КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272774
Пользователей - 124659

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Матрикул Тень Миротворца [Андрей Респов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Предисловие и Пролог

КНИГА ПЕРВАЯ

ТЕНЬ МИРОТВОРЦА

Все персонажи и события этой книги являются вымышленными,

любые совпадения — случайны.

Тени миров бросают отблески на реальности и их структуру.

Любые несовпадения с ходом и традиционной линией истории исходного мира есть результат множества вероятностей.

Автор.

Предисловие

Мы очень часто абсолютно не ведаем, когда судьба предоставляет шанс что-то изменить в своей жизни, а когда просто издевается над нами, бросая словно ветер песчинки с пляжа в набегающую пену волн, зная наверняка, что обязательно сгинем в пучине без следа, но, возможно, возможно, не сразу…

И в невежестве своём одушевляем мы судьбу свою, награждая её качествами, присущими человеку.

Так уж случилось, что я не верю в реальность настоящих чудес. Точнее, вера эта изначально была поколеблена во мне ещё в раннем детстве в результате одного, но очень большого разочарования.

Нет, это не был результат раскрытого секрета какого-нибудь особенно зрелищного циркового фокуса или выпуск передачи «Очевидное невероятное», в котором мне были бы растолкованы понятным языком загадки Вселенной. Нет. Разочарование было более значительным и потрясающем для мальчишки, грезившего звёздами.

Читанные-перечитанные мной, тогда ещё советским школьником, просто-таки в неприличных количествах фантастические романы несколько дезориентировали молодой и пытливый ум. Они и породили наивную мечту, нет, даже уверенность о скором развитии мировой науки и техники до уровня звёздных путешествий и контакта с внеземным разумом. Это была настоящая выпестованная мечта, разбившаяся о суровую реальность в тот самый момент, когда я понял окончательно и бесповоротно, что земляне, если когда-нибудь доберутся хотя бы до Марса на своих допотопных ракетах, то это меня, как глубокого к тому времени старика, вряд ли будет волновать.

Поэтому фантастика осталась фантастикой, а мечта… Что ж, мечтать с тех пор я старался о вещах, приземлённых и вполне реальных.

Может, потому и выбрал одну из самых прагматичных и неромантичных профессий на земле. Профессию врача. «Эскулапа», как мысленно я частенько называл себя с изрядной долей иронии.

И если я готов был ещё поспорить и даже уступить в вопросе о характеристиках личностей, избравших для себя путь лечения недугов, то, будучи уже потрудившимся на ниве Асклепия специалистом, вполне способен был от души расхохотаться в лицо оппоненту на любое заявление о романтике врачевания.

Вот такому мне, изрядно перевалившему экватор своей жизненной и профессиональной карьеры с багажом циничного, пусть и довольно ценного опыта, судьба-затейница и подбросила шанс не только стать участником настоящего ни с чем не сравнимого испытания, но и позволила прочувствовать на собственной шкуре простую истину: никогда не предавайте своей детской мечты — вы и не представляете, как она может отомстить!

При этом методы у судьбы оказались далеко не детскими. Да что там! Суровыми и, порой, жестокими. И что самое обидное: ты привыкаешь жить размеренно, не ожидая подвоха. Друзья наперебой талдычат тебе, что ты «состоялся». Дети не только удивляют, но и становятся серьёзными помощниками в делах, жена, знающая тебя настолько, что может по цвету выбранной тобой сегодня майки вычислить в каком настроении ты придёшь вечером с работы. И бесполезно объяснять, что выбирал ты её, не включая свет. И вдруг…бац! Ну да не буду забегать вперёд.

А всё почему? Счастье твоё стало настолько обыденным, ежедневным, что ты невольно совершаешь серьёзную ошибку. Нельзя привыкать быть счастливым! Судьба этого не любит. Вернее, Закон Сохранения Счастья…не терпит стагнации…

Блаженны миротворцы,

ибо они будут наречены сынами Божьими.

Евангелие от Матфея 5 глава, стих 9.

Шура, мы же вышли из них и примеряем до их свои дела!

Если мы забудем стариков, то кто потом вспомнит за нас, Шура?

К\ф «Жизнь и приключения Мишки Япончика»

Пролог

Часто ловлю себя на мысли, что все летние семейные отпуска начинаются одинаково суетно. Как бы ни старался, всё равно забудешь дома что-то важное, без чего ну никак невозможно прожить на берегу средиземного моря среди гостеприимных турок, греков и кому там ещё перепало землицы от исторической рулетки. Но этот отдых был особенным, выстраданным терпением двухлетнего вынужденного простоя. И потому ничто не могло испортить курортного настроя моей семьи: ни битком набитый терминал Домодедово, ни многометровые очереди, куда только можно, ни санитарно-эпидемический контроль таможенной зоны.

Мы были вооружены и очень опасны. Тотально провакцинированы, задокументированы, лицензированы и обследованы вплоть до троекратных мазков из… И не надо злорадно хихикать! Сами знаете откуда. И вот, почти финишная прямая. Позади МКАД, флегматичный таксист из славного Бишкека, мандраж по поводу возможного опоздания на рейс и сверлящая мозг запоздала мысль об аэроэкспрессе. Впереди забрезжил призрак Анталии. Заблаговременная онлайн-регистрация частично реабилитировала меня в глазах прекрасных носительниц моей фамилии, увозимых в края тёплого моря и дешёвых полотенец. И они, наконец, перестали ежеминутно шипеть и подзуживать отца, мужа, носильщика (прочее дописать).

Зона досмотра, к нашему удивлению, оказалась почти незагруженной. Я с женой и дочерями распределился в два жиденьких параллельных потока. Ручная кладь и прочие, чрезвычайно необходимые каждой уважающей себя представительнице прекрасного пола во время четырёхчасового перелёта чартером, были равномерно разделены между всеми участниками вояжа. Оставалось лишь дождаться прохождения рамок.

И… О, счастье! Можно спокойно провести оставшийся до вылета час в удобном кресле терминала, ибо гений, придумавший дьюти фри, был поистине гениальным мужиком, в чём я ничуточки не сомневался. Ибо подавляющее большинство ассортимента бутиков, лавочек и магазинчиков зоны могут тронуть исключительно женское сердце. Впрочем, ради справедливости, стоит сказать и о сравнительно недорогом ассортименте полок с алкогольной продукцией, манящем нашего брата, особенно в предвкушении дегустации сих даров Бахуса на анатолийской ривьере. Хотя почему-то чаще всего у этих полок я обычно сталкивался с представительницами прекрасного пола.

Но увы мне! Ещё четыре года назад организм мой взбунтовался и сказал: «Брэк!» любому алкогольному напитку. Причём сделал это довольно коварно и по-партизански. Сначала вина, ликёры и прочие коктейли при употреблении даже в мизерных количествах стали приводить к жесточайшим мигреням, затем позиции долго удерживала беленькая и горькие настойки. Предпоследним сдался коньяк. При этом целый год я мог выступать экспертом данного вида алкоголя. Малейший признак контрафакта, даже неотличимый на запах, цвет и вкус, моя мигрень выявляла в два счёта. Последним сдалось пиво. Что было особенно грустно. Ибо уважение к этому напитку и ностальгию испытываю и по сей день.

Грустные мысли заставили меня глубоко задуматься, и я едва не пропустил своей очереди в тот самый прозрачный цилиндр, что зовётся рентген сканером. Дама с выдающейся во всех отношениях фигурой, обслуживающая сей агрегат, окатила меня профессиональным взглядом, намного более проницательным, чем изобретение Вильгельма Конрада Рентгена, и со словами: «Ременьснимайтеследующий!» — указала мне на пятачок рядом с прозрачной колонной сканера. Я, чертыхнувшись, поспешил расстегнуть пряжку. И в этот момент, согласно закону подлости, прозвучал вызов моего сотового.

Сколько раз зарекался отключать его с началом отпуска! Но сейчас на дисплее высветилась иконка директора частной клиники, где я имел несчастье работать последнее время.

— Луговой, — уже отвечая я чётко понимал, что звонят явно не для того, чтобы пожелать мне счастливого отдыха. Так и получилось.

— Гаврила Никитич? — и тут же, не дав мне ответить, — как замечательно, что вы уже в Москве! Вы нам очень нужны. Марк Наумович очень хочет проконсультироваться у вас по серьёзному вопросу.

При имени одного из собственников клиники я понял, что дело приобретает совсем уж печальный оборот и призрак анатолийского побережья начал стремительно таять в дымке тумана.

— Но я уже в аэропорту! И прошёл зону досмотра, — я подпустил жалобных ноток в голос и даже немного растерянности, — у меня вылет через двадцать минут! — немного лжи из благих намерений.

— Ничего страшного, Гавр, — лязг танковых траков в голосе шефа заставил меня скривиться, — мы компенсируем тебе потери с билетом (наглая ложь! Такого в принципе никогда не водилось за генеральным). Ты же знаешь, Марк Наумович занятой человек и его время дорого стоит. И он тебе доверяет во всём, — грубая лесть генерального ещё больше взбесила меня, и я решился на неслыханную уловку: просвистел в телефон, изображая помехи и крича: «Алло! Алло! Вас неслышно!» — и прервал связь.

Жена с дочерями уже успели пройти досмотр и ожидали меня с нетерпением по ту сторону барьера. Я набрал супругу:

— Оль, идите к гейту сами. У меня небольшая заминка, по работе. В самолёте встретимся. Мой билет оставь на стойке контроля перед выходом.

Короткий тяжёлый, но сдержанный вздох был мне ответом. Короткое: «Не задерживайся!» — и мои девочки скрылись за рекламным щитом с умопомрачительной дивой в чёрном кружевном великолепии.

Сотовый вновь проиграл рингтон вызова. Я стоял с ремнём в одной руке и смартфоном в другой, собираясь с мыслями. Как же меня это положение «подай-принеси» задолбало! И ведь что обидно: сто против одного, что этот Марк Наумович обнаружил у себя новый прыщ на заднице или изменение цвета козявки, выуженной им из носа! Так нет, подавай ему меня тёпленького в любое время дня и ночи. Он, видите ли, доверяет только мне. А то, что сейчас в клинике более тридцати врачей, не то что не хуже, а даже и выше моей квалификации, ему плевать. И на дистанционную консультацию, мы, конечно, не согласны. Нам танцы с бубнами вокруг драгоценного тела подавай…

Я оглянулся на служащую досмотровой камеры и уловил в её профессионально-равнодушном взгляде некую долю сочувствия. Надо же, даже её пробило! Видимо, я действительно жалок в свой полтинник с небольшим. В кого я превратился? В «чего изволите»? А сотовый не унимается…

Обида и ярость подкатили к горлу. Я нажал на иконку вызова, чуть не раздавив пальцем экран.

— Что!

— Ты что, Гавр, принял там лиш-шку на грудь? — шипящий голос шефа вместо того, чтобы вернуть мне здравый смысл, лишь подлил масла в огонь.

— Я не пью, Олег Анатольевич. Уже три года. И вам это известно. Согласно вами же подписанному приказу, я в отпуске. И Марку Наумовичу придётся довольствоваться осмотром другого врача, да хоть консилиума. Если же ему нужно будет моё мнение, я смогу ознакомиться с результатами осмотра через пять часов и связаться с пациентом для улаживания остальных формальностей.

— Гавр, ты охренел!!! Зазвездился? — похоже, шеф тоже закусил удила, — я тебе последний раз предлагаю: лови такси и пулей в клинику!

— Нет, Олег Анатольевич. Это первый отпуск за три года. У нас вечно какая-то херня: то ковид, то реструктуризация, то гуталин пополам с малиновым вареньем. Сил больше нет терпеть этот идиотизм. При всё уважении…

— Ну что ж, Гавр. Я тебя услышал. Езжай в свой отпуск, безработный… — связь прервалась, и я почувствовал, словно с плеч моих свалилась гора. Видимо, всё же стоило разок поступить так, как того давно просила душа, чтобы почувствовать себя человеком.

Я, конечно, понимал какой-то частичкой своего сознания, что это всего лишь иллюзия, что я обязательно пожалею о содеянном. Но это ведь будет потом. А сейчас меня ждёт салон чартера, затем море, солнце, песок и прочее all inclusive.

Из цилиндра рентген сканера я вылетел, словно на крыльях победы, и уже хотел было лихо вписаться в поворот у того самого рекламного щита с нереальной красоткой, как что-то в окружающей обстановке заставило меня замереть и развернуться к зоне досмотра.

В воздухе висела звенящая тишина, скрипнули лишь подошвы моих кроссовок и кровь гулкими ударами застучала в висках. Я сделал шаг, другой, третий: зона контроля была пуста! Абсолютно! Вот только минуту назад мне улыбалась тётка, что сидела за пультом досмотровой камеры. И теперь её нет. Никого нет. Не гудят транспортёры, не слышно разговоров людей, да и самих пассажиров нет…

Я растерянно посмотрел вокруг, попутно отмечая тёмные экраны мониторов компьютеров и сканеров. Куда-то подевались не только сотрудники досмотровой зоны, но также и охранники, уборщицы, даже продавец притулившейся в дальнем углу кофейни!

Холодея в предчувствии чего-то непоправимого, я метнулся к замершей пустой ленте транспортёра, по которому совсем недавно ехала моя сумка и злополучный ремень. Как и все остальные она была пуста, а поддоны аккуратно теснились рядом с лентой подачи.

В голове зашумел целый рой мыслей и предположений. Пожарная тревога? Террористы? Бомба? И я, получается, как-то отвлёкся и ничего не заметил?

Я же прекрасно помню: отключил сотовый, положил в лоток на ленту, встал в цилиндр, поднял руки и дальше…что? Ах да, подхватил свою сумку, ремень и телефон. Вот! В этот момент всё моё внимание было увлечено ручной кладью. Сколько я не контролировал окружающее пространство? Две секунды? Три?

Никакая тревога и эвакуация за это время физически не могли произойти. Я миновал транспортёр и дёрнул за ручку двери, через которую мы вошли в зону досмотра. И остановился, чуть не налетев на упругую стену света. Да, да! Именно «упругую». Весь дверной проём был залит какой-то плотной пружинящей субстанцией, больше всего визуально похожей на текущую поверхность воды, только ярко-жёлтого цвета. Отчего при взгляде на неё начинали болеть глаза. Сделав ещё несколько попыток продавить этот гуттаперчевый световой занавес и не добившись ровным счётом никакого результата, я прикрыл створку и вернулся на прежнее место, к рекламному щиту.

Так, прежде всего, надо успокоиться. Я присел на одно из пластиковых сидений у панорамного окна. Жизнь на лётном поле также замерла, будто кто-то наверху решил сыграть в игру «Море волнуется» без людей: автопогрузчики, транспортёры, автоцистерны, автобусы — вся аэродромная техника замерла в самых различных местах лётного поля. Что характерно, ни открытых дверей, ни следов аварийного столкновения или наезда. Всё выглядело, будто люди просто покинули свои рабочие места, аккуратно закрыв за собой кабины, поставив на ручной тормоз и выключив освещение, в том числе и аварийных мигалок. Один авиалайнер с известным нежно-зелёным логотипом так и остался стоять в момент выруливания на полосу.

Природа тоже застыла в неестественной неподвижности. Судя по флагштокам, в воздухе был полный штиль. Нигде не было видно не то, что вороны или голубя, даже банального воробья. Тишь да гладь…вот только благодатью от этой картинки и не пахло. Скорее, навевало жуть. Охнув, запоздало схватился за телефон. Экран остался тёмным, несмотря на все попытки его включить. Что-то во всём этом было знакомое, читанное-перечитанное ещё в юности, кинговское… В голове так и крутилось название, похожее на венецианских лодочников. Гондольеры? Стоп… лангольеры, вот! Почему-то вспомнившийся фантастический ужастик придал немного бодрости. Возможно, потому что у Стивена всё закончилось хорошо. А так хотелось, чтобы всё это оказалось сном или розыгрышем. Но таких снов не бывает…

Бросив сумку, я поспешил к выходу в зону гейтов и дьюти фри, куда совсем недавно скрылись мои девочки. И почти не удивился, когда за поворотом дорогу мне преградила всё та же ярко-жёлтая стена «текучей резины». Хм, и здесь замуровали! Осталось выяснить, кто в этом виноват и что делать?

Версию о том, что у меня галлюцинации, я отмёл первой, ибо, во-первых, прекрасно знал на собственном опыте, какими могут быть видения, индуцированные воспалённым сознанием или фармакологическим препаратом, во-вторых, таких детализированных глюков по всем аудиовизуальным и тактильным параметрам просто не бывает. Хотя, творящаяся вокруг чертовщина начинала реально напрягать.

Шарахнув для порядка ногой в жёлтую упругую стену, я вернулся в зону досмотра. Мне всегда лучше думается в движении, и я решил пройтись вдоль ряда транспортёров и рентген сканеров в последней надежде увидеть хоть какие-то признаки активности. Взгляд перебегал с предмета на предмет, продолжая фиксировать не только безжизненные мониторы, но и неработающие автоматы по продаже напитков и шоколадных батончиков, чёрный экран справочного табло вылета, телеэкраны, что гоняют в обычные дни ротационную рекламу.

Увы и ах! Сегодня был тот самый необычный день, я бы сказал, исключительный. Наконец, я добрался до последнего транспортёра и уже собирался повернуть обратно, как моё внимание привлёк синий банкомат, скромно помигивающий экраном в дальнем углу зала.

Поначалу, наткнувшись на него взглядом, я удивился. Зачем в этой зоне банкомат? Но, осознав, что вижу работающий и сияющий небесно-голубым логотипом экран, я едва не перестал дышать. Единственный признак, пусть и механической жизни, прочему-то произвёл на меня впечатление глотка чистого воздуха. Видимо, я и сам не осознавал, что находился последние полчаса на грани нервного срыва. Робинзону и тому было легче: рядом с ним всегда находились хоть какие-то живые существа! Мне же судьба в качестве Пятницы преподнесла банкомат.

— Банкомат, твою мать! — всё же не выдержав, прокричал я, приблизившись к электронному кассиру двадцать первого века. Мгновенно вспотевший, ожидая, что вот-вот этот железный ящик растворится в воздухе на моих глазах, дрожащими руками я осторожно коснулся экрана, на что тот немедленно отреагировал проявившейся надписью:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ГАВРИИЛ НИКИТИЧ!

— Охренеть… — произнёс я, но немедленно взял себя в руки. В мире тотальной слежки и всевозможных устройств не стоило удивляться тому, что даже банкомат распознал вашу личность в течение нескольких секунд.

У ВАС МАЛО ВРЕМЕНИ, НЕ ТРАТЬТЕ

ЕГО НА НЕПРОДУКТИВНЫЕ ЭМОЦИИ!

Похоже, миндальничать эта железка со мной не собиралась. Или те, кто используют его для общения со мной, действительно ограничены во времени. Интересно, в обычное время, что сделали бы со мной граждане, услышав, что я разговариваю с банкоматом? Как минимум вызвали бы полицию.

ЧЕГО ЗАСТЫЛ, ГАВР? СООБРАЖАЙ УЖЕ!

На этот раз надпись сияла ядовито-алым цветом, раздражающе пульсируя в центре экрана. Банкомат или его хозяева явно желали активного диалога.

Ограниченность цифровой клавиатуры на аппарате явно наводила на возможность звукового общения, поэтому я ничего другого не придумал, как попросту рявкнул в глазок видеокамеры. А чего стесняться, перейдя «на ты» и назвав меня Гавром, железка и меня избавила от возможных правил приличия.

— Какого хрена?!

Мда-а, может, кто и скажет, что подобное обращение недостойно человека с высшим образованием, врача и, можно сказать, почти интеллигента. Но я находился на пределе своих сил. Уж больно необычной и неожиданной оказалась ситуация, в которую я попал. Да и застала она меня врасплох. Ещё и эта размолвка с работодателем…Всё одно к одному.

Экран сменил цвет на зелёный, но никаких надписей больше не появилось. Хотя, чего я хотел, задавая столь экзистенциальный вопрос. Я сделал несколько глубоких вдохов, что позволило немного успокоиться.

— Я готов к диалогу. Что со мной случилось? — несмотря на идиотизм положения, я постарался сдерживать эмоции. Экран мигнул и ответил:

ГАВРИИЛ НИКИТИЧ, ВЫ ПЕРЕМЕЩЕНЫ В ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННУЮ НИШУ ЛОКАЛЬНОГО ВРЕМЕНИ

Это должно было меня успокоить? Так, не будем занудствовать.

— С какой целью и кто вы?

ВЫ СОХРАНЯЕТЕ СПОКОЙСТВИЕ И РАЦИОНАЛЬНО МЫСЛИТЕ. ЭТО КОНСТРУКТИВНО И ПРОДУКТИВНО. ВЫ БЫЛИ ИСКУССТВЕННО ПЕРЕМЕЩЕНЫ СЮДА МНОЙ, КОНТРОЛИРУЮЩИМ ИСКИНОМ ВАШЕЙ РЕАЛЬНОСТИ, ДЛЯ ПРЕДЛОЖЕНИЯ АЛЬТЕРНАТИВЫ СУЩЕСТВОВАНИЯ.

— Э-э-э…погодите, — я лихорадочно соображал, — вы хотите сказать, что я общаюсь с искусственным интеллектом? И он контролирует мою жизнь и остановил время для того, чтобы я что-то поменял в своей жизни? — от напряжения заболела голова. Ну вот, давление явно недовольно стрессом.

ДЛЯ СРЕДНЕСТАТИСТИЧЕСКОГО ИНДИВИДУУМА ЭТОЙ РЕАЛЬНОСТИ В ДАННОМ ВРЕМЕННОМ ПРОМЕЖУТКЕ ВЫ ДЕМОНСТРИРУЕТЕ НЕПЛОХОЙ АДАПТИВНЫЙ КОЭФФИЦИЕНТ. ДА ГАВРИИЛ НИКИТИЧ, Я ИСКУССТВЕННЫЙ ИНТЕЛЛЕКТ. ЭТОТ ТЕРМИН НАИБОЛЕЕ БЛИЗОК К ВАШЕМУ ПОНИМАНИЮ МОЕЙ СУЩНОСТИ. ХОТЯ, В ПРОШЛОМ Я БЫЛ ТАКОЙ ЖЕ ЛИЧНОСТЬЮ, КАК И ВЫ. Я НЕ КОНТРОЛИРУЮ ВАШУ ЖИЗНЬ, А ЛИШЬ ЯВЛЯЮСЬ НАБЛЮДАТЕЛЕМ И СИСТЕМАТИКОМ ИНФОРМАЦИИ О ВЕКТОРАХ ЖИЗНИ ОБИТАТЕЛЕЙ ДАННОЙ ЛИНИИ ВРЕМЕНИ, ТО ЕСТЬ ВАШЕЙ РЕАЛЬНОСТИ. В НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ МОЕЙ ФУНКЦИЕЙ ЯВЛЯЕТСЯ ИНФОРМИРОВАНИЕ О ПРЕРЫВАНИИ ВАШЕГО ИНДИВИДУАЛЬНОГО ВЕКТОРА ЖИЗНИ И ПРЕДЛОЖЕНИЯ ВАМ АЛЬТЕРНАТИВНОЙ ЛИНИИ РЕАЛЬНОСТИ.

— Брр-р! — я замотал головой и с силой нажал пальцами на веки. Надпись на экране, по мере того как я её прочитывал, медленно исчезала, — это какой-то бред! Какой-то компьютер хочет меня убедить, что моя жизнь контролируется кем-то извне и сейчас она прервалась, чтобы… Погодите, чтобы вы направили её по иному пути? Я правильно понял?

ПОЧТИ. Я НЕ КОМПЬЮТЕР, А ИСКУССТВЕННЫЙ ИНТЕЛЛЕКТ. ДЛЯ ПРОСТОТЫ ВАМ БЛИЖЕ БУДЕТ АББРЕВИАТУРА ИСКИН. ЭТО БАНАЛЬНО И УЖАСНО УПРОЩАЕТ СИТУАЦИЮ, НО Я СОГЛАСЕН. У НАС МАЛО ВРЕМЕНИ, ТАК КАК ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ РЕСУРС, ПОТРАЧЕННЫЙ НА СОЗДАНИЕ НИШИ ЛОКАЛЬНОГО ВРЕМЕНИ НЕ БЕСКОНЕЧЕН. ВАШЕ НЕДОВЕРИЕ И НЕРВНОЕ НАПРЯЖЕНИЕ ОБЪЯСНИМЫ. БУДЬТЕ ВНИМАТЕЛЬНЫ. СЕЙЧАС ВАМ БУДЕТ ПРОДЕМОНСТРИРОВАНО ВИЗУАЛЬНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ПРЕРЫВАНИЯ ВАШЕГО ИНДИВИДУАЛЬНОГО ВЕКТОРА ЖИЗНИ, ПОСЛЕ ЧЕГО ДИАЛОГ БУДЕТ ПРОДОЛЖЕН.

Экран снова мигнул. Зелёный цвет сменился чёрным, изображение протаяло и началась демонстрация видеоизображения зала досмотра. При этом ракурс позволял догадаться, что для этого используются камеры видеонаблюдения аэропорта. Невидимый оператор даже старался приблизить его в нужных местах или переключаясь на другую камеру, тем самым облегчая зрителю восприятие действия.

С первых минут я понял, что камера неотрывно следит за мной и моей семьёй, как раз того самого момента, как мы попали в зону досмотра. Вот Ольга с дочерями проходит рентген сканер, а вот и я, отосланный контролёром вынимаю ремень. Ага, вот и звонок шефа. Напряжённая спина, нервно тру затылок и начинаю метаться на пятачке перед сканером, напрягая плечи. Ну ещё бы! Под угрозой столь долгожданный отдых.

Трансляция шла без звука, но изображение оставалось отменным. От напряжения я закусил губу. Должен был наступить тот самый момент. Мои девчули скрываются за рекламным щитом, я прохожу в камеру сканера. Так-ак… И… выхожу из неё как ни в чём не бывало. Никаких изменений вокруг, все люди на месте. Ничего особенно не происходит.

Я растерянно смотрю на самого себя на экране, проходящего в зону ожидания и дьюти фри. Камера следует за мной неотступно. Немного в непривычном ракурсе: всегда сверху и немного со стороны. Я тамошний быстро нахожу своих дорогих девчонок. Короткое общение с супругой. Видимо, передаю суть разговора с шефом. Вскинутая правая бровь Ольги, скептические складочки вокруг рта. Минута-другая — и жена улыбается, ободряюще чмокая меня в щёку. Старшая дочь что-то говорит мне, указывая на табличку нашего гейта, я лезу в карман за кредиткой. Всё ясно. Ничто не меняется в этом мире. Я продолжал заворожённо следить за событиями: изображение ускоряется, идёт посадка в самолёт. Переключение на камеру внутри телескопического рукава перехода, затем внутри салона самолёта. Приятная суета и рассаживание пассажиров, настроенных на морской отпуск. И улыбающиеся лица моей семейки.

Я невольно улыбнулся и сам. И тут изображение сменило кадр, показывая уже рулёжку нашего Boeing 777. Помнится, я ещё порадовался, что нам достался рейс чартера, обеспеченный именно этим вместительным лайнером. Четыре часа невесть какой длинный перелёт, но чем больше внутреннее пространство салона, тем свободнее я ощущал себя в нём. Иллюзия надёжности, что ли. Вмещал он, кажется, 350 или 400 пассажиров.

На этот раз камера была значительно мощнее, она приблизилась к ряду бортовых иллюминаторов Боинга, в одном из которых мелькнуло любопытное лицо моей младшенькой. Камера отъехала на несколько метров, не отпуская фокуса на фюзеляже. Борт Боинга стал виден целиком, вплоть до хвоста и турбин на крыльях. Изображение завибрировало, видимо, самолёт набирал скорость. Мелькнули аэродромные постройки, какое-то поле, перспектива с жилыми строениями. Лайнер начал взлёт и тут одна из турбин вспыхнула нестерпимо ярким оранжевым пламенем. Не успев осознать увиденное, я вздрогнул от беззвучного взрыва на экране, в котором исчез фюзеляж и крылья. Камера продолжала работать, кровь стучала в висках. Я тупо следил за тем, как падал на взлётную полосу оторванных хвост, а камера панорамой разворачивалась, показывая длинную, почти в километр полосу огня на серой бетонной взлётной полосе…

Экран вернул зелёный цвет. Я же стоял, вцепившись в стальные углы банкомата и тяжело дыша.

Нет, это какая-то хрень. Этого не может быть. Меня разводят! Показали сфабрикованное «кино» и теперь будут… Погодите, что будут? Зачем вообще весь этот сыр-бор с подобной дезинформацией. Какой интерес могу представлять я, столичный доктор? Сделать из меня шахида? Бред…что за мысли. Если это правда, заставить меня мстить авиакомпании? Ещё больший бред… Там сгорело почти четыре сотни людей. Оля…девочки… До меня стало доходить, что увиденное мной скорее правда, чем розыгрыш. Перед глазами всё поплыло. Погодите, но ведь с ними в самолёте был я?! А я жив! Значит…значит, того, что я видел, не было в действительности?

Видимо, последние слова я произнёс вслух, так как на экране банкомата появилась новая надпись:

ГАВР, ВСЁ, ЧТО ВЫ ВИДЕЛИ НА ЭКРАНЕ АБСОЛЮТНАЯ ИСТИНА ДЛЯ ВАШЕГО ВРЕМЕННОГО ВЕКТОРА. ЭТА ЛИНИЯ СОБЫТИЙ ОТНОСИТЕЛЬНО ВАШЕГО ЛОКАЛЬНОГО ВРЕМЕНИ ЕЩЁ ПРОИСХОДИТ. ВЫ ПРОСТО НАХОДИТЕСЬ В РАЗНОМ ВРЕМЕННОМ РИТМЕ. НЕТ НИКАКОГО «ЕЩЁ» ИЛИ «УЖЕ». ЕСТЬ ЛИШЬ ДВА РАЗНЫХ ВРЕМЕННЫХ ВЕКТОРА.

— Погодите, вы меня запутали! — мои пальцы, вцепившиеся в углы банкомата, побелели от напряжения, — объясните мне толком, моя семья и пассажиры Боинга живы?

ХОРОШО. ПОСТАРАЮСЬ ОБЪЯСНИТЬ ПОНЯТНЫМ ВАМ ЯЗЫКОМ. ВЫ НАХОДЕТЕСЬ В ТОЧКЕ, ГДЕ ВРЕМЯ И ПРОСТРАНСТВО ВРЕМЕННО «ЗАСТЫЛИ» ОТНОСИТЕЛЬНО ДРУГИХ СОБЫТИЙ И ВРЕМЕННЫХ ВЕКТОРОВ. НА ВИДЕО ВЫ НАБЛЮДАЛИ СОБЫТИЯ, КОТОРЫЕ ПОШЛИ ПО ОСНОВНОЙ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ, ЕСЛИ БЫ ВАС НЕ ИЗЪЯЛИ ИЗ ТЕМПОРАЛЬНОГО ПОТОКА И ВРЕМЕННО НЕ ЗАБЛОКИРОВАЛИ В ЭНЕРГЕТИЧЕСКОЙ ЛОВУШКЕ.

— Временно? — едва выдохнул я.

ВЫ ЗАДАЛИ КЛЮЧЕВОЙ ВОПРОС, ГАВР. ЧЕРЕЗ ЧАС ВАШЕГО ЛОКАЛЬНОГО ВРЕМЕНИ БЛОКИРОВКА БУДЕТ СНЯТА, И ВЫ ВЕРНЁТЕСЬ В ТУ САМУЮ ТЕМПОРАЛЬНО-ПРОСТРАНСТВЕННУЮ КООРДИНАТУ, ОТКУДА БЫЛИ ИЗЪЯТЫ, И СОБЫТИЯ ПОЙДУТ ПО УВИДЕННОМУ ВАМИ СЦЕНАРИЮ.

— Чёрта с два! — не допущу гибели стольких людей и моей семьи! — С-сука! — я шарахнул по металлическому ящику ногой, больно ударив большой палец, — возвращай меня назад, железяка! Я костьми лягу, но не дам взлететь этому гроёбанному гробу!

ВАША МОТИВАЦИЯ ПРИНЯТА, НО ПРАКТИЧЕСКИ НЕОСУЩЕСТВИМА ПРИ ДАННОМ УРОВНЕ ДОПУСКА.

— Не понял, — я озадаченно почесал макушку. В груди всё ещё клокотали эмоции: шутка ли, тебя убеждают в твоей же смерти, а также гибели близких тебе людей.

ВАШ ВОЗВРАТ В СООТВЕТСТВИИ С КОДЕКСОМ ХРАНИТЕЛЕЙ РЕАЛЬНОСТИ МОЖЕТ БЫТЬ ОСУЩЕСТВЛЁН ЛИШЬ ОДНОВРЕМЕННО С ПОЛНОЙ ДЕЛЕЦИЕЙ ПАМЯТИ О ПРЕБЫВАНИИ В ЛОКАЛЬНОМ ВРЕМЕНИ!

— То есть, я не буду помнить о катастрофе и как баран продолжу посадку в самолёт?

АБСОЛЮТНО ВЕРНО

— Идиотизм какой-то… — всё внутри у меня похолодело. Через полчаса…стоп, но мне ведь предложили какое-то условие. Как там было написано? Альтернативную реальность? — что вы предлагаете? — поспешил я обратиться к банкомату.

ВЫ МОЖЕТЕ СМЕНИТЬ УРОВЕНЬ ДОПУСКА ПОСЛЕ СМЕНЫ СВОЕГО НУЛЕВОГО СТАТУСА

— Нулевой статус? Что это? Хотя, потом, всё потом. Что я должен сделать, чтобы сменить статус и иметь возможность вмешаться в реальность, в которой произойдёт катастрофа?

В СЛУЧАЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ ВАМИ СОГЛАСИЯ НА СМЕНУ СТАТУСА ВЫ БУДЕТЕ ПЕРЕМЕЩЕНЫ ПО ЛИНИИ РЕАЛЬНОСТИ НА 24 ЧАСА ЗЕМНОГО ВРЕМЕНИ, ГДЕ ВАМ БУДУТ СООБЩЕНЫ КООРДИНАТЫ ЭМИССАРА ХРАНИТЕЛЕЙ. ПРИ ЛИЧНОЙ ВСТРЕЧЕ ОН ВЫДАСТ ВАМ ЗАДАНИЕ, В СЛУЧАЕ ВЫПОЛНЕНИЯ КОТОРОГО ВЫ ПОЛУЧИТЕ РАЗРЕШЕНИЕ НА КОРРЕКЦИЮ ЛИНИИ РЕАЛЬНОСТИ.

Ага! Уже ближе к теме. Неплохо, значит у меня будет фора в сутки и судя по тому, что эта железаяка промолчала о стирании памяти, я попаду туда с полным объёмом знаний о катастрофе? По-любому надо соглашаться! Там уж как кривая вывезет. Эмиссары-комиссары… Чую, вход там рубль, выход два. Дураков нет.

— Я согласен!

Цвет экрана сменился на нейтрально-голубой.

ТРЕБУЕТСЯ ПОЛНОСТЬЮ НАЗВАТЬ СЕБЯ ПО ИДЕНТИФИКАЦИОННОМУ ИМЕНИ РЕАЛЬНОСТИ И ОЗВУЧИТЬ ВСЛУХ ПОЛНОЕ СОГЛАСИЕ В СООТВЕТСТВИИ С ПРОТОКОЛОМ. ПРИ ПЕРЕБРОСКЕ ПО ЛИНИИ РЕАЛЬНОСТИ ВАМ БУДЕТ СОХРАНЕНА ВСЯ ПАМЯТЬ О ПРОИЗОШЕДШЕМ

Я мысленно возликовал и потёр ладони, переступив на месте с нетерпением, стараясь выглядеть нейтрально, но следующий текст чуть не снова вверг меня в отчаяние.

В СЛУЧАЕ НАРУШЕНИЯ С ВАШЕЙ СТОРОНЫ КОНФИДЕНЦИАЛЬНОСТИ ПРОИСХОДЯЩИХ СОБЫТИЙ ИЛИ ПЕРЕГОВОРОВ С ЭМИССАРОМ ИЛИ ПОПЫТКЕ ВОЗДЕЙСТВОВАТЬ НА ЛИНИЮ РЕАЛЬНОСТИ БЕЗ СОБЛЮДЕНИЯ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ ПО ИЗМЕНЕНИЮ СТАТУСА ВАМ НЕМЕДЛЕННО БУДЕТ ПРОВЕДЕНА ВЫШЕУКАЗАННАЯ ДЕЛЕЦИЯ ПАМЯТИ, И ВЫ БУДЕТЕ ВОЗВРАЩЕНЫ В ПЕРВОНАЧАЛЬНУЮ ТОЧКУ КООРДИНАТ.

Приплыли…Похоже, этот ИскИн и его хозяева далеко не идиоты и свои интересы привыкли защищать до последнего. И, всё же, для чего-то я им нужен? И ресурсы немалые подключили. Вряд ли это их «локальное время» работает на китайских батарейках. Эх, семи смертям не бывать, а одной в зубы не смотрят! Ради своих девочек и всех этих несчастных на Боинге можно и покорячиться. Ну не заставят же они меня человечину есть или, там, младенцев душить? Брр-р, идиотские ассоциации! Не, пора валить, не то перегорю или того хуже, совсем крыша поедет…

— Я, Гаврила Никитич Луговой, гражданин Российской Федерации, планета Земля, находясь в уме и твёрдой памяти, даю согласие на выполнение миссии, задания или чего там ещё хранителей для смены статуса и разрешения вмешательства в реальность с целью спасения людей из Боинга на рейсе 4512 12 июля 2022 года…короче, творите падлы со мной любую х@йню, но, чтобы люди были живы! Пойдёт?

Экран целую минуту был девственно чист.

ГАВРИИЛ НИКИТИЧ ЛУГОВОЙ, ВЫ ПРИЗНАЁТЕСЬ КАНДИДАТОМ ДЛЯ СМЕНЫ НУЛЕВОГО СТАТУСА ИНДИВИДА НАСТОЯЩЕЙ РЕАЛЬНОСТИ. СЕЙЧАС ВАМ БУДУТ СООБЩЕНЫ КООРДИНАТЫ И ВРЕМЯ ВСТРЕЧИ С ЭМИССАРОМ ХРАНИТЕЛЕЙ. ПОСЛЕ ЭТОГО ВЫ ДОЛЖНЫ ЗАНЯТЬ ОДНО ИЗ КРЕСЕЛ В ЗАЛЕ, ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА И ПОСТАРАТЬСЯ РАССЛАБИТЬСЯ. ПЕРЕХОД БУДЕТ ОСУЩЕСТВЛЁН В ТЕЧЕНИЕ ДЕСЯТИ МИНУТ

Экран мигнул и на нём появились адрес и время:

МОСКВА

БРЮСОВ ПЕРЕУЛОК

ДОМ 15\2

19.00 11 ИЮЛЯ 2022 ГОДА

Глава 1

Глава первая

…по тропе, навстречу судьбе,

Не гадая, в ад или в рай.

Так и надо идти, не страшась пути,

Хоть на край земли, хоть за край!

Редьярд Киплинг

И почему моя жена так любит ставить на мобильный будильник рингтоны бодрых шлягеров советского периода? Они, конечно, очень эффектны, но злят до зубовного скрежета!

Я же предпочитаю входить в новый день постепенно, плавное натягивать его на себя минута за минутой: нутро пододеяльной нирваны медленно сменяется зябкой атмосферой шаткого пути из спальни в ванную, где яркий свет сначала ослепляет тебя, затем заставляет осознавать в зеркале быстротечность жизни.

Экзистенциально-ледяная струя из крана с маркировкой горячей воды теплеет с садистской вальяжностью, по градусу за десять секунд. И вот оно — долгожданное блаженство согревания кожи кистей рук, век, щёк: пламенная кровь заставляет гореть лицо. Мозг, омываемый эндорфиновым душем, оживает окончательно, мутные образы и осколки ассоциаций уступают место чёткой работе мысли и нарастающему потоку памяти.

Вот тут-то меня и накрывает: я начинаю вспоминать всё происшедшее в зоне досмотра: неожиданное одиночество, диалог с банкоматом, катастрофу Боинга, условие каких-то Хранителей…

Я зажмурился изо всех сил, уронив полотенце, которым собирался вытереть лицо. Всё вокруг было привычно, а чёткость воспоминаний исключала их неправдоподобность. В отличие от их содержания. На мгновение вспыхнула робкая надежда на то, что всё, что я вспомнил, всё же является сном, подробным, многосерийным кошмаром. В этот момент в дверь ванной настойчиво постучали. Я вздрогнул от неожиданности, поспешно нагибаясь за полотенцем.

— Гавр! Ну ты долго там? А то тут уже очередь выстроилась… — привычные утренние слова жены, как ни странно, вернули душевное равновесие. Так они живы и это действительно кошмар? Я наскоро вытерся и выскользнул в коридор, — яйца будешь? — долетело из кухни под звуки раздухарившейся кофемашины.

— Буду! — весело и фальшиво пропел я, ныряя в спальню и лихорадочно ища телефон. Все события, произошедшие двенадцатого июня, я помнил очень подробно, но неожиданный взбрык подсознания легко было развеять взглядом в календарь. Но чудес не бывает. На дисплее значилось десять утра одиннадцатого июня… С-сука! Одиннадцатое! Бл@дь, как и обещали, переместили ровно на сутки назад.

— Ты чего, ещё не оделся? Не успел глаза продрать, как в телефон залип! Ну, Гавр? Включай мозг уже. Помоги на стол накрыть, пока девочки душ принимают, — и снова привычный слегка раздражённый голос жены помог не вернуться в действительность и не сорваться.

Я напялил домашний костюм, упорно именуемый моей дорогой половиной пижамой. Сейчас мысль об этом давнем споре о фасонах казалась мне нелепой и дикой, ведь совсем скоро, всего через сутки их не станет. Как, впрочем, и меня…

А вот и хрен вам всем, зелёные человечки! Что там надо сделать? Если цена — жизнь твоих родных. Пусть лучше уж я сдохну… Так, отставить истерику! Соберись, тряпка! Я со всего маха закатил себе пощёчину. Повторил. Полегчало.

Вернул в сервант парадный сервиз, который задумавшись почему-то стал выставлять на стол в зале. Сегодня выходной, и завтракаем мы всей семьёй за большим обеденным столом в гостиной. Точно! Ведь запланировано так много дел перед отлётом на юг: сборы, упаковка чемоданов, жена с девчонками собиралась мегамол для шопинга. Много приятных хлопот…

— Будешь сдавать Боню, не забудь напомнить, чтобы кормили только нашим кормом и строго по мерке, — жена прервала моё сосредоточенное жевание бутерброда с ветчиной. На её же реплику я лишь кивнул, — ты чего смурной такой, не выспался?

— Да нет, всё нормально. Просто днём нужно заехать в клинику, кое-какие дела остались. Боюсь, задержусь, — решил я заранее подготовить почву для вечернего отсутствия.

— Да хоть до полуночи там сиди. Мы всё равно надолго, пообедаем в мегамоле. Ключи от квартиры не забудь, а то, как обычно, захлопнешь дверь, а потом придёшь затемно, начнёшь названивать, а мы спим.

— Не забуду, — буркнул я, — вы только ерунды не накупите: в кладовой целый ящик со средствами для загара. А если распотрошить тот серый чемодан со следами скотча на крышке, то можно найти и пляжные сумки, и коврики, — видимо, я и вправду отошёл уже немного от шока, если включил своё занудство на полную катушку и факультативную рачительность. Лишь произнеся последние слова, я осознал, что льва дразнить с утра не стоило.

Но, видимо, сегодня ангелы всё же были на моей стороне, и жена обошлась лишь уничтожающим взглядом и короткой отповедью:

— Всему этому барахлу почти три года. При всём уважении, милый, всё это время ты клятвенно обещаешь перебрать и выбросить просрочку.

— Ну… — попытался я найти логичные аргументы, но не преуспел.

— Не забудь перевести деньги на карту, дорогой. Может, хоть это научит тебя вовремя выполнять обещания, — обворожительная улыбка моей супруги и пронзающий взгляд зелёных глаз с затаённой в глубине смешинкой заставили меня молча развести руками в жесте признания поражения.

Спустя десять минут я, расцелованный своими девчонками и оставленный на хозяйстве, метнулся к компьютеру, дабы внимательно рассмотреть предполагаемое место встречи с эмиссаром Хранителей.

Итак, Брюсов переулок дом 15\2. Стоп, это же самый центр Москвы! Что-то знакомое. Туда же вечно какие-то экскурсии водят. Лет пять назад я с младшей, кажется, был. Ну-ка, ну-ка… Точно. Брюсов переулок. Там же куда ни плюнь в знаменитый камень, кирпич или стену попадёшь. На каждом доме табличка. Сумасшедшая концентрация проживавших и живущих знаменитостей. Культурная аристократия. Или аристократия культуры? До сих пор не знаю, как правильно. Правда, большей частью в прошлом. Дом 15\2? Так, посмотрим. Вот те раз! Храм Воскресения Словущего на Успенском Вражке. Приехали. А церковь-то тут причём? Хотя, немного радует, если Хранители от нечистой силы, там им меня достать будет потруднее. Я ухмыльнулся своим мыслям.

Нужно сказать, что с религией у меня отношения непростые. Точнее, в Бога я верю, как в некую сверхъестественную силу, которая как бы есть, но на обычных людей ей плевать, вернее, так же, как мой разум не может постичь всех стремлений и деяний Бога, так и у всевышнего отношение ко мне сообразно уровню. Как у меня к муравьям. Ну, есть и есть, что с того? А вот церковь и попы… В отношении священнослужителей и всяких там проповедников испытываю стойкую и давнюю неприязнь, прямо кушать не могу.

Запомнилось мне из экскурсии с младшенькой совсем немного. Вроде бы, один из старейших Храмов Москвы, никогда не закрывавшийся, даже в лихолетье «безбожной пятилетки». Ну, храм и храм. Разве что, икона там есть вроде бы какая-то особенная. Рассказывали, будто всю войну к ней молиться за воинов ходили, за больных и увечных, да и после не зарастала народная тропа. Из памяти вдруг всплыло название. «Взыскание погибших» Пресвятой Богородицы. Точно! Надо же, запомнил… К чему бы?

Привычно отметив ближайшую к нужному месту станцию метро, занялся вызовом Яндекс-такси с услугой перевозки животных. Пора было позаботиться и о любимице семьи — белоснежном лабрадоре по кличке Боня.

Общаясь с этой собакой, я часто ловил себя на мысли, что в эту суку, согласно теории реинкарнации, явно вселился дух какой-то аристократки. Герцогини там или маркизы. Ибо столь выдержанной, вежливой и рациональной псины мне до сих пор не представлялось случая узнать. За всю её жизнь я ни разу не слышал, чтобы она гавкнула. Скулила, рычала. Бывало. Но чтобы гавкать… Любили мы собаку жутко, со всеми вытекающими последствиями. И тем не менее нам так и не удалось её избаловать, как это частенько бывает с домашними любимцами.

Боня покорно ждала своего отбытия на передержку, положив белоснежную голову на аккуратно свёрнутую простыню с резинкой, предназначавшуюся для укрытия заднего сиденья в такси.

— Ну что, дорогая. Придётся тебе две недельки побыть в гостинице для собак! — я положил ладонь на голову лабрадора, — ничего не попишешь, Бо.

В ответ Боня посмотрела на меня внимательным взглядом чёрных маслянисто поблескивающих глаз. И вдруг лизнула мою ладонь.

Не привыкший к частым проявлениям подобного внимания со стороны любимой собаки (ещё один бзик аристократической души этого животного), я замер. Не знай я, что собаки живут инстинктами и вторая сигнальная система для них недоступна, решил бы, что Боня обо всём догадывается и прощается со мной на гораздо больший срок, чем несчастные две недели, — ладно, не переживай, Бо, живы будем, не помрём! — защёлкнул я ошейник, потрепав лабрадора за ухо.

Провозиться с обустройством собаки пришлось довольно долго: то дежурного врача в ветклинике пришлось ждать, то бронь наша куда-то подевалась, то какие-то недочёты в бонином паспорте. Я не выдержал и тысяча рублей сверх установленного тарифа быстро решила проблему.

Ни в какую клинику я, естественно, не собирался, но поспешить следовало. Гостиница для собак находилась довольно далеко от метро. Я не сразу сообразил, что в моём случае на такси экономить не стоит и долго блуждал по новоебенеевским куширям, ведомый гуглом, истинная фамилия создателя которого, я так подозреваю, Сусанин.

Как назло, проездной исчерпала свой баланс и я, наткнувшись на огромную очередь в кассу, выматерился про себя и купил билет в автоматической кассе. По моим прикидкам успевал на назначенную встречу буквально впритык. Но входил я в Брюсов переулок с Тверской аж за полчаса до назначенного времени. Одёрнув себя и вытерев салфеткой пот, выступивший на висках, перешёл с бега на размеренный шаг.

Всегда поражался этой необычной особенности московских переулков: идёшь многолюдной центральной улицей столицы или вышагиваешь по проспекту, поворачиваешь — и оказываешься в абсолютно безлюдном месте. Даже сегодня, в выходной день!

Конечно, шум цивилизации всё-таки слышен, но где-то там, за спиной, а здесь ты словно в параллельном мире, где время замедлило свой бег в спонтанном рапиде. И вроде бы асфальт тот же или плитка, дай бог здоровья градоначальнику, свежайшеуложенная. Ан нет! И в воздухе некая странность присутствует. Или это моё подсознание, испорченное завтрашними событиями, всё пытается отыскать что-нибудь необычное в окружающем городском пейзаже?

Учитывая фору во времени и для того, чтобы успокоить нервы, я решил немного пройтись туда-сюда по переулку.

Глядь — а вон там, рядом с очередным суперсовременным новеньким шедевром архитектуры, оборудованным паркингом, висячими садами, обсерваторией, бассейном и верандами, солярием и спортзалами на крыше и прочими достижениями олигархической фантазии двадцать первого века, приткнулся выбеленный извёсткой невысокий дом, вросший своими стенами в самую суть города и равнодушно взирающий на его суетную жизнь узкими оконцами — бойницами, забранными толстенными кованными решётками.

Можно не утруждать себя чтением надписи на бронзовой музейной табличке, я и так могу сказать, что этому стражу времени далеко за три сотни лет, а то и по более. Что-то, правду сказать, есть в этих столичных атавизмах, застрявших на улицах города из давних эпох, эдакое мистическое и тревожное. И в то же время удивительно притягательное…

А вот и он, Храм Воскресения Словущего, то есть «так называемый» Храм Воскресенья, ибо, как объяснил мне с дочерью тогда экскурсовод, храм такой один и место ему в Иерусалиме, а этот, как и сказано так называемый. Вроде как называвшие его извиняются перед истинным храмом, что ли?

Вышло так, что к церкви я подошёл аккурат за пять минут до девятнадцати часов. Дневная жара уже час как стала спадать, а усталый асфальт щедро отдавал тепло и без того перегретому вечернему воздуху столицы, когда услышал за спинойприближающийся звук тихих шаркающих шагов.

— Интересный выбор, — я обернулся и увидел стоящего за моей спиной пожилого человека в длинном сером плаще и фетровой шляпе, чувствовавшего себя довольно комфортно, несмотря на царящую целый день жару. Человек, а точнее, болезненного вида глубокий старик с серой пергаментной кожей, смотрел на меня открыто и с интересом. На губах его играла едва заметная ироничная улыбка.

— Тоже неравнодушны к наследию старой Москвы? — никак не изживу неудобную привычку отвечать вопросом на вопрос. В особенности, когда меня считают за дурака. Явно же, исходя из времени и места, это тот, кто мне нужен. Не люблю праздных расспросов в принципе. Видимо, моё внутреннее недовольство отразилось на выражении лица.

— Неравнодушен? — седые брови старика смешно изогнулись домиком, — позвольте не согласиться, — похоже, он решил поиграть со мной в какую-то дурацкую игру, — мне как раз абсолютно всё равно, какими домами застроен этот мегаполис. Да и, честно говоря, все населённые пункты этой реальности. По мне, так гораздо практичнее убрать к чёртовой матери с поверхности вашей многострадальной планеты всю эту плесень цивилизаций и её остатков…кхе-кхе.

Старик закашлялся и полез во внутренний карман плаща за платком. Я же постарался сохранить равнодушное выражение лица, хотя резкий переход эмиссара на подобный тон несколько удивил. Разве он не должен располагать меня к себе? Это же азы вербовки, какого бы уровня она ни проводилась.

— Да вы не стесняйтесь, Гавриил Никитич! Или вам больше нравится, когда вас зовут Гавр? Посылайте старого дурака с его подходцами и спрашивайте прямо, чего ему нужно! Вы ведь этого целый день хотели? Не так ли?

— Значит, эмиссар всё-таки вы?

— А вы видите здесь ещё кого-нибудь, Гавриил Никитич? — старик демонстративно обвёл абсолютно пустой переулок. Хотя нет, там, ближе к выходу на Тверскую, справа на детской площадке я заметил силуэты нескольких мамаш с колясками. Но были они от нас довольно далеко. — Можете обращаться ко мне куратор, проводник, инструктор, если хотите. Хотя я предпочёл бы пока по имени-отчеству. Старомоден-с, дас-с, — он приподнял шляпу и отрекомендовался: «Елисей Николаевич Донской, к вашим услугам».

— А как же… простите, — я немного замялся, — думал, честно говоря, что будете выглядеть несколько иначе.

— С чего бы вдруг, позвольте спросить? Рогов и копыт, если вы об этом, не держим-с. Как, впрочем, и сенсорных экстракраниальных органов рецепции.

— Чего?

— Глаз на антеннах, торчащих из головы!

— А-а-а…шутите?

— Ноблес оближ, Гавр. Так ли уж важно, как выглядит представитель сил, которые пошли с вами на контакт и хотят предложить выгодные условия существования?

Старик так и сказал «существования», смакуя это слово, словно леденец на палочке.

Эмиссар терпеливо ждал, не мешая моему внутреннему монологу. Он всё так же грустно улыбался и периодически поглядывал на небо, куском проглядывающее среди крыш окружавших домов, да жмурился на нет-нет пробивающиеся лучи закатного солнца.

— Значит, вы и уполномочены в подробностях объяснить мне условия нашего сотрудничества, Елисей Николаевич? Быть, так сказать, моим ведомым?

— Именно, дражайший Гаврила Никитич! И даже более того! — чего-чего, а энергии собеседнику оказалось не занимать. Гуттаперчевый старик, — и ведь слово нашли подходящее! Ведомый. На данном этапе мы с вами, как ниточка с иголочкой. Кстати, вы ведь дальше по переулку следовать изволили? Так почему бы нам не продолжить прогулку вместе? Заодно и совместить приятное с полезным.

— Хм. Почему бы и нет? Прошу! — и мы двинулись неспешным шагом вглубь переулка, оставляя по правую руку бывшее фискальное гнездо птенцов петровых. Подойдя ближе к старику, я ощутил странный запах его одеколона. Что-то подобное попадалось мне в Барселоне от каких-то арабских производителей. Супруга тогда заявила, что этот запах отдаёт мышами.

Погода продолжала радовать, летний день начинал клониться к вечеру. Лишь где-то там далеко, на северо-западе Москвы пророкотал гром, а над шпилем ближайшей высотки показался край грозового фронта. Вечерняя духота сгустилась. Я снова отметил, что старик даже не вспотел в своём откровенно осеннем наряде.

— Полагаю, у вас тысячи вопросов, Гавриил Никитич? — через минуту нашего променада спросил старик.

— Зовите меня всё-таки Гавр, Елисей Николаевич. Всё-таки вы значительно старше меня и…

— И вы подсознательно до сих пор не приняли своего пятидесятилетнего возраста? — продолжил за меня куратор.

— Так заметно? — немного резче, чем нужно, ответил я. Меня раздражал менторский тон собеседника, и его навязчивая манера подчёркивать, что он читает меня как раскрытую книгу.

— Ах, простите мне мою навязчивость, — эмиссар, в точности почувствовав мой настрой и немедленно сдал назад, — я лишь хотел, немного забегая вперёд, сказать, чтобы вы не беспокоились по поводу своей семьи. Как бы ни повернулись события, Хранителям абсолютно не нужна их гибель. Уверяю вас, они лишь используют естественный ход событий этой реальности для решения своих задач и удовлетворения лишь им известных интересов, в кои даже я, ваш покорный слуга, не посвящён до конца.

— Вот те раз? Вы, их сотрудник, и не посвящены? Позвольте не поверить. А что до безопасности моей семьи, уже одно то, что вы начали меня успокаивать с первых минут, меня настораживает не в пример больше, чем игнорирование этой темы до исхода сегодняшней встречи.

Старик замолчал, повернув ко мне голову, его седые взлохмаченные брови сошлись на переносице, а глаза потемнели.

— Мда, я предполагал, что степень недоверия с вашей стороны, Гавр, будет высокой, о чём и предупреждал Вестника. Ладно! — куратор, видимо, на что-то решился и махнул ладонью, — поговорим без обиняков, но для того, чтобы вы чувствовали себя хотя бы немного в равных информационных условиях, мне придётся прочесть небольшую лекцию. Всё, что я расскажу, следует принять на веру и никак иначе. Доказывать вам что-то у меня попросту нет времени. Вы готовы?

— Я весь внимание.

— Итак, понимая, что вы, что называется, с корабля на бал, я постараюсь довести до вас базовые понятия, а нюансы и подробности мы оставим на потом. Мои колени говорят мне, что примерно через полчаса-час мы станем свидетелями хорошего московского ливня, поэтому, позвольте я направлю наш путь к одному местному кафе. Там подают неплохой кофе.

— Я не против.

— Часть информации могла доходить до вас, Гавр, из самых разных источников. Не вся жёлтая пресса или телеканалы с мистической направленностью гонят откровенную чушь, да и писательская братия, что склонна создавать свои опусы в жанре фантастики и мистики, по крайней мере, некоторые её представители, не чужды редким прозрениям, обусловленным соприкосновением с одним из слоёв информационного поля Веера Миров. Ну да об этом потом! Надеюсь, знакомы с теорией множественности миров?

— В общих чертах, — кивнул я.

— Так вот, что для землян теория, пусть и частично доказанная вашими физиками и математиками, для нас же это аксиома, являющаяся основой существования. По крайней мере, является таковой для нас с вами и для Хранителей. Линии реальностей отстоят друг от друга на бесконечно малую и одновременно бесконечно далёкую величину. Не буду углубляться в физику процесса, это долго и откровенно бессмысленно при вашем уровне образования, простите. Вы лишь должны принять, как данность, что есть множество реальностей, в которых катастрофы Боинга не произошло. А в некоторых никакого Боинга, как, впрочем, и вашей семьи никогда не было и в помине. Но! — старик многозначительно поднял указательный палец и в этот момент в небе загрохотало. По ощущениям уже значительно ближе к нашему местонахождению, — давайте прибавим шагу, Гавр! Итак, о чём бишь я? Да. Разные реальности. Но есть, скажем пока так, особенные индивидуумы, которые присутствуют во всех реальностях и имеют с их структурной основой особую связь. Как можете догадаться, вы, Гавриил Никитич, именно такой человек. Их деятельность и существование находятся под пристальным вниманием Хранителей, о которых кроме того, что они представители иной, неземной цивилизации, мне ничего толком не известно, — старик тяжело вздохнул и продолжил, — подобные вам личности отличаются друг от друга. На сегодняшний день Хранителям известно девять различных ипостасей разумных, влияющих на реальности своих миров. Их принято условно делить по их степени и характеру влияния на структуру реальности и частоте определения во Вселенной. Первые — это Демиурги. Самый редкий тип. Я бы сказал, редчайший! Они способны кардинально менять структуру реальности или даже создавать новые миры! Вторые — Гении. Они чаще всего определяют научно-культурное развитие цивилизации в конкретной реальности или, наоборот, ведут к гибели целые цивилизации. Встречаются гораздо чаще, да и о многих, например, в своей реальности, вы прекрасно знаете. Дальше следуют Воины. Увы, самый распространённый тип. Его представители, как правило, проявляют себя в ключевых моментах истории реальности, влияя на силовые моменты решения актуальных проблем и конфликтов. Очень непредсказуемый тип. Не стоит путать с Героями. Этот тип проявляет себя в критические моменты существования структуры мира, разрешая не только силовые, но и социальные конфликты путём самопожертвования и даже ценой своей жизни. Следующие Ремесленники — очень часто выполняют свою функцию рядом с Гениями, воплощая их идею и меняя реальность, иногда не только её материальную составляющую, но и духовную. Они подобны расходящимся волнам на воде мироздания, куда бросил свой камень Гений. Очень ценимы Хранителями. К сожалению, во многих реальностях встречаются гораздо реже Гениев. Затем идут некто Смотрящие. Их существование не доказано практически, а пока лишь вычислено аналитиками Хранителей. Согласно их данным, эти разумные выполняют роль наблюдателей и беспристрастных судей в глобальном развитии конкретной реальности. Хранители особо не распространяются о них, но я, — старик хитро улыбнулся, — полагаю, что они их попросту боятся, ибо подобное наблюдение — это посягательство на монополию самих Хранителей, которые используют реальности в своих целях, а Смотрящие им неподконтрольны. Подозреваю, что Смотрящие — это представители цивилизации, более развитой, чем Хранители. И, наконец, Миротворцы, встречающиеся немного чаще Демиургов, но по силе своего воздействия на структуру реальности ставятся Хранителями на почётное второе место. Миротворцы могут многое, а два важнейших отличия от других делают их чрезвычайно значимыми типами как для Хранителей, так и для разумных в каждой реальности. Во-первых, это способность настраиваться на нейротрон и распознавать его у всех вышеуказанных типов, во-вторых, даже само присутствие Миротворцев в той или иной узловой зоне конфликта или противоречия способно защитить реальность от разрушения и сократить число жертв разумных, — старик остановился перед пешеходным переходом. Загорелся красный сигнал светофора, — мы почти пришли, Гавр, — он указал на противоположную сторону переулка, где в цокольном этаже светились окна небольшого кафе с символичным названием «Bonne chance».

Следующий удар грома, такое впечатление, прогремел буквально за углом соседнего дома. Звякнули стёкла в оконных проёмах, а ливень, словно только и ждал этого сигнала, без дополнительных предисловий обрушил тонны воды на разогретый асфальт. Как мы в мгновение ока не вымокли до нитки, для меня осталось загадкой.

Кафе оказалось небольшим, но уютным. Из тех, в которых запахом кофе пропитано всё: от старых венских стульев у круглых столиков до плюшевых портьер на окнах. Где-то за стойкой тихо играла музыка. Кажется, это был очень старый французский шансон, а бариста, роль которого исполнял, именно исполнял, высокий худой молодой человек с длинной курчавой бородой, одетый и подстриженный, как хипстер. Кофе этот парень сварил нам просто волшебный. Не в модной и широко распространённой кофемашине, а в настоящей турке на разогретом песке, помешивая пену сандаловой палочкой. Ледяная вода, поданная в высоких узких стаканах с тонкими стенками, завершила великолепный натюрморт мужской беседы.

Не сговариваясь, мы заняли с эмиссаром столик у окна. Что-то есть в этом от удовлетворения превосходства над стихией: сидеть в тепле и сухости, потягивать мелкими глотками горячий горьковатый напиток, поглядывая, как небо извергает мириады капель воды на засыпающий город.

Старик сделал глоток воды из стакана и откинулся на скрипнувшую спинку стула.

— Продолжим? — кивнул он мне.

— Простите, Елисей Николаевич, вы говорили о девяти типах, а я насчитал лишь семь.

— Хм. Вы внимательны, Гавр. А мне-то как раз показалось, что слушали меня вполуха. Да, действительно, есть ещё два типа: Искатели и Странники. Талант первых в основном заключается в умении распознавать ключевые точки пространственно-временной привязки к каждой реальности. Проще говоря, они навигаторы по Вееру Миров. Странники же и являются теми, кто может сам переходить из реальности в реальность без какой-либо помощи или технологии, лишь используя энергетическую структуру Веера. Также они могут при желании проводить с собой и других разумных.

— Из всего сказанного вами, Елисей Николаевич, я пока могу сделать лишь один вывод: раз я настолько понадобился Хранителям, что они затеяли весь этот сыр-бор, требующий немало усилий и ресурсов, то смею предположить, что являюсь кем-то достаточно важным из перечисленных вами индивидуумов, — озвучивая свою догадку, я чувствовал на себе поощрительный взгляд слегка прищуренных глаз старика.

— Так я же вам об этом прямо сказал ещё в начале! И догадка ваша — секрет Полишинеля. Если вы заметили, то в своём рассказе я упомянул термин «нейротрон». Наиболее близким этому определению в человеческом обиходе является понятие души. В философском, а не религиозном смысле. Уникальная совокупность энергетической структуры, привязанной к пространственно-временным координатам реальности, временно связанная с физическим телом разумного — вот примерное определение нейротрона. Уровня современной земной науки недостаточно для подробного и более-менее внятного разъяснения природы нейротрона и его энергетической основы, поэтому ненужные подробности я опущу. Вам, Гавр, лишь следует знать, что Хранители в совершенстве владеют техникой обращения с нейротроном разумных. Кстати, вам самому не любопытно, к какому типу всё же относится ваш нейротрон? Или, к примеру, мой?

Я задумался. Прожив не самую плохую жизнь и надеясь прожить примерно ещё столько же (вот это оптимизм!) я мог с полным откровением заявить, что во мне нет ничего по-настоящему героического. Да и Гением назвать себя было бы опрометчиво и граничило с шизофренией. Демиург? Это понятие откуда-то из философии, к чему-то подобному обращался вроде бы незабвенный Эммануил Кант. Вот, пожалуй, и все мои остаточные познания об этой области. Вряд ли. Ничего божественного или уж тем более богоподобного я за собой не отмечал. Хотя, было бы интересно посмотреть. Кто там у нас ещё? Точно не Смотрящий! Их даже невидимые Хранители никогда не находили. Ремесленник? Близко…правда, не вспоминается за свою жизнь поблизости ни одного Гения. Идиотов и кретинов хоть клуб открывай, а дельных-то как раз поискать. Странник отпадает также по причине отсутствия доказательств. Нет, хотя бы разок во сне каждый видел миры, сотканные из остаточных ассоциаций коры головного мозга. Но вот о перемещениях или путешествиях в параллельные реальности я читал разве что в литературе. Да и то в период увлечения подобным жанром, пока он мне не наскучил. Миротворец? Искатель? Воин? Я вас умоляю! И вообще, вся эта песенка об особенных индивидуумах напоминает сказочку для простаков, чтобы внушить им ложное чувство собственной значимости. А старик всё пялится, многозначительно нацепив на себя личину мудрого гуру. Хм, попробую примерить указанные им признаки сначала на него самого.

Это оказалось непросто, всё же старика, сидящего передо мной, я знал не более часа. Эмиссар, хоть и выглядел как обычный пенсионер далеко за семьдесят, имел несколько странностей, противоречащих возрасту и первоначальному впечатлению о нём: высокую подвижность и пластику тела, необычные, я бы сказал, замедленный обмен веществ (не потеть в жару в таком плаще и шляпе — это явно неспроста!), речь его была скорее присуща какому-нибудь актёру старой школы или рафинированному интеллигенту и, главное, от него так и разило какой-то нездешностью, что ли. А эти его рассуждения, про «плесень цивилизации», «эту планетку» и откровенная неприязнь на лице при упоминании о городе, чего стоят! Внутри проявилось непонятное чувство нарастающей эйфории, будто я очень долго пытался что-то найти или решить сложную задачу, а искомое — вот оно, передо мной, на ладони!

— Странник… Вы Странник, Елисей Николаевич! — уверенно выпалил я. Разум мой был всё же охвачен сомнением, но все чувства так и вопили: «Ты прав!»

— Бинго, Гавриил Никитич! — старик дважды негромко хлопнул в ладоши и, щёлкнув пальцами, привлёк внимание бариста, — Пашенька, дружочек, нам тут кое-что надо отметить. Сделай нам двести коньячку.

Бармен молча кивнул и вскоре на нашем столике покоились два пузатых бокала с янтарным напитком. В небольшой высокой вазочке горкой блестели маслины буро-красного цвета. Я недоумённо взглянул сначала на старика, потом в сторону удаляющегося к стойке бариста. Эмиссар уловил мой невысказанный вопрос:

— Ах да, простите старика, Гавр. Пашенька, лимончика принеси нам. Всё время забываю, что здешние вкусы изрядно испорчены навязанными стереотипами.

— Вы это о чём?

— Я думал, вам не понравилось, что коньяк нам предложили закусывать маслинами, отчего и расстроились…

— Нет, коньяк я пить всё равно бы не стал. Чревато, знаете ли. Я лишь удивился, что вы уделяете столь пристальное внимание моей догадке о специфике вашего типа, — пояснил я.

— А вот тут вы неправы, Гавр! — посерьёзнел эмиссар, — я радуюсь не столько точности вашего определения моего типа, сколько ещё одному подтверждению после столь продолжительных поисков вашей кандидатуры. Что, не сообразили? Ну вы же умница, Гавр! Попробуйте сами определиться в своём типе. Раз так уверенно распознали мой.

— Я уже перебрал в голове всё и теряюсь…

— Не спешите, Гавр! Хорошо, предположим, здесь, в этом кафе, кроме меня и вас, есть ещё один индивидуум. Например, Павел, что любезно принёс нам лимончик, — в этот момент бариста как раз поставил на наш стол хрустальное блюдечко с тонко нарезанным тропическим плодом, — кто он по вашему мнению? Только долго не думайте, слушайте сердце!

— Не знаю…, наверное, Ремесленник, кто же ещё? Ничего другого на ум не приходит.

— Браво! — старик не на шутку возбудился. На его лице засияла лучезарная улыбка, — я так устал от длительных поисков и безрезультатных собеседований, если бы вы знали, дорогой Гавр… — улыбка исчезла, а между бровей эмиссара залегла горестная вертикальная складка, — ну-с? Теперь вам остался всего один шаг до определения собственного типа. Смелее, мой друг.

— Миротворец…? Ерунда. Не может быть. Ничего такого я и не думал…

— А вам и не нужно было, любезный! Вы родились таким, и структура вашего нейротрона сложилась ещё в утробе матушки, — странная весёлость эмиссара раздражала, — Вселенная определила вашу судьбу задолго до того, как некто Гавриил Никитич Луговой осознал себя как личность.

— Всё равно мне кажется, что это какая-то ошибка.

— Хорошо. Простой тест, Гавр. Вы когда-нибудь дрались? Ну так, чтобы вдрызг и сопли пузырями. А то и в больничку, может, попадали? Или стенка на стенку? А? Наши против городских? Или правобережные против левобережных?

— Э-э-э… даже не знаю, было вроде бы пару раз. В пионерском лагере, в восьмом классе, в армии, — я озадаченно потёр затылок. А ведь и правда, драки те и драками-то особенно не назовёшь. Так, попыхтели друг перед другом, попетушились, смазали по сопатке раз-другой. Это драка или нет? Даже не задумывался никогда.

— И чем заканчивалось в итоге не припомните?

— Ну всего-то не упомнишь. Обычно мирились, шли вместе играть. Это в детстве. А в армии… как-то всё само собой устраивалось.

— Само собой? Вам самому не смешно, Гавр? Я же говорил! Миротворцы лишь своим присутствием способны снизить уровень агрессии оппонента, не говоря уже об активных действиях. Причём, чем сильнее развит и структурирован нейротрон в конкретной реальности, тем масштабнее воздействие! Вы сами легко можете вспомнить Миротворцев в истории Земли. Но, простите, сейчас на это нет времени. Итак, вы — Миротворец, один из немногих. В силу особенностей востребованы поиском Хранителей для выполнения вполне определённой миссии в этой реальности. Все ваши действия, согласно законам Веера Миров, должны быть добровольны, поэтому Хранители и вышли на контакт именно в этом отрезке вашего жизненного пути. Всё в рамках и жёстко регламентировано. Мы предлагаем вам выполнить миссию. Со своей стороны, Хранители обязуются сохранить жизни членам вашей семьи, разрешив и обеспечив вмешательство Демиурга в естественный ход временной линии.

— Добровольны? — я невольно сжал кулаки, вычленив в монологе старика важное для себя слово.

— Ваш сарказм, Гавр, понятен и спрогнозирован группой Искателей. Анализ вашего психосоциального профиля выдал наиболее высокий процент благоприятного исхода будущей миссии лишь в случае безусловной мотивации Миротворца путём угрозы жизни его близким. Учтите, Гавр, я предельно откровенен. Чтобы предупредить агрессивные выпады с вашей стороны скажу, что мы с вами находимся в равных условиях. Не вдаваясь в подробности: моя работа на Хранителей, поверьте, замотивирована ненамного мягче, чем ваша. Это их стиль, если хотите. Никто не любит Хранителей, но все на них работают. Ибо, «если ты не слуга Хранителей, значит, ты о них не ведаешь. Либо ты слуга слуги Хранителей». Этой поговорке больше лет, чем первой земной цивилизации, — пока старик говорил, я постепенно успокаивался.

Следовало принять как данность возникшую ситуацию. Я должен вытащить девчонок во что бы то ни стало. А иначе, зачем жить?

— Вы упомянули, куратор, что мне за выполнение миссии обещано сохранение жизни семьи. А как же остальные пассажиры Боинга?

Старик развёл руками и посмурнел:

— Гавр, ты должен понимать, — я вздрогнул, его резкий переход на «ты» сказал мне намного больше, чем предыдущие увещевания, — никто не только не вправе глобально изменять основную линию реальности, но и просто не имеет столько ресурсов. Если бы твоя семья находилась 6 августа 1945 года в городе Хиросима ты потребовал отмены американской бомбардировки?

— Потребовал бы! — вырвалось у меня, — я бы эту «Энолу Гей» зубами бы изгрыз, сахару в бак насыпал, что-нибудь да придумал!

— Всё это лирика, Гавр и художественный свист. И делает тебе честь. Не более того. А реальность такова: что было, уже случилось, а любое серьёзное изменение, как, например, сохранение жизни четырёх человек, требует тщательно залегендированной операции. Одна подготовка точных копий ваших тел сожрёт уйму ресурсов, не говоря уж о перемещении и адаптации семьи в близкой к материнской реальности!

Я ошарашенно уставился на эмиссара. А ведь и верно, если Хранители столь щепетильны к изменению линии времени, событий и их участников, то сохранение жизни моей семьи приведут к серьёзным последствиям. Это что же получается, прежней жизни конец? И словно в ответ моим мыслям старик заключил:

— Вижу, ты проникся. Предлагаю перейти к главному вопросу. К миссии.

— Гхм, — встряхнулся я, — валяйте!

— Мне нравится твой настрой, Гавр. И хватит выкать. Пора уже звать меня просто Елисей. Между анаврами нет чинопочитания, разницы в возрасте, социальном положении и уж тем более гендерных заморочек!

— Анаврами?

— Это наше самоназвание, Гавр. Никто и не знает, из какой глубины веков оно пришло… А теперь о деле. Твоя миссия связана с перемещением по линии времени в прошлое. Поскольку твоё физическое тело невозможно подвергнуть хронотранслокации (не спрашивай почему, я и сам не знаю в подробностях физику процесса, нельзя и всё!), перемещаться будет твой нейротрон. Причём перемещение без потерь личности и с адекватной адаптацией, возможно, только в тело прямого предка мужского пола, поэтому ты будешь перемещён последовательно в тело своего прадеда, кстати, твоего тёзки, затем деда…

— Куда?! К кому?! — пролепетал я от неожиданности.

— Не перебивай. Все вопросы потом. Они носители рецессивного набора генов Миротворца, поэтому ты прекрасно адаптируешься в их телах. Не надо так таращить на меня глаза, Гавр! Это не на всю жизнь. На год, может, два. Не больше. Эти две миссии основные. Главная задача — найти этих двоих Демиургов и доставить их в один из географических пунктов, из которых их уже смогут переместить Странники. Все сведения о возможных кандидатах тебе будут имплантированы в память. В случае провала одной или обеих миссий существует дополнительная возможность переноса в две ключевые точки реальности, где, по сведениям аналитиков, могут наиболее близко пересекаться твои предки с искомыми Демиургами. Это перемещение нейротрона в твоего отца и в тебя самого в более раннем возрасте. Но сразу скажу, что запасные варианты нежелательны. Нестабильность функционирования нейротрона и проблемы с адаптацией резко возрастают с уменьшением разницы между нынешними твоими настройками и состоянием нейротрона реципиента. Проще говоря, твоё переселение в тело отца ещё может, при определённых обстоятельствах, закончится без последствий, но уже в себя самого чревато резонансной аннигиляцией нейротрона. Что означает полный провал миссии.

Я слушал Странника и постоянно ловил себя на мысли, что передо мной разыгрывается какой-то сюрреалистический спектакль. Сказанное стариком воспринималось как бред психически больного человека. Наслушался в своё время и не такого, знаете ли. И я должен во всё это поверить? Но мысль о том, что от тех, кто послал этого Елисея, зависит жизнь моих девчонок, заставляла сидеть и слушать.

— Гавр! Эй, Гавр! Очнись! — старик слегка хлопнул меня по щеке, — не зависай, Миротворец. Настало время твоих вопросов.

Глава 2

Глава вторая

Раздвигать силой мысли волны — это не чудо, это фокус. А вот мать-одиночка, работающая на трёх работах, чтобы прокормить четверых детей — вот это чудо.

Вы, люди, часто забываете, что сила скрыта в вас самих.

Марио Пьюзо. «Крёстный отец»

Вопросов? Ладно, их не счесть у меня.

— Странник, ты сказал, что откровенен со мной, но и мне не хотелось бы ничего скрывать от тебя. Вернее, оставить недосказанным.

— Изволь, Гавр, изволь, — старик откинулся на спинку венского стула, ответившего ему страдальческим скрипом.

— Пока опустим моё ощущение полного бреда от рассказанного тобой и предположим, повторюсь, предположим, что всё это правда, я бы хотел узнать: я первый Миротворец, кого хранители подрядили для этой миссии?

Старик сложил пальцы домиком и взглянул на меня поверх этой конструкции.

— Неплохая догадка. Конечно, не первый. Все предыдущие кандидаты либо не оказывались Миротворцами, либо…гхм, гибли на первой же миссии. Единственная разница в том, что такого прогноза, как в твоём случае ещё не было ни у кого из предыдущих кандидатов. Максимум шестьдесят процентов благоприятного исхода! Добавлю также, что ты пока, по сути своей, не являешься Миротворцем. Лишь бледной его тенью. Генетическая структура души, шаткие маяки…пойми, Гавр, мы — расходный материал. Бред это или не бред, а мы и наши близкие умирают по-настоящему! — лицо старика перекосила гримаса отчаяния. Но он быстро вернулся к прежнему расположению духа.

Его реакция немного озадачила меня. Мне казалось, что уж Страннику плевать на людишек в этой реальности. Но видимо ему действительно не плевать на меня и миссию. Как он там сказал. Тень Миротворца? Значит, будем становиться настоящим миротворцем.

— Хорошо, вернёмся к сути миссии. Я, к стыду своему, очень мало знаю о своём деде и уж тем более о прадеде. Кстати, ты не сказал, о ком, собственно, идёт речь? О родственниках по отцовской или материнской линии?

— Прадед — по отцовской, дед — по материнской, — тут же ответил старик.

— Странно, это разные генетические линии, а ты упомянул о носительстве локусов, программирующих фенотип Миротворца. Ну да пусть это остаётся на твоей совести. Оба они погибли в расцвете сил. Куда же вы меня отправляете, в какие временные периоды?

— Мы направляем, — мягко поправил меня Странник, — выбор небольшой и обусловлен прежде всего наиболее вероятными координатами Демиургов. Поэтому к прадеду ты отправляешься в конец зимы 1915 года, а к деду — в конец лета 1942 года. Резервные варианты с отцом и тобой молодым ещё не отработаны до конца. Но мы надеемся на успешность более надёжных вариантов.

Услышав временные координаты, я закашлялся, сдерживая истерический хохот. Наконец, отдышавшись, обратился к старику, который терпеливо смотрел на творимый мной цирк.

— Елисей, ты серьёзно? Это же война! Вы отправляете меня, сугубо гражданского человека, если не считать срочной службы, которая была тридцать лет назад, в разгар событий самых тяжёлых и кровопролитных войн, что знала история? Чтобы я в этой мясорубке нашёл вам конкретного человека, ну ладно, пусть даже Демиурга? Может, я чего не понял и со мной отправят отряд космического спецназа или на орбите будет висеть звёздный крейсер со всякими дезинтеграторами и прочими сверхточными лазерами? — я смотрел на Странника и во мне снова начинала закипать ярость.

Елисей Николаевич пропустил мою эскападу и был спокоен, как египетский сфинкс. Он лишь слегка повернул голову в сторону бара и произнёс:

— Пашенька, дружочек, а повтори нам того прелестного коньячку мм-м… — он скосил на меня взгляд, — теперь, пожалуй, грамм по сто пятьдесят. И икорочки белужьей, дабы сохранить форму нашему разволновавшемуся Миротворцу.

— Издеваешься, гад! — вырвалось у меня. Я подхватил принесённый бокал и залпом выцедил янтарную жидкость, нагло подцепил гренком солидную порцию паюсного великолепия и, отправив всё это целиком в рот, стал яростно жевать, промокая салфеткой выступившие слёзы.

— Однако, — покачал головой дед, — приступов жестокой мигрени не боишься Гаврила Никитич?

— А мне пох… Если вы такие-разэтакие, то и с этой проблемой разобраться вам как два пальца об асфальт, — я уже чувствовал, как алкоголь, ударив в стенку желудка тёплой волной, рикошетом распространяется по сосудам, готовясь сжать железными тисками мою голову.

— Хм. Зато перестали наливаться желчью, Гавр, и, наконец, расслабились. Отвечу кратко, никаких техногенных предметов с вами отправлено не будет, потому что это невозможно. Я уже говорил. Нейротрон по своей природе имеет смешанную элементарно-волновую природу. Сродни свету и его фотонам. Чистая структурированная энергия. Что до опасностей, которые тебя там ожидают, я не склонен их преуменьшать, как, впрочем, и преувеличивать. Твоим козырем станет потенциал Миротворца, твои собственные знания. Но не будь наивным, разгромить кайзеровскую Германию, изобретя пенициллин или новую тактику строя, изобрести новое оружие победы или подсказать местным полководцам ход боевых действий противника ты не сможешь. Не даст Закон Сохранения Реальности. На каждое твоё кардинальное действие всегда будет возникать противодействие. Как это будет происходить в каждом конкретном случае я не могу тебе предсказать. Но то, что это обязательно будет, будь спокоен. Мы с Ремесленником, — старик кивнул в сторону бариста, который весело мне подмигнул, — конечно, постараемся, Паша перенастроит пассивные центры твоего нейротрона и после адаптации в новой физической оболочке тот начнёт необходимые изменения в клетках носителя. Это значительно повысит шансы на выживание и успешность миссии…

— Постой, постой! Ты хочешь сказать, что вот этот бариста…э-э-э…будет копаться в моей…душе?

— Не передёргивай, Гавр, не копаться! Павел в этом кафе и хозяин и бармен. Это его жизнь, так сказать, для этой реальности. Заметь, не являющейся для него материнской. Но Павлу здесь нравится. Ремесленником он был инициирован в раннем детстве из-за уникальной способности напрямую работать с нейротроном любого анавра. И инициация лишь малая толика того, что он может. Суть процесса долго и нудно объяснять, но благодаря ему физическое тело реципиента там, в прошлом сможет получить множество дополнительных преимуществ. Многие из них спонтанны и непредсказуемы, но если за дело берётся настоящий мастер…а я тебя уверяю, Павел как раз из таких!

Боль уже прочно поселилась в моей голове, начинало подташнивать и темнеть в глазах. Я поморщился и сдавил большими пальцами виски, затем потянулся в карман за заветной таблетницей. Совсем проблему решить не удастся, но я хотя бы сохраню способность соображать. И о чём я думал, когда пил коньяк залпом? Тоже мне, выпендрёжник! Ни в коем случае нельзя раскисать…слишком многое на кону.

— А на что конкретно можно надеяться? — попытался я изобразить скепсис. Получилось плохо, боль уже почти полностью завладела моим вниманием.

— Э, да ты поплыл, братец! — осуждающе покачал головой Странник, — Паша, твоя помощь требуется.

За моей спиной откуда ни возьмись возник бариста. Вот только что стоял у стойки. И тут сразу за моей спиной. Я почувствовал его прохладные пальцы в области макушки и основания затылка. Больше всего это напоминало неожиданный и сильный удар чем-то острым в затылочную ямку. Пожалуй, если бы это действительно было так, то я действительно уже не чувствовал боли и разговаривал с тёзкой-архангелом, если он, конечно, существует. А так боль попросту исчезла. Её будто выключили, как выключают свет в помещении. Осталось лишь тошнотворное послевкусие, да часто бухающее в груди сердце.

— Уф-ф…я, кажется, начинаю верить, Странник.

— Вот как? Простое Пашино вмешательство так на тебя повлияло? — старик вздёрнул правую бровь.

— Поверь мне, Елисей, если бы ты столько промучился с моей мигренью, сколько пришлось мне: мануальные терапевты, китайские иглоукалыватели и акупунктурщики, кинезиотерапевты, невропатологи, гомеопаты, народные целители и хрен знает кто ещё! А тут раз-два и в дамки, — я тяжело вздохнул и тут раздался голос самого Павла.

— Десинхроноз нейротрона. Часто встречается у сильных анавров, неинициированных до возраста биологической зрелости. Я лишь временно зациклил пару каналов. Боль чувствовать не будешь, но кардинально смогу решить проблему лишь когда мы будем проводить хронотранслокацию нейротрона.

— А можно поинтересоваться, что в действительности будет происходить с биологией тела моего носителя, Паш? Всё-таки не чужой мне человек, прадед.

От меня не укрылся украдкой брошенный на Странника вопросительный взгляд бариста, на который старик ответил поощрительным кивком. Ремесленник присел за наш столик, ловко пододвинув ногой соседний стул.

— При удачной инициации значительно повысится регенерация тканей, устойчивость к инфекционным агентам, увеличится время пребывания без доступа кислорода воздуха, мышечная сила, эластичность и прочность соединительной ткани! Появится ночное зрение, возможна перестройка метаболизма настолько, что ты сможешь потреблять в виде пищи любой биологический материал…да мало ли ещё что! Изменения нейротрона пробудят незадействованные в активной деятельности участки коры головного мозга. Человеку с высшим медицинским образованием, думаю, не следует разъяснять, что это значит?

— Обучаемость, когнитивные функции, память, скорость принятия решения, порядок ассоциаций, генетическая память, криптозакладки…чёрт! Да это же… Охренеть!

— Добавь к этому длительную способность обходиться без сна, переносить одинаково легко голод, холод и жару, длительно обходиться без пищи и воды, — назидательно поднял указательный палец Странник, — но, как водится, есть много «но». Всё это возникнет, естественно, не сразу и проявляется у разных инициируемых неравномерно. Адаптация может растянуться на несколько недель и даже месяцев. В первые дни будет малоприятной. Скачки температуры, головные и мышечные боли, зуд и высыпания по всему телу, выпадение волос, тошнота, рвота, понос, пардон за подробности — это лишь малая толика того, что может с тобой произойти после перемещения. Эта фаза наиболее рискованная. Мы знаем, что её может сократить лишь сам анавр, приложив недюжинную волю к жизни. Нельзя недооценивать силу души, Гавр! Проявишь слабость, впадёшь в отчаяние — похоронишь и себя, и прадеда, и свою семью. А нам придётся вернуться к началу! — в углах рта Странника залегли горестные складки.

— Я постараюсь… — начал было я.

— Не надо стараться, сделать надо, Гавр! Я понимаю: страшно. Не будем миндальничать. Ты мирный обыватель, родившийся во вполне благополучной стране в не самое плохое время. Не воевал, не убивал. Рос и развивался нормально, крестился, учился, женился, воспитываешь дочерей. И тут тебя злые дяденьки отправляют на войну: пойди туда, где летают поезда, найди того, кто прикручивает им крылья! Примерно так? — серая кожа на щеках старика слегка порозовела. Выглядело это странно, словно румяна на коже трупа.

— Но Елисей, согласись, это действительно абсурдно.

— Ничего. Я в тебя верю. До завтрашней отправки у тебя есть целая ночь и интернет. Постарайся хоть немного усвоить особенности того времени, в котором тебе придётся прожить немалое время. Хотя, это, на мой взгляд, бессмысленно. Но хоть ночь скоротаешь. Вряд ли после сегодняшнего тебе удастся уснуть. Павел сейчас проведёт все основные настройки нейротрона. Основная же инициация и перенос произойдут в известный тебе момент, когда будешь проходить досмотр завтра в аэропорту.

— А как же пароли, явки и вся остальная информация?

— Мы уже говорили об этом. Всё, что тебе следует знать о поиске и эвакуации Демиурга пойдёт в твою память отдельным блоком.

— Погоди, а что насчёт изменения истории и реальности, к которым так щепетильно относятся твои Хранители? Я, конечно, не прогрессор, но и мои знания многого стоят!

— Не льсти себе, Гавр. Ты скоро многое поймёшь сам. Даже те знания по истории, которыми ты владеешь или приобретёшь за сегодняшнюю ночь поверхностны и недостаточны, чтобы сколько-нибудь существенно изменить реальность. Тем более что она тебе это ни в коем случае не позволит. Сам убедишься. На практике. Лучше старайся максимально использовать свои новые возможности. Особенно высокую скорость обучения и память. Отбрось сомнения и ложное представление о преимуществах человека двадцать первого века. Сто лет не так много, как тебе кажется. Смотри, слушай и учись у тех, кто рядом с тобой. Будь к ним снисходителен и старайся понять главное. Оставайся человеком. До сих пор это получалось у тебя лучше всего.

— А что со вторым заданием?

— С ним не спеши, сделай сначала первое. При успешном завершении ты будешь возвращён обратно в момент отправки. И я уполномочен Хранителями обещать тебе уже в этом случае эвакуацию твоей семьи в параллельную реальность с сохранением их жизней. Затем ты получишь второе задание.

— Погоди, Елисей. Не пойму логики: ведь тогда мои будут уже спасены. И с чего бы мне тогда продолжать помогать Хранителям?

— Хех, ценю твою прямоту, Гавр! Обожаю работать с Миротворцами. Они никогда не держат камня за пазухой. Другой бы схитрил, промолчал и в ключевой момент попробовал соскочить. Что ж, на прямой вопрос такой же и ответ. После первого задания и инициации нейротрона ты станешь совершенно другим человеком, поверь мне. Я не первый год инициирую анавров. Да, вопрос жизни твоей семьи уже не будет стоять столь остро. Ну а как с обеспечением. В новом мире, отличающемся от привычного. Как им адаптироваться без твоей помощи? А Хранители — это сила, и работа на них даёт целый ряд очень заманчивых преимуществ…

— Понятно, поводок станет длиннее, а ошейник хоть и лишится шипов, приобретя гламурную окраску, но никуда не исчезнет?

— Немного вычурно, но ты прекрасно меня понял, Миротворец. Ну что, остались ещё вопросы?

— Миллион.

— Не юродствуй, тебе не идёт. Будешь тянуть резину, их станет ещё больше! — старик улыбнулся.

— Понятное дело. Ну, где мне расписаться кровью?

— Шут гороховый. Павел, отведи Миротворца к себе и займитесь уже делом. Что-то я утомился…

— Погоди, Странник, последний вопрос, — я уже привстал со стула, когда мысли метнулись к недосказанному.

— Ну? — старик снял с вешалки свой допотопный серый плащ и стал просовывать руки в рукава.

— Что произойдёт, если я во время исполнения миссии погибну?

— Ничего, — буркнул старик.

— Не понял, — опешил я.

— Ничего хорошего. Этим ты подпишешь смертный приговор своей семье. Поэтому будь любезен, крутись как хочешь, но не сдохни! — Странник приподнял шляпу и вышел под дождь, растворившись в серой пелене струй. Лишь дверной колокольчик грустно прозвенел в тишине безлюдного кафе.

* * *
Подвальное помещение, в которое Павел отвёл меня после ухода Странника, отличалось высоким комфортом. А неплохо живут клевреты Хранителей. Мебель из натурального дерева, кожаная кушетка гигантских размеров, пространство вокруг которой было сплошь заставлено работающим медицинским оборудованием.

— Ложись, — указал на кушетку Ремесленник и полез в холодильник, доставая оттуда пакеты с растворами и капельницу.

— Раздеваться?

— Как хочешь. Рукав только закатай.

— Зачем? — решил я расставить все точки над i.

— Ты думаешь настройка нейротрона — это приятно? Я всего лишь одного из твоих каналов коснулся, так ты от боли побелел как мел. Ложись, ничего особенного я с тобой делать не буду. Сомбревин, физраствор и немного магния. Заснёшь сном младенца. Мне полчаса на всё про всё хватит.

Я расположился на удивительно удобной кушетке. Павел сноровисто разместил датчики, пропунктировал вену и подсоединил капельницу.

— Слышь, Паш, а есть, скажем, варианты ускорить мою адаптацию на месте?

— Ты это о чём? — бариста вскрыл какую-то ампулу и стал набирать в шприц.

— Не хотелось бы неделями таскаться, постоянно думая не о деле, а об облегчении состояния. Да и где я там квалифицированную помощь найду?

— Ну, морфин с героином уже придумали, кстати, они там в аптеках продаются без всяких условностей, ежели уж припрёт.

— Нда? А где я аптеку на фронте раздобуду? Это же весна 1915 года! Мой дед воюет на юго-западном фронте, если семейные предания не врут.

— Хм, есть, конечно, вариант… — Павел застыл с набранным шприцем, призадумавшись, — но ты тогда в отключке пробудешь не меньше трёх-четырёх суток.Рискованно…

— Но Елисей сказал, что при изрядном желании и настойчивости я могу сократить это время.

— Туго тебе придётся, Гавр. Хотя, кто его знает? Может, и целее будешь. Всё-таки инициированному Миротворцу умереть вот так, ни за понюх табаку сложновато. Ладно, риска, учитывая неопределённость переменных, не больше, чем при обычной инициации.

Я улыбнулся, стараясь сдерживать мышечную дрожь. Потряхивать начало, едва мы спустились в этот подвал. Ремесленник проколол резинку капельницы и медленно ввёл содержимое шприца.

— Всё. Уже скоро, Миротворец. Ты там, кстати, особо не обольщайся. Странник любит преувеличивать. Супермена из тебя не получится. Здесь более длительная работа нужна. С постоянной коррекцией.

Комната начала медленно кружится перед глазами.

— Па-аш, ты сделай по максимуму, а? А я вернусь, с меня магарыч. Незаржаве…

Тьма накрыла меня плотным одеялом.

* * *
Проснулся я от противного звука позвякивания ложечкой в стакане. Паша сидел напротив в компьютерном кресле и смешно вытянув губы трубочкой прихлёбывал чай из стакана с серебряным подстаканником.

— О! Очнулся, Миротворец? Ну ты и заставил повозиться…Если бы пришлось проводить хронотранслокацию в твоё родное тело, всё могло закончится инсультом. Это же надо довести свои сосуды до такого состояния!

— Ты бы лучше попить дал, Ремесленник. Про своё здоровье я давно всё знаю.

— Пошарь там справа на предметном столике пластиковая бутылка. На вкус дрянь несусветная, но восполняет все потери в жидкости и микроэлементах.

Я сел на кушетке, голова слегка кружилась. На вкус жидкость напоминала средство для очистки кишечника перед колоноскопией. Я едва заставил себя выпить весь литр, представив, что это важное лекарство.

— Там рядом половинка лимона, — сочувственно улыбнулся Павел.

Я вгрызся в цитрусовый плод, с наслаждением высасывая кислючий сок. Полегчало. Вытер руки о заботливо разложенное рядом полотенце.

— Получилось? — спросил я Ремесленника, прислушиваясь к себе и не находя никаких особенных отличий от обычного состояния.

— Нейротрон для переноса я настроил. Сейчас ты никаких изменений и не должен чувствовать, кроме лёгкого обезвоживания и слабости. Наркоз позволил избежать болезненных ощущений и нивелировать последствия приступа мигрени, вызванного алкоголем.

— А то, о чём говорил Странник?

— Ты про изменения в биологии носителя? — усмехнулся Ремесленник, — Елисей просто старался быть позитивным: у тебя были глаза человека, идущего на эшафот.

— Так это сказки, про суперспособности?

— Я бы их так не назвал. Настройка кластеров нейротрона на максимальную стимуляцию генной памяти и разблокировку пассивных участков коры головного мозга нового носителя имеет определённые элементы непредсказуемости. Как это проявится в реальных условиях точно предсказать сложно. А его адаптация в новом носителе и потенцирование способностей и вовсе процесс практически спонтанный. Будем надеяться, что всё пройдёт штатно. Всё-таки, твой дед, по нашим сведениям, молод, крепок телом и здоров. Тебе лишь следует учесть, что после переноса контролировать тело и сознание ты не сможешь минимум три дня. Это будет похоже на болезнь с высокой температурой. В крайнем случае определят в госпиталь (дата переноса выпала на тот период, когда твой предок не находился ещё на передовой). Да и потом проявление способностей начнётся не скачкообразно, а постепенно. И тебе придётся приложить массу внимания и усилий, чтобы научиться ими пользоваться!

— П@зд@ц…

— А что, Елисей утверждал, что будет легко?

— Ну не так же?

— Ты предпочитаешь отказаться? — посерьёзнел Ремесленник.

— Нет, конечно! Мне лишь хотелось бы быть максимально подготовленным для выполнения миссии. Слишком многое на кону.

— Ясно, Гавр! Психуешь. Что ж, я сделал всё, что от меня зависело. Колода в твоих руках. Играй… Да, после моего вмешательства и наркоза ты можешь преспокойно не спать хоть сутки. Воспользуйся советом Странника. Ещё не раз потом спасибо скажешь. Там ведь у тебя будут лишь аутентичные источники информации. Ты и не представляешь, насколько ты сейчас стал зависим от современных достижений, — Ремесленник многозначительно постучал по моему смартфону, лежащему у него на столе. Его я по просьбе Павла отключил, едва мы спустились в подвал, — и ещё, примерно через час взгляни на внутреннюю сторону своего левого предплечья. Там проявятся две татуировки. Одна из них будет вписана в треугольник, другая в круг. Не важно, какие рисунки там будут изображены, они будут слишком абстрактны, чтобы иметь какое-то значение или вызывать вопросы у посторонних. Назначение их предельно утилитарно. Такие же появятся на теле носителя через три дня твоего пребывания в назначенных пространственно-временных координатах. Их функция подтвердить факт исполнения миссии. Если одна из татуировок сменит синий цвет на зелёный, то ты у цели и Демиург находится в необходимом контакте с тобой.

— А если по какой-либо причине я не смогу выполнить миссию, за исключением моей гибели, конечно?

— Такой вариант предусмотрен. В случае смерти до обнаружения или полной непригодности искомого объекта для дальнейшей транспортировки, то есть той же самой гибели Демиурга при попытке эвакуировать, татуировка почернеет и тебе будет предоставлена информация о дополнительном альтернативном варианте с новыми координатами.

— Понятно. Хотя и странно, зачем такие условности?

— Традиция, если хочешь, — развёл руками бариста, — ты думаешь, ты первый Миротворец с таким заданием? Этот способ позволит избежать ошибок. Ты можешь по неопытности принять за Демиурга другого анавра. Поверь, Хранители такие накладки не приветствуют.

— Я бы, конечно, поспорил. Но со своим уставом в чужой монастырь…

— Мудро, Гавр… Я сварю тебе ещё кофе на дорожку и закажу такси на девять вечера. У тебя ещё целых полчаса, чтобы вытрахать мне весь мозг своими умозаключениями: Миротворец должен быть максимально информирован о характере миссии, — Ремесленник хлопнул меня по плечу и поднялся с кресла.

За окнами кафе уже смеркалось. Дождь давно закончился. Улицы постепенно наполнялись прохожими. Бариста отключил маленькие светильники над столиками, оставив свет лишь над тем, где мы накануне говорили со Странником. На стеклянной входной двери он повесил табличку «Закрыто», повернув для верности ключ в замке на два оборота.

Две дымящиеся чашки волшебного напитка уже через пять минут оказались на нашем столе.

— Ну? Спрашивай, — Павел взял фарфоровую чашку большим и указательным пальцем за витую ручку, оттопырив мизинец и посматривая на меня сквозь ароматный дымок.

— Знаешь, Ремесленник. Вся эта канитель, — я неопределённо повёл ладонями, как бы охватывая всё пространство, окружающее нас, — несмотря на серьёзный подход и объяснения Странника, всё же оставляют у меня ощущения неких противоречий, что в свою очередь заставляет сомневаться в подлинности ситуации.

— Гавр, твоё имя, часом, не Фома? — улыбнулся Павел, — ну в чём ты видишь противоречия?

— Ну, хорошо. Вот, например, вы отправляете меня в прошлое, дав вариативные способности, которые помогут выжить и найти искомого фигуранта. А вы не могли предположить, что моя деятельность настолько повлияет на историю, что перемены приведут к кардинальным последствиям в реальности?

— Ты что, невнимательно слушал Елисея? — нахмурился Ремесленник, — Закон Сохранения Реальности не даст тебе изменить основную линию времени. Частности? Возможно. Но основной каркас хроноструктуры неизменен. Он словно резиновый мяч: как его не деформируй, всё равно приобретает прежнюю форму. Понимаю, понять и прочувствовать это вот так, слушая россказни ещё недавно незнакомых тебе людей, сложновато. Поэтому, считаю, что тратить на это время бесполезно. У тебя будет уникальная возможность убедиться в этом самому. Кстати, Странник, называет это «синдромом попаданца». Как не убеждай, абсолютно все, кто хоть раз подвергался процессу хронотранслокации в прошлое, не смог избежать искушения попробовать что-то изменить там. Так что дерзай, — улыбнулся бариста и пригубил кофе.

— Что, правда?

— Правда. Твори любую х@йню! Но не забывай, что она не должна помешать тебе в выполнении миссии!

— Ни хрена себе…

— Вот-вот. Кстати, с термином «попаданец» в твоём случае я не согласен категорически.

— Почему? — автоматически спросил я Ремесленника.

— Ты же неслучайно отправляешься (попадаешь) в прошлое. А с определённой целью. Ты скорее посланец, десантник, диверсант, отправляющийся за языком, за линию фронта. Разве что «язык» необязательно из вражеского лагеря.

— Погоди, ты намекаешь, что Демиург необязательно находится в расположении русской армии?

— Мы вообще не знаем кто он и где находится, лишь приблизительные пространственно-временные координаты, к которым должна привести тебя чуйка Миротворца! — отрезал Павел.

— Вот тебе и раз!

— А вот тебе и два! Три! И все остальные цифры. Мы не знаем ни пола, ни возраста, ни национальности…

— Ну вы и…авантюристы, — приуныл я, — хорошо, с физической адаптацией мне худо-бедно стало понятно, чего ожидать. А что насчёт психосоциального статуса?

— Ты о чём, Гавр?

— Ну как же, к примеру, мой прадед по семейным преданиям на две трети был крестьянином. Опять же, семья, родственные связи, знание остановки…да мало ли. Штирлиц будет всё время на грани провала, смекаешь?

— А-а-а…вон ты про что! Понимаешь, Гавр, базовая память у тебя ведь останется. Это как на велосипеде ездить или плавать после долгого перерыва. Мы же не стираем личность твоего деда. Его нейротрон просто погружается в стазис. Это состояние сродни коме. Треть моих настроек работает именно на этот эффект. Мы не можем допустить, чтобы после завершения миссии носитель прекратил своё существование. Наоборот, твой дед обязательно должен продолжить свой жизненный путь. Да, с новыми приобретёнными навыками и способностями. Но обязательно должен!

— Ещё бы вы не озаботились этим! Иначе возникнет парадокс с моим рождением. И это немного успокаивает, хоть и не совсем понятно, как пользоваться его памятью на практике. Шизофренией попахивает…

— Что, забздел, Миротворец? Ничего, здоровый страх полезен. Мобилизует, знаешь ли. А насчёт парадокса рождения ты не совсем прав. Ты всё равно появишься на свет, пусть и в несколько ином варианте сочетания генов, — увидев моё вытянувшееся от удивления лицо, Павел захохотал, — Закон Сохранения Реальности в действии! Ещё и не так удивишься. Ну, что ещё хотел спросить?

— Ладно, спрошу. Вы перебросили меня на сутки в прошлое. Почему бы не перебросить и в то время, что называется, целиком. Всё-таки я более привычен к своей физической оболочке. Меньше бы было проблем с адаптацией.

— Ну, во-первых, мы перебрасывали не тебя, а твой нейротрон. Для коротких отрезков от нескольких часов до двух-трёх суток это возможно без специальных настроек. Особенно если в тот же биологический носитель. А во-вторых, откуда ты знаешь, что твоё пятидесятилетнее с небольшим тело, выросшее не в самых плохих условиях, на хорошем питании и с багажом изменений, лучше тела двадцатитрёхлетнего сибирского охотника, с детства не чуравшегося крестьянского труда, с руками, одинаково привыкшими и лопате, и к ружью?

— Хм. Твоя правда. Кстати, а пока я там буду таскать каштаны из огня для ваших Хранителей, что с моим-то телом станется? Мы оговаривали со Странником сроки около года. Вы что, заморозите моё тело?

— В этом не будет необходимости. Закапсулированное время в ограниченном объёме реальности, что была создана в зоне контроля аэропорта, прекрасно сохранит каждую молекулу твоего тела.

— Да? — скептически скривился я, — а вот если…

— Машина приехала, Гавр, — прервал меня бариста, — допивай кофе и дуй домой! Перед смертью не надышишься.

За окном и правда мелькнул свет фар. Что ж, видимо, и правда пора.

Глава 3

Глава третья

Мы знаем, кто мы есть, но не знаем, кем мы можем быть.

Уильям Шекспир.

Домчал меня Яндекс, несмотря на пятницу, лихо и с ветерком. Или мне, погружённому в глубокие раздумья о необычайном путешествии, дорога показалась короче по вполне известным причинам? Не знаю.

Судя по тёмным окнам квартиры, мои девчули всё ещё отрывались в мегамоле. Я наскоро сообразил быстрый ужин: яичница с колбасой и бакинские помидоры создают необычайно гармоничную ауру. Кофе и процедура по настройке нейротрона здорово раззадорили мой аппетит. Быстро слопав горячую горку оранжево-розового великолепия, я соорудил себе пол-литровую кружку сладкого чая с лимоном и устроился с ней у компьютера. Понимая, что никаких предметов мне забрать с собой не удастся тем не менее порывшись у младшей в столе, извлёк обычную восемнадцатилистовую тетрадь в клетку. Память памятью, но как-то систематизировать знания всё же стоит. Некоторые фактические данные следовало обновить, а кое-что и переосмыслить заново.

Стоило открыть гугл и обратиться к поисковику, как меня начало постепенно, но неумолимо заваливать кучей нужных и ненужных подробностей. Уже через час, когда в квартиру ввалилась троица дорогих моему сердцу дам, галдящих и роняющих пакеты с покупками, я готов был плюнуть на идею с историческим самообразованием и это дело на самотёк. Схватившись за факт приезда моих дорогих и любимых, как за соломинку, я отключил монитор и вышел встречать вернувшихся в коридор.

При виде дочерей и благоверной снова защемило сердце.

— Голодные? — спросил я, стараясь, чтобы голос не сильно дрожал.

— Нет!

— Не, пап!

— Уф, сколько можно? — последние слова принадлежали супруге. Зная своих дочерей, готов биться об заклад, что фудкорт за время шопинга посещался минимум дважды. А что? Кто хорошо ест, тот хорошо работает. Тем более что на фигурах Лизы и Дарьи это не отражалось. Всё-таки питались девушки, ориентируясь не только на хотелки и красивую обёртку.

— Тогда, может, чайку? Я с травками заварил. Духмяный! — предложил я, тут же поймав озабоченный взгляд жены. Ну да, я в последнее время не балую своих домашней излишней заботой. А тут надо же, чай с травками…

— Было бы здорово, — кивнула она и присела на пуф, чтобы стянуть туфли со слегка опухших стоп.

— Ты иди в кресло, я чай туда принесу. Заодно и в таз воды налью, — прокричал я, направляясь в кухню. Дочери уже разбежались по комнатам: настало время сетевого общения.

Когда спустя пять минут я вошёл в гостиную с тазиком горячей воды, жена уже ожидала меня, продолжая подозрительно сверлить взглядом.

— Что-то случилось, Гавр? — спросила она, прикрывая от наслаждения глаза, едва её ступни погрузились в зеленоватую от экстракта хвои воду.

— Нет.

— А с чего вдруг ты такой внимательный?

— Просто захотелось, — я присел на пол у кресла и, опустив руки в воду, начал массировать Ольге ступни.

Минуты три длилось напряжённое молчание.

— Тебя уволили? В отпуск не отпускают? — настороженный голос жены звучал глухо.

— Нет, с чего ты взяла? Просто соскучился, — решил я свести всё к избитым приёмам семейной игры. Понимаю, грубо. Но надо же было что-то сказать? Не говорить же, что менее чем через десять часов наш самолёт взорвётся на взлёте. Чёрт! Как же хочется плюнуть на предупреждение Странника и увезти моих дорогих подальше от всего этого. Спрятать так, чтобы никто не нашёл. Глупо? Однозначно. Но как совладать с вновь накатившим отчаянием? Помогла мне в этом супруга. Как обычно, одним из своих наиболее действенных способов.

— Можешь не стараться. Секса сегодня не предвидится. Я устала, как последняя сволочь. А завтра ещё вставать ни свет ни заря…

— Так поедем на аэроэкспрессе, удобно и не опоздаем, — попытался я вставить предложение. Какая разница, как мы приедем на досмотр? Универсум точно не рухнет.

— Да? А четыре чемодана ты попрёшь на себе, Геракл ты мой засушенный? — ну всё, началось! Хотя, может, и к лучшему. Отведёт душу за полчасика, только крепче спать будет. Правда, получасом благоверная не удовлетворилась.

За комп я сел через полтора часа, немного злой, но полностью излеченный супругой от чувства острой тоски, связанной с будущим расставанием.

— Пап, чего это ты Первой мировой заинтересовался, — младшая заглянула в монитор, положив голову мне через плечо, — решил податься в ролевики или реконструкторы?

— Что-то в этом роде, птица моя. Вот ломаю голову: дали задание выяснить главные подробности событий, в которых мог участвовать мой прадед, а твой прапра…соответственно. Не знаю, с какой стороны подступиться.

— И что решил?

— Лопачу исторические сайты. Сопоставляю даты. Куча информации…

— Фу! Так ты до утра ничего толком не отыщешь, только глаза испортишь.

— Да? А ты с чего бы начала?

— Я? — Дашка задумалась всего на минуту, — это тот дед, в честь которого тебя назвали?

— Ну, да… Пронькин Гавриил Никитич.

— Так он же, вроде бы, полный георгиевский кавалер? Нет? Можно поискать по архивным спискам отмеченных солдатским Георгием, там и подразделение должно быть и полный его боевой путь.

Я очумело уставился на дочь.

— Дашка, ты гений! — мой вопль заставил жену на секунду выглянуть из спальни. Дочка же умудрилась избежать моих загребущих лап, намеревающихся захватить её в плен и затискать до девчачьего визга, — спасибо! — я послал воздушный поцелуй младшей, показавшей мне язык, прежде чем скрыться в своей комнате.

Теперь работа закипит, я уверен. И в тетради, наконец, появится что-то похожее на план с датами и цифрами привязки возможных событий, ожидавших меня зимой 1915 года.

N-кий Сибирский стрелковый полк! Гениально, а если бы я искал наобум? Там этих сибирских полков десятки! Хорошо хоть пехота, а не артиллерия или пулемётные роты. Хотя Ремесленник говорил, что навыки прадеда перейдут вместе с его телом по наследству… Хм, блажен кто верует, а как оно будет на практике? Я даже не знаю, как он призывался. А система призыва в Русской императорской армии была ещё та! Без таблицы и не разберёшь.

Итак, призыв в действующую армию с 21 до 43 лет. Служили три или четыре года, в зависимости от рода войск, в строевых частях. И пятнадцать лет в запасе. Семь — в 1-й очереди и восемь — во 2-й. Были помимо обязательного призыва и добровольцы, пользующиеся определёнными льготами. И вся эта братия обзывалась «регулярами», то есть регулярными войсками, в отличие от Государственного ополчения, куда зачисляли всех не вошедших в «регуляры». Ополченцы же, в свою очередь, делились на резервистов, которые были годны по здоровью. И в военное время пополняли ряды строевиков. Вторая же группа, имеющих ограничения по здоровью, подлежала во время войны призыву в тыловые части.

Интересно, почему прадед попал, в таком случае на фронт лишь в конце зимы пятнадцатого года? Ему ведь было уже двадцать три. Два года, уже служить должен был. Хм, вот и узнаю, что называется, из первых рук. Я нервно хохотнул, прикрыв рот ладонью. Было уже за полночь и мои девчонки давно третий сон видели.

Я сходил на кухню и налил себе ещё травяного чаю. Как и обещал Ремесленник, мозг работал как часы, сна не было ни в одном глазу. Пометки в тетради, графики, схемы так и вылетали из-под авторучки. Та-ак, что у нас по ключевым событиям на передовой?

Всё ранее слышанное, виденное в художественном и документальном кино давно и не раз, почему-то перемешалось в воспоминаниях с историческими событиями Великой отечественной. Да ещё постоянно лезли ссылки на революционные события 1917-го. Понятно, что одно проистекало из другого, и необходимый мне период дай Бог умещался в небольшом абзаце учебника школьной истории. Ну а мне то, что прикажете делать? Э, брат, шалишь! Рановато разрушать предыдущий мир до основанья.

Так, что у нас в общих чертах? Восточный фронт. Германец обломался с блицкригом и на востоке, и на западе. Во многом благодаря русской крови, которая в изобилии окропила земли западной Польши, Галиции и Буковины. При этом Вильгельм столь серьёзно впечатлился столкновением с Русской императорской армией в компании 1914 года, что перебросил к началу 1915 года главные части на Восточный фронт, наращивая группировку и готовясь к мощным фланговым ударам через Восточную Пруссию и Галицию с целью окружить наших в Польше. Мда-а, ни много ни мало…

Итак, действовать придётся весной. Понятие растяжимое, ориентироваться, похоже, придётся на месте. Юго-Западный фронт, Карпаты, австро-венгерские войска, наши взяли Перемышль после долгой осады — крупную хорошо укреплённую крепость. О, даже Его Императорское Величество пожаловали с высочайшим визитом! Так, тяжёлые позиционные бои весь март и апрель. Дед мог и туда загреметь. А в восточной Европе в это время, как правило, погодка та ещё! Дожди, мокрый снег и слякоть сменяются внезапными морозами. Отмечу для памяти: март 1915, Перемышль. Дальше: Августовская и Праснышская операции, немного рановато, февраль-март, но стоит обратить внимание. Тогда плен сдался целый 20-й корпус Русской императорской армии, но мужество бойцов, сражавшихся до последнего патрона, сохранило 1-ю армию. Ясно, сам погибай, но товарищей выручай. Что ж вы так, с-суки, целый корпус? Ранней весной Мазурские болота покорились русским и Германия была вытеснена в пределы своей довоенной границы. Щелчок по носу кайзеру, не более. А столько сил… Нда-а…

Хм, пока наши завершали Карпатскую операцию, австро-германские войска совершили майский Горлицкий прорыв, выйдя на оперативный простор в сторону Львова и Перемышля. Прохлопали. Разведка? Чёрт, а была ли она вообще тогда нормальная. Что-то про агентов Генерального штаба когда-то читал. Но и у Германии был свой Генеральный штаб, не в пример мощнее развитая разведка и контрразведка. Доказательство? Революция октября 1917 года, по моему убеждению, — это грандиозная победа германской разведки. Так воспользоваться всеми нюансами ситуации в России. Подарок, а не ситуация!

А вот здесь под Горлицей очень реально попасть в серьёзный переплёт. Немцы и австрияки создали на этом направлении огромное преимущество в живой силе, технике и артиллерии. Это они умеют прекрасно. И, как следствие, австро-венгерская свора рванула на северо-восток так, что сапоги задымились.

Май-август: взяты германцами Перемышль, Львов, Осовец, Брест-Литовск, Гродно… Ни хрена себе! Да за этими сухими строчками полная жопа! Не зря, ох не зря именно в этот момент сам Император берётся за руководство армией. Странное решение, хотя подобных поражений не прощают даже родственникам царствующей фамилии. Поступок обиженного мальчика, а не императора, забывшего о русской поговорке «за битого двух не битых дают». Несмотря на то что старый командующий Великий князь Николай Николаевич-младший буквально вытащил армию из «Польского мешка». И куда же его болезного отправил? Правильно, на Кавказ… Хм, все — в сад, в сад.

Что ж, общий расклад примерно ясен, смысла впихивать ещё большую стратегическую информацию особой нужды нет. Всё-таки не в полководца или генерала вселяюсь. Моё дело: пуля дура, а штык молодец. Ну не собирался же я и вправду повлиять на ход Первой мировой войны? Я поймал себя на мысли, что абсолютно спокойно обдумываю возможность убивать других людей. Да, на войне, да, вынужден. Неужели я настолько циничен или выгорел духовно? Или Ремесленник что-то там подкрутил в моей черепушке, какой-то механизм, отвечающий за морально-нравственный императив? Отложив на время самокопания, продолжил свой ликбез.

Стоило обратить особое внимание на особенности техники и вооружения того времени. Не хватает в самый ответственный момент облажаться с использованием какого-нибудь девайса. Ещё часа два я изучал изображения и схемы винтовок, револьверов, пистолетов, а также холодного оружия. Наших, противника и союзников. Уделил время и тогдашним пулемётам. Во времена срочной службы повезло немного пострелять из РПК, не говоря уж об АКСУ, пистолете Макарова и СВД. Но образцы Первой мировой вызывали невольное уважение у бойцов Великой войны. Сколько труда, сил и времени требовалось солдатам, чтобы не только содержать в порядке своё оружие, но ещё и с успехом им пользоваться. А русским воинам ещё и в состоянии постоянного дефицита боеприпасов.

Схемы управления автомобилей и даже броневиков начала века тоже не представляли ничего сверхординарного. За вождение я особенно не волновался, но что касается ремонта, тут мой оптимизм неизменно сваливался в отрицательные значения. Единственно, к чему бы я и на пушечный выстрел ни подошёл, так это тогдашние аэропланы и дирижабли. В плане управления может это и не полный треш, но на земле мне спокойнее. Тем более что опыта в этом плане не было совсем. Что же касается лошадей. Здесь я надеялся на навыки и память деда. Я, конечно, попону с подпругой не перепутаю и на смирной коняжке рысью смогу проехать довольно большое расстояние, но вот управлять конём в бою или правильно расседлать лошадь, не говоря уже о вольтижировке и приёмах в строю, — это для меня уже за пределами умений.

Чем дольше я читал и открывал новые сайты, тем больше мне становилась понятна бессмысленность этой затеи с самообразованием. Все эти красивые картинки и даже фотографии не могли передать и одной десятой доли того, что ожидало меня там. Например, вот картина, где изображён молебен прямо в окопах на позиции, где, пользуясь передышкой, солдаты читают молитву, а какой-то поп держит икону двумя руками. А я-то, голова садовая, мало того, что ни одной молитвы не знаю, так и всех этих праздников, и традиций православных чужд. Так, нахватался по верхам: масленица, Пасха да Рождество. Для меня они лишь красивые картинки, а для этих солдат — целый мир! Тут я тоже уповал на память предка. Авось поможет. Но для порядка просмотрел документальные ролики хроник крестного хода с участием монаршей семьи, уделяя внимание поведению людей: как крестятся, как стоят, держатся. С каждым просмотренным текстом, видео или фотографией оптимизм мой таял, как снег на сковородке.

Наконец, я с досадой выключил компьютер и вышел на балкон. Занимался рассвет. Летний ранний московский рассвет. Когда и ночь-то нельзя назвать ночью. Так, сумерки, ни то ни сё. И не белые петербургские ночи, но и не звёздно-бездонная бархатная чернота югоросии. Где-то за окном утреннюю тишину разорвал короткий взрык полицейской сирены. А, может, это была скорая помощь? Последнее время я перестал разбирать их, тем более, что машин, оборудованных светозвуковой сигнализацией, развелось в Москве как тараканов на заброшенной кухне.

Несмотря на старания миллионов автомобилистов воздух в столице, особенно по утрам, был удивительно чист и немедленно вымел у меня из головы бессмысленные преждевременные сомнения. Как там сказал Ремесленник? Взял карты, Гавр, играй! Лучше и не скажешь.

* * *
В такси организм всё же взял своё и все полтора часа я благополучно проспал под приглушённое бормотание радио. Домодедово встретил привычным муравейником прибывающе-убывающей толпы пассажиров, суетой и разноцветьем экранов регистрации, а также манящим кофейно-хлебным запахом закусочных.

Находясь словно сомнамбула в отрешённом состоянии, я привычно повторял все действия сегодняшнего дня, внутренне удивляясь растянувшемуся во времени состоянию дежавю.

Я всё же не удержался и порывисто обнял жену, нелепо ткнувшись ей в щёку губами, когда мы разделились перед досмотром. Ольга ещё несколько раз обернулась, недоумённо глядя на меня. А когда позвонил шеф из клиники и мне понадобилось направить их к выходу посадки самостоятельно, чуть не закатила скандал, упрямо желая дождаться меня в зоне досмотра.

Пришлось приложить все свои навыки убеждения и призыв к здравому смыслу, чтобы уговорить супругу, поскольку личное обаяние давно с ней давно не срабатывало из-за отсутствия такового.

Шаг в камеру сканера, ещё шаг — и я снова в пустом вестибюле. Знакомый синий банкомат, на экране которого светится сиротливая надпись:

ВОЙДИТЕ В ДВЕРЬ СПРАВА ОТ БАНКОМАТА, ПРЕДВАРИТЕЛЬНО ПРИЛОЖИВ ЛАДОНЬ ЛЕВОЙ РУКИ К

СЧИТЫВАТЕЛЮ

(ПЛАКАТ О ПРАВИЛАХ ЗАЩИТЫ ОТ

КОРОНАВИРУСНОЙ ИНФЕКЦИИ)

За банкоматом располагалась лишь глухая стена, обшитая пластиковыми панелями. И действительно висел плакат, посвящённый недавней пандемии. Миллионы подобных плакатов за последние два года можно было встретить в самых неожиданных местах. Они стали неотъемлемой частью интерьера практически всех присутственных мест.

Чувствуя себя разведчиком-нелегалом из советского фильма, я оглянулся по сторонам, противоречиво осознавая, что в зоне локальной реальности, кроме меня, нет ни одной живой души, и приложил к плакату левую пятерню.

Часть стены, покрытой панелями, уехала вверх, открыв проход ровно настолько, чтобы протиснуться одному человеку. В небольшой каморке без окон располагалось кресло, чем-то напоминающее стоматологическое. Едва я сел в него, как вход закрылся, а изголовье засветилось мягким зеленоватым светом, который начал мерно мигать, постепенно увеличивая частоту. Темнота, окружавшая кресло вдруг как-то раздвинула свои пределы. Видеть я, конечно, этого не мог, но острое чувство увеличения окружающего пространства породило беспокойство и даже страх высоты. При этом мигание света заставило потяжелеть веки, глаза мои закрылись, где-то далеко, на грани слышимости появился ритмичный стук…что-то до боли знакомое…перестук железнодорожных колёс.

* * *
Сквозь полудрёму послышался шум людских голосов, кудахтанье кур и пронзительный свисток, сопровождавшийся задорно ревущим гудком. И немедленно все эти звуки были поглощены целым оркестром: шипение-свист, словно целая сотня разозлённых гусей вдруг решила хором выразить своё возмущение, ритмичный металлический перестук с нарастающим ритмом, чьи-то выкрики и весёлые матерки, едва угадывающиеся по смачным окончаниям. Вся эта гамма-какофония обрушилась на меня, выдёргивая из сладкого забытья, вместе со звуками пришли и запахи застарелого пота, овчины и…креозота! Этот любимый ещё с детства запах я не смог бы спутать ни с чем другим. Железная дорога!

Первое, что я увидел, раскрыв глаза, была никелированная спинка кровати с круглыми набалдашниками по углам. Совсем такая, какая стояла в доме моей бабушки. С жутко продавленной сеткой и ватным одеялом в лоскутном пододеяльнике. Рекой хлынули воспоминания, которые по цепочке быстро довели меня до осознания того факта, что я нахожусь в теле прадеда.

Скрипнуло пружинное основание: я резко сел, опустив голые ступни на пол, и с жадным интересом стал рассматривать свои руки. Жилистые, с крупными мозолистыми ладонями и крепкими пальцами, ногти которых имели чёрную «траурную» каёмку. Одета на мне была обычная пара кальсон и исподняя рубаха, желтоватого оттенка от многочисленных стирок. Именно в таком белье мне приходилось служить срочную, только вот те кальсоны застёгивались на пуговицы или имели резинку. А у этих всё было на завязках. Часть голеней и предплечий, выглядывающих из-за края белья, густо поросли жёстким чёрным волосом.

Я быстро окинул взглядом скудно обставленную комнатку, с аккуратно выбеленными стенами и потолком, пол в ней был деревянный, неоднократно крашенный тёмно-коричневой краской. Кроме кровати и старого табурета с кружкой воды на нём, она имела небольшое окно с облупившимися рамами, которое было раскрыто настежь. Именно оттуда, снаружи и раздавались те звуки, что разбудили меня. Дом стоял почти вплотную к железнодорожным путям, казалось, высунься в окно, протяни руку и обязательно коснёшься проплывающих мимо боков деревянных вагонов.

Ухватив с табурета литровую железную кружку, я стал с жадностью пить холодную, необычайно вкусную воду. Что ж, как и было сказано и судя по постели и моему много дней не мытому телу, а также несвежему белью, валяюсь я тут прилично. На госпиталь или лазарет это место не похоже, больше напоминает комнатку какого-нибудь служащего железнодорожной станции.

Взгляд мой зацепился за висящие у входа на двух больших гвоздях вещи: защитного цвета старую застиранную гимнастёрку, такие же штаны со следами штопки, серую, немного выгоревшую до рыжины на обшлагах, шинель почему-то без погон, фуражку с тёмным следом от кокарды. К стене была приставлена пара брезентовых ботинок с кожаными шнурками. Поверх этих говнодавов были аккуратно сложены свёрнутые в рулончики, похожие на эластичные бинты, куски зелёной ткани. Этот предмет униформы единственный выглядел довольно новым. Рядом валялась видавшая виды сумка на лямках из светлого полотна. В голове тут же всплыло название. Сухарная сумка. В неё-то я тут же и залез, обнаружив там пару брезентовых сапог, которые даже в руках было противно держать, не то что надевать на ноги. Были там вытертый ремень чёрной кожи, на бляхе которого просматривался двуглавый орёл, металлическая миска, ложка, котелок, перочинный нож, ещё одна пара белья и две пары портянок, кисет с клубком ниток и мотком дратвы, иглами, английской булавкой и парой форменных пуговиц и пачка аккуратно завёрнутых в чистую тряпицу бумаг, перевязанных верёвочкой.

Ага! Паспорт, три свидетельства о смерти, свидетельство о явке к исполнению воинской обязанности, судя по названию заполненное на моё имя, какая-то полуистлевшая справка из полицейского управления. Ещё один документ от какого-то Михайловского волстноного комитета Томской губернии. Почерк корявый и чернила слегка размыты. Так…картонная обложка. Билет ополченца? Стоп. Почему ополченца? Это что-то вроде солдатской книжки или военного билета? Ладно, разберёмся. Так, а гроши где? Прадед, неужто я голодранец?

Снова ненавязчивая подсказка. Нет, никакого голоса в голове или горящей надписи перед глазами не появилось, просто необходимая информация появилась из памяти, будто я всегда это знал и лишь сделал небольшое усилие, чтобы вспомнить. Интересно, а я смогу вспомнить то, что сам мой прадед давно позабыл?

Деньги оказались в одном из подсумков, завёрнутые в небольшой плотный кожаный мешочек с завязанной горловиной. Тоненькая пачка красных десяток, три синие пятирублёвки и парочка рыжеватых рублей делали меня собственником состояния в семьдесят семь целковых. Интересно, большая это сумма или нет? И тут же снова всплывает воспоминание: выручка с пасеки за полгода.

Ого, я что, ещё и пасечник? Так, нужно время спокойно посидеть, обдумать, что ещё всплывёт из памяти деда. А то, не ровён час, скоро с аборигенами общаться. Едва я об этом подумал, как входная дверь распахнулась, натужно заскрипев.

— Ой, лышенько! Родименький, встал? Радость-то кака… Шостый день як новопреставленный валявся, усе думали вмер, — пулемётная речь вошедшей женщины пригвоздила меня к месту, и я не нашёл ничего лучше, как ответить:

— Здрасте, тётенька…

— Ой, здоровеньки булы! — тут она, увидев, что я стою босой на голом полу, заохала и, продолжая непрерывно тарахтеть, ухватила меня за запястье и как ребёнка потащила обратно к кровати. Она с недюжинной силой водворила меня под лоскутное одеяло, стараясь подоткнуть его со всех сторон.

Я не сразу очухался от такого напора, но успел более подробно рассмотреть свою хозяйку. Это сразу она показалась мне женщиной в летах, а на поверку ей было не больше тридцати: простое лунообразное лицо с небольшими оспинами на щеках и обветренной кожей, волосы скрыты под туго завязанным платком, белёсые выцветшие ресницы. Надет на ней была какой-то видавший виды ватник или фуфайка, длинная суконная юбка, из-под которой виднелись кожаные сапоги, настоящие, справные, блестящие от ваксы, не в пример моим брезентовым.

— Э-э-э…мне бы в туалет, — вспомнил я о постоянно напоминающих о себе последние пятнадцать минут позывах мочевого пузыря.

— До ветру, что ли? — переспросила женщина, — так чё рядися-то, вон, под кроватью бадейка.

— Да я бы и на двор сходил, — пояснил я, понимая, что мочиться прямо при хозяйке — это для меня, наверное, испытание покруче верховой езды будет.

— А сдюжишь, родимый? Пластом ведь лежал.

— Я себя хорошо чувствую. Дойду. Вы только скажите куда, хозяюшка.

— Так, за хатой, аккурат в огороде, не заблудисся-то. Точно добредёшь?

— Добреду, добреду! — повеселел я, снова вскакивая из кровати.

— Одегай шинелку-то, а на ноги я те чуни принесу. Те в них сподручнее выйдет.

Женщина метнулась куда-то наружу и уже через минуту я был обладателем пары валеных чуней, больше похожих на низко обрезанные валенки, подбитые несколькими слоями кожи. Запахнувшись в шинель, я вышел во двор, а потом, направленный хозяйкой и в огород, где и обнаружил столь важное сооружение. Даже умилился вырезанному в деревянной дверке сердечку. С детства не пользовался подобным туалетом. Удивила предусмотрительность хозяев: наличие стопки нарезанной сероватой бумаги. Интересно, что я ожидал увидеть что угодно, старую газету, какую-нибудь тряпку, но туалетную бумагу? Правда, она оказалась намного жёстче, чем ожидалось.

Снаружи дом хозяйки выглядел добротно: бревенчатый, на высоком каменном фундаменте, крытый железом. Большой двор примыкал к железнодорожным путям. Неподалёку виднелось ещё несколько подобных домов, какие-то склады. Чуть дальше, за домами виднелось здание красного кирпича, по своей архитектуре напоминающее небольшой железнодорожный вокзал.

— Чего застыл-то, солдатик? — окликнула меня с крыльца хозяйка.

— Это город какой-то? — спросил я, указывая на кирпичное здание.

— Так Незлобино же, узловая? Совсем запамятовал, где тебя с поезда-то сняли? Пойдём в хату, нечего тут выстывать.

Стоять на улице и вправду было немного прохладно. Хотя я в своих кальсонах и незапахнутой шинели этого почти не ощущал. Разве что пар изо рта и быстро заиндевевшие усы говорили о довольно низкой температуре воздуха. Если я и попал в весну 1915 года, то это явно не апрель и не май. Хотя откуда мне знать особенности погоды в Томской губернии этого периода времени? Прадед был откуда-то из тех мест, но, к стыду своему, я не знал даже, как называлось его родное село. В семье много не распространялись о его судьбе. Только и удалось однажды добиться от бабушки рассказа о том, что прадеду удалось выжить в Великой войне, умер он потом, в 1929 году, после одного из допросов в Томском городском отделе ОГПУ. Даже георгиевские кресты вернули, два из четырёх, золотой и серебряный реквизировали. И всё, точка. Ни одного следа, даже в списках репрессированных.

А природа вокруг лишь намекала об окончании зимнего сна: ледяные лужи, припорошённые кое-где слежавшимся снегом тут и там пересекали утоптанные до каменистой плотности обочины тропинки, огород белел, сливаясь огромными наметёнными сугробами вдоль улицы, немногочисленные деревья чёрными раскоряченными стражами подставляли свои ветви озябшим воронам.

Хорошо! Я вдохнул полной грудью, пьянея от небывалого ощущения лёгкости и силы во всём теле. Почти неделя беспамятства, а я как огурчик! Неужто нейротрон уже запустил свой процесс адаптации, и перестройка организма идёт полным ходом? Так прекрасно я себя, наверное, последний раз ощущал лишь в далёкой юности.

Последовав за хозяйкой в дом, был перенаправлен к жестяному умывальнику, прикрученному в сенях над деревянной лоханью. Мне был вручён вышитый рушник и осьмушка обычного серого хозяйственного мыла. Да, давненько, ещё с армейских времён не держал в руках подобного средства гигиены. Рядом с умывальником стояло жестяное ведро, доверху наполненное водой. Долго не раздумывая, стянул с себя верхнюю исподнюю рубаху и принялся с наслаждением мыться, соскребая грязь мыльными ногтями. Плюнув на стыд, стянул и кальсоны, вымылся снизу до скрипа, то и дело подливая в умывальник воды. И только мельком отметил, что вода в ведре перед тем, как я её начал использовать, была покрыта небольшим слоем льда. А я практически не ощутил никакого дискомфорта от столь холодной воды. Что это? Закалённость и привычка дедова организма? Вполне возможно. Или это начинают проявляться новые возможности? Не рановато ли? Всё же стоит повнимательнее отнестись к своим ощущениям.

С наслаждением растёр грудь, лицо и шею рушником, для ног использовать такую красоту не решился. Встряхнувшись, как собака после купания, надел на слегка влажную кожу исподнее, накинул шинель и вернулся в горницу.

Хозяйка хлопотала у настоящей большой русской печи, гремя чугунными казанками. Оглянувшись на меня через плечо, она расцвела улыбкой, полностью преобразившей её простое лицо, сделав его необыкновенно красивым и сбросившей этой женщине сразу десяток лет возраста.

— Садись, болезный, поедим, чего бог послал. Щей капустных третьего дня наготовила, картохи. Голодный небось? Да чегой-то я? Столько проваляться в лихоманке… Конечно, голодный.

В ответ я лишь неловко пожал плечами, за меня говорил живот: при перечислении блюд в нём так громко заурчало, что в устном согласии не было нужды.

Хозяйка вручила мне алюминиевую миску, почти до краёв наполненную немного парящим варевом и краюху сероватого хлеба. С первой же ложки я почувствовал, что поданные мне щи — это то, что называется, доктор прописал. Едва сдерживая себя, я так увлёкся буквально таящим во рту капустным очарованием, что остановился, лишь когда стал скрести о дно миски. Хозяйка при этом, чинно достав из второго котелка картошку и разломив её пополам, отрезала себе ещё половину луковицы, посыпала оба продукта крупной солью и стала, откусывая поочерёдно маленькими крепкими зубками, чинно жевать и поглядывать на меня с одобрением.

От её состояния на меня повеяло таким уютом и спокойствием, что я и не заметил, как все переживания и страхи улеглись. Потом был неспешный чай с пирогами, наливаемый в пёстрые фаянсовые чашки из небольшого медного самовара, в который хозяйка почему-то просто долила кипятка из закопчённого чайника, в свою очередь, извлечённого из печи. Вот тут-то она и насела с подробными расспросами.

Мне не было смысла скрывать ничего от гостеприимной хозяйки, тем более, что это оказался удобный способ и самому вместе с моим носителем вспомнить всё, что предшествовало переселению моего нейротрона в предка.

Отвечая на подробные расспросы Марфы Кузьминичны, так звали мою хозяйку, я старался не подавать виду, что многое из рассказанного заставляло меня безмерно удивляться, ибо многое я узнавал о своём прадеде впервые. И по глубокому моему убеждению, услышав эту историю, даже Уильям Шекспир наверняка вдохновился бы на создание очередного шедевра.

Родился я, как оказалось, в некоем селе Михайловском, в ничем не примечательной крестьянской семье. Отец мой, то есть прапрадед, Никита Савватеич Пронькин плохо запомнился, поскольку не стало его на свете аккурат, как мне исполнилось пять лет. Мать мою, Евдокию Петровну, вместе со мной взял к себе в дом родной дядька, брат матери. Я был последним ребёнком её, первые троедетей умерли во младенчестве, когда мои родители ещё жили в Саратовской губернии. То ли от голода, то ли от болезней. Этого моя память не сохранила. Скорее всего, второе, так как ещё через два года преставилась от чахотки и матушка, я стал круглым сиротой и стал жить с дядькой, Тимофеем Лукичом Заварзиным. Своих детей у дядьки не было, не обзавёлся. Да и ушёл он ещё очень молодым по всеобщей воинской повинности в войска, прошёл русско-турецкую компанию 1877–1878 годов, ходил в Памирскую экспедицию с генералом Ионовым, воевал в Маньчжурии в Русско-Японскую! Дослужился до подпрапорщика, но так и остался бобылём, не обретя семейного счастья.

Во время великого переселения в Сибирь почти всё село Михайловское из Саратовской губернии отправилось искать счастья с сотнями тысяч других крестьян. Естественно, при распределении, заселении новых казённых земель и создании новых хозяйств удача больше улыбалась тем семьям, где было больше работников. Новое село, не мудрствуя лукаво, было решено назвать также Михайловским. У покойного отца (прапрадеда) моего был старший двоюродный брат, имевший в семье четырёх сыновей и двух дочерей. Сколько помню, дядька всегда относился к нему с неприязнью, поминая того, как «мироеда» и «крохобора», объясняя мне ещё несмышлёнышу, что такого родственничка не Бог, а дьявол послал, недвусмысленно обвиняя его в бедах моих родителей, которым он отказывал в помощи, сколько не просили. Лишь нанимал отца и мать мою, истративших сторублёвую переселенческую ссуду, но так и не доведших собственное хозяйство до ума, батрачить на своих полях и огородах.

Сам же дядька мой по матери, Тимофей Лукич, подпрапорщик в отставке, к крестьянскому труду не тяготел, хотя, имея приличную пенсию за выслугу и награды, мог бы сколотить со временем неплохое хозяйство. Скучно было подпрапорщику копаться в земле, да и лет ему было уже довольно много, под шесть десятков. Поэтому, пользуясь связями со своим однополчанином уездным становым приставом Улицким, дед отстроил в тайге заимку и организовал пасеку. Но это было лишь прикрытием. На самом деле страстью деда стала охота. Царские законы и указы о браконьерстве никогда не достигали своей цели в Российской империи, тем более в Сибири. Это и стало основным заработком подпрапорщика. Белка, бурундук, соболь, бурый медведь, рысь — дядька был мастером в своём деле. Выгодно сбывал шкуры в Томске через китайцев. Естественно, делился с бывшим однополчанином. Мне ведь и семи лет не было, когда схоронили мать. Дядька тогда только развернулся со своей пасекой и очень жалел, что не успел помочь нашей семье с обустройством, а теперь уже стало и незачем.

Тимофей Лукич был немногословным и даже грубоватым человеком. Но меня (прадеда) учил на совесть. Всему, что умел сам. Вся моя одежда, что висела сейчас в спаленке на гвоздях, тоже оказалась бывшей дядькиной. Жаль только, что прожили мы с ним недолго.

Периодически, особенно осенью и весной, давали о себе знать старые ранения, маялся дядька и ревматизмом, спасаясь барсучьей струёй, баней и обёртываниями в волчьи шкуры, в которых он иногда проводил на печи до нескольких суток. Добывал он шкурок всё меньше, но мне всё ещё запрещал одному ходить на охоту, мотивируя это тем, что денег скоплено достаточно. А ещё к тому времени и знакомец его, пристав Улицкий вышел в отставку. Полагаю, некому было уже прикрывать дядькины делишки, и он беспокоился, как бы я ни попал в неприятности по наушничеству других браконьеров, что изрядно завидовали Тимофею Лукичу и только и выждали случая.

В декабре 1913 года мне исполнился 21 год. Как сирота, я, оказывается, не подлежал воинскому призыву, а вот старший сын дядьки по отцу рекрутского набора не избежал. Как не возил его отец в Томск нужным людям сметану, масло и мёд, выпрошенный у Тимофея Лукича, дело не сладилось. На что подпрапорщик только плевался да одну за другой смолил самокрутки из самосада, поминая «мироедово семя».

Летом я обычно нанимался в работники то к одному хозяину, то к другому. Помещичьих имений в Тобольской губернии в отличие от Саратовской было днём с огнём не сыскать, поэтому большинство крестьян платило за землю государству. А батрачили в основном либо безземельные, либо такие, как я, по сиротству. Либо малосемейности. Бедняки, чего уж там, если особо не лукавить. Хоть дядькиного браконьерства и хватало на прокорм да обзаведение охотничьим припасом, но развитие пасеки требовало дополнительных расходов, как и содержание двух лошадей. А так мне удавалось и сена, и овса вдоволь за лето запасти.

Вести о начавшейся Великой войне дошли до нас лишь к концу короткого сибирского лета 1914 года. Вот тогда-то дядька и зачастил к бывшему приставу в Томск.

Возвращался он обычно очень пьяным с ворохом газет, початой бутылью самогона, распевая на всю округу строевые песни. К началу января 1915 года, когда положение на Восточном фронте значительно ухудшилось, поездки в Томск участились. Иногда дядька не возвращался по нескольку дней. Забота о хозяйстве полностью легла на мои плечи. Зимняя передержка пчёл требует внимания и заботы. Морозы той зимой особенно запомнились. Холод стоял такой, что старики только покряхтывали, а сельчане лишний раз старались не высовывать носу из хат. А дядька лишь усмехался в подпалённые усы.

Вот после одной такой ночи ко мне в избу и постучались. Я спросонья не сообразил, кто это мог быть. Дядька обычно возвращался или после обеда, или на вечерней зорьке.

Оказалось, что это приехал урядник с кем-то из односельчан. Замёрзшие вусмерть тела моего дядьки и его друга, отставного пристава Улицкого, нашли в десяти вёрстах от Томска на проезжей дороге. Пьяные однополчане просто заснули, отпустив вожжи. Лошадь не смогла вырваться из упряжи и тоже пала. Нашли их только через сутки, в понедельник, так как выехали они вечером субботы. Видимо, Тимофей Лукич пригласил товарища в гости. Вот и погостили…

После скорых похорон и поминок выяснилось несколько неожиданных фактов. Дядька, никому не доверяя, все свои деньги хранил в только ему известной захоронке. Со всеми своими городскими скупщиками-знакомцами предпочитал вести дела лично, учётных бумаг никаких не вёл, всё держал в голове. И теперь, поскольку некому было подсказать мне, к кому обращаться за долгами, так как главный подельник дядьки ушёл в мир иной за компанию с Тимофеем Лукичом, я оставался практически без средств к существованию. Лишь сумма в семьдесят с лишним рублей за последнюю партию мёда, проданную на рождественской ярмарке в Томске, да охотничий домик на выселках, ну и, конечно, ещё пасека.

Немало по нынешним временам, но… Напомню годочков мне (прадеду) было к тому времени всего-то двадцать три. Горячее сердце, упрямый нрав и жажда приключений, порождённые рассказами дядьки о боевом прошлом, опостылевшая возня с пчёлами и охота, к которой я так и не поимел истинного пристрастия, хотя, справедливости ради, стоит отметить, не ненавидел, считая неплохим приварком в хозяйстве. Да ещё горькая досада на глупость и подозрительность Тимофея Лукича, усилившаяся после того, как я буквально вверх дном перевернул весь погреб и каждый закуток в охотничьем домике. Не поленился обойти несколько временных стоянок в тайге, где хранились капканы и силки. Н и ч е г о…

В тоске и беспросветности прошли девятины, а, затем и сороковины. Сельский погост замело метровыми сугробами. Из родственников на помины явился и ненавистный двоюродный дядька. Его семейство было теперь для меня единственной роднёй во всём свете. Но сколько ни искал я в себе, не находил к нему и капли родственных чувств. Поначалу он лишь намекал на то, чтобы я продал ему пасеку, сетуя, что такому молодому «не потянуть» одному и «в тягость» будет, мол, и дело загублю, и барыша существенного не получу. И такая меня тоска взяла, что я дал согласие. Съездили в Томск, ударили по рукам в конторе купца Старовойтова, где стряпчие за деньгу малую составили бумагу, в которой с осеннего урожая 1915 года обязуется Назаров Демьян Дмитриевич уплатить мне, Гавриилу Никитьевичу Пронькину триста рублей за пасеку. Просил он, конечно, и дом, да только что-то остановило меня.

К тому времени я уже твёрдо решил податься добровольцем в Томское ополчение. Как раз объявили очередной набор. Не поленился и сходил в управление полиции, где служил тот урядник, что привёз дядькино тело.

А дело вот было в чём. Улицкий, царствие ему небесное, как-то обмолвился Тимофею Лукичу, что есть возможность неплохо заработать. Согласно секретному циркуляру жандармского управления, в Томскую губернию ежегодно в ссылку направлялись политически неблагонадёжные граждане: по большей части разночинцы, мещане, но встречался, и кое-кто из дворянского сословия. Деньги у этой публики, по мнению пристава, водились, народ всё больше интеллигентный, книги читает, газеты и литературу разную выписывает. Самогон, если и пьёт, то «в плепорцию». Не гнушаются и других удовольствий. Длинной зимой-то скучно…

А он бы, Тимофею, по дружбе, за долю малую от прибытка-то и сосватал пару-другую постояльцев. Живёт отставной подпрапорщик на выселках, с проверкой приезжать будут редко, но регулярно. Опять же, доверие от властей и почёт (разговор этот был ещё в те времена, когда, когда дядька вовсю промышлял браконьерством). Тогда Гаврила не придал особого значения разговору, сейчас же это был выход. Отдать домик в казённое управление полиции — эдак можно было не беспокоиться, что жадный родственник оттяпает у него и последнюю недвижимость, пока племянник геройски воюет за Веру, Царя и Отечество. Вот такие пироги…

А прадед-то, хоть и молод, а не дурак был! Вернее, есть. Тьфу ты, совсем запутался.

Картошка с луком давно были забыты Марфой Кузьминичной. Женщина сидела с распахнутыми глазами и широко открытым ртом, продолжая ловить каждое моё слово. Я, конечно, опускал скользкие моменты, связанные с нарушением закона, и умолчал о ситуации со ссыльными, но и того, что поведал хозяйке, хватило с лихвой. Она то всхлипывала, утирая, слезу, то качала головой, мелко крестясь и охая. Я совершенно позабыл, что рассказ веду не как двадцатитрёхлетний сельский парень: мой десятилетний опыт публичных лекций сыграл со мной злую шутку, я рассыпался словами, увлёкся, словно кот-баюн. И чуть не поплатился за это…

— А ты здоров врать, паря! — послышался хриплый голос от входных дверей.

На пороге стоял высокий бородатый мужчина в короткой дублёнке, подбитой овчинным мехом, из-под неё выглядывали длинные полы чёрной рясы.

Глава 4

Глава четвёртая

И год второй к концу склоняется,

Но так же реют знамена,

И так же буйно издевается

Над нашей мудростью война.

Николай Гумилёв.

— Ой, батюшка! — Марфа подорвалась из-за стола, быстро смахнув слёзы как не бывало, — присаживайтесь, отец Афанасий, — она суетливо поклонилась, уступая место вошедшему и подставляя табурет, на котором только что сидела.

Священник, не спеша, стянул с себя дублёнку и повесил на гвоздь у двери, тщательно вытер подошвы сапог о лежащую у входа тряпицу, сдержанно поклонился, перекрестился на образа в красном углу. Тут только до меня дошло, что я сам-то ни разу при Марфе не перекрестился. Хотя оловянный крестик на шее и обнаружил, ещё лёжа в спаленке. Ничем не примечательный на суконном шнурке. М-да…может, не заметила? А глаза-то у отца Афанасия внимательные как буравчики, так и не отпускают меня. Смотрит прямо, спокойно, в самую душу. И от этого спокойствия почему-то захотелось завыть.

— Афанасий Степанович, — представился священник, поклонившись уже мне персонально и присаживаясь на табурет. Позади него тихо скрипнула входная дверь: Марфа посчитала нужным удалиться.

Священник молчал, продолжал смотреть на меня, ожидая ответного шага. Ладони свои он положил на столешницу. Я отменил их выдающуюся величину. Поросшие редкими чёрными волосками пальцы с коротко обрезанными ногтями и следами мелких ожогов, а кое-где и белёсыми плоскими шрамами, больше бы подошли какому-нибудь кузнецу или кожевеннику, чем священнослужителю.

— Пронькин, Гавриил Никитич, — представился я, лихорадочно соображая, стоит ли встать и приложиться к ручке батюшки, как это вроде бы принято при обращении к священнику. Но не стал. Что-то остановило, может то, что сам поп не представился «отец Афанасий», а назвался вполне светски по имени-отчеству.

— Да уж слышал, молодой человек, — речь священника разительно отличалась от хозяйкиной: чёткий выговор, правильное построение фраз, — слышал, как вы тут Марфе исповедовались. Не даёт покоя слава господ Буссенара, По или Стивенсона?

— Э-э-э… — я замялся, сделал вид, что растерялся. Сам же стал лихорадочно соображать, как же этому въедливому священнику объяснить столь богатую лексику, а главное, чтобы это согласовалось с моим рассказом, свидетелем которого он стал. Интересно, а многое он успел услышать? Эх, была не была… Но не успел я начать свой ответ, как священник частично облегчил мою задачу:

— Что, разве не читали романов, Гавриил? А впечатление производите вполне образованного молодого человека, — глаза отца Афанасия стали неприятно колючими.

— Почему же? Что-то да читал! Например, названного вами Эдгара Алана По и Роберта Льюиса Стивенсона. Очень уважаемые мной писатели. Только мало удавалось достать, в наших-то местах. Да и денег стоят, — я сделал вид, что немного обижен, эдакая оскорблённая мальчишеская гордость. Мол, знай наших, хоть и из медвежьего угла, а могём.

— Вот как? — покачал головой отец Афанасий, — интересно. И гимназию посещали? — хе-хе! А вот и первая ловушка. Ничего толком я про местное образование-то и не знаю. Значит, надо такое загнать этому святому отцу с замашками следователя охранки…стоп, а если так?

— Так не ходил я в гимназию-то. Когда бы мне? Недосуг. Да и далеко от нас-то. Я дома обучался, по случаю вышло. Пристав определил к нам на постой господина одного, он здесь в ссылке проживает по политической части. Уж пятый год как. Вот он в свободное время и занимался со мной. Читать, писать научил, арифметике. А как романы, что вы, отец Афанасий, изволили назвать, читать начал, то и географии немного. Уж больно мне интересно стало про путешествия всякие. А что? Я же ему всё больше про науку охотничью присоветовал, а он со мной своей учёностью делился. Всё по справедливости, — во время своего короткого спича я старался, чтобы, как говорится, и «глаз горел», и голос был в меру обиженный. Мол, понимаю, сын крестьянский, голодранец, а туда же, книжки читать. На этот раз реакция священника была более мягкой. Настороженность из взгляда ушла, сменившись добродушием. Но я продолжал держать ухо востро. Если сейчас экзамен выдержу, потом легче будет. Уже какой-никакой опыт появится.

— Вот повезло то, тебе, паря. Как ты сказал звали-то твоего учителя?

Продолжает, гад. Ну-ну. Хотя вряд ли какой-то священник знает всех ссыльных Томской губернии. Всё же он не главный полицейский чин. Да и не будет он из-за одного ополченца устраивать розыск. А я уж если взялся врать, так надо врать до конца. Брехать так, чтоб самому верилось.

— Густав Густавович Штерн, отец Афанасий. Весьма учёный человек.

— Схизматик небось? — насупился священник, — заморочил тебе голову? Вольтериянец, або, не дай Господь, заговорщик против Престола?!

Я демонстративно перекрестился на образа в красном углу. Прадедова моторика не подвела.

— Упаси Господь! Атеистом прозывался. Это вроде как отрицание любого бога, вот. Но я в это не лез, как и в разговоры его с дядькой насчёт политики и войны.

— А чего так? — прищурился священник.

— Так скучно же? — я чуть ли не зевнул, тут же остановив себя. Не переигрывай, Гавр! Что-то этот Афанасий смахивает на инквизитора. Не хватало с ходу в неблагонадёжные попасть. Священники здесь — это сила! Завоюю его доверие — всегда может пригодиться.

Отец Афанасий тяжело вздохнул. Черты лица его совсем разгладились. Видимо, первичную проверку, вызванную подозрениями в самозванстве и политической близорукости, я прошёл. Хотя кто его там разберёт?

— Как чувствуешь себя, паря? — сменил тему священник.

— Хорошо, будто и не было тех страстей, что Марфа Кузьминична рассказывала.

— Да, задал ты жару фельдфебелю, что вас сопровождал. По его словам, занемог ты скоропостижно, едва эшелон из Томска вышел. Полдня в бреду и лихорадке провалялся. Пока ему доложили, пока туда-сюда…Ни фельдшер станционный, ни даже доктор с узловой ничего поделать не могли. Решено было тебя здесь, в Незлобино оставить. Доктор заключение дал, ты уж и не дышал уже: сердце так редко билось, что меня вызвали. Соборовать…

— Вот это да! — вырвалось у меня. Хотя прекрасно понимал, что процесс адаптации мог вызвать подобную встряску организма, я всё же представил, какое это впечатление вызвало у окружающих. Здоровый молодой человек собрался на войну, а тут такое…

— То-то и оно, паря! Душа в чём только держалась. Отслужил я всё по чину. Оно хорошо бы поболее служителей Господа, да Великий пост как-никак и ещё война. Едва закончил, а ты и успокоился, испариной пошёл. Жар и упал. А ты заснул почти на седмицу. Марфа все дни за тобой ходила, мыла, поила сонного. Вдова она. Мужа ейного ещё осенью убили на фронте. А она мне в храме помогает да молится кажный день. Хорошая женщина. Вот и тебя выходила.

Что-то подобное я и ожидал услышать, хоть и удивился про себя. В моём времени, чтобы чужая женщина незнакомого умирающего парня выхаживать взялась, да ещё и в доме своём приютила — сюжет скорее для сериального мыла, чем из реальной жизни.

— Как думаете, отец Афанасий, если я её деньгами отблагодарю, сильно обидится?

Священник внимательно посмотрел на меня.

— А и отблагодари, Гавриил. Хорошее дело. Трое у неё, мал мала…а кормилец-то, Царствие ему Небесное, эх, — Афанасий перекрестился, — тут вот ещё, обчество, ну, ополченцы, что с тобой в вагоне ехали, деньги тебе на гроб, да на отпевание собрали. Не приложу ума, что с ними-то делать? И фельдфебель из полковой кассы тоже пять рублёв выписал, хоть вроде как и не положено. Присяги-то ты не давал ещё.

— А можно их тоже Марфе Кузьминичне? — вырвалось у меня. Удивила и честность священника. Он хоть и служитель божий, но тоже ведь человек. Никто кроме него не знал про эти деньги. Хм, что-то мыслю всё больше категориями своего времени. Пора бы начинать обвыкать. Эдак я каждого второго в непорядочности стану подозревать. А насколько мне известно, это время всё ещё славится понятиями слова и чести. В определённом кругу, конечно, но и среди простого люда… Я с удивлением почувствовал, что краснею и, сделав над собой усилие, поднял взгляд на отца Афанасия.

Тот глядел на меня с лёгкой улыбкой, будто все мои внутренние переживания прочёл как раскрытую книгу.

— Эх, паря. Это с кем же тебя судьба сводила, если служителю Господа доверия нет? Или в вере слаб стал? И с такою ношею на войну? Да… — Афанасий покачал головой, — что солдатке деньги отдать решил, то благое дело. Всё одно сам скоро на казённый кошт встанешь. Аль передумал, а, Гавриил? Имя-то какое, знаешь, что означает?

— Сила Бога или мощь Бога. И я не передумал.

— Хорошо, коли так. А у имени и другое прочтение есть. Помощник Бога, поддерживающий Бога. Вот оно как, Гавриил. Без тебя, значится, никак. Надёжа и опора. Ты помни об этом.

— Буду, отец Афанасий.

— Благое дело, а теперь, Гавриил, давай помолимся и поблагодарим Господа нашего о спасении твоём. Всё в руке Его, — священник встал и развернулся к образам.

Нужно было срочно что-то делать. Этой проверки я уж точно не пройду.

Я бухнулся на колени и, размашисто крестясь, взволнованно заговорил:

— Отец Афанасий. Простите, не могу врать. Не знаю ни одной молитвы, не учён. Дядька, как с войны пришёл, в церковь зарёкся ходить. А сам я ещё в беспамятном детстве ещё при живых родителях последний раз в храме был. Простите, отец Афанасий!

В горнице повисла такая тишина, что слышно было как за окном, где-то далеко-далеко на улице скрипит колодезное колесо.

— Вот оно как… — голос отца Афанасия был на удивление спокоен, — а я-то гляжу, щепотью крест накладываешь, благословенья не просишь. На руке-то что за письмена, бесовские?! — на этот раз голос священника загремел, куда и хрипотца подевалась.

Я похолодел, вспомнив о татуировках.

— Так-то я по глупости, по молодости. Пьяный был. В Томске, у местных китайцев на спор сделал. Наудачу, на здоровье. Обереги охотничьи! — выпалил я скороговоркой.

— Ох, мне. Гавриил, ещё и этот грех! Тело — сосуд души, а ты его поганишь! Неужто не знаешь, что душу свою подчиняешь неведомо кому знаками этими?

— Не знал… — прошептал я, поражаясь мысли о том, что отец Афанасий и сам не знает, как близко он оказался к истине.

— Не знал он… — священник молчал целую минуту. Я не вставал с колен, ожидая вердикта. И он не заставил себя долго ждать, — третьего дня пойдёт новый эшелон. До того будешь исполнять епитимью. С восхода до заката солнца в нашем храме учить тебе назначаю Молитвослов наизусть. Поститься по монашьему чину. Все три дня проведёшь под моим попечением, — отец Афанасий тяжело вздохнул, — нельзя на войну мужу православному без божьей помощи-то…

* * *
Нет, я не изменил своим принципам в одночасье. Моё неприятие священников и служителей церкви никуда не делось. Но цель, с которой меня перебросили в прошлое, по определению требует приспосабливаться к местным условиям. Тут уж не до принципиальности. Со своим уставом в чужой монастырь, что называется, не суются.

Мне как воздух нужно было доверие окружающих. Мне нужно на войну! Странник недвусмысленно указал на местонахождение Демиурга на фронте и о том, что судьба его связана каким-то образом с моей. То есть прадедовой. Значит, надо придерживаться линии судьбы предка. Я и так ввёл в неё своей неожиданной болезнью ненужные коррективы. Значит, фронт. И никакой альтернативы. А это значит — присяга! И в этом времени её дают императору и Богу. Подавляющая часть Русской Императорской армии — православные. Поэтому, хочешь не хочешь, а в мой курс молодого бойца должен войти богословский ликбез. А тут сама судьба дарит случай. Да и отец Афанасий, несмотря на свою подозрительность, показался мне правильным человеком. Если бы не он и Марфа, да ополченцы, с которыми я ехал на фронт, неизвестно что получилось. Обещанные Странником и Ремесленником три дня на адаптацию обернулись недельным беспамятством. Может, зря я просил Павла усилить возможности нейротрона по модификации тела?

Не откладывая дела в долгий ящик, отец Афанасий проследил за тем как я оделся, обулся, прихватив весь свой нехитрый скарб, ибо был уведомлен священником, что ночевать сегодня буду прямо в храме. Вернее, проведу ночь в бдениях перед алтарём, после того как поработаю на благо прихода.

Слова у отца Афанасия с делом не расходились. А в хозяйстве этого священника всё было по поговорке, что он сам и озвучил: «Сам читаю, сам пою, сам кадило подаю!» То есть из служителей церкви в местном храме он был один. Все остальные: сторож без одной ноги, несколько мальчишек-хористов и известная уже мне солдатка Марфа, — вот и все, кто обеспечивал местный центр опиума для народа.

Церковь села Незлобино при одноимённой узловой станции Средне-Сибирской железной дороги была небольшой, но удивительно светлой, несмотря на давность постройки. Полностью деревянная, сложенная из стволов лиственницы, она величаво покоилась на небольшом каменном фундаменте. Несколько зданий поскромнее оказались небольшой пристройкой, где жил сам отец Афанасий и сторож, оказавшийся молчаливым ветераном русско-турецкой войны. За всё время я от него и двух слов не услышал.

Уже по пути к храму, который занял добрых полчаса, я настраивался на долгое трёхдневное скучное времяпрепровождение, но неожиданно происходящее захватило меня и, что немаловажно, позволило привести мысли в порядок, одновременно приоткрыв часть обещанных способностей организма.

Следует отметить, что я абсолютно спокойно перенёс бдение в течение целых двух ночей. Хотя в прежней жизни, даже ещё будучи молодым человеком, мог не спать максимум одно ночное дежурство. А тут почти семьдесят часов без сна — а у меня почти никаких признаков усталости, не говоря уж о галлюцинациях и обмороках, что нередки при таком виде переутомления. Поначалу я списывал это на то, что почти неделю перед этим провалялся без сознания. Второй приятной неожиданностью стала низкая потребность в пище. Тех щей и картошки, которыми потчевала меня у себя Марфа, мне хватило до следующего утра, ибо «пост по монашьему чину», как назвал его отец Афанасий, оказался не чем иным, как размоченных горохом, краюхой ржаного хлеба, да несколькими луковицами, что выдавались мне на целый день. Воды я пил вдоволь, причём в мои обязанности входило пополнение её запасов каждый день из ближайшего колодца. Привлекали меня и к другим хозяйственным работам. Прадедова моторика не подвела, да и сам я вспомнил давно забытую деревенскую науку: колка дров, скобление и мойка полов хвоей, распаренной в кипятке, починка забора, крыши, переноска в кладовую каких-то мешков, что периодически подвозили на подводе…да мало ли чего.

Всё это сопровождалось правилом, то есть обязательными к исполнению молитвами: утренними и вечерними, перед едой и после еды, перед работой и после работы. Многие из них я слышал и раньше, благо начиная с 90-х религии в повседневной жизни стало даже слишком много, вернее, её внешних, атрибутивных черт. В веру ударились все: бандиты и политики, учёные и обыватели, верующие и не очень…

Здесь же, посреди Сибири в маленькой церквушке, живущей в одном ритме с небогатым селом, не скажу чтобы вот прямо узрел бога и понял что-то невообразимо великое и важное. Нет. Верил я и раньше.

Просто сейчас, занимаясь нехитрым простым трудом рядом с людьми, которые, наоборот, истово верили, а главное, не были испорчены сверх меры тем, что принято называть «современной цивилизацией», в часы ночного бдения и заучивания слов очередной молитвы я стал невольно задумываться над тем, почему именно мне выпали все эти испытания.

Старенький потрёпанный «Молитвослов» с закладками из лыковых дощечек отец Афанасий вручил мне, едва мы переступили порог храма. Я старательно, спотыкаясь на ятях и непривычных речевых конструкциях, прочёл «Символ Веры» и «Отче Наш». На что священник покачал головой и нахмурился. И…всё своё свободное время до вечера подходил ко мне, заставляя читать снова и снова, терпеливо поправляя. А главное, с толком разъясняя значения и смысл чуть ли не каждого слова. В итоге уже к первому всенощному бдению обнаружился и третий приобретённый навык. Я и раньше на память не жаловался, но так, чтобы с первого прочтения после поправок отца Афанасия повторить всё буквально…

На этот раз настоятель уже не хмурился, а вскидывал брови в удивлении, удовлетворённо кивая, без лишних слов переходя к следующей молитве.

На ночь же он наказывал прочесть несколько молитв сто раз и только потом ложиться отдыхать. Что явилось поистине иезуитской пыткой. При этом настоятель часто появлялся в самое неожиданное время посреди ночи, заглядывая мне через плечо в бумажку, в которой я карандашом палочками отмечал очередной раз прочитанной молитвы. Я же, чаще всего, исполнив наказанное, засиживался гораздо дольше, прогоняя в памяти прошедший день. Возможно, молитвы, многократно произнесённые мной, и не оказывали должного влияния, ибо, по правде сказать, не всегда удавалось не отвлекаться и читать, как наставлял священник, «с душой и рвением», чего я особенно и не скрывал. На вторую ночь я поймал себя на том, что вспоминаю прочитанные в сети материалы по Великой войне накануне переброски целыми страницами, с иллюстрациями, схемами и рисунками. И чуть не завыл от досады. Если бы знать! Не отвлекался бы на всяческий мусор и балластную информацию. Фотографическая память запечатлела даже таргетную рекламу, то и дело мешавшую просмотру страниц. Помимо важных и полезных текстов о вооружении, обмундировании, политической ситуации и прочем, влезали какие-то совсем специальные статьи о сравнении психического состояния солдат Первой и Второй мировых войн, статистика по цензуре и перлюстрации писем с фронта, данная по годам, личные дневники императора Николая II и прочая, прочая… Оказывается, за те несколько часов поисков в ту ночь я успел пересмотреть мельком тысячи страниц, хотя толком прочёл не более сотни.

Одухотворяющая сила мантры, словесного кода веры и посыл, вложенный в проверенные временем слова обращения к высшей силе, обладали потрясающими свойствами. Даже при моей, испорченной цивилизацией и бытовым цинизмом, скудном веропонимании. Стихала тревога и страх за семью, укреплялась уверенность в своих силах. Мне всё чаще стало казаться, что кем бы я ни был послан сюда, ради какой-то чужой цели, я пройду все испытания и сохраню жизнь родным и любимым несмотря ни на что. Иначе для чего эта жизнь мне дана? В то же время пришло и трезвое понимание, что многое из того, чем я привык жить и о чём должен был заботиться в прошлой жизни, придётся надолго забыть.

Страшную мысль, что многое придётся не просто забыть навсегда, а трудно и болезненно изменить для исполнения задачи, я трусливо спрятал на задворках сознания, как привык всю свою жизнь забывать совершённые мной неприятные и постыдные поступки. В эту шкуру придётся не просто вживаться, а срастись с ней всем своим естеством, чтобы она стала родной на ближайшее время. А иначе никак! Какие бы новые возможности не подарило влияние нейротрона на это тело, к ним следовало не только приспособиться, но и максимально эффективно их использовать. Всё же я не бессмертен и не неуязвим, а моя гибель означает потерю значительного числа шансов на спасение моей семьи. От этих размышлений мороз шёл по коже и начинала раскалываться голова. Приходилось выбегать в ночь на мороз и махать деревянной лопатой, убирая снег до изнеможения. Разгорячённый, но успокоенный на некоторое время, я возвращался к мантрам, то есть к молитвам.

— Отче наш…

С наступлением утра четвёртого дня моего пребывания в новом теле ударил ещё более крепкий мороз. Но вопреки этому, ещё затемно поднялся сильный шквалистый ветер, накоротко завьюжило, очень быстро церковное крыльцо и тропинки самой от калитки к входу и на заднем дворе.

Уже привычно растопив печь, расположенную в углу притвора, выбрался на двор, снова вооружённый деревянной лопатой. Ветер, так и не успев разгуляться, начал стихать, разгоняя ночные низкие облака и открывая на предутреннем небе яркие крупные звёзды.

— Экий ты терпка-то, Гаврила, — снег густо захрустел и из темноты показалась фигура отца Афанасия, закутанная по самую шапку. Свой любимый казакин (ту самую дублёнку, в которой я встретил священника в первый раз) он сменил на тулуп сторожа, — такому здоровью можно только позавидовать! — только сейчас я сообразил, что стою с лопатой в штанах, фуражке, гимнастёрке без ремня и босой. Выскочил на двор, задумавшись о перипетиях судьбы, понимаешь…

— Взопрел, пока печку топил. Чисто баня. Да и молитва согревает! — я улыбнулся, лихо заломил фуражку и заработал лопатой со скоростью вентилятора. Я и вправду, несмотря на скудную кормёжку и ночи без сна чувствовал себя так же бодро, как и в первый день.

— Вот гляжу я на тебя, Гаврила, — отец Афанасий остановил меня, ухватившись за черенок лопаты, — и думаю, дурень ты или прикидываешься? Думаю, прикидываешься. Какая молитва? Ты же сейчас молча снег кидал. А допреж молился в храме. Господь, чай, чудес направо и налево не раздаёт. Особенно таким, как ты, безбожникам.

Я вздохнул. Настоятель фальшь чуял, как хорошая борзая зайца. Думаю, он мне так до конца и не поверил. Ну так это его проблемы. Я старался.

— Отец Афанасий, я с детства к холоду приучен, да и спать вполглаза. Не удивляйтесь. А молитва хорошо мозги прочищает, успокаивает. После неё любая работа в два раза быстрее и лучше делается, — я прямо взглянул в глаза настоятеля. Лучшая защита — говорить правду. Это легко и приятно. Ну а то, что правда не вся, так я лишь о самом отце Афанасии беспокоюсь. Зачем плодить лишние сомнения и сущности?

— Вот сейчас не лукавишь, Гавриил Никитич. И правду говоришь от души! — улыбнулся священник, — нет большой беды в том, что молитва твоя не от нутра твоего исходит, не от самой души покаянной, а лишь от ума. То дело наживное. Молод ты ещё, да и ребёнком, видать, нечасто молился. Молитва дитя несмышлёного, она хоть и наивна, зато чиста и истова, ибо верит он не столько в бога, сколько в матушку с батюшкой, им послушен, а через них и к Нему дорога. А ты вырос в безотцовщине, воспитан воином суровым, веру в крови утратившем. Какой же с тебя спрос? Я ведь тебе только дорогу наметил, а ты уж сам решай. В веру за уши не затащишь.

Вот это да! Это со мной православный священник сейчас говорит, настоятель храма? Мда…интересно, кем же ты был Афанасий в прошлой жизни?

— Чего рот-то разинул, паря? — священник вернул меня к реальности, — давай доделывай, что наметил, и собирайся в баню. У Марфы знатная баня, ещё муж её покойник сложил, Царствие ему Небесное, — Афанасий перекрестился, — руки золотые! После обеда эшелон придёт. Определять тебя будем, с божьей помощью.

Новость была прекрасная. И так уже подзадержался я. Если на каждый затык в пути я буду тратить по три дня, то искать Демиурга буду до тришкина заговенья.

* * *
Баня у Марфы была хоть и небольшая, но душевная. Небольшая пристройка к дровяному сараю вмещала и печь из калёного кирпича, и небольшой предбанник (только-только развернуться двоим), и собственно парилку о трёх полоках с деревянными шайками и старой бочкой, вмурованной в пол.

Отец Афанасий велел мне его не дожидаться и начинать париться, сам же, пообещав через час присоединиться, ушёл на станцию. Эшелон на узловой должен был простоять часа почти четыре. Что-то с загрузкой углём или заменой воды в котле, я не вникал. Короче, время было. Я правда не совсем понял, почему местного священника должны послушать и взять «воскресшего» ополченца совсем в другой эшелон, но уверенность отца Афанасия передалась и мне. Я, отбросив сомнения, отдался удовольствию бани с чувством, толком и расстановкой, благо и гору свежего снега у входа самолично накидал. Не терпелось также проверить мой порог чувствительности к выносливости при высоких температурах. А где это безопаснее делать, как не в бане?

К приходу отца Афанасия я осмелел настолько, что рискнул ливануть себе кипятку на ладонь. Незабываемые ощущения заставили пулей выскочить голым наружу и сунуть руку в сугроб до плеча, до боли закусив губу, чтобы не закричать. Вот в такой интересной позе и застал меня настоятель.

— Чего потерял, Гаврила? — осведомился священник.

— Да вот, дурень, руку чуть не обжёг, — признался я.

— Дайка гляну, — я нехотя вытащил руку из сугроба, — э! Легко отделался, воин, — я, глупо улыбаясь, смотрел на розоватую кожу на предплечье. Значит, работает. Вот с ощущениями совсем иначе, чем при низких температурах. Хотя порог чувствительности для низких и высоких температур различен. Опять же, плюс девяносто-сто — это не минус тридцать или даже сорок, — ну что, попаришь кости настоятелю, — улыбнулся отец Афанасий, хотя взгляд его сохранял озабоченность, — а я заодно новостями поделюсь.

Уже в парилке, плеснув на каменку кипятка, я сунул в бочку пару новых веников. Обернувшись на скрип двери, так и застыл, пялясь на вошедшего голого священника. Лучи разгулявшегося не по-зимнему солнца осветили поджарое тело отца Афанасия.

Пар успел разойтись, да и света из двух оконцев хватало с избытком, чтобы разглядеть на теле отца Афанасия множество отметин и шрамов. Внизу голеней чётко определялись застарелые кольцевидные рубцы, а сама кожа на ступнях была нездорового серого оттенка, будто священник прошёл по пыльной земле. Хм, а поп-то знатно отморозил ступни когда-то. Часть шрамов на теле явно имела вид старых ножевых ранений, а когда он полез на полок греться мне предстала спина, красноречиво говорившая о частых встречах с кнутом или плетью. Вот те и на! Ничего себе «биография».

— Ну что, Гаврила, готов? Благослови веничком, не побрезгуй! — мои размышления были прерваны отцом Афанасием, который уже лёг ничком на полок. Я обмотал тряпицами, что служили здесь вместо рукавиц, кисти рук и выдернул из бочки распаренные веники, стряхивая влагу на пол.

— С богом, отче! — я совсем немного ещё плеснул на каменку и стал опахивать священника, постепенно нагнетая горячего воздуха, добиваясь равномерной «слезы», так, чтобы не осталось ни одного хорошо пропотевшего участка кожи. Лохмы отца Афанасия слиплись, пришлось откинуть их со спины. Знатную шевелюру отрастил отче. И пошла потеха! Веники исполняли бешеную сарабанду, то взлетая, то опускаясь в ритме сердца, то протягиваясь пареной листвой по коже, стирая усталость, хмарь и вытягивая из мышц и сухожилий нехорошее. Я так увлёкся, что чуть не пропустил полувздох-полустон священника:

— Ох, попусти, паря! Совсем исходил меня…пощады, — я отступил в сторону, помогая спуститься. Скрипнула входная дверь. Афанасия как и не было. Я же чинно допарился, похлёстывая себя и размышляя, уж не слишком ли я выдал свою устойчивость к жару. Самого священника, красного как рак я увидел во дворе, сидящим посреди моего сугроба и с наслаждением растирающего на лице и шее снег, щедро зачерпывая его ладонями.

Раньше-то я видел его постоянно либо в одежде, либо в облачении, с почти полностью закрытым бородой и волосами лицом, при плохом освещении. Теперь же выяснялось, что этому человеку не более сорока лет, а кроме шрамов на теле, есть рубцы на лбу и щеках, старые, едва различимые и частично прячущиеся в морщинах.

— Чего уставился, паря. Валяй, охолонись! — что-то было в этом, банном Афанасии мальчишеское, бесшабашное. Мы несколько минут осыпали друг друга жгучими хлопьями свежевыпавшего снега, чувствуя, как уходят остатки недоверия и напряжённости между нами.

Растеревшись кусками грубого полотна в предбаннике, пошли на второй заход. Обтекая на полоке, решился на вопрос.

— Откуда такие отметины, отче? — указал я на один из шрамов.

— Так-то по-разному, Гавр. Где люди, где звери, а где и природа-матушка, — священник вздохнул. Но вздох не был тяжёлым, так вздыхают, скорее, о том, что давно прошло и вспоминать не хочется. Но я ошибся, отец Афанасий решил пояснить, — Сахалин, каторга, пять лет. Опосля поселение в Иркутске под надзором, потом работал в артели. К старому уж решил не возвращаться, как бес попутал, нашёл в тайге диких артельщиков, золото мыли, видать, домой возвращались и под оползень попали. Много золота, фунтов шесть-семь. Забрал себе и от радости такой, всё позабыв, бросил лагерь и ушёл. До ближайшего селения, почитай, меньше дня ходу было. Ну и погибших земле не предал, так и бросил кости зверям. Тут-то Он, видать, и решил меня испытать. Уже в сумерках, не разобрав второпях, свалился в ловчую яму. Хорошо без кольев, старую. Сгнило дерево давно. То ли волчья, то ли медвежья. Да только провёл я там без малого седмицу целую. Не знаю, как уж и жив остался. Видать, Он сжалился. Да только молился я поначалу, поняв, что сам выбраться не могу. Молился и проклинал. Проклинал и молился. Проклинал Его, себя, всех и судьбу свою непутёвую. Да только глухи были небо и земля к мольбам моим. И впадал я в неистовство, грыз корни, червей жевал, слизывал ночную росу с земли. Совсем плох стал, почти ослеп. И почти в беспамятстве мысль мне пришла, что не просить я должен милости и спасения, а сам измениться, чтобы все свои ошибки, что совершил в жизни так приложить к судьбе, чтобы помощь другим от моих страданий случилась. Не скажу, что легко мне стало от того решения, а только душа как-то успокоилась и всё вокруг не таким мрачным казаться стало. А к утру в яму ко мне лиса свалилась. Рыжая, матёрая, худющая, по весне дело было, вот как сейчас. Забилась от меня в угол, клыки щерит да тявкает, что та шавка. И громко так… Так и сидели. Я еле жив и лиса гавкучая. Я в полдень на яму охотники набрели. По следу лисы той. Подивились они мне — чисто лешак в яме, уж я и мхом покрываться стал, да только вынулся я и разом попросил лису ту отпустить. Наградил по-царски: все свои деньги отдал как есть.

— А золото? — вырвалось у меня.

— Э, паря. Показал бы я им золото, там меня и закопали в этой же яме. Сам сибиряк, должон знать: в тайге прокурор — медведь. А так отвели до жилья, недалеко оно, оказывается, было. Рукой подать. Отлежался до утра и пошёл в ближайший храм. Монастырский. Нашёл настоятеля, да и отдал ему то золото, рассказав про чудо со мной в тайге произошедшее. Заодно и про жизнь свою горемычную. И наказал он мне тогда сходить помолиться Казанской, испросить милости и наставления. И обязательно вернуться к нему. Припасов на дорогу собрал. Пожить наставил три дни и в путь.

— И вы сходили? — рассказ я слушал заворожённо, понимая, что не многие могли удостоиться откровенности отца Афанасия, — пешком?

— Пешком, а как же ещё, паря? — паломничество, оно так и делается. Своим телом должон всё прочувствовать. Все свои грехи и горе, людям сотворённое. Оно, чай, понимаешь, что на Сахалин за простую кражу не ссылают, — во взгляде Афанасия мелькнули отблески смерти, — пошёл и вернулся, как было наказано. И был направлен настоятелем монастыря в иркутскую семинарию. Тому уж больше десяти годов минуло, в этом приходе я четвёртый год…

Потом снова были веники и пар, обжигающее прикосновение снега. Разомлевшие, мы сидели в горнице у Марфы, чай из самовара с нехитрыми, но вкусными заедками сообразно времени Великого поста располагал к продолжению беседы, но отец Афанасий перевёл разговор на другую тему:

— Ты понял, Гавриил Никитич, к чему я тебе в бане всё рассказал? — отец Афанасий колол сахар без всякого инструмента, просто пальцами, затем макая маленький кусочек в тёмно-янтарную парящую жидкость и шумно высасывая сладкую негу.

— Поучительная история, отец Афанасий. Наставление? Не совсем понял, каким боком это моей судьбы касается.

— А ты подумай, Гаврила. Ты хоть и повидал немало, претерпел достаточно, а всё же пока не совсем понимаешь, куда стремишься. Человека убить, хоть и на войне, это не только особую готовность иметь мало, а и понимание, что жизнь твоя, её обратно потом ой как трудно повернуть будет. И ладно если издалека, да в строю из винтовки: попал не попал, мало ли? А ежели в штыковом бою или рукопашной? Тут жизни лишить, да ещё своего брата-христианина, пусть и схизматика…не всякий решится. Но в тебе силу вижу…великую. Во многом ты мне соврал, а о немалом и не сказал вовсе. Смекаю, большую часть. Так? Ну да дело твоё, Гаврила. Главное, не потеряй себя в испытаниях, что ждут тебя. А с собой и Бога в себе береги, хоть и не крепок в вере ты. Считаю потому, всё, что мог тебе указал. Дальше сам…

С этими словами отец Афанасий потянулся куда-то подлавку, достав оттуда небольшой тряпичный свёрток. Развернув, он подал мне его на открытой ладони. Я, приняв предмет и разложив его, понял, что складень — походная литая икона из меди или латуни: на средней части Божья матерь с младенцем Иисусом, на правой хорошо узнаваемый Георгий Победоносец, пронзающий змея, а на левый ещё чей-то лик. Уже автоматически перекрестившись на складень, вопросительно поднял взгляд на священника.

— Николай Чудотворец, Гаврила. Чудо на войне лишним не будет. Служи за Веру, Царя и Отечество…

Глава 5

Глава пятая

Снега по колено,

А вглубь ещё выше.

Я в гости к богу еду,

Один он только слышит.

Тайга да километры,

Звезда еле светит.

Сибирь, кто ответит

Тебе, коли крикнешь?

Елена Хрулёва

— Ты, главное, Гаврила, поскромнее держись. Начальство говорливых да ершистых не любит. Посматривай, да на ус мотай. Человек ты, вроде, спокойный, рассудительный. Опять же, почтение к старшим и богу имеешь. Но молодое дело оно такое, — священник неопределённо повертел пальцами у левого виска, — кровь взыграет, а ли ещё что. Коль кулаки зачешутся, особливо гляди противу кого прёшь. На солдатской службе всё очень просто и непросто одновременно. Если твой погон чист, то и в морду можешь давать только такому же, как ты. А ежели лычки там, просветы и вензеля, да не дай бог звёзды — укорот своему гневу должон дать! Арестантские роты, а то и каторга не так далеки, как кажутся! Уразумел? — я автоматически кивнул. Подождав, пока я захвачу свой нехитрый скарб и оставлю деньги для Марфы в горнице на столе под казанком, отец Афанасий взялся сам сопровождать меня на станцию, — с начальником эшелона, как задумали, договориться не вышло. Ну не нужны ему ополченцы, хоть кол на голове теши. Согласен только попутчиком, за кочегара тебя до следующей большой станции взять. А это ажно до Омска или Перми! Новобранцы у него, вишь ли, команда отборная, и отпускники для пополнения Сибирских корпусов на Юго-Западный фронт предназначены. Да всё по ранжиру! Служака, прости Господи! Поручик Глинский, а гонору на полковника… — я удивлённо глянул на отца Афанасия, впервые кто-то был причиной его гнева, — тебе сподручнее было в Губернском Присутствии пройти заново комиссию, глядишь, перешёл бы из ополченцев в ратники. Ополченцы — народ всё больше малоопытный, к труду, а не войне приспособленный. Ты ж птица совсем другого полёта. Всё бы и лучше задел был, коль хочешь на фронт! Там и к делу поближе…

— Погодите, отец Афанасий, а если мне попробовать по прибытии в ту же, например, Самару или другой крупный город заявиться вольноопределяющимся? Там же никто не знает, что я в ополченцах был…

— Схитрить решил? Ну-ну, не тушуйся, Гаврила, думал я уж про то. Не выйдет. Для вольнопера у тя нет ни среднего образования, ни соответствующего документа. И получить тебе его здесь негде. Да и кто тя сермягу слушать станет?

— Но я и грамоту, и математику знаю. Географию, историю немного, — решил я немного поскромничать, помня о пожелании Афанасия «не высовываться».

— Грамоту? Ой, не смеши, Гаврила, видал я твои каракули. Ни ятя, ни ижицы на место поставить не можешь, не говоря уж об «и десятеричном», фите и ере. Такое впечатление, что ты о них и слыхом не слыхивал. А падежи, а числа, а окончания? Прости, Господи. Э-эх! Самоучка… да ещё гордец. Нехорошо это. Грех. А для вольноопределяющегося шесть классов гимназии вынь да положь!

Мда-а, я и забыл, как священник мне пару раз устроил своеобразный экзамен по правописанию. Счётом он быстро удовлетворился, но вот письмом. Провал был полнейший. Мало того что я с непривычки клякс наставил, так ещё и без задней мысли накропал текст с использованием орфографии двадцать первого века. Афанасий тогда долго затылок чесал да вздыхал тяжело.

— Что же делать?

— Есть выход, Гаврила! И для таких, как ты молодцов. Тока возьму грех малый за тебя. Отмолю, чего уж там. Скроем твоё свидетельство ополченца. Взять тебя согласился Иван Ильич Вяземский, добрая душа, военный врач РОКК, коллежский асессор, начальник полкового лазарета. Два вагона в эшелоне под его попечением, со всем скарбом и амуницией. Добровольным помощником поедешь до самой Самары. Вместе с выздоравливающими ранеными. А в армию пойдёшь охотником! Как до первого губернского или волостного Присутствия доедешь, так и обратишься. Это подходяще — добровольно вступить в Императорскую армию можно и без образования. Я тебе письмо рекомендательное написал, Иван Ильич, начальник лазарета, если справно помогать будешь, тоже обещался. Там у тебя в сухарной сумке ещё и письмо станового пристава нашлось, а ты не говорил. Там он казённо определил, мол, так и так: под судом или следствием не состоишь, не лишён права на государеву службу. Видать, дядька твой кое-чего на твой счёт уже думал, прямо как знал…вот оно как, с того света помог!

Я покраснел, ускорив шаг, надеясь, что отец Афанасий не заметит. Надо же, за три дня так и не додумался все свои документы просмотреть. Тоже мне, попаданец-задрипанец. Письмо-то от товарища покойного дядькиного! Это же почище индульгенции будет!

— Надо же, — прошептал я, — как повезло то.

— Эх, паря! «Повезло». То промысел божий, не сумлевайся! — похлопал меня по плечу отец Афанасий.

«Мне бы твою уверенность, бывший каторжник, — подумал я, — ведь промысел бывает не только божьим. Но за неимением гербовой, попробуем писать на простой. А пока — грех жаловаться!»

* * *
На узловой, к моему удивлению, было не так много народу, как я ожидал. Короткий, очищенный от снега и наледи, перрон встретил нас с отцом Афанасием небольшим отрядом солдат оцепления, расставленных у каждого вагона и полицией в количестве трёх усачей солидной комплекции в тёмно-серых шинелях и небольших папахах с синим верхом. Один из них, отличавшийся наличием серебряного аксельбанта и другими, более сложными погонами, чем у остальных, увидев нас, поспешил приблизиться. Его шикарные усы и не менее выдающиеся бакенбарды заиндевели на утреннем морозце, придавая полицейскому начальнику, наряду с раскрасневшимся лицом, сходство с Дедом Морозом.

— Батюшка Афанасий, доброго здоровьица! — голос у полицейского был слегка охрипший.

— Спаси Господи, Фёдор Тимофеевич! — ответил коротким поклоном священник, — скоро ли отправят? — Он кивнул на вагоны, выкрашенные в зелёный и серые цвета.

— Ох, терпения уж моего нет. Обещались в течение часа, — непритворно вздохнул полицейский.

— Случилось чего? — поинтересовался отец Афанасий.

— Так бягуть, сук-кины дети! Прости Господи, — перекрестил рот и подправил усы полицейский.

— Дезертиры?

— Оне, отец Афанасий, оне. Как запасников да очередников в дополнительный призыв стали набирать, так мужики и побёгли…сволота, — последнее слово полицейский произнёс почти шёпотом, но видно было, что эта проблема его порядком достала, — командующий даже приказал выставлять оцепления из комендантских рот, да куды там! Сговариваются, на ходу прыгають…

— Поставили бы унтер-офицеров и наиболее надёжных солдат у дверей дежурить, окна заклинили, — моя дурацкая привычка думать вслух проявилась не в самый удачный момент.

— Экий ты умник, паря! — полицейский отреагировал вполне доброжелательно, — думаешь, до тебя не скумекали? И морды били, и пороли, и внушали, — поросший редким седым волосом кулак начальника многозначительно возник перед моим носом, — поговаривають и до военно-полевых судов может дойти!

— Государь Император не одобрит, — возразил священник, — и так народу русского на этой войне гибнет…насчитано. Разъяснять надобно, растолковывать грамотно. Тёмный народишко, крестьяне большей частью. Всё-таки русские, не бусурмане какие.

— Да кто ж ентим в серьёз будет заниматься? Положен дополнительный призыв в военное время? Вынь да положь! И никаких сумлений. А оне бегуть. Чего бы не бегать, коль за первый побег, коль споймають не во фронтовом расположении — всего месяц рот арестантских? Эх… — лицо полицейского стало печальным, усы повисли. Но тут его взгляд снова остановился на мне, — а это тот самый ваш протеже, отец Афанасий? Что с того света вынулся?

— Он самый, Пронькин Гаврила. Очень желает на фронт попасть. Охотник из Томской губернии. Сам сирота. Дядька его воспитал, еройский унтер с турецкой и японской компаний. Вот, решил поспособствовать, на эшелон определяю его.

— Ишь ты! — хитро прищурился полицейский, — похвально. Германца бить надо грамотным, сильным войском, — он хлопнул меня по плечу. Я лишь моргнул не шелохнувшись. Удар, хоть и без замаха, был значительной силы, или усач рассчитывал меня проверить на крепость, — о, как! Не сковырнёшь! Наш корень, сибирский! Не подведи, паря, — искренне попросил полицейский.

Наш разговор прервал паровозный гудок, сопровождавшийся почти двухметровым протуберанцем горячего пара в морозном сибирском воздухе, насыщенном до предела запахом креозота, запахом дальней дороги.

* * *
Знакомство с низеньким, крепким, полноватым начальником лазарета вышло коротким. Иван Ильич, суетливый и занятый какими-то мелкими заботами, препоручил мою персону усатому унтер-офицеру с левой рукой на перевязи. Сам же военный врач вернулся к яростным препирательствам с каким-то типом в драном тулупе и заячьей шапке. Мельком я уловил, что разговор шёл о крупе и сахаре. Так я впервые, лишь мельком, начал вникать в будни Русской Императорской Армии.

Разместили меня вместе с другими солдатами и санитарами лазарета в одном из двух вагонов, как сказал усатый унтер «третьего класса», переоборудованных под нужды полковой медицины. Большая площадь вагона, кроме деревянных топчанов, на которых мы спали была заставлена ящиками и тюками с медицинским скарбом. Всё это, как потом пояснил мне тот же унтер, оказывается, большей частью было куплено и составлено на пожертвования Иркутского русского Инвалидного Общества и Купеческой Гильдии. Так сказать, всё для фронта, всё для победы.

Благодаря моей стихийной подготовке и скачкообразно улучшившейся памяти, я уже знал, что «инвалид» здесь не означает человека с ограниченными возможностями, а является аналогом современного слова «ветеран». Судьба Сибирских полков, отправленных ещё в августе-сентябре 1914 года на фронт, с началом мобилизации продолжала волновать общественность родных городов. Томск, Омск, Иркутск, Новониколаевск, Благовещенск, Хабаровск, Владивосток, Верхнеундинск — усатый унтер просветил меня насчёт целой системы вспомоществления от землячеств, отдельных граждан и целых фондов в поддержку солдат земли Сибирской.

Оказалось, что Демьяну, так звали унтера, нет ещё и тридцати. А выглядел солдат, по моим меркам далеко за сорок. На мой вопрос о ранении он, лишь скромно смущаясь, пояснил:

— Шрапнель, братец. Подарочек от германца, — а заметив моё внимание к своим красным погонам с цифрой семь, буквами «Сб» и двумя жёлтыми лычками, и вовсе оживился, — с нами, брат, не пропадёшь! Ты к нам просись, сибиряки — сила! Наши в атаку ходють с иконами поверх шинелей, а иконы-то большие, почерневшие, дедовские, — он со значением поднял указательный палец вверх, — из окопов хто друго рядь норовит бабахать почаще, себя подбодряя, а куда бабахает — и не следит. Сибирский же стрелок бьёт редко да метко! Он завсегда норовит стрелять по прицелу…

— Да хотелось бы, дядько Демьян, только просил уж за меня отец Афанасий вашего поручика Глинского, — вздохнул я.

— Эх, тетеря! Понятное дело. У нашего павлина за одним разом разве что в морду выпросить можно. Ты не переживай. И ещё, «дядьки» дома на печи остались. Да и «Демьяна» заслужить должон. А пока я для тебя господин младший унтер-офицер.

— Есть, господин младший унтер-офицер! — я вытянулся в струнку, втянув живот и выпятив грудь, и стал «есть» усатого Демьяна глазами. На что тот лишь хмыкнул и ответил:

— Годиться! А пока есть время до обеда, разбери дрова, что посуше — вот сюда, на рогожку, сыроватые — вот в этом углу, у выхода в тамбур.

Инструктаж на этом не закончился. Уже через полчаса я понял, что попал. Единственный недорядовой на трёх унтер-офицеров, одного ефрейтора и троих солдат-санитаров. Короче, попал я как пушкинский Балда на службу к попу. Только вокруг была не сказка. К обеду я уже не чувствовал ни рук, ни ног, несмотря на нарастающую с каждым днём выносливость. И только тихо скрипел зубами после очередного «поручения» от старослужащих.

Хотел бы я посмотреть на тех умников, что причину дедовщины в Советской Армии искали во введении сокращения срока службы по призыву в конце 60-х. Да она, похоже, в русской армии была всегда! Существование армии без личной передачи опыта и навыков новому поколению воинов невозможно. Другое дело, когда полезная традиция извращается и перерастает в культ унижения человека по принципу «меня гнобили, и я гнобить буду».

Справедливости ради стоит отметить, что здесь, в вагонах лазарета, я ни разу не испытывал на себе ни насмешек, ни унижения, ни, тем более, рукоприкладства. Под каждую поставленную мне задачу будь то мытьё полов или сортировка перевязочного материала, подводилась твёрдая теоретическая база. При этом один из унтеров, что в данный момент курировал мою занятость, не забывал ни похвалить за хорошо проделанную работу, ни ловко подковырнуть крепким словцом за допущенную лажу.

Два вагона, отведённые под лазарет, следовали сразу вслед за офицерским вагоном второго класса и почтовым, который был прицеплен к тендеру паровоза. За нашими уже следовали солдатские вагоны, начинавшиеся с расположения команд пулемётной роты. Правду сказать, пока самих пулемётов у этих рослых молодцов не было, да и винтовками, как я ни приглядывался, солдаты пополнения в эшелоне не особенно светили. Оружие было только у военнослужащих комендантского взвода и, как ни странно, у моих попутчиков из лазарета, за исключением санитаров. Когда же я поинтересовался у Демьяна, он отмахнулся, пояснив, что вооружение с божьей помощью должны получить в Самаре, как и боеприпасы.

— А то и до фронта с голым задом поедем! Давеча вон ополченцы рассказывали, аккурат перед Рождеством их два полка с одним шанцевым инструментом да штыками в окопах две недели мариновали. Пришлось с бою винтовки добывать. Хорошо, артиллерией подмогли соседи.

Я тихо хренел от этой информации. Ну ладно, брезентовые сапоги и кургузые ботинки вместо кожаных. Но боевое оружие солдатам на передовой не выдать?! Похоже, Иосиф Виссарионович не первый эту тактику применил. Было у кого поучиться! Добил же меня унтер рассказом о том, что в этом году некоторым мобилизационным командам вообще не выдали сапог, пришлось обойтись лаптями и обмотками. А на выданные интендантской службой дополнительные амуничные деньги можно было купить разве что голенище от сапога, да и то одно.

— Ты, кстати, Гаврила на ус мотай. Скоро большие станции проезжать будем. Там разносчики появятся. Народец из призыва бежит время от времени, а денег у них на еду нету. До дома далеко, а в кармане дырка, смекаешь?

— Не совсем, господин младший унтер-офицер.

— Твои ботинки до первой весенней оттепели продержатся. А брезентовые сапоги и вовсе гавно! Дезертиры-то всё казённое добро скупщикам за бесценок сдают. Ща в деревнях вдоль железной дороги много солдатского имущества завелось. А у торговцев на станциях всегда приличные сапоги сторговать можно. Запас, он, как говориться, карман не тянет. Мало ли что тебе в Самаре выдадут. Исподнее, походную рубаху да штаны, шинель вряд ли из плохого сукна получишь. Их на складах много. А вот сапоги…

— За совет спасибо огромное, господин младший унтер-офицер! Кстати, поинтересоваться хотел. Я вроде как на птичьих правах здесь, может мне поучаствовать в общественных деньгах? Вижу, кашеварите прямо на месте. Всё-таки на меня-то довольствия не выделяют.

Демьян задумался на минуту, потом широко улыбнулся, демонстрируя прокуренные желтоватые крупные зубы.

— А и не откажимси. Крупы да консервов у нас вдосталь, а вот хлебушка, сушек да сахару маловато. А чай в дороге — первое дело! Скоро сам поймёшь. Сладкое на фронте вдвойне в цене. А я чай вприкуску очень уважаю.

— Сколько?

— Полтинника хватит.

Я оторопел. После оставленных Марфе десяти рублей у меня оставалось достаточно, но если я отдам унтеру сейчас полтинник, то у меня останется всего на пару-другую сапог. А ехать ещё, по самым малым прикидкам, две недели.

— Что, пожалел, Гаврила? Жадность задушила? Считаешь пятидесяти копеек много? — насмешливо посмотрел на меня Демьян.

Я облегчённо выдохнул. Да-а-а, надо же, чуть в лужу не сел со своими привычками из будущего! Вот ещё задача. Совсем я цену местным деньгам не знаю. Перед унтером выкрутился, объяснив, что имею лишь пятирублёвые ассигнации. Тот кивнул, сбегал по-быстрому в соседний вагон и разменял мне синенькую на горсть серебряных полтинников. Так и состоялась моя первая сделка в этом мире.

Приятной неожиданностью стало наличие сестёр милосердия, которые обитали в вагоне с коллежским асессором. Сам Иван Ильич занимал небольшой отгороженный дощатым щитом пенал с откидным столиком и топчаном, который был расположен там, где в наших вагонах обычно находится купе проводника. Врач держал в своём закутке бумаги и расчётно-учётные книги лазарета, там же ночевал, заодно и бдел за мужским личным составом, о чём в первый же день мне было сказано с намёком от одного из санитаров не поддаваться «греху кобелячьему», иначе не видать мне фронта как своих ушей. А, ежели и видать, то из окопов арестантской роты.

Девушек в серых платьях, накрахмаленных передниках с крестом и таких же белых косынках мне приходилось видеть не раз. Но всегда издалека. За неимением раненых, за которыми бы требовался уход, они большую часть дороги проводили в своём вагоне. Даже правом свободно покидать вагон сёстры милосердия не злоупотребляли. Если бы сам не видел и не рассказали солдаты, и не знал, что вагон населён. Ехали себе тихо, как мышки. Пару раз замечал Ивана Ильича, что возвращался с сестринской половины с ворохом журналов и указкой. Демьян пояснил, что дохтур занятия с милосердными проводит по части перевязок, обработки ран и прочей скорбной немочи тел солдатских.

На второй день пути поймал себя на мысли, что притираюсь к обязанностям разнорабочего и даже начинаю получать удовольствие от простой и нужной работы. Она хорошо отвлекала от тягостных мыслей о семье и неизвестности, ждущей впереди.

С каждым часом приближается фронт, и вроде есть какой-никакой план, и складывается всё в мою пользу, и я не один, с чего бы грустить? Ан нет. Гложет внутри червячок сомнения. Смогу ли, не облажаюсь ли?

В первую ночь в поезде я, помыкавшись с обустройством собственного лежака, расположился на ящиках в дальнем углу. Но зато рядом с отрывающимся окном. Нескольких тюков с марлей и моя старая шинель сошли за поистине царское ложе. Сухо, тепло, уютно. Вот так бы и ехать: день, другой, неделю, месяц. И не думать ни о каких Хранителях, миссиях, поисках.

Это была не только первая ночь в поезде, но и первая ночь, когда я собирался поспать. Неделя адаптационного беспамятства и две ночи бдения перед алтарём храма не в счёт. Хотелось уже определиться, сколько мне нужно сна для полноценного отдыха. Загруженный хозяйственными поручениями день, новые лица, непривычная обстановка сделали своё дело, и я заснул, едва натянув шинель на голову.

Приснилось мне почему-то то самое кафе «Bonne chance». Я сидел на высоком барном стуле у пустой стойки. А напротив стоял Ремесленник. Павел улыбнулся и подмигнул.

— Долгонько ты адаптируешься, Миротворец!

— Как могу, — пожал я плечами.

— Но это даже хорошо. Те закладки с форсированными изменениями, что я заложил в твой нейротрон при слишком быстрой адаптации могли внести нежелательные изменения в твою физиологию.

— Это какие же? — поинтересовался я.

— Ну, например, начал бы писаться по ночам или заработал жесточайшую мигрень. Согласись, не очень полезные приобретения в твоих обстоятельствах?

— Пожалуй, — странно, ясность мыслей во сне никогда не были моим коньком. Обычно все мои сновидения размыты и не имеют чётко структурированного начала и конца. А здесь вполне конкретное место и даже время судя по сумеркам, заглядывающим в окна, и тишине, несмотря на центр Москвы.

— Не прислушивайся, Гавр. Всё, что сейчас с тобой происходит, лишь в твоей голове. И это не сновидение в обычном смысле, — Павел запрыгнул на стойку и крутанул парочку фуэте, балансируя на носке кроссовка, затем как ни в чём не бывало присел на её край, свесив ноги в дырявых джинсах, — я позволил себе вставить в некоторые из закладок в твой нейротрон инструктивные пакеты. Ткани твоего тела, как и нейронные связи уже претерпели более половины проинициированных нейротроном изменений и дальнейший успех требует теперь уже от тебя определённых усилий.

— Нужны тренировки?

— В точку! Гавр, в точку! Люблю образованных реципиентов. Понадобятся монотонные многократные повторения одних и тех же упражнений. Хотя, — Ремесленник поболтал ногами над стойкой, — кое-что в этом роде, пожалуй, будет полезно проводить регулярно, так сказать, для видимости и в целях конспирации перед другими людьми для создания имиджа человека, следящего за своей физической формой. Внезапно проявляющиеся выдающиеся навыки только привлекают излишнее внимание к тебе. Кстати, что-нибудь уже почувствовал?

— Да. Две ночи спокойно обходился без сна. При этом физическая нагрузка все эти дни была выше среднего. Я имею в виду моё основное тело. Постоянное ощущение лёгкости и переполненности энергией. Что называется, «кровь кипит». Память: неизвестные тексты запоминаются с первого прочтения, фотографическое запоминание всего того, что я делал в ночь перед переносом, в частности, информации из сети по Первой мировой. Ну, примерно всё.

— Ага… — Ремесленник на минуту задумался, прикрыв веки, — ага, — повторил он и улыбнулся, — а неплохо получилось: за время адаптации удалось повысить эффективную функциональность коры головного мозга твоего предка на 23 %, скорость проведения нервных импульсов и баланс анализаторов возросли и вовсе почти втрое, мышечные волокна… соединительная ткань…коллаген…дерма…рецепторы…прилично, — Павел снова завис, — надо же, процесс, пусть и немного замедлился, но продолжается. Отлично! Слушай сюда, Гавр! Два раза повторять не буду, это вопрос твоего выживания, а, значит, и выполнения миссии. Я появлюсь ещё несколько раз в течение месяца, на большее себя не запрограммировал. Потом закладки деактивируются, дабы не стать причиной психического расстройства. Используй всё возможное время для тренировки и раскрытия навыков: сна тебе будет достаточно и часа в день, не более. Но избегай слишком длительных периодов бодрствования. После 5–6 суток без сна возможны состояния полного выключения сознания, что опасно для физического тела, особенно в условиях боевых действий. Дальше, нагружай ткани: мышечную, соединительную. Любая работа, бег, статические упражнения, гибкость, растяжка, мелкая моторика, автоматизм, равновесие, игры. Ты сам удивишься результатам. Времени у тебя за счёт небольшой потребности во сне много. Не забывай об интеллекте. С твоими новыми возможностями памяти и багажом знаний солдат Пронькин может получить неограниченные возможности скоростного образования, адаптированного к реальности. Думай, вспоминай, проводи аналогии, не все мысли и образы из масс медиа, книг, фильмов, историй в твоём времени являются выдумкой. Ищи рациональное зерно, обыгрывай, пробуй… — пространство кафе вокруг нас с Ремесленником пошло рябью и вдруг распалось на множество медленно тускнеющих точек света. А затем всё погрузилось во тьму.

* * *
Я резко присел на своём лежаке. Вокруг всё ещё была ночь, лишь через стекло тамбура светился слабый огонёк керосинки. Я тихонько встал и как был босиком скользнул в тамбур под дружный хоровой храп товарищей. Здесь, на железной дороге в глубоком тылу правила караульной службы соблюдались не столь ревностно и часовой, санитар с печальной фамилией Горемыкин, предпочитал соблюдать свои обязанности внутри вагона, под шинелью у входа на ящиках с шинами и сложенными брезентовыми палатками. Отличалось его положение лишь тем, что Горемыкин спал одетым по всей форме в обнимку со своей мосинкой, которую он старался расположить поближе к стенке. На случай внезапной проверки начальником ночного поста у дверей в соседний вагон стояло ведро с несколькими пустыми консервными банками.

Предполагалось, что чуткий сон часового будет немедленно прерван любым человеком, попытавшимся выйти из вагона с сёстрами милосердия, то есть Иваном Ильичём, в частности. Ещё днём я слышал разговор младшего унтера с Горемыкиным, который интересовался, что делать, коли барышни соберутся «до ветру» или ещё куда, на что Демьян его успокоил, объяснив, что мусорное ведро девушки выносят исключительно сами и их вагон обустроен ватерклозетами, так как переделан из второго класса. На что Горемыкин лишь тяжко вздохнул.

Я прекрасно понимал санитара, так как не далее как сегодня вечером был свидетелем незамысловатого солдатского способа сходить «по большому». Один из унтеров после обеда маялся животом, а вечерний перегон между очередными станциями, как назло, предполагался довольно большим, и краткая стоянка планировалась лишь в третьем часу ночи. А вагон четвёртого класса, из которого был переоборудован наш солдатский, не предусматривал наличие туалета. Упомянутый унтер ещё справлялся со своим поносом, успевая на дневной и вечерней станции сделать свои дела, но уже к полуночи попросил дать ему ведро.

На что Демьян лишь ругнулся коротко по поводу «неженок, не нюхавших пороха и дерьма в окопах». Подозвал меня, и мы с несчастным страдальцем все вместе вышли в тамбур. А там младший унтер попросту открыл дверь, предложив страждущему утвердиться на ступеньках спиной к просторам тайги. Вдвоём с Демьяном мы крепко придерживали унтера за предплечья, а тот, обдуваемый ледяным встречным ветром, исполнил желаемое. Гораздо позже подобное нам приходилось проделывать не один раз. Да и мне самому разок пригодился подобный способ: на начальной стадии перестройки и ускорения метаболизма кишечник тоже решил сказать мне своё «фэ».

Гораздо позже, уже на передовой я неоднократно вспоминал особенности столь простого и рационального обращения со многими, показавшимися щекотливыми или даже постыдными, фактами в обычной жизни у бывалых фронтовиков. Противостояние жизни и смерти изменили их отношение к истине, стыду и естественным потребностям, сделали намного честнее любых благовоспитанных обывателей.

Воспоминания о дневных событиях всё ещё бродили в моей голове, пока я аккуратно перешагивал через ноги часового и открывал дверь в тамбур, морщась от скрипа петель. Но часовой был верен объятиям Морфея и лишь громче захрапел. Тусклого света едва теплившейся керосиновой лампы хватило, чтобы не задеть сигнальное ведро и расположиться на оставшемся пятачке.

Испачкаться я не боялся ни в коем разе, так как лично отдраил тамбур и наш вагон дважды. Один раз даже со щёлоком.

Не смог ничего лучше придумать, как начать с обычных отжиманий на кулаках. Стук колёс хорошо заглушал моё шумное дыхание. Дело шло, а я старался продолжать выполнять упражнение в размеренном ритме и не сбиваться со счёта, стараясь не филонить и разгибать руки в локтях полностью. Необходимо было выяснить свой предел нагрузки и утомления мышц. На третьей сотне я заскучал, захотелось разнообразия. Перешёл сначала на обычные, затем приседания на одной ноге со сменой каждые пятьдесят раз. И снова на отжимания на руках, но на этот раз на указательном и большом пальцах. Сердце моё пело, а каждая клеточка организма звенела от восторга. Судя по состоянию нарастающей эйфории, перестройка коснулась и гормональной регуляции реакции на нагрузку. О подобном в своём прошлом я мог только мечтать.

Я так разошёлся, что рискнул сесть на шпагат, сначала опираясь на ладони, затем всё смелее и смелее. Никогда в прежней жизни мне не удавалось сделать и третьей части того, что я творил сейчас. Но полностью законы физиологии человеческого тела никуда не денешь: моё исподнее было мокрым хоть выжимай, но сердце билось ровно, а грудная клетка вздымалась размеренно, закачивая воздух в лёгкие. Итак, час непрерывной кардионагрузки не выявил моего предела. Попробуем добавить статику. Я занял обычное положение стоя, ноги вместе, руки на уровне плеч, пальцы рук сжаты в кулак. Пришло на ум когда-то подслушанное правило, что тридцать минут в подобной статической позе серьёзное испытание для обычного здорового нетренированного человека. Решил усложнить, согнув правую ногу в колене под прямым углом. За неимением часов пришлось считать удары сердца. Спустя две тысячи ударов, что с лихвой перекрывало указанный предел, опустил ногу и руки. Никакого тремора и напряжения. Более того, мне показалось, что я погрузился в своеобразный транс и последние десять минут частота сердечных сокращений упала до пятидесяти в минуту! И это при нарастающей статической нагрузке! Похоже, моё теперешнее тело начало преподносить сюрпризы.

За окном тамбурной двери мелькнула молодая луна. Эшелон шёл по пологой дуге, сбавляя ход. Вагон коротко тряхнуло и совсем немного. Я устоял, ни на что не опираясь. Но фитильку керосиновой лампы хватило, и огонь медленно угас, погрузив тамбур в темноту, так как луну тоже закрыли облака. Я сморгнул раз другой, протянув руку, чтобы упереться в стену, нащупать хоть какой-то ориентир для движения и чуть не вскрикнул от удивления. Очертания тамбура и предметы вокруг меня проступили с графической чёткостью. Лишь цвета исчезли, но оттенков серого хватило, чтобы прекрасно ориентироваться и различать малейшие нюансы. Нет, это не было сумеречным зрением, которыми так славятся тренированные охотники джунглей Амазонки. Там скорее сочетание многолетнего опыта, слуха и интуиции наряду с, чего греха таить, своеобразной боевой химией: там корешок проглотят, здесь хитрую травку пожуют. Здесь же организм сам уже через десять секунд начал синтезировать и вырабатывать специфические вещества. Но как? Моего медицинского образования не хватало понять, как за столь короткое время адаптировались палочки и колбочки сетчатки? Непостижимо…или это умение от наших более древних предков, первобытных людей, благополучно утраченное или до поры до времени скрытое в криптозонах незадействованных структур головного мозга, разбуженных нейротроном по наущению Ремесленника? Видеть невидимое… Какая-то мысль промелькнула на задворках моего сознания и скрылась, оставив лишь налёт досады, что не успел ухватить.

Разогретое тело требовало действия, и я подавил в себе страх неведомого. Что за сомнения? Я еду на войну, точнее, на первую войну, где молох прогресса впервые станет перемалывать и уничтожать людей миллионами, используя для этого все возможные способы. Я должен выжить, а для этого, в первую очередь, мне дан инструмент — собственное тело, которое я должен узнать досконально, иначе всем моим стараниям грош цена, а на кону жизнь моих близких.

Как там у мудрых и великих? Сомневаешься, делай шаг вперёд? Я бы добавил: «И внимательно смотри куда ступаешь».

Я ещё сомневался, а руки уже открывали наружную дверь тамбура. Да, да! Она никогда не запиралась. Не было в эшелоне кондукторов. Хочешь выйти на ходу поезда, несущегося со скоростью сорок-пятьдесят вёрст в час? Милости просим. Кому ты нужен со свёрнутой шеей.

Сказать, что я не боялся, значит, ничего не сказать. Всю свою жизнь поступающий по правилам, ни разу не выступающий за рамки Уголовного кодекса, не считая пары дохленьких административок, и то по невнимательности или озорству, обыватель лез босиком в одном пропитанном насквозь потом исподнем посреди сибирской ночи на покрытую морозной наледью крышу мчащегося ночного эшелона с целью познать, мать их через коромысло, пределы возможностей своего тела!

Боковой ветер сносил клубы паровозного дыма немного в сторону, открывая мне вид на змеящийся поток вагонов эшелона. Пальцы ног сами находили опору, опираясь на какие-то железные скобы и выступы, а кисти рук клещами вцеплялись в выступы на крыше вагона.

Я опасался встать, осознав, что уже несколько десятков секунд стою на карачках, на крыше вагона у одной из вентиляционных отдушин, чёрт их знает, как они называются. Сильный ледяной ветер дул в спину, да так, что вскорости я понял, что исподнее схватилось ледяной коркой, но кожа моя пылала неугасимым пламенем. Казалось, что если захочу, то высушу бельё прямо на себе, уподобляясь тибетским монахам.

— Бл@-@-@-а-а-а! — заорал я в ночное небо, буквально вздёргивая себя на ноги и разбегаясь по крыше, перескакивая грибки отдушин. Прыжок! И я перелетаю на крышу следующего вагона. Снова бешеный бег с препятствиями. Кое-где босые подошвы норовили соскользнуть, но я каким-то чудом удерживал равновесие. Затем вошёл в менее сумасшедший ритм и интуитивно почувствовал, как и куда правильно ставить стопы. Не заметил, как добежал до хвоста эшелона. Открытых платформ с техникой не было. Их обещали прицепить лишь после полного формирования фронтового эшелона. Пока в нём была лишь живая сила, пушечное мясо.

На обратный путь ушло больше времени, так как бежать пришлось против очень сильного ветра. Это был даже не бег, а быстрый шаг на преодоление, но и из этого испытания я вышел успешно. Для верности повторил.

Уже спускаясь вниз, в предусмотрительно заклиненную фуражкой дверь вагона, я, наконец, почувствовал некоторую усталость. Зайдя в тамбур, пробрался к лампе и снова зажёг фитиль спичками, предусмотрительно оставленными караульным на жестяной подставке. Внимательно осмотрелся уже в искусственном свете. Никакого ожидаемого дискомфорта при переходе к обычному зрению не было, лишь некоторое время отсутствовали краски. Затем всё пришло в норму.

За окном серело, эшелон замедлял ход. Станция. Вот и новый день, новые заботы. Я аккуратно пробрался к своему лежаку, вытащил из-под шинели чистое исподнее и быстро переоделся. Едва забрался на лежак и накрылся с головой, как прозвучало:

— Па-а-адъём! — Демьян обладал великолепным баритоном, но военные команды подавал с непередаваемым противно-издевательским тембром.

Глава 6

Глава шестая

Иду с дружком, гляжу — стоят.

Они стояли молча в ряд.

Они стояли молча в ряд.

Их было восемь.

В. Высоцкий

— Гаврила! — позвал меня младший унтер, — станция Златоуст, стоять часа два будем, пока наши кашу варят, успеете с Семёном, — он кивнул на одного из санитаров, вытаскивающего из ближнего угла вагона две двадцатилитровые фляги, — пару раз за кипятком обернуться: и барышням на постирушки, дохтуру побриться-помыться, ну и нам на хозяйство. Давай, давай! Поспешай, не то там очередь будь здоров вырастет! — эшелон ещё замедлял ход, вползая на перрон. Перед нами проплывали кирпичные станционные здания, а заодно и небольшое белёное известью строение с вывеской «Кипятокъ».

В отличие от узловой станции Незлобино перрон, расположенный на железнодорожной насыпи, был довольно большим. Он почти полностью скрывал первый этаж двухэтажного вокзала, выстроенного из белого камня и красного кирпича. От стен его, припорошённых угольной пылью, веяло чем-то демидовским, я бы сказал уральским мастеровым, хотя выложенный на фасаде год постройки «1890 г» говорил об относительно недавнем возведении этого архитектурного шедевра. А в целом функцию свою вокзал выполнял на все сто. Несмотря на утренние часы, народу по перрону сновало изрядно. На втором пути, рядом с нашим эшелоном стоял товарняк гружёный углём и лесом. Запах креозота в утреннем безветрии ощущался особенно остро.

— Загнали в дыру супостаты! Тута, небось, и нормального самогону не купишь, — пробурчал Семён, рыжий санитар невысокого роста с характерной сизой сосудистой сеточкой на носу и щеках, — Челябинск-то проскочили на всех парах! Слышь, Гаврила…

— Ну, начальству лучше знать, как проводить профилактику дезертирства, — думая о своём, ответил я.

— Прохфи…чего? — остановился как вкопанный Семён, чуть не заехав мне краем пустой фляги по голени.

— Бля…Сёма! Какого хрена тормозишь? Поспешай давай! Профи-лак-тика! — повторил я по слогам, — дело такое, чтобы заранее упредить нарушения. В том Челябинске, небось народу на вокзале толпы, да и город побольше, чем Златоуст. Есть где и дезертирам скрыться, и для спекулянтов раздолье.

Семён почесал бритый затылок.

— Эк ты по-умному выражаисси, Гаврила. Заприметил я, считай пачти шта блаародный. А говорили из крестьян!

— Так книжки читать ужас, как люблю, Сёма. Они-то язык и правят. Ты бы сам попробовал или грамоте не учён?

Санитар насупился и замолчал. Вот оно как! За больное его задел? Ладно. Извиниться? А за слабость не примет? Всё-таки значительно старше меня. Попробую-ка по-другому, негоже народ, с которым ещё ехать и ехать против себя настраивать. Знаю я такой тип. Это не просто пьяница. Сёма явно запойный. Такое учишься замечать, не только будучи врачом. Особый блеск глаз при слове «самогон», характерные особенности кожных покровов, импульсивность, обидчивость. Прошли всего ничего, а он уже вспотел и одышка. И это при нуле на улице! А он в шинельке да гимнастёрке. Терморегуляция ни к чёрту.

В молчании дошли до кубовой, то есть до того самого белого здания с надписью: «Кипятокъ». Пока горячая вода набиралась в первую флягу за нами в очередь пристроились ещё несколько солдат из эшелона, насмешливо поглядывая на нашу парочку. Понять этих бравых солдат было можно: непонятный беспогонный парень в ношеной шинели и рыжий дядька-санитар. Ну как тут не улыбнуться.

Они же в своих ещё необмятых походных рубахах защитного цвета, при ремнях коричневой кожи, многие в папахах с новенькими кокардами, положенных по форме Сибирскому корпусу, крепкие, рослые, усатые, пренебрёгшие для форса шинелями, смотрелись рядом с нами настоящими будущими героями Великой войны.

И хотя я прекрасно понимал, что там, куда идёт эшелон, австрийским штыкам и немецким гаубицам глубоко похрен во что одет русский солдат, мне стало немного стыдно. Нет, не за себя, одет я всё же был с бора по сосенке и пока имел к Русской Императорской армии лишь потенциальное отношение. А за этого самого Семёна, что возвращался из госпиталя после ранения и горячки, чуть не унёсшей его к архангелам, которое он получил, вытаскивая с поля боя вот таких молодцов, которые сейчас глядят на него и усмехаются. Стыдно стало за себя, что уже окончательно поставил на этом рыжем мужике печать пьяницы и алкоголика, безграмотного и никчёмного. Прости меня, Господи…

А кипяток лился не сказать чтобы тонкой струйкой, но и фляга наполнялась не быстро. Когда же Семён захотел подставить вторую, в то время как я оттаскивал уже наполненную, его грубо оттёр плечом чернявый солдат с малиновыми полосами шевронов пулемётной команды на рукавах и подставил под кран своё ведро.

— Эй, полегче! — вырвалось у меня, но рядом с чернявым нарисовалось ещё двое солдат из того же подразделения.

— И чё? — процедил сквозь зубы чернявый.

Ба! Какая знакомая ситуация! Такое ощущение, что и не было переселения души. Россия матушка, славься во все времена… Ну что, Миротворец хренов, будем испытывать твою миротворческую способность, так хорошо разрекламированную Странником, или просто полезем в драку? Ребятки-то, видно, по всему, не против. Застоялись кони в стойлах. Это я по крышам всю ночь носился, а они яйца на соломенных матрасах грели! Вот и зудит.

Можно было бы и подраться. Хотя бы в целях определения, чего я стою в кулачном бою. Но как тут относятся к подобным проступкам? Среди солдат, думаю, не редкость. Порешали внутри коллектива и забыли. Но я-то птица с неопределённым оперением. Мне в околоток очень не хотелось бы попадать. А загреметь туда, что называется, как два пальца. Вон, с перрона жандарм в нашу сторону поглядывает. Да и парочка господ со звёздами на погонах у офицерского вагона курит. Выруливай как хочешь, Гавр!

— Неправильно ведёте себя, православные, — я старался говорить ровным спокойным голосом, улыбаясь до ушей, — не токмо для себя кипяточек-то носим. Для сестриц милосердных. Нехорошо забижать барышень-то. Неправильно.

— А ты защитник, что ль? А? — рядом с чернявым вылез кряжистый бритый мужик лет тридцати, — немного ль тябе молодому? Гляди-ко, народ, это откель в нашем геройском эшелоне ентот бабский подпевала? — похоже, солдатики соскучились не только почесать кулачки, но и покуражиться. Но сейчас мне этот кордебалет совсем не нужен.

— Значит так, босота корявая, — я резко изменил тон и смыл с лица улыбку, — слушаем внимательно: кто не хочет вместо седьмого Сибирского полка ехать в арестантские роты и жрать глину пополам с конским дерьмом вежливо даёт нам набрать кипятка и засовывает язык в задницу. Мне терять нечего, я ещё присягу не давал и максимум, что мне светит — местная каталажка! А для настоящих мужиков, — я сделал паузу и пристально взглянул в глаза чернявому, потом перевёл взгляд на кряжистого, — можно и разговор устроить полюбовный, как свечереет, у последнего вагона. Там ни унтеров, ни жандармов нет. Как вам такое предложение, славяне?

Повисла гробовая тишина, лишь струя кипятка журчала в ведре у чернявого.

Я медленно и демонстративно взялся за ручку ведра, отставил в сторону, пододвинув свою флягу на его место. Рядом молча стоял Семён. Нужно отдать должное рыжему санитару, за время беседы на его лице не дрогнул ни один мускул, да и от меня он не отступил ни на шаг. Правильный парень. Можно положиться.

Чернявый всё время, пока набиралась фляга, нависал надо мной статуей командора, многозначительно цыкая зубом. Когда же я уступил следующему в очереди, он снизошёл до ответа:

— Свидимся, землячок, вечерком…не расплескай!

Кряжистый промолчал, вернувшись на своё место в очереди.

Мда…плохо, ребятки-то далеко не дураки. Буром не стали переть и эмоциям воли не дали. Кстати, очень похоже, что это «прописка». А что? Новый человек в эшелоне. Солдатский телеграф явно донёс слухи о странном парне, которого привёл в полковой лазарет священник после того, как начальник эшелона брать отставшего от своей команды ополченца отказался. Блатных не жалуют во все времена. Хотя считать меня «блатным» — это был бы явный перебор. Вкалываю, что тот Джим Хокинс на «Испаньоле». Ни солдат, ни рекрут, ни рыба, ни мясо…

— Эй, Гаврила, куда так спешишь, постой! — оказалось, что я, задумавшись и подхватив обе двадцатилитровые фляги с кипятком, стремительно шагал в сторону лазаретных вагонов, да так разошёлся, что Семён едва поспевал за мной, — ну ты силён, охотник! Зачем только нас двоих посылали? Тебе эти фляги, что пара вёдер порожних… — ядействительно практически не ощущал веса фляг, закинув их на плечи. Лишь нагревшийся от кипятка метал приятно ощущался кожей даже через шинель.

Пришлось сбавить темп. Рыжий санитар поравнялся со мной, даже не пытаясь предложить свою помощь. Лицо его было возбуждено, на нём ярко проступили веснушки.

— Слышь, Гаврила. Поломают тебя, не ходил бы. Это же известные заводилы из пулемётной роты, Глебка да Фёдор-цыган.

— Цыган? — удивился я. Чего только в жизни не бывает.

— Да невсамделишный! Прозвище за чернявость. Но до драки охотник. А ты зачем драку у последнего вагона назначил? — санитар, наконец, дошёл до сути своего вопроса.

— А ты сам смекни, Семён. Коли завяжется драка…

— Не сумлевайся, Гаврила, придут как миленькие!

— Не перебивай. Так вот, если парочкой зуботычин или, там, по уху, да под дых обойдётся — и разойдёмся полюбовно, тогда ничего. А ежели взыграет у них и совсем совесть потеряют, то уж не взыщи: валить придётся наглухо. Ну а тела ежели у вагона найдут? Если что, с нас взятки гладки. Полезли какие-то дураки пьяные на ночь глядя на крышу вагона, да и сверзились, шею поломали. Мало ли… — я был почти уверен, что Семён не удержится и доведёт до нашего личного состава сегодняшнее происшествие, поэтому намеренно сгущал краски.

Хваты эти из пулемётной роты явно выёживались перед остальными солдатами, поддерживали, так сказать, своё реноме. Поглядим, что они запоют, когда вокруг не будет столько зрителей. В своём теле я сейчас более уверен, чем ещё несколько дней назад. Не надо быть мастером кунг-фу, чтобы заявить себя в драке. Кое-что о выносливости своей и навыках равновесия-координации я уже выяснил. Вот прекрасный повод понять, как моя тушка держит удар.

Странник был прав, дрался я в своей жизни всего несколько раз, да и то вынужденно. Но он не знал одного, трясло меня от ярости каждый раз так, что зуб на зуб не попадал, а руки стакан не держали. Да и уяснил я для себя: в уличной драке есть два правила. Первое: никаких правил. Второе: не попадайся. А эти ребятки из пулемётной роты судя по рожам головорезов могут притащить с собой и железный прут, и штык, и кастет. Хотя может, я и сгущаю краски? На каторгу никому неохота. Свёрнутая шея — одно, а колото-резаная рана — совсем другое.

Рыжий санитар остановился, уставившись на меня. Лицо его вытянулось. Похоже, я слегка перебрал с намёками на смертоубийство. Но решил промолчать, тем более что мы уже пришли.

— Пронькин! — из вагона высунулся Демьян, — господин коллежский асессор к себе требует!

— А как же…? — я красноречиво вытянул вперёд фляги, держа их за ручки.

— Не твоя забота. Одну флягу захвати сёстрам милосердия. Семён, Харитона на замену Гавриле возьми, он там кашу до ума доводит, — унтер ткнул пальцем куда-то внутрь вагона.

Быстро определив вторую флягу в наше хозяйство, поспешил в сестринский вагон, не забыв тщательно обтереть тряпицей свои говнодавы. Снег на перроне хоть и не выглядел особенно грязным, но вездесущая угольная пыль всё же оставила следы на моих брезентовых ботинках с обмотками. К слову сказать, удобнейшая вещь оказалась. Носил я подобную деталь туалета впервые и раньше она при просмотре хроники или фильмов она вызывала у меня лишь недоумение и… жалость, что ли? Мол, солдатская судьбинушка — не родная тётка, не то что в ботинках и в лаптях воевать приходится. Даже долгое обувание оказалось мифом. Особая шнуровка одним концом давала возможность затягивать кожаный шнурок одним движением, позволяя одеть и завязать ботинок буквально за секунду. А уж намотать обмотки и вовсе было довольно просто. Единственным камнем преткновения были портянки, которым я отдавал предпочтение перед носками. Вот они никак не сочетались у меня с ботинками. Всё же придётся переходить на сапоги. А обмотки, как фиксатор голени, неплохо бы использовать для моих ночных тренировок.

— Здравия желаю, вашбродь! — рявкнул я, сунувшись в сестринский вагон и увидев на пороге закутка коллежского асессора Вяземского.

— И тебе не хворать, Пронькин, — удивлённо вскинулся Иван Ильич, до моего появления читавший газету за стаканом крепкого чая, — ишь, какой бравый, как чёрт из табакерки! Ты, Гаврила, конечно, молодец. Но пока лицо сугубо партикулярное, так что обращайся ко мне по имени-отчеству, а как присягу примешь, милости прошу. Присаживайся, сделай милость, — Иван Ильич указал мне на деревянную лавку у противоположной стены своего маленького «купе».

— Гхм, — присев и поедая глазами начальство, я культурно откашлялся в кулак. Общение по-свойски — это, конечно, хорошо. Но дистанцию всё же блюсти следует.

Крестьянский сын и армейский дохтур — это птицы далеко не одного полёта. Тем более, при встрече отца Афанасия с военным врачом Вяземским я случайно отметил некоторый пиетет со стороны священника. Ведь всякими там сиятельствами или светлостями тот доктора, кажется, не называл? Да и не пошёл бы титулованный дворянин в обычные полковые лекари. Хотя не факт, прецеденты, вроде бы, были. Даже великие княжны не брезговали стезёй сестёр милосердия. Но здесь, в Сибири? Ладно, будем посмотреть…

— Младший унтер-офицер Харитонов характеризует тебя со всех сторон положительно. Вместе с рекомендацией отца Афанасия это серьёзная заявка на мою протекцию. Поэтому я осмелился оформить тебя пока вольнонаёмным разнорабочим лазарета с жалованием о двадцати пяти рублей в месяц. Не удивляйся, обустройство и оснащение нашего лазарета, как и финансирование группы сестёр милосердия исходит совместно из благотворительного иркутского товарищества воспомоществления фронту и частично РОКК. А я помимо начальствования над лазаретом исполняю доверенные полномочия от совета и право распоряжаться выделенными средствами.

— Премного благодарен, Иван Ильич, — слегка поклонился я, — простите покорно, а как же тогда моя просьба о направлении в действующую армию?

— Никуда от тебя, Гаврила, фронт не денется, — раздражённо дёрнул щекой Вяземский, — пока ещё до него доехать надо, — он кивнул на перрон за окном, — такими темпами, дай бог, к марту до границы с Австро-Венгрией попасть! А медицинское заключение по состоянию твоего здоровья и годности к строю я и сам подготовить смогу. Невелика премудрость. А в Самаре уже с комиссией помогу, по словам Демьяна, ты на удивление крепкий парень, не пропадёшь. Уж если таким охотникам в Русскую Армию отказывать, уж и не знаю тогда кого брать! — военный врач РОКК улыбнулся и осторожно похлопал меня по плечу, — но я вызвал тебя не только для того, чтобы сообщить о твоём положении. С утра начальник эшелона сообщил, что вместо двух часов простоим до утра. Потом уже в пути постараемся нагнать. Придётся пропустить несколько станций и идти до Самары в курьерском режиме. Так вот. В Самаре времени будет катастрофически мало: эшелон уйдёт на переформирование, и я боюсь, что по этой и нескольким другим причинам не будет времени докупить необходимый недостаток оснащения для лазарета. Всё, что положено и не было нам выдано в Иркутске армейской интендантской службой мы дополучим в Самаре. Но есть ряд медикаментов, инструменты, которые я надеялся приобрести по совету коллег в Челябинске, но до него около ста пятидесяти вёрст и эшелон, опять же, прошёл до Златоуста, так как здесь на путях его ожидают несколько прицепных вагонов с грузами для фронта. Так вот… — Иван Ильич на некоторое время замолчал, отхлебнув чаю из стакана, — я хотел бы попросить тебя, Гаврила, сопроводить меня в город и помочь. Чтобы взять с собой нижних чинов из личного состава лазарета, понадобилось бы разрешение начальника эшелона, а у нас с поручиком Глинским имеются э-э-э…некоторые разногласия, боюсь, время зря потрачу.

— Располагайте мной, Иван Ильич, как вам будет угодно. Тем более, и самому кое-чего прикупить надо бы, а то оборванец оборванцем, неприлично-с, — я постарался сидя принять стойку «смирно».

— Отлично, голубчик, просто великолепно! — расплылся в улыбке Вяземский, — с твоей помощью мы к ужину наверняка обернёмся, кстати, ты позавтракал?

— Не успел ещё, кипяток…

— Тогда тебе полчаса на всё про всё. Демьяна я предупрежу. Свободен, голубчик.

— Есть, Иван Ильич! — несмотря на моё гражданское положение, я всё-таки решил продолжать гнуть линию уставного общения.

Вернувшись, я как раз подоспел к завтраку. Гречневая каша с постным маслом и сушёной тыквой поразила меня в самое…самый желудок и завоевала моё сердце навсегда. Организм просто выл от восторга. А крепкий душистый чай с дымком и свежими калачами, прихваченными Семёном по дороге за кипятком, и вовсе привели меня в эйфорическое состояние духа. Даже ожидание вечерней стрелки с местными отморозками никак не могла испортить. А я уж и забыл в своей прежней жизни, что значит просыпаться, когда у тебя нигде ничего не болит.

Ровно через тридцать минут, судя по трофейным часам младшего унтер-офицера, врученным мне «во временное пользование» я уже был полностью собран, застёгнут на все шинельные крючки, с двумя полотняными мешками за пазухой, и стоял у выхода из сестринского вагона.

«Полностью собран» — в прямом и переносном смысле. Санитарная группа моего вагона снабдила меня дюжиной указаний кому чего купить индивидуально, а также «для обчества». Узнав же от Семёна, что я обучен грамоте, Демьян сурово кивнул и достал заначенный кусок обёрточной бумаги и карандаш, затем вручил их мне со значением для составления списка покупок, пробормотав: «Артельным будешь!».

Такое доверие объяснялась тем, что пока я беседовал с Вяземским, солдатский телеграф донёс до моих соседей об особом расположении ко мне Ивана Ильича и, самое важное, новость о длительной стоянке и отсутствии в дальнейшем длительных остановок аж до самой Самары. Народ немедля оживился не только насчёт махорки и сушек, но и в отношении множества других товаров, столь необходимых в солдатском быту. Демьян, ехавший уже не первый раз этим путём, пояснил мне, что цены с приближением к фронту растут с небывалым энтузиазмом, мешочники и спекулянты, как их не гоняют жандармы, лезут из всех щелей, а объёмы чёрной торговли, в том числе и военной амуницией, заставляют обращать на себя особое внимание не только Генеральный штаб, но и Жандармское полицейское управление железных дорог. Так что, сам должен понимать, если сейчас не закупиться всем необходимым, потом будет просто не на что.

От всего этого дохнуло до боли знакомым и далёким из времён СССР, да и позже не потерявшим своей актуальности ветром: соль, крупа и спички при любом раскладе лишними не бывают.

Коллежский асессор показался из вагона не один, а в сопровождении сестры милосердия, одетой поверх привычной уже мне серой формы с фартуком и красным крестом в полурасстёгнутое длиннополое шерстяное пальто с меховой оторочкой и капюшоном. Моего недолгого пребывания в этом времени было достаточно, чтобы оценить стоимость подобной одежды. Как, впрочем, и отделку кожи чёрных ботов с высокой шнуровкой на ногах молодой женщины. Моего же опыта из прошлого времени вполне хватило, чтобы по достоинству отметить и овальное, несколько измождённое лицо с тонкими чертами и огромными, на пол-лица серыми глазами сестры милосердия. Ни грамма косметики, небольшой румянец на щеках и обветренность бледной кожи лица. На руках девушка носила серые кожаные перчатки.

Иван Ильич выглядел настоящим франтом в прекрасно сидящей на крепкой фигуре офицерской шинели, с серебряными погонами о двух серебряных же звёздах. Сапоги его отражали утреннее скупое солнце. Борода и усы аккуратно расчёсаны, а щёки гладко выбриты до синевы. Я, к стыду своему, вспомнил, что последний раз приводил в порядок растительность на лице больше суток назад. Эх, поздновато кинулся. Надеюсь, мой излишний румянец воспримут как реакцию на мороз.

Коллежский асессор первым соскочил со ступенек вагона, подавая спутнице руку и помогая сойти на перрон.

Н-да-а! Куда же тебя несёт, родная? И во что в скором времени превратятся твои модные ботики и перчаточки, не говоря уже о меховом пальто…

От сестры милосердия не ускользнул мой внимательный взгляд. Её ресницы чуть дрогнули, а губы совсем немного искривились в презрительной улыбке, которая тем не менее украсила изящный рот лишь на несколько секунд.

— Ольга Евгеньевна, позвольте вам представить Гавриилу Никитича Пронькина. Этот молодой человек согласился помочь в сегодняшних наших заботах. Я рассказывал вам о протеже отца Афанасия.

— Здравия желаю! — я не нашёл ничего лучше, как воспользоваться воинским приветствием для знакомства.

— И вам здравствуйте, — голос девушки оказался глубоким с приятными бархатными обертонами. Почему-то на ум пришла мысль, что Ольга Евгеньевна наверняка знатная певунья.

— Вот и познакомились! — военный врач вручил мне увесистый кофр и приказал следовать за ними на привокзальную площадь. Пройти на которую предлагалось через двери второго этажа вокзала, у которых нас встретила парочка жандармов. Но несколько брошенных Иваном Ильичом фраз — и мы, обменявшись приветствиями, были пропущены через кордон. Мда-а, видать, и прям дезертирство процветает.

На вокзальной площади было оживлённо. Небольшой снежок, зарядивший с утра, уже успел прекратиться, и нам предстала укатанная полозьями саней площадь, от которой отходило несколько узких улочек, терявшихся среди лабазов и купеческих складов. Слева поближе к выходу скопилось несколько извозчичьих саней. Сами же колоритные таксисты местного разлива коротали время у небольшого костерка.

Иван Ильич, почти не торгуясь, нанял сразу двух ломовых извозчиков. Размеры их намекали на ожидавший меня немалый труд грузчика. Но ясный весенний день, бодрящий морозный воздух и изрядное количество каши в моём животе настраивали на позитивный лад. Тем более что я ещё никогда в жизни не ездил на санях. Оказалось, что это довольно приятный способ путешествия, если не считать, что брошенная мне извозчиком рогожка мало спасала от холода. Что я и почувствовал в своих ботиночках с обмотками буквально через десять минут.

Хорошо, что ехать пришлось недалеко и уже через полчаса кружения по пустынным улочкам Златоуста, который не сильно отличался архитектурой от посёлка при узловой станции, разве что, может быть, количеством домов, мы оказались на торговой площади сибирского городка. По периметру тесными рядами располагались разномастные лавки с вывесками и даже чем-то похожим на рекламные щиты. Рядом с некоторыми из них прогуливались облачённые в тулупы не по размеру зазывалы, в качестве которых выступали подростки, то и дело что-то выкрикивающие звонкими голосами. После пустых улиц мне показалось, что здесь собралась добрая половина жителей городка.

Скобяная лавка соседствовала с магазином оружия и охотничьих принадлежностей, мясная и маслобойня с торговлей готовым платьем и прочая, и прочая. А посреди площади под навесами велась торговлишка помельче. Птица, битая и живая. Поросята, лошади, овцы. Солёная рыба в бочках и со льда перемежалась яркими атласными рубахами и жилетками, явно низкого качества для простого люда, мёд, орехи и маринованные грибы, которые можно было пробовать, не отходя от прилавка, и тут же медные самовары… Глаза разбегались от эдакого разнообразия, а смесь запахов, сменившая ясную чистоту морозного дня, чуть не свалила меня с ног. И если железная дорога была главной артерией, по которой в Златоуст прибывала и убывала «новая кровь», то здесь билось истинное сердце города!

— Чё рот разинул, паря? Проснись, деревня! Тя господин коллежский асессор кличут, — извозчик бесцеремонно ткнул меня в бок рукоятью кнута. Я пулей вылетел из саней и подбежал к Ивану Ильичу и Ольге Александровне, уже выбравшимися из своего транспорта.

— Пойдёмте, голубчик. Начнём с тканевых отрезов. Следует запастись даже такими мелочами. Ольга займётся надобным для сестёр милосердия, а мы с вами поищем кое-что другое, — Вяземский открыл перед спутницей дверь суконной лавки, у которой мы остановились.

В жарко натопленном помещении с широким прилавком и большими окнами было довольно светло. Пара приказчиков, похожих как близнецы, выскочили словно чёртики из табакерки, как-то почувствовав сразу перспективных покупателей. Одному что-то шепнула сестра милосердия и они двинулись в дальний от входа угол с полками и множеством рулонов самых различных тканей.

Я же остался с Иваном Ильичом, который, приблизившись к прилавку, за которым стоял невысокий мужичок с напомаженными усами в атласной поддёвке кремового цвета и жилете, расшитом петушиными узорами. В руках сей человек держал конторские счёты, при этом пальцы его левой руки с необыкновенной ловкостью метались по ним. Правой же он делал непонятные пометки мелом на доске, затянутой в чёрную грубую материю.

Военный врач, степенно поздоровавшись с купцом, сначала завёл разговор о погоде, затем перешёл на обсуждение новостей с фронта и лишь спустя десять минут перешёл к сути вопроса. Здесь я совсем потерялся, так как в ход пошли в большинстве своём непонятные мне названия и термины: корпия, джут, пакля, кисея, кудель. Причём сопровождалось это постоянными упоминаниями количества в местных мерах длины: аршина, пядь, вершок.

Вскоре я заскучал, и чтобы убить время стал прохаживаться вдоль полок, посматривая на ткани, которым не хватило места на самых видных полках. Второй приказчик, не отставая ни на шаг, заливался соловьём, предлагая мне пощупать, подёргать на разрыв и даже понюхать очередной экземпляр. И тут, одновременно изучением очередного рулона, моего слуха коснулось знакомое название. Парусина… Передо мной был рулон грязно-серой ткани, удивительно смахивающей на джинсовую, но несколько грубее и вдвое плотнее. Приказчик, заметив мой интерес, удвоил усилия по нахваливанию товара, а я всё никак не мог поймать мелькнувшую в голове догадку. Ну не начинать же мне, право слово, искать славы русского Ливай Страусса? Наконец, мне удалось сопоставить находку со своими воспоминаниями, и я поспешил к Ивану Ильичу.

Лицо коллежского асессора было таким, будто его только что накормили свежим лимоном.

— Пойдём, Гаврила, душновато здесь. Пусть Ольга сама занимается выбором, — тихо произнёс он, подталкивая меня к двери. Похоже, мой начальник был не просто раздражён. Он пребывал в тихом бешенстве, — виданное ли дело! Такие цены ломить, а? Гаврила, ох, мироед этот купец, как есть, мироед. Я ему говорю: «Побойся Бога, не на платья материю беру, для перевязок, воинам русским!» А он знай талдычит, мол армия у нас казённая, пусть она бесплатно и обеспечивает всем, а ему торговать в убыток невместно! Вот же, крохобор! — Иван Ильич раскраснелся, но свежий воздух и морозец вскоре немного успокоили врача.

— Позвольте поинтересоваться, ваше благородие? — решился я наконец выступить с предложением, так как мне пришла в голову ещё одна мысль. Я ни разу не прогрессор, да и не та у меня задача в этом времени. Но если выгорит, можно будет заручиться большим доверием начальства. А это на данном этапе важное подспорье в процессе инфильтрации в среду. Как оно там ещё сложится с призывом в войска? Запасной вариант карман не тянет. Пока же Вяземский возмущался, я успел обкатать в голове основную идею и придумать, как естественнее преподнести начальству.

— Чего тебе, Гаврила? Я же говорил, обращайся по имени-отчеству! — Иван Ильич достал пачку папирос и закурил, глубоко затягиваясь.

— Извините, Иван Ильич. Я так понимаю, у лазарета проблемы с перевязочным материалом? Неужто не укомплектовали в Иркутске?

— Много б ты понимал, Гаврила. «Не укомплектовали»! Да мы на каждую мелочь по копеечке всем миром собирали. Нет, конечно, были пожертвования и посущественней. И округ помог чем мог. Да только всё особо нужное либо всё наперечёт, либо давно отправлено на фронт. А по такой цене, что просит этот фрукт, мы не можем позволить себе покупать у местных крохоборов материал для перевязок. Придётся выпрашивать на месте, а это… — Вяземский тяжело вздохнул и безнадёжно махнул рукой.

— Простите ещё раз покорно. Может, я и глупость предложу, Иван Ильич, но послушайте, не отвергайте сразу. Мой дядька, Царствие ему Небесное, в бытность свою рассказывал мне о приспособе одной санитарской, что в русско-японскую придумали. Из марли и ваты. Так мы её сами частенько на охоту брали. Несколько раз очень пригодилась. Быстро и удобно. Вам же как, в первую очередь важно раненого солдата перевязать, чтобы кровью не истёк, из боя вывести, да до лазарета доставить? А ежели и что серьёзное, так и дальше, до госпиталя? Думаю, такие приспособы больше всего для этого дела годятся.

— Хм, ну, положим, про перевязочные пакеты известно довольно давно. И в войска их поставляют, пусть и недостаточно, но изрядно. Но это промышленное производство. В чём интерес, не пойму?

— А вы сами прикиньте, Иван Ильич: расход марли на такой перевязочный пакет меньше. Купить марли, ваты. Нет хлопковой — взять пеньковую или льняную, опять же, марлю можно брать остатками, отрезами, даже и вовсе бракованную. А потом уже готовые пакеты в карболке замачивать и сушить. Может, и не так ладно, как на фабрике сделают, но всё одно, годно! — я разошёлся, жестикулируя и видя блеснувший огонёк интереса в глазах Вяземского, — да что там, если уж тратить деньги, то и машинку ручную швейную, Зингер, например, прикупить! Барышни быстро с ней слад найдут. До фронта ещё больше двух недель ехать. Успеем не только пакетов нашить. Но и простыней, наволочек для постелей. Одежду чинить сами будете, не говоря уже о халатах или ещё чего… — я запнулся, поймав острый взгляд Ивана Ильича.

— Ты правда крестьянский сын, Гаврила? Уж больно складно соображаешь. Откуда про карболку знаешь? Есть ещё что предложить? По глазам вижу, есть. Выкладывай!

— Тю! Так-то не тайна, воняло от тех пакетов знатно, вот я дядьку и порасспросил. Тока надо бы ещё и пакетов бумажных или бумаги с клеем купить, чтобы, значит, заворачивать готовые просушенные изделия. А насчёт ещё чего предложить: мысль у меня в лавке мелькнула. Дружок у меня был, Никита. Постарше меня годков на десять, — начал я врать от всей своей попаданческой души, — на флоте служил. Канониром. Много про матросское житьё-бытьё на Балтике рассказывал. Форму свою любил по праздникам доставать…

— Не тяни, Гаврила, — поторопил меня Вяземский, делая последнюю затяжку и поглядывая на дверь лавки. Видимо, что-то в голове и у врача сложилось, глаза блеснули азартом.

— Ага, уже. Так вот: были у них на корабле специальные носилки, из брезента, без жёсткой основы, чтоб сподручнее было из трюмов, да шахт раненых выносить. Там ведь с оглоблями энтими и не развернёшься, иногда человека и сидючи тащить приходится, а то и по лестницам вертикально. Не сподручно. Так дружок мой очень хвалил их. И удобные и в сложенном виде в сумку или скатку носить можно.

— Ну, и в чём придумка-то? Носилок у нас и своих достаточно, — Вяземский от нетерпения переступил на месте.

— А вот, глядите-ка! Ну-ка, любезный, — я шагнул к саням, сдёргивая рогожку, которой накрывался в дороге. Дюжий извозчик было шагнул мне помешать, но врач остановил его жестом, заинтересованно посматривая на мой спектакль. Я же развернул рогожку ромбом и указал на её центр, — будь так добр, ляг сюда на минутку, любезный, — извозчик недоумённо посмотрел сначала на меня, потом на Ивана Ильича.

— Давай-давай, не томи, уважаемый. Вишь, парень загорелся, — подбодрил его Вяземский. Мужик, отбросив кнут на сани, сначала встал, а затем и сел посреди рогожи.

— Ложитесь, любезный, будто бы раненый, во-о-от, вытягивайтесь во весь рост! Отлично, — здоровенный бородатый извозчик в толстом тулупе и сапогах смотрелся на рогоже несколько комично. Но я постарался сдержать смех и попросил его ухватить сложенными крест-накрест руками углы рогожи, — Иван Ильич, это, конечно, немного примитивно, но даже один санитар сможет на таких носилках волоком тащить раненого. И что ещё важно, под огнём противника, — для демонстрации я сам лёг на живот и, ухватив свободный край рогожи, стал ползти, периодически подтягивая рогожу за край и упираясь ботинками в слежавшийся снег. Получилось не особенно красиво и ладно, но довольно эффектно. Помог, конечно, укатанный снег и моя возросшая в этом теле физическая сила, — спасибо, любезный! — я помог подняться продолжающему недоумевать мужику и вернул, предварительно отряхнув, рогожу на место.

— Несколько примитивно, но вполне показательно, — я снова уловил внимательный взгляд Вяземского, — только жаль, у нас и обычных носилок немного, а из рогожи долговечной волокуши не сделаешь.

— Так я и не предлагаю из рогожи. Это так, демонстрация. Мысль мне пришла, когда я в лавке увидел парусину. Можно раскроить десятка два таких носилок. Для лазарета хватит с лихвой, не говоря о том, что придумку можно использовать и по другому назначению, учитывая, что часто на позиции приходится передвигаться ползком.

— Ну, эт ты братец хватил! Тоже мне, стратег… — улыбнулся коллежский асессор, — «мы все глядим в Наполеоны!», — насмешливо процитировал он, — кусок прошитой парусины — это довольно примитивно и малофункционально.

Вот же, Фома неверующий! Я шагнул к стене лавки, здесь намело достаточно большой сугроб с рыхлой поверхностью и стал чертить пальцем, комментируя свои действия:

— Может, и примитивно. Но если вот такой крой, примерно два с половиной на полтора метра, сделать двойной тканью и провести прошивку как по краям, так и по основной поверхности частым зигзагом. Вот здесь и здесь оставить проёмы для кожаных ремней, за которые будет удобно и тащить, и нести. И будет уже не так примитивно, Иван Ильич? Ну а если достать креозота с парафином или, на худой конец, пропитать вазелином, то носилки ещё и воды бояться не будут, — я продолжал чертить и говорил, говорил, пока не понял, что Вяземский молчит и не задаёт никаких вопросов, не говоря уже о том, чтобы мне возражать. Я поднял голову на начальника.

— Мда, Гавриил Никитич, удивляете всё больше и больше. Столь живой ум и воображение в простом деревенском пареньке. Ладно, будет вам парусина на десяток изделий. Ремни вам Демьян поможет раздобыть. Я этого выжигу хорошо знаю, ежели что и припрятано, то младший унтер для дела не поскупится. Пусть это тебе, Гаврила, будет авансом за идею с перевязочными пакетами и швейную машинку. Ведь и правда, стоящая мысль! Ольге Евгеньевне должно понравится. А сейчас пойдёмте трясти купца сызнова. Теперь уже для ваших придумок.

* * *
В лавке нам пришлось проторчать ещё полчаса, но добиться удалось гораздо больше того, чем ожидал военный врач РОКК. Правда и купец оказался при барыше. У него действительно осталось довольно много невостребованных небольших отрезков марли неплохого качества. Не той, к которой я привык работать в своём времени, а значительно лучше. Она соответствовала всем необходимым требованиям гигроскопичности и проницаемости для воздуха. После же нашего предложения приобрести у него парусину в необходимом мне количестве торговец и вовсе расстарался, послав одного из приказчиков к своему конкуренту за остатками марли. Этот пройдоха и здесь умудрился заработать свой процент. В итоге и Иван Ильич, и купец оказались более чем удовлетворены.

Моей помощи в погрузке почти не понадобилось: всё сделали приказчики, свистнув в помощь пару расторопных мальчишек, из постоянно ошивавшихся на торговой площади ребятни. Я воспользовался свободным временем вполне продуктивно. Истребовав с одного из приказчиков пару изрядных кусков серой обёрточной бумаги, я, пользуясь вполне приличным портновским метром с сантиметровой и дюймовой разметкой, за двадцать минут сделал выкройки для бескаркасных носилок.

Оказалось, что специального магазина, где бы продавалось то, что в моём времени именуют бытовой техникой, здесь не было. Оно и понятно, коль большинство девайсов даже и в проекте не существует. Официальным представителем «Мануфактурной компании Зингер» в Златоусте оказалась…местная мадам, содержательница публичного дома. От новости, что сообщил нам один из приказчиков, я тихо охренел, а Ольга и вовсе залилась краской до самых ушей. Оказывается, мадам Жюли Нестерова, помимо торговли женскими прелестями содержала вполне приличную швейную мастерскую.

Я и Иван Ильич единодушно решили ехать к Нестеровой без сестры милосердия. Сама Ольга Евгеньевна вызвалась самостоятельно поехать за товарами в аптеку, тем более что заказ в ней был заранее оплачен через Сибирский торговый банк. Поэтому телеги разъехались на первом же перекрёстке. А мой с Вяземским путь лежал в гнездо местного разврата.

Добротный двухэтажный деревянный дом с каменной подклетью, больше походил изнутри на вполне приличную гостиницу средней руки, что не преминул отметить Иван Ильич, пока мы ожидали мадам Нестерову.

Пожилой, но довольно крепкий дядька, встретивший нас у входа вместе с мелодичными переливами дверного колокольчика, молча указал на подбитые бордовым бархатом вытертые кресла, расположенные в гостиной у стола орехового дерева.

— Доброе утро, господа! Мы так рано обычно не ждём визитов, — из-за незаметной до этой минуты портьеры вышла дама лет сорока довольно притягательной наружности. Невысокий рост, ухоженная кожа, невероятно яркий макияж и цвет алого атласного платья, обильно украшенного чёрными кружевами, должны, наверное, были служить визитной карточкой управительницы заведения постельных утех. Но нужно отдать должное госпоже Нестеровой, держалась она с достоинством королевы Великобритании.

Коллежский асессор немедля начал со светской беседы о погоде и прочей ерунде. Я лишь молча сидел с прямой спиной и отсутствующим видом. Далее нам было предложено хозяйкой отведать чаю, который принёс всё тот же хмурый дядька с повадками заплечных дел мастера. Даже полуведёрный самовар в его ручищах казался табакеркой.

Я наслаждался потрясающим крыжовниковым вареньем, слушая вполуха беседу Вяземского и Нестеровой, с небольшой досадой отмечая довольно холодный и отстранённый то военного врача. Ну что стоит проявить толику человечности и участия. Ты же проситель, твою мать! Людей, подобных Нестеровой и знающих в силу своего занятия всю человеческую натуру, как облупленную не надо пытаться обаять. Нужно всего лишь честно и прямо сказать что нужно.

Иван Ильич же перешёл к делу довольно поздно, уже настроив мадам к себе негативно. Эдакий весь чистенький коллежский асессор в блестящем мундире приходит просить продать ему швейную машинку. Не бог весть какая просьба. Но! Соль здесь в том, как просит. Словно он облагодетельствовал этим фактом госпожу Нестерову! Эдакий снисходительный герой, отбывающий на войну, и обращающийся к ничтожной проститутке, буквально обязывающий её продать ему необходимое и желательно по себестоимости. Вот такое впечатление оставалось от речи Вяземского. И тут я понял. Иван Ильич заранее был готов к отказу, едва услышав, что придётся посетить дом терпимости, он снова изобразил на лице своё лимонное выражение. Чистоплюй херов. Нет, надо спасать положение! Я уже отчётливо видел презрение и отказ в глазах Нестеровой. Да, мадам уже была готова в самых деликатных выражениях объявить коллежскому асессору, что-нибудь вроде отсутствия у неё в запасе машинок, а существующие негодны и изношены. То есть, попросту солгать.

— Госпожа Нестерова! Дорогая! — я порывисто встал и шагнул вокруг стола к креслу мадам, резко подобравшейся от моей неожиданной эскапады, — прошу простить меня, Иван Ильич, — я коротко поклонился Вяземскому и встал перед женщиной в алом на колено. Чёрт, придётся учиться включать всё своё местное обаяние и забыть, что тебе далеко за пятьдесят и все видят молодого крепкого парня, горящего патриотическим энтузиазмом. — Душенька, простите, не знаю, как вас по имени-отчеству (ну не Жюли же её называть в такой ситуации) …

— Анна Леопольдовна… — напряжённость в выражении её лица ушла, осталась лишь заинтересованность. На щеках женщины появились обворожительные ямочки, намекая на улыбку, — Анна Леопольдовна, надежда вы наша! Я простой человек, поэтому скажу прямо: машинка швейная лазарету поболе всяких ружей да револьверов нужна будет. Не для выгоды она, не для коммерции. Сестричкам нашим милосердным подспорье, много времени сэкономит! Вы же сами женщина. Верю, ведь прекрасно знаете, какими беспомощными становятся мужчины в недуге да болезни. А санитарам да сестрицам понадобится каждый день, каждый час, почти без сна и отдыха. И что они своими ручками перетруженными, да кровью и гноем умытыми, сухими и золотушными от щёлока да постоянной влаги…много ли иглами нашьют? А ведь там работы край непочатый: и бельё войнам, и операционные да перевязочные ткани да приспособы, да мало ли! — я порывисто взял руку Нестеровой, облачённую в чёрную кружевную перчатку и от всей души приложился губами, — не откажите, родная, в помощи воинству русскому, а главное — женщинам на войне, которым вдвое, втрое тяжельше будет. Мы-то чё, мужики. Ежели Государь Император прикажет, и голыми немца погоним, а раны подорожником да мхом залепим. Только вы, голубушка, не откажите!

Недолгое молчание прервалось натужным кашлем Ивана Ильича, пытавшегося скрыть смех. Я же не отводил взгляда от тёмных глаз госпожи Нестеровой. Нет, я не обольщался, моя речь не выдавила из неё и капли слезинки, но ухоженное лицо мадам всё же порозовело. И всё же я надеялся, что суть просьбы и её смысл донёс до Нестеровой в наиболее правильной эмоциональной обёртке. Как ни крути, а я всё же верил в то, что говорил. Она мягко высвободила свою руку из моей и произнесла:

— Сколько вам лет, молодой человек?

— Двадцать три, мадам.

Она поднялась, придерживая зашелестевшие юбки, молча подошла к небольшому коридорному столику с бронзовым колокольчиком и позвонила.

— Вы тоже едете с лазаретом на фронт? — уточнила она, тронув меня за плечо.

За меня ответил Иван Ильич.

— Гаврила у нас добровольцем в войска хочет попасть, охотником. Правду сказать, я бы от такого помощника в лазарете не отказался. Живой ум у парня, госпожа Нестерова. Давеча вот перед вами, были в суконной лавке, так он придумал не целой штукой марлю выкупать, а кусками, что в дело у купца не пошли. И потом уже из них шить перевязочные пакеты. Придумал носилки сподручные из парусины шить, чтобы волоком могли мои санитары с поля боя раненых вытаскивать. Да что там, и идея с машинкой Зингера его!

В этот момент появился тот самый крепкий дядька.

— Митрофан, пошли мою пролётку в мастерскую, да передай кучеру…ах, нет. Я лучше напишу Настёне сама, — она выдвинула небольшой ящичек и вынула из него чернильницу-непроливайку, перо и лист бумаги. Несколько минут — и небольшая записка была передана слуге, который молча скрылся в дверях.

— Простите, мадам, — замялся Вяземский, — я так понимаю, вы согласны, но мы не сговорились в цене.

— Бросьте, господин офицер! — Нестерова глубоко вздохнула, — какая может быть цена у русской крови? Ваш мальчик, похоже, лучше вас это понимает, — от взгляда женщины у врача заходили желваки на скулах, — я отдам вам машинку даром. Только неновую. Не обессудьте, мне лучше знать. Парочка Зингеров подольского завода у меня есть на складе и в смазке. Но по опыту знаю, могут быть проблемы с новыми. Инженеры-то немецкие, да рабочие русские, — она грустно развела руками, — я дам вам лучшую из работающих у меня в мастерской, все её изъяны уже исправлены. Да и коробку со шпульками и запасными иглами и прочей мелочью вам тоже соберут. Озаботилась я и основным набором ниток. На первое время должно хватить.

У коллежского асессора отвисла челюсть.

— Право слов, мадам… — он не знал, что сказать.

— Не благодарите, Иван Ильич, не вам даю, армии русской, сёстрам милосердия. Кстати, Гаврила, парусину-то простая машинка не возьмёт. Это ты обмишурился.

— Значит, будем руками. Шилом и суровой нитью, — обрадованный новостью о подарке, я готов был свернуть горы и самолично вышивать крестиком всю оставшуюся дорогу придуманные носилки.

— Экий ты быстрый. Только намаешься, да материал попортишь. Шёлковая нить нужна и машинка для тяжёлых тканей. Лучше с ножным приводом. Иван Ильич, ваш эшелон, когда убывает?

— Э-э-э… завтра поутру.

— Парусина с вами?

— Да, в санях у крыльца… — коллежский асессор всё ещё не понимал.

— Гаврила, а не нарисуете мне приблизительно какие должны быть носилки, — глаза мадам Нестеровой блеснули озорством и на лице её, наконец, расцвела улыбка, из-за которой, полагаю, стрелялось в своё время немало кавалеров.

— Так у меня выкройки есть, — я, мысленно ликуя, но внешне невозмутимо достал свёрнутые бумаги из-за пазухи. Медленно расправил их на столе, поясняя, что мной отмечено на них, где нужны ручки, петли, и как будут пропускаться ремни, на каком расстоянии лучше делать строчку. Зрительная память, напомню, проявилась у меня в этом теле поистине фотографического уровня. Так что я мог даже указать виды швов, впрочем, как мог, своими словами.

Наградой мне была ещё одна улыбка госпожи Нестеровой.

— Тогда и тянуть не стоит, господин коллежский асессор. Мои портнихи сделают вам к вечеру десять таких носилок. Ремни вы уж вставите сами. Ну а Митрофан подвезёт их к поезду. Вы уж городовых предупредите, а то лишних на вокзал не пускают.

— Всенепременно, госпожа Нестерова! — Вяземский вытянулся во фрунт, нахлобучив фуражку и бросив ладонь к козырьку. Рядом встал я и повторил за начальником.

Жюли Нестерова покраснела и подойдя к нам стремительно расцеловала в щёки сначала Ивана Ильича, затем и меня, потом мелко перекрестила, прикрыв платочком рот:

— Храни вас Господь, господа, — в глазах её блеснули слёзы, отчего она смутилась и поспешила скрыться в глубине дома.

— Куда теперь, Иван Ильич? — через некоторое время спросил я, усаживаясь в сани, из которых Митрофан только что вынул рулон парусины.

— На Златоустовскую оружейную фабрику, Гаврила, — ответил Вяземский. И крикнул извозчику: «Поспешай, любезный! Быстро обернёмся, полтину накину!»

— Эт мы завсегда рады, ваше благородие! — прогудел извозчик, — но! Родимая, пошла, пошла…пошла-а-а!

Глава 7

Глава седьмая

Даже шедевры кулинарии не могут быть сохранены ни в каких музея. Они съедаются тем быстрее, чем они прекрасней.

Вильям Похлёбкин.

— Иван Ильич, а сколько может стоить новая швейная машинка? — спросил я Вяземского, прижимаясь к врачу плечом на очередном повороте саней.

— Новая, думаю, сто рублей или около того. Дорого. Слышал, их всё больше в кредит продают или в рассрочку. Артельным или обществам, таким как мастерская Нестеровой. Так что, подарок нам мадам царский сделала!

— Это да. А чего нам на оружейной фабрике занадобилось?

— О, это отдельная история. Понимаешь, хороший хирургический инструмент надобно у ювелиров заказывать. Других возможностей в Иркутске нет. Или из Европы выписывать. А там сейчас…сам понимаешь…

— Вашбродь! — прервал нас извозчик, — можа, через пруд? Лёд крепкий. А то ежели в объезд до Свято-Троицкой площади поеду, то аккурат на ярмарке застрянем.

Возница указывал кнутом на покрытый ровным слоем голубоватого снега водоём, упирающийся в основания двух небольших то ли горок, толи холмов, между которыми вдали живописным прямоугольником раскинулись корпуса, видимо, той самой фабрики.

— Давай, бедовый! — махнул перчаткой Иван Ильич, и мы понеслись по ровной, как стол снежной целине. Полузагруженные сани просто летели, ведомые крепкой гнедой кобылой, управляемой умелыми руками бородатого извозчика. Снег взлетал из-под полозьев, искрясь на поднявшемся в зенит солнце. Не успели мы насладиться просторами, как сани уже выруливали к главному подъезду длинного двухэтажного корпуса, вход в который охранялся настоящим нарядом солдат с унтер-офицером. Стояла караульная будка.

Коллежский асессор пошёл искать — вызывать нужного нам человека. Через полчаса, когда я уже вылез из саней и начал приплясывать на заводской площади, ибо морозец к полудню разыгрался не на шутку, несмотря на мою новоприобретённую устойчивость к изменению температур, военный врач вернулся в сопровождении высокого худого мужчины в чёрном мундире горного инженера, коротко отрекомендовавшегося: «Сергей Васильевич!» — и крепко пожал мою заиндевевшую ладонь.

— Решили прихватить тебя, Гаврила. На территорию завода въезд воспрещён, но Сергеем Васильевич договорился провести нас на железные склады, где копится лом и всякий хлам, что идёт в переработку. Там хотя бы тепло. Мастер, что мне нужен, скоро сменится и мы заберём заказ.

— Инструменты?

— Они самые. Двенадцать наборов. Их в Самаре как воздуха ждут. Один из них наш. Ради них-то я вас и позвал. Не с Ольгой же Евгеньевной таскать эдакую тяжесть?

— Правда ваша, Иван Ильич.

— Ты, Гаврила, не осуждай, — похлопал меня по плечу Вяземский, — я ведь непросто так радовался, что сэкономили на швейной машинке. Денег-то едва-едва на этот заказ, да на сегодняшние покупки хватило бы. Следующий перевод от общества только в Самаре получу. Неудобно перед Сергей Васильевичем. Договаривались через третьи руки. Он нам на слово поверил. Золото, а не человек!

— Да что ж я, без понятия? — удивился я вдруг прорвавшейся щепетильности коллежского асессора.

Мы доехали с извозчиком до особняка расположенной группы одноэтажных зданий красного кирпича, к одному из которых подходила железнодорожная узкоколейка, местами заметённая снегом.

Широкие ворота пакгауза были заперты, но небольшая дверь в одной из створок открыта. На пороге неё стоял кургузый мужичок в малахае и полушубке с двустволкой на брезентовом ремне.

— Здравствуй, Митрич, — обратился к нему горный инженер, — эти господа со мной. Пропусти их внутрь, переждать в тепле. Скоро обед. Они к мастеру Скорыкину Василию Кузьмичу приехали за инструментом для фронтового лазарета. Мы проследовали внутрь под чутким взглядом молчаливого сторожа, который на наше приветствие лишь буркнул что-то невнятное.

Внутри, несмотря на большие окна, было сумрачно. Так как всё внутреннее пространство склада было заставлено ящиками, деревянными контейнерами и просто какими-то грудами железяк, прикрытых дырявой мешковиной.

Сторож провёл нас к закутку у стены, где стояла самая обыкновенная буржуйка, в которой весело потрескивал огонь. Вокруг стояли пустые деревянные ящики, на которых мы с военным врачом и расположились.

Горный инженер откланялся. И мы некоторое время молча грелись у печки, глядя на огонь. Потом Иван Ильич угостил сторожа папиросами, чем немедленно растопил лёд отчуждения. Завязалась неторопливая беседа о предметах, которые волновали сейчас, пожалуй, любого жителя Империи. От Польши до Тихого океана. О войне, мире, растущих ценах на продукты. Сторож оказался словоохотливым, и они с Вяземским сошлись на почвеобсуждения тонкой работы по металлу. Оказалось, что Митрич в прошлом мастер цеха и ушёл в сторожа по причине почтенного возраста. Дома сидеть скучно, а тут, вроде как, при деле. Старые друзья, опять же, захаживают. Знал он и мастера Скорыкина. Отозвался о нём исключительно уважительно и с придыханием, узнав какую работу тот сделал для военных врачей, отметив, что уж кому-кому, а Василию Кузьмичу сам Бог велел с особыми сплавами работать.

От печки шёл приличный жар, и поскольку я активного участия в разговоре не принимал вскоре меня стало клонить в сон. Чтобы совсем не заснуть, я встал с ящика.

— Митрич, я похожу тут, ноги разомну?

— Валяй паря, — отмахнулся сторож, увлечённо рассказывая коллежскому асессору очередную байку о заводском житьё-бытьё.

Я начал прохаживаться между ящиками и контейнерами, периодически натыкаясь на неожиданные находки. То разорванный ствол чугунной пушки, а то и ящик с проржавевшими железными костылями непонятного назначения. Из-под порванной в нескольких местах мешковины выглядывал край деревянного корыта, доверху наполненный переломанными, погнутыми лезвиями каких-то топоров, бердышей и алебард.

Я захотел рассмотреть поближе и запнулся за деревянную треногу, очень напоминавшую портновский манекен, на котором обычно в швейных мастерских размещают платья или пиджаки. Он был старым, кое-где погрызенным мышами или крысами. На нём висели остатки какого-то полуистлевшего тряпья, а у основания ножек лежала и вовсе бесформенная груда каких-то железок. Движимый праздным любопытством, я поднял одну из них. Это оказалась прямоугольная пластина, примерно двадцать на тридцать сантиметров. Довольно тяжёлая с высверленными по углам отверстиями. Что примечательно, металл был абсолютно не тронут ржавчиной, хотя лежал во влажном тряпье на сыром бетонном полу пакгауза. Всего таких пластин отыскалось двадцать две. Толщина металла по приблизительным прикидкам составляла чуть больше полсантиметра.

Стопка пластин, которые я от нечего делать аккуратно сложил друг на друга, должна была весить довольно прилично. Но учитывая мою возросшую силу, я преспокойно держал её на вытянутых руках, придерживая снизу и сверху ладонями. Дурачась, я даже сделал несколько приседаний.

— Силён, солдат. Прямо богатырь! — от неожиданности я уронил пластины, и они с глухим лязгом просыпались на пол. В проходе стоял горный инженер в сопровождении, видимо, того самого мастера, которого мы ждали. Это был мужчина лет тридцати, тридцати пяти, гладковыбритый в серой рубашке, чёрном пиджаке и штанах, с плешью на большой, вытянутой, как кабачок, голове. Оба мужчины улыбались.

— Извините, Сергей Васильевич, осматривался тут вокруг, от скуки.

— Понятно. Пойдёмте к Ивану Ильичу, Гаврила. Вот, Василий Кузьмич уже освободился.

— Простите, Сергей Васильевич, а можно полюбопытствовать, что это за пластины, — указал я пальцем на рассыпавшиеся железки.

— Право слово, не знаю, Гаврила, — горный инженер подошёл ближе, ткнув носком сапога одну из пластин, — в этом пакгаузе похоронено столько прожектов. Металл… какой-то стальной сплав…тяжеловат, — он поднял одну из пластин. — Видимо, до сих пор руки не дошли. В переплавку всё больше железные да чугунные изделия в первую очередь идут. Поставили и забыли…что вам за дело?

Тут в разговор вмешался до сих пор молчавший мастер.

— Так-то поделка Авенир Авенировича. Помните, Сергей Васильевич, подполковник из столицы приезжал почитай уж год тому назад? Всё с идеей панцирей пулезащитных носился, сплавы с нашими металлургами подбирал. Несколько образцов отливали. Но всё больше цельных. А эти пластины я помню. Он для них тогда особую закалку заказывал. Потом пришивали между слоями войлока. Вишь, вон, отверстия для нитей. Помниться уж больно тяжёл оказался. Больше полутора пудов эти пластины потянули. Куды ж такую тяжесть на солдата одевать? А ещё ж и винтовка, амуниция. Побегай в таком, попробуй!

Твою мать! Это же прототип бронежилета! Готовые пластины. Сшить две основы, даже рукавов кроить не надо… Понятное дело, тяжело. Но это для обычного человека и даже для сильного тяжело, но не для меня.

— Скажите, Сергей Васильевич, а можно у фабрики эти пластины купить? — от моего вопроса горный инженер удивлённо поднял брови.

— Купить? Э-э-э…не знаю, право слово. Это же лом. Всё равно в переплавку. Да и бумаг оформлять придётся гору. Уж и не знаю…

В этот момент на наши голоса вышли сторож с Вяземским, и коллежский асессор немедленно взял в оборот мастера и горного инженера, отведя их в сторонку. Я же, загоревшись идеей, перехватил Митрича за рукав полушубка:

— Слышь, Митрич, дело есть, — негромко произнёс я, оттаскивая его в маленький проход, поближе к лежащим сиротливо пластинам, — вишь эти железки?

— Ну?

— Это же лом?

— Тут усё лом.

— Слышь, земляк. Мне для одного дела — вот эти самые пластины до зарезу нужны, хоть плач. Штуку одну я придумал. Вот их не хватает. Сергей Василич сказал, что вроде как можно, но много времени на бумаги и разрешения с вашей конторой уйдёт, может, посодействуешь?

Митрич уставился на меня с хитрым прищуром и, украдкой оглянувшись, прошептал: «Рупь!»

— Не вопрос, земляк, — я вынул из-за пазухи один из мешков и передал сторожу. Потом отсчитал ему из артельных рубль мелочью. Судя по заблестевшим глазкам бывшего мастера, эти деньги сегодня же будут благополучно пропиты, — мы сейчас с Иваном Ильичом пойдём принимать инструмент, а ты, как все уйдут, перетащи к выходу из пакгауза мешок и присыпь немного снежком. Идёт?

— Не учи отца, паря! — подмигнул мне сторож.

Ну вот, если выгорит, будет у меня хотя бы стоящая защита на крайний случай. От ранений в голову и конечности этот девайс, конечно, не убережёт, но на безрыбье и…короче, надо, и всё!

Дальше события ускорились, и мы с мастером последовали в контору фабрики, где Вяземский подписал какие-то документы, внёс в кассу деньги, затем, получив от распорядителя ещё несколько бумажек, коллежский асессор и я покинули контору.

Уже во дворе, пока я помогал мастеру грузить деревянные ящики с комплектами инструмента, я успел шепнуть пару слов извозчику, сунув ему серебряную полтину. Бородач важно кивнул, обходя сани и поправляя пеньковые верёвки, которыми мы обвязывали ящики, чтобы не рассыпались.

Управились в полчаса. Иван Ильич тепло распрощался с горным инженером и мастером, не забыв передать последнему довольно толстую пачку ассигнаций. Ага! Тут тоже, оказывается, существовал обычай оплачивать исполнителю работу, минуя государственный карман. Думаю, фабрика и фискальная служба тоже внакладе не остались.

Потом, расположившись в санях, мы медленно поехали к воротам, но извозчик, развернувшись к Вяземскому, прокричал:

— Прошу пардону, вашбродь, рукавицы у склада забыл. Скинул подпругу поправить, голова дырявая!

— Давай, пошустрее, любезный! — махнул извозчику Иван Ильич и поднял воротник шинели. Перевалило далеко за полдень, поднималась метель, снег начал валить хлопьями.

Мы быстро домчали до пакгауза, где выскочивший возница скрылся за белой пеленой. Что-то звякнуло в белой круговерти, рука извозчика мелькнула на облучке.

— Всё в порядке! — произнёс возница, глядя на меня и улыбаясь в бороду, — куды править-то, вашбродь?

— На вокзал езжай, вишь, запуржило!

— Не сумлевайтесь, доставим в целости! — и мы понеслись. Несмотря на груз, сани шли ходко. Умелый возница воспользовался прежним путём через замёрзший Златоустовский пруд.

Когда мы прибыли на станцию, над городом бушевала настоящая метель. Помня о необходимых покупках для обчества, я сообщил об этом Ивану Ильичу.

— Нужное дело. Но для начала надо бы передохнуть. Эй, любезный, — он подозвал извозчика, — приличный трактир поблизости имеется?

— Ежели позволите, вашбродь, лучше станционный ресторан. Там хоть водку не разбавляют. Немного дороже, но останетесь довольны.

— Отлично, братец! — потёр руки военный врач, — держи-ка, как договаривались, — он отдал три рубля извозчику, которые тот бережно сунул в рукавицу, — и ещё голубчик, проезжай-ка ты на перрон, я предупредил урядника, правь ко второму вагону. Там тебе солдатики помогут разгрузиться. И возьми ещё за труды и понимание, — Иван Ильич протянул бородачу серебряный рубль.

— Премного благодарен, вашбродь, всё будет в лучшем виде! — на этот раз денежка была засунута за щеку.

Не забыв прихватить заветный мешок, я поспешил за коллежским асессором к входу в вокзал. Ресторан нашёлся немедленно. Он располагался на втором этаже здания. На попытку возразить старшего официанта, мол, нижним чинам нельзя, Иван Ильич лишь рявкнул: «Он пока не нижний чин, а здесь не Монмартр, свиное твоё рыло! Лучше столик нам приготовь, мы очень голодные!»

* * *
Зал ресторана был почти пуст, лишь в дальнем углу какой-то подпоручик с шевронами пулемётной команды скромно пил кофе с пирожным. Его взгляд отсутствующе блуждал, офицер был полностью погружён в свои мысли, но при нашем появлении тем не менее встал и поприветствовал военного врача коротким поклоном, скользнув по мне взглядом, как по пустому месту, и снова погрузился в себя.

Перед нами совершенно неожиданно возник дородный мужчина с белоснежными, как у Деда Мороза, бородой и усами, и волосами, расчёсанными на прямой пробор.

— Чем могу служить господам? — приятным баритоном осведомился метрдотель.

Нужно сказать, что ресторан, в который занесла нас судьба, ничуть не походил на памятные мне зачуханные вокзальные рыгаловки советских времён или фастфудовские столовки путинского РЖД более позднего периода. Несмотря на довольно провинциальный статус уральского городка, за исключением Оружейной фабрики и нескольких железоделательных заводов, пусть и под патронажем Его Императорского Величества, мне всё же казалось, что вокзальный ресторан должен выглядеть немного поскромнее. Но к счастью, я ошибался. И как!

Белоснежные скатерти, хрустальные люстры, большие зеркала не только при входе, но и в самом зале. Навощённый дубовый паркет, вычурная лепнина на потолке и пасторальные пейзажи, чередующиеся с натюрмортами, на стенах, неброские драпировки синего бархата, условно разделяющие столики у стены на уютные кабинетики.

Кстати, здесь я впервые сумел рассмотреть своё лицо и внешность в подробностях. Ранее это было затруднительно, так как и у отца Афанасия, и в санитарном вагоне самое большое зеркальце было величиной с половину моей ладони.

Широкое, несколько вытянутое по вертикали скуластое лицо с широко расставленными, немного раскосыми глазами карего цвета. Чёрные, жёсткие, словно проволока волосы были зачёсаны назад и разделены на косой пробор. Двухдневная щетина не так сильно бросалась в глаза из-за густых чёрных усов, почему-то производивших впечатление частого и тщательного ухода за ними.

Стройная широкоплечая фигура с идеальной осанкой. Если бы не старая шинель и довольно поношенная куртка со штанами, парусиновыми ботинками и обмотками (единственной новой деталью туалета), то прадеда вполне можно было принять за переодетого офицера. Увы. Ещё три-четыре года и подобные типажи наводнят не только европейскую часть революционной России, но и непрестижные районы Парижа, Стамбула, Салоник…

Моё замешательство и рассматривание интерьера ресторана Вяземский принял за растерянность.

— Можете служить, любезный, — утвердительно кивнул коллежский асессор, — я так понимаю, вы местный метрдотель, — «Дед Мороз» выпрямил спину с достоинством капитана корабля, — могу я поинтересоваться вашим именем-отчеством, любезный?

— Кузьма Тимофеевич, ваше благородие.

— И что, Кузьма Тимофеевич, кушали у вас уже офицеры из нашего эшелона?

— Так точно-с и остались, смею заверить, весьма довольны-с.

— Что ж, отлично. Значит, кухня и повар в готовности?

— Всенепременно-с!

— Тогда усади нас, Кузьма Тимофеевич, в местечко с диванами, где потише. Мы надолго, намереваемся отобедать с размахом.

— Прошу-с, — метрдотель повёл нас к дальнему у стены столику, отгороженному от входа портьерой, с которого открывался через большое окно вид на вокзальную площадь, напоминавшую сейчас рождественскую сказку: дома, извозчики на санях, редкие прохожие, складские рабочие — всё запорошил снег, крупными хлопьями валивший с благословенных небес на грешную землю.

Мы удобно расположились на кожаных диванах, предварительно повесив влажные шинели на угловой вешалке.

— Сооруди-ка нам, любезный сперва малый графинчик казённой водочки… — Иван Ильич устало потёр веки пальцами, — надеюсь, у вас ресторан первого разряда? И ничего незаконного мы не заказываем?

— Обижаете-с. Первый разряд получен ещё при прежнем владельце. Но… — замялся метрдотель, — прошу покорно прощения, ваше благородие, — в глазах его мелькнуло чувство досады, — а как же Великий пост?

Вяземский сдвинул брови и погладил усы. Затем, широко перекрестился и молча кивнул каким-то своим внутренним мыслям.

— Неси, неси, любезный. Если ты не понял, мы с этим юношей на войну едем. Может, последний раз Сибирь-матушку видим, да на Урал-батюшку любуемся. Какой пост? Может, и не свидимся более? Опять же, один честный человек пожелание дал выпить за победу русского оружия! — Иван Ильич достал из нагрудного кармана две красные купюры и положил на край белоснежной скатерти. — Великий мастер-оружейник земли Златоустовской, Скорыкин Василий Кузьмич не взял лишнего за работу. Вот вернул с обещанием исполнить пожелание в точности! Слыхали про такого, Кузьма Тимофеевич?

Лицо «Деда Мороза» расплылось в улыбке.

— Как же, как же, ваше благородие. Знатный мастер! Значит, велите подавать? Это мы мигом, а что из закусок желаете, горячего?

— Другой разговор, Кузьма Тимофеевич! Ты вот что, к водочке нам огурчиков солёных принеси, груздей, опят рыженьких, рыбки копчёной, балыка…да что мне тебя учить, а на горячее…

— Селяночку очен-на советую, ваше благородие, — подмигнул метрдотель, — с осетриной, со стерлядкой… живенькая, как золото жёлтая, нагулянная стерлядка, мочаловская! А к ней — расстегайчики…закрасим налимьими печёнками.

— Э-э-э, — разинул рот военный врач, однако…ты-ы, к закуске, чтобы банки да подносы были, а не кот наплакал. Розетками парикмахеров потчуй.

— Ес-стествено-с, — развёл руками «Дед Мороз», — а потом я рекомендовал бы натуральные котлетки а-ля-Жардиньер. Телятина, как снег, белая. Язык проглотите! И икры, чтобы водочку оттенить…

— Искуситель! И что, икра не перемороженная?

— Обижаете, ваше благородие, ачуевская паюсная!

— Всё. Убедил. Неси! Не то мы тут с Гаврилой слюной захлебнёмся, до фронта не доехав.

— Сей минут! — метрдотель скрылся за неприметной дверью у буфета.

Я выдохнул. Смотреть на этот спектакль двух актёров было потрясающе занимательно. И некоторые сомнения порождали во мне десятки вопросов, ведь начальник совсем недавно заявлял об ограниченности своих финансовых ресурсов. Объяснения с пожеланием оружейного мастера и открывшиеся мне в характере Ивана Ильича некие черты фаталиста, конечно, многое объясняли. Но не всё. Виданное ли дело: проесть и пропить двадцать рублей! Три пары сапог! Наверное, я не совсем русский… Или длительное отсутствие алкоголя в моей первой жизни несколько испортило мой характер…

Пока я раздумывал, на столе перед нами выстроились: полуштоф холодной со слезой Смирновки во льду и косушка шустовской рябиновки (сопровождаемая словами официанта: «От заведения!»), рядом с бутылками на фарфоровом блюде покоился окорок провесной, нарезанной прозрачно-розовыми, бумажной толщины, ломтиками. На небольшом медном подносе посреди стола очутилась распаренная тыква с гречневой кашей и солёными огурцами, покрытыми тающим на глазах инеем и мочёной брусникой во льду. На отдельной тарелке дымились жареные мозги на чёрном хлебе. Всё это скромно подпирали два небольших, с кулак, серебряных жбана: один с серой зернистой, другой с блестяще — чёрной ачуевской паюсной икрой.

— Ну что, Гавриил Никитич, — степенно расправил усы коллежский асессор, — извольте ангела за трапезой, друг мой, ангела за трапезой, да простит нам Господь наши прегрешения…

— Спаси вас, Господи! — уже наученный отцом Афанасием, ответил я. Хотя и сомневался, уж не богохульствует ли Вяземский? Но тот вёл разговор вполне серьёзно и с осознанием содеянного.

— Что, осудишь меня, Гаврила? — пристально взглянул на меня Вяземский.

Я ответил ему открытым взглядом и улыбнулся.

— Нет, Иван Ильич. Ведь в ад направляемся с вами, ад на земле, сотворённый людьми. Тут уж не до поста. Да и мнится мне, не увидим мы больше таких разносолов, как в этом ресторане, — я широко обвёл рукой волшебные дары от «Деда Мороза».

— Правильно мыслишь, охотник! — поддержал мою улыбку врач, — давай по первой, за сегодняшний успех. Уж очень ты мне удружил, братец. Побольше бы таких помощников. Мы бы в нашем лазарете горы свернули!

Иван Ильич налил Смирновской в хрустальные рюмки, приговаривая: «Помяни моё слово, Гаврила, истинно говорю, жуткую глупость сотворил министр Сухомлинов сотоварищи с этим сухим законом. Ещё и Государя Императора с панталыка сбил…ох, аукнется это нам. И не только винными бунтами!»

Мы выпили и захрустели, не сговариваясь, заиндевевшими огурцами. Затем отдали должное поочерёдно грибкам, бруснике, перешли к горячим мозгам. Вторая и третья легли уже под икорку просто идеально.

Поначалу мне казалось, что всех закусок нам с Иваном Ильичом не одолеть. Но куда там! Снедь исчезала со стола с ужасающей скоростью.

У моего правого плеча неслышно вырос официант с блюдом розовой сёмги, украшенной угольниками истекающего слезой лимона. Затем мы снова, нисколько не спеша, чинно повторили под ачуевскую икру, потом под зернистую с крошечными расстегаями из налимьих печёнок.

Ожидаемого опьянения не наступало. То ли от потрясающе калорийной и жирной закуски, то ли от новоприобретённых способностей моего организма. Ушла и растаяла как дым промозглая зябкость, нагулянная сегодняшними заботами.

Сделав паузу, Вяземский закурил папиросу. Хмель тоже не брал коллежского асессора, лишь придал его жёстким чертам лица некоторую мягкость, размыв глубокие тени под глазами.

От получаемого удовольствия я пребывал в нирване и некотором расслаблении…

После каждой рюмки тарелочки из-под закуски сменялись новыми… Появился сагудай из муксуна, омуль холодного копчения, строганина из нельмы.

Названия, произносимые официантом шёпотом с придыханием всё глубже погружали меня в сказку чревоугодия.

От оленины мы дружно отказались, памятуя о селянке, которая не заставила себя долго ждать. Та самая, «как золото жёлтая, со стерлядью и осетриной».

Официант нёс поднос с фарфоровой супницей, перебросив на левое плечо белоснежную салфетку. Второй быстро расставил глубокие тарелки с нарезанным чёрным хлебом, кулебякой и маленькими пирожками с визигой.

Одолев по две полные тарелки селянки, я осознал, что неожиданно кончилась Смирновская. В ответ на вопросительно вскинутые брови официанта Иван Ильич отрицательно качнул головой:

— Достаточно, любезный. Не пьянства же ради мы здесь. Довольно нам будет к десерту и шустовской…

К финалу трапезы, когда мы потягивали из ликёрных рюмочек рябиновую и любовались выставленными в высокой вазе микроскопическими пирожными, нам принесли целый кофейник горячего свежезаваренного кофе на спиртовке и микроскопические фарфоровые чашечки.

Иван Ильич давно расстегнул две верхние пуговицы на кителе и распустил ремень портупеи. Я же чувствовал, что моя исподняя рубаха промокла насквозь, а по вискам течёт пот, как после интенсивной тренировки.

Нас спасали принесённые предусмотрительным официантом охлаждённые салфетки из ненакрахмаленного полотна. Да-а, расслабились так расслабились.

— А скажи-ка мне, Гаврила Никитич, кто ты такой? — неожиданный вопрос коллежского асессора застал меня врасплох.

— Э-э-э…простите, Иван Ильич, не понимаю вас, — постарался я скрыть замешательство, привстав и доливая кофе в чашки. И, естественно, облажался, пролив на скатерть пару коричневых капель. Ну не Мата Хари я, ни разу. Да и Вяземский, похоже, не идиот. Нетипичное поведение и половину моих проколов наверняка бросились в глаза. Интересно, какие?

И тут на меня накатило неожиданное спокойствие. А что такого случилось? Ну, подозревает меня офицер в неполной откровенности. А что мешает мне открыться ему? В худшем случае примет за сумасшедшего или посмеётся, обзовёт фантазёром. А если поверит? Пожалуй, нелишне будет иметь в этом мире человека, на которого я смогу положиться. Как там сказал Странник в напутствии? «Твори любую х@йню, Гавр!» Легко сказать. Я же не бессмертный супермен. Да и того, если вспомнить, ухойдакали. Может, зря я осторожничаю? Без разумного риска искать мне Демиурга до морковкина заговенья…

Все эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове. Я всмотрелся в расслабленное лицо Ивана Ильича, не выражавшее ни осуждения, ни гнева. Лишь живое любопытство и интерес.

— Всё ты понимаешь, Гаврила. Правильную речь и манеры ещё можно объяснить длительным общением со ссыльным политическим учителем. Как там его?

— Густав Густавович Штерн, — вот же, память у Вяземского! Лишь раз упомянул я при нём о выдуманном мной наставнике. А поди ж ты, запомнил!

— Ну да. Штерн. Живой ум и хорошая память. Природная смекалка. Но скажи мне, дорогой мой крестьянский сын, где ты растерял свою набожность. Отец Афанасий сказал, что молитвам тебя пришлось учить с нуля. Он хоть и бывший каторжник, а верит людям, но и хорошо в них разбирается. Сказал, мол, что не врёшь, а лишь не всё договариваешь. И про письмо твоё необычное с отсутствием написания букв и необычными склонениями тоже рассказал. Ну так дальше больше: первый раз, — он кивнул на мою тарелку, — вижу, чтобы человек низкого сословия не закладывал салфетку за воротник, а клал её на колени, да с вилкой и столовым ножом обращался, словно учён тому с детства. А выражение лица своего, когда ты пьёшь кофе, Гаврила, ты видел? Это же блаженство знатока! И это так, мелочи, замеченные вскользь, без пристрастия. Ты явно не впервые в ресторане, хоть и хочешь иногда казаться нарочито неуклюжим. А то ещё: вставляешь простецкие словечки в свою речь? Откуда такие способности к выступлению? Ты же не актёр и не сенатор. Гаврила, мил человек, да у тебя на лбу гимназия, а то и университетский курс написаны! Ты что, беглый, али политический? Погоди… можешь не говорить. Иль соврёшь? Только знай, что полного доверия к тебе не будет. Всё, что обещал, сделаю, но на этом — и всё… — Иван Ильич развёл руками, грустно сведя брови домиком.

Вяземский замолчал, промакивая пот салфеткой и доставая очередную сигарету. Отпив глоток, кофе он закурил.

— Иван Ильич, дорогой вы мой человек, — я всё же решился немного открыться коллежскому асессору. Оставалось лишь понять насколько, — я вас очень уважаю и хотел бы быть с вами откровенен до конца.

— Почему-то я слышу в твоём ответе «но», Гаврила, — видно было, что хоть Ивана Ильича и раздирает любопытство, но воспитание не позволяет ему слишком явно вцепиться в меня и, что называется, расспросить по горячим следам. Своим ответом я, пусть и не прямо, но признал правоту его догадок.

— Скажите, Иван Ильич (это непраздное любопытство и от вашего ответа будет зависеть, как мы дальше с вами будем общаться) насколько вы религиозный человек? И насколько прогрессивный?

— Хм. Ну ты и спросил, Гаврила! Отвечу, как бывший приват-доцент медицинского факультета Первого Сибирского Томского Императорского государственного классического университета, исключённый из преподавательского состава за политические взгляды. В бога, Иисуса Христа нашего верую, как в силу, данную нам мирозданием и вселенной, а не как некую сущность высшего порядка, выдаваемое нам попами за исключительного судию и вершителя наших судеб. А коль пошёл уж совсем откровенный разговор, верую только в то, что могу увидеть и пощупать вот этими руками, — Вяземский потёр пальцами, будто и вправду перебирал что-то мелкое, — и я скорее согласен в данном вопросе с английским гением Вильямом Шекспиром: «Есть много в небесах и на земле такого,

Что нашей мудрости, Гораций, и не снилось…»

— «Порвалась цепь времён; о, проклят жребий мой! Зачем родился я на подвиг роковой! Идёмте ж вместе…»

— Вот! Вот что я имел в виду, Гаврила! Томский охотник цитирует принца датского…сюрреализм!

— Но вы должны понимать Иван Ильич, что, приоткрыв покров тайны моей личности, вы уже не сможете смотреть на этот мир, как раньше. Это если поверите даже половине того, что я вам поведаю.

— Вот оно как? Хм…но жить дальше, не разрешив хотя бы части этой тайны, согласитесь, невыносимо.

— Любопытство сгубило кошку, господин коллежский асессор.

—Но, удовлетворив его, она воскресла! — продолжил английскую поговорку Вяземский, бросив перед собой салфетку. Лицо его покраснело ещё больше

Нет, похоже, тут дело не в хмеле. Приват-доцент действительно закусил удила. Вот же свела судьба с коллегой, в котором не остыла жажда неизведанного. Ладно, поживём-увидим.

— Хорошо, Иван Ильич. Суть вопроса я вам постараюсь сейчас растолковать. Понимаю, что у вас появится гораздо больше вопросов, на которые я отвечу впоследствии.

За окном уже смеркалось, но учитывая всё ещё небольшую продолжительность последних зимних дней, время ещё было.

— Любезный! — Иван Ильич щёлкнул пальцами, привлекая внимание официанта, — а принеси-ка ты нам самовар да варений разных. А то у меня от кофе уже меланхолия образовалась, — он повернулся ко мне и откинулся на диванные подушки, — часа два у нас ещё есть, Гаврила Никитич, я весь внимание.

В свой рассказ я постарался вложить основную информацию о хранителях, перемещении разума, анаврах и моей мотивации, а также цели перемещения. Оказалось, что это неимоверно трудно — объясняться простым языком, делая скидку на то, что меня с коллежским асессором разделяет больше века исторических событий и прогресса. Но нужно отдать должное терпению Вяземского. Тот лишь вскидывал брови в ключевых местах повествования, да прикрывал салфеткой рот, раскрывающийся от удивления.

Несмотря на сложность, уложился я менее, чем в полчаса. Давно принесли самовар и стаканы в серебряных подстаканниках. Множество маленьких розеточек с вареньями на любой вкус, орешками в меду и блюдо с калачами. Да, мою информацию Ивану Ильичу следовало заесть сладким, однозначно.

Закончив, я налил себе почти чистой заварки из расписного чайника и пододвинул розетку с малиновым вареньем. Военный врач почти зеркально повторил за мной все движения, глубоко задумавшись, только варенье выбрал яблочное. Чай был восхитительный, он примирял, сглаживал острые углы, успокаивал и настраивал на философский ряд. Признаюсь честно, первая фраза Ивана Ильича меня изрядно удивила и повысила градус уважения к Вяземскому.

— Раньше, Гаврила, я всегда был уверен, что термин "мультиверсум", по-твоему "мультивселенная" лишь подразумевает пластичность восприятия действительности. И касается разделов психологии или даже психиатрии. Работы доктора философии Гарвардского университета Уильям Джеймс совсем недавно были довольно популярны в среде моих коллег и студентов. Но чтобы поверить в реальность существования некоего Веера Миров… тут, мой друг, вы ввели меня в замешательство. Значит, вы из будущего?

— И да, и нет. Я же говорил, мой разум перемещён в тело прадеда. Того, с кем вы знакомы под именем Гаврилы Пронькина.

— Да, дела. Уж и не знаю, как к вам теперь обращаться?

— Меня радует, что вы, Иван Ильич, приняли мои слова на веру. Но пусть наше с вами общение, хотя бы на людях, останется в прежних рамках. Рассказывать ещё кому-то о своём происхождении я более не намерен.

— Не буду скрывать, Гаврила, многое, если не всё в вашем рассказе необычно. И хотелось бы верить, да не получается. Но есть один факт в вашу пользу.

— Один?

— Не придирайтесь, — широко улыбнулся коллежский асессор, — один, но важный: факт того, что всё, что вы мне поведали, не несёт в себе никакой выгоды вам. По крайней мере, прямой. Даже наоборот, вы доверяетесь мне, вашему патрону в ближайшее время, тому, от кого зависит ваша судьба и исполнение указанной цели! То есть, вы рискуете! Мне же это отрадно. Поверьте, я много на своём веку повидал и мошенников, и умалишённых. Вы ни тот ни другой. Разве что, потрясающий актёр. Но и это было бы менее вероятно, чем то, что вы рассказали. Всё же, свидетели и факты, предваряющие наше знакомство, а также поручительство давно уважаемого мной отца Афанасия, говорят в вашу пользу. И пусть ты не всё рассказал мне, Гаврила, не страшно! Я и сам бы на твоём месте поостерёгся, всё же не так давно знакомы. Уж больно хочется верить, — коллежский асессор сжал кулаки и пристукнул ими по скатерти, — это кто же откажется от подобного источника информации о будущем? Это ж для меня, материалиста и естествоиспытателя, искушение почище, чем яблоко для Адама и Евы!

— О, Иван Ильич, прошу, не обольщайтесь! Моё невежество чудовищно. Вы и не представляете, как низко пал уровень не столько образования, сколько образованности в моё время… Хотя мне и разрешено Странником привносить любые изменения в эту реальность. Но кто я? Пылинка во вселенной. Да ещё и малообразованная. Да и некогда мне. Делом надо заниматься, если помните, жизнь дорогих мне людей на кону!

— Ну, вопрос об оценке вашей образованности, любезный, позвольте решать мне. Дайте только время и, надеюсь, мы будем весьма друг другу полезны! — глаза военного врача заблестели. Похоже, Иван Ильич не только поверил, но и решил проверить, а заодно и воспользоваться моими знаниями.

— Что ж, буду рад быть полезным, — вздохнул я, понимая, что дёшево поддержка мне Вяземского, увы, не обойдётся.

— Ладно, мой дорогой протеже, — Иван Ильич пребывал в великолепном настроении, — мне, конечно, хотелось бы ещё поболтать. Но, полагаю, не место и не время, как считаешь?

— Вполне разумно.

— Тогда я, пожалуй, дам распоряжение Демьяну, не привлекать тебя завтра с утра, — Вяземский перестал перескакивать с «вы» на «ты» и обратно, значит, немного успокоился. А вообще, железная воля оказалась у коллежского асессора или мне повезло открыться человеку с гибким мышлением. Хотя как бы я сам реагировал на подобное? Уж точно оставил бы окончательные выводы «на потом».

Глава 8

Глава восьмая

Раззудись, плечо, если наших бьют!

Сбитых, сваленных оттаскивай!

Я пред боем тих, я в атаке лют,

Ну а после боя — ласковый!

В. Высоцкий.

Посидели мы знатно, аж на четырнадцать рублей с полтиною. Оставив полтину на чай, Иван Ильич взял серо-голубой банковский билет в пять рублей и протянул мне со словами:

— А купите-ка на эти деньги, Гаврила Никитич, чего потребно нашим нижним чинам по более того, что они просили. Не всё же только нам с вами душеньку перед фронтом отводить. Пусть ребятушки порадуются.

— Будет сделано, Иван Ильич, — кивнул я.

Пока коллежскому асессору один из официантов помогал одеть шинель, я шепнул другому, сунув два рубля, чтобы он собрал с собой мне того самого окорока провесного да рыбки холодного копчения для солдат. Ну и конфет разных.

Военный врач одобрительно улыбнулся и пошёл к выходу на перрон, наказав мне поспешить, ибо следует предупредить урядника о моём самостоятельном возвращении к эшелону.

Ресторанных гостинцев ждать долго не пришлось. Заказ вынес сам метрдотель.

— Храни вас Господь, молодой человек. Вот ваш заказ. Я тут немного от себя добавил: орехов, изюма да сушёных фруктов два фунта. Нелишними будут.

Я с поклоном принял угощение и понёсся на улицу. Ещё не обошёл магазинов, а уж груза со мной прилично. Мешок с пластинами я так и не решился кому-нибудь доверить. При моих новых возможностях это было не тяжело, но не совсем удобно: содержимое мешка так и норовило углами впиться в поясницу или под лопатку.

Предупреждённый коллежским асессором урядник вальяжно кивнул, быстро срисовав и запомнив мою личность, лишь буркнув:

— Поспешай, хлопче, скоро магазины да лабазы закроются. Мы тута ранёхонько ложимси, чай, не столица!

Ну я и «поспешал», благо на станционной площади нашлось всё, что нужно по списку. И в бакалейной лавке, и в скобяной, и в табачной, и в кондитерской и заглянул даже в «Охотничий», ибо обувной лавки не было в принципе. А сапожная мастерская была попросту заколочена. По вечернему времени или по какой другой причине обещанными спекулянтами около вокзала и не пахло. «Охотничий» же магазин напоминал настоящее эльдорадо для путешественника. А что есть отправка на фронт, как не путешествие? Правда, для многих в одну сторону.

Несмотря на цейтнот, я уделил достаточно много времени этому магазину. Чему способствовал продавец, настоящий энтузиаст своего дела, как, впрочем, и его молчаливый помощник-бурят. Узнав о цели моего визита, он скрылся в своих закромах. Уже через несколько минут моему взгляду предстали сапоги. Нет, это были Сапоги с большой буквы «С». Мало того что продавец безошибочно определил мой размер, изделие оказалось сшито не фабричным способом, а одним из местных умельцев.

За свою прошлую жизнь я стоптал не одну пару кирзы, ходил и в яловых, и в тактических ботинках. Но надев на свежие портянки, услужливо протянутые бурятом, понял, что не хочу их снимать. Под угрозой расстрела. Тройная прошивка, какой-то особый клей в подошве, съёмные железные набойки, и ещё какие-то прибамбасы, о которых трындел продавец, — всё это я слушал вполуха, понимая, что и для такой обуви испытания будут серьёзными. И вряд ли они доживут до лета. Но удобство и мягкость кожи голенищ и почти ортопедическая конфигурация подошвы…Как? Для меня это было за пределом понимания. Зря я, конечно, не скрывал своих эмоций, поэтому и был обескуражен ценой.

Пятнадцать целковых! Охренеть, не встать. И это при красной цене на тут же стоявшие офицерские парадные сапоги в двенадцать рублей. Мда…

Тем не менее, попросил не убирать их далеко. Попросил выложить на прилавок всё, что есть подходящего из солдатской амуниции. Понятное дело, ничего непосредственно с казённых складов в этом магазине и быть не могло. Но всё же.

И не прогадал. Сапёрная лопатка Златоустовского завода с пятиугольным штыком, почему-то в кожаном чехле с дополнительными петлями на заклёпках. Новенькая, немного тяжелее тех, к которым я привык в бытность срочной службы. С обжимным кольцом на черенке. А черенок? Песня, а не черенок. Короче, весчь!

— Особая партия для геологов, ежели две купите, али ещё чего, скину за сапоги.

На этот раз мне удалось скроить капризную рожу, типа: «И нахрена мне этот девайс?»

— Не знаю, не знаю. На фронте и казённую выдадут, — скривился я. И тут мой взгляд упал на войлочный жилет, стёганый двойного кроя с кожаной подкладкой и множеством накладных карманов из более грубой кожи. Не может быть… это же практически готовая основа для моего броника! Лишь разделить внутреннюю и внешнюю основы, да нашить пластины, прошив дополнительно толстой шёлковой нитью, купленной именно для такого случая в скобяной лавке, — а это у вас что за фуфайка? — делано равнодушно поинтересовался я, небрежно щупая ткань одной рукой, а другой беря в руки охотничью портупею, почти полностью повторяющую офицерскую. Ремни на ней были более широкими и хорошо подходили бы для моей задумки. Всё же таскать на себе пластины, без укрепления в зоне ключиц и фиксации на поясе не совсем удобно. Ходить ещё можно, а бегать уже затруднительно. А ведь придётся всё это поддевать под шинель, во избежание лишних вопросов. Мда, попахивает авантюрой… Ничего, глаза боятся, а руки у нас не для скуки.

— Это вы о жилете Кнауфа? Придумка местных охотников. Очень удобно и много патронов помещается, а также разных мелочей. Заодно и тепло.

— А почему Кнауф? — переспросил я, понимая, что без этого жилета мне тоже отсюда не уйти.

— Так наш местных глава охотничьего общества, Карл Иваныч Кнауф, собственной персоной эту приспособу и придумали-с. Закупаем малыми партиями. Для знатоков-с.

— И сколько будет две лопатки, жилет и сапоги? — я уже взвалил два своих почти полных мешка на плечи, всем видом показывая, что намереваюсь уходить.

— Так, эта, — прищурился торговец, — токма себе в убыток, две красненькие — и будем вами довольны!

Почти наудачу, перехватив мешки левой рукой и плюнув на ладонь правой, я выпалил:

— Восемнадцать рублёв — и по рукам, земляк! Вишь ли, поиздержался я браткам на провиант.

Продавец прищурился ещё больше.

— Полтину накинешь, солдат?

— А давай, — я и не ждал, что удастся сторговаться.

Рассчитавшись, получил ещё и перемётную сумку из полотна, куда мне сложили покупки и повесили на шею.

Выходя из вокзала под пристальным взглядом уже знакомого урядника, я напоминал караванного осла или верблюда. Не знаю, сколько весили все мои сегодняшние приобретения в сумме, но при попытке резко повернуться после вокзальных дверей, я чуть не упал. Инерция штука упрямая.

Встреча была горячей и тёплой. Демьян с рыжим Семёном похватали мешки и начали затаскивать их в тамбур.

— Гаврила, неужто кирпичей в дорогу решил прихватить? — унтер, кряхтя и поминая нечистого, последним втащил мешок с пластинами, поверх которых я сложил продукты из ресторана.

— Не, господин младший унтер-офицер, то для дела воинского приспособление. Как сделаю, покажу.

— Ну-ну… Давай снимай шинель. К ужину не поспел, так мы тебе оставили. Кулеш ещё тёплый!

Надо же, позаботились. Тёплое чувство всколыхнулось в груди. Два дня меня знают, а вот же, не забыли. Солдатское братство.

Я стал помогать выкладывать продукты. Народ здорово оживился при виде гостинцев, так что пришлось пояснить:

— Его высокоблагородие, Иван Ильич приказали, что б, мол, дух боевой поднять. Это от мастеровых Златоустовской фабрики воинам русским в залог победы, значит. Ну я и скумекал, на свой вкус. Мало ли что пост. На войне всё-таки. Там ещё конфеты, орехи, изюм с сухофруктами. И по списку я всё, как положено купил. Из своих немного добавил: чеснока четыре фунта, два фунта чая, фунт кофе; перцу, соли и сахару понемногу.

— Из своих что ли, Гаврила? — недоумённо переспросил Демьян.

— Ну и что? Я же с вами кормлюсь? А сам ещё не на довольствии.

— Чеснока-то зачем столько? Да и кофе? Не графья ведь…

— За чеснок спасибо скажете, когда на одной брюкве да каше жиденькой воевать придётся. В тайге, в дальнем походе чеснок первое дело. От цинги, да от тоски. Не кору же варить. А кофе. В караул там, али в ночь на посту, чтоб не спать: разжуёшь пару зёрен, всё полегче! — я улыбнулся.

— Я ж говорил, Гаврила — голова! — влез рыжий Семён.

— Ладно, поглядим потом, — с сомнением качнул головой младший унтер, — сапоги-то прикупил себе, тетеря?

— А то! — я вытащил свою гордость из сумки, вывалив заодно и жилетку с лопатками. На охотничий лапсердак никто не обратил особого внимания, а на лопаты санитары уставились и, не удержавшись, захохотали. К ним присоединился и Демьян.

— Ты чего, Гаврила, лопат столько накупил? Двумя руками от немца закапываться собрался?

— Ничего, господин младший унтер-офицер, завтра с утра наточу их и покажу, куда закапываться собрался.

— Ну-ну, — Демьян держал в руках сапоги, рассматривая и чуть ли не пробуя на зуб кожу, — знатные, Гаврила, ох знатные. Не фасонистые, а по делу. Вот еж ли б так солдатские шили. Эх! Тока гляди за ними в четыре глаза, охотник. Уж больно хороши. Ещё попятит кто. Наши-то ещё ничего, а вот на переформировании или переброске войск гляди в оба. Там это как за игру али за лихое баловство считается.

— Ничо-ничо, пусть попробуют! — отмахнулся я.

— Это чо и всё, что себе взял? На обзаведение? — тряхнул унтер мою пустую суму.

— А чего ещё? Всё равно в Самаре казённое выдадут. Пара белья да портянок у меня есть. Переживу.

— Э, нет паря, так нельзя. Чего ж так-то… — почесал затылок Демьян, — ладно, за обчество ты отработал правильно, за что тебе поклон, артельщик. Тока в следующий раз, прежде чем своё тратить, подумай хорошенько. Деньга она береженье любит. Смекаешь?

— Смекаю, — пожал я плечами.

— Тогда, чтоб запомнил, вот тебе и от меня спасибо, — младший унтер-офицер вытащил из-под своей койки рундук и открыл его, — вот, держи, запасная у меня была. Ещё в Минске брал в еврейской лавке. Сносу не будет.

Я открыл кожаный вытянутый футляр, в котором покоилась опасная бритва с рукоятью из перламутровой кости и клеймом MARX & C. Solingen на лезвии.

— Не то ходишь, как ёж, али вахлак из лесу. Непотребно для русского солдата!

— Но это ж…дорого, — попытался я возразить.

— Не дороже денег, Гаврила.

— Спасибо, братцы, — я встал и не поленился поклониться в пол. Не знаю, откуда это ко мне пришло, но в вагоне одобрительно загудели. Со всех сторон потянулись руки: кто совал пару чистых портянок, кто практически новую исподнюю рубаху…

Семён протягивал на ладони искусно вырезанную из цельного дерева плошку с помазком из конского волоса. Я заинтересовался поделкой:

— Сам сделал?

— А то, — ответил за него Демьян, — рыжий у нас и швец, и жнец. А знаешь, как он на балалайке могёт? Душа плачет.

— Сыграешь? — подмигнул я Семёну.

— Поздно уже. Завтрева. Пойдём, перекурим перед сном, — лицо санитара было серьёзным.

— Так я ж не курю.

— Ничо, постоим, поокаем…

Солдаты, разобрав и устроив припасы и вправду готовились ко сну. Лишь часовой с трёхлинейкой пристроился в тамбуре. Интересно, дотерпит до полуночи или заснёт раньше?

— Не выстужайте, ироды! — поторопил он нас.

Снег на улице прекратился, небо очистилось, на станции зажглись газовые фонари, светились несколько окон самого вокзала.

— Надо идти, Гаврила, — прервал мои наблюдения Семён.

— Куда…а-а-а, — я совсем забыл о сегодняшней встрече у водной станции. Со всеми этими заботами. Нда-а…как некстати. И не откажешься.

— Ты никому не сболтнул?

— Могила…

— Хех, позитивненько!

— Чего?

— Ничего, шагай давай. Как придём, станешь у предпоследнего вагона. Крикнешь, если кто появится из офицеров или жандармы

— Чего кричать-то?

— «Шухер» или «атас», на твой выбор.

— Чего?

— Ничего, кричи: «Пожар! На станции пожар!» Это больше всего сбивает с толку.

— А, понятно.

Мы проходили вагон за вагоном. Почти все двери тамбуров были плотно закрыты. Мороз с наступлением ночи крепчал, свежевыпавший снег вкусно похрустывал под ногами. Последние вагоны эшелона были товарными с опломбированными замками и со знакомым клеймом Златоустовской фабрики, отпечатанным чёрной краской рядом с инвентарными номерами.

Сюда свет газовых фонарей уже не доставал, но наступившая ночь была лунной, а отражавший свет снег позволял видеть не только силуэты и контуры предметов.

Нас уже ждали. Вернее, меня. Так как Сёма, как и было договорено, укрылся у предпоследнего вагона.

И ждали не только Фёдор и Глеб, как основныезачинщики, но ещё и трое солдат. Уважают? Вряд ли. Хм, конечно, не как у Владимира Семёновича «их было восемь», но целых пятеро? Неужели решили отмудохать и довести до больнички. Или лишь для страху привели?

Почему-то почти не было страшно. Вернулось ощущение лихости и восторга, как тогда, прошлой ночью во время бега по крышам вагонов с прыжками через отдушины и ледяным ветром в лицо. Я решил не затягивать. Миротворец я там или нет: мало верится в то, что этих ребяток можно уболтать и свести всё к весёлой шутке. По крайней мере, не мне. Да и устал я от сегодняшней кутерьмы.

— Добрейший вечерочек, славяне! Неужто и вправду сподобились побеседовать на сон грядущий? — я в упор посмотрел на чернявого и лысого, намеренно игнорируя остальных. Мне отчётливо было заметно, благодаря сумеречному зрению, что у тех в руках ничего постороннего не было. На всех, кроме Цыгана, были шинели. Фёдор же был одет так же, как и утром. Вот же позёр, любимец пневмококка!

— И тебе не кашлять, мил человек, — выступил раскачивающейся походкой Глеб, не вынимая рук из карманов, — мы уж тут заскучали, думали не придёшь. Да и то, правду сказать, на виду у фараонов лаяться все мастаки, а как до дела, так гузно играет?

Крепыш приблизился на полшага вперёд и резко присел, имитируя правой рукой движение, будто лезет за чем-то за голенище, но тут же выпрямился и медленно провёл ладонью по лысине.

Я продолжал улыбаться. Вестись на дешёвые босяцкие приёмчики? Фу, как банально! Трое рядовых продолжали стоять за спинами Цыгана и Глеба, не пытаясь ни обойти меня с боков, ни приблизиться к своим сослуживцам.

Понятно. Это всего-навсего свидетели, что должны будут донести до остальных факт славной победы и назидательной порки блатного прихлебателя из санитарских, посмевшего оскорбить настоящих героев войны.

— А ты, видать, в полк попал из мест, где гузно тренируют? Или с товарищем чернявеньким его тешишь от скуки, коль моим так интересуешься? — мне показалось, что намёк мой не сразу дошёл до противника. Видимо, со сложной лексикой я перебрал. Проще, надо было проще. Но в следующую секунду понял, что ошибся.

Передо мной промелькнуло лицо Глеба, ставшее от ярости похожим на маску. Не отстал от товарища и Фёдор.

Несмотря на то что я был внутренне готов к рывку и успел отскочить, почти на метр разрывая дистанцию тем не менее мыском сапога от Глеба по левой коленной чашечке мне прилетело знатно, а вдогонку и второй хренов дуэлянт добавил. И тоже ведь ногой, гад. А-а-а! С-суки!

Хотел достать меня в пах, а получилось по бедру всё той же многострадальной левой ноги. Но тоже чувствительно. Ловя ускользающую мысль о том, что если чего и коснулась перестройка организма, то только нечувствительности болевых рецепторов. Нога немедленно перестала мне повиноваться, и я полетел на перрон, одновременно заваливаясь навзничь. При этом разум воспринимал картинку окружающего, словно в компьютерном симуляторе: чётко, пошагово и с некоторой задержкой.

Зрение, и без того прекрасно позволяющее видеть ночью и в сумерках, неожиданно приобрело совершенно новые свойства: я легко различил во рту у оскалившегося Фёдора вставной железный зуб (верхняя левая четвёрка) и даже оценил яркий золотистый цвет русых усов Глеба. Мозг словно включил форсаж, обрабатывая огромное число деталей за микросекунды. Пока я падал, мне удалось оценить расстояние до всех участников с точностью до сантиметра. Не удивился я и тому, что практически почувствовал наиболее вероятные траектории и векторы приложения последующих ударов, что позволило подставить под повторную атаку не уязвимый живот, а правое плечо. Ткань шинели и напряжённые мышцы погасили большую силу удара, которую я тут же использовал, чтобы крутануться на спине, быстро сгруппировавшись.

Чувствительность в левой ноге вернулась за миг до моего ответного сдвоенного удара из положения лёжа ногами в грудь склонившегося надо мной Глеба. Последовавшего за этим сокрушительного эффекта я никак не ожидал.

Тело пулемётчика приподняло в воздух почти на высоту человеческого роста, затем по пологой параболе его отбросило немного дальше и впечатало с грохотом в деревянную стену вагона. Судя по недвижимо лежащему крепышу, доработки не требовалось. Минус один…

Не давая мне встать, немедленно сверху навалился всем телом Цыган, хрипя и ругаясь последними словами.

Тебя-то я и ждал! Подставил разъярённому Фёдору лоб, прижав подбородок к груди, немедленно получил от него серию смачных ударов, впрочем, не привёдших ни к каким особенным последствиям для моей головы. Разве что немного ссадил кожу над бровью, отчего я ощутил тёплую струйку, потёкшую по щеке.

Мне же было достаточно этих секунд, чтобы, воспользовавшись его увлечённостью, просто и коротко всадить свои кулаки в его бока, размахнувшись со всей возможной в таком положении амплитудой. Боль от его ударов была не столько сильной, сколько обидной, поэтому в свою атаку я и вложил максимум усилий. Хорошо, что по недосмотру или наитию бил я кулаками, а не сжатыми пальцами. Как знал…

Противник захрипел и обмяк, суча ногами и судорожно хватая ртом воздух. Скинув тело Цыгана на снег и перевернув его на спину, я понял, что тот уже не дышит. Ни хрена себе, порезвились! Не хватало мне здесь трупов. Блядь, какой же я идиот!

— Нет, сука, так просто я не дам тебе уйти, пулемётчик! Ты ещё вшей в окопах накормишь до отвала! — проорал я, разрывая одним движением на его груди форменную куртку.

Отработанные до автоматизма приёмы сердечно-лёгочной реанимации пошли в ход. Кто-то пытался оттянуть меня от Фёдора, крича: «Он его порвёт и кровь выпьет!»

Но я лишь отмахнулся и вроде бы попал по кому-то или чему-то, так что больше никто не беспокоил. Мозг продолжал сухо отсчитывать секунды. На семидесятой Цыган вновь захрипел и тут же глубоко и часто задышал, мыча что-то нечленораздельное.

— Семён! Ко мне! — за плечом часто задышали, и санитар дрожащим от напряжения голосом спросил:

— Чего делать-то, Гаврила?

— Там у вагона посмотри второго, жив?

Захрустел снег. Минута длилась как вечность.

— Жавой, мать яго! Токма знатно контужаный!

Я поднял голову. Трое солдат из пулемётной команды продолжали растерянно смотреть на результат развернувшейся баталии. Совсем молодые ребята. Так, предыдущая версия про тупую лихость на крыше вагона не прокатит. Шито белыми нитками. А если так:

— Так! Земляки, слушаем меня внимательно. Надеюсь, все видели, что драка была честной, хоть и двое против одного. Так?

— Да…Ото ж…Конечно! — вразнобой ответили рядовые.

— Отлично. Кто не хочет в арестантские роты и ты, Семён, слушаем меня внимательно. На товарные вагоны покусились воры-грабители. Солдаты пулемётной роты вступили в неравный бой с десятком супостатов, чтобы отстоять государственное имущество. Тут и мы с Семёном подоспели. Но Глеба и Фёдора успели ранить дубинами. Мы криками напугали воров, и они убежали. Всё понятно?

Солдаты дружно закивали, да с такой интенсивностью, что я подумал головы оторвутся. Семён же, сняв фуражку, почесал в затылке, протяжно произнёс:

— Она, конечна, можа и воры, да тока вагоны-то целёхонькие!

— Правда твоя, Сёма, — я оставил уже спокойно дышавшего, но всё ещё без сознания, Цыгана, поднялся и подошёл к дверям вагона. Несколько резких ударов кулаком — и в стене образовалось две внушительные бреши, а доски рядом пошли трещинами. Я развернулся к молчаливым пулемётчикам, — а теперь все дружно кричим: «Караул! Грабят! На помощь!»

И ведь заорали же. Да так, что позавидуешь. С истеринкой, страхом, вкладывая всю душу нашкодившего рекрута.

— Караул! Робяты, грабят!

— Памагитя! Полиция! Люди добрые, убивают!

Мда, молодёжь. Форму надели, а всё те же пока гражданские штафирки. Ничего, время это исправит.

Послышался топот ног и позвякивание металла. Приближался караул: офицер и двое солдат с винтовками. За ними бежали два полицейских, придерживая сабли у бедра и размахивая револьверами, на шейных серебряных шнурах.

Офицер оказался тем самым подпоручиком, что лакомился пирожными в ресторане. Он держал в руке керосиновую лампу, а один из солдат — смоляной факел. Подпоручик немедленно оценил обстановку, окинув глазами лежащих и стоящих солдат, на мне его взгляд задержался чуть дольше, но обратился он почему-то к Семёну:

— Ефрейтор! Доложите, что тут у вас произошло!

Рыжий санитар, у которого я по своей невнимательности не замечал тонкой лычки на погонах, поменялся в одночасье: заняв стойку смирно и выпятив грудь колесом, мой товарищ гаркнул так, что с меня чуть не слетела фуражка:

— Вашбро-о-одь, разрешите доложить!!! Следуя с вольнонаёмным Пронькиным по хозяйственным делам заметили какую-то возню у последних вагонов и услышали неясный шум да крики. Приблизившись, заметили, как солдаты пулемётной роты героически сражаются с ворами-супостатами, что вознамерились ограбить товарный вагон с государственным имуществом. Криками и военной хитростью нам вместе с пулемётчиками удалось обратить в бегство противника. Потери: убитых нет, двое зараненных, контузия средней тяжести и ушиб груди. Ефрейтор Семён Рыбалко доклад закончил! — санитар лихо отдал честь и выпучил глаза на подпоручика ещё больше, буквально поедая его взглядом.

— Всё так и было? — поручик обратился на этот раз ко мне и пулемётчикам.

— Так точно, вашбродь! — не сговариваясь дружно ответили мы.

— Ефрейтор Рыбалко, раненых в лазарет! После их доставки сами и всех присутствующих в вагон к поручику Глинскому. Выполнять!

Мы кинулись к лежащим, соорудили кое-какие переноски с помощью шинелей и споро направились к лазаретным вагонам.

Заспанный Иван Ильич без лишних вопросов принял раненых, расположив их на койках в сестринском вагоне, лишь шёпотом спросив меня, улучив минутку, когда мы оказались один на один:

— Что с ними, Гаврила Никитич?

— Подробности позже, Иван Ильич. У черноволосого ушиб грудной клетки, была клиническая смерть, остановка дыхания около минуты, возможно, внутренние ушибы почек. У второго, который лысый, контузия средней степени тяжести, ушиб грудной клетки и тупая травма живота. Возможно, переломы рёбер. Больше сказать трудно. Я не осматривал. Но ребята крепкие, должны справиться, — в моём голосе было гораздо больше уверенности, чем в мыслях.

— Хорошо, я займусь. После доклада у Глинского прошу немедленно ко мне. Всё равно, до утра не спать.

— Есть, господин коллежский асессор! — ответил я, заметив возвращающихся из вагона солдат.

Поручик Глинский оказался двухметровым хлыщом с недовольным лицом аристократа и тонкими щёгольскими усиками над верхней губой. Он, поминутно позёвывая, расспросил с пятого на десятое Семёна и подпоручика Хованского, что прибыл на место происшествия, после чего, даже не осведомившись о состоянии здоровья раненых, ушёл досыпать, свалив написание подробного рапорта на подчинённого, хотя тому ещё доставало отправлять караульную службу до утра.

А вот околоточный надзиратель, как назвал его Семён, с продольной широкой серебряной лычкой на погонах и просто-таки выдающимися седыми бакенбардами удивил. Он потащил меня и ефрейтора к вагону, где уже было целое отделение полицейских нижних чинов, светили три керосиновые линейные лампы и пространство вокруг места преступления было вытоптано в ноль.

Околоточный дотошно заставил повторить рассказ Семёна о произошедшем, затем опросил меня, всё время досадуя, что супостаты даже не коснулись замков и печатей с пломбами фабрики.

— Мелок взломщик пошёл, али и вовсе дезертиры поживиться пытались.

К мелким шероховатостям и нестыковкам тем не менее он не стал придираться, так как имущество казённое всё же оказалось в полной сохранности. Станционный плотник с помощью молотка, досок и такой-то матери уже залатал дыры в товарном вагоне.

А в скучном выражении лица надзирателя явственно читалось, что вся эта катавасия с попыткой ограбления воинского эшелона ему ну никак не в масть. Более чем уверен, местное начальство прочтёт лишь отписку, в которой не будут упомянуты никакие нижние чины, а только лишь доблестные и храбрые сотрудники златоустовской полиции, грудью вставшие на защиту государственного добра. Кое-что в мире остаётся неизменным в любую эпоху…

Мы же с Семёном были отпущены на все четыре стороны с напутствием от владельца генеральских бакенбард:

— Не балуй, значица!

До своего вагона мы с Семёном дошли в полном молчании. Поднявшись в тамбур, я протянул санитару руку:

— Спасибо, Сёма. Век не забуду.

— Так я чё, я ничё, для обчества оно лучше будет. Да и Фёдор с Глебом от трибунала отвертятся.

— То-то и оно. Не рассчитал я, надо было поумнее.

— Не переживай, Гаврила. Случилось как случилось. На всё воля Господня. Значится, сегодня правда на твоей стороне была, — вот такая нехитрая философия.

Как странно, общаясь с Семёном запросто, не замечал его способностей. А тут, послушав доклад ефрейтора подпоручику, чуть не прослезился. Каков слог! И куда исчезли все эти «чё», «ничё» и прочие местечковые загибы?

Размышляя о метаморфозах ефрейторского языка, тихонько приоткрыл дверь в сестринский вагон. Пахло карболкой и спиртом. Не сильно, но так, что с мороза я пустил слезу, а затем не сдержался и чихнул.

Из врачебного закутка высунулась седая голова Вяземского.

— А, это ты, Гаврила? Прошу ко мне…

На стол в каморке Ивана Ильича было несколько бланков, исписанных мелким каллиграфическим почерком, на титуле которых типографским способом было выведено «Скорбный листъ».

— Уже истории болезни на раненых заполнили? — я снял шинель и с удовольствием присел напротив врача. Ноги просто гудели. Какой длинный получился день.

— Как вы сказали, Гаврила Никитич? «История болезни»?

— Да, это то же, что и скорбный лист в моём времени. Упорядоченные краткие сведения о больном, истории его жизни, болезни и лечения. Ну и, если хотите, причинах смерти. Кстати, как они там?

— Всё будет хорошо. Слава богу, переломов нет. Ушибы и контузии сильные, но молодость, покой и уход поставят их на ноги. Так что в Самаре снова будут в строю. Я погрузил их в лекарственный сон, полагаю, из контузии так будет выходить легче. Приказал только поить первые сутки, так как пищи они не приемлют. Обоих дважды вырвало, хорошо были, под наблюдением. Скажите, Гаврила, ко мне тут околоточный заглядывал, их правда разбойники побили?

— Вам врать не буду, Иван Ильич, я руку и…э-э-э ноги приложил. Не рассчитал. Эти солдаты нас с Семёном ещё когда за кипятком утром ходили задирать начали. Ну, слово за слово, они меня, я их, условились объясниться на кулачках сегодня к вечеру. Мы пришли, а Фёдор с Глебом, — я кивнул на скорбные листы, — не склонны были к примирению и вдвоём кинулись на меня, избивая ногами. Ну я и ответил. Не рассчитал немного…простите.

— «Не рассчитали»? Двоих выше и крупнее себя мужчин отправили в бессознательное состояние! В высшей степени безответственно, милостивый государь. А что вы там такого творили с Фёдором? Мне Демьян что-то уж совсем невнятное рассказал…

— Ничего особенного. У Фёдора произошла рефлекторная остановка сердца. Болевой шок. Я проводил обычные мероприятия по сердечно-лёгочной реанимации.

— Поясните, — сделал стойку Вяземский.

Я встал, сложил в несколько раз шинель и положил на пол, расположившись рядом на коленях и, сопровождая комментариями каждое своё действие, выполнил ряд последовательностей: освобождение и проверка дыхательных путей, тройной приём Сафара для придания оптимального положения головы, дыхание рот-в-рот или рот-в-нос, и собственно непрямой массаж сердца с указанием кратности и соотношения дыхательных и массажных усилий.

Военный врач довольно внимательно наблюдал за моими манипуляциями, ничего не произнося. Когда же я встал, он тяжело вздохнул и произнёс:

— Как просто…чёрт возьми! Ведь подобное уже не раз предлагалось, да что там! И выполнялось, в разных вариациях, особенно с дыханием. Помощь утопленникам. Как вы там назвали? ИВЛ? Искусственная вентиляция лёгких. Помниться, у нас в Томском университете Василий Дмитриевич Добромыслов, ученик самого Павлова, приспособил особую трубку, кузнечные меха и электромотор для подачи воздуха в лёгкие оперированной собаке. В Берлине, на выставке в 1911 году я видел аппарат «Пульмотор» — автоматический респиратор для тех же целей. Помню, что-то подобное читал о курьёзе: в прошлом или ранее веке в Великобритании метод искусственного дыхания рот-в-рот посчитали «вульгарным подходом». Но чтобы так лаконично и поразительно просто? Не слишком ли?

— За этой простотой горы трупов и годы тщательной статистики, дорогой Иван Ильич. И это не панацея. Этот комплекс в идеале должен быть сопряжён с электрической трансторакальной дефибрилляцией и даже введением внутрисердечно адреналина. А до этого ещё добрых полвека! Так что мне просто повезло, да и Фёдор молод и силён, — пожал я плечами.

— Не скажите, дорогой, ой, не скажите! — поднял указательный палец коллежский асессор, — если обучить вашей методе…

— Она не моя, Иван Ильич, — попытался возразить я.

— Молчите! Это не столь важно, если можно спасти на пять-десять процентов больше людей, чем не делать ничего!

— Вообще-то, на двадцать-двадцать пять, если присовокупить вовремя проводимую профессиональную помощь врача. Но всё равно это преувеличение.

— Ничуть, мон шер, ни на йоту! После нашей беседы в ресторане я только и лелею мечту привлечь вас к нашему делу. Согласитесь, голубчик, что как врач вы принесли бы гигантскую пользу России! — коллежский асессор возбуждённо взмахнул руками и вскинул подбородок, его седые пряди упали на вспотевший лоб.

— Позвольте немного охладить ваш пыл, дорогой мой доктор, — решил я расставить всё по своим местам, — во-первых, как ни жестоко, но то, о чём вы говорите, не может являться приоритетной задачей для меня, как вы знаете. И выбор мой очевиден, во-вторых, в силу определённых обстоятельств я не могу охватить достаточно полно всех областей знаний медицины того времени, откуда попал к вам. Увы, Иван Ильич, это сейчас любой земский врач и швец, и жнец, и на дуде игрец. И глаукомой займётся, и роды примет, и ампутацию, не моргнув глазом, проведёт, и от дифтерита не отвернётся. Я же, скорее, узкоспециализированный терапевт, всю жизнь занимавшийся определённой патологией. И, прошу заметить, избалован в самом гнусном смысле этого слова, разнообразием и действенностью фармакопеи. Ни хирургом, ни травматологом, ни, тем более, военным врачом никогда не был. Так, пара-другая лекций в институте, да взгляд из-за плеча преподавателя на практике. Вот такая, извините, херня на постном масле. От ваших санитаров и сестёр милосердия практической пользы гораздо больше, чем от меня! — врач попытался прервать меня, — погодите, дорогой мой, погодите, я же ещё не всё сказал! В-третьих, я же не отказываюсь наотрез и всю следующую неделю готов быть полезным всем, чем смогу. Есть определённая надежда в связи с новыми свойствами моей памяти в этом деле. Попытка не пытка. Прошу лишь об одном: направляйте меня, расспрашивайте, уточняйте! Самым сложным, представляется мне, будет выяснить, чем же мои знания будут реально полезны начальнику полкового лазарета. И обязательно записывайте! Так вы не только систематизируете полученные знания, но и сможете в дальнейшем разработать и привнести хоть что-то дельное в процесс помощи больным людям.

— Вы всё-таки неисправимый пессимист, Гаврюша, — улыбнулся коллежский асессор, — какой вздор эти ваши сомнения! Совершеннейший вздор! Но я вас не неволю. Поступайте сообразно вашей цели, раз так решили. И не мне вас судить, коллега. Но эту неделю вы мой! Что же насчёт специализации, ваш покорный слуга и вовсе всю свою медицинскую деятельность посвятил патологической анатомии. Да-с! Мёртвые учат живых! Так что и практики у меня своей считайте не было. При дефиците врачей на фронте сейчас туда едут и дантисты, и психиатры, и детские врачи, и акушеры, и неврологи с микробиологами. Война-с — не добрая тётушка с пирогами. «Пришла беда, открывай ворота!» — всегда говаривали на Руси. Не до жиру, молодой человек… Посмотрите на ситуацию с другой стороны: мы взаимодействуем с вами всего один день. А в итоге я имею пример сердечно-лёгочной реанимации, экономию по перевязочному материалу, переносные носилки! Кстати, мадам Нестерова выполнила своё обещание. Зингер уже у Ольги Евгеньевны, и дюжина прошитых парусиновых носилок готова — вон, на полке вас дожидается.

Энтузиазм Вяземского, конечно, заражал не на шутку. Я печально смотрел на этого разошедшегося старика. Да, да, здесь в возрасте немного под шестьдесят он уже старик, а в моём времени мы были бы почти ровесниками. Его почти юношеское рвение и желание свернуть горы вызывало истинное уважение. Я, честно говоря, был в некоторой растерянности, ведь Иван Ильич пока не задал ни одного вопроса о хотя бы ближайшем будущем. Будет ли вообще смысл во всех его начинаниях и возможных прожектах через год или два, когда всё то, что называется сейчас Российской Империей, полыхнёт от Польши до Тихого океана. Что будет с Иваном Ильичом, Ольгой Евгеньевной, Демьяном, Семёном, отцом Афанасием, Фёдором, Глебом и многими, многими другими? Да, это другая реальность, но я не могу относиться к ним как к статистам или нарисованным персонажам. Они живые люди, страждущие души! Пусть каждая своего кусочка счастья…

И мне придётся использовать их для своей цели, а потом и многих других. И, возможно, это не принесёт им ничего хорошего…

— Что-то вы загрустили, Гаврила Никитич. Давайте-ка на боковую. До рассвета не более пяти часов. Надо отдохнуть. Завтра много дел. Утром объявлено всеобщее построение на молитву, который проведёт настоятель златоустовской церкви Трёх святителей и Николая чудотворца. Какими мы бы не были с вами атеистами, Гаврила, всё одно не помешает благословение славных мужей и наставников Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста.

«Мне бы твою уверенность, Вяземский» — подумал я, но вслух ничего не сказал. Поднял шинель, пожелал спокойной ночи начальнику и вернулся в санитарский вагон.

Раздеваться не было желания, и я лишь скинул сапоги и накрылся шинелью. Сон пришёл спасительным небытием.

И снова кафе, стойка и скалящаяся рожа Ремесленника.

— Не переживай, Гавр, я ненадолго. Пара ремарок по ходу дела.

— А я и не переживаю, Паша. Чего ты там хотел?

— Судя по образным отражениям в лимбе, ты сегодня опробовал некоторые боевые возможности тела.

— Если так можно выразиться, чуть не грохнул двух солдат.

— Понятно. Поэтому я и решил дать короткий совет. Включи в тренировки медитацию и мысленное пошаговое прохождение схватки. Не прими за насмешку, но попробуй представлять себе во время медитации себя на месте виденных тобой ранее сцен драк, боёв и поединков. Сейчас твоя память это позволяет. Лучше всего проводить эти сеансы после завершения основных физических тренировок, на пике нагрузки и разогретых мышцах. Когда почувствуешь себя более уверенно, а ты это поймёшь однозначно, начинай проводить бой с тенью. Сначала с пустыми руками, потом с предметами: обычной палкой или дубиной, да хоть с молотком, топором или лопатой. Главное — вес и удобная рукоять. Сначала имитируй удары медленно, затем ускоряй темп. Это стабилизирует синаптическую связь и мышечную память.

— Как-то это всё, Паша, нереально. Люди годами тренируются, оттачивают технику, удары, связки, спарринги проводят. Учатся импровизировать, вести спонтанные поединки. А ты мне предлагаешь сидя в позе лотоса и ковыряясь в носу, представлять себя Джеки Чаном или Чаком Норрисом?

— Не утрируй, Гавр. И раз уж ты привёл пример из кинематографа, то лучше тебе представлять сцены из военных фильмов, реальные драки, на худой конец бои без правил, боксёрские поединки. Ты удивишься, сколько всего застряло в твоих нейронах. Да, нужно будет попотеть. Но это всё же реальнее, чем натягивать сову на глобус, поверь мне.

— Ну, ну, попробуем, чего ж не попробовать? А…

— Просыпайся, Гавр. Твой час закончился.

Картинка рассыпалась миллионом осколков. Я открыл глаза. В полумраке вагон казался подземной пещерой, в которой свет керосинового фонаря из тамбура выхватывал причудливые детали, а тени, гротескно ломающиеся на грудах ящиков и тюков, казались призрачными выходцами из преисподней.

М-да, а Павел-то прав. Час сна — и я вновь свеж и готов на подвиги. Правда, жрать охота, спасу нет. Здесь очень кстати придётся заныканная пара кусков ветчины и сайка, которые я благополучно сжевал, уже выбравшись на морозец и закусив сухомятку жменей пушистого снега.

Ночью на второй путь подогнали товарняк и мне представилась великолепная возможность побегать не по крышам вагонов, а между поездами. На этот раз я решил использовать новую тактику и бег периодически перемежал кувырками, кульбитами, вскоками с разгибом. Во избежание травм всё же пришлось отойти в сторону вокзала. Окна давно не горели, а свет от фонарей был бесполезен уже на расстоянии нескольких метров. Но для меня темнота не была препятствием.

Я осмелел и прошёлся колесом до самого последнего вагона эшелона. Поначалу я опасался, что здесь полиция выставит пост. Ограничились солдатом в овчинном полушубке с огромным воротником, в котором караульный благополучно дрых, опрометчиво прислонившись к сцепке между вагонами. Я и нашёл-то его случайно. Сон солдатика был крепок и нерушим, и я продолжил занятия.

Тело разогрелось настолько, что пришлось скинуть шинель, куртку со штанами, а также сапоги. Кожа горела, я представил себя со стороны: в кромешной темноте мечется и кувыркается ненормальный детинушка в одном взмокшем исподнем. Словно юродивый или бежавший из местной богадельни псих.

Состояние организма поражало. Я ни разу не споткнулся или не приземлился неловко. Толчки, прыжки и элементы кратковременного полёта проходили безупречно. Каждая мышца пела и двигалась сообразно гармонично заданной программе. Вместе с этим пришла уверенность и в следующем этапе.

Я снова пролез под вагоном на платформу между поездами, затащив от греха туда и свою одежду. Расстелил на снегу шинель. Прислушался. На перроне и у эшелона не было слышно ни звука. Лишь где-то совсем далеко со стороны городских построек прозвучал собачий лай, заливистый и грозный. Да кровь гулко стучала в ушах.

Пользуясь полной темнотой, я полностью разделся и сел на пятки, положив ладони на колени. Закрыл глаза. Ни холода, ни жара. Моё разогретое тело щедро излучало тепло в окружающее пространство. Слегка кололась ткань шинели.

Я глубоко вдохнул: раз, другой, третий. Постепенно представляя, что исчезают один за другим окружающие меня предметы: вагоны, вокзал, перрон, снег, шинель, погрузился что-то среднее между сном и явью. Казалось, что звёздное небо над моей головой постепенно опускается, и я растворяюсь в его бесконечности. Стук крови в ушах становился всё тише и тише, и, наконец, стал почти неразличим, уподобившись звуку прибоя, который мы якобы слышим в морской раковине.

Глава 9

Глава девятая

Иль зори будущие, ясные

Увидят мир таким, как встарь,

Огромные гвоздики красные

И на гвоздиках спит дикарь…

Н. Гумилёв

Если и бывают в действительности вспышки черноты, то это был именно такой феномен. Всплеск чернильной кляксы возник перед моим внутренним взором и затопил собой остатки мельтешащих разрозненных образов.

И сразу же, немедленно без какого-либо перехода я оказался посреди битвы. Пожалуй, человеческое месиво, в которое с размаху погрузилось моё новое воплощение, битвой было бы назвать слишком помпезно.

Какие-то полуголые грязные люди со спутанными длинными волосами, перемазанными то ли глиной, то ли смолой, сошлись не на шутку в животной схватке. Я немедленно ощутил в своих руках толстое плохо ошкуренное заскорузлое древко длинной палки с заострённым и обожжённым концом, которой я тыкал при любом удобном случае во всё, что попадалось мне на пути.

Сердце билось в бешеном ритме, из глотки вырывался хрип и нечленораздельные звуки. Сумятица вокруг творилась просто невообразимая. Ядрёная смесь из запаха пота, крови и вони внутренностей из вспоротых животов била в ноздри с такой силой, что сознание постоянно находилось в одурманенном состоянии, но ярость и кипящий в крови адреналин постоянно выдёргивали моего визави из кратковременного беспамятства, заставляя бить, колоть, впиваться зубами и ногтями в таких же обезумевших противников. Кто-то из них наступил-запрыгнул на моё примитивное копьё, тем самым резко вырвав его из рук, что-то тёмное мелькнуло справа и я вновь погрузился во тьму, так ни в чём и не разобравшись.

Не успев осознать предыдущую слишком яркую и реалистическую картинку, я оказался по колено в грязной и мутной воде, рядом с десятками бородатых и разъярённых мужчин в домотканой одежде, с кольями в руках, дружно тыкавшими ими в находившихся над нами на дощатом помосте воинов в куцых кольчугах с деревянными щитами, грубо окрашенными красной краской. В воде было тесно ещё и из-за большого количества плавающих трупов с колотыми и резаными ранами, с размозжёнными головами, а некоторые и с частично обугленными телами. От всего этого «супа» с гнилой водой и мертвяками тянуло сладковатым тяжёлым духом, а сверху то и дело прямо в нас разила неумолимая и методичная смерть.

Повсюду: справа и слева от меня кричали, то и дело суя свои колья в щели между досками, в ноги, не защищённые пах и животы воинов на помосте, непонятной принадлежности остервеневшие мужики. Людское бешеное море колыхалось, то и дело сбивая с ног своих же товарищей, втаптывая и топя их в грязной воде.

Возможно моя минутная растерянность сыграла плохую шутку с тем, чьими глазами я наблюдал за этой резнёй, а, может, просто пришло время умереть. Но что-то вдруг больно ударило меня в спину слева, заставив уронить кол. Я тупо уставился на бурый от крови наконечник стрелы, выступивший у меня из-под ключицы. Ещё толчок — и я, не удержавшись, падаю, раскрыв рот в неслышном в общем гвалте крике. Вдохнув от неожиданности воду и погружаясь с головой, пытаюсь отчаянно вырваться и избавится от жидкости, хлынувшей мерзким потоком в лёгкие. Но всё тщетно. Спасительная темнота спасает меня от страданий и вновь возвращает меня к исходной точке вне времени и пространства.

Новые обстоятельства не заставляют себя ждать: на этот раз я уже в довольно приличной длинной рубахе с вышивкой, красном кафтане и кожаных сапогах толкаю острой рогатиной лестницу, приставленную к крепостной стене. Грудь переполняет восторг, я что-то кричу. Нельзя разобрать, но что-то торжествующее и яростное. А вот кто-то лезет между зубцами в метре от меня.

Враг? Н-на! Острия рогатины вонзаются в шею, грудь и лицо довольно молодого мужчины с куцей бородой в подранном полушубке, замахнувшегося на меня топором и сгинувшем в следующее мгновение за стеной. Рогатина работает как поршень, выбивая нападающих одного за другим, целей всё больше и больше, рядом соратники в таких же кафтанах, кто с топором, а кто и с саблей. Нас теснят. Враги на стене. Их всё больше. Верная рогатина перерублена посередине, я отшатываюсь, но получаю сверкнувшим лезвием по голове. Кровь заливает глаза. Снова темнота…

— Ур-р-а-а-а!!! — многоголосый крик оглушает справа и слева, спереди и сзади. Кажется, что даже воздух дрожит от рёва сотен глоток. Под ногами несётся земля, покрытая куцыми пучками травы и множеством камней. Я ощущаю себя бегущем в строю солдат в серых мундирах и чёрных треуголках с тяжёлым ружьём наперевес. Длинное оружие с устрашающего вида штыком. Пахнет гарью, свежей травой, сыростью и чесночным перегаром. Навстречу нам эхом накатывает совершенно иной крик:

— Форва-а-артс!!!

А вместе с ним и нарастающий лязг, хрип и…мат. Да какой! Ну хоть что-то понятное в этом бардаке.

И тут же немедленно прямо передо мной возникает усатое лицо солдата, разделённое алым тонким росчерком по диагонали, с разодранным в немом крике ртом. И уже я бью следующего противника штыком, едва-едва успевая отскочить влево от встречного же удара. Мне везёт, и я бегу дальше. От криков и лязга закладывает уши, поэтому мне кажется, что столб чёрной земли встаёт передо мной в полном безмолвии, и лишь ощутив каждой частичной своего тела ставшей свинцовой стену воздуха, бьющую в грудь и напрочь вышибающую сознание, я ловлю отголоски мыслей и сожаления: «Быстро на этот раз…»

Морозный воздух вкусен как никогда, он со свистом врывается в мои лёгкие. Я с удивлением и некоторой опаской оглядываюсь вокруг. Та же платформа, та же шинель, и я на ней.

Сколько прошло времени? Час, два, уже утро? Но нет, темнота ещё не рассеяна. Я чувствую, как почти полностью обессилел. Хватает терпения лишь натянуть исподнее. Поднимая шинель, ничуть не удивляюсь протаявшему до брусчатки снежному покрову, ровным кругом двухметрового диаметра обозначившему место моей медитации.

Что это были за видения, та самая генетическая историческая память предков, о которой вскользь упоминал Ремесленник? Странно, почему так обрывочно и коротко? Была ли от неё хоть какая-нибудь польза?

Тело испытывало одновременно и чудесную лёгкость, и всепоглощающую слабость. Слава зиме, я, почти не испачкавшись, вновь пролез под вагонами и уже вознамерился тихонько подняться в санитарский, как меня тихо окликнули с подножки:

— Гавриил Никитич, вы?

— Ольга? — я начал судорожно натягивать и запахивать шинель. Видок у меня ещё тот: насквозь мокрые кальсоны и рубаха, задравшаяся от лазания по путям до самых подмышек. Но тут до меня вдруг дошло, что сестра милосердия видит, скорее всего, лишь контуры моей фигуры, а остальные компрометирующие меня детали по причине ночного времени должны сливаться для неё в сплошное белое пятно.

Всё равно, непорядок. Прежде чем шагнуть к поручню, я застегнул последние крючки на шинели.

— Да вы же совсем босой и без головного убора! — всплеснула руками девушка, приблизив ко мне подсвечник.

— Не извольте беспокоиться, мадемуазель. Не растаю. В здоровом теле здоровый дух, знаете ли. Закаляю организм по спартанской методике, — вот не могу отказать себе в возможности повыпендриваться.

Что это? Мои старые кобелячьи тараканы или это прадедовы гормоны из молодого тела мозги набекрень мне сбивают?

— Глупости! Ну-ка немедленно поднимайтесь! Елизавета Семёновна как раз больным рябиновый настой заварила. Выпейте обязательно, пневмонии ещё не хватало…

Ну, когда тебе приказывают таким голосом, отказывать попросту невежливо. Я лишь свернул штаны с курткой в узел, да наскоро вытерев стопы о подштанники, навернул портянки и сунул ноги в сапоги. При застёгнутой шинели вполне приличный вид получился.

Я ещё ни разу не заходил вглубь сестринского вагона. В отличие от нашего санитарского, только номинально считавшегося пассажирским, это был полноценный второй класс с двумя ватерклозетами, переоборудованный по назначению с разделением на операционную и зону лежачих больных. Даже с настоящим откидным сестринским постом у одного из вагонных окон. Судя по внушительным лампам накаливания, забранным в обрешётку, которые сейчас не горели, этот вагон был даже электрифицирован. Роскошь!

Меня провели мимо прикрытой двери небольшого купе коллежского асессора, откуда раздавался поистине богатырский храп, почти не приглушаемый перегородкой. Ольга, что сопровождала меня, неся на вытянутой руке подсвечник со стеариновой свечой, заметила мой внимательный взгляд:

— Впервые в вагоне второго класса? — нет, в тоне её не было заметно никакого презрения к пролетарию, скорее, девушка была склонна поддержать беседу.

— Да, признаюсь. Ольга Евгеньевна, а почему не пользуетесь масляной или керосиновой лампой? Да и электричество у вас есть. Неудобно же…

— Ваша правда, Гаврила Никитич, неудобно. Но начальник эшелона запретил внутри вагонов использовать керосин и масло, а электрическим светом мы можем пользоваться лишь на ходу. У нас динамо-машина, а аккумулятор слаб. Не держит заряд больше двух часов. Да и стеариновые свечи дёшевы. Экономия… — несмотря на то что сестра шла ко мне спиной, мне показалось что она улыбается.

Я отметил про себя довольно необычную образованность барышни в технических вопросах. Что это? Эрудиция, интерес или образование?

Насколько мне помнится, у дам в этом времени с высшим образованием было туговато. В смысле, не то чтобы не хотели. Просто негде особенно было получить. Чего уж греха таить, Советская власть в этом отношении оказалась гораздо прогрессивнее Министерства просвещения Российской Империи.

В противоположной стороне вагона, перед операционной, которая пока за ненадобностью была не развёрнута, находилась своеобразная сестринская келья — части сдвоенного купе с полками для четырёх сестёр милосердия и настоящей роскошью — собственной туалетной комнатой с умывальником и ватерклозетом.

За столиком у окна с ещё одним подсвечником расположилась другая сестра милосердия — маленькая миловидная блондинка с простым круглым и столь юным личиком, что казалась гимназисткой выпускного класса.

— Лизонька, душенька, это Гавриила Никитич, я тебе о нём говорила. Это ему мы обязаны тем, что у нас теперь есть швейная машинка.

Вот так представление! Я уж совсем позабыл о недавнем нашем торговом вояже в Златоуст. А Ольга коварна: не только меня в смущение ввела, но и свою прелестную юную коллегу заставила краснеть до самых корней волос.

Я коротко поклонился, назвавшись, и тут же, предотвращая ответный этикетный выход Лизоньки из-за стола, выставил ладони перед собой:

— Прошу без церемоний, Елизавета Семёновна, не то мы всех перебудим. Ольга Евгеньевна в приказном порядке настояла мне испить вашего волшебного отвару в целях профилактики простуды. Я не мог противиться. Никоим образом. Покорился, так сказать, служительнице Гигеи и Панакеи, — всё это я произнёс абсолютно серьёзным тоном, но глазами вращал, словно ковёрный клоун.

Лиза прыснула в кулачок и покраснела ещё больше, затем ойкнула и шмыгнула куда-то за занавеску.

— Да вы ферт, Гаврила! — прошипела, всплеснув руками, Ольга.

— Тише, прошу вас, мадемуазель, тише. Я не ферт, и поступок мой продиктован лишь смущением, в которое ввели меня именно вы, представив Елизавете, как какого-нибудь героя, хотя я совершил лишь обычное в данном случае дело. Простите, я не мог не воспользоваться ситуацией. Она так мило краснеет.

Сестра милосердия нахмурилась, раздумывая, как реагировать на мою клоунаду. А я, признаться, был в затруднении. На бытовом уровне нужного количества информации об этом времени у меня было кот наплакал. Может, на импровизации и удастся сыграть эдакого недалёкого любознательного простака из провинции, начитавшегося бульварных романов. Отсутствие воспитания с лихвой перекроет незнание этикета и правил общения. А смешных людей, как правило, недооценивают.

Ольга улыбнулась, похоже, моё поведение произвело нужный эффект. Надо бы не забыть Ивана Ильича предупредить, дабы не распространял лишнюю информацию. Ни к чему это. Множить сущности. Судя по первому впечатлению, Ольга Евгеньевна особа въедливая и образованная. Не дай бог, ещё эмансипированная. Унюхает откуда товарисч Пронькин, даже совсем немного, не отвертишься!

В этот момент появилась Лиза с небольшим приземистым фарфоровым чайничком, обёрнутым войлочным колпаком. Она нацедила в железную кружку ароматной ягодной заварки и поставила передо мной.

Я присел на край лавки и, ухватив кружку обеими ладонями, втянул ноздрями аромат.

— Волшебно, Елизавета Семёновна! То, что надо, — я сделал внушительный глоток. По пищеводу прокатилась волна очищающего жара, на лбу выступил пот, — настоящий эликсир Мерлина! — я полуприкрыл глаза от удовольствия, чувствуя, как постепенно возвращаются силы. Лишь неприятное ощущение на левом предплечье, будто что-то жжёт или…кусает кожу. Я небрежно оттянул рукав шинели, потрогал татуировку. Ничего особенного, ни изменения цвета, ни структуры. Ложная тревога? В раздумьях сделал ещё глоток. На этот раз руку дёрнуло значительно сильнее.

Я закрыл глаза и расслабился, делая вид, будто наслаждаюсь напитком. Знание пришло неожиданно и даже как-то обыденно, что ли. Елизавета, эта милая девушка, была Ремесленником. Слабым — огонёк её способностей едва теплился, но уже уверенно светил во тьме мироздания.

Я открыл глаза: девушки продолжали молча следить за моей реакцией.

— Да у вас настоящий талант, мадемуазель! — поклонился я Елизавете, — с такими задатками вам прямая дорога в фармацию! — не удержался я (мало ли?). И тут же бросил осторожный взгляд на Ольгу. Так, похоже, восприняла мои слова скорее, как продолжение заигрывания с девушкой.

— Скажете тоже… — впервые после представления хоть что-то пролепетала Лиза.

— Ну почему же? Такой отвар может вернуть раненому силы, и, учитывая, что многим из лежачих больных противопоказана твёрдая пища, будет хорошим подспорьем в лазарете. Там ведь не только рябина, я правильно догадался?

— Да! Как вы… — встрепенулась Елизавета, но Ольга решила прервать этот поток обмена любезностями.

— Кстати, по поводу больных. Гаврила Никитич, вас хотел видеть один из пострадавших в нападении грабителей солдат.

— Чернявый или лысый?

— Назвался Фёдором.

— А-а-а, Цыган…

Я, провожаемый Ольгой, вернулся по узкому проходу между койками и присел на корточки у указанной постели, слегка тронув за плечо дремавшего солдата. Цыган был бледен, зрачки расширены, но узнал сразу, ухватившись за мою ладонь, будто клещами.

— Сестричка, позволь с дружком парой слов перекинуться? — скосил он глаза на Ольгу. Та кивнула, оставив мне свечу, и вернулась в сестринскую келью.

— Болит? — я слегка тронул замотанную грудь Фёдора.

— А то! — шёпотом ответил Цыган, — ну ты и хват, Гаврила! Чего ж не сказал, что в цирке работал?

— Так я не работал, — опешил я.

— Да ладно тебе, так лягнул Глеба, любо-дорого! Акробат? Французская борьба? И эта…ловко ты про грабителей скумекал. Фараоны да поручик наш утёрлись… Глинский бы точно не потерпел. Уставник, мать его… Уехали бы все в арестантские роты.

— Благодари бога, Фёдор, что я силы хоть немного рассчитал, не то сейчас и роты арестантские за счастье бы почёл.

— Оно-то да, а может, и нет. Фарт, он сегодня один, а завтра другой.

— Ты бы лучше подумал, Фёдор, не о фарте, а о том, что все мы там на фронте по одной жёрдочке ходить будем и держаться вместе надо, а не мериться, у кого хрен толще. Сегодня вон на меня нарвались, а завтра что? Прирежете кого или забьёте? Так не то, что до дисциплинарного батальона, и до каторги недалеко! Вот, о чём тебе и Глебу подумать бы…

Цыган промолчал, недовольно сопя и поблескивая белками глаз.

— Вижу, не всё ты понял, Цыган. Ну да то твоя воля. Ты Глебу передай, как очнётся, язла не держу и что было между нами, между нами и останется. Давай, выздоравливай, дай бог, свидимся ещё.

Я встал, намереваясь покинуть вагон.

— Слышь, эта, — дёрнул меня за рукав Цыган, — спасибо, что ли…

— На здоровье, — улыбнулся я и стал тихонько пробираться к тамбуру.

Когда я уже потянул за ручку двери, сзади послышался шорох. Дуновение воздуха принесло резкий аромат карболки.

— Нехорошо подслушивать, Ольга Евгеньевна.

— Я не подслушивала, — обиженно поджала губы сестра милосердия, — ваш Цыган шепчет немного тише иерихонской трубы. Да и вас Господь голосом не обидел.

— Правда ваша, мадемуазель. Я надеюсь, вы сохраните в тайне услышанное, тем более что Иван Ильич в курсе.

— Ну, если князь…

— Кто-о-о? — резко развернулся я к сестре милосердия.

— Ох, экий вы, — отшатнулась Ольга, — глаза у вас…

— Простите, я просто не знал, что Вяземский — князь.

— Дальняя ветвь Рюриковичей. Седьмая вода на киселе. Но с фамилией, как любит выражаться наш доктор. Вольнодумец и вольтерьянец, отказался от места, привилегий и титула, уехав в Томск. Говаривали, будто в юности даже бежать решился, чтобы, по традиции, по военной стезе не идти. Мы его на Сибирских высших женских курсах так про себя и прозвали «Мятежный Князь». Он нам курс антропологии с анатомией читал. Но прошу, не выдавайте меня, для него это очень щекотливая тема…

— Я всё понял, мадемуазель, повторять не нужно. Но и я надеюсь и с моим вопросом…

— Всенепременно, Гаврила Никитич.

— Спокойной ночи, мадемуазель.

— Скорее уж, доброе утро! — девушка указала на сереющее за окнами вагона небо.

— Да, вы правы, доброго утра! И спасибо за настойку Елизавете обязательно передайте.

Но фигура в сером платье, сопровождаемая шлейфом неистребимого запаха карболки уже скрылась за дверями сестринского вагона.

* * *
Построение личного состава эшелона для молебна было назначено на восемь утра. Яркое солнце, чистое небо и лёгкий морозец, царившие над ровными рядами солдат в серых шинелях, невольно создавали атмосферу праздничного настроения. А рагу из баранины, сваренное на завтрак по приказу начальника эшелона к семи утра и переваривавшееся в лужёных желудках нескольких сотен молодых и здоровых мужчин, поднимало градус патриотизма на небывалую высоту.

Перед молебном с напутственными и сочащимися приторным пафосом словами выступил градоначальник и какой-то военный чин, вроде бы откомандированный от Златоустовской фабрики. Слышно было через пятого на десятое. Но я и санитары особо не расстраивались, стоя вместе с сёстрами милосердия в задних рядах на правом фланге.

Младший унтер-офицер Демьян, фамилию которого я так и не удосужился узнать, был оставлен над нами старшим. Сам же военный врач Вяземский был где-то там, в самом центре, с начальством.

Под заунывное бубнение речей почему-то вспомнился виденный в каком-то фильме или спектакле эпизод, когда во время одного из сражений Первой мировой у проходящих мимо сожжённого села солдат кто-то спрашивает: «За что воюете, касатик?» А из строя в ответ: «За Дарданеллы, мать, за Дарданеллы…» Точнее и не скажешь. Столько народу, бл@дь. Пушечное мясо…

Задумавшись, я вздрогнул от слитного хора хриплых голосов, начавших повторять за батюшкой слова молитвы. Поспешно сорвав фуражку, присоединился:

— Спаситель мой! Ты положил за нас душу Свою, чтобы спасти нас. Ты заповедал и нам полагать души своя за друзей наших, за близких нам. Радостно иду я исполнить святую волю Твою и положить жизнь свою за Царя и Отечество. Вооружи меня крепостию и мужеством на одоление врагов наших и даруй мне умереть с твёрдой верою и надеждою вечной блаженной жизни в Твоём царстве. Пресвятая Богородице, сохрани мя под кровом твоим…

Батюшка, в отличие от градоначальника, не был многословен, и молитва закончилась довольно скоро. Затем, в сопровождении начальства он дважды обошёл строй, благословляя и окропляя святой водой, капли которой долетели и до наших рядов. Солдаты крестились и молча шевелили губами, кто-то молчал, стоя с застывшим взглядом, устремлённым чаще в голубое весеннее небо, некоторые плакали.

Рыжий Семён улыбался во весь рот, размашисто крестясь и прищуривая глаза от яркого солнца.

Через полчаса паровоз, обильно стравливая котельные пары и задорно гудя на весь перрон, медленно покатил на восток, набирая ход всё быстрее и быстрее, будто торопился скорее сбросить очередной груз живых душ в ненасытную пасть войны.

* * *
Неделя до самой Самары прошла в напряжённом темпе: спать с учётом тренировок и медитаций удавалось не более двух часов. Но организм переносил подобные издевательства с удивительным терпением. Ремесленник больше не появлялся в моих снах, а медитации не прерывались яркими картинками и сражений прошлого. Приходилось здорово исхитряться и тренироваться только на крыше вагона в самое глухое ночное время: между двумя и пятью часами. За неделю тело приобрело феноменальную гибкость, а движения — точность и баланс. Помимо того, что мышцы наливались недюжинной силой, которую было очень сложно скрывать (в среде санитаров за мной закрепилась прочная слава силача), рельеф тела и его масса изменились довольно сильно. Хорошо, что в первые дни знакомства со своими попутчиками никто из них не имел возможности детально рассмотреть меня, иначе не избежать мне назойливых расспросов.

Большую часть дня я проводил в сестринском вагоне, беседуя с Иваном Ильичом и помогая составлять ему краткие записи обо всём, что могло бы хоть как-то помочь деятельности полкового лазарета.

Поначалу было решено делать записи в трёх толстых тетрадях. В первой — практически наиболее реализуемые сведения и проекты, во второй — сведения, подлежащие передаче по инстанциям военно-медицинского ведомства через знакомых Вяземского и связи в РОКК, в третьей — перспективные направления и разработки, которые, по мнению коллежского асессора, можно было бы осуществить с учётом возможностей развития современной науки и промышленности. Впрочем, несмотря на то, что я не раз указывал Вяземскому на абсолютную бесперспективность большинства его пометок в третьей тетради в ближайшие пятьдесят лет, он лишь отмахивался от меня и продолжал вытягивать из меня сведения.

Оказалось, что бывший приват-доцент Томского университета это умел просто великолепно. Интуитивно ухватывая суть той или иной идеи, он проводил её приблизительный анализ и устанавливал приоритеты. В итоге получалась почти безупречная выдержка из моих воспоминаний, настоящая квинтэссенция мысли!

Например, сам процесс подбора информации. Иван Ильич был категорически против того, чтобы я просто и механистично пытался вспомнить подряд всё, что проходил в вузе. Пусть и разделённое на предметы. Вяземский построил наши поиски в форме бесед. Сам он начал рассказывать мне о современном устройстве медицинской помощи в войсках: на фронте и в тылу. И предлагал мне вносить свои ремарки. Что я считаю неправильным на основе своего опыта, а что на основе имеющейся у меня, как оказалось, немалой информации. Вот где я снова убедился в обещанных Ремесленником свойствах нейротрона активировать незадействованные участки долговременной памяти.

Поражали объёмы информации, которые удавалось пропускать через себя коллежскому асессору. Нет, я и в обычной жизни встречался с людьми, которые могли за короткий срок переработать уйму текста и быть готовыми держать по нему экзамен. Например, во время обучения в институте меня поразил случай, которому я сам был свидетелем. Мой знакомый, студент, валявший дурака три семестра, в течение трёх дней и ночей прочёл учебник и атлас по анатомии человека (а это более тысячи страниц: рисунки, схемы, термины!). На четвёртый же день он блестяще сдал экзамен, при этом ответив на все дополнительные вопросы из пропущенных лекций! Если бы я сам не был свидетелем поведения этого, во всех смыслах выдающегося расп@здяя, то никогда бы не поверил в подобное. Но факт остаётся фактом.

Иван Ильич Вяземский был гением медицинской аналитики. И не только медицинской. Не тем Гением, причисленным к избранным индивидуумам Хранителями. А гением, воспитанным системой образования, воспитанием, характером, если хотите.

Если бы не он, меня максимум хватило на пару дохленьких идей в виде тех же носилок и перевязочных пакетов, которые, к слову сказать, никакими новинками в этом времени уже не были. Да ещё, может быть, на авантюру, заранее обречённую на фиаско, с предложением сделать пенициллин.

Поначалу Иван Ильич немедленно загорелся идеей, особенно после того, как узнал, что война продлится аж до 1918 года. Поражала его спокойная сосредоточенность и терпение в отношении событий будущего. Вяземский не задавал ни одного лишнего вопроса. Только по делу. Как только разговор логически подходил к чему-то, что касалось событий после войны, он тут же менял тему или уходил в себя, отмахиваясь характерным жестом: скрещёнными ладонями. Я не настаивал, но был изрядно удивлён.

На его месте я бы давно уже вынул из охотника Пронькина душу, выясняя, что произойдёт в России как минимум в ближайшее будущее. Наконец, я не выдержал и спросил коллежского асессора напрямую, в чём же причина его игнорирования этой темы.

Вяземский задумался почти на целую минуту и ответил:

— Во многих знаниях многие печали, Гаврила. Вряд ли мне будет много счастья или пользы от информации о будущем. Только депрессию или психоз заработаю. Каждому умному человеку понятно, что Великая война ещё не самое плохое, что происходит в начале ХХ века в нашей стране. Ну чем, батенька, оно может удивить-то? Понятно, что технический прогресс будет шагать семимильными шагами, а вместе с ним и все отрасли человеческой деятельности. Революция неминуема. В умах, делах, да и в политической жизни. Россия давно рождает своих робеспьеров, дантонов и маратов сотнями. А война лишь та самая спичка для фитиля, который торчит из пудовой бочки с порохом под названием Россия. Более того, фитиль уже горит! Да что там, полыхает! Взрывают, стреляют в чиновников, жандармов, великих князей вместе с семьями не жалеют! И что с того, что ты мне расскажешь, как и что произойдёт? Много ли пользы для моего главного дела? А дело у меня с тобой на ближайшую неделю-две одно: сделать так, чтобы от ран, болезней и недостаточной медицинской помощи умерло гораздо меньше людей, чем могло бы! Вот где реальная достойная цель. А уподобляться Рыцарю Печального Образа, воюя с мельницами времени — увы, не моё кредо! Ну а потешить своё любопытство я ещё успею. Может быть, на досуге. Вот только будет ли этот досуг? — последние слова князь произнёс едва слышно.

Я сидел, разинув рот. Ай да Вяземский! И ведь не возразишь, sapienti sat, «умному достаточно», как говаривали древние.

Ну что ж, Иван Ильич, главный вектор задан. И я постараюсь выложиться. Пусть это и иная, параллельная реальность, но люди-то в ней живые, настоящие…наши. И плевать на все заморочки Хранителей! До фронта ещё есть немного времени. Авось что и выйдет. И если в результате моей помощи Вяземскому какой-нибудь Демьян или Семён не сложит голову где-нибудь на галицийской земле или в польских болотах, я буду считать, что моя совесть чиста…

Начали с обсуждения организации медицинской помощи в войсках в целом. И чем больше я вникал в реальное положение дел, которое обрисовывал мне в общих чертах военный врач РОКК, тем больше охреневал от творившегося бардака. Причём, что парадоксально, бардака, созданного благими намерениями исходя из военной целесообразности. Понятное дело, что до этого времени Россия не вела столь масштабных войн с участием огромного количества не только солдат, но и тыловых подразделений. Но чему-то же должна была научить чиновников русско-японская и предыдущие компании? Вразумительного объяснения я так и не нашёл.

— Понимаешь, Гаврила, сейчас в Русской Императорской Армии роль и возможности военных врачей низведены до минимума. Всё санитарное дело целиком передано в ведение главных начальников снабжения армий фронта, им же подчинены начальники санитарной части. Врачебным делом руководят «сапоги», понимаешь?! Не ведающие, прости Господи, ни уха, ни рыла в военно-санитарном деле! И руководствующиеся лишь некоей целесообразностью. Чёрт с ней, с нехваткой материальных позиций…нарушаются основные принципы взаимодействия руководящего и исполняющего звена. А любые встречные попытки снизу разъяснить истинные потребности фельдшера и санитара на этой войне натыкаются на бюрократическое равнодушие и высокомерное непонимание карьеристов в погонах.

— Простите, Иван Ильич, но в русской армии, насколько мне помнится, никогда не было принято особо беречь нижних чинов. Бабы ещё нарожают!

— Неправда ваша! — взвился Вяземский и тут же заставил себя успокоиться, проведя ладонями по лицу, — вернее, не совсем так, дорогой мой гость из будущего, — прошептал он, печально улыбнувшись, — по-разному было. Были Суворов и Кутузов, Багратион и Барклай-де-Толли, Скобелев и Столетов, Романовский и Кондратенко…многие славные офицеры, свято придерживающиеся принципа беречь русского солдата от неоправданных потерь…не всегда им это удавалось. Вспомните, Гаврила, хотя бы слова покойного Государя Императора Александра III Миротворца: «Русский солдат храбр, стоек и терпелив, потому непобедим. Берегите русского солдата, он никогда не подведёт!»

— Красиво сказано достойным человеком и офицером. Но тогда в чём проблема сейчас, Иван Ильич, не понимаю?

— А вот в чём, Гаврюша! — доктор разошёлся уже не на шутку, — с первых же месяцев стало очевидно, что доблесть того солдата, что воевал в Манчжурии, на Шипке, на Березине — громадного, усатого, настоящего народного героя, что умел, как никто, править конём, рубить саблей врага и грудью идти на вражеские пули…как бы это помягче сказать… абсолютно бесполезна на полях Великой войны, — лицо Ивана Ильича осунулось, печальные складки залегли вокруг рта. Мы, да, да! Мы — люди в погонах, плохо осознали вначале, что основное место на этой войне принадлежит техническому оснащению и организации тыла. А от солдатиков, как это ни жестоко звучит, мой друг, требуется ни много ни мало, а всего лишь умирать в том месте, где им укажут их командиры. Не нужен стал герой, идущий в атаку в полный рост с именем Императора на устах! Вернее, большей частью он стал бесполезен, что не умаляет, конечно, отдельных случаев героизма, — коллежский асессор нервно поднёс сигарету к губам и закурил, — его место должен занять солдат, умеющий прятаться, быстро зарываться в землю, сливаться с местностью, как хамелеон. Воин выживающий, а не воин штурмующий и славно умирающий! Всей этой, ничего незначащей на деле пачкотнёй бумаги от гаагских ловкачей, можно будет попросту подтереться в сортире. Да-с, мой дорогой, п о д т е р е т ь с я, — щёлкнул пальцами Вяземский, — простите, если шокирую. Не удивлюсь, что, когда мы приедем на фронт, появятся ещё какие-нибудь смертоубийственные способы для умерщвления людей, помимо цеппелинов, аэропланов, фугасов и гигантских гаубиц, а также прочих дьявольских изобретений свихнувшегося на убиении друг друга людей.

— Погодите, Иван Ильич! — увлечённый пламенной речью Вяземского, я зацепился за последнюю фразу. Н-да-а-а…

А вы, Гаврила Никитич, оказывается, порядочная сволочь! Как я мог забыть? Сейчас же тот самый февраль 1915. Предупредить не успею, нет, через Вяземского можно, конечно, попробовать. Но мало кто поверит. А, была не была!

— Иван Ильич! Погодите, послушайте, не задавайте лишних вопросов. Всё объясню позже. Садитесь, пишите. Хотя нет, дайте я сам. Потом перепишете. Конец января сего года. Город Болимов, Польша, немцами впервые предпринята атака снарядами, снаряжёнными слезоточивым газом на основе смеси бромистого ксилила и бромистого ксилилена (дай бог, чтобы я запомнил всё верно!), атака сочтена низкоэффективной из-за низкой температуры. Тем не менее следует почитать отчёты офицеров. Не менее двух сотен солдат впали в кому. Не перебивайте, Иван Ильич, забуду! Далее, 22 апреля этого года, совсем скоро, у бельгийского города Ипр немецкой армией будет распылено более полутора сотен тон хлора против французских войск, потом в мае-июне немцы применят вновь под Болимовым уже хлор против Русской Армии. Всего весной-летом в Польше немцами будет проведено пять газобаллонных атак. Первичные потери при газовых атаках составляют не более 4 %. Но эффект сказывается на дезориентации противника, увеличении потерь от обычного оружия и что важно для нас с вами — появление огромного числа санитарных потерь, последующая смертность и массовая инвалидизация отравленных. Неготовность и неумение лечить химическое отравление такого характера, наличие комбинированных огнестрельно-химических ран и прочее. Вы сто раз правы, князь. Немцы подтёрлись Гаагской конвенцией. И что не менее чудовищно, их примеру последуют остальные. Но я отвлёкся. Важно! Контрмеры. Первое: позиционные — учёт направления ветра и высоты позиций по отношению к противнику. Второе — индивидуальные средства защиты — противогазы и как минимум прорезиненые накидки-плащи, перчатки. Третье — сортировка раненых и отравленных с оказанием специальной первой помощи. По второй позиции: наиболее эффективной оказалась разработка противогаза Николаем Дмитриевичем Зелинским на основе поглощения отравляющего вещества фильтром из активированного берёзового или липового угля. Но! Этот состав хорош лишь против соединений хлора. Против фосгена, синильной кислоты и более поздних отравляющих веществ он выдерживает не более десяти минут. Нужен дополнительный химический поглотитель, который разработают британцы. Там много технологических тонкостей: трудность крепления стёкол, стравливающий клапан, дабы избежать накопления углекислого газа. Помимо Зелинского, в разработке участвовал технолог завода «Треугольник» из Санкт-Петербурга. Сейчас важна простота и массовость производства, чтобы в первую очередь «сбить» накал страха перед применением газов и избежать излишней паники, а как следствие и жертв среди личного состава. Итак, оказание первой помощи, наличие у каждого солдата в укладке раствора соды для обработки заражённых поверхностей. Да, чёрт возьми, просто несколько плотных ватно-марлевых повязок и фляжка, всегда заполненная водой, — это уже много! Пока, кроме хлора, не стали применять кое-что посерьёзнее, время есть. Важно! Возможно ошибочное применение вместо воды мочи, что является опасным заблуждением. Хлор, вступая в реакцию с аммиаком, даёт новые отравляющие свойства. Обязательно кратко и просто составить памятку для унтер-офицеров по описанию основных отравляющих веществ: вид, свойства, цвет, особенности. Например, хлор, газ, жёлто-зелёный, с резким запахом хлорной извести, тяжелее воздуха, прежде всего заполняет окопы, ямы, овраги, подвалы, первые этажи зданий, стелется по полу, при испарении похож на туман. Основные симптомы: жжение, покраснение и отёк век, слизистой оболочки ротовой полости и дыхательных путей, кашель, одышка, посинение, отёк лёгких. Реже и являются признаками меньшей тяжести: резь в глазах, першение в горле, тошнота, приступы кашля, головная боль. Различают острую и хроническую формы отравления, в зависимости от полученной дозы… — от напряжения заболела голова. Я продолжал говорить, не забывая макать перо в чернильницу и писать, буквально печатными буквами, чтобы Вяземскому было легче разобрать. Доктор сидел напротив, я то и дело ловил его обеспокоенный взгляд из-под насупленных бровей. Наконец, я закончил, исписав почти пять листов в первой тетради. По вискам текли капли пота, а внутри разливалась холодная пустота. Я прекрасно понимал, что при современном развитии не только военной, но и медицины вообще, без атропина, глюкокортикостероидов и достаточного количества кислорода, причём немедленно, большинство отравленных средней и тяжёлой степени умрут в тяжёлых муках.

Мы сидели, вслушиваясь в перестук вагонных колёс, а за окном проносилась тайга, густая, белая, безмятежная…

— А не испить ли нам чайку, Гаврила Никитич? — преувеличенно бодро прервал молчание Иван Ильич, аккуратно забирая у меня тетрадь.

— Извольте, — прохрипел я пересохшим горлом.

В сестринской, благодаря стараниям Демьяна, в Златоусте нам установили самую обычную буржуйку. Установили «контрабандой», так как начальник эшелона строго следил за использованием горючих материалов в вагонах. Аккумуляторы сестринского вагона ещё заряжались и работы динамо хватало лишь на освещение, до полноценной работы бойлера и кипятильной установки было ещё не менее суток ходу. Когда же я между делом поинтересовался наличием обыкновенных кипятильников, заметив в вагоне несколько электрических розеток, Вяземский лишь недоумённо вскинул брови. Оказывается, столь незаменимое изобретение ещё не вошло в обиход. А то с этими самоварами сплошная морока. Настоящим асом в «раскочегаривании» сего девайса считался Семён, которого сёстры милосердия периодически привечали для этой работы.

Распоряжением начальника лазарета я был полностью откомандирован на всё время поездки до Самары в сестринский вагон. Лишь ночевать далеко за полночь я возвращался на свою полку, рядом с храпящим Семёном.

Чаепитие несколько снизило накал напряжённого молчания и постепенно развеяло возникший налёт ужаса и отчаяния, разгоревшийся в глазах Вяземского.

— Газы — это всё или будут ещё какие-нибудь сюрпризы, Гаврила Никитич? — как не старался коллежский асессор, но голос у него слегка дрожал.

— Отравляющие газы — это скорее пример жестокости и беспринципности. Их стоит опасаться, но больше всего нужно приложить усилий в борьбе с раневыми осложнениями и эпидемиями инфекций. От дизентерии, брюшного и сыпного тифа, гриппа за четыре года погибнет несравнимо больше людей, чем от пуль, снарядов и газов. В этой войне пленных будет в несколько раз больше убитых, раненых и пропавших без вести. Как вы думаете, Иван Ильич, будут ли немцы или австрийцы кормить и достойно содержать сотни тысяч русских мужиков?

— Но Женевские соглашения…

— Там же, где и Гаагская конвенция, дорогой мой князь. Ещё год-два этой мясорубки и русские станут убивать русских, не разбирая ни возраста, ни пола. А поминаемые вами Робеспьер, Дантон и Марат в гробу бы перевернулись, увидев сотую толику тех злодейств, что сотворятся в Гражданской войне. И не раз, узнав о том, какой новый мир построят их последователи и на чьей крови. Так что пока не будем отвлекаться. Мне есть что вспомнить и чем помочь ещё, касательно вопроса организации. Пишите: задачи, организационно-штатная структура, схема развёртывания и порядок работы медицинского пункта полка. Первое: этапы медицинской эвакуации…

Мда-а-а… не зря, ой, не зря невзрачный подполковник запаса с казавшейся молодым студентам медицинского института смешной фамилией Шлёмов вдалбливал день за днём в наши головы эту информацию. А я, оказывается, несмотря на то что слушал вполуха, запомнил всё от и до, вплоть до схем и плакатов, висевших за его спиной. Чудны дела твои Господи! Или это снова нейротрон раскрывает способности мозга? Вот только, чем дальше я использую их, тем больше вопросов. Например, органическая составляющая моего разума — мозг прадеда, а подобные детальные воспоминания — из моего личного опыта. Это как понимать? Здесь одно из двух, либо наши представления о памяти, как не только о сложном физиологическом процессе создания молекулярных и электронных связей, абсолютно неверны, либо мы их не до конца изучили. Но я-то не учёный, а пользователь, вашу мать! И вынужден принимать всё на веру.

За разговорами, писаниной и обсуждением чуть не пропустили обед, который нам занёс улыбающийся Семён. Рыжий санитар имел общий вид лихой и несколько загадочный.

— Вашбродь, позвольте обратиться к вольнонаёмному Пронькину!

— Разрешаю, — врач, не чинясь, пододвинул к себе принесённую солдатом миску с кулешом, взяв из корзинки ломоть хлеба.

Я поднялся из-за стола и последовал за Семёном в тамбур вагона.

— Слышь, Гаврила, мне Ольга Евгеньевна сказала, что со складными носилками твоя идея. Правда?

— Ну, — кивнул я, не совсем понимая интерес санитара.

— Так я чо… поглядел, что нашили-то из парусины. Хотел, эта…предложить, значица, ручки кожаными петлями усилить, да ремни вдоль боковин в те петли вдеть. Износу не будет! И ежели понадобится, так и вовсе раненого можно ремнём застегнуть так, чтобы не вывалился.

— О, как! Чего это ты вдруг озаботился? — с интересом взглянул я на прячущего взгляд Семёна.

— Так это, скучно же так просто ехать. Остановок-то почитай, что и нет. Газеты Демьян нам вслух уже по пятому разу читает. Обмундировку мы ещё до Златоуста всю перештопали, да в порядок привели. А я в Иркутске не последним мастером по кожам был. Могу и сапоги починить, и сбрую…

— А где ремни возьмёшь для носилок, Кулибин? — спросил я, понимая, что не только скука, но и сухой закон вынуждает санитара маяться. Видно, привык мужик руки делом занимать, коль потянет заложить за воротник. Надо инициативу поощрять, не то найдёт солдатик на свою жопу приключений.

— Так с нашим каптенармусом договоримся, не впервой. У него и старые раздобыть можно, и даже вожжи. Куркуль известный. Не за так, конечно, но он не шибко жаден. Попробуем разное. Сначала на одних, а ежели получится, так и остальные приспособить можно.

— Хм, добро, — кивнул я просиявшему санитару, — ты, если деньги понадобятся, скажи, выделим. Кстати, а подумай-ка вот ещё о такой штуке. Может, нашить носилкам кожи какой, для лучшей изоляции от воды, ну и чтобы парусина быстро не изнашивалась? Боюсь, пропитать её уже ничем не успеем.

— Это на вроде брезента хочешь изготовить? — задумался рыжий санитар. Лицо его от напряжённой работы мысли побледнело, увеличив количество веснушек вдвое, — скумекаем, может у паровозных чего подходящее есть. Правда, вонять будет…а кожу мы найдём, спробовать можно. Тут особливой выделки-то не надь. И конская сойдёт.

Тут я вспомнил про свою задумку с бронежилетом и мысленно хлопнул себя по лбу. Похоже, времени на неё катастрофически не остаётся. Вяземский насел со своими прожектами основательно.

— А ещё знаешь, что, Семён? Сегодня вечером покажу одну штуку, нужен будет твой совет, как лучше закрепить пластины железные между слоями войлока. Ты в котором часу на боковую собираешься?

— Как положено, по казарменному распорядку!

— Отлично. Если забуду, заглянешь к Вяземскому часиков в девять вечера?

— Чего ж не заглянуть, загляну! — мы пожали друг другу руки. Нет, определённо, с Семёном мне повезло. Если ещё и мастером достойным, а не трепачом окажется… Ладно, не буду загадывать. Готовых рецептов жизнь в этом мире мне не подбрасывает. Нужно пользоваться тем, что есть.

Распрощавшись с Семёном до вечера, я вернулся в купе коллежского асессора, обдумывая по дороге, что же ещё такого существенного можно было бы предложить для практической работы полкового лазарета? Как частенько бывало со мной в прошлой жизни, во время напряжённого мыслительного процесса в голову начинала лезть всякая чепуха и мозг, видимо, чтобы выстроить барьер, зацикливался на какой-нибудь прилипчивой мелодии или произнесённой фразе.

Входя в каморку Вяземского, я напевал на мелодию кого-то из многочисленных российских шансонье, не помня, впрочем, из него ни единого слова: «Готовые, готовые, готовые…рецепты…жизнь, жизнь, жизнь…не дарит нам…а-а-а…»

— Где вас носит, милейший. Садитесь уже! Холодный кулеш способствует лишь катару желудка. Я уж попросил Лизоньку разогреть. Вот, ешьте, пока не остыла. После обеда надо будет взять паузу. Как раз и просветите меня на счёт житья-бытья в вашем времени.

— Созрели значит, — я прервал свою руладу, с удовольствием принявшись за еду. Пахло из миски просто умопомрачительно. А мелодия и мои слова никак не хотели улетучиваться из головы, — скажите, Иван Ильич, ведь в настоящее время фармация процветает в основном не за счёт готовых лекарств, а рецептурных прописей?

— Пожалуй, что и так, мой юный друг. Фармация, си речь, аптекарское ремесло — сложное и высокое искусство. При прописывании рецепта врачу следует быть экономным, разумным и учитывать материальное положение больного, а также без особой надобности не выписывать такие лекарственные формы, которые требуют кропотливого, то есть более дорогого способа приготовления. Предпочтительны рецепты с небольшим количеством входящих лекарственных веществ. В этом залог исключения возможной несовместимости входящих ингредиентов! Помните, у Гиппократа: «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла…» С нашей небольшой, но довольно разнообразной полевой аптекой великолепно справляется Елизавета Семёновна. Есть у неё и неплохие знания травницы, которые она переняла у своей кормилицы, что пестовала свою любимицу до самого совершеннолетия.

— Кстати, Иван Ильич. Не просветите ли меня, дабы не попасть в неловкую ситуацию. Я о вашем дворянском достоинстве и титуле узнал совершенно случайно. Некрасиво будет, если с кем из сестёр милосердия неподобающе или как-то неправильно буду себя вести. Нижний чин и…запросто.

— Пустое, Гаврила Никитич. Они не на светский раут собрались! Или вы, может, к кому мужской интерес имеете? — Вяземский шутливо погрозил мне пальцем.

— Упаси бог, Иван Ильич. Со свиным рылом в калашный ряд.

— Вы, наверное, хотели сказать «с мякинным рылом, да в калачный ряд»? Но я вас понял. Извольте, расскажу, если вам угодно. Титулами в нашем будущем полковом лазарете из сестёр милосердия обладают лишь две представительницы. Это уже известная вам Ольга Евгеньевна, урождённая баронесса Вревская, состоящая при мне в должности «сестры милосердия для поручений». Ну и самая младшая из сестёр милосердия — княжна Кирилловская, Элеонора Валериановна. Но всё же, согласись, Гаврила, ни благородное происхождение, ни дворянские привилегии ничего не значат там, где нужно иметь горячее сострадательное сердце и умелые руки.

— Согласен абсолютно, Иван Ильич. А как насчёт квалификации сестёр?

— Здесь не всё так, как хотелось бы. Большая часть прошла стандартную годовую подготовку. И солидную практику. Но в гражданских больницах. Какой-никакой практический опыт в военной медицине лишь у Ольги Евгеньевны, Елизаветы Семёновны и Татьяны Аскольдовны. Они мои студентки и выпускницы Сибирских высших женских курсов. Ухаживали за ранеными, Ольга Евгеньевна ассистировала на операциях, вскрытиях, помогала мне в прозекторской. Но увы, я прекрасно понимаю, что этого мало.

— Тогда, пожалуй, нам будет чем заняться после обеденной паузы. Думаю, не лишним будет проверить знания ваших подопечных, Иван Ильич, например, начав с десмургии. А в процессе, вполне возможно, появятся мысли о ещё каких-нибудь достижениях медицины из моего времени, что можно без особого труда ввести в вашу практику.

За послеобеденным чаем и беседой о жизни в двадцать первом веке время пролетело незаметно. Вяземский всё же умудрился глубоко не затрагивать ключевые исторические события двадцатого века. Он неизменно уводил беседу в сторону, едва мы натыкались на упоминание о ключевом моменте. Удивительного терпения человек! Он всё больше отдавал должное лишь техническим новинкам, быту и, как ни странно, искусству. Особенно Вяземского заинтересовал синематограф. Когда же он понял, что такое телевидение, то забросал меня вопросами по самую макушку. При этом князь обладал потрясающей способностью выделять главное из моего рассказа и делать из этого потрясающие выводы. Например, он указал мне на тот факт, что я, будучи в этом времени уже целую неделю, не проявил интереса ни к одной газете. Из чего он справедливо решил, что я привык пользоваться совершенно иным источникам информации. Коллежский асессор завис почти на три минуты после моего не совсем внятного, но эмоционального объяснения, что такое Всемирная паутина и чем она так удобна в поиске информации.

Наше безделье сурово и неотвратимо было прервано баронессой Вревской, приведшей для занятий личный состав вместе с одним из санитаров в качестве наглядного пособия или медицинского манекена. Ольга после рассказа военного врача о том, как я проводил приёмы кардиореанимации Фёдору, решительно настояла на демонстрации и обсуждения с остальными сёстрами милосердия и санитарами.

И работа закипела. Я не был столь наивным, чтобы не понимать, что с практической точки зрения эти ещё недавние гимназистки дадут мне значительную фору. Так и оказалось: ловки руки сестёр милосердия исполняли повязки любой сложности с той сноровкой и аккуратностью, что даётся лишь при многократном повторении. Спор возник лишь во время моих объяснений по поводу проведения непрямого массажа сердца и кратности их соотношения приёмов дыхания рот-в-рот. Если мне, как врачу двадцатого-двадцать первого века достаточно было объяснения «статистически максимальный результат выживаемости», то девушек, напротив, интересовало всё: почему именно столько, почему именно так складывать руки и почему на эту точку грудной клетки. И если с анатомическими обоснованиями я неплохо справился, то с авторитетом мне существенно помог Вяземский, подкрепив мои словам наличием неких статей в английских и французских журналах. Единственным камнем преткновения явился вопрос об искусственном дыхании рот-в-рот. В моём времени в большинстве случаев это считалось излишним, разве что при утоплении. Сёстры милосердия же начали горячо возражать, считая это непреложным условием оживления пострадавших, несмотря на «не совсем приличный способ», как обозначила его княжна Кирилловская, маленькая остроносая брюнетка, спорившая больше всех. Пришлось объяснять основную цель этого приёма: раздражение выдыхаемым углекислым газом рецепторов регуляции дыхательного центра в продолговатом мозге. А также пояснить, что, чаще всего, отвлечение на дыхание рот-в-рот не столь оправдано, как непрерывный непрямой массаж сердца для возобновления нормальной функции системы кровообращения. Демонстрируемые мной при этом тройной приём Сафо и комментарии об обязательности проверки свободной проходимости верхних дыхательных путей, не чинясь и не мешкая, пальцами, а в случае западения языка — и до крайних мер, прикалыванием оного английской булавкой к вороту.

— Это же варварство какое-то, — прошептала Лиза, прикрыв рот руками.

— Отнюдь, мадемуазель, это суровая необходимость. Что будет лучше? Задохнувшийся от отёка и западения языка солдат или небольшой дискомфорт от маленькой дырочки в его языке, о которой он даже и не вспомнит, придя с Божьей помощью в себя?

— Мы часто вынуждены творить малое зло, дабы воспрепятствовать большему, — назидательно произнёс Иван Ильич.

— Я бы добавил, уважаемые дамы, что военно-полевая медицина на догоспитальном этапе, то есть на самом сложном отрезке: от места ранения, которое чаще всего происходит в боевых условиях на поле боя и до того момента, как раненый попадает в ваши умелые руки под руководством Ивана Ильича, и есть то самое место и время, где требуется максимальный рациональный подход. И может показаться, что вы совершаете чудовищное злодеяние, выбирая кому жить, а кому умирать. И решить для самих себя вы это должны уже здесь, на пути на фронт. Если не готовы, то путь вам куда угодно: в лазарет к койкам раненых, в операционные, санитарные поезда и госпитали, но не в окопы и прифронтовые перевязочные пункты.

— Вы говорите чудовищные вещи, Гаврила Никитич, — сокрушённо покачала головой баронесса Вревская.

— Цифры — упрямая вещь, Ольга Евгеньевна, — вздохнул я, — там, где верно ведётся сортировка раненых на первичном этапе, выживаемость личного состава от ранений возрастает втрое, а то и вчетверо. Вы будете стремиться спасти всех, а в итоге спасёте единицы. Вам придётся взять тяжкий груз решения и выбора на свои плечи, больше некому. Вас для этого учили. Учили, как я понял на совесть, учили распознавать в большинстве случаев, сколько кому осталось в зависимости от тяжести ран. Готовьтесь к тому, что придётся работать в условиях жесточайшего дефицита всего: медикаментов, бинтов, людей, а главное, времени. Его и на подумать-то будет всего-ничего…

Что-то я разошёлся. Иван Ильич из-за спин сестёр милосердия уже несколько минут семафорил мне, делая большие глаза. Это для него я понятен и мои пожелания вполне рациональны. А для остальных я вольнонаёмный Пронькин. И теперь он вещает, как какой-то, извините, пророк. Пришлось, всё же, Вяземскому вмешаться:

— Вот что значит, таёжный опыт, мои дорогие слушательницы. Гаврила практик, ему не раз приходилось выручать раненых на охоте товарищей, да и дядька его, прошедший две военные кампании, делился с племянником неоценимым опытом санитарной помощи на поле боя. Поблагодарим Гаврилу за столь ценные советы, но не будем забывать и о важности наших задач, как полкового госпиталя. Организация, обучение, санитарный и эпидемический контроль, мои дорогие! — коллежский асессор, как кот Баюн рассыпался в словах, выступив вперёд и расставив руки в стороны. Лишь разок оглянулся на меня, чтобы пригвоздить взглядом к полке.

Я пожал плечами. Ясное дело, перебрал лишку с нравоучениями. Хорошо бы и правда списали на излишнюю самоуверенность юного охотника.

Барышни постепенно разбрелись по своим местам, активно обсуждая практическое занятие. Семён и ещё один санитар, выполнявшие сегодня роль наглядных пособий, поднялись с пола.

— А ведь твоя правда, Никитич, — хлопнул меня по плечу рыжий санитар, — так всё и есть. Тама, когда пули германьски, да осколки свистять гуще дожжа, особливо не рассусоливай, знай себе, тащи, кто живой исчо, а ежели отходит, так и не мешай. Али с хребтом, перебитым или с животом развороченным, к примеру, всё одно задохнется сердешный, пока до окопа дотащишь. Одно слово, со святыми упокой. Даже молитву прочитать не успеешь… Правду сказал, не знал бы, что зелёный ишо, посчитал бы бывалым солдатом тебя, Гаврила.

— Много дядька рассказывал. Он унтером служил. С детства на его рассказах вырос.

— Видать, справный унтер был, коль выжить на двух воинах удалось… Ладно, Гаврила, бывай до вечера, как сговорились.

— Бывай!

Вернувшийся Вяземский был всё ещё немного зол.

— Ну, Гаврила, чего это ты раздухарился?

— Простите, не сдержался, Иван Ильич, зацепило. Они ж девчонки ещё совсем. А там…эх! — я с досады ударил себя по коленке, — верите, только и твержу себе, что не мой это мир, что у меня лишь одна задача. А душа не выдерживает. И умом-то понимаю, что мало могу, но всё же…

Врач внимательно посмотрел на меня и грустно улыбнулся.

— А сколько вам, Гаврила Никитич?

— Чего, «сколько»?

— Лет.

— Пятьдесят третий пошёл.

— Хм, вот как? Это что же получается, я вас на два года младше…дела-а-а.

— Ну внешне я-то здесь молодой человек. Ровесник вашим студентам. Какой там курс университета?

— Ну, это как смотреть. Вы здесь по документам числитесь официально с какого года?

— 1892 года.

— Вполне могли уже полный курс пройти. И даже степень магистра защитить.

— Я вас удивлю. В своём времени у меня тоже есть учёная степень, соответствующая вашему магистру медицины.

— Да неужели? И в какой же специальности?

— Раздел терапии, основанный на подробной теории иммунитета и аллергии, который появится лишь в шестидесятые годы двадцатого века, а пока лишь совершает робкие шаги, тем не менее вполне действенные на практике.

— Это какие же? — коллежский асессор весь подался вперёд.

— Ну, например, к осени сего года некоему профессору Тарасевичу удастся, наконец, «продавить» иммунизацию от брюшного тифа в войсках. И это при том что немцы и французы прививают своих солдат ещё с конца прошлого года, добившись снижения заболеваемости этим серьёзным недугом в семь, а то и в десять раз!

— Но вакцины ещё недостаточно совершенны и количество случаев побочных эффектов довольно велико, — начал возражать Вяземский.

— Речь идёт о военной вакцинации, дорогой мой Иван Ильич. На чашах весов десятки тысяч умерших от тифа, сотни тысяч заразившихся от отправленных санитарными эшелонами в тыл и сотни, вряд ли тысячи с побочными недугами от вакцинации, что вполне купируемы даже при вашем уровне развития медицины. И пытаться убеждать военных чиновников бесполезно. Решение проблемы в снижении небоевых потерь от инфекционных заболеваний сейчас в большей степени зависит не от системы организации санэпидрежима. Насколько мне известно, учить санитарные службы профилактировать и бороться с эпидемиями сейчас не надо. Главная проблема в том недостаточном уровне ресурсов и сил, что выделены для этого правительством и подчинённым ему структурам. Кажется, Наполеон сказал, что «для ведения войны мне необходимы три вещи: во-первых — деньги, во-вторых — деньги и в-третьих — деньги.» Так вот, перефразируя Бонапарта, скажу, что для спасения наибольшего числа жизней в этой войне нужны идеи и деньги. Но деньги всё же больше. Ибо, без них, идеи — это пшик, всего лишь сотрясение воздуха!

— Вы говорите страшные вещи, Гаврила Никитич.

— Слова не так страшны, как реальность. Через три года тяготы Великой войны: антисанитария, плохое питание, скученность военных лагерей и лагерей беженцев — всё это приведёт к пандемии испанского гриппа, который за несколько лет в России выкосит, вдумайтесь в три раза больше народу, чем погибнет в этой войне!

За столом повисло неловкое молчание. Князь сцепил побелевшие пальцы рук в замок, навалившись на столешницу.

— Что же мы делаем…Господи, что же нам делать? — в голосе военного врача застыло отчаяние.

— Что делать, Иван Ильич? Работать, жить, любить, наконец! И как можно реже предаваться отчаянию. Ведь никто не знает, где найдёт свою смерть. Отсюда и ожидание её столь тягостно. И лучше всего проводить это время, сохраняя достоинство.

— Хм, теперь я намного больше понимаю, что вы чувствуете, глядя на моих подопечных сестёр милосердия, — задумчиво пробормотал бывший приват-доцент.

— Помимо гордости за Россию и едва сдерживаемого полового влечения? — последнюю часть фразы я добавил почти шёпотом.

— Что? Ах…да вы шутник, Гаврила Никитич! Издеваетесь?

— Нет, Иван Ильич, просто хочу немного искупить свою вину: я виновник вашего мрачного настроения.

— Тогда может, нам немного развеять тоску? — подмигнул мне коллежский асессор, доставая жестом фокусника конусообразную чекушку шустовского из-под полки.

— Что ж, возражений не имею, — подкрутил я правый ус. Благодаря подарку своих сослуживцев, мне удалось утром привести своё лицо в соответствии с местными понятиями и своеобразной модой. Усы и щетина уже порядком отрасли, было за что ухватиться. Золингену работы хватило, а я умудрился порезаться всего трираза.

Коньяк лишь разогнал немного кровь, да растворил в себе мрачные мысли, навеянные откровениями с моим начальником. Как ни странно, теперь я тоже всё больше проникался его принципом о многих печалях во многих знаниях. А ведь я ему не рассказал и о десятой части тех несчастий, что обрушаться на русского человека в ближайшие пять-десять лет. Мало кто сможет справиться с подобным грузом, и я не хочу стать вестником апокалипсиса. Но всё, что в моих силах для Ивана Ильича я сделаю…

Вечер прошёл снова за тетрадями. На этот раз врач принёс толстенный рецептурный сборник фармацевта 1912 года издания. И начался форменный ад. Вяземский заставлял меня вспоминать и выписывать все рецепты подряд, какие я мог припомнить: мазей, кремов, присыпок, порошков, настоек, болтушек, растворов. И вскоре дело пошло! Врач терпеливо сравнивал мои каракули с соответствующими разделами в сборнике, дотошно выспрашивая для чего применяется то или иное средство. Не знаю, причина ли в том великолепие шустовского нектара, либо методическая система князя, но он-таки подобрал ключик к этому разделу памяти!

Мы просидели до темноты, пока в вагоне не включились электрические фонари, а на нашем столе отдельная лампа под небольшим медным абажуром. Глаза князя алчно блестели. Так, наверное, выглядел сказочный кощей, который «чах над златом», о чём я не преминул сказать Ивану Ильичу.

— Да Кощей жалкий нищий по сравнению со мной, дорогой ты мой Гаврила! Ты и не представляешь, сколько из всего этого можно будет реализовать на практике. А парадоксальная недооценка медицинского нитроглицерина у нас в России, гениальная находка инсулина в поджелудочной железе собаки и выделение его из телячьих эмбрионов…это просто, просто у меня нет слов!

Въедливый князь настолько вошёл во вкус, что помимо моих воспоминаний о рецептурном курсе фармакологии успевал цепляться и за совершеннейшие, казалось бы, пустяки. Например, он заставил меня вспомнить одну из лабораторных, когда мы в домашних условиях получали лизоцим из куриных яиц и лимонного сока. Казалось бы, пустяк, в моём времени чистый лизоцим или лекарственные препараты на его основе найти не проблема. Но для этого времени… Мда-а-а, чтобы я делал без бывшего приват-доцента. Терпение моё лопнуло на мечниковской простокваше. Услышав о её бактериальных и «омолаживающих» свойствах, Вяземский и вовсе потерял берега. Пришлось отбояриваться тем, что Шахерезаде, то есть, вольнонаёмному Пронькину, пора баиньки. И то правда, вокруг все уже собирались отходить ко сну, и я боялся, что Семён меня не дождётся.

Глава 10

Глава десятая

На протяжении веков конечный удел героев был такой же, как и у обычных людей. Все они умерли и постепенно стёрлись из памяти людей.

Но пока мы живы, мы должны понять себя,

разобраться в себе и выразить себя.

Ли Чжэньфань

Так и вышло. Рыжий дрых без задних ног, как спят люди с абсолютно спокойной совестью. А вот мне не спалось. Нет, с совестью было всё почти более-менее неплохо, просто жалко было терять время на сон. Пары коньяка давно улетучились, и я сунулся было на свежий воздух с намерением провести очередную тренировку, но погода внесла свои коррективы. С наступлением темноты пошёл мокрый снег, плавно перешедший в настоящий ледяной дождь.

К моменту, когда я было сунулся наружу, давно ударил мороз, превратив все наружные поверхности вагона, а в особенности крышу в настоящий каток. Даже босиком мне не удалось сделать нормально и пяти шагов. Мда…манией самоубийства я пока не страдаю. Пришлось обойтись программой минимум в тамбуре: шесть чередующихся подходов по сто отжиманий на кулаках, приседаний «пистолетиком» со сменой ноги и отжиманий в стойке на руках. Результатом стало пропотевшее насквозь исподнее и жуткий голод, от которого мелко тряслись руки и урчало в животе. Похоже, обычное трёхразовое солдатское питание и чай-коньяк с начальником полностью исчерпали необходимый при подобных нагрузках калораж. Сходив в потёмках за сменой белья, развесил сушиться мокрое на одной из протянутых для такого случая верёвке. Ковша ледяной воды хватило освежить немного разгорячённое тело.

Учитывая прошлое побочное воздействие во время медитации на окружающую среду, решил на этот раз провести её расстелив шинель у одной из свободных стен вагона, где было сложено в ящиках лазаретное барахло. Удобный закуток под одним из окон приглянулся мне ещё днём. Осталось лишь подвинуть один из ящиков, что я и сделал, стараясь особенно не шуметь.

Нужного настроя на этот раз пришлось ждать довольно долго. Мешали посторонние звуки: стук поездных колёс, дрожание и тряска вагонного пола, храп сослуживцев, скрип полок и топчанов.

Наконец, удалось приспособиться, выделив из общего шума наиболее ритмичный компонент и сосредоточившись исключительно на нём… Благодаря термозазорам между рельсами и педантичной скрупулёзности металлургов, перестук колёс прекрасно исполнил роль метронома.

На этот раз никаких видений и реальных экскурсов в историю не было. В глубокой темноте неожиданно возникло огромное лицо Ремесленника.

— Отлично получается, Гавр. Почти не имея навыков, ты в полевых условиях всего лишь с третьей попытки, причём не в фазе сна, вошёл в контакт с моей закладкой. Или твоя база гораздо сильнее, чем я оценил, или это результат симбиоза твоего нейротрона и природных способностей предка. Судя по результатам прошедшего дня и ночи, ты внял моим советам, кроме работ с предметами. Это очень важно, пойми…

— Не было возможности. Мы в постоянном движении внутри вагонов, я всё время на виду. Трудно будет объяснить, если начну делать упражнения, размахивая сапёрной лопаткой или черенком от лопаты, да и развернуться особо негде. Сегодня даже пришлось отменить беготню по крышам. Только простые силовые упражнения в тамбуре.

— Тогда обязательно сделай это при первой возможности, пока новая нейроструктура не закостенела. И ещё. Статистика выполнения заданий, подобных твоему, показала, что для успешного выполнения поиска Демиурга, кроме объективных факторов: числа контактных лиц, разнообразие и условия экспозиции контакта, вербальный или визуальный контакт; необходимы и субъективные: степень развития зрительной, тактильной, графической и образной памяти. Задатки и потенциал у тебя уже сформированы, осталось нарастить число синаптических связей.

— И как это сделать? — немного растерялся я от столь сложной, на мой взгляд, задачи.

— Простые упражнения с запоминанием разнообразных предметов, числом от пяти до двадцати и более за три-четыре секунды осмотра, затем перечисление их с закрытыми глазами. Многократное повторение вплоть до идеального результата.

— Окружающие посчитают меня чокнувшимся. Разве что Иван Ильич снизойдёт.

— Кто это?

— Мой местный покровитель.

— Вживаешься? Хорошо. Тогда есть способ одновременно посложнее и поинтереснее. Языки. Но понадобятся какие-никакие пособия. Хотя бы словарь. Начинаешь с существительных, окружающих тебя в ближнем визуальном контакте, затем переходишь на те, что за окошком, потом прилагательные, далее глаголы действий, наречия, числительные. Всё это обязательно записываешь и привязываешь к мысленным предметам. Даже недели занятий по два-три часа в день хватит чтобы развить синаптические связи. А с твоей нынешней памятью иметь несколько тысяч слов словарного запаса и вовсе легко.

— Но таким образом язык не выучить? — вырвалось у меня.

— Твоя задача заключается не в этом. Для языкознания важна практика. А где её тебе взять без носителя или хотя бы учителя нужного языка? Но утилитарной цели ты добьёшься. Развитие необходимого уровня памяти, важного для поиска и распознания Демиурга. Не хочу вдаваться в нейрофизиологические подробности. Просто поверь на слово!

— Кстати, я случайно наткнулся на неинициированного Ремесленника, — вспомнил я реакцию татуировки на Елизавету. Но лицо Павла уже поглотила чернота. Последние его слова я слышал уже из полной темноты.

Мда, совсем позабыл, что разговариваю не с самим Ремесленником, а с его закладкой в моих нейронах, заточенной под конкретную задачу.

Возвращение в реальность ночного вагона сопровождалось досадой: забыл спросить, что значил давешний карнавал исторического экскурса моего сознания в воинов разных эпох. Ладно, будет ещё время.

Осталось подумать, где взять необходимый языковой источник. Может, у сестёр милосердия найдётся гимназический учебник или словарь? Вопрос о выборе языка не принципиален. В идеале, конечно, подошёл бы язык противника — немецкий. У меня-то с языком вообще полный анекдот. Школьный курс испанского да институтский французского. Стыдно признаться, но ни того, ни другого толком и не знаю. Как бы мне исходя из местных гимназических реалий латынь или греческий учить не пришлось. Эх, не было у бабы забот, да купила порося.

Засыпая, организм преподнёс вполне ожидаемый сюрприз. Мышцы охватила сначала ноющая нарастающая боль. Затем кратковременная судорога. Хорошо, хоть только группы сгибателей-разгибателей. Наконец, по телу пробежала горячая волна, смывающая неприятные ощущения, оставив лишь неприятную тягучую слабость. Тьфу ты, пропасть! Похоже, это один из видов расплаты за быстропрогрессирующие изменения в тканях. Что же будет дальше?

Медитация и усталость вскоре взяли своё, поворочался я, устраиваясь так, чтобы хоть немного не беспокоить измученное тело, недолго. Сон, глубокий, как пропасть и вязкий, как трясина, стёр все мысли и образы.

* * *
Утренняя побудка была шумной. Я спросонья не сразу сообразил, что мы стоим.

— Пронькин, Горемыкин! Пулей за кипятком. Полчаса стоянки, — прогремел голос Демьяна, сопровождаемый порывом сквозняка, занёсшим порцию свежего воздуха в застоялое утреннее нутро вагона.

Ну а мне-то что? Только ремень застегнуть, да в новые сапоги впрыгнуть. С портяночками-то оно любо-дорого! Зацепил на выходе пустые фляги и, крикнув хлопающему глазами Горемыкину: «Догоняй!», рванул к приметному строению, где уже выстраивалась жиденькая очередь. На этот раз отоварились быстро. Струя кипятка хлестала из толстой трубы, только успевай подставлять тару, так что на каждого жаждущего уходило не более минуты.

Заодно поймал несколько заинтересованных и уважительных взглядов тех самых молодых представителей пулемётной роты, которые были свидетелями позавчерашних разборок с Фёдором и Глебом. Горемыкин, оправдывая фамилию, догнал меня уже на обратном пути, вцепившись клещами в одну из фляг. Отговаривать не стал, так как до вагона оставалось рукой подать.

Поручив помощнику санитарскую долю кипятка, втащил вторую флягу в вагон сестёр милосердия.

— Здорово ночевали, Иван Ильич?! — в узком проходе наткнулся на ещё мокрого после умывания Вяземского.

— Хорошо ночевал, Гаврила. А ты с кипятком? Неси обратно солдатикам. Аккумуляторы зарядились, мы свой титан разогрели. Теперь воды будет вдоволь! После завтрака прошу ко мне, продолжим.

— Непременно! — заверил я, вернувшись в свой вагон.

Стоянка эшелона немного затянулась. Успели и плотно позавтракать, и побриться. За завтраком потянул за рукав Семёна в тот самый закуток между ящиками, где ночью медитировал, прихватив свой вещевой мешок с купленной в Златоусте жилеткой и стальные пластины. Расстелив всё это богатство на полу, я разложил часть пластин внахлёст, отверстиями вверх.

Рыжий санитар, смачно жуя горячую кашу, запивая её не менее горячим чаем из кружки, заинтересованно вертел в руках одну из пластин. Затем, справившись с кашей, ухватил за край войлочного жилета.

— Распарывать придётся, Гаврила. Между слоями железки ладить. Дратвой подшивать, переплетённой с шёлковой нитью. Так надёжней, не притрётся. Тяжеленька кольчужка-то выйдет!

— Ты не сомневайся. Выдюжу! Сладишь?

— А чего тут не ладить? Носилки и то похитрее будут. Вечером померяешь.

— Ты не торопись. Лучше каждую пластину поместить в холщовый карман и уже после этого крепить к основе, так они меньше тереться и скользить друг об друга будут и не забывай, что внахлёст, как чешуя, — я протянул ему схематическое изображение расположение пластин на листке бумаги, заготовленное накануне.

Семён повертел его, цыкнув зубом:

— А чего так-то?

— Чтобы прикрыть наиболее уязвимые места лучше: лёгкие, сердце, вот тут, над ключицами, сзади почки, позвоночник…

— Ишь ты! Хм, попробую. Есть мысля.

— Я на тебя надеюсь, Семён. Сладишь — с меня магарыч!

— Хорошее дело.

Оставив заготовку и схему рыжему санитару и предупредив Демьяна, вернулся к Ивану Ильичу.

Мысли о поиске актуальных и технически исполнимых новинках для военной медицины не переставали меня беспокоить даже в походе за кипятком и размышлениях о бронежилете. Пусть моя задумка со стальными пластинами и окажется детской вознёй. Но если получится и покажет себя, это станет ещё одним поводом напомнить об изобретении князя Чемерзина и подтолкнёт, чем чёрт не шутит в нужном направлении изобретательскую мысль. По крайней мере, я вложил в него всё, что помнил о бронежилете, который носил сам во время срочной службы. Правда, материалы в моём распоряжении, понятное дело, далеко не те, что у оригинала. Но, как говорится, не имея гербовой, и на туалетной «Войну и мир» накарябаешь.

Военный врач РОКК пребывал в глубокой задумчивости, перелистывая заполненные вчера страницы журналов. При моём появлении Иван Ильич оживился.

— Ничего не вспомнили больше, Гаврила Никитич? — энтузиазма и надежды в голосе князя поубавилось. Я его прекрасно понимал. Одно дело очертить направление поиска и даже придать ему конкретные черты, но до результата чаще всего, было очень и очень далеко. Переосмыслив вчерашние наши темы, сопоставив их с современными реалиями и возможностями внедрения и производства, коллежский асессор понял, какую ношу взваливает на себя.

— Есть парочка идей.

— Не томите.

— Оптимизация переливания одногруппной крови и лечение холеры.

— Э-э-э…неожиданно. Хотя вполне понятно, особенно первая часть. На войне смерть от кровотечений встречается довольно часто.

— В этой войне от кровотечений, связанных с ранениями, умрёт 65 % пострадавших, Иван Ильич. Что насчёт холеры, то мы вчера уже затронули проблему санитарного апокалипсиса, медленно, но верно охватывающего не только зоны боевых действий, но и тылы. Беженцы, военнопленные, раненые без жёсткого эпидемического контроля превращаются в идеальных разносчиков заразы. Нехватка элементарных средств, недостаточность санитарно-просветительской работы с населением, низкий уровень вакцинации население, например, от натуральной оспы…мне дальше перечислять, Иван Ильич?

— Не нужно, мой друг. Что вы можете предложить.

— Итак, холера… — я присел за стол, пододвинув к себе чернильницу и стопку бумаги. — Современные врачи прекрасно её изучили. Я не знаю формул антибиотиков, но и это бы не спасло при отсутствии должного развития технологий и производства. Но число жертв можно значительно уменьшить за счёт своевременной регидратации, то есть восстановления водно-солевого баланса как введением внутривенно растворов специальной рецептуры, так и естественным путём через рот. Вот эти составы. Они не так уж и сложны. Вещества нетрудно будет найти у аптекарей. Главное — стерильность водных растворов. Транспортировка в бутылках — это уже, конечно, проблема. Так как для серьёзной эпидемии нужны тонны таких веществ. Здесь могут спасти порошки для приготовления растворов внутрь. Так называемых, оральных регидратационных солей.

Закончив писать названия и процентные соотношения, я пододвинул листки Вяземскому. У того заметно дрожали руки, но чем больше он вчитывался в строчки, тем шире становилась его улыбка.

— Не всё так легко, как кажется, дорогой Иван Ильич. Существует методика расчётов введения адекватного объёма растворов исходя из веса, примерной потери жидкостей и оценки тяжести состояния больного. Ей я, к сожалению, не владею. Вернее, не помню. Не попалось перед отправкой. Не всё можно предусмотреть. Но, думаю, опытным врачам — инфекционистам и эпидемиологам не составит большого труда со временем доработать методику.

— Но как же…ведь солевой раствор не излечит холеру? — прервал меня коллежский асессор.

— Умирают, Иван Ильич, не от холерного вибриона, а от обезвоживания. Восстановленный баланс позволит окрепнуть организму и в большинстве случаев иммунитету поставить финальную точку в противостоянии с холерной палочкой. Мы не спасём всех, но чудовищной 60 % — ой смертности не будет, уверяю вас. Да, и ещё: ошибочно, и это многажды доказано, вводить этим больным растворы глюкозы, кровь и кровезаменители. В общем, всё, кроме растворов электролитов. Это только убьёт больных! Сложности также могут возникнуть и с порошками для приготовления питьевых растворов. Они склонны впитывать влагу и комковаться, приходя в негодность. Идеальная упаковка — это алюминиевая фольга. Если я не ошибаюсь, то она уже изобретена в североамериканских штатах, но можно по бедности и попробовать использовать вощёную или парафинированную бумагу. Это уже частности.

— Да-а-а, Гаврила, признаться, удивил. Поистине, утро вечера мудренее. Теперь я в нетерпении, что вы предложите с кровью. До сих пор это довольно спорная проблема. Я, конечно, читал работы Ландштейнера с соавторами. И знаком с теорией групп крови.

— В моём времени это давно рутинная практика. Более того, я думаю, вам известно об успешных неоднократных попытках переливания крови за последние пятьдесят лет. Но никто и нигде не занимался этим массово. Уже в следующем годы англичане создадут мобильные передвижные станции переливания крови для своих раненых. А мы что, хуже? Война закончится не завтра, к сожалению…

— Ах, как ты прав, Гаврила! — князь, по своему недавнему обыкновению, постоянно перескакивал в обращении со мной с «вы» на «ты» и обратно.

Я подтянул к себе чистый лист, аккуратно выводя на нём название вещества и процент раствора.

— Парадоксально, но это изобретение уже существует не один год. Не знаю, запатентовано или нет. Скорее да. Плевать. 4 % — й цитрат натрия является великолепным консервантом для донорской крови. Кислотность до нужной можно подгонять раствором какой-нибудь из органических кислот. Теперь её можно будет хранить и переливать гораздо позже времени забора. То есть использовать для спасения жизни при кровопотерях. Методика совместимости донора и реципиента, пусть и примитивная, также известна. Метод перекрёстных сывороток, биопробы. Не сочтите за высокомерие, Иван Ильич, но одна из бед этого времени — информационная разобщённость. Врачи черпают новую информацию из медицинских журналов, сообщений обществ и на конференциях. Но сами врачебные объединения частенько разобщены, в них процветает научный снобизм, зависть и подсиживание. У нас этого тоже хватает. Очень часто огромная временная пропасть разделяет открытие, внедрением и его массовое использование! Вдумайтесь, группы крови открыты в 1900–1901 годах. Сейчас 1915. До сих пор не создано легкодоступного стандартного набора для определения групп крови, хотя к этому есть все научные и практические предпосылки. Переливание донорской крови — это чаще эксперимент с неопределённым исходом. А ведь переливанием крови можно лечить не только кровопотерю… И вообще, Иван Ильич, отношение власть предержащих к подобным вопросам имеет очень широкий диапазон: от бюрократического равнодушия и излишней щепетильности до дремучего средневекового принижения ценности человеческой жизни, простите за излишний пафос.

— Вы так не любите власть, Гаврила Никитич? — нахмурился коллежский асессор.

— Я не люблю упёртых идиотов, Иван Ильич. Кстати, как вы выкрутились перед сёстрами милосердия по поводу моего опрометчивого выступления?

— Во-первых, почти никто не поинтересовался, откуда у нашего вольнонаёмного столь широкие познания в медицине…

— Почти?

— А во-вторых, — Вяземский проигнорировал мой уточняющий вопрос, — из всех, кто заметил какие-либо несоответствия вашему социальному статусу, слух своё недоумение выразила лишь Ольга Евгеньевна. Мне пришлось сообщит ей по большому секрету, что вы у нас Пронькин на самом деле не сын крестьянина, а выгнанный по политическим мотивам с третьего курса студент Императорского Казанского университета, бежавший в Томск от преследований охранки, да простит мне Господь эту ложь. Шито белыми нитками, но хоть что-то да объясняет. Например, вашу патриотическую тягу к отбытию на фронт и неуёмный, без сомнения, феноменальный талант к медицинскому искусству.

— Вот так дела! Теперь я в глазах баронессы настоящий якобинец. И ведь только собрался обратиться к ней с важной просьбой, — вздохнул я.

— Не переживайте, в глазах мадемуазель Вревской это скорее достоинство. Девушки любят изгоев, фрондёров и вообще смелых мужчин. А вы ещё и загадочная личность, умны, молоды… — хитро подмигнул мне Вяземский.

— Князь, не узнав вас с достойной стороны за столь короткий период, подумал бы, что играете в сводника. Я же всё-таки некоторым образом женат… — улыбнулся я.

— Что вы, что вы, Гаврила! Ни боже мой! Просто баронесса уж слишком много внимания уделяет вашей персоне. Чем-то вы её заинтересовали. И я как раз хотел предложить вам немного раскрыться перед Ольгой Евгеньевной.

— Это зачем ещё? — удивился я такому предложению.

— На основе некоторых наших бесед я позволил составить несколько подробных телеграмм моим друзьям и родственникам в Москву и Санкт-Петербург. В том числе и о боевых химических газах…

— Простите, Иван Ильич, но мне кажется, это несколько наивно.

— Наивно желать сохранения жизни русским солдатам? — нахмурился Вяземский, — уж позвольте решать мне, как распорядиться той информацией, что вы предоставили! — коллежский асессор чуть не сорвался на фальцет. В купе осторожно заглянула озабоченная Лиза, — всё хорошо, душенька, это мы просто спорим с Гаврилой, — врач успокаивающе помахал ладонью в сторону сестры милосердия.

— Простите, Иван Ильич, я не совсем верно выразился.

— В корне неверно, Гаврила. Вас извиняет лишь то, что делаете это по незнанию. Коридорное право в России и протекция, порой, могут сделать неизмеримо больше, чем подача реляции по официальным каналам. Среди моих адресатов высокопоставленный чиновник военного министерства, сотрудник канцелярии Его Императорского Величества, жена товарища министра внутренних дел…мне продолжать?

— Всё, всё…Иван Ильич. Сдаюсь. Буду только рад, если что-нибудь из этого получится.

— То-то же, — погрозил мне пальцем военный врач РОКК, князь Вяземский, — дворянское слово очень много значит в России!

— Я уже попросил прощения. Извините, личного опыта общения с дворянами не имею, — привстал я из-за стола, отвесив подчёркнуто шутовской поклон, — Вся информация лишь из книг, да так приглянувшегося вам синематографа.

— А что, так-таки и не удосужились в своём двадцать первом веке? — хитро улыбнулся, отошедший от короткой отповеди Вяземский.

— За практически полным отсутствием данного класса в моей действительности как такового, — вырвалось у меня.

— Что вы этим хотели сказать? — автоматически переспросил Иван Ильич. Я же с досады мысленно отвесил себе подзатыльник. Вот не хотел же ни сам князь, ни я лезть в политические перспективы Российской Империи. Эх, как бы замять это…

— Вы действительно хотите знать ответ на свой вопрос?

— Я потомственный дворянин, мой род идёт от самого Рюрика и напрямую от внука Владимира Мономаха. Конечно, я хочу знать, что значат ваши слова о дворянстве!

Так, похоже, князюшка закусил удила. Придётся искать слова, чтобы помягче сообщить правду.

— Иван Ильич. Хочу предупредить, что мой ответ наверняка породить уйму других вопросов, наиболее полная информация о которых потребует дополнительной беседы без лишних ушей. Вы готовы?

— Говори!

— Хорошо, — я устало провёл ладонями по лицу, — чтобы быть кратким, скажу сразу: после семнадцатого года в России юридически и фактически перестанет существовать монархия и сословия. Вместо Российской Империи сформируется совершено новое государство с иным политическим и социальным устройством. Люди, бывшие дворянами, утратят на его территории свои привилегии и собственность. Более того, спустя довольно недолгое время большинство дворянских родов пресечётся или раствориться в новой социальной среде. Дворяне, эмигрировавшие за границу, смогут сохранить видимость своего статуса, но лишь те, кто будет независим финансово. Судьба большинства их будет незавидна, но всё равно лучше большинства оставшихся в новом государстве.

Князь был бледен, пальцы его мелко подрагивали, губы беззвучно шевелились. Я продолжал молчать, стараясь не смотреть на Ивана Ильича.

— Гаврила, — проговорил осипшим голосом коллежский асессор, — я не спрашивал, а ты, то есть, твой прадед, Пронькин Гаврила, что с ним стало? Погиб на фронте? — странно, Вяземский цепляется за сторонние факты, боясь услышать страшные слова?

— Умер на родине уже после войны, вернувшись с очередного допроса с пристрастием в организации, выполняющей функции Охранного Отделения в новом государстве.

— Значит, слова французского адвоката Верньо: «Революция, как бог Сатурн, пожирает своих детей…» — и для России оказались пророческими?

— Мой прадед не был революционером, Иван Ильич. Он лишь хотел, вернувшись с войны целым и невредимым, спокойно жить на своей родине, растить детей. Но отставной унтер-офицер и георгиевский кавалер чем-то не понравился новой власти.

— А знаете, что, Гаврила? Если я ещё захочу полюбопытствовать на эту тему, прошу вас, как на духу, пошлите меня по матушке от всего сердца, договорились?! — противная осиплость исчезала из голоса князя с каждым произнесённым словом.

— Договорились! — я встал и протянул руку Вяземскому. Тот ответил крепким рукопожатием и улыбнулся.

Мда-а-а… Я бы так не смог. Почти узнать, что впереди тебя и твой мир ждёт бездна и остаться в неизвестности? Феноменально. Ну да у каждого свои тараканы в голове. У меня вон и голова не совсем моя, и в голове всякая хрень: нейротрон, закладки, крипты… Одно радует: обещали, что конец будет хорошим. За что и цепляюсь.

— Как вы думаете, Иван Ильич, удобно будет сейчас обратиться с просьбой к баронессе Вревской? — решил я сменить тему.

— Думаю, вполне. Они сейчас в основном заняты изготовлением перевязочных пакетов, пока хватает материала. Потом займутся починкой больничного и операционного белья. С Зингером дело спорится. Вы, если собрались, идите сейчас, пока не настало время обеда, после него запланирован санитарный обход эшелона. К тому же я сегодня выписываю тех солдат, что пострадали при нападении грабителей, — на последней фразе Вяземский подмигнул мне.

Пробираясь по коридору, я отметил, что Фёдор и Глеб уже оклемались и резались в карты, сидя на койке. Засаленные до неразборчивости рисунка рубашки карт грязными пятнами выделялись на чистом белье.

— Здорово, славяне! — поприветствовал я задир.

— Здоровей ви…а, это ты, Гавр. Привет. — Цыган, заметив меня, положил свои карты. Глеб просто кивнул промолчав.

— Начальник сказал, вас выписывают вечером.

— Правда? Это хорошо. Скучно тут. Сестрички эти, как снулые рыбы. Чисто монашки, — вздохнул Фёдор.

— А тебе горячих деревенских девок подавай? — я слегка стиснул плечо Цыгана.

— А хотя бы!

— Ничего, немца побьём, будет и на твоей улице праздник.

— Ну, это ещё когда будет, — снова вздохнул Фёдор.

— Терпи Цыган, Бароном станешь, — на мою незамысловатую шутку пулемётчик лишь похлопал глазами.

Швейная мастерская «Красный крест&Ko» располагалась в дальнем конце вагона, в углу, противоположном титану с кипятком.

Вревская, сидевшая согнувшись над зингеровской машинкой, со спины напомнила почему-то мою маму. Вот так вечерами в детстве я любил засыпать под мерный перестук её шестерней или что там внутри этого великого достижения человечества. Её сестринский головной убор лежал рядом, а чёрные, как смоль, волосы были стянуты в тугой узел на затылке. Скрипнувшая под моей ногой доска заставила баронессу обернуться. Смущение в её взгляде длилось всего мгновение. Она встала, уступив место другой сестре милосердия. Надела косынку с красным крестом, тщательно заправив за край выбивавшиеся пряди волос.

Сдвинув небольшие картонные коробки из-под шляпок, некоторые из которых доверху были заполнены перевязочными пакетами, подошла ко мне, окатив холодным взглядом с ног до головы.

— Чем могу служить, Гаврила Никитич?

— Прошу прощения, Ольга Евгеньевна, что отрываю от работы. Хотел обратиться с несколько необычной просьбой.

— Извольте, я вас слушаю, — хоть бы мускул на лице шевельнулся или ресницы дрогнули. Лицо барышни из окошка справочного бюро. Один в один. Только голос поприятнее.

— Я бы хотел узнать, может, есть у вас или у кого-нибудь из сестёр милосердия гимназический учебник по немецкому языку, возможно, словарь? Мне ненадолго, на недельку, пока до Самары едем. Обязуюсь обращаться аккуратно.

Похоже, баронесса зависла. Наверное, размышляет, не каверза ли это какая-нибудь. И странный вольнонаёмный Пронькин, имеющий склонность по ночам заниматься гимнастикой на морозе в полураздетом виде и оказавшийся отчисленным неблагонадёжным студентом, попросту смеётся над ней.

Я же решил оставить вариант именно с немецким языком, так как варианты с греческим, латинским или, скажем, французским заранее исключил князь со своей придумкой сделать меня политически неблагонадёжным студентом. Раз бывший студент, да ещё Императорского Казанского университета, значит, неплохо окончил гимназию. А в это время языки учат на совесть, причём, несколько кряду, не то что в моём времени.

— Вы раньше изучали немецкий? — броня невозмутимости баронессы вроде бы слегка треснула. Соболиная бровь дрогнула и изогнулась дугой.

— В том-то и дело, что нет, Ольга Евгеньевна. А ведь это язык основного противника! Ну не по-гречески же мне с пленными говорить? — для пущего эффекта я прижал правую ладонь к груди и постарался изобразить на лице всю палитру жажды приобщения к знаниям.

— Ах, это… Мм-м, у меня нет, но, кажется, у Татьяны Аскольдовны была какая-то литература. По-моему, словарь. Но учить язык по словарю. Транскрипция немецкого не самая сложная, но, чтобы вас поняли, нужно ведь хоть какое-то произношение?

— Н-да-а…я как-то не задумывался над этим, — развёл я руками. Ну не говорить же мне Ольге, что это лишь для активации и тренировки определённых отделов моей памяти.

— Предлагаю поступить так, Гаврила Никитич. Недели, конечно, мало. Но я постараюсь помочь получить минимальные навыки в немецком, что могут пригодиться на фронте и в тылу врага, не приведи Господь, — Ольга искренне перекрестилась. — От вас же понадобится усердие и штудировка наших записей и ещё… — сестра милосердия замолчала, пристально глядя на меня.

— Всё что угодно, Ольга Евгеньевна! — определённо слукавил я.

— Вы расскажете мне всю правду о себе. И я не потерплю лжи, Гаврила! Её я чувствую интуитивно. Есть у меня такая способность. Батюшка привил.

— Хорошо…но как же с немецким? А если у Татьяны Аскольдовны не найдётся литературы?

— Обойдёмся, Гаврила Никитич, — улыбка Ольги выражала одновременно и превосходство, и удовлетворение. — Основателем рода Вревских был его светлость князь Александр Борисович Куракин. Первые представители рода были произведены в баронское достоинство Австрийской Империи грамотой Австрийского Императора Франца I, закреплённой затем указом Его Императорского Величества Александра I. В благодарность и по традиции с тех самых пор все представители рода Вревских с детства обучаются немецкому языку, как родному. Так что уж как-нибудь справимся, Гаврила.

Ни хрена себе, заявочки… Я постарался не слишком пересаливать лицом с растерянностью. Но удивлён, конечно, был очень. Получается, Ольга — австрийская баронесса? Видимо, все мои мысли легко читались на моей физиономии.

— Не надо так расстраиваться, сударь. Я русская баронесса по крови и духу! И моим предкам вверено баронское достоинство русским царём. А что до Австрии. Так и времена уже не наполеоновские. И то, что сейчас Россия выступает против Австро-Венгерской Империи, никоим образом не изменит моих патриотических чувств. Я вас успокоила?

— Вполне.

— Танечка! Дружочек, можно вас отвлечь? — произнесла Вревская куда-то в глубину вагона. Перестук каблучков — и к нам присоединилась невысокая сестра милосердия с милым, но печальным лицом, — Танечка, скажите, вы случайно не захватили с собой словарь немецкого языка?

— Да, рижское издание Киммеля, под редакцией Павловского. Вы же знаете мою слабость к сказкам Вильгельма Гауфа, — голос девушки соответствовал внешности: тихий, мелодичный. Лёгкая картавость лишь придавала ему прелести.

— Мы с господином Пронькиным решили немного позаниматься, пока эшелон идёт до Самары. Вы не одолжите нам его?

Девушка молча кивнула и скрылась в глубине вагона. Через некоторое время Татьяна Аскольдовна вернулась, неся в руках два толстенных тома. Она немного замялась, подходя, но потом решительно вручила мне словари. Я не выдержал, уж очень милой показалась мне хрупкая Татьяна:

— Кто родился в день воскресный, получает клад чудесный!

Наградой мне была светящаяся улыбка и изящный книксен.

— А вы не перестаёте меня удивлять Гаврила, — заметила Ольга, едва Татьяна скрылась в своём купе.

— «Холодное сердце» — моя любимая сказка, — искренне ответил я. Гауф — очень особенный сказочник.

— Что ж. Сегодня после обеда у меня будет возможность выслушать все ваши сказки.

— Буду очень рад, — я откланялся и, прихватив словари, вернулся в каморку Вяземского.

Сам князь куда-то подевался. Как позже сообщил мне Семён, убыл на санитарный обход поезда, прихватив с собой двоих санитаров. О, как! Бдит врачебное око. И то верно. Прём почти без остановок, народу толком не помыться, в вагонах полно солдат, а ватерклозет на каждый один. Горячая еда хорошо если два раза в день. Понятное дело, народ бывалый, не баре, но и досмотр нужен.

Я устроился у окна со словарями, погрузившись в чтение первых страниц с транскрипцией и правилами написания букв прописью. Не заметил, как пролетело больше часа. Обычно от подобных занятий меня клонило в сон, а тут будто добрался до любимого романа. Следующий час, последовав совету Ремесленника, я взял несколько листков и стал выписывать немецкие слова, обозначающие окружающие меня предметы. Дольше приходилось искать каждое существительное. Второй том словаря — русско-немецкий — имел более полутора тысяч страниц, да ещё приходилось выписывать транскрипцию. Не хотелось вечером ударить в грязь лицом перед Ольгой Евгеньевной. Так второй час ушёл на выписку почти сотни существительных. Закрыв словарь на плетённую из джута закладку, вшитую в корешок, взял чистый лист и закрыл немецкий столбик слов, выписанный напротив русских. Стал, постепенно сдвигая его вниз, называть предметы по-немецки.

Я, конечно, ждал хорошего результата. Но чтобы так… Не ошибся ни разу. Слова словно сами вспыхивали в голове, причём перед мысленным взором возникало полное изображение его из словаря. Вот это да! Такое следует переварить.

Я отложил словари стопкой в середину стола и вышел в тамбур. Надо сменить деятельность, а потом попробовать снова, чтобы проверить как долго сохраняется в памяти написание и произношение слова. Начало радует, но не будем обольщаться: овладение языком не заключается лишь в пополнении словарного запаса.

В санитарском вагоне очень кстати пересёкся с Семёном, с которым мы до самого обеда экспериментировали с бронежилетом. Количество пластин на площадь жилета оказалось с избытком, так что решено было удвоить их количество на самых уязвимых зонах, выложив своеобразный косой крест на передней части и прямой на задней. Карманы для каждой пластины решено было заказать у наших сестёр милосердия. Переговоры я решил взять на себя, а пока мы наготовили завязок из дратвы и распороли купленный в Златоусте жилет, заранее приготовив четыре заготовки войлочных планок: по две спереди и по две сзади.

В портновских заботах пришло время обеда. Разносчики из кухонного вагона вовремя воспользовались пятнадцатиминутной стоянкой на станции со странным названием Миньяръ. Повара порадовали гороховым супом такой густоты, что в нём не тонула ложка. А простой сероватый хлеб и белый кусок сала с чесноком, как мне показалось, исчезали, едва коснувшись губ. Обед был съеден за несколько минут, а организм настойчиво просил ещё. Похоже, назревает очередная проблема. С новым уровнем метаболизма нужна дополнительная подпитка. Жиры и белки, понятное дело, компактнее углеводов. И лезть в общий котёл нецелесообразно, хотя как крайнее средство сойдёт: ситуация не то чтобы неординарная, но солдаты должны войти в положение.

Я высунул нос на улицу. Наконец, погода радовала оттепелью. Что у нас на календаре? Начало марта. Для этих мест довольно тепло. Я с удовлетворением отметил, что с вагонов исчезла не только наледь, но и любые признаки влаги. Значит, ночью можно полноценно потренироваться.

В животе заурчало.

— Да слышу, слышу, утробушка ненасытная! — прошептал я

Придётся поискать, чем тебя покормить, не то будет мне не Юго-Западный фронт, а безвестная могилка в каком-нибудь кювете у железки. Чтобы по крышам бегать энергия нужна.

Мимо спешили разносчики с переносными бидонами из полевой кухни.

— Долго стоять будем, земляки?! — успел крикнуть я в вдогонку.

— Четверть часа с гаком! Ещё и пол-эшелона не обнесли! — отмахнулся один из кухарей.

Четверть часа с гаком, по русскому обычаю, — это не менее получаса. Живём! Я метнулся в вагон, прихватил шинель и свой мешок, в который в Златоусте складывал покупки. Полустанок в Миньяре был совсем небольшим, но всё же капитальным строением. Какая-то бабка, закутанная в несколько платков, на мой вопрос про провиант молча махнула рукой куда-то в сторону бокового прохода между основным зданием и пристройками.

Нырнув туда, я обнаружил какого-то деда в заячьем тулупе, который с сосредоточенным видом помешивал смолу в огромной железной бадье, подвешенной над небольшим костерком.

— Отец. Бог в помощь! — колючий взгляд из-под седых бровей был мне вместо ответа.

— Слышь, отец. Мне бы едой разжиться. Не обижу! — я достал серебряный рубль и протянул его деду. Тот взял рубль, попробовал его на зуб и вдруг улыбнулся, продемонстрировав полный рот жёлтых и кое-где подгнивших зубов.

— Еда? — произнёс он.

— Еда, еда! — закивал я, тряхнув мешком, — токо мне бы понажористее чего, дед, и чтоб не испортилась в дороге.

— Деньга ещё нада.

— Дам ещё, коли принесёшь. Только быстро. Поезд уходит! — жёстко отрезал я.

— Казы, кагланган ит, корот…э-э-э мёд есть.

— Тащи всё! — я протянул ему мешок и показал трёхрублёвую банкноту.

Дед кивнул, пробормотав: «Железная деньга давай, бумага не нада!» — и исчез в подворотне. Вот тебе и на! Неужто с мешком и моим рублём смылся? Но из-за угла высунулась шапка со словами: «Мешай смола! Загустеет!» — и снова исчезла.

У меня отлегло от сердца, и я ухватился за деревянную ручку, продолжив помешивать горячую смолу.

Дед не подвёл: не успел я начать переживать, как он показался с наполовину наполненным мешком. Я выгреб всю мелочь из кармана, которой набралось на три рубля с полтиной. Пока странный дед считал, рассматривая каждую монетку, я проверил, чем же стал богат и невольно улыбнулся. Конская колбаса, сушёная конина, пара внушительных деревянных туесков с мёдом. А это что? Я понюхал и лизнул. Топлёный жир и конское сало. Сушёные ягоды. Так, малый холщовый мешочек был полон плотных серо-белых шариков с кисловатым запахом.

— О-о-о, курут! Корош, вода, самавар… — дед изобразил, будто макает что-то в воду.

— В горячей воде размачивать? — старик снова улыбнулся мечтой стоматолога. Нашу содержательную беседу прервал паровозный гудок.

— Ну, бывай, дед, спасибо! — и я рванул с места, в рекордные сроки покрыв расстояние до своего вагона, в который прыгнул уже на ходу.

— Гаврила, мать твою! Чё шляешься? — наткнулся я в тамбуре на Демьяна.

— Да вот, за приварком бегал.

— Ну ты и утробушка, Пронькин! Из котла-то довольно кормят. И чего нарыл у местных?

— Да вот, — я распахнул горловину мешка, — угощайтесь, господин младший унтер-офицер! — Демьян сунул нос в мешок, шумно втянув воздух.

— А-а-а, башкирские разносолы. Едал. Хорошо хранятся, не гниют. Ешь на здоровье. Я сыт. Разве что обчество медком побаловать.

— Не вопрос, — я вынул один из туесков, — в общий котёл!

— Дело, Гаврила! — улыбнулся унтер, — чайник у Семёна, сходи к сёстрам за кипятком.

Вяземский перехватил меня по пути. Пришлось отбояриваться необходимостью пообедать с личным составом. Набирая в титане кипяток, снова задумался о медицинских новшествах. Идей практически не осталось. Разве что обеспечить противошоковыми наборами санитаров? Но даже морфий, как выяснилось, здесь хранят в порошках и раствор готовится по необходимости. А об ампулах, не говоря уж о шприц-тюбиках, можно лишь только мечтать. Я так и представил Семёна на поле боя, судорожно достающего склянку с заранее приготовленным раствором и набирающего шприц. А вокруг роятся пули, летят комья земли, гарь, грязь, дым… Мда… ничего-то ты толком и посоветовать больше не можешь, господин Луговой. Вот же, чёрт, уже и фамилию свою забывать начал!

Глава 11

Глава одиннадцатая

Молчит полумесяц,

И снова с востока таинственный ветер подул.

Молчит полумесяц,

И снова идут на войну Петербург и Стамбул.

Висит полумесяц,

Не хочет, проклятый, никак превращаться в луну.

Он слушает песни, печальные песни

О тех, кто томится в плену.

М. Покровский.

Башкирская еда оказалась не просто в масть, а даже больше! Утробушка моя успокоилась очень быстро, хотя я и переживал, что от обилия столь жирной еды мой пищеварительный тракт может взбунтоваться. Ничего подобного, даже не пикнул!

Поезд давно набрал курьерскую скорость. Мы уже два часа ехали без каких-либо задержек. За окном ближе к железной дороге стеной стояли скелеты ещё совсем голых деревьев на фоне белоснежного покрова, а на заднем плане давно уже перестали проплывать редкие холмы. Местность стала больше напоминать степь.

— Всё, Малый Урал закончился. Скоро до самой Уфы степи откроются, простор…а там и до Самары недалеко. Если не будет много вынужденных стоянок, глядишь и меньше, чем за три дня доберёмся, — князь находился в благодушном настроении.

Я поделился с ним новостями о наших занятиях с Ольгой Евгеньевной. Он же, в свою очередь, попросил прочесть составленные им телеграфные сообщения по нашимнаработкам, дабы ничего не упустить. Как и ожидалось, Вяземский был не только прекрасным аналитиком, он умел видеть не только главное, но и перспективу. В сообщениях были не только наши предложения, но и умело запускаемая интрига и игра на жадности некоторых из адресатов. Иван Ильич был не столь наивен, что проектам дадут ход лишь из патриотических чувств и радения за державу. Похоже, с начальником я вытянул счастливый лотерейный билет.

Промучившись ещё около часа в бесплодных попытках добавить ещё что-нибудь, я откланялся. Настало время занятий с Ольгой Евгеньевной, которую я нашёл в лазаретной аптеке, вернее, в той части вагона, где были сложены аптечные ящики и стояла небольшая конторка, находящаяся в ведении Елизаветы свет Семёновны. Старшая над сёстрами РОКК как раз что-то настоятельно внушала травнице, перелистывая вместе с ней большую амбарную книгу. На голос Ольги, как на пение сирен, я и вышел, разыскивая её по вагону.

— Добрый вечер, дамы. Я не помешаю, — аккуратно постучал я в перегородку.

— Ах…это вы, — Ольга досадливо нахмурилась, — уже пять, — она взглянула на маленькие часики, приколотые булавкой к фартуку, — как бежит время! Лиза, так я могу надеяться, что вы обновите этикетки на флаконах с особыми микстурами?

— Да, да, конечно, госпожа Вревская.

— Вот и славно. Пойдёмте за мной, Гаврила. Вижу, вы прихватили словарь, бумагу, тетрадь и карандаш. Предусмотрительно…

Мы проследовали в купе Вревской. Здесь было немного просторнее, чем у остальных, имелась даже закрывающаяся дверь. Баронесса, явно пользуясь положением, располагалась в нём одна.

— У меня было немного времени, и я позволил себе потренировать некую методику, — я коротко поведал о способе пополнения словарного запаса, который мне рекомендовал Ремесленник, естественно, не называя от кого её услышал, сославшись на студенческие приёмчики.

— Хм, не лишено смысла…но вы же понимаете, что заучивание слов — это ещё не всё.

— Конечно, Ольга Евгеньевна. Я всецело доверяюсь вам, — она посмотрела на меня поверх листов, исписанных моими каракулями.

— Тогда, пожалуй, начнём с вашего урока. Я начну читать записанные вами слова, обращайте внимание на произношение. Начнём, скажем, по пять слов.

— Простите, мадемуазель Вревская, не сочтите за дерзость, прочтите мне все написанные мной слова, а я попробую повторить.

— Что ж…ладно, — баронесса поджала губы. Глаза её, как она не старалась скрыть, блеснули торжеством. Сейчас она макнёт этого зазнайку и наглеца лицом в гуано! И начала читать.

Я, что называется, раскрыл уши и прикрыл глаза, чтобы меня ничто не отвлекало. Когда же она закончила, я попросил повторить, встав с ней рядом, чтобы следить за тем какое слово она читает, надеясь, что сработает зрительная память. Наконец и повторное чтение завершилось.

— Теперь же я попрошу вас Ольга Александровна, просто называть русские существительные с листа, а я уже буду говорить перевод. И не стесняйтесь, можно и даже нужно называть не по порядку, — бровь баронессы снова стала скептически изгибаться, но она быстро взяла себя в руки.

Нужно отдать должное Вревской, за всё время последующего чтения она ни разу не сбилась или дрогнула голосом. Кстати, когда она ещё проговаривала произношение слов на немецком, грубый и резкий язык противника показался мне песней. Тем с большим усердием я старался правильно выговаривать перевод. Баронесса гоняла меня добрых полчаса, тщательно следуя моей просьбе выбирать слова вразнобой.

Наконец, она раздражённо отбросила листки и процедила:

— Гаврила Никитич, вы надо мной издеваетесь. Вы явно раньше учили язык!

— Ни боже мой, дорогая Ольга Евгеньевна. Я просто забыл предупредить вас, что у меня такая память: запоминаю с первого прочтения. Нужно было, чтобы вы убедились на живом примере, иначе я бы прослыл хвастуном.

Сестра милосердия глубоко вздохнула, пододвинув от края стола небольшой томик с затёртым переплётом.

— Что ж, со словарным запасом вы сможете справляться самостоятельно, раз для сотни существительных вам хватило часа. Я же буду исправлять ваше произношение. А сейчас мы, всё же, займёмся по моей методике. Для начала я прочту вам несколько глав вашего любимого Гауфа. «Карлик Нос». А вы послушаете и постарайтесь уловить музыку языка. К тому же содержание сказки вам хорошо известно, и вы сможете догадываться о чём идёт речь. Приступим?

— Идёт!

— Кто идёт? — не поняла Ольга.

— То есть, согласен. Читайте.

Мы так увлеклись, что превысили отпущенный самой баронессой временной лимит более, чем вдвое. А Вревская оказалась на редкость азартной девушкой. Куда только подевалась сдержанная и строгая сестра милосердия. Я предложил попробовать заучивать целые фразы, сделав, для начала, темой беседы наши обычные будни фронтового эшелона. Заодно и военную терминологию освою. А то из своего киношно-совкового детства помню только «Хальт! Хенде хох! Ихь бин больной!» И, конечно, ностальгическое «Дас ист фантастишь!» Хотя последнее и прилепилось уже при развале союза.

Я-то был уже практически уверен, что смогу запомнить всё с первого повторения, но на реакцию баронессы стоило посмотреть. Она порозовела, глаза её заблестели. Ольга внимательно и даже жадно внимала каждой выученной мной фразе, радуясь и удивляясь успеху, будто своему.

На протяжении всего урока то одна, то другая из сестёр милосердия заглядывали к нам в купе, но Ольга только отмахивалась, поднося указательный палец к губам. Немного позже она спохватилась и заставила меня записать основные фразы на бумаге. Вышло прилично. Количество существительных увеличилось до поразительной для баронессы цифры триста, а число фраз достигло более пятидесяти.

— Всё, Гаврила, хватит! Это немыслимо! Вы какой-то уникум…парадокс. Такие способности — и такая безответственность! Вам учиться надо, а вы в политику лезете! Теперь мне хотя бы понятно, откуда у вас столь обширные познания в медицине и других областях…

Оп-па… А Иван Ильич прав. Ольга, оказывается, и вправду очень внимательно отнеслась ко всем моим проколам. И байка, что придумал про меня князь, готова была вскоре развалиться, словно карточный домик. Моя же инициатива с уроками немецкого и проявленные необычайные способности в запоминании сыграли роль буфера. Нет, совету Вяземского я, пожалуй, не последую. Такая любопытная особа вывернет попаданца из двадцать первого века наизнанку. А мне время дорого. Уже через несколько дней поворотный пункт на моём пути следования на фронт. Я, может, и не увижу больше никогда ни князя, ни баронессу, ни весь этот славный передвижной полковой лазарет. Не хотелось бы думать о плохом, но нахрена эмоциональная привязанность к этим людям, когда у меня иная цель и всё лишнее лишь тормозит её достижение.

Так думал я, возвращаясь в санитарный вагон. Мимо каморки Вяземского пришлось прокрасться тише мыши. Ну вот совсем не было никакого желания продолжать пространные рассуждения с князем, вознамерившимся выдоить меня досуха. Если и всплывёт что, сам наведаюсь, а пока надо что-то делать с нарастающей головной болью.

Похоже, сегодня я с умственной нагрузкой переборщил. А всё павлинья натура! Распушил хвост, понимаешь. Хотелось перед девчонкой в грязь лицом не ударить. Козёл старый. Хотя, почему старый? Это там мне полтинник с гаком, а здесь двадцать три.

Ёшки-матрёшки! Двадцать три! Помнится, в свои двадцать три я считал себя уже взрослым рассудительным человеком, способным не наделать очевидных глупостей, целеустремлённым, смотрящим в будущее с оголтелым оптимизмом. Может, это какое-то особое свойство центральной нервной системы или влияние гормонального коктейля, который бурлит в этом возрасте в крови?

Ведь тутошние ровесники, несмотря на войну и в перспективе глубокую задницу для страны, ведут себя не менее позитивно, чем я в их возрасте в начале девяностых. Понятное дело, война другая, время другое. Но и в моей молодости была гражданская, и не одна. И задница, пусть и не столь глубокая, была. Почему в мои девяностые унылых и потерянных лиц я видел больше, чем здесь, в 1915-ом, всего за неделю? Вот где вопрос, всем вопросам вопрос…

Увидев Семёна, поинтересовался, как дела с нашей задумкой. На что рыжий санитар ответил, что если по носилкам, то на ночь попробуем пропитать один экземпляр. Но для этого надо будет сходить к кочегарам, ибо железнодорожники, что сосватали ему особый состав, бутыль которого выменяли на часть окорока и две буханки серого, предупредили, что пропитанная ткань вонять будет не меньше суток. А на тендере сушить милое дело — и воздухом обдувается и кочегарам не в тягость.

Что до «железного жилета», как прозвал его Семён, то уже можно примерять. Я радостно ухватился за разложенный рядом броник, пока ещё с выставленными «анатомическими» составляющими и стал одевать его на себя через голову. Семён по моей указке уже приладил боковую шнуровку. Пластины, помещённые в холщовые карманы, глухо звякнули. Завязав тесёмки, я покрутился и так, и сяк, присел. Жилет почти не стеснял движений. Конечно, шея не прикрыта, как и пах. Но, как говорится, довольствуйся малым.

Тут я заметил, что в вагоне стихли все разговоры, и народ беззастенчиво пялится на меня. Демьян, до этого развешивавший на сушилке портянки, шагнул ко мне и легонько ткнул кулаком в грудь.

— Вот так кольчужка, Гаврила! Я, правду сказать, поспорил с Семёном, что ты в ней и пяти минут не проходишь. Тяжела больно! А ты, вона как, здоров, что бык племенной. И откуда в тебе столько силы, а? Жилистый…правда, жрёшь, как дьяк опосля поста. Но, видно, не в коня корм. Силён! — он ещё раз хлопнул меня по плечу.

Подходили и другие солдаты, кто молча, кто языком цокал. Горемыкин же даже попросил разрешения потыкать снятым со своей мосинки штыком. Бил не сильно, опасаясь стоящего рядом Семёна, что всё бурчал: «Не усердствуй, сырая исчо поделка-то!» Тем не менее не проткнуть, ни как я боялся при нажатии соскользнуть в щель между пластинами штык не мог. Возможно, при более сильном ударе.

Последние мои сомнения я произнёс вслух, на что Семён возразил, что для этого он и приспособит прокладку из сырой кожи, чтоб завяз конец-то штыка. И её по мере износа можно будет менять.

Голова продолжала донимать болью, и другого способа, как бороться с ней физическими нагрузками я не видел. Поэтому, пообещав Семёну, что с поделкой ничего не случиться, не снимая броника, ушёл в тамбур, где приступил к своему стандартному комплексу. Санитары, продолжая проявлять неуёмное любопытство, то и дело заглядывали сквозь приоткрытую дверь. Но потом им это надоело.

Спустя полчаса головная боль утихла, оставалось лишь следить за дыханием. Тяжесть жилета почти не ощущалась. Было немного жарковато, но вполне терпимо. Монотонность упражнений и постепенно наливающиеся тяжестью мышцы вскоре вызвали ощущение непередаваемой бодрости и желания подышать свежим воздухом. Да и народ в вагоне уже угомонился. Сегодня за дневального был Семён, которого я успокоил, что буду заниматься ещё долго и он может ложиться отдыхать на место у дверей.

Едва погасла лампа в вагоне, я, проверив завязки броника, открыл дверь наружу и вскарабкался на крышу. Холодный ветер надул пузырями штаны и исподнюю рубаху на рукавах. Энергия так и бурлила во мне, просясь наружу. Мелькнула мысль, что это сказывается подпитка из купленных на станции продуктов. Казалось, звёздное небо подмигивает мне тысячами огней, подбадривая и благословляя.

Ноги сами несли меня вперёд, голые ступни будто сами знали, где правильно ступить, а где оттолкнуться; зрение оперативно подстраивалось под ночной режим, сердце метрономом отсчитывало удары. Я и сам не заметил, как добежал до последнего вагона и тут же повернул обратно. Икры и бёдра налились упругой силой. Сердце рвалось ускорить бег, а голова расчётливо сдерживала бесшабашные порывы души. Теперь и жилет я ощущал, как обычную одежду.

Завершив десятый забег, я вернулся в полумрак тамбура, аккуратно развязал тесёмки и, стараясь не звякнуть пластинами, нырнул в тёплое нутро вагона. Заснул почти мгновенно, с чувством глубокого удовлетворения.

С сегодняшней ночи все последующие события понеслись своей чередой, способности укладывались кирпич за кирпичиком в мой новый психофизический фундамент. Не по дням, а по часам менялся на глазах молодой сирота из Томской губернии, Пронькин Гаврила Никитич. Всё чаще санитары называли меня коротко «Гавр», а Ольга Евгеньевна и вовсе — «герр Пронькин».

Оптимистический прогноз Вяземского быстро добраться до Самары опровергала российская действительность. Ранняя весна и исконно-посконное разгильдяйство оттянули прибытие на целую неделю. То пути ранним паводком размыло, то в тендер загрузили уголь плохого качества.

Тем не менее с божьей помощью, аккурат, как сказал Семён, к Крестопоклонному воскресенью, эшелон с пополнением для Сибирских полков прибыл в славный город Самару.

Если перроны Златоуста и Уфы поразили меня своей пустотой и отсутствием активной жизни, за исключением слоняющихся по службе полицейских, то самарский вокзал был настоящим Вавилоном Самаро-Златоустовской железной дороги.

Помимо нашего эшелона, прибывшего рано утром, здесь уже находилось минимум пять пассажирских составов, два товарных и постоянно гудел маневровый паровоз, растаскивая какие-то вагоны по путям. Нас запустили на ближний к вокзалу путь. На перроне яблоку негде было упасть: настоящий человеческий муравейник. Ярко светило не по-весеннему жаркое солнце.

Мы с Вяземским стояли на перроне у открытой двери санитарного вагона в ожидании вестового от начальника саратовского инвалидного госпиталя, которого коллежскому асессору было приказано ждать поручиком Глинским.

Белые косынки сестёр милосердия трепетали на весеннем ветру, как крылья бабочек, что первыми появляются в полях. Кажется, в детстве мы называли их капустницами. Я с тревогой посматривал то на снующих по своим делам людей, то на закопчённые стены вокзала. Двигающаяся и жужжащая толпа раздражала.

Неожиданно прямо передо мной из неё вынырнула сгорбленная старуха в огромном чёрном выцветшем платке и драном плюшевом полушубке.

— Солдатик! — вцепилась она в обшлага моей потрёпанной шинели, — сынка моего не видал ли? Андрейкой зовут. На войну по осени ушёл — и ни весточки, а? Не видал?

Глаза женщины были пусты и холодны, словно стеклянные шарики, на дне расширенных зрачков застыло безумство отчаяния.

— Простите. Не видал, тётенька. Этот эшелон на фронт едет, вы поспрошайте у других, — только и нашёлся что ответить я от неожиданности.

Женщина, словно, не услышав мой ответ, что-то невнятно и вопросительно забормотала, продолжая дёргать за рукава, потом вдруг отпустила их и сделала шаг назад, растворившись в толпе. Я было дёрнулся вслед, но был остановлен вяземским.

— Не надо, Гаврила, не поможешь ей уже ничем. Ordinarius rabidus.

— Все мы здесь немного того, князь, — вздохнул я.

— Ох, не нравится мне твой настрой, Пронькин, — Вяземский тронул за плечо стоявшую рядом Вревскую, — Ольга Евгеньевна, сумки санитарные все собраны?

— Не переживайте, Иван Ильич. Если чего не будет хватать, Семёна пошлём. Всё уж обговорено. Наши вагоны скоро на запасной путь отгонят. Так что мы готовы. Знать бы ещё к чему. Глинский ведь так и не сказал?

— Нет, душенька. Этот солдафон просто вызвал меня и приказал быть готовым всему личному составу лазарета к выезду в город, в распоряжение начальника госпиталя. Вот и ждём.

Вестового пришлось ждать не менее получаса. Явился пехотный фельдфебель с двумя станционным жандармами.

— Вашбродь, разрешите осведомиться? — несколько не по уставу обратился к Вяземскому высокий худой усач в полевой форме и укороченной шинели.

— Осведомляйся, братец.

— Вы будете начальник передвижного лазарета военный врач РОКК Вяземский?

— Так точно.

— Я по приказу начальника госпиталя инвалидов, господина Штабс-капитана Привольнова. Фельдфебель Лукин, вашбродь! — усач прищёлкнул каблуками. Получилось у него не совсем изящно, но довольно старательно.

— Чем могу служить, фельдфебель? — Вяземский обладал бездной терпения. Вестового мы прождали почти час. Будь моя воля…

— Вчера в Самару прибыл первый эшелон с пленными турками, сегодня ожидаются ещё два. Сарыкамышская операция, может, слыхали? Умылся кровью Энвер-паша… По распоряжению его превосходительства господина Губернатора все свободные врачи, фельдшеры, санитары и сёстры милосердия Самары, а также временно пребывающие в ведении тылового обеспечения округа мобилизуются для формирования обсервационного пункта для пребывающих пленных, — фельдфебель достал из-за обшлага шинели сложенный вдвое лист гербовой бумаги и вручил его князю.

— Мобилизация значит. Понятно, — у Вяземского заходили желваки, — всё бросить — и идти на сортировку турок? Понятно, — повторил князь. Губы его побелели от бешенства.

Дабы предотвратить вполне справедливую вспышку гнева, я решил вмешаться. Всё же фельдфебель ясно сказал: распоряжение губернатора. А он тут, скорее всего, и царь, и Бог.

— Иван Ильич, ничего не попишешь. Надо распорядиться, — тихо шепнул я, незаметно сжимая локоть Вяземского. Коллежский асессор медленно выдохнул сквозь зубы.

— Что же, Гаврила, а планы-то твои, как? Может, сам на призывной пункт пойдёшь?

— Никак нет, Иван Ильич, судьба пока с вами остаться. Там разберёмся. Чует моя ммм… шкура неспроста с этими пленными так засуетились. Неправда ли, господин прапорщик.

— Ваша правда э-э-э… — усач не нашёл, как меня поименовать, стрельнув по моим плечам с отсутствующими погонами, затем перевёл взгляд на Вяземского и, понизив голос до шёпота, сообщил ему: «Говорят, ожидают самого! Его сиятельство, верховного начальника санитарной и эвакуационной части генерал-адъютанта принца Ольденбургского!»

— Понятно, — почти успокоившись, пробормотал Вяземский, — засуетились, кувшинные рыла…надо же, сам Александр Петрович, генерал-адъютант и член Государственного совета. Видать, не обошлось и без самого Государя императора, всё-таки член фамилии…

— Вашбродь, у вокзального выхода телеги. Велено ваш лазарет в полном составе доставить. Обсервацию решено организовать у фруктовых пакгаузов, что вон у тех складов — прапорщик махнул куда-то в сторону хвоста нашего эшелона и скрывающихся за пристройками железнодорожных путей. Туда и вчерашний поезд пригнали. Тот, что с пленными. Наш-то госпиталь переполнен, да и благотворительные лазареты тоже. Не к солдатикам же бусурман класть…

— Так они что, до сих пор в вагонах? — опешил коллежский асессор.

— Не было никаких распоряжений выводить. Ни от полицмейстера, ни от жандармов, ни от тылового начальства, — поднял брови фельдфебель.

— Ты понял, Гаврила? «Не было распоряжений»! Я даже представить себе не могу, что твориться внутри вагонов. Их же из самого Тифлиса везут, небось, как сельдей в бочках!

— Иван Ильич, — наклонился я к уху Вяземского, — просите у фельдфебеля дополнительно полчаса на сборы. Очень нужно! Отговоритесь, что не всё необходимое взяли. Нужно оперативное совещание. Необходимо во что бы то ни стало сохранить жизни личного состава лазарета. Не то так и до фронта людей хоронить начнёте.

— Типун тебе, Гаврила… — рыкнул Вяземский, — и тут же повернулся к вестовому, — господин прапорщик, мне нужно четверть часа для корректировки планов и пополнения медикаментов. Ждите здесь!

— Так точно!

Едва все наши начали подниматься в тамбур, я попросил Вяземского скомандовать, чтобы все собрались в санитарном вагоне. Места там по более будет, хоть и обстановочка не комильфо. Надеюсь, моего авторитета в последующем инструктаже и поддержки князя хватит. Вляпались, похоже, мы по полной. Губернатор, городские власти и военные тыловики будут жопу рвать, исполняя высочайшее указание: не надо быть сыщиком с Бейкер-стрит, чтобы сделать вывод от полученной информации. Просвещённый монарх Российской Империи, ознаменовав значимую победу на Кавказском фронте, пожелал показать всему миру цивилизованный подход к военнопленным. Только вот нахрена тащить через всю страну чумные эшелоны? Мало ему своих раненых, что тащат с фронта всякую дрянь? Ну, Николай Александрович, бл@дь, я о вас и о вашем окружении был лучшего мнения! Правда, здесь принц Ольденбургский. А о нём я читал довольно хорошие отзывы. Соображающий вроде был дядька и с головой дружил. Боевой генерал и просвещённый аристократ, не самодур. Хватило ума свалить по-быстрому сразу после февраля 1917, пока не прибили. Но оставил о себе добрую память: Институт экспериментальной медицины и город-курорт Гагры. Вот такие вполне рукотворные памятники. А что уж потомки потом с этим наследием сделали, то уже дело десятое.

Ладно, это всё лирика. Вписался я в этот блудняк зачем? Сидел бы уже на призывном пункте со своей справкой и ждал отправки на фронт. Ан нет, прикипел Гаврила Никитич за эти недели к своим сослуживцам. Вон они собрались. Чёртова дюжина сестричек милосердия, да почти два десятка санитаров с выздоравливающими под командой младшего унтера Демьяна Стычки. Смотрят внимательно, без тени страха. Всё-таки я кой-какой авторитет за это время заработал, пусть они толком и не знают моего прошлого. Вяземский своей эскападой про опального студента запутал и без того темноватое прошлое.

— Господа, э-э-э…коллеги, сестрички, — я запнулся: трудно было с ходу придумать объединяющее всех именование, да и выступать я не планировал, но инструктаж перед предстоящим делом всё же решил провести, — вы все прекрасно слышали, в каком деле придётся участвовать личному составу нашего лазарета. Поэтому господин Вяземский поручил мне провести короткий инструктаж перед исполнением приказа. Многое из сказанного мной вам давно известно, но считаю нелишним будет напомнить. Кто-то уже знает, а для других хочу сообщить, что мы с Иваном Ильичом в дороге много раз обсуждали вопросы эпидемической ситуации на фронте и состояния личной защиты, а также профилактики инфекций, — я немного отступил в сторону и кивнул Вяземскому, тот с готовностью подхватил:

— Господа и дамы, прошу выслушать Гаврилу Никитича очень внимательно. Поверьте, всё, что он предложит для работы будет только во благо вашего здоровья и безопасности.

— Итак, — продолжил я, — в первую очередь все должны понять, что мы столкнёмся, скорее всего, с чудовищной антисанитарией и почти тотальной заболеваемостью пленных. Турок везли в товарных вагонах в той одежде, в какой они попали в плен, наверняка многие из них имеют боевые ранения, большей частью осложнённые. В основном это малограмотные крестьяне, среди которых есть люди разного возраста, некоторых из них в России посчитали бы просто детьми. Наберитесь мужества и терпения, увиденное может серьёзно сказаться на вашем душевном равновесии. Полураздетые, разутые, завшивленные, истощённые и грязные. Их много, очень много. Нам пока сообщили об одном эшелоне, но в течение дня прибудут ещё два. Полагаю, в итоге это будут тысячи пленных. Уверен, городские медики, общественные и благотворительные организации помогут. Но их всё равно будет недостаточно. В таком деле нужно очень много ресурсов. Конечно, будут помогать и солдаты, и полиция не останется в стороне. Возможно, захотят помочь и сердобольные горожане. Русские никогда не были равнодушны к чужим страданиям. Наша первоочередная задача: не допустить расползания заразы по городу и в то же время не заразиться самим. Иначе грош цена всем стараниям. Для чего предлагаю следующее. Первое: господин младший унтер-офицер Стычка, вам следует силами санитаров по прибытии быстро развернуть три полевые палатки. Две для переодевания мужчин и женщин из сотрудников лазарета, а третью для отдыха и принятия пищи. Первые две должны иметь разнесённые по противоположным сторонам вход и выход, а также внутренний полог-занавес из простыней, разделяющий грязную зону входа от чистого выхода. У входа внутри следует расположить пустые жестяные бочки для заражённой верхней одежды и ёмкости с горячей водой и дегтярным мылом, для умывания. По мере наполнения бочек заливать их водой и ставить на огонь для нагрева и кипячения, лучше с щёлоком. Хорошо бы в грязной зоне поставить мешки, в которые будут сбрасываться марлевые маски и те тканевые элементы одежды, что пришли в негодность, — для сжигания. Взять с собой весь запас резиновых перчаток и отдельных ёмкостей для раствора карболки. После каждой смены менять перчатки сёстрам милосердия! И это при том что работать придётся в них постоянно! — гулкий ропот раздался со стороны женской половины лазарета, — понимаю, нелегко, но это позволит серьёзно обезопасить не только вас. Обработка перчаток после перехода от инфекционных больных к неинфекционным и обратно позволит снизить риск внутрибольничных заражений. Да, доктор Вяземский, износ перчаток приведёт к полной их негодности. Да и на всех их не хватит. Поэтому вот, — я достал из кармана почти все свои наличные деньги и положил на один из ящиков, — господин младший унтер-офицер, распорядитесь послать кого-нибудь из санитаров в лавку. Нужно закупить для тех, кому не хватит резиновых обычные перчатки из грубой кожи. Сойдут для сортировки и переноса больных и умерших. Потом сожжём. Повторяю, главное, защитить персонал! Да, если будет возможность, закупите ещё обычных дешёвых наволочек, нательных рубах и портков, средних и больших размеров. Далее. В третью палатку заходить только после смены одежды на чистую. Кстати, Иван Ильич, нужно будет похлопотать перед местным начальством, чтобы дали распоряжение сколотить отдельный нужник для персонала. И лучше бы для мужчин и женщин раздельно. В нужник ходить тоже только в чистом! Рекомендую также пока мы здесь и не приступили к работе воспользоваться случаем и сходить по малой и большой нужде. И нечего скалиться, Семён! Припрёт — в штаны будешь класть, а раздеваться я очень не советую. Если хотите жить, а не лечь через сутки рядом с турками. Вошь лазейку всегда найдёт. А что такое тиф вам ли мне рассказывать? Второе: на переноску, раздевание, стрижку, помывку и обработку пленных идут только мужчины санитары вместе со мной. За сёстрами милосердия остаётся уход, раздача пищи и питья, а также лекарств. Как бы вам ни хотелось помочь, упаси Господь лезть в эту кашу! Поверьте, особо грязной работой будет кому заниматься. Помните, что вы высококвалифицированные специалисты в лечебном деле и утрата каждой из вас серьёзно скажется на фронте. Семён, носилки наши все просохли? Сильно воняют?

— Все по два раза пропитал! Проветрились, едва чую. Можно хоть болото, хоть в грязь.

— Отлично, вот и испытаем. Обрабатывать карболовым раствором после каждого перенесённого больного! Иван Ильич, вы, наверное, как и другие врачи будете на сортировке. Определять тяжесть состояния пациентов. Носить больных дело нехитрое, может, попросите нам в помощь нижних чинов?

— Безусловно, Гаврила Никитич, не может же наш лазарет всё взвалить на себя.

— Золотые слова. И ещё, нужно взять с собой максимальное количество ватно-марлевых повязок. Себе потом ещё нашьём, а марлей да ватой, надеюсь, городские службы обеспечат. Нужно обязательно убедить с полицейским начальством, чтобы все, кто будут формировать карантинный кордон носили маски. Хотя бы первый день. И были в перчатках, которые потом следует сжечь. Надеюсь на вашу способность убеждать. И чтобы не лезли к заразным! Идиоты умирают первыми. Их первейшая задача никого не впускать в зону карантина и не выпускать без разрешения медицинского начальства или, хотя бы без должного одобрения кого-то из врачей. Далее, Ольга Евгеньевна, всем сёстрам милосердия поверх повседневной формы одеть по два хирургических халата. Причём, учитывая, что они с завязками на спине, один, что надеваете первым, завязать спереди, а второй — как обычно. Ваши головные уборы очень хорошо подходят для нашей цели. Скажите, мадемуазель, у вас есть запасные?

— Конечно, герр Пронькин, — Вревская была сама невозмутимость.

— Отлично. Попрошу выдать их мне и нашим санитарам, которые будут на первичной сортировке больных. А также по паре головных косынок, что мы используем для подвязки раненых конечностей. Да, господа! — я поднял ладони, призывая к порядку загудевших мужиков, — вы оденете чепцы и повяжете косынки так, чтобы оставить открытым лишь переднюю часть лица, низ которого прикроете ватно-марлевыми повязками, оставив свободными лишь глаза. Кто не хочет, Иван Ильич согласится, того будем считать дезертиром! Для успокоения вашего мужского самолюбия могу предложить надеть поверх чепцов и косынок фуражки. Повязки с красным крестом, полагаю пока следует снять, так как потом их придётся сжечь. А это нерационально. Жаль, что нет возможности защитить вам глаза… — последнюю фразу я произнёс почти вполголоса, но Вяземский услышал.

— Позвольте, Гаврила Никитич, — князь достал свой бумажник и положил рядом с моими купюрами две «катеньки», то бишь кредитные билеты в сто рублей каждый, — Демьян, к тем покупкам, что указал Гавр, пусть посетят аптеки. Там продают очки без диоптрий, сойдут и новомодные от солнца. Только пусть с сильно тёмными стёклами не берут.

— Демьян, — вмешался я, — Самара — как-никак город губернский. Пусть поспрашивают насчёт очков для самокатчиков, мотоциклистов, лётчиков. Знаешь, такие с резиновыми или кожаными насадками. Такие лучше защитят. Но и идея Ивана Ильича просто замечательная!

— Сообразим, вашбродь, — кивнул унтер, бережно складывая деньги в тряпицу.

— Все остальные вводные в процессе работы. Ещё надо будет решить, как взаимодействовать с остальными медиками, но это уже дело начальства, — я недвусмысленно шагнул в строй к своим санитарам, полностью уступая место военному врачу РОКК.

— Надеюсь, всем всё понятно? — строго взглянул на нас Вяземский, — надеюсь, нас ждут всего лишь тиф, холера и дизентерия. Потому, как ежели чума…всё же турки… — он нервно потёр подбородок, — но не будем раньше времени панихиду справлять! Если кто почувствует себя плохо или сознание помутится, сообщать старшему по команде немедленно. Санитары — младшему унтер-офицеру Стычке, сёстры милосердия — мадемуазель Вревской! Да хранит нас Господь и вдохновляет Святой Георгий! Через четверть часа построение на перроне!

Народ споро, без суеты рассосался по вагонам. Я последовал за Вяземским, но в коридоре, увидев замешкавшуюся Вревскую, остановил её:

— Ольга Евгеньевна, два слова.

— Слушаю, герр Пронькин.

— Хочу дать дельный совет вашим сотрудницам. При всех не стал, совет деликатного свойства.

— Я внимательно слушаю.

— Рационально было бы переодеть сестёр милосердия в солдатское бельё. И переодеваться легче и пот впитывает не в пример лучше. А что будет очень жарко, не мне вам говорить. Ваши серые форменные платья из плотной шерсти и…

— Я поняла, герр Пронькин. Постараюсь довести до сестёр.

— Обяжете, Ольга Евгеньевна. И наверное нужно, чтобы кто-то из сестёр ассистировал Ивану Ильичу и вёл краткий реестр по пациентам. Это в дальнейшем поможет избежать путаницы.

— Согласна. Что-нибудь ещё?

— Да, последнее. Елизавету Семёновну попросите прихватить все запасы эфирных масел: гвоздичного, эвкалиптового — любых, что есть в наличии. Вошь — насекомое капризное, к подобным запахам чувствительное. Особенно, если обрабатывать незащищённые участки тела, обшлага и вороты.

— Обязательно прослежу.

— Удачи вам, Ольга Евгеньевна!

— И вам, герр Пронькин…

Глава 12 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава двенадцатая

Тиф был главной темой разговора у всех — богатых и бедных: бедные гадали, когда от него умрут, а богатые — как от него защититься и где достать вакцину.

В. Шпильман.

— Ур-р-рядник! Пошевеливайся, твою мать! — зычный бас самарского обер-полицмейстера заставил меня вздрогнуть. Уж кто-кто, а губернская полиция оказалась в гуще предстоящих событий первой. И, похоже, у местных блюстителей закона было либо девять жизней, как у кошки, либо они никогда не сталкивались с массовыми эпидемиями, что для большого города среднего Поволжья было несколько странно.

Мы прибыли к месту назначения больше часа назад. Место, куда доставил на телегах наш лазарет фельдфебель в сопровождении двух полицейских, располагалось на самых задворках запасных железнодорожных путей и представляло собой транспортный тупик, застроенный складами и пакгаузами, один из которых напоминал длинный двухэтажный ангар. Именно его фельдфебель именовал «фруктовым пакгаузом», видимо, из-за специфического предназначения.

Оказалось, что вагоны с пленными, что ещё вчера поздно вечером прибыли в Самару, были загнаны в тупик, а вся территория оцеплена совместным армейски-полицейским кордоном. Солдаты в шинелях при винтовках с примкнутыми штыками, видимо, давно находились на своих постах и без бдительного начальственного ока расслабились: многие курили, переговаривались и кучковались небольшими группами по два-три человека. В среде полицейских дисциплины было заметно больше, возможно потому, что по их жиденькой цепи, состоящей из урядников и городовых, то и дело проводил обход обер-полицмейстер с двумя серьёзными чиновниками в партикулярном платье. Сей чин выделялся издалека свирепым красным лицом и зычным басом. Выражался этот выдающийся офицер полиции исключительно смесью из междометий и русского многоэтажного высокохудожественного общеупотребительного языка, что, как известно, и мёртвого заставит работать. На наше предложение раздать полицейским повязки и обязать их надеть перчатки он лишь молча дёрнул щекой и сделал движение кистью руки, будто отмахиваясь от мух. Хотел было что-то сказать, но заметив сестёр милосердия, сдержался и зашагал дальше по цепи полицейских, где уже через минуту послышалось раскатистое эхо: «…анные с-суки!…мать! …мать! …мать!»

Площадка перед раскрытыми воротами фруктового пакгауза, пути и прилежащая к вагонам территория отнюдь не пустовала. У стены склада, обращённой к вагонам с периодически подъезжающих телег, велась разгрузка досок, каких-то мешков, бочек, соломы и прочей рухляди.

Редкий стук топоров и скрип пилы со стороны путей привлекли наше внимание, едва мы подъехали к импровизированному пропускному пункту, состоящему по первости из троих солдат во главе с унтером и наскоро сколоченного из горбыля шлагбаума. Приглядевшись, я отметил, что бригада армейских плотников сколачивает из привозного горбыля простенькие нары, тут же складывая их друг на друга кургузыми штабелями. Ещё два солдата сбивали гвоздями узкий дощатый настил, что вёл от вагонов через пути к кирпичным ступеням подъёма на складской уровень. Мера, не лишённая логики, ибо почти везде, куда ни кинь взгляд, к этому времени оттаявшая земля и лужи превратили большую часть пространства в грязевое месиво с множеством следов от ног и тележных колёс. Несмотря на яркое солнце, было довольно холодно из-за пронизывающего ветра, гулявшего вдоль путей и складских стен, задиравшего полы полицейских и солдатских шинелей, заставлявшего караульных поднимать воротники и прятать ладони в карманах.

У телег, что разгружались перед складскими воротами, мелькали редкие белые чепцы сестёр милосердия. Какой-то человек, скорее всего, врач, из гражданских с непокрытой головой, на которой смешно развевался куцый клочок седых волос, в поблескивающем на солнце пенсне, чёрном драповом пальто, надетом поверх халата, замызганных брюках и калошах, облепленных грязью, увидев нашу кавалькаду, всплеснул руками и поспешил навстречу.

Нужно сказать, что личный состав лазарета отнёсся очень серьёзно к нашему с Иваном Ильичом инструктажу. Фельдфебель удивлённо посматривал на санитаров и сестёр, у которых незащищёнными оставались лишь верхняя треть лица, в остальном все распоряжения были выполнены скрупулёзно и в точности. Лишь шинели, пока мы находились в дороге, были накинуты для тепла прямо поверх халатов. Вяземский, также облачённый в халат и с ватно-марлевой повязкой на лице (косынку он всё же проигнорировал), соскочил с телеги навстречу спешившему человеку в пенсне.

— Военный врач РОКК Вяземский Иван Ильич, с передвижным полковым лазаретом! — глухо из-под повязки отрекомендовался он запыхавшемуся медику, бросая правую руку к козырьку, — с кем имею честь?

— Месяцев Иван Григорьевич, думский врач. Вы к нам на подмогу? Как же хорошо…положение прескверное! Со мной ещё два врача, господин Тимонтаев и мадам Лесигард, фельдшеры, община сестёр милосердия Самары прислала своих воспитанниц. Немного, к сожалению. Идёт подготовка обсервационного пункта. Вы же в курсе, что прибудут ещё два эшелона? — всё это доктор произнёс на одном дыхании, которое у него так и не восстановилось. Речь его изобиловала всей палитрой эмоций: от отчаянной паники до истерического веселья.

— Обсервационный пункт — это вот этот пакгауз? — перебил его Вяземский.

— Да, именно. По распоряжению вице-губернатора с позволения принца Ольденбургского!

— Александр Петрович уже был здесь?

— Нет, Его Императорское Высочество сейчас в губернском присутствии. Экстренное совещание городской думы по финансированию содержания пленных, организации и предоставления городских помещений под лазареты для больных. Проект принца предполагал создание целой группы пунктов фильтрации на линии Сызрань — Самара — Златоуст…

— Понятно. Изыскивают средства. Нам что приказано? И кто здесь сейчас главный, к кому следует обращаться за размещением и дополнительными мерами по организации медицинских пунктов? — я впервые видел Вяземского в деле и мне очень импонировала его манера отсекать досужие разговоры. Всё обговорено заранее и для нашей безопасной работы следовало добиться необходимых преференций.

— Так, по медицинской части — я, ваш покорный слуга, а по обустройству и строительству — вон Пафнутьев Аркадий Степанович, заместитель вице-губернатора, — к нам от пакгауза уже шёл, размашисто перешагивая лужи и подбирая полы лисьей шубы, грузный бледный мужчина с глазами навыкате. На его гладковыбритом лице застыла гримаса досады и омерзения. За ним поспешал какой-то немалый полицейский чин, судя по висюлькам на шинели и качеству сукна, сапог и прочего.

— Титулярный советник Пафнутьев! Полицмейстер Варнаков!

— Коллежский асессор, военный врач РОКК, князь Вяземский Иван Ильич, начальник передвижного лазарета 7-го Сибирского полка! — на этот раз представление моего шефа было столь полным. Оно и понятно: необходимо было расставить сразу все приоритеты, не то засунут в самую жопу и заставят плясать под дудку ни хрена не смыслящих в нашем деле людей. А так, глядишь, десять раз подумают, да и к пожеланиям с просьбами отнесутся с большим вниманием.

Дальше, как и полагается, начальство наше свалило в стоящую у шлагбаума крытую коляску. Мы же, в сопровождении всё того же фельдфебеля продолжили передвижение к пункту обсервации, где и началась выгрузка уже нашего лазарета. Внутри и перед входом в пакгауз также велись работы: я с удивлением отметил, что голые кирпичные стены обивают двойным слоем фанеры, а перед воротами сколачивают навесы с лавками неизвестного предназначения.

Оставив Ольгу Евгеньевну обустраиваться с временным складом (телеги требовалось освободить, транспорта остро не хватало), я прихватил Семёна, и мы решили рассмотреть вагоны с пленными поближе. Так сказать, определить фронт работ.

С каждым шагом, несмотря на наличие масок и пронизывающего ветра, тошнотворная смесь запахов, идущих от раскрытых дверей вагонов, становилась всё тяжелее.

— Матерь Божья… — послышался рядом охрипший голос Семёна. Рыжий санитар перекрестился. Я тоже сначала не поверил своим глазам.

Часть пленных выбралась из вагонов и сидела прямо на раскисшей земле, подоткнув под себя полы обветшалых одежд. В их одеяниях ещё угадывалась военная форма: у кого при наличии пуговиц, некоторые же сохранили причудливые головные уборы, напоминающие пилотки. Большинство турок были босиком и их красные исцарапанные лодыжки у были покрыты запёкшимися гноем язвами. Лица большей частью были угрюмы, движения скупы и вялы, во взглядах читалась пустота, безысходность и тягучая тоска. Трудно было другой раз разобрать, офицер перед тобой или нижний чин. Нательное бельё, если и наличествовало, то большею частью поистрепалось и потеряло свой белый цвет, старые повязки из посеревших и порыжевших бинтов буквально срослись с кожей.

У одного из вагонов, прямо под раздвинутыми дверьми, прислонившись к колёсной паре, лежали два скрюченных тела со сведёнными конечностями и страшным выражением открытых омертвевших глаз. Соседи не обращали на них никакого внимания, некоторые турки, выглядывающие из тёмного нутра вагона худые шеи, проявили к нам с Семёном лишь вялый интерес, протягивая руки с почерневшими ногтями.

Много было лежащих молча с закрытыми глазами, словно мертвецы, но по едва вздымающейся грудью можно было понять, что они ещё живы. Были и мечущиеся в бреду, повторяя что-то бессвязное, из чего можно было разобрать лишь: «Алла…!»

Рыжий санитар не выдержал и, поспешно сорвав маску, бурно освободился от содержимого желудка, опершись на стену вагона.

— Как ты, Сёма? — похлопал я его по плечу.

— Ох, Гавр, адово племя… ничё…полегчало.

— На-ка хлебни, только один глоток! — я достал выпрошенный у Елизаветы на такой случай НЗ — фляжку со спиртом.

Булькнуло, ухнуло, крякнуло. Фляжка вернулась на место. Семён поправил повязку.

— Благодарствую, земляк. Так-то полегше… — и мы двинулись дальше.

Почти у каждого вагона трупы соседствовали с ещё живыми пленными. А пара предпоследних вагонов, похоже, представляла собой и вовсе мертвецкие. Из них не доносилось ни звука, ни намёка на движение, через открытые двери врывался весенний ветер, продолжая вытеснять смрад разложения грязных тел. Из темноты одного из вагонов вывалилась по локоть чья-то рука, чёрная и исхудавшая настолько, что по ней легко было изучить анатомию костей и сухожилий; лишённая ногтей кисть скрючилась, словно птичья лапа, силившаяся показать кукиш.

Ситуация примерно была ясна: нам придётся не в пример сложнее, чем Гераклу при чистке Авгиевых конюшен. Что, впрочем, не отменяло необходимости почти безнадёжного дела.

Вернувшись к пакгаузу, мы с Семёном застали там Ивана Ильича и Демьяна, вернувшегося из города. Быстрота вояжа унтера по магазинам объяснялась просто: Стычка, пользуясь наличными средствами, нанял знающего извозчика на лёгкой пролётке. Благодаря этому, удалось объехать с десяток аптек и даже посетить некое Губернское Общество Самокатчиков. Удивительное время подарило нам возможность экипироваться вполне приличными защитными очками с неплохим обзором, правда, не с резиновыми, а кожаными ограничителями. Предложение же Ивана Ильичанасчёт очков из аптеки, наоборот, не сработало. Оправы без стёкол предлагались в любом количестве, но со стёклами без диоптрий — увы, нет. То же самое и с солнцезащитными очками — товар оказался редко востребован из-за дороговизны. Но целых двадцать пар автомобильных защитных очков и пять пар перчаток с крагами унтеру посчастливилось приобрести. На остальные средства было закуплено солдатское нательное бельё и наволочки, которые я, ничтоже сумняшеся, решил использовать вместо бахил. Постирать, проварив их со щёлоком, потом не станет большой проблемой, а сёстры с санитарами, благодаря им, всё меньше занесут заразы в чистую зону. С спецобувкой-то у нас полный швах…

Иван Ильич без лишних подробностей объяснил, что ему всё же удалось донести наши требования к обустройству лагеря для лазарета из трёх палаток. И даже определено место с подветренной стороны ближе к задней оконечности пакгауза. Там же уже собственными силами санитары начали рыть ямы под отхожие места. Вот такая вот проза жизни.

Оказалось, что навесы, сколачиваемые у входа, предназначены для стрижки пленных, для чего город прислал аж пять парикмахеров, которые робкой кучкой жались сейчас у дверей пакгауза, прижимая к себе саквояжи с инструментом. Мда…маразм крепчал. Интересно, кто из этих напомаженных куафёров первым словит вшей, а следом и тифозную палочку?

— Иван Ильич, как контакт с местным начальством? — я невзначай отвёл князя в сторонку.

— Нормально, Гаврила. Пока, похоже, мы тут более-менее работоспособная группа. Городские медики не в счёт, они подключатся на стадии работы обсервационного пункта, уже при непосредственной работе с больными.

— Ясно, значит, будем рассчитывать пока на себя. Я гляжу воду в котлах греть уже приступили. Иван Ильич, надо парикмахеров хотя бы халатами, косынками и масками обеспечить. Пусть одевают прямо поверх пальто и шапок, да намекнуть про эфирные масла. А будут кривиться — напугать вшами и тифом, чтоб проняло до печёнок. Иначе, к концу дня все их драпы и каракули придётся сжигать вместе с лохмотьями пленных. А самих отправлять в изолятор.

— А не перегибаешь, Гаврила?

— Помяните моё слово, чудом будет, если большая часть думских врачей с самарскими сёстрами милосердия не заболеет тифом, — я указал на продолжавших расхаживать в одних халатах под пальто эскулапов, что прислал город.

— Н-да…полагаю, это не от незнания, а от растерянности и поспешности, Гаврила. С чего начнём?

— Ваша епархия, Иван Ильич — приём больных у входа в пакгауз после санобработки, сортировка по тяжести, эпидопасности, а также определение последовательности оказания помощи. Ольга Евгеньевна и наши сёстры милосердия с вами. Думские врачи пусть подключаются внутри сообразно квалификации. Распределим живых, вы к ним присоединитесь.

— Живых? — вскинул брови Вяземский.

— Полагаю, до четверти пленных уже трупы, Иван Ильич, — вздохнул я, — поэтому остро встаёт вопрос утилизации трупного материала. Что по ним сказало начальство?

— Утили…что? Ох, Господи! Так много?

— Полагаю, будем медлить, к полудню останется половина.

Вяземский крякнул, хотел было снять фуражку и почесать затылок, но передумал, едва коснувшись козырька.

— Начинай, Гаврила, с божьей помощью. Иначе и правда дождёмся паче чаяния… Все санитары твои, я уже Демьяну сказал. Он, ежели что, поддержит.

— Хорошо, Иван Ильич, следите за девушками, чтобы не увлекались. И постарайтесь уговорить думских медиков надеть перчатки и косынки.

— Попробую, Гавр. Удачи.

— Удачи!

Проверили с Демьяном обустройство лазаретных палаток и установили рядом посты санконтроля из двух выздоравливающих под командой Семёна. Этой троице вменялось следить за соблюдением потока переодевающихся сотрудников и своевременной утилизации и обработке одежды, для чего в пользу лазарета были отданы две железные лохани, изрядный запас карболки, щёлока, керосина и дров. Воды нам, слава богу, доставляли вдоволь две водовозные телеги, благо один из железнодорожных гидрантов находился неподалёку.

Была, конечно, мысль обработать смесью керосина и постного масла швы на халатах и косынках, так как запаха эфирных составов хватало на час-два, не более. Но периодический близкий контакт усталых людей с открытым пламенем костров превратил бы эту меру в довольно опасную игру с огнём. Превратиться в большой горящий факел в подобной одежде было довольно легко.

Начать решил с дальних вагонов. Как ни было тихо внутри, всё же пришлось запрыгнуть внутрь, стараясь дышать через раз. В полумраке вагонного чрева в тусклом свете керосиновой лампы быстро, как мог, обошёл все трупы, щупая пульс на сонных артериях. Чуда не произошло. Здесь работа только для мортусов.

Второй вагон выглядел близнецом первого, но я тем не менее превозмогая позывы к рвоте, методично повторил обход. И судьба меня вознаградила: справа от раздвижных дверей, почти друг на друге, лежали два турка, которых было трудно различить на первый взгляд. Пульс и дыхание определялись довольно отчётливо.

— Горемыкин! Давай ко мне! И ещё двоих, и пару носилок.

Вроде бы, что такого, сгрузить пару доходяг и отнести не далее, чем на сотню-другую шагов в паре с не самым слабым мужиком. Но грязь, а затем скользкие наскоро сколоченные сходни под подошвами сапог превратили простую работу в аттракцион проверки координации.

Болезных, пребывающих в бессознательном состоянии споро приняла бригада думских фельдшеров. С огорчением я заметил, что хоть доктор Месяцев со товарищи и надели ватно-марлевые повязки, от перчаток и косынок, видимо, отказались. Зато Демьяну удалось переодеть парикмахеров, принявшихся за свою работу, едва санитары стали срезать одежду с пленных. Две сестры милосердия, судя по полной экипировке из нашего лазарета, после раздевания и перекладывания больных на свежеструганные доски лавок стали их обмывать мыльным раствором. Пусть не конвейер, и не без огрехов, но дело пошло…

Завёрнутых в простыни и обритых наголо пленных переложили на чистые носилки и понесли внутрь пакгауза. Иван Ильич, показавшийся из ворот склада, махнул мне рукой:

— Гавр, почему только двое?

— Сейчас потоком понесём, думаю, кое-кто и своим ходом дошлёпает, успевайте только принимать!

— Может, ещё что нужно?

Я, приостановившись, задумался на минуту.

— Неплохо было бы кого-то со знанием турецкого языка найти. Лучше муллу какого-нибудь. Больше доверия нам будет. Бунтовать в таком состоянии они вряд ли будут. Но всё же без мусульманского представителя сложновато вопросы решать.

— Пафнутьев вроде бы сказал, что за муллой послали. Татарским. А знает ли он турецкий, бог весть…

— Ладно, готовьтесь, сейчас потоком пойдут. Останавливайте, если что!

Дальнейшие четыре часа смешались для меня в какой-то кошмарный орднунг: бери больше, кидай дальше, пока летит — отдыхай! Стараясь выбирать первыми наиболее тяжёлых пациентов, я старался не оборачиваться на протянутые с мольбой руки и хриплые окрики. Тяжелее всего было оставаться безучастным внешне, одёргивать санитаров, готовых брать и тащить всех подряд. Но что такое полдюжины носилок на несколько сотен страждущих?

Откуда-то из прошлой жизни всплыли несколько турецких слов, как саркастический привет из благополучно-сытой, но постоянно ругаемой действительности моего времени.

— Мирхаба, бедолаги! Анламыёрум, короче, ни хера не понимаю, чего вы там лопочете. Помощь, йардим, там, доктор, лечить! Понимаешь? Ага, хорошо, хорошо, тамам, говорю! Ага, ага, аллах акбар, точно, всем будет акбар п@здец, если вас отсюда не вытащить…что ж ты, падла, тяжёлый-то такой…какая же, с-сука, вонь…

Я уже скоро сам плохо разбирал, на каком тарабарском наречии стал говорить, но, что удивительно, турки понимали, кивали и у многих откуда-то появлялись силы. Моё обещание Вяземскому, что кто-то из них сможет добраться до обсервационного пункта без носилок, оказалось опрометчивым. Носить пришлось всех. Так оказалось, по крайней мере, безопаснее.

Спустя часа три я ещё не испытывал особой усталости, да и увеличившаяся последние дни сила позволяла часто, особенно при транспортировке из вагона, не использовать носилки, а выносить турок прямо на руках. Больше досаждало другое: промокшее насквозь от пота исподнее стало натирать в паху и подмышками. Стопы в сапогах горели огнём, а ворот гимнастёрки казался удавкой. Пот периодически просачивался из-под косынки, но глаз не заливал, стекая по вискам или капая с кончика носа. Представляю, каково было остальным санитарам. Но народ держался. Я, как мог, старался периодически устраивать паузы. Тем более что высокого темпа не выдерживала и принимающая бригада санобработки. Сестрички, замечая наши скрюченные прямо на дощатых сходнях сидячие изваяния, (ложиться я запретил) приносили попить тепловатой кипячёной воды в ковшике на длинной ручке, аккуратно помогая снять санитарам снять повязки, заменяя их свежими.

К концу определённой мною четырёхчасовой смены бригада «носильщиков из преисподней», как назвал нас походя Демьян, сложила носилки в лохань с раствором карболки и побрела колонной к «грязной» палатке лазарета. Пропуская вперёд входящих по одному санитаров, я был привлечён шумом и руганью со стороны въездного пропускного пункта.

От наших палаток было видно плохо, а шум всё нарастал. Встревоженный, я кликнул Семёна, чтобы проследил за санитарами. Сам же ломанулся на шум, не разбирая дороги.

По прибытии на место передо мной предстала презанятная картина. Брёвнышко, служившее шлагбаумом на въезде карантинной площадки, было сорвано со столбика и валялось в грязи. Перед шлагбаумом встала целая кавалькада колясок: из-за тесноты было трудно понять сколько, но пять или шесть, не меньше. Караульные солдатики сгрудились у опорного столба, старательно вытянувшись в струнку и боясь опустить вздёрнутые подбородки, лишь дико вращая глазами. Не менее дюжины полицейских в чёрных шинелях, изображая изломанную двойную шеренгу, вклинились между группой сестёр милосердия, возглавляемой моим шефом, позади которого в распахнутом пальто с непокрытой головой стоял растерянный думский доктор.

Стержнем столпотворения со стороны приехавших карет и колясок была внушительная группа чинов в сверкающих золотом погонах и аксельбантах, в лайковых перчатках, сверкающих орденами и пестрящих лентами, перед которой, как раз напротив Ивана Ильича, грозно топорща усы и краснея лицом, стоял уже знакомый мне полицмейстер Варнаков с парочкой становых приставов в эскорте. Транспортные средства вынуждены были стоять друг за другом из-за узости въездной дороги, проходившей между тесно стоящими грязными стенами складов.

Позади полицмейстера, что и сам отличался внушительными габаритами, возвышалась почти на полторы головы фигура явно высокого чина в фуражке с белоснежной тульей, длинном форменном сюртуке, с сиротливо сияющим на правой стороне груди орденом в виде многолучевой звезды и крестом на шейной ленте. На плечах неизвестного отливали золотом и звёздами широкие погоны. Лицо чиновника украшали густые седые усы и борода, разделённая на две стороны и, на мой взгляд, выглядевшая немного опереточно. Хотя для этого времени, может быть, такая растительность на лице являет собой венец государственной моды…

— Итить-колотить! Неужто сам енерал? — послышался позади меня шёпот Демьяна.

Я обернулся на унтера.

— Что тут за скандал, господин младший унтер-офицер?

— Так я тоже к шапочному разбору поспел. Может комиссия, какая, ревизоры? Обещались же сам вроде прынц Ольденбургский пожаловать…

— Ну, это явно не принц, — пробормотал я, — но птица тоже не низкого полёта…

— Господин Вяземский, па-а-атрудитесь приказать вашим подчинённым освободить дорогу и пра-а-а-апустить комиссию в обсер-р-рвационный пункт! — зычный бас полицмейстера прервал мои размышления. Его лицо покраснело ещё больше, и он сделал шаг навстречу сёстрам милосердия, что стояли рядом с Иваном Ильичом.

— Господа, господа! — не менее внушительно выкрикнул князь Вяземский, — призываю вас к порядку. Пункт санобработки совсем недавно развёрнут, не все больные прошли сортировку, поэтому он закрыт для посещений, во избежание…

— А я говорю, пустишь, морда твоя клистирная! — не выдержал полицмейстер, замотав толстой шеей в тесном форменном воротнике, — ур-р-рядник, ко мне!!!

— Тише, тише, Валериан Валерианыч, — на погон полицмейстера легла рука в лайковой перчатке. Высокий седобородый чиновник, которого Демьян поименовал генералом, как-то быстро, ловко и незаметно ввинтился между полицмейстером и одним из становых приставов, — господин военный врач прекрасно понимает значимость и важность нашей инспекции. Надо только спокойно объяснить.

— Ну ваше превосходительство, Николай Васильевич, так мы и до вечера не закончим, коль всякие лекаришки препоны комиссии ставить будут! Где это видано, самого губернатора не пущать на важный объект?

— Господин полицмейстер! — голос Вяземского заледенел, и он сделал полшага вперёд, — благодаря «лекаришкам», как вы смели выразиться, инфекция успешно будет локализована в пределах обсервационного пункта в ближайшие часы. Если же вы, господин Варнаков, имеете что-то лично против меня, то князь Вяземский к вашим услугам! — забывшись, Иван Ильич стал стягивать с руки резиновую перчатку, но та не поддавалась. Все сёстры милосердия оцепенели, глаза полицмейстера налились кровью. Пора было вмешиваться. И я, позабыв, что так и не скинул свою санитарную экипировку, изгвазданный в грязи и пропахший ядрёной смесью запаха пота и эфирных масел шагнул из-за спин сестёр милосердия.

— Господа, послушайте! Не время для ссор и дрязг! Война сегодня пришла к нам в самом её поганом виде. Так неужто мы, отбросив нелепые условности, не найдём занятия достойнее?

Глава 12 ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Красная рожа полицмейстера с налитыми кровью глазами развернулась в мою сторону, словно орудийная башня линкора, рот его приоткрылся, а сжатая в кулак кисть руки начала свой медленный путь к кобуре. Повисшее молчание прервал уже знакомый голос губернатора.

— Иван Ильич, дорогой, а не представите ли нам вашего подчинённого? Похоже, этот человек единственный из нас, кто пока занят реальным делом.

Из полицмейстера словно выпустили лишний воздух. Грудь его тихонько сдулась, лицо приобрело нормальный розовый оттенок, взгляд же обратился в сторону губернатора.

— Ваше высокопревосходительство, Николай Васильевич, — Вяземский, ловя волну, мгновенно переобулся. Вот же хват! Настоящий князь. Вот только что, едва не влез в дуэль, а теперь как гладко стелет, даже строевую стойку изобразил, — этот молодой человек старший над санитарами бригады сортировки, вольнонаёмный полкового лазарета 7-го Сибирского полка, Пронькин Гаврила Никитич, последние часы он с…

— Я думаю, Гаврила Никитич и сам может кратко обрисовать обстановку с турецкими пленными, ведь так, молодой человек? — Протасьев снял свою фуражку, аккуратно промокнув белоснежным платком лысину и посмотрев на меня строгим взглядом.

— Так точно, вашсиятельство! — я вытянулся в струнку. Ничего, не убудет… Надо было сдать назад, ибо дальнейшее моё общение в том же ключе, похоже, могли, мягко говоря, неправильно понять. Чёрт возьми, я на минуту забыл, что тут помимо высоких чинов ещё и много титулованных дворян. А я, получается, как минимум дважды нарушил субординацию и политес! Ну, выноси меня, матушка, судьба Миротворца! — Разрешите доложить, первая смена сортировки завершена. Личный состав проходит санобработку и отправлен для принятия пищи и часового отдыха. Поскольку нам не был представлен численный состав эшелона с пленными, я был вынужден вести текущий счёт больным, раненым и умершим. По характеру заболеваний, возрастному и чинному составу контингента в скором времени отчёт предоставит мой начальник, военный врач РОКК, коллежский асессор Вяземский. В ходе сортировки общего числа пленных в двенадцати вагона исходя из среднего числа турок на вагон двадцать-двадцать четыре человека, нами было проверено примерно двести восемьдесят восемь человек. Из них вынесено в обсервационный пункт и подвержено полной санобработке: стрижка, обмывание с дегтярным мылом, присыпка, удаление остатков одежды — сто девяносто три пленных. Состояние почти у всех тяжёлое или средней тяжести. В вагонах и рядом с ними определено порядка восьмидесяти трупов, подлежащих немедленной, повторяю, немедленной утилизации из-за высокого риска заражения территории. Во время предварительного осмотра выявлены признаки сыпного и возвратного тифа, холеры. Простите, для более точного прогноза нужен тщательный осмотр, времени было немного. Далее, почти треть из выживших имеют старые боевые ранения с ненадлежащим уходом и риском развития заражения крови. То есть, нуждаются в хирургическом пособии. Все пленные крайне истощены, причём это не процесс последних дней пребывания в эшелоне, это многомесячный процесс. Есть признаки цинги, пелагры. В большинстве своём это малограмотные крестьяне, полагаю, из глухих провинций Турции. Среди выживших девять офицеров, остальные мертвы. Вольнонаёмный Пронькин доклад окончил, — я снова встал по стойке смирно, хотя при моём внешнем виде полного вахлака в грязном рубище, что было несколько часов белым халатом, это выглядело по-клоунски. Но никто из присутствующих не засмеялся, лишь в тишине ветер донёс от санпропускника так надоевшее за сегодняшний день: «Алла…!»

Губернатор задумчиво перевёл взгляд с меня на молчавшего всё это время Вяземского и только хотел что-то сказать, как из рядов чиновников и полицейских позади него разнёсся тихий ропот. Плотная толпа подхватила вал шепотков и, будто по мановению руки, расступилась, а полицейские поспешно изобразили две шеренги, чтобы пропустить идущего в сопровождении адъютанта довольно высокого крупного телосложения статного мужчину лет около пятидесяти с седыми усами а-ля-Кайзер Вильгельм на овальном бледном лице.

Я замер, боясь пошевелиться. Неужели… Левое предплечье горело огнём, который медленно переползал на плечо, затем на шею и заставлял напрягать мышцы спины. Такого при контакте с Ремесленниками и Странником не было. Неужели Демиург? Удача идёт в руки сама. Горячая волна коснулась затылка и ударила в мозг, смывая мгновенной волной все сомнения. Нет…не Демиург, но Гений, да ещё в сопровождении не менее двух Ремесленников!

Одет он был в однобортную тужурку цвета хаки с Георгиевским крестом в петличке и генеральскими погонами, на которых отчётливо были различимы короны и вензеля императорского дома Романовых. Голова его была непокрыта, высокий лоб и глубокие залысины придавали принцу облик незаурядного мыслителя. Взгляд вызывал неприятное чувство и был направлен словно сквозь меня, представлял собой великолепный образчик безразличия. Тем не менее голос принца выражал довольно живой интерес к происходящему:

— Николай Васильевич, не мог не вмешаться, несмотря на нашу с вами договорённость, — мягкий тихий баритон принца заставлял прислушиваться к каждому его слову. Похоже, этот человек привык говорить вполголоса. Такие персонажи не кричат, а слова их принято выслушивать на цыпочках.

— Ничего не имею против, ваше Императорское Высочество, — поклонился губернатор, отступая немного в сторону. Порыв проказливого ветра в лицо заставил принца слегка прищуриться. Остальные замерли, не сводя взглядов с принца Ольденбургского, что собственной персоной решил вместе с комиссией посетить наш…гадюшник.

— Я невольно стал свидетелем доклада этого интересного молодого человека и мне захотелось задать ему несколько вопросов. Информация из первых рук, знаете ли, важнее порой десятков реляций и чиновничьих отчётов. Не так ли, Николай Васильевич?

— Не смею спорить, Александр Петрович, — губернатор снова поклонился, обозначив лицом всепоглощающее внимание и заинтересованность.

— Итак, юноша. Мне показалось, или вы, делая доклад, не скрою, краткий и довольно всеобъемлющий, не сказали всего, что хотели?

— Э-э-э, ваше Императорское Высочество, простите, я полагал, что мои мысли, выводы и эмоциональная оценка происходящего не так важны для комиссии, как необходимые для планирования дальнейшей помощи цифры.

— Позвольте мне решать, господин Пронькин, что важно, а что нет для комиссии! Считайте, у вас своеобразный карт-бланш на выражение мнения. А цифры оставьте тем, кто с ними лучше обходится. Вы ведь понимаете выражение «карт-бланш»?

— Я понял, ваше Императорское Высочество, и всецело осознаю меру ответственности. Извините, но есть одна маленькая просьба, — обращаясь к принцу, я краем глаза поймал нахмурившееся лицо губернатора и его как бы невзначай тронувший губы указательный палец. Но какой-то бесстрашный чертёнок дёрнул меня изнутри, и я подмигнул Протасьеву, заставив его брови поползти вверх. Ольденбургский, если и заметил мою невинную эскападу, виду не подал.

— Изложите…

— Покорнейше прошу вас приказать уважаемым господам — членам комиссии отойти на два метра от меня. И сами поостерегитесь. Я только что от вагонов, из самого очага скверны. Ветер, конечно, всё больше в мою сторону дует. Но на вас ни халатов, ни масок. Для вшей ведь всё одно: что Император, что сапожник, — произнося эти слова, я был предельно осторожен и не отрывал взгляда от лица принца ни на секунду, — ваше высокоблагородие, — обернулся я к Вяземскому, — было бы неплохо подготовить для членов комиссии халаты, маски и наволочки на сапоги.

Иван Ильич кивнул и быстро зашептал на ухо Демьяну, не отрывая взгляда от нас с принцем.

— Что ж, это будет вполне предусмотрительно. Николай Васильевич, будьте любезны, распорядитесь, — губернатор что-то вполголоса сказал полицмейстеру. Вскоре масса сопровождающих пришла в движение, деликатно отсекаемая цепью полицейских. Рядом с принцем остались лишь его адъютант и губернатор. Я же, отметив, что высокопоставленные собеседники остались там же, где и стояли, сам отступил на шаг, невольно заставляя отодвинуться и сотрудников лазарета.

— Благодарю, ваше Императорское Высочество! — коротко кивнул я, — прошу, не судите строго, скажу, как на духу. С точки зрения эпидемиологии, как науки, написанной кровью не только больных, но и врачей, идея везти пленных турок через пол-России, мягко говоря, недальновидная, но и это не главное. Понятно, что победитель должен быть милосерден, и это в русской традиции. Слава богу, нет добрее русского солдата, особенно в отношении к побеждённому врагу. Что касается обустройства обсервационного пункта, я заметил ряд слабых мест, о которых не могу умолчать. О некоторых из них я уже сообщал господину Вяземскому, он передал просьбу по команде. Поэтому, извините, может быть, повторюсь. Первое. Считаю, что нужно как можно скорее организовать сжигание трупов, можно даже прямо здесь, на небольшом пустыре у последнего вагона, вырыв предварительно соответствующих размеров котлован. Возможно, в несколько этапов, но, полагаю, удастся сделать это разом при достаточном количестве керосина и дров. Останки же, при участии местного мусульманского духовенства, можно захоронить в братской могиле. Всё следует проводить в строгой тайне: сжигание у мусульман равно горению в аду. Но если этого не сделать с заражёнными трупами, то в аду окажется гораздо больше людей. Оговорюсь, что также возможные жалобы со стороны горожан на дым и сажу можно игнорировать, так как, в противном случае, придётся заражённые трупы везти через весь город на телегах. Понятно, что во избежание беспорядков, это придётся делать ночью. Но ведь и сами телеги придётся дезинфицировать. К тому же только с этого эшелона у нас почти сотня трупов! Второе, нельзя забывать, что это всего лишь первый эшелон и завтра, как нам сообщили, прибудут ещё два. Людям придётся работать в авральном режиме. А ведь этими тремя составами всё не закончится? Обустройством своего обсервационного пункта в густонаселённой Самаре мы подвергаем риску не только непосредственно задействованный персонал: санитаров, врачей, сестёр милосердия, фельдшеров. Но и солдат оцепления, полицейских, вас, членов комиссии, поставщиков необходимых товаров, служащих железной дороги…да мало ли кого ещё из случайных людей? Даже вещи, обувь, что пожертвуют для турок горожане и благотворительные организации, потребуют эпидконтроля.

— Это почему же? — не выдержал губернатор. Принц остался бесстрастен, лишь поощрительно изредка кивал.

— Потому что воруют, ваше высокопревосходительство, воровали, воруют и будут воровать! Представьте, выдадут турку справный пиджак или кафтан, он в нём походит, а ночью его попятят? А потом продадут на самарском рынке. Тифозную одёжку! Нужно пояснять, сколько больных тифом горожан появятся через неделю? Или та одежда, что сейчас на пленных. Мы-то её срезаем с тех, кто без сознания, а ну как кто повадится меняться с турками на еду? Идиотов хватает, а дыр вот в этих заборах, — я указал на складские загородки, — и подавно! Может, я и неправ, и дую на воду? Но исключать подобное нельзя и полиции бдеть и пресекать по всей строгости, поскольку объяснять всем тёмным и неграмотным нет времени. В связи с этим нужно также отрядить специальную команду по борьбе с крысами. Здесь зона складов, — я обвёл рукой вокруг, — в том числе и продуктовых. И крысы не переводятся круглый год. Трупы лежат уже почти половину суток и с каждым часом у вшей-переносчиков всё больше шансов заразить местных грызунов. Идеально было бы также организовать здесь рядом в одном из складов баню для персонала и солдат охранения. Русская баня — первое дело против вшей. Наши вон ребятушки-молодцы из бригады, что сейчас отдыхает, прямо в палатке баньку по-чёрному смастерили. Тоже выход, хоть и временный. И, конечно, всё это требует бездну ресурсов. Прежде всего, бесперебойного подвоза воды, нужна карболка, мыло, лохани и тазы — всего этого уже не хватает. Не говоря уже об одеялах и какой-никакой одежде для турок. Для пленных лучше всего пару походных армейских кухонь сюда подвезти вместе с продуктами… — к концу своей запальчивой речи я несколько подрастерял энтузиазм. Да и усталость от сумасшедшего темпа, взятого нашей бригадой, наконец, стала брать своё. В заключения я просто сказал: «Да не оставит нас святой Георгий Победоносец, упаси Господь, пустить эту заразу в город. Не хватало нам воевать с тифом и холерой в глубоком тылу…»

Уверившись, что я закончил, принц Ольденбургский с каменным лицом что-то негромко сказал своему адъютанту, коротко кивнул мне, пробормотав: «Благодарю!» — и, увлекаемый губернатором, зашагал к своей карете. Только сейчас мне стало понятно, какого, похоже, дурака я свалял. Куда? Ну, куда, скажите на милость, я вылез?! Миротворец, твою мать! Нет, чтобы подальше, тишком, бочком со своими санитарами отдохнул и продолжил таскать больных. Нет же, вылез… А как оно там, сложится? Вон, есть кому думать, целая свора чиновников всех мастей и рангов набежала. Это я что же, получается, прямо намекнул, что затея с отправкой пленных в Сибирь полная лажа? Бл@… И как это меня полицмейстеру сразу не скормили? Он бы уж сожрал, не подавился. А может, принц и сам до многого дошёл, не дурак же он, видит, чем затея стала чревата. А так — повернул, будто какой-то малахольный санитар от избытка эмоций нагородил чего ни попадя. Впечатлительный, молодой да глупый. А там, глядишь и подчистить можно… Брр-р, чего-то я совсем не о том.

— Ну что, Гаврила, жалеешь уже? — подкрался со спины Вяземский.

— А! — с досады махнул я рукой, — глупость, она на то и глупость, что осознаёшь её только потом.

— Может, и не глупость, генерал-адъютант славится тем, что привечает сообразительных и умных людей. Поверь, ты ему понравился. А маска на лице — это стезя опытного придворного, пусть и члена царствующей фамилии. Ладно, иди, пока о тебе не вспомнили, отдыхай. Работы ещё непочатый край. Демьян там одёжки и белья вам нового подбросил. Дело надо делать, а жалеть потом будешь.

— И то верно, главное, мысли я им, надеюсь, верные обозначил, — грустно улыбнулся я и тут вспомнил, какая мне пришла мне мысль во время доклада принцу, — Иван Ильич!

— Чего орёшь? Ну? — остановился было собравшийся уходить Вяземский.

— Иван Ильич, это же шанс!

— Какой шанс? Ты о чём?

— Сейчас комиссия начнёт работу. Полагаю, вас пригласят их сопровождать и разъяснять что к чему. Возможно, будет потом и высочайшая аудиенция.

— Маловероятно. Ну и что?

— Наши тетради, Иван Ильич. Вы же составляли краткие письма своим знакомым, что рассылали телеграфом со станций?

— Да, конечно. Ты же сам помогал составлять.

— Почему бы не передать их лично Его Императорскому Высочеству? Уж кому, как не ему оценить перспективы тех идей, что расписаны со всем тщанием в ваших записках?

— Пожалуй, — задумался князь, — было бы славно…

Бригаду свою я застал лежащими вповалку чуть ли не друг на друге в чистой палатке на тюках с бельём и обмундированием. Вернее, не я застал, об этом сообщил мне Семён, не пустив меня дальше входа в грязную палатку, где я, наконец смог последовательно скинуть с себя сначала верхний, потом нижний халат с косынкой и марлевой повязкой. Перчатки полетели в чан с карболкой, гимнастёрка, штаны, обмотки и исподнее в бочку с мыльной водой, что кипела над небольшим костерком.

Время уж перевалило за полдень, игривый ветерок снова сорвался с катушек, превратившись в очень быстро набиравший силу ветрило. Резко похолодало и, едва я высунул нос из банной палатки, на него тут же опустилось несколько хлопьев снега.

Весна, придя ненадолго в гости и поманив ласковым солнышком, снова уступила место зиме, вечно мешкавшей с отъездом в южное полушарие. С небес повалило так, что уже через десять минут из-за снегопада не стало видно ни пункта санобработки, ни ворот фруктового пакгауза.

Пришлось спешно заново облачаться в свежие халаты, маску и косынку. Обработанные перчатки дожидались меня в чистой палатке. Сытный перекус, за который я с огромной благодарностью поклонился Семёну с его помощниками, вернул несколько утраченный энтузиазм, с которым я и стал поднимать отдыхающую бригаду. Часа отдыха после такой нагрузки, конечно, маловато, но не до жиру. К тому же грязь и лужи успели застыть на пришедшем морозе, ходить стало не в пример легче.

Тихо матерясь, санитары брали ещё сыроватые после обработки носилки. Поделки наши с Семёном не подвели. Несмотря на нещадную эксплуатацию, ни одной оторванной ручки или прорванного полотна.

И снова потянулись минуты, тягучие, как патока, медленно складывающиеся в часы, обильно сдобренные потом, стонами больных, раненых и доводящей до тихого бешенства несильной, но такой привязчивой болью в спине.

Часа через два, когда непрекращающийся снегопад устлал внушительным белоснежным покровом всю территорию у эшелона, мы смогли использовать носилки в качестве волокуш, и работа ускорилась. Теперь одного пленного мог волочь один санитар. Носилок хватало. Я же умудрялся затаскивать по дощатым сходням по двое больных, предварительно закрепив их ремнями через ручки. Но вскоре бросил это стахановское издевательство, так как санпропускник пакгауза стал захлёбываться от нашего темпа.

Всё же до темноты нам-таки удалось положить всех живых турок под крышу и устроить их в тёплых постелях. Страдальцы, напоенные горячим молоком и по первости накормленные небольшим количеством жиденькой полбы, почти все забылись беспокойным болезненным сном, перемежающимся невнятными вскриками, стонами. Пока проходила сортировка, умерло ещё шесть пленных, трупы которых пришлось снова выносить под снегопад.

Вяземский, не дожидаясь разрешения, отрядил к последнему вагону людей с кирками и лопатами, для рытья котлована под трупы. Этот длинный день, наконец, заканчивался. Сил хватило лишь пройти обязательную санобработку. Вместе с санитарами мы сидели в чистой палатке в одном исподнем, завернувшись в одеяла и тупо уставившись на огонь в потрескивающей дровами буржуйке. Хорошее сменное бельё и наша одежда всё ещё сохли, поэтому моя бригада сейчас более напоминала сборище босяков или погорельцев. Дырка на дырке, право слово.

Кусок не лез в горло, но я заставил себя съесть две полные миски каши, памятуя о новых особенностях организма. Буквально через несколько минут полегчало и усталость растаяла, как дым в пасмурном небе.

На улице стояли уже глубокие сумерки. Спать не хотелось. Намотав поплотнее портянки, влез в ещё мокрые сапоги. Выпросил у Семёна одну из чистых шинелей и прихватив пару наволочек с марлевой повязкой, решил проведать Вяземского.

У входа в пакгауз ярко горели несколько костров, освещая территорию санпропускника. Лавки под тентом пустовали. Я передёрнул плечами, вспомнив какую гору работы пришлось сегодня осилить небольшому отряду медиков. Мороз и снегопад загнал полицейских и солдат под редкие навесы прилегавших к обсервационному пункту складов. Я с содроганием подумал, как нам завтра придётся несладко с заледеневшими за ночь трупами. Одно радовало — вошь такой мороз тоже не жалует и на мёртвых телах долго не продержится.

Выходивший из пакгауза становой пристав уставился на меня, как на психа. Оно и правда: в куцей шинельке, маске, кальсонах и запорошённых снегом сапогах я походил скорее на беглого дезертира, чем на санитара.

— Вашбродь, не подскажете, где найти врача Вяземского? — решил я опередить его очевидный вопрос, — посыльный я до него от санитарского отряда.

— Внутрь ступай. Там он. Да портки какие надень, застынешь! — махнул рукой полицейский и, подняв воротник шинели, пошёл по своим делам.

Внутри пакгауза была проделана огромная работа. Если учесть, что на всё про всё ушло меньше суток. Главное, разделили пространство на сектора. Дальнюю часть отвели инфекционным и температурящим больным, как объяснил мне встретившийся на входе Иван Ильич. Там был и необходимый бетонированный жёлоб для стока и отведения воды в канализацию, который пришлось изрядно засыпать карболкой, так как туда сливали судна от больных. Для ходячих тут же располагалась дощатая загородка с деревянными поручнями, на которые у извозчиков пришлось выменивать запасную оглоблю.

Иван Ильич выглядел донельзя вымотанным, с посеревшим лицом. Почти всё время, что мы с ним общались он, не останавливаясь ни на минуту, перечислял тот ворох трудностей и забот, который свалили на него после визита комиссии, члены которой, как он выразился, «только и делали, что многозначительно кивали и изображали понимание и сочувствие на лицах, при этом постоянно морщась от запахов, царивших в пакгаузе, да ускоряли шаг с каждой минутой пребывания». Лишь губернатор и чиновник от градоначальника старались вникнуть в основные проблемы. Второй даже составлял список всего необходимого обсервационному пункту.

Впервые я услышал от Ивана Ильича нецензурную брань, когда заикнулся о тех предложениях, что я озвучил принцу.

— Ох, бл@дь, Гаврила, Гаврила! Если бы! Даже покормить больных удалось всего лишь раз, благодаря привезённому молоку и хлебу от купца Власьева. Татарские мулы и те обещались появиться лишь завтра! Уж и не знаю. Дров на истопку на сегодня хватит, а завтра уже нет. Сестричкам вон соорудили лавки из нераспиленного горбыля, да навалили на них тюки с нашей лазаретной мягкой рухлядью. Это что? Организация? А! — махнул рукой князь, присаживаясь к бочке, в которой жарко горело пламя. Этот импровизированный очаг освещал и обогревал закуток в пакгаузе, ставший временным пристанищем сёстрам милосердия и думским врачам.

В углу, накрывшись драповым пальто, крепко спал Месяцев, тесно прижавшись спина к спине к ещё какому-то гражданскому доктору. Женщина средних лет с некрасивым вытянутым лицом в овчинном полушубке, шапочке-пирожке и пенсне помогала разливать горячий чай из котелка в кружки, расставляемые Ольгой Евгеньевной. Я поздоровался. Оказалось, что женщина в пенсне тоже врач, Ингеборга Карловна Лесигард.

Мы с князем присели к очагу, найдя место с краю на тюках. Говорить больше не хотелось. Видя раздражение Вяземского и общую усталость окружающих, я счёл правильным молчать. Лишь изредка кто-нибудь из сестёр милосердия вставал и отправлялся на обход по постам, устроенным в каждом отгороженном отсеке. В сторонке Елизавета свет Семёновна, наш Ремесленник, колдовала над целой батареей кастрюлек, расставленных на грубо сколоченном столе, то доливая кипяток в одни, то что-то подмешивая в другие ёмкости.

— У Лизоньки своя метода отпаивать холерных, Гаврила, до наших солевых растворов далеко, да и не из чего их здесь сделать, — пояснил Вяземский, заметив мой вялый интерес, — на всё хозяйство — пара шприцев. Зато хирургических инструментов целых три набора.

— Оперировать собираетесь?

— Да вот, запланировали две ампутации. Никак не потерпят. Ольга Евгеньевна ассистирует. Твоя бы помощь была не лишней.

— Извольте, — кивнул я, — всё равно сна нив одном глазу. Да и не хочется ничего. Пусто внутри как-то после сегодняшнего. А заниматься тренировками душа не лежит. Может, ближе к утру?

— Военный врач РОКК, Вяземский Иван Ильич, здесь? — звонкий, почти мальчишеский голос появившегося из темноты входа урядника заставил нас с князем вздрогнуть.

— Что угодно? — князь встал, едва заметно поморщившись и потирая поясницу.

— У меня приказ полицмейстера. Велено передать вольнонаёмному полкового лазарета Пронькину Гавриле Никитичу, — полицейский, совсем ещё молодой человек, но уже обзавёдшийся густыми пшеничными усами, тщательно козырнул.

— Так передавай! Вот он этот вольнонаёмный и есть, — Вяземский указал на меня. Полицейский недоверчиво оглядел меня, перевёл взгляд на князя, который, похлопав его по плечу, произнёс: «Да он это, он. Не сомневайтесь! Просто переодеться больше не во что.»

— Тогда извольте, господин Пронькин, по распоряжению канцелярии губернатора явиться завтра к десяти часам для беседы к чиновнику особых поручений Петру Фомичу Эрастову, по адресу улица Дворянская, 125, гостиница «Гранд отель», в девятый нумер. При себе велено иметь все документы.

— Спасибо, служивый. Он непременно всё исполнит в точности, — ответил за меня Вяземский. Так как я не нашёлся что ответить.

— Ну что, Гавр, не прошла, видно, незамеченной твоя эскапада с Его Императорским Высочеством? — спросил Иван Ильич, едва урядник скрылся за воротами пакгауза.

Я же был в полной растерянности. От слов «чиновник по особым поручениям» тянуло какой-то гоголевщиной или, того хуже, акуниновщиной. Хотя если хотели законопатить в кутузку, то не приглашали бы, а послали того же урядника арестовать. Кто я вообще такой? Крестьянский сын, самоучка. Мало ли что работаю на Вяземского. А тут такие политесы.

— Не люблю я такого внимания со стороны сильных мира сего, — пробормотал я в ответ Вяземскому, отхлёбывая уже подостывший чай.

— Но идти придётся. Всё же пригласили вежливо, — Иван Ильич долил мне и себе кипятка из котелка, — да ещё и не немедленно, а с плезиром: поутру, в гостиницу, а не в официальное присутствие. Ты вот что, Гаврила, я тебе говорить не хотел, мало ли, по какому поводу интересовались. Сегодня, как комиссия отработала, подходили ко мне двое. Один Самсоновым представился, полковник Генерального штаба при принце Ольденбургском. Да ты видел его. Он рядом с генерал-адъютантом тёрся, хлыщ с усиками и аксельбантами. Но халат с маской надел, не побрезговал. И второй, в партикулярном, по виду из судейских, Тынянов фамилия. Второй отрекомендовался поручением полицмейстера, первый же не стал объясняться. Оба подробнейшим образом расспрашивали кто ты и откуда, интересовались, как занесло тебя к нам в лазарет. Потом судейский ещё и Демьяна допытывал. Уж не знаю как. Ты вот что, Гаврила. Думаю, завтра этот самый чиновник по особым поручениям будет тебя для чего-то опрашивать. Видно, показался ты принцу. Из того, что ты мне рассказал о себе, я имею в виду жизнь твоего визави, полагаю, можешь смело рассказывать как есть. Спросить всё равно не у кого. Ни дядька твой, ни приятель его из полиции уже ничего не скажут. А до остальных родственничков, что в деревне, — три дня полем, два дня лесом. Добавь только, что тот ссыльный, как бишь его?

— Густав Густавович Штерн.

— Точно. Скажи, был зело одержим идеей, что происхождение человека не влияет на его способности, мол, даже крестьянина можно обучить наукам. Что и претворял в жизнь, обучая тебя. Я же и полковнику, и судейскому на это указал. Объяснил, что ещё в Томске с тобой на этой почве и сошлись, многое обсуждали, в том числе и касательно медицины, инфекций и организации труда. Книги давал на прочтение, беседы вёл. Поэтому и взял тебя, по рекомендации отца Афанасия и по старой памяти. Так хоть немного станет понятно, чего это сын крестьянский изъясняется как довольно образованный мещанин.

— Складно. Спасибо, Иван Ильич. Сам бы лучше не придумал. Об остальном узнаю завтра, — пожал я руку Вяземскому, — ну что, ваше сиятельство, пойдёмте отпиливать туркам конечности? Раньше начнём, раньше закончим, — поднялся я, запахивая шинель.

Глава 13 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава тринадцатая

— Господин полковник, разрешите спросить?

— Знаю-с, что вы хотите спросить. Можете не спрашивать. Я сам вам отвечу — погано-с. Бывает хуже, но редко. Теперь понятно?

М. Булгаков.

Моя одёжка, к сожалению, к утру так и не успела просохнуть. Выручил Демьян, прекрасно знавший, по вполне понятным причинам, что меня вызывают к губернскому чиновнику. Ношеные, но тщательно выстиранные штаны и форменная рубаха без погон, собственная унтер-офицерская шинель Стычки смотрелись на мне гораздо лучше того тряпья, что я носил последние недели. Пришлось лишь спешно отстегнуть погоны, после чего Демьян взял с меня слово вернуть к вечеру «как було». Златоустовские сапоги, вспомнив молодость, с помощью щётки, ваксы и куска войлока довёл до «зеркальной» кондиции, благо мороз и снег напрочь избавили от грязи улицы Самары.

Одна из ампутаций оказалась непростой задачей: пленный турок умер прямо на столе, не дожив даже до второго этапа операции. Не выдержало сердце, несмотря на аккуратный эфирный наркоз, за который отвечала баронесса. Возможно, изначально страдал сердечно-сосудистым заболеванием. Крайнее истощение, опять же. Оценивали состояние, как в Средние века, на глаз и на слух.

Вместо эпитафии князь, снимая перчатки и вытирая лицо влажным полотенцем, произнёс: «Похоже, нежилец был, поздно кинулись. Сепсис.»

К десяти утра я уже был на Дворянской у «Гранд отеля». Извозчик лихо домчал меня всего за четверть часа от вокзала до, я так понял, самого центра Самары, учитывая, что вдоль улицы, где располагался отель, находились каменные дома в два-три этажа, множество магазинов.

Извозчик остановил меня у аптеки с вывеской «Б. Лунц и Р.Келлер и &». Снега за ночь навалило прилично, но улица и тротуары к десяти часам утра были тщательно выметены, словно тут постаралась целая армия дворников. Надо же, Самара, а практически — орднунг.

Швейцар с лопатообразной бородой и замашками отставного военного лишь на секунду задержал на мне свой колючий взгляд, но затем молча отворил тяжёлые дубовые двери отеля, потянув за высокую бронзовую ручку.

Портье у стойки, лишь услышав от меня фамилию Эрастова, заторопился, вызвавшись лично проводить на второй этаж. Дверь в девятый номер находилась в левом дальнем конце коридора, рядом с огромным ветвистым фикусом в деревянной кадке. Тишину нарушало лишь поскрипывание навощённого паркета. Доведя до двери, портье также поспешно откланялся и исчез, будто заподозрил во мне прокажённого.

Постучав и не услышав ответа, я подождал несколько секунд, повторил стук и, отворив дверь, шагнул внутрь номера, немедленно оказавшись в полутёмном коротком коридорчике, из который немедленно попал в залу с плотно зашторенными окнами. Приглядевшись, я заметил в дальнем правом углу массивный стол тёмного дерева, рядом с которым на венском стуле вполоборота ко мне сидел человек. Лицо его, вернее, его нижняя часть, то и дело озарялась отсветами пламени от кончика сигары, которой он делал длинные глубокие затяжки. В зале пахло дорогим табаком, пылью и каким-то едва уловимым парфюмом.

— Вольнонаёмный Пронькин Гаврила Никитич, по приказу вашего благородия явился, — я сделал два шага вперёд, приставляя каблук к каблуку с громким стуком и разворачиваясь к сидящему.

— Высокоблагородия, — поправил меня любитель сигар, вставая и направляясь к окнам. Резкими движениями он поочерёдно отдёрнул портьеры слева и справа от стола. В зале стало заметно светлее и на мой непритязательный вкус уютнее.

Несмотря на прокуренность помещения и сильный запах пыли, обстановка явно была дорогой, хоть и весьма вульгарной. Кричащее сочетание жёлто-розовых цветов мебельной обивки и яркий пурпур портьер более раздражали, чем взывали к отдохновению. Хотя может, этот номер для каких-то особых целей? Так, вроде, не бордель. Или мой вкус не соответствует месту и времени? Скорее последнее.

— Присаживайтесь, молодой человек, — только теперь я заметил, что чиновнику было не более сорока, усов и бороды он не носил, что немного выделяло его из общей массы людей его положения. Вытянутой суховатое лицо, тонкие губы, глубоко посаженные карие глаза и печать застарелой скуки на лице завершали образ чиновника по особым поручениям при губернаторе Самарской губернии. Я также не мог не отметить его безупречный тёмно-серый костюм в тонкую фиолетовую полоску, перстень белого металла на левом мизинце и желтоватые, коротко, до самых подушечек, остриженные ногти — все эти разрозненные детали в своей совокупности вызвали у меня неясное внутреннее раздражение.

Я скромно присел на предложенный мне венский стул, заметив краем глаза разложенные на столе бумаги поверх раскрытой картонной папки с верёвочными тесёмками. Похоже, уже какое-то дело сшили… В висках неприятно заломило.

Чёрт подери, да что это я? Разозлившись на свой страх, я постарался сосредоточить взгляд на тяжёлом бронзовом пресс-папье в виде головы льва, стараясь размеренно считать про себя каждый вдох-выдох, представляя чиновника в клоунском колпаке, и едва не расхохотался. Пауза в визите затянулась.

— Догадываетесь, зачем вас позвали, Гаврила Никитич? — чиновник сел напротив меня, беря потухшую сигару большим и указательным пальцами правой руки.

— Ну а чего тут гадать, ваше высокоблагородие? — решил я поначалу сыграть простака. По моему замыслу это должно было уложиться в модель моего вчерашнего поведения, — всё из-за глупости да горячности моей намедни. Не стоило мне перед господами-то умничать. Всё ж не по Сеньке шапка! Да чего уж там, готов виниться, а коль накажете — приму смиренно. Язык мой — враг мой, ваше высокоблагородие!

— Похвально, что осознаёшь, — Эрастов заново раскурил сигару и с наслаждением затянулся. Кончики пальцев его едва заметно подрагивали, — значит, не будешь отпираться и расскажешь, кто надоумил на эдакую эпатажную выходку?! — его спокойный тон резко изменился, а лицо приобрело хищное выражение. Напомаженная чёлка упала на лоб. Он навис надо мной, давя взглядом, — ну?! Говори, сукин сын!

Наверно, на крестьянского сына подобный спектакль произвёл бы неизгладимое впечатление. Эрастов был не лишён изрядных актёрских способностей, да и мизансцена наверняка отрабатывалась им не раз. Но тронуть заросшее непробиваемым панцирем сердце представителя телевизионного поколения можно было лишь чрезвычайно хорошей игрой. А чиновничек-то не дотягивал! Тем не менее, я вжал голову в плечи и, стараясь не отрывать взгляда широко распахнутых глаз от лица Эрастова, суетливо пробормотал:

— Вот вам крест, вашвысокбродь, сам, по дурости и самомнению! Гордыня обуяла, да досада за глупость очевидную взяла! Клянусь всеми святыми! Хотите, на кресте поклянусь? — я трясущимися руками начал расстёгивать ворот.

Эрастов скривился, будто откусил лимон.

— Бросьте… Не надо, — похоже, получилось немного сбить его энтузиазм, остроту начального интереса он точно потерял. Или работал «для галочки», изображал по чьему-то поручению, — ты не юли, Гаврила! Если нужно будет, сам знаешь, запоёшь как канарейка. Ты мне лучше расскажи, откуда ты такой прыткий взялся?

Эрастов вернулся на своё место и взял со стола папку, предварительно собрав в неё бумаги.

Вот тут и начался настоящий допрос. Ничего не скажешь, чиновник по особым поручениям знал своё дело туго. Где прямыми, а где наводящими вопросами он вытянул у меня всю мою легенду за полчаса, при этом не пренебрегая подробностями. Например, спросил какие усы и бороду носил однополчанин моего дядьки, что служил в полицейском управлении Томска. При этом Эрастов периодически акцентировал внимание в самых неожиданных местах моего рассказа, перескакивал на предыдущие факты, заставляя пересказывать их заново. Казалось, он почти не слушал меня, лишь изредка заглядывая в папку. Вскоре у меня возникло стойкое ощущение когнитивного диссонанса. Вот это вот — всё ради меня? Чего-то я, видимо, недопонимаю…

Наконец, чиновник, видимо, выяснил всё, что хотел. Да и я, честно говоря, взмок в буквальном смысле. Шинель-то снять мне никто не предложил, а сам я вспомнил об этом слишком поздно, когда Эрастов уже плющил меня вопросами на венском стуле.

Но собой я мог гордиться по праву: ни разу не отклонился от намеченной с Вяземским линии. Может и была парочка мелких несоответствий и шероховатостей, что, с моей точки зрения, должно было лишь добавить достоверности легенде. Эрастов, оказывается, не просто докопался до подробностей моего жизненного пути, в особенности за последний месяц. Он, похоже, установил для себя определённые ключевые точки и пробелы моей биографии, на которые и давил непрестанно. Например, его напрочь не удовлетворил ответ, что я три дня делал у отца Афанасия. Отбывание епитимьи, бдение в молитвах он назвал наглым враньём. «Пил, небось, скотина… — вяло бросил он, поглядывая в окно, — все вы на словах Бога любите, рожи каторжные…» Всё это и подобные ему заключения произносились безапелляционно, словно судебный приговор. Чиновник был просто-напросто уверен в своём мнении, а на остальное ему было плевать. В процессе допроса у меня неоднократно возникало чувство театральности происходящего. Будто этот фарс Эрастов устраивает для кого-то стороннего. Он постоянно пытался нагнать на меня страху. Только вот руководствовался при этом ошибочной системой координат. Если бы он только знал, кого допрашивает на самом деле. Но такого удовольствия я ему доставлять не собирался ни при каких условиях.

Заскучав, я невзначай стал осматривать стены и уже через несколько минут был абсолютно уверен, что не ошибся в своих подозрениях. Из залы в соседнюю комнату вела дверь, сейчас плотно закрытая и частично занавешенная драпировкой из такой же безвкусной ткани, что и портьеры. А справа, почти во всю стену, над диваном висела картина в тяжёлой раме, изображавшая то ли натюрморт в пейзаже, то ли пейзаж в натюрморте. Главное, что она неестественным образом плотно прилегала к стене в отличие от других картин в этой комнате. Довольно необычно для гостиничного номера, если он…не является чем-то вроде явочной квартиры для местной охранки или полиции. Вот те на! И снова — здорово: уж не думают ли местные пинкертоны, что я какой-нибудь бомбист, эсер или что не лишено некоего смысла большевик? Уж комсомольцем-то я точно побывал в своей жизни. Не так обидно будет. Тогда и весь этот спектакль становится понятнее, и мою вчерашнюю эскападу можно подогнать под стремление приблизиться к члену императорской фамилии. Вот только не вяжется всё равно. Покушений я не совершал, никаких бомб ни в губернатора, ни в принца не кидал. Даже с наганом или кинжалом на Ольденбургского не кидался. Всего лишь наболтал с три короба. Уф, от духоты и прокуренности номера даже голова заболела.

Видимо, моя невысказанная мысленная мольба как-то сумела протоптать дорожку к разуму Эрастова. Чиновник шагнул к одному из окон и раскрыл его настежь. Живительный морозный воздух мартовского утра быстро вернул мне присутствие духа и унял головную боль.

Эрастов, обернувшись ко мне, неожиданно улыбнулся. Выглядело это так, будто старый больной Чеширский кот на склоне лет по-чёрному злоупотреблявший табакокурением, вдруг вспомнил, что он сказочный персонаж и ему полагается по сюжету загадочно улыбаться.

— Ваше превосходительство, прошу. Мочи больше нет. Ваш выход! Мне порядком наскучил этот хитрец. Может, хоть вы вызовите его на откровенность, ибо ума не приложу, что нашёл в нём его Высочество? Чувствую, лжёт как фармазон, а зацепить не могу. Увольте… — дверь в соседнюю комнату отворилась и из неё показался тот самый полковник, что сопровождал вчера принца Ольденбургского, — Николай Фомич, — обратился к нему Эрастов, — свои выводы я изложу к вечеру и пришлю с посыльным. Гаврила весь ваш! Честь имею! — Эрастов небрежным жестом засунул потухшую сигару в нагрудный карман и покинул номер, не сказав мне более ни слова. Даже не кивнул на прощание.

Полковник, проигнорировав мою обалдевшую и вставшую во фрунт фигуру, мягкой кошачьей походкой обогнул стол и уселся в кресло. Демонстративно отодвинув в сторону папку с бумагами, что оставил чиновник по особым поручениям, полковник откинулся на спинку кресла и посмотрел в мою сторону долгим ничего не выражающим взглядом.

— Господин Пронькин, перестаньте тянуться, вы ещё не находитесь под присягой. Да и лицо сугубо партикулярное. Что за шутовство, право слово? Обращайтесь ко мне «господин полковник» и довольно с вас. Садитесь.

Похоже, я был прав в своих догадках и покинувший нас Эрастов выполнял смешанную роль ширмы и злого следователя. Мда…чего-то я действительно недопонимаю. Неужели я влез в гораздо более опасную историю? Полковник Генерального штаба? Аксельбант мне в задницу. Охренеть…

Я присел на свой стул, держа спину прямо и продолжая «есть начальство взглядом». Полковник ещё какое-то время изучал моё лицо и хмыкнул, скептически подняв левую бровь. И глаза при этом у него были добрые-добрые. Взгляд лучился лаской и пониманием.

— Великолепно, Гаврила Никитич! Если б не видел вашего истинного выражения лица вчера, поверил сейчас безоговорочно. В недалёкого крестьянского сына и сироту из Томской губернии, радеющего за судьбы отечества.

Я молчал, продолжал изображать непонимание, изобразил даже лёгкую обиду, нахмурившись и тяжело протяжно вздохнув. Говори, полковник, говори, чем больше ты скажешь, тем больше у меня шансов за что-то зацепиться. Понятно что, переговорив с Вяземским и Стычкой, а, может, и ещё кое с кем из моих знакомых, люди Полковника по поручению принца Ольденбургского (а в этом теперь не было никаких сомнений) собрали обо мне ряд фактов, серьёзно выбивающихся из образа крестьянского парнишки, рвущегося на фронт. Значит, нужно расположить к себе полковника, попутно ненавязчиво объяснив, почему я веду себя именно так, а не иначе. О раскрытии истинной своей цели и происхождения, и речи быть не может. Этот не Вяземский, если поверит, то законопатят меня так далеко и надолго, что до фронта будет гораздо дальше, чем до Китая в коленно-локтевом положении. А если не поверит, тем паче: странноприимный дом и государственный кошт, серая роба и бром в неограниченных количествах, палки санитаров да решётки на окнах. А я не имею никаких намерений оставить своего носителя в сумасшедшем доме. Пусть это и не моя реальность, но прадед-то чем виноват? Там у меня будет лишь один путь: сливать миссию, повесившись на простынях. Эх…

Все эти мысли пронеслись молнией в моей голове и, видимо, довольно красноречиво отразились на лице Гаврилы Никитича Пронькина.

— Похоже, господин Пронькин, вы кое-что поняли и готовы говорить откровенно? — бросил пробный шар Полковник, — обидно, когда такой умный, не побоюсь этого слова, выдающийся в своей среде человек, как вы, начинает валять дурака. Особенно, после того как не далее, как вчера, вы произвели на меня и других господ очень достойное впечатление.

— Простите, господин полковник, но объяснение вполне банально. Страх. Что бы вы подумали, коль за вами посылают полицейского и к утру вызывают к чиновнику по особым поручениям при губернаторе? Правда, меня немного запутало то, что вызывают в гостиницу, а не в официальное присутствие. Но всё же? Согласитесь, попахивает какой-то бульварщиной, либо из меня хотят сделать наушника, шпика или кого ещё. Других объяснений у меня нет. А поскольку я эту публику не особенно уважаю, то и решил прикинуться простачком или дурачком, авось спишете моё вчерашнее откровение на придурь перечитавшего газет нижнего чина.

— Ну, господин Пронькин, — полковник расплылся в своей обворожительной и, чёрт возьми, стопроцентной искренней улыбке, — вы зря такого мнения о благородном деле политического сыска. Тамошним осведомителям, по достоверным слухам, довольно неплохо платят. Ну, да не будем об этом. Я не из ведомства Владимира Фёдоровича Джунковского, увольте. У меня свой интерес. Вы, естественно, догадались, что ваше приглашение на беседу в этот номер инициировано Его Императорским Высочеством Александром Петровичем Ольденбургским, моим, как любят говорить французы, патроном. Есть у принца такая способность: видеть людей и их перспективу. Нужно признаться, что вы произвели на него неизгладимое впечатление, затронув своей речью больные вопросы, ведение многих из которых является стезёй Его Высочества и моей, если позволите.

— Я особенно не старался, всё вышло довольно спонтанно. Да и наболело, честно говоря.

— Верю, господин Пронькин. К нашему сожалению и общему прискорбию, бардака в санитарной и медицинской службе войск хватает с избытком. А где его нет, с другой стороны? Вряд ли бы на подобное вашему выступление решился кто-нибудь из ваших сослуживцев с чином. Для этого нужно иметь не только смелость, но и внутреннюю готовность сломать стереотипы иерархии и сословных условностей. А это возможно лишь при определённом внутреннем развитии личности и уровня интеллекта. Взять, хотя бы, Гаврила Никитич, вашу способность выражать мысли вслух. Ни косноязычия, никаких тебе беканий и меканий. Чётко, логично и завершённо. Не гимназист, даже…как минимум, студент университета с опытом публичных выступлений! Признаюсь, принц сразу высказал предположение о некоей ряженности, театральности вашей персоны. Это где ж вы видели такого сибирского крестьянина, что самому члену императорской фамилии советы давать решился? — в глазах полковника плясали чертенята. Похоже, он полностью ощущал себя котом, играющим с мышью.

— Время не стоит на месте, господин полковник. Зная подробности из моей биографии, вы не сможете отрицать, что при определённых способностях и должном, пусть и домашнем, образовании, приложив терпение и усилия можно и крестьянского сына обучить вести философские диспуты. А насчёт «где видели», как насчёт «Сказа о тульском косом Левше и о стальной блохе» Николая Семёновича Лескова?

— Эк, вы хватили! Пример не совсем подходит. Я о том, что для подобного ученик и учитель должны обладать поистине выдающимися способностями! — не удержался полковник.

Э, да ты азартен, господин офицер! Видать, не всё в моей личности тебе удалось просчитать. А ещё и любопытен изрядно. Наверняка вышел далеко за рамки поручения своего патрона. Или это такая же маска, как искренняя улыбка?

— Не мне судить о своих способностях, господин полковник. Густав Густавович говорил о неплохой памяти, отмечал недюжинные физические кондиции, а дядька, что сам воспитывал меня, с детства научил многому: выживанию, выносливости, развивал интуицию, способность восстанавливать силы за очень короткое время. Штерн называл это медитацией и аутотренингом. Он заложил в меня основы общих знаний о мире. Это уже потом я увлёкся биологией, медициной, эпидемиологией. Встреча с Иваном Ильичом Вяземским и вовсе стала подарком судьбы… — я старался говорить спокойно, словно о само собой разумеющемся и давно выстраданном. Весь мой вид говорил: «Вот он я как на ладони. Ничего не скрываю. Вы же всё обо мне знаете». Тактика сработала. Сидящий передо мной офицер, напрягшийся было при словах об учителе и ученике, расслабился и снова откинулся на спинку кресла.

— Да, не скрою, господин Пронькин, нам удалось собрать о вас довольно много необычной информации. И не только путём бесед с вашими сослуживцами. После подтверждения подлинности вашего происхождения и полученных телеграфных сообщений из Томского полицейского управления я доложил своему патрону о предварительных выводах. И принц дословно сказал следующее: «Такие люди нужны Империи. Грех разбрасываться!» Я даже проспорил штабс-капитану Крону дюжину шампанского, когда назвал чушью утверждение, что вы видите в темноте, как кошка. Вы ведь даже не заметили, войдя в номер, что в этом зале царит полная темнота. Феноменально!

Чёрт, а это досадный прокол. Не провал, конечно. Но всё же. Видимо, кто-то из санитаров заметил и проболтался. Не только Вяземского с Демьяном дёрнули. Ладно, надо переводить разговор на менее щекотливую тему.

— И тем не менее господин полковник, несмотря на высокую оценку моих заключений его Высочеством и вами, в работе обсервационного пункта ничего так и не изменилось со вчерашнего дня, — ответил я как можно мягче, стараясь, чтобы возражение не выглядело дерзким, — я понимаю, инертность исполнения, требуется время, много усилий и средств. Но ведь опасность никуда не исчезла! Трупы так и валяются вокруг вагонов. А сегодня нашему лазарету придётся рассортировать вдвое больше пленных. И это тоже понятно, военные медики верны присяге, санитары, солдаты, полицейские, даже думские врачи. Люди устали, работали на пределе сил. А при чём здесь жизни сестёр милосердия? Среди них ведь есть и представительницы благородного сословия. Если мы станем пренебрегать их жизнями, то ради чего всё это?

Полковник снова нахмурился, достал из нагрудного кармана кителя серебряный портсигар, вынул оттуда тонкую коричневую сигарету и прикурил от зажжённой спички.

— Господин Пронькин, — он глубоко затянулся, — я мог бы сказать вам, например, что идёт война, и все мы на ней выполняем свой долг. А мог бы заметить, что всё, что происходит с пленными турками — не ваше собачье дело! Вы даже представить себе не можете, какие политические силы и средства задействованы во всём этом процессе. Вы наивно полагаете, что почти сорок тысяч пленных, что мы получили после разгрома армии Энвер-паши под Сарыкамышем, можно было спрятать в карман или отправить своим ходом в Батуми, Кутаиси или, к примеру, в Эреван? Да их бы местные вырезали за три дня! И политические последствия подобного исхода легли бы несмываемым пятном на репутации Государя Императора.

— Но ведь можно же было попробовать решить иначе… — не удержался я и был прерван рыком полковника.

— Что? Ничего подобного! Господин Пронькин! Никак иначе было не сохранить хотя бы треть пленных, кроме как вывозом куда подальше на восток. В Россию. А, я понимаю… Отдать Энверу-паше? И через неделю заново вооружённые и сформированные из этих пленных дивизии оказались бы на передовой! Перед нашими солдатами, кровью и потом добывшими победу при Сарыкамыше. Что, господин мечтатель и реформатор санитарной службы, не подумали об этом?! А надо бы, хоть иногда. Дураком, во всяком случае, назвать вас трудно.

— Простите…

— Извольте. Справедливости ради стоит сказать, что приверженцев подобного вашему мнению хватает и в столице, и при дворе. Ну да мы отклонились от главного. Не буду ходить долго вокруг да около. Тем более что и сам не думал, что возня с вашей кандидатурой по поручению патрона отнимет так много времени и сил. Но я, признаться, не жалею. Удивили, господин Пронькин. Итак, у вас есть три выхода из сложившейся ситуации, ибо, право слово, грех не использовать на благо России такие способности.

Я подобрался. Слишком много довольно непрозрачных намёков. Похоже, сейчас мне будут делать предложение, от которого невозможно отказаться. Подтверждением тому столь длинная прелюдия с чиновником и выступлением самого полковника. Мне ничего не оставалось, как задать вполне прогнозируемый вопрос:

— Три?

— Да, три. Для начала, довольно неприятный для вас, господин Пронькин, вариант: вы отказываетесь от предложения сотрудничать с моим патроном и его последователями в какой бы то ни было форме. Подобная позиция понятна и прогнозируема. И даже кое-кем из нас уважаема. Хоть и довольно глупа, с моей точки зрения. Но, — он поднял указательный палец, — отказ, как ни крути, — это оскорбление его Высочества, который облекает вас своим доверием. И мы не можем оставить подобное без наказания. Хотя и жаль было бы терять ваш потенциал. Поэтому, учитывая ваше стойкое стремление отбыть на фронт, будет удовлетворено. Только уже не в качестве охотника или вольноопределяющегося, а в качестве солдата дисциплинарного батальона вместе со всеми остальными нарушителями: дезертирами, пьяницами, игроками и прочим отребьем. Признаюсь, я предлагал принцу за вашу дерзость арестантские роты. Но он справедливо указал на отсутствие сведений о формально данной вами присяге. Юридический повод тем не менее найти легче, чем вы думаете. Вы покинули без разрешения непосредственного командования по пути следования подразделение ополчения, в который были призваны в Томске. Формально — это дезертирство.

Глава 13 ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— Но я же чуть не умер, без памяти провалялся почти неделю! Да и начальник мой был в курсе, — опешил я от такого наглого навета.

— Увы. Никаких документальных доказательств тому нет, Гаврила Никитич. Все свидетели — на фронте. И, поверьте, долго разбираться, писать запросы ради вас никто не будет. А отец Афанасий не сможет выступить в вашу защиту, так как узнал о вас уже на станции, уже после того, как эшелон убыл по назначению… — полковник достал очередную сигарету и подмигнул мне, — но не будем о плохом. Вы ведь жаждете выслушать остальные варианты?

— Да, — кивнул я, стараясь сохранять видимость спокойствия

Вот же сволочи. Жёстко стелют. А чего же я хотел? Россия-матушка даже в параллельной реальности остаётся полицейскими джунглями. Закон что дышло: куда повернул, туда и вышло!

— Мне импонирует ваша выдержка, Пронькин. Второе предложение: вы будете отправлены в Санкт-Петербург, где будете прикомандированы к канцелярии начальника санитарной и эвакуационной части и пройдёте полугодовое обучение в фельдшерско-санитарных курсах со сдачей экзамена и присвоения вам чина 14 класса коллежского регистратора, соответствующего прапорщику в армии. Там у вас откроются все возможности проявить выдающиеся способности и, возможно, воплотить многие из предложенных прогрессивных идей и предложений, о которых вы изволили вчера так пламенно говорить. Согласитесь, неплохая карьера для крестьянского сына из сибирской глуши?

Слушая полковника, я слегка завис. Это пи@дец! Всем моим планам. Лучше уж дисциплинарный батальон, там я хоть на фронте окажусь. Правда, в качестве штрафника. Ну, и долго я так проживу? И Питер не вариант. Крестьянский сын Пронькин, конечно, должен был бы прыгать до потолка, но мне было далеко до ликования.

— Вижу, карьера тыловой крысы вам импонирует не более, чем быть осуждённым дезертиром? — с каким-то весёлым злорадством полковник размял в пальцах так и не зажжённую сигарету.

— Я не просто так хочу попасть на фронт, господин полковник! — добавил я дрожания в голос. Что было легко, ибо обида на собственную глупость полезла наружу, — вам известно такое понятие, как предсмертное обещание?

Офицер посерьёзнел и кивнул.

— Я обещал дядьке, воспитавшему меня вместо отца и матери, Тимофею Лукичу Заварзину, Царствие ему Небесное, ветерану русско-турецкой и русско-японской войн добраться до фронта и исполнить свой долг перед отечеством. Поэтому хоть санитаром, хоть осуждённым, да хоть горшком назовите! А в тылу я не останусь. Можете даже не озвучивать третье предложение.

В зале повисло молчание, прерванное скрипением спинки кресла.

— Позвольте, господин Пронькин, мне самому решать, как поступить! Чёрт побери, да вы снова вводите меня в расходы! Похоже и вторая дюжина шампанского достанется штабс-капитану! Погоди-ка, братец. Сейчас я его позову. Третье предложение без его участия озвучивать смысла не имеет.

Полковник шагнул за портьеру и поднял трубку незамеченного мной до сего момента телефона, что располагался на подставке небольшого бюро.

— Портье? Это полковник Самсонов из девятого номера. Там в холле сейчас ожидает штабс-капитан Крон, будьте любезны, попросите его ко мне, — вместе с хрустом рычага и жалобным взвякиванием звонка трубка легла на место.

Ждать пришлось недолго. Дверь открылась почти неслышно и в залу вошёл штабс-капитан с одиноко белеющим крестиком ордена святого Георгия на шейной ленте. Если полковник воплощал своими повадками образ барса или гепарда, со всей его убийственной мягкостью и ловкостью, то от штабс-капитана, несмотря на его безукоризненно чистый и выглаженный парадно-выходной китель, пахло порохом и смертью. И не просто пахло. Разило наповал! Сила и неотвратимая мощь, исходящая от плотной фигуры штабс-капитана, заставляли учащённо биться сердце и непроизвольно искать поблизости какое-нибудь оружие. Я пока довольно плохо разбирался в цветах погон русской армии и всевозможных вензелях с шевронами. Не было возможности изучить. В эшелоне были лишь представители временно сформированных маршевых рот для сибирских полков. Худо-бедно различал пехоту, пулемётчиков, артиллеристов. На этом весь мой опыт и заканчивался.

Погоны же штабс-капитана несколько озадачили. Золотисто-жёлтого цвета с четырьмя звёздочками без цифр и букв, но со странной эмблемой: перекрещённые лопата и кирка то ли с ядром, то ли с гирей посередине. Боевые каторжники? Хрень собачья…

— Ну что, Август Карлович, вы были правы. Две дюжины бутылок от Энрио по праву ваши! Извольте, пришлю вам на квартиру к вечеру.

— Неужели, Виталий Валерианович? Значит, это он и есть? — штабс-капитан кивнул в мою сторону, как будто я был предметом обихода. Любопытно? Что же решили?

— Пока ничего. Я оставил за вами последнее предложение. Господин Пронькин твёрдо рвётся на фронт. И даже перспектива дисциплинарного батальона его не смущает! — полковник улыбался так, будто рекламировал приз или выигрыш в казино.

— Хм. Достойно уважения, Гаврила Никитич, — штабс-капитан вдруг сделал резкий шаг в мою сторону и, не успел я понять, что произошло, как почувствовал неприятно онемение в области левой скулы. Вернее, я практически увидел лишь финал соприкосновения кулака Крона, затянутого в лайковую перчатку, с моим лицом и едва успел напрячь мышцы шеи, немного приподняв плечи, — однако! — невозмутимая мина на обветренном лице штабс-капитана дала трещину. Офицер, стараясь скрыть болезненную гримасу, спрятал ушибленную кисть за спину, — извините, не удержался, Виталий Валерианович. Полагал, что сослуживцы господина Пронькина привирают, приписывая ему изрядную физическую силу. Ибо особых богатырских статей не наблюдается.

— Виноват, господин штабс-капитан, так вы бы спросили меня или, лучше, испытали как-нибудь попроще, что ли. Чего ж в морду-то сразу? — сделал я обиженное лицо, внутренне похохатывая.

— И правда, Август Карлович, чего в морду-то сразу? — полковник откровенно наслаждался спектаклем. На что штабс-капитан невозмутимо ответил:

— Так неожиданность — есть одна из сторон добывания истины. Рефлексы не подделаешь, господин полковник. Вам ведь знакома история о преторианцах Гая Юлия Цезаря, которых он лично отбирал в охрану?

— В общих чертах. Он, кажется, бил их по лицу или оскорблял публично. Если воин краснел, он брал его к себе, если бледнел — изгонял с позором, считая трусом. Но налицо совсем другая картина, штабс-капитан. Посмотрите на Гаврилу, после вашего удара кожа на его лице не только не поменяла цвет. Он даже позы на стуле не изменил!

— То-то и оно, Виталий Валерианович. Я впервые вижу подобное спокойствие и отменную реакцию. Ведь ясно же, что путём напряжения мышц шеи и спины он сохранил устойчивость.

Я всё больше начинал себя чувствовать объектом исследования двух натуралистов. Но диспут между полковником и штабс-капитаном, едва начавшись, таки не продолжился.

— Гаврила Никитич, прежде чем я сделаю вам моё предложение, не сочтите за труд, выполните одну мою просьбу. Как вы и сказали, по-простому без всяких хитростей, — Корн расстегнул китель и достал из-за пазухи железный прут чуть больше полуметра длинной и не более полсантиметра толщиной с какой-то маленькой рифлёной головкой на конце, — это шомпол от мосинки, закалённая сталь. Мои солдаты сгибают его, используя только пальцы в кольцо наподобие браслета на запястье. Попробуйте… — он протянул мне железку.

Я повертел в руках шомпол. Ружейная сталь, упругий. Вроде сломаться не должен. И медленно, глядя в глаза штабс-капитану, стал наматывать шомпол на указательный палец, стараясь чтобы каждый тур кольца прилегал плотно к предыдущему. Спустя минуту у меня получилась своеобразная стальная пружина. Металл изрядно нагрелся, я вытер слегка вспотевшие ладони о полы шинели и протянул стальную загогулину офицеру.

— Как-то вот так, господин штабс-капитан. Пойдёт?

Крон взял в руки стальную пружину, бывшую ещё минуту назад шомполом и не сдержал вздоха.

— Предлагаю, господин полковник, распить вместе сегодня вечером полудюжину призового шампанского за здоровье Государя Императора и щедрость земли сибирской, дарующей таких людей, как Гаврила!

— Хм, пожалуй, не откажусь. Но просто пить, даже во славу государя, — моветон. Распишем пулечку?

— На двоих?

— Зачем же? Пригласим свитских офицеров для ровного счёта.

— Не возражаю. Осталось сущая безделица, уломать этого упрямца, господин полковник.

— Он в вашем распоряжении, Август Карлович, — Самсонов, кивнув мне на прощанье, скрылся в соседней комнате.

— Скажите, Гаврила. А ваш покойный дядя, будучи отставным военным, часто обсуждал с вами события текущей войны? — озадачил меня неожиданным вопросом штабс-капитан.

— Даже и не знаю, что ответить, ваше благородие, поговорить дядька любил, особенно под рюмочку и хорошую закуску. Я частенько присутствовал при его спорах с бывшим сослуживцем, становым приставом Улицким. Они очень много говорили, горячо сравнивая другие военные кампании: турецкую, японскую, даже англо-бурскую. Но, сами понимаете, об этой войне мы всё больше черпали информацию из газетных бюллетеней, да немногих рассказов солдат, что прибывали в Томск с оказией или в отпуск. Мой учитель, Густав Густавович, довольно негативно относился ко всему этому, как он называл, «мировому безумию», считая, что Россию втянули в войну на истощение, впрочем, как и Германию.

— Хм. Не лишено логики. Густав Густавович? Этот тот политический ссыльный? Штерн, кажется. Немец?

— Да, господин штабс-капитан. Из остзейских дворян.

— Понятно. Но ведь наверняка ваш воспитатель и дядя выделяли что-то особенно важное в текущих военных действиях? Тактике и стратегии?

Я пожал плечами, пока не понимая, к чему клонит Крон. Пожалуй, не будет особого риска в том, чтобы выдать сохранёнными моей преобразованной памятью знания из Всемирной паутины за выводы и измышления моих воспитателей.

— Конечно, у дяди и Густава Густавовича сложились определённые позиции по многим вопросам. Великая война преподнесла много сюрпризов её участникам. Прежде всего, в отличие от предыдущих компаний и войн девятнадцатого века, — эта компания ведётся преимущественно на стабильных сплошных позициях с глубокоэшелонированной обороной. В основе военных действий подавляющее большинство составляет высокая плотность войск и развитые инженерные позиции. Наличие технологичного оружия: пулемётов, тяжёлой артиллерии, магазинных винтовок, авиации и прочего приводит чаще всего к неспособности обеих сторон прорывать оборону соперника с наскока или наступая сплошной массой войск. Возможность перебрасывать военные подразделения по железной дороге также затрудняет перегруппировку сил и попытки обойти особо укреплённые позиции. То есть, вполне очевидно, что периоды обороны гораздо длиннее периодов наступления. Это война, чем дольше она длится, тем больше ведётся на истощение ресурсов: промышленных и человеческих. Практически все военные действия сводятся к обработке позиций противника артиллерией и пулемётным огнём, затем происходит непосредственно штурм с переходом в ближний бой и захватом вражеских окопов. Всё это осуществляется в основном с огромными потерями, большей частью, у наступающей стороны. Хорошо закопавшийся под землю противник всегда в выигрыше.

— Неплохо, неплохо для новобранца! Я вижу вы лишены шапкозакидательских иллюзий псевдопатриотической массы тыловых дилетантов. Это делает честь вашему дяде! — штабс-капитан пододвинул один из стульев поближе ко мне и сел на него верхом, упёршись кулаками в гнутую венскую спинку, — такое понимание ситуации — это как минимум унтер-офицерский уровень.

— Мой дядя был подпрапорщиком, — напомнил я. Но Крон пропустил это мимо ушей. Глаза его заблестели, а сидящая фигура как-то вся подалась вперёд.

— Вы слышали что-нибудь о штурмовых отрядах, Гаврила Никитич?

— Хм, наверно, не особо…что-то такое, на грани смутных слухов.

— Не утруждайтесь. Я вам сам вкратце расскажу. Идея создания штурмовых подразделений давно витала в воздухе на полях этой войны. И первенство в этом деле принадлежит, увы, германцам. Хотя в составе многих армий мира давно существовали и существуют элитные пехотные подразделения, имеющие лучшее вооружение, сильных и хорошо обученных солдат. Но все они, как бы это сказать, приспособлены для достижения более конкретных, узкоспециализированных целей. Гренадёрские, егерские батальоны, горные стрелки, снайперские команды или, скажем, пластуны казачьих войск — все они хороши, но в определённом амплуа, как выразились бы драматические актёры. Вам понятна моя мысль, господин Пронькин?

— Вполне.

— Тогда продолжим. У нас есть достоверные сведения, что в германской армии создано несколько подразделений подобного плана с целью отработки тактики и взаимодействия их с другими армейскими частями. За основу взят пехотный батальон из трёх рот, в которых взводы разделены на малые отряды по 5-10 человек. Подразделение предполагается использовать в своеобразной тактике «просачивания» через ничейную полосу в качестве этих малых автономных отрядов без плотного соприкосновения друг с другом. Это позволит уменьшить потери. У каждого малого отряда будет своя специфика и задача. Причём предполагается, что в идеале она должна отрабатываться в изнурительных тренировках в тылу, вплоть до постройки макетов окопов противника, — штабс-капитан замолчал, уставившись куда-то в угол. Через минуту он отмер и продолжил, — пожалуй, для экономии времени опущу несущественные детали. Мне поручено, как командиру одной из лучших гренадерских рот, сформировать на основе вверенного подразделения штурмовой ударный батальон. Чем, собственно я и мои офицеры занимаемся вот уже второй месяц. Подобные батальоны формируются как на восточном, так и на западном фронтах. Мы первопроходцы, Гаврила. Всё приходится делать почти с нуля. И от того, как покажут себя эти подразделения будет зависеть новая тактика войск. Полковник Самсонов — один из кураторов проекта. Мы с ним, не просто сослуживцы. Единомышленники! До сего дня у нас, помимо вороха других проблем существовал очень серьёзных пробел в организации одного из подразделений нового батальона. Дело в том, что новая тактика кардинально меняет роль унтер-офицера и солдата в бою. Обычно унтера, находясь на второй линии, руководили действиями взвода, отслеживали дезертиров, в свою очередь, взаимодействуя с ротными командирами. В штурмовом батальоне унтер-офицер будет находиться в самой гуще боя, а от солдата-штурмовика потребуется инициатива, что само по себе определяет формирование личного состава большей частью из добровольцев, а также людей, обладающих навыками и возможностями, превосходящими обычного пехотинца. Сапёры, гренадеры, пулемётчики, бомбомётчики, снайперы. Сила, решительность и самостоятельность действий штурмовиков под грамотным руководством таких же боевых унтер-офицеров — вот что должно стать стержнем ударной тактики батальона! Здесь, как нигде очень важны суворовские три военных искусства: первое — глазомер; второе — быстрота; третье — натиск! Бои на средних и коротких дистанциях определять виды вооружения штурмовиков. Собственная малая артиллерия и пулемёты, гранатное оснащение, минные приспособления, штурмовые щиты, личная броня и, обращаю ваше особое внимание, Пронькин, собственные мобильные санитарные отряды, при должной необходимости и возможности, обеспечивающие боеспособность остальных солдат и эвакуацию раненых. Это должны быть не просто санитары лазарета или перевязочного пункта первой и второй линии обороны, как сейчас практикуется, а полноценные штурмовики с дополнительными медицинскими навыками. Вы понимаете, о чём я?

— Думаю, да, господин штабс-капитан. Нарисованная вами картина выглядит по меньшей мере революционно. Это будет поистине элитное подразделение! Максимальная автономность в скоротечном бою. Мини-армия со своей малой артиллерией, пулемётными командами прикрытия, гранатомётными окопными группами и сапёрными отрядами подавления огневых точек противника, — понизил я голос, заворожённый идеей, озвученной Корном, представляя себе батальон, вооружённый всеми возможными в этом времени новинками, вплоть до огнемётов. Сказка… Но вполне способная стать реальностью. Вон как глаз у штабс-капитана горит! Странно, вот только помниться мне, что подобные войсковые формирования должны возникнуть исторически гораздо позже. Неужели в этой реальности со штурмовыми подразделениями всё случится иначе?

Хорошо, что Крон не вслушивался в мои последние слова до конца. Его увлечённой натуре достаточно было моего формального одобрения. Высказавшись, он снова молча уставился куда-то в угол. Интересно, зачем Самсонов устраивал цирк с первыми двумя предложениями? Или он всё же следовал поручению Ольденбургского? Вернее, заранее в моих глазах дискредитируя карьеру в ведомстве принца, ловко используя моё стремление уехать на фронт. Хм, изящно. И ведь получилось же, чего уж там. На этот раз молчание штабс-капитана затянулось надолго, и я не выдержал.

— Так чего вы от меня хотите, Август Карлович? — офицер медленно вернулся из своих грёз на грешную землю.

— Ты мне нужен, Пронькин. До отправки на фронт моего батальона осталось полтора месяца. Судя по тому, как ты организовал работу обсервационного пункта, ты соображаешь в безотлагательной и чрезвычайной медицинской помощи. Да! Да! Не верти башкой, Гаврила! Ты организовал! Да ещё со столь малыми силами сделал за день то, что все эти клистирные трубки размазали бы на неделю охов и вздохов. Ты настоящая находка. Сильный, башковитый, не трус, видишь в темноте, как кошка, выносливый! Это же надо додуматься до марш-бросков по крышам идущего на полном ходу эшелона, да ещё ночью! Ты прирождённый штурмовик, Гаврила, чего тебе ещё надо? И стреляешь, полагаю, достойно. Сибирский охотник! А нет, так подучим. Ну?! Будет тебе и фронт, и германец, и слава, и награды. Я как услышал, что ты от службы у принца отказываешься, понял сразу: судьба тебя ко мне в батальон привела. А закончим войну — валяй себе в столицу на здоровье. Да только по глазам вижу, Гаврила, не твоё это…

Мда-а…действительно, отказаться трудно. Штурмовой батальон. Надо же. Но главное преимущество предложения: я ведь смогу не просто на фронт попасть. Такое подразделение никогда не засидится на одном месте. А значит, что? Я смогу контактировать с наибольшим количеством людей и мои шансы отыскать Демиурга увеличатся многократно. Но как повернул-то, а? Шельмец штабс-капитан, ай, шельмец! Хотя и сдохнуть шансы вырастают, но не более, чем в дисциплинарном батальоне. Решено!

— Август Карлович, я согласен. Но у меня есть просьба…

— Ну? — недовольно нахмурился штабс-капитан.

— Мы с Иваном Ильичом Вяземским составили краткую записку по внедрению в армейскую санитарную службу ряда улучшений, касающихся в том числе определённым образом вопросов, которыми я буду заниматься в штурмовом батальоне. Есть там и важные соображения по газовому оружию. Было бы неплохо, если бы эти записки не затерялись, а дошли по назначению.

— И это всё? Вы не просите для себя никаких преференций?

— А зачем, Август Карлович? Пока моя цель — фронт. Чего уж более?

Глава 14 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава четырнадцатая

You're in the army now

Oh, oh, you're in the army now!

"In the Army Now" R. Bolland, F. Bolland

Получив от штабс-капитана письменное предписание прибыть в учебный самарский батальон не позже, чем к сегодняшней вечерней поверке, и заверив Августа Карловича, что беру остаток дня лишь для завершения собственных дел с лазаретом да прощания с сослуживцами, поспешно отбыл на извозчике в расположение обсервационного пункта.

Хотя прекрасно запомнил дорогу на вокзал, решил всё же нанять извозчика: жаль было тратить оставшееся время на дорогу пешком. Да и думать, глядя на заснеженные улицы Самары, было не в пример удобнее, чем маршировать по ним же в наряде то ли мародёра, то ли отставного пропойцы. Впрочем, примерно каждый третий горожанин, встречавшийся на пути саней, выглядел гораздо менеепрезентабельнее, чем я, спасибо унтер-офицерской шинели.

Всё время пребывания в гостинице я не мог отделаться от вновь возвращавшейся бумерангом мыслишки. Понятно, что полковник выполнял личное поручение принца, да и совпадение с интересами штабс-капитана, что называется, в тему. Но… чёрт возьми! Ради кого? Человека подлого сословия? Офицеры, белая кость, голубая кровь, возятся с сыном крестьянина, заслуга которого лишь в том, что он попался не вовремя на глаза Его императорскому высочеству? Бред… Или я чего-то недопонимаю, или всё: книги, фильмы, булгаковские пьесы, — всё, виденное и читанное мной о русском офицерстве, ложь? Нет, не может быть! Михаилу Афанасьевичу я верю, есть в героях его «Бега» и «Белой гвардии» что-то от настоящей жизни, настоящих людей! Уж скорее я заподозрю мистическое влияние ауры Миротворца, о которой говорил Странник. Кстати, а версия не лишена логики. Иррациональное-то я как раз и не учёл…

По прибытии меня встретила новость о том, что полку борцов за сохранение турецкой популяции пленных прибыло. На развёрнутый нами обсервационный пункт сортировки отрядили персонал дивизионного госпиталя, прибывший из-под Варшавы на переформирование. Как вкратце пояснил мне Семён, это был не весь госпиталь, а его часть. Но и этого хватило с избытком не только для восполнения нехватки в сотрудниках, но и полной смены нашего полкового лазарета.

Оказалось, что возымело влияние не столько моё общение с принцем Ольденбургским, сколько скандал, который закатил самарскому тыловому начальству с подачи командиров начальник штаба юго-западного фронта генерал-лейтенант Алексеев. Видимо, воевать без пушек гораздо сложнее, чем без лазарета.

Так что мой родной лазарет отбывал уже сегодня вечером с очередным сибирским эшелоном до Киева и далее, на Юго-западный фронт. Поэтому на обсервационном пункте меня встретил лишь рыжий Семён, предусмотрительно оставленный до полудня военным врачом РОКК для моего уведомления о передислокации личного состава на вокзал. Санитар так и произнёс, старательно по слогам выговаривая слово «передислокация», делая значительное лицо и придерживая у правой ноги значительных размеров мешок.

— Велено тебя встретить, Гавр. А дальше — как сам решишь. Иван Ильич сказал, мол, может, сразу своё добро заберёшь или как? Ежели получится, очень просил до отбытия эшелона его повидать.

— Куда же я денусь? Обязательно, с мужиками и сёстрами милосердия тоже надобно попрощаться. Остаюсь я тут, Семён. Направляют на службу в гренадерский батальон.

— Вона как! Значица, не послужить нам вместе, Гаврила Никитич? Жаль.

— Не переживай, Семён, даст бог, ещё свидимся. Давай-ка я помогу тебе мешок до эшелона донести. Чего ж не всё добро забрали-то?

— Так энто твой скарб, Гавр. Не знали же, точно вернёшься, али нет. Тут всё, и харч, и пожитки, и кольчужка твоя со зброей. Закончил я её мастерить сегодня поутру. Доделал. Сносу не будет, только тяжела больно.

— Не переживай, Сёма, своя ноша не тянет! — я подхватил мешок и перекинул на плечо. Внутри что-то гулко звякнуло, — веди меня, дружище, до наших.

Санитар с опаской покосился на мешок.

— Может, телегу возьмём?

— Не стоит, по путям быстрее доберёмся.

— Ну гляди, Гавр, тебе тащить.

* * *
Я оказался прав. Менее чем за три четверти часа мы добрались до нужного эшелона, стоявшего на самых дальних от вокзала путях. Случай вывел нас на знакомые до трепета в сердце санитарные вагоны, на этот раз прицепленные в самом хвосте поезда.

Иван Ильич словно ждал моего прихода. Его фигура в накинутой на плечи шинели застыла спиной к нам у подножки вагона. Над непокрытой головой коллежского асессора вился сизый дым папиросы, медленно истаивая в морозном воздухе. Где-то вдалеке гугукнул гудок паровоза.

— Вашбродь! Как и приказано, все ваши распоряжения вольнонаёмному Пронькину переданы, значица, — не утерпел Семён, начав доклад с ходу, не дойдя пяти шагов до Вяземского.

— Отлично! — князь резко повернулся на голос и, ничуть не удивившись моему появлению, аккуратно затушил папиросу о пригоршню снега, — сгораю от любопытства, Гаврила Никитич, пойдёмте! Семён, свободен, хвалю.

Уже в каморке Вяземского я скинул заёмную шинель и кратко доложил об изменениях в моей дальнейшей судьбе, протянув князю письменное предписание от штабс-капитана.

— Хм… — коллежский асессор внимательно вчитался в текст, написанный Густавом Карловичем, — здесь сказано, явиться в распоряжение Губернского по воинской повинности Присутствия, в особую комиссию. Что за комиссия? Первый раз слышу.

— Не знаю, на словах было приказано сказать дежурному, что по поручению полковника Самсонова перейти в распоряжение фельдфебеля Жостова. Дальше он всё объяснит.

— Да чего там объяснять, Гаврила? Всё и так понятно. Тебя же должны формально призвать, провести медицинское освидетельствование, как положено. Определить, так сказать, сверчку его шесток, — печально улыбнулся Вяземский. Его радостный настрой от встречи со мной стал рассеиваться, едва я вкратце рассказал суть разговора с полковником.

— Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Зато Крон обещал проследить, чтобы наши предложения передали по команде. Я склонен верить этому офицеру. Он фанатик войны. Это очень заметно. Я недвусмысленно дал понять, что наши записки — это существенный вклад в победу. Августу Карловичу этого достаточно.

— Дай то бог, Гаврила, — снова вздохнул князь, доставая из походного чемодана папку свиной кожи, — вот здесь оригинал наших с тобой записей. Я кое-что отредактировал и сформировал по степени важности.

Я принял драгоценную папку, уложив её в свой вещмешок, для верности обернув чистыми портянками. По крайней мере, всегда при мне будет.

— Ну что, Иван Ильич, долгие проводы — лишние слёзы? — произнёс я, вставая, — надо бы засветло добраться до этого, как бишь его, Губернского Присутствия.

— Успеешь, погоди ещё четверть часа, Гаврила, — встал и Вяземский, — у тебя деньги-то ещё остались?

— Рубля три. На извозчика до расположения хватит. А там уж я на казённый кошт, наконец. Перейду. Чего уж беспокоится.

— Хм. Ладно, посиди тут, — коллежский асессор скрылся в глубине вагона.

Чтобы не терять даром время, я достал погоны Демьяна и стал прилаживать на прежнее место знаки отличия младшего унтер-офицера. Спокойное и неторопливое занятие странным образом успокоило, будто некая завершающая точка после важного этапа продвижения к цели.

Едва я закончил, критически осмотрев работу и удовлетворённо кивнув, как в каморку разом нагрянули гости. Иван Ильич вернулся не один, а в сопровождении Ольги Евгеньевны и Елизаветы Семёновны. Старшая сестра милосердия держала в руках небольшой полотняный свёрток, который, немного замешкавшись, протянула мне.

— Герр Пронькин, мы с Лизой…э-э-э Елизаветой Семёновной решили, что грех пропадать таком таланту, как у вас. Ни в коем случае не бросайте занятия немецким и обязательно попросите кого-нибудь из знающих офицеров попрактиковаться! — я принял свёрток, догадываясь, что мне вручили тот самый словарь, с которым я не расставался всё свободное время последнюю неделю.

— Вот это подарок! — расплылся я в улыбке, — только прошу меня простить, если не смогу обещать всё выполнить в точности. Но то, что зависит от меня, постараюсь, — я прижал правую ладонь к груди.

— А мы и не сомневаемся, Гаврила Никитич, — выступила вперёд обычно тихая травница Елизавета. В руках сестра милосердия держала небольшой мешочек коричневой замши, затянутый шнурком у горловины, — мы знаем, вы не курите, поэтому я позволила себе положить коробку монпансье… — в глазах её предательски блеснуло, — вы там поберегите себя, Гаврила.

Вот тебе и раз. Я с трудом подавил желание поцеловать руки девушки. Маленькие сухие ручки, с потрескавшейся красноватой кожей от многочисленных контактов с карболкой, растворами и прочими химически активными веществами. Но видимо, намерения мои открыто читались на лице. Сёстры милосердия чуть ли не хором произнесли: «Храни вас бог!» И скрылись в тёплом нутре вагона. Вяземский хитро прищурился, поправив усы, пробормотав что-то вроде: «Молодость, молодость…» И вдруг стал серьёзным.

— Ты знаешь, Гаврила. Я специально не спрашивал тебя о будущем, хоть искушение было чрезвычайно велико, — я с интересом взглянул в глаза князя, — и сейчас спрашивать не буду. Но не могу не попросить тебя о некотором одолжении.

— Всё что угодно для вас, Иван Ильич!

— Не рассказывая о будущем, какие бы советы ты дал бы мне в отношении дальнейшей жизни? Ты ведь понимаешь, я уже немолод. В карты и рулетку мне не везло никогда. Так уж получилось, что прожил бобылём. Родственников много, но по-настоящему близких нет. Умом понимаю, что многого не успел и не увидел в жизни. А так хочется, чёрт побери! Хотелось бы соломки подстелить…

— Ну, советы давать — не мешки ворочать. Этого добра навалом. Но кое-что вам может не понравиться, Иван Ильич, — попробовал я намекнуть на вариант в виде мягкого отказа.

— А ты не переживай, Гавр. Твоё дело советовать. Остальное на моей совести.

— Ну ладно. Тогда, может, выйдем подышать морозцем на дорожку?

— Изволь.

Я надел свою старую шинель, прихватил с собой унтер-офицерскую, подцепил так и не распакованный мешок. Демьян оказался в отлучке, поэтому передал его имущество через Горемыкина, подмигнул, помахав рукой, Семёну и спустился к уже раскурившему новую папиросу Вяземскому.

Князь встретил меня грустной улыбкой. Он достал из-за пазухи бумажный конверт и нарочито торжественно сунул мне его в карман шинели.

— Прими, Гаврила Никитич, не побрезгуй. Сегодня с оказией жалованье за два месяца пришло: квартирные и прочее довольствие. Я тебе три «катьки» положил. На всякий случай. На солдатском содержании сильно не разгонишься. Ты ж говорил, что организм твой повышенного потребления белков требует.

— Говорил… — я запнулся, — к горлу подкатил горячий комок, — а как же…нет…много это. Зачем вы…

— Ну, хватит! Что ты как институтка. Да тем знаниям, что ты поделился, цены нет! Что какие-то жалкие три сотни? Да, может, не понадобятся мне деньги-то. Судьбу свою всё равно никто не знает. А ты молодой и задача твоя сложна и затратна. Глядишь и пригодятся.

— Спасибо, Иван Ильич! — я протянул руку князю. Вяземский ответил твёрдым рукопожатием, — насчёт советов…

Коллежский асессор весь как-то подобрался. Черты лица его заострились.

— Постарайтесь не лезть на рожон в этой войне. Если 1915 и следующий годы будут ещё более-менее стабильны, то с наступлением 1917-го постарайтесь покинуть Россию. Выжить на нашей родине в ближайшие четверть века для дворянина, князя, имперского офицера, пусть и врача будет шансов ровно столько, как, например, выиграть в казино, трижды поставив на зеро. Постарайтесь все скопленные за это время деньги, имеющуюся собственность превратить в золото и перевести в надёжный швейцарский банк. Ну и сами, если не хотите покидать этот континент, лучше всего обоснуйтесь в стране сыров и шоколада. Что бы вам не обещали ни новые политические силы в Европе, ни те, кто займёт место у руля бывшей Российской Империи, никогда и никому не верьте, Иван Ильич. Старость лучше встретить богатым эмигрантом. Если, конечно, вообще, хотите её встретить…

Лицо Вяземского застыло маской отчаяния, кожа побледнела, глаза провалились тёмными колодцами. Но князь нашёл в себе силы улыбнуться и шагнуть ко мне.

— Спасибо, Гаврила Никитич…

— Честь имею, Иван Ильич… — моя правая ладонь рванулась к козырьку старой фуражки. Разворот — и я зашагал, не оглядываясь, в сторону вокзального здания. А где-то на путях снова раздался тревожный гудок паровоза.

* * *
Губернское Присутствие по воинской повинности находилось всего в двух кварталах от «Гранд-отеля», что на Дворянской. Хмурое трёхэтажное здание, напомнившее мне мою среднюю школу, бывшую когда-то мужской гимназией.

Стоявший на входе дежурный ничуть не удивился словам об «особой комиссии» и моему письменному предписанию. Правда, сам не стал читать, а лишь вызвал тощего унтера с куцыми усиками и испачканными чернилами ладонями. Едва увидев подпись, младший унтер-офицер забегал как ошпаренный. И уже через четверть часа я был передан тому самому фельдфебелю Жостову, о котором на словах предупреждал штабс-капитан.

Этот человек разительно отличался от мельтешивших в коридорах и подъезде Присутствия тыловых. Форма на фельдфебеле сидела так ладно, что я невольно позавидовал. Жостов при знакомстве лишь окинул меня коротким, но цепким взглядом, остановив его лишь на мгновение на моём мешке. Мне показалось, что в глазах фельдфебеля промелькнула насмешка, но ни один мускул не дрогнул на костистом с желтоватой кожей лице.

Он забрал у меня все мои документы вместе с предписанием. В том числе и подробной медицинское заключение от Вяземского с печатью лазарета и его же рекомендательное письмо. Затем были длинные коридоры присутствия, подъём на третий этаж и… меня водрузили в очередь из мужчин, что расположилась в одном из ответвлений основного коридора перед высокими двустворчатыми дверями, крашенными побуревшим от времени суриком.

Здесь фельдфебель оставил меня, буркнув всего три слова: «Жди. Врачебный осмотр.» И скрылся с моими документами за бурой дверью. Я огляделся, пристроив поудобнее свой мешок. Пахнуло ностальгией, мелькнули воспоминания о военкоматской беготне в одних трусах по узким коридорам и юношеской эйфории от легально прогулянных уроков.

Очередь двигалась довольно быстро. Были здесь представители самых разных сословий. Несколько парней в гимназических шинелях и фуражках с раскрасневшимися от возбуждения лицами. Несколько хмурых бородатых мужичков лет что-то около тридцати закусывали в уголке чесночной колбасой, запивая её молоком из стеклянной бутыли, поглядывая исподлобья. Аккуратный мужчина в чёрном пальто с каракулевым воротником о чём-то глубоко задумался, опершись на стену.

Входили не друг за другом, а после вызова очередника по фамилии, которую оглашал санитар в белом халате не первой свежести с красным крестом, едва различимым на скукоженной нарукавной повязке. Наконец, пришёл и мой черёд.

— Пронькин! — сиплый голос санитара выдернул меня из душной полудрёмы. Истопники Присутствия недаром ели свой хлеб.

Бурые двери чуть слышно скрипнули, закрывшись за моей спиной. В просторном натопленном помещении с высокими потолками, покрытыми облупившейся лепниной, располагалось несколько деревянных ширм, старая кушетка, накрытая клеёнкой, стол со стопкой бумажных папок, высокие стрельчатые окна с синими рамами. У одного из них курил толстый лысый доктор в пенсне. Его покрытые густым кучерявым волосом руки, с закатанными по локоть рукавами белой рубашки, казалось, жили собственной жизнью, буквально ежесекундно выхватывая дымящуюся папиросу изо рта, а затем снова втискивая её между зубами.

Я водрузил свой мешок у ближайшей стены и повернулся к санитару.

— Раздевайся до исподнего. Кальсоны оставь, нижнюю рубаху сымай, одежду ложь на ентот стул, — монотонным речитативом скомандовал санитар, указывая мне на обшарпанный венский стул рядом с кушеткой.

Лысый доктор, наконец, расправился с папиросой последней затяжкой и присел за стол, подтягивая к себе желтоватый бланк. По дну медной чернильницы проскрежетало писчее перо.

— Падучей, горячкой, чахоткой, срамными болезнями не страдал? — голос доктора был хриплым, а взгляд тусклых, немного навыкате серых глаз — донельзя усталым и скучным. Казалось, начни я ему вещать о своих болезнях, истории с мнимой смертью и снятием с ополченческого эшелона, и он одним росчерком пера забракует меня или выгонит взашей в тыловые роты. Поэтому я решил быть лаконичным и не выпендриваться.

Глава 14 ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— Нет, ваше благородие, — на всякий случай добавил я обращение, так и не разобрав, военный передо мной доктор или гражданский.

— Можете обращаться ко мне «господин доктор». Я не офицер, — вяло поправил меня лысый эскулап. Он подтянул к себе из вороха моих бумаг заключение Вяземского. По мере чтения брови его медленно поднимались, образуя на лбу несколько длинных поперечных морщин, — однако… — пробормотал он и поправил пенсне, берясь уже за записку от штабс-капитана. Затем, удовлетворённо хмыкнул, дочитав, — особая комиссия…так-с, милостивый государь, встаньте вот тут. Закройте глаза, достаньте указательным пальцем кончика носа.

И понеслось. Этот медицинский осмотр отличался для меня лишь тем, что лысый доктор объединил в себе весь доблестный список десятка специалистов привычной в моём времени диспансеризации. Всего лишь за четверть часа он определил у меня лёгкую степень плоскостопия, слабовыраженный сколиоз, застарелые признаки рахита. Но в целом остался доволен состоянием моей тушки. Заставил присесть десяток раз, сосредоточенно считая пульс. Но штанов так и не снял, поверив на слово, что там у меня всё в порядке. Настойчиво, я бы даже сказал, садистски мял мне живот, залезая почти на ладонь за гребень тазовой кости.

Завершился приём проверкой зрения. При этом он оставил меня сидеть на стуле перед своим столом и отступил к дальней стене, отдёрнул на ней небольшую занавесочку, за которой оказался плакат с не совсем привычной мне таблицей проверки остроты зрения. Точнее, там было две таблицы. Одна написанная латиницей, другая кириллицей. Та, что латиницей, начиналась с большой буквы «Е», а вторая — с «А» и «Б»

— Грамоте обучен? — поинтересовался лысый.

— Так точно, господин доктор, — мне уже всё это так порядком надоело, что я тут же прочёл ему нижнюю строчку русской таблицы: «Ижэ, мыслете, ша, еры, мыслете, буки, мыслете, како…»

Повисла звенящая тишина. Только сейчас я сообразил, что прочёл нижнюю строчку, продолжая сидеть на стуле, более чем в двадцати шагах от таблицы.

Доктор откашлялся в зажатый в кулаке платок. Шаркая по полу, вернулся к столу, взял с него экземпляр газеты и вернулся к таблице, медленно развернув первую страницу в мою сторону.

— Читайте, сударь!

Я пожал плечами. Поздновато спохватился, теперь уж надо продолжать.

— Война. Путешествие Государыни императрицы в Витебск. На нашем фронте. Неприятельские аэропланы усиленно обстреливают мирное население Перемышля. На фронтах союзников. У Ипра и Изерского канала отбивают все атаки германцев. Англичане продвинулись к северу от Лабасса…

— Достаточно, — хрипотца, как по мановению волшебной палочки, исчезла из голоса доктора.

Он молча вернулся за стол и минут десять что-то сосредоточенно торопливо писал на бланках, то и дело скрежеща пером на дне чернильницы. За это время кто-то попытался сунуться через входную дверь, так доктор с санитаром так рявкнули на него хором, что створки молниеносно захлопнулись, а за ними послышался грохот падения тела.

— Вот! — врач протянул мне пачку моих документов, поверх которых лежала картонка небольшого бланка с несколькими малоразборчивыми строчками и оттиском какого-то овального штампа.

Коллега, блин. Как курица лапой. Но вроде бы всё путём…

— Зови следующего! — кивнул санитару лысый доктор, потеряв ко мне всякий интерес. Мне же указали за ширму, где я стал торопливо одеваться. А от стола уже слышалось привычное: «Падучей, горячкой…» М-да…железный мужик. Явно ведь распирало от любопытства. Но обошёлся без лишних вопросов.

У входа меня уже ждал фельдфебель Жостов, чуть не вырвавший из моих пальцев картонку.

— За мной, рекрут! — и мы вновь пустились по коридорам. В кабинеты заглядывал лишь фельдфебель, я же оставался в коридоре. В скором времени мы обзавелись ещё несколькими бумажками. Я даже позавидовал Жостову. Вся эта бюрократия ни на йоту не поколебала невозмутимости фельдфебеля. Наконец, мне было приказано дожидаться у входа вместе с несколькими парнями примерно моего возраста. Потом нам прибавили ещё двоих, которых Жостов сопровождал лично.

— В колонну по два, ста…ись! — рявкнул фельдфебель, — бегоо-ом…аррш!

И мы побежали. Шестеро рекрутов нового батальона…

* * *
Бежалось хорошо, свежо. На душе было легко от сложившейся на ближайшее будущее определённости. Даже треклятый мешок, который я придерживал рукой на правом плече не создавал особого дискомфорта. Мда-а-а, а я набрал неплохую форму за последние недели. Никогда в жизни, даже в молодые годы я не смог бы с такой лёгкостью, почти не сбивая дыхание, пробежать с грузом, в зимней одежде и с двухпудовым мешком на плече не то что пять, а и двух километров.

Спутники мои, напротив, несмотря на внешне неплохие показатели и молодой возраст, пыхтели как стадо носорогов. Их раскрасневшиеся взмокшие лица и ядрёный запах пота, распространявшийся от нас на добрый десяток шагов, расчищали дорогу от прохожих горожан лучше всяких окриков сопровождающего. Фельдфебель Жостов невозмутимо и размеренно бежал впереди, бухая подошвами парусиновых ботинок, полы шинели он зацепил крючками за пояс, дабы не мешали.

Едва я начал прикидывать, насколько хватит ещё терпения и выносливости у моих попутчиков, как мы свернули с одной из широких центральных улиц с высокими каменными домами в переулок, сплошь застроенный бревенчатыми избами. Здесь снега никто не убирал и нам пришлось перестроиться в колонну по одному, чтобы не потерять темп на протоптанной местными по центру проулка тропе.

Ещё несколько поворотов, и спустя четверть часа мы оказались на небольшой площади, окружённой низенькими строениями казённого вида, больше всего напоминавшими то ли скотные сараи, то ли навесы для дров. Впрочем, я оказался почти прав. Это были армейские склады. На площади в живописном беспорядке располагалось с десяток саней, на козлах которых и рядом с лошадьми в ожидании погрузки курили, лузгали семечки и просто зевали, щурясь от весеннего солнца, возничие в шинелях с жёлтыми погонами.

— Наши… — лаконично мотнул щетинистым подбородком фельдфебель, — ша-агом! — наша рекрутская группа хором выдохнула осипшими глотками, продолжая двигаться шаткой колонной. Парни отходили, оживали, с любопытством шаря глазами по сторонам.

Мы подошли к распахнутым воротам второго с краю сарая, у которого задумчиво перебирал стопку желтоватых бумажек невысокий рябой ефрейтор с непокрытой головой в овчинной распахнутой душегрейке поверх гимнастёрки. Его редкие русые волосы были аккуратно расчёсаны на срединный пробор, а пшеничного цвета шикарные усы смешно шевелились: солдат что-то проговаривал себе под нос, делая пометки карандашом в бумажках.

— Мыкола! — снова рявкнул Жостов. Похоже, фельдфебель, или глуховат, или предпочитает изъясняться исключительно в командно-строевом стиле.

— Га?! — встрепенулся ефрейтор, — о, пану фельдфебель! Да з пополненьем?

— Всё так, Мыкола, всё так, — вздохнул Жостов, — на вот тебе, предписания, наряды. Выдашь, что положено, и отправляй с оказией в батальон. Пятерых в третью роту, второй взвод. А этого, — он указал на меня, — в первую роту третий взвод. Да не затягивай, темнеть скоро начнёт!

— Так я зараз, пану фельдфебель! — растянул усы в улыбке ефрейтор, — бачу, шо гарни хлопци, мы их зараз определим. Документи-то, пысарю Ольховскому потом отдать?

— Да, Мыкола. Оставляю на тебя новобранцев. А вы слушайте батальонного каптенармуса! Ефрейтор Подопригора плохого не посоветует. У него уже яйца седые на этой службе стали, — ухмыльнулся фельдфебель и, махнув рукой, зашагал к ближайшим саням.

Видно было, что каптенармусу понравилась похвала начальства, но, едва он уловил мой внимательный взгляд, выражение лицо его посерьёзнело и он скомандовал:

— Хлопци, заходь по одному! Ты, — он ткнул в меня пальцем, — последний!

Ну, последний так последний. Всё равно ехать всем вместе. Заодно и присмотрюсь. Батальонный каптенармус. А по-нашему, по-советски, главный каптёрщик батальона — есть фигура значимая в апогее и недооценивать данного персонажа не стоит. А стоит подружиться, да поделикатнее, дабы грубостью и насмешкой не снискать с первого дня себе врага среди наиглавнейших лиц батальона. А как вы хотели? Параллельный мир, сто-сто пятьдесят лет тому назад… а ни хрена не меняется. Для солдата командир на войне, конечно, первый после Бога, да простит он мне богохульство ради красного словца, только вот все его милости в каптёрно-писарчуковое решето сеются. Уж чего-чего, а эту истину я после срочной службы накрепко запомнил.

Рекруты выходили от каптенармуса споро, нагруженные, как мулы обмундированием. Кем бы ты ни был, откуда не пришёл в строй любой армии мира, тебя, как мужчину, никогда не оставит равнодушным процесс получения боевой амуниции. Все мы мальчишки и военные игрушки нравятся нам с самого детства. Поэтому ничего удивительного в том, что первый же из рекрутов разложил полученное на тут же расстеленной шинели.

Полюбопытствовал и я, заглядывая из-за плеча соседа. Огнестрельного оружия пока не выдали, видимо, получим в батальоне. Но кое-какие детали озадачили. На самом деле, едва ещё в «Гранд-отеле» штабс-капитан начал меня горячо убеждать о важности формирования штурмовых батальонов, мелькнула у меня мыслишка о подозрительно раннем создании подобных подразделений в Русской Императорской армии. Я прекрасно помнил во время своего сетевого сёрфинга перед убытием в эту реальность, что ударные подразделения в моём времени появились не раньше 1917 года, а сейчас 1915! Может, я уже действительно так повлиял на ход истории, или нахожусь у самого начала, так сказать, у истоков пробных робких шагов в создании штурмовых рот?

Тогда откуда такое богатство в обеспечении рекрутов? Французский шлем Адриана с гербом Российской Империи и удобным расширенным у подбородка кожаным ремешком, пилотка с кокардой защитного цвета, впрочем, парень, что её рассматривал, назвал её смешно «перелёткой». Две полотняные гранатные сумки, патронные подсумки и нагрудный патронташ из кожи, поясной кожаный ремень с гербовой пряжкой, жёлтая поясная кобура судя по размерам, под револьвер, пара кожаных (а не парусиновых!) ботинок с новенькими обмотками, малый ранец, алюминиевая фляга в матерчатом чехле, котелок, набор для чистки оружия. Когда же на белый свет появились ремённо-плечевой обвес, по маркировке — британского происхождения, и даже некое подобие бронежилета, смахивающее на ламеллярный доспех, исполненный на полотняной основе, у меня и вовсе отвалилась челюсть. Это что же такое получается? Да вся эта экипировка стоит как бы не в три, а то и в пять раз дороже той, которая полагалась сибирским стрелкам! Точку поставили пара защитных и жёлтых погон с номерами, а также нарукавный прямоугольный шеврон, изображавший стилизованную чёрную круглую гранату, перечёркнутую орудийными стволами с тремя жёлтыми языками пламени кверху.

Я коснулся ламеллярного бронежилета. Да, разве что от осколка, ножа, ну и, может быть, штыка сгодится. И то не факт. Мой явно получше будет. Но этот значительно легче. И обычным солдатам лишним не будет. Нда-а-а, а штабс-капитан не врал. Экипировку продумывал очень знающий и бывалый вояка. Хотя на мой вкус многовато всего. Будем посмотреть…

Наконец, настала и моя очередь. Я пока шёл осмотр обновок, да прикидка обмундирования, провёл ревизию своей наличности. Три сотни от Ивана Ильича, дай бог ему здоровья, перекочевали в подаренный кисет с монпансье и спрятаны на дне вместе с записками Вяземского, трёхрублёвую купюру с несколькими серебряными полтинниками переложил в правый брючный карман. Пока рылся в мешке накоротко проинспектировал свой сухой паёк и, движимый внезапной мыслью, переложил наверх шмат копчёного сала в тряпице, буханку чёрного хлеба и круг копчёной конской колбасы. Остро пожалел о том, что не храню на всякий случай ни табака, ни папирос. Судя по опалённым пшеничным усам ефрейтора, тот не чурался этой пагубной привычки.

— Ну шо встрял, сибиряк? — голос ефрейтора из складского нутра подтолкнул меня к входу.

Внутри склад напоминал торговую лавку, только без витрины и плохо освещённую лишь одной масляной лампой. Вместо прилавка была горизонтально прилажена струганная дощатая столешница на дверных петлях. Опиралась она на подпиленную дверную коробку, что вела собственно к складским полкам. Перед ней вопросительно уставившись на меня стоял каптенармус.

— Здравия желаю, господин ефрейтор! — брякнул я, чтобы хоть как-то завязать разговор. Радовало, что были мы на складе одни, значит, должно получиться.

— Здоровкались, вже, — беззлобно и устало ответил ефрейтор. Он начал выкладывать на столешницу, где для удобства была расстелена шинель положенную мне амуницию.

— Прошу простить, господин ефрейтор. Дозвольте спросить?

— Чого ишо? — пшеничные усы встопорщились недобро.

Ну что ж, попробуем импровизацию. Со штабс-капитаном прокатило, авось и сейчас сработает.

— Дядька мой, Царствие ему Небесное, отставной подпрапорщик, наказывал мне: «Попадёшь в войско, Гаврила, перво-наперво, всегда уважай отцов-командиров, офицеров, но особливо прояви внимание к каптенармусу и писарю. Ибо работа их хоть и незаметна, а большую важность имеет!»

— И шо? — мне показалось, или тон ефрейтора стал мягче и…заинтересованнее, что ли.

Я опустил мешок с загодя развязанной горловиной и аккуратно выложил на столешницу рядом с кучей амуниции сало, хлеб и колбасу, предварительно приоткрыв уголок тряпицы на котором блеснули три серебряных полтинника.

Предупреждая деланное возмущение со стороны каптёрщика, сыграл на опережение:

— Не чревоугодия, а здоровья для. Вы ж весь в трудах, заботах о нас горемычных. Когда-то ж надо и о себе позаботиться, — я недвусмысленно завернул уголок полотна, скрывая серебрушки.

Ефрейтор, уже открывший рот, чтобы рявкнуть на меня, крякнул, подкрутил ус и, поднеся к глазам одну из своих бумажек, задумчиво прочёл, щурясь от недостатка света:

— Пронькин Гаврила Никитич, хм…вроде не жид. А ли как?

— Обижаете, пан ефрейтор, русский, сибиряк. А что груб, так сирота я. Гимназиев не кончал.

— Хитрун, шахрай, от, бисова дытына! — в голосе каптёрщика прорезалась чуть ли не отцовская любовь, — сальце, хлебушко…гарно, хлопчик. Тильки вид тэбе ж выдав всё равно, що потрэбно, як положено. Нэ бильшэ, нэ мэньше.

— Так я не для этого же, господин ефрейтор, только ради уважения! — возмущённо воскликнул я, мысленно взывая: «ну где ты там, Станиславский? Давай отмашку уже!»

— Ну ладно, як же такого гарна хлопца обидеть, халамидником нэ оставлю, нэ журысь! — в одно движение шинель, подготовленная мне к выдаче, исчезла со столешницы, а её место заняла через несколько минут другая, даже на поверхностный взгляд значительно лучшего качества. В кожаные ботинки полетели две банки ваксы, а в ранец ефрейтор сунул несколько пар новых портянок и ещё чего-то по мелочи. В завершении сего действа поверх кучи добра лёг уже знакомый шеврон штурмового батальона, и две пары погон с трёхцветным бело-жёлто-чёрным шнуром по канту. — Тримай, мисливець! — напомнил мне ефрейтор о моём новом статусе охотника Русской Императорской армии.

— Благодарствую, на добром слове, пан каптенармус! — поклонился я, принимая своё богатство, — может, советом поможете?

— Помогу, хлопче. Пытай, — поощрительно кивнул ефрейтор.

— Я так понимаю, оружие в батальоне выдадут? Не подскажете, есть там мастерская оружейная? Хочу лопатки свои наточить…ну, и с оружейником накоротке сойтись.

— От же ж, лизе без мыла в дупу, дурень! — строго прервал меня каптёрщик, — в батальоне много чого есть, тильки ты з своымы карбованьцямы нэ суйся. Оружьем серьёзний унтер командуе. Геройский. Потапов Сергей Петрович. Ты лучше ему чего-нибудь подари. Нэ сало, конечно, и нэ ковбасу.

— Понял. Спасибо за науку, дядько Мыкола!

— Ото ж, племинник! Зараз я для тэбэ господин ефрейтор! — нахмурился каптёрщик.

— Понял. Виноват. Исправлюсь. Разрешите идти, господин ефрейтор?

— Тикай, хлопче.

И я «потикал».

Глава 15 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава пятнадцатая

Вам, ребята, с серединки

Начинать. А я скажу:

Я не первые ботинки

Без починки здесь ношу.

Вот вы прибыли на место,

Ружья в руки — и воюй.

А. Твардовский

Несмотря на то что наши перегруженные сани въезжали на территорию войскового лагеря уже почти в полной темноте, возница сориентировался великолепно. Палаточный городок Пятого Самарского штурмового гренадерского батальона жил бурной жизнью основательного армейского бивака. По словам возницы, здесь были даже свои магазины.

Не успели мы вылезти из саней со всем своим скарбом, как моих попутчиков, с которыми мне так толком и не удалось познакомиться, увёл куда-то весёлый старший унтер-офицер в туго завязанном башлыке: ветер к ночи разгулялся не на шутку, а уж здесь, за городом, в небольшой лощине — и подавно.

Спустя всего десяток минут я оказался в одиночестве у коновязи под небольшим навесом, стараясь прикрыться от пронизывающего ветра с одной стороны корпусом хрумкающей овсом лошади, с другой — штабелем каких-то деревянных ящиков.

— Пронькин?! — раздался голос из темноты.

— Я! — радостно вырвалось у меня. Честно сказать, долгий сегодняшний день меня уже доконал. Не столько усталостью физической, сколько необходимостью постоянно ждать своей очереди. Поудобнее перехватив мешок и узел с амуницией, поспешно выскочил на голос.

— Двигай за мной, — человек, фигура которого совсем немного подсвеченная отблесками караульного костра, ничуть не озаботился о том, услышал я его и успеваю ли за ним, развернулся и потопал, поскрипывая снегом куда-то в темноту.

Ну, тут уж мне, пожалуй, полегче будет. Способность к ночному зрению проявилась гораздо эффективнее, стоило нам отойти на несколько шагов от света костра.

Ведущий меня к месту расположения солдат был на голову выше меня и как минимум вдвое шире в плечах. Шёл он, не склоняясь и не отворачиваясь от ветра, и весь вид его: в фуражке, глубоко надвинутой на лоб, широко расправленные плечи, чуть раскачивающаяся походка, — всё вызывало ощущение спокойной уверенности и основательности бытия этого человека.

Вход в палатку, что стала мне пристанищем, был подсвечен изнутри масляным фонарём.

— Заходи, браток. Здесь карантинная палатка. Располагайся. Сегодня в баню уж поздно идти. Ну да ничего. Утром помоешься в рукомойнике, а к вечеру справим. В полдень присяга. Гляди, чтоб готов был справно. Чего и как пришивать на форму у дневального узнаешь. Вопросы какие есть?

— Никак нет, господин э… — замялся я.

— Младший унтер-офицер Сироткин, Клим Тимофеич. Командир третьего взвода первой роты учебного штурмового батальона. Твоего взвода, солдат.

— Рядовой Пронькин, Гаврила Никитич! — решил я подстроиться.

— Рядовым ты станешь завтра, Пронькин, — прервал меня унтер, — а покудова ты рекрут. Бывай, паря!

Вот так и состоялось моё знакомство с моим первым боевым командиром. Я проводил его взглядом в темноту. В груди ни с того ни с сего защемило тоской. Почти два месяца я маюсь в этом мире. А, по большому счёту, ничего толком для поиска Демиурга и не сделал. Так, двигаюсь по течению, да хренью всякой занимаюсь, убеждая себя ежедневно, что всё это нужно для выживания. Н-да, захандрил ты чего-то, брат. Ну да ничего, чую, завтра с утреца тебе будет чем заняться…

В палатке, рассчитанной на шесть человек, куковал один-единственный обитатель. Тот самый дневальный, который, как оказалось, не спал, пользуясь теплом и отсутствием начальства, а увлечённо читал при слабом свете масляной лампы свёрнутую вчетверо газету.

По армейским меркам возраст солдата был значительным, он наверняка уже выслужил все положенные сроки. По крайней мере, его седые как лунь усы и обветренное, покрытое мелкими морщинами грубоватое лицо и шея красноречиво говорили о возрасте, приближающемся к полувеку. Хотя чёрт их тут разберёт. На войне люди стареют, порой, вдвое, а то и втрое скорее обычного.

— Доброго вечера, отец. На постой примешь?

— И тебе доброй ночи… сынок, — солдат прищурился, оглядывая меня, — новик?

— А то ж.

— Выбирай нары. Умывальник с ведром в углу. Очажок я сложил и растопил: вона гляди, — солдат указал на небольшой очаг, сложенный из камней и нескольких кирпичей в конце палатки. Над ним был ловко прилажен лист железа с проржавевшей по краям кровельной трубой, выводящей дым в отверстие в пологе палатки. Эдакий будущий прообраз-ублюдок буржуйки. — До ветру ходи токма рядом с палаткой и токма по малой нужде, по большой — енто за флажки, в траншею, ежели не хочешь от унтера на орехи получить.

— Понял, отец. Чего читаем?

— «Армейский вестник».

— И чего пишут?

— Давит германец, чтоб ему в носе некругло было! Но ничо, наши просраться гансам под Праснышем и в Августовских лесах дали знатно. Сибиряки! Енто им не фунт изюму!

— Ишь ты, значит, бьём немца?

— Бывает и бьём, а друго ряд — и нас бьють. Война… — философски ответил солдат, махнув рукой с зажатой газетой.

— Простите, отец, не назвался. Меня Гаврилой звать, а вас как величать?

— А Акимычем зови, не обижусь. Сам-то откель?

— Томская губерния.

— Сибиряк, значица? Вона ведь как, — он ткнул в газету пальцем, — молодцы, получается, земляки у тя.

— А что за австрияков пишут?

— Да всё то же. Затяжные бои в Карпатах. Перемышль в блокаде. Оно и понятно, горы, да и осада крепости штука непростая, — глубокомысленно заключил Акимыч, — пишуть, мол, осадную артиллерию несподручно на позиции располагать. Может, брешуть.

— Да, горы не степь, — поддержал я дневального, — ладно, Акимыч, пойду я обустраиваться. Вшей-то много? — кивнул я на соломенные матрацы, что покрывали деревянные нары.

— Да вроде не замечал. Палатка-то карантинная. Чай в неё не из окопов людёв ведуть. Фелшар, опять жа, бдит! — поднял указательный палец Акимыч, — тебя ж вон тожа смотрел?

— Натурально. Всего обстукали и общупали, — вспомнил я лысого доктора.

— Значит, лягай смело. А ежели сумлеваешься, так в старой одёжке пока ночуй, а утром помоешься. Воды я согрею, четвертушка мыла есть, щёлок. Побреешься, переоденешься в новое. И на плац.

— И то правда, Акимыч. Вы бы мне, отец, подсказали, чего куда пришивать на форму. И как правильно.

— Дело! А ты маладца, негордый. А то видал я тут всяких. Вроде из запаса да руки, что крюки.

* * *
С этой ночи и завертелась, закрутилась моя служба, только успевай-поворачивайся. Первую неделю я только и делал, что входил в ритм и жёсткие рамки будней штурмового батальона. Это здорово отвлекало от бесплотных и угрюмых дум об ускользающем безвозвратно времени. Почему-то постоянно казалось, что решение остаться в учебном батальоне уводит меня от основной цели. Большим сюрпризом стало наличие в лагере большого числа анавров. Больше десятка Воинов, парочка Гениев, дюжина Ремесленников и целых три Героя. Подобная концентрация избранных на столь небольшой площади заставила меня почти сутки страдать от жжения в предплечье, которое достигало такой силы порой, что приходилось совать руку в снег, улучив момент, пока никто не видит. Но на следующее утро всё пришло в совершенную норму. Возможно, высокая физиологическая адаптация носителя тому порукой.

Личный состав батальона представлял собой в основном сверхсрочников и солдат, уже побывавших на фронте и понюхавших пороху. Большей частью прибывших не из обычных стрелковых частей. Не знаю, как штабс-капитану Крону и его покровителям это удалось этого добиться. Но в Самарский штурмовой батальон набрали солдат в основном из гвардейских пехотных полков, гренадерских частей, разведывательных команд. Да не просто так, а по рекомендации и исключительно по желанию! Невиданное дело, как отметил Акимыч, для Русской Императорской армии. Довольно часто мне удавалось встретить солдата или унтер-офицера, отмеченного наградами. Георгиевским крестом, а то и двумя, иногда с Георгиевскими медалями. Старшие же офицеры щеголяли наградным оружием с Анненскими и Георгиевскими темляками.

Сам дневальный карантинного отделения оказался денщиком одного из полуротных офицеров, отправленный на временное место службы из-за болезни своего командира. Он-то был одним из первых, кто наблюдал самое начало создания Самарского батальона. И, соответственно, настоящей находкой для шпиона, то есть, конечно, для меня грешного. Поговорить Акимыч любил. Но всё по делу.

Самарский штурмовой батальон с временной приставкой «учебный» включал в себя три полновесные роты, которые, в свою очередь, состояли из трёх взводов. А также технической команды, состоящей из пяти отделений. Пулемётного — из четырёх взводов, оснащённых станковыми Максимами и ручными пулемётами систем Шоша и Мадсена. Помню, как впервые был ошарашен, увидев во всей красе развёртывание пулемётной команды с Максимом. Аж восемь солдат, именуемых «номерами», на двух повозках споро разворачивали позицию, ничуть не уступающую артиллерийской. Бомбомётное отделение состояло также из четырёх взводов, вооружённых бомбомётами, сигнальными ракетами и даже парой прогрессивных, но довольно неказистых миномётов. Сапёрный включал подрывной и ракетный взводы. Отделение связи — телефонистов и самокатчиков, то бишь мотоциклистов. Ну и, естественно, санитарный отряд.

Картину, что нарисовал мне Акимыч за ночь наших бдений с иголкой и ниткой, разговорами о разном, дополнил утренний пейзаж батальонного лагеря. Помимо ровных рядков палаток, разбитых образцовыми взводными квадратами, я с удивлением рассмотрел тут же, в ложбине разбитый по всем правилам полигон с несколькими полосами препятствий, сотнями метров полнопрофильных окопов с блиндажами, укрытиями, пулемётными площадками, артиллерийскими позициями, командным пунктом и всё это было опутано километрами колючей проволоки, украшено «козлами», «спотыкачами» и «ежами».

На дальнем юго-восточном конце лагеря уже с самого утра бухали одиночные выстрелы и виднелись разметки и мишени батальонного стрельбища. Справа, в широком проходе между палатками, самозабвенно бухал сапогами на утреннем кроссе взвод, одетый по форме три. Снег везде убран, дорожки подметены. А у командирских палаток даже песочком посыпаны. Лепота!

Первые две недели, если бы не строевая муштра, занимавшая почему-то львиную долю времени, можно было назвать до чрезвычайности интересными. Поскольку поначалу я был приписан к третьему взводу первой роты, то начал с прохождения всех ступеней гренадерского дела, начиная с азов: ежедневные занятия с инструктором. Штудирование устройства гранат всех систем, существующих на вооружении Российской Императорской армии, её союзников и противников. Устройство бомбомётов, гранатомётов, миномётов. Да не просто так, а с принятием зачёта по практической стрельбе. Результатом стал не покидающий меня почти два дня звон в ушах от лёгкой полевой контузии, наряд по кухне от обозлённого инструкторапо гранатометанию, которому лишь таким способом удалось мне вдолбить в башку, что метать учебную гранату следует на 50–60 шагов и точно в разметку, а не стараться зафинтилить её на сотню метров, словно спятивший олимпиец.

Стоит отметить, что, несмотря на взыскание, я у этого подпрапорщика всё же взыскал толику уважения, легко подняв одной рукой и погрузив германо-русский 91 мм-бомбомёт на двуколку. Он же не знал, что три пуда для моих возможностей являются лишь небольшой разминкой. Сам бомбомёт особого впечатления не произвёл. Скомунизденная схема устройства с подобного же германского девайса не была улучшена совершенно и, по сравнению с ротными миномётами, высокой эффективности которых мне приходилось быть свидетелем в моём времени, не шла ни в какое сравнение. Бомбомёт метал специальную бомбу-гранату почти на полкилометра, но точность и скорострельность заставляли нервно смеяться. А запал, приводимый в действие бикфордовым шнуром и вовсе заставлял мысленно рыдать. Учитывая благоговейное отношение к нему инструктора и его рассказы о самодельных труба-миномётах, полагаю, на этом этапе развития военной техники в качестве карманной артиллерии, это угробище было настоящей уберплюшкой. Поэтому, как не было досадно, но пришлось учить матчасть, что называется «на ять».

Оставалось старое доброе ручное гранатометание. Пердячьим паром, оно, как оказалось, надёжнее. Недостатком было ограничение носимого подобного боеприпаса. Нет, я, конечно, мог бы унести на себе гранат на весь свой взвод с запасом. Но в таком случае моя тушка являла бы собой образец очень удобной супербомбы на ножках. Одно удачное попадание в любую из гранатных сумок и приветственная песнь архангелов обеспечена. Причём не только мне, но и ближайшим сослуживцам.

Некоторое оживление у учебного взвода, в котором я состоял первые две недели, вызвала демонстрация новинки, гордо называемая подпрапорщиком Малько «ранцевым огнемётом системы «Т»». Этот полуторапудовый монстр запускался сложной системой поджига из бертолетовой соли, серной кислоты и пакли, расположенных в специальной коробке надеваемой на брандспойт, которым заканчивался шланг, идущий из заплечного ранца. Мало того что огнемётчик в боевых условиях превращался с заправленным под завязку огнемётом в пламенного камикадзе, так ещё и выхлопа от этого чудо-оружия хватало меньше чем на минуту огненной струи. Правда, аж на 15–30 метров. Этих экспериментальных монстров в количестве четырёх штук определили к сапёрам, как и пожарников-энтузиастов, вызвавшихся добровольно овладеть переносными железными драконами.

Пожалуй, для зачистки хорошо укрытых укреплений, дотов и дзотов, при условии достаточного прикрытия огнемётчиков отрядом из бойцов штурмбата, это изобретение могло очень даже подойти. Но низкая мобильность, громоздкое управление делали его опасными не столько для противника, сколько для самих огнемётчиков.

Наблюдения за действием ранцевым огнемётом системы «Т» навели меня на очевидную мысль об использовании коктейля Молотова. Кто из мальчишек в школе не пытался смастерить что-либо подобное из подручных материалов? Мне повезло тусоваться в школьной компании почти совершенно обезбашенных пацанов, энтузиазм и любопытство которых не заканчивалось на экспериментах с карбидом, целлулоидными ракетами из фольги или металлическим натрием, стыренным в кабинете химии. Тогда и термина-то такого не знали — «реконструкторы»! Нужно отдать должное, наша группа всегда доходила до самой сути. И если идти за рецептом к учителю химии было откровенно стремновато, то всегда оставался запасной вариант. Ветераны, коих, слава богу, в восьмидесятые ещё было достаточно много на этом свете, в том числе и из бывших партизан.

Конечно, классического коктейля мы с пацанами ни тогда, ни потом не получили. Запал из белого фосфора и серной кислоты, самовоспламеняющийся на воздухе, из-за сложной технологии вне заводских условий собрать было невозможно. Мне этот рецепт, по вполне понятным причинам, тоже не подходил. Но я не ставил целью прожигание лёгкой брони и доведения температуры горения до тысячи градусов по Цельсию. Мне и 600–800 хватит. Да ещё жирного чёрного дыма побольше, чтобы противник в своей захоронке ни дышать, ни стрелять, ничего не мог. И поэтому финский вариант с запалом из штормовых спичек и содержимым из керосина, бензина и денатурата или гудрона вполне устраивал. Успешные пропорции я помнил прекрасно. Такие воспоминания из детства не забываются. Компоненты же, вплоть до бертолетовой соли для спичек я надеялся раздобыть у наших огнемётчиков.

На деле же всё оказалось намного проще. Потратив совершенно смехотворные средства, я раздобыл всё необходимое для штормовых спичек у сапёров, в остальном неожиданно смог помочь уже знакомый каптёрщик. Дядько Мыкола оказался истинным кладезем по части раздобыть чего-нибудь. Только плати, естественно. Ефрейтор даже не удивился требованию подобрать ухватистые стеклянные бутылки с нетолстыми стенками.

Всю свою инициативу я пока постарался скрыть от начальства и экспериментировал за пределами лагеря по ночам, подкупая часовых махоркой и салом. Версией для моих отлучек служила банальная и особенно немудрёная легенда, выражавшаяся одним волшебным словосочетанием «По бабам!». Тем более что совсем недалеко от нашего лагеря помимо пригородных окраин оказалась небольшая деревенька, в которую я и правда заходил пару раз, соблазнённый парным молоком.

Пожалуй, нет лучше нектара на свете, чем политая душистым мёдом горбушка свежеиспечённого ржаного хлеба, запиваемая тёплым жирным молоком только что из-под коровы. Начиная свой день с подобного счастья, я летел в лагерь, как на крыльях. И одновременно с первыми лучами солнца нового во мне словно заново рождалась надежда побыстрее обрести этого чёртова Демиурга, будь он неладен со всеми своими заморочками.

Глава 15 ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я терпеливо исполнял все те экзерциции, что заставлял нас совершать два часа до и три часа после завтрака второй батальонный офицер поручик Пряхин, блистая в новом, с иголочки мундире, ушитом на его фигуре до состояния гандона цвета хаки, форся отсутствием шинели и пуская зайчики начищенной позолоченным эфесом Аннинской сабли, стараясь, чтобы алый темляк был виден всем проходящим мимо плаца. Своё прозвище «Фазан» среди солдат этот офицер оправдывал в полной мере. И его патологической страстью была строевая подготовка.

После строевой подготовки учебный взвод до самого обеда выполнял занятия с учебными винтовками. От бесконечных «коротким — коли, длинным — коли!» я тихо зверел и потрошил в сотый раз мешок туго набитый сырой соломой ржавым штыком своей «учебки». Оружия новобранцам пока так и не выдали. Судя по моим наблюдениям, практически весь личный состав был вооружён карабинами Мосина: и штурмовики-гренадеры, и сапёры, и пулемётчики, и даже связисты с самокатчиками. За небольшим исключением. Новоприбывшего к концу второй недели отделения солдат судя по погонам и папахам, какого-то из сибирских полков. Встречал команду под начальством старшего унтер-офицера с лицом, обезображенным множественными следами ожогов, сам командир батальона штабс-капитан Крон. Одна незначительная деталь тогда бросилась мне в глаза, так как вопрос личного оружия оставался нерешённым и довольно болезненным. Сибиряки были поголовно вооружены винтовками Мосина, но при этом те были аккуратно завёрнуты в мешковину и перевязаны шпагатом. Я и о мосинках-то догадался лишь по характерной длине и игольчатому четырёхгранному штыку, почему-то постоянно примкнутому у сибиряков, будто они собирались немедленно идти в штыковую атаку.

Тогда я лишь отметил сей необычный факт, продолжая дырявить мешок с соломой. Нашлось объяснение и выданной мне кобуре. Каждый штурмовик получил на вооружение в дополнение к карабину ещё и револьвер Нагана. Похоже тот, кто разрабатывал стандарты вооружения личного состава штурмового батальона не экономил. Дай бог, чтобы эта задумка не провалилась. Я не военный, но им и не нужно быть, чтобы понимать, как заканчиваются в России провалы государственных разработок, в которые вкладываются столь значительные средства. Ещё во время путешествия с эшелоном пополнения мне бросилось в глаза довольно плачевное состояние обеспечения армии. И ведь это всего лишь полгода войны прошло. Поэтому столь явное изобилие в снабжении настораживало. Если столько вкладывают, это насколько же спросят потом?

Не забывал я и о советах моего «мозгового программного паразита», то бишь визави Ремесленника по имени Павел. Заточенные в батальонной кузне сапёрные лопатки, парочка позаимствованных топоров и кустарно изготовленная дюжина метательных ножей стали моими спутниками в ночных самоволках по изготовлению горючего коктейля. Кстати, за последние батальонный кузнец слупил с меня ту самую трёшку, оставшуюся от «пчелиных» денег, обосновав это тем, что на них пошли пусть и пришедшие в негодность остатки траншейных немецких ножей, обломков которых у него набралось прилично. Тем не менее ему удалось добиться для этих поделок главного. Остроты и смещения центра тяжести к клинку. Ну а обмотать рукоятки тонкими кожаными ремешками было уже делом техники.

Теперь после каждого испытания горючей смеси (мне уже удалось путём изменения соотношения ингредиентов и экспозиции выдержки смеси добиться стойкого горения более пяти минут) появилось время до побудки поработать с хитростями баланса и точностью броска, что, как уверял Павел, должно было произойти автоматически после определённого числа повторений. И что удивительно, несмотря на мой внутренний скепсис, количество перешло в качество уже после пары десятков пустых и бесплотных попыток. В какой-то момент я почувствовал, что во время броска рука словно сама фиксируется в определённом оптимальном положении, вне зависимости от вида замаха: снизу, сверху или сбоку. Оставалось лишь довести силу и точность броска. Уже к восьмой ночи, когда мой коктейль был доведён до оптимальных условий и неплохо прилипал как к деревянной поверхности, так и каменной, я отработал до автоматизма 90 % бросков на расстояние от пяти до десяти метров. Чем мог по праву гордиться, ибо метал уже не только сапёрные лопатки, топоры и ножи, но даже ржавый серп и старые портновские ножницы. По характеру интенсивности и моей увлечённости этим предметом универсального боя я судил хотя бы потому, что приходилось тратить у кузнеца ежевечерне двугривенный на новую заточку лопаток, ножей и топоров.

Проверил я и длительность максимального периода без сна. Он составил без малого шесть суток. Хорошо, что резко навалившаяся слабость не была катастрофической. В конце концов я ожидал чего-либо подобного. Пришлось седьмую ночь провести, как положено, в расположении карантинной палатки вместе с остальными новобранцами.

Минуло весеннее равноденствие. Всё чаще земля на полигоне к полудню превращалась в грязевую кашу, а нам приходилось по вечерам чистить обмундирование, всего за две недели приобретшее все черты длительной носки и эксплуатации.

Наступил день, когда меня вызвали к штабс-капитану и он оповестил меня о том, что санитарный отряд, относившийся к технической команде батальона, будет поручен мне в дополнительную организацию. Так и сказал: «В дополнительную организацию!» Особенности языка и речевых оборотов до сих пор не переставали меня удивлять. Манера излишней многословности и, порой, даже велеречивости даже бесила. Но, как говорится, со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

Так как состоял санитарный отряд из тех же гренадер, которым помимо боевой службы в приоритет вменялась теперь функция эвакуации раненых бойцов батальона и доставка их, сообразно новому положению, до фронтового лазарета или перевязочного пункта первой очереди.

«Поручен в дополнительную организацию», как оказалось, было громко сказано. Инициатива, как всегда, натолкнулась на перегибы на местах. И если тебя жалует штабс-капитан, не значит, что малый местечковый начальник склонен с ним согласиться.

Командиром санитарного отряда числился унтер-офицер Федько, военный фельдшер, призванный из запаса второй очереди. Не знаю, какими ходами он пролез в штурмовой батальон, но, похоже, я нарвался на случайного малопонимающего задачи спецподразделения человека. Человек исполнительный, но недалёкий в своём упрямстве и всезнании, он никак не мог не смириться с тем, что его авторитет вынужден пододвинуться ради какого-то юнца, без году неделя, как попавшего в армию. Пусть и протеже самого командира. Но приказ был озвучен штабс-капитаном не только устно. Опытный командир, он направил через батальонного писаря для Федько бумагу с расписанием моих занятий с личным составом. Распоряжение санитарного отряда также были доставлены две дюжины сшитых и пропитанных по образцу лазаретных безосновных носилок, слаженных с высокой добротностью в батальонной швальне. При этом носилки были оснащены и пристяжными ремнями для фиксации раненых, Семёна явно расспросили в подробностях знающие предмет люди. Отсюда и высокое качество получившегося продукта.

В полученной конструкции кожаные ремни были без потерь функциональности заменены на брезентовые. Когда же я поинтересовался, откуда такая прелесть, то санитар, разгружавший всё это хозяйство, уставился на меня с удивлением.

— Да ты что, Гавр, это ж оружейные ремни, разве не видишь? Вот ремень, вот тренчики! — он указал на кожаные кольца с пряжкой и стопором, которыми ремень крепился к прикладу и ложу винтовки.

— Бли-и-ин! — почесал я затылок.

— Чего блин-то, Гавр? Чай не Масленица, — недоумённо посмотрел на меня солдат.

— Да это я так, — спохватился я, — присказка такая в моей деревне была.

— А-а-а… — протянул солдат.

— Слышь, браток, как там тебя?

— Лука.

— А не знаешь, Лука, где таких ремней ещё раздобыть можно?

— Так известно где. На складе, в цейхгаузе. В оружейной у фельдфебеля Арченко.

— А где это?

— Третья и четвёртая палатки от командирской в сторону оврага. Там ещё дровяной склад под навесом.

— Ага, спасибо браток.

— Не за что.

Поскольку я сегодня с утра уже был откомандирован приказом штабс-капитана в расположение санитарного отряда, утреннее построение и завтрак давно миновали, а моего формального начальства, то есть унтера Федько на горизонте не наблюдается, значит, я могу позволить себе наведаться в этот самый цейхгауз.

Ибо мысль ценная, возбуждённая видом ремней, требовала тщательной обработки и внедрения. Если сегодня вечером, когда солдатские посиделки после ужина создадут мне нормальную неформальную атмосферу, я не использую шанса завоевать доверие личного состава отряда, то чувствую Федько из своей природной вредности потом просто не позволит мне этого сделать.

Его многозначительная ухмылочка, когда унтер читал приказ Крона, мне о-оч-чень не понравилась.

Турникетных жгутов, конечно, я для наших солдат сделать не смогу. Нет таких материалов и технологий. Со жгутами, вшитыми в штаны и рукава и вовсе не буду позориться. Мало того что не поймут и, скорее, засмеют. Так ещё и в такую копеечку встанет… Нет, слава прожектёра мне сейчас совсем ни к чему. Не стоит овчинка выделки. Резиновых жгутов сейчас такой же дефицит, как и хороших инструментов, несмотря на то, что Эсмарх давно его придумал и внедрил.

А вот используя оружейные ремни сварганить в местной швальне достаточно много жгутов-закруток с картонкой для указания времени остановки кровотечения вполне реально. Оно ведь как, не нужно быть военно-полевым хирургом, чтобы понять, что из перспективных к выживанию раненых, то есть тех, кого в первую очередь следует эвакуировать, большинство будет ранено в конечности. И кровотечение, то есть, его остановка, будет основной проблемой. Хорошо, будет у санитара один жгут, а если потребуется два, три, четыре?

В-о-от! Уже складываются в общих чертах темы вечерней лекции для санитаров отряда. И штабс-капитана не худо туда будет пригласить. Оно ведь как: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Если моя задача максимально передать за короткое время главные практические принципы оказания помощи и военно-полевой транспортировки санитарам, то их функция — довести простейшие требования до бойцов штурмбата. Чтобы каждый из солдат мог грамотно остановить кровотечение не только у товарища, но и у себя самого. Так, что ещё. Кузнец. Лёгкие проволочные шины для транспортировки бойцов с переломами. Проволоки в лагере завались. Сможет ли спаять? Спросим. Дальше. Проинспектировать запасы морфия. Помнится, его тут готовят, как принято называть, extempore, от времени. Что если, перед боевой операцией санитарам раздавать во флаконах тёмного стекла свежеприготовленный раствор и шприцы? Закрыть пробкой и залить сургучом. Сейчас ещё только весна. Жары нет. Ну и применять как противошоковое для особо тяжёлых. Несложно, не особенно громоздко. Но со стерильностью беда. Хотя кто думает о стерильности, когда раненый умирает от шока? Или когда применяет препарат для облегчения страданий безнадёжному больному? Этот вопрос, пожалуй, стоит обсудить на общей лекции. Тем более что достать побольше морфия без вмешательства командира батальона не получится. Надо же, цепляет меня прошлая жизнь. Даже в новой ипостаси. «Лекции» вот решил почитать. Ну а как ещё выполнить обещание, данное штабс-капитану. Даёшь медицинскую культуру в солдатские массы! Чую, ох, и тяжёлая это работа: из болота тянуть бегемота. Так, что на повестке ещё? Гигиена, голод, профилактика холеры и дизентерии.

Эти темы я, пожалуй, для завтрашней лекции оставлю. Мало напоминать солдатам о необходимости пить кипячёную воду во фронтовых условиях и мыть руки после туалета с мылом. Нужно, чтобы эта тема их до печёнок проняла. Кстати, а не рассказать ли мне про турецкий эшелон? Вето на эту информацию никто не накладывал. Такие вещи ох как хорошо мозги прочищают. Даже неграмотным в эпидемиологической культуре индивидуумам. Просто и доходчиво. Решено, так и сделаю. Хотя все мои потуги — капля в море. Систему надо менять, а не ликбезы устраивать! Но я здесь не для этого.

Подхлёстнутый энтузиазмом вороха идей, я заспешил в указанный мне цейхгауз. Новобранцев, с которыми я проходил местный курс молодого бойца, давно разобрали по взводам, где они и должны были продолжать службу. Я же даже ещё не перетащил свои вещи в расположение санитарного отряда, две палатки которого располагались на противоположной стороне лагеря, рядом со связистами и сапёрами.

Оружейный склад с мастерской охранялись и для того, чтобы переговорить с его начальником мне пришлось пообщаться для начала с караульным. Который, едва я приблизился к палатке, буквально встретил меня в штыки, начиная недвусмысленно опускать винтовку и хмурясь. Причём делал он это почему-то молча, без всяких там: «Стой! Кто идёт? Стрелять буду!»

— Эй, эй! Браток. Спокойно! Мне лишь парой слов с господином фельдфебелем перемолвиться. Дело у меня до него. Важное.

— У командира он, — немного успокоился караульный, — хочешь переговорить, подожди вона, у дровяного склада. А здесь не положено.

— Понял. Не дурак. Бывай! — я постарался побыстрее ретироваться от рьяного служаки. Пальнёт ещё от избытка энтузиазма суровый дяденька, и закончится моя великая миссия в этом мире глупо и бесславно.

Что-то часто я иронизировать стал над собой. Верный признак раздражения и недовольства своими действиями. Да и то, с чего бы фонтанировать оптимизмом? Уж скоро шестая неделя в этой реальности, а я всё ещё на пути к вероятной локации местонахождения Демиурга. И всё погряз по самые уши в каких-то доморощенных проектах. Кем, вообще, себя возомнил? Миротворец? И как это вяжется с тем, что я только и делаю днём и ночью всё возможное, чтобы научить это тело эффективно убивать себе подобных?

— Рядовой! — присев на колоду, на которой рубили дрова и призадумавшись, я пропустил явление искомого фельдфебеля Арченко.

— Я! — как положено вскочил я, оправляя полы шинели и замирая по стойке смирно. Вот это я удачно зашёл. А фельдфебель-то с самим штабс-капитаном, собственной персоной.

— Ты чего тут забыл, Пронькин? — Август Карлович выглядел озабоченным.

— Виноват, ваше благородие, с просьбой пришёл к господину фельдфебелю, — я стрельнул взглядом в сторону Арченко. А это, без сомнений, был начальник цейхгауза. Невысокого роста, руки с неистребимыми въевшимися следами ружейного масла и множеством мелких ссадин и заусениц, крепкие, жилистые.

— Давай выкладывай, что у тебя?

Пришлось вкратце рассказать о задумке с индивидуальным кровоостанавливающими жгутами. Заодно и о морфии заикнулся.

— Так, Гаврила, понятно, — штабс-капитан повернулся к фельдфебелю, — что думаешь, Мефодий Фомич?

— Насчёт ремней-то? Ежели надо, так можно и сообразить. Только нет у нас столько. Новые-то для действующих винтовок в комплекте я не дам. Не положено. А запасных сотни полторы наберётся всего. Но я ж так понимаю, полной длины не требуется, а, Пронькин?

— Так точно, господин фельдфебель. С аршин достаточно. Главное, чтобы затягивать можно было и фиксировать пряжкой или закруткой с пряжкой.

— Ты вот что, паря, нарисуй с размерами. А в швальне сообразят. Пряжек-то у меня по более будет. Глядишь, с одного ремня два, а то и три твоих жгута выйдет. А на позициях мы и трофейных ремней наберём. У австрияк да немчуры этого добра богато не только на оружии, — обстоятельный и спокойный начальник оружейки начинал мне нравиться всё больше и больше. Как же удачно я всё же и с ним, и с командиром пересёкся.

— А ты почему до сих пор оружие не получил, Пронькин? — огорошил меня вопросом штабс-капитан.

— Так я, это, вроде как ещё и в расположение санитарного отряда не перебрался. А что, остальным новобранцам выдали?

— Эх ты, тетеря! — улыбнулся Август Карлович, — так, Мефодий Фомич, выдай рядовому Пронькину положенное. Карабин же ещё пристрелять надо? Вот пусть рядовой Пронькин и идёт с нами на стрельбище. Мы же всё равно сибиряков собирались смотреть.

— А как же… — Арченко хотел что-то возразить штабс-капитану.

— Ничего, Мефодий Фомич, Гавриле полезно будет поглядеть. Как его земляки стреляют. Ну и себя покажет. Он же, вроде, охотник…

Глава 16 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава шестнадцатая

Единственно хорошее, что породила война, — в товарищество!

Э. Ремарк.

Твою ж мать, Гавр! Ну как так-то? Блин, истинно говорю вам, инициатива наказуема. Я же надеялся в стрельбе потренироваться без пытливых глаз Крона. Хотя полученные пять минут назад новенькие карабин Мосина и воронёный наган несказанно грели мне душу, внутри всё же зрело беспокойство. Ибо видел я это оружие раньше лишь на картинках. Эх, мне бы Макарова или Калашникова. Я бы стрельнул, да и неплохо стрельнул. Тряхнул стариной, так сказать. А тут… И чего вылез, дилетант?

Панические мысли крутились в моей бедовой голове по кругу. Стараясь не отставать от идущих впереди фельдфебеля и штабс-капитана, я тащил на плечах порученные мне оружейником два патронных ящика, которые под уважительным взглядом Мефодия Фомича решительно узурпировал.

Мне решительно нужно было набирать очки у этого рассудительного фельдфебеля. Похоже, дядька он правильный и в помощи никогда не откажет. Тем более, для общего дела.

Но что же со стрельбой делать?

Хотя чего это я? Откуда у крестьянского сына, пусть и проживающего с отставным военным, может быть мосинка? Максимум охотничья берданка с расстрелянным стволом. А тот однозарядный карамультук для меня тут вряд ли отыщется. Значит, я могу, ничуть не стесняясь, попросить показать мне, как и что делать с творением незабвенного генерал-майора.

Но судьба-затейница распорядилась по-своему. Едва мы свернули от ровных рядов палаток в сторону стрельбище и стали приближаться к навесам, под которыми были сколочены столы для разборки и ухода за оружием, как в глаза мне бросилась знакомая группа солдат в папахах, которую мне довелось наблюдать совсем недавно. У не те ли это сибиряки, о которых упоминал штабс-капитан.

Унтер, что курил немного в сторонке от своих солдат, при нашем приближении встрепенулся и рысью двинулся навстречу. За пять шагов до сближения он перешёл на строевой шаг и вскинул руку к папахе. На его обожжённом лице не дрогнула ни одна чёрточка.

— Господин штабс-капитан, особая группа стрелков 21-го сибирского полка, откомандированная в Самарский штурмовой батальон для занятий по стрельбе, готова! Старший унтер-офицер Ложкин!

— Вольно, Ложкин! — махнул рукой в перчатке Крон, — с фельдфебелем Арченко вы уже знакомы. А этот новобранец — рядовой Пронькин, Гаврила, кстати, тоже сибиряк. Он вам поможет с подготовкой, вот и патронов принёс. Лишние руки всегда пригодятся.

— Так точно, вашбродь! — снова козырнул Ложкин, — Пронькин, за мной! — и развернувшись, также рысью побежал к своим. Я решил не отставать и стал его нагонять, да не подумал и едва не снёс его, когда он резко остановился под навесом.

— Эх ты ж, тетеря! Не дрова несёшь! — послышалось со всех сторон. Стрелки дотягивали свои самокрутки, туша их в ладонях. Меня тут же накрыла волна запахов чеснока, махорки, сырого шинельного сукна и ядрёного пота.

— Здравия желаю, братцы! — улыбнулся я, аккуратно кладя ящики на один из грубых столов.

— И тебе не хворать. Ты чё малой, побарагозить решил маленько? — один из стрелков выступил вперёд и переставил верхний патронный ящик рядом с нижним, — ого, да ты бравенький солдатушко-то. Ишь, сам два ящика припёр. Да ещё бегом! Эдак пупок развяжется.

— Ничё, ничё, дядько. Я ещё и тебя с этим ящиком подыму! — подмигнул я стрелку.

— Откель будешь, паря? — унтер положил мне руку на плечо, заглядывая в лицо.

— Томская губерния, село Михайловское. Из переселенцев мы, с Волги.

— А-а-а, сусед, значить. И то хорошо. Ладноть, вожгаться некогда. Давай, малой, клади сюда свою винтовку, — унтер указал на отдельно стоящую грубую деревянную пирамиду с пропиленными ячеями для винтовок, — Гринько! — Ложкин подозвал того самого стрелка, что снимал ящик, — растолкуй мальцу, что с патронами делать. Да шибче разберите первую сотню. Надо штабсу товар лицом казать.

— Есть! — кивнул Гринько и махнул мне рукой на один из ящиков, — хватай, паря, пойдём вон туды, — он указал на расстеленный на снегу брезент, поверх которого была постелена шинель. Достав из-за голенища широкий охотничий нож, солдат ловко, без лишней суеты, поддел крышку ящика, под которой располагались две герметичные оцинкованные металлических коробки. Одну из них Гринько вскрыл так же легко: на расстеленную шинель легли завёрнутые в вощёную бумагу патроны. Разорвав одну из пачек, солдат взял один из патронов, демонстративно потрогав подушечкой большого пальца остроконечную пулю и показал её Ложкину, — господин унтер-офицер! — Охтинские, как и просили.

— Любо, Гринько, приступайте!

И мы начали «работать». Точнее, больше работал Гринько, поясняя по ходу дела свои действия. Каждый патрон придирчиво осматривался на предмет дефектов, помятостей, смещения капсюля. А также протирался масляной ветошью.

Дело было нехитрым, поэтому я внёс по ходу собственные коррективы. Благодаря высокой чувствительности мышечных проприорецепторов из-за физиологической модификации, вызванной влиянием нейротрона, я, помимо нарастающей физической силы стал замечать, что могу определять вес предметов с точностью до десятых долей грамма. В самом начале мне нужен был какой-нибудь эталон, что без труда удалось осуществить в аптеке лазарета. Тамошне весы идеально подходили для этого.

Заучивая по ночам немецкие слова, я часто бездумно играл с гирьками. Это хорошо помогало сосредотачиваться. Неожиданным результатом чего и стала подобная весовая способность. Теперь же я, протирая патроны, старался складывать в отдельную кучку те, что почти не отличались весом. Понятно, что в пределах одного знака после запятой. Разнообразя скучное занятие, я не забывал поглядывать на штабс-капитана и унтера стрелков, которые выйдя из-под навеса что-то неспешно обсуждали в сторонке, поминутно указывая в сторону расставленных на стрельбище мишеней.

— Ты чё, паря, ворон считаешь? — дёрнул меня за рукав шинели Гринько, — по кучкам зачем-то разложил патроны. Велено же было только не траченные выбирать.

— Так я и выбирал, только вот эти ещё и весом от основных отобранных отличаются. Поменьше будут. Меня дядька перед охотой учил такие откладывать. Да и вообще, мы сами навеску пороха в патроны завсегда делали. Так надёжней.

— И что, справный охотник дядька твой?

— Был справный. Не чета мне. Из берданки двумя выстрелами секача клал.

— Хм. Любо. А чего «был»?

— Так помер. Замёрз в тайге после Рождества.

— Звиняй, паря. Царствие Небесное, — покачал головой Гринько.

— Так, сотни три насобирали. С лихом. Давай, вот сюды ссыпем, — он подставил небольшой мешок с подвёрнутыми краями, — пошли, будем обоймы набивать.

На набивание ушло ещё четверть часа. На этот раз помогали уже все стрелки.

— Пронькин, ко мне! — фельдфебель заметил, что я маюсь, оказавшись без дела, — бери свой карабин, две обоймы и дуй вон к тому окопу. Пристреливать из него будем. Там и позиция, и тисочки нужные с накладками установлены. Старший унтер-офицер Ложкин! — командир стрелков обернулся на вызов начальника цейхгауза, — выделите рядовому Пронькину кого-нибудь из своих стрелков для помощи в пристрелке. Пусть разъяснит что, да как, а потом присоединится к вам.

— Есть, господин фельдфебель! — Ложкин смерил меня взглядом с ног до головы, пробормотав: «Экий медведюшко ты, Гаврила. И вроде роста не великого. Гринько не подойдёт, помельче будет. Надо твоей комплекции и веса. Анисим! Анисим!!! Ядрить тя за ногу! Помоги молодому пристреляться.»

От группы стрелков отделился мужчина лет тридцати, действительно сравнившийся со мной ростом и шириной плеч.

— Чей карабин-то у тебя паря? — спросил он угрюмо.

— Э-э-э, как это «чей»? Мой, системы Мосина.

— Ясное дело, что Мосина. Ствол завода какого. Новый же. Надоть знать, с чем вошкаться придётся.

— А-а-а… — меня выручил фельдфебель: «Сестрорецкий ствол, братишка. Не сумлевайся. Хорошей выделки. Сам проверял.»

— Ну-ну, — покивал головой Анисим, — топай за мной, земляк.

И мы приступили к пристрелке. Если бы меня предупредили, что Анисим вынет у меня всю душу своими придирками, я бы трижды подумал, идти ли с ним или плюнуть и попросить пристрелять оружие без меня. Но в итоге часа через полтора, когда я вполне уяснил на практике что такое «горячая» и «холодная» пристрелка, определение средней точки попадания и другие премудрости этого процесса при наличии открытого прицела, бинокля, кустарных тисочков, чем был оборудован окоп. Ну и, естественно, мишенями на сто, двести и четыреста метров.

Я терпеливо исполнял всё, что требовал от меня Анисим. Даже чистку ствола, которую за полтора часа мне пришлось проводить шесть раз. После пристрелки стреляли мы, в основном из окопа, с упором на мешок с песком и из положения лёжа. Причём, Анисим, молча понаблюдав, как я стреляю, порекомендовал изготовку «по-эстонски», то есть с правой ногой, согнутой в колене.

В процессе стрельбы мой наставник почти не пользовался словами. Я лишь слышал одобрительное хмыканье и неудовлетворённое сопение, да изредка необидные шлепки заскорузлой ладонью по моему затылку, локтям, пинки по ногам и разок по заднице. Но всё это пользы для, а не глумления над новичком ради.

Мы расстреляли более сотни патронов. Шаровары мои и куртка под шинелью были уже мокры от постоянного напряжения и досады на себя. Но я не сдавался. Не радовало даже то, что моё зрение позволяло резко приближать необходимую точку попадания пули, даже если она находилась на четырёхстах метрах. Полагаю, если бы мы стреляли на большую дистанцию, то и там мне несомненно удалось рассмотреть все детали попадания. Поразительно, но даже при промахах я замечал, куда ударяла пуля. Не то чтобы время замедлялось, но малейшие детали: фонтанчик песка, отлетевший камень, треснувшая веточка, — всегда попадали в поле зрения. Независимо от расстояния. Достаточно было всего лишь сосредоточиться. Я даже пару раз позволил себе с учётом увиденного откорректировать последующие выстрелы. Что привело к успешному попаданию в нужную часть мишени, отозвавшееся со стороны моего наставника одобрительным похлопыванием по плечу.

Лишь однажды Анисим не сдержался и обматерил меня вполголоса. Это случилось, когда я заикнулся с вопросом, почему мы не стреляем на восемьсот и тысячу метров.

— Эх, паря, паря, не стоит лезть в попы, едва начав петь в церковном хоре. У тя чё? Карабин? Во-о-т! Кар-а-б-ин! — по буквам произнёс стрелок, — ты штурмовик, тетеря! Тебе на войне не в окопе большей частью сидеть придётся, да не в штыковую ходить. Твои дистанции сто, двести да четыреста. А ты хочешь и рыбку съесть, и на ёлку влезть. Так, штаны порвёшь, Гаврила. Научись пока в неподвижную мишень на этих дистанциях попадать хотя бы в половине случаев.

— Но вы же, дядько Анисим, ведь научились! — сорвалось у меня от досады.

— Знаешь, что, племянничек. Я те так скажу. Душа в винтовку вселяется лишь тогда, когда её берёт в руки стрелок, и именно от него в первую очередь зависит результат стрельбы.

— Так чего же мы целых полтора часа делали? — резонно спросил я.

— А ты и не понял, Гаврила. Вроде и не дурак. Стрелка из тебя, охотничка томского доморощенного лепить начали! — улыбнулся неожиданно широко Анисим. Так, наверное, мог бы улыбаться чугунный утюг или деревянная колода.

— Ну и как, чего-нибудь получилось? — чувствуя, что краснею, поинтересовался я.

— Поживём — увидим, паря. Ладно, хорош лясы точить. Пойдём, поглядишь, как настоящие стрелки исполняют цели.

Мы выбрались из окопа, предварительно уложив в ящик для сохранности от влаги бинокль, тиски, подстилки и мешочки с песком.

Отряд сибиряков под командованием фельдфебеля к нашему приходу уже начал стрельбу. Вооружённые мосинками с примкнутыми штыками, солдаты выполняли поражение мишеней в положении с колена. Со стороны казалось будто все они заняты неспешным размеренным делом, настолько все их движения были неторопливы, похожи одно на другое. Стреляли не по команде, вразнобой.

К нашему возвращению судя по лежащим на вещмешках отстрелянным обоймам сибиряки успели выпустить по два десятка пуль.

Фельдфебель, старший унтер-офицер и штабс-капитан стояли к нам спинами. Подходя, я услышал обрывок их беседы.

— А как вам такое, Мефодий Фомич?! — горячился Крон, — дело ещё в русско-японскую было, стрелки 2-го Дагестанского конного полка столкнулись в Китае на Долинском перевале с превосходящими силами японцев. Охотничья команда тогда, будучи пешими, перебила почти всех японских офицеров в наступающих колоннах. Тогда охотники стреляли из-за укрытий парами. Примечательно, что один прицеливался в верхнюю часть тела, а второй — в среднюю. Стреляющие одновременно нажимали на спусковой крючок, и всякий раз одна из выпущенных пуль достигала цели! А? Каково? И без всех этих оптических прицелов, заметьте. Имея лишь штатные винтовки!

— Часть правды в этом есть, ваше благородие. Слышал я и о том, как метким огнём в агусте 1914-го наши лейб-пехотинцы полностью уничтожили 2-ую австро-венгерскую кавалерийскую дивизию. Справедливости ради следует сказать, что там и пулемёты были. Но снайперские прицелы значительно облегчают стрельбу. Все эти «герцы», «райхерты» и прочие изобретения, что в нашей армии буквально наперечёт, у немцев выпускаются тысячами. Сам же я, будучи не первый год в оружейном деле, и увидел-то их только на трофейных «манлихерах» и «маузерах».

— Ваша правда, господин фельдфебель, — сиплый голос Ложкина звенел от напряжения, — нас же к вам особым приказом из 3-го Сибирского полка откомандировали. Не далее как месяц тому назад, в феврале, на Млавском направлении у Прасныша попали мы в переделку. Бои шли горячие. Тогда от снайперского огня много наших полегло. В том числе и офицеров. Ну, его высокоблагородие господин полковник Добржанский Владимир Александрович и порешили отобрать, значит, лучших стрелков из таёжников. Набрался целый взвод охотников. Мы тогда неделю с передовых позиций гансов били. По подсчётам не меньше роты солдат и офицеров к архангелам отправили, прости Господи. Да только присмирел германец тогда, ой, присмирел. Напужали мы тогда ихних снайперов. Позиции ставили всё больше вот эдак, — мы, наконец, подошли с Анисимом вплотную, и я успел заметить, как унтер-офицер рисует на земле шомполом линию окопов и позиции снайперов, примерно под углом 30–40 градусов, — это ещё с охотничьих ухваток привычка: бить пушного зверя в висок. Вот и мы их, значица, фланговым огнём.

— Изрядно! — воскликнул штабс-капитан, — не слыхал ранее про такое. Ну что, поглядим чего твои стрелки исполнили? Мефодий Фомич, мишени все новые поставили, как я просил?

— Обижаете, Август Карлович!

— Извините, волнуюсь… — все замерли, боясь произнести хоть слово, пока штабс-капитан обозревал в бинокль результаты задания, выданного сибирякам.

Пауза затянулась.

— Позвольте, старший унтер-офицер Ложкин, не знаю, как вас по имени-отчеству…

— Иван Кузьмич, ваше благородие.

— Иван Кузьмич. Это впечатляет. Нет, правда. Мне на многих соревнованиях по стрельбе приходилось бывать. И в Ораниенбауме так же. Но ваши стрелки… Можно, конечно, подойти поближе и посчитать пробоины в досках. Полагаю, это лишнее. Они кладут все пули в двухвершковый круг мишени! И это на четырёхстах метрах, с открытым прицелом. Признайтесь, вам чёрт ворожит, Иван Кузьмич?!

— Не так чтобы чёрт, ваше благородие, но…гхм, без духа-хозяина тайги никак, — замялся старший унтер-офицер.

— Да хоть бы и чёрт, Иван Кузьмич! Раз там, — он поднял указательный палец, — мою просьбу услышали и удовлетворили, значит, поняли её важность. Вы становитесь особой охотничьей командой стрелков в составе моего батальона и подчиняетесь непосредственно мне и начальнику штаба. Сегодня же напишу представление вам на фельдфебеля, господин старший унтер-офицер! А стрелкам вечером разрешаю отпраздновать сие событие, для чего из батальонной кассы будет выделено на стол двадцать рублей. И это только аванс нашей будущей совместной службы на благо отечества!

— Радыстаратьсявашбродь! — уже выстроившиеся в шеренгу стрелки дружно рявкнули в ответ на слова штабс-капитана. Эхо прокатилось по ложбине, вспугивая ворон, рассевшихся на балках навеса.

— Молодцы! Орлы! Значит так, Мефодий Фомич, с сего дня выдавать стрелкам команды патронов сколько потребно для поддержания способности к точному бою. Я по этому поводу особую бумагу напишу. Пусть командиры рот подадут списки тех солдат из личного состава, кто способен к меткой стрельбе. Будем натаскивать на германца. Чую, снайперы их нашим штурмовикам много крови попортить смогут. А у нас супротив их хитрой морды и своя кочерга с подвывертом найдётся! А? Пронькин, как считаешь?

— Так точно, господин штабс-капитан!

— То-то… кстати, — он развернулся к Анисиму, — как Гаврила отстрелялся, не уронил честь земляка?

— Задатки есть, ваше благородие. Учить надо, — кратко резюмировал мой инструктор. Уф, слава богу, не опозорил перед штабсом.

— Отлично. Значит, рядовой Пронькин, будешь приходить и тренироваться вместе со стрелками. Я твоему командиру скажу. Да, жди сегодня вечером меня и начштаба на свой инструктаж. Поглядим, чему ты наших санитаров учить собрался.

— Есть! — только и смог сказать я. По крайней мере, хотя бы будет возможность узнать судьбу записок Вяземского, что я отдал больше недели назад Крону для передачи по команде. Да и коктейлю Молотова пора появиться на свет. Всё, что я мог своими кустарными усилиями, уже сделал. Дальше пусть у Крона голова болит.

— Перед ужином зайди Пронькин за первой партией ремней на жгуты в батальонную швальню. Я сейчас попрошу, пусть десятка три сделают тебе для занятий, — шепнул мне начальник цейгауза, уходя вместе с командиром батальона.

— Спа… — хотел я поблагодарить фельдфебеля, — но тот уже не слышал. Сбоку подошёл унтер Ложкин и Анисим с Гринько.

— Ну чё, Анисим, набарагозил чего Гаврила, али есть с чем кашу варить? — унтер и стрелки, окружившие меня, улыбались.

— Есть, Кузьмич. Прицел держит ровно, словно скала. Дыхание не сбивает. Никакого мандража. Хоть вместо тисков для винтовки приспосабливай. Востёр, хорошо цель видит. Доводит правильно, не рыскает. Чуйка у его есть. Развивать надоть. Целится обоими глазами, не жмурится, не моргает при выстреле. Вобчем, надо помочь земляку. Авось чего и выйдет.

— Да? — с совершенно иным интересом глянул на меня унтер, — что ж, тогда и вправду приходи к нам на стрельбы. Не пусто время проведёшь. Ну что, а теперь не худо бы и животы набить? — унтер обратил внимание моё и стрелков на кстати раздававшийся сигнал горна.

* * *
Столоваться стрелков определили вместе с сапёрами и связистами. Прибился и я к их весёлой компании. Нравилась мне их спокойная простота с безобидными шутками-прибаутками. Поражён я был и той внимательностью, с которой, оказывается, вёл меня Анисим. Я всё считал, что он, возясь со мной, от скуки помирает, да злится. А он, жучара, оказывается, разбирал меня по винтику, как стрелка. Я и не знал, что, целясь, не прищуриваю один глаз. Видимо, способность моего зрения требует бинокулярности. Интересно, а насколько моё ночное видение может стать подспорьем в стрельбе. На дальность эту способность я ещё не проверял.

Ох, мне, чем дальше в лес, тем больше я вешаю на себя второстепенных задач. Скоро из-за увлечённости боевыми качествами об основной цели забуду. Кстати, удивительно, что никто из сибирских стрелков, ни оружейник, ни сам штабс-капитан не являлись анаврами. При этом, я абсолютно уверен, были людьми неординарными.

Мокрый снег с дождём, разгулявшийся к обеду, загнал нас с котелками в палатку связистов. Туда же затащили и ящики, чтобы было на чём сидеть. Устройство палатки почти не отличалось от карантинной. Разве что все койки были заняты. Такой же примитивный очаг, немедленно растопленный сибиряками, начал вскоре согревать палаточное пространство. Сырые шинели для удобства решено было снять на просушку.

Котелки, наполненные пшённой кашей, щедро сдобренной свиными шкварками, издавали умопомрачительный аромат. Вкус сероватого хлеба, выданный каждому солдату изрядным куском, вызывал обильное слюноотделение уже после первого укуса.

В сумраке палатки, едва-едва разгоняемом светом масляной лампы, было уютно. Сибиряки, обойдясь короткой молитвой, дружно перекрестились и заработали ложками. Я поставил два свободных котелка с водой на металлический лист очага, оказавшийся слегка погнутой заслонкой от русской печи с одной обломаннойручкой.

Следовало закреплять зародившуюся солдатскую дружбу с сибиряками. По такому случаю моя тяга к сладкому оказалась как нельзя кстати. Под одобрительные взгляды стрелков я достал из-за пазухи припасённый кулёк с чайной заваркой, сахар и изрядный свёрток медовой пастилы, закупленной ещё в Уфе.

Чай пили чинно, из железных кружек, сберегая каждый глоток, каждую частицу сладости и тепла. Котелки с заваренным чаем уютно устроили на ящике, прикрыв мешковиной. За пологом палатки не утихал ветер, загнавший батальон по норам. В свете фонаря лица стрелков казались угрюмыми, тени на скулах и под глазами делали старше этих, в общем-то, довольно молодых мужчин. Заскорузлые пальцы ловкие и умелых рук стрелков шутя крошили большие куски рафинада.

Взгляд мой скользнул по гимнастёркам стрелков. Почти у каждого были какие-нибудь награды. И если Георгиевские медали и кресты, которых у моего инструктора оказалось целых два, были мне знакомы, то здесь я впервые увидел у некоторых солдат странные знаки: перекрещённые винтовки с лавровым венком и подвешенный снизу то ли медальон, то ли брелок с надписью: «За отличную стрельбу».

— Не будешь филонить, паря, и тебе столько навешают! — хохотнул Гринько, заметив мой интерес и шевелящиеся губы. У этого стрелка таких знака было два: один под другим.

— Постараюсь, — ответил я, за что удостоился одобрительного гогота сибиряков.

* * *

Глава 16 ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Карантинную палатку для инструктажа санитаров и фельдшера Федько я выбрал неспроста. Свободного места здесь было значительно больше, да и полученные в швальне ремённые жгуты и парочку безосновных носилок, что смастерили уже по-нашему с Семёном образцу, тащить, честно говоря, в расположение санитарного отряда штурмового батальона, где не только весь вечер, но и ночь постоянно шныряло бесконечное количество народу, не очень хотелось.

Несмотря на мои сомнения не только санитары отряда, но и сам Федько с живым интересом выслушали мои предложения. В основном рассматриваемые вопросы касались тем сортировки, транспортировки раненых, оценки их состояния. Для многих совершенным откровением стали приёмы первой помощи и сердечно-лёгочной реанимации в том виде, в котором я их преподносил. Да ещё и основные точки отсчёта в оценке состояния раненого. И если аудитория сестёр милосердия была более сдержанной в восприятии по причине, скорее всего, более высокой образованности в медицине, то у солдат сразу возникли сотни вопросов, на которые я, как мог, старался дать пояснения. Подобная заинтересованность невольно увлекла и меня самого. Сомневающимся я демонстрировал все действия поэтапно, показывая на добровольцах и требуя немедленного повторения от солдат, что те с явным удовольствием и делали.

И если, на первый взгляд, задача по обогащению личного состава санитарного отделения оптимальной информацией казалась не особенно трудной, на практике всё оказалось стократ сложнее. Спасал серьёзный подход, природная смётка и упрямство этих, в большинстве своём, крестьян в недавнем своём прошлом. К сожалению, я не успел добраться до батальонной кузни и лишь теоретически описал преимущества проволочных шин в иммобилизации конечностей в полевых условиях, на что Федько мне резонно возразил, мол, что больно мудрёно будет. Для первичной транспортировки хватит обломка доски или ветки.

Рассудил нас, как ни странно, начштаба, резонно заметив, что подходящей деревяшки может и не быть рядом, а лёгкая проволочная шина, которая может компактно переноситься санитаром, всегда выручит на такой случай. Под огнём противника особенно не порыскаешь. А сделать такую из проволоки не слишком сложно, даже используя склёпку или пайку металла.

Подверглись конструктивной критике и безосновные носилки. Мне справедливо было указано, что хоть в узостях да неудобностях окопов они имеют некоторое преимущество, всё же, скажем, при травмах позвоночника или когда требуется более жёсткая фиксация положения тела и конечностей, стандартные носилки имеют преимущество. Опять же, смена носильщиков на длительной дистанции бегом осуществляется ловчее и удобнее, если носилки имеют основу.

Сюрпризом стало единодушное решение устраивать ежедневные тренировки на полигоне с траншейным профилем, где санитары будут перетаскивать солдат батальона, используя и те и другие носилки в самых разных ситуациях. Особенно когда волочить раненого придётся только одному санитару. Контроль за тренировками радостно согласился взять на себя Федько.

По ходу дела стало заметно, что унтер немного оттаял в отношении меня, поняв, видимо, что я не претендую на его лидерство в отряде. Этот прохиндей быстро смекнул, оценив особое отношение ко мне штабс-капитана, что я ему не конкурент, а, скорее всего, птица иного полёта.

А, может, он решил попросту не связываться с таким кадром, так как во время тренировки я ненавязчиво продемонстрировал ему, как спокойно поднимаю и переношу на несколько десятков шагов в каждой руке по рослому санитару, запелёнатому в безосновные носилки, даже не запыхавшись, словно два саквояжа на перроне вокзала.

Практически без моего дополнительного участия весь личный состав санитарного отряда поучаствовал в бурном обсуждении нововведений. Лишь на вопрос о полевом использовании морфия не получил однозначного ответа. Наркотическая зависимость в этом времени пусть и не приобрела катастрофических масштабов, но всё же не была чем-то уж совсем неизвестным. И вверять решение о применении подобного препарата в руки простого санитара просто так никто не соглашался.

Август Карлович пообещал обсудить этот вопрос с чиновниками санитарной и эвакуационной части войск. Вид при этом штабс-капитан и его заместитель имели довольно сконфуженный и унылый. Похоже, нам особо надеяться в этом вопросе было не на что. А жаль, неплохая была идея.

Значительно радовали очень дельные предложения санитаров по доработкам кровоостанавливающих жгутов. Материал ремней был далёк по своим свойствам от резины, но минимальные дополнения, состоящие всего лишь из металлического штыря десяти сантиметров, для чего был использован обычный гвоздь, и пары карабинов, превратили его во вполне функциональную конструкцию. Причём очень просто ремонтируемую и устойчивую к повреждениям, что особо ценится в полевых условиях. Затруднения были лишь с указанием времени наложения жгута на соответствующем куске картона (предусмотрели даже эту мелочь), ибо ни у кого из санитаров не то что часов с собой не имелось, но и грамотностью похвастать мало кто из них мог. Сошлись на отметках палочками четвертей часа. Да, довольно приблизительно, но лучше уж санитар раньше ослабит жгут на некоторое время, чем вызовет омертвение конечности.

Вся эта возня заняла больше трёх часов. Лишь провожая командира с его заместителем мне удалось, улучив момент, поинтересоваться о судьбе записей коллежского асессора, на что штабс-капитан твёрдо заверил, что вопросом занимается известный мне полковник Генерального штаба.

На обсуждение моего коктейля «а-ля-Молотов» ни времени, ни сил уже не оставалось. Пришлось отложить до завтра. И так начальство после моих предложений ушло озабоченное донельзя. Ведь я не постеснялся присовокупить к сегодняшней демонстрации и коротенький список, включив туда и перевязочные пакеты, и, чего уж стесняться, примерный запас морфия, минимальный набор хирургических инструментов (мало ли где батальон застрянет) и прочих так необходимых военно-санитарном деле мелочей.

На список меня сподвиг короткий расспрос унтера Федько по поводу реального обеспечения санитарного отделения. Который, в свою очередь, чрезвычайно удивил меня достаточным наличием лишь обмундирования, оружия, боеприпасов и даже трёх двуколок с ездовыми, чтобы возить раненых и санитарный скарб. А вот самого скарба-то было до слёз мало: пара тюков бинтов, чистая ветошь, пара носилок и…всё. Сложилось такое впечатление, что средства, потраченные на штурмовой батальон, внезапно закончились на медицинском обеспечении.

Переход о яви ко сну был практически мгновенным.

— Ого! Давненько тебя не было!

Инструктаж с санитарами, затянувшийся далеко за полночь и нелёгкая беседа со штабс-капитаном и поручиком Зеленским, исполняющим обязанности начальника штаба батальона, истощили мои последние запасы душевных и физических сил и я, поплотнее завернувшись в свою шинель и старое солдатское одеяло, любезно презентованное мне Акимычем, решил, наконец первый раз выспаться в расположении батальона. До побудки оставался целый вагон времени — три с половиной часа.

И явление нейропрограммы в образе Ремесленника Паши не заставило себя долго ждать.

— Есть повод поговорить, и пора тебя уже проинструктировать по поводу эвакуации Демиурга, — выражение лица ремесленника было крайне озабоченным.

— Заинтриговал.

— Чтобы было понятно, я, как контролирующий конур твоего нейротрона, пока не выполню до конца свою функцию обязан постоянно мониторить процесс не только адаптации, но и взаимовлияния твоей наведённой личности на все системы организма носителя в целом. Я уже сообщал тебе в прошлый раз об успешности, а по некоторым параметрам и уникальности изменений в физиологии и даже анатомии тела Пронькина Гаврилы Никитича. Да и ты сам имел возможность убедиться в этом неоднократно.

— Да, но к чему ты клонишь?

— Не спеши, Гавр. Работа твоего нейротрона — это как постоянно играющий орган с миллионами гармоник, на котором исполняется сложнейшее бесконечное музыкальное произведение. Даже когда ты спишь, он продолжает настраивать и перенастраивать организм носителя под текущие нужды. Меня беспокоит тот факт, что этот процесс должен был завершиться ещё десять дней назад, а он не только не прекратился, но и медленно наращивает потенциал. Я ещё не разобрался, но и времени у меня и, чего уж там скрывать, нужных ресурсов для этого нет.

— Это опасно? — забеспокоился я.

— На сегодняшнем уровне нет. Но я полагаю, что причина состоит в том, что у твоего носителя есть небольшое число рецессивных генов анавра, которые активировались в присутствии нейротрона и потенцируют изменения во времени. Своеобразный родовой триггер. Если так пойдёт дальше, ты, конечно, приобретёшь ещё немало новых навыков, но и структура организма твоего носителя начнёт катастрофически ускоренно изнашиваться. Это можно сравнить с центральной нервной системой человека, подсевшего на тяжёлые наркотики.

— И что это значит для меня? Точнее, для моей миссии?

— Время, Гавр. Его у тебя на поиски Демиурга гораздо меньше.

— Полгода?

— Около двух-трёх месяцев. Точнее скажу в последнюю нашу встречу. Но это будет уже непосредственно в радиусе пребывания Демиурга.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…

— Не расстраивайся раньше времени, Гавр. Я постараюсь затормозить ряд векторов, не столь актуальных для твоего развития. У тебя достигнут предел физической силы, ловкости, скорости реакции. Сбалансирована моторика, весовое и координационное восприятия. Ночное зрение и феноменальная фокусная аккомодация сделали тебя чрезвычайно зорким. На очереди слух, обоняние и проприорецепция.

— Не существенны. В свете новой перспективы ими можно пренебречь, оставив на обычном уровне.

— Отлично. Кстати, ты молодец, вняв моим советам по тренировкам с предметами и лингвистической памятью. Это позволило оптимизировать некоторые векторы развития. Я не говорил тебе в прошлый раз, но некоторые признаки преобладания разрушения биологических структур носителя над их синтезом стали наблюдаться уже тогда. Мне придётся в буквальном смысле отсекать векторы полезных изменений, уже начавшие реструктуризацию.

— Чем это мне грозит?

— Ничем. Ты ещё не обрёл этих свойств и не успел их ощутить, поэтому и ничего не заметишь. Все твои новоприобретённые на сегодняшний день функциональные и анатомические изменения останутся с твоим носителем до самой смерти, которая, к сожалению, и даже при моих стараниях наступит максимум через полгода.

— Печально, я надеялся оставить предку в наследство все преимущества.

— Ничего не получится. Носитель изначально расходный материал. Нейротрон — структура энергетическая, а не физическая. С гибелью оболочки всего за микросекунду будет осуществлён автоматический перенос в исходного физического носителя. Этот механизм запрограммирован мной без возможности изменения. Так что тебе придётся поднажать, Миротворец.

— Я бы хотел ещё кое-что обговорить, — решил я озадачить Ремесленника.

— Слушаю.

— Раз уж ты займёшься грубой подгонкой или как ты выразился торможением векторов развития изменений, нельзя ли будет это сделать в угоду одному из необходимых мне преимуществ? Это важно для выживания носителя.

— Мне кажется, я знаю о чём ты говоришь. Владение огнестрельным оружием. Твоя просьба прогнозировалась. И ты готов заплатить за это парой лишних недель жизни носителя? — Ремесленник пристально посмотрел на меня так, что возникло ощущение будто кто-то грубо копошиться в моей черепной коробке пальцами.

— Согласись, обидно будет, попав на фронт, потерять лишний шанс выжить и выполнить задание Хранителей. Тем более что часть навыка уже имеет место. Быстрая фокусировка и детализация прицельных точек. Я мало сведущ в физиологии успешного стрелка, но мне кажется, что здесь бы помогла жёсткая фиксация оружия во время выстрела, скоординированная работа мышц, положения тела и дополнительное усиление скорости реакции? Возможно, ещё, что-то…

— Не пытайся фантазировать, Гавр. Всё гораздо сложнее. Я тебя услышал. Раз ты так хочешь…

— Да, хочу. И есть время отработать это на практике. У меня чувство, что события начинают ускоряться. Вот и ты, Ремесленник, с недобрыми новостями явился.

— Уж какие есть, — Павел завис, словно на стоп-кадре. Похоже, его нейропрограмма перестала заморачиваться антуражем и деталями общения. Вон, даже его тело смотрится с размытыми контурами, оставляя различимым лишь лицо. — Есть ещё один вопрос, ради которого я решил тебя сегодня потревожить, — Павел, наконец, отмер.

— Давай уж, чего уж там.

— Скажи, Гавр. Ты когда-нибудь убивал живое существо? Знаю, что человека нет. А животное.

— Ну, было дело. Курицам головы рубил. Родители в девяностые кур держали в хозяйстве, тушёнку готовили. Это помогало продержаться. А что?

— Понятно. Дело такое: вот ты последние недели положил в основном на то, чтобы стать воином, как бы это пафосно ни звучало. Силовые и тренировки на выносливость, метание всякого острого железа в цель, сейчас вон серьёзно вознамерился поднять навык стрельбы. А о самом очевидном и не озаботился. Пусть ты в теле своего предка, который, кстати, на самом деле обычный парень, охотник, но не убийца! Как ты собираешься осуществлять самые очевидные действия на войне? Убивать людей. Это ведь даже не компьютерная игра с полным погружением, где можно максимально абстрагироваться от реальности. Это и есть реальность. И втыкать штык в живот бегущему на тебя с ружьём солдату, и горло резать часовому и гранату в блиндаж или окоп закидывать, зная, что часть умрёт сразу, а, возможно, будут и те, кто станет запихивать в живот вываливающиеся внутренности или тщетно пытаться остановить хлещущую из культи кровь.

— Судя по твоему красочному описанию, Паша, у меня проблема?

— Возможно, и нет. Целиться издалека в наступающего противника и жать на спусковой крючок, не видя конечного результата — это ведь не про тебя, Гавр. Ты всегда будешь видеть результат.

— Ты полагаешь, что от подобного я могу впасть в ступор и пасть лёгкой добычей врага, так и не выполнив порученную миссию.

— Скажем так, опасаюсь непредвиденных осложнений первого опыта убийцы. И хотя мне известна особенность отношения к этой психологической грани у твоих современников, всё же реальность такова, что большинство людей, реально сталкивающихся с собственноручным убийством на войне (я сейчас не говорю о профессионалах, которых готовят к этому факту достаточное время, я о зелёных новобранцах, которым, как ни крути, но ты отчасти также являешься), хотелось бы помочь тебе адаптироваться и к данным испытаниям.

— Это как же? Будешь во сне тренировать мою реакцию на убийство?

— Нет. Это слабо поможет. Ты всё равно будешь осознавать, что это происходит во сне и должного эффекта преодоления психологического барьера не достигнуть. А подавлять вербальные коды…такое себе, суррогат, в общем.

— И что предлагаешь? Я ведь понимаю, если ты об этом заговорил, значит, есть решение.

— Мда… я хотел рассказать тебе об одной казус-программе, которая адаптирована параллельно с твоим нейротроном в носителя. Её понадобилось бы использовать на финальной стадии миссии. Например, когда нужно будет вывести найденного Демиурга из опасной зоны.

— «Спасательный парашют»?

— Не совсем верная аналогия, но довольно близко. Эта программа позволяет активировать стресс-режим на несколько часов, в котором в несколько раз увеличиваются способности к выносливости, перенесению травм и повреждений, скорости реакции, способности обходиться без пищи и воды и многое другое. Естественно, за несколько часов сжигается огромный ресурс организма.

— Так чем мне подобная фишка поможет? Она же, по сути, одноразовая. Мне же не берсерка включать нужно, а максимально адаптироваться к нарушению нравственного табу. Хотя я и считаю твои опасения преувеличенными.

— Не говори «гоп», Гавр… Казус-программу можно активировать ключевым словом, причём, необязательно произносить его вслух. Я лишь изменю кодировку, чтобы для полной активации требовалось два слова. А одно включит программу на четверть часа. Мощный выброс необходимых медиаторов нервной системы позволит преодолеть психологический барьер первого боевого столкновения. К тому же я не навязываю тебе этот сценарий, всё лишь в твоей воле. Но согласись, хорошо иметь подобный запасной вариант?

— Хм. Возможно. Ладно, согласен.

— Ну?

— Чего «ну»?

— Ключевое слово и словосочетание называй, Гавр!

Я призадумался. Обычные слова не подойдут. В горячке произнесёшь — и трындец котёнку! А если… Я хитро улыбнулся.

— Короткая активация: «Юстас». Длинная: «Юстас — Алексу».

— Дошутишься, — улыбнулся Пашка и растворился в дымке сонной неги.

Глава 17

Глава семнадцатая

…Из села мы трое вышли,

Трое первых на селе.

И остались в Перемышле

Двое гнить в сырой земле.

Я вернусь в село родное,

Дом срублю на стороне.

Ветер воет, ноги ноют,

Будто вновь они при мне…

Солдатская песня

Поднялся за пять минут до прозвучавшего сигнала горна. Побудка застала меня уже на пробежке к местному полигону. Занятия с санитарным отрядом были запланированы сразу после завтрака, а поскольку я распоряжением штабс-капитана по самоподготовке был определён на ближайшую неделю в команду сибирских стрелков, то и всякие там построения-занятия в составе основного подразделения меня как бы тоже не касались. Следовало с чувством и толком использовать подобную, скорее всего, непродолжительную халяву.

Вот поэтому я и топал сейчас сапогами по утрамбованному снегу, экипированный под завязку: вместе с бронежилетом поверх шинели, с рюкзаком, набитым булыжниками, не поленился насыпать гальки и в патронные, и гранатные подсумки, пристегнул к ремню обе сапёрные лопатки. Карабин и револьвер в кобуре дополняли мой немного воинственный и слегка непривычный по местным меркам вид. По приблизительным прикидкам мне удалось более-менее распределить на своей тушке не менее двух с половиной пудов веса.

Теперь следовало проверить собственные возможности на местной полосе препятствий. Беготня по крышам вагона мчащегося эшелона — это, конечно, неплохо, но действовать на передовой мне придётся чаще всего именно в таком виде. Наглым анархизмом я, естественно, заниматься не собирался и, едва зайдя на территорию полигона, направился прямиком к прапорщику, контролировавшему в это время вместе с тремя унтерами занятия второго взвода.

Экипированы штурмовики были не хуже меня, разве что вот подсумки и рюкзаки их были пусты. По причине ночной оттепели солдаты батальона напоминали чертей из грязевой преисподней.

— Р-разрешите обратиться, господин прапорщик! Р-рядовой Пронькин! — на последних пяти шагах я перешёл на строевой шаг и поприветствовал офицера.

— Обращайся! — прапорщик с интересом оглядел меня с ног до головы.

— Р-разрешите присоединиться к тренировкам второго взвода на полосе препятствий.

— Почему не со своим взводом, Пронькин? — резонный вопрос прапорщика не застал меня врасплох.

— Приписан к санитарной команде, господин прапорщик. По приказу командира батальона имею разрешение на собственный план тренировок, — хваля себя за предусмотрительность, достал из-за пазухи выклянченную у штабс-капитана бумагу с его подписью.

Взгляд прапорщика скользнул по тексту записки. Если офицер и был удивлён, то вида не подал.

— Становись в строй, Пронькин. Только винтовку поставь в пирамиду. На полосе препятствий положено использовать учебное оружие.

Я не стал спорить и быстро поменял свой карабин на деревянный муляж с чугунными скобами, видимо, используемыми для утяжеления.

Есть одно очень важное преимущество в тяжёлой работе или интенсивной тренировке. Оба эти состояния напрочь выгоняют из головы лишние дурацкие мысли и страхи, а также напрочь лишают возможности к рефлексиям.

Я отдался подготовке самозабвенно и безотчётно, с энтузиазмом оголтелого мазохизма настолько, что часа через полтора, когда темп преодоления всех этих лабиринтов, разрушенных мостов, разрушенных лестниц, рвов, одиночных окопов и грязевых ям существенно замедлился, поскользнулся на ровном месте и буквально снёс своей утяжелённой тушкой капитальную стенку из досок, служившую условным препятствием.

Невозмутимый прапорщик, остановив тренировку всего на несколько минут, подозвал меня, ещё раз с интересом посверлил мою фигуру, превратившуюся к тому времени в грязевого голема, взглядом, и отправил к каптенармусу за новыми досками, молотком и гвоздями. Пришлось бежать к обозникам, а после завершения ремонта спешить на тренировку санитарного отряда. После обеда же меня ждало стрельбище.

Такой режим продолжался больше недели. Наступил апрель, и весна дарила всё больше тёплых и слякотных дней. В последние дни я уже две трети времени посвящал тренировкам и стрельбе с сибиряками, где моей подготовкой плотно занимался Анисим, не давая спуску ни на минуту. И результаты не заставили себя долго ждать. Даже обычно невозмутимые сибиряки то и дело подходили посмотреть на мои результаты. Кто молча качал головой, а то и цыкал зубом, глубоко затягиваясь вонючим самосадом.

Не знаю, кому продал душу Август Карлович, но нужно отдать ему должное, патронов для тренировки личного состава батальона было в достатке. Да и времени огневой подготовке уделялось ничуть не меньше, чем метанию гранат и физическим упражнениям. Вскоре к тренировкам сибиряков присоединилось ещё два отделения из личного состава штурмовиков.

Штабс-капитан, словно ужаленный богом войны, не давал спуску солдатам ни днём, ни ночью. Тревогу играли чуть ли не через день: неожиданно, то под утро, то сразу после отбоя, а то и среди ночи. И каждый раз она завершалась не менее чем пятикилометровым кроссом. Не только новички, но и бывалые гренадеры скрипели зубами и тихо матерились в курилках, не понимая зачем так нагружать штурмовиков. В соседнем, ближе к городу расположенном учебном лагере, где велась подготовка стрелковых рот, порядки, по слухам, царили не в пример мягче.

Пехотинцы с завидной регулярностью ходили в увольнения в город и имели привилегию послеобеденного отдыха. Штурмовики же даже по лагерю передвигались исключительно бегом и при оружии.

Мою идею с коктейлем Молотова штабс-капитан воспринял довольно скептически, но не отверг с порога, а попросту скинул на огнемётчиков, поручив им подготовить несколько ящиков с бутылками. Решено было сделать часть, как я предложил, с штормовыми/охотничьими спичками, а часть с тряпочными фитилями. Мне удалось внушить огнемётчикам важную мысль о правильном «созревании» смеси в зависимости от средней температуры воздуха.

Испытания, которые проводились неподалёку от стрельбища, потребовали сооружения парочки небольших дзотов из подручных средств. Пришлось убить на это целых полдня, что несколько поубавило симпатии ко мне у самих огнемётчиков, ибо делать нам это пришлось своими силами, как и таскать, распиливать необходимые стройматериалы.

Зато фейерверк получился довольно знатный. Горело и чадило моё изобретение исправно, да и забросить бутылку удалось удачно, с первого раза с расстояния более сорока шагов из вырытого одиночного окопа. Попытка одного из огнемётчиков сделать то же самое с фитильным коктейлем закончилась неэффектным фиаско. Фитиль потух ещё в воздухе, а бутылка, упав на мягкий дёрн, даже не разбилась.

В целом, спустя час мучений и разных вариантов использования смеси штабс-капитаном было принято решение взять придумку на вооружение с вариантом спичечного запала. Служебную записку в ГРАУ он пообещал составить лично, указав на возможность использования фосфорно-кислотного детонатора, хотя и признал это за откровенную блажь. Кустарно изготовить подобный детонатор было невозможно.

Честно говоря, мой энтузиазм по поводу коктейля Молотова давно поутих. Надоело биться в закрытые двери и убеждать в актуальности изобретения. Я то и дело ловил на себе разочарованный взгляд штабс-капитана. Все мои старания с санитарным отрядом вскоре и мне стали казаться мышиной вознёй, хотя справедливости ради стоит заметить, что после моих лекций, инструктажей и занятий уровень подготовки личного состава заметно вырос. Но все эти мероприятия забирали душевных сил и терпения втрое больше, чем боевые тренировки.

Я было вылез с инициативой обучения солдат в штурмовых взводах элементарным правилам первой помощи и обеспечения их помимо перевязочных пакетов кровоостанавливающими жгутами, а унтер-офицеров перед боем ещё и раствором морфия. Но получил такой фитиль от Крона, что стоявшие рядом фельдфебель и унтер-офицер аж рты пораскрывали, пытаясь запомнить особо колоритные выражения.

Штабс-капитан отчитывал меня добрых полчаса часа. Интеллигентно, внятно, в лучших традициях русского офицерства. Разве что по морде не съездил кулаком, затянутым в замшевую перчатку. Уж лучше бы съездил, право слово…

Он скрупулёзно припомнил мне все мои прожекты, не забыв огласить их стоимость и подробно просветив насчёт мнения чиновников медико-санитарной части о морфии в таком количестве. Оказывается, ему пришлось серьёзно «подмазать» нужных людей, чтобы в батальон после поданных предложений не явилась интендантская ревизия. Поскольку количества морфия, рассчитанного мной на три месяца ведения боёв батальоном на передовой, не нашлось бы и во всей Самарской губернии. Я стоял и тихо обтекал, чувствуя, как наливается дурной кровью лицо.

Разумом понимая, что своя правда есть и у штабс-капитана, и у тыловых чиновников, и даже у Федько, который окончательно поставил на мне клеймо выскочки и прожектёра. Да только от этой правды хотелось лишь плеваться и материться. В сотый раз я убедился, что нижние чины воспринимаются лишь как пушечное мясо и грязь, а мои попытки хоть что-то сдвинуть с места в этом вопросе в лучшем случае воспринимаются лишь как наивное прожектёрство. Будь ты хоть семи пядей во лбу и имея в покровителях принца царствующего дома. Ну, прадедушка, ну что тебе стоило дослужиться к этому времени хотя бы до прапорщика!? Со мной был бы совсем другой разговор…

— Занимался бы ты больше боевой подготовкой, Гаврила! — заключил выдохшийся, наконец, командир батальона, — мне докладывают о твоих немалых успехах и в стрельбе, и в штыковом бое. А на полосе препятствий ты и вовсе один из первых. О силе твоей уже легенды ходят. Это правда, что ты с пулемётным станком на плечах догнал проезжающую мимо двуколку и остановил коней, повиснув на упряжи?

— Было дело, — вздохнул я, понимая каким это со стороны выглядело мальчишеством. Но солдаты тогда были в восторге от этого трюка.

— Брось ты эту возню с санитарными заботами. Выбрал мой батальон — вот и соответствуй. Ты штурмовик, Гавр! Что сделано, то сделано. Выше головы не прыгнешь, а бог не выдаст, свинья не съест. На всё, что ты предлагал уж слишком много времени нужно, чтобы поняли, поддержали, а, главное, поверили! На слово мало охотников верить. Ты один, а их — легион! Крапивное семя, чего уж там. Нам же, похоже, даже учебный план батальона не дадут завершить.

— Простите, ваше благородие, это вы о чём? — встрепенулся я.

— Много сил и средств вложено в наш батальон. Столько ног отдавили мы с полковником в Генеральном штабе и Ставке, что и не сосчитать. Там, — он поднял указательный палец, — не терпится увидеть нас в действии. Оправдать вложенные средства. Или закопать поглубже, — последнюю фразу он произнёс так, чтобы слышал только я, — да и на фронтах не всё гладко. Так что, не сегодня завтра…

— Так плохо?

— Не так чтобы плохо, Гаврила. Ярких, воодушевляющих побед нет. Зимние, скажем прямо, просчёты в Карпатах, Пруссии и Польше…

— И как вы думаете, куда отправят нас, скорее всего?

— Полагаю, Перемышль. Наши снова застряли у этой треклятой крепости, а австрийцам особенно удались последние вылазки на внешний периметр крепости. Немцы, по слухам, перебрасывают в Галицию дополнительную армию в помощь Маккензену, снимая их с бельгийского фронта. Французы с англичанами молиться на наших солдатиков должны! Подданные кайзера знатно прижали их. Рано или поздно подойдёт наша тяжёлая артиллерия и заставит капитулировать галицийскую крепость, но время, время! Пока Перемышль не взят — русские войска владеют Галицией лишь временно. Сам Государь император проявляет особую озабоченность в этом вопросе. И если к делу собираются подключить дополнительные силы, нас обязательно используют. Да и до Львова Самарский штурмовой батальон можно перебросить эшелоном всего за несколько суток. А от него до наших позиций меньше сотни вёрст. Рукой подать…

***

Дабы не месить грязь, батальон вышел пешим строем из Львова вдоль железнодорожного полотна. Колонна растянулась почти на целую версту. На плацдарме у Перемышля действительно заваривалась какая-то каша и возможности отправить батальон поездом до самого места попросту не нашлось. Все свободные паровозы с вагонами были отданы для перевозки боеприпасов и орудий. А оказалось их катастрофически мало. Всё же находились мы на территории бывшей Австро-Венгерской Империи. И в силу творившегося повсюду с начала Великой войны бардака железнодорожное полотно от Львова до Перемышля имело всё ещё ширину по европейскому стандарту, что чрезвычайно затрудняло использование скудного парка подходящих вагонов.

Как оказалось, Август Карлович был слишком оптимистично настроен: одного эшелона нашему батальону не хватило. Особым приказом начальника штаба фронта самарцев перебросили полным составом вместе с обозом, который забили под завязку фуражом и боеприпасами. На этом настоял штабс-капитан, прозорливо позаботившийся о том, чтобы его детище не имело нужды ни в чём, хотя бы на первое время.

Санитарный отряд вместе с сапёрами и телефонистами шагал следом за пулемётной ротой. Наши двуколки по причине отсутствия раненых, нуждающихся в транспортировке были временно приспособлены для перевозки гранатных ящиков, поверх которых самокатчики привязали своих железных коней. Мягкая рухлядь санитарного отряда была равномерно распределена между личным составом. Так что, помимо своего снаряжения и полного боекомплекта, я тащил на себе тюк с бинтами и перевязочными пакетами.

Тащил и поглядывал на идущих впереди пулемётчиков. С моего места в первой шеренге хорошо были видны промокшие спины идущей с самого края парочки: солдата с седым ёжиком на голове и его соседа — совсем юного парнишку, скорее всего, подносчика патронов. Несмотря на щуплость, паренёк терпеливо нёс в каждой руке по две коробки пулемётных лент для максима, скреплённых тренчиками. У седого же на плече мерно покачивался ручной пулемёт, кажется, мадсен. Трудно было рассмотреть подробнее, пот поминутно заливал глаза.

Даже с моим физическим потенциалом не сказать чтоб было легко, но и прогулкой переход назвать было довольно сложно. Львов встретил нас проливным дождём и малолюдьем на улицах, но стоило колонне выйти в поле, как солнце выползло из-за туч и стало не по-весеннему припекать.

Парило. Ветер, было разгулявшийся не на шутку, стих, поэтому уже через час-другой хода гимнастёрки пропитались потом, хоть выжимай, а пилотки переместились под ремни разгрузок. Народ всё чаще прикладывался к поясным фляжкам.

Испаряющаяся с земли влага заставляла дрожать воздух над горизонтом, гротескно изламывая перспективу. Казалось, рельсы — вот ещё с полверсты — и ухнут в неведомую пропасть за поворотом. Или из марева неожиданно вырастала лесная балка, а то и крыши белёных хат, утопающих в зыбких белых облаках зацветающей вишни.

Открывающаяся картина широкого простора и пробуждающейся от спячки природы порождала множество воспоминаний. Мелькнули начинающиеся уже стираться из памяти лица жены и дочерей. Пришлось засунуть поглубже начавшую было глодать изнутри ноющую тоску по родным.

Последние деньки в учебном лагере, напротив, вернули бодрость и ностальгическую тягу к интересной работе. Мне всё же удалось убедить начштаба провести хотя бы ознакомительную беседу со свободным от нарядов личным составом батальона, сопровождавшуюся демонстрацией правильного использования кровоостанавливающих жгутов и других подручных средств. Похоже, я окончательно достал своим занудством старших офицеров, и они попросту махнули рукой.

Возможно, помог мне в этом, как ни странно, наш батальонный священник отец Никодим. Пастырь оказался настоящим ветераном, которого ещё осенью четырнадцатого года Самарская епархия благословила на служение в войска. Случайно оказавшись при нашем очередном споре перед командирской палаткой, священник резонно заметил, что от солдатиков не убудет, если они перед вечерней молитвой час-другой поразмыслят о том, что забота о раненом ближнем есть не только обязанность санитаров. А если уж оказывать помощь, то делать это следует умеючи. Он рассказал, что сам не раз, попав под артобстрел в окопах, жалел о том, что не знает, как помочь людям, умирающим прямо на его глазах.

— Вы, батюшка Никодим, не уничижайте своей роли. Слово Божье, сказанное в нужное время, это ли не облегчение для солдата в трудную минуту? — попытался успокоить священника начштаба.

— Воля ваша, Эдуард Вельяминович, — я заметил, как загорелись глаза у батюшки, — а токмо, ежели слово Его, подкрепляется делом Его слуги, то вера от этого не умолится, а лишь крепче станет. Да и мне самому не грех будет поучиться!

— Что ж, — начштаба махнул рукой, — уговорили, закончим сегодня занятия на час раньше, Пронькин. Заодно объявите от моего имени унтерам, что завтра у нас досрочный смотр по боевой подготовке. Чтобы после вечерней молитвы все, кроме караульных и дневальных, в койках лежали!

То был первый звоночек о том, что трудные и интересные деньки нашей учёбы сочтены. И люди с зигзагами на погонах уже решили судьбу батальона.

Новость об отправке штурмовиков на фронт утром третьего дня седьмого апреля 1915 года ураганом пронеслась по лагерю. К этому времени я давно уже был готов и физически, и морально. Большего выжать из новоприобретённых способностей и тренировок в условиях лагеря было уже трудно. Нужны были не тренировки, а работа. Тяжёлая, грязная, фронтовая работа. Только она, а ещё хоть какие-то признаки присутствия Демиурга могли излечить меня от саднящей меланхолии, навалившейся в последние дни.

Как выразился однажды командир сибирских стрелков после очередной моей удачной серии выстрелов, неожиданно прыгая в мой окоп и подавая новую обойму: «Что ж, Гаврила, вот и стало быть ты полстрелка. Теперь уже мамкину титьку сосать не надо, — и на мой недоумевающий взгляд добавил, — попасть в зарытый в землю неподвижный кусок дерева сможет научиться каждый дурак. Теперь ты должен овладеть главной наукой стрелка на войне: хладнокровно убивать из своего карабина такого же, как и ты солдата, который не будет неподвижно стоять и спокойно ждать, пока ты в него целишься, а напротив, будет стараться убить тебя всеми доступными ему способами. И запомни, Гавр: до сих пор ты убивал зверей на охоте, но нет опаснее зверя, чем человек, который желает твоей смерти. Чем скорее ты это поймёшь, тем дольше проживёшь!» Вот такая философия у моего фельдфебеля была…

На преодоление оставшихся семидесяти вёрст до ближайших позиций русских войск у Перемышля и развёртывание батальона было отведено двое суток. В сопровождение штурмовикам к общей удаче досталось две сотни терских казаков, выступивших в авангарде и небольшими разъездами, ибо обстановка, по последним данным, полученным телеграфом ещё во Львове, была довольно противоречивой.

Я и сам терялся в догадках. На дворе была первая декада апреля. По тому небольшому объёму информации, что удалось мне насёрфить в сети перед отправкой, я прекрасно помнил, что в ещё в марте в моей реальности крепость Перемышль давно сдалась на милость победителя, принеся воодушевляющую победу русскому оружию.

Теперь же, не обладая полнотой данных и руководствуясь лишь солдатским сарафанным радио, да обрывкам фраз от штабс-капитана и начальника штаба, а, главное дело, рассказами вездесущего денщика Акимыча, я осознавал, что история движется совершенно иным путём.

Невольно вспомнилось замечание Странника о Законе Сохранения Реальности. Неужели исторические несоответствия, что мне всё чаще приходится наблюдать, результат его воплощения? И мои жалкие потуги оказались своеобразным «эффектом бабочки»? Нет, не может быть! Так быстро? Бред…

Бред, не бред, а против фактов не попрёшь. Даже штурмовой батальон новой структуры всем своим существованием доказывает, что уж в одном аспекте ускорение событий произошло многократно. Так почему же и со стороны противника не может случиться чего-то подобного?

И сейчас, похоже, я с колонной топаю не только навстречу Демиургу. Но и Очень Большому Приключению На Свою Задницу. Ведь Перемышль — это не просто крепость. Особенно если вспомнить историю моей реальности…

И тут Анисим снова оказался незаменимым кладезем информации. В первую осаду осенью 1914 года в боях под Перемышлем участвовал его младший брат, которые потерял в тех боях обе ноги, вернувшись в родное село с нищенской сторублёвой годовой пенсией.

Поэтому денщик знал об этом треклятом месте довольно многое. Самая большая и мощная крепость Австро-Венгрии не имела ничего общего с привычным мне средневековым значением этого слова.

При её первом упоминании мне так и виделись высокие зубчатые стены с донжонами и надвратными башнями, окружённые рвом и надменно возвышающиеся над прекрасной долиной с голубой лентой реки и зеленью леса. Чем-то похожая на Кремль, да и только…

Справедливости ради следует сказать, что река была. Как и лесные балки с логами и оврагами. На этом сходство с представляющейся мне картинкой заканчивалось.

На самом деле понятие «крепость» для Перемышля имело совершенно другое значение. Правильнее было бы называть его «крепостным районом» или «городом-крепостью». Именно таковым и был Перемышль.

Одна из крупнейших крепостей Европы, построенная на притоке Вислы реке Сан, состояла из восьми ориентированный на все стороны света секторов обороны. Почти двадцать фортов, четыре батареи тяжёлых орудий, полтора десятка километров внутреннего обвода. И это ещё что!

Почти пятьдесят разбросанных на внешнем 50-ти километровом обводе отдельных фортов. Между фортами в тщательно продуманном порядке расположено ещё 25 артиллерийских батарей. И артиллерия представлена не только полевыми пукалками, но и монструозными гаубицами, мортирами и скорострельными орудиями.

О наличии в главных и броневых фортах радиосвязи, электроснабжения, прожекторов, лифтов, вентиляторов и даже пожарных помп я слушал тихо хренея и ощущая себя героем жюль-верновского романа. Если даже половина из этих солдатских россказней правда, то такой узел обороны способен блокировать наступление противника на фронте, соответствующем целой армии.

Такого монстра не обойдёшь с флангов и не станешь двигаться в глубь обороны со спокойным сердцем. В таком случае Перемышль станет «миной замедленного действия» в тылу. Особенно учитывая, что и гарнизон такой крепости по численности наверняка должен соответствовать полевой армии.

Страшно было подумать, сколько сейчас сил с нашей стороны притягивает этот стратегический узел. Ещё в лагере штабс-капитан обмолвился, что до недавнего времени Перемышль находился в полной блокаде и лишь отсутствие тяжёлой артиллерии мешало поставить её гарнизон на колени. А перебросить её сюда было можно, но лишь существенно оголив Брест-Литовскую оборону.

Поражала и полнота сведений, доступная даже простым солдатам. Длительная осада 1914 и новая 1915, бардак как с одной, так и с другой стороны, разношёрстное население, состоявшее большей частью из поляков, люто ненавидящих обе империи, но исправно стучавших австрийцам на русских, а русским на австрияков. Короче, текло изо всех щелей.

Уже в марте появились достоверные сведения о голоде не только среди мирного населения Перемышля, но и в войсках. По достоверным сведениям, внутри крепости ещё с осени находилось более двух тысяч наших солдат в статусе военнопленных. И положение их было плачевным. Командование Перемышля отвечало отказом на неоднократные предложения обмена. Снова всплыли невнятные слухи о жестоком расстреле австрийцами нескольких десятков русинов из окрестных сёл осенью четырнадцатого года.

Когда эта новость достигала ушей кого-то из штурмовиков, ещё во Львове, я замечал, как менялись лица многих солдат. И особенно их взгляды. Похоже, ничего хорошего не сулившие голубым мундирам в ближайшее время.

Кстати, по итогам скоропалительной, но жёсткой проверки боеготовности батальона, мне чаяниями начальства упало первое звание. Ефрейтора, мать его… Что автоматически закрепило под моим руководством одно из трёх отделений санитарного отряда. А вместе с ним, естественно, и все его нужды.

Оказалось, что отношение к этому чину в русской императорской армии значительно отличается от советской. Никакой иронии или подтрунивания. Даже одинокая хилая лычка довольно серьёзно меняла отношениеко мне не только рядовых солдат, но и унтер-офицеров батальона.

Словно какой-то негласный приказ, а, может, традиция, приближали меня к ним и позволяли разделять и вправду нелёгкую ответственность за подчинённых. Особенно учитывая, что из-за моей неуёмной натуры в батальоне вряд ли нашёлся бы редкий человек, который бы не знал Гавра, сибирского парня недюжинной силы, жадного не только до работы и службы, но и до еды. Вот тут шуток и прибауток хватало с избытком. Что поделать, новый уровень метаболизма заставлял меня постоянно испытывать чувство голода.

Тем не менее, повара в учебном лагере никогда не отказывали в добавке человеку, который всегда был готов скрасить посиделки перед костром интересной историей, необычной сказкой, а то и вовсе «небывалой небывальщиной», как порой называл мои рассказы Анисим. Мне и самому было как-то легче переживать ожидание, общаясь с однополчанами на отвлечённые темы. А потенцированная память позволяла пересказывать им и приключения Хоббита, и девочки Энни из Канзаса, и даже гениальные творения Миядзаки, выдавая за прочитанные когда-то книги.

К вечеру батальон стал лагерем у излучины той самой реки Сан, на которой стоял Перемышль, воспользовавшись удобно расположившимся здесь рядом с польским селением с зубодробительным названием тыловым отрядом ополченцев.

Выставив посты и сменив на ночь разъезды казачьего охранения, батальон затих, поужинав и укутавшись в шинели перед потрескивающими искрами кострами. До позиций оставалось каких-нибудь двадцать вёрст. К полуночи с северо-востока подошла часть стрелков 69-й пехотной дивизии 8 армии Брусилова. В расположение потянулись ручейки солдат, начался обмен новостями, махоркой и впечатлениями.

По традиции спать я ложиться не собирался, и мы с Анисимом засиделись как раз за полночь, прислушиваясь к отдалённому гулу, то и дело раздававшемуся с востока. Была мысль пройтись к ополченцам. Тыловики обычно владеют информацией, которую так просто не узнаешь, но появление стрелков внесло коррективы в мои планы.

— Неужто к утру дождь зарядит, Гаврила, — покачал головой Анисим, поправляя на шее башлык, — слышь, как гремит-то?

В этот момент рокот на востоке стал слышен наиболее отчётливо.

— Не боись, отец, не намокнешь, — из темноты к нашему костру выступили несколько человек в шинелях, — не прогоните, земляки? Глядим, у вас места вдоволь, а нам по тёмному времени с дровами возиться недосуг… — улыбнулся незнакомый солдат.

— Падай, «царица полей»! — похлопал я по расстеленному полотну палатки, — ща кипяточку поставлю, чайку сообразим, — я зачерпнул котелок из загодя приготовленного ведра воды на утро и приладил его над углями, подбросив дров в костёр.

— О, це дило! — русоволосый сосед улыбчивого с облегчением снял с плеча винтовку и вещмешок, поставив оружие в нашу пирамиду. Также поступили и его товарищи. Вокруг костра сразу стало тесно.

— Откуда идёте, сынки? — Анисим послюнявил край очередной самокрутки и начал медленно раскуривать её от головешки.

— Да всё оттуда, отец, — улыбчивый протянул грязные руки к костру, в разгорающемся свете которого стала особенно заметна печать неимоверной усталости на лицах пехотинцев. Грязные закопчённые лица, пыльные шинели, комья земли в волосах, — подловил нас немец после заката. Видать, и правда подмога австриякам пришла. Наши говорят с востока неожиданный прорыв двух дивизий прохлопали. Да ещё как из-под земли выскочила конница, чёрные гусары Маккензена, едрить его в дышло. Ин, ладно! Мы бы сдюжили, продержались. Так они, сукины дети, видать, ещё к ночи окольными дорогами несколько батарей провели на правый фланг и по нашим позициям ударили…м-мать. А ту ещё с ближайшего форта мортиры добавили, что б им! — улыбка сползла с лица солдата, глаза лихорадочно блестели. Он водил дрожащими ладонями над углями костра.

— Так это не гроза на востоке? — Анисим сделал глубокую затяжку, выдыхая табачный дым через ноздри.

— Нет, отец, не гроза. То позор наш. Нетути таперича блокады Перемышля. Приказ нашей дивизии отступить на запасные позиции. Будем ладить переправу здесь на правый берег. Ежели исправлять, то сегодня ночью. Не то Гансов потом не выбить будет.

— Ну ты уж так себя не кори, сынок. Война. Чего не бывает. А чего наша артиллерия? — Анисим говорил ровно, успокаивающе.

— Так темно же. Пока сообразили, откуда бьют, да нащупали ихний ретраншемент… Эх! Мать честна, глядь — а уже бегим! — вмешался русоволосый.

— А чего командиры-то говорят? — поинтересовался я у гостей.

— Чего-чего? Бяри выше, кидай дальче! Мы жа не просто пяхота. Анжинерный батальон, понимать надо! — русоволосый сунул палец в котелок, обжёгся и ухватился за мочку уха, — ща передохнём чуток и пойдём переправу ладить. К утру велено ваш батальон и наших стрелков на левый берег спроворить. А там маршем на Бушковичи, в обход фортов на наши старые позиции. От такие пироги, гренадеры.

— Понятно. Значит спать нашим чуть больше часа осталось, — вздохнул я, — ты бы пошёл, покемарил пока, дядько Анисим, — кивнул я денщику.

— Та ладно, Гавр. Перед смертью не надышишься. Пойду я, свому охвицеру тоже чайку согрею. С недосыпа оно самое то, кипяточку глотнуть…

— И то верно.

Глава 18

Глава восемнадцатая

Кто вам скажет, сколько сгнило,

Сколько по миру пошло

Костылями рыть могилы

Супротивнику назло?

Из села мы трое вышли:

Фёдор, Сидор да Трофим.

И досталось в Перемышле

Потеряться всем троим.

Солдатская песня

Поделившись со своим отделением новостями о готовящейся переправе и прорыве наших позиций, отправился на поиски Федько. Наверняка командиров взводов и отрядов проинструктируют: что-то мне не очень нравится эта ночная возня.

Немцы никогда не страдали спонтанностью действий. Орднунг прежде всего. Значит, прорыв нашей блокады Перемышля — это спланированная операция. И гансы наверняка не остановятся на достигнутом. Как бы нам не поплатиться за слишком медленную реакцию. Хотя может, я опять нагнетаю? И здесь вообще принято не особо спешить с контрударами.

Федько нашёлся у коновязи в обозе. Как я и предполагал, штабс-капитан вызывал командиров подразделений к себе. Среди них оказалось несколько незнакомых поручиков и высокий, одетый в шинель и папаху, капитан, о чём-то увлечённо беседовавший с Кроном.

— Пронькин, ты чего здесь? — Федько, увидев меня, вышел к обозной коновязи.

— Решил узнать какие будут приказы, господин унтер-офицер.

— Слыхал уже? Переправа. Наши сапёры уже пошли помогать брусиловцам. Казаков с пулемётным взводом на двуколках уже отослали ниже по течению искать брода. Штабс не хочет сюрпризов на том берегу. Пока на этом берегу будут ладить плоты, казаки и пулемётчики займут плацдарм прикрытия на левом берегу, — Федько говорил короткими фразами, видимо, так же, как и я, чувствуя общую тревогу, — хорошо хоть тучами небо заволокло, если и нам ничего не видно, значит, противнику тоже.

— Да, только в полной темноте всё равно переправу не сладить. Так и народ с имуществом потопить недолго. Сам знаешь, что на реке мы будем для немцев как на ладони, — возразил я.

— Вот можешь ты, Гаврила, настроение испортить! — сплюнул унтер, — твои-то готовы?

— Уже предупредил, сворачиваются.

— Пойдём вторым эшелоном, вместе со вторым взводом и телефонистами. Плотов мало, сапёрам пришлось в селе несколько погребов и сараев разобрать на брёвна с досками. Дома-то всё больше мазанки. Штабс приказал заплатить хозяевам честь по чести.

— Ну и правильно, чего настраивать против нас мирное население? Они-то причём?

— Немцы бы или австрияки, небось, даже и не почесались. Пальнули бы для острастки пару раз, пшеки бы обосрались. И вся недолга.

— Добрый ты, Федько.

— Какой есть, Гавр. Ладно. Сбор у крайней от реки хаты. Там ещё колодец приметный.

— Погодите, господин унтер-офицер. Есть вопрос.

— Давай, только побыстрей.

— Санитарам не выдали гранат, да и патронов всего по четыре обоймы.

— А ты что, Перемышль брать собрался.

— Ты сам прикинь, унтер, — решил я не отступать и намеренно попёр буром, — а если казаки с пулемётчиками брода поблизости не найдут. Или не успеют к переправе? А на левом берегу немцы? Встречный бой ночью. Там кусты и деревья только вдоль берега, а дальше — чистое поле, как здесь. Пулемётами покосят, как траву косой. Так хоть ответить чем будет. Что мы с нашими карабинами в темноте навоюем?

— У тебя от страха, Гаврила, ум помутился, — постучал пальцем по своему лбу Федько, — вот и мерещится что ни попадя. Немец давно наши траншеи занял и сидит, кофе с ромом попивает да нас поджидает. Нет ему резону сюда ночью идти. Да и разъезды бы давно заметили, — унтер махнул на меня рукой и скрылся за коновязью.

Но моя чуйка продолжала грызть изнутри. Можно было бы поспорить с Федько и дольше. Сказать, что разъезды на тот берег наверняка не отправляли, а немцы вполне могли развить своё спланированное наступление. Да мало ли что?

Херово… Что он там сказал? Сбор у крайней хаты. Ладно, время у меня ещё есть.

Фельдфебеля Арченко в обозе не оказалось, и никто не знал, куда подался начальник цейхгауза. Но фортуна не оставила моих надежд.

— Тю!? Глянько, хлопец, вже ефрейтор! О це дило! — каптенармус Мыкола Гнатович Подопригора сграбастал меня в охапку. Будучи значительно ниже ростом и явно слабее, этот живчик умудрился затащить меня между телегами с какими-то тюками, — кого шукаешь? — глазки Мыколы хитро блеснули. Я почувствовал настрой каптёрщика, но решил всё-таки обратиться без лукавства.

— Мыкола Гнатович, да я, в общем-то, Мефодия Фомича искал. Скоро на ту сторону переправляться, а моим санитарам забыли гранаты выдать. А ежели что? — в конце я решил-таки немного схитрить.

Улыбка сползла с лица каптёрщика, а глаза превратились в два буравчика.

— Сказывся, Гаврила, чи шо? Гранати тильки штурмовикам выдалы. Яки санитары?

— Прости, дядько Мыкола. Соврал я. Да только сердце неспокойно. У меня чуйка с детства на всякие неприятности. Вот и сейчас так же.

— Зудить? — понимающе кивнул, помягчев, каптенармус.

— Зудит, господин ефрейтор. Мне немного, хотя бы по четыре штуки на брата, а? А после переправы, если немца не будет, клянусь, верну в целости и сохранности!

Подопригора продолжал молча буравить меня взглядом почти минуту. Наконец, тяжко вздохнув, ответил:

— Арченка не даст, даже не проси. У няго приказ. А я дам! Но помни мою доброту, Гаврила. Не вернёшь, до конца службы будешь сопли вместо портянок на ноги наматывать, — серьёзность угрозы подчёркивалась фактом удивительно резкого перехода каптёрщика с суржика на чистейший русский говор. И я проникся, молча кивнув, стараясь сохранять суровое выражение лица. — Ящики сам заберёшь, Голиаф? — улыбнулся в усы Подопригора.

— Разберусь.

— Тогда иди за мной.

И на тренировках, и на батальонном полигоне нас познакомили с гранатами не только русских систем. Но и немецкими, австрийскими, английскими и французскими. В ознакомительном порядке, конечно. Видимо, щедрость неизвестных попечителей закончилась на солдатской экипировке. Поэтому я мог лишь мечтать о «колотушках» с тёрочным запалом, то есть немецких «Штильхандгранат», не говоря уже о «бомбах Миллса», очень похожих на наши «Ф-1». Они не были идеальными, но максимально хорошо подходили для ведения штурмовых действий.

К прис-корбию моему, гранаты российской империи удивили в худшую сторону. На вооружении батальона находились гранаты Рдултовского. И это было бы полбеды, но треть из этих гранат была образца 1912 года и напоминала железные скворечники на деревянной рукоятке. Гранаты образца 1914 года выглядели уже более похожими на мои традиционные представления об этом виде оружия.

Вся суть трагедии этих в общем-то неплохих гранат заключалась в том, что для боевой активации требовалось десять операций. Поначалу на первом инструктаже я подумал, что ослышался и переспросил прапорщика, проводившего занятия. Но он уверил меня, что это так. Причём сделано это было с таким пафосом, будто, он сам изобрёл это издевательство над солдатами штурмового батальона. Хотя если прикинуть, что совсем недавно гренадеры метали во врага чугунные бомбы с фитилями из пакли, то подобная вундервафля, которая весила почти 750 грамм, могла считаться передовым изобретением военной науки.

Перед броском боец должен был поставить гранату на предохранитель и зарядить её. Первое означало — снять кольцо, оттянуть ударник, утопить рычаг в рукоятке, поставить предохранительную чеку поперёк окошка курка и вновь надеть кольцо на рукоятку и рычаг. Второе — сдвинуть крышку воронки и вставить запал длинным плечом в воронку, коротким — в жёлоб и зафиксировать запал крышкой. Для броска граната зажималась в руке, кольцо сдвигалось вперёд, а предохранительная чека сдвигалась большим пальцем свободной руки. При этом рычаг сжимал пружину и отводил зацепом ударник назад. Боевая пружина сжималась между муфтой и курком. При броске рычаг отжимался, боевая пружина толкала ударник, и тот накалывал бойком капсюль-воспламенитель. Огонь по нитям стопина передавался замедлительному составу, а затем — капсюлю-детонатору, подрывавшему разрывной заряд.

Даже простое мысленное перечисление действий занимало четверть минуты. Но я гордился тем, что довёл на тренировках приведение гранаты Рдултовского в боевое состояние до рекордных пяти секунд и последнюю неделю в учебном лагере ни разу не провалил упражнение на точность и дальность броска.

Недостаток гранат этой системы значительно перекрывался её достоинствами: сложность приведения к боевому состоянию обуславливало и трёхкратную надёжность, а снаряжение почти четвертью килограмма аммонала или мелинита делало её очень весомым аргументом не только в наступательном, но и оборонительном бою.

Поэтому, когда каптенармус поставил передо мной два ящика этих гранат, я даже не стал кривиться из-за того, что в одном из них были те самые «скворечники», причём с какими-то верёвочными висюльками.

— Это что за чудо, дядько Мыкола? — ткнул я пальцем в верёвочки.

— Га? А, это приспособа для проволочных заграждений. Бросаешь — и она повысне на крючках. Зараз и проход, и гансам супрыз, — Подопригора был так доволен, что я не стал его разочаровывать, подхватив оба ящика. И тут заметил стоящий наверху ящик со знакомыми бутылками, обёрнутыми кусками мешковины.

— О, а это что? — как можно невиннее поинтересовался я.

— Где?

— Да вот, в бутылках.

— А-а-а… нэ, это нэ то, шо ты подумав, Гаврила. Цэ смись горюча, приспособа огнемётчиков. Надысь тут игралыся. Наготовили четыре ящика. Ще мэни в шинку за бутылками гонялы. Та, баловство одно!

— А дай пару штук, а, дядько Мыкола, — я продолжал делать вид, что оно мне как бы и не особенно надо. С каптёрщиком надо было держать ухо востро. Поймёт острую заинтересованность, захочет поиметь свой гешефт. Это не гранаты.

— Та и на шо воно тоби?

— Дрова сырые, горят плохо. Скоро дожди зарядят. Для розжига.

— А… ну бери. Две. Нэ бильше.

— Спасибо, пан ефрейтор!

— Иди уж.

* * *
Как не спешил, а застал своё отделение уже заливающим костёр и в полной походной готовности.

— Разбираем по четыре штуки на брата, — указал я на ящики, добавив: «Кто хорошо бросает, берите квадратные. Для остальных вот эти!» — я открыл крышку с гранатами образца четырнадцатого года. Всё-таки со «скворечниками» обращаться сложнее.

Пришлось для своего отделения служить поводырём. Пока шли к месту, темнота была почти полной, даже плеск речной воды не особенно помогал. Остальные, скорее всего, ориентировались на стук топоров и огонь костров, что разожгли сапёры у спуска плотов на воду.

Одно из этих плавсредств уже было под завязку заполнено и неспешно отчаливало. Солдаты у края отталкивались от дна реки сразу несколькими шестами.

Несмотря на все мои беспокойства и переживания, переправа прошла довольно буднично и без осложнений. Ширина Сана в этом месте была не более пятидесяти саженей, поэтому плоты, которых сапёры умудрились построить больше десятка, шли почти непрерывной вереницей.

Последними переправляли распряжённые двуколки и телеги с поклажей. Этого я уже не видел, так как неожиданно нарвался на задание командира, который целенаправленно искал меня.

— Пронькин! Бери своё отделение и за мной, к штабс-капитану! — вестовой вынырнул, как чёрт из коробочки, видимо, направленный ко мне матерящимся Федько, который никак не мог добиться, чтобы ездовые побыстрее впрягали лошадей в повозки.

Среди кустов терновника и лесных балок, густо разросшихся на левом берегу, скопилось критическое количество солдат. Штурмовой батальон и почти полк отступившей 69 дивизии сапёры переправили за рекордные три часа. До рассвета оставалось довольно много времени. Вся эта масса войск опасно задержалась на берегу.

В груди снова ёкнуло и отпустило. Костры разжигать было строго-настрого запрещено, но команды к движению так и не было. Видимо, всё же придётся возвращать гранаты Подопригоре. А так не хочется…

— Гаврила, — Август Карлович стоял с начальником штаба, подсвечивая себе карманным фонариком. В руках его была сложенная вчетверо карта.

— Господин штабс-капитан, ефрейтор…

— Отставить, Пронькин. Слушай приказ. Ты со своим отделением поступаешь в распоряжение поручика Мавродаки, командира первого взвода третьей роты нашего батальона. Выдвигаешься в составе арьергардной разведки. С вами отправятся ещё взвод стрелков из шестьдесят девятой и две пулемётные команды.

— Э-э-э… — я несколько завис.

— Что непонятно, Гаврила? Мне твои глаза нужны. Там, — он махнул в сторону пригорка, на котором заканчивались прибрежные лесные балки, — равнина. Скоро рассвет, мы будем как на ладони. Стоять тут до света тоже нет никакого смысла.

— Есть…то есть, понял, ваше благородие.

— То-то. Наш батальон двинется вдоль реки. Вы — впереди и в центре, справа стрелки и казачьи разъезды. Если противник выйдет на вас внезапно, шумните и отходите. Но лучше отойти назад без шума. Понял?

Слева из темноты появился темноглазый горбоносый поручик в накинутом башлыке.

— А вот и твой командир, Гаврила. Костас Димитриевич, это тот ефрейтор, о котором я говорил. «Кошачий глаз», — хмыкнул штабс-капитан, — задачу я ему поставил. Выходим.

— Есть, — козырнул поручик, — ефрейтор, за мной!

Я дал знак ожидавшим в двух шагах солдатам своего отделения, добавив уже на ходу:

— Выдвигаемся с арьергардом, полная боевая готовность. Шлемы надеть. Не переговариваться, не курить. Стрелять и применять гранаты только по моей команде. Держаться плотной группой. Кто потеряется, не орать, не суетиться. Отходить влево к реке, там будет продвигаться наш батальон.

Поручик с греческой фамилией шагал словно цапля, еле за ним поспевали. Наверху было совсем немного посветлее: к утру в облачном покрове стали появляться прорехи и вблизи можно было различить светлые пятна лиц, тускло поблескивающие пряжки солдатских ремней. Взвод стрелков со спешившимися пулемётчиками нас уже ожидал. Я мысленно прикинул: до рассвета часа два-три, шлёпать нам по пересечённой местности вёрст десять. Несладко придётся пулемётным командам тащить на горбу разделённые на тело и станину максимы. Попотеть придётся.

Мысли тут же перескочили. Поручик указал моим место в первых двух шеренгах.

— В колонну по четыре, дистанция два шага, разбер-рись! — хриплый голос поручика привёл отряд в движение, — давай, ефрейтор, гляди в оба.

Мне было отсюда не видно, но судя по приглушённому лязгу металла, скрипу колёс и фырканью лошадей справа из темноты стрелковый полк начал движение.

Звуков же со стороны батальона не было слышно совсем. Всё заглушал шум ветра и отдалённый плеск речной воды.

Ну и отлично, переправились без приключений. У меня отлегло от сердца.

— Прибавить шагу! — поручик занял место слева от меня. Мне же оставалось шире раскрыть глаза и не отвлекаться. Отсутствие ярких источников света позволяло моему зрению не тратить время на адаптацию и переходы.

Совсем скоро я смог различать рельеф и редкие деревца на несколько сотен шагов впереди нашего отряда. Стрелки и мои санитары, набравшие неплохой темп, уже через час значительно обогнали основные силы.

Идти по ещё не успевшей набрать рост траве было одно удовольствие. Берег реки ушёл левее шагов на двести, слившись с сумрачным пейзажем окружающей нас равнины. Тишину нарушали лишь хриплое дыхание бойцов да глухой топот ботинок.

Я оглянулся. В задних шеренгах, где шли пулемётчики с тяжёлой ношей, наблюдалось некое разряжение дистанции.

— Господин поручик, пулемётчики немного отстают, — уведомил я Мавродаки.

— Кор-роче шаг! — подал грек команду первым шеренгам. Она тут же прошелестела до задних рядов. Пулемётчики подтянулись, — ефрейтор, что видишь?

— Впереди шагов на двести простиралась равнина. Такая же картина влево и вправо. Деревья если и встречались, то одиночные, низкорослые. Кустарника почти нет.

— Неплохо. Я уже в десяти шагах ничего не вижу. С таким зрением коней уводить хорошо.

— Я охотник, — спокойно пояснил я, пожав плечами.

— Хороший навык, — только и бросил поручик, надолго замолчав.

Следующий час показался вечностью. Ни в рельефе, ни в обстановке ничего не менялось. И время скоротать беседой или ещё чем-нибудь занимательным не представлялось возможным. Больше всего в жизни не люблю ждать и догонять. Паршивое занятие.

Спустя час равнина потихоньку стала перемежаться небольшими холмами. Несколько раз нам приходилось преодолевать небольшие промоины, возможно старое русло пересыхающего ручья, дно которое было полно топкой, но, к счастью, неглубокой грязи. Затем рельеф снова выровнялся, с реки потянуло влажным ветром, принёсшим запахи прели и сырой земли.

Интересно, почему самое большое дерьмо случается, когда его ну никак не ждёшь? Вернее, перестал ждать. Вроде бы всё делал правильно, перестраховывался, внимательно прислушивался к своей интуиции, глядел в оба и прочее, прочее…

А когда все страхи начнут казаться пустыми и постепенно становится стыдно за своё малодушие и показную крутость, а ты уже расслабил булки, обзывая себя трусом и паникёром, действительность преподносит вонючий букет, полный острых шипов и мерзких сюрпризов.

Осмотрев в тысячный раз сумрачное пространство равнины, я аккуратно прикрыл рот кулаком, сдерживая пытавший вырваться богатырский зевок. Каждые четверть часа я закрывал глаза на несколько десятков секунд. Это позволяло «обновить» остроту сумеречного зрения и делало менее интенсивной головную боль, которая уже через четверть часа нашего путешествия радостно поселилась где-то в области правого виска. Небольшое напоминание от нейротрона, о том, что за всё надо платить, Гавр…

Сейчас же мне показалось, что я, прикрыв веки всего на десяток секунд, увидел какое-то странное мельтешение на границе серого горизонта и едва начинающего светлеть неба. То ли удача в этот раз оказалась не на нашей стороне, то ли разведка противника сработала гораздо лучше. Не знаю, гадать стало некогда. Тем более что «мельтешение» наблюдалось минимум в пятистах метрах впереди по ходу нашего движения.

Я уже было повернулся к Мавродаки, чтобы поделиться своими наблюдениями, как раскатистый грохот недалёкого орудийного залпа внезапно разорвал тишину, а за ним не заставили себя долго ждать второй, третий.

Разрывы ударили довольно далеко справа и чуть впереди.

— Это по стрелкам лупят! — разнеслось среди взводных пехотинцев, —

справа обходят…

Предположение не было лишено логики.

— А-а-атставить панику! Слушай мою команду, разобраться в цепь по две шеренги, дистанция пять саженей…

— Ваше благородие, дозвольте! — я привлёк внимание Мавродаки, так как в голове созрел план. Сыроватый, но какой есть. Уйти, в противном случае, мы просто не успеем.

— Что?! — рявкнул поручик, так как разрывы снарядов стали раздаваться значительно ближе и горячий ветер достигал нашего отряда, заставляя учащённо биться сердце.

— До своих добежать не успеем: или артиллерией накроют или конница нагонит.

— Какая, нахрен, конница, Пронькин? Совсем от страху в штаны наложил?

— Вашбродь, я чётко вижу верховых с пиками на горизонте, прямо напротив нас, если добежим до того высохшего русла ручья и заляжем, то сможем их остановить. У нас два Максима и почти две тысячи патронов в коробах!

— До русла ещё добежать надо. Нас сомнут и пройдутся копытами по головам, — голос Мавродаки тем не менее стал спокойнее.

— Если просто побежим, точно порубят. Я со своими штурмовиками побегу навстречу, обозначу сектор обстрела пулемётчикам двумя бутылками с зажигательной смесью. Им останется только выставить прицел и отсечь конницу. А там и основные силы подойдут.

— Это самоубийство, ефрейтор!

— Иначе все тут ляжем, а мы постараемся выкрутиться и время для вас выгадать. Вы, главное, огонь открывайте только после второй огненной вспышки. Ну?! Решайте!

— Давай, Пронькин! Храни вас Господь! Сладится. Всех твоих к Георгиям представлю, — хлопнул меня по плечу Мавродаки, — взво-о-д! Назад бегом марш! Занять позиции у русла высохшего ручья! Командиры пулемётных команд, ко мне! Бего-о-ом, сучьи дети!!!

— Отделение, ко мне! — не обращая на команды и суету взвода в предрассветных сумерках, рявкнул я так, что перекрыл грохот очередного взрыва. Судя по тусклому блеску касок вокруг меня, команды и не требовалось. Раз, два…восемь. Все здесь. Никто со взводом не отступил. А ведь могли же.

— Так, слушаем меня внимательно. Разбираемся в цепь, дистанция десять метров, тьфу ты, десять саженей. Чтобы только-только видеть соседей. Изготовить все гранаты к бою. Как скомандую, первую бросаем все одновременно вперёд на максимальное расстояние. Остальные метаем по мере готовности. Как увидите первую вспышку огня слева и разгорится пламя — это сигнал готовности. Вторая вспышка и огонь справа — залечь, вжаться в землю всеми костями и молиться: ударят наши пулемётчики. Будем надеяться, что учили их хорошо. Не то вернусь и лично руки повыдёргиваю! Всё понятно?!

— Так точно, — нестройный хор голосов был мне ответом, — разобраться по команде!

Серая предутренняя мгла скрыла моих штурмовиков. Только бы небыстро развиднелось, не то на этой целине мы как прыщи на заднице. Если я не ошибся, то уже через минуту-другую конные будут здесь. И мои сюрпризы должны их остановить. О противоположном и думать не буду. Было бы верхом идиотизма закончить миссию в первом же бою.

Юстас… — то ли прохрипел, то ли прошептал я.

И серый полумрак разорвали яркие краски. Молнией вспыхнули в голове строчки: «И внял я неба содроганье, и горний ангелов полёт, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье…»

Неимоверным усилием подавив первый вал эндорфинового шторма, возвращая разуму поставленную задачу, я не удержался и, хохоча на бегу, проорал мерно приближающемуся навстречу стуку сотен копыт:

— Вот это прихо-о-од!!!

Я знал, что у меня всего несколько минут для выполнения задуманного, но в то же время понимал, благодаря возникшему состоянию, что успею. Я стал чувствовать время. Нет, это не было пресловутым тиканьем метронома или секундомера в мозгу. Лучше, гораздо лучше. Все мои анализаторы: зрительный, слуховой, тактильный и даже вкусовой с обонятельным работали в сверхрежиме. Я не просто двигался, ориентировался и планировал. Я знал, где буду находиться в следующую секунду, куда поставлю ногу, как стоит вынимать бутылку с зажигательной смесью, под каким углом метать, чтобы попасть в нужную точку, и чтобы она обязательно разбилась, а спичка не догорела к этому моменту. При этом я уже видел, где будет находиться каждый всадник, вырвавшейся вперёд из конной лавы чёрных гусар. Да, да, похоже, нам не повезло нарваться на своём фронте на одно из лучших кавалерийских подразделений кайзера.

Но ещё не ушедшая на покой ночь была порукой моей фортуне. Гусары шли лёгкой рысью, сдерживая коней и не срываясь в галоп, боясь в темноте переломать ноги и шеи. Не знаю, какой была их боевая задача, возможно, обойти стрелков слева и ударить во фланг. Да и не очень-то и задумывался над этим. В голове пульсировала лишь одна задача: эти крутые прусаки должны получить по зубам свинцовыми дубинками наших пулемётов. И желательно так, чтобы на ближайшие полчаса это отбило у них охоту преследовать взвод Мавродаки.

Учтя примерный левый край фронта конной лавы, я метнул первую бутылку. Задумка сработала без сучка и задоринки. Полыхнуло несильно, но вполне заметно в предрассветных сумерках. Учитывая тренировки, гореть должно не менее пяти минут. Мысли эти ещё пролетали в моей голове, а тело неслось к правой отметке, при этом я буквально физически ощущал, что секунды утекают сквозь пальцы, словно морской песок.

А вот и вторая отметка. Бросок — и глухой стук бутылки о почву. Твою ж дивизию! От случайностей не застрахован никто. В том числе и анавры. Вот так щёлкают по носу самоуверенных миротворцев.

Цветные блики вокруг начинали тускнеть, время сверхрежима вот-вот закончится. Снарядить гранату и попытаться забросить её рядом с бутылкой? Шанс? Спокойно, Гавр, спокойно…

Предохранитель — зарядить — кольцо — ударник — рычаг — чека — снова кольцо на рукоятку и рычаг — крышку воронки — запал — крышка.

Это моя мантра, моё заклинание. Наверное, я побил собственный рекорд. Краем глаза ловя приближение конницы. С-сука, метров пятьдесят, может, больше…

Предохранительная чека сдвинута, бросок…

Щёлкнула боевая пружина — последний привет от гранаты, улетающей в сумрак. Взрыв…вспышка! Получилось! А теперь прими меня мать сыра земля. Я печатался в рыхлый дёрн, будто крот, стараясь стать плоским и незаметным, не забывая снаряжать новый смертоносный полуфунт железа и взрывчатки.

Пулемётчики не подвели. Мерная неудержимая работа двух машинок музыкой отозвалась в сердце и одновременно заставила дыбом встать волосы на затылке. Длинные, не менее чем на пятьдесят патронов, очереди отправляли сотни частичек свинца навстречу конной лавине.

Я не утерпел и заглянул в щель между козырьком каски и дёрном до боли в шейных позвонках. Оказывается, пока я носился с бутылками, немного рассвело. Шагах в сорока от нашей с отделением позиции творился форменный ад.

Смешались в кучу не только кони, люди. Казалось, гигантская невидимая коса срывает всадников с сёдел, подрубает ноги лошадям и добивает уже мёртвых, тупо вколачивая куда ни попадя свинцовые гвозди.

Сколько здесь до позиций пулемётчиков? Метров двести, триста? Да ещё ровная, как стол, степь на полверсты. Идеальная позиция, как в тире.

А прусаки всё прут и прут. Кони спотыкаются, перепрыгивают через горы трупов и падают, падают, падают…

Из-за завораживающей картины сотен смертей я не сразу сообразил, что пулемёты умолкли. Перезарядка? Идиоты, почему одновременно? Некогда гадать.

— Отделение, гранатами огонь!

Восемь скворечников вместе с моим почти синхронно пологими дугами устремились за трупный вал. Внешне не очень эффектные, но вполне эффективные взрывы разметали не только мёртвые тела, пройдясь шквалом смертоносных осколков по следующей волне конников.

Следующие броски пошли уже вразнобой, пулемёты снова вернулись к своей монотонной песне, не оставляя надежды ни новым смельчакам, ни тем, кто уже пытался обойти смертельный заслон моего отделения.

Гусары повернули коней. В перерывах между взрывами и таканьем пулемётов со стороны противника всё время слышался невнятный гул. Когда же моими штурмовиками был использован весь запас гранат, стали слышны отдельные крики и стоны поверженных, жалобное ржание лошадей.

Весь этот ковёр из тел людей в ещё недавно великолепных чёрных доломанах и киверах и туши грациозных, сильных коней, слабо шевелилась и агонически подёргиваясь то там, то здесь, казалась единым медленно умирающим организмом. Сущей насмешкой смотрелась на доломанах огромная мёртвая голова…

В чувство меня привёл столб земли, вставший буквально в двадцати шагах от меня. Грохотом взрыва ударило по ушам.

— Отделение, валим отсюда нахрен! Отступаем! — я почти не услышал своего голоса, но по тому, как мои штурмовики рванули в сторону русла ручья, понял, что услышали. Раз, два…восемь. Слава богу, все!

Бежал, петляя, как заяц, поминутно оглядываясь и ускоряя темп с каждым прилетевшим снарядом. Артиллеристы у кайзера не зря ели свой солдатский хлеб. Промешкай мы ещё полминуты и наши тела стали бы полноценной приправой чёрным гусарам. Враг умел мстить за свои потери.

Со стороны брусиловских стрелков послышался многоголосый рёв, в котором самый взыскательный наблюдатель едва узнал бы легендарное русское «Ура!».

Наконец, русло ручья с засевшим там разведывательным взводом оказалось передо мной и рухнул в него, словно бильярдный шар через бортик стола, радуясь хлюпнувшей под сапогами жирной грязи, как родной.

Взрывы перед нашими позициями не переставали греметь, осыпая нашу утлую траншею комьями земли и дёрна.

Кто-то ткнул меня в плечо.

— Ну вы дали, земеля, однако! Штурмовики, одно слово!

В чумазом пехотинце я узнал того сапёра, что ночью подходил к походному костру. Только теперь я ощутил, как стучат мои зубы и трясутся руки, вцепившиеся в цевьё карабина.

Рядом за спиной кто-то шевельнулся, перед моим лицом возникла фляга с отвинченной крышкой. Я заставил себя отцепить одну руку и приник горлышку, с каждым глотком понимая, что во фляге отнюдь не вода. Горло перехватило спазмом, я резко выдохнул и чихнул.

— М-мать!

— А то! Она самая. Настоечка на картофельном самогоне. Пшеки её знатно готовят. Пробирает аж до самого нутра.

— И не говори, — я снова чихнул, — как бы не обосраться.

— Ничо, ефрейтор, вона из какой задницы вынулись, считай, заговорённый.

Артобстрел стал стихать, со стороны реки и немного впереди нас тоже послышались крики «Ура!»

Солдаты стали осторожно выглядывать из-за края оврага. Я заметил что-то высматривающего в бинокль Мавродаки.

Вместе с рассветом на равнину со стороны реки стал наползать туман. Похолодало. Благодаря действенному эликсиру из фляги сапёров, меня перестала бить адреналиновая дрожь и в животе заурчало. Недолго думая, я сунул руку в сухарную сумку, где носил неприкосновенный запас: половинку серого хлеба, с четверть фунтом копчёного сала.

— Эй, славяне, налетай! — я подвернул край шинели и прямо на бедре накромсал ножом нехитрую еду. Двое сапёров, не чинясь, потянулись за угощением, предварительно поплевав на руки и отерев их о штаны. Появилась на свет пара луковиц. Четверть часа прошли в молчании, прерываемые деликатным чавканьем и похрустыванием лука. Запили царское угощение всё той же настойкой, передавая друг другу флягу.

— Пронькин! — раздалось откуда-то сверху, — к командиру!

Мавродаки стоял на краю оврага с одним из своих унтеров и казачьим есаулом, держащим в поводу гнедого резвого коня. Конь переступал копытами, горячился и фыркал, косясь на казака.

Пробегая мимо одной из пулемётных позиций, приостановился, заметив возившихся у щитка солдат.

— Спасибо, братки, знатно причесали! — поблагодарил я.

— Обращайся, гренадер, ежели что! — весело подмигнул усатый пулемётчик, — не задели твоих, ефрейтор?

— Не. Ювелиры, мля. Тока штаны чуть не намочил.

— Ха-ха-ха! Ну так, знамо дело, у Максимки не забалуешь!

— И то верно, — помахал я рукой пулемётчику.

— Гавр, собирай своих санитаров. И дуйте на правый фланг. Там уже ваш отряд работает. У наших народу знатно посекло, поможете.

— Есть, господин поручик. А что по обстановке?

— Отбились. Немцы и вправду хотели на наших плечах в Бушковичи ворваться, закрепиться, а там и на Львов. Похоже, наступление чуть не проморгали. Сейчас они вроде отошли под сдвоенным ударом нашего полка и вашего батальона на старые позиции. Придётся занимать оборону. К полудню должны подойти ещё два полка от 69-й и 72-й дивизий. И четыре батареи горных пушек. Артиллерии у кайзеровцев до чёрта, гамон тус Христо су, — выругался по-гречески поручик.

— Тогда мы выдвигаемся. Куда идти примерно, вашбродь?

— Держите на юго-восток версты полторы, не ошибётесь.

Своих санитаров я нашёл тоже не тратящих времени даром: солдаты разожгли костёр (и где только дров раздобыли) и варили кулеш из консервов и крупы.

— Давайте, братцы, побыстрее сворачиваться. Идти надо. Там наших побили, помощь нужна.

Без лишних разговоров штурмовики разобрали карабины, плеснули недоваренного кулеша в котелки, и мы зашагали в сторону стихающей артиллерийской канонады.

Пока шли, выяснилось, что двоих всё же слегка зацепило осколками своих же гранат. Одному из солдат оцарапало бровь, другому распороло шинель на спине и задело кожу в области лопатки. Пришлось остановиться на пять минут и потратить время на обработку и трёхминутное внушение, вылившееся в небольшую лекцию о столбняке и прочих прелестях вплоть до газовой гангрены. Народ впечатлился и всю дорогу до расположения брусиловских стрелков обсуждали опасную, но до жути интересную тему. Мда, гвозди бы делать из этих людей…

Глава 19 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава девятнадцатая

Меня могут убить — это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, — это опять-таки дело случая. Я могу погибнуть в надежно укрепленном блиндаже, раздавленный его стенами, и могу остаться невредимым, пролежав десять часов в чистом поле под шквальным огнем.

Э. Ремарк.

Подоспели мы не сказать чтобы вовремя: тяжелораненых, которых ещё можно было спасти, санитары Федько уже определили на телеги и отправили к переправе через Сан. Рядом с местечком Хирекзко их должны были принять в полевой госпиталь второй очереди, а самых тяжёлых отправить во Львов эшелоном.

Пока искали своё начальство, вдосталь насмотрелись на работу похоронных команд. Прусская артиллерия собрала на этот раз богатый урожай. Видать, и вправду немецкая разведка сработала. Простой удачей подобную точность не объяснишь.

Старший унтер-офицер Федько, что-то внушавший подчинённому осипшим голосом, мазнув по мне усталым взглядом, пробормотал:

— Жив, Гаврила? Ну и слава богу. Бери со своим отделением две двуколки у пулемётчиков. С ними обговорено. И слетайте соколами вперёд к балкам, за линию окопов. Там казачки наши и сапёры. Есть ещё много раненых. Погляди, кого можно ещё на переправу отвезти, ежели живы…

— А вы как же?

— А нам тут немного осталось. Справимся. Кого могли, перевязали. Остальным уж и не надо. Вот так-то, брат.

* * *
На пулемётных двуколках мы домчались до нужного места за четверть часа. Равнина здесь плавно понижалась, образуя две сходящиеся между собой ложбины, поросшие частым колючим терновником. Влажная с ночи земля на всём свободном пространстве была истоптана вдоль и поперёк. Вездесущий туман, клоками просачивающийся между ещё голых веток кустарника, придавал пейзажу довольно зловещий вид.

Казачья полусотня, которой командовал смуглый подъесаул, встретивший моё отделение и указавший на место, куда солдаты определили тяжелораненых, едва мы приступили к работе, немедленно сорвалась с места и унеслась куда-то в направлении близлежащих холмов.

Отъезжая вслед за своими, подъесаул, напутствовал:

— Ты поглядывай в оба, ефрейтор. Тут в холмах много рассеянных немецких команд. Пошаливають прусачки. Шибче поворачивайтесь, не то нагрянут скопом. Чай не куренной двор, ничейная полоса никак.

— Спасибо, господин подъесаул. Вы сейчас куда?

— По окрестностям пошукаем, ещё может где подраненные есть.

— Удачи!

Тяжёлых случилось всего семь человек. Четверых солдат мы, к сожалению, застали уже агонирующими. Двое рядовых с ранениями головы, один с простреленной грудью, да ещё подпрапорщик с оторванной ступнёй. Видимо, умер от шока. Быстро проверив и поправив повязки, ослабил и поменял у двоих солдат кровоостанавливающие жгуты. Мои санитары уже было начали таскать оставшихся в живых тяжёлых к двуколкам, когда я остановил их. Хотя почти все раненые были без сознания или в полубреде, хотелось бы довезти их живыми. А до переправы добрых четыре версты. И это если напрямик. Не растрясти бы.

Плюнув на все условности, достал заначенный перед сегодняшним ночным выступлением пузырёк морфия, что развёл после целого вороха пререканий с Федько, мотивируя это непреложной необходимостью. А что это теперь, как не крайний случай? Ввёл по кубику всем тяжёлым, стерилизуя иглу простым промыванием в спирте. Не до жиру. Сам видел, как подобное не раз здесь проделывали. И плевать на СанПиНы, до них ещё сотня лет.

Легкораненые и занимавшиеся первой помощью стрелки начали построение по команде перед отправкой на позиции. Унтер, командовавший солдатами, подошёл ко мне, пока я упаковывал шприц в свою личную аптечку, приспособленную в один из кожаных патронных подсумков на поясном ремне. Умеют же делать вещи: пусть и упакованный в прокипячённую тряпицу и мягкий войлок, шприц не претерпел ни единого повреждения, несмотря на все мои недавние скачки с препятствиями.

— Ефрейтор, у нас там ещё раненый. Думали, сами командира донесём, но раз уж вы конные, то быстрее выйдет.

— Где? — вместо ответа спросил я. Унтер махнул солдатам, возившимся в конце колонны с растянутой палаткой. Они спешно поднесли к нам раненого. — Кладите на землю! — я узнал того самого офицера, которого видел со штабс-капитаном в расположении батальона накануне ночного боя. Судя по эмблемам на погонах и шеврону на рукаве шинели, капитан командовал сапёрами. Лицо и шею раненого заливала мраморная бледность. Даже когда его не слишком мягко уложили на землю, офицер всё ещё не пришёл в себя, — перевязали?

— Да. У капитана ранение в правое бедро. Сквозное. И головой шибко ударился, когда с лошади падал, — пояснил унтер.

— Рвоты не было?

— Вроде нет.

Я оттянул повязку, рана немедленно закровила, капитан глухо застонал и открыл глаза.

— Что? Где? — едва просипел он.

— Дмитрий Михайлович! Господин капитан, не волнуйтесь, вы ранены, сейчас отправим вас в госпиталь, — начал успокаивать его унтер.

— Н-немцы?! — снова прохрипел капитан.

— Отбились, ваше благородие, не переживайте, постарайтесь не разговаривать и берегите силы. Вот, — я отвинтил у своей фляги крышку, — попейте, вы потеряли много крови. Нога сильно болит?

— Дёргает. Голова…

— Понял, — ещё раз внимательно осмотрел капитана, реакцию его зрачков и симметрию. Прощупал осторожно основание шеи, медленно и аккуратно попросил повернуть голову влево, вправо. Признаков кровоизлияния в мозг, по крайней мере, на первый взгляд не было, — мутит сильно?

— Да.

— У вас сотрясение мозга. Нужен покой и сон. Попейте ещё. Я сейчас сделаю укол, — снова полез за шприцем. После инъекции морфия, подождав минут пять, наложил новую повязку на бедро, прибинтовав сразу и правую ногу к левой для лучшей фиксации и покоя раны притранспортировке.

— Господин унтер-офицер, грузим капитана, — стрелки понесли своего командира к двуколке.

Я уже хотел скомандовать санитарам занять свои места, следить и придерживать транспортируемых во время движения.

Что-то дёрнуло меня за полу шинели, а затем за рукав. И только после этого я услышал хлёсткий звук выстрела. Голова унтера, уже направившегося со своими стрелками к колонне, вдруг резко дёрнулась назад и он кулём рухнул на утоптанную землю. Пуля вошла ему в правую глазницу и выбила височную кость. Сердце замерло и в следующее мгновение забилось, словно птица в клетке.

— Немцы!!! — многоголосы крик со стороны брусиловцев был прерван очередью из пулемёта, хлестнувшей по только начавшей выстраиваться колонне. Солдаты брызнули врассыпную, ошалело пытаясь понять, откуда ведётся огонь.

На секунду от неожиданности перехватило дыхание. Осмотревшись, я заметил двоих санитаров из своего отделения, свесившихся с края повозки и свалившегося к её колёсам капитана. Быстрый взгляд на раненого: вроде ничего не поправимого не произошло, просто сполз с подножки, когда заносивших его санитаров настигли неприятельские пули. А вот со штурмовиками всё. Насмерть. Отвоевались парни. Множественные в грудь и голову.

— Доставить раненых к переправе! Меня не ждать! Трогай!!! — заорал я на ездовых и, успев выхватить раненого капитана буквально из-под колеса двуколки, нырнул в колючие дебри кустарника, стараясь беречь глаза и не переломать шею и ноги на скользком склоне.

Стрельба по колонне нарастала. Мимо меня тоже вжикали пули, но уже не так катастрофично, как вначале. Видимо, отъехавшие повозки отвлекли вражеских стрелков. Совершенно не к месту я заметил, что короткие пулемётные очереди звучали несколько иначе, чем таканье Максима.

Надо же, нарвались. Как не вовремя! Шагов через десять кустарник поредел, и я оказался на дне небольшой ложбины. Здесь протекал вполне действующий ручей, глубина которого оказалась неожиданно большой, и я чуть не рухнул в ледяную воду вместе с капитаном на руках.

Преодолев водное препятствие, решил идти вдоль ручья, логично предполагая, что в итоге он приведёт меня к реке, а там и спасительная переправа. Совесть меня не мучила. Если и суждено стрелкам геройски погибнуть, то Царствие им Небесное и слава воинская, а если отобьются, знать удача на их стороне.

Я же в ответе за капитана и остальных раненых. Эх, братцы, братцы. Двоих из отделения, ни за понюх табаку… Прошляпили германцев как…два пальца об… в бога, в душу и его апостолов! Предупреждал же подъесаул!

Ладно, потерявши голову, по волосам не плачут. Хотя чего это я? Какая голова? Ходу, ходу!!!

Капитана-то я дотащу, не вопрос, но вот нарастающий шум голосов откуда-то сверху оврага меня начинает напрягать. Похоже, кто-то из нападавших заметил мой манёвр с попыткой скрыться в терновнике. Эх, была б зелёнка, как зелёнка, а не это весеннее убожество, можно было бы и в казаков-разбойников поиграть, а так выхода особого нет. Надо стряхивать хвост.

Продолжая пробираться вдоль топкого берега, а приметил за очередным поворотом ручья довольно глубокую промоину в земляной стене русла, оплетённую корнями кустарников. Вода после таяния снега значительно спала и её уровень не доставал до небольшой, правда, сыроватой, земляной площадки около пяди.

Быстро снял разгрузку, стянул порванную шинель, расстелив её на земле и уложил капитана, убедившись, что тот спит глубоким медикаментозным сном. Мда, вашбродь, проспите всё веселье… Оставшись в гимнастёрке с бронежилетом, снова накинул разгрузку, проверил наган, ножи, вынул из чехлов обе лопатки, затянул подбородочный ремень шлема. Жаль, конечно, что все гранаты извёл. Всё же рациональнее было бы разобраться с гансами без лишнего шума. Карабин решил оставить рядом с капитаном и аккуратно высунулся из-за поворота, прикрываясь пучком корней, торчащих из размытого склона.

— Мда, чёта многовато вас для моей первой рукопашки, херы… — метрах в двадцати пятеро немецких солдат с карабинами наперевес осторожно продвигались по руслу, вертя головами на триста шестьдесят градусов.

— Нем айнен оффицир либент! — прошипел идущий впереди судя по серебристым нашивкам на погонах гефрайтер.

Ага, офицера тебе подавай, кандидат херов? Блажен будь, Миротворец. Тогда лови привет уже от русского ефрейтора! Кто не спрятался…

Юстас!!!

На этот раз переход в сверхрежим произошёл практически мгновенно. Не знаю, чего ожидали эти кайзеровские пехотинцы в бескозырках с красным околышем. Но касками, мужики, всё же пренебрегать нельзя. Даже если идёте на охоту за ранеными противниками.

Лезвия штыков только начали разворачиваться в мою сторону, а я уже раскачивал маховик смерти среди солдат противника, проскользнув справа, между гефрайтером и рослым конопатым рядовым в очках. Командиров следует валить первыми — это азбука. Пока край остро заточенной лопатки рассекал трахею и щитовидный хрящ несостоявшегося кандидата в унтер-офицеры, удар моей правой ноги с хрустом проломил грудную клетку конопатому. Толчок, глубокий присед — и по моей каске проскрежетало лезвие штыка третьего ганса. Шустрый гад! Вот пусть и полежит с ножом по рукоять всаженным под нижнюю челюсть. Оружейная сталь в организме не метаболизируется. Это аксиома.

Двое других оказались менее расторопными и закончили так же бесславно — с раскроенными черепами. Ничего личного, но повторюсь: каски нужно носить на голове, мужики, а не пристёгнутыми к ранцу.

Наскоро проскочил вверх по руслу ручья метров пятьдесят, сторожко прислушиваясь: кроме отдалённых одиночных выстрелов не услышал ничего подозрительного. Пулемёт, разрывавшийся последние четверть часа, уже молчал. Эх, пехота, удачи вам! Надеюсь, не стали геройствовать и ушли от греха. Казачки-то, наверняка стрельбу тоже услышали и скоро гансам мало не покажется.

Ну а мне пора в путь. Возвращаться будет рискованнее, чем продолжать движение к переправе.

На обратном пути остановился на несколько минут, чтобы помародёрить. Святое дело. Только вот прусаки оказались голытьба голытьбой. Разве что старенькая опасная бритва гефрайтера со сколотой эбонитовой рукояткой и его относительно новый ранец с рыжим верхом. Будет теперь у меня запасная торба. Блин, как же жрать хочется…

Последнюю версту я нёс капитана, просто перебросив через плечо расслабленное тело, периодически прислушиваясь к его мерному дыханию. Сон у сапёрного инженера оказался просто-таки богатырским. Мне даже удалось пару раз полноценно напоить сонного раненого. Сам я чувствовал, что вымотан до предела, ноги гудели, как провода под высоким напряжением.

Видимо, включение сверхрежима дважды за полдня серьёзно истощили энергоресурс. А у немчуры, как назло, ни в карманах, ни в ранцах даже трёх корочек хлеба не завалялось. Форменное свинство! Благо, хоть воды в ручье — пей, не хочу…

К реке Сан я вышел далеко за полдень, но зато всего в полуверсте выше переправы, которая являла собой самый обычный паром, управляемым пердячьим паром. То есть, десятком солдатских сил, дружно дёргающим за верёвку, перекинутую с берега на берег.

Стараясь не делать резких движений, я приближался по мокрой гальке, хлюпая сапогами.

— Стой, кто идёт?! — молоденький безусый стрелок с мосинкой наперевес остановил меня шагах в двадцати от паромного причала, на котором скопилось некоторое количество повозок и солдат.

— Свои, браток. Ефрейтор санитарного отряда Самарского штурмового батальона Пронькин, — я почти не удивился, не узнав своего голоса, — позови кого-нибудь принять раненого офицера.

— Гаврила Никитич! Господин ефрейтор! — раздались голоса от причала. Навстречу мне бежали солдаты моего отделения. Один, два…пять? — вы живы! Вот удача!

— Жив, жив, славяне. И почти не поцарапан. Устал вот только. И капитана надо переправить в госпиталь.

— Так сладим усё, не сумлевайтесь! А где Фёдор и Трофим?

— Простите, ребята. Их сразу там ещё, в распадке наповал застрелили, сам видел, а мне вот пришлось капитана на руках уносить. По ручью пёхом добирался.

— Ишь ты…дела! — лица санитаров помрачнели.

— А вас чего пятеро всего? Где шестой? Ранен? — только и смог спросить я.

— Ранило Сидора, Гаврила Никитич, ещё тогда, как тронулись, когда от немца убегали. В спину две пули словил. Извиняйте, Гаврила Никитич, не довезли. Преставился сердешный.

— Эх ты ж, земля пухом…

— Царствие Небесное…

Санитары принесли безосновные носилки, на которые переложили продолжающего крепко спать капитана. Сил у меня хватило лишь ещё раз проверить повязку и зрачки раненого. Тревожных симптомов заметно не было, но он был всё ещё сильно бледен. Пульс оставался редким, хотя температура тела существенно поднялась.

Я продолжал чувствовать себя неважнецки, нарастающая слабость перешла в короткие приступы сонливости и даже помутнения сознания. Когда капитана хотели поднять, чтобы отнести на причаливающий паром, я было ухватился за ручку носилок, но чуть не упал, вовремя поддержанный моими санитарами.

— Вам бы тоже в госпиталь, господин ефрейтор, — сунулся один из штурмовиков.

— Ничего, оклемаюсь, мне бы… — остальное поглотила темнота.

* * *
— Так, а это у нас кого привезли, любезный? — сквозь вязкую полудрёму до моих ушей донёсся чей-то раздражённый и усталый голос, — тэ-экс…капитан…пулевое ранение правого бедра, сквозное. Ты чего замер, солдат? Говори, как давно ранен офицер, когда перевязывали, почему спит?

— Вашбродь, так, эта, ранили его ещё затемно. Потом, значит, снова перестрелка была. Его господин ефрейтор на себе вынесли, версты четыре пёрли, значит, получается, с рассвета, как ранен.

— А сейчас два пополудни, значит, ранению часов шесть. И температура его мне не нравится. Крови опять же неизвестно сколько потерял. Готовьте операционную! Надо рану ревизовать… Чёрт, как крепко спит.

Не открывая глаз (лень было даже почесать нос, и в мышцах всё ещё ощущалась противная слабость) я прохрипел:

— Полагаю, не стоит спешить оперировать. Это приведёт к дополнительной потере крови. Разве что рану сверху почистить да перевязать. Спит он от морфия, я ему почти два кубика вколол часов в девять утра, ему этого до четырёх вечера хватит, а там и поглядим. И ещё у него контузия средней тяжести. Я его поил, пока тащил. Литра три он точно выдул. Вот, чтобы помочился, не замечал, — я попытался разлепить веки и снова зажмурился: зрачки кольнули яркие лучики солнца.

— А это кто у нас такой говорливый? — послышался тот же раздражённый голос. — Ба!!! Гаврила? Вот это встреча!

Мне всё же удалось совладать со слабостью и ладонью прикрыть глаза козырьком.

Рядом с носилками, на которых я лежал, стоял в запачканном кровью халате, улыбаясь во весь рот, Иван Ильич Вяземский собственной персоной.

— Князь? — только и смог просипеть я.

— Нет, апостол Пётр! Так ты и есть тот самый ефрейтор, который капитана на себе из боя вынес? Да… И почему я не удивлён? Ты ранен?

— Нет. Переутомился слегка. Укатали Сивку крутые горки. Но уже лучше, сейчас встану и…

— Лежать, ефрейтор! Ишь ты, «слегка»! — передразнил меня врач, — только после осмотра. Приказываю, как старший по званию. А вы, голубчики, — он обернулся к моим санитарам, — отнесите капитана во-он в ту палатку. Всё же рану я немного проревизую. А потом идите на нашу кухню, обедать. И не забудьте про своего командира. Я-то уж его аппетит хорошо изучил. Поняли?

— Поняли, вашбродь, мы мигом!

— А ты, Гаврила, пока испопробуй-ка нашего госпитального средства, — хохотнул Вяземский и крикнул куда-то мне за спину: «Елизавета Семёновна! Ангел мой, принесите-ка нам вашего эликсирчику. Гостя попотчевать.»

Спустя пять минут вокруг меня хлопотала уже не только Елизавета свет Семёновна, но и откуда-то прознавшая про моё появление баронесса. Не слушая никаких возражения, она избавила меня от разгрузки, ремня и сапог, расстегнула и стянула шинель, заметно побледнев, разглядывая прорехи от осколков и пуль. Молниеносно перевернула сначала набок, задрав и стянув через голову гимнастёрку, и уже хотела стянуть штаны, на что я категорически возразил:

— Ольга Евгеньевна, право слово, уверяю, там всё в порядке, не стоит беспокойства.

— Что ж, поверю на слово, Гаврила Никитич. Вот выпейте, — она приняла от Елизаветы глиняную крынку и передала мне.

Я взял посуду, подозрительно принюхиваясь. Тёплый дух трав и сладковато-пряный манящий аромат заставили громко забурчать мой живот. Старшая сестра милосердия скрыла скупую улыбку, ухватив ворох моей одежды, амуницию и переложила их в большую деревянную лохань.

Сделав первый глоток, я не смог оторваться и, к собственному удивлению, выдул всю крынку единым духом в несколько глотков. Восхитительно кисло-сладкий напиток, с немного вяжущим терпким послевкусием мягко ударил живительным теплом в стенки желудка.

— Что это за прелесть такая? — невольно прошептал я, недоумённо и с сожалением глядя на пустую крынку.

— Основа — сбитень, ну и кое-чего ещё понемногу, — зардевшись от похвалы, приняла пустую посуду Елизавета Семёновна и ускользнула в одну из палаток.

— Сами до мыльни дойдёте, Гаврила Никитич? — поинтересовалась Ольга Евгеньевна, пристально следя за тем, как я слезаю с лавки, на которой лежали мои носилки.

— После эдакого эликсира? Побегу! — и тут же чуть не плюхнулся на утоптанную землю лазаретного двора, снова удержанный маленькой, но твёрдой рукой баронессы, — простите, чего-то я…не того.

— Я отведу вас, обопритесь, — баронесса Вревская подозвала одну из сестёр милосердия и вместе они помогли мне добрести до палатки с оборудованной мыльней и даже небольшой банькой, топившейся по-чёрному. — Горячая вода вон в том чане, холодная — в бочке, мыло — у входа в ящике, — Ольга, убедившись, что я надёжно сижу в лавке, указала на деревянный короб. В палатке было тепло и влажно. В ответ я лишь кивнул. — Хм, так не пойдёт. Снимайте исподнее!

— Э…я полагаю, не стоит, — начал я протестовать.

— Ещё одно слово, и я пожалуюсь начальнику госпиталя! — рявкнула Ольга, — у нас приказ по армии: неустанная борьба со вшами и профилактика тифа.

— Но я только позавчера мылся!

— А стрелки брусиловского полка две недели в окопах до вашего прихода не в ванных прохлаждались. У каждого второго вши! Уже и несколько случаев тифа диагностировали. Не говоря уже о пленных немцах.

— У них тоже?

— А что, подданные кайзера не люди, герр Пронькин?

— Отчего же. Конечно, люди, но есть всё же приличия…

— Кальсоны можете оставить, вам потом принесу сменное бельё. Вы вон рук поднять не можете, а голову стоит мыть тщательно, ещё и гребнем вычесать.

— А, может, проще побрить?

— Можно и побрить. Так как, герр Пронькин, будем изображать институтку или дадите выполнить свои обязанности сестре милосердия?

— Простите дурака, баронесса.

— То-то же…

И меня довольно ловко и быстро постригли. Затем обрили наголо опасной бритвой, предварительно хорошенько окатив горячей водой и намылив щёлоком. Странные это были ощущения и очень приятные.

Раннее детство я своё помню довольно смутно. А уж такие детали: купала ли меня мама или я, едва добравшись до сознательного возраста, стал это делать самостоятельно — и вовсе выветрились из памяти.

Но ощущения, когда тебя моет, стрижёт и даже бреет красивая женщина, да ещё баронесса, породили во мне настоящую бурю эмоций, которая почти полностью выветрила из головы свинцовый туман переутомления. Нет, что ни говори, а мыло и горячая вода — величайшие изобретения человечества! Я не заметил, как впал в какую-то полудрёму.

— Гаврила! Гаврила! Пронькин, проснитесь! — Ольга протягивала мне сероватую штопанную-перештопанную, но чистую простыню, — вытирайтесь, у входа на стуле сменное исподнее, там же сапоги и старая шинель, пока вашу штопают. Оружие и амуницию мы в сестринской палатке сложили. До ночи там всё равно никого не будет из сестёр, а вам нужно поспать хотя бы несколько часов.

Сопротивляться не было никакого желания. Как только баронесса ушла, я стянул мокрые кальсоны, отжал и сложил в корзину с грязным бельём. Переоделся в чистое. Порыжевшая, пахнущая какой-то тошнотворной химией, старая шинель была коротковата, но дойти до топчана можно было и в ней. Осталось отыскать нужную палатку.

Едва выйдя из мыльни, столкнулся с рыжим Семёном, куда-то нёсшим стопку простыней и рулон марли.

— О, здорово, Гавр! Знать, правдивые слухи про твоё появление. Как жив?

— Да ничего, пока фартит. Слыхал, небось, как ночью нарвались?

— Не то слово, раненых всё везут и везут. Один тяжелее другого.

Я вздохнул, потёр пальцами веки, в глазах всё ещё мелькали красные мушки.

— Слышь, Семён, а где тут сестринская палатка?

— Да вон, саженях в пяти вправо от коновязи.

— Пойду я, не обессудь, муторно мне.

— Конечно, Гавр. Бог даст, ещё свидимся.

Крайний у входа топчан был пуст и аккуратно заправлен шерстяным солдатским одеялом ностальгически-синего цвета. Слегка пахнущая карболкой настоящая перьевая подушка была воспринята мной как настоящая полноценная награда за сегодняшние приключения. Что уж там говорить: уснул я, едва коснувшись щекой её прохладной мягкой поверхности.

* * *

Глава 19 ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Явление Ремесленника воспринял вполне благодушно. На этот раз Пашка проявился в том самом виде, в котором я запомнил его в кафе и начал разговор со странного вопроса.

— Ну что, Миротворец. Как тебе эта реальность?

— Странный вопрос. Как бы я к ней не относился, Хранителям должно быть на это насрать. Лишь бы задание выполнил.

— Справедливо. Судя по грубому тону ответа, ты уже перешёл черту. И какие ощущения, Миротворец?

— Да, я убил! И не одного. А ещё стал причиной гибели многих. Но никого я не лишил жизни просто так, ради собственного удовольствия.

— Успокаивай, успокаивай себя, Гавр! Себя не обманешь. Всё равно, рано или поздно возникнет вопрос, сколько нужно смертей, чтобы сохранить жизни твоим родным! — Ремесленник приблизил своё лицо к моему, черты его заострились, в зрачках плясал какой-то безумный огонь.

— Ты охренел, Паша?! Твою мать! Исусик грёбанный! Это что ещё за игра на нервах? Или проверка на вшивость? Не откажусь ли я от задания? Или…погоди… Ты…не Паша!

— Молодец, Гавр, — медленно произнёс псевдоПаша, — как допёр-то?

— Детали. Программа Ремесленника, визуализированная в моих снах, как его личность, ни в одном своём появлении не использовала столь детализированную его копию как в одежде, так и в чертах лица. И ещё…что-то такое в зрачках…

— Что-о-о?! — подался вперёд незнакомец.

— Что-то вроде безумного пламени.

— Интересно… — гость снова отступил назад, — и как ты думаешь, кто я?

— Полагаю, финал миссии приближается. Значит, Хранители должны открыть мне немного больше информации о Демиурге. Следуя элементарной логике…

— Чушь! — воскликнул псевдоРемесленник, — Хранители курируют десяток таких миссий в каждой ключевой реальности, да и встреча с любым из них для тебя фатальна.

— Это почему же? Я договор соблюдаю. Пусть и не нашёл пока Демиурга, но у меня всего лишь первая попытка. Помниться, Елисей сообщал, что предыдущие кандидаты в этой реальности не имели успеха. Интересно, ведь у них, скорее всего, тоже было не по одной попытке.

ПсевдоРемесленник молча уставился на меня, чуть склонив голову вбок, словно стараясь рассмотреть меня повнимательнее.

— Какой примерный исполнитель! Тебя просто крепко ухватили за яйца, Миротворец. Вот ты и снуёшь, как вошь на сковородке. Все твои попытки адаптации к этой реальности отдают жалким дилетантизмом. Если бы не особенности ауры Миротворца, ты до сих пор догонял полк ополченцев и доказывал, что не дезертир. Это какой же степенью наивности или гипертрофированным самомнением нужно обладать, чтобы не удивиться столь малообъяснимому участию в судьбе простого крестьянского паренька не только князя или полковника Генерального штаба, но даже принца царствующего дома?

— А вы неплохо осведомлены, сударь, о подробностях моей одиссеи. Даже внедрённая Пашей программа, и та могла лишь косвенно оценивать нейрофизиологические параметры без связи с реальностью. Из чего я делаю первый очевидный вывод: вы не Хранитель. Вы такой же, как и я, анавр. Только с иным набором способностей. А поскольку Елисей мне кратко охарактеризовал их ещё перед миссией и что примечательно, ни одна из им перечисленных способностей не включала умение залезть в нейротрон, да ещё и использовать при этом программу, созданную Ремесленником, а также столь детально фиксировать мои действия, я делаю второй вывод: вы Смотрящий! Остаётся задать вполне уместный вопрос: что такого случилось, если анавр вашего ранга решил вступить в контакт с Миротворцем, выполняющим миссию Хранителей?

ПсевдоРемесленник молча выслушал меня, внешне никак не реагируя на мой отчаянный блеф. Ведь, хотя я и использовал осенившую меня догадку, придав ей видимость логического заключения, с таким же успехом можно было доказывать, что гость — чёрт из преисподней.

— Интуиция всегда была одной из сильнейших сторон Миротворцев. Но всё же, упаси тебя реальность, Гавр, во всём полагаться на неё. Тем не менее не буду отрицать, ты прав. Я Смотритель. Назовём меня, скажем…Лукреций. Можешь так и обращаться. Твой наставник, Странник Елисей, любит цитировать поговорку «если ты не слуга Хранителей, значит ты о них не ведаешь, иначе — ты слуга слуги Хранителей». Так?

— Что-то такое…Он ещё говорил, что Смотрящие, возможно, равная или более развитая Хранителям цивилизация во Веере Миров

— Не так это и важно. Отрицать не буду, но и углубляться в этот вопрос не стану. Тебе, как анавру, находящемуся на службе у Хранителей, ещё рано владеть полной информацией.

— Тогда в чём смысл твоего появления, Лукреций?

— Рассказать тебе чуть больше о сути твоей миссии и последствиях как для тебя, так и для реальности, в которой ты сейчас действуешь.

— Чтобы повлиять на мои мотивы, полагаю? Значит, я верно догадываюсь, что продвинулся значительно дальше, чем предыдущие кандидаты?

— На оба вопроса отвечу да.

— Что ж, тогда, предваряя твои откровения, скажу, что всё равно сделаю всё, чтобы спасти свою семью. И это не обсуждается!

— Об этом я и хотел поговорить, Гавр. Хранители через Странника обманули тебя. Вернее, не сказали всей правды. Не существует в Веере Миров простой возможности изменить столь глобальное событие, как авиакатастрофа с сотнями жертв. Даже оперируя энергоресурсами Хранителей. Лишь методично вмешиваясь в ход реальности, причём не менее чем за полвека до ключевой временной точки, используя способности сотен анавров, можно добиться изменения состава пассажиров на борту. Но и только. При этом последствия реакции Закона Сохранения Реальности непредсказуемы. Множественные вмешательства приведут к столь кардинальному изменению существующей реальности, что в итоге породят новую фантомную линию, обречённую на темпоральную аннигиляцию. Мало того, что Хранители на это никогда не пойдут, поскольку подобное может грозить исчезновению их цивилизации, у них просто не хватит на это ресурсов.

— Но как же так? У нас ведь договор? И почему я должен верить тебе, а не Елисею? Ты ведь тоже наверняка преследуешь свой интерес!

— Всё верно, Гавр, всё так. Ты знаешь, какое название дал нам в Древнем Риме один из цезарей. Нам, Смотрящим. Он был Демиургом. Я скажу тебе. Milites Rei. «Рыцари реальности». В другом переводе «Солдаты вещи». Наш главный интерес — это глобальное сохранение Веера Миров и недопущение искусственного изменения реальностей в интересах сверхцивилизаций, возомнивших себя способными на вмешательство. Сложность в том, что все анавры и есть плоть от плоти Закона Сохранения Реальности, суть которой в проявлении разных, порой противоречивых, но также направленных на стабильность Веера Миров силах и способностях. Анавры — особый элемент случайности, выявляющий и локализующий нестабильные элементы взаимодействия Закона и Вселенной. Это, как в живой клетке, постоянно возникают нелетальные мутации, держащие в тонусе защитные силы организма. Жизнь и Смерть в одной упряжке…

— Из всего этого я понял лишь то, что Смотрящие охраняют реальности от вмешательства цивилизаций, которые хотят использовать их в своих интересах. Но что мне с этого? Я слишком малая величина в ваших играх или…войнах, как не называй.

— Попробую объяснить по-другому. Один из писателей твоей материнской реальности как-то заметил: «Если большое королевство хочет завоевать маленькую страну, к этому нет никаких препятствий: страна погибла. Но если и другая великая держава задумает, то же самое, у жертвы появляется шанс на спасение!» Ты теперь не можешь сказать, кто обманывает тебя, мы, Хранители или лгут все. А, значит, ты станешь поступать сообразно новой информации.

— Охренеть! Прийти ко мне незвано, нежданно, зародить вагон сомнений, вбить огромный клин недоверия между мной и моими нанимателями — ну и приёмчики у вас, как я погляжу!

— Не кипятись, Гавр. Просто подумай. Можешь продолжать действовать по своему плану. Я тебе даже немного помог, Миротворец. Павел Ремесленник неплохой, но и ему ещё учиться и учиться. Я провёл необходимые изменения в нейротрон. Теперь ты можешь использовать свой Матрикул, те самые татуировки, для поиска Демиурга, не просто, как индикатор присутствия, но и в качестве локатора: если искомый анавр находится в пределах пятикилометрового радиуса, то ты с лёгкостью определишь вектор направления на объект, стоит лишь направить на него свою руку. Пусть этот жест станет залогом доверия между нами.

Фигура псевдоРемесленника расплылась, явив образ расплывчатого лица Паши. Окружающее нас пространство также несколько потеряло контрастность.

— Привет, Гавр! — как ни в чём не бывало, произнёс бариста.

— Здорово, — буркнул я.

— Чего такой смурной? Судя по нейрогормональному фону, ты здорово раскачался. Даже сверхрежим опробовал. Правда, поторопился делать это дважды за короткий промежуток времени, отсюда и повышенный расход энергоресурса. Ничего, за пару часов восстановишься.

— Безмерно рад. О чём сегодня поговорим? — я решил, что говорить о визите Смотрящего программе дело бесполезное. Был бы Ремесленник во плоти, другое дело.

— Так уже всё, Гавр. Сегодня прощальная встреча. Аура нейротрона зафиксировала стойкую креатуру Демиурга в восьми километрах к юго-востоку от твоего нынешнего местоположения. Ты почти у цели. Осталось сообщить тебе точку эвакуации и имена резидентов, которым ты передашь Демиурга.

— Как? Уже? Я думал, что понадобятся недели поисков…как-то это…

— Слишком просто? Ошибаешься! Тебе ещё предстоит вычислить его личность, подобраться поближе и обеспечить транспортировку без повреждения биологической оболочки. В крайнем случае, если он погибнет, его тело должно быть передано резидентам не позже, чем через тридцать минут после остановки сердца. Это важно, запомни!

— Чего уж не понять, электрическая активность мозговых структур должна ещё сохраняться.

— Вот-вот. Теперь запоминай точку рандеву с Искателем и Странником. Пароли не понадобятся. Странник тебе знаком. Это Елисей Николаевич, который тебя вербовал. Имя Искателя я не знаю, но это несущественно. Ежедневно в полдень в сквере на Площади Варецкого в Варшаве тебя и Демиурга будет ждать Елисей Николаевич. Он гуляет там с собакой до часу пополудни весь апрель, май и июнь.

— Конспираторы, блин! До Варшавы больше трёхсот вёрст и всё по территории противника. А если немцы возьмут город к моему появлению?

Образ Ремесленника завис на несколько секунд.

— По исходным данным исторической линии твоей реальности, до августа 1915 находилась под контролем Русской Императорской армии. Так что всё должно пройти по плану.

— Должно-то, должно, но и контрнаступления со стороны немцев в это время я тоже не помню. Похоже, придётся импровизировать, — последнюю фразу я пробормотал вполголоса.

— Что ты сказал? — лицо Паши стало постепенно бледнеть, — ресурс программы почти истощён. Я хочу сообщить тебе ещё кое-что. Это пригодится в следующих миссиях.

— Не тяни, гугляша!

— Адаптационные навыки нейротрона и приобретённые свойства в новом носителе с каждым перемещением будут проявляться в несколько раз быстрее. При этом истощение ресурсов организма каждого нового, наоборот, замедляться, так как архитектоника нейротрона сложилась окончательно. Это значит, что всё, что ты приобрёл и закрепил в теле своего прадеда, в новой реальности будет перенесено на базовый уровень другого тела за считаные часы. Расплатой будет состояние, очень близкое по своим параметрам к глубокой коме, которое продлиться от двенадцати часов до суток. Всё будет зависеть от возраста и физического состояния следующего носителя. Будь к этому готов.

— Мне бы из этой жопы выбраться, а о будущих я побеспокоюсь по мере поступления проблем.

— Прощай… — пространство вокруг нас залила ослепительная белизна. И всё исчезло.

* * *
Проснулся я в полной темноте, с удовлетворением понимая, что полностью восстановил силы. Лицо было почему-то мокрым от слёз. Мда, скомканное прощание получилось. Он хоть и программа, но всё же калька с пашиного нейротрона. А Ремесленник парень неплохой, как, впрочем, и Елисей Николаевич. Видимо, Смотрящий здорово мне запудрил мозги, вот я и расчувствовался.

Дотянувшись до тумбочки и, нащупав огарок свечи со спичками, разжёг маленький трепещущий язычок пламени, накинул заёмную шинель и вышел на воздух, с удовольствием вдыхая полной грудью ароматы весенних предгорий. На улице был глубокий вечер, небо над горизонтом заливал какой-то неестественный фантастически яркий сиреневый закат.

Спохватился, что всё ещё в исподнем, вернулся в палатку и с удовлетворением заметил аккуратно сложенную форму на соседнем топчане. Палатка же была всё ещё пуста. Заработались сестрички милосердные. С удовольствием переоделся, накинул даже свой броник, затянул ремень поверх шинели, разобрал сбрую, проверив наличие обойм в кожаных подсумках.

Карабин, наган…так, непорядок. Почистить бы. Вот ведь пакость, и не стрелял же совсем, а таскать пришлось и в стволы землицы набилось. Мда, херовый пока из меня воин. Так, помесь терминатора с недоХалком. Как же вы себя любите, Гаврила Никитич!

Самолюбование прервал дежурно заурчавший желудок и припозднившаяся мысль о том, что лёг спать я всё-таки голодным. Продержался на волшебном елизаветином эликсире. А организм требовал чего-нибудь посущественнее.

Своих санитаров отыскал там же, куда послал их Вяземский. На госпитальной кухне, точнее, рядышком. Справедливости ради стоит сказать, что бойцы не прохлаждались, а дружно помогали по хозяйству. Кто, распиливая толстые стволы на поленья, а кто и не чурался чистить песком кастрюли и чаны.

— Вечер добрый, славяне.

— О! Гаврила Никитич! Никак оклемались. А мы пару раз приходили, щи и кашу приносили. Да вас разбудить было никак невозможно. Уж больно строги сёстры милосердные.

— Ну вот я и сам притопал. Где моя большая ложка?

Солдаты, рассмеявшись, отправили одного санитара в кухонную палатку, откуда тот через несколько минут вынес мне два ещё тёплых котелка, обёрнутые в тряпицу. Не затягивая, я достал из сухарной сумки свою ложку и приступил к обедоужину, урча от удовольствия и лишь мотая головой на дружеские подначки сослуживцев.

Закат давно миновал и на небе высыпали не по-весеннему яркие и крупные звёзды.

— Ох и крепок ты, Гаврила. Три часа — и вон как огурчик! — к концу моей трапезы появился и князь.

— А чего разлёживаться? Я же не раненый, так, немного устал да проголодался. Уже всё поправил. Чайку соображу сейчас — и всё в ажуре! — настроение и правда было приподнятым. Появившаяся определённость после визита Смотрящего вселила надежду в скорейшее выполнение миссии.

— Чайку милости прошу ко мне. Уж не побрезгуй. Оперировать закончили. Новых раненых пока нет. Твой батальон встал лагерем на том берегу. Подошли ещё два полка 72-й дивизии и мортирный дивизион из Львова. Полагаю, нас завтра перебазируют подальше от позиций. Вечером немцы снова артобстрел проводили, так пару чемоданов саженях в ста от парома положили. Там теперь в воронки воды натекло, страсть, — просветил меня об обстановке коллежский асессор.

— Вашбродь, а не было ли распоряжений, куды нам теперь? — спросил один из моих санитаров.

— Переночевать можете здесь. Там у коновязи навес с сеном. Но утром, чтобы в батальон вернулись. Да и ефрейтор Пронькин с вами поедет, не потеряетесь.

— Будет исполнено, вашбродь! — чуть не хором, но с заметным облегчением ответили штурмовики. Да и правда, кому охота в ночь переться.

Рядом со складской аптечной палаткой высилась груда деревянных ящиков, удобно расставленная так, чтобы прикрывать от ветра. С противоположной стороны был натянут полог.

— Милости прошу к моему шалашу, Гаврила Никитич.

Я улыбнулся, глядя на дымящий трубой самовар, над которым колдовал рыжий Семён

— Умеете вы устроиться, Иван Ильич, ничего не скажешь.

— Это ты тонко намекаешь, Гаврила, что нам легче живётся, чем вам, фронтовикам? — в голосе князя послышалась лёгкая обида.

— Ни боже мой, ваше Сиятельство, — ещё шире улыбнулся я и развёл руками, — более, чем уверен, что позволить посидеть здесь вы себе можете разве что в ночь. Да и то, не каждую, — я дружески похлопал врача по лечу.

— А ты изменился, Гавр, — князь поблагодарил Семёна, и тот деликатно покинул нас.

— Как ни оттягивал я сей момент, Иван Ильич, а пришлось убивать поспешно и много. Мало приятного в этом.

— Это в той истории с капитаном?

— И в ней тоже. А перед этим была ночная атака кавалерии, — и я рассказал случай про чёрных гусар.

— Страшная, всепожирающая война, — вздохнул Вяземский, — сегодня умерло ещё сорок два раненых: более двух десятков не успели довезти до госпиталя, четверо на операционном столе, остальные в течение дня после довольно успешных операций. Вот такая математика, Гаврила. Полагаю, ночь переживут тоже не все, но, может, Господь и управит.

Князь налил кипятка в заварочный чайник и расставил кружки на перевёрнутом ящике, рядом положил холщовый мешочек с колотым сахаром.

— Раньше вы в отношении раненых всё больше уповали на врачебное мастерство и умение, Иван Ильич. Меньше бога поминали.

— Месяц в этом госпитале и меня изменил, Гаврила. Прав ты был. Никому эта война не нужна. Гробим людей не за…да что там! — врач обречённо махнул рукой, — пей чай, Гаврила. Рад, что ты жив.

— Я тоже, Иван Ильич. Полагаю, сегодняшнее лишь начало. Учитывая число войск, нас завтра ждёт продолжение Марлезонского балета.

— Марлезонского? Почему Марлезонского? Ах, «Балет дроздования» Людовика XIII из 16 актов! Тонко… У тебя неплохое чувство юмора, Гаврила.

— Нет, Иван Ильич, это просто шутка из моего мира. Но поняли вы меня правильно.

— Кстати, у меня для тебя подарок, господин ефрейтор.

— Это с чего бы вдруг, господин коллежский асессор?

— Не вдруг. Капитана спас? Спас. Казачки, что брусиловских стрелков прикрывали, вас по оврагам, да балкам обыскались. Аж до самого парома доехали. А потом и сослуживцы капитана приезжали в госпиталь, убедиться, что жив и здоров. Хорошего человека ты спас, Гаврила. Любят его в полку. Высокой чести и умения офицер.

— Да я как-то не думал об этом. Всё больше старался, чтобы от гиповолемического шока не умер, да рвотой не захлебнулся.

— Вот о чём я и говорю, — Вяземский с загадочным видом пошарил где-то у себя за спиной и протянул мне длинный, чуть больше метра свёрток из мешковины, — прапорщики сапёрной роты рвались лично вручить тебе, Гаврила, да Ольга Евгеньевна грудью встала на защиту твоего сна. Пришлось дать слово князя, что передам благодарность от капитана лично в руки.

Я развернул свёрток, перевязанный для надёжности бечевой. Под светом масляной лампы, подвешенной на шесте рядом с ящиками, тускло блеснула латунь.

— Бебут…златоустовский, знатная сталь! Простое и надёжное оружие. Успели даже гравировку на ножнах сделать! — прищёлкнул языком князь.

Я приблизил к свету чёрные ножны с латунным концом, на котором каллиграфической вязью была выгравирована надпись:

Ефрейтору Гавриле Пронькину

С благодарностью за спасение жизни

Инженер-капитан

Карбышев Дмитрий Михайлович

15 апреля 1915 года

Глава 20

Глава двадцатая

Нет, я не судья для них,

Просто без суждений вздорных

Я четырежды должник

Синих, серых, карих, чёрных.

Как четыре стороны

Одного того же света,

Я люблю — в том нет вины —

Все четыре этих цвета.

Р. Киплинг.

Почти полчаса просидел, пялясь в одну точку, даже о чае забыл. Вяземский не приставал с расспросами и деликатно хрустел сахаром в полумраке. Видимо, ему показалось, что подарок сапёров растрогал меня, да и устал доктор изрядно судя по замедленным движениям и едва заметному дрожанию пальцев. Я же, напротив, был не столько растроган, сколько ошарашен совпадением.

Теперь мне стала понятна смутно мелькнувшая мысль об узнавании, когда я впервые увидел этого капитана, с его высоким лбом и вытянутым книзу треугольным лицом, сжатыми губами и внимательным взглядом карих глаз. А его усишки с лихим намёком подкрученных кверху куцых кончиков! При первой встрече он показался мне немного неуместным, втиснутым в тело войны откуда-то из гражданской жизни. И это несмотря на его капитанские погоны и щегольскую папаху с заломом.

Вот тебе, Гаврила, ещё один урок: не суди о человеке по внешности! И ведь совсем чуть-чуть не хватило. Сбрей усы, поубавь волос, чтобы лоб стал ещё выше — и на тебя глянет лицо, которое любой советский мальчишка узнал бы из тысячи. Почти в каждом красном уголке найдётся его портрет, да что там: почти в каждом городе есть улица его имени, школа. А теперь ещё и аэропорт…

Как же это всё сейчас далеко от меня и зыбко. Вся та реальность, где этот капитан, прошедший Русско-японскую, Первую мировую и Гражданскую войны. Где его гением и трудолюбием были созданы многие укрепления Брестской и многих других крепостей. Генерал, проведший свою Великую отечественную войну, как немногие… Человек потрясающей силы духа и долга, трусливо убитый противником, тщетно старающимся его сломить долгих три года, всего за несколько месяцев до Победы!

И всё этот сапёрный капитан, которого я по абсолютной случайности вытащил из фронтовой переделки, каких случаются сотни. Вот, значит, какой ты, Закон Сохранения Реальности?

Я, наконец, понял, что больше всего удивило меня в сложившихся обстоятельствах. Не встреча с легендарной личностью, а то, что он при всех своих достоинствах и способностях был обычным человеком. Не анавром, не Гением, Воином и даже не Ремесленником. Просто достойным, грамотным и преданным своей стране офицером…

Совсем я зациклился на ворвавшемся в мою жизнь новом мироустройстве. Какой бы ни была эта реальность, в ней нельзя вести себя, как слон в посудной лавке. И не только из-за Закона Сохранения Реальности! Чего стоить будет моя победа и сохранение жизни близких, если ради этого придётся жертвовать не только чем-либо, но и кем-то?

Честно говоря, у меня нет ответа на этот неудобный вопрос.

А если нет, то давай-ка ты, Гавр, делай, что должно. Меньше рефлексируй. И случится то, чему суждено. А уж там поглядим, господа Хранители, чья возьмёт. Ну не убил бы ты тех немецких солдат вчера, кто поручится, что они не погибли потом? Раньше надо было сомневаться, ещё когда с Елисеем договаривался. А теперь раз уж взял карты в руки — играй!

И от этой вполне очевидной мысли внутри словно лопнул тугой обруч, стягивавший грудь и не дававший вдохнуть в полную силу последние недели. Стоит признаться, что визит ночного гостя поначалу смутил меня своей неопределённостью и полунамёками, за которыми я сразу не заметил толстого намёка: всё, что было сказано мне через посредников Хранителями не суть истина. Я, конечно, не страдаю манией величия и не считаю, что со мной должны быть откровенны во всём, но, похоже, и в главном вопросе меня, мягко говоря, проигнорировали. Ну а поскольку в игре участвует теперь не одна заинтересованная сила, мы имеем конфликт интересов. Это, лишь на первый взгляд, кажется, что спорные вопросы лучше решать полюбовно, в спокойной обстановке.

Только истинный Миротворец знает: хочешь радикального решения — действуй в зоне конфликта. Даже большевики, всю свою историю ратовавшие за мирное сосуществование, не чурались крайних мер. А уж эти ребята толк в достижении своих целей знали. Так почему бы мне, исполнителю, не заручиться поддержкой кого-то ещё, соизмеримого по силе с Хранителями, дабы безусловно гарантировать сохранение жизни жене и дочерям? А для этого, помимо выполнения задания, я должен как минимум собрать как можно больше информации.

Как? Где и когда? Пока толком и не знаю. Но уверен, что после обнаружения Демиурга нельзя ни в коем случае сразу отдавать его Страннику, поскольку факт его обнаружения и моего контроля над ним — есть веский довод торговаться. На моей стороне достаточный опыт ассимиляции в этой реальности, против меня — время, оставшееся физической оболочке носителя, которая с каждым днём всё ближе к полному разрушению. Значит, первоочередная задача — добыть Демиурга — остаётся прежней. И не просто добыть, а найти быстро и доставить в Варшаву. Как только этот анавр будет под контролем, появятся варианты.

Я очнулся от цепи рассуждений, услышав лёгкое посапывание слева: князь так и заснул с железной кружкой в руке и недопитым чаем, откинувшись на штабель ящиков. Мда, Иван Ильич, ушатали вас сегодня последствия ночного боя.

Аккуратно, придерживая голову доктора рукой, уложил коллежского асессора на ящики, подложив лежащий тут же полупустой вещевой мешок ему под шею. Ночь выдалась не по-весеннему тёплой и безветренной. На дождь не было ни намёка.

Эскулап прекрасно выспится на свежем воздухе, надо бы только предупредить кого из госпитальных, чтоб одеяльцем накрыли.

Первые же минуты поиска неожиданно столкнули меня с Ольгой Евгеньевной, выходящей из операционной палатки, из-под открытого полога которой бил довольно яркий свет двадцатилинейных керосиновых ламп.

— Герр Пронькин? — от неожиданности её голос слегка дрогнул и, смешавшись, она постаралась скрыть неловкость и смущение: отвернулась, будто бы поправить ремешок санитарной сумки. Но света хватило, чтобы рассмотреть порозовевшую кожу щёк. Вот тебе и раз! Железная мадемуазель чем-то смущена?

— Баронесса! Как удачно я на вас наткнулся. Там Иван Ильич прямо за вечерним чаем заснул. Совсем умаялся наш доктор. Я его устроил на ящиках, ночь тёплая, но…

— Я поняла, — прервала меня старшая сестра милосердия. С появлением конкретной цели к ней быстро вернулось самообладание, — Дашенька! Там ИванИльич под навесом, прихватите, будьте любезны, его шинель и одно из одеял, да поаккуратнее, не разбудите!

Из палатки вынырнула низенькая плотная сестра милосердия, мазнула по нам остреньким взглядом и засеменила к навесу, зажав под мышками требуемое.

На несколько минут повисла неловкая пауза. Мне было вполне очевидно, что Ольга не спешит уходить, а я никак не мог найти повода продолжить беседу. В голове крутились какие-то дурацкие мысли о том, что она, наверное, устала и я её задерживаю. А также, что у меня совсем нет желания спать, а хочется совсем другого. И плевать, что баронесса, и вокруг, на минуточку, война идёт, господа, а телу двадцатитрёхлетнего прадеда осталось жить от силы месяц-два! Тем более, хочется! Говорят, ожидание смерти обостряет все чувства и инстинкты.

Форсированный организм молодого сильного человека последние и так недели постоянно норовил вступить в спор со здравым смыслом и опытом зрелого мужчины. Но поскольку сплошь и рядом я находился в окружении лишь лиц мужского пола, то с собственным либидо удавалось худо-бедно договариваться, перекрывая вспышки желания повышенной физической нагрузкой и медитацией. Но в редкие часы отдыха нет-нет, да и вспоминались фигурки знакомых сестёр милосердия в серых платьях. Понятно, что особенно воображению тут не разгуляться, но подсознание по-партизански то и дело подбрасывало где намёк, а где и полноценный образ с извечным вопросом: «А почему бы и нет?». Даже попытка воззвать к верности супружескому долгу натыкалась на отповедь рациональной части сознания: «Это же другое тело и иная реальность! Какая может быть измена без любви? Чистая физиология!» Ну ни разу я не шаолиньский монах. Вот! Короче, к этому моменту я успел придумать себе весь набор самых банальных и скучных поведенческих штампов мужчины, давно готового сходить налево, ибо припёрло, а колется…

Нет, как вы не возражайте, но есть что-то, наверное, в каждом из миров: придуманном или реальном, помимо феромонов, языка тела, красноречивого молчания или не менее красноречивого художественного свиста, между мужчиной и женщиной, что мы привыкли называть флиртом. В особенности между теми, кого тянет друг к другу с первой встречи некое дрожание эфира, заставляющее вступать в резонанс ключевые клетки партнёра, которые, в свою очередь, вбрасывают в кровь неотвратимые аргументы, сносящих напрочь способность коры головного мозга рассуждать здраво и оценивать последствия.

И слава богу! Ибо, в противном случае, момент людского пребывания на Земле стал бы ещё короче, чем у мамонтов.

По жизненной традиции сложная ситуация разрешилась ненавязчивым женским вопросом:

— Гаврила Никитич, удалось хоть немного отдохнуть?

— Ещё бы, Ольга Евгеньевна! Это такая роскошь в подобных условиях: и помыться, и поспать в тишине. Отдельное спасибо, что не дали меня разбудить, — удачно ввернул я, вспомнив упоминание Вяземским сапёрных офицеров.

— Это вы Елизавете спасибо скажите. Она санитаров попросила у палатки даже пост выставить, — баронесса обозначила лукавую улыбку.

— Обязательно, при случае…и за её волшебный эликсир тоже. Словно заново родился.

— Так идите, Гаврила, пользуйтесь моментом. Поспите до утра. Поговаривают завтра из Львова ещё войска прибудут. Станет не до отдыха. А потом и до наступления рукой подать, — вот так значит, «идите Гаврила», а взгляд говорит о совсем обратном. Или я тупой, или «лыжи не едут»!

— Да не спиться мне, Ольга Евгеньевна. Вот и с Иваном Ильичом засиделись, пока он не уснул. Решил прогуляться, воздухом подышать. Весна-то какая! Благодать. Когда ещё тихая ночь выдастся? Кстати, а вы неплохо осведомлены о местных реалиях, Ольга Евгеньевна, — развёл я руками, — сказывается опыт фронтовой службы?

— Не иронизируйте, герр Пронькин, — улыбнулась сестра милосердия, — когда ты с раннего детства пребываешь в семье потомственного военного, да вдобавок имеешь двух старших братьев, растущих настоящими боевыми петушками, а нынче добывающих славу в лейб-гвардии его императорского величества, поневоле начнёшь мыслить стратегическими категориями и лучше разбираться в армейских тонкостях.

— Ого! А вам явно не скучно жилось, Оля, — улыбнулся я, — теперь я понимаю, откуда у вас такие способности поддерживать дисциплину не только среди подчинённых сестёр милосердия. Я заметил ещё в бытность свою в эшелоне, что санитары ваши распоряжения исполняли гораздо расторопнее, чем Ивана Ильича.

— Вы преувеличиваете, Гаврила, — тяжело вздохнула баронесса, — но видно было, что похвала её тронула.

До меня только сейчас дошло, что мы уже добрых четверть часа топчемся на оживлённом пятачке у операционной палатки и, немедленно спохватившись, спросил:

— Простите, Ольга Евгеньевна, я, наверное, задерживаю вас. Вы устали не меньше князя. Это я сибаритствую, дрыхну, пока другие работают. Простите ещё раз мою невнимательность! Вам бы самой отдохнуть не мешало…

— Не могу, Гаврила…не идёт сон, — голос Вревской дрогнул, — стоит прикрыть веки и… — я с удивлением заметил, как сначала заблестели глаза баронессы, а затем по щекам пролегли влажные дорожки. Девушка судорожно всхлипнула. Она по-детски закусила нижнюю губу и втянула голову в плечи, едва уловив мой пристальный взгляд.

Так, очень похоже на серьёзный нервный срыв. Такое бывает с сильными и упрямыми людьми. Держится до последнего, а тут приоткрылась и…бац! Надо срочно исправлять положение. А я-то, идиот, хвост задумал распушить.

— Так дело не пойдёт, Оля. Если никаких важных дел нет, пойдёмте, прогуляемся на сон грядущий. Я слышал воздух в этих местах волшебный, целебный, я бы сказал, а пеший моцион никогда и никому не вредил. Обещаю не докучать излишней навязчивостью и готов послужить немой жилеткой, клянусь моей треу…э-э-э пилоткой! — я отступил, подбоченясь, переложил свёрток с бебутом в правую руку, а левую согнул калачиком, слегка прогнувшись в пояснице, сам себе напомнив официанта из вокзального ресторана в Златоусте, — па-а-апра-ашу! Мадемуазель, ангаже, мадам, тужур…как-то так, пардон…

— Ха-ха-ха! — баронесса неожиданно прыснула и звонко расхохоталась, при этом лицо её неузнаваемо преобразилось, на щеках заиграли ямочки, заставившее и так часто бьющееся сердце непутёвого ефрейтора перейти в галоп, — Гавр, вы неподражаемы! У вас потрясающе ужасный французский. Но это так мило.

— Видимо, томский акцент, — я виновато шаркнул ножкой, не меняя позы.

Ольга внезапно замолчала, не переставая улыбаться, решительно взяла меня под предложенную руку, с преувеличенной манерностью исполнила полупоклон и томным голосом произнесла:

— Герр Пронькин, я готова к вечернему променаду.

И мы пошли гулять. Ефрейтор и баронесса. Почти как принцесса и трубочист. И где-то там в небесах, почти на грани слуха, прошелестело: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…»

Территория госпиталя граничила с небольшим хутором всего на несколько домов. На пути встретился какой-то сарай, прилепившийся к краю дороги судя по характерному запаху и звукам, раздававшимся с его стороны, бывший свинарником.

Здесь нас неожиданно окликнул часовой, оказавшийся на поверку санитаром Горемыкиным:

— Когой-то несёть на ночь глядючи?! — далеко не уставной недовольный окрик часового заставил нас вздрогнуть, — ох, ты ж… никак госпожа Вревская, простите, не признал. Гаврила? Ох, итить яго! Господин ефрейтор!

— Да ладно тебе, Алексей. Как служба?

— Ничаго. Живой ишо.

— Тихо в округе? Немцев нет?

— Да откуды ж им взяться-то, окаянным? Казачки кажный холм и балку прошерстили. Будьте покойны! — Горемыкин многозначительно поправил ремень своей мосинки.

— Прекрасно. Мы погуляем тут неподалёку, подышим воздухом. Тепло. Ты по смене передай, чтоб особо не всполошились, когда ночью возвращаться будем, да не стрельнули сдуру.

— Не сумлевай…тесь, Гаврила Никитич, всё как есть по команде доложу.

— Спасибо, браток!

Мы миновали пост и спустились по склону холма, на котором расположился госпиталь. Здесь начинались возделываемые местными пейзанами поля с чернеющей землёй, пестрящие островками пробивающейся травы и редкими хозяйственными постройками. Вдоль пашни по краю межи пролегала узкая извилистая дорога, по которой мы с баронессой, не сговариваясь, двинулись мерным шагом, освещаемые тусклым светом молодой луны.

Я, верный обещанию, продолжал молчать, стараясь всё же идти так, чтобы расстояние между мной и Ольгой было минимальным. Почему-то сегодня присутствие этой женщины рядом возбуждало сильнее, чем любые мысли и фантазии с её участием накануне.

— Благодарю, Гавр, — неожиданно произнесла Вревская. При этом лицо её вновь приняло серьёзное и…какое-то умиротворённое выражение, — полагаю, в молчании больше нет нужды. Правда, правда! Довольно мрачного настроения. Лучше расскажите что-нибудь. Я слышала от ваших сослуживцев из штурмового батальона, что вы мастер сказки пересказывать. Порадуйте спутницу.

— А, может, лучше стихи? — выпалил я и тут же прикусил язык. Но было уже поздно. Блин, я же ни фига не помню, какие стихи сейчас уже есть, а какие ещё не написаны!

— Ой, и стихи, и стихи обязательно! Но потом обязательно сказку! — захлопала в ладоши Вревская, немедленно превратившись в капризную девчонку. И я легко представил её школьницей, вернее, гимназисткой. Тем боле что серое одеяние сестры милосердия к этому располагало.

И я мысленно плюнул: какая разница? Спалюсь, не спалюсь? Сколько мне тут осталось. А ей? Этой девчонке. Пусть она хоть трижды баронесса. Жизнь проходит, а кругом война, тиф, грязь и смерть. Да мало ли что ещё? Я сам завтра свалю за речку в батальон и займусь плотным поиском Демиурга. «Подарок» Смотрящего пока не сработал, но там, за речкой, наверняка заработает.

А если завтра какой-нибудь шальной немецкий «чемодан» превратит моё тело в ошмётки плоти и всё пойдёт прахом, запуская новый виток миссии…не всё ли равно, что сегодня узнает Ольга?

— Эй! Гавр? Очнитесь! Вы где витаете? — оказывается, я продолжал идти, абсолютно не видя ничего перед собой, и не заметил, как Ольга оказалась на несколько шагов позади.

Пришлось встряхнуться.

— Тогда, пожалуй, и правда стихи! Точно, для начала, стихи… — и почти сразу начал читать. Просто так, влёт. Всё, что пошло на ум. Не обращая внимание на внутреннюю дрожь от столь притягательного и будоражащего смущения слушательницы, не отрывавшей от меня взгляда.

Начал с почти полузабытого школьно-студенческого джентльменского набора, используемого для охмурёжа сокурсниц, не особенно искушённых в лирике Маяковского, Гумилёва, слегка разбавленного Есениным, Блоком. Ну и без Александра Сергеевича никак. Он же наше всё!

Затем, обнаглев, ещё более возбуждённый молчаливым восторгом баронессы, не отрывавшей от меня распахнутых серых глаз, перешёл на Высоцкого, а потом и на любимые строки Киплинга, что неожиданно заставило баронессу уже через несколько минут подпевать исполняемой мной с лёгкой фальшью «На далёкой Амазонке…», плавно перетёкшей в задорную и беспроигрышную «Мохнатый шмель — на душистый хмель…». И вполне предугаданный экстаз потрясённо внимающей каждому слову слушательнице от стихотворения «Серые глаза рассвет…»

Час пролетел словно вздох. Я почти охрип, но был, как ни странно, счастлив. А кто бы ни был от льстивого внимания столь притягательной девушки? Ольга оказалась великолепной слушательницей, тонко чувствующей настроение и ритм. И пела баронесса во сто крат лучше новоиспечённого ефрейтора, которому если не медведь, то барсук точно оттоптал как минимум одно ухо.

— Я знала, что у вас, Гавр, потрясающая память, но эти строки…волшебство. И читаете вы…как бы это сказать, немного странно и совершенно иначе принятого в обществе канона, по-особенному расставляя акценты. Вот что значит самобытность и свободное образование. Да и многое из прочитанного вами я слышу совершенно впервые! — она подняла лицо к серпу луны и повторила недавно услышанное с придыханием:

Синие глаза — луна,

Вальса белое молчанье,

Ежедневная стена

Неизбежного прощанья.

— Как же это прекрасно! Чьё это? Гениальные строки… Ну же, скажите, не томите! Кто автор? — она крепко вцепилась в рукав моей шинели и начала его теребить.

— Джозеф Редьярд Киплинг, баронесса. Вы не можете не знать выдающегося поэта и писателя Великобритании. Хотя бы потому что наверняка, если уж не читали, то хотя бы открывали «Книгу джунглей».

— Боже мой, так это Киплинг! Гавр, он же Нобелевский лауреат! Один из любимых писателей моей мама. До сих пор помню, словно это было вчера, рождественский вечер, свет восковых свечей и голос мамы: «Я научил тебя Закону Джунглей — общему для всех народов джунглей, кроме Обезьяньего Народа, который живёт на деревьях. У них нет Закона. У них нет своего языка, одни только краденые слова, которые они перенимают у других, когда подслушивают, и подсматривают, и подстерегают, сидя на деревьях. Их обычаи — не наши обычаи. Они живут без вожака. Они ни о чём не помнят…»

Слушая баронессу, я почувствовал, как по спине побежали мурашки, величиной с кулак: сейчас эти слова мудрого медведя воспринимались совершенно иначе, чем в детстве, когда, чего греха таить, они особо и не задержались в памяти жаждущего экшена мальчишки. Но теперь, попав в неожиданный переплёт с анаврами, Законом Равновесия Реальности и Хранителями, я ощутил себя, словно Маугли, несмышлёным лягушонком в джунглях. Вот только ему было не в пример легче. Маугли отвечал только за себя…

Трудно понять, кто в этой аллегории Обезьяний Народ. Кто же здесь Каа, Багира и Балу, мне кажется, я почти догадался. Осталось найти Красный Цветок, потому что Железный Зуб и какое-никакое знание Закона Джунглей у меня уже в наличии.

Что ни говори, а идея почитать стихи вместо сказки, оказалась не такой уж и плохой. И Ольга по-настоящему отвлеклась от мрачных мыслей, расслабилась. Я, наконец, увидел баронессу такой, какой бы мог встретить до войны. Прекрасной образованной девушкой с великолепным чувством юмора, тонко чувствовавшей настроение и музыку слов.

Хотя о чём это я? Где, скажите на милость, мог бы встретить сирота и крестьянский сын Гаврила Никитич Пронькин баронессу Вревскую? И уж, тем более, читать ей стихи при луне. Ох уж эти сказки…

Я не заметил, как снова ушёл глубоко в себя вместе с невесёлыми мыслями. Синдром психологического рикошета: утешая, расклеился сам. Неожиданно прохладные ладони закрыли мне глаза, а волосы на затылке зашевелились от тёплого дыхания.

— Кто вы такой, герр Пронькин? — вроде бы шутливо, но с напряжением, прошептала Ольга.

Неожиданно. Что это? Какая-то игра? И почему баронесса решила удовлетворить своё любопытство именно сейчас? Похоже, мой прокол со стихами всё же простимулировал её воображение. Даже интересно стало, что же больше всего смутило баронессу?

Неожиданные вопросы порождают спонтанные решения. Я решил подшутить над девушкой. Луна располагала к мистическому настрою, да и ничего другого, более оригинального, на ум не пришло.

— «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо!» — процитировал я зловеще.

Тихий вскрик и толчок, от которого я чуть не сверзился в небольшую канаву и у дороги были мне ответом. Однако, каков темперамент!

Обернувшись, я наткнулся взглядом на абсолютно белое в свете луны лицо Ольги. Губы её дрожали, а ладони были прижаты к груди. Вот же, дура! Неужто за чистую монету приняла? Н-да, ох уж эта неокрепшая психика и не тренированная ужастиками натура девушки начала двадцатого века.

Пожалуй, надо срочно исправлять положение.

— Ольга Евгеньевна, душенька, простите, свалял дурака. Пошутил неловко! Ночь эта, луна дурацкая. Извините великодушно, не думал, что воспримете буквально.

— Перекрестись… — скорее догадался я по шевелению губ баронессы, чем услышал едва различимый шёпот.

Мысленно плюнув, но сохраняя внешне полную серьёзность, я трижды размашисто перекрестился и, стараясь не спешить, размеренно прочёл символ веры.

Баронесса продолжала стоять столбом. Ну хотя бы руки опустила и перестала выглядеть великомученицей. Похоже, даже если я промахнулся со своей шуткой, реакция всё равно странная. Или Ольга ждала какого-то другого ответа?

Сестра милосердия пошевелилась, зябко обхватив себя руками за плечи. Я попытался приблизиться, но она отпрянула от меня, как от огня. Из её взгляда почти ушёл страх. На этот раз вопрос прозвучал не кокетливой шуткой, а почти ультиматумом.

— Пронькин, кто ты такой?

Ого, впервые на «ты»? Похоже, Ольга успела себе напридумывать сорок бочек арестантов.

— Мадемуазель Вревская, если моя шутка дала повод…

— Я подслушивала твои разговоры с Вяземским! — с вызовом бросила мне баронесса, сразу став похожей на гимназистку, уличившую одноклассника в страшном нарушении дисциплины.

Вот тебе и раз! Любопытная Варвара, то есть Оля. Мда-а, и я ведь ни сном, ни духом. Партизанка! Столько терпела, а тут не вынесла душа томленья. И что мне с ней прикажете делать?

Ну раз такое дело, попробую пойти на контакт. Даже интересно, что эта девушка из подслушанных бесед вынесла. И кем же она меня считает, если от цитаты из «Фауста» её так взбодрило?

— Ольга Евгеньевна, — вздохнул я, — что вы хотите знать? Только учтите, после моих ответов мир для вас перестанет быть прежним.

К чести молодой баронессы, она всё же подумала. Целую минуту! Просверлила меня взглядом и, наконец, решилась.

— Хочу знать правду. Всю правду, Гавр!

— Что ж, извольте. Но на ходу это, знаете ли, немного не комильфо. К тому же становится довольно ветрено. Предлагаю немного вернуться по дороге, там недалеко я заприметил навес с прошлогодним потемневшим стогом сена и рядом небольшой склад брёвен. Там нам будет намного удобнее: разговор может выйти длинным.

— Извольте, — ответила Вревская, хотя и заметно было, как её распирает любопытство. Вон, губу нижнюю кабы не до крови прикусила.

Баронесса снова снизошла до прогулки под ручку. Я же мысленно отбросил все оставшиеся сомнения. За время наших уроков немецкого Ольга показалась мне вполне здравомыслящей барышней. Она заслуживала шанс сделать осознанный выбор в своей судьбе. А я постараюсь рассказать ей многое, по возможности не привнося своего мнения на исторические события ближайших лет. Если завзятому фаталисту Вяземскому плевать на свою судьбу в новой России, то Вревскую мне искренне жаль.

Навес оказался довольно добротным строением, обитым с двух сторон горбылём и забитым почти доверху спрессованным душистым прошлогодним сеном. Мои опасения в сырости этого места были напрасны. Ну вот, всё по канону, сеновал, сестричка милосердия и молодой бравый солдат… Блин, снова сваливаюсь в пошлость. Сюрреалистическая ситуация: молодое тело требует удовлетворения желаний, а умудрённый опытом разум…чёрт побери!.. того же! Гхм…ладно, попробуем заткнуть либидо важной беседой.

Я раскопал сено, устроив что-то похожее на небольшой диванчик, скинул и застелил шинель для полного комфорта.

— Итак, вы готовы, Ольга Евгеньевна? — спросил я, устроив баронессу на импровизированном троне. Сам я остался стоять, ибо небольшое нервное напряжение требовало выхода энергии. Вот, ей-богу, курил бы — стало бы проще! А так, даже руки занять нечем. Разве что ходить туда-сюда. Да ещё Вревская, как назло, молчит, словно воды в рот набрала.

И я начал свой рассказ с первого дня появления на железнодорожной станции, не особенно вдаваясь в подробности о своей настоящей жизни в основной реальности, обрисовав коротко лишь расклад с анаврами и Хранителями. Тени, что бросали доски навеса из-под лунных лучей, рябью играли на лице баронессы. Из-за этого было трудно понять её реакцию. Я продолжал говорить, а сам ловил себя то и дело на том, сколько допустил ошибок. Что вот это, а, может быть, и вон то надо было бы сделать иначе, а здесь пойти иным путём.

Незаметно увлёкшись, я совершенно позабыл о намерении не навязывать собственного мнения. Но и в крайность, слава богу, не свалился, рассказав лишь подробности судьбы своего прадеда, случившиеся ещё в ту, основную реальность. Ну а после завершения рассказа о своей эпопее, кратко охарактеризовал основные события ближайшего десятилетия, которые затронут Россию и её население.

Получилось не сказать чтобы поверхностно, но как-то сухо и буднично, будто читал вести с полей или бухгалтерский отчёт.

Вревская слушала молча до самого конца. Железные нервы у баронессы! Я бы на её месте уже давно замучил вопросами.

Странно опустошённый, я сидел напротив, прямо на земле, подстелив пук сена и опираясь спиной на вкопанный столб навеса. Странно, но, когда я открылся Вяземскому, почему-то было значительно легче. Хотя ведь это по его настоянию я практически ничего не рассказал о революции, Гражданской войне и о дальнейшем построении государства рабочих и крестьян.

Где-то вдалеке в балке заухал сыч. Надо же, чего-то рано он проснулся. Весна же ещё? Вспомнилось детство, когда совсем маленькими, услышав в ночи эти странные звуки, заспорил до хрипоты со старшаками, просветившими о народном поверье: крик сыча якобы возвещает о гибели кого-то из родных, при этом сам услышавший его будет жить долго.

— Ты, наверное, должен ненавидеть нас, Гавр? — тихий голос баронессы отвлёк меня от воспоминаний.

— С чего бы, Оль? Погоди…эка всё ты перевернула. Всё не так. Твой мир — не мой. Другая реальность. Я здесь гость, пусть и в теле твоего современника. Я как мотылёк, что пришёл в мир по своим, одному ему известным делам, полетал-попархал месяц-другой, да и сгинул.

— Всё равно, ведь и в твоём мире предки уничтожили наш класс, свершив революцию равенства и справедливости, свергли монархию и извели царствующую фамилию? А значит, их дети, внуки и правнуки должны ненавидеть врагов, против которых сражались и победили их пращуры!

— Господи, девочка, ну откуда такая ересь-то в столь прекрасной головке? Там, где соотечественники, родственники и бывшие друзья начинают уничтожать друг друга ради какой-то, пусть и стоящей, идеи никогда не будет места ни справедливости, ни равенству, ни уж тем более милосердию. А ненависть? Пройдёт три-четыре-пять поколений — и она сначала превратится в несколько строчек в книжке или кадров на экране, а затем и вовсе растворится в историческом равнодушии потомков. Кому какое сейчас дело до того, кто был прав из удельных князей Киевской или Московской Руси?

— Мне страшно, Гаврила, — прошептала баронесса. Вревскую и правда било крупной дрожью. И о чём я только думал, рассказывая правду столь экзальтированной дамочке. Видать, переоценил стойкость её духа.

Как-то так совсем естественно вышло, что я присел и крепко обнял Ольгу, пытаясь унять дрожь её тела. Глупо, конечно, сначала напугать страшным будущим молодую женщину, а потом пытаться успокоить её хиленькими аргументами из набора «всё будет хорошо», «авось повезёт» и «живы будем — не помрём».

Я чувствовал, как поначалу напрягшиеся плечи баронессы, постепенно расслабились и девушка склонила голову мне на плечо. От её мокрых ресниц защекотало шею.

— Неужели пройдёт всего несколько лет — и нас всех не станет? — немного успокоившись, спросила Ольга.

— «Нас» — это кого? — уточнил я, хотя прекрасно понимал, о чём спросила баронесса.

— Нас — дворянства, опоры трона и монархии, носителей культуры, знаний…я не знаю, основы современного русского общества?

— Ах, вот ты о чём. Так ни монархии, ни трона не будет. А культура, знания, общество? Выживут. Привычный мир будет разрушен, но лишь до основания. А новый мир будет построен на старом фундаменте. Этим фундаментом и станут те, кто выжил или действительно поверил и принял новые идеи. Они научат разрушителей строить, за что те в благодарность позволят им худо-бедно доживать свой век. Хотя, потом закономерно появится и собственная элита, аристократия революции, затем и она обрастёт привилегиями нового дворянства. Я же говорил, ни о какой справедливости речи не идёт. А то, что будет построено на старом фундаменте по историческим меркам простоит недолго. Развалится…

— Но тогда ради чего всё? — нахохлившимся воробышком встрепенулась Ольга, — столько смертей!

— Не знаю, Оль, не знаю. А вот это всё, война эта, ради чего? Сколько ни ищи причин, однозначного ответа не получишь. Ешь, пей, живи, выживай, держись за то, во что веришь, чтобы не сойти с ума от отчаяния. Делай дело, которому служишь не от скуки, а по велению сердца. Как-то так, Евгеньевна…

Сыч снова прокричал трижды, будто спеша о чём-то предупредить. Но я его уже почти не слышал. Тёплые губы неумело ткнулись мне в шею, но этого было достаточно, чтобы по спине пробежала горячая судорога.

Я перехватил лицо Вревской ладонями и стал осторожно и нежно целовать её веки, нос, мокрые щёки. И пусть пахло от неё едва ощутимой смесью мыла и карболки, менее желанной в этот миг она не казалась. Ни тени смущения или недавнего страха не было в этой молодой страстной женщине: с каждой секундой её дыхание становилось всё горячее, а частые удары сердца я ощущал даже через плотную ткань серого платья.

Да гори оно всё синим пламенем! Дворяне, крестьяне, аристократы, пролетарии, белые, красные! Да хоть серо-буро-малиновые! Мы: мужчина и женщина, и только, а впереди неизвестность и даже смерть. И в чём наше предназначение! Показать костлявой, что мы её не боимся, а жизнь сильнее всего на свете!

Наша неловкая возня совершенно развалила стог. Ольга съехала вместе с шинелью на разворошённое сено, что никак не отразилось ни на её, ни на моём темпераменте. Я поспешил последовать за ней.

Впервые за последние месяцы я не думал ни о чём: всё поглотило неукротимое желание обладать Ольгой. Нетерпеливые пальцы девушки помогли мне расстегнуть её платье. Редкие порывы прохладного весеннего ночного ветра, словно языки пламени, обжигали каждый обнажённый сантиметр наших тел.

Не по-девичьи тяжёлая грудь Ольги вырвалась на свободу и была немедленно захвачена в плен моими дрожащими пальцами. Белья в привычном моём понимании сестра милосердия не носила, как и всяких возможных корсетов и даже чулок. Чистое солдатское исподнее смотрелось на ней практично и даже несколько экстравагантно. Вот когда я оценил ещё один нюанс моего ночного зрения!

Но я уже и этого почти не заметил. Лишь старался следить, чтобы мой молодой организм в безудержном порыве не сделал чего-либо излишне болезненного или грубого так давно желанной баронессе.

Я ведь напрасно сдерживался: Вревская оказалась настоящей тигрицей в постельных делах. И к моему облегчению, отнюдь не девственницей. Вся сила её страха перед грядущим превратилась в неистовое стремление отдаться мне целиком без остатка, заставить любить её тело безраздельно. Поначалу это пугало, но с каждой минутой заводило неимоверно.

Казалось, мы понимаем друг друга с одного касания и даже с полувздоха. Потеряв счёт времени, я лишь мельком без особого удивления отметил, как вновь и вновь возвращается страстное желание, едва достигнув своего пика. Есть, всё же, своё неоспоримое преимущество в новоприобретённой неутомимости этого тела, пусть и расплата за неё скорая гибель.

Спустя бесконечность луна целомудренно удалилась с ночного небосвода, вдоволь наигравшись своими лучами на наших влажных от пота телах, улетел, не дождавшись ответа, сыч, сгинув где-то на равнинах Прикарпатья. Лишь двое людей, превращённых страстью в единое целое, мирно заснули далеко за полночь, укутанные душистым сеном, не расцепляя пальцев рук. Последнее, что я помню, перед тем как сознание окутал сон, было непередаваемо чудесное ощущение почти невесомой густой волны ольгиных волос на моём лице…

Глава 21

Глава двадцать первая

Достаточно погнать человека под выстрелами, и он превращается в мудрого волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях ненужному уму вырастает мудрый звериный инстинкт.

М. Булгаков.

Господи, как же хочется жрать! Неужто это теперь мой крест по жизни во всех реальностях, невзирая на носителей? Такое впечатление, что за сегодняшнюю ночь я снова поспособствовал уничтожению эскадрона чёрных гусар, заколол дюжину-две прусаков, да ещё и намотал вёрст пятьдесят пёхом с тяжёлым грузом за плечами.

Пробуждение вышло стремительным: я вскочил в чём мать родила из-под тёплого сенного покрывала, заботливо накрытого шинелью. Ольги не было. Совсем. Ни следа. Даже запах карболки выветрился.

Судя по сереющему на востоке небу, рассвет не заставит себя долго ждать. Чертыхаясь и поминутно ныряя в развороченный стог, я довольно быстро отыскал детали своей одежды и амуниции. Последним был найден свёрток с подарком сапёров, предусмотрительно подвешенный на торчащий в опорном столбе гвоздь.

Уже подходя к войсковому лагерю, раскинувшемуся вокруг госпиталя, невольно залюбовался гигантской раскорячившейся медузой тумана, слоями переползавшего в распадок с холмов и истаивающего в низинах, там и тут оголяя колючие ветки зарослей густого кустарника, торчащие корявыми пальцами на фоне белых клубов.

— Стой, хто идёт?! — неожиданно остановил меня окрик.

Что ж, вполне ожидаемо, проверим, не накосорезил ли бывший сослуживец.

— Ефрейтор Пронькин! Горемыкин должен был предупредить. Пароль «Пушка»! — не удержался я от шутки. Минувшая ночь заставила душу петь на все лады.

— Остряк… Другой пароль! Иди уж, гулёна. Побудка скоро. Приказ вышел, госпиталь эвакуируют, ещё с ночи бардак зарядили.

— Спасибо, браток. А до меня тут никто не проходил?

— Так я Горемыкина только час назад как сменил. Никого не было, вроде, — почесал затылок солдат.

— Ладно, бывай, не кашляй, — подмигнул я часовому, и вправду имеющему простуженный вид.

Нда-а, а в расположении госпиталя и правда кипела работа. Вернее, от госпиталя на месте едва пробивающейся слегка примятой весенней травки, остались груды ящиков, сложенные палатки и горы тюков из старых больничных простынь.

Получается, я почти всё проспал. Лежачие пациенты скорым маршем грузились на весь имеющийся гужевой транспорт, для отправки к стоящему в четырёх верстах львовскому эшелону. Слово «эвакуация» на разные лады звучало отовсюду.

Всё это мне в перерывах между руганью и понуканием взмыленных санитаров поведал Вяземский, на которого я наткнулся посреди всего этого вавилонского столпотворения. На попытку узнать, где Ольга, Илья Ильич лишь досадно махнул рукой.

— Всех сестёр милосердия я ещё затемно отправил с самыми тяжёлыми к поезду, чтобы обустроить и проконтролировать приём остальных. Да и целее будут. Австриец обнаглел, как прусская подмога подоспела. Ольгу Александровну видел мельком. Сам видишь, Гаврила, аврал…

— Кстати, а чего спешка-то такая?

— По слухам, немцы ночью попытались повторно прорвать оборону, но уже на севере отсюда, в верстах тридцати. Им удалось дойти до третьей линии окопов. Не успели дивизии к ночи толком окопаться. Пришлось резервы вводить прямо с колёс. Слухи идут, народу побило…жуть! Ну да это всего лишь слухи. Австрияки же в сумерках четыре батареи передислоцировали и открыли огонь по нашему расположению на левом берегу. Казачки прохлопали. Да и то сказать: растянулись по фронту, расслабились… Ты разве не слышал канонаду в пятом часу утра?

— Да нет, Иван Ильич, спал крепко, — я попытался скрыть смущение за кашлем. Вот, значит, как? Нехорошо. И с Ольгой толком не попрощался, и, похоже, мы всё глубже в серьёзный замес попадаем.

Я со вздохом поддёрнул левый рукав шинели. Вытатуированный матрикул молчал. Или Смотрящий соврал, или Демиург сейчас на значительно большем расстоянии и «радар» не срабатывает.

— Иван Ильич, мне бы проводить вас до эшелона. В какую подводу пристроиться?

— Да что ты, голубчик? Битком же… давай уж здесь попрощаемся. Тебя всё равно твои санитары искали. Вам срочно на тот берег в батальон нужно. С часу на час могут дать приказ о передислокации. Так и в дезертиры угодить недолго!

— Нда-а-а, проблема…

Мои растерянные метания прервал рыжий Семён.

— Гавр, хорошо, что ты ещё здесь! Держи, записка тебе, — он сунул мне свёрнутый вчетверо листок и унёсся, не дождавшись вопросов. Развернув записку, я прочёл строчки, написанные торопливой рукой баронессы:

«Гавр, прости, не попрощалась. Да и к лучшему. Береги себя. Вряд ли свидимся. Ни о чём не жалею. И ты ни о чём не жалей! Буду ждать встречи в любом из миров. Храни тебя Господь! Ольга Вревская…»

Подпись девчачья с вычурной завитушкой, напомнившей мне чёрный непослушный локон, который она постоянно заправляла за ухо. Эх, Евгеньевна, короткое у нас было счастье. Но ты права, ни о чём не жалею. Романтическая ночь закончилась не начавшись.

* * *
Переправляли нас на починенном плоту сторожко: настил, который утром при артобстреле изрешетило шрапнелью, то и дело заливало мутной речной водой. Остатки моего отделения присоединили к колонне пополнения брусиловской дивизии, прибывшей всё с тем же львовским эшелоном.

Совсем молоды ребята. Рекрутский набор весны 1915-го, они ничуть не походили на тех степенных солдат сибирского полка, с которыми я ехал в эшелоне. Кургузые шинельки, ботинки с обмотками и поблескивающий в сузившихся зрачках страх. Шли молча, почти не разговаривая.

Спустя полчаса погода решила прекратить делать нам тёплые реверансы. Зарядил холодный обложной дождь. Шинели очень быстро потяжелели, запах кислого пота сотен немытых тел усилился, смешиваясь с резким ароматом мокрой шерсти.

Лишь к десяти утра колонна достигла отведённого нам в штабе места в обороне: степь, перемежающаяся редким кустарником и невысокими холмами, насколько хватала глаз была изрыта несколькими линиями траншей, в которых продолжались земляные работы. Всё это напоминало разворошённый муравейник, где солдаты, и вправду напоминавшие отсюда насекомых, деловито сновали по уже вырытым переходам, тащили куда-то брёвна, доски, мешки с песком.

Посыльный от командовавшего колонной прапорщика указал нам в сторону возвышенности на левом фланге, куда-то между едва видневшимися отсюда стволами батареи полевой артиллерии, вокруг которых суетилась прислуга, ровняя лопатами передний бруствер: с маскировкой тут явно было не ахти. Вернее, совершенно никак. Хотя что я в этом понимаю? Может, здесь вообще третий эшелон обороны?

Не похоже: в десятке саженей перед линией окопов кое-где уступами, а где и вовсе как попало были разбросаны проволочные заграждения. Как и в несколько рядов, растянутые на столбах, так и усиливающие: на козлах, рамках и чёрт знает на чём ещё. Мда, похоже, здесь и правда всё всерьёз и надолго. Как бы мне не застрять здесь по причине позиционной тактики высокого начальства.

Подходя к указанному нам КП штурмового батальона, я продолжал вертеть головой, вникая и впитывая окружающую обстановку, как левое предплечье от резкой боли на мгновенье свело страшной судорогой.

Мне стоило неимоверных усилий не подать виду, лишь изобразить, что прихватило живот. Я махнул в сторону отхожей траншеи, тронув за плечо одного из санитаров:

— Еремей, я по нужде, живот прихватило, идите сами, — и поспешил отделиться от своего отделения.

Местный туалет, что называется, поражал своей простотой и функциональностью. Он представлял собой не особенно глубокую траншею, метров десяти, перед которой было укреплено вершковое едва ошкуренное бревно и колья, чтобы держаться. Вот, собственно, и всё. Нужду предполагалось по-братски справлять на виду у сослуживцев, сидя на бревне и обсуждая солдатское житьё-бытьё с соседями. Никаких тебе загородок, ширм и прочих антидемократических излишеств. Солдат на войне не стесняется в коллективе ни есть, ни срать, ни умирать у всех на виду.

Мне повезло, я оказался один. Траншея была уже основательно обжита, поэтому, стараясь вдыхать ртом, я осторожно поддёрнул левый рукав шинели.

Одна из татуировок матрикула, первая, что ближе к запястью, изменила свой цвет на ярко-зелёный и, кажется, даже мерцала, создавая впечатление живого шевеления под кожей. Я с замиранием сердца стал поворачивать её в разные стороны и чуть не заорал от вернувшейся боли: рука указывала строго на восток, в сторону позиций противника. И что-то внутри со злорадством намекало мне, что Демиург находится отнюдь не в наших траншеях.

Я поправил шинель. Значит, мне нужно туда, за линию фронта. Вернее, и высокой долей вероятности, на позицию немцев перед нашей линией обороны. Так явно выходило из рекомендаций по дальности действия новоприобретённой способности матрикула, дарованной Смотрящим.

Боль в предплечье давно утихла и стала терпимой, но не исчезла навсегда, оставшись напоминанием, что часики тикают.

До предполагаемого КП батальона мне оставалось каких-нибудь полсотни шагов, когда из траншеи, рядом с возводимым взводом солдат огромным блиндажом выскочил какой-то ротмистр, брезгливо отряхивающий перчатками голенища начищенных до солнечного блеска сапог. Полевая форма его выглядела с иголочки, будто там, в окопе он только что наглаживал стрелки на бриджах.

Озабоченный новой вводной в спешке, я не сразу обратил внимание на офицера, появившегося шагах в двадцати от меня справа, справедливо решив для себя, что ему нет никакого дела до спешащего по своим делам солдата. И жестоко ошибся.

— Ефрейтор! Ко мне! — дребезжащий голос ротмистра был под стать его смазливой физиономии, украшенной брезгливо-надменной улыбочкой в обрамлении тонких модных усиков.

Подбегая к офицеру, я перешёл на строевой шаг.

— Ваше благородие, ефрейтор Пронькин по вашему приказанию…

— Па-а-ачему не приветствуешь офицера, скотина! — не дав мне договорить, красавчик шагнул ко мне чуть ли не вплотную. Ростом ротмистр удался изрядно, поэтому буквально навис надо мной.

— Виноват, вашбродь, — попытался я вытянуться во фрунт и понимая, что хлыщ зол ещё до встречи со мной и любые оправдания только распалят ротмистра. Но я не учёл, насколько он был зол.

Хрясь! Кулак в замшевой перчатке впечатался мне в правую скулу. Не столь больно, сколь обидно. Волна тяжёлого и тёмного гнева рванулась у меня изнутри и прилила к лицу, в глазах померкло. Хрясь! Да этот козёл издевается! Следующий удар ротмистра, метивший в многострадальную скулу, встретился с моей лобной костью под не очень удачным углом. С меня слетела фуражка и послышался явный хруст. Лицо ротмистра перекосила гримаса боли и злобы. Я продолжал стоять, вытянувшись во фрунт, и ещё больше выгнув колесом грудь.

Нужно сказать, что вся эта картина происходила на глазах десятков любопытных глаз солдат, побросавших работу ради бесплатного спектакля.

— Да я тебя б…под арест! Под трибунал пойдёшь! Сука! Бл@дь такая! — ротмистр непроизвольно баюкал ушибленный кулак, а я продолжал молча есть раненое начальство глазами, — унтер Сокольский, ко мне! — взвыл офицер в сторону блиндажа. На его окрик выбрался коренастый дядька с лычками старшего унтер-офицера, — ефрейтора Пронькина под арест! На гауптвахту, трое суток! Перед арестом выпороть — двадцать пять ударов розгами, чтоб неповадно было офицера оскорблять впредь. Выполнять!

Во тут меня проняло. Трое суток из-за этой сволочи терять. Даже то, что меня будут пороть, не так беспокоило. Позор, конечно. Но не смертельно же? Видимо, что-то отразилось на моём лице, поэтому унтер, вызванный ротмистром, подскочил ко мне, шепнув:

— Не дури паря, подчинись… с нашим не забалуешь. На каторгу захотел?

Нет, не хочу.

— То-то. Терпи. Такая наша солдатская доля. А ротмистр свою пулю рано или поздно схлопочет, помяни моё слово, — последние слова были сказаны едва слышно.

Пришлось покорно сдать мой карабин, револьвер и разгрузку унтеру. Тот с удивлением принял и мой бронежилет, заметно крякнув:

— Так ты из самарских гренадеров, паря? То-то я гляжу, даже не моргнул, когда тебя наш ротмистр потчевал. Держись, ефрейтор. За битого двух небитых дают.

Унтер вызвал солдата с винтовкой, и тот отвёл меня на гауптвахту, на поверку оказавшуюся небольшой землянкой, рядом с каким-то складом, запирающуюся даже не на замок, а просто подпирая дверь поленом. Вот такая эпидерсия…

Хорошо хоть не обыскали с пристрастием. И недоеденное утром сало с чёрным хлебом, которое я для экономии времени просто сунул в карман шинели, предварительно завернув в тряпицу, скрасило досуг на гауптвахте. Кстати, землянка не предполагала и намёка на какую-нибудь шконку или нары. Утоптанный земляной пол и охапка прелой соломы. Отель минус-звезда.

Только я задремал, как снаружи послышались какие-то крики, шум и нарастающий свист. А потом пол подо мной дрогнул её и ещё раз. Что-то треснуло надо мной, с силой ударило по голове, погрузив сознание во мрак.

* * *
Очнулся я от духоты и неприятного ощущения пронизывающе-колющих мурашек в мышцах ног. Вокруг было темно, причём при попытке открыть глаза в них возникала жуткая резь. Я постарался медленно и глубоко вдохнуть. Мне это с трудом, но удалось. Затем я стал постепенно, увеличивая амплитуду раскачиваться и ворочать телом, пытаясь хоть как-то расширить пространство вокруг себя. Мысль о погребении заживо гнал от себя, как чумную. Я должен выбраться и выжить! Что за глупость — сдохнуть в обвалившейся гауптвахте?!

Беспокойство больше вызывала неизвестность обстановки наверху. Что там? Немцы прорвались, артобстрелом накрыло позиции — это как дважды два. Но какова обстановка?

Спустя вечность мои старания увенчались поначалу частичным успехом, а затем что-то наверху сдвинулось и в расширенную мной полость стала сыпаться земля. Не выдержав, я послюнявил пальцы руки и постарался максимально прочистить веки. Несмотря на довольно кустарный способ, мне удалось восстановить зрение. И, о, удача, я увидел кусочек неба над собой. Между скрещёнными перебитыми брёвнами. Протянул руку, уцепился сначала пальцами, буквально вгрызаясь в плоть дерева, затем и второй рукой. Дёрнул слегка для надёжности. Бревно не шелохнулось. И медленно стал подтягиваться, постепенно вытаскивая себя из мешанины земли и обломков.

Не подвиг Мюнхгаузена, конечно, но что-то близко к подобному. Я сам удивился, когда моя голова показалась над поверхностью кучи, в которую превратилась землянка. Вокруг чего-то горело, дымилась, казалось, сама земля, кислая вонь от сгоревшей снарядной взрывчатки перемежалась сладковатым запахом палёной человеческой плоти. Я вылез и стал сначала на четвереньки, тупо уставившись на то, что осталось от охранявшего гауптвахту солдата: обломок приклада на поверхности туловища, лишённого конечностей и головы, и почему-то почти не тронутая гимнастёрка с поясным ремнём, на пряжке которого тускло блестел двуглавый орёл.

— Браток, живой! — чей-то оклик вернул меня к действительности. Из ближайшей траншеи незнакомые солдаты махали мне руками. И тут ко мне вернулся слух. А обстрел-то продолжается! Сзади, справа и слева ухаливзрывы, но, слава богу, достаточно далеко. Немецкие батареи перенесли огонь южнее.

Что вот теперь делать, я же как бы арестован. Но сомнения мои вскоре разрешились сами собой. Едва артобстрел прекратился, как в нашу траншею просочилась группа штурмовиков из моего батальона. Вернее, это я услышал их расспросы солдат о месторасположении гауптвахты. А поскольку я был единственным обитателем развороченной снарядом землянки, логично было предположить, что ищут меня.

Пробираясь по проходу к хорошо узнаваемым усачам в шлемах Адриана, я поднял руку, крикнув:

— Не меня ищете, славяне?

— Пронькин? — глянул на меня один из гренадеров с землистым лицом.

— Он самый.

— Двигай за нами. Штабс-капитан за тобой послал.

Уже через полчаса я стоял навытяжку перед Кроном и на меня лился поток такой отборной брани, что впору было записывать. Наконец, Август Карлович отдышался, промокнув лицо платком не первой свежести, присел за грубый дощатый стол, примостившийся у стенки командирского блиндажа, и выдохнул. Лицо у штабса осунулось, под глазами залегли глубокие тени.

— Нечего мне больше делать, Пронькин, как твоей персоной заниматься да ругаться с…не важно! Если бы не твои ночные глазки, Гаврила, плюнул и растёр! Но уж очень ты нужен, ефрейтор. Именно сейчас. В общем так: твой дисциплинарный проступок удалось свести к минимальному ущербу. Неподчинение нижнего чина офицеру на передовой — это, знаешь ли…чревато!

— Да какое неподчинение? Я же… — не выдержал я.

— Ма-алчать!!! Рожа арестантская! Архангелов благодари, что прусский снаряд тебя к ним на именины не отправил. Не будь столь вовремя для тебя состоявшегося артобстрела, уж и не знаю, стоял бы ты передо мной или лежал пластом после берёзовой каши! Короче. Решено ефрейтора, согласно артикулу, представленного за ночной бой и за спасение старшего офицера к солдатскому Георгию четвёртой и третьей степени, физической экзекуции не подвергать, арест на гауптической вахте заменить иным наказанием. Но-но! Мёрд! Хватит скалиться, Гавр! Решено высылать ефрейтора Гаврилу Пронькина два раза в день с полной выкладкой под ружьё к землянке ротмистра Алексеева. И так три дня кряду!

— Фу-ух! — не сдержавшись, выдохнул я, — и всего-то?

— Что значит «всего-то»? Не забывайся, ефрейтор! — рявкнул Крон так, что со свода блиндажа посыпалась земля, — ты ведь и не знаешь, что это за наказание? Так я объясню подробнее. Эта процедура заключается в следующем: к десяти часам утра провинившийся, навьюченный вещевым мешком и полным снаряжением штурмовика, так что общий вес, включая винтовку и скатку, разгрузку и бронежилет составляет почти девяносто четыре фунта, должен прибыть к землянке ротмистра, где дежурный фельдфебель поставит тебя под ружье по команде «На плечо!». С этого момента и начнётся отсчёт времени. Нужно стоять «смирно» два часа не шелохнувшись. Слышишь? Не шелохнувшись! Если наказанный чуть шевельнётся под ружьём, следует немедленно команда «К но-ге!». А потом вновь «На пле-чо!». И время уже вновь отсчитывается с нового момента. Так нужно стоять два часа под ружьём с полной выкладкой до обеда и два часа после обеда: это и равняется одним суткам строгого ареста.

— Не вижу ничего сложного, — всё же выпендрился я.

— Ну-ну, Гавр… — видимо, у штабс-капитана не было сил уже орать на меня, — и поупрямей тебя приходилось ключевой водицей отливать. Меня другое расстраивает: планы были использовать твои способности уже сегодня ночью. Мнится мне, приказ о наступление грянет этой ночью, — Крон с силой потёр веки, — а у нас толком и проходы в заграждениях не разведаны. Какие из нас штурмовики, коли путь наступающим обеспечить не сможем? А тут ты ещё со своими выкрутасами. Кто взвод поведёт в ночь на заграждения? А?

— Задача ясна, господин штабс-капитан. Вопрос позволите?

— Ну?

— Три дня два раза по два часа — это двенадцать часов, так?

— Ты это к чему? — нахмурился Крон.

— Разрешите отбыть всё наказание целиком, ваше благородие? Все двенадцать часов.

— Ты спятил, Гавр? Или тебя по башке бревном в той землянке стукнуло?

— Поверьте, я не шучу, Август Карлович. Только было бы неплохо, чтобы при этом присутствовал кто-то из наших батальонных офицеров, дабы избежать несправедливости.

— Хм… — окинул меня взглядом комбат, — авантюра, но ты почему-то уверен в успехе. Неспроста. А, ладно! Но как же ты после этого в разведку-то? Да ещё в ночь…

— Часа три дадите поспать, ну и двойная порция на ужин, если нетрудно?

— Да хоть тройная! Ну, Гавр, если подведёшь… Иди, готовься, через полчаса лично тебя к ротмистру отведу! Но, если фанфаронишь, больше заступничества не жди.

— Не подведу, ваше благородие, — козырнул я, выскакивая из блиндажа. И тут до меня стало доходить, в какую я действительно влез в авантюру. Нет, простоять двенадцать часов при моей подготовке и способности к медитации, отработанной ещё на крыше эшелона, не составит особого труда. Но это при условии относительно спокойного окружения. А ну как немец снова попрёт или обстрелами замучает? Эх, снова на авось попёр, дурья башка!

Но тема того стоит: сходить к бошам и пошуровать там насчёт Демиурга. Что это, если не намёк на улыбку Фортуны?

* * *
Штабс-капитан, конечно, хватил лишку, обещая лично эскортировать меня на экзекуцию. Зато отрядил такую замену, что я оказался полностью удовлетворён.

Прапорщик Мавродаки Костас Дмитриевич собственной персоной отыскал меня экипирующимся «под ружьё» в первом взводе.

Пришлось занять амуницию пока у сослуживцев, так как мою ещё не вернули, на что я не постеснялся пожаловался ефрейтору Подопригоре, намекнув, что, если каптенармус поспособствует быстрому возврату отобранной экипировки, за мной, естественно, не заржавеет.

— Ну здравствуй, «Кошачий глаз»! — хлопнул меня по плечу прапорщик Мавродаки, — вот ты как решил отметить представление на Георгия? — глаза офицера смеялись, но выражение лица оставалось строгим.

— Да я…

— Знаю, знаю. И тебя понимаю. Ротмистр Алексеев при случае и к тележному колесу претензии сыщет. Август Карлович сказал, что ты готов двенадцать часов кряду отстоять, а меня попросил побыть третейским судьёй. Необычно, право слово, но довольно занимательно. В офицерском собрании давно достойных тем не обсуждали. Если бы я не знал о твоих выкрутасах позапрошлой ночью, принял бы за хвастовство.

— Я простою, господин прапорщик, не сомневайтесь. Лишь бы немцы в наступление не пошли.

— Ха! Вот оно как. Да ты наглец, Гаврила! Люблю таких. Только язык держи за зубами. Не то и вправду в арестантские роты угодишь. Племянника в войсках хоть и не любят, да уж больно дядя у него высоко сидит.

— Есть держать язык за зубами.

— Вот и хорошо. Вот и отлично, Пронькин. Ты вот что, Гаврила. Есть парочка хитростей солдатских. Ты ими не манкируй, когда под ружьё встанешь. Послушай: к ружейному ремню прикрепи большой шинельный крючок и с его помощью цепляй карабин к ремню снаряжения; так рука твоя будет лишь чуть поддерживать приклад, ты так тяжесть оружия почти не ощутишь. Иначе рука занемеет! Шутка ли, карабин почти двенадцать фунтов весит.

Я не стал спорить с прапорщиком. Наоборот, возникла шальная мысль в пику ротмистру отстоять наказание «под ружьём» с пулемётом Максим, снятым со станка. Пусть знает, сволочь, что меня без соли не съешь!

Но передумал. Глупая бравада всё это и мальчишество. Да и кто мне Максима даст в такое время? Каждый пулемёт на счету. Мне не злить ротмистра следует, а удовлетворить его эго. Ничего, не убудет. Постою, пообтекаю. Результат стоит того.

Неподалёку от блиндажа, где располагался ротмистр, находилась и дивизионная канцелярия с узлом телефонной связи, поэтому местность была просто перерыта ходами сообщений вдоль и поперёк. Перед входом в блиндаж была небольшая площадка, на которой был обустроен уютный уголок комфорта с походным столиком и раскладным табуретом.

Прапорщик сдал меня с рук на руки дежурному унтер-офицеру комендантского взвода. Тот невозмутимо поинтересовался, готов ли я, не нужно ли до ветру или ещё какой надобности. На что я попросту отрицательно мотнул головой и встал, куда велено.

— Смир-р-на! На пле-чо! — команда раскатилась по траншеям, отразилась от земляных стенок и унеслась ввысь в пасмурное моросящее небо.

А я неспешно отыскал глазами точку на бруствере, дабы зафиксировать внимание на конкретном объекте. По случайности это оказался замызганный обрывок мешковины, кончик которого торчал из земли. Погружение в состояние транса прошло легко, впрочем, как и в прежние тренировки в эшелоне, так и в учебном лагере штурмовиков. Постепенно вокруг исчезли почти все звуки, свет дня сузился до точки, диаметром не более десяти сантиметров. Я почувствовал, как размеренно сокращается сердце в моей груди, шумит кровь, преодолевая сопротивление стенок сосудов. Я проникал в окружающий мир, врастая в него невидимыми нитями. А мир пронзал меня потоками энергии. Я едва различал, где находятся верх и низ. Тело налилось монолитным свинцом, мы стали с землёй одним целым. Я не столько почувствовал, сколь ощутил, что достиг необходимой точки.

Время, текущее своим чередом, предстало предо мной вязкой туманной субстанцией, пронзающей всё и вся. Почти без удивления я осознал, что из него состоит всё что я вижу и ощущаю вокруг. Более того, я почувствовал, что стоит мне захотеть, и оно ускорит свой бег. Я так и сделал.

Это выглядело так, будто я, находясь в потоке воды, подставил под её тугие струи ладони и легонько провёл вдоль этого самого потока, словно придавая ему ускорение.

Что-то почти неуловимо изменилось вокруг: то ли туман времени стал темнее, то ли в глазах моих свет всё больше стал утрачивать свою интенсивность. Я, спохватившись, отдёрнул ладони, внутренне замирая и опасаясь, не повредил ли чего в тонком настрое мироздания, но нет…всё вокруг оставалось прежним, а мне вдруг с неудержимой силой захотелось спать. Вот лечь прямо тут, в туманном мареве и заснуть, не думая ни о чём.

Резкая боль, ударившая откуда-то сзади в основание позвоночника и прошившая его раскалённым прутом вплоть до основания черепа, отрезвила меня. Я вспомнил кто я и где нахожусь. Надо было возвращаться. Опасное здесь место для сна. Да и для всего остального. И как я смог в такие глубины сознания погрузиться? Непостижимо. Нет, нельзя так рисковать.

Я прислушался к себе, снова ловя ритм сердечных сокращений и шум крови в сосудах. И на эти звуки, как селезень на охотничий манок, как заблудившийся в ночном лесу охотник к дальнему огоньку, сначала робко, затем всё увереннее потянулся к выходу…

Странно, почему так темно, или я лишился зрения? Нет, вот же отблески костра освещают тот самый бруствер, а вот — тот самый кусок мешковины. Вместе с множеством звуков сквозь гул крови в уши ворвалась команда:

— Смир-р-на! К но-ге! — ах ты ж, грёбанный пополам! Неужто сорвалось? Шевельнулся? Я в горькой досаде, выполнив команду, ждал повторной «На плечо!» И не дождался.

— Вольна! Ефрейтор Пронькин свободен.

— Ну ты даёшь, Гаврила! Сам бы не был свидетелем, ни за что не поверил! — прапорщик крепко обнял меня, с тревогой пытаясь заглянуть в глаза, — ты чего молчишь? Всё в порядке? Гей! Язык проглотил?

— Пить хочу и…есть, — прохрипел я высохшим горлом.

— Ха! Ещё бы! Ты ж до вечерней поверки простоял. Ротмистр уж на всю желчь изошёл. Он уж и обедал, и завтракал, на тебя глядючи. И называл тебя всяко. Поносил матерно. Орал и в лицо, и в каждое ухо по отдельности. А ты стоишь и тем самым ухом не ведёшь! Скала! Утёс! Нет, бронепоезд! Не зря я представление на тебя написал. Ни на минуту не пожалел. Вот прямо сейчас каюсь, была подленькая мыслишка, что прав ротмистр и верно тебя наказывает, пусть и с ненужной жестокостью. Но ты доказал, что можешь и наказание с достоинством принять. Да… Кому скажи, не поверят.

— А вы и не говорите, вашбродь, — нормальный голос постепенно возвращался ко мне.

— Ага, не рассказывай? Тут за день почти весь батальон перебывал. Все норовили хоть глазом глянуть, как железный Гавр под ружьём пребывает. Чего застыл? Пойдём, пойдём! Ротмистр давно ушёл шампанское пить со штабными. Утомил ты его. Ха, ха… — Мавродаки возбуждённо блеснул белозубой улыбкой, — велено тебя свести к Подопригоре. Каптенармус расстарался тебе пайку отложить. Да что там, гренадеры наперебой толкались, чтоб тебе гостинца передать. Утёр ты племяннику нос. За всех нас утёр! Молча, достойно и терпеливо. Так и положено настоящему воину, — Костас посерьёзнел, — да только после этого он тебя ещё больше невзлюбит. Отомстить вздумает обязательно.

— Это всегда пожалуйста, — едва слышно прошептал я, понимая, что в следующий раз попросту постараюсь незаметно свернуть шею ротмистру и прикопать в одной из боковых траншей.

— Что сказал? — переспросил прапорщик.

— Пришли, говорю, — ответил я. Мы и правда за разговорами оказались на территории батальона.

Каптенармус сиял, как начищенные шпоры лейб-гвардейца на смотре у Его Императорского Величества. То есть, блестел, как яйца у кота. Хотя заявление спорное, но, если верить моему старшине из прошлой реальности, подобное вполне имеет место.

— Поснедай, хлопче, бо ще горячее. Ешь, ешь. Не торопись. У мэнэ ще е.

Полба, заправленная салом, была просто божественной. Я захрустел сладкой луковицей, подсунутой мне сердобольным ефрейтором. Почти полбуханки чёрного хлеба из дивизионной пекарни ушли вслед за полбой почти незаметно.

— Лягай прямо у тут, на ящиках, Гаврила. Штабс казав разбудить тебя к полуночи. Ох, нелёгкая… — под причитания Подопригоры я вырубился почти мгновенно.

Глава 22

Глава двадцать вторая

Простите солдатам последний грех,

И в памяти не храня,

Печальных не ставьте над нами вех.

Какое мне дело

До вас до всех?

А вам до меня!

М. Соболь

Переход от сна к яви, казалось, занял всего долю мгновения. Уши немедленно заложило от чудовищного грохота, обрушившегося со всех сторон, дезориентируя и прижимая к земле. Несмотря на способность видеть в темноте, я только и успел осознать, что нахожусь в воздухе вместе с ящиками, на которых меня устроил спать Подопригора.

Что характерно, продолжаю крепко прижимать к себе карабин — единственную опору и надежду в этом хаосе. Накануне всё моё имущество было торжественно возвращено мне каптенармусом, который едва кровно не обиделся на моё предложение отблагодарить его рублём.

Обстановка вокруг явно говорила о том, что немцы решили повторить утренний обстрел, но на этот раз взявшись за нас всерьёз, ибо прилетавшие и взрывающиеся то и дело чемоданы поднимали в воздух тонны земли и обломков, что мало походило на обычный обстрел из полевых орудий.

Приземлился я удачно, прямо на земляную насыпь перед пулемётной позицией. А вот ящики, летевшие вместе со мной, почему-то норовили свалиться мне прямо на голову. Хорошо, что большинство из них были пустыми, но парочку дополнительных чувствительных ссадин мне всё же обеспечили.

Шустро перебирая локтями и коленями, я сполз в ближайшую траншею, где оказался среди таких же застигнутых внезапным обстрелом бедолаг, большинство из которых орали что-то нечленораздельное, зажав уши ладонями и зажмурив глаза. Слух так и не вернулся, поэтому лица окружающих напоминали театр немого абсурда. Сверху на нас не прекращала сыпаться какая-то дрянь, липкая и мокрая на ощупь. Воняло сгоревшим тротилом, дерьмом и, кажется, мясным варевом…

— Кухню! Кухню накрыло, братцы! Ай, беда! Прямым попаданием! — по случайности или провидением господним рядом нарисовался один из моих санитаров с выпученными от ужаса глазами. И его визг прорвал блокаду молчания, вернув мне слух.

В ушах неприятно звенело, и я расслышал лишь его фразу про кухню, хотя он продолжал ещё что-то кричать, жестикулируя и порываясь не только встать, но и вылезти на бруствер, вскидывая руки в неистовом отчаянии. Кто-то из более опытных солдат ухватил санитара за ноги и утащил на дно траншеи, где его связали ремнём и начали отпаивать из фляжки.

Снова ухнуло три раза кряду, немного дальше, чем предыдущая серия разрывов. Земля как-то по-особенному вздрогнула, да так, что я клацнул зубами, неприятно прикусив язык. Солоноватый вкус крови во рту заставил сплюнуть. Похоже, планы на ночную разведку проходов в заграждениях накрылись медным тазом, вернее, чемоданами тяжёлой артиллерии противника. За шиворот продолжала ссыпаться земля, заставляя ёжится, в затылок неудобно упёрлось что-то твёрдое.

Я попытался скинуть помеху, мешавшую сидеть и, ухватившись рукой за какой-то продолговатый предмет, с силой потянул его из-за плеча. И с недоумением уставился на зажатый в ладони сапог, из которого торчала нога, оторванная аккурат в области колена. Белели обломки берцовых костей.

К горлу подкатил неприятный комок, скорее от неожиданности случившегося, нежели от самого факта. Я почему-то медленно и осторожно положил оторванную ногу в нишу для гранат, вырытую в стенке траншеи, стараясь больше не смотреть в эту сторону.

Спустя некоторое время методичность и монотонность взрывов, раздававшихся теперь совсем уж отдалённо, перестала заставлять то и дело вздрагивать прятавшихся рядом солдат. Потянуло запахом табака, послышались разговоры, а стоны раненых стали глуше — или это защитная реакция психики? Пехота закурила, знать скоро обстрелу конец…

— Ить, герман-то, чёртушко. Лупить и лупить! Видать, снарядами богат, не то что наши. Что им повылазило! Ни пожрать толком, ни помолиться к ночи, — послышался справа незнакомый голос одного из солдат.

— Чего б ты понимал, тетеря! — тут же отозвался слева чей-то густой бас, — енто вон нас с толку сбивает. Утром тоже, навроде, впустую молотил по позициям, думали, ён в атаку пойдёт — ан нет. Ничего не случилось! И сейчас так же. Дуриком в ночь не попрёть. Герман умный, зазря гибнуть не станет. Помотает нервы пару-тройку раз, а как мы расслабимся, вот тогда и вдарить сурьёзно, — солдаты загомонили, обсуждая оба варианта событий.

Прислушиваясь к их разговорам, я не заметил, как стихла канонада. Послышались команды, окрики унтеров.

— Р-разобраться в окопах! Перекличка! Раненых в лазарет! Убитых на вторую линию! Да шибче, шибче, с-сукины дети! Огня не зажигать! Фонарями светите сторожко!

Тут-то меня и отыскал Подопригора. Похоже, ефрейтор настоящий уникум сыска. Я в таком бардаке до утра бы промучился.

— Хлопче? Живый! Ай, гарно! Давай, швыдче, до прапорщика Мавродаки, он у командирского блиндажа.

— Что? Всё-таки идём?

— Ни зразумию до чого. Приказано тоби отыскать. А там, як зробытся…

Снаряды противника на сей раз пропахали наши позиции значительно серьёзнее, чем накануне.

Не знаю, как остальным, но мне, пока пробирался до командирского блиндажа, удалось изрядно насмотреться. Большой калибр — это большой калибр. Не прибавить ни убавить. Встречались места, где от пулемётных позиций, блиндажей и отдельных огневых точек оставались огромные воронки. И больше ничего: ни трупов, ни мусора, ни каких-либо видимых останков.

Входя в блиндаж в довольно мрачном настроении, я полагал увидеть что-то вроде военного офицерского совета, но застал лишь штабс-капитана и прапорщика Мавродаки.

— О, а вот и наш герой! Не запылился, — настроение у Крона тоже было мрачным.

— Так точно, вашбродь. Малость ошиблись.

— Это насчёт чего? — недоумённо оторвался от карты Август Карлович.

— Насчёт «не запылился». После такой артподготовки земля разве что только в исподнем не шебаршится.

— А, вон ты про что, Гаврила! Удар тяжёлой австрийской артиллерии штука неприятная, но тем не менее сегодня она нам на руку. В ночное время работа корректировщиков затруднена. Поэтому били австрияки не всегда точно. Мне уже доложили, что значительная часть попаданий пришлась с недолётом: аккурат между нашими и немецкими позициями, как раз на левом фланге, куда и предполагалось направить для расчистки пути для утреннего наступления два взвода наших штурмовиков. От воронки к воронке всяко сподручнее продвигаться, как считаешь, Гаврила?

— Наверно, господин штабс-капитан. Только вот не совсем понимаю, почему вы мне это говорите. Я проводник. Моё ночное зрение в вашем распоряжении. В остальном, как прикажете.

— Не совсем так, ефрейтор, — вступил в разговор Костас Дмитриевич, — ещё сегодня утром при обстреле батальон потерял довольно много людей, в основном ранеными, к сожалению, есть и убитые. Среди потерь есть командиры взводов второй и третьей роты. Унтеров осталось наперечёт. Поэтому Август Карлович принял решение назначить тебя временным исполняющим должность командира второго взвода третьей роты. Первым взводом, как ты знаешь, командую я. Ночная операция возложена на два этих взвода. Штурмовики уже предупреждены и готовятся. Осталось ввести в курс дела тебя.

Видимо, у меня отвисла челюсть от подобных новостей, потому что Крон и Мавродаки дружно улыбнулись.

— Что, ефрейтор, остолбенел? Как дисциплину нарушать, так ты первый, а как ответственность на себя взять, так и дар речи потерял?

— Ничего я не потерял, вашбродь. Просто… я же всего лишь ефрейтор. Как-то это быстро слишком. И как меня солдаты примут? Я же не из их взвода. И даже наоборот. Из санитарной команды.

— Ты за это не переживай, Пронькин, — Мавродаки переглянулся со штабс-капитаном, — у тебя во взводе командиры отделений бывалые, если что, помогут. Да и слава о тебе в батальоне давно гуляет. Так что не тушуйся. Ежели ночью всё сладится, так, глядишь, вместе с Георгием и унтер-офицерские погоны наденешь!

— Эх, господин прапорщик, вашими бы устами… Не хвалиться бы мне идучи на рать, а хвалиться, идучи с рати…

— Я же говорил вам, господин штабс-капитан, редкого оптимизма человек Гаврила Пронькин, — Мавродаки со значением посмотрел на Крона. И они со штабс-капитаном дружно расхохотались.

— Ну ладно, прапорщик, потехе время… Слушайте ещё раз внимательно, повторюсь для Гаврилы отдельно. У ваших взводов две основные задачи: успеть сделать под покровом ночи довольно широкий проход в заграждениях как с нашей, так и со стороны противника к четырём-пяти часам утра. Максимально скрытно, не зажигая огня! Затем, также скрытно, выдвинуться к правому флангу немецких укреплений, там за линией второго эшелона окопов, вот здесь, — он указал на пометки, сделанные красным карандашом на разложенной на столе карте, — дислоцирована немецкая батарея тяжёлых гаубиц со взводом охранения. Та самая, что вела обстрел полчаса назад. Это их основная позиция: авиаторы днём усмотрели. Тяжёлые орудия быстро не перебросишь на новый плацдарм, да австрияки, думаю, пока и не собираются. Важно другое. С наступлением утра она не должна выпустить по нашим позициям ни одного снаряда! Делайте что хотите, но пушки должны молчать! Утром, по проделанному вами проходу пойдут в атаку на левый фланг полк 8-й дивизии. И это лишь малая часть участвующих в намеченном наступлении войск. Только на нашем участке фронта я знаю о четырёх одновременных попытках прорыва. Запомните, к семи утра ваших взводов не должно быть на линии первой и второй линии окопов перед нами на протяжении как минимум вёрсты. Ибо в этот час бить по этим позициям станет уже наша тяжёлая артиллерия.

— Неужто, сподобились наконец, Август Карлович?! — глаза поручика Мавродаки заблестели.

— Сподобились, сподобились, прапорщик. С февраля из Бреста их под Перемышль ждали, вот, только к концу апреля передислоцировали. А куда без них-то? 17-ая тяжёлая артиллерия особого назначения (ТАОН)! Попрыгают теперь у нас колбасники! Отольются им наши потери. И упаси Господь, Костас Дмитриевич, вашим солдатам находиться в зоне их поражения, как я сказал. Они хоть и недолго отработают по немецким позициям, основная цель — это выносные бастионы Перемышля, но и полусотни снарядов такого калибра хватит, чтобы превратить там всё в прах.

— Так пусть себе и ударили бы по полной? А? Нам тогда никаких проходов не понадобится делать, — решил я вставить свои пять копеек, — а что? — Вместо того, чтобы в мясорубку два взвода штурмовиков отправлять, раздолбали бы этими ТАОНАми там всё вдребезги и пополам. А потом бы по лунной поверхности и рванули до самого…э-э-э Берлина? Блин! — уже договаривая последнюю часть фразы, я по лицам офицеров понял, что сморозил явную глупость.

— Может, вы всё же рано его на взвод поставили, Август Карлович? — задумчиво нахмурил брови Мавродаки.

— В самый раз. Дурацкие мысли из башки повыбивает! Ты, Гаврила, меньше рассуждай, как лучше и куда лучше в масштабах фронта. Оставь это генералам. Твоё дело сегодня ночью людей половчее провести к окопам противника, да потом на позициях немецкой артиллерии не оплошать.

— Виноват, вашбродь, понял, осознал. Разрешите предложение?

— Ну что ещё? — штабс-капитан раздражённо бросил карандаш на карту.

— А можно так устроить, чтобы когда мы на правом фланге поползём дорожку нашим вытаптывать, на левом наша артиллерия и пулемётчики пошумели бы с полчасика, а? И нам легче на первых порах, и отвлечём противника. Я вон, пока сюда шёл, раз десять наблюдал, как осветительные ракеты пускают, супостаты. А ежели заподозрят чего и разведку вышлют навстречу? Или того хуже, подвезут прожекторы?

— Можешь, Пронькин, когда захочешь, мозгами шевелить! Про прожекторы ты хватил лишку, конечно. Они только на бастионах Перемышля у австрияков есть. Будет вам отвлекающий огонь, не переживай! Уж подумали об этом, кому положено. Не полчаса, но четверть часа у вас будет. Идите к своим, получайте гранаты, патроны. Я распорядился выдать двойной боезапас. Только не переусердствуйте! Всё же на пузе почти полверсты ползти придётся…

* * *
Перспектива, конечно, радовала до дрожи. Куда там той «прогулке» вдоль реки, где мы с Мавродаки впервые вместе прошли боевое крещение! Хотя, увидев солдат, вверенных мне с греком, взводов, я приободрился. Штурмовики, что называется, на подбор. С такими не то, что полверсты, пять вёрст проползёшь в полной боевой. Несказанно приободрили и промелькнувшие лица прикомандированных сибирских стрелков. Ну если такой резерв Крон нам даёт, уж и не знаю, как отдариваться…

Пока разбирались по отделениям, договаривались об очерёдности и проверяли амуницию, я был отоварен лично каптенармусом в соответствии с приказом штабса.

На этот раз все полученные гранаты были образца 1914 года, что, конечно, порадовало. Получил я и грубые, но довольно надёжные, сапёрные кусачки для проволоки. Как пояснил Подопригора, такие же будут у солдат отделения, что пойдёт со мной в авангарде. Следующим девайсом оказались две доски, шириной сантиметров двадцать и длиной чуть более метра с вбитыми в них железными скобами «для сподручности». На мой естественный вопрос ефрейтор ответил, что это некие «подкладушки», которые нужно будет подтаскивать вперёд и лишь после этого переползать на них. Нужно это, оказывается, в тех местах, где присутствует заграждение, именуемое «спотыкач» — сеть на коротких кольях.

Мда, похоже, ночка будет ой-о-ой. Тут не семь, а семьсот семьдесят семь потов сойдёт, пока мы эту дорогу жизни для пехоты расчистим! Осталось надеяться, что на нашем пути немцы не успели натыкать мин. Вот тогда северный пушной зверёк не преминет посетить отчаянных штурмовиков. Не спасут даже сапёры, что также ползут со мной в авангарде.

Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. Оказалось, что сапёры 8-й дивизии с нашей стороны днём уже поработали довольно неплохо, незаметно подрезав и сдвинув где нужно основные заграждения в сторону. Так что первые пятьдесят-сто метров мы ползли, можно сказать, с комфортом, солдатам передового отделения, что следовали со мной, пришлось отдать свои карабины товарищам. Последовал их примеру и я.

Осознавая, что иду не просто на выполнение опасного задания, но и, возможно, это мой путь в одну сторону: там, за линией фронта меня ждала главная цель. Поэтому, взял с собой весь накопленный арсенал.

Плюнув на условности, я оставил шинель каптенармусу, испросив взамен старую штопанную гимнастёрку большого размера, которую и надел поверх бронежилета и разгрузки, всё остальное: кобуру, обе лопатки, подсумки, гранатные сумки, — я сложил в трофейный рюкзак, оставив из оружия лишь револьвер в нагрудном чехле, перевесив его за спину вместе с ножнами бебута. В правом сапоге у меня была финка, в поясных ножнах у копчика — метательные ножи. И всё равно, было довольно неудобно, хотя и терпимо.

Несмотря на ожидаемые трудности, сложными оказались только первые сто метров ненарушенных заграждений. Приходилось притираться в работе с моими помощниками, которые почти ничего не видели в темноте. И основную работу по перекусыванию главных проволочных линий выполнять приходилось самому. Вот тут здорово помогла отвлекающая артподготовка на нашем левом фланге. Штурмовики тоже не ударили лицом в грязь. Минут пятнадцать было такое ощущение, что в дело вступили все станковые пулемёты батальона. Как бы ни пересолили ребятки…

Но вскоре работа пошла на лад и у нас. Мужики мне попались по-настоящему двужильные, терпеливые. Монотонная работа под постоянным напряжением изматывала неимоверно. Злость помогала не потерять веру в успех почти безнадёжного дела. Предательские мысли о бессмысленности и глупости этого сизифова труда донимали ежеминутно.

Порой хотелось плюнуть на всё, встать если не в полный рост, то хотя бы на колени, потянуться, расправить плечи, скостить напряжение в ставших деревянными мышцах спины и шеи.

Ещё через час, когда горячий пот не только стал заливать лицо, вызывая зуд даже в ушах. Он пропитал всю одежду, заставив её тереться о тело везде, где только находились хоть какие-нибудь швы. Вдруг со стороны противника потянуло живительным прохладным ветерком и до нас донеслись невнятные звуки. Я почувствовал запах душистого табака. Ага! Уже близко, значит. Ожидание финиша прибавило душевных сил.

По уже отработанной схеме весь отряд отреагировал, дружно замерев на месте и спрятав перемазанные землёй лица, прикрыв их рукавами. Ветер усилился, донеся до нас запахи полевой кухни. Близко, очень близко… Пора отворачивать вправо. Ещё несколько десятков метров и проволочные заграждения закончатся. И мы окажемся на открытом пространстве, там, конечно, будет удобнее сворачивать, но гораздо опаснее. Тут уж точно мин, как блох на бродячей собаке. А пехоте оставшиеся препятствия уже на один зубок. Помоги им Господи…Мы такой вариант обговорили отдельно.

Поворот и перемещение вправо на двести шагов заняли ещё два часа. Солдаты передового отделения, поняв, что мы достигли запасной позиции, вытянулись на земле почти бес сил. Как мы не старались, как ни береглись, обмундирование было изорвано, кожу ладоней нещадно саднило. Изрядно досталось и обмоткам, и ботинкам. Пожертвованные офицерами кожаные перчатки просто превратились в хлам.

Но мы выполнили первую часть задания! Пехоте будет значительно легче. Я не верил себе и тому, что творилось последние часы. Дурь ведь, авантюра несусветная, но ведь удалось! Ладно, мне, я вижу почти как днём, но остальные мужики? Они ведь почти всё делали на ощупь, лишь направляемые мной в самых трудных местах. Поразительно…

По времени уложились раньше срока почти на час. Оставалось лишь ждать. Вынужденная неподвижность и пропотевшая одежда вскоре дали о себе знать. Весенняя земля Прикарпатья вытягивала тепло из организма, словно губка воду. Толи от нервного ожидания, то ли от холода, но зубы начали отбивать мелкую дрожь. Я осторожно потянул из нагрудного кармана заготовленный кусок сахара и засунул его в рот. Спустя минуту дрожь унялась.

Находившийся слева от меня унтер шевельнулся, показав на циферблат редких по местным меркам трофейных наручных часов со светящимся циферблатом. Три минуты до артподготовки.

Памятуя, что у нас будет не более получаса с её начала для рывка к немецким окопам и преодоления их с минимальной задержкой, а также для прорыва в тыл: по карте здесь рельеф местности значительно изобиловал оврагами и балками. На это и была ставка, что уж большая часть из двух взводов прорвётся под шумок устроенного ТАОН апокалипсиса для выполнения задачи по нейтрализации вражеской батареи.

Душа холодела от понимания того, что для нашего отряда идут последние минуты, которые мы провели пока без потерь. Пока… А кому-то уже выписан билет в лучший из миров. Хотя я бы поспорил. Кто знает, где лучше? Свидетелей нет.

Где-то далеко бумкнуло, раздался хоровой, медленно нарастающий свист и…

— Первый взво-од, второй… в атаку! Гранаты, к бою! — хриплый крик Мавродаки, едва слышимым эхом продублированный унтерами, разорвал короткую передышку между двумя взрывами. Я уже давно достал одну из своих лопаток из чехла и проверил револьвер. Карабин будет только мешать. Но на первой очереди всё же гранаты.

Затянул ремень шлема Адриана потуже, штурмовики вырвались на свободное от заграждений пространство и первые шеренги уже метнули свои гранаты, когда с левого фланга ударил пулемёт.

Десятки взрывов, падение тел, крики, трясущаяся перед глазами картинка, просветлённая первыми лучами солнца. Мы идём на запад…

— Стрелки — пулемёт! По окопам, гранатами, по моей команде… — перекошенное лицо Мавродаки, забрызганное кровью убитого рядом с ним солдата, яркой картинкой отпечаталось в моём мозгу, — о-огонь!!! — Только сейчас я понял, что в груди разливается тупая боль: пуля прошла по касательной, чиркнув и с силой вдавив одну из грудных пластин в области левой ключицы.

Справа на подавление заработали ручные мадсены. Жарко, однако!

Уже через несколько минут я понял, что немецкий пулемёт молчит, а сам я бегу в первых рядах к вражеской траншее. Штурмовики обгоняют меня, вот мы уже, сопя и матерясь на чём свет стоит, сцепились в окопах с солдатами кайзера. Штык прямо перед лицом, уход, удар сапогом в грудь. Выстрел из револьвера, один, второй…барабан пуст. Доставал, где лопаткой, а где и попросту проламывал грудную клетку кулаком, стараясь двигаться, вертеться волчком в тесноте траншеи.

Юстас Алексу! — чудовищным рывком я дёрнул направленный на меня ствол винтовки с примкнутым штыком. Немец остался безоружным. Немудрёный удар сапогом в пах, помноженный на неимоверную силу оставил его недвижимым на дне траншеи.

Барабан револьвера давно пуст, и теперь в обеих руках лишь мелькают лопатки. Не помню, как достал вторую. Карабин так и болтается за спиной. Вот ещё один удар, почти как кувалдой, под лопатку: кто-то, видимо, выстрелил. Бронежилет продолжает меня спасать, выгадывая столь важные секунды боя. И тут немцы неожиданно кончились.

Я вместе с ещё одним незнакомым солдатом лезу вверх, вгрызаясь пальцами в стенку окопа.

Нам ещё бежать до второй линии, а там уже наши. Всё же умело применённый запас гранат — это вещь! На этот раз прошло без неожиданностей, и карманная артиллерия оказалась на высоте.

— Пронькин! Собирай всех, кто остался! Уходим на север, до батареи около километра. Пойдём оврагами. Быстрее! Сейчас тут будет туча немцев. Вперёд!

— Второй взвод, ко мне! — похоже, с лёгкой подачи Мавродаки, я только сейчас включился в свои обязанности взводного. Стыдоба… Тем не менее рядом довольно быстро образовался костяк из унтеров моего взвода и солдат, с которыми мы «вытаптывали» дорогу пехоте. — Не задерживаемся, братцы! Легкораненых с собой. Отстающих не ждём, иначе взводу смерть! Вперёд, за мной! Оврагами на север. С богом!

Как и было рассчитано, за позициями второй линии окопов местность резко менялась с равнинной на пересечённую. Солдаты моего взвода немного замешкались, прикрывая уход бойцов Мавродаки. Наконец, ветви колючих кустов балки, на которых едва стали набухать почки, скрыли от нас дымящиеся опустевшие позиции немцев.

Вслед запоздало ударили пулемёты. Один, второй… Пули вслепую, жужжа разъярёнными шмелями, втыкались с глухим стуком в сыпучие своды оврага поверх голов штурмовиков. Марш-бросок закончился, едва начавшись. Отряд, вставший временным лагерем, рассыпался малыми группами на стыке двух балок в полуверсте от предполагаемой позиции артиллерийской батареи.

Звуки канонады давно стихли. Скоро пехота пойдёт на прорыв. Чего тянет Мавродаки?

Оказалось, прапорщик ждал передовую группу разведки, высланную им загодя, ещё от первой линии немецких окопов.

— Гаврила, батарея на месте, хвала Иисусу! Правда, охранения, похоже, больше роты, боюсь, трудно будет прорваться, — в глазах грека застыла тревога, — в моём взводе чуть больше двадцати человек, в твоём — и пятнадцати не наберётся. Побило нас на немецких позициях изрядно!

— Погодите, господин прапорщик, а разведчики не заметили, снарядные запасы на позициях, или всё же немного в стороне от основных батарей?

Мавродаки подозвал невысокого унтера и что-то у него спросил.

— Твоя правда, Гаврила. Основной склад в пятистах шагах, от него на позиции даже рельсы проложены.

— Подорвём склад — батарее конец! — рубанул я ладонью

— Нас мало, пойдём на склад двумя взводами — немцы успеют связать боем, — возразил Мавродаки.

— А мы и не пойдём все. Мне нужно одно отделение наиболее сильных и почти весь запас гранат. Времени мало. Охрану склада возьмём в ножи, и сапёры заложат заряд с гранатами, а вы, господин поручик, пока отвлечёте охранение батареи боем. Сибирские стрелки сдюжат.

— Хм. Рискованно. Там же тонны взрывчатки! Вашему отделению будет трудно уйти.

— Решим, ваше благородие. Другого выхода всё равно нет. Не переживайте, подорвём мы их, ручаюсь.

— Эх, Гаврила, бедовый ты! Хорошо. Две трети оставшихся гранат твоим соберём. Пять минут.

— Вы, главное, подольше их отвлеките боем, Костас Дмитриевич, пусть стрелки командиров и прислугу выбивают. Ведь помните, батарея не должна сделать ни одного выстрела!

— Ты делай своё дело, ефрейтор, а мы уж, как-нибудь без советов…

* * *
Вёл моё отделение, состоявшее, как несложно было догадаться, из того самого «ползучего» авангарда с сапёрами, невысокий разведчик, что докладывал Мавродаки о складе.

Немцы устроились основательно, на опушке леса для снарядов были отрыты глубокие блиндажи с брёвнами аж в четыре наката. Дай им время — и боши забетонируют всё вокруг, ещё и цветочки высадят клумбами. Имелась в наличии и узкоколейная железнодорожная ветка с внушительной дрезиной, на которой были сложены несколько снарядных ящиков для транспортировки.

Заходить решено было с трёх сторон. От балки, со стороны оврага и с противоположной от немецкой батареи стороны. Немцы меньше всего ожидают нападения отсюда. А прозвучавшие в ближайшие четверть часа звуки активной перестрелки со стороны орудийной позиции и вовсе заставили охрану склада забегать, как ошпаренных тараканов.

Мудрствовать было некогда. Под такой шум работать было одно удовольствие. Штурмовики обошлись штыками и револьверами. Звуки выстрелов из нагана терялись на фоне суматохи. Удивительно, но солдаты моего отделения отделалось лишь двумя лёгкими ранениями.

Четверть часа ушло на минирование, а бой со стороны батареи только нарастал. Похоже, у Мавродаки не всё складывалось достаточно гладко. Сапёр, выскочивший из дверей одного из складов, опрометью кинулся ко мне.

— Гаврила Никитич, надо побыстрей уходить. Я два заряда выставил для подстраховки. На одном шнура на пять минут, на другом чуть по более. Шашки слабые, но мы весь запас гранат там уложили. Чеки сорвёт, к тёще не ходи. И — к архангелам!

Его напарник глянул на меня с надеждой:

— Нашим бы подмогнуть? А?

Я был того же мнения, рассматривая последние десять минут дрезину со снарядными ящиками.

— Есть одна мысль. У меня ещё мой личный запас гранат не использован. Так, все за мной, на дрезину!!!

Уже через минуту мы набирали ход, постепенно отдаляясь от складов, которые вскоре должны были взлететь на воздух. Штурмовики напряжённо поглядывали по сторонам, сжимая в руках карабины.

Я достал гранаты, изготавливая их к броску. Хоть и сложная система, но сейчас она мне послужит надёжным подспорьем и даст шанс уйти.

— Слушаем приказ. Малько! — я обратился к сапёру, — насколько уже отъехали?

— За сто саженей могу ручаться, Гаврила Никитич!

Дрезина уже прилично разогналась и двигалась по инерции, так что не приходилось налегать на рычаги.

— Братцы, прыгаем и бежим что есть сил на запад до первого оврага, затем пережидаем взрыв складов и идём на соединение со взводом Мавродаки. Выполнять! — для ускорения я хлопнул по плечу стоявшего рядом сапёра.

— А ты, Гаврила Никитич?

— Я вслед за вами, давай, без разговоров! — штурмовики споро попрыгали и побежали от узкоколейки в сторону ближайшей балки. Звуки жестокой перестрелки приближались. Позиции батареи явно были укреплены лучше, чем склады. Слышался мерный рокот станковых пулемётов. Гранатных взрывов уже не было слышно: арсенал штурмовиков Мавродаки иссяк. Но и орудийных залпов тоже не происходило. Видать, выполнил грек задачу, не допустил обслугу к орудиям.

Колея после очередного поворота вышла на прямой участок, в конце которого уже виднелись батарейные позиции. Я продолжал держать в кулаках рукоятки двух гранат Рдултовского с зажатыми предохранительными скобами. У меня будет не больше 4–5 секунд до их взрыва. И сработает ли это на снарядах в ящиках? Сдетонирует ли? Почти полтора кило смеси аммонала и тротила. Должно!

Я откинул крышку ближайшего ящика, в нём рядком лежали остроконечные снаряды тёмно-серого цвета, на первый взгляд, сантиметров пятнадцати в поперечнике. Здоровенные хреновины! Вот сюда, поближе к ударному взрывателю я свои гранатки и пристрою. Странно, почему на дрезине уже снаряжённые для стрельбы боеприпасы? Вроде бы не по правилам. Да и хрен ли? Сами виноваты. Значит, удача сегодня на моей стороне. Осталось выбрать момент.

Приближение дрезины заметили на артиллерийской позиции, как и меня, отсвечивающего столбом на радость неприятелю. Дураков среди немцев не было. Первые же пули с противным звуком ударили в чугунную станину. Я присел за ящиками, молясь, чтобы не ударили из пулемёта: по закону подлости достаточно одной пули в боёк ударника и…а вот фиг вам! Я аккуратно положил обе гранаты в облюбованную часть ящика и в следующую секунду, с силой оттолкнувшись ногами от бортика дрезины, рванул в сторону от узкоколейки.

Кровь отмеряла секунды толчками в ушах. На третьей я бросился ничком в едва пробивавшуюся траву. До ближайшего кустарника было ещё шагов пятьдесят. Едва я закрыл ладонями уши и открыл рот, как жахнуло со стороны батареи. Нет, не так. ЖАХНУЛО!

Взрыв не просто перекрыл все звуки яростной перестрелки, он на несколько минут вверг меня в абсолютную тишину. Земля больно ударила по лицу, под носом хлюпнуло. Взрывная волна прошлась надо мной, задрав остатки драной гимнастёрки аж до самой шеи. Но сознание всё же осталось при мне и поэтому, памятуя о болеесерьёзном грядущем взрыве я побежал что есть мочи, не обращая внимание ни на глухоту, ни на сочившуюся из носа кровь.

Уже сидя на дне первого же попавшегося на пути оврага и скручивая турунды из обрывков исподнего, запихивая их в ноздри, я пытался понять, когда же рванёт. И всё равно прозевал этот феноменальный момент. А потом было уже не до этого.

Дрожание земли не удивило, а вот померкший почти до полной темноты утренний свет и ощущение дикого, неотвратимого ужаса ввергло меня в настоящую панику. Я было дёрнулся в сторону, но полная потеря сознания выключила, наконец, все чувства.

Глава 23

Глава двадцать третья.

То, что я тогда воспринимал как жестокость судьбы,

я теперь должен признать мудростью провидения.

A.H.

Сознание возвращалось медленно, в основном благодаря массе разнообразных и неприятных физических ощущений. Казалось, болит каждая мышца, каждый сустав и даже каждый орган в моём теле. Осознав, что вокруг ночь, я поначалу запаниковал, но потом сообразил, что пролежал без сознания весь световой день.

Слух ко мне давно вернулся, но никакой канонады или других звуков ближнего или отдалённого боя не было. Дно оврага, где я пришёл в себя, претерпело множество изменений рельефа: вырванные с корнем кусты, камни, отвалы земли.

Похоже, взрыв склада снарядов тяжёлой артиллерии явился гораздо более значительным, ожидаемому эффекту. Моему отряду удалось устроить настоящий конец света в отдельно взятой локации. Ну что ж, похоже, мне снова повезло выжить. Это уже третий раз за сутки. Надо бы поэкономнее с лимитом удачи.

Интересно, солдатам из моего отделения удалось уйти достаточно далеко? Фора-то у них была немного больше…

Итак, место действия то же. И для начала, неплохо бы узнать который теперь час. Своими часами я так и не обзавёлся. А вещь нужная.

Ночное зрение, как обычно, работало исправно и мне удалось провести ревизию имеющегося имущества. Остатки изорванной грязной тряпки, в которую превратилась гимнастёрка, выданная каптенармусом, буквально сползли с меня, словно истлевший саван. Английская разгрузка, с честью выдержала испытание, впрочем, как и трофейный рюкзак, несмотря на то, что во многих местах он был побит пулями и осколками.

Чтобы немного прийти в себя, я начал набивать патронные сумки, но вскоре поймал себя на мысли, что занимаюсь бесполезной работой. Расщеплённый пулей приклад карабина красноречиво говорил сам за себя. Увы, я так и не применил навыков, которым меня обучили сибирские стрелки.

Зато револьвер оказался в целости и сохранности, да и сотня патронов к нему, которая благополучно перекочевала в патронные сумки на замену карабинным. Я с недоумением вынул из сумки единственную почему-то оставшуюся гранату. Ладно, пригодится.

Холодное оружие также пережило все приключения без потерь. Даже бебут, так и проболтавшийся в ножнах за спиной бесполезной ношей. За что и был поощрён переездом на поясной ремень. Обе лопатки сгинули ещё там, в немецких окопах. Одну я то ли потерял, то ли у меня её просто выбили из руки. А у второй треснул черенок от особо жёсткого удара.

Основание бронежилета на ощупь напоминало драную тряпку, хотя пластины, судя по всему, были целы и даже находились на своих местах. Эх, какие всё-таки золотые руки у Семёна! Не знаю, удастся ли ещё свидеться и отблагодарить.

Пока возился с амуницией, на востоке забрезжил рассвет. Вот и решение вопроса о времени. Значит, около семи часов. Теперь следует решить, куда мне выдвигаться?

По военной логике — к своим. То есть, на восток. Наши уж точно после такого не должны были отступить, но на всякий случай я лучше обозников каких-нибудь найду или тыловую службу, чтобы справиться, где мой батальон.

Стоп! Отставить! Гавр, очнись! Хватит играть в солдатиков!

Всё, что мог и не мог, ты для этой реальности сделал. Пора и честь знать! Предварительная цель достигнута, осталось определить направление, что приведёт меня к Демиургу.

Я глубоко вдохнул и выдохнул, успокаивая бешеный ритм сердца. А ведь ты прикипел, Гавр, к этому миру. Признайся…

Левый рукав был уже закатан. Кожу над зеленеющей татуировкой матрикула слегка покалывало. Не нужно быть гением, чтобы понять: направление теперь немного изменилось. Не запад, а северо-запад. И ещё, свечение едва заметно пульсировало, причём с медленно удлиняющимися интервалами.

А что это может значить? Не бином Ньютона. Объект удаляется на северо-запад от условной линии фронта. И скоро радиус обнаружения будет преодолён. Так чего стою? Бего-о-ом!

Уже на ходу, внимательно осматривая окрестности (не хватало нарваться и огрести люлей как от отступающих немцев, так и от наступающих русских). Вид у меня, скажем так, далеко не презентабельный и мало узнаваемый. Порванное обмундирование. Вон, даже от правого погона одни нитки болтаются. Да и сама форма приобрела неопределённый грязно-бурый цвет. Ни шлема Адриана, ни пилотки. Красавец!

Такое себе чудо-юдо в замызганных сапогах с кинжалом-переростком у пояса и сумасшедше горящими глазами, с исцарапанным лицом, несущееся со скоростью разъярённого носорога по пересечённой местности. Да ещё что-то жующее на ходу.

Несмотря на мою новоприобретённую стойкость к внешним условиям, контузия, сутки в отключке и общая перегрузка серьёзно давали о себе знать. Утром температура воздуха заметно упала. Всё же не май месяц, да и горы близко.

Поэтому глаза непроизвольно шарили вокруг в поисках какого-нибудь жилья. Авось удастся прикупить одежонки. Опять же, если я в немецком тылу, то светить формой русского гренадера, мягко говоря, не комильфо.

Татуировка давно перестала мерцать и увеличила интенсивность свечения, что не могло не радовать. Значит, объект не только не перестал удаляться, а я его нагоняю. Ну теперь-то рандеву неизбежно, Демиург!

Удовлетворённый желудок перестал урчать и успокоился, его настойчивости на смену пришли назойливые мысли, показавшиеся сначала неуместными, но при ближайшем рассмотрении — вполне своевременными.

Ну, хорошо, догоню я Демиурга. Будь он хоть немец, австриец, поляк, да хоть Папа Римский! Хотя нет, понтифика нам не надо, это уже перебор. С Хранителей станется… Тьфу ты, блин, да и неоткуда ему здесь взяться.

Идём дальше. Сразу встанет проблема, как его малыми усилиями склонить к путешествию в Варшаву, до которой отсюда, на минуточку, чуть меньше трёхсот вёрст! В первую очередь на ум приходит простой вариант: оглушить, связать и отправляться в Варшаву на явку уже с довеском. Неплохо, прагматично и без затей. А, значит, выполнимо. Бессознательную тушку всегда можно замаскировать под больного или пьяного. Принимается за рабочую версию.

Желательно было бы, конечно, полюбовно, убеждением. Но как вы это себе представляете?

Являюсь я такой весь красивый перед Демиургом (кто это, дяденька или тётенька до сих пор неясно). Так, мол, и так. Я посланец Хранителей, тебе уготована великая миссия менять миры, пойдём со мной в стольный град Варшаву. Там мы тебя и… Бред сивой кобылы! В лучшем случае покрутит пальцем у виска или пошлёт на хрен. А буду проявлять энтузиазм, пойдёт на конфликт и пристрелит ещё, чего доброго. Так что, вариант с оглушением нравится мне больше, как самый реальный. А уж дотащить его до точки рандеву я смогу и на своём горбу. Вон, даже стихами начал думать. С Карбышевым же получилось? Почему с Демиургом не должно?

С принятием ключевого решения моя душенька заметно взбодрилась и повеселела, только вот в округе всё как вымерло: ни души, хоть голым носись. Разве что, следуя вектором Демиурга, я встал на какой-то обходной путь? Наконец, я выбежал с пересечёнки на довольно широкую грунтовку.

Через час движения по ней мне стало понятно, что Демиург, скорее всего, также следует по этому пути, только опережая меня на несколько километров. Для пущей безопасности решил двигаться по правому краю грунтовки, отступив шагов на двадцать в сторону. Дабы не подставляться и памятуя о золотом правиле, впитанном с военными романами детства и советскими фильмами о войне, говорящее, что самыми опасными пунктами при передвижении в тылу врага являются дороги, форсирование рек и населённые пункты.

А подтверждение того, что я за линией фронта и всё больше углубляюсь в тыл, я получил буквально через час.

Вдоль дороги всё чаще встречались не только густые кустарники, но и перелески. Благодаря им, я мог довольно незаметно передвигаться, не теряя темпа. Изменённый организм давно выстроил оптимальный ритм передвижения, и я не боялся истощения: неприкосновенный собственный запас я проинспектировал ещё перед возвращением в батальон. Сала, сахара и хлеба с луком мне при таком ритме вполне хватит дней на пять.

А что? Солнечно, холодно, безветренно — мечта марафонца. Я даже перестал мёрзнуть. Видимо, притерпелся. Вдруг слева со стороны дороги послышался непонятный звук: то ли шелест, то ли едва слышимый железный лязг. Для машины довольно тихо, может, мотоцикл? А где же тогда звук двигателя?

Ответ я увидел через несколько секунд. Самокатчики! Военные велосипедисты в фельдграу лихо накручивали педали. Блин, да их тут целый взвод! Во дают!

Я предусмотрительно плюхнулся за ближайшим кустом. Как ни мило выглядели эти парни на высоких сёдлах, приникшие к изогнутым рулям, за их плечами висели вполне себе реальные манлихеры, из которых при желании они смогут наделать во мне с полудюжину дырок, даже если это новобранцы. Просто так, по закону вероятности.

Ну, что и требовалось доказать — я в тылу врага. И похоже, догоняю кого-то из вот таких же служивых. Или всё-таки беженцев? Предпочтительнее второе. Иначе придётся снова наглухо вырубать сослуживцев Демиурга. Погоня мне совсем не нужна.

Дальнейшее передвижение было несколько раз затруднено встречей с большими и малыми воинскими подразделениями кайзера. Но подобное ни разу не стало неожиданностью. Благо, все войсковые части, передвигались пешком исключительно мне навстречу.

Все туда, а я — оттуда. Более чем приемлемо! Как не хотелось ускориться, приходилось заставлять себя терпеливо пережидать их проход, лёжа на пузе и прячась за деревьями или кустами. При этом, в голову лезла всякая ерунда, вроде детской считалочки: «Торопыжка был голодный. Проглотил утюг холодный!»

Наконец, когда день уже стал клониться к вечеру, я почти настиг хвост довольно большой колонны солдат. По предварительным прикидкам, около батальона пехотинцев. Эти, значит, тоже «оттуда». Интересно, для чего? Передислокация войск с юго-западного фронта на западный? Пешком? Не похоже на немцев. Это больше для нас характерно вращать планету сапогами. Да и фиг с ними! Равномерное свечение татуировки подогревало азарт: я почти добрался до объекта! В левое предплечье даже вернулось ощущение жжения, граничащее с болью, ярко напомнившее первое пробуждение матрикула.

По обе стороны дороги стали появляться хозяйственные строения. Вдали замаячили дома с черепичными крышами.

Проклятье! Город. Если эти встанут на постой в городе, пиши пропало. Там найти и взять демиурга будет во сто крат сложнее, чем в поле. Незнакомый город… А немцы чаще всего комфортом не пренебрегают. Да и население, скорее всего, будет более лояльно к бошам, чем к русскому диверсанту или, вернее сказать, к бандиту с большой дороги, на которого я внешне смахиваю гораздо больше.

Делать нечего, пришлось оббегать город полями и огородами, держась подальше от жилья, отыскать на выезде прошлогодний стог и залечь в нём, дав себе установку проснуться с рассветом.

Расчёт оправдался и на следующий день я сопровождал немецкий батальон уже после ночёвки в городе. Изменения в обстановке начались после полудня, когда батальон на развилке свернул в сторону вполне презентабельного шоссе, уходящего уже строго на запад, вглубь территории противника.

Э, ребятки, так не пойдёт. Эдак я всю Польшу за вами пробегу, а ведь мне потом придётся ещё и возвращаться. По моим прикидкам, за вчерашний день мне удалось приблизиться к Варшаве ещё километров на пятьдесят. И отдаляться от вектора основного пути я решительно не желал.

Рано или поздно терпение моё должно было быть вознаграждено, что в итоге и произошло. На полуденный лагерь батальон встал у опушки большого лесного массива, рассредоточившись на довольно большой территории. Выставив посты, на мой взгляд, довольно скромные. Ну а чего им боятся? В глубоком-то тылу?

Наличие густого лесного массива значительно облегчало мою задачу. Тихо передвигаясь уже в настоящей зелёнке и радуясь, что толстый слой хвойных иголок замечательно скрывает каждый мой шаг, я внимательно следил за активностью татуировки матрикула.

Я так долго преследовал Демиурга и уже свыкся с малейшими изменениями его сигнальной системы, усиленной чаяниями Смотрящего, что едва не пропустил момента, когда жжение усилилось многократно, распространившись в плечевой сустав и сбежав вдоль позвоночника к копчику. Тело пронзила судорога такой силы, что я буквально свалился у подножия одной из елей. Едва не заорав от боли и до крови прикусив нижнюю губу, я постарался зафиксировать направление, на котором матрикул дал столь сильный сигнал.

Уже подползая к опушке, я определил искомую группу солдат, чувствуя, как кричит и бьётся в экстазе мой необычный радар. Эти пятеро мужчин в возрасте примерно от двадцати до тридцати лет, почти все с непременными усами а-ля-кайзер, видимо, не просто расположились на полуденный отдых, как их батальон. Ребятки явно решили что-то отпраздновать. Причём с разрешения старшего по званию, ибо во время действа немецкий унтер-офицер с лошадиным лицом не пропускал ни одного тоста. Правда, выпили солдаты всего по пять стопариков, благодаря острому зрению я смог различить это без всяких биноклей.

Зная приверженность немцев к орднунгу, смею предположить, что разрешено было по пять стопариков, вот и выпили ровно столько. Не нужно быть гением, чтобы сложить два и два. Скорее всего, чествуют во-он того невысого сухощавого шатена, лет на пять старше меня местного, с бледным треугольным лицом и бледно-голубыми, немного навыкате, глазами. Его сослуживцы то и дело похлопывали его по плечу, старательно заглядывая ему в лицо.

Столь подробный портрет именинника не зря отпечатался у меня в памяти. При осторожном направлении на него левой руки моё тело пробила секундная дрожь. Демиург? Вот это у@бище? Очевидно, да… Ну, а чего я хотел? Шварценеггера? Лунгрена?

Зато усы у него были самые чёрные и густые из всех окружавших его солдат. Не так лихо подкручены, как у унтера, но вполне. Именинник или награждённый? Он довольно страстно поблагодарил сослуживцев, что выразилось в его ответной речи, для которой он даже привстал, прижимая левую руку к груди. Говорил он целых пять минут, буквально вещая, видать, развезло парня от пяти стопок.

Чего это они вечера не дождались? Интересно… Одно из двух: либо будет не до выпивки, либо не будет подходящего момента.

Ну и наплевать! Я не собираюсь долго его обхаживать. Судя по лесному массиву за моей спиной, он довольно большой. И есть шанс уйти непойманным. Сейчас не сороковые и егерей с собаками в батальоне нет. Поорут, поорут, да и спишут на дезертирство или диких зверей. Про партизан здесь ещё и слыхом не слыхивали. 1812 давно забылся, а 1941 ещё не наступил.

Решено, позиция у меня идеальная. Когда, как не теперь? Сейчас эти гансы с фрицами пожрут. Выпить они уже выпили, а после вкусного обеда по закону Архимеда, что? Правильно. «Тело, впёртое в воду, выпирает на свободу, силой выпертой воды, тела, впёртого туды…» Как-то так: поссать и по… в общем, перед дорожкой ребятки должны по нужде сходить. Тут-то я его прищучу. Лишь бы до ветру толпой не ломанулись!

Ага! Есть контакт. Спустя всего полчаса, искомый шатен и тот самый унтер с лошадиным лицом устремились в лес, немного левее моей позиции. Даже куртки не надели колбасники. Совсем расслабились, корявые. Но зато в фуражках! По двое, значит? Плохо то, что мой объект первым попёрся. Значит, остальные его долго ждать не будут, но минут пятнадцать у меня есть. Мне хватит.

Унтер, зараза, здоровый. Почти под два метра детинушка. Придётся валить наглухо, мне с ним в игры «а ну-ка отними» играть некогда. Не повезло тебе, немец. Хотя откуда я знаю? Может, ему на роду написано через месяц-другой от британской химической атаки сдохнуть или от казацкой пики. Всё, некогда рассусоливать, Гавр! Гавр, ты не к этому несколько месяцев готовился.

— Залихватская у тебя струя, Гюнтер! Шпаришь, как из брандспойта! — я тенью появился из-за спины двух немцев, забредших в заросли шагов на десять и остановившихся у небольшой ели с вполне определёнными намерениями. Часть их разговора я и застал, осторожно заходя со стороны лагеря.

— Как кормят, так и ссыться, гефрайтер! Ты бы видел мою струю в Мюнхене до войны. Особенно после похода в Хофбройхаус! — не совсем точно, но примерно похоже перевёл я слова унтера.

Пора было начинать. Верзила удачно встал справа, поэтому мой удар кулаком в основание черепа сбил его, словно кеглю. Только челюсти лязгнули. Я не сдерживался, поэтому по опыту знал: доработки не потребуется. Шатен ещё только поворачивался, как самодельная дубинка из туго замотанного в остатки гимнастёрки килограмма песка угодила ему точнёхонько по темечку. И бескозырка не помогла. Голубые глаза Демиурга закатились, и он кулём осел прямо в расстёгнутых штанах.

— Зато поссать успел. Штаны сухими останутся, — буркнул я.

Я подхватил немца на плечо (а ничего так, вроде чуть больше полцентнера, сойдёт!) и рванул вглубь леса, мазнув напоследок по телу унтера. Мда, живые с настолько вывернутой шеей не лежат. Похоже, я ему позвоночник сломал.

Окрылённый удачей, я летел, перепрыгивая валежник и путая след, словно заяц. Уже через четверть часа лес поредел, сменившись перелесками, затем, я снова углубился в древесные дебри. Так продолжалось почти час, хотя в дороге я и останавливался на пять минут: связать руки и ноги объекту и сотворить нехитрый кляп, оставив Демиургу свободным нос и убедившись, что у того нет насморка. Не хватало ещё задушить объект в финале миссии. Вот это было бы фиаско, так фиаско.

Ревизия карманов гефрайтера ничего не дала. Даже папирос и спичек не носил Демиург. Надо же, везёт мне на ефрейторов. Тогда с Карбышевым пришлось одного ухайдакать, теперь вот ещё с одним ношусь, пополнив личный счёт унтер-офицером кайзера. Те, что в окопах во время прорыва не в счёт: там всё второпях, кому как и куда попадёт. А с этими практически глаза в глаза. Эх, Гаврюша, убивцем ты стал. Почти заплечных дел мастером. И ведь даже рука не дрогнула. Докатился… Теперь ещё пытками заставить Демиурга выполнять приказ — и полный набор.

Ладно, рефлексировать потом будем, коли доберёмся до финиша. А пока надо кумекать, как до Варшавы добираться.

Тут мои размышления были вновь прерваны изменением обстановки: на этот раз опушка леса закончилась дорогой. Сперва я даже похолодел, заподозрив, что дал кругаля по лесу, но это был совсем другой просёлок, упиравшийся в небольшое селение, даже хутор, состоящий всего из трёх-четырёх домов, над которыми вился жирный чёрный дым, шедший отнюдь не из печных труб.

Мда, вряд ли так выглядят уютные дома сельчан. Пасторальной картинкой и не пахнет. Не говоря уж о мычании коров и звуках, что издаёт другая домашняя живность. Похоже, тут кто-то здорово порезвился. В силу информированности я был давно лишён идеалистических представлений о правилах как текущей войны, так и всех предыдущих и последующих войн разом. И мне было глубоко плевать, кто тут побывал: бандиты, мародёры или даже регулярные войска. Но хутор выглядит ещё довольно целым, а вдруг в нём найдётся гражданская одежда? Камуфляж мне сейчас с Демиургом пришёлся бы кстати. Нам ещё обратно линию фронта переходить. Всё же Варшава до недавних пор находилась на территории, контролируемой русской армией.

Поэтому, устроив немца поудобнее на сеновале в ближайшем сарае и привязав его для надёжности найденными здесь же вожжами к опорному столбу, я, приготовив револьвер, занялся инспекцией хутора.

Трагедия произошла здесь не позже, чем прошлой ночью. Кровь на трупах уже успела свернуться. Но тела ещё не стали пахнуть. Холодно, задеревенели совсем. Слава богу, детских среди них не было. Может, успели спрятать, а может, и пожалели. По крайней мере, ни одной живой души в домах не осталось, ни в горницах, ни в погребах. Надо же, даже собак постреляли, злодеи…

Хутор был еврейским: чуть больше десятка женщин и мужчин. Двое пожилых, остальные не старше тридцати-сорока лет. Убили всех быстро, даже женщин не насиловали. Из огнестрельного. Ни одной рубленой раны. Спешили, видимо, искали что-то. Может, деньги, золото, украшения? Взяли, судя по всему, кое-какую утварь.

Сундуки с одеждой и бельём выпотрошены, но большинство тряпок так и осталось лежать в комнатах. Я задумчиво приподнял чёрную широкополую шляпу, немного потёртую и засалившуюся от длительного использования, но вполне приличную.

— Пожалуй, других вариантов нет, да и размер, а также длина сюртука идеально подошли, чтобы спрятать оружие.

Чтобы отобрать два подходящих комплекта традиционной одежды, у меня ушло всего четверть часа. Обыск первых же мужских трупов неожиданно подарил мне комплект документов на двух родственников, возможно, братьев. Менделя и Залмана Гершей. Надо же, паспортные книжки выданы в Варшаве! Что это, если не провидение?

Правда, возраст у обоих за тридцать. И бородаты изрядно при жизни были. Ну да ничего: моя четырёхдневная небритость, запылённость сюртука и штанов, старая шляпа — за беженца сойду. А с немцем что-то надо делать.

Тяжело вздохнув, я расстался со своим броником. Ну никак не налезал на него сюртук. Выполнил ты свою функцию, дружище. Покойся с миром…на печке. Глядишь, достанется какому-нибудь сталкеру знатный хабар.

Судя по переместившемуся телу, гефрайтер уже давно пришёл в сознание и сейчас попросту валял Ваньку.

— Можете не притворяться, гефрайтер! Убивать вас я не буду. Слушайте внимательно!

Немец открыл глаза и, выпучив их, что-то промычал.

Я освободил его от кляпа.

— Ты нарушаешь конвенцию обращения с пленными, русский! — ого! Да мы с гонором. Так, некогда мне убеждать этого парня. Но попробовать стоит. Для очистки совести. Миротворец я или кот нассал?

— Ты прав, гефрайтер. Я русский. Но тебе я не враг. И ты не военнопленный. Я уполномочен очень серьёзными людьми переправить тебя в Варшаву для серьёзной и важной работы. К твоей же выгоде. Сейчас нет времени объяснять, будет желание, расскажу потом. Ну, ты будешь сопротивляться? Скажу честно, если даже дёрнешься, придётся везти тебя в бессознательном состоянии. А это, поверь, не очень приятно. В первую очередь, для твоего здоровья. Ну?

Ответная реакция пленника ошарашила меня.

— Эта работа, господин э-э-э…важна для Германии? — он задал его с таким серьёзным лицом, будто это вопрос жизни и смерти.

А что? Идея! Почему бы и нет? Пусть так и думает. Не до сложностей.

— Так и есть, солдат. Для будущего всей Германии! — кому какое дело, ведь я почти не соврал. Вопрос лишь в размерах этого самого «почти».

— Тогда…я, наверное, согласен! — такое впечатление, что я сейчас отведу его на эшафот. По дороге он, естественно, потерял свою бескозырку, а редкие тонкие волосы Демиурга слиплись от пота, придавая ему довольно жалкий вид.

— Тогда тебе следует переодеться, мы идём в тыл к русским, — я кинул на солому ворох отобранных сюртуков и штанов, положил рядом две чёрные шляпы, — бельё и ботинки можешь оставить свои.

Тут демиург удивил меня во второй раз. Он почти минуту смотрел на принесённые мной одеяния, будто это клубок гремучих змей, и вдруг с визгом отпрянул.

— Ни за что! Я не одену еврейскую одежду! — потом он просто разразился потоком ругательств, половину из которых я вовсе не понял. Затем понёс и вовсе какую-то ересь, из которой я, понимая с пятого на десятое, понял лишь то, что евреи убили его мать и не давали никакой жизни, что они повсюду и, мол, туда им и дорога!

На Демиурга было жалко смотреть. Похоже, стресс здорово подкосил этого парня, да ещё мой удар по голове… Жидковат гефрайтер оказался.

Я молча достал из принесённого мешка бутыль с самогоном, наряду с другими вещами, к моему изумлению, уцелевшую при погроме или забытую нападавшими, и указал гефрайтеру на неё, затем на самодельную дубину с песком.

— Выбирай, герр, что тебе больше по вкусу? Удар по голове или добрая толика шнапса. Кстати, вроде у тебя сегодня праздник?

— День рождения.

— С чем и поздравляю! — для порядка я сделал паузу, — полагаю, я правильно расценил твоё молчание? — произнёс я, наливая в кружку мутноватой жидкости, — надеюсь, ты истинный немец, а то из закуски у меня только шпик.

Пришлось потратить ещё полчаса часа на накачивание гефрайтера самогоном. На старые дрожжи легло просто идеально.

Четыре кружки — это почти литр. Литр, пахнущего почему-то свёклой, пойла. И клиент готов. Ещё полчаса ушли на переодевание хихикающей тушки, сбривание кайзеровских усов. Без которых немец показался мне даже немного симпатичным, учитывая умиротворённое лицо вусмерть пьяного гефрайтера. Да и еврейский парнишка вышел из него на загляденье. Уж не в этом ли причина его агрессии? Колода тасуется причудливо, как говаривал классик. И еврейской крови в этом немце может быть намного больше, чем он этого хотел. А я, благодаря этому эпизоду, узнал для себя новое эффективное средство, для купирования приступов антисемитизма. Свекольный самогон.

Ну да мне пофигу. Руки я этому кадру всё же оставил связанными, длинные рукава сюртука прикрыли их идеально.

На этот раз нести Демиурга пришлось словно барышню после венчания: не дай бог, вырвет дрища, ещё захлебнётся. Так что, увидел бы кто-нибудь нас в ближайшие часы, картинка вышла бы на загляденье. Один еврей в шляпе несёт на руках другого, а тот, в свою очередь, храпит, как биндюжник и периодически выдаёт бессвязные фразы на немецком.

Весна 1915 в разгаре, Царство Польское…Трава — по пояс, а мы — на лыжах!

Времени хватало с лихвой, чтобы выработать какую никакую легенду. Везу брата лечиться от алкоголизма в Варшаву к знакомому доктору. По дороге ограбили, отобрали коня, телегу. Вот и шлёпаем пешком. А он, шлемазл, всё норовит надраться. Вот и сейчас не усмотрел… Короче, помогите, люди добрые.

Конечно, возникает много «но». Например, я не знаю, действует ли в Польше, как и во всей Российской империи правило черты осёдлости. Что-то такое вроде бы припоминаю. Мол, за просто так правоверному еврею ни в Москву, ни в Санкт-Петербург не приехать. А как с Варшавой? Засела в памяти и другая информация, о том, что в Польше даже в думу тогда выбирали евреев, а в Варшаве на то время было чуть ли не тридцать процентов населения еврейской национальности. Видимо, придётся всё же за неимением лучшего, пока пофорсить в сюртуке и шляпе.

А то, что я могу говорить лишь по-русски да по-немецки, так тут такого добра, мне кажется, должно быть навалом.

Вот, еврей, не говорящий по-польски, — это несколько выбивается из общей картины. Но немецкий-то знаю! Опаснее всех сейчас для нас встретить настоящих евреев. Из идишь я знаю только «азох унд вей», «шлимазеле» и «тохес». Даже не смешно. И в произношении, естественно, не уверен, чтоб я так жил. Ну да не будем о плохом.

За первые двое суток затяжного марш-броска я с Демиургом почти не знал трудностей. Разве что ухаживать приходилось, словно за младенцем. Искусственный запой гефрайтера был для него, что ни говори, синекурой. Знай себе дрыхни да заправляйся на привалах. Но следует отдать должное, гефрайтеру, задницу он подтирал себе сам, правда, при этом его нужно было придерживать, чтобы он не свалился в собственное дерьмо.

Неустойчивость в позе Ромберга, впрочем, как и в остальных позах, — вот пока и все проблемы, которые приходилось решать. Больше волновало меня быстро убывающее «горючее», так как до последнего момента населённые пункты мы старались обходить стороной.

Но видимо когда-нибудь это должно было случиться. И в последнюю кружку я не пожадничал и выплеснул стограммовый пузырёк со спиртом из индивидуального запаса. Была ещё, конечно, одна задумка. На самый крайний случай. Но, полагаю, до этого дойти не должно. Ещё один неприкосновенный запас я всё же выпросил у Вяземского. Десять грамм морфия в порошке, который сейчас покоился на дне одной из сухарных сумок, болтавшихся под сюртуком. Рюкзак с остатками обмундирования вместе с бебутом я спрятал на чердаке одного из домов на еврейском хуторе. Так и не пригодился подарок будущего генерала, а вот демаскировать меня он мог изрядно: еврей с наганом — это ещё куда ни шло, а вот еврей с полуметровым клинком — это ни с чем не сравнимо.

К концу вторых суток я всё же рискнул постучать в крайнюю избу одного из селений на нашем пути, попросив, как ни банально, напиться. Ничего оригинальнее для завязки разговора я не придумал.

Открыла дверь довольно бойкая старуха, которая, увидев мой сюртук, сразу нахмурилась. Но уже через пять минут мы с ней всё же смогли поговорить на чудовищной смеси русских, немецких и даже украинских слов с моей стороны и польских — с её. А когда я протянул ей за помощь пять рублей ассигнацией, то и вовсе произошло чудо коммуникации: бабка, споро накинув платок, заставила отвести себя к мирно спавшему у забора немцу. Кстати, в процессе краткого общения выяснилось, что Демиурга зовут Алоис.

Причитая и, кажется, даже поругивая меня за подобное отношение к порочному родственнику, она предложила уложить пьяного братца в хлеву на сеновале, а сама, одарив меня крынкой холоднющего молока и краюхой домашнего хлеба, с горем пополам объяснила, что приведёт своего брата, который нам поможет.

Мне это не особо понравилось. Но энтузиазм селянки логично объясняли пять рублей. Немалая сумма для сельского жителя. Поскольку не стоит исключать возможность желания у людей в таком глухом месте пограбить незнакомцев с деньгами, тем более, иноверцев, я оставался настороже, заняв позицию с наганом у щели в стене сарая.

Тем не менее я ждал возвращения бабки с искренней надеждой. Ну не со взводом же она немцев притащится? А семи патронов в моём револьвере для местных доморощенных разбойничков должно хватить с запасом. Да и без него в сапогах и за поясом у меня таилась парочка сюрпризов.

Через полчаса я убедился в беспочвенности собственной паранойи. Братом селянки оказался ещё довольно крепкий мужчина пятидесяти лет, довольно хорошо изъяснявшийся по-немецки. Он с невозмутимой рожей выслушал мой короткий рассказ и, помолчав не больше минуты, не задав ни единого дополнительного вопроса, заключил:

— Пятьдесят рублей.

— Чего, «пятьдесят рублей»? — не сразу понял я.

— Я отвезу вас с братом в Варшаву за пятьдесят рублей.

— Вот те раз! А как же линия фронта?

— Мы поплывём рекой. Здесь в пяти верстах излучина Вислы. У меня есть лодка, — начал, словно ребёнку, объяснять мне поляк, тщательно выговаривая немецкие слова, — по течению в предместьях Варшавы будем послезавтра завтра к утру. А линию фронта вы с братом давно миновали, говорят он ещё за Сандомиром, это почти в двадцати верстах к юго-востоку отсюда.

Чудны дела твои, Господи… Перейти линию фронта и не заметить этого? Наверно, это возможно лишь для двух псевдоевреев, один из которых несёт всю дорогу на руках другого. При этом вдребезги пьяного. Только такой дебильный план мог сработать. Бинго!

Я постарался скрыть радость от услышанного: ну не должен истинный еврей без торга соглашаться на сделку.

— Только я дам сейчас лишь половину, остальное в Варшаве. По прибытии. И у меня есть только русские ассигнации.

— Согласен, — кивнул с равнодушной рожей поляк, — пойду запрягу рыжего мерина. Гржина! Собери нам в дорогу еды, а ты, пан Герш, первую половину денег сестре отдай. А я пошёл, — и поляк вышел в воротную калитку.

Похоже, я начинаю любить поляков. Всё чётко, по делу, без лишних антимоний.

Сборы были недолги, честно говоря, я всё ещё не верил в сложившиеся обстоятельства. Всё ещё ожидая какого-нибудь подвоха. Даже когда мы в сумерках забрались в довольно большую лодку, предварительно устроив на носу посапывающего Алоиса, я всё ещё ожидал от пана Казимежа какой-то подставы. И она всё же произошла, но не та, которую я ожидал.

В полночь он растолкал меня, претворяющегося спящим, и поставил перед фактом, что до рассвета я должен буду править на вёслах, а он будет спать. И, словно так и было оговорено, завернулся в свою рыбацкую накидку, а через минуту уже храпел.

Вот такой сервис по-польски. За пятьдесят рублей, между прочим. Я же, мысленно посмеявшись над своими страхами, сел на банку и с удовольствием стал грести. После двухсуточного бега по пересечённой местности ночь и тихие воды Вислы показались мне курортом. Тем более что грести по течению было сплошным удовольствием. Знай держись середины реки…

Более спокойных дней у меня не было с тех самых пор, как я впервые очнулся на станции Незлобино. Чёрное небо над головой и звёзды, отражающиеся в речной поверхности. Мечта философа.

В пригород Варшавы мы прибыли ещё до рассвета. Прощание с нашим лодочником вышло скупым и довольно будничным. Казимеж принял причитающуюся ему вторую половину суммы, дважды пересчитал купюры.

— Жегнайче, пановье, — он махнул нам рукой и отвязав лодку, и стал медленно разворачиваться вёслами.

— Спасибо, Казимеж! — я помахал в ответ и наткнулся на колючий взгляд поляка.

— Прими совет, русский, — лодочник заговорил со мной по-немецки, продолжая править веслом, — не притворяйтесь больше евреями. Из тебя иудей, как из чёрта ксёндз. А брат уж больно чисто говорит на немецком. Ловите извозчика и отправляйтесь в гостиницу, что подешевле. И носа оттуда не суйте! — произнося эти слова, Казимеж, наконец, сел на банку, вынул из-за пояса обрез и, положив его перед собой, взялся за вёсла.

Обстоятельный дядечка.

— Мы где? — вполне членораздельно спросил Алоис, очнувшийся в тот момент, когда я вынес его по каменной лестнице, что вела с причала на городскую улицу. Вокруг было абсолютно пустынно и наша странная парочка не могла привлечь ничьего внимания.

— В Варшаве, доблестный потомок нибелунгов, в Варшаве! Сейчас отвезу тебя в гостиницу, примешь ванну, выпьешь чашечку кофе и жизнь заиграет новыми красками.

— Кофе? — на измученном лице гефрайтера появилось подобие жалкой улыбки, — кофе — это волшебно…

— Ну а я о чём?

Глава 24 и ЭПИЛОГ

Глава двадцать четвёртая.

Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звёзды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них?

М. Булгаков.

Извозчика удалось поймать лишь через час. Всё это время мне пришлось шлёпать пешком, лишь примерно полагаясь на то, что улица ведёт к центру города.

Но с восходом народ стал вылезать из домов по своим разным делам. Открывались лавочки, появился и гужевой транспорт. В основном крестьянские телеги с различным добром. На меня, с моей ношей никто, впрочем, особого внимания не обращал. Шляпы я, начиная исполнять заветы Казимежа, выбросил в ближайшую канаву. А сюртуки? Что сюртуки? Чёрная ткань в дороге так изгваздалась и запылилась, что приличных людей в нас можно было определить лишь пусть и по грязным, но довольно добротным сапогам и условно-белым рубашкам.

У первого же небольшого рынка был обнаружен столь долгожданный извозчик, мирно посапывающий на облучке. Я аккуратно садил снова заснувшего Алоиса на сиденье коляски, устроив его поудобнее и осторожно постучал по плечу возницы.

Тот всхрапнул и, даже не повернувшись, спросил:

— Гдзе пановье хцо исчь?

— Площадь Варецкого, знаешь, братец? — переспросил я. На что извозчик, мгновенно переобувшись, ответил по-русски:

— Так то ж самый центр города, пан! Далековато-то будет.

— А ты не сомневайся, земляк, не обижу. Ты нас с братом отвези в гостиницу поприличней, чтобы поближе Площади Варецкого была. Только чтоб потише, болеет сродственник мой.

Тут, конечно, извозчик обернулся и смерил нас оценивающим взглядом, шумно втянул носом воздух: разило от Алоиса знатно. Эдакая смесь запахов неделю немытого тела, перегара и навоза. Убей меня бог, не помню, когда и где он успел в него вляпаться. Я же как орлица над орлёнком…

На лице возницы проявилась недоверчивая ухмылка. Я был готов к подобному и перед носом извозчика появился серебряный рубль, который я держал двумя пальцами.

— Не сомневайся, любезный, цену объяви. Погуляли мы с братом этой ночью. Пора и честь знать.

Рубль испарился из моих пальцев, будто его и не было.

— Известное дело, пан. Чего ж не отвезти хороших людей. И готель подходящий знаю. Швейцарским прозывается, с полупансионом и даже ватерклозетами в номерах.

— Дер ванне! — хрипло пробормотал сквозь сон Алоис.

— То пан стучно мувит, и с ваннами!

— Уговорил, любезный. Сколько?

— Ещё рубликом облагодетельствуете — и в лучшем виде домчу.

— Будет тебе рубль, любезный. Главное, чтобы Площади Варецкого была поблизости.

— Так там два квартала всего.

— Трогай!

Нужно сказать, что путешествовать в коляске по утренней Варшаве было ещё одним нежданным удовольствием. Подняв для надёжности кожаный верх и придерживая локтем Алоиса, я с наслаждением впитывал атмосферу этого города.

С продвижением к центру Варшава всё больше напоминала прифронтовой город. Военных на улицах было как бы не больше, чем жителей. Пару раз мелькнули на перекрёстках автомобили, а в одном месте на перекрёстке мелькнула колонна броневиков. И весна ощущалась здесь совсем не так, как в полях у Перемышля. Несмотря на военное время, наряды девушек и цветные ленты в шляпках дам приятно радовали глаз. Огромные афиши и каскады колонн варшавского Большого Театра, напоминающие египетскую пирамиду, будоражили воображение.

Я поймал себя на мысли, что почти и не видел мирной жизни этой реальности: всё куда-то спешил, бежал, стараясь дойти до цели. Безусловно, важной и святой для меня. Я покосился на спящего Алоиса. Четыре дня немец в запое, а выглядит, как огурец. Вон и щёчки розовые, даже щетина на щеках и верхней губе Демиурга, и та выглядит по-детски.

Портье отеля Швейцарский глядел на меня, как фельдфебель на вошь на носу у рекрута. И я, наконец, нашёл объяснение подобному отношению ко мне окружающих в последние дни. В вестибюле гостиницы висело огромное ростовое зеркало, в котором я мельком увидел своё отражение. Или испытания, выпавшие за последнюю неделю на мою долю, оказались довольно существенными, или организм носителя начал сдавать позиции, сжигая себя для поддержки сверхспособностей, не столь важно. В зеркале отразился не двадцатитрёхлетний небритый парень в поношенном чёрном сюртуке, а мужчина, которому навскидку можно было дать и сорок, и все пятьдесят лет. С набрякшими веками и красными белками глаз, со взглядом жёстким и колючим, словно проволочное заграждение.

Просто Казимеж с его сестрой и извозчик были людьми простыми, бесхитростными. А молодой человек у стойки судя по накрахмаленной сорочке и бархатному жилету, с пола есть не станет. У меня уже не было сил на спектакль и уговоры очередного чистоплюя. Поэтому я, вежливо поздоровавшись, положил на стойку казначейский билет в сто рублей и произнёс. Последняя вяземская «катька», оставленная на чёрный день. Чего уж копить. Похоже, этому телу остались считаные дни. Блажен будь, Миротворец…

— Я хочу снять люкс на трое суток. И возьмите чаевые за возможные неудобства. Да, в номер пришлите обед. И обязательно горячее, — я наклонился над стойкой, — не стоит напоминать мне о сухом законе. Я буду отдельно благодарен за бутылку коньяка. Шустовского…

Всегда мечтал попробовать и сравнить, так ли хорош, как пишут.

Удивительно, как быстро изменились лицо и поза портье при виде суммы. Вот только что он глядел на какого-то бродягу, а вот я ощущаю себя, как минимум, купцом первой гильдии.

— Ваш номер четвёртый, на втором этаже, пан…э-э-э

— Герш. Мендель Герш, к вашим услугам.

— Ну конечно, пан Герш. Горничную прислать? Платье почистить и сапоги. К коньяку рекомендую виноград.

— Отлично. И платье можно. А как быстро?

— За час управится. Эльжбета у нас мастерица.

— Отлично, а который теперь час?

— Без четверти девять, пан Герш.

— Хорошо, будьте любезны, пришлите коридорного в половине одиннадцатого, у меня важная встреча.

— Всенепременно, пан Герш.

Я вернулся к терпеливо ожидающему извозчику, расплатился и, перехватив Алоиса левой рукой за талию, перекинул его правую руку себе через шею. Немец полуоткрыл веки, сердечно улыбнулся, пробормотав:

— Прозит!

— И тебе не хворать!

Портье за стойкой отсутствовал, поэтому мне удалось избежать ненужных вопросов. Да и кому какое дело, с кем и в каком виде я снимаю номер? Уплочено, и баста!

А номер для маленькой гостиницы был вполне, вполне. Господи, а когда я отвернул бронзовый вентиль крана и оттуда полилась горячая вода, то чуть в исподнем не кинулся в ванну. Настоящее блаженство!

Но для начала дело. Горничная, явившаяся спустя пять минут после нашего заселения, дежурно улыбалась и даже не удивилась, заметив храпящего на кровати прямо в одежде Алоиса. На мой вопрос местонахождении Площади Варецкого Эльжбета, девушка подвела меня к окну и буквально ткнула пальцем в видимый между домами просвет, в котором и правда виднелось что-то вроде городской площади с небольшим сквером и множеством колясок, а также автомобилей.

— Дзенькую, пани, — выпроводил я не преминувшую сделать книксен горничную. Разбирая свою нехитрую поклажу, уложенную в две гранатные сумки в поисках той самой подаренной санитарами бритвы, что путешествовала со мной все последние месяцы, я наткнулся на гранату. Мда, рачительность рачительностью, но эта хрень-то мне зачем? В Варшаве и нагана с ножами достаточно. А ну как горничная прибираться начнёт и найдёт? Мне тут полиция ни к чему.

Куда бы её… ага! Я приметил в ванной комнате изящную чугунную решётку, прикрывающую отдушину. У кого-то доллары в вентиляции, а у нас будет граната системы Рдултовского!

Расторопный коридорный поспел с роскошным завтраком значительно раньше горничной. За время ожидания я успел побриться, помыться и причесаться. Даже сбрызнуться туалетной водой, щедро выделенной хозяевами отеля для обитателей люкса, как, впрочем, и розовое мыло с душистой солью для ванн.

Алоис наяривал очередную носоглоточную арию, раскинувшись на огромной дубовой кровати в дальней комнате. Шустовский в компании с классическим английским завтраком был довольно неплох. Я позволил себе пару рюмок для куража и разбудил немца. До одиннадцати по моим внутренним часам была ещё бездна времени, а подстраховка не помешает. Бекон и запечённыйкартофель были оценены Демиургом по достоинству, как и русский коньяк, и обещанный кофе.

Просветление коснулось разума Алоиса до такой степени, что он разделся и принял душ. Затем, облачённый в банную простыню, Демиург сграбастал бутылку с плескавшейся в нём доброй половиной янтарного нектара и снова завалился в постель.

Пока я встречал горничную, принёсшую мои вычищенные брюки, жилет, сюртук и сапоги, пока одаривал её чаевыми, получив в награду лучезарную улыбку, Алоис снова успел насосаться, теперь уже коньяку, и пребывал в объятиях Морфея.

Что ж, оно и к лучшему. Пьянство, конечно, зло, но два грамма морфия для организма Демиурга были бы худшей альтернативой.

Тем не менее я предупредил портье, что мой брат находится не в лучшей форме. То бишь, в запое. Поэтому его не следует беспокоить понапрасну. И уж тем более не выпускать без моего ведома из отеля. К своей просьбе я присовокупил пять рублей, не посчитав это лишним. Всё же, подобного рода услуги вряд ли входят в основной перечень гостиничных.

Портье невозмутимо принял мзду и пожелал пану доброго утра, насладиться весенней Варшавой и ни о чём не беспокоиться.

На упомянутое Ремесленником место я прибыл уже в четверть двенадцатого. В респектабельно буржуа, прогуливающемся в сквере Площади Варецкого Елисея Николаевича узнать было довольно трудно. Светло серый костюм тройка. Такого же цвета широкополая шляпа с мягкими полями, поблескивающие под весенними лучами солнца стёкла пенсне… Если бы не указанная Пашей деталь в виде собачки на коричневом кожаном поводке, то я ещё добрых полчаса гулял в поисках Странника по этой милой площади.

— Стесняюсь спросить, Елисей Николаевич, какой породы ваш пёс?!

— Гаврила!? — Странник резко обернулся на мой голос, — Гаврила! Вот те на, а мы-то не раньше мая тебя ждали. Я только недели две как гуляю в этом парке. Однако, и вид у вас…

— Что, укатали сивку крутые горки?

— Я думал, ваш прадед в этом периоде был значительно моложе, — развёл руками Странник.

— Он и был моложе. Это издержки взаимодействия нейротрона с организмом носителя, как объяснил Павел.

— Павел? — нахмурился Елисей Николаевич, — ах да! Его программа-инструктор! Так вы поэтому здесь? Неудача? Нужна эвакуация?

— Вы не так поняли, Елисей Николаевич. Я нашёл Демиурга.

Лицо Странник разгладилось, а глаза вспыхнули от радости.

— Да вы что? Не шутите?

— Да какие уж тут шутки? Вы же сами говорили, что Матрикул не ошибается, — я поддёрнул рукав сюртука: на коже ровным изумрудным светом горела одна из двух татуировок.

— Получилось, Гавр, получилось! Вы понимаете, что это первый удачный случай обнаружения…столько провалов…эх! А вы так спокойно об этом говорите. Постойте, но где он? Где Демиург?

— Здесь рядом, в четвёртом номере Швейцарского отеля.

— Он что, ранен? Умирает? Ну не тяните резину, Гавр, не надо темнить, если с ним что-то, то нужна немедленная эвакуация. Вы не понимаете…

— Успокойтесь, Елисей Николаевич. С ним всё в порядке. Он спит. Пьяный в стельку. Не далее как три четверти часа назад вылакал полбутылки Шустовского коньяка.

— Пьяный?

— Извините, другого способа, чтобы уговорить и тащить через половину Польши кайзеровского гефрайтера не придумалось. Хотя нет, был вариант подержать его на морфине. Да ещё иногда, когда уж совсем надоедало тащить это убожество, возникала мысль отрезать ему башку и поместить в лёд. И уже в таком виде привезти вам. Останавливало отсутствие нужного количества льда.

— Не смешная шутка, Гавр.

— Мне тоже было не смешно, но я же принёс к вам его буквально на руках.

— Смею напомнить, Гаврила Никитич, во всём этом деле у вас вполне определённый интерес. Не забывайте, — лицо Странника посуровело.

— С вами забудешь! — моё желание рассказать Страннику о появлении Смотрящего после подобной встречи отпало напрочь. Елисей Николаевич, знакомый мне по московской встрече двухмесячной давности, сейчас, когда цель была выполнена на 99 %, переставал нравиться всё больше и больше.

— Значит, начинаем эвакуацию. Подождите меня здесь. Не более пяти минут, я позвоню Искателю. И мы с вами пойдём в номер, дождёмся его там.

Странник покинул меня, перейдя улицу в сторону небольшого кафе с множеством столиков под тентами, стоящих прямо на тротуаре. Спустя несколько минут Елисей Николаевич вернулся, но уже без собаки.

— Идём, он будет через полчаса.

В номере всё было так же, как когда я его оставил. Лишь кислый запах перегара усилился до такой степени, что, похоже, его можно было нарезать ломтями.

— Уф, сколько же дней он у вас пьёт, Гаврила?

— Сегодня пятый или…шестой. Не помню точно.

— Интересный персонаж.

— А то! Алоисом кличут.

— А фамилия?

— Не озаботился. Я вообще его без документов умыкнул. В штанах и бескозырке. Прямо из расположения части. Командира его пришлось…того. Здоровый лось оказался.

— А вы здорово изменились, Гавр, за эти месяцы. И не только внешне, я имею в виду, — Странник присел в одно из глубоких кресел гостиной, причём так, чтобы видеть в открытую дверь кровать, на которой лежал Демиург. Он отщипнул из грозди, что принесли на завтрак, большую зелёную виноградину и медленно с наслаждением отправил её в рот, — смотрю, решили пошиковать напоследок.

— Зачем скупая жизнь нужна, ведь завтра может быть война, — процитировал я строчку из песни.

— Немного цинично, не находите? — Странник снова угостился виноградом.

— Не циничнее того, что в этой реальности мой прадед умрёт гораздо раньше своего отмерянного срока. И всё в угоду интересам каких-то Хранителей.

— Не каких-то, а великих вершителей судеб, в том числе и нашей с вами, Миротворец. У вас плохое настроение, Гавр?

— Устал, наверное. Скажите, Елисей Николаевич, я раньше не задавал этого вопроса. Но удовлетворите моё любопытство: всё равно ждём. Как так получается, мои предки живут в других реальностях, а меня самого в них нет? Я ведь помню, что вы мне говорили тогда, в Москве. Анавры — товар штучный и появление их в каждой из реальностей случается нечасто.

— Ну, дорогой мой. Всех проявлений Закона Сохранения Реальности не могут просчитать даже Хранители! Поговаривают, что подобное подвластно Смотрящим. Но я считаю, что это миф. Иначе бы они не допустили ни нашей с вами миссии, ни предыдущих. А с вашим вопросом, думаю, всё достаточно объяснимо. Сочетание рецессивных генов анавра вариативно. В одной реальности, материнской для вас, они соединились в нужном порядке, вот и родились вы. А в другой они попросту не встретились, или встретились, но не хватило какого-то фактора, например, вместо вас родилась девочка или вы умерли во младенчестве. Да мало ли? Поэтому появление анавров и является чрезвычайно редким стечением факторов. А уж Демиургов — и подавно.

Я присел в соседнее кресло и, не удержавшись, присоединился к Страннику в процессе поедания винограда, уж очень Елисей Николаевич заразительно смаковал зелёные ягоды.

— Странно… — задумавшись, пробормотал я.

— Что, «странно»? — поинтересовался Странник.

— Если бы не татуировка, я бы никогда не нашёл Алоиса. Просто прошёл бы мимо, так и не обратив на него внимания. Внешность этого немца столь обманчива, что и не предполагает, как в этом дрище может находится одно из самых уникальных сочетаний генов во Вселенной.

— Ах, вы об этом! Ваша вина, Гавр, в том, что вы довольно поверхностны. В том числе и в изучении истории вопроса. Помните, я рекомендовал вам почитать, подготовиться перед миссией? А ведь у вас были почти сутки на это.

— Но я до посинения сидел в сети, изучая этот временной период и место выполнения миссии! И к тому же я не историк или журналист, я врач.

— «В сети», — презрительно передразнил меня старик, — ладно, не стоит обижаться, Гавр. Я лишь хочу указать на некоторые ошибки, чтобы в дальнейшем вы смогли избежать их. Ведь у нас впереди ещё как минимум одна миссия. Согласитесь, это было бы полезно.

— Хм, справедливо. И что вы предлагаете?

— А давайте сыграем в игру? Всё равно надо заполнить время ожидания, а я, правду сказать, не люблю пустого времяпрепровождения. Ум, знаете ли, всё время требует тренировки.

— Что ж, я согласен. Каковы правила?

— Вам же знакомы персонажи некоего Конан Дойла, кстати, вашего коллеги?

— Ну ещё бы! Вы о сыщике Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне?

— Именно! Мне всегда импонировал выбранный автором для них стиль общения. Так вот, я предлагаю, немного побеспокоить нашего Демиурга на предмет выяснения, так ли вы были правы, говоря о незначительности его личности в истории этой реальности. Ручаюсь, и мне, и вам будет чему удивиться. Это я утверждаю на основе своего опыта и наблюдений за другими Демиургами.

— Вы хотите сказать, что сможете на основе тех скудных данных, что у нас есть узнать больше о его личности?

— И это тоже, Гавр. Ну как, сыграем?

— Отчего же не сыграть?

Мы переместились в спальню. Я же вооружился кофейником, в котором оставалось ещё преизрядно кофе, пусть остывшего, но от этого не менее действенного напитка.

— Погодите будить его, Гавр. Начнём с азов, — Елисей Николаевич в предвкушении потёр ладони и нацепил на нос пенсне, сразу став похожим почему-то на Антона Павловича Чехова, каким я его помню по историческим фотографиям.

— Интересно… — меня тоже охватил азарт. Однообразие последних дней было радостно разбавить хоть каким-то развлечением. Тем более, что оно могло стать небесполезным. Хотя некоторую обиду я и затаил: Странник явно пытался ткнуть меня носом в грубые ошибки. Но я ведь всё же выполнил миссию! И без его тщательного изучения истории…

— Скажите, у Демиурга что-нибудь осталось из его личных вещей: платок с монограммой, фуражка?

— Нет. Фуражку мы оставили на хуторе, где я переодел его в гражданскую одежду. Карманы Алоиса были пусты. Погодите, солдатское бельё! Он всё ещё в нём.

— Хм, отлично. Хотя мне помнится, что в это время ещё не ставили штампов на солдатские кальсоны и рубашку. Но, возможно, мы найдём вышитые инициалы. Всё же, это немец! — и Странник, ловко расстегнув пуговицы на жилете Алоиса, пробежал пальцами по вороту нательной рубашки, напевая: «Всё хорошо, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо!» — а вот и сюрприз, взгляните, Гавр, — он указал мне на изнанку засаленного края, где чёрными нитками кривовато были вышиты буквы A и H.

— Что ж, зовут его Алоис, а фамилия, значит, на букву Г? — заключил я.

— Возможно и на букву Х, Гавр. Не забывайте о возможной транскрипции немецкой фамилии. И ещё, я бы не торопился, и не был столь уверен, что имя Демиурга Алоис.

— Это почему же?

— А с чего бы ему называть настоящее имя человеку, возможно, солдату вражеской армии, своё истинное имя?

— Справедливо. Продолжим? Кстати, не факт, что сейчас в беседе он тоже будет говорить правду, — предупредил я.

— А мы не будем спрашивать его о том, о чём бы он сам не хотел нам поведать. Порой, Гавр, ответы на самые нейтральные вопросы несут в себе бездну информации.

В следующие пять минут мы пытались растолкать Алоиса, применяя все известные простейшие методы отрезвления: растирали уши, били по щекам, брызгали водой из графина, поили кофе, наконец. В итоге Алоис подскочил с кровати и ринулся в ванную. Где почти пять минут сидел на унитазе судя по красноречивому звуковому сопровождению, а затем гулко пил воду из-под крана. Слегка помятый, но достаточно бодрый он вернулся к нам в гостиную и первым делом, плюхнувшись в кресло, потянулся за остатками завтрака и кофе, любезно подлитого в чашку Странником.

— С добрым утром, герр Алоис, — немецкий Елисея Николаевича был безупречен, насколько я смог оценить. Разве что тщательно выговариваемые слова и их окончания всё-таки выдавали в нём иностранца.

— Доброе утро, — вежливо ответил Демиург, покосившись на меня.

В следующие четверть часа Странник действительно показал мастер-класс ненавязчивого экспресс-допроса. Он и в нашу первую встречу в Москве показал себя мастером коммуникации, но сейчас…это был высший пилотаж.

Не успел я оглянуться, как Алоис с неподдельной приязнью отвечал на вопросы Странника. Упоминание общих мест и знакомых, разделение чаяний и интересов немца, поддержание его довольно резких высказываний в сторону политического устройства как германии, так и стран-союзниц в этой войне, а также многое другое, — всем этим Странник, умело жонглируя словами, за феноменально короткое время расположил к себе Демиурга.

Умело уходя от прямого ответа, он тем не менее убедил Алоиса в его безопасности и высокой миссии, возложенной на него некими тайными представителями германского командования. Короче, столь качественно и за короткий срок задурил голову немцу, что я мысленно поаплодировал.

В результате не нужно было быть гением наблюдательности, чтобы выяснить из беседы некоторые новые небесполезные факты. Наш Демиург оказался связным в штабе 16-го Баварского резервного пехотного полка и до моего захвата довольно геройски воевал на западном фронте: во Франции, Бельгии и Фландрии. Алоис был даже награждён орденом Железного креста 2-го класса. Вот вам и дрищ! Ай да гефрайтер!

Вопросы о семье, родителях и малой родине гефрайтер лишь отшучивался, переводя разговор на другую тему. Видно, что ему льстило внимание столь важного чина, которым отрекомендовался Елисей Николаевич, эту легенду я всемерно поддерживал в разговоре, особо подчёркивая свой подчинённый статус. Даже сбегал за горячим кофе, по настоятельной просьбе Странника, которая внешне выглядела как приказ.

Наконец, видя, что Демиург заметно утомился (всё же последствия марафонского запоя за столь короткий период не уберёшь) мы оставили его в покое и он, несмотря на почти литр выпитого кофе, забылся беспокойным сном.

Хитро поблескивающие глазки Странника и его загадочный вид явно намекали о том, что я облажался по-крупному. Но, убейте меня, я таки не мог понять, кто наш Демиург. Ни одной исторической личности по имени Алоис я не знал. А в беседе так и не удалось понять, настоящее это имя нашего анавра или нет. Как я уже отметил, все вопросы, касающиеся семьи, он игнорировал напрочь. Фанатиком и воякой он оказался знатным, несмотря на возраст и далеко не богатырскую внешность.

— Ну что, Гавр, сам без подсказки скажешь мне, кого ты притащил?

— Ну не томите, Елисей Николаевич. Самому интересно.

— Нет. Я всё же дам тебе шанс, Миротворец. Даже без этой беседы ты сам упустил парочку деталей, указав на которые, я смогу подтолкнуть тебя к верному ответу.

— Ох, любите вы интриги, Елисей Николаевич. Да и ваш помощник что-то задерживается.

— Ничего, Искатель будет вовремя. К тому же для нашей переброски понадобится небольшая подготовка. Ну?

— Валяйте!

— Ты говорил, что захватил Алоиса, когда он со своим унтер-офицером пошли справлять нужду, так?

— Ну да.

— А перед этим они праздновали день рождения нашего демиурга, так?

— Ну, так.

— Вспомни, какого это было числа.

— Погодите, кажется, ну точно, это произошло 20 апреля.

— Ну?

— Что «ну»?

— Ох, Гавр, я был о тебе лучшего мнения. Хорошо, последняя подсказка, и не торопись. Просто сопоставь факты.

— Ладно.

— Скажи, чьим бы ты именем назвался, чтобы не называть своего? Вот так, спонтанно, с большей долей вероятности?

— Ну, не знаю. Товарища, брата, отца, наконец. Ещё можно именем кумира?

— Не множь сущности, Гаврила Никитич. Будь проще, очевиднее. Отца…

— Вы хотите сказать, что Демиург назвался Алоисом… то есть, он у нас на самом деле не Алоис, а Алоисыч, так, что ли?

— Теплее. Ну, Гавр, монограмма A. H.! Ну же?

— А…Алоисыч Г… Бл@дь! Это что, шутка? Не может быть. Этот дрищ — Адольф Гитлер?! Демиург — главный упырь всех времён и народов?! Ё…

Я смотрел на улыбающегося Странника и всё ещё не мог поверить. В голове пульсировала кровь, а лицо горело от неимоверного чувства стыда. Я пёр на себе будущего основателя тоталитарной диктатуры Третьего рейха, главу Национал-социалистической немецкой рабочей партии, рейхсканцлера, фюрера и верховного главнокомандующий вооружёнными силами Германии!

Новость привела меня в ступор на неопределённое время. Очнулся я, лишь когда в дверь номера постучали: два коротких и три длинных.

— Это Искатель, я пойду открою.

В номер вошёл высокий молодой человек в форме подпоручика, при шашке и аксельбантах.

— Артур, это Гавр. Гавр, это Артур, — коротко представил нас друг другу Странник. Искатель молча кивнул и вопросительно посмотрел на Елисея Николаевича.

— Где объект?

— В спальне. Сколько понадобится времени, Артур?

— Минут пятнадцать на Демиурга и на вас по пять.

— Отлично. Гавр?

— Что? А? Пойду освежусь в ванную, я ведь пока не нужен.

— Нет, конечно, — отвернулся от меня Странник.

В голове билась только одна мысль: не подавать виду, я всего лишь сбит с толку и мне нужно прийти в себя. Эти ребятки уже видят объект и считают, что дело в шляпе. Но Искателю нужно время. Целых пятнадцать минут. Успею. К ним у меня ничего личного. Это же надо так обосраться? Я своими руками отдам Хранителям этого гнойного пидора. И не известно где и что эта мразь сможет натворить. Но ничего хорошего от такого Демиурга, я уверен, ждать не приходится. Чем быстрее я исправлю ошибку, тем лучше. Доченьки мои родненькие, Олюшка, простите меня, но так нельзя! У меня будут ещё две попытки. Клянусь, я всё сделаю, чтобы вас вытащить! Но не сегодня…

Когда чугунная решётка чуть не выскользнула из моих пальцев на каменный пол, я едва не выругался. Но пронесло. Итак, ничего не перепутать: снял кольцо, оттянул ударник, утопил рычаг в рукоятке, поставил предохранительную чеку поперёк окошка курка и вновь надел кольцо на рукоятку и рычаг, сдвинул крышку воронки и вставил запал длинным плечом в воронку, коротким — в жёлоб и зафиксировал запал крышкой. Всё, осталось совсем немного…

Зажав гранату в руке и переместив кольцо вперёд, я сдвинул большим пальцем свободной руки предохранительную чеку. Оставалось разжать пальцы и отжать рычаг…

Войдя в спальню и встав за спинами Странника и Искателя, я, взведя курок револьвера, произнёс:

— Внимание, не двигаться. Медленно встаём и выходим из спальни! Никаких резких движений, не оборачиваться! Искатель, тебя особо касается! С такого расстояния даже гимназист сделает дырку в твоём черепе. Ни слова! Выходим, выходим!

Нужно отдать должное, анавры без каких-либо возражений выполнили мои требования, выйдя и встав спиной ко мне в дверях спальни. Я покосился на Демиурга. Тот продолжал спать сном праведника.

С-сука, и где были мои глаза? Эта чёлка из засаленных волос, пробор… Не хватает усов щёточкой. Но как же он ещё молод…

— Гавр, не стоит. Это глупо и неконструктивно. Это не твой мир! Ты рискуешь… — голос Елисея Николаевича был напряжён.

— Всё напрасно, Странник, — я уже сидел у изголовья Демиурга и щелчок рычага в разжатых пальцах громом прогремел в повисшей тишине.

Странник и Искатель, резко обернувшись на звук, уставились на гранату в моей руке выпученными глазами.

— До встречи в новой жизни, анавры! — я подмигнул Страннику и лёг на грудь Демиурга, положив гранату между нами.

ЭПИЛОГ

Я зажмурился изо всех сил, уронив полотенце, которым собирался вытереть лицо. Всё вокруг было привычно, а чёткость воспоминаний исключала их неправдоподобность.

Значит, всё снова! С чистого листа, Гаврила Никитич. И где-то там, в другой реальности осталась разнесённая взрывом в щепки дубовая кровать в четвёртом номере Швейцарского отеля в Варшаве.

Мда-а… а какие модные шёлковые обои были в спальне! Зато, возможно, не будет в той реальности ни бесноватого фюрера, ни холокоста. Я не столь наивен, как кажется, и прекрасно понимаю, что место Алоисыча вряд ли останется пустым. Но это уж не в мою смену, ребята, не взыщите.

— Гавр! Ну ты долго там? А то тут уже очередь выстроилась… — привычные утренние слова жены, как ни странно, вернули душевное равновесие. Как здорово, что они живы, хотя бы и на один день. Я так по ним соскучился.

На дисплее смартфона значилось десять утра одиннадцатого июня… И…смэска от неопределяющегося номера.

ВСЛЕДСТВИЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ РАНЕЕ ДАННОГО ВАМИ СОГЛАСИЯ НА СМЕНУ СТАТУСА ВЫ ПОВТОРНО ПЕРЕМЕЩЕНЫ ПО ЛИНИИ РЕАЛЬНОСТИ НА 24 ЧАСА ЗЕМНОГО ВРЕМЕНИ, ГДЕ ВАМ СЛЕДУЕТ ВСТРЕТИТЬСЯ С ИЗВЕСТНЫМ ВАМ ЭМИССАРОМ ХРАНИТЕЛЕЙ ПО ПРЕЖНЕМУ АДРЕСУ.

ПОЗДРАВЛЯЮ. МИССИЯ ПРИМА ВЫПОЛНЕНА. ДЕМИУРГ ПЕРЕМЕЩЁН НА БАЗУ ХРАНИТЕЛЕЙ. ВЫ ПОЛУЧИЛИ ПОВТОРНОЕ РАЗРЕШЕНИЕ НА КОРРЕКЦИЮ ЛИНИИ РЕАЛЬНОСТИ.

В СООТВЕТСТВИИ С КОДЕКСОМ ХРАНИТЕЛЕЙ И В РЕЗУЛЬТАТЕ ФАКТА ИСПОЛНЕНИЯ МИССИИ ВАМ НЕ БЫЛА ПРОИЗВЕДЕНА ДЕЛЕЦИЯ ПАМЯТИ И ПЕРЕМЕЩЕНИЕ В ИСХОДНУЮ ТОЧКУ КООРДИНАТ В НАКАЗАНИЕ ЗА ПОПЫТКУ ВМЕШАТЕЛЬСТВА В СУДЬБУ ДЕМИУРГА КЛЮЧЕВОЙ РЕАЛЬНОСТИ. ПО ХОДАТАЙСТВУ СТРАННИКА ВАМ ВОЗВРАЩЕНЫ ПРЕЖНИЕ ПОЛНОМОЧИЯ.

Вот тебе и раз! А я-то губёшки раскатал, герой, мать его, голова с дырой! Даже тщедушная мысль: «Я хотя бы попытался!» — не успокаивает. Значит, вытащили анавры Алоисыча, справился Искатель… Ну-ну, и великодушие вон какое проявили. Ходатайство… Ишь ты!

— Ты чего, ещё не оделся? Не успел глаза продрать, как в телефон залип! Ну, Гавр? Включай мозг уже. Помоги на стол накрыть, пока девочки душ принимают, — привычный слегка раздражённый голос жены помог вернуться в действительность и не сорваться.

Я затянул супругу в ванну и, не слушая возражений, приник к любимым губам, пахнущим кофейной пеной.

— Гавр! Охренел? Девочки на кухне…нашёл время, — возмущённый, но вполне довольный голос жены и обворожительная улыбка были мне наградой.

— Может, пошалим? — на этот раз резкий толчок в грудь: жена повертела пальцем у виска.

— Опоздаем, Казанова! — тихий смешок и её рука выскользнула из моей, — будешь сдавать Боню, не забудь напомнить, чтобы кормили только нашим кормом и строго по мерке.

* * *
— Да хоть до полуночи там сиди! Мы всё равно надолго, пообедаем в мегамоле. Ключи от квартиры не забудь, а то, как обычно, захлопнешь дверь, а потом придёшь затемно, начнёшь названивать, а мы спим.

— Ну… — попытался я найти логичные аргументы, но не преуспел.

— Не забудь перевести деньги на карту, дорогой. Может, хоть это научит тебя вовремя выполнять обещания, — обворожительная улыбка моей супруги и пронзающий взгляд зелёных глаз с затаённой в глубине смешинкой заставили меня молча развести руками в жесте признания поражения.

Спустя десять минут я, расцелованный своими девчонками и оставленный на хозяйстве, метнулся к телефону. Советами Странника пренебрегать не стоило. Похоже, что первая миссия по сравнению с грядущей покажется мне увеселительной прогулкой.

— Сталина Моисеевна, вечер добрый. Это Гаврила Луговой, вспомнили? Как ваша астма? Всё принимаете, как я наказал в последний визит? Отлично, Сталина Моисеевна. Я с трефовым интересом к вам. Что? Я имел в виду, с казённым. Вернее, это нужно мне, но помочь можете именно вы. Как? В качестве секретаря Общества бывших несовершеннолетних узников фашистских концлагерей. Да, да. Я могу к вам сегодня вечером заехать? Очень обяжете. Отлично! До скорой встречи, Сталина Моисеевна!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.

На суд читателей я отдаю Героя первого романа цикла «Матрикул Тень Миротворца» о событиях Великой войны, что чаще называют Первой мировой. Именно он и будет участвовать в конкурсе «Попаданец АИ-2021».

https://author.today/post/220771

По условиям конкурса, победители определяются по количеству лайков и дислайков, плюсов-минусов (плюсы и минусы суммируются). Голосование идёт под блогом, а не на страничке конкурса.

Хочу пожелать удачи своему герою и поддержки в лице читателей. Давай, Гавр! У тебя всё получится!

ПРОДОЛЖЕНИЕ РОМАНА — ВТОРОЙ ТОМ "МАТРИКУЛ БЕЗ ПРАВА НА ПОДВИГ"

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПЕРВОЙ КНИГИ

Новая история необычного попаданца.

Прожить три жизни: прадеда, деда и свою доведётся не всякому. Может, первая жизнь прадеда тебя кое-чему научила. Но тобой, Миротворец, снова собираются сыграть втёмную.

Жизнь ВТОРАЯ. Особенная. Побывай в шкуре военнопленного, когда для достижения цели у тебя не будет ничего, кроме твоего тела и знаний. Мир не разделён лишь на чёрное и белое, Гавр. Что ты выберешь, Миротворец, достигая цели без права быть собой, без права на подвиг? Позор поражения, радость победы или….

ЧИТАЙТЕ НА AuthorToday с 9 мая 2022года. Выкладка: каждый день новая глава!https://author.today/work/191396

Nota bene

Опубликовано Telegram-каналом «Цокольный этаж», на котором есть книги. Ищущий да обрящет!

Понравилась книга?
Не забудьте наградить автора донатом. Копейка рубль бережет:

https://author.today/work/138498


Оглавление

  • Предисловие и Пролог
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  • Глава 12 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  • Глава 13 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  • Глава 13 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  • Глава 14 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  • Глава 14 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  • Глава 15 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  • Глава 15 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  • Глава 16 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  • Глава 16 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  • Глава 19 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24 и ЭПИЛОГ
  • ПРОДОЛЖЕНИЕ РОМАНА — ВТОРОЙ ТОМ "МАТРИКУЛ БЕЗ ПРАВА НА ПОДВИГ"
  • Nota bene