КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706139 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272732
Пользователей - 124656

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Дважды контрразведчик [Владимир Александрович Киеня] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Киеня Дважды контрразведчик

Эту книгу посвящаю своему отцу – Киене Александру Борисовичу, рядовому Красной Армии, двум его братьям и пяти братьям матери, которые все погибли при защите Родины –

Союза Советских Социалистических Республик


Дважды контрразведчик: Север. Юг

Тридцать лет нет на карте мира Союза Советских Социалистических Республик (СССР), государства, в котором я родился и вырос, давал ему клятву-присягу на верность и преданно служил в органах государственной безопасности. Служил там, где нужно было Родине. На Крайнем Севере почти четыре года, где полярная ночь, сильнейшие метели и морозы, на «Крайнем Юге»: два года в воюющем Афганистане, где участвовал и в боевых действиях. Сменил 11 военных городков и 15 служебных квартир.

Контрразведка КГБ СССР (Комитет государственной безопасности) состояла из двух частей: военная – в вооруженных силах и территориальная – во всех гражданских заведениях, учреждениях науки, культуры, на фабриках и заводах. Обе имели свою специфику. Было редким явлением, чтобы офицер проходил службу и в органах военной, а затем и территориальной контрразведки. Службу в органах госбезопасности я начинал в военной контрразведке – 13 лет в Особом отделе КГБ СССР по Уральскому военному округу. Заканчивал в территориальных органах – в УКГБ СССР по Свердловской области – 7 лет. Поэтому и считаю себя дважды контрразведчиком.

Позади большая, более 80 лет, насыщенная событиями жизнь. Вот и задумал написать книгу о прожитом времени, о военной службе, об участии в боевых действиях, подробно и честно о своем поколении и о себе. Эта книга – желание показать на примере конкретной судьбы, к чему стремился, чего достиг обычный советский человек. Как из внука польского батрака стал тем, кем стал – офицером госбезопасности, патриотом и верным защитником Родины; как росло и развивалось наше поколение чекистов.

Может быть, кто-то, прочитав эту книгу, на моих ошибках, заблуждениях, удачах и неудачах станет чище и честнее. Станет больше ценить и свою, и чужие жизни.  Ведь все мы люди, каждый из нас уникален, пока живой!


Глава 1. Воюющий Афганистан


Границу СССР и ДРА (Демократическая Республика Афганистан) пересек я 10 января 1984 года на самолете ИД-76, летевшем из Ташкента в Кабул. Была самая середина десятилетней Афганской войны. Об оперативной обстановке в Афганистане тех лет сегодня можно прочитать в открытых источниках, например, в Исторической справке за 1984 год. В те годы в советских средствах массовой информации: на телевидении, по радио, в газетах, − скрывали сведения о боевых действиях в Афганистане, их объеме, потерях войск и мирного населения. Показывали, например, как советские солдаты занимались посадкой деревьев в парках, участвовали в трудовых субботниках и прочую белиберду, не имевшую отношения к настоящей действительности.

Процитирую Историческую справку за 1984 год: «1984 год. По существу Ограниченный контингент советских войск (ОКСВА) оказался втянутым в полномасштабную гражданскую войну, развернувшуюся на всей территории страны. Политическое и военное руководство СССР ставило перед советскими войсками две задачи: совместно с правительственной армией Афганистана разгромить крупные вооружённые формирования мятежников в базовых районах и оказать содействие Кабулу в укреплении органов государственной власти на местах. Ввиду партизанского характера действий противника, а также серьезных просчетов далеко не все боевые операции достигли цели.

У моджахедов появилось большое количество реактивных снарядов и установок китайского производства. Появились американские ПЗРК (переносные зенитно-ракетные комплексы) «Стингер» и английские «Блоупайп». За 1984 год было отмечено 62 пуска ПЗРК.

21 апреля 1984 года началась крупномасштабная общевойсковая операция в Панджшерском ущелье, в ходе которой попал в засаду и понёс большие потери 1-й мотострелковый батальон 682-го мотострелкового полка и потерял 53 человека убитыми, 58 ранеными.

С января по май было проведено 85 боевых операций, захвачено у моджахедов 3839 единиц стрелкового оружия, 146 ДШК (крупнокалиберных пулемета), 42 миномета, 101 ручных противотанковых гранатомёта.

1984 год является самым кровопролитным в истории Афганской войны (1979—1989г.г.): безвозвратные потери – 2343 чел., ранения и заболевания – 7737 чел., уволено из Вооружённых сил (по ранению, травмам и заболеваниям) – 1388 чел., потеряли танков − 7, бронетехники – 88, самолетов и вертолетов – 66».


Кунарская боевая операция


Из писем домой

7 марта 1984 года. Город Кабул. 58-й день в ДРА

«…Здравствуйте, мои дорогие!

Стоит необычное даже для этих мест тепло. Травка зеленеет, солнышко блестит… Днем – за двадцать (!) градусов тепла. Солдаты по пояс голые, строят новый модуль (сборная щитовая казарма). В июне-июле из комнаты на шестерых разъедемся по комнатам на двоих. Там будет психологически более спокойная и комфортная обстановка. Все-таки возраст уже не для туристических палаток…

На улицах города множество детей. Как я раньше этого не замечал? Примерно, как в Махачкале. Впереди своей семьи уверенной походкой идет ОН – гладкий, кругленький и довольный жизнью. Сзади, метрах в 3-4-х, следует его «ханума» в мешке до пят и в тюремной решетке паранджи напротив глаз. Она тащит на руках двух (редко, очень редко одного) маленьких ребят. Еще 2-3, взявшись цепочкой за руки, следуют с ней рядом. На «хануме» за спиной (руки-то заняты) болтается большой узел с вещами.

Приземистый дом без окон мелькает вдоль дороги. Кольцо мужчин и мальчиков, а между ними два дерущихся петуха. У некоторых зрителей петухи зажаты подмышками, ждут своей очереди. Девочки на улицах – большая редкость, рассказывают, что за ту из них, которая до замужества не вышла за пределы двора ни разу, заплатят самый высокий калым. На многих домах вдоль городской улицы мальчишки на коротких, метров по пять поводках водят разноцветных воздушных змеев, сделанных из плащевой болоньи.

Неуправляемое стадо машин на улицах. Уже привычные глазу выдранные с мясом и висящими проводами боковые фонари и ржавые боковые крылья легковых автомашин. Как будто ты зритель гигантского ралли. Позы пассажиров самые невероятные. Вот, подпрыгивая на ухабах, летит ГАЗ-66. Сверху на кабине (а не в пустом кузове!), непринужденно опустив одну ногу в кузов, сидит «сорбоз» – афганский солдат с автоматом Калашникова, не держась ни за что руками. А машина иногда резко тормозит, и я с тревогой жду, что он вот-вот загремит вместе со своим АК под передние колеса автомобиля. Ничего подобного! У него в штанах, наверно, магнит, сидит, как плотно приклеенный к кабине машины. Или видишь: как крейсер, в потоке легковушек лавирует автокран на базе МАЗа. Всё на нем: кабины водителя и крановщика, стрела (!), подножки – буквально всё унизано непринужденно сидящими и висящими в немыслимых позах людьми-пассажирами. Никто на это, даже регулировщики, не обращают никакого внимания. Лошадей в стране мало, и все они какие-то игрушечные, чуть больше пони. На улицах множество тележек на толстых резиновых колесах, которые волокут худые изможденные люди. Иная нагружена – аж жуть!

Когда два-три дня нет ветра, Кабул заволакивает синей дымкой смога. Хорошо еще, что здесь нет промышленности. Трудно дышать, противный запах, и першит, режет горло. Когда возвращаешься к себе, пусть невысоко, но все же в горы, воздух отличный, чистейший. От нас город – как на ладони. Ежедневно, вечерами черное небо рассекает узкий и яркий луч прожектора, который шарит по окрестностям глубокой долины-«тарелки», иногда задерживаясь, из-за любопытства, на редких облачках, сразу ослепительно вспыхивающих над ним. Взлетают частые ракеты, иногда гремит далеко не весенний гром, и ярко-красные плети трассирующих пуль – «трассеров» хлещут из-за близких холмов и кишлаков, разлетаясь в стороны. На войне, как на войне, хотя и «необъявленной». Американские миллионы долларов здесь превращаются в пули, взрывы и убийства среди бела дня в городе, магнитные мины, прицепленные прямо на ходу в потоке машин, и многое другое, всегда пахнущее кровью. Здесь пробуют нас на крепость, как в 30-е годы в Испании…

Пишу на именной бумаге главаря банды, заверенной его личной печатью. Целую крепко. Через три дня ухожу на десять дней туда, откуда письма не пишут. Постараюсь написать еще одно письмо. Ваш…».


Шли мы из столицы Демократической Республики Афганистан города Кабула в зону «Восток» (провинции Лагман, Нуристан и Кунар). Колонна около тысячи военных автомашин, БМП, БТРов и танков (такую цифру мне назвали в штабе операции) растянулась по горной дороге на двенадцать километров. Вначале из высокогорного Кабула нужно было спуститься по серпантину вниз и прочесать там ущелья. Вытеснить «духов», дать возможность местным дехканам спокойно работать, освоить советские трактора «Беларусь» вместо деревянной сохи, которой они пахали тысячи лет; защитить школы и учить детей, так как банды из Пешавара в первую очередь расстреливали и сжигали школы и учителей. Обирали крестьян. Заставляли платить им налог – четверть урожая…

Перед каждым из восьми тоннелей длинная змея боевой техники сонно замирала. Пока саперы искали и каждый раз находили мины и фугасы и их разминировали. Прошли первые сутки. Кончилась взятая с собой кипяченая вода. Вся военная техника, оружие, наши лица, руки и одежда покрылись толстым слоем желтой пыли. На вынужденных остановках под безжалостным афганским солнцем мы молча курили и настороженно оглядывали молчаливые и угрюмые чужие горы.

Водитель, старший сержант Сережа Голов из Воронежа, достал пропыленными грязными руками засохшую на жаре буханку хлеба и, вскрыв штык-ножом консервную банку сайры в масле, подал мне. Я взял ее такими же землистыми от грязи немытыми руками и начал медленно и с отвращением жевать, запивая холодной сырой водой. Было невкусно, но голод утоляло.

Рядом с нашей машиной в кювете лежал мертвый ишак с выеденным шакалами с задней части туши красным и сплошь покрытым мухами нутром. В детстве и юности я был болезненно брезглив, что служило предметом множества шуток и розыгрышей моих друзей. Тут я равнодушно смотрел на ишака.

Позади 75 километров пути до населенного пункта Суруби. Примерно посредине нашей воинской колонны следуют и двадцать одна автомашина оперативной группы штаба армии, которая руководит этой боевой операцией. Я старший автомашины ЗИЛ-131 с прицепом-кунгом. В ней будет располагаться группа офицеров Особого отдела КГБ армии, которая в район боевых действий прилетит вертолетом. Со мной два водителя: основной – Сергей Голов, водитель 1 класса, «дедушка», ему скоро «дембель», и запасной – Игорь Зайчиков, служит три месяца, только-только из учебки, оба они из Воронежа. Все мы боевого опыта пока не имеем. Хотя уже не раз бывали под обстрелами из ракет класса «земля-земля» и другого оружия.

Двигаемся в колонне очень медленно. При долгих остановках уже успели познакомиться с водителем и двумя рядовыми из впереди едущего новенького зеленого КрАЗа с тентом, набитого под завязку ящиками с продовольствием. Справа от дороги, вплотную к ней – вертикальная скала высотой метров пятьсот, слева глубокая и также вертикальная пропасть, из которой глухо доносится шум течения невидимой из кабины горной речки Кабул, текущей в попутном направлении. Над нами по небу периодически проносятся пары «вертушек» прикрытия. По скалам сверху колонну прикрывают десантники.

Первоначальное напряжение от вида этой огромной махины войск и техники, нарастающей усталости и жары постепенно превращается в равнодушие и апатию. Даже есть не хочется. Только пить. У каждого из нас на поясе по две фляжки с чаем.

В Суруби, в горах, с нашей советской помощью построена большая гидроэлектростанция, которую охраняет афганская армия. Наша колонна-змея сворачивается на большом плато в грохочущую массу перед ночлегом и постепенно затихает. Знакомый оперуполномоченный Особого отдела за совместным ужином рассказал, что в афганской охране у него есть секретный источник информации. По его сведениям, каждый вечер «духи» обстреливают район гидростанции. Предварительно сообщают охране через связных либо по телефону о времени обстрела и количестве ракет, чтобы те подготовились, чтобы никто не попал под обстрел. Затем, если охрана согласна, ракеты выпускают. Подвозят по одной ракете на ослах, ставят их вручную на направляющие и запускают. При таких обстрелах риск случайной гибели охранников почти исключен, да и серьезных повреждений сооружений практически еще не было. Охрана докладывает вверх по команде про систематические обстрелы и свое героическое поведение, «духи» отчитываются перед Пешаваром о количестве подвезенных и стартовавших ракет. Американские деньги при этом и «духи», и охрана делят честно между собой, так как и в охране, и в местной группе «духов» почти все родственники. И все довольны

Еще не взошло солнце, а колонна снова вытянулась на дорогу и поползла в сторону субтропического города Джелалабада. Всю ночь наш автомобиль находился в гуще скопления бронетранспортеров и танков, которые почему-то моторы на ночь не глушили. Грохот стоял неимоверный, вонь от дыма невыносимая. Нормального сна и отдыха и в помине не было. Самоходная артиллерийская установка (САУ) рядом стреляла примерно один раз в сорок минут, ведя беспокоящий огонь по далеким целям. Во время выстрела раздавался чудовищный звуковой удар, эта неуклюжая с виду махина делала вид, что подпрыгивает, и слегка откатывалась назад. После ее выстрела я в очередной раз вместе с одеялом, подушкой и матрасом слетал с нижней полки в кунге на пол и больно ударялся. На третий или четвертый раз так и остался лежать на полу посреди разбросанной постели. Утром, не выспавшиеся и разбитые, мы поехали дальше.

День на жаре и при частых остановках тянулся мучительно долго. На одной из остановок к нам подошли ребята из впереди идущего КрАЗа и сообщили об аварии. Впереди водитель САУ «Гвоздика» уснул на ходу, и неуправляемая боевая машина на повороте дороги не повернула в нужную сторону, а прямо переползла через невысокий бетонный бордюр и упала в пропасть. Вместе со всем экипажем и спавшим на борту десантом. Еще никто не сделал по нам ни одного выстрела, а войска уже понесли потери…

Быстро наступили вечер и чернильная темнота афганской ночи. На фарах машин надеты светомаскировочные маски с узкими прорезями для синего света. На дороге почти ничего не видно. Только красные огоньки задних сигнальных фонарей машин. Движение колонны замедлилось до скорости пешехода, с долгими стоянками перед тоннелями для их проверки саперами. Несколько раз поели осточертевших рыбных консервов с черствым белым хлебом, который буквально разваливался на крошки.

Вторая ночь близилась к полуночи, когда раздались выстрелы орудий и стал нарастать грохот близкого боя. Разговоры в кабине смолкли. Напряжение нарастало. Снял и повесил поперек правого стекла кабины свой бронежилет, оставив небольшую щель для наблюдения. Зашнуровал ботинки.

Внезапно высокая скала справа закончилась, и открылось большое ущелье. Прямо перед нами, примерно в двадцати метрах, возник мост из бетона в три пролета, освещаемый мерцающим светом осветительных ракет. Ближнего пролета уже не было: когда на мост въехал наш танк, под ним взорвался фугас – круглая пластмассовая итальянская мина и под ней советская бомба. Они часто не взрываются во время наших бомбежек душманских укреплений, «духи» их собирают и используют против нас. Танк улетел в пропасть вместе с пролетом моста и десантом на броне.

Между остатками моста и дорогой саперы под обстрелом сразу перебросили аппарели – металлические спаренные мостки, по которым нашей машине с прицепом и предстояло перебраться на ту сторону и двигаться дальше. На мосту стояли два пулемета, которые стреляли в сторону ущелья. Поодаль от них я увидел силуэты четырех наших солдат, которые беспрерывно стреляли в ту же сторону из ракетниц, пытаясь ослепить «духов». Из ущелья в нашу сторону тянулись многочисленные следы «трассеров».

Метров за пять перед мостками водитель остановил нашу машину и вгляделся вперед. Никого рядом не было, чтобы помочь направить передние колеса в желоба мостков. Слева, справа и впереди была пропасть, неосвещенная и зловещая. Ошибка в несколько сантиметров могла стать смертельной для всех нас. Горело крапивой обостренное желание не оплошать. Постояв секунд десять, автомобиль с прицепом очень медленно двинулся вперед. Мы проехали по мосткам около двух метров над пропастью, когда впереди и справа в ущелье, метрах в трехстах от нас, в темноте вдруг возник огненный шар и спустя секунду начал двигаться в нашу сторону. Я мгновенно определил, что это летит смерть – граната душманского гранатомета.

Мной овладело абсолютное спокойствие. Никакого страха не было нисколько. Душа как бы зависла над моим телом в пространстве в качестве стороннего наблюдателя. Я внутренне удивился. Много раз читал, что именно чувствует человек в мгновенья перед неминуемой гибелью. Я вдруг холодно понял, что сейчас погибну и буду падать в пропасть с большой высоты вместе с машиной и прицепом. И не чувство паники от предстоящей боли и черноты смерти пришло ко мне, а единственное, что в голове промелькнуло: «Как там мои останутся?». И невыразимо горькое сожаление о том, что угробил машину и солдат. Смертная тоска за невозможность помочь погибающим мальчишкам больно сжала сердце…

Внезапно машина встала над пропастью ровно посреди мостков. Водитель не двигался, сидел молча. Я видел, как чрезвычайно медленно, буквально по сантиметрам в пространстве движется к нам граната с ярким хвостом огня за собой. Изучающе холодно и спокойно я наблюдал за ней. Прошло не меньше часа (в действительности, конечно, 3-5 секунд). Шар очень медленно приблизился и пролетел прямо перед капотом машины, скрывшись в пропасти слева от нас. Гранатометчик явно не ожидал резкой остановки машины, неправильно взял упреждение и промазал. Я отметил это про себя автоматически.

– Вперед и медленно! – почему-то шепотом приказал я. Для себя отметил, что горжусь мастерством и выдержкой солдата-водителя Сережки Голова. На сердце стало теплее. В том же месте ущелья снова возник огненный шар среди черного неба и снова стал приближаться к нам. Я молча и бездумно следил за ним глазами. Голова была пуста, как колокол. Никаких мыслей не было. Только застывшее время, как скованная льдом река. Снова я чувствовал каждый удар своего сердца и обостренно видел каждый сантиметр полета гранаты, каждую искру в ее огненном хвосте. Граната очень медленно подлетела и прошла вплотную к переднему стеклу, чуть выше капота, опалив его. И сразу стало видно, что до спасительного моста осталось не более двух-трех метров. – Вперед!!! – заорал я. Тяжелый ЗИЛ резко дернулся и, стремительно промчавшись по остаткам моста, нырнул в спасительную темноту и под защиту скалы, вновь выросшей справа от дороги.

Колонна стала двигаться непрерывно и быстро. Светало, когда мы свернули с дороги и пошли по пустыне. Горы исчезли. Начали появляться кишлаки с домами из желтой глины и небольшими участками для посевов. На некоторых дехкане пахали землю на паре волов деревянными сохами. Все машины шли друг за другом по одной колее, утопая колесами сантиметров по десять-пятнадцать в желтом песке. Облако пыли скрывало от нас идущие впереди машины. Смутно был виден лишь силуэт КрАЗа с тентом, нашего постоянного ведущего в колонне. Мы напряженно вглядывались. Ехали с работающими дворниками, которые сметали с лобового стекла пыль и песок, как у нас в Союзе снег зимой. Раза два я видел в колее впереди нас круглые камни-валуны размером с кулак. Каждый раз Сергей, предупреждая мою команду, восклицал: «Вижу!» – и резко выворачивал колеса. Мы были проинструктированы, что «духи» будут ставить мины в колею, маскировать их, а для своих класть сигнальные камни.

Полдень. Мы неимоверно устали от бессонной ночи, дороги, обстрелов, голода и напряжения. Очень хотелось спать. Внезапно ярко сверкнуло в глаза. Впереди идущий КрАЗ вдруг подпрыгнул метра на полтора и скрылся в черном дыму. Раздался такой сильнейший удар, что, казалось, взорвалась планета. Мы мгновенно остановились. «Дворники» продолжали со скрипом в наступившей тишине разгребать песок и пыль на лобовом стекле. Когда дым немного рассеялся, мы увидели, что из зеленого КрАЗ стал обуглено-черным и весь горит. Я выскочил из кабины и подбежал к КрАЗу.

Он наехал левым передним колесом на мину. Колесо оторвало взрывом и подбросило метров на пятьдесят. Кабина от удара вытянулась вверх и назад. В ней через проем оторванной двери видно было два черных человеческих тела, как обрывки веревки, скрученные друг вокруг друга. На песке лежал солдат-водитель, с которым еще пятнадцать минут назад мы курили на коротком привале. Левая нога по колено у него была оторвана, торчала белая оголенная кость, которая конвульсивно скребла по песку. Из окружавших ее лохмотьев красного мяса на песок обильно лилась ярко-красная кровь и сразу же впитывалась в песок. Тело водителя всхлипывало и содрогалось в предсмертных движениях, которые через минуту закончились. Мы с Головым и подбежавшими солдатами из задних машин стояли и смотрели на него молча и обреченно…

В первый раз в жизни я увидел, как на моих глазах умирает человек. Он был в два раза моложе меня, и его смерть казалась мне наивысшей нелепостью и несправедливостью. Если бы Бог предложил мне в этот момент для того, чтобы он жил, отрезать у меня руку или ногу, я, не задумываясь, согласился бы…

…Колонна наша в пустыне разделилась. Ее большая часть повернула направо в горы, где предстояла зачистка местности от «духов». А оперативную группу штаба армии с охраной остановили на привал. Подошла «ромашка» – раскладная столовая. Вкусно запахло войсковой походной кухней. В стороне от группы наших машин солдаты из четырех высоких щитов сколачивали походный туалет, выкопав в песке глубокую яму. Поели наконец-то горячей пищи – гречневой каши с мясной тушенкой (потом в Союзе лет пятнадцать я на нее смотреть не мог).

Приказал Игорю Зайчикову бодрствовать, но если колонна двинется, то разбудить меня и водителя Голова. Вместе с Сережей мы легли одетыми в кузове и провалились в сон, как в пропасть. Проснулся я от того, что мы двигались. Я разбудил слегка очумелого Сергея Голова. Куда нас вез сумасбродный и неопытный Зайчиков?! После переезда через взорванный мост я дал возможность отдохнуть водителю Сереже Голову. Отправил его в кузов, а за руль посадил Зайчикова. Тот все время сидел насупленный, очень недовольный, что ему часто приходится быть пассажиром. Мы долго ползли по серпантину вверх, и я заметил, что из-под капота вырывается пар и температура охлаждающей жидкости очень высокая. Приказал остановиться на обочине. Вся колонна пронеслась мимо нас, и мы остались на дороге одни. Разбудил Голова, и он долил в радиатор воды. Через несколько минут мы понеслись по пустынной дороге догонять колонну. Еле догнали ее через час. Могли в любую минуту стать добычей для «духов», которые часто нападают на одиночные и остановившиеся машины. И вот теперь Зайчиков, нарушив мой приказ, везет нас неизвестно куда…

Мы оба стали кулаками стучать в переднюю стенку кузова, но безрезультатно. Скорость движения по горной дороге была сравнительно небольшая, километров 10-15 в час. Я стал ногами на прицепное устройство и пригнулся. Уловив момент, когда скорость на подъеме снизилась, прыгнул на дорогу, больно упал боком и перевернулся. Вскочив, метнулся вперед и, догнав машину, зацепился за ручку кабины. Еле-еле взобрался на подножку. Открыл кабину и закричал Зайчикову: «Стой!!». Тот остановил грузовик. Подбежал Голов и занял место водителя. Я огляделся. Наша машина оказалась головной, впереди на дороге было пусто.

– Куда ты едешь?! – с возмущением обратился я к Зайчикову.

– Не знаю, я отстал от колонны и заблудился в «зеленке», – честно и растерянно ответил он.

Проехали немного вперед по грунтовой дороге, которая то и дело разветвлялась среди кустарников и небольших деревьев. Карты местности у меня не было. Пункта назначения я не знал. В любой момент мы ожидали обстрела. Очень хотелось вытащить Зайчикова из машины и набить ему морду, еле сдерживал себя. Понял, что ехать самостоятельно и наобум нельзя. Это опасно для всех нас. Будет уж очень щедрый подарок «духам». Раз нет связи, нужно стоять на месте и приготовиться к обороне со всех сторон…

Минут через пятнадцать к нам в голову пристроился проводник – бронетранспортер, которого кто-то из армейских начальников прислал за нами. Он и привел нас в город Митерлам, где дислоцировался наш батальон армейского спецназа.

Войска ушли на прочесывание местности. Оперативная группа штаба армии расположилась на широком плато среди гор, откуда хорошо просматривались весь город и подходы нему со всех сторон. Снова солдаты сноровисто и быстро окружили машины цепью окопов, развернули столовую-«ромашку», поодаль выкопали ямку для походного туалета, поставив по ее периметру коробку из четырех щитов-дверей. К туалету тут же выстроилась живая очередь из десятка человек. Я, опередив других, занял очередь третьим, вслед за афганским губернатором из Джелалабада, с которым только что познакомился на совещании в штабном вагончике. Это была зона его ответственности, и он прилетел посмотреть, как идут дела.


Пленные


Получил сообщение, что недалеко от нас приземлился вертолет, который доставил пленных, вышел из кунга, чтобы встретить. Пленных было семеро в сопровождении двух запыленных солдат-автоматчиков в касках и бронежилетах. Никаких сведений солдаты о пленных не знали и никаких документов мне не передали. Когда вся группа этих экзотически одетых мужчин в широких шароварах и чалмах неторопливо приближалась ко мне, я обратил внимание, что они все были босыми. Хотя на дворе была середина марта и днем стояла плюсовая температура, но ведь скоро наступит ночь и будет мороз. На мой вопрос, куда подевалась обувь задержанных, солдаты ответили, что у этих «духов» были резиновые калоши на босу ногу. Так как «духи» при конвоировании в горах под обстрелом передвигались медленно, то солдаты все калоши выкинули в пропасть. Возмущаться или задавать другие вопросы военным смысла не было, отпустил их к вертолету, который тут же взмыл в небо и скрылся вдали.

Я приказал рассадить всех пленных по одному в разных ямах-углублениях в земле и привести ко мне первого «духа». Переводил мне сержант-узбек из взвода охраны. Вошел симпатичный чернобровый мальчишка лет 15-16. Присел на краешек стула и болезненно поморщился. Взгляд прямой, доброжелательный. Его родной брат – офицер афганской армии 8-й пехотной дивизии. Погиб недавно в бою. Еще два брата служат в «царандое» – афганской милиции. Сам работает зазывалой в такси. Его задержали «шурави» в мечети, ворвавшись туда во время молитвы, избили и отобрали наручные часы. Сломали прикладом автомата два ребра. Я прекратил этот, наверное, самый короткий в мире допрос и повел юношу в кузов машины с тентом.

Метрах в десяти от машины стоял загорелый, чисто выбритый армейский прапорщик, который, глядя сквозь меня яркими голубыми глазами с неестественно расширенными зрачками, вдруг буднично сказал: «Товарищ майор, давайте я его расстреляю». Не останавливаясь и не удостоив его взглядом, я молча прошел мимо.

Второй задержанный, захлебываясь слезами, которые ручьем хлынули по его щекам, был стар и беден. Чистые шаровары и рубашка были во многих местах заштопаны. Он сообщил, что работает чабаном у феодала, пасет его овец. Сегодня днем «шурави» опустились на своем военном вертолете, номер которого он не запомнил, рядом со стадом в горах. Забрали восемнадцать баранов и улетели. Как теперь показаться на глаза феодалу, он не знает. У него четырнадцать детей! Как и чем их кормить?! Он пешком добрался до штаба «шурави» в горах, его не стали слушать, избили, и сейчас он здесь. Что делать?.. Он снова залился слезами.

Когда я проходил с чабаном мимо прапорщика, тот стоял на прежнем месте. И снова, не повысив голос, он обратился ко мне: «Товарищ майор, давайте я его расстреляю». Начисто забыв первейшую заповедь чекиста о необходимости иметь всегда холодную голову, я заорал так, что группа невдалеке стоящих офицеров штаба армии вздрогнула и все одновременно повернулись в нашу сторону.

– Иди в горы, козёл, бери автомат и там стреляй!!! Урод!

Третий задержанный в сопровождении солдата вошел медленно и как-то мешковато, низко нагнув голову и что-то неся перед собой в правой руке. Я остолбенел. У него на ладони лежал человеческий глаз, от которого к пустой красной правой глазнице тянулся тонкий, извилистый, как толстая нитка, нерв. Около минуты я был в сильнейшем шоке от увиденного. Заставил себя собраться и задать вопросы через переводчика. Он – сборщик хвороста в горах. Этой работой кормит семью. Собранный хворост продает. У него был собственный старый ишак. Во время прочесывания солдаты выкинули собранный хворост, застрелили ишака и все время кричали на него, называя: «Дух, дух!». Обыскали и отобрали последние 250 афгани, зашитые им в одежду.

Когда я, внутренне потерянный и потрясенный услышанным, вел к машине этого афганца, прапорщика на прежнем месте уже не было. Там стоял молодой солдатик в еще не выгоревшей зеленой форме. Когда я поравнялся с ним, он, просительно глядя мне в глаза, произнес ту же самую ненавистную фразу: «Товарищ майор, дайте его мне, я его сейчас расстреляю!». Вне себя от гнева и ненависти к войне, которая оказалась совсем не такой, как я представлял себе по книгам и кино, я остановился, взял его за плечи, развернул к себе спиной и дал сильный пинок в зад. Солдат упал на колени, схватил выроненный автомат и бегом, не оглядываясь, молча побежал от меня.

И остальные задержанные оказались никакими не «духами», то есть вооруженными мятежниками и борцами с властью, а избитыми и ограбленными крестьянами и ремесленниками, простыми афганцами, попавшими под руку советским солдатам случайно в процессе зачистки местности. Я отвел оставшихся в ту же машину с тентом и усадил в кузов под охрану солдат. Позвонил в ХАД (афганские органы госбезопасности) и стал дожидаться их представителя, чтобы передать всех задержанных. Стоял возле машины и молча долго посмотрел в глаза своим «духам».

Не знаю, что именно они увидели в моих глазах, но вдруг одновременно все протянули ко мне руки и что-то заговорили на своем непонятном языке. На мой вопрос, в чем дело, солдат-узбек перевел, что все они не ели и не пили трое суток и просят воды. Мы с солдатом подошли к котлам нашей войсковой кухни и налили четыре трехлитровых банки воды из цистерны. Я взял без спросу со стола открыто лежащие две буханки хлеба и пошел к машине.

В десятке метров стояла группа старших офицеров и генералов, и все они посмотрели на нас с солдатом. Это было руководство боевой операции, только что прибывшее на двух «вертушках» из Кабула, а ранее из Москвы. Командовал операцией, как мне сказали, генерал-полковник из Москвы. Якобы именно по итогам операции он будет защищать докторскую диссертацию. Высокий полковник из группы, видя, что я несу хлеб пленным, хорошо поставленным командирским голосом, громко отдал мне команду: «Майор! От-с-т-а-вить!!». Наверно, этот хлеб я взял со стола для командиров. Не останавливаясь и не реагируя никак на его команду, я подошел к машине и протянул пленным хлеб. К буханкам тут же протянулись десяток рук одновременно и бережно приняли хлеб. Так же бережно пленные взяли и воду. Я обернулся и молча взглянул на полковника и стоящих рядом генералов. Что-то в моем взгляде им явно не понравилось, но, помедлив секунду-две, они первые отвели глаза, отвернулись и продолжали свой разговор.

Минут через пять подъехал на УАЗ-469 лейтенант ХАДа Салим, круглоголовый двадцатилетний офицер в серой афганской форме, очень хорошо говорящий по-русски. Он был совершенно безоружен, что считалось особым шиком и бравадой и пользовалось искренним мужским уважением. В конце второго года службы в Афганистане я тоже потом при посещении ХАДа оставлял автомат в машине, и это сразу вызывало особую доверительность при беседе и подчеркнуто внимательное отношение.

Взяв из моих рук акт передачи пленных, он, не глядя, подписал его и, комментируя запись, что среди них нет лиц, ведущих враждебную деятельность, сочувственно глядя в мои расстроенные глаза, неожиданно процитировал фразу из кинофильма «Чапаев»: «Что, товарищ майор, белые приходят – грабят, красные приходят – грабят?». Меня как будто ударили хлыстом по лицу, так стало больно за свою Родину и стыдно. Я покраснел так, как не краснел с пионерского детства…


Дурдом


Позади уже три дня изнурительной горной дороги под обстрелами. Четвертое утро началось шумно. Где-то совсем рядом на берегу водохранилища возле автомашин с будками в кузовах ударил мощный взрыв. Сонных офицеров и солдат в очередной раз сбросило на пол будки-кунга вместе с автоматами и матрасами. В распахнутую взрывом дверь я увидел растущий на глазах толстый гриб черного дыма. «Мина», – успокоенно подумал, все время подсознательно ожидая нападения вооруженных людей.

– Что там случилось, Ковалев? – долетел из-за машин густой бас.

– Шли два афганца и два барана, товарищ полковник! Взрыв – и четырех баранов нету! – ответил звонкий голос.

– Выбирай выражения, это же люди! – возмущенно крикнул я и захлопнул дверь.

После завтрака к нам, армейским контрразведчикам, пришел познакомиться Александр Солнышкин – наш военный советник афганского армейского корпуса.

Как обычно в таких случаях после обсуждения погоды, местного начальства посмотрели свежие трофейные журналы юмористического содержания. Посмеялись над ними вместе. Сразу перешли в разговоре на «ты».

– Володя, ты на операции какой раз?

– Первый, а ты, Саша?

– Я четвертый.

– Слушай, зачем столько техники нагнали – 900 единиц. Это же «змея» на двенадцать километров по горной дороге. Я еще «духа» живого не разоблачил и не видел, только липовых пытались подсунуть, а у нас в батальоне охраны опергруппы уже семеро погибших: «Гвоздика» (самоходная артиллерийская установка) в пропасть свалилась – водила заснул. Почитай разведсводки. «Духи» уже давно как перешли к тактике малых диверсионных групп. Нет сплошного фронта и тыла. Мы прочесываем, они без боя отступают, кусая из засад. Мы после прочесывания вынуждены возвращаться по местам постоянной дислокации войск, они снова заходят в кишлаки, говорят населению, что они победили «шурави»! Снова стреляют, убивают учителей, взрывают школы и мосты, держат народ в страхе и кабале, обкладывают его дополнительным своим собственным налогом. А держать наши войска в каждом населенном пункте – никаких войск не хватит. На афганскую армию надежды нет. Половина родственников служит в армии, вторая – на стороне «духов». А мы действуем, как слон в посудной лавке…

– Кого волнует чужое горе! Я же тебе говорю, что генерал в Москве большой человек…

– Дурдом!

– Успокойся. Это только начало для тебя. Ты еще многое здесь узнаешь. Пробовали сплошное минирование госграницы. Но они прогонят стадо овец – и проход разминирован. В Пакистане около двухсот центров подготовки «духов» на американские деньги. Банда приходит оттуда на два месяца с конкретным заданием взрывать, убивать, вербовать агентуру. Потом на два месяца уползают обратно на отдых…

Лучше сделай доброе дело. Пока тихо вокруг, я соберу совещание оперработников-афганцев, а ты им расскажи о неотложных следственных действиях в ходе боевой операции. Лады?

Получив разрешение отлучиться на несколько часов, я, придав своей панаме ковбойский вид, медленно побрел по жаре за Александром в сторону расположения полевого штаба афганского корпуса. В качестве приятного подарка коллегам попутно захватили в нашей столовой пару буханок хлеба.

Издалека два ряда палаток и скопление афганской боевой техники почти не отличались от любого подразделения советских войск. Но это только на первый взгляд. Техника у афганцев хотя и была советская, но устаревшая и давно снятая с вооружения нашей армии: и пушки, и бронетранспортеры, и видавшие виды «катюши». Вокруг сновали вооруженные солдаты и офицеры афганской народной армии в коротких шинелях и кепках серого мышиного цвета, не обращавшие никакого внимания на двух «шурави». К одной из палаток медленно подползла окруженная автоматчиками колонна пленных «духов». Это были в основном парни призывного возраста в национальных одеждах. Понурые, некоторые с кровавыми марлевыми повязками, они медленно тащились, опустив головы.

– Что с ними будет? – спрашиваю.

– Сейчас слегка пошерстят, переоденут, дадут оружие, и в строй, – ответил Александр.

– Да ты что?! Какие из них солдаты? Они завтра же уйдут к «духам», да еще и с нашим оружием!

– А ты что думал? Сегодня ночью с боевого охранения ушли четырнадцать солдат, застрелив восьмерых, отказавшихся идти с ними. Уходят батальонами и полками, вместе с танками и стрелковым оружием…

– Дурдом!

– Успокойся. Подумай лучше: а как же мне и другим нашим советникам вместе с ними есть, спать, воевать?

– Да уж…

Подошли к палаткам штаба корпуса, снаружи охраняемым часовыми. Внутри одной из них за длинным деревянным столом сидели наши военные советники – «мушаверы». Все одеты в афганскую военную форму. На столе лежало несколько длинных склеек топографических карт прилегающей местности. На карты никто не обращал внимания. Два «мушавера» ожесточенно спорили о том, сколько именно километров от Земли до Луны. Изредка заходил пожилой полковник-афганец, смотрел на карту, что-то записывал и уходил в соседнюю палатку, где командование корпуса решало тактические проблемы. Нервный, худощавый афганец-комкор Шах Наваз Танай (через несколько лет поднимет мятеж, будет бомбить Кабул и сбежит в Пакистан – прим. авт.) вдруг заглянул в палатку. И разговоры вмиг стихли, но никто не встал и не заговорил с ним. Угрюмо оглядев присутствующих, комкор молча вышел.

Через распахнутую дверь палатки открывался великолепный вид. В ста метрах под жгучим солнцем грустно дремала артбатарея. Одна из пушек, вдруг подпрыгнув на месте, коротко и громко гавкнула. На вершине горы сверкнула вспышка. «Мазилы!» – не выдержал советник по артиллерии и после шестого промаха пошел к пушке. Отвлекшись на время от спора о Луне, вся компания с интересом стала наблюдать за дальнейшими выстрелами по вершине горы. «Недолёт! Перелёт!» – комментировал вслух советник по комсомолу.

– А сколько стоит один снаряд? – тихонько спросил я у Александра.

– Шестьдесят семь рублей с копейками, – ответил тот.

– Ползарплаты заводского инженера, – прикинул я.

После обеда Солнышкин повел меня в расположение военной контрразведки корпуса. Мы нырнули в желтую пакистанскую палатку с двойными стенками, за которыми было не так жарко, как в советских, скорее рассчитанных на холод, а не на жару.

Афганские офицеры были уже собраны и расположились кто где мог: на ящиках, железных койках и табуретках. Мы с Александром сели рядом за стол. Тут же вошел солдат и на подносе в стаканах принес густо заваренный горячий чай. Я долго и подробно рассказывал о первоначальных следственных действиях оперсостава в различных ситуациях. Александр переводил мои слова на фарси. Было много уточняющих вопросов. Особую заинтересованность проявил сидевший рядом со мной старший лейтенант Фата, молодой, стройный мужчина с большими, выразительными коричневыми глазами. Волнуясь, он несколько раз отпил из моего стакана, даже не заметив этого. Солдат же, подававший чай, долил этот стакан доверху и придвинул поближе ко мне так, чтобы Фата не мог его больше достать…




Киеня В.А. перед отъездом в Афганистан. Фото из архива автора


Толпа пленных возле палаток поредела. Раненых отправили в санчасть, кем-то вплотную занялся военный прокурор. А остальные с явно повеселевшим видом строем и без охраны шли переодеваться в военную форму. Правофланговым направляющим колонны широко и свободно шагал пленный-«калека», который до того с негнущейся ногой еле ковылял сзади. Встретившись с ним взглядом, я заговорщицки подмигнул, но тот не понял юмора «шурави».

Наутро, прибыв за разведсводкой, Александр сказал мне:

– Помнишь Фату, старлея вчерашнего?

– Конечно.

– Вчера «вертушкой» увезли в госпиталь. Врачи определили у него активную форму сифилиса.

– Ну и что?

– Да ничего… Сифилис передается ведь не только известным тебе путем, но и через открытые раны…

– Вот это номер! Он же все время хватал мой стакан с чаем, а я потом из него пил. И к тому же вчера разбил губу в кровь, сегодня она нарывает: ни пить, ни есть не могу!

– Давай сходим к вашему доктору Федориади. Он ведь кандидат наук.

Подполковник Федориади «успокоил»:

– Да, в принципе, заражение хотя и маловероятно, но может быть. Вот, выпейте сразу четыре таблетки – это ударная доза, а затем через каждые четыре часа еще по две в течение первых суток… И ждите семьдесят двое суток. Если проявится, то проявится.

– Да мне же в отпуск скоро! – взвыл я.

– Попробуйте перенести его на более поздний срок, если не хотите рисковать семьей.

– Ни хрена себе… Привезти отсюда в Союз не ранение, не орден, а сифилис! Кто же поверит, что именно так я его «заработал», а не иначе?!

– Молодой человек, не кипятитесь. Кому быть повешенным, тот не утонет. Не надо заранее вешать нос. Завтра приходите ко мне на прием. А в Кабуле возьмем кровь на анализ…

Невеселые мысли еще долго не давали спать в тот злосчастный день на привале и в последующие ночи. А затем страх смерти, который терзает новичков первые месяцы на войне, постепенно превратился в серое равнодушие. И тень позорной болезни также отступила перед стремительным течением событий, когда о смерти и болезнях думать попросту некогда. И в любых обстоятельствах надо делать дело, выполнять свой воинский долг…


Американский советник у «духов»


Центр афганской провинции Лагман город Митерлам расположен в долине реки Кунар. Город назвали якобыв честь англичанина мистера Лама, который последним из английской интервенции задержался здесь после бегства из Кабула. Весь английский корпус был уничтожен, как и все завоеватели, приходившие на эту землю с оружием в руках. А в древности эти горы видели даже войска Александра Македонского …

Боевая операция советско-афганских войск по очистке провинции от душманов продолжалась шестой день. Штаб операции находился в расположении батальона, дислоцированного на господствующей высоте, с которой весь город был виден, как на ладони. Зеленый оазис города переполнен женщинами и детьми. Днем и ночью они толпами прибывали сюда, зная, что здесь находятся «шурави» и город не будут бомбить.

Я сидел внутри машины-пеленгатора и слушал по приемнику приятный баритон на английском языке. Капитан – военный разведчик – переводил.

– Хелло, Джон! – сказал баритон.

– Хелло, Джим, – ответил ему невидимый собеседник.

– Джон, почему не взорвали мост?!

– Эти ленивые свиньи проспали, русские уже выставили усиленную охрану, днем к нему сейчас не подобраться, – пожаловался Джон.

– Мост взорвать любой ценой, надо это сделать завтра на рассвете, пока русские спят. Есть ли у них танки?

– Да, прошло пять Т-62, сейчас по мосту проходит последний…

Я выглянул из кунга и посмотрел вниз. Примерно в километре через горную реку по наплавному мосту неторопливо и с достоинством следовал в город наш танк. В бессильном гневе сжал кулаки и, как ужаленный, рванул в командирскую палатку, срочно доложил об увиденном и услышанном начальнику оперативной группы КГБ армии полковнику Савенкову.

– Василий Васильевич, у нас под носом где-то рядом группа «духов» с американским советником. Тот визуально контролирует мост и движение нашей техники по нему. Прямо указывает на наш танк, который в эту минуту движется по мосту в город.

Тот тут же вызвал по телефону-«вертушке» начальника военной разведки оперативной группы армии: «Анатолий Иванович!..» – и дословно пересказал мой доклад. «Что с третьим пеленгатором?».

Для обнаружения и захвата радиостанции противника к штабу были прикомандированы три радиопеленгатора и рота спецназа, которые могли бы с высокой точностью определить местонахождение американца. Выслушав ответ по телефону, Василий Васильевич сказал собеседнику: «Они где-то рядом, в визуальной видимости моста. Надо немедленно прочесать окрестности у моста и попросить помощи у вертолетчиков». Положив трубку телефона на место, посетовал: «До сих пор не могут поднять пеленгатор, тот опрокинулся при переезде какой-то несчастной канавки. Эх, водители, водители! – с горечью добавил он. – Теперь ищи ветра в поле…».

– Пусть переводчик слушает внимательно и дальше, вдруг советник что-нибудь ляпнет о своем месте или маршруте, – отдал мне приказание Василий Васильевич. Я вернулся в будку пеленгатора. За его окном взревели моторы «бэтээра», и Савенков («ВВС», как мы звали его за глаза) с солдатами охраны на броне срочно умчались в район прочесывания.

– Заканчивай с мостом, Джон, и скорее возвращайся, – голос Джима из Пакистана снова сочен и чист, как будто он был рядом.

– О’кей!

– Будь осторожен, не забывай, что тебя ждут прекрасный отдых и сюда прилетела твоя красавица Мери с подругой.

– Скажи ей, что как только русские уйдут отсюда, я сразу буду. Это моя последняя поездка сюда, все надоело.

Дружеский диалог вдруг приобрел тревожную тональность.

– Вижу близко группу русских, – сообщил Джон.

– Сколько их? Кто у них командир? – последовал мгновенный вопрос.

– Нет времени! – прозвучали последние слова, и только эфир тревожно потрескивал…


Гора Амбер. Джелалабад.


Обойдя пеленгатор, я присел на ящик из-под мин, закурил. Километрах в двух на противоположном конце города разгорался бой. Длинная цепочка военных автомашин была отчетливо видна в хрустально-прозрачном горном воздухе у подножия горы Амбер. Машины медленно продвигались вперед. Из ущелья гулким отбойным молотком стучал невидимый отсюда душманский крупнокалиберный пулемет. Он бил по участку дороги длиной метров 150, который машины проскакивали на большой скорости. Соло пулемета сопровождал густой хор автоматов с обеих сторон. Несколько наших вертолетов-«крокодилов» ходили по кругу над ущельем и поочередно клевали носом. Раздавался звук длинных пулеметных очередей, как будто кто-то с треском разрывал большой кусок брезента. Меня как будто ударило током…

…1944-1945 год, точнее не помню. Мне 3-4 года. Деревня Монастырек под городом Чериковым Могилевской области в Белоруссии. Лето или осень. Я как все детство босой, с ребятами на дороге играем в песке. Изредка где-то высоко в небе, мы не обращаем на это внимания, пролетает наш советский самолет с густым шмелиным звуком мотора. И вдруг однажды неожиданно вихрем ворвался незнакомый близкий звук другого самолета, завывающий и почему-то сразу холодящий душу. И страшный треск раздираемой ткани. Необычное волнение взрослых, их резкая жестикуляция, судорожные, порывистые, скованные движения, как при защите цыплят от коршуна. Кричат друг другу, что это летит «он». Немца, сколько я себя помню, всегда называли именно так: «он». Точно такой же «треск ткани» я услышал в марте 1984 года в Афганистане. Я был ошеломлен, насколько ярко этот звук напомнил мне, сорокатрехлетнему, детское впечатление от немецкого самолета…

Впереди и сзади каждой из несущихся по простреливаемому участку дороги машин начали появляться ватно-белые, безобидные на взгляд отсюда, шары минных разрывов. Я представил себе, каково сейчас моим товарищам, сидящим в кабинах, и сжался от напряжения. На открытом месте дороги, напротив ущелья стоял наш танк, и его громкие выстрелы сотрясали окрестности. Звук его выстрелов был такой, как будто великан стометровым металлическим ломом бил по огромному медному тазу. Одна из наших машин вдруг на мгновенье исчезла в гуще белого облака разрыва и черным горящим комом свалилась на обочину дороги…

…После прочесывания местности в районе города Митерлам войска снова собрались в одну колонну и по трассе двинулись в сторону Джелалабада. Был конец марта, но очень жарко, за сорок градусов жары. Солнце пекло немилосердно. В центре Джелалабада стоят высокие тридцатиметровые пальмы и летают красивые, разноцветные, большие птицы. Колонна еле-еле продиралась через скопище повозок, легковых автомашин и многотысячные толпы беженцев, заполонивших город в поисках спасения от бомбежек и обстрелов. Наконец, выбрались за город и пошли по «зеленке», среди густых зеленых зарослей и моря высокого трехметрового камыша, вплотную подступавшего к дороге с обеих сторон. Стали попадаться наши машины из колонны, лежащие на обочинах и горящие свежим пламенем. Впереди раздавался грохот обстрела. Мы шли на максимальной скорости, проскочили опасный участок, и опергруппа свернула в расположение бригады спецназа.

Прежде всего я попросил встретивших меня коллег из Особого отдела бригады дать возможность умыться. Нас отвели недалеко на берег стремительной мутно-желтой реки Кабул. Вода в ней была обжигающе холодной. Не видя дна, я спустился осторожно на глубину по пояс и присел на что-то острое. Нащупав руками, поднял со дна реки артиллерийский снаряд без взрывателя. Рядом с ним оказалась еще целая куча. На мой недоуменный вопрос, как они здесь оказались, коллега пояснил, что в этой стране дерево – большой дефицит. Дрова, например, продают на рынках по килограмму, взвешивая их на больших, похожих на аптечные, весах. При нынешней жаре здесь баня – первейший залог здоровья. А дерева нет. И начхоз приказал использовать для строительства бани ящики из-под снарядов и бомб. А снаряды выкинуть в реку, чтобы начальство не узнало…


Гипноз


Наскоро перекусив в столовой, я вышел на плац, куда вот-вот должен был приземлиться вертолет.

В бою наши десантники захватили в плен шесть душманов с оружием в руках. Попутно сдали их на гауптвахту в советском военном городке в Джелалабаде и помчались на БМП догонять своих, но не догнали. При переправе через стремительный желтый поток мутной горной реки Кабул тяжелая машина ухнула в невидимую бомбовую воронку с не закрытыми по недосмотру перед переправой люками герметичности кузова. БМП не поплыла по воде, а ушла под воду. Никто из десанта и экипажа не всплыл, да и не смог бы, так как на всех были бронежилеты, тяжелые, как гири, ботинки, «лифчики» с воткнутыми в них магазинами с патронами и гранаты. Погибли замечательные ребята, все награжденные боевыми орденами. Посмотрев, как водолаз безуспешно пытается зацепить трос за утонувшую бронемашину, чтобы вытащить стоявшими на берегу двумя танками, я сел в вертолет, и через несколько минут он приземлился на площадке в центре военного городка.

Удрученный увиденным, зашел в караульное помещение, разложил на столе необходимые документы и приготовился к опросу задержанных. В течение ближайших 24-х часов их необходимо передать по акту местным властям для дальнейшего разбирательства. Это требование действующего соглашения между советской и афганской сторонами об оказании правовой помощи. Очевидцы боя погибли, установить истину будет значительно труднее. Послал солдата за переводчиком и огляделся. Мухи полностью облепили круглые электрические плафоны и закрыли сплошным ковром весь потолок просторной комнаты. «Такого и в дурном сне не увидишь», – пришла мысль, и в это время прибыл переводчик.

Ввели первого задержанного. Это был красивый чернобровый и черноглазый мальчишка с пушком на щеках и тонким, еще детским голосом. Сразу выпил почти половину предложенной ему трехлитровой банки холодного чая. Насратулло, сын Мохаммеда, возраст 13 лет. Отец воевал в 8-й пехотной дивизии афганской армии и год назад погиб в бою. Дома – мать и пять братьев и сестер, все младше его. Главой семьи теперь стал дедушка. В отряде «непримиримых» Насратулло находится около двух месяцев. После того как их командир избил дедушку, а его к себе взял силой. С напарником пришлось в эти месяцы переносить по горам боеприпасы. «Будь он проклят!» – сказал Насратулло о командире душманов и стал подробно рассказывать, вытирая плачущие глаза рукой, как тот пытал и убивал местных дехкан. С этим «душманом» все ясно…




Душман. Трофейное фото


Солдат-выводной доставил второго задержанного и вышел из кабинета. Рахматулло – брюнет с ярко-голубыми глазами, что среди афганцев большая редкость. Стремительный, как пантера. Не присел на стул, стоящий чуть в отдалении, а опустился на пол возле моего стола, привычно скрестив ноги. Пристальный, умный взгляд. Какая у него, однако, белозубая и обаятельная улыбка! Бывший студент третьего курса Нангархарского университета. Говорит, что за ним пришли ночью и насильно увели в банду. Долго били, полгода держали в зиндане. Ненавидит эту длительную, опустошающую душу войну, хотел бы продолжать учебу. Мечтает о посещении Советского Союза. Уважает сильных и мужественных «шурави». На его руках нет крови. Холост. Родители в провинции Баглан занимаются сельским хозяйством.

Какая-то необычная пелена доверия и сочувствия охватила меня тогда. Всё окружающее становилось размытым. В центре моего внимания – его необыкновенные, лучистые и очень доброжелательные глаза. Я безоговорочно верил всему, что он говорил. Вера в его порядочность, сострадание к нему захлестнули меня полностью. На его улыбку я отвечал такой же искренней улыбкой единомышленника…

Внезапно резкий окрик выходившего и теперь вернувшегося переводчика вернул меня к действительности. «Не улыбайся! Не улыбайся!!!» – громко и зло крикнул он и сделал шаг вперед, загораживая меня от Рахматулло. Затем повернулся ко мне: «Товарищ майор! Он же применяет гипноз!».

Меня как будто ударило током. Бросил взгляд на задержанного. В его глазах откровенные ненависть и страх, руки сжаты в кулаки. Полностью овладеваю собой. Убираю подальше автомат со стола, до которого на мгновенный бросок. Удивленно отмечаю, что забыл закрыть металлические задвижки окна, за которым густые камышовые заросли. Командую: «Увести задержанного!». Презрительно улыбнувшись, он стремительно поднимается с пола на ноги и бесшумно походкой молодого барса уходит в сопровождении вооруженного солдата.

Приносят ответ на срочный запрос: «Рахматулло, сын Гуляма – крупного землевладельца, возраст – 22 года, добровольно вступил в ИПА (Исламская партия Афганистана), участвует в боевых действиях против правительственных войск в течение последних шести лет. Дважды прошел спецподготовку в Пакистане. Лично из гранатомета уничтожил один советский и два афганских танка. Сжег три школы, участвовал в расстреле учителей. Проявляет особую жестокость к местному населению, лояльно относящемуся к конституционной власти, и особенно к пленным…». Далее идут списки людей, уничтоженных его наемными бандитами.

Вносят автомат китайского производства, полевую сумку с документами и японские наручные часы «Сейко», принадлежащие Рахматулло. С этого и надо было начинать. Но после гибели товарищей я проявил поспешность.

Через два часа Рахматулло уже давал подробные показания по списку именного состава его группы, ее кровавом пути, дислокации, структуре и личном составе спецподразделения в Пакистане. Разговор продолжался.


Из писем домой

28 марта 1984 года. Город Джелалабад. 79-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие! Моя командировка продляется еще примерно на 10 дней, начиная с сегодняшнего дня. Всё у меня нормально, по приезду в Кабул напишу подробнее. Днем плюс 47 градусов тепла. Горы и пустыни позади и впереди. Загорел и сильно оброс. Целую вас всех крепко-крепко. Ваш…».


Кованый сундук с наркотиком


Меня позвали к телефону ЗАС. Звонил из Кабула начальник следственного отделения Особого отдела КГБ армии майор Селин Владимир Иванович. Выяснив, что боевая операция заканчивается, приказал мне возвращаться в Кабул, но не с колонной машин, а воздушным транспортом, так как работы накопилось много.

Доложив о звонке Савенкову, я получил от него приказ попутно сопроводить в Кабул трофейный опиумный мак. Во время последнего боя нашими войсками был захвачен большой деревянный, обитый железными полосами, старинный сундук, полностью набитый толстыми круглыми лепешками опиумного мака. Этого количества мака, по словам начальника разведки, хватит на полтора годы работы небольшого фармацевтического заводика где-нибудь в Союзе. Как сказал Савенков, командующий уже прислал специальный самолет и попросил выделить ему для сопровождения сундука в штаб армии кого-нибудь из наших офицеров. Через несколько часов был уже в Кабуле. Солдаты выгрузили из бронетранспортера и занесли в мой кабинет сундук. Я еле успел в столовую на обед, а когда вернулся и открыл дверь в кабинет, то чуть не упал на пороге от удушья. Показалось, что кислорода в кабинете совсем не было, сразу закружилась голова. Но никакого запаха нос не ощущал.

Да и не должен был ощущать. Когда я служил в 1963 году в сержантской ракетной школе на китайской границе в Даурии, то после утреннего подъема мы и зимой, и летом бегали обязательные 3 км. А зимой там морозы около тридцати градусов. В результате я школу окончил со вторым разрядом по бегу, а также с навсегда отмороженным носом и утратой обоняния. Так что я сыщик без нюха.

Вызвав двух солдат из взвода охраны, приказал им погрузить сундук в дежурный БТР. На нем мы подъехали по серпантину через КПП вплотную к входу в штаб армии. Чисто выбритые, наглаженные и с блестящими от крема сапогами караульные, а затем и подбежавший офицер пытались не пустить с сундуком вовнутрь, требуя какие-то формальности. Но до крайности ожесточенный за три недели в горах, грязный, небритый, в выгоревшей до ослепительной белизны форме, грязно-серых от песка ботинках и с вытертым до металлического блеска автоматом, я грубо оттолкнул от входа офицера и приказал солдатам с сундуком следовать за мной. Караульные молча отодвинулись к стенкам коридора. Мы поднялись на второй этаж, где я уже бывал. Открыли дверь на балкон, оставили там сундук и в полной тишине вышли и уехали…


Начало спецкомандировки


Из писем домой

11 января 1984 года. Город Кабул. 2-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Ну вот, я и на месте, где должен буду постоянно проходить службу. Аэродром расположен на ровном плато, окруженном со всех сторон очень близко высокими, суровыми, покрытыми снегом горами, кое-где наполовину скрытыми туманом. Величественная картина, которую я вижу впервые. На скорости, по асфальту «уазик» быстро вчера доставил нас на место, ехали через весь город. Несколько десятков современных домов в центре города. Мелькают многочисленные парные и числом побольше патрули, в основном с нашими «ППШ» (автоматами) и другим старым и непонятным оружием.

Множество марок автомашин, включая советские грузовые ЗИЛы, «молотовки» и «полуторки». Из легковых большинство – старые иномарки и наши «Москвичи-408» желтого цвета, такси. Всего один или два светофора на всем пути движения, на них никто не обращает внимания. Возникают частые, но мгновенно рассасывающиеся пробки. Внезапно и стремительно перед самым носом машины дорогу перебегают «аборигенята» и взрослые особи. Одежды самые немыслимые: несколько раз обернутое вокруг тела до пояса обыкновенное одеяло, ниже – широкие белые кальсоны и резиновые калоши на босую ногу. Вдоль городской дороги – огороженные двухметровым забором из серой глины квадраты земли соток по пять. В одном углу этих квадратов возвышается дом такого же серого цвета – коробка двух-трехэтажного здания, обычно без окон наружу, редко с одной узкой щелью. Это готовые крепости, которые трудно одолеть. Возле дувалов – заборов на ярко-зеленой траве, перемежающейся островками ярко-белого снега, играют легко одетые дети. Вдоль всей трассы поездки дуканы – частные магазинчики. Слева мелькнул деревянный рынок – уникальное место, где дрова продают на вес, по одному кг.

Живу в комнате, где стоят шесть кроватей. Обычно половина обитателей в командировке. Прохладно – недавнее землетрясение повредило отопление. Обычная для мужского общежития безалаберность и свобода действий. Вокруг высокие горы, вдали кишлак и двадцать метров до деревянного туалета через дорогу. Погода стоит теплая: днем 3-4 градуса мороза, ночью до минус 20. Яркое безоблачное небо, иногда тучи. Пыль и серость до бесконечности. И кругом – военный люд, техника. Получил своих друзей: «Калашникова» (автомат) и «Макарова» (пистолет), с которыми долго не расстанусь. Читаю документы, вживаюсь в обстановку. Буду ждать ваших писем. В ближайшем будущем поездок в Союз не предвидится. Живите дружно, передавайте всем родным и знакомым привет.

Крепко целую. Ваш…».


Письма


Все письма в СССР тогда пересылались адресату с наклеенными почтовыми марками, обычно по 4 копейки каждая. Купить марки и наклеить их на конверты возможности у нас не было. Сначала мы выпрашивали в секретариате отдела простые конверты без марки, а затем нам в письмах из дому, по нашим просьбам, стали такие конверты присылать. Обратный адрес я писал: войсковая часть полевая почта (в/ч п/п) 50136. Это адрес Особого отдела КГБ СССР по 40 ОА (общевойсковая армия). Помню, в детстве дома я держал в руках письма отца с фронта. Это были обычные листы бумаги, сложенные треугольником, без марки. В них военной цензурой были вымараны отдельные строки и даже абзацы, где речь шла о событиях, фамилиях или географических названиях. И в моих письмах за все два года спецкомандировки, по цензурным соображениям, если Вы обратили внимание, не содержится информация о моих конкретных делах, военных событиях, потому что это являлось секретным. Это в основном, рассказы о здоровье, описание природы и местном населении, то есть типичные записки туриста, а не офицера в боевой ситуации. Зная о предстоящих длительных командировках по воюющей стране, действительную обстановку в ней и, предполагая вероятность гибели при боевых действиях, чтобы снять напряжение от неизвестности, я договорился с близкими, что буду писать домой каждые 5 дней, где бы ни находился. Каждое письмо означает, что я еще жив…


Из писем домой

15 января 1984 года. Город Кабул. 6-й день в ДРА.

Здравствуйте, мои дорогие!

9-й день как из дому, а кажется, что это было очень давно. Все еще не верится, что я за границей, что вокруг совершенно другого мировоззрения люди. Чувствуешь себя зрителем многосерийного цветного кино. Удивительна и неповторима архитектура домов, которые построены на крутых и голых скалах! Крыша одного является полом другого и т.д., то есть улицы в нашем понимании нет, все построено без плана, хаотично. Естественно, нет и канализации, все стекает вниз, в реку Кабул. Воду носят и продают водоносы. Маленькие дети, лет по 8-9, на лямке на шее таскают обыкновенный столовый алюминиевый поднос, на котором лежат для продажи несколько лепешек. В городе всего три больших государственных магазина, где на товары указаны цены. Почти все первые этажи домов в центре города занимают дуканы. Интересно, что владелец, как правило, не знает русского языка, а подолгу и азартно торгуются с русскими покупателями сыновья хозяина, лет 12-15. Сотни таких продавцов видны по обочинам улиц. Стоит только автомашине на минутку остановиться, как тут же в окне появляется хитрющая рожица юного продавца и начинает перечислять всякие товары или, увидев любую вещь на тебе: часы, обувь и т.д., начинает предлагать обмен или просить продать. «Чеки, дэньги есть? А что есть? Что надо?». Назойливы до отвращения, и если ты или водитель на секунду потеряешь бдительность, могут схватить любую вещь – автомат, фуражку – и броситься убегать…

Привыкаю к обстановке: уже легко на слух отличаю стрельбу из разных видов оружия, примелькались лучи прожекторов в ночном небе, и беспрерывные осветительные ракеты, всегда внезапные и очень громкие взрывы по вечерам. Пища спартанская: «красная рыба» (консервы «Ставрида в томатном соусе»), каша-шрапнель и суп – затрудняюсь назвать его русским литературным словом… Мотаюсь в столице и вокруг нее.

Крепко обнимаю и целую вас. Ваш…».

17 января 1984 года. Кабул. 8-й день в ДРА.

Здравствуйте, дорогие мои!

Сегодня целый день проторчал на Кабульском аэродроме, ждал попутного борта на Шиндант (юго-восток ДРА, недалеко от Ирана, 80 км). Завтра улечу наверняка, дней на 7-10. Наши все за год – чуть больше полгода в командировках. То есть в месяц – полмесяца и т.д. Возвращаются из командировок сюда, как в родной дом. Побывал я недавно с друзьями в бывшем дворце Амина (бывший руководитель Афганистана). Он стоит на высоком холме, вокруг множество садов, летом, вероятно, очень красиво…

Я поделился с коллегами мыслью, что здесь ничего не хочу покупать, а сбережения потом израсходовать на покупку машины. Никто не одобрил это намерение. Машину, говорят, можно купить и на советские деньги, а товаров таких, как здесь, и по такой цене уже потом и не купить. В общем, поживем – увидим…».


О «материальном»


Будучи майором, я получал в Афганистане ежемесячно 230 чеков «Внешпосылторга», на которые в магазинах «Березка» можно было купить качественные товары. А в обычных магазинах Союза вещей иностранного производства и хорошего качества тогда практически вообще не было. Они были очень большим дефицитом и расходились «по блату», то есть по знакомым. В 21 веке это кажется диким: есть деньги, а нужных вещей нет. За скупку товаров и перепродажу с целью получения наживы грозило уголовное преследование за «спекуляцию». Сегодня это самый распространенный бизнес в России.

В очереди на покупку советской машины тогда нужно было стоять несколько лет. А иностранные появились только с «перестройкой» в 90-е годы.

Ребята из разведки рассказывали, что советник-китаец в душманской банде получал в месяц 20 000 долларов, француз – 25 000 и американец – 30 000 долларов США при шестичасовом рабочем дне. Каждые три месяца американцы ездили к морю отдыхать…


Из писем домой

19 января 1984 года. Шиндант. 10-й день в ДРА.

1-я командировка. Самолет, не как в Союзе, взлетел по прямой с набором высоты, а непривычно: вначале кругами набрал высоту над Кабулом и на большой высоте полетел над закрытыми плотным туманом ущельями между высоких гор на юго-запад. Внизу ни жилья, ни домика. Через два часа полета земля постепенно желтеет, открывается широкая долина, снег исчез, видны квадратики полей, постепенно сменивших цвет на зеленый. При заходе на посадку и проезжая мимо, вглядываюсь в здания необычной архитектуры: ни кусочка дерева, ни единого гвоздя. Высокий, 2-3-метровый забор-дувал из глины серого цвета. Без единого оконца стены дома. Крыши домов круглые, как у перевернутой глубокой железной миски. Посредине крыши шишка, как у германской каски 1918 года. В крыше круглая дыра, внутри дома очаг, дым выходит в дыру. Грязь, запустение, 14-й век. Земля, по словам врачей, заражена тифом и гепатитом. Кяризы – подземные галереи для арыков (сколько труда!!!). По кяризам смываются душманы, когда им становится жарко. Посмотрел вблизи.

Работаю ежедневно до отбоя, иногда позже. Появляется удовлетворение от сделанного, быстрее бежит время… Сегодня 10-й день, как я за границей. Юбилей! Интересная страна – ДРА. Она похожа на перевернутую тарелку. В центре высокие горы, по кольцу возле гор проходит единственная в стране кольцевая дорога: Кабул – Кандагар – Шиндант – Герат – Кушка. По ней ходят автобусы. Пассажиры в чалмах, с чемоданами и мешками, сидя на крышах, смешно подпрыгивают на многочисленных ухабах. Половину дороги в 70-х годах строили наши, вторую – англичане или американцы, не знаю. Дорога вне гарнизона – из бетонных плит. Много выбоин от мин и фугасов. В наших военных городках наскоро собранные деревянные бараки, с красивым названием «модули». Холодно в них. Ночью небо с необычайно крупными звездами. Пишите мне подробнее и чаще. Две недели, как я из дому, а кажется – давно.

Письма мои желательно в руки детям не давать и после их прочтения тщательно мыть руки.

Крепко вас обнимаю и целую. Живите дружно! Передавайте привет всем родным и знакомым. Ваш…

P.S. Саша! Напиши, как твои дела?

P.P.S. Игорек! Нарисуй что-нибудь и вышли. Получил ли ты гоночную машину по почте на день рождения? Посылаю в этом письме переводную картинку. Кстати, я видел их на прикладах некоторых душманских автоматов. Папа…».

Первые настоящие духи


Весь Афганистан поделен между следователями на шесть зон ответственности. Шиндант относился к моей зоне. Там дислоцирована 5-я мотострелковая дивизия, которую я посещал по своим следственным делам. Военный аэродром Шинданта охранял отдельный батальон, где произошло происшествие.

Между взлетной полосой аэродрома и боевым охранением был оборудован коридор с забором из колючей проволоки по бокам, по которому периодически проезжала боевая разведывательная машина пехоты с патрулем. Вчера вечером она подорвалась на мине. Водитель погиб, а старшему лейтенанту – старшему экипажа оторвало обе ноги. Подрывников задержали сегодня утром. Я должен был их опросить и в течение суток передать в ХАД. Меня с аэродрома встретил и доставил в Особый отдел дивизии старший оперуполномоченный майор Тимченко Василий Иванович из Новороссийска. Договорились о совместных оперативных действиях с начальником Особого отдела КГБ подполковником Симирским Валентином Романовичем.

Тимченко мне рассказал, как поймали подрывников. Его оперативный источник – крестьянин, пахавший сохой поле в видимости аэродрома, вдруг поднял вертикально над головой мотыгу с длинной ручкой и стал ею описывать круги над головой. Рядом с его полем шла грунтовая дорога на аэродром, по которой туда-сюда сновали местные дехкане, пешком и на велосипедах. С источником была устная договоренность, что, когда по дороге будут двигаться два знакомых ему «духа», подорвавших нашу машину, он просто будет стоять, изображая отдых от работы, и мотыгу неподвижно поставит рядом с собой черенком вверх. Увидевший в бинокль такое необычное поведение источника Тимченко чуть не выпал в осадок, резко рванул с места свой УАЗ-469 и через пару минут, наставив на «духов» автомат, заставил сесть в свою автомашину, где их уже ждали солдаты взвода охраны.

В кабинет ко мне задержанных ввели по одному. Оба молодые, стройные, чернобровые и черноглазые парни в национальной одежде. Держатся уважительно, скромно, с достоинством. Переводчиком у меня стал солдат-азербайджанец из взвода охраны Особого отдела. Я несколько часов настойчиво, но безрезультатно пытался выяснить обстоятельства вчерашнего подрыва нашей бронемашины и их причастность к этому. Оба афганца начисто отрицали свою принадлежность к местному бандформированию и к вчерашнему подрыву. По совету Симирского мы спрятали за непрозрачной занавеской с дырочкой секретного источника-крестьянина, который заранее подробно описал нам, как эти два брата закладывали мину и подорвали нашу боевую машину. Получили за эту операцию более 400 000 афгани. Он предварительно также обстоятельно рассказал об их душманской работе в отряде. Посмотрев в дырочку в занавеске и послушав их показания, крестьянин подтвердил мне через переводчика, что эти двое – родные братья, 21 и 23 лет, и являются действующими членами местной банды. Именно они и совершили подрыв машины. Видя безрезультатность моих усилий, Валентин Романович вручил мне небольшой карманный Коран, и я, по его совету, попросил обоих поклясться на этом Коране, что они говорят мне только правду. Оба поклялись со смиренным выражением лица, и все равно полностью отрицали все обвинения в свой адрес…

Уже потом я узнал, что при подобных методах допроса «духи» никогда ничего не скажут. Опытный афганский майор из разведки дивизии через несколько месяцев рассказал мне об этом более подробно. У афганцев принято с уважением относиться к вышестоящему афганцу, которого они между собой называют «господин». Этот господин в поведении должен излучать жестокость и силу. Все разговоры «по-хорошему», без применения физической силы, считаются за слабость «господина» и не вызывают даже элементарного уважения к нему. А если к ним обращается «по-хорошему» даже не «господин», а презренный «кафир» (неверный), то они никогда не скажут ему правды, даже если поклянутся на Коране. Тем более, что Коран, принятый из рук «кафира», не считается полноценным Кораном, он осквернен. Я был еще неопытным при опросе этих двоих «духов», ничего этого не знал. Но даже когда узнал, я ни разу в Афганистане не замарал своей чести, ни разу не ударил пленного…

Шиндант – небольшой, приземистый, саманный городишко в полупустыне Афганистана, расположен в 18 км от одноименного аэродрома. Синие горы далеко на горизонте, вокруг коричневая, прокаленная жарой степь. Сверху жарит немилосердное солнце (январь-месяц!!). Одноэтажные куполообразные дома с узкими бойницами окон, окруженные высокими глиняными заборами из коричнево-желтой глины. Наш БТР въезжает через охраняемые ворота в ХАД – орган госбезопасности Афганистана. Дворик также окружен высоким глиняным забором. Посредине его также глиняное здание с высокими потолками и узкими открытыми окнами. Стекло ведь здесь большой дефицит. Обстановка внутри дворика живописная, как в кино «Белое солнце пустыни». Часовой у входа в чалме, длинном халате и английской винтовкой «Бур». У стены, под охраной другого вооруженного часового, скрестив ноги и понуро опустив головы, сидят около десятка пленных со связанными за спиной руками, ждут своей участи.

Меня с переводчиком приглашают внутрь здания в кабинет начальника. Начальник ХАД (государственная служба безопасности в Афганистане) сидит не на ковре, а за письменным столом. Это лет сорока, худощавый, черноволосый мужчина с усами, в европейском костюме и с внимательным взглядом черных глаз. Он подписывает акт о приеме моих пленных, предлагает через переводчика выпить чаю, и я соглашаюсь. Приносят чай в высоких стеклянных стаканах. На своем вижу грязный потек, но делаю вид, что не замечаю. Пью чай, и все время не отпускает мысль об опасности подцепить здесь какую-либо заразу. Вежливый разговор ни о чем. Передав пленных, и получив расписку, выезжаем обратно на аэродром Шиндант, где дислоцирована советская военная база.


Снайпер промахнулся


Медленно ползем на бронетранспортере по длинной улице, по сплошному белому песку, поднимая за боевой машиной огромный хвост пыли. Уже за городом, вдоль дороги, за которой тянется множество пустых построек, в бинокль видим, что далеко впереди на заборе примостились, как воробьи, трое афганских пацанов – «бача». На нас не смотрят, уставились глазами на дорогу прямо перед забором. Когда до них остается метров сто, они внезапно исчезают. Вдруг замечаем, что впереди в колее лежат два круглых, блестящих, не засыпанных пылью черных булыжника. Все молчат. Водитель резко тормозит перед ними, так же молча выворачивает колеса «бэтээра» в сторону, медленно выбирается из колеи и едет по обочине. Затем снова возвращается на дорогу, и мы продолжаем движение. На мой молчаливый взгляд-вопрос старший лейтенант поясняет: «Их отцы покупают мины, ставят и маскируют их в колее. «Бача» дежурят, чтобы свои не подорвались. А за «шурави» – большая премия. Бизнес…».




«Духи» на сбитом вертолете. Фото из открытых источников


Наконец-то бронетранспортер выбрался из района опасных мертвых построек-развалин и резко увеличил скорость. Сильно захотелось покурить и обдумать услышанное. Вылез наверх на броню и, свесив ноги, достал из кармана танковой куртки пачку сигарет. Оба мотора «броника» мощно ревели, исключая какой-либо разговор с соседом. Как будто железным ломом ударило рядом с левой ногой по броне. Старший лейтенант резко и молча дернул меня за руку вниз, и я упал вовнутрь бронемашины, больно ударившись боком о какую-то железяку. Сидя надо мной на корточках, старлей, не соблюдая субординацию, сказал: «Это снайпер, счастье твое, что он неправильно рассчитал упреждение, «бэтээр» дернулся, и ты живой. Кури здесь и не высовывайся…».


Из писем домой

25 января 1984 года. Кабул. 16-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие!

Пишу вам 4-е письмо. Но почту отсюда, видимо, везут на верблюдах, а не на самолетах… Поэтому не одного письма от вас я пока не получил (!). Сегодня вернулся из Шинданта, где пробыл неделю. Там тепло, как у нас в июне.

Горы и земля – пепельно-серого и темно-коричневого цвета, каменистые и безжизненные, как на Луне. Кустики-комочки вдоль дорог поедают овцы и бараны. Среди них встречаются с шерстью ярко-золотистого цвета (т.н. «золотое руно»). Пасут их мальчишки лет 7-8 в наших солдатских шапках и приветливо машут, когда в танкистском шлеме и такой же куртке, наполовину высунувшись из БРДМа или БТРа, проносишься вихрем мимо. Снаружи дома и дувалы не побелены – унылого серого с желтым цвета. Стены домов необыкновенной толщины (до метра и чуть больше) зимой спасают от холода, летом от жары. Вокруг море персонажей из кинофильма «Белое солнце пустыни»: древних и мал-мала меньше. Шлепают по густому слою пыли, сидят вдоль дувалов, разложив всякую всячину для продажи.

В кишлаках на БТРы смотрят так, как если бы по Свердловску проехал луноход. Типичная картинка: стоя на коленях, в чалме и своих (упомянутых мной) «кальсонах», седой крестьянин совершает намаз, медленно поднимая раскинутые руки к небу, медленно опускает их вниз и мягко касается лбом нашей грешной планеты. В день необходимо совершить пять намазов в точно определенное время, лицом к минарету. Другая сценка: пара быков, соха и погонщик. Цепочка верблюдов, которых ведет впереди, наверно, аксакал: ослепительно белая чалма, борода и усы. По дороге на китайских велосипедах крутят педали старшие офицеры афганской армии (их отличает красный околыш фуражки), младшие (синий или зеленый) или простые «сорбозы» – солдаты, а также «комитас» (отряды самообороны). «Шурави» резво носятся по дорогам на всех видах колесной и гусеничной техники. Нам приветливо машут руками отдельные сорбозы и дети.

Был длительный, изнуряющий разговор с людьми противоположного мировоззрения. Так хочется хоть иногда дать волю чувствам и справедливому возмущению, но, увы… Срабатывает наше советское воспитание, уважение к закону. А они – молодые люди (21-22 года), жестокие, фанатично упорные в своей жестокости, марионетки ислама до мозга костей. Такие методы, как убеждение и понятия, как доброжелательность, считают слабостью человека…

Все – от детей до стариков – чрезвычайно худые и высушенные солнцем.

Очень распространены здесь в военных городках бани с парилками (электрическими). Встречаются редкие экземпляры и по площади, и по уровню комфорта (с бассейнами, столами для прощальных банкетов и даже каминами). Бани – единственное удовольствие. Спиртного нет совсем, «чековыжималки» (женщины, отдающиеся за чеки «Внешпосылторга» – прим. авт.) вызывают отвращение не только у меня. За пределы военных городков выезжают немногие, скучно. В этом плане у меня работа – сущий клад. Все время – новые места, встречи, люди, впечатления. Работаю от души, так как дело, которым я занимаюсь, наконец, не абстрактное, но предельно конкретное. Работы много. Над душой из начальства никого, только совесть. А это по мне, работаю в полную силу, иногда и после отбоя. Время летит. Отношения с коллегами товарищеские. Большинство – люди опытные, не отказывающие в полезном совете и помощи.

Вернулся в Кабул – здесь снег вокруг: под ногами и в горах…».


29 января 1984 года. Кабул. 20-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Наконец, вчера получил от вас первое письмо.

…Как я живу? Как может жить мужчина в моем возрасте, за сорок лет, уже привыкший к домашнему комфорту и к «домашнему безделью», если он попадает в обстановку далекой молодости, когда в одной комнате живут шесть человек. Один врубил телик на полную громкость, второй открыл окна на улицу – и холодный воздух на тебя. Белье надо замачивать, стирать и гладить самому, и десятки ранее не замечаемых мелочей. Вероятно, привыкну к этому, но пока еще нет. Питание консервированными продуктами: «икра заморская», «красная рыба», печенье с затхлым запахом. Изжога преследует.

По прилету, сразу на аэродроме, 10 января бросил курить. По утрам ежедневно делаю два круга рысцой возле модулей. Воздух здесь разреженный, чуть поднимаешься в небольшую горку или пытаться бежать, хотя бы потихоньку, – колотится сердце и сильная одышка. День на работе, если не в командировке, вечером до отбоя телевизор.

Пойти некуда, вокруг война, хотя и «необъявленная», как пишет газета «Правда».

Осветительные ракеты вокруг на постах боевого охранения, иногда пулеметные очереди, ответные танковые выстрелы. Утром всё сначала. Часто, почти ежедневно бываю в городе. Море впечатлений, о которых можно писать бесконечно. Например, вдоль дороги, метрах в 10 от нее, сидит, не сняв штанов мужчина, отвернувшись и стыдливо опустив голову – писиет!!! Потом к подобным картинкам привыкаешь. Они, оказывается, обычны. И вдруг снова необычная сценка: на берегу арыка вдоль дороги стоят в живописных одеждах мальчишки лет по 5-6, в одну шеренгу и повернувшись лицом к дороге, писиют стоя (!!). Необычно? Еще как!

Свободное время? В субботу после обеда банный день (стирка, уборка и т.д.). В воскресенье после обеда, иногда, если нет срочной работы, можно отдыхать, но это не поощряется.

В командировках всё вертится колесом от подъема и до отбоя и даже после. Опасности реальные, а не мнимые, частые, и к ним стараешься привыкнуть, но ничего из этого не получается. Просто берешь себя за горло и помнишь, что ты все-таки мужчина и должен поступать, как требуют долг и совесть…

Пишите мне сразу, и хоть понемногу, но все. И Саня, и Игореша – тоже о своих делах.

Кстати, нет дома ни одного дела, которым в совершенстве не может овладеть мужчина. Поэтому все обязанности распределите поровну и чередуйтесь их выполнять.

Жду писем. Передавайте привет всем родным и знакомым. Крепко обнимаю и целую. Ваш…».


1 февраля 1984 года. Кабул. 23-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Ночью шел снег, выпало сантиметров 10. Утром, во время зарядки, обязательных двух кругов по дороге трусцой, смотреть вокруг невозможно. Яркое, как в апреле в Воркуте, солнце, и вокруг горы как будто стали выше и ближе. Видимо, это последний снег, как говорят старожилы. Через несколько дней улечу в Шиндант, где один раз уже был. Там снега нет – зеленые поля и тепло. Субтропики. Поэтому письма буду писать оттуда, а ваши будут накапливаться (я надеюсь!) на моей прикроватной тумбочке. Кроме единственного письма от вас, полученного 28 января, то есть через 16 дней после отправки моего, писем ни от кого больше не получал. Сегодня 23-й день, как я здесь. Удивляюсь, как быстро они пролетели. Здесь все считают свое пребывание на месяцы: например, «мне уже пошел 9-й месяц!» и т.д.

Почему мне Саша не пишет писем? Занимается ли он фотоделом? А Игорешины рисунки пусть он комментирует, и кто-нибудь из вас пусть опишет, что именно он нарисовал. Или сам Игорек пусть напишет. Как у вас погода? Как проводите выходные дни? Пусть ребята помогают в уборке по субботам без напоминаний. Как поживают «Хосе» и «Кармен» (наши друзья Владимир и Татьяна Сушковы – прим. авт.)? Привет им большой. Хватает ли вам денег? Я еще не получил ни копейки – здесь получка 2 числа каждого месяца, а я приехал 10 января. Поэтому первая получка завтра. Пишите сразу, хоть понемногу. Описывайте свой обычный день, свои дела.

Целую вас крепко. Ваш…

P.S. Посылаю в Сашину коллекцию 2 копейки чека «Внешпосылторга» в этом письме. Напишите, если дойдет».


3 февраля 1984 года. Кабул. 25-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Получил сегодня письмо от 30 января, 3-е по счету. Вчера получил Сашино с фотокарточками. Так что у меня два дня подряд праздник. Очень доволен тем, что Саша фотографирует и печатает…

Сегодня готовлюсь, а завтра, вероятно, дней на 15-20 улетаю в Шиндант, так что письма ваши меня будут ждать непрочитанными. А я оттуда буду Вам писать.

…У меня все нормально. Работа разнообразная. Одна смешная деталь. При разговоре через переводчика я был раздражен тем, что на мой предельно короткий вопрос тот, кому он передает мои слова, о чем-то долго (подозрительно долго!) говорит, и только потом слышу ответ. Например: «Пусть назовет, кем работает?». Ответ: «Водителем машины».Оказывается, одно русское слово переводится на афганский язык примерно 10-ю словами. Тот же пример, но на афганском: «Человек, который сидит напротив тебя, спрашивает, кем ты работаешь?». Ответ: «Я работаю на машине, у которой четыре колеса, два передних и два задних, а также мотор, руль и кабина. Я на ней езжу по дорогам, у меня есть документы…» и т.д. Это какой-то ужас, насколько них многословный язык. Я сам убедился в этом, открыв русско-афганский разговорник…

Целую вас и обнимаю крепко. Живите дружно. Ваш…».


Не рискуй чужими жизнями


Огромное афганское солнце медленно приближалось к пологим вершинам далеких гор, выбирая подходящее место, чтобы улечься на ночлег. По пустынной бетонной дороге, плавно покачиваясь на ходу, мчался в сторону Кушки наш советский БТР. По бокам дороги тянулось нескончаемое море крупных красных маков. Встречный ветер упруго хватал за щеки. Я торопился в Турагунди на следственные действия. В моем производстве было уголовное дело по ст. 83 УК РСФСР (незаконный переход государственной границы). Попутно, в рамках этого дела, предстояло выяснить факты хищения топлива с базы ГСМ.

Солнце нашло наконец удобную седловину для ночлега и стало медленно таять, уходя в темноту за горизонт. Впереди показался брошенный жителями кишлак, где наши колонны автомашин не раз попадали в засады. Наводчик быстро вращал рукоятками башенного пулемета, через прицел внимательно осматривал окрестности. «Закрой реснички!» – приказал я, и водитель послушно прикрыл передние стекла броневыми заслонками – «ресничками».

Этот кусок дороги ежедневно с 9.00 до 15.00 охранялся советскими боевыми патрульными машинами, которые в это время дежурили в наиболее уязвимых местах, а затем к вечеру возвращались на ночлег в разбросанные по всей дороге сторожевые заставы. Я взглянул на часы. Было 16 часов 50 минут, уже начинало быстро темнеть, а охраняемое время давно закончилось.

Наш бронетранспортер еще два часа назад должен был остановиться на ночевку на шестой, последней перед Турагунди сторожевой заставе. Пока выгружали там с БТРа попутный груз, подошел начальник заставы, знакомый майор, и сообщил, что боевое охранение впереди уже сворачивается и возвращается на заставу. Предложил не рисковать и остаться у него ночевать. Рассказал, что вчера вечером «духи» обстреляли и подбили советский БТР, на котором наш военный советник-«мушавер» с женой торопился в отпуск в Союз. Советника тяжело ранили, а его жену убили. Видимо, «духи» заранее знали об этом маршруте и времени поездки – разведка у них действует хорошо – и подготовились. Место для засады выбрали на крутом повороте при подъеме на плато. Я вспомнил это место. Там ровное, круглое плато высоко в горах шириной тридцать километров, полностью до горизонта заполненное цветущими в это время красными маками. Красота необыкновенная! Я попросил майора, чтобы он задержал боевое охранение, пока мой «броник» не проследует это место. Он согласился и отдал соответствующую команду.

Поздно выехали из Герата, хотя первоначально выезд планировался на 13.00. Настойчиво напросился в попутчики прапорщик из роты охраны, загрузивший в БТР какие-то мешки и ящики. Присоединился к нам также армейский старший лейтенант. К ночи мне надо было обязательно попасть в Турагунди. Действия следователя строго регламентированы законом по срокам расследования, а тем более по срокам содержания людей под арестом. Эти сроки очень жесткие, и продление каждого из них нужно весомо обосновывать перед продляющим их соответствующим прокурором. Собрать санкции-разрешения своих начальников, которые, как и я, все воспитаны в андроповском духе и панически боялись обвинения «в нарушении социалистической законности». Чтобы четко исполнять закон, любой добросовестный следователь обязан и вынужден был работать на износ. Поэтому от предложения майора заночевать я вынужден был отказаться. Может быть, повлияло на это решение еще и то, что, ошибочно приняв меня за новичка, старлей и прапорщик всю дорогу пугали меня рассказами о том, кого и где подорвали и убили на всей этой трассе. Мое подчеркнутое молчание и непроницаемое, равнодушное лицо их не только не остановило, но распалило еще больше. Болтали, не переставая, и за несколько часов словесного поноса они мне настолько надоели, что я обоих почти ненавидел и решил проучить.

Я торопил водителя, ясно осознавая, что перед темнотой «духи» выходят на дорогу и устраивают засады на одиночные машины. Вертолеты из-за темноты на помощь «шурави» не прилетят, БТРы с ближайшей заставы могут и не успеть. На ночную охоту выходят обычно 30-35 душманов. Боекомплекта бронетранспортера при самом экономном расходовании хватит ненадолго. Во всяком случае до утра явно не хватит, да и «духи» берут с собой гранатометы, которые, как правило, и решают исход скоротечного боя. Въехали в разбитый, мертвый кишлак. Вдоль обочин началась полоса выгоревшей травы, где валялись остатки разбитых «КамАЗов». Рядом с ними громоздились пробитые и сгоревшие цистерны из-под горючего. Настороженно и враждебно смотрели окна-бойницы разбитых домов и дувалов.

Внезапно один двигатель зачихал и заглох. Водитель выключил и второй. Наступила оглушительная тишина. Солнце, последний раз окинув окрестности красным сонным взглядом, укрылось черным одеялом ночи. Начали проступать на бархатно-черном небе электрические лампочки чужих звезд. Помощи ждать было неоткуда, как назло, замолчала и радиостанция. Я проклинал себя в душе за то, что, стараясь лучше и быстрее сделать свое следовательское дело, приказал выехать в неохраняемое время и неоправданно подверг смертельному риску свою и чужие молодые жизни.

Проверили и нашли причину остановки мотора. Оказалось, что затурканный водила перед отправкой не долил воды. Молчаливые и побледневшие прапорщик, старший лейтенант и провинившийся «салага»-солдатик по моему приказу взяли с собой в качестве канистры для воды большую резиновую, склеенную камеру от «КамАЗа» и с автоматами наизготовку пошли искать колодец. Мы с наводчиком остались в БТРе в кромешной темноте. Их не было долгих двадцать минут, а казалось – несколько часов. Наконец они пришли с водой. Повозившись возле мотора, водитель доложил, что он исправен. «Заводи!» – скомандовал я, и оба мотора «броника» взревели одновременно и мощно. Все забрались в БТР, он радостно рванул с места. Шли с максимальной скоростью и скоро были на месте. Я дал себе слово офицера никогда больше в жизни не рисковать чужими жизнями, только своей. Эту зарубку на своем сердце ношу до сих пор.


Из писем домой

8 февраля 1984 года. Шиндант. 30-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Через день ровно месяц, как я в этой стране. Этот месяц мелькнул, как один день, а тянулся, как год. А впереди еще 23 месяца… Работы столько, что, если работать по 24 часа в сутки, все равно не успеешь сделать. Стараюсь сделать максимально возможное, и как можно качественнее. Целыми днями общаюсь с самыми разными по возрасту, национальности, форме одежды и даже гражданству людьми. С местными разговоры – через переводчика. Большинство разговоров сводится к поединку воли, ума, терпения. Надо признаться, что победы редки, чаще поражения. Но уж если победа – то это праздник. Рабочий день с 8.00 до 22.00 ежедневно и без выходных. Чувствуется возраст и некоторая усталость. Сбивают уровень настроения бытовые неурядицы.

Ночью на улице очень холодно, пронизывающе холодно, хотя мороз от силы минус 10 градусов. С 18.00 никаких передвижений вне военных городков. Но объем работы не позволяет считаться с подобными ограничениями, как и со многими другими. Нет воды, чтобы умыть руки, кушать-то надо, хотя и с грязными руками; беседовать и подолгу надо с заведомо больными тифом, гепатитом и другой заразой. Поэтому призывы в Союзе мыть руки перед едой, беречь себя – хороши на словах, а не на практике здесь. Чтобы по-настоящему делать свое дело, практически надо рисковать ежедневно и по несколько раз. А иначе люди не будут тебя уважать, и сам себя тоже.

Днем погода здесь теплая, солнечная. Метет пыльная, низовая, желтая, песчаная метель. Снега нет, вокруг на расстоянии видимости в 10-15 км горы со снежными вершинами, а вся Шиндантская долина – без снега.

Афганистан интересен своей «дорогой жизни». Посмотрите на карту: через Термез (СССР) идет кольцевая дорога через всю страну: Кабул, Кандагар, Шиндант, Герат – в Кушку (СССР). Это и есть «дорога жизни». Внутри ее расположены высокие, снежные и, на первый взгляд, безжизненные горы.

Люди живут в кишлаках по берегам рек, стекающих в ущелья с гор. Сверху, с самолета, видны квадратики дувалов – высоких заборов, окружающих каждый дом и клочок поля от песчаных бурь. В Шиндантской долине видны цепочки непонятных круглых «кратеров», под ними расположены (чтобы не высохли) подземные арыки. А «кратеры» – это места выброса земли при их копке. Эти подземные арыки – кяризы тянутся на многие километры от гор. От них имеются подземные ходы к каждому дому и к подземным колодцам. Под любым кишлаком имеется целая цепь таких подземных ходов. Учитывая, что стены домов и дувалы имеют почти метровую толщину, и эту сеть подземных ходов, резко возрастает трудность борьбы с душманами, засевшими в населенных пунктах. Они могут пересидеть в подземелье любой огневой налет и после него снова занять свои места в окопах, появиться внезапно в тылу войск на уже прочесанном ими участке местности и снова иметь перевес в живой силе и внезапность для удара.

Сколько пробуду здесь, в Шинданте, сам не знаю, думаю, что не менее 15-20 дней. Все равно пишите мне письма не реже 1 раз в 5 дней, на кабульский адрес, чтобы я мог знать об обстановке дома. А я буду писать отсюда почаще. Целую вас всех крепко, живите дружно. Ребята, помогайте маме во всем, берегите друг друга! Ваш…».





12 февраля 1984 года. Шиндант. 34-й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Плохо при односторонней связи – я вам пишу письма не реже 1 раза в 5 дней, а ваши ответы накапливаются в Кабуле (я на это очень надеюсь!).

Работаю в Шинданте и конца работы пока не вижу. Недели через 2-2,5, может быть, вырвусь в Кабул. Помимо той работы, которую я здесь делаю, наклевывается еще одна, по объему во много раз большая, чем нынешняя. Так что впереди не жизнь, а командировки в командировке.

Кажется, начинаю привыкать к полевой форме одежды, сапогам, портупее и вечному спутнику – оружию. Везде и большую часть суток с ними, родными. К спартанскому образу жизни пока до конца не привык: в 7.00 подъем, в 7.30 завтрак, с 8.00 до 22.00 (как минимум) работа, тут же в кабинете койка. Еще ведь надо и постирать, и погладить (не всегда!), и много незаметных дома, но таких назойливых мелочей.

Здесь настоящее «царство грязи». Ветер несет пыльную поземку, пыль везде… Концы глаз и губ разъедает. Днем яркое солнце, бездонное небо, температура около плюс 20 градусов, ночью и вечером – темное небо, большие звезды, красивые трассы-плети летящих в темноту пуль, «разговоры» разных видов стрелкового оружия.

Встречи с водителями, которые постоянно в рейсах по «дороге жизни». Постоянные опасности налагают видимый отпечаток на их поведение, мировоззрение. Опытность, чувство достоинства испытанных частыми обстрелами, смертями друзей. Настоящие бойцы.

Обострился гастрит. Предпосылкой послужило то, что три дня назад съел испорченную консервированную рыбу в томатном соусе. Сейчас пью всякие лекарства. Поэтому временно настроение не из лучших. Но это до первого вашего письма. Надеюсь, из дома получать только радостные вести, что сыновья дружны между собой и дружно помогают маме во всем, уборке квартиры, стирке, ходьбе по магазинам и т.д.

Хотя прошло уже больше месяца, но я так и не успел получить своей первой получки и уехал в командировку. Так что живу старыми запасами: мыла, пасты и т.д. И ничего не купил вам.

Хочется прочитать обычные, житейские, домашние новости. Про тишину и чистоту, хвойный лес и вашу ОБЫЧНУЮ жизнь, которой, как оказывается, и цены нет, настолько она хороша.

Пишите мне подробные письма, каждый о своих делах.

Поздравляю дедушку Мишу, Саню и Игорешу с Днем Советской Армии!

Привет всем родным!

Крепко обнимаю и целую. Ваш…».


17 февраля 1984 года. Шиндант. 39-й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Сегодня идет 39-й день пребывания в ДРА, в том числе 21-й (!) день моего пребывания в командировке.

Работаю и отдыхаю в кабинете штаба. На полу стоит «козел» – кусок асбоцементной трубы на сваренных уголках из металла, с накрученной на нем спиралью от электроплитки. Стол, два стула, солдатская кровать, металлическая шкатулка для секретных бумаг – вся обстановка. «Козла» я забрал у начальника штаба – земляка. Он сидит в кабинете в шинели и мерзнет. Но он спит в «своей комнате», там у него другой «козел», а я с 8.00 до 23.00 в своем кабинете и работаю, и сплю ночью. Еще один вариант обогревателя – обыкновенный радиатор от КамАЗа, залитый водой. Внутри, внизу – две разделенные между собой пластины, через которые в воду пропущен электроток. Он нагревает воду, та – воздух. «Козлов» здесь много, и по разнообразию конструкций можно набрать на кандидатскую.

За окном по утрам слышится голос горлинки. Где они тут обитают, бедные? Вокруг пыльно-желто-каменистая степь. Несколько собак валяются в пыли на солнце, иногда гавкают и балуются. Они пользуются всеобщей любовью: «Наташка», «Душман» и «Шайба». Шайба ждет щенят, и ей прощают внезапную смену настроения и мелкие покусы отдельных офицеров. Солдаты же, видя бегущую к ним с агрессивными намерениями Шайбу, превращаются в вороного скакуна, и еще ни одного из них она не догнала. Офицеры – люди солидные, не могут, даже включив «форсаж», сразу набрать большую скорость…

Днем на ярчайшем солнце около плюс 20, в тени наполовину меньше. У всех нас – въевшийся глубоко и изменивший обычное выражение лица загар. Замелькали бритые, смешные головы солдат: блюдут традицию – брить голову за 100 дней до приказа. Офицеры тоже иногда бреют головы. Надоела пыль, чешется от нее везде, мешает даже моргать. Зато можно буквально «стряхнуть пыль с ушей» (!). Ваши лица стали бледнеть. Отвык от дому. Да и не хочется думать о доме, чтобы сердце не кровоточило.

Здесь узнаешь цену мирной жизни. Этого на Родине не видавшим войны не оценить, это, действительно, одна из величайших ценностей на Земле – Мир.

Когда ты идешь по улице, занятый своими мыслями, и не думаешь: вот тут подозрительное место – наверно, мина, здесь может спрятаться гранатометчик, там из-за дувала сейчас высунется чалма с «буром» – английского производства винтовка. Побольше бы людей на Земле оценило это на чужом примере, а не на своем. К опасности не привыкают, к этому невозможно привыкнуть. Просто к ней начинаешь относиться спокойней, действовать рациональнее и не так опрометчиво. Постоянная готовность к опасности и действию в ее условиях для человека изнурительны. Каждый в себе это ежедневно не замечает. Но иногда подумаешь, как обыкновенные люди, в обыкновенной квартире живут, веселятся, и только здесь понимаешь настоящую цену этого обыкновенного счастья.

Плохо, что способ связи у нас односторонний, я вам пишу и не знаю, как вы там. Думаю, что скоро вырвусь в столицу. Жду этих дней, чтобы прочитать ваши письма, которые меня там ждут. Хочу прочитать Сашино письмо, как он: делает ли зарядку, учится, как успехи в освоении фотодела. Игореша мне письмо, наверно, тоже написал, как он помогает маме по хозяйству, гуляет ли он во дворе один. Жду рисунков Игорьковых с комментариями, что там нарисовано. Как бабушка Рая и дедушка Миша? Большой им привет. Дружно ли вы живете?

Передавайте привет Сушковым. Целую вас крепко и обнимаю. Ваш…».


21 февраля 1984 года. Кабул. 43-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Вчера у меня был счастливый день, удача для меня весь день была «добрая», а вовсе не «иначе». Утром открутил краны в туалете и убедился, что уже третий день вода по-прежнему не течет, замерзла. То есть придется идти завтракать с немытой мордой, грязными руками. Грязная шея в узком воротничке уже горела и ныла, была красной от раздражения песком и пылью. По улице «афганец» низко над землей нес уже не только пыль, но и мелкие камни. Пришлось с ускорением и натугой заставить свое дряхлеющее тело погнаться за сорванной с головы фуражкой. Сделав более десятка неуклюжих попыток схватить катящуюся по земле фуражку (со стороны поглядеть – это были, вероятно, великолепные кадры для кинокомедии), я наконец догнал ее, но не согрелся. Под грохот оглушительно хлопавшей парусины в палатке наскоро проглотил гречневую кашу с мелким песком, запил ее быстро остывающим чаем. К предыдущим «развлечениям» здесь добавилось еще одно. Один из воющих порывов ветра с треском выдрал деревянную дверь палатки, и в нее ворвался целый смерч пыли и песка. Финал завтрака был просто «великолепным»!!!

Но тут фортуна, наконец, вспомнила, что она давно не поворачивалась ко мне лицом, и с этого момента все трудности казались просто мелочью. Начальник приказал мне вылететь туда, где меня ждало 7 (!!!) писем. Ветер раскачивал огромный «сарай» АН-12, и казалось, что никто при подобном ветре не полетит. Полетел как миленький! Летел я в теплой гермокабине, даже вздремнул, а не как обычно – на бомбах в холодном грузовом отсеке. После прилета 100% было за то, чтобы ночевать грязному, холодному и голодному в огромном металлическом ангаре на аэродроме. Уже темно. Простые машины не могли ко мне прорваться и увезти. Пошел выпрашивать БТР – и получилось! Вечером, сидя в великолепной сауне Особого отдела армии, закопанной глубоко в землю, отмокал душой и телом. На сразу ставшие глухими и как бы далекими выстрелы мне было почти наплевать. Потом была встреча с вами – я читал письма очень медленно и радовался Сашиному отношению к делу – учебе, тому, что он упорно стремится овладеть фотоделом, его юмористическому складу ума и грамотному изложению письма. Радовался, с какой любовью ко мне писал свое большое письмо Игоречек. Понял, какой огромный, порой непосильный груз взвалил и надолго на тебя, Неля! Как будто перенесся на время в такой далекий, как мечта, родной дом.

Вернулся в столицу, а здесь снег и молчаливые враждебные «тени» на улицах в своих «одеялах». У них сейчас какой-то религиозный праздник «на носу», со всеми вытекающими последствиями для «шурави». После провинции – ясное голубое небо, яркое солнце. 5-6 градусов мороза, без ветра. Кругом чистота и комфорт, которые раньше воспринимались как тяжелые условия жизни. Правда, батареи по-прежнему холодные, спим под несколькими одеялами и шинелями. Еда далеко не домашняя. Но всё вокруг – после испытанного и увиденного в командировке – верх совершенства. Ведь большинство увиденного и испытанного в письме не опишешь, и не только потому, что как военному человеку делать этого нельзя, а потому, что хочется это побыстрее забыть и отрезать из памяти.

Командировки в Союз пока не предвидится, да я и не хочу, чтобы не заниматься самоистязанием. Работы много. Это очень хорошо, время летит быстро, и стараюсь делать ее только на совесть. Не задумывайтесь, о чем мне писать. Любая строчка о доме, делах, погоде – о чем угодно, меня всё волнует и радует. Здесь конверты с марками стали большим дефицитом. Если можно, в каждое письмо вкладывайте чистый конверт. Спасибо за поздравление с Днем Советской Армии. Жду и очень надеюсь на то, что в доме будет дружная, уважающая друг друга, доброжелательная атмосфера. Большой привет всем родным и знакомым. Целую вас крепко, дорогие мои. Жду ваших писем. Ваш…».


24 февраля 1984 года. Кабул. 46-й день в ДРА.

«…Стало уже традицией по ночам писать вам письма. Сидим по кабинетам со своим ровесником Мишей Гриценко. Он время от времени громко плюет, заклеивая конверты. Вчера ему сильно надоел сверчок, который особенно пронзительно скрежетал. Миша долго лил кипяток в подозрительные места, но сверчок сегодня продолжает, как мне кажется, насмешливо и особенно громко скрежетать в его кабинете.

Когда я прочитал Мише строчку из вашего письма: «Дают ли вам колбасу?», Миша и я долго веселились, так, что даже сверчок замолчал, а ведь это не смог сделать и кипяток. Прочитал далее, что «Игорь признает только куриный суп» – и сразу полный рот слюны. Отпраздновали вчера 23-е февраля. Впервые выспался за 1,5 месяца – часа два "давил" после обеда.

Вечером было светло, как днем. Весь вечер висели над головой САБы – световые авиабомбы на парашютах. Это чтобы вовремя увидеть и пресечь тех, кто мог и хотел испортить «шурави» праздник. Пытались…».


29 февраля 1984 года. Кабул. 50-й день в ДРА.

«…Сегодня целый день колесил по городу на «уазике» в штатском. Скоро буду ориентироваться лучше, чем в Свердловске. Город огромный, малоэтажный. Вопящая нищета, какая-то забитость и восточная угрюмая сдержанность вокруг. Хотя, если отмыть и приодеть, то это на редкость красивый народ с правильными чертами лица, большими, как у славян, глазами и космически черными волосами. Нет ни заводов, ни фабрик, кроме тысяч дуканов вокруг. Цель любого прохожего – не с работы или на работу, как мы привыкли, а купить или продать. Странно? Сотни машин на перекрестках гудят, каждый хочет пролезть вперед друг друга. Вакханалия и какая-то необузданность. Контрасты на каждом шагу. Дервиш с половинкой сушеной тыквы, с веревкой через плечо, весь в рубищах. Не просит, а требует милостыню. Мальчишки лет по 7-8 скромно ведут при установлении контактов, а 12-13-летние нахалюги, каких свет не видел. Заканчивают всё просьбой-требованием: «Дай бакшиш!!!» (подарок). Хоть не вылезай из машины или не останавливайся. Сегодня по-летнему жарко – на солнце, думаю, градусов 25 тепла. Но оно какое-то нездоровое. Не чувствуешь при нем бодрости, как в Союзе.

Часто общаюсь с военными. Разные люди, разные встречи. У всех настенные, настольные, карманные календари, где обязательно отмечают каждый прожитый здесь день. Все живут в будущем, перенося настоящее как неизбежное. Много работы. Ни конца, ни края, ни передышки…».


Расстрел


Мы только что сели перекусить с начальником сторожевой заставы на окраине города Герата, недалеко от иранской границы. Прокаленный свирепым афганским солнцем капитан гостеприимно открыл банку говяжьей тушенки, поставил рядом горячий чайник. (После службы в Афганистане я потом больше пятнадцати лет не мог переносить даже запах говяжьей тушенки, а не то, что ее есть.) Над столом, сделанном из ящиков из-под мин, была натянута маскировочная сеть, но и она не спасала от зноя. С вершины высокого холма, где мы сидели, хорошо просматривался участок «Дороги жизни», полукольцом огибающий высокую скалу и уходящий серпантином вдаль, в чужие коричневые горы. В дневное время дорога охранялась советским войсками и была оживленной, ночью движение по ней замирало. Еда не лезла мне в горло, еще сводило напряжением челюсти, и лопатки на спине ощущали холод, несмотря на жару…

Перед этим попутный бронетранспортер высадил меня на дороге внизу, напротив заставы, и помчался назад. Когда стих вдалеке рев его обоих двигателей, я попытался взобраться наверх напрямую по крутому склону. Обходить холм далеко по тропинке на жаре было неохота. Я неторопливо огляделся. Слева от дороги была «зеленка» – густой, не просматриваемый лес, сплошной стеной уходивший вдоль бетонки на город Шиндант. Из глубины этого леса, как казалось, откуда-то издалека, периодически раздавались выстрелы коротких очередей из родного «калаша». Кто и куда стрелял, вначале было непонятно. Когда я разобрался, стало слегка не по себе. Это, оказывается, бил из автомата по нашим позициям «дух». Справа от дороги был высокий песчаный холм с крутым открытым подъемом, метров на семьдесят. На самой вершине холма расположился обложенный мешками с песком наш боевой пост. Из-за мешков виднелась часть ствола гранатомета. Мне как раз туда и надо было добраться.

Каждый раз в ответ на очереди душманского «калашникова» из поста раздавалась длинная очередь ленточного гранатомета АГС-17 «Пламя». На какое-то время наступало затишье, а затем все повторялось снова и снова. День был солнечный и жаркий. Ждать темноты очень не хотелось. Да и русский «авось» живет в крови каждого славянина, наверно, уже многие тысячи лет. Собравшись с духом, в период затишья я быстрым шагом потрусил вверх. В правой руке был мой лучший друг – АКC-74У с двумя магазинами от ручного пулемета, примотанными друг к другу синей изолентой. В левой – пыльный портфель со следственными материалами и ГДР-овская пишущая машинка.

Я успел пробежать метров тридцать, когда из-под ног метнулись мелкие камешки от попавших в них автоматных пуль. Я споткнулся и упал, ободрав до крови о каменистый склон обе ладони. «Это п…ец!» – произнес негромко мой внутренний голос. Голова стала абсолютно холодной, мысли короткие и ясные, хотя и нецензурные. Я был как на ладони у стрелка, он мог в любую секунду спокойно меня расстрелять. Деваться было некуда. Поднявшись с земли, я снова сделал отчаянный бросок вверх и вбок, и снова, теперь уже впереди справа, пули отбросили мелкие камни. «Дух» явно издевался и не торопился меня убить, наслаждаясь своим преимуществом, играл со мной, как кот с мышью.

Задыхаясь и изнемогая от злости и бессилия, я посмотрел с надеждой вверх, на боевой пост. Мой спаситель-гранатомет молчал, было видно, что его ствол неподвижно задран вверх, видимо, боец куда-то отлучился на время. «Стреляй, стреляй!!!» – заорал я громко и с отчаянием. Ранее я многократно убеждался в жизни, что у меня есть на небесах свой личный ангел-хранитель, который меня оберегает даже в безвыходных ситуациях. И очень не хотел умирать сейчас, так нелепо и по-дурацки. Я взмолился про себя искренне: «Господи! Спаси меня!». «Дух» пока не стрелял, но моя жизнь в любую секунду могла превратиться в огромную страшную боль и темноту смерти.

Страха не было. И никаких воспоминаний о прошлой жизни и семье. Спокойное понимание и ожидание неотвратимой смерти. Каждая секунда казалась бесконечной и была мучительной. Сил на броски не осталось. Я поднялся и медленно, как робот, пошел прямо вверх, окончательно попрощавшись с жизнью, как утопающий, совсем переставший бороться с омутом… Снова взметнулись в двух метрах впереди камни от попавших в них пуль, и снова далеко сзади в лесу отозвалось эхо выстрелов «духа». Ответного огня гранатомета так и не последовало. До поста осталось метров двадцать. Последняя надежда на спасение улетела. За ней – и вера в ангела-хранителя. Возникла в душе невиданная волна ярости на «духа». Я представил его ухмыляющееся молодое бородатое лицо в чалме и вполне оценил его восточную выдержку, с которой он играл со мной, как кошка с мышью, до конца…

Осталось метров пятнадцать. Внезапно я почувствовал тугой прилив сил, после того как немного прошел спокойно. Мгновенно бросив автомат и портфель под ноги, метнулся вбок и влево, затем вправо. Впереди, то слева, то справа, пули угрожающе взметнули фонтанчики пыли и камней, но я ощущал лишь злой холодный азарт и яростно продолжал метаться туда, и сюда, и вверх. Пулей взлетел на бруствер глубокого хода сообщения и нырнул туда вниз рыбкой. «Калашников» из леса бил бесконечно длинными, злыми очередями, но я уже сидел в ходе сообщения в полной безопасности, и эта стрельба была для меня музыкой жизни и счастья…

Только мы с капитаном съели по несколько ложек опостылевшей тушенки, раздался звонок полевого телефона, и он снял трубку. Из нашего БТРа, дежурившего на господствующей высоте над дорогой, доложили, что трое «духов» на мотоцикле обстреляли афганскую фуру, которая упала под откос. Мотоцикл же на ближайшем повороте дороги свернул в сторону иранской границы и никем не преследовался, так как это было бесполезно.

Я, забыв мгновенно про обстрел из «зеленки», вместе с капитаном прыгнул в дежурный «броник». Мы уселись рядом, опустив ноги в передние люки, и БТР, оглушая двигателями окрестности, стал медленно спускаться с кручи на дорогу. Затем, радостно всхрапнув, стремительно понес нас к месту происшествия. Огромный афганский «МАЗ» с высокими раскрашенными бортами в нелепой позе устало и молча лежал на боку в неглубокой канаве возле бетонки Герат – Турагунди. Полиэтиленовые мешки с белой селитрой были во множестве беспорядочно разбросаны вокруг. Возле изрешеченной автоматными очередями кабины грузовика стоял афганский мальчик лет двенадцати. У него был открытый перелом левой руки. Ее белая кость неестественно торчала вбок, и кровоточащие остатки висели плетью. Позабыв про страшную рану и боль, мальчик неотрывно смотрел прямо перед собой на землю, где лежали неподвижные тела его матери и отца. К матери, вцепившись в ее еще теплую руку, прильнула мертвая, примерно четырехлетняя, красивая девочка-кукла, с выражением удивления и ужаса в открытых глазах. Их души были далеко от этого места. Вокруг фуры суетились уже вызванные по рации бойцы «царандоя» (афганской милиции). Даже когда врач заматывал искалеченную руку мальчика бинтами, тот не обратил на это никакого внимания. Он молча, сухим воспаленным взглядом продолжал смотреть на погибших.

Прошло более тридцати лет с тех пор, как я вернулся из Афганистана слегка живой. Но этот мальчик из Герата иногда снится мне по ночам, правда, в последнее время все реже…


Что сказать родителям?


Писарь штаба полка сержант Андрей Белов через месяц собирался домой. Наступил самый трудный период его службы в Афганистане: нестерпимое ожидание дня увольнения, бесконечные разговоры о «дембеле» в курилке и бессонные ночи.

После развода он получил указание от помощника начальника штаба напечатать письмо родителям погибшего вчера солдата. Сержант не раз печатал подобные письма и относился к этому уже без особого волнения. Острая боль, которая рванула его сердце в самый первый раз, ушла в глубь души и стала ноющей, как застарелая рана в плохую погоду. Андрей положил перед собой полученный рукописный лист-черновик письма, заложил в пишущую машинку чистый лист бумаги и двумя указательными пальцами стал неторопливо печатать: «Уважаемые Светлана Петровна и Иван Федорович, Ваш сын – рядовой Советской Армии Кокорин Сергей Иванович…». Что-то ослепительно-яркое сверкнуло в глазах, но пальцы сержанта еще автоматически отстучали слова: «…выполняя интернациональный долг, пал смертью храбрых». Он остановился, еще не до конца осознавая смысл этих слов, взглянул на адрес, который собирался напечатать позднее на конверте, и оцепенел. «Что же это?! Значит, погиб Сережка, его сосед по двору и лучший друг детства! И он печатает это письмо его родителям: тете Свете и дяде Ване, которые их вместе в один день провожали в армию! Вот почему Серый вчера не пришел к нему в гости вечером, как договаривались…». Эти мысли мелькнули в голове сержанта в одно мгновенье, он не стал читать дальше стандартно короткий текст документа и вскочил с места. Опрокинулась табуретка, и с грохотом упала на пол пишущая машинка. Андрей бегом бросился из штаба искать солдат-земляков, чтобы выяснить хоть какие-то обстоятельства гибели друга.

Сергей погиб не в открытом бою, а попал в засаду. Он был водителем санитарной машины, и утром со старшим лейтенантом они выехали на дальнюю базу за медикаментами для дивизионного госпиталя. Позади, как привязанный, все время держался порожний автомобиль ГАЗ-66 с тентом, следовавший с ними с той же целью. На базу доехали удачно, без обстрелов, пристроившись к колонне «наливников», которые шли за горючим. А затем начались мытарства с оформлением документов, получением и погрузкой груза. Не оказывалось на нужном месте то одного, то другого начальника, да и склад стал выдавать лекарства только за час до окончания охраняемого времени на «Дороге жизни».

Возвращались поздно, последняя воинская колонна ушла час назад. Решили ее догнать на сторожевой заставе в горах, где колонна обязательно остановится на ночлег. Ехали на предельно высокой скорости. Быстро стемнело. Вскоре впереди увидели цепочку красных хвостовых огоньков машин, но это была не наша колонна, а несколько афганских машин-фур, отставших от нее. Когда почти приблизились к впереди идущим машинам, кромешная темень озарилась вспышками близких взрывов. Красные плети «трассеров» густо поливали дорогу впереди. «Стой! – скомандовал старший лейтенант. – Разворачивайся!».

Но было уже поздно. Враз потянуло холодом из разбитого пулями лобового стекла, и тут же Сергей почувствовал резкий удар в правую ногу. Боли не было, только что-то теплое потекло в сапоге. Мотор заглох и не заводился. Сергей открыл дверь кабины, с автоматом вывалился на дорогу и отполз в придорожную канаву. С близкого расстояния ударил гранатомет, «санитарка» разбухла от взрыва и вспыхнула, как факел. Сергей хотел встать и подбежать к машине, но острая боль в ноге повалила на землю. Трое раненных солдат и две молоденькие медсестры, которых они взяли с собой при отправлении с базы, видимо, были убиты сразу либо горели заживо. Возможно, они и пытались открыть «выход в жизнь», но дверь автомобиля наверняка заклинило взрывом.

Позади «санитарки» на дороге молчаливо и обреченно стоял груженый ГАЗ-66. Из темноты к машине подошли несколько вооруженных мужчин в чалмах. Из ГАЗ-66 не стреляли, водитель, наверное, был убит. Несмотря на национальную одежду, в одном из высоких ростом «духов» Сергей вдруг узнал бывшего солдата их батальона Машкина, с которым был призван в армию из одного города. Машкин девять месяцев назад попался на воровстве. Он украл у товарища автомат и продал его в дукане, откуда тот был переправлен «духам». Машкина разоблачили, он был арестован военной прокуратурой гарнизона, но через два дня после ареста бежал с гауптвахты, воспользовавшись оплошностью неопытного солдата-выводного.

Теперь Машкин стоял возле ГАЗ-66 и держался как старший среди мятежников. Он сделал повелительный жест, «духи» отошли от машины, и Машкин из китайского укороченного автомата дал короткую очередь по бензобаку. «ГАЗ» запылал, как и «санитарка». Сергей стиснул зубы. Горели лекарства, которых так ждали в дивизии. Военный госпиталь был переполнен заболевшими тифом и гепатитом советскими людьми. А этот гад в один миг уничтожил все! Уж лучше бы отдал простым афганцам, так нет! Сжег!!!

Сергей прицелился и нажал спусковой крючок автомата. Раздался одиночный выстрел, который не причинил вреда Машкину, и автомат замолчал. Пока Сергей лихорадочно возился с ним, устраняя перекос патрона, кто-то из темноты прыгнул ему за спину, ударил по голове, и он потерял сознание.

Он пришел в себя через несколько минут и открыл глаза. Рядом с ним лежал связанный старший лейтенант с выбитым глазом. Перед ними стоял Машкин, резко жестикулировал и о чем-то громко спорил с чернобородым «духом» лет тридцати. Как понял Сергей, шел делёж пленных между группами Машкина и того чернявого. Чернобородый жестом показал на старшего лейтенанта и воткнул палец себе в грудь, требуя отдать офицера ему. Машкин в ответ что-то долго говорил на непонятном Сергею языке (научился, гад!), указывая на знаки различия старшего лейтенанта и Сергея. Видимо, доказывал тому, что живые трофеи не равноценны. Чернобородый сверкал глазами и отрицательно качал головой. Они яростно спорили еще минуты три, затем внезапно чернобородый направил свой автомат на старшего лейтенанта и выстрелил. Тело офицера неестественно выгнулось, изо рта у него хлынула алая кровь. Сергей видел, как, бешено оскалившись в ответ, Машкин развернулся, и зрачок его автомата вонзился в глаза Сергея. Вздрогнул от яркой вспышки в лицо, и все пропало в вечной темноте…

С базы передали по радиостанции, что колонну догоняют медики с лекарствами. Сразу же со сторожевой заставы навстречу им были высланы два бронетранспортера, которые стремительно унеслись в темноту афганской ночи. Под шум боя «броники» без огней незаметно подошли почти вплотную к месту засады. Десант привычно рассыпался по обе стороны дороги, охватывая «духов» в кольцо. Бой был коротким и жестоким. Живым взяли только Машкина, который в последнее мгновение закричал по-русски: «Не стреляйте, я свой!». И двух крестьян-афганцев, насильно мобилизованных «духами» для переноски боеприпасов. Когда из «санитарки» извлекли обгоревшие трупы солдат и двух медсестер, сквозь плотное кольцо «шурави» протиснулся один из оставшихся в живых афганцев. Он что-то взволнованно говорил, показывая рукой на погибших и стоявшего здесь со связанными руками Машкина. Наш солдат-таджик перевел, что из гранатомета по «санитарке» выстрелил Машкин. Потом оба афганца стали подробно рассказывать о последних событиях. Лица советских солдат стали темнее ночи. Рядовые и сержанты просили, умоляли офицеров отдать им Машкина для солдатского суда на месте. Но его, хотя и с большим трудом, удалось довезти живым до военного городка. И сдать на гауптвахту…




Груз 200. Фото из открытых источников


Андрей Белов возвратился в штаб сам не свой. Его мучило не столько то, что именно напечатают в официальном письме родителям Сергея. Там про Машкина, мать которого тоже живет и работает в их городе, все равно не сообщат. Машкина спешно выдернут из этой войны на самолете в Союз, где он свое получит, суд определит ему наказание. Андрея жег вопрос: как носить в себе эту правду, которую он узнал о гибели друга? Что рассказать, когда вернется домой, тете Свете и дяде Ване? И если сказать не всё, то как после этого смотреть им в глаза? Андрей не мог даже предположить других обстоятельств будущего. Он не знал, что нашим войскам недолго осталось воевать в Афганистане. Что скоро все наши солдаты: и те, кто попал в плен к «духам» ранеными и беспомощными, и те, у кого руки в крови советских людей, – все без исключения будут амнистированы –прощены в один день.

Вполне вероятно, что Машкин останется живой, и они с Андреем будут ходить по одним улицам родного и для погибшего Сергея города. Возможно, они еще встретятся…


Историческая справка за 1985 год


Уважаемый читатель, предлагаю неторопливо проанализировать Историческую справку из открытых источников события в Афганистане за 1985 год – второй года моего пребывания в ДРА. Что же изменилось и в какую сторону?

«В 1985 году боевые действия в Афганистане достигли своего пика – принимая более ожесточенный характер.

Советские войска по-прежнему оставались главной силой в противоборстве официальных афганских властей и вооружённой оппозиции. Именно в 1985 году были проведены наиболее крупные операции против сил контрреволюции в провинциях Панджшер, КунарГератПактияХост и ряде других районов Афганистана.

Особенно тяжёлыми и кровопролитными были бои против отрядов Ахмад Шах Масуда в Панджшере и провинции Кунар. (Опять Кунар!) (Части ограниченного контингента советских войск, непрерывно участвуя в операциях, несли значительные потери:

– 1-го апреля, очередная войсковая операции в ущелье Панджшер против формирований Ахмад Шах Масуда (Опять Панджшер!).

– 21 апреля, бой 1-й роты 500-го (позже 334-го) отдельного батальона специального назначения 15-й отдельной бригады спецназ ГРУ ГШ (5-го отдельного мотострелкового батальона), вследствие которого в ущелье в зоне афгано-пакистанской границы попали в засаду и погибли 28 разведчиков;

– крупномасштабная общевойсковая операция с привлечением значительных сил и средств (в том числе и правительственных сил ДРА) по захвату базового района «Джавара» в провинции Пактия;

– 26 апреля, группа советских и афганских военнопленных (24 чел.), содержавшихся в течение нескольких лет в специальной тюрьме в районе Бадабера (24 км южнее Пешавара в Пакистане), совершила вооружённое выступление с целью освободиться из плена. Все погибли в бою с душманами;

– май, боевые действия в провинции Гильменд;

– май-июнь, крупномасштабная «Кунарская операция» – боевые действия на всем протяжении «Кунарского ущелья» от Джелалабада до Барикота (170 км), в ходе 1-го этапа операции вертолетами десантировалось более 11 тыс. чел. (подразделения 103-я гвардейская воздушно-десантная дивизия66-я отдельная мотострелковая бригада56-я гвардейская отдельная десантно-штурмовая бригада108-я мотострелковая дивизия201-я мотострелковая дивизия, 45-й инженерно-сапёрный полк, ВВС 40-й армии) и другие части ОКСВА;

– 25 мая, в ходе «Кунарской операции (1985)» – личным составом href="http://wp.wiki-wiki.ru/wp/index.php/%d0%91%d0%be%d0%b9_4-%d0%b9_%d1%80%d0%be%d1%82%d1%8b_149-%d0%b3%d0%be_%d0%bc%d0%be%d1%82%d0%be%d1%81%d1%82%d1%80%d0%b5%d0%bb%d0%ba%d0%be%d0%b2%d0%be%d0%b3%d0%be_%d0%bf%d0%be%d0%bb%d0%ba%d0%b0_%d1%83_%d0%ba%d0%b8%d1%88%d0%bb%d0%b0%d0%ba%d0%b0_%d0%9a%d0%be%d0%bd%d1%8c%d1%8f%d0%ba" rel="nofollow noopener noreferrer">гвардейцев 4-й роты и приданных сил 2-го мотострелкового батальона 149-го гвардейского мотострелкового полка принят ожесточённый бой у кишлака Коньяк близ города Асадабад провинции Кунар с большим числом понесённых потерь (23-погибли, 19-получили ранения различной степени тяжести);

– сентябрь, крупномасштабная «Мармольская операция» в провинции Балх;

– середина октября, масштабная войсковая операция на юге провинции Баглан, уездах (Андараб, Бану, Нахрин, Бурка, Сейид);

– 19 октября, в ходе боевых действий в ущелье «Панджшер» в результате ошибки в ориентировании от переохлаждения погибли 5 военнослужащих и 35 получили обморожение различной степени;

– октябрь, боевые действия в провинциях Фарах, Баглан, Каписа, Парван;

– проведено более 80-ти операций;

– ОКСВА достиг своей максимальной численности – 105,8 тыс. чел.;

– самый чёрный год для наших пограничников – 124 погибших.

Данные по ОКСВАза 1985 год: безвозвратные потери – 1886 чел.; ранения и заболевания – 8219чел.; уволено из армии (по ранению, травмам и заболеваниям) —1751чел.; потери танков —18, бронетехники – 185, самолетов и вертолетов – 66».

Вновь, как и в прошлогодних «Панджшерской» и «Кунарской» операциях, огромные потери практически с нулевым положительным результатом. Опять те же грабли…


Из писем домой

25 апреля 1985 года. Порт Турагунди. 472–й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

16-го я вылетел из Кабула, проделал огромный путь до Шинданта на транспортном самолете АН-12. Всем хорош он: и перевозит много, и надежен, но в боевых условиях плох для пассажиров. Забирается максимально высоко, тысяч под семь – повыше от ракет «земля-воздух», а гермокабина для пассажиров мала – всего на 14 человек. Остальные летят в грузовом отсеке без кислородных масок. В щели грузового люка видна далеко внизу земля, наползает холод. Я отвык от здешних порядков: «Если хочешь есть варенье, не ловите мало мух!» – и не бросился в толпе пассажиров штурмовать гермокабину, а остался в грузовом отсеке. На высоте стало почти невмоготу: курил в Ташкенте в последнее время около трех пачек сигарет в сутки, вот теперь – слабость, легкие ходят ходуном, вот-вот отключишься. Но ничего, правда, долго отходил после от полета на земле.

В Шинданте плюс 35 градусов жары в тени, на солнце под 50 градусов. Терпимо. Вокруг все в зелени: поля, деревья, трава. Ночью очень холодно, двух одеял в неотапливаемом вагончике не хватает. Четыре дня в Шинданте, и попутной парой боевых вертолетов в Герат. Мчались на параллельных курсах вдоль горной дороги на высоте 4-5 метров, что ниже высоты придорожных деревьев. Вид у вертолетов хищный, угрожающий, в маскировочной желто-зеленой раскраске. Налетают внезапно и так же исчезают. Против привычных приемов их уничтожения с земли стрелковым оружием – этот метод так низко летать, на мой взгляд, самый эффективный. И полет доставляет удовольствие…».


30 апреля 1985 года. Порт Турагунди. 477-й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Время летит быстро, позади уже апрель. Завтра на Родине праздник, море красных знамен на проспекте Ленина, но не пройти мне по нему с сыновьями, как все последние годы, сегодня мое рабочее место – Афганистан. Здесь праздников и выходных нет, два года подряд – рабочий день. Вечером сильно шумел и выл ветер, совсем как в Воркуте, гремел гром и лил дождь. Утром прохлада, совсем как дома, приятная свежесть у реки. Но афганское солнце-лазер поднимается все выше, и скоро под его пристальным взглядом польется пот, сузятся, как у японца, глаза, и самое неприятное – отоспавшиеся за ночь мухи, невыносимо назойливые, станут до полной темноты пикировать на незащищенные части тела и откусывать понемногу каждая, заставляя внезапно вздрагивать и употреблять по адресу их предводителя непарламентские выражения. Ко всему можно привыкнуть: жаре, обстрелам, угрозе тропической болезни, отвратительной пище, но к мухам – никогда. Мне кажется, что они летают с автоматами – эти крылатые твари-душманы. Моя жизнь – это постоянные психологические бои с большинством поражений и редкими, как удача, победами. Поражения истощают нервную систему, требуется отдых, а его нет, и «разрядиться» негде и нечем. Надо брать себя за горло и снова и снова идти «в штыковую», ломать волю тех, кто не хочет говорить Правду. Цель моей работы – установление Истины. Но в отличие моих оппонентов, методы – только основанные на Законе и Правде. А в такой жаре, как здесь, эти деревья Жизни быстро засыхают в душах людей, и требуется много сил, чтобы они дали хотя бы маленькие ростки.

Соскучился без ваших писем. «Домой» в Кабул попаду нескоро, дней через 10-15, не раньше. Все праздники пройдут здесь. День Апрельской революции (27 апреля) уже прошел, сопровождаемый праздничной иллюминацией, громом аплодисментов ее друзей, и выстрелами, и взрывами ее врагов. Теперь мои праздники – будни.

Надеюсь, что у вас все хорошо, что вы все ведете себя честно и порядочно во всех отношениях. Как успехи у Саши? Здоровы ли вы? Целую вас всех и обнимаю. Ваш…».


Первомай по-афгански


Начиналось обычное рабочее утро в кишлаке Турагунди на сопредельной с нашей Кушкой территории Афганистана. Тихое, зеленое, спокойное место без стрельбы и взрывов. По оперативным данным контрразведки, в густых недоступных зарослях «зеленки» вокруг Турагунди у «духов» расположены тайные госпитали, где они лечатся и отдыхают от своих кровавых дел. Отсюда – эта тишина и кажущееся спокойствие. Местное население тесно связано с боевиками многочисленными родственными связями, ведет агентурную и визуальную разведку в их интересах.

В офицерской столовой на завтрак гречневая каша с говяжьей тушенкой, от запаха которой еще в коридоре начинались спазмы в горле, переходящие в легкое подташнивание. Последние полгода в любой столовой, куда бы меня ни заносила судьба военного следователя, это было постоянное меню, которое перемежалось макаронами с «красной рыбой» – килькой или треской в томатном соусе. От томатного соуса начинал резко болеть живот, мучила изжога, приходилось литрами пить чай, чтобы от нее избавиться. Намазав хлеб толстым слоем сливочного масла, в избытке лежавшего на каждом столе, я выпил большую алюминиевую кружку чая и этим ограничился. На кружке штык-ножом нацарапал названия только крупных городов, где успел побывать: Кабул, Шиндант, Герат, Кандагар, Кундуз, Пули-Хумри, Джелалабад… Успел проехать по всей «Дороге жизни», кольцом окружающей Афганистан вокруг гор Гиндукуш. От афганской жары и скромной диеты похудел на четырнадцать килограммов, прежняя форма висит на мне, как на вешалке. Кожа на щеках сожжена солнцем до фиолетового цвета, почти до кости, уши просвечивают насквозь. На голове – выгоревшая панама с лихо загнутыми на мексиканский манер полями, на мне – белая от солнца униформа с множеством карманов, укороченный автомат АКС-74У, портфель с протоколами допросов и портативная ГДР-овская пишущая машинка желтого цвета, присланная каждому из следователей из самой Москвы.

Я прибыл в штабной вагончик и приказал посыльному найти лейтенанта Денисова Валерия и передать от моего имени, чтобы он прибыл на допрос. Вагончик находился на базе ГСМ (горюче-смазочных материалов). На большой площади было разбросано в шахматном порядке около пятидесяти огромных, высоких, круглых, окрашенных белой алюминиевой краской резервуаров, в которых хранился запас бензина и солярки для боевых машин и вертолетов. Ежедневно для их вывоза прибывала воинская колонна из шестидесяти бензовозов, как правило, в сопровождении пяти бронетранспортеров.

Военные контрразведчики получили оперативную информацию, что солдаты-заливщики пьянствовали, забывали вовремя закрывать резервуары, продавали горючее на сторону. При дикой афганской жаре много горючего из резервуаров испарялось в атмосферу. Чтобы сокрыть убытки, лейтенант Денисов завышал в документах остатки горючего в прибывших под налив бензовозах, давал команду солдатам-заливщикам не доливать горючее, и, самое опасное, смешивать солярку и качественный бензин. Смешивание могло привести к катастрофам боевых вертолетов, смерти многих людей.

Разложив на столе штабного вагончика документы, я набросал на листочке план допроса. Прибыл лейтенант Денисов – худенький, русоволосый мальчишка, с незагорелым белым лицом, после госпиталя. Хромая подошел к столу и сел на предложенную табуретку. Пояснил, что в госпитале лежал по поводу лечения ног. После постоянного ношения сапог в жару, кожа на них почти до колен облезла. Мы начали затяжной, трудный для лейтенанта разговор.

Внезапно в вагончик влетел старший оперуполномоченный майор Михайлов Николай с неизменным пистолетом Стечкина в деревянной кобуре. «Где комендант?! Смертник будет здесь через час» – заорал он и выскочил из вагончика. Через окно было видно, как опер быстро сел в кабину служебного Камаза, нервно развернулся и рванул по трассе в сторону Шинданда.

Эта бетонная трасса Кушка – Шинданд проходила всего в нескольких метрах от вагончика. Метрах в ста от него, в сторону Шинданда стоял наш воинский пост – КПП со шлагбаумом, за ним изгиб дороги и громадная высокая скала, которая и скрывала дальнейшую трассу. Двое солдат в касках и бронежилетах выскочили из КПП и стали быстро перегораживать трассу кольями с колючей проволокой. Мимо них вслед за михайловским Камазом на большой скорости успели пронестись два дежурных БТРа и скрыться за скалой…

Ночевал я в предыдущую ночь в вагончике у Михайлова. Он рассказал, что по имеющейся информации, местная банда «духов» Первого мая готовит диверсию на нашей военной базе снабжения в Турагунди. Еще год назад боевики посадили в яму-зиндан за какие-то провинности молодого афганского парня. Морили его голодом, постоянно били, склоняли к подрыву автомашины, начиненной взрывчаткой. Обещали, что в случае выполнения задания, выплатят его родственникам миллион афгани. Парень целый год не соглашался, но поняв, что живым его из ямы не выпустят, совсем недавно согласился. Наш секретный источник информации в банде контролирует ситуацию и в случае выезда в нашу сторону машины со смертником должен своевременно предупредить по срочному каналу связи. Если же, не дай Бог, смертник прорвется на территорию базы, взрыв уничтожит не только базу, но и весь город Кушку со всем населением и постройками, так как сдетонирует огромный открытый арсенал авиационных бомб, расположенный рядом…

Разговор-допрос с лейтенантом Денисовым был настолько острым, что я напрочь забыл про Михайлова, его слова про смертника и возможный взрыв базы. Вдруг мы оба увидели, что находимся в воздухе под самым потолком вагончика. На наших глазах стекла его окон брызнули, рассыпались и исчезли наружу. С пола поднялась огромная пелена пыли, заволокла все вокруг и, к моему ужасу, увлекла все мои документы со стола и исчезла в проемах разбитых окон.

Одновременно мы грохнулись на пол, и вокруг все затопило грохотом близкого взрыва. Обалдевшие, вышли из вагончика на нетвердых ногах и огляделись. Все вокруг было целым, ничего не горело. За большой скалой в чистом голубом небе распухал громадный, белый, похожий на ядерный, взрыв. Он был белого цвета. Только сейчас я осознал, насколько серьезна была ситуация, что смертник не прорвался и наверняка ликвидирован на подходе к гарнизону.

Подъехал Михайлов и рассказал, что БТРы успели вовремя. За скалой, в трестах метрах от себя, они увидели стремительно приближавшуюся грузовую Тойоту и открыли по ней огонь из всех видов оружия. На их глазах она взорвалась, не причинив вреда ни базе, ни городу Кушке. Мы все по-братски обнялись, поздравили друг друга с праздником 1 Мая и пошли собирать мои разбросанные взрывом следственные документы.

А дальше, как всегда, было много работы. В этот день в далекой Москве председатель КГБ СССР генерал армии Крючков Владимир Александрович подписал приказ о присвоении мне звания подполковника юстиции».


Из писем домой

5 мая 1985 года. Порт Турагунди. 482-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Скоро месяц, как я слышал вас по телефону, а кажется, прошел год. Как вы? Как у вас? Увы, только дней через 10 узнаю, как ваши дела, – рассчитываю к 15 мая вернуться в Кабул.

У меня все идет своим чередом: работа, работа, работа… Однообразие, уже привычное, поглощает целиком. Газеты читаю от случая к случаю, они, как правило, недельной давности. Погода стоит жаркая, но еще не изнуряет. Это только цветочки… Рабочий день начинается в 5.30 – уже светло, но еще прохладно. Вечером спасает кондиционер. А если нужно выйти на улицу, то там – как в парной. До озверения надоедают удивительно назойливые мухи, их укусы всегда неожиданны и выводят из спокойного душевного равновесия. Мне иногда кажется, что я, как лошадь или корова, уже научился управлять всеми участками кожи на всем своем теле. При малейшем подозрении на посадку мухи следует непроизвольное подергивание кожи на нужном месте. А так как хвоста у меня нет, то иногда вскакиваю и гоняюсь за ними с полотенцем, всегда бесполезно. Любимое орудие труда, помимо авторучки, – мухобойка, они лежат везде: в кабинетах, спальнях и т.д. Единственное спасение от мух – темнота и еще баня.

Пишу на улице вечером. Рядом ходят строем «губари» – арестованные на гауптвахте, поют уныло «Малиновку». Им из-за дувалов хором душераздирающе подпевают шакалы. На небе красивые звезды – большие, как лампочки. Луна висит просто огромная и нахально смотрит сверху на нашу суету. По небу, хорошо видные, медленно ползут спутники. Вдали солдаты толпой гоняются с шумом за фалангой, выползшую слишком рано. Кто-то пытается поиграть с черепахой, которые здесь необыкновенно энергичны и быстры. Вдали зарницы боя – видны вспышки орудийных выстрелов, затем короткие огневые всплески разрывов. Прохладно, закрылись дуканы, открылись два «ресторана» и один подпольный публичный дом. На открытой веранде «шурави» афганцам крутят фильм «Деревенская история». Долго выбирали, чтобы было понятнее. Вчера показали им «Советский спорт». Сегодня днем афганцы перегородили кусок шоссе и устроили велосипедные гонки. Это было великолепное зрелище. В необозримых штанах не видно, как вращаются ноги. Вообще все скрыто в длинных одеждах. Азарт и непосредственность участников достойны средней группы Игорешиного детского садика. Шум, гам – как на 100-тысячном стадионе. По обочинам дороги для безопасности стоят несколько танков, БТРов и две пушки. Потом было перетягивание каната местных с «шурави». Долго объясняли им правила. Стали 10 на 10 человек. Наши легко сдвинули с места 10 худосочных аборигенов. Но в этот момент к ним на помощь бросились еще 20 и, в потасовке свалив столб от волейбольной площадки, они «победили» наших. Радости афганцев не было границ. Дети!

Ну вот, пока и всё. Передавайте всем привет. Живите дружно и весело. Целую вас и обнимаю, дорогие мои. Ваш…».


Дуэль


Огромный двухмиллионный Кабул, скрытый зеленью, терялся вдали в чаше гор, как всегда настороженно-угрюмых. Чистейший горный воздух приближал их высокие коричневые вершины без какой-либо растительности. Невдалеке на холме гордо красовался пятиэтажный дом с колоннами – бывший шахский дворец, а сейчас штаб 40-й армии советских войск. По вечерам, почти ежедневно, как только стемнеет, светящиеся окна штаба видны далеко вокруг. Тогда и начинается очередная серия бесконечного «кино».

Сначала от ближнего кишлака в направлении штаба по совершенно черному, словно тушь, небу обманчиво медленно начинает двигаться малиновый след «трассера», затем долетает звук выстрела душманского «бура» – старинной английской винтовки: «Да-дах!». Незамедлительно в ответ летит длинная пунктирная линия автоматной очереди советского «калашникова».

Короткая выжидательная тишина. Снова из кишлака нахально медленно в том же направлении летит одинокий «трассер» и раздается вслед: «Да-дах!». От подножия штаба по невидимому противнику нервно клокочут уже десяток автоматов. Видно, как в кишлаке, рикошетируя, пули разлетаются в разные стороны, словно искры от точильного камня. Теперь-то уж душман не посмеет нападать. Но ровно через минуту слышится знакомое «Да-дах!», и «трассер» насмешливо плывет по небу к дому с колоннами.

Терпение «шурави» лопается, десятки автоматов извергают в наглеца тысячи пуль, в бой включаются бронетранспортеры, гулко, как отбойные молотки, начинают стучать их крупнокалиберные пулеметы. Некоторое время в ответ ни выстрела, ни звука. Наступает настороженная тишина. Противники пытаются разглядеть друг друга в кромешной темноте.

И снова к ярким окнам штаба вызывающе ползет малиновый «трассер», слегка опережая неизменное «Да-дах!». Тут уж дружно включаются в дуэль расположенная рядом артиллерийская батарея и даже танк. Их частые оглушительные выстрелы перекрывают уже сплошное и яростное негодование автоматов и пулеметов. Весь огонь обрушивается на место, откуда раздаются одиночные выстрелы «бура».

Сотни невидимых зрителей заинтересованно наблюдают этот красочный спектакль. Их симпатии явно на стороне неуловимого стрелка из «бура». Везде в мире «болеют» за смелых. Постепенно грохот выстрелов утихает, они все реже и реже…

Проходит в тишине несколько десятков секунд, и вновь раздается неуступчивое «Да-дах!». И снова – шквал огня, но пушки и танк уже не ввязываются, считая участие в подобном «бое» ниже своего достоинства.

В следующий раз и пулеметы выходят из игры, только автоматы по-прежнему беснуются на методическое «Да-дах!». Но и они постепенно умолкают, гаснут осветительные ракеты, и прожектор закрывает свой лазерный глаз.

Победно звучит последний выстрел «бура», но ему отвечает лишь задумчивая тишина…


Собаки – спасители солдат


Подолгу ожидая вылета, от офицеров воздушной комендатуры я как-то услышал следующую историю. Аэродром Кабула расположен в глубокой чаше гор. Для его охраны по всему периметру на ближайших высотках расположено семь постов, на каждом по отделению солдат во главе с сержантом. Днем на открытых солнцу постах среди гор – настоящий ад и пекло. Солдаты буквально падали от жары и изнеможения. Вечерами, а потом черными прохладными ночами, несмотря на контрольные проверки, нудные инструктажи, страшные угрозы и призывы к бдительности, на постах иногда засыпали. «Духи» подползали ночью и периодически вырезали наши посты полностью. Потом кто-то догадался украсть в городе собак. И нападения сразу прекратились, потому что все афганское население намазывается каким-то пахучим кремом или мазью. Специфически пахнут их одежда, обувь, оружие и даже документы. Афганские собаки хорошо переносили дневную жару, а их чуткий слух и тонкое обоняние ночью стали просто спасением солдатских жизней. Они стали лучшими друзьями «шурави», их надежными защитниками и заслуживают особой благодарности за сохраненные жизни наших солдатиков…


Десантники


…Когда наступала жара, начинался сезон охоты за скорпионами. Сунув кусочек воска на нитке в норку скорпиона, наши солдаты вытягивали его наружу. Убив, раскладывали на жестяной крышке от трехлитровой стеклянной банки и заливали эпоксидным клеем. Получалась желтая красивая медаль, которую солдаты носили на шее.

В процессе совместных поездок наш водитель следственного отделения Фарид иногда делился информацией и о своем солдатском житье-бытье. Как-то рассказал, что его земляк недавно был впервые на «боевых». Необстрелянную роту мотострелкового батальона бросили в бой на прочесывание кишлака. Как всегда, вокруг окруженного войсками кишлака два часа ездила наша машина с громкоговорителем. Требовала от «духов» отпустить стариков, женщин и детей. А всем вооруженным людям – сдаться. Через два часа никто из кишлака не вышел, и начался штурм.

Сначала вперед пошли «зеленые» – бойцы афганской армии. Но под автоматным и пулеметным огнем вскоре залегли и никак не хотели вставать и идти вперед. Тогда в атаку пошли группы наших солдат. Каждую сопровождали активисты ДОМА (Демократическая организация молодежи Афганистана) – афганская женская молодежь с синими галстуками на груди. Раньше солдаты во время штурма заходили на женскую половину дома, что категорически запрещено Кораном. Там они открывали лица всех одетых в женскую одежду, чтобы убедиться в том, что среди них нет спрятанных мужчин-«духов». И иногда ловили на этой половине дома переодетых в женское душманов. Поэтому активистки ДОМА и сопровождали наши боевые группы, чтобы самим, а не солдатам войти на женскую половину дома и убедиться в отсутствии «духов». Женщинам-активисткам Коран этого не запрещал, и их действия чувства верующих не оскорбляли.

Бой есть бой. И в этом бою появились погибшие. Увидев убитых товарищей, не имевшая боевого опыта рота слегка озверела. Сопротивлявшихся «духов» забрасывали гранатами, затем врывались в помещения кишлака и длинными очередями стреляли во все подозрительные места, упреждая душманский огневой ответ. Через час все было кончено. Никто по солдатам больше не стрелял. Подобрали своих убитых и сели вокруг, ожидая «вертушку». К ним подошел старый, седой, как лунь, афганец-аксакал и что-то на своем языке стал говорить солдатам. Этого старика застали за дувалом, когда он из старинного длинного кремневого ружья выстрелил по нашим бойцам. Пожалели по-русски, не стали убивать, а отобрали ружье и дали пинка под зад. Но он далеко не ушел, а вскоре вернулся. И сейчас, воздевая руки к небу, стал что-то бормотать на своем языке. Солдат-таджик перевел его слова. Старик очень просил отдать ему ружье обратно, так как он охотник и добывает с его помощью пищу для большой семьи. На него наорали матом и велели убираться. Но аксакал скромно присел на камень рядом и не уходил. Через час, когда солдаты отошли душой, ему отдали его ружье. Старик, прижав руки к груди и поклонившись, поблагодарил всех и ушел.

…Многие солдаты из нашего взвода охраны мечтали служить в воздушно-десантных войсках. Писали многочисленные рапорты, и некоторые добивались своего. Десантники в Афганистане были окружены ореолом всеобщего восхищения и уважения. Они практически не выходили из боев, несли потери, но количество желающих от этого не уменьшалось. На «боевых» не было муштры, хозработ и больше свободы. «Старики» там очень внимательно относились к молодым солдатам, всячески их оберегали, учили, как вести себя в походе, при обстреле, в атаке, на отдыхе и при передвижении по местности. Не увольнялись домой, хотя и подходил срок, если не обкатали свою смену в бою. Десантная дружба всегда до могилы, крепка и надежна. Мне с гордостью рассказывали, что командир 103-й воздушно-десантной дивизии полковник Грачев Павел Сергеевич, Герой Советского Союза и будущий министр обороны СССР, надев на себя РД (ранец десантника), всегда шел во главе колонны своей дивизии в горы на боевые операции…

Часто летая из Кабула в командировки по Афганистану, я наблюдал одну и ту же картину. Самолеты, боясь ракетных ударов с земли, подходили к аэродрому на большой высоте. Затем, круто опустив нос, совершали несколько спиралей, каждую секунду отстреливая с боковых блоков по две защитные ракеты. Взлетая, проделывали то же самое. Советских летчиков от афганских можно было отличить сразу. Наши, едва оторвавшись от взлетной полосы, резко отворачивали влево и с крутым набором высоты уходили ввысь. А афганцы поднимались медленно и осторожно, и только долетая почти вплотную до гор, так же неторопливо-неуверенно совершали разворот с набором высоты. Там их иногда и поджидали «духи» с ракетами «земля-воздух».


Ранили сына


Рано утром мои соседи по модулю улетали в Союз насовсем. Заранее уложили вещи в парашютные сумки, оформили документы и позвали меня на прощальный ужин. Я пришел, как обычно, после полуночи, закончив трудный рабочий день.

Олег улетал в Севастополь, Миша в родную Белоруссию. Боевое братство сближает. Все и обо всем было многократно обсуждено. И будущие места службы, и привычки жен и детей, характеры начальников, достоинства женщин: местных и на Родине…

Выпили водки, купленной из-под полы у знакомой медсестры, и закусили опротивевшей «красной рыбой» – сайрой в томатном соусе. Лениво постреливали невдалеке часовые, отвечая на одиночные выстрелы из ближайшего кишлака. Помолчали.

Тоскливо-протяжно завыла сигнальная мина. Видимо, местный зверек-шакал неосторожно зацепил незаметную в темноте проволочку. Взлетело пять разноцветных сигнальных ракет, обозначая место его пребывания, негромко хлопнул звук разрыва подпрыгнувшей мины. Как на поминках, в наступившей темноте дружно и жалостно заголосили тонкими голосами его собратья. «Третий тост», – сказал Миша, и по традиции выпили молча, стоя и до дна за погибших товарищей. «Провожать не смогу», – сказал я и, обняв ребят на прощанье, вышел из модуля.

Раздался резкий, пронзающий, как копье, свист, сверкнула яркая вспышка, и страшный удар потряс модуль. С ободранной щекой, весь в пыли, я вбежал в коридор. При свете фонариков вытащили Олега и Мишу, на «санитарке» отправили обоих в санчасть. Душманская ракета ударилась в потолочную балку комнаты и взорвалась над их головами. Взрыв разметал крышу, но вниз попали только мелкие осколки, которые изрешетили мебель и стены. Несколькими ранило Олега и Мишу, но не тяжело.

Войдя в соседнюю с ними свою комнату, я одеялом завесил разбитое окно, заменил пробитые осколками наволочку и простыни. Жирно крест-накрест перечеркнул авторучкой 342-й еще не проснувшийся день моего пребывания в Афганистане на разграфленном на два года самодельном календаре.

Вглядевшись в прикрепленную на стене фотокарточку жены и сыновей, обнаружил, что она пробита осколком. Тревога и невысказанный вопрос были в глазах жены Нели. Как олененок, младший сын Игорь смотрел на мир спокойно и доверчиво. Удар пришелся по правой руке старшего – Саши, пятнадцатилетнего школьника. Бережно погладил его раненную руку. «Больно, сынок?» – хотел спросить, но в горле пересохло. Закололо сердце, горечь сжала его тугим комом. «Ранили сына», – неотвязно терзала мысль, долго не дававшая забыться тревожным и чутким сном…


Из писем домой

25 мая 1985 года. Кабул. 502-й день в ДРА.

Здравствуйте, мои дорогие!

Командировка моя в Джелалабад отменилась так же внезапно, как и возникла. Я не переживаю. Там сейчас под 60 градусов жары и очень душно – субтропики. Приятного мало. А здесь климат почти самый лучший в Афганистане, вечером после захода солнца прохладно, а ночью даже укрываюсь одеялом. Днем по-прежнему погода солнечная, очень теплая, около 40 градусов на солнце, но мне уже привычная. Я в этот период сижу в кабинете с кондиционером, который включаю не столько, чтобы охладиться, сколько как средство от мух. При его отключении они лезут во все щели, даже через замочную скважину (!) и атакуют, вызывая сначала раздражение, а затем «классовую ненависть». Работаю по совсем новому для меня и очень интересному делу. Работа захватывает, как новизна во всем…».


31 мая 1985 года. Кабул. 508-й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои Неля, Саня и Игоречек, «который таскает кота на плече» (Мне отсюда всё видно!..).

Завтра (1 июня) здесь якобы начинается лето, а на самом деле жара уже давно не дает продохнуть. В обед начали появляться ослепительно белые тела, прячущиеся по закоулкам мужчины готовятся в отпуска. Не хотят, чтобы подумали, что здесь солнце плохо греет. Я тоже в их числе. Но у меня каждый раз кожа все более только краснеет и за каждый сеанс прибавляется не менее 1000 веснушек. Радиация в обед очень сильная – что-то жмет «мотор». Таким же, как и везде, неугомонным воробьям и тут нипочем. Веселятся, женятся и плюют на жару. Муравьи здесь с необычно длинными ногами, бегают, как лошади, обычным шагом за ними не угонишься.

А намедни вечером, зайдя к себе в кабинет, сильно испугался. На его стенах около десятка здоровенных (длиной больше, чем спичечный коробок) летучих (с крыльями!) тараканов. Смотрят на меня выжидательно-угрожающе и на редкость осмысленно. Жуть! Хотел по привычке замахнуться свернутой газетой (целый день попутно в кабинетах бьём мух – тысячи уже почили в бозе), но передумал и взял на вооружение длинный душманский кинжал – трофей с прошлой поездки. Испугались и исчезли! Целый день стучу на пишущей машинке «Эрика». Смогу подрабатывать на пенсии. Жду отпуска и считаю дни. За окном стучат пулеметы… 22.00. Пора идти «домой». Целую вас крепко. Ваш…».


3 июня 1985 года. Кабул. 511-й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Получил от вас вчера письмо. Захлестнул вал работы, ни выходных, ни проходных. Даже в субботу после обеда в «законный» выходной и то работал до глубокой ночи и забыв пообедать. Такая складывается обстановка. И так каждый день…».


8 июня 1985 года. Кабул. 515–й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Получил письмо от 3 июня. У меня сейчас немного сумасшедшее время. Вверх тормашками полетели зачатки плановости в работе, какая-либо размеренность.

Наступило то время, которое в детективах показывают в конце последней серии. События мчатся стремительно, решения надо принимать мгновенно, куда-то и за кем-то надо ехать немедленно. Только внутренних перестрелок нет. Идет скоротечная, но бесшумная работа-война. Схватки носят стремительный характер, и либо сразу полная победа, или борьба переходит в неопределенно-длительную осаду, которая все равно закончится победой правого дела. А сейчас изнурительная бескомпромиссная борьба, с поиском уязвимых мест у противников. Все зависит и от опыта, и от предварительной подготовки сторон. Пока у меня все получается лучше, чем у противной стороны, но стоит это немало здоровья. Чувствую себя измотанным и разбитым. Кажется, что ночи нет вовсе, отдохнуть не успеваю… Надоела жара смертельно. Я уже забыл шум леса. Для меня эти дни перед отпуском тянутся мучительно долго. Устал морально от «боев». Единственное их достоинство – время бежит быстро, да еще моральное удовлетворение от того, что разным кровососам энергично «перекрываем кислород». Это дает силы для дальнейшего. А так мне нестерпимо хочется домой – устал. Сейчас не до командировок. Пиши мне больше о детях, как они выросли, какие у них привычки, характер, чем занимаются. Хочется вас увидеть и обнять. Привет всем родным и знакомым. Я вас не подведу ни в чем. Вы меня, пожалуйста, – тоже.

Целую вас, мои родные, крепко и обнимаю крепко. Ваш…».


22 июня 1985 года. Кабул. 530-й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Все больше работы, все более проблематичным становится мой уход в отпуск. Думаю, окончательно станет ясно только между 15 и 20 июля, когда начальник вернется из отпуска. Тогда же станет и ясней перспектива и объем будущей работы. А пока аврал и днем, и до полуночи. Стало сдавать здоровье. Идет носом кровь по ночам, жмет сердце, и путь до работы кажется бесконечно длинным и тяжелым. Отлежаться бы хотя бы сутки, но отлеживаться некогда. На подходе сразу несколько дел – работы невпроворот. Других новостей нет. На улице жара, и «духи» стали устраивать прошлогодние «концерты». Ни кино, ни телевизор, ни даже газеты почитать – это сейчас роскошь. Как вы? Пишите о себе побольше и почаще. Это для меня глоток родниковой воды в пустыне.

Целую вас и обнимаю крепко. Ваш…».


1 июля 1985 года. Кабул. 539-й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие! (А также кот, который оказывается, Мусик, а не Муся!!!).

Третий день лежу в госпитале. Стенокардия плюс ОРЗ (в последний вечер прихватил от кондиционера). Испытал объем совершенно новых для меня, неприятных и болезненных ощущений. Сейчас они продолжаются, «горный перевал» в этом деле я еще не миновал. Здесь ведь, как в институте – сначала много чего надо сдать, а потом тебе поставят оценку. Целыми днями лежу, слушаю звуки города за окном. Госпиталь находится в центре Кабула. Расположен в бывших конюшнях, коридоры и двери поэтому необычно широкие. Палаты разные – от 50 человек и меньше. Я лежу в трехместной – такая вообще одна. За окном в 5 метрах от него выше человеческого роста бетонный забор, вдоль которого в нашу сторону метра на 2-3 тянется полоса МЗП (малозаметное препятствие), а попросту – перепутанные мотки обыкновенной проволоки: попадешь в ее заросли – не выберешься. Забор покрыт маскировочной сеткой, прохожих не видно, а только верхнюю часть проезжающих машин и боевой техники. Равномерно-монотонно мелькает силуэт часового в окне, в каске, пуленепробиваемом жилете, с автоматом – обычная форма наших солдат на посту. Потолок в палате высокий-высокий и… деревянный со стропилами. У каждой койки – тумбочка и индивидуальная лампочка с выключателем. Груда старых журналов. Сожители мои тоже подполковники, но каждый лет на 7-8 старше меня. Один собирается на пенсию, второй – врач, я его практически не вижу. В основном сплю или лежу с закрытыми глазами. Ходить трудно, одолевает слабость, и голова кружится. Вчера здесь выступали на открытой площадке с концертом студенты-афганцы, позавчера ансамбль «Синяя птица» из Куйбышева. Я не ходил, не было сил. Народ здесь лежит в основном не с такими болезнями, как моя, а весь в бинтах и с костылями. На то и военный госпиталь. Вечерами орут муэдзины, как на вокзале. Ночью выстрелы и грохот орудий, на которые никто (как мне кажется) не обращает внимания. Говорить сейчас о каких-то планах, думаю, рано. Немного приду в себя, там и доктор что-либо скажет определенное. Свое положение оцениваю нормальным (как говорит врач: «психо-эмоциональное и физическое истощение»). Надо отдохнуть и отоспаться. Вчера в очередной раз бросил курить. За окном жара, солнце, а в «конюшне» жить можно – прохладно. Пишите о себе, как вы? Целую крепко вас всех и обнимаю, дорогие мои. Ваш…».


8 июля 1985 года. Кабул. 546-й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Мне стало значительно лучше, чувствую себя хорошо. Почти целыми сутками спал, мне постоянно давали снотворное. Просыпался, ел и опять спал. Сейчас сам хожу на процедуры. Сейчас главное – это малость прийти в себя и отдохнуть. Врач рекомендует настоять и побывать в отпуске.

Климат здесь влияет отрицательно у кого на что. У меня на сердце и на глаза. Без очков почти ничего не вижу, мне они нужны срочно. Посылаю в этом письме рецепт и прошу заказать мне очки. Я без них, как без рук. Думаю, что дней через десять вопрос с моим отпуском станет ясен. К тому времени меня и выпишут. Надоело здесь, как в тюрьме. На работе лучше. В целом у меня все хорошо. Лечусь, жду встречи с вами. Как вы, дорогие мои? Целую вас крепко. Ваш…».


На Родину хотят не только птицы


В конце октября 1985 года в Кабуле было как всегда сухо и солнечно. Наконец спала одуряющая жара, и в печальном небе стаи птиц тянулись с далекой Родины на юг. На пустыре военного городка 40-й армии то в одном, то в другом месте возникали медленные кругообразные движения воздуха. Пыль и мусор, вращаясь, поднимались невысоко – всего на несколько метров. Казалось, что вот-вот пылевой столб раскрутится быстрее, разрастется вширь и ввысь, и в бешено вращающемся кольцевом потоке родится настоящий смерч, который будет засасывать все, что находится на его пути: машины, людей, постройки. Но нет – «смерчики», так и не достигнув совершеннолетия, медленно умирали на глазах, пыль и мусор опадали вниз, и наступала ленивая тишина. Через несколько минут глаз ловил рождение нового пылевого столбика в другом месте, поодаль – и все повторялось сначала…

Наш следственный «уазик» с афганским номерами неторопливо катил по пустынному в пятницу проспекту Дар-уль-Аман. Миновали так называемый «трафик», что-то вроде нашего поста ГАИ, справа остался зоопарк на берегу желтого, неторопливого ручейка – яростной по весне реки Кабул. Слева осталась бензозаправка, с длинной очередью пыльных машин, и «уазик» въехал в район города Спинзар. Здесь через каждые пятьдесят метров стоят парные афганские патрули с нашими автоматами ППШ, отполированными до зеркального блеска. Проехали отель «Кабул» и по старинной улице-красавице Майванд, чем-то неуловимо напоминавшей Одессу-маму, направились вверх, к дислокации советского десантного полка. С высоты этого военного городка сразу открылся великолепный вид на весь этот большой муравейник – Кабул.

Старинные, серые, мрачного вида казармы бывшей афганской офицерской школы, где, говорят, учился сам Бабрак Кармаль, стоят в городке пустые. Полк ушел на боевые. Напротив большой пыльной площадки притягательно зеленеет скверик, в глубине которого, выложенный голубым кафелем, прячется бассейн с хрустально чистой, холодной, как лед проточной водой. У его входа величественно стоят два бронзовых льва. У одного из них явно обиженное выражение на морде. Кто-то из шурави отпилил ему хвост по самую спину, и лев стал похож на большого пуделя.

В кресле военного прокурора Кабульского гарнизона сидел военный прокурор 40-й армии полковник Степанюк. Слушал телефонную трубку и, нахмурив большой лоб, быстро писал на листке бумаги. Закончив, поздоровался и сказал:

– Нам повезло, что американцы его выдали. Солдат ушел к ним 28 октября, а через несколько дней Горбачев летит на встречу с Рейганом, вот почему они оказались такими сговорчивыми сегодня. Даю тебе час-два, не больше. Поговори по своим вопросам – ваш генерал звонил и просил об этом. Располагайтесь в соседнем кабинете, закончишь, позвони мне. А я пока подготовлюсь. Мне надо его подробно допросить, арестовать как дезертира и уже завтра этапировать самолетом в Ташкент.

– Спасибо, товарищ полковник, я позвоню, – сказал я и, спросив разрешения, покинул кабинет прокурора.

…Передо мной сидел худощавый, среднего роста, юный солдат в чистой выглаженной форме без головного убора и ремня. Его только что доставили из соседнего здания – гарнизонной гауптвахты. Глубокий, внимательный взгляд голубых глаз с длинными, серповидными черными бровями сразу привлекал внимание. Врожденное обаяние притягивало и сразу вызывало симпатию к юноше. Я представился, но это не вызвало реакции, которую обычно вызывает у всех солдат и даже старших офицеров должность следователя КГБ – мгновенную собранность и настороженность. Никакого страха и подобострастия, спокойствие и достоинство исходили от молодого солдата, и он, казалось, грелся в их лучах.

– Володя, это не допрос, а беседа, – сказал я. – Нас интересует, зачем и как ты туда попал, буквально каждая минута твоего пребывания в американском посольстве. Ты, конечно, понимаешь, что эта беседа – необходимость не только для решения твоей судьбы, но и для неповторения подобного впредь. Могу ли рассчитывать на твою откровенность? В ином случае это будет только пустая трата времени и для тебя, и для меня.

– Да, конечно, товарищ майор, – без запинки ответил он. – Я расскажу всё, не скрывая.

Мы пили чай из прокурорского чайника и неторопливо беседовали. Солдат-выводной за дверью ходил с автоматом туда-сюда по коридору, и громкий звук его шагов нам почти не мешал.

Передо мной находился чистый и честный человек. Этот вывод я сделал, задав как бы между прочим несколько проверочных вопросов, ответы на которые, по его мнению, я наверняка не должен был знать, а я их знал в полном объеме. Он ответил на эти вопросы, не задумываясь ни на секунду, без напряжения, предельно полно и откровенно.

В Кабул Володя прибыл совсем недавно, две недели тому назад, из учебного подразделения в приграничной полосе Союза. Там полгода подряд была напряженная боевая учеба с дневными и ночными стрельбами и марш-бросками в любую погоду. Курсанты были равны между собой, несмотря на различные национальности, уровень образования и физической подготовки. Неприятности начались при следовании в составе колонны от советской границы в Кабул. Сначала солдат-«старик» забрал у него часы – подарок отца. Затем второй – «дембель», водитель БТРа тоном, не терпящим возражений, потребовал украсть колесо с автомашины в советской воинской колонне, рядом с которой сделали остановку во время ночного отдыха на сторожевой заставе. Володя попробовал возразить, но получил два удара резиновым шлангом по печени. Колесо он так и не украл, и после этого «дембель» ему сказал, что по дороге всякое может случиться… «Могут, например, обстрелять «духи», у которых автоматы той же марки и калибра, что и у нас…» – добавил он. Намек был понят так, что в суматохе боя можно схлопотать пулю от своего, которую потом могут признать за душманскую. Но колесо Володя так и не принес «дембелю». Места ударов шлангом остро болели, и почти всю дорогу до Кабула Володя лежал, сказав врачу, что у него расстройство желудка. Таблетки, полученные от него, незаметно выбросил. Звериная необъективная и необъяснимая жестокость старослужащих потрясла его. Володя, лежа внутри гремящего и подпрыгивающего БТРа, с тоской вспоминал родной дом и «учебку», где ему предлагали остаться на сержантской должности.

По приезду в Кабул Володя был определен во взвод ночной охраны Кабульского городского телецентра. Днем вокруг здания с огромной чашей-антенной, устремленной в далекий космос, службу несли часовые-афганцы. С наступлением темноты их заменяли советские военнослужащие – двадцать пять солдат и старший лейтенант. Буквально рядом с Кабульским телецентром за высоким забором из металлических прутьев стояло белоснежное, современной архитектуры, красивое здание посольства, на флагштоке которого ветер трепал «матрац» – американский флаг.

– Три дня назад перед рассветом я проснулся от толчка в бок: «Отнеси чаю на пост Рывкину!» – передал мне такой же молодой, как я, солдат. Рывкин сразу невзлюбил меня, так как я, по его мнению, с недостаточной быстротой и рвением выполнялисходившие от группы «дембелей» издевательские «приказы». Я не встал и не понес на пост чаю «дедушке» Рывкину. Незаметно для себя я снова уснул. Через час я был жестоко избит старослужащими и понял, что будущего у меня здесь нет. Примерно через полчаса после этого я попытался встать и после нескольких попыток наконец встал. Взял в руки автомат. И понял, что именно я сейчас сделаю. Накинул на себя шинель и вышел во двор. Никто мне не попался на пути. Было светло, и наши посты были уже сняты. Я подошел вплотную к высоким, острым прутьям ограды американского посольства. Часовой-афганец крикнул мне: «Триш! (Стой!)», но я быстро передернул затвор и направил на него ствол автомата. По моему виду афганец понял, что я не хочу его убить, но сделаю это, если он мне помешает. Демонстративно он взял оружие в положение «на плечо», повернулся ко мне спиной и медленно пошел вдоль ограды посольства.

С трудом я преодолел высокий забор посольства, подошел к входной двери и нажал кнопку звонка. Меня впустил вовнутрь солдат морской пехоты США Джек, с которым у меня за эти три дня потом сложились дружеские отношения. Он спросил у меня, чего я хочу. Я ответил, что хочу попасть в Советский Союз. От моего ответа у него чуть не заклинило нижнюю челюсть и на лице надолго застыло сильнейшее недоумение. Я повторил о своем желании несколько раз, пока до него «дошло». Джек открыл дверь одной из комнат на первом этаже посольства, где я и провел эти три дня, и велел подождать. Мою грязную, засаленную, окровавленную форму предложили снять. Назавтра вернули ее чистую и выглаженную. Переодели в спортивные брюки и майку. Покормили вкусным завтраком и разрешили поспать. Потом были три встречи с советником посольства Смитом. Он в совершенстве владеет русским языком. Приходил всегда с секретарем, который записывал ход наших бесед.

Не акцентируя на перенесенных издевательствах, я попросил помощи, чтобы вернуться на Родину, где я хочу продолжить службу в армии. О происшедшем со мной Смит сам догадался по свежим синякам на моем теле. Он сказал, что я имею право на любой из следующих трех вариантов: вернуться в Союз, выехать в США, либо в иную страну. Смит не настаивал ни на каком из этих вариантов и все время подчеркивал, что решение я должен принять самостоятельно. Заметил, правда, что возвращение в Союз может грозить мне многими неприятностями. Например, семь лет сибирских лагерей за дезертирство (соответствовало действительности по тем временам – прим. авт.). По его словам, подобный факт с нашим солдатом в Кабуле уже был. Ни о каких тайнах Смит меня не расспрашивал и никаких сделок не предлагал. Вел себя ненавязчиво и дружелюбно. Настойчиво просил только одно – чтобы я все как следует обдумал и сам лично принял решение о своей судьбе. Но я сразу и твердо решил вернуться на Родину.

Сегодня утром в американском посольстве у меня была встреча с нашим послом в Афганистане Табеевым Федором Александровичем. В комнате были я, Смит, Джек и переводчик. Смит предварительно сказал мне, что Табеев «грубый человек и может накричать», но бояться его не нужно, меня здесь в обиду не дадут. Табеев буквально ворвался в комнату и с порога громко сказал мне: «Ну, что ты стоишь, Володя! Быстро собирайся, в течение суток отправлю тебя самолетом в Ташкент!». И все мгновенно завертелось колесом. Я, не раздумывая ни секунды, пошел за Федором Александровичем…

Нашу беседу с Володей прервал телефонный звонок.

– Ну как, еще не закончил? – нетерпеливо спросил Степанюк.

– Да в основном закончил, – ответил я.

– Я у тебя его забираю, – продолжил он.

– Понял, – вздохнул я. Выяснять что-либо у прокурора или протестовать сейчас было абсолютно бессмысленно. Я вдруг отчетливо понял, что наш государственный правоохранительный механизм напоминает мощный тяжелый танк без заднего хода.

– Ну что, уже на самолет? – спросил Володя.

– Нет, у прокурора появились вопросы.

– А-а, – разочарованно протянул он.

Вошел выводной, увел задержанного к прокурору, и я остался один в тюремной тишине. Обдумывая услышанное, вспомнил о прочитанном в сводках случае. Около года назад при попытке проникнуть в это же американское посольство был задержан афганскими военнослужащими советский рядовой-десантник. Пока ждали представителя нашей военной комендатуры и следователя, десантник мирно сидел на стуле. Но минут через пятнадцать попросился в туалет, где взорвал себя гранатой и погиб. Может, он тоже хотел только домой, на Родину? А некоторые другие солдаты, которые после издевательств от сослуживцев ночами пешком в одиночку пробирались вдоль афганских заминированных дорог и душманских засад? У них ведь тоже наверняка была только одна цель: «Домой, домой, домой!». Сколько их погибло на минах, попало в плен и сейчас томится без Родины по всему миру? Ну, а что сейчас ждет Володю? До чего же, Родина милая, у тебя холодное к своим сыновьям сердце!

Я вышел на крыльцо прокуратуры и закурил. На сердце как будто положили двухпудовую гирю… С отвращением выбросил недокуренную сигарету и присел прямо на ступеньки крыльца. С автостоянки медленно подъехал наш «уазик», чтобы увезти меня обратно в городок штаба армии.

Из черного проема коридора на крыльцо, с руками за спину, вывели Володю. Он широко улыбнулся.

– Лечу в Ташкент, только что позвонили прокурору. Не обманул Федор Александрович!

– Он же Посол Советского Союза! – крикнул я ему вслед.


Кот


Одолели мыши. До сих пор помню чувство омерзения и ярости, с которым встрепенулся среди глубокой ночи, ощутив во сне, как по потной спине быстро пробежала одна из этих тварей. И долгая, мучительная, усталая бессонница потом, почти до утра, в ожидании повторения. Отбой, как правило после полуночи, а подъем строго в 6:00. А днем, как всегда однообразное до отвращения питание, адская жара и каторжная работа следователя. И после такой ночи, не отдохнувший и вялый, еле тащишься на работу. Снаряженные салом, специально привезенные из Союза мышеловки зверьки нахально игнорировали, оставляя возле них особенно большие скопления помета. Мышиный помет на столе, на тумбочке, в тумбочке и даже внутри картонной коробки с кубинским сахаром- рафинадом (!) выведет из себя любого.

Хватит! Последней каплей, переполнившей мою чашу терпения, стал случай, когда, вытирая тряпкой стол, я неосторожно встал на край одной мышеловки и от удара по большому пальцу ноги громко вспомнил Гитлера и его мать. Мышеловок было шесть, и они мной равномерно были распределены в комнате под кроватью, столом и в других любимых мышиных местах. Но после двухнедельной командировки забываешь, где ты их оставил. Чертыхаясь, я полез вытирать пыль под столом и от второй мышеловки получил еще один удар – по указательному пальцу правой руки. В длинном громком монологе пришлось вспомнить не только Гитлера мать, но и ее сестер, отца и остальных родственников. Пальцы на ноге и руке опухли и посинели, и как теперь работать? Никто же не примет во внимание это как причину уйти на больничный, да и твою работу никто за тебя не сделает.

Надо достать кота хотя бы на несколько дней. Солдаты выяснили по своим солдатским каналам, что кот есть в разведывательном батальоне – советский кот, привезенный из Кушки. Трясясь на «бронике», едем в разведбат за двадцать пять километров. Вдали уже видны несколько деревянных сборных одноэтажных казарм-модулей, вокруг которых целое стадо запыленной военной техники: танки, бронетранспортеры, машины. Все это обнесено колючей проволокой. За нами по песчаной дороге тянется огромный хвост пыли.

Еще издали в бинокли видим, что солдатские разведданные в отношении кота абсолютно точны. Лежит, родимый, возле крыльца штабного модуля, растянувшись на солнце и положив голову на передние лапы. Как будто спит. После проползших неторопливо мимо кота двух танков на его усах и голове пыли собралось, как на деревьях инея, но он спокойно лежит, закрыв глаза, и не обращает на них никакого внимания. Сердце радостно забилось: кот будет наш!

Но что это? Услышав звук мотора нашего БТРа, кот вскакивает, высоко вверх выгибает спину и мгновенно ныряет в дырку под модуль. Долго втроем ласково выманиваем его оттуда, выдумывая на ходу самые замечательные кошачьи имена, но кот глух и нем. Потом длинными палками пытаемся выкорчевать его, но тоже безрезультатно. Наконец, применяем дымовую шашку, бросив ее под модуль, напугав начальника штаба («Вы что, с ума посходили?!!!»). Никакого результата. Идем в курилку, и там выясняется, что кота в юном возрасте похитили на улице в Кушке и привезли в этот гарнизон на бронетранспортере. Он натерпелся страху на всю жизнь от грохота и лязга, особенно во время стрельбы по дороге. Здесь он всегда спокоен, когда рядом рычат танки или ползают туда-сюда «КамАЗы». Но стоит только ему услышать звук моторов именно БТРа, картина всегда одна и та же: выгибает спину и на несколько часов ныряет под модуль, откуда его никакая сила извлечь не может…

Домой мы возвратились ни с чем.


Первые уроки бизнеса для «шурави»


Афганистан. Жара. Наш БТР несется по трассе Кушка – Турагунди – Шиндант. Впереди, в районе города Адраскан, справа от дороги показался длинный ряд дуканов (небольшой частный магазинчик, размером с наш стандартный гараж для легкового автомобиля). Приближаемся стремительно. Вдруг водитель без команды резко тормозит. Я в полудреме удобно полулежу, свесив ноги и обдуваемый ветром, на «ресничке» – броневой закрылке переднего стекла – и по инерции чуть не выпадаю под нос «бронику». Как и все военные, облепившие бронетранспортер сверху, поворачиваю голову направо. Возле крайнего дукана стоят несколько припаркованных советских военных автомашин и приличная очередь «шурави», желающих попасть вовнутрь. По местным меркам – это большая редкость и настоящая сенсация. Возле остальных дуканов в этом длинном ряду покупателей нет совершенно. Видны только понурые фигуры дуканщиков и их малолетних помощников у входов. На всех дуканах – не привлекающие к себе вывески: запыленные и написанные арабской вязью. А на том, где очередь, красная надпись большими буквами на русском языке: «Алладин – пидарас!». Подходим всей толпой. Очередь с ухмылкой, но молча продвигается медленно. Алладин, которого все «шурави» хорошо знают, находится на седьмом небе от счастья, как всегда, улыбчивый, услужливый, продает все товары со скидкой.

В любом дукане жестких цен нет. Они постоянно меняются и зависят от разных факторов. Пришел в дукан новичок – ему максимальная цена. Заглянул постоянный посетитель – цена поменьше. Купил несколько предметов или дорогую вещь – дуканщик, так принято, дает в придачу «бакшиш»-подарок, обычно авторучку. Привел с собой в дукан еще одного покупателя – это тебе обязательно учтут при расчете. Пришло с тобой много друзей – твой бакшиш возрастает пропорционально их количеству.

Вообще, купля-продажа в дуканах – процесс неторопливый, это целый ритуал со своими традициями и условностями. Если у продавца спрашивают: «Сколько стоит?» – значит, этот человек не знает местных цен, и ему называют максимально завышенную. Опытный посетитель никогда не уйдет от знакомого дуканщика без покупки, иначе тот обидится. Если он торопится, то выкладывает денег ровно столько, сколько она стоит, а уже потом говорит дуканщику, какую вещь ему необходимо подать или завернуть. Опытных покупателей дуканщики ценят и уважают. Потому как опытный покупатель в чужом дукане знает, что ему сразу назовут цену, которая во много раз превышает действительную, и в ответ на это называет свою – явно оскорбительно заниженную. И тут всегда начинается в присутствии многочисленных зрителей целый спектакль. Покупатель и продавец то сходятся, то расходятся, как петухи во время боя, поочередно протягивая друг другу правую руку, чтобы другой хлопнул по ней своей рукой в знак заключения сделки. При этом покупатель громко чернит в глазах многочисленной публики достоинство предмета покупки, а продавец превозносит его мнимые и действительные преимущества. Наконец, оба взмокшие от пота, усталые, бьют по рукам. Сделка завершена. Оба довольны.

Вникаю в суть последних событий. Оказывается, вчера к Алладину пришел покупатель из новеньких «шурави», спросил цену на женскую дубленку и, не торгуясь, заплатил сразу названную ему максимальную сумму. Для Алладина это – своеобразное оскорбление, ведь он привык торговаться, и, если у него спросят цену даже на коробок спичек, который для всех стоит один афгани, он автоматически назовет цену в десять афгани.

Уже в расположении части в разговорах с друзьями новичок-«шурави» выяснил, что за подобную дубленку они платили гораздо меньше, и решил «отомстить». В беседе с Алладином заметил, что у того самая запыленная и некрасивая вывеска над дуканом, и как будто невзначай сказал, что он – художник, и может помочь…

Через неделю, проносясь мимо этого места на БТРе в обратную сторону, я уже не увидел очереди у дукана Алладина. Очередь была у его соседа, над дуканом которого четко выделялась вывеска на русском языке, снятая со штаба стройбата в Адраскане, с добавленным в нее именем: «Ответственный за противопожарное состояние – Ахмед».


Не пойте хором по ночам


Наш модуль – одноэтажное, похожее на большой спичечный коробок общежитие. Если в моей комнате громко чихнуть, то желают здоровья сразу несколько голосов из разных соседних комнат.

Два моих соседа-прапорщика, вернувшись с продуктового склада, где они днем несли службу, долго плескались под душем, неторопливо брились и, надев десантные тельняшки и пятнистые маскхалаты, выглядели бывалыми вояками. Иногда к ним приходили «чековыжималки» – женщины, которые отдают свою любовь за чеки «Внешпосылторга». Звуковой сценарий таких вечеров всегда был неизменен: бульканье, разговор шепотом, повизгивание. Снова бульканье, громкий разговор, протяжные русские и украинские народные песни и, наконец, богатырский храп. Многие жильцы, как и я, возвращались в модуль со службы далеко за полночь и, положив по подушке на каждое ухо, засыпали, как убитые. Да и что стоит этот храп на фоне постоянной перестрелки до глубокой ночи. Прилетев на несколько суток в Ташкент, я не мог заснуть без привычного грохота стрельбы.

Через комнату от меня недавно поселили армейского подполковника, который хоть и изматывался днем на службе, еще не привык засыпать под кабульский «оркестр». Сегодня вечером почему-то не стреляли. Но бульканье, визги и громкие разговоры за тонкой стенкой явно действовали офицеру в возрасте на нервы. Когда мои соседи в четыре голоса затянули «Катюшу», он, постучав к ним в дверь, приоткрыл ее и вежливо попросил: «Ребята, можно ли чуть потише?».

Картинно развалившись на стуле, красавец-прапорщик, пренебрегая нормами воинского устава, произнес: «А не пошел бы ты на х…!». Остальные дружно заржали. Молча и скромно закрыв за собой дверь, подполковник ушел. Через минуту он снова появился, неторопливо на виду у всех разогнул усики чеки взрывателя гранаты Ф-1, бережно катнул ее по полу к ногам прапорщика и закрыл за собой дверь…

Мощно оттолкнувшись обеими ногами от пола, «прапор» спиной вперед стремительно вылетел в окно, вынося на плечах раму. Его товарищ совершил туда же бросок, достойный нашего прославленного вратаря Льва Яшина, и тоже исчез. За ними «рыбкой» мелькнула в воздухе полуобнаженная «чековыжималка», сверкнув ослепительно белым женским телом. И только ее «боевая подруга» застыла неподвижно на кровати, напряженно глядя на гранату и подтянув сжатые колени к носу.

Помедлив, граната негромко хлопнула, и из нее потянулся небольшой дымок. Спустя секунды в оконном проеме одновременно появились растрепанные головы всех трех вылетевших из модуля «певцов». Дверь в комнату снова легонько открылась, и появившийся подполковник равнодушно-вежливо произнес: «Сейчас была учебная, в следующий раз будет боевая». Помолчав, уточнил: «Ясно, орлы?!». «Ясно!!!» – дружно хором ответили «герои» и их «боевые подруги».

С тех пор в соседней комнате всегда тишина…


Противники


Работа следователя на войне очень трудная. Через пятнадцать дней я был выписан и слегка живой отправлен в отпуск. Пришлось купить и постоянно носить толстые очки – нормальное зрение сразу же «село» и уже не восстановилось никогда. Вместе с дорогой туда и обратно я отсутствовал почти два месяца. Когда вернулся, узнал, что следствие по возбужденному мной делу продолжает Особый отдел КГБ по Туркестанскому военному округу. Арестовано уже шестнадцать человек, и конца следствию не видно…

Оглядываясь назад в те годы, вспоминаю, что мы пришли в страну после многократных просьб законного правительства Демократической Республики Афганистан и были готовы отразить угрозу внешнего вторжения любого государства. Но, как оказалось, ни Иран, ни Пакистан, ни даже США со своими союзниками по НАТО, не нападали и не собирались нападать на ДРА. А это, на мой взгляд, достаточно крупный просчет нашей внешней разведки и высшего руководства страны.

Нас втянули во внутреннюю гражданскую войну и вместо освободителей от внешнего врага очень скоро в глазах афганцев мы превратились в оккупантов. Советские люди сделали в этой стране очень много хороших дел: строили, лечили, учили, помогали всем, чем могли и бескорыстно. Я видел десятки наших тракторов «Беларусь», когда их раздавали в кишлаках. Я видел большие очереди афганцев к советским врачам, которые бесплатно их лечили и раздавали лекарства. Видел, как строили наши солдатики жилые кварталы Кабула. И можно еще много вспомнить наших хороших дел для простого афганского народа.

Прошло больше тридцати лет с 1989 года, как закончилась для советских военнослужащих десятилетняя Афганская война. После нас на двадцать лет туда пришла воевать американская армия со своими союзниками. Ее численность в полтора раза больше, чем был Ограниченный контингент советских войск в Афганистане (ОКСВА). Но и Запад был вынужден вывести войска. Афганский народ, как и тысячелетия раньше, отстоял свою независимость.

Интересно, как сегодня простые афганцы, бывшие моджахеды, сравнивают советских и американских солдат1: «Я приехал в Кандагар (Афганистан) как представитель сопредельного государства. Ничего там за двадцать лет не изменилось. На первый взгляд. На самом деле изменилось отношение людей к нам.


Как вам живется? – спросил я у одного из бывших известных полевых командиров.

– Воюем, – коротко ответил он.

– Ну и как противник? – спросил я.

– А, – махнул он рукой. – Это не мужчины. Они только знают – ракеты. Мужчины так не воюют. Сначала сто ракет, потом появляется один солдат. Ты выйди на поле! Один на один! Как мужчина! Покажи силу! Я тебе расскажу историю. Это было во время войны с шурави (советский военнослужащий в Афганистане). Нас было сто пятьдесят человек. Нам нужно было пройти в долину. На высоте по дороге засели шурави. Мы точно знали – их там пять человек. Мы вначале пошли напрямую. Застрочил пулемет. Мы в обход. Там тоже нас встречает пулемет. Мы с трех сторон к высоте. Так нас с трех сторон поливают пулеметным огнем. И так шесть дней! Шесть дней мы не можем прорваться в долину. Потеряли сто человек. Наконец, на седьмой день на высоте кончились патроны. Мы добираемся до высоты. Там пятеро молодых солдат. Каждому из них двадцати ещё нет. Голодные, – у них еда пять дней назад кончилась. Не пили двое суток. Еле держатся. А смотрят – волками! Готовы загрызть заживо! Я посмотрел на них, сказал: «Всё, шурави. Читайте молитву!».

Клянусь всеми святыми – мы были готовы растерзать их на куски! И все пятеро сомкнулись, взялись за руки, и встали в ряд. Мужчины! Мы их накормили, напоили, завязали раны, на следующий день дали им в руки их оружие, и я сказал: «Шурави, я хотел бы, чтобы мои сыновья были такие же, как вы. А теперь идите». И они ушли. Но никто из них за всё время не оглянулся назад! Вот противник! А ты спрашиваешь – американцы…».

Не знаю, есть ли в мире более стойкие и мужественные народы, чем афганцы и русские. Они тысячелетиями отстаивают свою свободу и независимость, поэтому приятно осознавать, как высоко оценивают афганцы «шурави», советских воинов, среди которых мои боевые товарищи.


Глава 2. Крайний Север


Как я стал чекистом. Первый трудный опыт


В 1972 году я был старшим лейтенантом Советской Армии, проходил службу в должности старшего помощника военного коменданта станции Свердловск. Учился заочно в Уральском институте инженеров железнодорожного транспорта. Ранее окончил железнодорожный техникум, имел практический опыт работы дежурным по станции Кунара, начальником станции Самоцвет, поездным диспетчером на Свердловской железной дороге. Был членом Коммунистической партии Советского Союза, секретарем комсомольской организации военной комендатуры станции Свердловск. Как-то мне позвонили из политотдела спецчастей, где я состоял на партийном учете, попросили приехать завтра в 14.00. Причины вызова не объяснили, задавать какие-либо вопросы по этому поводу было не принято. На всякий случай я привел в порядок документы комсомольской организации и взял их с собой.

Когда прибыл в политотдел, секретарь направила меня в один из кабинетов. Зашел, представился. Высоколобый подполковник, как оказалось, начальник Особого отдела КГБ СССР по Свердловскому гарнизону Жаглин Иван Павлович, в военной форме, с умным, пронзительным взглядом гипнотизера, предложил сесть и стал задавать множество самых разных вопросов: о службе, комсомольской работе, политической обстановке в мире, очень подробно о всех родственниках. Показал книгу стихов какого-то солдата и дал почитать. Почитал, ничего особенного. Потом дал рукописные листы стихов этого же солдата. Там сплошная клевета на армию, наш политический строй, в общем, грязь и только. Я так и сказал подполковнику. Он стал рассказывать, что против нашей армии и в мирное время идет война спецслужб вероятного противника, которые опираются в своей деятельности на таких вот солдат. С виду порядочных, но гнилых внутри. Потом задал необычный для меня вопрос: хочу ли я посвятить свою жизнь службе в органах государственной безопасности? Я спросил, чем я буду заниматься? Он ответил, что если дам согласие, непременно узнаю все… Я попросил сутки на размышление и на совет с женой. Он согласился. Жена дома отреагировала: «Соглашайся, туда дважды не приглашают». Я дал согласие и был направлен в Новосибирскую школу КГБ на учебу с отрывом от семьи на год.

В 1973 году я поселился в «Доме женихов» на Красном проспекте в Новосибирске. Курсанты были в форме разных родов войск, в звании от лейтенантов до капитанов, возраст 25-27 лет. Со средним техническим образованием в каждой группе процентов десять, не больше. У большинства же на груди значки о высшем образовании. У пяти-шести из них по два (!) таких значка. Было и несколько кандидатов наук. Это был цвет нашей Родины. Мне уже 31 год, коллеги избрали меня секретарем парторганизации группы и стали называть «Дед». Это прозвище прилипло ко мне намертво на всю мою последующую жизнь.

За год я пересмотрел весь репертуар местного театра оперетты, драматического театра «Факел» и оперного театра. К нам в «Дом женихов» приезжали и выступали лучшие и самые талантливые артисты Союза, академики, бывшие разведчики. Запомнился вице-президент академии наук СССР Лаврентьев Михаил Алексеевич, изобретатель кумулятивного снаряда, в войну прожигавшего броню фашистских танков. Расхаживая по сцене клуба, он рассказывал о будущих космических полетах, отчего захватывало сердце, а он, подчеркивая мысль, поднимал вверх указательный палец правой руки, толсто обмотанный белым бинтом. «У нас, ученых, по любому вопросу идут ожесточенные споры годами, – говорил он. – Вам хорошо! У вас сразу видно, кто умный!». Он остановился возле стола президиума, где сидел в форме генерала начальник школы и постучал по его погону забинтованным пальцем. Раздался гомерический хохот в зале, даже генерал улыбнулся слегка, хотя всегда был строг и неприступен…

…Бывшие разведчики рассказывали нам такое, что и сегодня еще нельзя передавать. В музее школы я часто брал магнитофонные записи наших знаменитых нелегалов. Всей группой мы подолгу внимали каждому их слову. Подробно изучали секретные биографии Р. И. Абеля, Конона Молодого, Р. Зорге и многих других. Хотели быть такими, как они: беспредельно преданными Родине и высочайшими профессионалами своего дела. Выступали перед нами и курсанты, участвовавшие в войне 1972 года в Египте. Они прибыли совсем недавно, и каждое их слово было особо ценно.

11 сентября 1973 года по радио мы узнали о перевороте в Чили и убийстве президента Альенде. В эту ночь шестеро наших курсантов ночью по тревоге улетели туда на военном самолете. Позже рассказывали, что все они погибли, их раненых захватили в президентском дворце и не повезли расстреливать на стадион, а сбросили в трюм грузового корабля. На их месте мог оказаться каждый из нас, курсантов школы…

Запомнились занятия по организации оперативной работы на объекте, которые проводил руководитель группы подполковник Сидоркин Михаил Матвеевич, участник штурма Берлина и обысков рейхсканцелярии Гитлера. Его коллега при таком обыске обнаружил золотой портсигар с гравировкой: «Магде Геббельс от Гитлера». Кавалер нескольких боевых орденов, стройный, высоколобый, прихрамывающий после ранения на фронте, с пристальным взглядом прямо в душу ярких голубых глаз Михаил Матвеевич был нам заботливым отцом и учителем. Учил анализировать. Давал прочитать книгу в 100 листов на 4 часа и требовал изложить ее содержание на полстраницы. Любую оперативную задачу постоянно усложнял, привлекая к ее решению предложения других курсантов, часто противоположные. Это очень помогло потом в практической оперативной деятельности, так как приучало к самостоятельности при принятии ответственных решений. Военные контрразведчики (в отличие от «территориалов») почти всегда находятся в отрыве от своего руководства и часто вынуждены принимать жизненно важные решения самостоятельно.


Север Свердловской области


В январе 1974 года после окончания с отличием школы КГБ в Новосибирске я был направлен для прохождения службы в Особый отдел КГБ СССР по Уральскому военному округу в должности оперуполномоченного.

Отдел тогда располагался на первом этаже здания по проспекту Ленина, 17а в старинном двухэтажном особняке из красного кирпича, бывшем владении купца Смирнова. В общем большом кабинете стоял огромный квадратный засыпной сейф с медной табличкой «Бр. Смирновы». На третьем этаже здания, как раз над нами, был расположен просторный кабинет начальника Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу генерал-майора Смирнова Михаила Николаевича. И вдобавок ко всему, во взводе охраны отдела в это время служили два брата-близнеца Смирновы.

Мой оперативный объект – 5-я бригада железнодорожных войск, штаб в городе Серове. 10 батальонов бригады были расположены на протяжении почти 700 километров и строили железную дорогу Ивдель – Обь. В непролазной дремучей тайге в трескучие морозы пилили ручными пилами огромные деревья, были первопроходцами. Затем очищали просеки, делали насыпи и клали на них железнодорожное полотно. Строили мосты и пристанционные поселки. Офицеры с семьями проживали в основном в поселках Пионерский и Советский, в деревянных бараках, где были дислоцированы по два и три батальона. А на вновь строящихся станциях обычно стояла одна рота. Солдаты жили в брезентовых палатках на двадцать пять человек, печку-буржуйку круглосуточно топил дежурный солдат.

На прием-сдачу оперативных дел заместитель начальника ОО КГБ по кадрам майор Покатов Кир Андреевич дал нам с капитаном Игумновым Вадимом Ивановичем двадцать дней. Стояли жестокие морозы за сорок градусов. В белых полушубках, с портупеями, в серых валенках мы объезжали на поездах наши подразделения. Армейские эмблемы железнодорожных войск на черных петлицах – с якорем, крыльями, красной звездой, молотком и штангенциркулем – мне даже не пришлось менять. На моей военной форме они остались еще старые, с тех времен, когда я служил в войсках военных сообщений помощником военного коменданта станции Свердловск. Мои чекисты-руководители, видимо, потому и назначили меня оперативно курировать железнодорожную бригаду, что я хорошо разбирался в специфике работы и правилах эксплуатации железнодорожного транспорта.

Кстати, эти эмблемы на черных петлицах реально спасли мне жизнь. Через месяц в первой уже самостоятельной поездке на станцию Ивдель я заблудился в лесу, неправильно свернув по тропинке от станции к дислоцированному там моему батальону. Тропинку окружали высокие разлапистые ели, согнутые под толстым слоем снега после недавнего снегопада. Внезапно между деревьев впереди я увидел небольшой костер и сидящих вокруг него трех мужчин в черных фуфайках, ватных штанах и валенках. Подойдя к ним почти вплотную, я сказал: «Здравия желаю, как пройти в батальон?». Они обернулись и посмотрели на меня. Один из них молча подошел ко мне и двумя руками раздвинул воротник моего белого полушубка в стороны. Обернувшись назад, он громко сказал: «Черный!». Один из сидящих на корточках возле костра, самый крупный мужчина, так же молча кивнул ему. Подошедший ко мне очень худой, с провалившимися, видимо, от голода или болезни, пронзительными стальными глазами беспредельщика, махнув за мою спину рукой, сказал: «Вернись назад до развилки тропы и поверни направо». Через полчаса, отогреваясь чаем у комбата, я рассказал об этой странной встрече. Он сказал, что это были ЗэКа – уголовные заключенные из лагеря рядом с нами. Их охраняют войска внутренних войск с петлицами красного цвета. Не исключено, что эти зэки, обнаружив в лесу одиночного офицера с эмблемами внутренних войск, могли убить его, а тело спрятать в буреломе или даже сжечь.

Как я уже упоминал, в бригаде было 10 батальонов и множество вспомогательных подразделений. До резкого сокращения сотрудников госбезопасности бывшим руководителем страны Хрущевым, прозванным в народе за непредсказуемость «Никита-чудотворец», бригаду в оперативном плане курировал не один офицер, как я сейчас, а целый Особый отдел бригады из нескольких сотрудников, начальника и секретаря. Была в отделе и легковая машина. Понятно, что при этом обстановка в войсках контролировалась более качественно, и несмотря на хроническую болезнь всех армейских начальников: скрыть и локализовать любое происшествие самостоятельно, боеготовность войск была значительно выше, чем в настоящее время. Моральная обстановка чище. Понятно, что основным мерилом службы каждого офицера желдорвойск являлось выполнение плана строительства железной дороги. И от него зависели их звания, должности, премии и награды. А появившийся вновь старший лейтенант Особого отдела, везде сующий свой нос, невольно требовал со стороны армейских командиров особого внимания. Чтобы не испортил праздник «по мелочам». И «особистов» они по-всякому пробовали приручать. Один из моих предшественников, как я узнал от своих оперативных источников, ежемесячно от командования бригады получал премию за выполнение плана. Об этом делались намеки и мне, но я с негодованием их отверг.

В результате первых шести месяцев моей самостоятельной деятельности и информирования своего и вышестоящего командования обо всех без исключения негативных проявлениях в бригаде, командир бригады подполковник Васильев, награжденный к этому времени орденом Октябрьской революции, едва не лишился своей должности. В будущем он – генерал, начальник штаба Железнодорожных войск СССР. Но очередное звание полковника при мне ему было задержано.

И тогда, как я уже потом понял, армейцами было решено от меня «избавиться» простым способом. При удобном случае «состряпать» жалобу на меня. В это время председателем КГБ СССР был Ю. В. Андропов, который во главу угла ставил перед чекистами страны задачу соблюдения социалистической законности. Военных чекистов постоянно и пристально контролировали территориальные партийные органы. В семьи военных контрразведчиков периодически приезжали сотрудники отдела кадров, непосредственные начальники, которые всегда беседовали о нас с офицерами, командирами, членами семей и окружением. С утра и до вечера поведение военного чекиста находилось в поле зрения сотен и тысяч военных всех званий, членов семей военнослужащих и гражданских лиц, соприкасавшихся с ним по работе. Любой сигнал о неправильном поведении «особиста» сразу докладывали нашему генералу, и он назначал разбирательство, всегда с самыми серьезными последствиями.

Не искушенный в тонкостях отношений, но не желавший идти на компромисс со своей совестью, я «погорел» на мелочи. Через свои возможности я знал, что начальник мобилизационного отдела бригады, майор предпенсионного возраста, с вечно красным носом, в своем закрытом для посторонних лиц кабинете с приятелем, комендантом штаба, старшиной по званию, иногда распивает водку. Выбрав подходящий момент, когда они только что открыли спиртное, я, имевший беспрепятственный доступ в кабинеты бригады, внезапно накрыл их с поличным. Пристыдив майора и его собутыльника, я потребовал привести всё в порядок. Они оба, потупив взор, молча выслушали меня и начали убирать спиртное и закуску со стола. Комендант быстрее воробья стремительно покинул кабинет. Я вышел, зашел к начальнику политотдела бригады, полковнику, проинформировал его об увиденном и попросил принять меры к недопущению подобного впредь, подчеркнув при этом, что в отделе хранятся совершенно секретные документы, и мой долг, в том числе, обеспечить их полную безопасность.

Вечером по домашнему телефону дежурный по Особому отделу КГБ округа предупредил меня, что завтра утром я должен встретить поезд, с которым ко мне едет заместитель начальника Особого отдела Уральского военного округа полковник Миронюк Андрей Яковлевич. Вопросы, зачем и почему, тем более по открытому телефону, начальству задавать было не принято, и утром я встретил Миронюка и привез его в свой кабинет. В кабинете он неожиданно для меня спросил про вчерашние события, связанные с майором-«мобистом». Я подробно о всём доложил, внутренне с большим удивлением, так как считал искренне, что поступаю правильно, и никак не мог понять в этот момент, зачем Андрей Яковлевич об этом спрашивает, и тем более, зачем такой высокий начальник так неожиданно появился здесь. Ведь в Особом отделе Уральского военного округа в то время насчитывалось 26 подчиненных Особых отделов на площади двух больших автономных республик и пяти областей Союза. И в них служат сотни, если не тысячи таких офицеров, как я. Неужели по столь незначительному вчерашнему эпизоду с «мобистом»? Но на всякий случай я удержался от вопросов на эту тему. Выслушав меня внимательно и не задав никаких вопросов, он один ушел к начальнику политотдела бригады и затем в моботделе долго беседовал с майором. Вернувшись, Андрей Яковлевич мне сообщил, что после вчерашнего инцидента начальник политотдела вызвал майора и беседовал с ним. Майор ему пояснил, что никакой водки в его кабинете и в помине не было. Они пили только чай. А я, ворвавшись в кабинет, разговаривал с ним не как младший офицер со старшим, а неуважительно и грубо даже, повысил на него голос в присутствии младшего по званию. Начальник политотдела посетил после этого мобкабинет и убедился, что там всё чисто и аккуратно. Переговорил с комендантом штаба, и тот полностью подтвердил слова майора. Получается, что я вчера оклеветал перед начальником политотдела двух честных людей и по отношению к старшему офицеру вел себя недопустимо грубо и некорректно.

Андрей Яковлевич сказал, что верит мне, но надо было пригласить врача, чтобы тот зафиксировал факт употребления спиртного. Я не имел права делать это сам, это не наша компетенция. Или пригласить кого-либо из начальства, а я к тому же допустил ошибку, что покинул кабинет. Он предложил мне извиниться перед майором в кабинете начальника политотдела.

И я извинился… Чего это стоило… До этого случая я искренне верил в порядочность большинства людей и, к счастью, ни разу не сталкивался в предыдущей гражданской и армейской жизни со столь откровенной элементарной человеческой подлостью.

Меня вызвали в Свердловск к начальнику Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу генералу Смирнову Михаилу Николаевичу, где пришлось подробно всё доложить. Он только спросил: «Ты что, в ГАИ работаешь, что определяешь, кто выпил, а кто нет. Это компетенция врачей, а не КГБ». А следующее его назидание меня повергло в шок: «Это тебе не 37-й год!». Я просто не знал, как реагировать на слова генерала и промолчал. Никогда до этого, ни в школе КГБ, ни от старших товарищей или вообще от кого-нибудь я таких слов не слышал. Я, рожденный в 1941 году, через четыре года после 37-го, в этот момент не знал, какую страшную тайну скрывают эти слова.

Проходя службу в Серове, часто по телефону и лично на сборах в Свердловске я разговаривал и советовался со старшим оперуполномоченным нашего отдела, моим первым наставником и потом многолетним другом майором Зуевым Алексеем Семеновичем. Он курировал в то время штаб 4-го железнодорожного корпуса, которому подчинялась наша 5-я железнодорожная бригада. Ненавязчиво, спокойно, доброжелательно он расспрашивал меня о текущих делах, давал всегда умные, глубоко продуманные советы. Сколько я помню, мы его всегда выбирали, как лучшего из нас, секретарем нашей партийной организации. «Семёныч», как его все звали, очень дипломатично и грамотно разговаривал и с рядовым солдатом, армейским офицером, и с чекистом любого звания, даже с генералами. У него были деловые, доверительные отношения с командиром корпуса генерал-майором Макарцевым Михаилом Константиновичем, будущим начальником Железнодорожных войск МО СССР, генерал-полковником, Героем Социалистического Труда.

Я рассказал Семёнычу про случай с «мобистом» Он заметил, что в принципе я действовал правильно и по совести, оберегая секреты бригады. А то, как отреагировали на это начальник политотдела, «мобист» и комендант, не удивительно. Они все и каждый лично защищали себя от неприятностей, а порядочность для них дело десятое. В последующее время, по совету «Семёныча», когда из корпуса в бригаду ехали какие-либо комиссии с проверкой, мы с ним в деловом контакте предварительно информировали их устно, на какие вопросы надо обратить особое внимание. То есть я с этого времени старался наводить порядок в бригаде чужими руками, «не подставляясь» лишний раз лично. Негативный опыт с майором-мобистом я усвоил на всю оставшуюся жизнь. Кстати, если бы я не извинился и этим не погасил бы конфликт в зародыше, уже было, как сказал Алексей Семенович, спланировано решение перевести меня по службе с семьей куда-то в далекую от цивилизации «дыру» за городом Орском в ракетную бригаду.


Дезертир


Один раз генерал Смирнов в том же 1974 году все-таки меня чуть не наказал. В органах госбезопасности, в отличие, например, от армии, любое, даже самое незначительное наказание может поломать судьбу человека. Быть несмываемым пятном всю службу. Как говорили наши кадровики, отказывая в повышении по службе или в командировке за границу: «Какая разница, он украл или у него украли, раз был случай с ним, значит он не достоин доверия».

Работы у меня было нескончаемое море. Обычно я выезжал из Серова вечером в воскресенье, останавливался на одной из станций, где стояли железнодорожные войска. Работал, вечером передвигался на поезде на следующую точку. Возвращался в Серов вечером в пятницу. Субботу сидел в штабе бригады, писал многочисленные документы. А вечером в воскресенье снова уезжал. Жену и сына Сашу практически не видел. Работы много, она была оперативно значимая, очень ответственная, требовала отдачи всего себя.

И вдруг поступил сигнал. В поселке Советский (станция Верхнекондинская) солдат срочной службы Мифтахов убил часового на посту и с автоматом сбежал. Мы с комбригом подполковником Васильевым и начальником политотдела Ивановым срочно выехали на место происшествия на поезде. Выяснилось, что солдат Мифтахов, сменившись с поста в карауле, перед уходом в казарму оставил там личные вещи. Потому что на этом посту вот уже полгода нес службу «через день на ремень». В казарме выпил и, вернувшись на пост, попросил часового пустить его в караульное помещение, чтобы забрать свои вещи. Часовой увидел, что Мифтахов явно пьян, и не стал пускать. Тогда Мифтахов, подойдя к часовому, внезапно схватился за автомат и попытался вырвать его. Часовой сопротивлялся, они оба барахтались. Дернув на себя автомат, Мифтахов вырвал его из рук часового, тот бросился отбирать, и в это время прозвучал выстрел. Пуля попала часовому в голову, и он тут же умер. Мифтахов с автоматом убежал с поста.

Комбриг приказал создать несколько групп захвата и прочесать все недостроенные дома в поселке, чердаки домов и вокруг поселка несколько десятков охотничьих избушек. Вместе с начальником политотдела я стал облетать на вертолете охотничьи избушки. Если мы видели на снегу только входные следы, вертолет садился, и мы со всех сторон подходили с автоматами наизготовку и обыскивали помещение. За два дня облетели несколько десятков избушек, но безрезультатно. Другие группы, прочесывавшие чердаки домов, «недострои» и брошенные дома, успехов также не имели. Вечером второго дня подвели итоги и решили завтра продолжать работу в этом же направлении. Ночью меня разбудили и сообщили, что одна из групп якобы обнаружила беглеца на чердаке жилого дома. Дом оцепили. Я подъехал к нему. Солдаты мешковато и медленно ставили лестницу и не торопились по ней влезать на чердак. Я полез первым в темноту. На всякий случай, далеко от себя отставив зажженный фонарик в левой руке, я стал обыскивать чердак, ожидая каждую минуту автоматную очередь из темноты. Два солдата следовали за мной, но отставая на несколько метров. Чердак оказался пустым, я вернулся и лег спать. Казалось, я только что лег, когда меня снова разбудили и сказали, что в одном из недостроенных домов солдаты наткнулись на Мифтахова. Раздались выстрелы, дом окружили, и там сейчас всё начальство. Чертыхнувшись, я оделся и подъехал к окруженному дому. Светало, но дом был еще в темноте. На открытой площадке перед ним стоял без оружия седой полковник без шинели, который громко кричал: «Мифтахов, подумай о своей семье, о матери подумай, выходи!». Он повторял это снова и снова. Я приказал старшему лейтенанту немедленно силой удалить полковника в укрытие. Наоравшись уже в мегафон, седой полковник наконецзамолчал. Подвезли офицера-кинолога с большой серой овчаркой. Она стала издавать какие-то непонятные звуки, напоминающие тонкий писк. В воздухе повисла пауза. Никто из армейских офицеров не хотел отдавать команду на штурм. Но вот такая команда для солдат прозвучала. Они, опустив глаза вниз, как обреченные смертники, начали медленно подходить к проему здания. Мне почему-то стало нестерпимо стыдно. Заместитель начальника Особого отдела КГБ Свердловского гарнизона, мой непосредственный начальник капитан Михайлов, который только что подъехал, мгновенно оценил обстановку. Показав мне жестом «Вперед!», он первый нырнул в проем за группой захвата. Я последовал за ним. В большой комнате мы вдруг увидели на стене большое пятно крови, сочившейся с потолка. Старший лейтенант-армеец, опередив других, ловко подтянулся и оказался на чердаке. «Готов!» – сказал он, вглядевшись внутрь. Мифтахов застрелился, ему снесло полчерепа. Рядом с трупом лежала записка: «Милая моя Танюша, как же ты была права, что водка до добра не доведет. Я убил человека. Прости и прощай».

Мы с Михайловым срочно выехали в горотдел КГБ по городу Серову и по ВЧ доложили о случившемся генералу Смирнову. Докладывал ему очень подробно Михайлов и по мере доклада почему-то мрачнел лицом. Генерал жестко заявил ему, что мы оба не имели права участвовать в захвате и задержании дезертира и будем наказаны. Что это дело «солдат-срочников» и офицеров армии, а не КГБ. Если бы он убил кого-то из нас или ранил, это нанесло бы большой ущерб делу госбезопасности, так как каждый работник КГБ находится на особом счету, его так просто, как солдата или армейского офицера, не заменишь. Генерал приказал срочно прибыть нам обоим в Свердловск и написать письменные объяснения. Позвонили «Семёнычу» и сообщили о разговоре. Зуев просил нас не унывать. Опережая наш приезд в Свердловск, он посетил командира железнодорожного корпуса генерала Макарцева, объяснил ситуацию. Тот принял решение: за активное участие в розыске вооруженного дезертира наградить меня наручными часами с дарственной надписью. Так я получил в качестве чекиста первый ценный подарок, который спас меня от гнева моего начальника – генерала Смирнова…


Как встречали Хонеккера

В 1975-1978 годах я служил в 1-м секторе Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу, базировался в поселке Кольцово. Вспоминается такой эпизод.

В аэропорту «Кольцово» должен был приземлиться самолет, в котором с кратковременным визитом прилетала в Свердловск государственная делегация Германской Демократической Республики во главе с руководителем Государственного Совета Эрихом Хонеккером, председателем правительства и министром безопасности ГДР. Мне было приказано отобрать десять наиболее дисциплинированных и надежных солдат срочной службы, которые во время посадки самолета будут охранять взлетно-посадочную полосу аэродрома. За час до прилета я вывел отобранных солдат и после тщательного инструктажа расставил их без оружия по двое вдоль всей полосы. Самолет с немецкой делегацией должен был приземлиться, подрулить к старому зданию аэровокзала и остановиться на стоянке номер пять, примерно в 20-30 метрах от его служебного входа. Аэровокзал, еще сталинской постройки, со шпилем и звездой на его крыше, мы называли между собой «Под шпилем», так как иногда отмечали там семейные праздники и редкие дружеские встречи. На втором этаже здания, в кабинете номер двадцать, с окном в сторону летного поля, круглосуточно дежурил ветеран КГБ, который решал текущие вопросы по безопасности аэропорта с дежурным персоналом.

Город Свердловск в те годы был закрыт для посещения иностранцев, и в случаях дозаправки самолетов с иностранцами или вынужденных задержек рейсов на Москву из-за непогоды, всех пассажиров выводили в здание, и они проводили время в ожидании отправки самолета в специальном зале «Интурист» на втором этаже. Там дежурили всегда одни и те же хорошенькие сотрудницы. Они мне и рассказали о своеобразном чувстве юмора у немцев. Их делегация вчера несколько часов коротала время в удобных креслах зала «Интурист». Читали прессу, разговаривали между собой, скучали, глядя через большое окно на лётное поле, где с ревом садились и взлетали самолеты. Периодически среди немцев возникал необычно громкий смех-гогот, не свойственный советским людям. Улыбки у них тоже отличаются от советских. У наших – злые или веселые – они всегда от сердца, искренние. А здесь какие-то деревянные, с широким оскалом зубов, неестественные какие-то и сами улыбки, и этот дежурный гогот. Вчера для скучающих немцев вдруг появился новый объект для наблюдения. Через служебную дверь вошла уборщица, типичная тетя Дуся, небольшого роста и плотного телосложения. Неторопливо пройдя мимо рядов кресел, она поставила ведро с водой на пол, обмакнула тряпку со шваброй в воду и начала старательно водить ею по полу. Нагнув низко голову и двигаясь вокруг ведра задом, внезапно поскользнулась и упала возле него, ногой опрокинув ведро и разлив грязную воду. Раздался одновременный очень громкий смех всех присутствующих пассажиров-немцев. Некоторые смеялись, запрокинув головы назад и истерически всхлипывая…

За полчаса до прилета литерного рейса самолета с немецкой делегацией все вылеты и прилеты других рейсов были прекращены, авиадвигатели на стоянках заглушены. Наступила необычная тишина. Около служебного входа, куда подрулит самолет, выстроились с живыми цветами в руках и воздушными шариками пионеры в парадной форме. Вдруг с правой стороны аэровокзала через служебный вход к этому месту стремительно подлетели около двадцати черных «Волг». Из них вышли солидные гражданские мужчины в галстуках и шляпах и с десяток генералов в лампасах. Приблизившись к входу, они расположились вдоль стены здания в одну шеренгу, лицом к летному полю.

Незаметно подойдя к ним сбоку, я увидел, что крайним в шеренге генералов стоит начальник Особого отдела КГБ по Уральскому военному округу генерал-майор Смирнов Михаил Николаевич, мой прямой начальник. Подойдя к нему строевым шагом (я был в форме капитана Советской Армии), я доложил ему о полной готовности к охране полосы. Генерал одобрительно и молча выслушал, поздоровался за руку и приказал быть рядом, что я и сделал.

Через несколько минут сюда подъехали, так же стремительно, еще три черные «Волги» с крутыми номерами. К строю подошли первый секретарь обкома партии Ельцин Борис Николаевич, и двое руководителей города. Все в белых рубашках, черных пальто и черных шляпах.

Мы со Смирновым стояли во второй шеренге строя с ее левого края. Ельцин и его команда, подойдя к строю, останавливались перед каждым человеком и, выслушав его доклад о себе, по-военному прикладывали правую руку к своей шляпе, необычно высоко поднимая локоть выше плеча. Я такого приветствия никогда раньше не видел, даже в кино, и был поражен увиденным. Закончив рукопожатия, Ельцин и его приближенные встали сбоку от шеренги.

Прошло примерно тридцать минут. Все томительно поглядывали на небо, но там ничего не происходило…

Между нами и взлетно-посадочной полосой было примерно 200-300 метров пространства, на котором параллельно ей и ближе к нам была «рулёжка», а межу ней и «взлёткой» ровная площадка с низко скошенной травой. На эту зеленую травку откуда-то сбоку выскочили две крупных овчарки и стали гоняться друг за другом. Это были кобель и сука, они играли в свои брачные игры. Отставив разговоры между собой, все присутствующие в шеренге повернули к ним головы и стали молча наблюдать. Кобель несколько раз, догнав суку, пытался запрыгнуть на нее, но она не давалась и убегала. А он снова догонял… Пионеры стояли и смотрели молча, а среди взрослых и солидных дядей возникло нездоровое хихиканье. Внезапно все повернули головы направо. Там в небе возникла точка, которая увеличивалась в размерах и скоро превратилась в самолет, который все так ждали. Взглянув на полосу, я похолодел. Кобель догнал суку ровно посредине полосы и, зажав ее сбоку передними лапами, забрался на нее. Когда любой самолет разбегается и улетает, он издает громкий рёв, который бьет по ушам. Когда самолет летит к вам, звук его моторов остается хвостом за ним и до посадки не слышен. Ни мы, ни собаки не слышали рёв стремительно приближавшегося самолета с Хонеккером. Я сразу понял, что сделать уже ничего нельзя, и если самолет на посадочной скорости 260 километров в час врежется в эту собачью пару, реально может быть катастрофа. Толпа обреченно замерла, как и я, понимающий, что отвечать за это придется мне. Пот из-под фуражки мгновенно залил лоб и глаза. Кричать или как-то действовать было поздно…

Когда до самолета осталось не больше трехсот метров, собаки одновременно обернулись и увидели опасность. Отпрыгнули друг от друга в разные стороны и в последнюю секунду рывком метнулись, чудом не попав под самолет.

Самолет подрулил к зданию аэропорта и боком встал недалеко от нас. Медленно подъехал к нему трап. На него вышел седой старичок небольшого роста с ослепительной улыбкой из искусственных зубов. Я сразу вспомнил, что в 1933 году Хонеккера арестовали гестаповцы и выбили ему все зубы. 12 лет, до 1945 года он просидел в их тюрьме.

Хонеккер широко улыбался и махал правой рукой. К трапу встречать его пошли наши солидные люди. Мы с генералом остались на месте. Пионеры замахали приветственно флажками и шариками. Хонеккер спустился с трапа и, широко разводя в стороны руки, стал обниматься дружески с подходящими мужчинами. Слева от трапа на земле стоял мой друг – старший оперуполномоченный отдела КГБ в Кольцово Глазырин Валерий Петрович. Он стоял неподвижно, глубоко засунув руки в боковые карманы дешевенькой осенней куртки. Хонеккер, всё так же широко улыбаясь и раскинув руки, двинулся к нему. Валера, не сходя с места и улыбаясь в ответ, отрицательно покачал ему головой. Шутливо и понимающе махнув на Валеру правой рукой, Хонеккер продолжил свой путь.

Кавалькада машин стремительно исчезла, как и ранее появилась. Ближе к вечеру она вернулась, и всё повторилось в обратном порядке. Только пионеров не было. И собак. Когда самолет с Хонеккером взлетел, все ждали, пока он скроется вдалеке, будто улетавшие наблюдали за провожающими. Через минуту небо было таким же чистым, как всегда. Машины и люди разъехались. Мы, охрана, подождали, когда самолет с Хонеккером возьмет на сопровождение диспетчер Пермского аэропорта, и только после этого стали свободны. Никто меня за собак не ругал, но я их помню до сих пор….

Первый же самолет, взлетевший в небо после отлета Хонеккера, потерпел катастрофу. Это был грузовой Ан. Как только он оторвался от земли, на взлете у него заклинило левый двигатель. Правый работал на всю мощь. Самолет перевернулся и врезался в землю. Все шесть человек экипажа мгновенно погибли. Я смотрел потом в кабинете Глазырина фотокарточки с места падения. Одна из них стоит у меня и сегодня перед глазами. Мешковато одетый по полной форме пожарник держит в руках шланг. Толстая струя воды бьет в голое тело (форма сгорела) одного из мертвых летчиков. Тот весь объят высоким пламенем, сжимает в руках штурвал самолета и смотрит вперед…


Ротация


Жизнь военного контрразведчика в 1970-80гг. в Советском Союзе – сплошная ротация мест службы и жительства. Тогда существовала практика каждые 1,5-2 года перемещать оперативный состав КГБ на другое место. Чтобы у чекиста всегда был свежий взгляд на события и проблемы, чтобы не оброс коррупционными связями и исключить любые злоупотребления по службе. Практиковались частые переезды из гарнизона в гарнизон, из одной квартиры в другую. Из одного военного округа Союза – иногда с хорошим климатом, квартирой, работой для жены и школой для детей, в другой – удаленный от него на многие тысячи километров. В новом военном городке, как правило, жене по специальности работы нет. А дети за год могут сменить несколько детских садиков и школ. Что очень плохо, часто меняются воспитатели, учителя, товарищи в классе. Всего за 13 лет службы в особых отделах я сменил 8 квартир. А ведь два переезда, как говорят, по последствиям равны одному пожару; мебель приходит в полную негодность, надо покупать новую.

Наиболее престижной среди военных в те годы считалась служба в войсках Советской Армии, дислоцированных за границей СССР в Группе советских войск в Германии (ГСВГ) в Германской демократической республике, ЮГВ (Южная группа войск) в Венгрии, СГВ (Северная группа войск) в Польской народной республике. Там семьи офицеров и прапорщиков обеспечивались продуктовым пайком, а в Союзе тогда были перебои с продуктами. За границей выдавали двойное денежное содержание, в том числе часть в валюте государства пребывания. Наши военнослужащие в отпусках и при возвращении домой из-за границы привозили одежду, обувь иностранного производства, разительно отличающиеся высоким качеством от наших отечественных.

Второе место по престижности военной службы занимали районы нашей страны с суровыми климатическими условиями – Заполярье, Чукотка, Камчатка. Здесь продуктовый паек выдавали не на всю семью, а только на одного офицера или прапорщика. Но его хватало на всю семью. Зарплата в два раза выше, чем на Большой Земле, и военную службу засчитывали один год за два.




На переднем плане клуб воинской части, левое окно мой кабинет, прямо напротив клуба ДОС-1(дом офицерского состава 1) , дом офицерского состава, где я жил с семьей.


В мае 1978 года я был назначен старшим оперуполномоченным Особого отдела КГБ СССР Пермского гарнизона и прибыл в город Воркуту принимать дела. Прямых самолетов в Воркуту из Свердловска ни тогда, ни сейчас в 2021 году, как не было, так и нет. В конце мая у нас в городе стояла на редкость жаркая, солнечная погода, а на севере стояли «минуса». В жару, в шинели, сапогах и шапке ушанке с тревожным чемоданом, я появился в аэропорту Кольцово города Свердловска.

Через пару часов самолет приземлился в Сыктывкаре. Сверху при посадке увидел две широкие извилистые реки, которые превращались в один широкий и мощный поток, и множество одноэтажных деревянных, с красивой росписью, разноцветно покрашенных, праздничных домиков. Город был очень зеленый, уютный и какой-то по-деревенски полусонный, хотя ведь это столица Республики Коми. Потом услышал, что «Сыктывкар – столица 40000 деревянных домиков, где живут 40000 комиков».

А еще через два часа небольшой реактивный самолет ЯК-40, летчики называют его «окурок», уносил меня к очередному новому месту службы: на Крайний Север, в город Воркуту. Вскоре внизу зелень травы и лесов сменились на ослепительно белый цвет сплошного, ровного снежного поля до горизонта, границу которого невозможно было определить. Ни городов, ни деревень, ни самого горизонта, глазу не за что зацепиться. И небо стало необычным по цвету – ярко-синее.


В дремучей тайге


В 1978-1981 годах я служил в Воркуте, старшим оперуполномоченным Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу, капитаном по званию. Приезжал я в Ухту из Воркуты обычно на несколько дней, решал оперативные вопросы. Затем через Сыктывкар улетал на два дня на чекистские сборы в город Пермь. Оттуда через Сыктывкар обратно в Воркуту.

Затерянный среди дремучей тайги небольшой городок Ухта, вокруг – несколько исправительно-трудовых колоний для заключенных. Одна из них для «полосатиков» – особо опасных. Они одеты в полосатую одежду, на колене и спине белый круг. Коллеги из горотдела КГБ рассказали, что каждый год, обычно весной или в начале лета, из этой колонии совершаются побеги. Привязывают к большому оводу длинную нитку и поджигают. Овод садится на крышу деревянного барака или штаба, и тот мгновенно вспыхивает. Паника, неразбериха при тушении пожара. И тут группа незаметно уходит в побег. Бегут 2-3 матёрых зэка и с собой «на кости», то есть как запас живой еды, уводят под угрозой ножа молодого заключенного. Ему не говорят о его истинной участи, о том, что его при необходимости убьют и съедят. Так как на север и на юг от Ухты ведет единственная железная дорога, которую мгновенно перекрывают силовики, группа обычно уходит в тайгу. Там и живут в глухомани, пока не успокоится обстановка…

В Ухте маленький аэропорт, где мне частенько приходилось ждать лётной погоды. Каждые два часа звучал усталый женский голос диктора: «Граждане пассажиры, ввиду погодных условий вылет рейса Сыктывкар–Воркута откладывается на два часа». Ни поспать спокойно на лавке, вытянув ноги на газете. Ни уехать в город и сделать полезные дела. Сутками сидишь в аэропорту, как привязанный на цепи пес. Пару раз, не расслышав во сне голос диктора, я просыпался тогда, когда мой самолет уже улетел. Самолеты вылетают лишь тогда, когда у них в запасе два аэродрома посадки. Первый – аэродром назначения Воркута. Запасный – аэродром отправления, т.е. Ухта. Много раз было, когда, прилетев в Воркуту и покружившись над ней, самолет так и не мог приземлиться из-за низкой пурги. Приходилось экипажу снова возвращаться в Ухту и садиться там. Устав от сидения в аэропорту, приходилось брать билет на поезд до Воркуты.

В Ухте у меня имелся объект оперативного обслуживания –леспромкомбинат Главного Ракетно-артиллерийского управления Министерства обороны. Он заготавливал древесину в тайге, в 80 км от города. Штаб ЛПК, большая пилорама и казармы личного состава для обработки леса находились в 6 км в лесу на окраине Ухты. Офицеры с семьями жили в городе.

В свой первый приезд в Ухту я остановился в городской гостинице. Представился по телефону командиру части подполковнику Голубеву. Он заехал за мной на «уазике» и повез в штаб. Картина увиденного меня шокировала на всю жизнь и даже сегодня стоит у меня перед глазами. Командир, высадив меня у штаба, куда-то уехал. Я в форме капитана зашел в штаб, длинное деревянное, одноэтажное здание барачного типа. В штабе никого не было. Стекол в двух окнах тоже не было, был жестокий мороз градусов за двадцать. Одинокий солдат-дневальный, азиат, в длинном армейском полушубке, с штык-ножом на ремне, стоял у тумбочки в центре. Дежурного по штабу не было видно. Ко мне никто не подошел и ничем не поинтересовался. Я обратил внимание, что на одной ноге солдата был надет солдатский сапог, а на второй серый валенок. Он не обратился ко мне по уставу, приложив руку к головному убору. Подняв на меня угрюмые, с восточным разрезом глаза, спросил: «Чего надо?». Я опешил. Не добившись от него ничего, я вышел на улицу. На пилораме начался обед. Группа солдат, более похожих на оборванцев, в грязной военной рабочей одежде, вынесла из помещения столовой и поставила на снег несколько металлических бачков с каким-то варевом. На мой недоуменный вопрос, что это значит, ответили, что суп горячий и его надо остудить. Солдаты достали из карманов куски черного хлеба, а из-за голенищ сапог и валенок ложки и начали хлебать этот суп. К ним тут же неизвестно откуда присоединились худые, с землистыми лицами, явно заключенные, одетые в тюремную робу. Оказалось, что рядом с военными казармами и штабом располагается зона, где отбывают наказание уголовники. Между зоной и воинской частью нет никаких заборов и ограждений. Все военные и зэки свободно здесь перемещаются и общаются друг с другом. Ни о какой воинской дисциплине, порядке и речи быть не могло. Я познакомился с начальником штаба и секретарем парткома в теплом отсеке штаба, потом с некоторыми солдатами. Я был в шоке. Офицеры меня стали успокаивать, что не все так плохо, как кажется на первый взгляд. Что все скоро наладится. Самое главное – это лес для армии. Всё остальное – детали. Это трудности, которые солдаты обязаны преодолевать терпеливо и мужественно. В обед мне дали горячую пищу и принесли выпить вина. Я не стал ни есть, ни пить и попросил меня отвезти в горотдел КГБ.

В горотделе КГБ я познакомился с начальником – подполковником Игнатьевым Владимиром Николаевичем и коллегами.

Иногда к Игнатьеву приходили на прием бывшие полицаи, которые отсидели здесь свой срок заключения. Некоторые хотели получить справку из архивных уголовных дел за время службы в Красной Армии, где были награждены боевыми наградами за бои с фашистами. Запомнился один такой разговор. Меня позвал в кабинет Владимир Николаевич и попросил посидеть молча. Вошел пожилой и сильно хромой мужчина с тростью, с неприятным бегающим взглядом. Сел почти у двери на предложенный стул и многословно стал рассказывать, как он страдал в Освенциме будучи солдатом Красной Армии. Как голодал, как их часто избивали немцы и «капо» (надзиратели из числа заключенных), многократно мог погибнуть и уцелел чудом. Игнатьев некоторое время слушал молча и только перелистывал две толстые папки, лежащие перед ним. Потом так же молча поднялся, подошел к посетителю и показал ему два фотоснимка. На одном из них этот гад в немецкой форме танцует среди других немецких офицеров с женщиной. На второй он в этой же компании на вечеринке, веселый и хмельной, позирует и обнимается с ними. Посетитель вскочил на ноги и, забыв про хромоту, ринулся к двери кабинета на выход. В окно было видно, что он из здания выбежал бегом и без палки-тросточки буквально полетел вдоль улицы, часто оглядываясь и не веря, что за ним никто не гонится…

Ближе к вечеру в горотдел заехал на машине командир части подполковник Голубев, чтобы меня подвезти в гостиницу. Зашел за мной в номер. Предложил поужинать вместе и выпить. Я согласился. Он достал бутылку коньяка и закуску. Прежде чем сесть за стол, командир набрал по телефону дежурного по части и, выслушав его доклад, что происшествий не случилось, неожиданно приказал: «Ну-ка скажи: Сыктывкар». Тот, видимо, ответил, запинаясь на этом сложном слове. «Ах ты, скотина, опять пьяный!» – заорал подполковник. Мы с Голубевым выпили его коньяку и закусили колбасой с хлебом. Потом он долго мне рассказывал об обстановке в части, стараясь расположить к себе. Попросил меня не выдавать наверх информацию без согласования с ним. Я ответил, что пока не буду суетиться и согласен. Тем не менее, обстановку в части я считаю чрезвычайной и требующей немедленного вмешательства. Но до следующего своего приезда через месяц согласен потерпеть. Если она не изменится, я в деталях доложу своему руководству. А в будущем, если я узнаю что-либо, отрицательно влияющее на боевую готовность, то тоже не стану за его спиной докладывать наверх. Но он должен четко знать, что если я хоть раз его проинформировал о чем-либо, а он не принял соответствующих мер, то я уже без оглядки на него обязательно отправлю всю информацию вверх, и она может лечь на стол его вышестоящему командованию, с соответствующими выводами. На том и порешили.

Через месяц я снова был в Ухте. Между зонами уже натянули колючую проволоку, чтобы зэки и солдаты меньше контактировали. Потом зэков куда-то перевели. Вставили везде стекла, и в казармах и штабе стало тепло. Солдаты стали более-менее похожи на военнослужащих. Общаясь с оперативными источниками информации, я узнал, что в части процветает дедовщина. Несколько солдат-чеченцев отбирают хорошую пищу у сослуживцев и в лесу отдельно пожирают ее. Заставляют молодых солдат за себя работать. Избивают их. Опросив потерпевших и получив от них письменные объяснения, я попросил командира принять меры по конкретным фактам. Он обещал, но, как я перепроверил, отреагировал своеобразно. Ему, оказывается, нравится, что чеченцы таким своеобразным образом поддерживают дисциплину и выполнение плана. По его поручению за мной стали устраивать слежки, чтобы выяснить, с кем я контактировал, и морально воздействовать на этих солдат и офицеров. Кроме того, оперативным путем я узнал, что командир постоянно посылает группы солдат на работы в сельскую местность, а деньги за их работу присваивает. Это уже попахивало уголовным преступлением, и никаких устных договоренностей впредь с этим типом я решил не соблюдать. Закон превыше всего – так нас учили в КГБ. Получив письменные объяснения от работавших на стороне военных и не получивших за это денег, а также от молодых солдат, притесняемых «дембелями»-чеченцами, я доложил своему руководству в Перми. По всем выявленным мною обстоятельствам и фактам, отрицательно влияющим на боеготовность части, была составлена подробная информация в КГБ СССР за подписью начальника Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу генерал-майора Багнюка Владимира Борисовича. Через две недели из Москвы в часть приехала военная комиссия в составе 5 человек. Мои товарищи из горотдела КГБ через свои оперативные возможности, а они были надежными, установили, что три дня эта комиссия постоянно жила в гостинице и никуда в часть не выезжала. Пили и гуляли в городской гостинице и выезжали только в городской бассейн с сауной и женщинами. Командир всем членам комиссии подарил по меховой шапке, а председателю дорогое ружье. В результате из КГБ СССР Багнюку пришел издевательский ответ, что «данные, приведенные Вами в информации от такого-то числа, не подтвердились». Это был смертный приговор моей карьере чекиста-оперработника и оглушительная пощечина генералу. Он вызвал меня к себе в Свердловск и, положив мою информацию перед собой, грозно спросил: «Тут всё правда, рыжий?» (так он меня дружески называл). «Так точно, товарищ генерал!» – ответил я своему любимому генералу-фронтовику. «Поставить весь ЛПК на «ПК» (контроль переписки). Не вылезать оттуда полгода, пройти по ним железной метлой, не оставив ни соринки мусора, контактируй с горотделом, лети и работай!».

В ближайшие полгода я похудел килограммов на десять, одежда на мне болталась как на огородном чучеле. Курил беспрерывно, ел нерегулярно, семьи практически не видел. Из Москвы военные комиссии приезжали еще два раза. Пили, ели, развлекались за счет командира и, как докладывали оперативные источники горотдела, беспрерывно «костерили» меня за глаза. Вызывали потерпевших от побоев солдат, которые писали мне объяснения. Заставляли всех их отказываться от написанного. Мало того, в новых объяснениях этих несчастных солдатиков заставляли писать, что объяснения от них я брал, угрожая им всякими карами.

Наконец, наш боевой генерал Багнюк не выдержал. Видимо, по его ходатайству и инициативе в часть приехал с проверкой из Уральского военного округа заместитель начальника политуправления, полковник, порядочный офицер и коммунист. По линии политуправления эта воинская часть подчинялась Уральскому военному округу, а не напрямую Москве. Он подробно записал с моих слов многочисленные случаи нарушений Устава Вооруженных Сил и факты злоупотреблений. С разрешения руководства я привел ему строки из некоторых солдатских писем домой. Они были душераздирающие. Запомнилось одно из них, отправленное солдатом-армянином президенту США Картеру. В нем он подробно описал, в каких ужасающих условиях проходит службу в этой части, издевательства и голод солдат. Просил срочного вмешательства и помощи. Полковник, прочитав, побледнел, видимо, он представил, что было бы, если бы это письмо американцы опубликовали в прессе. Пробыл полковник в части около десяти дней, подробно беседуя с разными людьми. Перед отъездом вызвал меня к себе и, показывая на толстую папку взятых им объяснений, сказал, что все 100 процентов моей информации подтвердились, и от имени командования округа выразил мне благодарность. По итогам его поездки командир части Голубев был с должности снят и отправлен с понижением в отдаленную часть страны. Секретарь парткома майор, его собутыльник, полковник выяснил это самостоятельно, оказывается, украл большую сумму партийных взносов и был привлечен к уголовной ответственности. Обстановка в части кардинально изменилась к лучшему по всем направлениям.

Я знаю, что наши военные контрразведчики действуют всегда так же, как и я, тогда еще молодой и «зеленый». Выметают поганой метлой мусор из армейских рядов, и наша армия от этого становится только чище и сильнее.


Гыда


Три года подряд я оперативно курировал в Воркуте штаб Центра общесоюзной связи «Горизонт». Его приемо-передающие центры размещались по всему Северу Союза от Баренцева моря до Чукотки. Вспомнил как-то, что летел из Воркуты самолетом и вертолетом через Мыс Каменный в поселок Гыда через Обскую губу. Воспоминания об этом и сегодня еще свежи и ярки в памяти.

В день отлета из Воркуты полярная ночь почти наступила, она здесь наступает всегда 17 декабря и длится одиннадцать дней. Солнце ненадолго выглянуло из-за горизонта огромным кроваво-красным воспаленным взглядом и спряталось в черноту ночи обратно. Был обычный мороз за сорок градусов без ветра. В дневных сумерках наш трудяга «кукурузник» взлетел после короткого разбега, набрал небольшую высоту и, натужно ревя мотором, полетел на Северо-Восток. Страна у нас огромная и расстояния такие же. От Воркуты до Мыса Каменного я летел 413 км. несколько часов.

Сплошная снежная тундра была под нами, словно белый лист бумаги. Глазу не за что зацепиться, никаких ориентиров, никаких огней населенных пунктов внизу. Белое безмолвие внизу, сверху черное небо все в крупных звездах. Не дай Бог вынужденная посадка самолета, никто и никогда не найдет нас здесь, пурга на препятствие сразу наметает снег в несколько метров. Каким мастерством должны обладать наши летчики, чтобы делать свою нужную и такую опасную работу!

Салон самолета был забит меховыми полушубками, валенками, варежками почти до потолка. Нас пассажиров было пятеро. Три майора из штаба «Горизонта» с годовой проверкой в Гыду, я и большая немецкая овчарка командира самолета, которая, по его словам, постоянно летает с ним. Люди возле кабины зарылись в меха и сразу уснули. Овчарка в хвосте салона поступила так же. Проснулись мы от резкой тряски самолета при посадке. При торможении самолета из хвоста ко мне по воздуху принесло собаку с растопыренными лапами и больно ударило когтями по лицу, но вскользь. Все офицеры вышли из остановившегося перед двухэтажным зданием аэропорта с башенкой самолета и закурили. Из мрака ночи вдруг возникла из тундры одетая в спортивную одежду стройная женская фигурка с рюкзаком за спиной и в маске на лице от мороза. Она на лямке тащила спаренные лыжи с привязанным сверху большим тюком. Мелодичный женский голос поздоровался с нами и спросил дорогу-направление. Мы показали руками это направление, и женщина растворилась в темноте полярной ночи. Мои товарищи пояснили, что для этих мест это самое обычное явление. Туристы в одиночку часто здесь путешествуют на лыжах по Северу. Эта женщина известная здесь легендарная личность. Такие походы она устраивает в декабре каждый год.

Подрулил к нам вертолет МИ-8, тоже нагруженный теплой одеждой для Севера и ящиками с консервами. Мы еле залезли вовнутрь, легли и снова провалились в сон. Так и проспали до Гыды еще 336 км. полета.


Ивановы


В Гыде нас встретил командир центра связи майор Иванов, высокий разговорчивый офицер. Посадил на ГТТ (гусеничный тягач тяжелый) и в кромешной тьме повез к себе в воинскую часть. В бескрайней, ровной, как стол, тундре, стояло наземное сооружение из четырех круглых металлических тарелок-антенн диаметром по 50 метров каждая. Две из них принимали сигнал из таких же двух тарелок, передающих сигнал с большого расстояния. Сигнал в центре многократно усиливается и через две другие тарелки передается дальше по всей стране. Центр военный, обслуживали технику солдаты срочной службы и несколько офицеров. Электричеством все сооружения обеспечивало три генератора: один работал, второй находился в полной готовности немедленно включиться в работу, если первый остановится. И только третий находился на полном техническом обслуживании. Личный состав центра жил в сборных щитовых вагончиках с электрическим отоплением. Вагончики на металлических стойках крепятся к толстым бетонным площадкам, положенным прямо на вечную мерзлоту. Летом и зимой здесь мечутся с диким воем ураганные ветры. Этот вой очень мешал нам спать, так как раздавался со всех сторон и даже из-под пола вагончика.

Вертолет улетел на Большую землю, он должен был вернуться через сутки, но началась затяжная пурга; и потянулись томительные дни ожидания его возвращения. Я успел переговорить по своим вопросам с каждым военнослужащим центра, с некоторыми даже по несколько раз. Дважды провел лекцию о происках спецслужб противника и повышении политической бдительности. Это мероприятие было обязательным на каждом курируемом объекте и учитывалось при подведении итогов работы в отделе.

Пурга выла круглосуточно, и это сильно раздражало. Командир на ГТТ свозил нас к себе в гости домой в поселок. Северяне народ очень хлебосольный, мы несколько часов посидели в гостях, поели северных деликатесов, выпили спирту и неформально пообщались. Удивило тогда, что в местном магазине водка продавалась, но ее никто не брал. На морозе водка в бутылке замерзала почти полностью, а после разморозки это было уже черт-те что, а не водка. Спирт стоил 5 рублей 30 копеек поллитровая бутылка. Раньше я спирт никогда не пил. Меня предупредили, что пить его надо залпом, одним глотком. Затем, не дыша, запить водой. Я попробовал, как учили. Получилось. Казалось, что в желудок провалился колючий еж. Голова сразу же поплыла от опьянения. Народ за столом кроме меня давно забыл, что такое водка, все привыкли к спирту. Тосты следовали часто, выделяться от других и отставать было неудобно. Потеряв бдительность, выпив третью рюмку, я по ошибке запил ее не водой, а тоже спиртом. Чуть не потерял сознания из-за невозможности сделать вдох. Заметив мои судорожные движения, хозяин подал стакан с водой и крепко ударил ладонью меня по спине. Я еле пришел в себя, долго блевал в туалете, больше не пил.

Жена Иванова заведовала школой-интернатом в поселке. Школа –огромное деревянное здание на несколько сот человек. В конце лета вертолет летает по стойбищам, собирает детей. Многие из них, увидев вертолет, убегают в тундру и прячутся, их ловят и привозят в интернат. Учиться все дети очень не любят, и родители думают, что учеба в тундре не нужна, нужны практические навыки в охоте, рыболовстве, уходе за оленями. А грамотные после школы, как правило, из стойбищ уезжают далеко и навсегда. И родители остаются в тундре одни в старости и без их поддержки.

Из интерната дети периодически убегают домой в любую погоду. Никак не привыкнут к вареной пище. У них в постели по вечерам под подушками находят и изымают сырые куски оленины. Профессиональный уровень учителей низкий. Детей, как правило, на Большой Земле отправляют на два класса ниже, чем они учатся здесь.

За столом с нами сидели и два сына Иванова, крепкие, кровь с молоком, парни. Отец с гордостью рассказывал, что они в любую погоду самостоятельно охотятся и в заливе ловят сетями рыбу. Умеют обращаться с оленями. У местных переняли обычай: сделать надрез у оленя на шее, нацедить в стакан его крови, посолить и выпить. Поэтому ненцы никогда не болеют туберкулезом. Но на Большой Земле сыновей придется отдавать в школу на два класса ниже, то есть не в 7 и 9 класс, а в 5 и 7.


Местные


Через неделю на ГТТ поехали мы четыре майора по делам в поселок. С нами был прапорщик, который давно живет и служит в Заполярье. Я хотел купить «кисы» – заготовки для женских сапожек из украшенной узорами оленьей шкуры. Прапорщик сводил меня в два дома к своим знакомым.

В первом, заметенном снегом по крышу, мы встретили старика в старой облезшей клочьями оленьей шкуре. Он сидел на корточках на полу и, не поворачивая к нам голову, ответил отказом. Старик очень внимательно смотрел на экран телевизора, стоящего на столе. По экрану телевизора, все время пока мы были здесь, шли черно-белые полосы и рябь. Ничего более. Но старик, ни на секунду не отвлекаясь, все время смотрел только на него. Рядом со стариком на полу сидела большая и лохматая, как и все на Севере, собака и тоже безотрывно и, ни разу не повернув к нам головы, смотрела на моргающий телевизор. Мы ушли ни с чем.

Во втором доме нас встретила женщина с поразительно красивым классической северной красотой точеным восточным лицом с узким разрезом глаз. У нее была тонкая длинная шея, стройная фигура угадывалась под лохматой северной одеждой. На голове были необыкновенной черноты, спутанные, грязные, в колтунах, никогда не знавшие расчески волосы. Говорила с нами простуженным голосом, попутно разрезая на столе свежий, кровоточащий кусок оленины. Затем вместо тряпки достала с полки новый, цветной, модный тогда французский мужской галстук и стала вытирать им кровь со стола. Я слегка обалдел, но прапорщик заметил, что на Север завозят иногда диковинные вещи, так что не надо удивляться. Мы купили «кисы» и, попрощавшись с хозяйкой, ушли.

У местного магазина стояла упряжка оленей. Молодой мужчина грузил на нарты мешки с сахаром, мукой и другими припасами. Рядом к столбу была привязана еще одна четверка понурых оленей с гружеными нартами. Около них на земле спал местный взрослый мужчина-лопарь. У него было слегка приоткрыто лицо, от которого в морозном неподвижном воздухе исходил пар. Продавец на мой вопрос пояснил, что оленевод купил вчера ящик спирту и пока весь его не выпьет, не уедет. Олени вытерпят. Позавчера в магазине была семейная пара, они выпили и уехали. Вчера они неожиданно для продавца вернулись, сказав, что здесь оставили грудного ребенка, но, как оказалось, потеряли его в тундре. Потом передали через знакомых, что нашли, живой, попискивал только от голода. Слава Богу, что звери его не нашли. Одежда у местных из оленьих шкур, олений волос трубчатый, он впитывает влагу, и человеческое тело все время остается сухим и не мерзнет. А ребенку в одежду кладут сухой мох, который впитывает все его отходы…


Пурга


На обратной дороге из поселка в центр случилось ЧП. Осталось доехать всего-то с километр, как над моторным отсеком тягача появилось пламя. Старослужащий, сержант, механик-водитель, не растерялся, выключил двигатель и огнетушителем погасил огонь. Трое майоров и я вмиг протрезвели. Они были одеты в полушубки, но на ногах не валенки, а армейские ботинки. Пресловутый русский «Авось». Авось, все будет хорошо и ничего не случится. Случилось! Смерть из-за нашей русской призрачной дурости-надежды на хороший исход стала реально возможной. Полярная ночь, сильный ураганный ветер, поземка, то есть так низко над землей, что с роста человека видимость не больше метра. Идти по тундре в такой обуви, значит наверняка погибнуть. Решили, что майоры останутся в тягаче, зароются в кузове в меховые одежды и будут ждать помощи.

Я был одет в теплую, не продуваемую ветром техническую авиационную куртку и унты. Водитель – аналогично. Мы с ним вышли из тягача и огляделись… В такую погоду, чтобы не потеряться, люди на Севере передвигаются от строения к строению, держась за натянутые веревки. Пурга часто бывает низовая, высотой полтора-два метра. Выше видимость отличная. А внизу даже собственных ног не видно, и часто люди погибали в нескольких десятках метров от входа в дом, потеряв ориентировку в пространстве. В открытой тундре надо взобраться на какое-либо даже небольшое возвышение, на плечи товарища, кузов машины и уже можно сориентироваться на местности.

Космы снежные пурги змеились вокруг, под ногами был утрамбованный ровный лед. Никаких следов колеи или дороги. По словам водителя, в тундре из поселка в воинскую часть по прямой линии стоят через каждые пятьдесят метров двухсоткилограммовые бочки из-под горючего, заполненные песком. Их любой ветер не сможет сдвинуть с места. При низовой метели бочки всегда можно разглядеть, если не из кабины тягача, то наверняка, взобравшись и встав в полный рост на кабину. Сержант взобрался на кабину тягача, увидел ближайшую бочку на дороге и запомнил направление ветра. Если идти от тягача к бочке, а затем все время прямо, можно добраться до следующей бочки и так до военного городка.

Ветер дул не прямо в лицо, залепляя глаза снегом и куржаком, а чуть наискосок. Это позволяло, немного отклонив голову вбок, краем глаза видеть лед под ногами и придерживаться правильного направления. Мы пошли, он высокий, молодой и сильный впереди, я за ним. Через каждые десять минут мы менялись местами. Снег слепил глаза, каждые несколько минут мы останавливались и отдирали куржак с лиц. Лицевых масок у нас не было. Пройдя примерно пятьдесят метров, мы не встретили очередной бочки и поняли, что сбились с пути. Делать нечего, мы упорно продолжали идти. Потом силы кончились, мы долго лежали на земле, прижавшись друг к другу, пытаясь восстановить силы. Силы сразу никак не возвращались, холод начинал медленно проникать к телу. Наступило сонное безразличие и нежелание вставать и двигаться. Мы поняли, что погибаем. Встали, обнялись и попрощались. Не сдались и решили ползти дальше.

Долго ползли, потеряв чувство времени. Снова встали на ноги, шатаясь под ураганным ветром. Сержант-водитель был крупнее меня (Саша из Владимирской области), он опустился на колени, я взобрался к нему на спину и обнял за шею. Он со стоном выпрямился. Я увидел, что вверху чистое звездное небо и рядом, метрах в двухстах, красные сигнальные огни на антеннах центра.

Мучительно преодолевали мы эти последние метры и, наконец, по снежным ступеням скатились ко входу в машинный зал центра. Сил подняться не было. Лежа, мы стучали ногами в двери, пока не выглянул дежурный солдат. Еле объяснили ситуацию. Нас занесли вовнутрь. Последнее, что запомнил, как сразу несколько тягачей взревели и унеслись в тундру. Всех майоров достали живыми из занесенного снегом тягача и привезли в центр. Мы спали двое суток подряд. Думаю, что с этого дня майоры-попутчики стали брать пример с меня и одеваться в заполярные командировки должным образом. Хотя кто его знает, русский «Авось!» в нашем народе живет уже столетия и, мне кажется, непобедим…


Военная разведка «ОСНАЗ»


В Воркуте пришлось оперативно курировать одно из подразделений военной разведки – батальон «ОСНАЗ» ГРУ ГШ МО СССР (особого назначения Главного разведывательного управления Генерального штаба Министерства Обороны СССР).

Разведка – «глаза и уши» вооруженных сил и основное средство получения информации. Разведчик – очень древняя профессия. Она играла важную роль еще в Древней Руси. Чтобы собирать необходимую информацию, привлекались гонцы, послы и воинские отряды. В 1654 году появился Приказ тайных дел – прообраз разведывательного управления того времени. В 1810 году в России был создан первый разведывательный орган – Экспедиция секретных дел при военном министерстве. В советское время в 1918 году образован Полевой штаб Реввоенсовета и Регистрационное Управление. Эта дата считается днем рождения военной разведки. С этого дня ведет свою историю Главное разведывательноеуправление Генштаба Вооруженных Сил РФ.

Подразделения ОСНАЗ ГРУ ГШ в СССР считались элитными войсками, они выполняли задачи по радио- и радиотехнической разведке вероятного противника, подчиняясь только Генштабу. Девиз этих войск: «Невидимое видим, неслышимое слышим!»

В Советском Союзе по всему его периметру была развернута система радиоразведки под кодовым именем «Круг». Система «Круг» следила за самолетами стратегической и разведывательной авиации возможных противников, включая геопозиционирование и прослушку всех переговоров самолетов. Система подразумевала 12 объектов стратегической электронной разведки на дальних рубежах Родины. Одним из таких объектов и был Воркутинский батальон «Осназ».

Главная его задача – своевременно обеспечить вышестоящее руководство информацией о готовящемся и о реальном нападении главного противника – США – на СССР. В САК (Стратегическое авиационное командование) США тогда входили не только твердотопливные баллистические ракеты «Минитмен-2», атомные подводные лодки, нагло сующие и сейчас свой нос на планете везде и всюду, но и наш основной объект разведки и круглосуточного контроля – Б-52, стратегические бомбардировщики, носители ядерного оружия (8 авиамоторов и по 17 человек экипажа в каждом) и самолеты-разведчики.

Американцы с момента возникновения своего государства, когда приплывшие на вновь открытый материк вооруженные бандиты и прохиндеи из всей Европы, уничтожили часть коренного населения, а остальное загнали в резервации, а ныне лицемерно вещают, что они чуть ли ни эталон демократии в мире, всегда ненавидели тысячелетнюю Россию («белую», «красную» или «бело-красную», нет разницы). Были разработаны несколько вариантов нападения на СССР: со стороны Японии, ФРГ и через Северный полюс. Последний вариант они называли «Гигантское копье». Например, уже в мое время, в первые же годы президентства Рональда Рейгана (занимал пост президента с 1981 по 1989 годы), им было принято решение по проведению действий психологического характера против СССР. В частности генерал Джек Чейн, бывший глава стратегического командования ВВС США, вспоминал, что с марта 1981 года американцы направляли через Северный полюс свои бомбардировщики к границам СССР, чтобы поставить на уши советские ПВО и РЛС и просто «понервировать» вероятного противника. Речь шла даже не о поиске «дыр» в воздушной обороне, а о том, чтобы поставить в тупик советское руководство и военных.

Чейн вспоминал, что тогда несколько раз в неделю поднимались самолеты целыми эскадрильями в разных частях света и направлялись к воздушному пространству СССР, чтобы в последний момент свернуть в сторону. Все это делалось безо всяких предупреждений, через нерегулярные промежутки времени, то прекращаясь на недели, то достигая максимальной интенсивности.

В иностранной и нашей прессе тогда об этом не очень-то распространялись, чтобы не вносить нервозность и не пугать мирный советский и американский народы. Хочу особо отметить, что наши праотцы-руководители всегда отличались крайней дружелюбностью, наивностью и доверчивостью…

Ослепительное солнце не дает широко открыть глаза, в них появляется резь и боль, текут слезы. Все военные вне помещений носят служебные солнцезащитные очки. Стекла у них круглые, немодные, явно старушечьи очки на молодых солдатских лицах кажутся смешными и нелепыми. В таких же очках пошли на командный пункт в тундре. Толщина сугробов на дороге – несколько метров. Лыжня свежая, утренняя смена операторов прошла раньше нас. На деревянных столбах вокруг – провода огромного антенного поля. Столбы едва высовываются из снега. Не поймешь, какой они высоты. Здание командного пункта полностью находится под снегом. Оставили лыжи воткнутыми в снег наверху и по снежному коридору спустились по ступенькам вниз. Внизу много комнат, где в наушниках сидят солдаты срочной службы. Круглосуточно слушают эфир, контролируют объем и частоту назначенных каждому из них источников радиоизлучения врага. Дальность пути полета Б-52, которую в случае нападения на СССР им предстояло преодолеть туда и обратно, составляет примерно 17000 км. А это две дозаправки топливом в воздухе. Первая – при подлете к границам СССР через Северный полюс, вторая при возвращении домой в США. Поэтому решающим моментом и был первоочередной старт из США топливозаправщиков, а не Б-52. Скорость у топливозаправщиков была ниже, чем у бомбардировщиков, и они должны были вылетать намного раньше Б-52. Самое главное для наших операторов-разведчиков, не прозевать активность в подразделениях американских топливозаправщиков; объявление в них боевой тревоги и массовый вылет в сторону СССР, то есть не прозевать признаков настоящей войны.

Сразу несколько моих оперативных источников сообщили о следующем настораживающем факте: стоило выявить на территории США новый источник радиоизлучения и передать об этом в ГРУ ГШ МО СССР, то примерно через десять дней этот источник радиоизлучения в США исчезал из эфира. Это свидетельствовало о том, что противника кто-то информирует, в том числе и о деятельности нашего Воркутинского центра. Воркутинский Центр передавал полученную информацию в несколько адресов: разведотдел штаба УралВО, другим подобным центрам в иные военные округа и в ГРУ ГШ МО СССР в Москву.

Я обобщил полученную информацию в докладной записке руководству и, чтобы выяснить, откуда конкретно информация утекает к противнику, сделал предложение поочередно задерживать от нас каждому адресату информацию на неделю и сравнивать потом со временем исчезновения источника радиоизлучения из эфира. Ответ меня неприятно ошеломил. Оказывается, я опоздал с поиском источника разведки США больше, чем на три месяца: в Москве недавно был арестован шпион ЦРУ и мой анализ оказался устаревшим…


Глава 3. Осколки детства и юности

Под грохот обстрела


Август 1941 года. Деревня Новоселки Чериковского района Могилевской области, Белоруссия. Идет война, Великая Отечественная. Верховный главнокомандующий   СССР Сталин И.В. распорядился всем советским людям срочно покинуть территорию, которую должны были занять фашистские войска. Угонять скот, уничтожать весь урожай, промышленные, хозяйственные и жилые постройки. Врагу должна была достаться голая, выжженная, как пустыня, земля. Нужно отметить, что и немецкие войска при будущем отступлении с советской территории поступали точно так же. А в начале войны все, кто оставался на оккупированной немцами территории, считались предателями и подлежали уничтожению. При обнаружении любого движения на занятой врагом территории наши войска имели право бомбить (и бомбили!), обстреливать всех (и обстреливали!), в том числе и местных жителей.

Из оккупированного немцами Черикова в деревни хлынула толпа беженцев.  Мама моя, 24-летняя лаборантка Чериковского ветеринарного техникума на девятом месяце беременности мной с четырехлетней дочерью Людой, несколько дней назад тоже перебралась в деревню Новоселки с котомкой личных вещей, убегая от бомбежек советской! авиации. Мама, уходя из Черикова, еле тащилась по картофельному полю с огромным животом (ведь завтра по сроку – роды!), опираясь на палку-клюку, подволакивая отнявшуюся от нервного потрясения левую ногу. Наши летчики дали по ней несколько пулеметных очередей, но не убили. Пуля оторвала маме   мочку левого уха и пробила Люде ногу под коленкой, отчего у нее на всю жизнь остался большой шрам. Нога у мамы отнялась после вчерашнего попадания бомбы в соседний дом, который полностью сгорел. Испугавшись близкого взрыва и мгновенного пожара, она невольно схватила себя рукой сзади за верхнюю часть бедра; ее напряжение передалось мне – еще не рожденному ребенку.

Ближе к полудню, 12 августа 1941 года, деревню Новоселки тоже стали обстреливать (уже не понятно было: то ли наши, то ли немцы), и в подвалы и вырытые щели за банями побежали прятаться многочисленные беженцы. В этот момент, как мама рассказывала, отошли воды и начались родовые схватки. Она осталась в избе одна, помочь было некому, под грохот обстрела я и появился на свет.  Быстро и без задержек, так как был ее вторым ребенком. Она ползком добралась до стола, взяла нож, перерезала пуповину и завернула меня в свою ночную рубашку.

Когда обстрел прекратился, улеглась пыль, беженцы возвратились в избу. Там они увидели счастливую мать с ребенком на руках. При осмотре мама обнаружила, что у меня-ребенка на верхней части бедра правой ноги сзади имеется родимое пятно фиолетового цвета, по форме напоминающее отпечаток руки.  Потом, в детстве, это пятно иногда становилось предметом споров взрослых. В конце концов они все   пришли к окончательному мнению, что я    специально отмечен Богом, и будет у меня счастливая и долгая судьба. Бог, отметив меня таким образом, будет постоянно оберегать от невзгод и преждевременной смерти.  В течение жизни я многократно убеждался в верности этого вывода: было много случаев, когда наверняка должен быть погибнуть, но мой ангел-хранитель вовремя приходил на помощь. Мама рассказывала, что в младенчестве меня крестили в церкви, крестили седьмым или восьмым по очереди. Священник был уже сильно навеселе. Уронил ребенка в купель из бочки и долго шарил в ней руками, пока не вытащил. Еле меня тогда откачали…


Фашисты


Мама рассказывала, что как-то колонна немецких автомашин остановилась ненадолго в нашей белорусской деревне. Офицеры, никого не стесняясь, выбили из стульев сиденья, сели на них, как на унитазы, и посредине улицы справляли большую нужду, читая при этом свои фашистские журналы и газеты. Солдаты, пристрелив местных собак, чтобы не мешали, со спортивным азартом гонялись за курицами, дурашливо бросаясь на них, как вратарь на мяч. Увели из сарая корову, несмотря на стенания хозяйки.

Ко мне, годовалому босоногому пацану, сидевшему возле лавочки и игравшему разноцветными камешками с родной речки Сож, подошел рядовой немецкий солдат в возрасте, погладил по голове и дал белый кусочек сахара. Никогда не видевший сахара и не знавший его вкуса, я подумал, что это камешек, и положил его к кучке других. Солдат засмеялся и отошел.

Сморенный полуденной жарой, заполз я под огромную военную машину и возле заднего колеса сладко заснул на спине, разбросав руки в стороны. Мама, которую отвлекли текущие заботы, внезапно обнаружила мое отсутствие и, как раненая птица, распустив руки-крылья, с криками отчаяния металась, прочесывая каждый метр. Фашисты пожрали, отдохнули всласть, и им надо было двигаться дальше. Они погрузились в машины, взревели моторы, и колонна вот-вот должна была тронуться. И в последнюю минуту мама обнаружила меня под немецкой машиной сладко спавшим…


В партизанах


Отец с матерью почти два года были на оккупированной немцами территории, и я с ними, конечно. По словам матери, были «в партизанах». Как-то каратели долго гонялись за партизанами и взяли их в кольцо. Отряд выскользнул, а их партизанские семьи с детьми и стариками оказались на острове посредине громадного болота из трясины, по-белорусски «дрыгва». Не зная броду, немцы никак не могли добраться до острова, так как к нему вели секретные подводные дощатые дорожки-«клади». Долго немцы обстреливали остров из минометов. Мины, падая в «дрыгву», даже не взрывались, не срабатывал взрыватель.

Семьи партизан, лежа в углублениях на острове, молча терпели, ожидая темноты. Я, протестуя против дискомфорта и наплевав на опасность, громко орал на весь лес. Привлеченный детским криком немецкий снайпер выстрелил в нашу сторону и попал прямо в лоб старику, сидевшему рядом с мамой. Партизанский командир, увидев это, скомандовал: «Уйми своего щенка!». Но я не унимался, несмотря на ласковые слова и объятия матери. Тогда при усиливающемся минном обстреле фашистов меня у матери отобрали силой и накрыли чем-то из одежды, чтобы я не орал. Я затих, а мать решила, что я задохнулся. Она билась в истерике, но ее держали и не пускали ко мне. Для нее я замолчал навечно. Через несколько минут минный обстрел закончился. Мама бросилась ко мне и откинула тряпки с моего лица. Я был без сознания, но дышал…


Деревня Монастырек


Начал себя осознавать еще до окончания войны, примерно в 3-4 года. Жили мы в деревне Монастырек. Дом был старый и закопченный. На стене по вечерам горела воткнутая в бревно лучина. К потолку на веревке была подвешена люлька с младшей сестрой Валей. За печкой жил теленок. Бабушка сидела за прялкой и долгими вечерами рассказывала мне о родственниках, своей жизни до войны и сказки.

Ее дальний предок был екатерининским солдатом. Воевал с Шамилем на Кавказе. Его взяли из села в солдаты по разнарядке в числе шестерых рекрутов. Отслужил он двадцать пять лет, вернулся, получил свободу, дали корову. Был женат, имел семерых детей.

Бабушкин муж, мой дед Иосиф Клименко, по прозвищу «Юзя» на польский манер, был у польского пана объездчиком, охранял панский лес. От него мне в наследство достались прямоугольный лоб, узкие глаза и нос «бульбой». У них с бабушкой было большое хозяйство, несколько коней, коров, много овец и кур. Жили они в отдельном доме в лесу. Вели постоянную войну с волками.

Повадилась к ним как-то волчица. Разрыв соломенную крышу в овчарне, проникла внутрь и, опьянев от крови и азарта, убила не одного барана, которого потом и утащила, а несколько десятков овец, всех, сколько их там находилось. Волки пьянеют от вида смерти и крови. А потом повадился волк. Услышав ночью шум, дед подошел к овчарне; увидел, что волк успел вырыть подземный ход, снаружи торчал только его хвост. Дед потянул за хвост. Волк кровавым поносом обдал деду лицо и грудь. Выскочил волк из хода и в трехстах метрах от дома умер от разрыва сердца.

Бабушка рассказывала, что зимой в лунную ночь иногда дед Юзя ездил на волчью охоту. Брал с собой в мешке маленького поросенка. Отъехав километра полтора, разворачивал сани с лошадью в сторону дома и шилом колол поросенка. Тот орал на всю округу. Дед начинал двигаться в сторону дома, приготовив несколько заряженных ружей. Сани постепенно настигала волчья стая. Лошадь летела по дороге, как сумасшедшая. Выстрелами дед убивал несколько волков и стремительно скрывался в своем дворе. Из волчьего черепа дед выкармливал щенка, чтобы он не боялся волчьего запаха, когда станет матерым волкодавом.

В семь лет я впервые пошел в школу, пошел босиком, и ходил туда почти до октября, то есть до первых заморозков. Жили мы в деревне очень бедно, обуви у меня не было совсем. Многие взрослые ходили в лаптях и в полувоенной форме. С заморозками учение остановилось.

Деревянный туалет-сортир отстоял от крыльца дома метрах в двадцати. К нему вел настил из не струганных досок. Как-то раз утром мне приспичило в туалет, и не найдя сразу бабушкиных валенок, побежал я к нему босиком по покрытому с ночи инеем настилу. Два раза поскользнулся, упал, больно ударился, но добежал. Долго и безрезультатно сидел на корточках над дырой в полу, пока сильно не замерз. Вчера бабушка принесла и дала мне большой кусок пахучего и твердого, как камень, жмыха. Я его грыз весь вечер и ничем не запивал. Молока не было, а водой не догадался. Вот почему у меня ничего не получилось в туалете. Когда бегом вернулся в дом, сразу полез на горячую печку, чтобы отогреться, уснул.

Ночью мне стало очень плохо, распухло и болело горло. Болел живот. Я метался, пока мне не показалось, что весь дом снизу начинает покрываться густым белым туманом, который поднимается все выше и выше. Свет освещавшей дом лучины, торчавшей в углублении на стене дома, стал меркнуть. Все стало безразличным, а я сначала даже плакать не мог; потом заплакал от сильной боли и позвал маму. Она на тонкую лучину намотала ватку, обмакнула ее в керосин и смазала мне горло. Было ужасно противно. Эту ночь я провел в полузабытьи, утром был слабым и беспомощным.  Горло не болело, только живот был каменным. Бабушка поставила в углу комнаты помойное ведро, зажала мою голову между ног, сняла с меня штанишки и засунула в попу кусочек мыла. Было ужасно противно и щипало. Но через несколько минут был достигнут положительный результат. Еще неделю я почти не слезал с печки, мучила слабость, но горло выздоровело. Так я всю эту зиму вместо учебы в школе и просидел в доме, было очень скучно и тоскливо.

Бабушка рассказывала, что в войну здесь недалеко от деревни Монастырек в лесу была стоянка партизан, которые жили в большой землянке. Выходили они из лесу и уходили обратно, как волки, шагая след в след, чтобы невозможно было определить, сколько человек прошло. Приходили в деревню обычно ночью, заходили в дома по-хозяйски, требовали их накормить и дать продукты с собой. Часто, когда им говорили, что ничего нет, обыскивали дом и постройки и с руганью забирали найденное. Жить в оккупации было очень тяжело. Днем немцы, ночью партизаны. И те и другие грозятся расстрелять. Немцы с утра часто рыскали по деревне и вокруг в поисках партизан, пытались пойти по их следам. Но каждый раз натыкались на партизанские мины и, подорвавшись, уползали обратно не солоно хлебавши. Но, видимо нашелся предатель, который сказал немцам о землянке партизан. Осенью 1941 года фашистов понаехало сюда видимо-невидимо на конях, машинах и мотоциклах. Окружили большой участок леса. Был большой бой, много погибло и партизан, и немцев.


Чериков Могилевской области


Мамина сестра Екатерина оставалась в городе Черикове, и вскоре после войны мы переехали к ней жить на улицу Краснофлотскую, что на берегу реки Сож.

По-настоящему учиться я пошел в первый класс Чериковской школы, когда мне стукнуло уже восемь лет, то есть в 1949 году. Мама перешила на мой рост свою черную полосатую фуфайку, сшила мешок с лямкой через плечо – торбу для учебников и чернильницы. При школьных «разборках» торба иногда использовалась как орудие обороны и наступления. Чернильница часто проливалась и пачкала учебники и тетради. Писали мы перьевыми ручками, в которые вставляли съемные перья со звездочкой. Из военной простыни мать сшила рубашку. Кто-то из соседей подарил мне поношенную солдатскую шапку. Я носил ее, подняв «для форсу» одно ухо вверх, опустив второе.

Самое настоящее счастье я испытал, когда мама купила коньки. Прикрутив их веревками к валенкам, катался с ребятами у берега Сожа по тонкому льду. Уроки я делал в школе за пять минут после учебы. Дома было много работы. Надо было нарубить дров, протопить печь, набрать в реке ведро ракушек (мидий) и сварить их для поросенка, нарвать крапивы, перемешать это варево и остудить его в Соже, так как, хватив горячего, свиньи мгновенно умирают. Я должен был приготовить еду для мамы и сестренок, покормить козу, курей и наловить рыбы для еды. И много чего еще приходилось делать ежедневно…

По весне при половодье улицу иногда заливало водой, и прозвище у нее тогда было «Патопа», то есть затопленная водой. Тетка Екатерина работала поваром в детском саду, и меня вначале вместо школы отправили к ней в детсад. Роста я был маленького, выдали за малолетку, так что всё прошло гладко. В детском саду я впервые узнал, что такое сладкий сахар и котлета с подливой. Помню, как вкусно там кормили детей в голодное послевоенное время. Картошкой с коричневым подливом и иногда гуляшом. И настоящим хлебом без лебеды и картошки. Вкуснее ничего не ел. По весне, обычно в марте, мы с мамой ходили по колхозному полю и собирали оставшуюся с осени мороженую картошку. Было очень тепло, сладко в вышине пели жаворонки. Мама пекла вкусные лепешки. Один раз мы ими сильно отравились, так как на солнце в картошке образуются вредные вещества. А у соседей от таких сладких лепешек умерло несколько человек. Позднее, когда чуть теплело, ходил за реку, где на лугу прорастал дикий лук. Без хлеба он был особенно горький, но голод становился еще острее.

Я пробовал ловить рыбу. Уклейки клевали на мух, их научился ловить одним взмахом руки. За полчаса ловил мух по целому спичечному коробку. Перевязав ниткой две спички, я нанизывал на нее уклеек, иногда до 10-15 штук. Дома получался вкусный суп-уха.

За рекой был ровный большой луг, его по весне заливало половодьем. Там было много бомбовых воронок после войны. Летом в воронках подрастали «карандаши» – небольшие щурята. Сняв трусы, мы с Толиком Кухаренко, моим другом, долго бродили вдоль и поперек воронки, поднимая муть со дна. Щурята не выдерживали, поднимались к поверхности воды, широко открывая рты. Ловили щурят рубахами.

По вечерам, когда набегаешься на свежем воздухе, очень хотелось есть. Иногда нестерпимо. И от голода мы с сестрой Валей начинали плакать и просить: «Мама, есть хочу!». Мама гладила нас по головам, обнимала, приговаривая: «Ложитесь спать, закройте глаза и усните, станет легче». Она сидела рядом и молчала. Ее слезы капали на наши лица. Мы укрывались на печи с головой, и вскоре мне снилась ароматная, с желтой поджаристой корочкой буханка черного хлеба. Самая лучшая, самая желанная до сих пор еда. Я протягивал к ней руку и просыпался… Лет до 17 я так и не наедался досыта, чувство голода преследовало меня и днем, и ночью.

Всё время хотелось есть. Летом и осенью было полегче. Я уже научился ловить не только уклеек, но и окуньков. Спасали и грибы. В дубовом лесу за рекой было много больших белых боровиков, а дальше в сосняке – лисички.

Дом Екатерины стоял на правом высоком берегу реки Сож, впадающей ниже в городе Гомель в Днепр. Зимой я ежедневно подолгу смотрел в окно на замерзшую реку, на рабочих, выпиливающих толстый лед и увозящих его на машинах в овощехранилище. Телевизоров и холодильников не было. «Тарелка» радио на стене, возле газетного портрета Сталина, работала нерегулярно, что-то бормотала неразборчиво. На нее взрослые не обращали внимания. В углу дома, под потолком, висела красивая, обвитая белым рушником икона Божией Матери. Рядом на блюдечке всё время горела свеча. По вечерам, перед сном, бабушка Катя становилась перед ней на колени и усердно молилась, отбивая поклоны. То же самое заставляла делать и меня. До сих пор помню наизусть молитву: «Иже еси на небесех…».

По утрам взрослые уходили на работу. Будильника и часов ни у кого не было. Первые петухи начинали хором орать, кажется, в полпятого утра, потом каждый час. В семь часов народ будили протяжные гудки. Сначала тоненький, с присвистом – с лесопилки, потом густой бас откуда-то из города. При тусклом свете лампады – сплющенного патрона с фитилем внутри – взрослые, кряхтя, кушали, обычно картошку с капустой, надевали черные фуфайки и валенки и уходили на работу. Я долго отлеживался на теплой печке, вставал, ел приготовленный мамой суп из бульбы (картошки) и кислую капусту. Хлеб был не всегда. Редко на столе была селедка из магазина, чуть желтоватая от старости.

Снова садился у окна и смотрел на ледяную дорогу по реке на тот берег. Высокий деревянный мост рядом с ней был неисправен, его разбомбили немцы, он сгорел, и из-подо льда торчали обугленные сваи. Мост несколько лет ремонтировали, и был большой праздник, когда он стал работать постоянно. Зимой темнело рано. Машины на тот берег и обратно все шли со светомаскировкой. Еще шла война. На фары были надеты металлические колпаки, и свет из них проникал наружу сквозь узкие щели. Его сверху с самолетов было не видно. Сзади у машин горели красные огоньки.


Лыжа


Зимним днем я наблюдал в окно, как из тюрьмы, не только за рекой, но и за нашим двором. Возможностей для обзора других окрестностей не было. Зимней одежды и обуви – тоже.

Калитка была не заперта, и во двор иногда забредали чужие собаки, своей у нас не было. На калитку сверху запрыгивала наша черная кошка Муська (мама придумала ей свою кличку «Гидота» (по-белорусски – гадость) и звала ее только так, как и всех ее потомков). Муська сидела, ожидая очередную жертву. Собака входила в наш двор нерешительно, часто останавливаясь и оглядываясь, но кошку наверху не замечала. Когда собака проникала в глубь двора на несколько метров, Муська спрыгивала на землю. Спина у нее вытягивалась горбом вверх, хвост – вертикально струной, и кошка начинала утробно орать. Собака, поджав хвост, пыталась боком-боком протиснуться к калитке, чтобы сбежать. Наша «Гидота» делала прыжок и вцеплялась когтями собаке в нос. Та, обезумев от боли, громко визжала и трудно волокла кошку на себе до калитки. Там, сбросив ненавистную ношу, включала максимальную скорость, и ее визг еще долго не затихал во дворе. Такое «кино» повторялось почти ежедневно.

Через дорогу, за высоким забором, был покатый в нашу сторону большой огород и вдалеке богатый дом судьи. Как-то проходя мимо этого дома, я увидел, что между досками забора высовывается детская лыжа. Повернув лыжу на ребро, легко вытащил ее наружу и унес домой. Видимо, сынок судьи, всегда упитанный и хорошо одетый, упустил ее, и она скатилась вниз. Я и не подумал вернуть лыжу сыну судьи. У меня никогда не было ни велосипеда, как у него, ни дорогих коньков-«дутышей», ни вкусных булочек и конфет, которые он открыто жрал в школе, а у нас текли слюнки. Я решил сделать вторую лыжу самостоятельно. Обтесал березовое полено, долго варил его в кипящей воде в большом баке, и загнул нос. Проделал дырку для крепления и вдел ремешок. Лыжа, конечно, получилась неказистая, но на другие и рассчитывать было нечего. На лыжах потом я ходил на другую сторону реки Сож, со страхом пересекая волчьи следы, рубил топором сухие ветки кустов и тонкие сухие деревья, приносил домой дрова.


Взрывы


Дважды или трижды днем, за все время моего военного периода детства, внезапно возникала дикая паника. Сначала далеко-далеко в небе появлялся отвратительно воющий звук мотора немецкого самолета. Наши жужжали, как майские жуки, а этот сразу вызывал у окружающих страх и ненависть. Все взрослые начинали куда-то бежать и прятаться. Хватали нас, детей, на руки, уносили в подвалы домов и глубокие щели в земле. При этом кричали друг другу, что летит «Он», имея в виду фашистский самолет.

Потом война кончилась. Мне еще не было четырех лет, когда наступил День Победы. Но, мне кажется, что я его помню, хотя и смутно. Это был на редкость солнечный день, когда все взрослые, необычно веселые и шумные, прибежали с работы днем, а не вечером, как в остальные праздники, стали готовить праздничную еду. Все обнимались, целовались друг с другом и пили водку из граненых стаканов вместе за одним столом. Говорили тосты, стоя, за Победу и за товарища Сталина, глядя на его портрет возле иконы Божией Матери в углу избы. Таких праздников всеобщей радости за мою жизнь можно насчитать буквально единицы. Когда все люди – братья. После Победы это были запуск первого спутника Земли и полет в космос Юрия Алексеевича Гагарина…

Каждый год в марте приезжали солдаты-саперы. Некоторые из них останавливались у нас в доме. Ежедневно выше моста в реке они делали лунки и закладывали заряды со взрывчаткой, опуская их в воду на шнурах, привязанных к поперечинам, лежащим на льду. Во взрывчатку, похожую на куски хозяйственного мыла, вставляли взрыватели с длинными бикфордовыми шнурами. Когда всё бывало готово, отгоняли подальше на высокий берег любопытных зрителей. Мы стояли толпой мальчишек в предвкушении интересного зрелища. Несколько саперов, бегая от лунки к лунке, поджигали шнуры и убегали на берег. Последовательно раздавались взрывы. В воздух высоко взлетали столбы воды и льда. Взрослые рыбаки на лодках и мы, пацаны, кидались вниз по течению и ловили оглушенную рыбу. Всплывали иногда большие экземпляры. С саперами по вечерам у нас дома стало весело. Солдаты все были старыми вояками, прошедшими войну. Часами я слушал их рассказы о ней, мне они казались невероятно интересными. Самое главное – мне позволялось брать в руки карабин и даже спускать курок, направив ствол обязательно в стену, а не на человека. С тех пор помню солдатскую пословицу, что раз в год и палка стреляет…

Взрослые заботы не омрачили радости детства. Одиннадцать раз подряд посмотрел с друзьями в клубе, бывшей церкви, кино «Чапаев». Нам казалось, что с каждым новым просмотром фильма Чапай, загребая одной рукой, всё ближе подплывает к противоположному берегу. Затаив дыхание, в полной тишине мы следили за ним. Не выплыл родной Василий Иванович, добили белые гады из пулемета. И мальчишеские слезы на пыльных щеках оставляли светлые полосы. Это было самое первое и самое большое горе в моей жизни…

В ивовых зарослях возле Сожа, который протекал в конце нашего огорода, играли в «наших» и «фашистов». Никто не хотел быть фашистом, эти роли по двое из каждой команды разыгрывали, передвигая кулаки по ивовому пруту вниз: чей кулак оказывался крайним, тот и переходил к «фашистам». В детстве от взрослых слышали иногда разные матерные слова, когда те ругались друг с другом. Но самым страшным, гибельным и самым оскорбительным было не слово, когда упоминали мать, отца, гроб и различные интимные места мужчин и женщин. Это было слово, которое и сегодня в Беларуси вызывает самую сильную ненависть и мгновенную реакцию – желание убить того, кто произносит его в твой адрес. Это слово, точнее, два слова: «фашист» и «полицай». Играя в войну возле реки, пацаны редко, когда, как им казалось, совершалась какая-нибудь уж слишком вопиющая несправедливость, употребляли эти слова как оскорбление. Это всегда заканчивалось дракой, и тогда все игроки бросались разнимать и успокаивать дерущихся…

Прочитал в детстве в одно дыхание книгу Валентина Катаева «Сын полка» и с тех пор мечтал быть офицером. Снились мне бои в Испании, где я воевал против фашистов. Облазил школьником многие километры окопов и ходов сообщения времен войны в лесу за рекой Сож, в лесных землянках с одноклассником и верным другом Толиком Кухаренко, у которого мать и отца повесили фашисты за связь с партизанами, мы находили винтовки без затворов, море стреляных гильз, пробитые каски, обменивались этими сокровищами с другими пацанами. Те находили иногда и неразорвавшиеся мины, снаряды. В результате таких походов одноклассники частенько погибали от взрывов, семеро наших чериковских школьников по коридорам ходили с одной рукой, или ногой.


Васька, Надька и петух


Мама сумела купить небольшую избушку с огородом, недалеко от дома ее сестры. Перебрались. Завели поросенка Ваську, козу Надьку и несколько кур. Жить стало лучше, жить стало веселей. Мама весь день на работе, и я, придя из школы, поев вареной картошки, брал ведро и шел на речку собирать ракушки.

На противоположном берегу реки в нашу сторону было отсыпано из песка несколько дамб, примерно в ста метрах друг от друга. Русло реки между ними и нашим берегом было глубоким, по весне по нему плавали даже небольшие баржи и катера. А между дамбами глубина была по колено, дно песчаное. Там на дне водилось множество ракушек. Однажды я, бродя между дамбами, метрах в двадцати от себя увидел что-то круглое и темное, похожее на занесенное сюда бревно-топляк. Когда подошел к нему поближе, «бревно» вдруг из воды взлетело вверх, с брызгами и шумом, и, упав обратно, унеслось на глубину, как маленькая подводная лодка. Бросив ведро, я в панике побежал по мелководью к берегу, где сел и долго отходил от страха… Потом снова начал собирать ракушки.

Набирал ракушек целое ведро, ставил их варить на летней плитке. Сварив, очищал «мясо» от скорлупы. Добавлял крапивы, толченой картошки и нес ведро с варевом к реке, чтобы остудить в холодной воде. Свиней горячей едой кормить нельзя. Пока я помешивал варево в ведре, нечаянно выплескивая его капли в воду, вокруг собиралась большая стая мальков, поедавших кусочки свиной еды. Частенько сюда наведывались и небольшие щучки, которые атаковали мальков, как волки стадо овец. Те в панике бросались в разные стороны, а щучки, не боясь меня, с мальком поперек рта, нагло и неторопливо уплывали вглубь и потом снова возвращались за своим обедом.

Чувствуя запах еды, поросенок Васька орал на всю округу, как недорезанный. Покормив его, обычно по осени, когда уже убрана картошка, я выпускал Ваську погулять. Наклонив низко голову, он своим рылом начинал вспахивать землю и во влажном месте укладывался в грязи отдыхать. Усыпив его бдительность почесыванием сначала за ухом, потом по брюху, я добивался, что Васька закатывал от удовольствия глаза, раскидывал ноги, и сладко хрюкая, пытался отключиться от действительности. Не тут-то было. У меня в отношении его были свои планы. Встав над его спиной враскорячку, я внезапно резко шлепал прутом его по толстой попе. Он вскакивал, и я оказывался сидящим на его спине, как всадник. Мне этого только и надо было. Взвизгнув от ярости, Васька сначала начинал крутиться, пытаясь меня скинуть на землю, но я цепко держался на нем, сжимая бока ногами, как ковбой. Заорав изо всей дури на всю округу, Васька, постанывая от моего веса, трусил к реке и, зайдя в воду, сразу ложился набок, сбрасывая меня с себя. Так повторялось каждый день, и мы оба становились все опытнее. Я – как покататься «на халяву» на его спине, а он – как побыстрее избавиться от меня.

Когда наступали устойчивые холода, очередного Ваську резали на сало. Приходил сосед с большим блестящим немецким кинжалом со свастикой на ручке. Вдвоем с мамой они привязывали Ваську в стойле за ногу. Затем мама выбегала оттуда в дом и сидела, затыкая уши. Раздавался длинный предсмертный пронзительный крик кабана, которого сосед, повалив набок, бил кинжалом прямо в сердце. Крик постепенно ослабевал и вскоре затихал совсем. Кабана вытаскивали, сливали кровь и долго обжигали соломой во дворе. Вокруг стоял очень вкусный запах, от которого рот наполнялся слюной. Потом шла разделка, мама жарила вкусные куски, ставила на стол бутылку водки, и сосед долго обедал. Куски сала посыпали солью и укладывали в большую бочку. Закрывали сверху крышкой, на которую клали большой речной валун. Сала хватало до ранней весны. По утрам мама готовила драчоники, залив кусочки сала на сковороде тертой бульбой. До сих пор эта национальная белорусская еда кажется мне необыкновенно вкусной.

Козу Надьку утром на поводке я подводил к реке, сажал в лодку к соседу, а тот перевозил ее со своими козами на другой берег Сожа. Целый день козы паслись там одни и к вечеру приходили самостоятельно к месту перевоза обратно. К вечеру я ставил на огонь воду и начинал чистить картошку, чтобы сварить ее к приходу мамы. Надька всегда стояла рядом и хватала срезанную кожуру прямо с ножа. Как-то раз картошка сварилась, когда мама уже пришла домой. Мама накрыла крышкой кастрюлю с картошкой, слила воду и поставила подсушить на огонь. Заглянув в кастрюлю, она вдруг резко наклонилась вниз и выскочила через дверь на улицу. Мама была очень брезглива. Я заглянул в кастрюлю, и мне тоже стало нехорошо. Там среди сваренной картошки отчетливо различались горошины козьего навоза. Видимо, Надька, пока я чистил картошку, успела не только поесть картофельной кожуры, но и покакать в кастрюлю, когда я отвлекся.

Мама ей дала Надьке кличку «Зброда» (вреднюка). Коза любила неизвестно как забраться на чердак или даже на крышу дома, легко пройтись по доскам забора и съесть что-либо запретное. У нас дома стояло до десяти цветочных горшков, где всегда что-то красиво цвело. Мама всю жизнь очень любила разводить цветы в доме и всегда перевозила их при наших многочисленных переездах. Как-то раз я потерял бдительность и вышел за водой, оставив дверь в дом приоткрытой, буквально на пять минут, не больше. «Зброде» этого времени хватило, чтобы сожрать все цветы, от них остались только жалкие корешки. Мама редко плакала, но тут она долго ревела, увидев, что сделала «Зброда» с цветами. Потом взяла палку, привязала козу к забору и отходила ее по первое число. Та орала, как сумасшедшая. Долго потом боялась Надька даже подходить к дому. Понимала, что получила наказание за дело.

Воду для питья и еды я ежедневно носил из реки в ведре. Носить было тяжело. Обычное оцинкованное ведро при моем малом росте казалось просто огромным. Как-то возникли непредвиденные трудности. Стоило мне с полным ведром отойти от реки в сторону нашего дома примерно с десяток метров, с соседнего огорода ко мне бежал, помогая себе крыльями, огромный петух, который с размаху больно врезался в ноги. Я падал, вода разливалась, и приходилось снова возвращаться к реке. Если петух замечал меня поздно, то молча догонял и бил сзади. Я его очень боялся, так как бил он меня больно еще и крыльями.

Но Бог начал рано оберегать меня… Однажды петух промазал и врезался головой в ведро и тут же отключился. Вода вылилась, мне опять стало очень обидно. Пока петух лежал с закрытыми глазами ногами вверх, я размахнулся и огрел его ведром по башке. Почувствовал вкус внезапной победы и остановился не сразу. Приложился еще два раза пустым ведром по его боку. Набрал воды и понес ее домой мимо лежащего петуха. Тот пошевелился, еле встал и поплелся к себе домой, не обращая внимания на меня. С тех пор он на меня не нападал. Но, идя к реке с пустым ведром и увидев петуха вблизи, я делал вид, что бегу к нему, чтобы напасть с ведром, которое поднимал высоко над головой. Петух к моей радости и гордости тут же включал третью скорость и позорно бежал. Это была моя первая победа над силами зла.

Сделав все домашние дела, после шести часов вечера выходил на дорогу на нашей улице Краснофлотцев, стоял и смотрел в сторону моста, откуда должна была появиться с работы мама. Она выходила из-за поворота метрах в пятистах от меня. Вначале показывалась на дороге сплошная черная черточка, даже движение ног не различалось. Потом я узнавал ее походку, которую мог отличить из тысячи. Я выходил встречать маму по вечерам в любую погоду летом и зимой.

На нашей улице было семь собак. Все они сидели на цепи и дежурно гавкали, когда я проходил мимо них в школу и обратно. И только одна, напротив нашего дома, бегала свободно. Я являлся постоянным источником ее собачьего развлечения. Услышав лай соседских собак, которые издалека сопровождали каждого прохожего, и определив, что проходящий вот-вот поравняется с ее домом, эта черно-белая дворняжка с повисшими ушами выбегала на дорогу. Если шел взрослый человек, то она садилась возле своей калитки и начинала, не двигаясь с места, негромко гавкать, как будто она исполняла неприятный, но обязательный долг. Взрослые проходили мимо нее, не обращая никакого внимания. Дождавшись, когда прохожий удалялся, дворняга возвращалась в свою конуру. Если же собака видела, что это я, она сразу преображалась. Оскалив белые зубы, начинала яростно гавкать, всем видом показывая, что вот-вот она меня укусит. Подскакивая ко мне и в метре приседая на передние лапы, не пускала меня по дороге дальше. Я испуганно замирал, а она вовсю отводила душу, громко гавкая и изображая готовность к нападению. Боком-боком, спиной-спиной, я по сантиметру начинал отступать и далеко за огородом проникал к себе домой.

Я долго терпел собачью несправедливость и потом пожаловался маме. Мама предложила пройти домой в воскресенье мимо этой дворняги, а сама она сопровождать будет меня сзади. Я так и сделал. Когда дворняга, оскалив зубы, гавкала на меня, то получила от мамы длинной палкой такой удар по спине, что с жалобным воем сразу убежала к себе. В следующий раз я пошел в школу и взял с собой эту палку. Едва собака попыталась погнаться за мной, я остановился и замахнулся на нее; поджав хвост, она кинулась в свой двор и больше не показывалась. Так я с помощью мамы победил свой страх перед собаками. Понял, что нельзя показывать свой страх никому. Собаки кусают трусов, чувствуя нутром состояние человека. Смелых они боятся.


Школа


Уроки я делал за несколько минут и никогда дома, только в классе. Первых полгода нашим классным руководителем была Дарья Васильевна, ширококостная, с желтыми глазами и волосами, всегда злобная тетка. По-моему, она меня и всех нас ненавидела. И я ее ненавижу до сих пор, хотя она давным-давно умерла. К школьному времени я сам давно научился читать и на чердаке под лунным светом зачитывался детскими книжками. Считал до тысячи. Но по ее указанию все мы должны были утром приносить по сто палочек для счета, связанных по десять штук. Мои возражения она не принимала и каждый раз, увидев, что я не принес палочек, выгоняла меня с занятий. Я шел во двор, с прутиков нарезал сто палочек, связывал их по десять. Приносил, показывал ей, и она разрешала мне присутствовать на остальных уроках. После окончания уроков каждый день, размахнувшись, выбрасывал эти палочки за забор школы. А наутро все повторялось. С тех пор у меня на указательных пальцах обеих рук шрамы от порезов ножом.

Потом нашим классным руководителем стала Софья Федоровна, которая всех нас не только любила, но и уважала. За первую же контрольную по математике я получил пятерку, а потом и за все последующие контрольные, насколько помню. Я не мог усидеть в классе весь урок и хотел гулять. Но ни разу Дарья Васильевна меня не отпустила, хотя я и придумывал разные причины для этого. Она меня видела насквозь и пресекала любую мою вольность. А Софья Федоровна не ставила меня в угол, как некоторых других нарушителей, а говорила: «Вова, иди погуляй!».

Я уходил из класса, бродил по пустым коридорам, двору, но уже через десять минут скучал по классу и возвращался обратно. Сидел и терпел. Так учительница меня приучала к порядку, не унижая и не наказывая. Один раз меня поймал на такой прогулке строгий директор школы. У нас, учеников чериковской школы, был условный сигнал тревоги для своих: крик «36!». Он означал, что где-то рядом директор школы. Я слишком поздно среагировал на крик «36!», и директор меня поймал. Не поверив, что меня отпустили, привел в класс и спросил об этом Софью Федоровну. Та подтвердила, что дала мне разрешение на прогулку. Но я все равно в дальнейшем, услышав крик «36!», на всякий случай улепетывал, сломя голову. В конце года мне вручили похвальную грамоту за отличную учебу. Вручал директор школы в актовом зале на сцене. Как и все выходящие на сцену отличники, я, взяв в обе руки похвальную грамоту и показывая ее всему коллективу, громко прокричал: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».

Когда я учился в пятом классе, 5 марта 1953 года умер руководитель государства Иосиф Виссарионович Сталин. Помню толпу народа возле клуба, бывшей церкви в центре города. На столбе репродуктор каждые полчаса голосом диктора Юрия Левитана передает сводку о состоянии здоровья вождя. Толпа угрюмо молчит. Идут томительные минуты и часы. Левитан объявляет, что сегодня в двадцать один час пятьдесят минут умер Сталин. Толпа взрывается.

До этого я видел на похоронах максимум по несколько плачущих людей. Здесь же одновременно сотни людей заламывают руки в неподдельном горе. Женщины уже просто воют, у молчаливых мужчин слезы бегут по щекам. Мама, непохожая на себя, с распущенными волосами, в растрепанном платке, кричит и плачет, шатается иедва стоит на ногах. В таком же состоянии все знакомые мне взрослые. Детей природа, видимо, оберегает от проявления таких эмоций. До этого несколько лет назад, когда хоронили бабушку, некоторые взрослые тоже горевали и плакали. А я совершенно спокойно сидел на телеге с ее гробом и только фиксировал все глазами.

Несколько последующих дней в школе и на учреждениях в городе были приспущены государственные флаги с черными траурными лентами на них. А в день похорон Сталина к нам в дом с реки пришли, как обычно, на перерыв рабочие, которые выпиливали из реки лед. Пили предложенный чай. Дождались ровно двенадцати часов дня, когда в Москве начались похороны. Внезапно и жалобно завыли гудки всех заводов, пароходов и паровозов в стране – их транслировало радио. Рабочие сидели спокойно и молча, никто не плакал, и только один из них уважительно сказал, что так уже было в момент похорон В. И. Ленина.

Через несколько дней в зале школы с траурными лентами меня приняли в пионеры. Это было торжественное мероприятие, к которому готовились несколько месяцев. Надо было хорошо себя вести, отлично учиться, знать наизусть клятву и уметь завязывать галстук. После исполнения гимна СССР мы поочередно произнесли торжественную клятву пионера Советского Союза, назвав свое имя и фамилию. Она содержала обещание соблюдать законы поведения человека, патриота своей Родины, которые всю свою жизнь помню и стараюсь соблюдать. Потом я был и комсомольцем, и коммунистом…

Несмотря на небольшой мороз, широко распахнув ворот фуфайки, чтобы всем был виден красный галстук, я гордо шагал домой. Мама шла по улице с подругой, увидела меня и поздравила со званием пионера. Вскоре меня избрали председателем совета отряда нашего класса. Я носил на левом рукаве рубашки две полоски. Был уже твердым отличником, хотя и продолжал делать уроки в школе, сразу после занятий. Это занимало у меня очень короткое время. Дома было много других важных дел. Я был один мужчина в доме, и за меня делать их было некому…


Первая любовь


Тогда же я в первый раз влюбился. Случайно посмотрел в глаза девчонке Нинке Зубаревой из нашего класса, сидевшей позади меня в четвертом ряду вместе с братом. Увидел, что она вдруг густо покраснела, и сам я, внезапно для себя, тоже стал красным, как пионерский галстук. Мы оба отвели глаза, но я уже ни о чем другом думать не мог. Затылком я чувствовал, что она смотрит на меня. Медленно и, как я думал, незаметно я повернул голову вбок и, скосив глаза назад, снова украдкой посмотрел на нее. Она прямо смотрела мне в глаза и сильно смущалась. Мы снова быстро отвели взгляды друг от друга…

И это продолжалось потом несколько недель, охватывая внезапным жаром щеки, заставляя усиленно биться сердце и вновь и вновь смотреть друг другу в глаза. Мы ни разу не подошли за это время друг к другу и даже не поговорили. Потом в марте посредине реки я внезапно провалился под лед. Там, к моему счастью, воды оказалось мне лишь по пояс, и я не утонул. Быстро выбрался на берег и в мокрой одежде с километр бежал домой. Тяжело простудился и заболел мокрым плевритом. Пролежал в больнице всю последнюю учебную четверть. Тогда мы сдавали пять экзаменов: русский язык письменно и литература, белорусский язык письменно и литература, и математика. Так как я учился отлично, меня перевели в следующий класс без экзаменов. С тех пор я периодически болел и часто лежал в больнице. Болезни, тяжелая работа и недоедание не давали мне расти (только на четвертом курсе техникума, после длительного употребления сделанного мамой настоя алоэ с медом и пенициллина я вырос сразу на 11 сантиметров). А вскоре мы уехали в Калининградскую область по переселению. Больше Нины Зубаревой я в жизни не встречал, но до сих пор помню первый трепет в сердце и наши взаимные смущенные взгляды.




Мы с любимой учительницей Софьей Федоровной. Во втором ряду в галстуке

слева В. Киеня. Зина Зубарева слева от учительницы.


На рынке


В Черикове у нас с мамой   был однокомнатный деревянный домик, примерно три на четыре метра, с двумя окнами и   с дверью, выходящей в огород. Огород в шесть соток расположен на правом крутом берегу реки Сож. На противоположном берегу за низким берегом был ровный в несколько километров луг. За ним – густая дубовая роща с громадными, раскидистыми великанами, от которых далеко распространялся дух здоровья и свежести. Осенью там все было перепахано стадами диких кабанов, которые очень любили желуди. Там же, под дубами, росли в конце лета огромные, коричнево-зеленые боровики, каких я нигде и никогда потом в своей жизни не встречал.

Каждую весну в половодье Сож затопляла весь огромный луг до дальнего леса.  Ежегодно быстрое течение размывало берег у конца огорода и безвозвратно уносило с собой его большой кусок.  С этим я пытался бороться каждое лето или под осень. Заготовлял множество ивовых кольев и вбивал их обухом топора в наш берег. Обвивал колья ивовыми прутьями, но все было бесполезно.

Наискосок через дорогу от нашего домика жил сосед Макаров. У него был большой дом и огромный сад. Говорили, что он работает надзирателем в старинной городской тюрьме возле базара. Якобы исполняет в ней обязанности палача, расстреливает людей. Поэтому у нас, мальчишек, был к Макарову жуткий страх и омерзение. Летом он на своей плоскодонке перевозил на тот берег Сожа своего козла и трех коз. Брал иногда и нашу козу Надьку, редкую «пройдоху» и «сброду».

За городом в войну немцы хоронили своих погибших солдат.  Рыли бульдозерами ров и в него складывали убитых в полном обмундировании и обуви. Так вот соседка говорила маме, что Макарова не раз видели на базаре, продававшего немецкие сапоги, шинели, часы и одежду. Возможно, он разрывал немецкие могилы и занимался мародерством…

Мы с Толиком тоже частенько бывали на рынке, босые и голодные. Толик жил с бабушкой и котом Мармэрой в центре города, рядом с городским парком недалеко от костела. Рынок был в то время единственным развлечением и для взрослых, и для детей. Он буквально кишел людьми. Много, очень много было инвалидов-фронтовиков. Одноногие, однорукие и даже безногие. Они передвигались на досках с приделанными к ним шарикоподшипниками, отталкиваясь от земли палками. У каждого – много наград на груди. Фронтовики вызывали у нас и у всех окружающих искреннее уважение и восхищение. Потом, видимо, что-то случилось, и их в одночасье не стало совсем. Сейчас пишут, что вывозили их в Дома инвалидов, подальше от больших городов…

На рынке Черикова продавали различную еду: хлеб, фрукты, овощи, – и очень много всякого тряпья, в том числе разной военной формы, нашей и немецкой. Поражали немецкие сапоги, подкованные, очень тяжелые, с раструбами. Продавали и немецкие наручные часы «Бизон». Мы с Толиком   частенько пели услышанную здесь частушку: «На базаре часы без камней, не берет их в ремонт мастерская, купишь, выкинешь сотню рублей, ну подумаешь важность какая».

Много было на рынке цыган. Мужчины играли в карты, показывали фокусы, предлагали выпившим русским людям разные пари и, держась кучками, наблюдали за происходящим. Цыганки ходили толпой, были назойливы, нахальны, за каждой гляди в оба глаза, чтобы что-нибудь не сперли. Однажды мы были свидетелями того, как седобородый цыган затеял спор с русским солдатом, что он тут же при всех поимеет свою жену. За чекушку водки. Выпивший солдат пари принял, и тут же поставил на землю возле них непочатую бутылку водки. Цыган подозвал к себе из толпы свою старую цыганку, повалил ее на спину на землю и, спустив штаны, забрался на нее сверху. Она безропотно молчала, а он несколько минут елозил на ней. Нам с Толиком ничего не было видно, да мы и не понимали тогда, что происходит. Потом цыганка молча, с отрешенным лицом вылезла из-под цыгана, встала, одернула юбку и исчезла в толпе. Закончив свое дело, потный, ставший сразу усталым и краснолицым цыган, подтянул штаны и раскупорил бутылку, сняв с нее пробку. Потом, вытащив из штанов свой член, макнул его в верхнюю часть бутылки со словами: «Ты потрудился, ты первый и получи удовольствие!». Солдат, увидев это, скривился от отвращения и отказался выпить с цыганом. На что тот и рассчитывал…


1948 год. Лето в Краснополье


Мне почти 7лет. В стране недавно прошла денежная реформа. Цены резко подскочили вверх. Угроза голода в семье стала реальной. Было решено отправить меня на все лето в деревню Краснополье, что в 35 километрах от Черикова, там проживал с семьей старший брат мамы Степан. Транспорт никакой туда не ходил. Пришла пешком за мной   шестнадцатилетняя дочь Степана Оля. Мама   положила нам в дорогу буханку хлеба, купленную на базаре за 100 рублей (обычно ее там разрезали на 10 частей и продавали по 10 рублей за кусок). Сварила чугунок картошки и нарвала на грядках зеленого луку. Утром мы отправились в Краснополье пешком.

Долго шли по длинному лугу к зеленеющему вдали дубовому лесу. Оля впереди, я сзади. Когда до леса оставалось метров пятьдесят, сзади раздался шум. Обернувшись, увидели следующую картину: два солдата конвоировали штатского мужчину в черной одежде со связанными за спиной руками. Когда до нас оставалось метров десять, мужчина неожиданно головой ударил в лицо одного из конвоиров, ногой в пах второго, и бросился бежать по тропинке к лесу. Конвоиры громко заорали и спустя одну-две секунды одновременно с колен начали стрелять ему вслед. Но на их пути стояли мы с Олей, и пули вначале летели над нашими головами. А беглец, сильно виляя со стороны в сторону, чтобы затруднить прицеливание, все набирал скорость и уже приближался к лесу. Солдаты вскочили одновременно и, оттолкнув нас с тропинки, снова начали стрелять уже на бегу. Вскоре все трое скрылись в лесу. Выстрелы еще раздавались некоторое время, но вскоре затихли. Финал этого происшествия так и остался нам неизвестным…

Шли мы двое суток с перерывами на отдых и сон ночью. Ели холодную картошку в мундире, макая ее в соль, с хлебом и зеленым луком. Запивали колодезной водой из бутылки, взятой с собой.  До сих пор помню эту проселочную песчаную дорогу в густом лесу с бесконечными многокилометровыми глубокими ходами сообщения и окопами, где оборонялись наши войска в войну. Поражало воображение, сколько же людей эту огромную работу могли выполнить, и то, что вместо ожидаемого мягкого торфяного грунта, везде был ярко-желтый речной песок. Через каждые несколько метров в ходах сообщения были выкопаны ячейки для стрелков, перед которыми были насыпаны возвышения – брустверы.

Когда дубы в лесу сменились высоким лиственными деревьями и густым кустарником, начались обычные белорусские болота. Песок исчез; окопы и ходы сообщения в черном грунте были укреплены деревянными столбами с настилами. Периодически встречались блиндажи-укрытия под землей с накатами из деревьев на крышах, присыпанные толстым слоем земли. Нас сопровождали любопытные белки и почти постоянно сороки, громко орущие на весь лес о передвижении людей. Дорогу иногда переползали ужи с двумя желтыми пятнышками на голове и серые ядовитые гадюки. Тысячи раздавленных и целых патронных гильз на бугристой с корнями деревьев дороге, о которые запинались босые ноги. Первое в моей жизни чувство невыносимой усталости. А потом почти сутки без перерыва сладкого сна дома у дядьки…


Партизанский конь


Дядя Степан, сорокапятилетний, плотного телосложения мужчина, с окладистой бородой лопатой и носом, как и у меня «бульбой», всю войну был в партизанах. Не курит. Он коммунист, председатель местного колхоза. Сразу видно, как   люди хорошо к нему относятся, разговаривают уважительно и открыто. Он местная легенда. Когда дядя Степан косит косой-литовкой, сбегаются люди посмотреть, как он это делает. Косит он «десяткой», то есть самой большой косой.  И делает это на ходу, не останавливаясь, мелко шагая вперед. Другие же косари останавливаются при каждом замахе.

Как и у всех жителей деревни, у него есть обязательное прозвище – «Брыль». Прозвище появилось после того, как он стал носить большую соломенную шляпу на украинский манер. И когда он идет по улице, местные пацаны, дразнясь на заборах, сопровождают его одной и той же частушкой: «Ай, лю-лю! Ай, лю-лю! Кто-то ходит во брылю!». Устные угрозы дяди Степана в их адрес и попытки замахнуться палкой-клюкой лишь добавляют веселого азарта пацанам. Они спрыгивают с забора в обратную сторону и, пробежав метров тридцать вперед, продолжают выкрикивать эту же частушку.

Дядя Степа и его жена тетя Тоня, худенькая женщина с внимательными глазами, отнеслись ко мне тепло и по-родственному, их поручениями я перегружен не был, кушал со всеми вместе. Все свободное время проводил со своей двоюродной сестрой и ровесницей Аней. Как-то Аня привела меня на большую лужайку перед домом, огороженную жердями, вывела из сарая за уздечку старого вороного коня.  Конь был партизанский, вся морда и бока в шрамах. Таких, как он, ударами по морде и бокам партизаны начисто отучали от ржанья в ответ на ржание другого коня. Если партизанский конь в засаде вдруг отвечал на ржание немецкой или полицейской лошади, то партизан могли обнаружить враги.

Аня подвела коня вплотную к забору, накинула уздечку на столбик, забралась по жердям и уселась на коня. Взяла уздечку в руки и слегка тронула ее на себя. Конь, чуть скосив глаз назад, посмотрел на девочку и послушно пошагал по лужайке. Сделав круг, Аня снова накинула уздечку на столбик забора и предложила мне сделать то же самое. Я забрался на забор, взял в руки уздечку, собираясь сесть на спину коня. Тот глянул искоса назад на седока, сделал вперед несколько шагов и остановился. Я слез с забора, снова подвел коня к жердяному забору, но и эта, и третья попытки были безуспешны. Тогда Аня взяла уздечку в руки, и я опять с забора попытался забраться на коня. Но тот, отодвинув круп от забора, не дал этого сделать и в четвертый раз. Пятая попытка чуть не закончилась трагедией: я принес из дому табуретку и стал подходить с ней сзади к коню. Как только я оказался в метре от коня, тот, оскалившись, молча поджал заднюю левую ногу и резко выбросил ее назад в сторону моей головы.

В глазах у меня сверкнула молния. Это металлическая подкова, как пуля, пронеслась рядом с моими глазами. От страха я упал и больше не подходил к коню ни разу за все лето. Эта яркая вспышка, воспринятая мной как мгновенная смерть, потом всю жизнь сопровождала меня. И только далеко позднее я сообразил, что усталый, изможденный и злой вороной конь не был злобным убийцей малого ребенка. Он его только напугал, чтобы отстал. Лошадь на нашей планете входит в тройку самых красивых созданий природы, после женщин и цветов. Даже в конных атаках лавой, когда кавалеристы бьются насмерть шашками и падают на землю, кони, как правило, не наступают на них. Это на редкость красивое, чистоплотное и благородное животное на Земле.


Ружье


Я подружился с соседским ровесником Колей, вместе мы бродили по деревне и ее окрестностям. Недалеко в густом лесу стоял подбитый мрачный советский танк, одна гусеница была разорвана и стелилась позади его на земле. В корпусе сбоку – большая круглая дыра от снаряда. Верхний люк открыт. Когда мы заглянули через люк в темноту корпуса, то ничего не увидели. Оттуда доносился невыносимо отвратительный застарелый смрад, и, спрыгнув с танка, мы сразу убрались прочь.

Около забора недалеко от дома стоял корпус немецкого мотоцикла с коляской, но без колес. Чаще всего здесь мы и играли. Иногда я засыпал в этой коляске. Однажды проснулся в сумраке вечера, увидел в близком лесу светящиеся глаза волка. С диким криком выпрыгнул из мотоцикла, перемахнул забор и еле успокоился в доме. Дядя Степа вышел во двор с ружьем, но вблизи уже никого не было. Волки, привыкшие в войну к мертвой человечине в лесах и отсутствию охоты на них, совсем обнаглели. Часто нападали на сельских коров и даже уводили из деревни свиней. По словам дяди Степы, уводили так: двое волков держат свинью за уши с обеих сторон, а третий, покусывая ее за зад, гонит вперед.

Однажды Коля позвал меня в свой дом. Мы вошли в большую общую комнату. В углу – икона с рушником, кровати с большими пуховыми подушками, на стене множество семейных фотокарточек. Рядом с ними на гвоздике висит одностволка. Коля снял ее и дал мне посмотреть и подержать. Я посмотрел и отдал обратно. Коля отошел от меня на несколько шагов назад, повернул ствол ружья в мою сторону, прямо в середину груди, и загадочно улыбнулся. Не ожидая ничего плохого, я ему тоже улыбнулся, и остался стоять на месте. Прижмурив левый глаз, Коля поднял ружье и взвел курок и через секунду нажал на него. Раздался характерный громкий щелчок.  Коля снова взвел курок и вторично прицелился в меня. Внезапно и резко открылась дверь на кухню. Оттуда выглянул Колин отец с намыленным пеной лицом и опасной бритвой в руке. Мгновенно его глаза стали большими, как тарелки, и побритая щека – белой, как и пена на второй. Молча он прыгнул к Коле и выбил ружье из его рук. Потом огляделся и подошел к открытому окну. Метрах в трех от окна на ветке яблони весело чирикал воробей. Отец прицелился в него и нажал курок ружья. Раздался оглушительный выстрел, и воробья не стало. Только перья от него медленно попадали на землю, а некоторые плавно унесло ветром. Молча залепив Коле затрещину и дав ему пинка под зад, отец посмотрел странным взглядом на меня и ушел снова на кухню…

Потом в моей жизни   были десятки, а если учесть участие и в Афганской войне, то и   сотни эпизодов-случаев, когда наверняка я должен был погибнуть, но все-таки оставался жив…

По убеждениям я марксист, но под детским влиянием бабушки Екатерины, учившей молитвам, мамы, рассказавшей о младенческом крещении в церкви и   настаивавшей на своем мнении, что меня постоянно спасает Бог, по зрелому размышлению я искренне поверил, что меня действительно бережет высшая сила.  Сейчас ношу подаренный мне с любовью крестик на шее, хотя и редко посещаю церковь, ставлю свечи за здоровье родных и за упокой ушедших из жизни. Убежден, что в церкви присутствует какая-то высшая, любящая, целомудренная сила и справедливость.  Люди там очищаются от грехов и скверны, становятся добрее и чище…


1955 год. Гусевский район Калининградской области


Мы жили в селе Поддубы. Мама работала дояркой в местном колхозе имени И. В. Сталина. Вдоль автотрассы Гусев – Калининград после переселения местных немцев в Германию были построены однотипные, как солдаты в строю, одноэтажные деревянные дома для колхозников. Наша семья была переселенцами из Могилевской области. Дорогу эшелоном из дому сюда в грузовых вагонах оплатило государство. На месте выделили дом, корову, поросенка, курей и 350 кг зерна, а также 10 соток земли возле дома для подсобного хозяйства.

Три раза в сутки: в 5.30, 12.30 и 16.30 ежедневно без выходных мама с другими доярками ездила на машине далеко в поле на дойку. Когда они проезжали мимо нашего дома, я слышал, что в набитом до отказа кузове грузовика доярки, повязанные платками вокруг головы, всегда пели русские протяжные песни, от которых щемило в душе. У мамы в группе было 24 коровы. Дома в Белоруссии у нас всегда была только одна корова, редко плюс еще тёлка. А здесь сразу 24, которых надо было доить вручную, да еще три раза в сутки. Первые месяцы, пока привыкла, руки у мамы были всегда распухшие, она их чем-то постоянно растирала. А по ночам почти не спала, металась по дому от боли.

Помимо работы на ферме, надо было вести домашнее хозяйство. Вспахать огород и посадить картошку. Я вел коня за узду, а мама сзади шла за плугом. Один раз конь наступил мне на косточку стопы. Она распухла, покрылась синяками, и я хромал дней десять. К счастью, ногу конь мне не сломал. Сёстры Валя 9-ти лет и Люба 6-ти лет помочь по дому ничем не могли, наоборот, требовали ухода и заботы. Старшая сестра Люда 18-ти лет осталась в Белоруссии.

По утрам в 7.00 мне надо было выпустить из сарая корову Зорьку в стадо, которое собирал деревенский пастух на выгон. Нарвать травы для поросенка, сварить ему картошки, замешать в чугуне, остудить и дать поесть. Унюхав пищу, он всегда орал так, будто не ел целую неделю. Визг стоял непереносимый. Мои угрозы и даже палка на него не действовали. Потом я давал зерна курам, гусям и уткам. Любил гусей за солидность поведения и стайное товарищество.

В 8.00 я с соседскими пацанами по шоссе шел в школу в село Фурманово. Семилетняя школа от нас в 3,5 км. Машины по дороге ходили очень редко, в основном военные с солдатами, и только длинными колоннами. Автобусов не было вообще. Нас, пацанов, в колхозной группе было пять человек. Книги мы несли в матерчатых торбах, сшитых матерями. Одеты были в пошитые ими же телогрейки. Только у одного из пятерых был отец, у остальных, как и у меня, погибли на фронте.


Домашние заботы


Около 15.00 я возвращался из школы. Уроки к завтрашнему дню я всегда делал еще в школе минут за 5-10, так что дома занимался только домашними делами. Шел с топором в лес и рубил нетолстые деревья, обычно липу, у нее древесина легкая. Если везло, находил сухостой в болоте. Приносил дрова домой, сам пилил и колол их. Мама варила еду, обычно ели картошку с кислой капустой. Если были деньги, то картошку с селедкой. Если денег не было совсем, мы с сестренками ходили на луг рвать дикий лук. И так по кругу: сварить и накормить поросенка, кур, уток, пригнать домой гусей, встретить корову, прополоть грядки, картошку… Осенью в уборку урожая тоже включался по полной. Просто гулять по улице, на природе в такой обстановке было бы верхом барства и лености. Да и кто бы позволил? Сколько себя помню, надо было что-то срочно сделать. Лениться было некогда.

Развлечения были просты: гурьбой забраться под высокую крышу колхозного сеновала и оттуда со стропил прыгнуть вниз на сено. Страшно, дух замирал, но трусом быть нельзя, и, собравшись с силой духа, многократно прыгал, как все. Выпросить у конюха лошадей и сгонять их на водопой. Без седла, обгоняя друг друга, с криками мчать на лошадях несколько километров к реке, сбивая свой копчик до крови. Потом дня три ходишь враскорячку от боли. Очень часто мимо дома шли воинские колонны, пушки, танки, конца и края не видно. Мы гурьбой пацанов становились на откосе дороге и орали: «Кинь махорки! Кинь махорки! Кинь хлеба!» Солдаты кидали нам пачки солдатской махорки. Тогда им давали в солдатских пайках такое курево. Кидали и ржаные сухари, реже буханки хлеба. Мы все подбирали. Хлеб относили домой, а махорку я отдавал соседу.

Осенью с наступлением морозов приходила очередь собирать урожай с живности. Мама покупала бутылку водки и приглашала соседа. Повторялась чериковская история с кабаном по имени Васька. Сало и мясо кусками складывали в деревянную бочку, пересыпая солью и придавив гнетом. Сердце жарили с картошкой. Это был редкий и такой желанный праздник: наесться досыта. Позднее приходила очередь птиц. Как-то летом молодой гусенок сломал лапку, хромал и пищал. «Отруби ему голову, не надо ему мучиться», – сказал мама. Я с топором в руках подошел к гусенку и долго глядел на него. Взял его в руки и ощутил тепленькое тельце и биение сердца. Не смог положить его на чурбак и отсечь голову топором, что-то защемило в носу, и из глаз потекли слезы. Мама не стала вникать в мои переживания и делать расспросы. Уже потом, осенью, я увидел, как она поймала курицу, взяла одной рукой за оба крыла и на колоде отрубила ей голову. Курица без головы долго металась по двору, разбрызгивая вокруг кровь, и вскоре затихла. Я стал ловить остальных курей и подносить их маме. Неожиданно она передала мне в руки большого петуха и приказала отсечь ему голову. Я ловко, как мама, взял петуха за крылья, положил его шею на чурбан и одним ударом отсек голову. Никаких эмоций по этому поводу уже не испытывал. Это стало привычной работой.

Летом научился косить литовкой и косил с матерью. Коса у меня была небольшая, номер 7. Мужики взрослые косили номером 10. Через пять-десять минут косьбы останавливался отдохнуть, работа эта тяжелая и потная. Протирал косу травой и поочередно с двух сторон лезвия проводил оселком, который был всегда со мной. От этого коса становилась острее, и ее хватало на несколько минут для хорошего кошения. Вечером по всей деревне раздавался мелодичный звук отбиваемых кос. Я долго мучился, но научился правильно отбивать косу молотком на железной бабке, вбитой в дубовый чурбан. Перепортил много кос.


Самоуважение


Телевизоров и радиоприемников в то время у нас дома не было. По вечерам ребячьей стайкой на сеновале рассказывали друг другу сказки и были, услышанные от взрослых. В этом деле я был первым, меня часто просили что-нибудь рассказать или придумать. Слушали в полной тишине. Меня наполняло приятное чувство самоуважения.

В классе я был самым малым по росту. Но ребята уважали за легкую учебу. И на контрольных работах практически все списывали у меня. Если иногда в спешке я ошибался и получал «двойку», то и весь класс получал двойку. Поначалу меня из-за малого роста несколько раз пытались обижать. Но парни из нашего седьмого класса почему-то взяли под защиту. Самый высокий и крепкий рыжеволосый пацан как-то на большой перемене во дворе обнял меня и сказал, если меня кто-нибудь тронет, то будет иметь дело с ним. С тех пор меня никто и никогда не обижал. Хотя старшие школьники всегда притесняли и обижали младших и слабых.

Учеба мне была очень интересна и давалась исключительно легко. Светлыми вечерами на чердаке дома я читал учебники по физике и математике на один-два класса вперед, было очень интересно, дух захватывало. Забегая вперед, скажу, что семилетку эту я окончил с отличием и поступал в техникум без обязательных экзаменов. Очень любил поначалу немецкий язык и даже немного читал, и разговаривал на нем. Но через некоторое время немецкий стала преподавать учительница, старая дева, со злобным лицом, в короткой юбке и жирными кривыми ногами, густо покрытыми рыжими волосами. Весь класс ее люто возненавидел, и она всех нас тоже. Я потерял интерес к немецкому языку, о чем сейчас жалею.

Очень хотел учиться дальше в школе, в 8-м классе, но не было возможности. За 8, 9 и 10 классы необходимо было заплатить по 150 рублей в год, а у нас денег не было. За один трудодень в колхозе маме начисляли 100 граммов зерна. Расчет был один раз в конце года. Пришлось после окончания седьмого класса в 1956 году ехать в Калининград и поступать в железнодорожный техникум.


Переселение


Весной 1957 года мама с сестренками переехала в совхоз «Весновский» в том же Гусевском районе. Это в 25 км на северо-восток от города Гусева. Дали ей для проживания огромный, из красного кирпича, немецкий дом, с коптильней на чердаке. Рядом большой сарай из кирпича с бетонными кормушками для скота. Вокруг дома огромный вишневый сад. Среди вишен – несколько яблонь «Белый налив». Для огорода земли – бери, сколько хочешь. Метрах в 100 от дома такая же усадьба, там поселился литовец с семьей, который избегал нас и в открытую ненавидел русских. Мы отвечали ему тем же. Немцы раньше жили вот такими отдельными хуторами, отделенными друг от друга на 5-6 км. При наступлении наша авиация хутора разбомбила. Остались разбитые здания и большие сады вокруг них. Центральная усадьба совхоза, а там же школа, находилась от нашего хутора в 3 км. Мама на работу, а дети в школу ежедневно ходили туда 3 км и обратно столько же.

У нас снова были корова, поросенок, куры, гуси, овчарка, за которыми, как и за грядками с огородом нужен был ежедневный уход. Мама, как и раньше, работала дояркой. Климат в Прибалтике влажный, трава растет быстро. Пришлось мне много косить траву, грести и сушить сено. Мама купила еще кроликов и поселила их в сарае. Когда грядки взошли и стали созревать огурцы, кролики подрыли стенку в сарае и сбежали на волю. Они расплодились вокруг, нарыв в земле множество нор. Пожрали всё на грядках, доведя маму до слёз.

Она письмом вызвала к нам своего второго брата, оставшегося в живых на войне, – дядю Лёшу. На войне он был снайпером, а после войны в Карелии промышлял охотой и рыболовством. Я читал в привезенной им газете, что он являлся передовиком: за один сезон убил 6 медведей. Дядя Лёша за несколько дней отстрелял всех наших кроликов, и мама снова ожила.

Один раз дядя Леша взял меня с собой на охоту в поля. Мы прошли с ним до вечера более 20 км, и я изнемогал от усталости, а ему хоть бы что. Он был с ружьем, а я без. Два зайца внезапно для меня выскочили почти из-под ног. Мгновенно приложив ружье к плечу, он убил обоих и отдал мне как носильщику. Пока отдыхали и кушали, он рассказал, как охотился на медведей. Было интересно слушать о его житье-бытье. Рассказывал, как в своей деревне после охоты ходили мужики за самогоном к тете Дусе. Когда за ночь пришли в третий раз, она наорала на них и ушла спать, закрыв дом изнутри. Было скучно охотникам, и они притащили на крыльцо самогонщице тушу медведя без шкуры. В темноте туша очень напоминала тело человека. Постучали в окно и спрятались. Тетя Дуся вышла на крыльцо, увидела тушу, вскрикнула и упала без сознания. А их потом участковый долго таскал к себе, брал объяснения.

Как-то я решил проверить чердак над домом. Там, перебирая старую кучу соломы, нашел немецкую винтовку с примкнутым плоским штыком, но без затвора. Винтовку утопил в болоте, а штык мы с пацанами использовали для игр. Вешали на дерево кусок картона и, изображая десантников, метали этот штык-кинжал как в мишень. У меня получалось хуже всех, так как кинжал для меня был тяжел.

Работы по дому было много, но вскоре на каникулах я устроился на все лето в совхоз грабарем. Сначала на ферме меня научили запрягать лошадь в телегу-грабарку. Я этому обучился легко. Уже на следующий день вышел на работу самостоятельно. На лошади сгребал скошенное комбайном сено в валки. Работа тяжелая, пыльная, изнурительная. Проработал все лето и уехал только осенью продолжать учебу в техникуме.

Запомнились вечера, когда с друзьями ходили в ближайший лес, а леса там были искусственные, высаженные людьми. Было множество рвов и окопов, подбитые пушки, танки и многие тысячи снарядов. Открутив у снаряда взрыватель, мы доставали из него пороховой заряд. Это крохотные баранки желтого цвета с дырочками. Через дырочки протянута нитка, которая и соединяет их в один ком.

Частенько делали следующие «эксперименты». Разводили в лесу, подальше от остальных снарядов, костер и клали в него снаряд. В окопе, метрах в 10 ждали, когда он взорвется. Моросил противный дождь, долго ждать становилось холодно и скучно. Внезапно кто-нибудь из нашей группы выпрыгивал на бруствер окопа, громко орал что-то нечленораздельное и подпрыгивал, изображая индейский танец из кино. Мы замирали от смелости и страха за него. Спустя 2-3 секунды он спрыгивал обратно в окоп. Невольно наступала очередь следующего станцевать этот безрассудный танец смерти. Следующий, в том числе и я, поступал точно так же. Но однажды я чуть не нарвался.

Положив обе руки на кромку окопа и подтянувшись, через мгновение я готов был выпрыгнуть из него для ритуального танца. В это время раздался взрыв снаряда возле высокой сосны. Взрывная волна до нас не дошла. Но меня кинуло на дно окопа, и нас присыпало землей. Потом это увлечение незаметно прошло, и наступило следующее.

Посмотрели в немом кино, как Чарли Чаплин лихо зажигает спичку о свой брючный ремень. Мы откручивали от немецкой мины взрыватель и доставали из нее красный фосфор. Им натирали свой ремень. При резком трении спички о ремень она вспыхивала. Это и было предметом пацанской гордости по вечерам возле кино и вызывало восхищение совхозных девчонок.

Однажды мама, возвратившись с работы, застала меня на крыльце дома, когда я с помощью плоскогубцев и молотка пытался открутить взрыватель у немецкой ржавой мины. Она отобрала у меня мину и отругала. Оружия вокруг было много. Я как-то из любопытства заглянул в птичье гнездо на высокой туе возле дома. Обнаружил там немецкий пистолет «Парабеллум» в масляной тряпке, готовый к бою. Достать патроны к любому оружию проблемой не было. Мы несколько дней стреляли из пистолета в лесу по мишени, пока участковый милиционер не отобрал и не накостылял нам по шеям, даже не пожаловавшись родным…


Техникум


После семилетки до 1960 года я учился в Калининградском техникуме железнодорожного транспорта.

В августе 1956 года мама купила мне самый дешевый спортивный костюм, клетчатую рубашку и ботинки. Сложила нехитрые пожитки в деревянный коричневый чемодан с маленьким висячим замком. С собой дала сваренной в мундире картошки, хлеба, зеленого луку и вареных яиц и целое богатство – вареную курицу. Дала немного денег и посадила на рейсовый автобус до Калининграда. Детство закончилось.

Калининград выглядел так, как будто его бомбили только вчера. Полуразрушенный вокзал со стеклянной разбитой крышей. Город представлял собой редкие раздавленные бомбами здания и бесконечное крошево кирпичей между ними высотой пять-десять метров. По всей округе оставались целыми только заводские трубы. Везде поржавевшие вывески на немецком языке: Гитлерштрассе, Герингштрассе и т.п. На стенах – лозунги-призывы на немецком: «Вир капитулирен ние!» – Мы никогда не капитулируем! И на русском белилами на мостах: «Здесь первыми прошли гвардейцы генерала Черняховского». Дороги в городе были расчищены и по ним ходили трамваи и автобусы. Много было военных грузовиков, сновали штабные «Эмки» и тяжелые американские «Студебекеры», мы называли их «Студеры».

Техникум располагался недалеко от вокзала в уцелевшем пятиэтажном кирпичном здании бывшей эсесовской летной школы. Поселили меня в комнату на пятом этаже. Там стояло одиннадцать кроватей учащихся нашей группы «Э-11». Буква «Э» означала название отделения – «Эксплуатация железных дорог». Были еще отделения «П» – «Путь и путевое хозяйство», они нас называли «эксплуататоры», а мы их «путеяйцы».

Учился в техникуме с интересом все четыре года, без троек по основным предметам. Это было главным условием получения стипендии. На первом курсе она была 142 рубля в месяц, на последнем – четвертом – 162 рубля. 124 рубля в месяц стоило трехразовое питание в столовой. Завтрак – булочка с маслом и стакан чаю с сахаром. В обед – первое, второе и компот. На ужин – второе с гарниром и чай. И так все четыре года. Из оставшихся двадцати рублей стипендии нужно было заплатить 7,5 рублей за общежитие. На тетради, чернила (авторучек тогда не было), карандаши и ручки с перьями оставалось 12,5 рублей. Есть хотелось постоянно, днем и ночью. По субботам и на каникулы ездил домой к маме.

Домой ездил за продуктами, ездил в основном «зайцем», то есть без билета. Забирался в вагоне на третью полку и «умирал». Несколько раз ловили и высаживали с пассажирского поезда. Пересаживался на грузовой, приезжал черный от угольной пыли. Один раз, сидя на крыше пассажирского вагона, проявил неосторожность. Свесил ноги на резиновую гармошку, соединяющую проход между вагонами. На повороте гармошкой ногу мне зажало так, что начал орать от боли. На остановке достали и выгнали. На крышах пассажирских и грузовых вагонов я был не один, набиралось до десятка «зайцев».

Иногда добирался домой на попутной машине. Военные не подвозили, им было запрещено. Гражданские водители требовали до города Гусева (сто километров от Калининграда) 5 рублей, а денег, конечно, не было. Иногда приходилось добираться на 4-5 машинах, так как редкий водитель все же подвозил бесплатно. Привозил от мамы в общежитие ведро картошки. Давала она немного денег на хлеб и ливерную колбасу.

На кухне общежития техникума всегда открытая стояла бочка с селедкой. На селедку собирали по рублю со всех. Покупали бочку у моряков на рыбоконсервном комбинате. Рыбаки сами привозили и продавали. На третьем курсе жить стало полегче, потому что Сашу Третьякова, Ивана Просяника из нашей группы и меня взяли на работу в кочегарку техникума. Поздними вечерами мы выносили из кочегарки на носилках шлак на улицу. Саша с Иваном были парнями физически крепкими, а мне было невыносимо тяжело, руки отваливались, но приходилось терпеть.

Если еды на воскресенье хватало, то к маме в колхоз я не ездил и посвящал выходной день путешествиям. Узнал тогда, что город Кенигсберг возник в 10 веке. Как рассказывали историки, древние предки германцев перегородили реку Прегель цепями и требовали дань с проплывающих кораблей, тогда купцы стали корабли оснащать орудиями, чтобы беспрепятственно прорываться. В ответ германцы построили на берегу огромный замок-крепость; я видел тогда в пробоине толщину одной из его стен – это 10-11 метров. Началось соревнование пушек кораблей и пушек замка. Потом вокруг замка было построено семь фортов, окруженных рвами с водой, перекидными мостами. В каждом форте на вооружении было до 300 орудий. Все форты были связаны между собой и с королевским замком подземными ходами. Позднее было построено еще одно внешнее кольцо из 15 фортов. И снова их связали подземными ходами с королевским замком и между собой. Всю эту систему немцы называли «Ночная рубашка Кенигсберга». Строили ее около 600 лет, на укреплениях выросли огромные деревья… А наши войска взяли ее за два дня штурма, потеряв при этом 78 тысяч бойцов. По площади этот город равен Ленинграду (ныне Санкт-Петербургу). Бомбили его одновременно по 3600 наших самолетов. Остался целым только район «Понарт», остальное представляло собой груду камней, обломков дерева, глины и пыли.


Кино


В Калининграде в то время снималось много художественных фильмов про войну: «Мир входящему», «Солнце светит всем» и т.д. Помнится, как рядом с техникумом в разбитом здании наставили полуодетых манекенов, которые должны были изображать магазин одежды в войну. В течение дня солдаты в советской форме раз десять штурмовали это здание, а другие, в немецкой форме, отбивались, дрались врукопашную, но в конце концов наши их побеждали. Толпа зевак всегда собиралась за лентой, которой огораживали место съемок. В перерыве «эсэсовский офицер» мирно беседовал с «советским солдатом», и ели кашу из одного котелка. Изможденный артист Авдюшко сидел тут же, уставившись в землю взглядом и настраиваясь на игру.

Наши ребята участвовали в массовых съемках. Их одевали в солдатскую форму, выдавали деревянные, похожие издалека на настоящие карабины и автоматы. За день съемки платили по пять рублей, редко-редко по десять, это тогда, когда надо было бегом преодолевать водную преграду или драться с «немцами» врукопашную. Когда большая толпа «артистов» кидалась вперед в атаку, некоторые наши парни прятались в развалинах и отдыхали, глядя, как остальные бегали и снимались во многих дублях, «дрались» и «стреляли». Ближе к вечеру всем артистам, и настоящим, и липовым, которые незаметно выходили из развалин, выдавали деньги. В городе часто шли такие «бои», двигалось много разной военной техники. Потом мы смотрели снятые фильмы в кинотеатрах и удивлялись, сколько там было всяких ляпов: четко видны были резиновые покрышки в окнах горящих зданий, стрельба холостыми патронами выдавала себя, когда из ствола оружия вылетает густой черный дым….


Подземный город


Под землей, под Кенигсбергом, в войну работало много госпиталей, различных заводов и предприятий. Мы с друзьями путешествовали и по городу, и под ним. Брали с собой длинную веревку, керосиновый фонарь и ныряли в подземелье Кенигсберга через люк канализации. Находили на стенке выключатель, загорался электрический свет. Коридоры были широкими и высокими, можно было не пригибаться. Множество железных дверей закрывали боковые проходы. Открыв запор двери длинной ручкой, как в бомбоубежищах, мы заходили внутрь. Воздух очень затхлый. Света, как правило, в боковых помещениях не было. Стояли ржавые железные кровати, а на них – скелеты в бинтах. Если легонько тронуть палкой скелет, то он рассыпался. Встречались и пистолеты, винтовки, карабины – все ржавое. Мы ничего не брали и уходили в другие места. Однажды мы с Вовкой Сарыбиным стали гоняться по большой комнате за огромной крысой. Стрелять было нельзя, вокруг бетонные стены, запросто можно было схлопотать пулю от рикошета. Когда крыса устала и присела, Вовка подошел к ней, а та внезапно сделала рывок и оказалась у Вовки в штанине. Заорав так, что в нашем фонаре чуть не погас огонек, Вовка с силой махнул ногой. Крыса вылетела из штанины и ударилась в потолок. Упала уже мертвой…

По внутренним витым лестницам мы часто забирались на самую вершину Кафедрального собора, рядом с которым похоронен 80-летний Иммануил Кант. Наверху выросли уже березы, некоторые по три-четыре метра. Вид сверху был удивительный.

Приключений в годы учебы в техникуме было много. Некоторые были безрассудными и в любой момент могли закончиться гибелью. Однажды мы забрались на заводскую трубу посреди разбомбленных развалин. Забирались по наружным скобам трубы. Был сильный ветер. Я старался не смотреть вниз, так как казалось, что трубу раскачивает, и она вот-вот рухнет. Саня Третьяков и Иван Просяник были выше меня и сильнее. Они поднимались впереди, и я во всем старался от них не отстать. Трусость в подростковом возрасте гораздо хуже смерти. На самом верху диаметр трубы расширяется, и пришлось подниматься только на руках, ноги болтались над бездной. Смотрел прямо перед собой в близкую стенку и вслед за ребятами забрался на самый верх.

Залезли вовнутрь и присели на внутреннем выступе, отдыхали. Картина вокруг была безрадостной. Остовы пустых домов с пустыми глазницами окон, груды кирпичей и желтой пыли. Наступил момент, когда надо спускаться вниз. И сейчас помню, как было страшно. Глянул вниз, казалось, что труба стала раскачиваться еще сильнее; но другого пути на землю не было. Ребята один за другим ловко полезли вниз по скобам. Я перекинул ноги вниз, повернулся лицом к трубе и медленно с большим напряжением, держась обеими руками за скобу, стал ногой нащупывать нижнюю скобу, чтобы поставить ногу. Ее не было, был обратный скат, и нога некоторое время шарила в воздухе. Наконец, нащупал скобу и медленно, цепляясь кончиками ног за нее, нащупал следующую. Так наощупь и прошел вниз несколько скоб, пока не перешел на вертикальную поверхность трубы. Далее спуск пошел легко и без страха.

Внизу, пряча глаза, друг от друга, все облегченно и молча вздохнули. Боялся, оказывается не только я, но и мои товарищи. Такие приключения обеспечивают дружбу на всю жизнь. После них появляется чувство уверенности в себе и уважение товарищей. А оно в юности является главным и всегда важнее вероятности гибели.


Шалости


Помимо постоянных хождений по подземным ходам, мы иногда по ночам осуществляли вылазки в город. Недалеко от техникума, возле мрачного серого здания немецкой биржи, был разводной мост через реку. Его створкиподнимались с 1 часу до 4 ночи для прохода кораблей и барж. Чтобы народ в это время мог свободно переправляться на другой берег, сверху на поднятые створки моста рабочие мостовщики клали сходни шириной в две сбитых широких доски, метра 3-4 длиной.

Рядом с техникумом было здание местной мореходной школы. Ее курсанты в нарядной морской форме приходили к нам на танцы. Мы, будущие железнодорожники, их ревновали к нашим девчонкам, иногда даже дрались. Вечерами курсанты мореходки и наши двумя большими группами отправлялись в город за реку «гулять». Возвращали обычно под утро, стараясь опередить друг друга. Первая группа (или мы, или они), перебежав по сходне на другой берег сбрасывала доски в реку. Вторая, опоздавшая группа, а мы регулярно чередовались, с проклятиями ожидала на берегу 4.00 часов, когда створки моста сводили. Иногда группы почти одновременно подходили со стороны города к мосту. Тогда начиналась азартная, увлекательная гонка: кто первый прибежит к мосту и сбросит сходню вниз.

Вернувшись из ночных походов по городу или подземелья, мы не всегда могли попасть в общежитие. После 23.00 входную дверь запирала на замок сторожиха, и сколько бы мы ни стучали, она не открывала. Запиралась на кухне на высоком первом этаже общежития и дрыхла. Это была толстая пожилая тетка, с которой никак мы не могли договориться. Однажды, когда она заснула, мы вчетвером подвинули почти вплотную к двери кухни бочку с селедкой. Дверь могла открыться наружу не полностью, оставалась щель сантиметров 10, через которую она, конечно, не смогла бы пролезть. Поставив на пол возле бочки сковородку с керосином, мы подожгли его. Потом хором громко заорали: «Пооожаар!!!». Приоткрыв дверь, сторожиха увидела пламя. Попыталась открыть дверь, но невидимая бочка не давала это сделать. Тогда она руками оторвала металлическую оконную решетку и спрыгнула из окна вниз на газон.

Мы в это время поставили бочку с селедкой на место и убрали подальше сковородку с уже потушенным керосином. Сами спрятались. Ошеломленная тетка вошла в коридор и прошла на кухню. Потом вышла, долго оглядывалась в коридоре, стараясь понять, что же это было. Видимо, поняла, и с тех пор никогда не закрывала входную дверь общежития на ночь на замок. Читала книжки, ждала нас, оболтусов. Никаких расследований по этому поводу не проводилось…


Мы – советский народ


Хорошо помню общее собрание техникума осенью 1956 года, где секретарь райкома партии читал доклад о политических репрессиях и реабилитации. Всем нам эта тема была абсолютна неведомой. Сидевший в президиуме директор техникума Колесников Николай Иванович в своем выступлении сказал, что он также был репрессирован и отбывал наказание в лагере. При этом он неожиданно стал говорить очень тихо и потом заплакал. Все мы были глубоко потрясены этим, но так ничего и не поняли, ведь нам было по 14-15 лет. Колесникова мы все очень уважали за доброту и человечность. Только через несколько десятков лет понял я, что такое репрессии…

Запомнился день 4 октября 1957 года. Мне уже 16 лет. Диктор Юрий Левитан по радио своим мощным громовым голосом при хилом, как оказалось потом, теле много раз повторял сообщение Телеграфного агентства Советского Союза – ТАСС – о запуске первого советского искусственного спутника Земли. Был хмурый, ветреный осенний день. Низкие тучи куда-то быстро неслись по своим делам. Мы все, и преподаватели, и студенты, бегом выскочили во двор техникума, смешались в радостной толпе и стали обниматься друг с другом, глядя на небо. Что-то орали бессмысленное.

Радость за Родину переполняла нас и делала родными. В газетах стали публиковать время пролета спутника над разными городами. В Калининграде очень редко бывают часы, когда не идет дождь и на небе ясно. Неделями ждали, и раза два-три все-таки видели ползущую медленно по ночному небу рукотворную звездочку. Сейчас-то я знаю, что металлический шар спутника диаметром всего 58 сантиметров невозможно было разглядеть невооруженным глазом на высоте почти 300 км; виден был отблеск от второй ступени ракеты-носителя, она была величиной уже метров 10 и летала по орбите ниже спутника пару месяцев, а сам спутник три месяца можно было наблюдать только в телескоп.


Выпуск


На выпускном вечере в 1960 году директор Колесников, поздравляя нас с окончанием техникума, спросил зал: «Ну вы теперь все стали грамотные и знаете, сколько будет два плюс два и умножить на два? Так сколько будет?» И зал громко произнес: «Восемь!». «А какое действие надо делать первым?» – вновь спросил директор. И зал громко захохотал. «Так сколько же?», – не унимался наш любимый директор. И многоголосый зал прогремел в ответ: «Шесть!».

Учиться было не очень трудно, но напрягаться не хотелось. Лишь бы вытянуть на стипендию, то есть на четверки и не получить за четверть тройку. Особенно мы все ненавидели предмет «Сопромат» (Сопротивление материалов). Фамилию преподавателя сейчас не вспомню, но за глаза звали мы его «штурмбаннфюрер СС». Выучив урок, я тянул руку, чтобы ответить. Он разрешал, я отвечал на «отлично» и к следующему уроку, естественно, не готовился, в надежде, что меня не вызовут, ведь в группе было все-таки более тридцати человек. На следующем уроке на его вопрос: «Кто желает отвечать?», – я уже не тянул руку и прятался за спины товарищей. «Штурмбаннфюрер СС» вставал, проходил между рядами, внимательно оглядывая нас своими, как казалось, беспредельно жестокими глазами. Потом, внезапно указывая пальцем на меня, говорил: «Отвечать будет Киеня». И ставил за не выученную тему в журнал жирный кол. Желая быстрее исправить единицу на несколько пятерок, так как только в этом случае за семестр можно было бы получить итоговую «четверку» и получить стипендию, я вечерами готовился к сопромату. Тянул упорно руку вверх, заглядывал в глаза преподавателю, но он упорно моей руки не замечал. И только в конце семестра вызывал к доске, и я с трудом за несколько отличных ответов добился итоговой оценки «четыре». Сопромат в итоге я знал лучше остальных предметов, хотя ненавижу его до сих пор.

На выпускной вечер я впервые в жизни надел черный костюм, белую рубашку и галстук, купленные на заработанные в кочегарке деньги. Костюм и рубашку мне долго гладила утюгом через марлю новая вахтерша. Старую (злую ведьму) недавно уволили, кажется, за употребление спиртного на работе. Новая была худенькой и доброй женщиной, чем-то напоминавшей мне маму. Она сама предложила погладить костюм, я стоял рядом и смотрел на ее работу, как на чудо.

Было торжественное собрание в актовом зале, где нам вручили дипломы и значки. Потом там же накрыли столы и начали праздновать (со спиртным). Я не пил вообще, и было странно смотреть на изменившиеся лица и повадки студентов и преподавателей. Преподаватели тоже пили, чокаясь с нами и переходя от стола к столу. Мы позабыли давние обиды и братались с ними. Даже «штурмбаннфюрер СС» в неформальном общении оказался умным, не высокомерным и с чувством юмора отличным человеком.

Гуляли и пили до поздней ночи. Я участвовал активно в танцах с девчонками из нашей группы. Они были, как родные. Из 32 человек в группе отцы и матери были только у троих. У 20 были только матери – отцы погибли на фронте. А у оставшихся 8 не было ни отцов, ни матерей. Они были круглыми сиротами, воспитывались в детских домах.

Утром поезд навсегда увез меня из Калининграда. Говорят, что наш выпуск был последним, техникум вскоре перевели в Вильнюс и потом совсем закрыли.


Железнодорожные премудрости


После окончания техникума получил направление на Свердловскую железную дорогу, работал дежурным по станции Кунара. Мне было 19 лет, я носил форменную синюю шинель без погон. Однажды спрыгнул на землю с подножки, защемив дверью пассажирского вагона полу шинели, от этого шинель разорвалась, оторвался хлястик. Зашил ее серыми нитками, синих не нашел, так и ходил, подвергаясь насмешкам рабочих. Вне работы носил черную стеганую телогрейку. Тогда многие в них ходили, а также в военной и полувоенной форме (когда погиб Советский Союз, уже в 90-е годы, вновь появилось много людей, одетых в военную и полувоенную форму, в армейских сапогах или ботинках).

На месяц до самостоятельной работы я был прикреплен к дежурной по станции Налетько Клавдии Федоровне, она просила называть ее просто Клава. Это была миниатюрная женщина с жестким мужским характером. Замужем, двое детей. Муж – бригадир пути. Оба выпускники железнодорожного техникума. Клава давала мне полную волю в руководстве процессом, но я чувствовал ее ежеминутный контроль.

Работа дежурного по станции является сменной по 12 часов. 12 часов в день, сутки отдыха. 12 часов в ночь, двое суток отдыха. Работой дежурного по станции руководит поездной диспетчер по селекторному телефону из станции Егоршино. У него на связи одновременно находятся все станции поездного участка Егоршинского отделения Свердловской железной дороги от станции Кунара до станции Егоршино и до станции Алапаевск. Весь этот участок однопутный, вид тяги – паровозы. От Егоршино до Богдановича только две станции для чистки топки паровоза и набора воды. Это станции Реж и Кунара. Рабочий день паровозной бригады по правилам технической эксплуатации (ПТЭ) тоже должен длиться тоже не более 12 часов. График движения грузовых поездов был составлен так, что выехав «под поезд» в Егоршино из основного депо, поездная бригада за 12 часов должна была провести его до Богдановича и обратно за 12 часов, включая время смены бригады локомотива, обязательный набор воды и чистку топки паровоза хотя бы на одной из станций: Реж или Кунара.

Если по расчетам диспетчера выходило, что локомотивная бригада не успевала обернуться за 12 часов, то ее в Богдановиче отправляли на отдых в гостинице. А если без отдыха ставили обратно «под поезд», то необходимо было уложиться в 12 часов, чтобы сдать локомотив в депо Егоршино.

По обе стороны станции Кунара были однопутные участки железной дороги. Один вел на станцию Богданович, второй с противоположной стороны – на разъезд 228 км. Поезда водили паровозы серии «Л» (конструктора Лебедянского). На входных стрелках стояли семафоры – длинные мачты с откидными крыльями. Если нужно было открыть семафор для прибытия поезда, дежурный по станции (ДСП) отдавал команду стрелочникам с обоих направлений приготовить маршрут прибытия на такой-то путь. Те поочередно повторяли вслух команду и выходили с разных сторон станции на этот путь до прямой видимости друг друга и визуального контакта. Но вначале стрелочник переводил входные стрелки на нужный путь. Для установления факта, что путь приема поезда свободен от подвижного состава, стрелочник поднимал над головой керосиновый фонарь с белым светом и опускал его вниз. Дежурный отвечал тем же, затем поворачивался лицом к другому стрелочнику на этом пути. И проделывал те же взмахи фонарем. Вернувшись по своим местам, стрелочники поочерёдно докладывали ДСП о готовности приема поезда на конкретный путь. Дежурный по станции давал стрелочнику входного поста команду открыть семафор, тот ее выполнял и докладывал. У каждого семафора было одно или два крыла. При открытии его на главный путь открывалось одно крыло, то есть поперечная планка из вертикального положения становилась в положение сорок пять градусов к горизонту. При приеме поезда на боковой путь открывались два крыла.

Право машинисту на занятие перегона между станциями давал жезл – круглый металлический цилиндр длиной примерно 15 сантиметров и диаметром примерно 12 мм. К нему сбоку была приварена табличка с названием перегона, так с одной стороны станции Кунара были жезлы с надписью «Кунара – Богданович», а со второй: «Кунара – разъезд 228 км.».

Жезлы у дежурного по станции хранились в железном шкафу на столе. Там их было 5-10 штук одновременно. На перегоне между станциями во избежание крушения должен находиться только один поезд с любой стороны, поэтому достать и только один жезл из аппарата дежурный по станции мог только с разрешения дежурного противоположной станции. Запрос делался по телефону.

Машинисту жезл доставлял лично дежурный по станции пешком. Машинист, получив жезл, давал два коротких сигнала, что означало движение назад. Паровоз медленно сжимал состав, затем, когда он уже начинал разжиматься, машинист давал длинный сигнал отправления, который разносился ревом по всей округе, и поезд плавно начинал двигаться вперед. Паровоз окутывался клубами пара и в сопровождении звука: «Чух-чух-чух!» набирал скорость и скрывался вдали.


Позор


Если поезд шел по станции на проход, не останавливаясь, дежурный по станции давал команду стрелочнику выходного поста приготовить маршрут отправления, принимал его доклад по телефону. Запрашивал жезл у дежурного соседней станции на отправление к нему конкретного поезда, например, «Могу ли отправить поезд № 3423? Тот соглашался: «Ожидаю поезд № 3423» и разрешал достать из аппарата жезл. Дежурный по станции, получив жезл, вставлял его в жезлодержатель (круг из толстой проволоки диаметром примерно 50 см., с длинной ручкой из той же перекрученной проволоки), выходил с ним на платформу и встречал поезд.

Жезл в специальном зажиме крепился в центре жезлодержателя. Машинист прибывающего поезда, увидев издалека, что дежурный по станции держит свернутый сигнальный флаг днем или зеленый сигнал ручного фонаря ночью, понимал, что поезду разрешено двигаться, не останавливаясь. Машинист прибавлял скорость, паровоз оглушительно ревел, колеса ритмично стучали на стыках. Кочегар становился на нижнюю ступеньку паровозной лестницы и вытягивал вперед и подальше от кабины руку, направленную вперед, чтобы поймать на нее кольцо жезлодержателя. Скорость поезда в 60-70 км. в час казалась тогда космической, рев паровоза и дикое напряжение ситуации передавались дежурному, который должен был прицелиться и набросить кольцо жезлодержателя на вытянутую руку кочегара.

Было очень сложно и страшно выбрать правильную дистанцию до рельса, чтобы стоять с жезлодержателем и не быть сбитым паровозом. Казалось, что паровоз, с грохотом надвигающийся, особенно ночью, и слепящий ярчайшим светом прожектора, вот-вот неминуемо раздавит, и дежурный невольно отодвигался.

Через несколько месяцев я почти привык передавать жезлодержатель без паники. Но как-то на станцию приехала мама и стала свидетелем моего позора. На ее глазах в последний момент я отшатнулся от паровоза, и рука кочегара не подхватила у меня жезлодержатель. Машинист увидел это и мгновенно применил экстренное торможение. Шум, лязг тормозов, свист пара и рев локомотива, отборный русский мат сопроводили мою трусость. Я помчался к локомотиву и передал жезл. Меня не отлупили и не унизили. В 19 лет я был худ после голодного детства и, видимо, вызывал жалость у матерых паровозников. Но стыд этой минуты, особенно в глазах мамы, живет во мне больше полувека, и исправить ничего нельзя…

Грузовые поезда тогда составляли в основном двухосные вагоны с буферами, винтовой стяжкой, которой сцепщики соединяли вагоны друг с другом. Потом все больше и больше стало появляться четырехосных вагонов с автосцепкой. Их ставили в голову поезда. Соединялись они друг с другом автоматически при соприкосновении. В старых вагонах стояли подшипники скольжения, вдоль состава перед отправлением ходили смазчики, чаще смазчицы, и, пользуясь большой лейкой, заливали в буксы смазку, открывая длинным крючком крышки букс. Иногда по недогляду смазка в какой-нибудь буксе кончалась. Из-за трения металла оставшаяся смазка вспыхивала и возникал пожар чаще на ходу поезда после прохождения длинных переходов. Из-за этого очень редко, но бывали даже крушения, так как перегретая шейка оси колеса отваливалась на ходу.

Чтобы сформировать готовый поезд, требовались усилия десятков, а на крупных станциях и сотен железнодорожников. Это были люди выносливые, бывалые, опытные, с чувством братского локтя, дружелюбные и сердечные, несмотря на тяжелый физический труд и суровый уральский климат. Я помню эту атмосферу и сегодня. И скучаю по ней в наступивший век эгоизма и холода в отношениях.


Шуточки


Если ехать со станции Кунара в сторону разъезда 228 км., примерно на половине пути стоит высокий железнодорожный мост через реку Пышма. Сразу за мостом начинается высокий подъем. Этот отрезок пути грузовые поезда из Кунары преодолевали с паровозом-толкачом. Он пристраивался в хвост поезду и помогал разгонять его. Это было зрелище достойное художественного фильма. Перед самым мостом оба паровоза, грохоча на всю округу, выпуская высокие столбы пара и дыма, разгоняли поезд до максимума. Затем, пролетев по прямой через мост, поворачивали вправо на подъем. Медленно снижалась скорость. Пыхтя от натуги, выпуская круглые клубы пара, оба паровоза еле-еле поднимали поезд на подъем. Затем, дав прощальный гудок, паровоз-толкач от поезда оцеплялся и возвращался на станцию Кунара.

Помнится, перед самым мостом был неохраняемый переезд. Однажды летом прямо на переезде остановился воз с сеном. Лошадь, опустив голову, задремала. Возница уснул давно и ее не контролировал. А если и проснулся, то уже в полете с воза, за миг до гибели. Когда из-за поворота перед мостом вылетел поезд, машинист увидел препятствие, избежать столкновения было уже невозможно. Поезд экстренно затормозил уже на подъеме за мостом. При ударе локомотива в середину телеги и лошадь, и ее хозяин превратились в космонавтов. Ведь в этом месте был очень крутой спуск к реке…

Я несколько раз из любопытства катался на паровозе-толкаче туда и обратно. Мне даже давали пару раз самостоятельно управлять паровозом на станционных путях в период затишья. Это было удивительно и захватывающе. От легкого нажатия реверса громадное чудовище – многотонная железная машина – послушно и легко двигалось в нужную сторону. Маневровый свисток нежно звучал, сопровождая движение. И если я нажимал тягу большого свистка, оглушительный рев сотни мамонтов разносился далеко вокруг, и в душе тепло грело какое-то гордое мужское чувство. Наверное, такое чувство испытывают летчики больших самолетов.

Машинист толкача, веселый рыжий здоровяк, любил пошутить над старыми и толстыми стрелочницами. Перед пересменкой они наводили порядок на стрелочных переводах: смазывали их, нагнувшись, из большой лейки с мазутом. Весельчак-машинист на паровозе, не выпуская пара, тихонько «подкрадывался» к очередной жертве и толкал ее в крутые бедра буфером. Вся бригада паровоза с интересом наблюдала этот спектакль. Обернувшись после толчка, грузная стрелочница с ужасом видела нависший над ней громадный, стодвадцатитонный паровоз, и, не отталкиваясь, с легкостью козочки-лани отпрыгивала в сторону, падая на землю. Раздавался гомерический хохот машиниста, его помощника и кочегара. Стрелочница медленно поднималась и долго материла паровозную бригаду и всю их близкую родню…


Блядки


Рядом с помещением маленького Кунарского вокзала в тупике стояли два плацкартных пассажирских вагона. В одном из них мне выделили нижнюю полку. Вторая и третья (багажная) полки были подняты. В углу этого вагона была оборудована небольшая столовая с двумя столами. Две старушки-технички дежурили поочередно по суткам, поддерживая тепло в вагонах. Топили печи углем. Воду приносили из колонки.

Ежедневно наблюдал такую картину: возле уличной колонки с двумя полными ведрами на коромыслах на плечах стоят наши пожилые тетеньки и подолгу что-то обсуждают с соседками. Поразительно, но и те стоят с полными ведрами воды на коромыслах, на плечах. Нет, чтобы поставить тяжелые ведра с водой на землю и спокойно разговаривать. Стоят по полчаса и, не замечая тяжести ведер, о чем-то оживленно беседуют.

Поздно вечером в жилой вагон с работы приходили два связиста, прикомандированные мужчины лет под тридцать. Сидели, ужинали за общим столом, раз в неделю распивали бутылку водки с техничками. Заканчивалось это всегда одинаково: все четверо уходили в дальний конец вагона и задергивали штору. Оттуда долго раздавались звуки возни и сдавленные женские крики. Потом все они возвращались к столу. Мужчины потные и несколько смущенные, а поношенные женщины – улыбчивые и победно глядящие на нас – зеленую молодежь.

Вскоре вагоны из тупика убрали, обоих связистов и меня переселили в деревянный, одноэтажный, двухквартирный дом рядом с вокзалом. Связисты по вечерам стали уходить «на блядки» из дома, возвращались поздно ночью, а иногда под утро. Я запирал входную дверь на надежную защелку из стрелочного замка и рано ложился спать. Спал крепким юношески сном. Однажды глубокой ночью проснулся от ударов кулаками в оконную раму снаружи. Продрав глаза, через стекло увидел обоих связистов, они почему-то странно улыбались. Открыв дверь, узнал, что они уже два часа на сильном морозе колотят в раму, а я сплю без задних ног и ничего не слышу. Когда это повторилось несколько раз, терпение мужиков лопнуло. Внутри комнаты они установили большой стрелочный электрический звонок и вывели его кнопку снаружи. Он орал так, что звенели и чуть не рассыпались стекла. На следующее утро я проснулся от какого-то жужжания, напоминающего звук большого шмеля и отдаленный шум самолета. Открыв глаза, увидел за окном одного из связистов с перекошенным от злости лицом. Он бил в раму стекла кулаком. В комнате стоял дикий шум от работающего стрелочного звонка. Оказывается, они уже более часа звонили в дверь, а я не просыпался. Нервы тогда у меня были молодые и крепкие. Связисты сняли с входной двери внутреннюю защелку, я стал спать с незапертыми дверями, а они спокойно гуляли всю ночь и приходили под утро. Все были довольны…


Вороны


В другой квартире нашего дома жил с семьей молодой лейтенант транспортной милиции. Он купил телевизор, что было большой редкостью в то время, и позвал меня установить наружную антенну. Самодельную антенну-решетку из тонких алюминиевых трубок он прибил к длинному шесту. Вместе с ним мы втащили ее через чердачное окно на крышу дома и долго мучились, устанавливая и настраивая. Наконец установили, настроили и приготовились смотреть телепередачи. Собрались родственники, соседи, настроение у всех было праздничное. Лейтенант достал бутылку водки, налил себе стакан и выпил по этому поводу. Я был непьющий.

Телевизор заработал нормально, праздник начался. Но продолжался недолго. По экрану пошла рябь и изображение исчезло. Выскочив на улицу, мы с удивлением увидели двух больших ворон, которые уселись рядком на одну из трубок антенны. Она от этого перекосилась. Вороны при нас перебрались на соседнюю трубочку, и та на наших глазах тоже стала медленно крениться к земле. Коротко взмахнув крыльями, вороны перескочили на третью трубочку антенны… Нашему возмущению не было предела. Лейтенант, громко матерясь, метнулся в дом, выскочил с пистолетом в руке и выстрелил по воронам. Те, повернув головы набок, со спокойным удивлением стали невозмутимо глядеть на стрелявшего и не сделали даже попытки пошевелиться. Вспомнив всех вороньих матерей и богов, лейтенант выстрелил по воронам еще три раза, не причинив им ни малейшего вреда. Одна из пуль попала в середину антенной трубочки, переломив ее пополам. Оба осколка полетели вниз на голову милиционера. Только тогда вороны взлетели и, солидно взмахивая крыльями, гордо полетели прочь. Праздник был испорчен…

У лейтенанта был служебный мотоцикл «Урал» М-72 с коляской. Сосед научил меня водить мотоцикл. Несколько раз, пока лейтенант на природе отдыхал с молодой женой в живописном месте, я ездил по окрестностям. Чувство самостоятельной езды на мотоцикле непередаваемо прекрасное. Быстрое движение и молодость опьяняют, а чувство опасности притупляется. Скорость на мотоцикле переключается ножной педалью. Однажды разогнавшись и лихо развернувшись на ходу, я попытался переключить скорость. Нога соскользнула с педали и зацепилась за бугорок земли. Мотоцикл упал набок и слегка придавил меня. Было больно. Нога распухла, я долго ходил хромая. Больше мне мотоцикла не давали.


Разговоры ни о чем


В стране только что прошла денежная реформа. Дежурный по станции получал в месяц 60 рублей. Половину я отсылал маме и сестрам в Калининградскую область, где они жили в колхозе.

На станции Алтынай (через одну от Кунары) дежурной по станции работала девушка Нина, года два назад тоже закончившая железнодорожный техникум. Во время совместных смен мы часами с ней разговаривали по телефону. Потом я стал ездить к ней на грузовых поездах туда и обратно.

Чаще всего поезда через Алтынай шли на проход, не останавливаясь. Я садился на паровоз и просил машинистов слегка сбавить скорость на станции, и всегда они соглашались, уважая молодость. Я быстро натренировался прыгать на ходу с поезда. На скорости 40 км. в час я легко спрыгивал и даже не падал, а сделав несколько больших шагов на бегу, переходил на нормальные. На скорости паровоза 50 км. в час, пробежав по земле 2-3 больших шага, падал на землю, перекувырнувшись через голову. Приборов, фиксирующих скорости и остановки паровозов, тогда не было, и машинисты ничем не рисковали. Позже на паровозах появились опечатанные пломбами скоростемеры. Машинисты не могли уже самостоятельно и без веской причины снижать скорость, и мне пришлось научиться прыгать с поезда на скорости 60 км. в час. Это было опасно, так как можно было сломать ногу и навсегда остаться инвалидом. Садиться же на поезд на ходу значительно тяжелее, чем прыгать с него. Это удавалось примерно на скорости 15 км. в час.

Нине было пора замуж, а я еще был сопляк-несмышленыш. Долгие сидения с ней рядом во время ее дежурств. Долгие разговоры ни о чем. Ничем серьезным это не кончилось, я и вправду был еще зеленым для взрослых отношений. Хотя природа требовала свое, но опыта никакого. Мы даже ни разу не поцеловались. Я еще ничего не умел, а она напрасно ожидала от меня большего.

На станции Алтынай в то время была психбольница. Больные бродили по окрестностям, не причиняя никому вреда. Когда Нина выходила провожать поезд, в красной фуражке и со свернутым желтым флажком в руке, рядом с ней в одну шеренгу пристраивались пять-семь неряшливо одетых больных разного возраста с простыми палочками в руках. Такая у них была «работа», провожать поезда.


Наши в космосе


1 мая 1060 года под Свердловском ракетой был сбит американский самолет-разведчик. Руководитель СССР Никита Хрущев был еще тот сумасброд, напоминающий американского экс-президента Трампа. Хрущев решил, что наша бомбардировочная авиация низковысотная и малоскоростная, по сравнению с ракетами, поэтому должна быть срочно утилизированы. На станцию Кунара со всей страны стали приходить поезда с новенькими бомбардировщиками Ил-28, разрезанными на куски для переплавки их на местном заводе цветных металлов. Ракет на вооружении в стране было еще очень мало, а эшелоны с самолетами для переплавки все прибывали и прибывали на станцию. Как мне много позже рассказывали военные, на всем пути пролета самолета-разведчика было поставлено на боевое дежурство несколько полков противовоздушной обороны с ракетами. И было доложено Хрущеву, что самолетам противника теперь путь закрыт, меры приняты исчерпывающие. А они впредь и не собирались летать этим же маршрутом, страна у нас все-таки самая большая в мире. Наверное, можно было еще использовать эти боевые самолеты, а не переплавлять. Через десятки лет Чехословакия купила у нас лицензию на изготовление ИЛ-28 и стала выпускать их. Ну а я тогда, проходя мимо вагонов с разрезанными новенькими самолетами, чувствовал огромную жалость к ним, ведь огромный человеческий труд так бездарно был использован.

Работа дежурного по станции требует строгой самодисциплины и мгновенной реакции, например, чтобы позвонить на соседнюю станцию на однопутном участке дороги, необходимо повернуть длинную ручку переключателя, покрутить ручку электромоторчика, дождаться ответного звонка зуммера и снять трубку. Если в это же время звонят с другой станции, то зазвенит звонок зуммера, и для разговора с ней необходимо переключатель телефона перевести в противоположное положение. Бывало, правда очень-очень редко, когда вызывали обе станции одновременно.

Запомнился день 12 апреля 1961 года. Яркий, солнечный, какой-то с утра праздничный день. Около 11.00 вдруг одновременно зазвонили оба зуммера, что не отвечало обстановке. Я снял трубку и услышал громкий радостный крик: «Наши в космосе!!!!». Ничего не поняв и решив разобраться потом, повернул переключатель звонка в противоположное положение. «Наши в космосе!!!!!» услышал я и отсюда. Зазвучал по всем динамикам торжественный голос Юрия Левитана: «Работают все радиостанции Советского Союза». Подошел и остановился у перрона пассажирский поезд из Богдановича. Из вагонов начали выскакивать и обниматься друг с другом радостные пассажиры. Обнимались с ними на перроне и местный милиционер, и паровозная бригада, соскочившая на землю, и мы все…

Мне не было и 20 лет, когда коллектив станции выбрал меня председателем товарищеского суда. Приходилось много вникать в случаи самые разные: побои, прогулы, пьянство и т.д. Спиртного я не употреблял, и выходки разные пьяных людей казались мне дикими. Учился выдержке, выслушивать и слышать людей гораздо старше меня, научился жалеть людей.

Начальник


В 1961 году, году моего двадцатилетия, был назначен начальником станции Самоцвет Свердловской железной дороги. Тридцать пять человек подчиненных и никакого опыта руководящей работы. Несколько раз крупно обманули: взяли деньги за строительство забора на станции и исчезли. Увезли готовые наколотые станционные дрова, обещая вернуть через неделю, и тоже исчезли. Заказал работникам станции вагон дров – прислали осину и корявые березы. Поделил честно среди всех, себе выбрав самые плохие. Бесплатно переколол сам все дрова для здания станции и ветеранам-соседям. Насадил деревьев вокруг вокзальчика. Был иногда неоправданно строг к подчиненным.

После окончания техникума полагалось отработать три года. Я отработал, и 28 октября 1963 года меня призвали на службу в Советскую армию. Провожал меня коллектив очень тепло…

Несколько десятков лет назад я отдыхал в санатории Самоцвет, который, когда я там работал, только строился. Поехал на станцию, удивительно, но меня все еще помнили по-хорошему…


Глава 4. Реабилитация

Первые встречи с репрессиями


В конце 80-х, начале 90-х годов прошлого века мне довелось участвовать в составе большой группы сотрудников Управления КГБ СССР по Свердловской области в реабилитации жертв политических репрессий. Думается, что информация об обстановке тех лет и чувства, которые мы тогда и сегодня испытываем, вспоминая архивные дела реабилитированных лиц, важна и интересна не только людям старшего возраста: беззакония не должны повториться никогда.

Был я просто рядовым исполнителем в многотысячной армии сотрудников госбезопасности, которые занимались сложными вопросами реабилитации жертв политических репрессий в огромной стране. Ее начало стало для нас, как и всех советских людей, внезапным и шоковым, как извержение вулкана. Продолжалась эта тяжелая работа по реабилитации еще долго, по словам коллег, примерно до 2007 года. И полные выводы по ее итогам нам еще предстоит узнать.

Я участвовал в процессе реабилитации в самом бурном его начале. Хочу рассказать лишь о тех немногочисленных архивных делах, которые лично держал в руках, изучил от начала до конца, и о людях, исполнением заявлений которых занимался. Пишу о личных впечатлениях и эмоциях без каких-либо претензий на обобщения, так как, подчеркиваю, участвовал в этом деле только на очень узком участке работы и короткий период времени.

В 1977 году я оперативно курировал воинские части закрытого военного городка в поселке и аэропорту Кольцово, что под Свердловском. Как-то раз женщина-библиотекарь из штаба части обратилась с просьбой подписать акт об изъятии и уничтожении ряда книг, которые она отобрала по указанию политотдела. Приближалось 60-летие Великой Октябрьской социалистической революции и проводилась чистка книжного фонда, изъятие и уничтожение нежелательной и ветхой литературы. Стопка таких книжек была уже подготовлена, составлен акт об уничтожении их путем сожжения. Под актом должен был расписаться и я. Стал перебирать книги, многие из которых действительно были очень ветхими. Внимание привлекла толстая книга с надписью «Стенографический отчет ХХ съезда КПСС». Я попросил книгу почитать и унес в свой кабинет, она была с грифом «Для служебного пользования».

За несколько вечеров в служебном кабинете я ее прочитал и вернул библиотекарю для уничтожения. Впечатление было ошеломляющим, поистине шоковым. На съезде партии приводились реальные факты расстрелов в ходе политических репрессий в сталинское время. Неделю после этого ходил, как ударенный чем-то тяжелым, меня шатало. Нигде и никогда ранее, в том числе и в школе КГБ, где мы изучали историю органов госбезопасности страны, в таком объеме и в такой конкретике подобные факты не приводились. Тем более, что никого из моих ближних и дальних родственников не репрессировали…

В 1983 году ко мне, молодому следователю КГБ, секретной почтой попал запрос по архивному уголовному делу 1937 года. Я поднял это дело в архиве Управлении КГБ СССР по Свердловской области. Дело было тонкое, листов 20-30, на несколько десятков фигурантов. Прочитал, что по делу было расстреляно несколько десятков человек, большинство из которых уже полностью реабилитировано. Читая документы обвинения и реабилитации, я испытал снова сильнейший шок от чудовищности того, что читал. Тогда я дал слово делать свое дело только честно, только по закону, никогда не обижать людей и быть всегда справедливым к ним.

Вначале работа в группе реабилитации была технически однообразной: получал и принимал заявления граждан, расписанные мне на исполнение, готовил ответы и передавал их для отправки почтой. Вопросы в заявлениях были однотипными: сообщить подробно о судьбе конкретного человека, арестованного органами НКВД, за что арестовали, где он сейчас, есть ли какие-то личные документы, фото, где остальные члены семьи и т.п.

С заявлением через длинный темный переход шел из основного здания УКГБ в трехэтажное мрачное здание бывшей внутренней тюрьмы НКВД, где в 1930-х годах сидели арестованные люди, а в конце 80-х – архив Управления КГБ по Свердловской области. Стены и пол перехода в бывшую внутреннюю тюрьму НКВД и внутри ее были покрашены в темно-зеленый и темно-коричневый цвет, деревянные полы зловеще скрипели при каждом шаге. Длинный темный коридор с закрытыми дверями в отдельные камеры. Тусклый свет. В каждой камере были высокие до потолка стеллажи, на которых в картонных коробках по нескольку штук хранились архивные уголовные дела в желтоватых картонных обложках. В правом верхнем углу каждого дела стояли штампы: «Совершенно секретно» и «Хранить вечно». А ровно посредине большими цифрами длинный номер, с окончанием на букву «К» – это не реабилитированные или «П» – реабилитированные.

В каждой камере под потолком небольшое окно с толстыми решетками. Если как-то забраться и посмотреть в него, кроме стен внутреннего здания ничего и не видно. Каких-либо сигналов с воли и обратно не передашь и не получишь. Внутри тюрьмы висела в воздухе тяжелая, мрачная, зловещая и глухая тишина. Я словно ощущал на себе взгляды многочисленных узников, из каждого сантиметра стен на меня смотрело огромное человеческое горе и звучали стоны о помощи…

Архивные дела. Фото из открытых источников


Писем-запросов в конце 80-х годов в Управление КГБ области по вопросам репрессий стало приходить не по несколько десятков в год, как раньше, а многие-многие тысячи. Вместо одной небольшой комнаты приемной в здании УКГБ было организовано штук десять; и все же люди подолгу сидели в очереди на прием заявлений.




В.А. Киеня. Работа с заявлениями о реабилитации


Убедившись через некоторое время, что заявители задают одни и те же вопросы, я с разрешения заместителя начальника УКГБ полковника Кондратьева Владимира Павловича, куратора нашего подразделения по реабилитации, подготовил статью «Реабилитация – трудная дорога к справедливости. УКГБ комментирует, информирует и отвечает на вопросы». Статья эта была опубликована в газете «Право» № 6 (10) за 1990 год

Заявления продолжали поступать огромным непрерывным потоком. Мы стали практиковать в подразделении проведение «горячих телефонов», приглашать к себе работников телевидения. Я даже стал внештатным корреспондентом местных газет «Вечерний Свердловск», «На Смену!» и других. Выезжал в наиболее пострадавшие от репрессий деревни Аверино, Новоипатово, чтобы на месте принимать заявления и рассказывать жителям о законодательстве для реабилитированных лиц…

В нашей морально очень тяжелой работе иногда случались курьезы. В той части здания УКГБ, где принимали заявителей, в то время располагался и кабинет массажа. Сотрудникам с проблемами здоровья, а многие прошли Афганистан, разрешили поправлять его в рабочее время, не тратя много времени на ходьбу в санчасть, которая располагалась в городке чекистов. В Афганистане я неудачно спрыгнул с бронетранспортера: зацепился каблуком за выступ брони и ударился о камни, порвал на правой ноге мениск. Работы было выше крыши, лечиться тогда было некогда, и я долго хромал, пока мениск не зарос. Когда лежал в очередной раз в санчасти, мениск порвался снова, и меня увезли в окружной военный госпиталь, где сделали операцию. После госпиталя нога стала сохнуть, до конца не сгибалась и не разгибалась. Была опасность, что нога высохнет совсем, поэтому меня направили к массажисту Лесникову. Тот сказал, что ногу спасет, но надо к нему походить не на 10 обязательных сеансов, а хотя бы месяца полтора-два и потерпеть боль. Это был грузный, за сто килограммов, мужчина с плохим зрением. Во время массажа, а он иногда залезал на меня целиком, от боли у меня текли слезы и хотелось громко выть, но я терпел…

В связи с этим кабинетом массажа я стал свидетелем следующего случая. Принимал заявление у пожилой сухонькой старушки в одной из комнат приемной. Вдруг из-за двери в коридоре со стороны кабинета массажиста раздался протяжный женский стон, потом еще и еще раз. Моя заявительница стала лихорадочно складывать свои вещи в сумочку. Желая ее успокоить, я сказал, что там делают массаж и никакой опасности он нам представляет. Судя по ее тревожному взгляду, она мне не поверила. Вдруг из-за двери раздался дикий вопль: «Что вы делаете, что вы делаете, больно же… Ой больно!!!». Моя заявительница, забыв свою авторучку и платочек, метнулась бегом на выход. Открыв дверь, я увидел, что и из других кабинетов выбегают граждане-заявители и, оглядываясь, со страхом выбегают на улицу. После этого случая кабинет массажа убрали вовнутрь здания.


Вернуть из безвестности. С.П. Шубин




Шубин Семен Петрович. Фото из открытых источников


Статью о Семене Шубине принес в 1990 году заместителю редактора газеты «Вечерний Свердловск» Левину А.Ю. В основе статьи обычное архивное уголовное дело № 16654-П по обвинению Шубина Семена Петровича, 1908 года рождения, уроженца города Лиепая Латвийской ССР, беспартийного, с высшим образованием, проживавшего до ареста в Свердловске на улице Шейнкмана, дом 19, квартира 108.

Он обвинялся в том, что «…являлся активным участником контрреволюционной троцкистской организации, поддерживал организационные связи с участниками контрреволюционной троцкистской террористической группы в Первом Московском государственном университете…», то есть в преступлениях, предусмотренных ст. 58-10 и 58-11 УК РСФСР (в редакции 1926 года). По постановлению Особого Совещания при Народном Комиссаре Внутренних Дел СССР к С. П. Шубину были применены карательные меры. Он умер в возрасте 30 лет. Что совершил этот молодой человек, кем он был? Ответы содержатся в документах, аккуратно подшитых к делу. Сразу опущу документы лживые, состряпанные в 1937—1938 годах…

Из жалобы Генеральному прокурору СССР тов. Руденко от жены и детей С. П. Шубина от 23 января 1955 года: «Наш муж и отец Шубин Семен Петрович 24 апреля 1937 года в г. Свердловске был арестован органами НКВД. Был осужден на 8 лет заключения в исправительно-трудовом лагере. Отбывал наказание на Колыме, где, по присланной справке, 28 ноября 1938 года скончался на лесоповале близ местечка Атка в Магаданском крае…

…Вернувшись в 1930 году из ссылки, отбытой им за антипартийную деятельность, он ничем не запятнал своей жизни, оставался верным и преданным сыном нашей Родины, занимался исключительно плодотворной научной деятельностью. Эта деятельность Шубина, польза, которую он приносил и еще мог принести Советскому государству и обществу, отражены в прилагаемом к нашей жалобе отзыве видных советских ученых- физиков, лично близко знавших его и работавших совместно с ним на научном поприще. Его уже нет в живых. Но чистота его имени имеет для нас… огромное политико-моральное значение…».

Как видно из архивного уголовного дела УНКВД № 16654-П, девятнадцатилетний Семен Петрович Шубин в 1927 году участвовал в демонстрации так называемого «троцкистского блока» в Москве, за что был наказан: исключен из комсомола и в 1929 году Коллегией ОГПУ сослан на Урал, через год из ссылки был освобожден. Постановлением Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 23 февраля 1930 года ему было разрешено свободное проживание на всей территории СССР.

…Третьего мая 1937 года в УНКВД Свердловской области Шубину повторно было предъявлено обвинение, но на неоднократных допросах он виновным себя не признал. Показал, что до 1929 года действительно примыкал к троцкистской оппозиции. В 1930 году по окончании ссылки он никакой враждебной деятельностью не занимался, а если и встречался случайно с бывшими троцкистами, то исключительно на бытовой основе.

В 1937 году следователям НКВД наверняка казалось, что Семен Шубин, в юном возрасте побывавший на Лубянке, быстро даст нужные «признательные» показания. Но они просчитались. Семен Петрович и раньше вел себя достойно: не лгал, открыто отстаивал свои убеждения, не оговаривал товарищей. Вот фрагмент протокола от 17 января 1929 года допроса С. П. Шубина в Москве (первый арест): «В настоящее время мои убеждения полностью соответствуют оппозиции большевиков-ленинцев, и в условиях настоящего партийного режима, считаю правильным ведение фракционной работы и тактику оппозиции считаю правильной. Также считаю правильным выпуск нелегальных листовок. На вопросы о моем участии в фракционной работе и о том, какую работу я вел,отвечать отказываюсь. Также отказываюсь говорить о лицах, с которыми я имел фракционную связь. От кого получил обнаруженный у меня документ «Преображенского» я говорить отказываюсь, Шубин».

Произведенной в 1956 году сотрудниками КГБ проверкой было установлено, что никаких организационных связей с троцкистами или фактов какой-либо враждебной деятельности, кроме участия в демонстрации со стороны С. П. Шубина не было. Семен Петрович проводил после 1929 года весьма плодотворную научную работу, однако был арестован и повторно осужден.

Семен Петрович Шубин – основоположник теоретической физики на Урале, яркий молодой физик-теоретик. Родился Семен Петрович 31 июля 1908 г. в семье журналиста. Уже в ранней юности проявлял большие способности и интерес к науке, особенно к математике и физике. В 14 лет окончил школу и в 15 лет поступил на физико-математический факультет Харьковского университета. В конце 1923 года семья переехала в Москву, и Семен Петрович перешел учиться на физический факультет Московского государственного университета, который с отличием окончил в 19 лет.

Дипломной работой Шубина было оригинальное исследование по теоретической физике. По рекомендации академика Л.И. Мандельштама, Семен Петрович поступил в аспирантуру МГУ. В 1932 году был направлен на работу в город Свердловск, где тогда создавались первые научные институты: Уральский физико-технический (ныне Институт физики металлов Уральского отделения Академии наук) и Уральский физико-механический институт, отделом теоретической физики этого института и заведовал Семен Петрович до ареста в апреле 1937 года.

Для провинциального Свердловска приезд в 1932 году молодого ученого, интеллигента, было целым событием в культурной жизни. Ведь это был человек не только больших научных способностей, но и высокой общечеловеческой культуры. Кроме физики и математики Шубин С.П. серьезно интересовался содержанием наук как в области естествознания, так и в области социальных и гуманитарных дисциплин; он хорошо знал историю России и зарубежных стран, разбирался в искусстве, в компании читал наизусть стихи А.С. Пушкина, А. Блока, В. Брюсова, К. Бальмонта…

Семен Петрович был не только высококвалифицированным ученым, но и талантливым педагогом. Его лекции, к которым он всегда тщательно готовился, неизменно были целым событием культурной жизни физико-технического и физико-механического институтов.

Последние полтора года жизни С.П. Шубин провел в свердловской тюрьме и в лагерях на Колыме. Как удалось узнать его семье, собирая по крупицам сведения от людей, сидевших с ним в лагере и по счастливой случайности оставшихся живыми, он, в тяжелейших условиях застенков, благодаря своему общительному характеру, светлому и ясному уму, продолжал делиться знаниями о науке и культуре со своими товарищами по несчастью. Перенося со своими сокамерниками ужасы тюремного быта, он пытался облегчить их существование, читая наизусть большими отрывками ≪Евгения Онегина≫ (вот когда пригодилась ему любовь к поэзии) и популярный курс физики.

В лагерях Колымского края известность профессора Шубина разносилась по приискам и лесоповалам. В частности, один из выживших и попавших на свободу заключенный Магаданских лагерей, рассказывал позднее, что, когда профессор Шубин умер, из лагеря в лагерь разносилась эта горькая весть. Только горстка магаданской земли, что привезли из местечка Атки две его дочери и прикопали в могилу матери – супруги Семена Петровича Любови Абрамовны – осталась от будущего светила российской науки…

К Генеральному прокурору с требованием пересмотра дела Семена Петровича Шубина 1 марта 1955 года обратились и его коллеги-ученые. «Мы, ниже-подписавшиеся: академик И. Е. Тамм, академик И, К. Кикоин, академик Г. С. Ландсберг и член-корреспондент Академии наук СССР С. В. Вонсовский, – считаем своим общественным и научным долгом дать настоящий отзыв о научной деятельности покойного доктора физико-математических наук профессора Семена Петровича Шубина, о реабилитации которого в настоящее время возбуждается ходатайство.

…В своих научных работах С. П. Шубин занимался исследованием квантовой теории твердого тела. Среди его наиболее выдающихся работ следует отметить исследование по квантовой теории фотоэлектрического эффекта в металлах (1931 г., совместно с акад. И. Е. Таммом), которое положило начало современной теории этого весьма важного физического свойства металлов. Результаты этой работы вошли во все монографии по атомной теории металлов. Большой интерес представляют работы С. П. Шубина (а позже и его учеников) по теории оптических свойств металлов и полупроводников по полярной модели металлов (1935 г.), которая впервые позволила с единой точки зрения подойти к объяснению электрических, оптических и магнитных свойств металлов, по атомной теории ферромагнетизма, по основным вопросам статистической механики и ряду других вопросов теоретической физики.

Ценность содержания научной деятельности С. П. Шубина была столь очевидна, что в 1935 году ему присуждена без защиты диссертации ученая степень доктора физико-математических наук и ученое звание профессора теоретической физики в возрасте 27 лет…

…В последние годы его жизни он начал также усиленно работать в области квантовой теории поля, он был полон творческих замыслов в этой важной области современной физической науки.

…Идеи и направления исследований в области атомной теории твердого тела, заложенные С. П. Шубиным в 1933—1937 годах, продолжали и продолжают развиваться многочисленным коллективом физиков-теоретиков, его учеников и учеников его учеников на Урале в Свердловске, в Киеве и других городах Советского Союза.

Крупные научные дарования С. П. Шубина и полученные им за короткий срок важные научные результаты показывают, что в лице С. П. Шубина мы потеряли первоклассного ученого.

Полная общественно-политическая реабилитация С. П. Шубина не только явилась бы актом справедливости по отношению к покойному ученому, но открыла бы возможность широкого использования его научного наследства, что несомненно явится ценным приобретением для советской науки…»

Вот такого человека, интеллектуала, ученого-физика раздавила машина политических репрессий 30-х годов.

«Вечерка» со статьей о судьбе Семена Петровича Шубина вышла 2 августа 1990 года. На следующий день в кабинете раздался телефонный звонок. Звонил академик Вонсовский Сергей Васильевич, который назвал меня по имени, отчеству и пригласил на следующий день в 12 часов пообедать вместе, он на машине заедет за мной. Конечно, я согласился. Следующим днем в 11-55 Сергей Васильевич позвонил и сказал, что подъехал на серой «Волге», номер, кажется, 00-98, и ждет у подъезда Управления КГБ области на Вайнера, 4. Уселся я на свободное переднее сиденье машины, и мы направились в сторону озера Шарташ, где у академика была дача. За рулем сидел сухощавый, немолодой, как оказалось потом 80-летний мужчина, с ясным взглядом больших голубых глаз, который как-то по-молодому сразу рванул машину с места. На заднем сиденье находилась дочь Шубина – Зинаида Семеновна с маленьким внуком. Мы о чем-то с ней стали говорить, но я все время был напряжен: боялся, что мы попадем в ДТП, потому что Сергей Васильевич очень быстро разгонялся, лавировал между машинами впритирку, резко тормозил так, что между капотом «Волги» и задним бампером остановившейся впереди нас на светофоре машины оставался зазор не более 10 см. Так я ни с кем и никогда не ездил и каждую минуту с ужасом ждал, что мы врежемся в кого-нибудь… Приехали мы на берег Шарташа к большому деревянному дому-даче. На лужайке у дома был накрыт стол. У каждой тарелки лежало по несколько ножей и вилок, я поначалу растерялся, но, глядя на других, начал обедать. Поразило, что арбуз, оказывается, надо разрезать на мелкие кусочки и вилкой отправлять в рот…

Зинаида Семеновна и Сергей Васильевич расспрашивали об архивном деле С. П. Шубина, хотели узнать детали, которых не было в статье, уточняли, по чьей инициативе статья была написана, просили рассказать о себе… Я рассказал о семье, о том, что статью написал по собственной инициативе, считая это долгом уважения к памяти Семена Петровича и его загубленной моими коллегами жизни. Мой рассказ никак не комментировали, молча принимая информацию к сведению. Через час после обеда Сергей Васильевич доставил меня на работу, живого и невредимого. Где-то лет через пять Сергей Васильевич пригласил меня к себе в институт математики на улице Софьи Ковалевской и подарил свою книгу о Шубине С.П., который был в середине 30-х годов его научным руководителем. Вторую такую же книгу он подписал губернатору Свердловской области Росселю Э.Э. и попросил меня ее передать. Он не знал, что расстояние от рядового гражданина до губернатора, как до солнца… Книгу я передал А.Ю. Левину – пресс-секретарю губернатора.

Мало, кто знает, что Сергей Васильевич, после гибели Шубина, женился на его вдове – Любови Абрамовне и воспитывал троих ее малолетних детей. Сергей Васильевич Вонсовский умер через 7 лет после первой нашей встречи, до конца своей жизни он лихо управлял автомобилем к восхищению и страху знавших его людей.




Фото: С.В. Вонсовский, С.П. Шубин, Л.А. Шубина


Мысли, прочитанные после смерти. Капралов М.И.


С утра до вечера мы настойчиво и внимательно изучали архивные уголовные дела. Обвинения в некоторых из них были не только примитивно фантастичны, но и шаблонны: «причастен к разведывательным органам одного из иностранных государств», «является активным участником контрреволюционной-повстанческой-шпионской-диверсионной организации, «пастух вредительски уморил голодом бычка по имени Комсомолец», «ассенизатор, проезжая на повышенной скорости по центру города Красноуфимска, с контрреволюционной целью распространял зловоние», «красноармеец, проходя мимо портрета товарища Сталина, сплюнул и антисоветски улыбнулся»… Горько было осознавать, что эти заявления-доносы писали ведь не следователи, а простые советские граждане друг на друга…

Юридических доказательств этих «преступлений» в делах практически нет. Разве что самооговоры и оговоры. Подписывали показания не только на себя, но и вписывали в эти документы десятки фамилий родных и знакомых. Верили, что им не будет ничего плохого. Верили до той минуты, когда самих внезапно не уводили на расстрел. Но были и те, кто сохранял мужество и честь до самого конца и не поддавался никаким провокациям.

Вот еще одно имя, которое мы могли и не узнать, не вспомнить, если бы не кропотливая сутками работа сотрудников подразделения по реабилитации. Начальник охраны Свердловской железной дороги (с 1934 по 1937 годы) Капралов Михаил Иванович.

Его доставили в сопровождении вооруженного конвоя в здание, где дело должна рассмотреть выездная сессия Военной Коллегии Верховного Суда СССР. О чем он думал в последние минуты перед вызовом в зал суда? Наверное, в нем теплилась надежда, что страшная ошибка вот-вот развеется как дым, и он выйдет отсюда вновь свободным, вдохнет полной грудью горьковатый запах тополиных листьев на главном проспекте города. Свобода восстановит силы быстрее любых лекарств. А дома, совсем недалеко – на улице Челюскинцев – ждут его любимая жена Мария Александровна и дочь Нина. Он обязательно пойдет пешком до самого дома, чтобы выветрился из одежды этот ненавистный тюремный запах, которым за год пропиталось все тело…

– Встать! – резко, как выстрел, прозвучала команда, и все вытянулись молча вдоль стены. По длинному коридору, глядя далеко поверх голов, с непроницаемыми лицами цепочкой прошли судьи и скрылись в зале суда. Замыкал шествие следователь НКВД с нетолстым делом в руке. «Садись!» – последовала вновь команда, и в коридоре установилась тревожная тишина…

…В чем его могут обвинить?! Позади чистая, честно прожитая сорокавосьмилетняя жизнь. Еще далеко не осень. Много и долго можно работать для социалистического Отечества, рожденного в муках и крови. Он стоял у истоков его рождения. Вся автобиография укладывается в полстранички текста.

Родился в Риге в семье рабочего. Не окончив трех классов начальной школы, пошел работать на табачную фабрику, где уже трудились мать и две сестры. Потом рабочий на паркетном заводе. Был призван в армию, в империалистическую войну получил в награду четыре степени крестов. В феврале семнадцатого в Петрограде был уже подпрапорщиком лейбгвардии Волынского полка. Того полка, который первым поднял восстание и участвовал в свержении самодержавия. За это получил первую награду от Советской власти – значок красногвардейца. После демобилизации поехал к родственникам в Орловскую губернию, так как Рига была занята белыми. В 1918 году от крестьян деревни Алисово Карачаевского уезда был избран уездным военным комиссаром и председателем революционного комитета…

Неужели не вспомнят, как тяжело вел борьбу с дезертирами, был ранен, на него самого неоднократно организовывали покушения, о чем писали в «Правде» или «Известиях», за давностью времени уже забыл…

В годы гражданской войны тоже было жарко. В 1919 году работал губвоенкомом в Орле, в апреле 1920 года как коммунист был мобилизован на железнодорожный транспорт в распоряжение ЦК компартии Украины и направлен учполитом на станцию Лихая Северо-Донецкой дороги. В этом же году работал председателем учпрофсожа (участковый комитет профсоюза железнодорожников) в Луганске и принимал участие в защите города от наседавших банд Каменюки и других.

С 1922 по 1934 год работал в должности начальника охраны, сначала Северо-Донецкой, а затем Южной железной дороги в Харькове. В 1934 году переведен в Свердловск начальником охраны Свердловской железной дороги…

Но если это перечисление должностей покажется судьям недостаточно убедительным, пусть внимательно посмотрят его личное дело. Там наверняка отмечено, что в 1932 Народный комиссар путей сообщения наградил золотым боевым оружием, а в 1936 году аттестовали в звании полковника.

Он никогда не боялся смерти. Не боится и сейчас, прямо скажет судьям, что ни в чем не виноват, произошла чудовищная ошибка, никакой он не «враг народа». Эта мысль придала уверенности, и Михаил Иванович успокоился и стал вспоминать, как все это произошло.





Стоял август 1937 года. Что-то на Свердловской железной дороге творилось неладное: арестовали начальника дороги, его жену, начальников служб, отделов и многих других. Многих Михаил Иванович хорошо знал как людей трудолюбивых и ответственных, честных людей…

23 августа, в момент заседания партбюро управления дороги, его внезапно вызвал в коридор оперуполномоченный УНКВД Свердловской области Соломатин, предъявил ордер на арест и обыск. В сопровождении других сотрудников увел на квартиру. Улучив минуту, Капралов сказал жене Марии, чтобы она немедленно написала в ЦК партии об аресте и просила защиты.

С тех пор следствие ведется уже целый год. За это время допросили только три раза. На первом допросе в день ареста спросили о знакомых и отношениях с ними. Спустя долгих два месяца следователь – все тот же Соломатин – вдруг заявил: «Вы обвиняетесь в участии в контрреволюционной фашистско-офицерской организации. Признаете себя виновным?».

«Бред какой-то! Соломатин обмолвился, что в партии он всего несколько месяцев, а я в ней уже 20 лет – с мая 1917 года – и он смеет бросать мне такие обвинения! Да еще зачитывать какие-то лживые протоколы допросов морально сломленных людей». Конечно, Капралов категорически отверг эту фантастическую ложь.

Вторую и последнюю попытку сделать из Михаила Ивановича «врага народа» Соломатин предпринял спустя еще некоторое время, но тоже безуспешно. С тех пор восемь месяцев ни обвинений, ни вызова на допрос, ничего…

Через несколько минут все окончательно выяснится, правда все равно восторжествует, и он, честный человек Капралов Михаил Иванович, еще расскажет про черные дела, которые творятся в НКВД…

Конвоир прервал на полуслове      дальнейшую мысль и приказал, заложив руки за спину, войти в зал суда. Капралов встал и шагнул навстречу судьбе. Часы на стене показывали 17 часов 25 минут.

Было 13 августа 1938 года. Михаил Иванович не знал многого. Что на всех 115 листах его уголовного дела нет ни одного положительного отзыва о его жизни, а содержатся лишь сведения, которые обвиняют в совершении самых тяжких преступлений против Родины: участие в антисоветской организации, террористической группе, вредительство. В деле подшиты копии несуществующих протоколов допросов «свидетелей», многие из которых не соответствуют их подлинникам, находящимся в других делах, а его фамилию спешно допечатали в состав «контрреволюционной организации». Некоторые «свидетели» под влиянием угроз и запугиваний стали на путь оговора. Следователь Соломатин добился от одного из них таких «показаний», постоянно требуя «пожертвовать собой, на три дня потерять совесть и на очной ставке разоблачить Капралова».

Михаил Иванович также не знал, что после ареста его дочь Нину исключили из комсомола как «дочь врага народа». Семью выгнали из квартиры, жену на работу нигде не принимали. Она с дочерью вынуждена была уехать в Орел к дальним родственникам и продолжала писать письма по всем инстанциям. В ходе следствия Мария Александровна уже несколько раз писала в ЦК партии, лично Сталину. В одном из писем к Сталину приложила крохотную на папиросной бумаге записку с неясным текстом: «…до конца останусь честным членом партии». Вероятно, Михаилу Ивановичу как-то удалось переправить эту записку жене…

Как и большинство советских людей, он не знал, что правовой механизм государства уже практически разрушен. В репрессии против собственного народа втянуты как НКВД, так и прокуратуры, и судебные органы. Военные Коллегии Верховного Суда СССР стали так же точно беспощадны и скоры на расправу, как и заочные «тройки», Особое совещание при НКВД СССР. У него не было ни одного шанса, чтобы уцелеть, но он этого не знал.

В 17 часов 30 минут председательствующий объявляет, что подлежит рассмотрению дело по обвинению Капралова Михаила Ивановича в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-16, 58-7, 58-8 и 58-11 УК РСФСР. Секретарь докладывает, что подсудимый находится в зале суда и что свидетели в суд не вызывались. Председательствующий      удостоверяется в личности подсудимого и спрашивает его, вручена ли ему копия обвинительного заключения, на что подсудимый ответил … это место протокола не заполнено (прим. автора).

Подсудимому разъяснены его права на суде и объявлен состав суда. Подсудимый ходатайств не имеет и отвода составу суда не заявляет. По предложению председательствующего секретарем оглашено обвинительное заключение. Председательствующий разъяснил подсудимому сущность предъявленных ему обвинений и спросил его, признает ли он себя виновным, на что подсудимый ответил, что он виновным себя не признает.

Судебное следствие закончено в 17 час. 45 мин. (Как миг промелькнуло 20 минут!!). В последнем слове подсудимый снова утверждает, что он ни в чем не виновен.

Из приговора:

«…Военная Коллегия Верховного Суда СССР…приговорила Капралова Михаила к высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией всего лично принадлежавшего имущества. Приговор окончательный и в силу постановления ЦИК СССР от 1 декабря 1934 года подлежит немедленному исполнению».

Приговор о расстреле Капралова Михаила Ивановича приведен в исполнение в гор. Свердловске 13 августа 1938 года».

В ноябре 1938 года Мария Александровна получила ответ: «Ваш муж – Капралов Михаил Иванович выслан в дальние лагеря сроком на 10 лет без права переписки». Ее отчаянию не было границ, и начались бесконечные поездки в Москву за правдой. В 1946 году из ГУЛАГА ее известили, что «муж жив и здоров». В 1948 году ей, наконец, сообщили правду: муж расстрелян.

Тогда, в конце 80-х, мы, чекисты подразделения по реабилитации, понимали, что многие имена невинно пострадавших от репрессий железнодорожников, священнослужителей, домохозяек еще предстоит открыть. Понимали, что наш моральный долг перед памятью этих людей – сделать все, чтобы ни одно имя не исчезло бесследно в многострадальной истории государства, а главное, чтобы подобное не повторилось никогда. На архивном уголовном деле Михаила Ивановича Капралова стоит гриф – «Хранить вечно». Надо не просто хранить вечно, а никогда не забывать!


Спектакли 1937 года. Т. Малиновская и А. Субботовский


Их жизни в полыхавшем над стратой пламени пожара сталинских репрессий были не более чем две светлые искорки. Муж и жена погибли обидно молодыми еще задолго до того, как многие из нас появились на свет. Информация в отношении обоих в их следственных делах бывшего Управления НКВД СССР по Свердловской области крайне скупа. Очень уж торопились те, кто сотнями и тысячами стряпал подобные «дела». Количество дел для них было важнее, чем количество жизней. К счастью, в этих двух делах сохранились фотокарточки. Жена – Татьяна Петровна Малиновская, балерина Государственной Свердловской музкомедии (так в то время назывался театр). На фотографии – молодое лицо красивой женщины с прямым решительным взглядом, головка на лебединой шее. Муж – Абрам Борисович Субботовский, дирижер этого же театра. Спокойный и глубокий взгляд умного человека. Чуть полноватые губы говорят о добром и отзывчивом характере. В 1937 году ей было двадцать шесть лет от роду, ему – тридцать. Еще не закончилось утро их жизни. Детей у них не было…

Их детство и юность во многом схожи, и совпали они с большими потрясениями в Отечестве. Отец Татьяны Петровны – Петр Иосифович Малиновский – до октябрьского переворота 1917 года был штабс-капитаном царской армии, воевал на германском фронте. В белой армии, с которой отступал до Владивостока, получил чин полковника. Эмигрировал в Китай. В Харбине работал разносчиком и расклейщиком рекламных объявлений. Типичная судьба многих русских офицеров после революции.

«…Я была молодой девушкой, меня влекли приключения…» – скажет 07.10.37 г. на допросе Татьяна Петровна. В пятнадцатилетнем возрасте в 1926 году она с подругой нелегально ушла через границу в Китай. В Харбине служила бонной (воспитательницей маленьких детей в буржуазных семьях), работала продавщицей в магазине. Одновременно занималась в балетной школе. Через год стала выступать в различных кабаре «Фантазия» и «Мулен-Руж».

В 1928 году Татьяна Петровна – балерина в желдорсобе КВЖД (железнодорожном собрании – самодеятельном обществе культуры русских эмигрантов при управлении Китайско-Восточной железной дороги) в Харбине, где она познакомилась со своим будущим мужем. Некоторое время работала в частных кабаре, затем устроилась в профессиональную труппу, что дало ей возможность побывать на гастролях в Японии.

В 1918 году отец Абрама Борисовича – Борис Моисеевич Субботовский, владелец заводика фруктовых вод в городе Красноярске, «…в связи с началом военных действий благодаря гражданской войне…» вместе с семьей выехал в китайский город Харбин. Там Абрам Борисович так же, как и его будущая жена, рано и самостоятельно начал трудовую деятельность. Работал младшим пианистом в кино «Палас» (напомним, что кино было немым), пианистом в ресторане «Американский бар» и в симфоническом оркестре желдорсоба КВЖД, где в 1927 году он и познакомился с Татьяной Петровной. В 1931 году они поженись и решили возвратиться в Россию. Говорят, на Родине всегда теплее сердцу.

В 1935 году Абрам Борисович (вместе с женой Татьяной Петровной, с матерью Бертой Борисовной Субботовской и с братом Львом Борисовичем Субботовским, получив разрешение на въезд в СССР, приехали в Москву, где жили в железнодорожном районе, а затем переехали в Ленинград. Но последовало приглашение из Свердловска, интересное и выгодное, раздумывать они не стали. 1935 год – год начала работы Абрама Борисовича и Татьяны Петровны в Государственной Свердловской музкомедии (так раньше назывался театр). Здесь их ждала интересная и творческая работа. Все шло хорошо. Но в стране начала уже действовать чудовищная средневековая система. Виной многих людей тогда становился факт их пребывания за границей, ведь и там наши соотечественники находились под контролем сотрудников иностранного отдела Главного Управления государственной безопасности. Молодые супруги были обречены…




Театр Свердловской музкомедии начала 30-х годов. Фото из открытых источников


2 октября 1937 года их арестовали. В ордере № 30 на их арест указаны два адреса в Свердловске: ул. Ленина, д. 54, корп. 5, первый подъезд, квартира 254, где был прописан Абрам Борисович, и ул. Белинского, д. 70, кв. 5, где они проживали с Татьяной Петровной.

Протоколы в архивных делах помогают оценить не только наглость и коварство некоторых сотрудников НКВД, но и воссоздать духовный облик, характер молодых людей, интеллигентов, совершенно не подготовленных к тяжким испытаниям. Невольно рождается вопрос: а как бы я сам повел себя на их месте? И нет однозначного ответа…

Из протокола допроса обвиняемой Т. Малиновской от 13 октября 1937 г.2

Вопрос: Вам предъявлено обвинение в том, что Вы являетесь агентом японской разведки и проводили на территории СССР шпионскую работу в пользу Японии. Вы признаете себя виновной в предъявленном Вам обвинении?

Ответ: Нет, не признаю.

Вопрос: Вам предъявляется выписка из показаний агента японской разведки Таболиной Людмилы Георгиевны (из этой несчастной женщины следователи НКВД ранее выбили нужные показания, а выписка из них приобщена к делу Татьяны Петровны – прим. авт.), которая показывает, что Вы входили в группу шпионов Японской разведки Вологодина в Харбине и направлены им для шпионской работы в СССР? Предлагаю Вам рассказать правду?

Ответ: Я говорю правду! что агентом японской разведки я не являюсь. Таболину и Вологодина не знаю.

Вопрос: Вам предъявляется показание эмиссара японской разведки на Урале Бочкарева В.Н., который показывает, что Вы, работая в Свердловском театре, создали там террористическую группу, в которую привлекли до 10 человек, и руководили ею. Вы еще будете продолжать отрицать?

Ответ: Все это клевета! Ничего подобного не было, никакой террористической группы я не знаю…»

Вопрос: Вам предъявляется еще показание руководителя боевыми террористическими группами Японского агента – Калачева (выписка из протокола его допроса от 21.10.37, приобщенная к делу Т. П. Малиновской). Вам предлагается прекратить запирательство и давать правдивые показания.

Ответ: Это ложь, ни одного из названных мне лиц я не знаю. Никогда шпионом я не была и террористом тоже…

Записано с моих слов верно, мною прочитано, в чем и расписываюсь. Подпись: Т. Малиновская. Допросил: Оперуполномоченный 3 отдела сержант гос. без. Подпись: Балацкий.

Тогда, как правило, следствие вели оперуполномоченные и курсанты Свердловской школы НКВД с 4-5-классным образованием.

Не будем анализировать «признания рядовых японских агентов» Таболиной, Вологодина и Калачева. Возьмем из протокола допроса П. Э. Вайнштейна (в 1937 году оперуполномоченного УНКВД, в 1939 году тоже арестованного) его показания о личности наиболее авторитетной – «эмиссара японской разведки на Урале» Бочкарева В. Н. и обнажим истоки и истинную цену всех «признательных» показаний, механизм получения которых у всех подследственных той поры похож, как две капли воды.

Вот выписка из протокола допроса от 17.04.39 арестованного Вайнштейна Петра Эдуардовича3:

Вопрос: Какие преступные действия были совершены Вами в оперативно-следственной работе в органах НКВД?

Ответ: В начале июля 1937 года я прибыл на работу в УНКВД в гор. Свердловск, где был назначен на должность начальника отделения (Восточного 3 отдела). Через некоторое время я был вызван к замначальника отдела Кричману, который предложил мне подготовить в ближайшие дни для доклада по делу имевшиеся материалы на «харбинцев», так как «харбинцы» на основе имеющихся показаний должны быть арестованы. Я ознакомился с делами и через несколько дней доложил их Кричману. Кричман по некоторым разработкам «Маньчжурский транспорт», «Хинганские тоннели» дал мне указания составить справки и подготовить постановления на арест лиц, проходивших по указанным разработкам…

Из показаний арестованного П. Вайнштейна: «В числе арестованных «харбинцев» был Бочкарев-Мокин, который продолжительное время проживал в Маньчжурии… Служил в КВЖД и, кажется, в Харбинском агентстве Совторгфлота…

Через несколько дней меня вызвал к себе Кричман и предложил мне допросить Бочкарева… Получив установку Кричмана, я вызвал на допрос Бочкарева, но он мне заявил, что никогда резидентом японской разведки не был. О результатах допроса я доложил Кричману, и тот мне заявил: «Бочкарев – резидент японской разведки на Урале, и такие показания должен дать».

…В процессе допроса Бочкарев назвал лиц, проживающих в городе Свердловске и других городах Урала, как своих знакомых, и только. На следующий день я опять доложил Кричману результаты допроса Бочкарева. Кричман сказал, что эти лица, которых Бочкарев называет как своих знакомых, безусловно, являются участниками японской резидентуры, и предложил мне в таком духе составить протокол допроса. Я это преступное распоряжение Кричмана выполнил…

Этот протокол допроса был коренным образом переделан Кричманом и затем перепечатан начисто. Этот вымышленный протокол Бочкарев подписать отказался, но Кричман в моем присутствии заставил его подписать… Лица, в действительности названные Бочкаревым как только его знакомые, но путем, фальсификации записаны в протокол допроса Бочкарева как участники японской резидентуры, были впоследствии по распоряжению Кричмана арестованы…»

Одновременно с Татьяной Петровной Малиновской велись интенсивные допросы А.Б. Субботовского. Принадлежность к японской разведке он категорически отрицал. Следователи сменили требовательность на «доброжелательность», попросили рассказать о харбинских знакомых, прибывших в СССР. Видимо, Абрам не разгадал коварства и дал сведения на 65 человек, своих знакомых, проживавших в четырнадцати городах страны. При этом ни о ком из них он ничего компрометирующего не сказал. Последнее было не главным, обвинение можно придумать. Однако, как ни старались подручные Ежова получить «царицу доказательств» – признание обвиняемого, что «вместе с женой Малиновской принадлежал к контрреволюционной, террористической группе на Урале, и занимался шпионажем в пользу Японии», как ни ухищрялись, Субботовский не подписал лживых протоколов.

После паузы в допросах снова последовала психологическая атака на заключенного, но Абрам Борисович был тверд до конца. Не подписал сам никакой лжи и клеветы и вовремя предостерег на этот счет любимую женщину…

Из сообщения из тюрьмы. 23.Х.37 года: «Субботовский Абрам в камере через окно переговаривался с женой во время прогулки и кричал, чтобы «держалась», то есть не подписалась к заявлению о признании. Сам о себе ничего не говорит…»

Так до конца и стояла молодая чета.

Татьяна Петровна и Абрам Борисович были расстреляны в городе Свердловске соответственно 29 октября и 10 ноября 1937 года по решению Комиссии НКВД СССР и Прокуратуры СССР. За этим непонятным и страшным названием скрывалась так называемая «двойка», в которую входили нарком внутренних дел, генеральный комиссар госбезопасности, секретарь ЦК ВКП(б) и председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Николай Иванович Ежов и прокурор Союза ССР Андрей Януарьевич Вышинский.

Первый из них меньше, чем через год пройдет тем же путем смертника, но через мрачно знаменитый «Сухановский застенок» – секретную особорежимную тюрьму НКВД. Прах второго палача Вышинского спокойно и торжественно хранится в Кремлевской стене. Судьба была безжалостна и к другим палачам супругов.

31 мая 1939 года Военная коллегия Верховного Суда СССР «за необоснованные аресты граждан и фальсификацию следственных дел» осудила Вайнштейна П. Э. к пятнадцати годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях НКВД и Кричмана С.А. – к двадцати годам ИТЛ. Кроме того, четырнадцать карьеристов-фальсификаторов бывшего УНКВД по Свердловской области по решениям судебных органов было расстреляно, в т.ч. Дмитриев Дмитрий Матвеевич (псевдоним; настоящее имя Плоткин Меер Менделевич. – прим, авт.), начальник Свердловского УНКВД, в декабре 1937 года награжденный орденом Ленина, комиссар госбезопасности III ранга (в 1931 году был следователем по делу «союзного бюро меньшевиков», а в 1934 году – помощником начальника следственной бригады по делу об убийстве С. М. Кирова) и его заместитель Боярский Наум Яковлевич. Палачи высшего ранга убирали лишних свидетелей их преступлений…

В чем причина стойкого и мужественного поведения Татьяны Петровны и Абрама Борисовича? Ведь до них, как правило, более жизненно зрелые, физически и духовно очень сильные мужчины не выдерживали психологического давления со стороны вайнштейнов и кричманов. А арестованные ранее Калачев, Вологодин, Бочкарев-Мокин и многие другие «харбинцы», которых обманом, угрозами или пытками заставили оговорить себя, родственников, друзей и знакомых, уже были расстреляны. Что давало им силы бороться до конца, не отступив и не предав никого?

Они переживали еще только утро своей жизни. Все еще должно было к ним прийти – и творческие высоты, и признание публики. И дети. Все мечты угасли враз, как искорки. Умерли и имена этих талантов, их велели забыть так же, как и миллионы других имен, погубленных огнем сталинских репрессий. Мы открываем их сегодня. Чтобы сказать правду. И эта правда не только в том, что произошло, а и в том, что были люди высокой чести и мужества, которых ничто не сломило.

Останки Татьяны Петровны Малиновской и Абрама Борисовича Субботовского, как и тысяч других уральцев, расстрелянных в городе Свердловске, покоятся между 12-ми километрами нового и старого Московских трактов на территории учебно-спортивной базы «Динамо» и на прилегающей территории.


Виновным себя не признаю. К.Г. Карпеко




Газета «Путевка» за 23.03. 1991 г. с материалом о К.Г. Карпеко


В грозное предвоенное время нож репрессий рвал налаженные связи экономики, обескровливал армию, науку, транспорт. До сих пор подсчитываются полные потери – политические и материальные. Но кто и когда сможет подсчитать горе людское; слезы отцов, матерей, жен и детей, их искалеченные и сломанные судьбы, разбитое вдребезги человеческое счастье?

Никто не забыт и ничто не забыто – говорим мы о тех, кто погиб за Родину в открытом сражении. Но до сих пор мы не воздали должное памяти всех без исключения жертв массовых репрессий. Помнить надо тех, кто стоял у истоков государства, кто не жалел сил и здоровья, целеустремленно шел сам и вел за собой других к великой цели – построению государства свободы, равенства и братства трудящихся. Нельзя забывать тех, кто не дошел до цели, сложив головы в трагические годы репрессий. Только в этом случае появится гарантия не повторения впредь прошлого произвола и беззакония.

Воздадим должное и памяти Кирилла Григорьевича Карпеко.

Он родился в 1894 году в местечке Погорельцы Черниговской области в семье рабочего-железнодорожника. Самостоятельно стал трудиться с тринадцати лет столяром-плотником. На военную службу был призван в 1915 году в железнодорожный полк. С декабря 1917 года служил в Красной гвардии, с ноября 1918 по 1921 год – начальником штаба, политруком батальона, комиссаром бригады.

После увольнения в запас, по призыву к бывшим железнодорожникам вновь вернуться на транспорт, Кирилл Григорьевич работал председателем Казатинского Учкпрофсожа (участковый комитет профсоюза железнодорожников), ответственным секретарем дорпрофсожа на Юго-Западной дороге, заместителем начальника южного округа путей сообщения и уполномоченным Народного комиссариата путей сообщения (НКПС). Год учился на курсах высшего комсостава железнодорожного транспорта в Москве. С октября 1928 года – заместитель председателя Белорусско-Балтийской, затем директор Рязанской железных дорог. С 1 мая 1937 года – ревизор НКПС по безопасности движения на Свердловской железной дороге. Член ВКП(б) с октября 1917 года, в 1936 году награжден знаком «Почетному железнодорожнику».

Кирилл Григорьевич Карпеко был арестован 13 декабря 1937 года в Свердловске, где по улице 8-го Марта, 2-й дом Советов, квартира 21 проживал с семьей: женой Еленой Никоновной и сыновьями Владимиром и Маратом, школьниками. Старший сын Николай в это время жил в Харькове.

Архивные документы скупы и не передают психологического и эмоционального состояния членов семьи в день ареста. Владимир Кириллович – средний сын – вспоминает: «В этот день долго ждали отца с работы. Поздно вечером он позвонил и сказал, что задерживается, будет партсобрание. Часов в одиннадцать, не дождавшись отца, мама уложила нас спать. Глубокой ночью мы все проснулись от долгого, настойчивого звонка. Мама бросилась открывать дверь, но это был не отец – пришли с обыском…

Я не мог поверить: мой отец – враг народа? Мой отец – активный участник революции, комиссар бригады в гражданскую войну, коммунист с 1917 года – враг?!

Через какое-то время мама получила письмо. На конверте не было обратного адреса. В нем лежали две махорочные обертки, исписанные карандашом. На одной слова: «Доброму человеку, если такой найдется, отправьте по адресу…» И адрес. Нашелся добрый человек, подобрал выброшенный из вагона пакетик, да обратный свой адрес побоялся по тем временам написать, так что и поблагодарить было некого. Я не помню всего отцовского послания, но одна фраза врезалась в память: «Леночка! Об одном молю, чтобы дети не вырастали в ненависти и в злобе». Вот о чем думал, о чем заботился коммунист, обреченный на смерть. И это стало заповедью, навсегда поселившейся в моем сердце».

О том, насколько объективно велось расследование по делу, о поведении следователей, свидетелей, судей, самого Кирилла Григорьевича красноречиво свидетельствуют материалы архивно-следственного дела, выписки из которого предлагаются вниманию читателя этой книги.

Вот извлечение из протокола допроса Кирилла Григорьевича Карпеко от 20 января 1938 года:

«Вопрос следователя: Вам предъявлено обвинение в принадлежности к антисоветской правотроцкистской организации на железной дороге им. В. В. Куйбышева и в подрывной диверсионной деятельности. Признаете ли вы себя в этом виновным?

Ответ: Виновным себя в принадлежности к правотроцкистской организации и в контрреволюционной деятельности не признаю, ибо в антисоветской организации я не состоял и не знал о существовании таковой на железной дороге имени Куйбышева.

Вопрос: Скрыть антисоветскую деятельность и уйти от наказания вам не удастся, ибо следствие располагает достаточным количеством материалов, уличающих вас как одного из активных участников троцкистской организации, существовавшей на железной дороге имени В. В. Куйбышева.

Ответ: Следствие не может располагать материалами, которые уличали бы меня в какой бы то ни было антисоветской деятельности, ибо я всегда стоял на позициях генеральной линии партии и принимал активное участие в борьбе с оппортунистами и контрреволюционерами всех мастей.

Вопрос следователя: Это ваше заявление следствие рассматривает как очередное двурушничество, как попытку продолжать борьбу с Советской властью и со следствием. Заявляю, что вам не удастся это, ибо в принадлежности к антисоветской правотроцкистской организации вы уличены не только проводимой вами практической подрывной деятельностью, но и показаниями арестованных участников антисоветской организации. Настаиваю, говорите правду.

Ответ: Двурушником я не был и не пытаюсь вести борьбу со следствием, ибо я не контрреволюционер, а преданный Советской власти и партии большевик-коммунист. Если следствие и располагает на меня показаниями, то это могут быть только клеветнические показания…»

Из протокола допроса Карпеко К. Г. от 22 января 1938 года:

«Вопрос: На предыдущем допросе вы упорно пытались отрицать вашу принадлежность к антисоветской правотроцкистской организации, существовавшей на железной дороге им. В. В. Куйбышева. Сегодня вы намерены давать об этом правдивые показания?

Ответ Кирилла Григорьевича: Я честно говорю следствию, мне нечего рассказывать о принадлежности к антисоветской организации, ибо я в ней не состоял.

Вопрос: Вы продолжаете упорствовать. Материалами следствия вы изобличены в принадлежности к антисоветской организации и преступной деятельности на железнодорожном транспорте. Настаиваем говорить правду!

Ответ: Я и говорю правду. Не состоял в антисоветской организации.

Вопрос: Прекратите запирательство. В принадлежности к антисоветской организации вы уличаетесь показаниями арестованных участников правотроцкистской организации. Следствие вынуждено будет изобличить вас очными ставками.

Ответ: Я согласен на очные ставки.

Вопрос: Вам будет дана очная ставка с обвиняемым М.»

Вероятно, в это время вводили обвиняемого М. После взаимного опознания и выяснения отсутствия личных счетов между обвиняемыми задавался вопрос обвиняемому М.

Вопрос: Вы подтверждаете данные вами показания от 5 декабря 1937 года о вашей принадлежности к правотроцкистской организации и подрывной деятельности на железной дороге им. В. В. Куйбышева?

Ответ М: Да. Подтверждаю.

Вопрос к обвиняемому М: В этом же показании вами в числе других участников назван Карпеко Кирилл Григорьевич. Это вы тоже подтверждаете?

Ответ М: Да. Подтверждаю.

Вопрос обвиняемому Карпеко: Вы подтверждаете показания обвиняемого М. о вашей принадлежности к антисоветской правотроцкистской организации и проводимой вами подрывной деятельности?

Ответ Карпеко К.Г.: Категорически отрицаю. Еще раз заявляю, что участником правотроцкистской организации я не являлся и не проводил подрывную деятельность. Показания М. сплошной оговор».

И так было каждый раз: вопрос – ответ, вопрос – ответ. Были многократные очные ставки с другими обвиняемыми, уже сдавшимися и наговаривавшими и на себя, и на других… Некоторые сдавались не сразу, как, например, обвиняемый Ж., который упорно отрицал все выдвинутые против него обвинения, но сломленный, он вдруг «признает» свое участие в «контрреволюционной организации» и дает показания на 44 (сорок четыре!) «соучастника». Далее в архивно-следственном деле подшиты копии протоколов, в которых «обвиняемые» называют разное количество «участников»: 27, 40, 95 и даже 105(!!!!!).

В числеучастников «контрреволюционной организации» был назван и Кирилл Григорьевич Карпеко…




Единогласное голосование за расстрел на собрании. Фото из открытых источников


…Внезапно попадая из мира семьи и работы на конвейер беспрерывных допросов и очных ставок, подследственные выслушивали поток чудовищных обвинений, в том числе и из уст вчерашних хороших знакомых, сослуживцев и товарищей и, конечно, испытывали нравственные и физические муки. Потрясенные, они со временем понимали, что обречены, и многие из них оговаривали себя и десятки, сотни невиновных, которых теперь ждала та же участь, что и их самих…

24 января и 14 февраля 1938 года обвинительный уклон изнурительных допросов К.Г. Карпеко не изменился. Следователь НКВД продолжал требовать у него признания в участии в «контрреволюционной организации». Были проведены множественные «очные ставки», но результат оставался прежним: «царицы доказательств» – признания – следователь так и не добился. Несмотря на постоянное психологическое давление со стороны следователя, его грубость, лишенный свободы подследственный был тверд и непреклонен. Он так и не оговорил себя и других невиновных лиц…

Из приговора: «Именем Союза Советских Социалистических Республик выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР в составе: председательствующего А.Д. Горячева, членов: диввоенюриста (дивизионного военного юриста) Б.В. Миляновского и бригвоенюриста А.Н. Микляева, при секретаре военном юристе I ранга И.П. Кондратьеве, – в закрытом судебном заседании в гор. Куйбышеве 19 мая 1938 года рассмотрела дело по обвинению Карпеко Кирилла Григорьевича по ст. 58-7, 58-11 и 58-8 через ст. 17 УК РСФСР. Подсудимый виновным на суде себя не признал. Свои показания на предварительном следствии подтвердил. Заявил, что оглашенные ему показания М., Н., Ж., Д., Р. не соответствуют действительности. В последнем слове заявил, что участником контрреволюционной организации он не был.

Приговорить Карпеко Кирилла Григорьевича к тюремному заключению сроком на 15 лет, с поражением в правах на 5 лет и с конфискацией всего личного принадлежащего ему имущества. Приговор окончательный и кассационному обжалованию не подлежит».

7 октября 1939 года, находясь в местах отбывания наказания, Кирилл Григорьевич умер в возрасте 45 лет от роду, захоронен на кладбище лагерного пункта в поселке Мальдяк Сусусманского района Магаданской области.

Реабилитирован Карпеко Кирилл Григорьевич посмертно определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 25 апреля 1957 года.


Альтбаумы


Воспроизвожу по памяти одно из заявлений. Написала его учительница Сощина, кажется, из города Мариуполя. Она сообщила, что у ее хорошей знакомой Альтбаум Розы репрессировали отца и мать в 1937 году, и она ничего до сих пор не знает о их судьбе. Как и о судьбе брата и сестры, которых после ареста родителей распределили в разные детские дома.

Я нашел архивное уголовное дело на жителей Арамиля Свердловской области Альтбаум Сары Абрамовны и ее мужа, Альтбаум Янкеля Мошковича. Оба они работали на Армильской суконной фабрике. Простые рабочие, в семье было трое детей. Обоим было предъявлено стандартное обвинение в контрреволюционной деятельности. Без конкретных доказательств. Супруги расстреляны в 1937 году, дети помещены в разные детские дома.

Запомнил из материалов дела строчку: «Владеют мельницей». Оказалось, что ручной мельницей для помола зерна они владели: это когда на круглый чурбан с набитыми гвоздями ставят сверху такой же чурбан с ручкой. В отверстие между ними засыпают зерно и вручную крутят, получается мука. В детстве я точно такую же видел дома у своей бабушки и потом у соседей…

Подготовил тогда необходимые документы для реабилитации супругов Альтбаум, подписал их у руководителя подразделения Плотникова Леонида Александровича и справку о реабилитации у старшего помощника прокурора Свердловской области Волкова Валентина Алексеевича. В деле были подшиты примерно 10 заявлений их сына Александра Альтбаума из города Пласт Челябинской области. Он многократно просил НКВД ответить ему о судьбе родителей. Александр – шахтер, награжден орденом за ударную работу. В деле были подшиты копии ответов, что его родители приговорены к 20-ти годам лишения свободы без права переписки, а ведь они уже были расстреляны.

Мной был подготовлен ответ Александру Альтбауму о действительной судьбе его родителей и о письме Сощиной от имени Розы. Через УКГБ по Челябинской области попросил коллег вручить ему наш ответ и поискать адрес третьего ребенка в семье – младшей сестры. Вскоре получил личный ответ Александра, что нашли их сестру, по фамилии сейчас она Виноградова. А Сощину я попросил, чтобы Роза лично нам написала, и мы ей обязательно ответим. Через некоторое время пришло от Сощиной письмо, что Роза проживает в Израиле и попросила приятельницу обратиться к нам, так как сама побоялась. А сейчас напишет. Через некоторое время Роза Альтбаум написала нам в УКГБ Свердловской области и получила подробный ответ и о судьбе родителей, и адреса сестры и брата.

Таким образом, по этому уголовному делу с нашей помощью не только были реабилитированы супруги Альтбаумы, но и соединились все трое их детей. Об этом случае я написал в израильскую газету «Штерн» и рекомендовал всем израильтянам обращаться в УКГБ по месту ареста их родственников. Тогда сотрудники КГБ сообщат не только информацию о репрессированных, но и адреса разбросанных репрессиями родных и близких.


Уральский повстанческий штаб. Как следователь НКВД Шариков «разоблачил» царского поручика Булгакова.


Меня поражало, как быстро в те годы решалась судьба человека. Любого, будь он «шпион», «троцкист» или «кулак». Буквально несколько листочков в деле: обычно протокол лишь одного допроса, анкета арестованного, обвинительное заключение на полстранички, что такой-то является «агентом германской разведки» и подтверждает это показаниями; справка о приведении приговора в исполнение— и все, человека нет. Сначала я еще полагал, что этой работой просто занимались карьеристы без чести и совести, которым было дано разрешение сверху. Но позднее отыскал документ, который показывает, как совершенно в то время работала государственная машина. Планировалось не только количество металла, угля или зерна, планировались и репрессии.

Этот документ – оперативный приказ начальника НКВД по Свердловской области Дмитриева от 1 августа 1937 года. Он составлен по директиве наркома внутренних дел Ежова. Таких директив было пять или шесть. Они были разосланы во все подчиненные органы на территории Союза и везде сейчас уничтожены. Полагаю, их можно встретить только в центральных архивах КГБ.

Так вот приказ начальника НКВД области начинается так: «Начальнику участка. Только лично. Совершенно секретно. В соответствии с директивой центра начало производства операции – 5 августа 1937 года в 24 часа…».

За месяц-два до этого приказа на места спускались несколько указаний, и все под грифом «совершенно секретно, вскрыть немедленно…» Было приказано создать особый штаб, подготовить арестные помещения, до человека были расписаны оперативные силы для проведения операций. Готовилась огромная организованная сила для массовой и тайной облавы на людей! Именно организованная, до августа 37-го года тоже непрерывной чередой шли репрессии, но шли они не так планомерно, не была вот так обнажена тайная государственная машина убийства.

Ведь заранее расписано было, сколько человек в эту ночь взять: «…по вашему району следует изъять 50 преступников. У вас имеется арестное помещение на 30 человек, излишек арестованных в количестве 20 человек подлежит отправлению в Свердловскую тюрьму. Порядок отправки будет дан особым распоряжением». Далее в директиве Ежова уже были перечислены люди, подлежащие репрессиям. Всего выделено 9 категорий. Это бывшие кулаки, чиновники, офицеры, служившие в белой армии, а потом у красных. Всех арестованных следовало разделить на два потока-категории.

К первой категории относились особо «враждебные», они подлежали по решению «троек» расстрелу. Ко второй – «менее враждебные», и их ожидало заключение или ссылка на 5-10 лет.

На каждый район спускался план по количеству «враждебных» и «менее враждебных». То есть ни в Свердловске, ни на местах ничего изменить было нельзя. В этом документе все было настолько четко расписано, что он помог ответить на вопрос: где искать места захоронений репрессированных? Такое место массовых расстрелов было найдено на 12-м километре автотрассы Свердловск – Первоуральск. Но оставалось сомнение: не расстреливали ли в Тагиле, Ирбите, других городах? Ответ здесь – в директиве: «…всех арестованных по I категории направлять (расписано 6 маршрутов) в Свердловск».

Точных цифр, сколько было арестовано ночью 5 августа 1937 года нет, но в апреле 38-го Дмитриев докладывал Ежову о том, что с начала операции репрессировано свыше 42 тысяч человек. То есть получается где-то по 5 тысяч человек в месяц… Они стремились к равномерности, чтобы «машина» работала ритмично, без накоплений. В этом же докладе Дмитриев просит разрешения на выселение семей репрессированных, указывает, что сейчас на территории области проживает около 30 тысяч семей, главы и члены которых арестованы.

В одном из докладов в Москву я увидел такой пункт отчета: «Нами сформировано 6 групп по 20 человек детей, которые направлены в детские дома». И чернилами ниже сделана приписка: «группы укомплектованы таким образом, чтобы в каждой из них не было родственников и знакомых». В семьях тогда было по пять-шесть детей, и все они были направлены в разные группы и в разные города. Многие из них до сих пор не знают ни своих родителей, ни настоящего имени, ни отчества, ни где родились.

Тогда «были раскрыты» две крупные «контрреволюционные организации». Первое разоблачение было в Коми-Пермяцком округе, входившем тогда в границы Свердловской области. Там арестовали около двух тысяч человек. А вторая организация была «вскрыта» непосредственно под Свердловском. Это «Уральский повстанческий штаб».

Победную реляцию, что на Урале существует такой «повстанческий» штаб, Дмитриев отправил буквально через два месяца после начала этой операции. Он написал, что «у повстанцев» вся область делилась на шесть округов. В каждом были повстанческие полки, батальоны, изъято столько-то оружия.

А родился этот повстанческий штаб в одну из командировок капитана безопасности Шарикова в Нижний Тагил, где плохо оказалось с выполнением плана по репрессиям. В Тагиле в то время был арестован поручик царской армии Булгаков, который отказывался от всех обвинений. А затем, после встречи с Шариковым, вдруг его показания в один день резко изменились… Он сообщил, что был начальником штаба глубоко законспирированной организации – «Уральского повстанческого штаба» – и показал на первом же допросе, что у него дома хранятся списки примерно на две тысячи человек. Списки эти «нашли», и начались аресты…

Уже в 1939-м выяснилось, что эту мысль о «повстанцах» и список лиц с компроматом, который хранился в Нижнетагильском отделе НКВД, дал Булгакову сам Шариков. В этот штаб якобы входили организация церковников во главе с митрополитом Холмогорцевым, шахтеры Богословских копей, военнослужащие, в том числе и начальник штаба Уральского округа Василенко. Булгаков был, конечно же, расстрелян, а Дмитриев в 37-м году за проведение этой и других операций был награжден орденом Ленина и стал депутатом Верховного Совета страны.


Задумывался ли кто-либо в то время: может ли быть в действительности такое количество «врагов народа» и чем грозит государству устранение в суровые предвоенные годы тысяч и тысяч специалистов своего дела. Теперь мы знаем, что репрессии проводились практически во всех отраслях народного хозяйства и в Красной Армии.

Почему же меч правоохранительных органов, обязанных защищать народ, превратился тогда в топор палача? И только ли сотрудники НКВД во всем виноваты?

Конечно же роковую роль сыграли и митинговая эйфория 30-х годов в борьбе с «врагами народа», и публикации в прессе, и сообщения по радио.

Противодействовать репрессиям могли, обязаны были и прокуроры по спецделам прокуратур областей, краев, автономных республик и выше, основной служебной обязанностью которых являлся надзор за законностью следствия подразделений НКВД. По закону они могли присутствовать на любой стадии следственных действий, на очных ставках. Могли принять любое решение по делу, вплоть до освобождения невинного человека. В исправительно-трудовые лагеря и на смерть, помимо печально известных «троек», «двоек» и «коллегий», невиновных людей отправляли и суды, особенно выездные сессии Военной коллегии Верховного суда СССР.

Считаю важным отметить, что в это жестокое предвоенное время в НКВД работали не только слепые и бездумные исполнители. Сотни честных уральских чекистов пытались противодействовать провокационным методам следствия и насильственным действиям над арестованными. Это тоже факт.

Находясь внутри репрессивного механизма и осознав масштабы творимого зла, некоторые свердловские сотрудники НКВД пытались открыто вести борьбу с этим злом.

Так, 4 февраля 1938 года на партсобрании УНКВД выступил чекист, член партии с 1925 года Николай Александрович Черных, 1904 года рождения, который подверг резкой критике практику необоснованных арестов и фальсификации следственных дел. После такой открытой критики он немедленно был обвинен в клевете на органы НКВД, исключен из партии и вскоре арестован. Николаю Александровичу «повезло»: он не был осужден, его освободили. С 1940 года, по архивным документам, он находился в действующей армии, в 1944 году – подполковник, награжден четырьмя боевыми орденами. Дальнейшая судьба его неизвестна.

Валерий Александрович Весновский, 1900 года рождения, член ВКП(б) с 1919 года, замначальника УНКВД Свердловской области, на партсобрании отдела выступил с осуждением незаконных методов следствия, за что был из органов уволен, а затем по сфальсифицированным материалам 14 января 1938 года был приговорен к высшей мере наказания и в этот же день расстрелян…

Иосиф Альбертович Добош, венгр, 1893 года рождения, служил в органах госбезопасности с 1919 года и был награждён двумя револьверами за безупречную службу, но это не спасло его от политических репрессий.






Фото Добоша и его удостоверения: Государственный архив административных органов Свердловской области (ГААОСО)


Заместителю начальника отдела кадров Свердловского управления НКВД Иосифу Добошу, который за раскрытие и ликвидацию реальных шпионско-диверсионных групп (а они были!) имел звание «Почётный чекист», самому предъявили обвинения в организации одной из таких групп. В марте 1938 года его арестовали, посадили в тюрьму и с помощью недопустимых мер воздействия пытались выбить признательные показания, но Добош не «раскололся». Наверное, его бы расстреляли или надолго отправили на Колыму, но жена Добоша Анна Васильевна, как настоящая декабристка, стала писать письма Иосифу Сталину. Её старания увенчались успехом: вскоре следователи по делу Добоша были арестованы, обвинение развалилось, и в начале 1939 года его выпустили на свободу. Мужа Анны Васильевны оправдали, но в органах НКВД он больше никогда не работал4. Умер Иосиф Добош в 1954 году.

Лосос Леопольд Георгиевич родился в 1899 году. Честно дослужился до звания капитана госбезопасности. По клеветническому доносу был арестован, не вынес унижения, выбросился 31 июля 1937 года из открытого окна кабинета следователя НКВД, разбился насмерть.

Курсевич Николай Георгиевич, латыш, родился в 1897 году. Был арестован в 1937 году, осужден в 1939-м. Однако сфабрикованное дело было прекращено, Николая Георгиевича освободили. В ноябре 1942 года Николай Курсевич – командир батальона 427 стрелкового полка. Погиб на фронте.







Фото Курсевича и справки за подписью Кричмана о шпионской работе Курсевича


Греккер Федор Мартынович, 1896 года рождения, уроженец усадьбы Талтынь Зельбурской волости Фридрихштадтского уезда Курляндской губернии, латыш, родился в семье сторожа баронского леса. После смерти отца его хозяйство было распродано за недоимки. Мать стала работать по найму у частных лиц (стирала белье, мыла полы и т. п.). С 9-летнего возраста Федор Греккер работал пастухом, в 12-летнем возрасте поступил на фабрику посыльным, учеником и токарем по дереву. В 1915 году призван в царскую армию, где служил до декабря 1917 года. В январе 1918 года поступил в Красную гвардию, с апреля 1918 года член ВКП(б). С июля 1919 года беспрерывно работал в органах ЧК—ОГПУ—НКВД. В 1937 году временно исполнял обязанности особоуполномоченного. Был арестован 29 июля 1937 года, осужден 15 августа 1938 года, расстрелян.

Вот информация из архивно-следственного дела Павла Ивановича Петухова: 23 сентября 1937 года следствие по его делу было закончено. Военный трибунал войск НКВД Уральского округа 10 ноября 1937 года в закрытом судебном заседании в Свердловске на основании ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР (антисоветская агитация) приговорил его к лишению свободы сроком на шесть лет, с поражением прав сроком на два года. Определением Военной коллегии Bepxoвного суда СССР от 29 января 1938 года приговор по делу был отменен и дело возвращено на доследование для выяснения взаимоотношений Петухова со свидетелями. К моменту доследования дела свидетель, давший показания на П.И. Петухова, сам был арестован и помещен в ту же камеру № 39. В камере он признался, что дал на Петухова ложные показания. Поэтому постановлением военного следователя военной прокуратуры от 16 декабря 1938 года дело на Петухова было производством прекращено. Дальнейшая судьба Павла Ивановича Петухова неизвестна

Из архивно-следственного дела: Челноков Василий Петрович, 1903 года рождения, уроженец Кургана, сын крестьянина-бедняка, русский, с начальным образованием, член ВКП(б) с 1928 года, начальник 3-го отделения Н-Тагильского ГО УНКВД, лейтенант госбезопасности, женат (жена Валентина Георгиевна и трое несовершеннолетних детей) был арестован органами НКВД 13 сентября 1937 года и обвинен в том, что «…имея достаточно компрометирующие материалы на ряд контрреволюционных диверсантов (например, Полумордвинова, Галахова, Никольского), не разоблачил их и не привлек к ответственности. Не раскрыл контрреволюционную деятельность ряда диверсионных групп на Высокогорском руднике и руднике III Интернационала, выхолостил политическую сущность из дела Вахрушина, переквалифицировав преступление этого диверсанта на должностное преступление, не разоблачил вредителя Игошева, поддерживая с ним бытовые отношения и давая прямые установки способствовать ему в работе», то есть в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-14 УК РСФСР (контрреволюционный саботаж). В предъявленном преступлении виновным Челноков себя не признал. Военным трибуналом дело было возвращено для дополнительного расследования, мера пресечения была изменена на подписку о невыезде. Однако, после 21 октября 1937 года о Василии Петровиче нет никакой информации. Вероятно, вновь арестован и расстрелян




Фото внутренней тюрьмы НКВД Свердловской области


Мужиков Виктор Николаевич родился в 1907 году. Был начальником сначала Алапаевского РО УНКВД, затем Исовского РО УНКВД Свердловской области, арестован в должности начальника Исетского РО УНКВД Челябинской области. Вероятная дата смерти 21 октября 1937 года.

Моряков-Флотский Александр Петрович родился в 1899 году. До ареста – начальник Лысьвенского ГО УНКВД Свердловской области. Арестован как враг народа. Осужден к высшей мере наказания. Расстрелян 15 января 1938 года.

Преследованиям подвергались и гражданские работники Городка чекистов, вот дело Матвея Ожвара. Повар столовой НКВД Матвей Ожвар попал под следствие из-за обвинений в отравлении мышьяком мяса для чекистов. Ожвар – венгр, ярый революционер, член ВКП(б). Откуда повар взял мышьяк, следствие так и не выяснило. Дополнительно Ожвара обвинили в диверсии на железной дороге Свердловск-Челябинск и в работе на германскую разведку. Его арестовали весной 1938 года, но через полгода все обвинения с него сняли. Как написал следователь Григорьев в постановлении о прекращении уголовного дела, «показания обвиняемого не соответствуют действительности».




Фото Ожвара: Государственный архив административных органов Свердловской области (ГААОСО)


Практически все дела честных чекистов рассматривались так называемыми «тройками», а следствие велось «ускоренно и в упрощенном порядке» по приказу Народного комиссариата внутренних дел СССР от 31 июля 1937 года № 0447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». Приказ ставил задачу разгрома «антисоветских элементов» и создание для ускоренного рассмотрения дел такого рода «оперативных троек». В «тройку», как правило, входили местный начальник НКВД, местный прокурор и первый секретарь областного или республиканского комитета ВКП(б).

Заседания «троек» проходили в отсутствие обвиняемого, без адвокатов. Признал себя арестованный виновным (читай, оговорил себя) или не признал, никакого значения не имело. Приказ не предусматривал обжалования приговоров, поэтому они исполнялись обычно в день вынесения.

В обстановке, когда любое инакомыслие жестоко подавлялось, нужно было обладать незаурядным мужеством, чтобы открыто выступать против репрессий. Настоящие чекисты приняли удар на себя первыми и понесли существенные потери. Невозможно подсчитать, сколько жизней они спасли: десятки, сотни, тысячи. Точная и полная картина репрессий против настоящих чекистов-уральцев еще не установлена.

В здании Управления ФСБ России по Свердловской области на специальной мраморной доске увековечены имена около 40 погибших в Великую Отечественную войну свердловских чекистов. В коридоре второго этажа размещены портреты около 15 чекистов, погибших в горячих точках планеты позднее. А в годы политических репрессий безвинно погибло и позднее было реабилитировано более 180 уральских чекистов.

Время реабилитации было прекрасным временем всеобщей свободы и гласности. После десятилетий тотального контроля это казалось невероятным счастьем и звало вперед, к любому тяжелому труду, чтобы всем стало легче дышать и работать. Так мне, как и многим, тогда казалось. Но «перестройка», как известно, едва не закончилась перестрелкой…

Могучая держава Советский Союз перестал существовать спустя всего лишь два года после открытия архивов НКВД и запрета Горбачевым в 1989 году глушить иностранные радиостанции. «Голос Америки», «Немецкая волна», «Свободная Европа», «Би-би-си» клеветали на нашу страну, называя «Империей зла», вдалбливая круглосуточно в наши головы ложь о сотнях миллионов расстрелянных и замученных в застенках НКВД невинных жертвах. Эта ложь оказалась разрушительнее всех атомных бомб. И сегодня еще кое-кто очерняет советское прошлое, при этом специально преувеличивая масштаб прошлых политических репрессий. А тогда подпевали иностранным вражьим голосам и «прораб перестройки» секретарь ЦК КПСС Яковлев, и писатель Солженицын, а также предатели Родины, сбежавшие за рубеж: калугины, резуны и другие.

Документально подтверждено, что с 1921 года по 1953 год в СССР было расстреляно не десятки и не сотни миллионов, а 642 980 человек, в местах лишения свободы находилось 2 369 222 человек (Об этом говорится и в секретной Докладной записке Министерства внутренних дел Н.С. Хрущеву – прим. автора). Конечно, это очень много, жизнь каждого человека бесценна, но ведь не сотни миллионов расстрелянных, как продолжат утверждать наши «партнеры».

Политические репрессии – карательные меры государственных органов для защиты и сохранения существующего строя – в Советском Союзе, конечно, были (как в другое время и в других государствах), и это факт неоспоримый. Но в первую очередь карали настоящих врагов государства: уголовных преступников, изменников, диверсантов, террористов, реальных вредителей.

«Лес рубят – щепки летят!». Это о неизбежных ошибках, при которых страдают и невинные люди. Я написал о безвинно пострадавших людях, чтобы таких «щепок» в России никогда больше не было!


ЗАКЛЮЧЕНИЕ


Интерес к истории и человеческим судьбам разных поколений не иссякнет, пока существует человечество. Вы прочитали личные воспоминания ветерана одной из самых закрытых организаций Советского Союза и России. Допускаю, что описанные здесь события и характеры людей покажутся вам не такими, как вы представляли себе под воздействием современной литературы и трактовки истории российских спецслужб средствами массовой информации. Однако каждое слово в этой книге – ПРАВДА, в этом особенность и ценность настоящих воспоминаний.

Убежден, что книга обратит на себя внимание не только людей, прошедших с нашей страной тяготы испытаний, но и вызовет интерес молодого поколения, всех, кому небезразлична живая история Родины.

Честь имею!


Киеня В.А.

Подполковник ФСБ России в отставке,

Ветеран Афганской войны,

Член Союза писателей России

Город Екатеринбург, 2022 год

Примечания

1

 https://dfedbees.livejournal.com/Исповедь афганского моджахеда

(обратно)

2

листы 13 и 14 следственного- дела № 24404/П-41405; рукописный текст

(обратно)

3

лист 50 следственного дела N2 464577/П-23928 Субботовского А.Б. (машинописный текст):

(обратно)

4

Станислав Мищенко, Облгазета.ru; №199 от 30.10.2019

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***