Под знаменем Сокола (СИ) [Оксана Токарева Белый лев] (fb2) читать онлайн

За советом к кудеснику

Во глубине дремучих лесов, надежно хранимое непролазными чащобами и буреломами, оберегаемое губительными топями, располагалось самое почитаемое место земли вятичей — святилище великого Велеса, скотьего бога, владыки Нижнего мира, хозяина лесов, рек и всех подводных и подземных богатств. Конечно, Велеса чтили везде. В каждом селище неукрепленном, в каждом граде большом или малом и даже в стольном Корьдно, на полуночном конце Ждамировой крепости была вырыта обращенная на все стороны света четырехугольная яма, в которой приносили хозяину Нижнего мира богатые жертвы.

Но, ежели бояре да нарочитые мужи не чаяли, как умолить скотьего бога отвести от родной земли засуху или холода, глад или мор, уговорить пронести мимо злые полчища врагов, то, забыв о гордыне, отложив на время все свои житейские надобности, устремлялись они сюда, на лесистые берега Угры. Ибо именно здесь, вдали от людской суеты, лучше любой стражи оберегаемый тенистым покровом векового леса, жил старый мудрый кудесник Арво, хранильник и чародей, ведающий путями верхнего и нижнего миров, за свое мастерство и мудрость прозванный Кейо — эльф.

Укатанный, утоптанный снег вкусно хрустел под копытами. Пар от дыхания выпадал инеем на лошадиные морды и гривы, бороды и усы вершников, волчий мех плащей. Шел месяц Снежник. Около десятка человек, на одежде и упряжи которых можно было разглядеть изображение росомахи — знак Корьдненского князя Ждамира, ехали по лесной дороге (собственно, даже не дороге, а прямо по руслу вставшей реки), окружив узорчато украшенные, богато выстеленные медвежьими шкурами, легкие сани, в которых сидела, забавляясь с прирученным соболенком, юная прекрасная девушка. Временами она отвлекалась от своего занятия и поднимала хорошенькую головку, чтобы переброситься парой фраз с одним из верховых, ехавшим одесную от нее.

Богатый хвастает золотой казной, умный хвастает отцом с матерью, безумный хвастает молодой женой, а светлейший князь Ждамир мог бы похвастать родной сестрой, молодой княжной, Всеславой Всеволодовной. Краше всех в земле вятичей, да, верно, не только в ней, уродилась княжна. Молодая ласочка в весеннем бору. Садовая яблоня в пору цветения. Статная, ладная, гибкая, проворная. Глаза зеленые сияют смарагдами заморскими, смех — колокольчик серебряный. Коса долгая, ровная, спелая, точно наливной колос, гладкая, как ромейский шелк.

Назвал старый князь Всеволод дочь Всеслава, а следовало бы Забава. Словно солнышко на небе восходило, когда млада княжна в горнице появлялась. А уже если песню заводила или пляску зачинала, казалось, даже звезды ясные с небес спускаются послушать да подивиться. Вот и княжей гридьбе, красавицу сопровождающей, нынче мнилось, что не солнышко холодное, зимнее, тучами скрытое, а краса их госпожи освещает им путь, не волчьи шубы согревают, а ее лучезарная улыбка. Ах, как бы от той улыбки не растаял на реке лед.

Впрочем, заслуга в том, что княжна не скучала долгой, холодной дорогой, принадлежала отнюдь не угрюмым коренастым мужам и угловатым парням Корьдненской дружины, ибо человек, умевший развлечь свою юную непоседливую собеседницу и завладеть ее вниманием так, что она даже забывала про своего мохнатого любимца, носил знаки иного вождя. Он и внешне отличался от остальных.

И дело было даже не в том, что его выбивавшиеся из-под шапки кудри и короткая борода чернели, точно чешуя ужа, а красивое молодое лицо даже в середине зимы имело густой медово-смуглый оттенок. В свои двадцать пять лет повидав немало разных стран, пережив всяких невзгод, побывав во многих серьезных переделках, из которых только чудом выбирался живым, неизменно оправдывая еще в детстве нареченное ему имя Анастасий, то есть воскресший, он продолжал смотреть на мир широко раскрытыми глазами, не уставая удивляться его чудесам.

Поражая окружающих как своими обширнейшими знаниями, так и безудержной тягой к ним, будучи настоящим мастером в искусстве исцеления людских хворей, молодой ромей проявлял редкостное бескорыстие. И то, что нынче он носил грозное знамя Святослава, князя русского, было связано не столько с желанием получить побольше казны, сколько со стремлением повидать иные земли и принести пользу тем, кого любил. Вот и в нынешнюю поездку Анастасий отправился лишь для того, чтобы подтвердить или опровергнуть те сведения, которые сообщали о земле вятичей его соплеменники, а также дабы угодить княжне, страсть как любившей слушать его рассказы про дальние земли.

Впрочем, сейчас их разговор не столько касался дальних и ближних земель, сколько затрагивал предметы высокие и для девичьего разумения весьма сложные. Княжна расспрашивала Анастасия о вере ромейской.

— И все же, я в толк не возьму, — говорила Всеслава, рассеянно перебирая тонкими пальцами мягкий мех на теплом животике соболенка, — почему ваш Бог не дозволяет поклоняться иным богам? Опасается, что его жертвами обделят?

Анастасий кротко улыбнулся, заранее прощая красавице ее невежество:

— Есть только один Бог на небе, Творец всего сущего и жизни податель. Тот, кто верует в Него, пребудет вечно в мире. Его же царствию не будет конца.

Княжна нетерпеливо тряхнула головкой:

— А как же Сын Божий Христос, Святой Дух, Матерь Божия, Святые Угодники? — проговорила она, загибая пальцы. — Твоя сестра мне рассказывала о них!

Анастасий терпеливо извлек из-за пазухи берестяной чехольчик, в котором оказался засушенный листок клевера.

— Посмотри, вот три листа на едином стебле, каждый равен другому, и порознь они не растут. Такова и Троица. Сын единосущен Отцу и Святому Духу. А Богородица и мученики или праведники, за свои богоугодные деяния вознесенные на небо, — молитвенники и заступники перед Богом за нас.

— Чудно, — покачала головой Всеслава. — И что ж, этот ваш Единый Бог видит вся и всех?

— Не только видит, — назидательно поднял указательный палец Анастасий, — но и в душах людских читает!

Княжна ненадолго замолчала, разглядывая цветок, а затем глянула на ромея серьезно и проникновенно:

— А правда, что если вашего Бога хорошенько попросить, он может совершить чудо, даже человека от смерти избавить?

— Святое Евангелие гласит, что Иисус поднял со смертного одра дочь Иаира и Лазаря воскресил, который уже три дня как лежал в могиле, — кивнул головой ромей.

— Это все было давно! — недоверчиво протянула княжна. — В прежние времена и Велес, случалось, по просьбе могущественных волхвов, ушедших до времени в его мир, обратно выпускал.

— Тот, кто истинно верует во Христа, попадет не в Нижний мир, а прямо на небеса! — назидательно начал Анастасий.

Но Всеславу интересовала пока не небесная, а земная жизнь:

— Твоя сестра рассказывала мне, что Белый Бог и ее жениха Хельги, когда хазары решили его лютой казни предать, от смерти избавил, — взволнованно проговорила она.

— Милость Господня не знает границ, — кротко улыбнулся Анастасий.

— Могущественный, верно, у вас Бог, коли способен чудеса такие творить! — с чувством вымолвила Всеслава.

Она, в самом деле, не очень верила в басни про Лазаря и дочь Иаира. Во времена давние и боги не считали зазорным ходить по земле. Но жениха подруги, отчаянного русского воеводу, на запястьях и ступнях которого еще не до конца затянулись раны от хазарских гвоздей, встречала едва не каждый день.

Удалой храбрец и искусный гусляр, любимец русского князя и дружины, воевода Хельги, за свою отвагу прозванный Лютым Борцом или попросту Лютобором, напоминал ей одного человека, прежде служившего ее отцу, а при новом князе подавшегося в поисках лучшей доли в иные земли…

…Ох, друг милый, друг сердечный! Удастся ли когда свидеться? Удастся ли хоть весточку передать?! Узнаешь ли в своей далекой стороне, что помнит тебя твоя Всеславушка, что по тебе одному слезы льет? Ох ты, доля-долюшка, доля девичья! Не родиться бы в тереме да от князя-боярина. Не просватали б девицу в чужедальню сторонушку! Не приехали б сваты из-за моря далекого, не отдали бы горемычную за немилого да постылого! Ох ты, доля-долюшка, доля горькая, ничего с тобой не поделаешь, хоть живой во сыру землю ложись!

«Ты в ответе за свой народ! Ты — княжна! — с детства внушал Всеславе отец, а нынче повторял и братец Ждамир. — Ты распоряжаться своей судьбой не вправе». Всеслава и сама это понимала и вслух роптать не смела. Но чем ближе подступало время свершения предначертанного на роду, тем сильнее ее сердце сжимала глухая, безысходная тоска: чем вековать такую долю, не лучше ли уйти до срока в Велесов исподний мир?

Появление Анастасия и его друзей открыло ей, что еще существует на свете неведомый, но очень могущественный Белый Бог, способный творить чудеса. Может быть, Он, если Ему хорошенько угодить, сумеет ей помочь?

— А если я принесу Ему в дар все, что имею, все материно серебро, все приданное, которое для меня приготовили, Он сможет исполнить то, о чем я попрошу?

В голосе девушки звучала такая мольба, такая отчаянная надежда, но Анастасий только покачал головой:

— Чудеса не совершаются за мзду. Пути Господни неисповедимы. Молись и, может быть, Господь тебя услышит. Что же до твоей просьбы, госпожа, — продолжил он уже другим тоном, — то, я думаю, тебе для ее исполнения достаточно твоего брата попросить, чтобы данником русским себя признал да в походе против хазар участие принял.

Когда Всеслава услышала эти слова, первым ее побуждением было разреветься, как маленькой. Ох, обида, обидушка, горячая головушка! Она же просила Анастасия не заводить больше этот разговор. В глубине души она понимала, что для нее самой, да и не только для нее, подобный поворот событий не нес ничего, кроме блага, и что ромей абсолютно прав. Но как он себе мыслил этот разговор? Прийти к брату и прямо все высказать? Да она скорее согласится умереть! Да и с какой стати? Данниками себя признать! Выдумает тоже! Выступившие было на глазах предательские слезы мигом осушил гнев. Что он себе позволяет, этот чужестранец?! Как смеет ее поучать?!

Лицо девушки вспыхнуло, зеленые глаза загорелись огнем, тонкие ноздри затрепетали. Видела бы себя со стороны, сама бы залюбовалась:

— Правду бают, что на языке ромея мед, а под языком — яд! — проговорила она насмешливо и сердито. — Брат мой знает, что делает, и в моих советах, а тем более, твоих, не нуждается!

Она запахнула шубку и постаралась придать своему милому лицу совершенно ему не свойственное, надменное и грозное выражение.

Анастасий, впрочем, ничуть не испугался. Он отъехал немного в сторону от саней, а затем, как бы ни к кому не обращаясь, негромко пропел на мотив величальной:

— Отставала лебедушка от стада лебединого, приставала лебедушка к стаду поганых хазар.

Маленькие ручки Всеславы судорожно вцепились в мягкий мех полога, головка поникла, в глазах появился страх.

Ох, Всеслава, Всеславушка, сестрица княжеская. Ох, ты воля вольная, воля пташечья. Жить бы девице в тереме, без тоски без кручины, дожидаться бы мужа под стать, купава добра молодца, князя воеводу хоробра. Да только ждал Всеславушку у далекого моря Хвалисского супруг грозный, каган хазарский, тень Бога на земле. Сколько лет платили вятичи хазарам дань, столько времени жили во дворце у кагана сестры да дочери княжеские. Жили в почете да в богатстве, только разве веселое то житье: то ли жена, то ли заложница.

Если чем и наградили светлейшего князя Ждамира добрые боги, то удачей воинской точно обделили. И хазарам дань молодой князь, как и его предки, платил, и от злых находников-печенегов оборонить степное порубежье никак не мог. А когда пожаловал в его землю киевский сокол Святослав, светлейший князь Ждамир да главы входивших в союз вятичей десяти славянских племен войско собрали незваных гостей встретить, но как увидели тьмы, пришедшие с земель полян, древлян, северян, кривичей, радимичей, словен новгородских, затаили робость в сердцах. А уж когда Хельги-Лютобор едва не в начале предваряющего любую битву поединка бросил на сыру землю лучшего во всем воинстве бойца — молодого княжича Ратьшу Мстиславича, совсем пали духом вятичи, безо всякой дальнейшей борьбы и пустили чужаков в свои земли.

Думали светлейший Ждамир с малыми князьями, что Святослав, как прежде хазары, дани с них станет требовать, а он с хазарских данников воинов запросил, чтобы походом на самих хазар идти. Град их взять, земли к Руси присоединить. Вот тогда и призадумался князь Ждамир, как бы ему и русского князя не обидеть, и с хазарами мир не нарушать. Вот тогда и собралась к Арво-хранильнику Всеслава: о будущем узнать да о лучшей доле Велеса испросить. Ибо появилась в девичьем сердечке надежда. А кто не надеется, почитай, не живет!

Дабы отогнать тяжелые думы и размять молодые косточки, которые страсть как не любили долго сидеть на одном месте, Всеслава велела подать ей коня. Резвый иноходец гнедой масти, под цвет ее рассыпчатой каштановой косы, играл под седлом и громко хлопал губами, требуя угощение. Соболенок устроился на шее хозяйки живым воротником.

— Ну что, ромей, не желаешь ли наперегонки? — насмешливо глянула девица на Анастасия, пуская коня рысью.

— Изволь, госпожа, — отозвался он, принимая вызов.

Лошади рванулись с места, сразу обогнав нагруженную поклажей свиту, оставив где-то вдалеке мерный скрип саней. Заплясала, закружилась перед глазами снежная круговерть, зазвенели в гулкой вышине лошадиное ржание и веселый смех, побежали прочь припорошенные снегом прозрачные березы да серебряные осины, затерявшиеся в высоких сугробах пойменные луга да завороженные зимним сном дубравы, сумрачный ельник да нарядный сосновый борок на высоком речном берегу. Поначалу сильный, горячий конь Анастасия вырвался вперед, оставив далеко позади гнедого иноходца, однако потом его ездок придержал поводья, позволив девушке выиграть это маленькое состязание. Уловка, впрочем, не осталась незамеченной.

— А твой князь тоже предпочитает уступить победу? — насмешливо глянула на Анастасия Всеслава.

— Спроси об этом у своего брата, — пожал плечами ромей. — Ему лучше знать!

И вновь Всеслава почувствовала себя уязвленной. Как смеет этот бродяга, лишь волею судьбы оказавшийся в милости у сильных мира сего, напоминать ей, княжеской дочери, о неудаче светлейшего Ждамира.

— Ваш князь мечтатель или безумец! — в запальчивости вымолвила девушка. — Нешто он и в самом деле рассчитывает одолеть хазар?

— А чего бы ему их не одолеть? — невозмутимо отозвался Анастасий. — Правда на его стороне. Да и сил, если союзники нас не подведут, к тому достанет, что бы в вашем дружинном доме о том ни говорили. А если бы твой брат Ждамир не только о сиюминутной выгоде нарочитых мужей пекся, а о благе своей земли радел, он бы, чем жаться и журиться, для этого похода и воинов дал, и сам в него пошел. Нешто не противно ему сестру родную, кровь единую, поганым почитай в неволю отдавать?

— Не твое дело! — едва не в слезах проговорила княжна. — Мой брат меня любит и никогда никаким хазарам не отдаст! Нешто ты не слышал, жених у меня и в здешней земле есть, Ратьша Мстиславович, сын владетеля Дедославского!

— Вот как! — невозмутимо повел смоляной бровью Анастасий. — Да неужто ты, госпожа, ему все-таки обещалась? А то, я слыхал, Ратьша хоть и приходил со сватами, да получил от твоего брата отказ, мол, неможно никак, а то хазары разгневаются.

И вновь Всеславу взяла досада, и откуда этот бродяга все знает. Впрочем, чему тут дивиться: руссы за настроениями Корьдненского князя и его нарочитых следили ох как пристально, а ромей едва не на всех советах бывал.

— Как ты не понимаешь! — постаралась уйти от неприятной для нее темы Всеслава. — За каганом сила великая, с которой даже вы, ромеи, вынуждены считаться!

— Это все в прошлом, — ответил ромей. — У моего народа есть басня про великана, ноги которого на поверку оказались сделаны из хрупкой глины. Думаю, каганат и есть этот великан. Недаром великий Хорезмшах отказался прийти ему на помощь.

Всеслава в задумчивости потрепала коня по мохнатой холке:

— Мой брат не верит, что Хорезмшах в самом деле отказался хазарам помогать.

Анастасий помрачнел, потом проникновенно глянул на собеседницу:

— Хазарам очень хочется, чтобы все по-прежнему видели в них несокрушимую державу, которую следует бояться и которой необходимо платить дань. Иначе, зачем бы они пытались расправиться с моим другом Хельги, когда тот доподлинно разведал, что это не так. Кажется, твой брат до сей поры имеет на него зуб то ли за то, что Ратьшу Мстиславича победил, то ли за те вести, которые он из Хазарии принес.

— О поединке нечего и толковать, — возразила княжна. — То, как ты знаешь, была воля богов. А что до вестей, — она ненадолго замолчала, затем продолжила другим тоном: — Мой брат полагает, что, кабы не твой товарищ, русский князь, быть может, и не решился собирать поход.

Голос Всеславы прозвучал почти виновато, и она ничего не могла поделать с собой. Мудрый князь Всеволод приучил ее судить о людях не по их словам, а по их поступкам, и на фоне отчаянной храбрости Лютобора Хельги, едва не поплатившегося жизнью за благо родной земли, осторожность ее брата Ждамира выглядела почти трусостью.

— Плохо твой брат знает Святослава, — усмехнулся Анастасий. — Насколько я успел его изучить, он не из тех, кто привык отступаться от задуманного. А что до Лютобора, то он только подтвердил то, что было и так давно известно.

По тонкому льду

После полудня погода испортилась. Бледное небо мерзло и зябло, глубже и глубже зарываясь в пуховую перину тяжелых снеговых облаков. Злой полуночник, бесприютный бродяга, гулявший по речному простору да отплясывавший хмельного трепака на макушках деревьев так, что они, бедные, кланялись ему едва не до самой земли, взбивал небесную перину, взбивал, а потом из озорства взял да и проткнул. Снег, летавший до того в воздухе малыми, веселыми снежинками, повалил густыми хлопьями, а полуночник, беспутный Стрибожий сын, разохотившись к гульбе, пошел вдоль берега вприсядку, закручивая снежные вихри, вздымая полы плащей, бросая в лица целые жмени колючего снега.

Двигаться в этой кутерьме с каждым шагом становилось все сложней. Лошади недовольно отфыркивались и мотали головами, а люди, поругивая нежданное ненастье, гадали, что могло стать его причиной.

— Не к добру это, не к добру, — недовольно щурил глубоко посаженные зеленые глаза и сердито тряс запорошенными снегом седыми усами сотник Войнег Добрынич, нынче отвечавший за безопасность княжны. — Совсем Велес осерчал на нас, бедных.

— Да это ромей со своими разговорами про Белого Бога виноват! — ревниво предположил щуплый молодой гридень по имени Хеймо, чья бабка Тару слыла лучшей на все Корьдно потворой и повитухой. — И зачем мы только его с собой взяли?

— Известное дело, зачем! — простуженным басом отозвался один из его товарищей, муж из старшей дружины, за свою любовь ко всякого рода сплетням прозванный Сорокой. — После того, как Неждан Незнамов сын за море русское на службу к басилевсу подался, княжна каждого ромея готова приветить! Вдруг весточку какую от милого друга принесет!

— Про Неждана хоробра нам и самим охота послушать, — заметил еще один гридень, ладный темноволосый парень, по отцу прозванный Чурилой. — Говорят, он в ромейской земле еще как отличился, за свои подвиги дорогую награду получил.

— Брешут, верно, — покачал седой головой Войнег, недовольно глядя на увлекшихся досужей болтовней воинов. — По мне, за свое беспутство так он только каши березовой заслуживает, как и все вы, бездельники! Это ж надо такое выдумать, сестру княжескую из терема уворовать! Считайте, он тогда легко отделался, отведал одних батогов!

— А я слыхал, — не унимался болтун Сорока, — что Незнамов сын в нашу землю воротился, в лесах с разными побродягами вроде разбойного Соловья скрывается, русские дозоры подкарауливает да на обозы нападает. Люди бают, что сам Соловей — это он и есть!

— Скажешь тоже! — махнул на него Чурила. — У Соловья, сказывают, голова, как пивной котел, глаза, точно глиняные плошки, между глаз стрелу можно положить, а наш Неждан, хоть и беспортошный, а лицом всегда был пригож, иначе стала бы о нем наша госпожа слезы лить!

— Бабье болтливое! — простуженным гусем зашипел на гридней Войнег. — Накличете лихо на наши головы! Будто непогоды нам мало!

Он в сердцах хватил батажой коня, выезжая вперед, дабы поглядеть, видна ли еще накатанная санная дорога. Гридни за его спиной притихли.

Хотя светлейший князь Ждамир и его бояре, признавая силу и превосходство руссов, ласково принимали в Корьдно Святослава и его кметей, не все в земле вятичей смирились с поражением и нападения на дозорных, обозников или гонцов были не так уж редки. Особого вреда они руссам, конечно, не причиняли, но докучали не хуже назойливых мух. Особенно отличался на этом поприще некий Соловей, прозванный так за особую манеру переговариваться со своими людьми с помощью различных птичьих пересвистов. Особо удавались лихому разбойнику трели да переливы соловьиные. И из тех, кто эти трели слышал, мало кто живым ушел.

Цельное лето и почитай всю осень злодействовал Соловей, видавших виды гридней и воевод поражая своей дерзостью. Подобно птицам крылатым, его люди возникали точно из воздуха и так же, будто по воздуху, уносились прочь. Все попытки изловить Соловья оканчивались провалом, а посланные на розыски сами попадались в расставленные им ловушки. Он же оставался неуловим, изобретая новые и новые способы, как нанести урон.

Сказывали, убежище его скрывается в самой лесной чащобе. Знающие люди, а чаще всего болтуны, вроде Сороки, говаривали, что жилище его стоит не на земле, а на древесных ветвях. Сидит Соловей на семи дубах, от посвисту его соловьиного листья вянут и травы сохнут, а всякий человек или зверь падает замертво.

Войнег в эти разговоры не очень-то верил: что только народ не наплетет, напридумывает. То, что руссы не преуспели с розысками, так то не диво, в лесном краю надо родиться, чтобы все тропы звериные знать, а то, что Соловей — уроженец здешних мест, никто не сомневался. Про Неждана гридни болтают. А что, может, Соловей — это и точно Неждан? У Незнамова сына на такие дела удали вполне бы хватило, да и дури в буйной головушке гуляло пока предостаточно. А коли так, то надо глядеть в оба да беречь княжну. И сохрани Велес от этого Соловья и прочих лихих людей.

Тем временем непогода разыгралась не на шутку. Снег падал уже не только сверху, но летел спереди, сбоку, сзади и даже, кажется, снизу, забиваясь во все пазы и щели, залепляя глаза, не давая дышать. Княжна и одна из ее служанок пересели в санки и едва не с головой укутались меховым пологом, соболенок залез к хозяйке под шубу и свернулся калачиком на груди, временами высовывая из-за ворота недовольную ушастую мордочку. Гридни жались к саням, запахивали плащи и держались за шапки. И только Анастасий ромей, словно безумец или кудесник, упиваясь восторгом новых ощущений, вдохновенно глотал ветер и снег, во весь голос распевая какой-то гимн, сложенный в честь сурового Борея. И лучше сопели или гудка ему вторила ревевшая и рыдавшая на разные голоса метель.

Сотник Войнег не без труда пробился к саням:

— Госпожа! — перекрывая голос ветра, хрипло прокричал он. — Дальше двигаться нельзя! Слишком опасно! В этом месте на реке бьют ключи, потому полыньи по ползимы не замерзают! В такую ненастную пору и под лед угодить недолго!

Всеслава, однако, покачала головой:

— В родной избе мимо печи не проскочишь! — улыбнулась она. — Нешто в первый раз, дядька Войнег! Чай, все полыньи вдоль крутого берега идут. Если что, лесом проскочить можно.

— Каким лесом?! — возмутился сотник. — Там кругом сплошная топь!

— А ежели назад поворачивать, то точно в лесу заночевать придется!

И княжна, подавая своим людям пример, велела вновь подать ей коня.

Уважая княжескую волю, дальше препираться сотник не посмел. Только выругался про себя покрепче на девичье своевольство. Окажись на месте Всеславы его собственное дитя, выпорол бы, не задумываясь, без лишних слов. Впрочем, все в Корьдно знали, что старый сотник и свою единственную дочь, красавицу Войнегу, ровесницу княжны, баловал сверх всякой меры, и прекрасную Всеволодовну любил, словно родную кровь, если не паче нее.

Метель ревела и выла, замешивая вкрутую мороз и снег, нещадно хлестала по верхушкам деревьев, вилась понизу поземкой. Кому-то в ее отчаянном голошении слышались причитания Лады-Весны, оплакивающей заточенного в ледяные подвалы Даждьбога-солнышко, кому-то мерещился безудержный хохот бесов, водящих свои адские коло вокруг входа в иной мир.

Гридни поминали Велеса, прося у скотьего бога защиты, а Войнег, ругая про себя девчоночье упрямство и свою уступчивость, через каждые двадцать шагов сменял передовых, сам постоянно слезая с коня и проверяя путь. Занятый своим делом, заунывную песнь метели он не разбирал, потому, когда неуемный ромей подъехал к нему и сказал, что де слышит, будто кто-то на помощь зовет, Войнег только сердито отмахнулся: прислышалось.

— Это тебя Морана кличет, в полынью заманивает! — пояснил он, предостерегая чужеземца (какой-никакой, а все-таки гость). — Скажи спасибо, что она тебя человечьим голосом морочит, на иных, бывает, собакой лает или вовсе медведем ревет!

Анастасий только отмахнулся. Уповавший на своего всемогущего Бога, в козни Мораны он не очень верил. Сорвав с головы шапку, чтобы лучше слышать, он пустил коня рысцой, обгоняя отряд. Войнег в досаде последовал за ним.

«Чтоб ты провалился, дубина заморская!» — в сердцах подумал сотник и тут же взял свои слова назад, ибо Анастасий, несмотря на все его странности, относился к тем людям, которым Войнег просто не мог желать зла. Ну, скажите, какой еще лекарь мог среди ночи, в самую что ни на есть лютую непогоду, бежать на другой конец города ради больного или увечного, сирого или убогого, не надеясь получить за лечение даже мизерной платы? Какой еще полез бы в горло к маленькому Веллу, запоздалому первенцу боярина Урхо, оттягивать тлетворные, удушающие пелены, зная, что хворь в любой момент может перескочить на него? Тогда ведь даже старая потвора Тару побоялась подойти.

Сзади послышался дробный стук копыт гнедого иноходца. Вырвавшихся вперед всадников нагоняла княжна. Гридни, кто как мог, поспевали за ней.

— Что случилось? — с тревогой глянула на сотника Всеслава.

— Да ромею твоему, госпожа, голоса тут все мерещатся! — в сердцах начал Войнег.

Однако в этот момент его слух, хотя и слегка ослабевший с годами, но все же привыкший различать в шуме битвы сигнал тревоги или призыв наступать, уловил сквозь вой ветра человеческий крик. Кричал ребенок, и кричал совсем неподалеку.

Перешедшие в галоп кони шибко разлетелись по снегу и потому, когда впереди замаячило черное недреманное око полыньи, вершники едва не вылетели из седел в попытке их остановить.

— Стоять! Мать вашу! — заорал на гридней Войнег, чувствуя, как опасно колеблется и зловеще трещит под лошадиными копытами лед.

На расстоянии примерно двадцати шагов, плохо различимый в снежном мороке, но от этого не ставший менее реальным, в самом сердце полыньи отчаянно бился мальчишка лет десяти-двенадцати. В безуспешных попытках выбраться он судорожно хватался за острые, точно осколки привозного стекла, края, но тонкий лед, не выдержав даже такого ничтожного веса, обламывался, погружая неудачливого пловца с головой под воду, с каждой новой попыткой отнимая силы и тем самым лишая его каких бы то ни было шансов.

— Вот бедолага, — участливо пробасил Сорока. — Видать, Велесу новый прислужник потребовался. Скорей бы уж! Сердце кровью обливается на него смотреть!

Войнег хоть и прицыкнул на кликушу безмозглого, а и сам видел, что помочь ничем нельзя. Лед вокруг был еще слишком тонкий, никак не подлезешь. Но что делает безумец ромей? Скинул плащ с сапогами и, распластавшись лягушкой, ползет к полынье. Нешто не видит, что лед вокруг весь пошел трещинами!

— Стой! — заорал Войнег, но ветер отнес его голос в сторону.

Вовремя подхватив вздумавшую последовать за ненормальным Всеславу, сотник рявкнул на гридней, чтобы подали веревку. Как ни скудоумен был Анастасий, но конец вокруг пояса обвязал. И в этот миг Водяной утащил мальчишку под лед.

— Все, ребята! — почти с облегчением выдохнул Войнег. — Тащите этого полоумного назад! Не хватало еще и ему провалиться!

Но сотник плохо знал Анастасия. Раньше, чем кто-либо успел выполнить приказ, человек русского князя распрямился в полный рост, в несколько безумных прыжков пересек расстояние, отделявшее его от роковой купели, и нырнул.

Веревка проворным ужом зазмеилась следом, но повитухин внук Хеймо, с размаху плюхнувшись животом на лед и проехав таким образом саженей пять, если не более, подхватил конец едва не у самого края. Чурила поймал его за сапоги.

— Еще одну веревку давайте, только конец к саням не забудьте привязать, — распорядился Войнег, тоже укладываясь на лед, используя свое копье и копье Сороки как полозья. — Копья все сюда, да лапнику нарубите. Когда скажу тянуть, навалитесь все разом. Может, хоть этого гуся заморского живым достать получится!

«Как же! Небось, обоих только по весне сыскать теперь удастся, да и то, ежели всплывут. Ох, и полетят же наши бедные головушки!» И вновь Войнег устыдился своих мыслей. Да что же это с ним сегодня делается?

А ведь в прежние времена он бы первым полз по гиблому льду и первым в полынью сигал, если бы только любимый вождь, князь Всеволод, его не опередил. Ох, старость не радость! Или нет? А может, дело было в том, что за прошедшие пять лет правления князя Ждамира Всеволодовича все они, и дружина, и вятшие мужи настолько привыкли жить с оглядкой, благоразумно и тихо, что даже поездка на ярмарку в соседний град уже казалась приключением, а торг в Булгаре или Новгороде равнялся с безрассудством. Не потому ли отчаянные ребята, вроде того же Неждана, искали службы у иных вождей или уходили, сбиваясь в ватаги, в леса? Не оттого ли дружина хоробрая и вся воинская рать, сынами Вятока собранная, почти без боя землю родную залетному соколу русскому сдала?

Впрочем, все эти размышления посетили старого Войнега уже потом. В тот момент его мысли касались лишь веревки и двух человек подо льдом.

— Мать честная! А я их вижу! — заголосил, точно полоумный, Сорока.

— Да где же, где? Брешешь небось!

— Да вон они подо мной! Ромей, что твоя стерлядь, плывет!

— И правда! А вон и другой виднеется. Эк, его далеко Ящер уволок!

— Ничего, может еще отпустит…

— Есть! — закричали разом несколько голосов.

— Что есть? — напустился на них Войнег.

— Ромей мальчишку держит, обратно плыть пытается, — пояснили гридни.

— Так не глазейте, тяните! — взмахнул рукой Войнег, ибо привычный к командам голос на этот раз подвел, сорвался на кашель и хрип.

Благослови Велес и Перун того, кто свил первую веревку! Ведь, казалось бы, какая немудрящая вещь, а при умелом использовании может и человека жизни лишить, и эту же самую жизнь спасти. Хотя молодой ромей и умел плавать не хуже иной рыбы, сил в одиночку одолеть течение в ледяной воде, волоча за собой безвольное тяжеленное тело в намокшей одежде, у него бы не хватило. Десять человек тянули конец, и все же шел он с неохотой, еле-еле, словно волок за собой по перекату или стаскивал с мели груженую торговую ладью. Хеймо с Чурилой и Войнег поджидали у края, двое не занятых в работе гридней наломали лапника и расстелили меховые плащи, а затем развели костер. Княжна и ее служанки готовили сухое исподнее и порты и согревали на огне мед.

Когда на поверхности показалась знакомая черноволосая голова, все разразились единым ликующим воплем. Чудо, но ромей еще дышал. Вытащить мальчонку удалось не сразу. Тяжелый овечий тулуп и меховые штаны тянули на дно. Анастасий, хоть и выбивал частую дробь зубами, отфыркиваясь, как рыба-дельфин, выбрался почти без посторонней помощи.

— Тю! Да это же Тойво-отрок, любимый внук старого хранильника Арво!

В голосе Чурилы звучала такая радость, будто он вытащил из полыньи не первого на все Корьдно егозу и сорванца, которого только добрая слава деда спасала от ежедневной, если не ежечасной порки, а самого премудрого волхва.

— Это что ли тот самый, которого наш неумойка Неждан пять лет назад из выгребной ямы вытаскивал? — удивленно переспросил Сорока, заглядывая поверх голов.

— Да нет, — возразил Хеймо. — Из ямы это они на пару волчонка слепого тянули, ну, того самого, которого Кумом Неждановым кликали. Он на княжьем дворе потом еще жил, а после вместе с Нежданом пропал. А этого малого наш Незнамов, помнится, с крыши горящего амбара снял!

— Истину говорят, кто в огне не сгорел, тот и в воде не утонет! — облегченно рассмеялись гридни.

От Войнега не укрылось, что едва его воины узнали внука волхва, Всеслава, державшаяся по своей девичьей скромности в стороне, метнулась к краю льда. Сама, почти без помощи гридней, стала приводить мальчишку в чувство, а когда он задышал самостоятельно, сама совлекла с него одежду, перенесла на меховой плащ, накрыла пологом и принялась растирать. Служанки, выполняя ее поручения, подавали ей приготовленные порты и мед.

Войнег не посмел ей мешать. Чай, этот Тойво и в самом деле приходился старому Арво Кейо единственной родней. Пусть девица потешится, недолго осталось. Да и сраму в том особого нет. Пройдет год-другой, о своих сыновьях так же станет заботиться. Вопрос в том, кому она мечтала бы родить этих сыновей. Явно не хазарскому кагану!

Войнег не раз примечал, сколько бы вокруг Корьдненской княжны не вилось добрых молодцев, ни один ее внимания не привлекал, и это сейчас, когда, куда ни глянь, все бояра да воеводы. Нешто о Неждане безродном тоскует? Вот создал Велес загадку, девичье сердце. Ведь в тот раз, кабы не его, Войнега, охотничий нюх, точно сбежала бы, имя отцово и братнино на всю землю вятичей и за ее пределами осрамив. И этот утопленичек им явно подсоблял. Уж Незнамову-то сыну, своему приятелю и защитнику, вытаскивавшему бедового отрока изо всех переделок-то, точно. Почему, спрашивается, когда пришли за Нежданом поутру, темница оказалась пуста?

Впрочем, ладно! Неждана, что бы там ни болтали о нем гридни, теперь и след простыл! А что до Всеславы, ну, потоскует маленько, а там выйдет замуж, если не за хазарина, так за Ратьшу Дедославского, и заживет, как положено, в довольствии и почете.

Меж тем, непогода как бы сама собой незаметно улеглась. Снег прекратился, ветер стих, из-за свинцовых, тяжких туч даже слегка выглянуло солнце. Поскольку время сильно перевалило за полдень, а княжне, да теперь и не только ей, не терпелось попасть до темноты в святилище, путники стали собираться в дорогу.

По приказу Всеславы Тойво и Анастасия, несмотря на протесты последнего, устроили в санях, закутав в шубы и накрыв несколькими парами теплых плащей. Войнег отправил нарочных к святилищу — топить баню. Объехав лесом опасный участок реки, княжна и ее спутники вновь спустились на лед.

Хотя ехавшая верхом Всеслава через каждые пять-десять шагов заглядывала в сани, ничего интересного там не происходило. После ледяного купания спасенный и спасатель крепко спали, одинаково посапывая в четыре ноздри. Между ними в теплом гнездышке из шкур дремал соболенок.

Старый Войнег тоже начал задремывать в седле: годы брали свое, да и недавнее приключение вымотало сил немало. Смутно различая укутанные снегом березы да ели, он видел во сне, как рубит хазарский отряд, отбивая захваченный на порубежье полон. Это, кажись, тогда у груди мертвой матери он Неждана нашел, а великий князь Всеволод, узрев в том добрый знак (ну как же: дитя в дом — Бог в дом), младенца в княжий терем забрал, вместе со своими детьми, безродного, воспитывал. И воспитал! Знал бы Войнег, чем это воспитание закончится, сразу бы паршивцу голову о землю расшиб!

Или не расшиб? Ведь, говоря по чести, застукав непрошеного гостя у девичьей светелки, он его едва не зарубил, благо, парень, опешив, толком сопротивления оказать не сумел (или не захотел, чай, после гибели князя Всеволода только радениями Войнега оставили безродного, но отнюдь не безрукого гридня в дружине). Когда же настало время кнута, у сотника точно рука отсохла, особенно как глаза княжны в окошке горницы увидал. Понятно, что никому другому он выполнить эту работу не позволил, но не потому, что собирался сводить счеты, а потому, что пожалел. Знал, что Вихорко-кат или Сулейман-кощун мясо с костей снимут, он же только кожу рассек. Да и наутро, найдя поруб пустым, не испытал ничего, кроме облегчения. Недаром сам же этого остолопа учил мечом владеть!

Спал в седле старый сотник, рубил во сне хазарский отряд. Хорошо, привольно было ему, как всегда во время битвы, настоящей ли, привидевшейся ли во сне. Только в какой-то момент стал он замечать, что отряд как-то разросся, превратившись в многотысячное войско. И сверкала на солнце броня хазарских наемников, эль арсиев. И хотя за пределами сна Войнег точно знал, что с каганатом у вятичей мир навеки (пограничные стычки не в счет), что лучше для всех нарочитых мужей платить хазарам дань да выгодно торговать в их граде, взимая к тому же пошлины с иноземных купцов за проезд через свои земли, прихотливый сон доводов рассудка слушать не желал. И там, за пределами яви, словно в заповедные годы, о которых сказывали еще деды, старый Войнег рубил и колол ненавистных от всей души. За родную землю, за попранные святыни, за Всеславу-княжну. И бок о бок с ним рубились русский воевода Хельги-Лютобор, друг Анастасия, и беспутный удалец, бродяга Неждан.

— Госпожа!! Тебя хотят похитить!

Отчаянный вопль прозвучал так близко и так неожиданно, что Войнег едва не выпал из седла.

Вот ведь беспокойное хозяйство! И в кого он, спрашивается, такой уродился? Покойный отец его Тармо, княжий хотяй, Велесов песнетворец, жил тихо да степенно, супруга его Хилья и вовсе без особой надобности рта не раскрывала. Впрочем, побывавшему почти у самой границы исподнего мира, чего не привидится! Да тем более во сне. Но глаза мальчишки оказались открыты. Похоже, он только что окончательно пришел в себя и, увидев над собой прекрасное лицо юной княжны, поспешил поведать то, с чем шел в самую непогоду напрямик через лес, силясь догнать отряд.

— Госпожа! Тебя хотят похитить и к хазарам отвезти!!!

— Да что ты такое говоришь! — всплеснула руками княжна. — Нешто я кагану и так не обещана? Когда хазарам понадобится, они сами за мной приедут!

— Да куда им сейчас! — насупив светлые бровенки над вздернутым носиком, проговорил Тойво. — Пока русский князь в нашей земле с войском стоит, послам хазарским сюда путь заказан!

— А что тогда шум поднял на весь лес? — сердито прокашлявшись, пробурчал Войнег. — Ну, кто, кроме послов, за нашей госпожой приехать может?

— Люди лихие! — сделав страшные глаза, жутким шепотом проговорил мальчишка.

Ответом ему был раскатистый хохот гридней, распугавший ворон на близлежащих ветвях и стряхнувший с еловых лап дюжину горстей снега. И привидится же неразумному дитяте!

— Ну, насмешил, — смахивая с бороды слезы, протянул Войнег. — Нешто сам придумал?

— Да где ему, болезному, — давясь смехом, отозвался Сорока, — небось, услыхал, как бабы в черной избе судачат, да и переполошился!

Однако Тойво, судя по всему, шутить не думал:

— Сами вы болезные, коли не ведаете, не знаете того, о чем весь Корьдно с самого утра гудит! — от возмущения мальчишка даже сел в санях, выпростав из ворота тощую, точно у журавля, шею.

— Это чего ж мы такого не знаем? — нахмурился Войнег.

— А того!

Тойво подождал, пока гридни угомонятся, затем продолжал:

— Княжич Ратьша Дедославский нынче утром, когда госпожа уже выехала, лазутчика поймал, сына вражьего. От него узнал, что в лесах собралась большая ватага, почитай войско целое, что госпожу хотят тайно выкрасть да хазарам вывезти или со светлейшего князя выкуп потребовать, а если не выйдет, то и вовсе убить. А командует той ватагой сам разбойник Соловей!

Голос отрока звучал непозволительно резко, даже дерзко, однако новости стоили того, чтобы ему это простить. Гридни возмущенно загомонили:

— Да как он смеет, злодей, на самое святое в земле вятичей покушаться! — воскликнул, ероша темно-русые вихры, Чурила.

— Потому и смеет, что злодей, тать ночной, кромешник беззаконный! — в тон ему отозвался Хеймо.

— А ты, помнится, Чурила, еще удалью его восхищался, говорил, что он единственный защитник нашей земли и остался, — припомнил товарищу Сорока. — Хорош защитник!

— Да ничего я такого не говорил! — виновато начал оправдываться гридень. — Разбойник, он разбойник и есть! А про удаль его даже русский князь поминал!

Сорока на это только хмыкнул:

— Удаль! Скажешь тоже! Разве в удали тут дело!

— А в чем же?

— В волшбе и колдовстве! Вот в чем! Говорят, у него в жилах вместо крови — зелье наговорное течет! Потому ему мечи и стрелы русские — тьфу, пустое место. Он через них рысью прорыскивает, малым горностаем проскакивает. Сабли его людей острые, как зубы волчьи, броня крепче камня алатыря, потому как наговорная, простым оружием не пробить!

— Ой, братцы! Страх-то какой! — пискнул кто-то из парней, сжав в руке заветный амулет. — Они ж нас всех перебьют, глазом не моргнут!

— Словно мышат с лягушатами задавят!

— Ох, беда!!! Что делать будем, братцы?

Два десятка пар глаз глянули на Войнега с таким ужасом, словно в них уже отражались смертоносные сабли и стрелы. Старый сотник ребят понимал. Если хранильников внучок ничего не напутал, дела у них действительно складывались не самым лучшим образом. Что бы там ни говорили про Соловья, а науку воинскую он неплохо знал и действовал всегда умело. А если это правда Неждан, решивший свести счеты со Ждамиром и добыть девицу, о которой столько лет мечтал, то и подавно. Да только тот, кто умирает раньше смерти, считай, что и вовсе не живет.

— Что делать будем, что делать будем, — равнодушно и спокойно проворчал сотник. — Что поручили, то и будем. А поручили нам госпожу беречь. И потому, чем тут хрестаться да голосить, точно бабье досужее, лучше упряжь проверьте да брони наденьте! Али вы не дружина, что испугались каких-то там смердов балующих, соловьиным посвистом пугающих!

Гридни не посмели перечить: зазвенели сбруей, развязали кошельки, стали натягивать броню. Однако Войнег ясно видел, что к старым и молодым лицам накрепко примерз гадливый, серый страх.

— Много нам эти брони помогут против заговоренных мечей, — недовольно бормотал Сорока, путаясь в застежках и ремешках. Напустив изрядного страху на товарищей, он и сам дрожал, как осиновый лист. — Дружина-то мы, может, и дружина, но нешто этот Соловей и прежде людей княжьих не бивал?

Остальные молчали, но думали о чем-то похожем. Войнег на всякий случай покосился на княжну: коли мужи боятся, робкой девице и вовсе чувств лишиться не зазорно. Но Всеслава сидела в седле, гордо выпрямившись, решительно сжав губы и нахмурив собольи брови над зелеными лучистыми глазами. Если бы не правая рука, судорожно сжимавшая поводья, нипочем бы не разобрать, что страх добрался и до нее. Не пугайся, девица, и не из таких переделок с князем Всеволодом выбирались!

В это время голос подал Анастасий-ромей. Покинув тепло саней, он пересел на коня и доставал из своего кошелька шлем и вороненую броню дамасской закалки. Люди покойного новгородского боярина Вышаты (проложи Велес ему легкий путь под своды Мирового Древа) говорили, что молодой лекарь взял этот доспех в бою, и сегодня Войнег, как никогда, был склонен им верить.

— Я, конечно, человек здесь чужой, и соваться с советами мне не след, — проговорил Анастасий, оглядывая приунывшую гридьбу. — Но могу сказать, что видел людей этого Соловья куда ближе, чем мне хотелось бы. Не ведаю, кто их и чем заговаривал, но мечи у них не острее ваших, да и доспехи, если с умением да отвагой подойти, разрубить можно, а в жилах никакое не зелье, а кровь, и она такая же красная, как у всех людей!

Молодой ромей говорил со своей обычной спокойной убежденностью, а голос его звучал так искренне и горячо, что становилось понятно, как он только что выжил в студеной воде подо льдом стремительной реки. Его огонь согрел и тех, кто стоял подле него.

— Да что там говорить? — воодушевленно проговорил, завязывая ремни нащечников, Хеймо. — Разве заговоренного да колдовскими чарами защищенного наш Ратьша, хоробр Дедославский, сумел бы поймать?

И опять Сорока, невозможно долго теперь возившийся с подпругой, из заднего ряда пробубнил:

— Ты с молодым Мстиславичем-то себя не ровняй! Он, чай, роду княжеского, сам, считай, что заговоренный! Да и кто сказал, что пойманный лазутчик был из людей Соловья?

— Кончай лясы точить! — оборвал его Войнег, скомандовав двигаться дальше. — Так мы и до полуночи в святилище не поспеем!

Он внимательно осмотрел, хорошо ли его люди приладили броню, помог Всеславе сойти с коня и пересесть в сани, — решили, что так будет безопаснее, а затем подъехал к Анастасию. Поблагодарив человека киевского князя за поддержку, Войнег внимательно глянул на него:

— Насчет Соловья ты правду сказал али так, ради красного словца сболтнул, как, я слыхал, у вас, у ромеев, принято?

Анастасий только плечами пожал:

— Великий Гален и другие мудрецы древности учат, что в жилах человека кроме крови не может течь никакая иная субстанция! — спокойно и без тени улыбки проговорил молодой лекарь. — Что же до ваших лесных разбойников, то я действительно их видел в бою и могу сказать, что ваш Ратьша — настоящий удалец, коли одного из них сумел захватить живьем, впрочем, его удаль мне неоднократно хвалил и мой друг Лютобор.

Войнег недовольно пошевелил длинным усом, не зная, как воспринять подобную похвалу. Чай, именно исход того злополучного поединка формально решил судьбу покорившихся Руси племен вятичей, и то, что воеводу Хельги на Руси неспроста называли Лютым Борцом, служило глубоко уязвленному Ратьше и его соплеменникам слабым утешением.

— И все же я не пойму, как ваш князь собирается одолеть самого кагана, коли ему не по силам справиться с каким-то там Соловьем? — проворчал Войнег, внимательно глядя по сторонам, не покажется ли что подозрительным.

— Не по зверю добыча! — безмятежно улыбнулся Анастасий. — Где это видано, чтобы кречет воробьев гонял, а барс покидал логово, чтобы ловить мышей. Давно бы уже воины Святослава изловили вашего Соловья, кабы не имели повеления смердов-лапотников, жителей лесных, которые разбойнику во всем помогают, не трогать. Негоже, собирая большой поход, наживать в тылу лишних врагов!

— Умно придумано! — кивнул седой головой сотник. — Только разве Соловей вам не враг? Что как соберет смердов-лапотников да ударит с тыла?

— Это вряд ли! — усмехнулся ромей. — Мы степью пойдем, а соловей, как известно, лесная птица. Что же до наших нынешних опасений, то как-то мне не очень верится, что человек, к которому тянутся простые люди, может желать зла родной земле и уж тем более Всеславе-княжне!

Что мог ответить на это Войнег? Только то, что лично у него по поводу Соловья имелось куда больше причин для беспокойства, нежели он посмел бы этому чужаку сказать! Ох, батюшка Велес! Защити своих малых чад!

Дедославский княжич

Отгорел, рассыпавшись осколками золотой карусели, ранний зимний закат, спряталось за лесом косматое заспанное солнце, и на дорогу бесприютным татем выполз серый сумрак. Контуры предметов еще не растворились в нем, но краски уже погасли, словно припорошенные пеплом. И если возле саней и на дороге впереди еще что-то смутно белело, то на обоих берегах лес сомкнулся плотной, непроглядной стеной, черной, точно сама тьма.

Всеслава ехала под пологом в санях, окруженная гриднями, державшими наизготовку щиты и разминала в руках лук. Княжеская дочь, она с малолетства владела этим оружием, вот, разве что, в живых людей ей стрелять пока не приходилось. Соболенок с воинственным шипением копошился где-то в рукаве. Тойво, которого девушка от себя не отпустила, сжимал в маленькой руке заговоренный дедом крепкий нож.

Ох, доля ты долюшка! Доля ты девичья! Мало было бед горемычной на головушку, теперь еще ворог лютой, разбойник лихой, крамолу замыслил! И вновь, как в далеком детстве, когда ее пугала гроза или не давал проходу через сад злой, драчливый петух, Всеслава обратилась мыслями не к братцу Ждамиру, вечно какими-то заботами обремененному, не к красавцу Ратьше, пекущемуся лишь о славе своей богатырской, а к безродному Неждану. Знала: окажись он нынче рядом, и от обидчика любого защитил бы, и беду какую угодно руками развел.

Хотя добрый князь Всеволод любил подкидыша как сына, не делая разницы между ним и собственными детьми, вырасти изнеженным княжичем Неждану не пришлось. Уж больно много всегда находилось кругом желающих его безродство припомнить, отцом с матерью уколоть. А нешто человек виноват, что злая недоля мать его рабыней сделала. А что до отца, то знала ли сама несчастная, от кого сына родила. Неждан, правда, хранил дорогой оберег: искусно выполненную серебряную привеску в виде волка. Кроме того, на плече у молодца помещалось родимое пятно, похожее очертаниями на этого свирепого хищника, явный знак какого-то неведомого и, возможно, древнего рода. Однако злые языки и тот же Ждамир, отчаянно ревновавший приемыша к отцу, пятна предпочитали не видеть, а про привеску говорили, что это раба у хозяина украла да среди пеленок своего пащенка спрятала.

Вот за такие речи и им подобные Неждан никому, включая княжича и его товарищей, спуску не давал, бил смертным боем. Даже со взрослыми мужами в драку лез, за что сам неоднократно оказывался бит. Зато, когда настало время воинскому ремеслу учиться, оказалось, что подкидыш превосходит умением и сноровкой всех сыновей именитых мужей, да и самого молодого Всеволодовича. А уж как подрос молодец да как выехал на степное порубежье, тут-то и узнали злые находнички, что не перевелись еще в земле вятичей богатыри. Никому спуску не давал гридень Неждан: ни разбойникам-печенегам, ни северным викингам, охотникам за рабами. С особенной, лютой ненавистью бил хазар, отмщая им за свое сиротство. Теперь, говорят, так же крепко арабов бьет.

А может стоило тогда, забыв про стыд девичий, приголубить, приласкать сердечного, как бабы мужатые друг дружке рассказывали, если думали, что княжна не слышит. Глядишь, нынче сыночка бы нянчила. Вот только тогда бы одними батогами дело точно не обошлось, да и ей самой неизвестно каким боком все б вышло, чай, от Ждамирова гнева ее спасло только заступничество дядьки Войнега да неподкупная слава бабушки Тару.

Ах, друг милый, друг сердечный! Удастся ли встретиться вновь? Гридни давеча баяли, что Неждан — это Соловей и есть. Всеслава в эти речи верила и не верила. Спору нет, удалью молодецкой лихой разбойник и вправду походил на ладу любимого. Тот, еще на службе княжеской, если видел, что ворог лютый превосходит его людей числом, тоже порой пускался на разные уловки, да и птичьим голосам подражал так, что заслушаешься. Но как можно поверить в то, что Неждан, с детства хазар ненавидевший, мог им за золото продаться, да еще на такие кромешные дела! Нет, что-то здесь было не так, и от того на сердце становилось еще неспокойнее.

Прозрачный осинник сменился темным еловым бором, в котором каждое дерево могло послужить укрытием для хитрого врага. Гридни совсем притихли. Хруст снега да скрип полозьев гулко раздавались в мертвой тишине. Только временами всхрапывала, тряся головой, какая-нибудь лошадь, да иногда на елку шумно опускалась, чтобы переговорить с товарками, ворона или сорока.

Затем в предвечернее безмолвие проник новый звук. Размытый и невнятный, напоминающий не то шум дождя в осеннем бору, не то частые и ритмичные удары далекого бубна кудесника, он постепенно нарастал, требовательно и властно обретая совершенно определенные, понятные для каждого, кто когда-либо носил оружие, грозные очертания.

И вот уже темная стена леса на широком плесе расступилась, заклубилась, заколыхалась огнями, поднялась снежной порошей и выпустила конный отряд, почти вдвое превосходящий небольшую свиту княжны. Всадники неслись во весь опор, звенела сбруя, тускло пламенели в свете факелов наконечники копий, вздымались на ветру меховые плащи, но никаких знаков вождя, никакого знамени различить было пока невозможно.

— Госпожа! — испуганно заверещали служанки. — Разбойники!!! Тебя похитить хотят!!!

По команде Войнега гридни сплотились вокруг саней. Несколько человек, оберегая княжну, подняли узорчатые щиты с начертанным на них знаком восходящего солнца (поможет ли светозарный Даждьбог, не его нынче время). Остальные вскинули луки, напряженно вглядываясь в серую морозную даль.

— Нешто, в самом деле, Соловей? — прикидывая направление ветра, озадаченно протянул Чурила. — Никак в лоб нападать решил?

— Да им хоть в лоб, хоть по лбу! — обиженно и зло пробасил из заднего ряда Сорока. — Вон их сколько! Проглотят и не подавятся!

— Разговоры! — прицыкнул на гридней Войнег. — Прикрыть княжну и глядеть в оба. Стрелять по моей команде!

Пытаясь хоть что-нибудь разглядеть из-за щитов, Всеслава подумала, что кабы не эти дурацкие сани, гридни могли бы поскакать навстречу врагу, как делали во время пограничных стычек с печенегами и хазарами.

Но почему они не стреляют? Чего ждет Войнег? Чужаки, в самом деле, приблизились уже на расстояние более чем достаточное для выстрела, и здесь, на открытом пространстве, выстроенные в два ряда лучники Войнега имели явное преимущество.

Всеслава увидела Анастасия. Державшийся рядом с сотником лекарь молодецки горячил коня, внимательно разглядывая нападавших.

— Не больно-то они похожи на разбойников Соловья, — услышала Всеслава его спокойный голос. — Да и предводитель выглядит каким-то знакомым.

И в следующий момент дядька Войнег скомандовал отбой.

— Встречай родича и соседа, княжна! — с облегчением доложил он, подъезжая к саням. — Княжич Ратьша Дедославский за тобою следом к батюшке Велесу в гости пожаловал!

И затем раздалось знакомое:

— Поздорову, сестра!

— Храни тебя Велес, милый брат!

Хотя княжич Ратьша в самом деле приходился княжне и Ждамиру Корьдненскому родней, чай, его дед и их бабка по мужской линии от одних отца с матерью родились, молва давно записала его девице в женихи. Еще когда Всеслава лежала спеленатая в люльке, а будущий воитель бегал по двору в одной рубашонке, об этом обмолвился старый Мстислав. Род его не уступал великокняжескому, так же ведя происхождение напрямую от прародителя Вятока, да и град, в котором Мстислав сидел, считался чуть ли не сердцем земли вятичей. Неслучайно именно в Дедославле, а не в стольном Корьдно собиралось вече всей земли. Князь Всеволод тогда лишь отшутился, мол, не рановато ли соседушка ведешь разговор про золотую сваечку да серебряно колечко. Кабы имел десяток дочерей, всем бы сыновьям твоим невесты нашлись, а то ведь одна кровиночка, и ту придется хазарам отдать.

В таком же духе с неизменным напоминанием о хазарах отвечал возмужавшему Ратьше и его отцу братец Ждамир. Однако в последние месяцы, когда между княжной и хазарским каганом оказалось растущее день ото дня русское войско, Ратьша вновь напомнил о своих притязаниях. И хотя осторожный Корьдненский властитель с рукобитием не торопился: стоит еще посмотреть, что там у Святослава с хазарами выйдет, Всеслава чуяла, недалек тот день, и точила слезы в подушку — из огня да в полымя.

Глядя на высоченного широкоплечего красавца, Всеславины служанки растаяли в сладкой истоме: вот как бы такой сокол снизошел до них, серых утиц! Ну хоть на одну ночь! И за что госпожа его не жалует? Нешто краше беспортошный неумойка Неждан?!

Всеслава понимала служанок. В самом деле, троюродный брат, уродившийся статью в материну родню, воинственных ляхов, поражал своей редкой, нездешней красотой, прельщая красных девок роскошными волосами пепельного цвета, яркими синими очами, удалью молодецкой да пригожим лицом. Пожалуй, только русский воевода Хельги Лютобор, его соперник в том памятном единоборстве, мог прежде и здесь с ним тягаться. В профиль, если глядеть справа, они и нынче были чем-то схожи. Да только после хазарского плена помеченная шрамами от ожогов левая половина лица храброго русса больше напоминала пятнистую морду пардуса.

И все же в Ратьше Всеслава видела куда больший изъян. Словно в зачарованном серебряном зеркале жил красавец-княжич, собой любуясь и никого не замечая вокруг. Что же до удали, то хоть в сшибках молодецких и в поединках боевых мало кто мог ему противостоять, хоть в стычках с дикими печенегами и разбойниками-викингами обычно княжич одерживал верх, а все же слава за ним не самая добрая бежала. Сказывали, увлекшись неистовством битвы да хмельным пиршеством погони, мог Ратьша и печенежские вежи вместе с бабами и детишками дотла спалить, и пленных каленым железом самолично пытал, и данникам непокорным животы вспарывал или в болоте топил.

Неспроста ярился Ратьша. Горше безродного Неждана злился княжич на свою недолю. Это ж надо такому случиться: всем хорош уродился молодец, и в совете, и бою первый, а сладкое бремя наследовать владения отцовы достанется не ему. Меньшим у отца с матерью появился на свет Ратьша, последним из восьмерых сыновей. Тут уж как с дружиной не заигрывай, бояр не задаривай, а поперед всех братьев никак не пролезть.

Вот потому дневал и ночевал младший княжич не в родном Дедославле, а в стольном Корьдно. С нарочитыми мужами дружбу водил, с дружиной княжеской на степные рубежи в дозоры выезжал и, лелея гордые замыслы о престоле великокняжеском, все чаще речь заводил о браке со светлейшей княжной. Ведал ведь, что добрые боги никак не сподобятся послать Ждамиру Корьдненскому сыновей. А кого еще назначать наследником, как не мужа сестры.

Хотя молодой княжич прославился далеко за пределами своей земли как известный щап, способный, ежели надо, перещеголять самого императора ромейского, сегодня вместо собольей шубы или драгоценного корзно, которые он менял едва ли не ежедневно, с его могучих плеч спускался добротный, но простой суконный мятль, подбитый мехом росомахи. Под ним тускло поблескивала броня. Так Ратьша обряжался, когда шел в поход или на охоту, но никак не в гости к богам. Впрочем, он и сам видел получившееся несоответствие.

— Прости, сестрица, что без предупреждения и в платье дорожном, неказистом, — молодцевато соскочив с коня, начал он. — Хотели мы с гриднями секача на болоте взять, да тут оказалось, что ради иной добычи и стен Корьдненских покидать не надобно!

— Наслышаны, наслышаны, княже, о твоей нынешней удаче, — прогудел склонившийся перед Мстиславичем в почтительном поклоне Войнег. — И о разбойниках кромешных уже знаем. Издали, не разобравшись, чуть тебя с твоими молодцами за них, окаянных, не приняли. Хорошо еще стрелять не начали.

Ратьша удивленно поднял черную, красиво очерченную бровь, затем приметил съежившегося под пологом Тойво и улыбнулся:

— Ну, коли вы уже все знаете, думаю, сестрица меня точно простит, да и Велес не осерчает. Впору ли о платье заботиться, — повернулся он к Всеславе, — когда лихие вороги крамолу замыслили. Мы с молодцами как были вскочили на коней и вперед. Боялись не поспеть!

Хотя наливные, спелые губы княжича дружелюбно улыбались, обнажая два ряда белоснежных ровных зубов, в синих глазах морозными искрами поблескивал редко когда там таявший лед. Так ли на невесту любимую смотрят?

Всеслава вспомнила другие глаза: теплые, ласковые, цветом напоминавшие зрелую лещину, ореховыми бусинами выделявшиеся на вечно обветренном лице. Какие эти глаза были веселые, праздничные! Точно начало Жовтеня месяца, когда солнце сияет на небе, а лес стоит нарядный и золотой. Как смотрела Всеслава в эти глаза, как любовалась ими. Неужто тому уже третий год пойдет?

А что же Ратьша? Нешто в самом деле за нее испугался или как обычно ухватился за первую же возможность удаль молодецкую перед корьдненской и русской дружинами показать, разогнать кровь горячую в жаркой битве и лихой погоне. Чай, разбойники беззаконные на его великую будущность покушались. Впрочем, как бы там ни было, с его людьми все же спокойнее злых ворогов поджидать.

Всеслава улыбнулась родичу, позволила себя по-братски (или все же по-жениховски) облобызать, а затем с веселым прищуром покачала головой:

— Ну и скор же ты, брат! Поехал следом, а прибыл раньше нас! Впрочем, то не диво. У нас в пути остановка была. Странно, что вы нас на реке не догнали.

— Так мы же напрямик через лес! — красиво повел рукой троюродный брат. — Чай, тропы все изведаны! Хотели за вами угнаться. Приехали, а в святилище о вас ни слухом, ни духом. А тут еще и метель, как назло, все дороги замела. Старый Арво тут уж переполошился, заявил, что никогда себе не простит, коли с дочерью покойного Всеволода что случится, собирался сам отправиться тебя, сестрица, искать! Хорошо твои нарочные подоспели, про приключения ваши рассказали. Ну, мы и решили поехать вам навстречу, да только, гляжу, чадь твою хоробрую зря напугали.

— Чадь мою напугать, братец, мудрено, — вступилась за своих гридней Всеслава. — А что с оружьем тебя встретили, на то они и получили приказ меня охранять. Ты лучше про дедушку Арво расскажи. Как он и что с ним?

— Да что про него рассказывать, — лукаво усмехнулся Ратьша. — Все, что тебе нужно, можешь сама спросить.

По знаку княжича его гридни расступились, и над головами всадников словно по волшебству появились могучие ветвистые рога и умная морда прирученного лося, на котором старый волхв, по обычаю своей мерянской да мещерской родни, несмотря на возраст, ездил без седла и удил, управляясь с животным только с помощью колен и голоса. Через миг Всеслава и ее спутники смогли лицезреть и самого Арво Кейо.

От одного взгляда на густо задрапированное морщинами доброе лицо, обрамленное иссиня-белыми, спускающимися до пояса волосами и такой же длинной седой бородой, от которых, как и от белоснежных одежд старого кудесника, казалось, исходило неяркое серебристое сияние, все тревоги и заботы, мучившие Всеславу, улетучились прочь. Как она могла, глупая, усомниться в его могуществе. Пока он жив, а ему нельзя умереть до тех пор, пока Тойво или другой отрок, которого он выберет себе наследником, не возмужает настолько, чтобы знание перенять, ей и от Скотьего Бога найдется заступа и подмога.

— Храни тебя Велес, дитя мое! — сердечно обнял Всеславу Арво Кейо.

Он принял у Войнега закутанного в овчину внука, сосредоточенно ощупывая дряблыми старческими губами покрытый испариной лоб мальчишки. Хотя Тойво, судя по всему, лихорадило, премудрый волхв счел, что нынешнее его состояние не вызывает особых опасений. Пробормотав какой-то заговор против трясовиц, он вновь поднял светлые пронзительные глаза, испытующе разглядывая приверженца Белого Бога Анастасия.

Молодой лекарь хоть и питал исключительное уважение к почтенной старости, взгляда не отвел и безмолвный вызов принял. Впрочем, как человек честный, он своих намерений не скрывал и держать камни за пазухой полагал слишком обременительным, не говоря уже о том, что недостойным. Старый волхв это сразу распознал и оценил. Поединок воли (а вернее, вежливая проба сил) продлился всего несколько мгновений, затем взгляд Арво потеплел, тонкогубый рот, все еще сохранивший большинство зубов, шевельнулся в удовлетворенной усмешке: незваный гость выдержал проверку.

Теперь можно было и послушать, о чем говорят другие, тем более, что разговор сотника и Ратьши Дедославского, хоть и выраженный всего лишь словами, заслуживал не меньшего внимания. Молодой княжич как раз рассказывал Войнегу о своей утренней нежданной «добыче», описывая учиненный пойманному лазутчику допрос и кратко излагая полученные от него сведения.

От Всеславы не укрылось, что при упоминании о дыбе и раскаленных клещах правильные черты Анастасия исказила судорога. Он кое-что мог рассказать об этих жутких орудиях палаческого ремесла, особенно после того, как его друг Лютобор свел с ними слишком короткое знакомство. Впрочем, человек киевского князя Анастасий о разбойниках Соловья знал тоже достаточно хорошо и если и желал с ними встречи, то в чистом поле и в открытом бою. О том же толковали и Ратьша с сотником:

— А ты-то, княже, не встретил дорогой этих татей кромешных? — осторожно спросил Войнег, выслушав рассказ о стремительной скачке через все буреломы и болота. — Или, может, следы какие приметил? Небось, бродят окаянные где-то рядом!

— Обижаешь, дядька Войнег! — с укоризной проговорил Ратьша. — Если бы такая встреча состоялась, стал бы я сокрушаться, что не привез Велесу подарка! Хоть пару перышек из крыла соловьиного да урвал бы! А что до следов, так после такой метели своих не найдешь!

Он ненадолго повернулся к своим людям, отдавая им какие-то распоряжения, а затем продолжал:

— Ты мне лучше расскажи, дядька Войнег, как вам внука нашего достойного хранильника удалось из полыньи спасти? А то от ваших нарочных ничего добиться не получилось, все они про какого-то ромея толковали!

Сотник в самых лестных словах описал подвиги Анастасия, не скупясь на красочные подробности. Войнег старался не зря. Всеслава приметила, как еще больше потеплели глаза старого Арво, бережно прижимающего к себе бедового внука. Зато на красивом лице Ратьши не отразилось ничего кроме досады. Дедославский княжич слишком хорошо знал, чьим другом, почти что родственником является Анастасий, и то, что нынче молодой лекарь показал себя еще каким удальцом, приязни к нему со стороны ревнивого до славы Мстиславича отнюдь не прибавило.

— А я все думал, зачем Всеславушка этого ромея, бродягу приблудного, с собой взяла? — заметил он, вызывающе глядя на Анастасия. — Нешто волхвов лечить да о Белом Боге им проповедовать? А он вот что! Водолазом заделался! А я, право, думал, что он больше в иные дырки лазать мастер, коли повитухиным ремеслом не брезгует!

Хотя Анастасий понимал, что укол предназначался отнюдь не ему, а может, именно поэтому, молчать он не стал.

— Дивлюсь я речам твоим, княже! — спокойным, невозмутимым тоном проговорил он. — Нешто тебе не повитуха помогала появиться на свет? А что до дыр, о которых ты только что толковал, так тому, кто их пугается, и меч незачем носить!

Хотя Анастасий, говоря о дырах, выразительно указывал на орнамент подола облачения Арво Кейо, составленный из кругов, означавших лазы в иной мир, откуда, как известно, приходит и куда после смерти удаляется каждый человек, гридни обеих дружин поняли его в совершенно ином и конкретном смысле. Их громовой хохот заставил лошадей заплясать на месте. Всеславины служанки, вторя им, визгливо захихикали, а сама княжна, чувствуя, что у нее начинают сгорать щеки, поспешила укутаться в пушистый мех.

От лица же Ратьши кровь наоборот отлила, что случалось с ним только в минуты крайнего гнева. Синие глаза вспыхнули, точно два болотных огня, пальцы сжали рукоять меча.

Всеслава поняла, что, если не вмешаться, в следующий миг на землю упадет бездыханное тело или даже два, ибо девица ведала, что Анастасий владел мечом лишь немногим хуже дядьки Войнега и Лютобора Хельги. Чем это грозило земле вятичей, она тоже представляла слишком хорошо.

— Анастасий поехал со мной в святилище потому, что изучает обычаи других народов! — сверкнув зелеными глазами, твердо сказала она. — Нешто ты, братец, хочешь, чтобы он, вернувшись в землю ромейскую, рассказал, как плохо вятичи соблюдают законы гостеприимства?

— Гости обычно зваными ходят! — надменно глянув на сестру (или невесту), отозвался Ратьша, и Всеслава поняла, что отказываться от сведения счетов он не намерен.

И в это время заговорил Арво Кейо:

— Званый или незваный, а этот человек находится сейчас под защитой Велеса!

Он простер над Анастасием свою сухую, но властную длань, благодаря молодого лекаря за спасение внука:

— Ты же, княже, чем считаться, лучше поразмысли, как сестру от ворогов крамольных оборонить. И пусть Велес будет милостив к вам.

Хранильник и ромей

На новом месте Анастасию не спалось. Он ворочался с боку на бок, устраивался и так, и так, но сон все не шел. Виновны ли в том были исподволь подбиравшаяся к молодому лекарю хилая, снулая хворь, отголосок ледяного купания, и духота жарко натопленной, до отказа набитой сопящими и храпящими на все лады людьми избы? Или же это мысли, спутавшиеся еще с вечера в клубок, никак не могли успокоиться, чтобы дать утомленному дорогой и событиями бурного дня телу долгожданный сон?

«Что ты задумал, брат?! Куда собираешься? Почто на волхование поганое смотреть желаешь? Да такими зрелищами да позорствами и душу недолго погубить!» Синие глаза сестры Феофании метали гневные молнии, нежные щеки пылали ярче денницы. Давно он не видел ее такой взволнованной, если не сказать рассерженной.

«Противника надо знать в лицо», — полушутя-полусерьезно заметил собиравшийся на княжеский совет Александр (так Анастасий по старой критской привычке называл Хельги Лютобора). Молодой воевода обнял нареченную за плечи, и гнев в ее глазах погас, сменившись нежностью. Признавая главенство будущего мужа, Феофания, или, как ее звали по-славянски, Мурава, не смела ему перечить. И все же, собирая брата в дорогу, она перекрестила его материнской иконой и строго-настрого заповедала опасаться волхвов и не доверять им.

Не зря беспокоилась о нем сестра, ох, не зря! Чуяло вещее, любящее сердце беду, только не знало, родимое, с какой стороны ее поджидать.

Хотя Анастасий и присутствовал при обряде, который ввечеру свершил старый волхв, спасительная тяжесть заветного сестрина креста, истовая молитва и выработанное духовными упражнениями умение противостоять чужой воле позволили молодому лекарю преодолеть искушение ненадолго покинуть гордое, упрямое «я» ради освобождающего и порабощающего, пленительного своей безответственностью всеобъемлющего «мы». Сохраняя ясность рассудка, он с интересом слушал ритмичные завораживающие звуки бубна и переходящий от утробного звериного рева на гортанный птичий клекот голос волхва. Переводил изумленный взгляд с отрешенного, но властного лица Арво Кейо на фигуры воинов, раскачивающиеся в трансе. С волнением следил за чарующими движениями несущейся в стремительном вихре экстатической пляски княжны.

Впрочем, единственная мысль, за которую ему стоило попросить прощения у Бога, касалась не девушки, а старого служителя Велеса. Глядя на то, каким светом загораются обращенные к кудеснику лица и глаза, Анастасий подумал, что из Арво Кейо, родись он в ином краю, мог выйти неплохой священник. Ибо вещий хранильник, хоть и служил иным богам, умел вселять в души надежду и приносить утешенье, а разве это не те дарования, которыми должен обладать истинный пастырь.

Молодой ромей успел рассердиться на свою неистребимую любовь к излишним рассуждениям (так, в самом деле, и в ересь недолго впасть), когда взгляд запечатлел едва заметное движение в ветвях ели, возвышавшейся над частоколом. Анастасий пригляделся внимательней и увидел глаза, несомненно, человеческие, в пламенном восторге устремленные на княжну. Насколько молодой ромей разбирался во взглядах, которые мужчины бросают на женщин, человек за частоколом о девице, несомненно, грезил, и грезил давно, и кабы ему дали волю, он бы весь мир бросил к ее ногам или положил за нее свою жизнь.

Анастасий успел отметить цвет его глаз, редкий ореховый и почему-то смутно знакомый. Молодой ромей сморгнул, и наваждение рассеялось. Вместо ореховых глаз на него внимательно и неприязненно смотрели иные, синие, холодные глаза Дедославского княжича. Похоже, Мстиславич также имел достаточно твердый дух, чтобы противостоять чарующим звукам бубна Арво, и его взгляд внушал куда большие опасения, нежели все тревоги прошедшего дня и все разговоры про разбойников.

Понимая, что заснуть уже не удастся, Анастасий нащупал в темноте одежду и потихоньку выбрался наружу, с опаской вдыхая колкий морозный воздух, с интересом глядя, как пар от дыхания выпадает инеем на рукавицы. Живший у Арво Кейо вместо сторожевого пса молодой медведь при появлении чужака сердито заворчал, но, чтя волю хозяина, с места не сдвинулся. Анастасий обошел его стороной, привычно отыскивая на небесах превращенную в медведицу Каллисто и ее сына. Хотя здесь их называли Лосихой с Лосенком, почитая священными чадами матери Живы, привычные очертания знакомых созвездий немного успокоили и утешили его смятенную душу, исцеляя воспоминаниями о детстве и давно покинутом доме.

Затем внимание Анастасия привлек огонь, имевший, несомненно, рукотворное происхождение. Молодой лекарь услышал стук кузнечного молота, проковывавшего стальной прут, и шипение олова или серебра, заливаемого в глиняную или каменную форму. Как пояснил Войнег, Арво Кейо не только мастерски кудесничал, но и являлся хранильником, то есть, имел власть над рудой, самостоятельно изготавливая для всех, кто у него просил, оберегающие амулеты. Потому вторым его прозвищем было Сеппо — кузнец. Сегодня вещий хранильник трудился над оберегами, которым следовало отпугнуть злых недругов от княжны и ее спутников.

Хотя волхв, казалось, был полностью поглощен работой, Анастасия он заметил, и молодому ромею ничего не оставалось, как подойти и поприветствовать его.

— Поклонник Белого Бога пришел за помощью к Подземным Богам? — с легкой иронией осведомился волхв, внимательно глядя на иноземца своими пронзительными голубыми глазами.

— Есть один Бог на небе, — с достоинством отозвался Анастасий. — И все мои чаяния и упования обращены к Нему.

Морщины на лице Арво превратились в лучики маленьких, лукавых солнц, наподобие тех нескольких десятков, которые остывали на каменном верстаке после отливки, превращенные в нагрудные знаки и застежки, в глазах ярче проявилась присущая финнам легкая косеца. Судя по всему, ответ чужеземца его не рассердил.

— Зачем же ты пришел сюда, если не имеешь никаких просьб?

— Я странник. Изучаю обычаи людей, — вежливым голосом произнес Анастасий давно заученную фразу.

— Все мы в этом мире странники, даже те, кто никогда не покидает своего жилища, — усмехнулся в ответ волхв, нагревая на огне серебряную проволоку и создавая из нее височное колечко, рассветное солнышко, взамен того, которое Всеслава сегодня преподнесла Велесу в дар.

Анастасий вспомнил, что и сам пожаловал в святилище не с пустыми руками.

— Я принес тебе подарок, премудрый, — спохватился он, извлекая из-за пазухи мешочек редкого снадобья, привезенного им из пустынь Азии, — чтоб ты не гневался на то, что я нарушил твой покой.

— Опасайся не моего гнева, а Велесова, а что до подарка, то ты мне сегодня преподнес такой дар, — добавил он, имея в виду спасение внука, — за который я вряд ли когда-нибудь смогу тебя как должно отблагодарить.

— На все воля Божья, — в свою очередь отозвался Анастасий.

Арво Кейо закончил работу, засыпал шкворчащие угли снегом и жестом пригласил гостя следовать за ним. Они вошли в небольшое, размером с баню, но теплое и, несомненно, жилое помещение, освещенное тремя лучинами, воткнутыми в напольный светец, формой напоминающий трехголового дракона. Судя по запаху, источаемому развешенными под потолком пучками трав, а также идущему от многочисленных коробов, туесов и укладок, заполнявших почти все пространство вдоль стен, здесь волхв не только отдыхал в уединении от трудов и гостей, но и готовил свои снадобья. Одно из них, предназначенное для свернувшегося калачиком на лавке возле печи внучка, сейчас тихонько пыхтело и ворчало, дозревая на медленном, угасающем огне.

Арво поворочал угли, отчего освещение стало еще более причудливым, и, сняв горшок с огня, осторожно нацедил напиток в два заранее приготовленных выдолбленных из березового капа ковша.

— Не побрезгуй, гостюшка, стариковской заботой, — проговорил он, протягивая один из ковшей Анастасию. — А то, гляжу, как бы лихоманка и над тобой не взяла верх.

Анастасий поблагодарил кудесника, однако, когда тот отвернулся, чтобы смыть с лица копоть, вороватым движением обмакнул в зелье указательный палец, по виду, запаху и вкусу пытаясь определить его состав. Не обнаружив ничего страшнее липы с малиной и смородиной, настоянных на меду, он сотворил над ковшом крестное знамение и сделал несколько глотков. Питье благодатно оросило воспаленное горло, теплом побежало по жилам, возвращая бодрость духа и приводя в порядок мысли. Определенно, волхв не желал ему зла.

Арво Кейо меж тем занялся изучением подарка, проводя с щепоткой снадобья примерно те же действия, какие Анастасий только что проделал с каплей его отвара.

— Добрый бальзам! — с видом знатока заключил он наконец. — Здесь такой сейчас не добыть даже у арабов. С другой стороны, стоит ли какое-то снадобье того, чтобы ради его поисков пройти до края обитаемого мира?

— Только в том случае, если имеешь целью получше узнать мир, — с легким вызовом отозвался Анастасий.

— Люди везде одинаковы, — махнул узорчатым рукавом Арво.

Он стянул завязки и убрал мешочек в берестяной короб, один из многих, помеченных различными символами и рунами, затем с улыбкой вновь повернулся к гостю:

— Ну и глупцы же хазары, коли не сумели отличить дар богов от измышления лукавых смертных, стремящихся все и вся разрушать.

— Они и ныне упорствуют в своем заблуждении, — заметил Анастасий, тщась скрыть изумление по поводу всеобъемлющей осведомленности обитающего в лесной глуши волхва.

— Не только они! — сверкнул глазами Кейо. — Младший сын старого Мстислава так же убежден, что ты сознательно водишь за нос всех, включая вашего князя.

— Это его дело, — равнодушно отозвался Анастасий, растирая между пальцами листик мяты, не такой терпкий, как в родных горах, но отменно душистый.

— Ошибаешься, гостюшка, ошибаешься! Не мне объяснять тебе, что страх — это один из столпов власти, а ничто так не пугает, как неизведанное и невиданное. Насколько я знаю от арабов, горючий порошок Аль Син, секрет изготовления которого тщились узнать у тебя хазары, это такая жуткая смесь, что рядом с ней даже греческий огонь — простая забава. Неужели ты думаешь, что желающие заполучить это средство живут только на берегах моря Хвалисского? И уж поверь, их планы явно не совпадают с намерениями вашего князя!

— Наш князь желает только блага и своей земле, и вашей! — допивая отвар, заметил Анастасий. — По крайней мере, под защитой русских застав землепашцы и ремесленники живут спокойно, не опасаясь, что придут хазары или какие лихие люди, пожгут их дома, а их самих продадут в рабство. Жаль, что жители ваших лесов этого не понимают! — вздохнул он, отставив в сторону плошку. — Мы им об их же выгоде говорим, а они в ответ лишь свистят по-соловьиному!

— Даже малая птаха пытается защитить свое гнездо! — в тон ромею отозвался Арво. — Но сколько бы она ни старалась, у нее нет жала!

— А как же те разбойники, которые собираются похитить княжну? — оставив обиняки, задал вопрос немало озадаченный Анастасий.

— Соловья всегда по песне слышно, — в прежней туманной манере отозвался волхв. — А ты попробуй отыскать змею, притаившуюся под колодой!

Поджидая, пока Анастасий осмыслит его слова, Арво Кейо прошелся вдоль стены, потрогал лоб внука, удовлетворенно кивнул. Потрепал по холке устроившегося поверх мехового одеяла соболенка (Всеслава решила подарить зверька Тойво в награду за храбрость), а затем снял с полки стоявший особняком ларец рыбьего зуба.

— Ну, раз ты не желаешь моего волхования, — повернулся Арво к гостю, — позволь задать тебе один вопрос. Ты, я вижу, человек ученый. Да и стран повидал немало.

Он приподнял резную крышку, доставая из ларца пергаментный свиток, по виду очень старый и ценный, и Анастасий, много чего повидавший на своем веку, от удивления слегка покачнулся. Волхв держал рисунок, изображавший известную астрономам античности картину мира, согласно которой Земля, Солнце, планеты и звезды являлись небесными телами, взаимодействующими друг с другом в пространстве Космоса. Причем рисунок представлял не признанную церковью схему Птолемея, полагавшего Землю центром мироздания, а совершенно еретическую и почти забытую модель Аристарха Самосского, дерзновенно предположившего, что Земля — это одна из многих планет, вращающихся вокруг Солнца.

Анастасий взволнованно провел рукой по волосам. Что хочет от него волхв? Как можно объяснить воззрения вольнодумного Аристарха в краю, где и про Птолемея-то толком никто не слыхал. Что можно рассказать о небесных телах тем, кто верит, что плоскую, четырехугольную землю омывает со всех сторон океан, а свод небес поддерживает находящееся где-то за пределами миров Древо. Наглядную реконструкцию этих представлений о мире, закрепленную в ритуале, Анастасий видел всего несколько часов назад. И она поразила его с одной стороны своей детской наивностью (чего, хотя бы, стоило принесение в дар подземным богам животных и предметов, связанных с верхним миром), с другой стороны — расчетливой практичностью взаимоотношений людей и их богов. Впрочем, даже на его родном Крите после нескольких веков христианства виноградари и пастухи продолжали поклоняться силам природы, перенося функции античных богов на тех или иных святых.

Видя замешательство гостя, Арво Кейо кротко улыбнулся и, указывая на рисунок, пояснил:

— Это — Солнце, это Земля. Так мне говорил один ученый араб. Я много лет наблюдаю за светилами и догадывался о чем-то подобном. Но меня беспокоит вопрос: какая сила заставляет их двигаться, почему они не сталкиваются и не падают в этой извечной пустоте?

Долго обдумывать ответ Анастасию не пришлось. Он знал его еще с того дня, когда его дед-священник впервые поднялся с ним в горы, чтобы наблюдать за ходом планет и светил:

— Их удерживает и движет Божественная любовь, — ответил он.

Волхв посмотрел на рисунок, затем на гостя и с уважением кивнул: боги, которым он служил, на подобное могущество претендовать не смели.

— Тогда помолись своему Богу, чтобы Он хорошенько берег наш мир и тех малых, которые живут здесь по воле Его.

На прощание Арво Кейо протянул Анастасию один из только что отлитых оберегов — отмеченную знаком хранильника серебряную привеску, по виду напоминавшую одну из разновидностей креста Господня, но для волхва и сторонников его веры несущую иной сакральный смысл.

— Я не призываю тебя это носить, — промолвил он, предупреждая непроизвольный протестующий жест ромея, — но я попросил бы тебя держать эту вещицу где-нибудь при себе. Если ты в своих странствиях навлечешь гнев Велесовых слуг или тебе понадобится их помощь, она, думаю, сумеет тебе пригодиться.

Хотя подарок Анастасий принял и даже поблагодарил волхва, покидал его каморку он с растревоженным сердцем. Что знал старый Арво, о чем не счел нужным или не посмел сказать, умело переведя разговор от дел земных к сферам небесным, на что намекал в надежде, что разумный собеседник сам все поймет.

Анастасий нахмурился, вспоминая холодные, недобрые глаза Дедославского княжича. Почти ежедневно встречая крепко приросшего к Корьдненскому двору Ратьшу, Анастасий не уставал удивляться, до чего привольно и богато тот живет и как много тратит на свои прихоти да на подарки боярам. И это при том, что его отец, несмотря на древность рода и святость земли, относился к числу не самых богатых и влиятельных владык. Да и не слишком ли уверенно держит себя в Корьдно младший Мстиславич, не только исподволь натравливая бояр на руссов, но и настраивая их против похода на хазар. А уж казалось, кому, как не ему, главному после кагана претенденту на руку княжны, этого похода не ждать и в него не стремиться. Разве только и девушку, и землю вятичей ему обещал кто другой. В свете разговора про горючий порошок Анастасий с легкостью мог предположить, кто.

И не потому ли волхв так разбойника Соловья защищал, что знал или догадывался: его люди к торгу с хазарами и умыслам против княжны не могут быть причастны? Корьдненские гридни неспроста до сего дня смотрели на Соловья едва ли не как на героя: тревожа русские отряды, разбойник еще ни разу не тронул кого-нибудь из своих. Не ему ли принадлежали примерещившиеся давеча шальные ореховые глаза?

Анастасий вернулся к избе. Хотя бесконечная ночь края бореев и не думала подходить к концу (звезды едва начали редеть и гаснуть), гридни уже седлали коней и налаживали лыжи. Княжич Ратьша и Войнег Добрынич отправляли дозорных и следопытов, чтобывыяснить, насколько безопасен путь. Анастасий хотел было поделиться с ними своими наблюдениями насчет обладателя ореховых глаз, но вспомнив, с какой неизбывной нежностью и тоской он смотрел на княжну, передумал.

Почувствовав на спине чей-то взгляд, молодой ромей обернулся. На пороге своей клети стоял Арво Кейо, внимательно наблюдая за сборами. Встретив взгляд Анастасия, старый кудесник улыбнулся, а затем поднял десницу и начертил в воздухе знак, удивительно напоминающий крест.

Кромешники

— Плохо твой брат знает Святослава, — усмехнулся Анастасий. — Насколько я успел его изучить, он не из тех, кто привык отступаться от задуманного. А что до Лютобора, то он только подтвердил то, что было и так давно известно. Мороз за ночь прибрал с небес последние сиротливые клочки выжатых сухих облаков и, украсив зенит россыпью колючих звезд, к утру окончательно окреп и вошел во вкус. Наполнив воздух летучими тьмами невидимых глазу ледяных копий, он язвил и колол, не зная устали. Словно усердный ремесленник, шлифующий свое изделие, он проходился жестким наждаком по щекам и носам, засыпал при дыхании горло колючей стальной стружкой, долбил долотом пальцы рук и ног.

Стылый лес по краям дороги спал зачарованным сном, обманчивым в своей неподвижности. Пусть остановленные стужей живые соки не бежали от корней к вершине, передавая каждой малой веточке тягу земную и соль, пусть узорчатые нарядные листья истлевали глубоко под снегом, давая тепло малым тварям, укрывшимся там до весны. В изгибе голых веток сквозило напряжение натянутой тетивы, воля к жизни и тяга к борьбе против лютого произвола беспощадной зимы. Этим величественным смыслом было исполнено упрямое молчание угрюмцев дубов, и жертвенная покорность поникших берез и осин, и хищная настороженность сосен и елей, точно стрелами и сулицами, ощерившихся темной хвоей.

Лес с надеждой смотрел на небеса, где поджидало свой корочун одряхлевшее хворое солнце. Скоро-скоро дед Даждьбог вновь возродится, скоро-скоро побежит по небосклону в новой золоченой распашонке младенец Коляда, разворачивая оглобли годового колеса к лету, и зародится в каждом сердце робкая и первая мечта о весне.

Да только о какой весне может мечтать сердце, потерявшее в этой жизни всякую надежду, каких праздников станет ждать душа, насмерть исколотая льдом отчаяния. Только и остается такой душе, что горькие слезы и неизбывная печаль. Вот и княжна Всеслава сколько ни держалась, ни крепилась, стыдясь суровых мужей, ехавших рядом, а нет-нет, да и смахивала горячую слезу с пылающих щек да на меховой воротник.

Ох ты, горе-горюшко, горе горькое. Обманул девицу Велес-батюшка. Закружил-заворожил колдовской пляской, пленил кудесами, открывая двери в нижний мир и отпуская на время его обитателей, а помочь не захотел. Осерчал ли из-за приверженца ромейского Бога Анастасия, испугался ли служителя Перуна Ратьшу (чай, когда в костер вываливали глиняный раствор, вновь запечатывая ворота иного мира, Дедославский княжич так долбанул по кострищу секирой, обломал рукоять). С другой стороны, что на Велеса пенять? Разве посмела бы она шептать заветное в присутствии Мстиславича, почти что жениха. Да и духи предков, с которыми беседовал Арво Кейо, разве согласились бы открыть будущее земли вятичей и княжны, зная, что их может услышать человек русского князя. Кое-что дедушке Арво, правда, выпытать удалось, но от этих вестей легче на душе у Всеславы не становилось.

Намотав на руку поводья иноходца, девушка прикрыла глаза, мыслями припадая к тому щемящему мигу, когда бубен вещего Арво вывел из Велесова мира дух отца.

Князь Всеволод не изменился. Все так же могучие плечи и грудь облегала тяжелая кольчуга, а пояс с серебряным набором отягощал добрый меч. Разве что на виске черной вишней горел след от хазарского кистеня да сам образ виделся смутно и неясно, как в ускользающем сквозь пальцы предутреннем сне. Вроде бы и стоял князь возле жертвенника, точно византийским прозрачным шелком окутанный облаком дыма. А в то же время сквозь него Всеслава различала очертания кузни и березы по ту сторону частокола.

Хотя князь Всеволод так и не разомкнул уст, Всеслава отчетливо запомнила слова, сквозь грань миров перенесенные от сердца к сердцу, от души к душе: «Не торопись ко мне, дитятко! Здесь холодно и темно. Лучше доверься в трудный миг тому, кто, придя в святилище незваным, стоит нынче рядом с тобой». Больше ничего разобрать не удалось. Всеслава увидела только ослепительный блеск стального лезвия и почувствовала душный холодный мрак могилы. Затем перед ее глазами встала высокая белокаменная башня, объятая огнем, и фигура старика в хазарской одежде, застывшая у самого края между двух зубцов. Старец глянул на нее, а затем оттолкнулся от парапета и бросился вниз…

Иноходец зацепил копытом какой-то вмерзший в лед корень, и от внезапного толчка Всеслава едва не вылетела из седла. Обняв плотнее коленями конские бока и вновь выровняв шаг, она поспешила вытереть стынущие на щеках предательские слезы. Негоже княжьей дочери нюни распускать, особенно нынче. Так вся хитрая Ратьшина задумка прахом пойдет!

Хотя высланные княжичем и дядькой Войнегом дозорные не обнаружили следов разбойников, Мстиславич и сотник решили не искушать судьбу и постарались позаботиться о безопасности подопечной. Вот потому вместо Всеславы в санях сидела одна из служанок, возрастом и фигурой похожая на княжну.

Что же до дочери Всеволода, то ее наряд — мужские порты, мохнатую шапку и подбитый мехом плащ — одолжили у одного из Ратьшиных отроков, тонкокостного юноши-подростка. Мужи обоих дружин, глядя на нее, умильно улыбались, да и сама она перед отъездом от волхва поглядела в соляное хазарское зеркало: если тщательно не приглядываться, от молодшей гридьбы не отличить.

Поправив выбившуюся из-под шапки непослушную прядь, девушка снова повторила про себя отцовы слова. Такова, знать, ее доля. Разве человеку под силу изменить направление нити, выпряденной под сводами Мирового Древа? И разве не в том судьба, что Ратьша, собиравшийся на охоту, следом за ней в святилище вчера приехал? Хорошо хоть Корьдно родной покидать не придется…

А что до заветного, так на то оно и заветное, чтобы о нем в ночной тиши мечталось, когда изголовье уже вымокло от слез. Всеслава глянула на служанку в санях, красующуюся перед гриднями княжескими одеждами. Ох, ты, доля, долюшка! И почему тебя нельзя, словно плащ, сбросить или обменять!

И, не надеясь более на Велеса, Всеслава достала из-за пазухи маленький серебряный крестик, подарение сестры Анастасия, обращаясь мыслями к Белому Богу. Может, хоть Он сумеет помочь? Она почти закончила произносить слова молитвы, которой обучила ее боярышня Мурава, когда над лесом прогремел властный голос Ратьши, отдающий приказ остановиться.

— Что еще за напасть? — недоумевали в задних рядах. — Почему встали?

Привстав на стременах, Всеслава заглянула поверх голов. Погрузившись в свои переживания, она и думать забыла про разбойников. Те же, судя по всему, времени даром не теряли. Поперек речной дороги, от берега до другого, лежала вековая сосна, аккуратно срубленная под корень. Всеслава, так же, как и другие, повернула голову, чтобы глянуть на пень, вид которого отметал всякие сомнения в том, что это дело рук человеческих. И в это время, словно в насмешку над ее думами о доле, в гулком воздухе звонко и хищно пропела стрела, и девушка в санях вскинулась и поникла, запрокинув назад голову и глядя остановившимися глазами в небо.

— К бою готовьсь! Ни с места!

— Поднять щиты! Беречь княжну!

Краткие, хлесткие, как удары плети, команды княжича Ратьши и дядьки Войнега перемежались с удивленными возгласами гридьбы и испуганным воем служанок. Всеслава слышала эти звуки точно сквозь ворох пуховых перин, не имея сил хотя бы пошевельнуться, не говоря уже о том, чтобы натянуть лук, с пугающей отстраненностью глядя на мертвое тело в княжеской одежде. Так, верно, смотрит на мир только что отлетевшая душа, всех связей с ним не порвавшая, но ему уже не принадлежащая. Там, под кровавым пологом, в стынущих санях следовало лежать не бедной чернавке, а ей!

И только появление из леса ощеренной топорами и кольями толпы воинственно орущих людей в нагольных шубах и лаптях, с берестяными скуратами на лицах, рассеяло морок, заменив его простым человеческим страхом и желанием жить. Имей Всеслава побольше опыта в военных делах, она бы определила, что находников при всей их наглости бояться не стоит. Живая волна нахлынула, но лишь для того, чтобы бесславно разбиться о ровные ряды сомкнутых вместе щитов, хранимых оберегами мудрого Арво.

Всеслава увидела Войнега, направо и налево отвешивавшего удары тяжелым боевым топором, и неистового Ратьшу, в упоении битвы сносившего по две, если не по три головы кряду, и молодых гридней, с усердием отрабатывавших хлеб Ждамира Корьдненского, и ромея Анастасия, с профессиональной сноровкой находившего доступ к уязвимым частям человеческого тела.

Видя, что поражение неизбежно, потеряв около трети своих людей, нападавшие пустились наутек, надеясь под сенью леса укрыться от возмездия. Несчастные! Они, видимо, плохо знали, с кем имеют дело, ибо от Ратьши Мстиславова никто пока еще не уходил.

Хватив плетью по бокам и без того разгоряченного коня, он устремился в погоню, увлекая гридьбу за собой. Всеслава и глазом моргнуть не успела, как топот копыт стих вдалеке и на опустевшем льду, среди мертвых и раненых, кроме нее и причитающих служанок остались только несколько замешкавшихся гридней да Анастасий с Войнегом. Первый спешил помочь тем, в ком еще теплилась жизнь (включая и пострадавших от его меча), второй желал, пока не поздно, расспросить тех, кто еще мог говорить, и выяснить, кто стоит за нападением.

Всеслава тоже решила спешиться. Не настолько сведущая в лечьбе, как Анастасий и его сестра, она, тем не менее, знала толк в уходе за больными. Однако, ее благому намерению, как и планам Анастасия и Войнега, не суждено было осуществиться. Едва сотник приподнял первую личину, не найдя под ней ничего интересного, кроме незнакомого мертвого лица, как со стороны, противоположной той, в которую ускакал Ратьша с гриднями, раздался конский топот, и на речном льду, словно из ниоткуда, возникли несколько десятков вершников.

Напрасно Анастасий и гридни хватались за мечи, напрасно Войнег тянулся к сигнальному рогу. Выпал рог из пронзенной двумя стрелами руки, не поспели мечи из ножен. Сбив с ног Анастасия и разметав по льду растерявшихся ратников, похитители окружили Всеславу и прежде, чем девушка успела что-либо понять, схватили ее лошадь под уздцы и помчались обратно в лес, увозя княжну ото всех, кто мог за нее заступиться и за нее постоять.

Ореховые глаза

Сначала они ехали широкой и удобной просекой. Затем на небольшом прогалке человечью дорогу пересекла лосиная или кабанья тропа, уходящая под своды леса в неведомую глушь. Здесь похитители разделились. Большая их часть, уводя возможную погоню, поехали дальше по просеке, а около десятка, те, которым поручили стеречь пленницу, свернули вместе с ней на тропу и запетляли между стволов, переходя с рыси на галоп.

У теряющей от ужаса разум Всеславы осталась единственная мысль: как бы не выпасть из седла и не врезаться в одну из низко нависающих над дорогой ветвей. Чуть позже, когда девушка немного приноровилась к ритму скачки и выровняла дыхание, она почти без удивления отметила уверенность, с которой похитители среди нескольких десятков вершников выбрали именно ее. Впрочем, то не диво. Девка, она и в мужском платье девкой останется. А кто еще будет рядиться, как не княжна.

Княжна-то княжной, но полонянка она полонянка и есть. Захотят ли уважить тати кромешные честь княжескую, да и просто девичью. Хотя Всеслава не видела лиц, она спиной чувствовала исходящую от ее спутников угрозу. Такие любой урон нанесут, не задумываясь, и убьют с легкостью, если им велят. А что, если попытаться бежать! Хотя порты с чужого плеча сидели непривычно, двигаться в них было куда сподручнее, нежели в тяжкой шубе и платке.

Тропа вышла на берег оврага, сплошь заросшего ельником и служившего руслом какого-то безымянного ручья. Проходящая по самому краю, она сделалась осыпучей и совсем узкой, и вершники растянулись цепочкой, не выпуская, впрочем, повода иноходца княжны. Всеслава глянула вниз. Высоковато, конечно, но стоит попробовать. В любом случае — это единственный шанс.

Она наметила широкий прогалок между деревьями, осторожно перекинула ногу, подобрала полы плаща, и, поминая Велеса, Перуна и Белого Бога, прыгнула.

Сначала край оврага стукнул ее чуть пониже спины — теплая одежда смягчила удар, потом Всеслава кубарем полетела вниз, из последних сил пытаясь затормозить, не свернув при этом шею и не переломав руки и ноги. Хотя безумный, отчаянный полет продолжался всего несколько мгновений, в сознании Всеславы он длился целую вечность. Перед глазами мелькали ветки и торчащие из склона, подобно истлевшим костяшкам, кривые еловые корни, неслись клочья снега, а она все падала и падала, переворачиваясь через голову, силясь уцепиться за что-нибудь и не находя опоры. Точно Велес, спасая дочь Всеволода от позора, открывал ей ход в свой исподний мир.

Впрочем, нет. Боги нижнего и верхнего миров беглянку хранили. Берег ручья принял ее ласково, поймал в пушистый сугроб да еще подстелил под ребра мягкую хвою. И если не считать пары царапин (чай, угодила краса белым личиком да в колючий ельник), приземлилась она более чем благополучно.

Впрочем, позволив девице остаться в серединном мире, немилосердные боги обрекали ее на новые тяготы и мытарства. Услышав голоса похитителей, с бранью и пререканиями искавших пологий спуск, девушка поняла, что оставаться на месте более нельзя. Освободившись от тяжкого мехового плаща (холода она не чувствовала), Всеслава куницей зазмеилась по земле, забираясь в самую гущу ельника. Только бы достигнуть реки, а там… Додумать ей не удалось. Преследователи одолели спуск и теперь растянулись цепочкой, прочесывая дно оврага. Точно лису затравить хотят, вспугнуть, точно куропатку. В глазах Всеславы закипели жгучие слезы обиды.

Затаившись среди густых зеленых ветвей, вдыхая морозный запах хвои, она в ужасе смотрела, с какой нарочитой безжалостностью, точно адские косари, кромешники рубят верхушки молодых елочек. Вот так же, как беззащитное деревце, падет им под ноги и она.

Ну уж нет! Дочери великого князя в полоне не бывать! Ободранная рука скользнула вдоль бока, и окоченевшие пальцы нащупали… Спаси Велес! Защити Белый Бог! Возле самого пояса, там, где обретался спаситель-нож, оказалась мохнатая волчья морда, с настороженными ушами и полной пастью острых зубов. Руку согрело горячее дыхание, шершавый язык намочил стылые пальцы. Всеслава хотела закричать, но крик оказался заперт в груди. Чья-то сильная рука, одетая броней, зажала ей рот, приклоняя голову к земле.

Потеряв последние остатки страха, Всеслава извернулась, чтобы ногтями свободной руки вцепиться в лицо обидчика, но бросив на пришельца лишь один взгляд, вмиг забыла обо всем, блаженно приникнув губами к помеченной шрамами, ороговевшей, но такой родной руке. Будь ее воля, она бы покрыла поцелуями не только эту руку и ее обладателя, но и верного Кума, который, за три прошедших года вымахав в матерого волка, все же ее не забыл. Может, причиной тому был каштановый локон, вдетый в кожаную ладанку, которая и поныне украшала могучую шею его хозяина.

Все-таки Белый Бог сотворил чудо! Ибо иначе назвать появление, и еще такое своевременное, человека, которого все числили едва не сгинувшим за морем, в том краю, где по дедовским понятиям и люди-то не живут, Всеслава никак не могла.

Неждан! Нежданушка! Лада любимый! Сколько долгих дней она вглядывалась в морозную даль: не блеснет ли где-то огонек знакомых ореховых, огневых глаз. Сколько бесконечных ночей мечтала согреться жаром его сахарных уст. Словно среди зимы проснулось ярое солнышко, словно колючая хвоя сделалась пуховой периной, а те, которые шли по следу, превратились в малых муравьев.

Впрочем, нет! Эти-то как раз никуда не делись и успели уже прорубить изрядную просеку. Зря старались. Сделав Всеславе знак, чтобы лежала тихо, проворчав что-то на волчьем наречии Куму, Неждан поднялся в полный рост, сбрасывая ножны с меча. Зимний неяркий свет скупо отражался в ромейской броне, подсвечивал вороновой синевой выбивавшиеся из-под шапки черные, жесткие волосы, плащом сбрасывал на снег тень с широких плеч. Последний раз Всеслава видела эти плечи обагренными кровью. Хоть бы Велес и Белый Бог уберегли Неждана на этот раз.

Ближайший из разбойников не успел даже удивиться. Двоим другим хватило времени лишь на то, чтобы сделать судорожный, бесполезный, никого не способный уберечь взмах мечом. Еще одного прикончил Кум. Но оставалось еще полдюжины, и они вовсе не собирались за просто так отдавать бесценную добычу. Да и кровь товарищей требовала отмщения.

Всеслава, конечно, ведала, что Неждан, еще в те годы, когда гридни его дразнили беспортошным неумойкой, слыл в Корьдно едва не лучшим бойцом. Даже дядька Войнег не всякий раз верх над ним одерживал. За прошедшие три года изнурительных боев и долгих походов мастерство молодого гридня, Всеслава в этом кое-что понимала, возросло, да и сила умножилась. Но и противники ему попались отнюдь не бесталанные смерды, меча видом не видывавшие. Велес знает, кто учил кромешников сражаться, но дело свое он разумел и неслухам спуску не давал.

Хотя Неждан держал в поле зрения всех шестерых, не позволяя им приблизиться на расстояние удара и не давая зайти со спины, сплотившись, кромешники едва не загнали его в трясину на топкий берег ручья. Отвоевав ельник, ту его часть, где молодые деревца достигали высоты человеческого роста, Неждан нырнул туда и закружился между стволов, точно бешеный челнок, вгрызающийся в основу лишь затем, чтобы обрывать запутавшиеся в кроснах нити алчущих неправедного пути человеческих жизней. И отчаянный Кум, мелькая пушистым хвостом, серой нитью носился за ним.

Четыре раза взлетал и опускался меч от земли к небесам и от небес к земле, завершая праведной карой безмолвный суд. Четыре крика устремились в небо и четыре души сверзились с радужного моста прямо в исподние Велесовы угодья. На четыре стороны света оборачивался молодец, уходя от вражеского меча, светлый полдень и сумрачную полночь призывая в свидетели, что дело вершит он правое, как и в те годы, когда у злых ворогов беззащитных поселян отвоевывал, оберегая покой жителей порубежья. И если правда, что власть от богов и что в княжьей крови заключена самая сила и соль подвластной правителю земли, то, оберегая дочь Всеволода, гридень Неждан не только о любимой девушке пекся, но землю родную, от которой его отлучили и отрекли, оберегал и защищал.

Теперь противников осталось двое, и уцелели они не потому, что прятались за чужими спинами, а от того, что, превосходя товарищей ловкостью и силой, разговаривали на языке мечей, верно, даже свободнее, нежели на наречии человеческом. Пара черных коршунов, налетевших на бела кречета, двое цепных кобелей, спущенных на матерого волка. И, точно зубы, клацали тяжкие мечи, ударяющие о Нежданов клинок скупыми и злыми рубящими выпадами. Иному от таких песен впору волком взвыть, да Неждан, верно, их достаточно слышал, сыгранных у моря ромейского да на арабский лад. Сам их наигрывал не хуже любого гусляра.

Лишь холодный, морозный воздух отыскал меч ближайшего кромешника, когда Неждан неожиданно скользнул вниз, точно хитрюга-стерлядь, уходящая на глубину, а затем, обойдя противника сзади, рубанул со всего маха по выпроставшейся из кольчуги незащищенной шее. Участь последнего решил выникший из ельника Кум.

***

Старое, хворое солнце, не спеша, ковыляло короткой дугой по серому небу, свершая свой зимний, дневной путь. Мелодично журчал пробивавший себе дорогу подо льдом ручей. Сосны да елки, стряхнув с ветвей снег, с любопытством переглядывались, рассматривая девицу и молодца. Серый Кум дурашливым кутенком прыгал по ельнику, разделяя хозяйскую радость. Фыркали и ржали привязанные на краю оврага кони, и обеспокоено звал княжну гнедой иноходец.

Всеслава не слышала и не видела ничего. Для нее и для Неждана время потеряло счет, остановилось, закружилось волшебным вихрем, перенося из зимнего леса в благодатный край, где среди молочных рек с кисельными берегами мирно гуляли первый Волк и первый Бык, первый Пес и первый Конь, и шумела крона извечного Мирового Древа.

— Ты все-таки вернулся! Как же я тебя ждала. Я думала, что никогда больше тебя не увижу!

Из глаз Всеславы ручьем текли слезы, и Неждан осушал их жаркими поцелуями. Теплый меховой плащ, которым воин с головы до пят укутал озябшую девушку, спускался по ее плечам, точно повой.

— Как ты отыскал меня? — спросила Всеслава, когда источник ее слез начал иссякать.

Неждан в ответ только улыбнулся:

— Отыскать тебя, Всеслава Всеволодовна, было немудрено, а вот признать в твоем нынешнем наряде сложнее! Нешто Ждамир настолько обабился, что в Корьдно уже девки с бабами начали мужские порты носить?

— До такого пока не дошло, — с готовностью заверила его Всеслава.

Погладив ластившегося к ней Кума, она поведала милому о своих приключениях.

— Ну и аховы же вояки руссы! — хлопнул себя по бедрам Неждан. — Прозевали хазарский отряд!

— Да с чего ты решил, что это хазары? — заступилась за воинов Святослава княжна. — Ратьша баял, здесь замешан продавшийся за хазарское злато разбойник Соловей?

— Соловей?! — Неждан аж переменился в лице. — Да как он смеет, этот Мстиславов поскребыш, нести такое?! Да Соловей скорее умрет, чем примет от хазарина даже медный дирхем!

«Да откуда тебе это известно, нешто ты Соловья видал?» — эти слова, невымолвленные, так и повисли у Всеславы на устах, ибо ответ напрашивался сам собой. Приглядевшись повнимательней к милому, она отметила тот налет, который накладывает на облик человека жизнь кочевая, неприкаянная, полная опасностей и тревог…

Понимая, что сам себя выдал, Неждан отпираться не стал. Рассказал, как весной по возвращении из ромейской земли узнал о походе Святослава, как спешил домой, чтобы к рати Ждамировой присоединиться, как опоздал: война закончилась, почитай, не начавшись, как ушел с горя в лес, отыскал там таких же недовольных, как начал с руссами бороться, их дозорных да обозных тревожить.

— Вот такие дела, — закончил воин свой рассказ. — Был Неждан-гридень, а вышел разбойник Соловей. Думал все это время, как бы тебя, любушка, повидать, да все не получалось. Вот давеча узнал от вещего Арво, что ты в святилище собираешься, а тут эти вороги незнамые, невесть откуда пришедшие!

— Так это не твои люди учинили нам разбой? — осторожно поинтересовалась княжна.

— Да не сойти мне с этого места! — горячо поклялся Неждан.

Всеслава, впрочем, верила ему и без всяких клятв. Да и как она могла не верить тому, кому в этом самом лесу, под кровом Арво Кейо, призвав в свидетели Велеса, обещала хранить верность, поддерживая и в радости, и в горе!

— И что же ты дальше собираешься делать?

— То же, что и прежде, — пожал плечами воин. — Руссам вредить, пока они обратно в свою землю не уберутся.

— Убьют тебя! — всхлипнув, прижалась к его широкой груди Всеслава.

— Сначала пусть отыщут! — презрительно усмехнулся Неждан.

Он подобрал у ручья плащ и шапку княжны и помог ей выбраться из оврага.

— До весны как-нибудь перебьемся, а когда лес зеленью оденется, примемся за дело снова!

— Весной руссы и без вас отсюда уйдут, — заметила Всеслава, рассеянно поглаживая по шее своего иноходца. Бедняга прял ушами и храпел, испуганно глядя на Кума.

— Куда же это? — не понял Неждан.

— Ты разве не слышал? Святослав на хазар поход собирает. Брата с меньшими князьями зовет, да они колеблются.

И вновь Неждан, пораженный известием, которое, похоже, пока не дошло до чащобы лесной, застыл на месте, намотав на руку поводья разбойничьих лошадей.

— Да по силам ли ему этакий замысел?! — с жаром воскликнул он, и глаза его загорелись, как всегда, если он мыслил или говорил о славе воинской.

— К лету узнаем, — перекинула косу с плеча на плечо Всеслава.

— Да я бы на месте твоего брата впереди всего войска своих людей повел! Сколько за все эти годы натерпелись от хазар!

— Ты не князь, а разбойник лесной, — напомнила ему княжна. — И за твою голову назначена награда.

Неждан не стал с нею спорить. Он усадил девушку на коня и проводил до просеки, откуда явственно доносились голоса Войнега и гридней, разыскивавших княжну. Напоследок он еще раз привлек девицу к себе и на прощанье прошептал:

— О моей голове не беспокойся. Найду способ, как ее на плечах сохранить. В ближайшие дни, если ничего не произойдет, навещу тебя в Корьдно, а там, если не убьют, и с хазарами помериться силами можно.

Заботы старого сотника

— Да как такое могло случиться, чтобы дочь и сестра княжеская оказалась в руках у разбойников?! Да за эдакое ротозейство не только пояса воинского надобно лишать, а в поруб сажать нужно, гнать из града поганой метлой! Ибо здесь не ротозейством, а крамолой пахнет! Чем вы лучше кромешников, кровь княжескую такой опасности подвергать!

Высокий, залысый лоб Ждамира Корьдненского дыбился острыми, как сдвинутые брови, морщинами. Обычно сонные и рассеянные бесцветные глаза метали молнии, вечно недовольное лицо с вздернутым носом над короткой верхней губой от прилившей желчи приобрело изжелта-зеленоватый оттенок.

И напрасно Войнег пенял на легкомыслие помчавшихся в лес вслед за Ратьшей гридней, напрасно пытался оправдаться, ссылаясь на нечеловеческую хитрость и изворотливость разбойников (нешто это по-людски, хладнокровно наблюдать из леса, как рубят твоих товарищей, чай, они с ребятами положили на льду не менее двух десятков человек). Суд Ждамира был краток и скор: кому поручили безопасность княжны, тому и ответ держать.

Вот так, на шестом десятке лет, остался Войнег без сотни и без службы, ославленный и обесчещенный на все Корьдно. Хорошо хоть в поруб не посадили и из дому не выгнали. Хотя какая разница, где век коротать, когда жить нечем, да и незачем. В порубе сидючи, глядишь, Велес быстрей бы к себе прибрал. Да и какой толк в доме, который, точно лачугу прокаженного, всяк обходит стороной. А ведь прежде у Войнега за стол меньше тридцати человек и не садилось. Нынче же только старые слуги боязливыми тенями жались к печке и виновато глядели из красного угла не уберегшие дом от опалы боги и пращуры.

Войнег прошелся от стены к стене, погрелся у печки, поправил повязку на простреленной руке: стараниями ромея Анастасия раны заживали быстро и почти не беспокоили, впрочем, что толку думать о спокойствии тела, когда смутно и тревожно на душе. Насколько проще перенес бы он опалу, кабы жил один. Много ли надо старому пню? Уж как-нибудь доскрипеть, пока черви не источат или сам не изойдешь горем-кручиной. Но что теперь станется с Войнегой, дочкой любимой?! Кто за нее заступится, кто от людской молвы защитит, кто мужа справного подыщет? Да и какой еще безумец захочет жену взять из опозоренного рода, из опороченной семьи.

Впрочем, может, раньше времени не стоит кручиниться? Войнега и сама за себя способна постоять. Хоть и выросла девица в княжьей горнице, среди сверстниц и подруг Всеславы княжны, с малых лет прялке или кроснам предпочитала добрый меч да тугой лук. Сам Всеволод князь учил Войнегу с оружием обращаться, сам бурмицкую броню подарил. Не обманула ожиданий княжеских краса. К восемнадцати годам против молодой поляницы не каждый гридень на единоборство выходил. Вот и нынче, где она, спрашивается? Явно, что не у Всеславы в горнице над пяльцами сидит.

Хотя нет. Она сегодня вроде бы по-девичьи снаряжалась. На княжьем дворе нынче пир. Ждамир Корьдненский созвал своих бояр и воевод грозного киевского гостя, чтобы вместе поблагодарить богов за избавление сестры. Ну, а Всеслава княжна, конечно, не забыла про подругу. Войнега собираться начала еще загодя. Колечки височные серебряные мелом начистила, к венчику приладила, бусы примерила, поневу подвернула, чтобы показать подол рубахи, украшенный богатой вышивкой, вставками браного полотна и привозной золототканой тесьмой. Краса ненаглядная! Залюбуешься! Да разве ж такая умница и красавица и при таком бесталанном отце себе мужа не найдет?

Мужа доброго! Ишь, чего захотел! Разве что отыщется такой хоробр, который своенравную красу сумеет переупрямить. Уж давно бы ходил Войнег тестем, а то и дедом, кабы непокорная дочь не отвергала одного за другим всех женихов. Едва не с младенчества, даже не выскочив еще из рубашки, мечтала Войнега о княжиче Ратьше. Кажись, и оружие в руки взяла лишь для того, чтобы удалой Мстиславич на нее внимание обратил. Ой, беда, беда! Был бы жив добрый князь Всеволод, глядишь, и исполнилось бы заветное, а так, только сухотой зря себя изводит. Разве Арво Кейо что придумает…

В печи ядовито зашипело попавшееся между дров сырое полено, изба мгновенно заполнилась густым сизым дымом. Войнег сердито закашлялся и замахал руками: тоже, мне работнички! Один из слуг спешно приоткрыл дверь в сени, другой плеснул на каменку квасом, пытаясь с помощью пара очистить воздух. Стало душно и зябко одновременно. А главное, дым никуда не делся. Войнег снял со стены старый боевой щит, пристегнул ножны с мечом, сделав вид, что намеревается не то почистить оружие, не то починить, и вышел в сени.

Чего там, спрашивается, чинить и, тем более, чистить! Чего-чего, а оружие сотник сызмальства привык держать в порядке. Новый оберег, отлитый хранильником, выделяется на фоне других бляшек его же прежней работы морозным серебром. Ох, Добрынич, Добрынич! А ведь прав Ждамир князь, во всем прав: твоя это вина, что княжну от разбойников не сберегли. И то, что Всеслава вернулась невредимая домой, иначе как чудом объяснить нельзя!

С этим возвращением вышло, в общем, не совсем понятно. По словам девицы, ее похитители повздорили из-за какой-то безделицы и в запальчивости друг друга перебили. Звучало почти правдоподобно. Только вот следы на снегу и положение мертвых тел там, в овраге, явно указывали на присутствие кого-то стороннего, от руки которого, похоже, и пали кромешники. Кроме того, двое из них погибли явно не от вострого меча, а от волчьих клыков, и Войнег знал человека, с которым водил дружбу прирученный волк.

Сотник провел рукой по взмокшему от мыслей лбу. Вот это в голове просто не укладывалось. Если правда бают, что Соловей — это Незнамов Неждан, а Ждамир Корьдненский, после похищения сестры крепко взявшийся за смердов, выяснил это почти доподлинно, то что же это получается? Люди Соловья похитили княжну лишь затем, чтобы он сам потом ее освободил?

Впрочем, Анастасий ромей недаром заметил, что нападение не очень-то похоже на дело рук Соловья. Во всех своих лихих налетах предводитель вольной ватаги преданных ему смердов-лапотников обычно жалел и попусту их жизнями не рисковал. Такими же качествами обладал и гридень Неждан.

Ой, беда, беда! Ежели Незнамов сын и вправду вернулся да со Всеславой свиделся, он снова найдет дорогу к ней, и то, что на него и его вольных молодцев нынче охотится не только киевский князь, но и разгневанный Ждамир, его вряд ли остановит! И лучшего дня, чем нынешний, для тайной встречи не найти. По случаю пира князь Корьдненский, следуя обычаю, не забудет и гридьбе пару бочек меда выкатить. Ну, а те, как пить дать, караульным поднесут. Кому как Неждану этого обыкновения не знать!

Войнег наскоро опоясался мечом, накинул плащ, нахлобучил шапку, шагнул вон из избы, толком еще не понимая, что делать и как от Всеславы новую беду отвратить.

Ну и темень! Ох ты, зимушка-зима. Дни серые да короткие. Если на торговых и боярских подворьях еще копошится какой-то народ, то засыпанный снегом ремесленный конец уже готовится отойти ко сну. Хотя после раннего зимнего заката времени прошло совсем немного, свет горит лишь в нескольких оконцах. Рядовичи-землепашцы да ремесленники, стараясь попусту не тратить лучины и сберегая как силы, так и скудные летние припасы, спать ложатся рано. Лишь в одном из домов корпеет над работой усердная рукодельница, да к Третьяку-гончару, отцу пяти дочерей на выданье, стекается на посиделки выкупившая его избу на вечер неугомонная молодежь.

Ничего! Пройдет пара долгих смутных седьмиц, и потянет из каждой избы дурманящим, радостным запахом свежеиспеченного хлеба, заварят хозяйки с медом пшеничное и ржаное зерно, приготовляя сочиво, пойдет по дворам молодежь, прославляя младенца Коляду, от имени Велеса желая хозяевам здоровья и богатства.

Несмотря на опалу, на княжьем дворе Войнега встретили как родного. Стоявшие на воротах Хеймо и Чурила даже в струнку вытянулись, улыбками приветствуя прежнего командира. Хмельные веселые гридни наперебой угощали «дорогого нашего Добрынича» медом и пивом. От набравшегося по самые брови Сороки отделаться удалось, лишь пригубив с ним чарку.

Начавшийся еще засветло пир был нынче в самом разгаре. Судя по нестройному гулу голосов, бренчанию гусельных струн, скрипу гудков и свисту сопелей, столование подходило к тому моменту, когда многочисленные гости, поблагодарив богов и утолив голод да жажду, завязывали разговор. Суть его обычно сводилась к рассказам о воинских подвигах, в которых не знающее удержу хвастовство часто выводило описание за пределы возможного, а развязанный хмелем язык безостановочно плел и плел, припоминая и то, что было, и то, чего не было. Те же, которых возраст или слабое здоровье уже не пускали на поле брани, дабы не отстать от других, начинали с пеной у рта превозносить заслуги славных пращуров или похваляться своей казной. Находились даже такие безумцы, которые с пьяных глаз расписывали во всех подробностях не только стати верных коней и борзых псов, но и прелести своих жен. Никто никого не слушал, и все старались друг друга перекричать. Иные, уличенные во вранье или обиженные чванным соседом, пытались доказать свою правоту при помощи кулаков.

Вот тогда-то, дабы успокоить разгоряченные умы и почтить богов, Всеслава Всеволодовна просила у брата дозволения заиграть песню или завести с подругами хоровод. А уж плясала княжна — залюбуешься! Когда на купальских игрищах зачинала круг-танок, сам светозарный Даждьбог на небесах к девичьему хороводу присоединялся.

Вот и нынче княжьи хоромы аж задрожали от бурных криков восторга. Взглянуть бы хоть одним глазком. Небось, и Войнега нынче там. Пляшет она не хуже княжны, а песен знает — за год столько не перепеть. Все надеется песнями да плясками Ратьшу Дедославского прельстить. Глупая! Ратьше разве это нужно? И последнюю уродину взял бы в жены Мстиславич, кабы та принесла ему в приданое княжую шапку. Эх, беда, беда!

Ну вот, теперь самое время в оба глядеть. Закончив пляс, дабы не искушать разгоряченных мужей, княжна, простившись с подружками, удалялась обычно к себе. Так и есть: в окошке светелки затеплился огонек. Если Неждан затаился где-нибудь неподалеку, лучшего случая проникнуть к ней в горницу не найти. Войнег отыскал укромное местечко в тени частокола и слился со стеной. Прошедший суровую школу войны и охоты, он мог в таком положении пребывать бесконечно, и мороз ему не был помехой.

Ближе к полуночи огни в хоромах потускнели и один за другим начали гаснуть: утомленные гости собирались на покой. Зато в окошке Всеславы по-прежнему плясал золотой светлячок лучины. Стало быть, не обмануло старого Войнега чутье, ждет княжна милого, небось, заранее голубки обо всем сворковались. Вот закроются за последними гостями ворота, улягутся спать бояре, решившие воспользоваться княжеским гостеприимством, и засвистит в зимней ночи неурочный соловей. Впрочем, такому соловью, что лето, что зима, лишь бы любушку повидать. И как он, бродяга, целых полгода терпел? Видно, дел ратных хватало, куда уж тут об утехах любовных думать. А нынче в лесу холодно и скучно, так и тянет погреться телом и душой.

Время давно перевалило за полночь. Молодой месяц, товарищ сотника по бдению, утомился стоять в карауле и пристроился отдохнуть на верхушке сосны. Зимняя бесконечная ночь черным мороком гуляла по лесу, пугала звуками и тенями, дурманила дремотными наважденьями, наводила уныние и тоску. Мороз отяготил Войнегову бороду пригоршнями инея, украшая непрошеной сединой. Огонек в светелке вспыхнул и погас.

«Неужто не придет», — с тревогой подумал сотник. Не случилось ли с ним чего? Ежели к руссам в руки попал, они ему мигом все перышки ощиплют, в горшке живьем сварят. Впрочем, нет. Киевский князь хоть и досадовал на проделки разбойника, но больше сетовал, что такой удалой хоробр служит не ему.

Другое дело Корьдненский Ждамир. «Шкуру спустить и на ремни нарезать!» — вот и весь его разговор. И ведь спустит! И Войнега больше не позовет. Как они с Мстиславичами, мстя за дорогую сестрицу, в последние недели за поиски рьяно взялись. Дозорных едва не на каждую тропку поставили. Пристанище Соловьиное разыскивая, аж две деревни лесных дотла спалили, в которых прежде разбойника видели, смердов бесталанных посеред зимы на мороз голыми, босыми выставили. Руссы себе такого ни разу не позволили. Впрочем, толку от этого вышло чуть. Смерды то ли и в самом деле ничего не ведали, то ли не хотели выдавать своего заступника Соловья, хотя за его голову бережливый до скупости Ждамир назначил дополнительную награду. Ох, Неждан, Неждан! Уж лучше тебе нынче и вправду не прийти!

Сотник тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли. Нашел, о ком печалиться! О разбойнике беззаконном, виновнике всех его нынешних бед. Впрочем, если верить следам, а эта грамота вернее всех княжеских, пожалуй, Неждана, наоборот, еще и поблагодарить следует за то, что Всеслава нынче в горнице мирно спит, а не терпит обиду и бесчестие от лихих людей.

Что там еще за звук? Никак все-таки пожаловал? Да нет, всего-навсего петух проснулся на насесте. Скоро уж и скотина в хлеву замычит, призывая баб с подойниками. Ночь медленно, но неотвратимо идет на убыль, и теперь уж, карауль не карауль, ничего не выждать. Только кости зря старые морозил. Впрочем, чем так жить, уж лучше врасти в землю деревом сухим, стоять среди других бревен частокола, покой Корьдно оберегать. Всеславушку сторожить, кровиночку… княжескую…

Но что это? Вроде как в покоях девицы что-то зашевелилось. То ли ставня резная скрипнула, то ли дверь распахнулась. Точно, ставня. Окошко открыто, а из окна кто-то спускается, и известно, кто. Ах, плут! Ах, змей подколодный! Войнег тут, как дубина, караулит татя на морозе, а тать беззаконный средь бела дня пожаловал, в толпе гостей укрылся! Ну и дерзок, ну и хитер! Да ничего, на всякую хитрость свой простак найдется. Жалко, конечно, парня на Ждамиров суд отдавать, но себя все же жальче, а пуще себя Всеславу. Ведь погубит девку, злодей!

Войнег отлепился от стены и изготовился к прыжку. Лети, лети, Соловушка! От меня не улетишь! Но что это? На плечо легла чья-то тяжелая рука, и голос с русским выговором прошептал в самое ухо:

— Охолонь, Добрынич! Так и пташку недолго спугнуть!

На Войнега из темноты смотрели цепкие, слегка насмешливые, переливчатые глаза русского воеводы Хельги, которого славяне называли Лютобором, а печенеги и арабы кликали Барсом. Вот уж точно, барс так барс! Даром, что до сей поры прихрамывает. Подкрался так, что Войнег ничего и не почуял.

Неждан (сотник теперь ясно видел, что это именно он), между тем, пересек двор и никем, кроме них с руссом, не замеченный, достиг удобного перелаза. Надо что-то делать. Уйдет же, собачий сын! Словно прочитав его мысли, Лютобор усмехнулся в желтые усы:

— Пусть уходит!

Он немножко помолчал, а затем добавил:

— И мы следом отправимся.

Только нынче Войнег разобрал, что собран воевода не на пир, а в поход. Интересно, когда успел. Вроде совсем недавно с князем распрощался.

— Ну что, Добрынич! — продолжал русс как ни в чем не бывало. — Не желаешь с нами поставить силки на соловья?

Они прошли к калитке, возле которой сгрудились воины, проверяя снаряжение и прилаживая подбитые оленьим мехом удобные охотничьи лыжи. Людей с собой воевода брал немного, не более полусотни. Неужто надеется с такой малостью одолеть ватагу разбойную? Когда Хельги, придирчиво осмотрев каждого из людей, закрепил на ногах ремни лыж, от стены отделилась легкая девичья тень. Невеста. Новгородская боярышня, как же без нее.

— Ты обещал! — напомнила она суженому что-то, им обоим известное. — Иначе как Всеславе в глаза глядеть буду!

— Ты же знаешь, я ему обязан и потому сделаю все, чтобы этого упрямца от лиха, которое он сам на себя накликал, избавить! — обнимая нареченную, кивнул вождь. — Хотя при том, сколько он всего за это лето натворил…

Он сверкнул глазами, и его помеченное шрамами лицо приобрело суровое и даже жестокое выражение.

— Кабы князь Святослав нынче так не нуждался в людях этой земли, ни мое, ни Всеславино заступничество его бы не спасло!

Силки для Соловья

Когда отряд вышел из града, небо уже начало светлеть. Месяц, точно молодой бычок, высосал из черной коровы ночи все снежное молоко и отправился отдыхать. Мороз ослабел, или сотник просто привык к нему, быстро согревшись движением. Воины шли ходко и споро, все дальше и дальше углубляясь в лес.

Войнег с интересом приглядывался к своим спутникам. На это непростое дело Хельги Лютобор позвал поровну руссов, сражавшихся с арабами на его корабле, и новгородцев, ходивших с ним летом в Итиль. Последние выгодно отличались от товарищей сноровкой и мастерством лыжного хода. Одесную от воеводы, изо всех сил стараясь не отстать и не сбить дыхание, шел впервые вставший на лыжню в эту зиму ромей Анастасий. Ошую бесшумно скользил десятник Торгейр, тщедушный мужичонка с перебитым носом, слывший задирой и непревзойденным кулачным бойцом. Все воины были прекрасно вооружены: под плащами блестели доспехи, да не местной, а дамасской или франкской работы. И поблескивало в лучах восходящего солнца навершие знаменитого меча воеводы, именуемого Даром Пламени.

Вдруг среди ровных рядов островерхих шлемов Войнег заметил знакомый шишак с золоченой маковкой и узорчатой стрелкой. И доспех под плащом блестел тот самый, князем Всеволодом дареный. Долгосотник его потом под тонкую девичью кость подгонял. Войнега! Она-то что здесь забыла? Бежит себе среди лыжников, отворотила голову и даже на отца не глядит, будто не замечает. Только нет-нет, да синим глазом сверкнет. Ну, ничего! Дома поговорим! Одно дело на княжьем дворе с оружием баловать да зверя в дубраве гонять, а другое — охотиться в чащобе кромешной на лихих разбойников. Здесь ведь и убить могут, и тело белое ранить! Вон как давеча убивалась над отцовой рукой. Аж побелела вся.

И как она сюда пробралась? И, главное, зачем? Ратьши-то, княжича, среди людей Лютобора точно нет! Ратьши, может, и нет, зато есть один из воеводиных отроков, мальчишка урман, Инвар, Войнегин ровесник. Все лето возле нее отирался, проходу не давал. Он и сейчас едет с ней рядом, красуясь долгим урманским ходом. Светлые бровки насупил, глазенки горят, а на щеках, покрытых первым пухом, точно заморский плод персик, румянец вовсю играет, то ли от мороза, то ли от смущения. Тоже еще жених выискался! Понять не может, что Войнега с ним просто играет, свое тщеславие тешит. Интересно, а ведает об их проделке воевода?

Ромей Анастасий, как не старавшийся, а все же потерявший одну из лыж на подъеме в горку, теперь лихо нагонял отряд:

— Я что-то не пойму, — поинтересовался он, поравнявшись с вождем, — ты, что ли, еще одного отрока в учение взял?

— Это не отрок, а отроковица, точнее, девица, — стараясь не глядеть в сторону Войнега, отозвался тот. — Инвар умудрил притащить, а я только у леса приметил.

— Так надо было отправить ее восвояси! — возмутился ромей.

— Пусть ее, — равнодушно отмахнулся Лютобор. — Если все пойдет, как я задумал, мечей нам обнажать не придется. А если нет…

Он недовольно нахмурился, не желая даже предположить такую возможность.

— Нешто пятьдесят мужиков не сумеют одну девчонку защитить?

— Совсем в возраст вошел наш малыш, — умильно проворковал один из киян, одинаково широкий в поясе и в плечах огненно-рыжий здоровяк, прозывавшийся Радонегом.

— Я ему покажу возраст! — на мгновение дал волю своему гневу вождь. — Всю следующую неделю будет всей вашей сотне коней и оружие чистить!

— Да ладно тебе, Хельгисон! — заступился за отрока десятник Торгейр. — Мальчишка впервые меч в руки взял в ту пору, когда другие не умели и деревянный выстругивать. А в Хандаке-Ираклионе, когда тебя ранили, они же вдвоем с Нежданом почти полдня на угловой башне продержались, пока мы на подмогу подошли!

Войнег хотя в разговор намеренно не вступал (а то воевода не ведал, чья это дочь проникла к нему в отряд), слушал внимательно и, услышав, как уважительно руссы говорят о сопляке Инваре и о бродяге Неждане, почувствовал, как в груди разливается непрошенное тепло.

— Слышь, воевода! — окликнул Лютобора Радонег. — А правду бают, что Соловей-разбойник — это наш Незнамов и есть?

Воевода кивнул, и лицо его помрачнело.

— Да где ты в этом краю трусливом другого такого удальца сыщешь? — пояснил товарищу кривоносый Торгейр.

— И что же с ним теперь станется? — рыжий Радонег сокрушенно всплеснул руками. — Ведь никто другой из этого племени нашему воинству так не докучал.

— А теперь он еще и своего князя прогневил, — добавил один из новгородцев, белобровый и белоголовый парень с обрубком вместо правой руки.

— Судьба Неждана Незнамова находится в его собственных руках, — веско проговорил вождь. — Наше дело — ему помощь предложить. Его — принять ее, или не принять.

***

Недавно выпавший, рассыпчатый от мороза снег укутывал лес и поляны безбрежной сметанной кипенью, легкой и пушистой, как яблоневый цвет. В поле и березняке сверкавший на солнце обращенными в адаманты слезами спящей зачарованным сном Несмеяны царевны, в бору он потускнел, играя пятнами теней, словно шкура серого в яблоках жеребца. Воевода Хельги уверенно шел вперед, ведомый свежей лыжней, оплетенной цепью звериных следов.

След этот давно уж занимал Войнега. Вроде бы, по размеру и по форме отпечатки лап напоминали волчьи, и их обладатель шел по лесу так же уверенно, как серогривый, в прыжке преодолевая сугробы, перемахивая через поваленные стволы и рытвины. Переходя же на шаг, он почему-то начинал ступать, как рысь, разворачивая носки и ставя лапку за лапку. Да и петли, которые он выделывал вокруг лыжни, выдавали осторожную кошачью повадку. Нет, это определенно не волк! Да и Неждан, если предположить, что лыжню проложил он, а не кто-то другой, не потащил бы с собой своего серого товарища. Бедный Кум еще кутенком несмышленым по княжьему двору бегал, когда псы поднимали тревогу на весь Корьдно.

При приближении Лютобора дворовые пустолайки и борзые кобели обычно тоже поднимали шум, хотя зверь, сопровождавший русса, к волчьей породе отношения не имел. Царственный пардус, лучше любой гончей настигавший зайцев и косуль, умел не только рычать, но и мурлыкать. Да вот и он сам, легок на помине. Золотистой тенью петляет между деревьев, точно твой кот, разве что несется на своих длиннющих ногах быстрее любого волка.

Пока Малик, так звали пардуса, получал от хозяина причитавшуюся ему порцию ласки, с горушки на лыжах лихо спустился ладный парнишка. Тороп, сын охотника с порубежья земли вятичей, все лето просидевший с воеводой на одном весле, знал досконально как здешние края, так и увертки местных жителей, и, похоже, сам вызвался на вороп. Его возвращение могло означать либо то, что Неждан его все же перехитрил, либо что парень имеет новости, не терпящие отлагательства.

— Ну что там? — окликнул его воевода.

— Не нравится мне все это, — ломким мальчишечьим баском отозвался Тороп.

— Что именно?

— Да ведет себя этот «птенчик» слишком уж беспечно. Идет себе, не особо таясь, будто не предполагает и возможности, чтобы за ним проследили.

— А что тут удивительного? — подал голос длинный и тощий гридень, единственный из новгородцев выглядевший на лыжах (да и без них) смешно и несуразно. — Возвращаясь с любовного свидания, всяко нетрудно и голову потерять, точно тетереву на току.

— Это ты из своего опыта, Твердята, говоришь? — поинтересовался его ближайший спутник, невысокий и черноволосый парень, а вернее, молодой муж, прозывавшийся Тальцом и нянчивший недавно рожденного первенца.

Гридни заулыбались: все ведали, что Твердята, несмотря на все старания, особого успеха у девок не имел.

Хельги остался серьезен. Он прищурил чуть приподнятые к вискам глаза, глядя из-под руки в морозную даль, провел рукой по шраму на щеке.

— Не таится, говоришь?

Отрок кивнул.

— Продолжай следовать за ним на том же расстоянии, — приказал вождь. — В самое пекло не суйся. Заметишь что неладное — дай знать. Разговоры отставить! — строго глянул он на гридьбу. — Держать ухо востро, луки приготовить, но без моей команды не стрелять!

Отрок вслед за пардусом лихо одолел подъем и исчез. Гридни немного подождали, переводя дух, а затем последовали за ним.

***

Зимний дремотный лес, словно приобщенный тайн иного мира вещий кудесник, безо всякого бубна колдовал и ворожил. Морочил голову обманчивостью стылой неподвижности, дразнил тишиной, оглушающей и властной, словно рев пожара или грохот битвы, где каждый шорох, шепот и шелест, попав в капкан злого насмешника-эха, возвращался обратно искаженным и вывернутым, а хруст случайно задетой ветки бил в ухо не хуже кулачного бойца.

Тропа, шедшая краем Смердячьего болота, петляла и путалась, точно речь человека, врать не умеющего, но делать это почему-то принужденного. Она то зарывалась в непролазную чащобу, то продиралась по бурелому, то прыгала по кочкам, которые никакой мороз не мог отучить от скверной привычки плясать под ногами трепака. Ибо там, внизу, в смрадном гнилом чреве, временами вырываясь на поверхность, полыхал негасимый огонь, а даль, несмотря на мороз, застилала какая-то зыбкая и волглая мгла.

Эти дикие, глухие места, хоть и изобиловали ягодами и дичью, пользовались славой дурных и гибельных для людей. Да что тут говорить! Болото — прямой лаз в потаенный исподний мир, откуда выползает на поверхность алчущая живой крови нечисть и нежить. Войнег хоть и не мог никого заприметить или уловить движение в беспорядочном переплетении сломленных буранами, укутанных туманом ветвей, уже давно ощущал взгляды, следящие за ним. Ой, щур меня, щур! Прочь, Мара, прочь, навья отринутая!!!

Впрочем, по здравом размышлении, следовало бы нынче подумать не о навьях, а о вполне осязаемых существах, в жилах которых, как давеча рек Анастасий, текла все та же руда-кровь. Люди Соловья оберегали свои владения.

— Похоже, они нас заметили! — на родном наречии произнес ромей, тревожно втягивая чуткими ноздрями сырой болотный воздух.

— И уже давно, — на том же языке невозмутимо отозвался Лютобор. — А на что ты рассчитывал? Они такие же воины, как и мы.

— Но их в два или три раза больше, — шевельнув черными усами, поправил лук новгородец Талец.

— И если они захотят, положат нас всех на этом месте, не потеряв ни единого человека! — улыбнулся щербатым ртом десятник Торгейр.

— Это вряд ли, — покачал головой воевода. — Если бы они этого хотели, то давно бы уже сделали. Они чего-то ждут, и мне кажется, я знаю, чего.

— А как же Тороп? — с тревогой спросил Анастасий.

Хуже прочих разбиравший грамоту следов, ромей, тем не менее, увидел, что лыжня, верой и правдой служившая им, попетляв немного между кривых сосен, взяла да и оборвалась, сменившись неровной цепочкой следов. Причем, оставивший их был явно выше и тяжелее юного отрока, и Войнег уже видел отпечатки этих ног в овраге возле тел похитителей Всеславы и нынче на княжьем дворе.

Но воевода остался спокоен:

— Тороп не настолько прост, чтобы дать себя в обиду. Наверняка он где-то здесь, только не имеет возможности подать нам какой-то знак.

Словно в подтверждении этих слов из самой гущи бурелома, протиснувшись между корягами, выбрался пардус. Подошел к воеводе, потерся возле ног. Войнег приметил, что к ошейнику зверя привязана маленькая бронзовая утица, мерянский оберег, который носил отрок.

— Дальше я пойду один, — все тем же спокойным тоном сообщил товарищам Лютобор.

— Я тебя не оставлю! — порывисто шагнул вперед Анастасий. — Я сестре обещал!

— А мы — своей боярышне! — поддержали его новгородцы.

— А я никому и ничего не обещал, но хоть сидел с Нежданом два года вместе у весла, а одного тебя в его логово не пущу, — решительно заявил Радонег.

— Да не обижай ты ребят, Хельгисон! — подытожил Торгейр. — Половине из нас до смерти охота повидать старого боевого товарища, а остальные умрут от разочарования, если не познакомятся ближе с таким прославленным человеком, как Соловей!

На том и порешили.

Тетерин рудник

Ведомые Маликом, безошибочно отыскивавшим Нежданов след, они немного поплутали по кочкам, обогнули зловонную ржавую трясину, слегка припорошенную желтоватым снежком, и вышли на заброшенную, много лет не обновлявшуюся, но, тем не менее, еще крепкую, добротно проложенную гать. Теперь Войнег понял, где надумал укрыться от княжьего гнева обложенный со всех сторон Неждан-Соловей.

Сам Добрынич здесь никогда не бывал, но про это место слышал достаточно, чтобы захотеть немедленно повернуть и бежать отсюда восвояси. Ибо про Тетерин рудник, а гать вела именно туда, любили посудачить рядовичи долгими зимними вечерами, когда спать еще неохота, а лучину жечь ни к чему, и на ум лезут всякие басни про проделки домового и козни кикиморы, про прыг-траву и огненного змея. Этим местом старые няньки пугали непослушных детей, а беззубые деды в назидание пострелятам постарше сказывали о страшной Тетериной судьбе.

Жил много лет назад рудокоп Тетеря. Жил себе не тужил, руду на болоте копал, весь Корьдно ею снабжал, с мастерами из иных земель приторговывал. Сказывали, сам Владыка Исподнего мира, которому он чем-то угодил, секрет ему открыл, как кровь-руду земную наружу выгонять да в крепкий булат оборачивать. И все шло, текло хорошо. Только вот однажды гордыня ли его обуяла, жадность ли неслыханная сухоту навела, а задумал Тетеря жилу Велесову найти, из которой сколько ни черпай, не вычерпаешь. Булгары сказывали, у них на восходе в каменных горах давно такие разведаны, руда из них, железная ли серебряная, сама наружу течет.

Да только жила жиле рознь. Иную отворишь, пользу для здоровья сделаешь, а иную если надорвать, то ведь и до смерти человека убить можно. А если это не человек, а сам батюшка Велес! Ну, в общем, осерчал Скотий Бог на Тетерю. К нему на рудник в образе огненного змея явился. Отчета потребовал. Да какой уж тут отчет? Сам Тетеря, говорят, как стоял, так в камень и обратился, работнички его рассудка от ужаса лишились, в трясину прямиком попрыгали. Души их до сей поры в тех местах бродят, путников пугают. В зимние безлунные ночи, в ту пору, когда Велес год окорачивает, собираются они на руднике и работают до свету, руду варят, куют от нижнего мира ключи. Как закончат работу, так и рухнет Мировое Древо, так и наступит всему конец.

Ох, беда, беда! Щур меня, щур! А может быть, в россказнях досужих гридней про неуязвимость Соловья есть доля правды. Пришельцев из нави простым оружием не возьмешь! А точно ли Неждан Незнамов из-за моря живым вернулся? Или это лишь дух его мятежный за землю попранную мстит да к девице, которая его до сей поры по имени называет, ночной порой приходит. Люди, чай, про такое рассказывают.

Войнег покосился на своих спутников, бестрепетно шедших вперед. Эти козней нави не испугаются. Хельги Лютобор сам недавно прошел через навь, да и прежде, сказывают, ведовством владел, в пардуса обращался. Новгородцы с киянами ходили кто к морю Хвалисскому, кто за море Русское, по стариковским понятиям почти что иной мир, а уж Анастасий ромей с его ведовским ремеслом и вовсе настолько часто смерть и навь от людей отгонял, что неизвестно, кто кого больше боится.

Душа Добрынича, однако, на положенном ей месте сидеть спокойно не желала, все ерзала да елозила, словно примеривалась, а не пора ли отсюда деру давать. Эти совершенно неуместные перемещения усилились, когда сотник на излучине гати, бросив взгляд на хвост отряда, не обнаружил там Войнеги. Вместе с ней исчез и Инвар урман. Неужто девка дерзкая, дочь непокорная, решила все же внять голосу разума, поворотила назад, под защиту Корьдненских стен, в тепло родной избы. А что, если это проделки разбойников или того хуже — козни злобной нави. Жизнь молодая, продления рода не изведавшая — лакомая добыча и для тех, и для других.

Что же теперь делать? Бросить все да на розыски пуститься? Или воеводе в ноги повалиться: так, мол, и так, не доглядел, волей родительской не удержал… Тьфу ты, пропасть! Вот будет стыдобища!

Меж тем, средь косых берез да хилых осин показался Тетерин рудник. Покосившаяся печь, ямы от выработок, потемневший от времени сруб и, конечно, камень, вернее, не камень даже, а огромный, в человеческий рост, кусок шлака. Ой, щур меня, щур!

Кругом болото. Водица едва схвачена тонкой корочкой льда, ломкой и зыбкой, точно пенка на молоке. Единственный путь на рудник — по гати, а затем по мосткам. Понятно, почему это место выбрал затравленный, точно дикий зверь, разбойник. Оборону здесь можно держать бесконечно долго, а что до пришельцев из иного мира… Как там по этому поводу ответил княжичу Ратьше ромей Анастасий?

***

Лютобор подошел к тому месту, где гать уходила под воду, остановился, снял с головы и, не глядя, отдал Анастасию шлем, разомкнул пояс с мечом, совлек с себя кольчугу, а затем ступил на шаткий настил, громко окликая прежнего товарища по имени. Правильно. Имя — самый главный оберег, данный человеку. Его не снимешь, не потеряешь, не смоешь и с кожей не сведешь, потому его любая навь боится. С другой стороны, Незнамов сын как раз имени своего нареченного и не ведал. Одно прозвище имел.

Лютобор, сопровождаемый верным Маликом, сделал несколько шагов и повторил свой призыв. Рудник и лес вокруг хранили молчание, только эхо в верхушках деревьев забавлялось, на все лады перекидывая: «ждан-дан-дан».

— А может, нет его здесь вовсе? Заприметил нас да и ушел? — вытянув тощую шею, предположил неугомонный новгородец Твердята.

Товарищи пихнули его в бок, глядя как на полоумного. Торгейр, сурово усмехнувшись, перемигнулся с Анастасием. Ромей молча кивнул. Войнег подумал, что, верно и слепой бы почуял ту почти нереальную напряженность, которая до судорог сводила выхолощенный морозом, разреженный воздух. Она щерилась из лесной чащобы наконечниками трепещущих в неверных объятьях натянутой тетивы, отлитых в печи заклятого рудника, оперенных местью стрел. Она замыкала в груди горячее дыхание обреченных князьями гибели отчаянных голов и обращала в камень пальцы рук, готовых сомкнуться на рукояти меча и, отработанным движением перебросив на грудь верный щит, держать до последнего оборону.

Лютобор меж тем дошел до середины мостков и вновь позвал побратима. На этот он возгласил иное имя. В нем слились воедино ромейская книжная ученость и созерцательные искания мудрецов Святой земли, среди блеска небесных светил узревших нестерпимое сияние ангельских крыл:

— Илья! Братец крестовый! Слышишь ли ты меня?

— Слышу! — отозвался голос, который Войнег не чаял в этой жизни услышать.

Дверь сруба распахнулась, и на пороге показался Неждан.

Так же, как и русский воевода, он вышел без доспехов и шлема, держа на отлете меч, который у края воды воткнул в мерзлую землю. Следом за ним на улицу выскользнул серый Кум. Дружелюбно крутя хвостом и поскуливая, волк помчался навстречу Малику. Два зверя встретились у края мостков, обнюхались и радостно закрутились на месте, весьма довольные друг другом. Их хозяева стояли неподвижно: один — на мостках, другой — возле стены сруба, защищенный со спины, но открытый для сулицы или стрелы, пущенных с гати. Лес во все глаза за ними наблюдал.

Войнег прищурился, разглядывая Неждана. За прошедшие три года бывший Корьдненский гридень, кажется, еще вырос и возмужал. Уступая в росте могучему руссу не более полпяди, он даже превосходил его шириной плеч. Золотисто-карие, ореховые глаза, прежде шальные, веселые, смотрели испытующе, настороженно, красиво очерченный рот был упрямо сжат, на резко обозначенных скулах ходили желваки, ноздри прямого с легкой горбинкой носа чуть дрожали.

Ветер шевелил отросшие едва не до плеч иссиня-черные волосы, теребил полы отделанного бесценной византийской парчой, подбитого собольим мехом роскошного плаща, скрепленного на плече серебряной фибулой в виде головы волка. Теперь Войнегу стало понятно, как выросший на княжьем дворе гридень мимо Корьдненской стражи неузнанным прошел. Попробуй такого признай. Какой уж тут Неждан-неумойка, Незнамов сын беспортошный. Боярин, как есть, или знатный гость заморский. Велес ведает, где он раздобыл этот наряд, а помимо плаща Неждан красовался собольей шапкой, поясом с серебряным набором, расшитыми бисером сапогами из мягкой козловой кожи, но шел он ему к лицу не в пример больше, нежели многим из именитых мужей. Молодец молодцом, только девичьи сердечки горячие без мороза знобить, а судьба положила ему пропадать на этом треклятом болоте!

— Ну, здравствуй, брат! — приветствовал его Лютобор.

— И тебе поздорову! — с усилием отозвался Неждан.

— Что, не признал? — усмехнулся русс.

— Мудрено тебя нынче признать, — сурово сдвинул брови Незнамов сын. — Для меня теперь что твои люди, что гридни брата моего молочного Ждамира, все одно — враги!

— И потому ты шел, не таясь, что хотел нас в западню заманить. А я-то надеялся, что ты помнишь о прежнем братстве!

— О каком братстве ты мне тут говоришь?! — сверкнул глазами Неждан. — Твой князь, словно хазарин поганый, хочет народ мой примучить, данью обложить. И ты заодно с ним. О таком ли я мыслил, когда на Крите погостить тебя приглашал.

— Примучить?! — тут уж пришел черед русского воеводы возвысить голос. — Это хазары поганые вас до самого края замордовали и замучили! Дань с рядовичей за защиту берут, а потом сами же нападают, в полон волокут. Хороша защита! А наш князь желает всех славян вместе собрать, создать державу, с которой считались бы и Хорезм, и Царьград. Чтобы люди жили в ней привольно, не опасаясь за свою жизнь и свободу. Но для этого надо одолеть хазар. Разве сам ты, когда бил за морем арабов, не говорил, что делаешь это потому, что они хазарам беззаконным во всем помогают?!

— Что теперь об этом толковать… — Неждан тяжко вздохнул. — Теперь уж поздно.

— Ничего не поздно! — воскликнул Лютобор, вскидывая гордую голову. — Я говорил о тебе со своим князем. Святослав готов тебя принять и простить при условии, что ты свой гнев и свое умение обратишь против хазар. Знаешь ли, несколько десятков обученных воинов ему больше по вкусу одного мертвого соловья. Сколько у тебя сейчас людей? Сотни две?

— Три, — безо всякого выражения уточнил Неждан.

— А будет трижды три! Здешние рядовичи верят в тебя. Они за тобой пойдут!

— Не пойдут! — покачал головой Неждан, и его обветренное смуглое лицо, загоревшееся во время вдохновенной речи русского воеводы надеждой, потемнело и поскучнело. — Моим именем теперь только детей пугать, — обреченно проговорил он. — Ратьша, собака, на всю землю вятичей меня как похитителя княжны ославил!

— Ну, думаю, если бы ты в самом деле решил бы похитить красу Всеславу, — усмехнулся в золотые усы Лютобор, — девица бы нынче обреталась совсем в другом месте.

Неждан, однако, шутки не оценил. Его лицо осталось мрачным.

— Ты попробуй это брату Ждамиру объясни! — проговорил он. — Доказательств-то нет! Да и кому он, как ты думаешь, скорее поверит: Ратьше княжичу или Неждану Незнамову.

— Какие тут могут быть доказательства! — горячо воскликнул воевода. — Войнег Добрынич и мой будущий родич Анастасий из Ираклиона уверены, что ты не только не похищал, но, наоборот, спас Всеславу. И я готов за их слова поручиться!

— Поручиться, — Неждан только покачал головой. — Плохо ты знаешь Ждамира Корьдненского, брат. Это ваш русский князь на слово верит. Но он — сокол, птица хоть и хищная, но благородная, а у Корьдненских князей родовой знак какой, помнишь? Росомаха. Зверь недоверчивый да угрюмый, нападающий исподтишка. Думаешь, я в этой глуши не ведаю, как Ждамир с дядькой Войнегом обошелся, за верную службу поблагодарил. А рядовичи, смерды, безвинные! Две деревни, в которых из моих соратников никто и не жил, они с Ратьшей уже спалили, на очереди следующие. Зачем бесталанных жалеть? Бабы новых нарожают! Да только мне такой расклад не по сердцу.

— И что же ты собираешься теперь делать, брат?

— Не знаю! Мир велик! Если отсюда выберусь, найду, кому отдать свой меч. Я и к Всеславе нынче приходил, потому что попрощаться хотел. Зря ты разыскал меня, брат! Тебе нечего мне предложить, а мне нечем на твое предложение ответить. Разве что помолись ромейскому Богу о моей пропащей голове, ибо хранители здешних мест меня явно отринули!

С этими словами он повернулся и пошел обратно в заклятую Тетерину избу, изверг и изгнанник, виновный лишь в том, что любил и не мог жить не по сердцу, не по справедливости. Лютобор, понурив голову, какое-то время стоял на мостках, затем развернулся и побрел прочь, сильно приволакивая правую ногу.

***

Обратно Войнег брел, точно в бреду, не замечая, куда ступает, хуже, чем в болото, проваливаясь в гнилую трясину муторных мыслей. Ох и заварил кашу Незнамов сын! Всемером не расхлебать! Уж на что мудр Лютобор Хельги: с целым народом сумел договориться, необузданных печенегов убедил с русским князем против хазар союз заключить, а друга старого, брата названного уговорить не смог. Впрочем, какой тут уговор? Кому-кому, а тем, кто слабее, Ждамир Корьдненский обид не прощал, даже мнимых, а уж Незнамову сыну и подавно! Этот хоть всех смердов окрестных до смерти замучает, а от своего не отступится, уж Неждану ли этого не знать! Ох, и жалко же молодца! Ему бы меч добрый, да ратников под начало, да в степь с хазарами воевать, а он, глупый, не разобравшись, сам себя в силок загнал.

Лес по краям гати охал и вздыхал, растревоженный все усиливающимся ветром, принесшим на серых рваных крыльях мокрый колючий снег. Свирели и кугиклы полых стволов надрывно плакали и ныли, простужено скрипели и гудели варганы надломленных прежними бурями ветвей. Под сводами Мирового Древа три вещие прядильщицы натягивали нить пропащей судьбы. Ох, Неждан, Неждан! Нешто Всеславе княжне так и зачахнуть в тереме от горя и кручины по тебе?

На излучине гати к этим невеселым мыслям добавились новые: Войнега-то так и не объявилась! Вот ведь беда! И к воеводе с этим соваться не стоит. Разве что расспросить Торгейра с руссами да новгородских ребят, не приметили ли чего, да следы поглядеть. Сотник уже открыл было рот для вопроса, когда пардус, понуро трусивший у бедра своего хозяина, вдруг насторожил уши, повел усами да и припустил обратно на рудник. Воевода, вмиг позабыв про хромоту, последовал за ним.

Войнег смятенно глянул по сторонам, не совсем понимая, что происходит, когда до его слуха донесся звук, мигом все прояснивший. Кричала женщина, вернее, девка, сотник знал этот голос еще с той поры, когда издавать он умел лишь младенческий бессмысленный писк. Войнега! Дочка! Живая, хвала Велесу и Даждьбогу!

Впрочем, благодарственные молитвы следовало отложить на потом. Голосу непокорной дочери вторили разноголосый мужской ор, топот множества ног и лязг оружия. На руднике шел бой. Но, во имя Велеса, кто и с кем там бился?

Войнег прибавил ходу, оставив далеко позади гридней и едва не обогнав воеводу Хельги и его пардуса. Как они все втроем не сверзились с гати в трясину, осталось неясно да и не имело значения. Главное, поспешали не зря. Картина, открывшаяся их взору, действительно впечатляла.

Невидимки, наблюдавшие за ними из лесу, наконец, обнаружили себя, своим видом отметая всякие сомнения о принадлежности к миру живых. Крепкие, коренастые мужики и ладные парни, одетые кто во что и вооруженные кто чем, заполнили весь остров. Размахивая оружием и возбужденно гомоня, они толпились вокруг Тетерина камня, возле которого, прижимаясь к шершавой поверхности спиной, держали оборону два отрока воеводы Хельги. Инвар и тот, другой, который вел отряд по Нежданову следу, несмотря на многочисленность противника, сдаваться не собирались и, отражая атаку за атакой, делали это весьма умело. Инвар даже пытался идти на прорыв, упорно прокладывая дорогу к Тетериной избе. Впрочем, судя по всему, делал он это вовсе не затем, чтобы под защитой толстых бревенчатых стен перевести дух или дождаться подмоги. Вполне реальному риску оказаться зарубленным, заколотым или просто раздавленным, влюбленный мальчишка подвергал себя и своего товарища только ради возможности прийти на выручку Войнеге, чья растрепанная светлая коса временами мелькала в прогалке сплошной стены могучих плеч и спин.

Давно отцовское сердце сотника так не радовалось при виде дочери. Насколько он мог судить, непокорное дитя пребывало в добром здравии. Только богатырской силы Неждана, в железных тисках могучих рук которого она билась, точно идущая на нерест стерлядь, попавшая в сеть, хватало, чтобы ее удержать. А что до крика, то он временами перекрывал даже рев всей лесной ватаги. На все лады понося Незнамова сына, девушка использовала выражения, которые и мужчины-то не всегда решаются применять. Велес ведает, где она их набралась, но явно, что не от отца.

В два огромных прыжка одолев мостки, Лютобор с налета врезался в толпу и, разрезав ее на две половины, проложил дорогу к камню.

— Вы что себе позволяете?! Кто дал вам право обнажать мечи?! — накинулся он на отроков, сгребая обоих в охапку, точно котят.

Со стороны это выглядело, будто он желает в гневе придушить ослушников, но Войнег-то, сам более двадцати пяти лет наставлявший молодежь, понимал, что воевода просто пытается ребят защитить.

Отчаянный Инвар, впрочем, заботы не оценил. Едва наставник ослабил хватку, он вновь рванулся на выручку к Войнеге, хотя как раз ей никакой особой опасности не угрожало.

— Стой, кому сказал! — рявкнул на отрока Лютобор, отвешивая ощутимую оплеуху, так что тот лягушкой распластался на поверхности камня. — Последнее дело — поднимать оружие на побратима! Нешто твоя зазноба тебе так голову заморочила, что ты уже Неждана, брата нашего нареченного, не признал?!

— Признаю, быть может, когда девушку отпустит! — угрюмо отозвался парнишка, отирая кровавую юшку.

— Ну да! — хмыкнул один из Неждановых ватажников, седоусый дядька, вооруженный длиннющим охотничьим луком. — Чтобы эта гадина вновь попыталась его убить?!

Войнег почувствовал, как у него каменеют ноги. Так вот что задумала девка безумная, вот зачем затесалась к руссам в отряд.

Обе дружины разом загомонили, воевода Хельги сжал пальцы на рукояти меча, Анастасий неодобрительно покачал головой. И тут заговорила Войнега:

— Держите крепче, ублюдки! — исподлобья упрямо глядя на Неждановых людей, посоветовала она. — Все равно я просочусь у вас между пальцев и заставлю вашего предводителя умыться собственной кровью! Из-за него, постылого, мой тятенька в немилость княжескую попал!

Седоусый сердито погрозил смутьянке тяжелым кулаком, а стоящий рядом с ним рябой детина для острастки замахнулся каменным колуном на длинной рукояти. Войнег невольно смахнул непрошенную слезу: удумала же дуреха за батину обиду мстить!

Но тут губы девушки разомкнулись для новой угрозы:

— Пусть заберется под небеса или спрячется на дно морское, я его и там найду! Змей подколодный! Прикидывался защитником земли вятичей, а сам крамолу замышляет да на княжеский престол метит! Всеславушку, подругу любимую, похитить хотел, обещанное княжичу Ратьше еще покойным князем Всеволодом пытался отнять!

— Вот видишь, брат, что теперь думают обо мне в Корьдно люди! — печально глядя на воеводу, начал Неждан.

— Одна девка глупая — еще не весь народ, — рассеянно отозвался тот. — Да и мысли эти, — он возвысил голос, и его переливчатые глаза неожиданно грозно сверкнули, — не в ее голове родились.

Забыв про отроков, одним неуловимым движением он оказался рядом с девушкой и побратимом.

— От кого ты слышала эти речи? — спросил он у Войнеги, двумя пальцами взяв ее за подбородок и приподняв ее голову так, чтобы она не могла отвести взгляд. Девчонка попыталась плюнуть ему в лицо, но промахнулась.

— Ладно, можешь не отвечать! И так все понятно!

Лютобор с сочувствием глянул на ослепленного первой юношеской страстью Инвара, затем достаточно бесцеремонно взял Войнегу за плечи и подтолкнул к отцу (чай, родитель сумеет найти на разошедшееся дитя угомон).

— Кажется, я знаю, как тебе помочь, брат! — повернулся он к Неждану. — Твою невиновность князю Ждамиру доказать, дядьке Войнегу доброе имя вернуть да от смердов твоих бесталанных, — он кивнул в сторону заворожено внимавших его словам лесных ватажников, — беду отвести. Но для этого, — он возвысил голос и сделал паузу, — ты должен прийти в Корьдно!

Он достал из-за пазухи деревянную дощечку с вырезанным на ней изображением слетающего на добычу сокола Рарога и продолжал:

— Вот княжеский знак охранный, личной печатью Святослава помеченный. Надумаешь, не забудь его захватить. Ну что, придешь?

— Приду! — немного помедлив, кивнул Неждан, принимая дощечку.

— Ну вот, так-то лучше, — с облегчением вздохнул Лютобор, и его пятнистое от шрамов лицо осветила улыбка. — Советую тебе сделать это в первые дни Коляды. А то я бы хотел видеть тебя в числе друзей на моей свадьбе!

Советы и сомнения

В кузнице вещего Арво горел огонь. Закутанный в необъятную, до пят, медвежью шубу озорник Тойво сидел на верстаке, удовлетворенно разглядывая оловянную лошадку, свой первый опыт в кузнечном деле. Устроившийся у него на плече соболенок шевелил мягкими ушами, хищно поглядывая на резвящихся в древесных ветвях синиц и снегирей.

Арво Кейо мудрил с хитрым приспособлением, позволявшим из бруска серебряной или железной руды вытягивать проволоку любой толщины, годящуюся хоть на немудрящую кочергу, хоть на драгоценную филигрань. Неждан хранильнику помогал. Еще двое молодцев из вольной ватаги раздували меха и нагревали в горне еще один брусок.

К старому Арво Неждан отправился на следующий день после разговора с другом Хельги, ибо имел вопросы, на которые лишь волхв мог дать ответ. Поворачивая тяжелый ворот, бывший Корьдненский гридень, а ныне предводитель лесного воинства, вновь видел угрюмые, ожесточенные лица товарищей, их исполненные недоверия глаза. Ох и непростой же вышел у них давеча разговор.

— Ты как хочешь, вождь, — по праву старшего по возрасту начал сход седоусый Доможир, бобыль-охотник, у которого и дома-то, не то, что достатка никогда не было. — Но я тебя ни в какой Корьдно не пущу. Только погибели там искать, что бы тебе этот шрамолицый русс не говорил.

— Да руссам вообще доверять нельзя, — подхватил рябой кожемяка Богдан, за долги едва не проданный когда-то в холопы к одному из русских купцов и с тех пор питавший устойчивую неприязнь ко всему этому племени. — Я бы ни за что их живыми отсюда не выпустил! Они тебе с три короба наплетут, а сами вернутся с подмогой и на наше убежище наведут княжьих людей…

Неждан опасения товарищей понимал. Охотники, землепашцы и ремесленники, выброшенные, подчас помимо своей воли, из привычного круга жизни, отлученные от дома и семей, уставшие от постоянного страха и скитаний, утратившие представления о добре и зле, они уже не верили в возможность благополучного решения своей участи и готовы были укусить даже руку дарующего.

Ах, если бы они хоть раз поднялись на борт боевой ладьи Хельги Лютобора или просто увидели воеводу в бою, они бы вели совсем иные речи. У Неждана с тоской заныло сердце, когда он представил свою скамью у четвертого с правого борта весла и зычный голос вождя, способный даже в самые ужасные моменты бури или битвы ободрить, вселить надежду. Вспомнилась опасная охота на Абу Юсуфа, когда, чтобы заманить морского разбойника в ловушку, им пришлось сменить боевую ладью на торговое судно. Неждан тогда вместе с несколькими десятками таких же отчаянных парней вызвался сыграть роль галерного раба, благо, шрамы от плетей на спине имел не хуже, чем воевода, да и драться с открытой грудью, без доспехов, никогда не боялся. Сам Лютобор тогда стоял у правила в одежде греческого моряка и тоже без кольчуги.

Господь миловал их обоих в тот раз. Зато несколькими месяцами спустя, во время штурма Хандака-Ираклиона, в том жутком месиве огня, воды, железа, камней, обломков кораблей и искореженных человеческих тел, когда им удалось пробиться на угловую башню, Хельги нарочно подставил грудь, прикрыв их с Инваром от пущенного с близкого расстояния дротика. Не вынимая оружия из раны, глотая кровь и временами теряя сознание от боли, он до самого прибытия подмоги наблюдал за противником, давая им с Инваром указания, без которых они бы точно не продержались.

Нет, этому человеку Неждан доверял больше, чем самому себе, и в искренности его стремления помочь побратиму, попавшему в беду, не сомневался. Если бы русс хотел его погубить, то сделал бы это еще на пиру, когда единственный из всех прежнего товарища в нежданном обличьи признал.

Беспокоило, однако, иное. А понимает ли Хельги, все лето проведший в хазарской земле, всю сложность взаимоотношений бывшего подкидыша и его родовитого молочного брата. Вон как тот разошелся, едва узнал, что неведомый Соловей — это старый знакомец Неждан. А ведь прежде для поимки разбойника князь Корьдненский и пальцем не пошевельнул…

Ох, Всеслава, Всеславушка, краса ненаглядная! За тебя и жизнь отдать не жалко. Да только негоже смердов бессчастных последнего лишать, детей с матерями слезить.

Закончив работу, Арво усадил Неждана и прибывших с ним Богдана с Доможиром обедать. Давно не видавшие иной еды, кроме жилистой, жесткой дичины, кореньев да засушенных по осени грибов, ватажники за обе щеки уписывали щедро сдобренную маслом кашу, сваренную из вымоченной в молоке перловой крупы, сыр, простоквашу, калекукко — финские пироги с рыбой, которые приготовила прислуживавшая у волхва старая мерянка Майре. Тойво и соболенок глядели на них с изумлением, если не сказать страхом: а вдруг этим прожорам не хватит Майреной стряпни и они вздумают закинуть в печь, а то и просто сожрать сырыми мальчонку и его пушистого друга.

— Угощайтесь, не чинитесь! Майре у меня хлебосольная, любит, когда ее умение ценят! — приговаривал Арво Кейо, пододвигая к гостям пустеющее с молниеносной быстротой блюдо с пирогами. — Чай, на болоте сидючи, соскучились по домашнему.

— Как не соскучиться! — со вздохом отвечал Богдан. — Почитай, полгода своих не видел, хлеба вкус уж начал забывать.

— И что, не хотелось бы вернуться? — с лукавой улыбкой поинтересовался волхв. — Верно, и родные истосковались.

— Ну да, вернуться, — повел в сторону товарища седым усом неуемный Доможир. — Чтоб княжьи люди его дом спалили, баб с малолетками на улицу выгнали?

Богдан невесело подпер рукой рябую щеку и вздохнул:

— Это уж точно. Уж лучше на этом болоте заживо сгнить, чем на свой род такую напасть навлекать!

— Насколько мне известно, — осторожно заметил волхв, — в земле вятичей нынче обретаются не один, а целых два князя. Коли один гневается, так может другой милостивее окажется.

— Вот об этом мы и хотели с тобой, отче, поговорить!

Неждан отодвинул крынку с простоквашей, вытер тыльной стороной ладони рот и достал дощечку с соколиной отметиной.

— Мой побратим, русский воевода, помощь предлагает, надеется правду отыскать, имя мое перед Ждамиром светлейшим обелить.

— Доброе дело, — кивнул головой Арво. — Так в чем же ты, сыне, сомневаешься?

— По силам ли ему подобное?

Арво Кейо провел рукой по бороде, отряхивая крошки, погладил по вихрастой голове прижавшегося к нему внука, сделал знак Майре, чтобы погодила убирать со стола, и взял у Неждана дощечку.

— Думаю, о силах своего друга ты ведаешь лучше меня, — изрек он, внимательно разглядывая княжескую печать. — Насколько мне о нем известно, он, если и не владеет ведовством, как любят о нем судачить, то обладает умом проницательным настолько, чтобы давать советы, к которым стоит прислушаться!

Волхв пристально поглядел сначала на Доможира, потом на Богдана и затем сказал:

— Здесь, на болоте, вы все равно ничего, кроме погибели, не высидите! Так почему же не использовать возможность, коли она дается. Другой может не представиться!

На дворе у Ждамира Корьдненского

Собираясь на этот раз в Корьдно, Неждан боярином рядиться не стал. Поверх некрашеной домотканой рубахи натянул вязаную поддевку (добрая бабка Тару лет пять назад сжалилась над сиротой, подарила, чтоб долгими зимними ночами в карауле не мерз) и кожаную безрукавку, под которой спрятал от нескромных глаз верную хранительницу-кольчугу и Всеславину ладанку. Вместо расписных шелковых портов надел штаны меховые и сыромятные башмаки, кожаным же простым ремнем опоясался, спрятав в неказистых ножнах добрый меч. Византийский парчовый плащ (Даждьбог весть, откуда ребята его притащили, с какого гостя-боярина сняли) сменил на старый, волчий. Обтрепался, конечно, бедняга, по чужим землям скитаясь, но согревал по-прежнему.

Ну вот, почитай, в чем три года назад ушел (а, вернее, бежал) из Корьдно, в том и возвращался. Обидно, конечно, станут люди смеяться: поделом тебе, сыну Незнамову, три года гулял за морем, да все, знать, прогулял. Ничего, пусть смеются. Зато нынче так безопасней. Никто как в прошлый раз с расспросами приставать не станет: кто таков, какого роду-племени, каких отца с матерью. А что до золотой казны, то придет срок и ее показать: смердам-бедолагам отдать долги да за Всеславушку вено заплатить!

На этот раз в град, а затем на княжий двор попасть оказалось еще проще, чем давеча. Даже дощечку с соколиным знаменем показывать не пришлось. Щедрые вечера они потому щедрыми и зовутся, что люди, надеясь задобрить богов, во имя будущего благоденствия собираются вместе, угощаются пивом и медом, сыром и мясом, варят сочиво, пекут пироги, принимают гостей, сами ходят в гости. А то и вовсе надевают скураты или цепляют бороды из гороховой соломы и в шубах мехом навыверт с шумом и песнями обходят дворы, от имени великого Велеса и ушедших в его мир предков желая хозяевам всяческих благ и требуя за благопожелание угощения.

А поскольку у каждого горожанина есть родня и сродники в слободах за пределами городских стен, через ворота с утра до ночи снуют в обе стороны пешие и конные, холостые и семейные. Что же до княжьего двора, то там столы накрытые стоят, бочки пивом пенятся: приходи, угощайся, стар и млад, пей за здоровье князя, ратуй за процветание родной земли.

Когда Неждан добрался до княжеских палат, там посреди двора плетнем заплетался девичий хоровод. Дочери земли вятичей по заведенному издревле обычаю прославляли солнце, приманивали удачу к родному краю, оставляя за пределами необоримого круга все враждебное и чужое. Первой шла, конечно, Всеславушка. Еще издали бывший корьдненский гридень услышал ее пение. Лучше других умела дочь славного Всеволода голосом вести, углы заводить. Даже новорожденное солнышко, как все младенцы предпочитавшее большую часть дня сладко почивать в небесной лазоревой колыбели на перинах из облаков, открыло заспанный глазок, зевнуло, сморгнуло сон и заулыбалось девице во всю ширь.

Ах, Всеславушка, лада любимая! Век бы тебя слушать не наслушаться! Глядеть не наглядеться! Вот, казалось бы, не менее сотни девок красных, сверстниц княжны, невест нарядных кружились по двору в хороводе. В глазах рябило от разноцветных клеток понев, блеска девичьих венчиков, бус и височных колец. А ни одна, даже злая удалая поляница Войнега, не могла превзойти княжескую дочь.

Понятно, что не каждый боярин или торговый гость мог справить дочери такой роскошный убор: тончайшего козьего пуха платок, шубку рыжей лисы, отделанную зеленой, под цвет глаз, парчой, сафьяновые вышитые сапожки. А уж какой венец выковал для княжеской дочери Арво Кейо — залюбуешься. Три золоченые змейки, свернувшись колечками, держат в пастях по кусочку янтаря, к височным кольцам крепятся янтарные жепривески, похожие на капли застывшего меда или на пойманные в сосновую смолу солнечные лучи. У самой императрицы ромейской такого не найти.

Но Неждан помнил Всеславушку и в будничном убранстве, а тогда, в овраге, она и вовсе предстала перед ним поцарапанной, перепуганной замарашкой в мужских портах. И все же краше нее он не знал никого на всем белом свете.

Пробираясь сквозь толпу, бывший корьдненский гридень внимательно оглядывался по сторонам, отыскивая знакомых, присматриваясь к тем, кто обосновался в граде в годы его отсутствия. Нынче и тех, и других хватало. Полюбоваться хороводами да отведать княжеских медов собралась великая уйма народа. Серо-бурая у ворот, там, где теснились одетые в нагольные шубы рядовичи и их жены, у крыльца терема толпа расцветала невиданными красками, словно оперенье заморской птицы паулина. Синие да сочно-коричневые суконные мятли гостей из северных земель, парчовые да шелковые халаты хорезмских и булгарских купцов, собольи и барсовые шубы знатных русских воевод и корьдненских нарочитых мужей, отделанные бисером и скатным жемчугом кики боярынь и венчики их дочерей.

Братец молочный Ждамир тоже нарядился в парчу и соболя: следовало перед иноземцами соблюсти величие славного рода. Чай, неспроста молодой князь носил имя основателя Корьдно, старшего сына предка Вятока. Впрочем, тот Ждамир, сумевший и с финнами договориться, и иноземных купцов податями обложить, в самом деле был для соплеменников не только жданным, но и желанным владыкой. А что до его нынешнего тезки, то труса и императорский пурпур не сделает храбрецом.

Рядом с правителем земли вятичей стоял человек, которого Неждан никогда не видел, но сразу признал, ибо его величию не требовалось ни злата, ни парчи. Да и перед кем еще, кроме русского князя, стал бы заискивать чванный Ждамир.

Одетый не лучше последнего из своих людей, Святослав привлекал внимание не столько богатырским сложением, хотя в ширину его плеч вместилось бы два Ждамира. В серых глубоко посаженных глазах горел непреклонный огонь, способный воодушевить не одну тысячу сердец на воплощение в жизнь самых дерзновенных замыслов, а складка упрямого рта, спрятанного под завесой длиннющих русых усов, и гордая посадка головы свидетельствовали о привычке повелевать. Да, этой безудержной силе и воле было тесно в пределах одной земли.

Но вот хоровод завился и развился, одну песню сменила другая, пошла общая пляска с веселой игрой в умыкание, и оказалось, что киевский князь тоже не прочь резвы ноги размять. Впрочем, чему тут дивиться. Лет ему не больше, чем им с Хельги, разве что уже успел обзавестись парой сыновей от своей княгини и еще одного прижил от рабы-ключницы.

— А ну, красавицы! Кто со мной в круг?

Уступив княжескую сестрицу Ратьше Мстиславичу, Святослав со смехом подхватил двух ее самых пригожих да веселых подруг, близняшек Суви и Тайми, с легкостью оторвал обеих от земли, посадил к себе на плечи да закружил посреди двора под общие крики восторга, заглушающие даже веселые звуки бубна и свирели.

Впрочем, как всегда, нашлись и недовольные:

— У-у, паскуда! — негромко выругался оказавшийся рядом с Нежданом рыжебородый мерянин. — Явился тут, не запылился, наше пиво пить и девок лапать! Чтоб тебя батюшка Велес в свой исподний мир поскорее забрал!

Слушая эту гневную речь, Неждан поймал себя на мысли, что всего две недели назад сам не только думал так же, но и стремился воплотить свои пожелания в жизнь, ибо, ведя войну с руссами, он искренне желал смерти их владыке. Теперь же, узнав об истинных целях русского сокола, он также истово и страстно стремился ему служить.

Тем временем вихрь пляски ширился и набирал мощь, выплескиваясь из ворот на близлежащие улицы. Многие бояре и гридни, последовав примеру Святослава, вели в круг кто красных девок, кто молодых жен. Те же, кому пары пока не нашлось, скакали и вертелись сами по себе, демонстрируя силу, ловкость и удаль, восхваляя новорожденное солнце. У Неждана ноги едва устояли на месте, пока глядел, как отплясывают вприсядку здоровяк Радонег и юркий Торгейр, как идут колесом старые корьдненские приятели Чурила и Хеймо, как вздымается на ветру узорчатая пенула Анастасия из Ираклиона, летящего по утоптанному снегу об руку с какой-то веселой конопатой девчонкой. И только хмельной Сорока никак не мог попасть в такт и, мешая гуслярам с песельниками, на свой мотив упрямо голосил:

— Купался бобер, купался черной, на реке быстрой…

Возле того места, где остановился полюбоваться на пляску Неждан, кружились два юных упрямца: Инвар и Войнега, два слепца, не желающих замечать ничего, кроме своих заблуждений.

— Ты как хочешь, — не отступая от девушки ни на шаг, говорил отрок, — а в конце праздника Йоль (по-вашему, Коляды) я пришлю к твоему отцу сватов. Серебра у меня достанет, зря я что ли три года за морем воевал, да и род мой совсем не последний: хевдинги да секонунги, прадед до самого Свальбарда доходил!

Войнегу, однако, эта отнюдь не беспочвенная похвальба совершенно не впечатлила:

— Сначала молоко на губах оботри! — красиво поводя плечами, посоветовала она.

— Оно давно высохло! — сдвинул светлые брови Инвар и опять не соврал. — Его смыли морская вода и кровь арабов!

Войнега сделала вид, что зевает, а сама бросила голодный взгляд в сторону княжича Ратьши.

— Ну да! — усмехнулась она. — Верно, потому твой наставник носится с тобой, точно с грудным, сопли вытирает. Впрочем, — она насмешливо наморщила красивый, чуть вздернутый носик над короткой верхней губой. — Здесь я, может быть, не права! Какой твой обожаемый Хельги из хазарской земли вернулся, верно, вам с Торопом пришлось ему сопли вытирать да до отхожего места провожать!

Рука Неждана непроизвольно потянулась к мечу. Да как она смеет, паршивка, такое про их вождя говорить! Может, все-таки стоило там, на болоте, когда эта злюка прыгнула, точно лесная кошка рысь, ему на спину с ножом, разбить ее дурную голову о бревна избы или хотя бы заголить зад да выдрать хорошенько, раз у дядьки Войнега рука не поднимается.

Инвар свой гнев выразил лишь тем, что стиснул девчонку посильнее в объятьях и закружил так, что она едва не упала.

— Куда мы с Торопом кого провожаем, это наше дело! — сверкнув синими, как северное небо, глазами, проговорил он. — А вот Ратьше хваленому, когда наставник его об землю расшиб, и кровь отереть оказалось некому. Стояли ваши ратники да глядели, как он ею умывается. А некоторые, кажется, и до отхожего места не успели дойти.

— Сопляк, мальчишка! Да ты мизинца Ратьшина не стоишь! — Войнега попыталась ударить его, но Инвар поймал ее руку.

— Чего я на самом деле стою, конечно, не мне судить, а сватов к тебе все равно пошлю! Мне наставник обещал набольшим боярином пойти. Не думаю, что твой отец сумеет ему отказать!

Что ответила Войнега, Неждан не расслышал. Вихрь пляски унес обоих слишком далеко. Бедный Инвар! Полынок, выросший на бранном поле, морской орленок, выпавший из родного гнезда в бурные волны! Не принесет тебе твоя любовь ничего, кроме горя и слез. Ох, не доглядел за тобой, несмышленышем, Хельги, ох, не доглядел.

Впрочем, нынче доглядывать уже поздно, а вот где он сам, очень даже хотелось бы знать. Понятно, что среди пляшущих искать его не стоит. Какие уж пляски, тут бы раны залечить! И так не раньше ли времени ясен сокол на скорые лыжи давеча встал, не вышла ли та прогулка ему боком, не расхворался ли вновь?

Да нет! Вон он. Сидит среди нарочитых и воевод, струны гуслей перебирает, песню подтягивает, временами нагибаясь, чтобы погладить дремлющего у ног Малика. Рядом, покрытая плачеей, укутанная в шубку черной лисы, устроилась невеста — Мурава-краса, дочь новгородского боярина Вышаты, льчица и ведунья. Повернула голову и о чем-то беседует с еще не старой, скромно, но опрятно одетой мерянкой, чертами лица схожей с тем ловким отроком (кажется, его Торопом звали), который давеча вел людей Хельги по следу и которому дважды удалось провести Неждановых дозорных. Но вот боярышня повернула голову, и Неждан забыл и о мерянке с ее сыном, и даже, страшно сказать, о Всеславе княжне. Возможно ли такое? Ох, Щур меня, щур! Прочь, мара, прочь, русалка, рассейся, морок-туман! Навье уйди в навь!

Два года назад в окрестностях Хандака они с Хельги и другими руссами, пытаясь отыскать ведущий в город подземный ход, набрели на развалины древнего храма или дворца. Хотя всюду царило запустение — полуразрушенное здание давно стало прибежищем разбойников и пастухов — сужающиеся книзу колонны, поддерживающие уцелевшие кое-где своды, и роспись стен говорили о былом величии. Запечатленные древними мастерами люди далекого прошлого хоть обликом и походили на критских крестьян, отличались от них не только одеждой и уборами, но и своей статью, выдающей истинных царей.

В одном из залов они наткнулись на изображение девушки или молодой женщины. Юная обитательница дворца, стоявшая к зрителям спиной, словно обернулась, заслышав шум шагов. Черный локон, выбившийся из высокой перевитой жемчугом прически, упал на лилейный лоб, изысканно очерченный рот чуть приоткрылся в слегка удивленной улыбке, ноздри тонкого носа затрепетали, огромные широко расставленные миндалевидные глаза внимательно глянули на пришельца.

Кем она была: царской дочерью, жрицей, заклинательницей священных змей или древней богиней, Даждьбог весть, но все они долго не могли отвести от нее восхищенного взгляда, а Хельги и вовсе не пожелал уходить. В последующие дни, уже без спутников, он часто наведывался во дворец, думать забыв о девушках из плоти и крови, а позже, увидев это же лицо и эти глаза в одной из церквей Ираклиона на иконе Божьей матери, без колебаний принял ромейскую веру. Когда же товарищи попытались намекнуть ему, что со своей избранницей он слегка разминулся во времени, он ответил, что такая красота не может исчезнуть совсем, ибо без нее мир оскудеет.

И вот теперь эта же критянка: жрица, богиня, святая, такая же юная и прекрасная, но живая, родившаяся в земле новгородской, сидела рядом с воеводой, и, если в рассказах о ней была хоть доля правды, неудивительно, что она сумела вытащить милого из холодных объятий нави. Ай да Лютобор, ай да молодец! Впрочем, он тоже далеко не прост, чай, род ведет от самого Буса, такому и ворожба древних богов нипочем.

Молодой воевода потянулся к невесте, и ее лицо озарило сияние абсолютного счастья, словно красавица не замечала ни его шрамов, ни хромоты. Даруй им Господь и батюшка Велес благополучие, охрани, Богородица, от всяких бед.

Об этом же толковали воины, как и Неждан наблюдавшие за будущей четой.

— Ну что, Торгейр, — приветствовал остановившегося чтобы отдышаться десятника Войнег Добрынич, — пиво к свадьбе уже заварили?

— Еще седьмицу назад. После Рождества, авось, поспеет!

— Как раз все гости соберутся да отец Леонид, духовник нашей боярышни, вместе с воеводой Асмундом из Новгорода подъедут, — добавил дядька Нежиловец, седобородый ветеран, много лет ходивший кормщиком на ладье покойного боярина Вышаты. — Приходи, Добрынич! — дружески похлопал он Войнега по плечу. — Не пожалеешь!

— Да куда уж мне, — попытался отшутиться Войнег. — Я слыхал, у вас сам сокол русский Святослав тысяцким будет.

— Да ладно тебе, Добрынич, прибедняться! — шевельнул заросшим бородавками носом дядька Нежиловец.

— Нешто ты худороднее нашего сына Незнамова? А ведь его Хельги в тысяцкие к себе пригласил! — добавил Торгейр.

— Да придет ли он? — с сомнением покачал седой головой Войнег.

— Будет большим дураком, если не придет, — мигом посерьезнел десятник. — Ибо если кто и сумеет его защитить, то только наш князь.

— Да на что он вашему князю сдался? — удивился Войнег. — Парень он, конечно, отчаянный, но у вас, кажись, все такие, один вон Лютобор Хельги чего стоит.

— У нас-то отчаянных может и много, только все здесь чужие, можно сказать, враги, — пояснил Торгейр — А Незнамов сын в этой земле возрос, да еще теперь и славу какую среди соплеменников приобрел.

— И верно кому-то эта слава сильно мешала, — пробасил дядька Нежиловец, — если столько стараний приложили, чтобы парня очернить.

Неждан подумал, что в словах старого кормщика есть немалая доля правды. Он хотел сначала подойти к прежним боевым товарищам, но потом передумал: сначала следовало потолковать с Хельги. Разговоры о предстоящей свадьбе побратима растревожили его душу, разбередили сердце. Ох, Всеслава, Всеславушка, а заварят ли когда-нибудь пиво для нашей с тобой свадьбы?

У молодого гридня заныло все внутри, когда он вспомнил нежные тонкие руки Всеславы, ее медовые уста, дурманящий запах ее пушистых волос. Во время их последнего свидания девица, похоже, была готова отдать ему все, что имела. Он не взял. Не потому, что не захотел или испугался. Ее пожалел. Как еще невидимый хазарский Бог отнесется к данной не от чистого сердца супружеской клятве, да и каган, ежели заподозрит молодую жену в измене, может и на поругание отдать, и камнями побить. Нет, чтобы обнимать девицу покрепче, надо сначала хазарам доказать, что не имеют они прав на нее.

Другое дело, ежели братец молочный Ждамир все-таки решится сговорить ее за Ратьшу. Вон как тот вьется подле девицы, стервец, точно коршун возле белой лебеди, в уста сахарные норовит клюнуть да обнимает ее так, словно право на это уже имеет. Бедная Всеславушка губы жмет, лицо воротит, от дерзких рук, точно от ядовитых змей, уйти пытается. Да где ей. А уж коли брат приневолит… А может, стоит выхватить из ножен меч и разом любушку от недоли лихой избавить и с клеветником рассчитаться?!

Ох, мысль недобрая, мысль лихая, как тебя прогнать-перебороть. Хорошо в воротах раздался раскатистый обиженный медвежий рев, сопровождаемый звоном переладня, скрипом гудков да веселыми зазывными возгласами, и на княжий двор, расстраивая пляску, ввалились скоморохи.

При виде медведя девки отчаянно завизжали, прячась за спины парней, одна из близняшек, кажется, Тайми (или Суви), едва не свалилась с плеча Святослава. Тот ее вовремя подхватил. Всеслава же, напротив, защиту от медведя предпочла искать не у ненавистного Ратьши, а у побратима Хельги, найдя местечко как раз между боярышней Муравой и мерянкой. Знала, что сюда Мстиславич точно не сунется. Лютобор уступил Всеславе свою половинку необъятного мехового полога, под которым в обход обрядовых условностей грелся рядом с невестой, и отложил гусли. Ромей Анастасий, простившийся со своей хохотушкой, предложил девицам пряников и колотых орехов, а Тороп принес всем горячего меда.

Неждан подумал, что сейчас самое время открыться побратиму да заодно с Всеславушкой парой слов перемолвиться: кто знает, что их обоих ждет впереди. Однако в это время, как назло, одарив близняшек подарками и о чем-то договорившись с Суви (или все-таки Тайми), к своему воеводе подошел киевский князь. Хельги шагнул ему навстречу, но тот жестом остановил его. Учтиво поприветствовал Всеславу и боярышню, небрежно кивнул нарочитым мужам да поманил к себе Анастасия, пытливо выспрашивая его.

Хотя Неждан не слышал их беседы, он примерно представлял себе, о чем она велась. Он и сам потратил две наиболее мокрых и зябких недели этой осени, выслеживая человека русского князя, владеющего секретом изготовления какой-то горючей разрушительной смеси. Правда, потом, почти расставив силки, внезапно скомандовал отбой, вызвав немалое недоумение своих людей. Ну что он мог им объяснить про внука старого священника из Ираклиона, под градом арабских стрел и сулиц помогавшего раненым. Как мог описать прохладный полумрак храма, залитое кровью безжизненное лицо побратима Хельги, свое отчаяние, убивавшее всю радость победы, и сосредоточенный взгляд лекаря, сумевшего спасти воеводу, влив ему в жилы собственную кровь.

Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь: давеча Лютобор упомянул, что Анастасий вместе с дядькой Войнегом готов подтвердить его, Неждана, непричастность к похищению княжны…

Скорей бы уж! У Неждана от нетерпения зачесались подошвы сапог. Вот сейчас прямо взять да подойти к киевскому князю. Так, мол, и так, я — Соловей, вот твоя охранная грамота, хочешь — казни, хочешь — милуй. Но Хельги, уже приметивший побратима, сделал глазами знак — повремени. Что ж, пока придется послушать байки скоморохов.

— Высока ли высота потолочная,

Глубока ли глубота подпольная,

А и широко раздолье — под печкой шесток.

А и синее море — в лохани вода.

— на манер старинщиков торжественно повествовал под аккомпанемент гуслей самый бойкий из игрецов, малорослый, щуплый парень, остролицый и востроглазый, верткий, точно солнечный зайчик, подвижный, как веретено.

— А и билася-дралася свекры со снохой,

Приступаючи ко городу ко жорному.

О том пироге, о яшном мучнике.

Двое бородатых мужиков, наряженных в кики и поневы: один здоровый и пышный, как каравай, другой невысокий, худощавый и какой-то безликий, похожий на хорька, старательно тузили друг друга кочергой и ухватом на потеху веселых горожан, изображая бабью битву. К концу изобилующего скабрезностями, прерываемого хохотом зрителей повествования их обоих разогнал увечный кособокий подросток с бородой из гороховой соломы, в тулупе не по размеру и с изрядным костылем.

Потом, пока поводырь, седобородый старик могучего телосложения, показывал, какой разумник его мишка (косолапый заученно приседал на задние лапы, крутился по команде и бил в ладоши), а Хорек и балагур перекидывались деревянными кольцами, здоровяк в кике принес длиннющий шест с перекладиной на конце, закрепил его на пояснице и установил вертикально. Балагур шустро вскарабкался наверх, оседлал перекладину и начал вытворять такие вещи, от которых даже Неждан, умевший с помощью пары кинжалов подняться по отвесной стене или пройтись во время качки по веслам за бортом ладьи, удивленно открыл рот, а остальные и просто забыли, что иногда надо дышать.

Рискуя разбиться насмерть, не переставая сыпать шутками, ловкач крутился колесом, поднимался на руках, зависал вниз головой, играя на сопели, короче, вел себя так, словно на этом насесте родился и собирается провести большую часть жизни, что, возможно, было не так уж далеко от истины.

— Сейчас разобьется! — в голос пообещал пьяный в дым Сорока.

— Тихо ты, — ткнул его в бок Чурила. — Типун тебе на язык!

— Ничего с ним не станется! — уверенно покачал головой разбирающийся в подобных вещах Хеймо. — Ты разве не слыхал, что игрецы Велесу служат! Вот Он их и хранит.

— А я говорю, разобьется! — икнув, топнул ногой Сорока. — Ставлю фибулу серебряную!

— А я ставлю свои гусли против фибулы, — убрав за пазуху сопель, отозвался со своей жердочки скоморох, — что ты штаны потеряешь до того, как я слезу отсюда!

То ли он и в самом деле водил дружбу с Хозяином Угодий, то ли обладал завидной наблюдательностью. Но буквально в следующий миг (раскачивающийся на своей верхотуре, точно яблоко на ветру, скоморох даже не успел выдуть пары звуков из сопели), ремень, перехвативший объемный живот Сороки, а также исподний шнурок лопнули, не выдержав сегодняшней изрядной нагрузки.

— Давай сюда фибулу! — весело завопил игрец, свешиваясь пониже, чтобы полюбоваться, как незадачливый гридень под хохот толпы и улюлюканье товарищей, выпучив глаза, пытается удержать убегающую одежу.

— У-у-у! колдун проклятый! — погрозил ему Сорока. — Сначала спустись вниз.

— Лучше ты сюда полезай, — рассмеялся скоморох. — Только, боюсь, приятель мой Братьша не выдержит твоего веса.

— Да что я-то, — пыхтя, отозвался изнемогающий под тяжестью ноши и ответственности здоровяк. — Мне троих таких поднять — пара пустяков. Только боюсь, друг Держко, жердь переломится!

Он перехватил ствол поудобнее, а его товарищ как ни в чем не бывало продолжил представление. Словно в насмешку над Сорокой, Держко, которого следовало бы прозывать Дерзко, распрямился на жердочке в полный рост. Хорек передал ему наверх зажженные факелы, и в воздухе закружилось огненное колесо, наподобие того, которое в день Купалы спускают с горы в реку (не приведи Велес такое показывать летом, одно неловкое движение, одна искра и все: крыши-то, чай, соломой крыты, вспыхнет вмиг, хорошо нынче снегу на них намело более чем достаточно). Впрочем, Держко обращался со своими опасными снарядами так же умело и естественно, как пел или дышал. Мальчик-калека играл на гудке, мишка с поводырем шли по кругу с рогожным мешком, призывая горожан не скупиться. Хорек следовал за ними и бил в бубен.

Велес ведает, почему Неждан, в то время, когда все горожане с замиранием сердца следили за головокружительными проделками удалого Держко или в крайнем случае умилялись неуклюжей покладистости косолапого, обратил внимание на этого невзрачного персонажа, воплощавшего саму заурядность и способного выполнять лишь наиболее простые номера. Может, потому, что Хорек все это время держался очень напряженно, будто прятал под пестрой одеждой стальной каркас, не позволявший ему расслабиться. Да и улыбка у него выглядела так, словно ее отодрали от какого-то другого лица да наспех ему нацепили. Во всяком случае, его бесцветные, ничего не выражающие глаза не зажглись даже во время перебранки Держко с Сорокой. К тому же, он, как бы невзначай отстав от товарищей, слишком близко подошел туда, где сидели Всеслава и русский князь.

Конечно, жизнь у людей складывается по-разному. Кто знает, может, этот человек взял в руки бубен лишь затем, чтобы с голоду не умереть. А так он хороший кузнец, добросовестный кожемяка, или…

Наемный убийца!

Эта мысль успела промелькнуть в Неждановом мозгу, когда он увидел два узких длинных кинжала, блеснувших меж пальцев Хорька. Откуда он их достал? Неужто под бубном прятал? Впрочем, об этом, как и о многом другом, Неждану предстояло додумывать уже потом, если вообще предстояло.

Гораздо позже он понял, что целью убийцы являлась вовсе не княжна, а киевский сокол, враг хазар Святослав, и что момент для броска наемник (а в том, что Хорек зарабатывал на жизнь именно этим ремеслом, сомневаться уже не приходилось) выбрал не случайно. Отчаянный Держко со своими факелами сумел заворожить народ не хуже кудесника Арво, да и русский князь, увлеченный объяснениями Анастасия, набросавшего прямо на снегу чертеж огнеметных трубок, ничего вокруг не замечал. Да что там князь, даже чуткий, как пардус, Хельги, даже его Малик убийцу не распознали. Впрочем, в этом тоже сказалось мастерство наемника: вновь показавшееся из-за тучи красно солнышко светило воеводе и его пардусу прямо в глаза.

Ножи взметнулись в воздух, и Неждан устремился им наперерез, искренне сожалея о том, что не может обернуться в самом деле соловьем или какой-нибудь иной крылатой тварью (нынче он бы поменялся участью даже с грязной падальщицей вороной или навозным жуком). Крылья, понятное дело, от этих мыслей у него не выросли, но и без них он успел. Он увидел искаженное бешенством лицо наемника, его перекошенный рот, как никогда напоминающий оскаленную пасть опьяненного кровью хорька, бездумно несущего смерть всем обитателям курятника, и такие же, как у хорька, бесцветные, бессмысленные глаза.

Два князя

Один нож прошел по касательной, лишь разрезав на боку безрукавку, другой угодил прямо в грудь. Кабы не кольчуга, путь Незнамова сына продолжился бы уже в ином мире, но и без того сила удара оказалась такова, что Неждана отбросило назад почти на десяток шагов. Грудь сдавило раскаленными клещами, не позволяющими сделать хотя бы вдох, во рту появился привкус соленого, на висках и на лбу выступил холодный пот, а к горлу подкатила дурнота.

По двору прокатился нарастающий разноголосый крик: вздох недоумения, мгновенно перешедший в вопль ужаса и негодующий рев. Медведь сорвался с цепи и кинулся наутек по узеньким корьдненским улочкам, сея всюду хаос и смятение. Братьша не устоял на ногах, шест закачался и ухнул прямиком на козырек теремного крыльца, зашибив кого-то из слуг. Держко, растеряв факелы, улетел в сторону прямо противоположную (Сорока, подлец, накаркал-таки). К счастью, разбиться или серьезно покалечиться игрецу помешала крыша амбара, встретившаяся на пути. Приземлившись по-кошачьи на четыре конечности, Держко встряхнулся, глянул вниз да задал стрекача, пока стража не опомнилась.

Неждан упал спиной, начисто уничтожив рисунок Анастасия и едва не сбив с ног князя, а также запоздало прикрывших его и девушек Хельги, и нарочитых. Не обращая внимания на нарастающий гул в ушах, чувствуя, как разбегается в груди боль, а рубашка с поддевкой набухают горячим и влажным (пару звеньев предательский нож все же разомкнул), гридень перекувырнулся через голову и вскочил на ноги для нового броска.

Но его уже опередили. Обронив еще пару ножей, убийца лежал на земле, в агонии судорожно дергая руками и ногами. Дротик, мастерски пущенный княжичем Ратьшей, пронзил горло негодяя, намертво пригвоздив его к мерзлой земле.

Стража скрутила скоморохов, невольно спасая их от немедленной расправы: неповоротливый Братьша, старик-поводырь и убогий подросток не успели даже понять, что произошло, когда толпа начала их трепать и рвать, словно льняные волокна или зерно на молотьбе.

— В поруб лиходеев! — метался по крыльцу зеленый от страха Ждамир. — Да расспросить хорошенько! И этого, который с факелами играл, град поджечь, верно, хотел, сыскать немедля!

— Ну да! — хмыкнул кто-то в толпе. — А заодно и медведя изловить, может, тоже знает чего!

— Ну и ловок же ты, парень! — похвалил Неждана русский князь. — И как только убивца беззаконного разглядел?

Неждан хотел ответить, но вместо того поперхнулся кровью, пытаясь продраться сквозь радужные пятна, плывущие перед глазами.

— Да тебя никак задело?

Голос Святослава прозвучал озабоченно. Похоже, он разглядел не только кровавое пятно на Неждановых губах, но и след от ножа, проступивший уже и на куртке.

— Лекаря сюда!

Распоряжение оказалось исполнено до того, как князь его произнес. Неждан почувствовал знакомое прикосновение уверенных, сильных рук Анастасия и чьих-то тонких, бережных, пахнущих травами. Это за лечбу взялась боярышня Мурава — догадался Неждан. Были там еще одни руки, пусть не такие умелые, но зато самые нежные на свете и самые дорогие.

— Нежданушка! Лада мой! — губы княжны дрожали, в глазах стояли слезы.

Вместе с Анастасием девушки усадили Неждана на меховой полог, расстегнули застежки плаща, стянули безрукавку, сняли кольчугу.

— Это хорошо, что нож кожу рассек, — успокоила Всеславу боярышня. — Кровоподтеки обычно заживают долго, а рану мы зашьем, даже шрама не останется.

Она показала княжне, как обработать рану, и, улыбнувшись жениху, отошла, чтоб не мешать.

— Ты лезвие осмотрел? — напомнила она брату, вдевая нить в изогнутую иглу.

— Все чисто, — кивнул тот.

«Ух ты! — подумал Неждан. — Интересно, она и Хельгисоном так же командует?»

Русский князь тем временем рассматривал Нежданову кольчугу. В этом он разбирался явно лучше, чем в ранах.

— А ты, парень, оказывается, не так прост, как желаешь показаться с виду! — заметил он, пристально глядя на молодого гридня. — Кто таков?

— Неждан Незнамов сын, мой побратим и уроженец здешних краев, — отозвался вместо товарища Лютобор, который до того отлучался, чтобы осмотреть труп. — За отвагу, проявленную во время штурма Хандака-Ираклиона, получил награду из рук самого басилевса.

Неждан успел заметить, какой радостной гордостью при этих словах зажглись изумрудные очи Всеславы. Однако в это время сквозь толпу любопытных в сопровождении стражи и бояр продрался князь Ждамир.

— Вор это и преступник, которому мы еще три года назад запретили в нашей земле появляться! — закричал он, хватая сестру за руку и оттаскивая ее от возлюбленного. — Предводитель разбойничьей ватаги, известный ныне как Соловей.

По толпе пронесся вздох: имя Соловья в Корьдно последние полгода было ох как на слуху.

— Ну, надо же! Заступник наш пожаловал! — довольно громко пробасил кто-то из рядовичей.

На него тотчас зашикали:

— Да какой это заступник, князь сказал — вор, значит вор!

О том же толковали и корьдненские бояре, а ведь многие из них помнили Неждана еще в те времена, когда он несмышленышем сидел на руках у князя Всеволода, и все прекрасно знали, за что невзлюбил Всеволодова воспитанника его молочный брат Ждамир. И лишь в глазах русских воевод читалось недоумение: как так, полгода не могли молодца изловить, а он, нате, сам явился, и какой с него теперь спрос, когда он самого Святослава от смерти спас.

Киевский князь нахмурился.

— Это правда? — спросил он, буравя Неждана испытующим взглядом из-под сдвинутых бровей.

— Про Соловья — правда, — кивнул Неждан, — остальное — выдумка.

Корьдненский владыка собирался возмутиться, но Святослав его остановил:

— И с чем предводитель разбойников в стольный град земли вятичей пожаловал?

Неждан достал из-за голенища заветную дощечку с соколиной печатью:

— Узнал, княже, что ты поход на хазар собираешь, решил спросить, не дозволишь ли мне и моим людям с тобой пойти?

Над площадью повисла гулкая и тяжкая, точно свод ромейского храма, тишина. И в самой сердцевине этого свода, там, где ребра каркаса давят так, что невозможно никакое движение, ни вверх, ни вниз, серым сермяжным камушком, малым просяным зернышком застыло Нежданово сердце. Молодой гридень нутром ощущал эту непосильную тягу, словно древний герой из ромейской басни, которого вынудили держать свод небес.

К счастью русский князь размышлял недолго:

— Отчего же не дозволить, — улыбнулся он, проведя рукой по усам. — Удаль ваша, кажется, уже в поговорку вошла, а что до преданности, так ты ее успел доказать. Ну, а урон, который ты со своими молодцами моему воинству нанес, — он глянул на воевод, и те с готовностью закивали, — думаю, вы верной службой восполните его.

Купол тишины взорвался изнутри, раскидывая обломки звуков далеко за пределы Корьдно, так, что слышали, верно, даже Неждановы товарищи под сводами леса, не чаявшие получить от предводителя какую-нибудь весть. В воздух взлетали шапки и заполошно метались потревоженные голуби и галки.

Русские воины и гридни корьдненской дружины величали Святослава, призывая его вести их на хазар, рядовичи вперемешку со здравицами в честь русского князя возглашали хвалу своему любимцу Соловью. Некоторые горячие головы уже спрашивали, где в войско записывают: многие желали служить под началом Соловья и боялись получить отказ. И в голос рыдала от радости Всеслава княжна, вытирая горючие слезы о волчий мех Нежданова плаща. И только корьдненские бояре да князь Ждамир стояли, точно объелись кислой вязкой калины или незрелых диких яблок.

Что же до Неждана, то его сердце, обретя свободу, ярым кречетом устремилось к небесам, обозревая и Даждьбожий белый свет, и потаенные Велесовы владения.

И точно стрела, настигающая дерзновенного летуна, когда он, отыскав восходящий воздушный поток, парит в вышине, раскинув широкие крылья, его полет прервал раздавшийся с теремного крыльца насмешливый резкий голос Ратьши Мстиславича:

— Нешто князь русский, ты так оскудел людьми, что кромешника беззаконного, злодея, Правду преступившего, на службу рад принять?

Здравицы оборвались на полуслове. Рядовичи и корьдненские гридни недоуменно затихли, руссы схватились за мечи, готовые в любой миг покарать охальника. Ждамир с боярами и старшие Мстиславичи, случившиеся в его граде, испуганно втянули головы в плечи, ожидая от воинственного русского владетеля немедленной и непредсказуемой вспышки гнева. Однако Святослав сдержался:

— Разве защищать родную землю — это преступление? — вымолвил он, с высоты своего положения глядя на Дедославского княжича. — Или ты, Мстиславич, знаешь за моим спасителем еще вину?

— И какую! — с нелепой для правителя целой земли поспешностью возвестил Ждамир, вновь норовя встать между Нежданом и приникшей к нему Всеславой. — Этот злодей на кровь княжескую покушался, сестру мою родную жизни лишить хотел, служанку, которая с ней одеждой поменялась, до смерти убил, ее саму в чащобу лесную силком завез. Только Велесовой милостью она обратно цела и невредима вернулась!

Всеслава вскинулась было, чтобы поведать, как все обстояло на самом деле, но Неждан ее удержал. Верно, у Ждамира ни сердца, ни ума совсем нет, сестрино доброе имя, словно стираную одежу на ветру, пред людьми, не стыдясь, трепать. Что до Неждана, то он лучше на плаху пойдет, чем ее в эти дрязги впутывать станет. Всеславушка судорожно вцепилась в его плащ, знакомым с детства движением спрятав голову у него на груди.

— Ну и ну! — тряхнул длинным чубом русский князь. — Действительно злодей! Верно, потому твоя сестра, Ждамир, так к нему и льнет?!

В толпе послышались смешки, окончательно раздосадовавшие корьдненского владыку.

— Моя сестра — девка глупая, дитя неразумное, жизни не знающее! — вызвав новую волну усмешек, воскликнул он. — А ты, князь, думаю, со мной согласишься, что злодея следует отдать в руки палача!

Корьдненские бояре закивали, поддерживая своего вождя, а гридьба да рядовичи наоборот приуныли, заранее оплакивая буйную головушку Неждана. Святослав нахмурился, спрашивая у своих воевод совета, как поступить. И вновь, как это случалось за морем не раз, на помощь своему побратиму пришел Хельги:

— Злодея-то, конечно, стоит, — поправив янтарную фибулу на плаще, проговорил он, — но при чем тут мой побратим?

Он повернулся к Ждамиру Корьдненскому и, возвысив голос, продолжал:

— Неждан Незнамов сын три года ходил на моей ладье, и за это время ни я, ни товарищи мои не слышали, чтобы он дурно отзывался о тебе, княже, или о твоем высокородном отце. Что же касается похищения, то и мой будущий родич Анастасий из Ласити, и Войнег сотник, находившиеся при княжне, готовы присягнуть, что Неждан Незнамов сын здесь ни при чем. Я же могу за верность их слов головой поручиться.

— Анастасий из Ласити, сотник Войнег! Дешево же ты, воевода, ценишь свою голову, коли готов за их слова ручаться! — зло рассмеялся Ратьша. — Один ни в чем не разбирается, кроме вонючих снадобий, другого за ротозейство князь из дружины прогнал. Найди видоков получше!

— Интересно, каких? — сверкнул переливчатым рысьим глазом воевода. — Может, лазутчика пойманного, которого никто, кроме тебя и твоих палачей, не видел? Или, может, ты сам, княже, видоком пойдешь? Ты там тоже был, и говорят, еще как отличился!

Дальний конец двора возле ворот заколыхался серой волной нагольных шуб и овчин, напирая на щиты. В толпе послышались нелестные для княжича замечания: корьдненские рядовичи младшего Мстиславича особо не жаловали. Всеславушка, которую нынче никакая сила не могла от милого оторвать, подняла голову, глядя на Неждана. Он кивнул. Теперь, кажется, он начал понимать, о чем пытался сказать ему побратим Хельги, еще в лесу обо всем догадавшийся. Не имея возможности поговорить с Нежданом с глазу на глаз, он еще тогда отчаянно давал какие-то подсказки. Только разгадать их было не проще, чем разобрать туманные предсказания старого Арво.

Впрочем, стоит попытаться. От этого сейчас слишком многое зависит. Итак, в самом деле, почему хитрый и расчетливый Ратьша, точно бестолковый отрок, впервые в жизни увидевший «взаправдашнего» врага, помчался в чащобу, оставив девушку на произвол судьбы. Да и откуда в окрестностях Корьдно взялся целый отряд хорошо обученных наемников: руссы, чай, все дороги перекрыли, Неждан, как никто другой, это знал. И не из числа ли нападавших был и сегодняшний мнимый скоморох. Недаром Ратьша с такой поспешностью от него избавился — лишнего свидетеля долой. Мысли роились у Неждана в голове, точно пчелы по осени, когда большая семья намеревается на несколько новых разделиться, тут только не зевай, подставляй новый борть.

Мстиславич грозно зыркнул на толпу рядовичей, высматривая зубоскалов, затем повернулся к воеводе Хельги:

— На что ты намекаешь, русс? Твой побратим сам сознался, что все лето разбойничал со своими людьми в лесу. Кому, как не ему, кромешнику беззаконному, злодейства замышлять.

И в этот миг картина произошедшего сложилась для Неждана в единое целое, как бывало наново склеивается из разрозненных черепков драгоценный сосуд.

— А может это ты, Мстиславич, собрал в лесу лихих людей, велел им Всеславушку похитить да всю вину на меня свалить? — воскликнул гридень, чувствуя себя скоморохом, пытающимся удержать равновесие на острие копья. — Умно придумал! И нарочитых оправдать, которые на хазар идти не желают, мол, никак теперь нельзя, княжья сестра у поганых в руках. И смердам дерзким, которые, может, и желали бы с ворогом лютым за обиды поквитаться, крылья пообрезать. Мол, глядите, каков из себя ваш любимец Соловей! Сидите и не высовывайтесь!

Проговорив все это на одном дыхании, Неждан глянул на побратима. Лютобор удовлетворенно кивнул.

Ратьша тоже покачал головой, и в его синих глазах появилось что-то вроде пренебрежительной жалости:

— Это ты сам придумал или кто нашептал?

— А ты скажи, что не так было? — вызовом на вызов отозвался Неждан.

— Не только скажу, но и вырву собственноручно твой поганый язык! А потом пороть стану, пока дух не испустишь!

— Ты сначала перед богами докажи, что я неправ! А я за свои слова готов отвечать с мечом в руках!

— Какой тебе меч! — в сердцах вскричал Ждамир. — Дыбу тебе, татю, и палача!

Он уже подал своим людям знак скрутить смутьяну руки, но тут вновь заговорил Святослав:

— Обижаешь ты меня, брат Ждамир! Кровно обижаешь! Не ценишь жизни русского князя и в медный дирхем, коли спасителя моего, каким бы он разбойником ни оказался, даже возможности лишаешь испросить правосудия у бессмертных богов. Уж им-то точно виднее, кто прав, а кто виноват!

Ох, добрый совет дал Арво Кейо, точно в наговорной воде все разглядевший, заступу от самоуправства одного владыки искать у владыки иного.

— Верно говорит русский князь! Любо нам это! — тысячей глоток выдохнул собравшийся на княжьем дворе народ. Ждамир Корьдненский лишь рукой махнул, но спорить не посмел.

— Не стану я с ним биться, — обиженно топнул ногой Ратьша. — Где это видно, князю со смердом рядиться, сыну именитых родителей о безродного меч марать. Вот если бы кто из нарочитых мужей выступил на поле вместо него!

Расчет княжича был прост. Он отлично знал, что прикормленные им корьдненские бояре за Незнамова сына и пальцем не пошевельнут, а руссы ему чужие, да и многие из них все еще сердятся на Соловья. У Неждана, правда, имелся побратим, но стоило ли принимать в расчет изувеченного хазарами воеводу. Что до Неждана, то он к Хельги нынче точно не обратился бы. Однако русс рассудил иначе:

— Изволь, княже! — шагнул он вперед, мягко, но решительно отстранив пытавшуюся его удержать невесту. — Род мой лишь немногим уступает твоему, а кое в чем и превосходит. Мой побратим невиновен, и я берусь это доказать с оружием в руках или без него.

Глаза княжича алчно загорелись. Этого мига он ждал с начала лета. С того позорного дня, когда спиной проверил твердость земли. Однако, желая скрыть свое нетерпение, он надменно оттопырил нижнюю губу:

— Сначала раны залечи! — выцедил он. — А то, коли я тебя побью, люди скажут, что поединок был нечестным.

— Ты сначала побей! — усмехнулся Лютобор. — А за раны мои не беспокойся. Тому, кто отстаивает правое дело, Господь помогает, и потому правому суждено одержать верх, даже если он выйдет с деревянным мечом против булата!

Обещание побратиму

— А точно ли другого выхода не было? — пока стражники расчищали поле, встревожено спросил Анастасий, ромей. — Я совсем не уверен, что ты к этому готов.

— Я обещал Неждану вытащить его и сдержу обещание, — отозвался Лютобор, разминая мышцы.

— Вопрос, какой ценой! — покачал седой головой дядька Нежиловец.

— Я что, должен был в самом деле отдать побратима в руки палачей? — русс резко повернулся. — Я там побывал и никому такого не пожелаю!

— Ох, не стоило мне в Корьдно приходить! — виновато вздохнул Неждан.

— Стоило! — похлопал его по плечу Хельги. — Получилось все, правда, совсем не так, как я задумал. Но, может, оно и к лучшему!

— И все-таки выходить сегодня на поле следовало не тебе!

— Какая разница, — беспечно махнул рукой Хельги. — Я Ратьшу однажды о землю уже ринул и с удовольствием сделаю это еще раз.

Уже когда он собирался шагнуть на поле, к нему подошел русский князь.

— Не забудь, что ты мне еще нужен для дел с печенегами, — напомнил он воеводе. — Да и пиво к твоей свадьбе уже почти готово.

Ох, зря он о свадьбе заговорил! Спокойное, решительное лицо воеводы помрачнело. Он обернулся туда, где стояла его невеста.

Новгородская боярышня глянула на него взглядом богини из Критского дворца, а вернее, Богородицы из храма в Ираклионе. Девушка шагнула вперед, но внезапно остановилась, словно наткнувшись на незримую преграду. С усилием подняв тонкую руку, она сложила персты иконописным жестом и трижды перекрестила жениха, благословляя его.

Пока Хельги выслушивал наставления и предостережения товарищей, Ратьша прохаживался вдоль щитов, скинув парчовый плащ. Вздымая руки в приветственном жесте, он красовался перед собравшимися, словно норовистый конь в княжеском выезде, встряхивая длинной пепельной гривой и играя мышцами холеного, тренированного тела. Корьдненские бояре громогласно выражали ему поддержку, а лица их жен и дочерей, вне зависимости от возраста, расцветали глуповатыми умильно-восторженными улыбками.

Хельги появился на поле, сопровождаемый приветствиями рядовичей и ритмичными ударами мечей о щиты: так своего бойца поддерживали руссы. Он тоже скинул меховой плащ, и по толпе пронесся единый ошеломленный вздох: неужто человек способен столько выстрадать. Даже Неждан, лучше других ведавший, что и прежде кожа побратима напоминала пергамент, побывавший в руках летописца, на миг зажмурился, представив себе, как все это выглядело несколько месяцев назад, и пообещал, что отомстит за побратима хазарам, даже если для этого придется пересечь границу миров.

Ратьша нервно сглотнул. Похоже, его тоже пробрало. Любимец судьбы, сам он еще не получил ни единой раны. Впрочем, впечатления об увиденном он высказалв обычной пренебрежительной манере:

— А ты уверен, что не рассыплешься при первом же ударе? — нагло разглядывая Хельги, поинтересовался он. — Выглядишь, словно усмарь тебя из свиных хвостов сшил да соломой набил.

— Не трать слов попусту, княжич! Этот островок в прилив заливает водой, а место в лодке всего одно! — невозмутимо отозвался русс, намекая на северный обычай испрашивать суда богов без свидетелей, верша единоборство на одном из безлюдных каменистых островов. — Или, может быть, ты медлишь потому, что испугался?

Вместо ответа Ратьша гневно сверкнул глазами и внезапно прыгнул вперед, прочертив мечом в воздухе красивую ослепительную молнию. Менее искусного противника этот выпад мог сразить наповал. Хельги же спокойно отодвинулся в сторону, поправив на груди нательный крест, и вновь встал в оборону.

— Если кто и покинет этот остров, — делая новый выпад, пообещал Ратьша, — то это будешь явно не ты.

— Смотря как покинуть, — парировал русс.

Они сшиблись и принялись ожесточенно и молчаливо рубиться, отвечая выпадом на выпад и ударом на удар, не давая друг другу пощады и не надеясь на нее. Они не слышали воодушевленного рева толпы, не видели лиц, озаренных ужасом и восторгом, ненавистью и надеждой, словно в самом деле находились на полузатопленном острове в последний миг мира, когда по небу уже несется сумрачной тенью гигантский волк Фенрир, предвестник Рагнарека, и трубят ангелы Апокалипсиса.

Действительно, ставки в этом поединке были слишком высоки. Здесь, на утоптанном до каменной твердости снегу, на мерзлой земле решалась не только участь Неждана-гридня, но вершились судьбы народов. Пытаясь переиграть тот прежний поединок, противники, словно вещие летописцы, за неимением бересты или пергамента, писали остриями мечей прямо на своде предвечернего неба саму историю, и бессмертные Боги читали их письмена. Время застыло над полем, и песок часов вечности сверкающим звездным инеем выпал на рога небесной лосихи. А за пределом узорчатых щитов в бешеной воронке крутились года и века, когда день похож на другой, а поколение сменяет иное в неостановимом круге жизни. Нынче круг разомкнулся, и куда дальше потечет время: повернет ли оно вспять или двинется вперед, решалось здесь и сейчас.

Недаром кусал бледные губы князь Ждамир, и хмурил тяжелые брови, поводя могучими плечами, грозный Святослав, и вытирали испарину со лбов то русские воеводы, то корьдненские бояре попеременно. И рядовичи, прежде меча в руках не державшие, то выпрямляли согбенные спины, предвкушая большой поход и гордую воинскую участь, то снова никли, придавленные извечной тяжестью боярского гнета.

А единоборцы кружились по полю, точно в ритуальном танце. Неистовый Мстиславич, прекрасный и жуткий, как снежный буран, в пепельном ореоле летящих по ветру роскошных волос, и упорный русс, похожий на закаленный клинок, прошедший жестокое горнило борьбы, боли и ненависти. И Ратьшина клокочущая ярость выплескивалась на небеса черными снеговыми тучами, и киноварью вечерней зари горела правда Лютобора, омытая его кровью.

Хотя Неждан пропустил тот памятный поединок, о котором в земле вятичей толковали все лето и осень, он представлял его себе так отчетливо, будто воочию видел, ибо слишком хорошо знал, на что способны Дедославский княжич и Хельги Хельгисон. Товарищи тогда сказывали, что не успели толком разобрать, с какой стороны русский воевода подобрался, какой прием применил, а лучший боец княжества вятичей уже оказался простертым на земле. Неждан охотно им верил. Сколько раз он сам пытался копировать знаменитую повадку побратима, бесконечно отрабатывая и закрепляя то, что удавалось углядеть и перенять. И лишь затем, чтобы в новой дружеской сшибке потерпеть очередное поражение, и это притом, что никто другой ни в родной земле, ни за морем не мог его одолеть.

Нынче для Лютобора слишком многое изменилось. И являвшееся прежде естественным, как само дыхание, сейчас приходилось завоевывать и возвращать пядь за пядью, преодолевая усталость и боль. Мстиславич это, конечно, тоже видел, и на его красивом лице играла недобрая, холодная ухмылка. Смирив свою обычную горячность, вместо того, чтобы одним броском завершить дело, он медленно, но неотвратимо наступал, точно голодный волк, преследующий раненого лося. Не предпринимая никаких решительных шагов, но и не позволяя противнику самому атаковать, он просто ждал, когда русса покинут силы, чтобы без особого риска свершить то, о чем столь долго и тщетно мечтал.

Ратьшу, правда, немного смущало, что Лютобор, растерявший в хазарском плену половину, если не больше, своей прежней ухватки, все же ни разу не позволил себя достать. Впрочем, двигался он все более принужденно, сильно припадая на больную ногу, и уже несколько раз отпрыгивал в сторону, упуская благоприятные моменты для атаки, и лишь для того, чтобы дать себе передышку и сплюнуть на снег кровь. А в сапоге у него что-то хлюпало, и явно, что не вода.

— Вот паскуда! — не выдержал Неждан, глядя, как Ратьша, больно ринув русса о щиты корьдненской дружины, вновь уходит из-под его меча. — Измором хочет взять!

В самом деле, Хельги едва держался на ногах, жадно хватая воздух ртом, не имея времени, чтобы стереть заливающий глаза пот. Ратьша дышал ровно и даже не очень-то разгорячился.

— Это я виновата! — горестно всхлипнула, прижимаясь к милому, Всеслава. — Вы оба погибнете, и оба из-за меня!

Неждан молча сжал ее в объятьях, плотнее закутывая в плащ, и бережно поцеловал в лоб. Он, конечно, слышал, как нетерпеливо и беззастенчиво гремит на заднем дворе своими отвратительными инструментами старый палач Сулейман, поджидая будущую жертву, ощущал спиной, как смыкаются люди князя Ждамира, заранее примериваясь, как половчее схватить. Зря стараются. Живым его им не взять, и те из них, которым посчастливится уцелеть, еще долго будут помнить последний бой Незнамова сына. Что же до княжича Ратьши, его он отыщет, даже если тот скроется в самом потаенном уголке Велесовых владений. А чтобы до этого не дошло, попытаться свести с ним счеты стоило бы прямо сейчас. Раз уж боги своей справедливостью оставили эту землю, то и святость поединка незачем сохранять!

И в это время заговорила новгородская боярышня. Прямая, точно стрела, бледная, как снятое молоко, едва не бледнее жениха, она немигающими сухими глазами смотрела на поле, и шуйца ее сжимала загривок пятнистого Малика, а меж пальцев десницы, отсчитывая число произнесенных молитв, бежали янтарные четки.

— Не надо раньше времени никого хоронить! — с суровой убежденностью вымолвила она. — Поединок еще не кончен, и Господу известно, за кем сегодня Правда.

Услышав такие речи из уст хрупкой девушки, Неждан устыдился своей слабости. Как он мог усомниться: побратим всегда исполнял свои обещания, чего бы это ему ни стоило, да и Господь, равнявший в своем царстве князей с отверженными смердами, не любил, когда над его Правдой глумились.

Тем временем Ратьша начал терять терпение. Время шло, а проклятый русс упорно не желал испускать дух. Княжич, конечно, слышал о единоборствах, продолжавшихся по трое суток кряду, о них бесконечно сказывали мастера складывать старины, но песня — это песня, там и время течет по-другому, да и поступь бойцов измеряется не шагами, а косыми саженями или даже перестрелами. Выбрав удобный момент, Мстиславич перехватил меч обеими руками и занес высоко над головой, намереваясь снести руссу голову. Прежде Хельги здесь применил бы один из своих излюбленных приемов — нырнул под клинок противника снизу, достав незащищенную шею или грудь. Нынче он не доверял своим ногам и просто отбил удар, по-прежнему оставаясь у княжича в долгу.

— Ну что, Хельгисон! — осклабился Ратьша. — Похоже, боги нынче не на твоей стороне! Да и с чего они станут помогать человеку, взявшемуся татя беззаконного защищать! Признай свою неправоту, и я, может быть, сохраню вам с Незнамовым сыном жизни. Мне пригодятся сильные, выносливые рабы!

— Интересно, зачем тебе рабы? — сверкнул переливчатым глазом Лютобор. — К хазарам на торг отвезти? Так ты сам, как я погляжу, им с потрохами за княжью шапку продался. Не рановато только ты ее примерять начал при живом-то хозяине. Или у тебя и про твоего корьдненского родича убийца наемный припасен?

— Я заставлю тебя измерить шагами длину твоих кишок! — пообещал, меняясь в лице, Ратьша. — А затем возьму второй женой твою невесту. Думаю, она не будет против, все лучше, чем шрамами твоими любоваться!

Он ринулся на противника, замахиваясь, чтобы ударить сверху, однако в последний момент изменил направление удара, пытаясь подсечь ноги русса или достать низ его живота. Хельги успел разгадать маневр и, поймав меч княжича клинком Дара Пламени, медленно, с чудовищным усилием, но упорно и неотвратимо повел его вверх. По его руке сбегала кровь, рана на запястье тоже открылась, но он не останавливался, всего себя отдавая этому мгновению.

На лице княжича недоумение сменилось досадой, на смену которой пришел безотчетный ужас. И точно раненая волчица возле щитов билась Войнега. Готовая за свою несбыточную грезу забыть всех богов, злая поляница попыталась бросить в русса нож, да Инвар вовремя углядел.

— Моя невеста поклялась мне в верности, еще не ведая, встану ли я когда-нибудь с одра болезни, — проговорил Хельги, не останавливая движение руки, — твоя же нареченная бежит от тебя, точно от чумного, безродного предпочитая. Кто знает, может, если отнять у тебя твою смазливую рожу, и другие ее поймут?

Он сделал последнее, почти неуловимое движение, и Ратьша заревел от боли: его собственный клинок, направляемый неумолимым руссом, распорол ему щеку от подбородка до глаза. Ратьша попытался то ли освободить оружие для нового замаха, то ли отскочить назад, но было уже поздно. Как будто даже без вмешательства русса, меч княжича, описав красивый полукруг, вонзился глубоко в землю. Хельги с силой наступил на него, ломая клинок, а потом одним точным ударом опрокинул Ратьшу наземь, приставив Дар Пламени к его горлу.

— Ну что, Мстиславич, расскажи, в чем еще виновен мой побратим?

Оглушенный, Ратьша промычал что-то невнятное, даже не пытаясь подняться.

— Учинить бы над тобой то, что ты нам с Нежданом собирался уготовить, — горько усмехнулся Лютобор. — Да уж ладно. Теперь пусть судьбу твою решает народ земли вятичей да князь Ждамир.

— Да что там решать! — подал голос кто-то из рядовичей. — Казнить лиходея! Голову с плеч, и вся недолга!

— Правильно! — зашумели рядом.

Князь Ждамир стоял на теремном крыльце, более жалкий, чем когда бы то ни было. Ведал ли он о кромешных замыслах Мстиславича, Велес знает, но признавать свою неправоту, да еще в присутствии рядовичей и руссов, ох как не хотел. Но делать нечего. Деревянной рукой он подал своим людям знак, и они осторожно, точно тяжелобольного, поставили Ратьшу на ноги и повели к теремному крыльцу.

— Ну что, Мстиславич, — оскалился Дражко, усмарь.

Его лет пять назад своенравный княжич поблагодарил за нарядные сапожки, перебив плетью нос.

— Побудь теперь и ты в нашей шкуре. Боюсь только, Сулейман, собачий сын, не осмелится тебя выдрать, как ты драл нас.

Ратьша не удостоил его ответом. Только, проходя мимо, сплюнул ему под ноги. Неждан подумал, что Дражко слишком прав. В жизни Ждамир не отдаст родича на ту муку, которую Незнамову сыну готовил.

И точно. Посовещавшись для вида со своими боярами и старшими Мстиславичами, светлейший князь объявил, что осуждает похитителя на изгнание из стольного града в родной Дедославль и что покинуть Корьдно Ратьше следует не позднее завтрашнего утра. По толпе пронесся ропот возмущения, Неждан же только пожал плечами: иного он не ждал.

— Ну и забавная же тут у вас, в земле вятичей, Правда! — усмехнулся князь Святослав, — для незнамовых детей одна, для княжеских — совсем иная.

— Хазарскую напоминает! — заметил один из его воевод.

— Пожалуй, ты мог бы и не оставлять ему жизнь! — укоризненно покачал головой дядька Нежиловец, вместе с руссами и Нежданом приближаясь к Хельги.

— Слишком много чести! — презрительно усмехнулся тот. — Погибнуть в поединке от рук прославленного бойца. Он ее не заслуживает!

— К тому же, нашим воям еще идти через землю его отца, — добавил Торгейр. — Зачем старика расстраивать понапрасну.

Ратьше, впрочем, и этот приговор показался слишком суровым. Похоже, он рассчитывал отделаться одним выкупом. Бледный от ярости, с залитым кровью лицом и слипшимися, растрепанными патлами, местами схваченными морозом, он мало походил на того красавца, о котором грезила добрая половина корьдненских девок. Впрочем, его надменный, строптивый норов остался при нем.

— Вот еще! — гневно накинулся он на брата Будимира, когда тот попытался увести его в покои. — Негоже правнукам великого прародителя Вятока делить хлеб и кров с сыном Незнамовым! Еще холопьего духа не хватало от него набраться!

— А как же наш родич Ждамир и Всеслава, княжна? — не понял другой его брат Желислав.

— Княжна-то? — младший братец бешено сверкнул синим глазом. — Да куда она денется? Невесту кагана безродному лапать особо не позволят, а станет моей, я из нее всю эту дурь быстренько повыбью!

Неждан непроизвольно рванулся вперед вразумить наглеца еще раз. Всеславушка удержала:

— Велес с ним! Пусть пестует свою досаду да шипит, точно змея без жала. Главное, что тебе не надо больше скрываться по лесам. Коли одолеете хазар, я и брата слушать не стану. В конце концов, батюшка меня Ратьше так и не обещал!

Неждан за такие речи поцеловал ее прямо в уста, и ее ответный поцелуй заставил его забыть про все Ратьшины злые речи. Впрочем, безнаказанным княжич не остался. Он едва дошел до границы поля, как путь ему преградила сплошная сермяжная стена. Рядовичи стояли плечо к плечу и расступаться не собирались.

— Ну, вы! Мужичье смердящее! — замахнулся он на ближайших, — Мало я вас батажой охаживал? Еще хотите?

Трудно сказать, чем бы все дело закончилось, но в это время на другом конце княжьего двора над соломенной крышей поруба, в котором когда-то провел одну не из самых приятных ночей своей жизни Неждан, а теперь ожидали своей участи бедные скоморохи, поднялось рыжее зарево. Явно тут не обошлось без ловкача Держко.

— Пожар!!! — закричали сразу несколько сот голосов.

Некоторые уже хватали ведра и багры и мчались тушить. Все ведали, каких бед может натворить вырвавшийся на свободу младший Сварожич, коли его вовремя не остановить. Про Ратьшу забыли, и он благополучно покинул град, не задержанный никем. Вместе с ним, а, скорее всего, еще раньше, исчезли и скоморохи. Отчаянный Держко каким-то образом вызволил-таки их. Княжьи люди, правда, утверждали, что преступные игрецы сгинули в пламени пожара, но под обугленными обломками не сыскали не то, что тел, даже костей.

Пожар потушили быстро, ибо взялись всем миром, сам русский князь и многие из его воевод приняли в этом участие. Помимо поруба, который, к Неждановой радости, спасти не удалось, пламя тронуло лишь ключницу, в которой хранились приготовленные для хазар скоры. Сколько драгоценных мехов попортили огонь и вода, Неждан не ведал, да и не интересовался. Нашлись дела поважнее.

Хотя Хельги с лихвой исполнил обещание, данное побратиму, княжеское решение относительно Ратьши ранило его хуже любого ножа. Он какое-то время крепился, пытаясь, словно щитом, прикрыться своей обычной усмешкой, язвил, глядя на столкновение Мстиславича с рядовичами, улыбался невесте, но, когда начался пожар и большинство из тех, кто наблюдал за поединком, с такой же жадностью устремились на зарево, сделав шаг, другой, тяжко охнул да начал валиться навзничь. Неждан не позволил ему упасть. Подхватил, понес на руках в терем. Анастасий и боярышня Мурава едва не на бегу перетягивали жилы, запирая кровь, выслушивали сердце. Всеслава послала служанок в поварню за вареной водой.

Лекари еще не закончили с перевязкой, когда в ложницу заглянул русский князь. Плащ его в нескольких местах был прожжен, лицо перепачкано сажей. Этот владыка определенно Неждану нравился. Увидев Незнамова сына, Святослав дружески усмехнулся:

— Ну что, Соловей, когда людей своих, как обещал, ко мне приведешь? Али передумал?

— Отправился бы за ними хоть нынче же, — с готовностью отозвался гридень. — Однако дозволь, княже, хоть до свету с побратимом побыть.

— Как он? — мгновенно посерьезнел Святослав.

— До свадьбы заживет! — не открывая глаз, отозвался, тяжело переводя дыхание, Лютобор.

Князь скептически посмотрел на его почерневшую, жутко распухшую ногу, с которой Анастасий местами вместе с кожей сдирал ошметки разрезанного сапога, и покачал головой:

— Боюсь, как бы свадебный пир не пришлось тебе, друг, гулять одноногим.

Хельги облизнул с губ очередное кровавое пятно и приподнял веки, убедившись, что невеста и княжна вышли за какой-то надобностью:

— Насколько мне известно, — проговорил он невозмутимо, — ноги там не главное!

Вдоволь отсмеявшись, Святослав пожелал своему воеводе скорейшего выздоровления и отправился обратно на пожарище: следовало как-то ободрить дважды униженного за сегодняшний день Ждамира Корьдненского. В дверях русский князь столкнулся с Муравой. Девица, оказывается, покидала ненадолго милого лишь затем, чтобы принести ему вместе со старой материнской иконой глоток крещенской воды и частицу священного артоса.

На прокопченном лице неукротимого владыки появилось смешанное выражение досады и презрительного снисхождения. Сколько раз его собственная мать, крестница императора Константина, умоляла его внять глаголу Христианского учения и приобщиться таинства крещения. Он же, по примеру отца и великого деда, крепко держался старых хранителей княжеской дружины, тех из воевод и бояр, которые искали прибежища в ромейской вере, считая слабаками и едва не отступниками. Впрочем, Хельги Хельгисону нынче прощалось многое, да и кто посмел бы упрекнуть Христом того, кто сам прошел через распятие.

Зря смеялся князь. Приняв святую благодать, Лютобор почувствовал себя лучше, дыхание его выровнялось, раны под повязками успокоились, и он смог уделить толику внимания побратиму:

— До утра, конечно, лучше оставайся здесь, у меня есть, что тебе сказать, да и Всеслава по тебе, бродяге, чай, соскучилась. Но дольше медлить нельзя. Иди к своим людям, и пусть они разнесут добрую весть по лесным селищам до того, как нарочитые мужи князя Ждамира опомнятся и найдут способ им помешать. Да не забудь наведаться к этому вашему Арво эльфу. Его мнение имеет вес, и, в отличие от здешних князей и бояр, он действительно думает о благе этой земли.

Он немного помолчал, собираясь с силами, а затем приподнялся на ложе, взглядом потребовав меч:

— Ну что, побратим, — его глаза сверкнули. — Пойдем вместе на хазар?

И соловьи взлетают соколами

В этот год весна не торопилась посетить край вятичей. Уже отшумела гульбищами Велесова неделя, и Ярило-Солнце, отметив вступление в отрочество, окончательно повернул к лету, все дальше и дальше отодвигая время выпадения звездной росы на Небесах, а тепло как гуляло в иных землях, так и продолжало гулять. В середине месяца кветеня, когда уж и пропели все веснянки, и порадовали деток малых глиняными свистульками и печеными из сладкого теста жаворонками, с полуночи пришел мороз, и густыми хлопьями повалил снег, на несколько дней вновь укрыв уже черневшие проталинами луга и поля. Корьдненские нарочитые мужи, глядя на эдакое диво, в один голос твердили, что это не к добру, дескать, Велес гневается на руссов, не желая их пускать на Итиль. И даже некоторые русские воеводы с опаской поглядывали на небеса: в самом деле, а прискачет ли в этот год на своем златогривом коне повелитель молний Перун.

Князь Святослав на все досужие пересуды только отшучивался, но как-то раз, словно невзначай, заглянул в святилище Арво Кейо.

— Боги благоволят тебе, князь! — посоветовавшись со своим бубном, сообщил кудесник. — Удача пребудет с тобой в этом походе, позволив свершить все задуманное. Что же до погоды, то имей немного терпения. За неделю до первого весеннего полнолуния расцветет верба, а там и ледоход начнется.

Так оно и вышло. В лесу еще тяжкими, похожими на засахаренный прошлогодний мед грудами лежал никак не желавший сходить снег, а на деревьях уже потихоньку набухали почки, и переговаривались, обновляя гнезда, вернувшиеся из Ирия птицы.

***

На берегу Оки стояли гул да грохот, гам да тарарам. Сухой перестук топоров да колунов перемежался с залихватским визгом рубанков и лязгом стамесок. Уши закладывало от тяжких ударов молотов, вгонявших в древесину колья, расщепляющие на доски вековые стволы. Но для Неждана весь этот нестройный шум звучал слаще рокота гуслей и переливов сопели, радовал душу не меньше, чем звонкие песни Всеславы-княжны. Здесь, в вековом лесу, в трех днях пути от Корьдно рубили для похода ладьи, добрая дюжина из которых предназначалась для него и его людей.

Еще не утихли в стольном граде разговоры об изгнании княжича Ратьши и памятном поединке, еще не все молодцы лесной ватаги проведали об окончании опалы, а уже на княжий двор со всех концов земли вятичей потянулся народ:

— А здесь ли поход на хазар собирают? А как бы попасть в сотню к удалому Соловью?

Какая там сотня! К концу месяца Лютеня под началом у Неждана ходило уже больше тысячи человек. И не только смерды-рядовичи. Пришли и дозорные со степного рубежа, прежние товарищи Неждановы, к конской рубке сызмальства приученные, и лесные охотники меряне, бьющие без промаха белку в глаз.

— А не перепутал ли чего князь Всеволод, когда сыну и подкидышу имена нарекал? — шутил Торгейр и другие руссы. — Вот кого Ждамиром следовало назвать!

— Да нет, все правильно, — отзывались корьдненские гридни. — У нашего Незнамова всегда все так, нежданно-негаданно. Вчера ходил татем-разбойником, сегодня — воеводой-тысяцким. А завтра, глядишь, еще и темником заделается!

— Вот то-то и оно, что темником! — кривили носы нарочитые мужи. — Того и гляди, от грязи да рвани, которая не поймешь из каких щелей к нему в воинство прет, черней немытого печенега сделается! Даром, что всегда неумойкой слыл! Да и князь русский, видать, недалеко от него ушел. Это ж надо, до чего додумался — идти со смердами против хазар. На что надеется? Разве на то, что они от духу смердячьего разбегутся!

— А хоть бы и так, — отшучивался русский князь. — Главное, чтобы разбежались! Что до меня, то храбрый смерд мне куда больше по нраву, чем трусливый боярин.

Впрочем, шутки шутками, а многие из нарочитых, когда поняли, что дело выгодой, и немалой, пахнет, стали тоже людей своих собирать. Так с легкой руки Незнамова сына к концу зимы в войске земли вятичей насчитывалось почти пять тысяч.

К Неждану люди шли с особой охотой, ибо знали, что Незнамов сын не отказывал никому. Каждого, кто к нему приходил, он лично испытывал, определяя, кто на что горазд, а также осматривая вооружение и броню. Тех же, кто брони или оружия не имел, а таких приходило едва не половина, отправлял к кузнецам, не скупясь на оплату их нелегкого труда. К тому же, сокол Киевский Святослав, не скрывая своего благоволения к «разбойничку», как в шутку частенько величал он Неждана, лично следил за тем, чтобы его люди ни в чем не терпели обиды. И потому, когда приспело время ладить струги, и место у реки для Незнамова сына нашлось доброе, и лес хороший.

Что же до самих ладей, то их постройкой руководил дядька Нежиловец, старый кормщик покойного боярина Вышаты, знавший о кораблях абсолютно все. Новгородцы из боярской дружины и руссы Хельгисона, чьи драккары и снекки дожидались своего часа в корабельных сараях, помогали лесным жителям, объясняя, какие деревья лучше пустить на обшивку, а из каких надлежит ладить корпус, какую прочность следует придать ребрам, чтобы выдержали не только напор речного течения, но и морской шторм.

Не владевший прежде никаким имуществом дороже доброго меча и кольчуги Неждан с трепетом и гордостью наблюдал, как на ноздреватом весеннем снегу вырастают за килем киль, за кормою корма. Как искривленные в тесноте чащобы стволы вздымаются хищными ребрами шпангоутов, точно плотью изо дня в день обрастая смолеными досками обшивки.

— Ну что, лесной разбойник, по нраву ли тебе русские ладьи? — пророкотал почти над самым ухом знакомый низкий голос, в котором снисходительно-насмешливый тон не мог замаскировать привычки повелевать.

Князь Святослав, уперев могучие руки в бока, с удовлетворенным видом оглядывал почти готовые, построенные по вендскому образцу корабли. Рядом с ним, рассеянно поглаживая пятнистую голову Малика, стоял Лютобор Хельги.

Неждан, вместе со своими ватажниками конопативший прошитый еловыми корневищами борт, не услышал, как они подошли.

— По нраву, княже, очень даже по нраву, — уважительно, но без подобострастия поклонился Неждан. — Точь-в-точь, как у моего побратима! — добавил он, кивнув на Хельги. — Даже не мыслил, что такие когда-нибудь стану для себя рубить!

— И соколы, бывает, поднимаются орлами, — похлопал его по плечу Святослав. — И соловьи — соколами! Управитесь в срок? — повернулся он к стоявшим на почтительном расстоянии корабельщикам.

— Как не управиться, — степенно проведя узловатой рукой по бороде, отозвался за всю ватагу дядька Нежиловец. — Полдюжины уже готовы, а на остальных только обшивку закончить да скамьи для гребцов устроить. Работы как раз до конца ледохода.

— Скорей бы уж начинался этот ледоход, — пробормотал в усы князь.

Он прошелся вдоль стапелей, придирчиво глядя на ладьи, прикинул расстояние до вздувшейся, готовой вот-вот вскрыться реки и с сомнением потянул себя за длинный чуб:

— Не слишком ли близко поставили? Паводком не разобьет?

— Не разобьет, княже! — подал голос старожил здешних мест, кожемяка Богдан. — Разлив сюда еще ни разу не добирался, да и паводка высокого ждать не приходится. Недавний мороз всю лишнюю влагу из земли вызнобил.

— Добро! — похвалил строителей Святослав. — А то вон у боярина Быстромысла что ни день — сплошное лихо. То бревна на перекате в болоте увязли, то две почти готовые ладьи под лед ушли. Похоже, придется ему, невезучему, идти в Итиль на плотах! К концу лета, глядишь, и доберется!

— На степное порубежье печенеги обещали коней пригнать, — напомнил своему вождю Лютобор. — В моей тысяче не менее четырех сотен обученных конников, да и у побратима сотни две наберется, вот и найдутся Быстромысловым пешеходам места на ладьях.

— Дело говоришь! — кивнул Святослав. — Конницы у нас пока мало, потому сажать верхом будем всех, кто в седле удержаться сумеет и не побоится! Верно я говорю, разбойничек?

— По мне, что пешему, что конному, лишь бы хазар бить! — честно признался Неждан.

— Люблю молодца! — удовлетворенно рассмеялся князь, которому не хуже, чем побратиму Хельги, были ведомы причины, побуждавшие Неждана стремиться в хазарскую землю. — Да кабы меня ждала такая девка, я бы не то что к кагану — к Чернобогу в пасть полез!

Он на какое-то время замолчал, поглаживая русые усы, то ли Всеславу-красу вспомнил, то ли мать своего меньшого сына, ключницу Малушу, которую, по слухам, предпочитал сосватанной ему суровой родительницей венгерской княжне.

— Светлейший Ждамир хотел бы видеть сестру женой Ратьши Мстиславича, — посетовал Неждан.

— Понятное дело! — хмыкнул Святослав. — Мстиславич княжеского рода, и притом достаточно древнего. Вот только нынче он вне закона!

Глаза русского владыки сверкнули грозным пламенем.

— Особенно после того, как, нарушив княжескую волю, из Дедославля сбежал!

— Я слыхал, он на Мещеру подался, к своим приятелям хазарам, охотникам за рабами, — кивнул головой Неждан. — Попустительством моего светлейшего молочного брата в последние год-два их разбойничьих гнезд слишком много расплодилось в болотах да лесах на порубежье нашей земли!

— Ну, тебе видней! — беззлобно усмехнулся Святослав, намекая на Соловьиное прошлое Незнамова сына. — Ладно! — голос его возвысился, отражаясь грозным эхом в гулкой дубраве. — Пойдем вниз по Оке, всю эту погань как помелом повыметем! Да Ратьшу заодно изловим! Я буду не я, коли не повешу его, как собаку, каких бы там планов в отношении него и своей сестры не строил светлейший Ждамир! Я вот только другого опасаюсь.

Он придирчиво поглядел на Нежданову одежу, состоявшую нынче из латаной домотканой рубахи, линялых портов да потертых поршней, и покачал головой. Хотя сам Святослав любил простоту, и единственным украшением, указывающим на его княжеское достоинство, была золотая серьга с редкой жемчужиной, наряд Незнамова сына он, видимо, счел неподобающим для воеводы. Даром, что тот трудился в лесу наравне с простыми корабельщиками.

— А казны-то, чтобы вено заплатить за княжескую дочь, у тебя, брат, хватит? А то я слышал, что ты, снаряжая в поход своих лесных ватажничков да прочих смердов, все, что имел, поистратил. Не опасаешься, что нарочитые опять беспортошным обижать начнут?

И вновь, чтобы достойно ответить, Неждану не пришлось кривить душой:

— Порты — дело наживное! — резонно заметил он. — А в походе и не самое важное. Была бы броня крепка да меч востер, остальное с бою можно взять!

Побратим Хельги едва заметно улыбнулся. Эту фразу Неждан позаимствовал у него.

— Когда вернемся назад, — уверенно пообещал Неждану Святослав, — я сам твоим сватом пойду. И пусть только Ждамир отказать попробует! — добавил он под одобрительные возгласы Неждановых ватажников.

— Я вот, правда, не знаю, выйдет ли польза от моего сватовства, — продолжил он другим тоном, насмешливо глядя на Хельги. — А то вон у Хельгисона я вроде набольшим боярином был. Сколько мы на его свадьбе ноги отплясывали, сколько глотки драли, здравицы провозглашая, сколько меда выпили за здоровье молодых! И в результате что? Месяц не успел дважды смениться, а он жену уже отправил с глаз долой, а сам носится, точно сизый кречет, по лесам, да весям.

Неждан в волнении глянул на побратима. Если Лютобора и задел несправедливый упрек, виду он не подал:

— Как бы на меня посмотрели другие воеводы да простые вои, — промолвил он по обыкновению невозмутимо, — кабы я вместо того, чтобы о деле радеть, стал бы на пуховых перинах бока пролеживать?

— Ах, вот в чем дело! — князь кивнул лобастой упрямой головой, — А я уж подумал, опостылела она тебе! Ромейки, я слышал, только с виду сладкие, а на вкус сплошная преснятина!

«Захотела лиса винограду отведать…» — вспомнил ромейскую басню Неждан. Он опасливо поглядел на ватажников, не лыбится ли кто: в Корьдно, наверное, с месяц обсуждали, как русский князь, пресытившись ласками Суви и Тайми, заглянул как-то ввечеру к поджидавшей мужа молодой боярыне Хельгисона. Уж что там произошло, подоспел ли побратим или красавица ведунья сумела сама за себя постоять, Неждан не ведал, только Святослав после того целую неделю мрачнее тучи ходил, и на его нарядных портах появилась латка, прикрывающая след звериных зубов. А ведь за такие дела между равных принято вызывать на хольмганг-поединок. Да только какой со светлейшего спрос. Впрочем, Лютобор сумел не остаться в долгу:

— Насчет ромеек, я, княже, право, уже и запамятовал, а что до моей жены, то в ней течет половина доброй славянской крови. Боярин Вышата, — он возвысил голос, — ее достаточно и за твоего отца, и за тебя проливал. Не пожалел бы и нынче, да вражий меч всю ее забрал.

Святослав набычил могучую шею, глядя на воеводу исподлобья:

— Все помню! — проговорил он скороговоркой. — И про боярина Вышату, прими его в свое воинство Перун, и про твои раны.

Он немного помолчал, с явным неодобрением глядя на крутящегося возле хозяйских ног пардуса, а потом вдруг широко, обезоруживающе улыбнулся:

— Обидно мне просто, что ты свою красавицу из княжьего града раньше времени увез! И так Ждамир, жадоба, сестрицу, словно преступницу какую, в родовой крепости в чащобе лесной заточил. И ты туда же.

— А что Мураве без меня в Корьдно делать, — тоже с улыбкой, негромко, но твердо проговорил Хельгисон. — Только чужих мужей в искушение вводить!

Святослав на это рассмеялся и как ни в чем не бывало продолжил осмотр кораблей. Неждан же вздохнул с облегчением: правду молвят, вспыльчив русский князь, да отходчив.

Говоря про чащобу непролазную, Святослав, конечно, немало преувеличивал. Градец Тешилов, располагавшийся возле Окского брода в трех днях пути от столицы земли вятичей, со времен Вятока и Ждамира принадлежал великим князьям, из году в год оправдывая свое название. Здесь, пользуясь Тешиловским бродом и перевозом, одним из трех на Оке, каждое лето проходили караваны купцов из Хорезма и Мерва. В окрестных лесах каждую осень светлейшие князья забавлялись охотой, сюда удалялись, если имели с кем переговорить с глазу на глаз. Зимой, когда матушка Ока одевалась в ледяной покров, градец оставался не у дел. Вот Ждамир Корьдненский и решил, что высокие валы да леса, снегами запорошенные, дорогую сестру и от ворога сохранят, и от немилого его сердцу Незнамова сына уберегут.

Зря старался. Плохо он молочного брата знал. Это в Корьдно Неждан недобрых Ждамировых глаз остерегался, любушку от его пересудов берег, а в Тешилов едва ли не каждую седьмицу наведаться ухитрялся, забывая про отдых и сон. А если сам отлучиться от кораблей и других дел не мог, то весточки, писанные на бересте, присылал.

Нередко вместе с ним в Тешилов приезжали и его товарищи с Руси: то Инвар с Торгейром или Радонегом, то Анастасий с кем-нибудь из новгородцев. Несколько раз вместе с Незнамовым сыном в Тешилове гостил и Хельги-воевода. Тешил Всеславу гусельной игрой, вел тонцы от Ираклиона, о подвигах побратима рассказывал, поклоны да подарки от жены молодой передавал, а вскоре после Велесовой недели и саму ее в Тешилов привез:

— Уважь, хозяюшка, позволь моей голубке немного у тебя пожить. Пока я в разъездах да заботах о снаряжении войска, боюсь, как бы она совсем не заскучала одна в Корьдно без тебя да других подруг.

Всеслава, понятно, не возражала, тем более, что не хуже прочих знала о похождениях русского князя. Предполагалось, что Мурава пробудет в Тешилове до дня первого весеннего полнолуния, то есть, до Пасхи Христовой. А там сойдет лед и начнется путь: молодой боярыне — в родной Новгород, русскому воинству — в землю хазарскую. И лишь Всеславе-княжне суждено, оставшись на берегах Оки, точить слезы, тосковать по милому другу да ждать вестей. Ох, Всеслава, Всеславушка! Зоренька ясная! Нет без тебя ни жизни, ни радости. И скорей бы уж начинался этот хазарский поход!

Слава Олегова

Тем временем Святослав, закончив осмотр кораблей и похвалив ватажников за хорошую работу, продолжил начатый с Хельги еще по дороге разговор. Побратим только что вернулся из Дорогобужа, куда он ездил, чтобы проводить в Корьдно прибывшего к русскому князю посла басилевса патрикия Калокира.

— Так что ты мне хотел сказать про этого раззолоченного ромея? — не скрывая своего нетерпения, поинтересовался великий князь.

— Да что тут говорить, — развел Лютобор руками. — Я, кажется, уже все сказал, не веришь, княже, нам с Анастасием, спроси у побратима.

— Ты Калокира-патрикия знаешь? — повернулся к Неждану князь.

— Сына стратига Херсонской фемы? — уточнил бывший гридень. — Того, который всю осаду Ираклиона за спинами своих людей прятался, приказами неразумными неизвестно сколько народу погубил, а потом еще и награду получил из рук Никифора Фонки. Так его теперь патрикием сделали?

Святослав с усмешкой покачал головой:

— Лестная характеристика, ничего не скажешь! В устах твоего прежнего вождя это все как-то мягче звучало.

— Так он с воеводами больше общался, а я с простыми воями, — окончательно осмелев, пояснил Неждан.

— А я ничему и не удивляюсь, — равнодушно пожал плечами Святослав. — У ромеев обманщик на обманщике сидит и трус на трусе. То-то они край за краем теряют. Только что мне до этого? Я с Калокиром брататься не собираюсь. А вот о предложении басилевса стоит подумать! Одолеть хазар, договориться с вятичами да отправиться к болгарам на Дунай! Объединить под своей рукой все славянские народы!

Глаза его загорелись, на обветренных скулах запылал румянец. Он видел такие дали, от которых только дух захватывало. И понятно, что слова Лютобора, возвращавшие обратно на землю, не сумели его порадовать:

— Ромеи просто боятся, что ты из низовий Итиля и Дона повернешь прямо на Херсонес! Вот они тебя отвлечь и пытаются. Конечно, им выгодно, чтобы не стало хазар, только вряд ли им по нраву придется, если русский князь вместо кагана станет властвовать в степи.

— Да что мне в степи делать? — недовольно топнул ногой Святослав. — У нищих печенегов овчину да шерсть на скоры и лен менять? Нет, брат, степь мне мала! Хочу шеломом Дуная испить, соли моря Русского изведать! Затмить славу Олегову! Поквитаться с ромеями за отцовский позор! Впрочем, — продолжал он, тряхнув головой, — в одном ты, брат, прав. Для нас для всех путь к морю Русскому лежит через море Хвалисское, и не будь я внуком Рюрика, если мы его не пройдем!

Он замолчал, глядя на готовую раскрыться реку, которой предстояло нести его и его войско в хазарский град, потом продолжал уже обыденным тоном:

— Ну, ладно! Пойду я. А то время обеденное, а у вас, постников, небось, и шматка сала не отыщешь.

— Для тебя, княже, — начал было Хельги, но Святослав только в досаде рукой махнул. — Ну да, конечно! Вот удовольствие сидеть любоваться, как вы тут пустые щи хлебаете!

Он перевел взгляд на Неждана и его притихшую ватагу и недовольно наморщил нос:

— Ну ладно Хельгисон, ему все эти святые великомученики нынче почти что родня, а тебе, разбойничек, на что этот ромейский обычай?

Неждан предпочел промолчать, со смешанным чувством глядя на кряжистую широкоплечую фигуру русского князя. Ну что он мог рассказать ему, рожденному для власти, ведущему свой род от Огненного сокола, посланника грозного Перуна, о Боге Милосердном, судившем людей не по древности их рода, а лишь по их мыслям и делам, равнявшем в Царствии Своем князей и последних холопов.

Ох, Всеслава, Всеславушка! Кабы и тебе эту веру понять и принять, кабы, как побратим со своей боярышней, скрепить брачный союз с тобой необоримой силой святого венца, никакая разлука не страшна. Что такое миг горести для тех, кому предначертано целую вечность идти рука об руку под сенью райских садов! Но увы, девушка, поначалу охотно открывавшая свое сердце глаголу новой веры, почти готовая принять от отца Леонида таинство крещения, едва осознала, что ей придется отречься и от плясок у священных ручьев, и от бубна старого Арво, и от его загадочной дружбы-ворожбы, отказалась наотрез. И ни просьбы Неждана, ни мудрые увещевания Новгородского священника и Муравы красы пока ничего не могли здесь изменить.

Еще раз осмотрев строительство, отдав Хельгисону и Неждану несколько распоряжений, Святослав наконец собрался уходить. Уже у самой просеки, сев на коня, он обернулся, видимо вспомнив напоследок о чем-то важном:

— Да, чуть не забыл. Мы с воеводами на праздник весеннего полнолуния собираемся пробуждение Перуна добрыми жертвами перед походом почтить. Так я желаю и тебя, разбойничек, и твоего побратима видеть среди прочих! И только попробуйте мне сказать, что вашему Богу это неугодно!

Когда Святослав ушел, Хельги тяжело опустился на засыпанный стружкой верстак, устало растирая больную ногу. Подошел дядька Нежиловец, потоптался рядом, поохал, повздыхал, поводя из стороны в сторону мясистым, поросшим бородавками носом.

— Ну что ты все время ему перечишь, на рожон лезешь? — покачал он многотрудной головой, сокрушенно глядя на молодого русса. — Других забот что ли нет? Осерчает на тебя, выместит свой гнев на наших единоверцах!

— Не выместит! — сверкнул глазами Лютобор, — Последователей Христа в нашем войске нынче не меньше половины тьмы. С кем он хазар воевать станет? Обидно мне просто! — продолжал он уже другим тоном. — Я ради союза с печенегами чуть головы не лишился, а он уже сейчас ими брезгует. Затмить хочет славу Олегову! А то забывает, что Олег, хоть и прозывался Вещим, а смерти своей разглядеть не сумел. Кабы этот Калокир не оказался такой же змеей подколодной.

— А что этому Калокиру надобно? — осторожно поинтересовался Неждан. — Что там ромеи предлагают-то?

— Как обычно! — сердито бросил Хельги. — Кусок пирога, который не они пекли! Хотят нашими мечами оградить свои границы от Дунайских болгар!

— А Святославу-то это зачем? — не понял Неждан. — Он что, басилевсу присягнул на верность?

— Святослав хочет закрепиться на Дунае, перенести туда столицу и диктовать условия Царьграду, — вместо своего молодого вождя пояснил дядька Нежиловец.

— Так что в этом плохого? — Неждан окончательно запутался.

— Если он уйдет на Дунай — потеряет степь, — устало отозвался Хельги. — А между тем, как было бы хорошо. Расширить пределы Руси до моря Хвалисского и Тмутаракани, обезопасить границы от набегов степняков, торговать напрямую с Хорезмом и Багдадом. А если ромеи наших купцов обижать вздумают, от Самкерца всего неделя ходу до Херсонеса! Впрочем, — он махнул рукой. — Путь на Дунай все равно, как сказал князь, лежит через Итиль, а стало быть, пока вроде и печалиться не о чем. Я, собственно говоря, пришел к вам потолковать совсем о другом.

Он устроился поудобнее, задумчиво глядя, как несутся вдоль берега взапуски встретившиеся после долгой разлуки Малик и серый Кум, а затем достал из-за пазухи небольшой глиняный горшочек с плотной крышкой, вроде тех, в которых его премудрая жена и шурин хранили свои лечебные снадобья.

— Что, опять ногу натрудил? — неодобрительно глянул на него дядька Нежиловец. — Говорил я тебе, нечего в этом Дорогобуже делать, нешто у Святослава иных воевод, разумеющих ромейскую речь, без тебя не нашлось бы! Вот откроются опять, как зимой, раны, можно подумать, лучше выйдет!

Неждан понимал тревогу доброго старика. Чай, после поединка с Ратьшей Мстиславичем побратим больше недели пластом лежал, исходя кровью, несмотря на все усилия его невесты и Анастасия. Даже свадьбу отложить хотели.

Нынче, впрочем, дело было совсем не в лечьбе. Не слушаяворчание доброго, но не в меру заботливого старика, Хельги осторожно открыл горшок и ссыпал в заранее приготовленный кожаный кисет примерно половину содержимого, оказавшегося грязновато-бурым порошком, распространявшим характерный запах серы, а затем стал прилаживать к крышке туго свитый просмолённый фитиль. Покончив со своим странным занятием, он велел работавшему на стройке вместе с дядькой Нежиловцем Торгейру принести огня, а сам направился к реке, подальше от кораблей.

На стапелях стало совсем тихо. Возобновившие прерванную приходом князя работу ватажники вновь отложили топоры да рубанки, с неподдельным интересом наблюдая за русским воеводой. Хельги не заставил себя ждать. Подойдя к берегу, он поджег фитиль и, хорошо размахнувшись, швырнул свой странный снаряд. Еще не достигнув поверхности льда, горшок разлетелся на мелкие кусочки с грохотом, от которого у тех, кто стоял неподалеку, заложило уши. В воздухе запахло дымом, а на реке образовалась внушительных размеров прорубь с неровными, ломаными краями.

— Матерь Божия! — потрясенно вымолвил дядька Нежиловец, осеняя себя крестным знамением. Многие ватажники последовали его примеру.

— Это то, о чем я думаю? — обретя способность говорить, спросил у побратима Неждан.

Лютобор кивнул.

— Никак, у твоего шурина память пробудилась? — недобро прищурился Торгейр.

— Увы, нет, — ответил Хельги. — Нельзя вспомнить то, чего не знаешь.

Он вновь опустился на верстак, погладил боязливо прижавшегося к его ногам Малика, а затем заговорил:

— Мы повстречали их на зимнике недалеко от Дедославля. Они ехали с ляшской стороны, направляясь на полудень, и выглядели, как обыкновенные купцы, попавшие в досадную передрягу: лед подтаял, и одни из саней, груженных красным товаром, ушли под воду. Мы хотели предложить им свою помощь, а заодно расспросить о новостях, но они бросили все и кинулись врассыпную. Мы не стали их преследовать, но решили-таки поднять утонувшие сани, а заодно поглядеть, что в остальных.

— Они везли этот порошок? — догадался Торгейр.

— Не менее десяти корчаг, — кивнул Хельги. — И все эти корчаги находились на утонувшем возу. Когда мы поняли, что к чему, вода уже добралась до их содержимого, и состав оказался безнадежно испорчен. Эта малость и еще десяток таких же горшков — все, что удалось спасти Анастасию.

— Князь знает? — спросил дядька Нежиловец.

— А толку-то. С таким количеством все равно ни стен городских разрушить, ни войска положить. А умельцам, знающим секрет, удалось уйти!

Он произнес последние слова сквозь зубы, остановившимся, недобрым взглядом глядя на лед.

— Да ладно тебе кручиниться, брат! — Неждан положил руку ему на плечо, c удовлетворенной улыбкой указывая на своих ватажников. — Ты же сам говорил, что у Святослава и безо всяких хитростей сил хватит сломить хазарами хребет!

— Только в том случае, если они нам никаких хитростей не приготовят! — недобро ухмыльнулся щербатым ртом Торгейр.

— А почему вы считаете, что эти «умельцы» ехали непременно к хазарам? — поинтересовался дядька Нежиловец. — Не слишком ли большой из страны Аль Син круг? Да и может, никакие это не умельцы, а просто купцы: добыли товар у тех же арабов и искали, кому бы повыгодней продать!

— Я и не говорю, что они к хазарам ехали, — еще больше нахмурился Лютобор. — Но никто не может положиться, что прежде они не побывали в Итиле или не направятся туда в ближайшее время. Анастасий по вещам и рукописям, оставшимся на возу, опознал одного из владельцев груза: они вместе путешествовали в Аль Син. Это некий ашкеназ из Майнца, Гершом Рыжий или Гершом Звездочет, астролог и каббалист, добывавший различные редкости для германского императора Оттона и для библиотеки его брата архиепископа Бруно. Ему удалось разведать секрет, который Анастасий, по его словам, не пытался узнать, и он собирался передать его своему господину.

— Тогда, о чем же беспокоиться? — не понял Неждан. — Где хазары, а где этот Оттон?

— Беспокоиться надо уже потому, что этот король франков, сумевший объединить в единое государство германские племена, вряд ли на этом остановится, — строго глянул на побратима Хельги. — Особенно если ему в руки попадет секретный состав. Мой дед происходил из племени лютичей, и он много рассказывал о франках, но ничего хорошего не говорил. Что же до хазар, то тамошние иудеи и западные ашкеназы — единоплеменники и единоверцы, и этот Гершом, если не избрал путь через Итиль, то только потому, что опасался ехать землями арабов и Булгар.

— Что же он искал в Дедославле? — все еще не понял дядька Нежиловец.

— Думаю, помощь и поддержку, — отозвался Лютобор. — А вот нашел он ее или нет, хотелось бы выяснить.

— Вы, когда, говоришь, их повстречали? — повел носом Торгейр.

— Две седмицы назад, еще по дороге в Дорогобуж.

— А Ратьша за неделю до того уже сбежал. Старый Мстислав с сыновьями молчали, его, стервеца, покрывали!

— В любом случае, нужно сделать все от нас зависящее, чтобы разыскать Звездочета и его спутников да хорошенько расспросить, — заметил Неждан.

— Этим нынче занимается Тороп и другие следопыты, — кивнул Хельги. — Думаю, что-нибудь они да отыщут!

— А порох зачем без толку истратил? — с укоризной глянул на него дядька Нежиловец. — Для дела бы пригодился! Да и люди болтать начнут!

— Я болтунов не держу! — обиделся за свою ватагу Неждан. — А чересчур длинные языки и укоротить можно!

— Всех языков не укоротишь! — проворчал дядька Нежиловец. — Молва есть молва!

— Вот именно! — насмешливо прищурил переливчатый глаз Хельги. — И для того я и устроил это небольшое представление! Пусть Мстиславич и те, кому он служит, думают, что мы тоже кое-чем владеем и боятся. И еще. По поводу Дедославского княжича.

Он поднялся, пристально глядя на побратима.

— Не знаю, как ты, брат, но я не намерен тянуть до Пасхи, и собираюсь отправиться в Тешилов уже сегодня! Не для того я увозил жену от Святослава, чтобы отдать ее Ратьше!

При этих словах кровь отхлынула от лица Неждана:

— Ты думаешь!.. — непослушными губами проговорил он.

— Он на это вполне способен, — серьезно кивнул Хельги. — Не просто же так он удрал из Дедославля, зная, что этим ставит себя вне закона. И лучшего момента, чем нынче, не придумать. Все заняты сборами да ладьями, и за дорогами никто толком не смотрит. Я пока отправил в градец Инвара с двумя десятками своих людей, а заодно Анастасия там спрятал. Подальше от княжеских глаз. Завтра к вечеру, надеюсь, и мы с тобой поспеем.

— А как же князь и это его жертвоприношение Перуну? Сумеем обернуться? — не понял Неждан

Лютобор глянул на побратима, и в его переливчатых глазах смешались снисходительная усмешка и боль:

— Коли мои предположения насчет Мстиславича верны, не пришлось бы нам с тобой, брат, класть требу Перуну совсем в другом месте! Главное, чтобы Ратьша нас не опередил!

Вербное воскресенье

— Дяденька Анастасий! Посмотри, еще ломать?

— Хватит, милый! Нам же не печку топить, а только дом украсить.

— А я думал, мы с этими ветками веснянки петь по избам пойдем! — с улыбкой отозвался, передавая ромею охапку благоухающих пушистых ветвей, удобно расположившийся в самой гуще ольшаника, бедовый внучок премудрого волхва Тойво. — У нас в мерянских селах их всегда последний раз на праздник Весеннего Полнолуния поют, а ветками вербы и ольхи стегают спящих на лавках детей!

— Стегать детей! Это еще зачем? Какой-то очередной варварский обычай? — удивился Анастасий, бережно перевязывая бечевой унизанные нарядными золотистыми почками ветви, — И что, дети не против?

— Зачем против! — не понял Тойво. — Это же для здоровья, и чтобы быстрее росли. Когда у твоей сестры и ее воеводы дети появятся, скажи, чтобы они их тоже каждую весну вербой хлестали. Верное средство!

Анастасий мысленно улыбнулся, представив, как будет звучать в его устах подобное предложение, и поискал глазами сестру. Феофания стояла на пригорке в окружении еще не пробудившихся от зимнего сна берез, соперничая с ними красой и статью. Запрокинув голову, подставив лицо лучам ласкового весеннего солнца, она улыбалась, как может улыбаться лишь женщина, впервые готовящаяся изведать священное таинство материнства. Анастасий еще ни о чем ее не спрашивал (знала ли она сама: маленькая Божья искорка, вероятно, едва только заявила о себе), но его наметанный глаз врача определял такие вещи безошибочно. Когда зимой в конце свадебного пира разбивали на удачу горшок из-под обрядовой каши, знающие люди, подсчитав черепки, нагадали им с Александром четверых: троих сыновей и девочку. Дай-то Бог, чтобы все добрые приметы сбылись!

Сейчас Анастасий уже с трудом мог представить, что всего год назад понятия не имел о том, что в этом мире у него где-то есть сестра, а в середине прошлого лета почти всерьез добивался взаимности девушки. Вещее сердце новгородской боярышни не допустило до беды, а настоятель храма святителя Николая в Итиле подтвердил верность ее догадок.

Анастасий вспомнил письмо отца Артемия (в нем наряду с радостным известием говорилось и о том, что Феофанию хотят за Булан бея поганого приневолить) и свою безумную поездку в Итиль, предпринятую вопреки здравому смыслу и всем уговорам хана Камчибека и госпожи Парсбит.

— Куда ты грядешь? Прямо в волчье логово лезешь! — сокрушался великий Органа. — Ну что ты там сможешь сделать, если даже наш Барс (так он звал Александра) здесь не в силах чему-либо помешать.

— Она моя сестра по крови! Стало быть, мне ее от злых умыслов и защищать!

Не зря он торопился, ох, не зря. Даже меняя постоянно лошадей, не оставляя времени на отдых и сон, он едва не разминулся с новгородцами. Отделавшись от Булан-бея и его эль арсиев, дядька Нежиловец и люди покойного боярина Вышаты Сытенич, уже собирались вывести ладью за пределы града, чтобы идти на выручку своей молодой госпоже. Выслушав его сбивчивое повествование, дядька Нежиловец вручил Анастасию боярский меч:

— Веди нас!

В той полубезумной вылазке и в последующие пару месяцев, пока Александр не окреп, Анастасий, человек сугубо мирного ремесла, по праву ближайшего родственника боярышни стал их вождем.

Ну что ж, теперь Феофанию никто к немилому замужеству не приневолит, а с Александром они прилепились друг к другу, точно две половинки жемчужной раковины. И все же, не переставая радоваться обретенному родству, в глубине души Анастасий жалел, что новостью о первенце в светлое Христово Воскресенье Феофания обрадует не его.

— Дяденька Анастасий! — Тойво выбрался из зарослей и теперь поправлял растрепанную ольховыми ветвями одежду. — А вашему Богу зачем нужна верба? Тоже для здоровья?

Анастасий с улыбкой покачал головой. Честно говоря, еще сегодня утром, когда Феофания, невзирая на все их с Инваром предостережения, засобиралась в лес наломать вербы для праздника Входа Господня в Иерусалим, Анастасий и сам не понял, при чем же тут верба. Постреленок Тойво невзначай навел его на ответ:

— Понимаешь, вообще-то в этот праздник принято приносить в храм во славу Господа вайю, пальму, как это сделали жители Иерусалима, возглашая хвалу, когда Он входил в их град. Но в этом краю пальму не вырастить даже твоему премудрому деду. Верба же, как ты сам говоришь, всегда распускается первой. Чем Господу не дар! Да и звучит созвучно — верба, вайя.

— Вайя… — повторил Анастасий мечтательно, вспомнив залитые теплым сиянием сотен свечей, украшенные пальмовыми и оливковыми ветвями гулкие своды храма святителя Николая в Ласити, расшитый крестами парчовый омофор деда-священника, возглашающего праздничный тропарь «Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя, из мертвых Лазаря воздвиг Христе Боже…».

— Ты точно не хочешь вернуться? — невесомая и мягкая, как ольховая сережка, рука сестры легла ему на локоть. В лицо глянули вещие синие очи. Если молодая ведунья и не обладала провидческим даром, в его душе она читала как в раскрытой книге.

— Зачем? — Анастасий пожал плечами, — Что мне там делать? Смотреть на пустые стены, окруженные сиротливой каймой могил? Вы-то с Александром точно туда не поедете, — добавил он с улыбкой.

Феофания, однако, осталась серьезной:

— Александр поедет, если ему велит его князь…

— Ты о предложении Калокира? — Анастасий поудобнее перехватил охапку вербы и обнял сестру. — Это все так туманно. К тому же, мы пока не знаем, что скажет Святослав, да и хазар еще надо как-то одолеть.

— Не обманывай себя, брат, — Феофания покачала головой в нарядной, расшитой жемчугом кике. — Ответ русского князя был предопределен задолго до того, как Калокир ступил на борт своей ладьи. Святослав же мечтал об этом всю свою жизнь!

— Ты все еще сердишься на него?

— На Святослава? Зачем?

Молодая женщина красиво повела плечами и пошла вперед, с уверенностью многолетней привычки отыскивая сухой путь на берегу весело журчавшего ручья.

— Он — князь и всегда потакал своим прихотям… За Александра переживаю.

— Да, непросто хранить верность вождю, который способен в любой момент предать, — вздохнул Анастасий. — Я сам это прошел с Калокиром.

— При чем здесь предательство, — невесело усмехнулась Феофания. — Для Святослава и властителей, подобных ему, люди — всего лишь фигурки на тавлейной доске, а жизнь — бесконечная игра. А тут еще этот ваш порох.

— Гершома и его спутников мы все равно упустили, — торопливо проговорил Анастасий, все меньше довольный оборотом, который принимал разговор с сестрой. — Теперь надо только молить Бога о том, чтобы он не добрался до своего Оттона или хазар.

— Я о другом!

Феофания посмотрела на брата проникновенно и печально.

— Ты ведь тоже знаешь, как его делать, брат!

Анастасий вздрогнул, совершенно обескураженный гениальной прозорливостью сестры. Он воровато глянул на Тойво, не подслушал ли чего. Конечно, как всегда наедине или почти наедине, они с сестрой говорили по-гречески, но внучок волхва схватывал все буквально на лету. К счастью, мальчишка носился по берегу, разыскивая запропастившегося невесть куда соболенка. Какое-то время понаблюдав за его пока бесплотными поисками и восстановив, как ему показалось душевное равновесие, критянин повернулся к сестре:

— Кто тебе это сказал? Александр?

Увы, голос все еще его не слушался.

Впрочем, Феофания виду не подала:

— Мы не говорили с ним об этом.

Ее прекрасное лицо осветила нежная и печальная улыбка.

— Но, думаю, он догадывается. Всегда догадывался. Вот поэтому я и прошу тебя уехать!

— Поздно!

Анастасий выпрямился, в голосе у него снова появилась сталь.

— Я присягнул на верность Святославу и от слова своего отрекаться пока не хочу. К тому же, — лицо его смягчилось, — я бы хотел увидеть вашего с Александром первенца.

***

— Онни! Онни! Хватит прятаться! Вылезай сейчас же! Ты же все равно не умеешь охотиться! Пропадешь в лесу от голода — пеняй на себя!

Верно, в другой раз Тойво нипочем не стал бы сердиться на затеявшего не к месту прятки пушистого любимца, но сегодня он опасался, нет, не потеряться — в лесу чувствовал себя едва не уверенней, чем на княжеском дворе, а вызвать недовольство или, того страшнее, утратить доверие Анастасия и его сестры.

Надо сказать, что в последние пару лун Тойво старался проводить вместе с молодым ромеем, которому был обязан жизнью, и его сестрой все то время, которое в своем распоряжении имел, без устали растирая в ступке различные снадобья, разбирая годное для перевязки стираное тряпье, копаясь в берестяных коробах с сухими травами. Хитрый отрок знал, что по малолетству в боевой поход его все равно не возьмут, и потому его единственный шанс попасть в хазарскую землю это воспользоваться дружбой Анастасия и отправиться туда в качестве его подмастерья, благо, лекарскому делу сызмальства учился, тем более, что ни критянин, ни дед Арво не возражали. Старик даже пошутил:

— Ну и ну, воистину ты, друг ромей, владеешь каким-то особым ведовством. Внука-то моего словно подменили. Прежде его за науку врачебную пряником печатным заманить не всякий раз удавалось, одно озорство имел на уме, а нынче от урока силком не оторвешь!

Помимо прочих обязанностей уроженец этих мест Тойво считал своим долгом служить молодым наставникам еще и проводником. Вот и нынче, как только боярыня Мурава, завидев лоскуты синего неба, проглядывающие из-за плотной завесы тяжелых обложных облаков, словно незабудки на вешнем лугу, засобиралась с братом в лес, наломать вербы для Белого Бога, Тойво вызвался их проводить.

Хорош проводник! А если, пока он тут по кустам шарит, пушистого бесенка кличет, его наставники в трясину забредут (это, конечно, вряд ли: боярыня Мурава разумела лес не хуже финнов) или в Тешилов одни вернутся, прости-прощай все планы и мечты!

— Вот ты где! Попался разбойник!

Нет, не зря он все-таки назвал соболенка Онни — счастливчик. Такой точно не пропадет. Не успел от хозяина отбиться, уже добычу нашел — родившегося этой зимой детеныша выхухоли. Правда, что делать с этой добычей, соболенок явно не знал. Лежавший на спине выхухоленыш слабо отбивался задними перепончатыми лапами, подняв веслообразный хвост и поводя по сторонам длинным, внимательным носом, а Онни сидел на нижней ветке ольхи и отчаянно верещал, пытаясь то ли позвать на помощь, то ли запугать неведомое диво.

— Ах ты, бедолага! И угораздило же тебя так далеко от воды уползти. Норку затопило? Ну и что теперь с тобой делать? Тебя ведь любая куница или лис запросто сцапают! — боярыня Мурава, наконец, отыскавшая внука волхва и его пушистого любимца, подхватила выхухоленыша на руки, спасая от гнева Онни. — Ну ничего, отнесем тебя к реке, там, глядишь, и сородичи твои отыщутся!

Тойво только снисходительно головой покачал. Баба, она баба жалостливая и есть. Все равно, кого пестовать — дитя малое или звереныша.

А ведь поначалу он молодую ведунью слегка побаивался: уж больно строго и даже сурово держала себя красавица. А уж о батюшке Велесе и его слугах как отзывалась, лучше не повторять. Мудрому деду Арво, гостившему у княжны в Тешилове, отчасти удалось развеять это предубеждение. Чай, волхвы тоже люди, и люди разные. А уж после того и Тойво получше молодую боярыню узнал, и оказалось, что Мурава-краса вовсе не строгая и не суровая, а добрая, ласковая и приветливая. Недаром и раскапризничавшиеся младенцы затихали у нее на руках, и испуганные лошади успокаивались с ней рядом, и собаки прекращали брехать, дружелюбно крутя хвостами, а уж грозный Малик или Нежданов Кум льнули к ней, как не всякие домашние сторожа и мышеловы льнут.

— Это что за уродец? — к сестре присоединился теперь и Анастасий. — Это кикимора или лемур?

Тойво назвал.

— Вы… кто? — переспросил Анастасий. — Слово-то какое-то срамное.

— Слово как слово, — пожал плечами Тойво. — Да и зверь не самый бесполезный. У него мех не хуже бобрового, но мы его ради мускуса добываем. Бабы одежду в укладках выхухолевыми хвостами прокладывают от паразитов и ради приятного запаха.

Зная по опыту, что любопытный, как трехлетнее дитя, ромей не отвяжется, пока не узнает о выхухолях буквально все, Тойво приготовился изложить то, что сам о них знал: чем питаются, как детенышей выкармливают, каким образом под водой дышат. Но в это время внимание мальчишки и его спутников привлек знакомый внуку волхва и новгородской боярышне с малолетства победный и весенний звук: сухой треск и нарастающий гул, словно плотники расщепляют на доски не менее сотни сосновых стволов.

— Что происходит? — мигом позабыв про выхухоль, удивленно прислушался ромей, точно знавший, что ладьи для похода рубят или в Дорогобуже у Днепровского волока, или ниже по течению Оки, а здешние землеробы только присматривают места для новых пожог, ожидая, пока снег сойдет.

— Река пошла!

Тойво снисходительно улыбнулся неосведомленности своего ученого спутника. Неужто и в самом деле есть где-то края, где реки не замерзают и в середине зимы на деревьях висят спелые плоды?

— Ну, слава Богу! — Анастасий улыбнулся. — А то князь Святослав и его воеводы с этой злонравной погодушкой просто извелись. Хотели уж выходить на реку и топорами раскалывать льды!

— Теперь осталось совсем чуть-чуть потерпеть! — деловито отозвался Тойво. — Дождаться, пока лед сойдет, и можно ставить на воду ладьи!

— Думаю, на это стоит поглядеть! — заметил Анастасий, вопросительно глянув на сестру.

Молодая боярыня рассеянно кивнула. Она слушала горестную песню гибнущего льда, и на ее юном прекрасном лице улыбка сменялась тенью, а тень — улыбкой.

Возле реки царил настоящий переполох. Упорно сопротивлявшийся напору талых вод и солнца лед, наконец, поддался и пошел трещинами, изгибавшимися причудливыми линиями, похожими не то на зигзаги молний, не то на плетение гигантской паутины. Еще немного, и все великолепные мосты, которые так любовно наводила за долгие месяцы владычица-зима, умчатся прочь, открывая дорогу горделивым стругам и неповоротливым плотам.

Поднявшаяся вода выгнала на поверхность целую стаю выхухолей. По берегу вслепую метались уже несколько десятков зверьков, в то время как из щелей возле кромки льда вылезали все новые и новые особи. На бедолаг хищно косились вороны и сороки.

Тойво дал себе зарок наведаться сюда не далее, как завтра. За выхухолевые хвосты платили лишь немногим меньше, нежели за бобровые скоры, а это какой-никакой, а заработок: не просить же все время у деда. Да и дяденьку Анастасия почему бы не порадовать. Тойво поделился своими планами с наставником, но тот только головой покачал:

— Не думаю, что получится. Коли пошла река, нам с тобой надо снадобья для похода собирать да в дорогу готовиться, князь русский, насколько я понимаю, медлить не станет. А то еще как бы Мстиславич, неровен час, не наведался.

Ох, зря он Ратьшу помянул.

Поскольку писк, визг и треск от ломающегося льда на берегу стояли такие, что аж уши закладывало, Тойво не сразу обратил внимание на новый звук, ни к реке, ни к лесу отношения не имевший. По дороге в Тешилов, шедшей в этом месте параллельно реке, невидимые пока за крутой излучиной, ехали всадники, человек сто, а то и больше. Сердце Тойво радостно забилось: «Неждан! Друг и защитник! А с ним, верно, Хельги воевода со своими людьми!». Больше некому. Торговые гости, предпочитавшие пользоваться или зимником — вставшей Окой, или ходить по водному пути, в эту пору пережидали распутицу в малых и больших городах, а князь Ждамир, обойдя с полюдьем землю вятичей, уже неделю как обретался в Корьдно и в Тешилов за сестрой не спешил.

Тойво поделился своими приятными предположениями с Муравой. Раскрасневшееся от вешнего солнца прекрасное лицо молодой женщины осветила радость, быстро сменившаяся настороженностью или даже испугом.

— Люди моего мужа не используют хазарскую сбрую, — проговорила она, внимательно прислушиваясь к конской поступи. — Да и у здешних гридней я такой что-то не примечала…

— Быстро в лес! — первым оценил ситуацию Анастасий, увлекая спутников вверх по склону холма, подальше от дороги.

Когда они уже стояли на гребне, надежно укрытые от недобрых глаз темной зеленью молодого бора, из-за излучины появились пришельцы.

Они ехали, не таясь, по двое в ряд на сытых холеных конях, взбивавших в жидкое тесто напитанную влагой землю, пренебрежительно выставив напоказ бурмицкую и франкскую броню, держа наготове тяжелые топоры и мечи. Они ничего не боялись, потому что чувствовали свою силу. И словно рассыпающийся горькими брызгами пенный гребень гибельной волны, вздымалась в такт конской рыси буйная пепельно-русая копна волос их вождя, и холодной ненавистью горели глаза, и пылал на левой щеке рубец, оставленный на долгую память Хельги Хельгисоном. О намерениях Ратьши Мстиславича не стоило и гадать: княжич их и не скрывал.

«Едут с востока, со стороны Мещеры, — рассудительно подумал Тойво, с любопытством и совсем без страха разглядывая медленно приближавшихся находников. — Стало быть, Желеслав и Будимир не соврали, и Ратьша из Дедославля прямиком направился в одно из разбойничьих гнезд, пристанищ охотников за рабами и хазарских гуртовщиков. Ну, это понятно. Ратьша с хазарами, похоже, давно дружбу водит. Недаром в его нынешнем отряде их едва не больше половины. У Ратьши чуть более сотни, а в Тешилове около четырех десятков дружины, не считая руссов, да рядовичи, которые тоже на что-то способны, когда речь идет об их жизни и свободе. Если вовремя заметят да затворят ворота, может и отобьются. А там, глядишь, еще дяденька Анастасий что-нибудь выдумает, неспроста же на княжьем дворе бают про его диковинки и придумки…»

— Тойво! Ты знаешь короткий путь к дозорной вышке? — вывел его из раздумий голос наставника. — Ну, той, где клепало висит?

— Локулауд? — рассеянно переспросил Тойво.

Он смотрел на Анастасия и не мог понять, зачем тот отстегнул от пояса чернильницу и сумку, в которой носил пергамент и перья, почему проверяет, хорошо ли наточены боевой нож и меч. Это что, и вся выдумка?

Молодой лекарь передал ученику сумку и легонько сжал его плечо:

— Видишь, Ратьша ведет в Тешилов хазар. Вы должны предупредить Гостислава и княжну.

— А ты? — Мурава мертвой хваткой вцепилась в одежду брата. На свой вопрос она уже знала ответ.

Анастасий глянул на нее, словно стараясь надолго, на всю оставшуюся у него в запасе вечность запечатлеть в памяти ее лицо, а потом спокойно проговорил:

— Я постараюсь их задержать.

Он поцеловал сестру, спрятал меч под охапкой вербы и пошел вниз.

Тойво глядел ему вслед, не в силах сдвинуться с места, пока Мурава не потянула его за собой:

— Нам пора! У нас слишком мало времени! Мы должны их опередить!

Когда тропа, петлявшая по бору, ненадолго вновь выбежала на гребень, взору Тойво и боярышни открылась жуткая, но незабываемая картина — сотня всадников во главе с Дедославским княжичем пытались нагнать одного пешего. Это был Анастасий. Отчаянный ромей уводил преследователей в поросший ивняком и ольшаником распадок, в самом узком месте которого мог держать оборону и один человек. Когда его настигли, он встретил врагов с мечом в руке. Тойво видел в своей жизни немало хороших, а иногда просто великих воинов, так вот Анастасий сражался как лучшие из них.

Они не узнали, чем закончилась эта схватка. Плотный ряд закованных в кольчатые доспехи широких спин и откормленных конских крупов сомкнулся, заслонив храбреца. Впрочем, досматривать и не имело смысла. При подобном раскладе Анастасия ждало лишь два конца — плен или смерть. А какой был хуже, Тойво не взялся бы определить.

Отрок покосился на боярышню… и на несколько мгновений застыл от изумления. Из пронзительных синих глаз на смертельно бледные щеки не упало ни единой слезинки, словно огонь, клокотавший внутри, высушил их все без остатка. Только по подбородку стекала тоненькая струйка крови. Это боярышня насквозь прокусила губу, чтобы не закричать.

Постояв несколько мгновений в сумрачном оцепенении, она молча подоткнула подол, чтобы не мешал, и со всех ног помчалась к граду. Тойво последовал за ней.

Седьмая печать

«…И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я увидел семь Ангелов, которые стояли перед Богом; и дано им семь труб…». Тонкие пальцы княжны рассеянно скользили по строчкам Муравиной книги, уста произносили овеянные святостью слова, а мысли бежали прочь: то выходя на улицу погреться на солнышке, то и вовсе уносясь в ближние и дальние города и веси, по которым носился сизым кречетом лада милый Неждан.

Странные люди эти приверженцы Белого Бога! Как можно думать о конце мира в эти дивные дни, когда под огрубелой древесной корой набирают силу тягучие пряные соки, когда возвратившиеся из Ирия птицы обустраиваются на родной земле, деловито подновляя обветшавшие за зиму гнезда, когда каждая тварь на свой лад повторяет одну и ту же песнь жизни и любви? Белый Бог также проповедовал жизнь и любовь. Но надежду на Его царство следовало заслужить подвижничеством и страданиями, да и любовь имела какой-то уж очень самоотверженный лик.

Девушка вспомнила, как отец Леонид свершал над Муравушкой и ее Хельги венчальный обряд. Изысканными нездешними переливами, напоминавшими не то изгибы раковины, не то плетение лозы, возносились к небесам молитвенные песнопения, исполняемые старым священником и Анастасием. Радужным блеском сияли золотые венцы, воздетые над головами новоиспеченной четы, и еще лучезарнее светились улыбки на лицах молодых. «Да прилепится жена к мужу своему, да прилепится муж к жене своей». Вместе не только до погребальных саней, но и все грядущие исполненные для новой жизни века, в какой бы земле смерть не разлучила…

Княжна взяла в одну руку тяжелый, украшенный каменьями крест, в другую — заветный Нежданов оберег, серебряного волка, единственную память о матери, которую гридень в бытность свою Соловьем подарил ей, думая, что прощается навсегда. Девушка потом хотела вернуть, но Неждан рассмеялся, мол, подарки не возвращают.

Всеслава тряхнула головой так, что на венчике зазвенели янтарные привески. Нет, это было выше ее сил! Добровольно отречься от веры предков, навсегда разомкнув цепь, связывавшую ее с прежними поколениями князей ее земли, дававшую надежду на встречу в ином мире с отцом и матушкой. Такого даже каган хазарский не был вправе от нее потребовать! Что же до Неждана, то он поймет, как всегда все понимал. Не он ли первый, вернувшись из ромейской земли, прямиком направился к Арво Кейо в Велесово святилище. Пусть молится Белому Богу, если тот приносит ему удачу в бою. Она с радостью встретит вместе с милым Пасху, Светлый Праздник, а потом, проводив его в далекую землю хазарскую, как и прежде, станет молиться о нем и батюшке Велесу, и Белому Богу, и всем другим богам.

Всеслава отложила книгу, поправила венчик, тот самый, который был на ней зимой в памятный день поединка, и вышла на залитый солнцем двор. Тешилов жил своей повседневной жизнью. Княжеская челядь и рядовичи-земледельцы, пережидавшие зиму под защитой высоких земляных валов, собирались в ближайшие дни отправиться на засеки и пожоги — распахивать поля и огороды, расчищать под пашню новые участки. Те, которые там уже побывали, уверяли, что снег скоро сойдет. Кузнецы ковали топоры с колунами — валить вековые деревья, а плотники ладили новые бороны и подновляли зубья, обломанные о камни и корневища. Хозяйки собирали по углам последнее сено, заваривали пойла, обещая отощавшим за зиму буренкам и их недавно появившимся деткам в скором времени новую траву.

И даже воины Тешиловского воеводы, хотя к ним сезонные работы имели наименьшее отношение, как могли включались в эту весеннюю суету: наводили порядок у валов, сушили на солнце пологи и попоны, перетряхивали укладки со скорами, налаживали на деревьях перевесы — побаловать молодую госпожу и ее свиту нежным мясом перелетных птиц.

По валу над рекой рука об руку, никого и ничего не замечая, прогуливались двое — Инвар, приехавший вместе с Анастасием два дня назад, и красавица Войнега. Юноша рассказывал ей о поездке в Дорогобуж и о ромейском посольстве, а сотникова дочка слушала его с ласковой улыбкой, глядя влюбленными, сияющими глазами. Войнега вообще в последнее время переменилась. Ходила веселая и довольная, постоянно что-то напевала, а то, замолчав посреди строфы, вдруг замирала на месте, глядя куда-то в запредельную даль, или принималась смеяться без особых причин. А уж когда приезжал Инвар, ластилась к нему и ласкалась, не стесняясь в проявлении своих чувств. Словно с изгнанием Ратьши жестокая стужа, вызнобившая досуха девичье сердце, уступила место теплой весне. Неужто вскоре еще одну подругу сговорят? Дядька Войнег ведь возражать не станет.

Ах, Неждан, Нежданушка! Неужто когда-нибудь и нам с тобой испекут нарядные свадебные шишки и пропоют повивальную, закрепляющую переход под власть мужа. Спасибо на том, что братец Ждамир да его бояра не срамят больше молодца беспортошным. И то верно, какой Неждан теперь беспротошный: воевода не хуже других. Ах, дождаться бы того дня, когда милый вернется из похода, победив постылых хазар.

Заслышав у реки возбужденные, радостные голоса, Всеслава поспешила туда: уж не заметил ли кто на излучине вершников в нарядных крашеных одеждах и бронях, не пожаловал ли вместе с побратимом Хельги лада милый Неждан. Обычно они, правда, появлялись с другой стороны, но мало ли куда в кутерьме сборов заведет беспокойная воинская участь.

Однако, это всего лишь начался ледоход. Почти все взрослое население Тешилова собралось на валу, гадая, насколько дружно и спокойно в этом году пройдет половодье, как высоко поднимется паводок, и не зальет ли грозная вода прилепившийся к валу посад. Город, конечно, стоял на холме, на отлогой круче и основное подтопление грозило противоположному пологому берегу, на котором, отродясь, никто не селился и куда только в середине лета переправлялись на лодках косить заливные луга. Однако, неспроста старожилы этих мест финны прозвали матушку Оку великой рекой. И только ребятишки-озорники с визгом и улюлюканьем носились по берегу и, то подбегая к самой кромке, то отскакивая в сторону, бросали на лед камни и комья мерзлой земли, глядя, у кого лучше потонет.

В прежние годы Всеслава и сама любовалась бы ледоходом от Денницы до вечерней зори, завороженная величием происходящего, очарованная задором и веселым буйством дневного светила, вполне простительным молодому божеству, вступающему в пору юности. Нынче вместе с радостью в ее сердце появилась щемящая тоска, ибо каждое движение гибнущего льда приближало миг ее разлуки с милым. Девушка попыталась себя утешить мыслью о том, что начало разлуки неизбежно приблизит миг встречи, но это плохо помогло. Стоя на речном берегу, она сердилась на солнце и молила батюшку Велеса повременить забираться до середины осени в свои исподние владения, и слезы текли у нее по щекам.

— Все в порядке, госпожа? — вежливо поинтересовался смотритель крепости, сотник Гостислав, еще не старый воин, потерявший в бою, в котором погиб князь Всеволод, левую руку и отправленный в Тешилов на почетную пенсию вместе с женой и двумя маленькими дочками.

— Ветром надуло, — спешно отирая слезы, улыбнулась Всеслава.

Сотник кивнул: ему ли, человеку простому, лезть в душу к самой светлейшей княжне. Разве что, чем порадовать, да угодить.

— К приезду гостей твоих, госпожа, все готово, — с поклоном доложил Гостислав. — Только вот ведь незадача. — Он немного помялся, не зная, как продолжить. — Хотел вот баней твоего Неждана и его друзей-хоробров порадовать, прорубь берёг, мостки мостил, а тут этот ледоход. Можно, конечно, после парной и из бадьи водой облиться или бочку поставить, но это удовольствие совсем не то.

При упоминании о бане Всеслава невольно улыбнулась. Если в чем и знал толк сотник Гостислав, так это в парной, и Неждановы товарищи руссы, воины, рубленные в боях, успели оценить ее целительную силу.

Вот разве что прорубь оздоровляла не всех. Княжна вспомнила, как давеча подруженька Мурава чуть не разругалась со своим отчаянным супругом, когда тот, едва избавившись от мучившего его всю зиму докучного кашля, полез вслед за товарищами в ледяную воду. Так что, может оно и к лучшему, что лед пошел. Так она и сказала доброму сотнику.

Тешиловский воевода посмотрел на тресветлого Хорса, чей златогривый небесный конь уже пересек зенит, и озабоченно нахмурил брови:

— Что-то твоя подруженька с ее ромейским братом запропастились. Нешто Тойво, раззява, их в болото завел…

И в этот момент в весенний животворный шум вторгся новый звук. Гулкая сосновая доска, которую финны называли локулауд, а славяне попросту билом или клепалом, висела на дозорной вышке в лесу еще с тех времен, когда Тешилов был неукрепленным селищем. Ее звук сообщал жителям града о приближении торговых караванов и о приезде именитых гостей. Нынче локулауд звенел грозным набатом, и ему вторило клепало у Тешиловских ворот.

Горожане недоуменно переглядывались, бросая в спешке незаконченные дела, рядовичи вытирали перепачканные в грязи и навозе руки и спешили под защиту городских стен, воины привычно разбирали оружие и брони. Гостислав и Инвар уже стояли на забрале ворот. Там собралось изрядно народа и прибывали новые и новые, поскольку локулауд продолжал свою тревожную песню.

— Что стряслось? — недоумевали люди. — Нешто печенеги или хазары пожаловали, баловать разбоем вздумали? Так рановато еще для них!

Всеслава вместе со многими поднялась на городское забрало, в глубине души уже зная ответ. Локулауд меж тем застучал часто-часто, точно сердце загнанного коня, а потом звон его оборвался, и в этот миг из-под полога леса появились две маленькие фигурки. Хрупкая, тоненькая женщина и мальчик бежали так стремительно, что, казалось, их ноги не касаются земли. Нарядная шитая жемчугом кика беглянки сбилась на затылок, черные вьющиеся пряди рассыпались по плечам, сапожки и подоткнутая понева сделались неразличимо бурыми от налипшей грязи, подол отяжелевшей мокрой рубахи разошелся по шву едва не выше колена.

Не сразу признала княжна любимую подруженьку Мураву Вышатьевну, не сразу поняла, что бегут они с Тойво только вдвоем. Что ж, Анастасий из Ласити, хоть и полагал себя человеком мирным, когда требовалось, брал в руки меч и поступал, как велел ему воинский долг.

Когда Мурава и Тойво преодолели примерно половину расстояния до крепости, им навстречу верхом вылетел Инвар. Поравнявшись с беглецами, он подхватил обоих на седло. И в самое время. Едва за ними захлопнулись тяжелые дубовые ворота, едва пали окованные железом засовы, земля задрожала от топота коней, и на лесной опушке во главе полутора сотен воинов в хазарской броне появился Ратьша Мстиславич.

Калитка у реки

Тойво никогда не предполагал, что можно бежать так запредельно быстро и так бесконечно долго. Во всяком случае, его бешено стучащее сердце несколько раз делало попытку отстать, то собираясь выскочить через горло, то опускаясь куда-то в низ живота. Боярыня Мурава летела, как на крыльях, быстрее ласточки или стрижа. Они остановились лишь один раз возле дозорной вышки, и набат локулауда повис у них над головой, заглушив все звуки окружающего мира, задавая ритм дыханию и шагу. Когда он оборвался, Тойво почувствовал, что сейчас упадет. И упал бы, да спасибо Инвар подоспел.

За то время, пока Тойво пытался перевести дух, Мурава успела не только рассказать жителям града о происшедшем с ними, но и привести в порядок волосы, сменить одежду на сухую, переодеть, точно маленького, его и занять свое место с лечебным коробом. Жена и дочь великих воинов, она держалась не хуже многих мужей. Впрочем, защитники града присутствия духа тоже не теряли:

— Не бойся, госпожа, отобьемся! — заверил княжну сотник Гостислав, расставляя на валах воинов и рядовичей. — Чай, не впервой!

— Собаки хазарские! — нахмурил брови Видогост-скорняк, которого злые находники оторвали от праведных трудов. — Кровушки славянской опять захотели!

— Рабов им подавай! — поддержал его Хеймо, разглядывая круживших вдоль стен на безопасном расстоянии вершников, очевидно, рассчитывавших застать град врасплох. — Да хоть бы их самих всех в рабство продали!

— И Мстиславич, предатель окаянный, с ними заодно! — поддержал его Чурила. — Ишь, гарцует тут, красуется! Пустить бы стрелу, да жалко, далеко. На таком расстоянии броню все равно не пробить!

— Можно попытаться! — проговорил Инвар, накладывая стрелу на тетиву. — Проучить наглеца. Да и за Анастасия и Кауко-дозорного отомстить. Если целить в шею или запястье…

Сотник Гостислав его остановил:

— Послушаем, что он скажет.

— Как будто и так не известно, — фыркнул молодой урман. — Только веры его речам чуть.

Тойво обратил внимание, как блеснули при этих словах глаза Войнеги. Или ему это показалось?

Ратьша меж тем выехал вперед:

— Эй, вы, сермяжнички! — начал он зычным голосом. — Почто запираетесь, точно от ворога, али не признали?

— Как не признать, Мстиславич, — по праву старшего отозвался Гостислав. — Оттого и запираемся. Это что же такое получается? Наш князь принимал тебя как брата и почти что зятя. А ты на его землю с хазарами пожаловал? Вел бы ты их лучше в земли своего отца, коли тебе с ними знаться так любо, а то ведь у нас тоже свои заботы есть.

— Уехать всегда успеется! — осклабился в усмешке Ратьша. Усмешка вышла кривой. Шрам на щеке придавал ей зловещий оттенок. — Только один я отсюда не поеду. Отдайте то, что мне причитается, и занимайтесь своими делами сколько угодно.

Светлейшая княжна, стоявшая на забрале вместе с Муравой и другими женщинами, прислонилась к толстой бревенчатой стене. Ноги ее не держали.

Сотник Гостислав покачал русой головой:

— Заблуждаешься ты, княжич! Здесь тебе ничего не принадлежит! А если ты имеешь в виду дочь светлейшего Всеволода, то ты утратил на нее все права, когда Правду попрал и изгнанником в нашей земле сделался!

— Ну, как знаете! — в голосе Ратьши появилась знакомая сталь. — Я вас предупредил. Не хотите договариваться по-хорошему, придется говорить по-плохому!

Он отъехал от забрала и подал знак своим людям, успевшим привязать у леса коней и рассыпаться по опустевшему посаду. В воздух поднялись стрелы. Хазары и Ратьшины кромешники стреляли метко. Один из защитников крепости упал с вала, другой, охнув, присел, чтобы не встать, третий зажимал простреленную руку.

Тешиловцы не собирались оставаться в долгу, недаром даже землепашцы-рядовичи проводили по ползимы в лесу, выслеживая проворного зверя, добывая в дом прибыток и отрабатывая княжеское полюдье. Понятно, что самым метким оказался Инвар, сызмальства наученный попадать в плывущие по воде чурочки при волнении на море и много раз применявший свое умение, стреляя в арабов с борта ладьи своего вождя. Его стрелы отыскивали каждого, кто осмеливался высунуться из укрытия, а сам он оставался невредим.

Посылая в полет стрелу за стрелой, юный урман тщился отыскать ненавистного ему княжича Ратьшу, соперника на поле брани и в любви. Один раз ему это почти удалось. Стоявший неподалеку Тойво ясновидел, этот выстрел вполне мог прервать блестящую, бурную жизнь неистового Мстиславича. Но тут вмешалась Войнега. Не выпуская из рук лука, с которым обращалась вполне сносно, она решила подарить Инвару поцелуй. От неожиданности юноша вздрогнул. Тетива ослабла, стрела улетела совсем не туда, куда он намечал.

Тойво про себя рассердился. Глупая девка! Нашла время! Затем, однако, подумал: а простая ли здесь случайность, или дело в чем-то ином? Для себя он решил не спускать с дочки старого Добрынича глаз, тем более, что от его стрел находники пока так и не смогли получить никакого вреда.

Хотя хазары больше привыкли к открытому пространству и лучше действовали в конном строю, они умели штурмовать и крепости, особенно такие небольшие и недостаточно укрепленные, как Тешилов. Защитники града смогли в этом убедиться, когда, прикрываясь щитами, находники стали карабкаться на валы, в то время как несколько десятков наиболее рослых и крепких под предводительством самого лихого княжича приступили к воротам.

Не обращая внимания на сыплющиеся с валов стрелы, которыми уже был утыкан его щит и оплечья доспехов, ловко увертываясь от летящих с забрала ему на голову камней, неистовый Ратьша пробился к самому входу в град, и от ударов его многопудовой палицы содрогнулись не только дубовые створки, но даже окованные железом, прочно вбитые в землю, тяжелые вереи.

— Ну и силища! — с уважением проговорил Чурила, вместе с товарищами подпиравший ворота изнутри. — Чисто Перун-громовержец.

— Скорей Леминкянь у входа в Похьелу! — отозвался Хеймо. — Чтоб ему также сгинуть, став рыбой Туони. И что только честолюбие делает с людьми!

— Ох, братцы, не выстоять нам против него! — горестно простонал, заламывая руки, Сорока. — Как пить дать, он здесь нас всех порешит!

— Пусть сначала войдет! — усмехнулся в пушистые усы Гостислав, которому отсутствие руки хоть и мешало взять лук, но отнюдь не препятствовало распоряжаться на забрале. — Не знаю, что у него за палица, но простым оружием эти ворота не разбить! Дуб для створок сам Арво Кейо выбирал! Он же ковал засовы с петлями и заговаривал вереи!

Хотя Тойво, пробегавшего мимо с охапкой стрел, весьма порадовала вера в безграничное могущество его вещего деда, прозвучавшая в словах Гостислава и написанная на лицах Тешиловских воинов, трусливые речи Сороки возмутили отрока до глубины души. Да как он может! Кто думает о поражении, считай, что уже проиграл. Еще накаркает, безмозглый! Впрочем, поразмыслить об этом отрок решил попозже: его ждали товарищи на валу.

К тому времени, когда Тойво туда вернулся, битва там разворачивалась не на шутку: часть воинов продолжали отстреливаться, в то время как другие, закинув луки за спину, сменили их на копья, а то и просто крестьянские вилы, которые использовали для того, чтобы сталкивать вниз тех, кого не достали стрелы. А если и это не помогало, в ход шли топоры и мечи, и здесь равных не знали Инвар и его товарищи руссы.

Отчаянный, как и его наставник, молодой урман неизменно находился в самой гуще схватки, там, где мужество защитников подвергалось наиболее суровым испытаниям. Он рубил и колол, не ведая устали, одерживая верх не только над кромешниками без роду без племени, но и над хазарами. С последними юноша дрался с особенным ожесточением, мстя за свое сиротство и раны наставника, подавая другим ратникам пример.

— Ребята, не робейте! — подбадривал он сражавшихся с ним бок о бок землепашцев-рядовичей, которым ратную науку приходилось осваивать буквально на ходу. — Сбрасывайте их с валов, ломайте им хребты! Будете их жалеть, они вас точно не пожалеют! Бешеной собаке рубят хвост по самые уши! За нами Правда и светлейшая княжна! Тот не достоин свободы, кто не умеет за нее постоять.

И они бросались вперед и поддевали врагов на вилы, как это много раз проделывали со снопами сена в летнюю страду, и рубили их, точно лес в середине зимы, очищая от деревьев место для пашни. И даже княжьи холопы, в участи которых смена хозяев ничего нового вроде бы и не несла, сражались наравне со свободными людьми, ибо тот, кто погибнет в бою, в следующей жизни родится воином. И точно одна из легендарных валькирий в доспехе, подаренном князем Всеволодом, с обагренным кровью мечом по валу носилась удалая поляница Войнега.

Всеслава-княжна и новгородская боярышня не брали в руки меч, не имели нужды скрываться от летучих стрел, надежно укрытые толстыми стенами детинца, но их стойкости и выдержке могли позавидовать иные мужи.

— Во имя Отца и Сына… — приговаривала боярышня Мурава, накладывая тугие повязки, унимая добрыми снадобьями руду кровь.

— Святый Боже, Святый Крепкий… — возглашала она, вырезая из человеческого тела наконечники стрел, скрепляя переломленные в горниле битвы кости.

— Иже херувимы! … — заклинала она, склоняясь над такими ранами, которые и вещий дед Арво счел бы безнадежными.

Всеслава-княжна и другие женщины помогали ей.

Те из раненых, которые могли держать оружие в руках, получив необходимую помощь, возвращались к воротам или на валы. Прочие оставались под защитой детинца, где боролись с болью и ждали новостей.

И новости не замедлили появиться, вселяя надежду. Именно Тойво, которому малолетство помешало принять полноценное участие в рукопашной, выпала честь их принести:

— Отступают! — громче дедовского вещего бубна провозгласил он, проворной птицей влетев с улицы в подслеповатый полумрак столетнего дубового сруба.

В самом деле, отчаявшись разбить заговоренные кудесником ворота, потеряв на валах не менее двух десятков своих людей, Ратьша скомандовал отбой.

— Что? Съел?! — прокричал вслед Мстиславичу Сорока, приплясывая и подпрыгивая на забрале на манер птицы, в честь которой получил свое прозвище.

— Хвала Велесу, кажется, обошлось, — провел единственной рукой по взмокшему лбу Гостислав.

— Я бы не обольщался на этот счет, — покачал всклокоченной светловолосой головой Инвар. — Они что-то замышляют!

— В самом деле! — поддержала его взошедшая на забрало княжна. — Братец Ратьша, если что задумал, ни за что не отступит.

И точно. Немного отдышавшись и подсчитав потери, люди Мстиславича стали готовиться к новому приступу. Судя по всему, потерпев неудачу у ворот, Ратьша на этот раз собирался ударить с закатной стороны, где вал в последние годы обветшал и просел, после нынешней снежной зимы став почти пологим. Смотритель крепости как раз собирался в ближайшее время его подновить, да холода помешали.

— Вот, собака, углядел-таки! — в досаде выругался Гостислав, спешно предпринимая меры, чтобы усилить оборону на этом направлении: возводить какие-либо укрепления он уже не успевал, поэтому просто решил сосредоточить там большинство воинов.

— Зря сотник уводит людей от ворот! — озабоченно поделился с княжной провожавший ее в детинец Инвар. — Мстиславич коварен, как вана Локи!

— У Гостислава нет выбора. У него слишком мало воинов, — вздохнула Всеслава. — Скорей бы уж твой наставник с Нежданом приезжали!

Тойво подумал, что окажись в Тешилове Незнамов сын да Хельги Лютобор, они бы и втроем с юным Инваром сумели оборонить град. Примерно так, если верить руссам, дело обстояло в Ираклионе. Но, увы, и Хельги, и Неждан находились от Тешилова в нескольких днях пути, а Инвар, хоть и стоил в бою десятерых, распоряжаться в чужом граде не смел.

Пока, впрочем, Ратьша медлил. Его люди ладили лестницы и другие приспособления для преодоления валов и стен, лениво постреливали из луков, но более активных действий пока не предпринимали.

— Чего он ждет? — недовольно перебросил из руки в руку топор Хеймо. — Мочи уж нету здесь торчать!

— Измором решил взять! — пробасил Сорока. — Как того русса зимой.

— Ну, с руссом у него не очень-то вышло! — заметил, спуская с тетивы очередную стрелу, Чурила. — На всю жизнь память осталась! Против Правды не попрешь!

Тойво, слышавший этот разговор, высунулся с вала, чтобы не без злорадства полюбоваться новым обликом Мстиславича. Однако, глянув на вражий стан, Ратьши там не обнаружил. Куда он мог подеваться, нешто Велес его в исподний мир забрал? Внук волхва решил поделиться своим открытием с Инваром, но на половине пути ему на глаза попалась Войнега.

Покинув боевых товарищей, молодая поляница, опасливо озираясь, пробиралась вдоль стены детинца по одной из тропинок, ведущих к реке. Тойво знал, что с этой стороны град защищал обрыв и вместо валов там просто стоял частокол, к которому примыкали различные ключницы и прочие службы, где обычно хранили скоры и другие товары, полученные в качестве пошлины с проходивших по Оке купцов. Возле пологого спуска в частоколе имелась калитка, пребывавшая ныне наглухо закрытой. К этой-то калитке и стремилась Войнега.

Крамольница! Гадюка! Под носом у любимой подруги замыслила измену! Тойво хотел закричать, но, сообразив, что в этой ныне совершенно пустой части града за грохотом ледохода его никто не услышит, затаился возле стены одной из служб, соображая, что же делать. В какой-то момент у него мелькнула полубезумная мысль прыгнуть предательнице на спину и вонзить в основание ее черепа, как учил друг Неждан, верный нож. Жалко, конечно, дядьку Войнега, но Всеславу княжну-то жальче! Однако в этот момент щелкнул засов, скрипнули петли, и в узком проеме калитке показался Ратьша. Вслед за ним в крепость вошли около двух десятков человек.

Войнега, не стесняясь кромешников, повисла у княжича на шее, словно голодный в хлеб впившись в его губы.

— Истомилась вся! — томно проворковала она, с усилием отрываясь от него. — Почто так долго не приходил?

— Дела были! — снисходительно лаская ее, отозвался Мстиславич.

— А что не ночью, как собирался? Тогда бы не пришлось никакого шума поднимать. Я бы вам так же открыла, никто бы ничего и понять не успел!

— До ночи ждать нельзя, — глаза Дедославского княжича холодно сверкнули. — Пришли вести, что Хельги-воевода со своими людьми идет сюда, а с ним встречаться у меня пока нет никакой охоты. Я думал и днем этот сонный градец врасплох застать: Гостислав-тетеря дальше своей бани ничего не видит. Да Хельгисонова женка уж больно шустрой оказалась! Кстати, — он повернулся к одному из своих ближних, — не забудьте: новгородскую боярыню брать только живьем. У меня про нее отдельный покупатель имеется!

Чувствуя, как у него внутри все холодеет, Тойво попытался, как нынче утром у реки, еще раз удрать. Но батюшка Велес на этот раз решил подвести. Кромешники заметили его. Несколько пар сильных рук сгребли его в охапку, чья-та грубая ладонь зажала рот.

— Ба, да у нас тут никак соглядатай! — азартно протянул Ратьша, с удовлетворением охотника разглядывая добычу. — И какой грозный! Родной внучок достопочтенного Арво! И что с ним прикажете делать?

— Род волхвов трогать нельзя! — убежденно проговорил один из ближних княжича, по виду славянин или мерянин. — Иначе удачи не будет.

— Сам знаю, — пробурчал в ответ Ратьша. — Только я его трогать не собираюсь! Пальцем не прикоснусь!

Он поднял с земли забытые кем-то двузубые вилы, а его люди поставили Тойво к бревенчатой стене одной из ключниц.

— А ну! — Мстиславич со вкусом замахнулся и вогнал вилы в стену так, что шея отрока оказалась зажата между двух зубьев и толстыми бревнами, словно на нее надели железный ошейник.

— Вот так! — удовлетворенно завершил он, ломая черенок.

Войнега наградила его за этот подвиг новым поцелуем.

Когда Ратьша скрылся из виду, шедший последним кромешник вернулся с горшком тлеющих угольев в руке.

— А это, чтобы ты, малой, не замерз! — и он, размахнувшись, бросил горшок на соломенную крышу.

Пламя над Тешиловым

— Княгинюшка, матушка! Водицы бы глоточек! Сил нет, внутри все печет!

Хотя скорняк Видогост годился Всеславе в отцы, если не в деды, обращался он к девушке, как привыкли поколения его предков, оказывая уважение главе рода или вождю. Княжна потянулась было за ковшом, но ее остановил спокойный, но властный голос Муравы:

— Скорняку воды не давать! Только хуже сделаешь. Живот, видишь, весь распорот! Ничего, дяденька Видогост, — наклонилась она к раненому. — Маленько потерпишь, а там, глядишь, и на поправку пойдешь!

Верила ли она сама своим словам?

Всеслава зачерпнула все же воду и понесла ее другим раненым. Их скопилось уже около двух десятков, и новые продолжали поступать. А ведь только нынешним утром она сидела наверху в своей горнице, читая подругину книгу, размышляла о Белом Боге, вспоминала о милом.

Сейчас по лестницам с узорчатыми перилами, по которым прежде неспешно и важно ступали обутые в сафьян стопы вятших мужей и легко сбегали маленькие ножки юной княжны, туда и обратно топотали тяжелые сапоги воинов. У окон расположились лучники, а воздух пронизывал запах железа, боли и крови. Тешиловский детинец, словно легендарный феникс, сбросив привычное и домашнее оперенье тепла и уюта, возрождался вновь, став тем, для чего его когда-то возводили, — укрепленной крепостью, последним оплотом горожан. Потому именно здесь, под защитой недосягаемых для стрел и топоров, неохотно сдающиеся огню, дубовых крепких стен спрятали немощных стариков и детей, сюда сносили раненых, здесь почти неотлучно находилась с подругами сама княжна.

— Согрейте еще воды! — не отрываясь от работы, распоряжалась новгородская боярышня. — Побольше ветоши — промокать кровь. Когда скажу, держите его крепче. Ничего не поделаешь, кость раздроблена, ногу придется отнять… Да затяните вы там жгут потуже!!! Как я показывала. Он же сейчас кровью изойдет!!! Куда Тойво запропастился? Увидите, скажите, что он нужен здесь!

Как она может так спокойно и бестрепетно, почти не повышая голоса, везде успевать? Не меняться в лице при виде зияющих ран, не отворачиваться от развороченных смердящих внутренностей бедняги скорняка? Не думать о брате, который остался на стылой кровавой постели слушать смертную колыбельную весеннего ручья, неодолимого, как сама Туони? Вот кому бы сидеть за великокняжеским столом, свершая судьбы народов, как она нынче вершит судьбы людей.

— Всеславушка, поможешь? Здесь надо всего лишь ветошь подать, когда скажу.

Очередной несчастный, один из руссов (кажется, его звали то ли Гуннар, то ли Гудред), бледный, как некрашеное полотно, лежал, привязанный крепкими ремнями к столу, за которым прежде обедал светлейший князь, когда наезжал в Тешилов. Два старика покрепче держали его туловище и ногу. Затуманенные отваром мака или еще каким-то снадобьем глаза смотрели, тем не менее, с ужасом, словно помимо боли, которая и так пронизывала все его существо, воин ощущал уже и будущую боль.

Всеслава сделала шаг, другой и вдруг поняла, что колени у нее подгибаются, а стены начинают куда-то валиться, расплываясь перед глазами. Нет, в отличие от своего белоручки брата, она отнюдь не чуралась боли, крови, грязи, неизменных спутников беды и болезни: прилежно обрабатывала и перевязывала раны, помогала увечным в их насущных надобностях. Но чтобы выдержать такое, надо было либо годами воспитывать в душе стойкость, либо вовсе сердца не иметь.

— Всеславушка! — Мурава удивленно повернулась к подруге, не понимая, в чем причина задержки. — Ой, да ты какая бледная, губы аж посинели! Сомлела, видать, с духоты и непривычки. Сядь-ка ты у окошка, пусть ветерком тебя немного овеет. А мы с моей Воавр и сами справимся, она как раз, я вижу, закончила Тверда кормить.

Проворная прислужница-корелинка, жена одного из новгородских воинов, живо отняла от груди шестимесячного крепыша и поспешила на зов госпожи.

Всеслава с облегчением шагнула на приступку к узкой высокой оконнице, глоток за глотком вдыхая свежий воздух, стараясь не слушать истошный крик боли.

Чтобы не путаться под ногами у стрелков, а заодно дать себе передышку, Всеслава решила подняться наверх, принести Книгу: может, хоть Белый Бог укрепит. Еще на лестнице она почувствовала запах дыма. Сизые клубы медленно заполняли всю влазню, из-под двери выбивались рыжие языки огня. Быть не может! Неужели не потушила лучину? Хотя, какая лучина? Когда утром садилась за чтение, в окно светило солнце, да и Войнега, с которой они по старой привычке делили горницу, только недавно сюда поднималась, забрала свой лук и боевой нож. К счастью, у Всеславы не хватило храбрости пробиться сквозь дым и открыть дверь, давая новую пищу огню. Хватаясь за стены, стараясь дышать ртом или вовсе не дышать, она поспешила вниз, и в это время сразу несколько десятков голосов закричали:

— Пожар!!!!!

Это горело уже внизу, там, где Гостислав хранил наиболее ценные скоры и паволоки, горело по-настоящему (не везло в этом году светлейшему Ждамиру со скорами, да разве в скорах дело), и ясно было, что это не чья-то оплошность, а умышленный поджог.

В гриднице поднялся переполох. Кто-то пытался сбить пламя, но оно еще больше разгоралось, кто-то тщился пробиться к находящемуся в подвале колодцу, но там все оказалось завалено какой-то непонятной рухлядью, кто-то в спешке выхватывал из огня какие ни есть вещи, кто-то в панике устремился к выходу, там образовалась давка. Истошно вопили и визжали женщины, плакали дети, стонали раненые.

— Добро княжеское спасайте! — орал примчавшийся в детинец, едва завидев выбивающееся из окна светелки пламя, сотник Гостислав. — Здесь у меня одних соболей сорок сороков, да куниц столько же, а еще паволоки! Погорит же все!

— Раненых вынесите сначала да выведите детей, пока в дыму не задохнулись! — посоветовала ему не потерявшая и здесь самообладания Мурава. — После о скорах плакать будете.

— Где княжна? — безумными глазами глянул на нее бедняга сотник, только сейчас сообразивший, что дочь светлейшего Всеволода могла оказаться и наверху.

— Здесь я! Все в порядке! — закричала еще от лестницы Всеслава.

Гостислав бухнулся ей в ноги:

— Не вели казнить, княгинюшка, матушка! Не уберег! Пять лет добро княжеское собирал, приданое твое готовил, а тут такая беда! Ну, если дознаюсь до поджигателя…

— Да погоди ты с дознанием, — чуть не силой заставила его подняться Всеслава. — Боярыня дело говорит, надо сначала людей отсюда вывести, пока друг друга не подавили!

И, отправив едва не плачущего от обиды Гостислава обратно на валы, княжна вместе с Муравой принялись наводить порядок. Удивительно, но до того, как пламя выбралось из подклети в гридницу, им удалось не только успокоить женщин, собрать и вывести наружу всех детей, вытащить раненых, но и начать тушить пожар. Последнее, впрочем, было делом практически бесполезным: пламя, бушевавшее внутри детинца, прокладывало себе дорогу к крыше, и теперь можно было говорить только о спасении близлежащих строений.

Всеслава вряд ли сумела бы сосчитать, сколько раз преодолела путь от детинца к колодцу и обратно и сколько ведер воды передала. Глаза слезились от едкого дыма, заполонившего все кругом, надсаженное пересохшее горло сжимал удушливый кашель. Поскольку девушка уже плохо понимала, что с ней и где она, она не сильно удивилась, когда ей почудилось, будто возле одной из построек, примыкающих к детинцу, мелькнула знакомая сивая копна.

Княжна только усмехнулась про себя: вот неотвязный, уже всюду мерещится! Однако глаза ее продолжали смотреть в ту сторону, желая подтвердить или опровергнуть. Поначалу ничего не происходило. Тень от детинца и лепившихся к нему, словно цыплята к наседке, ключниц (сколько же их расплодилось за последние пять лет и как же они мешали тушить огонь) скрывала эту часть двора от глаз. Потом ей вновь почудилось там движение, послышались негромкие шаги, приглушенный лязг оружия, голоса.

— Берегись! — хотела крикнуть Всеслава, но раньше, чем какой-либо звук вырвался из ее горла, в воздухе пропели в лад три или четыре стрелы, и трое воинов, которых Гостислав все же оставил у ворот, даже не вскрикнув, упали на землю.

Впрочем, этот выстрел пропал втуне. На пути вероломных захватчиков встал Инвар.

— Измена! — вскричал молодой урман, пытаясь покрыть шум битвы и грохот ледохода.

Нимало не заботясь о том, что у Ратьши не менее двух десятков бойцов, а у него не более, чем полдюжины (остальные руссы сражались у Гостислава на валу), он вступил в бой.

Прыгнув вперед, юноша зарубил сразу двоих кромешников, но третьим на его пути оказался дедославский княжич, который очень не любил, чтобы в его планы вмешивались. Впрочем, про Инвара тоже неспроста говорили, что он родился на боевом корабле, да и первый бой принял, едва переступив пору отрочества. Он ответил выпадом на выпад и ударом на удар, и трудно сказать, чем бы закончился для княжича, да и для всех остальных этот день, если бы среди вражеских шлемов юноша не различил золоченый шишак с узорчатой стрелкой, отлично известный и Всеславе. Чай, сама вместе с отцом незадолго до его гибели для милой подруги выбирала.

Ой, Войнега, Войнега! Так вот какое солнце согревало тебя последние дни, вот какая греза без остатка заполонила твой разум, вытравив память об отце и об отчизне! Конечно, Всеслава и сама многим бы поступилась ради любви. Для своего безродного Неждана с радостью бы отказалась и от княжеского венца, и от великой чести стать матерью светлейшего властителя. Но предать огню дом, под кровом которого только этой ночью спала, обречь на гибель целый город, не задумываясь, погубить несколько сотен ни в чем не повинных людей! Да как потом предкам в ином мире в глаза посмотреть?! Впрочем, Войнега всегда жила одним днем.

Инвар пошатнулся. Его руки, сжимавшие меч, все еще продолжали двигаться, отражая выпады княжича (все-таки хорошую школу дал своему ученику Лютобор), но душа, чьи недавно оперившиеся крылья дотла спалило первое предательство, корчилась в муках и вряд ли могла телу помочь, а что такое тело без души.

Но видно пригожий юноша приглянулся одной из валькирий, много их тут носилось нынче, битва — их стихия. Раньше, чем меч Ратьши опустился, чтобы пресечь жизнь, которой Инвар уже не дорожил, кромешники силой, превосходящей вчетверо, наконец, доломали соратников молодого урмана. Пали засовы ворот, тяжелые створки со скрипом подались, и бурлящая лава всадников хлынул в образовавшийся проем, сметая все на своем пути. Инвар и Мстиславич оказались по разные стороны этого живого потока, но это уже не имело значения.

Битва превратилась в бойню, ибо Гостислав и его воины, сражавшиеся на валу и радовавшиеся, что им удалось отбросить противника, не успели даже понять, что происходит, не то, чтобы дать какой-нибудь отпор. Все произошло гораздо быстрее, чем об этом можно было рассказать. Древнее пророчество о судном дне сбывалось для Тешилова с неотвратимой неизбежностью. Привычный Всеславе мир рушился, погибая в огне.

Люди искали милосердия, а находили лишь смерть. Путей для отступления не осталось — детинец, надежа и опора, пылал, точно гигантское чучело Мораны-зимы на Велесовой неделе. Сил для прорыва тоже: много ли может пеший против конного. Разобщенные ратники, разбросанные по всему граду, поднимали оружие лишь затем, чтобы успеть нанести удар-два, прежде, чем погибнуть, даже не мысля уже о том, чтобы не то что оборонить добро, об этом уже никто не думал, но хотя бы защитить женщин и детей.

Каменея от ужаса, княжна наблюдала чудовищную картину резни. Она видела, как падают на землю отрубленные головы, руки, ноги, как хлещет из ран алая горячая кровь, как бешеные кони топчут простертых на земле раненых и умирающих, как кромешники бездумно стреляют из луков в заполошно машущих бессильными крыльями кур и гусей и поддевают на копья плачущих младенцев. А чтобы у побежденных не возникло соблазна укрыться в домах, кромешники бросали на крыши пылающие факелы и головни. Солома и тес даже весной занимаются быстро.

То тут, то там свистели волосяные арканы и раздавались удовлетворенные возгласы, уж кто-кто, а хазары пришли в Тешилов прежде всего за ясырями. И пока одни спешно потрошили княжеские ключницы, вываливая в грязь драгоценные соболя и узорчатые паволоки, опустошали погреба, выводили из хлевов жалобно мычащую скотину, другие вели охоту совсем иного рода. Не успела еще впитаться в землю кровь пронзенного аж тремя копьями Гостислава, а уже какой-то чернобородый здоровяк затягивал веревку на запястьях его жены. Еще двое куда-то тащили, перекинув через седла, точно тюки, близняшек Суви и Тайми, третий, сбив наземь, волок за конем по грязи полузадушенного Хеймо.

И по праву победителя, оглашая приговор гибнущему граду, над Тешиловым гремел голос Мстиславича:

— Раненых и детей в плен не брать! Времени нет с ними возиться! Тюками тоже не нагружайтесь! Все, что не успеете унести, — в огонь, безо всякой жалости! Княжну мне, главное, живой отыщите, бездельники!

Точно падший ангел, низвергнутый за гордыню в бездны исподнего мира и окончательно ожесточившийся в холоде и мраке, он находил особое удовольствие в том, чтобы создавать из порядка хаос, а из жизни смерть, предавая разорению то, что копилось поколениями усердных трудов. И безумная в своем упоении Войнега следовала за ним по пятам.

— Слышь! Мстиславич! — окликнул княжича один из его ближних, Всеслава даже знала его: за малый рост его прозвали Очесок. — А ты не боишься, что наши молодцы невесту тебе попортят? Попробуй тут разобраться, которая простая девка, а которая княжна!

— Да что мне теперь невеста! — зло рассмеялся в ответ хмельной от битвы и награбленных медов Ратьша. — Такая же полонянка, как и прочие: захочу — в тереме с почетом посажу, а захочу — чернавкой сделаю. Не стал Ждамир со мной рядиться по-хорошему, пускай теперь локти кусает!

И с этими словами он привлек к себе и поцеловал млеющую от восторга Войнегу.

Простая полонянка? Вот как?! Гнев и обида придали Всеславе решимости. Ну уж нет, милый братец! Дочь светлейшего князя никогда не станет твоей рабыней!

Знающие люди сказывали, что девки, мужа не познавшие, да еще умершие не своей смертью, не растратив жизненных сил, редко когда попадают в исподний мир, становясь навьей отринутой, русалкой недоброй. Потому в Корьдно таких покойниц хоронили с особыми предосторожностями под заклинания волхва, вынося не через дверь, а через кровлю, прикалывая на одежу не одну, а десяток булавок, а сторонники ромейской веры лишившим себя жизни и вовсе отказывали в христианском упокоении. Но лучше уж с туманным мороком стелиться по земле, оберегая молодые травы, кружевной рябью волновать воды реки, утоляя жажду путников, проливаться дождичком на вспаханные поля, чем жить с немилым да в позоре, позволяя злодею землю родную губить.

Неждан, лада милый, прости! Не разуть тебя священным свадебным вечером, не носить под сердцем твоих сыновей, не встретить с улыбкой у сияющих райских врат! Велес, батюшка, не выдай! Забери в свой мир без лишних мук!

Рука девушки уверенно обняла рукоять ножа, отразившая пламя сталь отливала алым. Глянув за пределы яви, Всеслава увидела отца и деда, и весь свой род, начиная от великого Вятока и первого Ждамира. Упрямая плоть поддалась с трудом. Пальцы согрело горячим и липким, нутро пронзила жестокая боль, и нестерпимая сияющая синева весеннего неба, извечного, как предначальный свет и запредельная тьма, закружилась перед меркнущими очами бурлящим водоворотом, призывая к себе.

Треба Перуну

Это верно только в песнях или баснях накануне роковой битвы, княжеской опалы или какой иной беды неминучей героям снятся вещие сны, их пиво вскипает кровавой пеной, а их кони или соколы начинают говорить человеческим языком. Никаких снов Неждан видом не видывал: работа до седьмого пота от зари до зари способна умотать и более прозорливого сновидца. А Кум и долгогривый Серко только пряли ушами и недовольно фыркали, глядя на молодого хозяина с укоризной: «Ну что с твоей ненаглядной может произойти в укрепленном граде, в самом сердце подвластной ее брату земли?». Неждан и сам не знал, что им возразить.

В отличие от размягчившегося за последние пару месяцев душой побратима воевода Хельги повидал на свете достаточно людской подлости и вероломства, чтобы их не ожидать. Он вел отряд спорой, ходкой рысью, не переходя на галоп только потому, что не ведал, удастся ли нынче лошадям отдохнуть в теплом стойле, а его Малик мчался впереди золотой тенью, мелькая между деревьев и не останавливаясь ни на миг.

Еще издали Неждан и его товарищи увидели, что опоздали. Над градом раскинул дымные сумрачные крыла огненный змей. Рыжий, точно ржа, разъедающая оружие, о котором некому заботиться, он вовсю пировал, перемалывая в своей ненасытной утробе и прелую солому сырых кровель, и толщенные дубовые бревна, и богатство княжеских закромов, и нехитрое достояние нелегких трудов землепашца или ремесленника.

Всадники, не сговариваясь, пустили коней вскачь: может быть, бой еще не закончен, может быть, кто-то еще пытается держать оборону, сражаясь одновременно с мечом и огнем. Но предместье встретило их безлюдьем. Град, вернее, то, что от него осталось, представлял собой гигантский погребальный костер, словно траурной крадой, ограниченный никого не защитившими валами. Только несколько чудом сорвавшихся с цепи обгоревших, обезумевших от горя псов с тоской выли на пожарище, и с угрюмой и упрямой безнадежностью, остановившимися глазами, не щурясь, взирали на огонь мертвецы.

Соскочив с коня, Неждан слепо двинулся вперед, в зияющий провал ворот, из которых высовывал свой хвост огненный змей. Если Всеслава осталась там, а иного он не предполагал, ему тоже незачем топтать эту землю. Хельги силой его удержал. Как он может?! Бездушный!!! Неужто вправду, как баял давеча князь, свою боярыню разлюбил? Но, глянув в сухие глаза побратима, опоясанные в прищуре сеткой преждевременных морщин, отметив след огня, изуродовавший левую щеку, Неждан вспомнил, для чего мужчина, потерявший все, может и должен жить. Не узнают покоя души погибших даже в светлом раю, если за них некому отомстить.

Доможир подошел к граду так близко, как позволял огонь:

— Я слыхал, петли и засовы этих ворот ковал сам Арво Кейо, — поскреб он пятерней дремучую бороду. — Неужто злоба людская оказалась сильней его ворожбы?

— Не злоба, — Лютобор болезненно скривился. — Никакая ворожба не защитит от предательства. Вы что, не видите, ворота отворены изнутри!

Он уже не смотрел на град. Его взгляд приковывал резко поворачивавший на юг след множества копыт и человеческих, часто босых ног. Ратьшины кромешники вдоволь поживились в княжеском граде, захватили большой полон, угнали скот, навьючили на коней много поклажи. Впрочем, поклажа и скот интересовали Неждана меньше всего, пусть о них светлейший Ждамир горюет.

Всеслава! Почти остановленное горем сердце вновь забилось безумной надеждой. Волглая, сырая земля под ногами, словно раскаленный песок пустыни, жгла подошвы. Он вопросительно глянул на побратима, тот едва заметно кивнул.

— Погоди, Хельгович! — с мольбой в голосе потянул воеводу за рукав новгородец Талец.

Он смотрел на пожарище такими же больными, как у них с побратимом, глазами: в Тешилове у него оставались молодая жена, служанка Муравы, и сын.

— Может, кому-то удалось выбраться из града? Помнишь калитку у реки, ну, ту самую, возле бани и переправы?

Лютобор нахмурился. С одной стороны, занимаясь, возможно, бесплодными поисками, они теряли драгоценное время, с другой — отягощенные поклажей и полоном головорезы вряд ли могли уйти далеко.

Едва спустившись по пологому спуску на берег, они наткнулись на Инвара. Судя по положению простертого на земле тела, именно здесь юный урман принял последний бой. Чей отход он прикрывал, в одиночку отражая атаку не менее чем полудюжины противников, Бог весть, но держался он запредельно долго и, судя по обильно политым кровью следам на земле, двоих из нападавших если не зарубил насмерть, то серьезно ранил. Что же до самого отважного бойца, то, несмотря на количество полученных ран и потерю крови, он подавал слабые, но несомненные признаки жизни.

— Эх, сюда бы нашу боярышню, — сокрушенно посетовал простодушный новгородец Путша, которого даже потеря руки не научила уму разуму.

Хельги глянул мимо него.

— Смотрите, смотрите! — внезапно закричал другой новгородец Твердята.

На дурашливом подвижном лице блуждала чуть виноватая улыбка, тощая длинная рука описывала в воздухе невообразимые фигуры, точно взбесившийся колодезный журавль.

Хотя пламя пожара освещало окрестности не хуже дневного светила, противоположный низкий берег реки так густо зарос ивняком, что даже сейчас, когда кустарник еще не оделся листвой, там нелегко было что-то разобрать. Но вот ветви шевельнулись, расступились, и у кромки воды показались две маленькие человеческие фигурки, в которых даже на таком расстоянии можно было признать новгородскую боярышню и внучка волхва. Мурава сжимала какой-то сверток, при более внимательном рассмотрении оказавшийся сыном Тальца, Твердом. Еще пятеро или даже шестеро малышей, в том числе две маленькие Гостиславишны, держались за ее подол.

Из горла Хельги вырвался звук, похожий на орлиный клекот, правая рука взметнулась к лицу: отчаянный воевода не хотел, чтобы дружина видела его слезы.

Несмотря на то, что проснувшуюся днем реку сейчас в некоторых местах схватил мороз, тончайшая ледяная пленка не выдержала бы веса даже лесного зверя, не то, что человека. Впрочем, на Крите им с побратимом неоднократно приходилось преодолевать по воздуху и бурные горные потоки, и разверзающиеся бездной каменные ущелья. Как оказались на том берегу Мурава и дети, Неждан старался не думать. Впрочем, по Корьдно ходили упорные слухи, что новгородская боярыня знает секрет оборотных чар, и Неждан, вспоминая минойскую фреску, был склонен им верить.

Понятно, что после пережитого Мурава пребывала в состоянии, близком к обморочному: ее колотил озноб, из глаз по осунувшимся щекам, размазывая осевшую на лице копоть, текли слезы, руки судорожно цеплялись за шею мужа, запоздало ища защиты. Однако, едва молодая женщина осознала, что кому-то требуется помощь, она мгновенно собралась и без лишних слов приступила к лечьбе. Меж тем, пока Талец нянчил обретенного сына, а другие воины пытались успокоить, согреть и накормить остальных детей, Тойво спокойно и деловито, совсем по-взрослому, рассказывал о событиях минувшего дня. Юный внучок волхва сумел подобрать достойные слова, чтобы поведать и о героизме Анастасия, и о мужестве защитников града, и о предательстве Войнеги.

— Девка глупая, сама себя погубила! — посетовал кто-то из Неждановых людей, знавший поляницу и ее отца. — Бедный Добрынич! За что ему на старости лет такой позор?

— Лучше смотреть надо было за своей кровинушкой, — огрызнулся Доможир.

Тойво тем временем описывал свои злоключения после встречи с Мстиславичем:

— Я и кричал, и звал на помощь, да никто не слышал. Я уж почти задохнулся в дыму, со светом белым простился, да хорошо Инвар с боярыней подоспели: освободили да вывели к реке. Только и там нас хазары настигли. Много их набежало, человек десять. Инвар в одиночку справиться с ними не смог…

— Как же вы оказались на том берегу? — задал интересовавший многих вопрос Путша.

— По льду перешли, — как о чем-то само собой разумевшемся сообщила старшая из дочерей сотника, названная по отцу Гостиславой.

— Нам ангелы небесные помогали! — пояснила ее сестра. — Боярыня нас водой окропила, велела отречься от сатаны, ну, мы и отреклись!

Ох, души безвинные, Богу угодные, для них и цветы расцветут посреди зимы, и талая вода застывает ледяным мостом.

О судьбе княжны ни Мурава, ни дети сказать ничего толком не могли.

— Все произошло так быстро, — виновато глянула на Неждана, отвлекаясь от перевязки, молодая боярыня. — Я за ранеными досматривала, — ее голос дрогнул, — Всеславушка с бабами пожар пытались потушить, а тут Ратьша со своими кромешниками. Никто и разобрать-то ничего толком не успел.

— Гляньте-ка, а это, часом, не княжны? — Торгейр, осматривавший окрестности града, держал в руках янтарную привеску от венчика, полюбившегося Всеславе еще с зимы.

— Точно ее! — подтвердила Мурава. — Она специально с утра принарядилась.

«Милого ждала», — закончил про себя Неждан, отказываясь верить и не в силах не цепляться за надежду, хрупкую, как спрятанный у сердца кусок янтаря.

— Где нашел? — рывком распрямился Хельги.

— Возле леса, там, где след Ратьши окаянного поворачивает к полудню, — пояснил Торгейр.

— По коням! — сухо скомандовал воевода.

Сам он задержался лишь затем, чтобы послать гонца в Корьдно да позаботиться о безопасности жены с ее маленькими подопечными и раненых. Помимо Инвара ратники Хельгисона отыскали у валов живыми еще четверых, в том числе легко контуженного Сороку. Вот ведь говорят, пьяным и дуракам везет!

Погоня заняла весь остаток ночи. Бешено храпящие кони яростно попирали вражий след, словно он был устлан ядовитыми змеями или знаменами поверженных врагов. Всадники молчали. Никто не пытался завести разговор или затянуть отпугивающую лесную нежить песню. Кого там отпугивать?! Во всех трех мирах, верно, не сыскалось бы ныне безумца, осмелившегося заступить им путь. Огня не зажигали, да его и не требовалось. Сначала им в спину светило подстегивающее не хуже хлыста пламя пожарища, а когда разрушенный град скрыла даль, левый бок лошадей уже лизал блеклый весенний рассвет.

Где-то в середине пути дорогу им перегородила огромная туша коровы: буренка захромала, и ее решили прирезать. Потом Кум притащил в зубах слабо верещавшего и трепыхавшегося младенца. Похоже, жестокий кнут надсмотрщика заставил какую-то несчастную бросить родное дитя на растерзание диким зверям.

Неждан подумал, что кабы не князь Всеволод и дядька Войнег, его бы ожидала такая же судьба. А может, оно и к лучшему? Глядишь, и братец Ждамир больше бы о сестре заботился, и Ратьша не вырос таким жестокосердным. Трудно сказать, чем бы закончились эти невеселые размышления, но тут отряд нагнал Мстиславичевых людей.

Какой по счету была эта стычка в его жизни: сотой или тысячной, Неждан не взялся бы припомнить. Все они походили одна на другую, будь то лес или горы, прыгающая палуба корабля или спина доброго коня. Он никогда не запоминал лиц убитых врагов, их души не преследовали его. Может быть, потому, что ни к кому из них, даже к хазарам, с которыми рубился насмерть, настоящей ненависти не питал.

Сейчас ненависть заполняла его горячечной, кровавой волной, стекая с пальцев на клинок меча, разносившего в щепы обтянутые воловьей кожей щиты, почти без усилия разбивавшего клепаные шлемы, размыкавшего кольчатые доспехи, перемалывавшего в кровавую кашу человеческую плоть. Она одевала тело в недосягаемую для вражеского оружия броню, подобную той, которой мать-богиня защитила будущего вождя Мирмидонян Ахилла, опустив его в горнило вечного огня. Она капля за каплей пила вражескую кровь, пытаясь наполнить бездонную чашу мести и не ведая насыщения. И бешеный конь плясал у Неждана под седлом, и серый Кум хищно лязгал острыми зубами.

Первый, десятый, сотый. Неждан не считал убитых врагов и вновь не запоминал их лиц: все они сминались в единый, липкий, бесформенный ком. Он рубил и колол, кромсал и крушил, тщась отыскать в гуще битвы единственного соперника, с которым уже много лет жаждал скрестить клинок, единственного, к кому хотел предъявить счет, единственного, чьей крови по-настоящему жаждал.

— Мстиславич! — покрывая шум битвы, разносился его голос. — Ратьша! Сукин ты сын! Выходи на бой!

Но вместо одного ненавистного навстречу, словно в вихре безумного хоровода, мчались незнакомые, ничьи лица, искаженные смертельным страхом, застывшие от боли, обезображенные злобой и отчаянием. Они натыкались на его клинок и падали вниз, в исподние Велесовы владения, в дымный костер Перунова жертвенника, в разверстую пасть адовых врат. А вслед за ними, отсыхая, как края заживающей раны, уходила частичка души прежнего Неждана. И только в самом сокровенном ее тайнике, где бил родник, который не высушить ненависти, не заморозить боли, чей-то голос плакал и звал: «Всеславушка, душа моя! Есть ли такой край, где нам суждено счастье?».

А потом на его меч обрушился клинок Дара Пламени, и хмурые глаза побратима глянули в лицо:

— Остановись, брат! Ты уже своих бьешь!

— Мстиславич! — простонал, еле разлепляя спекшиеся губы, Неждан. — Ты достал его, брат?

— Ратьши здесь нет и не было, — сухо отозвался Хельги. — Он с десятком ближних поехал другой дорогой. Я пустил за ним следопытов, но на успех не сильно надеюсь. Хитер змей!

Неждан ошалело огляделся. В низошедшей на него одержимости берсерка он и не заметил, что бой уже закончился, сменившись повседневной суетой. Богша и Радонег гуртовали разбежавшийся со страху скот. Твердята с Путшей разводили костер, чтобы приготовить завтрак. Доможир и еще десяток мужей постарше деловито обирали мертвецов. Еще столько же копали яму для кромешников — негоже оставлять человеческие кости без погребения. Только навий злокозненных плодить. Их отряд, к счастью, понес потери одними ранеными, за которыми сейчас ухаживали освобожденные из полона женщины. Это было неплохо, если учитывать, что расклад получался примерно равный. Впрочем, своей заслуги Неждан в этом не видел. Если кто и командовал в этом бою, то только побратим.

«Хорош тысяцкий! — обругал себя Неждан. — Берсерк полоумный»! Впрочем, это его сейчас мало заботило. С нараставшей тревогой вглядывался он в лица женщин, тщась отыскать…

Вот Талец гладит растрепанную рыжую косу своей жены-корелинки, рассказывает ей про сына, вот Суви и Тайми в четыре ручья рыдают на широкой груди Торгейра. Вот молодая вдова сотника Гостислава хлопочет возле лежащего в беспамятстве Хеймо…

— Всеслава! — позвал Неждан и не услышал ответа.

Что же это получается? Пока он здесь рубился, спасая чужих жен и сестер, сберегая от разграбления добро молочного брата Ждамира, коварный Мстиславич увозил его невесту, увозил навсегда: из когтей коршуна белой лебеди не вырваться.

— Всеслава! — закричал он в отчаянии, не ведая, куда теперь мчаться, где милую искать.

Но ответил ему только жалобный вой серого Кума.

Старый приятель Чурила тронул за повод его коня. Был он, как и все пленники, распоясан и бос, с обвязанной грязной тряпицей головой, но в руке держал меч. Усталые глаза виновато и скорбноглянули на Неждана:

— Нет больше нашей Всеславушки!

Оберег хранильника

А есть ли такой край, в котором людям не мил месяц травень? Ярое солнце, набирая силу, ласкает напитанную влагой, напоенную соками землю, освобождая ее от тягостного рабства зимы, и от этих поцелуев выходят на поверхность травы и распускаются цветы. Сначала появляются желтые пушистые венчики мать-и-мачехи, похожие на стайку растрепанных девчонок-подростков, затеявших горелки на проталине среди косматой прошлогодней травы. Затем идут подснежники, нежные и ранимые, как первые девичьи грезы, а там, глядишь, и незабудка мигнет голубым глазком, в котором отражается небо, и ландыши уронят свои цветы-слезинки на колеблемые ветром зеленые ладошки. А что творится с деревьями! Переплетаются ветвями, кланяются друг дружке, машут сережками, чуть не выкапываются из земли, чтобы добраться до желанных и любимых, раскачиваются из стороны в сторону, шелестят ветвями, словно подпевают весенней песне сидящих у них на ветвях птиц. И в воздухе, нагретом солнцем, наполненным нежно-зеленой березовой пыльцой, реют такие ароматы и звуки, что вдыхающий и слышащий их пьянеет безо всякого вина. И врываются они вместе с рассветным лучом в распахнутое окно девичьей светелки и будоражат сердце сладкой грезой, заветной мечтой.

Но что делать девице, коли окошко светелки выходит на двор, окруженный высоким частоколом с тяжелыми дубовыми воротами? Окованные железом створки отворяются лишь для того, чтобы впустить и выпустить лихие ватаги охотников за рабами или сопровождаемые вооруженной до зубов охраной караваны хазарских купцов. Недреманная угрюмая стража и свирепые псы день-деньской стерегут пленников. И убежать бы отсюда, куда глаза глядят, но разбойную крепость помимо сторожей охраняют непролазные мещерские топи — обиталище косматой нечисти, мимо которой простому человеку ни пройти, ни выбраться.

А страшней всякой нечисти болотной, ужасней любых топей, неприветливей угрюмых сторожей лихой хозяин этих мест — грозный Ратьша Дедославский, нелюбимый, немилый жених. Он ждет своего часа, днем проводя время в набегах и пирах, а ночами тешась в соседней ложнице с Войнегой. Вот потому для сидящей в светелке девицы красавица весна превращается в хмурую, плаксивую осень, и пуховая перина колет бока, точно подстилка из прелой соломы, и заморские яства горчат, точно каша, сдобренная прогорклым маслом, и от напитков медовых тянет кислятиной.

Обманул батюшка-Велес, предал заступник-нож: вместо того, чтобы отыскать сердце, скользнул змеей по ребрам… А потом еще Белый Бог лекаря искусного на ее бедную головушку прислал. Она об этом не просила.

Мыслил ли ромей Анастасий, в одиночку вступая в бой с Ратьшиной сотней, что Мстиславич не пожалеет времени и сил, чтобы захватить его живьем. Мыслила ли Всеслава, оплакивая с новгородской боярышней ее отчаянного брата, что ранее, чем солнце того страшного дня опустится за горизонт, увидит его лицо, склоненное над ее окровавленным телом на фоне пылающего града.

— Вылечить сумеешь?

Растерянность и почти детское недоумение придавали породистому и безразличному, точно морда матерого хищника, лицу дедославского княжича что-то человеческое. Анастасий спокойно кивнул и лишь на миг поморщился от боли, когда Мстиславич разрешал его от пут. Впрочем, в следующий миг он уже осматривал рану.

— Зачем? Не надо!!! Я все равно не буду жить!!! — кажется, у Всеславы в тот миг хватило сил, чтобы разомкнуть губы и вымолвить эти слова. Анастасий ее, конечно, не послушал, и вовсе не потому, что ему Ратьша Дедославский приказал. Просто он давал клятву, когда-то произнесенную первым из врачей его земли, помогать немощным и спасать тех, кого еще можно спасти. Клятву нарушить — душу погубить. А дело свое он знал слишком хорошо.

На Анастасия она, правда, зла держать за это не могла: забыв про отдых и сон, он все эти дни ходил за ней, как не всякий брат за сестрой ходит, смерть отгонял. С Божьей помощью отогнал. А вот как жить дальше, в неволе да кручине, не говорил, да и сам не знал. Мудрецы ромейской земли о таких пустяках не писали.

Всеслава приподнялась, чтобы глянуть на себя в серебряное хазарское зеркало. Раскрасавица, нечего сказать. Желтая, как пергамент, кожа обтянула резко обозначившиеся скулы, под глазами залегли глубокие тени. С тела тоже совсем спала, ребра, как у старой клячи, торчат, да еще и шрам теперь через всю грудь, как у рубаки-воина. А может оно и к лучшему! Ах вы, матушки-лихорадушки! Растрясите тело белое, засушите красу девичью, чтоб немилый да постылый даже глядеть не захотел! Да только разве Ратьше краса ее нужна?

— Ничего, моя княгинюшка, — «утешил» как-то Всеславу братец-женишок, еще в начале ее заточения зайдя к ней во время перевязки и с бесстыдной придирчивостью разглядывая задетую ножом грудь. — Главное, ты мне наследника здорового роди, чтобы малые князья да бояре убедились, что не вся отрасль Великого Всеволода бесплодна, а выкормить любая баба сумеет!

— Уйди, Мстиславич, и без тебя тошно! — поморщившись от боли, отворотила голову на подушке княжна.

— Привыкай, краса моя, привыкай! Я теперь тебя никуда не отпущу! Вот оправишься от раны, сыграем свадьбу, а потом… — на этот раз он не стал договаривать, но глаза его загорелись знакомым ненасытным огнем, как всякий раз, когда он думал о шапке княжой.

— Отпустил бы ты лучше меня, — не имея сил перечить, взмолилась измученная девушка. — Разве тебе плохо с Войнегой? Она тебя любит.

Ратьша только рассмеялся.

— Таких, как Войнега, я могу найти сотни, а корьдненская княжна — одна! Отпустить, — он тряхнул головой. — Интересно, куда? Если к братцу Ждамиру, так я тебя и сам к нему отвезу сразу после свадьбы, а про Незнамова сына, — он возвысил голос, и глаза его сверкнули, — ты, голубушка, и думать забудь!

И вот теперь, когда рана ее начала заживать, Всеслава не находила себе места от беспокойства: скоро, ох как скоро братец-женишок притащит мещерского волхва-инятю или безо всякого обряда силком ее женой своей сделает! И что тогда? Правда, чай, не велит против мужа и слова молвить! А уж если муж почти благословлен родимым батюшкой, одобрен нарочитыми — и подавно. «Доверься тому, кто стоит рядом с тобой», — припомнила Всеслава отцовы слова, которые услышала, стоя у жертвенного костра в святилище великого Арво. За что, родимый, за что?

На лестнице раздались шаги. Кто там еще? Кто бы ни пришел, видеть не хочется. Да и кто может к ней прийти? Мстиславич, которому только и пожелать, чтобы во хмелю, скатившись с лестницы, голову расшиб или заплутал на болоте. Подруженька Войнега? Но о чем с ней говорить, коли для нее весь мир заканчивался краем Ратьшина плаща.

Был еще, правда, Анастасий, друг и заступник, который не только травами да отварами — словом добрым лечить умел. Когда терзаемая жестокой лихорадкой Всеслава не имела сил даже головы от подушки поднять, терпеливо, глоток за глотком, вливал ей в рот добрые снадобья, питье медовое. Прикладывал к пылающему челу лед, за раной следил, промоченные потом и кровью рубахи менял, так, что девица даже отучилась его стыдиться: какой может быть стыд между родными людьми. В тяжкие часы, когда все доступные земным врачам средства оказывались бессильны, а лихорадка злодействовала и лютовала, унося Всеславу прочь, куда-то туда, где вечный холод и мрак, он утешал бедную княжну рассказами о героях и чудотворцах, о страстотерпцах и целителях. А когда властитель нижнего мира, суровый хозяин зимы, совсем непохожий на доброго батюшку Велеса, протягивал к девице свои ледяные руки, он отгонял его пламенной молитвой и песнями доблести, с которыми его побратимы руссы шли на Крите в бой.

Но как только Всеслава пошла на поправку, ромея от нее удалили, заперли в клети, примыкавшей к кузнице, отдельно от других пленных, приводили лишь для перевязки раз в день в цепях, точно злодея, и наедине с девушкой не оставляли. Впрочем, цепей Анастасий словно бы и не замечал, подтверждая идею древних о том, что человек свободен, пока его дух не порабощен, и никакие угрозы или рукоприкладство, которым не гнушался в отношении ученого пленника Мстиславич, не могли здесь ничего изменить. Терпя все лишения плена, Анастасий не только никогда не жаловался, но еще и старался ободрить Всеславу:

— Все будет хорошо! — приговаривал он вместо заговора и молитвы. — Господь не оставит, мы обязательно выберемся, дай только срок!

Хоть бы Белый Бог услышал его.

— Позволишь ли, госпожа, басню послушать или песней сердечко потешить?

А вот о них-то она забыла. И их точно не станет гнать, и вовсе не потому, что ей так уж нужны их песни. Просто несчастные скоморохи, вся вина которых состояла лишь в том, что, польстившись на щедрые посулы Мстиславича, приняли в ватагу чужака, единственные, помимо Анастасия, сохраняли в этом разбойничьем гнезде что-то человеческое.

Ах ты, доля игреца, ни кола, ни двора, ни кола, ни двора, только воля дорога! Впрочем, как раз о воле бедные горемыки могли лишь мечтать. Покинуть приютившее их подворье они боялись, ибо знали: первый же разъезд доставит их на расправу светлейшему Ждамиру, если не вздернет на первом же дубу. Но и нынешнее их житье, когда им за объедки со стола и холодную клеть приходилось каждый вечер забавлять вечно пьяную орду, слишком уж напоминало плен. А ведь и старый поводырь, похоже, знавал лучшие дни, да и удалец Держко с его головоломными проделками заслуживал иных зрителей.

— Добро пожаловать, дедушка Молодило, — перебравшись на ложе и укрывшись меховым одеялом, пригласила старшего из скоморохов княжна. — А Озорник с тобой?

— Да куда же ему, косолапому! — с легкой укоризной сказал, поклонившись светлейшей пленнице, поводырь. — У тебя, госпожа, тут все так красиво и чисто, а он только все запачкает и разобьет. За ним пока Братьша присмотрит.

Всеслава с улыбкой кивнула. Надо сказать, что неуклюжие проделки скоморошьего мохнатого питомца не раз помогали ей развеять тоску-кручину, отогнать невеселые мысли. Шутка ли дело, разумник-мишка не только умел под бубен плясать да кувыркаться. Когда подвыпившие кромешники, дабы потешить удаль молодецкую, лезли с ним бороться, он ни разу ни одного серьезно не помял. Другое дело, что, кроме Мстиславича, его никто не мог одолеть, но тут Всеслава не исключала бесхитростного лукавства: а не научил ли дед Молодило своего питомца, когда надобно поддаваться, чай, Ратьша давал им всем какой-никакой кров и пропитание. Еще сердце девушки трогала та нежная привязанность, которую питал к медведю старый поводырь: не каждый родитель так о ребенке заботится. Неслучайно зимой, во время истории с наемной убийцей, сорвавшийся с цепи Озорник, вместо того, чтобы бежать в лес к сородичам, каким-то образом отыскал-таки хозяина.

— Со мной только внучок Улебушка, — продолжал меж тем дед Молодило, указывая куда-то на влазень, — да Держко, пропащая душа, увязался. Коли не желаешь их видеть, я велю им пойти прочь.

— Да нет, почему же, — Всеслава на всякий случай натянула одеяло почти до шеи: наглый Держко имел обыкновение пялиться. — Колесо крутить или на шесте плясать у меня тут, правда, не получится — места маловато, но байки да прибаутки его послушать я не откажусь.

— Для тебя, госпожа, хоть колесом, хоть на шесте, хоть на натянутом канате! Лишь бы ты осталась довольна! — затараторил балагур Держко, глаза которого меж тем голодным взглядом озирали заставленный различным печивом и заморскими сладостями стол. — Что-то ты, госпожа, совсем ничего не ешь, — сладким голосом продолжал он, бочком подбираясь к полуденной трапезе, которую Всеслава так и не смогла в себя затолкнуть. — Сил совсем не останется.

— Не голодна я, — небрежно кивнула девушка. — А ты, коли не брезгуешь, угощайся, да про Улебушку не забудь.

Стоит ли говорить, что дважды упрашивать Держко не пришлось. К чести игреца сказать, юного калеку он тоже не обделил. Всеслава слышала, что именно по вине Держко осваивающий премудрости скоморошьего ремесла подросток увечье приобрел. Вот потому-то отчаянный игрец, вполне способный прокормить себя и в одиночку, не бросал старика-поводыря и его внука.

Быстро управившись с трапезой, Улебушка взял гудок и стал подтягивать деду, а удалец Держко оседлал лавку да принялся жонглировать, чем под руку попадется, а это он умел хоть с завязанными глазами, хоть стоя на голове.

— Эй, дед Молодило! — кивнул он старику, когда тот закончил песню и задумался над выбором следующей. — А что же ты не повеличаешь нашу добрую госпожу?

— На тот же напев и теми же словами, какими вы каждый вечер братца Ратьшу славите? — фыркнула Всеслава. — Благодарю покорно!

Дед Молодило виновато втянул голову в плечи:

— Не серчай, матушка княгиня, мы люди подневольные, других слов не ведаем, а величаем, кого нам велят.

— Попробуй тут славу не спеть, — сквозь зубы проворчал Держко, — когда что ни день грозят либо княжьим людям на расправу отдать, либо вместе с другими пленниками — в рабство к хазарам!

— Молчи, дурень! — зашикал на него дед. — Чего не хватало, беспокоить светлейшую княжну нашими бедами. Не ты ли первый зимой этого хорька вонючего к нам приволок, а Ратьшу Дедославского иначе как благодетелем и не величал?!

— Так откуда я знал, каким боком его благодеяние выйдет? Скажи на том спасибо, дед, что, пока народ и стража глазели на поединок, мне удалось вас из поруба вытащить!

Во время этой невольной перепалки все трое игрецов опасливо косились на Всеславу: что как хозяину лютому все доложит.

— Говорите безбоязненно, — успокоила их княжна, — Мне Ратьша не больший друг, чем вам!

— А как же… — старик поводырь открыл было рот, да так и забыл его захлопнуть, не зная, как вести дальше разговор.

— Да говорил я тебе, дед, что без толку все это, — безнадежно махнул рукой Держко. — Стала бы госпожа просто так на нож кидаться!

— А в дружиной избе, что ни день, о свадьбе скорой толкуют, — начал оправдываться старший из игрецов. — Вот мы, глупые, и понадеялись, что ты, госпожа, перед будущим мужем словечко за нас замолвишь. Лютый он в последнее время стал, мочи нет терпеть!

— В последнее время? — удивленно переспросила Всеслава.

Удрученная своими немочами и печалями она не приметила в Мстиславиче особых перемен.

— А он тебе не говорил? — удивился Молодило.

— Хазар он каких-то важных со дня на день ждет, — перебил старшего товарища неугомонный Держко. — А они, похоже, задерживаются.

— А какое ему теперь дело до хазар-то? — не поняла Всеслава.

— Ну как же, госпожа, — принялся объяснять Молодило. — Войско он снова собирает. Хочет племенных вождей да прочих нарочитых сплотить опять идти войной на руссов. Для этого казна нужна, а где ее взять, как не у хазар.

— Да неужто после того, что он в Тешилове сотворил, люди за ним пойдут?! — возмущенно приподнялась на своем ложе Всеслава.

— Ох, госпожа, — вздохнул игрец. — Вот за это, — с горькой тоской неимущего старик обвел взглядом щедро завешенные драгоценными коврами стены, стоящие на полках хорезмские чеканные блюда, оплетенные сканью серебряные булгарские кувшины, муравленые плошки и кубки бесценного веденецкого стекла, — еще как пойдут!

— Только вот этого, — подхватил Держко, — очень много надо! А у хозяина нашего пока не на все хватает. Думал добычей, которую в Тешилове взял, дела поправить, а тут ведь какая незадача.

Всеслава кивнула. Еще в первые дни ее болезни Анастасий поведал ей, как ярился Ратьша, узнав о том, что Хельгисон с Нежданом его людей порубили, полон да награбленное отняли. Ох, Велес, батюшка! Почему же ты не помог, зачем не поторопил милого на пути в Тешилов, за что не нашептал, какой дорогой поехал Мстиславич. Неужто разгневался, что Незнамов сын изменил тебе, обратившись к Белому Богу, или сделать ничего не смог, ибо вещие норны уже заранее выпряли нити судьбы?

— А нынче еще и торговля в этих местах совсем заглохла, — продолжал между тем Держко. — Руссы своими ладьями всю Оку перекрыли, купцов вниз по реке никого не пускают, не хотят, чтобы хазарам о численности и снаряжении их войска разбалтывали.

— А этот русс, как его, бишь, Хельгисон, да Соловей, Незнамов сын, — с явным неодобрением добавил дед Молодило, — всю Мещеру нынче перебаламутили!

— Все хозяина нашего Ратьшу Дедославского отыскать пытаются, — снова подхватил Держко. — Боярина Остромира, который со своими людьми к нему шел, с полдороги воротили и едва не силком к русскому войску присоединиться заставили. Хозяин нынче на здешних болотах словно в осаде сидит, носа не кажет! Вот и лютует так, что мочи никакой нет!

Он еще что-то говорил, но Всеслава его не слышала. В изнеможении откинувшись на подушки, она повторяла как заклинание: «Неждан, Нежданушка, лада мой милый, сокол мой ясный! Оказывается, совсем недалече летаешь, все голубку свою разыскиваешь, ворогу лютому месть вершишь! Ах, как бы тебе весточку передать!».

— Даже не проси, госпожа, — решительно покачал головой дед Молодило. — Хозяин, коли дознается, и в ином мире нас отыщет! Да и люди твоего светлейшего брата и владыки руссов еще неизвестно как встретят!

— Ну, коли сами боитесь за ворота нос высунуть, товарищу моему верному и лекарю Анастасию подсобите отсюда выбраться! — решила не сдаваться княжна. — Уж он-то с княжьими людьми точно разберется.

— Ох, госпожа, — угрюмо потупился Держко, — это легче сказать, нежели выполнить! Да Мстиславич этого ромея крепче, чем тебя, сторожит! Все от него какой-то невиданной горючей смеси требует. Ромей пока запирается, а княжич ярится, казнями разными ему грозит!

— Боюсь, что от угроз он уже перешел к действиям! — горячо подхватила Всеслава, вспомнив следы от побоев, которые тщетно пытался утаить от нее упорно не желавший обременять девушку своими невзгодами Анастасий. — Я что, братца своего троюродного не знаю? Для него же человека замучить, что нам с вами водицы испить!

— Вот потому-то и боязно! — вновь подал голос дед Молодило. — У Ратьши Дедославского на этом подворье глаза повсюду, а где упускают его соглядатаи, там девка его свирющая доглядывает да господину своему все докладывает. А она-то точно жалости не знает, хуже собаки цепной! Ее даже кромешники здешние боятся!

Ох, Войнега, Войнега! Подруженька любимая! Впрочем, чему тут удивляться. Дочка старого Добрынича и прежде глядела на мир Ратьшиными глазами, а уж ныне и подавно.

Дед Молодило, чувствуя себя виноватым, еще больше сгорбил усталые плечи:

— Я все понимаю, госпожа. Думаешь, мне не больно смотреть, как хозяин над ромеем твоим измывается. Уж знает тот про порошок или нет, а по всему видать, человек он добрый и лекарь тороватый. Тебя, госпожа, на резвые ноженьки поднял, внучка моего Улебушку обещал вылечить.

Он немного помолчал, потом с чувством продолжил:

— Но, все-таки, чужой он и вера его чужая и чудная. Что это за бог, который даже сына своего от лютой смерти не сумел уберечь? Да и крест их этот, которому они поклоняются. Это же то же самое, что виселице или дыбе поклоняться!

Всеслава хотела объяснить старику, как глубоко тот неправ, но тут молчавший до сей поры Улебушка потянул поводыря за рукав:

— Деда, а это разве крест ромейский?

Он держал в руках привеску, изображающую Мировое Древо и подателя жизни Рода. Человек несведущий и вправду мог принять привеску за главный символ христиан.

У Всеславы учащенно забилось сердце. Она знала руку, отлившую оберег:

— Это работа Арво Кейо, — с уверенностью заявила она.

— Откуда это у тебя? — со страхом глянул на внука поводырь. — Неужто я на старости лет взрастил вора.

— Не крал я ничего! — обиженно надул губы Улеб. — Ромей сам мне подарил. Сказал, что вещь дорогая, памятная, и, если с ним что случится, жалко, если она попадет в недобрые руки.

— Откуда у ромея наш оберег? — Держко потрясенно взъерошил и без того всклокоченные вихры.

— Хранильник подарил.

Всеслава вкратце поведала, при каких обстоятельствах встретились кудесник и Анастасий.

— Друзья великого Арво — наши друзья, — поспешил заверить ее, сверкая шустрыми глазами, Держко.

— Так-то оно так, — провел рукой по седой бороде Молодило. — Только для того, чтобы выполнить то, что светлейшая княжна просит, надо не просто иметь отлитый волхвом оберег, но самому быть кудесником! А у меня теперь даже бубна нет!

Теперь? Всеслава не ослышалась?

— Сам виноват, дед! — стараясь не глядеть на поводыря, проворчал Держко. — Не напророчил бы ты тому русскому князю беды, сидел бы нынче в Нове городе, горя не знал. И внук твой не имел бы нужды смотреть на смерть между ног!

— Молчи, не твое дело, дурень! — оборвал его старик. — Я Олегу не сказал ничего, кроме правды, а правда, она не всем по нраву!

Глаза его блеснули, он распрямил согнутую возрастом и необходимостью склоняться перед всеми и каждым натруженную спину, и Всеслава увидела другого человека. Он стоял у жертвенного костра, звуками гулкого бубна вызывая духов. Он размыкал границы иного мира и видел не только прошлое, но и грядущее. «Не сказал Олегу ничего, кроме правды». Далеко за пределами Руси ведали о загадочной гибели русского князя, служителя Перуна, искушенного в делах земных, но не сумевшего разгадать пророчество. Но никто не ведал о судьбе жреца, которому боги это пророчество открыли. Что там Анастасий рассказывал о троянской прорицательнице Кассандре?

— Не обессудь, госпожа княгиня, — твердо проговорил старый игрец, протягивая Всеславе привеску. — Мы люди маленькие, и в дела сильных мира сего нам негоже вмешиваться!

Он поднялся и по-прежнему прямо вышел из горницы. Притихший Держко и Улеб поплелись за ним.

Обида игреца

Ночью Всеславу разбудили скрип ворот, мелькание факелов, топот множества ног, фырканье лошадей, человеческие голоса, выговаривающие слова на хазарский лад. Выглянув из окна, девушка увидела, что ворота распахнуты, а двор заполнен людьми, которые продолжают прибывать. Хазары — безошибочно определила она. Все-таки пробрались окольными путями, минуя русские разъезды, отыскали знакомое подворье. И приехали явно не за тем, чтобы о невольниках торговаться, скоры да мед на паволоки и рыбий клей менять. Хитрые купцы обычно заискивали перед княжичем, надеясь льстивыми речами свою выгоду соблюсти. Эти держались важно, шапок не ломали, спин не гнули, да и смотрели едва ли не свысока, как победители на данников смотрят. Кто ж это такие? Явно те самые владетельные беи, которых Ратьша поджидал.

Хотя хазар прибыло не меньше сотни, Всеслава отметила среди них двоих, державшихся особняком и глядевших особенно властно.

Один из них, по виду ее ровесник, был строен, гибок и очень хорош собой, той яркой и томной красой, которая отличает изнеженных детей полудня, похожих на изысканные и хрупкие растения своей земли. Его темные волосы вились мягкими прядями, губы мечтательно улыбались, а тонкие руки с красивыми удлиненными пальцами казались более привычными к сазу, нежели к мечу.

Другой, носивший титул тархана, не уступал Мстиславичу ростом и могутой. Он стоял пока, повернувшись к Всеславе широченной спиной, и, судя по количеству седины в волосах, уже достаточно давно перешагнул рубеж зрелости. В его движениях, посадке головы, манере держаться сквозило что-то неуловимо знакомое, княжна только никак не могла припомнить, что именно. Впрочем, мало ли знатных хазар приезжали каждый год в Корьдно. Всех разве упомнишь?

— Здрав будь славный Иегуда сын Моисея отец Давида, — низким, почти земным поклоном приветствовал его Ратьша (надо же, умеет, а в Корьдно даже перед светлейшим спину согнуть чванился). — Рад видеть тебя в моем скромном жилище. Надеюсь, ты и твои спутники добрались сюда благополучно!

— И тебе поздорову, родовитый Ратьша бен Мстислав, — почти чисто выговаривая славянские слова, отозвался тархан. — Досадно видеть тебя изгнанным из земли отцов, но с другой стороны отрадно, что в этом краю изменников у нас остается хоть один верный союзник.

Всеслава старалась не упускать ни единого слова из их беседы, вдруг за приветствиями да благопожеланиями удастся что-нибудь про Неждана и руссов узнать. Но вот Иегуда бен Моисей обернулся, и девушка едва удержалась, чтобы не закричать: из-под собольей хазарской шапки на нее смотрел ее Неждан, каким он мог бы стать через двадцать, двадцать пять лет.

Всеслава не сомневалась, что под хитрым плетением кольчуги, под узорчатым рукавом бухарского халата скалит острые зубы грозный волк Ашина, предок и прародитель одного из самых влиятельных хазарских родов, к которому принадлежал сам каган. Такой же хищник, выбитый искусным чеканщиком, украшал чешуйчатый доспех грозного пришельца, такой же красовался на поясах свиты. Такого же волка, отлитого в серебре, Всеслава сжимала каждый вечер в руках и покрывала поцелуями, представляя, что целует любимого, ибо такой же намертво впечатался в его плечо.

Ох, судьба, судьбинушка, долюшка сиротская, долюшка сиротская, да при живом отце! Ох, батюшка Велес, за что же ты так жестоко насмеялся, нарекая княжеской дочери супруга из рода Ашина? За что позволил вещим норнам сплести людские судьбы в такой причудливый узел? Ведь если бы жизнь ее милого сложилась иначе, кто знает, может быть, они бы встретились лишь в Итиле, в закрытых покоях дворца, и она не смела бы глаз поднять, ибо взгляд кагана способен нести окружающим смерть. Кто знает, полюбила бы она горделивого владыку, как любила безродного да всеми отвергнутого.

«Что же делать, дитятко, — говаривал князь Всеволод. — Коли не за Ратьшу, стало быть, за хазарина. Видно, такова твоя судьба». Но ведь Неждан себя хазарином не считал, да и как могла его мать, родившая такого сына, оказаться пленницей у соплеменников его отца? Неужто злокозненные завистники лучше знали людей!

Хотя один из слуг уже взял повод норовистого вороного коня, а другой услужливо подставил спину, молодой спутник тархана не спешил сходить наземь. Глядя куда-то поверх частокола, он мечтательно улыбался, правой рукой словно перебирая струны невидимого саза.

— Отец, посмотри-ка, яблоня цветет! — разобрала Всеслава хазарскую речь. — Совсем как у нас в саду, и никто за ней не ухаживает.

Суровые черты лица тархана омрачила досада, сменившаяся, впрочем, тотчас же горькой нежностью:

— Сынок, разве мы яблонями сюда приехали любоваться? — улыбнулся он.

Сынок! Сколько Всеслава не тщилась, она не сумела найти ни единой черты сходства ни с братом, ни с отцом. Но сыновья ведь часто вырастают похожими на мать, а матерью юноши была дочь известного талмудиста из древнего рода белых хазар, первая на всю столицу красавица, быстро изгладившая из памяти тархана мысли о той, другой, оставшейся где-то в далеком полуночном краю растить его первенца.

Чтя традиции, Иегуда бен Моисей назвал сына, появившегося на свет в браке, освященном обычаем и обрядом, Давидом в честь древнего воина и царя. Но тот Давид умел не только сражаться и управлять страной, но также славил Бога, складывая в Его честь вдохновенные гимны под аккомпанемент псалтыри. И верно потому сын тархана вырос не воином, но поэтом.

Уже в тот же вечер Всеслава услышала нежные переливы струн его саза, звучавшие в этом разбойничьем гнезде пением райской птицы, прибившейся к стае воронья. Словно осознав это несоответствие, юноша вышел во двор, где продолжал петь, слагая стихи, посвященные выросшей среди дикого леса прекрасной яблоне. Хотя Всеслава не могла оценить всей прелести его поэзии: в порыве вдохновения Давид бен Иегуда временами переходил на персидский, который княжна понимала с пятого на десятое, она точно могла сказать, он изведал меда.

Из всех знакомых ей людей такой властью над словами и над звуками обладал только Лютобор Хельги. Но его вдохновляли буря и битва, потому струны его гуслей рокотали яростно и звонко, то воспевая подвиги живых, то воздавая дань ушедшим.

Давид бен Иегуда обладал дарованием иного свойства. Добрые боги наградили его умением видеть красоту в вещах, представлявшихся прочим привычными и обыденными. Каждое слово, вплетенное им в узорчатый орнамент стиха, занимало свое место не для того, чтобы в назидание потомкам отобразить великое деяние, а дабы сохранить бесценные крупицы ежедневного бытия. И поскольку жизнь человеческая мимолетна и быстротечна, как цветение яблонь, струны его саза пели тихо и печально, а в нежном слабом голосе звучала тоска.

— Мой господин! Этот промозглый сырой воздух губителен для вас!

Старый согбенный слуга спустился с крыльца, чтобы укутать плечи юноши меховым плащом, пожалуй, слишком теплым для этого времени года.

— Здесь он по крайней мере есть, — зябко пожимая плечами, отозвался Давид бен Иегуда. — А внутри я задыхаюсь!

Только сейчас Всеслава обратила внимание, насколько юноша бледен. Его глубоко запавшие глаза обводили тени, пускай и придававшие взгляду выразительность, но свидетельствовавшие о застарелом нездоровье, а румянец, подсвечивавший его впалые щеки, подпитывался не молодой кровью, а злой лихорадкой.

— Жаль, что мы не поехали, как в прошлом году, в Семендер, — вздохнул слуга. — В горах Вам всегда становится лучше.

— Ты скажи еще, в Испанию, где есть врачи, которые меня вылечат! — горько усмехнулся молодой Ашина. — Таких врачей нет, ты и сам, Рахим, это знаешь. Так к чему же оттягивать неизбежное! К тому же, я не могу в такое время оставить отца.

— Вы действительно верите, что ему удастся что-то изменить? — осторожно поинтересовался слуга. — Да простит меня молодой господин, но этот варвар, у которого мы остановились, не производит впечатления человека, внушающего доверие!

— Ратьша бен Мстислав, — на хазарский лад выговаривая имя дедославского княжича, начал Давид бен Иегуда, — хочет стать ханом Хордаба и единовластным правителем земли ас-саккалиба. Но для этого ему надо прослыть борцом против руссов.

— Ну, нам же это на руку! — обнадежено кивнул Рахим.

Его господин лишь пожал плечами:

— Даже если ему удастся собрать за наше серебро войско, в чем я, честно говоря, сомневаюсь: многие подданные здешнего владыки отправились вместе с руссами, силами одной земли Святослава ему не одолеть, и мой отец, думаю, это понимает.

— И он все равно приехал сюда? — потрясенно воскликнул Рахим.

— Мой отец подобен безумцу, пытающемуся выстрелами из луков остановить горную лавину, — печально проговорил юноша. — Но именно за это я его уважаю!

***

Хотя Всеслава не ведала, о чем до полуночи толковали хазарский тархан и дедославский княжич, утром Ратьша встал явно в хорошем расположении духа.

— Ловчих на болото! — энергично распорядился он. — Пусть поднимают секача, которого давеча приметили. Высокие гости желают охотой развлечься. К нашему возвращению, чтобы столы от снеди ломились. Все честь по чести — вина заморские, меды сыченые, да скоморохам скажите, чтобы подтягивали веселей. И еще, — он понизил голос, подзывая к себе Оческа. — Ромея заприте покрепче да глаз с него не спускайте. Я с ним еще не закончил. Таиться вздумал, пес. Он моего гнева не видел! И не таких обламывали! Он у меня будет на брюхе ползать, из собственного дерьма зелья, какие я прикажу, готовить! Не будь я Ратьшей Дедославским! Только гостям моим про него ни слова. Не для того я пятерых своих людей положил, чтобы его за просто так отдать.

— А про княжну? — осторожно осведомился Очесок.

— Тоже. Придет время — сам скажу. А станет кто болтать, языки повыдергаю, вы меня знаете!

Очесок кивнул: они его и вправду знали.

Впрочем, перед хазарами Мстиславич хотел показаться радушным и вежливым хозяином, а долг гостеприимства велел ему не только вести серьезные беседы, но также угощать и забавлять гостей. Иегуда бен Моисей и его сын по достоинству оценили и мастерство ловчих, и щедрость трапез, и искусство скоморохов, которые для столь важных гостей, казалось, превзошли самих себя. Но тархан и его люди были прежде всего воинами, и всем иным забавам предпочитали те, которые позволяли испытать силушку богатырскую, показать ухватку молодецкую, проверить, насколько послушны в руке копье и сабля, добрый меч и тугой лук.

Глядя из окна светелки на дружеские сшибки хазар и гридней Мстиславича, Всеслава испытывала двойственные чувства. С одной стороны, как дочь земли вятичей, она не могла не восхищаться силой и удалью соплеменников. С другой: что ж вы делаете, окаянные, выдаете лютому врагу приемы и секреты мастерства, придуманные дедами для обороны родной земли. Впрочем, что взять с кромешников, безжалостно рубивших в Тешилове тех ребят, с которыми только пару месяцев назад мирно пировали в Корьдно.

Молодой Ашина тоже решил отложить в сторону свой саз. Сегодня он выглядел лучше, видимо, отдых и сон пошли ему на пользу. К тому времени, когда он опоясался мечом, свое боевое искусство хазарам показывала Войнега. Еще живя в родительском доме, в дни приезда чужеземных гостей она по просьбе светлейшего Всеволода, а затем и Ждамира надевала кольчугу и выступала в единоборстве: мол, поглядите, в земле вятичей даже девки мечом не хуже иных мужчин владеют. Так она впервые встретилась с Инваром, и молодой урман далеко не сразу сумел ее одолеть.

Среди свиты тархана пока не находилось воина, способного взять над ней верх: чернобородые мастера считали ниже своего достоинства связываться с юнцом, на которого походила закованная в броню Войнега, а у ровесников девушка без труда выбивала из рук оружие.

— Ну что, мой сын, — Иегуда бен Моисей похлопал наследника по плечу. — Сумеешь защитить честь рода Ашина?

Стоявший рядом с ними Мстиславич переменился в лице. Задуманная им потеха принимала дурной оборот. Одно дело — хазарские отроки и сыновья ал-ларсиев, другое — любимое дитя самого тархана. Тут при любом раскладе ничего хорошего не жди. Разве что Войнега позволит себя победить и при этом сумеет не раскрыться.

Отец много раз говорил Всеславе: хочешь узнать человека — посмотри, каков он в бою. В истинности этого утверждения девушка неоднократно убеждалась, ибо и князь Всеволод, и дядька Войнег, и лада Неждан, и храбрецы-руссы говорили, как сражались, а сражались, как жили. И если, к примеру, Хельги Хельгисон и в пылу самых жарких споров, и в угаре битвы сохранял ясность рассудка, ее возлюбленный всегда говорил то, что думал, не заботясь о последствиях, и в битву бросался, очертя голову, своим воодушевлением увлекая других.

Нынешний поединок не являлся исключением, ибо юный Ашина сумел проявить себя не только как воин, но и как поэт. Поэты, как известно, приходят в мир, чтобы нести и воспевать красоту. И, верно, потому отточенные до совершенства движения Давида бен Иегуды были исполнены неповторимого изящества, а сабля в руке напоминала кисть, которой мастер каллиграфии выводит причудливой вязью строки из писания или изречения древних мудрецов.

Впрочем, эта воплощенная изысканность не всем пришлась по вкусу.

— Ну, пошел выделывать кренделя, — недовольно скривился Очесок. — Извивается, точно скоморох, поди разбери, кто тут большая баба!

— Все бы бабы так сражались, — покачал головой один из его старших товарищей, умелый и безжалостный боец, прозывавшийся Костомолом. — Чтобы такие кренделя отведать и не поперхнуться, знаешь каким умением надо обладать? Хозяйская краля, конечно, девка злая да дурная, но в науке ратной ее сам князь Всеволод наставлял!

Ратьша свирепо глянул на обоих и для пущего вразумления отдавил Оческу ногу, а Костомола пихнул локтем в бок: многие хазары, чай, понимали славянскую речь. Пока, правда, для дедославского княжича все складывалось благополучно. Трудно сказать, поняла ли его немой приказ Войнега, но поддаваться ей не приходилось. Куда там, тут бы успеть следовавшие одна за другой атаки кое-как отбить да бело личико уберечь: сабля юного поэта, пусть и не заточенная для убийства, несколько раз пролетала в опасной близости от ее раскрасневшихся щек.

Но в какой-то момент (молодой Ашина как раз повернулся к окну Всеславиной светелки лицом), княжна поняла, что сейчас произойдет что-то непоправимое. Давид бен Иегуда глотнул раз другой воздух и начал давиться поднимающимся откуда-то из глубины груди мучительным кашлем. Так же захлебывался зимой во время единоборства с Ратьшей Хельги Хельгисон. Неужто всем настоящим поэтам суждено оплачивать свой дар страданием? Но Лютобор прошел не десяток, а сотню, если не больше, поединков и битв и обладал несокрушимой, не сломленной даже палачами волей, позволявшей ему подавлять нездоровье.

Давид бен Иегуда ни такого опыта, ни такой закалки не имел, да и болезнь, подтачивавшая его тело, зашла слишком далеко. Потому, сделав несколько неуверенных, неловких взмахов, он начал валиться наземь, пытаясь не захлебнуться хлынувшей у него горлом алой кровью. В довершении всех неудач во время последнего неосознанного уже выпада юноша задел шлем Войнеги. Ремни нащечников лопнули, шлем улетел в сторону, и долгая тяжелая коса, которую никто пока не удосужился в подтверждении свершившегося брака расплести, сбежала на грудь поляницы.

Смуглые скулы тархана побагровели от еле сдерживаемой ярости: подобного оскорбления ему еще никто не наносил. Его сын, наследник древнего и влиятельного рода, корчился на земле, точно побитый раб, а над ним с победным видом (а выглядело это все именно так) стояла ряженая мужиком девка, дочь племени данников.

Ох, Войнега, Войнега! Не в добрый час ты взяла в этот день в руки меч. За верную службу твой господин отблагодарил тебя грязной бранью и жестокими зуботычинами, следы от которых еще долго красовались на белом личике. Стоило ли ланиты румяные от хазарской сабли сберегать.

— Лекаря сюда! — гаркнул Ратьша, посылая Оческа и еще двоих ближних за Анастасием.

Сильно он, верно, перепугался, коль о своем же повелении таить ромея от пришельцев забыл.

Иегуда бен Моисей его остановил. Потомки белых хазар и купцов рахдонитов издревле владели искусством врачевания и не признавали знахарей-чужеземцев.

Не обращая внимания на Рахима и других слуг, суетившихся возле его несчастного сына, тархан шагнул на поле, вызвав себе в супротивники не менее десятка воинов из ближней Ратьшиной дружины. То ли он их уже видел в деле, то ли его наметанный глаз мог с одного взгляда определить, кто на что горазд, но выбрал он самых опытных и умелых бойцов.

Его сабля сверкающим стальным ураганом взвилась в воздух, прочерчивая круг, и могучие гридни один за другим кубарем покатились по земле, точно спелые яблоки от порыва ветра. Двоим кромешникам, в неудачный миг подвернувшимся под молодецкую руку тархана, не сумел бы помочь даже Анастасий, который при всем своем искусстве не воскрешал мертвецов. Стремительный и неукротимый в своем гневе Иегуда бен Моисей наносил за ударом удар, а Всеслава не могла отогнать наваждения: он сражался точь-в-точь как лада милый Неждан.

Со странным чувством девушка узнавала и манеру обращаться с оружием: оба одинаково хорошо владели и правой, и левой рукой, и молниеносность бросков, и быстроту реакции, позволявшей держать в поле зрения весь десяток, и силу удара. Перед мысленным взором Всеславы на миг мелькнула страшная картина: отец и сын, никогда не видевшие и ничего не знавшие друг о друге, сошлись в смертельном единоборстве, совсем как в персидской басне, которую в Корьдно часто сказывали булгарские купцы. Добрый Тармо и другие старинщики, переделав ее на славянский лад, нередко по своему усмотрению да по просьбе юной княжны меняли концовку: у них отец и сын все же признавали друг друга раньше, чем был нанесен роковой для одного из них удар, и затем отправлялись сражаться с общим врагом.

Но Неждан жестоко ненавидел сделавших его безродным Незнамовым сыном хазар, да и тархан, случись такая встреча, вряд ли в чужеземном воине родную кровь бы признал: белые хазары родство по матери считают. Не за старый ли отцовский грех жестоко расплачивался своим недугом юный Давид бен Иегуда?

Швырнув на песок последнего из десятка, тархан пружинящей, точно у хищника, походкой прошелся вдоль поля, высматривая, с кем бы еще помериться силой. Охотников с ним сразиться больше не находилось: старший прятался за среднего, средний за младшего, а младший и рот закрыл. Ратьша хотел было шагнуть вперед, но, опамятовав, что гостеприимному хозяину негоже обнажать оружие против дорогого гостя, передумал. Куда ему! Он зимой против едва оправившегося от ран Хельгисона не выстоял, да и с Нежданом меч ни разу не осмелился скрестить. Но тут взгляд Иегуды бен Моисея упал на притулившихся в дальнем конце двора скоморохов.

— Медведя сюда! — хозяйским голосом распорядился он. — И чтобы не как давеча, без поддавков!

Кромешники, да и сам Мстиславич вздохнули с явным облегчением — пронесло. А если косолапый попортит высокому гостю нарядное платье или, не приведи Велес, порвет, так скоморохи — люди ничейные, их и не расправу выдать не жалко. Да и почему обязательно порвет. Этого хазарина и самого можно в лес без рогатины отпускать! То-то у деда Молодило руки трясутся, а внучек Улебушка утирает слезы, гладит по загривку Озорника.

Подруженька Мурава рассказывала, как ее Хельги однажды в лесу, не имея под рукой рогатины, раскроил лесному властелину череп мечом. В ту пору он и хребет без особого труда переломил бы, да не захотел рисковать попусту жизнями случившихся рядом двух девушек и отрока. Иегуда бен Моисей ничьих жизней спасать не собирался, но все сразу поняли: на этот раз биться он станет до конца. Каким-то образом это понял и Озорник и потому, вместо того, чтобы идти вперед, уперся в землю всеми четырьмя лапами. Остановился и старик-поводырь.

— Ну же! Чего вы там копаетесь?! — прикрикнул на обоих Ратьша. — Батогов давно не пробовали?

Он резко вырвал у игреца цепь и чуть не получил пудовой, усаженной кривыми когтями медвежьей лапой по лицу. Только многолетняя воинская сноровка позволила ему буквально в последний миг отпрянуть в сторону и вниз. Озорник дополнил свое движение сердитым ревом. Кромешники подались назад: мало ли кого еще лютый зверь захочет утащить с собой в иной мир.

— Я тебе это припомню, старик! — оскалился не хуже Озорника Мстиславич, отряхивая песок с колен и пытаясь приладить на место снесенный медведем клок кожи на виске: еще бы полпальца, и череп княжича раскололсябы, точно орех.

Дед Молодило даже не глянул на него. Ратьша больше не имел над ним власти.

Без труда разрешившийся от цепи, вместе с ней сбросивший все свои обязательства по отношению к людям Озорник поднялся на дыбы во весь свой более чем саженный рост и огласил окрестности громогласным ревом. Точно воин в начале единоборства, он призывал в свидетели заступника Велеса и других богов и просил у Первого Медведя, прародителя своего рода, даровать ему победу над врагом.

— Якши аю! Хороший зверь! — оскалил зубы в усмешке тархан.

Его ноздри возбужденно раздувались, как у хищника, почуявшего запах крови, карие, ореховые, как у Неждана, глаза следили за медведем, выбирая удобный момент для решающего броска. Совершенно не утомленный, а только раззадоренный предыдущей схваткой в ожидании и предвкушении следующей, он, казалось, сбросил не менее двадцати лет. Он сделал по двору несколько точно выверенных шагов, а затем раскрыл Озорнику объятья.

Через миг они слились воедино и застыли посреди двора, точно обращенные в камень взглядом крылатого, одетого змеями чудища из ромейской басни. Впрочем, не совсем так. Камни при всей своей тяжести хранили покой и стремились к покою. Сошедшиеся в смертельной схватке человек и зверь излучали чудовищную, мучительно ищущую выхода и не находящую его силу. Всеслава почти ощущала, как содрогались от гнета тяжелые кости, натягивались до предела жилы, бугрились сведенные в чудовищном напряжении мышцы, стучала в виски горячая кровь, темнело в глазах и прерывалось дыхание, без остатка отданное борьбе.

Но если Озорником руководила только жажда жизни, присущая всему, что дышит и движется, то тархана побуждали еще и иные чувства. Не только уязвленная гордость, тоска начинающего стареть и не желающего с этим смириться тела и безысходная боль родителя, не ведающего, как еще умолить богов, чтобы они вернули здоровье его ребенку, придавали силы могучим его рукам, все крепче сжимавшим мохнатый загривок. Посланник великого каганата, он должен был доказать этим северным варварам, что невидимый Бог хазар еще не оставил заступничеством свою землю, и, если каганат все-таки выстоит под натиском руссов, данникам следует знать, за кем сила и власть.

И потому в какой-то миг Озорник захрипел и начал задыхаться. Его лапы судорожно молотили тархана по спине, соскальзывая с чешуи доспеха, а Иегуда бен Моисей яростно и настойчиво продолжал усиливать захват. Затрещали ломающиеся кости, и Озорник медленно начал оседать.

Хазары и кромешники в один голос восторженно возопили, восхваляя Иегуду бен Моисея, уважительно закивали воины, которым довелось только что скрестить с ним меч, и вытер испарину со лба Ратьша, заодно прикидывая, а сам бы он так смог? И только дед Молодило и скоморохи, стоя в стороне, смотрели не на тархана, а на Озорника.

Их мохнатый товарищ прожил свою жизнь, и конец ее оказался не так уж плох. Да, не будет больше для него ночевок под теплым кровом и медовых пирожков, преданного поводыря, добывавшего ему пропитание, и заботливых друзей. Но вместе с тем не будет и оглушающего рева толпы, улюлюканья мальчишек, безнаказанно кидавших в него камни, ярмарочных забулдыг, докучающих ему своим братанием, и подгулявших нарочитых. Батюшка Велес примет косолапого под сводами Мирового Древа, а Великая Матерь Жива сошьет ему к зиме новую шубку и вдохнет его душу в новорожденного медвежонка. Только как теперь им жить без него? И кто заплатит за обиду игреца!

Плеть и обух

Вскоре после отъезда хазар Ратьша велел Всеславе готовиться к свадьбе.

— Да неужели ты думаешь, мой брат согласится признать этот брак? Ты разве забыл, что ты нынче вне закона?!

— Ошибаешься, милая! После ухода руссов в земле вятичей я теперь закон! А брат твой пусть благодарит меня за то, что ему ворота дегтем пока не измазали!

Вот и весь разговор, и как жить дальше — неведомо.

В прежние дни она еще могла бы излить кручину-горе другу Анастасию: внук священника, он всегда умел найти слова утешения. Но в последние дни ромей даже для перевязки к ней не приходил. День-деньской громыхал цепью в кузнице и возле нее, где в заполненной прелыми листьями, золой, навозом и, кажется, даже нечистотами зловонной яме прела, набухала под гнетом его горючая смесь. Еще одно зелье кипело на огне в котле, распространявшем густой запах перегара. Всеслава видела стеклянную трубку, по которой сочилась мутноватая бесцветная жидкость.

— Все, спекся твой ромей! — со злорадным торжеством сообщила подруге Войнега. — Понял своей ученой башкой, что плетью обуха не перешибить, а безродному с князем не поспорить. За работу, холопина упрямый, взялся!

«Какой он тебе холоп!» — хотела в негодовании возразить равнявшей всех по себе злой охальнице княжна. Много бы поспорил ее хваленый Ратьша, кабы его голодом да холодом морили, в бочку со стоялой водой макали, не давая вздохнуть, к двум лошадям на растяжку привязывали. Впрочем, говорят, Хельгисон выдержал и не такие испытания. Но ведь Анастасий, хоть и владел мечом, не проходил сурового воинского посвящения. Вот только смотреть, как он, сломленный и согбенный, словно лесной зверь на цепи возле миски с помоями, у вонючих чанов корпеет, у Всеславы не хватало сил.

Уж лучше бы ее хазары с собой увезли! Иегуда бен Моисей как-то обмолвился, что его сын уже летом может быть избран каганом. Всеслава представила себе освещенное внутренним светом лицо юного поэта, нежное пение струн его саза. Пожалуй, она смогла бы Давида полюбить. Не той горячей, безоглядной любовью, которую питала к его непризнанному брату, но той, которая рождается из взаимного уважения и прожитых рядом лет. Но тархан был кровно заинтересован в том, чтобы в земле вятичей как можно скорее вокняжился ставленник каганата Ратьша, а его сын, если и видел девичий силуэт в окне светелки, был слишком деликатен, чтобы вдаваться в расспросы.

— Всеславушка, счастье-то какое! Мстиславич сказал, что двойную свадьбу сыграет!

Глаза Войнеги сияли, щеки полыхали спелой калиной.

— Кику мне жемчужную примерял, обещал в княжий терем меньшицею взять! Ох, и заживем! Я тебе как прежде прислуживать стану, и за детьми присмотрю, и за хозяйством! Ты только Ратьшу не бойся! Он, может, с виду и грозный, но как обнимет, себя забудешь!

Беспутная поляница и в прежние дни несказанно докучала Всеславе, когда по нескольку раз на дню принималась с поистине детским бесстыдством описывать новые для нее ощущения или рассыпаться в восторгах по поводу мужских достоинств Мстиславича. В свете приближающегося страшного для бедной княжны дня эти разговоры вызывали у девушки устойчивое отвращение. А уж на щедро расшитую золотом и каменьями кику, которую приготовил для светлейшей пленницы Ратьша, и вовсе смотреть не хотелось, будто та, как в песне поется, и в самом деле волочилась по болотной грязи.

Всеслава вспомнила, как отдавали новгородскую боярышню. Хотя у словен, особенно на девичнике, невесте полагается почти постоянно голосить да причитать, чтобы не обидеть родню и пращуров неуместной радостью по поводу расставания с отчим домом, из синих глаз Муравушки настоящие слезы полились только, когда вспомнила о батюшке с матушкой, не доживших до этого счастливого дня. Не имея более близкой подруги, боярышня подарила Всеславе свою красоту — ленту из девичьей косы, на счастье, чтобы за милого пойти. Тогда мыслилось, этот день уже недалек.

Нынче Всеслава плакала над долгой косой по нескольку раз на дню — ведь обрежет окаянный Мстиславич, в доказательство родства вместо дорогого вена брату повезет, бесстыжий! Чтоб его там вздернули, как собирались, на высокой осине! Так ведь не вздернут! Очесок и Костомол, тайком ходившие в Корьдно, принесли весть от нарочитых — поддержат вятшие мужи сына Мстислава. Хорошо если брату Ждамиру позволят сохранить княжую шапку и голову под ней. Бедному князю теперь лишь на успех Святослава и его воев уповать приходится. Только Всеславе теперь все равно: победят руссы или в степи костьми полягут. Ей что к немилому Ратьше на ложе, что на погребальный костер. А что до красоты, то пусть пропадает: не Войнеге же ее отдавать! Ах, Неждан, Нежданушка, лада любимый, не сумел ты отыскать в дебрях мещерских свою голубку, а теперь уж поздно!

Анастасий как-то говорил, что пока человек жив, жива и надежда. Но он же прибавлял, что слова эти принадлежали несчастному родосцу Телесфору, которого за пустяшную, в общем, провинность держали, как дикого зверя, в яме, пока он не потерял человеческий облик. И все же Всеслава хотела надеяться, тем более, что в отличие от Телесфора у нее для этого какие-то основания имелись. И дал ей их никто иной, как старый поводырь.

Трудно сказать, откуда Мстиславич узнал о кудесническом прошлом деда Молодило, сам ли игрец сказал, Держко ли проболтался, но дедославский княжич решил, что в сложившихся обстоятельствах старик вполне подойдет для роли волхва. И потому накануне свадебного дня игрец облачился в расшитую знаками верхнего и нижнего мира долгополую рубаху исцельницу, называемую у финнов панар (сохранил, видать, еще с прежних времен), и явился для обряда очищения.

Дело происходило в бане, куда княжна с Войнегой отправились, дабы добрым паром и прошедшей через священный огонь матушкой-водой изгнать прежнюю сущность, в чистоте душевной и телесной возрождаясь для новой жизни.

Всеслава, не ожидавшая от брака с Мстиславичем ничего, кроме злосчастья, не стала засиживаться в парной, быстро вымылась, выполоскала с уксусом волосы и, натянув на еще мокрое тело новую рубаху, выбралась наружу, распутывать костяным гребнем и сушить долгую косу. Войнега возилась дольше. В своем стремлении завоевать и удержать дедославского княжича не гнушавшаяся приворотом, она долго примеряла предназначенную для милого, сшитую своими руками нарядную рубаху, собирала в скляницу пот, который надеялась втихаря подмешать Ратьше в пиво. Наивная, неужели она верила, что Мстиславич способен полюбить кого-нибудь, кроме себя самого.

«Интересно, — подумалось Всеславе, — а стала бы она сама пренебрегать бабкиными проверенными средствами, кабы на свадебном пиру да на брачном ложе ее ожидал не постылый Ратьша, а лада милый Неждан?»

При мысли о несбывшемся у девушки задрожали губы, и она хотела уже горестно заголосить, изливая горе-кручину в безысходном причитании, пока никто не услыхал, но тут как на грех к ней приблизился дед Молодило. Совершая обряд, он в одной руке держал тлеющую ароматным дымком ветвь можжевельника, в другой… Нет, это невозможно! Всеслава четко помнила, что оберег старого Арво вернула Анастасию.

— Друзья великого Кейо — наши друзья, — лукаво подмигнул ей изгнанный волхв. — Твой ромей велел тебе кланяться и просил передать, чтобы ты собрала самое необходимое и была готова. Завтра он придёт за тобой.

Забывая дышать, Всеслава кинулась к игрецу: да как же, да неужели батюшка Велес и Белый Бог услышали ее мольбы? Но тут дверь парной распахнулась, и оттуда вместе с душным, горячим облаком выкатилась полузадохшаяся, но совершенно счастливая Войнега. Глаза деда Молодило мигом померкли, словно подернутые блеклыми старческими бельмами, голос загнусавил, неся какую-то околесицу, имеющую мало общего с настоящими заговорами. Впрочем, девушки уже его не слушали.

Досушив косу и выбравшись на залитый солнцем двор, Всеслава опамятовала — а не прислышалось ли. Словно невзначай она свернула в сторону кузни. Анастасий по-прежнему возился возле своей зловонной ямы, помешивая что-то длиннющим черпаком, отчего запах становился просто невыносимым. Хотя копна спутанных черных волос закрывала его лицо, Всеслава видела, как он исхудал и осунулся. Превратившаяся в лохмотья одежа висела на нем мешком, натертые оковами щиколотки босых ног и запястья кровоточили, а неволя да недоля хуже всяких цепей преклоняли усталую спину к земле.

Но тут Анастасий обернулся. С продубленного солнцем, перепачканного лица на нее глянули черные, пронзительные глаза, глаза человека, который мыслит и осуществляет свои замыслы, который борется и не собирается сдаваться судьбе.

Перед мысленным взором Всеславы на миг предстала прозрачная тень отца, вызванная из Велесовых владений бубном вещего Арво. Вспомнились растревожившие душу слова. Все это время она относила сказанное к Ратьше и страшно терзалась за свое ослушание. А ведь Анастасий стоял тогда всего в нескольких шагах от нее и дедославского княжича, и миг нынче случился куда уж трудней!

— Что зыркаешь, холопина заморская?! — быстро нагнав княжну, Войнега заступила ей дорогу к кузне, с кнутом в руке надвигаясь на ромея. — Смотри у меня! Давно хотела тебя выдрать как следует, чтобы место свое знал! Княжна теперь с помощью батюшки Велеса здорова, лапать тебе ее зазря, будто так надо для лечьбы, никто не позволит. А я с тобой, только свадьбу сыграем, еще по душам поговорю!

Правду молвил Костомол. Злая девка да дурная, будто не дядька Войнег ее растил. Анастасий не стал даже уворачиваться от удара, только, натянув до предела цепь, руку подставил, чтобы не по лицу пришлось. Но едва Войнега, довольная собой, удалилась, он улучил момент и еще раз улыбнулся княжне. «Все будет хорошо, госпожа!» — красноречивее всяких слов говорили его глаза.

***

Но вот настало утро свадебного дня, и все тревоги и сомнения, терзавшие Всеславу, вернулись вновь. Тем более, что все приметы предрекали новобрачным долгую и безбедную жизнь: и пиво, поспевшее в срок, пенилось и играло прозрачным живым златом, и каравай, который поставила Войнега, вышел таким пышным да румяным, что едва не пришлось печь разбирать, чтобы его наружу вынуть.

С караваем, правда, вышло не всё гладко. В земле вятичей так исстари повелось, что над жертвенным хлебом, как прежде над телом жертвенного животного, старшие в роду под звуки повивальной впервые облачали молодую в украшенный нарядными рожками убор, означавший переход под власть и защиту мужа. Именно этого момента так ждала тщетно скрывавшая переживания по поводу неопределенности ее нынешнего положения Войнега.

Однако Ратьша, смачно надломив румяную корочку, только рукой махнул:

— Успеется! Княжна и до утра потерпит, вот станет женой по праву, тогда и кику наденет, а с тобой, голуба, мы и так не первый день повиты!

— Скорей уж ночь, — хохотнул за хозяйским плечом выполнявший обязанности тысяцкого Очесок.

Войнега испепелила его взглядом, но что возразить Ратьше, так и не нашла. Всеслава же вздохнула едва ли не с облегчением. По крайней мере, не нынче, а до утра еще надо дожить.

Тем временем проворные слуги собрали угощение. Молодых посадили в красном углу, там, где место хозяина и самых именитых гостей. Дед Молодило, устроившись у печного столба, ударил по струнам гуслей, произнося нараспев оберегающий заговор. Дружина грянула здравицу. Сначала все шло как у людей. Под звуки гудка и сопели гости насыщали голод обильной снедью, вели разумные беседы, величали молодых. Пиво и мед до краев наполняли ковши, истекала ароматным соком печеная дичь, рассыпалась зернышко к зернышку щедро сдобренная маслом каша, а хлебы да пироги сами просились в рот.

У Всеславы от одного запаха съестного желудок скручивало узлом, норовя вывернуть наизнанку. Хорошо хоть повод, чтобы не принимать участие в трапезе, у нее достойный имелся. Чай, ее ложка по старинному обычаю лежала привязанная чашечкой внутрь к ложке Мстиславича. Да рядом сиротливо притулилась Войнегина резная. Похоже, полянице тоже кусок в горло не лез, или все еще обычай пыталась блюсти. Но вот дед Молодило, точно спохватившись, на правах кудесника развязал хитрый узел, разрешая молодых от их невольного поста.

— Не журись, дитятко, хоть пирожка отведай, — выбрав момент, когда Ратьша отвернулся, чтобы приголубить совсем уже приунывшую Войнегу, наклонился к княжне поводырь. — Велес ведает, когда теперь придется досыта наесться. Только пива не пей, забористое оно больно нынче. Держко, крамольная твоя душа! — гаркнул он уже в полный голос. — А ты сторожам во дворе пива поднес? Тому колодой лежать, кто сегодня не выпьет за здоровье молодых!

Тут только Всеслава обратила внимание, что пиво сегодня и в самом деле что-то уж больно хмельное. Братина не обошла круга и трех-четырех раз, а кое-кто из гостей не то что в цель бы из лука промазал, лыка в лапти связать затруднился бы. Недаром суетившийся вместе с челядью и отроками Держко хоть и хватал со стола все, что под руку попадалось, сам за щеки пихал да отдувавшимся с гудком да сопелью Улебу и Братьше по очереди подкидывал, а к пиву ни разу не приложился.

— Ну и забирает! — уважительно прогудел рядом с княжной Ратьша, с довольным видом утирая усы. — Как вокняжусь в Корьдно, только из этих мест для своего стола солод возить велю!

— Ты бы пропускал хоть изредка, — посоветовал на правах тысяцкого Очесок. — Тебе нынче еще дело важное предстоит, а то как бы во хмелю мечом мимо ножен не промахнуться.

— Еще чего! — под хохот ватаги взревел пьянеющий на глазах Ратьша. — Чтобы вы, бездельники, без меня все пиво выхлебали. А что до меча, то мимо таких ножен я и во хмелю еще ни разу не промахивался. А сегодня я пока трезвый!

И, дыша густым перегаром, он поочередно привлек к себе сияющую от радости Войнегу и полуживую от отвращения княжну.

Кромешники меж тем один за другим незаметно сбрасывали остатки человеческого облика. Кто-то лез ко всем обниматься-брататься, кто-то пустил слезу, оплакивая свою сиротскую судьбу, кто-то с пеной у рта пытался доказать остальным, насколько они неправы. Кто-то затянул похабную песню, кто-то принял ее содержание на свой счет и полез в драку. Кто-то тщетно искал в глухой стене дверь, кто-то пустился в пляс, но поскользнулся на остатках снеди, увалился под стол и там захрапел.

Ратьша хоть изрядно захмелел, но на ногах держался твердо, даже какое-то время пытался на правах хозяина отдавать распоряжения и молодецкой рукой разнимать драчунов. Когда же за окном отгорела вечерняя заря, он убедился, что его людям весело и без него, и поднялся из-за стола.

— Ну что, моя княгинюшка! — потянул он за собой Всеславу. — Пора! Пойдем, ты меня разуешь, а там и я покажу тебе то, что ты еще не видела. А коли видела, — добавил он, и его синие холодные глаза недобро сверкнули, — не сносить Незнамову сыну головы, да и тебе тоже!

Всеслава молча повиновалась. Не сознавая, что делает и куда бредет (ох, и долгим же ей показался путь от стола до лестницы), она попыталась отыскать глазами скоморохов. Но, как назло, те куда-то запропастились, даже дед Молодило, и тот сбежал, а ведь ему вроде бы полагалось до самого утра наравне с тысяцким нести стражу, охранять покой и благополучие молодых. Впрочем, Очесок своими обязанностями тоже решил пренебречь.

— Слышь, Мстиславич! — окликнул он хозяина, когда тот уже добрался до всхода. — Нехорошо как-то получается. Ты там собираешься предаваться утехам и усладам, а нам что же, такую ночь проводить насухо?

— Почему насухо, — не понял его Ратьша, — Пива да медов хоть залейся!

— Я о другом. Вот кабы ты не всех чернавок хазарам давеча сговорил…

— Лучше Тешиловский полон стеречь нужно было, — рассмеялся в ответ княжич. — Хотя…

Он задумчиво поглядел на задремавшую за столом Войнегу и, приняв какое-то решение, тряхнул головой, разметав по плечам сивую гриву.

— А вот эта чем вам не девка? Белая да румяная, обнимает крепко, а уж как любит — живым не уйдешь! Коли кому неймется, задирайте подол смело! Я дозволяю, да и она вряд ли откажет! Она у нас добрая!

Кромешники одобрительно загомонили: щедрый подарок княжича пришелся им явно по душе. Зато Войнега, с которой мгновенно слетел весь хмель, потрясенно метнулась вон из-за стола:

— Ты шутишь, княже? Разве не с тобой мы нынче в красном углу сидели, свадьбу играли? Разве не ты меня своей женой называл?

— Тебя? — Ратьша оскорбительно расхохотался. — Да я еще не повредился умом, сотникову дочь, блудодейку беспутную, княгиней называть!

— За что ты так ее, Мстиславич! — взмолилась Всеслава, перед ужасной участью подруги забывшая о том, что наверху ждет ее саму. — Она ведь любит тебя! Ради тебя преступила все, что нельзя преступать: и стыд девичий, и долг дочерний, и Правду людскую!

— А ну ее! — капризно скривился княжич, с интересом наблюдая, как вокруг Войнеги, которая, собираясь биться до конца, исхитрилась-таки выхватить у кого-то меч, сжимается кольцо. — Будет знать, как меня перед хазарами подставлять. Посмотреть бы, насколько быстро мои орлы ее охомутают, да поважней, чай, дела есть!

Он открыл дверь в ложницу и привлек Всеславу к себе, впиваясь в ее уста бесстыдным хозяйским поцелуем. Если бы губы девицы жгли каленым железом, это вряд ли причинило бы ей больше страданий.

Всеслава понимала, что сопротивляться сейчас уже бесполезно, но поделать ничего с собой не могла и, сколько хватало сил, билась и рвалась, пытаясь освободиться из ненавистных объятий. С тем же успехом она могла бы попробовать разомкнуть каменные тиски или дубовые колодки. Она даже руку выпростать не сумела — вцепиться ненавистному в лицо ногтями. Ратьша больно стиснул ей запястье, встряхнул ее, едва не сломав хребет, и бросил на ложе, нависая, точно хищник над добычей. В синих хмельных глазах играли ярость и охотничий азарт, похоже, сопротивление девушки его лишь раззадорило.

— Ну что, моя княгинюшка, хочешь порезвиться-поиграть? — улыбнулся он, обдавая лицо Всеславы жаром и хмелем. — Так мне это только любо!

Он хотел добавить что-то еще, гадкое и скабрезное, но почему-то осекся на полуслове. Глаза его расширились от удивления, затем померкли, руки разжались, и он безвольным мешком рухнул на пол.

Девушка хотела было возблагодарить батюшку Велеса и его малое создание ярую хмелинку за то, что на какое-то время оттянули ее муку и позор. Но оказалось, для того, чтобы повалить Мстиславича, одного хмеля недостаточно. Из полумрака ложницы выступил Анастасий, чья правая рука, уже свободная, сжимала тяжелый кованый светец.

— И кто здесь что-то говорил про плеть и обух? — усмехнулся он, глядя на поверженного мучителя.

Убедившись, что Всеславе не требуется особой помощи, молодой ромей проворно задвинул засов, а затем скрутил руки и ноги находящегося в глубоком беспамятстве Мстиславича крепкими ремнями.

— Прости, госпожа, что заставил тебя так долго ждать и волноваться, — обратился он к княжне, едва покончил с делом, — но моему снадобью требовалось время, чтобы подействовать. Да и вершить дела, подобные тем, которые мы с твоими приятелями игрецами задумали, лучше под покровом ночи.

— Так это, так ты…

Только нынче Всеслава припомнила, как ловкач Держко крутился возле пивного котла, явно по сговору с ромеем.

Истолковав замешательство княжны как испуг, Анастасий поспешил ее успокоить:

— Ничего страшного я не подмешивал, кроме винного перегона, которым и твою рану пользовал. Забирает, конечно, хорошо, особенно если смешать с пивом, но последствий, помимо похмелья, никаких.

Еще не докончив говорить, он высунулся из окна и коротко по-совиному ухнул. Тотчас откуда-то снизу прилетел изрядный моток крепкой веревки, снабженный массивным железным крюком, вроде тех, которыми подтягивают к причалу корабли.

— Для твоего удобства, госпожа, следовало бы проложить путь к двери, — посетовал ромей, сноровисто обвязывая веревку вокруг пояса княжны, — но так быстрее и надежнее.

Глянув вниз, Всеслава с удивлением обнаружила, что Ратьшина ложница выходит на омывающую подворье полноводную протоку, один из притоков Цны. На воде качалась долбленка, в которой удобно разместились четверо игрецов.

Очутившись внизу, она нащупала на дне не только запас сухарей и других необходимых в дальней дороге предметов, но также свой берестяной кузовок с пожитками. Анастасий спустился следом. Он хотел уже выдернуть крюк и смотать веревку, но тут из гридницы донесся страшный, захлебывающийся крик Войнеги, сопровождаемый ликующим, азартным воплем пьяной ватаги.

— Чего это она так? — испуганно повернулся к товарищам юный Улебушка.

Всеславе пришлось рассказать. Анастасий посмотрел на девушку, глянул наверх, а затем принялся примерять к руке захваченные в ложнице мечи.

— Тяжеловат, конечно, — досадливо пробормотал он, остановив свой выбор на клинке Мстиславича. — Но ничего, как-нибудь совладаю.

— Ты куда это? — враз воззрились на него скоморохи. — Даже не думай!

— Она это заслужила! — добавил дед Молодило, красноречиво указывая на свежий рубец, вздувшийся на руке ромея.

— Никто такого не заслужил, — отозвался тот, берясь за веревку. — А уж женщина тем более. Выводите лодку из протоки. Я вас догоню.

— Э, погоди!

Подхватив Войнегин меч, Держко с кошачьей ловкостью вскарабкался по веревке.

— Я с тобой! Ты же все равно дороги не знаешь!

— Деда, а они успеют? — встревожено обернулся на удаляющееся подворье сидящий у правила Улеб.

— Велес их знает, — сокрушенно покачал головой поводырь.

— Должны успеть, — попытался успокоить всех не прекращающий работать веслами здоровяк Братьша. — Держко и не из таких передряг выбирался, да и ромей этот, по всему видать, калач тертый.

— Мальчишка он глупый, вот кто! — в сердцах махнул рукой дед Молодило. — А Держко твой и вовсе ума никогда не имел! И девку не выручат, и себя погубят!

Когда протока, петляя меж подтопленных паводком, покрытых неряшливыми космами прошлогодней травы берегов скрыла подворье за густым еловым лесом, Всеслава увидела, чего так опасались игрецы. Над верхушками елей взметнулось рыжее зарево. Долг платежом красен.

Не хвастаться Ратьше хазарским серебром, не подкупать бояр для предательского удара в спину руссам, не баламутить умы, чтобы прогнать с великого княжения брата Ждамира. Анастасий все предусмотрел. Одним ходом, как в тавлеях, решил исход всей игры. Но только где же он сам? Съежившись на дне лодки, княжна принялась читать молитву. Почему-то неосознанно она выбрала именно те священные слова, которым ее обучила подруга Мурава, слова, обращенные к Белому Богу. Эта молитва когда-то в другой жизни вернула ей Неждана, может, и Анастасия поможет сохранить.

Когда в лесу раздались знакомые тяжелые шаги, Всеслава испуганно кинулась к борту, проверяя, насколько глубока протока: от позора и расправы схоронить, ибо она не сомневалась: то Ратьша с кромешниками идет по их следу, ворочать да казнить. Но вот раздвинулись ветви, и ей вновь захотелось выпрыгнуть из лодки, теперь уже от радости: на берегу появился Анастасий. Как она могла его не признать? Впрочем, тяжесть его шагов легко объяснялась: стопы молодого лекаря выдерживали двойной вес. Ромей нес на руках бесчувственное тело Войнеги. Чуть поодаль семенил Держко, воинственно вытирая пучком травы окровавленный меч и зажимая под мышкой еще один. Плечи его отягощал позванивающий серебром мешок. Одежда на обоих местами дымилась.

— Я подумал, все равно там все сейчас погорит, — пояснил игрец, улыбаясь, точно кот, безнаказанно слопавший крынку сметаны, — что добру пропадать-то!

Дед Молодило глянул на него с укоризной:

— От воров родился, вором, видать, и помрешь!

— Успели почти вовремя, — поделился с княжной Анастасий, устраивая Войнегу на дне лодки и осматривая ее раны. — Здорова она драться, но против сотни в одиночку не отбиться, сам пробовал!

Ополоснув за бортом руки, он достал берестяную фляжку с остатками перегона, отхлебнул глоток, влил немного в горло поляницы, а затем смочил зельем обрывок ветоши и принялся обрабатывать глубокую рваную рану на ее щеке. От крепкого ли вина, от боли ли, девушка пришла в себя. Полагая, что все еще находится в лапах насильников, она принялась отмахиваться и брыкаться так, что нагруженная лодка опасно накренилась.

— Тихо ты, дурища! — сердито прицыкнул на нее дед Молодило. — Нужна ты тут кому-нибудь, можно подумать!

— Да уж, — поддержал его Братьша, мощными гребками выравнивая челнок. — Это ж сколько надо выпить, на подобную красу позариться!

Войнега и в самом деле выглядела ужасно: разбитые губы, распухший нос, заплывший страшенным лиловым грибом левый глаз, вырванные с кожей клочья волос, рассаженные костяшки пальцев, синяки и ссадины по всему телу, едва прикрытому изодранной одеждой. Если бы не ромей, она бы вряд ли пережила эту ночь.

— Придется зашивать, — заключил Анастасий, сводя вместе края раны на лице поляницы. — Иначе шрам останется, хуже, чем у Александра.

Войнега кое-как разлепила веки правого глаза, посмотрела на него, перевела взгляд на Всеславу и горько разрыдалась от боли и запоздалого раскаяния. Нелегко принимать помощь от тех, с кем поступал дурно. Но кто сказал, что прозрение бывает легким. Всеслава обняла ее, как в прежние дни, стала гладить растрепанные волосы, попыталась поправить одежду. Анастасий им не мешал. Вдоволь выплакавшись, Войнега безропотно вынесла лечение, а затем затихла, свернувшись калачиком рядом с княжной под ветхим плащом поводыря.

Весь следующий день поляница отлеживалась на дне лодки: то ли дремала, убаюканная снадобьями, которыми ее пользовал Анастасий, то ли размышляла о чем-то своем, не желая ни с кем общаться. Во всяком случае, княжна несколько раз слышала сдержанные всхлипывания и один раз из-под опухших век подруги скатилась слеза. Ближе к вечеру, однако, Войнега стряхнула оцепенение, забрала у Держко свой меч и долго тщательно его полировала, а потом срезала длинную прядь волос и принялась плести тетиву для лука.

Утром Всеславу разбудил переполох: Войнега пропала.

— Уж не утопилась ли? — испуганно вскинулась княжна.

— Да негде здесь топиться! — успокоил ее дед Молодило. — Тут глубина не больше полутора аршин. Лодка то и дело по дну скребет!

— Если очень постараться, то и в крынке молока можно утонуть, — несколько невпопад заметил Братьша.

— Да что вы тут чушь несете?! — взорвался Держко.

Он только что проверил мешок со «спасенным» добром и обнаружил, что вместе с поляницей пропали ее меч и кольчуга, а также новые крашенные порты, которые игрец хотел бы оставить себе.

— К своему Мстиславичу ненаглядному, небось, побежала, на наш след наводить!

— Это вряд ли, — задумчиво проговорил Анастасий. — Я вчера обратил внимание, что, наточив как следует клинок, она обильно окропила его своей кровью. А если я что-нибудь понимаю в обычаях вашей земли, это похоже на обет мести. И еще. Уже поздно вечером, когда она думала, что все спят, она сделала кое-что еще…

Он нагнулся, поднимая со дна лодки какой-то предмет, напоминающий веревку. Это была обрезанная по самый затылок долгая коса поляницы.

Лесные жители

И все-таки в последнее время Войнег охотно соглашался с теми, кто полагал, что боги коварны и мстительны, и что коли косое лихо отыщет дорогу в дом, поганой метлой его не выметешь. Ну, спрашивается, с чего бы богам на него гневаться, злобу вымещать. Он, чай, и жертвами добрыми их всегда чтил, и Правду людскую не нарушал. И что бы не оставить злой недоле старика в покое, так нет же, как началось с зимы, так покатилось как снежный ком.

В Тешилов вместе с обоими великими князьями Войнег поспел как раз к возвращению Лютобора с освобожденными пленниками. На выжженной земле, точно снегом покрытой хлопьями медленно оседавшего пепла, глядя в черное от копоти и горя лицо Неждана, он слушал складное, разумное, но уж больно отстраненное и неестественно спокойное повествование тех, кто пытался защитить погибший град, и не мог понять, почему стоит тут, а не лежит среди мертвецов. Что толку жить дальше сиротой и бобылем, когда Всеславушку забрал в свои владения безжалостный Велес? Для кого копить добро, когда Войнегу, заморочив девчонке голову, умчал на своих черных крыльях дедославский коршун Ратьша? Жизнь утратила смысл, и то, что теперь Войнег мерно покачивался в седле доброго коня во главе своей сотни, не пожелавшей расстаться с командиром и почти в полном составе присягнувшей на верность руссам, для него мало что меняло.

Конечно, с добрым мечом в руке он еще мог принести какую-то пользу людям и даже земле родной послужить, особенно когда в поисках Ратьши Дедославского одну за другой разорял спрятавшиеся в болотах Мещеры разбойные крепости хазарских охотников за рабами. Скольких душегубов они с Незнамовым сыном и Хельгисоном отправили в Велесовы владения, сколько невинных от безотрадной рабской участи спасли. Только вот с Мстиславичем так и не поквитались, одно заброшенное пепелище в заокской чащобе нашли. Видать, не умерла еще на земле Правда богов, и святое дело мести кто-то свершил вместо них. Неждан, правда, переживал, что не удалось окаянному поглядеть напоследок в глаза. Добрынич только пожимал плечами: ну отыскали бы они Ратьшу, а дальше что? Виры, как Правда велит, требовать? Да подавиться ему на том свете этой вирой! Разве вира смогла бы Всеславу воскресить или вернуть Войнеге поруганную честь!

Впрочем, в том, что касалось преступной дочери, сотник с себя вины не снимал. Правы люди, слишком много воли девке глупой давал, ну и вышла та воля обоим боком. Да только как было не давать, когда девчонку сам князь Всеволод холил да лелеял, любил да баловал. Эх, ведал бы младший Мстиславич причину этой любви, может, и Всеславу бы оставил в покое, но Войнег о том до самой смерти молчать поклялся.

Ох, Всеслава, Всеславушка! Кровиночка… княжеская! Где, на каком свете удастся еще свидеться?

***

— Слышь, Добрынич! А до реки еще далеко?

Зычный, с хрипотцой голос Хельгисона вывел Войнега из его тягостных раздумий.

— Да нет, совсем близко, не более пяти поприщ.

— То-то я смотрю, кони резвее пошли, — кивнул Лютобор. — Если и сегодня ничего не обнаружим, возле берега заночуем.

Они ехали по двое в ряд под сенью векового леса, и лучи послеполуденного солнца каплями драгоценного янтаря просачивались меж узловатых ветвей. Выпала роса, от земли поднималась сырость, тревожившая старые кости Добрынича. Собиравшиеся на покой птицы и малые обитатели подлеска, потревоженные людьми, спешно покидали гнезда и места лежки, то и дело выпархивая или выпрыгивая из-под копыт. Один глупый зайчишка долго скакал впереди отряда и лишь затем, чтобы попасть на зуб неожиданно вынырнувшего из-за необхватного дубового ствола матерого волка. Серый Кум, а это был он, не таясь всадников, устроил добычу между передних лап и замер, поджидая хозяина. Тот появился вборзе. Вместе с десятком кметей и отроков Незнамов сын в очередной раз ездил на разведку.

«Совсем как в прежние времена», — усмехнулся про себя Войнег. Тот еще тысяцкий. С другой стороны, спокойный и рассудительный в совете Хельги, в чем Добрынич сумел убедиться во время их совместной мещерской охоты, так же, как и владыка земли русской, скуки ради пару раз к ним присоединявшийся, недалеко от него ушли. С поистине мальчишеским азартом, кто быстрее, они бросались вперед и начинали действовать раньше, чем кто-либо успевал слово молвить. Кровь молодую, горячую только время разве что остудит, если не остановит в жилах до срока вражий клинок.

Впрочем, глянув на раскрасневшееся от быстрой езды, опаленное солнцем лицо Неждана, старый сотник подумал о другом. Добрый конь под седлом да верный клинок в ножнах, да дальняя дорога… Не он первый, не он последний, кому они помогали превозмочь сердечную боль. На себя Войнег не примерял. В его годы горюют иначе, да и скорбь имеет совсем другой вкус.

— Нашли! — доложил Неждан, несмотря на равенство нынешнего положения продолжавший числить Лютобора вождем. — И это не просто селище, а укрепленный градец. В этих краях должна находиться Атямасова вотчина, так, может, это она и есть.

— Людей не встретили? — спросил Хельги.

— Никого, и ушли явно не сегодня.

— Ну и Бог с ними. Главное — на град набрели. А там, где есть поселение живых, там недалече отыщется и обитель мертвых.

Он повернулся к отряду:

— Брони на водопое не снимать, у воды долго не задерживаться, глядеть в оба, оружие держать наготове.

***

Как только на реке сошел лед, русское воинство: и ладьи, и конница на добрых степных конях наконец выступили в поход. Шли без особой спешки, никого никуда не подгоняя, но за день покрывали путь едва ли не вдвое превышающий привычный Войнегу. Месяц травень еще не успел закончиться, а уже все войско, включая не только дружины, зимовавшие с князем у вятичей, но и ратников, собранных к весне в землях кривичей, радимичей, полян и древлян, стояло возле устья Мокши на границе буртасского княжества. Недоставало только словен, которые вместе с псковскими кривичами, огибая землю вятичей с полуночи, шли сейчас верховьями Итиля.

Хотя изо всех народов, плативших хазарскому кагану дань, буртасы интересовали Святослава в самой меньшей степени, он лучше других понимал, что пройти мирно эту землю не стоит и мечтать. Входившие в племенной союз эрзя, мокша, мурома да горные черемисы и друг с другом-то не всегда считали нужным поддерживать доброе соседство, все пытаясь доказать, кто из них имеет больше прав на торговый путь по Оке, в устье которой стояла принадлежащая сейчас эрзянам крепость Обран Ош. При этом, несмотря на существенный доход от торговли, эрзянские, мокшанские и муромские князья — каназоры и инязоры, как они себя именовали, — чужаков не жаловали и купцов, особенно с Руси или из вятичей, обижали частенько. Об этом Войнег, водивший в эти места торговые караваны еще во времена Всеволода, мог кое-что порассказать.

Понятно, что нападать в лоб на сорокатысячное войско буртасы не стали. Отправленные передать вызов на бой люди темника Свенельда, еще Игорева воеводы, сумевшего когда-то обложить данью непокорных древлян, нашли в мокшанском краю только несколько покинутых в спешке сел, окруженных недавно засеянными пожогами и репищами, и два таких же обезлюдевших градца. Сами же мокшане где-то затаились, да так, словно и вовсе никогда не являлись на свет. Вот только не ощущалось в этой затаенности и тени покорности и, тем более, страха, а ратникам, шедшим на ладьях по реке, все время чудились по берегам внимательные наблюдающие глаза, принадлежавшие явно не подступающим прямо к воде березам и осинам.

— Не нравится мне эта тишина! — пристально оглядывая недружелюбный лесистый берег, недовольно проговорил державший совет на борту своей ладьи Святослав. — Словно в западню заманивают!

— Боятся они тебя, княже, — льстиво улыбнулся Свенельд, заслоняясь от солнца рукой в дорогих перстнях-жуковиньях. — Потому и скрываются!

— Вот это-то меня и беспокоит! — князь откинул со лба длинный чуб и нетерпеливо прошелся по палубе, выглядывая в переплетении зеленых ветвей то ли своих дозорных, то ли невидимых мокшан. — Со страху человек, зверь ли такого натворить может, сам потом не поверит!

— Надо бы с ними потолковать, — отмахиваясь от докучных слепней, покачал седовласой головой Асмунд. — Объяснить, что им никто не желает зла!

— А заодно намекнуть, чтобы дань не хазарам, а нам давали! — добавил Свенельд, и глаза его алчно блеснули.

— Чтобы потолковать, а тем более требовать дани, — сердито бросил ему Святослав, — их надо сначала отыскать в лесу, а твои люди, можно подумать, за пределы городских стен ни разу не выезжали!

— Я слыхал, эти мокшане и эрзя в родстве с лапландцами и финнами, — начал Свенельд, пытаясь оправдать неудачу своих гридней, — а те, как рассказывал мой отец, — сплошь колдуны. Им голову заморочить хоть одному, хоть тьме, — как водицы испить.

— Все финны молятся Велесу, — убежденно сказал князь, — а нас хранит Перун. Он сильней! Я бы и сам на розыски пустился, да слишком много для лесовиков чести. Опять же, скажут, собирается воевать хазар, а у самого воеводы в трех соснах отыскать никого не могут!

— Если ты, княже, считаешь, что мои люди недостаточно хороши, — почти не сдерживая обиду, ответил Свенельд, — пошли кого-нибудь другого! Например, любимчика твоего Хельгисона или побратима его, лесного разбойника, безродного Соловья. Я заметил, они больше по нраву тебе, нежели заслуженные хевдинги!

— А и пошлю! — князь упрямо хлопнул себя ладонью по колену. — И будь уверен, уж они мое поручение выполнят. Хельгисон, пока некоторые в Киеве штаны просиживали, успел и в землю хазарскую сходить, и с печенегами договориться, а что до Соловья, то вы его полгода отыскать не могли, а кто сказал, что мещерские леса отличаются от Мокшанских.

***

Хотя Лютобор честно предупредил побратима, что в лесу чувствует себя гораздо менее уверенно, нежели в степи или на воде, именно он подсказал, где искать скрытных мокшан. Если существуют помимо родного дома места, к которым привязан человек, то это почитаемые святыни и места упокоения — жилища богов и пращуров. И если родной дом, даже сожженный и разграбленный, можно заново отстроить на отеческой земле, то допущение надругательства над могилами и святынями несет беды для всех грядущих поколений. Хельгисон это отлично знал, и хотя ни он сам, ни его люди не собирались ничего разорять и осквернять, разыскивать он посоветовал одно из лесных кладбищ, надеясь, что мокшане, защищая своих мертвецов, уж точно обнаружат себя.

Надо сказать, что у мокшан существовал обычай погребения, отличный от того, которого придерживались и славяне, и сторонники ромейской веры. Не желая осквернять ни одну из четырех изначальных стихий, мокшане, совершив необходимые обряды, помещали своих мертвецов в лубяной короб кер, который подвешивали на ветвях деревьев. Такое захоронение называлось урля или уркспря. Особо же почитаемых покойников хоронили на лесном кладбище калмакужат: для этого из четырёх рядом растущих деревьев делали сруб и помещали его на образовавшиеся высокие пни. На срубе делалась крыша, внутрь клали тело умершего в лубе.

Войнег об этих уркспрях и калмакужатах много слышал, но сам на них дотоле ни разу не бывал: зачем тревожить чужих мертвецов, когда свои непогребенными остались. У сотника болезненно сжалось сердце, когда он вспомнил, какую тризну справил в Тешилове светлейший Ждамир по сестре и другим погибшим. Но тризна тризной, а тела Всеславушки ведь так и не нашли, как не сумели отыскать останков Анастасия. Ратьша, конечно, стремился захватить ромея в плен, а что касается княжны, то ее бренная и хрупкая плоть, уже покинутая душой, оказавшись в самом центре пожарища, могла простообратиться в пепел. Однако незадолго до ухода руссов по Корьдно поползли странные слухи, да и Ждамир, выражая при людях скорбь, выглядел скорее напуганным, чем убитым горем.

— Мы на месте! — повитухин внук Хеймо, чей отец по слухам пришел в Корьдно с Мокши или низовий Цны, уверенно указывал куда-то вперед и вверх, туда, где поднявшийся на старой гари молодняк сменился матерым лесом.

Войнег пригляделся повнимательней… и ничего не увидел. Деревья как деревья. В меру раскидисты, в меру зелены. Береза и клен уже отцвели, а на дубовых ветвях еще кое-где можно увидеть желтоватые сережки. В развилке двух могучих ветвей кто-то приладил лубяную борть, на других деревьях, даже на сосне, если приглядеться, тоже висят борти, ожидают медвяной росы. Только пчел почему-то не видно, да и к аромату цветения примешивается какой-то иной, знакомый, сладковатый, гнилостный… Ох! Вы простите нас, мокшанские пращуры! Не со злом к вам идем, с разговором!

— Поджигайте трут! — невозмутимо скомандовал Лютобор.

— Но наставник!

Это подал голос его отрок Тороп, недавно вернувшийся с какого-то важного и сложного задания. Сам по матери мерянин, парнишка понимал, что приказ воеводы — настоящее святотатство.

— Тебе не говорили, что отрок означает — речей не ведущий, — достаточно резко поставил его на место воевода, глядя куда-то в чащу, куда незадолго до того нырнул серый Кум.

— Но ведь это… это… — пунцовый от смущения и растерянности Тороп никак не мог подобрать нужных слов.

— Тихо! — рявкнул на него Хельги.

И в это время прозвучала громовая команда Неждана:

— Прикрыться щитами!!!

Хвала Велесу, что ратники, отправившиеся с Лютобором и Нежданом в лес, почти все время, несмотря на жару, шли в бронях. Молодые вожди строго следили за этим, пресекая малейшие попытки неповиновения, и сами подавали пример. Сейчас эта излишняя, по мнению некоторых, предосторожность спасла сотню жизней, ибо до сей поры безмолвный и, казалось, совершенно необитаемый лес внезапно обрушил на руссов целую тучу стрел. Пытаясь из-под щита определить, где находятся невидимые лучники, и угадать их численность, Войнег вспомнил, как зимой они с Хельгисоном разыскивали на смердячьем болоте «гнездо Соловья». Хотя Неждановы лесные разбойники тоже могли их перестрелять, Незнамов сын не хотел гибели побратима. Мокшане были настроены более решительно, и отряд нес первые потери.

Увидев, как парень, стоявший одеснеую от него, упал наземь, пронзенный насквозь, Хеймо без дополнительного приказа положил на тетиву стрелу с горящим трутом и прицелился в один из керов. Многие гридни последовали его примеру.

Мокшанские стрелы прекратили свой лет, а из кроны ближайшего к уркспрям дуба послышалось властное:

— Остановитесь! Что вам надо?

Голос был молодой и явно принадлежал человеку, привыкшему, чтобы ему подчинялись. Руссы замерли, но луки опускать не торопились, только потрескивала тлеющая ветошь, привязанная к наконечникам стрел. Стараясь не делать резких движений, Неждан чуть подался вперед:

— С вами хочет говорить воевода русского князя, родовитый и прославленный Хельги Хельгисон, герой Ираклиона и победитель Ратьши Дедославского — отчетливо проговорил он, стараясь выговаривать знакомые финские слова на мокшанский лад.

— Мне известно, кто такой Хельги Хельгисон, — ответил незнакомец на славянском языке. — Я каназор Атямас, и я буду с ним говорить.

По команде Неждана воины убрали луки, и с дерева ловко спустился невысокий светловолосый и светлобородый человек, с немного вздернутым носом и цепкими голубыми глазами. Хотя его броня и одежда не отличались богатством, а вместо привычного для русских и славянских князей меча на поясе помещался увесистый топор, каназор Атямас держался с очень большим достоинством.

— Люди вашего князя вторглись в мою землю, — начал он решительно, придирчиво оглядывая пришельцев. — Я их не звал! Если вам нужна дань, так мы ее уже хазарам даем и больше никому не собираемся, если хотите войны, так мы, как видите, умеем за себя постоять, так Святославу и передайте.

Лютобор немного помедлил, делая вид, что осмысливает сказанное, потом ответил, ухитряясь сочетать уважение к собеседнику со спокойной уверенностью в своих силах:

— Наш князь не желает зла твоим людям и не алчет вашей земли. Ему нужен лишь свободный проход на Итиль, но, если ты желаешь воевать, он готов помериться с тобой силами. Я знаю, по условиям договора с хазарами ты должен встать на их защиту, но на твоем месте я бы не стремился быть очень прилежным данником.

— Ты не на моем месте, русс, — неодобрительно напомнил ему каназор, — и не скреплял договора кровью.

— Зато я знаю хазар, — недобро осклабился, проведя по помеченной шрамом щеке, Лютобор, — и могу точно сказать, что они соблюдают только те договоры, которые заключили с единоверцами и соплеменниками.

— Ждамир Корьдненский тоже давал клятву! — решил вмешаться в разговор Неждан. — А между тем, люди его земли участвуют в походе на стороне руссов, и их немало!

— Ждамир Корьдненский, — одними губами усмехнулся каназор, — за свою излишнюю сговорчивость, как я слыхал, жестоко поплатился! А у меня в гареме кагана не сестра, а родная дочь!

Неждан непроизвольно подался вперед. Безжалостный мокшанин задел слишком больную для него тему. Стоявший рядом Войнег вовремя парня удержал. Хельги, меж тем, даже не поведя бровью, все тем же ровным, непоколебимым голосом продолжал:

— Мы не требуем, чтобы ты нарушал клятву, просто не хотим лишнего кровопролития.

— Я должен посоветоваться со старейшинами и только тогда смогу дать ответ, — сказал Атямас. — Не пытайтесь больше нас разыскивать. Придет время, мы сами вас найдем.

***

— А он крепкий орешек, этот каназор, — с уважением проговорил Святослав, выслушав подробный рассказ своих посланцев.

— Не слишком ли он задается? — недовольно нахмурил брови молодой полоцкий князь Рогволд, чья недавно родившаяся дочь Рогнеда, по слухам, была уже просватана за старшего из Святославичей. — Тоже мне, прыщ на ровном месте выискался!

— А что ему еще остается делать? — вздохнул старый Асмунд. — Он же отлично понимает, что мы сильней.

— А если понимает, то зачем невесть чего из себя строит? — раздраженно бросил Рогволд.

— Может, его хазары на свою сторону перекупили? Как Ратьшу Дедославского, — предположил светлейший. — Сам же давеча говорил, много их, поганых, тут на Мещере да Мокше рыщет. Может и Атямасу чего напели да наплели?

— Любую песню услышит лишь тот, кто готов ее слушать, — отозвался Хельги. — Мокшанам, черемисам и эрзе союз с хазарами выгоден, ибо пока стоит каганат, они могут почти не беспокоиться, что их земли приберет к рукам могущественный сосед Великий Булгар. Так что без вмешательства каганата тут вряд ли обошлось.

— А как насчет дани? — завел речь о любимом Свенельд.

— Я бы на твоем месте не стал нынче об этом толковать, — дружески посоветовал темнику полоцкий князь, когда Святослав вновь принялся досконально выпытывать у Лютобора подробности встречи с мокшанами. — Светлейший и так твоими людьми недоволен, да и на кой, говоря по чести, тебе сдалась эта дань, что с этих мокшан да и прочих буртасов нищих брать-то?

— С паршивой овцы хоть шерсти клок! — убежденно проговорил Свенельд. — А здешняя овца не такая уж и паршивая! Есть чем поживиться! Одной челяди сколько можно взять! Это Хельгисону кроме славы ратной и гусельных перезвонов никакого добра не надобно! Но про него разговор особый. Взял себе в жены вещую русалку и забот не знает.

— Да ну? — скептически усмехнулся Рогволд, — Шутишь?

— Истину тебе говорю, — убежденно кивнул Свенельд. — Русалка настоящая она и есть. Она у него и людей с того света вытаскивает, и через реки лебедкой летает, любое богатство и чародейством добудет. А мы-то люди земные. Мне вот сына старшего надобно оженить, вено ему собрать, да и других трат хватает. Еще немного серебра не помешает!

— Ну, мне о свадьбе, конечно, говорить еще рано, — улыбнулся Рогволд. — Но у меня растет дочь, а за ней тоже приданое надо дать, и немалое, достойное княжеской крови. Да только размениваться по мелочам на буртасов и прочих хазарских данников я бы не стал. Кто ищет в этих краях дани, налезет ее в Итиле. А мокшан трогать, все равно, что осиное гнездо ворошить.

Свенельд не нашел, что ему возразить, но, будучи человеком упрямым, остался при своем.

Дорога прямоезжзая

Шел месяц Червень. Лето летело к наивысшей поре солнечного могущества, далеко прогоняя холод и тьму. Едва ли не каждый день гремели грозы, предвещавшие Святославовой рати удачу в походе. В душном, знойном воздухе, наполненном пряными дурманящее-победными испарениями от земли и воды, звенели комары, в заводях хлопотали птицы. Ратники на ладьях перешучивались, соревновались, кто сноровистей поставит парус, чей кормщик первым выйдет на стрежень. Идя на веслах при противном ветре, заводили песни: тешили гусельной игрой водяного Хозяина, приманивая удачу, прославляли подвиги героев минувшего, величали доблестных вождей. И только в зеленом сумраке леса по-прежнему таилось что-то недоброе, точно там, в темной сырой дубраве, обитал не сын неба Перун, почти ежедневно справлявший над лесом свое грозовое пиршество, а кликал беду черный косматый Див.

Хотя миновали все мыслимые сроки, каназор Атямас не спешил давать ответ. Мокшане по-прежнему никак не проявляли враждебности, но берега оставались безлюдными, а невидимые дозорные продолжали нести свой пост.

— Да что же он тянет! — не выдержал как-то Хельги. — За это время можно не только со всеми старейшинами договориться, но и до Булгара не спеша доехать!

Они с побратимом и еще несколькими командирами шли вдоль берега, проверяя, как устроились их люди, и выставляя караулы. Хотя солнце уже скрылось за лесом, клубившиеся на восходе и полудне рыхлые, волокнистые громады грозовых облаков горели яростным багрянцем, точно впитали недавно пролитую кровь. На широком приплеске, на влажном после дождя песке разводили костры, кое-где уже пахло съестным: шкворчало на углях нарезанное ломтями мясо, кто-то ощипывал, пуская по ветру пегие перья, подстреленных к ужину уток, кто-то потрошил на уху карасей. И рядом с этой будничной, обычной для любого большого похода суетой молчание леса выглядело особенно зловещим.

— Может, Атямас просто клятву, которую давал хазарам, не хочет нарушать, — позволил себе предположить Войнег. — Мол, никого не видели, никого через свои земли не пропускали.

— Это было бы не так уж и плохо, — задумчиво проговорил Хельги. — Только мне кажется, что он просто ждет повод начать войну.

— Он что, сумасшедший? — удивленно расширил глаза Неждан.

— Или ему не жаль своих людей? — подхватил Торгейр.

— Их же не только меньше, но и вооружены они, мы сами видели, как! — воскликнул Радонег. — Луки с топорами да кожаные куртки против кольчуг и длинных мечей!

— Ну уж, ты не скажи! — недобро усмехнулся Войнег.

— Лучники, особенно из засады, еще какой урон нанести могут, — пояснил, теребя загривок Кума, Неждан, как и Добрынич, именно в этих краях получивший первый боевой опыт. — Да и чешуйчатый доспех из нескольких кож защищает лишь немногим хуже кольчуги или ромейского ламиляра!

— Ладно, не пугайте! — с укором глянул на товарищей Торгейр. — Вы что, на полном серьезе думаете, что наш князь, замыслив поход на Итиль, не сумеет одолеть каких-то мокшан?

Хельги только досадливо хмыкнул:

— Одолеть-то он одолеет, и мы в этом ему поможем. Вопрос только — какой ценой! Хотя кровопролитие никому, кроме хазар, не нужно, в воздухе пахнет кровью! И неважно, кто первым ее прольет, на кого падет вина, платить виру придется и мокшанам, и нам. А в выигрыше останется только каганат. А тут еще Свенельд со своей данью! Что он делать-то с нею собирается?

В самом деле, скор, меда и челяди, основных богатств буртасского княжества, в достатке нынче имелось на каждом русском погосте, и куда девать это добро не ведала, кажется, даже премудрая Ольга, с некоторым опасением ожидавшая следующей зимы. В этот год даже торговые гости, ходившее каждое лето в ромейскую землю и прозывавшиеся от того гречниками, предпочли со своими ладьями и дружинами идти на Итиль. Война — это, конечно, риск немалый, зато в случае успеха прибыль не шла ни в какое сравнение с той, которую можно получить от торговли, даже успешной.

Однако в голове Свенельда мысль о дани засела очень крепко. Его дозорные так и рыскали по берегам, точно голодные волки, высматривая, где бы чем поживиться, не гнушаясь в покинутых селах откровенным грабежом, а тот, кто ищет — всегда найдет.

***

Велес ведает, то ли жителей этого селища не успели или забыли предупредить, то ли они понадеялись на чащобу, скрывающую их дома от посторонних, то ли в самом деле решили, что Отдол — обряд очищения огнем — оградит их дома от любого лиха и отведет глаза чужакам. Двое уцелевших из посланного на вороп десятка Свенельдовых людей говорили, будто и в самом деле видели ряженых мужами баб, которые, впрягшись в сохи, опахивали против солнца деревню, в то время как другие жители, следуя указаниям волхва иняти, готовили священный напиток пуре и обрядовую кашу. Варяги также утверждали, что они никого не хотели обидеть, близко не подходили к околице и что мокшане первыми на них напали, приняв за шайтанов или какую иную нежить.

Войнег их рассказам не очень-то верил. Свенельдовы варяги и в Корьдно-то вели себя не как гости, а, скорее, как захватчики, так что Святослав, дабы не злить Ждамира и вятичей, отправил их до весны в Дорогобуж. Впрочем, с чего бы там ни началось, а кровь оказалась пролита, и за своих погибших товарищей Свенельдичи поквитались, вырезав деревню до последнего человека еще до того, как об этом узнал светлейший князь. Захваченного живьем инятю по старинному обычаю урман принесли в жертву Одину: затянули на шее перекинутую через ветвь дуба петлю, а затем пронзили сердце копьем.

— Такова была воля богов! — лишь развел руками Свенельд в ответ на гневную отповедь Святослава.

Той же ночью возле его стана задержали мокшанских лазутчиков. Проникнув в лагерь с реки, трое из них пытались поджечь корабли, в то время как четвертый, скользя меж спящих, точно хорь, вершил суд и расправу над варягами, разорившими лесное село. Прежде чем его изловили, он сумел перерезать глотки едва ли не десятку воинов, а будучи уже схвачен и обезоружен, в последнем усилии вцепился зубами, точно лесной зверь, в горло еще одному.

— Такая месть достойна рабов или трусов! — в негодовании накинулся на плененных мокшан Рогволд Полоцкий, пока Свенельдовы гридни разжигали костры и накаляли наконечники копий, дабы хорошенько расспросить незваных пришельцев.

— Эти воины никогда не попадут в Вальхаллу! — покачал головой Асмунд, скорбно глядя на окровавленные бездыханные тела. — Какая лютая и бессмысленная смерть.

— Они ее заслужили, — угрюмо отозвался Хельги. — Немного чести в том, чтобы убивать стариков и детей и насиловать женщин.

Сославшись на нездоровье, он не остался на допрос: запах паленого вызывал в нем не слишком приятные воспоминания.

— Есть несколько человек, которых я, может быть, хотел захватить живьем и пытать, наслаждаясь их мукой, — мрачно поделился он с побратимом, — но они живут не в этом краю.

— Всякий, кто поддерживает хазар, для меня заклятый враг! — недобро сверкнул карим огненным глазом Неждан, и вся боль, которую он пытался побороть или скрыть, с этими словами вырвалась наружу. — Если Атямас и его люди ищут брани, они ее получат!

— Что искал и какой ответ хотел дать каназор и его старейшины, мы уже никогда не узнаем, — устало растирая натруженную за день у правила ладьи больную ногу, отозвался Хельги. — Да теперь это уже и не имеет значения. За нами наши люди, и надо сделать все, от нас зависящее, чтобы они дошли до стен Итиля и Саркела, а не сгинули без вести в этом глухом краю.

***

Утро расстилало над рекой густые полосы тумана, напоминающие то ли разложенные для отбеливания холсты, то ли вывешенные на просушку рыболовные снасти. Сумрачный, едва пробивавшийся меж густых обложных облаков рассвет полоскал лес проливным дождем. Войнег выбрался из-под полога, размазывая дождевые струи по усталому лицу и пытаясь отогнать остатки сна. Этой ночью опять не удалось выспаться, и это уже начинало становиться привычным, как и жизнь в постоянном ощущении опасности и тяжкий труд у весла, под парусом или в седле, в холод и жару, не снимая кольчуги. Засады на реке и берегах, ночные нападения на стан, постоянные стычки между дозорными отрядами и летучим лесным воинством Атямаса, к которому помимо мокшан присоединились мурома, шокша и эрзя, теперь составляли неотъемлемую часть их каждодневного бытия.

— Вот лешачье племя! — негодовал Святослав, хитростям и уловкам предпочитавший честную брань. — Нет бы встретиться в поле да помериться силой, как надлежит мужам. Так нет же, так и норовят напакостить из-за угла!

— На войне все средства хороши, — только пожимал плечами умудренный годами Асмунд. — Мы им предлагали договориться по-доброму, они не захотели, теперь пусть пеняют на себя.

И только Свенельд угрюмо молчал.

Обезлюдевшие села, потравленные поля, сожженные торговые погосты и градцы, ежедневный подсчет раненых и погибших, накапливающиеся с каждым днем усталость и раздражение, и кровь, и кровь, и кровь. Кровь на траве, на песке, на палубных досках. Надрывные, хмельные тризны на могилах павших товарищей с обязательным принесением в жертву Перуну-Свентовиту захваченных живыми мокшан, хмельное буйство расправы во взятых на меч городах, все более изощренные ловушки и возрастающая дерзость ночных атак буртасов, глумление над пленными, которых безжалостный Атямас буквально живьем строгал на куски.

Мокшане и их муромские, шокшанские и эрзянские сородичи сражались с отчаянной доблестью людей, которые отстаивают свою землю и мстят за погибших. Руссы отвечали ожесточенным упорством ратников, для которых нет пути назад, с каждым отвоеванным и удержанным поприщем приближаясь к Итилю, и ярое солнце, к восходу которого они стремились, кровавым знаменем осеняло их путь.

Внезапности и доскональному знанию местности, являвшимся основным преимуществом Атямасовых людей, Святослав и его воеводы, помимо численности своих дружин, противопоставляли умение молниеносно реагировать на любой вызов и ратную выучку. Каждый занимался тем делом, которое знал лучше других. И если уроженцы пущ и дубрав кривичи, радимичи и вятичи ратный труд вершили по большей части в лесу, распознавая засады, отыскивая созданные буреломами вражеские крепи, то варяжские и вендские хевдинги показывали мастерство на реке. И здесь одним из самых умелых был Хельги Хельгисон.

Войнег погладил две свежих, еще сочащихся смолой доски правого борта. Плотники трудились вчера до темноты, прилаживая их на место разбитых в щепы, и благодарили Перуна, Велеса и других богов, что так легко отделались.

— Поворачивай вправо!!! Прижимайся к обрыву!!!

Услышав этот приказ Лютобора, Войнег сперва не поверил своим ушам. Нешто тысяцкий умом рехнулся?! Это же верная гибель! Ведь именно с занятого мокшанами правого берега, с крутого откоса, на них летели четырехсаженные дубовые бревна и многопудовые валуны, способные не только прикончить или покалечить десяток человек, но и пробить палубу и днище, пустив ладью ко дну. Потому первым побуждением Добрынича, да и не только его, было, отойдя к низкому левобережью, как-нибудь миновать опасный участок по мелководью.

— Именно на это Атямас и рассчитывает!!! — пояснил Хельгисон, услышав предложение Войнега, и, как обычно, оказался прав.

Хотя здесь в низовьях Ока не мелела даже в межень, быстрое, капризное течение намыло у левого няшистого берега изрядную песчаную банку, в которую с разбегу зарылись несколько полоцких ладей. Как только это произошло, из густых зарослей ольшаника и камыша вынырнули верткие финские челны, несущие воинов муромского воеводы Тёкшоня, вооруженных не только топорами и луками, но и горшками с горящей смолой.

Что же касалось обрыва, то его отвесный, подточенный водой и заканчивающийся наверху широким выступом склон давал находящимся внизу неплохую защиту. Несмотря на все усилия подбиравшихся к самой бровке мокшан, валуны и бревна перелетали через палубу и бултыхались в воду, не причиняя ладьям никакого вреда.

— Интересно, кто у нас накануне ездил в дозор? — сердито проговорил Неждан, вгоняя в мягкий известняк крючья, — Неужто, опять Свенельдовы хоробры?

— Да уж, — фыркнул в ответ Торгейр. — Не заметить валуны и бревна или не сообразить, для чего они приготовлены, надо либо бабой родиться, либо ни в чем, кроме скор и серебра, не разбираться!

Закинув за спину щит и меч, он и другие поляне вслед за Хельгисоном уже карабкался вверх по склону, дабы как следует «поблагодарить» мокшан за гостеприимство. Неждан и Войнег со своими людьми последовали их примеру.

«Поблагодарили» они мокшан славно. Рукояти мечей и топоров сделались липкими и скользкими от крови, лезвия иззубрились, разбивая вражеские шлемы и разрубая брони. Несколько сотен не самых плохих бойцов потерял на этом берегу Атямас.

— У, ведьмино отродье! Получили по заслугам! — сердито проворчал Сорока, убирая в ножны меч. Он сегодня был трезв и зол и потому сражался на редкость храбро.

— Ну что, Соловей, побывал в нашей шкуре? — не без ехидства приветствовал Незнамова сына после боя отчаянный варяжский воевода Икмор. Вместе с полочанами и подоспевшими им на подмогу гнездовскими и дорогобужскими радимичами он хорошо поучил уму-разуму засевшую в кустарнике мурому.

— Неважно, в чьей шкуре находиться, лишь бы оставалась цела! — отшутился Неждан.

Войнегу шутить как-то не хотелось. Снося мокшанам головы, превращая в никчемную волчью сыть одетые в кольчуги и кожаные доспехи тела, осматривая после боя раненых, предавая огню и земле павших, Войнег вспоминал слова Хельгисона о цене и о вире, которую им всем приходилось сейчас платить. Неужто скудное добро, найденное в опустевших градах и селах, стоило того пота и той крови, которые каждый день проливались, так что Ока едва не становилась соленой. Такой ли дани ожидал алчный Свенельд?

А о чем думал упрямый Атямас? Стоила ли хазарская клятва и видимость защиты от булгар того, чтобы подвергать свою землю разорению, стоило ли достоинство каназора крови и слез ни в чем не повинных людей? Нешто в его краю, как и во всех прочих землях данников каганата, не бесчинствовали хазарские налетчики и охотники за рабами, нешто те куны и гривны, которые каждый год везли мокшане в Итиль, не перекрывали втрое мыты, получаемой с идущих по Оке купцов. Атямас что-то говорил о дочери, живущей в гареме кагана. Войнег попытался поставить себя на его место… и только глухо застонал.

Ох, Всеслава, Всеславушка, кровиночка… княжеская! Этой ночью сотник вновь увидел ее во сне. Пышно убранный чертог окружал девицу. В парче да бархате, злате да каменьях сидела княжна на шелковых мягких подушках. Подносила к устам сахарным пряники печатные, пробовала вина заморские. Улыбалась девица, играла с пушистой каштановой косой, только в изумрудных, таких же, как у Войнега, глазах таилась печаль. Ох, Велес батюшка, спасибо тебе, конечно, за ласку! Не ведает княжеская дочь в твоих чертогах ни обид, ни лишений. Но уж лучше бы отпустил ты ее, как это случается в баснях, в средний, человечий мир! А и неспроста послали боги Войнегу этот сон!

Время новостей

После того, как Святослав взял Муром, буртасы отступили к построенной в устье Оки на расстоянии трех-четырех дневных переходов от муромского Града крепости Обран Ош, своему главному оплоту и твердыне. Понимая, что его противники, к воинству которых присоединились еще и горные черемисы, будут драться до последнего, русский сокол, вопреки своему обыкновению, решил не торопиться и, перекрыв устье Теши, Ушны и Клязьмы, а также все сухопутные подходы к крепости, дал своим людям небольшую передышку. К тому же, он получил вести от новгородского темника Сфенекла, сменившего на время похода на этом месте старого княжеского наставника Асмунда. Словене и псковские кривичи благополучно вышли на Итиль и собирались в течение ближайшей седьмицы добраться до устья Оки. Посоветовавшись с набольшими воеводами, Святослав решил дождаться их прихода, а уж затем скопом ударить на Обран Ош.

Для измотанных постоянными стычками и засадами людей решение оказалось очень кстати. Ратники долечивали раны, приводили в порядок оружие, чинили без спешки ладьи, купались в реке, а то и просто отсыпались. Старшие воины наставляли в ратной науке молодежь, готовя отроков к воинскому посвящению, многие удили рыбу или ходили на охоту.

Неждан, которого вынужденное бездействие, оставлявшее его наедине с невеселыми думами, несказанно тяготило, предпочитал проводить время в дозоре и, не успев вернуться из одного разъезда, тотчас отправлялся в другой, так что бедняга Кум, его неизменный спутник, выглядел понурым и не выспавшимся. Добрынич нередко их сопровождал.

Хельги в разъездах не принимал участия, однако тропы, которыми он ходил по окрестностям эрзянской крепости, были куда опаснее любого дозора. Из товарищей он никого с собой, кроме Торопа, не звал, и предпочитал вслух не говорить о своих, часто ночных, прогулках. Другое дело, что товарищи были далеко не слепы и могли смекнуть, для чего ему, руссу, надевать мокшанский панар или сувазский чапан, да еще таскать с собой повсюду берестяной сверток с рисунком крепости, на котором день ото дня появлялись новые пометы.

На этот раз Лютобор и его верный отрок какими-то лишь им ведомыми путями сами отыскали дозор.

— Есть новости! — вместо приветствия начал Хельги.

— Атямас решил сдать крепость без боя? — насмешливо поинтересовался Неждан.

— Или к нему на помощь подоспела тьма ал-ларсиев? — подхватил шутку Радонег.

— Ну, тьма, не тьма, а полсотни наберется, да еще столько же хазар, — недобро осклабился в ответ Хельги. — Все они, не считая слуг, составляют свиту хазарского тархана Иегуды бен Моисея из рода Ашина.

— Так вот чьи речи слушал все это время Атямас! — воскликнул Неждан.

— Возможно, — равнодушно бросил Хельги. — Но это не главное. Месяц назад Иегуда бен Моисей ездил по тайному поручению в землю вятичей, а в Обран Оше задержался из-за болезни сына.

— Это что же, он светлейшего Ждамира на крамолу подбить пытался? — недобро сверкнул глазами Торгейр. — Чтоб в спину нам ударили, хотел!

— Вряд ли Ждамир решился бы на такое, — покачал головой Хельги. — Скорее всего, хазарин вел дела с дедославским княжичем, но речь наверняка шла о подкупе корьдненских нарочитых. Вспомните боярина Остромира, которого мы в Мещере встретили. Он ведь поначалу в поход с нами не собирался. Могу только предположить, какие кромешные планы вынашивал Мстиславич, но без хазар и их золота дело не обошлось. Нынче я видел его в Обран Оше. Они беседовали с Иегудой бен Моисеем, точно старинные союзники и друзья.

— Ты видел Ратьшу? — не веря своим ушам, переспросил Войнег.

— Как вижу нынче вас. Распоряжается на стенах, точно у себя дома. Буртасы оказывают ему почти такой же почет, как тархану.

— И огонь подлеца не взял! — повел кривым носом Торгейр.

— Неужто Господь услышал мои мольбы! — воздел к небесам очи Неждан. — Теперь пусть только попробует отказать мне в поединке, я его как собаку в Итиле утоплю!

Войнег ничего к этому обещанию добавлять не стал, но погребенное под пеплом отчаяния сердце старого сотника вновь забилось надеждой. Коли дедославскому княжичу удалось избегнуть огня, может, среди уцелевших есть и другие? В верности этого предположения ему довелось убедиться еще до заката.

Вернувшись от князя, Войнег и его товарищи застали у стоявших по соседству радимичей небывалое оживление. Там слышались возбужденные крики, топот и даже мычание. Добрынич вспомнил, что давеча Икмору и его людям удалось захватить живьем лесного тура. Исполин-варяг повалил могучего быка одним ударом в ухо. Сегодня тур очухался, и прежде чем его забить ратники решили с ним поиграть, похваляясь друг перед другом силой, удалью и проворством. К немалому удивлению Войнега, к воплям и топоту примешивались скрип гудка и раскаты гуслей.

— Что это у вас тут за праздник? — поинтересовался сотник у гнездовского воеводы Брячислава.

— Да какой там праздник, — отмахнулся тот, — Лазутчиков вражьих опять изловили. Вышли из лесу с мокшанской стороны, на вопросы отвечать не желают, говорят, про здешние дела и слыхом не слыхивали. Мы хотели было их вздернуть для порядка, но они назвались скоморохами, вот мы и решили проверить, на что они горазды. К тому же, один из них Хельги Хельгисона помянул, а другой говорил про какого-то Александра.

В переливчатых глазах Лютобора что-то сверкнуло, он начал энергично проталкиваться вперед. Неждан и Войнег последовали за ним.

Хотя престарелый гусляр и юный кособокий гудошник старались вовсю, на них мало кто обращал внимание. Зрители, среди которых помимо радимичей нашлись и вятичи, и кривичи, и варяги, толпились вокруг огороженного крепкими бревнами, наспех сколоченного загона, в котором бесновался давешний тур.

Один из игрецов, высокий худощавый парень с черными вьющимися волосами, находясь внутри загона, громкими криками и хлопками дразнил быка. Однако, стоило тому совершить стремительный, смертоносный в большинстве случаев бросок, он непостижимым образом отпрыгивал в сторону или, проделав головокружительный полет над аршинными рогами, оказывался на спине зверя, откуда ловко соскальзывал, чтобы продолжить свою опасную игру. Зрители, испытанные в боях воины, отлично понимавшие, чего стоит такое проворство, одобрительно вопили и рукоплескали, а к ногам двух других игрецов щедро сыпалась всяческая снедь и даже векши с резанами. Про «лазутчиков», похоже, никто уже не помнил.

Угрюмое лицо Неждана при виде удальца просветлело:

— Надо же, прямо как критяне на пастбищах, — не без удивления заметил он.

— Почему как? — отозвался Хельги, улыбаясь уже не понарошку.

Он соскочил с коня и, перемахнув загородку, оказался в загоне. Неужто тоже решил поразмяться? С него станется! Но вместо того, чтобы прыгать, он просто, почти не целясь, залепил туру кулачищем в ухо не хуже Икмора, так что бык рухнул на колени, растерянно мотая головой. Хельги, меж тем, не обращая внимания на обиженных зрителей, многие из которых уже поставили заклады, подступил к игрецу.

Анастасий, а это оказался, конечно, он, в очередной раз подтверждая истинность нареченного ему имени, понятное дело, ничуть не удивился появлению родича.

— Надо сказать тебе, брат, ты мне испортил все представление! — сказал он таким тоном, будто расстались они только вчера.

Хельги сгреб его в охапку, словно желая убедиться, что это действительно шурин, а не его бесплотная тень.

— Ну, ты плут! Мы по нему заупокойные едва не каждый день читаем, Мурава все глаза выплакала, а он, бродяга, вовсю развлекается!

— Думаю, вы поминаете в числе мертвых не одного меня, — загадочно улыбнулся ромей.

Тут уже настал черед Неждана перебираться через загородку, к вящему неудовольствию пришедшего в себя быка, который, впрочем, предпочел держаться в стороне и на неприятности больше не нарываться. Войнег хотел было последовать за Незнамовым сыном, но почувствовал, что ноги его не слушаются.

— Она жива и уже совсем здорова, — спокойно сообщил безутешному жениху Анастасий. — Передает привет и ждет тебя в Булгаре, в доме нашего старого знакомца, царского темника хана Азамата.

— Как вас занесло в Булгар? — удивленно поднял выгоревшую на солнце бровь Хельги.

— Долго рассказывать, — ответил ромей.

***

— И все-таки я не понимаю, — покачал головой Войнег, — почему вы пустились в такой далекий и опасный путь вместо того, чтобы просто добраться до Корьдно.

— К молочному братцу Ждамиру? — ревниво покосился на Добрынича Неждан. — Чтоб он Всеславу опять Ратьше отдал или к хазарам отвез? Ты лучше скажи, брат, — бережно тронул он за рукав Анастасия, — почему вы не отправились прямо на Оку? Али погони опасались?

— И погони тоже, — кивнул Анастасий.

Он поудобнее устроился у костра, возле которого сидел в окружении друзей после долгой обстоятельной беседы с князем о булгарских делах, а затем продолжал:

— Мы долго думали и совещались, в том числе и с княжной, прежде чем выбрать, куда направиться. В мокшанской стороне нас ждала неизвестность и непростой, долгий путь. Что же до Оки, — он ненадолго замолчал, пытаясь подобрать нужные слова, — я, как и вы, бывал на войне и знаю, что такое войско в походе и на что способны мужчины, изголодавшиеся без женской ласки. Нам с дедом Молодило и Улебом сегодня едва удалось избежать петли, — он поглядел на опасливо жавшихся к нему скоморохов, и те согласно закивали. — А что могло ожидать при встрече с какими-нибудь беспутными варягами красивую девушку?

Неждан только сжал кулаки, все еще не имея возможности защитить свою любимую.

— Поднявшись по Мокше до волока на Алатырь, — продолжал меж тем Анастасий, — мы спустились до Суры. У деда Молодило в мокшанском краю иняти и старейшины знакомые едва не в каждом селе. А там уже, где пешком, где на лошадях или в кибитке, добрались и до Булгара.

— А темник знает, какую гостью приютил у себя в доме? — поинтересовался Хельги. — Если весть об этом достигнет ушей Мстиславича или хазар, мы можем и не успеть.

— Хан Азамат поклялся на крови, что никому не обмолвится ни словом, а сам будет заботиться о Всеславе, как о своей дочери. А он, ты знаешь, держит свои обещания.

— У хазар, думаю, есть сейчас дела поважнее, — сказал Неждан. — А что до Ратьши, — он недобро оскалился, — то мы его не выпустим живым из Обран Оша!

Хельги только головой покачал. Он лучше знал этот мир и ведал, что не все замыслы осуществимы. Впрочем, Неждан этого не заметил. Когда вспышка праведного гнева миновала, на лице его появилось мечтательное, счастливое выражение:

— Жалко, нельзя прямо сейчас перенестись в Булгар! — улыбнулся он, прижимая к губам заветный Всеславин подарок, ладанку с локоном ее волос.

Уже когда все легли спать, Незнамов сын еще долго не отпускал Анастасия, расспрашивая его в мельчайших подробностях о днях, проведенных рядом с княжной, и на следующий день продолжал ходить за ромеем след в след, сдувая с того пылинки. Все у него получалось, глаза сияли. Он то посылал проклятья негодяю Ратьше, то в шутку ревновал Анастасия к княжне, завидуя каждому мигу, проведенному подле нее, то едва не на коленях принимался его благодарить. В общем, пребывал в состоянии блаженного исступления человека, на которого после тяжкой утраты обрушилась огромная радость. И слегка сбитый с толку Кум на всякий случай тоже скакал рядом, по-собачьи улыбаясь и крутя серым хвостом.

Добрынич, хотя также испытывал по отношению к Анастасию чувство глубокой благодарности, мог радоваться только наполовину. Войнегин-то позор так и остался при нем. Как на том свете князю Всеволоду в глаза смотреть? Бедная глупая девчонка! Где, в каких краях затерялся теперь ее путь? Кто сумеет ей помочь, кому она решится свою беду доверить? Может, не следовало ему идти в этот поход? Впрочем, останься он в Корьдно, Войнега вряд ли принесла бы свое бесчестье под его кров. Слишком она для этого горда.

Меж тем к Святославу прискакал гонец от словен. Отдых закончился.

Мокшанская дань

Каждый знает, что городские стены — это не только преграды, способные остановить дерзких пришельцев, алчущих чужого добра, но и магическая защита, оставляющая за пределами священного круга все посягательства косматой нежити и иных недобрых сил. Потому-то любой хозяин, прежде чем ставить дом, огораживает двор если не изгородью, то хотя бы бороздой. Потому, когда в соседние ворота стучится беда или по округе гуляет моровое поветрие, нет лучшего способа не пустить его на порог, как заново опахать свой двор и надел.

Буртасы, потомки древних волхвов и могущественных колдунов, в этом кое-что понимали и, проведя обряд Отдол, помимо стен оградили свой град со стороны подола грядой новых валов. Святослава это, конечно, не остановило. Он верил в свою удачу и полагал, что добрый меч — бесскверная сталь, рожденная в Перуновом огне, — способен одолеть не только человеческую силу, но и любое колдовство.

Накануне битвы русский князь провел смотр войскам. Он многих воинов знал по именам и почти каждому нашел, что сказать. Так, к примеру, у Неждановых людей и ратников Добрынича, среди которых едва не половина пришли в Корьдно если не с Мокши, то с Клязьмы или Цны, он поинтересовался, не жалко ли им сражаться против соплеменников.

— Как не жалеть! — за всех ответил Хеймо. — Да только себя и своих товарищей жальче. Они нас на реке не жалели, стало быть, и нам ни к чему!

— К тому же, очень с Мстиславичем Дедославским свидеться хочется! — подхватил Чурила. — Поквитаться за Тешилов.

Понятно, что более всех встречи с Ратьшей жаждал Неждан. Но, увы, его мечте о поединке осуществиться вновь не удалось. Напрасно Незнамов сын верхом на верном Серко гарцевал вдоль стен, дразня лучников, напрасно дедославский княжич, чья могучая фигура возвышалась на забрале, испепелял соперника гневным взглядом. Атямас и слушать не захотел, когда русский владыка, согласно обычаю, предложил ему, дабы не проливать без толку кровь, оружием лучших бойцов испросить волю богов.

— Воля богов и так нам известна! — надменно отвечал каназор, глядя с высоты стен на русского владыку. — Мы защищаем свою землю, стало быть, боги на нашей стороне.

— Неизвестно, когда только эта несчастная земля теперь оправится после такой защиты, — проворчал в седые усы Асмунд.

Когда же начался штурм и толпы людей, с легкостью одолев насыпи, устремились на стены, единоборство стало и вовсе невозможно: каждый преломлял оружие с тем соперником, какого ему избрала судьба.

К чести Мстиславича надо сказать, что, в отличие от Тешилова, когда он, увозя драгоценную пленницу, жизнь которой, к тому же, висела на волоске, бросил своих людей на произвол судьбы и пустился в постыдное бегство, сегодня он брани не избегал. Его бурмицкий доспех и копну пепельных волос видели на стенах в самой гуще битвы, когда он крушил и рубил, в неистовом, почти нечеловеческом порыве сбрасывая вниз атакующих. Великолепный и ужасный в своей ярости Мстиславич, казалось, превосходил самого себя, верша жестокую месть руссам за все свои несбывшиеся чаяния, надежды и мечты.

Помимо него в буртасском стане такой удалью и отвагой мог похвастать только хазарский тархан. Словно черный степной вихрь закручивался вокруг меча Иегуды бен Моисея, обращая в кровавый прах клепаные шлемы, червленые щиты, одетые доспехами тела. Трудно сказать, кто направлял его руку: Ашина ли первопредок или отважный Маккавей, в честь которого тархан получил свое имя, но, если бы дело происходило в иные времена, с хазарским батыром и дедославским княжичем могла бы, верно, сбыться басня о героях, в одиночку остановивших целые тьмы врагов.

В баснях и старинах великие герои, коли гневные боги отворачивались от них, отнимая удачу, ложились костьми у стен родного града. Но для тархана и Ратьши Обран Ош не являлся родным, да и древнюю Правду хазары и те, кто им служит, давно сменили на звон серебряных дирхамов. И потому, когда под ударами тяжелого тарана пали городские ворота, а со стороны Итиля в Обран Ош неожиданно ворвались новгородцы, когда злосчастный безумец Атямас пал, зарубленный богатырской секирой Икмора, а эрзянский и муромский каназоры сдались на милость победителя, Мстиславич и тархан не пожелали разделить общую участь. Оставив путь чести, они воспользовались уходившим едва ли не на другой берег Итиля подземным ходом и тайно покинули град. Неждан и Хельги пытались пуститься в погоню, но лихой Мстиславич на пару с хазарином обрушили за собой перекрытия.

— Ну погоди же ты, паскуда! — голыми руками ворочая камни и комья глины, грозил вслед скрывшемуся Ратьше Неждан. — Я тебя и из-под земли достану!

— Оставь их! — пытался увещевать его Войнег, с некоторым опасением глядя на угрожающе просевший свод. — Надо самим выбираться отсюда.

— Ничего, брат, — успокоил побратима Хельги. — Мимо Итиля им все одно не пройти, а там мы продолжим разговор! Главное, что путь туда теперь открыт!

Лютобор как всегда говорил дело. Нетвердой, усталой походкой бредя по взятому на меч граду, Войнег вспоминал сегодняшний день. Сколько трудов ратных они все нынче перенесли. В ушах по сию пору продолжали звучать боевые кличи, грохот и лязг оружия, смертоносный посвист летящих отовсюду стрел, топот тысяч ног, приказы вождей, стоны раненых и умирающих. Перед мысленным взором пестрой беспорядочной чередой проносились лица, картины, события.

Особенно явственно он видел Неждана. Во главе своей тысячи Незнамов сын мчался вперед, в исступленном стремлении встретиться с Ратьшей, казалось, не замечая ни утыканных заостренными кольями валов, ни высоких бревенчатых стен. Он бросался в битву с одержимостью берсерка, делавшей его практически неуязвимым. Один вид его бледного оскаленного лица с бешеными невидящими глазами сковывал сердца противников первобытным ужасом. И там, где он проходил, текла кровавая река. Богша с Доможиром, точно два ангела смерти, шли одесную и ошуюю от него, добивая контуженных и даруя легкую кончину раненым.

— Ой! Шайтан! Анамаз! Идемявозь! — восклицали мокшане, пытаясь спастись от его меча, направляемого рукой, представлявшейся им карающей десницей безжалостной судьбы.

— Братцы! Гляньте! Не Перун ли это с нами?! — вопрошали не знавшие Незнамова сына в Корьдно радимичи и кривичи, устремляясь в прорубленную им брешь.

— Нет, то Илья-пророк! Мы видели, как он со своей огненной колесницы спустился! — сами не ведая того называя Неждана его крещеным именем, отзывались ратники, исповедовавшие Христову веру.

А он, не замечая никого окрест, прокладывал путь по лезвию меча. И ненависть к Ратьше окрашивала кровью его клинок и разверстуюхищную пасть серого Кума. А нежное имя Всеславы вместе с сияньем радужных крыл ангела-хранителя осеняло его дорогим нерушимым оберегом.

Потом взгляд Добрынича наткнулся на все еще лежащий возле ворот утыканный стрелами, побитый камнями, но так и не остановленный таран, сделанный из обтесанного возле вершины ствола могучего дуба. Поставив на колеса, его влекли к воротам Лютоборовы руссы и варяги Икмора, сопровождаемые ратниками большого полка или чела. И оба вождя, подобные двум древним исполинам, шли по бокам рукотворного чудища, у самого острия, и только перешучивались, лениво прикрываясь щитами от камней и стрел.

— Эй, братишки, вы что там, вприсядку для мокшан решили сплясать? — презрительно рассмеялся Икмор, когда несколько ратников, его ли, Лютоборовых ли, пытаясь уберечь головы от многопудовой глыбы, спешно прянули вниз, тогда как другие отскочили в стороны.

— А что, неплохая идея! — отозвался, поднимаясь с колен, дерзкий Торгейр.

— Тем более, что и гудошников вокруг хватает! — оскалил зубы в ухмылке Хельги, указывая на усеявших забрало и стены лучников.

Подавая своим людям пример, не желая ни в чем уступать Икмору, он держался подчеркнуто прямо, ни разу не пригнулся и совсем не хромал, а если кашлял, то только от поднимаемой множеством ног пыли. Когда под напором тарана пали ворота и у входа в град заварилась наикрутейшего замеса рукопашная схватка, Икмор, крепко державшийся Перуна и других покровителей княжеской дружины, попытался было продолжить это негласное соревнование, подсчитывая количество сраженных каждым врагов.

— Посмотрим, посмотрим, Хельгисон, кто на поверку выйдет сильнее, твой Белый Бог, или все же наш Перун.

— В чем тут соревноваться? — фыркнул Лютобор. — Немного чести одолеть соперника, который уступает тебе и умением, и числом. Вот дойдем до хазарской земли, там и посмотрим!

Жестокая схватка, живущая по собственным законам, раскидала обоих по разным сторонам. Хельги со своими людьми прорывался в сторону левой руки на выручку Неждану и другим старым товарищам, на погибель Ратьше и тархану с его хазарами. Икмор шел направо, туда, где со своим отборным полком вершил ратный труд сам великий князь. Там, понятное дело, битва кипела жарче всего. Еще до начала основного штурма мокшанские и эрзянские лучники заприметили коренастую фигуру в простом тяжелом доспехе и в клепаном шлеме безо всякой насечки. Святославовы отроки и ближние бояре то и дело бросались вперед, чтобы его заслонить, если не щитом, то своими телами.

— Не застите! — недовольно рычал на них князь. — Что вы тут путаетесь под ногами?

Верный обычаю, он первым поднял тяжелый лук и первым бросил копье, а потом достал из ножен меч, и уже никакая сила не могла его остановить, и сама смерть в страхе бежала от него. Этой ночью он видел во сне сокола, с одного броска сбившего наземь жирного селезня. Знающие люди сказали, что это добрый знак. Утка, как известно, почитаема всеми финнами за то, что достала со дна морского комочек земли, из которой мудрец Вяйнямёйнен сотворил весь мир. Святослав же вел свой род от Перунова вестника — сокола Рарога.

Соколы и орлы кружили над градом, привлечённые запахом свежей крови, и со всей округи к кромке леса собирались алчные лисы и волки. А люди рубили и рубили друг друга, умирали, но не отступали, и у каждого, кто сегодня сражался, была своя правда, и каждый ее до последнего вздоха защищал. И боги верхнего и нижнего мира взирали на них. А потом, когда у полков обеих рук начали иссякать силы, когда чело, которым командовал Свенельд, дрогнуло под напором буртасов: там, выскользнув из железного кольца Лютоборовых и Неждановых дружин, с сотней эль арсиев и хазар объявились Иегуда бен Моисей и Ратьша, с Итиля раздался боевой клич словен и псковичей. Бросая на мелководье ладьи, люди воеводы Сфенекла устремлялись на стены, которые уже никто не защищал, выворачивали бревна частокола и, проламываясь вперед, со свежими силами вступали в бой. Судьба Обран Оша была до конца спрядена.

Со смешанными чувствами разглядывая лежащие повсюду порубленные и пострелянные тела, глядя на пленных, понуро ожидавших решения своей участи, Войнег вновь размышлял о выборе, который сделал Атямас, и сравнивал его с выбором Ждамира Корьдненского. Тогда, год назад, едва ли не половина бояр и тот же Незнамов сын сочли его выбором труса. Спору нет, как говорит Святослав русский, мертвые сраму не имут. Но почему на душе такая пустота?

— Не думаю, что мне захочется когда-нибудь сложить об этой битве песню, — словно угадав мысли Войнега, хмуро проговорил Хельги.

— Эти люди храбро сражались и пали с оружием в руках, стало быть, в следующей жизни они найдут лучшую участь! — привычными словами отозвался Добрынич, но на душе почему-то легче не стало.

— Моя вера учит, что жизнь у человека в этом мире одна, — возразил русс, — и для Господа каждая душа бесценна, потому нужно трижды подумать, прежде чем ее с телом разлучать.

— Мы предлагали им мир! — напомнил ему Неждан, который все еще переживал по поводу неудачи с Мстиславичем и потому злился на мокшан. — Они нам не оставили выбора!

— Выбор есть всегда, — провел рукой по шраму на лице Хельги. — Я едва убедил князя не предавать смерти всех пленных без разбора, но я его понимаю. Сколько наших полегло под этими стенами, да и на пути сюда!

— Так пусть вина за их кровь падёт на головы Атямаса и хазар! — подытожил Незнамов сын.

В самом деле, хотя потери русского воинства не стоило и сравнивать с потерями буртасов, у которых из каждой сотни девяносто девять пали или попали в плен, убитых исчисляли десятками, а раненых — сотнями. Анастасий, Тороп и дед Молодило с Улебом, еще до того, как закончилась битва, вступили в новую борьбу с незваной гостьей, и у них не хватало рук.

— Ну что, бродяга, отвык справляться без своей любимой сестры? — беззлобно пошутил Хельги, глядя, как ромей все больше горячится, пытаясь объяснить кому-то из своих помощников, как нужно держать поднос с инструментом и куда надо светить.

Анастасий обвел глазами тех, кому уже помог и кто ещё нуждался в его помощи, и тряхнул кудрявой головой:

— Я всегда говорил, что руки Феофании были бы здесь не лишними. А уж когда дойдем до хазарской земли — тем паче.

— Война — не женское дело, — вздохнул Хельги.

— Почему это? — неожиданно встрял в разговор Сорока, дремавший неподалеку в обнимку с бочонком медового пива. — Вон, например, с новгородцами какая-то льчица знающая пришла. Так половину раненых туда несут. Я сам видел ее только издаля, но точно вам скажу, это баба, молодая, в самом соку и, кажется, даже в тяжести!

Анастасий, на миг застыв с куском ветоши в руке, вопросительно глянул на зятя. Хельги только плечами пожал. И тут в его ногу ткнулся пятнистым лбом Малик, а ведь Войнег точно знал, что пардуса воевода скрепя сердце отправил в Новгород охранять покой молодой боярыни и ожидаемого к концу осени первенца.

— Я дядьке Нежиловцу сейчас всю бороду повыдергаю! — пообещал русс, рассеянно проводя рукой по загривку млеющего от радости, что хозяин снова с ним, Малика и уверенно находя среди новгородских ладей знакомую снекку с фигурой Георгия Победоносца, вырезанной на носу. — Это что еще они выдумали?

Но оказалось, что честный кормщик перед своим молодым вождем ни в чем не виноват. По пути им встретился новгородский воевода Сфенекл. Вид темник имел несколько смущенный:

— Это я их развернул, — пряча глаза, сообщил он. — От самого Вышнего Волока они с нами идут. Понимаешь, нельзя твоей красе сейчас в Новгород. Совсем старый Соловьиша ума решился. Храм отца Леонида зимой хотел спалить, едва отстояли, он тогда в лесах скрылся, не сумели отыскать. А после нашего ухода он и вовсе всю власть в городе себе взял. Понимаешь, он же волхв, а с его братом не всякий связаться решится: вдруг какую порчу наведёт…

Войнег знал, что именно ссора с новгородским кудесником, о котором даже вещий Арво говорил, что это человек вздорный и мстительный, всем иным богам предпочитающий сумрачных обитателей нижнего мира, около года назад вынудила новгородскую боярышню покинуть родимый дом.

— Князь про то ведает? — спросил Хельги.

— Он сейчас как раз там, — ещё больше смутившись, ответил Сфенекл.

Когда они подошли, Мурава, поглощённая врачеванием, даже не обернулась. Ее статная, слегка округлившаяся фигура выражала глубочайшую сосредоточенность. Молодая женщина вытаскивала стрелу, пробившую сбоку навылет горло какого-то бедолаги, в котором Войнег не сразу признал горделивого Свенельда. Дела темника обстояли неважно: Войнег не припоминал выживших после таких ран. Впрочем, новгородскую боярышню неспроста считали ведуньей, ибо ей, как и ее брату, удавалось добиться успеха там, где опускали руки не только опытные знахари, но и премудрые волхвы. Постреленок Тойво и не способный пока держать меч Инвар ей помогали. Князь Святослав уже без доспеха сидел в стороне, баюкая на перевязи попорченную стрелой левую руку.

— Вот видишь, брат, какую дань получил с мокшан Свенельд, — вымолвил он вместо приветствия.

— Поменьше бы на нашем дальнейшем пути такой дани, — с чувством отозвался Хельги.

Когда стрела была наконец извлечена, Свенельд куда-то рванулся, так, что дядька Нежиловец и Рогволд Полоцкий едва его удержали, а затем обмяк, но Добрынич и не только он явно видели, что черная тень реет хотя и рядом, но уже не над его челом.

— Господь был милостив к нему, — сказала Мурава, внимательно осмотрев и тщательно обработав рану. — Наконечник не пробил ни одной из основных жил. Говорить, правда, он пока не сможет, и кормить его первое время придётся через соломинку, но тут уж иначе не выйдет.

— Ничего! — облегченно махнул здоровой рукой Святослав. — Лишние жиры согнать кое-кому из моих воевод даже на пользу, верно я говорю, Свенельд!

Темник попытался что-то сказать, но у него, как и ожидалось, вышел только задушенный сип.

Закончив с перевязкой, молодая боярыня позволила себе бросить взгляд на мужа, глаза их встретились, и этот миг сразу превратил для Лютобора во что-то несущественное все тяготы сегодняшнего дня.

— Вот это да! — потрясенно провел рукой по взмокшему лбу, глядя на молодых супругов, Рогволд. — Так эта премудрая ведунья и в самом деле жена Хельгисона? А я-то думал, Свенельд и другие воеводы так, для красного словца баяли!

Впрочем, уже через миг полоцкий князь смог убедиться, что от вещей премудрости до простой женской слабости всего один шаг. Вместе с Лютобором к новгородцам пришел и Анастасий, который, конечно же, очень хотел повидать сестру. Однако, едва Мурава бросила на него взгляд, лицо ее побледнело от испуга, а ноги стали подкашиваться.

— Да живой он, живой, не тень бесплотная, — улыбнулся Хельги, бережно поддерживая ее. — И княжна тоже жива.

Мурава, недоверчиво кивая, робко протянула вперед руку, стирая с лица Анастасия пыль и капли чьей-то крови, перевела взгляд на Хельги и горько разрыдалась.

— Ну, будет, будет, — приговаривали попеременно Лютобор и ромей. — Еще малыша расстроишь.

— Надо же! — снисходительно усмехнулся, глядя на них, Святослав. — А я уж думал, она такая же каменная, как моя мать!

Перед тем, как уходить он еще раз поблагодарил Мураву за помощь, а затем повернулся к Хельгисону:

— Ничего не поделаешь, брат! Такова, видно, воля богов. Кабы не твоя краса, мы, думаю, вдвое больше воинов нынче хоронили. Еще один сведущий лекарь или льчица войску только в помощь. Зато и сын твой точно воином родится!

Лейли и Меджнун

Душный тяжкий зной разливал свои янтарные потоки по улицам царского града Булгара, заставляя всех его обитателскать прохлады и тени. Купцы забивались в шатры, почти не приглядывая за товаром: какой сумасшедший пойдет в такую погоду гулять по торжищу. Усмари и красильщики, оставив свои чаны, уходили в дом или под навес и потихоньку тачали кожи или перебирали разноцветные нити. Оружейники плели кольчуги и делали насечку на доспехи, оставляя ковку и литье на утренние или ночные часы. Златокузнецы паяли зернь или баловались с филигранью. И только стража у городских ворот да на стенах и дозорные, каждый день отправлявшиеся из града к границам булгарской земли, сетуя на немилосердие Аллаха и кляня козни степных шайтанов, изводящих людей и скот своим огненным дыханием, денно и нощно продолжали нести свою нелегкую службу. Булгарская земля в ожидании русского сокола, надеясь на мир, готовилась к войне.

В саду у хана Азамата поспевали вишни, наливалась соком золотая бухарская алча, розовели в ветвях обласканные солнцем румяные бока ранних яблок. По арыкам журчала вода, а в затененном виноградом дворе на женской половине дома играл струями, рассыпая брызги, самый настоящий фонтан, вроде тех, о которых рассказывали заморские гости. И хорошо было лежать в тени, откинувшись на мягкие подушки. Пить прохладный шербет, рассеянно бросать в рот вареные в меду орехи и фрукты. Слушать сказки старой няньки Фатимы про козни лесного духа Шурале и о любви прекрасной Лейли и ее Меджнуна или вести долгие задушевные беседы с ханской дочерью Дилярой.

Диляра переводится на славянский как драгоценность. Доброе имя для красивой девушки, особенно для дочери знатного, славного родителя. Немало драгоценностей, подаренных отцом и влиятельной родней, лежало у Диляры в ларце, еще больше дарил жених — именитый Аспарух. Серебряными и золотыми монетами, каменьями и бисерным шитьем блестели оплечье теветь, шейные наряды шӑрҫа и мӑя, нагрудники ама и шÿлкеме, набедренник яркӑч, поясной наряд сарӑ. Ярче радуги и многокрасочных садовых цветов переливались серьги, кольца и браслеты. Крепко берег девичью честь похожий на шапочку или островерхий шлем узорчатый убор с высоким бисерным шишаком тухья, готовый уже в скорости смениться женским сурпаном.

У Всеславы из драгоценностей оставался лишь венец с янтарем работы Арво Кейо, сбереженный в неволе, сохраненный дорогой в берестяном коробе. Его она в Булгаре носила, почти не снимая. И в ожидании милого холила и лелеяла долгую девичью косу, как страшный сон вспоминая разбойничьи хоромы Мстиславича и пьяную свадьбу, не угодную богам и не освященную ими, и долгий путь по малым и большим рекам от села к селу в сопровождении верных друзей.

Робкая Диляра слушала рассказы о странствиях корьдненской княжны и ее спутников как дивную баснь. Сердобольная Фатима мазала сметаной опаленные немилосердным степным солнцем щеки девушки и оттирала в бане пемзой сбитые в долгой дороге ступни. А хан Азамат только посмеивался в длинные седые усы, вспоминая прошлогодний побег Анастасия из хазарского плена:

— Ай да ромей! От него и не такого можно ожидать!

— Да что я! — с улыбкой отмахивался тот. — Это все дед Молодило и его веселые молодцы. Кабы не они, нас с Всеславушкой к этому времени, боюсь, и в живых не было!

В самом деле, не говоря уже о той роли, которую они сыграли при подготовке побега, игрецы показали себя надежными товарищами, знающими не только как избежать опасностей в пути, но и как сделать этот путь для их юной и хрупкой спутницы как можно менее обременительным. Впрочем, скоморохов всегда считали людьми непростыми да поученными, знающими да сведущими. Вот только когда зашел разговор о том, что пора-де пускаться в обратный путь, Неждану весточку передать, с русским князем о булгарских делах переговорить, маленькая скоморошья ватага, к немалому Всеславиному удивлению, неожиданно распалась. Держко идти обратно на Оку отказался наотрез.

— Должен же кто-то позаботиться о безопасности княжны! — воскликнул он, воинственно потрясая мечом, с которым теперь не расставался.

— Ну, чисто корова в лошадиной упряжи, — только вздохнул по этому поводу дед Молодило.

— Я за ним, дяденька, присмотрю! — пообещал Братьша, со вздохом развязывая уже собранную дорожную котомку.

— Только бы он глупостей не натворил, — покачал головой старый поводырь. — Совсем от рук отбился, бродяга. Один ветер в голове!

Надо сказать, что ветер в голове у Держко гулял и прежде. Однако после того, как скомороху удалось разжиться Ратьшиным добром, которое он, к слову, закопал в ему одному ведомом месте, а в особенности после того, как его почти как родного приняли в хоромах царского темника, блеск серебра в шальных глазах затмил все остатки разумения. Игрец то целыми днями где-то пропадал, бражничая на берегу с прохожими гостями, то вдруг, ни с того, ни с сего, со двора носа не казал, изводя Братьшу своими придирками. Временами он требовал поднять его на шест или натянуть над двором канат и то долго там упражнялся, забавляя ханскую челядь и домочадцев, то, неожиданно прервав представление, убегал к себе чуть не в слезах:

— Вот ведь, живут же люди! А тут, в крапиве при большой дороге родился, там же, видать, и помрешь!

— Да что ты такое говоришь! — пыталась его утешить княжна. — После всего, что ты для меня сделал, я тебя разве оставлю? Дай только срок домой вернуться. Слово княжеское даю, станешь у меня безбедно жить!

— Ах, оставь госпожа, сердце не рви! Ну куда мне, безродному да бесталанному, в княжьи хоромы!

— Ну, совсем парень умом тронулся, — только разводил руками Братьша. — И чего ему недостает? Вроде и сыт, и одет, и обут, и из-под крова никто его не гонит, а все не то. Коли хотел славы да чести воинской, почему с Анастасием не отправился? А то ходит с мечом, а толку здесь от этого меча чуть!

— И не надо нам тут ни меча, ни толка! — отозвалась Всеслава, не без тревоги следя за военными приготовлениями, которыми незаметно, но безостановочно занимался царский град.

Надо сказать, что, укрепляя границы и стены, булгары все-таки надеялись решить дело миром, о том велели передать и Анастасию: здесь крепко не любили хазар и искренне желали каганату погибели. Молодой Аспарух, отец которого, как и многие славные воины, пал когда-то от рук безжалостных сынов Тогармы, готов был со своими двумя тысячами хоть нынче влиться в ряды руссов, чтобы идти на каганат.

— Буртасы просто непроходимые тупицы! — кипятился он, слушая в доме будущего тестя новости о войне, все сильнее разгоравшейся на Оке, и о тучах, сгущавшихся над Муромом и Обран Ошем. — Неужели им нравится платить хазарам дань? Одно слово — лесные пеньки!

— У буртасов своя правда, у нас — своя, — качал посеребренной головой хан Азамат. — Коли каганат падет, у нас, думаю, хватит сил и с руссами полюбовно договориться, и освободиться от дани, а буртасам дань по-любому придется платить, коли не хазарам, то либо руссам, либо нам. Потому-то они и держатся до последнего.

— Так почему бы нам не двинуть на них? Руссам помочь, показать, что мы тоже кое-чего стоим!

— Да тебе, коке, я вижу, не терпится удалью похвастать! — смуглое лицо булгарского темника осветила улыбка. — Погоди, навоюешься! Как бы не пришлось еще защищать град от руссов.

— Ах, какой он храбрый, какой сильный! — замирала от восхищения, оставшись с Всеславой наедине, до беспамятства влюбленная в жениха Диляра. — В этом году во время Акатуя он всех батыров победил!

Всеслава знала, что во время Акатуя или, как его по-другому называли, Сабантуя, праздника встречи весны, начала пахотных работ и первого выгона скота на пастбище, молодые батыры и заслуженные воины соревновались друг с другом, показывая удаль, привлекая удачу и милость духов-хранителей к своему роду и земле. Булгары верили, что победитель состязания уподобляется древним батырам, которые денно и нощно стоят у края земли по всем четырем сторонам света, оберегая мир людей от чудовищ.

В прежние еще кочевые времена среди победителей состязаний выбирали вождей и военачальников, способных повести свой народ к тучным землям, обильным водой и травой, отражая вражеские набеги. Подобное, говорили, происходило раньше и у славян на Велесовой неделе. Ах, если бы в земле вятичей и нынче сохранялся подобный обычай, ее Неждан уж точно князем не меньшим, нежели Ратьша, ходил бы. Счастливая Диляра! И случается же у людей такое, чтобы нареченный жених был одинаково и родителям, и невесте мил!

— Ну, ты понимаешь, — объясняла дочь хана Азамата, умильно глядя на княжну блестящими бархатными глазами с нежной поволокой. — Мы же с Аспарухом вместе росли. Он меня на пять годов больше и потому был как старший брат. Через канавы и ручьи на руках переносил, занозы вытаскивал, а один раз, когда меня на лугу гадюка укусила, пока слуги побежали за лекарем, сам, как нужно, сделал надрез, отсосал кровь и прижег.

У Всеславы задрожали губы: почти то же самое она могла рассказать про Неждана. Вот только родне и нарочитым он никак не приходился ко двору.

— Ну, вы с ним прямо как Фархад и Ширин! — восхищалась, слушая их историю, Диляра. — Помнишь, про них Фатима рассказывала, как раз недавно. — Фархад тоже, хоть и родился простым каменотесом, показал себя настоящим батыром и человеком куда более достойным, нежели шах Хосров!

В конце басни, не вынеся предательства и козней коварных царедворцев, Фархад обратился в каменный утес, а Ширин разлилась у его подножия рекой. Не менее печально заканчивались и другие любовные истории.

— Ну что ты!

Диляра от избытка чувств обнимала подругу.

— Вот увидишь, у вас все будет хорошо! Твой Неждан теперь воевода. Вот побьет хазар, неужто твой брат отказать ему посмеет? Поскорей бы уже эта война заканчивалась! Мочи больше нету ждать! Отец ни о чем другом и думать не может, и Аспарух туда же. О чести великой все грезит, о подвигах, о славе! А свадьбу все откладывают и откладывают!

И, не слушая старую Фатиму, стращавшую девушек магометанским адом, глубинным слоем нижнего мира, в котором в девяти котлах под присмотром слуг шайтана вечно варятся души нечестивцев, вместо того, чтобы повторять суры Корана, Диляра бесконечно примеряла наряды и украшения, подводила глаза сурьмой. А то созывала служанок и пускалась в пляс под песни о любви, перемежая булгарские и савирские танцы с арабскими и персидскими, которые ей показывали привезенные из-за моря Хвалисского невольницы.

— И что тут нечестивого, — пожимала округлыми плечиками в нарядном шупаре ханская дочь. — Разве Аллах не создал женщину, чтобы угождать супругу? По нашей вере молодым нельзя особо общаться, иные лицо невесты лишь на свадьбе и увидят, а меня Аспарух, пока я в возраст не вошла, видал не только без платка, но и без рубашки! А вдруг он и после свадьбы посмотрит на меня только как на сестру? Он воин храбрый, у него в гареме невольницы, почитай, со всего света. Захочет — еще и вторую жену возьмет! Серебра-то у него для этого достанет!

— Мне с Нежданом проще, — улыбнулась Всеслава. — Он вслед за побратимом принял в Ираклионе христианство, а по этой вере мужчина выбирает одну жену на всю свою жизнь.

— А что делать, если погибнет в бою или умрет от болезни его брат или отец? — почти испуганно воскликнула Диляра. — Оставлять его жену, которая не мать, безо всякой поддержки горькой вдовицей, как в сказании о Тахире и Зухре? Мать Аспаруха, когда ее муж пал в бою, один из его дядьев второй женой взял, а сестра моя Джамиле, едва закончила носить траур по своему первому супругу, за его меньшого брата пошла, хан Кубрат об иной избраннице и не мыслил. Это дело благое. Сам пророк Магомед так завещал: он-то брал на себя заботу о женах и детях всех своих погибших соратников.

Всеслава знала, что в земле вятичей и других славян существовал схожий обычай не только между кровными братьями, но и среди побратимов, но, представив подруженьку Мураву женой Неждана или помыслив о себе, как о супруге Лютобора, почувствовала смущение и стыд, горячо обжигающие ланиты. Хорошо, что крестовое братство едва не крепче кровного.

— Жена брата — почти что сестра, — попыталась объяснить она Диляре то, что слышала от Муравы и других христиан. — Стало быть, о ней, как о сестре или матери надобно заботиться!

— Брат — это не муж! — возразила, звеня браслетами и монистами, булгарская красавица. — Брат на ложе к сестре не взойдет и темной ночью не приголубит! Стало быть, наш обычай лучше!

И, показав розовый язычок меж ровных, белых зубов, она вновь принялась ритмично покачивать бедрами в такт звукам саза и дойры:

— Попробуй повторить за мной, Всеслава малика! Наука нехитрая! Не на людях же, как вы танцуете в своем краю! Думаю, наша пляска твоему Неждану по нраву придется, какую бы веру он в этом Ираклионе не принял!

Всеслава невольно прыснула от смеха. Хотя она и сама знала толк в многовертимых плясаниях и знатной танководницей слыла не только по высокому родству, некоторые заморские увертки она бы, верно, постеснялась показать любимому и в ложнице наедине. Да что это за пляска, стыдоба одна! Зато булгарские, арбские и персидские песни она перенимала охотно и нередко пела их по просьбе Диляры и ее родни, чередуя со славянскими или финскими.

Перебирая как-то струны саза, обращаться с которым оказалось не сложней, чем играть на гуслях, девица вспомнила запавшую ей почему-то в душу песню о цветущей яблоне, ту самую, которую сложил на Ратьшином подворье Давид бен Иегуда. Кажется, слышала она ее где-то в другой жизни и петь никогда не пыталась. А вот надо же, под сенью пышного сада, среди многоцветных ковров, украшенных затейливой резьбой и мозаикой стен, песня далекой земли, словно зерно, упавшее в привычную ему почву, зазвучала, окрепла и расцвела, окрашиваясь новыми соцветьями и созвучьями.

— От кого ты слышала этот напев, девонька? — осторожно поинтересовался, едва княжна закончила, хан Азамат. — Тонцы заморские, да заведены на хазарский лад.

Всеслава не сочла нужным таиться. Поведала все, как есть.

— Далеко забрался, старый бирюк, — покачал головой булгарин. — Все носится по землям данников, надеется былое величие каганата возродить. Нынче, говорят, в Обран Оше объявился.

— Это ты, батюшка, про хазар тархана толкуешь?

Диляра, расшивавшая для жениха золотыми и серебряными нитями шелковый чапан, подняла увенчанную нарядной тухьей хорошенькую головку.

— Про него, девонька, про Иегуду бен Моисея.

— Какой же он страшный боец! — со смесью ужаса и уважения вымолвила девушка. — Когда он вышел против моего Аспаруха, я так испугалась. Хорошо, что бились на поясах, не насмерть! А то как бы не случилось беды! Юного Давида, сына его, только жалко. Рахим говорит, что он вряд ли доживет до следующей весны.

— Давид бен Иегуда слишком добродетелен и прекрасен душой для этого несовершенного мира, — погрустнев, заметил хан Азамат. — Таких Аллах чаще всего забирает к себе. Впрочем, если бы не хазарские предрассудки и не козни могущественной родни, Иегуда бен Моисей мог бы гордиться еще одним сыном.

Всеслава, сделавшая глубокий вдох, едва сумела выдохнуть. Удивительная догадка, которой она не посмела поделиться даже с Анастасием, находила свое подтверждение. Навострил оттопыренные уши и Держко, присутствовавший при беседе на правах игреца-забавника и друга княжны.

Темник не заметил их волнения. Вихрь воспоминаний уже закружил его, в единый миг преодолевая бездну, которую разверзли прошедшие дни, месяцы, годы. Он видел юного и отважного хазарского егета и девушку, прекрасную, как утренняя звезда Чулпан, дочь русского воеводы из крепости, затерянной где-то в верховьях Итиля. Хан Азамат приезжал туда вместе с Иегудой бен Моисеем и видел начало истории, прекрасной и печальной, как повесть Лейли и Меджнуна, когда светлые порывы и чувства столкнулись с непониманием и враждой…

Истории, сказания, предания, басни. Говорят, по образу и подобию их героев мудрые боги когда-то создали человеческий род. И потому древние повести так тревожат души людей, что происходившее в них повторяется снова и снова в каждом новом поколении, в извечном вращении времени в предначальном круге жизни.

В отличие от Лейли и Меджнуна, на долю которых выпали только страдания, Иегуда бен Моисей и его избранница познали краткий миг счастья. Светозарный Даждьбог и Перун благословили их союз, а через год у них родился сын.

— Когда Иегуда увидел на плече мальчика родимое пятно, по форме напоминающее волка, — рассказывал хан Азамат, — он очень обрадовался: такой знак имели все мужчины в роду Ашина, стало быть, волк-первопредок признал своего потомка. Он нарек первенцу имя Илиа — в честь Ильяса-пророка. После совершения всех необходимых обрядов, подарив сыну дорогой оберег со знаком своего рода, молодой вельможа поспешил в Итиль к отцу и старшему брату с требованием признать законность свершенного брака и ввести жену и ребенка в семью.

Булгарин пригубил кумыс и печально улыбнулся:

— Пока ты молод и полон сил, временами и в самом деле кажется, что все в этом мире тебе подвластно, а Иегуда уже тогда выделялся среди ровесников как непревзойденный единоборец и талантливый воевода. Но отцовской воле не всегда способен противостоять даже великий воин, а родители, желая своим детям добра, стремятся, подыскивая спутников жизни, прежде всего обеспечить их будущее и упрочить положение семьи. Именно такую невесту нашел своему сыну глава рода Ашина, а чтобы Иегуда не воспротивился, его старший брат Азария предпринял кое-какие меры, тем более, что крепость, выстроенная руссами на границе хазарских данников мерян, давно была для каганата, точно бельмо в глазу.

Всеслава со сдерживаемым стоном прикрыла глаза. Ох, Неждан, Нежданушка! Сокол ясный! Какую боль и какую муку довелось тебе и твоей матери пережить! Хорошо, что милосердное время изгладило этот день из твоей памяти! И кто знает, а не открыл ли русский воевода сам вероломным хазарам ворота? Он, чай, зятя поджидал, приданое готовил… Во времена Ольги руссы вновь отстроили крепость, но вернуть из навьего мира тех, кто пал с оружием в руках, защищая родной град, и кого свела в могилу неволя, это уже не могло.

— А что стало с дочерью воеводы и ее сыном? — по нежным щекам Диляры ручьем текли слезы, пальцы немилосердно мяли драгоценный шелк и путали золотую нить.

— Говорили, что они, то ли погибли, то ли попали в плен. Следы отряда, посланного Азарией бен Моисеем, затерялись где-то в земле вятичей. И хотя Иегуда объездил все невольничьи рынки от Новгорода до Хорезма, он никого не нашел.

Всеслава могла кое-что рассказать и об участи, постигшей беззаконных налетчиков, и о судьбе сына хазарского бея и дочери словенского воеводы, но предпочла промолчать, лишь покрепче прижав к сердцу дорогой оберег.

— Надо же! — Диляра сердито нахмурила изогнутые, точно кибить лука, соболиные брови. — А мне Азария бен Моисей, когда он в прошлом году в Булгар приезжал, показался человеком добрым и искренним. О нем и Мурава Гюль, сестра Анастасия, уважительно отзывалась. Это же он помог её Хельги спасти!

— Даже добрые люди иногда принимают решения, о которых им приходится после жалеть, — вздохнул хан Азамат. — Аллах наказал Азарию бен Моисея, на мой взгляд, даже слишком жестоко, что же до Иегуды, то, вступив в брак, желанный его родне, он умножил богатство, получил почет и уважение, а что до счастья… то разве для того приходит в этот мир человек.

***

Эту ночь Всеслава долго лежала без сна. Встреча с Нежданом, мечтой о которой она жила все эти дни, борясь с тяготами и преодолевая невзгоды, начинала ее страшить. Батюшка Велес, Белый Бог вразумите, что делать? Оставить милого как прежде в неведении или раскрыть горькую правду о страшном родстве?

Конечно, матерью, происходившей из славного воинского рода, что бы там не злословили по этому поводу Ратьша и братец Ждамир, бывший корьдненский гридень мог заслуженно гордиться. Недаром руссы сразу приняли парня за своего, а вещий Хельги братом крестовым назвал. Вот только какими словами поведать молодцу об отце, да и стоит ли эта повесть того, чтобы быть доведенной до его ушей?

С другой стороны, шила в мешке не утаишь и от родства не спрячешься. Да и как тут прятаться, когда это родство признал Ашина-первопредок, помимо знака на теле пославший найденышу в товарищи одного из своих серых потомков. Да и Бог Творец, единый и для христиан, и для хазар, явно неспроста устами критского священника избрал в святые покровители сироте того же праведника и пророка, которого нарек и родной отец.

От тягостных раздумий девушку отвлекли голоса и осторожная возня под окном. Она узнала суетливое, частое лопотание Держко и умиротворяющую воркотню Братьши:

— Ну что ты заладил? — увещевал товарища силач. — У тебя ведь нет ни оберега, ни родимой отметины!

— Ничего ты не понимаешь! — капризно вскрикивал Держко. — Оберег, чай, и отобрать недолго! А что до родимого пятна, ты разве не помнишь, я тебе рассказывал, как батяня, или кто он мне там на самом деле, кипятком меня ошпарил! Так, небось, с кожей пятно и слезло!

Ну что тут скажешь? Далеко не каждый готов смириться со своей долей и, тем более, недолей. Только некоторые пытаются бороться с судьбой, тщась выправить свою жизнь к лучшему, другие же просто ропщут и сетуют или примеряют на себя судьбу героев древних легенд.

Песня о дикой яблоне

На следующий день в Царский град пришла весть: руссы взяли Обран Ош и вступили в землю сувазов. В доме хана Азамата поднялась вполне понятная суета. Сам хозяин целыми днями пропадал у царя в совете, а его дружина и домочадцы проверяли лошадей и оружие, запасали сушеное мясо, сыр и зерно на случай осады, прятали в специально подготовленные схроны серебро и другие сокровища. В один из таких тайников положили приданое Диляры и почти все ее украшения.

Девушка, кажется, этого даже не заметила. С утра до ночи она лежала в своей комнате и безостановочно плакала, отказываясь принимать пищу и забывая про сон: ее ненаглядный Аспарух со своими двумя тысячами ушел навстречу руссам.

— Слезами разлуку не сократишь и любимого не вернешь! — выговаривала ей старшая сестра Джамиле, по случаю военного времени перебравшаяся вместе с детьми в более безопасный дом отца. Ее муж, хан Кубрат, ушел со своими людьми к границе еще раньше Аспаруха.

— Бедное дитя! — вздыхала Фатима, уговаривая Диляру проглотить хотя бы кусочек одного из ее любимых лакомств. — Этими солеными ручьями впору наполнить целое озеро! Утешься! Воины угодны Аллаху, и погибший за отчизну и веру считается праведником шахидом и сразу попадает на небеса, как твой брат Аслан!

Стоит ли говорить, что от таких «утешений» Диляра принималась только пуще рыдать, а воспоминание о брате, погибшем два года назад в схватке с хазарами, наполняло ее душу новой скорбью и вселяло еще больший страх.

— Да не слушай ты ее! — пыталась образумить подругу Всеслава, сердясь на глупую Фатиму. — Никакой войны, может, и не будет. Руссам не нужна ни булгарская кровь, ни булгарская земля! Вот увидишь, Святослав русский если и придет в Булгар, то лишь затем, чтобы заключить с царем Алмушем союз. На это надеется и твой отец.

— Но тогда Аспарух точно пойдет с руссами на каганат! — не унималась Диляра. — И отец, может быть, пойдет! И если они оба погибнут, как Аслан, я тогда точно умру от слез!

— Я знаю, что если ты не перестанешь плакать, — пригрозила ей Джамиле, — то у тебя распухнет нос и от сырости на лице вырастут бородавки, как у жабы!

— Не знаю, захочет ли твой Аспарух, когда вернется, на тебя тогда глядеть! — добавила Всеслава.

Утешая вместе с мудрой Джамиле меньшую ханскую дочь, Всеслава тем временем сама не могла найти себе места от тревоги. А что, если Анастасий не сумел добраться до Святослава и Неждана, а что, если в русском стане перевесило мнение тех воевод, которые вместо чести и славы ждали от похода лишь грабежа? Рубец на груди обжег ее болью, низвергая в смрадное жерло Тешиловского пожарища, в дымный котел страданий и скорби, плещущих через край к ногам ликующих победителей. Нечто подобное, по рассказам выживших, происходило в Обран Оше, такая страшная участь могла ожидать и Булгар.

К опасениям за свою судьбу и благополучие людей, даровавших ей защиту и кров, примешивалась еще одна тревога. По словам хана Азамата, Иегуда бен Моисей задержался в земле буртасов. Что если встреча Рустама с Сохрабом уже состоялась? Ох, Неждан, Нежданушка! Где летаешь, сокол ясный? Коли жив, надежа, со степным вольным ветром весточку пришли!

Но ветер мчался по своему извечному пути, заметая Нежданов след, скрывая его под сенью темных и непролазных муромских и мокшанских лесов. А в двери дома хана Азамата на правах старого друга и кунака тем временем постучался Иегуда бен Моисей.

Сегодня тархан мало чем напоминал того блестящего и властного вельможу, который приезжал на Ратьшино подворье. И виной тому было не поношенное, местами изодранное платье, не помятые покореженные доспехи и вооружение, не скудость свиты, состоящей теперь едва не из одного Рахима. Таких мелочей мужественный сын Тогармы, казалось, не замечал. Его глубоко запавшие глаза смотрели в бездну, на краю которой стояли его сын и земля его отцов, и эта бездна с каждым мигом придвигалась все ближе и ближе, грозя поглотить их.

Бедный юный поэт! Как он просил отца в Обран Оше дать ему саблю. Может, он и задержался в эрзянской крепости потому что надеялся умереть, как подобает мужчине и потомку древнего рода, с оружием в руках. Увы, беспощадный недуг сделал для него непосильной ношей не то что саблю, но даже саз. Вынесенный отцом из захваченного града, преодолевший нелегкий путь, Давид бен Иегуда и в покоях гостеприимного дома хана Азамата метался в жару и бреду, с мучительным кашлем отплевывая кровавые клочья источенных легких, и каждый следующий его вздох мог стать последним.

— У него совсем не остается сил, чтобы противостоять недугу! — сокрушенно вздыхал старый Рахим, поправляя постель и отирая кровь с губ своего господина. — Эта поездка совсем измотала его!

— У него никогда не было сил, так же, как и у его матери! — нахмурил в ответ кустистые брови Иегуда бен Моисей. — До чего немилостив Господь! — повернулся он к хану Азамату. — Столь щедро наделить человека различными талантами и добродетелями и поместить все эти сокровища духа в столь хрупкий и бренный сосуд!

— Аллах Акбар! — только развел руками царский темник.

Он немного помолчал, с состраданием глядя на несчастного юношу, а потом вновь повернулся к его отцу:

— А как же пророчество ребе Ицхака о деве из страны ас саккалиба, которая поможет твоему сыну побороть недуг? — осторожно поинтересовался он. — Я, честно говоря, даже думал, что вы в землю вятичей за этим отправились.

Иегуда бен Моисей только еще больше помрачнел:

— Слова пророчества туманны, — устало вымолвил он. — Да и сбудется оно лишь в том случае, если моего сына изберут каганом, а такая ноша ему не по силам, особенно сейчас.

Хан Азамат задумчиво закрутил кольцом длинный серебряный ус:

— Может быть, вашему царю Иосифу все же стоило принять веру Аллаха и Магомеда, тогда бы в борьбе с руссами у вас было бы гораздо больше сторонников.

Услышав это замечание, тархан резко обернулся, глаза его гневно сверкнули:

— Сторонников и соратников у нас хватает и нынче! — надменно воскликнул он. — А если еще все данники покажут такую же верность, как каназор Атямас и его буртасы, то руссы и вовсе не увидят стен Итиля! Запомни, Азамат, и передай царю Алмушу: каганат сегодня силен, как никогда! Мы разобьем Святослава и пройдемся огнем и мечом по его землям, как и двадцать лет назад, а после достойно наградим верных и жестоко покараем изменников!

***

— Он мне еще грозить в моем же доме будет, этот старый бирюк! Я уже начинаю жалеть, что оказал ему гостеприимство!

Оставшись в кругу семьи, хан Азамат позволил себе дать волю чувствам.

— Силен, как никогда! Это же надо иметь такое самомнение! — в тон ему воскликнул пылкий Аспарух. Он только что вернулся с рубежа, принеся добрые вести: руссы, как булгары и рассчитывали, вместо брани предложили мир и союз. — Зачем же тогда старший брат этого тархана, Азария бен Моисей, в прошлом году ездил просить помощи Хорезма! Можно подумать, нам неизвестно, какой ответ дал Хорезмшах!

— Хазары, как обычно, хотят на чужом горбу въехать в рай! — заметил приехавший вместе с Аспарухом старший зять темника, хан Кубрат: это именно он вел переговоры со Святославом и его воеводами. — Надеются нашими саблями остановить руссов. Нет уж! Разделить судьбу безрассудных буртасов мы не хотим! Прошли те времена, когда мы боялись хазарского возмездия! Вот если бы царь Иосиф и его приближенные в самом деле послушались голоса благоразумия, приняли бы веру Пророка и заключили с нами союз, тогда, может быть, и стоило подумать.

— Мне от хазар не нужно ничего, кроме крови! — сумрачно отозвался хан Азамат. — И вы, думаю, со мной согласитесь. Хазары отняли у меня единственного сына, ты, Аспарух, лишился отца, Кубрат потерял брата. Если я, памятуя о старом приятельстве и из сочувствия к страданиям его несчастного сына, приютил Иегуду бен Моисея под своим кровом, пусть не думает, что я сделал это из страха перед гневом каганата и из трепета перед его могуществом!

Пока Диляра, мигом осушив слезы, наслаждалась обществом жениха, а Джамиле с Кубратом по очереди ласкали, одаривая игрушками и лакомствами, своих троих сыновей, старший из которых по крови приходился Кубрату племянником, Всеслава не находила себе места от волнения: ну почему ее Неждан не смог приехать вместе с ханами? Может, он так ничего о ней и не знает? Но Аспарух видел в русском стане Анастасия, а Кубрат, ведя переговоры, достаточно тесно общался со своим старым знакомым Хельги Хельгисоном, которого знал под именем Барс или Искандер. Неужто русский воевода через дружественных ханов не мог Всеславе от ее милого весточку передать? А вдруг с Нежданом какая беда случилась? Он же такой отчаянный и в бою себя никогда не щадит! А тут еще на ее бедную головушку пожаловал этот Иегуда бен Моисей!

— Не кручинься, дитятко! — видя смятение Всеславы, утешал ее хан Азамат. — Ничего страшного с твоим милым, думаю, не случилось. Он, чай, не простой воин, а воевода, а из людей его положения в земле буртасов пострадал один Свенельд. А что до вестей, то это я велел Аспаруху с Кубратом ничего никому не говорить, чтобы не поползли лишние слухи. В моем доме даже самые доверенные челядинцы не ведают, кто ты на самом деле, а Иегуде бен Моисею и другим чужакам вход на женскую половину дома и вовсе заповедан, да и забот у него нынче невпроворот. Так что можешь ждать своегомилого и не беспокоиться ни о чем!

Слова мудрого темника немного успокоили девушку. В самом деле, Иегуда бен Моисей имел дела куда более важные, нежели поиски корьдненской княжны, о нынешнем местонахождении которой он понятия не имел. Большую часть своего времени он проводил не у постели больного сына, а во дворце, где, переходя от щедрых посул к угрозам, а от угроз — к уверениям в вечной дружбе, пытался побудить царя Алмуша и его вельмож к более активной войне против руссов.

Хотя булгарский владыка и его воеводы, слушая доводы хазарского тархана, оставались при своем мнении о том, что уж с кем, с кем, а со Святославом воевать не стоит, вслух они высказаться не спешили, пытаясь представить дело так, что все еще остаются верными союзниками и данниками хазар. Именно потому переговоры с русским князем велись в тайне: хан Кубрат и Хельги Хельгисон имели немалый опыт в подобных делах. Для иноземных купцов и хазарских соглядатаев отступление булгарского воинства от границ представили хитрой военной уловкой, заботой о безопасности стольного града.

Другое дело, что ни один булгарский воин не двинулся с места, пока царь через своих воевод не получил от Святослава гарантий в том, что булгарские грады не постигнет судьба Мурома и Обран Оша. Эта изощренная игра делала пока невозможным появление в Булгаре Неждана и других русских воевод, а что до вестей, то Всеслава согласилась потерпеть, в конце концов, руссы, не встречая препятствий и не отвлекаясь, во исполнении договора, на грабежи, двигались быстро, с каждым днем приближая для Всеславы миг встречи. Ох, ведала бы княжна, какие испытания готовит для нее судьба!

***

Как-то раз Держко, который отправился на торжище узнать последние городские сплетни и посмотреть, кто еще из иноземцев покинул град, прибежал оттуда, точно ошпаренный. Вид при этом он имел такой, будто повстречал по дороге самого ангела смерти.

— Он в Булгаре! — еле совладав с трясущимися губами и клацающими зубами, заикаясь, сообщил он.

— Кто? — не понял Братьша.

Всеслава почти знала ответ.

— Ратьша Дедославский! — на этот раз единым духом выпалил игрец.

У княжны потемнело в глазах. Хорошо, что она сидела: на ногах бы ей не устоять.

— Где ты его встретил?

— На торжище возле реки! Купцов из славянских земель расспрашивал, не видел ли кто госпожу! За любые вести щедрую награду сулил, просил новости приносить ему на хазарское подворье.

— Куда же еще! — хмыкнул здоровяк.

— Ой, что будет, что будет!

Держко по-бабьи заломил руки.

— Хазарский конец кипит, точно улей! Подданные кагана догадываются о намерениях булгарского царя и, похоже, готовы начать в граде мятеж, а нашего Мстиславовича хлебом не корми, только дай какую крамолу посеять!

— Да ладно тебе, не кличь! — приструнил его Братьша. — Он тебя-то не узнал, надеюсь?

— Хвала Велесу и вот этому платью! — Держко умиленно оглядел свой щегольской наряд. — Больше встречаться с ним у меня нет никакого желания! Я теперь из этого дома ни ногой до самого прихода руссов!

Оставшись одна, Всеслава долго не могла унять охватившую ее дрожь. Велес-батюшка! За что же это! Ну почему этот ненавистный всюду ее преследует! И из огня выбрался, и в Обран Оше от меча не погиб, и опять швыряется златом, нашел влиятельных и богатых покровителей и свою паутину плетет. И почему ей, несчастной, довелось родиться не боярской, не темниковой дочерью, а светлейшей княжной!

Несмотря на все заверения хана Азамата в том, что в его доме она может чувствовать себя в полной безопасности, девушка потеряла покой и сон. Долгими душными ночами она лежала, прислушиваясь к каждому шороху, а забывшись ближе к рассвету, попадала во власть чудовищных кошмаров. Ее больше не забавляли беседы с Дилярой и Джамиле, не радовала душистая нега тенистого сада, не давала отдохновенья прохлада вечеров. Мысли о Мстиславиче, точно напавшие на больное животное паразиты-кровососы, выпивали из нее радость жизни, оставляя сомнения, мрачные предчувствия, и всепоглощающий страх.

…Она куда-то брела по выжженной зноем пустыне, раскаленный песок обжигал босые ступни, немилосердное солнце беспощадно палило, обливая тело своим испепеляющим жаром, душный, горячий ветер нес в лицо пыль и песок. Но Всеслава продолжала идти, ибо где-то там, на другом конце этой бескрайней земли, в выбеленном знойной лавой граде ее разыскивал Неждан. И, казалось, до града рукой подать, сделать еще один шаг, бросить взгляд и упереться в шершавый узорчатый камень, но усталые веки придавила свинцовая тяжесть, а горизонт, куда ни глянь, застилала непроглядная мгла.

Но потом девушка все-таки сделала над собой усилие, открыла глаза и увидела того, о ком мечтала и к кому стремилась! Одетый в скорбные белые одежды, безмолвный и покорный, он уже входил в Град, и черная тень гигантским коршуном нависала над ним… Всеслава бросилась бежать: она знала, что это в ее силах, что надо поспеть, удержать, предупредить! Позвать обратно в мир света, прочь от тьмы. Но ноги заплетались, отбрасывая ее все дальше назад, а из забитого песком горла не мог вырваться даже сип…

А когда она все же вошла, она увидела лишь залитую кровью постель и незнакомого человека, бессильно откинувшегося на подушки.

— Неждан! — замирая от ужаса, позвала она, но услышала в ответ лишь монотонные причитания Фатимы и тихий плач юной Диляры.

— Что случилось? — силясь приподняться на постели, Всеслава никак не могла стряхнуть с себя остатки кошмара.

— Он умирает! — всхлипнула в ответ Диляра. — У него опять горлом шла кровь! Рахиму и лекарям удалось унять кровотечение, но его сердце почти не бьется, говорят, до утра ему не дожить!

Все еще находясь в плену сна, Всеслава не сразу поняла, что речь идет не о ее возлюбленном, а о его несчастном сводном брате. Поглощенная своими переживаниями, она совсем забыла, что на другом конце обширного сада, под кровом этого же дома, не имея сил для борьбы, смиренно и мужественно ожидал смертного часа юный поэт.

Что есть поэзия, как не попытка победить смерть. Потому властью над словом нередко обладают те, кто чаще других заглядывает за грань иного мира: волхвы и воины, врачеватели и мореходы, чей бубен и челн несутся над клокочущей бездной, кто всегда балансирует на самом острие бытия. Поэты уходят и приходят, каждый в свой срок, но вместе с их стихами тем, кто идет следом, остается надежда на жизнь и вера в любовь. И потому вновь и вновь страдают в разлуке Лейли и Меджнун, а Добрыня-змееборец в одиночку одолевает сонмы врагов. И Лада-Весна бредет сквозь лютую стужу, чтобы освободить плененного Даждьбога.

Герои песен и легенд, едва успев умереть, возрождаются вновь в устах нового сказителя и поэта. И только поэты приходят в этот мир на краткий миг, чтобы покинуть его безвременно и навсегда, чтобы их уход стал достойным завершением их песни и началом песни следующей, которую смертным уже услышать не дано. Что же может удержать поэта, уже стоящего на пороге, на самом краю времени? Разве что песня, посланная вслед…

— Я должна его увидеть! — Всеслава решительно плеснула в разгоряченное лицо водой и начала одеваться.

— Это очень опасно! — попыталась ее удержать Диляра. — Там слишком много чужаков из хазарского стана. Батюшка даже мне запретил туда ходить.

Но Всеслава ее не слушала:

— Я по вашему обычаю закрою лицо.

Она чувствовала, что иначе нельзя. Если она не попытается сейчас отогнать смерть от Давида бен Иегуды, она никогда не увидит Неждана.

В саду и на террасе мужской половины дома было не протолкнуться. Кажется, все хазарские купцы и вельможи, по тем или иным делам задержавшиеся в Булгаре, пришли в дом хана Азамата выразить слова сочувствия старшему Ашина и поддержать его в беде. Тем не менее, Всеславу никто не попытался остановить, только хан Азамат глянул на девушку потрясенным взглядом, но ничего не сказал.

Давид бен Иегуда полулежал, опираясь на высоко поднятые, забрызганные кровью подушки, чуть наклонившись в правую сторону, точно так же, как в ее сне. Над ним с подносом, наполненным принесенным из подвала льдом, суетился Рахим. Еще один слуга безостановочно махал опахалом, пытаясь немного разогнать зной. Лекарь у окна готовил какое-то снадобье. Как и люди в переднем покое, слуги и врач не обратили на княжну никакого внимания, точно покрывало, которое она накинула, не только прятало ее лицо, но и делало ее невидимой.

Поскольку Всеслава видела Давида бен Иегуду всего неделю назад, в день их с отцом прибытия, ее поразило, насколько он осунулся и побледнел. Его точеное лицо походило на безжизненную восковую маску. Перетянутые жгутами чуть выше локтя руки, казалось, совсем утратили плоть, плечи поникли, а впалая грудь под узорчатой шелковой рубахой вздымалась часто и тяжело. Сабля и саз висели у изголовья, тщетно ожидая, когда к ним прикоснется знакомая рука.

Всеслава набралась храбрости, сняла саз со стены, обняла выпуклый деревянный корпус, тронула струны. А затем вслед за струнами запела, как не певала никогда. Так прощается со своими родными избранница, предназначенная в жертву бессмертным богам, так обращается к небесам воин, точно знающий, что не переживет этот бой, так созывает духов кудесник, не надеющийся вернуться из своих запредельных странствий в человеческий мир. Всеслава почти не думала о словах: звуки чужой речи изливались из уст помимо рассудка, ее голосовые складки колыхал мощный воздушный поток. Привычно направляемый грудными и брюшными мышцами, отраженный куполом нёба, высота которого, казалось, превосходила своды всех храмов и теремов, он посылал в полет, нет, не просто звук, а саму ее душу.

Стоит ли говорить, что выбор девушки пал на песню о дикой яблоне, единственное творение юного поэта, которое ей довелось услышать и постичь. Смысл вдохновенных стихов неожиданно открылся для нее. В этот наполненный звуками миг озарения, в незабываемые мгновения истинного бытия Всеслава осознала, что вещий сердцем Давид бен Иегуда сложил свою песню о ней. Все эти годы она, точно молодое деревцо, росла и поднималась, окруженная теплом и заботой, согретая нежными лучами солнца, укрытая пуховой периной яблоневого цвета и пушистых снегов, зачарованная бубном кудесника, навевавшим грезы и сны о любви.

Но вот прозвучала соловьиная трель, и сон улетел прочь, спала пелена, и оказалось, что кругом лишь дремучий дикий лес, в котором юной яблоне угрожает и топор дровосека, и клыки секача, и буйный ветер, грозящий все изломать и загубить. И бежать бы из леса прочь, взвиться бы под небеса к самому солнцу легкокрылой птицей, но дереву без корней не жить. Хорошо еще крепко держит мать сыра земля, и добрый родник, мечтающий донести свои воды до далекого моря, говорит, все будет хорошо, не бойся, и ярое солнце согревает своими лучами.

Близко-близко солнце, но потянись, лучи лишь обожгут текучим золотом и скроются за черной тучей, и родник уйдет вглубь земли, его путь не предугадать. И только где-то в ветвях останется петь соловей, смертельно раненный острой колючкой. И прервать бы эту песнь боли и муки, но едва оборвется звук, все поглотят холод и тьма: солнце погаснет, остановится бег родника, застынут помертвелые заледеневшие ветви. Ибо песня — это жизнь, а жизнь — это любовь, а любовь — величайшая сила, что приводит в движение мир.

— Пожалуйста! Спой еще! — Давид бен Иегуда, приподнявшись на подушках, смотрел на Всеславу, не отводя глаз. Рахим и лекарь с благоговейным ужасом застыли рядом.

Порвавшая на время связь с этим миром Всеслава не сразу сумела его услышать, но каким-то вещим чутьем осознала, что ритм дыхания юноши сделался иным. Оставив гибельные дали, Давид бен Иегуда дышал ровно и глубоко в такт своей песне.

Хотя от пережитого и перечувствованного, Всеслава едва держалась на ногах, отказать в просьбе она не смогла и умолкла, лишь когда юноша погрузился в глубокий, оздоровляющий сон. Припадок миновал, сердцебиение восстановилось, слабость и лихорадка отступили прочь.

Едва не выронив из рук саз — преданный Рахим в последний момент успел подхватить хозяйское сокровище, княжна поправила промокшее от слез покрывало и, шатаясь, побрела к выходу. Там ее уже ждал хан Азамат. Все люди, пришедшие проститься с юным сыном тархана, смотрели на нее. Затуманенный взор девушки встречал взгляды черных глаз, карих, бархатно-вишневых, зеленовато-ореховых, золотисто-медовых. А потом ее обожгла морозным пламенем знакомая ледяная синева. Хотя Ратьша Мстиславич и не мог разглядеть под покрывалом ее лица и фигуры, он, несомненно, узнал ее голос, и, судя по всему, собирался в ближайшие дни заявить о своих притязаниях.

Бегство

Проснувшись на закате, Давид бен Иегуда почувствовал себя настолько хорошо, что сумел не только самостоятельно проглотить немного еды, но и пожелал подняться с постели. Это ему удалось, и лекарь, внимательно выслушав дыхание и пульс и не обнаружив следов лихорадки, выразил надежду, что в ближайшее время юноша и его отец смогут пуститься в дальнейший путь.

Хотя Иегуда бен Моисей желал лично поблагодарить деву, подарившую его сыну жизнь, хан Азамат твердо преградил ему путь: женская половина дома — не то место, куда есть доступ чужакам. Когда же Ратьша, бесстыдно посмевший прийти в дом темника с расспросами, завел разговор о корьдненской княжне, булгарский вельможа плечами пожал: а разве дочь Всеволода не погибла во время пожара, когда град, в котором она находилась, разграбили какие-то беззаконные разбойники.

Не испытывая желания продолжать обсуждение этой темы, Мстиславич прекратил дальнейшие расспросы. Однако Всеслава, наблюдавшая за беседой через узорчатую решетку, отгораживавшую комнату для гостей от женских покоев, ясно видела, что он не поверил ни единому слову булгарина. Более того, упорное желание хана Азамата скрыть от посторонних глаз свою загадочную гостью (о том, что в доме недавно появилась юная и, судя по всему, знатная незнакомка, Ратьша узнал от слуг) укрепило его уверенность в том, что девушка, голос которой он слышал, это именно княжна.

Поздно вечером, когда все уже спали, Всеслава тайком собрала дорожную котомку.

— Мы уходим! — сообщила она явившимся на ее зов скоморохам.

— Помилуй, госпожа, куда и зачем?! — взмолился Братьша. — Руссы уже совсем близко, твой жених будет в Царском Граде самое большее через неделю!

— Мне нельзя здесь оставаться! Мстиславич меня узнал! Я не хочу, чтобы дом хана Азамата постигла участь Тешилова!

— Он не посмеет! — убежденно проговорил силач. — Здесь ему не Мещера! К тому же из кромешников с ним, кажется, остались лишь Очесок и Костолом.

— А хазары? — неожиданно встал на сторону княжны Держко. — Думаешь, они не понимают, что люди царя Алмуша их обвели вокруг пальца? Они точно захотят отомстить!

— Да куда им, им бы из города живыми выбраться! — попытался возразить ему Братьша.

— Ну да! — Держко тряхнул всклокоченными вихрами. — И заодно на память чего-нибудь, а вернее кого-нибудь прихватить!

— К степному шайтану прямиком в пасть лезем, — сокрушался Братьша, известным только кромешному люду путем пробираясь по узким улочкам Царского града. — От добра бежать прочь, лиха одноглазого себе на голову искать!

— Велес-батюшка не оставит, — нащупывая в темноте дорогу, отозвалась княжна. — Нам бы только Мстиславича со следа сбить, а там уж как-нибудь Неждана с товарищами отыщем!

Опасаясь погони, а в том, что на розыски пустится не только Ратьша, но и хан Азамат, Всеслава не сомневалась, путники часть пути проделали по воде. Потом вышли на берег и, отвязав лодку, пошли в сторону полуночи, туда, куда указывали сияющие рога небесной Лосихи и ее Лосенка, туда, где вершил свой ратный подвиг Неждан. От людей первое время решили таиться, человеческого жилья избегали, передвигались преимущественно ночью, ближе к рассвету отыскивая какой-нибудь овраг, балку или иную ложбину, способную укрыть их от солнечного зноя и любопытных глаз. Костер разводили редко, да в нем и не имелось особой надобности. Ярое солнце согревало лучше любого огня, а что до приготовления пищи, то на этот раз собирались в таком сумбуре и спешке, что не успели захватить в дорогу почти никаких припасов и потому довольствовались лишь теми скудными дарами, которые давали поле и лес.

Впрочем, привычные ко всякого рода превратностям судьбы игрецы только подтрунивали друг над другом: у кого из них брюхо жалостливее поет, а что до Всеславы, то долгие ночные переходы и наполненные зноем почти не дающие отдыха дневки настолько выматывали ее, что, вышагивая под звездами по объятой тенью равнине или забираясь поутру в утлое укрытие, она даже не могла помыслить о еде. Ее бросало то в жар, то в озноб, тяжелую горящую голову томил морок-дурман, а рубец на груди, перерезая ее каленым прутом, безостановочно дергал и ныл.

— Да ты никак, госпожа, захворала! — сокрушенно покачал головой Братьша, ощупывая как-то на рассвете ее пылающий лоб. — Гляжу, огнея тебя мает! Как бы хвороба, которую ты отогнала от сына хазарского бея, не перешла на тебя.

Княжна слышала о чем-то подобном: Арво Кейо и подруженька Мурава рассказывали о лекарях, которые ради исцеления больного, случалось, не жалели собственной жизни. Старый кудесник еще прибавлял, что мастерство врачевателя в том и заключается, чтобы подчинить духов болезни своей воле, заставив злокозненные порождения нави вернуться обратно в навь. Впрочем, о своем поступке девушка по-прежнему не жалела: вещее чутье подсказывало ей, что иначе было нельзя.

— Ничего, как-нибудь переможется! — вымученно улыбнулась она, жадно припадая к меху с водой. — Главное — дойти! Ведь нам уж недолго осталось!

— Совсем чуть-чуть! — торопливо отозвался Держко, на четвереньках заползая в узкий лаз у дубовых корней, и если бы Всеславу не мытарила лихоманка, она бы заметила, как недобро, по-разбойничьи сверкнули его шальные глаза, и как со вздохом отвел взгляд добросердечный, мягкотелый Братьша.

На этой дневке Всеславе так и не удалось заснуть. Растревоженная дорогой рана опоясывала ее ноющей болью, лихорадка лютовала без жалости, обжигая спину ледяным ознобом, выламывая кости из суставов, паля сотней факелов губы и лицо.

Сколько они уже идут? Неделю, а может, больше? Холмы да равнины, чахлые, почти не дающие тени рощи да прозрачные перелески меж бескрайних непаханых несеяных полей, сохнущие на корню травы, бесприютный горячий ветер, бросающий в лицо горстями пыль и песок и душный тяжкий зной. Где же милая сердцу, привычная для взгляда гостеприимная лесная сень, где ласковые земляничные поляны и прохладные ключи? Где омывающий листву и очищающий душу теплый летний дождь? Впрочем, нет. И безводную, кишащую ядовитыми гадами пустыню Всеслава назвала бы землей обетованной, кабы там ее ждал лада милый Неждан. Ах, Неждан-Нежданушка! Сокол ясный! Чует сердце, совсем недалече летаешь: мчишься вперед на верном Серко, одолевая степной простор, ведешь к морю Хвалисскому горделивую птицу-ладью. Почему же немилосердные боги все откладывают день встречи, почему придумывают все новые испытания? Сколько еще железных башмаков и стальных посохов надо износить, сколько каменных караваев изгрызть?

А что если они разминулись? Конечно, шестидесятитысячное войско это не одинокий путник, бредущий по лесной тропе, но вдруг ее провожатые сбились с пути. Быть не может! Ловкач Держко знает все дороги лучше купцов рахдонитов и по звездам читает, словно мореплаватель или волхв. Тогда в чем же дело? Измена? Но подозревать в подобном своих товарищей она не могла: скоморохи уже дважды доказывали свою верность.

Вне себя от волнения девушка наблюдала, как свершает свой вековечный путь по небу ярое солнце тресветлый Хорс. Пройдя зенит, дневное светило медленно клонилось к горизонту, к закатному краю людского мира. На расстоянии нескольких перестрелов от их сегодняшнего убежища стоял спаленный небесным огнем засохший дуб. Они миновали этого немого свидетеля Перунова гнева незадолго до рассвета, предутренний сумрак напугал Всеславу, на несколько мгновений превратив мертвое древо в древнего обитателя Печенежских гор многоголового змея. Лишенные листвы узловатые ветви и сейчас напоминали не то опоры разрушенного храма, не то чьи-то руки, взывающие к небу в безмолвной мольбе. Вот почему только почерневший исполин указывает на полночь? Ведь если их путь верен, ему следовало остаться в стороне полудня.

Стоявший на карауле Братьша растолкал своего разнежившегося на мягкой лиственной подстилке товарища, и они вместе принялись готовить еду. Пытаясь растянуть остатки зерна и сухарей, игрецы заварили сдобренное парой-тройкой птичьих яиц хлебово из щавеля и крапивы. Всеслава, не в силах подняться, продолжала делать вид, что все еще спит.

— О-хо-хо! — вздохнул Братьша, отгоняя от лица девушки назойливую муху. — Совсем наша госпожа занедужила! Что делать-то будем?

— Что делать, что делать? — сердито затараторил Держко. — Я-то откуда знаю?

— Говорил я тебе, дурная твоя затея! Кривда она неугодна богам! И госпожу погубишь, и тархану доказать ничего не сумеешь!

— Да хватит тебе каркать! Ворона бескрылая! Где ты кривду-то увидел? Я обещал госпоже отвести ее к жениху, я и веду! Нам бы только до Града хазарского добраться, там у кагана, говорят, лекарей прорва. Да и отцу моему приятное сделаем. Родной сын пожаловал после стольких лет, да еще и не с пустыми руками пришел!

Сначала Всеслава не поняла, о чем это он, потом не поверила своим ушам, да только как тут не верить, когда и старый дуб, вещее древо Перуна, давал ей знак, пытаясь предостеречь. Скоморохи-игрецы, как известно, Велесовы слуги, а милостивый хозяин угодий, как не крути, существо темное и древнее, не различающее добра и зла. Да и Держко, лихая голова, настолько проникся мечтой о высоком родстве, что и сам в нее поверил.

Ох, Велес батюшка! Что же она наделала? Зачем, поддавшись страху, навеянному долгим ожиданием и подступающей болезнью, покинула гостеприимный дом добросердечного хана, ввергнув себя в пучину новых бед! Впрочем, еще не все потеряно, еще можно что-то превозмочь и переменить!

Всеслава рывком села. Глаза ее горели огнем.

— Госпожа! — осторожно начал Держко, но, наткнувшись на ледяной взгляд Всеславы, осекся на полуслове.

— Я все слышала, — холодно сообщила ему княжна. — Значит, вот какую службу ты решил мне сослужить, вот к какому жениху доставить! Правду про вас, игрецов, говорят: «и нашим, и вашим мы за векшу спляшем».

— Ты не расслышала, госпожа, вернее, неправильно поняла! — пойманный с поличным игрец по своей воровской привычке еще пытался выкрутиться.

— Все я правильно поняла! — оборвала его Всеслава. — Если русское войско и мой Неждан грядут с Полуночи, почему мы движемся на Полдень?

Держко не нашел, что ответить, и только поджал губы, сердито зыркая по сторонам.

— Собирайтесь! — приказала Всеслава, поднимая на плечи дорожную котомку. — Мы возвращаемся в Булгар!

Братьша, виновато хлопая глазами, отставил в сторону котелок и начал послушно скатывать плащи и завязывать тесемки мешков. Держко его остановил. Он стоял перед Всеславой, вытянувшись во весь свой небольшой рост, широкий, подвижный рот его дергался. Скулы свело от еле сдерживаемой ярости.

— Ни в какой Булгар я не вернусь! — сказал он негромко, но очень твердо. — Меня в Итиле ждет высокородный отец! И ты, девица, отправишься вместе со мной! Хватай ее, Братьша! Не пойдет своей волей, волоком потащим.

Он потянулся, чтобы схватить княжну, но Всеслава вывернулась, вырвалась и помчалась, что есть духу, по полю, простирая руки к темневшему на горизонте, обугленному, как ее любовь, но все еще крепкому дубу. Она хотела превратиться в малое яблоневое семечко, в белый лепесток, который подхватывает ветер, унестись прочь, достигнуть обетованного края, где нет лжи и принуждения, где на тучных умащенных полях гуляют бок о бок лев, телец и орел. Но ноги ее заплетались и не слушались, врастая в землю, точно жесткие корневища, а гибкое тело деревенело и стыло, как одетый корой ствол, и руки бессильно падали надломленными ветвями, и помутневший взор застилали холод и тьма.

Ромейские розмыслы

— Какие новости? — в синих глазах Феофании смешались надежда и страх.

— Никаких следов, — покачал головой Александр. — Мы обшарили каждую тропинку в окрестностях града, побывали во всех становищах на том и на другом берегу — все безрезультатно. Если княжну не увез опять Ратьша, стало быть, она и ее спутники либо попали в лапы к работорговцам, либо и вовсе покинули этот мир.

Феофания горестно всхлипнула, непроизвольно обхватив руками растущее чрево.

Александр поспешил усадить ее на скамью, которую живо освободил возившийся там с какими-то снадобьями постреленок Тойво.

— Твой брат, правда, не теряет надежды, — поспешно продолжил воевода, — что девушка и игрецы измыслили какую-то хитрость, чтобы сбить Мстиславича с толку, и потому, хотя их путь оказался скрыт как от недобрых, так и от дружественных глаз, княжна обязательно объявится, если не в родном Корьдно, то где-нибудь в Новгороде, а то и вовсе в Царьграде.

Феофания только покачала с сомнением головой:

— Что Неждан? — спросила она.

Теперь уж пришел черед Александра опускаться на скамью рядом с женой, нервно теребя пальцами мех на загривке пятнистого Малика, ибо поведать о решении побратима у него не хватало сил.

Анастасий тоже отвел глаза, ощущая в случившемся с корьдненской княжной немалую долю своей вины, тем более, что за время совместного плена и долгого пути полюбил девушку почти также нежно, как родную сестру. Может, все-таки стоило, пока Ратьша не успел опомниться, попытаться дойти до Оки. Впрочем, что теперь говорить? Кто же знал, что все сложится именно так? И дался же Всеславе этот хворый хазарин. Честный хан Азамат и без того посыпал седую голову горьким пеплом, кляня себя за то, что, поддавшись жалости, принял в своем доме тархана с сыном.

Ох, Всеслава, Всеславушка! В каком мире пролегла твоя дороженька? Узнаешь ли в своей далекой стороне, что путь твоего милого лежит в хазарский Град?

Не встретив препятствий в земле Булгар, Святослав вплотную подступил к границам каганата. Настало время отправить гонца к царю Иосифу, передать вызов на бой. Выполнить это смертельно опасное поручение взялся Незнамов сын.

— Ты понимаешь, что можешь не вернуться? — испытующе глядя на молодого воина, спросил Святослав.

— Мне больше нечего терять, — сумрачно отозвался тот. — В любом случае, побратимы за меня отомстят.

Дабы посланец великого князя не шел по чужой земле совсем один, в попутчики к Неждану напросился излечивший телесные раны, но так и не избавившийся от душевных мук Инвар.

— Черный день настал для меня! — только и смог сказать, узнав об их решении, Александр. — Лучше бы обе мои руки снова прибили к деревянному коню!

— Тебе рано еще умирать, брат, — сердечно обнял его Неждан. — Негоже боярыне твоей век вековать горькой вдовицей, да и сыну без отца расти не мед, ты это не хуже меня знаешь. Вот я — другое дело. Мне теперь и этот свет не мил, и рай не в рай: Всеслава-то Христову веру так и не захотела принять!

— Да погоди ты ее хоронить! — попытался обнадежить его побратим. — Может, и правда след ее еще и в этом мире отыщется!

— В Ратьшиных хоромах? — скривился от боли Незнамов сын, сжимая на груди заветную ладанку с каштановым локоном: все, что осталось ему от Всеславы. — Или на рынке невольничьем? Чем такое видеть, лучше либо ума лишиться, либо вовсе не жить!

— Коли тебя не станет, кто сумеет ей помочь?

Примерно в тех же выражениях парня увещевал дядька Войнег, на которого Неждан возложил заботу о своих людях. Конечно, ратники против выбора не возражали. Ведали, что от такого воеводы не видать обиды не только дружине, но и простым сермяжникам-рядовичам, взявшим в руки оружие лишь с благословления Незнамова сына. Но, прощаясь со своим «Соловьем», разве что по-бабьи не голосили:

— Ты же обещал нас вести в бой на хазар!

И только серый Кум, которого манили воля и степь, радостно вертел пушистым хвостом, да постреленок Тойво, отпросившийся у деда с Феофанией в Новгород, а вместо того в осуществление своих самых дерзостных мечтаний сделавшийся почти полноправным участником великого похода, ходил за Нежданом и канючил:

— Ну, возьми и меня с собой, что тебе стоит! Я и костер умею разжигать, и еду стряпать, и по-хазарски знаю почти не хуже вас…

Похоже, выбравшись невредимым не только из-под январского льда, но и из Тешиловского пожара, малец крепко уверовал, что смерть — это всего лишь страшная сказка, которую взрослые придумали, чтобы пугать несмышленышей, и что его старших товарищей в хазарской земле ждут такие невероятные приключения, которые обидно пропустить.

— В другой раз, дружище, — потрепал на прощание его по вихрам Неждан.

Хотя бедовый внучок волхва постарался убедить окружающих, что поверил в этот не очень-то правдивый «другой раз», сделал он все равно по-своему. Хватились его слишком поздно. Он и прежде частенько отлучался без спросу. Дозорные Александра и прочих воевод охотно брали его с собой в разъезды: неунывающий отрок своим задором и забавной болтовней лучше любого бахаря умел скрасить долгое время в пути. Но все дозоры вернулись, а Тойво так и не появился.

— Сбежал! — потрясенно всплеснула руками Феофания. — Ушел вслед за Нежданом! И что я теперь его деду скажу?

— Что плохо он своего мальца наставлял, коли к таким годам не приучил к послушанию, — нахмурился Александр. — Тому не носить воинского пояса, кто должного и недолжного не усвоит!

Феофания не сумела возразить, но плечи ее поникли, и глаза предательски заблестели. Александр нахмурился еще больше, ох уж эти женщины, вечно бы им всех жалеть и баловать, но когда заговорил, голос его зазвучал примирительно:

— Будет тебе! Может, еще ничего объяснять не придется. Из огня этот постреленок уже дважды выбирался живым, в реке тоже не потонул. Авось, и здесь не пропадет, Неждана отыщет.

— Ну да, отыщет, — молодая боярыня глянула на мужа с укором. — Думаешь, я не знаю, что они с Инваром отправились в Итиль смерти искать?

— Вот об этом-то я и говорю!

Русс поглядел на нее с нежностью и не удержался — привлек к себе.

— Если на то будет Божья воля и наш сорванец отыщет этих двоих, может, у них хотя бы возникнет мысль о том, чтобы попытаться вернуться.

— Нам остается только об этом молить!

Вскоре молодой воевода тоже отправился в путь. Пришла пора встретиться со степными братьями, подтвердить союз и обговорить окончательные условия участия печенегов в походе.

— Поклонись от меня госпоже Парсбит и хану Камчибеку, передай привет Аяну и Гюльаим. — напутствовала его в дорогу Феофания.

— Уж не знаю, как я им на глаза покажусь, — улыбнулся ей супруг. — Мать-то точно не упустит случая выговорить мне за то, что бросил жену где-то в чужом краю.

— А ты ей напомни, что ее покойный муж и великий Улан, когда ходили на Царьград или ездили послами в Киев, тоже оставляли семьи не в земле предков, — улыбнулась молодая женщина в ответ. — Со мной отцова дружина и брат. Есть, кому защитить.

— К тому же, мы в Булгаре задерживаться не собираемся, — поддержал ее Анастасий. — Выступим вместе с войском, успеть бы только закончить дела.

Дел у них и вправду хватало. Многим раненым под стенами Обран Оша все еще требовались забота и уход. Следовало незамедлительно решать, кого лучше отправить на Русь, кого оставить в Царском граде, а кто сумеет принять участие в походе. Кроме того, на Анастасия князь возложил еще одно не очень приятное поручение.

Дело в том, что в Царский град из Херсона кружными путями, через верховья Днепра и Итиля, минуя земли вятичей и буртасов, прибыли ромейские розмыслы. Их прислал патрикий Калокир для строительства осадных машин, способных пробить крепкие стены Саркела. Молодому лекарю соотечественников надлежало встретить и проследить, чтобы они ни в чем не знали нужды.

— Это что же такое выходит? — узнав о миссии Анастасия, нахмурил седые брови дядька Нежиловец. — Твои соотечественники строили Белую вежу, они же ее и разрушат?

— На любое действие должно найтись противодействие! — равнодушно пожал плечами ромей.

— К тому же, у цезаря нет постоянных друзей, только постоянные интересы, — добавил Александр.

— Мало нам было хазарских соглядатаев, — проворчал заглянувший его проводить старый Асмунд, — так еще эти гуси заморские пожаловали носы в наши дела совать.

— Добро бы только носы совали, — Александр, уже спускавшийся с новгородской ладьи, задержался на сходнях. — В конце концов, дела наши нынешние у всего мира на виду, много тайн не откопаешь. Но мне совсем не по душе тот елей, который эти ромеи, не в обиду моему шурину, в уши нашего князя льют. Не оказалась бы эта сладкая патока смертельным ядом.

Анастасий его опасения полностью разделял, ибо знал Калокира как человека амбициозного, безжалостного и совершенно беспринципного. Это глядя на него и ему подобных, Александр, поначалу со всей искренностью молодой души внимавший глаголу Христовой веры, на три долгих года вернулся к прежним богам. Но приказы князей не обсуждаются, к тому же, недаром говорят: держи друга близко, а врага — еще ближе.

Несмотря на незначительность положения, которое они занимали не только при императорском дворе, но даже в Херсонской феме, спафарий Дионисий и кандидат Хризостом держались подчеркнуто высокомерно, всем своим видом стараясь показать, какая пропасть разделяет их, придворных порфирородного басилевса, и людей какого-то варварского вождя. Все оказанные им знаки внимания они восприняли, как должное, к беседе со светлейшим снизошли с таким видом, словно не он им, а они ему оказывали великую милость, а на новгородских и киевских единоверцев даже не глянули. Богу — Богово, кесарю — кесарево.

Что же до Анастасия, то, оставшись наедине, спафарий Дионисий сообщил, что в пределах империи молодого лекаря считают предателем, подлежащим смертной казни. Дело в том, что до Херсона, а затем и до Константинополя дошли слухи о человеке, который, якобы, передал руссам тщательно оберегаемый секрет греческого огня. Хотя Анастасий не чувствовал за собой вины, ибо, обороняя в прошлом году от хазар вместе с Александром и новгородцами вежу ханов Органа, всего лишь сконструировал некое подобие огнеметных трубок, наполнив их горючей смесью собственного изобретения, разубеждать Дионисия он счел ниже своего достоинства. Чего ради? Тот, кто начинает оправдываться, признает свою вину.

Интересно, а этому надутому, как петух, спафарию на службе у стратига Херсонской фемы, известно, что сын его господина пытался года три тому назад переправить через Стикс нынешнего басилевса Никифора Фоку, который, будучи в те времена еще стратигом-автократором императора Романа, уличил Калокира в казнокрадстве. Анастасий, к которому Калокир обратился с требованием приготовить яд, не захотел брать грех на душу, за что впал в немилость и вместо того, чтобы пожинать вместе со своими соотечественниками плоды победы и строить жизнь на освобожденном от арабов родном Крите, отправился в изгнание.

Чего доброго, херсонский патрикий за содействие в болгарских делах еще потребует от русского князя голову строптивца на блюде. Впрочем, руки коротки. К тому же, Калокир, так же, как и многие другие, наверняка захочет заполучить Анастасия живьем, предложив ему обменять свободу и жизнь на секрет разрушительного порошка аль Син.

И точно. Полагая, что достаточно запугал собеседника, Дионисий перешел к откровенному торгу, заодно обещая личное и своего господина содействие в решении участи Анастасия. Критянин только усмехнулся.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — промолвил он, глядя сквозь собеседника. — Мое ремесло — лечить людей, и если я беру в руки меч, то только для того, чтобы защитить себя и своих близких. Что же до различных способов убийства, то я их не знаю и не собираюсь узнавать!

Выпроводив разгневанного спафария восвояси, Анастасий долго не мог успокоиться. То ли он за прошедшие в странствиях годы отвык от общения с царедворцами и придворными различных мастей, то ли патрикий Калокир обладал талантом окружать себя особо неприятными людьми. Во всяком случае, мысль о том, что придется довольно-таки долго общаться с этим Дионисием, ухоженное лицо которого выглядело одутловатым, а холеное тело — дряблым, и явно не от болезни, а от потакания различного рода излишествам, вызывала у него почти тошноту. Большой вопрос еще, а понимает ли этот херсонец хоть что-нибудь в строительстве осадных машин?

— О чем с тобой говорил этот надутый придворный? Я видела, он вышел от тебя в бешенстве.

Синие глаза Феофании смотрели с тревогой. Бесстрашная по природе, взяв на себя ответственность за еще не родившуюся жизнь, она научилась бояться, тем более, что кроме мужа и брата не имела иной опоры.

Хотя Анастасий, пытаясь уберечь будущую мать от совершенно лишних для нее тревог, попытался объяснить недовольство херсонца пустяшной размолвкой, мудрая не по годам, прозорливая сестра как-то исподволь все у него выведала.

— Может, стоит все-таки открыть этот секрет? — спросила она, взволнованно теребя кисти завязанного высоко под грудью узорчатого пояса.

— Кому? — без тени насмешки вопросом на вопрос отозвался Анастасий.

— Тебе виднее, — Феофания скромно потупила взор.

— Я не убийца! Я врач!

— А если этот порошок попадет в руки арабов или хазар? — вопрошающе глянула на него сестра, и в ее синих глазах заплясали холодные искры, напоминающие отблеск Дара Пламени. — Куда ехал твой знакомый Звездочет, которого вы спугнули на Оке? В Магдебург? А может быть, все-таки в Итиль? А если ему удалось достичь пределов каганата? Или ты, дабы не нарушить клятву Гиппократа, обречешь ратников Святослава на бессмысленную гибель?

— Муж и жена — плоть одна, — скривился критянин. — Ты говоришь почти теми же словами, что и Александр!

— Потому что я говорю правду!

— Я и сам думал об этом.

Анастасий заложил руки за спину, как наставник-ритор, и прошелся взад-вперед.

— Насколько я успел изучить Гершома, он принадлежит к той редкой породе людей, которых интересуют не золото власть имущих, а сосредоточенные у их престолов сокровища человеческих знаний: рукописи, артефакты, другие диковины. Возможно, с того времени, как мы с ним расстались, в Итиле обнаружилась какая-нибудь невиданная редкость, или он все-таки решил, что с помощью секрета Аль Син сумеет уберечь Град и сосредоточенные в нем сокровища.

— И ты говоришь об этом так спокойно? — Феофания стояла перед ним, вытянувшись во весь свой небольшой рост, как никогда похожая на минойскую богиню или жрицу, заклинательницу священных змей.

— На все Божья воля!

— Сера, селитра, уголь, — с ходу назвала сестра компоненты состава, который Анастасий не посмел доверить не только человеческому уху, но и бумаге.

Как выяснилось, для той, которая с детства изучала свойства трав и минералов, достаточно оказалось один раз взять в руки сам порошок.

— Рано или поздно этот состав сделается достоянием многих! — предсказала Феофания.

— Тогда война станет еще большим преступлением, нежели сейчас.

Найден

Хотя Анастасий по опыту знал, что после подобных разговоров сестра способна отмалчиваться неделями, возводя между собою и тем, кто ее задел, ледяную стену обиды, не прошло и седьмицы, как их разговор получил неожиданное продолжение.

После передышки в Булгаре войско Святослава вновь выступило в поход, и у брата с сестрой не осталось ни времени, ни возможности не то что на выяснение отношений, но просто на разговоры. В то время, пока Феофания, как могла, устраивала судьбу вверенных ее попечению раненых, Анастасий, как ошпаренный, носился по Булгару и его окрестностям в компании херсонцев, добывая то лес, то пеньку, то гвозди и болты для механизмов. Следовало делать все четко и быстро. Стремительный, как молодой барс или сокол, русский князь не терпел промедления, а привыкшие к неспешной размеренности и расслабленности сытой жизни в Херсоне Дионисий и Хризостом никак не желали это понять. В общем, из-за их медлительности в Булгаре Анастасий с сестрой задержались дольше всех, пропустив вперед даже невезучего боярина Быстромысла, который таки достроил ладьи и как-то сумел в одиночку пройти через землю мокшан.

За сборами их застал и посланный Александром с вестями от степной родни Тороп. У печенегов все обстояло более ли менее благополучно. Племена Куэрчи Чур, Явды Эрдим, а также Суру Кулпей и Була Чопон в подтверждении верности данной прошлой осенью клятве уже собрали ратников и теперь ждали только сигнала, чтобы выступить в поход. Более того, возглавляемое ханами Органа племя Куэрчи Чур (Небесный Властелин) всю зиму опустошало хазарские земли, окончательно взяв под контроль торговые пути. Купцам-рахдонитам, имеющим свой интерес в Итиле, приходилось теперь ловчить, пробираясь кружными путями через земли огузов.

— А как здоровье госпожи Парсбит и ее сыновей? — спросила Феофания.

— Оба хана Органа, слава Богу, благополучны и здоровы, а госпоже Парсбит хворать и вовсе некогда, — улыбнулся отрок. — Она вся в заботах о новорожденном внуке, которого ей подарили Аян и его Гюльаим.

— Давно я не слышала таких хороших новостей! — обрадовалась молодая боярыня.

Хотя Тороп буквально валился с ног от усталости: шутка ли, провести в седле почти семь суток, сам такое испытаешь — поймешь, он не спешил на отдых. Судя по всему, он имел сказать еще кое-что. Обветренное безбородое лицо посерьезнело, между светлых бровей залегла упрямая складка.

— Я видел его, — проговорил юноша значительно, и сердце Анастасия неприятно сжалось.

— Кого? — спросил он, уже зная ответ.

— Гершома Звездочета и его спутников хазар. Теперь они объявились на рубеже Булгарских владений недалеко от верхних отрогов Печенежских гор.

— Почем ты знаешь, что это они? — дядька Нежиловец подозрительно повел бородавчатым носом.

— Кто ещё станет перекладывать добро с лошадей на ладьи вдали от какого-либо торжища или града, скрываясь от глаз людских. К тому же, мне удалосьподобраться к ним вплотную и пощупать их товар.

Парнишка полез за пазуху и извлек оттуда сверток, распространяющий характерный запах серы.

— Насколько я могу судить, это точно не горный бальзам.

По спине Анастасия пробежал озноб. Испытующий взгляд сестры пронзил его не хуже ледяного горного ветра.

— Александр знает? — поинтересовался он, стараясь не терять самообладания.

— К нему отправился Торгейр. Мы поначалу вдвоем ехали, а после встречи решили разделиться.

— Странно, — задумчиво проговорила Феофания. — Почему они не попытались спуститься по Дону до Саркела, а уже оттуда перебраться в Итиль?

— Может, из-за печенегов, — предположил Тороп.

— А может, потому, что Саркел — это всего лишь крепость, а Итиль — сердце хазарской земли, — добавил Анастасий.

— В любом случае, их надо остановить, — решительно проговорила Феофания, — и чем скорее, тем лучше!

— Только через мой труп! — отрезал Анастасий.

— Даже не думай, боярыня! — поддержал его дядька Нежиловец. — Твой Хельги и так на нас со Сфенеклом сердит за то, что вместо Новгорода ты на Итиль с нами отправилась, а за такие дела он просто мне голову с плеч снесет. Этому Звездочету и его ватаге, если я что понимаю, теперь одна дорога — на Самур и через огузские земли. А нам туда соваться — только погибели на свою голову искать!

Но Феофания не собиралась сдаваться:

— А коли они со своим смертельным грузом до Итиля доберутся, это ли не погибель?

— О том пусть Хельги и другие набольшие думают, — отрезал кормщик. — Нешто ханы Органа не сумеют до них добраться?!

Анастасий нахмурился. Такой поворот событий лучше всего укладывался в рамки здравого смысла, но он означал, что тщательно оберегаемый, мучительно выстраданный секрет неизбежно станет достоянием русского князя. Александр живота не пожалеет, чтобы захватить умельцев и их груз. А при всем уважении, которое Анастасий питал к светлейшему, Святослав не производил впечатление простака, не способного извлечь выгоду из неожиданно обретенного преимущества. Впрочем, как бы там ни было, ради того, чтобы что-то изменить, он не собирался рисковать жизнью сестры и ее еще не рожденного ребенка. Другое дело, что Феофания мыслила иначе:

— Какое расстояние до Самура от становищ племени Куэрчи Чур и ставки Органа? — спросила она у Торопа.

— Пять дней пути, — честно ответил отрок.

— А отсюда — всего два. Если постараться, то можно перехватить этих купцов еще до того, как они с огузами соединятся.

— Ишь, какая прыткая! — фыркнул дядька Нежиловец. — Как говаривал твой батюшка Вышата Сытенич, а не слишком ли ты долгий волос вырастила, краса, чтобы мужей учить!

Синие глаза Феофании потемнели, тонкие ноздри затрепетали:

— Моего отца, — вымолвила она глухо, — убили хазарские наемники. И я не хочу, чтобы моего мужа и всех русских ратников постигла та же участь! Если вас останавливает только необходимость заботиться о моей безопасности, то, думаю, хан Азамат и его люди сумеют меня защитить.

Ох, неспроста новгородскую боярышню называли ведуньей. Все рассчитала, все предусмотрела! Да разве после Тешилова и того, что случилось в Булгаре с Всеславой-княжной, дядька Нежиловец и брат посмели бы ее куда-нибудь с отцовской ладьи отпустить?

— А как же спафарий Дионисий и кандидат Хризостом? — привел последний довод Анастасий. — С ними-то что прикажешь делать?

— Им лучше все рассказать. Думаю, они захотят принять участие в экспедиции, а там видно будет. В любом случае, для тебя это шанс показать себя добрым подданным империи.

Едва только херсонцы узнали о планах охоты на Звездочета, их глаза загорелись алчностью. Спафарий Дионисий понимающе закивал, глядя на Анастасия весьма благосклонно. Видимо, решил, что тот одумался и перешел на сторону соотечественников, вернее, на сторону Калокира. Ведал бы он истинный замысел молодого лекаря!

Когда снекка прошла расстояние около трети дневного перехода, гребцы сменились. Анастасий, которого тяготило бездействие, нервно мерил палубу шагами. С каким бы удовольствием он сейчас взял у дядьки Нежиловца тяжелое правило или сменил кого-нибудь у весла. Но старый боярский кормщик стоял на своем месте как влитой, а что до гребли, то, пожалуй, спафарий Дионисий решит, будто он совсем варваром стал. Пройдя с кормы на нос и обратно, Анастасий заметил, что Талец, работавший у весла с самого начала пути, не торопится отдавать его сидящему рядом товарищу.

— Недужится ему нынче, — пояснил новгородец, — Не может грести. А вот с мечом он у нас прыткий. Впору поучиться!

Не отличавшийся ни статью, ни ростом товарищ Тальца выглядел настоящим заморышем. Потому в разговоры о его боевых достоинствах верилось с трудом.

— Давно он у вас? — поинтересовался Анастасий у дядьки Нежиловца.

— В Мокшанском краю прибился, — ответил старик. — Малик его беспамятного в кустарнике на берегу Итиля нашел. Неведомо откуда он пришел, но жилось ему там, вероятно, несладко. Костяшки пальцев сбиты, морда вся опухла от побоев: шрамы вон до сих пор никак не сойдут. По этим шрамам мы его Меченным зовем, Муравушка Найденом кличет, а как его нареченное имя, он нам так его и не открыл. То ли от рождения немой, то ли от пережитого дар речи потерял, но голоса его мы так и не слыхали. Думали кашу приставить варить, а он в Обран Оше как меч в руки взял, таким молодцом себя показал, всякому бы так. Все до Мстиславича добраться пытался. А вот гребец из него и в самом деле никакой, да и Муравушка не велела: говорит, хвороба какая-то в брюхе.

— Найденушка, голубчик, не поможешь? — Феофания, которая, по своему обыкновению, копошилась с какими-то делами в своей каморке, дабы не путаться под ногами у мужей, забрала новичка с собой.

Когда заморыш, странно ссутулившись и скособочившись, проходил мимо Анастасия, лекарь еще раз внимательно глянул на него. Хотя спутанная светлая и густая копна непослушных волос почти закрывала обезображенное страшными побоями до неузнаваемости безбородое лицо, критянину бросился в глаза особо приметный рубец, проходивший через всю правую щеку от брови до подбородка. Анастасия охватило смутное ощущение, что эту страшную рваную рану, полученную в неравном бою, он не только недавно видел, но и зашивал.

Нет, таких совпадений просто не бывает, да и как могла отчаянная поляница провести столько времени неузнанная на новгородской ладье, да еще бок о бок с Инваром. Да и руки Ратьшиных головорезов, он точно помнил, не оставили на ее лице таких жутких следов.

Дав себе зарок повнимательнее приглядеться к этому Найдену, или как там его на самом деле звали, Анастасий принял весло у Тальца. Пусть Дионисий думает и говорит, что ему заблагорассудится, а гридню за товарища не стоит страдать.

Как и планировали, путь до Печенежских гор прошли за день с небольшим. После беглого осмотра места стоянки купцов, отправились дальше. Пребывавший с начала путешествия в дурном расположении духа дядька Нежиловец заметно повеселел:

— Почему же ты сразу, растяпа, не сказал, что это не боевая ладья, а насад, или кнар, — напустился он на Торопа, внимательно осмотрев след, оставленный преследуемым судном на песке. — Да еще нагруженный по самую мачту! И чему только тебя твой наставник учит? Эту посудину мы в два счета догоним!

— А может, это и вправду купцы? — забеспокоился Дионисий.

— Или люди, которые хотят, чтобы их таковыми считали, — недобро осклабился в ответ Анастасий.

Осмотр покинутого лагеря придал ему уверенности в том, что они напали на верный след: он узнал отметины от измерительных приборов Звездочета, которому во время их совместного пути не раз помогал наблюдать за светилами, а также нашел обрывок пергамента с пометками на иврите.

Итак, Гершом сделал свой выбор, и этим выбором все-таки стал Итиль. Интересно, что ему посулили: египетскую Книгу Мертвых, бесследно исчезнувшую «Комедию» Аристотеля? Быть не может, чтобы Звездочет отправился в этот долгий и опасный путь только для того, чтобы помочь единоверцам. Ибо людей он искренне презирал, предпочитая им книги, и даже среди своих соплеменников выглядел гордецом и чужаком. Во время штурма армией императора Тай-цзу монастыря в окрестностях Бяня, когда сильнейший пороховой заряд разрушил часть стены, вызвав пожар, Звездочет вслед за Анастасием бросился в огонь, но не для того, чтобы вывести оттуда людей, а затем, чтобы спасти несколько рукописей. Позже, когда Анастасий обрабатывал его и свои ожоги, Гершом не без превосходства похвалялся: его сокровища остались с ним, а двоих мальчишек-послушников, которых на руках вынес критянин, едва те отдышались, солдаты Тай-цзу заковали в цепи вместе с другими пленными.

— И после всего этого, — недобро усмехался Гершом, указывая на картину разрушений, — ты еще смеешь утверждать, что люди достойны любви?

— Бог есть любовь, а человек — образ Божий! — возразил ему Анастасий.

— Так ли это? — насмешливо прищурился Звездочет, поправляя рыжие вихры над опаленными бровями. — Я не первый год живу среди людей и чаще всего вижу в их обличьи и помыслах свиное рыло и козлиные копыта Родоначальника Зла. При помощи этого порошка люди могли бы рвать горы, добывая полезные руды, прокладывать дороги, строить мосты, но вместо этого они предпочитают убивать, ибо такова их природа! Селитра, сера, уголь!

Он покачал кудлатой головой.

— Как просто и как гениально! Предвижу, этому составу уготовано великое будущее!

— Поклянись, что никому не раскроешь его секрет! — едва не с оружием в руках приступил к нему критянин.

В те дни, очарованный обширностью познаний и прозорливым умом Звездочета, он считал Гершома едва ли не другом.

— Да хоть Семисвечником и Торой, — с готовностью согласился тот. — Я ненавижу огонь и любые легковоспламеняющиеся составы. Одна опрокинутая лампада способна уничтожить больше сокровищ, нежели орды дикарей.

Что ж, в тот раз Гершом не нарушил клятву. Даже когда единоверцы хазары обратились к нему с просьбой о помощи. Он, правда, без труда нашел способ ее обойти, доверительно сообщив Булан бею, покидая Хорезм, что его спутник ромей тоже побывал в Аль Син, несомненно кое-что разведал, и если его хорошенько расспросить…

Анастасий, лежавший без сна на своем месте между скамей новгородской ладьи, болезненно поморщился. Рубцы от веревок и оков на руках и щиколотках, так же, как и следы от свежих и прошлогодних побоев, налились болью, и огнем заполыхал след на руке — лихая память чрезмерного усердия злой поляницы. Тогда, в кутерьме подготовки к побегу, и в последующие дни он не уделил ране должного внимания, потому она затянулась кое-как и частенько, особенно по ночам, его беспокоила.

Критянин убедил свое тело не поднимать бунта и перевернулся на другой бок, в который раз пытаясь заснуть. Он уже начал ощущать приятную расслабленность во всем теле, предвестницу благодатного сна, когда на палубе раздались знакомые легкие шаги. Даже бремя, которое она носила под сердцем, не могло изменить походку сестры. Феофания была не одна, и, судя по поступи, человек, ее сопровождавший, либо еще не вошел в пору мужества, либо вовсе не принадлежал к роду мужей.

— Да не может такого быть, чтобы он тебя признал! — продолжая начатый еще на берегу разговор, проговорила Феофания. — Под этой жуткой маской, которую мы с тобой придумали, тебя даже родной отец и Инвар не узнали!

— Отец и Инвар не видели меня такой. А он видел и рану на щеке зашивал.

Анастасий едва не подскочил! Ну и сестрица, ну и выдумщица! Недаром в ее жилах течет кровь наследников Миноса! Но какова Войнега! Неужто и правда прозрение обрела?

Стараясь лежать неподвижно и дышать ровно, он стал еще внимательнее прислушиваться к разговору. Сейчас снова заговорила Феофания, и в ее голосе звучало искреннее участие. Похоже, тема обсуждалась ими уже не раз:

— Тогда, может быть, тебе все-таки открыться отцу?

— И покрыть его голову еще большим позором? — с болью в голосе отозвалась Войнега. — Из-за меня и так уже Инвар на смерть отправился! Нет уж, я заслуживаю того, чтобы ходить в таком обличии до конца своих дней или хотя бы до того времени, как свершится моя месть! Впрочем, …

Она помедлила немного, видимо, размышляя, говорить или не говорить. Затем решилась:

— Ожидать осталось уже недолго. Я сегодня на стоянке вашего Звездочета тоже кое-что нашла!

Она поднесла к свету руку, меж пальцев которой бежало что-то, напоминающее тонкую пряжу, тускло отливавшую серебром.

— Это прядь его волос! — с мучительной радостью проговорила Войнега. — Я узнала и запах, и цвет. На этот раз нам вряд ли кто-то сумеет помешать!

— Жить ради мести — блуждать во тьме, — вздохнула Феофания. — Ты разве не слышала, что Господь прощать велел.

— По этим заветам даже среди ваших единоверцев мало кто живет, — возразила ей Войнега. — А что до Мстиславича, то один раз я его уже простила. В Тешилове. Он ведь тогда обещал, что не тронет ни город, ни его жителей, Всеславу одну заберет!

Феофания не сумела ничего ответить. Она ненадолго замолчала, а когда заговорила, повела разговор о корьдненской княжне:

— И все-таки не понимаю, как ты могла любимой подруге желать такого зла?

— Подруге?! — голос Войнеги задрожал. — Да она у меня поперек дороги стояла задолго до того, как я начала о Ратьше грезить, а она себе Неждана безродного нашла! Ты, вот, боярыня, толкуешь тут про отца, что де он места от горя-кручины себе не находит. Вот только кручинится он не обо мне. Он и в прежние-то годы одну Всеславу любил, лишь ее горести и печали пестовал, а я для него словно бы и вовсе не существовала! Ни приласкать, ни поучить по-родительски!

— Ты говоришь почти теми же словами, что и мой двухродный брат Белен, — печально отозвалась Феофания — Помнишь, я рассказывала о нём. Всё ему казалось, что его, сироту, в дядькином доме обижают. Батюшка-то, наоборот, лишний раз не решался ему попенять, все жалел его, бестолкового. А он, не отличая добра от зла, только норов свой дурной пестовал: всем перечил, делал все наперекор, а затем и вовсе ступил на путь неправедный. Может, и ты своего отца не видишь. Мягкосердечие с равнодушием равняешь?

Войнега только вздохнула:

— Добрая ты, боярышня, и брат твой добрый. Умеете на зло отвечать добром! Может быть, вы и правы, только отцу я не откроюсь и от мести не откажусь!

Они еще немного постояли молча, потом разошлись. Феофания отправилась в каморку на корме, Войнега — на свое место рядом с Тальцом.

Анастасию окончательно расхотелось спать: какой уж тут сон! Итак, в этой истории опять оказался замешан Ратьша. Кто бы сомневался! Звездочёт еще весной искал встречи с ним. Интересно, какой диковинкой сумел подманить его дедославский княжич, сроду не державший в руках книг? Впрочем, быть может, Ратьша выступал всего лишь как посредник и проводник, надеющийся в качестве платы за свои услуги получить вожделенный секрет.

Осторожно поднявшись, чтобы не потревожить спящих, Анастасий спустился на берег. Река неспешно несла свои воды к окружённому горами и пустынями, отрезанному от океана соленому морю-озеру. Светила свершали свой извечный путь в небесах. Интересно, о чем их сегодня расспрашивал Гершом, какие тайны они ему приоткрыли?

Анастасий снял одежду и, войдя в реку чуть поглубже, нырнул и поплыл под водой, с удовольствием рассекая гибким, сильным телом прохладную, темную, благодатную массу. Вынырнув у противоположного берега, он еще несколько раз пересек поток навстречу течению, то переворачиваясь на спину, то разрезая воду плечом, когда же он повернул к берегу, оказалось, что у кромки воды его ожидает сестра.

— Как ты предполагаешь поступить с этим Гершомом? — спросила она, старательно разглядывая отражения звезд в бегущей воде.

Анастасий ответил не сразу. Он, не спеша, вытряхнул воду из ушей и волос, натянул на мокрое тело одежду, а затем опустился на все еще тёплый песок.

— Это человек великой учёности, — начал он. — Таких на всем свете не более десятка. С его смертью эти знания окажутся навсегда потеряны. Но вместе с тем, — он выразительно поглядел на сестру, — я сделаю всё, от меня зависящее, чтобы отправить его к праотцам.

Ожидая возражений, он приготовился отстаивать свою точку зрения, но вместо того Феофания понимающе кивнула:

— Судя по тому, что мне о нём известно, он не делает разницы между добром и злом, значит, его знания могут быть использованы не во благо, а во вред, а, в таком случае, лучше ему либо остаться невеждой, либо умереть.

— Александр, думаю, придерживается иного мнения, — пристально глянул на неё Анастасий. — Неужели ты осмелишься пойти против него и против князя?

— Я всего лишь женщина, с меня спрос невелик, — ровным голосом проговорила сестра, — но я не хочу, — ее умные, цепкие пальцы сжали его локоть, — чтобы печать приговора, осуждающего тебя за измену, скрепили не только эмблемой двуглавого орла, но и знаменем огненного сокола.

— Нам ещё надо их догнать, — напомнил ей Анастасий. — Да и останавливать придется явно не с помощью уговоров. Вот там на месте и разберёмся, как сделать так, чтобы Звездочёт выполнил данное мне обещание. Пока же лучше придумай, как дружине про Ратьшу поведать, и передай Войнеге, что я не стану ее выдавать.

Охота на Звездочета

Начинался шестой день пути. Войдя в устье Самура, ладья шла в сторону верховий, словно путевыми знаками, ведомая стоянками и кострищами, отмеченными причудливыми рунами следов измерительных приборов. Анастасий замечал, что новгородцы предпочитали обходить эти напоминания о присутствии Звездочета стороной, а кое-кто осенял себя даже крестным знамением. Зато знакомые всем волоски сивого цвета, будучи найденными, затаптывались в землю со смачным плевком.

И прежде не отлынивавшие от работы ватажники, узнав, что на чужой ладье находится Мстиславич, буквально рвали весла друг у друга из рук, ибо к дедославскому княжичу многие имели, что предъявить. Дядька Нежиловец тоже оставил обычную ворчливость. Он, конечно, не собирался менять своего мнения относительно пребывания на борту молодой госпожи: ну, не бабье это дело, на боевой ладье за душегубами гоняться. Вместе с тем, не хуже других понимал: дедославского княжича и Звездочёта следовало остановить, пока они оба не натворили бед. Тем более что возможность сделать это до встречи с огузами имелась. Даже идя против течения, снекка обладала лучшими ходовыми качествами и маневренностью, нежели кнар. Ветер благоприятствовал, гребцы не жалели сил, и расстояние между ладьями, судя по стоянкам чужаков, постепенно сокращалось. На закате четвертого дня пути обладавший более острым, нежели у других, зрением Тороп углядел на горизонте парус.

— А это точно они? — забеспокоился спафарий Дионисий.

На него глянули со снисходительностью, с какой обычно смотрят на дитя или невежду. В самом деле, хотя Самур, берущий свое начало от родников Рифейских гор и Общего Сырта, вобрав воды всех притоков, в низовьях становился полноводной рекой с сильным течением, протекал он по землям безводным и пустынным, способным только кое-как прокормить бесприютных кочевников и их стада. Старожилы этих мест печенеги и сменившие их огузы, гонимые извечной засухой, подолгу на одном месте не задерживались, средств и желания к ведению торговли не имели, потому на берегах реки городов не возникало, а купцы, идущие этой дорогой из Хорезма и Мерва в Итиль, предпочитали водному пути привычные караванные тропы. Зачем Гершому и Ратьше понадобилось перекладывать свой опасный груз с верблюдов на ладью, чтобы затем, хотя бы на волоке между Самуром и Яиком, вновь воспользоваться горбом верблюда, приходилось только гадать.

Весь следующий день чужой парус дразнил их, то скрываясь за излучиной реки, то вновь показываясь на плёсе, неизменно на том же отдалении, что и накануне.

— Надо же! Углядели, собаки! — с обидой проговорил Твердята, которому эта малость затянувшаяся игра в горелки начала порядком надоедать.

— Кто бы сомневался! — фыркнул в ответ дядька Нежиловец. — Ладья у них, может, и торговая, но команда точно привыкла не только скоры из трюма на палубу и обратно перекладывать!

— Судя по количеству вёсел, — подал голос вновь оседлавший верхушку мачты Тороп, — их там не менее полусотни!

— А может, у них какое-то приспособление хитрое имеется, позволяющее им быстрее идти? — предположил фантазёр Путша. — Или этот, как его, Звездочёт, ворожбой нагоняет ветер в паруса?

— Если бы такие приспособления имелись, — напыщенно заявил спафарий Дионисий, — о них бы наверняка знали в империи.

— Да и с ворожбой неувязочка выходит, — усмехнулся дядька Нежиловец. — если бы этот Звездочёт имел настоящие познания по этой части, разве допустил, чтобы весной у него подвода под лёд ушла.

— Да какие там приспособления, какая ворожба, — махнул рукой Талец. — Просто земля горит у них под ногами. Вот и торопятся, словно за ними гонится сам Чернобог.

— Это они до огузских владений хотят поскорее добраться, — пояснил дядька Нежиловец. — И нас, дураков, туда заманить, — добавил он себе в бороду, неодобрительно глянув на Анастасия и его сестру.

На следующий день ветер переменился. Неся с Общего Сырта удушливый зной, он с силой ударил в нос ладьи, бросая в лицо гребцам мелкую белую пыль. Когда свернули ставший бесполезным парус, он принялся терзать веревки, привязывающие натянутый над палубой полог, наигрывая что-то зловещее и лихое на струнах снастей. Казалось, это ветхозаветный Арриман или какой другой дух безводной пустыни, не получив положенного ему приношения, обрушивает свой гнев на головы нарушивших его покой людей, желая вернуть их корабль обратно на Итиль или разбить о белые крутые берега.

— Небось, точно козни этого Звездочёта! — проворчал Твердята, проводя рукавом по лицу, чтобы стереть пот и пыль. — Угораздило же, заступить след колдуну!

— С нами крестная сила! — испуганным шепотом отозвался Путша.

— Если хотите знать, — протирая глаза и отплевывая набившийся в рот вездесущий песок, доложил вернувшийся с верхушки мачты на палубу Тороп, — им сейчас солонее, нежели нам. Ладья-то у них куда неповоротливей, да и нагружена не в пример нашей. Раньше им парус помогал: они его разворачивали едва не в полтора раза шире бортов, а теперь только на веслах. Посмотрим, надолго ли их хватит!

В самом деле, за этот день новгородцам почти удалось наверстать упущенное накануне. Хотя гребцы на чужой ладье сидели по двое на весле и старались в полную силу, расстояние неумолимо сокращалось. Ближе к вечеру оно составляло не более десяти перестрелов. Когда гибкий и проворный, как зверь, давший ему имя, Самур в очередной раз изогнул свое русло и кнар повернулся бортом, зоркий, как рысь, Тороп выкинул вперед правую руку, в волнении указывая на вторую скамью от носа чужой ладьи:

— Гляньте-ка! А это, часом, не Мстиславич?

В самом деле, хотя на таком расстоянии черт лица никто не сумел бы различить, полуобнажённая фигура с разметавшимися по плечам сивыми космами выглядела смутно знакомой, выделяясь среди других ватажников крепостью и ростом.

— Теперь понятно, почему мы их столько времени нагнать не могли, — уважительно покачал головой Талец. — Гребёт так, что весло гнётся!

— Верно, думает, что с нами Хельгисон! — торжествующе рассмеялся Твердята. — Боится, что ему опять бело личико попортят!

От Анастасия не укрылось, как при этих словах сердито сверкнули полускрытые стрижеными вихрами глаза Войнеги. Удалая поляница, конечно, ненавидела предавшего её возлюбленного и желала ему гибели, но это не означало, что она могла позволить кому-то ещё его поносить.

Впрочем, чаяния и ожидания Мстиславича Твердята угадал верно. Когда его ладья прошла опасный участок, он отдал весло ватажнику, сидящему рядом (Анастасий признал в нем Костомола), и прошел на корму, внимательно оглядывая гребцов новгородской снекки. Верно, в самом деле надеялся отыскать того, с кем больше всего хотел поквитаться. Но на носу стояли только брат и сестра, а на корме, недалеко от того места, которое все эти дни не покидал дядька Нежиловец, застыла, словно сделавшаяся частью корабельной оснастки, Войнега. Мыслью покрывая расстояние, разделявшее сейчас ладьи, поляница вновь шептала слова священного обета мести, вот только в глазах, слезящихся от ветра и пыли, но упрямо глядящих вслед удаляющемуся кнару, одновременно уживались и мука ненависти, и страдания любви.

***

Когда иссяк золотой родник заката и мир окутал зеленоватый сумрак, погоню пришлось прекратить. Обе ладьи пристали к берегу: новгородцы — к правому булгарскому, люди Гершома и Ратьши — к левому огузскому. Опасаясь внезапного вероломного нападения, дядька Нежиловец выставил дополнительные караулы и собирался менять их едва не четыре раза за ночь. Анастасий только плечами пожал. Неужто кто-то из воинов сомкнет вежды? Разве что для виду, дабы не показать товарищам, как его тревожит предстоящий день.

— А они не попытаются воспользоваться темнотой и скрыться? — тщась разглядеть среди плывущего по реке звёздного серебра огонёк чужого становища, спросил спафарий Дионисий.

— Это вряд ли, — покачал головой дядька Нежиловец. Судя по всему, их кормщик не раз хаживал в этих местах, ведает, что русло здешних рек из-за большого количества ила и известняка меняется чуть ли не каждый год. Не думаю, что он станет рисковать грузом. Звездочёту хватило и весны.

— Сколько до них от нашего стана? — небрежно поинтересовался спафарий, и Анастасий понял, о чем он думал.

Сколь же заманчиво, сколь опасно. Сейчас, чтобы покрыть расстояние, разделявшее ладьи, хватило бы и двух-трех поворотов малой клепсидры, завтра на сокращение разрыва уйдёт не меньше чем полдня. Впрочем, как оказалось впоследствии, Дионисий думал совсем о другом.

Ночь неспешно натягивала над рекой сверкающий звёздный покров, источала из пор ароматную росу, выдыхала из незримых сумрачных лёгких прохладу, пряла бесконечную кудель теней, навешивая на лопать своей прялки бессвязные наваждения и тревожные сны. Анастасий и не пытался уснуть, а его мысли бежали, точно закусившие удила кони по узкой колее над бездной, по горной дороге, которая, вздымаясь ввысь, всегда приводит вниз. Сейчас или никогда. Гершом Звездочёт и его страшный дар каганату должны исчезнуть, и лучше, если это произойдёт до рассвета, ибо днём, когда две дружины сойдутся в смертельном противостоянии, осуществить задуманное удастся, лишь обрекая на гибель не только чужих, но и своих.

Анастасий любовно погладил кибить своего лука. Хотя искусства Уиллиса или мастерства мерянина Торопа он не пытался достичь, за год, проведённый среди руссов, с этим оружием он научился обращаться сносно. Пожалуй, это самый простой выход. Даже через реку перебираться не нужно. Десяток стрел с привязанным трутом вполне способны отправить Гершома с Мстиславичем, а заодно и всю их ватагу на свидание с Аидом. Но как после такого новгородцам в глаза взглянуть? Если его обвинят в измене, это не только лишит его возможности и дальше созерцать этот прекрасный мир, но и навлечёт позор на род сестры.

Нет, огонь ему не помощник. В таком случае, опять остаётся вода. Этот замысел осуществить сложнее, тем более, как рассказал Тороп, памятуя о весенней неудаче, Гершом увязал свой драгоценный груз уже не в тюки. Дубовым бочонкам не страшна не только влага трюма, их можно безо всякого вреда для порошка сплавлять по течению реки. И все же нужно попытаться.

Сказав дядьке Нежиловцу, что еще раз проверит посты, Анастасий шагнул во тьму и, преодолев примерно половину пути до чужого лагеря, вошёл в реку. Большую часть пути он проделал под водой, лишь изредка поднимаясь на поверхность, чтобы набрать воздуха и определить свое местоположение. Хотя чужаки, так же, как и новгородцы, ждали незваных гостей и выставили караульных как на берегу, так и на самой ладье, критянину не составило особого труда, укрывшись тьмой, вскарабкаться на борт и нырнуть в чёрный зев трюма. Спину его отягощали два бурдюка с водой, обвязанные вокруг тела, в руке он сжимал нож. Самым трудным оказалось даже не продырявить без лишнего шума нащупанные в кромешной тьме бочонки, а правильно рассчитать количество воды, достаточное для того, чтобы превратить порошок в безвредную, никому не нужную массу.

Когда сухой оставалось около пятой части груза, кольцо на крышке люка негромко звякнуло, скрипнули петли, и на лестнице послышались шаги. В трюм вразвалочку спустился какой-то человек из Ратьшиной ватаги, по виду варяг или урман. Анастасий, которому огромных трудов стоило сохранить самообладание, затаился с ножом наизготовку в дальнем углу, стараясь думать лишь о том, как бы перерезать пришельцу горло до того, как он поднимет тревогу.

— Фу ты, пакость! — недовольно проворчал на северном наречии ватажник, — среди этой их колдовской дряни и пива-то не отыщешь!

Анастасий подавил прозвучавший бы сейчас слишком громко вздох облегчения. Кажется, обошлось. Похоже, после долгих часов в карауле наемника замучила жажда, и он решил, что лучше всего её утолить чем-нибудь более приятным, нежели вода. Безошибочно отыскав среди бочек с порошком нужный ему и уже изрядно початый, он вытащил втулку и приник к отверстию с таким видом, будто несколько дней скитался по засушливой степи.

— Эй, Атле! Волчья сыть! Ты долго там ещё! Все пиво, небось, выхлебал, пьянчуга, попадись у меня!

Мышцы Анастасия напряглись помимо его воли, острие ножа налилось жаром жажды. Голос Мстиславича он бы узнал и через тысячу лет. Атле тоже оказался более чем впечатлён. Едва не захлебнувшись, обмочив рыжую бороду и грудь, в обнимку с бочонком он вылетел вон, чуть не позабыв запечатать втулку.

Анастасий опустил нож, на лезвии которого повисли капли крови. Кажется, он распорол кожу на руке и от волнения даже не заметил этого. Он хотел, пока не рассвело, закончить работу, но тут наверху вновь раздались голоса. Говорили двое и говорили на родном языке ромея. Анастасий узнал слегка картавый выговор Гершома и безукоризненно округлую манеру спафария Дионисия.

Неужели увалень херсонец, решив не ко времени прогуляться, угодил в плен? Вот ещё задача его, дурака, вызволять. Хотя дурака ли? А с чего это он, спрашивается, интересовался расстоянием до ладьи? А ведь на воде, несмотря на тучность, он держится почти как тюлень. Чай, родился и вырос не в Херсонских степях, а на одном из островов: то ли на Родосе, то ли на Патмосе, а там так же, как и на Крите, дети учатся плавать раньше, чем ходить. Ай да спафарий! Ай да умник! Всех решил переиграть! Анастасий потихоньку ковырял днище бочки, а сам прислушивался к разговору.

Сейчас говорил Гершом:

— Ты, как я вижу, человек разумный и уважаешь честный торг, а стало быть, мы сумеем договориться. Вот мои условия: секрет за секрет. Ты рассказываешь все, что знаешь про греческий огонь, я объясняю, из чего в Аль Син делают порох. По-моему, обмен равноценный. Что, ты не согласен? Ах, я забыл, ты утверждаешь, что не знаешь секрета греческого огня, тогда нам не о чем говорить, сделка не состоится!

— Но послушай, — кажется, не в первый пытался его убедить Дионисий. — Я слышал, ты ученый книгочей, а у моего покровителя, патрикия Калокира, и его досточтимого отца прекрасная библиотека!

— Я бывал в Херсоне, — отрезал Гершом. — Ничего интересного там нет!

— Твой секрет стоит библиотеки самого кесаря!

— Ты в этом уверен? — Звездочёт усмехнулся.

— Конечно! Она содержит такие сокровища, которые тебе и не снились, в ней хранятся манускрипты из Александрии, сочинения древних мудрецов и современных учёных.

— Неужели ты думаешь, если бы я не отчаялся найти ключ к познанию мира в книгах, я бы вёз в град моих единоверцев, славный не только шелками, но и рукописями, состав, способный эти рукописи уничтожить! — отозвался Гершом, и Анастасий услышал в его голосе скрывавшуюся за насмешкой горечь разочарования и усталость. — По большей части всё, что написано в книгах, это пустая болтовня, придуманная затем, чтобы морочить головы невеждам, — тем же тоном продолжал Звездочет. — А те немногие крупицы истины, затерянные среди этого хлама, не стоят того, чтобы за них обрекать на гибель народ моих отцов.

— Но истина — это Бог! — вскричал спафарий, и Анастасий содрогнулся от омерзения: этот слизняк еще смеет произносить имя Господне.

Словно для того, чтобы подчеркнуть кощунственность только что прозвучавших слов, спафарий Дионисий заговорил о том, чего Анастасий ожидал и чего опасался:

— В качестве платы за твой секрет я готов передать в ваши руки знакомого тебе изменника Анастасия вместе с его сестрой и командой.

Гершом, похоже, тоже ожидал этого предложения, но не для того, чтобы принять, а затем, чтобы хорошо посмеяться:

— В этом нет необходимости, — ответил он, и в его голос вернулись злорадство и задор. — С критянином и его людьми мы и сами разберёмся. Сегодня ночью к берегу Самура подошли присягнувшие кагану на верность огузы, и твоим спутникам, прежде, чем удастся настичь нашу ладью, придётся сначала держать разговор с ними! Если тебе больше нечего мне предложить, позволь пожелать тебе спокойной ночи, её остаток ты проведёшь в трюме нашей ладьи, а затем мы продолжим разговор насчёт греческого огня.

Когда за возмущенно вопящим спафарием затворилась тяжелая дверь, ведущая в помещение для пленных, и затихли шаги стражи, Анастасий, опорожнивший в последний из бочонков остатки воды из обоих бурдюков, осторожно выбрался на палубу и змеей скользнул в реку. На какое-то время он отдал свое тело на волю течения, не прилагая никаких усилий, чтобы держаться на воде, затем выбрался на берег, бесшумно поднявшись по пологому известняковому откосу. Увы, Гершом не соврал: степь на горизонте расцвечивалась огнями огузских костров. И что теперь делать? Вернуться и во что бы то ни стало перерезать Звездочёту глотку или добраться до своих и попытаться хоть что-то предпринять? Первое представлялось ему более разумным. Он знал, что при подобном раскладе сил, а огузов он насчитал не менее тысячи, целое племя с женщинами и скотом, он мало что сумеет изменить, а когда наступит конец, у него вряд ли хватит духу, если к тому времени он вообще останется жив, избавить сестру от плена и мук.

Додумать, как, и предпринять что-либо ему не позволили. Чья-то сильная рука стремительно и бесшумно обняла его шею в удушающем захвате, сдавив сонную артерию. Мысли критянина спутались, ноги обмякли, а меркнущий купол звёздного неба закружился над головой в безумном хороводе.

Долг платежем красен

— Зачем ты его так? Чуть не придушил! А если бы он захлебнулся!

— Да все с ним в порядке. Видишь, в себя приходит. За своё самовольство он ещё не такого заслуживает! Да и тебя, голубушка, видно, батюшка в детстве розгами мало порол.

— У меня теперь есть муж, которому дозволено женщину глупую уму-разуму поучить!

Анастасий открыл глаза. Он увидел смолёный борт новгородской ладьи и соединившуюся в страстном, долгом поцелуе молодую супружескую чету. Пятнистый Малик тыкался лбом в его бок. Александр. Как он не признал? Искандер Барс, который привык всегда поспевать вовремя.

— Ну что, наворопничек, — наконец оторвавшись от жены (уж поучил, так поучил), наклонился к нему воевода. — Много ли разведал?

Анастасий, не обращая внимания на откровенно издевательский тон, хотел поведать про огузов, но язык его пока не слушался.

— Спафария своего херсонского видел? — продолжил расспросы Александр.

Критянин кивнул.

— И как мы его упустили? — сокрушенно покачал головой дядька Нежиловец.

— Как-как, — сердито глянул на него молодой вождь. — Так же, как этого «героя»!

— Огузы! — наконец сумел выговорить Анастасий.

— Вот именно! — сверкнул глазами Александр. — И воинов там около трёх сотен.

— А у тебя? — встревоженно приникла к нему Феофания.

— Моих сотня, и у Аяна три. С огузами-то мы справимся, чай, не в первый раз. Другое дело Ратьша с Гершомом и их порошок. Насчёт Звездочёта не знаю, но Мстиславич пойдет до конца, а мне совсем не хочется братьев на верную гибель посылать.

— О порошке можешь не тревожиться.

Анастасий блаженно улыбался. Услышав о четырёх сотнях ратников, он уже успел вознести благодарственную молитву Небесам.

— Я не просто так в гости к старым знакомым наведывался. И совсем ни к чему было меня душить! — возмущённо возвысил он голос. — Говорить до сих пор больно!

Он поведал о своих похождениях. Дядька Нежиловец только виновато вздыхал, а Феофания в волнении зажимала рот рукой.

— Ловко придумал, — со странным выражением на лице похвалил его Александр. — Теперь надо молить Бога о том, чтобы захватить этого Звездочёта живым.

Когда долгая, богатая событиями ночь наконец отступила, оставив прозрачное покрывало сумрака, словно драгоценной каймой, украшенное у края неба золотисто-розовой полосой рассвета, в степи заревели трубы, и на берег выступили выстроенные в боевой порядок огузы. Как и ожидали Мстиславич и Звездочёт, их преследователи-новгородцы обратились в постыдное бегство. Развернув парус (ветер все еще дул с Общего Сырта), сидя по двое на весле, они гребли не покладая рук, и даже не пытаясь ответить на сыпавшиеся вовсю на палубу огузские стрелы. Ратьша тоже поставил парус и начал разворачивать ладью. Жажда мести пересилила осторожность: ему хотелось самому захватить в полон одурачившего его ромея и его сестру, тем более, что до него дошли слухи, что проворная жёнка воеводы ждет первенца.

— Ну что, клюнули? — поднимая всклокоченную голову от весла, поинтересовался Твердята.

— А то! — хищно улыбнулся в ответ Талец.

— Вы оба, чем болтать, лучше шлемы наденьте! — посоветовал со своего места дядька Нежиловец. — Пристрелят ещё ненароком!

— Ну и жарища! — тяжко вздохнул приехавший вместе с Александром рыжий здоровяк Радонег. Он тоже пожелал сесть на весло. — Потом совсем изойти можно!

— Тебе это только на пользу! Жир лишний сгонишь! — увертываясь от очередной стрелы, отозвался Торгейр. — Печенеги в такой одёже все лето вон ходят и ничего, пока живые!

Говоря про одёжу, он, конечно, имел в виду прошитый войлоком, как печенежский халат, подкольчужник, который вместе с броней каждый из гридней загодя надел под рубаху. Хотя это снаряжение явно не предназначалось для гребли, оно неплохо спасало от огузских стрел, тем более, что грести осталось уже недолго. Александр, сидевший на одном из носовых вёсел левого борта, скомандовал дядьке Нежиловцу разворот. Сигналом для гребцов, как и для конницы, послужило зарево, взметнувшееся в том месте, где Анастасий видел накануне огузское становище. Это воины хана Аяна, ведомые уроженцем здешних мест, пастухом Сонатом, обогнув стан огузов, подожгли их вежи.

Когда Ратьша узрел дружины, с тыла и с чела атакующие его союзников, мысли которых к тому же пребывали в смятении, уносясь к оставшимся в пылающих шатрах семьям, он на какое-то время впал в оцепенение. Во всяком случае, вёсла его ладьи замерли в воздухе. Затем, осознав, что попытка бегства против ветра и усиленного им течения неосуществима, тем более, что берег, куда не кинь взгляд, постепенно захлестывала живая волна: попавшие в окружение огузы пытались прорваться в степь, в то время как русские и печенежские сотни уверенно теснили их к реке, он приказал готовиться к бою. Конечно, проклятый русс опять его переиграл, но, может быть, сегодня удастся, как зимой, сойтись с ним глаза в глаза, а если боги окажутся немилосердны, что ж, иудейский колдун всегда успеет их всех отправить в исподний мир!

Анастасию неоднократно приходилось участвовать в битвах и на суше, и на море, и в городах, и он знал, что сражения на кораблях проходят всегда более ожесточенно. Когда ладьи, исчерпав все преимущества, которые можно выиграть при умелом маневрировании, сходятся борт в борт, всё решает лишь расположение Небес, доблесть и сплоченность дружины, а также мудрость и выдержка вождя.

Ратьша привел на Самур отчаянных бойцов, многие из которых родились на морском берегу и с малолетства учились добывать себе хлеб мечом. Угодив в ловушку, которую сами расставляли, они не дрогнули, на деле пытаясь доказать, что их желание избежать встречи являлось лишь игрой. Но в этом походе они только присматривались к Мстиславичу и приноравливались друг к дружке и потому сражались, не страшась умереть, но каждый сам за себя.

Что же до новгородцев, то их объединяло не только единство Отечества и Веры, святая ненависть к беззаконному Ратьше и желание воздать ему и его покровителям по заслугам. За годы боёв и походов научившиеся понимать товарища с полуслова, спиной всегда ощущая его спину, они, не задумываясь, отдали бы жизнь как за воеводу с молодой боярыней, так и друг за друга, и потому Господь их направлял и хранил. Ведомые Александром, многократно оправдавшим как свое славянское прозвание, так и крещеное имя, они не позволили чужакам даже ступить на борт снекки, в праведном гневе обрушивая на наемников руку карающего судии.

— Ну погоди, Мстиславич! — приговаривал Талец, тесня Ратьшиных людей от борта к борту. — Отольются тебе слезы тешиловских женщин!

Хотя его молодая жена и малютка-сын находились при нём, после плена рыжая корелинка стала слегка заговариваться и около двух месяцев вне всяких сроков носила кровь. Феофания едва её выходила.

— Живьем надо брать подлеца, пусть расскажет, где на этот раз укрыл Всеславу княжну! — раскатисто басил Радонег, вытаскивая дымящийся меч из чьего-то разрубленного тела.

— Правильно, — соглашался с ним Торгейр, отражая удары сразу троих или четверых противников. — Вздернуть на дыбе да пятки поджарить, как он желал нашему Неждану!

— Незнамова сына этим всё равно не вернёшь, — вздыхал, потрясая верной секирой, дядька Нежиловец. — А что до Всеславы, то жива ли она?

— После с Ратьшей толковать станем, — гремел над рекой голос Александра. Тех, кто вставал на пути его Дара Пламени, не спасала никакая броня. — Вы мне Звездочёта, главное, не упустите!

— Эй, Хельгисон, — звал его с другого конца палубы дедославский княжич, встреча с которым тоже стоила многим если не жизни, то тяжелых увечий. Анастасию с сестрой в этом походе не давали забыть ремесло. — О чём тыхотел потолковать? Давай начнём прямо сейчас, я, кстати, тоже хочу у тебя узнать, куда вы с Незнамовым сыном дели мою невесту?!

Он все больше и больше ярился, крепко закручивая вокруг лезвия меча бешеное коловращение смерти. Он видел, что победа от него неотвратимо ускользает, но уже ничего не мог поделать. Александр выиграл эту битву еще до того, как обнажил Дар Пламени. Новгородцы, окончательно сломив сопротивление наемников, вязали их, как баранов, в то время как вершники Аяна топили огузов в реке.

— Эй, чародей! — проревел, в отчаянном порыве прорубая себе дорогу к корме, Мстиславич. — Давай, порадуй нас хорошим огоньком, а то сердцу как-то зябко!

Услышав про огонёк, Анастасий кубарем скатился в трюм. Так вот где всё это время скрывался Гершом. Не стоило и сомневаться. Хотя критянин ведал, что ночью трудился не зря, в сердце у него копошился червь сомнения, а вдруг какая-то часть, как и весной, уцелела.

Увидев его, Звездочёт небрежно кивнул, словно они расстались только накануне.

— Твоих рук дело? — поинтересовался он с видом птицы, у которой куница разорила кладку, оглядывая нанесенный Анастасием урон.

— А на что ты рассчитывал? — невозмутимо пожал тот плечами. — По крайней мере, я не клялся святынями, чтобы верность своим же словам преступить.

— Так велели звёзды, — бесстрастно отозвался Гершом.

— И они же тебе велели изменить направление пути? Ты же, вроде, не собирался в Итиль?

— В Магдебурге мне нечего делать, — проговорил Звездочёт печально. — Архиепископ Бруно, единственный христианский ученый, не считая, может быть, тебя, мой пылкий друг, в беседах и спорах с которым я находил неизменное удовольствие, скончался. Его брат — невежественный варвар, для которого смысл жизни — война. Нынешние хранители и хозяева библиотеки — полуграмотные попы-изуверы. Раввины Майнцкой иешивы — спесивцы и догматики, с которыми просто не о чем говорить.

— Но ведь ты собрался в Итиль не за разговорами, — сыронизировал Анастасий, — Не боялся, что твой дар каганату уничтожил бы книги, которые ты так прежде любил?

— Насчет книг я заблуждался. Книги созданы людьми, а люди в этом мире являются источником зла, стало быть, все, написанное в книгах, служит его преумножению!

Он поднял на Анастасия взгляд, и критянин понял, что этот человек совершенно безумен:

— Конечно, гибель сотни дикарей и пары книгочеев, причастившихся тайны, не искоренит всех тлетворных плевел, — продолжал Гершом, — но хотя бы отчасти очистит мир от скверны…

Он поднял десницу, и в полумраке трюма заплясал огонек масляной лампадки. В другой руке книгочей держал горшок с порошком:

— Здесь осталось немного, но, чтобы поднять в воздух две ладьи, а заодно разнести в клочья нас с тобой, думаю, хватит.

Анастасий стоял, как громом поражённый, не ведая, что тут можно предпринять. Если прыгнуть вперёд или бросить нож, Гершому все равно хватит времени, чтобы поджечь запал.

И в этот момент над ухом критянина раздался знакомый, обычно предвещающий боль, но прозвучавший сейчас сладостнее гусельных перезвонов свист кнута. Удалая поляница Войнега владела этим оружием не хуже, чем мечом. Фитилёк погас, крепкий ремень, сдирая кожу, обвил запястье Звездочета, и светильник, из которого не пролилось ни капли масла, оказался в руках воительницы.

— Долг платежом красен! — заговорщицки подмигнула она Анастасию.

Тот рассеянно кивнул и поспешно подхватил выпавший от неожиданности из левой руки Звездочёта горшок со взрывчатой смесью.

— Ну что, холоп ученый, — приставила свой меч к горлу Гершома поляница. — Расскажешь, из чего ты делаешь свой колдовской порошок?

В этот миг она была великолепна. Уродливая маска, которую Феофания каждый день создавала для нее из свекольного сока, чёрной рябины, воды и муки, как бы исчезла. Войнега полностью искупила вину и, расстроив зловещий замысел Мстиславича, осуществила свою месть.

Гершом покорно поплелся к выходу, воительница подгоняла его мечом. Анастасий шагал следом, размышляя, как быть и что предпринять, если Звездочёту не хватит выдержки сохранить свою тайну.

Но предпринимать ничего не пришлось. Поднимаясь по крутой лестнице, Гершом внезапно споткнулся, едва не напоровшись на меч Войнеги, и начал валиться ничком и на бок, хватаясь за горло в предсмертных судорогах. На губах его пузырилась кровь, глаза остановились.

— Что происходит? Ты почему застыл, как пень, сделай же что-нибудь наконец!

На забрызганном чужой кровью лице Александра смешались гнев и смятение.

— Что тут уже можно сделать? — вздохнул раньше него разобравшийся, что к чему, дядька Нежиловец.

— Он принял яд, — пояснил Анастасий. — Я не догадался его обыскать, а он, видимо, таким образом решил избежать пристрастного допроса.

— Много он об этом думал, когда тебя хазарам выдавал, — взяв себя в руки, проворчал воевода.

Анастасий тем временем обозревал картину недавно завершившейся битвы, не находя среди пленных и убитых ещё одного человека, которого стоило расспросить.

— Ратьши здесь нет, — пояснил Александр, и критянину почудилось, что он услышал вздох облегчения, вырвавшийся из уст Войнеги. — Я позволил ему уйти. Секрета он всё равно не знает, а потому, брать его в плен только себе дороже. Кому бы он ни служил, он дедославский княжич, потомок Вятока и Ляха. Как пойдут на хазар его сородичи, коли мы позорной казнью или пленом оскорбим княжескую кровь.

— А как же Всеслава? — удивился Анастасий.

— Ты разве не понял, княжны у него нет. Похоже, он сам хотел бы узнать о её судьбе.

— Похоже, ты прав.

— И, стало быть, сбываются худшие опасения, — покачал многотрудной головой дядька Нежиловец.

— Время покажет, — сказал воевода. — А пока, главное — придумать, как всё ваше путешествие вразумительно князю описать и объяснить.

— А что тут объяснять, — подала голос взошедшая на палубу взятого на меч кнара Феофания. Она внимательно посмотрела в сторону Радонега и Торгейра, которые под белы руки выводили из трюма немного потрёпанного спафария Дионисия, и повернулась к мужу:

— Беглый тать Ратьша и его хазарские приятели похитили строителя осадных машин и хотели через земли огузов вывезти его в каганат. Пришлось его выручать. Думаю, в интересах спафария подтвердить истинность этих слов.

Иду на вы

Солнце спряталось за горизонтом, знаменуя наступление времени отдохновения от праведных трудов земных. Прокаленная за день зноем почва еще продолжала отдавать тепло, но в напоенном пряными ароматами степных трав воздухе уже ощущалось смутное присутствие влаги. Звенели комары и цикады, сочно похрустывали травой пасущиеся неподалеку Серко и Буланый, потрескивал, выбрасывая в небо пучки сияющих искр, костер.

Как и предыдущие дни, ужин проходил в молчании. Они вообще за все время пути, а шли они по землям, прежде принадлежавшим каганату, уже шестые сутки, вряд ли обменялись двумя десятками фраз. Говорить было не о чем. Обоих погнала в дорогу без возврата боль, но оба взрастили в себе слишком много гордости и упрямства, чтобы с кем-либо эту боль делить. Да и о чем они могли друг другу поведать? Невеселые обстоятельства, сделавшие отрока и воеводу горькими бобылями еще до произнесения священных брачных клятв, оба и так знали отлично. А чувства… Разве летучие, бесплотные слова способны выдержать эдакую тяжесть?

Инвар, светлые волосы которого ловко скрывали слишком заметную на черной Неждановой голове седину, кажется, еще и чувствовал себя виноватым, что Всеславушку не сберег, что, пленившись Войнегиными ласками, не сумел предательства разглядеть. За собой Неждан тоже числил немалую вину. Зачем он, послушав князя и побратима, не отправился с ханом Кубратом в Булгар? Велика хитрость под булгарским платьем сокрыться, тем более, что даже безо всякого переодевания в толпе степняков он выглядел своим. Старый хан Азамат, вон, едва его увидев, сразу приступил с расспросами о родстве, а услышав ответ, надолго о чем-то задумался, подкручивая длинный седой ус:

— Ты извини старика, если чем обидел, но больно ты схож со знакомцем моим хазарским, каким я его в молодости запомнил. И знак у тебя, каким отмечает своих потомков только Ашина волк.

— Даже если это так, это ничего не меняет, — в сердцах бросил Неждан. — Хазары и те, кто им служит, дважды разрушили мою жизнь. Будь моим отцом хоть сам легендарный Тогарма, я не питаю к поганым ничего, кроме ненависти и вражды!

— И все же на твоем месте я не стал бы отрекаться даже от такого родства, — заметив, что побратим хочет свести родимое пятно, остановил его Лютобор. — Может, еще в хазарской стороне пригодится! С волками жить — по-волчьи выть! Я тоже в том году не мыслил, вытаскивая из реки хазарского мальчишку, что стану его отца в молитвах поминать.

Когда костер догорел, путники стали устраиваться на ночлег. Спать легли одновременно: нести по очереди стражу не имело смысла. Отоспавшийся за день у хозяина на седле Кум и умные кони лучше любых сторожей чуяли приближение малейшей опасности и сразу давали знать. Подстелив плащ и подложив под ребра побольше сухой травы, Неждан уже начал проваливаться в блаженное забытье, в котором Всеслава-краса по-прежнему открывала ему свои нежные объятья (ох, какую горькую тоску приносило пробуждение, впрочем, боль хоть и не избытая, но передуманная и пережитая, уже, вроде, и не совсем боль), когда серый Кум сердито заворочал.

Кто там еще? Если ночной разбойник или бродяга-печенег, прельстившийся статью добрых коней, сейчас ему не поздоровится! Десница Неждана привычно обняла рукоять меча, по другую сторону костра тревожно озирался Инвар, поднявшийся с оружием наизготовку в полный рост. Неждан, не выпуская из рук меча, неслышно откатился в темноту, готовый отразить любую атаку. Ну, Кум, давай же, давай, милый, покажи мне его! Но серый предатель вместо того, чтобы хватать или щериться, неожиданно по-щенячьи радостно заскулил и, оказавшись в круге света, принялся вертеть хвостом, прыгать, приседать и ластиться, явно приглашая кого-то на игру.

— Отстань, Кум! Да ну тебя! Что еще выдумал!

Меч застыл у Неждана в руке, на язык полезли слова, которые вслух произносить без надобности не стоит. Этот ломкий мальчишеский голос с мерянским выговором он бы узнал среди тысячи. Инвар стоял в той же позе и ругался на родном языке, разом поминая всех горных, лесных и морских троллей и не забывая про старуху Хелль. Все еще невидимый Неждан нырнул на миг в сумрак, и постреленок Тойво, а это был, конечно же, он, пойманным куренком затрепыхался у него в руках.

— Ты как здесь оказался? — забыв о старшинстве, приступил к мальчишке с вопросом Инвар, несомненно зная ответ.

Действительно, очутиться в самом сердце степи вдали от войска и человеческого жилья внучок волхва мог либо колдовством своего премудрого деда, либо, что представлялось более вероятным, при помощи своих двоих. Шел, шел да нашел.

— На север и в горы! — взлохматил вихры Инвар. — Вот попутчик, так попутчик! И что с ним прикажете делать?

— Отправить обратно! — сурово сдвинул брови Неждан. — Раз сюда добрался, стало быть, и назад дорогу найдет!

Услышав такой жестокий приговор, Тойво затрепетал всем телом. Губы его задергались, опушенные светлыми ресницами веки часто-часто заморгали, пытаясь удержать в глазах готовые брызнуть ручьем предательские слезы.

— А на что ты рассчитывал? — невозмутимо пожал плечами Инвар. — Нам с тобой возиться возможности нет! В хазарский плен очень захотел или на встречу со своими любимым батюшкой Велесом?

Тойво невероятным усилием все же удалось совладать с собой:

— Вы с Нежданом несколько раз спасали меня от смерти, — проговорил он почти внятно, только нос продолжал хлюпать. — Стало быть, моя жизнь принадлежит вам!

Инвар уже открыл было рот, чтобы сказать что-то наподобие «ну и катись со своей этой жизнью, откуда пришел». Неждан его остановил. Конечно, Тойво за свое безрассудное самовольство заслуживал хорошей порки, но не более того. То, что мальчишка, пробираясь пешком, догнал двоих конных, не заплутав, не провалившись в какой-нибудь овраг, а главное, не став добычей хищников о четырех или о двух ногах, иначе как чудом назвать было нельзя. А чудеса, как известно, не свершаются дважды. Слишком сильно бывший корьдненский гридень любил и уважал старого Арво, чтобы бросить на произвол судьбы в дикой и безводной степи его плоть. Инвар это, конечно же, тоже понимал. Не для того он в Тешилове спасал мальчишку от огня и меча, чтобы отдавать на съедение рыскучим волкам. К тому же, пока молодой урман не оправился от ран, внучок волхва на пару с Муравой за ним, как за родным, ходил, начисто забросив все детские забавы. Впрочем, воспоминание о молодой супруге вождя вернуло Инвара на сердитый лад:

— А о нашей боярыне ты подумал? — пристыдил он мальца. — Она, небось, тебя обыскалась, вся извелась, испереживалась.

— Да нешто я маленький?! — сердито насупился Тойво. — У юбки бабьей меня держать!

— А еще хвастался, что лекарем хочешь стать! — вернувшись к костру, молодой урман принялся раздувать почти погасшие угли. Нежданного, незваного попутчика не следовало, несмотря ни на что, заставлять голодать.

— Успеется! — легкомысленно махнул рукой Тойво, уписывая за обе щеки нехитрую походную снедь.

Судя по тощему узелку, предыдущие дни он питался исключительно попадавшимися в редких перелесках ягодами и родниковой водой.

— Сначала я хочу воинскому ремеслу как следует научиться! А лечьбой можно заняться и потом. Дед вон мой тоже по молодости в походы ходил, и дяденька Анастасий, хоть людей лечит, а дерется почти не хуже вас.

Неждан с Инваром переглянулись: ну как тут возразить, когда они оба об иной доле, кроме воинской, даже не мыслили.

И все-таки неспроста вещий Арво нарек непоседливому внучку имя Тойво — надежда. Словно шустрый весенний ручей зажурчал меж двух выжженных дотла берегов, вызывая к жизни робкие ростки, казалось, навек похороненные под слоем горького пепла. И дело было не только в том, что их пустые и тягостные прежде вечера теперь заполняли мальчишеские забавы и дурашливая возня, в которой принимал активное участие серый Кум, а дни проходили в несмолкаемых разговорах. Открытый миру мальчуган не уставал удивляться его красе, не забывая высказывать свои впечатления. Собираясь в этот путь, они с Инваром оба знали, что за принесенные ими вести хазары еще как их «отблагодарят», и всеми силами стремились получить эту «благодарность», способную, наконец, пресечь опостылевшую жизнь. С появлением Тойво эти планы пришлось срочно менять: не губить же, в самом деле, ни за что, ни про что мальца.

— Я пойду в город один, — объявил товарищам Неждан, расседлывая Серко и вытаскивая из торока чистую беленую рубаху, — а вы дождетесь новостей, а затем вернетесь и расскажете князю и побратиму обо всем.

Они расположились на ночлег под стенами хазарского Града, на заросшем серебряным ивняком берегу, в том самом месте, где год назад держал неравный бой с эль-арсиями Лютобор, откуда чудом вырвавшаяся из когтей Булан бея Мурава отправилась, чтобы сначала увидеть казнь, а затем подарить возлюбленному жизнь.

Синие глаза Инвара заполнила невыразимая мука:

— А я надеялся, что мы пройдем этот путь вместе! — глухо проговорил он.

— А мальца куда? — кивнул Неждан на притихшего Тойво. — Да и Буланый с Серко вовсе не заслуживают, чтобы ходить под седлом у поганых. Если уж нас Господь миловал и мы прошли через всю хазарскую землю, не встретив ни одного дозора, то не стоит этим пренебрегать.

В самом деле, иначе, чем Божьим промыслом, их удачу он объяснить не мог. Они ведь не особо таились, пару раз даже ночевали у костров пастухов и рыбаков. Но, видимо, пастухи — холопы, присматривавшие за чужими стадами, — не имели оснований дорожить своей нынешней долей, а рыбаки на время прихода руссов намеревались отсидеться в болотах и плавнях, которыми изобиловали низовья Итиля. Во всяком случае, никаким дозорным никто из них ничего не сообщил.

От одного из рыболовов, сморщенного и высохшего, как изюм, путники узнали важную весть. За то время, которое они провели вдали от людей и событий, в Итиле умер каган.

— Туда ему и дорога! — жестко проговорил, на родном языке Инвар. — Дай Бог, и все их собачье племя скоро туда же отправят! Интересно только, кого там эти поганые на нашу голову изберут?

— Кого бы не избрали, — равнодушно отозвался Неждан, — нашим разницы никакой. Войско каганата в поход в любом случае вести не ему.

Действительно, вот уже сотню лет после того, как хазарские владыки, отвергнув Слово истины, принесенное в их землю просветителем славян Константином-философом, обратились к вере Иудиной, реальной властью в стране обладали лишь потомки узурпатора Булана, придумавшие для себя титул царя или бека. Что до кагана, по-прежнему избиравшегося из древнего рода Ашина, то он сделался фактически пленником в своем собственном дворце.

Конечно, носивший громкий титул «Тени Бога на земле» и считавшийся средоточием сакральной силы, оберегавшей весь хазарский народ, каган, дабы эту силу не истратить, и прежде почти не покидал своих покоев. Невидимый для взоров солнца, не ступавший ногами по земле, он лишь отдавал приказы, которые надлежало беспрекословно исполнять. Владетельные тарханы и сам бек и сейчас, входя в покои кагана, опускались на колени и не решались поднять глаз. Вот только если случалось какое-то бедствие или заканчивался срок, который каган сам называл в день вступления на престол, то приходил палач с шелковым шнуром в руке и приводил в исполнение приговор.

Вероятно, потому влиятельные тарханы Азария и Иегуда бен Моисей из рода Ашина, так же, как и их предки, не стремились менять реальное влияние в стране на призрачное величие, подыскивая на роль сакральной Тени родственников победнее. Так, к примеру, покойный каган прежде пас у берегов Итиля небольшое стадо, его предшественник торговал на рынке лепешками собственной выпечки.

— Нынешний, наверно, окажется рыбаком, — пошутил Инвар, намекая на ремесло гостеприимного хозяина походного очага.

Старик только покачал головой, разглядывая свои изрезанные сетями, искореженные работой, опухшие от соли и воды руки.

— Бедной родни у беев из рода Ашина уже не осталось, — проговорил он серьезно. — Сын Иегуды бен Моисея — последний в роду. Существует, правда, пророчество о кагане, который грядет с Полуночи, но никто не знает, как его толковать.

В тот вечер Неждан долго сидел на речном берегу, то терзая родимое пятно на правом плече, то обнимая за шею ручного волка. О чем устами безвестного труженика хотела поведать судьба? Зачем дорога вела Незнамова сына в проклятый хазарский град? В последние дни он не раз к этим вопросам возвращался, мучительно пытаясь найти ответ. Ну что же, завтрашний день, день последний, если все ему не объяснит, то все решит, избавив разом и от вопросов, и от ответов. В конце концов, пути Господни неисповедимы, а звенья цепи человеческой жизни задолго до его рождения выкованы небесным кузнецом.

С первыми лучами солнца, словно выплеснувшими на стены хазарского Града потоки жертвенной крови — его крови, которую он без сожаления готов сегодня пролить, — Неждан был на ногах. Он долго плескался в реке, пытаясь священной водой и усердной молитвой очистить тело и душу от скверны, наверняка приставшей к нему в течение его не совсем уж праведной жизни. Впечатанный в плечо волк сердито щерился на Кума, недоумевавшего, за что его посадили на цепь и почему хозяин отправился купаться без него. Неждан еще раз провел рукой по плечу. Может, все-таки свести пятно, а то не так поймут. Впрочем, рубаху он снимать не собирается, а когда отдадут в руки палача, вряд ли кому приспичит разбираться. Обсохнув и одевшись, он ласково потрепал на прощание волка. Тойво и Инвар не дадут ему пропасть, но сумеет ли серый брат понять и принять то, с чем и человеческий мозг согласиться не в силах.

Молодой урман и внучок волхва хотели проводить его до ворот.

— Нет уж, оставайтесь лучше здесь.

— Может, все-таки стоило бросить жребий? — в последний раз попытался повлиять на решение побратима Инвар.

— Негоже отроку лезть в пекло поперед воеводы! — с улыбкой отозвался Неждан.

Он уже почти дошел до переправы, когда его догнал Тойво:

— Я тут вспомнил кое-что, о чем говорил мой дед, — покраснев, как маков цвет, сказал мальчишка. — Он как-то спросил у меня, в чем величье героев, которые в песнях путешествуют в иной мир. Я решил, что оно заключается в победе над врагом. Тогда дед улыбнулся и сказал мне, чтобы я запомнил. Мало пересечь границу миров, мало победить коварного врага, главное — вернуться живым обратно, дабы не оскудела земля!

Неждан с благодарностью потрепал мальчишку по вихрам, но ничего не сказал.

***

Когда он подошел к Граду, ворота еще не открыли и возле плавучего моста, как и у входа в каждый крупный город в такой час, собралось достаточно много народа. В основном это были рыбаки и торговцы рыбой, которым не терпелось доставить на рынок свежий улов, а также окрестные земледельцы, чьи утлые челны, как и спины их лошаденок и ишаков, отягощали корзины, наполненные благоуханными свежими плодами. Здесь же томились в ожидании немало горожан, а также двое или трое степенных купцов с охраной и верблюдами, груженными красным товаром. Все они, вероятно, накануне прибыли слишком поздно и не успели попасть до заката в град.

В ожидании люди проводили время за разговорами. Торговцы скоропортящимся товаром почем зря ругали медлительную стражу, заставлявшую их ждать (сколько подобной незаслуженной хулы Неждан наслушался, когда гриднем у братца Ждамира в Корьдно служил). Рыбаки хвалились друг перед другом уловом. Крестьяне сетовали на засуху и сборщиков податей, которые в этом году лютовали, как никогда. Купцы обменивались свежими новостями и прикидывали, удастся ли убраться восвояси до того, как начнется война, и получится ли хоть что-нибудь здесь продать. И все дружно в один голос ругали царя Иосифа и белых хазар, которые из-за непонятного многим упрямства отказались от условий Хорезмшаха и бросили свой народ по сути на произвол судьбы. Для большинства из присутствующих вопрос о выборе веры так остро, как для бека и его вельмож, не стоял, черные хазары или исповедовали ислам, или продолжали, как и их предки, почитать великих Тенгу. Впрочем, находились и такие, которые, убежденные в непобедимость эль-арсиев, утверждали, что никакой войны не будет и что руссы разбегутся, как овцы от волка, едва увидят знамя кагана, начертанное на его сияющем серебром, огромном как сама луна щите.

Стоящий неподалеку от Неждана старый изможденный рыбак, уж не тот ли, который принимал их в своем маленьком лагере у реки, услыхав подобные разговоры, только вздохнул:

— Ну и где же этот каган? Старого похоронили, а нового никак не выберут. Всё ждут исполнения предсказания. Каган, грядущий с полуночи, придумают же!

— Да что тут думать! — сердито отозвался его спутник, муж помоложе с почти не тронутой сединой черной, густой бородой и копной всклокоченных кудрявых волос. — Будто неизвестно, что с полуночи на нас только каган руссов идет!

На него опасливо зашикали, кто-то попытался что-то ему возразить, но тут заскрипели, отворяясь, тяжелые створки ворот, и обо всех разговорах пришлось забыть. Начались обычные повседневные возня и суета. Град обреченный продолжал жить, не желая задумываться о своей судьбе.

Хотя Неждан по рассказам побратима и новгородцев примерно представлял себе, где расположен дворец бека, плутать по извилистым пыльным улочкам меж одинаковых заборов и домов он не захотел. Чего доброго, еще за шпиона примут.

Когда начальник караула, смуглолицый, немолодой уже десятник, которому до зубной боли надоели препирательства с торговцами и их извечные стоны и вопли по поводу податей, узнал, кто такой Неждан и зачем пожаловал, он мигом переменился в лице. Он оглядел пришельца с ног до головы, несомненно, обратил внимание на сияющее чистотой и новизной облачение. Хотя хазары, справляя похоронный обряд, заматывали своих покойников в пелены, имеющие мало отношения к человеческой одежде, десятник понял, что к чему, и в расспросы вдаваться не стал. Он отдал несколько распоряжений тем, кто оставался на воротах, а затем, взяв с собой двоих стражников, отправился с посланником кагана руссов во дворец.

Хотя Неждан не надеялся второй раз пройти этим путем, он по привычке примечал дорогу и осматривал град. Хазарская столица расположилась на обширном острове, образовавшемся в междуречье Итиля и его полноводного рукава Ахтубы. Неплохо защищенный этими естественными преградами, город не особо заботился об укреплениях, а просто лениво богател, процветал и ныне клонился к упадку. Выгодное положение на пересечении путей купеческих караванов изменило и нравы жителей. Потомки кочевников-степняков теперь либо сами занимались торговлей, либо обеспечивали всем необходимым иноземных гостей.

Правда, находилось немало таких, кто по заветам предков продолжал жить богатством, которое давали тучные стада и свежая степная трава. Они проводили в городе только зиму, а с началом первой зелени целыми семьями и родами, прихватив чад и домочадцев, с песнями и бубнами отправлялись в степь и кочевали там до самых холодов. Поэтому в летнюю пору, помимо иноземцев, купцов и занятых управлением страной вельмож с их обслугой, в граде оставались лишь самые отчаянные бедняки.

Сейчас город выглядел многолюдным, и по большей части по пути им встречались вооруженные мужчины верхом. Их же хватало и среди тех, кто ожидал у ворот. Вероятно, главы родов, а также их братья, сыновья и племянники, отправив женщин и детей со стадами и челядью подальше в степь, возвращались в град, чтобы достойно встретить врага. Потомки великого народа, сумевшего когда-то покорить все окрестные племена, вновь вспоминали древнюю честь.

Вот только не поздновато ли они спохватились? Разве станет Господь помогать тем, кто привык вероломно нарушать слова священных клятв, кто с оружием в руках приходил в земли тех, кого поклялся защищать, кто предавал и продавал, заботясь лишь о своей выгоде? Пришло время платить. А кровь, как известно, выкупает только кровь!

Дворец бека оказался одной из немногочисленных каменных построек Града. Остальные жители, даже вельможи, использовали больше дерево и глину. В отличие от величественных ромейских палат и нарядных княжеских теремов славянских земель, жилище хазарских властителей, приземистое и почти лишенное со стороны фасада окон, больше напоминало крепость или тюрьму, а еще скорее склад или амбар, вроде тех, в которых братец Ждамир хранил собранные на полюдье скоры. А не окажется ли так, что за толщенными стенами (и как только побратим сквозь них проникал и выбирался обратно) он увидит лежащий грудами до потолка красный товар и тощих писцов, подсчитывающих хозяйские барыши. Но внутренние покои встретили его навязчивой, хвастливой роскошью, а когда он проходил по украшенной резными колоннами галерее, его взору открылся благоухающий розами сад.

Пока бек собирал вельмож, Неждана и сопровождающих его двоих эль-арсиев достаточно долго томили в каком-то тесном, полутемном и душном помещении. Охранники от нечего делать пялились на него, он разглядывал охранников. Одного из сторожей явно разочаровала скромность одеяния посла, он, видимо, привык к бархату и парче. Другой цепким взглядом смотрел сквозь одежду, силясь рассмотреть, а не спрятал ли вероломный русс какого-нибудь оружия. Неждан только усмехнулся на его старания. Нешто он не знает, что при желании убить можно и голыми руками.

Но вот в дверь постучали, и стражи по тесному безликому переходу проводили Незнамова сына в нарядно изукрашенный, завешанный и застеленный коврами, наполненный светом просторный зал, в котором его ожидал окруженный тарханами и беями, охраняемый эль-арсиями бек. Хотя в зале собралось не менее полусотни человек, и многих из присутствующих Неждан наверняка видел в Корьдно, их лица и фигуры сливались в единое пятно. Так радуга разноцветных красок, смешанных в одной плошке, превращается в грязно-серый ком. Для Незнамова сына сейчас существовал всего один человек — Иегуда бен Моисей, хазарский тархан из рода Ашина. Неждан сразу узнал его, и не только потому, что видел в Обран Оше. Трудно не узнать собственное лицо, даже если оно постарело на двадцать лет. Отец. Этого слова он не ведал и не собирался узнавать, слишком мало времени у него осталось. И все же речи, которые вложил в его уста грозный Святослав, он адресовал именно ему:

— Мой князь просит передать, что идет на вы!

Ну, вот и все. Больше они от него ни слова не добьются. Большего, впрочем, оказалось и не нужно. Серый ком вновь превратился в радугу, закачавшись многоцветными узорами парчовых и шелковых халатов, переливами яхонтов и самоцветов, блеском золотых и серебряных украшений, драгоценного оружия и брони. И над этим радужным буйством поднялось совершенно белое, бешеное лицо Иегуды бен Моисея, сверкнули карие, горящие ненавистью глаза:

— Взять его! Схватить мерзавца и немедленно! Прибить к деревянному коню на городской площади в назидание всем, кто только попробует бросить нам вызов!

Ал-ларсии кинулись исполнять приказ, заломили руки за спину, уткнулись в бока копьями, проткнув в нескольких местах кожу. Неждан стоял неподвижно. Он этого ждал и жаждал пройти этот путь до конца, как побратим, как Апостолы Петр и Андрей, как сам Господь. И то, что приговор огласил человек, давший ему жизнь, давший, как утверждал хан Азамат, в согласии и любви, придавало происходящему особый, непостижимый для простого понимания смысл.

Неждан ни о чем не жалел. Он тоже только что огласил приговор. И не одному человеку, ничтожной крупинке в океане вечности, а огромной, некогда непобедимой стране. Не каждому даже напоследок выпадает подобная честь. Пусть зовут теперь палача. Его кровь не останется без отмщения, и царю Иосифу не поможет тьма эль-арсиев, и не придут на помощь племена, которые много лет платили дань.

Ох, Всеслава, Всеславушка, зоренька ясная, где бы, в каком бы мире не пролегала сейчас твоя дорога, знай, что побратимы сторицей отомстят не только за твоего милого, но и за твою горькую судьбу.

Вероятно, Неждан слишком глубоко погрузился в свои мысли, уже отрешившись от постылого мира, потому он не понял, почему в зале неожиданно наступила невозможная, почти гробовая тишина, а копья убрались от его ребер. Прямо перед ним стоял седой как лунь старик, долгополыми одеяниями и струящейся ниже пояса бородой неуловимо схожий с великим Арво. Он и в самом деле выполнял у хазар что-то вроде обязанностей кудесника и жреца, предсказывая будущее по знакам изначальной Книги.

— Остановитесь! — властно приказал он. — Вы не можете причинить никакого вреда этому юноше, откуда бы он ни пришел, если не хотите навлечь проклятье на весь каганат.

— Что ты имеешь в виду, отец? — почтительно поинтересовался Иегуда бен Моисей, со смесью укора и сожаления глядя на старца. — Это посланник кагана руссов, дерзкий и бессовестный, как сам Святослав. Мы не можем оставить его в живых.

— Я знаю, чей он посланник, — строго глянул на него старик, — но он принадлежит к роду Ашина.

С этими словами, он раскрыл ворот Неждановой рубахи, обнажая плечо, и безошибочно указал на родовой знак.

— Этого не может быть! — потрясенно выдохнули беи и бек.

Неждан, кажется, тоже вымолвил что-то подобное, искренне жалея, что руки его несвободны и он не может себя ущипнуть, ибо происходящее слишком напоминало сон. Каким образом хазарский мудрец узнал его? Иегуду бен Моисея, похоже, тоже занимал этот вопрос:

— Откуда он мог взяться? — неприязненно спросил он.

— Думаю, Иегуда, тебе это известно лучше, чем кому-либо еще, — усмехнулся старик. — Как ты нарек мальчика, появление которого на свет ты и твой брат Азария предпочли скрыть от меня и моей дочери?

— Илия, — глядя куда-то в сторону, бросил тархан.

Беи и бек закивали. Очевидно, речь шла о чем-то давно всем известном.

— Но это невозможно! — почти вскричал Иегуда бен Моисей. — Крепость была разрушена. Они с матерью погибли в огне!

— Ты в этом уверен? — прищурил светлые умные глаза старый талмудист. — Посмотри на него. Не знаю, как ты, а я еще не забыл, как выглядел двадцать лет назад молодой воин, пленивший сердце моей несчастной дочери.

Он повернулся к Неждану, и его изборожденное морщинами лицо осветила улыбка:

— С возвращением домой, малыш!

Сын волка

Розоватый вечерний свет рассеянными косыми лучами лился в комнату сквозь забранные узорчатыми решетками окна, окутывая предметы паутиной причудливых теней, рисуя на стенах картины призрачные и невнятные, как сны, предшествующие пробуждению.

Вот он и дожил до заката этого дня и встречал его не в застенке, а под крышей дома, о котором все детство мечтал, — дома своего отца. Что это? Ответ на все вопросы или злая насмешка судьбы? Божий промысел или козни Чернобога? Зов великих предков или жестокий самообман? Ашина волк ехидно улыбался с плеча, словно старый талмудист. «Вот ты и дома, малыш». А и гори в яром пламени такой дом, порази моровая язва род ненавистный! Неждан знал только один дом — дом княжеской дружины, признавал только одно родство — родство по духу и оружию. И не хазарам поганым здесь что-то менять!

Чтобы размять мышцы и собраться с мыслями, Неждан прошелся по комнате. Удобная и просторная даже для нескольких человек, она напоминала покои арабских вельмож, в которых ему приходилось бывать во время странствий за морем. Те же ковры на полу, та же узорчатая резьба на стенах, те же пуховые подушки, разбросанные по углам. А и богато живет Иегуда бен Моисей! Красуется просторными хоромами, добрыми конями, дорогой броней и оружием, нарядными портами. И сыну его, небось, не приходится задумываться, где голову приклонить, откуда взять казну, чтобы вено заплатить за любимую… Но вот умрет последний в роду, и все богатство обратится в прах и развеется по ветру.

Напротив двери стояло огромное, в человеческий рост, зеркало. Неждан прежде видал такие только в императорском дворце. Думал, серебро, оказалось — гигантская отполированная глыба соли. Заглядывать в зазеркалье, в искаженный, как бы вывернутый мир отражений Неждан не спешил. Он примерно представлял, что увидит: полголовы седых волос, глаза старика на молодом лице. Однако искушение оказалось сильнее. Великий Боже! Что за чародейство? Почему с плеч спускается хазарский парчовый халат, когда лицо успели избороздить столько морщин? Неждан непроизвольно отшатнулся, и вздох облегчения вырвался из его груди. В зеркале отражался Иегуда бен Моисей.

Когда услужливые слуги закрыли за ним дверь, тархан опустился на груду подушек, удобно поджав ноги. Неждан решил последовать его примеру. В ногах правды нет, а коли придется предпринимать какие-то действия, то такое положение для прыжка или кувырка, пожалуй, даже удобнее. Иегуда бен Моисей, похоже, рассуждал таким же образом. Во всяком случае, в его позе Неждан не уловил и тени расслабленности или покоя. Впрочем, напряжение могло иметь прямое отношение и к тому непростому разговору, который им предстоял. Во всяком случае, Иегуда бен Моисей какое-то время молчал, собираясь с мыслями, а когда начал, то заговорил совсем не о том, о чем хотел.

— Я видел тебя в Обран Оше, — вымолвил он, старательно выговаривая славянские слова. — Ты хорошо сражаешься, хотя, на мой взгляд, пожалуй, слишком безрассудно.

— То же самое я могу сказать и о тебе…

Неждан едва не прибавил «отец», но сдержался. Он понимал, что признание родства может спасти ему жизнь, но как раз жизнью он сейчас меньше всего дорожил. Поганые не дождутся, чтобы, поддавшись зову их крови, он предал князя и побратимов.

Иегуда бен Моисей, похоже, это тоже понимал, потому, прежде чем продолжить разговор, ради которого сюда пришел, он долго молчал, собираясь с духом:

— Я знаю, что ты вырос в иной земле и присягнул на верность нашим злейшим врагам, — начал он медленно, словно выдавливая из себя каждое слово. — Но в нашу землю тебя привел сам Господь и Ашина-первопредок, ибо твоя судьба — возглавить свой народ!

— Моя судьба, — глядя в глаза хазарину, с вызовом ответил Неждан, — разрушить стены этого града или сложить здесь свою голову!

— И это говорит мой сын! — благородные черты тархана исказила судорога, словно слова собеседника в самом деле причиняли ему боль.

— Ты бы назвал нынче сыном последнего бродягу-самозванца, — безжалостно проговорил Неждан, — лишь бы избавить от непосильного бремени своего единственного и любимого сына Давида. Хан Азамат мне все рассказал.

Иегуда бен Моисей сцепил пальцы рук в замок и с прищуром глянул на молодого воина:

— Не каждый бродяга имеет на плече родовой знак, — серьезно проговорил он. — Кроме того, я вижу твое лицо. Мой достопочтенный тесть, ребе Ицхак, разглядел твое сходство со мной, а я вижу в твоих чертах память о матери, ибо ты унаследовал и ее красоту.

— И ты смеешь о ней говорить! Рассказать, какая из-за твоих сородичей ее постигла судьба?! Спасибо князю Всеволоду, не позволил мне последовать за ней!

— В том, что произошло, нет моей вины! — в глазах тархана застыла неподдельная боль. — Я любил Умилу и хотел назвать ее своей женой!

— Почему же тогда сразу в Итиль ее не забрал? Испугался гнева родни?

А ведь как все могло получиться. Неждан на миг представил себе нарядную улыбающуюся мать, какой он ее видел в самых заветных снах, и сильного молодого отца, который сажал сына первый раз на коня, вручал ему меч и лук, и неведомую девушку из далекого славянского племени, предназначенную в жены будущему кагану, последнему в роду… Ох, Всеслава, Всеславушка, зоренька ясная! Неужто вечно длиться разлуке? Неужто даже на холодных и сумрачных тропинках нижнего мира не пересекутся наши следы?

— Ты не вправе меня судить, — глухо проговорил Иегуда бен Моисей. — Ты должен понимать, что такое ответственность перед родом и семьей!

— Мне этого не понять, — горько усмехнулся Неждан. — Ибо я не ведаю, что такое семья. Что же до рода, я слышал, вы, хазары, считаете родство не столько по отцу, сколько по матери, признавая главенство материнской линии. Хан Азамат рассказал, что моя мать была из руссов, считай, что к ее племени я и принадлежу.

— В таком случае, с тобой поступят так, как принято поступать с врагами, — печально и тихо промолвил тархан.

— На все Божья воля, — улыбнулся в ответ Незнамов сын.

***

Когда Иегуда бен Моисей ушел, Неждан поудобнее устроился на пуховых подушках и, пока свет в окнах совсем не угас, углубился в изучение узоров, покрывавших стены и ковер на полу. Думать о чем-либо не хотелось, да и не имело смысла. Нить его судьбы, приближаясь к концу, совсем истончилась, оставив только иллюзию существования без мыслей, стремлений и надежд.

Нити причудливого орнамента извивались, вплетаясь одна в другую, словно нити человеческих судеб в бесконечном круговороте жизни, в котором одно поколение уходит, дабы смениться другим, где империи рушатся, чтобы возникнуть вновь, и дерзкая молодость не может понять умудренную опытом старость. Один из узоров изображал отягченную плодами яблоню, наподобие той, которую он мельком видел по дороге сюда в саду тархана. Неждан, хоть и не изведал сладости ее плодов, и сейчас ощущал их нежный аромат, смутно напоминавший аромат волос Всеславы, сохраненный заветной ладанкой у него на груди.

Впрочем, нет, конечно же, мастер изобразил не просто яблоню, но Древо. Не изначальное Древо Жизни, поддерживающее в равновесии миры. И не мертвое Древо Скорби, впитавшее кровь Спасителя. А то, которое росло в райском саду, давая отведавшим его плодов Познание. Познание рождает печаль. Первым это изведал прародитель Адам, горько возрыдавший о своей жестокой судьбе. Его плач повторили поколения его потомков, которые так и не сумели отыскать дорогу в рай, поскольку не ведали откровения Спасителя, открывшего, что путеводным маяком на этом пути может стать только любовь к Богу и ближнему своему. Неждан не искал Божественного познания, он и рая не искал, но, если бы ему не довелось познать и пережить одну-единственную любовь, его жизнь напоминала бы смерть.

Линии узоров изгибались и кружились в бесконечном хороводе, аромат яблонь и роз, доносящийся из скрытого от его глаз сада, навевал невнятные сны. Он шел по зимнему лесу с топором, подыскивая ровное и крепкое молодое деревцо, годное для древка копья. Больше всего для этой цели подходили клен или ясень. Ясеневым копьем сам Один врагов поражал. Почему же его выбор пал на яблоню? Прельстил на диво ровный, стройный ствол, так и просившийся лечь поперек ладони, поманил запах, ощутимый даже зимой. Впрочем, во сне мы часто совершаем поступки, о которых наяву и не помыслили бы.

Неждан почти почувствовал замах, ощутил, как топор вошел в дерево, и увидел, как по лезвию потекли, нет, не древесные соки, они зимой заперты в стволе, а капли крови. На руки безвольной тяжестью упал не тонкий статный ствол яблони, а бездыханное человеческое тело, меж пальцев побежала не коричневатая кора, а рассыпчатая каштановая коса.

Всеславушка! Родимая! Что же он наделал?! Как его рука не отсохла, притронувшись к топору?!

Неждан открыл глаза, пытаясь выбраться из пелены кошмара, все еще ощущая на пальцах свежую кровь. По комнате распространялся мягкий и явно не дневной свет, а на подушках у противоположной стены сидел незнакомый человек. Ровесник Инвара, он выглядел хрупким и измученным. Его плечам не хватало ширины, а грудь казалась вдавленной внутрь, как у лесоруба, угодившего под поваленное дерево. Впрочем, болезнью, которая источила изнутри это молодое тело, двигала сила куда более мощная, нежели лесной пожар или снежный буран.

Встретившись взглядом с Нежданом, Давид бен Иегуда улыбнулся мягкой, слегка извиняющейся улыбкой, словно говоря: я не хотел проникнуть в твои сокровенные мысли, и я никому ничего не скажу. Неждан нахмурился. С этим родичем он встречаться совсем не желал.

— Я видел ее, — тихо и печально сказал Давид бен Иегуда.

— Кого? — не понял, вернее, не поверил своим ушам Неждан.

— Девушку, чье имя ты только чтопроизнес, ту, из-за которой ты пришел сюда.

Призрак безумной надежды бросил Неждана через всю комнату едва не к ногам юного Ашины:

— Она у вас?

Сводный брат только печально улыбнулся. А Неждан еще полагал, что это у него глаза старика:

— Если бы я сказал, что да, ты бы принял предложение отца?

Неждан отшатнулся от собеседника, словно от зловредной навьи, тревожащей покой людей. Кто дал этим двоим право так глумиться? Уж лучше бы на их месте оказались дыба и палач!

— Я не ведаю, слышал ли ты об этом, но я давал клятву верности русскому князю! — проговорил Неждан как можно более отчетливо. — И я бы не изменил этой клятве, даже если бы твой отец держал заложницей не только мою невесту, но и мою мать. К тому же я знаю, что княжны у вас нет. Вы отдали ее Ратьше Дедославскому.

— Это неправда! — усталый мудрец превратился в пылкого мальчишку, каким он на самом деле являлся. — Мы с отцом не ведали, что за девушка живет в светелке у Ратьши бен Мстислава, да и в Булгаре узнали, кто она, только когда ее след уже затерялся где-то в степи.

— Если бы вы не поддерживали дедославского княжича в его интригах, корьдненская княжна жила бы сейчас в тереме у брата.

— И потому ты желаешь гибели каганата и смерти всех его жителей?

— Насколько мне известно, — спокойно ответил Неждан, — Святослав хотел бы присоединить этот край к Руси, а кому нужна безлюдная земля. Те, кто возделывает пашни и выращивает скот, пусть возвращаются к своим полям и стадам. А вот тем, кто приходил в наш край, словно голодный хищник, придется держать ответ.

Юный хазарин кивнул, но думал он сейчас явно о другом. Теперь он походил на Анастасия ромея в часы, когда пытливый ученый хотел что-то объяснить или разгадать.

— И все-таки я не понимаю, почему ты так ожесточенно противишься своей судьбе. Мой дед сегодня еще раз все проверял. Иной доли у тебя нет!

— Каган, грядущий из страны саккалиба, — горько усмехнулся Неждан. — Да я лучше умру, нежели приму эту долю! Сколько еще твой отец собирается мучить меня, откладывая казнь?

— Ты разве не понял? — глаза Давида бен Иегуды сверкнули в неверном свете масляной лампы. — Кровь каждого Ашина, принимает он родство или нет, священна. И ее нельзя проливать.

— Много ли думал об этом твой дядя Азария, когда жег дом моей матери, — огрызнулся Неждан.

— Мой достопочтимый родич еще не вернулся из этого похода, когда его настигла страшная весть о смерти молодой жены. Она умерла родами. И их ребенка тоже не удалось спасти. Так неужели ты думаешь, что кто-то еще из нашей семьи или нашей земли решится причинить тебе вред. Ты останешься в этом доме по своей воле или против нее, а там пусть приходит твой князь. Сила первопредка Ашины и благодать закона Моисеева еще хранят наш народ!

Он поднялся, горделиво расправив немощные, узкие плечи, всем видом желая придать вес своим словам, но, сделав всего один шаг к выходу, зашелся мучительным удушливым кашлем, пятная стены и нарядные ковры каплями крови. Неждану пришлось подхватить его, чтобы он не упал.

Настежь распахнулась дверь, и в комнату влетел ожидавший своего юного господина снаружи седой, согбенный слуга, а вместе с ним — двое свирепых стражей с саблями наголо. Они оттеснили Неждана к противоположной стене, приставили сабли к шее и груди.

— Оставьте его! — из последних сил кое-как прохрипел юный Ашина. — Он ни в чем не виноват. И, главное, ничего не говорите отцу!

Он прикрыл глаза и обессилено повис на руках старого Рахима. Охрана так и не сдвинулась с места, они не имели права нарушать приказ. Стражи покинули комнату лишь когда звук шаркающих, заплетающихся шагов стих на дальнем конце длинного, глухого коридора, напоследок от души ринув пленника о стену. Неждан этого даже не заметил. Он не чувствовал ничего, кроме разом навалившейся на него бесконечной пустоты. Его словно выпотрошили и надули, как пустой рыбий пузырь.

Вот он и получил хазарскую благодарность. Вместо лютой и мучительной, но, в конце концов, избавляющей смерти — постыдный и нелепый в своей безнадежности плен. А если его все-таки провозгласят каганом, против воли проведут свой поганый обряд? Да как побратимам-то потом в глаза смотреть? На этом ли свете, на том.

Да нет, это невозможно! Дрянной мальчишка просто решил посмеяться над ним, заставить его страдать от боли, разъедающей нутро, как каждодневно страдал он сам! С другой стороны, тархан тоже ничего про смерть не говорил. Плененных врагов не всегда казнят. Те же ромеи предпочитают отправлять их на галеры или рудники, а то и просто держать годами в каменном мешке, выколов глаза и отрезав большие пальцы. И какая участь хуже, никто не возьмется сказать.

Ну что ж, тогда для него единственный выход — попытаться покинуть этот дом и этот град. И почему он так бездарно упустил момент?! Следовало с самого начала приставить к шее хазарчонка его же кинжал и, прикрывшись мальчишкой, как щитом, проложить дорогу к свободе! Следовало? Или все-таки нет? Неждан вспомнил ставшее из просто бледного изжелта-серым лицо Давида бен Иегуды, его судорожно открытый рот, хватающий мучительно режущий источенные легкие воздух. Даже если бы в их жилах не текла одна кровь, он никогда бы не унизил себя до такого непотребства. Это ж то же самое, что ребенка обидеть или на женщину руку поднять.

И все-таки отсюда действительно нужно выбираться. Выйти наружу или умереть. Как там говорил дед Арво? Настоящие герои не только пересекали границу миров, но и возвращались обратно. Вопрос — как? Дверь дубовая сработана на славу, окована железом, снаружи заперта на замок и засов. Но кто сказал, что ее нельзя снести с петель! Другое дело, а стоит ли? Охрана успеет поднять тревогу, и его путь к свободе окончится, не начавшись, и совершенно необязательно, что в мире ином. Провести остаток дней в оковах, это не то будущее, о котором стоит мечтать.

Тогда остается окно: находящееся под самым потолком, небольшое, взрослому человеку едва протиснуться, да еще и забранное решеткой. Прутья, переплетаясь, образуют не лишенный красоты узор, но каждый толщиной в палец и намертво вделан в стену, словно сначала появилась решетка, а потом стена. Сокровища они, что ли, здесь раньше хранили? Комната расположена на уровне второго этажа, окно выходит во внутренний двор, окруженный крытой галереей. Двор замощен узорчатой плиткой, но совершенно голый и, главное, просматривается со всех сторон. На галерее несут караул эль-арсии и воины из черных хазар, находящихся в подчинении у тархана. Туда тоже особо не сунешься. Разве что попытаться выбраться на крышу и сделать это, пока солнце еще не взошло.

Не заботясь более о сохранности богатых ковров и драгоценной резьбы, Неждан напружинился и, высоко подпрыгнув, ухватился за прутья решетки, подтянулся, уперся в стену ногами и напряг мышцы, вкладывая в безмолвное усилие весь свой гнев и всю обиду. Ну, Ашина-первопредок, помогай! Где это видано, чтобы волка, вольного сына лесов и степей, держали в клетке. Уж лучше сразу стрелу промеж глаз! Анастасий ромей рассказывал, как Иегуда бен Моисей, чтобы показать перед Ратьшиными кромешниками превосходство сынов Тогармы, переломил хребет медведю. Хотя Неждану с косолапым бороться врукопашную не приходилось, силушкой, он знал, Господь и хазарский батюшка его не обделили.

По лицу рекой лился едкий пот. Из-под ног сыпалась штукатурка. Ступни так и норовили соскользнуть. Спину ломило, и от недостатка воздуха темнело в глазах. Сердце колотило в грудь, точно преследуемый разбойниками путник или несущий важную весть гонец в ворота родного града. Но Неждан не собирался отступать, точно зная, что второго раза у него не будет. И потому, как не старались хазарские кузнецы, а решетка медленно, но начала подаваться. Куда она денется? Неждана сейчас больше заботило, чтобы в комнату снова не пожаловали стражники или его усилия не заметил кто-нибудь, наблюдающий за ним из окна. Но стражники, похоже, не имели приказа без особой надобности беспокоить то ли пленника, то ли сына тархана, а большинство окон по трем сторонам двора оставались темными. В одних из покоев, вероятно, в тех, которые принадлежали Давиду бен Иегуде, правда, горел свет и метались тени слуг. Ничего, у них нынче забот и с их юным господином хватает!

Хрясь! Решетка покинула-таки свое исконное место, оставшись у Неждана в руках. Он полетел спиной вниз на ковер и гору подушек. А все-таки не так уж плох этот здешний обычай. Почти и не больно, а главное — тихо. Снова наверх. Стараясь не ободрать кожу об острые обломки, просунул наружу голову и плечи. Край неба на востоке начал светлеть. Неужели до рассвета не получится? Плевать. Главное — добраться до крыши. Оказывается, расстояние от окна до узорчатого карниза не меньше, чем полтора человеческих роста. Без веревки никак, а где ее, спрашивается, добыть, разве что разорвать на полосы порты да подушки. Ладно, что-нибудь сейчас соорудим.

А как там стражи на галерее? В ожидании смены коротают время за разговорами, наверх никто не глядит. В доме тоже пока все спят, даже у юного Давида огни погасли. Похоже, на этот раз, слава Богу, вновь удалось костлявую от парнишки отогнать. Слава Богу? Эй, Незнамов, ты что? Когда это ты молился за поганых хазар? Неужто кровь вражья взыграла в твоих жилах? Мальчишку, впрочем, все равно жалко. В чем тут Правда, чтобы дети расплачивались за грехи отцов? Он еще раз глянул на окно комнаты сводного брата (брата по недоле, подумалось ему), и кровь застыла у него в жилах: Давид бен Иегуда собственной персоной стоял у окна.

В свете наступающего дня Неждан различал тонкие изысканно-изможденные черты лица, темные провалы глаз, копну густых, черных, как у всех Ашина, волос. Он понятия не имел, как долго юный хазарин там находился, но сразу понял, что тот видел все. «Интересно, почему он до сих пор не поднял тревогу? — с пугающей отстраненностью подумал Неждан, — Хочет насладиться зрелищем до конца?» И тут младший Ашина приблизил лицо к окну и его алые от неизменной лихорадки губы тронула улыбка. Нет, не злобная не насмешливо-торжествующая, не холодно-надменная, но понимающая и бесконечно печальная. Так улыбается человек, сделавший свой выбор, так только прошлым утром улыбался сам Неждан.

Бедный мальчик! Неужели никакого другого выхода нет? Хоть сам оставайся да каганом становись. И звучит-то как складно: Илия бен Иегуда! Вопрос только, от какого кагана выйдет больший толк: от здорового, но ненавидящего всей душой и эту землю, и ее народ, или от хворого, но такого, который вне этой земли и этой страны себя не мыслит. Впрочем, участь каганата все равно решена, а что до брата, пусть живет, сколько ему отпущено. На бранном поле им все равно не встречаться, а потом только Господь знает, какое им обоим уготовано потом. Во всяком случае, для Неждана все потом ограничивалось пока полуторасаженным участком кладки, отделяющим его от пути к свободе.

Хватит на пустые размышления время терять! Рубаху долой, подушки, тем более, жалеть нечего. Но что там за серая тень мечется по двору, сея хаос и смятение. Да это же Кум! Как он сюда попал? Стражи с топотом и руганью несутся по галерее, силясь его поймать, а он только скалит острые зубы, ни на кого не нападая, но и не даваясь в руки.

— Эй, Незнамыч, это ты там что ль?

Вихрастая голова Инвара свесилась откуда-то сверху. Следом прилетел моток веревки.

— А решетка как же? Ты ее что, уже того?! Вот это силища! А я-то голову ломал, как с ней справиться! Кума во двор подпустил, внимание отвлечь!

— Я же, кажется, велел вам оставаться на берегу, — с притворной строгостью глянул на него Неждан, оказавшись наверху.

— Это все Тойво! — виновато начал Инвар. — Раз пятнадцать в город наведался, все про тебя разузнал. Ну не мог я его удержать, ты же знаешь, какой он.

«Ты, можно подумать, не такой!» — усмехнулся Неждан про себя, осторожно пробираясь вдоль водосточного желоба следом за побратимом.

— А сам-то он сейчас где?

— Остался снаружи, лодку на реке караулит.

На разговоры больше времени не оставалось. Дом пробуждался. Кто-то кричал «Держи вора!», и по двору грохотали сапоги эль-арсиев и хазар, собиравшихся в погоню. Сиганув в полумрак сада (ох, Всеслава, Всеславушка, о чем ты хотела поведать, явившись ему под крышей отчего, но не ставшего родным дома в образе дикой яблони) и перелетев через ограду, они помчались со всех ног, преследуемые, наверное, целой тьмой. Пушистый хвост Серого Кума, который выбрался наружу раньше них и теперь задавал темп, мелькал впереди, точно знамя вождя или манок собачьей упряжки финнов, а восходящее солнце и запах реки манили за собой, удваивая силы.

Вдыхая полной грудью благодатный утренний воздух, наполненный ветром, росой и ароматами трав, ощущая прикосновение заветной ладанки, колыхавшейся у него на груди, Неждан неожиданно постиг смысл сегодняшнего сна. Ох, Всеслава, Всеславушка! Из своего далекого далека ты продолжала милого хранить и беречь! Кто лишает жизни ближнего, убивает и себя, а тот, кто ищет смерти, Бога гневит, душу свою губит. Ну что ж, коли так, будем жить! Тойво дал им с Инваром надежду, Всеслава указывала путь, а там как выйдет.

Хотя ехавшие верхом люди Иегуды бен Моисея не могли разогнаться в лабиринте узких кривых улиц, расстояние неуклонно сокращалось. Сначала возле уха Неждана пропела стрела, потом в нескольких шагах от него в землю вонзился нож.

— Мой отец говорил, что воинов, погибших во время бегства, не пускают в Вальхаллу, — проворчал Инвар, вытаскивая из наплечника стрелу и стараясь не замедлить шаг и не сбить дыхание.

— Это не бегство, а временное отступление, — рассмеялся в ответ Неждан. — Мы еще вернемся, и поганым мало не покажется!

Им удалось отвоевать у погони около ста шагов, прежде чем они достигли разведанного днем Инваром перелаза, где с другой стороны ждал с лодкой Тойво. Сначала Неждан подсадил более легкого урмана, потом кинул ему Кума, затем полез сам. Он уже оседлал стену, глазами узника, нежданно обретшего свободу, обозревая умытую росой, одетую рассветными лучами степь и матушку реку. Различал внизу в причаленной лодке крохотную фигурку махавшего ему Тойво, маленького лебеденка, которому следовало доставить их на доступный только живым берег негостеприимной Туони…

— Вон он! Держите его! Я сказал, не стрелять!!! — граничащее с безумием отчаяние в голосе отца заставило его обернуться.

Одна стрела вспорола воздух рядом с его лицом, другая ожгла плечо, угодив промеж глаз дарованного предками волка. Неждан попытался увернуться, но тут подоспела еще одна и неестественно медленно, но совершенно неотвратимо вонзилась ему в грудь. Он пошатнулся, раскинул руки и начал падать навзничь. Туда, где призывно плескались воды реки, туда, где начинался иной мир.

Тень Бога на земле

Рыбина была большая и красивая. Ее радужная чешуя и крепкая, шипастая броня, изранившая рыбакам все руки, сияли на солнце, а вытянутое рыльце походило на увенчанную серебряным шишаком с султаном тухью, девичий головной убор, вызывавший в памяти воинственные кочевые времена. Рыба тоже напоминала молодую воительницу, плененную, но не сломленную, даже на берегу она продолжала извиваться и бить тяжелым хвостом, ибо очень хотела жить. Ее глаза пока сверкали вопрошающе-грозно, но в жабры уже хлынул губительный для нее, как вода для человека, воздух. И торжествовали рыбаки, предчувствуя хороший бакшиш: рыбу ждали на кухне дворца кагана, ибо там сегодня готовился пир.

Умирающая рыбина не знала, не могла знать, что виновник торжества, ставший невольной причиной ее гибели, в этот самый миг, подобно ей, извивался и корчился на глазах у всего города посреди залитой зноем площади. Золоченый шелковый шнур, направляемый безжалостной рукой верховного жреца великих Тенгу, крепко сжимал шею, преграждая доступ воздуха к и без того уже почти не способным его принимать легким.

Ничего не поделать. Таков обычай. Хазары, как и их предки, верили, что на грани миров, между жизнью и смертью устами испытуемого глаголют сами боги, называя срок, в течение которого ниспосланная кагану и всему роду Ашина сакральная сила сможет охранять и защищать весь хазарский народ.

— Одумайся, мой мальчик. Одумайся, пока не поздно. Эта ноша тебе не по плечу. Не губи вместе со своей молодой жизнью мою последнюю надежду!

Если бы вчера вечером кто-нибудь из посторонних увидел Иегуду бен Моисея, он бы очень удивился. Горделивый и беспощадный тархан валялся у сына в ногах, умоляя отказаться от жребия, который тому уготовала судьба.

— И что ты предлагаешь? — улыбнулся бескровными губами Давид. — В то время, как все мужчины и даже некоторые женщины моего народа собираются на брань, уехать, спасаясь постыдным бегством?!

— Азария подал нам пример, отправившись в Испанию! — в горестном исступлении впервые выказал обиду на брата тархан. — Его сын тоже мог бы стать во главе каганата!

— Маттафий еще слишком юн, — возразил ему молодой Ашина. — А иному кагану, возможно, нечего станет оберегать.

— Не говори так! — Иегуда бен Моисей резко распрямился. Вызванный нежеланием признать очевидное гнев вернул ему придавленную ледяной глыбой отчаяния гордость. — Тому, кто помыслит о подобном, нечего и саблю в руки брать! Мы погоним руссов, как паршивых псов, любой из наших пахарей и пастухов стоит в бою десятка их воевод, ибо Бог Израиля и Ашина первопредок еще не оставили нас!

— Вот для того, чтобы пахари и пастухи не теряли в это веру, я и собираюсь завтра пройти обряд, — ответил ему сын.

Шелковый шнур глубоко впился в шею, пережимая гортань и артерии, вместе с дыханием закрывая доступ крови к мозгу. Глаза Давида бен Иегуды начали вылезать из орбит, с лица ушли последние остатки красок жизни, уступая место зловещей синеве.

— Сколько? — жрец, решив, что уже достаточно, задал наконец вопрос.

— Два, — прохрипел Давид бен Иегуда, имея в виду даже не годы, а месяцы. Он не мог точно предугадать, сколько осталось каганату, но подозревал, что именно столько осталось ему.

— Двадцать два! — громко соврал жрец. — Двадцать два года! — поправился он, называя максимальный срок пребывания кагана у власти, ибо по достижении сорока лет ему в любом случае следовало умереть. Считалось, что к этому времени его жизненная и сакральная сила если и не иссякнет, то оскудеет, сделавшись недостаточной, чтобы хранить целый народ.

Жрец отпустил шнурок, и Давид бен Иегуда без чувств упал на помост под ликующие вопли народа, который, наконец, получил нового кагана.

Всеслава покинула свое место возле забранного узорчатой решеткой окошка башни и в сопровождении прислужниц поспешила вниз. Нужно помочь Рахиму приготовить снадобья, облегчающие боль и снимающие отек и лихорадку, а, может быть, Давид захочет послушать пару строк из любимого Рудаки.

Вот и свершилось предначертанное на роду. Она стала невестой хазарского кагана. Все лучше, нежели женой дедославского княжича. Впрочем, теперь, когда не стало Неждана, ни то, ни другое не имело никакого значения.

— Не угодно ли чего госпоже? — готовясь к вечернему пиру, Держко семенил куда-то, прижимая к себе местную разновидность гудка, рядом, с трудом удерживая здоровенную дойру, пыхтел Братьша.

Всеслава даже не взглянула на них. Хотя там, в степи, когда она расхворалась по-настоящему, веселые молодцы ее не бросили и выхаживали, как могли, своих вероломных планов они не поменяли. За самозванство Держко, правда, получил по заслугам: после пятидесяти ударов палкой по пяткам он и сейчас передвигался ползком. Не помогли ему ни волк, которого он вытравил на плече, ни украденный у беспамятной Всеславы амулет.

— Дерзкий самозванец! Да знаешь ли ты, что человек, чье место ты пытаешься занять и имя которого ты себе присвоил, приходил в этот дом не более седьмицы тому назад, а ныне пирует среди героев и праведников в небесных чертогах Всевышнего.

Иегуда бен Моисей, кажется, хотел отрубить дерзкому игрецу голову, но в этот миг пришедшая со скоморохами тощая замарашка с растрепанной косой, а именно так тогда выглядела Всеслава, коротко вскрикнула и упала без чувств к ногам тархана.

Когда ее сознание сумело вновь воспринять зримый мир, она, прибранная и умытая, лежала на роскошной постели в нарядной комнате, а у ее изголовья сидел Давид бен Иегуда. Каким образом чуткий и не по годам мудрый юноша сумел ее в тогдашнем обличье признать, а до того он ее видел всего раз в окошке светелки, если не считать встречи в Булгаре, когда Всеслава предстала перед ним, почти умирающим, закутанная в длинное, до пят, покрывало. Впрочем, стоявший с малолетства на границе иного мира, юный Ашина не только умел, подобно его мудрому деду, узнавать будущее по страницам вещей книги, он читал в сердцах людей.

Когда Всеслава окрепла настолько, что сумела, не лишаясь рассудка и чувств, выслушать его рассказ, он ей поведал о своей встрече со сводным братом и о постигшей его судьбе. Батюшка Велес, за что?! Задержись Неждан в Граде на несколько дней, они бы навек соединились. Другое дело, а сумел бы тогда Незнамов сын сохранить верность князю и друзьям-побратимам? А и кому нужна эта верность! Нешто ей дана сила разомкнуть грань миров, нешто она способна обратить горький пепел в живую плоть?!

Ох, Неждан, Нежданушка! Сокол ясный! Отчего не позволил достичь твоих погребальных саней, почему зимой не настоял перейти в твою веру и, хоть тайно, хоть увозом, возложить на головы златы венцы. Теперь что горевать! Нет для них одной дороги ни в этом мире, ни в ином. И что с этим делать? Прыгнуть вниз с высокой башни, выпить яд или продолжать иллюзию существования, когда живо лишь тело, но не душа? Тешить предков видимостью порядка, став женой того, кого батюшка благословил? Впрочем, если справедливо утверждение, что муж и жена — две половинки, из них с Давидом и в самом деле мог бы получиться один человек, кабы его живую душу в ее здоровое тело влить.

На что-то подобное, только в ином ключе, надеялся крепко уверовавший в пророчество о деве из страны ас-саккалиба, которая принесет его сыну исцеление, Иегуда бен Моисей. Потому торопил с помолвкой, потому спешно готовился к свадьбе. Тем более, что руссы, заключившие союз с печенегами, не встретив отпора на границе, уже приблизились к пределам Града на расстояние десяти дней пути, и при той быстроте, которую показал на протяжении всего своего похода Святослав, можно было ожидать, что на последний бросок им вряд ли понадобится боле седьмицы.

— Но послушай, сын мой, — пытался увещевать тархана его престарелый тесть ребе Ицхак. — Эта девушка не принадлежит к нашему племени и даже не исповедует нашей веры. Община никогда ее не примет. К тому же, когда Давид станет каганом, он не сможет покидать стен своего дворца. Где же мы, в таком случае, поставим свадебную хупу.

— Эти вопросы я предлагаю решить тебе, отец! — отрезал Иегуда бен Моисей. — Не ты ли первый предсказал ее приход, как и появление Илии, который так и не захотел назваться моим сыном. Ты толкуешь мне про общину. Но ты разве не видишь, что ее члены бегут из Града и страны, как тараканы из вымороженной избы. Что же до девушки, я верю, она спасет Давида, и потому, если ты откажешься соединить их по законам веры Израиля, я сам совершу обряд, как это делали наши предки из рода Ашина!

***

Хотя площадь, где ликовала, насыщаясь дармовым угощением, чернь, беспощадно поливал раскаленной лавой зной, в покоях дворца кагана царили прохлада и полумрак. Плотно закрытые ставни и шторы не пропускали печного полуденного жара, принесенный из погреба лед медленно таял на блюде и на груди Давида бен Иегуды. Всеслава положила несколько кусочков в серебряный кубок с прохладным кизиловым шербетом и поднесла к губам юноши. На миг, как в том булгарском сне, ей представилось, что на его месте лежит Неждан, и сердце ее сжалось от муки и любви.

Впиться поцелуем в отравленные тлетворным дыханием болезни губы и сойти вслед за братьями в сумрачный мир теней. Авось, хоть одного из них удастся отыскать! Но прихотливый недуг, говорят, сам выбирает, кого отмечать своей роковой печатью. Вон, Рахим, например, и другие слуги день и ночь напролет находятся у постели больного, и им хоть бы что, а юная Руфь, мать Давида, как и все хазарские девушки жившая затворницей в доме отца, в жизни не встречала людей, пораженных злокозненной хворобой. Впрочем, болезнь молодого Ашина давала Всеславе еще одну возможность вскоре покинуть этот мир. Когда умирает каган, его жены обычно следуют за ним. Вот только, если брак свершится и Всеслава понесет, Иегуда бен Моисей не то что забудет все традиции, мир перевернет, лишь бы в старости иметь утешеньем внучка или внучку.

Ох, Нежданушка, сокол ясный, почему зимой не взял того, что хотела отдать? Теперь уж поздно. От срубленного дерева не дождаться плодов, мертвая плоть не продолжит жизни в этом мире.

Протолкнув внутрь несколько капель шербета, Давид бен Иегуда без сил откинулся на подушки. Глотать ему было больно. На шее уродливой лиловой змеей наливался отек. Эту пытку, называемую обрядом, едва выдерживали даже здоровые и крепкие мужчины.

— Ну, пожалуйста, ну еще глоточек, ну, не хочешь шербета, отведай хотя бы пару ягод шелковицы, твоей любимой, погляди, какие спелые, в два раза крупнее нашей малины. Ты ведь не ел со вчерашнего дня, а тебе еще нужны силы, чтобы поприветствовать бека и вельмож!

— И что бы я, госпожа, без тебя делал, — вздохнул Рахим, когда Всеславе удалось-таки, раздавив шелковицу в кашицу и отжав косточки, накормить юношу черной сладкой мякотью.

Подруженька Мурава говорила, что от грудной болезни хорошо помогает нутряной барсучий или медвежий жир, растворенный с неснятым молоком. Она своего хоробра Хельги, пока тот хворал, всю зиму топленым жиром убитого им медведя отпаивала. Но юный Ашина скорее умрет, чем согласится нарушить предписанный его верой запрет вкушать плоть нечистых животных или сочетать мясное с молочным. Впрочем, то, что касается молока, то его можно употреблять для лечения с маслом или с медом, а тут никакого запрета нет. Девушка уже повернулась к Рахиму, чтобы попросить его немного попозже приготовить лечебный напиток, но тут Давид открыл глаза, и старый слуга поспешно отвернулся. Как и большинство простых хазар, он верил, что взгляд кагана способен принести смерть.

— Хочешь еще шербету? — спросила Всеслава, поправляя постель юноши. — Или целебный отвар тебе приготовить?

— Лучше спой какую-нибудь песню своей земли, — одними губами попросил Давид. — У тебя такой красивый голос, а я теперь нескоро его услышу. Завтра отец огласит нашу помолвку, а по законам Израиля жениху с невестой после нее и до свадьбы видеться нельзя.

— Велика беда, — поспешила отшутиться девушка, — видеться нельзя, но слушать-то можно! Я буду каждый день приходить к дверям твоих покоев и петь для тебя!

Чтобы порадовать и немножко поддразнить Давида, она завела подходящую к случаю величальную, но мысли ее заполошно неслись по замкнутому кругу, точно мотыльки, пойманные в решето. По закону Израиля. Стало быть, Иегуде бен Моисею удалось-таки уломать тестя и других влиятельных членов общины. Всеслава печально усмехнулась про себя: как все-таки причудливо сплетаются нити судьбы. Могла ли она предположить, что станет едва ли не радоваться браку, которого боялась всю свою жизнь и которого надеялась избежать? Мыслила ли, что в нем увидит единственную для себя опору в годину страшных потрясений и единственное спасение от гнусных притязаний Мстиславича. Жаль, что о принятии окончательного решения она узнала только сейчас. Ну да ничего, новость наверняка уже достигла и Ратьшиных ушей.

Дедославского княжича она повстречала в одном из переходов, соединявших покои кагана с дворцом бека, когда решила вместо Рахима сбегать в погреб за очередной порцией льда. Девушка знала, что Мстиславич недавно прибыл в Итиль после выполнения какого-то поручения, во время которого дорогу ему опять заступил Хельгисон, снова расстроив все замыслы. Ратьша, судя по всему, тоже ведал как о ее нынешнем местонахождении, так и о положении, которое она во дворце кагана во исполнении обещания, данного ее отцом, заняла.

— Ух, ты! — притворно удивился он, — Неужто княгинюшка моя во плоти, здоровая и живая?!

Он внимательно поглядел на Всеславу, и его синие глаза зажглись недоброй насмешкой:

— Не пойму я, однако, — заметил он, указывая на поднос со льдом, — на каких правах ты у кагана живешь? Думал, супругой, а, погляжу, так служанкой!

— Я тоже не пойму, — не осталась в долгу княжна, — на каких правах ты кагану и беку служишь? Присвоил себе положенный лишь брату Ждамиру титул алп-илитвера, а ни войска с боярами, ни союзников, князей меньших, не привел. Не стыдно ли дедославскому княжичу водиться с наемниками и прочим сбродом? А что до меня, то чего тут непонятного, разве жена не должна мужу прислуживать, разделяя с ним и радость, и горе?

— Ты мне, краса, зубы тут не заговаривай!

Гневно сдвинув брови, Ратьша сжал ее локоть так, что Всеслава едва не выронила поднос.

— Думаешь, я не знаю? Никакая ты пока не жена!

— Придет время — стану! — с усилием освободившись, возразила ему девушка. — Этот союз освящен и благословлен богами! Так батюшка завещал, так объявил всему народу вятичей на вече!

Напоминание о великокняжеском решении, одобренном в его родном Дедославле всем племенным союзом, немного отрезвило забывшего, где он и кто он, княжича.

— И на что тебе сдался этот дохляк Давид? — в сердцах вымолвил он, не найдя других возражений. — Ведь он же совсем мальчишка, ни обнять, ни поцеловать толком не умеет!

— Он брат Неждана! — с вызовом ответила Всеслава. — Нам есть, о чем поговорить!

— Незнамов сын, как я слышал, наконец подох, — со странной смесью ненависти и торжества проговорил Ратьша, — А твой брак с иудеем не более чем игра. Да и не брак это пока никакой вовсе! Пока вас не соединит раввин, даже если ты взойдешь к этому сосунку Давиду на ложе и родишь ему ребенка, твое положение, княгинюшка, останется таким же, как у прочих наложниц и рабынь! То-то твой братец обрадуется: светлейшая княжна у хазар чернавкой живет!

Поднимаясь по узорчатой лестнице, Всеслава глотала жгучие слезы обиды: за что, батюшка Велес, за что? Почему ни перед ее теткой, прожившей в гареме у кагана больше двадцати лет, ни перед ее предшественницами, ни перед булгарскими, буртасскими или аланскими княжнами до сего дня не вставал подобный вопрос? Что поделать, ни один из прошлых каганов не принадлежал к Белым хазарам.

Как удалось тархану решить проблему с тестем и иешивой, Всеслава так и не узнала, но тем же вечером ее призвал к себе ребе Ицхак для того, чтобы наставить в премудростях иудейской веры, необходимых для вступления в брак с Давидом. Всеслава внимательно слушала рассуждения старца о Танахе и Мишне, без запинки отвечала на вопросы, старалась правильно выговаривать слова древнего наречия, которые необходимо произносить невесте, погружаясь в микву, ритуальный бассейн для омовения. Вот только камень на ее душе рос и рос, грозя по величине сравняться с вершинами Рифейских и Кавказских гор.

Ох, Неждан, Нежданушка, сокол ясный! Из своего далекого далека глянь, что творит твоя неразумная! Побоялась отойти от веры отцов, соединяясь с любимым, чтобы из страха перед ненавистным Ратьшей внимать учению твоих врагов и убийц!

Впрочем, как правильно молиться Богу и богам, это еще не самый страшный вопрос! Куда страшнее — за кого! О ком взывать к Небесам, моля, чтобы они даровали победу в грядущей лютой сече? Просить за хазар — значит предавать память отца и любимого, желать гибели названному брату Анастасию и Хельги Лютобору, дядьке Войнегу и тысячам воинов родной земли. А не просить, отказывая в праве на Божью милость, — кликать беду на обитателей дома, под крышей которого нашла приют, желать смерти тому, кого отец и предки определили в мужья! И без того Иегуда бен Моисей ходит мрачнее тучи, днем вместе с другими тарханами и беями пытаясь пробудить в пахарях, ремесленниках и торговцах воинственный дух их великих предков, ночи напролет держа у бека совет. Ох, светозарный Даждьбог, помоги! Научи, невидимый Бог-Творец. Вразуми, свет невечерний Христос!

О чем-то похожем говорили в людской и прежние приятели княжны скоморохи.

— Ну что, брат, допрыгался? — узнав последние городские новости, с укором глянул на товарища Братьша. — Не захотел с ромеем идти к Святославу, придется воевать на стороне хазар.

— Ни за каких хазар я воевать не собираюсь! — сердито взвизгнул Держко. — Они, поганые, меня чуть калекой не оставили! Куска хлеба, почитай, лишили! Ну как я с такими ногами, — указал он на опухшие ступни, с которых медленно сходила чернота, — на свой насест взойду. А ты еще про какую-то войну мне толкуешь. Сказал, не собираюсь, значит, не пойду!

— Да куда ты денешься! — пожал плечами здоровяк. — Все слуги тархана идут, даже, кажется, Рахим. Ну, нет у них шестидесяти тысяч, понимаешь! Даже если считать каждого из ал-ларсиев за двоих не набирается! Они на огузов надеялись, что приведут тьму всадников, да Мстиславич какого-то колдуна, способного в одиночку положить целое воинство, обещал добыть. Но огузов до сих пор не видно, не слышно, и никто не знает, придут ли вообще. Их-то землям ничего не угрожает! А что до Мстиславича, ты видел, он приполз в Итиль, как побитый пес, потеряв даже тех воинов, которых ему дали.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — зачурался Держко. — Нашел, кого поминать к ночи! Я и так темными коридорами ходить опасаюсь, все ножа или удавки берегусь. Думаешь, он не ведает, кто корьдненскую княжну во дворец кагана доставил? А что до битвы, то на нее тем более идти не стоит! Там же ни на дирхем не пахнет поживой! Я понимаю, еще было бы, ради чего головой рисковать! Вон, как тогда на подворье княжича: и кой-каким имуществом разжиться удалось, и дело доброе, как-никак, совершили!

— Только вот ты все тогдашнее добро своим булгарским беззаконием перечеркнул, — горестно вздохнул Братьша, сноровисто тачая из обрезков нескольких кож добротную ременную перевязь. — Говорил я тебе, кто Кривде служит, сам обманутым остается!

— Ишь, какой поборник Правды нашелся! — Держко оскалил мелкие острые зубы на узком беличьем лице. — Много ты о ней в Нове городе думал, когда тому боярину голову о бревенчатую стену расшибал! Кто тебя тогда из беды неминучей вызволил, кто в ватагу привел? Молчишь? Вот то-то! Да всего твоего имущества, движимого и недвижимого, не хватило бы виру заплатить! Ходил бы сейчас у того боярина в закупах-холопах, и то, если еще он жив остался.

— А то нынешнее наше житье, можно подумать, от холопского очень отличается! — презрительно фыркнул здоровяк. — По крайней мере, не пришлось бы в войске у лютых ворогов на сечу против своих идти!

— Что-то я тебя не пойму? — удивленно глянул на товарища Держко, видя, что с тем происходит что-то неладное. — О каких таких своих ты тут толкуешь? Свои, как я разумею, — это приятели-ватажники, которые с тобой долю и недолю делят, а остальные все чужие!

— Это ты так говоришь, потому что ни родителей своих не помнишь, ни земли, где появился на свет, не ведаешь.

Братьша грустно улыбнулся, и его круглое, невыразительное обычно лицо вдруг озарилось внутренним светом.

— Я же до того, как мне пришлось в бега пуститься, жил сызмальства в Новгороде, трудился в кожевенной мастерской. Знавал многих гридней и простых горожан, которые нынче в поход отправились. Ты как хочешь, но я против них воевать не стану. Если получится, на их сторону перейду, а нет, так пусть лучше меня на копья поднимут!

Огненные письмена

Словно для того, чтобы внести еще большую сумятицу в душу Всеславы, в ночь перед помолвкой она увидела во сне родной Корьдно.

На высоком берегу Оки полыхала кострами, буйствовала игрищами веселая Купала. Солнце плескалось в реке, и вслед за солнцем в воде и возле нее резвилось едва не все население Града. «Ой рано, на Купалу, кто нейдет на улицу, нехай лежит колодою!» Гремели бубны и серебряные варганы, надрывались струны гудков и гуслей, надувались щеки рожечников и сопельщиков, завивался-развивался меж зеленых дерев священный танок хоровод, то заплетаясь в плетни, то закручиваясь колесом вокруг убранной лентами березы. Нарядно белели и расцветали у бояр и богатых гостей различными оттенками алого, бурого, зеленого, лазурного, изукрашенные вышивкой рубахи. К плодородию взывали сотканные, как у поколений предков, из алых и черных нитей конопляной пряжи поневы. Паче яхонтов и серебра радовали глаз сплетенные из лазоревых полевых цветиков венки.

Хмельные от пляски и меда парни в веселой игре в умыкание бегали по лесу за задорно визжащими девками — гоняли русалок. Много-много молодых красавиц нынче не вернутся ночевать под крышу отчего дома. Многие семьи после этой ночи породнятся и станут дожидаться внуков. Те же молодые да влюбленные, которые загодя обещались друг дружке, испытывали свою любовь, прыгая через костер. Кому удастся преодолеть огонь, не размыкая рук, жить тем в любви и согласии долгие годы.

Всеслава сидела рядом с братом Ждамиром на великокняжеском месте. Светлейшей княжне не пристало бегать с парнями в горелки, прыгать через костер, гадая на суженого пускать по воде венки. К чему гадать? Все давно угадано-предугадано. А что до костра, то нет теперь и не будет никогда того сокола, который, подхватив ее на могучие руки, через жгучее пламя невредимую перенесет…

Ох, Неждан, Нежданушка! Лада любимый! Из своего далекого-далека хоть весточку передай! Но неведом путь в райский сад, за пределы небесного свода вознеслись над землей горнии чертоги. Криком кричи — не докричишься!

Но почему смолкли бубны и сопели, почему, замелькав пестрой лентой, скрылся вдалеке хоровод? Расступилось пламя костра, и в сиянии огненных искр (уж не крыльев ли серафима) к ней явился любимый. За его спиной колыхался звенящий птичьими перепевами сияющий купол весеннего неба, пестреющее проталинами поле и лес, готовый пробудиться от зимнего сна. Сильный конь, верный Серко, нес Неждана вдоль ещё только начавшей освобождаться ото льда реки к укрепленному граду, вознёсшемуся над высоким берегом, по мощёным улицам, к тесовым воротам, навстречу к любушке ненаглядной. И, казалось, перешагни Всеслава огненную завесу, распахни тесовые ворота — и вовек уж им не разлучиться!

Но, видно, не с ней суждено сбыться сказанию о великой любви Лады и Даждьбога, любви, преодолевшей смерть, разомкнувшей границу иного мира. Она не богиня и не ведунья. Ей даже клятву, данную отцом, не дано отменить. «Я бы рада бы приголубила, слово данное не воротится. Белы рученьки опускаются, резвы ноженьки отнялись!»

— Ты всё ещё любишь его?

Они с Давидом сидели на устланном подушками и коврами возвышении, отделённые узорчатыми занавесями друг от друга и от зала, где пировали беи и тарханы, собравшиеся на церемонию Тенаима — помолвки. Жених и невеста в память о разрушенном Храме Иерусалимском уже разбили муравленое блюдо тонкой работы, гости обсыпали их сладостями и произнесли полагавшиеся в данном случае благопожелания, и теперь все насыщались обильной, приготовленной по правилам, снедью, и вели разумные беседы.

Медленно оплывали восковые свечи, наполненные ароматным маслом, лампы бросали на стены загадочные блики. Исходила соком зажаренная с зеленью и пряностями баранина и золотая стерлядь. Пресыщенным величавым пурпуром, пламенели рассыпанные по серебряному блюду зёрна граната, аметистами и изумрудами сияли налитые соком виноградные гроздья, розанами девичьих щёк стыдливо трепетали упругие бока персиков. Священное вино нескончаемым багряным потоком изливалось в оправленные серебром рога и кубки, призывая к веселью. Вот только веселья не получалось.

Едва оправившийся после вчерашнего испытания жених, на шее которого расплывался уродливый синяк, глядел на происходящее с тихой грустью, невеста кусала губы, чтобы не заплакать. За этим пиршеством рядом с ней мог сидеть её Неждан.

— Ты всё ещё любишь его? — повторил Давид свой вопрос.

— Какое это теперь имеет значение? — безучастно отозвалась Всеслава, разглядывая унизывавшие её руки кольца и браслеты, подарки кагана и его родни.

Возле сердца она ощущала прикосновение заветного Нежданова оберега, который, отобрав у Держко, ей вернул Давид.

— Мёртвым возврата нет. Да и кто я такая, чтобы противиться судьбе. Хотя я и не по своей воле попала в ваш Град, знай, клятву я сегодня принесла от сердца.

— Зачем обманывать себя и других, — покачал головой молодой Ашина. — Думаешь, я не вижу, что происходит с тобой. Ты похожа на дикую яблоню, которую безжалостно выкорчевали из родного леса и перенесли в далёкий полуденный сад. Возможно, при правильном уходе она приживётся, но если повреждены корни…

— Время лечит, — вымученно улыбнулась княжна. — Молодое дерево легко переносит любые невзгоды. Пройдёт немного времени, и оно начнёт плодоносить.

— Я на это надеюсь, — Давид кивнул. — Ты молода, хороша собой, можешь составить счастье любого, и тебе совершенно незачем тратить лучшие свои годы, исполняя обязанности сиделки возле медленно умирающего калеки.

— О чём ты говоришь?! — Всеслава возвысила голос настолько, что повернули головы некоторые из сидящих к ним близко гостей. — Неужели ты не веришь в пророчество? — продолжила она уже тише, но не менее горячо и убежденно. — Твой недуг отступит, тебя ждёт долгая и счастливая жизнь. Твои потомки наследуют землю и власть, и их род продолжится на много поколений!

— В пророчестве говорится не конкретно обо мне, а просто о сыне моего отца, — уточнил Давид.

— Но у твоего отца больше нет другого сына!

Всеслава не сумела справиться с подступившим к горлу комком и опустила голову, чтобы скрыть от Давида брызнувшие из глаз слезы. Ох, Неждан, Нежданушка, лада любимый!

— Мне очень хочется верить, — почти виновато проговорил Давид. — Я люблю тебя и хотел бы составить твоё счастье. Однако, ни книги, ни звёзды не дают ответа на вопрос, сколь долго это счастье продлится. Все благие предсказания очень туманны. Между тем, враг стоит у ворот, и даже вятшие мужи, собравшиеся сегодня в мой дом на пиршество, смотрят по сторонам, точно узрели на стенах роковые огненные письмена!

В самом деле, хотя, как положено на ритуальном пиру, присутствующие провозглашали здравицы, славили кагана и бека,похвалялись успехами, наслаждались искусством игрецов и танцами красивых рабынь, привычно поглощая обильную и изысканную снедь, пересыпая разговор шутками, то один, то другой гость, нет-нет, да отворачивались, чтобы подавить тяжкий вздох или удручённо опустить глаза. На старых и молодых лицах, не высказанный вслух, но упорно витавший в воздухе, застыл один и тот же вопрос. Неужели это в последний раз?

Неужели от, казалось, незыблемого благоденствия и благополучия может не остаться и следа, и тех, за кем сегодня сила и власть, настигнет ужасный жребий: или погибнуть, или пережить позор поражения, горечь изгнанья, тяготы плена? И как это предотвратить, если не подоспеют последние верные союзники, от которых уже несколько недель не поступало никаких вестей?

Надо сказать, что тяжёлые времена для каганата наступили отнюдь не вчера, и бездну, которая ныне разверзалась с пугающей быстротой, породил не гнев немилосердных богов, а людская алчность. Пока воинственные ханы Ашина вели свой народ от победы к победе, сдерживая натиск арабов, налаживая отношения с ромеями, склоняя под меч один за другим окрестные народы, великий каганат только закалялся и креп.

Пастухи перегоняли с выгона на выгон стада, земледельцы возделывали поля и разбивали сады, усердные ремесленники трудились в городах. Отважные купцы вели караваны из далекой империи аль Син в Кордобу, Багдад и Дамаск, платя хазарам пошлины, за счёт которых каганы, а потом и беки не только жили в роскоши и достатке, укрепляя границы и возводя города, но и содержали тьму эль-арсиев, опору власти и грозу окрестных народов. Впрочем, милость кагана в годы благоденствия не знала границ. Покорённые булгары, буртасы и вятичи, конечно, платили хазарам дань, зато и сами имели немалую выгоду, собирая подати с франков, варягов, ромеев и арабов, чьи караваны шли в обе стороны по Оке.

Но потом что-то пошло не так. В аль Син пала династия Тан, и страна на полвека погрузилась в хаос бесконечных междоусобиц. Гружёные шёлком и фарфором караваны перестали бороздить пустыни. Зато на востоке, где не прекращались войны, увеличился спрос на рабов и рабынь. А где их взять, как не в северных землях, где мужчины сильны и выносливы, а белокурые и белокожие девы пленяют своей красотой. Булгары, аланы и печенеги хоть не по такой высокой цене, но тоже неплохо сбывались на торге. А то, что правители этих земель исправно платили каганату дань, так их же самих и членов их семей никто и не трогал, а смерды потерпят. Им, чай, не впервой.

И смерды еще бы долго терпели, да только на западе и севере неожиданно окреп и набрал силу сосед, которого хазары попервам и всерьёз-то не воспринимали. Поляне, рекомые Русью, а с ними словене, радимичи, кривичи, северяне, уличи и тиверцы дани каганату не платили, допуска к торговле на море Хвалисском не имели и потому терпеть разбойничьи набеги на свои земли не собирались, да и по поводу торговых дел могли кое-что предъявить. А тут ещё и с ромеями, с которыми каганату прежде удавалось ладить, и которые могли при умелой политике хоть как-то повлиять на русского князя, отношения испортились окончательно.

Булгары, перейдя в ислам, и вовсе от прежнего союзника отвернулись. Печенеги вступили в преступный сговор. Вятичи сделали вид, что хранят верность, а сами не только не оказали сопротивления, но и в поход с руссами пошли, буртасы попытались заступить им дорогу, да жестоко за это поплатились. Вот и получалось, что многотысячное вражеское войско приходилось встречать один на один. Хоть бросай столицу на разграбление и укрывайся за стенами Саркела. Белая крепость выдержит любую осаду, да только какой в этом толк, коли помощи ждать неоткуда.

Ах, если бы среди хазарских военачальников отыскался талантливый стратег-полководец или вдохновенный вождь, подобный Маккавею или первым ханам Ашина, сумевшим, сплотив полудикие племена, создать великий каганат. Но царь Иосиф всю свою жизнь только скреплял печатью различные указы и принимал верноподданных алп-илитверов и учтивых послов и гораздо лучше разбирался в торговле, нежели в войне. Его же полководцы хоть и проявляли стойкость и мужество, исполняя царскую волю, но опыта борьбы с противником такой мощи просто не имели.

Оставалась последняя надежда на древнюю тайну, заключённую в стенах этого дворца. Предание гласило, что появление на поле боя знамени кагана не только удваивало силы сынов Тогармы, но и обращало в прах любых соперников, подобно Божьему Персту, поразившему казнями Египет и Вавилон.

Об этом царь Иосиф после субботней молитвы и завёл разговор с Иегудой бен Моисеем. Хотя тархан ожидал чего-то подобного, его обветренные скулы зажглись румянцем с трудом сдерживаемого гнева:

— Почему это должен быть именно мой сын?! Когда Булан и его потомки облагали непомерной данью окрестные племена, когда твой родич Песах, мстя Игорю русскому за Самкерц, выводил в Итиль сотни и тысячи пленных, разве они вспоминали о знамени кагана, разве они спешили поделиться с ним богатой добычей? Почему твой дед Аарон, после получения своей доли позволивший эль-арсиям истребить руссов, возвращавшихся из Дейлема и Ширвана, и твой отец Вениамин, отдававший приказ о казни воинов, пытавшихся завоевать для него Бердаа, не спрашивали на то позволения кагана. Что же переменилось теперь?

— Ты прекрасно это знаешь, Иегуда! — помрачнев лицом, отозвался бек. — И не тебе, чей брат так низко предал нас, не сумев вымолить у Хорезмшаха обещанной нам его предками военной помощи, об этом говорить.

— Мой брат?! — рука тархана непроизвольно потянулась к сабле. — А почему не твой родич Булан бей? Азария говорил мне, что именно его заносчивость и нежелание идти на уступки вынудили Хорезмшаха поставить нам условие, на которое, он знал, мы не согласимся.

— Но именно твой брат пошёл на предательство, даровав свободу лазутчику, узнавшему ответ Хорезмшаха. Тот русс причинил нам больше вреда, нежели целая тьма воинов!

— Сильно же прогневил Бога твой родич Булан, коли не сумел в ту ночь одолеть умирающего, пару детей и горстку варваров!

Иегуда бен Моисей презрительно усмехнулся.

— А что до русса, его смерть мало бы что изменила. Я видел Святослава в Обран Оше. Этот человек не отступился бы от осуществления своих замыслов, даже если бы произошло чудо и Хорезмшах прислал нам не две обещанных тьмы, а все десять!

***

— Но ведь ты прекрасно знаешь, отец, другого выхода нет!

Только что вернувшийся после весёлого пира Давид по-прежнему выглядел как человек, переживающий жестокие лишения, и никакие драгоценные яства и чудодейственные снадобья не могли здесь что-либо изменить.

— Вот уже две сотни лет каганы не покидали стен этого дворца!

Хотя из уважения к Божеству, вместилищем которого на Земле является каган, Иегуда бен Моисей, едва войдя в покои сына, так же, как другие беи и сам бек, опустился на колени и старался не поднимать глаз, голос его рокотал гневно и грозно.

— Но вот уже две сотни лет никакой враг не вторгался так далеко в пределы нашей страны, — возразил ему юноша. — Что же делать, если воинам остаётся уповать только на Бога Израиля и на священную силу нашего рода?

— А кто привел страну к такому положению дел, когда единственный способ отстоять Град и принадлежащие нам по праву земли — склониться под пятой магометан? — не скрывая раздражения, отозвался Иегуда бен Моисей. — Какое право этот праправнук узурпатора, давно сменивший закон Моисеев на Золотого Тельца, имеет указывать, куда и когда идти прямому потомку великих ханов Ашина?!

— Последний потомок ханов Ашина, — отозвался Давид, проводя прозрачной рукой вдоль лезвия сабли, — идёт на брань только потому, что так велит ему долг.

— Этот поход убьет тебя! — почти простонал тархан. — Тебе сейчас даже тяжесть кольчуги вынести не по силам!

— Кагану не нужна кольчуга!

Юноша распрямился, лицо его приобрело отстранённо-вдохновенное выражение, глаза смотрели за грань миров.

— Само его имя — и броня, и щит. Книги открыли мне, что, если я выйду на поле, то останусь жив, если сокроюсь в Граде — погибну!

— Лучше бы твои книги поведали, как отстоять град, — устало опустился на подушки Иегуда бен Моисей.

— Судьба Града находится в руках Божьих и зависит от мужества его защитников, но мой дед, который, кроме Книг, предсказывает будущее по звёздам, говорит, что в ближайшие дни нам следует ждать добрых вестей.

***

Звёзды не обманули. На следующий день стало известно, что алп-илитверы ясов и касогов, обеспокоенные усилением Руси, а также вожди нескольких дружественных каганату племён страны гор привели своих людей. Одновременно с ними с другого берега Итиля пожаловали наконец и ожидавшиеся огузы, на помощь которых так рассчитывали бек и тарханы. Они, правда, привели не тьму воинов, а почти вполовину меньше: многие роды, чьи силы подточила не прекращавшаяся уже несколько лет засуха, просто не смогли собрать людей и лошадей. Да и снаряжение состояло в основном из копий и лёгких луков. А ведь даже простые хазарские и аланские ратники в большинстве своем имели сабли и пластинчатую броню или калочугу. Но огузы питали лютую ненависть к печенегам, угодья которых хотели бы получить в случае победы. Кроме того, многие из них рассчитывали за счет военной добычи поправить пошатнувшееся за время засухи хозяйство. Похожие надежды согревали и сердца горцев, о дикой свирепости которых в Итиле ходили легенды.

— А вот теперь повоюем! — воодушевлённо воскликнул тархан, узнав на совете о том, что силы достигли равновесия. — И пусть хорезмшах и царь булгар кусают локти и проклинают своего лжепророка, не надоумившего их прийти к нам на помощь! Сила рода Ашина и покров божественной Шехины хранят наш народ. Мы вернемся с победой, а затем сыграем веселую свадьбу!

На улицах Града, в последние дни оглашаемых только жалобным блеянием сгоняемой с окрестных пастбищ скотины, сетованиями виноградарей и землеробов, оплакивающих урожай, и скорбными воплями женщин, собирающих мужей на бой, царило радостное, почти праздничное оживление. Горожане приветствовали аланов и огузов едва ли не как избавителей, зазывали в свои дома, оказывая всяческое гостеприимство. Торговцы вновь открыли лавки, почти задаром отдавая не только еду и вино, но и красный товар.

Некоторые из них, кто все ещё пытался думать о выгоде (серебро всегда пригодится), нагружали короба, лодки, телеги и отправлялись на другой берег Итиля, где уже стояли шатры хазарских родов, пришедших из дальних улусов, где расположились лагерем аланы, горцы и огузы. Там с утра до ночи звучала музыка, не смолкали приветственные крики, ржали кони, гремели молоты кузнецов, звенело оружие. Хазары и их союзники заверяли друг друга в вечной дружбе, молодые воины состязались, показывая своё искусство, и горела пламенем на солнце броня эль-арсиев, чьё выступление в поход пришёл приветствовать весь град.

Воодушевление горожан, достигшее дворца кагана, причём не только покоев, но и людской, где находился главный очаг сборов, не могло не передаться непоседливому по природе Держко:

— И что ты мне там говорил, дурачина, — торжествовал игрец, полируя сбережённый дорогой меч. — Пришли твои огузы, как миленькие пришли! Еще и алан с собой притащили! Знают, за кем сила!

— Сила за тем, у кого Правда, — возразил ему Братьша. — А у хазар её нет.

— Ну что ты заладил, Правда, Правда.

Держко отряхнул песок с клинка и сделал несколько выпадов.

— Разве защищать свои дома и семьи — это не Правда?

— Если бы хазары столько лет не строили своё благополучие на Кривде, отрекаясь от собственных клятв, бесчинствуя на землях данников, облагая непомерными податями идущих через их земли купцов, глядишь, и на их свободу и жизнь никто бы не покушался!

— А ну тебя! Поступай, как знаешь! Хочешь — живи, хочешь — помирай, мне дела нет! С руссами или с хазарами, а я иду сражаться за себя и за своё богатство!

Всеслава вновь жила, точно в дурмане или в бреду. Приближающийся день битвы её страшил, а ночь не давала покоя, как и в Булгаре томя дурными снами. Её слух тревожил вой волков и клёкот коршунов, собравшихся попировать на костях русской рати, а взор застилал кровавый рассвет над отданным на разграбление пылающим Градом.

Она просыпалась в холодном поту, но едва снова пыталась смежить веки, как попадала во власть нового ещё более чудовищного кошмара. На усыпанном трупами людей и животных, на сажень вглубь щедро засеянном обломками оружия мёртвом поле в отчаянном смертельном единоборстве клинок в клинок, грудь в грудь, глаза в глаза сходились сын с отцом и брат с братом. В этом ли мире происходил осуждаемый богами и людьми поединок или уже в ином, Всеслава не знала. Она лишь вновь и вновь обречена была наблюдать, как Неждан и Давид, пронзённые копьями, изрубленные мечами, падали наземь, навеки проваливаясь в клокочущую бездну, а протестующий отчаянный крик тархана застывал у него в горле, перерезанном клыками первопредка-волка.

— Будь осторожен! — вторя тысячам женщин Града, умоляла княжна Давида, глядя, как юноша, преодолевая слабость, упражняется с саблей. — Тебе совершенно не обязательно выходить на поле, ты каган, достаточно твоего знамени!

— С таким же успехом я мог бы остаться во дворце, — подобно тысячам мужчин отшучивался молодой Ашина. — Не переживай, меня так же, как и царя Иосифа, будут охранять эль-арсии, а они вступают в битву лишь когда надо нанести решающий удар. Ты, словно птица Симург, пришла в мой дом, чтобы принести исцеление, — продолжал юноша, глядя на Всеславу полными обожания глазами. — И я верю, что любовь к тебе и в грядущих испытаниях меня сохранит!

Почти те же слова, только на другом языке, говорил, прощаясь с ней в Корьдно и во время их недолгого тешиловского счастья, Неждан. Если бы она в самом деле имела силы хоть кого-нибудь защитить и спасти!

А тут еще Мстиславич, докучный и постылый. Словно охотник или убийца, он выслеживал девушку в коридорах дворца, пытаясь ранить не ножом, так словом. После вестей о союзниках он осмелел настолько, что заявился прямиком в её покои. Решил лишний раз укорить великую княжну земли вятичей опрометчивостью выбора корьдненских бояр и светлейшего Ждамира.

— Говорил я ему, нечего с руссами заигрывать, нечего в свои земли пускать. Пустая это затея, с хазарами силой тягаться. Уж не знаю, как теперь твоему бедному братцу удастся княжую шапку сохранить!

Хотя перед мысленным взором объятой ужасом Всеславы уже неслись орды беспощадных степняков, вторгающихся в землю вятичей, чтобы покарать за отступничество, девушка постаралась сохранить самообладание:

— Уж ты, Мстиславич, помолчал бы про руссов, — презрительно бросила она. — Больно хорошо после драки кулаками помахивать да других учить. Где ж была твоя ученость прошлым летом? Вот одолел бы тогда Хельги Лютобора, глядишь, у нашего воинства и его предводителей уверенности бы прибавилось. Я слыхала, Хельгисон еще раз успел тебя уму-разуму поучить. Что ж ты никак его не побьёшь? Силенок мало или, как зимой, Небеса благословления не дают?

— На этот раз дадут!

Глаза Мстиславича сверкнули лютой ненавистью.

— Я привезу его в Итиль в оковах и самолично вновь прибью к деревянному коню. И его князя рядом. А Хельгисонова ублюдка из чрева ромейской ведьмы огненными клещами вытащу.

— Не изловивши бела лебедя, не рановато ли кушаешь?! — резонно заметила княжна. — Хельгисон вон и арабов одолел, и от эль-арсиев становище своих братьев защитить сумел, да и Святослав на своем пути не узнал ни одного поражения!

— И это говорит помолвленная невеста хазарского кагана, почти что жена? — издевательски рассмеялся Ратьша. — Не боишься, что восхваляемый тобой Хельгисон твоему женишку малахольному башку-то проломит?

— Боюсь! — честно призналась Всеслава. — Потому буду за Давида всех богов молить!

— А за меня? — эти слова прозвучали так неожиданно, что Всеслава не нашлась даже, что ответить.

Сквозь намертво приросшую к красивому лицу дедославского княжича маску бесшабашной удали и холодного безразличия проступали черты, которые девушка помнила по дням, когда они оба были детьми.

— И за что ты меня так ненавидишь? — превратно истолковав её молчание, спросил Ратьша.

Как и все живые существа, он всё-таки испытывал потребность в тепле и участии.

— Любить ты, Мстиславич, не умеешь! — в сердцах выговорила Всеслава. — Никого не видишь, кроме себя. Иди с миром, — добавила она, обращаясь не к бессовестному крамольнику, в которого волей судьбы и своих страстей превратился Ратьша, а к мальчишке, в котором еще не погибли ростки хорошего. — Иди с миром, я не держу на тебя зла.

День доблести и славы

— Ну что, тысяцкий, нешто все-таки сам, как собирался, поведёшь своих людей в бой?

Князь Святослав ехал вдоль войска, с законной гордостью оглядывая прекрасно вооруженных и обученных, закалённых долгим походом собранных на битву ратников.

— Я же им обещал, — улыбнулся в ответ Неждан, — а обещания выполнять надо.

— А как же раны? — строго глянул на него светлейший.

— Почти не беспокоят.

— Но что говорят лекари?

— Дозволяют. Да ты их сам, княже, если хочешь, расспроси!

По-прежнему улыбаясь, он указал на стоящего в почтительном отдалении Тойво.

— Что скажешь? — повернулся к мальчонке, приняв игру, светлейший.

— А что тут говорить, — покраснев от смущения до кончиков ушей, деловито пробасил внучок волхва. — Рана на груди совсем затянулась, а что до руки, дяденька Анастасий говорит, её разрабатывать нужно.

— Если что, я меч и левой удержать сумею! — упрямо проговорил Неждан в ответ на придирчивый взгляд светлейшего.

— Можешь не продолжать! — усмехнулся князь. — Знаю, кабы ты даже обеих рук лишился, всё равно отправился бы бить хазар. Не стану потому даже пытаться тебя остановить! Пойдешь со своими конниками и вершниками побратима ко мне в полк правой руки. Лошадей у нас достаточно, потому на коней сажай всех, кто опыт в степной войне имеет.

Святослав поехал дальше, а Тойво облегчённо провел рукой по взмокшему лбу, переводя дух. Это нынче он мог спокойно смотреть в глаза светлейшего, улыбаться его шуткам и с умным видом рассуждать о ранах Незнамова сына. А когда Неждан неподвижно лежал на дне лодки или безвольно висел, поддерживаемый Инваром, на шее Серко в залитой кровью рубахе, было вовсе не до шуток. Едва они, запутав следы и оставив позади погоню, остановились на отдых, Тойво попытался извлечь из груди товарища стрелу. Хотя мальчуган прожил на свете не очень много зим, в людских хворях он кое-что понимал и потому про себя дивился, что Незнамов сын всё ещё дышит и даже временами приходит в себя. Стрела-то, чай, угодила туда, где расположено сердце!

Разгадка оказалась столь же простой, сколь дивной. Когда, протянув руку под рубаху, Тойво нащупал на груди Неждана какой-то непонятный, пропитанный кровью предмет, оказавшийся нанизанным на древко, он даже растерялся. Что это, уж не выпало ли сердце из груди? Предположение в какой-то мере оказалось недалеко от истины, ибо заветная ладанка, а это была именно она, вместе с локоном волос корьдненской княжны заключала частичку души Незнамова сына.

Ох, Всеслава, Всеславушка! Из своего далёкого далека ты продолжала милого беречь и хранить!

Понятное дело, что застрявшая меж рёбер стрела, как и другая, оставившая на месте родового знака Ашина лишь неровный рубец, причинили немало неприятностей. Растревоженные дорогой раны (а обратный путь они проделали на пределе человеческих и лошадиных возможностей, за день покрывая расстояние едва не в неделю пути) долго не заживали, несказанно докучая Неждану болью и лихорадкой. Впрочем, Тойво делал все, что мог, а когда они наконец добрались до своих, на помощь к нему пришли дяденька Анастасий и Мурава краса, да и сам Незнамов сын не собирался сдаваться. Не для того он из хазарского града живым выбрался.

Вообще им с Инваром, как говорил воевода Хельги, эта поездка пошла на пользу. Словно отроки, ищущие посвящения, молодой урман и бывший корьдненский гридень пересекли границу миров и вернулись обратно совсем другими людьми. Тойво не мог выразить точнее, но, кажется, к обоим пришло понимание того, что жизнь — величайший дар, который, несмотря ни на какие невзгоды, стоит ценить.

Когда пыль, поднятая княжеским конем, осела, к Незнамову сыну подъехал дядька Войнег.

— Ну, что сказал светлейший? Как нам, пешим или конным в битву идти?

— Велел всех, кто умеет, сажать на коней. Хороших пеших бойцов в войске и так хватает, а конницы маловато. Побратим вместе со своими вершниками тоже в полк правой руки с князем пойдет. Печенеги и булгары прикроют слева. Ну что, Добрынич! — улыбнулся молодой воевода. — Покажешь поганым, чему меня и других неслухов в Корьдно наставлял?

Дядька Войнег кивнул, но в глазах вместе с глухой болью затаил вопрос:

— А Инвар тоже останется с твоим побратимом?

— Не знаю, — честно признался Неждан. — Вероятно, да, как и другие отроки. Хотя он свое посвящение давно прошел, Хельги его вряд ли далеко отпустит.

— Инвар хоть и молод летами, а боец опытный и умелый, — похвалил юного урмана Добрынич. — Да и мои ребята его по Корьдно да Тешилову помнят. Если я ему свою сотню передам, как ты думаешь, Хельгисон возражать не станет?

— Вряд ли, с чего бы.

Неждан глянул на сотника с недоумением.

— А ты что же, Добрынич?

— А я лучше за твоими смердами-лапотниками да лесными разбойничками, которые в большом полку пешим строем пойдут, присмотрю. Твоих-то глаз на всех не хватит.

Неждан не нашел, что возразить. Конечно, Богша с Доможиром и другие предводители лесного воинства, ходившие теперь в десятниках и даже сотниках, немало поднаторели в ратном деле, сражаясь в Мокшанском краю и, в особенности, под стенами Обран Оша. Однако опыта действий на открытом пространстве не имели. Добрынич это не хуже Незнамова сына ведал. Впрочем, на то, чтобы оставить сотню, он имел совершенно особую причину. В рядах большого полка вместе с новгородцами собиралась биться Войнега. Мог ли любящий отец покинуть ее.

Когда Тойво с товарищами, вернувшись из хазарского Града, впервые поднялся на борт новгородской ладьи, он, так же, как и Инвар, глазам своим не поверил. Неждан тоже бы не поверил, да измученный ранами он тогда мало что замечал. Вместе с гриднями боярской дружины их встречала лихая поляница. Что ж, молодая воительница искупила свою Тешиловскую вину, храбро сражалась под стенами Обран Оша, а во время недавнего похода новгородцев на Самур спасла ладью и всех, кто на ней находился, от лиходея-поджигателя. Сам Хельги Хельгисон подходил к дядьке Войнегу, за неё просил.

Стоит ли говорить, что сотник, уже давно на чадо неразумное никакой обиды не державший, сам не веря в свое счастье, как и в прежние дни баловал девчонку и лелеял, пылинки с нее сдувал и боялся от себя отпустить. Корьдненские и новгородские гридни тоже приняли поляницу, как в прежние дни, только вот Инвар, душевная рана которого оказалась гораздо глубже всех телесных, как мог, сторонился ее, тем более, что и сама Войнега на встречах не настаивала.

Несмотря на уговоры, девушка собиралась участвовать в битве. Сама проверила и наточила оружие, наведавшись к кузнецу, залатала прорехи на кольчуге, следы недавних боев.

— Может быть, ты все же останешься? — попыталась увещевать ее боярыня Мурава. — Ты мне так хорошо в Обран Оше и на Самуре с ранеными помогала, за Нежданом, как сестра, ухаживала. Ну, не женское это дело воевать!

— Даже не проси! — покачала головой Войнега. — Два раза не довелось нам с Мстиславичем встретиться. Если и ныне боги мне не внемлют, до конца жизни сменю меч на прялку!

— Но ведь ты исполнила обет, который дала, отомстила ему с лихвой!

— Тогда в трюме я о мести и не думала, брату твоему долг отдала. Что же до Ратьши, — синие глаза поляницы грозно сверкнули, — я не успокоюсь, пока не увижу его кровь на своих руках.

Мурава только покачала головой.

— Его кровь останется на твоих руках вне зависимости от того, настигнет его возмездие или нет, — вымолвила она со странным выражением.

Услышав эти слова, Войнега задрожала всем телом, закусив губу, но предательские слезы помимо воли хлынули у нее из глаз. Мурава обняла ее, стала говорить что-то умное, ласковое, а Тойво, стоявший неподалеку, смотрел и недоумевал, чего это она так? Впрочем, женщины, целительницы ли, поляницы ли, плачут всегда, надо не надо.

Что до Тойво, то он плакать не собирался, даже когда узнал, что в битве ему участвовать ни за что не позволят.

— Попробуешь еще раз ослушаться, — пригрозил ему Хельгисон, — до самого конца похода посажу на цепь, как колодника, в самом дальнем углу трюма ладьи! Может быть, тебя уже сейчас запереть?

Глянув в страшные переливчатые глаза, Тойво понял, что боярин не шутит. Пришлось дать честное слово, что ничего такого он даже не попытается предпринять, тем более, как он видел, даже среди сыновей великого хана Органа Камчибека на брань собирался лишь его первенец, пятнадцатилетний Улан, сражавшийся с хазарами еще в прошлом году и получивший боевую отметину на грудь. Ровесники же Тойво вместе с сестрами и матерями, а четыре печенежских племени пришли с семьями, оставив на дальних выгонах лишь часть скота, собирались подносить стрелы и помогать раненым.

— Да ты не переживай! — утешал мальчугана Неждан. — Вежи стоят на холме, ты все прекрасно увидишь!

— Да где же я вас в такой толпе отыщу? — едва не расплакался-таки от обиды Тойво.

— Смотри!

Неждан взял ножны и начертил на земле четыре изогнутых линии, напоминающие ползущих в разные стороны змей.

— Это хазары. Способ построения войска они переняли у арабов. Первыми в битву вступят застрельщики-огузы верхом, но, по большей части, без доспехов, затем конные лучники и копейщики, имеющие кольчуги или пластинчатую броню, здесь, скорее всего, будут задействованы аланы и хазарское ополчение. Третья линия — пехота. У царя Иосифа ее мало, только северные наемники, но их выучку не стоит недооценивать. В последней линии — эль-арсии верхом в тяжелой броне и с длинными мечами. Они вступают в бой, когда противник уже измотан для того, чтобы нанести решающий удар.

— И что же собирается делать светлейший? — в волнении воскликнул Тойво. — У нас же нет такого количества конницы!

— Нет, — согласился с ним старший товарищ. — Поэтому арабский способ построения нам не подходит. Наша основная сила — пехота, большой полк, копейщики и секироносцы.

— Но ведь среди них у половины нет ни кольчуг, ни брони!

— Хорошие доспехи понадобятся только тем, кто пойдет в первых рядах и по краям, — успокоил его Неждан. — Задача остальных — держать строй и не замедлять движения вперед.

Он нарисовал на земле фигуру, напоминающую одновременно вид журавлиной стаи в небесах и сложившую крылья птицу.

— Похоже на клин, — заметил Тойво.

— Именно. У самого острия ряды глубиной в тридцать два и даже сорок человек. Ощеренная копьями фаланга. Так строил полки еще Александр Великий, так до сей поры в некоторых случаях строятся ромеи.

— А как же конница?! — спохватился Тойво. — Ты же обещал показать, где искать тебя и твоих побратимов.

— Потерпи, — улыбнулся Незнамов сын. — И до нас дело дойдет.

Он сделал два красивых взмаха ножнами, будто мечом замахивался, и птица обрела крылья, собираясь взлетать.

— Задача большого полка — нарушить порядок двух первых линий противника. Вклиниться в их ряды, смять и разделить. Мы же с печенегами возьмем их в клещи. Если этот замысел удастся воплотить, хазарам никакие эль-арсии не помогут!

Хорошо объяснял Неждан. Тойво до самого утра видел во сне большую красивую птицу, сокола или орла, которая одну за другой рвет клювом пытающихся напасть на нее ядовитых змей. Вот только когда солнце взошло, чтобы осветить утро битвы, и внучок волхва вместе с печенежскими мальчишками поспешил на холм, никаких птиц и, тем более, змей он не увидел. По обоим краям бранного поля волновалась черно-бурая, ощеренная копьями, волнующаяся стихия, похожая то ли на море, каким его описывали Инвар и Неждан, то ли на лес. Деревья в этом лесу, правда, не имели ни ветвей, ни листьев, только ствол, прямо как растение бамбук, которое дяденька Анастасий видел в аль Син.

Тойво знал, что, когда придет время наступать, бойцы первых четырех рядов, чтобы остановить конницу, наклонят копья с упором на колено или на плечо. Павших заменят идущие следом, ослабевшие уйдут в тыл, перестроившись под щитами. Пока клин не перережет линию, пока сокол не разорвет змею. Ныне же все копья и с той, и с другой стороны грозно смотрели в небо. Битву следовало начинать поединком.

— Кого ваш князь благословил испросить волю богов? Надеюсь, мой сын проявил благоразумие?

На холм в сопровождении невесток и младших внуков величественно и неспешно взошла госпожа Парсбит, мать великих ханов Органа, возглавлявших печенежское племя Куэрчи Чур. Впрочем, говоря сейчас о сыне, она обращалась к Мураве-красе, поскольку имела в виду не родных сыновей, а приемного.

— Когда речь заходит о единоборстве, благоразумие моего супруга обычно покидает, — не без тайной гордости улыбнулась боярышня, чья клетчатая понева с холщовым запоном и простая рубаха с грубыми, небелеными нарукавниками (наряд, предназначенный для лечбы) выделялись на фоне халатов и чапанов печенежских женщин. — Они с Нежданом, несмотря на раны, оба хотели, чтобы избрали их. К счастью, Святослав сумел проявить здравый смысл. На поединок выйдет Икмор.

— А мне мой Аян говорил, — подала голос младшая невестка госпожи Парсбит, маленькая и хрупкая Гюльаим, — что коли одного поединка окажется недостаточно, он тоже вызовется, и Барс с его побратимом пойдут.

— Ох, молодость, молодость, — покачала головой госпожа Парсбит. — И почему, когда человек начинает ценить жизнь, ее уже не остается!

Тойво знал, по какой причине Хельги и его побратимы, рвались на поле. А что, если хазарским джелебе, так сыны Тогармы на арабский лад называли участников поединка, окажется Мстиславич? С другой стороны, хан Азамат рассказывал, что Иегуде бен Моисею, сыну славного и древнего рода, тоже нередко доверяли честь первым преломить копье. А какие боги одобрят убийство отца сыном или сына отцом.

Впрочем, опасения оказались напрасны. В случае с Ратьшей хазары, видимо, сочли, что Мстиславич, уже дважды потерпевший поражение от Хельгисона, недостоин доверия. Что ж до тархана, то его отвага, военный опыт и громкое имя должны были укрепить дух черных хазар, вдохновляя их на великие свершения. Потому противником Икмора оказался безвестный богатырь-гурганец, один из тьмы эль-арсиев.

Бек и его вельможи сделали выбор не случайно, ибо даже из возможного поражения надеялись извлечь выгоду. Хотя выходцы из Хорезмского ханства эль-арсии жили в Итиле поколениями, хазарами они не стали и, сохраняя веру и обычаи предков, кровно мстили лишь за кровь мусульман. На этой верности полвека назад сыграл царь Аарон, позволив им истребить руссов, возвращавшихся из похода за море Хвалисское, на это надеялся царь Иосиф.

Впрочем, хитрый бек не учел одно простое обстоятельство: если бы Святослав русский опасался эль-арсиев, он бы не стоял нынче с войском под стенами Итиля, в самом сердце хазарской земли. Потому, едва Икмор взял гурганца в захват, он не отпускал его до тех пор, пока переломленный хребет и искореженные ребра не пронзили нутро, так, что не осталось сил даже на предсмертный вскрик: «Аллах акбар». Сам варяг хоть и шатался, жадно хватая воздух ртом, видимых повреждений не получил.

— Вот это ручищи! — со смесью страха и восхищения воскликнул один из сыновей хана Камчибека, ровесник Тойво, названный в честь прародителя племени Куэрчи. — Не хотел бы я иметь такого отцом. Раз приложит, костей не соберешь!

Тойво только головой покачал. Обладавший нравом крутым и задиристым, как большинство его соплеменников, Икмор со своими отроками, тем не менее, предпочитал общаться при помощи увещеваний. Другое дело, что шкодливые мальчишки, зная тяжесть его руки, вели себя как шелковые.

Еще не смолкли крики одобрения и негодования, а в небо ордами алчущей саранчи поднялись стрелы. Внук волхва и сын песнетворца, Тойво много раз слышал вдохновенные повести, в которых оперенное смертью облако закрывало солнце. Сегодня он узрел эту картину наяву. Помимо стрел, летевших так густо, что, вонзая их одну в хвост другой, хватило бы построить мост до звезд, в воздухе клубились тучи пыли: полки двинулись в наступление. Для зрителей, наблюдавших за битвой с холма, атака огузов, а в первой линии хазарского войска, как и говорил Неждан, шли именно они, напоминала морскую волну, стремительно набегавшую на брег.

Наступление большого полка русского воинства вызывало в памяти образ движущейся скалы или утеса, вроде тех, которые подстерегали мореходов в басне об аргонавтах. Сплоченные тьмы копейщиков казались поднимающимся из-под земли после многовекового сна могучим исполином в сияющем шлеме с козырьком из выставленных вперед копий. Его неспешное продвижение поражало своей неотвратимостью. В составленной из наконечников броне, несмотря на сыплющиеся сверху стальным дождем сулицы и стрелы, не появлялось ни единой прорехи: убитых и раненых заменяли их товарищи и фаланга вновь смыкала ряды.

Огузская волна нахлынула и, разбившись о железные уступы утеса или шлем исполина, в страхе устремилась прочь, оставляя на песке не ракушки и зазевавшихся мальков, а пронзенные стрелами и сулицами человеческие и конские тела, трепыхавшиеся в предсмертных судорогах, как выброшенные на берег рыбешки. На смену ей пришла другая, более вязкая и тяжелая, напоминающая расплавленное олово или руду. Одетые в кольчуги или пластинчатый доспех хазарские и аланские всадники на закованных в броню лошадях и уцелевшие огузы взяли хороший разгон, мощным лобовым ударом намереваясь разбить острие клина и, опрокинув передние ряды, разомкнуть звенья фаланги. В случае успеха атаки уничтожить разобщенных, не имеющих брони и иного вооружения, кроме копий и секир, ратников центра и задних рядов не составило бы труда.

Столкновение двух воинств отдалось тяжким стоном Матери Сырой Земли, слышимым даже на холме, по склонам которого, во всяком случае, так Тойво показалось, побежали трещины. Железный змей, а именно в таком облике внучок волхва увидел хазарскую конницу, налетел на исполина, сминая серебряный островерхий шишак, словно молот каменотеса, круша вершину скалы. Движение большого полка замедлилось, передние ряды смешались, острие клина стало уплощаться. Страшась представить, что творится сейчас внизу, ибо даже сверху и издалека месиво из конских и человеческих тел выглядело чудовищно, Тойво обращался к милости батюшки Велеса и громовержца Перуна, призывая их помочь дядьке Войнегу и молодцам Неждановой лесной ватаги. Рядом, перебирая усердные четки, молилась своему Богу боярыня Мурава. Ее уста произносили имена брата, людей ее отца и всех знакомых ей гридней новгородской дружины. Привыкшие сражаться пешими или на кораблях, они вместе с варягами Икмора, Сфенекла и Рогволда стояли как раз в первых рядах, оказавшись сейчас в самом жерле кипящей схватки.

И молитвы были услышаны. Над грохотом и ревом битвы вдруг прозвенел яростный и грозный глас золотой трубы, призывающий в атаку полки правой и левой руки. Русская и печенежская конницы в стремительном разбеге гасили хазарскую волну, запирая ее ярость в каменные берега. Сокол расправил крылья. Исполин обрел руки. Левая выставляла вперед склеенный из десятка толстых кож, обитый войлоком щит. Правая сжимала сияющий сталью меч, на острие которого в атаку мчался сам светлейший.

— Отец! — воскликнул Куэрчи, взглядом отыскав отмечавшее наступление печенегов небесно-синее знамя племени хана Камчибека.

— Аян!

Робкая Гюльаим испуганно прижала к сердцу маленького сына и отвернулась, боясь нескромным взглядом отпугнуть удачу от возлюбленного. Младший Органа с сотней сверстников, глубоко вклинившись в ряды огузов, рубил их направо и налево, разом припоминая им все обиды, нанесенные племени Куэрчи Чур.

— Улан?

Супруга великого хана Субут, полагаясь на милость Великих Тенгу и опыт прошедшего через множество сражений мужа, больше переживала за первенца. Прошлую битву отрок пережил только благодаря вмешательству Хельгисона и врачебному искусству Анастасия.

— Лютобор, любимый!

На губах новгородской боярышни играла улыбка. Мысленно расправив стремительные лебединые крыла, она мчалась над бранным полем, различая среди светлых доспехов полка правой руки знакомую кольчугу, узнавая блеск золота на навершии Дара Пламени, выделяя меж лихих скакунов гнедо-чалого Хельгисонова любимца и верного товарища Тайбурыла.

Бешеный конь плясал под седлом отчаянного воеводы, дождавшегося наконец дня, которого ждал всю жизнь. Каждым взмахом заветного клинка Лютобор мстил за гибель отцовских товарищей, за обиды приемной степной родни. И горящие гневными рубинами раны, вместо крови изливаясь из запекшихся уст вдохновенными строками новой песни (каждый удар меча отмечал следующую строфу), влекли его сквозь жестокую страду кровавой брани к площади ненавистного Града, где год назад над ним свершалась казнь. И его товарищи, хранимые его Правдой и его песней, один за другим сминали хазарские полки. И ошуюю от него с сотней Добрынича мчался верный Инвар, и одесную, опережая самого светлейшего, несся Незнамов сын.

— Неждан!!! Ребята!!! — во весь голос закричал Тойво и, не в силах справиться с охватившим его радостным возбуждением, помчался вниз с холма, раздирая руки и одежду о заросли чертополоха. Печенежские мальчишки, поднимая босыми пятками пыль, летели рядом. А битва продолжалась, и пока конница сильнее сжимала клещи, большой полк медленно двигался вперед.

Знаки судьбы

— Эй, парни! кончай баловать! Твердята, ты что ли мне в спину древком копья тычешь?! Руки оборву!

— Почему, чуть что, сразу Твердята? Нужна мне твоя спина! Это я вон того в косматой шапке хотел достать, а тут теснота такая — повернуться негде!

— Да разве это теснота? Здесь между рядов можно ещё два ряда поставить.

— Понятно, Путша, что тебе хотелось бы стоять ещё тесней, поближе к своей соседке, белой да румяной. Ты, красавица, с ним поосторожнее, у него только одной руки нет, а всё остальное пока на месте!

— Ну и жарища! И это на восходе солнца. Страшно представить, что будет к полудню!

— Да ты особо не переживай, Радонег! До полудня ещё дожить нужно!

— А почему бы не дожить! Впрочем, на всё воля Божья, говорят, в райских чертогах тоже неплохо!

Первую атаку они выдержали почти шутя, даже темпа не сбавили. Не имеющие доспехов огузы и сами не полезли на копья, пытаясь выстрелами из луков и отборной бранью (где только выучили кощунственную славянскую молвь) раззадорить, заставить пуститься в преследование и расстроить ряды. Зря старались. Не на тех напали. Как говорят у них же в степи: собака лает, караван идет. Самое большее, что получили — калёную стрелу в глотку да сулицу под ребро. Новгородские да полоцкие застрельщики привыкли бить белку в глаз, да и в земле вятичей пока не перевелись хорошие стрелки.

— И это всё, на что они способны? — разочарованно протянул Доможир-охотник, опустошив половину тула.

— Они ещё даже не начинали, — усмехнулся в ответ Анастасий, удобнее перехватывая древко копья.

Участник многих битв, он знал, что говорил. Когда в бой вступила хазарская конница, даже Добрыничу, перевидавшему за свою долгую жизнь всякого, сделалось жутко. Ибо стремительно приближавшиеся толпы закованных в броню всадников на одетых плотным войлоком и железом конях казались не людьми, а чудовищами, выходцами из нави, безжалостными и кровожадными. Что же говорить о простых ополченцах: пахарях, охотниках и ремесленниках, мужество которых до сего дня проверялось по большей части лишь во время встреч с лесным зверем да кулачной потехи на Велесову неделю. К чести Неждановых лесовиков и новгородцев — не дрогнул никто. Впрочем, у них и выбора-то не оставалось.

Святослав неспроста выстроил большой полк стеной, да ещё и вытянутой вглубь на два десятка рядов и составленной клином. Русский сокол, подобно Александру Великому и другим выдающимся полководцам прошлых времен, ведал, как сделать так, чтобы в бою добиться толка даже от самого никудышного и неумелого бойца. Сила фаланги заключается не в умении и личной отваге отдельных воинов, хотя без этого тоже никуда, а в слаженности и сплоченности каждого и всех. Добиться этого не так уж и сложно, ибо, когда передние ряды уже столкнулись с силами противника, задние ещё продолжают движение, своим натиском помогая тем, кто впереди, но зачастую даже не видя и не ведая, что там происходит. А тем, кто увидел и ужаснулся, чье сердце дрогнуло, отступать все равно некуда: свои же раздавят, и волей-неволей приходится идти дальше.

— Копья вперед! Щиты сомкнуть!

— Ровнее ряды, не замедлять движения!

— В Вальхалле для каждого из вас хватит места за пиршественным столом!

Приказы и призывы Сфенекла, Рогволда и других командиров потонули в шуме схватки. Топот ног и копыт, грохот сшибающихся тел, лязг металла, треск ломающихся копий и человеческих костей, крики воодушевления и ярости, вопли боли и отчаяния, смешиваясь во что-то невообразимое, тяжким обухом били по барабанным перепонкам, и стучала в виски жаркая кровь. Словам места не находилось, да они сейчас и не имели смысла. Слова придут потом, возможно, через много лет, когда подросшие внуки пристанут с расспросами: деда, а что ты тогда делал, много ли видел, о чем думал.

Младое веселое племя. И что им говорить? Напугать безжалостно являющимися в кошмарных снах мучительными видениями? Рассказать о том, как продолжало сокращаться и трепетать омытое жаркой кровью сердце в разрубленной груди Богдана-кожемяки, как текли слезы из глаз лошади, которая при падении сломала хребет и, не понимая этого, делала безуспешные попытки подняться. Как у мальчишки-хазарина, разрубленного едва не напополам, выпадали из-за поясного ремня внутренности и хлестала изо рта и из носа черная кровь. Как другой, тоже безусый, мальчишка-славянин, уже пронзенныйтремя копьями, в последнем усилии сумел-таки достать противника.

А может, лучше поведать о неслыханной удаче долговязого Твердяты, исхитрившегося насадить на копье разом троих хазар, или о богатырской удали здоровяка Радонега, могучей секирой разрубавшего всадников вместе с конями, о ловкости Анастасия, в отчаянном прыжке перелетевшего через головы коней и вершников первого ряда атакующих и уже оттуда прорубавшего верным мечом дорогу себе и товарищам. Так ведь все равно не поверят. Скажут ещё: совсем заврался, старый.

А говорить о себе, да что тут говорить. Что делал? Известно, что. Колол и рубил, поддевал вершников копьём и скидывал их на землю, пропарывал грудь и брюхо лошадям, сам уворачивался от ударов, глотая пот, кровь и густую, точно кисель, пыль, отчаянно продирался вперед, облегчая путь идущим следом, стараясь не обращать внимания на то вязкое и стонущее, что шевелилось под ногами. Многие из тех, кого он топтал, были еще живы. О чем думал? Да разве в такие моменты о чем-нибудь думается? Куда быстрее головы думает тело, многолетними тренировками наученное сберегать в себе жизнь. Голова нужна лишь для того, чтобы следить за ровностью и плотностью строя, который хазарам в этой битве так и не удалось прорвать, присматривать за теми, чьи жизни считал себя обязанным беречь.

В этой битве для Добрынича одна жизнь имела особенную ценность. Ее он ставил куда выше своей. Потому вместо того, чтобы пытаться прикрыться щитом соседа (именно по этой причине стена, да и любой другой строй в движении всегда кренится чуть влево, и эту особенность с выгодой используют умелые полководцы) он старался собственным щитом и телом прикрыть идущую сзади и наискось мятежную, но любимую дочь. Особенно в тот страшный миг, когда еще не вступили в бой полки правой и левой руки, и хазарским вершникам с разгона, усиленного тяжелой броней, едва не удалось их опрокинуть. Всем тогда досталось, на полжизни хватит. В первых рядах выжили лишь самые могучие да выносливые, вроде Икмора и Радонега, да наиболее ловкие или удачливые, вроде Анастасия и Твердяты. Впрочем, слабых да неумелых и не ставили в первый ряд.

— Далеко ли собрался, приятель? — ненавязчиво интересовался Талец, ловко подныривая под вражеское копье и используя силу замаха противника, чтобы выбить его из седла.

— Куда прешь, хазарское отродье! — ругался Доможир, могучим ударом обрушивая на землю всадника, пытавшегося растоптать его конем.

— С нами крестная сила! — восклицал Путша. — Гляньте, это там не светлейший ли конницу нам на подмогу ведет?! И Лютобор с ним, и Инвар, и все ребята!

Воодушевление и восторг до такой степени заполнили молодого гридня, что он даже выпустил копье, только что вонзенное в грудь какого-то алана как раз между пластин доспеха. Указующее в зенит древко проплыло над толпой и исчезло. Путша расстроился, но не очень. На земле нынче валялось с избытком копий и секир, владельцы которых примеряли к руке оружие иного мира.

Удалая поляница Войнега копья из рук не выпускала, сражалась молча и яростно, стараясь ни в чем не уступать идущим с ней бок о бок гридням, а кое в чем их и превзойти. В какой-то момент Добрынич даже пожалел, что ей не довелось родиться парнем: справный вышел бы воин, а то и воевода.

Когда сотник впервые увидел её на новгородской ладье в нынешнем обличии, у него болезненно сжалось сердце. Бедная девочка, что над собой сделала! Чёрная от солнца, с заострившимися чертами и тёмными кругами вокруг глаз, растрёпанными, как у отроков, вихрами вместо ровной долгой косы, в мужской одеже, висящей на ней мешком. А по плечу ли тебе, дитятко, доля тяжкая, доля ратная. Впрочем, утомительные дозоры, караулы да прочие повинности Войнегу не особенно и тяготили, заставляя отвлечься от тяжких дум. Ничего, потерпи, девонька, все перемелется. Как на молодом теле легче заживают даже самые жестокие раны, так затянутся раны и на изувеченной душе. И за добрым именем не станет. Придет время, и на твою буйную головушку наденем желанного замужества убор. А что до Ратьши. На север его и в горы, как говорят урманы. Найдутся и получше женихи.

Кого он пытался обмануть? Ох, Мстиславич, Мстиславич! Черным, безжалостным коршуном закогтил ты сердце бедное, сердце девичье. Стальной сетью паутины к себе привязал, не высвободишься. Впрочем, при чём тут Мстиславич, когда нерушимыми узами их связала сама судьба, хотя сейчас о величии и могуществе сил, эти узы благословивших, помимо Добрынича ведал один лишь старый кудесник Арво. Именно эти узы вели сегодня отчаянную поляницу сквозь ужас смертельной битвы, оберегая от вражеского меча. Она их ощущала каждым своим вдохом, каждым шагом, почти вслепую верша путь по бранному полю, не видя и не замечая тех, кого лишала жизни и кто пытался лишить жизни ее. И Ратьша, несчастный безумец, ослепленный себялюбием и гордыней, мог сколько угодно эти узы не замечать и попирать. Они глубоко вплелись и в его судьбу, пройдя сквозь кровь и плоть. Оборвешь их, освободишься, а там уже стучится в ворота государыня смерть.

— Ой, братцы, гляньте! А это что там впереди? Никак опять копья?

— А ты кого, Путша, рассчитывал там увидеть? Красных девиц с караваями хлеба?

Когда атака хазарской конницы захлебнулась в железных тисках великокняжеского и печенежского полков, многие пешие ратники вздохнули едва не с облегчением. Они, словно пешки на тавлейной доске, отвоевали больше половины поля и видели вдали уже стены Итиля и золочёный шатёр царя Иосифа. Однако не случайно во всех баснях, чтобы добраться до цели, разных преград и застав герой должен преодолеть не менее трех. И кто сказал, что жизнь — это не самая невероятная из басен? Северные викинги охотно продавали мечи за хазарское золото. Прекрасно обученные и вооружённые, способные в пешем строю творить чудеса, они составляли грозную и, главное, свежую силу, с помощью которой царь Иосиф и его полководцы рассчитывали переломить ход сражения. Вести их в бой поручили Мстиславичу.

— Ну что, изменники, смерды вонючие! — приветствовал дедославский княжич земляков, с упорной, настойчивой яростью врубаясь в их ряды. Даже железный строй большого полка не выдерживал его напора. — Не желаете отведать княжеского меча?

— Знамо дело, желаем! — отозвался, не забывший корьдненских обид, усмарь Дражко. — Всё лучше, нежели княжеская плеть.

— Ату его, братцы! — поддержал товарища Доможир, снося секирой голову такому же седоусому, как и он сам, урману. — Живьём берите! Привезём в Корьдно в железной клетке, станем простому люду показывать. И пусть Ждамир светлейший и его бояре попробуют хоть что-нибудь сказать!

— Ждамир и бояре только обрадуются! — рассмеялся Ратьша, любовно глядя, как застоявшиеся в ожидании своей очереди вступить в битву викинги рубят головы потомкам Вятока. — Потому что в клетке будет сидеть сын неудачливого Игоря Святослав, а в повозку, что его повезёт через всю землю вятичей, мы с царём Иосифом запряжём всех русских воевод, которых сумеем захватить живьём. Хельгисона с Незнамовым сыном расчалим по бокам!

— А какую долю ты уготовал для меня, Мстиславич? Забыл али не признаешь?

Дважды милосердные боги разводили Ратьшу и отданную им на поругание возлюбленную по разные стороны бранного поля. Дважды заточенный для мести меч Войнеги затуплялся, рубя чужие, незнаемые кости. Сегодня Даждьбог и Перун трудились не покладая рук, помогая своим внукам одолеть в жестокой битве заклятого врага, отмщая многолетние обиды, а Велесу хватало забот с душами погибших. Что до Добрынича, то он, во исполнении отцовского долга и данной много лет назад клятвы оберегавший девчонку весь этот страшный день, в тот момент отбивался от полудюжины наемников и просто не сумел и не успел ее удержать. Верно, так распорядились Хозяйки судеб.

— Велес-батюшка! — оскорбительно рассмеялся Ратьша. — Никак беспутная объявилась! Да ты, голуба, совсем мужиком сделалась! Того гляди, борода вырастет. И как я тебя только обнимал?

— Женского естества во мне куда больше, нежели ты думаешь, — грозно и скорбно отозвалась Войнега. — И оно нынче поможет мне отплатить тебе за нанесённое оскорбление и свершить мою месть!

Ловко и гибко она перехватила тяжёлый меч и приемом, которому её научил князь Всеволод, с места прянула вперед. Ратьша то ли забыл приём, то ли все еще развлекался, не желая принимать противницу всерьёз, но меч поляницы скользнул мимо лезвия его меча, достав плоть чуть пониже все еще растянутых в презрительной ухмылке губ.

— Как тебе мой поцелуй? — сухо и холодно рассмеялась Войнега. — Слаще предыдущих?

Ратьша ответил ей кощунственной бранью и резко прыгнул вперед, однако меч его рассек только воздух, девушка непостижимым даже для опытных воинов приемом ушла от выпада, чтобы вновь атаковать.

Там, где они вершили единоборство, прямо посреди кипящего котла битвы образовалось пустое пространство, нерушимый круг, подобный оку урагана, в котором, как утверждал Анастасий, царит штиль. Сколь долго продолжался поединок, Добрынич не ведал. Для него время измерялось не мгновениями или веками, а ударами собственного сердца, останавливавшегося в груди с каждой новой атакой Мстиславича и вновь начинавшего биться вместе с выпадом Войнеги. Ох, лучше бы он в этот миг находился в каком-нибудь другом месте, лучше бы выколол или выжег себе глаза! Лучше бы со вчерашнего вечера заковал непокорную дочь в каменные колодки, как грозился учинить над Тойво Лютобор.

Молодая поляница, ощущавшая свою правоту, дралась бесстрашно и умело. Опыт Обран Оша, сражения на Самуре и сегодняшнего дня не прошёл для нее бесследно, закалив волю и отточив мастерство. Но Ратьша, всё своё время проводивший в походах и набегах, не просто так считался лучшим бойцом земли вятичей. Только много ли лучшему бойцу чести, лишить жизни женщину, с которой делил перед тем ложе.

Войнега понимала, что ей не успеть. Она знала этот удар, видела его сотни раз, всегда им восхищалась, безуспешно пытаясь повторить. Много ли на всем свете, кроме Хельгисона, отыскалось бы бойцов, сумевших его отразить. В этот последний миг в широко распахнутых, глядящих в холодное, безжалостное, прежде такое любимое лицо, глазах поляницы появился, нет, не страх, бояться она разучилась, а растерянность. Вместо того, чтобы отпрянуть или попытаться закрыться, она подалась вперед:

— Мстиславич, послушай, погоди! Мне сказать тебе надо! — её голос звучал отчаянно и тонко, совсем по-девчоночьи. — Я ребенка твоего под сердцем ношу!

Во взгляде дедославского княжича что-то изменилось, рука дрогнула. Направленный в грудь меч не остановил своего движения, это было невозможно, но пошел чуть ниже, разрубив кольчугу и глубоко войдя в плоть. Почему в этот миг не обрушился мир?

Битва, вероятно, продолжалась, ратники большого полка рубили викингов, сражались с конницей полки правой и левой руки, солнце, перевалив через полудень, начало клониться к закатному краю небес. Для Войнега это больше не имело значения. У него на руках умирало взлелеянное с малых лет любимое дитя, и он ничего не мог сделать, чтобы облегчить его страдания. Он даже не имел сил, чтобы отомстить.

Впрочем, святое оружие мести нашло верную руку. На пути Мстиславича встал не Хельгисон, не Неждан, а юный урман Инвар, который страстно желал продолжить прерванный в Тешилове поединок. Ратьша вызов принял, но сражался не лучше Инвара, когда тот о предательстве Войнеги узнал. Обычное презрительное безразличие на холеном лице приобрело оттенок усталой обреченности. Не разглядевший вовремя знаков судьбы княжич понимал, что нынешнее деяние отринуло от него удачу и милость богов, и потому даже меч, вонзившийся в его грудь, встретил с бесстрастной усмешкой, медленно осев на землю рядом с Войнегой. Так они и лежали, предназначенные друг другу богами и судьбой, но не сумевшие отыскать своего счастья ни в этом мире, ни в мире ином.

Рустам и Сохраб

Эту битву Неждан запомнил от первого до последнего мгновения. Первопредок волк, прежде поглощавший его сознание в обмен на силу и ярость, никак себя не проявлял. Чему удивляться? Сам отрёкся от родства. Хазарская стрела, уничтожившая родовой знак на плече, только довершила дело. Ничего, хватит ему и материнской родни, воспоминания о которой, спасибо хану Азамату, подарили ему дядька Нежиловец и другие новгородцы. На берегах озера Нево и моря варяжского люди до сих пор добрым словом поминали его деда, боярина Неждана.

Нежданно-негаданно налетал его сокол-корабль на пестрые драккары алчущих грабежа северных разбойников, охраняя покой жителей прибрежных городов и сел. Не давал воевода спуску супостатам и когда по повелению княгини Ольги поставил со своими людьми на излучине Итиля крепость, названную по месту расположения Угличем. Один лишь раз, сберегая счастье любимой дочери, поверил сыну вражьей земли… Теперь настало время возмужавшему внуку вершить возмездие за деда и мать, припоминать поганым горькую судьбу Всеславы-княжны.

Подобно другим вершникам, Неждан едва дождался сигнала к атаке. Как воевода и тысяцкий он, конечно, понимал, что, придерживая до поры до времени полки правой и левой руки, Святослав поступает более чем разумно. Превосходящая их в два, если не в три раза хазарская, аланская и огузская конница, которая при лобовом столкновении просто разметала бы русских и печенежских вершников по степи, израсходовала в безуспешной попытке расстроить ряды большого полка ударную силу и сделалась уязвимой. Вот только у Неждана гридня и атамана вольной ватаги Соловья сил не хватало глядеть, как товарищей, с которыми делил все тяготы лесного братства, пронзают хазарские копья, как копыта борзых коней разбивают червленые щиты и ломают ребра, как жирная плодородная земля засевается людскими костями, орошается кровью.

Ну, погодите, поганые! Вместе с трубным сигналом взвился на дыбы, гарцуя боком перед строем, долгогривый Серко, и хищно раздул ноздри, прижимая уши к голове, серый Кум, и плащ затрепетал у Неждана за спиной, точно соколиные крылья, и продолжением плаща с места тронулись все его сотни. И был миг полета, подобный прыжку с обрыва в омут или спуску с крутого обледенелого косогора, удар столкновения, и меч привычно заплясал в руке, перекраивая ткань бытия.

— Куда торопишься, разбойничек! — улыбнулся ему светлейший, которого Неждан на этот раз не грудью, а щитом вовремя прикрыл от хазарской сулицы.

— Эй, Незнамов, нас-то подожди! — обиженно басил запутавшийся в упряжи и едва не лишившийся из-за этого головы Сорока.

— Во, чешет! — изо всех сил пытаясь не отстать от удалого воеводы, простонал Чурила. — Вроде крылья соловьиные, а несется как стриж.

— Все лучше, нежели волком по земле рыскать! — отпустив поводья и занося для удара меч, заметил Хеймо, намекая на отвергнутое Незнамовым сыном родство.

— Эй, тысяцкий! — из самой гущи пешей свалки рокотал Икмор. — Какой у тебя по счету? Я на сороковом сбился, счет дальше забыл.

Разрубая дамасские панцири и кольчуги, размыкая пластины ламиляра, снося вражьи головы, Неждан внимательно вглядывался в лицо каждого, с кем доводилось скрестить меч. А вдруг из-под высокого шлема блеснут знакомые, но так и не ставшие родными ореховые глаза. Ох, правы были древние, когда с чужаком, а тем более с таким, с которым, возможно, придется договариваться при помощи меча, не то, что хлеба под одной крышей не преломляли, этот-то обычай блюли и поныне, избегали словом перемолвиться. Мудрость предков завещана от богов, и она незыблема. Что говорить, в незнамом чуженине куда проще не увидеть человека. Вообразишь себе, что узорчатый щит и тяжелый доспех скрывают злобного выползня из иного мира, тлетворное порождение нави, и меч сам летит куда надо, и в голову не лезут дурные, пагубные мысли о том, что у того, кого ты превращаешь в волчью сыть, остались дома жена и малые дети. Но что делать тому, в жилах которого вперемешку с родной славянской течет ненавистная хазарская кровь?

Оказавшись зажатой между большим полком и полками правой и левой руки, хазарская конница отчаянно стремилась прорвать сжимавшееся все туже полукольцо, но русские дружины под водительством светлейшего стояли насмерть. Стоило ли удивляться. Не первый год ратники, охранявшие рубежи родной земли, встречались в степи с охочими до рабов хазарскими отрядами, перенимали их ухватку, обогащая теми знаниями, которые от дедов усвоили, приспосабливая дедовские приемы для конной схватки.

На левом крыле у печенегов и булгар дела обстояли намного хуже. Неутомимые в разведке и преследовании, но обычно предпочитающие уклоняться от ближнего боя, степняки едва выдерживали натиск бронированной хазарской конницы, неся тяжелые потери. Особенно несладко им пришлось, когда царь Иосиф вывел на поле еще и пехоту. Почувствовавшие вместе с подкреплением прилив новых сил хазары при поддержке северных наемников как во времена ханов Ашина жестоко трепали печенегов и беспощадно рубили булгар, тесня их к реке. Видя это, Святослав решил усилить полк левой руки, направив на выручку степным братьям вершников Лютобора и его побратима.

На той-то стороне поля Неждан и увидел отца. Могучий и беспощадный, словно чешуей крылатого Змея одетый пластинами дамасского доспеха, на тонконогом горделивом жеребце жемчужно-серой масти, Иегуда бен Моисей вел в бой своих людей. И поколения великих предков, вплоть до первого Ашины-волка, в связи с которыми он черпал свою силу, укрепляли его стальную длань. Понимавший Правду на хазарский лад, тархан стремился в первую очередь покарать тех, кого считал главными изменниками: печенегов и булгар, и плохо приходилось тем, кому не удавалось избежать встречи с ним. Потомственный и прирожденный воин, в искусстве владения мечом он познал ту ступень совершенства, когда клинок является не просто продолжением руки и воли, но, обретя высшую свободу, самостоятельно, так, во всяком случае, представляется стороннему наблюдателю, находит и поражает врага.

В русском воинстве, считая Лютобора и светлейшего, насчитывалось не более десятка подобных бойцов. Про печенегов Неждан не ведал. Ханы Камчибек и Аян считались испытанными и бесстрашными воинами, но между ними и тарханом оказались ратники булгарского хана Аспаруха и дружины племен Суру Кулпей и Була Чопон, которые при первом же ударе дрогнули и попятились назад, предоставив булгарам и воинам других племен расплачиваться за их трусость.

— Бабье никчемное! — в сердцах обругал союзников Хельгисон, словно сухой валежник расшвыривая некстати вклинившихся между хазарами и его дружиной огузов. — Только и способны, что на чужих кошарах кромешничать да падаль прибирать.

Потеснив печенегов, Иегуда бен Моисей намеревался закрепить успех, личным примером воодушевляя своих бойцов. Вот покатилась по полю отрубленная голова молодого Аспаруха: славно отблагодарил тархан за гостеприимство хана Азамата, сделав его меньшую дочь из невесты горькой вдовицей. Вот отчаянные вершники племени Явды Эрдим посыпались на землю, точно листья на осеннем ветру. В образовавшуюся брешь со своей сотней ринулся Инвар, но Неждан ведал, что Иегуду бен Моисея сможет остановить только равный ему боец.

Рустам и Сохраб. Эту басню он слышал в Корьдно в те годы, когда и Всеславушка еще не надела поневу, и князь Всеволод был жив. Братец молочный Ждамир да Ратьша Мстиславич тогда над ним все насмешничали: смотри, мол, Незнамов сын. Накаркали, злоязыкие. Верно, от судьбы не уйдешь, а уж отец сына или сын отца, пусть распоряжаются Небеса!

С решимостью, с которой шел во дворец бека на смерть, бывший корьдненский гридень врезался в хазарские ряды. Прорубая дорогу, он не различал, сражается ли с одним или с дюжиной противников. Все они являлись лишь препятствием на пути. Давно отбросив порубленный щит, он наносил удары и правой, и левой рукой, то пригибаясь к лошадиной холке, то откидываясь на круп, то свешиваясь на бок. Верный Серко вздымался на дыбы, поворачивался вокруг своей оси, кусал и лягал других жеребцов. Живой зубастой сулицей метался Кум.

— Поберег бы себя, брат! — озабоченно повернулся к нему сражавшийся неподалеку и с таким же ожесточением Хельги. — Как бы раны не открылись!

— Свои не разбереди, брат! — отозвался Неждан.

Желая подбодрить едва выдерживающих его темп товарищей, он подхватил песню, которую продолжал слагать Лютобор. Меч стремительным, сверкающим метеором мчался от зенита к горизонту и обратно в зенит, вот только душа, обламывая крылья об уступы отвесных скал, низвергалась в страшные владения великанши Хель, глубинный слой ледяного урманского ада.

Наголову разбив оставшихся без вождя булгар, Иегуда бен Моисей перестроил своих вершников, намереваясь зайти в тыл большого полка. Следовавший по пути, проложенному мечом, он не сразу понял, почему движение на этом направлении неожиданно затормозилось, не сразу разглядел воинов, пришедших на подмогу полку левой руки. Воспользовавшись его замешательством, дружины Хельгисона и Незнамова сына соединились с воинами племен Куэрчи Чур и Явды Эрдим и при поддержке уцелевших булгар, а также устыдившихся своей слабости вершников племен Суру Кулпей и Була Чопон, сумели восстановить почти разорванную оборону и взяли хазар в кольцо. Полку тархана оставалось только отступить или погибнуть, и, судя по всему, Иегуда бен Моисей выбрал второй путь.

— Рубите их безо всякой жалости! — гремел над полем его голос. Пусть изведают полную меру гнева сынов Тогармы! — Смотрите! Это же вятичи, наши самые трусливые данники! — воодушевлял он своих измотанных бойцов, узнав на одежде и оружии ближайшей к нему сотни знаки корьдненской дружины. — Неужто мы стали слабее них?

— Вот наглец! — обиделся Сорока, — Я ему сейчас покажу трусливых данников.

Неждан его опередил.

— А как насчет руссов и словен? — громогласно окликнул он тархана, едва не добавив «отец». — Помнится, в Угличе ты на них и их дочерей куда как благосклонно смотрел!

Иегуда бен Моисей обернулся, и меч застыл у него в руке. На лице появилось, непередаваемое выражение смешанного с недоверием и страхом удивления, боли и радости.

— Илия! — разобрал Неждан движение истомленных знойной страдой губ.

Только сейчас он сообразил, что старший Ашина, своими глазами видевший, как стрела пронзает грудь отрекшегося от него первенца, не чаял увидеть его среди живых! Вместе с этой мыслью пришла другая. Бывший корьдненский гридень понял, что, несмотря на пролегшую меж ними кровь, а, не считая булгар и печенегов, руссов и славян Иегуда бен Моисей сразил не меньше, чем он хазар, ни он, ни тархан не сумеют друг друга убить. Понял это и старший Ашина. Подняв коня на дыбы, он скомандовал своим людям отступить.

— Что это с ним? — не понял Чурила. — Я уж думал все, конец, братцы, пришел!

— И на Незнамова чего это он так уставился? — подхватил Сорока. — Точно раздумывал, убить или золотой казной наградить.

Немного приобщившийся ведовства внук повитухи Хеймо только печально улыбнулся:

— Вы разве не поняли? Это же его отец!

***

Из последних сил пытаясь сохранить боевой порядок, теряя лучших воинов, хазарская конница отходила к полуденному краю поля, где большой полк перемалывал в своих жерновах урманскую пехоту бека.

Хельгисон краем плаща вытер липкий от крови черен меча. Неждан не мог поручиться, чужая это была кровь или опять своя:

— Ну, а теперь посмотрим, каким игроком покажет себя царь Иосиф.

— Что ты имеешь в виду? — вопросительно глянул на брата хан Камчибек.

— В резерве у хазар остались только эль-арсии, — пояснил Хельги. — Бросив их сейчас в битву, бек еще может вырвать победу из наших рук: большой полк еще одну атаку вряд ли выдержит, конница тем более. Но в случае, если эль-арсии потерпят неудачу, а мы приложим все усилия, чтобы именно так и произошло, или ляжем костьми, царь Иосиф потеряет не только Град, но и гвардию.

— Я бы на его месте рискнул! — воскликнул пылкий Аян.

— А я бы подумал, — покачал головой более опытный и рассудительный хан Камчибек. — Поставить все на неизвестную лошадь… А это тебе не той!

Но в запасе царя Иосифа имелось еще одно оружие, о котором даже Хельги, привыкший знать о противнике все, не мог просто предположить.

Когда над степью поднялся покрытый серебряными пластинами щит, размером с дом, Неждан подумал, что на землю пало солнце, не выдержавшее ужаса сегодняшнего дня, или в неурочный час взошла луна.

— Что это? — с таким же как у Незнамова сына суеверным страхом воззрился на братьев Аян.

— Они вывели на поле кагана, — пояснил хан Камчибек.

— Такого не случалось уже лет сто, — заметил Хельги.

— Двести, — поправил его старший Органа.

«Бедный мальчик!» — подумал Неждан.

Бледнее лунного серебра, в белых жертвенных одеждах, на снежно-белом жеребце Давид бен Иегуда ехал перед щитом, который везли на повозке, запряженной десятком могучих тяжеловесов. Усыпанная драгоценными каменьями сабля юного поэта покоилась в ножнах, измученную грудь не прикрывала кольчуга или иной доспех: Давид и в седле-то держался только неимоверным напряжением воли. Да и к чему доспехи тому, чья плоть, не успев расцвести и познать радости жизни, заживо обращается в тлен, когда безо всякого меча или стрелы любой миг может разлучить тело с душой. Душа, впрочем, и так рвалась наружу, ибо песня, которую, подобно Хельгисону, он складывал в этот великий и страшный миг, равнялась для него такому же подвигу, как пение снегиря в лютый мороз.

Появление кагана на поле мигом изменило картину битвы. Обратившиеся было в паническое бегство огузы, завидев серебряный щит, вернулись обратно на поле боя, готовые лучше погибнуть от вражеского меча, нежели быть испепеленным несущим смерть взглядом тени Бога на земле. Глаза черных хазар и в особенности жителей Итиля, в ужасе и смятении обращенные на родной Град, зажглись надеждой, возвращавшей мужество. Они сумели сплотить ряды и вновь двинулись на русские дружины.

— Ух, ты! Эк, зашевелились, поганые! — покачал головой Сорока, из-под руки, разглядывая серебряный щит. — Можно подумать, это не тень, а сам хазарский бог спустился на поле боя!

— Все-таки это их земля, — с уважением глядя на запыленных, черных от солнца и усталости вершников, заметил Хеймо.

Подобно Сороке, ратники дружин правой руки и большого полка смотрели на знамя кагана как на невиданное диво, о котором интересно будет дома у теплой каменки рассказать, но не более. Выдумают тоже, тень Бога на земле. Что может какой-то там невидимый хазарский бог сделать им, Даждьбожьим внукам, которых и Перун, и Велес хранят. Что же до христиан, — их в войске и, в особенности, в дружине насчитывалось тоже немало, — они и вовсе полагали, что хазары и их единоверцы, отвергнув явившееся их народу Воплощенное Слово, на сотни поколений вперед навлекли на себя Божий гнев. Решили еще повоевать, пусть их, день еще не кончен. Это, конечно, их земля, но Правды с ними нет!

Иначе обстояло дело у печенегов. Дети Великой Степи, они молились тем же богам, что и черные хазары с огузами, поклонялись тем же святыням, верили в те же запреты. По их глубокому убеждению, один взгляд на серебряный щит приносил человеку мгновенную, мучительную смерть. Несколько воинов, сраженных силой внушения, сразу упали замертво. По рядам пошло волнение, переходящее в панику. Страх объял даже воинов племен Куэрчи Чур и Явды Эрдим. Они не дрогнули перед врагом из плоти и крови, но сражаться против древнего ужаса, который нельзя даже называть, против тайны, ниспосланной самими великими тенгу! Что же до воинов племен Сура Кулпей и Була Чопон, то они, так же, как прежде огузы, не разбирая дороги, сбивая с ног своих товарищей, бросая на произвол судьбы семьи и добро, мчались, куда глаза глядят, следуя примеру своих вождей.

— Куда вы?! Вы же давали клятву! — пытался увещевать бегущих хан Камчибек, воины которого хоть и трепетали перед каганом, но покидать поле боя не смели, дабы не запятнать свой род на несколько поколений вперед несмываемым позором.

— Кого вы испугались? — обращался к своим воинам, пытавшимся сражаться с закрытыми глазами, молодой Аян. — Вы разве не видите, что их каган это мальчишка, который, того и гляди, выпадет из седла от слабости!

— Ну и союзнички, ядрить их налево! — ругался Торгейр, которого спасающиеся бегством печенеги едва не сбили с ног. Весь этот день отчаянный десятник держался в полушаге от Хельгисона, на пару с Маликом прикрывая его спину. В начавшейся сумятице он потерял любимого вождя из виду и теперь злился на себя и весь белый свет. Впрочем, Лютобора искал не только он.

— Где наставник? — допытывался у Торопа Инвар, сам недавно вернувшийся к своей сотне.

Мерянин не отзывался. Одну за другой он выпускал стрелы из лука, исполненный убеждения, что единственный способ доказать уязвимость и даже смертность кагана это попытаться убить его. Хотя Тороп слыл непревзойденным стрелком, пока его усилия не увенчивались успехом.

Что же до Хельгисона, то Неждан всегда полагал, что ему, лучшему в войске певуну и сказителю, Велес ворожит, выводя невредимым или хотя бы живым из самых безнадежных ситуаций. Сегодня же Незнамов сын сумел убедиться, что вещий Хельги, похоже, и сам владеет кудесами, позволяющими ему перемещаться не только из одного мира в другой, но и в мгновение ока переноситься туда, куда вздумается. Ибо его неожиданное появление в самом сердце хазарского войска, на расстоянии двух или трех десятков шагов от щита кагана, иначе, чем колдовством, никто бы не взялся объяснить.

Но чудеса на этом не закончились. В руке у побратима мелькнул горящий фитиль, а потом он с силой бросил в повозку какой-то предмет. Несколько мгновений ничего не происходило, затем раздался жуткий грохот, многократно перекрывший шум битвы, и повозка буквально взлетела на воздух, а на ее месте образовалась обширная яма глубиной в человеческий рост. Щит кагана, точно хрупкий сосуд веденецкого стекла, разлетелся вдребезги, его осколки раскидало по всему полю. Сила удара оказалась настолько велика, что лошадей и их возниц буквально разорвало на части. Все, кто находился на расстоянии десяти-пятнадцати шагов, попадали с ног.

— Что это было? — приступили к Хельгисону с расспросами братья и Неждан, едва вновь увидели его.

— Н-наследство З-з-звездочета! — тяжело опираясь на плечо помогавшего ему в осуществлении его дерзновенного замысла Анастасия и пытаясь остановить идущую из носа и ушей кровь, улыбнулся он. — Н-н-не п-п-п-просто же так мы за ним почти до самого Б-б-большого Сырта гнались!

К счастью для Давида, ему удалось избежать страшной участи его слуг. Как и многих других, его выбросило из седла, но он разбился не сильно и даже пытался подняться, взывая к соплеменникам. Впрочем, его уже не слышали. Хазары и огузы, аланы и жители Страны гор обратились в бегство, и, опережая всех на несколько перестрелов, в окружении эль-арсиев мчался царь Иосиф. О защите Града никто более не помышлял: бек и его телохранители, преследуемые дружинами правой руки и печенегами, уходили в сторону Саркела, остальные просто бежали, куда глаза глядят. Некоторые из горожан еще успели забрать семьи и спрятаться среди болот дельты. Кое-кто перешел Итиль и укрылся у откочевавших едва ли не до самого Мерва огузов, некоторые ушли с аланами. Несколько тарханов вместе с вождями Страны гор увели свои дружины в старую столицу, крепость Семендер. Остальных ожидали гибель или плен. О судьбе отца и брата Неждан ничего не знал, но чувствовал, что еще одна встреча с Иегудой бен Моисеем его не минует.

Корьдненская княжна

Хотя Святослав с дружиной и печенегами до глубокой ночи преследовал царя Иосифа, беку и большинству белых хазар ценой неимоверных усилий удалось прорваться в Саркел. Впрочем, тела эль-арсиев устилали степь настолько густо, что ни о каком серьезном сопротивлении речи уже идти не могло. Анастасий в погоне не участвовал. Не пошел он и с новгородцами, которые вместе с варягами Сфенекла и другими ратниками большого полка торопились, овладев мостами и переправами, захватить поверженный город. Серебро и паволоки его мало интересовали, пленников для продажи он бы не стал добывать и под угрозой смерти, а что до книг, то вся премудрость мира не стоила того, чтобы ради нее пренебрегать нуждавшимися в его помощи людьми.

Это уже много дней спустя, когда воеводы подсчитают все потери, станет ясно, что битву они выиграли, можно сказать, малой кровью. В ту ночь разгром хазар представлялся Анастасию едва ли не Пирровой победой, ибо такого количества порубленных, пострелянных и просто раздавленных людей он не видел даже в Ираклионе. Раненые лежали повсюду вперемешку и вповалку: славяне с печенегами, руссы и варяги с булгарами, и новых продолжали приносить. Печенежские женщины и подростки до самого утра бродили по полю, отыскивая тех, кому еще можно помочь.

Понятно, что ромею и его премудрой сестре как наиболее искусным целителям доставались самые тяжелые и даже безнадежные случаи. Раны попроще лечили своими силами: в каждой тысяче имелся знахарь, сын деревенского волхва или внук повитухи, вроде Хеймо. К тому же, такие бывалые воины, как дядька Нежиловец, или умудренные опытом женщины, как госпожа Парсбит, тоже знали толк в лечьбе.

— Ох, обидно-то как! — сокрушался кучерявый парнишка с повязкой на пол-лица. Хазарская сабля обошлась с ним жестоко: правого глаза он и вовсе лишился, левый приходилось спасать. — Меня боярыня молодая лечила. Говорят, она красавица, ни в сказке сказать, ни пером описать, а я ее так и не увидел!

— Увидишь еще! — успокаивал его дядька Нежиловец, сноровисто перевязывая следующего раненого. — И ее, и других красавиц. Если все пойдет, как боярыня надеется, хоть одним глазом, а увидишь!

— Что за радость на красавиц этих глядеть! — вздохнул рядом боец с простреленной грудью. — Красивая ли, уродина, главное, чтобы кашу умела варить да детей рожать!

Он замолчал, жадно припав к бурдюку с водой (сколько таких бурдюков перетаскали добровольные помощники сегодня и в последующие дни, никто бы не взялся сосчитать), а потом загоревал уже о своем:

— Надеялся я нынче отведать питья послаще! Товарищи-то мои, которые в город отправились, сейчас, небось, во дворце кагана пируют, вина заморские пробуют! В Семендере, говорят, виноградники не хуже ромейских, да только мне, горемычному, туда уже не дойти. Коли сейчас не помру, встану не скоро.

— Эй, братцы, пропустите! Нам срочно!

— Где ромей?!

— Да здесь я, кто там?

Хеймо, Чурила, Сорока и Радонег несли на руках Добрынича. Сотник находился в глубоком беспамятстве, рубаха и подкольчужник набухли кровью. Последний раз Анастасий видел его, когда он, закрыв глаза Войнеги и отнеся ее тело к берегу, вернулся, чтобы отомстить или умереть. Последнее ему почти удалось: количество полученных им ран не поддавалось подсчету, удивительно, как он еще дышал.

— Ты должен его вылечить! Не просто так же он тебя зимой из-подо льда вытаскивал!

Анастасий велел помогавшему ему Тойво поменять в светильнике дававший уже только чад и вонь перегоревший бараний жир и приступил к осмотру. Он понимал, что скорее всего потратит без толку драгоценное время, но, с другой стороны, прошлым летом тоже мало кто верил, что Александр останется жив.

Молодой лекарь как раз заканчивал работу: тугим давящим повязкам наконец удалось с грехом пополам остановить кровь, когда вернулись дружина и князь. Остававшийся все это время безучастным, без единого стона и жалобы перенесший все лечение Добрынич с трудом приоткрыл веки и попытался приподняться.

— Неждана! — разобрал Анастасий его просьбу, — Неждана мне позовите… — он замолчал, собираясь с силами, затем добавил. — И светлейшего… Мне сказать им кое-что важное надобно!

Хотя Святослава с нетерпением ожидали собравшиеся на совет воеводы, русский владыка не сумел отказать в просьбе умирающему. Он хорошо помнил сотника еще с зимы, вместе с Александром встал на его защиту в Тешилове, когда мстительный Ждамир вину за случившееся опять решил возложить на него.

Дабы раненый не тратил попусту последние силы, князь заговорил первым, пытаясь предугадать, о чем может идти речь:

— Если ты по поводу погребения дочери, — начал он скоро и властно, — не переживай! Она сражалась, как лучшие из моих воинов, и умерла с оружием в руке! А чтобы никто там, — он выразительно воздел десницу к небесам, — не сказал, что, дескать, женщине ходу в чертог героев нет, похороним ее как княгиню!

— Она и есть княгиня, — с трудом переводя дыхание, вымолвил Войнег. — Корьдненская княжна, дочь светлейшего Всеволода.

Святослав и его молодые воеводы, а кроме Неждана проститься с Добрыничем пожелал, конечно, и Александр, потрясенно переглянулись, не ведая, как поверить собственным ушам.

— А чья же тогда дочь Всеслава? — в волнении воскликнул Незнамов сын.

Войнег нашел его руку, сжал непослушными пальцами холодеющей десницы, глянул на парня по-отечески. А глаза были зеленые, такие, как у княжны. Почему бывший корьдненский гридень, да и не только он, этого прежде не замечали?

— Князь Всеволод очень не хотел хазарам родное дитя отдавать, — собрав остаток сил, пояснил сотник. — К тому же, союз с дедославским княжеским домом позволил бы объединить две ветви, идущие напрямую от Вятока, и положить конец спорам о главенстве. А тут такая удача: светлейшая княжна и моя кровиночка ведь в один день родились.

— А почему же ты раньше молчал? — не понял Святослав. — Глядишь, и княжну светлейшую нынче хоронить не пришлось, и твоя кровиночка жива бы осталась. С Незнамовым сыном, если брать по матери, они ровня. Мы бы свадьбу еще зимой сыграли.

— Клятву я Всеволоду дал, — пояснил Войнег. — Жизнью дочери и могилами предков молчать до смертного часа поклялся. Один лишь он мог меня от клятвенных уз разрешить.

— Кто-нибудь еще знает? — поинтересовался Александр.

— Арво Кейо. Это он все и придумал.

— И ты, Добрынич, согласился родную кровь хазарам беззаконным отдать, — с укором глянул на раненого Неждан, — заложницей сделать!

— Разве ты, мальчик, не знаешь, что такое преданность вождю. А я князя Всеволода как отца родного, как старшего брата почитал и любил. Кто ж знал, что так все выйдет.

Он прикрыл глаза, и на его лице появилось выражение спокойствия. Он выполнил долг перед своим князем, и теперь его душа рвалась в те неведомые области, куда отлетела душа Войнеги, где уже пять лет обретался дух светлейшего Всеволода. Ох, Всеслава, Всеславушка, а в каких краях пролегает твой путь? Ночь после битвы, вещая ночь, когда небеса и ад слышат землю, дала ответ и на этот вопрос.

Оставив дядьку Войнега под присмотром корьдненских гридней, Анастасий вновь обратил внимание на раненых, ненадолго прервав работу только когда возвратившиеся с совета Александр и Неждан пришли, чтобы поделиться новостями. Новости того стоили. Как и положено, князь поблагодарил своих воевод за доблесть, а затем обсудил с ними план дальнейших действий.

Предполагалось, что уже в ближайшие дни войско разделится. Сам Святослав с частью отборных дружин собирался сушей и морем идти к Семендеру, старой столице ханов Ашина, последним вратам, преграждающим славянам и руссам путь на юг. Икмор с Рогволдом намеревались, пока хазары не опомнились, занять стерегущий выход в море Русское Самкерц. Остальным следовало отправляться в сторону Танаиса или, как его здесь именовали, Дона, перекрыть все подходы к Саркелу и взять крепость в плотное кольцо. С последней задачей обещал справиться при поддержке печенегов Сфенекл. Чуть позже водным путем по Итилю и Танаису и далее морем на Борисфен-Днепр предполагалось отправить большую часть захваченной в хазарской столице добычи и раненых.

Александр полулежал, опершись усталой спиной о невысокий пригорок, рассеянно перебирал шерсть на загривке ластившегося к нему Малика, смотрел то на Феофанию, то куда-то в степь, а чело его туманила непростая дума. Долг перед князем звал его в горы, на Семендер. Верность памяти отца вела в Самкерц, град, взятие которого впервые показало Руси и всему миру, что с хазарами можно не только поспорить, но и победить. А обязательства перед молодой женой и еще не рожденным ребенком велели бросать все и возвращаться на Русь.

— Вы с побратимом, в отличие от других воевод, имеете опыт войны в горах. Думаю, он пригодится светлейшему при взятии Семендера.

Верная и любящая Феофания, которая, как обычно, сумела постичь ход его мыслей, присела на землю рядом, бережно вытряхивая из его всклокоченных волос пыль и песок.

— В конце концов, твой отец затем и отправился в Бердаа, чтобы проложить Руси путь на Полудень и Восход, за море Хвалисское.

— Вещая ты моя, — с улыбкой поцеловал ее Александр. — Все-то тебе понято и известно. А кто тебя в пути на Русь защитит? Везти раненых по реке мимо укреплений Саркела — не самый лучший план.

— На всё Божья воля, — улыбнулась ему Феофания.

Время близилось к рассвету. Лагерь начал затихать, и даже шум, доносящийся из отданного на разграбление Града, сделался более приглушенным. Большинство раненых спали. Кого-то сморила усталость, другие попали в объятья Морфея благодаря обманывающим боль и дающим отдых измученному телу дурманным снадобьям. Мертвые, чьи веки не успели закрыть, бесстрастно смотрели в зенит. Их души бродили неподалеку, ожидая исполненного мытарств пути в иной мир, тревожили покой живых, продолжая сражаться с душами хазарских мертвецов, которые с бессильной яростью взирали, как их нагие тела топят в реке или сбрасывают в глубокий овраг, слегка присыпав известкой.

Те из хазар, аланов и огузов, которых удалось захватить живыми, скорчившись в колодках, молча переживали свой позор и скорбно размышляли о дальнейшей судьбе. Кого-то из них ждала заутра смерть: когда руссы, славяне и печенеги станут хоронить знатных воинов и воевод, пленникам придется последовать за ними, чтобы прислуживали в ином мире. Остальным предстояло влачить неволю в мире людей. Следовавшие за войском торговцы живым товаром уже подсчитывали барыши: сколько крепких, полных сил мужчин! А завтра и в следующие дни к ним присоединятся захваченные в Граде молодые красавицы и дети. Руссы вряд ли станут торговаться, у них впереди еще походы, им обуза не нужна. Оглядывая пленников, Анастасий отмечал, как мало срединих Белых хазар. И почему за безответственную жестокость и жадность неумелых властителей всегда расплачивается их народ?

— Эй, стойте! Куда вы его? Да говорю же вам, никакой он не хазарин! Он на вашей стороне сражался, скольких ворогов порубил, успел бы еще больше, да Ратьша Дедославский его копьем достал.

— Да видели мы его, настоящий богатырь, хотя и хазарскую одежу зачем-то напялил. К нашим и несем. Ты пойми, не место мертвому среди живых.

— Какой он тебе мертвый! Он дышит еще!

Смутно знакомый резкий, высокий голос, выговаривающий слова торопливым говорком, заставил Анастасия обернуться. Не показалось ли? Не показалось.

— Держко, разбойная твоя душа! А ты что здесь делаешь?

— Дяденька Молодило, скажи хоть ты им, не по-людски же это, живого хоронить! Я ведь тебя да ромея разыскать пытался, знаю, вы люди поученные, не то, что я! Ну, не мог он умереть! В нем всегда столько силы было, столько жизни! И вдруг так вот прямо сразу от какого-то там копья, раз, и его нету? Так ведь несправедливо!

Беспутный игрец сидел, скорчившись на земле, точно собака в кость вцепившись в огромное, неподвижное тело Братьши. Слезы градом текли из его глаз. Старый поводырь честно осмотрел бывшего товарища и скорбно покачал головой. Держко пал на землю и безысходно, жалобно завыл.

— Не кручинься, — попытался утешить его дед Молодило. — Он погиб как воин, стало быть, в следующем рождении ему больше повезет.

— А оно ему нужно было, воином погибать? — Держко поднял опухшие от слез глаза. — Говорил я ему, давай лучше во дворце кагана с княжной останемся…

— С княжной? — Анастасий рывком поднял игреца с земли. — О какой княжне, ты, собачий сын, тут говоришь?!

Держко не стал таиться. Когда подошли Незнамов сын и Александр с Феофанией, поведал все. И о бегстве Всеславы из Булгара, и о дороге, и о жизни во дворце кагана.

— Так она стала женой Давида? — в голосе Неждана смешались удивление и боль. — Что же это получается? Брат на брата, сын на отца?

— Всеслава думает, что тебя нет в живых, — напомнил ему Анастасий. — К тому же, ее с рождения предназначали в жены кагану.

— Она пока не жена, а только невеста! — уточнил Держко. — И осуществится ли когда-нибудь этот брак, трудно сказать. Давиду пока не супруга, а сиделка нужна! Иегуда бен Моисей просто верит, что Всеслава — это дева из страны ас-саккалиба, которая вернет его сыну жизнь.

— Где она сейчас? — перебив его, первым задал интересовавший всех вопрос Александр.

— Как где? — удивился Держко. — Когда мы шли на брань, оставалась во дворце, где нынче — не знаю.

Неждан глянул на град, над которым поднималось зарево первых пожаров, и со стоном вцепился обеими руками в волосы.

— Седлайте лошадей! — распорядился Александр.

Они перевернули вверх дном весь город, но оказалось, Иегуда бен Моисей их опередил.

— Похоже, он и в самом деле поверил в пророчество, — поведал Александр, возвращаясь в лагерь после бесплотных поисков. — Он не взял из своего дворца почти никаких сокровищ, а Всеславу увез и, как утверждали слуги, обращался с ней не как с заложницей, а как с любимой снохой.

— Он не имел права так поступить! — не мог сдержать праведного гнева Неждан. — Всеслава моя, и ему это отлично известно! В конце концов, князь Всеволод обещал кагану княгиню, а не сотникову дочь!

— Вам удалось узнать, где они сейчас? — осторожно спросил Анастасий.

— Тархана и его людей видели среди тех, кто отступил к Семендеру, — отозвался Александр. — Там, в родовой твердыне, вместе с уцелевшими верными сподвижниками, Иегуда бен Моисей собирается принять свой последний бой.

— Вот и ответ на все твои сомнения! — кивнула ему Феофания. — Ты же не оставишь побратима в такой час! Всеславушку отыщите, не забудьте от меня привет передать!

Дорога отчаяния

— Быстро собирайся! Ты отправляешься вместе с нами!

Когда Иегуда бен Моисей вечером после битвы отыскал Всеславу в ее покоях, она сидела, укрывшись среди многочисленных ковров и занавесей, и снедаемый жаждой кинжал трепетал у неё в руках, прижатый к сонной артерии. Несколько служанок, рыдая в голос от страха, молились в соседней комнате.

Услышав в коридоре тяжелые властные шаги, девушка едва не пустила свое оружие в ход. Кто бы ни пришел сейчас в покинутый хозяевами, омываемый кровавым закатом дом, ничего хорошего его оставшихся обитателей не ожидало. Да и кто сюда мог пожаловать в час позора и поражения, когда лучшие из сынов этой земли пали на поле брани, а уцелевшие в ужасе бежали прочь из города, надеясь спастись от горькой участи, на которую их властители столько лет обрекали других.

Пожалуй, Всеслава сейчас бы обрадовалась даже Мстиславичу. При всем своем беззаконии Ратьша хотя бы уважал в ней княжескую кровь. Но по городу уже после полудня поползли слухи о том, что алп-илитвер Хордаба, как самозвано именовал себя дедославский княжич, убит, и девушка испытывала по этому поводу больше горя, нежели радости. Конечно, приди сюда со своими людьми дядька Войнег или Хельги Хельгисон, она бы и от них не узнала никакой обиды, но, запутав с помощью игрецов по дороге из Булгара свой след, она, увы, сделалась невидимой и для врагов, и для друзей. А что до Давида и его отца, живы ли они. Ох, Неждан, Нежданушка, сокол ясный! На кого покинул голубку свою?

— Ну, полно, девочка, времени нет.

Когда Всеслава кинулась к нему на грудь, припадая лицом к покрытым пылью и засохшей кровью потускневшим пластинам доспеха, на глазах Иегуды бен Моисея выступили слезы.

— Где Давид? Что с ним? Он жив? — с нарастающей тревогой вопрошала Всеслава, кидая в дорожную котомку, что под руку попадет.

Тархан положил сверху шкатулку с драгоценностями. У порога, сокрушенно прижимая к себе свитки Торы, топтался ребе Ицхак.

— Давид остался на другом берегу с моими людьми. Он ждет тебя.

При этих словах Иегуда бен Моисей странно посмотрел на Всеславу, словно желая добавить что-то еще, но вместо того отвернулся, делая вид, что продолжает сборы.

Хотя они ехали верхом, двигаться приходилось очень медленно: узкие извилистые улочки были буквально запружены искавшими спасения людьми. Кто-то пытался грузить добро на телеги, кто-то потерял в давке и быстро надвигавшейся темноте своих родных, кого-то прижали к стене, кого-то опрокинули наземь. В опустевших лавках и мастерских уже хозяйничали мародеры. Оставшиеся без присмотра холопы и чернь, не заботясь о собственной участи, беззастенчиво расхищали имущество хозяев. С веселыми песнями и похабными шутками они разоряли погреба и кладовые, набивая утробу запретной прежде для них изысканной снедью, которую запивали заморским вином, наматывали вместо тюрбанов или портянок бесценные паволоки, навешивали жемчуга и самоцветы на немытые шеи таких же пьяных чернавок.

Уста свободных горожан источали лишь молитвы и проклятья. Побежденные насылали кары Господни и казни египетские на головы Святослава и людей из страны ас-саккалиба и в один голос проклинали царя Иосифа, в день испытаний покинувшего свой народ. О том, что эль-арсии, надежа и опора каганата, сегодня обнажили мечи лишь для того, чтобы прикрыть постыдное бегство царя, не судачили только ленивые. И слезы гнева и обиды закипали в усталых глазах брошенных на произвол судьбы неудачливыми вождями защитников Града, чьи оборванные халаты и посеченные щиты то тут, то там мелькали в толпе.

За стенами отступавшие ратники составляли большинство. Кто-то ехал верхом, кто-то держался за стремя, кто-то брел без дороги, шатаясь и смахивая капли крови, сочившейся из-под повязки, наспех перехватившей разбитую голову, кто-то опирался на плечо такого же измученного товарища. Кого-то везли на телеге или крытой повозке, кто-то болтался, поддерживаемый родичем или побратимом, в седле или привязанный меж двух лошадей в сооруженной из конской упряжи люльке. Завидев тархана, даже тяжелораненые воины собирали остаток сил, чтобы поприветствовать его и поблагодарить за доблесть. Те, в ком еще не угасла воля к борьбе, спрашивали, куда идти и какие будут указания. Несколько сотен смельчаков, вдохновленные присутствием хана Ашина, решили остаться на подступах к граду. Но что они могли?

И воины, и горожане, глядевшие с ужасом в сторону полуночи, видели, как оттуда надвигается нечто, напоминающее гигантскую тень от грозовой тучи. И словно зарницы в лучах заходящего солнца блестели наконечники копий и лезвия мечей. То наступала русская рать.

Хотя Всеслава, как и другие, испытывала трепет и страх, к ним примешивалась законная гордость. Все-таки одну двадцатую победоносного воинства составляли ее соплеменники. Неужели им удалось освободиться от постыдного ярма, неужели кровь князя Всеволода и ее возлюбленного наконец отомщена. Ах, Неждан, Нежданушка! Сокол ясный! Почему не дожил ты до великого дня? Ее охватило жгучее желание оказаться там, по другую сторону бранного поля, среди переполненных ликованием, смелых, веселых людей, чтоб навстречу ей на лихом коне летел взявший на меч ненавистный город лада милый Неждан.

Но потом, когда они, наконец, добрались до сокрытого зарослями и болотами походного лагеря, где ждал их Давид, девушка вспомнила о слове, которым связал ее отец и которое она подтвердила, дав клятву во время церемонии Тенаим. Негоже оставлять нареченного жениха в годину испытаний и бед. Да и что ее ждет, коли добрые боги позволят вернуться домой? Позорное вечное девичество подле стареющего брата, постылый брак?

Среди раненых, которых удалось вынести с поля боя, она видела Мстиславича. Вежды его были сомкнуты, черты осунувшегося лица искажала жестокая боль. Какой-то местный табиб с помощью устрашающего вида снадобья пытался остановить кровь, хлеставшую из широкой раны на его груди. Очесок и Костомол, которые и из этого выбрались невредимыми, хлопотали рядом. Всеслава так и не узнала, удалось ли Ратьше одержать победу над костлявой или в горючих песках на берегу моря Хвалисского он нашел свой последний приют (раненых и обоз пришлось оставить на одном из островов устья), но встречи с ним не желала ни на этом свете, ни в мире ином.

— Ты все-таки пришла!

Желая поскорее убедиться, что он не грезит наяву, Давид попытался подняться с сооруженного из войлока и овчин убогого ложа.

— Я твоя невеста и хочу, чтобы ты жил, — улыбнулась ему княжна.

— Разве отец тебе не сказал? — в голосе юноши вместе с радостью звучало удивление.

— У нас было мало времени для разговоров. Он вкратце описал битву, а также поведал о каком-то громе земном, который едва не стал причиной твоей гибели.

— И все? — казалось, молодой Ашина ждал еще каких-то подробностей. — Значит, мне просто померещилось, — горестно вздохнул он. — Грудь болит, — его запавшие еще глубже глаза наполнила смертельная тоска. — Недуг совсем затуманил разум, сокрыв от него смысл знаков священных книг, а мой бедный дед и вовсе видит в них только то, что угодно ему. Столько благих пророчеств, и ни одно не сбылось!

— Не отчаивайся! — попыталась ободрить его Всеслава. — Возможно, для их осуществления еще не пришло время.

— Или они сбудутся, но не с нами и не здесь.

Хотя ребе Ицхак успел вынести из града и шкатулку со свитками, и почти все необходимые для наблюдений за звездами приборы, Давид ему больше не помогал. Изнурительные дневные переходы, а на пути к устью им постоянно приходилось то прорубаться сквозь заросли ивняка, то переправляться через бесчисленные рукава, протоки и ерики, то брести по пояс в грязи, преодолевая лиманы и болота, настолько изматывали его, что вечером у него не всегда хватало сил даже на еду. Едва приклонив усталую голову, он забывался, и лишь для того, чтобы проснуться от мучительного кашля или кошмарных видений, вызванных тревогой и душным, наполненным зловонными испарениями воздухом. В степи и предгорьях дышать стало легче, зато увеличилось и количество опасностей, подстерегавших в пути.

По мере удаления от устья Итиля расстояние между отступавшими и преследователями неумолимо сокращалось: доскональное знание местности, являвшееся преимуществом обитателей каганата в заболоченной низине, изрезанной бесчисленными водными потоками, было утрачено. Отряды хазарского арьергарда едва ли не каждый день вступали в стычки с дозорными Святослава, один раз руссам удалось прорваться до самого лагеря.

— Да это какой-то шайтан степной, а не князь! — негодовал Иегуда бен Моисей, подсчитывая потери. — Можно подумать, у его людей не кони, а крылатые тулпары! Поскорей бы добраться до гор. Там руссам не поздоровится!

Однако, как выяснилось, основную опасность для тархана и его близких представляли вовсе не руссы.

Хотя отступавшее в сторону Кавакасийских гор хазарское войско с каждым днем увеличивалось, принимая в свои ряды как отдельных ратников, так и целые роды вместе с семьями, домашним скарбом и стадами, его боеспособность по-прежнему оставляла желать лучшего. Отборные бойцы, еще раз доказавшие свою доблесть в битве, были измучены и обескровлены. Многие из них уже по дороге умирали от ран, другие каждый день гибли, пытаясь хоть как-то сдержать стремительное наступление русского сокола. Ремесленники же и торговцы, которые взяли в руки оружие едва ли не первый раз в своей жизни, не имели ни нужного опыта, ни должной воли к борьбе. Привыкшие к унылым, но размеренным будням мирных дней, они пасовали перед малейшими трудностями и вместо воевод слушали своих жен, которые с каждым днем роптали все громче и громче.

Несмотря на то, что войско отступало по старому караванному пути, на котором еще испокон века были обустроены места для стоянок и вырыты колодцы, в бесплодном краю, среди солончаков и песчаных бугров, воды катастрофически не хватало. Еще хуже дело обстояло с кормом для животных. Солнце выжгло траву еще в начале месяца Липеня, кони слабели с каждым днем, о выпасе овец и вовсе речи не шло: хотите — забивайте, не хотите — катитесь к шайтанам степным.

Напрасно воеводы и старейшины рассказывали о садах и виноградниках Семендера, до которых оставалось не более трех-четырех дней пути, напрасно пытались пробудить в усталых озлобленных людях стойкость, напоминая о славных предках, которые в поисках новой земли, не сходя с коня, преодолели полмира. Разгневанные горожане не желали ничего слышать. Вместо того, чтобы сообща противостоять трудностям, они с утра до ночи стонали и ныли, оплакивая прежнее житье, представлявшееся им теперь едва ли не райским, препирались, выясняя, кто и что кому должен и кто в случившемся виноват.

Кто ищет, тот, как известно, всегда найдет, тем более, что и искать особо не приходилось. Освещенный мудростью предков обычай возлагал ответственность за любую напасть, случившуюся в каганате, на того, кто являлся Тенью Бога на земле. Конечно, беды случались и прежде. Так, около трехсот лет назад под натиском арабов пали Семендер и Беленджер, а столицу пришлось переносить в более безопасные в этом отношении полуночные края. Но тогдашний каган стоял во главе войска, и потому никому в голову не приходило попытаться, пролив его кровь, умилостивить гневных богов.

Хотя Давид мужественно сносил все лишения, люди видели пятна крови, выступавшие у него на губах, помнили, как во время битвы он упал с коня, неспособный не только принести воинству победу, но даже сохранить свой щит. Страх перед будущим, разочарование и безверие ожесточали измученные сердца, рождая в умах кромешные мысли. О благополучно добравшемся, по слухам, до Саркела царе Иосифе больше никто не вспоминал.

— Нас обманули! — роптали вынужденные покинуть родной город жители Итиля. — Вместо кагана калеку подсунули. Великие Тенгу назвали число двадцать два. Жрец сказал двадцать два года, а может, боги имели в виду двадцать два дня?

— Этот сопляк и в седле-то удержаться не сумел! Куда ему войско в битву вести! — презрительно пожимали плечами воины, как никогда нуждавшиеся в сильном, а главное, удачливом вожде.

Иегуда бен Моисей им бы подошел, тем более, что он тоже принадлежал к роду Ашина, но Великие Тенгу почему-то выбрали не его.

— Раз новый каган принес нам беды, путь он за них и отвечает! — вторили им крестьяне, вынужденные, покинув плодородные земли, искать спасения в жгучей пустыне. — Оросим его кровью здешний песок. Может быть, свершится чудо, и на этом месте откроется источник с пригодной для питья водой?

Хотя Иегуда бен Моисей и другие тарханы, беи и воеводы делали все возможное, чтобы эти разговоры пресечь, а их зачинщиков вычислить и наказать, волна негодования продолжала набирать силу. Те же самые люди, которые всего пару недель назад ликовали, избрав нового кагана, теперь думали о том, как его умертвить. Преданные ханам Ашина воины не спускали с Давида глаз, оберегая его и днем, и ночью, но даже они не могли оградить его от незаслуженных оскорблений и нападок. Дочь иной земли, Всеслава особенно остро ощущала разлитую в воздухе ненависть. После того, как однажды у колодца разгневанные женщины, вцепившись ей в косы, попытались разорвать одежду и расцарапать лицо, Иегуда бен Моисей и ей запретил покидать без сопровождающих шатер.

— Ничтожные твари! — в сердцах выговаривал тархан, вернувшись из дозора в лагерь и застав там очередную волну недовольства. — И ради них мои лучшие люди каждодневно рискуют головой! Неужто они не понимают, что, оставив их на произвол судьбы и милость руссов, мы бы уже давно достигли Семендера!

— Но ведь долг воина — защищать свой народ, — возразил ему Давид. — А что до неразумных, то стоит ли их слушать!

— Долг воина, — презрительно скривил губы старший Ашина. — А ты думаешь, те, кого ты пытаешься сейчас оправдать, имеют какое-то представление о долге? Не их ли обязанность хранить верность избранному Богом кагану? И что мы слышим от них вместо того?

— Возможно, они правы, — печально проговорил Давид. — Я ведь не сумел оправдать их доверия!

— О чем ты говоришь? — вскричал тархан. — Настоящий преступник — царь Иосиф, который принес тебя в жертву, отдав на растерзание толпе. Он рассчитывает, что руссы не сумеют взять Саркел и к зиме уйдут. Как только это произойдет, он вернется и станет единовластным правителем в нашей земле.

— Разве ты на его месте поступил бы иначе?

— Я пока на своем месте и отсиживаться за городскими стенами не собираюсь. Послушай меня, мой мальчик! — в голосе Иегуды бен Моисея послышалась мольба. — В порту Самкерца стоит готовый к отплытию нанятый мной корабль. Пока город не захватили руссы, ты взойдешь на борт и отправишься к дяде Азарии в Испанию. Я же продолжу борьбу и, если Господь и великие Тенгу сопутствуют мне, сокрушу и Святослава, и царя Иосифа. Как только это произойдет, ты вернешься и станешь спокойно править в своей земле!

Давид на это лишь упрямо покачал головой:

— Если Господь и великие Тенгу сопутствуют нам, уезжать в Испанию не понадобится. Семендер — древняя столица ханов Ашина. Кому, как не последнему в роду ее защищать!

Увы, увидеть стены Семендера им не удалось. В тот вечер на лагерь налетела стая саранчи. Плотное серое облако закрыло горизонт, и уже через несколько мгновений орды прожорливых насекомых заполнили все кругом. Ненасытные твари были повсюду. Они врывались в палатки и шатры, забирались под одежду, лезли в ноздри и рот, не давая дышать, проникали в укладки и тюки, пожирая зерно, сушеные плоды и любую растительную пищу, которую могли перемолоть их челюсти. На пастбищах в пределах пары дней пути не осталось даже сухого стебелька.

Крылатые кобылки еще не закончили свою разбойничью трапезу, как на головы перепуганных, отчаянно пытающихся отделаться от докучливых налетчиков людей обрушился сильнейший ливень, внося еще больший хаос и смятение.

Хотя само по себе такое бедствие как саранча в здешних краях, особенно в засушливые годы, не являлось редкостью и часто предшествовало дождю — стаи насекомых перемещались в небесах вместе с ветром, несущим грозовые облака, — его неизменно считали проявлением гнева Небес. Уничтожая на корню посевы и опустошая пастбища и сады, саранча являлась причиной гибели многих сел и городов, жители которых после ее набегов просто умирали от голода.

Что же говорить о несчастных скитальцах, теряющих на глазах последнее. От обрушившегося на них ужаса они просто обезумели. Одни беспорядочно метались по лагерю, пытаясь раздавить как можно больше насекомых (на смену каждой погибшей кобылке являлись сотни), кто-то пытался спасти свое добро, кто-то тщился укрыться сам (сильнейший ветер вырывал из земли колья, сносил пологи и целые шатры, потоки дождя обрушивали набрякшие влагой своды, смывая остатки муки и зерна). Кто-то пытался молиться, вспоминая о мрачных пророчествах и казнях египетских, однако большинство проклинали жестокую недолю и требовали задобрить богов при помощи кровавых жертв. На шатер ханов Ашина надвигался живой поток, безумная жажда которого в разы превышала сумасшедшую прожорливость любой саранчи.

— Он заплатит нам за все! — кричала толпа.

— Надо скорее расправиться с ним, пока Великие Тенгу не наслали на нас новых бед!

— Следовало сделать это сразу, как только обрушился его щит.

В атакуемом саранчой, заливаемом ливнем лагере началась жестокая резня. Те, кто жаждал крови кагана, столкнулись с нешуточным сопротивлением воинов, чьи предки служили еще первым ханам из рода Ашина и которые полагали, что именно стремление к убийству Тени Бога на земле и сделалось причиной нынешних несчастий.

— Пустите меня! Я должен поговорить с ними! — Давид птицей, пойманной в силки, бился железных руках своего отца (ох, Неждан, Нежданушка, вот от кого ты унаследовал свою силушку).

— О чем ты собираешься говорить? Им нужны не разговоры, а твоя кровь!

— Ну и пускай! По крайней мере, умру я один, а так из-за меня погибнут сотни!

— Эти сотни и родились для того, чтобы за тебя умереть, ибо ты олицетворяешь собой каганат.

Давид попытался что-то возразить отцу, но вдруг бессильно обмяк, повиснув на руках Рахима. Силы оставили его.

— Может, это к лучшему, — пробормотал Иегуда бен Моисей, поворачиваясь к Всеславе, которая с дорожной котомкой наготове стояла, держа под руку безучастно смахивающего с лица и одежды саранчу ребе Ицхака.

— Та шкатулка с драгоценностями, надеюсь, с тобой?

Девушка кивнула.

— Возьми еще вот это.

Он добавил увесистый кошель с серебром.

— Если расходовать эти средства экономно, до Испании должно хватить. В крайнем случае, есть еще драгоценности. Мои люди хорошо знают эти места. Они проводят вас до моря.

— А вы? — Всеслава знала ответ, но все равно не сумела удержаться.

— Кто-то должен остаться здесь, чтобы вы могли спастись.

Он разрезал заднюю стенку шатра и вывел их из лагеря к тому месту, где ждали оседланные кони и охрана, а затем вернулся назад.

Когда они отъехали на расстояние в сотню шагов, на том месте, где стоял шатер, взметнулся столп пламени.

— А ну, кто здесь жаждет крови кагана! — перекрывая шум дождя и стрекот саранчи, прогремел громовой голос Иегуды бен Моисея и тут же потонул в бешеном реве толпы.

Несколько воинов помоложе с ожесточенной решимостью натянули поводья, желая вернуться в лагерь, чтобы отомстить, но под строгим взглядом старого десятника вновь заняли свое место в отряде.

Хотя дождь сильно размыл дорогу, он же помог им скрыть следы. Впрочем, опасаясь погони, они ехали без остановки остаток ночи и весь следующий день. Давид ближе к рассвету пришел в себя, оглядел своих спутников, не нашел среди них отца и вновь надолго впал в забытье.

Путь скитальцев

— И, отряхнув прах отечества с ног, ступили они на дорогу скитальцев, — с тоской глядя на медленно таявший вдали берег, прошептал Давид.

— Любая дорога — это дорога к себе, а значит, а конечном счете, дорога домой, — стараясь скрыть собственное волнение и страх, словами мудрого Арво попыталась утешить его Всеслава, — Тот, кто помнит об этом, всегда сумеет вернуться.

— Вернуться может только тот, у кого дом есть, — горестно возразил ей молодой Ашина.

— Разрушенный дом можно заново отстроить, потерянную землю — вновь обрести. Главное, чтобы хватило сил и выдержки для борьбы. Лекари говорят, что мягкая зима и овеянный дыханием виноцветного моря воздух Кордобы несут исцеление телу и мир душе. Когда болезнь отступит, ты снова вступишь на дорогу чести и доблести.

— Я тоже слышал, что та страна исполнена благодати: ее виноградники тучны, а сады тенисты. Но как я смогу найти под их сенью мир и покой, коли даже не ведаю, есть ли могила у моего отца?!

Он лежал на палубе выбегавшего на морской простор корабля, несмотря на жару, укутанный в теплое меховое одеяло. Хотя свежий воздух приносил облегчение его легким, измученным долгой, изнурительной дорогой через горные перевалы и засушливую знойную степь, лихорадка по-прежнему не оставляла его. Хотя Всеслава, Рахим, ребе Ицхак, два десятка преданных ханам Ашина воинов, сопровождавших своего молодого господина через земли аланов и касогов, команда нанятого Иегудой бен Моисеем корабля делали все возможное, чтобы облегчить его состояние, жизнь последнего из каганов угасала вместе с агонией государства, которое он олицетворял…

***

Дорогу через страну гор и землю аланов они преодолели благополучно. Вожди и старейшины, под кровом которых они останавливались, хорошо знали Иегуду бен Моисея и, узнав о постигшей его горькой судьбе, стремились оказать его сыну всяческое гостеприимство. Плаванье тоже начиналось мирно и спокойно: попутный ветер надувал парус, и кормчий надеялся встретить зиму на берегу Золотого Рога.

Жара спала, дни стояли безоблачные и ласковые, ветер приносил терпкий и нежный запах акации, морской бриз будоражил воображение вестями из дальних стран, сокрытых пеленой горизонта, а окружающая природа радовала глаз разнообразием форм и окрасок, которые принимала даруемая миру бессмертными богами жизнь.

Давид оставался безучастен ко всему. Его не трогало загадочное величье вздымавшихся до небес, покрытых даже в конце лета снеговыми шапками гор, не завораживала бесконечная игра солнечных бликов на безбрежной морской глади, не восхищала непостижимая, как само бытие, картина каждодневного погружения солнца в пучину Велесовых владений. Бедный поэт больше не мог найти утешенья в преданьях старины и рассуждениях мудрецов, сохраненных ветхими страницами древних книг, не откликался на звуки песен и стихов, которыми пыталась порадовать его Всеслава. Его недуг усиливался с каждым днем, отбирая последние силы, но тяжелее боли, жестоко терзавшей надорванную грудь, переживалась боль утраты. Неупокоенный дух Иегуды бен Моисея преследовал его и ночью, и днем. Юноша не мог смириться с потерей, его кровоточащее сердце не желало принять жертву, которую принес ради него отец.

— Зачем он это сделал? — горестно вопрошал молодой Ашина, когда боль делалась настолько нетерпимой, что прорывалась наружу. — Он ведь знал, что я все равно обречен!

— Он не поступил бы иначе, даже если бы ты лежал на смертном одре, — печально улыбнулась ему Всеслава. — Таково таинство любви. До последнего мига он думал о тебе, за тебя сражался и погиб как герой. Своей безвременной кончиной ты не только не приблизишься к нему, но предашь его память, перечеркнешь всю его жизнь.

— Но как я могу с этим жить?! — Давид прикрыл глаза, не в силах глядеть на зримый мир. — Я ведь даже не сумел отомстить за него! Уж лучше бы меня тогда на площади до смерти удавили шелковым шнуром или разорвало на части во время битвы, как возчиков и лошадей.

— Ты должен смириться и принять свою судьбу, — вздохнула девушка, которая кое-что знала о потерях. — Даже если твоя месть когда-нибудь свершится, а я не сомневаюсь, что ты вернешься в свою землю и покараешь крамольников, эта боль навсегда останется с тобой. Возможно, со временем твоя рана расцветет и ты сумеешь почтить память отца в стихах. Это станет для него лучшим в мире надгробьем.

Всеслава непроизвольно взяла в руки саз. Ей вспомнилась песня, которую сказитель Тармо сложил на тризне во время похорон князя Всеволода. Из глубин памяти поднялись слова безысходной причети, излившейся из ее еще отроческих уст у границы пылающей крады (ох, Неждан, Нежданушка, принесет ли когда-нибудь ветер с Полуночи песню, которую в память о тебе, конечно, уже сложил побратим). Давид, истолковавший движение превратно, ее удержал.

— Неужто когда-нибудь сумею отыскать слова, способные вместить его величие? — горестно проговорил Давид. — А что до надгробья, им сделались камни Кавказских гор.

— Не понимаю, — покачала головой Всеслава, — почему он все же отправился этим путем, вместо того, чтобы попытаться объединиться с царем Иосифом для обороны Саркела. Я видела, когда шла с игрецами, стены крепости и не могла поверить, что это творение рук человека, а не бессмертных богов.

— Мой отец скорее стал бы держать оборону в чистом поле, нежели отправился бы в Саркел, — сказал Давид, и в его запавших глазах зажглась ненависть, которой Всеслава не замечала, даже когда юноша говорил про руссов и Святослава. — В Семендере правили наши предки, а Белую Вежу, как ее у вас называют, строили по приказу узурпатора Обадии. Если ты шла той дорогой, то видела развалины крепости на другом берегу. Когда в стране началась междоусобица, ее гарнизоном командовал тархан из рода Ашина. Его люди держались до последнего, но крепость все же не удалось отстоять, и когда туда ворвались нанятые Обадией эль-арсии, они устроили резню. С той поры у кагана власти стало не больше, нежели у жертвенного агнца. Потому-то отец и отправил меня дорогой скитальцев, что наш род потерял эту землю задолго до того, как в нее пришел русский князь.

— Тогда тем более ты должен жить, — упрямо сдвинула собольи брови над смарагдовыми очами Всеслава. — Должен же кто-то возродить былое величье!

***

Хотя корабельщики пытались проложить курс таким образом, чтобы избежать захода в порты Херсонской фемы, византийские дромоны, патрулировавшие здешние воды, бдительно несли свою стражу. Заметив пытавшийся укрыться от их внимания парус, ромеи приналегли на весла и, выпустив в качестве предупреждения столп пламени из огнеметной трубы, вынудили следовать за ними до самого порта Корсуни. Здесь начались вежливые, но придирчивые расспросы, кто такие да откуда. Хотя корабль был арабский и принадлежал одному из купцов еврейской общины Кордобы, в облике и говоре ватажников и пассажиров, а помимо Давида на борту находилось еще несколько столичных семей, решивших попытать счастья за морем, проницательные ромеи мгновенно узнали соседей.

Конечно, Византия в конфликте Святослава с хазарми держала нейтралитет, но, желая показать расположение к Руси, помощь которой император Никифор рассчитывал получить в борьбе против Дунайских болгар, стратиг Херсонской фемы велел задерживать все покидающие пределы каганата корабли.

Напрасно кормщик пытался объяснить, что его хозяин Хасдай ибн Шафрут — почтенный купец, которого знают и в Корсуни, и в Константинополе, и что он давно торгует с каганатом, а его прошлогодняя переписка с хазарским царем Иосифом носила чисто познавательный характер. Напрасно Всеслава, вспомнив уроки греческого, которые зимой ей давали Анастасий и новгородская боярышня, составляла послание стратигу Херсонской фемы. Ромейские чиновники вежливо выслушивали все доводы, обещали разобраться, но дальше этого дело не шло. Хотя никто не пытался ограничивать личную свободу путешественников, корабль несколько раз подвергали унизительному обыску. О том, что главным сокровищем, находящимся на борту, был сам хазарский каган, ромеям, к счастью, дознаться не удалось.

— Нечестивые филистимляне, слуги царя Велиала! Да обрушатся крыши их домов на их головы, да сокрушатся их стопы, как сокрушились оси колесниц фараоновых! — в отчаянии проклинал подданных басилевса ребе Ицхак, видя, как буквально на глазах тает их серебро.

Едва ли не каждый день им приходилось уплачивать какие-то непонятные подати, немалая часть ушла на подарки чиновникам, обещавшим содействие, но так ничего и не сделавшим.

Всеслава выслушивала все сетования, молча доставала из заветной шкатулки перстень или серьги и шла в лавку менялы, где отчаянно торговалась за каждый медный фоллис, чтобы купить для Давида немного больше фруктов, еще одну медовую лепешку, целебное козье молоко. Сама она довольствовалась черствым хлебом с почти дармовой вяленой рыбешкой да парой раздавленных олив. Впрочем, на дне её котомки по-прежнему лежали две вещи, с которыми она не рассталась бы и под страхом голодной смерти: заветный Нежданов оберег и венец с янтарем работы Арво Кейо.

— Я собирался подарить тебе весь мир, — видя ее ухищрения, сокрушался молодой Ашина, — а между тем не могу обеспечить тебя даже самым необходимым.

— Мой мир — это ты, — возразила ему княжна. — И я сделаю все, от меня зависящее, и даже больше, чтобы этот мир сохранить.

Юноша хотел добавить что-то ещё, но вместо того только тяжко вздохнул. Чтобы Давид не протестовал и не отказывался от пищи, Всеслава взяла с блюда и, надломив, проглотила ломтик сочной дыни и кусочек лепешки (какой сладкой показалась ей эта привычная прежде еда). Однако едва Давид насытился и в изнеможении закрыл глаза, все, что осталось, она припрятала, чтобы на завтра хватило, если, конечно, это завтра для него наступит.

Шел месяц жовтень, а приморская беспечная погода словно знать не желала, что скоро зима. Стояла теплынь, какую в земле вятичей и в зените лета не всегда видали. В садах цвели розы, крестьяне снимали с деревьев спелые плоды и обирали лозу. Почти в каждом дворе в огромных бочках и чанах давили виноград и ставили созревать вино. Терпкий и озорной дух брожения смешивался с запахами моря и жареной рыбы.

Всеславе вспомнился родной Корьдно. Там в эти дни после первых заморозков снимали с репищ капусту и хозяйки созывали молодежь на капустные вечорки. Умницы да красавицы, с песнями и шутками порубив и пересыпав солью хрустящие ровные кочаны, угощались пирогами, завивали плетни-хороводы, заводили игры с удалыми парнями. У девушки до слез перехватило дыхание: так сильно зашлось в груди ретивое сердце. Неужто больше она не увидит веселых переплясов, неужто никогда, сидя за пяльцами или ткацким станом, не станет выводить затейливый узор, подтягивая подругам знакомую песню.

Булгар, Итиль, теперь Корсунь. Все эти города поражали своим величьем, все стоили тех похвал, которые им расточали восхищенные путешественники. Хорошо и даже весело рассуждать о красотах иной земли, зная, что в конце пути тебя ждет отчий дом. Всеслава ведала, что женская доля всегда означает разлуку. Не родилась еще такая девка, чтобы со страхом и сладким замиранием сердца не ждала, как придет за ней чужой чуженин везти в дальнюю незнамую сторону. А уж окажется ли та сторона в самом деле неведомым краем или соседним селищем, что кому хозяйки судеб на роду напряли. За ладой милым Нежданом Всеслава не то, что в чужой край, в иной мир побежала бы. Не во сне, наяву шагнула бы в высокий костер, кабы его зов услышала. Вместе с Давидом прошла тридевять земель и не побоялась бы преодолеть еще столько же, ведомая лишь верностью слову и чувством долга.

Но голос Неждана замолк навсегда, а голос Давида с каждым днем звучал все тише и тише. Несчастливый правитель несуществующего более каганата, тень Бога неведомо на какой земле, юный Ашина медленно умирал в тесной каморке под палубой плененного ромеями корабля, и каждый день бесплотного ожидания по капле забирал его жизнь. Если он не сумеет дождаться или, достигнув земли благословенной Кордобы, последует за братом и отцом, для его родни и членов иешивы она станет совсем чужой. Да и как ей там жить? Горькой вдовой, так и не познавшей мужа, хозяйкой дома, которого нет?

Кабы на пристани, как в Булгаре, стоял Велес-батюшка, не поскупилась бы, отдала последнее, спросила бы совета у него. Но ромеи не только не жаловали чужих богов, статуи своих собственных, которым поклонялись прежде, порушили да порубили. А ведь среди них, как рассказывал Анастасий, встречались произведения высочайшего мастерства. А может, спросить совета у Белого Бога? Не так часто в прежние дни обращалась к Нему, но всякий раз Он помогал.

Хотя Корсунская базилика, по словам Анастасия и прочих путешественников, не шла ни в какое сравнение со Святой Софией Константинопольской и другими храмами столицы, более прекрасного здания Всеслава не видела никогда в своей жизни. Построенная, как и все христианские храмы, в форме креста, сложенная из гладко обтесанных и идеально пригнанных друг другу, как бревна сруба, камней, она являла собой воплощенное величье, всем своим видом прославляя могущество Белого Бога и ромейского басилевса. Мраморные колонны, украшенные крестами, поддерживая тяжелые, из камня же сложенные своды, разделяли внутреннее помещение храма на три части, означавшие Троицу. Копируя друг друга своим повторением, они создавали ощущение бесконечности жизни и Божественного Бытия.

Особенное впечатление произвел на Всеславу пол, словно затейливой вышивкой или бранным ткачеством покрытый собранной из пестрых камушков и разноцветных кусочков смолы драгоценной мозаикой. Каждому помещению храма предназначался разный узор, в форме, доступной и для неискушенного ума, объясняющий основные догматы Христовой веры. Красные и белые круги боковых нефов и притвора в центральной части сменялись изображениями жертвенной чаши, якоря и голубя — птицы Святого Духа.

Всеслава не решилась приблизиться к алтарю Белого Бога, остановилась в нартексе, открытом к помещению храма западном притворе, как бы отделяющем освященное пространство от остального мира. Туда имели доступ не только прихожане, но и иноверцы, отсюда кающиеся и оглашенные, в ожидании принятия таинства крещения постигающие новую для себя веру, слушали литургию.

Девушке подумалось, что вся-то ее жизнь протекла в таком притворе, на меже, на границе без надежды быть принятой, стать, наконец, хоть для кого-то своей. В родном Корьдно она чувствовала свою изначальную отчужденность, ожидая дорогу в Итиль, в каганате прижиться не успела, в Кордобе ее просто никто не ждал. Неужто на всей земле для нее не найдется места? Неужели вся ее жизнь — одна лишь бесконечная дорога из небытия в Велесов исподний мир? Да и отыщется ли во владениях Велеса-батюшки место для отступницы, отринувшей веру предков, захочет ли принять ее в свои чертоги суровый Бог Израиля, встречи с которым страшились даже ребе Ицхак и Давид, сыны избранного народа, идущие путем праведных? Чем она прогневила Хозяйку судеб, что выпряла ей такую недолю?

А может, не стоит на суровую Хозяйку пенять. Вера Белого Бога учит, что человек своими поступками, добрыми или злыми, сам мостит себе дорогу на Небеса или в вечную тьму, сам выбирает, слушать ли ему совета с правого али с левого плеча. Девушка вспомнила зиму в Корьдно и пламенные речи отца Леонида, которым не захотела душу открыть. К чему стремиться в какой-то неведомый рай, когда блаженство, казалось, обретено уже на земле. Глядя в огненные ореховые глаза Неждана, она забывала о будущем и прошлом, о времени и судьбе и думала, будто так будет продолжаться вечно.

И что толку грезить нынче о том, как шагнула бы через костер, как побежала бы по просторам иного мира, разыскивая милого ладу, что толку слушать ослепленного страхом старца о том, чему сбыться не суждено. Да и как можно надеяться кого-то спасти, кого-то отыскать на этом ли свете или в мире ином, коли уже давным-давно не только утратила представление о своем месте на этой земле, но потеряла себя. Но может, стоит попытаться еще раз? Припасть к поклонному кресту, безропотно принимая все испытания, и только плакать и каяться моля, чтобы Господь Милосердный вывел из тьмы и даровал мир и покой?

***

— Где ты ходишь, дочь несчастий? — напустился на Всеславу ребе Ицхак, едва она ступила на борт корабля. — Скорее собирайся, с отливом мы отплываем!

Оказывается, пока княжна стояла коленопреклоненная на мозаичном полу древнего храма, их кормщик, наконец, сумел получить разрешение покинуть негостеприимный порт.

— Твои пальцы пахнут ладаном, — задумчиво проговорил Давид, когда она спустилась к нему. — И на лице разливается благодать, которой я не видел прежде. Ты ходила в ромейский храм помолиться о душе моего брата?

— Скорее, чтобы свою душу обрести, — улыбнулась она ему. — И поблагодарить Творца за добрые вести!

Мореходы, правда, сомневались, стоит ли считать вести добрыми.

— Велика радость, — ворчал кормщик. — Выпустить-то они нас, конечно, выпустили. Да только так же выпускают голубя, когда натаскивают для охоты ловчую птицу! Флот Святослава, овладев почти без боя Самкерцем, вошел в море Русское. Три дня назад его видели в окрестностях Феодосии. Стратиг выслал в море пять дромонов проследить, чтобы руссы не чинили никакого разбоя на берегах. Вот только нас ромеи навряд ли защищать станут!

— Бог Израиля не оставит нас в беде! — затравленно озираясь, воскликнул ребе Ицхак.

— В любом случае, нам остается только полагаться на Него и принимать Его волю, — со странным выражением глянув на княжну, вымолвил Давид.

Отмеченные соколиным знаменем паруса появились на горизонте в начале десятого дня пути. Даже Всеслава, мало разбиравшаяся в кораблях, узнала статные и хищные очертания вендской снекки и урманского драккара.

— Ну, видите, о чем я говорил, — в досаде сплюнул за борт кормчий. — Легки на помине!

В намерениях руссов сомневаться не приходилось. Малая осадка и узость круто заведенных бортов увеличивали скорость обоих кораблей и маневренность, а искусство кормщиков и умелые, слаженные действия гребцов позволяли в полной мере использовать попутный ветер.

Хотя люди почтенного Хасдая ибн Шафрута не первый год бороздили морской простор, шансов спастись от хищных охотников они почти не имели. Конечно, их корабль по своим мореходным качествам не уступал драккару и явно превосходил в этом отношении снекку, лучше приспособленную для озер и рек. Но он был слишком тяжело нагружен и из-за этого не мог развить нужную скорость. В то время как единственным грузом, отягощавшим палубы преследовавших его ладей, являлись люди — воины игребцы.

Когда расстояние между кораблями сократилось до одного полета стрелы, Всеслава и другие пассажиры спустились в трюм. Проходя вдоль борта, девушка кинула последний взгляд на русские ладьи. Хотя оба атакующих их корабля походили на те, на которых в землю вятичей пришел Святослав (подобные им еще потом рубили для дружины Неждана), в очертаниях снекки сквозило что-то смутно знакомое, словно в лице человека, которого когда-то знал. Впрочем, кому бы ни принадлежала ладья, с ее борта исходила смертельная угроза, которой корабельщики андалузского купца не могли противостоять. Схватка получилась короткой, ибо оказалась проиграна еще до того, как ножны покинул хоть один меч. Похоже, Силы Небесные и в самом деле отвернулись от хазар.

Когда наверху все стихло, а затем победно грянули голоса, прославляющие Перуна, Белого Бога и князя Святослава, Давид приподнялся на постели, повернувшись к Всеславе:

— Я должен сказать тебе что-то важное. Я понимаю, что сейчас это уже не имеет значения, но я хочу, чтобы ты знала: мой брат и твой возлюбленный жив… Я видел его во время битвы, а отец даже говорил с ним. Я хотел тебе рассказать об этом сразу, но отец запретил, а потом мне уже не хватило духу.

Он хотел добавить что-то ещё, но зашелся мучительным кашлем и в изнеможении откинулся на подушки. Всеслава даже не повернулась ему помочь. Застыв в оцепенении, она вспоминала булгарский сон: если попытаешься спасти Давида, Неждан останется жив. Вещее сновидение сбылось. Вопрос, какой ценой. Ай да Иегуда бен Моисей, ай да заботливый отец, ай да любящий свекор! Стало быть, он знал, что пророчество касалось его другого сына, но решил ещё раз поспорить с судьбой. Конечно, Неждан сам отрекся от родства, а её и старейшины, и предки сызмальства обручили кагану. Но, всё-таки, правду говорят на Руси: нет у хазар чести и совести!

Когда слетела с петель высаженная мощным ударом дверь, Всеслава, удручённая своими раздумьями, даже не пошевельнулась. В проеме остановился высокий и еще по-юношески долговязый воин в знакомом доспехе и клёпаном шлеме, из-под которого выбивались непослушные светлые волосы. Он не увидел Давида, скорбную тень на измятой постели, не попытался увернуться от кинжала, брошенного Рахимом, острие чиркнуло по оплечью и вонзилось в стену, не заметил ребе Ицхака, съежившегося в углу над свитком Торы. Он смотрел на княжну и не произносил ни звука. Губы его шевелились, вознося беззвучную молитву Белому Богу, а правая рука многократно чертила в воздухе крестное знамение. Наконец он пришел в себя и повернулся к воинам, выглядывающим из-за его спины:

— Скажите дяде Харальду, мы возвращаемся на Русь!

Соколиное знамя

Хотя Харальда Олафсона, так же, как деда Арво, за мудрость называли Альвом или эльфом, он носил на груди тяжелый серебряный крест, подаренный ему при крещении в городе Руане. В отличие от своих соотечественников, приходивших в земли франков и англов ради грабежа, он счел за честь отдать свой меч правнуку конунга Хрольфа, герцогу Нормандии Ричарду, несмотря на молодость прозванному Бесстрашным. Под его знаменами он оборонял герцогство как от посягательств графов Шартрских, Анжуйских и Фландрских, так и от набегов диких викингов. По его повеленью отправился на другой конец земли в Великий Булгар. Пошел бы еще дальше, да не сумел удержаться: присоединился к походу Святослава на хазар, считая его делом богоугодным. В отличие от императора Оттона, герцоги Нормандии хазарских единоверцев не жаловали: за долю в добыче те открывали викингам ворота городов.

Впрочем, помимо желания восстановить на земле равновесие и справедливость, Харальд шел в бой, а под стенами Итиля он сражался в рядах Большого полка и показал умение и доблесть не хуже Икмора и дядьки Войнега, повинуясь зову крови. Нажив под покровительством герцога Ричарда немало добра и получив от него в дар плодородные земли, он не имел, кому это все оставить. Благие боги никак не желали даровать ему детей. В войске же Святослава, как он узнал, сражался сын давно погибшего брата.

— Конечно, я знал Хаука Олафсона, — кивнул Лютобор Хельги, когда услышал, о ком идет речь. — Он меня в Нове городе вместе со старым Асмундом в ратной науке наставлял. Потом позвал служить басилевсу, помогал ставить ладьи и людей снаряжать. Когда он погиб, я не мог оставить его сына в беде.

— И где же сейчас Инвар Хаук (Хаук младший)?

Лицо Хельгисона помрачнело. Как он мог поведать о том, что его лучший отрок отправился на смерть в Итиль.

Когда же Инвар вернулся, стрый Харальд тотчас же повел с ним разговор о новой земле, на которой его соотечественникам благодаря усилиям потомков конунга Хрольфа удалось закрепиться и которая в память о старой родине зовется Нормандия. Юноша поначалу вежливо намекнул, что у него уже есть земля, которую он считает родной. Но когда у него на глазах погибла жестокой смертью все еще любимая им Войнега, когда его меч, изведав крови Мстиславича, так и не принес исцеления опаленной душе, он сам подошел к наставнику с просьбой отпустить.

Хельги возражать не стал. Нормандия это хоть и край земли, но всё-таки не иной мир, да и Харальда Олафсона можно было понять: зачем воевать за землю, если ее некому передать. Чтобы воздать Инвару должное, Хельгисон подарил ему на добрую память корабль — ту самую снекку, которую ему самому помогал снаряжать Хаук Олафсон, на которой они с Инваром вернулись из Царьграда. Дружина тоже нашлась. В русском воинстве оказалось немало урманов, молодых и не очень, которые решили, что чем пытать счастья с мечом в море и на суше, лучше осесть на земле среди соплеменников и эту землю сообща оборонять.

Оказавшийся в ту пору на берегах моря Хвалисского арабский путешественник ибн Хаукаль, собирая от беженцев из каганата сведения о походе руссов на хазар, не разобравшись, написал, что часть воинов Святослава отправились в Рум и Андалус. Отчасти он не погрешил против истины, ибо морской путь на новую родину проходил для урманов мимо этих земель. Однако до того им следовало перебраться с Итиля на Большой Дон, спуститься по реке и Меотийскому озеру до Самкерца, зайти в Корсунь и уже потом править на Полудень. Этой же дорогой собирались воспользоваться и те дружины, которых князь с казной и сокровищами каганата отправлял на Русь. С тем же караваном везли вверенных попечению новгородской боярышни раненых. Хотя Святослав и старый Асмунд предприняли все меры, необходимые, чтобы обеспечить безопасность людей и имущества, в неспокойных степных землях несколько сотен воинов оказались бы не лишними.

— Не переживай, хёвдинг, — крепко пожал Хельгисону на прощание руку Харальд. — Проводим твою боярыню до Корсуни, как родную сестру проводили бы: и на волоке раненым поможем, и мимо стен Саркела ладьи проведем, и степным разбойникам баловать не позволим. Дошли бы с ней до Киева, да только тогда нам ни за что не успеть по Днепру обратно до холодов спуститься. А терять ещё одну зиму не хочется. Я и так опасаюсь, не настало бы у нас в Нормандии новое немирье.

— Храни тебя Бог, Харальд, — поблагодарил его Хельги. — И тебя, и Инвара. Дай вам долгих и благополучных лет в вашей земле. За Муравушку отдельное спасибо. Теперь я почти спокоен. А насчет пути от Корсуни ты не переживай. Там только на порогах, случается, шалят печенеги. Но у нас нынче с ними мир.

***

Хотя Тойво до смерти хотелось увидеть и Рим, и Андалусию, да и в этой самой Нормандии побывать, в попутчики к Инвару он даже не набивался. Если он будет по чужим землям, аки волк бесприютный, рыскать, кому же дед Арво передаст ремесло хранильника и искусство волхва? И так он за эти полгода повидал земель разов в десять больше, нежели собирался. Старый Кейо его, чай, только до Новгорода отпускал. Он бы еще, может быть, подумал, кабы его приятель Неждан позвал за собой в Семендер. Уж очень хотелось увидеть горы, да и по Всеславе княжне он соскучиться успел. Он даже исподволь попытался выведать у Незнамова сына, а кто с ними лекарем пойдет.

В самом деле, дядька Нежиловец, так же, как дед Молодило с внучком Улебом и малость тронувшимся после Братьшиной гибели Держко, возвращались с боярышней на Русь. Что же до Анастасия, то ему, вроде, надлежало остаться в Саркеле, присмотреть за корсунскими розмыслами, руководившими постройкой осадных машин. Вот только после приключения на Самуре, в котором внучку волхва, увы, поучаствовать не довелось, отношения между критянином и его соотечественниками, и прежде натянутые, испортились окончательно. Спафарий Дионисий, которого Анастасий вместе с Лютобором вроде бы спасли из плена, так и не простил лекарю утрату секрета горючего порошка и иначе как изменником и государевым преступником не называл. Неужто после таких обвинений они сумеют работать вместе?

— Покуда еще наш критянин в такую немилость не впал! — улыбнулся, услышав вопрос, Незнамов сын. — Руководить постройкой осадных машин светлейший поручил Сфенеклу. Тот по-гречески знает, стало быть, со спафарием Дионисием и его помощником сумеет объясниться. Кроме того, его подопечные новгородцы по всей Руси славятся как искусные столяры и плотники. Некоторые, вроде Тальца, даже чертежи заморские разбирают.

— Значит, дяденька Анастасий с вами отправится? — зная ответ, но стараясь скрыть разочарование, как можно более безразличным тоном спросил Тойво.

Карие глаза Неждана сделались серьезными:

— Он в горах родился и вырос, стало быть, пригодиться может не только как лекарь. В случае чего, ему поможет Тороп.

— Не переживай, — дружески потрепал по плечу упавшего духом мальчонку ромей, когда тот помогал ему укладывать в короба лекарства так, чтобы навьючить на лошадей. — Горы ты и в Таврии увидишь, а вот в Корсунь, коли с нами отправишься, точно не попадешь. Да и по морю на ладье когда еще доведётся идти.

Как обычно, дяденька Анастасий оказался прав. Когда русские ладьи вышли из устья Дона на простор Меотиды, у Тойво даже дыхание перехватило от неожиданности и восторга. Напрасно дядька Нежиловец и другие мореходы со смехом говорили, что это пока всего лишь озеро и даже болото и ему никогда не сравниться с морем Русским и Средиземным. Юный внук волхва, забыв обо всем, забирался на мачту и полдня проводил, глядя, как волны, вблизи похожие на покрытые пеной холмы или колышущийся в степи ковыль, превращаясь вдалеке в едва различимую рябь, убегают к горизонту, где море сливается с небесами. Дяденька Анастасий и знающие люди говорили, что Средний мир по форме похож на шар или перевернутую чашу. Как же, в таком случае, вся эта масса воды не расплескивается и не утекает за край земли?

Еще он размышлял о том, что человек, по сути, ничтожная песчинка в пустыне мироздания, а все же, в попытке взрастить в себе образ Божий, по которому, как учит ромейская вера, и был сотворен, свершает неслыханные деяния: бороздит моря, ниспровергает державы, строит и разрушает города.

Хотя возвышавшиеся над простором Большого Дона стены Белой Вежи возводились не для того, чтобы препятствовать движению судов по реке, — по ней в ту пору, кроме руссов и славян, никто и не пытался ходить, — а для отражения набегов степняков, опасный участок реки они преодолели волоком, дабы не угодить под обстрел. Пока добро и тех раненых, которые не могли сами идти, перекладывали опять, как на волоке между Итилем и Большим Доном, на телеги, Тойво отпросился у Муравы и дядьки Нежиловца поглядеть крепость.

Белая Вежа стояла на невысоком мысу коренного берега реки, образовывавшей здесь небольшую излучину и опоясывавшей крепость с трех сторон. По углам стены были укреплены массивными четырехугольными башнями, две из которых, северная и западная, защищали городские ворота. Обращенная же к степи восточная стена, ворот не имевшая, оборонялась не только валом и прокопанным от реки глубоким рвом, но и двумя сложенными из обожжённого кирпича толстостенными детинцами. Спланированная ромейским строителем Петроной Каматиром и выстроенная хазарами, крепость выглядела со всех сторон неприступной.

— И все же я не понимаю, почему светлейший отправился в Страну гор, оставив в тылу такую твердыню, — недоумевал внучок волхва, с ужасом и восторгом разглядывая достигающие по толщине двух саженей, снабжённые зубцами стены Белой Вежи. — Даже если он возьмет Семендер и Самкерц, путь по Большому Дону останется для него закрыт. Не думаю, что царь Иосиф станет сидеть сложа руки!

— А кто ему эти руки распустить даст? — усмехнулся в черные усы Талец, сноровисто выдалбливая в обструганном бревне выемку. — Думаешь, мы царя Иосифа и его людей из крепости выпустим?

— Сейчас-то они в нас постреливают, давеча, вон, даже попробовали вылазку сделать, проверить решили, хорошо ли их стерегут, — поддержал разговор Твердята. — А вот когда к концу зимы последних лошадей доедят, ремни да голенища сапог жрать начнут, тогда, глядишь, и сами ворота откроют!

— Припасов-то в крепости заготовлено на триста человек гарнизона, — пояснил, не отрываясь от работы, с которой ловко справлялся и одной рукой, Путша. — может, чуть больше, но никак не на тьму эль-арсиев!

— А зачем же вы тогда машины строите? — не понял Тойво.

— Хазары народ беззаконный и упрямый, — Талец, наконец, вывел угол, всадил топор в бревно и стал раскладывать на расшитом женой рушнике хлеб, лук и сыр. — Судя по тому, как царь Иосиф вел себя во время битвы, людей ему своих нисколько не жалко. Если у него все горожане и половина защитников перемрёт от голода, ещё совсем необязательно, что он откроет ворота. Вот на такой случай машины и строим.

— Если до конца зимы не сдадутся, — Путша тоже закончил положенный ему урок и присел рядом, очищая печёное яичко, — придется штурмовать.

— Что же до Тальца и других умельцев, кто потолковее, — добавил Твердята, доставая из своей котомки здоровенный кусок баранины и впиваясь в него зубами (видимо, после разговоров про голодную зиму в Саркеле у него особенно разыгрался аппетит), — то их светлейший специально отрядил к корсунским мастерам в помощники, чтобы у них кое-чему поучились. Мало ли, с кем впредь воевать придется, надо и самим кое-что знать и уметь.

— А этот, как его, Дионисий не против? — Тойво вопросительно глянул на Тальца.

— А ты как думаешь? — между черных усов новгородца вновь мелькнула усмешка. — Конечно, он о чем-то догадывается, потому объяснять ничего толком не желает, чертежи прячет. Да мы и без его объяснений разбираем, что к чему. А чертежи он и сам составлять не умеет: у него там ошибка на ошибке. Если как он велит башню осадную ставить, точно обрушится. Я его чертеж по памяти перерисовал, ошибки исправил, Сфенеклу показал, теперь по нему и работаем.

— А ромеи о том ведают? — воровато огляделся, нет ли поблизости корсунцев, Тойво.

— Зачем? — хмыкнул Твердята. — Пусть по-прежнему считают, что они тут главные. Да и светлейший, как ты знаешь, не обижается, когда жители империи называют его невежественным варваром.

— Хазары, вон, тоже думали, что мы годимся только щи лаптем хлебать да дань им давать, — улыбнулся Талец. — А мы вот Град хазарский уже взяли и Белую Вежу возьмем.

***

И всё-таки зря Талец в умении ромейских розмыслов сомневался. Насчет спафария Дионисия Тойво, конечно, не знал, но что до его соотечественников, строили они на славу. Восхищаясь укреплениями Саркела (вот кабы родной Корьдно или какой другой город земли вятичей такими снабдить, никакой ворог не страшен), внучок волхва еще не видел стен Корсуни. Прикрывавшая город с юга, выведенная за пределы цитадели башня Сиагр (Охотник на кабанов) настолько поразила его воображение, что Тойво не успокоился, пока не запечатлел её на куске пергамента, который специально для этой цели на торжище купил.

Хотя покупка обошлась ему недешево, всё же мальчонка не располагал таким количеством серебра, которое нынче водилось почти у каждого из русских воинов, дело того стоило. Помимо величавой громады, Тойво запечатлел вдали море, колышущее русские ладьи, дорогу с идущими по ней людьми и большое облако, которое, пока он работал, сделалось похожим на сокола. Рисунок получился настолько удачным, что сам патрикий Калокир, сын стратига фемы, пришедший в порт Корсуни, чтобы воздать заслуженную честь победителям хазар, пожелал его увидеть и долго рассматривал.

— Знавал я многих отважных воинов и смелых мореплавателей, приходивших на службу басилевсу из края бореев, — проговорил он благодушно, — но не ведал, что там живут люди, способные не только постичь красоту зримого мира, но и запечатлеть её.

Хотя обрамленные курчавой ухоженной бородой губы патрикия улыбались, пронзительные, умные, холодные глаза туманила рябь беспокойства.

— Разве достижение идеала калокагатии доступно только для потомков эллинов? — со спокойным достоинством улыбнулась ему боярыня Мурава, которая ради высокого гостя не только собственноручно приготовила самые изысканные яства империи, рецепты которых переняла от своей матери-критянки, но и принарядилась сама.

Как же иначе, так же, как старый Асмунд и другие воеводы, молодая женщина представляла здесь князя и Русь, а ещё — своего отважного супруга. Тойво, который на выходе из базилики видел жен корсунских купцов и других знатных горожанок, мог голову заложить, что новгородская боярыня в ромейских шелках и серебре выглядела во сто крат краше. Патрикий Калокир, похоже, тоже имел глаза.

— Этот идеал и в эпоху древних эллинов был почти недостижим, — проговорил он, беззастенчиво пытаясь прожечь взглядом ткань столы и пенулы, скрывавших фигуру собеседницы. — Древние язычники слишком много времени уделяли любованию возбуждающей похоть красотой тела и не думали о спасении души. Нынешние люди не лучше, — добавил он весомо, и в голосе прозвучала угроза. — Забывают страх Божий, не помнят о Божественной власти басилевса, во имя собственной выгоды изменяют присяге. И это не дикие варвары, а сыны великого народа, потомки пастырей стад людских. Если они полагают, что, спрятавшись на краю Ойкумены, они сумеют избежать праведного возмездия, они заблуждаются. Власть басилевса простирается на три части света и семь морей, а в ином мире им придется держать ответ перед престолом Праведного Судии.

Хотя Тойво доподлинно не мог сказать, дошли ли до Калокира слухи об истории с горючим порошком, Дионисий, вроде как, молчать обещал, но кто их знает, этих ромеев, то, что Анастасий сумел не только уйти от его гнева, но и обрел могущественного покровителя, патрикий переживал болезненно.

— Суда Всевышнего не избегнет никто, — осенила себя крестным знаменем Мурава. Она, конечно, поняла, о ком идёт речь, но на её прекрасном лице не дрогнул ни один мускул. — Что же до верности присяге и данному слову, может быть, потомкам эллинов стоит поучиться у варваров!

Она подняла глаза на Калокира, и во взгляде её читалась решимость и непоколебимая уверенность в своей правоте.

— Среди воинов, присягавших на верность русскому князю, — подчеркивая каждое слово, проговорила она, — я точно знаю, нет ни одного предателя!

Больше они к этой теме не возвращались. Калокир пробыл на ладьях ещё немного. Обсудил с воеводами планы Дунайского похода. Пообещал проследить, чтобы обеспечить нужды раненых, пожелал Инвару и Харальду попутного ветра до самой Нормандии, а на прощание подарил Тойво серебряную монету с изображением Белого Бога и басилевса.

Как только патрикий со своей свитой скрылся из виду, боярыня Мурава поспешно сбросила с себя ромейское облачение и, надев обыденную рубаху и поневу, принялась плескать святой водой в лицо и оттирать с песком руки, точно к ним прилипла какая-то жирная грязь. Слезы градом катились у неё из глаз. Дядька Нежиловец и Асмунд попытались её утешить, но она, никого не слушая, бросилась на колени перед выхваченной из Тешиловского пожара иконой и стала истово молить Богородицу спасти и сохранить.

Все полгода их знакомства, начиная с Тешилова, Тойво не уставал удивляться отваге, решимости и завидной выдержке боярыни. Какую ношу она на себя взвалила после битвы под стенами Итиля — не каждый мужчина вытянет. Конечно, дядька Нежиловец, старый Асмунд, Харальд альв, госпожа Парсбит и другие помогали ей, как могли, но бремя наиболее сложных и мучительных решений оставалось неизменно на ней.

— Ну, точь-в-точь моя мать! — откидывал на бок длинный чуб светлейший, глядя, как молодая женщина распоряжается первые дни после битвы в лагере, следя за тем, чтобы все, кому требуется помощь, были удобно устроены, всем хватало лечебных снадобий, перевязей и чистой воды.

— Ты слишком мало, девочка, отдыхаешь, — ласково пеняла ей госпожа Парсбит, вместе с другими печенежскими женщинами провожавшая раненых до Саркела. — Конечно, я рада, что все мои невестки разумны и трудолюбивы, но подумай о моём будущем внуке: ему ещё не пришло время появляться на свет.

— Я не делаю ничего такого, что могло бы ребёнку навредить, — улыбнулась ей Мурава. — А что до меня, мне бремя не в тягость, да и как могу думать об отдыхе, когда вокруг столько страданий.

Тойво беспокойство матери ханов Органа разделял. С утра до ночи находясь рядом, он не мог не замечать, что боярыня краса вечером буквально падает от изнеможения. Однако стоит кому-то позвать на помощь, и за ее плечами словно расправляются белые лебединые крылья, а руки превращаются в два солнечных луча, способных подарить свое тепло всем и каждому, кто в нем нуждается. Её усилиями от ран по дороге умерло в десять раз меньше людей против обычного.

И вот теперь бесстрашная ведунья, день за днём бросавшая вызов самой смерти, в голос рыдала перед иконой, попеременно произнося имена Александра, Анастасия и ещё не рожденного ребенка. Неужто пустая и почти неосуществимая угроза патрикия Калокира сумела так её напугать?

— Да он больше боярыни напуган, разве не видел, как заячий хвост дрожит! — хмыкнул в ответ на вопрос мальчугана Инвар, презрительно глядя на корсунскую крепость, в сторону которой удалился Калокир. — А вообще, ну и заварил ты кашу со своим рисунком! Ты хоть сам-то понял, что ты изобразил?

— Что увидел, то и изобразил! — пожал плечами Тойво.

— Ну-ну! — Инвар усмехнулся. — Неспроста вас, финнов, все считают колдунами. Впрочем, о чем это я, ты ведь и в самом деле из рода волхва!

— Да что в этом рисунке не то? — вспылил окончательно сбитый с толку Тойво.

— А вот что!

Инвар взял в руку уголь и обвел облако. Получилось, что над башней Сиагр развевается соколиное знамя.

— Теперь понял, какого ты страху навел! Ромеи и так сами не свои от беспокойства, никто ж не ведал, что у нас с хазарами все серьезно так выйдет, когда Икмор с Рогволдом, считай, без боя заняли Самкерц, стратиг, говорят, все дромоны к проливу направил, а тут еще ты со своими облаками. В Корсуни, конечно, подданных кагана называют христопродавцами, да только испанский корабль с хазарами на борту они буквально за пару дней до нашего захода в гавань выпустили. Понятно, хазары от нас не уйдут. Если не в море Русском, то в море Греческом их нагоним. Да только, понимаешь, что за дружба получается с подданными басилевса и с этим Калокиром? А ведь Святослав с ним собирается на Дунай. Не вышло бы худа. Хоть с наставником оставайся!

— Правильно! — обрадовался Тойво. — И зачем тебе в эту Нормандию идти?

— Сам не знаю, — болезненно поморщился молодой урман. — Верно, от себя убежать хочу. Помнишь, когда по верховьям Итиля ещё в Новгород шли, я на окрестные леса даже глядеть не хотел? Мне тогда в крике каждой пичуги Войнегин голос слышался, каждая берёзка кудрявая представлялась её косой. Теперь то же самое с дружиной. Всё мне чудится, расступятся ряды, да покажется она.

— Она сейчас среди валькирий, — посерьезнев, сказал внучок волхва, — тебя в битве станет беречь!

— Меня ли? — усмехнулся Инвар, вот только смешок получился больше похожим на всхлип. — Не ведаю, отыщу или нет в чужом краю свою судьбу, встречу лучше ли, хуже. Но другой такой, я знаю, не будет уж вовек!

Он провел рукой по лицу, пытаясь загнать обратно совершенно неуместные для воина слезы, а затем, чтобы развеять тяжкие думы, ещё раз поглядел на рисунок. На этот раз на его хмуром, озабоченном лице появилось удовлетворение.

— А вообще неплохо выглядит. Может, ты и в самом деле у своего деда пророческий дар перенял?

Дорога домой

Дважды Неждан бывал в Киеве, и дважды Град руссов и полян встречал его дождём и весенней распутицей. Нынешний раз не стал исключением: дождь лил, не переставая, а грязюка стояла такая, что лошади увязали до самого брюха. Хорошо хоть Днепр загодя ещё у порогов перешли, а то пришлось бы либо отращивать крылья, либо прыгать с льдины на льдину, как боярыня Мурава в Тешилове в прошлом году. Сидеть и пережидать разлив они не могли: уж больно важным поручением их почтил светлейший — первыми принести его матери и всей Руси весть о полном разгроме хазар.

Совпадавшую по времени с днем Сретенья Господня славянскую Громницу, день окончания зимы, когда, как говорят знающие люди, пробуждается после зимнего сна тучегонитель Перун и потому можно услышать первый раскат грома, они встречали победителями в Саркеле. Хотя грома в тот день никто не слышал (попробуй тут услышь, когда повсюду гремят да скрежещут разрубающие доспехи и шлемы секиры да мечи, а пение возвращающихся на гнездовья птиц заглушают боевые возгласы), воинский бог их не оставил и щедрым приношением не побрезговал. Да и Господь милосердный не отказался преподать урок смирения потомкам народа гордецов, не признавшего в Сыне Человеческом Бога.

Царь Иосиф за свою гордыню поплатился точно. Каждый, кого воля Божья поднимает над его народом, возводя на престол, должен знать, что настоящие твердыни — это не каменные стены, лесные крепи и речные лабиринты, а люди твоей земли. Только постигнув их чаяния и надежды, можно зажечь пламя победы, и не всегда пищей для этого огня является золото, да и кому оно нужно, когда хлеба нет. А что до стен, то могут ли они стать помехой для войска, в осенние дожди и зимние вьюги покорявшего горные хребты.

Неждан не чувствовал ни дождя, ни снега, не различал, стелется ли под ногами ровная степная дорога или вздымается отвесная скала и вертикальная стена. Каждый взмах его меча направляла взывавшая к мести кровь, и клекоту огненного сокола вторил гневный рык Ашины волка. Ох, Всеслава, Всеславушка, зоренька ясная! Верно, правы были древние, полагавшие, что легкомысленная женка Эпиметея, выпустив гулять по свету все злокозненные хвори, закрыла крышку колдовского ящика перед носом надежды.

Наткнувшись вместе с отрядом дозорных на остатки хазарского лагеря, в котором случилась междоусобица, они не сразу смогли понять, что произошло. Мысль о том, что хазары окажутся настолько беззаконным народом, что в час испытаний вместо того, чтобы искать пути к объединению, затеют мятеж против тех, кто всё это время пытался защищать их жизнь и свободу, поднимут руку на человека, олицетворявшего собой каганат, и устроят резню, просто не укладывалась в голове.

— Они поступили согласно обычаю, — потрясенно разглядывая устрашающую картину (бунтовщики настолько торопились, что даже не потрудились прибрать мертвецов), вопросительно поднял глаза на старшего брата участвовавший в походе Аян.

— Такое решение вправе принимать только великий жрец с одобрения совета старейшин, — презрительно скривился старший Органа. — А никак не потерявшая рассудок чернь.

— Правду говорят, когда Господь хочет кого-то покарать, он лишает его разума, — покачал головой Хельги.

Отца Неждан увидел почти сразу. Хотя, как потом рассказывали попавшие в плен мятежники, несмотря на полученные раны, Иегуда бен Моисей продолжал сражаться, когда пали последние из его соратников, обезумевшей толпе удалось в конечном итоге повалить его. Поскольку бунтовщики не имели ни времени, ни материала для того, чтобы соорудить деревянного коня, тархана расчалили прямо на ветвях одиноко стоявшего посреди равнины, объеденного донага саранчой яблоневого дерева. Когда Неждан и Хельги, который даже раньше побратима кинулся к омытым дождем и кровью ветвям, разрезали веревки, Иегуда бен Моисей был ещё жив.

— Илия… — прошептал тархан, сумев приподнять на мгновение веки, и силы оставили его.

Хотя его сердце продолжало биться до рассвета следующего дня, в сознание он больше не пришёл.

О судьбе Давида и Всеславы узнать ничего не удалось. На месте сгоревшего шатра нашли несколько обугленных тел, но все они принадлежали взрослым мужчинам, пленные тоже не сумели ничего вразумительного сообщить, а поиски по округе были бесполезны: дождь уничтожил все следы. Отдав последний долг тархану и предав его тело земле, Неждан вновь вернулся на дорогу мести, и дух первопредка Ашина последовал за ним.

Беспощадный и бесприютный одинец, не ведающее насыщения чудовище с оскаленной и окровавленной пастью, от которого в ужасе бежит сама смерть. Иногда Неждан, глядя на свои руки или замечая отражение в воде, не мог себя узнать. Кровожадный бирюк настолько полно завладел им, изнутри выгрызая нутро, что, казалось, ещё немного и он, разрезав клыками пустую оболочку, вырвется наружу. Первыми его гнев изведали мятежники, увидевшие вдали сады Семендера, но так и не сумевшие их достичь. Напрасно они молили о пощаде, напрасно пытались скрыться, рассыпавшись по склонам гор, спрятавшись за камнями и в расселинах. Ашина волк и серый Кум жаждали крови, и Неждан позволил им ею насытиться.

Потом была древняя столица хазар, страна гор и земли аланов. Это только иноземные путешественники, описывая этот поход, в основном сожалели о разорённых виноградниках Семендера или восхищались красотой аланских дев, привезённых в Киев с полоном. У Неждана и его товарищей остались другие воспоминания. Кровь, пот, грязь, песок, скрипящий на зубах. В начале осени растрескавшиеся от жара и безбожно пылящие, потом расклякшие от дождя или покрытые ледяной корой горные тропы, на которых, коли поскользнулся, закончишь путь уже в ином мире. Промозглая сырость, сменившая жгучий зной, и свинцовая усталость, неизменная спутница тяжкого ратного труда.

А что до разорённых виноградников, то хотел бы Неждан посмотреть на этого путешественника, кабы после изнурительной дороги по засушливой степи тот попал в край пашен и садов. Иной передышки на их пути не случилось. Желая застать хазар врасплох и не дать им вновь собраться с силами, Святослав, оставив весь обоз в Итиле, двигался очень быстро, словно пардус преодолевая за день двойной, а то и тройной переход. К вечеру ратники, включая светлейшего, настолько выбивались из сил, что, не разбивая шатров, а просто подстелив под голову седло и укрывшись звёздами и облаками, засыпали мертвым сном, на ужин вместо привычной каши или какого другого варева довольствуясь лишь куском дичины, конины, или баранины, обжаренной на углях. Зато и Семендер, считай, с налёта взяли. Командующий гарнизоном крепости родич царя Иосифа и главы окрестных родов просто не ожидали, что незваные гости пожалуют к ним так скоро, и даже войска толком собрать не смогли. Впрочем, полностью овладеть землями, принадлежащими каганату, удалось только с наступлением холодов, когда покрывавшие склоны деревья сбросили листву и тем из беев, которые продолжали сопротивление, пришлось сложить оружие.

Вещая новгородская боярышня оказалась, конечно, права. Приобретенный Хельгисоном и Незнамовым сыном во время войны за Крит опыт и чутье Анастасия, хоть и не бывавшего в этих краях, но проведшего детство и юность на пастбищах Иды, не раз спасали жизнь и князю, и дружине, помогая вовремя распознать засаду или отыскать безопасный путь через перевалы и ущелья. К тому же, умение говорить с людьми, которым Хельги владел не хуже, чем мечом, помогло избежать большой крови на пути через Страну Гор и земли аланов. Во всяком случае, вождям пришлось не только заключить торговый договор, но и признать права Руси на Семендер и Тьмутаракань. Таким образом, непокоренной оставалась одна Белая вежа, куда они подошли вскоре после Коляды. Хотя в крепости к тому времени уже царили глад и мор, о сдаче речи не шло. Царь Иосиф и его эль-арсии, понимая, что живыми их не выпустят, держались, сколько могли, оттягивая конец.

— На что он рассчитывает, чего медлит? — недоумевал, сидя с братьями у костра в ожидании приказа о штурме, пылкий хан Аян. — Неужто ему не больно смотреть на муки своих людей?

— Может, он рассчитывает, что Хорезмшах всё-таки вспомнит о своих обещаниях и помощь пришлет! — предположил хан Камчибек.

— Скорее его подданные отрекутся от своего лжепророка, нежели Хорезмшах упустит свою выгоду, — усмехнулся Анастасий, у которого от посещения Хорезма остались не самые приятные воспоминания. — Он пришлет своих людей в земли каганата, но лишь для того, чтобы насадить свой обычай и веру.

— И это обязательно произойдет, как только мы со Святославом уйдем на Дунай, — сверкнул переливчатым глазом Хельги, который по-прежнему не одобрял идею болгарского похода.

— А я-то надеялся, что с падением каганата мы защитим свои земли от посягательств огузов, — покачал головой хан Камчибек.

Хельги только сочувственно положил руку ему на плечо:

— В любом случае, каганат являлся Медузой и Химерой, строившей своё благополучие на страданиях других, и когда он прекратит свое существование, в мире станет меньше зла.

Он поднялся и отправился к Сфенеклу и новгородцам, ещё раз проверить готовность сооруженных по чертежам Тальца машин. Анастасий занялся приготовлением снадобий (заутра они многим понадобятся), ханы Органа удалились в свои шатры: за время похода в горный край оба брата успели соскучиться по поджидавшим их возле Саркела семьям. Неждану стало неуютно. Свою семью он потерял, так и не обретя.

***

Заутра войска двинулись на штурм, и к вечеру соколиное знамя развевалось над башней детинца. Какой ценой досталась победа, Неждан не взялся бы сказать. Наверное, все-таки меньшей, чем следовало ожидать, глядя на неприступные стены твердыни. В его тысяче убитых оказалось около сотни и еще человек триста получили различные раны. У побратима среди его руссов вышло и того меньше. Недаром к штурму целых полгода готовились: строили осадные машины, донимали царя Иосифа и его людей осадой, досконально изучали план крепости и её окрестности, выбирали день. Вот только для тех, кто потерял в этом бою близких или сам получил тяжкое увечье, рассуждения и подсчеты служили слабым утешеньем. Пройти весь путь по Итилю, уцелеть в битве, преодолеть каменные твердыни Кавкасийских гор, страну, где по представлениям древних уже начинается иной мир, испить шеломом Дона, и лишь для того, чтобы у порога победы найти вражеский меч. Неждан их понимал.

Сам он не получил в этом бою ни единой царапины, а ведь он одним из первых поднялся на стены и первым вошел в башню детинца. Чему удивляться. Одетый серой шерстью, грозный первопредок хранил его, помогая вершить месть. Родство, от которого он отрекся, вновь настигло его, и Неждан этому не противился. В самом деле, кому еще мстить за отца, как не сыну, кому взыскивать за кровавые деяния, свершенные более ста лет назад эль-арсиями в крепости на правом берегу, как не последнему воину в роду. Вероятно, души защитников правобережной твердыни, бродившие неподалеку, согрело пламя пожара, поднявшегося над Саркелом, порадовало зрелище безумного прыжка в бездну, которым царь Иосиф закончил свою земную жизнь, и они сумели, наконец, обрести покой.

Почтя хазарских предков кровавым подношением, Неждан почувствовал, как его растерзанная душа вновь обретает целостность. Ашина волк уходил вслед за своими потомками, и вместе с ним покидал Неждана серый Кум. Давно вступивший в пору зрелости волк несколько дней назад услышал зов подруги, и вот теперь зеленоглазая невеста уводила его в степь. Волки хранят верность избраннице всю свою жизнь. Что ж, видно, такова и его, Неждана, судьба. Ох, Всеслава, Всеславушка, и блаженство в райских кущах променял бы на одну весточку о тебе. Да только, видно, не суждено им встречи ни в этом мире, ни в ином, и омытый его кровью локон девичьих волос, вынутый из пронзенной стрелой ладанки, — всё, что осталось от их любви.

— Вот ты где!

Сначала наверх по обледенелому откосу взбежал пятнистый Малик, следом поднялся перешедший по льду Дон побратим.

— А я смотрю: ни в крепости его нет, ни в лагере не видно. Хорошо, матушка надоумила, где тебя искать.

— От взора госпожи Парсбит не укроется никакая мелочь, — улыбнулся Неждан. — Да что я в твоем Киеве не видал? — недоуменно пожал он плечами, когда услышал, что Хельги предлагает вместе ехать вестниками победы.

— Можно подумать, я тебя Град смотреть зову! — с усмешкой хлопнул его по плечу русс.

Он ненадолго замолчал, и в его переливчатых глазах появилась теплота:

— Муравушка, голубка, обещала, что первенца до моего возвращения в Божий Храм не понесёт. Так вот мы с ней хотели тебя крестным позвать. Пойдешь?

— Отчего не пойти, — Неждан с трудом подавил вздох.

***

Поднимаясь по крутому всходу в терем светлейшей Ольги, Неждан ощущал не то что страх, но некоторую робость напополам с любопытством: уж больно много он сызмальства слышал о русской властительнице всяких былей и небылиц. Вятшие мужи в Корьдно, заводя о ней разговор, переходили на уважительный полушёпот, чтобы не накликать невзначай лиха на свой край, а русские воеводы, кроме христиан, для которых православная княгиня служила путеводным маяком во мраке язычества, и вовсе предпочитали молчать, дабы избежать её или княжеского гнева.

Склонившись в почтительном поклоне, Неждан исподволь разглядывал статную фигуру, едва намеченную под жёсткой византийской парчой, и пытался отделить правду от выдумки. Разум постигал далеко не всё, отказываясь верить. Неужто эта хрупкая сухощавая женщина управляла огромной землёй, да так, что ее побаивался сам грозный сокол Святослав? Неужто эти уже увядшие, но и прежде не отличавшиеся правильностью черты воспламенили самого ромейского цезаря, да так, что он, забыв обо всём, предложил архонтессе руссов тиару императрицы? Неужто окруженные лучиками морщинок, чуть насмешливо, но доброжелательно улыбающиеся губы отдавали страшные приказы о мести, а синие проницательные глаза, с любовью устремленные на троих внучат, пылали ненавистью?

Как и предполагал побратим, известие о разгроме хазар не произвело на старую княгиню почти никакого впечатления:

— Ну, наконец-то! — только и сказала она, точно речь шла о взыскании полузабытого долга или об окончании постройки клети для зерна. — Может, хоть теперь мой князюшка делами своей земли займется. Накопилось уже. Мне, старой, всё везти невмочь!

Она глянула на Хельги и досадливо махнула рукой.

— Да ладно, уж, тысяцкий, не прячь глаза. Знаю, что не займется. С хазарами разделаться не успел, теперь ему дунайских болгар подавай. Никакого угомону на чадо неразумное нет! И розгой не поучишь! Поздно учить!

Она замолчала и несколько раз прошлась по горнице взад-вперёд, сильно и даже нарочито опираясь на резной, изукрашенный и, наверно, не очень-то лёгкий княжеский посох, потом её синие глаза неожиданно весело и даже лукаво заискрились.

— Ты, воевода, верно, хочешь поведать о славных деяниях, которые вы все там совершили. Знаю, трудов вы претерпели немало, не всем Господь даровал возможность вернуться домой. Говорить ты умеешь красно, даже песню и, небось, не одну успел сложить. Да только о половине ваших подвигов я уже слыхала, а что до остальных, завтра на пиру боярам да вятшим мужам и расскажешь. А нынче устал, верно, с дороги, да и дома тебя ждут не дождутся, новостями поделиться хотят. Только не спрашивай, в каком доме, — добавила она, прилагая немалые усилия, чтобы задорно, по-девчоночьи не рассмеяться.

Знающий ответ на любой вопрос умница Хельги, который безуспешно пытался скрыть изумление, выглядел действительно забавно.

— Аль, скитаясь по чужим землям, совсем забыл, где находится родительский очаг?

Оказывается, Мурава-краса пожелала, чтобы их первенец, наследник славного и древнего рода, увидел свет в доме дедов. Поэтому киевские мастера в благодарность за возвращенных её усилиями живыми братьев, отцов и сыновей меньше чем за пару недель сделали всё необходимое, чтобы обветшавшее в отсутствии хозяев жилище стало не только пригодным, но и удобным для жизни.

Хотя светлейшая княгиня велела было слугам проводить молодого воеводу, чтобы ненароком в сгущающихся сумерках не заплутал, Хельги от провожатых отказался, уверив суровую владычицу, что дорогу пока не забыл. Конечно, после смерти родителей он разводил в том доме огонь только раз или два в свой последний приезд: предков почтить. Непростая жизнь бросала его от Вышгорода до Великой Степи, от Новгорода до Цареграда. Челядью, которая бы присматривала за хозяйством, он обзавестись не успел, нажитую в походах казну хранил в княжеской ключнице, голову приклонял в дружинной избе. Он же не ведал, отправляясь с князем на Итиль, считай, в иной мир, что, подобно героям басен, вернется оттуда с красавицей-женой.

— Ну, коли так, приходи завтра после обедни, — кивнула на прощание Ольга. — И благоверную свою приводи. Столько лет сокол по чужим землям скитался, а настоящее сокровище только в краю дедов нашёл. Береги её. Таких жён, как у тебя, одной на тысячу и то не найдётся.

Уже почти у порога она неожиданно снизошла до Незнамова сына:

— Отправляйся и ты с побратимом, разбойничек. Не пожалеешь. Тебя там тоже новости ждут.

***

Когда они вышли из терема, солнце уже почти опустилось за горизонт, однако Хельги не стал зажигать огня. Судя по уверенности, с которой он правил своим Тайбурылом, верный путь он отыскал бы и в потёмках. Впрочем, возле новых ворот, сиявших в свете заката золотом свежего тёса, он остановился в некотором замешательстве и хорошенько огляделся по сторонам прежде чем постучать. Открыли им сразу. Судя по доброму дымку, поднимавшемуся над новенькой банькой, и доносящемуся из избы запаху свежего печива и всякой домашней снеди, от которой они успели отвыкнуть, их здесь уже ждали. Оказывается, едва они въехали в городские ворота, стоявший в карауле десятник послал отрока принести боярыне добрую весть.

Мурава встретила супруга в замощённом досками на новгородский манер дворе, и раньше, чем обнять жену, воеводапринял на руки и поднял на коня сына. Крепенький малыш, уже пытающийся держать головку, серьезно хмурил каштановые, как у отца, бровки и хлопал сонными глазёнками, глядя то на незнакомого дядю, который зачем-то щекотал его усами, то на мать. Больше всего его, кажется, занимал крутившийся сейчас у ног боярыни Малик.

— Как назвала? — спросил Хельги жену в алом свете последних солнечных лучей согласно обычаю, вкладывая в выпростанную из-под мягкого беличьего одеяла ручонку малыша Дар Пламени. Всего через каких-нибудь четыре-пять зим сын воина начнёт учиться этим оружием владеть.

— Дома Лютом, а чаще Лютиком кличем, — улыбнулась Мурава, поправляя на груди выполненное в виде головы пардуса массивное золотое украшение, подарок супруга на рождение первенца. — Волосёнки желтые растут на темечке у него, с ними и родился. Дай Бог, и до Лютобора дорастёт. А что до того, которое в Божьем храме нарекут, то здесь, вроде бы, все давно оговорено. Отец Феофил не возражает. Ты, я вижу, и крёстного привезти не забыл.

Хотя Неждан знал, что имя Илья, на котором Хельги с Муравой остановились сразу же и безо всяких споров, носил среди единоверцев покойный отец боярышни, мысль о том, что они с крестником будут иметь одного святого покровителя, была ему приятна.

«Своих-то чад мне вряд ли дождаться», — подумалось ему.

— Нежданушка! Лада любимый, сокол мой ясный!

Услышав звук милого голоса, снившегося ему каждую ночь, Неждан пожалел, что поспешил сойти с коня. Ноги перестали его слушаться, дыхание перехватило. С высокого крыльца спускалась Всеслава!

Краса ненаглядная предстала пред ним почти в таком же обличии, которое он запомнил в памятный день прошлой Коляды: шерстяная понёва в чёрную и красную клетку, нарядная свита, венец с янтарём работы Арво Кейо, долгая рассыпчатая золотисто-каштановая коса. Разве что в чертах милого, раскрасневшегося от печного жара и волнения лица вместо детской, наивной округлости появилась завершённость, присущая человеку, способному принимать решения и нести бремя ответственности.

Неужто милое наважденье теперь преследует его и наяву? Что это, козни злобной нави или ведовство киевских волхвов? Но почему тогда Хельги смотрит в ту же сторону, осеняя себя крестом? Не может же он видеть чужую грёзу.

— Нежданушка, милый, али совсем меня забыл?

Неужели это всё-таки не сон! Когда Всеславушка потянулась к нему, чтобы обнять, Неждан подхватил её на руки, прижался к губам поцелуем, и только почувствовав вкус её медовых уст, ощутив прикосновение тонких рук, вдохнув яблочный аромат волос, поверил своим глазам. Вслед за дочерью, опираясь на плечо пострелёнка Тойво, сильно прихрамывая и отдыхая после каждого шага, поприветствовать боевых товарищей на крыльцо выбрался дядька Войнег. Так вот о каких новостях предупреждала премудрая Ольга, а ведь он тогда даже не придал значения её словам. Ай да Мурава, ай да боярыня, а ещё утверждает, что не владеет ведовством.

— Всеславушка, любимая! — без устали повторял Неждан, не в силах разжать объятья. Всеслава плакала и смеялась одновременно, и её слезы текли по его щекам.

— Её теперь не только Всеславой, ещё Ксенией зовут, — улыбнулась Незнамову сыну новгородская боярышня. — Такое имя ей выбрала светлейшая Ольга при крещении.

Только сейчас Неждан заметил, что на шее любимой рядом с заветным серебряным волком поблескивает крест.

— Да кому же удалось отыскать этой странницы след? — спросил Хельги, когда они с побратимом и обеими любушками после бани вечеряли в хорошо протопленной избе. Неждан не замечал, как кусок добирается до рта. Всеславушка сидела рядом, и он тонул в её смарагдовых очах, почти не слыша и не понимая, о чём идет речь.

— Инвара благодарите, — улыбнулась Мурава краса, спеша поведать о том, как молодой урман с Харальдом Альвом, взяв хазарский корабль на меч, догнали их караван едва не у Хортицы.

— Я когда её увидел, подумал, что она из иного мира забрать меня, старого, пришла, — покачал головой дядька Войнег.

— Это и немудрено, — усмехнулась Мурава. — Всеслава тогда и в самом деле походила на тень. Одни глаза остались. Я даже опасалась попервам, а не перекинулась ли на неё хвороба хазарского жениха.

Хотя за полгода, проведенных в сытости и довольстве, Всеславушка вновь обрела облик, приличествующий не заморенной полонянке, а достойной дочери добрых родителей, пережитые страдания оставили на ней след, и Неждан собирался сделать все, от него зависящее, чтобы отныне все горести обходили милую стороной.

— А что же Давид? — в переливчатых глазах Хельги сверкнула сталь.

— Харальд с Инваром обещали доставить его к родичам в Испанию, — отозвалась Мурава, виновато опустив глаза. — Мне удалось с помощью средств, которые брат во время путешествия в Аль Син узнал, приостановить его болезнь, Рахим обещал продолжить лечение в пути. В Испании мягкий климат, он поможет ему исцелиться, а там, как Бог даст. Ну не пленником же его было в Киев везти!

— Он освободил меня от клятвы, которую я ему от отчаяния и безысходности во время помолвки дала.

Всеслава нашла ладонь Неждана и замерла, глядя на милого выжидательно и немного лукаво.

— Мы ведь так и не стали мужем и женой. Я вот только не знаю, захочет ли теперь другой потомок рода Ашина дочь простого сотника в жёны взять.

Неждан предпочел ответить на вопрос поцелуем.

Нежданный гость

Следующие несколько недель до возвращения в Киев Святослава и дружины они с Нежданом прожили, точно в каком-то сладком сне, полном безоглядного счастья, от которого просыпаться не хочется. В самом деле, нешто нельзя вот так всю жизнь пройти рядом: рука об руку, глаза в глаза, сколько ни гляди — не наглядишься! Дяденька Войнег, которого Всеслава за зиму почти привыкла называть батюшкой, их благословил. Рукобитье отметили пирком и, едва справив крестины малыша Люта, нареченного в Божьем Храме Ильей, начали готовиться к свадьбе. Ее собирались играть через неделю после Пасхи, на Красную горку, как раз к возвращению князя. Сидя с подруженькой Муравой над приданым, спускаясь в погреб поглядеть, как зреет сваренное к свадьбе пиво, или выходя на берег Днепра, где венец за венцом поднималась новая изба, в которую Неждан сразу после свадьбы желал ввести свою молодую, Всеслава поверить не могла, что все это происходит с ней и наяву.

Впрочем, нет. Страшным сном, который хочется поскорее забыть, ей представлялся прожитый год. И только продолговатая отметина от ножа на ее груди и следы от стрел на груди и плече Неждана горели тревожным назиданием. Да аромат яблонь, в благодатной земле полян покрывшихся цветами в ту пору, когда в краю вятичей не распускалась и верба, вызывали в памяти строки из вдохновенной песни Давида.

— Будь счастлива с моим братом и не поминай худым словом, — попросил ее на прощание юный поэт. — Не ведаю, доведется ли мне когда-нибудь увидеть родимый край, но аромат яблонь в любой земле мне напомнит о тебе, и воспоминание выльется в песню.

Он исполнил свое обещание. Много лет спустя смуглолицый путешественник из страны Андалуз передал Всеславе свиток стихов, сложенных, как он утверждал, одним из ученейших мужей его земли, и Всеслава безошибочно узнала манеру Давида, который и в изгнании продолжал прославлять красоту девы из страны ас-саккалиба. В день расставания она, понятно, ничего такого знать не могла.

— Береги себя, — напутствовала она юношу, вручая ему на память одно звено своего янтарного венца.

Она поначалу хотела прибавить локон своих волос, но потом решила, что на такой щедрый дар вправе был рассчитывать только Неждан, в назначенный день получивший всю ее косу вместе с ней самой.

Ох, Неждан, Нежданушка! Сокол ясный! Когда ее милый въехал тем вечером в ворота дома Хельгисона, у Всеславы болезненно сжалось сердце. С какой тоской глядел добрый молодец на белый свет, как много на буйной головушке появилось седых волос. Сколько перестрадал, бедный, из-за нее, неразумной, едва жизни не лишился. Спасибо батюшка Велес забрать не захотел, да и Белый Бог уберег. Теперь уж разлука не страшна: золотой венец связал их на все последующие века и в радости, и в горе, потому, выходя из церкви об руку с любимым, повитая в нарядную, расшитую жемчугом кику, Всеслава ощущала покой. Теперь им никакая разлука не страшна.

Понятно, что прожить всю жизнь рядом, точно лебеди или волки, у них не выйдет, и новый светлый просторный дом обживать ей придется в ближайшее время одной. Воина у бабьей юбки не удержишь, его кормит меч. Святослав не успел вернуться с дружиной из Саркела, как начал, несмотря на все сетования своей матери Ольги, готовить поход на Дунай. И как бы Неждан вслед за побратимом не относился к необходимости этого похода, он понимал: его лесные ватажники, приобщившиеся Перунова огня, к своим пашням, силкам и прочим скудельным ремеслам уже не вернутся. А дружину, сделавшую его из безродного Незнамова сына тысяцким, надо уважать. Что же до дома, то Муравушка, подружка, тоже не сразу к новому месту привыкла, а нынче хозяйствовала на подворье не хуже, чем в своем Новгороде. Всеслава тоже привыкнет и тоже станет хозяйствовать. Во всяком случае, это не та доля, за которую стоит судьбе пенять. Ох, знала бы, красавица, что в новом жилище ей не суждено даже зиму встретить.

Хотя перед Богом их с Нежданом соединили в недавно отстроенном старой Ольгой храме, свадьбу играли, как у предков заведено. Потому в новом доме, куда Неждан внес ее, согласно обычаю, на руках, чтобы обмануть домового, их ожидали веселые гости и пир горой. Сам Святослав, так же, как и у Хельги с Муравой, гулял на свадьбе набольшим, и прочие воеводы не отставали от него. А какие песни на том пиру звучали, какой шел веселый перепляс! Сама бы подтянула да лебедью среди подруг поплыла! Жаль, невесте, пока, подтверждая свершение брака, мужа не разует да на ложе к нему не взойдет, нельзя лишний раз слово молвить, ногой необутой по земле ступить.

Рука милого, которой он сквозь расшитый рукав ласкал ее ладонь, была так надежна и так горяча, ореховые глаза пламенели, точно огонь родимого очага. Скорей бы уж наступил закат. Неужто всего полгода назад она лила слезы, сидя за пиршественным столом рядом с Давидом, а до того мечтала, как бы умереть, прежде чем к ней прикоснется ненавистный Ратьша. Все теперь позади! И хотя ночь принесла им с Нежаном все, что должна была принести, в недобрый час вспомнила она имя Мстиславича.

Поскольку на свадьбе присутствовал отец Феофил, отводящего порчу кудесника не стали звать. Решили, что свадебный приговор под перезвон гуслей молодой чете произнесет на правах дружки Нежданов побратим. Хотя Лютобор пил сегодня за двоих, хмель его не брал. Молодой воевода разве что балагурил больше обычного да крепче обнимал строгую на людях жену. Однако, когда пришел назначенный час, Всеслава увидела, что у печного столба с гуслями стоит совсем иной человек.

Седой как лунь, с опускающейся ниже пояса бородой и такими же длинными волосами, ниспадающими ровными прядями, он был облачён в долгополую жреческую одежду, расшитую знаками верхнего и нижнего мира. Высохшие узловатые пальцы уверенно перебирали струны гуслей, вернее, даже не гуслей, а финского кантеле, а голос, звучавший ясно и властно, чередовал слова славянского благопожелания и мерянского приговора. Быть не может! Он же более полувека не покидал мещерских лесов!

Пока Всеслава не могла двинуться с места, пытаясь отогнать наваждение, к пришельцу уже подскочил прислуживающий за столом вместе с другими отроками Тойво:

— Деда! Деда!

Неждан на правах хозяина шагнул из-за стола:

— Добро пожаловать, почтенный Арво! Какие вести принес из земли вятичей на наш почестен пир?

Арво Кейо, а это оказался, конечно, он, отложил в сторону гусли. Обнял внука, вежливо поклонился светлейшему, ещё раз благословляя молодых, пригубил меда и преломил хлеб. А затем присел за стол на отведенном для него почетном месте, и свет, освещавший его лицо изнутри, погас, сменившись вызванной горькими думами тяжкой усталостью.

— С такими вестями впору приходить не к милым чадам на свадебный пир, а в жилище злейшего врага.

Он посмотрел на русского князя, потом со вздохом перевел глаза на Неждана и его молодую:

— Немирье нынче у нас! Брат идет на брата, сын на отца. По всей земле рыщут злые хазары, которым удалось гнева Огненного сокола избежать, и прочий беззаконный сброд. Грабят, жгут убивают, уводят в полон сотнями. Многие села и веси совсем обезлюдели. По Оке и другим рекам, кто пытался зимой на санях с товаром ехать, и товара лишился, и жизнь потерял!

За столом поднялся гул возмущения:

— Это что же получается? — сердито пророкотал Икмор. — Сражались мы, сражались, проливали кровь, проливали, а прямоезжей дороги по Оке из Киева на Итиль как не было, так и нет?

— О-хо-хонюшки, — покачал седой головой Асмунд. — Час от часу не легче. А мы этой дорогой через верховья Дона раненых под Саркелом собирались везти.

Всеслава, закусив губу, чтобы не расплакаться от страха и волнения, глянула в сторону новгородской боярышни. Отважная льчица умоляюще глядела на мужа: сделай же что-нибудь! На одной из ладей, поднимавшихся сейчас по Дону, находился Анастасий, которому верность врачебному долгу помешала присутствовать и на сегодняшней свадьбе, и на крестинах племянника.

— На ладьях помимо раненых и вполне здоровых воинов хватает, — успокоил Асмунда и Мураву Святослав. — Сфенекл и Рогволд — опытные воеводы, а не какие-то там купцы. Нешто они, победители хазар, от разбойничьих ватаг не сумеют отбиться. Только сдается мне, — он испытующе глянул на Арво Кейо, и в его серых, глубоко посаженных глазах загорелся огонь, — что, кабы речь шла о разбойниках и прочем озорующем сброде, ты, премудрый, не стал бы своих лесов покидать!

— Твоя правда, батюшка светлый князь, — вздохнул хранильник. — Пока разгульные ватаги по лесам и весям озоровали, на них мало кто внимания обращал. Кто умел — отбивался, кто не умел — о тех уж более не услышат. Да только по весне появился у кромешников лихой вождь, и дело запахло нешуточной смутой.

— Кто таков? — боднул упрямой головой воздух Святослав.

Кудесник вздохнул:

— Поначалу, пока не обрел сподвижников, он таился, но нынче доподлинно стало известно, что это никто иной, как Ратьша Дедославский.

— Быть не может!

В нарастающем гуле светлейший подскочил на резвы ноги!

— Ты, верно, шутишь, премудрый! Я своими глазами видел, как дедославского крамольника Инвар-урман мечом зарубил.

— Я и не говорю, что глаза твои ошибаются! — величаво кивнул Кейо. — Когда незнамые люди младшего Мстиславича в отчий дом в конце осени привезли, никто не чаял, что тот останется жив. Да только тело крепкое молодое, да дух мятежный, упрямый, — он указал на Хельги Хельгисона, — способны перебороть и не такие раны. — Всю зиму Ратьша хворал: жил тихо в доме отца, никто о нем слыхом не слыхивал. А как день с ночью сравнялся, солнце с весны на лето поворотило, за прежнее взялся, и никакого угомону на него нет.

— А что же братец молочный Ждамир?

На помрачневшем лице Неждана ходили желваки. Хотя, обретя родство и доброе имя на Руси, бывший корьдненский гридень, так же, как и Всеслава, не собирался возвращаться в землю вятичей, беды края, который вскормил его, за который он кровь проливал, не могли оставить его равнодушным.

Арво Кейо только руками развел:

— Князь силен дружиной да боярами, да простыми людьми, у которых в сердце живет любовь к земле родной. А у нас что получилось. Те, кто землю родную любил, к хазарам беззаконным ненависть питал, либо под стенами Итиля и Саркела полегли, либо идут с вашим Сфенеклом по Дону, либо сидят нынче за этим столом.

Он выразительно глянул на свадебных гостей, среди которых большую часть составляли доказавшие свою доблесть во время похода соплеменники Неждана и Всеславы.

— Тех же, кто остался, Ратьша Дедославский сумел или перекупить, или запугать.

— И откуда казны у него, смутьяна, столько взялось — против законного князя идти?! — в сердцах воскликнул боярин Быстромысл, который хоть и долго собирался, а как до Итиля дошел, говорят, показал такой пыл и такую отвагу, всякому бы так.

— Оттуда же, откуда бралось и прежде, — презрительно фыркнул Хельгисон. — Цены на невольников да рабынь в этом году, конечно, снизились, однако на рынках Булгара и Хорезма живой товар по-прежнему торгуется хорошо!

— Хазары беззаконные хотя бы земли данников разоряли, — покачал головой дядька Нежиловец. — А этот стервятник, считай, в родной дом татей кромешных впустил!

— В любом случае, его надо остановить! — подытожил Святослав.

— Вот за этим наш светлейший меня в Киев и послал. Батюшка светлый князь! — старый хранильник бросился в ноги русскому соколу. — Твой брат Ждамир челом тебе бьет. Любую дань станет давать, коли ты со своими воинами поможешь ему смуту прекратить, не допустить погибели нашей земли!

— А что же сам светлейший Ждамир не пожаловал? — поспешно поднимая почтенного старца с колен, поинтересовался Святослав.

— Недужится ему нынче. Безо всякого меча хворь злокозненная одолела. Вот Ратьша и лютует. Народ и бояр баламутит!

И вновь Всеславе пришлось закусить предательски дрожащие губы. О человеке, которого всю свою жизнь до этой осени считала братом, она в последнее время вспоминала нечасто и с досадой. Как она еще могла относиться к тому, который не сумел и не захотел ее защитить. Но вот, поди же, как представила родной терем, да покои светлейшего, да тощую долговязую фигуру, потерявшуюся под меховым одеялом, зашлось от жалости ретивое. Князь Ждамир никогда не отличался добрым здоровьем, а уж оставшись в одиночестве среди лжецов, завистников да жадных глупцов, пекущихся только о своем брюхе, совсем, видно, сдал. Кто о нем позаботится, кто пожалеет? Да нешто он ей более чужой, нежели Давид бен Иегуда? И что делать неведомо? Не на крыльях же лебединых в Корьдно лететь!

— Негоже, конечно, без особой надобности вмешиваться в дела соседней, дружественной нам земли, — начал Святослав, испытующе глядя на своих воевод и воинов земли вятичей. — Однако, коли сам светлейший князь просит, просьбу надо уважить. Не для того мы воевали хазар, чтобы их прихвостней недобитых у самых границ Руси иметь!

За столом поднялся гул одобрения, сопровождаемый лязгом железа: многие воины, выхватив из ножен мечи, колотили ими друг об друга и по развешенным на стенах щитам. Всеслава прижалась к Неждану, делая неимоверные усилия, чтобы не разреветься. Не положено невесте после венца плакать. Только как сдержать слезы, когда лада любимый, на которого и наглядеться-то не успела, едва ли не со свадебного пира вновь куда-то уезжает.

— Не кручинься, ладушка моя, — наклонился к ней Неждан, щекоча ухо усами. — Не в чужую, чай, землю отправляемся! Надо же этому олуху Ждамиру престол вернуть и смердов бесталанных от Ратьшиных крамольников защитить! Не будь я Соловьем!

Возвращение Соловья

Когда два года назад Войнег вместе с князем Ждамиром стоял во главе своей сотни на берегу пограничной Угры, поджидая полки, грядущие с Руси, он и в горячечном бреду представить не мог, что ему когда-либо доведется эту реку пересекать с другой стороны да еще под знаменем соколиным. В те далекие дни гордый победный стяг потомков Рюрика для воинства и народа земли вятичей полыхал злым пожарищем грядущей беды. Нынче пламенел знаком надежды, согревая теплом родного очага. Да и то сказать, где искать прибежища тем, чей очаг осквернен и разорен, а из ворот не хочет уходить беда?

А ведь как сладко грезилось и мечталось там, в диких безводных степях, о том дивном дне, когда они, победители хазар, наконец вернутся к заждавшимся их семьям с миром и радостью и богатой добычей, навоевавшись на три поколения вперед. Увы, беззаконный Ратьша эту возможность у них отнял. И потому, вглядываясь в зеленый сумрак звенящего ночь напролет соловьиными трелями леса, стоящие у границы родной земли ратники вместо радости ощущали тревогу. Что ждет их на том берегу, какую напасть таят зеленые своды, так ли безобидны соловьи, которые переговариваются в непролазной чащобе.

— Да что же это получается?! — возмущался вернувшийся из разъезда Чурила. — Словно тати крадущиеся в родной дом вползаем!

— Можешь не красться, — невозмутимо пожал плечами Хеймо. — Иди, не таясь, по сторонам не глядя. Только, боюсь, продлится твой путь не дальше ближайшей дубравы.

— Охрани нас Велес и Перун! — вздохнул Сорока. — Куда это годится, пройти полмира, чтобы застать в родном доме войну.

— Так оно чаще всего и бывает, когда дом оставляешь в ненадежных руках, — имея в виду молочного брата Ждамира, заметил Неждан. — Вспомните басню про Одиссея, которую Анастасий рассказывал.

— Одиссей свой дом сумел отвоевать и защитить! — напомнил Сорока.

— И мы, тем более, сумеем, — направив Серко в сторону брода, убежденно проговорил Незнамов сын.

Он забрал с собой десяток лесных ватажников и столько же человек из корьдненской дружины и отправился в дозор, оставив Добрынича распоряжаться на переправе. Великую честь первыми ступить на родной берег Святослав предоставил именно воинам земли вятичей. Хотя реку все преодолели благополучно, Войнег ясно видел, как люди взволнованы. Многие, едва ступив на твердую почву, опускались на колени или отвешивали земной поклон. Ракитовые кусты, березы и осины кланялись им в ответ. И что-то влажно блестело в изгибах морщин на лице старого Арво.

Что же до Войнега, он переходил реку с таким чувством, словно пересекал границу миров. Мыслил ли он полгода назад, когда, ощущая прикосновение ледяной длани смерти, открывал мучительную тайну, что не только переживет зиму, но и увидит Всеславушку, наденет меховую рукавицу, чтобы крепким пожатьем скрепить милый девичьему сердцу, союз. Да и как было не скрепить, коли Неждан из беспортошного Незнамова сына добрым воеводой стал. Обзавелся и дружиной, и казной, и дом просторный поставил, и вено, как положено, заплатил. Еще на безбедную жизнь им с любушкой любимой осталось. Какому родителю не придется по нраву такой зять? Жаль только, наслаждаться радостями супружества довелось молодым до обидного недолго.

— Присмотри за ним, тятенька, — умоляла Всеслава, не пытаясь скрыть слез. — Ты же лучше меня знаешь, какой он горячий да упрямый. Как Ратьшу беззаконного ненавидит. Не вышло бы беды.

Она ненадолго замолчала, а затем, видно, собравшись с духом, повесила на шею Добрынича вышитый своими руками дорогой оберег.

— И себя побереги. Для меня, для нас.

Надо сказать, что по поводу своего участия в походе Войнег сомневался до последнего. Еще в начале весны, тяжело оправляясь от ран, любуясь на Всеславушку, радуясь ее счастью, он полагал, что время походов для него миновало. Куда уж тут кого-то в бой вести, когда ни на коня толком взойти не способен, ни меч в руки взять. Отвоевался старый. Сиди у печи, изломанные кости грей. И благодари богов, что печь стоит не в чужой избе, не в своей осиротевшей, а в доме дочери родимой да зятя заботливого.

Вот только когда на свадебный пир незваным пожаловал старый Арво, сразу и меч легче пушинки стал, и добрый конь пытливо глянул в глаза: нешто родную землю защищать не пойдешь?

Существовала еще одна причина, побуждавшая Добрынича вновь достать из ножен отцовский меч. Старый сотник мог сколько угодно благодарить богов за чудесное обретение любимой дочери, сколь угодно лелеять сладостные мечты о тихой спокойной старости в окружении ласковых внучат. Однако даже в тот памятный миг на палубе новгородской снекки, когда веявшая над ним все тягостные дни полубредового забытья тень Всеславы неожиданно обрела плоть, вторая тень лишь скорбно улыбнулась ему из-за холодной завесы нави. Ох, Войнега, Войнега! Кровиночка княжеская! Непризнанная княгиня разоренной земли. Уж не платы ли за твою обиду и кровь требовали грозные боги и разгневанные духи предков, насылая на край вятичей новые беды.

Впрочем, такими ли уж новыми эти беды являлись? Да и враг, с которым с первых же дней пришлось столкнуться, выглядел прямо-таки до отвращения знакомым.

С благословления дедославского княжича хазарские кромешники — охотники за рабами чувствовали себя на берегах Оки едва ли не более вольготно, нежели в занятых теперь печенегами степях. По малым и большим рекам шныряли, высматривая поживу, осененные полосатыми разбойничьими парусами ладьи северных находников. Восточные грады и селища опустошали приходящие из глухих лесов Мокши и Цны буртасы, желающие свести счеты за разорение своих земель. Засыпая под крышей родного дома, ни один селянин или ремесленник не мог с уверенностью сказать, что не проснется в рабских путах, а то и в мире ином. Всего за год благодатный, процветающий край превратился в разоренную пустыню, где человеческим стенаниям вторил волчий вой и клекот хищных птиц. Ох, Ратьша, Ратьша, коршун бесчестный! Вот какие блага готовило твое вокняжение земле отцов.

— Останови его, брат! — едва ли не со слезами на глазах умолял Святослава недужный Ждамир. — Как я предстану перед великим Вятоком и светлейшим Всеволодом, когда земля, которую они обрели и, сохранив, преумножили, стала сытью волков и стервятников?

— Слово внука Рюрика! — крепко пожал его десницу русский князь. — Да только рано тебе, брат, думать о том, как перед предками ответ держать!

Ждамир встретил благопожелание смиренной улыбкой. Светлейший владыка земли вятичей уже не покидал своих покоев и почти не поднимался с постели, тоскливо считая оставшиеся ему на этом свете дни. Отчаявшись найти спасение в добрых травах и ворожбе старого Арво, он призвал к себе Анастасия, готовый, если это поможет, даже ромейскую веру принять. Но молодой лекарь после осмотра лишь покачал головой. Этому недугу его искусство противостоять не могло, а что до веры, имел ли он право идти на обман. Ложь во благо, она все равно ложь.

И все же сын Всеволода встречал бы конец не с таким камнем на сердце, кабы не видел пропасть, которая разверзается под ногами его народа. Из прямых потомков Вятока оставались лишь мятежные дедославские князья. А среди глав входящих в союз племен да присных бояр, чье слово имело на вече особый вес, мнений о том, что является благом, находилось больше, нежели высказывавших их людей.

— Дни Ждамира Корьдненского сочтены! — убеждали сородичей сторонники дедославского княжича. — Наследников у него нет. Кто поведет войско в поход, кто отразит вражьи полчища?

— Уж не Ратьша ли Дедославский, вор и изменник, за хазарское злато с потрохами продавшийся? — сердито вопрошали бояре и воеводы, чьи земли и грады подверглись разбойным набегам. — От такого князя нам только позор и разоренье. Уж лучше Святослава или кого из его сыновей на престол посадить!

— Сами вы изменники! — ревниво восклицали вятшие мужи, чьи земли располагались близ границ Руси. — Святославу на верность присягнуть! Сыну бесчестного Игоря, древлянского обидчика, дань давать?! Ишь, чего захотели! Да чем он лучше хазар?

Что же до князей и даже воевод, сидящих по Оке, то они и вовсе решили, что, коли хазарский каганат разгромлен, а их собственный князь на смертном одре, им никто не страшен и не писан никакой закон. Сиди себе под защитой высоких стен, бери подати с купцов, какие вздумается, да гни в бараний рог пословных землепашцев и охотников. Деваться-то им все равно некуда. Уж лучше привычный произвол известного до самых потрохов боярина терпеть, нежели стоять в колодках на рабском торгу или скитаться с малыми чадами вдоль проезжих дорог.

Все призывы оставшихся верных законному князю немногих воевод и бояр взяться за оружие и дать отпор мятежникам пропадали втуне. Ратьша, пес поганый, всех запугал. Да и как тут не бояться? Летящие степной саранчой отряды хазар, беззаконные викинги, алчные буртасы и прочий кромешный народ в первую очередь разоряли города и дома тех, кто верность Ждамиру сохранил, к походу Святослава примкнул, кто поверил, что в этой жизни можно что-то изменить.

Одни только присыпанные пеплом головни остались от селища, из которого ушли Доможир с Богданом и еще десяток Неждановых лесных ватажников. В живых кромешники не оставили никого. Боярину Быстромыслу «повезло» больше: его молодую жену и двоих сыновей Ратьша спрятал в одном из своих лесных разбойничьих гнезд где-то на Мещере и теперь требовал за них немалый выкуп. Безвозвратно сгинули близкие боярина Остромира. А ведь он в хазарскую землю, можно сказать, против своей воли отправился. Другое дело, что его люди под стенами Итиля и Саркела показали, что они способны не только пиво пить и лясы точить.

— Надо было думать, прежде чем на наших благодетелей хазар походом идти! — отвечал Ратьша на все упреки в лиходействе и мольбы о пощаде. — В какую землю, спрашивается, теперь наши торговые гости с ладьями пойдут? Думаете, руссы пустят наши скоры и меда в Царьград и Корсунь?

О том, что на рынки Итиля из земли вятичей везли в основном живой товар, Мстиславич предпочитал не вспоминать.

— О каком разорении вы мне тут твердите? — отметал он жалобы на произвол его людей и набеги кромешников, грабивших без разбору все и вся. — Как только великокняжеский престол станет моим, самолично всю разбойную погань по лесам повыведу. А пока придется потерпеть: изменники, продавшиеся руссам, и их прихвостень Ждамир должны умыться кровью и захлебнуться в ней!

Безумец, неужто он не понимал, что кровля дома, который он пытается разорить, простирается и над его головой. Как известно, каждое действие рождает противодействие, а на любую силу может найтись иная, способная ее сломить. Вот такая сила по призыву несчастного Ждамира и пришла из пределов Руси. Святослав шутить не любил. Дорогу до Корьдно прокладывал огнем и мечом. Мятежные грады его воины брали один за другим, почти не снижая темпа ставшего привычным для них стремительного марша. Суд над крамольниками вершился суровый, но справедливый. Изменников отправляли на виселицу, их дома размыкались по бревнам, имущество изымалось в пользу тех, кто пострадал от мятежа, чада и домочадцы обращались в холопов.

Единственный способ избежать подобной участи — искупить вину кровью, сражаясь в рядах сторонников законного князя. Многие бояре и воеводы шли на это, предпочитая гибель в бою позору и разоренью. Другие, едва заслышав о приближении русского сокола, сами выходили войску навстречу и приносили присягу. Им тоже предлагалось доказать свою верность, сражаясь в передовых отрядах.

Впрочем, особой нужды в смертниках не было. Воины земли вятичей, вернувшиеся из хазарского похода, в стремлении отомстить за жен и детей сами рвались вперед, не замечая нацеленных на них копий, высоких валов и неодолимых стен. Войнегу и другим воеводам приходилось сдерживать пыл своих бойцов, сберегая их как от вражьих стрел и клинков, так и от свершения скорой расправы.

— Охолонь, ребятушки! — не без труда остановил своих лесовиков сотник Доможир, когда они собирались резать ремни из спины боярина Красимира, наславшего на их селище хазар. — Казнить его, изменника, мы завсегда успеем. Смотрите, из пятерых сыновей боярских после нынешнего штурма в живых осталось только меньших двое. Завтра, как приступим к Девягорску, они понесут для нас штурмовые лестницы и крючья: кто же им, изменникам, иное оружие в руки даст. Вот пускай боярин постоит с обозниками да посмотрит, кто из его отрасли к вечеру живым останется! А там видно будет.

Никакого снисхождения не допускалось только в отношении хазар и других иноземных разбойников, чьи отряды, особенно застигнутые за душегубством и грабежом, истреблялись до последнего человека. Более других на этом поприще преуспел Неждан, еще в бытность свою корьдненским гриднем на дух не переносивший алчных охотников за рабами. Бывало, что он, едва вернувшись из разъезда, вновь седлал коня и пускался в погоню за захватчиками, и лишь для того, чтобы защитить безвестную деревеньку или отбить захваченный полон, вернуть на родное пепелище вдов и сирот, до которых их собственным князьям и прочим набольшим, получалось, и дела нет.

— Заступник наш вернулся! С победой и славой! — восклицали жители Щучьего городка, небольшого поселения возле степной границы, где Неждановы хоробры с налета разметали две сотни уже почти одолевших ворота хазарских нахвальников.

— Дождались-таки! — им в тон отзывались с другого конца края вятичей обитатели приокского Колтеска, от стен которого Незнамов сын со товарищи отвел беду, пришедшую под разбойным полосатым парусом диких урман. — Теперь можно идти и Ратьшу супостата с его прихвостнями громить!

Многие из них, подкрепляя слова делом, укрывали баб с ребятишками в крепи лесной и, вооружившись, кто чем, присоединялись к войску. Конечно, эти люди были плохо вооружены и еще хуже обучены, но они болели за край родной.

— Ни стыда у тебя, ни совести, брат! — в шутку пеняли Неждану русские воеводы. — Можно подумать, ты в одиночку разгромил весь каганат, а мы так, прогуляться вышли.

— Нечего к славе товарища ревновать! — урезонивал особо обидчивых Святослав. — Каждого из героев больше любят и ценят в родной земле. Иначе и быть не может. Главное, что люди к нам и законному князю, а не к поганому Ратьше идут!

Светлейший был прав. В отличие от изменников бояр, рядовичи злом на добро отвечать не умели, за заступу платили Незнамову сыну, как могли, то есть, добрыми делами. Сколько засад их стараниями удалось обнаружить, сколько ловушек избежать. В общем, как и в прошлом году, добрая память о Соловье-заступнике и любовь к нему простых людей сделали для земли вятичей больше, нежели все усилия светлейшего Ждамира и оставшихся верными ему бояр.

— Эх, жалко, что такой удалец уродился не в роду Росомахи, — сетовал седобородый боярин Урхо, глядя, как сноровисто и умело бывший корьдненский гридень распоряжается в освобожденном им Колтеске и других городах.

— И почему только светлейший Всеволод так и не решился назвать парнишку сыном? — сокрушался боярин Быстромысл, которому Неждан сумел вернуть похищенную Ратьшей семью. — Нешто не видел, что из него выйдет толк?

И даже те бояре из окружения светлейшего Ждамира, которые прежде на дух не переносили Незнамова сына и всячески корили парня его матерью-полонянкой, нынче признавали, что под рукой такого вождя земля вятичей сумела бы не только преодолеть годину бедствий, но и вернуться в благословленные времена княжения великого Всеволода.

— Эх, Добрынич, Добрынич! — как-то раз в присутствии светлейшего Ждамира, вещего Арво и бояр укорил сотника Святослав. — Пожалуй, поторопился ты тайну корьдненской княжны нам открыть! Так, глядишь, нынче престол земли вятичей через светлейшую супругу законного преемника имел.

— Не знаю, для кого как, — обвел глубоко запавшими глазами присутствующих медленно угасавший Ждамир. — А для меня Всеслава, что бы там ни говорили, была и остается сестрой. И я совсем не против, — он перевел взгляд на Неждана, — чтобы она и ее избранник в стольном Корьдно правили.

— Только вот дедославские князья придерживаются по этому поводу иного мнения! — недобро сверкнул переливчатыми глазами Хельги Хельгисон. — А они, несмотря ни на что, увы, продолжают оставаться последними потомками великого Вятока.

— Дедославские князья встали на путь мятежа против своего князя и своего народа, — назидательно подняв указательный палец, заметил премудрый Арво. — Стало быть, их мысли и чаяния не угодны богам. Что же до рода великого Вятока, то с гибелью окаянной дедославской ветви он не прервется, и его потомки будут править в этой земле еще долгие годы. Только для этого надо сначала сломать мятежникам хребет.

Хотя пророчества вещего хранильника и прежде отличались туманностью, нынешние его слова оставили в недоумении всех, кто их слышал. О каких потомках шла речь? Впрочем, что толку пока рассуждать о грядущих правителях, да и какая разница, кто взойдет на великокняжеский престол: Волк или Сокол, Росомаха или Соловей. Главное, чтобы Правду чтил и любовь к родной земле в сердце нес.

Пламя над Дедославлем

Когда два года назад Войнег вместе с князем Ждамиром стоял во главе своей сотни на берегу пограничной Угры, поджидая полки, грядущие с Руси, он и в горячечном бреду представить не мог, что ему когда-либо доведется эту реку пересекать с другой стороны, да еще под знаменем соколиным. В те далекие дни гордый победный стяг потомков Рюрика для воинства и народа земли вятичей полыхал злым пожарищем грядущей беды. Нынче пламенел знаком надежды, согревая теплом родного очага. Да и то сказать, где искать прибежища тем, чей очаг осквернен и разорен, а из ворот не хочет уходить беда?

А ведь как сладко грезилось и мечталось там, в диких безводных степях, о том дивном дне, когда они, победители хазар, наконец вернутся к заждавшимся их семьям с миром и радостью, и богатой добычей, навоевавшись на три поколения вперед. Увы, беззаконный Ратьша эту возможность у них отнял. И потому, вглядываясь в зеленый сумрак звенящего ночь напролет соловьиными трелями леса, стоящие у границы родной земли ратники вместо радости ощущали тревогу. Что ждет их на том берегу, какую напасть таят зеленые своды, так ли безобидны соловьи, которые переговариваются в непролазной чащобе.

— Да что же это получается?! — возмущался вернувшийся из разъезда Чурила. — Словно тати крадущиеся в родной дом вползаем!

— Можешь не красться, — невозмутимо пожал плечами Хеймо. — Иди, не таясь, по сторонам не глядя. Только, боюсь, продлится твой путь не дальше ближайшей дубравы.

— Охрани нас Велес и Перун! — вздохнул Сорока. — Куда это годиться, пройти полмира, чтобы застать в родном доме войну.

— Так оно чаще всего и бывает, когда дом оставляешь в ненадежных руках, — имея в виду молочного брата Ждамира, заметил Неждан. — Вспомните басню про Одиссея, которую Анастасий рассказывал.

— Одиссей свой дом сумел отвоевать и защитить! — напомнил Сорока.

— И мы, тем более, сумеем, — направив Серко в сторону брода, убежденно проговорил Незнамов сын.

Он забрал с собой десяток лесных ватажников и столько же человек из Корьдненской дружины и отправился в дозор, оставив Добрынича распоряжаться на переправе. Великую честь первыми ступить на родной берег Святослав предоставил именно воинам земли вятичей. Хотя реку все преодолели благополучно, Войнег ясно видел, как люди взволнованы. Многие, едва ступив на твердую почву, опускались на колени или отвешивали земной поклон. Ракитовые кусты, березы и осины кланялись им в ответ. И что-то влажно блестело в изгибах морщин на лице старого Арво.

Что же до Войнега, он переходил реку с таким чувством, словно пересекал границу миров. Мыслил ли он полгода назад, когда, ощущая прикосновение ледяной длани смерти, открывал мучительную тайну, что не только переживет зиму, но и увидит Всеславушку, наденет меховую рукавицу, чтобы крепким пожатьем скрепить, милый девичьему сердцу, союз. Да и как было не скрепить, коли Неждан из беспортошного Незнамова сына добрым воеводой стал. Обзавелся и дружиной, и казной, и дом просторный поставил, и вено, как положено, заплатил. Еще на безбедную жизнь им с любушкой любимой осталось. Какому родителю не придется по нраву такой зять? Жаль только наслаждаться радостями супружества довелось молодым до обидного, недолго.

— Присмотри за ним, тятенька, — умоляла Всеслава, не пытаясь скрыть слез. — Ты же лучше меня знаешь, какой он горячий да упрямый. Как Ратьшу беззаконного ненавидит. Не вышло бы беды.

Она ненадолго замолчала, а затем, видно, собравшись с духом, повесила на шею Добрынича вышитый своими руками дорогой оберег.

— И себя побереги. Для меня, для нас.

Надо сказать, что по поводу своего участия в походе Войнег сомневался до последнего. Еще в начале весны, тяжело оправляясь от ран, любуясь на Всеславушку, радуясь ее счастью, он полагал, что время походов для него миновало. Куда уж тут кого-то в бой вести, когда ни на коня толком взойти неспособен, ни меч в руки взять. Отвоевался старый. Сиди у печи изломанные кости грей. И благодари богов, что печь стоит не в чужой избе, не в своей осиротевшей, а в доме дочери родимой да зятя заботливого.

Вот только когда на свадебный пир незваным пожаловал старый Арво, сразу и меч легче пушинки стал, и добрый конь пытливо глянул в глаза: нешто родную землю защищать не пойдешь?

Существовала еще одна причина, побуждавшая Добрынича вновь достать из ножен отцовский меч. Старый сотник мог сколько угодно благодарить богов за чудесное обретение любимой дочери, сколь угодно лелеять сладостные мечты о тихой спокойной старости в окружении ласковых внучат. Однако даже в тот памятный миг на палубе новгородской снекки, когда веявшая над ним все тягостные дни полубредового забытья тень Всеславы неожиданно обрела плоть, вторая тень лишь скорбно улыбнулась ему из-за холодной завесы нави. Ох, Войнега, Войнега! Кровиночка княжеская! Непризнанная княгиня разоренной земли. Уж не платы ли за твою обиду и кровь требовали грозные боги и разгневанные духи предков, насылая на край вятичей новые беды.

Впрочем, такими ли уж новыми эти беды являлись? Да и враг, с которым с первых же дней пришлось столкнуться, выглядел прямо-таки до отвращения знакомым.

С благословления Дедославского княжича хазарские кромешники — охотники за рабами чувствовали себя на берегах Оки едва ли не более вольготно, нежели в занятых теперь печенегами степях. По малым и большим рекам шныряли, высматривая поживу, осененные полосатыми разбойничьими парусами ладьи северных находников. Восточные грады и селища опустошали приходящие из глухих лесов Мокши и Цны, буртасы, желающие свести счеты за разорение своих земель. Засыпая под крышей родного дома, ни один селянин или ремесленник не мог с уверенностью сказать, что не проснется в рабских путах, а то и в мире ином. Всего за год благодатный, процветающий край превратился в разоренную пустыню, где человеческим стенаниям вторил волчий вой и клекот хищных птиц. Ох, Ратьша, Ратьша, коршун бесчестный! Вот какие блага готовило твое вокняжение земле отцов.

— Останови его, брат! — едва ли не со слезами на глазах умолял Святослава недужный Ждамир. — Как я предстану перед великим Вятоком и светлейшим Всеволодом, когдаземля, которую они обрели и, сохранив, преумножили, стала сытью волков и стервятников?

— Слово внука Рюрика! — крепко пожал его десницу русский князь. — Да только рано тебе, брат, думать о том, как перед предками ответ держать!

Ждамир встретил благопожелание смиренной улыбкой. Светлейший владыка земли вятичей уже не покидал своих покоев и почти не поднимался с постели, тоскливо считая оставшиеся ему на этом свете дни. Отчаявшись найти спасение в добрых травах и ворожбе старого Арво, он призвал к себе Анастасия, готовый, если это поможет, даже ромейскую веру принять. Но молодой лекарь после осмотра лишь покачал головой. Этому недугу его искусство противостоять не могло, а что до веры, имел ли он право идти на обман. Ложь во благо, она все равно ложь.

И все же сын Всеволода встречал бы конец не с таким камнем на сердце, кабы не видел пропасть, которая разверзается под ногами его народа. Из прямых потомков Вятока оставались лишь мятежные Дедославские князья. А среди глав входящих в союз племен да присных бояр, чье слово имело на вече особый вес, мнений о том, что является благом, находилось больше, нежели высказывавших их людей.

— Дни Ждамира Корьдненского сочтены! — убеждали сородичей сторонники Дедославского княжича. — Наследников у него нет. Кто поведет войско в поход, кто отразит вражьи полчища?

— Уж не Ратьша ли Дедославский, вор и изменник, за хазарское злато с потрохами продавшийся? — сердито вопрошали бояре и воеводы, чьи земли и грады подверглись разбойным набегам. — От такого князя нам только позор и разоренье. Уж лучше Святослава или кого из его сыновей на престол посадить!

— Сами вы изменники! — ревниво восклицали вятшие мужи, чьи земли располагались близ границ Руси. — Святославу на верность присягнуть! Сыну бесчестного Игоря, древлянского обидчика дань давать?! Ишь, чего захотели! Да чем он лучше хазар?

Что же до князей и даже воевод, сидящих по Оке, то они и вовсе решили, что, коли хазарский каганат разгромлен, а их собственный князь на смертном одре, им никто не страшен и не писан никакой закон. Сиди себе под защитой высоких стен, бери подати с купцов, какие вздумается, да гни в бараний рог пословных землепашцев и охотников. Деваться-то им все равно некуда. Уж лучше привычный произвол известного до самых потрохов боярина терпеть, нежели стоять в колодках на рабском торгу или скитаться с малыми чадами вдоль проезжих дорог.

Все призывы оставшихся верных законному князю немногих воевод и бояр взяться за оружие и дать отпор мятежникам пропадали втуне. Ратьша, пес поганый, всех запугал. Да и как тут не бояться? Летящие степной саранчой отряды хазар, беззаконные викинги, алчные буртасы и прочий кромешный народ в первую очередь разоряли города и дома тех, кто верность Ждамиру сохранил, к походу Святослава примкнул, кто поверил, что в этой жизни можно что-то изменить.

Одни только присыпанные пеплом головни остались от селища, из которого ушли Доможир с Богданом и еще десяток Неждановых лесных ватажников. В живых кромешники не оставили никого. Боярину Быстромыслу «повезло» больше: его молодую жену и двоих сыновей Ратьша спрятал в одном из своих лесных разбойничьих гнезд где-то на Мещере, и теперь требовал за них немалый выкуп. Безвозвратно сгинули близкие боярина Остромира. А ведь он в хазарскую землю, можно сказать, против своей воли отправился. Другое дело, что его люди под стенами Итиля и Саркела показали, что они способны не только пиво пить и лясы точить.

— Надо было думать, прежде чем на наших благодетелей хазар походом идти! — отвечал Ратьша на все упреки в лиходействе и мольбы о пощаде. — В какую землю, спрашивается, теперь наши торговые гости с ладьями пойдут? Думаете руссы пустят наши скоры и меда в Царьград и Корсунь?

О том, что на рынки Итиля из земли вятичей везли в основном живой товар, Мстиславич предпочитал не вспоминать.

— О каком разорении вы мне тут твердите? — отметал он жалобы на произвол его людей и набеги кромешников, грабивших без разбору все и вся. — Как только великокняжеский престол станет моим, самолично всю разбойную погань по лесам повыведу. А пока придется потерпеть: изменники, продавшиеся руссам, и их прихвостень Ждамир должны умыться кровью и захлебнуться в ней!

Безумец, неужто он не понимал, что кровля дома, который он пытается разорить простирается и над его головой. Как известно, каждое действие рождает противодействие, а на любую силу может найтись иная, способная ее сломить. Вот такая сила по призыву несчастного Ждамира и пришла из пределов Руси. Святослав шутить не любил. Дорогу до Корьдно прокладывал огнем и мечом. Мятежные грады его воины брали один за другим, почти не снижая темпа, ставшего привычным для них, стремительного марша. Суд над крамольниками вершился суровый, но справедливый. Изменников отправляли на виселицу, их дома размыкались по бревнам, имущество изымалось в пользу тех, кто пострадал от мятежа, чада и домочадцы обращались в холопов.

Единственный способ избежать подобной участи — искупить вину кровью, сражаясь в рядах сторонников законного князя. Многие бояре и воеводы шли на это, предпочитая гибель в бою позору и разоренью. Другие, едва заслышав о приближении русского сокола, сами выходили войску на встречу и приносили присягу. Им тоже предлагалось доказать свою верность, сражаясь в передовых отрядах.

Впрочем, особой нужды в смертниках не было. Воины земли вятичей, вернувшиеся из хазарского похода, в стремлении отомстить за жен и детей сами рвались вперед, не замечая нацеленных на них копий, высоких валов и неодолимых стен. Войнегу и другим воеводам приходилось сдерживать пыл своих бойцов, сберегая их как от вражих стрел и клинков, так и от свершения скорой расправы.

— Охолонь, ребятушки! — не без труда остановил своих лесовиков сотник Доможир, когда они собирались резать ремни из спины боярина Красимира, наславшего на их селище хазар. — Казнить его, изменника, мы завсегда успеем. Смотрите, из пятерых сыновей боярских после нынешнего штурма в живых осталось только меньших двое. Завтра, как приступим к Девягорску, они понесут для нас штурмовые лестницы и крючья: кто же им изменникам иное оружие в руки даст. Вот пускай боярин постоит с обозниками да посмотрит, кто из его отрасли к вечеру живым останется! А там видно будет.

Никакого снисхождения не допускалось только в отношении хазар и других иноземных разбойников, чьи отряды, особенно застигнутые за душегубством и грабежом, истреблялись до последнего человека. Более других на этом поприще преуспел Неждан, еще в бытность свою Корьдненским гриднем на дух не переносивший алчных охотников за рабами. Бывало, что он, едва вернувшись из разъезда, вновь седлал коня и пускался в погоню за захватчиками, и лишь для того, чтобы защитить безвестную деревеньку или отбить захваченный полон, вернуть на родное пепелище вдов и сирот, до которых их собственным князьям и прочим набольшим, получалось, и дела нет.

— Заступник наш вернулся! С победой и славой! — восклицали жители Щучьего городка, небольшого поселения возле степной границы, где Неждановы хоробры с налета разметали две сотни уже почти одолевших ворота хазарских нахвальников.

— Дождались-таки! — им в тон отзывались с другого конца края вятичей обитатели приокского Колтеска, от стен которого Незнамов сын со товарищи отвел беду, пришедшую под разбойным полосатым парусом диких урман. — Теперь можно идти и Ратьшу супостата с его прихвостнями громить!

Многие из них, подкрепляя слова делом, укрывали баб с ребятишками в крепи лесной, и, вооружившись, кто чем, присоединялись к войску. Конечно, эти люди были плохо вооружены и еще хуже обучены, но они болели за край родной.

— Не стыда у тебя ни совести, брат! — в шутку пеняли Неждану русские воеводы. — Можно подумать, ты в одиночку разгромил весь каганат, а мы так, прогуляться вышли.

— Нечего к славе товарища ревновать! — урезонивал особо обидчивых Святослав. — Каждого из героев больше любят и ценят в родной земле. Иначе и быть не может. Главное, что люди к нам и законному князю, а не к поганому Ратьше идут!

Светлейший был прав. В отличие от изменников бояр рядовичи злом на добро отвечать не умели, за заступу платили Незнамову сыну, как могли, то есть добрыми делами. Сколько засад их стараниями удалось обнаружить, сколько ловушек избежать. В общем, как и в прошлом году, добрая память о Соловье-заступнике и любовь к нему простых людей сделали для земли вятичей больше, нежели все усилия светлейшего Ждамира и оставшихся верными ему бояр.

— Эх, жалко, что такой удалец уродился не в роду Росомахи, — сетовал седобородый боярин Урхо, глядя, как сноровисто и умело бывший Корьдненский гридень распоряжается в освобожденном им Колтеске и других городах.

— И почему только светлейший Всеволод так и не решился назвать парнишку сыном? — сокрушался боярин Быстромысл, которому Неждан сумел вернуть, похищенную Ратьшей, семью. — Нешто не видел, что из него выйдет толк?

И даже те бояре из окружения светлейшего Ждамира, которые прежде на дух не переносили Незнамова сына и всячески корили парня его матерью-полонянкой нынче признавали, что под рукой такого вождя земля вятичей сумела бы не только преодолеть годину бедствий, но и вернуться в благословленные времена княжения великого Всеволода.

— Эх, Добрынич, Добрынич! — как-то раз в присутствии светлейшего Ждамира, вещего Арво и бояр укорил сотника Святослав. — Пожалуй, поторопился ты тайну Корьдненской княжны нам открыть! Так, глядишь, нынче престол земли вятичей через светлейшую супругу законного преемника имел.

— Не знаю, для кого как, — обвел глубоко запавшими глазами присутствующих медленно угасавший Ждамир. — А для меня Всеслава, что бы там ни говорили, была и остается сестрой. И я совсем не против, — он перевел взгляд на Неждана, — чтобы она и ее избранник в стольном Корьдно правили.

— Только вот Дедославские князья придерживаются по этому поводу иного мнения! — недобро сверкнул переливчатыми глазами Хельги Хельгисон. — А они, несмотря ни на что, увы, продолжают оставаться последними потомками великого Вятока.

— Дедославские князья встали на путь мятежа против своего князя и своего народа, — назидательно подняв указательный палец, заметил премудрый Арво. — Стало быть, их мысли и чаяния не угодны богам. Что же до рода великого Вятока, то с гибелью окаянной Дедославской ветви он не прервется, и его потомки будут править в этой земле еще долгие годы. Только для этого надо сначала сломать мятежникам хребет.

Хотя пророчества вещего хранильника и прежде отличались туманностью, нынешние его слова оставили в недоумении всех, кто их слышал. О каких потомках шла речь? Впрочем, что толку пока рассуждать о грядущих правителях, да и какая разница, кто взойдет на великокняжеский престол: Волк или Сокол, Росомаха или Соловей. Главное, чтобы Правду чтил, и любовь к родной земле в сердце нес.

* * *

Потерпев сокрушительное поражение под Девягорском, потеряв Колтеск, Тешилов и ряд других городов на Оке, сторонники Ратьши отступили в Дедославль. Здесь, как и во времена Вятока и Ждамира, должна была решиться судьба земли вятичей.

В Дедославле Войнег прежде бывал едва ли не каждый год; и с великим Всеволодом, и со светлейшим Ждамиром, приезжая туда, как на ярмарку или праздник. Чему тут удивляться? На вече земли вятичей лепшие мужи не только обсуждали насущные для всех десяти племен вопросы, разрешали затянувшиеся споры, выбирали набольших, но и узнавали последние новости, завязывали полезные знакомства, временами перераствшие в дружбу или родство, совершали выгодные сделки. С утра до ночи на поле перед стенами и по улицам града колыхалась, медленно перемещаясь по издревне заведенному кругу, нарядная толпа. Всяк стремился на людей посмотреть и себя показать, и о том, кому удавалось мудрым словом, добрым советом, а то и платьем цветным выделиться среди собравшихся, вспоминали потом целый год до нового вече.

Сегодня по вечевому полю тоже не сумело бы свободно прокатиться ни яблоко, ни даже орех. По другую сторону стен тоже толпился народ. И красочно пестрели, развеваясь на ветру, разноцветные знамена вождей, родовые и племенные знаки, крашеные плащи бояр и воевод. И горела грозным блеском не скрытая одеждой броня. И спорили цветом с восходящим солнцем червленые щиты. Собираясь на битву, воины мазали прибитые к их деревянной поверхности обереги своей кровью: приносили жертву светозарному Даждьбогу и тучегонителю Перуну, просили у них удачи и покровительства в предстоящем бою.

К вечеру всю поверхность этих щитов зальет братская кровь, кровь, пролитая на вечевом поле впервые за сотню лет. И сколько бы нынче не переругивались, возлагая друг на друга вину, стоящие по разные стороны дубовых стен разделенные кровными обидами сыны одного народа, горькой правды им не изменить. И сколько еще крови нужно пролить, чтобы многострадальную землю вятичей покинули наконец обида и беда?

Дни стояли душные и влажные, в небесах каждый день громыхали грозы. Щедрые ливни обильно орошали землю, готовую нести в своем благодатном чреве добрые плоды, наливать соком зерно. Увы, поля в этот год чаще засевались людскими костями, а от подобного посева едва ли дождешься добрых всходов. В ночь перед штурмом и с утра тоже шел дождь. По вечевому полю от стен Дедославля бежали потоки воды, шатры набухли влагой, походные костры нещадно дымили.

— Боги на нашей стороне! — убежденно восклицали защитники града, обидными насмешками и злорадным улюлюканьем приветствуя ратников, пытавшихся подвести под стены града громоздкие и неповоротливые штурмовые машины.

Атакующие насмешки оставляли без внимания и лишь понукали вязнущих в грязи по колено лошадей да прикрывались от летящих из-за частокола, стрел, повторяя поговорку о том, что хорошо смеется последний. И сурово были сдвинуты брови на осунувшемся лице возглавлявшего розмыслов, Анастасия.

— А будет ли гореть? Кругом мокрень-то какая!

С длинных усов Святослава стекали струи дождя, бритая макушка лоснилась от капель.

Разговор происходил накануне возле палатки лекаря, в которой по соседству с лечебными снадобьями, разлитая в глиняные горшки и дубовые бочонки, тщательно охраняемая от воды, огня и нескромных взглядов, ждала своего часа составленная Анастасием горючая смесь — последний довод Русского Сокола в затянувшемся споре с мятежниками.

— Как пламя Судного дня! — успокоил светлейшего критянин. Он без лишних слов зачерпнул толику из ближайшей корчаги, поджег и вылил в заполненную дождевой водой лохань, наглядно демонстрируя, что пламя и не думает гаснуть.

— Так ты, брат, все-таки знаешь секрет греческого огня? — то ли в шутку, то ли в серьез, поинтересовался Неждан, когда впечатленный князь удалился.

— Не больше, чем ты или твой побратим, — покачал головой критянин.

— Вот только когда пойдем на Дунай, боюсь, придется защищать тебя не столько от болгар, сколько от Калокира и других ромеев, — вздохнул Хельги.

— Калокиру мне нечего сказать, — безразлично пожал плечами Анастасий. — Законов империи я не нарушил. Мое изобретение не имеет ничего общего ни с секретом аль Син, ни с греческим огнем. Что же до законов Божеских… — он хотел добавить что-то еще, но голос его не послушался.

Избравший иное служение, молодой лекарь хоть и понимал, что это путь наименьшего зла, но чувствовал себя ответственным за все грядущие жертвы своего творения.

— Господу известно, что Дедославль за свое беззаконие заслужил участь Содома и Гоморры, — убежденно и веско проговорил Хельги. — Потому греха на тебе нет.

— Не казни себя, брат! — поддержал побратима Неждан. — Видишь этих людей? — он указал на пахарей, охотников и скудельников, пришедших по его зову из Колтеска, Девягорска, Тешилова и других городов. — Их жены и дети много лет будут поминать тебя в молитвах, коли твое снадобье поможет их мужьям, отцам и братьям остаться живыми и вернуть этой земле мир!

Действительно, при обычном штурме большинство из необученных ополченцев самое меньшее ожидали тяжелые увечья. Нынче расклад получался иной. Когда от летящих со всех концов вечевого (или, все-таки, бранного) поля огненных шаров, несмотря на проливной дождь, заполыхала крыша детинца и других построек града, а все попытки потушить пожар только способствовали его еще большему распространению, многие сочли это проявлением гнева высших сил. Напрасно дружина Мстиславичей и теряющие от ужаса рассудок горожане носились по охваченным огнем улицам с ведрами и баграми в тщетных попытках отстоять дома и добро. Напрасно Дедославские волхвы колдовством, кудесами и кровавыми человеческими жертвами пытались уговорить Велеса унять бушующий огонь. Хозяин Нижнего мира требу, конечно, принял, а о помощи и не подумал позаботиться. Да и то сказать, когда это он мог совладать, коли против него выступали сыновья Небес, и знамя огненного сокола Рарога поддерживали двое из братьев Сварожичей. Что ни говори, Святослав умел не только людей убеждать.

— Думаю, не будет большой несправедливостью учинить Ратьше и его родне то же, что он сотворил в Тешилове и в других городах!

Прежде, чем призвать на помощь штурмующим разрушительное пламя, русский князь решил посоветоваться не только со своими воеводами, но также испросить разрешения у набольших земли вятичей, включая премудрого Арво и светлейшего Ждамира.

— Вера не в бревнах, а в ребрах, — в ответ на сетования младших жрецов о возможной гибели Дедославских святынь невозмутимо изрек вещий Арво. — Земля крепка не камнями, а людьми.

— Делай, как считаешь нужным, брат! — кивнул, выслушав план русского князя, светлейший Ждамир. — Главное, чтобы это помогло заблудших вразумить! Эх, кабы можно было тем же огнем, которым вы собираетесь искоренять мятеж, хворь зловредную из человеческой утробы выжечь!

Русский князь под стенами Дедославля неспроста решил последовать примеру своей матери, которая чуть больше двадцати лет назад, мстя древлянам за гибель мужа, предала огню Искоростень. Хотя мятежники теряли один город за другим, забираясь все глубже в лесные дебри, зараза смуты расползалась по земле вятичей с неотвратимостью и упорством морового поветрия, обнаруживая все новые, и новые очаги. Не существовало никакой уверенности, что те князья, которые только что приносили присягу, в следующий миг не ударят в спину.

Требовалось свершить некое деяние, великое и грозное, память о котором не угаснет в веках. Ратьша Дедославский это тоже понимал и потому от встречи в чистом поле в честном бою, как и следовало ожидать, старательно уклонялся, предпочитая бить в спину и нападать исподтишка, изобретая все новые и новые ловушки. Чего еще и ждать от татя кромешного, людскую и Божью правду презревшего и поправшего!

Но, сколько веревочке не виться, а конец все равно отыщется, тем более, что Дедославскую ловушку Святослав и его воеводы готовили не один день. Все постарались на славу: и Неждан со своими хоробрами, расчистивший прямоезжую дорогу по Оке, и нагрянувший с Дона Сфенекл, который огнем и мечом прошелся по восточной границе и вновь прижал осмелевших буртасов, и подкочевавшие с юга печенеги, отрезавшие Дедославль от хазарской подпитки. И все же, снабженные огненными снарядами машины Анастасия, сыграли при штурме решающую роль.

— Господи, помилуй! — после каждого залпа осенял себя крестным знаменем Путша. — Точно Змей Огниянин на град налетел!

— Что-то не пойму я, ребята, а почему мы эту смесь прежде не использовали: ни под Саркелом, ни в Семендере? — недоумевал долговязый Твердята.

Посылая в полет снаряд за снарядом, он с поистине мальчишеским востроргом взирал на работу огня.

— В Семендере и машин-то никто не строил, с налета взяли, — отирая с лица сажу и дождь, заметил трудившийся рядом Талец. — А что до Саркела, там же каменное да глиняное все. Чему там было гореть?

— Гореть-то всегда можно чему найти! — возразил ему ожидавший сигнала к атаке задира Торгейр. — Просто ваш ромей, словно красная девица, все труса праздновал, да сказки плел, мол, ничего не ведаю, не знаю.

— Упрекать Анастасия в трусости может лишь тот, кто не сражался рядом с ним под стенами Итиля в рядах большого полка! — вступился за критянина слышавший этот разговор Икмор. — А что до огненной смеси, то, как для каждой дичи нужны свои стрелы, так для каждого противника нужны свои уловки. А сразу показывает все, чем владеет, только невежда или дурак.

— А может, не стоит посылать людей на штурм, — из-под руки глядя, как огненный смерч гуляет по улицам Дедославля, засасывая в свое ненасытное жерло все новые постройки и вздымая дымовую гриву выше верхушек окрестного леса, прогудел старый Асмунд. — Того и гляди, как в Искоростене сами ворота откроют!

— Я бы на это не рассчитывал, — покачал головой такой же седовласый боярин Урхо. — Мстиславичи всегда отличались упрямством, а уж нынче, когда им некуда деваться, они скорее позволят город спалить вместе со всеми жителями, чем признаются в своей неправоте.

Старый сподвижник великого Всеволода ведал, что говорил. Заносчивые и себялюбивые потомки Дедославской ветви, ощущая свое превосходство над главами других племен, и в прежние времена по любому даже пустяшному вопросу имели собственное мнение. К добрым советам и доводам разума не прислушивались, а уж когда младший Мстиславич столковался с хазарами и вовсе перестали Правду от Кривды отличать.

И вот для того, чтобы эта Кривда не восторжествовала, Войнег и его товарищи шли сегодня на штурм. Во имя Правды они, глотая едкий, удушливый дым и заслоняясь от жара и пламени, карабкались по шатким лестницам на склизкие, размокшие от дождя, бревенчатые стены. Ее именем руссы Хельгисона, варяги Икмора и Неждановы лесные ватажники под градом стрел крушили окованные железом ворота, а строители штурмовых машин, новгородцы, возглавляемые Анастасием, посылали в полет один снаряд за другим. Впрочем, что касалось отважного ромея, то, когда с поля боя начали поступать раненые и обожженные, он оставил машины на Тальца и поспешил им на помощь. До глубокой ночи, если не до следующего утра он без устали вытаскивал каленые стрелы, вправлял изломанные кости, лечил жестокие ожоги, не делая разницы между своими соратниками и мятежниками. Войнег и его товарищи тех, кто просил пощады, тоже миловали.

По мнению сотника, да и не только его, снисхождения не заслуживал лишь один человек. Неудачливый вождь, беззаконный обидчик мирных людей, бесчестный убийца своей возлюбленной и ребенка, Ратьша Дедославский и в этот раз попытался уйти от возмездия. Когда стало очевидно, что город не отстоять, бросив на произвол судьбы не только пеших ратников с горожанами, но и собственного отца, который, как говорили, задохнулся от дыма в пылающем княжьем тереме, он собрал дружину и пошел на прорыв. Это ему почти удалось. Сломив у ворот и на стенах сопротивление мятежников, Неждан и большинство его товарищей вытаскивали из огня женщин, стариков и детей. Варяги Икмора вязали пленных. Дедославские ратники вперемешку с полузадохшимися горожанами в пылающих портах выбегали из града и даже не сопротивлялись, когда у них на запястьях затягивали веревки: только бы пламя сбили и дали воды. Но возле разбитых ворот со своими людьми оставался еще Хельги Хельгисон, которого недаром называли Барсом.

Когда из разверстого проема, сметая все на своем пути, смертоносной лавой неожиданно выплеснулась орда тяжеловооруженных всадников на обезумевших от пламени лошадях, их встретили перегородившие проход бревна тарана и тяжелые деревянные щиты, которые удерживали мгновенно сплотившиеся по сигналу своего командира отчаянные руссы. Они твердо встретили первый натиск, а подоспевшие ратники Икмора и Неждановы ватажники отбросили мятежников к воротам, загоняя обратно в огонь. В узком горле проема под пылающей надвратной башней образовалась чудовищная давка, в которой, даже не успев вытащить из ножен мечи бесславно погибли лучшие Дедославские мужи, включая семерых старших Мстиславичей, из которых двое просто задохнулись в доспехах под тяжестью навалившихся на них мертвых тел.

Что же до Ратьши, то его нашел Незнамов сын. Дважды Дедоставский княжич избегал с ним встречи на бранном поле, еще столько же раз, в Тешилове и на Оке, судьба разводила их по разным дорогам-путям. Нынче же, то ли исполнился назначенный вещими норнами, срок, то ли количество Ратьшиных преступлений превысило ту меру, которую способна выдержать земля.

— А-а, безродный! — презрительной гримасой приветствовал противника Мстиславич. — Явился-не запылился, чтобы княжеский престол занять, дочь простого сотника княгиней светлейшей сделать!

— Не за этой ли сотниковой дочерью ты гонялся от Оки до Итиля, — стараясь не дать волю гневу, отозвался Неждан, — обесчестив и лишив жизни настоящую княгиню. Что же до меня, я служу светлейшим Ждамиру и Святославу, и я пришел в эту землю, чтобы спросить с тебя, собака, за княжескую кровь и обиды простых людей!

Они сшиблись, и никто не посмел заступить им путь, впрочем, такие пути подвластны лишь кудесникам или безумцам. Кругом пылало все, что могло гореть. Нещадное пламя шершавым языком слизывало пласты древесины с толстых дубовых бревен, словно тонкие птичьи кости перемалывало солому и тес. В корчах плавился металл, и обращалась в прах человеческая плоть. Небеса извергали потоки воды, которые, не достигнув земли, обращались в раскаленный пар, смешанный с черным, смрадным дымом.

Неждан и Ратьша в самозабвенном и яростном упоении схваткой не замечали ничего. Словно для того, чтобы лучше видели бессмертные, которым одним дано право судить такой поединок, противники покинули оскверненную кровью землю, все выше поднимаясь по ступеням уже охваченной огнем надвратной башни к узким и склизким переходам городских стен. Выворачивая суставы и растягивая сухожилия, сражаясь на пределе своих и явно за пределами человеческих сил, они наносили и отражали такие удары, защититься от которых под силу мало кому из смертных.

Впрочем, бессмертие, или посмертие стояло за плечами каждого из них. Вот только если над головой Неждана в сиянии радужнымх крыл реяли ангельские рати, и Илья-пророк, разгоняя тучи, мчался по небу на огненной колеснице, то на Мстиславича пылающим жаром и ледяным холодом дышала разверстая бездна. И жвала, щупальца и когти неведомых чудовищ тянулись к нему, чтобы поглотить.

Ратьша понимал, что живым ему уйти уже не дадут и страстно желал помимо всех родных и целого града прихватить в иной мир того, кто все эти годы упорно вставал у него на пути и кто, как ему казалось, собирался занять его место. Не поворачиваясь к противнику спиной, Дедославский княжич медленно отступал вглубь пылающего града, в сторону отрезанной ото всех выходов и брешей Водяной башни, отлично понимая, что Неждан ни за что не прервет связавшую в это миг мертвым узлом линии их жизней, выпряденную вещими норнами на лезвиях двух мечей священную нить.

Увидев, что обезумевшие единоборцы держат путь в самое пекло в сторону Водяной башни, Войнег едва не бросился в пламя, чтобы последовать за ними. Хеймо, Чурила и Сорока силой его удержали. Ох, Всеслава, Всеславушка, кровиночка родная! Как в глаза тебе глянуть, коли твоему возлюбленному не судьба воротиться!

— Ему что, опять жизнь не мила? — воскликнул Асмунд, с ужасом глядя, как Незнамов сын, преследуя Ратьшу, словно удалой игрец балансирует на шатком настиле над клокочущим морем огня.

— Может быть, он решил, что ему как соловью полагаются крылья? — предположил Икмор.

— Лучше бы он о знамени Росомахи подумал, — яростно прорычал Святослав. — Неужели этот остолоп не понимает, что даже со смертью Дедославского изменника без твердой руки и горячего сердца эта земля все равно пропадет!

— Наоборот, он слишком хорошо осознает свой долг перед этой землей! — покачал головой Хельги Хельгисон. — Не узнает она покоя, пока окаянный Ратьша продолжает ее топтать! И будет лучше, коли волю богов исполнит не огонь, а меч. Для того мой побратим вернулся, для того вновь назвался Соловьем.

Лютобор как всегда ведал, что говорил, ибо Ратьша Дедославский являлся в одном лице и зачинщиком, и знаменем мятежа. И потому, когда меч Неждана, ослепительно засияв в лучах неожиданно появившегося из-за туч предзакатного солнца, нанес решающий удар, и бездыханное тело Мстиславича рухнуло со стены под ноги победителям и побежденным, от земли вятичей словно отодвинулась тень беды.

Конечно, последних упорствующих мятежников и расплодившиеся кромешные ватаги вылавливали по лесам до глубокой осени, а тяжкую, голодную зиму и вовсе пережили только милостью богов. Чтобы накормить и обогреть особо жестоко нуждавшихся, пришлось опустошить княжеские закрома. Конечно, Незнамов сын, выбираясь из горящего града, едва не погиб под обломками Водяной башни, рассыпавшейся в прах через несколько мгновений после Ратьшиной гибели.

Заступничеством богов и молитвами Всеславушки ее милого спас безумный прыжок в заполненный дождевой водой и мертвыми телами ров. Когда Войнег и Хельги с лесными ватажниками отыскали его под дымящимися обломками, он находился в глубоком забытьи и почти уж не дышал. Только мастерство и упорство Анастасия да забота верных товарищей сумели вернуть его к жизни.

А пока на догоравшие руины Дедославля спускалась ночь, и струи дождя стекали с небес, смывая скверну и давая надежду всем, кто остался жив.

Княгиня и князь

Ласковое закатное солнце, справляя праздничную вечерю, заливало небо и землю липовым медом, янтарным елеем и терпким пурпурным вином. Их благословенные потоки растворялись в водах Днепра, изукрашивали берега, щедро изливались на крыши и стены домов. Чешуйками самородного золота проникали в распахнутые по летнему времени двери и окна просторной, хорошо проветриваемой клети, в которой запах свежего теса соединялся с ароматом лесных трав. Украшали розанами и без того румяные лица женщин.

Боярыня Мурава вместе с присланными светлейшей Ольгой разумными прислужницами и добровольными помощницами из числа жен и дочерей воинов и воевод разбирала срезанные по утренней росе пригодные в лечьбе травы, чтобы по осени начать готовить снадобья для балканского похода. Чуткие проворные пальцы женщин былинка к былинке, лист к листу вязали истекающие соком стебли в объемные пучки, которые сновавшие по лестницам и стропилам проворные мальчишки развешивали сушиться под самым потолком.

Защитивший руки до локтя толстыми кожаными перчатками Тойво трудился вместе с боярыней внизу: укрощать, обращая на пользу людям, траву борец и другие злые травы, одно прикосновение к которым несет, самое малое, серьезные ожоги, куда более опасно и ответственно, нежели ребячья возня под потолком. Да и деду по возвращении будет, о чем рассказать.

— Не переживай, как только немирье у нас кончится, я за тобой пришлю! — перед отправлением в землю вятичей взъерошил кудесник вихры на затылке внука. — Пока еще у боярыни лечьбе поучись да Всеславу утешь.

Тойво в который раз закусил губу от досады, опуская на землю любовно собранную дорожную котомку, где помимо редких заморских снадобий, частью купленных в Корсуни, частью подаренных новгородской боярышней, лежал пергамент с изображением башни Сиагр и берестяные грамотки со списками редких рукописей. Сколько можно ждать-то? Так всю жизнь прождешь. Вслух он, конечно, ничего такого говорить не стал. Слишком он соскучился по деду, чтобы, едва накоротке перевидевшись, сразу дерзить. Единственное, на что он решился, осторожно спросить, а когда ждать гонцов.

Услышав вопрос, вещий Арво почему-то вздохнул, глядя в сторону Всеславы-красы, которую, казалось, нынче никакая сила не могла оторвать от ее Неждана:

— Может, осенью, — сказал кудесник понуро, — а может, и раньше.

Поначалу Тойво едва не каждый день бегал к городским воротам поглядеть, не едут ли гонцы, потом понял, что все это зря. Да и что толку в этих гонцах? Прибывший около двух недель назад в Киев Тороп вместе с радостной вестью о победе под Дедославлем со скорбью сообщил о кончине светлейшего Ждамира. Из окаянной Дедославской ветви тоже не уцелел никто. Да и то сказать, кто бы им, крамольникам, Правду людей и богов поправшим, княжую шапку отдал. И хотя пламя мятежа почти утихло, как утихает пожар в торфяном болоте под напором ливня, пока лучшие мужи решали, что делать и как быть, земля вятичей застыла в напряженном ожидании. Потому ни о его, Тойво, отъезде, ни о скором возвращении домой мужей, сыновей и братьев собравшихся под Муравиным кровом женщин даже речи не шло.

Конечно, месяца, а то и года проводившие в ожидании жены, дочери и матери воинов свою тревогу научились умело скрывать. Спорую работу сопровождали повседневные разговоры и шутки, прерываемые только песнями, и далеко в Заднепровский простор летел красивый, звонкий голос красы Всеславы. Точно в родном Корьдно, искусная певунья вела подруг за собой, ни разу не сбившись и не спутав слова. Выросшая на княжьем дворе, прошедшая суровые испытания, молодая жена прославленного воеводы держалась спокойнее и безмятежнее других. А что до слез, пролитых в подушку бессонными ночами, когда темнота нашептывает лихое, молитв да поклонов, положенных дома перед иконой или в Божьем храме вместе с боярыней Муравой и светлейшей Ольгой, то кто же станет их считать.

Когда погасли последние лучи солнца, женщины закончили работу и стали расходиться по домам. Завтра на рассвете они вновь все вместе отправятся в лес или на заливные луга: от Купалы до начала сенокоса травы самую силу набирают, а для большого похода снадобий понадобится ох, как много! Хоть бы с ладами любимыми, соколами ясными, зиму удалось вместе перезимовать!

Всеслава краса домой не торопилась. Оно и понятно. Кому понравится коротать вечер одной в толком не обжитой, просторной, но пустой избе, где выложенные величавыми венцами нарядно изукрашенные стены сжимаются и давят, точно в затхлом порубе, а надежда заперта в узком круге света, отбрасываемого масляной лампадкой возле венчальных икон. Пока новгородская боярышня и Тойво снимали забрызганные отравой фартуки и рукавицы, она прибралась на столе, почистила инструменты, навела воду с щелоком.

— Может, переночуешь у нас? Куда уж идти в такую поздноту!

Чуткая и мудрая ведунья, безошибочно угадав состояние подруги, спешила протянуть руку помощи. Али она не понимала? Тойво, неотлучно находившийся при боярыне, слышал и тяжкие вздохи, и сдавленные всхлипы, и слова неумолкаемой молитвы от вечера до утра.

— Только спать вам вряд ли дадут! — подала голос Муравина прислужница Воавр, присматривавшая за детьми.

Мирно почивавший под звуки разговоров и песен малыш Лют, едва только в клети стало тихо, открыл глазки и теперь вовсю улыбался, показывая пару первых зубов, и тянул ручонки к матери, приглашая ее на игру.

— Лето — не время для сна! — отозвалась боярыня, расцветая ответной улыбкой своему маленькому сокровищу.

Всеслава смотрела на них с умиротворением, украдкой прикладывая ладонь к собственному чреву. Хотя даже внимательный взгляд не нашел бы в ней сейчас никаких изменений, вещая подруга на днях уверенно подтвердила те робкие предположения, которые несколько седьмиц тому назад высказала не находящая себе места от волнения молодая женщина.

Как оказалось, разумный не по возрасту Лют пробудился не только для того, чтобы приобщиться материнского тепла и любви. Занятые ребенком женщины не услышали звука шагов, впрочем, воевода Хельги, несмотря на оставшуюся на память от хазарского плена легкую хромоту, всегда ступал не менее бесшумно, нежели его неизменный спутник Малик.

— Так и знал, что здесь вас отыщу! — раньше приветствия молвил он, оказываясь вместе со своим пардусом в круге света.

Уделив толику внимания своей семье (сынишка с радостью пошел к нему на руки и даже попытался дотянуться до хвоста пятнистого Малика), но так и не объяснив, что означает его, хоть и желанное, но неожиданное появление, Лютобор повернулся к Всеславе:

— Пойдем, госпожа, тебя там ждут.

Возле дома, поставленного Незнамовым сыном, и в самом деле собралось не менее полутора десятков нарочитых, в которых Тойво при свете факелов узнал дядьку Войнега, бояр Урхо, Остромира и Быстромысла и еще несколько человек из княжьего совета. Едва завидев ту, которая до этой зимы носила титул корьдненской княжны, прибывшие дружно обнажили головы и, войдя вслед за молодой хозяйкой в просторную горницу, в которой расторопные слуги уже затеплили огонь и начали собирать угощение, поклонились Всеславе, как положено при обращении к светлейшим князьям, до самой земли.

— Что случилось? — от растерянности и тревоги Всеслава едва могла говорить. — Что все это значит? Где Неждан?

— Твой супруг, госпожа, слава Богу, жив и передает тебе привет, — вслед за нарочитыми обращаясь к жене побратима как к высшей по положению, поспешил успокоить ее Хельгисон. — Хотя дела земли вятичей, — он слегка запнулся, выразительно глянув на Добрынича и бояр, — помешали ему приехать сюда, он надеется на скорую встречу в стольном Корьдно.

— В Корьдно? — Всеслава не сумела скрыть изумления. — Почему я должна туда ехать?

Вместо Хельгисона слово взял седобородый боярин Урхо, которого в совете уважали за спокойную рассудительность и преданность отрасли светлейшего Всеволода:

— Как ты, наверное, уже знаешь, госпожа, — начал он с непритворной скорбью, — твой брат, светлейший Ждамир, отправился по Велесову пути. Мстислав Дедославский с сыновьями, поднявшие мятеж, тоже поплатились за свое неразумие жизнями. Великокняжеский стол в Корьдно ныне пустой стоит, а как нельзя телу без головы, так нельзя земле без князя, тем более, такой обширной земле, как наша.

Он пал на колени, и остальные бояре последовали его примеру:

— Матушка княгиня! Не губи! Защити и спаси малых своих! На тебя одна надежда смуте конец положить!

— О чем вы толкуете, достойные! — попятилась Всеслава. — Где княгиню увидели? Дяденька Войнег, — от волнения она оговорилась, — то есть, батюшка, все мне рассказал.

— Про то нам известно, — кивнул боярин Урхо. — Да только волей великого Велеса покойный Ждамир вас с Нежданом своими преемниками назначил, а вещий Арво, посоветовавшись с богами и духами великого Вятока и Ждамира, подтвердил, что только с вашим вокняжением в земле вятичей воцарится мир.

Что могла на это ответить Всеслава? Только поблагодарить бояр и собираться в дорогу.

***

В кузнице вещего Арво горел огонь. В тигле, превращаясь в бронзу, плавились олово, серебро и пара золотых дирхемов. Возле стены лежали готовые к работе железные бруски и толстые прутья. Из гостевой избы доносились приглушенные разговоры отправляющихся на покой людей, громыхал цепью и утробно ворчал, насыщаясь своей долей жертвенной трапезы, сторож-медведь, и прял ушами, переступая в стойле с ноги на ногу, могучий лось, верный спутник волхва во всех дальних и ближних разъездах. С того времени, как Незнамов сын, тогда еще Соловей, сидел у этого очага, спрашивая у волхва, сумеет ли побратим замирить его с князем Ждамиром и русским Святославом, здесь ничего не изменилось. Разве что по крышам тихонько барабанил несущий запах прелой листвы дождь, первый предвестник наступающей осени, да на верстаке помимо привычных оберегов лежали покрытые затейливым рисунком прокаленные в можжевеловом дыму наговорные топоры да мечи.

На лавках и скамьях вокруг очага расположились Святослав, Хельги Хельгисон, Анастасий, бояре Урхо, Быстромысл, а с ними еще несколько присных воевод и нарочитых. Неждан, сидя у бревенчатой стены, обеими руками сжимал десницу прильнувшей к нему Всеславы. Левая рука молодой женщины, локоть которой бережно поддерживал дядька Войнег, обнимала округлившееся чрево: буквально накануне сам не свой от счастья и гордости Неждан впервые услышал, как играет в утробе их дитя.

Два месяца минуло со дня погребения светлейшего Ждамира. Неждан, хоть и искренне оплакивал молочного брата, на похоронах не присутствовал. Куда там. Он тогда едва мог глотать и дышать, не то, что твердо стоять на ногах. Обожженное горло распухло настолько, что Анастасию чуть не пришлось вскрывать трахею, открывая доступ воздуха. Хорошо хоть к приезду Всеславушки ожоги на руках и спине начали заживать. И так краса ненаглядная, от которой побратим Хельги, дабы раньше времени не печалить ее и не огорчать малыша, до последнего дня таил, что ее милый не так благополучен, как хотелось бы, едва увидев его повязки, бросилась в слезы, а после все порывалась, точно младенца, с ложечки кормить.

Когда он, преследуя Ратьшу, в дыму и пламени карабкался по тлеющим стропилам Водяной башни, он не чувствовал боли и думал лишь о том, как бы одним ударом прекратить эту постылую братоубийственную войну. А что до честолюбивых замыслов, так разве в том честь, чтобы, расталкивая других, втоптав в грязь все самое святое, вскарабкаться на вершину. Просто надо быть честным с собой и людьми, и тогда для тебя откроется высшая Истина и Правда Небес. Ратьше трижды давали возможность это откровение познать: дважды, когда его во время Божьего суда пощадил Хельгисон, и третий — когда меч Инвара не сумел отнять его жизнь.

Княжич откровения не принял и еще раз решил поспорить с судьбой. Хотя, возможно, проклятье, которое он на себя навлек, пролив кровь Войнеги, навсегда закрыло ему этот путь. Во всяком случае, в его глазах, заглянув в них в последний миг его жизни, Неждан увидел только выжженное пепелище погибшей души, бесследно сгинувшей в аду кромешных страстей. Если Ратьша о чем и сожалел, то лишь о том, что последний бой проиграл.

Что же до Войнеги, то ее душа, пусть не приобщившаяся рая, но познавшая покой, благодарно улыбнулась Неждану из небытия, благословляя на дальнейшее служение. Ее руки вместе с дланями его предков на миг остановили падение обломков башни. А еще более могучие силы, пришедшие к Незнамову сыну на помощь молитвами близких (ох, Всеслава, Всеславушка, твой голос вел его сквозь туман, твои смарагдовые очи, точно звезды, освещали ему путь во мраке), извлекли его из бездны более глубокой и роковой, нежели ров, в который он упал.

Неждан еще не выпутался из липкой ледяной паутины бредового забытья, тянувшей его кпределам, из которых нет возврата, когда его посетили еще две тени. В одной он узнал своего благодетеля, светлейшего Всеволода, другая, более тусклая и расплывчатая, чертами напоминала молочного брата Ждамира. Хотя Велесовы владения — это мир безмолвия, Сила, вершащая судьбы миров, позволила старшему из князей говорить. «Возвращайся! — передал Неждану Высшую волю светлейший Всволод. — Ты нужен ей!» Усопший, конечно, имел в виду землю вятичей. Но этот образ, который так легко воспеть и так сложно постичь простым неискушенным умом, в сознании Незнамова сына принял черты милой ладушки. Неждан потянулся к ней, силясь заключить ненаглядную в объятья… и очнулся.

В отверстия походного шатра светили лучи ясного летнего солнца. Успокаивающе пахло свежим сеном и какими-то добрыми травами, которые прели в горшке на углях. Неждан лежал на удобном, мягком ложе, у изголовья которого сидел Анастасий.

— Всеслава! — еще не в силах освободиться от милого видения, позвал Неждан.

Голос его почти не слушался, но ромей разобрал.

— Она скоро будет здесь, — сообщил он, заботливо поправляя сползшее одеяло. — Малые князья и бояре вашей земли решили бить ей челом. Твой побратим и Добрынич вместе с послами отправились за ней.

Ох, вы, крылья соловьиные! Почто позволили немилосердному огню себя опалить, почто не захотели к милой любушке нести. Вслух Неждан, однако, заговорил о другом:

— А по плечу ли Всеславушке подобное бремя? И так сколько тягот она перенесла!

— Она сильнее, чем ты думаешь, — улыбнулся ему ромей. — И своих сородичей вряд ли оставит в беде. Ты ей поможешь. Люди вашей земли верят тебе. Да и Ждамир перед смертью вас благословил. Непонятно мне только пророчество этого вашего премудрого Арво о потомках великого Вятока, — продолжал он, помешав отвар. — Не мне судить о здешних обычаях, но разве жизнь в княжьем тереме может влить в жилы княжескую кровь?

Этот же вопрос повторила Всеслава, навестив старого Кейо перед тем, как отправиться в Дедославль на вече.

Вещий хранильник, которому все это время удавалось ото всех отделаться малопонятными намеками и отговорками, наконец сумел удовлетворить общее любопытство.

— Ты думаешь, детонька, князь Всеволод был первым, кому не хотелось родимое чадо поганым хазарам заложницей отдавать? Его дед, князь Всеслав, тоже имел пятерых сыновей и только одну дочь, которую при рождении в честь отца назвали.

— Матушка? — потрясенно подался вперед Добрынич.

— Она самая, — кивнул Арво. — И совершенно напрасно Ратьша Дедославский, прими Велес его мятежную душу, перед тобой чванился. Твой род по материнской линии лучше его будет, ибо от старшей ветви потомков Вятока идет. Так что, хочешь — сам на великое княжение иди, хочешь — уступи дочери и ее супругу это право.

— Да куда уж мне! — махнул Добрынич рукой, глядя на притихших в удивленном внимании Святослава, воевод и бояр. — Всеславу с малолетства в Корьдно чествовали как княжну, она носит под сердцем дитя великокняжеское, ее и Неждана Ждамир преемниками выбрал, вот пусть они и княжат.

— Любо нам это! — воскликнули приехавшие к хранильнику бояре, и этот возглас подхватили собравшиеся на вече люди земли вятичей.

— Долгих и благих лет матушке княгине!

— Счастья ей и ее супругу!

— Слава нашему заступнику Соловью!

Пророчество старого талмудиста сбылось, только совсем не так, как он мог предположить.

В ясных смарагдовых очах Всеславушки стояли слезы.

— Нежданушка, милый! Ущипни меня! Уж не грежу ли я наяву.

— Ну, братцы, теперь заживем! — довольно потирал руки стоящий в первом ряду веселый, но почти что трезвый Сорока. — Такая княгинюшка-лапушка в обиду не даст и в беде не оставит.

— А наш-то, наш-то, неумойка беспортошный! — улыбался рядом Чурила. — Точно всю свою жизнь княжую шапку носил.

— Верно, так богами было суждено, оказаться ему на пути светлейшего Всеволода, — подытожил Хеймо.

Впрочем, в той стороне, где стояли нарочитые, в том числе и прощенные мятежники, славословия звучали далеко не так ликующе.

— Ох, времена настали последние, — вздохнул боярин Бранко, которому только ценой неожиданного для его соратников перехода под знамя Сокола и Росомахи у Девягорска, то есть, фактически ценой предательства, удалось сохранить добро и голову на плечах. — Разбойника без рода без племени княжой шапкой величаем!

— Молчи уже! А то твой Ратьша был не такой разбойник? — ткнул его в бок боярин Красимир, проникшийся уважением к Неждану, когда тот все-таки не позволил Доможиру послать на бойню его пятнадцати- и шестнадцатилетнего сыновей-погодков. Боярин сам понес штурмовую лестницу и первый на нее взобрался, без доспехов, с чужим мечом сумев удержаться на стене.

— А что до древности рода, — добавил боярин Урхо, — то хоть Неждан и не признал отцовское родство, да только Ашина могут тут даже с потомками Вятока поспорить!

— Ну что, брат, — сразу после вече подошел с поздравлениями Хельгисон. — Похоже, для людей своей земли ты так и останешься Соловьем.

— Все лучше, нежели, как Ратьша, коршуном хазарским, — пожал плечами Неждан.

— Ну, первое прозвание твое мы вряд ли забудем! — усмехнулся Сфенекл. — Все у тебя в жизни, как всегда, нежданно-негаданно!

— Главное, выходит все хорошо и ладно! — в тон ему добавил Икмор. — Аж завидки берут!

— А для моих соотечественников да арабов с хвалиссами можешь нареченным и крещеным именем называться! — подытожил Анастасий.

— Да по мне хоть горшком назовите, — отшутился Незнамов сын, — только в пекло я больше не полезу!

— Пекло пеклу рознь, — покачал головой Хельги. — Не думаю, что управлять такой землей проще, нежели удерживать равновесие на стропилах среди огня. Особенно сейчас.

Неждан не нашел, что возразить, ибо о том же толковали они с Всеславой по дороге сюда.

— Какое везде запустение, — едва не со слезами на глазах глядела по сторонам молодая княжна. — Точно вороги лютые по селам и весям прошлись!

— Смута и мятеж страшнее нашествия иноплеменников будут! — отозвался Неждан.

— Вражеские рати всегда можно сообща отразить, а бесчестный изменник тем и страшен, что бьет в спину и нападает из-за угла.

— Кромешников вы покарали, — примирительно улыбнулась ему Всеслава. — Героев наградили. Теперь бы не обидеть безвинно пострадавших, защитить вдов и сирот.

Неждан думал об этом. Великая честь выпала им с любушкой, но и тяжкое бремя. Не тучная и обильная, а разоренная и обескровленная доставалась им земля вятичей. Да только кто же откажется от матери, которую поразил тяжелый недуг. Стоя посреди вечевого поля на высоком помосте, рядом со своей княгиней, Неждан вглядывался в лица тех, кто, оказывая им высокое доверие, вместе с надеждами на лучшую жизнь возлагал на них огромную ответственность. Многих из собравшихся он знал лично.

С кем-то, их осталось не больше сотни, он вместе скитался по лесам под именем Соловья, кто-то последовал за ним в поход, сражался под стенами Итиля, брал Семендер и Саркел. Пришли и те, с кем довелось расхлебывать кровавую кашу смуты. Все люди надежные, с какими не страшно заглянуть в глаза врагу, даже если этим врагом являются нужда и разорение. Ничего! Пройдет год-два, и по Оке вновь побегут караваны торговых судов, и на месте разрушенных градов поднимутся новые. Пахари и охотники вернутся к своим трудам. А в княжьем тереме, где прежде только нудно бубнили метельники, подсчитывая хазарскую дань, зазвенят детские голоса, и нежный голос княгини Всеславы станет выводить напев колыбельной.

Впрочем, предаваться праздным мечтам может себе позволить лишь тот, у кого других, более важных дел нет. А у Неждана и его молодой жены дела как раз в огромном количестве имелись. И напрасно баяли сказители, что княжеская жизнь — это сплошные нескончаемые пиры, во время которых светлейший своим присным поручения дает. Такое, может, и случалось в прежние годы, когда великий князь, подобно кагану хазарскому, стен своего терема не покидал.

Незнамову сыну не то, что пировать, не всегда хватало времени какую-никакую снедь на ходу перехватить, а что до незатянувшихся ран, их приходилось долечивать на ходу. Пока его воеводы подавляли последние немногие очаги мятежа (обожженные руки никак не желали пока снова приноравливаться к мечу), Неждан пекся о том, чтобы новая, счастливая жизнь, о которой они все мечтали, о которой говорилось на вече, не закончилась, едва начавшись.

Он взбирался на строительные леса, спускался в закрома и кладовые, пересаживаясь с коня на ладью и обратно, отмахивал за день по нескольку поприщ, поспевая во все концы своей земли. Говорил не только с боярами и князьями, но также со старейшинами и рядовичами, пытаясь разобраться, кого действительно задавила нужда и кому не справиться без княжьей помощи, а с кого достанет и хорошей хворостины: первейшего средства, когда надо открыть чьи-то глаза на чужую беду. Всеслава, остававшаяся в Корьдно, во всем помогала ему. Испытавшая в своих странствиях жестокие лишения, она не понаслышке знала, что значит остаться без крыши над головой и не иметь даже черствой корки на обед. И многие лихоимцы, пытавшиеся нажиться на чужой беде, испытав на собственной шкуре гнев молодой княгини, надолго, а то и навсегда зареклись против Правды идти.

В один из таких суматошных дней начала осени их в княжеском тереме посетил Святослав. Почтив беседой заслуженных воевод и бояр, оказав дань уважения молодой княгине, он пожелал побеседовать с Нежданом наедине.

— Ну что, светлейший! — начал он. — Думаю, дальше вы и без меня управитесь. Погостили мы здесь хорошо, Память долгую о себе оставили. Однако, надо и честь знать! Хазарам мы долги отдали, здешним крамольникам хвосты прищемили, пришло время пурпуророжденного басилевса за мантию подергать. Коли есть желание, присоединяйся!

— Благодарю за ласку, — как равный равному поклонился Неждан. — Только нам со Всеславушкой со здешними делами бы разобраться. Край наш разорен войной, тут бы урожай какой-никакой собрать да людям, оставшимся без крыши над головой, помочь дома поставить, а то и дани, которую обещал тебе мой брат Ждамир, давать станет нечем. Другое дело, что по здешним лесам-полям стараниями окаянного Ратьши слишком много всякого народа бродит, предпочитающего меч оралу. Так я бы его с удовольствием отослал и на Дунай, и еще дальше.

— Слышу слова истинного правителя! — похвалил Неждана русский князь. — Воины, обученные и храбрые, мне для похода нужны, а в этой земле за прошедшее лето даже люди мирные научились воевать. Что же до дани — не беспокойся. Все понимаю, какая сейчас дань, нам бы пока те скоры да меды, которые два года собирали на Руси, к ромеям на торг отвезти.

— Я и не беспокоюсь, — с достоинством отозвался Незнамов сын. — Коли нас со Всеславой молочный брат Ждамир, да упокоит Господь его душу, преемниками назначил, нам, стало быть, и слово, им данное, держать. Скоры, мед, все, чем богаты, когда назначишь срок, соберем. Вот только ежели кто из твоих воевод-бояр задумает в моей земле, подобно беззаконным хазарам, охотой за челядью заниматься, разбой чинить, поселян обижать, — сурово сдвинул брови Неждан, — бить стану нещадно, слово князя даю.

— Не думаю, что слово княжеское окажется менее крепким, нежели слово соловьиное, — дернул себя за длинный чуб Святослав. — Те, кто против Правды пойдет, коли твоей кары избегут, от меня по заслугам получат. И в этом уже я тебе мое слово даю. Ну, а ежели кто-нибудь захочет с миром прийти? — меж его длинных усов заискрилась улыбка. — По торговым делам, али просто в гости, неужто тоже станешь мечом встречать?

— Добрым гостям мы всегда рады, — заверил его Неждан. — Особенно если ты, княже, поволишь в гости приехать. Мой дом — твой дом. Не вечно же ты будешь в походы ходить!

Святослав предложение с благодарностью принял и через пару дней с дружиной и войском отправился в обратный путь. Неждан вместе со своей княгинюшкой, стоя на городском забрале, долго смотрели им вслед, и мнилось им, что день следующей встречи уже недалек. Разве могли они знать, что ни Святослава, ни многих из его воевод, тех, кого Незнамов сын привык считать товарищами и братьями, они не увидят больше никогда.

Эпилог

На высоком берегу реки Москвы, там, где впадает в нее Неглинка, ставили крепость. Точно квашня на опаре поднимался и рос детинец. Словно крепкие мышцы на спинах столяров и землекопов бугрились круто заводимые валы. Рядами фаланги одно к одному выстраивались бревна частокола.

Отстроив еще пару весен назад крепость возле мерянского Ростова, на берегу озера Неро, Святослав решил получше закрепиться и в мещерском краю. Светлейшие Всеслава и Неждан посоветовались со своими боярами и возражать не стали. Место это, уже не принадлежавшее к владениям вятичей, находилось всего в паре поприщ от Оки. И дань, обещанную светлейшим Ждамиром, собирать удобно, и для купцов от всяческих лиходеев защита. Незнамов сын, может быть, и сам хотел бы поставить побольше таких крепостей: и на Оке, и на границе с буртасами, и на степном рубеже. Но пока об этом приходилось только мечтать: тут бы разрушенные войной города заново отстроить, торговые пути восстановить да позаботиться о том, чтобы в лесах промышляли охотники за пушным зверем, а не лихие разбойные соловьи.

Об этом он говорил с побратимом, когда они вместе выбрались в новый русский градец, в котором обживался-начальничал повышенный до сотника, взявший в жены одну из Всеславиных подруг (то ли Суви, то ли Тайми, кто их разберет) Торгейр. Ехавший рядом с друзьями, но чуть в стороне Анастасий в разговор не встревал. Ему и собственных размышлений хватало.

Итак, их дела в земле вятичей закончены. Как только Талец и новгородцы помогут Торгейру поставить крепость, они все вернутся на Русь. Он наконец увидит Феофанию и малыша Люта, приобщится в Божьем храме святых таинств. Проведет первую за много лет зиму не в постоянных переездах от одного постоялого двора к другому, не в оковах, не в походных тяготах, а под кровом любимой сестры, а может быть, было бы только желание, и в собственном дому. Но что потом?

Для большинства русских воинов и воевод ответ на этот вопрос звучал однозначно. Даже здесь, в земле, которая хоть и обязалась платить дань, в состав Руси пока не входила, нашлось немало желающих попытать счастья в Балканских горах. К Доможиру, Быстромыслу и другим воеводам, которые собирались присоединиться к походу, уже сейчас приходили люди, стремившиеся продолжить службу под соколиным знаменем. Анастасий их понимал. Кто не захочет следовать за князем, одно присутствие которого на поле боя означает победу.

Едва сойдет лед и скроются вдалеке страшные Днепровские пороги, запенится волна крутого посола у борта ладей, побегут хищные морские птицы к болгарским берегам. Присяга и другие обязательства предписывали ему находиться на борту одной из этих ладей, идти сначала на Хортицу, потом в Херсонес, а далее — на полудень. Молодой ромей на какой-то миг возмечтал, как ощутит на коже знакомое с детства шершавое прикосновение морской соли, как увидит башню Сиагр, как преклонит колени на мозаичном полу базилики… и лишь горестно усмехнулся.

Изготовив для штурма Дедославля огненную смесь, он снова загнал себя в клетку, ключи от которой друг у друга рвали сокол и гиена. Под гиеной он подразумевал патрикия Калокира. Спафарий Дионисий, в те дни, когда они еще друг с другом разговаривали, случайно открыл истинные цели честолюбивого сына стратига Херсонской фемы и его мечты об императорском пурпуре, примерить который он надеялся при помощи воинов Святослава. Что же до победоносного архонта руссов, его планы простирались едва ли не далее притязаний Александра Великого, и никакие напоминания о трагической судьбе македонского владыки и его державы не могли его остановить. Окрыленный успехами в хазарской земле, опьяненный сознанием собственной силы, он желал единой своей волей создать могущественное государство, ни в чем не уступавшее Византии, и ради этой благой цели не собирался жалеть ни себя, ни других.

За эту одержимость, за удаль, отвагу и несомненный талант прирожденного полководца и вдохновенного вождя Анастасий не мог Святослава не уважать. Он безо всяких колебаний пошел бы за ним в поход в качестве врача. В конце концов, разве его долг ему не велел, насколько это возможно, преуменьшать телесные скорби людей, и разве война — это не средоточие страданий. Но, впечатленный дедославской огненной смесью, светлейший недвусмысленно дал понять, что хотел бы и на Балканах иметь в запасе нечто подобное.

Конечно, изобретение Анастасия, мало чем уступавшее греческому огню, уравнивало шансы руссов в возможной войне с империей. Но разве оно не относилось к тем «смертельным средствам», изготавливать и распространять которые ему запрещала клятва, приписываемая еще сыну Асклепия Гиппократу? Клятву нарушить — душу погубить, изменить присяге — предать всех, кем дорожил. Вот она, плата за то, что, думая о благе соратников, согласился на путь «наименьшего зла». Даже малое зло остается злом, а что до благих намерений, то всем известно, куда они ведут.

Впрочем, не совсем так. Глядя, как буквально на глазах поднимается земля вятичей под рукой неожиданно, но вполне оправданно вознесшегося на вершины власти Незнамова сына, Анастасий с уверенностью мог сказать, что добрые помыслы при желании могут превратиться в благие дела. А княжеская железная воля, без которой, особенно когда в стране еще не до конца улеглась смута, невозможен труд правителя, из непосильного ярма может превратиться в путеводный маяк, когда таким маяком являются горячее сердце и забота о чаяниях простых людей.

Вот и сейчас, едва кони подъехали к новой крепости, на строительстве которой, помимо руссов, трудилось немало местных насельников, как из мещеры, так и из вятичей, оборвав на полуслове приветствия и славословия, светлейший Неждан отправился смотреть, как устроены ватажники, все ли сыты, для всех ли отыскалась крыша над головой.

— Ты что же, и меня подозреваешь в лихоимстве? — едва не с обидой глянул на него Торгейр. — Или опасаешься, что у твоих сермяжников последний кусок отниму, чтобы дружину накормить?

— Своя рубашка ближе к телу, — невозмутимо отозвался Неждан. — Да и глаза у тебя только два, за всеми не углядишь.

— Лучше подрядчиков поторопи, — все еще не остыв, нахмурил кустистые брови сотник. — А то точно в чистом поле зимовать придется.

— Можно подумать, это для тебя впервой, — насмешливо заметил Александр. — Да и где ты тут чистое поле увидел? — он указал на почти вставший под крышу детинец. — В других градах люди с малыми чадами до сей поры в землянках ютятся.

— Набольших таких градов, — отчеканил Неждан, — которые вместо того, чтобы делом заниматься, в своих хоромах пировали, я самих в землянки отправил жить, дабы впредь об обязанностях своих не забывали. За твоими подрядчиками, Торгейр, я прослежу, если увижу леность или мздоимство, самих запрягу в телеги и заставлю бревна возить.

Так они и беседовали, прохаживаясь от частокола к детинцу, а от детинца — к уже наметившимся контурам угловых и надвратных башен.

— Здесь кое-чего не хватает, — заметил Александр, когда они, обойдя крепость по периметру, вернулись на засыпанную листвой и стружкой площадь перед детинцом, где рядом с вырезанным из дубового ствола и глубоко вкопанным в землю идолом Перуна чернел уже изведавший жертвенной крови гранитный валун. С этого валуна и этого идола по повелению Святослава и началось строительство.

— Здесь кое-чего не хватает, — тем же тоном повторил Александр. — Иначе крепости не стоять.

Скинув нарядный мятль, он взялся за топор. Работал молча и истово, ничего никому не объясняя, но особых объяснений не потребовалось. Когда две сосновые волокнистые доски, направляемые его рукой, привычно вырубавшей шипы и запоры, легли одна поперек другой, а еще одна, поменьше, нашла свое место наискось продольной, в крепости воцарилась мертвая тишина.

Хотя большинство руссов Торгейра и новгородцев Тальца уже давно приобщились таинства крещения, служба князю-язычнику научила их скрытности, у некоторых граничащей с отступничеством. На словах позволяя своим воинам исповедовать любую веру, какая им заблагорассудится, Святослав, тем не менее, не упускал случая не всегда остроумно и часто недобро подшутить над приверженцами Христа. А кому хватит мужества быть постоянным объектом насмешек? Что же до земли вятичей, то в ней Евангельский Свет пока не горел дальше великокняжеских покоев. Слишком высокую цену эта страна заплатила, прежде чем обрела наконец согласие и мир. И стоило ли их нарушать болезненным вопросом о вере. Ничего не поделаешь. Путь истины всегда тернист. Даже великой империи, в пределах которой воплотилось Слово, потребовалось несколько столетий, чтобы Его принять. Вот потому на лицах тех, кто узрел и осознал деяние Александра, сейчас отразились смятение и страх, и Анастасий не удивился бы, обнаружив их на своем лице. Что скажет Святослав, как премудрые волхвы воспримут это дерзкое покушение на их права.

Александр, конечно, тоже осознавал все возможные и невозможные последствия: прозорливостью он мог бы поспорить с иным волхвом. Вот только в самоцветно-переливчатых глазах даже внимательный взгляд не обнаружил бы и тени страха. Водружая на холме, высоко вознесшийся над рекой, любовно обструганный и отшлифованный поклонный крест, воевода улыбался. Его лицо сияло тем особенным светом, который дает упование на Божью Правду и вера в Ее торжество. Только по мозолистым ладоням натруженных рук от запястий к пальцам вещим знамением медленно сочились два кровавых ручейка.

Анастасий вздрогнул. Взору его открылось мучительное и грозное видение. Он узрил берег широкой и могучей реки и уходящие к горизонту тяжело нагруженные ладьи с парусами, осененными соколиным стягом. Берег после их ухода выглядел неприглядным и пустынным. Возле жертвенного камня бесформенной грудой лежали мертвые тела. Еще два человека, пока что живые, корчились в смертной муке, распятые на ветвях Перунова дуба, воронам на поживу. В одном Анастасий узнал Александра, другой походил на него самого… Душу молодого лекаря объял страх, который он тотчас поборол. Вот ответ на мучившие его вопросы. Каждому суждено нести свой крест. Если такова Божья воля, он с радостью примет этот венец.

Александр ополоснул руки и стал перетягивать в который уж раз открывшиеся раны. Анастасий стал ему помогать.

— Зачем ты сделал это? — с одним и тем же вопросом подошли к побратиму Неждан и Торгейр. — Разве ты не понимаешь, что этому кресту здесь долго не простоять? Только понапрасну подставил под удар себя и всех нас.

— Разве не долг воина держать удар? — спокойно ответил он. — А что до креста, не этот, так другой переживет всех нас. На том месте, где мы стоим, вырастет великий город, и он унаследует святость и славу Рима и Константинова града.

Продолжая улыбаться и глядя на крест, он прищурил глаза, словно и в самом деле вглядывался в непроглядную даль грядущего. Анастасий последовал его примеру, и то, что видел Александр, сделалось зримым и для него. На месте деревянной крепости раскинулся увенчанный православными крестами великодержавный стольный град. Укрепленные могучими башнями каменные зубчатые стены с трудом вмещали множество больших и малых храмов, монастырей и палат. Праздничный благовест соборной звонницы, подхваченный колоколами всех церквей, разносился на много верст, и горним светом сияли на солнце золотые купола. В пестрой, весело гомонящей толпе, валом валившей на праздничную литургию, он видел людей, схожих чертами и с Александром и Торгейром, Нежданом и Тальцом. А сколько нарядных красавиц походили на Феофанию, Всеславу и тех девчонок, которые собирали за речкой грибы. То были их потомки. Наследники памяти и славы, те, ради кого стоит умирать и жить.

Словарь

Албасты — демонические персонажи тюркской мифологии, связанные с водной стихией. Обычно представляется в виде уродливой обнажённой женщины с длинными распущенными жёлтыми волосами и обвислыми грудями. Албаста истребляет маленьких детей.

Аль Син — Арабское название Китая.

Адамант — устаревшее название алмаза, в переводе с греческого — «несокрушимый».

Аждарха — в мифологии тюркоязычных народов Малой и Средней Азии, Северного Кавказа, Поволжья и Западной Сибири злой демон. Обычно представлялся в образе дракона, часто многоголового. Согласно некоторым мифам Аждарха, которому удалось дожить до глубокой старости, превращается в демона ювха.

Альвы (эльфы) — В ранней германо-скандинавской мифологии — нестареющая, обладающая магией, прекрасная раса, живущая, как и люди, на Земле. Владеют секретами кузнечного ремесла. (см., например, «Младшая Эдда» сага о Вёлунде).

Асмунд — согласно Повести временных лет, один из воевод князя Игоря, после его смерти занимавшийся воспитанием Святослава. Упоминается, в частности в эпизоде, повествующем о расправе Ольги над древлянами. Сражение открыл Святослав, (которому на тот момент было 3 года), бросив «копьем в древлян, и копье пролетело между ушей коня и ударило коня по ногам, ибо был Святослав еще ребенок. И сказали Свенельд [воевода] и Асмуд [кормилец]: „Князь уже начал; последуем, дружина, за князем. “»

Батур (батыр) — исполин, богатырь.

бахарь — сказочник, рассказчик

бахши (туркм. — багшы, казах. — баксы от санскритского bhikshu — учитель) — народные певцы, музыканты, сказители и поэты у народов Средней Азии. Поют народные песни и эпические произведения — дастаны, сопровождая пение на двухструнном музыкальном инструменте — дутаре.

Бердаа — город в Азербайджане, расположенный на Карабахской равнине на реке Тертер. С 5 века столица Кавказской Албинии, в начале 8 века завоеван арабами. В 10 веке был захвачен пришедшими с севера руссами, которые пытались там закрепиться, но после ожесточенных боев были вынуждены после гибели вождя покинуть город. По мнению Л.Н. Гумилева на обратном пути через земли хазарского каганата, ослабленные лишениями дружины руссов были истреблены мусульманской гвардией кагана ал-ларсиями.

Буевище — кладбище

Булгар (татарский Bolğar, Болгар) — одна из столиц Волжской Булгарии. Город был основан в X веке В 920 арабский географ ал-Балхи впервые упоминает о Великом Булгаре. В 922 году Болжскую Булгарию по приглашению ее ильтабара (то есть государя) Алмаса посещают послы из Багдада и булгары принимают ислам. Жизнь и быт булгар подробно охарактеризованы в запискас секретаря посольства Ахмеда ибно Фадлана. В середине X века Булгария становится одной из сильнейших и влиятельнейшей страной Восточной Европы, с развитыми ремеслами, крупнейшим торговым центром Среднего Поволжья.

булгары — тюркоязычные племена скотоводов и кочевников, населявшие с IVвека степи Причерноморья до Каспия и Северного Кавказа. После прихода в регион хазар во второй половине VII века булгры оказались расколоты на три орды. Часть племен под предводительством хана Аспаруха откочевали на Балканы, где тесно взаимодействовали со славянами. Другие племена нашли новую родину в среднем Поволжье, основав государство Волжских булгар. Булгары участвовали в этногенезе таких современных народов как болгары, чуваши, казанские татары, балкарцы, карачаевцы, гагаузы, венгры.

Бурмицкий — персидский

Бус (Бож) — король антов упомянутый историком Иорданомв своём сочинении «О происхождении и деянии гетов», а также в «Слове о полку Игореве» (Се бо готския красныя девы воспеша на брезе синему морю, звоня рускым златом; поют время Бусово, лелеют месть Шароканю), в связи с войной против него остготского короля Винитара. В начале готы потерпели от антов поражение, однако после смогли около 375 года захватить в плен и распять Божа, его сыновей и 70 антских старейшин. Но уже через год Винитар погиб в бою гуннами.

варя́ги — выходцы из Балтийского региона, представители которых присутствовали как наёмные воины или торговцы в Древней Руси и Византии IX–XII веков

Велес — в славянской мифологии Бог нижнего мира, проводник душ умерших в иной мир, покровитель скота (Скотий Бог) и торговли, хозяин лесных и водных угодий, хранитель подземных богатств. Изображался в виде длиннобородого, длинноволосого человека, медведя, волка, или (в водяной ипостаси) дракона (отсюда новгородское прозвание Ящер). В мифологии финно-угорских народов сближается с Кереметом. (иллюстрация Виктора Королькова)

Вяйнямейнен — в карело-финской мифологии культурный герой и демиург, мудрый старец, чародей и шаман. В карело-финских рунах Вяйнямейнен — главный герой, обитатель первичного мирового океана: на его колене, торчащем из воды, птица снесла яйцо, из которого Вяйнямейнен заклинаниями сотворил мир. Один из главных героев карело-финского эпоса Калевала. (иллюстрация Бородкина)

Вердани см. Норны

Верея — опора ворот

Веред — нарыв с нагноением, чирей, абсцесс, ячмень, фурункул

весины (весь) прибалтийско-финское племя, возможные предки вепсов и карел-людиков

виноцветное море — Средиземное, или Эгейское море (устойчивая формула поэм Гомера)

Волхвы́ (др. — рус. вълхвъ «кудесник, волшебник, гадатель») — древнерусские языческие жрецы, которым приписывались умения заклинать стихии и прорицать будущее. Волхвы осуществляли богослужения и жертвоприношения, обладали даром психологического воздействия на людей и составляли особый социальный слой. (см. также кудесник хранильник

Воавр — персонаж корело-финского эпоса, жена богатыря Ляйне,

сражавшегося с чудинами.

Выжлок — ищейная, гончая собака; вожак стаи. См. Ни пес, ни хорт, ни выжлец.

вятичи — древнерусское племя, жившее в бассейне реки Оки. Родоначальником вятичей летопись считает легендарного Вятко: «А Вятко седе с родом своим по Оце, от него же прозвашася вятичи. Вятичи занимались земледелием и скотоводством; до 10 11 вв. у них. сохранялся патриарх. В 9 10 вв. платили дань Хазарскому каганату, с середины 10 в. после разгрома каганата — киевским князьям».

Гален Клавдий (129, Пергам -201 Рим) — римский врач и естествоиспытатель, классик античной медицины. Оставил более 400 трактатов по медицине, из которых сохранились более 100. Изучал анатомию и физиологию, широко использовал опыты над животными, создал первую в истории концепцию о движении крови в организме, широко применял лекарства, получаемые из растительного и животного сырья путем специальной обработки. Оказал огромное влияние на средневековую медицину вплоть до начала нового времени.

Гектор — в древнегреческой мифологии храбрейший вождь троянского войска, сын Приама и Гекубы. Убил Патрокла друга Ахілла и сам был убит Ахиллом, который несколько раз протащил его тело своей колесницей вокруг стен Трои и затем за выкуп выдал Приаму.

Гея — древнейшее божество, олицетворение Земли. По Гесиоду Гея первой выделилась из первоначального Хаоса и породила Урана (небо) и Понт (Море)

горный бальзам — природное мумиё

гридень (древненорвежский — безопасность, покой, убежище) — в древней Руси до XIII в. член младшей княжьей дружины, телохранитель. Гридница — часть дворца, где содержали стражу.

гривна (шейная) — металлический обруч (из бронзы, железа, серебра или золота), носившийся на шее.

гусли яровчатые — струнный щипковый музыкальный инструмент, известный на Руси с древнейших времен. Различают крыловидные и шлемовидные гусли. Первые, в более поздних образцах, имеют треугольную форму и от 5 до 14 струн, настроенных по ступеням диатонической гаммы, шлемовидные — 10–30 струн такой же настройки. На крыловидных гуслях (их также называют звончатыми) играют, как правило, бряцая по всем струнам и глуша ненужные звуки пальцами левой руки, на шлемовидных, или псалтыревидных, струны защипывают обеими руками. Народный устойчивый эпитет «яровчатый» по одним источникам происходит от названия дерева явор (разновидность клена, из которой делали инструмент), по другой от слова «ярый» «яркий».

Даждьбог, Дажьбо́г — один из главных богов в восточнославянской мифологии бог плодородия и солнечного света, предок князей и вообще русских людей. (иллюстрация А. Шишкина)

Дедославль — древнерусский город, существовавший в домонгольское время, находящийся у села Дедилово Киреевского района Тульской области. Академик Б.А. Рыбаков называет летописный Дедославль городом жрецов вятичей. В 1146 г. Дедославль впервые упоминается в Ипатьевской летописи как город, в котором проходили славянские собрания (вече). Это упоминание связано с борьбой за киевское великое княжение между Игорем и Святославом Ольговичами, с одной стороны, и Изяславом Мстиславичем и его сторонниками, с другой.

Дирхем, дирхам — старинная арабская серебряная монета, равнялась 2,97 г чистого серебра. Чеканилась с 695. применялась в торговле арабов с другими странами (с Древней Русью в 9—13 вв.).

Долон эбуген — в мифологии монгольских народов созвездие Большой Медведицы, её семь звёзд иногда причисляются к тенгри. В шаманских гимнах — податель счастливой судьбы. Одна из звёзд Большой Медведицы, находящаяся у неё на плече (вариант: в хвосте), украдена у Улькера (созвездие Плеяды), который гонится за похитителем.

драккар (норвежск. Drakkar, от древнескандинавских Drage — «дракон» и Kar — «корабль», буквально — «корабль-дракон») — деревянный корабль викингов, длинный и узкий, с высоко загнутыми носом и кормой, приводившийся в движение с помощью весел и простейшего паруса. Размеры драккаров колебались от 35 до 60 метров. Большие корабли имели до 35 пар весел и развивали скорость до 10–12 узлов что для кораблей такого класса может считаться выдающимся показателем. На носу крепилась резная голова дракона (отсюда и название типа корабля), а по бортам располагались щиты. (иллюстрация — Николай Рерих "Варяжские гости") дэвы — злые духи в иранской мифологии. Представления о дэвах, злых духах, звероподобных великанах, обитающих под землей и владеющих несметными сокровищами, сохранились в мифах народов Средней Азии, Казахстана, Кавказа и Западной Сибири.

егет — джигит, удалец

жуковинье — перстень с камнем, печаткой или с резной вставкой.

Зенон из Элеи — древнегреческий философ, ученик Парменида, создатель диалектики, искусства выдвигать аргументы и опровергать чужие мнения. Из четырех десятков апорий наиболее известны апории о движении: «Дихотомия», «Ахилл и черепаха», «Стрела и Стадий» (Движущиеся тела). Как сообщает Диоген Лаэртский, участвовал в заговоре против тирана Неарха. Был арестован. На допросе, при требовании выдать сообщников, вел себя стойко и даже, по некоторым сведениям, откусил тирану ухо, а по другим — откусил собственный язык и выплюнул его в лицо тирану. Присутствовавшие граждане были настолько потрясены произошедшим, что побили тирана камнями.

зернь — мелкие золотые или серебряные шарики (диаметром от 0,4 мм), которые напаиваются в ювелирных изделиях на орнамент из филиграни. Создаёт эффектную светотеневую и фактурную игру, обогащает орнаментальную ритмику изделия. Известна с древнейших времён (в Междуречье, Древней Греции, на Кавказе), широкое распространение получила в средние века (особенно в Древней Руси), применяется и в настоящее время.

Иллион — Троя

ижоры, ижо́ра — финно-угорский народ, в древности — основное (наряду с водью) население Ижорской земли.

из рубашки выскочившая — достигшая возраста девичества, когда девочка, прошедшая обряд посвящения, получала взрослую, женскую одежду поневу, шерстяную юбку, с рисунком в клетку, являвшуюся неотъемлемой частью костюма средней и южной России до ХХ века. Дети в Древней Руси, и девочки и мальчики, носили только рубашку.

Ираклио́н (греч.Ηράκλειο) — город в Греции административный центр Крита. Арабы, захватив Крит в 824 году, превратили это место в укреплённый форт Хандак, который удерживали в течение 140 лет. Для защиты города арабы построили мощные стены и окружили их глубоким рвом (отсюда и название города Хандак, что по-арабски значит «ров»). В 961 году. за несколько лет до описываемых в романе событий город был отвоёван византийским полководцем полководцем Никифором Фокой после упорной восьмимесячной осады. По сведениям ПВЛ и др. источников известно, что в войне участвовали воины, русы.

Ирий (вирий, вырий) — древнеславянский рай, южная страна, куда птицы улетают зимой. Туда же возносятся души зверей, добытых охотниками, и держат ответ перед «старшими» — рассказывают, как поступили с ними люди. Соответственно, охотник должен был благодарить зверя, позволившего взять свою шкуру и мясо, и ни в коем случае не издеваться над ним, не причинять лишних мучений. Тогда «старшие» скоро отпустят зверя назад на Землю, позволят снова родиться, чтобы не переводились рыба и дичь. По преданию, ключи от Ирия сначала хранились у вороны, но та прогневала богов и те передали ключи жаворонку С представлением об Ирии связаны магические обряды погребения птичьего крыла в начале осени.

истьба, истобушка "изба" (от глагола «топить») — отапливаемое строение (в отличие, например, от клети), будь то кладовая для зимнего хранения овощей (Белоруссия, Псковщина, Северная Украина) или жилая изба крохотных размеров (Новогородская, Вологодская области), но непременно с печью.

Искоростень — древнерусский город 10 в. Впервые упомянут в 914 г. как столица славянского племени древлян. После того, как древляне убили пожелавшего собрать большую, чем было уговорено, дань киевского князя Игоря, его жена Ольга отомстила древлянам, осадив Искоростень и спалив его в 945 (по другим данным в 946) году. С тех пор город и прилегающие земли стали частью Киевской Руси.

Итиль — столица Хазарского каганата в 8—10 вв. (в 15 км выше современной Астрахани). Располагалась на обеих сторонах р. Итиль (Волги) и небольшом острове. В И. жили хазары, тюрки, славяне, евреи. Население занималось скотоводством, земледелием, рыболовством, ремёслами, торговлей. В И. были дворец кагана, храмы, училища, бани, базары. Жилые постройки состояли из деревянных шатров, войлочных юрт и землянок. В 965 И. разрушен киевским князем Святославом Игоревичем.

каган — титул правителя у степных народов, иногда применявшийся и в отношении русских князей. Здесь в основном применяется в отношении кагана хазарского, главы хазарского каганата, который, царствовал, но не правил. Хотя особа кагана считалась священной, а, по верованиям простых хазар и степняков, одного его взгляда достаточно, чтобы человек упал замертво, каган не имел права покидать своего дворца, и вся полнота власти находилась в руках правителя, носившего титул бека, или царя.

камча — нагайка, плеть или кнут.

Керемет — у ряда в финно-угорскоих и тюркских народов младший брат и противник верховного бога и демиурга Кугу-Юмо. Моления Керемету совершались при эпидемиях и т. п. в священных рощах — кереметах (лудах), где специальный жрец приносил в жертву богу животных чёрной масти

Киса, (кочь) — Разновидность плаща, употреблявшаяся в княжеско-боярской и воинской среде. Арциховский считает, что именно кочь распространился в Западной Европе под названием славоника — "славянский плащ"

кметь — термин, широко распространённый в Средние века у славянских народов и имевший различные значения. Первоначально кметами назывались, по-видимому, свободные члены общины, племени. В древнерусских литературных памятниках ("Слово о полу Игореве" и др.) кметы — витязи, воины дружины. В «Поучения Владимира Мономаха» кмети упоминаются наряду с князьями и относятся к числу воинов лепших, хотя и молодых.

коке — ласковое обращение, эквивалентное русскому родной братец (каз).

колты — древнерусское женское украшение 11–13 вв., полая металлическая подвеска, прикреплявшаяся к головному убору. Округлые золотые колты украшались перегородчатой эмалью (изображения птиц, сиринов, «святых» и др.), серебряные — черновыми изображениями. Звездчатые колты из золота и серебра покрывались зернью и сканью.

корбы — сырая низменость под ельником; частый лес, чаща, трущоба.

корелы — одно из коренных финских племен, первоначально обитавшее в Карелии

Коркуд — в мифах тюркоязычных народов первый шаман, покровитель шаманов и певцов. Дабы обмануть смерть, расстелил одеяло на водах реки и играл на кобызе. Образ Коркуда получил наибольшее развитие в огузском эпосе: «Книга моего деда Коркуда».

Корочун — самый короткий день в году, когда Кощный Бог «окорачивает» уходящий год. Празднуется накануне Зимнего Солнцеворота или накануне Коляды. Характеризуется жертвоприношениями Велесу.

кощун — в данном контексте раб

крада — погребальный костер у древних славян

Куго-юмо — верховное божество у ряда финно-угорских народов. Творец вселенной, отождествлявшийся с небесами.

Купавый — белый, чистый, ладный.

курт — разновидность овечьего сыра.

Куря — печенежский хан, упоминается в "Повести временных лет" в связи с гибелью на Днепровских порогах дружины Святослава Игоревича. По сведениям летописи, Куря действовал по подстрекательству византийцев (по версии Л. Гумилева христианской общины Киева). После гибели Святослава в неравном бою с печенегами Куря сделал из его черепа чашу и пил из нее на пирах.

лепо, лепый — хороший, красивый, прекрасный, благовидный; лепший, лучший; лепше

ложница — спальня, ложе, постель

Локи — в скандинавской мифологии один из богов асов, известный своим переменчивым нравом. Во многих сюжетах выступает как добытчик-похититель, прибегающий к хитрости и обману, и действующий то в интересах богов, то в ущерб им. Иногда отождествляется с богом огня.

Ляйне — богатырь, герой карельскойсказки.

Макошь (Мокошь) — Богиня всей Судьбы (кош, кошт — судьба, слог "ма" может сокращенно обозначать слово "мать"), старшая из богинь прях судьбы, а также покровительница женских рукоделий — на Земле; попечительствует женскому плодородию и урожайности, хозяйственности и достатку в доме Великая Мать, богиня плодородия, связана с урожаем, имеет 12–13 годовых праздников (и может чествоваться каждое полнолуние) Богиня магии и волшебства, жена Велеса и Хозяйка перекрестков мироздания между мирами. Хозяйка Живой Природы.(иллюстрация Виктора Королькова)

Мадьяры — самоназвание венгров

Мерв — древнейший известный город древнейший известный город Средней Азии, стоявший на берегу реки Мургаб в юго-восточной части Туркменистана, в 30 км к востоку от современного города Мары. Столица персидской сатрапии Маргиана и государства Сельдуков.

Меряне, Ме́ря — древнее финно-угорское племя. Жившее на территории Ярославской, Владимирской Ивановской, восточной части современной Московской, части Вологодской и Костромской областей. Впервые упомянуто в VI веке готским летописцем Иорданом под названием мерен, позже появляется в русских хрониках. По данным «Повести временных лет в 859 году варяги обложили мерю данью. В начале X века меряне принимали участие в походах Олега, потом попали в зависимость от хазарского каганата. Во время похода Святослава, как и вятичи, были обложены данью или вошли в состав Руси.

Мурома — финно-угорское племя, которое с первого тысячелетия до нашей эры жило в бассейне. Находилось в родстве с мордвой и вело происхождение от городецкой культуры. Племя занималось сельским хозяйством, охотой, ремеслами, к XII было ассимилировано восточными славянами на начальном этапе формирования русского этноса.

Мимир — великан, живший среди асов Будучи дипломатическим заложником, по наговору был убит и обезглавлен. Один пожертвовал правым глазом, чтобы оживить его голову, которую отнёс в подземную пещеру у корней мирового дерева Игдрасиль Там он мог советоваться с умной головой и пить воду, которая наделяла временной мудростью.

Мировое Древо — в мифологической модели мира универсальный символ, объединяющий все сферы мироздания. В славянской и скандинавской мифологии воплощалось в виде собственно древа, мировой оси, объединявшей верхний, нижний и средний миры.

Миэликке — в финно-угорской мифологии супруга Тапио, хозяина лесных угодий.

Море Хвалисское, или Хвалынское — Каспийское море.

Морана (Марена, Мара) — в славянской мифологии богиня, связанная с воплощениями смерти, с сезонными ритуалами умирания и воскрешения природы.

Нарочитые, или вятшие мужи — лучшие мужи, племенная а затем служилая аристократия.

Навь — здесь иной, загробный мир. (Рыбаков Б. А. «Язычество древних славян»: «Навьи — мертвецы или, точнее, невидимые души мертвецов»).

насад Речное плоскодонное беспалубное деревянное судно упрощенной конструкции обшивка корпуса которого образована путем насадки досок продольными кромками на специальные шипы.

Норны — в скандинавской. мифологии богини судьбы: Урдр (прошедшее), Верданди (настоящее) и Скульд (будущее); жилище их под громадным ясенем Игдрасилем, покрывающем тенью весь мир (ср. Мировое древо).

Один или Вотан — верховный бог в германо-скандинавской мифологии, отец и предводитель асов. Мудрец и шаман, знаток рун и сказов (саг), царь-жрец, князь (konung) — волхв (vielus), но, в то же время, бог войны и Победы, покровитель военной аристократии хозяин Вальгшаллы и повелитель валькирий Супруг Фриг.

Оле́г (Ве́щий Оле́г, (Ольгъ, умер в 912 или 922 году) — новгородский (с 879) и киевский(с 882) князь варяжско-скандинавского происхождения. Нередко рассматривается как основатель Древнерусского государства. В летописи приводится его прозвище Вещий, то есть знающий будущее, провидящий будущее. Назван так сразу по возвращении из похода 907 года на Византию.

Ольга в крещении Еле́на (преставилась 11 июня 969 года) — великая княгиня, правила Русью после гибели мужа, князя Игоря Рюриковича как регент с 945 до примерно 960 года Первая из русских правителей приняла христианство ещё до крещения Руси, первая русская святая.

огузы — тюркоязычные племена в Центральной и Средней Азии. В конце 9 — середине 10 вв. сложился союз огузов в Приаралье и Прикаспии. В 10 в. в низовьях Сырдарьи создаётся государство огузов (с центром в Янги-кенте). Огузы сыграли важную роль в этногенезе туркмен, азербайджанцев, турок, а также гагаузов и каракалпаков.

Охлупень, бревно с жёлобом, венчающее самцовую крышу в деревянной архитектуре. Концы охлупня. нередко получали скульптурное завершение в виде конька.

пардус — здесь гепард

пахлаван — богатырь

пачленки — суставы, сочленения.

Пейсах — хазарский полководец. Судя по имени — иудей, вероятно коренной хазарин. Начальник области, прилегающей к проливу. В 930-е годы в ответ на попытку руссов захватить Самкерц по некоторым данным опустошил ряд русских земель и принудил Русь к военному союзу против Византии.

Перун — верховный бог в древнерусской языческой мифологии покровитель князя и дружины (бог войны). Связан с громом и молнией. После принятия Русью христианства многие элементы образа Перуна были перенесены на образ Ильи Пророка (Ильи Громовника). Имя Перуна возглавляет список богов пантеона князя Владимира. (иллюстрация Игорь Ожиганов)

Печенеги — союз племён, образовавшийся в заволжских степях в результате смешения кочевников-тюрков с сарматскими и угро-финскими племенами. Этнически представляли европеоидов с небольшой примесью монголоидности. Печенежский язык относят к тюркским языкам. В 8–9 вв. печенеги обитали между Волгой и Уралом, откуда ушли на запад под напором огузов, кипчаков и хазар. Разгромив в 9 в. в причерноморских степях кочевавших там венгров, печенеги заняли огромную территорию от нижней Волги до устья Дуная. Основным занятием печенегов было кочевое скотоводство. Печенеги жили родовым строем. В 10 в. делились на две ветви (восточную и западную), которые состояли из 8 племён (40 родов). Племена возглавлялись "великими князьями", роды — "меньшими князьями", избиравшимися племенными и родовыми собраниями. У печенегов существовала и наследственная власть. В 944 киевский князь Игорь водил печенегов в поход на Византию и Дунайскую Болгарию. Печенеги также участвовали в 965-67 гг. в походе Святослава на хазар, усиливая конницу. На тот момент Русь и печенеги являлись союзниками. Однако, уже в 968 году союз, по всей видимости был расторгнут.

плес — часть реки от одного изгиба до другого

пого́ст — административно-территориальная единица на Руси, впервые установленная княгиней Ольгой поделившей Новгородскую землю на погосты, установив для них уроки… Погост в описываемое время ассоциировался с местом остановки князя и его дружины во время сбора урока — погостьем (от слова погостить).

позорище — зрелище, позорствовать — смотреть.

послух — в древнерусском судебном праве свидетель, обладающий «доброй славой» то есть достойный доверия; чаще всего лично свободный человек (исключение делалось для процессов, непосредственно касающихся холопов). Послух после целования креста свидетельствовал о том, что ему известно о деле. Важно понимать, что очевидцем событий, составлявших предмет судебного разбирательства, послух не был (непосредственный свидетель-очевидец назывался видок). Он говорил о том, что слышал о деле (отсюда и название послух). Поэтому так важна была его «добрая слава».

поруб — сруб без окон, и дверей, деревянный колодец. Место заключения, темница (на Руси IX–XIII вв.).

поршни — обувь в виде лаптя, делаемая из одного куска кожи, сшиваемого сыромятным ремнем. К поршням, употребляемым охотниками, пришиваются иногда нетолстая подошва и самые низкие каблуки; такие поршни надеваются, обыкновенно, на длинные шерстяные чулки.

потвора — ворожея, колдунья, знахарка.

правило — кормовое рулевое весло, с помощью которого до изобретения штурвала осуществлялось управление судном.

пурпурнорожденный — устойчивый эпитет, относящийся к византийскм императорам, которые единственные из жителей империи имели право облачаться в пурпур.

Рарог — в славянской мифологииогненный дух, связанный с культом очага. Огненный сокол, птица огня. Тотем одного из племен балтийских славян — ободритов от которых по мнению ряда исследователей происходит имя первого русского князя Рюрика, по одной из версий пришедшего в Новгород из земель балтийских славян.

Род — божество, упомянутое в церковно-славянской обличительной литературе, направленной против язычников. По мнению некоторых исследователей — общеславянский бог, создатель всего живого и сущего. Здесь, скорее домашний Бог, хранитель семьи, сродни пращурам и ларам.

Русалки-Берегини (западнослав. Вилы) — в славянской мифологии женские духи, прекрасные девушки, наделенные лебяжьими крыльями, на которых они летают, по небесам, пригоняя облака. Связаны с культом плодородия, умирающих и воскресающих божеств. Культ Берегинь объединялся с культом Макоши в христианских поучениях против язычества. (иллюстрация Борис Ольшанский)

рыбий зуб — моржовый клык

Рюрик (умер 879) — летописный основатель государственности Руси, новгородский князь, по данным летописи призванный из варягов. Родоначальник княжеской, ставшей впоследствии царской, династии Рюриковичей.

саккалиба — обозначение славян и руссов в арабских источниках.

Самкерц (Тмутарака́нь) — древний город на Таманском полуострове на территории современной станицы Тамань Темрюкского района Краснодарского края. В середине десятого века принадлежал Хазарскому каганату, был взят в 940 г. русским воеводой Хельгу (Олегом), после чего в качестве акции возмездия последовал набег хазарского полководца Пейсаха на Русь.

Святослав И́горевич (942—март 972) — Великий князь с 945 по 972 гг., прославившийся как полководец. Формально Святослав стал великим князем в 3-летнем возрасте после гибели отца, великого князя Игоря, но самостоятельно правил примерно с 960 года. В 965-67 разгромил Хазарский каганат, присоединил к Руси значительные территории, в том числе Тьмутаракань. С 967 г. воевал в Болгарии и Византии. Пытался закрепиться на Балканах. При возвращении из похода в Болгарию Святослав был убит печенегами весно 972 года на днепровских порогах. (иллюстрация Борис Ольшанский)

свеи — шведы

Семаргл — древнерусское божество, похожая на грифа сказочная птица, или гибридный образ полусобаки-полуптицы (похожее на собаку существо с птичьими крыльями). охраняет Мировое древо, на котором находятся семена всех растений. божество семян, ростков и корней растений; охранитель побегов и зелени. В более широком смысле — символ «вооруженного добра». Посредник между верховными божествами неба и землёй, посланец богов. (иллюстрация Виктора Королькова)

Семендер, (Саманда́р) — ранняя столица Хазарского каганата (в первой половине VIII в.). Крупный средневековый город на территории прикаспийского Дагестана. Упомянут в арабских источниках в связи с походом Святослава на Хазар.

Слове́не (и́льменские словене) — восточнославянское племя, жившее во второй половине первого тысячелетия в бассейне озера Ильмень и верхнего течения Мологи и составлявшее основную массу населения Новгородской земли. Около 700 года словене построили (на месте финской деревянной крепости) Любшанскую крепость вблизи устья реки Волхов. С этого времени в Приладожье появляются словенские поселения и могильники. В 770-е годы словене заняли раннее поселение в Старой Ладоге, где организовали производство стеклянных бус, использовавшихся для торговли с финскими племенами (до 840-х годов). В VIII — начале IX веков вблизи истока Волхова возникает укреплённое Городище, служившее резиденцией будущих новгородских князей — предположительно предшественник Новгорода… Также в Южном Приильменье известен город Руса, в котором выявлен культурный слой поселения не позднее конца IX века. В 1-й половине X века в земле словен возникает Новгород, ставший крупным политическим, ремесленным и торговым центром средневековой Руси.

смород — здесь густой, пряный запах (ср. смородина).

Скульд см. норны

Снекка (Снеккар) (от Snekja — змея и Kar — корабль). Разновидность военного корабля викингов и русов. По сравнению с драккарами снеккары, или снекки имели меньший размер (до 30 метров) и меньшую команду (до 60 человек). Управлялись также квадратным парусом, имели 25–30 пар весел и в открытом море могли развивать скорость 15–20 узлов.

сопель — русский народный музыкальный инструмент, род свистковой продольной флейты. Изготавливается преимущественно из ивы (длина 360–400 мм), с 5–6 игровыми отверстиями, звук в нижнем регистре сипловатый, мягкий, в верхнем — сильный и резкий. Сопель применяют как сольный инструмент для сопровождения хороводных и игровых песен, а также танцевальных мелодий.

сувазы — предки современных чувашей. Одно из булгарских племен, отказавшееся принять ислам.

ст арина — народное название былин и других эпических песен.

Стрибог — В восточнославянской мифологии бог ветра. В «Слове о полку Игореве» ветры названы Стрибожьими внуками, которые стрелами веют с моря, что, видимо, указывает на атмосферные функции Стрибога.

стрый — дядя по отцу

сулица — короткое метательное копье. Упоминается в "Слове о полку Игореве" 12 в.) и в русских летописях как оружие первого удара. Слово происходит от праславянского «судлица», связанного со словом «совать», которое в древнерусском языке имело значение «метать копье».

сыченый — подслащенный мёдом, настоянный на меду. Сыченный мед — крепкий напиток на медовой основе.

Тапиола — мифологическая страна лесов у финно-угров.

Тенгри хан — (монхе-тенгри — Вечное небо) в мифологии хунну неперсонифицированное божественное мужское начало, распоряжающееся судьбами человека, народов и государства, позднее у тюркских народов верховное небесное божество, космических масштабов, Бог вообще.

Тогарма — легендарный предок хазар , сыны Тогармы — хазары

той — (тюрск). праздник, пир, свадьба

тонцы — предположительно наигрыши на гуслях, сопровождавшие исполнение эпических песен, по другой версии — сами песни, содержавшие рассказы о путешествиях в дальние земли (вести тонцы от Царя-града).

Тор — в германо-скандинавской мифологии бог грома, молний и плодородия. Изображается рыжебородым богатырем, вооруженным молотом, ездит в повозке. Запряженной козлами.

туло — славянское название колчана, хранилище для стрел.

Тулпар — крылатый (или летящий) конь в тюркской мифологии.

Туони — в карело-финской мифологии — река, граница Загробного мира Туонелы, куда души умерших переправляет Лебедь.

Туонела — загробный мир у карело-финнских народов.

тьма — десять тысяч воинов. Темник — полководец, командующий тьмой.

Улькер — у тюрок созвездие Плеяд, чье появление на небосклоне связано с приходом болезней и голода. (см. Долон-Эбуген)

Умай — в мифологии древних тюрок богиня, олицетворявшая женское, земное начало и плодородие. Покровительствует воинам и супруге (невесте) вождя, которая обликом подобна Умай.

урманы — искаж. норманны, «северные люди» — термин, использовавшийся по отношению к скандинавским викингам и купцам.

фибула (лат. fibula — шпилька, застёжка), металлическая застёжка для одежды, одновременно служившая украшением. Составные части фибулы — игла, дужка, или корпус, желобок (иглодержатель), пружина, соединяющая иглу с дужкой. Некоторые фибулы, выполненные из благородных металлов, инкрустированные драгоценными камнями, — образцы древнего ювелирного искусства.

Франки — здесь жители Западной Европы.

Хазарский кагана́т, Хаза́рия (650–969) — средневековое государство, созданное кочевым народом — хазарами. Выделился из Западно-Тюркского каганата. В годы наивысшего могущества контролировал территорию Предкавказья, Нижнего и Среднего Поволжья, современного северо-западного Казахстана, Приазовье, восточную часть Крыма, а также степи и лесостепи Восточной Европы вплоть до Днепра. Центр государства первоначально находился в приморской части современного Дагестана, позже переместился в низовья Волги. Часть правящей элиты приняла иудаизм… В политической зависимости от хазар некоторое время находилась часть восточнославянских племенных союзов. В описываемый период основу экономики каганата составляла прибыль от транзитной торговли, в том числе живым товаром, что, в частности, обуславливало интерес к соседним славянским племенам. В 864 году князь Святослав освободил последнее зависимое от хазар славянское племя вятичей и в следующем 965 разбил хазарское войско с каганом во главе и захватил Саркел, Итиль и Семендер. Этот момент считается концом независимого хазарского государства.

хёвдинг — племенной вождь у германских и скандинавских народов, лицо, ответственное за благополучие населения на подчинённой ему территории, а также, обладающий полномочиями для ведения военных действий.

Хорезм — историческая область и древнее государство в Средней Азии в низовьях Аму-Дарьи. В Х веке один из крупнейших культурных и политических центров мусульманского мира. Формально находясь в составе арабского халифата, проводил собственную политику в отношении Волжской Булгарии и Хазарского каганата. С последним поддерживал тесные связи, в том числе военно-политические. В описываемый период предлагал военную поддержку, вероятно, на условиях принятия ислама, что оказалось невозможным для правителей каганата.

Хорс — древнеславянское солярное божество, предположительно бог солнечного диска.

хрестаться — диалектное слово обозначающее внешние проявления скорби. Хрестаться означает бросаться об пол от горя, бить себя в грудь и.т.д.

царь Иосиф — последний правитель хазарского каганата (см . каган) Сын царя Аарона. Известен благодаря своей дипломатической переписке с министром Кордовского халифата Хасдаем ибн Шапрутом. Его правление также связывают с массовой была миграцией иудеев из Византии, когда там начались еврейские гонения. Хазарский царь в ответ начал преследование христиан.

Царьград (Константино́поль) — неофициальное название (офиц. Новый Рим) столицы Римской империи (330–395), Византийской или Восточно-Римской империи (395-1204 и 1261–1453), Латинской империи (1204–1261) и Османской империи(1453–1922). Византийский Константинополь, находящийся на стратегическом мосту между Золотым Рогом и Мраморным морем, на границе Европы и Азии, был столицей христианской империи — наследницы Древнего Рима и Древней Греции… На протяжении Средних веков Константинополь был самым большим и самым богатым городом Европы, «Царицей городов» (Vasileuousa Polis).

чадь — прислуга и члены семьи, занимающие по отношению к хозяину зависимое, подчиненное положение (ср. чадо, домочадцы)

черевья — разновидность кожаной обуви. Шилась из шкуры с брюха животного (ср. чрево), чем обуславливалась ее мягкость.

Чернобог — в славянской мифологии злой Бог, приносящий несчастье. Некоторыми исследователями отождествляется с Велесом, и его функцией хозяина нижнего мира.

штевень— т олстый вертикальный брус, составляющий основание кормы или носа корабля.

Щур — в славянской мифологии — предок, родоначальник, домовой (ср. пращур).

Эль арсии — ядро хазарского войска, тяжёлая конная гвардия, состоящая из мусульман, хорезмийского происхождения, которые жили в Итиле и несли беку службу на особых условиях. Гвардия имела собственного везира и оговорила право не воевать с единоверцами (большинство противников хазар в этот период были язычниками). Воины получали жалование. Численность гвардии достигала по разным данным от 7 до 12 тыс. человек. В Саркеле нёс службу регулярно сменяемый гарнизон из 300 воинов. (иллюстрация Горелика)

Ювху — демонический персонаж, связанный с водной стихией. Ювху — прекрасная девушка, в которую превращается, прожив много лет, дракон Аджарха.

Оглавление

За советом к кудеснику

По тонкому льду

Дедославский княжич

Хранильник и ромей

Кромешники

Ореховые глаза

Заботы старого сотника

Силки для Соловья

Тетерин рудник

Советы и сомнения

На дворе у Ждамира Корьдненского

Два князя

Обещание побратиму

И соловьи взлетают соколами

Слава Олегова

Вербное воскресенье

Седьмая печать

Калитка у реки

Пламя над Тешиловым

Треба Перуну

Оберег хранильника

Обида игреца

Плеть и обух

Лесные жители

Дорога прямоезжзая

Время новостей

Мокшанская дань

Лейли и Меджнун

Песня о дикой яблоне

Бегство

Ромейские розмыслы

Найден

Охота на Звездочета

Долг платежем красен

Иду на вы

Сын волка

Тень Бога на земле

Огненные письмена

День доблести и славы

Знаки судьбы

Рустам и Сохраб

Корьдненская княжна

Дорога отчаяния

Путь скитальцев

Соколиное знамя

Дорога домой

Нежданный гость

Возвращение Соловья

Пламя над Дедославлем

Княгиня и князь

Эпилог

Словарь