КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706300 томов
Объем библиотеки - 1348 Гб.
Всего авторов - 272776
Пользователей - 124657

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

Руконог [Борис Леонидович Пастернак] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Руконог

Ив. В. Игнатьев

Печатаемые ниже четыре стихотворения – пока все, что нам удалось добыть из наследия покойного Игнатьева. Первые два были нам присланы для этого сборника самим поэтом в ноябре месяце прошлого года, два других извлечены из бумаг покойного П. Широковым. Последнее стихотворение, быть может, несколько разъяснит, что заставило И. В. Игнатьева покинуть нас так неожиданно. – В начале января нам пришлось получить от него письмо, где он выражал надежду, что в будущем «Петербургский Глашатай» окрепнет и разовьется, однако дело его явно падало. Это и, вероятно, чисто личные причины сделали невозможной жизнь. Мы ждали от Игнатьева очень многого, мы верим, что если бы он продолжал свою деятельность, мы были бы избавлены от многих и нелепостей, процветших теперь на покинутой им ниве. – Мы можем лишь пожелать, чтобы другой мир принес поэту меньше горя и обиды, чтобы, алчущий правды поэзии, там обрел бы он животворный её источник.

Три погибели

Я выкую себе совесть из Слоновой кости
И буду дергать её за ниточку, как паяца.
Черные розы вырастут у Позолоченной Злости
И взорвется Подземный Треугольник Лица.
Я зажгу Вам Все Числа Бесчисленной Мерзости,
Зеленые Сандвичи в Бегающих пенсне.
Разрежьте, ретортами жаля, отверзость и
Раи забудутся от Несущих стен.

«Аркан на Вечность накинуть…»

Аркан на Вечность накинуть
И станет жАЛКОЮ она в РУКЕ.
Смертью Покинутый
Зевнет Судьбе.
Заглянуть в Вентилятор Бесконечности,
Захлопнуть его торопливо ВНОВЬ.
Отдаться Милой беспечности,
Бросив в Снеготаялку Любовь.

«Тебя, Сегодняшний Навин…»

Тебя, Сегодняшний Навин,
Приветствую Я радио-депешей.
Скорей на Марсе Землю Вешай
И фото Бег останови.
Зажги Бензинной зажигалкой
Себе пять Солнц и сорок Лун
И темпом Новым и Нежалким
Завертит Космос свой Валун.

«Я пойду сегодня туда…»

Я пойду сегодня туда, где играют веселые вальсы,
И буду плакать, как изломанный Арлекин.
А она подойдет и скажет – Перестань! Не печалься! –
Ho и с нею вместе я буду один.
Я в этом саване прощальном
Целую Лица Небылиц
И ухожу дорогой Дальней
Туда к Границе без Границ.
19. XI.1913

Василиск Гнедов

Ерошино

  Не зная устали
  Лишь зная стали
  Грибы рогатины в зубах взростали
  Ржавели палубы
  Гора коты в ногах
  И бор развесисто
  Упрямо в поле
  На нашем просвисте
  Туманов драхма
  Ялик зазвякал
  Упала птаха
Сколько на нос полагается дроби
Выкушай смерти и сердце попробуй
  Вот и гора вот и пригорок
  На слюне через рты
  Протащился опорок
Швах! швах! ударились о небо тучи

Сумерки на Дону

Глаза печерицы
Полевой падчерицы
  Скуда
В лохмотах лоскутах
И розовой лентой на пузе
Верблюжьи комы собирает
Сердце на вешнем пиру затопить
К развалине дряхлой на суке подъехал
  Не сумеет проколоть
  Он копьем мою долину
  Поверну гордая спину
  Выжму спелый молочай
На телеге желтая сурепа
Або придавил залохмаченный стрепет
Приготовлю же завтра полено
Пусть садится тогда на колени.

«Бросьте мне лапу скорее коготь и вшей увяданье…»

Бросьте мне лапу скорее коготь и вшей увяданье
Ткнусь как на поле гаданье
Возле на посох долины
  Кроме не выжевать сказок
  Ты покровитель подвязок
  Сломишь бедро поцелуем
  Брови подгадишь и всуе
Надо рыбачьи потуги – войлок повесить на шею
Ябеду выгнать на паство
Хворост из рук выше Ноя
  Взять поиграть вышиною
  Веки лаптями обвешать
  Глаз промочить через солнце
  Реки меж ног процедить
Белый великий карманщик
Скоро ли зубы украдешь
Мелом намажешь весь череп
  Выбежал лье из затылка
  Дреколом махал и горбился
Пусть пропадает черствеет
Горе лягнуть не успеет
В горсть прибегают уморы
Из белого синего моря
  Карачено осени скачут
Ды – косолапой лягушке
Дольш не сидеть на макушке

Борис Пастернак

Цыгане

От луча отлынивая смолью,
Не алтыном огруженных кос,
В яровых пруженые удолья
Молдован сбивается обоз.
Обленились чада град загреба,
С молодицей обезроб и смерд:
Твердь обует, обуздает небо,
Твердь стреножит, разнуздает твердь!
Жародею жогу, соподвижцу
Твоего девичья младежа,
Дево, дево, растомленной мышцей
Ты отдашься, долони сложа.
Жглом полуд пьяна напропалую,
Запахнешься ль подлою полой,
Коли он в падучей поцелуя
Сбил сорочку солнцевой скулой.
И на версты. Только с пеклой вышки,
Взлокотяся, крошка за крохой,
Кормит солнце хворую мартышку
Бубенца облетной шелухой.

Мельхиор

Храмовый в малахите ли холен,
Возлелеян в сребре косогор
Многодольную голь колоколен
Мелководный несет мельхиор.
Над канавой иззвеженной сиво
Столбенеют в тускле берега,
Оттого что мосты без отзыву
Водопьянью над згой бочага,
Но, курчавой крушася карелой,
По бересте дворцовой раздран
Обольется и кремль обгорелый
Теплой смирной стоячих румян.
Как под стены зоряни зарытой,
За окоп, под босой бастион
Волокиты мосты волокиту
Собирают в дорожный погон.
И, братаясь, раскат со раскатом,
Башни слюбятся сердцу на том,
Что, балакирем склабясь над блатом,
Разболтает пустой часоем.

Об Иване Великом

В тверди «тверда слова рцы»
Заторел дворцовый торец,
Прорывает студенцы
Чернолатый Ратоборец.
С листовых его желез
Дробью растеклась столица,
Ей несет наперерез
«Твердо слово рцы» копытце.
Из желобчатых ложбин,
Из-за захолодей хлеблых
За пол-блином целый блин
Разминает белый облак.
А его обводит кисть,
Шибкой сини птичий причет,
В поцелуях – цвель и чисть
Косит, носит, пишет, кличет.
В небе пестуны-писцы
Засинь во чисте содержат.
Шоры, говор, тор… Но тверже
Твердо, твердо слово рцы.

Елизавета Кузьмина-Караваева

«По вечерам горят огни на баке…»

По вечерам горят огни на баке;
А днем мы ждем таинственных вестей;
Хотим понять сплетений тайных знаки
На небе распластавшихся снастей.
Качается корабль острогрудый,
Подъемля в небо четкий знак креста.
И смотрим пристально, и ждем мы чуда;
Вода внизу прозрачна и чиста.
О, вестник стран иных и чуждой тайны,
Питомец бурь, соратник волн в морях, –
Мы верим, – знаки в небе не случайны
И не случайно пламенна заря.
Так близится минута расставанья –
Тебя зовет нам чуждый небосклон
В страну, где чтут слова иных преданий
И властвует неведомый закон.
Быть может, мы, кто рвется в дали, к небу,
Кто связан тяжким, длительным путем,
Свершим когда-нибудь живущим требу,
К земле стальные тучи наметем.
Быть может, мы, распятые во имя
Неведомых богов, увидим вновь,
Как пламенем просторы нив палимы
И как заря точит святую кровь.
Так говорят снастей сплетенных знаки
И алого заката полоса…
По вечерам горят огни на баке,
И слышатся людские голоса.

«Исчезла горизонта полоса…»

Исчезла горизонта полоса;
Казались продолженьем неба, – воды;
На кораблях упали паруса;
Застыло время; так катились годы.
Смотреть, смотреть, как нежно тает мгла,
Как над водой несутся низко птицы,
Как взвилась мачты тонкая игла,
Как паруса на ней устали биться,
Как дальний берег полосой повис
Меж небом и бесцветною водою;
Сейчас он сразу оборвется вниз
Иль унесется облачной грядою.

«В небе угольно-багровом…»

В небе угольно-багровом
Солнце точит кровь мою.
Я уже не запою
Песен о свиданьи новом.
Нет возврата, нет возврата;
Мы на кладбище чудес;
Видишь, – омывает лес
Свой простор в реке заката.
Видны резко начертанья
Даже на твоем челе:
Все мы на одной земле,
Всем пророчило сказанье.
Вынимай же нож точеный,
Жертвенную кровь пролей,
Кровь из облачных углей, –
Вольный, вольный, обреченный.
Будь могучим, будь бессильным,
Кровь твоя зальет закат,
И венец земной, мой брат,
Заменит венцом могильным.

Рюрик Ивнев

«Ненависть – это не слово, а сахар…»

Ненависть – это не слово, а сахар,
Горечь, мука – это шутка ребенка,
Я брожу но улицам, как сваха
И смеюсь нарочно звонко.
А в душе и в воздухе синем
Так обидно и невероятно больно.
Ах, когда мы занозы вынем
Из тела безвольного.
Ударить себя! Не поможет,
А других ударить – жалко,
И пойдешь к трехрублевой гадалке,
Посмотреть, как карты она разложит, –
И будет все так трафаретно:
Король, дама, девятка, двойка,
Неприятность, заботы (два валета);
И хочется, чтобы выскочила из колоды
Какая-нибудь новая масть,
И чтобы какой нибудь зверь, вышедший из моды,
Открыл бы свою старомодную пасть.

«Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница…»

Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница
Луша забегала по переулкам (без эпитета).
Ноги – как папиросы, ищущие пепельницу;
Ах, об этих признаниях другим не говорите.
Правда, часто глазам, покрасневшим от нечести,
Какие-то далекие селения бредятся,
И даже иногда плавающая в вечности,
Обстреливаемая поэтами Медведица.
И тогда становится стыдно от мелочей,
Непринимаемых обыкновенно во внимание,
Пейте, бейте железом, за дело. Чей
Удар сильнее – тому поклон, покаяние…

«В моем организме не хватает какого-то винтика…»

В моем организме не хватает какого-то винтика
Для того, чтобы мою безалаберность привести в порядок.
Не поможет мн ни гуммиарабик, ни синдетикон,
Я – растение не для обыкновенных грядок.
А в лица глупо улыбающимся шаблонцам
Я выплесну бочку своей фантазии,
И она заиграет, как осколки солнца,
До мучительности – в своем разнообразии
Написав рифмованные строчки, как это полагается,
Я закрою платочком лицо, опустившись,
И напомню движеньями умирающего зайца,
Долго не спавшего и долго не евшего.
А душа закроется, как копилка железная,
И никто не поинтересуется заглянуть в шелку
На любовь, чьими то ножницами изрезанную
И разложенную по кусочкам на полочки.

Павел Широков

На мосту

Сыро и холодно… Проходят вереницы
Людей знакомых и чуждых навсегда.
Один из них хочет наклониться,
Посмотреть туда, где чернеет вода.
Трясутся от холода отражения в зыби
И манит лукавым спокойствием струя,
Словно говорит: «мы укачать могли-бы.
Мы нежны, мы чутки, не такие, как земля».
Он наклонившийся, перешагнул перила,
Качнулся вперед – и нет никого.
Вода всплеснула… распустилась… скрыла…
На мосту суетились, не зная отчего.
Смотрели, ждали любопытные лица,
Но скоро ушли все. Кругом, как всегда,
Сыро и холодно. Тянется вереница
Людей, неоставляющих в памяти следа.

Мальчик нищий

Опять дрожать весь день на холоде
И быть упрямым, как стена;
Всем говорить о едком голоде,
Выдумывать, что мать больна.
Пройдут вчерашние прохожие,
А ветер, не поняв слова,
Ударит руки смуглокожие
И где удар, там – синева.
Найти окурок, – он закурится
Не хуже свежих папирос,
И весело бежать по улице,
Дым важно выпуская в нос.
Сейчас мороз – как пламя в кратере,
Вкруг ярко, шумно без конца…
А после крики грязной матери
И ругань пьяного отца.

Вирелэ

Ночные улицы, как залы,
В лучах красивых фонарей…
И Вы, похожая скорей
На заключенных зло в овалы
Маркиз портретных галерей.
Пройдете улицы, как залы,
В лучах красивых фонарей.
Вам лучше-б – легкие порталы
Готических монастырей
И вычурные карнавалы,
Чем эти улицы – как залы
И искры бледных фонарей
С одним стремлением: скорей!..
Ночные улицы – как залы,
Где взгляд красивых фонарей
Бросает муть прошедших дней
На бесполезные каналы.
Но шаловливые кораллы
И Ваши взоры мин милей,
Чем эта улицы – как залы.
Сердца – неполные бокалы;
Я Вам сказать готов: «налей!»
Для Вас сплетая в вирелэ,
Как в нитках с жемчугом-опалы,
Ночные улицы и залы.

Николай Асеев

Гудошная

Титлы черные твои
Разберу покорничьим
Ай люли ай люли
Разберу покорничьим
  Духом сверком злоем верой
  Убери обрадову
  Походи крутой игрой
  По накату адову
Опыланью пореки
Радости и почести
Мразовитые руки
След на милом отчестве
  Огремли глухой посул
  Племени Баянова
  Прослышаем нами гул
  Струньевника пьяного
Титлы черные твои
Киноварью теплятся,
Ай люли ай люли
Киноварью теплятся.

Шепоть

  Братец Наян
  мало по малу
  выползаем к валу
  старых времян
Видишь стрекач
Чертит раскосый
Желтоволосый
Лук окарячь
  Гнутся холмы
  с бурного скока
  черное око
  выцелим мы
Братец Ивашко
Гнутень ослабь
Конский охрап
Тянется тяжко
  Млаты в ночи
  нехристя очи
  плат оболочий
  мечет лучи
Братец Наян
Молвлено слово
Племени злова
Сном ты поян
  Я на межу
  черные рати
  мги наложу
  трое печати
Первою мгой
Сердце убрато
Мгою другой
Станет утрата
  Отческий стан
  третьей дымится
  Братец Наян
  что тебе снится?

Песня Андрия

Раскосое желтоволосое чучело
Ой смерть
Фыркало на меня, буркалы пучило
Ой смерть
Как стояли лыцари под Дубном
Ой смерть
Помолкали полковые трубы
Ой смерть
Заунывным ты дрожала бубном
Ой смерть
Отуманью занемляла губы
Смерть, смерть,
Не на двадцать весен сердце билось
Ой смерть
Не на двадцать ходенем ходило
Ой смерть
А и вот она лихая хилость
Ой смерть
А и вот казацкая могила
Смерть, смерть,
Ты не дуй мне в очи ветер Божий
Ой смерть
Не гони в лицо истому злую
Ой смерть
Как паду под чучельной рогожей
Ой смерть
Мертвым усом землю поцелую
Смерть смерть

Димитрий Крючков

«В радостной хламиде голубого шелка…»

В радостной хламиде голубого шелка
День подъехал рано к дремлющим полям.
Вкруг него – усмейность, птичий трепет, гам.
Ах, в лучисто-легкой, светлой одноколке
День подъехал рано к дремлющим полям.
И колосья дышат зыбчато и колко,
А над ними веет сень дневного шелка.
День подъехал рано к дремлющим полям.

Сергей Бобров

Лира Лир

Оратория
Необыкновенная поступь времени
Костьми ложится перед сим летом.
Совершаем над быстрым льдом
Этот лет мы – одни.
Жизнь, как мельница невозможностей,
Собирает тайное зерно:
Цвет и звон усталостей
И несравненный колокол.
Дай же мне, о, золото жизни,
Врата бесконечных смыслов
Ударяя, как луч по линзе –
По трепету мысленных обрывов.
Дай, богиня, воспеть несравненно
Золота текучего прозрачный жир;
Дай мне мою умышленную
  Лиру Лир.
I
По воздушному троттуару
Ниспускается бегучий лимузин,
Прогибаясь в жизненную амбру,
Расточая свои триста тысяч сил.
Радуги возносятся, как дуги,
Круги их – как барабаны динамо,
Плуги кругов – пронзая, легки;
Ввысь опрокинута воздушная яма.
И сие благоприобретенное пространство
Могила призраков и мечт,
Мертвого корсара долгожданство
И неуловимый метр. –
Кругом кружит любовное веселье
(У меня нет времени все описать!),
Гиперболы, эллипсы – взвивают кольца,
Над которыми летучая рать.
Протянуты в дикую бесконечность
Безвоздушные, не-сущие пути:
Их млечность, точность, извивчивость, глыбность
Приглашают пить нашу песню И идти.
II
Гробожизнь нестерпимо пляшет,
Изваянием уведена;
Бросаются в пропасть блеклые тайны,
Сумасшедшие отверзают уста.
Остановись, жизнь, в диком скоке,
Перед тобой – неожиданная волна, –
И кто ее залижет раны,
Кто скажет, что она есть та: –
  Неощущаемая.
III
Несет лимузин синяя радуга,
И радуют рабов редкие взрывы.
Восстаньте на нити повелений,
Дайте снам яду, жизни обрывы.
Любите сердцем разгромленным,
Отбросьте все покрывала –
Чтобы над миром ослепленным
Новая красавица восстала.
IV
Сумасшедших пляс – хороводом
Нас уводит, – шепчет, шипит, горит:
– Воздвигайте новое Замбези,
Новый Берингов пролив,
Новую Атлантиду!
В неразрывные взрывы –
На бегущих марганце и железе,
Новую жизни кариатиду.
Радиоактивное творчество!
Эманировать жизнь – блеск
В блески данцигской водки
В напиток Фауста.
V
Нам осталось лишь встретить ее
Бег, ее руки, уста, очей чернь и синь
И тонкими лирами отметить
Ее жизнь.
Будь же смарагдовым осиянием,
Будь же золотом непобедимым,
Будь знамением белизны,
Неуследимыми вратами,
Будь светильником на наш пир,
Пребывающая в небытии
  Лира Лир.

Памяти И. В. Игнатьева

Ни тот, ни та тебе, Единый…

(Ив. Игнатьев)
И жизнь взлетает темной рыбой,
Ведя заоблаконную вязь,
Но ты, стремя, выводил узоры
И выползал из гробов свет.
Ах, ты ли, плясун оледенелый!
Краев обидных бродяга!
Ты, построитель, волк, –
Благо брега невеселый – ходок!
Бью заунывно, ною печально,
Верь томительной тучеяси!
Это молодец в кованых железах
Над рекою поломал свой лук.

Турбопэан

Завертелась ЦЕНТРИФУГА
Распустила колеса:
Оглушительные свисты
Блеск парящих сплетных рук!
– Молотилка ЦЕНТРИФУГИ,
Меднолобцев сокруши!
Выспрь вертительные круги
Днесь умчащейся души; –
Блеск лиет, увалов клики,
Высей дымный весен штурм, –
Взвейся непостигновенно
В трюм исторгни кипень шум.
В бесконечном лете вырви
Построительных огней, –
Расступенных небосводей
Распластанный РУКОНОГ!
Но, втекая – стремись птицей,
Улетится наш легкий, легкий зрак! –
И над миром высоко гнездятся
Асеев, Бобров, Пастернак.
О, протки чудесий туго
Беспристрастный любосот,
Преблаженствуй, ЦЕНТРИФУГА,
В освистелый круголет.

Божидар

Niti

читается:

в = б; v = в; е = йе; и = й; N = Н

И
Я,
И
On –
Мы:
Соп!
Для
Тьмы
У
Для
У
Пик –
Час,
Миг
Для
Nас
Верём.
Поём
Хvаленье
И пенье
Льём!
Хvаля
И тьму,
И спу
Поя.
О
Ты!
О
Друг!
Мы:
Круг;
Мы:
Спы!
А
Депь?
А
Сvет? –
То
Тлеп.
Vзлет
До
Мечты;
Почти
До дпа.
Где пустота
Одпа
И та:
Лишь v тьме
И спе
Viдна.

Грамота

Мы, меньше всего желавшие междуусобий в Русской Поэзии, отвечавшие молчанием на неоднократные заигрыванья пассеистов, не желая больше поощрять наглость зарвавшейся банды, присвоившей себе имя Русских футуристов, заявляем им в лицо, дабы вывести общество из заблуждения, коим они пользуются для личных своих расчетов, следующее:

1. Вы предатели и ренегаты, ибо осмеливаетесь глумиться над делом первого Русского Футуриста покойного И. В. Игнатьева (стр. 130 «Первого Журнала Русских Футуристов»).

2. Вы самозванцы ибо A) Вас и именно Вас назвал пассеистами главнокомандующий армиями футуристов Ф. Т. Маринетти в бытность свою в Москве; Вы тщетно старались представить ему фальшивые паспорта, собственноручно сфабрикованные Вами под футуристические; он не захотел проверять их подлинности, настолько наивна была подделка; b) Старший русский Футурист И. Северянин публично (в газетах) указал Ваше место в пределах родины, ибо Вы со своей деятельностью давно подошли под нормы некоего кодекса, действующего в Империи.

3. Организован трест российских Бездарей, Вы со злобой и бесстыдством забываете о порядочности и распространяете клеветнические сплетни о поэтах инакомыслящих с Вами (стр. 141 «Перв. Жур. Русск. Футуристов»).

4. Вы трусы, ибо, ратуя за подъятое забрало и клеймя псевдоним = анониму, Вы прикрываете инсинуаторов своего лагеря вымышленными именами. (Стр. 131, 141, 142).

5. Вы трусы и еще раз, так как, желая во что бы то ни стало, очернить Ваших противников в поэзии и приводя статьи, якобы реабилитирующие Вашу истинность в глазах будущников, – Вы умышленно пропускаете все наиболее для Вас компрометантное (Стр. 130, «Ж. Р. Ф.»).

Вновь повторяя все эпитеты, характеризующие Вас в грамоте этой, мы, подписываясь полными именами, говорим Вам в лицо: если у Вас есть средства оправдания, мы готовы отвечать за свои слова. Если эти оправдания будут лишь новыми сплетнями и инсинуациями анонимов и псевдонимов, то Вы, ложно именующие себя «Русскими Футуристами» будете поставлены в необходимость получить в руки свой истинный послужный список ПАССЕИСТОВ.


Николай Асеев

Сергей Бобров

Илья Зданевич

Борис Пастернак

Борис Пастернак

Вассерманова реакция

В наш век… демократизма и техники понятия призвания и личного дара становятся вредными предрассудками. «Laisser faire, laisser passer» проникает и в область художественного производства. В блаженные времена кустарно-цехового строя своеобразие человеческих способностей было еще той живою правдой, к голосу которой не только прислушивался сам производитель, но которым руководствовался и потребитель в своих запросах. К седой этой старине нужно отнести и такие ныне смысла лишившиеся выражения, как талант, feu sacre и т. п.

Земельная собственность перестает быть сословною привилегией. Свободный выбор профессии еще ранее появляется на сцене вместе с мещанством: это его героическая роль.

Но если ремесло, некогда коренившись в лирике замысла, согретого интимностью лично взлелеянного приема, было художеству сродни; и такое между Meisterwerk'ом и Меistergesang'ом колебавшееся ремесло погибло; то не естественно ли, что и самое творчество ожидала его особая эпоха Георгов?

Как и всегда, знак был подан с рынка. У читателя нет потребности в сношениях с деятелем Dei gratia, как не занимает его и вопрос о том, задуман ли узор его сукна ланкастерским сукноделом или безымянно подкинут машиною. Демократизация спроса была с восторгом замечена из всяческих мансард и мезонинов, ныне кооперативных депо, с напрасно удержанною терминологиею, утратившей всякий смысл.

Те сомнения в личном избранничестве, которые доселе скрашивали ореолом мученичества любую историю дарования, были отброшены. И не потому, чтобы рассеяны были они внезапным блаженством во все степени посвящающего труда, но скорее именно по тому самому, что те сомнения нашли любопытное себе подтверждение. Негласный манифест потребляющей толпы о низложении гения и уничтожении последних геральдических отличий явился признанием духовного пролетариата в его правах на художнический труд.

Клиент-читатель стал господином нового вида промышленности. В такой обстановке бездарность стала единственно урочным родом дарования. Это избавило держателя от своеволия мастера-собственника.

Читатель неузнаваем сейчас. Он или без разбору принимает все, что выпускает к его услугам индустрия последних сроков, или же с тем же безразличием отвергает все рыночные новинки из слепого недоверия все к той же, на его взгляд, недостаточно испытанной дате. Дата и снова дата – вот что притягивает его или отталкивает.

Но нет читателя, который умел бы отличать поэта от самозванца, ибо нет читателя, который ждал и нуждался бы в поэте. Есть передовой и есть отсталый читатель, вот и все. Привычка – добрый гений последнего, непривычное – опиат первого.

* * *
Науки достигли высокой специализации.

Бывают предметы, колеблющиеся в своей подведомственности между одной и другою.

Таковы некоторые представители микробиотики, животнорастительные виды, сданные одною наукой на рассмотрение другой.

В таких случаях единственным определением первой оказывается отрицание принадлежности данного вида к ее предмету.

Часто методические мотивы такого отказа служат теми элементами, из которых соседнею наукой складывается формула признания предмета за свой собственный.

Тут обнаруживается медиальное строение методов, круговая их порука в единстве научного сознания.

* * *
Мнимо художественные продукты подлежат исследованию какой угодно теории, но они не представляют для эстетики ни малейшего интереса.

Исходная точка футуризма в общем такова, что экземпляры, ложно к нему относимые, подпадают ведению социально-экономических дисциплин.

Истинный футуризм существует. Мы назовем Хлебникова, с некоторыми оговорками Маяковского, только отчасти – Большакова, и поэтов из группы «Петербургского Глашатая».

Существует футуризм истинный. Уже этого было бы достаточно для того, чтобы существенно ожидать и ложного футуризма. Действительность предваряет нас в наших догадках. Среди ее сокровищ есть у нее про нас и теоретически допущенный нами вид.

Мы привыкли, слава Богу, к тому, как создает сам потребитель все угодные ему продукты текстильной и нетекстильной промышленности через эластичную среду безличного предпринимателя. Нетекстильная промышленность обогатилась новым видом. Читатель стал производителем через посредство безразличного для него поэта. Перевороты такие подготовляются силою вещей. Их последствия сложны и взаимодейственны. Потребитель не разбирается уже в достоинстве продукта, потому что причина недостатков последнего именно это господство невежественного потребителя и его подрядчика в индустрии. Он довольствуется одним только вероятием для него привычных признаков, а эти признаки в лучшем случае второстепенны и неполны, к тому же это признаки потребительские, а не фабрикационные. Наряду с этим промышленность эмансипируется, выбор ремесла и профессии представляются личному произволу каждого. Так и здесь читатель эмансипировал дотоле неприкосновенную степень, предоставив всякому желающему патент на производство угодных ему катренов.

И как когда-то на смену цеховых устоев и цеховой совести кустаря явилась убогая по своей невежественности программа невзыскательной клиентелы, легши в основу предпринимательского кодекса, так точно и сейчас встречаем мы первый по своей яркости пример того, как симпатическими чернилами по нейтральной поверхности безраличного для нее посредника вычерчивает потребительская психология новое свое установление. Уложение читателя о стихе.

Такой поучительный для экономиста пример являет нам В. Шершеневич, жертва юридической доступности стихотворчества как эмансипированного ремесла.

В последних его фабрикатах совершенно отсутствует все то, тайна чего и не подозревается непосвященными, и, напротив, они изобилуют зато всем тем, в чем публика всегда видела родовой признак поэзии. Соответствие это настолько полно, что мы вынуждены сознание производителя приравнять к сознанию потребителя, а такое уравнение есть формула непроизводительного, посреднического сознания.

Лирический деятель, называйте его как хотите, – начало интегрирующее прежде всего. Элементы, которые подвергаются такой интеграции или, лучше, от нее только получают свою жизнь, глубоко в сравнении с нею несущественны.

Последовательный прозаизм Шершеневичевых строф (мы говорим о стихах, помещенных в журнале «футуристов») проистекает вовсе не от того бытового балласта, которым он обременяет метафорический свой аппарат. Повторяем, это все лишь элементы, и мы отказываем им во всяком самостоятельном значении. Как таковые, они модулятивно влияли бы на общий строй стиха, если бы ферментом их движения было лирическое целое. Достаточно, к примеру, указать на Маяковского, у которого какоморфия, с точки зрения обывательской, образов оправдывается движением лирической мысли. Тематизм, другими словами quantite imaginaire, в стихах Шершеневича отсутствует. Это и есть как раз тот элемент, который не поддается определению покупщика и не может поэтому стать условием спроса и сбыта. Начало это вообще выше понимания нашего индустриала, и мы предоставляем более счастливым его соседям, поэтам Маяковскому и Большакову, разъяснить своему партнеру, что под темою разумеется никак не руководящая идея или литературный сюжет, но как раз то, что заставляет Большакова ломать грамматику в строках:

Сымпровизировать в улыбаться искусство…
Чтоб взоры были, скользя коленей, о нет, не близки… –
или

Потому, что вертеться веки сомкнуты…
Потому что вертеться грезится сердце…
Черта эта, составляющая единственную соль большаковского жанра, и есть лирическая основа его пьес, тот интеграл бесконечной функции, вне которой конечную метафору постигла бы судьба констант и Шершеневичевых метафор. Говоря популярно, не будь в некоторых строчках Большакова такой стихии, к которой Шершеневич как критик обнаруживает курьезную глухоту, коллекция его сравнений представляла бы собою праздную симуляцию расстроенного внимания, не более того. И мы без труда нашли бы экономических виновников такого расстройства.

Фигуральная образность, вот что связывалось всегда в представлении обывателя с понятием поэзии. И так как историческое место разбираемых строф – в истории спроса, то снова нас не должна удивлять та половинчатая новизна, с какою сверх всякой надобности заполняются футуризмом фигурационные гнезда стихотворения, нисколько не задевая другой, единственно существенной, но публике неведомой тематической стороны.

Однако и строй метафоры Шершеневичевой таков, что не кажется она вызванною внутренней потребностью в ней поэта, но внушенной условиями внешнего потребления.

Если метафору хочется сравнить с тем узорчатым замком, ключ от коего хранит один лишь поэт, да и то – в худших случаях, с замком, сквозь скважину которого разве только подсмотришь за таящейся в stanz'е затворницей (см. Dante, De vulgari eloquio, игра слов: stanza – горница и станс – стихотворная форма), ключи от Шершеневичевских затворов – в руках любителей из толпы.

Факт сходства, реже ассоциативная связь по сходству и никогда не по смежности – вот происхождение метафор Шершеневича. Между тем только явлениям смежности и присуща та черта принудительности и душевного драматизма, которая может быть оправдана метафорически. Самостоятельная потребность в сближении по сходству просто немыслима. Зато такое, и только такое сближение может быть затребовано извне. Неужели Шершеневич не знает, что непроницаемое в своей окраске слово не может заимствовать окраски от сравниваемого, что окрашивает представление только болезненная необходимость в сближении, та чересполосность, которая царит в лирически нагнетенном сознании. Такое неведение и приводит его к Апеннинскому сапогу; тому самому, которым был дан первый толчок обращению Шершеневича в футуриста; тому самому, след которого не изгладился, вероятно, и по нынешний еще день на половиках московских коридоров.

Образ мыслей Шершеневича – научно-описательный Это тот вид мышления, который, оставляя нетронутым все синтаксическое богатство языка академического, не говоря уже об уклоняющихся от этого канона попытках, разражается градом категорических положений типа: S есть Р. Простые предложения, нескончаемые вереницы подлежащих, сказуемых и обстоятельств ложатся правильными рядами, разделенные точками, символами терпеливого предчувствия последней, до которой иным и случается доходить.

Нас мало интересуют те фигурационные диковинки, которыми уснащены однообразные жардиньерки его шаблонных предложений. Природа этих последних такова, что с места же отбрасывают они нас в область факта, научного явления, протокола. Так именно мыслит мечтательный обыватель, воспитанный на определениях, суждениях, описаниях. В таком именно стиле пишет он свои прочувствованные послания с Волги или из Швейцарии. Не надо удивляться тому, что этот склад его мысли выразился в продукте, футуристически изготовленном по его плану.

Книжные новости

– В Петербурге с ноября месяца выходят альманахи нового издательства «Очарованный Странник». Поскольку можно судить по трем уже появившимся выпускам, молодое к-во ставит себе задачи не слишком благодарные: соединить до известной степени уже изжитый модернизм с новейшими поэтическими течениями. В стихотворном отделе поэтому рядом встречаются имена Зинаиды Гиппиус и Игоря Северянина. В отдел же критический неуравновешенность эта вносит достаточный сумбур, – на одной странице альманах раскланивается перед «Мезонином поэзии», на другой – перед «Сирином». Подзаголовок альманаха («альманахи интуитивной критики и поэзии») смущает своей неопределенностью, имя же принятое к-вом, нас поистине шокирует. Однако в общем начинание это нельзя не приветствовать, как явно борющееся против монополии двух-трех кружков.

– К-во «Альциона» недавно выпустило две новые книги стихов: Н. Рыбинцева «Осенняя Просинь» и В. Ходасевича «Счастливый Домик». – Первая книга замечательна полным отсутствием у автора ее хотя какого-нибудь дарования, самостоятельности, выучки и вкуса; вторая, несмотря на явный свой пассеизм, в некоторых своих частях производит приятное впечатление, которое, к сожалению, почти всегда приходит от автора, а не от его стихов.

– Новое к-во «Бьета» (СПб.) выпустило «Книгу Великих» (В. Гнедов и П. Широков). В ней замечаются стихи Широкова: «Да здравствует реклама» и «Бой». В. Гнедов дал «Поэму начала», где голос его несколько изменился, сравнительно с эдициями «Петербургского Глашатая».

– В только что вышедшей брошюре «Футуризм, и безумие» (СПб., 1914) dr. Радин говорит (стр. 46): «Можно ли сказать, что футуризм есть продукт душевного заболевания'? Для этого нет достаточного количества данных.» Наконец то! А мы уже думали, что все кончено! – Прекрасно писал покойный Игнатьев о слишком известных обвинениях эго-футуристов в клиническом безумии: «Оставим, однако, эту оценку на совести и порядочности нашей прессы (если таковые есть у нее). Прессе ведь „лучше знать“. „Критике“ также. Раз первой нравится роль жвачного лгуна и шулера, то отчего второй не выдавать свою безмозглую болванку за череп психиатра?» («Эго-футуризм», стр. 2).

– Т-во «М. О. Вольф» выпустило новую книгу Н. Н. Шульговского: «Теория и практика поэтического творчества». Автор ставит себе задачей облегчить молодым поэтам ознакомление со стихотворной техникой, – эта задача им выполнена вполне добросовестно. Недостатки книги – чрезмерная растянутость, незнакомство с работами Белого по ритму и чрезвычайно высокая цена (3 руб.). Издана книга очень плохо.

– 1-го марта к-во. «Лирика» ликвидировало свою деятельность. Два течения в этом к-ве, весьма ясно означившиеся за последнее время, в конце концов разбили его на две части. Одна из них организовалась под именем к-ва «Центрифуга», другая, по слухам, намерена принять имя «Стрелец». К-во «Лирика» за свое кратковременное существование (1 год) выпустило шесть книг (Боброва, Асеева, Пастернака, Анисимова, Сидорова и общий альманах).

– В к-ве «Мусагет» вышла вторая книга стихов г. Эллиса. – Если в первой его книге можно было уловить некоторую плотность и емкость переживаний, то в новой книге, истинном примере графоманства, нет даже этого сомнительного достоинства, «Искусство – не только искусство» повторяли Эллис и иже с ним, – в данной книге модернизму удалось достигнуть своего идеала; все что в ней есть, к искусству касательства никакого не имеет. Тут есть и игра в бирюльки с словами не такими уже плохими, как например, Грааль, рыцари etc. и пресловутое «творчество жизни», но поэзии… поэзии и не бывало. Ах, что такое в конце концов поэзия? – Смотрите, дети, на «Арго» – поэзия есть то, чего нет в этой книге. – Зато всяких курьезов в ней вдоволь. Как они были бы на месте в новейшем соннике и египетском гадателе на кофейной гуще!

– После долгих обещаний вышел в свет № 1–2 «Первого журнала русских футуристов». За чем смотрит городское управление? – это уже не первый случай, как в Москве лопается канализация и зловоние покрывает богоспасаемый наш город!! Но, по совести сказать, – никогда еще зловоние это не достигало столь почтенных размеров. – Узнай, любезный читатель! – в сем весьма полезном учреждении (кстати, – скоро ли будет заведена регистрация «футуристов»?) слились воедино: «Великая ассоциация скэтинг-ринкских инструкторов», специалистов по отделке грешных юношей, именовавших себя «Мезонином поэзии» и Сморгонская академия «Гилеи»… Вытри слезы умиления, благосклонный читатель!.. ах, нет, – плачь, плачь, трижды, четырежды – плачь, и возблагодари небеса за их предусмотрительность! – А наша невинность еще два месяца тому назад умилялась, видя как гордый «Мезонин» бросает свою перчатку «Гилее» (а какой запах шел от этой перчатки! – Бодло, Бодло, настоящее Бодло!), а «Гилея», обильно выпуская ядовитую слюну, именует поэтов-от-мезонина – «эго-пшютистами». Ах, мы только теперь узнали в чем дело! И оказывается – все так просто. – Самый талантливый человек в России по части взимания и усвоения чужих тонов и стихов, г. Шершеневич, приобретший эту вредную привычку со младых ногтей, выкравши все, что можно и что ему позволяли собственные убогие средства из Игоря Северянина, а затем из Рюрика Ивнева и поэта, писавшего под псевдонимом «Хрисанф», – этот самый юноша – о, без всяких предрассудков! – принялся с ему одному свойственной грацией ассимилировать поэзию Маяковского. Натурально, «Гилея», которой дела такого рода тоже не чужды, решила, что уж пусть лучше г. Шершеневич занимается таким «ручным трудом», не где нибудь, а на задворках самой «Гилеи»[1], – публика все равно ничего не поймет, а кто нибудь, может быть, даже скажет:

– Гляди кось, Васькя, а етат чиво выделывает?! Под их старается. Новай, значит, дурак объявился!

Как никак, а все-таки последователь. – Вот, благодаря сей необычайной тонкости, и слились два почтенных заведения в одно, такое почтенное, что вход в него стоит целых два рубля. –

Теперь, дорогой читатель, надевай калоши, заткни нос ватой, и пойдем гулять по закоулочкам потрясающего этого батимента. Это вот, батюшка мой, сам редактор делал, г. Каменский. Человек он серьезный, авиатор, и попал в «Гилею», очевидно, исключительно благодаря своей неповоротливости на земле. Далее серия Бурлюков. Тут все по старому – ни шатко, ни жалко. Та жеоколесица, те же жареные калоши. В конце концов на бурлюков нельзя даже сердиться, – что же с человека спрашивать, если ему от Бога ничего не отпущено? Один из бурлюков, постепенно повышая № шрифта, говорит, что «будетлян» все рецензенты обидели. Бросьте, вы, милые люди, это дело, никто вас кроме небес не обижал, а в этом, право, ни одна душа не виновата. – Хлебников дал две странички стихов, которые к его венку ничего не прибавляют. Приятны стихи (только стихи-ли?) г. Маяковского. – Ну, а теперь – самое интересное: г. Шершеневич. Не плачь, деточка-читатель, сейчас его высекут и он перестанет так плохо пахнуть! Стишков его мы читать не будем, знаем мы эти штучки! мы прямо в отдел его божественной прозы направимся. Прозу г. Шершеневич считает более родной стихией, он там не стесняется. Пишет хлестко, – в «Раннем Утре» так постыдились бы писать. – Есть на свете небезызвестный г. Кречетов. Человек он неталантливый, стихи пишет лишь чуть получше, чем г. Шершеневич, но в свое время много поработал и много дельного сделал в своем «Грифе». Поэтому он приобрел некоторый навык в стихах, и естественно, что изделия г. Шершеневича его не прельщают. И вот однажды он осмелился назвать г. Шершеневича – «обезьяной Северянина» и по совести ему объяснил, что человек тот наглый, претенциозный и проч. Г. Шершеневич о себе мнения чрезвычайно высокого, и обиделся не на шутку. И что он Кречетову написал! Со времен Булгарина не было такого позора в русской литературе. – Дальше, – г. Шершеневич, как мы уже упоминали, чрезвычайно недолюбливает «Лирику». С одной стороны тому причина уже рассказанный нами случай, с другой – то обстоятельство, что, как ни пытался г. Шершеневич в свое время попасть в «Лирику», ему это не удалось, и как ни звал поэтов из «Лирики» в свой «Мезонин», никто не пошел[2]. И вот на страницах «Футуристического журнала» он разделывается со своими «врагами» под псевдонимами, которые сделали бы честь «Будильнику». – Вышла в «Лирике» первая книга стихов г. Пастернака, – исключительная ее талантливость безусловна и выдумать про нее что-нибудь плохое затруднительно, но для нашего автора затруднений не существует, и с умопомрачительной ловкостью он заявляет, что г. Пастернак подражает… ему, г. Шершеневичу, и чтобы это не звучало слишком идиотично, указывает на две страницы из книги, – цифры, которые ему взбрели в голову во время писания замечательной рецензии этой. О книге г. Боброва он говорит совершенно исключительные мерзости, – что они значат, понять невозможно, но в этом то пафос газетчиковской инсинуации – гнусно подмигнуть в пустоту, а потом делать невинное лицо. Заканчивает свою статейку г. Шершеневич эпиграммой на книгу г. Боброва, которую талантливые корректора «Футуристического журнала» именуют «Вертоградари над Козами», такой красивой и грамотной, что рассказать невозможно. Когда вышла книга г. Боброва, на нее очень обиделся «Синий Журнал» и тоже написал эпиграмму, но все же получше. Потом г. Шершеневич принимается за книгу г. Асеева «Ночная Флейта». Г. Асеева наш критик особенно не любит, за что – мы пока не будем рассказывать. И в рецензии нечто вовсе невообразимое поднимается. Вот вам остроумие критика в этой статейке: «Обложка книги значительно выиграла бы, если бы была напечатана ярко черным к ярко черному». Плохо, конечно, что это безнадежно глупо, бесконечно пошло, но всего хуже то, что и пошлость и глупость эти сознательны. Бедный автор идиотской рецензии! –

Ничего не будет нового,
Если завтра у него –
На спине туза бубнового
Мы увидим… Ничего!..
«Футуристический журнал» по примеру «Скорпиона» и «Аполлона» напечатал в первом своем выпуске сводку рецензий о произведениях «гилейцев». Но ни «Скорпион» ни «Апполон» не были такими предусмотрительными, как «гилейцы.» Мы, конечно, лишены возможности проверить число передержек во всех перепечатанных рецензиях, но метод «гилейцев» очень ясен на манипуляциях со статьей г. Боброва из IX альманаха «Петербургского Глашатая»[3]. Все, что могло быть явно и существенно неприятно «гилейцам», из этой заметки выброшено, и оговорено точками лишь в одном случае. Г. Бурлюк примечает к статье г. Боброва, что вступать с такими господами в какие бы то ни было споры он не может, так как г. Бобров объявил де себя человеком с развороченным черепом[4] который «на белом ищет черное, а в черном видит белое.»[5]. – Конечно, мы не смеем сомневаться что у г. Бурлюка череп твердости исключительной, конечно, мы ни на минуту не подумали, что такой положительный и практический человек, как г. Бурлюк может заниматься чем либо иным, чем исканием в белом белого и проч.; конечно, мы хорошо знаем, что спорить иной раз опасно и лучше сделать гордое лицо и спрятаться за передержки, – но зачем же, чорт возьми, рассказывать, что г. Бобров называет себя эго-футуристом, когда в цитируемой статье г. Бобров указывает, что он никак не эго-футурист? – и неужели уж так остроумно примечание г. Бурлюка, что для него нужно даже вырезывать из статьи г. Боброва эти слова?

– Вышла недавно брошюра С. Подгаевского «Писанка». В тетрадке этой автор, как и в первой своей книжке, пытается подражать… Крученыху, но и на это нехитрое дело его не хватает. В конце брошюрки при помощи голубой и розовой красок произведено нечто, туго поддающееся описанию, а над сим надпись: «Нет больше блох и бездарных поэтов! Способ –». Способ явно шарлатанский, ибо, несмотря на него, все же существуют книжки г. Подгаевского.

Ц. ф. Г.

Мар Иолэн

Лиространствие

I
В мечтаях повольных
Быстро слепить, жить.
А за этой разсиней волей
Треплется ее язык.
Мне нужен знак водяный.
Хлест, шелёп, шуршоп и ник.
Вот они распляшутся хахи
Кругами по тугой воде.
Барновинные дерева, заростинные.
Ручьеватые передождики, клюхот:
Над всем моего сердца – всегда:
И всегда рассматривай.
II
Альгамброй леса засыпают.
Паркет пальм блестит.
Над известняками солнце опаляет
Высокие теней мглы.
Как синих сини измышлены,
Гор леты, кустарников толпь –
И трещины к серым приближены
Камням, чей хор и хор.
Душа нагая, пробейся
Жезлом к синеватой реке струй!
О, город, исхищенный злата,
О, дворцов голубая праща!
III
Оставь переплеты, друзей узоры,
Беги, пока застеклянится степь.
Где Лены струи, целуи, берегаи,
Разлетает прах на лепесточке синий.
Занеможет и занеможет рука.
По серым занеможет.
Скалы выходите, режьте оврагов стволы
И лазурьтесь на реках.
Голубей и соек тихое множество
Пели рождество, березиный пев.
Вот и пилы, и залисы, и петрунки:
Как заясит, замаюнит синеворочь!
Ты плеши, сом, по речке –
За ним мои челноки.
Оба рядом, зиним взглядом.
На плеча – мои руки.
Тучевеет запалена
Синяя оборона стрелочьих умысл;
Я покину эти жизни на простор голубых почисл.

Примечания

1

Первая книжка г. Шершеневича «Весенние проталинки», в виду окончательной ее непристойности, была, так сказать, с ног до головы переправлена одним сострадательным поэтом из той самой «Лирики», которую он так не любит… (не за это ли?)

(обратно)

2

Из «лириков» в «Мезонине» участвовал лишь г. А. Сидоров, который всегда стоял в стороне от ядра «Лирики».

(обратно)

3

Между прочим, г. Бобров просит нас сделать исправление досадной ошибки, вкравшейся в эту заметку. Фразу «Футуристические стихи Е. Гуро … под явным влиянием И. Северянина» надо читать: «Футуристические стихи Б. Лившица… и т. д.» Это относится к стихам г. Лившица во II «Садке Судей».

(обратно)

4

Альманах называется «Развороченные Черепа».

(обратно)

5

Эпиграф к альманаху «Развороченные Черепа», написанный покойным И. В. Игнатьевым.

(обратно)

Оглавление

  • Ив. В. Игнатьев
  •   Три погибели
  •   «Аркан на Вечность накинуть…»
  •   «Тебя, Сегодняшний Навин…»
  •   «Я пойду сегодня туда…»
  • Василиск Гнедов
  •   Ерошино
  •   Сумерки на Дону
  •   «Бросьте мне лапу скорее коготь и вшей увяданье…»
  • Борис Пастернак
  •   Цыгане
  •   Мельхиор
  •   Об Иване Великом
  • Елизавета Кузьмина-Караваева
  •   «По вечерам горят огни на баке…»
  •   «Исчезла горизонта полоса…»
  •   «В небе угольно-багровом…»
  • Рюрик Ивнев
  •   «Ненависть – это не слово, а сахар…»
  •   «Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница…»
  •   «В моем организме не хватает какого-то винтика…»
  • Павел Широков
  •   На мосту
  •   Мальчик нищий
  •   Вирелэ
  • Николай Асеев
  •   Гудошная
  •   Шепоть
  •   Песня Андрия
  • Димитрий Крючков
  •   «В радостной хламиде голубого шелка…»
  • Сергей Бобров
  •   Лира Лир
  •   Памяти И. В. Игнатьева
  •   Турбопэан
  • Божидар
  •   Niti
  • Грамота
  • Борис Пастернак
  •   Вассерманова реакция
  • Книжные новости
  • Мар Иолэн
  •   Лиространствие
  • *** Примечания ***