. Вдали замелькали огоньки маяка, и по реке поплыл широкий протяжный гудок парохода.

— Видишь, и ночью не спят, — промолвил Алексей Владимирович. — Время сейчас такое: успеешь подхватить плоты из полоев — значит, герой, а нет — так жди до зимы да припасай машины, чтобы лес вывезти.

Мы пересекли быструю реку. И опять у борта неторопливо постукивают прибрежные кустарники, опять мирно журчит вода за кормой.

— Люблю охоту, — мечтательно говорит Алексей Владимирович, — ох, как люблю! На Урале-то тяжело нам пришлось: на новом месте завод пришлось налаживать. Однако работали ничего. И вдруг заболел я. Долго в госпитале пришлось лежать — ноги отнялись. Вернулся домой на костылях. А лето в тот год выпало — благодать… Жена, хоть и работает допоздна, а все скучает по лугам, по лесу. «Пошли бы мы, Алексей, по ягоды», — говорит мне. «Что ж, пойдем, — отвечаю я, — только, мол, ружье захвати». Доехали мы пригородным поездом до глухой станции. Жена пошла в лес, а я прилег на берегу озера. Тут как раз и стая кряковых налетела, ударил я — двух сшиб. И птицы тут поднялось видимо-невидимо. Так и лежал я в кустиках и постреливал. Вернулась жена с ягодами, видит: на озере дичь убитая плавает. «Что, — говорит, — око видит, да зуб неймет». Пошла к рыбакам, выпросила у них лодку, собрали мы уток. Когда в город вернулись, дивятся люди: идет женщина с ягодами, с ружьем и вся утками обвешана, а я на костылях сзади ковыляю…

Подул свежий ветер, рассеянный свет луны проглянул сквозь туман, и заблестела широкая гладь реки. На невысокой, но бойкой волне заиграли, замигали красные и зеленые огни бакенов…

Но вот, наконец, и избушка бакенщика. Мы открываем скрипучую, потрескавшуюся за зиму дверь, и перед нами предстает скромное жилище речного стража. Мерно тикают ходики на стене. При слабом свете каганца видим расставленные на полке фонари, сваленные в углу рыбачьи сети и укутанного с головой, безмятежно спящего бакенщика. Осторожно, стараясь не нарушить покоя хозяина, мы снимаем с себя снаряжение и укладываемся на шатких топчанах.

Тяжело вставать по утрам ранней весной, но вдвойне мучительней минуты пробуждения, когда на дворе стоит пасмурная погода. Кажется, невидимые путы сковали все твои члены, и ты не можешь поднять головы, не можешь двинуть рукой… С трудом сбрасываем мы с себя остатки сна и выглядываем из избушки. За окном серый, неприветливый рассвет. Пора отправляться к месту охоты.

Все вокруг залито водой, лишь кое-где видны небольшие островки — «гривы», как их тут называют. У одной из таких грив мы и причаливаем.

Алексей Владимирович быстро находит несколько остожьев — мест, где с осени стояли стога сена. На остожьях много старых сухих ветвей и вороха душистого сена. Вот и необходимый материал для того, чтобы построить шалаши. Мы сооружаем их в разных концах гривы, прячем наш ботник в ивняке и высаживаем около шалашей подсадных уток. Против моего шалаша Алексей Владимирович выпускает еще стайку чучел. Эти чучела он искусно вырезал из податливой, мягкой липы. На небольшой волне деревянные чучела покачиваются и кружатся на длинных поводках с опущенными на дно грузилами, создавая иллюзию настоящей живой стаи птиц, опустившихся на гладь разлива.

Медленно наступает рассвет… Утки быстро осваиваются с новой обстановкой и начинают свой весенний призывный клич. Далеко разносится их возбужденное, звонкое кряканье. Особенно старательно «работает» утка Алексея Владимировича. Скосив голову вбок, она зорко оглядывает небосклон и протяжно, надсадно кричит. И вот уже в воздухе слышится свист крыльев летящего селезня. Он на какое-то мгновение мелькнул за кустами и опустился где-то у шалаша Алексея Владимировича.

— Та-та-та!.. — кричит изо всех сил утка, и вдруг ее исступленный, страстный крик тонет в грохоте выстрела, первого выстрела утренней зари.

Из шалаша у меня прекрасный обзор, но окружающие воды пустынны. Лишь прямо перед шалашом блестят, покачиваясь на волне, деревянные чучела. Эти минуты ожидания первого пролета, первого выстрела полны огромного напряжения.

Разрядка, как всегда, наступает неожиданно. Я не слышал характерного свиста, который издает в полете утиная стая, не слышал всплеска воды, но вдруг явственно увидел прямо перед собой, рядом с чучелами, настоящую живую стаю уток. Хорошо выделяется вожак в ярком брачном оперении, настороженный, готовый каждое мгновение взлететь. С величайшей предосторожностью я прилаживаю ружье в бойницу шалаша и выцеливаю… Выстрел оглушает меня. Но, когда дым рассеивается, я вижу беспомощно распростертую на воде большую и красивую птицу.

День вступает в свои права. Сильно припекает яркое весеннее солнце. Мы выбираемся на пригорок под сень молодого дубняка и разводим костер. Быстро вскипает котелок, и Алексей Владимирович опускает в кипящую воду набухшие почки дикой черной смородины.

— На охоте лучшей заварки не сыскать, — говорит он. — Куда там китайскому или индийскому чаю до этой прелести!

И действительно, настой получается густой, ароматный. Позавтракав, мы прикурнули у костра в ожидании вечерней зари. Но спать нам долго не пришлось. Подъехало еще несколько ботников, и начались бесконечные разговоры об охоте.

Наперебой делятся охотники впечатлениями о только что проведенной утренней заре. Дружно раздаются жалобы на нынешнюю запоздалую весну, на плохой прилет уток. Но тем не менее в ягдташе у каждого я вижу первые трофеи весенней охоты.

И вот снова шалаш. Снова на своем неусыпном посту подсадная утка, снова до предела напряжены слух и зрение.

Справа и слева доносится настойчивый крик подсадных уток. Далеко слышно вкрадчивое кряканье селезня, торопливо плывущего на призыв утки. Многоголосым эхом отдаются выстрелы, а воздух все густеет, становится прохладнее, и недлинная весенняя ночь обступает тебя Со всех сторон…

…Мы возвращались с охоты, когда солнечный день был в полном разгаре. Деревья, погруженные в воду, стояли в праздничном весеннем наряде. Пышным цветом цвели осины, ивы, воспетый в песнях краснотал. В густых зарослях тальника, недосягаемые взору охотника, справляли свой брачный праздник перелетные птицы.

Смеялась и играла скромная и тихая в другие времена речушка Клязьма, разлившаяся сейчас далеко вширь.

Чайки кружились над омутом и, то взлетая, то падая камнем вниз, кричали что-то на своем, одним им понятном языке…