Гибель Осипа Мандельштама [Эдвин Луникович Поляновский] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (39) »
Гибель Осипа Мандельштама
Глава 1
«Когда я умру, потомки спросят моих современников: «Понимали ли вы стихи Манд[ельштама]?» — «Нет, мы не понимали его стихов».— «Кормили ли вы Мандельш[тама], давали ли вы ему кров?» — «Да, мы корм[или] М[андельштама], мы давали ему кров».— «Тогда вы прощены». Из записной книжки Э. Голлербаха — критика, искусствоведа. 1925 г. В сущности, он был обыкновенным нищим. От других уличных нищих отличался лишь тем, что подаяние принимал с гордыней, даже с величием. Странность, трагическое несоответствие, как живые слезы юродивого. Он был нищее, чем нищий, потому что был бездомным. Бездомнее, чем бездомный, потому что был гонимым. Говорили, что в обличье У поэта нечто птичье И египетское есть; Было нищее величье И задерганная честь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Гнутым словом забавлялся, Птичьим клювом улыбался, Встречных с лету брал в зажим. Одиночества боялся И стихи читал чужим.[1] Стихи — его единственное потомство. Слова нанизывал, как звуки на нотные линейки. Послушайте строки, литературоведы именуют их этюдом, а по мне — роман в стихах. Вот он, весь: Из полутемной залы, вдруг, Ты выскользнула в легкой шали — Мы никому не помешали, Мы не будили спящих слуг… Это написал мальчик семнадцати лет. Год спустя: На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло. А здесь ему уже двадцать: Неужели я настоящий, И действительно смерть придет? Юношеская ретроспектива: любовь — призвание — смерть. Он как бы действительно не умер, а растворился. Душа ушла, не оставив нигде тела. Промаялся, истаял, растворился. Для меня нет больше красивых легенд о его гибели. Знаю теперь, смерть была будничной и оттого еще более чудовищной: обыденность, привычность — признак варварства государства, а не отдельных палачей. Я хочу к его предсмертной минуте приблизиться, причалить, как к неизбежной пристани. Массовый порок: устлав дорогу к светлому будущему сотней миллионов невинно убиенных, мы до сих пор, как в эпоху социалистического реализма, старательно выводим закономерности творческого развития личностей и только потом иногда — жизненного пути. Меняются местами причина и следствие. Мне хочется бежать от моего порога, Куда? На улице темно, И, словно сыплют соль мощеною дорогой, Белеет совесть предо мной. …Назад, вниз, из наших сумрачных дней — в те, беспросветные, по шаткому висячему мосту.* * *
Что более всего держит поэта на земле? Из юношеской поэтической ретроспективы Осипа Мандельштама вычтем смерть, и останется — призвание, любовь. Призвание предполагает читателя, в крайнем случае, слушателя. И тех, и других он оказался в массе лишен. Не Блок, не Маяковский, не Демьян Бедный. С трудом пробивался в журналы, еще труднее — в издательства. «Камень» (1913), «Tristia» (1922), «Вторая книга» (1923) — пусть не вводит в заблуждение современного читателя перечень названий. Даже «Стихотворения» — книга избранной лирики, итог почти двух десятилетий — вышла тиражом всего в две тысячи экземпляров. Слушатели? «Стихи его усердно переписывались и заучивались наизусть любителями поэзии, но в печати откликов не получали,— вспоминает писатель Николай Чуковский.— Читатели его любили страстно, но это были читатели только из среды наиболее образованных слоев интеллигенции. Слишком большие требования к поэтической культуре читателя предъявлял его стих. Как многие русские поэты первой трети двадцатого столетия, он был лишен величайшего счастья <…> быть народным, быть любимым и понимаемым миллионами русских людей. <…> Мандельштам был великий русский поэт для узенького интеллигентского круга». Вот вам один из путей к одиночеству. Путь от малозаметной пунктирной тропы, когда всякий мыслящий и чувствующий еще надеется, что он рожден для всего мира. Был он достаточно замкнут, жил больше на небе, чем на земле. Понимал ли Осип Эмильевич, что он — поэт для поэтов? В середине лета 1916 года Мандельштам, отдыхавший в Старом Крыму, готовился к сборному концерту в Феодосии. Он нанял извозчика и по всему городу возил художницу Юлию Оболенскую в поисках парикмахера для нее. Всем проходящим он задавал один и тот же вопрос: где дамский зал? Наконец их провели через увешанный бельем неряшливый дворик, что-то вроде прачечной, какая-то растрепанная баба схватила плойку вместо щипцов и перед мутным осколком зеркала принялась завивать художницу мелким барашком. Мандельштам растерялся, упал духом: — Теперь я знаю, кто «они», перед кем читать придется. Растрепанная баба — та самая кухарка, которую через два-три года призовут управлять государством, и в неряшливый- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (39) »
Последние комментарии
8 часов 30 минут назад
1 день 34 минут назад
1 день 9 часов назад
1 день 9 часов назад
3 дней 15 часов назад
3 дней 20 часов назад