В каменной долине [Мушег Овсепович Галшоян] (fb2) читать онлайн

Мушег Галшоян В КАМЕННОЙ ДОЛИНЕ

ГОРНИЛО Роман

Перевод с армянского Аллы ТЕР-АКОПЯН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

1

Поток несся, задыхаясь в теснине.

Ущелье грохотало.

Обломки камней кувыркались в потоке; и ветер, рожденный мчащейся водой, свистел в пещерах; и кусты шиповника, вырываясь из расщелин, дрожмя дрожали над пропастью. Грох, грох, грох — катился поток, и воробьи всполошенно метались над скалами.

Тш-ш-ш... Весна. С гор сорвались вешние воды и, сшибаясь друг с другом, поглотили речушку и понеслись к селу, лежащему в широком устье ущелья.

Пониже села построили дамбу. Прошлой осенью она перекрыла все ущелье. И сейчас поток откатывался от нее, подбираясь к селу.

И село опустело.

В селе сейчас всего четыре души.

Старуха Занан, усевшаяся возле своего порога. Сын ее соседа Арма. Он приехал из нового поселка только для того, чтобы помочь перевезти старой и одинокой женщине ее пожитки. А старуха каждый вечер его упрашивала: «Ну останемся еще на денек, Арма, только на денек». И Арма вот уже целую неделю околачивался тут и ждал. Сейчас он растянулся на скале над ущельем — сельчане эту скалу с давних времен прозвали Сторожевым Камнем — и, уперев кулаки в подбородок, уставился на тонущее село. Глядел он исподлобья, и увидавшему его снизу могло показаться, что смотрит он не глазами, а лбом.

Под Сторожевым Камнем грелся на солнышке Ерем. Сын его Варос в новом поселке уже получил первую зарплату, а глава семьи Ерем снова вернулся сюда, разобрал перекрытия своих построек и ждал — сегодня сын должен был пригнать из совхоза машину бревна перевезти. Немало дров.

Внизу, на крыше, которая только-только начала покрываться мхом, дремлет Шеро — пес покойного пастуха. Он издает хриплый рык при звуке рушащихся стен.

— Рухнуло... Видал? — Ерем хотел было поправить съехавшую на глаза кепку, взглянуть наверх, на Арма, да поленился.

Внизу обвалилась полузатопленная отрада, казавшаяся Арма с его высоты цепочкой баранов, пересекающих речку, — цепочка порвалась в середине.

Что быть селу затопленным, это все знали давно.

Несколько лет назад председатель колхоза вернулся из райцентра с чрезвычайным сообщением — в ущелье построят дамбу, будет озеро, так что село останется под водой.

Сельчане заволновались — отроду и речку, и устье ущелья считали они своими, а теперь вот отнимают... И поехали представители с жалобой в райцентр, заглянули и в столицу, а в село все-таки вернулись ни с чем... Насчет озера все уже было решено. И проект уже был. Они увидали на проекте свое село, заулыбались от непонятной гордости, каждый потыкал пальцем в свой дом. А потом инженер показал — вот за этой синей чертой дома залиты не будут. Это были дома, расположенные выше других: дом матушки Занан, дом Арма и еще два дома. А четыре очага — это не село. Так что переселение — дело решенное.

Переселяться нужно было из ущелья в новый поселок Акинт.

В эти дни близ Аракса только и разговору было, что об этом поселке — в каменной долине закладывали новые фундаменты, строили дома, рыли канал. Эх... Поселок по названию Акинт — что это за штука? Тут поразмыслить надо...

Все перемешалось той осенью — кривотолки и советы, старые и новые счеты, долг и платеж. Пока суд да дело, пока поднялась в ущелье дамба и речка была перекрыта, в Акинте дома уже ждали хозяев, и можно было скопом сниматься со старого места.

В ту осень Арма призвали в армию, а когда он вернулся, в селе осталось всего десять — двенадцать очагов. Разъехались кто куда: одни к сыновьям-горожанам, кое-кто в Среднюю Азию подался, младший сын Сарибека, который после демобилизации привез русскую жену, возвратился с ней в Россию, а председатель колхоза теперь в райцентре чем-то заправлял...

Да, десять — двенадцать семей осталось. Это все переселенцы в Акинт, они, как говорится, уже сидели на узлах.

— Чей забор-то рухнул? — Ерем сощурился. — Не Баграта ли?

Воробьи суетились вокруг развалившейся стены, потом разлетелись. Один только остался, он трепыхался, словно был подвешен на невидимой ниточке, спускавшейся с неба.

— Баграт свой забор с собой забрал, — ответил Арма.

«Горе-философ, — усмехнулся про себя Ерем. — Ведь философом хотел стать! Дважды ездил экзамены сдавать, и оба раза...»

— Забор Баграта рухнул, — убежденно сказал Ерем.

— Да это не забор, а стадо баранов, дядя Ерем.

«Издевается, — Ерем оскорбился. — Не заставить ли его заткнуться?»

Ерем недовольно хмыкнул, и Арма взглянул на него.

«А ведь и в самом деле отсюда видятся бараны — смирные, понурые. Их пасут, а потом режут, волк их уносит, поток их уносит, и гибнут они, и тонут они. А забор где-то далеко-далеко, до него, как до неба... Понял, Еро?»

Арма хотел остаться один на один с тонущим селом, но появился Ерем, устроился греться под Сторожевым Камнем, надвинул кепку на глаза и смотрит на захлебывающееся село удовлетворенно, как на собственную корову, пасущуюся на лугу: корова отелилась, зиму перезимовала, не сдохла, и вот глянь, весна, и она на лугу, вечером доить будут. А напротив ни луга, ни коровы — мутные волны уже ломятся к верхним домам.

— Мы с Багратом и в совхозе в одной бригаде, — вспомнил Ерем и помрачнел, он не любил работать рядом с силачом Багратом. — А бригадир снова наш Марухян. — Скривился: «Там пел, тут пусть попляшет». — И ты, Арма, в нашей бригаде будешь, с Варосом вместе поработаете, — Ерем сдвинул кепку с глаза, увидал ухо Арма и с удовольствием вспомнил: сын в совхозе зарплату получил, порядочно денег. — В совхозе выгоднее, Арма, не пожалеем о переезде... А мой сосед, будь он неладен, в Ереван подался... — Ерем усмехнулся. — Слава богу, отделался я от него. Однажды поймал его, спрашиваю: куда кочевать собрался, в какую сторону? Если ты на север, я на юг поеду, а если...

«А ты слыхал легенду о Дерущихся Камнях, Еро?..» — Арма знал про свое ущелье одну легенду, то ли услышал ее где-то, то ли приснилась она ему. Да это и не важно, а важно то, что была она, легенда.

Долго бродил по белу свету обиженный на людей человек, искал такой уголок на земле, где можно было бы укрыться от людских глаз. Приглянулось ему это ущелье, а больше всего речка, в которой когда-то было много рыбы. Построил он на берегу речки хижину и стал себе жить-поживать. Ловил он в речке рыбу, жарил ее, ел, ловил, жарил, ел, ловил, жарил... И так долгие годы... И надоело ему все, затосковал он. Уже и рыба не по душе, и день годом кажется. И однажды стал он молить заглянувшего в ущелье путника: «Божий человек, стань мне соседом». Ловят они вместе рыбу... ловят вместе рыбу... ловят рыбу... ловят... И наскучило им это, и подрались они со скуки, поделили речку и рыбу в речке. И наскучила им своя рыба. И стали они со скуки драться — дерутся, дерутся... И однажды в пылу драки видят, катится по ущелью поток. От ужаса вцепились они друг в друга еще крепче и окаменели... И остались в ущелье на берегу речки две хижины, а между ними два сросшихся камня торчат торчком, и похожи они на людей, вцепившихся друг другу в глотку. А вокруг них раскидана галька, словно гладенькая рыбешка…

Потом выросло в широком устье ущелья село и стали нести крестьяне к хижинам недобрых соседей жертвоприношения, а камни, вцепившиеся друг другу в глотку, стали называть Дерущимися Камнями. Да, пожертвования несли. И стали хижины часовнями, Дерущиеся Камни — святыми камнями, а галька — талисманом...

Арма вдруг захотелось еще раз взглянуть на Дерущиеся Камни, показалось, что он их как следует не разглядел, не разобрался в них. Но и часовни, и Дерущиеся Камни уже были погребены под тяжелыми мутными волнами. Узенький мостик, связывавший село с противоположным склоном, скрылся под водой. Нижние дома стояли в воде по окна, и желтые волны лизали кривые улочки села.

В свое время крестьяне собирались поднять Дерущиеся Камни на гору, куда вода не доберется, но это оказалось делом отнюдь не простым, Оставалось положить за пазуху талисман — галечку, похожую на рыбку, — и все.

— Ты талисман взял? — Арма взглянул на пригревшегося у камня Ерема.

— Целых два. Варос в поселок отвез... Мой сосед, будь он неладен, когда пожертвования нес Дерущимся Камням, жертвенного мяса людям не раздавал. Жадюгой был ненасытным... Однажды вовремя молотьбы он всю ночь до рассвета к себе домой зерно таскал — тащит и тащит, тащит и тащит... Ополовинил добро. Душа у меня разрывалась... Вижу, этому конца нет, и я себе полмешка отнес. Отнес, — Ерем засмеялся, — положил в сени, утром глянул, а крысы-то, крысы... — Ерем хотел сказать, что крысы зерно сожрали, да не мог договорить, смеялся.

«Сам ты крыса», — Арма вспомнил, что написал в сочинении при поступлении в университет: «Еро, по прозвишу Крыса, говорит, что наша речка бесполезная, потому что течет она в ущелье, а поля наши за ущельем и она их не орошает. Но речка у нас такая красивая и такая в ней прозрачная вода, что и камешки на дне, и водоросли видны...»

Арма вдруг отыскал глазами утонувшую в ущелье речку и затосковал по душной чужой аудитории, где он писал: «...и такая в ней прозрачная вода, что и камешки на дне, и водоросли видны. А Еро, по прозвищу Крыса, говорит — она бесполезная... Дядя Ерем и в самом деле похож на крысу».

И Арма припомнил тот день, когда его осенило, что отец Вароса, его одноклассника, похож на крысу.

Он решал дома задачку. Во дворе раздался голос Вилика, шофера колхозного «виллиса», он звал Мирака, старшего брата Арма. Арма подошел к окну. Вилик осторожно высунул голову из машины. У Арма вдруг прошла дрожь по телу — показалось, что на него смотрит змея, стоящая на хвосте, — и он в замешательстве стал закрывать окно.

— Мирак дома? — спросил Вилик.

Арма растерянно посмотрел на его длинную худую шею, маленькую голову и отвел взгляд от его мелких холодных глаз.

— Что стоишь, как дурак? — Вилик хлопнул дверцей и уехал, а Арма все стоял у окна со смутным чувством страха. Как же он до сих пор не замечал, что Вилик похож на змею?.. Но почему, почему он должен быть похожим на змею?.. Арма стал перебирать в памяти односельчан, старался в подробностях припомнить лицо каждого, и — о ужас! — одно за другим возникали сходства: Ерем был похож на крысу, заведующий фермой Паркев — на волка, дядя Хачатур — на быка, пастух Мело — на орла, Сарибек — на лису... Сходство было очевидным, Арма беспокойно ворочался в постели — ну и глупость! — но появился Сейран, похожий на зайца, и невестка Амбарцума, похожая на курицу... Ну и сыграла с ними шутку природа! Слышал он или читал, будто бы природа создавала каждый человечий род по образу и подобию какого-нибудь животного, наделяя его внешним сходством с этим животным и его повадками. И получался он добрый или злой, сильный или слабый... Но ведь в селе живут армяне, один род. Пусть уж все напоминали бы одного зверя, одну птицу — либо волка, либо лису, либо орла... Он злился на Вилика за то, что тот всполошил в нем эти темные мысли, вертелся на кровати и пробовал установить, какой же зверь, какая же птица для их гор характернее всего, по чьему образу и подобию должны были быть сотворены его деды-прадеды. И вроде бы нашел: все, как пастух Мело, должны напоминать орла. Только орла!

— ...Ты, Арма, молод, дел этого негодяя не помнишь, — Ерем, с удовольствием подставив бок солнцу, смотрел на тонущее село и поносил своего соседа. — Все что худо лежит, тянул. Помнишь, в войну?.. Да нет, ты не помнишь, мал был. Ты какого года, Арма?

Отец Арма вернулся с войны весь израненный и принялся за прежнюю работу — он был учителем физики. Но Арма и сорока дней не исполнилось, когда отец вдруг умер.

— Ты ведь Варосу моему ровесник?

Арма потер кулаком лоб и вдруг представил в ущелье город Давида Сасунского — согнал пастух Давид с гор диких зверей, смешал со своим стадом, пригнал к крепостным стенам и с железной палицей в руках встал возле железных ворот. Жмутся бараны к стенам, сдавленно блеют, ловят ртом воздух. Ощетинились готовые к прыжку волки. Лисы притворились спящими и мертвыми. Съежились зайцы, дрожат всем тельцем. Отвернулись друг от друга быки-хлебовозы, и перекошен взгляд их удлиненных глаз. Под стеной подняла голову змея, и завороженная ею птаха медленно движется к ее открытой пасти... Замерли валы животных, утих шум, звери друг друга уже загрызли глазами и сожрали... И загремел голос пастуха Давида — эге-е-ей!.. — разорвав и валы животных, и наступившую тишину. И обрел еще большую высоту парящий над городом и ущельем орел. И тень его пала на разорванные валы животных...

— У-у-у-у-у!..

Завыл пес, сидящий на замшелой крыше хлева. Хвост поджал, морду вытянул в сторону потока и хрипло завыл:

— У-у-у!.. А поток, ринувшийся с гор, подступал все ближе и ближе.

Затонул узенький мост, связывавший село с левым склоном, был залит водой луг, остались под водой нижние участки и заборы, в стены домов бились грязные волны, вода тяжело и глухо вздыхала, поднимаясь все выше и выше. Со склона с грохотом летели камни. А из разных закутков всплывали яркие тряпки, облысевшие веники, гнилая солома, пестрые половики, гнутые трехи^[1], набитые соломой и скользящие, как лодочки. Прихватив охапку травы, сорвался сверху сухой куст шиповника, он покачивался, дергался, поклевывал сухими ветками волны. Его на месте удерживала земля, уцепившаяся за охапку травы.

— Глянь-ка, до вечера дом Сарибека зальет, — Ерем потер острый подбородок. — Пошлю ему письмо, мол, приезжай, поплаваешь... Обдурил он того недотепу из Цахкавана, гнилые бревна втридорога продал. Положил деньги в карман, и поминай как звали. И немалые деньги!

— У-у-у-у-у!..

Ухнул вниз камень. Пес снова завыл, закрыв глаза и подняв вверх морду.

«Устал ты, Шеро», — пожалел его Арма.

А Шеро, вытянув вверх морду, сидел на замшелой крыше хлева и вдыхал овечий запах. В глазах его, подобно верблюдам, покачивались горы, а в ушах звучала пастушья свирель.

А сам пастух Мело, который хорошо играл на свирели, умер прошлой осенью. Пас он сельское стадо, и пес был при нем. Решено уже было переселяться, а он продолжал мирно делать свое дело. Хозяев овец становилось меньше, и стадо соответственно уменьшалось, но Мело с прежним спокойствием гнал овец на луга, и с утра до вечера пела его свирель: утром раздавался ее голос со склона напротив, вечером — с низенькой земляной крыши Мело. Старуха его давно отдала богу душу, сыновья жили в городе. Звали его к себе. «Приезжай, — говорили. А то люди скажут, мы тебя бросили». — «Сами вы брошенные, — по-доброму улыбался Мело. — Пока есть горы и стадо, я не брошенный. А не будет их, помру. Вы обо мне не печальтесь».

После смерти Мело старый пастух соседнего села забрал к себе его старого пса. Забрал он его поздней осенью, а ранней весной пес опять показался в ущелье. И сидит теперь на замшелой крыше и, прикрыв глаза, слушает свирель. Занан за ним присматривает. Шеро ни из чьих рук куска не возьмет, только из рук Занан.

Старуха Занан одинока.

Был у нее в селе дальний родственник, да прошлой осенью перебрался в Акинт, пастухом в совхозе работает. А на сельском кладбище погребен род ее свекра — род Варпетанца Артена.

В первую мировую войну старший сын Варпетанца Артена Абет взял ружье и вышел из ущелья. Дошел до Сардарапата, по мосту села Маркара перешел Аракс, разыскал полководца Андраника и заявил ему о своем желании сражаться.

«Хочешь спасти Армению?» — спросил полководец.

«Хочу сражаться».

Полководец острым взглядом смотрел на Абета, а тот ответил, глазом не моргнув.

И был Абет солдатом Андраника, когда ворвались турки в его горное село...

— ...Соседа моего хлебом не корми, Арма, только дай подраться.

— С кем? С османцами?

— С османцами? — Ерем опешил и вдруг смекнул: «Опять издевается... Я б его отбрил, да в совхозе мало ли кто клыки показать захочет, а он Варосу опорой будет», — и решил сделать вид, что не понял. — При чем тут османцы? Со мной сукин сын дрался! — У Ерема язык не повернулся произнести имя соседа Сарибека. — Со мной дрался!.. Поверь, Арма, уж такой был стервец...

— Сказал бы ты, дядя Ерем, что-нибудь такое, во что трудно поверить. — «Вы как два враждующих государства...»

...Был Абет солдатом Андраника, когда ворвались турки в его горное село.

Ворвались они без единого выстрела — сопротивления не было.

Говорят, турецкому начальнику указали — мол, в том гладкотесаном доме, что наверху ущелья, сын воюет, солдат Андраника. И турок предал мечу весь род Артена, всех — от мала до велика, — а потом поджег дом.

После, когда мужчины вернулись из ущелий и пещер, собрали они останки рода Варпетанца Артена и похоронили честь по чести.

Абет вернулся в село в дни революции, поздней осенью, с женой — армянкой из американского приюта. Это была Занан.

Пришел Абет и окаменел у разрушенного порога.

Явился дальний родственник выразить соболезнование. Абет прорычал: «Уходи!» Явились односельчане, не принял их: «Уходите!» Всем отрезал Абет: «Уходите! Уходите!..» А Занан пряталась за его спиной.

Не принял Абет ничьего приглашения, ни под чьей крышей не укрылся, мрачно, молча начал восстанавливать дедовский очаг. И едва оштукатурил он стены, кровлю возвел, навесил дверь, как однажды утром услыхали крестьяне выстрелы возле дома Абета...

— Мы с этим негодным Сарибеком лет пятьдесят — шестьдесят соседями были, — выдохнул Ерем имя соседа. — Знаю его как свои пять пальцев: злющий он, Арма, завистливый, подлый... Перед самой коллективизацией…

...Услыхали ружейные выстрелы и ржание коней... А когда все стихло, собрался народ и увидел: один убитый лежит во дворе Абета, один раненый, и сам он, Абет, ранен и связан. Лежит он на боку, и взгляд у него затуманенный. Из груди сочится кровь, на лбу отпечатались следы кнута. Бандиты молча привязывали убитого к седлу. Один схватил лошадь под уздцы, морда у нее была вся в пене. И в запекшейся тишине утра голосила Занан. Она была заперта в доме. Абет, выходя, запер ее на замок, чтоб не случилось с ней чего дурного, и Занан царапалась изнутри, рыдала и звала сквозь рыдания: «Абет!.. Абет!.. Абет!..»

Потом, когда крестьяне отперли дверь и вошли, увидали они, что у Занан, невестки из чужих краев, выкидыш...

— У-у-у-у-у...

Рухнула стена дома, пыль увернулась от мутной волны и медленно осела на рухнувшую стену.

— Дом Ако, — произнес Ерем. — Тоже хорош гусь. С негодяем Сарибеком, бывало, водой не разольешь. Потом очухался, да поздно. Однажды...

— У-у-у-у-у...

Пес повернул голову к рухнувшему дому, завыл, потом тряхнул головой и, потеряв равновесие, покачнулся.

«Шеро, старина Шеро... волкодав Шеро...» — взгляд Арма плыл по мутным волнам ущелья, а в мозгу пульсировало имя пса — Шеро. В ущелье шумел поток, и ему показалось, что это ветер дует с гор, и в ветре тоже почему-то было имя собаки. Белый ветер, сорвав с гор это имя, катил его по ущелью — Шшши-еее... — терялся, полизывал склоны, крутился в закутках сеней, выхватывал гнилую солому, съеживался под стенами, свистел в ердыки^[2] опустевших пекарен, как в пустые кувшины — рррооо! — шумел в ушах старухи Занан, примостившейся возле порога — Шшишеее...

«Гордый пес», — Арма вдруг сообразил, что отыскивал именно это слово — гордый. И понял, что для Шеро он припас это слово давно. Оно возникло в тот холодный зимний день, когда сдохла его овца. В то время сам он был юнцом и Шеро был молод...

Арма привязал дохлой овце за ногу металлическую проволоку и поволок овцу по стылым улицам за село — на склон горы. Сперва овцу заметила соседская собака, она соскочила со стога и с ворчанием затрусила вслед. К ней присоединились другие собаки. Их становилось все больше...

— ...Ты молод, Арма, не помнишь. А дело было так... — гундосил Ерем. «Этот философ и голоса не подаст... Уснул он, что ли?» И увидал, что Арма лежит на скале все в той же позе: подперев подбородок кулаками и уставившись на тонущее село. — Да, дело было так... — продолжил Ерем. — После войны года два колхоз и кормил, и поил тех, кто работал в поле. Однажды принесли в поле еду, а этот разбойник, сосед мой, как накинется на хлеб...

...Рычали они, исступленно кидались друг на друга, прыгали на ограды, рыли лапами снег от нетерпения, скрежетали зубами... А ему было жаль сдохшую овцу, ведь мигом растерзают!

А когда вышел за село, перешел мост, собаки совсем остервенели: кидались к овце, грызлись. Арма все ускорял шаг — оживить бы овцу! Но они ее отняли, прямо на краю поля отняли. Первой вонзила клыки соседская собака, ее тут же чуть не растерзали... Перекусали все друг друга... Потом тянули овцу — каждая к себе — и рвали на части. Оставляя на снегу пятна крови и клочья шерсти, опять и опять возвращались они к овце... Арма не выдержал, убежал. В ушах рык, визг; перед глазами, слезившимися от холода, маячило что-то красное... Он вспомнил горячий бок натопленной печки и побежал еще быстрее. Вдруг поскользнулся, рухнул, ощутив ладонями ледяную землю, и заметил пса, сидевшего на ближайшей крыше, на стогу, ноги хотели бежать, а руки нашаривали на мерзлой дороге камень. Пес глянул на него со своей высоты, заворчал, но с места не тронулся.

Это был Шеро. Он глядел со стога за село, на грызущихся вдали собак, недовольно рычал, выставив рыжую грудь и подняв голову. Стало неловко за то, что хотел его ударить, нужно было Шеро отдать овцу, именно ему... Представил, как Шеро вертится вокруг овцы, показывает клыки собакам, ест и урчит... Шеро посмотрел на него с высоты, и Арма показалось, что в глазах его вспыхнула обида. И Арма обрадовался, что овца там, а не возле конуры Шеро... Глянул на грызущихся вдали собак, и смотреть на них было уже не так тяжело...

— ...Слопал этот негодяй все до крошки, — тянул Ерем, — вытер губы и в сторонку отошел, а мы все голодные остались, так голодные и ходили за плугом до самого вечера...

Растерзав овцу, собаки грызлись всю долгую зимнюю ночь и загрызли-таки одну до смерти. Наутро собак не было ни на улицах, ни на оградах, ни на крышах, ни на стогах — попрятались все по конурам. Один Шеро сидел на крыше и хмуро, недовольно смотрел в сторону речки.

А несколько дней спустя на закате перешел речку волк, забрел в село. Собаки его учуяли, ощетинились, подняли лай — одни спрятались в конуры, другие рычали с крыш, пока волк не скрылся. А некоторые домчались до берега, перебежали по мосту на ту сторону, сделали пару кругов по снегу — мол, где волк? А-а, убежал он, нету его... Собачьи хитрости. Повалялись на снегу — вроде бы, не убеги волк, загрызли бы мы его — и с едва сдерживаемой собачьей радостью покусывали и толкали друг друга. А потом разными дорогами вернулись на свои крыши и побрехивали.

А Шеро преследовал волка. Он еще до шума-гама взял след удирающего зверя. Когда собаки достигли берега, он показался на вершине склона и исчез. Темнело, и люди не разобрали, то ли собака гналась за волком, то ли сам волк показался на горе. Потом выяснилось, что нету Шеро. Звали его в крик и с крыш, и с берега, но Шеро не было и не было.

— ...Сколько раз ограду перестраивать можно! А он, Арма, менял ее каждую весну. И знаешь, зачем? С каждой такой перестройкой, глянь, пядь от моего участка оттяпана. Воровал на глазах, разбойник, средь бела дня! Говорил я ему: ну, сосед... — Ерем давал тени соседа последний бой…

Потом нашли Шеро за горой возле придушенного волка. Он вернулся в село хромой, с разодранной на груди шкурой. Когда прибрел в село, собаки притворились спящими, а Шеро вошел во двор, потерся о ноги хозяина, пастуха Мело, и забрался на крышу...

А теперь он лежал на той же крыше, положив голову на лапы, и смотрел на рухнувшую стену. Из нее все еще вываливались камни, и от этих звуков вздрагивали лапы пса и изодранные старческие уши. Он был по-человечески грустен и даже вроде бы обижен.

«Каждая собака тут сторожила свой двор, а ты, Шеро, сторожил село... Они и двор-то свой толком защитить не могли. А на кого они лаяли? Ели и лаяли, ели и лаяли. А увидали волка, попрятались. А ведь они для того живут, чтоб волка задушить, для того и даны им клыки. Что ж они испугались?..

Трусливые собаки только собак душат...»

— У-у-у-у-у...

Шеро завыл и застыл с закрытыми глазами. На противоположном склоне курилась весна, в ущелье рвались и вновь срастались мутные волны, к стенам сараев прибивалась солома, на воде показывались все новые трехи, куст шиповника, сорвавшийся со склона, все еще скользил по воде. Ерем все еще сражался с тенью своего соседа Сарибека, а старуха Занан сидела возле порога и, казалось, дремала.

Эх, где ты, юная красавица Занан...

Первому же ухажеру показала она нож Абета — мол, только попробуй еще раз оскорбить память Абета, переступить порог этого дома... Сводницам отрезала по-мужски: не вдова я, а хранительница очага, и, никто не смеет посягнуть на очаг свекра моего Артена.

Вдове не поверили, женихи прибывали, но Занан была верна своему слову: «Я дверь эту не закрою, в чужой дом не пойду».

Явился из горного села один батрак, согласен он был войти мужем к ней в дом, но Занан его не приняла: «Душа рода Варпетанца живет в этих камнях. Не примут эти стены чужого духа».

И убедились сельчане, что Занан не покорить. И почему-то позавидовали женщины этой вдове, и пошли о ней по селу кривотолки. Но Занан никого не слушала, жила себе одиноко и гордо. Каждый год белила стены, светлой рамкой окаймляла единственное окно, а в день поминания мертвых курила ладан на могилах рода свекра.

Были уже старыми и замшелыми гладкотесаные стены дома Варпетанца. Мха становилось все больше, зацвели на стенах новые камни — никто и не заметил, как состарилась Занан... Плечи опустились, сузились миндалевидные глаза, потух в них огонь и стали дымиться скрытые лампадки. На кладбище она теперь ходила все чаще и уже вслух разговаривала с усопшим родом Варпетанца. Говорила: «Стара я стала, Варпетанц Артен, упокой господь душу твою. Стара я стала, но не прошу у тебя места, не говорю — иду, дай и мне местечко. Стара-то я стара, да еще лет двадцать поддержу огонь в твоем очаге, ни о чем не думай, родимый». Так беседовала она с усопшими, и казалось ей, что Варпетанц Артен видел, как жила она в ладу со старой свекровью, деверями, золовками и снохами — под одной крышей, под одним солнцем. Всякие дни бывали — и добрые, и худые. Род Варпетанца знает ее и уважает... Ведь с первых дней свекор сказал: «Тебе, Занан, даю права старшей невестки». И ей почему-то казалось, что она и в самом деле старшая среди невесток рода Варпетанца. Старшая... А вот все ушли, она осталась. В отчем ее роду все жили долго.

И начала она рассказывать истории о роде Варпетанца и о своем отчем роде.

И откуда они появлялись, воспоминания? Кем были завещаны? От кого она их слышала? Этого старая Занан не помнила. Но они были такими живыми для нее, как сумерки, как восход. На заре воспоминания просыпались, а на закате рождалось желание их рассказать.

«Мой отчий род дал много храбрых бойцов. Мно-о-ого! Однажды, когда враг напал на армянскую землю, вызвал царь Арнака. Нашего Арнака. Сам царь! Говорит: «Иди разбей лютого врага, Арнак, вот тебе мой меч, вот тебе знамя моей страны...» Собрал наш Арнак всех мужчин армянской земли, всех-всех-всех, и выгнал врага с армянской земли. Это был Арнак из нашего рода, знаешь? Мужчины нашего рода были рослые, плечистые, бесстрашные... В нашем роду...»

«Занан, а где дом твоего отца?»

«А там», — направляет Занан указательный палец в небо.

«Верно, верно, Занан, — усмехаются слушатели: тронулась старуха. — Так где?»

«В облаках, родимый, в облаках, — вздыхает Занан. — В облаках».

С того дня, когда разнеслась весть о переселении, и потом, когда она подтвердилась, Занан с удвоенной энергией стала рассказывать всякие истории о роде Варпетанца и об отчем доме. Тревога жила в днях, распахивающихся вместе с ве́ками и закрывающихся вместе с ве́ками. И Занан стала появляться в домах, в которые никогда раньше не заглядывала. Сперва хозяева удивлялись — с чего бы это, ни у кого Занан ничего не просит. Старуха поспрашивает о том о сем, скажет: «Эх, братец, земля велика, кусок хлеба на ней найти не бог весть как трудно. Главное, чтоб человек человеком был... — И перейдет к своему: — Был в роду Варпетанца мастер по имени Манес...»

Сельчане устали от ее рассказов. Бывало, недослушают ее, и Занан доскажет остальное сама себе по дороге домой. Припоминала, кому еще в селе не рассказывала об отчем роде и о роде своего свекра. Рылась она в памяти и сожалела, что не устраивают теперь посиделок, не собираются зимними ночами, а то бы она ходила... Сожалела, что теперь меньше народу в поле работает. Бывало, по тридцать — сорок жниц трудилось на склоне горы. И что она тогда не рассказывала?.. Потом стала Занан все чаще и чаще появляться во дворе школы. Поймает какого-нибудь удравшего с уроков мальчишку, спросит: «Кем хочешь стать? — Скажет: — Стань таким мастером, как Манес. Ты слыхал о Манесе?.. Или будь полководцем, таким, как Арнак из нашего рода... Ты слыхал о полководце Арнаке?..» А на перемене ребятишки толпились вокруг нее, галдели, смеялись, передразнивали се: «Манес семь дней, семь ночей, семь дней, семь ночей... Собрал Арнак всех-всех-всех мужчин... Ха-ха-ха...»

— Занан... — прошамкал Ерем, зевая.

— Что Занан? — прервал Арма сухо, недобро и ощутил, как кровь пульсирует в висках: он понял, что Ерем собирается повторить то, о чем толкуют в селе — тронулась умом Занан...

Сдвинул Ерем кепку на затылок и увидел над собой лицо Арма — решительное, напряженное, со вспыхом синих глаз.

«Отцовские глаза... Дикие...»

— Говорю, что Занан в совхозе-то делать?

— Преподаст урок, какими соседями надо быть, — и Арма захотелось, чтоб Ерем совершил оплошность, ответил ему. Но тот неожиданно улыбнулся.

— Вай, чуть было не забыл. В стене сарая спрятал я николаевские серебряные монеты. Давно... Отец, царствие ему небесное, когда умирал, дал, говорит, спрячь, пригодятся... А я вот чуть не забыл, — Ерем с удовольствием потянулся, глянул на солнце. — Сейчас машина придет, — поправил кепку и спустился по кривой улочке.

Пошел доставать из стены сарая наследство.

2

Старухе Занан в новом поселке отдельного дома не дали — много для одной. Отказалась она и от приглашения Арма: «Видит бог, жила бы я у вас с легким сердцем да... долг мой жить у родни свекра. Хоть и седьмая вода на киселе, однако же родня».

В кузове грузовика находились пожитки Занан. Стоял шкаф, и в сердцевидном его зеркале отражались стол и торчащие ножки кровати, маслобойка и бочка, матрац и печурка, утварь, стул и лохань. В лохани трепыхались связанные куры. Сердцевидное зеркало шкафа отражало морщинистый лик ущелья, искажались в нем и пожитки Занан и мутные волны.

Чуть раньше, когда добро уже было погружено и водитель Мирак спросил: «Ничего не забыла, мамаша? Поехали?» — Занан растерянно глянула на него, потом на родственника свекра, потом на Арма и беспомощно улыбнулась. Губы ее задрожали, она недоуменно посмотрела вокруг, задержала взгляд на разворошенной куче кизяка и вдруг кинулась к нему. Подобрала подол, подоткнула его за пояс и начала... К пекарне и назад, к пекарне и назад... Когда уложила все, утерла лицо изнанкой фартука подошла к двери и уселась на пороге.

— Дух переведу.

Потом подошел к ней Арма.

— Есть у тебя замок, мамаша?

— Замок? — старуха суетливо поднялась. — А то нету? Есть замок, Арма джан. Принести, что ли?

— Принеси, мамаша.

У дверей замок выпал из ее рук. Арма поднял его. И, когда запирал дверь, старуха стояла рядышком, пристально глядела. Потом притянула голову Арма к себе зашептала:

— А ты точно знаешь, что вода наш дом не затопит?

Сперва сунула она ключ в карман фартука, потом передумала, спрятала за пазуху.

— Ну, поехали... Что поделаешь, надо ехать, — отряхнула подол, затянула потуже пояс и замешкалась. — А на кладбище не зайти?.. Не проститься с Варпетанцем Артеном?

Возле могилы отца Арма вспомнил, когда был он маленький и сильно озорничал, мать от бессилия плакала и грозила: «Отец за тобой следит, Арма. Он все видит...»

«Ты следишь за мной, отец?» — Арма, не мигая, смотрел на могилу.

— Арма... — отчетливо донесся вдруг голос отца. Арма вздрогнул. Потом резко обернулся. В ушах его звучал живой голос отца... Он его никогда не слышал: отец умер, когда ему и сорока дней не исполнилось. А ведь узнал, это был голос отца — молодой, теплый...

Арма закрыл ладонями лицо, и плечи его вздрогнули.

— Ты ведь не маленький, — Мирак погладил брата по плечу. — Поехали. Поехали, матушка Занан.

— Ну, я еду, Варпетанц Артен, еду, — Занан всплеснула руками над головой, — еду...

Кладбище лежало высоко, и село отсюда казалось тихим и мирным. Ни тебе развалившихся домов, ни часовен, ни Дерущихся Камней, ни рушащихся стен, ни тревожного чириканья воробьев, ни грохота ущелья... Только монотонное шипение потока доносилось до кладбища — шш-шш-шш, — и казалось, что это ветер шумит...

Глава вторая

1

— А ну глянь на эту бесстыжую! — надрывался в новом поселке женский голос. — Порожние ведра подкинула к нашему порогу! — Возмущенный взгляд женщины шарил по молчаливой и пыльной улице в поисках хозяйки ведер, да не находил ее. — От одной спаслись, на другую нарвались! На роду, что ли, нам это написано? — И, хоть хозяйки ведер не было видно, женщина к ней яростно обращалась: — Ты что, злодейка, хочешь, чтобы мы и с этого места снялись?

Когда не было еще поселка Акинт, когда почвоведы делали замеры по эту сторону Аракса, а потом составляли земельную карту будущего совхоза, как раз в середине ее оказался холм — вытянутый, приземистый.

И каменистый.

Почвоведы подчеркнули пунктиром лежащую вокруг холма пустыню и на огороженный пунктиром район поставили крест — негоден.

Позднее же, когда названию Акинт подыскивали на карте подходящее место, решили, что зря почвоведы тогда отвергли этот холм. И ткнул кто-то пальцем в отгороженный пунктиром район — подойдет!

И в самом деле, когда запроектировали поселок, вышло на проекте все удобно и красиво — вытянувшиеся параллельно друг другу ровненькие асфальтированные улицы, ряды аккуратных стандартных домиков, перекрестки, горки, овражки, квадратики неогороженных участков, а на них деревца и цветочки. В центре же поселка трехэтажная школа, сбоку от нее Дом культуры... На проекте все было на месте, все было удобно и красиво...

И вот разлегся поселок на вытянутом приземистом холме.

— Ты что, не от мира сего, что ли? Кто же это швыряет пустые ведра возле соседского порога? — в тишине улицы надрывалась женщина. — Примет не знаешь?

Люди, съехавшиеся в Акинт из разных мест, привезли с собой свои привычки и представления.

Вместе с готовыми домами все получили равные каменистые участки. Освобождали от камней свои участки, обстраивались. За домом, сбоку от дома каждый построил кухню, хлев, сарай.

Освобождали участки от камней и этими же камнями огораживали свои участки.

Освобождали участки от камней, выкидывали камни за ограды.

Освобождали участки от камней...

И не стерпел тракторист Напо, привез ночью на свой участок плуг. Напо добра не ждал — в совхозе плуг пока всего один, а каждый участок может десять таких плугов из строя вывести. Да, прямо скажем, добра не ждал Напо. Но ему повезло, с плугом ничего не сделалось. Уволил директор Киракосян тракториста Напо с работы, а потом принял снова... Вот и все. В конце концов, Напо в накладе не остался — выворотил из своей земли огромные камни. Одни можно было разбить и откинуть плугом в сторону, другие упрямились, сопротивлялись. Такие плуг не берет. Тут уж бей молотком да вставляй колья. Переселенцы, жители новорожденного поселка, засыпали со стуком молота в ушах и просыпались со стуком молота в ушах.

Вокруг недостроенных и уже готовых домов и пристроек, посреди дороги и по ее обочинам валялись камни, они смешались с глиной, и пыль, подобно верблюду, шествовала вдоль улицы; и дома, заняв позицию и обрядившись в ограды, глядели друг на друга отчужденно и недружелюбно.

— У тебя, тетка, дите от крика разрывается, лучше домой ступай! — защищалась хозяйка ведер. — Чего тебе втемяшилось орать-то? Чего тебе от пустых ведер сделалось?

— Втемяшилось! — Переселенцы привезли с собой в Акинт свои наречия, и каждый другого передразнивал.

Поселок опоясывало шоссе.

Оно существовало еще и до поселка.

А как пересечешь шоссе, увидишь скользящий вниз пологий склон, который обрывается в овраг. Овраг сухой, только по весне перекатывается в нем вода.

По ту сторону оврага лог, а за ним горная цепь. И в самой ее середине устремилась ввысь Мать-гора — нагая, величественная и спокойная, наполняющая спокойствием окрестность. А у подножия ее растянулся вправо и влево караван холмов и холмиков, усыпанных переливающимся на солнце кварцем. На логу летом бывало слишком уж знойно. А зажатое между горами и оврагом плато имело вид горнила. Горн по-армянски «бов». И потому прозвали акинтцы лог Бовтуном. И печется в этом горниле земля. Печется-парится, и сгорели в ней все семена. Только одной колючке она люба, схожа колючка с рыжей звездочкой, пробивается она сквозь камень каждой весной, прикрывает наготу земли. Осыпает семена каждым летом и прячет их в расщелинах камней, чтобы ветер не унес.

А вот этой весной не проросла она, не успела прорасти — люди начали с того, что стали жечь на логу колючку...

Канал тянулся издалека, огибал Мать-гору, караван гор помельче и белой дугой соединял их с Бовтуном. Пока еще канал — потрескавшееся от зноя русло. Но придет осень, а с ней и вода.

Осенью пустынное плато станет землей.

Осенью потечет по каналу вода.

А Бовтун должен превратиться в самый обширный сад совхоза Акинт.

— Втемяшилось! — никак не могла успокоиться женщина и, уперев кулаки в бока, преградила дорогу хозяйке ведер. — Втемяшилось!..

— Уж ругались бы по-людски, а то говор друг друга передразнивают! — встревает Баграт, переехавший в Акинт из затопленного села. Говорит он громко, не глядя на женщин, взгляд его устремлен в сторону конторы. Баграт единственный из переселенцев полностью уже разделался со своим участком: камни молотом разбиты, земля от них очищена, за домом выросли постройки — хлев, сарай. Дом и участок свой окружил он высокой оградой, сделал калитку. Успел уже посадить несколько абрикосовых саженцев — это были первые деревца нового поселка. Воды еще нет, а вот посадил — ведрами воду носит, поливает. Вот и сейчас только что плеснул под каждый саженец по два ведра воды. Что еще делать-то? И он неспешно двинулся ко двору конторы, может, подвернется толковый собеседник.

Был летний полдень. Изредка слышался отзвук молотов — горячий, расплавленный, словно звон солнца.

Воскресный стоял день.

— Да ты на себя в зеркало глянь! — набросилась снова женщина на ту, другую, с ведрами. — Бесстыжая!

— Тьфу! — сплюнул Баграт, даже не обернувшись на женщин. — Ну и народ! И ты бесстыжая, и она бесстыжая, все вы хороши! — И, громко высказавшись, вдруг заметил Арма: «Явился... что так скоро?»

Арма не было целых две недели. Баграт знал, что он ездил сдавать вступительные экзамены в университет.

«Видно, у бедняги снова сорвалось», — пожалел его про себя Баграт и решил об этом не заговаривать.

Шеро лежал на верху сторожки, глядел на горы и вяло пожевывал цепь. Потом обратил свой влажный и тоскливый собачий взгляд на Баграта, дружелюбно вильнул хвостом, но Баграт не заметил этого, зашагал к Арма.

Арма сидел на камне, вывороченном из своего приусадебного участка, курил и смотрел в сторону гор. Вдали горы были подернуты дымкой — солнце плавилось. И под грузом раскаленных камней раскаленные горы, казалось, издавали жужжание. В горах едва проглядывались блеклые от зноя села. А дальше за селами опять лежали в мареве горы. Там и находилось покинутое ущелье, возвышался Сторожевой Камень, глядевший сверху на захлебнувшееся село... И теплый трепет любви ко всему этому сквозь ребра Арма прорывается наружу и вместе с дымком сигареты растворяется в раскаленном воздухе.

«В следующий выходной уеду», — решает Арма.

И пытается представить себе будущее воскресенье, но чувствует, что нечто отвлекает его. Смотрит на камни, недавно вывороченные из земли. Тысячелетиями они лежали недвижно. У самого крупного из них ровные грани, и незадолго до этого Арма решил было вытесать из него гур — фильтр для воды, какие делали в старину.

— Ну и участок! — вырос Баграт перед Арма и обратил свое возмущение к конторе. — С самой весны с камнями воюешь, разве это дело?

Как-то весной в субботу после работы на Бовтуне сидел Арма на крыльце, смотрел на камни, потом встал, измерил шагом отведенную под участок землю, мысленно расписывая: тут абрикосовое дерево, тут лоза, тут бассейн... Целую неделю камней не касался. А когда спустился с крыльца с ломом, киркой, молотом и клиньями в руках, все ему было ясно — мысленно посадил он уже все деревья, все лозы, все кусты, а в середине участка устроил маленький бассейн...

В мыслях у него сад уже цвел.

И он врубился в камень возле самой дороги... Вот уже и пол-участка очищено. Камень перемешался с глиной, поддается с трудом. Сегодня встал Арма до зари и начал расчищать новую полосу. Камни теперь сбились в кучу, самый крупный из них — вроде куба, из него-то и хотел Арма гур вытесать.

— Если клинья вот так вколачивать, быстрей расколется, — дает совет Баграт.

— Я его живьем хочу взять, дядя Баграт, гур из него вытесать собираюсь.

— Гур?.. А на что он тебе сдался?

— Для красоты. Поставлю его у стены кухни.

— Гур... — Баграт задумчиво посмотрел на камень, потом на Арма и припомнил: «И отец таким был — накопает, бывало, цветов в горах и посадит их возле порога». И почему-то стало ему тоскливо. Глянул в сторону гор, туда, где лежало его село, и неожиданно для самого себя придумал: — У меня к Нерсо есть важное дело, я пошел.

На улице Баграт вспомнил еще раз: «И отец таким был — накопает, бывало, цветов в горах и посадит их возле порога», — и посмотрел на Арма с недоумением.

Арма курил и, прищурившись, смотрел на камень для гура. Потом быстро подошел к кухне, глянул, куда бы гур поставить... Ага, вот тут, возле стены, будет стоять гур, полный воды, а сбоку от него будет расти плакучая ива. Бока его покроются мхом, с гура будут отрываться серебряные капли: кап... кап... кап... Погожее весеннее утро. И лучи солнца поблескивают в зеркальной воде гура, а края его хранят горную прохладу, и дышит он, подобно лебедю. Сын Мирака плещется в нем, выходит бабушка и шлепает мальчишку по мягкому месту. Тот отлетает в сторону, смотрит сердито на бабку и облизывает мокрые губы...

В ушах Арма зазвенело; долгий и призывный звон все разрастался, а потом невесть откуда возник напев свирели пастуха Мело...

На весенних зорях звук его свирели доносился со склона, чтонапротив села. А летом на закате Мело играл, уже сидя на своей крыше. Когда он помер, старуха Занан берегла его свирель как зеницу ока, так евангелие хранят, и все упрашивала: «Он для всех играл, а теперь вы сыграйте, пусть Мело послушает». Да в селе умельцев не нашлось, и положила старуха свирель возле Мело — под персты взошедшего на горы солнца.

Арма, прищурившись, смотрел на камень для гура. Потом отшвырнул сигарету, потянулся к молоту и прижал его к груди — понял, что настал момент единоборства с камнем... Настал момент единоборства... И борьба будет не на жизнь, а на смерть... Выходит, камни — его враги. Но ведь им только что, как и ему, пригрезилась в этот душный полдень широкая прохладная песня, звук свирели пастуха Мело... Значит, были они сейчас землей и семенем. Землей и семенем...

И существование камней показалось естественным, уместным. Они тут должны были быть, в самой середине его участка, и он прямо сейчас, в этот летний полдень, должен был наткнуться на эту лохань глины и камней.

Он собрал разбросанные клинья, выбрал один — он уже знал, где какой годен, — и спокойно взялся за молот.

Мышцы его ритмично и сильно сокращались; под рубахой, подобно ужу, извивался позвоночник, жилистые предплечья напряглись, и под солнцем выхлестывались удары молота, как выхлестываются из костра языки пламени.

Пропеченные солнцем, черные с ног до головы ребятишки возились на пыльной улице. Затеяли они игру, да никак не могли друг с другом столковаться, ведь родились все они в разных селах.

— Чертово отродье, — ныл сидевший возле своего порога старик.

Смеркалось, и он только-только уселся возле дома, растопырив по-младенчески ноги.

— Отойдите подальше! — Он стучал клюкой по земле и тер красные веки. Казалось, плачет. Не было возле его дверей старого обжитого камня. Новые стены и двери нового дома не имеют ни воспоминаний, ни своей истории. Новый дом словно из земли вырос, и был он для старика камнем, не знавшим жизни. И потому было старику одиноко.

— Идите играть в другом месте, — вмешивается Баграт. Ну, быстро!

Ребятишки глядят исподлобья, и никто не трогается с места. Баграт сердится и набрасывается на них с криком:

— Никакого тебе уважения к старшим! Да разве же в селе так было?

— Товарищ Киракосян... — старик машет пергаментной рукой возле слезящихся глаз. — Вели Нерсо вернуться в село... Вели... Дай машину... Вели ему вернуться... Товарищ Киракосян...

— Да не Киракосян я, старик, — прерывает его Баграт. — Разве ж директор совхоза в выходной останется в этом пекле, в этой пустыне? Он небось теперь в горах возле ручья пьет-закусывает. — А за спиной Баграта все еще слышится ноющий голос старика: «Товарищ Киракосян..» Бедняга каждого товарищем Киракосяном зовет. Спросил бы его кто: а ты зачем, старик, сюда перебрался, ведь твое село водой не затоплено?.. Оставил там свой дом, приехал в эту дыру, а теперь каждому встречному-поперечному проходу не даешь: «Товарищ Киракосян, вели Нерсо...»

Баграт замедлил шаг. Зачем он только что соврал Арма, мол, есть у него к Нерсо важное дело? Какое у него дело может быть к разнесчастному сыну разнесчастного отца? Хоть бы уж собеседником был стоящим! Важное дело!..

— А вот и есть у меня к нему важное дело, — вдруг вспомнил Баграт. — Карцанк! — И решительно повернул назад. — Нерсо! — позвал он Нерсеса с улицы и обернулся к конторе с неопределенной угрозой. — Ну, погодите, я вам покажу!

Акинтцы прозвали тянущиеся за поселком вправо и влево земли Карцанком — Камнесевом.

Карцанк представлял собой лоскуты пустыни, примятые плоскими холмами. Рассыпанные в беспорядке холмы словно свалились с неба — расплющились, сшиблись лбами, — а камни разлетелись в стороны и улеглись вокруг этих плоских холмов. В Карцанке тысячи таких расплющенных холмов, и у всех у них полон подол камней.

Весной Киракосян устроил собрание, землю Карцанка предложил народу: сорвались люди с насиженных мест, ребятишки у всех, забот по горло, так пусть очистят землю от камней, вырастят себе хлеб. Канал вот-вот подведут, скоро вода будет. У кого сколько сил есть, тот пусть себе столько земли и расчистит под зерно.

Связывать надежды с Карцанком было трудно, но все-таки... Кому не хочется иметь свое пшеничное поле? Весна дождливая, зерно прорастет, а там и канал подоспеет. И вот тебе хлеб года на два, на три. На следующий день ни свет ни заря поселок опустел...

Стояла ранняя весна, в горах осели облака, небо снизилось, нависло над пустыней, и пустыня задыхалась в облаках, от нее самой уже пахло облаками. Да и была ли она, есть ли она, пустыня? Камни не шипели от зноя, почва не трескалась, небо не отвращало увядшего лица от распаленного лица пустыни, годы не скатывались в круглые камни... Просто была весна. Карцанк пропах облаками и уже не был пустыней, а был обычной землей, только каменистой. И нужно было ее очистить от камней, вспахать, засеять. Нет, сперва поделить, а потом уже очистить от камней, вспахать, засеять.

При разделе земли не обошлось без перепалок — каждому казалось, что на его участке камней больше, чем на других. Ругались и с агрономом, и с соседом по участку... Тракторист Напо оскорбил агронома, и под вечер жители поселка впервые увидали агронома Вираба Бадаляна пьяным. И черные его остроносые туфли, и черные узкие брюки, которые надевал он после работы, были в пыли, галстук съехал набок, широкополая соломенная шляпа исчезла, и он, то и дело оступаясь и потирая пунцовый лоб, шел к Арма, чтобы поблагодарить его за пощечину, которую тот вместо него, Вираба, отвесил трактористу Напо.

Многие перессорились после раздела Карцанка (некоторые и по сей день в ссоре). Но это неважно, надо было спешить: убирать камни, освобождать в пустыне место для борозд, посеять зерно до дождей... Между солнцем и пустыней на белых крылах надежды плыли облака. До поселка докатывался грохот взрывов. Это подводили к Карцанку русло канала... Акинт поутру пустел, на закате наполнялся народом и смыкал утомленные веки.

Киракосян пообещал грузовики.

«Камни сваливайте на холмы».

Отказались. Все были крестьянами гор, все знавали камень — трудно с ним сладить. А ведь приближалось время сева. Станешь таскать камни на холмы, прозеваешь нужный весенний день. Да еще и хребет надорвешь.

Отказались.

Только Баграт согласился. Выбрал он себе в товарищи Нерсеса — человека работящего, молчаливого, беззлобного. Выбрал кусок земли между двумя плоскими холмами и сказал Нерсесу:

«Послушай-ка меня, ежели мы с тобой от камней землю освободим, у нас земли вдвое больше станет».

Нерсес безмолвно согласился.

С Багратом на пару что-либо делать было непросто — в его руках, в его спине было что-то победное. Работал он спокойно, размеренно, без передышки. А если и останавливался, то только для того, чтобы зажечь сигарету — оботрет ладони о расстегнутую рубаху, достанет помятую и пыльную пачку «Авроры», истерзанный коробок спичек, сдвинет кепку со лба, зажжет сигарету и опять за работу. Всегда выбирал он себе камень покрупнее, а Нерсеса предупреждал: «Бери, которые поменьше, спину надорвешь... Каждый пусть делает дело себе по силам».

Нерсес подчинялся ему, как ребенок.

Когда последнюю кучу камней высыпали они на холм, Баграт махнул водителю рукой: «Езжай, мы после придем». Потом растянулся на освобожденном от камней куске пустыни, мирно и безмятежно посмотрел на залитый вечерней зарей Карцанк. И скопившееся между товарищами по труду молчание обоим нравилось. До сева хотелось им разогнать свою усталость, проросшую из земли незримым и едва ощутимым теплом. Потом Баграт сел, положил ладонь Нерсесу на колено. Ладонь его была тяжелой и горячей, и Нерсо почувствовал к нему расположение.

«Послушай, что я тебе скажу, — Баграт спокойно зажег сигарету. Нерсес ласково смотрел на тяжелую челюсть друга и ждал. — Завтра придем землю делить».

«Делить?» — Нерсо об этом как-то не думал.

«Ага, делить».

«А не лучше ли урожай поделить?»

«Нет, — твердо сказал Баграт и повел речь дальше: — Каждый человек, Нерсес, должен знать цену своему труду».

Нерсес не понял намека и подтвердил:

«Верно».

«Да, каждый должен брать работу себе по плечу и знать цену своему труду. Я на этой земле больше поработал, чем ты».

«Верно», — Нерсо все еще не понимал, к чему Баграт клонит. Беседуют, да и все. Главное, Баграт его ни разу молчуном не обозвал, как все в селе.

«Нерсо, я тебе доверяю раздел земли. Подели по совести».

«Ну, делить так делить. С какого краю хочешь, с того и бери».

«Я о другом, Нерсо. На землю эту я больше прав имею, и доля моя должна быть больше».

Нерсо вздрогнул, изумленно глянул на Баграта и запнулся.

«Да, — изрек Баграт и встал на ноги, — утром делить будем».

Нерсо молчал. Он вдруг почувствовал страшную усталость: мышцы ноют, отяжелевшие веки смыкаются, земля тянет к себе. Он лег и закрыл глаза.

«Утром пораньше придешь».

Нерсо не ответил, не шевельнулся. Спина приятно нагрелась, как незадолго до этого колено от ладони Баграта. Весь белый свет, и закат, и надвигающиеся сумерки превратились в облако, и оно мягко-мягко осело ему на лицо, а перед закрытыми глазами прыгали красные блики.

«Пошли».

«Я устал», — Нерсес не открыл глаз.

«Нерсо, я говорю о своих правах... Вставай».

«Я устал», — прошептал Нерсо.

«Ну, твое дело, — Баграт пожал плечами. — Утром пораньше придешь».

Нерсес, как побитый выплакавшийся ребенок, лежал на спине с закрытыми глазами, и ему казалось, что над ним небо его горного села. А потом почувствовал, что есть ему о чем подумать... О чем-то очень важном... Тепло разливалось по телу, земля к себе тянула, и сладко было лежать вот так, с закрытыми глазами...

Баграт несколько раз обернулся, Нерсо не было видно... Тени уже начали мешаться друг с другом, камни становились все таинственнее, а Нерсо не показывался.

Баграт отряхнул ладони и сказал себе: «Что тут обидного-то?»

Требовать себе бо́льшую долю казалось ему таким же естественным делом, как ощущение вот этого молота на плече — поработал он молотом, а теперь домой его несет, не бросать же его в поле, такой глупости никто не сделает, и он, Нерсо, не сделает.

«Непонятно, чего он разобиделся», — снова пожал плечами Баграт и больше уже не оглядывался.

Этой весной, после сева, много шло дождей. Под вечер простыней растянулось над Мать-горой облако, потом оно росло, и Мать-гора затерялась в нем, а ночью полил дождь. Каждую ночь шел дождь, каждое утро всходило солнце. В Карцанке поднимались испарения, и над полями развевался серебристый занавес — голубая сказка земли и радости. Стояла теплая влажная весна. И посевы взошли. Казалось, и не было в Карцанке пустыни, и никогда не будет.

И канал подвигался.

Работавшие на строительстве канала акинтцы говорили, что через пару недель земляное русло канала достигнет Карцанка, только вот тянут с заливкой бетоном.

«Ребята, а вы все займитесь бетоном», — советовал Баграт.

Но как-то вечером строители канала принесли весть: подведение канала к Карцанку временно прекращается. Не хотелось верить, но, увы, это было так.

Начиная с мая облака лишь слегка задевали вершину Мать-горы и ускользали. Напрасно ждали акинтцы — дождя не было. Зелень полей потускнела, стала пробиваться желтизна, ее становилось все больше, потом желтизна посерела, всходы поникли, съежились... Исчезли... В полях осталась стоять только колючка. А к началу лета в Карцанке полей уже не стало. Словно никогда их и не было.

Облака не наплывали, дожди не шли, голубой туман не стлался. Подразнила весна капелькой воды и ушла.

И опять была пустыня пустыней...

— Нерсооо! — звал Баграт с улицы.

В ответ ныл старик, сидевший возле порога:

— Товарищ Киракосян... Вели Нерсо вернуться... Дай ему машину, вели вернуться в деревню...

У Нерсо ограды еще не было — один он в семье работник. Сейчас вбил он колья, натянул на них металлическую проволоку, утвердил свои границы. А настоящая ограда — каменная, высокая — поднимется позже. И тогда его старый отец не будет слышать голосов прохожих, не будет замечать их теней и не будет звать: «Товарищ Киракосян...»

— Нерсо! — «Что он, до полудня, что ли, спит?»

Клинья уложил рядком, молот положил на камень — хозяина ждал.

Руки за спину, праздным шагом выходит Нерсес. Он тщедушный, сгорбился раньше времени, шея искривлена, как и спина.

— Заявление написал? — строго спрашивает Баграт.

Только заходит речь о Карцанке, Нерсесу сразу становится тоскливо... Растянулся он мягким весенним закатом на теплой земле, прикрыл глаза, а Баграт упорствует — поделим да поделим. Мол, верно, вместе работали, но я покрепче тебя и доля моя, значит, больше... Вспоминает Нерсо, и сдается ему, что есть ему о чем подумать, как и в тот весенний вечер, о чем-то очень серьезном... Как так вышло, что переехал он в этот Акинт?..

В селе Нерсо прозвали молчуном, дразнили, мол, «разговаривает по пятницам». Это у него наследственное. Так и говорили: «Молчун Нерсо, сын молчуна Лазаря». Зимой, когда в конторе курили и беседовали, Нерсо сидел, набравши в рот воды. Кто же это первый заметил, что из него слова не вытянешь? А, собственно, о чем говорить-то? О чем уж таком рассказывали другие, чего Нерсо не знал? Перемалывали старое, пересказывали друг друга, и не было в этом ничего занимательного. Бывало, для интересу рассказчик приврет что-нибудь. Все знают, что приврал, но это им по душе.

«Глянь-ка на этого враля, глянь-ка», — говорят оживленно, но рассказчика это еще больше подхлестывает. А Нерсо врать не умел, давно известных историй тоже не рассказывал, сидел себе — рот на замке.

И когда же это, кто же это первый заметил?

«Нерсо, ну теперь ты расскажи что-нибудь».

Тут все и заметили, что он молчун, и прилепили ему прозвище: «Разговаривает по пятницам»...

— Я с тобой говорю, — заявление написал? — повторил Баграт.

— Сколько ж раз писать? — ответил Нерсо вполголоса, как-то просительно.

— Думаешь, за один раз тебе деньги отсчитают, в лапу сунут? Десять раз пиши, сто раз пиши!..

...Прилепили к Нерсо прозвище его отца — «По пятницам говорит». И после, когда наступала в конторе минута затишья, Нерсо становился мишенью насмешек: «Поговори, Нерсо, послушаем».

Потом все смеялись, острили, пока кто-нибудь не заключал: «Ладно, дадим ему еще денек подумать».

Один раз он ответил:

«Что я, из Парижа, что ли, чтобы новости выкладывать?»

И после, как только открывал он дверь конторы, навстречу ему рвался хохот:

«Тише! Человек из Парижа прибыл!»

И прозвище его оформилось теперь окончательно: «Молчун из Парижа».

Он стал избегать заходить в контору и вообще бывать там, где собирался народ, стал дичиться сельчан и возненавидел зиму и зимнее пустословие мужчин. Его тянуло домой — резал сено для скота, хотя этого можно было и не делать, для детишек волчки и санки мастерил, а то вдруг ни с того ни с сего набрасывался с криком на старого отца:

«Да поговори ты о чем-нибудь! Что у тебя, языка, что ли, нет?»

Выйдет на улицу, ему вслед кричат: «Какие новости в Париже?» Злой возвращается домой, говорит жене:

«Что ты топишь без конца эту проклятую печку? Задохнуться можно!»

Целыми днями, бывало, не выходил он зимой на улицу, и о нем забывали. Зимой в селе часто свадьбы гуляли, один про него вспомнит, пригласит, а десять и не вспомнят. Когда затевалась в селе свадьба, Нерсо беспокойно вхлдил в дом и выходил из дому — ждал приглашения, — выхватывал у дочки из рук книжку, швырял в сторону:

«Иди на улице поиграй».

Думал, увидят его дочку и про него вспомнят.

Но однажды холодным зимним днем простил Нерсо односельчан, сразу всех простил и всех полюбил. В тот день умерла его мать...

— ...Пиши: с самой весны вы нас обманываете. Хватит! У лжи ноги коротки. Пиши: работу мою и Баграта Галстяна не путайте с работой других в Карцанке. У нас с ним свои счеты. Пиши!..

Нерсо понуро слушал наставления Баграта.

...В тот день умерла мать Нерсо и все как один пришли к нему в дом. Никто не шутил, опустив головы, курили, тихо переговаривались. И чем-то в тот день каждый был похож на него, на Нерсо. Подошел председатель:

«В чем у тебя нужда, Нерсес?»

«Премного благодарен, ничего не надо», — растроганно ответил он.

Кто-то дружески положил ему руку на плечо, зашептал:

«Нерсо, место на кладбище есть? А то мы с ребятами займемся».

«Есть», — ответил.

Кого ни подзовет глазами, каждый тут же подходит. Кого о чем ни попросит, отказа нет. Он поднял голову и благодарно посмотрел на всех. Двое его товарищей по работе в поле с готовностью подошли.

«Что сделать?»

И Нерсо вдруг вспомнил:

«Я скотину не кормил».

«Сейчас, Нерсо джан».

И в душе у Нерсеса закипели слезы, он положил голову на грудь матери и всхлипнул: «Мам джан... — Ощутил вдруг глухую тоску по матери и запричитал: — Мам джан, мам, подай голос...»

Кто-то тихонько дотронулся до его спины.

«Нерсо джан, ты ж не малый ребенок, — потянул его за руку. — Пошли».

Нерсо высвободил руку и еще крепче прильнул к матери.

«Ма, сельчане с тобой проститься пришли».

Никогда еще Нерсо не чувствовал такой любви к матери...

— ...Пиши: другие камни-то собрали, да оставили кучи на месте. А я и мой напарник Баграт Галстян унесли их. Пиши...

— ...Потом, на седьмой день, все село, как один человек, вошло в дом Нерсеса. Принесли вино, выразили соболезнование, ушли. И Нерсо вроде бы в долгу остался. За что он на них обижался, отчего избегал заходить в контору, что плохого сделали ему односельчане?

И на сороковины приходили люди группами, принесли чашу для молебна, ушли, и поздно вечером, когда последняя группа, сидя за столом, ждала слова хозяина очага, Нерсо придумал, что скажет: «Я благодарен вам, народ... Говорят, человека в черный свой день узнать легче всего. А вы в мой черный день встали возле меня, как братья. Вы...» Придумал-то он придумал, да вот стакана своего все не подымал. Тогда один из сидевших за столом произнес:

«Ну скажи что-нибудь, Нерсо».

Сказал, пихнул плечом соседа и улыбнулся. Улыбки сразу поплыли по лицам, но тут другой, взяв себя в руки, и серьезно, вроде бы даже выговаривая за легкомыслие произнесшему эту фразу, сказал:

«Нужно знать, где шуткам место, а где не место. Подыми стакан, Нерсо джан».

Что же говорить-то? Ах, да: я вам благодарен, народ. Говорят, человек в беде познается. Но... ведь каждый, кто сидит за этим столом, сто раз произносил эти слова. И какая нужда в том, чтобы и он... и он...

Нерсес отыскал глазами отца. Тот сидел в углу, опираясь на клюку. Нерсо вдруг мысленно взорвался: «Что глаз не подымешь? Ты старый человек, так скажи же что-нибудь...»

Нерсо пытался было избавиться от своего прозвища, пробовал участвовать в разговорах, да ничего не выходило — острословить, толкать речи он не умел, истории все уже были рассказаны-пересказаны. Несколько раз пытался он придумать новую, да на него набрасывались. Всем, видите ли, врать можно, а ему нет.

И зимой вновь почувствовал он к односельчанам отчуждение. Забился в дом и забыл про них. А в конце зимы заколотил дверь — дом все равно был старый, ни один покупатель на такой бы не польстился, — забрал семью и переселился в Акинт...

— Товарищ Киракосян... Вели Нерсо вернуться... Дай машину...

Нерсо метнул в отца исподлобья взгляд: «Ты что-нибудь другое сказать можешь?»

— Пиши: если наш вопрос не решится положительно, мы обратимся... — Баграт говорил требовательно, а Нерсо, как послушный мальчик, ждал, когда же его отпустят.

Стоя в середине своего участка, Ерем и руками, и глазами передразнивал Нерсо и его отца. Усмехался — мол, нашел ты, Баграт, с кем так серьезно разговаривать.

Самоуверенность Ерема пришлась Баграту не по вкусу. В селе Ерем от него старался держаться подальше, даже встреч избегал, тем паче на работе. А в совхозе что, равными они, что ли, стали? Или Ерем переменился? Не тот ли это кривошеий Еро?

— Что? — сухо переспросил Баграт.

— Хочу тебе кое-что сказать, — Ерем стушевался. Теперь это был прежний Ерем, как в селе.

«Беспроволочный телефон. Что-нибудь в поселке вынюхал».

— Что? — Баграт деловито встал против Ерема.

— Присаживайся. — Еро присел на корточки. И движения его Баграту не понравились. Черт возьми, забыл он, наверно, кто есть Баграт и кто есть он.

— Время нет рассиживаться. Говори, что хочешь сказать.

— Говорю, везет же мне! — Ерем намекал на соседа по участку. — Вот тебе и новые соседи! Нерсо, бедняга, и за пять-шесть лет своего участка не очистит, а этот недотепа Каро, ленивый-преленивый, может до вечера проваляться. Не скажешь, что молодой. А на Вароса глянь-ка!

Варос был при деле — приварился к камням. Не поздоровается толком, не смутится, будто бы не хочет от работы отрываться. Несчастный! Ты вот сейчас над камнями пот проливаешь, а Баграт с ними давно разделался! И вообще ты сын Еро, гура тебе не сделать... И Баграт вдруг удивился этой мысли. Странное обвинение, почему он, собственно, должен делать гур, кому это нужно?..

— Не соображают, что и справа и слева общие у нас заборы, значит, надо подсоблять друг другу...

— Это ваше дело, — Баграт недовольно обернулся и посмотрел на Каро. Тот курил, сидя на корточках. Баграт издали смерил его презрительным взглядом: «Дурак... Из-за одной оплеухи умудрился угодить в тюрьму...»

По правде говоря, так оно и было. Однажды непримиримый Каро, совавшийся во все колхозные дела, вышел из берегов — закатил бригадиру оплеуху. А председатель вынужден был отдать Каро под суд. Все верно. Так и должно было быть — и из любви председателя к верному помощнику, и во имя порядка в селе. Да и какой уважающий себя председатель не даст прикурить зарвавшемуся юнцу?

Вай, Каро, Каро... Своему учителю по химии он говорил: «Правительство тебе платит, а ты нас за нос водишь. Скажем, как суперфосфат, который так важен полям, получают?» Во время летних каникул работал он в колхозе. Вечером, вместо того чтобы идти домой, шел в контору, лез ко взрослым, вмешивался в их разговоры, предлагал что-то, даже замечания делал. Скажем, какое право имеет начальство отсутствовать в селе во время уборки урожая?

Потом стал писать заметки в районную газету о том, что землю засевают непротравленным зерном, о том, что вокруг скотного двора гниет мусор, о том, что не собираются осваивать новые земли, о том, что трава осталась наполовину нескошенной, сохнет, а зимой начнется падеж скота из-за недостатка кормов, о том, что есть случаи приписки трудодней, о том, что... Писал он, писал заметки и грозил: скоро вы о себе прочтете! И стал ждать... Но все эти заметки вернулись к председателю. Тогда он стал жаловаться на районную газету: «Я правду пишу, а меня не печатают». И опять жалоба его вернулась назад, к председателю...

Председатель вызвал его. «Брось эти глупости, — сказал ему. — Ты еще пацан, что ты в этом смыслишь, зачем бумагу мараешь?» Каро заупрямился: «Я все прекрасно понимаю. Докажите, что я хоть что-то неправильно написал! Я тогда заберусь на крышу конторы и брошусь вниз!» — «Сопляк! Нечего бахвалиться!» Каро с достоинством отрезал: «Не нужно, товарищ, путать правду, с бахвальством. Я вам не желаю ничего дурного, просто хочу, чтобы все было как надо».

А когда он учился в десятом классе, объявил во всеуслышание, что станет агрономом, а потом председателем. И точка. И вот тогда крестьяне увидят, как надо руководить хозяйством. Но он не прошел в институт по конкурсу и усмехавшемуся председателю резко сказал: «Ничего, цыплят по осени считают». Потом его забрали в армию, вернулся он прежним и с прежними намерениями. Председатель был все тем же председателем, и Каро был все тем же Каро, норовистым и непримиримым.

И как-то вечером во время спора бригадир с издевкой заговорил: «Каро у нас академик». Сельчане знали, что сын Гспо только что вернулся из армии... «Какая там армия! Человек академию окончил!» Ссора разгорелась. «Академика» попросили выйти из конторы. А в ответ Каро захохотал — это он должен попросить выйти из конторы всех, кто развалил колхоз! Всех, вплоть до председателя! И уже близко то время, близко... Каро хохотал. Терпеть такое дальше было нельзя, и бригадир схватил его за локоть, чтобы вытолкнуть из конторы. Хватит, в конце концов! И Каро залепил ему оплеуху...

«Дурак... — Баграт издали смерил взглядом присевшего на корточки Каро. — Это ж уметь надо — сесть в тюрьму за одну пощечину!.. Если не может нормально разговаривать, так чего лезет?» — Баграт прямо даже разозлился.

Потом остановился возле Артуша, который сидел на ступеньках буфета, глянул в сторону конторы и между прочим спросил:

— Ты что это тут уселся, шалопай?

Буфет закрыт, буфетчик пошел за пивом, вот Артуш и ждет.

— Ждешь, что буфетчик тебе стаканчик поднесет?

— Не твое дело, — Артуш уголком рта выпускает дым и следит за тающим колечком.

Артуш младше Баграта всего лет на пять, ему уже за сорок, но и лицом, и движениями — движениями особенно — очень он молод. Не верится, что на войне был. А он по пьянке показывает шрам на груди и рассказывает, как был ранен.

«Приказ был рыть траншеи... — всегда одинаково начинал он свой рассказ и одинаково его заканчивал: — Моя траншея была самая глубокая, но все-таки меня первого и ранило».

— Ты, видать, сегодня уже наклюкался?

Артуш по-молодому дерзко смотрел на Баграта и выпускал из уголка рта дым тому в лицо.

— Да, недозрелый ты еще... Тебе будто лет семнадцать-восемнадцать.

— А мне столько и есть. Ступай своей дорогой.

Когда началась война, Артушу как раз столько и было — семнадцать лет. Был он хрупким, тоненьким, со светлым лицом, нос ровный, карие глаза вспыхивают беспокойно и необычно.

«Я влюблен, ребята, влюблен! — Он не знал, что через месяц разразится война. — Влюблен! Вот только не знаю, в кого».

Друзья его смеялись:

«Любит, а не знает, кого».

«Честное слово, ребята, люблю, — вспыхивающим своим взглядом горячо упрашивал он, чтобы ему верили. — Люблю. Даже имя ее знаю...»

«Как ее зовут?» — смеялись ребята.

«Не скажу. Но знаю... Все про нее знаю, только вот не знаю, где она, — взволнованно вглядывался он в горизонт. — Но я ее найду, непременно найду...»

Ни у кого и в мыслях не было, что через месяц начнется война и он уйдет на фронт.

А когда вернулся с войны...

— Недозрелый ты, — рассеянно повторил Баграт, глядя в сторону конторы, а из нее не вышел никто, с кем можно было бы по душам побеседовать. — Шалопай, одним словом...

Артуш по-молодому вспыхнул.

...Когда вернулся он с войны, той, которую он любил, уже не было. Он с ней ушел на фронт, и вот он возвратился, а ее нет... Когда ее убило? Сгорела она в пламени? Попала в плен? Где же она?.. Нет ее...

«Женись, — по десять раз в день просила мать, — женись, — плакала она. Отец его и сестра умерли, а мать ждала его с фронта, постарела, высохла. — Женись, а то помру, внучат не увижу».

А ее не было... Как так вышло, что он вернулся, а ее нет.. Даже имя ее потерялось.

«Женись».

И однажды утром нашел он среди старых школьных книжек и тетрадок мятую бумагу, бережно разорвал ее на четыре части, на каждом клочке написал имя — имена четырех сельских девушек, — потом свернул бумажки так, как сворачивают в школе номера экзаменационных билетов, положил их на стол и пододвинул к матери.

«Пойду умоюсь. А когда вернусь и скажу тебе «доброе утро», ты мне дай одну из этих бумажек».

«А что это за бумажки, сынок?»

«Неважно, просто выбери одну и дай».

И когда умылся он и вошел с полотенцем через плечо И сказал «доброе утро», мать одну из бумажек положила в его протянутую ладонь... Ареват... Скрутил бумажку снова, положил ее на стол, смешал с другими и снова протянул ладонь.

«Ну-ка еще раз».

«Вот».

«Ареват... — и снова скрутил бумажку и положил ее на стол, и смешал с остальными и снова протянул ладонь. — Еще раз».

«Вот».

«Ареват.. — Артуш бросил бумажку на стол и сказал матери: — Вечером сходишь в дом Аракси. Скажешь, что я сватаюсь к Ареват».

— ...Суд когда? — все еще глядя на контору, спросил Баграт.

— А мне все равно, — Артуш выпускал колечки дыма одно за другим: большое, потом поменьше, поменьше и совсем маленькое.

...А она вдруг ему встретилась, или, может, показалось, что встретилась, уже после женитьбы, когда дочке было лет восемь. Были у нее голубые глаза и пшеничные волосы. И имя ее он знал, и где она живет... В Керчи, когда его ранило в грудь, медсестра два дня не отходила от его постели, улыбалась ему тоже голубыми глазами и гладила по волосам...

Потом, когда вернулся с целины, матери уже не было...

Зиму он провел в сельском клубе за шахматной доской, а весной подался в город. По селу прошел слух, что Артуш в Городе женился, но в конце зимы он вернулся в село. Весной уехал в Среднюю Азию, на целину, в конце зимы снова вернулся... И с удивлением заметил, что старшая дочка вытянулась, чуть ли не с него ростом... Почему-то горько ему стало, и, когда ночью пришел он пьяный домой, на дочку за что-то накинулся. Каждый божий день напивался он в ту зиму. Пил только с молодежью — с парнями восемнадцатилетними, девятнадцатилетними. Напьется и орет: «Вы на мои усы не глядите, мне восемнадцать лет! Десять и восемь! — и ударяет кулаком по столу. — А если кто скажет, что мне больше, я того...» — и по-молодому ругался, никому не адресуя свою ругань и стиснув зубы.

С наступлением весны он опять уехал, два года не показывался в селе, а прошлой осенью вдруг неизвестно откуда взялся в Акинте.

— Не собираешься снова упорхнуть? — Баграт нашаривал в карманах сигареты. — Забыл прихватить. — Глянул в сторону дома и машинально добавил: — Непутевый ты человек.

— Упорхну я или не упорхну, это тебя не касается. На, — Артуш, не глядя на Баграта, протянул ему пачку «Авроры».

...Дошла до жены весть, что муженек ее с целины вернулся и обосновался в новом поселке. Жена взяла с собой ребятишек и двинулась прямо к директору совхоза. Киракосян вызвал Артуша.

«И не совестно тебе! Врешь, что, мол, холостой... А это что — не жена твоя, не дети твои?»

«Мои-то они мои, но это не дети любви».

«Ну ты даешь! Не дети любви!.. Какая там еще любовь? Ты о чем? Совесть у тебя есть? Человек ты уже в летах, а о детях своих не заботишься».

«А мне что! Хотят, пусть ко мне переезжают, дверь моя открыта».

Но через неделю жена вновь прихватила детей и явилась к нему с угрозами:

«Или берись за ум и возвращайся, или покажу я тебе почем фунт лиха!»

Она вернулась в свое село, а Артуш напился, уселся на ступеньках буфета. И еще раз напился и уселся на ступеньках буфета, и еще раз... Однажды преградил дорогу Про, которая шла за водой.

«Наберешь воды и иди прямо ко мне домой. Приведешь дом в порядок, вымоешься, причешешься. А я тут кое-что куплю и вернусь».

Женился он на Про, а все равно сидит вот на ступеньках буфета, ждет, когда буфетчик с пивом вернется...

— Пропащий ты человек, пропащий, — Баграт подошел, взял сигарету.

— Куда идешь? Садись, — пригласил Артуш и про себя добавил: «Невежа».

— А о чем с тобой говорить-то?

— Тогда иди... Директор совхоза в конторе. Твой приятель. Тебя дожидается.

— В конторе? — Баграт вопросительно смотрит в сторону конторы и порывается уйти.

Лучше встать у дверей конторы и дождаться приличного собеседника.

Киракосян склонился над письменным столом. В открытое окно Баграту были видны его голова и круглые полные плечи. С улицы контора казалась темной, и в полутьме серебрилась короткая жесткая седина Киракосяна.

Директор совхоза не подымал головы. Он упорно не желал замечать Баграта, и тот отошел от окна, остановился возле раскиданных бревен, встал прямо, деловито, выставив одну ногу вперед и сверля глазами все вокруг. И громко начал:

— Поселок задыхается в пыли, завален камнями... И где тут хозяин? — Знает, что Киракосян слушает. Ответа не ждет — директор совхоза с места в карьер с ним соглашаться не станет. Но Баграт считает, что сейчас как раз время и место говорить и он, Баграт, на это право имеет.

— На огромный поселок одна канавка воды! Кто-нибудь об этом думает?

Замолкает, смотрит через плечо в открытое окно конторы.

Киракосян, видимо, кривится, а может, и брюзжит. Ничего, не страшно. Вообще-то в душе он Киракосяна ценит — работящий, землю чувствует, все силы пустыне отдает. Но ведь спорить с кем-то надо? А он директор совхоза, человек для этого самый подходящий.

— Разве это дело — на камнях поселок выстроили, дали каждому по куску каменной пустыни, говорят, сады выращивайте. Разве это дело?

Замолкает, оглядывается. Никого нет, ни души. Если б кто-то рядом встал, Баграт бы сразу сделался красноречивей.

— Что ж это такое?.. Каждое дело надо делать на совесть! — он направлял свои слова директору в открытое окно конторы и ждал. Стоял, выставив вперед одну ногу, в выцветшей мятой рубахе, выпущенной поверх брюк. — Не поймешь, то ли это село, то ли город... Разве ж сегодня в селе сидят, запершись в домах? Совхоз, видите ли... Выходной... А в селе какой выходной?

К режиму совхоза колхозники, жители горных сел, привыкали с трудом.

— Я что, сюда из села перебрался, чтоб через день бездельничать? — обращал Баграт лицо к открытому окну конторы и восклицал: — Разве ж так можно!

— Чего ты, в конце концов, хочешь? — возмутился колхозный бригадир Марухян (он и тут, в совхозе, был бригадиром Баграта).

— Говорю, ты меня и тех лодырей на один аршин не мерь. Я ж каждого из них в карман могу положить и носить, как же ты мне и им одинаковые трудодни выписываешь?

— Осточертел ты мне, — всплеснув руками, воскликнул бригадир. — Ты что ж, не хочешь, чтоб твои односельчане по-людски жили? — Вон как повернул речь бригадир, в жадности Баграта обвинил. — Вместе ведь работали, а говоришь: у него урви, мне дай, им поменьше, мне побольше, мои ребятишки пусть как сыр в масле катаются, а ихние голодные сидят...

— Послушай, — сухо прерывает его Баграт и сверлит тяжелым взглядом бригадира, — не прикидывайся дураком.

Марухян работал бригадиром десять лет, а Баграт был все это время в его бригаде, и все это время требовал он одно и то же. Во время сенокоса в горах, если товарищи его делали перекур, еще не разогрев как следует спин, Баграт взрывался и говорил им:

«Чтоб бригадиру пусто было! Да как он смеет меня с вами в одну арбу впрягать!»

Обиженно садился в сторонку, исподлобья глядя на товарищей — и не думают подыматься! Потом не выдерживал, брал в руки косу и начинал яростно косить.

Когда переносили зерно с гумна в амбары и товарищи его гнулись под тяжестью мешков, кряхтели, подкидывая их в машину, Баграт играючи швырял мешки в кузов и вместо того чтобы перевести дыхание, грохотал:

«Что с тебя возьмешь, а вот из твоего бригадира я душу вытрясу...»

Скинувший с себя груз смеялся, выигрывал время, чтобы передохнуть, а Баграт гневно хватал новый мешок и добавлял:

«...раз меня с тобой в одну арбу впрягает...»

При случае председатель его одергивал:

«Худо, что ли, что у тебя в руках работа спорится?»

«Мне худо! Влип я со своей силой!»

«До вечера из-за трудодней ругаешься, а что ж жену в поле не пошлешь? И она трудодни наработает, заживете по-людски. И злиться поменьше станешь».

«Я вот тебя не спрашиваю, отчего твоя жена не работает. И прекрасно, что она не работает! Ты семью содержишь, она за ребятишками приглядывает, хозяйством занимается. А во мне смотри, сколько силы! Могу я один свою семью прокормить? Могу?.. Могу. А жена пусть за детьми глядит. Что, неверно?»

«Неверно. Жена должна не только дома работать, но и в поле».

«Ага, — кривится Баграт, — я простой колхозник, я должен идейно мыслить. Должен сказать жене: не имеешь права дома сидеть, иди в поле, на ферму. А ты, сельский начальник, своей жене скажешь: помер я, что ли, чтоб тебе идти под солнцем жариться, гнить на скотном дворе... Так ведь...»

Баграт двадцать лет проработал в колхозе и не выдержал: «Разве можно всех на один аршин мерить? Кто тут со мной силой сравнится?» И показалось ему, что никто его понять не хочет. Попробовал было работать спустя рукава — не вышло. Не сумел спрятать свою страсть к труду от самого себя. Попробовал было не затевать споров с бригадиром и бухгалтером, да опять пришел к старой мысли: кто не ценит его труд, тот вообще цену труду не знает.

Однажды вошел он в контору и потребовал:

«Дайте мне расчет. Ухожу».

«Куда?» — удивился председатель.

«Да куда-нибудь. Посчитайте там, сколько мне причитается».

Председатель попытался его отговорить:

«Сиди-ка лучше на месте, Баграт. Везде одно и то же. И куда бы ты ни подался, везде ругаться станешь».

«Нет, давайте расчет, — упрямился Баграт. — Ни с тобой, ни с твоим бригадиром дела больше иметь не хочу. Пойду в совхоз, по крайней мере буду знать, сколько в день наработал».

Как раз в ту осень и пришла весть о том, что в ущелье будет водоем и село останется под водой. И исполнилось желание Баграта — он перебрался в совхоз. Но оказалось, что прав был председатель колхоза — Баграт продолжал скандалить.

— Ну и ну! — Баграт хлопнул кулаком по виску. — Да что это, город, что ли? На заводе семь часов повкалывал и иди себе домой, вались на спину. А тут совхоз, видишь ли, выходной...

Баграт недовольно глянул на притихший поселок. Стоял Баграт в упрямой, дерзкой позе. Словно вокруг толпилось много слушателей и ему следовало произнести веское, мудрое слово.

— Что вы здесь нашли? Отыщите себе хорошую землю и живите на здоровье!

— Что, Баграт? Что тебе нужно? — Киракосян высовывается из окна и сердито смотрит вдаль, в сторону гор, туда, где находится его село. (Эх, там, на горе, если б дождя не было, село бы показалось... Год назад он был там председателем колхоза. Семья до сих пор не перебралась в Акинт. Откуда ему было знать, что в совхозе будет он вертеться как белка в колесе. И поздно вечером шел он в село, а утром вновь возвращался в поселок. Встанет у дверей конторы, закурит и ждет, когда работники соберутся, рассядутся по машинам и двинутся в Бовтун.) — Хватит голову морочить! — он обиженно глядит вдаль, в сторону Бовтуна и гор, и вроде бы слова его и не Баграту адресованы. — Хватит, в конце концов! Чего тебе надо?

Баграт неспешно подходит, чтоб наконец поговорить с директором с глазу на глаз.

— Скажи-ка на милость, дыра эта — город или село? Ежели город, я замолкаю, ухожу к себе домой. А ежели село, летом на кой черт выходной устраивать?

Киракосян стоял возле, мимо уха Баграта глядел вдаль и в душе с ним соглашался: «Все верно, какое сейчас время дома сидеть...»

— Заморочил ты мне голову, заморочил вконец, — сказал он.

— Голову заморочил! А кому ж мне еще говорить? Может, я неверное что говорю? Снялся я с насиженного места, чтоб тут без дела торчать? Ведь ребятишек кормить надо! Дали мне кусок каменной пустыни, я ее в землю превратил. Не было ни кухни, ни хлева — построил. Воды нет, а я деревья посадил. Чего мне еще делать прикажешь? Может, стирать с женой?

— Да сиди ты себе спокойно дома. Ведь порядок должен быть.

«Совхоз, поселок — это, конечно, не село. В селе о каком выходном может быть речь? Если уж лето, так хоть умри, а трудись. Верно он говорит, какой у крестьянина может быть выходной?»

— Долбишь одно... Ступай себе домой, — и директор совхоза обиженно вернулся к письменному столу.

— Ну, ладно, — Баграт непривычно склонил голову, — если и ты не хозяин, пойду жаловаться тому шалопаю, — он протянул руку к сидящему на ступеньках буфета Артушу.

И, усмиренный, отошел он от окна конторы, сел на раскиданные во дворе бревна, зажег сигарету и как-то высокомерно глянул на притихший поселок. Сейчас можно было немножко подождать и помолчать, ведь кто-то должен же показаться! Ведь не руины же там! Ведь не попадали все в обморок от жары! Должен же хоть кто-то показаться!

Старый медный колокол только-только проявился на куполе неба, и звон от него исходил глубокий и текучий. И над поселком лился желтый звон. Это был звон, это была тишина полдня. Изредка раздавался перестук молотов — горячий, плавящийся, как звон солнца.

2

— Здорово, браток.

— Здорово, — Баграт с любопытством глянул на бесшумно появившегося человека и смерил его взглядом... Не такой он плечистый, как Баграт, но тоже ничего себе. С непокрытой головой, седые виски, обросший. Раньше времени побелевшие волосы зачесаны на пробор и спадают на лоб. На миг Баграту показалось, что на незнакомце летняя брезентовая кепка с коротким козырьком. «У него болезнь волос», — решил Баграт.

Потом взгляд его упал на правую руку незнакомого, она была беспалой — тяжелый, тупой обрубок. И человек этот заинтересовал Баграта еще больше. Баграт искоса посмотрел на его сатиновую спецовку, чистенькую, отутюженную, и почему-то стал отряхивать свою выцветшую пыльную рубаху.

Человек беспалой рукой достал из кармана спецовки пачку «Авроры».

— Позвольте спросить, — сказал он, — не здесь ли директор?

— Тут, — Баграт ждал дальнейших вопросов, а тот с любопытством глядел вокруг, потом склонил голову и вздохнул. Так по-старчески.

— Как тебя величать, добрый человек?

— Багратом меня зовут.

— Ты, Баграт, здесь живешь?

— Да, к несчастью.

— Почему же к несчастью? Поселок, видимо, хороший. По слухам, в течение года сюда воду пустят: Вон там она потечет, — он показал рукой в сторону параллельной улицы, центральной улицы поселка. — А потом свернет к оврагу. Целая река! Она тут нужней, чем моему селу Ачмануку.

Баграт обернулся и посмотрел на незнакомца свысока. А тот мерил взглядом улицу, по которой якобы потечет река, свернув потом к Бовтуну и оврагу.

— Не так разве? — глядя на дорогу, спросил чужак.

— Что не так?

— Вот этой дорогой побежит река к оврагу, — и тихо добавил: — И к нашему селу.

— Не знаю. Да и о чем ты? Какая еще река? Не видишь разве, это улица, главная улица поселка. А ваше село где?

— А разве сверху в будущем году вода сюда не дойдет?

— Ну, положим, спустится к нам ручеек, в реку ж он не превратится! Ты, ты сам откуда будешь?

— А еще один ручей спустится на другую сторону дороги, оросит земли, которые там, и побежит навстречу первому ручью. Сольются они в середине улицы и станут рекой, — он снова взглядом измерил улицу, — а она направится к оврагу. Тут она нужней, чем селу нашему Ачмануку.

— Да где оно, твое несчастное село-то? — Баграт уже злился.

— Вот это ты верно сказал, несчастное, братец... Мое имя Сантро, — произнес чужак, — как тебе легче говорить, так меня и называй... Да, несчастное, это ты верно заметил...

Баграт не ответил — и у этого в башке не густо. Но Сантро прервал молчание:

— В поселке свободные дома имеются?

— Полно.

— Какое твое мнение, братец, хочу я сюда переселиться.

— Да откуда ты?

— Село наше... Ачманук — наше село. Ачманук... Несчастное, это ты верно заметил. Нашим селом речка протекает — чистая, звонкая, человек в ней, как в зеркале, себя видит. Село зеленое — все в садах утопает. Иди хоть с утра до вечера, ни разу о камень не споткнешься. Чернозем. Плодородная земля.

— А чего ж ты переселяться вздумал? — удивился Баграт.

— Чего у нас только нет, Баграт! Фрукты, хлеб, а арбузы, арбузы, Баграт, такие, что сядешь на него, свесишьноги и земли не достанешь...

— Да где ж это такое, где?

— Ачманук-то?

— Ну да Ачманук, где он?

— А чего ты орешь-то? — обиделся Сантро.

— А что ж мне делать? Ты тут пять часов воду в ступе толчешь, а где твой несчастный Ачманук, так и не сказал.

— Да это ты, браток, верно заметил, несчастный. Ачманук, Баграт, возле Муша^[3]. Возле Муша, братец, там.

— Ну, пойми у тебя что-нибудь, — Баграт снова уставился на синюю сатиновую спецовку чужака, чистенькую, отутюженную, и сердито одернул свою рубаху. — Так говоришь, будто прямо сейчас решил из-под Муша сюда перебраться, — пробурчал Баграт и отвернулся от него. — Ты где сейчас-то обитаешь? Семья твоя где? Откуда ты сюда переезжать станешь?

— Эх, братец, это история длинная. Если я сейчас переселюсь, то это уже будет в четвертый раз. Человек свой край родной оставлять не должен. А оставил, почитай, это дерево без корней. Куда тебя бурей задует, туда ты и полетишь. По правде говоря, я не в Ачмануке родился. Беженцами мы были, я в дороге родился, но все-таки считаю себя ачманукцем. Весной сорок пятого... Ты в войне участвовал?

— В войне все участвовали, — сухо ответил Баграт, — даже вон тот шалопай, — он указал рукой на сидевшего возле буфета Артуша.

— Ну если он в войне участвовал, он уже не шалопай, — изрек Сантро. — У каждого свое горе, и у него свое есть, если он так по-сиротски сидит. — И вздохнул. — Да, несчастное село, несчастное... Такова судьба отца, — Сантро выругался, и взгляд его замер на кривой улице. Потом он перевел его на пылающее небо. — Жаримся... Ну так какое твое мнение, Баграт, есть смысл сюда переселяться?

— Да откуда ты теперь-то переселяться собираешься?

— Теперь-то? — промямлил Сантро и опять отвлекся. — Если и сейчас переселюсь, это уже четвертый раз будет... Вон там, братец, есть новый поселок, там я и живу уже полтора года. Кругом болота, мы канавы роем к реке, чтоб болотную воду отвести. Но все зря. Река эту воду не примет, потому что река высоко, а канавы низко. Говорили, сольются болотные воды в одно и потечет река по селу. Но вранье все это, не сольются эти воды, и реки не будет. А если в селе реки нет, разве это село? Не село. По селу непременно должна река протекать... Говорят, в этом поселке, — он показал рукой на центральную улицу, — река будет, прямо в овраг потечет. Так?

— Не пойму я тебя. Не все ли равно, над этими камнями биться или болота осушать?

— Камни что? Камни — это не страшно, братец, лишь бы по селу речка протекала... Будет ведь, говорят... — и размечтался: — Встану утром, погляжу вокруг — красота, речка...

И чужак, заложив руки за спину, понуро пошел по улице, распаренной от полдневного зноя, и слезы его, подобно камешкам, падали и терялись в тяжелой дорожной пыли.

На дороге показался грузовик, взметнул густое облако пыли, которое скрыло Сантро. В кузове лежали пожитки новосела, даже маслобойка. И маслобойка эта всколыхнула в Баграте воспоминания о своем селе, о горах вокруг него. И Баграт вдруг встал, кряхтя, и невнятно выругался. И почувствовал что-то почти родное в своем односельчанине, водителе грузовика.

Мирак вел грузовик. И Баграт вдруг вспомнил, что Арма собирается вытесать гур... Не вытесать ли и ему приличный гур? Все пустословит он, и выслушать его некому, и над речью его задуматься некому. Лучше б и в самом деле гур вытесать, в хозяйстве пригодится.

— Да будь он проклят, этот гур! — произнес Баграт вслух. — От безделья человек в младенца превращается. Гур...

— А кому он нужен-то, гур? — Мирак навис над головой Арма и твердит: — Кому он нужен-то?

Арма молча курит. А вокруг в пыли валяются клинья, молот, лом...

Мирак пожал плечами. Поглядел вокруг как-то обиженно и вновь обратился к Арма:

— Ты бы за это время мог десять таких камней расколоть.

Арма вдруг заметил, что рукоять молота лежит на земле, а головой зарылся молот в глину. Тяжелый, значит...

— Говорю, ты бы за это время десять таких камней мог расколоть. Что ж, так и будешь пустяками заниматься?.. Ну скажи, на что тебе гур?

— Хочу заняться плаванием.

Мирак разозлился.

— Не могу тебя понять... И связываться с тобой больше не хочу, делай как знаешь. Я вон к этому проклятому рулю пригвожден, — кивнул он в сторону машины, — а то бы превратил собственными руками камень в землю. Ты тут за хозяина, а занимаешься черт-те чем. О пользе не печешься.

— Раньше я думал, что слово «польза» Еро придумал.

— Ну тогда, — язвительно скривился Мирак, — можешь считать, что я сын Еро, а ты сын своего отца. Вот женишься, будет у тебя, как у меня, двое ребятишек, тогда сам полюбишь слово «польза».

— Может быть. Но только «польза» стала главней всех других слов. Вчера в трамвае один пьяный кричал: «Хлеб ест нашу душу! Хлеб!»

— Хватит философствовать, — прервал Мирак. — В трамвае пьяный кричал! Ты тоже так думаешь, потому, видать, и срезался, — Мирак его не пощадил.

Он приехал обедать, но в дом так и не вошел, хлопнул дверцей кабины, и машина рванулась.

Арма растерянно посмотрел вокруг.

Шеро устало жевал цепь, недовольно рычал и тряс головой, отгоняя мух. Потом угасающим взглядом уставился на горы и закрыл глаза.

«Лежал бы он сейчас на Сторожевом Камне, — подумал Арма, — бегал по опустевшему селу, валялся в разрушенном дворе Мело, вскакивал на рухнувшие стены, вдыхал небо, лаял бы, выл бы... Возьму-ка я Шеро и схожу в село». Потом взгляд его упал на зарывшийся в глину молот и он вспомнил, что Мирак взял этот молот в совхозной кузнице. И снова подумал о том, что очень уж тяжел этот молот... Взялся за рукоятку молота, крепко сжал ее и с силой опустил молот на клин... Срезался...

— «Проблема хлеба»^[4] — что это за тема? Почему ее предлагают каждый год? Почему нужно писать сочинение о хлебе?.. Вечная тема. Зазубри ее наизусть, не срежешься... Хлеб... Чем дальше, тем крепче стискивал Арма зубы и тем сильнее опускался молот на камень: хлеб-хлеб-хлеб!.. От напряжения у него даже виски стянуло…

Битва с камнем...

Мышцы уже не слушались его, колени подгибались. Он швырнул молот, а в горячих напрягшихся висках пульсировало одно слово: хлеб... хлеб... И на какое-то мгновение ощутил он неподвижность и тяжесть камня.

Образ сада и гура померк. Сад — сплошной камень. И гур — уцепившийся за землю несуразный камень. А сам он — просто усталый человек. И как же справиться с таким количеством камней?.. И вот с этим несуразным, уцепившимся за землю? Что за глупости в голове! Мирак прав, с утра работая, мог бы он расколоть десять таких камней... А то гур!.. Верно писал отец о завтрашних алхимиках: очень уж склонен человек к самообману... Гур... Под этим несуразным камнем лежит кусок хлеба, надо разбить камень и вырвать этот кусок! Вот и все. И под другим камнем есть кусок хлеба, и под третьим... Под каждым камнем лежит кусок хлеба. Схватись с камнем, отними кусок хлеба!.. А что еще нужно искать в этой пустыне, среди этих камней?.. Что?

— Иди ку́сать...

Сынишка Мирака стоит на балконе, прижав подбородок к груди, часто моргая, щурясь от солнца и пыли, и хмуро, исподлобья глядит на Арма.

Вчера вечером Арма его отпихнул, и мальчонка не забыл этого.

Вчера в полдень, когда Арма вернулся из Еревана, мать и невестка растерянно глянули на него и без расспросов поняли, что он срезался. А он наспех, как-то нетерпеливо переоделся во что похуже, собрал валявшиеся в углу балкона рабочие инструменты и пошел на свой участок. Домой он возвратился на закате, спокойно обнял сынишку Мирака и уселся перед телевизором.

В передаче из Москвы показывали последние события во Вьетнаме: руины сел, пылают поля, льется невинная кровь трудового люда... Разве мыслимо в двадцатом веке равнодушно пройти мимо такого преступления?..

Мать как-то суетливо входила и выходила, глядела с крыльца на камни, утрачивающие в сумерках очертания, — жалко сына младшего, ведь из плоти и крови он, живой! И укоряла Мирака в том, что присох он к рулю машины и не помогает брату.

Потом дикторша улыбнулась, объявила программу, еще раз улыбнулась, и на экране стал моросить косой солнечный дождь, заколотились голубые волны, на голубом экране появилась карта Армении, а в углу экрана — памятник Давиду Сасунскому.

И, присмотревшись, можно было разглядеть в карте Армении девушку — голова, чуть повернутая вбок, склонённая лебединая шея, а на груди зигзаг обрыва.

«Поперек горла встанет тот хлеб, что взойдет из этих камней, поперек горла!» — твердила мать.

«Хватит! — неожиданно вскипел Арма, столкнул малыша, сидевшего у него на коленях. — Хватит! — Он встал. — Чего ты раскудахталась?» — И, злой, вышел. Бросился к валявшемуся в углу крыльца молоту и клиньям, задел плечом боксерскую грушу, свисавшую с потолка. Так — с силой ударил ее. Раскудахталась!.. Так — это был нокаутирующий удар. Груша с силой подскочила вверх, потом вдруг веревка завертелась волчком, и из груши посыпались опилки. Так!.. Так!.. Так!..

Арма сошел с крыльца и встал возле Шеро. Шеро, сидя на крыше, глядел на горы и устало жевал цепь. Пес печально глянул на Арма и опять уставился на смутные очертания гор. И так понятен был его взгляд: мол, и ты смотри, на ленте асфальта, обвившей гору, появляются и исчезают огни машин, и напоминают они о том, что и вдали есть горы. А Шеро и без них знает, где находятся его горы...

— Иди ку́сать... — Сынишка Мирака угрюмо стоял на балконе, облизывая губы. И откуда-то издалека, казалось, наплывала влажная зеленая картина...

— Подойди ко мне, — зовет Арма. — Хочешь гур?.. Не знаешь, что такое гур? В него вливается вода, просачивается сквозь камень и капает в кувшин чистая, как слеза, — и понимает, что это не для мальчика. Просто все его утренние надежды, как этот разобиженный мальчонка, отвернулись от него и покинули его. А он настаивает. — Хочешь? — И удивленно расширенные глаза мальчонки напомнили ему фотографию отца...

Когда он еще был школьником и озорничал, мать в бессилии плакала и грозилась: «Арма, отец знает, что ты творишь, он следит за тобой». И он обращался к фотографии отца: «Прости, папа, я больше не буду». И все повторял про себя: «Прости, прости...»

(Сейчас ему захотелось перечитать записки и письма отца, но в комнате было очень темно и он отвел от писем глаза.)

С того весеннего дня (это было перед тем, как покинул он ущелье с матушкой Занан), когда прощался он с могилой отца и отчетливо услыхал его голос — «Арма!» С того дня письма, записи отца стали ему еще роднее и мысленно беседовать с отцом вошло в привычку.

«Ты следишь за мной, отец?.. Следишь?.. И ты мной недоволен?»

«Нет, Арма, я доволен тобой, хоть и срезался ты на экзаменах в университет, хоть и снова разбиваешь ты камни.... В будущем году непременно поступишь».

«Нет, не буду больше пытаться стать философом. Не хочу».

«А я хочу, Арма, ты ведь знаешь. Я матери с фронта написал: если не вернусь, пусть мою мечту осуществит Мирак, станет хорошим физиком или хорошим философом. И пусть он опирается на природу, в ней объяснение всему.

Верю в то, что сгинет враг, русская зима тому порукой, таких буранов край еще не видал, но мы держимся. Прямо чудеса: спим в окопах и встаем здоровые, а у немца кровь в жилах стынет. Русская природа, как русский человек, над собой никого не потерпит... Это я писал твоей матери, Арма... А ты перечитай письмо еще разок...»

«Перечитаю, отец. Но больше не буду пытаться стать философом. Кроме тебя, этого никто не хочет, это никому не по душе. В конечном счете, я должен доказать Еро такое, что его огорчит: не хлебом единым жив даже тот человек, который этот хлеб растит...»

«Знаешь, может, я с тобой и согласен. В конце концов, какая разница, кем ты станешь, лишь бы честно жил. Главное, что ты сейчас бьешься с камнем, потом вырастишь сад. Философов теперь много развелось, а тех, кто сады растит, мало».

«А я в самом деле ращу сад или вырываю у этих камней свой кусок хлеба? Неужели камни эти — не враги мне? Не самые злейшие враги? Раньше казалось, что камни эти — земля и семя, и надо просто потрудиться — вырастить сад, вытесать гур... А теперь сдается, что я себя обманывал».

«Не может камень быть врагом человека, Арма. Мне больно, что ты поссорился с Мираком, но ты прав. Если б гур или еще что-нибудь в этом роде было бы лишним, человек бы не вышел из пещеры. Если наступит день, когда все мышцы человека станут работать только на хлеб, пиши пропало, вернется человек назад в свою пещеру, к своему первобытному житью-бытью, даже если станет жить в небоскребах... А с Мираком старайся не ссориться».

«Гур — это просто повод. Если б я не срезался, Мирак бы со мной не поссорился, — убедил Арма самого себя, посмотрел на дорогу, по которой уехал Мирак, и улыбнулся. — Ничего, — подумал он, — тебя огорчил, а дядю Еро обрадую... Пойду сейчас сообщу: вот я и вернулся, срезали».

— Товарищ Киракосян... — отец Нерсеса заметил на улице тень. — Вели Нерсо... Машину ему дай... вернемся...

Назик выходит, жмет руку деда, сидящего возле порога, мол, совестно. А сама поблескивающими глазами смотрит вслед Арма, и губы ее рдеют от радости: Арма вернулся... Вернулся!

Ух!.. Ух!.. Ух!.. — раздавалось уханье молота. Варос приварился к работе. Отец его, Ерем, прислонился к стене и, довольный, глядит на крепкие мускулистые руки сына.

Ух!.. Ух!.. Звук изменился... Варос знает, когда камень вот-вот расколется, голос молота и клиньев становится другим — отдаленным, глубоким, мягким: камень перестает сопротивляться.

— Все! — Варос швырнул молот и заметил Арма. — Вернулся?! — И вместо того, чтобы ответить на приветствие, ляпнул: — Что получил?

— Срезался.

— Да нет, я серьезно... — у него перехватило дух. — Что получил?

— Я сказал.

Варос метнул короткий взгляд на отца, и тот счел нужным уточнить:

— Опять, что ли?

— В этот раз еще хуже, дядя Ерем.

— Нехорошо. — «Силенок маловато, так теперь нечего головой о стенку биться».

— На чем срезали? — И Варос энергично повернулся к соседнему участку. — Каро!..

Между домом и участком соседа ограды не было. Только на границе торчало два камня. Эти сторожа, стоящие бок о бок, напоминали Дерущиеся Камни ущелья. А ограды пока не было. Варос и Каро собирались ее делать вместе, потому как обоим она служить будет. Ограда должна быть высокой, чтоб ни одна курица через нее не перескочила — поводов для ссор не будет и смогут они остаться добрыми соседями.

— Каро! — И голос Вароса резанул по слуху Арма. — Растянется себе возле камня и спит до вечера.

Показалась согнутая спина Каро. Он лениво поднимается и трет кулаком глаз и бровь.

— Иди, Арма вернулся!.. И работает-то нехотя, будто его на цепи тянут... Арма вернулся, Арма! — орет Варос, вроде бы Каро далеко совсем. — На чем ты срезался-то?.. Я с ног валюсь. Давай сядем, в ногах правды нет... Ох!.. Вон на том камне я себе хребет чуть не сломал. — Варос с облегчением глянул на расколотый камень и горячо задышал возле уха Арма. — Только присяду, отец сразу хмурится, но ежели его слушаться... На чем ты срезался-то?

— На сочинении.

— На сочинении?.. Ну-ка глянь, как Каро шагает... Как старикашка... А что ты писал?.. Ты попробуй-ка разговори Каро... Так что ты писал?

— «Проблема хлеба».

Варос, открыв рот, обалдело глянул на Арма, потом сквозь зубы засмеялся.

— «Проблема хлеба»... — искренне обрадовался, вроде речь шла о его родственнике, которого он давно не видал, а вот Арма встретил его в Ереване, весть привез, мол, жив-здоров, скучает, привет шлет. — «Проблему хлеба» писали!

— Гм... — Ерем осведомленно тряхнул головой. — Знаю.

— Что ты знаешь, дядя Ерем?

— Это... «Проблему хлеба»... Если уж ты и за это «два» получил, так куда ж в философы лезешь?.. Знаю...

— «Проблема хлеба», — Варос улыбнулся. — Я в школе писал.

Каро вразвалочку подходит, кивает Арма головой, присаживается на корточки и закуривает.

— Каро... Варос нагнулся к Арма и зашептал: — Разговори его, разговори... Каро, что ж ты не спросишь, как Арма съездилось, как дела у него?

Каро глядит на Арма виновато. Он забыл, что Арма ездил экзамены сдавать. Варос громко расхохотался, потом вдруг сразу стал серьезным.

— Ну и как ты написал?

«Зря он такой камень расколол. Хороший получился бы гур».

— Ты хоть что-нибудь написал? — «Глянь-ка на этого пустоголового задаваку, сыну и не отвечает». — Что ты написал-то?

— Да написал кое-что, дядя Ерем. Скажем, что заглавие романа «Проблема хлеба» меня раздражает, потому что такое уж оно хорошее, что все его наизусть знают, от мала до велика, даже те, которые и читать-то не умеют. — «Ты, например». — И те, которые в грамоте смыслят. — «Варос, например». — И те, которые читали роман, и те, которые не читали и не прочтут никогда, знают, что есть роман по названию «Проблема хлеба»...

— Гм... — «Можно подумать, в самом деле чего толковое написал».

— Ну? — Варос дернул Арма за рукав. — А дальше что?

— Написал, что «Проблема хлеба» — такое распрекрасное название, что стало крылатым выражением.

«Крылатым выражением»... Да откуда ж у слов крылья, трепач! Набил себе голову всякой чепухой, потому и срезаешься который раз... И не стыдишься... — Ерем был раздосадован, что сын слушает внимательно. — О чем он толкует-то, что ты рот разинул?»

И озлился на жену — это от нее унаследовал сын вечно смеющийся рот с крупными зубами. А у него, Ерема рот на замке — губы тонкие, аккуратные, поджатые.

«А у этого пустомели рот красивый... В отца он».

Ерем прислонился к груде камней и из-под руки глядел на сидевших сбоку Арма и сына... Он всегда сравнивал сына с Арма — и когда те вместе в школу ходили, и когда обоих в армию забрали, и когда вернулись оба отслужив. И сейчас разглядывал он фигуру Арма и потом переводил взгляд на сына, на Арма, на сына... Нет, Арма был, конечно, и ростом повыше, и в кости пошире, поплечистей... Но и сын сложен ладно... Получше Каро. Это хорошо, что Варос в мать пошел — крепкоплечий, крепкорукий. А если хотите знать, только это и нужно. В чем же еще красота мужчины?

— Накинь на себя что-нибудь, простынешь, — предупреждает он сына.

— Что, и летом простывают?

— Накинь, ты ведь вспотел, — и строго глядит на сына до тех пор, пока тот наконец не прикрыл плечи рубахой.

Посмотрел в темно-синие глаза Арма и в круглые зеленоватые, чуть навыкате глаза сына. Опять в глаза Арма и опять в глаза сына. Да, красивые глаза у Арма... А может, и нет, может, наоборот... Наоборот, у сына лучше. Ну, конечно, что это за армянин, если глаза у него голубые? У армянина глаза черные должны быть! Вот Каро, к слову, ростом не вышел, а глаза у него что надо. А шея у Арма и в самом деле хороша. Вот бы Варосу иметь такую. У сына шея короткая, когда он оглядывается, поворачивается она как-то по-волчьи. Но крепкая шея. А это самое важное. Да и потом ерунда это — мужская красота. Не сегодня-завтра будет у Вароса жена красавица, краше, чем у Арма...

Ерем вдруг посмотрел в сторону дома Нерсеса и вспомнил недавнюю свою мысль: дочь Нерсеса Назик будет послушной, покорной, достойной невесткой. Да и собой хороша. Все на месте. А работящая! Попробуй такую вторую сыщи. Ежели она для Бовтуна так старается, то как для дома стараться станет! Надо поразмыслить. Нерсес, правда, жалкий человек, но ничего, Ерем может ему советами помочь, может и подсобить кое в чем во имя будущего родства. Да, надо поразмыслить. Но Варосу ни слова. Пусть пока с камнями сведет счеты, сад посадит — дел невпроворот. Голову ему женитьбой забивать не время, они с Арма одногодки, а тот еще пробует высшее образование получить...

«Проблема хлеба»... Крылатое выражение!.. Ежели не шибко совестлив, и на другой год поступать поедет», — и с удовольствием заметил, что сын Арма прекословит.

— Гур... — Варос произнес это слово нараспев и скривился в усмешке. — Ну, ты даешь! Время гуров отошло, браток.

— Красота устареть не может.

Ерем вытянулся: а ну, что сын ответит?

— А какая польза от этой красоты? Над гуром промучаюсь да еще вместо лозы иву посажу! То есть своими руками себе убыток нанесу! Подумаешь, красота! О пользе думать надо! Верно, Каро?

Каро пожимает плечами.

— Ну? — не стерпел Ерем.

— Арма говорит, зря, мол, я этот камень расколол, — Варос не смеется, даже мысли такой у него нет, но два ряда крепких его зубов хохочут. — Говорит, вытесал бы гур и поставил вот там.

Ерем через плечо метнул взгляд в сторону двери.

— А я ему: мол, гур-то нам на что? Только зря проваландаюсь.

Отец шевельнул в знак согласия губами.

— Вместо ивы я лучше молоденькую лозу посажу. Знаешь, она мне сколько винограда принесет? Да не меныше, чем полтонны. А гур твой пол-участка займет.

Отец полностью согласился с верным, хозяйским ответом сына. И он бы на его месте так же ответил. И так уж он обрадовался, что философ этот родного его сынка с панталыку не собьет!

«Может, и станет он учиться, это его дело, но мозги у него все равно набекрень... Ага, набекрень мозги...»

— А виноград тебе не пшеница и не ячмень, браток, возни меньше. Так, Каро?

Каро плечами пожимает, мол, почем я знаю.

«Язык у тебя, что ли, отнялся? — обижается Ерем. — А еще молодой!» Сидит себе пичугой — усталый, безразличный, бесстрастный. Вот сам он, сам он, Ерем, и то моложе! Хоть бы уж по соседству с таким не жить, он своей ленью кого хочешь заразит... Уж работал бы! А то не сегодня-завтра у Ерема сад будет, урожай будет, добра полон дом, а у этих целина целиной останется. Вот и станут глазеть на добро Ерема...

«Ничегошеньки не получишь... Уж работал бы... Неужто он и в селе лодыря гонял?.. Из какого он села-то?»

— Посади-ка деревце возле нашего дома, — советует Варос, а Каро ковыряет ногой в земле. — Что у тебя, в тюрьме язык, что ли, отрезали?.. Ну-ка расскажи, как ты бригадиру залепил... Залепил разок и ха-ха-ха... Ну-ка, ну-ка, в самом деле, как это было?

— Не приставай, — сказал Арма и тихо, так, чтобы не услыхал Ерем, добавил: — Каро хоть с живым человеком дрался, а ты с камнем воюешь!

Каро поднял голову и уцепился за взгляд Арма — не раскаиваться? В глубине его глаз немой мольбой жил вопрос: не раскаиваться?

— Ну, выдал! С камнем воюешь! А ты что, с камнем шуры-муры заводишь?

Очень уж понравились Ерему слова сына и даже захотелось, чтоб он их еще разок повторил — шуры-муры заводишь! Так ему! Ну-ка, ну-ка, что он на это ответит? Да нечего ему ответить!

— Я с камнем по-братски, бок о бок тружусь, — Арма улыбнулся и вдруг как-то сразу стал серьезным, вспомнил спор с Мираком.

«Да, мозги набекрень у этого парня, ни ему они не служат, ни другу, ни недругу. И вообще затянулась что-то эта болтовня. Пора ее кончать».

Ерем тяжело поднялся, дотронулся до лома и резко отдернул руку — лом раскалился на солнце. Подул на пальцы и искоса глянул на хохочущего сына.

— Отец говорит, — Варос дышал в ухо Арма, — говорит... — он хотел поделиться отцовскими планами, — хорошо бы машину купить... — и вдруг вспомнил строгий наказ: об этом никому ни слова. — Говорит, было бы так: дунешь — вот тебе машина, дунешь — камни расколоты, — повел он речь в другую сторону.

— Лучше, Варос, — усмехнулся Арма, — чтоб и дуть не надо было, только глянешь — камни и расколятся.

3

— Арма! — Артуш был уже навеселе. — Здорово!

Буфетчик вернулся, пиво принес, и Артуш стоит возле порога буфета — одна рука в кармане, другой сигарету возле губ держит, плечи опущены — и из-под надвинутой на лоб кепки обшаривает взглядом улицу. Как у ребенка, объевшегося похлебкой и мающегося животом, пояс у него болтается ниже пупа.

В буфете собралась молодежь.

— Сам не пьешь, так выплесни или Артушу отдай, — смеются.

Каждый из этих юнцов годится Артушу в сыновья.

А Артуш, прислонившись к стене, стоит на пороге, знаками зазывает Арма в буфет.

— Арма! — теперь он уже идет Арма навстречу и остро глядит из-под бровей, из-под козырька, как бы внушает ему свою мысль. — Пошли опрокинем с тобой по стаканчику.

— Не хочу.

— Ты меня ни во что не ставишь, а я парень хороший, — колотит себя в грудь. — Давай по стаканчику опрокинем, доброе пивцо.

— Не хочу.

— Идешь камни колоть? — Выпускает завиток дыма из уголка губ и криво усмехается. — Чего ж ты себя не пожалеешь?.. Однако ты крепок, уж ударишь, так ударишь.

Арма спокойно высвобождает руку.

— Если б у меня на целине напарник был такой, как ты... Ух!.. Если б ты меня послушал... Я со всяким якшаться не стану, я не такой. Это я о тебе думаю, мне-то что, сегодня тут, а завтра поминай как звали... Пошли, — тянет его. — Да, крепок ты, уж ударишь, так ударишь, — косится на его мускулы. — Да и я не промах, ты на меня так не смотри. Сегодня чуть не врезал этому хаму Баграту. Собирался дать ему в рожу, чтоб он зубы выплевывал. А потом думаю, ладно, он старик, пусть почешет языком... Шалопаем обзывал, да я ему... — Артуш по-молодому ругнулся и, петушась, посмотрел в сторону конторы, где стоял Баграт. — Не пойти ли, не дать ли ему сейчас в морду?.. Глянь-ка, глянь-ка, как он выставился!..

Баграт был снова на ногах, взвинченный и деловитый, и говорил громче прежнего и вдохновенней прежнего — возле конторы теперь толпился народ, бригадиры. Не знали, что Киракосян, несмотря на выходной, уже в конторе, а то бы раньше пришли. По речам Баграта догадались, что директор тут. Заходят по одному в контору. Директор чем-то занят, вышли, расселись на бревнах, слушают Баграта, усмехаются, ждут Киракосяна.

— До чего мы на такой кривде докатимся? — гремит Баграт. — Вот ты, ты, например! — обращается он к бригадиру Марухяну. — Да будь проклят тот, кто тебя бригадиром назначил!

— Баграт! — Марухян в испуге косится на дверь конторы, потом на Баграта. — Да ну тебя, сынок! — Марухян старше Баграта всего на несколько лет, но волосы у него белым-белы и всех он сынками зовет: и Баграта, и Ерема, всех членов своей бригады.

— Что воды в рот набрал? — Баграт вырос над Нерсесом, а тот в бревне ковыряется. — Иди к директору, скажи: камни велели убрать? Велели. А теперь платите!

— Баграт, сынок, заткнись! — просит бригадир Марухян, просит громко, так, чтобы Киракосян в конторе услыхал.

Бригадирам уже как-то не по себе, особенно Марухяну: и Баграта умолкнуть не заставишь, и не уйдешь.

— Я с тобой говорю, — тычет Баграт указательный палец в плечо Нерсесу. — Иди, будь мужчиной. Он, конечно, директор совхоза, но не зверь ведь все-таки, не слопает тебя. Скажи: рассчитаемся за Карцанк, нам с Багратом особо заплатите, с другими не путайте. Другие камни-то собрали, да на месте и оставили груды, а мы с Багратом камни с полей выволокли. Скажи...

Нерсесу хочется встать и пойти домой — во дворе колья торчат, забор делать надо. Глядит он на дорогу, ведущую домой, но встать не рискует.

— ...Скажи, мы сами дураки...

— Ну, все? У тебя язык еще не разболелся? — Киракосян выходит, встает в дверях. — Не разболелся язык? — Он не глядит ни на Баграта, ни на бригадиров, глядит поверх их голов на горы, туда, где лежит его село.

Бригадиры встают, усмехаются и, покачивая головами — мол, несносный тип этот Баграт, — подходят к директору совхоза. Даже Нерсес поднимается с места, а Баграт и позы не сменил, стоит себе вполоборота к директору.

— Язык не разболелся? — передразнивает он директора. —А с чего ему болеть? Может, я что неверно говорю?

— Ну и заморочил ты мне голову! — «Если этому говоруну заплатить да бедняге Нерсесу, что ж я другим-то скажу? Поговорю, — и глядит поверх голов бригадиров, которые стоят полукругом, на молодежь, играющую в волейбол. — Прыгайте... чемпионы».

Возле конторы, где будет потом Дом культуры, ребята устроили волейбольную площадку — воткнули в землю два шеста, натянули сетку, —и теперь тут шум и гам. Победу одной стороне принесла кривизна площадки.

— Ну, чемпионы, поиграли, и хватит! Расходитесь, убирайте камни со своей земли. Идите! — «Что им, и поиграть нельзя? Ребятишки ведь». — Идите! Ну, быстро! — «А что стало с тем «виллисом»? — Директор совхоза смотрел теперь в сторону машинно-тракторного парка. — Совсем он, что ли, из строя вышел?» И губы директора недовольно шевельнулись.

— Голова моя садовая! — Баграт повертел указательным пальцем возле виска. — Не знал я, что ли, раньше, что с мошенниками дело имею?..

— Теперь ты понял, что дурак? — Артуш с порога буфета адресовал свои слова Баграту, как ему казалось, в полный голос. — Понял? — заорал он и крепко сжал локоть Арма. — Понял?.. Куриные твои мозги!

— Вам вон такие работники нужны, как этот шалопай! — Баграт рукой указал в сторону Артуша. — Вон такие!

— Слыхал? — Артуш сжал еще крепче локоть Арма. — Ты б на моем месте не кинул его под ноги, не сделал ему спину мягче живота? Пусти, я его... — но уцепился за Арма еще крепче. «Если этот сукин сын двинет, так уж двинет». — Да я ему сейчас!..

— Жаль его, — сказал Арма, — не связывайся.

— Верно, жаль... Несчастный! — Артуш смотрел на Баграта и говорил: — Сегодня я только ради тебя его не разделал... Ну, пошли опрокинем по стаканчику. А не пойдешь, живьем меня похоронишь... Этот негодяй говорит: подохнешь, как бездомный пес, и похоронить тебя будет некому... Ну и всыпал бы я ему сегодня, сам пустоголовый, а меня еще учит!.. Говорит: дом свой зачем бросаешь?.. Дом... Куриные его мозги! Что я, отцовское поместье, что ли, оставил! Два камня оставил! Говорит... Какая милашка... — проходит молодая девушка.

Артуш причмокнул.

— А если б ты на целине побывал! У-у!.. А то присох ты к камням. — Хотел было похлопать Арма по плечу, но опустил руку и внезапно вспыхнул: — Что ты на меня так смотришь?.. Ты на меня так не смотри, лучше ударь. Ты глядишь, будто хочешь ударить, но стесняешься, потому как ты молодой, а я в летах, жалеешь меня. Бей! — и подставил лицо. — Считай, что мне восемнадцать лет! Бей! — Стиснул зубы. — Бей, говорю, — заорал, и в голосе его закипели слезы.

— Пошли домой.

— Да нету у меня... Бей, говорю! — и хлопнулся щекой о грудь Арма. — Бей! — Еще раз хлопнулся. — Бей!..

Потом, согнувшись в три погибели и закрыв лицо руками, бросился к буфету.

Скрипнули ворота машинно-тракторного парка, «виллис» появился на улице, вздыбив возле буфета облако пыли, и Арма отошел с дороги, прикрыв лицо руками.

Сторож закрыл за «виллисом» широкие ворота и теперь провожал машину почтительным взглядом. Машина подъехала к директору, а сторож все стоял, распрямившись настолько, насколько позволял возраст.

«Ясно, старик, ясно, — Киракосян улыбнулся. — Стоит, как невеста... Подкинем старику десятку», — и приказал шоферу:

— Поехали!

4

Закат. Далеко в горах перемешались облака, подобно полыхающим стогам. За Бовтуном пылала вершина Мать-горы, там густые россыпи «чертова когтя»; блестящие эти камни играют вовсю в последних лучах заходящего солнца.

Летний зной становился мягче, и заговорили молоты, перестук их доносился отовсюду — стук молота отдельно, уханье работавших отдельно.

Арма расчистил место для гура, теперь обтесывал камень.

— Посадил бы ты тут крупные красные розы, чтоб невеста твоя понюхать заходила, — тараторит жена Мирака.

Арма и невестка никогда друг с другом серьезно не разговаривают, все шутят, дразнят друг друга, и это обоим нравится.

Подходит старуха Занан, что-то бормоча себе под нос.

— Здравствуй, Арма. С утра с камнем? — интересуется она.

Потом усаживается возле невестки, берет у нее из рук малыша и серьезно так спрашивает:

— А что ж ты, молодица, двойню не родила?

— Нет в ней размаха, матушка Занан, — Арма улыбается, склонившись над камнем.

— Воздастся тебе за труды твои, Арма, — хвалит его старуха. — Душа у тебя не на привязи.

— Как то есть не на привязи, матушка Занан?

— А так бывает, когда человек зол на дело, спины своей и рук своих не жалеет... Так ведь, молодица?.. Эх, родила б ты двойню, — и к своему переходит: — В отчем роду у нас много двояшек было. Много их рождалось, все выживали, здоровехонькие были, росли себе... Один только как-то раз ногу себе сломал. Да и то по вине своего рехнувшегося деда. Когда они, двояшки-то, родились, дед еще в своем уме был. А рехнулся он, когда мальчишкам десять лет исполнилось, в ту весну. Каждый день поднимался он на гору, на самую вершину — мол, счастье раздавать буду. Так он и говорил, этот помешанный старик. И знаешь, что семье приказал? Чтоб двояшки по утрам, умывшись и причесавшись, шли к нему на гору здороваться, а потом уже спускались к дому и за стол садились. Так-то! А в те времена, знаешь, как было: слово старшего в доме закон, в своем он уме или не в своем. И что бедным двояшкам делать было — слово деда! Каждое утро лезли они на гору, да и на какую гору — высокую, каменистую! — чтоб деду «доброе утро» сказать. А старик в кулаке бомбошку зажал... Ты знаешь, что такое бомбошка? Это конфета, Арма, конфета! Так вот, в одной руке у старика конфета, в другой воробышек, един бог весть, откуда он его взял. Но был воробышек — хорошенький, тепленький, дрожащий. И каждый божий день, Арма, задавал дед своим внукам-двояшкам один вопрос: кому воробышка, а кому конфету? И все время один из двояшек хотел воробышка, а другой конфету...

Вздохи людей, долбящих камни в этот душный летний вечер, сливались в один, общий — в жаркое дыхание поселка...

— И каждое утро, Арма, повторялось одно и то же: один мальчонка, тоненький, просил воробышка, а другой, толстенький, конфету. Один с воробышком играл, другой конфету сосал, и ждали оба, что дед скажет. А дед отбирал воробышка у худенького внучонка и разрешал: «Идите! Утром не опаздывайте». И так каждый божий день... И как назло, Арма, старик этот рехнувшийся долго прожил, долго двояшек мучил. Разве ж это дело — каждое утро на гору лезть, да еще на такую гору! Худенький-то весело в гору поднимался, легко, как птенчик, а для толстенького это мука была, Арма, сущая мука. И однажды упал он, сломал ногу, с малолетства инвалидом остался. Вот так-то. И все из-за старика этого помешанного... Из-за него парнишка до самой смерти хромал. А других увечных, Арма, в нашем роду не было. Только этот. Да и то из-за старика, который счастье раздавал.

Глава третья

1

— Ну, живо, живо!..

Раннее утро. Директор совхоза Егия Киракосян стоит один во дворе конторы, где должны собраться рабочие, и говорит сам с собой то громко, то вполголоса, то так, что слышно лишь ему самому.

— Ведь полдень уже, полдень! — Он вертит короткой шеей, и куцая седина его серебрится на солнце. — Живо! — Призывный и полный обиды взгляд Киракосяна покачивается над поселком. — Да разве смеет крестьянин до полудня почивать? — «Как же им не отоспаться-то? С утра до ночи над камнем бьются, до зари встают, стук молота отовсюду слышен». В душе директор совхоза их понимает, а вслух возмущается: — До полудня дрыхнут! Вон, гляньте! — И, подбоченясь, смотрит на солнце. Потом на часы... До выхода в поле еще далеко. — Разве это дело? Разве так целину подымешь?

— Директора позову, пусть он измерит! — крикнул кто-то на верхней улице.

— Ругайтесь, ругайтесь! — направляет Киракосян свои слова в сторону верхней улицы. — Из-за горсти камней перегрызться готовы! — Он понял, что спор идет из-за межи, разделяющей участки. — Не успеют глаза продрать, уже орут! Разве ж так целину подымешь? — «Да ведь подымают, еще как подымают! Хребты себе на Бовтуне надорвали!» — И, довольный, глядит туда, где у подножия гор громоздятся серые груды камня. «Это все с Бовтуна собрано!» И тут же негодующее лицо обращает в сторону райцентра и столицы. — План спустили и умыли руки. Ни тебе приличных рабочих, ни механизации. Так план разве ж выполнишь? — «На сто десять процентов план выполню», — и полные губы Киракосяна расплылись в улыбке.

На верхней улице все тот же голос грозился позвать директора, чтоб он измерил участок. И Киракосян стал вглядываться в крышу того дома, откуда доносился крик.

— Нашел дурака, — пробурчал Киракосян. — У директора других забот нет! — «Попрошу, чтоб в отделении милиции дали нам участкового. А то стекся народ отовсюду, пока друг к другу притрутся... Пусть дают участкового...» — Ни днем, ни ночью от своих участков не оторвешь! — «А что людям делать-то? Виноваты они, что земля — сплошной камень?» — А на Бовтуне кто трудиться будет? — «Да ведь люди и то, и другое делают? Железные они, наверно, раз выдерживают...» — Прямо хоть бульдозером заборы ваши сметай! — И вроде бы глядит на дальнюю крышу, но видит все... «Артуш... Будь он хорошим работником, так рано не поднялся бы». Глянул на Артуша из-под ладони. — Куда направляешься?.. Стаканчик опрокинуть?

Артуш — кепка надвинута на глаза, руки в брюки, в зубах сигарета — из-под бровей и козырька стрельнул глазами в Киракосяна, поздоровался взглядом и вдруг скис и сел на ступеньки буфета. Закрыт буфет.

— Ни свет ни заря к стакану тянешься! И не совестно? В летах ведь уже!

Артуш не отвечает, курит, выпускает колечко дыма из угла губ и следит за тем, как оно тает.

— Вон погляди, — директор протянул руку вперед, — люди ночами не спят, участки свои от камней очистили.

«Ну и что?» — Артуш молодцевато выпустил кольцо дыма.

— Я у тебя участок отберу, другому отдам, — Киракосян сурово глянул поверх крыши буфета. «Надо Герасу из товарищеского суда сказать, чтоб не слишком этого малого прижимал. А то сорвется, и поминай как звали. Все-таки худо ли, хорошо ли, но трудится, камни убирает». —Другому отдам, пусть сад посадит!

«Не больно и нужно...»

— Посмотри на соседей!.. — Родственник Ерванда, соседа Артуша, в министерстве пост занимает. — С Ерванда пример возьми! — На языке вертится имя родственника Ерванда, а не вспомнить... «Может, должность какую он хочет иметь?» И, глядя на дом Ерванда, Киракосян громко спросил: — Должность иметь хочешь?

«Какую еще должность? — Артуш удивленно поднял голову, усмехнулся. — Должность... Кишка тонка».

— А какую ты должность хочешь? — Это он опять спросил громко, глядя в сторону дома Ерванда. «Его родственник далеко пойдет, парень он молодой, энергичный... министерский...» — Министром хочешь быть? — «Может, Ерванда бригадиром назначить?.. А вместо кого?.. Не сказать ли Ерванду, чтоб он родственника своего приглашал время от времени?.. Пусть с министром вместе приезжает... Вместо кого же Ерванда-то назначить?..»

— Ежели крестьянин с утра до ночи спину не гнет, что ж это за крестьянин? Да я такого крестьянина... — Это шумит Баграт, он приближается. — Разве же в селе так было?

Киракосян оборачивается и смотрит в сторону своего села.

«Товарищ Авоян, — обращается он мысленно к новому председателю колхоза своего села, —ну, как дела?.. Пастуха-то хоть нашел, товарищ Авоян?.. Ну, теперь трудись, руководи».

— Хватит, в конце концов, выходите! — Директор уже в самом деле злится. — Ведь полдень уже, полдень! — И сощурившись смотрит туда, где находится его село, его семья. «Выпить бы стакан холодного тана^[5]. — Отыскал взглядом машину. — И куда запропастился этот проклятый «виллис»? Из строя вышел?.. — Киракосян с молодых лет на руководящей должности. Были у него и кони, и автомобили. От работы он не уставал, а вот машины из себя его выводили. — Опять мотор барахлит?.. Не лучше ли доброго коня иметь?..» Таилось в зрачках директора воспоминание о конях.

Всегда он с болью вспоминал своих коней, особенно последнего, с которым расстался так печально. Это было после войны. Колхозный пастух, оставив стадо, спустился с гор в село. Без разрешения стадо оставил, дома сидит, пасти отказывается. Даже не соизволит в контору зайти. Киракосян рассвирепел. А что делать? Не хочет человек пасти, и не заставишь! И другой никто не хочет. Сел он на коня и поскакал в нижнее село привезти азербайджанца Джафара. Был он зол и потому стегал коня безжалостно. Конь бежал изо всех сил, а Киракосян все подгонял его да подгонял. Кнут был плетеный, кожаный, и кожа в нем размахрилась, от каждого удара кнут тоненько посвистывал и запутывался в лошадиной гриве. От этого Киракосяну становилось еще тошнее, а оттого, что было тошно, он все сильнее стегал и стегал коня.

Стояла жара, дорога к селу вилась по каменистым горам, и на крутом подъеме конь не выдержал. Киракосяну показалось, что конь оступился, и потому хлестнул он его еще раз. Но быстрей конь не пошел, покачнулся. Киракосян спрыгнул на землю. А у коня разъехались ноги, и просунул он между ними голову, словно принюхиваясь к земле, ноги у него подгибались, он качнулся назад, потом вперед, коснувшись земли мордой. Потом осел на круп, завалился набок и замер...

Да, грустно, очень грустно Киракосян с ним расстался.

Больше коней у него не было. Колхоз лошадей не имел — времена коней и всадников вроде бы проходили. Колхоз получил сперва «эмку», потом обшарпанный «виллис», который то и дело ломался. Приходилось в райцентр на грузовике ездить. В совхозе Киракосян сразу получил новую машину, но и в ней без конца барахлил мотор.

— Сантро... — Киракосян, хоть и смотрел на поблескивающее вдали окошко, заметил показавшегося на улице человека. «Ведь его Сантро зовут?.. Посмотрим, что за птица. Станет ли трудиться на совесть?»

Сантро здоровается с директором и обращается к Баграту:

— Баграт, братец, а отчего работники собираются здесь? — Сантро только что переехал в Акинт и сегодня впервые должен был отправиться на работу в Бовтун.

Баграт усмехнулся его выговору. Наивный ты человек, ведь в поселке уже живешь, не в селе, не колхозник ты, а рабочий совхоза. А в совхозе по часам работают. А если Сантро по солнцу привык, пусть порог свой переступит, когда солнце вон там будет и припекать начнет. А пока может сесть на бревно и ждать, как он, Баграт.

— Бадалян! — Киракосян нахмурился. «Глянь-ка на этого чокнутого, сам с собой разговаривает, смеется... Чего ждать-то от такого агронома?» — Ну, живо, живо! — «Попусту смеется, попусту орет».

Агроном Бовтуна Вираб Бадалян со смехом приближается. Он в широкополой соломенной шляпе и в кирзовых сапогах. И, как всегда, кажется, что сапоги ему тяжеловаты, он еле ноги волочит. А после работы Бадалян обычно идет в контору, впечатывая следы в дорожную пыль. Теперь он уже в остроносых черных ботинках, в узких брюках, в белой рубашке, в галстуке. Широкополая соломенная шляпа дома. Густые черные волосы тщательно причесаны. Подставив вечернему солнышку облупившийся лоб, входит он во двор конторы, громко здоровается с людьми и смеется — не орать же на закате. Но иногда срывается и при бригадирах, трактористах, шоферах, которые толпятся вокруг письменного стола, вдруг разражается таким криком, что люди в ближайших домах отчетливо слышат, с кем и из-за чего он скандалит. А потом, ночью, соседи его поражаются: ежели товарищ Бадалян так ладно петь умеет, что ж он зря орет-то?

Живет агроном Бовтуна Вираб Бадалян один, он холост. Из Еревана, где он родился и вырос, ни одна его знакомая в Акинт замуж идти не хочет. А в Акинте нет девушки ему по сердцу...

Бадалян встал под огонь директорского взгляда, поздоровался, громко засмеялся, и адамово яблоко его, обтянутое красной кожей, запрыгало.

— Который сейчас час, знаешь? Где твои работники? — спросил директор.

— Где они? — скривился Баграт. — Ждут назначенного часа!

Бадалян смеялся.

— Он еще смеется! — «Это смех сквозь слезы. Отбессилия своего смеется. — Киракосян вперился взглядом в крупные, широко распахнутые глаза Бадаляна. — Один-одинешенек, паренек, отбившийся от городских ребят... И весь его этот смех — все равно что плач. И смех — плач, и крик — плач... Жалко его... Женился бы, что ли...» — Вон, — директор развел руками, — целое поле камней, кто их убирать станет?

— У нас в Ачмануке, — поднялся Сантро, — чернозем без семян остался, а тут придется семенами камни засевать? — Сантро обращался к директору, ведь начальник — человек, видать, с понятием.

«Верно он говорит, все верно... Только что зря болтать-то? Целину нам подымать или армянский вопрос в этой пустыне решать? План выполнять или...»

— Ты вот говорил, жена у тебя работать будет, дочка взрослая работать будет. Где они? — Директор совхоза недовольно смотрел на седину новичка.

— У жены грудной ребенок, дочка студентка. Я разве не говорил?

Бадалян сразу обернулся к Сантро. Заинтересовал его этот человек, и уверенная его речь, и подтянутая осанка, и высокая мускулистая шея, все — лицо, глаза, толстые губы, лоб, — все понравилось Бадаляну. «А интересно, дочка у него какая?..»

— Студентка?.. — И у Киракосяна мелькнула мысль: «Если девушка хорошая, надо будет их поженить с Бадаляном». — Ну так на каникулах пусть приедет поработает, поможет тебе хоть немного. — «Один грузовик камней соберет, и то дело». — На платья себе заработает.

Бадалян звонко рассмеялся.

— Она обручена, — ответил Сантро. — Жених что скажет?

Красное пятно на лбу Бадаляна стало еще краснее.

— Ну, желаю ей счастья, — счел нужным сказать Киракосян. «Хоть бы уж сам на совесть работал, а не молол языком...» — На свадьбу позвать не забудь, повеселимся на славу.

Бадалян пощупал карман, там лежало письмо от Ерануи. Он познакомился с ней весной, когда ездил в Крым за саженцами. Дружба их поддерживалась перепиской. Ему захотелось еще раз перечитать ее письмо.

«А если на Ерануи жениться? — подумал Бадалян. — Она говорила: я тебя осчастливлю... Осенью, после того как сад разобьем, поеду привезу ее, и будь что будет... А стоит ли? Девушка она романтичная, приедет, разочаруется... Но говорила ведь... Нельзя ж верить всему, что говорят. И потом как жениться на девушке, которую толком не знаешь?.. Затянул я с женитьбой, и вот... А ведь искренне говорила... Говорит, что верно, то верно, гуляла я с парнями, но никого не любила, а тебя, чувствую, любить стану, ты ведь добрый, а я так хочу любить...»

— Арма! — Вдалеке мелькнул Арма и скрылся. — Арма отчего-то в рабочую машину садиться не хочет. — «И правильно делает, пешком пройтись приятней». — Чего ему надо? — «Парень срезался и по-людски сюда вернулся... Тех, кто не срезался, что, в министры записали?.. А родственник-то Ерванда в самом деле министерский парень... Вместо кого же Ерванда бригадиром назначить?.. Скажу Ерванду, пусть, мол, родственник в гости приезжает, может, труд оценят, грамоту какую дадут или благодарность, а то и... новый «виллис». — Может, тебе отдельный «виллис» подать? — крикнул Киракосян, хоть Арма уже не было видно. —А может, отдельный автобус?.. — «Руку отрубить дам, если меня за Бовтун депутатом не выберут». — Ну, живо, собирайтесь! — хриплым голосом приказал директор совхоза. — Поздно уже! Полдень! — И, подбоченясь, стал глядеть на поселок, потом в сторону Бовтуна и Карцанка, потом на солнце, и губы его дрогнули от затаенной улыбки. Потом столкнулся взглядом с Марухяном и усмехнулся: — Ладится дело, господин бригадир? — «Господин... Какой из него господин? Он в ногах у меня валяться готов». — Ладится? — И перед носом бригадира повернулся к нему спиной.

— А что, на всем свете другого бригадира не сыскать? — Присутствие Марухяна распаляет Баграта. — Село затопили, ну, думаю, избавился от бригадира этого. Ан нет, я сюда, и он тут как тут.

Глаза Марухяна тревожно бегают, а нос улыбается. Нос у него вообще улыбчивый. А сейчас лето, нос облупился, и улыбка его какая-то облупленная.

«Не дам Марухяну спуску, Ерванда бригадиром назначу... Да ведь и Марухяна, беднягу, жалко, вон как голову повесил...»

— Где твои работники? — Взгляд директора совхоза застывает на ухе Баграта, а вопрос адресован бригадиру. — Сумка на боку, выставился, как на продажу! — «Да он как побитый. Хоть собаку у него на голове мой, он и не пикнет».

— Мне такой бригадир не нужен, — объявляет Баграт, — дайте мне пару стоящих работяг, а бригадир этот пусть остается тому шалопаю, — и Баграт машинально протянул руку в сторону ступенек буфета, но Артуша там уже не было — буфет открыли. — Собери таких, как этот шалопай Артуш, и идите ищите себе другое поле.

— Баграт, сынок... — Марухян делает Баграту знаки глазами, мол, совестно так-то при директоре, уйдем в поле, а там мели языком сколько влезет. Марухян то упрашивает Баграта глазами, то грозит, да так, чтоб Киракосян заметил.

Баграт взрывается:

— Артист!

Бадалян звонко хохочет. «Ерануи говорит: хочу артисткой стать. А если тут не выйдет, приеду в ваш поселок и организую там драмкружок».

— Когда Дом культуры строить начнем? — Бадалян обратился к директору и тут же осекся, но уже было поздно.

Киракосян обалдело глянул на него, словно впервые видел бовтунского агронома, и вдруг, переведя взгляд на женщин, стоявших в сторонке, ответил:

— Все танцы переплясал, остался один «Вер-верин»^[6]. Эх! — Потом разглядел в группе женщин жену «целинщика» Андо и обратился к ней: — Тебе Дом культуры нужен?

Женщина смущенно улыбнулась, потом стерла улыбку ладонью.

— Тихоней прикидываешься. А мужа на целину услала. А это что, по-твоему, не целина?.. И сама ты не нужна. Пригоню машину к твоим дверям, и езжай за муженьком. — «Кто позволит-то?» — Скажите электрику, чтоб у них свет отключил, у всех целинщиков чтоб свет отключил! — «Ну и что из этого выйдет?.. Занан! — позвал про себя Киракосян. — Пусть жизнь твоя продлится, Занан... Она ровесница моей покойной матери. Дам ей пенсию, пусть больше не работает, жалко ее... Однако, если даже всего машину камней насобирает, и то дело...» — Без тебя, что ли, целина не обойдется?.. — Потом взгляд его остановился на незаметно появившемся Нерсесе. «Смирный он, невредный. А отец его вслед каждому кричит: «Товарищ Киракосян!» — Директор совхоза про себя улыбнулся. — «Товарищ Киракосян, вели Нерсо, товарищ Киракосян...» — Отец-то как? — спросил директор Нерсеса, стоящего спиной к нему, но тот и ухом не повел.

— С тобой говорят, сынок! — Марухян потянул Нерсеса за рукав.

— Спасибо, — прочувствованно отвечает Нерсес. Ему казалось, что Киракосян его не заметил. «Хороший человек... Есть за что его уважать».

«Не уехал бы он из-за отца назад в свое село».

— За отцом хорошо гляди, стар он уже. А ежели и помрет, не дай бог, похороним честь по чести. Дочка у тебя подросла, работящая, тебе подмога.

При этих словах Ерем вспомнил о своем решении и проводил взглядом быстро идущую Назик. Выбор вроде бы верный. И думал-то недолго, а выбор верный. Не упустить бы дочку Нерсеса из рук.

«Молоденькая, стройная девушка. Она и тяжкий труд на целине — несовместимо! Ей бы замуж надо, хозяйством заниматься да ребятишек растить. К черту целину!.. А сроки-то поджимают! Машину камней она соберет, и то дело... А все-таки лучше б ей дома сидеть, ребятишек нянчить. Эх!..»

— Ерем, ты что сына не женишь?

— Женю, товарищ Киракосян, вот только обживемся малость. — «А не пригласить ли Киракосяна в сваты?» — Женю при случае...

— Каро! Сонная тетеря!.. Идут... Карапет!.. Киракос!.. Погос!.. Мартирос!.. Живо! Живо! Живо!..

2

Этой весной колючка на Бовтуне не проросла, не успела прорасти. Начали с того, что стали ее жечь. Плясали языки пламени, потрескивали семена, затихал в горниле недобрый крик пустыни. Влага, сорвавшаяся с весенних облаков, покачивалась над горами, стирая грань между горами и облаками. С наступлением весны осела на землю зола, и камни пустыни стали какими-то домашними, уютными.

Камни, усыпанные золой, уже не выглядели дикими. И старуха Занан убеждала:

«Ежели камень в золе, он легче становится. — Она нагибается и распрямляется, кидая в груду мелкие камешки, и все повторяет: — Камни в золе легонькие».

Ерем злится: старуха как раз те камешки выбирает, которые он поднять собирался.

«Не путайся под ногами».

Занан не обижается, отвечает живо: мол, чего-чего, а камней в золе она в пустыне не ожидала.

Сейчас лето, кусок пустыни уже почти отвоеван, и Бовтун поделен. От самой Мать-горы и цепи холмов до ущелья поделен Бовтун по бригадам.

Бригада Марухяна работает как раз под Мать-горой.

По краю ущелья вьется дорога на Бовтун, она утопает в пыли. Водители грузовиков, везущих людей на работу в Бовтун и обратно, плотно закрывают окна кабин, но пыль все равно в кабины набивается. Как только въедешь на Бовтун, тяжелое облако пыли уцепится сзади за машину, покатится за ней и оторвется только возле обрыва, когда машина выедет за Бовтун. Машины уже пересекут овраг, въедут в поселок, а на дороге все еще стоит застывшее облако пыли. Потом в середине оно распадается и покачивается в сторону оврага. И с распаленного летнего неба, и с тяжелой глинистой земли Бовтуна катилась пыль к оврагу, извивалась, вставала дыбом и катилась дальше, чтобы припорошить потрескавшуюся губу оврага. Бригадиры выбрали на обочине дороги удобные для сторожек места. А пока что на местах будущих сторожек каждое утро выходят из машин рабочие и после работы собираются тут же.

Стояло утро, но пыль уже вздымалась с глины, тяжелая и горячая, как цемент, и камни, вывалянные в цементе, были цвета цемента. А те камни в золе, что подбирала Занан, валялись возле верхней части канала, на вершине холмов. И старуха глядит туда. Потом из-под ног Ерема поднимает маленький камешек.

— Еро, а весной камни легонькие.

— Не путайся под ногами.

— А какой сегодня день, Еро?

Ерем не отвечает. Это ежедневный вопрос назойливой старухи. Знает она, какой день, а спрашивает. Ерем сам забыть может, все забыть могут, а старуха — никогда.

— Не суббота ли на исходе?

— Гм... Отойди.

— Еро, а кто этот человек? — Старуха рада — в бригаде новый человек, Сантро.

Он и работать-то только что начал, машину всего камней собрал, а Баграт его уже оценил — хороший работник. И удивился: его беспалая правая лучше левой действует, вся тяжесть камня на кулаке у него, кулаком он и синюю спецовку отряхивает, и сигарету достает, и зажигает ее. Время от времени поглядывает он на Бовтун, на Мать-гору, на холмы и покачивает головой.

— Да, Баграт, — из всей бригады Сантро пока лишь с Багратом знаком, — сколько у бога добрых дел, столько и несправедливых.

— Бога нет. Волосы у тебя седые, а ты до сих пор этого не знал?

— А если нет бога, и того хуже. Значит, от людей несправедливость идет. Ачманукский чернозем без семян остался, а мы тут зерном камни засевать станем.

— Ну кто ж это, Еро?

Ерем искоса мрачно глядит на Занан.

— Баграт, — Сантро потянул его за пиджак, — представь, что тут село наше, Ачманук наш. Сбоку от села горы, но не такие каменистые — зеленые, в цвету. А против села, — обернулся к Арарату и протянул туда кулак, — насколько глазу видно, земля, земля, земля. Ни тебе ущелий, ни тебе оврагов, ни гор, ни камней — земля черноземная, плодородная. И, представь, с зеленой горы речка бежит, по селу бежит, по полю и дальше, а там с рекой Мурат сливается... Это и есть наш Ачманук.

— Айда! — Баграт рукой машет водителю самосвала. Езжай! Возвращайся поскорей!

На склоне Мать-горы лежат груды глины. Несколько дней подряд работали там двое молодых людей — копали землю на склоне. Рабочие археологов. По мнению археологов, на склоне Мать-горы и у ее подножия, а может, и как раз вот тут, на Бовтуне, давным-давно, задолго до рождения Христа, жили люди. Археологи были в этом убеждены, только нужны им были доказательства: несколько камней фундамента, забившихся в землю, несколько обсидиановых наконечников, впрочем, и одного хватит. Вполне достаточно. Вот уже несколько дней роются парни в земле, приезжают на «эмке» всегда неожиданно. Ереванские ребята. Машину остановят, оголятся до пояса, нахлобучат соломенные шляпы и долго сидят на краю недорытой ямы. Ни наконечников, ни камней фундаментов, доказывающих предположение археологов, пока нет, но есть надежда, что будут.

— Так вот какой наш Ачманук, Баграт, — говорил Сантро. — Представил?

Арма вспомнил свое село в ущелье, глянул было в ту сторону, где оно лежало, но бовтунские холмы закрыли горизонт... Как раз в этом месяце всегда косили траву на лугу, что напротив села, все бригады были на ногах. Ущелье наполнялось звоном кос, шорох травы сливался воедино с тоненьким голоском речушки, из-под ног вспархивали перепелки и летели к склону горы, и косец настораживался: поблизости, значит, перепелиное гнездо... Луг был большой подмогой для села, и потому косьба всегда являлась событием. Из Араратской долины привозили вино, колхоз овец резал, пастух Мело не угонял стадо со склона, играл для косарей. А Шеро часто бегал к реке пить и валялся на скошенной траве.

«Шеро с самой весны цепь жует», — подумал Арма, обернулся в сторону дома и вдруг увидал Сантро. Тот смотрел на горную цепь вдали и покачивал головой. Горы почти растворились в тумане, казалось, вот-вот они шевельнутся, вытянутся, поднимутся вверх и нырнут в небо, только вот мешает им серый шатер тумана, нависший над головой... Снести бы этот серый шатер, выпустить горы на волю, пусть взметнутся в небо, пусть...

И вдруг Арма стало обидно: нога не сумеет ступить туда, куда врывается взгляд... И внутренним каким-то толчком связал Арма с воспоминаниями о селе и луге воспоминание о том, как сельские ребятишки кувыркались на скошенном лугу, подражая движениям Шеро, и катались по земле в обнимку с ним — все знали, что Шеро некусачий...

«Шеро с весны цепь грызет, — возвратился Арма к старой мысли. — Хочет перегрызть цепь и вернуться в село... Как я раньше не догадался?»

Арма посмотрел на Сантро. Взгляд новичка был прикован к далекому Армянскому нагорью, и он тяжело покачивал головой.

«Совестно, — прошептал про себя Арма. Он подумал о том, что его тоска по родному селу и ущелью ничтожна по сравнению с тоской этого человека. Стоит ему захотеть, и он сегодня же, прямо сейчас прихватит с собой Шеро и пойдет туда. — А вот его село, его Ачманук...» — и вдруг покраснел: понял, что Ачманук он его селом не считает... Он перехватил направление взгляда Сантро, и опять ему стало обидно: куда взгляд доходит, туда ноге не ступить. И почему-то отвел взгляд от горной цепи, и тогда воспоминания его стали приятнее...

— У этого, наверно, в голове шариков не хватает? — зашептал Варос на ухо Арма.

— Да кто этот человек, Еро? Ты так и не сказал.

Ерем искоса глядит на Занан и отходит в сторону. Встает за Нерсесом и Назик и краем глаз разглядывает девушку. Чуть ли не все лицо Назик платком прикрыто, одни глаза поблескивают. На ней длинное ситцевое платье, грубые чулки, руки в рабочих рукавицах. Да разве девушка в таком виде понравиться может?

«Ну что ж, Еро, не отвечай, не отвечай, — Занан обиделась, — можешь слова мои ни во что не ставить. Я одна осталась от двух знаменитых родов, а бедную старуху разве ж ты слушать станешь?.. Мужчины рода Варпетанца исчезли с лица земли, а ты вот остался. Справедливо? Орлы рода отца моего исчезли, а Еро остался! Справедливо?.. Грешно, господи... Я, Еро, пока дышу, рассказывать буду, слушай не слушай. Это мой долг. Одна я, старуха бедная, осталась от двух родов. И дыхание их сохранить в этом мире — мой долг». — И Занан все ближе и ближе подходила к Сантро: вон новый человек, он не знает ее рассказов. Если б каждый день, да нет, хоть раз в неделю появлялся в бригаде новый человек!

— Руку у тебя камнем отдавило? — осторожно заговаривает старуха.

Сантро не сразу сообразил, о чем речь, глянул на кулак свой, потом на старуху, потом снова на кулак. Словно только сейчас заметил: пальцев-то нет!

— Ясное дело, камнем отдавило, а то чем же еще, мамаша, — голос у него был мирный, мягкий, жалостливый, и Занан осмелилась:

— А вот в роду свекра моего Варпетанца был парнишка по имени Манес. И однажды пошел Манес в ученики к известному мастеру, строителю монастырей. И за полтора года он, спасибо мастеру, сам большим умельцем стал...

— Как звать тебя, братец? — Сантро вспомнил, когда впервые пришел он в Акинт, человек этот одиноко сидел возле дверей буфета, а потом Баграт сказал про него: на фронте был этот шалопай.

Артуш, подняв плечи, немигающим взглядом смотрел на вывалянный в глине камень. Через неделю ему стоять перед товарищеским судом. Жена секретарю райкома заявление написала, требует, чтоб преподали урок ее муженьку, свернувшему с пути праведного и нарушившему моральные законы, пусть вправят ему мозги и вернут в лоно семьи. Секретарь райкома переправил заявление председателю товарищеского суда поселка, а судья Герасим скоро вылупит глаза на гражданина Артуша Енокяна...

— Как тебя звать-то? — Сантро коснулся обрубком ладони плеча Артуша. Тот искоса глянул на Сантро, промямлив свое имя. — Так ты в войне участвовал?

«Да будь проклята война и ты с нею вместе». Артуш выпускает дым из уголка рта. Герасим вылупит на него глаза: «Гражданин Артуш Енокян, вы нарушили законы общественной морали». —«А что я такого сделал?» — «Молчать!..»

«Да кто ты такой, чтоб заставлять меня молчать? Ты судья дутый, а орешь, как настоящий!..» Так ему и скажу... Только ведь... Артуш задумался, все-таки Герасим-то судьей называется. — «Молчать! Вы бросили жену свою, гражданку Ареват, и детей своих и незаконно женились на гражданке Про...» — «Это мое личное дело. Я свободный советский гражданин, не люблю жену, вот и развелся». — «А дети?» — «Дети?.. А это не дети любви». — «А гражданку Про вы любите?..»

Занан потихоньку подходит к Сантро, продолжая прерванный рассказ:

— Так вот, говорю, парнишка Манес из рода свекра моего за полтора года — спасибо тому мастеру — большим умельцем стал. А спустя полтора года сели они со знаменитым мастером и сговорились монастырь построить. Давай, говорят, место выберем, нарисуем монастырь и за дело. А уж наш Манес ежели что решил...

«Странник, — обратился про себя Арма к Сантро, — и ты ведь можешь мысленно путь проделать отсюда до Ачманука. Ведь мысль свободна... Вот, например, он, Арма, сидя на гауптвахте, мысленно бродил в горах...»

В армии на третий день после присяги ему влепили наряд за то, что не пел по дороге в столовую. Он заупрямился, и наряд заменили «губой». Да, просидев десять дней на «губе», Арма мысленно лазил по горам, играл вместе с пастухом Мело на свирели, все песни сыграл, какие знал, по нескольку раз перечитал наизусть все стихи, какие знал, переговорил со всеми знакомыми и, когда вышел с «губы»...

Когда вышел с «губы», стал смотреть туда, где лежали его горы, и почувствовал, что страшно по ним истосковался. Больше, чем раньше...

«В камере я себя обманывал», — подумал Арма. Зачем же тогда сейчас дал он новичку совет мысленно проделать путь до родных его гор?..

«...А гражданку Про вы любите?» — представил Артуш вопрос судьи Гераса и из-под бровей метнул взгляд на Про. — «Я и сам не знаю, как на ней женился...» — «А вы любите гражданку Про?» — «Это мое личное дело». — «Я прошу вас ответить, любите?» — «Предположим, не люблю. Ну и что?» — «А зачем же вы на ней женились?» — «А что я, жену не имею права иметь? Стирать и варить мне ведь должен кто-то... Дурак! Другой, что ли, женщины не нашлось? — Артуш стиснул зубы. — Если б я в тот день пьяным не был!.. Дурак!» — И, скрипнув зубами, он среди построек поселка отыскал взглядом буфет, потом ему попалась на глаза Про и он отвернулся.

Про, прикрыв ладонью рот, жаловалась на ухо невестке Пайцар на Артуша:

— Ну как мне с этим беспутным сладить? Вот ты бы, ты бы на моем месте что сделала?

— Я, девка, вроде бы тондир^[7] не закрыла, — забеспокоилась невестка Пайцар, — а за моим бесенком глаз да глаз, свекровь подслеповата стала.

— Я говорю, — Занан погладила Сантро по руке, чтоб тот не отвлекался, — Манес наш и тот мастер, что монастыри строил, сговорились и пошли место выбирать. Семь дней и семь ночей искали они, искали и решили: построим монастырь на вершине высокой горы, возле ручья, у самого его устья, чтоб ручей вытекал из-под монастыря и, журча, тек дальше. Сел Манес наш со знаменитым мастером возле устья ручья, поглядели на восток, на запад, направо, налево, мозгами пораскинули... Ну, давай, говорят, рисовать, каким монастырь будет, а потом за дело. Это мастер говорит. Да нет, это Манес говорит, что из рода свекра моего...

— Кто этому сопляку машину доверил? — нахмурился Баграт. Грузовик, уехавший ссыпать камень за каналом, задерживался. — У него молоко на губах не обсохло, а ему огромную машину подарили!

— Отец машину покупать собирается, «Волгу», — зашептал Варос на ухо Арма и обнажил в ожидании зубы — что Арма скажет? А тот пытался не смотреть на культю Сантро, не перехватывать его взгляда, обращенного к Армянскому нагорью. Арма не хотел туда смотреть, но нагорье бесчисленными нитями притягивало его. — Отец собирается машину покупать, — повторил Варос. — Понял?

— Понял, — ответил Арма, не взглянув на Вароса. «Собственная машина... Высшая цель отца и сына».

«Куплю непременно. Прямо сегодня деньги откладывать начнем. В месяц по пятьдесят рублей... В год, значит, шестьсот выйдет... Шестьсот?.. Это что же, десять, а то и пятнадцать лет копить?..»

— А что сегодня тех дармоедов не видать? — И Варос ругнулся в адрес рабочих археологов. — Два месяца одну яму роют! — Он резко, нетерпеливо взглянул на отца, лицо того казалось очень спокойным, самоуверенным, и Варос облегченно перевел дыхание — может, у отца припрятаны деньжата? —Ты не устал, отец? Не надрывайся, — и встал возле отца. «А если нет у него припрятанных деньжат, что ж он тогда говорил?..»

Нет, наследство Ерема — всего-навсего николаевское серебро, просто слишком уж велико в нем желание иметь собственную машину.

Нерсес тяжело, вроде отца своего старого, сел — пока машина вернется, можно малость передохнуть. За спиной его присела дочка. Из-за горба Нерсеса видна была лишь ее склоненная голова и шея.

Бесплотная она, мелькнула у Арма мысль.

Назик перехватила его взгляд и смущенно улыбнулась.

Сантро требовательно спросил Баграта:

— Ну-ка скажи, если ты на фронте был, сколько армян в этой войне орденами наградили?

Баграт не знал, не ответил и потому разозлился еще больше.

— Вон к той груде езжай, молокосос! — заорал он на шофера. — Куриные твои мозги!

— А ты иной раз проси у шоферов, чтоб тебе за рулем посидеть разрешили, — советует сыну Ерем. «Ну и быстро обернулся этот мальчишка-шофер».

Сегодня из райцентра прибыл на подмогу самосвал. Каждый день и разгружать, и загружать машину вручную приходилось, а сегодня вот самосвал. Конечно, неповоротлив он, тесно ему среди борозд, но все равно легче стало. Водитель совсем еще мальчишка, на щеках только-только пушок пробиваться начал, но он по-взрослому сидел на корточках возле машины, курил, смотрел на рабочих и самоуверенно улыбался. Не успел приступить он к работе, как появилась на его лице эта нагловатая улыбка и с тех пор уже не исчезала. Парень-призывник вдруг осознал преимущество своего положения: ему не надо, как другим, миллион раз нагибаться и разгибаться, не надо надрывать себе хребет. И потому он настроен шутливо, но любая его шутка выглядит здесь почти издевкой. А хоть бы и так, крестьяне, они народ не обидчивый.

— Не знаешь? — настаивал на ответе Сантро. — В этой войне участвовали сотни тысяч армян. Ясно? Когда война, братец, началась, было в Армении около полутора миллионов жителей, да, насколько мне известно, около полутора миллионов. Спрашивается, откуда ж столько армян взялось, чтоб пойти на немца? А вот поди ж ты, собралось столько... — Сантро с силой тряхнул головой...

Старая Занан была в замешательстве, то ли рассказывать, то ли нет. Да ведь новый же человек, и ничего ему не ведомо об историях ее отчего рода и рода ее свекра, а надо бы, чтоб узнал. Жаль только, что сердитый он и нет в нем никакого желания слушать рассказ про Манеса.

— Нарисовал Манес с тем мастером возле устья ручья монастырь, пришелся он им по нраву, — Занан про себя обратилась к Ерему: «Хоть помри, все равно истории свои дорасскажу». — Ты, Манес, в ущелье спускайся, камень руби, а я пойду в село за рабочими и мулами. Так мастер сказал. Манесу, из рода свекра моего. А мулы, знаешь, для чего нужны? Чтоб камень возить, который Манес в ущелье нарубит. Ладно, согласился Манес. — Занан делает быстро шажок и прямо возле ног Ерема нагибается за небольшим камешком. Ерем смотрит искоса и бурчит единственную фразу, которая припасена у него для старухи:

— Не путайся под ногами.

И переходит на другое место, становится возле сына, теперь можно и покрупнее камень поднять.

— Оставь, отец.

Ерем сумрачным взглядом провожает камень, словно это сам он свел счеты с этим тяжелым камнем. Долго смотрит, потом обращается к Баграту:

— Эта машина сразу много камня вывозит... Машина камня сколько стоит?

— Вперед давай! — приказывает Баграт шоферу. — Пока его носом не ткнешь, сам не сообразит.

Парнишка-призывник дурачится, делает вид, что бежит изо всех сил, садится за руль.

— Как тебя звать? — вопрошает Баграт.

— Размик. Твой покорнейший слуга.

— С тебя взятки гладки, ты еще мальчишка, а вот бригадиру твоему чтоб пусто было! В месяц сколько зарабатываешь?

— Порядочно.

— Нет-нет, ты скажи, сколько. Не успел подрасти, а поди больше меня зашибаешь. Сколько?

— Полторы, две сотни.

— Полтораста, двести?.. Ну и ну!

— Если ты на войне был, ну-ка скажи, сколько армян в этой войне убито?

— Это ты у своего бригадира спроси, — Баграт думал, как бы похлеще ответить Ерему на вопрос, сколько стоит грузовик камня. А Сантро только сейчас заметил, что бригадира-то нет.

(Марухян, чтоб избавиться от Баграта, иногда уходил к другим бригадирам потолковать и показывался только к обеду.)

— Значит, не знаешь? — И Сантро теперь уже направил свой вопрос Артушу.

«...И что ты ко мне привязался, Герас?.. — Артуш думал о своем. — Что вы все от меня хотите?.. Хотите, чтоб из поселка уехал? Пожалуйста. Могу уехать на все четыре стороны. Куда б ни поехал, везде камень найдется, чтоб под голову подложить. Да я и без вашего суда все равно бы уехал...»

— В этой войне, братец, награждено семьдесят тысяч армян. А когда война началась, в Армении полтора миллиона народу было...

«Полтораста, двести... Больше меня, молокосос, получает», — Баграт смерил взглядом призывника.

— Нос подотри.

Шофер стоял на подножке кабины грузовика и напевал любовную песенку полушутя, полусерьезно, а при последних словах Баграта запел громче.

— Чтоб пусто было тому, кто тебе машину доверил! Вон к той груде машину подгони, — приказывает Баграт.

— Ну так вот, Каро, спустился, значит, наш Манес в ущелье. Я ведь уже говорила, что они возле ручья монастырь нарисовали, а теперь, значит, надо было в ущелье спускаться камень рубить. С зари дотемна трудился Манес и устали не знал. А почему, спроси? Образ монастыря того Манесу нашему силы придавал. Чтоб умереть мне за тот монастырь! Спустился, значит, Манес в ущелье камень рубить...

«Если б исток нашего ручья не засыпали, сходил бы туда в воскресенье и досыта из него воды напился, — подумал Каро. — Даже заходить бы в село не стал, а только к ручью...» Когда вернулся он, отслужив в армии, оказалось, что воду ручья провели по трубе в село, и у Каро защемило сердце оттого, что исток засыпали. Сейчас он вспоминал круглый лобастый камень возле ручья и пузырьки на воде — фиолетовые, синие, радужные, блестевшие, подобно крохотным звездочкам... Еще учась в десятом классе, возле ручья несколько раз проводил он собрания. Садился на круглый камень, открывал записную книжку и пункт за пунктом перечислял ребятам колхозные недостатки, о которых собирался выступить на собрании взрослых. И требовал от ребят, чтобы они его поддержали. Говорил он страстно, вдохновенно, словно на настоящем собрании. Потом кто-нибудь из ребят не выдерживал, фыркал, и все самое серьезное для Каро оборачивалось смехом. «Вы людьми не станете, через год аттестат зрелости получите, а беззаботны, как дети. Вы ни о своем селе не думаете, ни о своем народе. Вы людьми не станете». И, уязвленный, но с чувством собственной правоты, шел в село.

«Какое это было мальчишество, — Каро криво усмехнулся, — и все-таки...» И все-таки ведь прав он был тогда и в поведении его не было стремления выдвинуться... Просто не мог он смириться с тем, что все в их селе не так. Да, он был прав. А результат?.. Результат?..

«Бовтун пусть хоть не зерном, а песком засевают! Не вмешаюсь...»

— На славу потрудился Манес из рода моего свекра, рубил он камень с душой и с умением. Для Манеса нашего камень рубить — что хлеб ножом резать...

— Едут! — вдруг заорал Варос, и все стали смотреть в сторону Мать-горы.

Машина затормозила возле склона, молодые рабочие археологов вышли, взобрались на склон, разделись до пояса, нахлобучили соломенные шляпы и — руки в брюки — вниз глядят. А со склона все это выжженное плато выглядит горнилом, поселковые дома — ровненькими упорядоченными ульями, а здание школы — времянкой пасечника. Каменное плато кажется оттуда еще более плоским, а Армянское нагорье еще более близким. И молодые люди с удовольствием глядят на горизонт в тумане, соединяющий Мать-гору с Армянским нагорьем.

«Болтают, наверно... И о чем столько говорить можно? — Нерсес отворачивается и снова смотрит на Сантро. — Боек он на язык, правда, боек... — оценил он новичка, — а из-за чего переехал?..»

«Вот уж паразиты, — Ерем презрительно глядел на молодых людей, сидевших возле кучи земли. — Их месячную работу Варос бы за день сделал... И кто у них работу принимает? Кто им деньги платит? Надо бы Варосу его разыскать и устроиться рыть ямы — по две за выходной...»

— Мы такое село, как Ачманук, из рук упустили, а эти люди какие-то новые села под землей ищут, — высказал свое мнение об археологах Сантро. — Не так я говорю, Баграт? Был на земле Ачманук, стоял на берегу реки, и нету его. Нету, братец. Теперь он лишь горсть огня, — попытался сжать беспалую ладонь, — вот тут, — и ударил ею в грудь. — А почему?

— У этих щенков и инструмент, наверно, хороший.

Варос понял по-своему намек Баграта.

— Отнять, дядя Баграт?.. Пошли, Арма?

«Хоть бы докопались они до воды», — возникло у Арма желание и тут же поглотило его всего... Вот бежит поток с Мать-горы, разветвляется вправо и влево, и журчит вода по холмам. На холмах растут ореховые деревья, вода огибает их, поит и низвергается в овраг. А весь Бовтун — зеленое море с ласковыми теплыми прибоями. В нижней части Бовтуна разбиты виноградники, а над поворотом раскинули пышные шатры крон плодовые деревья... Да, собственно, это и есть завтрашний Бовтун, таким он и должен быть. А вода, бегущая со склона Мать-горы, — это фантазия. Конечно, фантазия. А холмы за Бовтуном так и останутся серыми, выжженными, усеянными шипящим от зноя кварцем... И все-таки... неужели невозможно их озеленить?.. Может, попробовать? Посадить пока хоть одно ореховое дерево?.. Нет, лучше два, рядышком, — Арма отыскал взглядом место для ореховых деревьев, в пятнадцати — двадцати шагах от канала, над ним, на одной плоскости с Мать-горой... Вначале можно воду для поливки ведрами носить, ведь канал рядом, а потом... Ореховые деревья упорны, и разрастутся у них вширь и вглубь корни, да, большие будут корни, глубокие. А если еще за год два-три раза дожди пройдут, наберут силы деревья, и будут у них могучие кроны, которые сольются с Мать-горой, и тот, кто снизу, с дороги, ведущей в Бовтун, посмотрит на вершину Мать-горы, увидит зеленый купол. Арма посмотрел на поселок, на канал и чуть повыше, туда, где посадит он ореховые деревья, потом на Сантро: «Вот тебе и твой Ачманук». Ему показалось, что в самом деле он нашел, что ответить Сантро, и ответ этот самый точный: «Вот тебе новый Ачманук»...

— ...А кроме тех, что пали на поле боя, кроме убитых, — Сантро говорил тихо, нараспев, — сколько раненых домой вернулось и умерло дома, а сколько инвалидов осталось! Эх! — И он взмахнул культей. — Меня самого разве за целого считать можно? Разденусь, так на теле живого места не найдете. Вдвое больше крови, чем есть во мне, пролил я на поле боя. После войны сапоги мои тяжелей меня самого были. Демобилизовался я, остановился возле казармы и думаю: сапоги вы мои, мученики, пыль всего света на вас, а вот ачманукской пыли нету. А была бы на вас пыль Ачманука, отряхнул бы я ее у своего порога, позвал бы отца и сказал: «Принес я с собой землю Ачманука, целуй ее...»

Арма поежился от слов Сантро — сколько человек с войны не вернулось, сколько раненых дома умерло! Вот и отец... Если б он был жив... И жил бы тут... Он сказал бы ачманукцу Сантро нечто, чего тот никогда не слышал и не услышит. А что бы сказал отец?.. Что?..

«В дневнике моем есть запись об одном алхимике. Помнишь, Арма?»

«Помню, отец».

Когда-то, давным-давно, добрался один человек из Тарона^[8] в Египет. И стал он, не смыкая глаз, денно и нощно ставить опыты — хотел получить золотой слиток. Зашел как-то ночью к нему сосед. Отдай, говорит, мне вещество и колбы, мне нужно. Сосед разводил змей и занимался продажей змеиного яда. Занес он копье над грудью алхимика, а сам схватил в охапку колбы, готовое вещество и был таков. А что осталось, потом прихвачу, решил он. Осталось у алхимика два сосуда и немного готового вещества. Но он продолжал упорно работать. И однажды говорит жене: «Сдается мне, что вот-вот получу я золотой слиток. Но все равно потерпел я поражение: сосед унес наши сосуды с готовым веществом и поставил их перед змеями, а я ничего поделать не могу. Даже если получу я благородный металл, обида во мне останется...» — «Ты золото в конце концов получишь! — обрадовалась жена. — Ты гордиться должен и быть счастлив!» — «Конечно же, я стану гордиться, но лишь тогда, когда вконец отупею и не буду видеть, что сосуды мои с ценным веществом стоят перед змеями. Привыкну к этому изо дня в день и уже замечать не стану. А может, буду себя обманывать, мол, не нужны мне эти сосуды, и так получил я благородный металл. Люди ведь любят себя обманывать, всю жизнь они себя обманывают. Если хочешь знать, человек только себя и обманывает, и никого больше. От бессилия это».

«Сегодня весь день я себя обманываю, — подумал Арма, — ухожу в воспоминания, чтобы только ачманукца Сантро не слышать, убеждаю себя, что делаю важное дело, целину подымаю, что Акинт — это и есть новый Ачманук... А когда слышу ачманукца, кажется, что не то я делаю, не так. Да и что я делаю-то? Вместе с Еремом вырываю у камня свой кусок хлеба...»

«Нет, Арма, — возразил отец, — ты неправ. Большое, очень большое дело ты делаешь. Ты делаешь все, что в твоих силах: целину поднимаешь, сад растишь. Пока столько. А ачманукец пусть говорит — у кого душа изболелась, те порой многословными становятся».

— Говорю, — Занан осторожно коснулась ладонью плеча Сантро, — нарубил Манес из рода свекра моего в ущелье камня, и пошел тот камень на монастырские стены. И однажды увидал Манес, что семь камней осталось вырубить, чтоб монастырь готов был. Не глазами увидал, а мыслью. Как же ему глазами-то было видеть? Он внизу, в ущелье, а мастер и монастырь наверху, на горе. Да, сказать запамятовала, был у Манеса с мастером уговор: пока не построят монастырь, ни мастер в ущелье не спустится, ни Манес на гору не подымется. И уговора того они держались. Но Манес мыслью видел: чтоб достроить монастырь, еще семь камней нужно. Это я про Манеса, что из дома свекра моего...

— А где дом свекра твоего, матушка?

Старуха благодарно глядит на Сантро, растерянно отряхивает подол, потом руку к небу протягивает.

— Вон там... в облаках...

— Я понял тебя, матушка, понял, в облаках столько очагов, родов... Эх... Как звать тебя, добрый человек? — Сантро обернулся к Ерему. — Меня зовут Сантро, Сантрос, — Сантро уперся культей в камень. — Как тебе легче, так и называй. А тебя как?

— Еранос, — буркнул Ерем. «Он, видать, болтливей Баграта».

— Еранос, а ты, братец, был на войне?

— Не. — «Свиней держать выгодней, чем открывать каменоломню. Только вот с кормом трудно. Да, корм... Это тоже расходы. Нет, уж лучше каменоломня. — Ерем перевел взгляд на серые скалы над ущельем с яркими расщелинами — красными, розовыми. Хорош материал для строителей. К ноябрю-декабрю с камнями на Бовтуне разделаемся... А весной отчего бы Варосу не открыть свою каменоломню?.. Сейчас всюду строят, в камне везде нужда. За камень с радостью пятнадцать копеек дадут, а то и двадцать. Ежели в день пятьдесят камней...» — Ерем вздохнул. — Да эту машину и за пять часов не загрузить... Машина камня сколько стоит, Баграт?

— Сказал, спрашивай своего бригадира. Он хозяин камней.

— Мы все хозяева, — вдруг неожиданно для себя самого вскипел Арма, — это все, что у нас есть, — и почувствовал, что Баграту он все-таки не ответил.

Баграт опешил, с интересом взглянул на Арма, мол, продолжай-продолжай, я тебя так оборву... Арма он считал стоящим работником, только удивлялся: что это Арма свою силу не ценит? Работает рядом с этим шалопаем Артушем, с Еремом, Нерсесом, со старухой Занан и не жалуется, не возмущается, выходит вроде бы, что они с ним наравне трудятся. Но бывают минуты, когда Баграту кажется, что прав Арма, а не он... Да пусть прокляты будут все его бывшие и теперешние бригадиры! С Еремом ему, что ли, соревноваться, с Еремом работать? Да тот слабак, щебенку собирает! А он, Баграт, мужчина, любой камень, что под рукой окажется, в машину закинуть может, и домой он возвращается с гордо поднятой головой... Ну на что это похоже? Он все скандалит, скандалит, а того, что он работает больше других, вроде бы и не видать. Порой ему хочется, чтоб Арма с ним заспорил. Он охотно даст себя победить в этом споре.

— Мы хозяева всего тут, даже змей и скорпионов, — Арма не адресовал своих слов Баграту. — Это все, что у нас есть. — Вдруг заметил в руках Назик крупный камень и выхватил его у нее из рук. — Ты помельче собирай.

Ерему это пришлось не по нраву.

«Этот непутевый девчонку с толку может сбить», — подумал он, глядя на Арма исподлобья.

Назик стояла с опущенной головой и отряхивала грязными рабочими рукавицами пыль на груди.

— Нарубил Манес еще семь камней, мысленно достроил монастырь, перекрестился, сел спокойно и стал мулов дожидаться. Вдруг видит, идут мулы. Тридцать мулов. Удивился Манес...

— Ладно, старая, потом расскажешь, — прерывает Баграт и оборачивается к Арма. Ему хочется, чтобы Арма с ним заспорил. — Айда! — машет рукой водителю самосвала, чтоб тот отправлялся. — Поскорей возвращайся!

Машина с ревом трогается с места. Блестящая крыша кабины, кажется, вот-вот задымится на солнце. Машина разворачивается, отбрасывая на землю скользящую тень, и наконец выезжает на ровное место, а крыша кабины блестит, будто маслом полита.

— Ну да, положим, мы хозяева. Так отчего ж нам не знать счет и цену своим камням?

— Машина камней, дядя Ерем, — отвечает Арма, — стоит ровно машину камней, ни больше, ни меньше. А та машина камней стоит еще одну машину камней... Ну а дальше сам считай.

Ерем насупился — этот «философ» уже в который раз его подкусывает, даже из-за рехнувшейся старухи Занан, бывало, язвил! И ни разу Ерем его не осадил. Теперь обратил Ерем оскорбленный взгляд к сыну, взгляд тяжелый такой, словно вес в нем и в самом деле есть. А сын шепчет на ухо Арма — мол, смотри, скис папаша.

Негодник! Нет, даже на сына надеяться нечего. Каждый сам свою честь защищать должен.

— Со всего нашего огромного поселка ни один в институт не поступил, — объявил Ерем, — все срезались. — «Ну что, съел! А теперь философствуй. Пожалуйста!..» И уголком глаз взглянул на Назик.

Та все еще стояла, опустив голову и прижав к груди пыльные рабочие рукавицы, сама покорность и задумчивость... Арма не дал ей поднять тяжелый камень, значит, не хочет, чтоб она тяжести подымала... А если она вообще сюда приходить не станет?.. Отец ей ничего не скажет. Не женское это дело — камни собирать, будет сидеть дома и... Но ведь жалко отца, помогать ему надо... И потом... где ж она еще сможет видеть Арма?..

— Значит, Назо, — когда нет других слушателей, старуха рассказывает Назик. Назик добрая, внимательная, не прерывает, даже отзывается, — удивился Манес, увидав мулов, тридцать мулов за семью камнями прибыли!.. Езжайте, говорит он работникам, скажите мастеру, что семи камней не хватает. А для семи камней и четырех мулов много. Так Манес сказал, Назо...

— Да, матушка, — назвала она Занан матушкой по примеру Арма, и вместе со словом этим заныла ее душа. Слушает старуху, отзывается то мысленно, то вслух, пробует увидеть Манеса, и предстает он ей в образе Арма.

— А сколько лет было Манесу, матушка?

— Да молодой совсем, двадцать один, двадцать два года.

«А какой он был?» — это уже она спрашивает про себя.

— Арма нашему ровесник, Назо джан, и похож на Арма очень.

У девушки кровь от щек отлила и рука в рабочей рукавице задрожала — подумала она или вслух спросила?..

— Арма, Манес наш вроде тебя был, рослый, плечистый. Я тебе говорила?

— Да, матушка. А потом что с ним стало?

— Манес наш, Арма джан, — вдохновляется старуха, — Манес и камни рубил, и в мыслях своих монастырь строил. В мыслях, понял, Арма?

— Понял, матушка.

«Матушка...» — и Назик снова охватила дрожь: про себя она сказала или прошептала?..

— И вот, значит, отправил Манес семь камней на четырех мулах, а двадцать шесть мулов без груза идут. Почему пустые? Это мастер знаменитый спрашивает. А работники ему — мол, так и так. А через месяц, когда построили монастырь, удивился мастер: ого! Так, значит, прав был ученик Манес... Ого! Так отчего ж тогда он мастер, а Манес ученик? Да как кинется вниз головой с монастырского купола!.. Точь-в-точь так оно и было, Арма. Веришь?

— Верю, матушка.

«Люди себя обманывают, — Арма вновь вспомнил алхимика, — дураком он был или мудрецом?.. А вот Манес себя не обманывал, в мыслях своих монастырь построить сумел! Не со злости он камни в ущелье долбил, он в ущелье, в каменоломне, монастырь строил!» И смутная обида зародилась в нем. А кто его обидел?.. Может, алхимик, который неизвестно, жил или не жил на свете? А может, Манес? Манес, который неизвестно, жил или не жил на свете... Жил. И кому-то, может, алхимику, а может, сильному и гордому Манесу, Арма говорит:

— Мы тоже свой монастырь строим.

— Боже милостивый, ты так никогда не говорил, Арма.

— А что такое монастырь, матушка?

— Вера, родимый, вера.

— Вера, — соглашается Арма, — а сажать сад в этой пустыне тоже... — пробормотал Арма, разозлился на себя за растерянный голос и отчеканил: — Сад сажать в этой пустыне тоже вера.

— Да разве ж, Арма, монастырь и сад одно?

— Разное. А должно бы быть одно.

Баграт гордо смотрит в сторону гор и в то же время прислушивается к беседе. «Дела я много делаю, а говорю и того большераз в десять... Если сын в меня пойдет, уши оборву...»

— Баграт, братец, — Сантро покачал головой, — мой дед в колыбели песню услыхал, а в песне той пелось: «Надежда наша в колыбели спит». Услыхал дед, встал из колыбели, открыл в мир глаза, забрали моего деда в аскяры^[9], а твоего в солдаты. Мой отец услыхал в колыбели песню: «Надежда наша в колыбели спит», — раскрыл глаза, отца в аскяры забрали, а твоего отца в солдаты. Я услыхал в колыбели песню: «Надежда наша в колыбели спит», — встал, глаза раскрыл. Мы с тобой на войну пошли... Пошли на войну, умирали, воскресали, половины от нас не осталось. Победили мы, братец, домой с победой вернулись. И я сыну своему над колыбелью спел: «Надежда наша в колыбели спит»... Эх, судьба, судьба, будь ты проклята...

«Ну и болтун», — Ерем отвернулся и вновь разыскал взглядом сына.

А Варос вместо того, чтоб сцепиться с пустоголовым философом, вместо того, чтоб за честь отца вступиться, так к нему и липнет.

— Ну-ка на Каро глянь, — пихнул Варос Арма локтем, — стоит как дурак, будто заколдовали его. Каро! Садись, машина ушла уже!

Взгляд Каро рассеянно блуждал по Бовтуну. «Схожу-ка в выходной к истоку ручья, выпущу воду наружу. Сяду возле ручья. В селе сразу это известно станет. Соберутся крестьяне, а я им скажу: мол, вам дурного не желаю, а вот с председателем счеты свести придется. И пусть он придет, а за ним бригадир. Я их обоих так разделаю, что до смерти не забудут... А что потом?.. Потом снова: «Обвиняемый Каро Унанян...» Что же делать?.. Они меня за одну оплеуху в тюрьму запрятали, так неужто это мне с рук сойдет?..»

— Садись, — Варос потянул Арма за штанину. Варос лежал на склоне головой вниз (он слыхал, что так быстрей отдохнешь), раскинув руки. Нашарил рукой круглый камешек и поигрывал им. — Что-нибудь стоящее под руку не попадется, — лениво открыл глаза. — Сколько он весит?

— Хочешь сказать, сколько он стоит?

— Да ну тебя! — Вспомнил угрюмое лицо отца, взвесил на ладони камешек. — Эх, стал бы он золотым! — Потом быстро оглядывается и тычет пальцем в другой камень. — А вот тот тебе... Если б он золотым стал, ты бы что сделал? — дергает Арма за штанину. — А?

— Камни убирать буду, как убирал.

— Спятил! Да чтоб при таком богатстве спину гнуть? — «Я бы тут же машину купил... А у отца, видно, деньжата припрятаны... Да нет, глупости, откуда у него, бедняги, деньги могут быть? Ежели в месяц сто рублей откладывать... А на что жить тогда? Ежели сто рублей откладывать, в год тыща двести выйдет. Значит, за пять лет... Пять лет?»

Варос встревоженно привстал и протянул руку туда, где находились рабочие археологов.

— Дармоеды!.. Увести бы у вас машину и гонять ее до тех пор, пока она на части не развалится!

— А ну глянь на этого молокососа! — Баграт был в ярости. Водитель самосвала, разгрузив машину, беседовал с рабочими археологов. — С этим щенком связываться нечего. А вот бригадира его и того, кто ему машину доверил, я бы...

«Ты не в его годах, вот и завидуешь, хам, — Артуш из-под бровей взглянул на Баграта. — Уговорю этих ребят сорваться на целину... Через неделю уеду. Все вам оставлю: и эти камни, и дом, что вы мне дали, и участок, и Про в придачу», — он беспокойно огляделся и отыскал взглядом буфет.

Про не сводила с него глаз, теперь она окончательно уверилась: «Седина в голову, а бес в ребро, дома он не усидит...»

— Пока машина вернется, этот камень давайте расколем! Айда! — Баграт стоял возле камня.

Камень был крупный и гладкий, как яйцо, такой не ухватишь, не подымешь, к машине не привяжешь. Остается разбить.

— А ну сдвинь его, шалопай, — приказывает Баграт Артушу.

«Что мне тут терять-то? Этого хама? Уеду, уеду! Даже если не уволят, все равно уеду». Артуш глядит из-под бровей на Баграта, знает, что с тем лучше не связываться, а все равно глядит на него с вызовом.

— Раз! — Варос хохочет, и это на руку Артушу, теперь можно отвести взгляд без поражения, он оборачивается к Варосу, успев скользнуть взглядом по спине Арма и подумать: «Согласился бы он со мной на целину рвануть...»

— Что уставился, как петух? На! — Баграт сует молот Артушу. — Надвое расколешь, и ладно.

— Этот не расколоть. — «Хам».

— Расколется! Начинай! Каждый пусть стукнет по тридцать раз — вдруг решает Баграт. — Начинай.

На камень обрушивается удар, всей своей тяжестью отозвавшись в мышцах Артуша, от запястья течет его эхо к вискам, а от камня отлетают в стороны лишь мелкие, с ноготок, осколки. Артуш ругается сквозь стиснутые зубы и подсчитывает в уме удары. А вокруг смотрят. Баграт по-хозяйски, Ерем хмуро, Каро равнодушно, Варос — весь внимание, будто закинул в воду удочку и ждет, что рыба клюнет. Нерсес склонился над бороздой, горб выше головы. Назик прикрыла глаза рабочими рукавицами, чтоб осколок не попал. Сантро головой покачивает. Занан мягко осела, приложив палец к губам и с трудом преодолевая желание рассказать, какой лежал камень у дверей отчего дома...

Молот бился о камень, вот и тридцатый удар... Артуш отшвырнул молот... Отряхнулся. Удары все еще отзывались где-то в зубах, взгляд был с вызовом обращен к Баграту: я ведь говорил, хам, что его не разбить! А Баграт передает молот Каро и советует камень повернуть.

Каро под силу расколоть этот камень, удары его падают размеренно, но бесстрастно, повторяют друг друга с той же бесстрастной размеренностью, нацеленные в одно и то же место... в одно и то же... в одно и то же... И кажется, что это электрокузнец поднимает и опускает молот. На камне приоткрылось красное пятно, значит, под рыжей корой камень красный. Был он когда-то весь красный, но пустыня выкрасила его в свой цвет.

— Тридцать восемь, тридцать девять, — Варос хохочет, — если его не остановить, он так и будет бить... Сорок... Дай мне. Я тридцать раз еще ударю за отца.

Ерем гордо смотрит на Нерсеса и его дочь, потом дает сыну совет, с какой стороны бить.

— Да все равно его не расколоть, — Варос размахнулся и как-то исподтишка глянул на камень, словно у ног его спящий зверь, бить надо осторожно и точно, в голову метить надо. Одна оплошность, и зверь проснется. — Мне звук не нравится, — занял позицию поудобней. — Ну считайте... Раз... два... три... — Подобрался с другого боку. — Считайте... но его не расколоть... Четыре... пять... шесть...

Арма выхватил молот из рук Вароса, когда тот занес его над головой.

— Если ты уверен, что не расколоть, значит, не расколешь.

— А если скажу, что расколоть можно, расколю, что ли?

— Не скажешь, а поверишь! Дай сюда.

— На. Посмотрим, что у тебя выйдет.

— Он расколет, — Баграт сразу вспыхнул. — А вы еще те работнички, чтоб вам пусто было!.. Что с вас возьмешь, а вот вашему бригадиру я бы...

Ерем и сын демонстративно отвернулись, Варос хотел было выругаться в адрес рабочих археологов, попавшихся ему на глаза, но воздержался.

Назик отвела от глаз руки в рабочих рукавицах, невольно развязала косынку, прижалась к Занан и украдкой спросила:

— Он разобьет, матушка?

— Да, Назо джан, да, — и громко оповещает: — Для Арма это пустяк! Камень сейчас на куски разлетится! Так на чем я остановилась, Назик?.. — Нет, лучше рассказать новичку, ему ведь незнакомы истории рода ее свекра и отчего рода...

Занан дернула Сантро за полу спецовки и, чтобы привлечь к себе внимание, спросила, сумеет ли Сантро этот камень расколоть.

— Эх, мамаша, было бы на свете все так просто…

3

— Не пора ли подыматься, народ? — Обеденное время кончилось, и бригадир Марухян убеждает. — А то засидимся, нас и разморит. Пошли!

Небо поблекло, смежились набрякшие веки горизонта, и котловину залил густой туман. Трактора, работавшие невдалеке, были едва различимы — ни движения, ни дыма, ни шума.

Арма уперся ногами в горячую землю, и жар ее разлился по телу, а ботинками ощутил Арма дрожание земли, звуки котловины.

Казалось, каждый ком земли издавал жужжание, и воздух был наполнен бесчисленными жужжаниями, и все они исходили из земли, возносясь к небу и сливаясь в одно сплошное «жж-жж-жж»...

Была в этом своя мелодия, намек на песню. Где она? Под сомкнувшимися веками выцветшего горизонта? Исходит со дна оврага? Звенит в кувшине, зарытом в землю? А может, она на краю борозды или стекает со склона горы? Или срывается с белой дуги канала, обнявшей Бовтун?..

На расстеленных платках оставались еще хлеб, крошки сыра и одно яйцо. Ерем смотрел на него. Яйца он принес, одно сам съел, одно сын, а вот к третьему никто не притронулся, вроде бы и не хотелось никому. Все сидели.

Занан дремала с кусочком хлеба на ладони, плечи ее обмякли. Назик уткнулась лицом ей в плечо, накрылась платком, и от какого-то смутного чувства ей хотелось плакать. Ну а если не выдержит и заплачет, и если Арма заметит, и если спросят ее, с чего это она, скажет, что ей матушку Занан жалко.

— Ерем, сынок, тебя ж так развезет, — просительно обращается к Ерему Марухян.

Ерем покачал головой и насупился: что за обращение «сынок»? Они почти ровесники. Думает, он бригадир, так ему и можно? Бригадиром больше ему, Ерему, быть пристало. Разве что седина Марухяна как-то оправдывает. И Ерем недовольно запустил пятерню в свои жесткие черные волосы. И что они не седеют?.. Поседели бы, и исчезла б разница между ним и Марухяном. Единственная разница.

— Назик, — Ерем дотронулся до ноги девушки и протянул ей яйцо, — очисть, пусть отец съест.

А Назик кладет яйцо в подол матушке Занан, и старуха открывает глаза.

— Возле отчего дома большой лежал камень, хороший... — замечает в подоле яйцо и удивляется: — Откуда?.. Нет, Назо джан, я есть не буду, у меня и зубов-то нет...

Варос хохочет, отец из-под нависших бровей глядит на старуху, на сына, потом на Назик. «А она самовольная...»

— Нам повезло, народ. Мать-гора сады нашей бригады от ветров защитит, — Марухян воодушевляет рабочих. — Бовтун ведь всем ветрам открыт, сами знаете, а наши сады гора прикрывает. И вода под боком, и до поселка рукой подать. Покончить бы с камнями, а дальше все пойдет как по маслу.

Во время этой речи Артуш отошел в сторону и растянулся на земле лицом вниз. Варос принял свою излюбленную позу — лег на холме ногами вверх, раскинул руки, — прикрыл глаза и начал подсчитывать, сколько же денег надо откладывать в месяц для великой цели.

— Да такого места, как наш совхоз, нигде не сыскать. Не сегодня-завтра фрукты под ногами валяться будут, — Про метнула на Артуша взгляд.

— Да кто тебе такую чушь сказал, сестрица? — Сантро посмотрел на женщину с вызовом.

«А этот-то что лезет?» Про отвернулась от Сантро... Вместо того чтоб понять ее уловку, поддержать, наставить заблудшую душу ее благоверного на путь истинный, только мешают... Может, к Киракосяну сходить? Пусть вызовет его, припугнет, приструнит... Да нет, ничего не поможет. Бродяга бродягой и останется. Продерет однажды утром Про глаза, а Артуша и след простыл...

Про посмотрела на мужа, который лежал лицом вниз, сняла платок, поднялась и прикрыла Артушу голову.

«Да чтоб ты провалилась вместе со своим платком», — Артуш, даже не приподнявшись, отшвырнул платок в сторону.

— Артуш, сынок, ты так солнечный удар получишь, — счел нужным сказать бригадир. — Вставай. И нам пора, а то нас всех разморило.

Сантро, опершись на культю, хочет приподняться, Баграт безмолвно ему запрещает.

«А он послушный, — бригадир в душе благодарен Сантро, — уговорю-ка его жену привести на работу, в месяц раз-другой придет, а остальные дни я ей припишу... Невредный он, видно, человек».

— Да ты сиди, — со своей стороны разрешает Марухян Сантро. — Немножко еще посидим, и за дело.

Матушка Занан от голосов пробудилась.

— Габо из рода моего отца... Да нет, я о камне рассказывала, — вспомнила старуха. — Возле нашего дома большой гладкотесаный камень лежал. Я тебе говорила, Назо, кто бы к нам в дом ни пришел, должен он был этот камень от земли оторвать? А ежели у мужчины силенок... ежели у мужчины силенок не хватало, тогда мой отец покойный... — Отяжелевшие веки старухи сомкнулись, а губы продолжали беззвучно шевелиться.

— Сидишь с непокрытой головой, это нехорошо, сынок, — обращается бригадир Марухян к Арма. — Нету, что ли, в Ереване соломенных шляп?

Арма, глядя на Мать-гору, плечами пожимает. Он слышит перезвон кварца, усеявшего гору и холмы, почти видит этот перезвон. Попробовал было мысленно повторить голоса блестящих камешков, и вдруг в ушах его зазвучала мелодия песни Комитаса «Мокац Мирза». Затаил дыхание, прислушался... Да, верно, это она. В нем в глубине, так глубоко, что вроде бы и нет уже там с ним никакой связи, заволновалась, выстроилась песня, та самая, что недавно исходила из недр земли.

«Какая она знойная». Арма пел про себя песню и в середине ее пожалел, что такие у нее слова, заставляют они умереть Мокац Мирзу... Ничего другого не было, только душный день, тропа, карабкающаяся вверх, и одинокий всадник. Он статен и плечист, он сросся с седлом, стан его перетянут широким поясом, подчеркивающим мощь спины, а шелковые кисти чалмы ниспадают на высокий лоб, он не гонит скакуна и не придерживает его, выпустив вожжи из рук, едет он в гости, не подозревая о людском коварстве... В словах он умирал, а в мелодии не было Мокац Мирзе смерти. День оставался по-прежнему душным, и тропа не приводила его в город Дзира, где был заговор против него, и оставался Мокац Мирза в седле — вечным всадником, вечным путником.

И Арма позволил литься песне без слов, так она стала правдивей, и мелодия сливалась воедино со зноем дня.

— Вранье это, — Сантро вслух возразил собственным мыслям, — тот, кто любит золото, Баграт, землю любить не может. Тот, кто душу продал, для того деньги родиной станут и тот деньги не променяет на землю и камни. Это так...

«А тропа Мокац Мирзы лежит где-то возле Ачманука», — подумал Арма. И вновь в нем подняла голову обида — он не может пройти по тропе, по которой проехал Мокац Мирза, не имеет права.

— Баграт, курить не хватит? — озабоченно говорит бригадир.

— А тебе что? Свои курю.

Баграт, завалившись набок, сдвинул кепку на затылок, подставил солнцу лоб, перерезанный глубокими морщинами, голову отвернул от бригадира и разглядывал Бовтун. В лице его, в глазах таилась обида, но более явно прочитывались в нем самоуверенность, сила, упрямство. Осанка его, как и лицо, красноречиво утверждала: плевал я на все, делайте что хотите, но силу мою вы отнять не можете, вот и все, был я Баграт, есть я Баграт и буду.

— Курить не хватит? — смерил Баграт Марухяна презрительным взглядом. — Бригадир обо мне заботится. Айда!..

— Ну, встаем? — шевельнулся бригадир.

— Ты сиди, — приказал Баграт.

— Я что... уснула? —Занан подняла голову. — Так, значит, лежал возле нашего порога тесаный камень...

— Ты уже рассказывала, Занан, — сердится Марухян.

«Не рассказывать, что ли? — Занан хотела было поднести ладонь с крошками хлеба ко рту, но рука замерла на полпути. —Да как же не рассказывать?.. Клянусь монастырем Манеса, расскажу».

— Так вот, Назо, лежал возле нашего порога красивый тесаный камень. И, пока гость камень этот от земли не оторвет, в дом войти не смеет. Ежели у мужчины силенок не хватит, мой покойный отец его, бывало, на порог не пускал. Мол, значит, пришел ты в мой дом с дурной мыслью. Так отец говорил. — Занан потянулась и коснулась рукой колена Сантро. — Слыхал?

— Да, мамаша, да, — рассеянно ответил Сантро и покачал головой. — Эх, отец, родиться б мне пораньше, когда Геворг Чауш^[10] погиб, сел бы я в седло вместо него. Вот тогда моя смерть настоящей бы смертью была... Баграт, братец, я так думаю: каждый своими ногтями должен чесать там, где у него чешется.

Каро поднял голову. Этот раньше времени поседевший нервный человек с прямой сильной шеей все ему объяснил: каждый своими ногтями должен чесать там, где у него чешется. Значит, что же?.. Пойти в выходной в село, встать возле двери конторы — там под вечер много народу собирается — и ждать... И пусть только покажется председатель, а за ним бригадир. Каро председателя пальцем подзовет. Подойди-ка и, прежде чем в кресло приглашать сесть, ответь: ты за правдивое слово, за одну справедливую оплеуху в тюрьму человека упрятал?.. На тебе, на, на!.. При всем честном народе Каро и председателя, и бригадира в кровь измордует. И пусть односельчане знают, что есть у Каро самолюбие, что Каро в долгу не останется...

— Каро, ты что, уснул? Не спи, сынок, а то тут солнце злое, не заметишь, как удар получишь, — говорит бригадир. — Машина и то под таким солнцем постоит, постоит и испортится, — Марухян оборачивается к шоферу и уверенно повторяет: — Как пить дать, испортится.

С лица парнишки-призывника исчезла беззаботная улыбка. Ему что-то хорошее захотелось сказать и Арма, и Баграту, и Каро... Всем-всем. Только вот слов подходящих не находилось. Он повесил голову и вдруг передернулся, как от стопки водки.

— Вы молодцы, — говорит он и смотрит на Арма, — если в райцентр случится поехать, выпьем...

— Знаешь, Каро, —Занан клюет носом, потом вдруг открывает глаза и продолжает прерванную историю: — Пришел к нам однажды высокий толстый человек. Большой!.. Мой отец покойный и говорит ему: вот камень, вот ты. А толстяк мучился, мучился, по́том обливался, а камня от земли не оторвал. Значит, с дурной мыслью пришел ты в мой дом. Так отец мой покойный сказал. Гостю. Говорит: ежели не кривит человек душой, камень для него поднять — пустяковое дело... А хороший был камень, тесаный, из стены дома Христа. Это я потом узнала. А дом Христа, знаешь, что такое? Монастырь. Монастырь домом Христа зовется. Когда Христос в Иерусалим ходил...

— Постой, старая, — прерывает ее Баграт. — Арма, был Христос или нет?

— Грешно, Баграт...

— Он тридцать три года жил, — отвечает Арма.

— А ты, Баграт...

— Постой, старая. Значит, был. А что помер рано?

— А кто не умирает, сынок? Мы, что ли, не умрем?

— Погоди, — Баграт сделал рукой останавливающий жест, и вдруг до него дошло, что в речь-то встрял Марухян. Баграт вспылил: — Ты что же, бригадир, себя с Христом равняешь?

— И он человеком был, из жизни ушел, и мы, время придет, уйдем.

— Я тебя спрашиваю, ты что, себя с Христом равняешь?

— А ты что опять меня хватаешь за рубаху?

— Тебя бы Христос спас от моих рук, да он помер!

— Христос не помер, — вмешивается Занан.

— Постой, старая. Ежели б Христос не помер, я бы с тобой, бригадир, счетов не сводил, оставил бы тебя Христу на суд. А раз уж помер Христос, я тебя всю жизнь за глотку держать буду, так и знай.

Нос Марухяна улыбался, — мол, говори, говори, — а глаза часто-часто моргали, словно он ими дышал.

— Слушай, — Баграт, отвернувшись, нашаривает под платком, в который был хлеб завернут, рабочие рукавицы, но Марухян-то знает, что слова к нему обращены, — иди-ка ты домой. Трудодень себе дома выпишешь, ляжешь на тахту, жене скажешь, чтоб кружку тана принесла, будешь попивать и писать — женщинам по полторы нормы, нам две, а прочим как захочется... Вот и вся твоя работа... Так что иди домой, нечего тебе на солнце печься.

Марухян смеется, и его запавшие от природы глаза вообще исчезают. Потом Баграт встает, расталкивает Каро и Артуша, а бригадиру снова советует домой идти.

Назик прикрывает платком лицо, Занан цепляется за ее подол и говорит Ерему:

— Вставай, Еро! Ну-ка!

Нерсес сидит, скрестив ноги, как его старый отец, потом встает на колени и опирается о землю рукой, будто вот-вот на четвереньки встанет... Бригадир Марухян напоследок оглядывается — мол, ничего не забыл?.. Варос все еще лежит, будто распятый, вниз головой. Его разморило, он шепчет с закрытыми глазами:

— Арма... садись... я вспомнил, как ты меня из-за узды отколошматил... Помнишь? — И по лицу Вароса блуждает улыбка. — Ты б хотел снова мальчишкой быть? Если б снова то время вернуть, я б тебе позволил колотить меня сколько влезет... Даже не плакал бы... Арма, — с закрытыми глазами протягивает Арма обе руки— тяни...

— Вставай! — Арма неожиданно для себя самого пнул Вароса ногой.

Варос растерянно, обнажив свои крупные зубы, взглянул на него, потом тяжело поднялся и тихо, почти про себя прошептал:

— Стать бы мальчишкой...

Глава четвертая

1

Сегодня будет вода.

Ее приведет в Бовтун канал.

— Господи, ниспошли нам свою милость... — Матушка Занан глядит в сторону дальних гор, где бежит река, которая поделится с Бовтуном своей водой, и молится.

Сегодня все в Бовтуне то и дело поглядывают на окутанные облаками дальние горы.

День туманный, сырой. Мать-гора чуть ли не по самое подножие в облаках. Целую неделю гора, казалось, извергала из себя облака, и небо над Бовтуном стало низким, грузным. Ливня не пролилось, даже мелкий дождик не моросил, а земля все равно была влажной, вернее, влажной была ее сероватая корка. Земля же оставалась прежней — тяжелой, рыжей, дикой, пыльной. Ударишь по земле лопатой, и пыль сразу взметнется вверх и тут же растает, поглощенная сырым дыханием Бовтуна.

Весь лог же был перекроен, поделен между бригадами полоса за полосой. Тянулись борозды, пересеченные дорогами и придорожными канавами, а рабочие выкапывали в бороздах лунки и вот уже третий день сажали виноградные лозы, сажали и ждали воду.

А вода будет сегодня.

Совхозное начальство собралось ехать к истоку канала. Все были празднично одеты. Директор совхоза Киракосян в коверкотовом осеннем пальто, агроном Бадалян (все в поселке уже знали, что он после того, как виноградник посадят, поедет в Крым за невестой), так вот, Бадалян был с утра в торжественном черном костюме, в блестящих остроносых туфлях, в красном галстуке, в шляпе с лентой. Встречным он крепко, обеими руками пожимал руку, вроде давно не виделись. Киракосян его окликнул, и агроном, в последний раз пожав чью-то руку, со счастливым лицом уселся в «виллис». Рабочие, заполнившие двор конторы, все как один проводили «виллис» взглядом, а потом с веселым шумом расселись по машинам и рванули в Бовтун. А теперь то и дело поглядывают в сторону гор, утонувших в тумане: если «виллис» покажется, значит, идет вода.

— Арма, — матушка Занан глядит вдаль из-под ладони, — это не машина?

— Нет, матушка Занан, это трактор.

А в соседней бригаде пахал тракторист Напо. За плугом волочилась пыль, и была она теперь какой-то вялой — приподымется и тут же снова в борозду, спать. Арма смотрел вслед плугу и вспоминал племянника своего, сынишку Мирака. Утром Арма с Мираком громко поспорили, и мальчонка на мгновение продрал глаза, приподнялся на локтях, непонимающе взглянул, спросил: «Что?» — и тут же снова уснул.

Мирак привез отборные саженцы, чтоб засадить весь участок из конца в конец виноградными лозами. А Арма не соглашался. И утром Мирак взорвался: «Все свои участки полностью виноградом засаживают! Доходное дело! А ты с самой весны спину гнул, камни долбил, камень землей сделал, а теперь труды свои коту под хвост? Да где это видано, чтоб в центре участка были бассейн, ива, розы! У всех, как у людей, а у нас...»

«У всех... — повторил про себя Арма недовольно. — Если все решили одно и то же, еще вовсе не значит, что это неоспоримо. Если все начинают мыслить одинаково, значит, тут что-то не так... Если враг нападет, тогда в самом деле сражайся и не рассуждай, другого выхода нет... Ну, а если нет ни войны, ни голода? Кто сейчас от голода умирает?.. Просто тот, у кого есть кусок, два хочет, два имеет, на четыре зарится, будет у него четыре, десять захочет, потом сто, тысячу... А если человек смог бы довольствоваться одним куском, был бы он на земле самым свободным созданием... Да уж лучше от голода умереть, чем обожраться и себя потерять».

— Машина, Арма, — Занан все еще не отрывает ладони ото лба, — Назик, ну-ка, ты глянь!

— Да нет, матушка, это трактор.

Назик сегодня цветет — они с Арма напарники, им вместе сад сажать! Да еще нынче, когда вода бежит к Бовтуну! Судьба, значит. И вчера, и позавчера работала она на пару с Еремом, Ерем сам ее в напарницы выбрал, а сегодня утром вдруг является он мрачнее тучи, смотрит хмуро на Баграта и жалуется — от сырости ломота в костях, руки-ноги сводит, лопату не поднять. Он сегодня саженцы придерживать будет, а Варос сажать.

Вот и перемешались напарники. Вчера с Арма работала невестка Пайцар, соседка. Назик смотрела на нее с ревностью. А та, глядя через плечо в сторону поселка, говорила Про:

— Знаешь, у меня чего-то на душе неспокойно, мой бесенок без конца юлой вертится. Вчера всю мордашку в кровь расквасил.

Назик пришлась по нраву ее тревога... И взгляд у нее добрый такой, сочувственный, она может уступить... Да и потом где это написано, что напарники меняться не должны? Назик еще раз повторила про себя: «Сегодня я с Арма работать буду», — исподтишка огляделась и, набравшись духу, с охапкой саженцев в руках встала возле Арма. Она прижимала саженцы к груди, как спеленатого ребенка, переходила от лунки к лунке, отрывала от груди один из саженцев, закапывала корень в землю, а глаза ее сияли лозе, земле, Арма, блестящему клину лопаты, ботинкам Арма... Назик только сегодня заметила: у Арма большие ноги. Хорошо, что он не в рабочих сапогах, как Варос, Баграт, отец, хорошо, что он в этих вот ботинках — облезлых, стоптанных...

— Ежели машина придет, значит, вода уже близко. Так ведь, Арма?

— Так, матушка Занан.

«Матушка Занан», — Назик улыбается ботинкам Арма.

— Ниспошли, господь, свою милость, — старуха Занан присела на камень, свесив ноги и желая начать рассказ о старшем Габо. Несподручно ей стало рассказывать после того, как народ с камнями расправился, — раскидана вся бригада: Арма с Назик тут, Баграт вон где, Варос еще дальше, а Каро так вообще не видать... И Занан выбрала себе дело — рассыпать удобрения, так она возле каждого побудет и всем свои истории расскажет хотя бы вкратце. Ох, да теперь уж и слушатели-то перевелись. Вот разве что Арма с Назик. Занан расчувствовалась, и хочется ей сказать девушке что-то сердечное.

— Назик, — сочиняет она, — я прошлой ночью про тебя сон видала.

— Какой сон, матушка?

— Да нет, не скажу, а то не сбудется. Добрый сон в пасмурный день рассказывать нельзя.

Назик держит в руках новый саженец, и рука ее дрожит. Арма заметил это и отвел взгляд. Вообще руки Назик ее сегодня не слушались. Она развязала косынку, скинула рабочие рукавицы, работала, не прикрывая ни лица, ни рук. День был сырой и холодный, ее худые руки посинели, покрылись гусиной кожей, вены вздулись, саженцы исцарапали ей ладони и запястья, под ногти забилась земля, и руки казались ей чужими. Назик едва минуло восемнадцать лет, а руки у нее были взрослые, натруженные. Арма отводил взгляд, но руки девушки его почему-то притягивали. Ему хотелось сказать ей: «Надень рукавицы», — но он ее пощадил. Назик подняла голову, и глаза ее лучились: «Ты слыхал, слыхал, Арма? Матушка Занан про меня хороший сон видала... Про нас хороший сон видала». Потом она вдруг покраснела, опустила голову, и ей показалось, что вот сейчас уйдет матушка Занан и унесет с собой нечто такое, что принадлежит только ей, Назик, унесет и потеряет где-нибудь среди борозд.

— Ты присядь, матушка Занан.

— Да, Назо джан, я ведь не докончила, — Занан села прямо на сырую землю. — Был в роду моего отца человек по имени Габо. В самом-то деле Габриэл, но его все Габо звали. Чернокнижник Габо. Он знаменитые заклинания творил. Однажды прочел заклинание, и пшеница со столб выросла. Не верите? Чистая правда. Расстелил он платок возле столба, насыпал на него пшеницы, прочел заклинание, и вдруг ростки как побегут вверх — быстрей муравья. Так и выросла пшеница со столб.

— Занан! — кричит Варос. — Удобрения давай, удобрения!

Назик со злостью оборачивается на голос, ей хочется закричать: «Дурак большеротый!» — хочется схватить матушку Занан за подол, но девушка только взглядом просит: «Не уходи...»

2

Ерем подстелил под себя ватник сына и хмуро глядит на больные ноги.

— Завтра на работу не выходи, отец, — предлагает Варос.

Ерем не согласен — зачем трудодню пропадать? Уж протянет как-нибудь пару недель, с посадкой виноградника будет покончено, а там до самой весны отлеживаться можно... А весной... Ерем все знает наперед: сторожем он станет, бригадным сторожем. Да кому ж и быть, если не ему? Марухяна он на днях зазвал в дом, угостил честь по чести и поговорил по душам. Тот обещал. Сторожить станет, по мелочам то да се делать, а в конце месяца, пожалуйста, зарплата... Деньги к деньгам... Весной бригада семенами арбузов засевать землю станет, Марухян говорил. Виноград еще не уродится, а арбузы уже тут как тут. А он, Ерем, сторож, вот и смекайте... Лет через пять будет у него своя «Волга». Соберет он бывших односельчан отметить очередную годовщину со дня переселения, соберет, значит, он всех, от мала до велика, сядет в собственную машину, Варос возле него усядется, и помчат... Остановит машину возле Сторожевого Камня, спокойно эдак выйдет из машины, кивнет всем вокруг, а люди по очереди подходить станут, чтоб ему руку пожать, вот уж когда Сарибек от зависти лопнет. Ерем, конечно, может и первый к нему подойти, руку подать и спросить этого негодяя: «Ну как ты, соседушко? Все ли в порядке?»

В селе как бывало? Колхоз пуд зерна посеет, полпуда соберет. А в совхозе иначе. Да еще в таком совхозе, как Акинт. Дай бог, чтоб вода пришла, виноградник бы удачно посадить да чтоб ни денька не пропустить, трудодня не лишиться, а там все ладно будет.

— «Виллис» не видать?..

Потом обмерил он границы участка своей бригады уже взглядом сторожа и сказал сыну:

— Ежели воровать станут, так вон с той стороны, — указал рукой на Мать-гору и холмы. — Из горных сел спускаться станут, за ночь все подчистую унести можно. Тут и двадцать сторожей не помогут. Как пить дать, обчистят, — и вдруг вскипел: — Ведь дикари! Арбузы с ботвой рвать станут, а виноград прямо с ветками!

— У тебя ж, отец, ружье будет. Пару раз пальнешь в воздух, как комары разлетятся.

— Нет, ружье не поможет, — Ерем был озабочен.

— Может, тебе щенка раздобыть? Он к лету, к арбузам, как раз подрастет.

А что ж, сын дельное говорит...

— Э, Еро, и у тебя нынче ноги не ходят, вроде моих, — Занан глядит на ноги Ерема. — Болят? Был бы жив Габо из отчего моего рода, заклинания бы над тобой с утра до ночи читал. Думаешь, не от сглазу у тебя с ногами такое?.. Да, ежели б Габо был жив...

— Сыпь в лунки удобрения, — не подняв головы, пробурчал Ерем.

— Удобрения? — прикидывается старая, что не поняла. А! — И первую же горсть кидает Ерему под ноги. — К нашему Габо с того края света народ сходился. Ради заклинаний. А он и денег ни с кого не брал, знаешь, Еро, ни копейки не брал. Говорил: что бы я ни делал, все это милостью божьей. Говорил: ежели есть у тебя от бога умение, не торгуй им, а не то оно от тебя отступится. Говорил: ежели наградил бог кого-то умением, так для того только, чтоб тот им с другими поделился.

— Варос, когда в Октемберян едешь, не замечал вдоль дороги заборов из колючек? Ну кусты такие есть с колючками.

— Ага, знаю.

— Посадить бы такой кустарник вдоль всего канала. Вот тебе и забор!

— А верно. Я Марухяну скажу.

— Я сам скажу, ты не вмешивайся, — Ерем с достоинством отвечает, тяжело поднимается на ноги, щурится в сторону канала. — Не едут?

— Да не видать, запаздывают, — и Варос щурится.

— Приедут, никуда не денутся.

Решение оградить границы участка своей бригады колючим кустарником созрело в Ереме окончательно, вроде бы даже боль в ногах поутихла.

— Как-то ездили в Октемберян. На обратном пути проезжаем мимо виноградников, говорим шоферу: притормози, сорвем по грозди... Виноград как раз поспел. Вышли из машины, но не тут-то было. Глянешь — вроде зеленые кусты, а сунешься — иглы торчат, — Ерем, довольный, заулыбался. — Там и змее не проползти. Куда уж человеку.

— Прямо сегодня и скажи Марухяну.

— Я знаю, когда сказать. Ты свое дело делай... Весной посадим кусты вон там, — и кивнул по направлению горы и холмов. — Да не в один ряд, а в два-три!

Мысль о живом колючем заборе показалась Ерему просто замечательной, и он надулся от гордости.

«Пусть потом и в других бригадах такие кусты посадят, — думал он, — лишь бы мы первые были. И самый опасный участок, слева и сзади, станет самым защищенным. А справа нет никакой опасности, там соседняя бригада. А у края дороги сторожка. Возле сторожки овчарка. Мне со стороны сторожки все будет видно...»

Ерем встряхнулся, окинул взглядом поле и замурлыкал себе под нос песенку, даже припомнил, когда ее напевал в последний раз. Все припомнил — и место, и день, и час. Было это три года назад, в конце марта, утром в воскресенье. В селе стада еще не собрали, и Ерем вывел свою корову прогуляться.

Корова вдыхала весну, а Ерем пригрелся возле камня и запел:

— А я не знал, отец, что ты петь умеешь, — смеется Варос.

— Когда я петь любил, ты еще на свет не явился, — улыбнулся Ерем.

Вдруг он поднял голову и глянул в сторону Арма и Назик. «Этот философ непутевый девку с толку собьет... Не намекнуть ли Варосу? Или лучше после того, как виноградник посадим?..»

— Ниспошли, господь, свою милость, — Занан не отрывает ладони ото лба.

— Ты лучше за меня помолись: ниспошли, господь, Варосу машину, — Варос хохочет. Но это уже не тот иронический смех, каким он смеялся летом. Летом если б так и пошутил, то засмеялся бы наперекор кому-то, а сейчас иначе, сейчас надежда есть. Да и почему бы ей не быть, когда половину его зарплаты и зарплаты отца каждый месяц они откладывают? Это раз. А с весны отец сторожем будет, бригада же арбузы растит. Дело ясное... К тому же один их родственник, который давно в город переехал, в магазине делами ворочает. Так что, ежели через три года и не хватит сколько-то на машину, можно будет у него занять.

— Отец, на Новый год съезжу к Сирекану, поздравлю его.

— Поезжай.

А о том, как с долгом расплатиться, можно не тревожиться — через четыре года лозы столько винограда дадут... А отец к тому же сторожем в бригаде...

— Я сегодня Бадаляна спросил. Он говорит, на четвертый год лоза урожай даст, да еще какой урожай...

— Даст, конечно, даст, — подтверждает отец и, в свою очередь, интересуется: — А этот колючий кустарник быстро растет или?..

— У Бадаляна спрошу.

— Да нет, это не твое дело, — Ерем хочет быть хозяином своего изобретения, — я сам.

Участок уже под посадку готов, в следующее воскресенье надо виноград сажать.

— Я подсчитал, что на участке ровно триста пятьдесят лоз поместится, — уж в который раз сообщает Варос. — Надо получше, покрупнее саженцы выбрать.

Ерем тут же выбирает из охапки лозу и отделяет ее.

— Эта подойдет?

— Очень хорошо. Отложи ее... В тот день Бадалян говорил, ежели лозы хорошие да ухаживать за ними как надо, урожай уже на третий год будет.

— Конечно, будет... Как тот колючий куст-то называется?

— А у него что... и имя есть?

— Имя есть! — оскорбляется Ерем. — А то как же! Чтоб куст имени не имел! Вы что, в школе не проходили? Я-то знал, да забыл.

— Сегодня у Бадаляна спрошу.

— Я сам спрошу... Ты не суйся.

3

Невестка Пайцар то и дело поглядывала в сторону поселка и все твердила:

— Мой бесенок — божье наказание, прямо божье наказание.

Над трубами покачивались сырые столбы дыма и, не в силах подняться высоко, перемешивались друг с другом. Молодица отыскивала средь дымов дым своей печи и вроде бы успокаивалась.

— Раз уж пришла, молчи, — делает ей замечание Баграт. Он все в той же летней рубахе навыпуск, все в тех же сапогах, в той же кепке. С утра об одном долдонишь.

Молодица улыбается — тон Баграта не обидный, в голосе его даже сочувствие есть.

— Лучше б сидела дома да глядела за ребятишками.

— Что ж, все мы мужу на шею сядем: и я, и ребятишки, и мать?

— А я что, не один, что ли, в семье работник? А ведь у меня как-никак пятеро ребят! — высокомерно отвечает Баграт.

Молодица молчит. Нравится ей резкий, сухой тон Баграта. Простым, открытым взглядом смотрит она на него и замечает, что слишком уж он легко одет.

— А ты не простынешь, братец Баграт?

— С чего простывать-то? Не зима ведь, — и даже не глядит на невестку Пайцар.

Они с весны работают вместе, и молодица сомневается, глянул ли Баграт на нее хоть раз. Любопытно даже, как смотрит этот грубый человек. И как ей с самой весны в голову не приходило, что он за столько времени на нее не взглянул? Да раньше ей это как-то все равно было, а вот сегодня, когда они одни работают, ей непременно охота почувствовать на себе его взгляд.

— Братец Баграт... — и женщина ждет, что Баграт обернется, взглянет. А он уставился на лопату, на землю и сухо отзывается:

— Что?

— И в селе жена у тебя не работала?

— А чего ей работать? Что я, в тюрьме сижу или помер?

Женщина смеется.

— А у нас у всех мужья в тюрьме, что ли, сидят или померли?

— Не знаю, — прерывает ее Баграт сухо. — Пока я жив, жена моя на поле не ступит, — и, словно кто-то ему перечит, повышает голос: — Да, не ступит! Столько лет без ее работы обходились и дальше обойдемся. А виноградник посадим, тогда... Видишь вон то поле? — лопатой указывает вперед. — Пять с половиной гектаров. Смеряно — пять с половиной гектаров! А я весной один эту землю обработаю, никому не позволю даже сорняк выдернуть! Один!..

Молодая женщина в удивлении ладонь к губам поднесла. «Да что он, тронулся? Как же он один-то справится?» Измерила глазами поле и растерянно глянула на плечи Баграта. А Баграт стоял, гордо уставившись туда, откуда должна была явиться вода.

— Я из бригадира душу вытрясу! Сколько там гектаров, подсчитано, норма тоже известна. Заставлю его все до копеечки заплатить.

Невестка Пайцар обошла его, встала перед ним, хочет его взгляд перехватить.

— Братец Баграт, да как же ты один-то справишься?

— А почему ж не справлюсь? Что я, одноногий или однорукий? — И упрямый взор его скользит поверх головы молодицы. — Спрашивается, а ты-то чего с ними увязался? — (Вместе с директором и главным агрономом на берегу находился и Марухян.) — К начальству пристраиваешься, несчастный?

— А дадут тебе одному работу такую?

— А чего ж не дадут? Поработаю, а землю им оставлю, домой к себе не заберу... Айда! — возвращается он к делу.

Молодица медлит, с охапкой саженцев в руках улыбается за спиной Баграта.

— Братец Баграт, мы с тобой с весны вместе работаем, а ты на меня ни разу и не взглянул...

— Мне-то что на тебя глядеть? Пусть твой муж на тебя глядит... Айда! Тащи саженцы!

Невестка Пайцар растерянно оглядывается, краснеет, хочет объяснить, что она это сказала без всякой задней мысли, пусть не поймет он ее превратно...

— Сиди дома и ребятишек расти, — проворчал Баграт, как строгий свекор.

При этих словах женщина снова вспоминает о своем бесенке и тайком от Баграта глядит в сторону поселка.

— Братец Баграт, ты меня не так понял, — пробует она объяснить, но слова ее остаются без ответа, и в ней зарождается обида.

«Да я мужний ноготь на твою башку не променяю, — пытается она обуздать свой беспокойный взгляд и все-таки снова глядит на Баграта. У того лицо строгое, мрачное. — Грубиян, хам...»

Молчание какое-то неловкое, унизительное. Молодица уже ни на поселок глядеть не может, ни на Баграта. И, лишь когда появляется старая Занан, молодица облегченно переводит дух.

— Что-то задерживается машина, Баграт, — Занан горстями сыплет направо и налево удобрения. — А канал-то прочный? Не разрушится?.. Тут бы нужен Габо из рода отца моего. Ежели бы прочел он заклинание, вода бы спокойненько по руслу побежала прямо к Бовтуну. Габо что, бывало, ни задумает, все у него выходит. А какую пшеницу растил!..

— Да погоди ты, старая, — прерывает ее Баграт. «С весны никому не дам на тот участок ступить. Там пять с половиной гектаров — измеряно. Что делать буду, спросите? И днем, и ночью работать буду! А остальное вас не касается. Сколько стоит обработка гектара виноградника? А? Так вот, на пять с половиной помножьте и уплатите сполна... А сколько ж дней я пять с половиной гектаров поливать буду?..»

— Какую пшеницу Габо растил!..

— Погоди, старая. — «...Сколько ж дней я пять с половиной гектаров поливать буду?.. Так вот, я вам говорю: ежели хоть одна лоза засохнет, можете поливку пяти с половиной гектаров со счета снять. Бригада пять с половиной гектаров за сколько дней разрыхлит? За пять? А я один за четыре справлюсь. Вот так-то...»

Занан палец к губам приложила — то ли рассказывать, то ли нет? «Да клянусь монастырем Манеса, расскажу».

— Посеяли, значит, пшеницу. А Габо наш сел посреди поля, заклинания прочел, и пшеница в ячмень превратилась. А посеяли ячмень, Габо заклинание прочел...

— Да ты, старая, это все уже рассказывала, — «...вот виноградник посадим, воду дадут, а тогда уж весной...»

— Рассказывала?.. А о младшем Габо? Ведь в нашем роду двое...

— Знаю. Рассказывала.

«Дикарь, грубиян, невежа, — невестка Пайцар вовсю ругала про себя Баграта, однако ничего со своим взглядом поделать не могла. — Тяжелая же у него челюсть... Тяжелая... Невежа. Да я мужний волос на твою башку не променяю... Жену свою бережет... Вот виноградник посадим, с весны ногой не ступлю в поле...»

— Вон Каро уселся, может, у него удобрений нет. Отнеси ему, старая, — после отъезда Артуша Баграт за Каро приглядывал.

4

Единственное письмо Артуша пришло к Про без обратного адреса. Артуш писал — так, мол, и так, душа моя, ни я не виноват, ни ты, что так вышло, но тебе же легче будет, если ты позабудешь, что мы были женаты.

— Да ведь были ж мы мужем и женой, как же не были! — с утра жалуется Про своему напарнику Сантро. — Он не в своем уме. Однажды, знаешь, что говорит? Говорит: увели у меня мою любимую, украли, поеду ее искать. Спрашиваю: кто увел, когда? Давно, говорит. Ну как ты это растолкуешь?

— Э, сестрица, да много ли ты потеряла! Главного бы не потерять, не осиротеть бы без родного края, без родной земли-воды. Не горюй ты из-за этого дармоеда, из-за этого сукина сына. Пусть катится ко всем чертям, чепуха все это, — и Сантро задумался.

— Я, братец, никак в толк не возьму, и где этот бродяга шляется, чего он потерял, чего он ищет. Чем наш поселок-то ему нехорош? В народе говорят: где хлеб, там и дом.

— Народ такого сказать не может, — Сантро покачал перед удивленными глазами Про своей культей. — Это слова глупца. Или того, кто душу черту продал. Ну а ежели эти слова народу по нраву пришлись, значит... — И он произнес, отчеканивая каждый слог: — Пропал тот народ, — Сантро гневно отшвырнул лопату. — Ежели создал такое народ или пришлось ему такое по нраву, значит, пропащий он народ, — и движение культи Сантро продолжило движение со злостью кинутой лопаты. Потом он зажег сигарету и спешно, в каком-то замешательстве пошел вдоль борозды... Сантро растерянно огляделся... Он что-то должен был сделать... что-то должен был... И заметил лопату...

5

— Такогочародея, Каро, как наш Габо-старший, на свете не было... Каким только умением господь его не наделил!

Каро сидел возле борозды, упершись локтями в колени. Он смущенно посмотрел на Занан, и морщины ее напомнили ему мать. Утром, лишь продрал он глаза, увидел, что мать стоит у изголовья — подошла, чтоб разбудить его, да не стала, застыла, скрестив руки на груди. А комната ему показалась до того холодной, что он даже застонал — пожалел, что проснулся, и снова закрыл глаза.

Отец выглядывал из окна и ворчал, что все соседи участки свои от камней очистили, вон Варос, так тот даже лунки для саженцев вырыл, а их участок весь в камнях.

«Так мы и через год от камней не избавимся», — ворчал отец.

Чем дальше, тем все более и более чужим становился голос отца, Каро стало казаться, что он слышит этот голос впервые.

«Был мой сын живым и неугомонным. Это они его в такого превратили!» — мать долго проклинала председателя и бригадира.

Каро хотел было разозлиться, закричать, но не вышло.

— Возле села нашего ручей тек. Он и сейчас есть, именем Габо назван, именем Габо-старшего. Так вот, как-то рано поутру пошел к ручью Габо и уселся возле ручья на камень, чтоб потолковать со святыми и ангелами.

«Святые и ангелы, святые и ангелы... — осерчал Каро. — Все это вранье. «Каждый своими ногтями должен чесать то место, которое у него чешется», — повторил он про себя слова Сантро. — Ангелы и святые могут быть надеждой лишь для немощных». А Каро знает, что ему делать. Больше ни криков, ни драк, ни судов! А рассчитается он с сельским председателем и бригадиром, свершит свою справедливую месть законным образом. Да, законным образом. После того как покончено будет с посадкой виноградника, Каро с жалобой поедет в столицу. Да-да, писать не станет, сам поедет. Пусть недели уйдут, но он увидит того, кого надо, и выложит перед ним факты. Вот так. И никаких заявлений. То время прошло, когда Каро связывал с заявлениями какие-то надежды. Надо ехать самому. После посадки виноградника он до самой весны свободен. Нужно лично увидать кого надо... А это возможно?.. Сколько народу-то в стране!.. И у кого жалоб нет?.. Каждого выслушать разве могут, каждому ответить могут?.. Скажут, пиши заявление. Ну, напишу. Заявление вернется в райком. А оттуда переправят его в село, к председателю... Замкнутый круг. А что же делать?.. Крест поставить?.. Да ни в коем разе! Надо попытаться... Вот только с виноградником бы разделаться...

Каро сидел возле борозды, опершись локтями о колени, и взгляд его был рассеян. Потом он тяжело поднялся, взял в руки лопату и тем же рассеянным взглядом посмотрел на девушку в красном платке, работавшую на пару с Нерсесом чуть поодаль. Девушка в бригаде всего неделю, сегодня она красный платок повязала, яркий цвет этого платка притягивает Каро.

Занан перехватывает его взгляд, замечает Нерсеса и вспоминает:

— Как ударили холода, отец Нерсо слег. Старый он, бедняжка, вот-вот помрет. Надо сходить его проведать.

6

Нерсес согнулся над бороздой, и горб его был выше головы, а чуть повыше горба торчащая под мышкой рукоять лопаты.

— Как отец, Нерсо?

— Спасибо, Занан, хорошо.

— Ты за ним пригляди, стар уж он, вот-вот, не дай бог, помрет... Жалко ведь.

«Не накаркай, Занан», — мягко укоряет про себя старуху Нерсес. У него и без того на душе тревожно. Отец совсем плох, после переселения он как-то сразу сдал. И неспокойно на совести у Нерсеса — оторвал он отца от гор и ущелий, на которые тот смотрел целых сто лет, от родного порога, на котором отец сто лет просидел, привез его в эту пустыню, а теперь лежит отец, стонет с каждым днем все больше...

«Пожил бы еще хоть годика четыре», — каждый день все тот же страх в Нерсесе, каждый день все то же желание: пусть доживет отец до того дня, когда пустыня зазеленеет, когда вокруг дома деревья зашелестят и отец сможет задремать в их тени или сорвать плод с дерева, виноград... Отец любит виноград. И Нерсес рад, что в Бовтуне как раз виноградник разбивают. Приусадебный-то сад еще не скоро будет, вон еще сколько камней на земле. Но это не беда, никто в поселке Нерсеса попрекнуть не может в том, что он лодыря гоняет. Силенок у него маловато, зато уж все их земле отдает, а это главное. И ничего, что у него сад попозже вырастет, ведь будет же и бригадный сад. Во время уборки урожая каждый вечер он будет отцу в шапке виноград приносить, именно в шапке, в открытую, не прячась, ведь все знают, что у него старый больной отец, не осудят. Прямо в шапке и поднесет отцу.

«Протянул бы он еще лет пять-шесть, а там, что поделаешь, все мы смертны», — и на память пришла смерть матери... Собралось тогда все село — от всех уважение, от всех сочувствие, кого ни подзовет взглядом, каждый тут же подходит. «Чем помочь, Нерсо?» — спрашивает.

Нерсес с благодарностью улыбнулся, вспомнив сельских мужчин, и удивился, что обижался на них из-за пустого прозвища — Молчун. И еще раз улыбнулся простодушно и сердечно. И показалось ему, что переселение в Акинт никоим образом со словом этим не связано, а просто воды в селе было мало, земли в селе было мало. А то бы... О чем речь, кто его обидел-то. И, честно говоря, Нерсо по своим товарищам-сельчанам соскучился.

«Ежели с отцом чего случится, парни тут как тут будут... — И вдруг устыдился своей мысли и пожелал еще горячей: — Пусть поживет отец лет пять-шесть, а уж там все честь по чести сделаем... — и вспомнил недавние слова директора совхоза: «Как отец? Ты за ним хорошо гляди, а помрет, честь по чести земле предадим». Да, Киракосяна есть за что уважать, — подумал Нерсес, потом поднял от земли лицо и одного за другим припомнил своих односельчан, взглянул на каждого по-доброму, с любовью. Хорошие они все люди и все придут... Ежели с отцом что случится, весь поселок... Тьфу! — Нерсес выругал себя: — Ну и недотепа! — И, чтобы отвлечься, вспомнил другое: «Ты бы с Арма сошелся поближе... Ведь бок о бок работаете, подойди, заговори», — так сказала жена, и Нерсес смекнул, что дочке их Арма приглянулся. Ну дай-то бог, дай-то бог, выбор что надо. Но о чем ему с Арма побеседовать, как с ним сойтись поближе? Да они и так в хороших отношениях. Такого второго парня не сыщешь, — Нерсес с уважением взглянул на Арма и улыбнулся: Арма с его дочкой напарники... Потом Нерсес обернулся, поглядел туда, откуда должна прийти вода, деловито потер ладони, склонился над землей, и рукоять лопаты взметнулась над его горбом. Но внутри его шевелилось нечто приглушенное: — Ежели с отцом что случится, весь поселок... Тьфу!..»

7

«Если приживется... если не засохнет... если зазеленеет... — сажая лозу за лозой, Назик задумывала свое единственное желание. — Если зазеленеет, значит... значит... — Других слов и желаний у нее не было, и казалось ей, что уже найдено единственное, самое верное и самое главное слово. И утро так хорошо началось: матушка Занан, оказывается, про нее добрый сон видала, в Бовтуне сегодня вода будет и впервые наступил такой замечательный день, когда она сажает виноградник в паре с Арма. Если есть провидение, значит, тут не обошлось без его вмешательства — вчера Ерем ни на что не жаловался и вдруг сразу ногу ему как свело! И глядит Назик на Ерема с теплотой и благодарностью, искренне его жалеет, но в глубине души рада и признательна ему. А матушку Занан она из виду не выпускает: если старуха возле кого-нибудь подольше задержится, сердце у Назик так и обрывается: а вдруг матушка Занан им про нее сон рассказывает? — Не рассказывай, матушка... не рассказывай... Если приживется, если не засохнет...» — мысль ее сеет надежду под влажным осенним небом Бовтуна.

Пусть будет тишина, как сейчас, пусть ни о чем не говорит Арма, на лбу его и под веками есть что-то пасмурное, но девушка чувствует, что с нею это никак не связано. Она может даже не подымать головы, не смотреть на Арма то и дело, так даже лучше: Арма смотрит поверх ее головы, а ее склоненный взгляд обращен к саженцам, к земле, таящей надежду, к большим ботинкам Арма... Да, можно и не смотреть на него, главное, что они работают вместе. И завтра будут вместе, и послезавтра, пока... пока виноградник не посадят.

Пусть он нынче молчит, кто знает, о чем он думает... Во всяком случае, до конца работ... или до весны... до весны все будет ясно. «Если зазеленеет. А что Арма будет зимой делать? Заниматься? — Сердце ее сжалось, она в десятом классе училась, когда в Акинт перебрались, хотела было тут учебу продолжить, но было уже поздно, от одноклассников отстала, учителя тут новые, а она и раньше не блестяще училась. Так и бросила школу. — А зря. Ведь все закончить сумели», — девушка глубоко вздохнула.

— Что? — Арма показалось, что он обидел ее своим молчанием.

Назик растерялась — сказать, что ли?.. Да, надо сказать. Так и беседа завяжется.

— Я десятый не кончила.

— И очень об этом жалеешь?

«Если ты учиться в город не уедешь, жалеть не стану».

— А ты когда школу кончил?

— Мои одноклассники уже в университете на последнем курсе, — Арма говорил спокойно, без всякого раздражения, и Назик решила, что он передумал учиться на очном.

— На заочное подай, — Назик и не заметила, как это у нее сорвалось. Не совет это был, а признание. Она давно решила: если Арма будет продолжать ее не замечать и она вынуждена будет признаться ему, она так скажет:

«Не уезжай учиться».

«Отчего же?»

«Не уезжай...»

«Да почему?»

«Не уезжай, не уезжай», — и заплачет.

А вот сейчас почти и высказалась. Растерянно смотрит в сторону отца, потом на Арма, веки ее подрагивают, она опускает голову, и сердце ее колотится с надеждой и тревогой.

— Подай на заочное, — прошептала она, уже склонившись над бороздой, и сама почувствовала, что просит. От обиды и беспомощности задрожали у нее губы, вот-вот расплачется. Попробовала сдержать слезы, зажала над лункой в кулаке саженец, но рука ее дрожала.

Арма вдруг захотелось взять в свои ладони худые девичьи руки, эти ловкие, со вздувшимися венами, повидавшие всякий труд руки, сжать их изо всей силы, так, чтоб Назик вскрикнула от боли и упала на колени, и самому встать на колени, и целовать ее руки, и целовать, и целовать, и говорить, и говорить...

Чтоб прервать неловкое молчание, Арма чуть было уже не сказал: «Надень рукавицы». И вдруг у него вырвалось:

— Брату твоему сколько лет?

— Три года.

«Хотела бы ты мальчишкой родиться?» — спросил он ее мысленно и мысленно же вместо нее обиделся:

«Нет, не хотела бы я мальчишкой родиться. А ты эгоист, Арма».

Почему это я эгоист?»

«Ты только руки мои видишь».

«Верно».

«Только руки мои видишь, а меня отвергаешь. Ты эгоист».

Арма воровато отыскал склоненный взгляд девушки. Назик почувствовала это и подняла голову.

— Почему ты спросил?

— Хочу, чтоб брат у тебя поскорей подрос.

«Если б брат у меня большой был, я б его упросила с тобой дружить... Если приживется... если зазеленеет...»

— Погоди.

Последняя в ряду лунка мала, саженец не поместится, надо ее разрыть. Арма хотел было всадить лопату в землю, но она звякнула о камень. Ясное дело, плуг этот камень не захватил, а лунку тоже без старания вырыли. Арма откинул землю, попробовал камень лопатой ухватить. Не тут-то было, камень крупный и глубоко в землю засел. Арма огляделся. Ерем тяжело распрямляется, подпирая ладонями спину, и у Арма в ушах, кажется, звучит его надтреснутый голос: «Почем этот камень?»

Ерему бы хорошо на этот вопрос Баграт ответил:

«Спроси у Марухяна. Он хозяин камней, товарищ Марухян. Каждому молокососу трактор доверяют. По этому камню плуг трижды мазанул, а его не прихватил. Что ж мне, и за трактор работать?»

Арма рассеянно смотрел на товарищей по работе. Вот Ерем все еще подпирает ладонями спину, никак не разогнется. Вот Варос выбирает лозы для своего приусадебного участка, потом встает возле отца, и Арма показалось, что Варос хохочет во весь рот:

«Ну и нарвался ты, Арма. Прямо конца этому нет. Да за то время, что будешь ты этот камень из земли вытаскивать, ты же десять, а то и пятнадцать рядов лоз посадишь. Плюнь ты на это и пройди мимо».

«Да никто и не ждет, что я начну с этим камнем возиться», — подумал Арма и, не взглянув на Назик, сказал:

— Держи саженец, — суетливо, словно и от себя стараясь скрыть собственные движения, посадил лозу на камень, суетливо отошел, но... показалось ему вдруг: что-то цепляется за ноги. Устало присел, и захотелось, чтоб кто-нибудь подошел, встал напротив, тяжело покачал головой и вздохнул:

«Ты лозу на камень посадил? Я от тебя, Арма, не ждал такого...»

И он опустил бы голову. А тот продолжал бы:

«Я так тебе верил...»

И он опустил бы голову еще ниже.

«Разве можно допустить, чтобы тебя победил камень?»

И он уже не смог бы поднять голову и просил бы в душе: «Прости меня...»

А у кого просить прощения?

«Ты следишь за мной, отец? И тебе нечего мне сказать?»

«Я с фронта, Арма, послал матери несколько писем, перечитывай их иногда... В 41-м, когда впервые шел я в бой, мы отступали. Но свою самую большую победу одержал я в тот день. Я писал об этом твоей матери. Писал: сегодня наш полк в первый раз участвовал в бою и отступил. Но я не чувствую себя побежденным, потому что сегодня я убил самого злейшего своего врага — собственный страх... Других врагов у меня нет. А немцы, да кто они такие? Они явились сюда, чтобы испытать мою любовь к родине, мою силу, мое мужество. А с главным своим врагом я сегодня расправился... Мы победим. Лично я уже победил... Я написал матери: враг каждого сидит в нем самом...»

«Но зачем ты мне сейчас об этом напоминаешь?»

«Хочу сказать, Арма, что враг кажлого сидит в нем самом и, чтобы не быть побежденным, нужно в первую очередь одолеть этого врага... И тогда никто и ничто не сможет тебя сломить... А того врага надо бить каждый день, лишь только голову он подымет, бей...»

«Что, и Сантро из Ачманука побежден тем врагом, который сидит в нем самом?»

«Сантро из Ачманука не побежден, Арма. Точнее, его поражение не только его. Но есть и личные поражения, Арма, — поражение дня, поражение момента. И вот тут Сантро из Ачманука не повержен. Потому что в душе его идет борьба, он не смирился с потерей, хлеб его еще не съел так, как Ерема. Еро я хорошо знаю, он тебе врагом быть не может, мелок. А потерпеть от него поражение и вовсе стыдно. Он давно в плену у врага, который засел в нем самом. А терпеть поражение от того, кто сам повержен, втройне стыдно...»

«Верно, отец».

«А камень этот тебе не враг, не может камень быть врагом человека. Этот камень — всего лишь испытание момента. И не жди, что тебя оценят или отчитаться заставят. Каждый должен уметь сам себя оценить, и, если есть чего устыдиться, прежде всего должно стать стыдно перед самим собой».

«Прости, отец... я ошибся».

Арма потер кулаком лоб и почувствовал где-то под набрякшими веками тоску по отцу. Чтобы сладить с волнением, он встал, увлажнившимся взглядом окинул Бовтун, всю его протяженность, из конца в конец, затем подошел, откопал посаженную лозу, с пристрастием оглядел ее и погладил бледные извивы корней.

8

Старуха Занан приложила ладонь к губам.

— Ну и ну! — Она и удивляется, и жалеет Арма. — Надо ж тебе было на камень нарваться!

И рассудила:

— Кому господь много дал, с того много и спросит. Наш Габо-старший корысти не ведал — тысячу людей причетами спас и ни с кого копейки не взял. Говорил: ежели божий дар продавать начнешь, дара этого лишишься. — Потом подумала и попросила: — Хороший камень, Арма, не трожь его, не разбивай, подвинь вот сюда, пусть лежит посередке. А мы возле него собираться станем дух перевести, побеседовать.

— Так и сделаю, матушка Занан.

— Ниспошли, господь, свою милость, — и Занан заторопилась. — Еро, Арма камень откопал. Мы столько камней собрали, а такого ладного я не видала. И камень ладным может быть! Пусть ничья рука на него с молотом не подымется, нельзя его губить. Сегодня в обед соберемся вокруг камня Арма.

Потом подошла Занан к Баграту, потом к другому, к третьему и всех предупредила. И людей, перевидавших столько камня и столько камня одолевших, этот камень вдруг почему-то заинтересовал.

— Не откопал он его? — Ерем скосил взгляд на Арма.

— Занан говорит, он глубоко засел. Не сходить ли мне ему помочь, отец?

Ерем щурится, смотрит на Назик.

Та присела на корточки возле края борозды.

А может, этот неожиданный камень — дурная примета? И в душе девушки начало потихоньку угасать причитание, которое она твердила с утра. Встав на колени, она смотрела на камень так, как смотрела бы на невестку Пайцар, если б та вдруг явилась, выхватила из рук Назик саженцы и сказала бы: я буду работать с Арма! И пустой речью показался сон матушки Занан. А в голове вертелось сейчас новое слово: «Упрямый... упрямый... упрямый... дурак... И опасливо поглядывала она на опущенную голову Арма. — Он ошибся... ошибся... он не хотел... это просто по оплошности. — И все-таки повторяла: — Дурак... ты дурак...» И отводила взгляд, и начинала дрожать от холода, и еще крепче обнимала свои колени.

Ерем, сощурившись, смотрел на Назик.

«Этот непутевый философ девку с толку собьет... Пора Варосу намекнуть...»

— Нерсес — человек жалкий, но все-таки хороший человек, — начинает Ерем издалека. — И дети у него...

— Нерсо свой участок и за тыщу лет от камней не избавит, — отрезал Варос.

— Дети у него смирные, покладистые, работящие...

— А если б и дурные были, нам-то что от этого?

— Ежели я завтра на работу не выйду, работай на пару с Нерсесовой дочкой.

— Ладно, отец.

Нет, сын явно не понял намека. Ерем решил повторить:

— Говорю, ежели я завтра на работу не выйду, работай на пару с Нерсесовой дочкой.

— Ладно, буду работать.

Ерем рассердился и объяснил намек:

— Хочу сказать, хорошая она девушка.

Варос захлопал глазами, потом вдруг повернулся в сторону Арма и Назик, снова захлопал глазами, пытаясь разглядеть лицо Назик, а потом улыбнулся во весь. рот.

— Она Арма любит.

— Что?

— Говорю, она Арма любит, — Варос смотрел ясным взглядом и удивлялся, что не помнит лица Назик.

— Кто?

— Вай... Да говорю же, Назик Арма любит.

— Кто тебе сказал? Арма?

— Знаю.

— Кто сказал? Кто?

— Да сам знаю, — Варос разозлился: как это он не может вспомнить лица Назик, ведь с весны вместе работали...

— Выкинь из головы, нет такого... Мне сказал, и хватит... Не порочь девушку... Этот непутевый философ ее недостоин.

— Почему? Арма — хороший парень.

— Хороший ли, худой ли, нет такого, — и Еро пожалел, что столько времени держал свое решение от сына в тайне.

Взгляд Вароса напрягся, в зеленоватых круглых глазах возникло удивление, любопытство, смятение — они с весны вместе работают, а он лица Назик не помнит.

— Пойду Арма помогу...

Арма сидел на камне, только что вынутом из земли, курил и глядел на облака, висевшие над Мать-горой и холмами, и звучала в нем песня пастуха Мело... Была вот такая же осень, облака не отрывались от склонов гор, окружавших село, не покидали ущелий, висели себе недвижно. Такую осень волки любят. Отправили его, живого остроглазого мальчонку, в подпаски. В полдень согнали стадо к началу ущелья. Студено было, костер разожгли, старик грел руки над огнем и пел:

— Ну, откопал? — Варос встал напротив Арма, и зубы его засмеялись. — Пришел тебе помочь, — ему показалось, что надо объяснить свой приход, взглянул на Назик. — «И как это я ее лицо забыл?»

...Старик пел, усевшись на корточки возле костра и закрыв глаза, и Арма казалось, что старик просто шевелит губами, а песня исходит из ущелья...

Варос обиделся — Арма не взглянул, не ответил. Он скосил взгляд, точь-в-точь как отец его Ерем, и мысленно бросил: «Непутевый философ», — но тут же раскаялся и захотелось ему попросить у Арма сигарету.

— Дай закурить.

А потом ему захотелось, чтоб девушка подняла голову и посмотрела на него, и потому он спросил:

— Тебе не холодно, Назик?

Девушка, склоненная над бороздой, головой покачала — мол, нет.

Арма подошел к вороху лоз и выбрал самую крупную, чтоб посадить ее на том месте, где лежал камень.

9

Вода!

Она бежала от скалистого своего истока по крепкому руслу. И ни одна ее волна не глядела назад, вода рвалась вперед нетерпеливо и бездумно, всем своим течением. Люди бежали вдоль канала, словно желая обнять воду, приникали к ней руками и лбом, хотели что-нибудь отдать ей и кидали в волны платки и кепки, а над каналом уже суетились воробьи.

Вода рвалась нетерпеливо. Потом открыли заслонки, и вода зазмеилась, разбежавшись по каменистой земле Бовтуна и утихнув в его пыльном лоне.

Бовтун был как во сне — бороздам грезилась зеленая весна, в них уже шелестела надежда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

1

Восход.

Солнце, как петушок, кричит в окна свое «кукареку», и эхо этого крика растворяется в поселке, исчезая где-то за сизой дымкой. Молодые деревца привстали на цыпочки, свесив за забор зеленые головы. Кажется, вот-вот все зацветет: и каменные ограды, и стены домов, и окна.

— Да вы на дома гляньте, на дома! Каждый прямо как дворец. И в городе таких не найдешь. Кругом зелень, красиво... — «Осенью заставлю вдоль улиц деревья сажать: груши, яблони, вишню...» Восход солнца, спокойствие этого утра вселили в директора совхоза Егию Киракосяна умиротворение. Как приятно стоять, подбоченясь, во дворе конторы, курить, смотреть по сторонам, быть сопричастным тишине домов, полей и знать, что пред очами твоими зеленеет бывший Бовтун под сенью Мать-горы и холмов-холмишек... Каменного поля не видать, взору открываются фруктовые сады совхоза, поля клевера. Молодые деревца взбегают на холмы, спускаются вниз по склонам ущелий, вдруг теряют друг друга из виду, потом встречаются опять и кружатся вместе с ручьями.

Кое-где есть еще куски пустыни — примятые холмами, в трещинах оврагов. Но их песенка спета, теперь в Акинте камни машинами убирают.

Мирак до того, как солнце палить начало, успел тракторам горючее подвезти, сейчас вот возвращается.

— Мирак, скажи брату, пусть ко мне зайдет, он у нас молодой кадр, — Киракосян вдруг сдвинул брови: надо ж было об этом в такое ясное утро вспомнить!

Группа молодых людей написала секретарю райкома жалобу — мол, они студенты-заочники четвертых-пятых курсов Ереванского сельскохозяйственного института и хотят работать по специальности, а директор совхоза Киракосян не идет им навстречу, ссылаясь на то, что нет работы, в то время как у большей части совхозных бригадиров начальное образование.

Все жаловались, только Арма не жаловался. Заявление, обращенное к секретарю райкома, вернулось назад к директору совхоза и сейчас лежит в ящике стола.

«Всем откажу, а вот Арма назначу бригадиром... Он, кажется, на пятом?.. И как эти пять лет пролетели...»

— Мирак, — снова позвал Киракосян, хотя машины Мирака уже и след простыл, — скажи Арма, пусть придет, сделаем его товарищем... «Как его фамилия? Мокацян?» — Сделаем его товарищем Мокацяном.

Арма поливал кусты шиповника и роз, которые вместо каменного забора густой стеной оградили его участок — сад. Соседский мальчишка, шестилетний сын невестки Пайцар (та уже казалась женщиной в летах, но ее все по-прежнему звали невесткой Пайцар), неумытый, в одной рубашке, сидел на заборе и серьезно, с большим интересом смотрел на белый свет. Сидел он в тени абрикосового дерева, ствол которого был скрыт каменной оградой, и создавалось ощущение, будто сама она, ограда эта, цветет. Невестка Пайцар успела ни свет ни заря испечь лаваш и добавить к ароматам утра запах свежего хлеба. Сейчас она поливала двор, окликая время от времени своего мальчишку, а тот вроде и не слышит, сидит себе на заборе и глазеет на белый свет.

Кап... кап... кап... Капает вода из гура, притулившегося к стене кухни. Бока его стали уже замшелыми, и с нитей мха медленно падают серебряные капельки. Ветви плакучей ивы вперемежку с солнечными бликами отражаются в нем, и кажется, что с краев его срывается песня замшелых утесов. Сынишка Мирака, высунув язык, глядит в гур, искажающий его лицо, потом оборачивается — где это кошка мяукает?

Кошка вытянула шею, она ловит солнышко в небольшом садовом бассейне, лупит лапкой по воде и опасливо отдергивает лапку... Потом, утратив надежду поймать солнечный блеск, она отошла и улеглась на крыше конуры Шеро...

А Шеро уже нет. Спустя год после того, как сад посадили, проснулись люди утром — не видать Шеро... В тот же день на закате Арма нашел его в старом селе, в ущелье. Шеро лежал с закрытыми глазами на развалинах дома бывшего своего хозяина, пастуха Мело. Арма показалось сперва, что Шеро спит... Похоронил его он там же, на развалинах дома Мело.

— Сейчас же иди оденься! На работу из-за тебя опоздаю! — кричит невестка Пайцар, но мальчишка и ухом не повел.

Дальние горы, увенчанные солнцем и шелковистой дымкой, кусты, вспыхнувшие желтым и красным цветом, застенчивые деревья, мальчишка, глазеющий на такой загадочный белый свет, все — и эта мудрая тишина, и жужжащая муха, и червяк, извивающийся под яблоней, да, и мудрая тишина, и облачко, без которого, может быть, было бы землетрясение — казалось повторением уже пережитого. А может, Арма когда-то все это видел во сне?..

Женщина попыталась ухватить мальчишку сзади, но тот увернулся, спрыгнул с забора и, поскольку слезы подступали к горлу, уткнулся лицом в землю и дал волю слезам.

— Ну и простывай, черт с тобой, простывай! — заорала невестка Пайцар.

Арма взглянул на соседку, стоявшую по ту сторону забора, и лицо ее показалось ему почему-то незнакомым...

— Да разве это дело: из огромного дома, из дворца целого, на работу один человек выходит! Всех в город тянет! И что вы в городе потеряли? — спросил Киракосян вслух, глядя поверх крыш поселка. — Что вы там ищете? — «Нужно дать направление дочке Габриэляна... В медицинский она собирается поступать? Все в студенты метят. Кому лучше направление дать — дочке Габриэляна или дочке Баграта?.. Что-то молчаливым стал Баграт, слова из него не вытянешь... И в конторе не показывается. Однажды только зашел, попросил дать дочке направление, и все». — Что тебе нужно-то? — Киракосян повернулся к ущелью, туда, где находилась каменоломня Баграта.

Баграт открыл в ущелье каменоломню. На заре, когда еще спал поселок Акинт, Баграт спускался в каменоломню, и ущелье с живостью откликалось на ритмические удары его молота. Было так рано, что казалось, и сама тишина спит, а звук молота Баграта уже доносился до самой Мать-горы. После, когда рабочая машина Бовтуна останавливалась возле сторожки, Баграт отряхивал с себя горячую красную пыль, накидывал на плечи пиджак и спокойно оставлял каменоломню, чтобы после работы снова вернуться сюда и трудиться здесь дотемна. За пять лет Баграт открыл и закрыл семь каменоломен. Эта восьмая. Баграт проложил к ней дорогу, и теперь к каменоломне могли подъезжать грузовики.

«Камни есть, Баграт?»

«Сколько нужно?.. Грузите».

— Что ты к каменоломне прилип? — Киракосян, стоя в дверях конторы, задавал этот вопрос Баграту. — В совхозе тебе невыгодно работать, так на целину езжай. — «Полпоселка на целину подалось. Детей, жен, дома свои, сады — все оставляют и едут неизвестно куда... Артуш, негодник, пример подал... Зря я его на работу принял снова». — Пять лет прошлялся, а я тебя снова на работу взял. Собирай свои монатки, какой от тебя толк? — Киракосян смотрел в сторону буфета, но буфет был закрыт и никого возле его дверей не было.

Артуш вернулся прошлой осенью. «Вернулся, шалопай?» — Баграт не подал Артушу руки.

«Вернулся», — коротко ответил Артуш.

«Откуда?»

«В последний год в Эчмиадзине жил».

«Хм... И Эчмиадзин тебе по душе не пришелся?»

«Святое место, а по душе не пришлось».

«Как тебя Про встретила?»

«Это наше личное дело».

«Шалопай ты, шалопай и есть».

Киракосян смотрел на дома репатриантов, на новую улицу поселка, где поселились репатрианты. Два четырехэтажных здания уже было заселено. Армяне, приехавшие из Ирана, предпочитают красный цвет всякому другому, и осенней пестротой цветет на их веревках выстиранная одежда. Этой осенью должны приехать новые репатрианты, строится третий четырехэтажный дом.

«Молодцы ребята, — Киракосян доволен строителями, — работают не покладая рук. Месяца через два дом уже, наверно, готов будет».

Сейчас строителей не видать. Только слышен издалека звук молота.

— Ну живо, живо! — «На славу они работают, тут и говорить не о чем». — Люди из-за границы едут уже! И каждый с собой кофейную чашечку прихватил... Пятьдесят лет по свету кружат, а что у них есть-то, кроме этой чашечки крохотной... «Хороший они кофе готовят... И господином называют... Господин Киракосян, — директор совхоза улыбнулся про себя, — господин... А в какой бригаде невестка Абрама?» — Чашечки крохотные, с кофе проглотить можно. — «Так в какой она бригаде?..» — И опять закричал строителям: — Живо, живо! — «Устали люди, последние пять лет у всех лет десять — пятнадцать унесли... Сам я все пустыне отдал, а очухался, гляжу, старый уже... Так в какой бригаде невестка Абрама? У Ерванда, что ли?.. И министерский родственник Ерванда себя не оправдал, пустомеля, сукин сын. (Да и сам Ерванд хорош, надо бы ему хвост прижать, седина в голову, а бес в ребро, на чужих невесток стал глаза пялить». — Ни чести, ни совести! — разозлился Киракосян.

Строителей не было видно, но слышались удары молота, то частые, то пореже.

— А, — догадался Киракосян, — наверно, этот чокнутый Каро... Не закончил он еще, что ли? — усмехнулся Киракосян. — Не выходит, что ли, у него колонна?

Позапрошлой зимой Каро видел интересный сон, который показался ему полуявью. Златобородый старец положил ему на голову свою десницу и промолвил: «Благословляю тебя, сын мой, будешь ты великим умельцем и выстроишь колонну, равной которой нет на свете».

И будто бы старец даже место ему указал, где строить — вон там, в середине участка. И каждый камень в колонне этой должен быть особым, не повторять другие. А когда будет построена эта невиданная досель колонна с дверью, открытой на дорогу, люди со всего света стекутся и войдут в эту дверь, а те, у кого грех на совести, лишь глянут на колонну, тут же в камень превратятся. Ну так вот, мол, Карапет, берись за дело.

И прошлой весной стал Каро голову ломать над тем, какие камни нужны, чертил их на бумаге, не был доволен, снова чертил. Люди посмеивались. Но в начале осени, как-то в воскресенье, увидали, что к дому Каро подъехало два грузовика с красным туфом. Ого!.. Председатель поселкового Совета забеспокоился: неужели Каро в самом деле собирается колонну сооружать?.. Вроде бы да: Каро и на заре, до работы в совхозе, камень обтесывает, и после работы дотемна обтесывает камень, шлифует, да так серьезно, уверенно. Председатель поселкового Совета двинулся в райцентр, а вечером вернулся с врачами. Каро во дворе камень обтесывал. Вежливо поздоровался с незнакомыми людьми и снова склонился над камнем. А незнакомые люди поговорили, порасспрашивали о том о сем Каро. Ответы Каро были разумными, без навязчивого многословия. Отвечал он, не отрываясь от дела. Врачи уселись на камни и беседовали с Каро около часа. Потом растерянно посмотрели друг на друга, простились с Каро и зашли в контору, чтоб сообщить свое мнение — мол, так всякого в сумасшедший дом упрятать можно. Человек в здравом уме и в доброй памяти, камни обтесывает, ну и пусть обтесывает.

Председатель поселкового Совета тут же вызвал Каро и прочел ему нотацию. Но Каро дела своего не оставил. Знай обтесывает себе камни по чертежам, и, надо сказать, делает это искусно. Вот и теперь встал ни свет ни заря и за работу.

— Если дело каменотеса тебе по душе, пожалуйста, — Киракосян указал на недостроенный дом, в котором поселятся новые репатрианты. «А на что, собственно, крестьянам многоэтажные дома?.. Они ведь в других домах жить привыкли... Вон старик Абрам сидит, бедняга, на пятом этаже, год уже ногой земли не касался... Надо бы ему отдать бывший дом Нерсеса... Ага, Нерсесом его звали, Нерсо. Он какой-то обиженный был, когда из Акинта уезжал».

Нерсес неожиданно, без долгих раздумий и сборов переехал в село. Было это года три назад. Переехал он, когда отец умер. Прямо в тот же день.

Случилось это в мае. Утром, когда Нерсес проснулся, кто-то его будто толкнул: иди на отца глянь... У Нерсеса сердце оборвалось: он тут дрыхнет, а отец может... Он, Нерсес, возле него стоять должен был.

Сперва о смерти деда узнала Назик (уже с полгода была она женой Вароса), потом свекор ее Ерем, потом Занан, Арма... Баграт снял кепку, выразил соболезнование и ушел на работу, и бригадир тоже. Проводив рабочих в поле, явился Киракосян, посочувствовал и извинился за то, что должен спешить — в министерство вызвали, надо ехать. Постарается на похороны не опоздать, впрочем, это же министерство, могут и задержать, пусть уж тогда Нерсес его простит. А вообще-то Нерсесу торопиться не стоит, вот придет народ с поля и предаст старика земле честь по чести. Да, жаль, хороший был старик.

До полудня Нерсес, стоя на коленях и уткнувшись подбородком в край тахты, на которой лежал его отец, вспоминал похороны матери. Тогда собралось все село, и все сочувствовали его горю, и все заглядывали ему в глаза, готовые в любую минуту оказать ему услугу. И был он в тот день в селе самым важным человеком...

До полудня, глядя на дверь, вспоминал Нерсес похороны матери.

Ерем дал ему понять, что нужно приглядеть за подготовкой к похоронам, но Нерсес никак на это не отозвался. А в полдень с несвойственной ему решимостью: встал, обидел Ерема, не ответив на вопрос, куда идет, и прямо отправился на почту. Попросил телефонистку, чтобы она его срочно связала с селом Лерналанч, ему нужно быстро, как можно быстрее.

Когда люди вернулись с поля, Нерсес уже грузил вещи. Вернее, сам он стоял возле дверей, в изголовье гроба, а крестьяне, приехавшие из его села, молча, торжественно и даже с какой-то гордостью грузили в машину вещи. И не смотрели на стоявших чуть поодаль акинтцев. Те были в обиде, и никто даже не попытался подойти и выразить сочувствие. Издали разглядывали они Нерсо, стоявшего спокойно и независимо в изголовье гроба.

Никому раньше и в голову прийти не могло, что этот бессловесный горбун может быть таким строптивым...

— Ты чья?.. — Киракосян взглянул на девочку-школьницу с ранцем за плечами и в очень коротком платье. — Дочка Варе? Мать платья до пят носит, а ты до пупа. Совестно, ты уже большая, — директор смотрел сейчас на дома репатриантов, и девочка растерянно оглянулась... Да нет, вроде никого тут, кроме нее, нету. Она смущенно одернула платье. — Иди надень другое платье, а это удлини. Совестно. — «Да неужто эта беленькая девочка — дочь Варе? Неужто и Варе была такой белокурой когда-то?.. А красивая жена у этого полоумного Бадаляна... Грудь оголит и встанет перед тобой, глаз не поднять на нее... Егией Никитичем называет». Киракосяну захотелось закурить. Зажег сигарету и, улыбаясь, выпустил дым в сторону дома Бадаляна. «Заходите, Егия Никитич», — говорит. Заходите... По-русски чешет. «Хотите кофе?»... Хочу, хочу... А не зайти ли кофе выпить? Хорошая штука кофе... Да нет, языки распустят. Чашку кофе выпью, а болтать начнут... Заходите... Навалились на меня планы: планы поднятия целины, планы посадки виноградников, планы... Постарел, а так и не узнал, что за штука такая кофе. Когда молодым был, кофе не пили... Заходите... Черт бы всех побрал! Пусть полоумный Бадалян со своей красоткой в город катится! — вдруг разозлился Киракосян. — Нечего ей в селе делать; а то на нее, беленькую, все глаза пялят... Поехал в город за профессором, чтоб узнать, какая болезнь точит виноград. Ты лучше из города не возвращайся, может, и сам профессором станешь! Одних сортов яблок сколько! Антоновка, бельфлер-китайка, кандиль-китайка... А кто такая, собственно, китайка?.. Спрошу у Арма, он молодой кадр...» — Что опаздываешь, молодой человек? — строго обратился Киракосян к Арма, который шел ему навстречу. — «Все заявление писали, а этот не писал». — Особого приглашения ждешь? — «Я его бригадиром сделаю, а тех ни за что, пусть хоть всю бумагу на заявления изведут». — Куришь? — и протянул ему сигареты с фильтром.

— Спасибо, я курю «Аврору».

— «Аврору» он курит! — «И этот с норовом. Мне с ним не сладить... Надо уходить, устал я... Устал...» — Как тебя вернее-то называть: Арма или Арман?

— Арма.

— Арма. — «Хорошее имя. Внук родится, так назову». — Арма... Странное имя... Ты на заочном? — Отвернулся, а сам ответа ждет, но ответ запаздывает. «С норовом он, с норовом...» — А? И ты заочник?

— Да.

— А сколько в нашем поселке заочников?

— Одиннадцать.

— Одиннадцать. И все заочники. Разве ж это дело? Ты на пятом курсе?

— Да.

— Да... — «И когда он успел?» — И когда ты успел? — «Стар я стал, стар...» — Когда ты успел? — «Поседел я средь этих камней...» — Как пять лет пролетели? — «А я ведь толком и жизни не видал». — В этом году кончаешь?

— Да, зимой.

— Ну что ж, кончай. Посмотрим, что из тебя потом выйдет. — «Сколько специалистов сразу мне на голову свалится!» — Корневая система, коалиционная связь, декларация... Так ведь это у вас называется?

— Корреляционная связь, деградация.

— Коалиционная связь, декларация, — повторил директор и сдержанно улыбнулся. — Вот и ты специалистом стал... — Вдруг увидел за конторой Марухяна. — Ну шагай, шагай, скоро полдень. Если уж работаешь, так работай на совесть... А ведь ты уже в летах, дадим тебе пенсию, и сиди дома. — И на приветствие Марухяна не ответил, повернулся к нему спиной. — Поработал, и хватит, спасибо тебе... А вот молодые специалисты выросли, надо, чтоб они при деле были. — И, недовольно взглянув на полевую сумку Марухяна, строго и официально спросил у Арма: — Вы на пятом курсе?

— Да.

— Вот, пожалуйста, человек институт заканчивает. — «А красив-то как! Племянницу за него выдам... А самого бригадиром сделаю». Потом улыбнулся Бовтуну и спросил: — Приличный ты специалист или так, ради диплома учишься?

Марухян, который сопроводил собственное приветствие улыбкой, улыбался до сих пор, а сейчас он рассмеялся.

«Смейся не смейся, а твоя песенка спета».

— Все теперь специалисты! Остается только Занан диплом выдать.

Марухян хохотал.

«Все равно твоя песенка спета».

— Ни рабочих, ни колхозников нету! Все специалисты! — Киракосян повернулся спиной и спиной-таки почувствовал, что Арма уходит. —Ты куда? — «Обиделся парень. Он прав. Он не то что эти, им плюнь в глаза, скажут — божья роса». — За сигаретами идешь? Вечером жду тебя в конторе. Фамилия твоя Мокацян? Так вот, товарищ Мокацян, зайдите вечером в контору, — и сдержанно, одними глазами Киракосян улыбнулся Арма. «Мне бы твои годы». — Подойди-ка, хочу тебя спросить, как называется новая виноградная болезнь. — Но ответа ждать не стал, повернулся в сторону Бовтуна. — Мало было нам всяких напастей, так теперь еще эта болезнь... Так как она называется?..

Две недели назад в бригаде Марухяна засохла виноградная лоза — была она большой, зеленой и вдруг за одну ночь засохла.

Потом стали увядать листья и чахнуть виноградные гроздья на других лозах. Вот тебе и на... Среди совхозных специалистов начался переполох: и кору они обнюхивали, и корни разглядывали, и книжки по виноградарству читали. Потом Бадалян записал на дощечке название виноградной болезни по-латыни и повесил дощечку на лозу. Решено было пригласить специалистов из Еревана, сегодня утром Бадалян за ними и поехал.

— Скажешь, чтоб больные лозы не поливали, — попросил директор Арма, — пока из Еревана профессора не приедут. — Вздохнул. — Посмотрим, они какое название придумают болезни.

— Скажем, скажем, —с живостью отозвался бригадир Марухян. — Не поливайте, Арма. Иди, сынок. Ведь ты пешком ходить привык, опоздаешь.

— Как там в институте ваши профессора, смыслят чего-нибудь? — Киракосян улыбнулся Арма. — И Гулоян приедет. Он что, тоже профессор?.. Ну хорошо, иди. Так больные лозы не поливайте. Вечером ко мне зайдите, товарищ Мокацян. — «Арма пока побудет экспедитором, скажу полоумному Бадаляну, пусть его назначит... Арма проверить еще надо, сговорчив ли, умеет ли язык за зубами держать...» — И обернулся к Марухяну. — Персики зря не переводите, сегодня профессора приедут... — «Да ладно уж, не заикайся, я тебя как облупленного знаю. Несколько ящиков надо профессорам дать, самим-то, господи, ничего не останется».

Профессор Гулоян едет в Бовтун! Арма рад. Он оставил без ответа одну обиду. Во время экзамена профессор спросил: «Кем ты в совхозе работаешь?» — «Рабочим». — «Ну и веди себя как рабочий, а то...» Да, проглотил Арма эту обиду. Но сегодня он ему ответит, причем без единого слова — сам Бовтун ответит профессору.

Арма пересек шоссе, спустился по каменистому склону, остановился на узком мостике, соединяющем края ущелья, и посмотрел на Бовтун. Зеленый лог в этот момент принадлежал только ему, и никому другому: и виноградные лозы, и два ореховых дерева, взбегающих по склону вверх, и тропинки в саду, поросшие пыреем... Он, Арма, видел все это в своем воображении, он это придумал, а значит, все это ему и принадлежит. Интересно, каким покажется Бовтун профессору Гулояну?

Пляска логовых красок вписалась в яркую ткань травы, и казалось, что был у этой живой пестроты свой исток. Она пробивалась из-под Мать-горы и ветвившихся от нее холмов. Двумя зелеными фонтанами, рвущимися из Мать-горы, казались ореховые деревья, зеленые волны неожиданно обрывались, потом возникали вновь и мирно катились к ущелью. А по краю ущелья, вдоль обочин дороги, пересекающей Бовтун из конца в конец, растут, колышат листвой и ветвями ивы и тополя. Кажется, вот-вот сорвутся они вниз, ан нет, держатся.

На горизонте слегка колышется утренняя дымка, зыбкая и материальная одновременно, материальная настолько, что кажется возможным ухватить ее за шелковый край и накинуть на облачко, задремавшее на вершине Мать-горы. Там она, эта дымка, голубоватая, охлажденная, развеется, а солнце тут же на смену ей соткет новую пелену...

Арма забылся и вдруг вспомнил о приезде профессора и заметил груды камня на склоне горы, над каналом.

«Пусть Гулоян посмотрит, сколько камня мы отсюда, с земли этой, выволокли...»

Камни, цвет которых пять лет назад сливался с глинистым цветом пустыни, сейчас приобрели краски горы и кварца. У каждого камня теперь было лицо — и лоб, и затылок, — как у Мать-горы и у холмов, окружавших Бовтун. Чудилось, будто камни эти лежали на горе испокон веков, там они рождены, а Бовтун всегда был во фруктовых деревьях и в винограде. А под ногами у него, у Арма, всегда лежал этот бревенчатый мосток, а под мостком пенилась вода. И стояло такое же, нет, не такое же, а это самое утро. Давно уже пережил Арма это весеннее утро. Было оно повторением былого — то ли восне Арма все это видел, то ли повторялось пережитое с превеликой точностью.

Вода, ответвившаяся ночью от канала, бежала ущельем, и мягкое, ладное ее журчание делало еще более глубоким зеленый покой Бовтуна. Арма смотрел на воду, у него приятно кружилась голова, и на какой-то миг показалось смешным желание отомстить Гулояну. Какие там обиды! Арма с нетерпением ждет профессора, потому что виноград спасать надо!

2

Рабочая машина выезжала из ущелья, и за ней клубилось облако пыли. Она остановилась возле сторожки, где ее ждали рабочие, а пыль забежала чуточку вперед. Из кузова выпрыгнул Варос, открыл дверь кабины. Перед Назик?..

Да, Назик — его жена. Но ни ей, ни другим женщинам бригады помогать не нужно, а вот Ерему нужно, сам выйти из машины он не может — волочит левую ногу. Варос хватает его под мышки, ставит на землю. Ерем с минуту стоит на дороге, глубоко вздыхает и, волоча левую ногу, подходит к сторожке. В ней есть постель, алюминиевая посуда. Ерем любит подремать после обеда. И то, что есть в сторожке кое-какое барахло, делает этот бригадный домишко более принадлежащим Ерему, чем бригаде. Ерем нетерпеливо открывает дверь и, стоя в центре сторожки, вертит головой — все ли на месте? Потом искоса глядит в сторону двери, кто что берет: лопату, ящик...

Назик, невестка его, кинула узелок с едой на тахту и, не глядя на свекра, вышла.

Этой весной появились в бригаде две молоденькие девушки, они сейчас о чем-то перешептываются в сторожке, укутывают платками головы, получше прикрывая лицо, и в открытую дверь глядят на Каро. Они тоненько посмеиваются, а Каро с очень серьезным видом листает бумаги, на которых начертаны камни для будущей колонны. Вдруг Каро заметил, что девушки за ним наблюдают, смутился, сунул бумаги в карман и вошел в сторожку за лопатой.

— И мне прихвати, — говорит Артуш. Он курит, выпуская дым из уголков рта. Теперь он слегка сутулился, а так, в общем, был прежним, тем же, что и пять лет назад, когда уезжал из Акинта.

Бригадир Марухян с полевой сумкой в руках стоит за спиной Ерема, в дверях сторожки. «Поработал, и спасибо, пора тебе на пенсию...» — звучат у него в памяти слова директора совхоза, а пальцы нервно теребят старую полевую сумку.

Когда машина остановилась возле сторожки, Баграт вышел из ущелья, вон он шагает независимо, глядя в сторону Мать-горы. Первым с ним здоровается Марухян и еще почему-то считает нужным отчитаться перед Багратом:

— Ящики вот ждем...

Урожай персиков-скороспелок собирали впервые. На сборе персиков работали среди прочих жена и дочь Баграта, но со строгим наказом не поднимать с земли тяжелых ящиков. Баграт может уступить, позволить жене и дочери участвовать и в более трудном деле — собирать урожай винограда.

Лозы гнутся от тяжести гроздьев, вот-вот переломятся, а грозди налиты сладостью сока. Виноградник от воды далеко, но решено перед сбором урожая подвести сюда воду, чтоб лозы напились и грозди стали увесистей.

Баграт берет из сторожки лопату и выходит.

— Много камня нарубил? — интересуется Марухян.

— А тебе что? — говорит Баграт, не оборачиваясь.

— Честно сказать, задумал я новый хлев построить, камень нужен.

— Штука — тридцать копеек, — не обернувшись, отвечает Баграт.

— Другим ты по двадцать, а то и по пятнадцать продаешь.

— Другим я могу и даром отдать, — Баграт замедляет шаг возле Занан. — Доброе утро, старая.

Занан сидит на поросшей пыреем садовой дорожке, повязывает передник. Она совсем маленькая стала, руки совсем растаяли, лоб в густой сетке морщин.

— Ты что, Баграт, Каро не поможешь? В одиночку мыслимо разве монастырь построить?

Занан теперь говорит тихо, голос у нее срывается. Путает истории рода своего свекра с историями рода своего отца, путает имена и события, вдруг обрывает себя на полуслове — ей изменяет память.

«Артен-старший, забери меня к себе на небо, забери свою старшую невестку. Истории все я перезабыла, что ж мне теперь на земле делать? Хлеб жевать? Разве же стоит ради этого жить?.. Артен-старший, забери свою старшую невестку...»

— В одиночку, Баграт, монастыря не построить. Помоги бедняге Каро...

— Да неужто ты, старая, думаешь, что Каро монастырь строит? Так, несет всякую чушь, и все. Монастырь построить, — Баграт наклонился к старухе и закричал, — монастырь построить по плечу такому, как Манес из рода твоего свекра. Как Манес, говорю!

Занан растрогана: значит, Баграт в свое время таки прислушивался к ее рассказам, о Манесе вот знает... Занан разволновалась, оперлась на руку, поднялась... Баграт уже ушел. Занан сделала несколько неуверенных шажков, потом отряхнула подол, зачем-то посмотрела на раскрытые свои ладони и протянула руки вслед Баграту.

— Да благословит тебя господь, да придаст он рукам и плечам твоим еще больше силы, — она постаралась произнести это громко. — Пусть силу даст твоим рукам и удачу делам... — Она долго произносила свои благословения, потом, приложив ладонь к губам, посмотрела под ноги так, словно увидела в траве чудо. Что она там увидела? Рыжую в черных крапинках божью коровку или муравья, который тащит соломинку-бревно? Она долго, словно в забытьи, стояла, потом посмотрела вокруг, посмотрела в ту сторону, куда ушел Баграт, губы ее шевелились, она села и вдруг осознала свой собственный шепот:

— Был в роду моего свекра человек по имени Манес... — Она ясно улыбнулась и решила в уме продолжить историю Манеса, а потом пойти к Каро...

— Доброе утро, — Баграт приостановился, достал пачку сигарет, захотелось покурить с Сантро.

Сантро, глубоко задумавшись, идет вдоль ручья, оборачивается на голос Баграта и сухо отвечает на приветствие. «Не дают человеку остаться наедине со своими мыслями».

Да, зря Баграт помешал Сантро. Тот представлял себя в поезде с сыном Давидом, едут они в Стамбул, где Давид встретится на ринге с чемпионом мира Мохамедом Али. Встретится и победит его. Кто сказал, что Мохамед Али негр? Нет, он османец. Кто сказал, что Мохамед Али не чемпион, а только претендент на звание чемпиона? Нет, в Стамбуле ждет Давида чемпион мира османец Мохамед Али. Все это так. А сын Сантро Давид, который учится в Ереванском физкультурном институте, не просто первоклассный боксер, он чемпион Европы, воспитанник лучшего тренера Европы Папаши Штамма. Вот так-то. И кто это сказал, что знаменитый Папаша Штамм поляк? Он по национальности русский. И кто это сказал, что боксер-любитель не имеет права встретиться на ринге с профессионалом? Кто сказал такое? Вот боксер-любитель, он же сын Сантро, теперь вызывал на бой чемпиона мира по боксу османца Мохамеда Али, который дожидается его в Стамбуле.

«Эх, если бы в самом деле так было... — Сантро не докурил сигарету, предложенную Багратом, сказал, что нужно приглядеть за водой, и отошел. — Если бы так было... — И вновь воображение повлекло его за собой, закрутило. — Я сажусь в поезд вместе с Давидом и его тренером Папашей...»

Вот прощальный гудок. Потом, только ступили они на подножку — Давид, Папаша Штамм и он, Сантро, — народ их осыпает цветами. Шум, слезы... А потом грохочет мост под тяжестью состава и поезд пересекает границу... Ну держись, Мохамед Али, несдобровать тебе — едет Давид, внук ачманукца!..

Бригадир и Ерем все еще стоят в дверях сторожки. Рука бригадира придерживает полевую сумку. «Пора на пенсию...» — звучат в его ушах слова директора совхоза, и пальцы нервно теребят старую, выцветшую и все-таки такую дорогую ему полевую сумку. Он как-то растерянно окидывает взглядом границы бригадных садов, словно хочет разглядеть то, что до сих пор было вне поля его зрения. И виноградник, и персиковый сад сегодня еще краше и еще дороже ему.

«Наши сады... До чего же хороши...» И опять пальцы его забегали по сумке, а краем глаза посмотрел он на Ерема. И Ерем показался ему родным, хотя ранее он никогда не питал симпатии к своему хворому ровеснику.

(А если бы он еще знал, что сегодня Ерем сторожит последний день, да и то не полный день. Он не успеет дождаться своего сменщика, ночного сторожа, его прямо с поля увезут в больницу...)

— Постарели мы с тобой, Ерем, недолго уж нам осталось... Вон молодежь подросла, — и он кивнул головой в сторону Арма, — теперь их очередь, пусть трудятся.

— Гм... Где ж директор бригаду для Арма найдет? — поинтересовался Ерем.

— Меня снимет, а его назначит, — Марухян хотел было засмеяться, чтобы скрыть за смехом невольно сорвавшееся с губ признание, но горло будто обручем кто-то стянул, и он только улыбнулся.

— А он Арма пусть в Карцанк назначит, — предложил Ерем.

— Да пусть... — Сам Марухян надеялся только на это, в Карцанке осенью новые бригады будут организованы. — Кто же против? Я за это двумя руками голосовать буду. И бригады новые, и он молодой...

— Гм... — Ерем ждал продолжения, а Марухян уже смотрел в сторону Арма, и ему хотелось с ним поговорить, о чем, там видно будет, но непременно поговорить.

— Ну, я пошел... Поглядим, как оно будет, — и снова пожалел своего ровесника: — Ты очень-то не мучай себя, Ерем. Тише едешь, дальше будешь...

Ерем с трудом волочил левую ногу. Он пересек главную дорогу Бовтуна, впечатав больной ногой в густую мягкую пыль несколько полумесяцев, свернул на садовую тропинку, поросшую пыреем, отряхнул пыль со здоровой правой ноги и двинулся к каналу.

Колючий кустарник встал плотной стеной, и эта живая изгородь защищала сады бригады со стороны канала, она тянулась вдоль него. Ерем не переставал гордиться этой колючей зеленой изгородью — как-никак, его мысль. А сын воду подвел к кустарнику, чтобы он не высох. Отсюда, сверху, со стороны этой живой стены (со стороны любого ее отрезка), все бригадные сады видны как на ладони. Вот сейчас выберет себе Ерем местечко поудобнее, сядет, выставит больную ногу на солнышко и начнет наблюдать за рабочими. И вдруг что-то заставило его повернуть голову. Ну да, так оно и есть, на асфальте поселковой дороги показалась легковая машина.

— Я воду перекрыл, — просовывает сын между лозами голову.

Ерем подымается и как-то озабоченно опускает голову.

— Хочешь что-то сказать? — спрашивает сын.

Отец кивает — да, есть ему что сказать, и притом очень важное. Но, когда сын встает перед ним с готовностью выслушать, Ерем мнется — разговор в самом деле очень важный, он прямо не знает, как начать.

— Если ты книжку с собой в поле прихватишь, во вред, думаешь, тебе это пойдет? — Ага, попал в точку, с этого и следовало начать. — Во вред, спрашиваю?

Варос удивлен: отец ему впервые в жизни делает замечание из-за того, что он книг не читает.

— Другие до вечера над книгами сидят.

Ерем ревниво посмотрел в сторону Арма, и сын присоединился к нему взглядом. Арма оперся кулаками о рукоять лопаты и подбородок положил на кулаки. К нему шел Марухян, потом вдруг передумал, остановился в нерешительности и повернул назад.

— Они читают, чтоб продвинуться. Старики уйдут, они всем заправлять будут. Кто учен, тому и дорога.

— Красиво говоришь, — усмехнулся Варос. — Не ты ли меня с восьмого класса работать заставил? А теперь у меня на шее двое ребятишек, не поздно ли разговор этот завел?

— Другие и работают, и учатся... На заочном. Не сегодня-завтра над тобой новый начальник будет, — и Ерем кивнул в сторону Арма.

А-а, догадался Варос, так, значит, Арма бригадиром назначают? Варос прищурился, и издали ему Арма показался озабоченней и серьезней обычного. Да, серьезней.

— Да ты понимаешь, что говоришь? Кто меня без аттестата на заочный возьмет?

— В поселке есть вечерняя школа.

— Да ну... Я уже лысеть начал, — и провел ладонью по лбу, который стал выше, — у меня двое детей. Куда уж мне с сопляками вместе за книжки садиться... — Он повернулся и пошел.

— Варос, — окликнул его отец, сам подковылял к сыну и, кивнув головой в сторону Арма, сказал: — Ты с ним ладь.

Потом пошел Ерем в персиковый сад. «Как окрепли-то молодые деревца... На будущий год такой урожай принесут... Счастливый тот, кто ими подольше попользуется...» И помрачнел от этой мысли. Выбрал себе несколько персиков, шаркая, захромал к зеленой изгороди, присел возле нее, вытянул больную ногу, надвинул кепку на брови и из-под козырька посмотрел на Бовтун.

Вот Баграт перешагнул через ряд виноградных шпалер и исчез из поля зрения Ерема... А вот он показался снова и перемахнул еще через один ряд виноградных шпалер... У Ерема дернулась больная нога.

«Как буйвол. Лозы топчет. Буйвол, — и вдруг устыдился, что так обзывает Баграта, но удержаться уже не было сил. — Да ты хоть головой о стенку бейся, все равно Марухян нам денег поровну насчитает».

Сын не любит носить лопату на плече, волочит ее за собой по земле. Вот и сейчас, звеня лопатой, скрылся за деревьями.

«Да вода сама себе путь найдет, что ты мучаешься? — Ерем смотрел до тех пор, пока Варос не показался на дороге. — Да у тебя, сукина сына, голова, что ль, отвалится, если ты хоть газету прочитаешь?.. Сам я виноват, от школы его оторвал... Да нет, ни в чем я не виноват, — поспешил Ерем себя оправдать, — неспособный он...»

Потом отыскал взглядом Назик, та стояла возле невестки Пайцар.

«Сплетничает... Взяли ее, нищую, хозяйкой в полный дом, а она еще... Если б работящей не была, так вообще б ее держать не стоило... Но, что правда, то правда, надрывается она, бедняга... И тут же разозлился на себя за проявленную слабость. — А кто ж за нее работать будет?.. Хочешь жить, крутись...»

С возвышенности, на которой находился Ерем, бригадные сады были видны из конца в конец как на ладони, видно отчетливо, кто чем занят, и только про Каро не скажешь точно, то ли он стоит, то ли идет. Воду подводят к лозам, а ему вроде бы и нет до этого дела. Усядется возле канавы, достанет бумагу и чертит камни для своей колонны. Только услышит, вода возле ног журчит, встанет, перейдет на новое место и снова плюхнется на землю.

«А если б у него ноги, как у меня, болели, тогда б он что делал?.. Дурак он дурак и есть... Да не виноват он, бедняга, что так с ним все вышло... Варосу скажу, чтобы не обижал его — больной он, сумасшедший. Жалко...» — Ерем сегодня сам себя не понимал. Что с ним-то происходит?

А вон Сантро стоит, смотрит на Армянское нагорье.

«Да ты садись, — мысленно предложил ему Ерем, — в ногах правды нет. — И вдруг вспомнил: — Сантро нам пятьдесят рублей должен. Скажу Варосу, чтоб не прижимал его; когда будут деньги, тогда пусть и отдаст».

Потом Сантро взмахнул лопатой так, что Ерему показалось, будто он на кого-то замахнулся. Вгляделся, нет, Сантро один, но лопатой орудует остервенело.

В зале шум, рев, свист, все сидят красные, возбужденные. Ревите сколько влезет! Давид лупит вовсю Мохамеда Али! «Умереть мне, сынок, за твою правую руку!» Давид может нокаутировать Мохамеда в любой момент, но тянет, собирается мучить его до пятнадцатого раунда. Судья, прибывший из Америки, весь вспотел, он не засчитывает прямые удары Давида, он подкуплен!

Но будь спокоен, Папаша Штамм! Давид в любой момент может нокаутировать османца, но уж позволь ему потянуть с этим до пятнадцатого раунда... До пятнадцатого...

Ерем без устали следит за Арма. Тот с лопатой на плече ходил между рядами лоз, укреплял колья и подводил воду одновременно к десяти — пятнадцати рядам, чтоб потом посидеть почитать.

«Ты водой займись, не место для чтения, — сказал Ерем мысленно Арма, — что проку в чтении-то?..» — И почувствовал, что неискренен, он не против чтения. Просто хочется ему, чтобы Арма с блестящей лопатой на плече показался еще раз... Неплохой он, в общем-то, парень; в голове у него, правда, много всякой чуши... Да нет, неплохой парень... И отец у него был грамотный, умный, жаль, что молодым в землю ушел, бедняга... Да, жизнь... Сегодня ты есть, завтра тебя нет... Ты как сон ночной — мелькнешь, и нет тебя.

Ерем снова заметил вдруг среди зеленых лоз блестящую лопату Арма.

«Скажу Варосу, чтоб он с ним дружбу не рвал...»

А старую Занан Ерем не отыскивал взглядом и даже рад был, что старуха затерялась среди лоз. А когда Занан время от времени попадалась ему на глаза, Ерем внушал себе, что это ворох травы на дороге или перевернутая корзина, и тут же отводил взгляд...

«Тебе считанные дни осталось жить на земле, что ты надрываешься? Дают ведь тебе пенсию, ну и живи спокойно... — И прервал себя: — Пусть живет подольше, бедняга, умирать несладко... А я боюсь смерти», — вдруг осознал Ерем и в страхе обернулся.

Потом он увидел «виллис», выехавший из поселка, киракосяновский «виллис», и вдруг непроизвольно подтянул пригревшуюся на солнце больную ногу. И разозлился на себя за это: «Чего я дергаюсь? Да он и не собирается сюда, — хотя в душе был рад, что Киракосян не едет в Бовтун. — Ну да, приставил к садам сторожа, чего ж ему самому тут делать? — И в нем шевельнулось нечто похожее на гордость, когда он вспомнил приказ о своем назначении, подписанный директором и украшенный печатью. — Пусть приезжает Киракосян, добро пожаловать...» — передумал Ерем.

Навстречу «виллису» неслась легковая машина, и «виллис» замедлил ход, уступил дорогу, да, да, уступил, Ерем это увидел отчетливо, и это ему пришлось по душе, он улыбнулся — о таком автомобиле Ерем мечтал и однажды-таки он увидит его возле своих дверей и покатит на нем в оставленное село... Сколько лет прошло, как они переселились?.. Машина остановится возле Сторожевого Камня, Ерем спокойно выйдет из машины, торжественно со всеми поздоровается, потом односельчане один за другим подойдут, пожмут ему руку... И недруг его Сарибек подойдет...

И вдруг возникло странное желание, от которого дернулась у Ерема больная нога и заиграло веко... Захотелось ему, чтобы пришла весть о том, что Сарибек, его бывший сосед, богу душу отдал... И Ерем надел бы новый костюм, взял в руки палку (с какой городские старики ходят), сел бы в машину возле Вароса и поехал... Вот останавливается машина возле дверей Сарибека, там толпится народ, сын открывает дверцу машины, и он, Ерем, медленно, с трудом (ведь он болен) выходит, молча кивает бывшим односельчанам головой, и люди перед ним расступаются, а он снимает кепку и со скорбным видом входит в дом...

— Бедный Саро... — Ерем вдруг очнулся. Машина уже уехала, а взгляд Ерема все еще был прикован к повороту сверкающего на солнце шоссе.

Ерем потер ладонью глаза и вдруг обнаружил в них слезы... Он плакал над кем-то... Над кем, над Сарибеком?.. Над чьим остывшим лбом лил он слезы?.. А рука невольно потянулась к своему лбу, но Ерем резко отдернул ее, рассердился на себя за глупые слезы, но они, горячие, все капали, капали...

— Артуш, сынок, ты что дорогу поливаешь? — Марухян продолжал называть всех сынками.

Вода обогнула ряды виноградных лоз и теперь бежала к оврагу, а Артуш стоял, опираясь на лопату и покачивая головой. «Лучше б мне сдохнуть, лучше б мне сдохнуть... То, что дочь моя обручилась, я от других узнаю! Лучше б мне сдохнуть... Для кого я живу? Для детей своих я давно умер... Оставил семью, колесил столько лет по свету и ни разу не раскроил себе глупой башки, и ни разу не спросил себя: дурак, зачем тебе все это?..»

— Дурак, — произнес Артуш громко и стиснул зубы.

— Каро! — звала Занан, как ей казалось, громко, в руках она держала несколько персиков.

— Что тебе, Занан? — сердито спросил бригадир.

— Пусть персики возьмет, ему получше питаться надо...

— Да ел он уже, Занан, ел, — Марухян взял персики, бросил в ящик и отыскал взглядом Каро.

Тот сидел возле канавы, разложив на коленях бумаги, на которых были нарисованы разнообразные камни, и теперь он рисовал новые остро отточенным карандашом: круглые, овальные, эллипсовидные, треугольные, многоугольные... Каро грыз кончик карандаша, вдруг все перечеркивал и рисовал новые камни...

Марухян кружил по саду, наказывал женщинам поосторожнее складывать персики в ящики и вдруг заметил Арма. Марухян снова решил было поговорить с ним: осень на носу, пусть побудет до осени рабочим, а там в Карцанке новые бригады создадутся, вот и пусть потрудится день и ночь, как в свое время он, Марухян. Через несколько лет будет у него такой же сад, как тут. Разве честно на готовенькое приходить? Человек тысячелетнюю пустыню в рай превратил, а теперь вроде бы и не нужен стал... Несправедливо... Бригадир сделал несколько шагов в сторону Арма, но у него почему-то заныли колени, он повернулся и пошел к Ерему.

А слезы капали из глаз Ерема, и он злился на себя за это, но они, горючие, все лились.

Подходил Марухян, и Ерем поджал больную ноту, поднялся, свернул к воде, журчавшей между рядами лоз, ополоснул лицо и вслушался в голос воды, влекущий, трепетный. И разволновался еще больше. И еще раз плеснул на лицо воду. Теперь Ерем слышал шаги Марухяна и потому склонился еще ниже, будто за водой следит.

— Ерем, сынок! — «Сынок»! Привяжется же такое дурацкое слово! — Не надрывайся ты, ради бога, ведь ты уже в летах.

«А ты что, младше, что ли?» Ерем провел мокрой ладонью по лицу, сжал подбородок, словно бороду выжимал, потом пригладил ладонью свои жесткие волосы, искоса поглядел на седину Марухяна И позавидовал тому. Да у него самого, у Ерема, поседеют когда-нибудь волосы или нет? Или, может, это тоже какая-то болезнь?

— У тебя что, голова болит?

— Гм... — Ерем надвинул кепку на глаза.

— Тебе, наверно, напекло голову, в тени сиди... вон там... И мне сегодня что-то худо, ноги подкашиваются. — Марухян не притворялся. — Ты слыхал, чтоб я когда-нибудь на здоровье жаловался? Не слыхал. А нынче с самого утра ломота во всем теле, будто я надорвался, и колени подламываются. — Бригадир попытался унять дрожь в ногах, да только языком прищелкнул. — Да, Ерем, старость не радость, пора место молодым уступать, наша песенка спета...

— Гмм...

— Да, спета... — не щадил он себя, сейчас можно было быть искренним, это не в конторе, где полно народу и сидит Киракосян. — Спета... — прошептал он про себя еще раз. И по лицу Марухяна теперь блуждала примиряющая с самим собой улыбка.

Рядом, в нескольких шагах от них, растут персиковые деревья, ряды их тянутся и вправо, и влево вдоль канала, а за поворотом начинаются виноградники. До чего же персиковые деревья хороши! Одно к одному! Стволы у всех одинаковые, кроны... Господи, да есть ли еще где-нибудь такое чудо! Если б одно дерево было побольше, другое поменьше, одно сухим и желтым, другое зеленым, на одном персиков меньше росло, на другом больше, а то все как на подбор!.. Чудо, одним словом. Если б сто ученых на спор попытались такой сад вырастить, не вышло бы, как пить дать, не вышло бы. Такую ухоженную зелень, такие ровные ряды деревьев Марухян видал разве что на картинке в книжке своего внука-первоклассника...

— Знаешь, Ерем, такого персикового сада, как в нашей бригаде, нигде больше нету. Я тебе дело говорю.

— Гм... — Ерем был раздражен: бригадир болтает и нарушает тишину. А в ней сказочные краски и шепоток воды, бегущей по каналу за спиной Ерема. Вроде бы вода, а журчит себе тысячу лет, да что там тысячу, с тех пор, как Мать-гора на земле стоит! А жизнь человека — что огонек спички. Вспыхнет и нету...

Вода рвется сквозь полуоткрытые заслонки, бурлит, переливается на солнце, как будто в ней радуга, шумит. И шум этот слышит Ерем издалека-издалека, словно из сказки. И уж совсем сказочными казались всплески воды, бегущей по канавкам между рядами виноградных лоз.

«До чего же хорош белый свет, — подумал Ерем. — Счастлив тот, кому отпущен долгий век...»

— Да, такого персикового сада, как в нашей бригаде, нигде больше не сыщешь, — казалось, сам с собой разговаривает бригадир. — Деревья только-только начинают урожай давать, на следующий год урожай вдвое больше будет, через год еще больше, а потом...

Бригадир окинул взглядом границы своей бригады, а на сады соседней бригады даже не взглянул, не заметил их — не было ничего там, по ту сторону дороги, пустыня там была, и все. Зеленый горизонт обрывался здесь, у края оврага.

— А большая площадь у нашей бригады, Ерем.

И пусть другим остается весь белый свет, Марухяну хватит и этого зеленого лоскута, Марухян не променяет его на целый мир. Такого персикового сада нигде больше не сыщешь. А каков виноградник! Разве сосчитаешь, сколько в нем лоз? Каждая лоза — как огромная наседка. Осенью из-под каждого ее крыла не меньше ведра винограда соберем... На будущий год — вдвое больше, через год — еще больше...

— Жаль, Еро, что старость пришла, жаль...

Ерем забыл о присутствии бригадира. Он даже перестал ощущать вес собственного тела, перестал чувствовать больную ногу, веки его набрякли, он погрузился в приятную дрему, и воображение увлекло его за поселок, даже за Армянское нагорье... невесть куда. И мир представился Ерему большой поляной под синим небом, она в весенней молодой траве, в пестрых цветах и освещена мягким и добрым весенним солнышком. Поляна окружена голубыми горами, и горная речка пересекает ее поперек. Перепелка пьет из нее воду, стоит на гладком камне, поет, наклоняет головку, прислушивается к воде, в полуоткрытых лепестках колокольчика замешкалась пчела... А сам он, Ерем, лежит на поляне с закрытыми глазами и не может понять, где он...

Перед полузакрытыми глазами Ерема пестрел, перебирая всевозможные краски, лог, и он где-то на грани бытия и небытия, забыл о себе, забыл о своей больной ноге.

«Глупая жизнь... короткий сон, и только... Если б дан был век подольше», — и, словно сквозь сон, услыхал:

— Молодым надо место уступать, Еро... Мы пустыню в сад превратили, и в какой сад!.. — Бригадир понизил голос. — В райский сад!.. А молодые пусть наслаждаются... Вон Арма, — Марухян хотел было сказать о нем что-нибудь едкое, но не сумел, он всегда относился к нему тепло. Арма работал у него в бригаде... Марухян отыскал взглядом среди виноградных лоз Баграта, Вароса, Сантро и каждому в отдельности улыбнулся — все они скромные труженики. Сколько бригад в совхозе?.. Десять. А самые лучшие работники у него в бригаде...

И пальцы бригадира невольно притиснули полевую сумку к коленям, он открыл сумку и сам удивился — зачем? Но тут заметил записную книжку... А, нужно выписать зарплату! Ничего, что рабочий день еще не кончился.

— Выпишем вам зарплату, — бригадир раскрыл записную книжку прямо на полевой сумке и удивился, что Ерем не взглянул ни на него, ни на его записную книжку. Первым он записал Ерема. — Поладян Ерем, две нормы... Больше не могу, Еро. Если и напишу, Бадалян вычеркнет... Если б не Бадалян, я бы больше выписал. — Он сейчас не пожалел бы для Ерема ни четырех, ни ста четырех норм. — Галстян Баграт, две нормы... Он хорошо трудится, слов нет. Ему и четыре нормы выпишешь, все мало, но не положено... Мокацян Арма, две нормы... Таких работников, как наши, Еро, ни в одной бригаде нет... Варос, две нормы... Жаль, больше не имею права... Назик, две нормы... Шесть норм на семью, — бригадир улыбнулся Ерему. — Круглая сумма получается.

— Все это ерунда, — пробурчал Ерем. «Все на свете ерунда, кроме жизни».

Бригадир обиделся — впервые его работник свысока относится к «нормам».

— Главное — здоровье, а все остальное ерунда, — уточнил Ерем.

— Всем деньги нужны — и здоровым, и больным.

Ерем в душе с ним согласился, спокойно сдвинул со лба кепку и уставился в записную книжку бригадира. Потом потер глаза, чувствуя, что его больше привлекает шоссе. А по шоссе ехала легковая машина...

Если б пришла весть о том, что Сарибек, бывший сосед Ерема, отдал богу душу... Ерем надел бы свой новый костюм и сел в машину...

Взгляд Ерема, уцепившись за машину, то летел вместе с ней с крутого спуска, то подымался вместе с ней...

3

«Что ты меня теперь-то попрекаешь, когда у меня двое детей на шее? — мысленно пререкался Варос с отцом. —В школу, мол, не хожу! Книжек, мол, не читаю!..»

Варос через просвет в листве угрюмо посмотрел на отца и заметил, что жена, Назик, согнулась под тяжестью ящика, полного персиков, и семенит, несет ящик к дороге. По тому, как несла Назик ящик, Варос определил его вес — не меньше пуда... Вот тебе рублей семь-восемь. А десять ящиков — восемьдесят рублей. А сто... нет, а тысяча... а восемь тысяч ящиков... Ага, вот как раз столько и нужно, как раз столько... Назик поставила ящик на обочину дороги и, распрямившись, медленно пошла назад. Варос прищурился, попытался разглядеть, сколько ящиков уже стоит на дороге... Восемнадцать, девятнадцать, двадцать... А вон еще один жена Баграта несет...

— Кому я сказал! — взорвался где-то голос Баграта. Жена Баграта растерялась, бросила ящик, а ладонь поднесла к губам и засеменила назад к женщинам.

Баграт появился из-за виноградных лоз и зашагал прямиком в персиковый сад. Он ведь строго-настрого запретил жене и дочери подымать полные ящики. Это мужское дело, его дело!

Женщины, прекратив работу, ждали, что же сделает Баграт, и с любопытством глядели на его жену, словно впервые ее видели, эту покрасневшую толстушку.

Только старуха Занан была непричастна к тому ожиданию, она отбирала спелые крупные персики для Каро. Повертит персик со всех боков и в передник.

— Срам какой, — переглянулась жена Баграта с дочкой.

— Поколотит? — не стерпела Про.

Дочь Баграта, опустив голову, двинулась отцу навстречу.

— И правильно сделает! — громко выкрикнула Назик.

Баграт вошел в сад и потянул жену в сторону.

— Отец! — встряла между ними дочь.

— Да в чем дело, Баграт? — со своей стороны вмешался Марухян. — Работа есть работа.

— Ты это видел? — и Баграт показал на ящики, стоявшие на дороге. — Тебя самого заставлю все перетаскать! — и потянул за собой дочь.

Женщины ревниво и завистливо глядели вслед дебелой жене Баграта, а потом со злостью, с вызовом мерили взглядом бригадира, который что-то недовольно бурчал в адрес Баграта. Невестке Пайцар так хотелось быть на месте Багратовой жены, пусть бы Баграт ее в кровь избил сейчас, все равно лучше, чем так... Про, скривив рот, искала взглядом своего горе-муженька. У Назик глаза были полны слез, ей что-то хотелось сделать сейчас, сию минуту... И тут она заметила ящик, полный персиков... Она стиснула зубы, оторвала ящик от земли и, согнувшись в три погибели под его тяжестью, засеменила к дороге.

— Что вырываешься, негодница? — Баграт дернул дочь за руку, потом взглянул на нее и на жену и сказал: — Что ж, ступайте, вечером все равно дома встретимся...

Он поставил три ящика друг на друга, понес, грохнул на дорогу, вернулся, еще три ящика отнес на дорогу и еще три ящика... Потом отряхнул просторную рубаху и ушел.

Арма издали улыбнулся ему, чувствуя, что очень любит этого богатыря. В душе Арма таились для Баграта какие-то теплые слова, таких не произнесешь, пока не выпьешь с человеком. А хотелось ему сказать так: ты великий человек, Баграт, и Бовтуну ты нужен, как никто другой, больше нужен, чем бригадир, чем директор, чем агроном, чем профессор Гулоян. Ты нужен Бовтуну, как солнце, как воздух, как вода... Тут миллион лет лежала пустыня, потому что не хватало земле твоей силы... А ты...

— Арма!

Арма поднял глаза и увидел между лозами Вароса, но тот почему-то расплывался, и двоился, и казался дальше, чем был на самом деле. Но вот он уже совсем рядом и хохочут его крупные зубы. А Арма все еще смотрит туда, где только что были два Вароса. Арма даже испытал теплое чувство к тому, двоящемуся Варосу, мелькнувшему среди виноградных лоз, но чувство это не имело никакого отношения к человеку, стоявшему возле Арма.

— Когда бригаду принимаешь?

Два ряда крепких зубов Вароса смеялось, но смех этот показался Арма чужим. Друг его детства и товарищ его по труду на Бовтуне исчез в густом винограднике...

— И от меня скрываешь? Мы что, разве не товарищи?

— Мы с тобой друзья.

— Дай сигарету, — и Варос сунул руку к Арма в карман.

— Но мы еще ближе, когда ты виноградник поливаешь.

— Как то есть? — Варос напрягся, будто в словах Арма было что-то обидное. — Когда бригаду принимаешь?

— А ты этого хочешь?

— Ну и псих.

— А зачем тебе это?

— О чем ты говоришь? Если ты бригадиром станешь, плевали мы и на директора, все нашим будет, — и Варос широким жестом указал на бригадные сады.

— И так все наше, именно наше.

— Эх, когда ты только поумнеешь! Ладно, принимай бригаду, а все остальное тебя не касается... Дай сигарету.

Арма засмеялся — сигарета уже дымилась в руке Вароса.

— Дай другую, — Варос отшвырнул горящую сигарету, резко повернул голову направо, потом налево, ему хотелось что-то сделать спешно, неотложно, но он вдруг плюхнулся на спину, закрыл глаза и протянул руку. — Дай... И ждал, что Арма вложит сигарету ему между пальцами ладони. — А знаешь, Арма, я уже собрал половину...

— Половину бригады?

— О-о-о! — сморщился Варос, но тут же просиял. — Хорошо сказано: если половина бригады моя, то и половина сада моя. Ха-ха-ха, — но оборвал смех и, стиснув зубы, прошептал: — На машину половина денег уже есть, — и на лице его заиграла довольная улыбка. — В этом году со своего участка не меньше тонны винограда соберу, ну и еще подработаю кое на чем. — Он всплеснул руками и присмирел. — Тонна! Вроде во как много, а пересчитаешь на деньги, рублей триста — четыреста всего. А мне знаешь сколько денег надо! Как облаков на небе!

Арма вдруг взглянул на Мать-гору. На вершине ее дымилось облачко, и было оно первым робким вестником дождя...

Месяц назад на вершине Мать-горы показалось такое же облачко, потом оно разрослось, и в полдень на землю обрушился ливень. Солнце сияло над логом и Мать-горой, и вдруг в четверть часа все переменилось, упали крупные капли дождя, а за ними хлынул с небес поток, который понесся к каналу и садам. Поток мчал с собою камни, которые обрушились в канал, перекрыв воде путь, и она, выйдя из берегов, грозила смыть сады. Рабочие бежали навстречу потоку. Арма бросился в канал, чтобы освободить от камней русло. Это было рискованно, потому что с потоком рушились в канал новые камни.

«Арма! — заорал Варос. — Погибнешь!» — И вдруг чуть было не ринулся за ним. Баграт не пустил его и закричал, чтобы Арма тут же вылез из воды. Сперва нужно остановить поток, несущийся наперерез каналу к садам, иначе он виноградные лозы и фруктовые деревья с корнем вырвет и унесет их в ущелье. Бессмысленно пытаться остановить поток земляными насыпями, нужно камней натаскать со стороны гор. Взвешивать было некогда. Арма вдруг схватил Вароса за руку, и не успел тот опомниться, как оказался в канале, а потом по ту его сторону. И никаких слов больше не было, все поняли, что надо делать... Варос передавал камни Арма, который стоял в полный рост в разлившемся канале, Арма передавал их второму, второй третьему.

Все пребывали в молчаливом напряжении. Потом Баграт заметил, что поток утихает, он не катит больше камни в канал, теперь надо расчищать русло канала...

Поток прекратился так же внезапно, как и возник. Это была легкая шутка Мать-горы, и теперь гора лучезарно сияла, увенчав Бовтун радугой. Светило яркое солнце, на листве блестели капли дождя, виноградные лозы и фруктовые деревья, казалось, дымились. Рабочие устало сидели на берегу канала. Камни, раскиданные там и сям, казалось, еще продолжали источать влагу, они были в грязи, в иле, в тине. Водой подмыло несколько персиковых деревьев, теперь они клонились по движению потока, почти падали на дорогу. А дорога была покрыта илом — напоминанием о потоке. Рабочие промокли до нитки, все молчали. Никто не клял внезапный потоп, никто не жаловался на усталость, никто не перечислял убытки, нанесенные ливнем, все сидели так, словно ничего не произошло, и были буднично спокойны, и тишина вокруг стояла такая мирная, и тихий пар подымался от земли. И в каждом человеке было растворено неуловимое чувство, зыбкое и тонкое, как свет. И никто как будто не осознавал, что, сидя возле канала, пытается найти себя где-то вне себя, может быть, вон в той развевающейся голубоватой дымке...

Марухяна не было, он пошел в соседнюю бригаду разговаривать с начальством и теперь возвращался по шоссе. Остановился возле сторожки. Поискал взглядом своих в курящихся садах и нашел их возле канала.

Рабочие сидели и немигающим взором смотрели на колышащийся пар, исходящий от земли. Когда же на дороге показался бригадир, они словно вышли из оцепенения.

Первым нарушил молчание Ерем. Потом Варос удивленно сказал:

— Как это мы вручную столько камней натаскали?

— Не меньше двух машин, — подтвердил Ерем.

Да, все эти камни прошли через руки каждого, да еще во время потопа, когда и на ногах-то устоять было непросто. И за сколько времени-то?.. За какую-нибудь четверть часа! А камни тяжелые, мокрые, скользкие, в тине и в иле... А ведь люди, передавая камни друг другу, не чувствовали ни тяжести их, ни величины. Теперь же они издалека взвешивали на глаз те камни, которые совсем недавно остервенело неслись на сады. Совсем недавно, мгновение назад. Мгновение назад клубились облака над Мать-горой, мгновение назад бурлила тяжелая вода канала, мгновение назад выросла над Бовтуном радуга, и стал подыматься пар над землей, и на дорогу вперевалочку вышли белые утки с пушистыми утятами, которые... которые сейчас разбегаются из-под ног Марухяна.

Арма смотрел, как сминается пар под ногами бригадира и появление того на дороге казалось ему лишним.

Марухян шел неторопливо, положив ладонь на полевую сумку. А в сумке лежали его завтрак, записная книжка с измятыми листами, в которой были записаны трудодни и зарплата рабочих, и еще сложенная вчетверо бумага с нормами и расценками.

— Теперь опять придется по новому заходу камни убирать, — произнес Варос устало.

Баграт смотрел сквозь Марухяна на свою каменоломню и при словах Вароса взглянул на камни, побывавшие в канале, как-то примериваясь, будто собирался высечь сегодня такие же из скалы.

«А на случай потопа в марухяновском списке какие нормы?» — засмеялся Варос.

«Скалится попусту, — Назик отвернулась от мужа и свысока взглянула на Арма. — Хочу, чтоб твоя девица городская гулящей была и чтоб молва о ней катилась...»

Пристальному взгляду Каро камни казались зверями — спящими, притворившимися мертвыми, хитрящими, уставшими... Вот-вот рычание послышится. И Каро осторожно опустил руку в карман, достал бумагу, снова опустил руку в карман, достал карандаш и почти тайком стал рисовать один камень, был он весь какой-то колючий, звездовидный.

— Знак камня? — Старуха Занан поднесла к глазам бумагу. — Был в роду моего свекра... нет, в роду моего отца парень по имени Саги... Он лекарства, что ли, готовил? — сама к себе обратилась Занан. — Поехал он в Битлис... Нет, был Саги, упокой господь его душу, попом. И дети, которых он крестил, уже на сороковой день бегали...

Марухян вдруг поскользнулся. Вах, дорога-то размыта!

— Что случилось-то?

— Иди, узнаешь, — отозвался Варос.

— Потоп?..

А теперь вот снова рваное облачко было нахлобучено на вершину Мать-горы и казалось оно таким же недобрым вестником бедствия, что и месяц назад. Гора вроде бы на сей раз им пренебрегала, но кто знает, что будет через полчаса. Может, это смирное облачко накличет стаю себе подобных, ливень обрушится на землю и со склона Мать-горы понесется поток...

Если такое случится, всем скопом — Варос, Баграт, Сантро... — всем скопом поднимутся люди наперерез потоку.

Арма разыскал взглядом своих товарищей. Баграт показался и исчез... А может, и не показывался, может, это мираж? А реальность — вспыхивающий зеленью горизонт, и туман, развевающийся над садами, и переплетение покоя, солнца и света, обволакивающее Мать-гору, и горячая усталость в теле.

«В этом тумане, Варос, мы с тобой единое целое», — Арма смотрел на товарища, распластавшегося на садовой тропинке: лоб в тонких мелких морщинках, круглые припухшие веки, приплюснутый нос, короткий подбородок, крепкая шея, раскинутые короткие руки... Потом взгляд Арма остановился на полураскрытой ладони Вароса, она была в пыли и раскрыта как-то просительно... И Арма вдруг почудилось, что перед ним бездыханное тело... Надо кричать, звать людей... Но Варос вдруг открыл глаза, и Арма в ярости на него за пережитую минуту ударил его кулаком в плечо.

— Ты что, спятил?

Арма едва удержался от того, чтобы не ударить его еще раз.

— Вставай!.. Иди работай!..

В глазах Вароса загорелась обида, и он, все еще лежа, смерил Арма горьким взглядом.

— Ты что, уже бригадир? Приказываешь? С тебя станет...

«Как же, тебе прикажешь...» — Ах вот ты какой! — И Варос, обиженный, ушел напрямик, через ряды виноградных лоз.

И, чем дальше уходил, тем ближе и родней казался он Арма. А когда исчез из виду, перед взором Арма остался лишь колеблемый воздухом туман — радужные краски кружатся, кружатся и оборачиваются рябью волн, трепетных, как воробьиные крылышки. Кажется, что от каждого дерева, от каждой лозы отрывается стайка воробьев и летит к ущелью, чтобы напиться. Потом Варос снова появился в рваном тумане. Появился ли? А может, это мираж? И Арма стал ждать, чтобы Варос показался еще раз, но вдалеке работал Баграт, переходя от лозы к лозе, и Арма подумал, что его-то он и искал...

«Что нас роднит? — подумал Арма. — Да вот это — сила наша, впитанная лозой. — Перед взором его пульсировала зеленая масса, полная солнца и света и отделяющая его от товарищей по работе. — Если хочешь, чтоб мы были вместе, трудись! — мысленно потребовал он от Вароса и опять услышал ответ того:

«Ты что, уже бригадир?»

Бригадир?.. А он в самом деле станет бригадиром? Арма вгляделся в поселок, отыскивая контору.

«Вечером зайдешь в контору, товарищ Мокацян... Дадим тебе бригаду. Поглядим, как себя поведешь».

А как себя надо вести? Приказывать?.. Арма зажег папиросу и сел между лозами, пытаясь принять верное решение, ведь директору совхоза отвечать нужно.

Скажем, станет он бригадиром вместо Марухяна. Ладно. С чего начать?.. Что нужно сделать, чтобы не уподобиться Марухяну? Ведь, в конце концов, он молод, только-только институт закончит... Так что же делать?.. Можно, например, попросить Баграта, чтоб тот прикрыл каменоломню.

«Дядя Ваграт, хочу тебя попросить об одном», — мысленно обратился Арма к Баграту.

«Говори, бригадир».

«Не прикрыть ли тебе каменоломню?»

«А какой мне смысл, объясни-ка, чтоб я знал».

«Дядя Баграт, урожай убирать надо, сотни дел кругом, рабочих рук не хватает, а ты, дядя Баграт, полдня тут, полдня в каменоломне...»

«А я думал, ты умнее... Говорил я, говорил, говорить устал, а до тебя, видно, до сих пор не дошло. Что ж, еще разок для тебя повторяю: меня с тем шалопаем, с Артушем, негоже в одну упряжку запрягать...»

«Артуш! Сколько раз тебе говорить! Последние лозы в ряду неполитыми остались!»

«Это ничего, бригадир, поправимо. Лучше скажи, кто сегодня угощает?»

«Каро, вода не идет совсем! Может, мне добавить?»

«Что?»

«Не добавить ли воды, говорю?»

«Нет».

«И что ты все чертишь, Каро?»

«Смотри, какой камень. Тут круглый, а тут с изгибом...»

«Каро... Каро джан... выкинь ты эту чушь из головы! Дай сюда бумаги!»

«Зачем?»

«Прекрати это, Каро! Прекрати, Каро джан!»

«И ты меня не понимаешь, Арма».

«Дядя Сантро...»

«Все дядя Сантро да дядя Сантро... Что за люди!.. Не дают наедине со своими мыслями побыть...»

— Да чтоб тебе пусто было!.. Чтоб вам всем пусто было! — Арма резко встал и оглянулся.

Над Бовтуном виселтуман, тяжелый и недобрый. Никого из бригады не было видно. Только Марухян стоял наверху, возле живой зеленой изгороди, на границе бригадных садов.

— Он ваш бригадир, он, а не я!

Арма представил, как вспылит Мирак, узнав о его отказе стать бригадиром: «Тебя не поймешь!.. Зачем ты тогда пять лет учился?»

Арма тянула к себе земля, он снова сел, скрывшись за деревьями от Бовтуна, от тяжелого бесцветного тумана, от Марухяна, от рассерженного лица брата.

«Люди тебя выдвигают, а ты не рад? Не рад ты, спрашиваю?» — опять звучал в ушах голос брата.

«Я рад, Арма, что тебя заметили», — произнес отец.

«Ты так думаешь, отец? Все проще: я на пятом курсе, и мне положено быть бригадиром... Мне важнее, чтоб меня не заметили, а поняли...»

«А кто, Арма, кого понимает? Каждый считает, что прав он, и только он, а значит, пусть его понимают, сам же он и не попытается понять другого... Ты помнишь третий закон Ньютона? Помнишь?.. Жаль, что я не дожил, не позанимался с тобой физикой...»

«Помню, отец... В твоем учебнике этот закон подчеркнут красным карандашом».

«Значит, два шара катятся друг другу навстречу, сталкиваются и откатываются друг от друга. И, чем больше их скорость, тем больше сила отталкивания».

«Помню... Действие равно противодействию. Так, кажется, сформулирован закон?»

«Да, Арма, так сформулирован закон. Хоть шары и сталкиваются, в этом их вины нет — обоих заставляет двигаться одна сила».

«Но почему непременно навстречу друг другу?»

«Ты забыл, Арма, что в этом и состоит опыт — они обязаны столкнуться».

«Я бы хотел, чтоб у Ньютона был закон о двух шарах, которые катятся параллельно друг другу».

«Не может быть такого закона, Арма, потому что даже параллельные линии где-то да пересекутся. А значит, в конце концов столкнутся и шары. Но мы отвлеклись, я не сказал тебе главного. Между шарами, которые катятся навстречу друг другу, есть общее. И знаешь, что? Это то поле, по которому они катятся и на котором сталкиваются. Может быть, это и есть самое важное в законе Ньютона... Так, значит, вечером пойдешь к директору совхоза?»

«А стоит идти, отец?»

«Думаю, что да. Все равно когда-то да придется пойти. Что ты колеблешься, Арма? Тебе не хочется быть бригадиром?»

«Мне кажется, если я вместо Марухяна буду сидеть на склоне горы, Варос все время будет мельтешить у меня перед глазами и все время будет казаться мне чужим. Потому что когда он стоит напротив, то кажется мне чужим, незнакомым — человеком, даже имени которого я не знаю. Особенно когда он говорит. А вот когда работает, когда теряется между лозами, я представляю его в подробностях — лоб, глаза, зубы, волосы, все... Голос... Когда он работает, я по нему даже скучаю».

«Все это мне понятно, Арма, но разве ты не можешь быть активнее, гораздо активнее Марухяна? Если сумеешь, тогда и чувство, о котором ты говоришь, исчезнет. Тебе известно, как лучше ухаживать за деревьями, как обрабатывать виноградники, ты не станешь сидеть на горе сложа руки, как Марухян. Ты подойдешь и к сыну Ерема, и ко всем остальным и научишь их тому, что знаешь сам. Ты можешь что-нибудь возразить на это?»

«Могу. Варос прекрасно знает, как лучше всего обрабатывать сад. Он знает это не хуже агронома, не хуже меня. И все остальные это знают. Вопрос в другом. Одно дело знать, а другое — есть ли у него желание отдавать все силы на пользу дела?»

«Но ты можешь заставить, чтобы он работал как надо. Тебе дано это право».

«Заставлять? Приказывать?»

«Да, если нужно».

«Представь себе, не нужно. Варос сам себя заставляет. Желания работать у него нет, но ведь он работает, сам себя заставляет, сам себе приказывает. К тому же он терпимо отнесется к приказам кого угодно, но не к моим».

«Печально, что у сына Ерема нет потребности трудиться, тяжело ему будет жить. Это ведь большое несчастье. Передай Ерему мое сочувствие... Но ты все-таки пойдешь вечером к директору?..»

— Очень из-за лозы переживаешь?

Арма вздохнул. Оглянулся и увидал Назик.

— Переживаешь, что лоза болеет? — Назик, скривив губы, пренебрежительно кивнула в сторону сохнущей лозы...

Назик стояла возле канавы с непокрытой головой, в платье без пояса, и оттого, что оно было просторным, казалась еще более худой.

— Хочешь, дам руку, чтоб привил ты ее вместо высохшей ветки?

Арма хотел подняться, но почему-то продолжал сидеть, обняв свои колени.

— Хочешь?.. На! — Назик возбужденно протянула ему руку и сделала шаг вперед, перешагнула через канаву. — Не бойся, мой маленький, мой маленький, умный, красивый мальчик, не бойся, не к тебе я пришла — несу еду Ерему, чтоб ел он и не помирал... Как я тебя ненавижу!..

Арма стиснул колени, крепче, крепче.

— Как я тебя ненавижу, Арма!.. Когда ты только отсюда переберешься?.. Ты ведь становишься товарищем Марухяном в Карцанке? Так? — Назик сложила руки на груди, впилась взглядом в склоненную шею Арма, и в уголке ее губ дрожала издевка. — Так?..

— Так, — ответил Арма чужим голосом.

— А меня в свою бригаду не возьмешь? Камни собирать буду. Я по этой части мастерица: раз — и в машину, раз — и в машину!..

Арма не смотрел на Назик, но видел ее злые, лихорадочные жесты.

— Раз — и в машину, раз — и в машину!..

Платок ее, сползший на плечи, теперь и вовсе упал на землю, волосы растрепались.

Арма решил было подняться, но руки зажали колени в такое крепкое кольцо, он над руками был не властен и опустил в колени голову, прижал к коленям лоб.

— Раз — и в машину, раз — и в машину!..

Потом он вблизи почувствовал дыхание Назик и ее черные растрепавшиеся волосы коснулись его лица.

— Уйди, — сказал Арма, не подымая головы.

— Уйду, — усмехнулась Назик, — но нигде тебя в покое не оставлю. Уйдешь в Карцанк, заявление подам и к тебе в бригаду перейду... И одета буду хуже теперешнего, худей и страшней теперешнего буду, а в покое тебя не оставлю, Арма, — и понизила голос. — Не будешь ты наслаждаться своей невестой со спокойной совестью, — зашептала, — не будешь, — и голос ее надломился.

Арма резко поднялся и обнял Назик. Это было так неожиданно, что Назик чуть не вскрикнула. А он крепко прижал ее к груди...

— Назик джан, — поцеловал ее в лоб, — сестренка моя, — поцеловал ее в лоб, в щеки. — Назик джан... сестренка моя... сестренка...

А Назик, закрыв глаза, искала его губы. Она притянула к себе его сумасшедшую голову... Арма оторвал Назик от своей груди и, потирая лоб, как слепой, пошел прочь...

Назик лежала с закрытыми глазами, согнув одну ногу в колене, и платье задралось, обнажив белое тело, а протянутые вперед руки словно пытались кого-то нащупать в воздухе. Потом руки сообразили одернуть платье, потом руки вспомнили, что надо встать... И теперь уже горько скривившиеся губы больше, чем глаза, искали среди лоз нечто потерянное навсегда...

4

Ученые приехали после полудня.

На шоссе показались два «виллиса» и «Волга». Сомнений не было, это они. Марухян засуетился. Отряхнул штаны, перекинул через плечо полевую сумку и заспешил навстречу. Встретить нужно возле ущелья, на повороте, сесть в «виллис» Киракосяна и проводить их до самой сторожки. Марухян пересек персиковый сад и побежал по садовой дорожке. Да, самое лучшее — встретить их на повороте... Машины свернули с шоссе в Бовтун. Марухян вытер ладонью пот со лба и ругнулся: «Тьфу! Чертово семя!» Слова эти были адресованы Ерему — Марухян злился на то, что так долго сидел возле Ерема... Теперь поспеть бы хоть к сторожке. Он свернул с дороги в виноградник, поскользнулся, ухватился за шест виноградных шпалер и тут заметил Арма.

— Я ж не велел поливать больные лозы. Люди приехали, пусть разберутся, — и, не дожидаясь ответа, зашлепал напрямик по грязи. Отсюда до сторожки рукой подать... А впрямь хорошо полил!.. И бригадир, довольный, зашагал уверенной походкой, улыбнувшись грязи, хлюпавшей у него под ботинками.

Машины съехали в ущелье и остановились на берегу речки. «Волга» речку одолеть не сумела, и те, что в ней сидели, пересели в «виллисы».

Бригадир стоял на садовой дорожке в тяжелых ботинках — на них налипли комья грязи — и пытался очистить ботинки. Потом плюнул на это дело и направил свои отяжелевшие стопы к сторожке. В таких ботинках даже лучше, больше похож на труженика.

Полевая сумка подскакивала у него на боку, он придерживал ее правой рукой и бежал бегом. И во время этого несолидного бега комья грязи, налепившейся на подошвы ботинок, летели в разные стороны. А машины-то приближаются к сторожке... Как пить дать, не успеет...

Вот машины остановились возле сторожки... Да погодите, погодите минутку! Марухян уже почти добежал...

Он, запыхавшись, остановился, улыбнулся, посмотрел на Киракосяна и приветствовал приехавших:

— Добро пожаловать, — и, указав взглядом на ботинки в грязи, объяснил: — Арма по ошибке полил больные лозы..г. —И потер ладонь о ладонь, приготовившись каждому гостю пожать руку.

Но Киракосян его перебил:

— Иди собери народ возле той лозы, что первой заболела.

— Хорошо, — и Марухян деловой походкой зашагал по дороге, по которой только что бежал. При этом он успел обернуться и приветливо улыбнуться через плечо знакомому агроному из райцентра.

— Значит, вы учились с Амбарцумом Петровичем? — обратился к профессору директор совхоза.

— Ну, конечно, — профессор Гулоян небрежным жестом сдвинул на затылок соломенную шляпу и искоса посмотрел на поросшую пыреем дорожку. — Конечно. Я имел честь учиться с вашим министром, — и снисходительно улыбнулся.

— И вы дружите с Амбарцумом Петровичем, ходите друг к другу в гости? — продолжал допытываться директор совхоза.

— Разумеется.

«Конечно же, люди пять лет вместе учились... Теперь он ученый, профессор».

Профессор обернулся, взглянул на коллег. Доцент сорвал виноградный лист и, наклонившись к молодой аспирантке кафедры Эльмире, что-то ей объяснял, что-то чертил на листе ногтем. А агроном из райуправления улыбался доценту и аспирантке и прятал руки за спину, чтобы случайно не коснуться девушки.

Профессор подождал, пока подойдет к нему аспирантка, и что-то проговорил невнятно.

— Что? — обратилась девушка к профессору с игривой улыбкой и не позволила себе обидеться на то, что вопрос ее остался без ответа. И продолжала неопределенно улыбаться, никому свою улыбку не адресуя.

— Когда к нам Амбарцум Петрович приезжал, тут пустыня была, пустыня! Камни и колючки. А сейчас, пожалуйста! — И Киракосян развел руками и смерил гордым взглядом Бовтун, как бы почувствовав себя на месте министра Амбарцума Петровича.

Профессор, опустив голову, прошел вперед.

«Слушает он или... Даже по сторонам не смотрит... Рассеянный, видать...» — обиделся директор совхоза.

— С людей семь потов сошло, пока они пустыню в сад превратили... — «Должны же они людской труд оценить...» — Профессор! — обратился директор совхоза, и в самом выговоре этого слова было нечто настолько притягательное, что Киракосяну захотелось подольше идти рядом с этим человеком, и он повторил еще раз: — Профессор, приезжайте как-нибудь вместе с Амбарцумом Петровичем. В горы поднимемся. Ручьи у нас отличные, выпить стакан воды из такого ручья — одно удовольствие...

— Ну, конечно.

«Конечно, конечно!.. Заладил одно... Хоть слыхал он, что я ему сказал?»

— С людей семь потов сошло, пока пустыню в сад превратили, а теперь вот какая напасть — виноград заболел. — «Смыслит он хоть что-нибудь? — И взглянул на аспирантку. — Невестка она его? А может, дочка?..»

Доцент сложил мягкие руки на мягкой груди, и мягкий подбородок коснулся мягкой груди, и короткая шея полностью скрылась за двойным подбородком.

— Когда я институт кончал, вы на третьем курсе учились и были председателем профкома, — говорил доценту агроном из райуправления. — Я вас с тех самых пор знаю.

Доцент улыбнулся, но его большие круглые черные глаза серьезно и сосредоточенно разглядывали родинку на коленке аспирантки.

— Я так люблю здание нашего института. Когда в Ереван приезжаю, всегда хоть мимо, да пройду. А внутрь не захожу, знакомых у меня там нет, — и агроном из райуправления совершил плавный переход к следующей мысли: — Хоть бы уж кого-нибудь из ребят нашего курса в аспирантуру взяли.

Доцент не сводил глаз с заинтриговавшей его родинки.

— В этом году сын у меня школу кончает. Хочу, чтоб поступал в наш институт, — продолжал агроном из райуправления.

— Сколько тебе лет? — Профессор искоса взглянул на крепкие плечи Киракосяна.

— Может, пятьдесят пять, может, шестьдесят. Не было у меня времени годы считать, — ответил директор. — Дни рождения справлять некогда было.

— Ну, ты еще молод, нечего жаловаться, — снисходительно сказал профессор, улыбнулся девушке и про себя подумал: «Мне бы твои годы... Когда молод был, штаны носил дырявые. От дырявых штанов Егуш сбежала... Потом штаны завелись — война грянула. После войны аспирантом был, снова в рваных штанах ходил. Тогда от дыр в карманах Асмик сбежала... Сейчас у меня штанов двадцать пар, а толку что?..»

Профессор нахлобучил соломенную шляпу на уши, почесал затылок и обратился к аспирантке:

— Один вопрос. Однажды старый крестьянин говорит: не сегодня-завтра помру, а ни разу в жизни досыта мацуна не поел. Люди смеются: мол, шутишь, старик, такая ли уж невидаль мацун, чтоб им досыта не наесться? Не удивляйтесь, отвечает крестьянин, и поверьте мне, не ел ни разу я мацуна досыта. То мацун дома есть, хлеба нет. То хлеб есть, мацуна нет. То и мацун, и хлеб есть, меня дома нет. Так вот спрашивается, кто же виноват в том, что этот бедный крестьянин ни разу досыта мацуна не поел?..

— Корова, — фыркнула девушка, но тут же покраснела и стала серьезней, может, профессор на ее происхождение намекает (Эльмира была из деревни), мол, оставьте кафедру, откуда приехали, туда и возвращайтесь, селу специалисты нужны. А может, притча эта как-то связана с недавним бормотанием профессора, которое она не расслышала и смысла которого не поняла?.. А что все-таки тогда сказал профессор?.. Девушка вопросительно улыбнулась профессору.

— Жена виновата, — высказал свое мнение Киракосян. — Эка невидаль, — миска мацуна и ломоть хлеба! Неужто ей трудно было мужа накормить? Жена виновата, и больше никто.

— Весь белый свет виноват... Все мы виноваты, — ответил профессор.

— Значит, выходит, что и сам крестьянин виноват, — заметил агроном Бовтуна.

Профессор смерил Бадаляна взглядом.

— Говоришь, наш институт окончил?

— Да.

— Мне экзамены сдавал?

— Два раза. Первый раз «неуд» влепили, — засмеялся агроном.

— За что?

— Не знал, что такое вариация и еще вариации наследственны или нет.

— А теперь знаешь?

— Теперь знаю... Так все-таки выходит, что и крестьянин сам тоже виноват?

— Постольку, поскольку он родился.

— Если б я так на экзамене ответил, вы бы мне «неуд» поставили.

— Может быть. Но это несущественно.

Марухян звал народ, стоя между рядами виноградных лоз. Он делал это с достоинством и вдруг увидел Баграта, спускавшегося по садовой дорожке. «От него жди всякого подвоха...» И постарался, чтобы люди свернули в сторону раньше, чем подойдет Баграт.

А Киракосян стоял подбоченясь и смотрел поверх головы Баграта на вершину Мать-горы.

— Баграт! — окликнул он Баграта громче, чем было нужно. — Куда ты идешь? — И сердито продолжал смотреть на Мать-гору, однако ждал ответа.

Баграт приближался, крепкий, с заложенными за спину руками, с суровым взглядом, и болтались пустые рукава его пиджака, накинутого на плечи:

— Куда идешь? — еще раз спросил Киракосян.

Баграт поравнялся с гостями, коротко, без улыбки, ни на кого не взглянув, поздоровался и прошел мимо.

— Марухян тебе ничего не говорил? — Директор через плечо оскорбленно посмотрел на спину Баграта. — Этот... этот... — директор подыскивал для бригадира пообидней словцо, — старикашка тебе ничего не говорил? Не говорил, чтоб собрались узнать про болезнь винограда?

— Я ж не ученый, — не оборачиваясь, ответил Баграт.

— Кто это? — поинтересовался профессор.

— Рабочий. И какой рабочий! Работа горит в его руках! А разговариваешь с ним, он не остановится и в лицо тебе не посмотрит... Что ему надо? Раньше, бывало, говорит, и говорит, и говорит — и в поле, и на дороге, и в конторе. Часами ведь говорить мог! А что теперь с ним происходит, ума не приложу.

Киракосян стоял в прежней позе — подбоченясь, вполоборота к дороге, по которой ушел Баграт, — а хмурый взгляд его был обращен на сады.

— Как воды в рот набрал, слова из него не вытянешь. И тут хребет надрывает, и там, а молчит как рыба!

И все обернулись вслед Баграту. Шел он, большой, спокойный, уверенный. И чем дальше уходил, тем больше сливался по цвету с землей: и сапоги цвета земли, и штаны цвета земли, и пиджак цвета земли, и кепка. Дымок папиросы взвивался над его кепкой и тут же сливался с цветом одежды.

— Он, видите ли, каменоломню открыл! — Директор совхоза не мог успокоиться. — В ущелье каменоломню открыл! Вот ты, профессор, ты рассуди. В нашей стране ведь все государственное. Так? И поле, и вон та гора, и ущелье, и камни. Так? И кто же ему дал право камни рубить и продавать? А? Кто дал? Надо милицию позвать, и из финотдела пусть придут, составят акт и его посадят... Ну-ка гляньте, гляньте, как он гордо идет!..

— А когда у вас рабочий день кончается? — глядя круглыми глазами на круглые часы, спросил доцент.

— Когда рабочий день кончается? — Директор вдруг стал пунцовым. — Когда рабочий день кончается? — передразнил он доцента. — Да разве этот человек по часам работает? — защитил он от доцента Баграта. — Он за час столько дела сделает, сколько другие за десять! — «Сколько ты за десять, — мысленно уточнил директор. — Что ему возле тебя стоять, время убивать? Лучше он за это время камня нарубит, дети сыты будут». — Эх! — И на какую-то минуту директору показалось, что все кругом виноваты, кроме Баграта. — «Верно делает! Пусть рубит камни, чтоб детей вырастить! — Потом отыскал взглядом Марухяна. — Ну что рот разинул?..» — Пойдем к больным лозам! — и пошел вперед.

Профессор сдвинул на затылок соломенную шляпу, улыбнулся вслед Киракосяну и, чтобы нарушить неловкое молчание, сказал агроному Бовтуна:

— Все-таки любопытно, знаешь ты, что такое вариация и наследственны ли вариации?

— Конечно, знаю. Вариация — это воздействие условий на изменение живого организма. Отклонения обычно бывают либо бесполезными, либо вредными. Вариации вообще не передаются по наследству. Но никто не может поручиться, что эти изменения не передадутся хоть нескольким поколениям.

— Совершенно верно, — согласился с ним профессор Гулоян. — Зря я тебе двойку поставил.

Киракосян двигался между лозами быстро, решительно, не оглядываясь назад, но беспокойно вертя вправо и влево своей короткой крепкой шеей. Губы его недовольно шевелились, но слов было не разобрать. «Ну и ученый, доцент! Рожа сытая, весь из себя мягкий, жирный. А глазищи-то! Неужто ему лозы доверить можно? — Киракосян быстро пересек еще одну дорожку, сделал несколько шагов в сторону рабочих и вдруг остановился. — Профессора подождать надо... Как-никак товарищ Амбарцума Петровича...»

Чуть поодаль росли виноградные лозы, проявившие первыми все признаки болезни. Рабочие сидели, свесив ноги в канаву. Из уважения к директору женщины встали.

Только Назик сидела, опустив лицо в колени, отключившись от всего на свете...

«Назик джан... сестренка... — Арма взволнованно смотрел на ореховые деревья, а в висках его пульсировали одни и те же слова: — Назик джан... сестренка...» А может, и не слова это были вовсе, а просто горячее дыхание. Он хотел избавиться от этих слов, но чудилось, что их шепчет кто-то другой, и избавление не наступало. Их нашептывал кто-то другой, стоя далеко-далеко, где-то возле ореховых деревьев. И существовал там, казалось, иной мир. И хотелось проникнуть в него и затеряться в нем...

Девчата — новенькие — сняли платки, и по тому, насколько обгорело лицо подруги, каждая могла судить о своем лице. Они с любопытством следили за городской девушкой в белой шляпе, которая мелькала между лозами и почему-то улыбалась. Очень она их интересовала, эта девушка в белой широкополой шляпе с бахромой.

Когда аспирантка вышла на дорогу, Киракосян отступил на шаг и пригласил рабочих подойти поближе. Новенькие девчата обменялись понимающим взглядом и повернулись к аспирантке.

Киракосян помог профессору перейти через канаву и потом еще продолжал держать его за рукав.

— Ты, профессор, бог весть что про нас подумаешь. Злиться, ругаться много приходится. Что поделаешь, производство...

— Да все понятно, — мирно ответил профессор. И тут заметил табличку на больной лозе с названием болезни. — Кто писал?

— Я, — ответил Бадалян.

— Вроде бы верно, молодой человек, — и профессор попросил доцента срезать ветку.

— В роду моего свекра... нет, в роду моего отца был профессор по имени Габриэл, — зашептала Занан на ухо Назик. — Расстелет он, бывало, платок возле столба, насыплет на платок пшена... — «Нет, профессором другой был, Кнтуни, — исправила себя старуха. — Верно, Кнтуни был профессором, упокой господь его душу». — Если заболеет на белом свете какой-нибудь старец, тут же Кнтуни зовут. И вызвали его в Полис... — «Нет, в Полис оружейных дел мастера Кале увезли...» — Увезли, значит, Кале в Полис и в тюрьму посадили...

Назик хрустнула пальцами, прижала к груди руки, плечи ее были подняты, а взгляд затуманен. Губы ее были так плотно сжаты, что щеки ввалились.

— Увезли его, значит, в Полис, а Полис-то далече...

— Да не Полис, мамаша, а Стамбул. Стамбул! — произнес Сантро раздраженно.

«Войте, свистите! Вот уже пятнадцатый раунд... Давид спокойно скидывает с плеч полотенце, легко встает на ноги и, не прикрывая ни лица, ни груди, идет на Мохамеда Али. Али замышляет коварный удар, Давид предотвращает его, а через минуту... через минуту Мохамед Али лежит на земле, как тюфяк... Умереть мне за твою душу, Давид... Ну, как ты теперь выкрутишься, подкупленный судья? Как ни крути, ни верти, а Али твой не подымется. Конец! Тащите носилки!

Тащите носилки и будьте добры выполнить наше условие — позвольте Давиду и отцу его, Сантро, поехать в Ачманук... Где ты, Ачманук?..»

Профессор долго вглядывался в срез ветки, понюхал его, лизнул, содрал с ветки кору и на нее посмотрел, и ее лизнул. Потом сказал доценту, чтобы тот взял несколько проб.

— Корни не оголить? — вмешался агроном Бовтуна.

— Тут повозиться придется, — профессор покачал головой. — Нужно будет еще раз приехать с готовыми анализами.

— И я так думаю, — с готовностью подхватил доцент. — Мне кажется, это хороший материал для изучения. Возможно, даже диссертационная тема. Может быть, профессор, утвердим Эльмире именно эту тему? Я бы ей помог. Тема интересная, свежая.

Эльмира с благодарностью взглянула на мягкий двойной подбородок доцента, с благодарностью взглянула в его огромные круглые глаза, потом подошла, взяла у него из рук ветку, опустила взгляд и стала ждать, что же скажет профессор.

— Утверждайте, — высказал свое мнение директор совхоза, — я тоже, чем могу, помогу. — «Можете прямо сегодня девушку тут и оставлять, а сами уезжайте». — Комнату предоставлю. — «Прямо соседнюю комнату и дам, она свободная». — И работа найдется. Пусть девушка остается у нас и спокойно защищает свою диссертацию, а вы ее навещать будете, помогать... Так, может, и сладим с этой виноградной хворью.

Доцент уставился на седину директора совхоза.

— Нет, — ответил профессор. — Тема эта Эльмире не по плечу.

— Ну и пусть будет трудно, профессор, пусть будет трудно. Ведь она ученым собирается стать, так пусть помучается.

— Нет, — вполголоса, но твердо сказал профессор.

Девушка застенчиво посмотрела на профессора, покраснела. Потом она слегка поскользнулась между профессором и доцентом и направилась к женщинам, но ее игривая поступь словно говорила: я не ухожу, нет, я просто гуляю.

Артуш из-под козырька глядел на блестящее кольцо аспирантки... Это что, обручальное кольцо или девичий перстенек? Обручальное или... Сейчас вот его дочка носит обручальное кольцо. А отец об этом от чужих людей узнал... Артуш стиснул зубы. Потом попробовал представить себе отца этой аспирантки и почему-то мысленно его выругал.

— Вы обычно во сколько домой возвращаетесь? — вполголоса спросил доцента районный агроном.

— Часов в шесть, в семь, — не взглянув на него, ответил доцент.

— Хорошее время. Я вам как-нибудь позвоню, погуляем с вами.

— Варос!..

Аспирантка пленила Вароса, Киракосян это сразу заметил. Варос смотрит, обнажив зубы, и улыбка на его губах настолько материальна, что можно ее, раскиданную вокруг колечками, собрать и зажать в кулак.

— Варос! — «О жене позабыл, на девчонку пялится!» — рассердился Киракосян. — Эй, Варос!..

Варос бессмысленно посмотрел вокруг, на какое-то мгновение заметил Киракосяна и тут же опять отключился — он видел только аспирантку.

Марухян пошел позвать Вароса.

Яркие, крупные, фигурные пуговицы на блузке аспирантки не ускользнули от взора Каро, он напряженно их перерисовывал.

А Эльмира не замечала ни Каро, ни Вароса. Бовтун напомнил ей сады ее села. Оно тоже лежит у подножия горы, только не так там просторно. И так же, как тут, сады окружены холмами. В конце сентября школу на целые две недели закрывали — все шли на уборку урожая. В жмурки играли среди лоз, баловались, раздражали учителей, а через две недели возвращались в школу, загоревшие и поправившиеся. И Эльмира до пятого класса удивлялась, отчего ее мама не поправляется, она ведь с весны до зимы в саду, а все худая...

Эльмира грустно улыбнулась своему селу, своей матери, которая сейчас, в этот самый момент, находится там, среди виноградных лоз. Она даже представила, как мать, подобрав подол, раскрасневшаяся, ладит подпорки под грузные ветви лозы. В горле у Эльмиры запершило, и захотелось ей поговорить с женщиной, присевшей возле канавы.

— Тетя, — тихонько коснулась она плеча Назик.

Одна из новеньких девчат прыснула.

— А тебе сколько лет? — И с насмешкой склонила шею.

Эльмира удивленно на нее взглянула.

— А? Ну-ка скажи, сколько тебе лет?

— Двадцать три.

— Двадцать три! — скривилась девчонка.

— Что тебе надо? Что пристаешь к людям? — встрял Киракосян.

— А ей двадцать два! — Девчонка опустила ладонь на голову Назик.

Назик еще не понимала, что произошло, и рассеянно смотрела то на аспирантку, то на новенькую из их бригады.

— Она тебя тетей назвала! — не могла успокоиться новенькая.

— Да что случилось? В чем дело? Что ты к гостям пристаешь? — спросил директор девчонку строго.

— Она Назик тетей назвала! — крикнула новенькая, метнув в аспирантку яростный взгляд. — Может, ты и меня тетей назовешь? — И вполголоса, но так, чтобы аспирантка услышала, отпустила крепкое словцо...

— Ну, конечно, тетя — мать двоих детей. А то кто же еще, — сказал Киракосян. В ответ Варос расхохотался, сразу встав на сторону аспирантки, но тут же осекся и так посмотрел на нее, словно видел впервые.

Эльмира онемела, она хотела было уйти, но не могла оторвать взгляда от растерянного лица Назик. Потом проглотила слезы, отошла, встала между профессором и доцентом и приложила ладонь к дрожащим губам.

— Идите, профессор! — позвал агроном Бовтуна, и профессор задумчиво подошел к нему, чтобы осмотреть корни лозы.

5

Арма, закрыв глаза, лежал в тени ореховых деревьев...

Далеко-далеко склон горы обрывается в ущелье, а в ущелье стоит домик из нетесаного кварца, дверь в нем открыта и дымится ердык. Во дворе бегает несколько коз, и у каждой крохотные — с мизинец — сосцы. Молоденькая невестка доит козу, а два кудрявых малыша сидят на корточках, упершись ручонками в колени, и в их широко распахнутых глазах любопытство и удивление перед таким чудом — белые струйки молока со свистом летят в посуду. Возле дома огород, на грядках растет репа, и окружен огород круглыми замшелыми красивыми камнями. Со склона горы сбегает струйка воды, подобно струйке света. Орел расправил крылья...

— Арма!..

Арма открыл глаза и с неудовольствием посмотрел на Бадаляна, стоявшего возле канала. Потом Бадалян подошел к Арма, уселся рядом и громко рассмеялся.

— Мы о тебе думаем, а ты о ком думаешь? Готовься. С завтрашнего дня экспедитором будешь работать, — Бадалян снова засмеялся и стал ждать, что скажет Арма, но Арма молчал. — Только что о тебе с Киракосяном говорили. Пока не уберем урожай, экспедитором поработаешь, а с осени бригадиром. Вместо Марухяна... Ха-ха-ха...

Арма не отвечал. Он ждал, пока Бадалян выскажется и уйдет. А потом вдруг решил, что это даже хорошо: несколько дней не будет встречаться с Назик...

— Первая обязанность экспедитора — держать язык за зубами, — агроном повторял слова директора совхоза. — Как говорит Киракосян, правая рука экспедитора не должна знать, что творит левая... Вначале фрукты сам лично сдавать будешь, с заготовителями надо получше познакомиться.

Потом Бадалян как-то сразу стал серьезным, посмотрел прямо в глаза Арма и сказал, что тот человек, которому Арма завтра персики повезет — седой такой человек, в летах, — так вот, за ним должок водится, и он завтра или послезавтра, скорее всего, завтра, долг Бадаляну передаст через Арма...

— Интересный он человек, — засмеялся Бадалян. — Говорит: про меня разное болтают, а я кругом всем должен... Ха-ха-ха...

Арма вопросительно посмотрел на адамово яблоко, подскочившее на горле Вадаляна. Оно, обтянутое красной кожей в гусиных пупырышках и каждый раз подпрыгивающее при смехе Бадаляна, казалось беззащитным и вызывало жалость. Может, и было это беззащитное адамово яблоко причиной всех неудач Бадаляна...

— Ты что так смотришь? — Бадалян вдруг схватился за горло. —Ты ведь знаешь, Арма, что я не такой... ради Ерануи делаю, — он хотел было засмеяться, но у него вышло нечто вроде кряхтенья. — Ерануи к отцу едет, пусть себе купит кое-что... Ну, ладно, — агроном быстро поднялся, — я тороплюсь. Завтра еще поговорим.

Бадалян перешел канал, обернулся, засмеялся и ушел, чувствуя спиной взгляд Арма. А Арма казалось, что спина Бадаляна содрогается от беззвучного плача.

Глава вторая

1

— Арма, теперь фрукты ты будешь отправлять? — спросил водитель.

— Нет. — «Ладно, только сегодня... Я и сам не понял, как согласился...»

— По правде говоря, наш экспедитор мне совсем не нравится, — признался молодой водитель.

— Чем? — Арма с трепетом ждал, что ответит парнишка. «Я ведь мог отказаться, а не отказался... Кто меня заставлял?» Потом убедил себя, что он это сделал для того, чтоб не видеться с Назик...

«Нет, Арма, — возразил отец, — не обманывай себя. Просто вчера ты растерялся и враг, который в тебе сидит, тебя одолел».

— Да так, не нравится, и все. Часами заставляет машину простаивать, а потом идет, качается, пьяный в стельку, однажды растянулся, зубы себе искрошил. А рядом сядет и давай подвывать, вроде бы поет, — водитель засмеялся.

«Ничего, не переживай, Арма. Каждый шаг, ведущий нас к поражению, победу в себе тоже таит... Только вот найти нужно, в чем она, и чем скорей, тем лучше. Никому не известно, можно ли исправить сегодняшнюю ошибку завтра. А потому живи так, как будто живешь сегодня последний день...»

— Потом смотрю, он уже дрыхнет. Да как храпит! Прямо противно...

«...Ты не заметил, Арма, что ходьба как физическое явление — это ряд незаконченных, неполных падений?» — спросил отец.

— По правде сказать, я бы хотел, чтоб моим шефом ты был, — сказал водитель.

«...Это очень любопытное явление. На первый взгляд кажется, что ходьба и бег — простые, обычные движения, и все. Но это не так. Мне хочется, чтобы ты отчетливо представил, как перемещается человеческое тело при ходьбе и беге. В обоих случаях это ряд неполных падений вперед...»

— Или тебе надо часто в Ереван срываться? У тебя там, кажется, девушка учится?

— Нет, — быстро сказал Арма, — она уже закончила. — И вдруг взорвался: — А какое тебе дело, где моя девушка?

— Да я просто так, — пробормотал парнишка.

«...Да, ходьба и бег — ряд неполных падений вперед... Но как это происходит? Вот делает человек упор на правую ногу, вся тяжесть тела переносится на правую сторону, и, казалось бы, неизбежно падение. Но вовремя приходит на помощь левая нога, она выбрасывается вперед и предотвращает падение. Так ведь, Арма?»

«Да... На полях книги есть твои заметки даже о незавершенном шаге».

«Я рад, что ты прочел мои заметки... Я делал записи в постели, когда уже не мог ходить. Я писал, что даже, так сказать, полушаг спасет человека от падения, человек устоит, но это будет очень утомительная и бессмысленная поза, поскольку человек, пустившийся в путь, должен пройти свою дорогу до конца. Так ведь?.. Значит, каждому шагу, угрожающему падением, на помощь следует шаг-спаситель... Следовательно...»

— Я, по правде говоря, попросить тебя хотел, — парнишка улыбался асфальтированной дороге. — У твоей девушки, наверно, подруги хорошие, познакомь меня с одной.

«Следовательно...»

— Видно, твоя девушка хорошая, раз после института согласилась в село ехать. И подружка у нее хорошая должна быть. Устроим так, чтоб они обе в нашей школе работали.

«Следовательно...»

— Я что-нибудь не так сказал, Арма?

— А откуда ты знаешь, что подружка эта тебе понравится? Может быть, вовсе и не понравится. А может быть...

— Да может ли человеку не понравиться девушка с высшим образованием? — засмеялся шофер. —Ты познакомь, а там уж...

«Следовательно, ходьба — не что иное, как ряд неполных падений. Просто следующий шаг их предотвращает...»

— А как ты сам познакомился, Арма? Однажды я одну девчонку на улице остановил и без лишних разговоров говорю ей: выходи за меня замуж. Она сперва рассмеялась, а узнала, что я сельский, и так на меня глянула! Лучше б выругалась.

«Не слушай его, Арма, он еще мальчишка, хоть и научился машину водить. Когда-то шофера серьезные люди были, гордые. А теперь та шоферская гордость перевелась. Кстати, я на войне впервые в машину сел. На фронт уходя, до самого Еревана пешком шел, там нас в эшелон посадили. А на фронте, когда впервые в машину сел, честное слово, гордость ощутил, словно понял, что очень я важный и нужный человек».

«Ты так и записал в дневнике, отец».

— Так как ты со своей девушкой познакомился? — допытывался шофер.

— Через драку.

— Через драку?

— Ага... Женщины любят, когда из-за них дерутся. — «А я так до сих пор и не понял, куда я везу эти персики...» — Арма беспокойно зашевелился.

— Через драку... — задумчиво, нараспев произнес шофер. — То есть как через драку?

— Да обыкновенно. Защитил девушку от хулигана.

Арма вдруг почувствовал потребность вспомнить еще раз свою первую встречу с Каринэ — отключиться от шелеста асфальта под колесами машины, от мыслей о грузе, который лежит в кузове, но тем не менее каменной тяжестью давит ему на плечи и толкает его невесть куда...

— Ну и здорово ты тех хулиганов отделал? —заинтересовался парнишка.

Арма улыбнулся, глядя в окно кабины, он всегда так улыбался, когда вспоминал Каринэ или видел ее.

Сколько раз он ей так улыбался за три года! А в самый первый раз улыбнулся ее голосу.

«Спокойной ночи», — сказала девушка с трамвайной площадки своим подругам, оставшимся на остановке. И голос у нее был нежный, бархатный, способный отозваться в чьей-то душе печалью. И Арма почему-то улыбнулся этому голосу, обернулся и посмотрел на девушку. Она была хрупка, черные волосы небрежно ниспадали на плечи, и, странное дело, глаза ее были очень похожи на голос — влажные и бархатные... Девушка мелкими шажками подошла к соседней скамейке и села. Арма удержался от того, чтобы взглянуть на нее в упор, он нашел ее отражение в вечернем оконном стекле и прикоснулся к ее голосу, спрятанному под веками, и сладчайшая грусть разлилась по всему его телу. Трамвай заполнял пустую ночную улицу грохотом, звоном, в окне развевалось отражение длинных волос девушки, кондуктор, пожилая женщина, дремала, по привычке полураскрыв ладонь. Потом была остановка, и парень в пестрой рубахе бросил монетку в ладонь кондуктора и занял место возле девушки. И теперь Арма была видна лишь одна прядь волос девушки. Потом парень девушке стал что-то нашептывать, он улыбался и нашептывал, и его рука закрыла последнюю развевающуюся прядь от взгляда Арма. Девушка встала, и в стекле отразилось ее лицо, ее легкое платье, потом раздался голос какой-то женщины: «Ну и воспитание!» — и кондуктор, старая женщина, открыла глаза и сказала: «Не приставай к девушке, молодой человек!» А потом... Арма и не помнит, как он вскочил и схватил парня за запястье и как отшвырнул парня. Девушка обеими руками прижимала к груди сумочку, а парень в пестрой рубахе лез на Арма с кулаками и сквернословил... Он получил сильный удар по лицу, бросился в кабину вагоновожатого, схватил лом, и девушка вскрикнула: «Мама!» И снова голос у нее был бархатный... Арма выхватил из рук парня лом, вернул его вагоновожатому, а парня вытолкнул из трамвая. Тот, громко ругаясь, сел во второй вагон. Девушка посмотрела туда, села и поднесла носовой платок к губам. И Арма захотелось утешить эту маленькую испуганную девчушку, он едва удержался от этого. Такой родной казалась ему эта незнакомая девочка! Никто до сих пор не был ему таким родным... В трамвай он сел разбитый, подавленный. Кто он? Второй день бегает по институтским коридорам за преподавателями, но никому недосуг принять у него зачет или экзамен, никому до него нет дела... Кто он? Какой-то совхозный рабочий, заочник... А вот среди ночи довелось ему защитить эту маленькую девочку, и она сейчас улыбается ему сквозь слезы, благодарит... И ему хотелось сказать, что не нужно этого делать, потому что она ему самый близкий, самый родной человек...

«Может, я сейчас ничего дурного и не делаю, — глядя в окно кабины грузовика, подумал Арма. — Бадалян сейчас в затруднительном положении, и я ему помогаю...» — И понял, что врет себе. И еще острее почувствовал двусмысленность своего теперешнего поведения... Зря только он отвлекся от воспоминаний...

Сошли возле общежития. Маленькая рука девушки лежала в его руке и трепетала, как сердечко. Арма мог бы так вот, молча, идти до самого утра, но студенческое общежитие было близко, и тот парень шел сзади них на некотором расстоянии. Изредка окликал Арма и вполголоса ругался. Каринэ просила Арма не обращать внимания, да ему и самому не хотелось оборачиваться.

До дверей общежития оставалось несколько шагов, рука Каринэ забеспокоилась в его руке, и Арма выпустил се руку... Каринэ подняла голову, и в свете фонаря Арма показалось, что в глазах ее блестят слезы. Потом она указала взглядом на свое окно, сказала «спокойной ночи» и ушла семенящей походкой.

И снова его окликнул парень в пестрой рубахе.

Странно, но Арма не испытывал сейчас к нему никакой злости, он даже готов был с ним помириться. Но тот мириться не захотел и с благоразумного расстояния начал вести переговоры.

«Давай условимся, — сказал он, — я приведу своего друга, и ты с ним будешь иметь дело».

«А есть у тебя такой друг, который станет вместо тебя со мной драться?»

«Неужели я такое ничтожество, что и друга стоящего у меня быть не может?»

«Думаю, что я не ничтожество, и все-таки я приду один».

«Ну это кто как умеет. Я, если захочу, и сто человек могу привести».

«Привести сто человек означает не привести ни одного... Давай помиримся».

«Ты что, смеешься?.. Я приведу одного человека, и он будет с тобой драться».

«А есть такой человек?»

«Можешь не сомневаться».

«Ну если есть человек, который за тебя готов со мной драться, я готов даже быть битым...»

Утром Арма удивился, что дал согласие драться... А может, придет в самом деле стоящий человек на встречу с ним... А во имя чего?... Да не все ли равно.

И он пошел... И вскоре понял, что это с его стороны шаг необдуманный — на широкой аллее поджидало его парней семь-восемь. В центре стоял низкорослый плотный парень, возле него уже старый знакомый Арма в пестрой рубахе. Он курил и выпускал дым через ноздри... И тут плотный парень сказал: «Мне это дело не нравится, ты человека обманул, видишь, он один пришел. Я вмешиваться не буду», — отделился от группы и сел на краю аллеи.

А потом началась драка. И в конце ее Арма удивился, что не помнит ударов, помнит только самое начало, когда неожиданно, сбоку, напал на него парень в пестрой рубахе, ударил, и еще помнит самый конец, когда низкорослый плотный парень встрял между ним и прочими и заорал: «Убирайтесь!» Все словно ждали этого приказа и двинулись к выходу из сада. Шли они понуро, ни разу не взглянув на своего товарища в пестрой рубахе, а тот одиноко плелся сзади, и зубы у него были стиснуты, а пуговицы на рубашке расстегнуты.

«Зря ты не смылся, ну и радости бы у них было», — усмехнулся низкорослый. Он говорил с Арма, как со старым знакомым.

А потом Арма долго бродил по людным улицам. Не тянуло ни в институт, ни в гостиницу... Вот если б Каринэ встретить. Свернули бы они с ней в какой-нибудь тихий переулок, он взял бы в свою ладонь маленькую руку Каринэ, и они ходили бы долго-долго и молчали... Чем дальше, тем сильней и сильней хотелось ему увидеть Каринэ. Арма сам не заметил, как сел в трамвай. Вышел возле общежития, сделал несколько шагов и вдруг остановился.

«Да что, бедняжка теперь у тебя всю жизнь в долгу будет, раз ты ее от подонка защитил?.. Может, ей легче тобой монетами расплатиться?» — И Арма опять сел в трамвай и поехал назад.

...Они встретились на следующий день. Арма вышел из аудитории, где сдавал экзамен, и увидел Каринэ в коридоре, она стояла у окна, Покраснела, протянула ему маленькую руку...

«Если б Каринэ сейчас была в Ереване, — подумал Арма, — я бы с этим темным грузом в город не ехал, не мог бы», — и ему захотелось опять уйти в воспоминания, только бы оторваться от шелеста асфальта под колесами машины и от груза, который лежал в кузове и тем не менее давил на плечи Арма...

2

Арма казалось, что в кармане у него раскаленный уголь — тот седой человек передал-таки Бадаляну должок... Ага, вот тут он, в кармане, и жжется, как раскаленный уголь... Вот-вот прожжет карман. Сейчас, когда Арма вышел из машины и свернул с дороги к дому Бадаляна, ноги едва его слушались, мышцы напряглись до того, что не сгибались колени... А вдруг Бадаляна дома нет? Что тогда делать? Куда ему идти? Домой?.. Нет, он выйдет за поселок, спустится в ущелье... Арма казалось, что он хромой, волочит правую ногу, как Ерем. И ему стало жаль Ерема. Пусть, пусть он полежит, подремлет, укрывшись простыней... Если Бадаляна не будет дома, он пойдет в больницу навестить Ерема. Он будет беседовать с Еремом час, два... Робко постучался.

— Заходите, — это был голос Бадаляна.

Жена его Ерануи в новом летнем платье вертелась перед зеркалом. Платье ладно облегало ее фигуру, подчеркивая тонкую талию. Под воротничком был сердцевидный вырез, приоткрывающий белую грудь женщины. Оназакружилась, придерживая рукой короткий подол, и картинно поклонилась.

— Хоть поздравь меня с новым платьем, — улыбнулась она Арма. — Знаешь, что подошло бы к этому платью? — И она приложила указательный палец к обнаженной шее. — Золотая цепочка с крестиком. А в середине крестика маленький бриллиант.

Бадалян засмеялся.

— Хоть бы уж для виду кто-нибудь из вас мне это пообещал, — и женщина, как обиженный ребенок, надула губы.

Карман жег ногу Арма, он ощущал это жжение совершенно реально.

— Зайдем на минутку, Арма, — Бадалян потянул его за рукав... А когда они вошли в спальню, большие черные глаза агронома засмеялись. Арма молча опустил руку в карман, выгреб оттуда содержимое, зажал в кулаке и разжал кулак только в ладони Бадаляна.

«Сколько же там было?» — тлел, время от времени вспыхивая, вопрос в его голове. В дороге он ни о чем другом не мог думать, шофер без умолку болтал, Арма ничего не слышал. Глядел из окна кабины на дома, мимо которых проезжали, на деревья, на села, на людей, на поля, на горы и ничего не видел. Он ощущал только жжение в бедре, под карманом. И в мозгу вспыхивал вопрос: сколько же там? Сколько?..

— Арма! — подала голос жена Бадаляна как раз в тот момент, когда Арма разжал кулак с содержимым в ладони Бадаляна.

Не взглянув на Бадаляна, Арма повернулся.

— Не уходи, — сказал агроном.

— Ты бы не хотел опрокинуть стаканчик коньяку и поздравить меня с новым платьем? — улыбнулась женщина.

— Неси, — ответил он отрывисто и сухо, и по пути в кухню женщина ему загадочно улыбнулась. Вернулась она с коньяком, шоколадом и двумя рюмками.

— А Бадаляну нельзя. Его с одной рюмки развозит, такое нести начинает! — Женщина захохотала и закинула ногу на ногу. — Ну наливай. И поздравь меня.

— Поздравляю, — нервно сказал Арма и, выпив, еще раз взглянул на то, как Ерануи сидела. «И все ради такой? Ради этой?» Налил себе вторую рюмку и залпом опрокинул ее в себя.

— А что же ты мне не наливаешь? — обиженно сказала Ерануи и наполнила рюмки. Потом задумчиво посмотрела на рюмку. — Все вы серьезные, скучные люди. Только и знаете: дом — Бовтун, Бовтун — дом. Разве это жизнь? Я уже не надеюсь когда-нибудь подняться на сцену. Лет пять, если не шесть, роют фундамент Дома культуры. Пока выроют...

— Арма! — позвал Бадалян из спальни, и женщина скосилась туда.

— Что?

— Иди-ка на минутку.

— Зачем?

— Иди, нужно, — засмеялся Бадалян.

А потом агроном потянулся рукой с чем-то зажатым ней к карману Арма, но тот оттолкнул его руку.

— Мне не нужно. — «Но сколько же там все-таки было?» — Не нужно, — и снова оттолкнул руку агронома.

— Арма! — Агроном цеплялся за него и был жалок, и Арма, глядя в его широко распахнутые глаза, сказал себе: «Ладно, позволь ему...»

Закат.

Солнце село на дальнюю гору и улыбается щедрой мудрой улыбкой: хотите, останусь, хотите, вечно буду сидеть на этой горе? Хотите?.. Да нет, лучше уж я уйду, а вы спите. Спите, позабыв обо мне и о себе.

На крышах холодно поблескивали антенны, помогающие пробиться сюда новостям со всего света. Тени домов, деревьев, заборов с мягким спокойствием легли на дорогу. Чье-то разбитое чердачное стекло сверкало в лучах заходящего солнца, и дергалось в нем пламя, подобно шее петуха под ножом.

— Ты куда, Арма?

Арма шел напрягшись, с неестественно задранной головой. Взгляд его застыл, правую ногу он почему-то резко выбрасывал вперед.

— Что? — обернулся он на голос. Его окликнул, оказывается, парень-тракторист.

— Куда, говорю, разогнался?

— Иду пить. — Пить?.. Такого намерения у него не было, у него вообще никакого намерения не было, он просто не знал, куда несут его ноги.

— Пить? — улыбнулся тракторист.

— Да, пить, — повторил он твердо. — Я нынче к тебе в карман залез, а тебе и невдомек! Пошли!

Тракторист слегка удивился, потом потер ладонь о ладонь и перемахнул через забор. Когда проходили мимо конторы, Арма остановился.

— Позови их.

— Кого позвать?

— Всех, кто там есть.

«Идите! Нынче я к вам в карман залез!» — заорал он мысленно.

— Вина!..

На столах было много вина. В основном были вино и остатки кое-какой еды: хлеб, сыр, колбасная кожура. И винные бутылки — закупоренные, начатые, пустые. Пустые громоздились больше под столами, они стояли, валялись, катались возле ног, позвякивали.

«Вина!..» — то и дело кричал Арма. Он сидел возле буфетной стойки. Рядом с ним были Варос и Баграт. Напротив сидели Сантро, Артуш, Каро.

Какой-то юнец призывал его выслушать:

— Тихо!.. Тихо!. — Но его никто не слушал. — Одну минуточку! — Он поднял указательный палец.

Вокруг смеялись.

— Тихо!..

— Люди вы или...

— Тьфу! — плюнул юнец, собиравшийся произнести тост. Он выпил и опустил затуманенный взгляд в пустой стакан.

Кто-то затянул пьяным голосом:

— Джаааан, — простонала столовая, —...ааан... — Вина!..

— ...на!

Зазвенели стаканы, люди поднялись на ноги...

— Джаааан! — Кто-то подкинул кепку к потолку, а ловить не стал.

Пели все кто во что горазд, не слушая друг друга, и песня задыхалась в шуме и гаме:

— Где он, Андраник?.. Где полководец Андраник?.. — Сантро встал на ноги.

— Его паша…

— Молчать! — загремел Сантро. — Я всех пашей, — и он выругался.

— И буду ее за это бить! — орал Баграт на ухо Арма. — Не женское это дело — подымать два полных ящика, Я мужчина, а значит, я и должен содержать семью. Я ей не позволю…

— Я дом продаю! Я дом продаю! Покупатели есть?

— Кто не выпьет за «Арарат», я того... Раз... Два... Три...

— Джаааан!..

— Да я с ней разведусь, честное слово, разведусь... чертово отродье... она с самого начала хотела мою мать из дому выжить...

Каро достал из кармана карандаш и бумагу и пододвинул к себе бутылочную пробку.

— Выкинь дурь из головы! — заорал Арма. Он выпил вино, стукнул стаканом по столу и потянулся к склонившейся над бумагой голове Каро. — Ты ведь даже не представляешь, как эта чертовщина выглядит! Бросай ты это!

— Бросай, дурак!.. Дурак он дурак и есть, что ты с ним связываешься, Арма? — Баграт махнул рукой. — Я ей сказал: «Убью, ежели еще раз тяжесть подымешь!»

— Ну, Варшам, и стишок написал твой сын! «К сосцам прекрасной Анаит»!.. Бесстыжий! Вот чему он в городе научился! Ха-ха-ха!..

— Не смей Анаит трогать! —Артуш вскочил и схватился за бутылку.

Арма едва успел удержать его руку,

— Не смейте про Анаит трепаться! — орал Артуш.

— Спрашивается, тебе-то она кто? Лучше б ты так Про защищал, шалопай, — сказал Баграт.

— Не твое дело.

— Убирайся отсюда, — рявкнул Баграт и тут же позабыл о существовании Артуша. — Я со злости, Арма, ни вчера, ни сегодня даже камень рубить не мог. Пришел домой, чтобы ее отделать под орех, а она из дому смылась. — Он ругнулся. — Да куда она, моя женушка дорогая, денется? Ночью хочет не хочет, а домой придет! После этого ноги ее больше в поле не будет!.. Я во всем виноват, один я виноват! — И Баграт постучал кулаком по своему лбу. — Женщина женщиной должна быть, и пусть она своими женскими делами занимается, — и он кому-то невидимому погрозил пальцем.

— Тихо, тихо, минуточку!..

— Да слушай же, сынок, — передразнил кто-то Марухяна.

— Ха-ха-ха...

— Тьфу! — Парень выпил вино, так и не произнеся

— Джаааан!..

— Вина!

— Раз... два... три. — Сантро, встав в полный рост, громко считал. — Десять!.. Все!.. Нет больше Мохамеда ли!..

— Отправлюсь к святому Карапету, другого выхода нет... Чемпион мира — мой Давид, и мое право... — Сантро скрипнул зубами.

Арма обнял Сантро за шею и прижался лицом к его лицу. Сантро оттолкнул его и взглянул по-недоброму, желчно. Потом в глазах его вспыхнули искорки, он обнял голову Арма, прижался лбом к его лбу. И тут же упал на стул и плечи его заходили ходуном — рыдал.

— Вина!..

Варос оторвал взгляд от стола.

— И отец как назло заболел, — покачал головой. — Какое сейчас время болеть? — простонал. — И не ест ничего!.. Слышь, Арма, не ест ничего! — потянул Арма за рукав.

— Ну и правильно делает.

Варосу показалось, что Арма ослышался.

— Отец не ест ничего!

— Я и говорю: правильно делает.

Варос так и застыл с раскрытым ртом. А Арма смотрел на разгоряченных вином шумных мужчин.

— Так, ежели он есть не будет, он ведь помрет, — объяснил Варос.

Арма в упор смотрел на Мирака. Когда он вошел? Арма хотелось перехватить взгляд старшего брата, но тот на него не смотрел, не желал смотреть, и Арма это понял.

— Вина! — заорал Арма.

Мирак искоса посмотрел на него и тут же отвел взгляд.

— Вина! — заорал Арма еще громче.

— Ежели есть не будет, помрет! — Варос тянул Арма за рукав.

«Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят, — и Мирак толкнул под столом ногой пустые бутылки, — больше ста... — закусил губу. — Как он выпутываться будет?.. Есть у него при себе деньги?.. А откуда им быть?.. И потом надо ж до такого додуматься — собрал всех встречных-поперечных и поит!.. Да, его не поймешь...»

Мирак посмотрел на младшего брата сбоку, и сердце у него дрогнуло. Арма сидел, вытянувшись в струнку, и лицо его было прекрасным и мужественным. Мирак залпом опорожнил стакан, поднялся, подошел к Арма, обнял брата за шею, поцеловал и шепнул на ухо:

— Выпутаешься?.. Есть у тебя деньги?

— Много! — Арма поднял руку над головой. — Много! — «А все-таки сколько там?» — Вина! — Он чокнулся с Мираком. — За нашего отца!

— Арма! — цеплялся за него Варос. — Ежели отец есть не будет, он помрет! Помрет! Понимаешь? — закричал Варос.

— Понимаю, — и Арма высвободил руку. — Устал человек есть, что вы все от него хотите?

— Арма, — Варос попытался было подняться, но тут же снова плюхнулся на стул. — Ты хочешь, чтоб мой отец помер?

— Тьфу, ну и дурак ты! Не я хочу, а он этого хочет, твой отец этого хочет! Понял человек, что лучше умереть, чем жрать, вот и умирает...

— Арма!..

— Да заткнись ты! — заревел Баграт. — Верно Арма говорит. Раз срок настал, пусть помирает. И отец твой помрет, и Марухян помрет... Арма, — затряс он Арма за плечо, — я не я буду, если я из Марухяна душу не вытрясу. По какому такому праву он женщин заставляет по два ящика за раз на спине таскать? Дурак, — ткнул он пятерню в грудь Вароса, — ты б лучше о своей жене подумал!

— Каро!.. Ха-ха-ха!

— Когда ты колонну-то свою построишь, а?

— В церкви свечу зажгу, чтоб у Каро удача была!

— А я петуха в жертву принесу! Ха-ха-ха!..

А Каро сидел смирно, и неподвижный взгляд его был устремлен на стену, он словно не слыхал ничего.

— Тихо!.. Минуточку!.. — надрывался парень.

Потом, осознав тщету своих призывов, с полным стаканом подошел к Арма и попросил, чтобы тот установил тишину, он тост произнести хочет.

— Не стоит, — Арма запустил руку в кудри парня и дружелюбно потрепал их. — Все, что хочешь сказать, скажи в уме и выпей.

— Нет, я хочу, чтобы все слышали.

— Да все равно не услышат. Мне скажи и выпей.

— Так ведь я хочу тост за твое здоровье произнести!.. Тихо!.. — заорал парень.

Арма потянул его за рукав, заставил сесть.

— Молча пей.

— Арма, — парень горячо тряхнул головой, — я тебя очень полюбил... давно, я еще пацаном был. Помнишь, как ты за Бадаляна заступился, избил тракториста Напо? Вернее, даже не избил, а двинул раз, но так... И вот за то, что ты тогда Бадаляна защитил, я тебя...

Арма захотелось, чтобы раскрылась дверь и вошел Бадалян. Арма пошел бы ему навстречу, обнял бы его...

— Я тебя тогда полюбил за то, что ты одним ударом Напо с ног сбил. Я ведь тогда мальчишкой был, ни школы за спиной не было, ни армии. Теперь я на это по-другому смотрю: Бадаляна не директор совхоза защитил, не милиция, а ты, простой рабочий парень. И я горд, что я теперь тоже рабочий. Когда наш замполит в армии говорил, что рабочий класс должен быть гордым, до меня это как-то не доходило. А потом, когда увидал, как гордо ты идешь на работу, вдруг понял, что прав был наш замполит... Я тебя очень уважаю, Арма, — парень тряхнул кудрями, — очень...

— Я пошел, — Баграт попытался встать, но Арма ему не позволил. — Да все равно, Арма, — Баграт налил себе стакан, — когда бы я ни вернулся, все равно намну жене бока. И ноги ее больше в поле не будет. Мужчина я или нет?! Пусти... — еще раз попытался встать. — Да если б она не два, а десять ящиков поволокла, этот сукин сын только рад бы был... — И Баграт отпустил ругательство в адрес Марухяна. — Мне ему самому надо бы бока намять...

— Джааан!..

— Ребята!

— Да пусть сперва одну песню допоют!

— Дайте ему носовой платок, пусть слезы вытрет!

— Ти-ши-на!.. Арма, скажи, чтоб замолчали!

— Да пей ты молча, что ты от них хочешь?

— Хочу, чтоб все знали, за что я тебя люблю...

— Садись, говорю!

— Не мешай, Арма, пусть все знают, какой ты! Ты ни на что не жалуешься, как другие, не трясешься над копейкой, потому что ты... ты настоящий рабочий, Арма...

— А она мне говорит: тебе самому жить негде, комнату снимаешь. Вот когда жилье у тебя будет, тогда и приходи руки моей просить. Ты б на моем месте что сделал?..

— Ведь все знают, какой ты, Арма, а молчат... Я тоже хочу, Арма, быть таким, как ты... Замполит прав был, когда про гордость рабочего класса говорил...

Арма смеялся.

— Славный ты парень, я и не знал... Вина!

— Если она из-за жилья упрямится сейчас, то какая ж из нее жена выйдет? Не женюсь я на ней, ей-богу, не женюсь…

— Ты вот мне ответь: по какому такому праву они меня в кооператив не записывают? Прописка-то у меня городская! А в совхозе я временно работаю.

— Напо!.. Наполеон! Ха-ха-ха!

Каро замигал так часто, будто ему мошка в глаз залетела, потом вынул карандаш из кармана и что-то стал чертить на столе.

— Да, я Напо! И ни у кого еще в долгу не оставался.. Вот разве что у Арма... Но не беспокойся, и тебе как-нибудь должок верну!..

— Ти-ши-на!.. Арма, мы с тобой всегда рядом должны быть...

— Хороший ты парень, — опять запустил Арма пятерню в кудри паренька. — Наивный...

— Всегда будем рядом, всегда будем вместе!.. Давай выпьем...

— Ха-ха-ха... Хороший ты парень... Силач... Да мы с тобой вместе землю перевернем... Жалко землю, пусть вертится, как вертелась...

— Не шути, Арма... Сам увидишь...

— Ха-ха-ха... Да нет, с таким силачом лучше не связываться... Вон он, мой друг... Варос! — заорал Арма над опущенной головой Вароса.

Варос поднял голову, и задремавшая в ней было мысль вновь очнулась:

— Помрет ведь...

— Кто помрет, Варос джан?

— Отец мой помрет, Арма.

— Не переживай, отец твой человек везучий. Дядя Ерем — везучий человек, — и потрепал Вароса по волосам. — Очень любишь отца?

Варос кивнул.

— Очень.

— Тогда, может, тебе виднее, в самом деле он помирает... Во время войны, когда отцов на фронт провожали, так их любили!.. Во время войны не было человека, которого бы хоть кто-нибудь да не любил... Во время войны...

— Киракосян!

Киракосян, подбоченясь, стоял на пороге столовой, строго смотрел на сборище, и губы его шевелились.

— Давай вместе выпьем, товарищ Киракосян.

— Ежели со мной не выпьешь, кровно обижусь! — Напо стоял напротив директора с двумя полными до краев стаканами, проливал вино на пол и твердил: — Кровно обижусь!

Киракосян поверх головы Арма смотрел на пустую буфетную стойку. Не глядя на Напо, взял он из его рук стакан, не глядя на Напо, чокнулся с ним и вернул стакан.

— Кровно обижусь!..

— Да ладно, считай, что я выпил.

— Кровно обижусь и на работу не выйду, — полущутя-полусерьезно настаивал Напо.

Киракосян взял стакан, пригубил вино и снова поставил стакан на открытую ладонь Напо. Потом подошел к буфетной стойке, повернулся к окну, смотрел на темную вечернюю улицу и ждал, что Арма к нему подойдет. Но тот лишь предложил ему стул, а сам потребовал еще вина.

Но буфетчик только развел руками и извиняющимся тоном сказал директору совхоза:

— Больше нету. Я им уже двадцать раз говорил, больше нету.

У Арма со злости даже лоб покраснел, и он вдруг заметил, что буфетчик похож на крысу.

— Крыса ты, сукин сын! — Он вскочил на ноги. — Вина!..

— Ты пьян? — Киракосян протянул ему пачку сигарет, чтобы Арма к нему подошел. — И ты, оказывается, пьешь? — «Не может он экспедитором работать, — подумал директор совхоза. — Надо этому чокнутому Бадаляну сказать, чтоб его уволил». Директор сделал полшага навстречу Арма, в протянутой руке он продолжал держать пачку сигарет, должен же Арма, в конце концов, подойти. — И ты, оказывается, пьешь? И ты?

— Я? Да откуда мне уметь пить? Откуда мне уметь курить? Откуда мне уметь грустить? Откуда мне уметь радоваться? — сказал Арма громко, нараспев, и те, что сидели поблизости, подхватили его слова и его тон, и на какой-то миг могло показаться, что люди хором поют.

Киракосян, насупив брови, смотрел теперь на противоположную стену, и губы его шевелились.

— Ты ведь серьезный, приличный человек, так на кой черт ты столько народу собрал? Разве это дело?

— Не дело, товарищ Киракосян, не дело, — и Арма рассмеялся.

— Он еще смеется! Он еще смеется!

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Считайте, что каждый дремлет возле стены своего дома, дремлет и даже мух с себя не сгоняет... Ха-ха-ха... Не беспокойтесь.

— Заканчивайте, хватит пить, пора и честь знать, — и директор совхоза дал понять, чтобы ему протянули стакан. И, глядя на стену, произнес: — Ну будьте живы-здоровы, живите по совести и работайте на совесть...

— Т-сс!..

— Тихо!..

— Не слышно!..

— Погромче, погромче, товарищ Киракосян!..

— Вы ж молоды, вы и без вина веселиться можете! — Директор совхоза протянул вперед руку. — Вы молоды! Так старайтесь, пока молоды, меньше пить и больше работать!

— Что-что?..

— Да говорят вам: радуйтесь без вина и работайте! — заорал Арма. — Ясно? Работайте!

Киракосян еще раз предупредил Арма — пора заканчивать, как бы чего не вышло — и, сопровождаемый пьяным гомоном, вышел на улицу.

Арма стоял возле буфетной стойки, и затуманенные глаза его смеялись. Он кулаком потер лоб и снова заметил, что буфетчик похож на крысу.

— Крыса!

— Вина дать? — улыбнулся буфетчик.

— Крыса!.. Считай! — Он полез в карман за деньгами и кинул деньги вместе с собственным кулаком на стол. — Сколько? — заорал. — Сколько?

— Ровно двести, Арма джан.

— Сколько?

— У тебя? — Буфетчик взял деньги, посчитал. — Тут пятьдесят.

— Ха-ха-ха!.. Пятьдесят! — Арма обернулся к сидевшим за столами и заорал: — Пятьдесят!.. Сукины дети, я ж к вам в карман залез, а вы молчите!..

— Сто пятьдесят рублей не хватает, Арма, — сказал буфетчик.

— Запиши мне в долг, крыса. С получки отдам.

Арма шагал темной улицей, свет, лившийся из окон, высвечивал колдобины, тревожил ползучую темноту. Шел он спокойно и даже бесшабашно. Вот сейчас придет домой, поиграет с ребятишками Мирака, сварит себе горький черный кофе и...

— Арма!

Жена Бадаляна сидит возле раскрытого окна и листает иллюстрированный журнал. Бадалян по ее просьбе сколотил широкую деревянную тумбу. И Ерануи частенько пододвигала ее к окну.

— Домой идешь? — Ерануи наклонилась вперед гибким станом, и черные распущенные волосы ее вырвались за окно. — А мне скучно, — проговорила она. — С ума схожу от одиночества.

— А что, Бадаляна дома нет?

— Ах, боже мой, уж этот ваш Бадалян!.. В конторе кричит, надрывается!.. А домой придет, смеяться будет.

(«Отчего, Арма, мой смех Ерануи нервирует?.. Ха-ха-ха!»)

Арма собрался пожелать ей спокойной ночи, но почему-то достал сигареты.

— Могу угостить тебя кофе и американскими сигаретами. Заходи. — Черные красивые глаза Ерануи дерзко поблескивали, а в чуть приоткрытых губах пряталась плохо скрытая усмешка.

(«Когда ты к нам заходишь, Арма, Ерануи так рада, так рада. Так заходи почаще. Ха-ха-ха»).

— Ну заходи же! — нетерпеливо повторила женщина.

— Спасибо. Ваша дочка спит, наверно, я помешаю.

— Боже мой! Ваша! Вы! — Ерануи покачала головой. — Я с тобой давно на «ты» и тебе даю то же право. Не люблю, когда люди не умеют пользоваться тем правом, которое им дают, — женщина выпрямилась на стуле, обеими руками стала прибирать волосы, потом нервно рассмеялась.

Арма бросил сигарету на землю и, стиснув зубы, стал ее давить подошвой. Вот сейчас она превратится в пыль и одним махом перелетит через окно в комнату.

(«Я тебя не ревную, Арма. Знаю, что ты... Ха-ха-ха...)

«Ну ее...» — Арма со злостью посмотрел на женщину.

— Это уже мне нравится больше, — прошептала женщина.

«Ну ее...» Но почему ноги словно приросли к земле? Он хотел было двинуться, но ему показалось, что сигарета прилипла к подошве. Вот сейчас он ее раздавит, растопчет и пойдет... Вот так... Вот так... Но его уже с ног до головы обволок загадочный женский шепот и отозвался в нем горячей дрожью, пробежавшей по всему телу. Темная, в выбоинах дорога уцепилась за ноги Арма бесчисленными шелковыми нитями. Арма напрягся, рванулся, пытаясь оборвать эти белые тонкие нити, проникшие уже к нему в вены, и больше не смотрел на окно.

«Ну ее...» Арма полез в карман за сигаретами. Хорошо, что люди придумали сигареты, будь благословенна эта щепотка яда!

(«Я еще ни разу на Ерануи не поднял голоса, Арма. Она по самому пустяковому поводу кричит, психует, бьет посуду, а я только смеюсь...»

И Арма показалось, что Бадалян прошел где-то сбоку, справа.

(«Не отлупить ли ее разок, а, Арма?.. Ха-ха-ха...)

Теперь Бадалян прошел слева.

(«Не переехать ли мне в город?.. Она упрашивает. Давай переедем, говорит, давай переедем, говорит, и целует меня...

Да, надо ее как-нибудь поколотить... Вот следующий раз, когда начнет ни с того ни с сего психовать, кричать и бить посуду, я ее... Ха-ха-ха...»)

«Да прекрати свой идиотский смех!» Арма потер лоб кулаком и ускорил шаги. Вот и дом... Окна распахнуты и светятся... А вот и кровать... его кровать...

Какое это чудо — сон!.. Какое освобождение!..

3

Полноводная мутная река с заросшими берегами. Река бурная, она шумит и катит камни. И течет она неизвестно куда. И извивается. И теряется где-то в тумане. Не видно ни неба, ни горизонта... И он плывет по этой реке, и мутные волны плещутся ему в лицо, его затягивает в водовороты, он ныряет и опять оказывается на поверхности воды, захлебывается, но плывет дальше. Он хочет выйти на берег, но камни почему-то цепляются за руки и за ноги и тянут его на дно. От одного избавится — другой цепляться начнет, высвободит ногу — на руке груз. А вот теперь один за шею уцепился и тянет, тянет на дно. Как он уцепился-то без веревок? Непонятно.

«Помогите!» — кричит Арма, но голоса его не слышно.

И колотят его мутные волны, и уходит он под воду и плывет дальше. Но куда?

И вдруг — вроде бы посреди реки — растет ореховое дерево. И вроде бы оно — одно из тех двух деревьев, что растут над каналом. Но почему-то потолще в стволе, и крона у него пораскидистей, и сквозь ветви солнце проглядывает. Среди этого чужого мира только оно, дерево это, и знакомо ему. Оно сильное и доброе, оно зовет и дарит надежду. Он напряг последние силы, рванулся вперед, разрезая волны и освобождаясь от уцепившихся за руки и за ноги камней, и наконец крепко обнял ствол орехового дерева. Подтянулся на руках, ухватился за толстый сук, уселся на него и теперь устало и мирно смотрит вниз. Внизу все та же река, полноводная, мутная, без конца и без начала. Нет ни неба, ни солнца. Свет и солнце только в кроне орехового дерева... Он смотрит вниз устало и мирно. И знает, что спасен...

На рассвете, когда Арма открыл глаза, у него было ощущение, что он выплыл в божий свет из кокона, прорвал шелковистую пленку и выплыл. И тут же, подобно утреннему лучу, его пронзила мысль:

«Всякий человек каждый день рождается и каждый день умирает...»

Глава третья

1

Если б весть пришла, что бывший его сосед Сарибек...

Нет, не Сарибек, Ерем помер...

В самый разгар уборки урожая Вароса вызвали в больницу, чтоб отца забрал — все равно отцу уже не подняться, так пусть проведет последние дни в кругу семьи. Дома на следующий день Ерем и умер. Как раз в собственный день рождения. Это ж надо, какое совпадение! Умер он в тот же день, что и родился, а может быть, и в тот же час.

Утром до соседей Ерема и до его бывших односельчан, переехавших в Акинт, дошла весть о том, что Ерему худо. Они тут же собрались в доме Ерема. Тот тяжело дышал. Потом открыл глаза, туманным взором обвел всех, недовольно повернулся лицом к стене. Сделал знак притихшим людям уйти, но дал понять, чтобы остался Арма. Сын подложил под него несколько подушек, помог приподняться. Ерем, часто мигая, обвел взглядом комнату, уставился на потолок — ердык искал. Вдруг сообразил, что это не сельская кухня, а комната с высоким потолком в поселке Акинт. Лицо его сморщилось, он посмотрел в окно и замер. Губы его задрожали. А потом, продолжая смотреть в окно, прерывающимся голосом спросил Арма, какой существует порядок: скажем, он, Еранос Поладян, имеет кое-какие сбережения на сберкнижке, ну, допустим, три тысячи рублей, и, скажем, он, Еранос Поладян, сам этих денег получить не сумеет и хочет передать книжку сыну, Варосу Ераносовичу Поладяну. Так вот как Арма считает, выдадут Варосу эти деньги?

— Конечно, выдадут, дядя Ерем, — заверил его Арма.

Но ведь на свете столько всякого жулья, как бы с этим делом не вышло какого надувательства. Не лучше ли, ежели на сберкнижке рядом с подписью Ераноса Поладяна будет подпись свидетеля, Арма Мокацяна?

— Как хочешь, дядя Ерем.

Так пусть подпишется, пусть подпишется, осторожность не помешает. На свете столько всякого сброду! Много всяких, которые горазды на чужое добро зариться. Пусть принесет Арма бумагу, хорошую ручку и запишет слова Ерема. И пусть начнет так: по поручению Ераноса Поладяна слово в слово записал... И пусть упор сделает на то, что Еранос Поладян эти три тысячи нажил в поте лица своего и теперь завещает их.

— Три... тысячи... два... раза... напиши... цифрами... и... буквами...

Да, завещает он эти три тысячи сыну своему, Варосу Ераносовичу Поладяну.

Потом попросил Арма поднести ему эту бумагу и дрожащей рукой поставил свою подпись, дрожащей рукой сложил бумагу вдвое и сказал сыну, чтоб тот из подушки вынул сберкнижку, и протянул ее вместе с бумагой, написанной Арма, сыну.

— Да что ты, отец! — простонал Варос.

— Бери... бе... ри... — Ерем глубоко заглянул в глаза сыну, потом посмотрел в окно и умолк.

Потом вспомнил, что Сантро ему должен пятьдесят рублей, три месяца назад взял и до сих пор не отдал... Торопить, конечно, не надо, может, человек в затруднении, но сын знать должен, что Сантро им должен пятьдесят рублей.

— В сенях... в сенях...

И пусть еще сын знает, что в сенях в левом углу среди кучи гвоздей лежит мешочек с николаевским серебром. Это он, Ерем, в наследство от своего отца получил. Надо серебро в другое место переложить. А то еще мыши, будь они неладны, чего доброго, растащат. И вообще осторожность не помешает. Осторожным надо быть и дальновидным. Кто знает, может, настанет время, когда серебро будет цениться дороже золота...

Ерем долго молчал и смотрел в окно. Если б глаза у него были закрыты, показалось бы, что его уже нет... Но Ерем шевельнул губами, сын приблизил к нему лицо, напрягся.

— В вой... в войну...

В последний год войны Ерем взял в долг у Мело пуд ячменя. Мело был добрый человек, говорил: да ладно, потом отдашь. Время шло, а долг так и остался неотданным. Так вот пусть сын знает, что единственный долг Ерема на земле — этот пуд ячменя... Да, добрый был человек Мело. Царствие ему небесное. И пусть сын знает, долг живых — помнить ушедших. И свои долги ушедшим помнить надо. Нет Мело, но есть его сыновья, живут они в Ереване, надо их разыскать и вернуть долг в десятикратном размере. И плох будет сын, ежели он не отдаст долг отца...

— Отец!

Нет-нет, все так... Он, Ерем, уходит, и нужно ему на этой земле с людьми рассчитаться. Пуд ячменя на его совести. И горе сыну, ежели долг отца не погасит. Пусть на том свете Ераносу никто не смеет счет предъявить...

— Отец!

Дверь приоткрыла старуха Занан. Вон!.. Ерем замахал на Занан рукой. В самом деле, чего от него хотят? Зачем они сюда приходят? Кто их звал?

Арма взял Занан под руку, вывел в соседнюю комнату, а там сказал собравшимся, что Ерему лучше.

«А ты что, умирая, завещать будешь, матушка Занан?» — мысленно обратился к старушке Арма.

— На работу идти, Арма?

— Нет, матушка... — «Что ты завещать будешь, умирая?»

— Помрет Еро, Арма?

«Перед смертью позови меня и завещай мне облака».

— Помрет Еро, Арма?

«...Завещай мне облака, матушка...»

Арма стоял на пустой улице и не знал, что ему делать. Рука сама собой потянулась за сигаретами. Благословен тот, кто придумал эту щепотку яда!..

После ухода Арма тишина стала мучительной, давящей. Взгляд Ерема застыл на окне, сына— на двери. Куда ушел Арма?.. Где мать?.. Отчего ребятишки не шумят?.. Почему дверь закрыта, воздух ведь отцу нужен?..

— Дверь открыть, отец?

Взгляд Ерема застыл на окне.

— Дверь открыть?

Ерем отрицательно качнул головой. Губы его шевельнулись. Варос напрягся. Отец еще раз сказал про пуд ячменя, который надо отдать сыновьям Мело, и вообще пусть Варос дружит с сыновьями Мело, люди они работящие и гордые. Гордые — это главное... Правда, в свое время оставили они Мело одного в селе, но, когда тот помер, съехались, предали его земле честь по чести, а года не прошло, памятник поставили. Такого другого камня на всем кладбище не сыщешь: красивый, высокий, дорогой... А ежели разобраться, кто был Мело? Всего лишь пастух. И что он в наследство сыновьям оставил? Между нами говоря, ни копейки он им не оставил. А сыновья вон какой памятник отгрохали! Долг свой выполнили. Так каждый сын поступать должен, в ком есть гордость и самолюбие. Не будь на могиле Мело такого памятника, кто бы помнил старого пастуха? А сейчас помнят... То-то!

— Похоронишь... меня... возле... Мело...

— Ну что ты, отец! — Варос обвел комнату беспомощным взглядом и снова уставился на дверь.

Не стерпел, открыл дверь. Мать скрючилась на диване в прихожей и молча плакала.

— У тебя что, язык отнялся? Что ты молчишь? — закричал Варос на сына, колупавшего кору абрикосового дерева, растерянно посмотрел вокруг и вернулся к отцу.

Ерем попросил, чтобы сын вынес его во двор... И во дворе, опираясь на руки сына, он долгим прощальным взглядом смотрел на небо, на солнце, на примолкший поселок, потом повернул голову в сторону гор, туда, где в ущелье лежало его село, и в последний раз шевельнулись его губы:

— Возле... Мело...

2

— Ушел из жизни всеми нами уважаемый Еранос...

Много собралось тут бывших односельчан Ерема, пришел и ближайший его сосед Сарибек. По праву он первым должен был произнести надгробную речь.

— ...Еранос был скромным, работящим человеком, добрым соседом...

Кладбище располагалось высоко над селом, и люди, стоя над свежей могилой Ерема, смотрели на развалины села, торчащие со дна озера.

Геологи сообразили уже задним числом, что не удержит ущелье воду, просочится она в землю. Стали цемент впрыскивать, но тщетно, вода уходила. Отступило озеро от села. И теперь вот со дна его развалины торчат. И люди переглядываются молчаливо и мрачно.

— ...Мы с ним больше пятидесяти лет по соседству жили, и ни разу Еранос косо на меня не взглянул... — во всеуслышание говорил Сарибек над свежей могилой и сам начинал верить в то, что говорил.

Дворы заросли колючим сорняком в человеческий рост, трава эта росла и вокруг Дерущихся Камней, и на часовне, и вдоль разрушенных заборов, и на развалинах домов. И такая она была живучая и настырная, и так ползла она по ущелью, задрав вверх свои пыльные колючки! Вот-вот подползет к Сторожевому Камню, к домам Арма и Занан, стоящим с запертыми дверьми... Занан приложилась губами к зацветшему надгробию свекра, воскурила над могилой ладан и произнесла вслух свою просьбу:

— Варпетанц Артен, забери на небо свою старшую невестку...

Потом она заспешила домой, схватилась за веник и давай наводить чистоту...

— ...Нам дорога могила незабвенного Ераноса...

Вокруг развалин повсюду чернели холмики земли, нарытые кротами. Черт возьми, как эти странные зверьки смогли вытолкнуть столько земли на свет? А до чего ловки! И Арма вспомнил, как долго выслеживал он крота, а поймать так и не сумел. Утром, бывало, глянет — свежая кучка земли. Значит, тут крот, скрыться не успеет, наверно, прямо под черным холмиком, который сам нарыл, и сидит. Арма всю землю вокруг переворошит — нет крота, и след его простыл. Нарыл земли в десять раз больше собственного тельца, а самого нет... Нет его ни на земле, ни под землей, и все! А черные холмики откуда же? Да какой-нибудь шутник натаскал в корзинке землю и рассыпал тут и там...

— ...Пусть пухом будет тебе земля, дорогой Еранос. Память о тебе мы навсегда сохраним в наших сердцах...

Потом Сарибек обвел взглядом народ и напомнил, что верблюд горя, который прилег сегодня у дверей Ерема, не обойдет стороной ни одного дома. Все мы путники на этом свете. И один из путников, Еранос, сегодня достиг цели. Утрата, конечно, остается утратой, боль остается болью, но отрадно, что Еранос сошел в могилу честь по чести — почти все бывшие односельчане Ераноса собрались проводить его в последний путь. Села давно уж нет, люди разъехались по разным местам, а вот, поди ж ты, как один собрались, когда односельчанин из жизни ушел. Так и впредь делать надо. Ежели что, не дай бог, случится, один другому пусть сообщит... Вот какая у Сарибека просьба...

Варос стоял в изголовье могилы, все по очереди подходили к нему, пожимали руки, соболезновали и отходили к машинам... И на зеленом челе ущелья залегла черная морщина.

Глава четвертая

1

— Идите!..

Назик стояла на садовой дороге и размахивала над головой косынкой — звала рабочих.

Сегодня шел последний день закопки виноградника. Стояла поздняя осень. Вечерело. На вершине Мать-горы уже лежал снег, снегом припорошило и Бовтун, и продрогшие трубы поселковых домов внушали мысль, что нет ничего лучше горячего бока натопленной печки.

Да, сегодня последний день закопки виноградника.

Утром, когда воздух уже чуть разогрелся, рабочие приехали на Бовтун и разбились на пары. Теперь и осталось-то всего ничего — закопать несколько лоз. Марухян уже с полчаса у сторожки ждет народ — приехала рабочая машина, развели с шофером костер возле дверей сторожки и вот стоят, греются, ждут. Ну, слава богу, и в этом году с закопкой честь честью покончено.

В первый же день закопки из горного села пришли временные рабочие. Хорошей подмогой они оказались, без них бы, пожалуй, не покончить с закопкой до большого снега.

— Все, слава богу, успели, — бригадир грел над огнем руки.

Пусть с сегодняшнего дня люди спокойно сидят дома, они это заслужили. Устали они, теперь пусть отдыхают до самой весны.

— Идите!..

Назик весело размахивает над головой платком. Рада. А кто не рад-то?.. Осталось всего несколько незакопанных лоз.

А Назик с Каро осталось одну лозу закопать, последнюю в ряду. Она толстая, ветвистая, и ветви у нее такие длинные, что касаются ручья. Это лоза Арма... Та самая... Назик хорошо помнит ее рождение пять лет назад, тот сырой осенний день, когда она работала в паре с Арма... Тогда виноградник сажали, и надо ж было случиться, как раз на этом месте лопата о камень звякнула. Назик тогда держала лозу над камнем, пока Арма корень землей засыпал, и все повторяла: если приживется... если зазеленеет... если не засохнет... Так и посадили лозу на камень. Но потом Арма вернулся, раскопал саженец, кинул в сторону... Тот саженец, что она, Назик, держала... Выкорчевал большущий камень, засыпал в глубокую яму полведра удобрений, а на удобрения землю насыпал, а на землю опять удобрения, выбрал из вороха самый крепкий саженец и сам — уже без помощи Назик — посадил его в землю. И вот какая лоза выросла! Высокая, непокорная, пут не признающая! А вот Назик теперь нужно завалить ее целой машиной земли, чтоб она не озябла, чтоб не высохла, чтоб... чтоб приехала Каринэ и ею любовалась... чтоб приехала жена Арма Каринэ... Да идите же! Лозу закопать надо! Зарыть ее надо, схоронить! Похоронить... Так пусть люди столько земли на нее накидают, чтоб весной ее и бульдозером отрыть было невозможно... Каринэ... Сейчас сидит она со свекровью возле жарко натопленной печки, культурненько беседует и нежно улыбается... Учительница Каринэ... Детей воспитывает. Не сегодня-завтра станет сына Вароса учить. Вызовет товарищ Каринэ сельскохозяйственную работницу Назик в школу, снисходительно улыбнется, поправит тонкими белыми пальцами прическу и скажет: разве можно так ребенка воспитывать, разве можно ребенка улице предоставлять?

— Идите! — машет Назик косынкой — зовет рабочих.

Ее напарник Каро присел на корточки возле лозы и задумчиво курит.

— Все, Арма? — Старая Занан отряхнула подол.

— Все, матушка.

— Ниспошли, господь, свою милость... Ну, я пошла к тем ребятам из горного села.

Парни из горного села столпились возле канала, о чем-то совещаются.

— И они работу закончили, матушка, сейчас сами сюда придут.

— А куда же мне идти? — спрашивает Занан.

Арма обернулся к Занан и отвел взгляд, он нутром почувствовал, что Занан в какой-то смутной тревоге... И если уж она весной не выйдет на работу, то она больше никогда не выйдет на работу и понесет Бовтун большую утрату.

— А? Куда же мне идти, Арма?

— Пошли к сторожке, матушка. Там огонь разожгли, — и, не подымая головы, взял Занан под руку и повел.

А на дороге стояла Назик и махала над головой платком...

Занан приостановилась.

— Я лучше пойду к ребятам из горного села... Среди них есть кто-нибудь по имени Манес?

— Нет, матушка.

— А Арнак?.. А Габо?.. Нету? В тот день один из этих парней мне говорит: жена на сносях, ежели сына родит, Манесом назову... Ты иди к сторожке, Арма, а я к ним пойду...

— Идите же!.. — звала и звала Назик.

— Каждый бросает по тридцать лопат земли, — объявил Баграт.

— По сорок, — возразила Назик.

— Каждый по тридцать! — сказал Баграт. — Айда!

— Раз... — лопату, полную черной жижи, опустила на лозу Назик. «Лоза Арма... лоза Арма...» — Так ее похороним, что и бульдозером не отроют!

Много народу столпилось, вокруг лозы все уже было изрыто, и Баграт предложил носить землю с дороги. Впрочем, кому как удобней, лишь бы каждый тридцать лопат земли кинул на лозу. Каждый пусть сам и считает. Только чтоб без обману. А кому работать неохота, пусть идет по своим делам, никто его заставлять не будет.

— Вон у того парня жена на сносях! — потянула Занан Арма за рукав. — Вон у того!

Человек, на которого указывала Занан, косо посмотрел на потрескивавший перед дверьми сторожки костер, на грузовик, дожидающийся их, и нахмурился. Вот уже ровно месяц каждое утро, будь то будни или воскресенье, в любую непогоду трясутся они в открытом кузове грузовика километров двадцать — двадцать пять, добираются до Бовтуна, а вечером назад едут в свое село. И никому в голову не пришло хотя бы брезентом покрыть кузов грузовика.

— Раз! — крикнул он и бросил на лозу первую лопату земли.

— Ему имя Манес по нраву пришлось, — зашептала Занан. — Так и сказал: ежели сын родится, Манесом назову...

Да, нужно чтоб без обману, пусть кто-нибудь встанет в сторонку и считает, кто сколько лопат земли накидал.

— Матушка, возле сторожки костер горит, пойди погрейся, — Арма и в самом деле зазнобило. Ему хотелось к костру, к теплу, но он и сам не заметил, как повернул к Мать-горе.

— Раз! — Каро грубо оттолкнул парня из горного села и сам встал рядом с лозой. — Два!.. — «Кто ж это разбил камни?.. Кто разбил? — вот уже больше месяца спрашивал он себя и не находил ответа. — Кто разбил камни, которые он так старательно обтесывал для колонны?»

Каро с весны по чертежам своим начал обтесывать камни. Его вызвал в контору председатель поселкового Совета и ну давай честить... Но Каро дела своего не бросил, обтесывает себе туф и обтесывает. И, надо сказать, искусно это делает. А в первый, то ли во второй день закопки виноградника председатель поселкового Совета вновь вызвал Каро к себе, и на сей раз требовали от него объяснений какие-то незнакомые люди... А когда вернулся Каро из конторы к своим камням, увидал, что все камни — тесаные и нетесаные — разбиты... Шестьдесят камней разбито!.. Шестьдесят...

— Шесть! — «Шестьдесят камней разбито!.. Шестьдесят...»

— Семь! — Варос стиснул зубы. «Чтоб надгробный камень стоил две тысячи пятьсот рублей?..»

Еще сороковин не отметили после смерти Ерема, а Варос уже поехал в Ереван, разыскал сыновей Мело. Ерем остался должен Мело пуд ячменя? Так Варос приглашает всех сыновей Мело в ресторан и щедро их угостит — пусть покойно будет отцу в родимой земле. Это раз. И еще. Пусть окажут ему сыновья Мело услугу, познакомят с мастером, который сделал надгробный камень для их отца. Варос хочет заказать точь-в-точь такой же. Это не только его желание, покойному отцу Вароса очень нравился надгробный камень Мело... Сколько это будет стоить?.. Что?! Две тысячи пятьсот рублей?.. Новыми деньгами?.. Новыми?! Да чтоб надгробный камень стоил две тысячи пятьсот рублей?.. Да ведь это все, что скопил человек за шестьдесят лет жизни! Трудясь в поте лица!.. Выходит, что Ерем ровно шестьдесят лет трудился, зарабатывая себе на надгробный камень?..

— Пят-надцать!.. — Сантро махал лопатой, будто сражался с невидимым врагом. И еще повторил дважды: — Пятнадцать!.. Пятнадцать!..

Паренек из горного села фыркнул:

— Он только до пятнадцати считать умеет.

Директорский «виллис» свернул с шоссе в Бовтун, но у начала ущелья заглох мотор машины.

— Встала? — Бригадир Марухян грел руки над костром, словно поглаживая ладонями языки пламени.

Молоденький шофер грузовика напряженно следил за тем, как долго бился водитель «виллиса» над двигателем.

— Поломка, — заключил он.

— С чего бы это, сынок? — шумно сокрушался бригадир, но в душе был рад. «Может, это и к лучшему. А то еще явится и нос воротить начнет, качество работы его не устроит... Сегодня б сошло, а там сойдет — ночью быть снегу». Марухян с надеждой посмотрел на плотные облака, набрякшие над Бовтуном, и проговорил: — Выпал бы ночью хороший снег.

Водитель «виллиса» уселся за руль, но вскоре вышел и опять склонился над двигателем.

— Двигатель испортился, — определил шофер грузовика.

— Конечно, двигатель, конечно, сынок,двигатель.

Директорский шофер еще раз сел за руль, и еще раз выскочил из машины, и еще раз склонился над двигателем, теперь уже надолго.

А вот Киракосян вышел из «виллиса» и встал, подбоченясь.

— Товарищ Киракосян вышел, — объявляет шофер рабочего грузовика.

— А что ж ему делать-то? Разве в такой холод в машине усидишь? — «Лучше б ему вернуться...»

Вот директор вытянул руку в сторону Бовтуна, явно что-то говорит. Марухян вопросительно смотрит на молоденького шофера.

— Говорит что-нибудь?

«Точно-точно. Вон он правой рукой машет, вон левой».

— Говорит, конечно, — смеется шофер. — Только вот что говорит?

— Кто его знает, что он говорит. — «Пусть себе болтает на здоровье...»

Директор повернулся к поселку, и Марухян вроде успокоился. Но вдруг директор резко повернулся к Бовтуну и затряс кулаком. Марухяну, правда, уже шестьдесят стукнуло, но на зрение он пока не жалуется. Ну да, так оно и есть, директор кулаком грозит.

Бригадир все старался уловить хоть одно слово, одно-единственное. Но потом понял тщету своих усилий — оттуда не услышишь.

— Десять! — Баграт грозно размахнулся лопатой и тут заметил, что возле него стоит жена. — Отойди в сторону! Тыщу раз тебе говорено, не лезь под руку!

«Он мне всю душу вымотал, — женщина едва удержалась от слез. — За целую жизнь столько обид накопилось! Но, пожалуй, за один этот месяц, что они вместе работают, больше, чем за все прежние годы. Только и слышишь: «Отстань... Убирайся!.. Не путайся под ногами!.. Не лезь под руку!..»

«Шестнадцать или семнадцать?» — Баграт сбился со счета.

— Что ты рот разинула! — заорал он на жену.

— Да потише ты, — горько сказала она, — кончили ведь уже работу...

— А ты б хотела, чтоб еще не кончили! Нечего тебе подолом поле подметать! С весны ноги твоей тут не будет, так и знай!

Женщина обвела взглядом работниц. Невестка Пайцар усмехалась себе под нос...

— Да поняла я, все поняла! — закричала женщина.

— Молчать! Разговорчивой чересчур стала! — Семнадцать или восемнадцать?.. Восемнадцать... Ну постой, я с тобой еще поговорю... За этот месяц жена всю зиму ответ держать будет. Почему она здесь, на Бовтуне? Кто ей позволил? Кто?.. Он, Баграт? Нет. Баграт мужчиной родился, слово его твердое, и никто в жизни его обмануть не смел. Никто! А ведь обманули-таки в конце концов! И кто его вокруг пальца обвел? Она, родная жена!.. И ради чего насмеялась она над его честью?.. Да вот дочка обручилась, расходы большие... Ну их всех!.. — Двадцать... — считал Баграт, однако сам вовсе не был убежден, что это двадцатая лопата земли. «Ну постой, я с тобой еще поговорю... и с тобой, и с твоей дочерью...»

«Восемнадцать, — Артуш застыл с горкой земли на лопате и снова повторил: — Восемнадцать... И ты, сукин сын, думаешь, что уже мужчина? — Артуш мысленно давал сыну бой. — Да у тебя еще молоко на губах не обсохло, а заявляешь: «Мне отец не нужен». Кому отец может быть не нужен? Самому господу богу он нужен!.. Решил, что ты уже мужчина, да? Молокосос! Ты еще не расшиб башку об эти камни. Ты только сегодня с неба спустился, стоишь на этой каменистой земле, а ступни твои еще влажны от облаков... Сделай-ка шажок... Ну-ка... ну-ка... Нет-нет, сперва скажи... скажи, откуда солнце всходит?.. Покажи восход... Покажи закат... Скажи, откуда ветры дуют? Какое облако дождь несет, а какое град? Скажи, чтоб отец твой Артуш — хочешь не хочешь, а все-таки Артуш, — чтоб отец твой Артуш знал... Можешь сказать? Нет?.. Ну тогда и не болтай, и не пиши, что отец тебе никакой не нужен, а такой, как Артуш, тем более не нужен. И не подчеркивай эту строчку, не подчеркивай свою ошибку... Мол, раньше, когда отец тебе нужней всего был, он для тебя умер, без вести пропал, а теперь, когда тебе восемнадцать и ты уже мужчина, он вдруг объявился и хочет, чтоб ты его на старости лет обеспечивал... Дурак ты, дурак!.. Если хочешь знать, раньше тебе отец для куска хлеба нужен был, а сейчас... сейчас для большего. А ты этого-то как раз не понимаешь. В твои годы отец твой на фронт ушел, а потом... потом бродил по свету... Нет, Артуш вернется-таки в село, Артуш нужен этому юноше, у которого ступни еще влажны от облаков... Нужен. И больше никаких писем, никаких переговоров с сыном!.. Просто в новогоднюю ночь Артуш откроет дверь и войдет в дом. Вот и все. Решено. В новогоднюю ночь даже врага из дому не выгонят...»

— Восемнадцать...

Про остолбенело глядела на мужа, ведь он уже тридцать третью лопату земли кидает!

— Восемнадцать... Артуш все кидал и кидал землю на погребенную лозу.

«Опять на него накатило...» — Про была уверена, что Артуш снова улизнет...

... Баграт уже шел к машине, за ним жена, следом парни из горного села, а бригадир Марухян торопил остальных. Назик счет потеряла горкам земли на лопате, и с каждой новой горкой бросала взгляд на Арма, сидевшего возле ореховых деревьев над каналом, и приговаривала:

— Зарывайте... хороните...

А озябшие трубы поселковых домов внушали мысль, что нет на свете ничего лучше горячего бока натопленной печки.

Покорно молчит остывший горизонт. Опустись, белая безмятежность снега, усталая земля просит покоя.

Мать-гора с поседевшей вершиной кажется еще выше, желтые листья ореховых деревьев тлеют желтыми свечками в изголовье Бовтуна.

Арма стоит возле закопанной лозы, тяжело примял се высокий земляной холм. Арма улыбнулся и подумал:

«Весной я тебя первую откопаю».

ДЗОРИ МИРО Повесть

Перевод с армянского С. КАСПАРОВА

Глава первая

1

На самом краю села одиноко и хмуро стоит дом — задом к селу, лицом к раскрытой пасти ущелья, набитой торчащими вкось и вкривь каменными клыками.

Сорок семь лет над этим домом вьется дым очага, и столько же лет по утрам и вечерам тень от него дробится об окрестные скалы. А тяжелые веки хозяина этого дома — Миро, прозванного Дзори^[13] из-за его соседства с мрачным ущельем, — восемьдесят семь лет подряд к ночи смежались и по утрам размыкались.

Правое плечо Дзори Миро свисает — изуродовано давнишней раной, и шея искривлена. И если приходится ему нести поклажу, то несет он ее на левом плече.

Трижды за свою жизнь Дзори Миро бывал в Ереване.

Первый раз, в 1920 году, добрался пешком. И купил на городском рынке один глиняный горшок, одну лампу, два фунта гвоздей, две пары петель для дверей и замок, а на последний двугривенный — полбутылки керосина; потом аккуратно уложил все это в горшок, а горшок вскинул на левое плечо и пустился в обратный путь.

Спустя двадцать один год у Дзори Миро опять появилась нужда отправиться в Ереван. На сей раз одну половину пути он проделал в повозке, а другую — поездом. У него уже была трехлинейная керосиновая лампа, и гвозди у него были, и керосин. Но был у него еще сын Арут, который уезжал на войну. И Дзори Миро поехал в Ереван, чтобы на станции под скорбный свист паровоза еще раз, может быть в последний, обнять и поцеловать его.

Кроме сына Арута, никого у него не было на этом свете. И Дзори Миро должен был проводить его на войну.

Вечером, накануне отъезда сына, Дзори Миро пошел в правление колхоза — во второй раз за последние семь лет. Во время коллективизации, когда Нго, его друг и напарник на пахоте, однажды распряг своего быка и, нахлестывая хворостинкой, погнал в коллектив, оставив под ярмом одного быка, а само ярмо осиротело уткнувшимся одним концом в землю, Дзори Миро крепко задумался. Он думал два дня и две ночи, а утром третьего дня встал чуть свет, выкурил цигарку, потом подбросил сена своему быку Баше, дал ему вдоволь полизать соли, ласково погладил по крутым бычьим бокам, попросил соседскую девочку написать заявление и отнес его в правление, а быка Баше отвел в колхозный хлев.

Так он и жил: из дома — в поле, с поля — домой.

Поначалу перед каждым собранием в его дверь стучался сельский катарацу — глашатай:

— Миро, на собрание зовут!

Миро кивал: да, мол, понятно. Но поздно ночью, когда односельчане, разбившись на группы, устало брели с собрания по темным сельским улицам, продолжая разговор, Миро все еще сидел у своего порога, на своем камне, и на его уродливо свисающее плечо и кривую шею валилась непомерная тяжесть новых забот:

— Дзори Миро увиливает от собрания коллектива!

— Дзори Миро последним вступил в колхоз! Не вчера ли это было?

— У Дзори Миро нутро единоличника, не дашь ему быка Баше — пахать не станет.

— Начальник паспортного стола товарищ Липарит однажды спросил его: «Ты откуда приехал?» Дзори Миро ответил так: «Из села Горцварк Сасунской области...»^[14] То-то и оно! Дзори Миро нос воротит от села Караглух, ему Сасун подавай!

— У нас в Караглухе он знался только с кулаками —Эльбеком и Бабиком. Теперь их выслали, и Дзори Миро не с кем отвести душу...

И чуть было не отправили и его следом за Эльбеком и Бабиком. Но вмешались, не очень уверенно возроптали сельчане:

— Жалко человека, и так побит судьбой... За что его?..

И вот спустя семь лет, накануне отъезда сына, Дзори Миро во второй раз открыл дверь правления колхоза. Людей в помещении было много. Одни удивленно смотрели на него, другие вставали, уступая место. И во взгляде каждого из них было смущение, была растерянность, чувство собственной вины перед этим старым человеком, в глазах которого прочно и навсегда засела печаль.

— Мне повозка нужна, председатель, повезу сына на станцию, — сказал Дзори Миро.

В такой просьбе грех было отказывать.

Натужно скрипя, повозка двинулась, оставляя на песчаной и каменистой дороге теплый след.

Металлический обод правого колеса был старый, истершийся, местами залатанный, а левый — только что вышел из-под молота кузнеца Егора, на нем еще оставались пятна окалины. Повозка скрипела, колеса с разными ободами вертелись, перед глазами мелькали деревянные спицы, залепленные засохшей дорожной грязью... Здоровой левой рукой Дзори Миро обхватил сына за спину, потянулся поцеловать его в плечо, но подвела шея, не мог дотянуться.

Его скользящий острый взгляд отскакивал от изогнутого рога быка и уходил дальше, вспарывая утреннюю дымку, подернувшую равнину, и опять уходил все дальше, дальше в клубящиеся хребты Армянского нагорья.

После переселения Дзори Миро не раз ездил на повозках, ездил и по этой дороге, что круто скатывается с Караглуха вниз, но, достигнув Лисьей долины, где раскинулось крайнее, приграничное поле колхоза, возвращался назад.

В этот день он должен был проехать Лисью долину, проехать Ашнак и через Змеиную нору добраться до железнодорожной станции Кармрашен. Отсюда возчик Аро должен был перегнать повозку назад в село, а Дзори Миро вместе с сыном Арутом — поездом ехать дальше, до самого Еревана. Эх, Дзори Миро, Дзори Миро, чего бы ты сейчас не отдал, чтобы в этот ясный, солнечный день не было никакой войны, и сын бы никуда не уезжал, и было б покойно и радостно на душе...

Но была война, и нерадостно было на душе у Дзори Миро, и расхотелось ему вернуть назад повозку с возчиком Аро, душа рвалась оставить проклятый Кармрашен с его станцией, и хотелось ему, покачиваясь на жесткой перекладине сиденья, продолжать путь...

И он продолжал его... мысленно.

Он легонько подхлестнул быков, выбрался из Кармрашена, доехал до Аракса, переправился на другой берег и поехал дальше, оставив позади Игдир... Он ехал вместе с сыном Арутом, и с ним не было возчика Аро, и доехал он наконец до Муша; вместе с сыном вошел в монастырь святого Аракела, помолился и опять продолжал путь — через горы, ущелья, долины, перевалы, миновал Петар, миновал Сасун, и вот он в родном селе Горцварк погнал быков мимо дома кузнеца Даво и остановился под ореховым деревом, возле большого плоского камня с выемкой посредине, и тут сказал сыну:

«Это и есть наш дом, ягненочек...»

Потом не спеша распряг быков, не спеша вытер рукавом вспотевшее лицо и устало опустился на плоский камень.

— О-оф! — протяжно вздохнул Дзори Миро и крепко потер себе лоб.

— Что, отец, голова болит? — спросил сын Арут.

— Нет, сынок, не голова, сердце болит...

— Миро, пей шербет, — посоветовал возчик Аро, — шербет очень помогает. У тебя есть сахар?

Быки, притомившись, остановились было, но Аро щелкнул длинным кнутом, прикрикнул: «Хо-о!» И быки прибавили шаг, и колеса опять покатились, оставляя на песчаной дороге две узкие колеи... Дзори Миро прижался больным плечом к сыну, ощущая тепло родного ему тела, и опять погрузился мыслями в свой мир — чужой сыну Аруту, но до боли в сердце близкий ему...

2

«Наш дом стоит на склоне Нкузасара^[15]. Он похож на утес. Камни, из которых он сложен, такие же огромные, как камни монастыря Маратукской богородицы, и такие же старые и замшелые. Из этих камней сложены три стены, четвертая — склон Нкузасара...»

Одна из складок Нкузасара нависает над домом, образуя не только заднюю стену, но и крышу, на которой растут все цветы и травы, какие весной и летом бывают на склоне этой горы. Не будь ердыка — дымохода — и не вейся сизый дымок над ним — не подумаешь, что это крыша.

Нкузасар!.. Щедрой была его долина, могла бы прокормить целую страну. Дети гурьбой поднимались на его вершину, трясли там ореховые деревья, весело наблюдали за тем, как спелые, но еще покрытые зеленой мясистой кожурой орехи, подскакивая по-лягушачьи и обгоняя друг друга, скатывались по склону прямо в село.

Весной, когда подснежник едва проклевывался и белые пушистые облака, гонимые легким ветерком с Цовасара, неслись на север, в долине буйным цветом зацветали абрикосы, яблони, сливы.

И тогда дед Арут словно молодел. Закипала кровь в его старом теле, и он жадно вдыхал в себя запахи весны: надышавшись вволю, он срывал с головы папаху, забрасывал ее за гумно, туда же — полушубок, сшитый из козьего меха, и так, с непокрытой головой и распахнутой грудью (широкая была грудь у старого деда!), он брал лопату, шел в сад и не выходил оттуда до первых осенних заморозков.

— Невестушка! — кричал он, поработав немного. — Принеси поесть! — Сноха Хандут несла ему хлеб и танов^[16] в глиняном кувшине.

— Лао^[17], а мужу поесть отнесла? — справлялся старик, кроша хлеб в танов.

Хандут кивала: да.

Поев, дед Арут ложился под абрикосовым деревом и, привалив седую голову к шершавому стволу, погружался в сладкую старческую дрему...

Сколько же лет было деду Аруту? Никто не считал. Во время резни Миро было лет сорок — сорок пять, старшему брату Заре — уже за пятьдесят...

Значит, деду Аруту в то время было лет сто, а то и больше.

— Сейчас бы хорошего дождя! — мечтательно произносит возчик Аро, как бы приглашая попутчиков поболтать немного, — оно и понятно, дорога длинная, утомительная, и монотонный скрип повозки медленно выматывает душу, напоминая о том, что путь впереди еще неблизкий. Аро же не привык оставаться наедине со своими мыслями.

— Сейчас бы хорошего дождя, говорю, — повторяет он и сам начинает верить, что дождь сейчас действительно нужен позарез. — Да где там... Небо вон какое чистое... Говорю, молодые все ушли на войну, в селе остались одни старики — как же теперь будет с урожаем? Кто его уберет? А?

— Дождь нужен, — невпопад отвечает Дзори Миро, занятый собственными мыслями. «Там, в Сасуне, дожди бывали хорошие...» — думает он про себя.

...Дождевые струи, тонкие, как шелковые нити, серебряно светясь, тянулись с неба к набухшей от влаги земле. Дед Арут садился под навесом дома, прислонялся спиной к толстому, в обхват, сучковатому столбу, подпиравшему навес, и смотрел на село — неотрывно, жадно, словно видел его впервые или смотрел в последний раз, — на раскинувшиеся внизу плоские, поросшие малахитово-свежей зеленью крыши домов, на сады и огороды, на голубые, приникшие к земле под тяжестью дождя клубы дыма из ердыков, смотрел на зеленые склоны гор, на тяжелые сизые тучи, нависшие над вершинами, — смотрел, смотрел, а потом вдруг говорил удивленно:

— Миро, камни будто зацвели!

Он прислушивался к вкрадчивому шороху дождя, к колыбельной песенке Хумар-маре, доносившейся из дома, и вспоминал, как давным-давно мать, склонившись над его колыбелью, напевала ему ту же нехитрую песенку... А потом в голове его начинали перемешиваться шорох дождя и колыбельная, потом он забывал про дождь и слышал лишь голос матери, давным-давно склонившейся над ним... И глаза его слипались, и он медленно погружался в полудрему и возвращался в свое далекое прошлое, становился ребенком, каким был сто лет назад... Потом вздрагивал, открывал глаза и, оглядевшись, вздыхал.

А дождь все лил, и серебряные нити тянулись от небес к земле, и не было им конца... Небо опускалось до самой земли, молочным туманом окутав склоны Нкузасара, висело над крышами домов, над кронами деревьев.

Но однажды утром открывают люди глаза и видят: небо чистое-чистое, как журавлиное око. На листьях деревьев дрожат-переливаются алмазные дождинки, словно бусы на шее Хандут; с деревьев, со скал, с крыш домов прозрачный туман медленно ползет вверх, к вершине Нкузасара, и вся долина, ущелье и горы, насколько хватает глаз, исходят паром в отблесках раннего утреннего солнца.

Во время дождя выемка в плоском камне наполняется водой. Дед Арут останавливается у камня и на глазок определяет уровень — хороший ли был дождь. «На палец меньше, чем в прошлый раз». Он расширяет ноздри, принюхивается к чему-то и говорит довольный:

— Молоком пахнет, вроде как изо рта ягненка...

Потом он уходит в сад, меся ногами жидкую грязь, обходит каждое дерево и, возвратившись, говорит внуку:

— Собирайся, Миро, пойдем в поле. Сдается мне, пора уже сеять просо...

По пути дед Арут останавливался у дома кузнеца Даво, степенно здоровался с хозяином, говорил о погоде, потом спускался в Масрадзор. За ним след в след шагал Миро. Возле ручья они останавливались, снимали трехи, переходили ручей вброд, на другом берегу опять обувались и мимо Оганова поля прямиком шли к своему, вспаханному под просо...

— А-о-о! Сто-ой... — останавливает повозку Аро. — Миро, Авги хочет пожелать Аруту доброго пути, подождем его.

Авги, сельский пастух, оставив отару, уже шагает им навстречу, у него морщинистое грустное лицо. Арут с удовольствием спрыгивает с повозки, разминает затекшие от долгого сидения ноги. Авги останавливается возле повозки и молчит, как человек, не уверенный, что ему рады. На плечах его ветхий, латаный пиджак, на голове косматая баранья папаха.

Аруту приходится самому начать разговор.

— Счастливо оставаться, дядя Авги, — говорит он, протягивая руку.

Помедлив, пастух перекладывает ярлыгу из правой руки в левую, но, не удержавшись, порывисто обнимает Арута.

— Спасибо, Авги, спасибо тебе, — растроганно говорит Дзори Миро.

Авги молча поднимает упавший пиджак и, не стряхивая пыли, накидывает на плечи, собираясь уйти. Однако, сделав несколько шагов, оборачивается:

— Миро, — говорит он медленно, словно с трудом подбирая слова. — Ты не очень убивайся, даст бог...

— Да, конечно, спасибо, дорогой, дай бог тебе побольше радости, — торопливо кивает в ответ Дзори Миро, не давая ему договорить трудную фразу.

— Миро, — говорит Авги, — Миро, не будь мой Бабик в тюрьме, он бы тоже пошел на войну.

И уходит пошатываясь.

Дзори Миро смотрит ему вслед.

«Там, в Горцварке, нашим сельским пастухом был Авэ, Алтуни Авэ...»

Волкодавы пастуха Авэ — злые, голосистые, захлебываясь лаем, шли за ними по пятам. Дед Арут, занятый собственными думами, не замечал их, но Миро опасливо косился. На гребне Фидасара они встретили Авэ. Пастух отогнал псов и обратился к деду Аруту:

— Ты уж не серчай, дед.

— Псы лают, ты-то в чем грешен? — успокоил его дед Арут. Затем подумал и сказал: — До грома с Маратука осталось два месяца и еще полмесяца.

В летний солнечный день, когда на небе нет ни единого облачка, а грозой даже не пахнет, Маратук неожиданно начинает греметь, да так, что кажется — одновременно стреляют из тысячи пушек. Отчего это? Никто не знает. Об этом и задумался сейчас дед Арут.

— Неисповедимы пути господни, — вздыхает он наконец и смотрит в сторону загадочной горы Маратук. Потом взгляд его скользит по долине, широкой, неоглядной. Лицо старика светлеет, морщины разглаживаются, глаза теплеют: от влажной, умытой весенним дождем земли, пригретой ласковым солнцем, поднимается пар, тепло ее дыхания согревает душу старика, радует. Он говорит улыбаясь:

— Смотри, земля похожа на невесту под венцом...

Повсюду покой, тишина. Лишь в соседней рощице какая-то пичужка высвистывает свое непонятное, извечное, да где-то рядом, запутавшись в траве, жужжит оса.

И в этой тишине неожиданно раздается призывный клекот орла. Дед Арут негнущейся ладонью прикрывает глаза от солнца и смотрит в небо. Там, в вышине, медленно и величаво кружит орел. Одно крыло у него с белым пятном. Дед улыбается: это его старый знакомый.

— Миро, — говорит он, — сердце радуется, когда вижу этого орла.

Миро не успевает ответить: со дна долины доносится голос другого пастуха:

— А-в-э-е-е-е!

— ...Э-э-э! — разносится эхо в долине.

Волкодавы Авэ настороженно оборачиваются на голос, навостряют уши. Авэ прикрикивает на них и начинает спускаться по склону.

— Пойдем и мы, Миро, — говорит дед Арут.

Они медленно идут вдоль поля, распаханного под просо. Дед мурлычет под нос песенку:

Продолжая мурлыкать свою песню, дед Арут, нагнувшись, берет горсть земли, мнет в ладони, зачем-то нюхает и наконец говорит уверенно:

— Дня через три можно начать сев.

— Стало быть, Арут... — это возчик Аро рассказывает то, что знает про Бабика, сына пастуха Авги, — стало быть, иду я за плугом — я всегда был пахарем! — а за мной следом идет, значит, Бабик, сын нашего Авги. Потом вижу — сел на камень воробышек и зачирикал. Звонко так зачирикал. Тут меня, значит, и кольнуло в сердце. «Ребята, — говорю я, — в село придет весть, и весть эта будет недоброй...» И только я это сказал, как наш сельский катарацу Манишак, будто из-под земли, стоит на краю поля. И по глазам вижу: не к добру его приход... Тут Бабик, значит, пошел, пошел... В село пошел... Там его и забрали...

— Но, дядя Аро, не станут же невинного в тюрьму сажать, — усомнился Арут. — Наверно, что-то было...

Возчик Аро искоса поглядел на него, помолчал, почесал затылок и лишь тогда сказал:

— Арут, если посмотришь в глаза этому Бабику, совсем другое увидишь. Да, лао, я все знаю, я землю на семь вершков вглубь вижу... Вот я и говорю: не такой человек, чтобы зло в сердце держать, не такой!..

Все трое некоторое время молчали, потом возчик заговорил о другом.

— Ты как думаешь, Миро, этим летом наша ферма уйдет на эйлаги? Эх, чтоб тебе шею свернули, Гитлер!.. — в сердцах воскликнул он. — Весь мир поставил вверх ногами, собачий сын! И люди и скот отощают, помрут с голоду... Миро, ферма, говорю, уйдет в горы?

— Уйдет, — ответил Дзори Миро, — как не уйти? Фронту хлеб нужен, мясо, шерсть. И в тылу нужен хлеб. Как не уйти?

— Правильно, — включился в разговор Арут, — наша победа зависит от бесперебойной работы тыла!

— А в этом году, как на грех, трава в горах скудная, — сокрушенно заметил возчик Аро.

Дзори Миро промолчал. Он думал о своем:

«А наши тучные луга остались во-он там, за теми далекими горами... Летом Маратук стрелял, как тысяча пушек, и мы выгоняли коров и овец на его склоны...»

Дед Арут садился на лошадь и гнал ее в горы. За ним тянулись горцваркцы, погоняя скот. Шли, нагрузив на лошадей и ослов домашний скарб. На склоне Маратука каждая семья устанавливала войлочную лачугу, зажигала костер. А утром дед Арут и Хумар маре с невесткой Хандут пешком отправлялись помолиться в монастырь богородицы. И опять следом за ними тянулись горцваркцы в тот же монастырь помолиться, поставить свечу... Дикие козы пугливо срывались с потревоженных чужим приходом скал и стремглав катились в ущелье Тапанак. Дед Арут, глядя на них, улыбался, затем на обратном пути от монастыря сворачивал в сторону и останавливался у шатра кирвы^[18] Шаваба, смущенно, словно совершая постыдное, просил:

— Шаваб, прошу тебя, не стреляй диких коз, уж очень они красивы, эти божьи создания. Грех убивать таких.

Проведя еще одну ночь на склоне Маратука, дед опять садился на свою лошадь и спускался в село.

А осенью, когда скот возвращался с горных выгонов, в Горцварке начиналась пора сбора орехов. По всей долине разносился перестук палок, которыми оббивали ветки; градом сыпался на землю спелый орех в твердой, еще не успевшей потемнеть скорлупе, высвобожденной от зеленой горькой кожурки. По склонам Нкузасара катились в село орехи, подпрыгивая и обгоняя друг друга, словно взбесившаяся стая лягушек; застревали между камнями, в гуще огородных плетней, закатывались во дворы...

Дед Арут брал в ладонь пригоршню орехов и, как всегда удивляясь волшебству и щедрости матери-природы, произносил медленно:

— В этом году крупный пошел орех, жирный...

В середине осени склоны Нкузасара начинали полыхать багряно-желтым огнем осеннего отцвета. Дед Арут садился на крыше дома и долго завороженно смотрел на это предсмертное буйство красок.

— Миро, а может, и вправду горит Нкузасар?

Но проходило еще время, и начинал дуть холодный ветер с Цовасара. Он дул несколько дней и ночей, сметая с деревьев желтые и багряные листья, они долго кружились над селом, как искры пожара, и исчезали следом за летом, и деревья на склонах Нкузасара стояли облетевшие, устало отбиваясь голыми ветвями от яростных порывов ветра. И однажды ночью зима с Цовасара бесшумно, вкрадчиво спускалась в долину, проникала в село и белой медвежьей шкурой ложилась на улицы, дома, огороды, сады, мягко и добродушно сковывая их морозным дыханием. И повсюду воцарялось первозданное, ничем не нарушаемое безмолвие, покой. И корова в хлеву вытягивала шею, принюхиваясь к этой тревожной, наводящей тоску тишине, и протяжно мычала в дверь. Дед Арут ласково и успокаивающе гладил шелковистую мягкую шерсть на ее шее и приговаривал с неизменной своей благодушной улыбкой:

— По весне скучаешь... Ну, потерпи, потерпи, придет она, твоя весна. Куда ей деваться? Придет.

«А придет ли эта весна, дед? — спрашивал мысленно Дзори Миро. — Придет ли? Повсюду война, она опустилась на землю, как холодная безрадостная зима — как долго она протянется? Никто не знает... А кто-то должен, должен кто-то встать и сказать миру слова успокоения: «Потерпи, придет твоя весна. Куда ей деваться? Непременно придет...» Но зима, дед, зима придавила землю и все живое на ней...»

И колеса повозки повторили следом за Дзори Миро это студеное слово: зима-а... зима-а... зима-а... Дзори Миро прислушивался к монотонному скрипу, и перед его мысленным взором начинала медленно стлаться настоящая зима, белая, пушистая, как седина на голове деда Арута. Зима родного края.

«Утром встанем пораньше, выкатим из сарая сани — надо свезти вниз немного сена с Фидасара...»

И наутро вместе с соседями Нерсесом и Аракелом, проваливаясь по колени в рыхлый, незатвердевший снег, поднимались по склону, таща за собой большие, на широких полозьях сани.

С Фидасара летом трудно было возить сено в Горцварк — мешали бездорожье, крутизна склона, усеянного цепкими кустами терновника. Поэтому возили зимой, когда большой снег сглаживал склон. Поначалу подниматься в гору с тяжелыми санями бывало трудно, сельчане помогали друг другу, одни подталкивали сани сзади, другие тянули спереди, запрягшись по два-три человека, смехом и шутками смягчая томительность подъема. Но зато как приятно было катиться вниз по извилистой ложбине между горными гранями, образовавшими естественную дорожку, свернуть с которой было некуда — только докатиться до сельской площади. Встречный ветер со свистом бил в лицо, так что приходилось отворачиваться, отдавшись на милость судьбе, и глядеть на вихрящийся вслед клубами голубовато-белый снег.

Морозной зимней ночью вставали от зычного крика Огана: дед Арут шагал впереди, следом — отец, за ним дядя Смбат, за ним дядя Ншан, за ним старший брат 3аре, потом он сам, потом Манук, Сето, Вараздат, и Мурад, и Поге, и Петрос... Выходили из домов и гуськом, ступая след в след, шли по склону вверх. Тяжело бывало идти по снегу. И Миро перебирал в памяти тысячи раз услышанные сказки... «Дзенов Ована завернули в сорок буйволиных шкур, чтобы он не лопнул от натуги, и он кричал: «Да-а-а-ави-и-ид!» И голос его летел через горы, через долины и достигал ушей Давида...» Так вспоминал Миро, и в руке его сверкал Меч-Молния, и он помогал Давиду выбраться из глубокого колодца, куда бросили его враги...

Потом наступала полночь, с Нкузасара доносился тоскливый, протяжно-тревожный вой волков, не решавшихся проникнуть в село, — знали дьявольский норов деревенских волкодавов.

— Миро, по весне отведешь пастухам из Ашо трех-четырех овец, обменяешь на хорошего волкодава, — говорил дед Арут, прислушиваясь к волчьему вою.

А утром опять тащились с санями вверх по склону Фидасара.

Случалось, их там настигал буран, небо и земля смешивались неотличимо, так что не видно бывало пальцев протянутой руки. Белая мгла застилала все вокруг, и о возвращении на санях думать нельзя было. И тогда они вместе с Нерсесом и Аракелом забирались в теплую утробу слежавшегося стога и пережидали метель. А чтобы нетомительно было, рассказывали друг другу известные каждому, наизусть вытверженные сказки, деревенские были и небылицы. Рассказывали день, рассказывали два, рассказывали три — о царевичах, побеждающих дивов, о прекрасных царевнах, о пещерах Маратука, о единоборстве пастухов с волками, об охоте на медведя, — а буран все не утихал. Они уже теряли счет дням и часам и так и не узнавали, на какой же день наступило наконец затишье... Грязные, обросшие, усталые, возвращались они в село — там их со слезами встречала Хумар маре, шепча слова о жертвоприношении святому Карапету, а невестка Хандут, насмерть перепуганная мыслью о возможном вдовстве, стояла в сторонке и, не веря своему возвращенному счастью, ломала руки, кривя закушенную губу... Дед Арут, посмеиваясь в усы, подходил к ней и, целуя в лоб, ласково приговаривал:

— Живой он, живой, что ему метель!

...И снова задувает ветер — на этот раз теплый, напоенный неуловимыми запахами далекой и уже близкой весны; робко оттаивает снег, местами обнажаются темные, теплые проталины... И вот уже рокочет первый гром. Дед Арут выходит из дому и осеняет себя крестным знамением.

А спустя три-четыре дня земля уже черная, и от нее поднимается пар, и на склонах появляются легкие, словно вырезанные из самшитовой веточки, тонкие силуэты горных коз — еще робких, недоверчивых к происшедшему волшебству, отощавших за зиму.

— Ого-го-го-о! — кричал им дед Арут, на миг потерявший старческую степенность. — Радуйте-е-сь! Радуйте-е-сь, божьи создания!

Воспоминания обступили Дзори Миро, затуманили мозг. Он встряхнулся, почувствовал плечом плечо сына Арута и неожиданно, сам не зная зачем и смущаясь кажущейся неуместности своих слов, сказал:

— Арут, сын мой, нет в мире ничего слаще земли и воды, поящей ее. Сила человека в его земле, пока она под ногами — человека нельзя сломать, даже если согнут его. А вырви землю из-под ног — и нет человека...

Арут не сразу ответил, так как отец и не ждал ответа.

— Отец, потому я и еду на фронт, чтобы защищать эту землю, — и добавил с наивной безжалостностью: — И если надо — умру за нее.

Слова сына острой болью отдались в сердце Дзори Миро. Смерть, о которой сын Арут с такой легкостью проговорил, с этой минуты будет преследовать Дзори Миро, как черное наваждение, до самого того дня, когда закончится война. И кто знает, может быть, к этому сроку сына уже не будет в живых, и единственным утешением отца останется мысль о том, что в этой войне победили Советы, что смерть Арута не пропала даром для родной страны.

Из горькой задумчивости его вывел вздох возчика Аро:

— Э-хе-хе! Думаю, думаю и никак в толк не возьму, что это стало с людьми? За что они готовы перегрызть глотки друг другу, а? Арут, я тебя спрашиваю.

— Ты это у фашистов спроси, дядя Аро. Мы в своем доме занимались своими мирными делами, никому не мешали. Зачем они полезли к нам? Да таких убивать мало!

— Ишь храбрый какой, — усмехнулся возчик Аро, скрывая невольное свое восхищение горячностью парня.

Дзори Миро прислушивался к их разговору и думал о том, что не так все просто в этом мире, что уничтожать зло на земле куда труднее, чем кажется. Зло разнолико. Отчего так? Никто не знает. А может, Аро прав: с людьми что-то делается? Наверное, что-то делается, только началось это не сейчас, а давно. Султан Гамид или Талиат-паша были для армян не лучше Гитлера... Мы ведь тоже сидели у себя дома, там, в Сасуне, и занимались своими делами, а покоя не знали ни дня. Являлся турецкий бек и требовал: отдай, иначе вырежем. Отдавали чуть не весь урожай — все равно вырезывал, не щадил даже детей, насиловал жен и невест наших, кровь лилась рекой... И нам приходилось защищаться. Мужчины вооружались и уходили в горы, становились горными фидаями. Их объявляли вне закона, и султан посылал против них войско...

3

«Это было в году десятом или одиннадцатом...» — лет за пять до резни. Под вечер в село явились аскеры, погоняя впереди себя двух связанных по рукам фидаев. Их должны были доставить в Диарбекир на расправу. Всем было известно, чем это должно закончиться: парни будут обезглавлены... А до этого они должны были пройти все дьявольские муки, уготованные им. Аскеру мало было просто убить фидая... Он должен был сесть на коня и, похлестывая пленного фидая, гонять его по горам и ущельям — гонять месяц, другой, и бить, бить плетью по голым плечам и голове, пока тот не упадет на колени и не запросит униженно:

— Во имя аллаха! Не бей меня!

Этого мгновения вероотступничества аскер мог ждать месяцами. Ради него он садился по пути возле родника, на глазах у умирающего от голода и жажды фидая медленно, смакуя каждый кусок и каждый глоток холодной родниковой воды, ел и пил — только затем, чтобы фидай наконец-то протянул руку и взмолился.

— Ради аллаха! Дай глоток воды!

Да, ему это надо было — чтобы фидай покорился, чтобы он упал на землю и, коленопреклоненный, просил аллаха смилостивиться над ним. Лишь тогда он перестает быть самим собой, ибо какой же фидай стоит на коленях перед турецким аскером! И для аскера было великой честью привести покорного фидая к дверям своего вали^[19], заставить его встать на колени перед вали, целовать сапог вали, вымаливать себе прощение, которого он, конечно же, не получит никогда! Вот чего хотелось аскеру.

— Арут, — сказал Дзори Миро, и голос его прозвучал странно, сдавленно и сухо, так что к нему одновременно обернулись и Арут, и возчик Аро. — Арут, убивать человека тоже не просто — убивать и при этом оставаться человеком! Если надо — убей, но не забывай в себе человека...

И больно и муторно стало на сердце Дзори Миро: мальчику, уходящему на войну, он говорит слова, в которых слышится запах крови... И все же наперекор самому себе, он повторил:

— Убивай, сын, убивай, если надо, но не играй его душой...

— Я сам знаю, как надо уничтожать фашистских агрессоров! — с мальчишеской самоуверенностью ответил Арут.

Дзори Миро лишь наполовину понял его, но промолчал.

«Под вечер в село вошли аскеры, погоняя плетьми двух связанных по рукам фидаев...»

Пленных заперли в сарае сельского старосты Миграна, поставили часовым одного аскера, а сами вошли в дом старосты. Миро в то время сидел возле дома соседа Даво и все видел. Он узнал и пленных — это были крестьяне соседних сел Левон и Шаген. Когда их, избитых, оборванных, изможденных, провели через сельскую площадь и заперли в сарае, Миро молча поднялся и пошел к себе. Дома он сообщил, что привели двух пленных. И назвал их по именам. Дед Арут перекрестился, это почему-то не понравилось Миро: старик будто осенял крестом их могилы. Вечером Миро не вышел к ужину. До полуночи ворочался он в постели, но сон не шел. Тогда Миро поднялся, в темноте оделся и на ощупь, хватаясь за стены, бесшумно пошел к двери... На улице, прячась за стены домов, прокрался к сараю старосты, влез на крышу и прихваченным из дому широким ножом, каким бьют свиней, раскопал дыру в ветхой крыше. Потом спрыгнул внутрь сарая, едва ли не на головы изумленных фидаев, быстро перерезал ремни на их руках и ногах...

На рассвете зычный голос пастуха Авэ разнесся над селом, проникая в каждый дом:

— Э-ге-гей!.. Всем мужчинам села собраться на площади! Приказ такой! Всем мужчинам...

Собрались. Там их уже поджидали аскеры во главе с офицером. Он остановился возле небольшого камня, медленно и недобро оглядел толпу и сказал:

— Кто освободил фидаев, пусть выйдет вперед.

Миро не вышел.

Офицер повторил приказ, подождал. Никто не вышел. Тогда он плюнул на камень и, показывая на плевок, сказал:

— Как только этот плевок высохнет и если к тому времени злодей не объявится, всех расстреляю.

Сказал спокойно, не повышая голоса. Было ясно, что он умеет выполнять свои обещания.

Аскеры, стоявшие в ряд, подняли ружья и взяли толпу на прицел. «Один, два, три, четыре... Двадцать пять аскеров против села Горцварк с его тремястами мужчинами, — подумал Миро, глядя на турок. — Расправиться с аскерами ничего не стоит, если дружно взяться. Но страшно... Придет армия, и тогда одному всевышнему известно, во что это обернется...» Он незаметно потянул Даво за рукав.

— Дядя Даво, у тебя есть ружье...

Остальное досказал взглядом. Даво понял его, он нагнулся и прошептал что-то на ухо своему внуку. Тут вмешался староста Мигран, стоявший по другую сторону от Даво:

— Даво, подумай о своем завтрашнем дне.

И лихорадочно стал гадать: будет — не будет этот день, будет — не будет, будет — не будет... Ничего не получалось: ни «да», ни «нет».

Потом Ован пододвинулся к деду Аруту.

— Арут, слушай меня: ты, я и еще пять-шесть таких же стариков снимем шапки, покажем седину — может быть, сжалятся, а?

Дед Арут отказался, Хетум сразу согласился, Срке был против. Разговор о седине дошел до Адама и вернулся назад, тот все раздумывал: стоит — не стоит, стоит — не стоит, стоит — не стоит... Получалось ни «да», ни «нет»...

Еще одна новая мысль: аскеры были гостями старосты Миграна, ему и говорить с аскерами: мы, дескать, тут ни при чем, кто знает, может быть, сами товарищи фидаев ночью сошли с гор и освободили. Староста отказался, Тонапет соглашался, но Тонапету не положено, у него голова не седая, он еще молод. И пришлось отказаться от мысли вступать в переговоры с аскерами...

Село Горцварк не пришло к единому решению.

Староста Мигран, потирая взмокшие ладони, прохрипел:

— Джанум, кто виноват, пусть поскорее признается! Плевок высыхает!

Даво зарычал на него:

— Лучше бы ты разбил себе голову об камень, староста Мигран!

И слова старосты волной разлились по толпе: признается — не признается, признается — не признается...

Миро не стал ждать, пока у кого-то появится еще одна мысль, чтобы опять быть отвергнутой... Он вышел из толпы и зашагал к офицеру...

— Арут, — повернулся к сыну Дзори Миро, — сила людей в их единстве, сынок, ты это запомни. На войне, может случиться, попадешь в трудное положение, и надо будет найти выход из него. Каждый станет говорить свое, уверенный, что прав именно он.

...Лучше, если все будут шагать по слову одного человека, ягненочек, пусть даже этот человек и ошибается. Если остальные будут следовать ему, то, может статься, и ошибка исправится, и станет правдой.

Арут нетерпеливо повел плечом.

— Отец, мы же там не будем воевать каждый сам но себе! У нас будет командир — уж он-то разберется, что к чему.

— Миро, парень прав, — вставил возчик Аро.

— Знаю, сын, — ответил Миро сыну. — Но война есть война, бывает, что и командир ошибается.

— Хо-ха-а! — громко возгласил возчик Аро. — Этот бык вроде как хромает. Наверно, чертов кузнец слишком глубоко вогнал гвоздь, когда подковывал! Это Егор, чтоб ему пусто было, у него дурная привычка: не смотрит, куда вгоняет гвоздь, — болтовней занят!

А колеса все так же размеренно вертелись, вертелись, и клубок воспоминаний Дзори Миро все разматывался.

«Село Горцварк не сумело прийти к единому решению, и вместо Мшеци Левона и Слухци Шагена забрали меня...»

Погнали по горам, по бездорожью, нещадно били плетьми — Миро искусал себе губы, чтобы не кричать от боли. Возле одного родника аскеры сделали привал. Разложили снедь на траве и стали ждать — попросит поесть или нет. Миро не попросил. Аскеры швырнули ему кусок черствого хлеба — его надо было живым доставить в Диарбекир, представить как пленного фидая: надо было доказать свою преданность всесильному вали.

В Диарбекире его три дня продержали в тюрьме, затем повели к вали. Тот приказал развязать ему руки, предложил сесть. Миро не ожидал такого приема и был несколько удивлен. На всякий случай остерегся сесть.

— Садись, садись, — улыбнулся вали. — Мне нравятся такие храбрецы.

«Спасибо, ага, — мысленно съязвил Миро, — твоими устами глаголет святое евангелие...» Но все же сел.

— У меня здесь есть друг один, твой земляк, — заговорил вали, — Мхо из Тагаванка. Ты знаешь его?

«Мхо из Тагаванка?..» Миро пытался вспомнить, кто этот Мхо.

— Не знаю такого, эфенди.

— Ну, ну, не бойся, говори! Я очень люблю Мхо. Ты должен его знать. Это мой близкий друг, и ради него я мог бы тебя освободить...

...Вали улыбался. Он улыбался и говорил, а глаза его сверлили Миро. И Миро не верил ему. Он весь подобрался и напряженно смотрел на вали, на этого улыбающегося вали, сидевшего напротив. Вали наконец перестал улыбаться. Он взял листок бумаги, ручку и стал что-то писать. В комнате они были одни. Можно было наброситься на этого пишущего человека, придушить его, взять маузер и уйти. А там — будь что будет! Терять было нечего...

Он уже знал, что не отступит от задуманного, он уже подался вперед, чтобы половчее оттолкнуться ногами от пола. Вали поднял голову, ласково улыбнулся ему:

— Миро, только не делай глупости... Потерпи. — Он кивнул на бумагу. — Я ведь пишу приказ о твоем освобождении. — Он размашисто подписал бумагу и протянул ее Миро. — Вот возьми и уходи. Да поживей, Мхо ждет тебя за дверью.

Правда это? Ложь? Какая-то ловушка? Миро не знал. Да и раздумывать было некогда: вали приказал уйти — значит, надо уходить.

«Ах, Мхик, Мхик!.. Да благословится память твоя, Мхик!..» Выйдя от вали, он тут же за дверью столкнулся с Мхо — маленьким, востроносеньким, лупоглазеньким Мхо, который быстро подошел и обеими руками стиснул его руку.

— Душа моя, Миро! — И, поднявшись на носках, чмокнул его в щеку. Душа моя, радость моя!..Ах, какая радость!

Миро обескураженно смотрел на него, не зная, что сказать этому юркому незнакомцу. Его тянуло спросить: «Ты и есть Мхо из Тагаванка? С каких это пор мы с тобой добрые друзья? И что тебя связывает с этим вали? Видит бог, я ничего не понимаю!..»

Но Мхо не давал ему раскрыть рта:

— Уйдем, уйдем из этого страшного места, потом обо всем поговорим.

Семь долгих лет Мхо скитался по улицам Диарбекира в поисках заработка, семь долгих лет таскал на своих щуплых плечах чужие поклажи, спал под стенами городской мельницы, недоедал, недосыпал, по грошам собирал и копил деньги. И к концу седьмого года своей скитальческой жизни скопил двадцать золотых и вот сегодня отдал их диарбекирскому вали в качестве откупных за Миро, а если быть поточнее — как взятку. Вот и вся его «дружба» с вали... На чужой стороне, в чужом городе он увидел своего земляка — связанного, оборванного, истерзанного... Как же было не помочь ему?

— Семилетняя тоска гложет мое сердце, Миро, тоска глубокая, как ущелья в родном Сасуне! По нашим горам и долинам тоскую, по нашим селам, по каждому камню тоскую, по каждому деревцу! Миро, я тоскую даже по волкам в наших лесах, по зверям в наших горах, даже по змеям среди наших скал тоскую, Миро! Увидел тебя связанным — и кровь ударила мне в голову, и в глазах потемнело... И пошел я к вали, чтобы выкупить тебя!

«Ах, Мхик, Мхик!.. Три сотни горцваркцев, согнанных на площадь, не смогли придумать, как бы избавиться от расправы, а Мхо придумал...»

— Арут, сынок, нет на свете ничего сильнее, чем тоска по родному очагу, — сказал Дзори Миро вслух. — И чем дальше ты уходишь от нашего Караглуха, от нашего дома, от нашего ущелья, тем сильнее становится тоска по ним, ягненочек... Тоска — это грусть, светлая, сладкая грусть. И эта грусть... В том ее сила, что несет она в себе нечто такое, от чего человек становится только тверже духом, бесстрашнее...

Арут снисходительно улыбнулся наивности отца, уж он-то знал, что героями становятся люди, которые с детства ничего не боялись, просто не знали, что такое страх.

— Герои, отец, — это особые люди, вот, скажем, Чапаев, Буденный, Камо... — Арут мечтательно вздохнул и добавил: — Вот бы мне быть таким!

Дзори Миро окинул сына ласковым, любящим взглядом.

— Тебе? А почему бы и нет, сынок? Ведь у тебя есть против кого воевать и за что воевать. За свой Караглух, за его горы, реки, поля, вот за эту самую каменистую дорогу, по которой мы едем с тобой. Разве всего этого мало? Ведь родную землю нельзя измерить шагами — у нее нет ни конца, ни края, даже если это деревенька в тридцать домов. Это родина, это мать, а любовь к матери разве можно измерить?

Он умолк и задумчиво уставился на дорогу.

— Вай, мерик^[20], вай! — вздохнул возчик Аро. — Как ты думаешь, Миро, долго протянется эта война?

— Нет, Аро, недолго, — обнадежил его Дзори Миро.

— Да услышит тебя небо! Нашему Мхику двенадцать лет, а в метриках написано четырнадцать, в сельсовете напутали.

Дзори Миро круто, всем телом повернулся к нему:

— Твоего сына зовут Мхик?

— Ага. По метрикам — Мхитар, но это неправильно.

— Хорошее у него имя — Мхик, — очень хорошее, — сказал Дзори Миро.

Вместе с Мхо они ночью выбрались из Диарбекира и пустились в дорогу, шли пешком, днем и ночью, не давая себе роздыха, — боялись вероломства вали, знали, что за ним такое водится: возьмет деньги, выпустит из тюрьмы, а потом пошлет за «беглецами» аскеров — и тогда не миновать смерти.

К зиме, вконец измотанные, добрались до Тагаванка, где жил Мхо, остановились в его доме. До Горцварка оставалось еще два дня пути, но тут за одну ночь нагрянула зима, и земля побелела, будто очищенное яйцо. Но, признаться, не зима была повинна в том, что Миро надолго задержался в гостеприимном доме Мхо из Тагаванка. Тому была иная причина: полюбилась ему Хандут, сестра Мхика. А с нею вместе полюбил он всех домочадцев Мхо, и само село Тагаванк, и всех тагаванкцев от мала до велика...

Хандут!.. У нее были ясные и пугливые глаза, как у серны с Маратука. Она издали смотрела на Миро, но стоило встретиться их взглядам, как Хандут испуганно убегала прочь...

Ни Мхо, ни жена Мхо — Алмо, ни мать Мхо не знали про эту любовь. Знал только он сам, и это было мучительнее всего: любовь вошла в сердце как заноза, от которой оно болело и днем и ночью, лишая Миро сна и покоя... И едва запахло весной, еще снег на полях не стаял, как Миро попрощался со всеми и, перемахнув через горы, вернулся в родной Горцварк. Там уже давно по нему панихиду справили — и теперь, увидев, ахнули. Все село повалило с поздравлениями в дом деда Арута.

А через неделю к ним постучался турок. Никто из горцваркцев не знал его. И Миро не знал. Турок сказал, что его зовут Османом, сказал, что любит смелых людей. И еще он сказал: «Я твой брат, Мыро». Приняли турка радушно, зарезали у его ног барана, угостили на славу и с почетом проводили. Уехал Осман, а через два дня опять вернулся и опять сказал: «Я твой брат, Мыро». Опять его приняли, опять зарезали барана у его ног, с почетом проводили до околицы села, и тут Осман сказал:

— Мыро, сколько золота ты отдал вали?

— Нисколько, — сказал Миро, — я золота не давал.

— Мыро, — сказал Осман, — я твой брат, Мыро, ты не должен обманывать меня. Вали своих пленников обменивает только на золото, Мыро, я это знаю. Ты не должен меня обманывать.

— Не давал я ему золота, — сказал Миро, — откуда у меня золото, чтобы давать вали?

Осман отъехал, снова вернулся, снова отъехал, опять вернулся и опять спросил:

— Мыро, сколько золота ты дал вали?

— Не давал я ему золота, — сказал Миро.

— Мыро, ты не должен меня обманывать, Мыро, — сказал Осман.

— Не давал я ему золота, — заорал на него Миро.

Осман уехал, на этот раз, должно быть, навсегда, но так и не поверил, что вали отпустил брата Мыро без выкупа. Вот ведь какой недоверчивый этот Осман...

А Миро остерегся сказать, что вали получил золото от Мхо из Тагаванка...

— Миро, похоже, что осень в этом году будет ранней, — высказал предположение возчик Аро. — Да и зима вроде как наступит раньше обычного. Как бы деревья не прихватило заморозком. Сказано ведь, беда одна не приходит. А тут вон какая беда — война...

Дзори Миро не ответил. Слова об осени напомнили ему другую осень...

Той осенью дед Арут и Хумар маре поехали в Тагаванк — высватать Хандут.

Той же осенью справили свадьбу.

Теплая стояла осень, мягкая. Под вечер, когда солнце только что зашло и багряная заря окрасила вершину Маратука, зурначи Игит уже стоял на плоской крыше дома и играл на своей зурне. Парни лихо плясали, в круг входили все новые и новые танцоры.

— Гей-гей, гей-гей, ге-е-й...

— Ге-е-ей!.. — дружно возглашали танцоры вслед за Аракелом, перекрывая визгливые звуки зурны.

Голоса поющих эхом отдавались в Нкузасаре, рокотали в Масрадзоре:

— ...Э-э-э-й!

Наискосок через грудь и спину Миро тянулась широкая шелковая лента — традиционная повязка жениха. Она играла всеми красками, какие только можно найти в этой благословенной богом долине: желтый и багровый — с Нкузасара, синий — с Цовасара, зеленый — с крыши родного дома, бело-розовый — с облаков, что несутся над вершиной Маратука, и золотые искринки от осеннего солнца, и еще много-много красок, на которые так щедра земля Сасунская!

Человек двадцать мужчин поехали в Тагаванк за невестой, и толпа, собравшаяся сейчас у дома деда Арута, нетерпеливо ждала их возвращения.

И вот наконец послышалось радостное:

— Едут! Едут!..

Этот возглас разнесся по селу, к дому деда Арута потянулись остальные сельчане. На краю села кузнец Даво, поднявшись на большой щербатый валун, громыхнул из ружья. Горы ответили дружным залпом... Один всадник из свиты невесты вырвался вперед, на полном скаку миновал сельскую площадь, ворвался в круг танцующих, волчком завертелся на месте: отличный был ездок этот Манэ, сын Огана!

Парни прервали танец, взяли урк^[21] и поднялись на крышу. «Телохранитель» был Нерсес, он установил урк на крыше. С десяток парней, взявшись за руки, как во время исполнения кругового танца «Кочари», выстроились, готовые защитить флаг, и замерли в ожидании сигнала к началу «боя».

А тем временем свадебное торжество разгоралось, захватывая все новые улицы, повсюду слышались звуки зурны и барабанов, веселые возгласы, крики, ружейная пальба, смех, горели самодельные факелы, разрывая стремительно густеющие осенние сумерки. Миро, окруженный друзьями, вглядывался в приближающуюся кавалькаду, ища среди всадников свою Хандут. И увидел. В белом платье, накрытая до пят белой фатой, на белом же коне, она напоминала легкое белое облачко, только что опустившееся на землю и готовое вот-вот испариться, исчезнуть в надвигающейся темноте. Кавалькада остановилась под огромным ореховым деревом перед домом. Спешились. Миро с крыши смотрел на Хандут, издали целуя ее взглядом, взглядом же откидывал с нее белоснежную фату и мысленно говорил: «Добро пожаловать в наш дом, Хандут, твой путь пролег через мое сердце».

Заглядевшись на Хандут, он совсем забыл про урк, но Нерсес вовремя дернул его за полу архалука...

Противники из свиты невесты поднялись на крышу. С новой силой грянула музыка, приглашая к шуточному бою. И парни схватились. Толпы гостей, перекрывая звуки зурны и барабанный бой, кричали, свистели, хлопали в ладоши, смеялись, подбадривая бойцов. А борьба шла на совесть. Парни бились, кто в единоборстве, кто группами, одни пытались пробиться к заветному урку и завладеть им, другие обороняли его. А толпа стонала, толпа ревела, бесилась, захваченная «боем»:

— Аракел, об землю его, об землю!

— Дай ему подножку, подножку, говорю! Ах, чтоб тебя!

— Исраел, Исрае-ел, куда смотришь, балда!

— Мамик, Ма-амик, Мамик, чтоб тебе пусто было, Мамик, чтоб... Молодец, Мамик, мужчина что надо! Вывернулся!

— Манэ, Манэ, не подставляй спину, Манэ! Назад смотри!

Но в этот момент Манэ, оторванный от земли мощным рывком Нерсеса, нелепо заболтал руками и ногами и опрокинулся на спину, но тут же быстро вскочил на ноги и выхватил кинжал.

Толпа замерла, ожидая непоправимого... Но тут прогремел голос деда Арута:

— Манэ!

В одно мгновение старик с юношеской ловкостью поднялся на крышу и встал между Манэ и Нерсесом.

— Спрячь свой кинжал, каналья!

Манэ сник, рука с кинжалом безвольно упала.

— Манэ, разве был случай, чтобы я сделал зло тебе или кому-нибудь из твоего рода?

Манэ опустил голову: не было такого случая.

— Зачем же ты заносишь кинжал в моем доме?.. Ведь это всего лишь шутка. А ты хочешь омрачить радость в моем доме... Придет время — ты повалишь Нерсеса, ответишь шуткой на шутку.

Дед Арут подошел к краю крыши и громко, обращаясь к толпе, сказал:

— Гости мои дорогие, борьбу пора кончать. Обе стороны оказались сильными, дай бог им здоровья. А урк, пожалуй, возьму я сам, — с улыбкой добавил он под общий облегченный вздох. Старик поднял урк, затем подошел к Ману, взял его за руку, потащил к Нерсесу и сказал: — Бог свидетель, ребята, если вы за столом не будете сидеть рядом, вы покроете позором мою седину. Дайте друг другу руки и помиритесь.

Противники нехотя повиновались ему...

...Потом они сидели за столом, а над ними высоко-высоко в темно-синем небе горели яркие осенние звезды. Миро сидел за мужской половиной стола и слушал застольный тост распорядителя. Это не был тост в обычном смысле, а скорее хвалебная песнь невесте:

Миро вслушивался в хвалебную песнь и был согласен с каждым ее словом. Не раз и не два приходилось ему слышать эту песнь на чужих свадьбах (изменялось только имя невесты), знал ее наизусть, но сейчас ему казалось, что слышит ее впервые, что эту песню он сам сложил — для своей Хандут...

На обветренном лице Дзори Миро разгладились морщинки, разлилось выражение тихой, мечтательной радости. Давным-давно прошедшее властной силой овладело всем его существом, оттеснив настоящее. И в глазах Дзори Миро было сейчас что-то неуловимо мягкое, отрочески стеснительное и в то же время горделивое: да, то был я, то было пережито мной.

Но посмотрел Дзори Миро на сына Арута и виновато опустил глаза — ему показалось, что он совершил что-то непростительно постыдное. Как же так — мальчик едет в самое пекло войны, и неизвестно, вернется ли оттуда живым, а он, старый дурак, предался воспоминаниям о веселых днях своей молодости! Не стыдно ли? И вдруг неожиданная мысль обожгла его: «Есть ли у мальчика на примете какая-нибудь девушка? Наверное, есть, не без того...» Как же он раньше-то не сообразил спросить?

Теперь мысль об этом не давала покоя Дзори Миро, он стал перебирать в памяти всех известных ему девушек Караглуха. Нет, ни одна из них не была похожа на его Хандут и, конечно, не могла понравиться его сыну.

Вполголоса, чтобы не услышал возчик, Дзори Миро спросил:

— Арут, сынок, кому отдать твои письма читать? — И чтобы не так прямо прозвучал вопрос, Дзори Миро смягчил его: — Ведь сам-то я ни читать, ни писать не умею...

Юноша, мучительно краснея, опустил глаза. И Дзори Миро понял: значит, есть такая девушка. И стало ему и радостно и больно одновременно. Радостно — что сыну будет о ком вспоминать в чужих краях, больно — что эти воспоминания будут омрачены печалью разлуки.

Арут тоже ответил вполголоса:

— Письма пусть читает Макеенц Айкуш.

«Айкуш... Макеенц Айкуш... Кто это? Ага, вспомнил, беленькая такая! Что ж, славная девушка, тихая, вся в отца: тот тоже раз в год слово скажет, потому и не сразу вспомнил».

— Миро, может, ты знаешь, отчего это нынче весна так медленно приходит? — заговорил возчик Аро. — Чует мое сердце, год будет недобрым... Может, знаешь?

Миро не ответил ему. Миро потянулся к сыну, сказал тихо, чтобы возчик не услышал:

— Что же, сынок, Айкуш славная девушка, по душе мне твой выбор. Ей и буду носить твои письма...

— А помнишь, Миро, в год резни весна так же вот неохотно шла, — тянул свое возчик Аро. — Медленно так наступала...

На этот раз Миро услышал его краем уха и сказал:

— Аро, ты сердца на меня не держи, о другом я думал...

— Да я вот тоже так думаю, что год будет тяжелым, — повторил возчик. — Говорю, Миро, в год резни тоже весна медленно приходила. Не помнишь, Миро?

— Помню, Аро, как не помнить, — ответил Дзори Миро не очень охотно. — Поздняя тогда была весна, это верно... И тогда много говорили, как нынче говорят: год будет недобрым... — последние слова он произнес вполголоса: половина ответа предназначалась сыну Аруту...

Ах, если бы можно было вычеркнуть из памяти мрачные воспоминания! Чтоб открыть глаза и радостно вздохнуть: слава богу, то был всего лишь дурной сон! Чтоб оказались сном и тот день, и слова возчика Аро, и эта бесконечная дорога, и скрип повозки, и война, и отъезд сына Арута...

Дзори Миро крепко зажмурился, силясь отогнать обступившие его видения. Не удалось...

«Нет, это невозможно, — опять подумал Дзори Миро. — Для вселенной жизнь одного человека — ничтожная крупица бытия, но для самого человека она — жизнь! Человек не в силах убежать от нее или даже забыть. И от той далекой весны тоже не уйти. Она была — в этом все дело».

— Миро, жаль мне этого быка, гвоздь, видно, глубоко засел, — сказал возчик Аро. Но Дзори Миро не расслышал.

4

«Да, в тот год тоже весна запоздала. Как-то ночью пошел сильный дождь, снег в горах набух от излишка влаги, стал быстро таять, с гор потекли мутные потоки».

Горцваркцы обрадовались: наконец-то весна! Но на следующее утро выглянули в окно и оторопели: все вокруг занесло глубоким, за ночь выпавшим снегом.

— Тьфу, будь ты неладен! — в сердцах плюнул дед Арут, потом спохватился и добавил, крестясь: — Прости, господи, меня, грешного.

Весна все же пришла. Она была такой же, как все весны, и дед Арут повел себя по-обычному, закинул папаху за амбар, туда же — полушубок, потом взял лопату и пошел в сад. И однажды на рассвете, когда абрикосовые деревья еще не успели сбросить с себя белый наряд, когда по ночам склоны Нкузасара прихватывало тонкой белесой пеленой инея и Хумар маре, рано проснувшись, уже сварила похлебку, приправив ее первой, отменно пахучей мятой, дед Арут отворил дверь и позвал невестку:

— Хумар...

Хумар маре обернулась к нему.

— Что случилось? Или привиделось что-нибудь?

— Привиделось, — кивнул дед Арут. — Плохой сон привиделся, очень плохой. Встань на колени, помолись всевышнему, посули ему пожертвование.

Хумар маре испуганно перекрестилась, наспех сотворив молитву. Дед Арут строго наказал домочадцам:

— Без молитвы сегодня не смейте шагу делать.

С той минуты всем казалось, что они тоже видели дурной сон. Миро, недоумевая, вышел во двор, остановился под орешником, посмотрел на север, на юг, на восток — небо повсюду было заложено плотными тучами, не предвещавшими хорошего дня. Ближний склон Маратука едва проглядывался, скрытый за низкими тучами...

— Похоже, что будет град, Миро, — сказал вышедший вслед дед Арут. — Все деревья побьет, ничего не останется. Сердцем предчувствую недоброе.

Миро повернулся к нему, скрыл невольную улыбку: дед надел свои трехи, перепутав левый и правый. Дед Арут задумчиво подошел к ручейку, что журчал у кромки сада, не спеша умылся, взял, как всегда, лопату, прежде чем пройти в сад, опустился на колени и стал молиться, но уже с первых слов понял, что помолиться как следует не удастся: мешали необъяснимое предчувствие дурного и бессознательный страх перед неведомой бедой; слова молитвы путались, не доходя до сознания, руки, возведенные к небу, дрожали. Миро с нарастающей тревогой наблюдал за ним и впервые в это утро подумал о том, что ведь дед, пожалуй, очень стар, как бы не случилось непоправимое... Ему стало жаль деда Арута, на нем держался весь дом.

И в это хмурое, безрадостное утро Миро впервые подумал о том, что есть, оказывается, в мире не только насильственная смерть — от пули, от удара молнии, от обвала в горах, от шашки турецкого аскера, но еще и вот такая, тихая, мирная, в кругу своих близких, в своем доме...

Голова дядюшки Ншана показалась из-за огородного плетня.

— Миро, кончай, пора идти!

Вчера договорились пахать крайнее поле под овес. Миро вышел из задумчивости, повернулся к дядюшке Ншану. Тот тоже был хмур, как это утро. Миро немного успокоился: не может один и тот же сон привидеться всему селу.

— Ты ступай, дядюшка Ншан, я потом приду.

Голова Ншана опять исчезла за плетнем.

— Миро, иди кушать, — позвала из глубины дома Хумар маре.

Хандут не было дома, неделю назад она поехала в Тагаванк помочь родным по хозяйству и еще не вернулась.

И в это утро, когда горцваркцы были заняты своими делами, Миро стоял под раскидистым, еще не одетым в листву орешником, смотрел на деда Арута и не в силах был отвязаться от мысли, что сегодня тот умрет... И жаль ему становилось деда, и сердце щемило — на кого он оставит свой любимый сад? Ах, если бы обладать даром останавливать это неумолимое течение времени! Не умирай, дед, живи, вскапывай себе потихонечку лунки под деревьями, притомись и опять отдохни в прохладной тени твоего абрикосового дерева, думай свои мудрые и нехитрые думы.

Пусть Авэ окликнет своих волкодавов, и пусть голос Авэ и лай его псов донесутся до ушей твоих, дед Арут, и пусть эту весеннюю тишину нарушит жужжание шмеля, запутавшегося в густой луговой траве. И пусть...

И внезапно Миро почувствовал смертельную тоску — тоску по всему живому на земле, по всему тому, что уже сегодня дед Арут перестанет видеть. И показалось ему, что он уже не в Горцварке, не во дворе своего дома — что он далеко-далеко отсюда, вместе с Пето, сыном кузнеца Даво, бродит по пыльным улицам Диарбекира, уже семь лет бродит там на чужбине, семь лет не видел родного Сасуна, родного Горцварка, деда Арута, Хумар маре, своей Хандут и всех своих домочадцев, и знакомых, и друзей, и семь долгих лет не спускался в Масрадзор, не поднимался по склонам Фидасара, и Нкузасара, и Цовасара, и скучает по Давидовой крепости, по орехам, скачущим по склону вниз в село, и по снежным бурям, продолжающимся неделю, и по ночному протяжному вою волков, и по небылицам, которые рассказывал Оган, и по снежным обвалам в горах, и по облакам над вершиной Маратука, и по расщелинам Цовасара... И будто семь лет, семь долгих, бесконечных лет, он был от всего этого за тридевять земель, странствуя на чужбине, и захотелось ему спеть заунывную песню армянских странников:

Внезапно прогремел выстрел...

— О-о-о-х!.. — простонал Миро, прикрывая ладонями лицо.

— Что с тобой, отец? — спросил сын Арут.

— Ничего, сынок, просто голова закружилась.

— Я же говорил тебе, отец, не надо ехать, у нас есть сопровождающий, секретарь райкома комсомола товарищ Егиш, он поедет с нами.

«Я услышал выстрел...»

— Миро, ты все-таки выпей шербету, очень, говорят, помогает, когда болит голова. У тебя с собой есть сахар?

«Потом прогремел второй выстрел, третий... В нижней части села поднялся переполох, кричали женщины, дети...»

Дед Арут прервал молитву, ошеломленно огляделся по сторонам — стрельба и истошные крики женщин усилились. На окраине села вспыхнула и окуталась густыми клубами дыма чья-то крыша. Через минуту из-за огородного плетня выскочили аскеры. Или ему показалось? Нет, это всего лишь сон, продолжение того дурного сна... Надо только хорошенько встряхнуться, проснуться, протереть глаза, и страшное видение рассеется как дым. Нет, то был не сон, а просто как во сне. Была стрельба, горел дом, слышались крики женщин, и из-за огородного плетня появились аскеры. И если это все правда — а это правда, — значит... Миро быстро посмотрел на деда Арута. Старик был похож на изваяние — зловеще спокоен, безмолвен и величествен!

— Миро, иди же кушать! — опять позвала из дома Хумар маре. И от этого простого, будничного голоса на какой-то миг все вернулось на свое место: не стало ни аскеров, ни стрельбы, ни предсмертных криков. В доме, кроме Хумар маре, были жена отцова брата Смбата, жена дядюшки Ншана, жена старшего брата Заре — занятые каждая своим делом, дети — в колыбельках, увешанных колокольчиками. Все как всегда...

Миро рванулся к дому — предупредить женщин, но остановился: а как быть с дедом Арутом? Нет, не то... В сарае — кинжал. Висит на стене... Миро бросился к сараю, рывком распахнул неподатливую, криво навешенную дверь, огляделся: кинжала на месте не было. В бешенстве расшвырял все, что подворачивалось под руку, — седла, уздечки, старое ярмо, хомуты. Кинжала не было нигде. Вспомнил: дядя Смбат третьего дня взял кинжал в поле — отделывать рукоять новой сохи. Кровь ударила Миро в голову; не в силах сдержать душившей его ярости, он осыпал проклятьями Смбата, деда Арута, себя, но тут увидел в углу сарая полоску железа, купленную по случаю в городе, — думал отдать кузнецу Даво выковать пару серпов, да так и не отдал. Миро выхватил железку и выбежал из сарая...

— Хо-о-о! Стой! — остановил быков возчик Аро. — Миро, этот бык вроде стал больше хромать, пусть отдохнет немного, да и нам, пожалуй, не мешало бы передохнуть.

— Нет! — заорал на него Дзори Миро. Возчик обалдело вытаращил глаза. Дзори Миро очнулся и сказал спокойнее: — Едем дальше, Аро, дорога долгая.

Аро обиженно хлестнул правого быка.

— Хо-о, Джейран! Этот человек одурел, кажется.

— Поезжай!

Дзори Миро должен был кричать, орать, рычать, стонать... Ведь... Ведь он искал кинжал и не нашел, искал и не нашел, все разворошил и не нашел и... не может найти по сей день...

Он выскочил во двор. Из ердыка, из всех щелей валил черный дым, доносились крики запертых там женщин... В глубине двора в нелепой позе, привалившись головой к плоскому камню, полулежал дед Арут. Один из аскеров, видимо забавляясь, целился из винтовки в наседку, очумело метавшуюся по двору с выводком цыплят... Не сознавая, что он делает и чем это может обернуться, Миро метнул в аскера железку и лишь тогда понял всю нелепость и бессмысленность своего поступка, бросился было в дом спасать детей, но в этот момент несколько аскеров. сзади навалились на него, заломили ему руки за спину, Миро рванулся было высвободиться, повернулся и внезапно столкнулся лицом к лицу с одним из аскеров. Тот ухмылялся, оскалив плотные белые зубы над смоляно-черными усами.

— Мыро? Ты ли?..

То был старый его знакомый Осман, когда-то допытывавшийся, сколько золота Миро отдал диарбекирскому вали за свое освобождение. Теперь этот мерзавец притворялся, будто не знает, в чей двор залез, хотя дважды на том самом месте, где он сейчас стоит, в его честь резали баранов.

— Мыро не убивайте, Мыро хороший гяур! — приказал Осман. — Привяжите его к дереву.

Миро поволокли к дереву. Он пытался вырваться, он пытался пробиться в дом, откуда неслись крики женщин о помощи, но вырваться было невозможно, его хватали за руки, за волосы, за уши, рвали платье на нем; он был пленником аскеров. Когда его привязывали к ореховому дереву, он измученно поднял голову и посмотрел в сторону деда Арута. Старик все так же, бездыханный, полулежал, положив голову на плоский камень. Вот и сбылся твой сон, дед Арут, как сбылось мое предчувствие, тебя уже нет... И вдруг он заметил такое, от чего у него мороз пошел по спине: дед Арут пошевелился, медленно поднял голову, как будто еще больше поседевшую, встал на ноги, взял свою лопату, медленно вскинул ее на плечо и направился в сад.

Аскеры обалдело поглядели друг на друга, один из них грязно выругался и, выхватив кинжал, пошел было следом за стариком, но заколебался и в страхе попятился. Волосы у деда были белым-белы и спутаны, как снежный вихрь. Он шел опустив голову, но ровным и величавым шагом.

Миро тоже смотрел на деда с каким-то суеверным страхом... Старик как будто не замечал того, что делается во дворе, — не замечал привязанного к дереву внука, не слышал криков женщин и детей в доме, не видел бесновавшихся аскеров... Он вошел в сад, не спеша откинул лопатой камень, перекрывавший воду в ручейке, и направил ее под деревья. Аскеры переглядывались между собой, и на лице каждого из них был ужас. Такой же ужас был и на лице Османа. Миро посмотрел на него и, не сдержавшись, заорал в злорадной ярости:

— Осман! В веру твою!.. Чего же ты трясешься, собака? Это не бог, он не сошел с неба на землю, чтобы вас покарать! Это наш дед Арут, который резал для тебя барана! Иди же, чего боишься, иди убей его!

Аскеры с опаской, подталкивая друг друга и бормоча что-то с упоминанием аллаха и пророков его, приблизились к воротам сада, но пройти дальше не решались. Один из аскеров, набравшись храбрости, крикнул:

— Эй, гяур! — собственный голос, видно, придал ему смелости, и он крикнул громче: — Гяур, выйди из сада!

Дед Арут даже не удостоил его ответом, не обернулся. Он продолжал вскапывать землю в лунках под деревьями.

А небо по-прежнему было хмурым, над Маратуком висела свинцово-темная туча, на улицах села раздавались выстрелы, крики, несло гарью, над домами низко стелился черный дым. А дед Арут вскапывал в саду рыхлую, податливую землю.

— Гяур!.. — заорал тот же расхрабрившийся аскер. Он проник в сад и сзади, размахнувшись, обрушил на голову деда Арута приклад ружья.

Дед как подкошенный упал лицом на землю. Потом медленно, тяжело поднял голову, помутневшими глазами посмотрел в сторону дома, перевел взгляд на привязанного к дереву Миро... Тот же аскер вновь подскочил к деду Аруту и стал бить его прикладом ружья. Он вогнал голову старика в землю и лишь тогда, пошатываясь, отошел...

Осман, равнодушно наблюдавший за ним, отвернулся, подошел к Миро и сел возле него, улыбнулся, достал из кармана золотой крест на золотой цепочке. То был крест старшей невестки. Миро стиснул зубы, чтобы не закричать.

— Мыро, так сколько ты дал ему откупных?

Ах он опять о том же!

Из рыхлой земли виднелся лишь затылок деда Арута с курчавящимися седыми волосами, забрызганными кровью. Умолкли голоса женщин, детей; с сухим треском горел амбар, языки пламени касались уже стен сарая. А Осман улыбался, оскалив плотные белые зубы под черными усами.

— Мыро, ты скажи, где прячешь золото, и я сохраню тебе жизнь.

Миро плюнул в это самодовольно улыбающееся лицо. Осман невозмутимо вытер рукавом плевок и опять улыбнулся.

— Мыро, ты делаешь глупости, Мыро, — сказал он. — Все гяуры такие глупые. Ладно, Мыро, ты набирайся ума, пока я вернусь.

Осман встал и направился к дому кузнеца Даво. А впереди, за огородным плетнем, Миро видел родное село, бьющееся в предсмертных судорогах...

— Оно билось и трепетало в предсмертных судорогах, словно подстреленная птица... — незаметно для себя произнес вслух Дзори Миро.

— Миро, — повернулся к нему возчик Аро. —Ты не очень-то убивайся. Война, она для всех война, не только для тебя.

Ответа не последовало. Дзори Миро потер себе лоб. «И что это с ним, то орет, то молчит, да так, что клещами слова не вытянешь?» — с досадой и недоумением косился на него возчик Аро.

— Миро, — не унимался он, — в этом году ты что посеял на своем участке?

— Овес, — отрезал Дзори Миро.

— А я пшеницу и теперь жалею. Овес куда выгоднее, урожай богаче. — Возчик Аро посмотрел на склон Богута. — Второй день тучи не расходятся, плохая примета.

«Будет град...» — подумал Дзори Миро.

И вспомнилось ему, что в первый день резни пошел сильный град... Воспоминания потянулись дальше — бесконечные, как скрип повозки, как сама дорога, как горный ручей, замутненный ливневыми дождями, и ничто не в силах было остановить их. Даже сам он, Дзори Миро.

Первые градинки упали посреди двора, весело подпрыгнули и покатились к ногам привязанного к дереву Миро. И вдруг просыпались, будто из опрокинутого решета, сбивая с деревьев цветы. Град был крупный, с куриное яйцо, редкий в этих местах. Земля содрогнулась от раскатов грома, псы остервенело кидались друг на друга... Градины с тугим хрупом ударялись об землю, подскакивали, рассыпались по двору. Привязанный к дереву Миро о том лишь мечтал, чтобы какая-нибудь крупная градина размозжила ему череп. Он ждал с истовой надеждой, с какой богомольный калека ждет исцеления у святых мощей. И одна градина, будто сжалившись над ним, скользнула от виска к уху, тонко полоснув влажным холодом.

— Бей! — закричал Миро. — Бей! Бей!

От ослепляющего сознания собственного бессилия он зажмурился, и когда опять открыл глаза, склоны окружающих гор были белым-белы: под градом осталось все живое и неживое — травы, цветы, кусты, полевые мыши, ящерицы, горные козы, пчелы, птичьи гнезда... Белело и неподвижное тело деда Арута, лишь возле головы старика градины были красные.

Пес Шеро взбежал на крышу дома, протяжно взлаял, опять спустился во двор, подошел к деду Аруту, обнюхал мертвое тело и, ощетинившись, скорбяще тонко заскулил. Потом он увидел привязанного к дереву Миро, обрадованно подскочил к нему, встал на задние лапы, передними уперся ему в грудь и, будто ошпаренный, стремглав вылетел со двора и помчался в сторону Фидасара. Чутьем понял Миро, что пес никогда уже не вернется в этот двор... И впервые за этот долгий день Миро заплакал — заплакал навзрыд, словно с уходом пса Шеро оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с этим домом, с этим селом, с этим миром.

На село опустился вечер, небо угрюмо почернело, и на этом черном небе из-за горы показался край изогнутой, как ятаган, ущербной луны.

Тучи ворон слетелись на деревья, затем, осмелев, спустились на землю — в тот вечер им было чем поживиться. Их зловещее карканье еще долго разносилось по долине...

Вернулся Осман с тремя аскерами. Он остановился перед Миро, в темноте, под тусклым светом луны, блеснули белые зубы, оскаленные в беспощадной усмешке.

— Ну как, Мыро, вспомнил, где золото?

Боже праведный, да действительно ли все это было — действительно ли дед Арут говорил про свой дурной сон, и Хумар маре приготовила завтрак, приправив его свежей мятой, и звал ли дядюшка Ншан на пахоту, и дети тянулись руками, силясь дотянуться до колокольчиков, и правда ли, что он смотрел на деда Арута и думал о том, что он сегодня умрет?! Да, было, все это было! И так недавно!

Внезапно его осенила простая мысль: солгать, насчет золота сказать, что оно есть, пусть только ему развяжут руки и ноги, а там будь что будет!

— Осман...

Звуки этого имени всколыхнули в нем годами накопленную ненависть. На миг ему показалось, что это не он произнес вслух презренное имя, а тот, другой Миро, которого Осман называл «своим братом», он просил Осмата даровать ему жизнь и сейчас примет этот дар из рук, обагренных кровью его матери, деда, невесток, его отца, односельчан, всех дорогих ему людей.

— Осман, ты хочешь знать, какой выкуп я дал вали? Не знаю, за меня золото внес Мхо из Тагаванка. У него много золота, целый кувшин золота, и я знаю, где оно запрятано! Поедем в Тагаванк — и ты получишь кувшин золота...

— Гяур! Ты надумал бежать? Я хочу знать, где ваше золото, ваше!

— У нас нет золота, клянусь тебе небом и землею! Нет у нас золота! Золото у Мхо из Тагаванка.

— Глупец, ты что же думаешь, Мхо для нас с тобой держит золото? Откуда сейчас золото в Тагаванке? От Тагаванка камня на камне не осталось.

— Есть, поверь мне! Только я и Мхо знаем, где оно лежит. Мы с ним скопили золото, чтобы переехать в город и там открыть свою лавку. Год назад Мхо опять уехал в Диарбекир на заработки, а золото оставил. Я один знаю это место.

Он лгал и сам верил в собственную ложь; он лгал и сам не замечал, как Осман грабил его душу, как стремительно убывало его желание вернуть себе свободу для того, чтобы наброситься на этого турка и придушить его своими руками...

И вдруг в какое-то неуловимое мгновение с глаз его как бы спала пелена — он понял все это, понял сразу! И опаляющее душу презрение к самому себе захлестнуло все его существо. И он заорал в ярости:

— Осман! В веру твою!.. Нет у меня никакого золота и не было никогда, будь ты проклят! А теперь можешь убить меня! Убей и убирайся отсюда!..

Осман рассмеялся, окликнул своих аскеров. Те подбежали, достали кинжалы и перерезали путы на руках и ногах Миро, отвели от дерева и снова связали, на этот раз только руки.

— Идем, Мыро, — сказал Осман.

Миро шагнул к воротам, но остановился — ноги были словно налиты свинцом, подкашивались, тело нестерпимо ломило, голова кружилась — сказывались муки этого долгого, бесконечного дня. Он тупо посмотрел на тело деда Арута, но в темноте разглядел только подошву неестественно вывернутой ноги в кружочке лунного света, пробивавшегося сквозь ветви деревьев... Никаких мыслей — одна пустота, черная страшная пустота, словно его выпотрошили... Зачем его оставили в живых? Кажется, он сам умолял об этом, чтобы задушить Османа. Миро пошевелил за спиной занемевшими пальцами связанных рук, острая отрезвляющая боль от врезавшихся веревок пронзила все тело. Он сморщился, посмотрел на Османа, терпеливо, с неизменной своей дьявольской ухмылкой дожидавшегося его в двух шагах, всего в двух шагах. Ах, разгадал меня, мерзавец... И, конечно, он не даст придушить себя, как котенка. Что же получилось, Миро? Ты вымолил себе жизнь — для чего? Чтобы этот турок стоял в двух шагах от тебя и ухмылялся в усы?.. Стыд и бессильная ярость обожгли его. Не помня себя, Миро пригнулся и ударил Османа головой в живот с такой силой, что тот отлетел на несколько шагов и грохнулся навзничь. Не вставая, крикнул подскочившим к Миро аскерам:

— Не убивать этого негодяя. Он мне нужен живым!

Изловчившись, Миро хотел было накинуться на одного из аскеров, но тот увернулся, и Миро упал лицом вниз, быстро перевернулся на спину, чтобы удобнее было бить ногами. Аскеры набросились на него и стали избивать — били нещадно, зло, остервенело, топтали сапогами, били прикладами. Миро яростно отбивался ногами, решив умереть здесь же, у порога своего дома, чтобы смыть позор; не чувствовать этого опаляющего душу стыда и унижения, пережитого только что! Бить, отбиваться, драться ногами, головой, зубами — в конце концов надоест же им возиться с ним, и они прикончат его. Но нет, они решили оставить его в живых, он нужен Осману.

— Я сказал, не убивать! Он должен жить, — приказал Осман. Но этих слов Миро уже не слышал...

Когда открыл глаза, на чистом небе ясно и бездумно светило весеннее солнце. Он повернул голову, пытаясь понять, где находится, и увидел Османа. Тот сидел на камне и... опять улыбался, приоткрыв плотный ряд зубов.

— Ну, как себя чувствуешь, Мыро?

Миро не ответил, отвернулся и охнул от тупой, саднящей боли в затылке.

— Ты мне нравишься, Мыро, ты смелый... Они хотели тебя убить, но я не дал. Мы на полпути к Тагаванку. Там и отпущу тебя на все четыре стороны, Мыро, даже золота дам, потому что я всегда любил смелых людей.

Миро машинально прислушивался к болтовне Османа, не вникая в смысл слов. Какое-то тупое безразличие сковало его мозг, душу, все его существо, он отрешенно смотрел на чистое, без единого облачка, синее небо и лениво думал о том, сколько же ему еще предстоит лежать вот так, погруженному в блаженную лень...

Солнце уже поднялось к зениту, когда неожиданно послышался далекий выстрел, отдавшийся в горах. Порывом ветра донесло запах гари. Это вывело Миро из состояния тупого безразличия, он рванулся и сел, удивленно огляделся по сторонам.

— Мыро, пора двигаться, скоро темнеть начнет.

Они были здесь вдвоем; аскеры, как видно, заняты грабежом в селе. Это, конечно, выгодно Осману: не хочет делиться с ними своей добычей — золотом. Что же, это и мне выгодно... И опять вчерашняя мысль — наброситься на Османа и убить — засела у него в голове. Но как, как это сделать? Руки крепко связаны за спиной. Ах если бы...

— Осман, сколько ты мне дашь золота?

Осман задумался, пытливо поглядел на него.

— Я не знаю, сколько там золота, но, клянусь аллахом, я честно поделю его пополам.

— Что же, честно так честно, я согласен. Пойдем. — Он рывком вскочил на ноги. — Только не забудь, что ты поклялся аллахом.

Осман перестал улыбаться, глаза его загорелись алчным блеском. Должно быть, он впервые за все время поверил, что золото действительно есть и Миро не обманывает его.

— Пойдем. Я хотел бы утром вернуться назад.

Пройдя несколько шагов, Миро остановился.

— Мне бы по нужде сходить, Осман...

Осман озадаченно поглядел на него. Как быть? Развязать ему руки?

— Это можно, — кивнул он.

Однако вместо того чтобы развязать руки своему пленнику, он стал расстегивать ему портки, и когда он нагнулся, Миро, изловчившись, с силой двинул его коленом в лицо. Осман охнул и сел. Не раздумывая долго, Миро носком сапога ударил его в горло. Удар был почти смертельный — Осман упал и захрипел, выпучив глаза.

— Арут, сын мой, — обернулся Дзори Миро к сыну. — Ни дед твой, ни я никогда в жизни не лгали людям, мы говорили только правду. Но сейчас я скажу тебе другое. Обмануть врага никогда не стыдно, если он хитер и коварен. Таков закон войны, и выживает в ней не только храбрец — безрассудные храбрецы чаще всего и гибнут — но и тот, кто оставит своего врага в дураках.

Арут не понимал, к чему затеял отец этот разговор, но ответить все же надо было. И он ответил, скрывая снисходительную усмешку.

— Понятно, отец, — сказал Арут. — Конечно, если врага не обмануть — какая уж тут война!

Ну где было знать мальчику, что Дзори Миро своими нехитрыми рассуждениями пытается как-то оправдать единственный в своей жизни обман, обернувшийся насильственной смертью человека.

— Во всех случаях стыдно лгать, но не на войне, когда тебя самого обманывают. — Дзори Миро подумал и добавил: —А обманывают много, даже цари... — Он уже не обращался к сыну, он уже перестал думать о нем, он размышлял вслух, он думал о том, что давно уже билось и клокотало в нем, не находя выхода. — Царь турецкий когда-то отдал приказ о свободе армян. Ему поверили, народ радовался, праздновал этот день, у него будто крылья выросли. Люди своих новорожденных сыновей называли Азат^[22]. Но свобода оказалась обманом. Турецкий царь обманул армян, чтобы сделать их покорными, а потом велел всех вырезать, а наши дома сровнять с землей. Так мы стали беженцами, сын.

— Османцам верить нельзя, они безбожники, — вставил возчик Аро.

— Царь германский оказался не лучше его, — продолжал Дзори Миро, не слушая возчика. — Заключил с Советами договор — не воевать, а потом на глазах у всего мира сам же растоптал свое обещание. Разве с такими людьми можно честно вести дела?

— Таких убивать надо, — убежденно сказал Арут.

Дзори Миро раздумчиво посмотрел на сына, как бы желая принять его слова за оправдание своей единственной лжи.

— Ты правда так думаешь, сынок? — спросил он с надеждой.

— Война есть война, — ответил Арут. Что-то в этих словах пришлось не по душе Дзори Миро. Но что именно, он так и не понял. Впрочем, в разговор вмешался возчик Аро.

— Миро, — сказал он, устраиваясь поудобнее, в явным намерением основательно поговорить: он уже изнывал от долгого молчания. — Миро, как ты думаешь, на чью сторону в этой войне станут турки — на нашу или германцев?

Ему ответил Арут:

— Турция — нейтральная страна, но в случае чего она встанет на нашу сторону — мы же близкие соседи!

— Эх, сынок, сынок, — вздохнул Дзори Миро, — ты еще молод, не знаешь повадки османцев.

— Миро, меня немного смущает то, что Россия уж очень ровная земля, одна степь, ни гор, ни ущелий.

— Почему же это смущает тебя? — не понял Арут.

— Видишь ли, на ровном месте трудно воевать, прятаться не за что, — высказал свое опасение возчик Аро.

Эти опасения рассеял Дзори Миро.

— Нет, Аро, русский солдат — он дерется как лев!

И вспомнилось Миро, как во время резни русские войска погнали османцев до самого Муша, захватили город и хотели идти дальше. Будь проклят царь Николай — это он помешал войскам идти дальше.

— Миро, природа Сасуна, наши горы очень удобны для военных действий, — тянул свое возчик Аро. — Помню, Полеенц Мкртич вместе со своим братом Корюном заняли позицию на скале и дрались против трехсот аскеров. Дрались, дрались, дрались, потом Корюна убили, Мкртич остался один и тоже дрался, дрался, дрался... Ты ведь знаешь историю Мкртича?

— Знаю, — хмуро ответил Дзори Миро; ему вспомнилась другая история — Снджо из Талворика.

О ней никто не знал, кроме одного человека — Дзори Миро. И еще одна история — Манука из Гярмава. О ней тоже никто не знал, кроме Дзори Миро. И третью историю знал один лишь Дзори Миро — историю Ишхана Сулахци; и еще много историй знал Дзори Миро, и никто, кроме него, — историю Аракела из Даштадема, и историю Артена, сына Ако. Светлая вам память, смельчаки, да будет вам пухом родная земля армянская! Всего два дня и две ночи был знаком с ними Дзори Миро, ноне было у него никого на свете ближе и роднее этих людей. И, наверно, никогда уже не будет. После них Миро почувствовал себя бесконечно одиноким — такого не было даже в то хмурое весеннее утро, когда аскеры вырезали его семью... Много воды с тех пор утекло, поседела голова Миро, избороздили морщины лицо Миро, да и сам Миро из Горцварка превратился в Дзори Миро из Караглуха.

5

Они встретились в Айцадзоре. Не было никаких приветствий, объятий, взаимных расспросов... Их было пятеро — незнакомые, суровые, немногословные, с крепко сжатыми губами. У каждого оружие, добытое в бою с врагом. Такое же добытое у врага оружие было у Миро. Он стал одним из них. Его приняли сразу, без колебаний. И с каждым часом их дружба крепла, опасности, хоть и врезали в молодые лица глубокие морщины, закалили их единство — настолько, что никто из них не мыслил себе жизни без других. Потом Миро задумал предать земле прах деда Арута и всех родных да заодно посмотреть на свой дом. И стал собираться в дорогу.

— Ты куда, Миро? — спросил Снджо.

— Хочу пойти в Горцварк. Да и в Тагаванк надо бы...

— Воля твоя, Миро, но ружье свое оставь. Скоро вернется Аракел, он пошел кое-что разведать. А потом мы уйдем в горы. Без оружия нам будет трудно, оружия у нас в обрез.

Они стояли друг против друга. Глаза Снджо отчетливо говорили:

«Миро, ты малодушный человек».

Глаза же Миро отвечали:

«Ты ошибаешься, Снджо».

«Ты хочешь спасти свою шкуру?»

«Я хочу похоронить свою семью и хочу найти своих — жену и сына».

«Разве ты не хочешь отомстить за семью?»

«Я иду, чтобы отомстить».

«Оставь ружье и ступай куда хочешь».

«Нет».

«С ружьем ты отсюда не уйдешь».

«Уйду, и ты меня не остановишь».

Они стояли друг перед другом и смотрели глаза в глаза. Неизвестно, чем бы закончился этот молчаливый поединок, если бы не Манук из Гярмава.

— Снджо, — сказал он, — пусть он уходит.

Снджо неохотно шагнул в сторону и махнул рукой куда-то вдаль. Миро не ушел, Миро остался. Он сел на камень и устало сказал:

— Снджо, не думай обо мне плохо. Я иду хоронить семью и отомстить за родных. Я не хочу спасать свою шкуру. Поверь мне.

— А у нас, думаешь, некого хоронить? — жестко спросил Снджо. Миро опустил голову и не ответил. — Есть, Миро. Надо забыть о них, другие похоронят. А те, кто уцелел, должны думать о судьбе своего народа, немало его крови пролито — вот что нельзя забывать.

Голос Снджо дрожал, но звучал уже не зло, а скорее дружески, увещевающе.

На другой день вернулся Аракел из Даштадема и сказал, что отряд аскеров численностью в сто — сто пятьдесят человек идет в сторону Сепасара. Часа через полтора они будут там.

Сепасар... Он не был похож на Нкузасар, на нем не было ореховых деревьев, лишь замшелые валуны, вросшие в землю, да желтая, выгоревшая трава между ними — голое, неуютное место... Туда редко ступала человеческая нога, разве что заблудившийся путник или охотник на горных коз, от малейшего шороха проворно скатывающихся с вершины до самого Айцадзора так, что и не уследишь. Справа и слева Сепасар окружают горы помельче, но между ними пролегли глубокие ущелья.

Вшестером они выбрались из Айцадзора, поднялись на гору — отсюда хорошо просматривалась дорога, по которой должны были пройти аскеры.

Снджо посмотрел на ущелье и неожиданно, посуровев, сказал:

— Ребята, сейчас мы хозяева Сепасара... Поклянемся же солнцем и ветрами, веющими над этой вершиной, Маратуком и Цовасаром, поклянемся нашим несчастным краем, его реками и лесами, его туманными вершинами, нашими погасшими очагами, поклянемся всем живым и неживым, что есть на нашей земле, — поклянемся, что не дрогнут наши сердца и не уйдем мы с этой вершины, если даже против нас выступят не сто аскеров, а тысяча!

Снджо, прислонившись к камню, произносил свою клятву... Нет, это была не просто клятва, это был вопль исстрадавшейся души, который вылился в слова, прозвучавшие как клятва. Миро слушал его и словно заново, в тысячу раз острее, пронзительнее ощущал тяжесть собственных невзгод, потерю дорогих ему людей. Он впервые в жизни кровью и плотью своей чувствовал себя частицей того огромного, что называлось народом армянским. Он приобщился к святыне, о которой до сих пор не думал. И он заплакал...

«И Снджо остался верен этой клятве, и Манук остался верен этой клятве, и Ишхан, и Артен, и Аракел. А я... Я грешен перед вами, ребята, грешен перед тобой, Сепасар... Простите, если можете...»

Дзори Миро, как дитя, кулаком потер глаза и слышал голос возчика Аро:

— Ты про свою одежду солдатскую не забудь, она ведь добрая, износу ей нет: четыре года, пять... до шести лет человек носит кряду, а она еще держится. Живым-здоровым вернешься с войны — подари отцу, он еще столько же будет носить. Зачем пропадать добру?

— Арут, послушай меня, — сухо перебил Дзори Миро. — Сейчас война, и ты идешь на войну, ягненочек... — он умолк и продолжил мысленно: «Иди и помни, что в тебе вся моя жизнь...» — Буду ли я против твоего ухода или нет, сам ли по своей воле пойдешь или нет, помни одно: стране приходится тяжко, а ты ее защитник...

И умолк.

— А чего же бригадир Гево не идет? До райцентра добрался и назад вернулся! — это уже возчик Аро вставил.

— Коли уж приходится идти, ягненочек, я душой и сердцем за то, чтобы идти.

— А разве я не с душой иду, отец?

— Я про другое говорю, Арут, про другое... Каждый человек, который идет в бой, должен носить в себе клятву — не на словах, нет, а в душе, в сердце носить. Если она есть и если верен человек своей клятве, она станет ему крыльями, ягненочек, клятва будет для него опорой, и человека тогда нельзя победить...

Арут с удивлением прислушивался к словам отца. Дзори Миро никогда не разговаривал с сыном на равных, поэтому серьезного разговора у них никогда не получалось. В глазах отца сын всегда оставался ребенком, а отец в глазах сына — человеком неграмотным и отсталым, имеющим весьма смутное представление о современной жизни. Случалось, сын принимался втолковывать отцу азы международного положения и современной политики, отец слушал его с пятого на десятое, потом, сладко зевнув, говорил: «Да, сынок, ты прав, давай-ка я посплю немного, что-то глаза закрываются».

Война и предстоящий отъезд сына на фронт сделали их равными — этого еще не понял Арут. Вот почему он удивлялся словам и мыслям отца: они были новы для него, их мог высказывать человек, который сам прошел сквозь жизнь, получая немало болезненных ударов, человек, привыкший думать — думать наедине с собой. «И откуда у него берутся эти слова? — недоумевал Арут. — Живет как затворник, с людьми редко общается, даже на собрания не ходит».

Мысли Арута перебил возчик Аро. Повернувшись к Дзори Миро, поинтересовался:

— Как ты думаешь, Миро, кто лучше дерется — германцы или османцы? По-моему, аскеры уж очень безжалостны.

— Не знаю, — неохотно ответил Дзори Миро. —Я не видел в бою ни аскеров, ни германцев.

Очень удивился возчик Аро. «Как это так — не видел аскеров в бою? Разве не было войны между османцами и армянами?»

«Не было войны между армянами и османцами, — думал про себя Дзори Миро, словно разгадав мысли возчика. — Не было такой войны. Война — это когда две враждующие армии идут друг на друга. А тут аскеры, вооруженные до зубов, — против Хандут с грудным младенцем, против Хумар маре, против деда Арута... Это ли война?

Десяток вооруженных мужчин в одном селе, столько же — в других. Бились, защищая родные очаги, заранее зная, что не защитят — погибнут до единого. Это ли война? Мкртич вместе с братом засел на одной горе, а за семь гор от них засел в осаде Ахо из Петара, а за семь гор от Ахо на вершине Сепасара занял позицию Снджо из Талворика. Это ли война?

Ну, а если бы и этих не было, что тогда? — спросил Дзори Миро, противореча себе. — Молча приняли бы мученическую смерть от аскера? —И сам себе ответил: — Горы бы с презрением отвернулись от нас!»

Дзори Миро закрыл глаза и прислушался к голосу, который прозвучал в нем, — то был голос Снджо, он звал Миро, звал его еще раз подняться на склон Сепасара. И Миро не устоял...

«В полдень показались аскеры...»

Шли вразброд, громко и развязно переговариваясь и хохоча. Ружья несли вскинув на плечи — точь-в-точь как пастух Авэ свой посох. Они стали взбираться по склону Сепасара, оказавшемуся для них слишком крутым, и принялись в голос ругать и склон горы, и саму гору, и хозяев горы — армян. Гору за то, что она такая высокая и крутая, и каменистая, и поросшая цепкими колючими кустами терна, и на нее невозможно подняться; хозяев — за то, что они заупрямились и не собрали свое имущество, свой скот, своих жен, детей, невест и не спустились в ущелье Гилоц и добровольно не дали себя уничтожить, и вот теперь аскерам приходится самим идти к ним! И разве это дело — одно село здесь, другое — за двадцать верст от него, третье — черт знает где еще; один город здесь, другой — за тридевять земель от него, до третьего вообще не доберешься; один монастырь на одной горе, другой на другой горе... И что за обычай у этих гяуров — возводить монастыри на вершинах гор, как будто внизу мало места для них!

Когда аскеры приблизились на ружейный выстрел, Снджо крикнул по-совиному — это был сигнал. Все шестеро открыли огонь. Аскеры, не ожидавшие встретить здесь кого-либо, в ужасе заметались по склону.

— Аллах! Аллах!.. — взывали они к небу.

О, если бы в ту минуту они знали разницу между собой и Снджо! У османцев был аллах, у Снджо не было бога; аллах был правдой, бог — ложью, османец был сотворен из плоти и крови, он ощущал боль и был смертен, Снджо — из камня и не знал смерти; в жилах османца текла кровь, в жилах Снджо — ледяная вода.

На совести каждого аскера были тысячи смертей ни в чем не повинных людей, тысячи преступлений и страх перед расплатой...

— Аллах! Аллах! — взывали они к небу.

А небо было глухо к мольбам — шестерка стреляла без промаха.

Аскеры метались по склону Сепасара, падали, скатывались вниз, давя и топча друг друга и убитых своих товарищей... Но вскоре они пришли в себя, залегли за камнями и стали отстреливаться. Они уже поняли, что на горе засело всего несколько человек!

Турецкий офицер не стал дожидаться ответного залпа гяуров и, махая маузером, принялся что-то кричать остальным, видимо пытаясь поднять их в атаку. Однако аскеры, только что пережившие смертельный страх, отказывались выйти из своих укрытий. Офицер топал ногами, стрелял в воздух и даже сам подал пример: хватаясь за камни, стал карабкаться вверх, но, заметив, что никто за ним не идет, тоже прилег за валуном. Да и стоило ли из-за кучки гяуров идти на штурм, рисковать своей жизнью — а ну как разбегутся, а у каждого гяура золотой крест в кармане, кольца, серьги, у каждого во рту золотые зубы. Нет, посидим пока в укрытиях, возьмем их измором, нам не к спеху. Аллахом предначертано, чтобы правоверные жили, а неверные были убиты. Зачем идти против воли аллаха?

— Миро, — окликрул Снджо, — передай другим: зря патроны не переводить, стрелять только тогда, когда аскеры приблизятся.

А аскеры стреляли из своих укрытий — стреляли часто, не видя гяуров, стреляли наугад, уповая на волю аллаха. Пули со свистом впивались в камни. Горные козы и все живое в горах, напуганное пальбой, попряталось или бежало из облюбованных мест. Солнце закатилось за вершину Сепасара, начало темнеть. И тогда-то аскеры предприняли вылазку — ползком, прячась за скалы и кусты, полезли по склону вверх.

— Миро, — опять окликнул Снджо, — передай: патроны беречь, сталкивайте вниз камни...

И покатились по склону громадные глыбы, подпрыгивая, на пути увлекая за собой другие камни. Через минуту на аскеров пошла каменная лавина, грозная, неудержимая, ревя, грохоча, вздымая тучи пыли, наводя на аскеров смертный ужас.

— Аллах! Аллах! — снова заметались аскеры, уже не зная, за каким камнем укрыться.

У каждого из них был дом, который он хотел как можно плотнее набить награбленным добром. У каждого из них была жена, был ребенок, и надо было порадовать их: жене — золотой крестик на золотой цепочке, ребенку — золотые зубы, выдернутые изо рта мертвого гяура.

— Аллах! Аллах! — Убьют его, и дорогой ковер из дома гяура достанется другому. А ведь надо еще добраться до Муша, Алашкерта, Игдира, Карса — вот где можно поживиться! Надо добраться до самого Еревана! И сколько еще гяуров надо убить, сколько городов и сел сровнять с землей, чтобы попасть в рай! Нет, рано, рано сейчас умирать, не приведи аллах, так и в ад нетрудно угодить.

И падали, расшибали головы о камни, ломали себе кости, и в сумерках их телодвижения напоминали какой-то сатанинский танец. Смотреть на них было отвратительно, и это отвращение удесятеряло злость и силу Осажденной шестерки. И они сталкивали все больше и больше камней, не чувствуя усталости, забыв обо всем, кроме своего Сепасара и пляшущих на его склоне духов.

— Э-ге-ге-гей! — кричал Снджо, и его победный клич, перекрывая грохот обвала, гремел по всей долине.

— Э-ге-ге-гей! — В этом крике были и рвущаяся из сердца боль, и муки прожитых лет, и проклятье на головы мучителей.

— Э-ге-ге-гей! — кричал Снджо.

— ...Ге-гей... — отзывались горы.

Они прикрывали собой Сепасар, Сепасар прикрывал их.

В тот день они были верны своей клятве.

Настороженная тихая ночь легла на Сепасар. Все шестеро собрались, устало опустились на камни и молча посмотрели друг на друга. Все чувствовали себя опустошенными, никто из них не ощущал в себе гордости победителя. Горячка боя прошла, и они снова почувствовали себя, как прежде, людьми, у которых было отнято все, что было им дорого: матери, отцы, жены, дети, родные очаги, родная земля... Им оставалось лишь одно — их клятва.

И каждый из них знал, что рано или поздно — завтра, послезавтра, через неделю — будет убит. Аскеры не простят им своего разгрома, они сровняют Сепасар с землей, но доберутся до них. Однако смерти они не боялись, они знали, на что идут, смерть была лишь венцом начатого ими дела. И они не думали о смерти.

Была ночь. Тревожное безмолвие царило на вершине Сепасара. Шесть человек молча сидели на камнях, положив ружья на колени. Миро сидел на самом краю обрыва, привалившись спиной к шаткому камню, и завороженно смотрел вдаль. Там, за седловиной холмов, небо было охвачено заревом — горело село. Что за село, кто там живет? Все ли успели спастись или их застали ночью спящими? Миро стиснул зубы и почувствовал, как кровь бешено бьется в висках. Вспомнилась жена Хандут. Где она? Жива ли, умерла или ее угнали в город? Как сын? Зарево вдали наводило на мрачные, безрадостные мысли. Миро резко отвернулся, и тут случилось неожиданное: камень, к которому он до этого прислонялся, сорвался с места и, гулко громыхая, покатился вниз. Миро исчез в провале ущелья.

— Миро! — воскликнул Снджо, вскакивая с места. Остальные тоже быстро поднялись.

У Снджо было о чем кричать, но он сдерживался. И у других было о чем кричать, но и другие сдерживались, и теперь случившееся было поводом, чтобы высвободить до краев наполненную горем грудь:

— Миро! Бедный Миро!..

Но и на этот раз голос Снджо прозвучал глухо, словно далекое эхо в ущелье Гилоц.

Камень, среди ночи скатившийся сверху от неловкого толчка Миро, напомнил им об ужасах минувшего дня.

— Не кричи, я здесь, — отозвался Миро, вскарабкиваясь на площадку; падая, он успел зацепиться за куст...

— Миро, ты не знаешь, кто бы обменял мне пшеницу на овес? — заговорил возчик Аро. Он изнывал от скуки, и ему было все равно, о чем говорить, лишь бы не молчать.

Дзори Миро назвал первого попавшегося караглухца. Обрадованный, что вопрос его не повис в воздухе, Аро попытался растянуть разговор:

— Так ведь он грабит, сукин сын, берет полтора пуда овса за пуд пшеницы!

— Не знаю, — пожал плечами Дзори Миро.

— Ты у меня спроси, я скажу — совести у него нет! Уж лучше мои дети съедят эти лишние полпуда. Нет, ты послушай, Миро.

Но Дзори Миро не слушал его...

Двое суток они обороняли гору, держа турок в страхе, били их метким прицельным огнем, давили каменными обвалами.

А к вечеру второго дня, когда бой затих, шальной пулей убило Ишхана. Пятеро друзей в скорбном молчании похоронили его на самой вершине Сепасара, откуда открывался вид на необозримые просторы родного края, а рядом с ним в могилу положили его боевое ружье.

— Воин и в могиле не должен расставаться с оружием, — сказал Снджо.

И долго еще стояли пятеро друзей возле свеженасыпанного могильного холмика, не в силах оторвать от него взгляда.

Странно, но никто из них до этого не задумывался о том, что, кроме смерти, бывает еще вот такое: медленно роют могилу, опускают туда бездыханное тело, не спеша засыпают его сырой землей и подолгу стоят у свежего холмика. И лишь теперь каждый из них подумал: «Кто же будет следующим? Успеют ли его похоронить? Останется от него на этой земле хотя бы могильный холмик?..»

Те же мысли занимали Миро, он поймал себя на том, что завидует Ишхану...

Оказалось, не только он. Артен высказал свои думы вслух:

— Ну вот и Ишхан похоронен как добрый христианин... У него даже своя могила.

Эх, Артен, Артен... Единственное, чего он желал для себя, — это горсть земли на могилу, но неласковая судьба даже в этом малом отказала ему. Всякого в мир входящего в конце его земной жизни создатель наделяет горстью сырой земли, а вот для Артена — пожалел, для Манука — пожалел, для Аракела — пожалел, как пожалел для тысячи тысяч их единоверцев...

А на рассвете следующего дня на подмогу аскерам подоспела артиллерия и начала обстреливать Сепасар. Гром орудий отзывался в горах, на каждый залп они отвечали оглушительным ревом, от которого мороз пробегал по спине; и пятерым друзьям казалось, что они слышат живое дыхание Сепасара, мощное биение его сердца, и они чувствовали себя в безопасности... На каждый выстрел Сепасар отвечал грозной каменной лавиной, сметавшей все на своем пути. Увы, аскеры, наученные опытом, отошли на безопасное расстояние.

Оружейный обстрел продолжался с рассвета до полудня, аскеры словно поставили себе целью стереть с лица земли эту сатанинскую гору.

Во второй половине дня погиб Артен. Незадолго до своей смерти он подошел к Снджо и сказал:

— Снджо... Больше нам тут нельзя оставаться, Снджо, пора отходить... Против пушек нам не устоять. Надо отходить, Снджо.

Миро прислушивался к их разговору, он был согласен с Артеном, но молчал, ожидая, что ответит Снджо.

— Куда? — спросил Снджо.

— Пора уйти с Сепасара и засесть в другом месте, Снджо, — настаивал Артен.

Снджо, горячий, безрассудно храбрый Снджо сверкнул глазами:

— Я поклялся защищать Сепасар до последнего вздоха, и я останусь здесь. А ты можешь идти, — и, не глядя на Артена, безжалостно добавил: — Если тебе не будет стыдно получить в спину турецкую пулю!

— Снджо, не стыди меня, Снджо, я тоже давал клятву. Но лучше эту клятву держать в сердце, чем умереть, не выполнив ее.

— Я уже сказал!

— То, что ты сказал, это самоубийство.

— Ну так иди. Я тебя не удерживаю и никого не удерживаю, можете уходить.

Артен, надломленный, отошел от него и залег за камнем, щелкнул затвором винтовки. А через два часа его убили. Пуля попала ему между глаз.

Похоронить его не было времени.

Затем был убит Аракел — осколком разворотило ему грудь.

Четвертым оказался Манук.

Остались двое — Миро и Снджо. Они ждали своей очереди. С каждым залпом пушек Миро косился на Сиджо — жив ли? А Снджо яростно отстреливался, укрывшись за камнем, словно слившись с ним. Он и сам в эту минуту был похож на каменную глыбу — не дрогнет, даже если весь Сепасар разорвется на куски, а случится обвал — сам вместе с камнями ринется вниз, сокрушая все на своем пути. Не верилось, что и Снджо смертен, что его могут убить. «Но, увы, могут! И меня, и его. Кого же первым — меня или его? Убить убьют — в этом нет сомнения, но кого первым — меня или Снджо?» Этот вопрос, как заноза, впился в мозг, и никакими силами невозможно было выдернуть его оттуда. «Меня или его?» Какая разница? Нет, разница есть: пережить еще одного товарища у Миро не было сил, хотелось, чтобы последним убили Снджо... И неодолимо тянуло подойти к Снджо, прижаться лицом к лицу друга, погладить его по мокрым от пота, запыленным волосам, сказать какие-то хорошие слова, чтобы разгладились жесткие складки на его лбу, чтобы он оттаял немного, чтобы слезы полились по его небритым щекам... Да, да, пусть слезы, но только не эта черствая окаменелость ожесточенного сердца, не эти беспощадные глаза, устремленные вниз, на аскеров, не эти запыленные каменные руки, намертво слившиеся с винтовкой...

Не сбылось...

Первым убили Снджо... Когда Миро обернулся, Снджо стоял на коленях и, прижимая ладонь к правому боку, с недоумением, будто только что выйдя из забытья, оглядывался вокруг себя. Из-под пальцев струилась кровь. Миро не сразу понял, что произошло. Потом Снджо закрыл глаза и упал на спину, разведя руки в стороны. Миро бросился к нему, приподнял его за плечи, чтобы перетащить в безопасное место. Но Снджо открыл Глаза и, твердо глядя на него, произнес:

— Подтащи меня к моему камню... Где винтовка?..

Это были последние его слова. Открытые, застывшие глаза стали медленно стекленеть...

А пушки все били по Сепасару, хотя с вершины его уже не раздавались ответные выстрелы. Они били по Сепасару, и, казалось, аскеры именно с ним сводили счеты — с Сепасаром, неожиданно ставшим на их пути. Сепасар отвечал на каждый залп тысячекратно усиленным ревом.

А потом... потом настала очередь Миро оросить своей кровью камни Сепасара... Раздробленное плечо горело как в огне, но Миро знал, что от такой раны не умирают, если вовремя остановить кровь. Надо было снять с себя нижнюю рубашку, разорвать на полоски и перевязать плечо. Но сил для этого не было. Не было ни сил, ни желания двигаться. Боль медленно стихала, уступая место легким, бездумным, отрывочным видениям... Ему казалось, что он не на вершине Сепасара, а в родном селе, в саду, рядом с дедом Арутом... Нет, не в саду. Он летит — легко и невесомо — над полями, весенними тучными лугами... Ах вот почему так легко летать! Он ведь совсем еще маленький, с голым пупом!.. Он летит, желая поймать маленькую пеструю птичку. Что это за птичка? Миро не знает. Он падает в траву, ощущает под рукой теплый пушистый комочек. Ага, поймал! Но нет, птичка проскальзывает между пальцами... Потом он садится на плечо отца — откуда он здесь появился? — и они идут по полю, где просо дружно пошло в рост. Из-за камня выскакивает заяц и, прижав уши к спине, стремглав несется по полю. Миро хочет догнать его, но отец...

Миро открыл глаза, осмотрелся... Была уже глубокая ночь.

Ни грома орудий, ни даже шороха. Тишина. Мертвая, оглушающая тишина.

Губы запеклись, хотелось пить. Миро с усилием перевернулся на живот, припал губами к камню, покрытому осевшей за ночь росой, и стал обсасывать его...

Дзори Миро опустил голову и задумался: как же случилось, что он тогда остался жив? Неужто роса на камне Сепасара обернулась для него живой водой? Он этого не знал.

Дзори Миро посмотрел на синевшую в жарком полдневном мареве цепь горных вершин. Там, за этой цепью, погибли пятеро его друзей, но от них осталось нечто такое, что вдохнуло в него жизнь... Смотрел, смотрел Дзори Миро, и глаза его от напряжения начали слезиться. Он потер их, обернулся к сыну:

— Арут, сын мой, нет на свете дружбы сильнее, чем в бою. И нет на свете ничего подлее, чем измена другу во время боя. Помни это, сынок...

— Верность товарищу — это первейший долг, — с готовностью отозвался юноша, потом подумал и поправился: — Один из первых.

— Наш Мхо в этом году вступит в комсомол, — улыбнулся возчик Аро. — Боюсь только, не примут: по метрике ему четырнадцатьлет, в сельсовете ошибка получилась... А так — лет двенадцать, да и то будет или нет... Арут, как ты считаешь, исправят ему метрику?

— Раз ошибка — значит, надо исправить. Обязаны.

— Я пошлю в сельсовет мать Мхика, у нее язык поострее моего. Еще бы, она грамотная, два года ходила на курсы ликбеза.

«А где же твоя мать, сынок? — вздохнул Дзори Миро. — Ты хоть немного помнишь ее? Она могла бы сейчас проводить тебя на войну... Подсела бы потом ко мне и поплакала бы, отвела душу... Нарэ! Невестка из Хута!.. Мать Арута, Нарэ!..»

Дзори Миро повернулся к Аруту и внимательно, изучающе всмотрелся в черты его лица. И увидел глаза — Нарэ, и белый чистый лоб Нарэ, и непокорные черные волосы Нарэ... И снова прижался плечом к плечу сына и сказал с глухой тоской в голосе:

— Арут, сынок, с твоим уходом я очень многое теряю, слишком многое... Жизнь станет обузой для меня...

6

«Спустя три месяца после переселения я встретил невестку из Хута...»

Все так и называли ее: невесткой из Хута. Она была беременна. И всякий раз, когда Миро смотрел на нее, — ему вспоминалась Хандут. Последний раз, когда Хандут пошла в родное село, она была на сносях, а на руках ее был их первенец, которого дед Арут окрестил своим именем.

В лесу, на Черной горе невестка из Хута родила сына. Никто не видел его появления на свет. Некому было поздравить молодую мать с рождением первенца, и никто не дал ему имени.

Невестка из Хута была слаба, как чахлый куст шиповника, от слабости у нее подгибались ноги, и лишь первенец, казалось, придавал ей силы. И она шла.

Невестка из Хута была бессловесной: согласно обычаю, она не могла разговаривать со старшими. Была резня, люди, спасаясь от смерти, бежали из родных мест, терпя лишения и муки, она свято блюла свои обычаи.

— Лао, — говорил ей Ишхандзорци Камэ, — лао, наши обычаи исчезли вместе с нашими очагами. Теперь между нами нет ни старших, ни младших, ни невесток, ни свекров — мы все беженцы, все равны. Не надо молчать, лао, говори, отведи себе душу.

Платье ее было изодрано в клочья, и она стыдилась своей наготы, концом головного платка она прикрывала себе грудь и живот, но порой, забывшись, не замечала, что встречным ветром отводило платок, обнажая ее тело.

В эти короткие мгновения Миро успевал заметить, что невестка из Хута на редкость хороша. Но такие мгновения бывали редки, да и невзгоды нелегкого пути мешали Миро как следует приглядеться к молодой женщине, и он надолго забывал о ней.

Прошла осень, подступила зима, потом запахло весной, и невестка из Хута не заметила, как сын ее подрос и уже произносил первые слова:

— Ма, хлеб...

Откуда этот младенец мог знать, что есть в мире нечто такое, что называется хлебом?..

Она затравленно смотрела по сторонам, словно надеясь увидеть хотя бы кусочек черствого хлеба. Но хлеба не было, и женщина опять замыкалась в себе, окруженная холодным и жестоким миром людей. И не заметила, как однажды ее первенец, научившийся произносить всего два слова — «маре» и «хлеб», тихо, беззвучно умер у нее на руках. Просто она немного спустя почувствовала, что держит холодный труп ребенка. Она прижала его к своей груди, прижала крепко, как никогда до этого, словно пытаясь вдохнуть в него частицу собственного тепла. И закричала — закричала криком смертельно раненного зверя. А потом, протягивая мертвого сына столпившимся возле нее беженцам, стала выкрикивать сбивчивой, безумной скороговоркой:

— Похороните моего ребенка. У него еще нет имени. Он же не виноват. Сжальтесь над ним... Прошу вас...

Занан маре спустилась к реке, взяла щепотку глины, молча начертала крест на тельце ребенка и на его лбу. И на холодном берегу реки Епрат появилась еще одна крохотная могилка...

В тот день они первый раз услышали голос бессловесной невестки из Хута. Однажды они сидели в балке, скрытые кустами ежевики. Неожиданно невестка из Хута поднялась и хотела выйти из кустов.

— Ты куда, лао? — спросил Камэ.

Молодая женщина показала в сторону ущелья.

— Сиди... сиди на месте, окаянная... — глухо прокричал Камэ.

— Мне бы в отхожее место сходить... — тем же тоном ответила невестка из Хута. Сказала, покраснела, глаза наполнились слезами, в слезах боль и гнев. Она решительно шагнула: — Пойду.

Сорок пять, пятьдесят пар глаз грозно глянули на невестку из Хута, сорок пять, пятьдесят пар рук протянулись к изодранной юбке.

— Что должна, тут и делай. — Камэ поднялся с места. — Из-за ради твоего шельмовства всем нам пропадать? Потаскуха...

Глаза невестки из Хута брызнули слезами, вспыхнули яростью, поднялись на Камэ:

— Старый пес!

Она оглядела беженцев, качнув над ними обнаженным мечом презирающего взгляда.

— Нечестивцы! — вскричала, скривила рот, надменно улыбнулась, расхохоталась — слишком громко, по убежищу разнеслось эхо, и вновь иссохшие руки взметнулись к ней в мольбе: заклиная, грозили, угрожая, заклинали. Сорок пять, пятьдесят иссохших рук протянулись к невестке из Хута дня и часа молить для своей скитальческой жизни. Невестка из Хута с застывшей улыбкой оглядела эти руки, свисавшее клочьями свое платье, обнажившее исподнее белье, потом спустила порты и сделала свое «шельмовство» в самом центре группы беженцев...

Дзори Миро закрыл глаза.

— Стыдно было... — вздохнул он.

— Отчего, отец? — не понял сын Арут.

— Ничего, ягненочек, просто я задумался...

«Стыдно было не ей, не невестке из Хута, а нам стыдно...» Дзори Миро ладонями прикрыл глаза, побыл так немного, затем обратился к сыну Аруту:

— Арут, всегда оставайся мужчиной... Помни это и никогда не забывай: всегда и во всем оставайся мужчиной, — повторил он с усилием. — Идет война, сын, может случиться, что ты окажешься в трудных условиях. Мирись со смертью, сын, но мужества не теряй... Тогда была не война... — Он понизил голос: дальше было не для Арута, — тогда было другое...

Возчик Аро, убоявшись упустить момент для разговора, обратился к Аруту:

— Арут, «фашист» — это что, кличка германца?

— Нет, дядя Аро, это не кличка. Фашист... ну как объяснить, чтобы тебе было понятно...

— А я и так понимаю: скажем, кто-то приходит в село и спрашивает, где, мол, дом Арто? Никто не знает. Тогда он говорит: где дом Арто Дырявой Головы? Все знают Дырявую Голову... Миро, у нас в Сасуне люди не имели кличек, отчего бы это?

«В тот день невестка из Хута плакала, плакала, плакала...» И с каждым скрипом повозки в ушах Дзори Миро раздавались всхлипы и стоны молодой женщины...

Вырвавшись из рук товарищей по несчастью, невестка из Хута забилась в кусты и долго плакала, выплакивая месяцами копившиеся слезы...

А ночью выбралась из кустов и ушла. И никто не остановил ее, не сказал:

— Куда? Зачем? Нас связала одна судьба, нам вместе жить и вместе умереть.

Невестка из Хута ушла своей дорогой. Куда? Никто этого не знал, как никто не знал, куда они сами идут. Так, куда глаза глядят, подальше от страшных мест, пахнущих кровью. Темная ночь укрывала их от врагов, и они шли, не думая ни о чем, разве что о куске хлеба, чтобы не умереть с голоду.

Миро ни на минуту не забывал про свою Хандут. Все эти долгие месяцы он расспрашивал о ней каждого встречного. К ним присоединялись новые группы беженцев, Миро подходил и к ним:

— Нет ли среди вас кого-нибудь из Тагаванка? Не видел ли кто молодую женщину по имени Хандут, беременную, с ребенком на руках?

Никто не знал, никто не видел.

Как-то ночью Миро и один из беженцев — Амаяк, гонимые страхом голодной смерти, тайком пробрались в село Алтни, пролезли в скотный двор, принадлежавший местному беку, и, взвалив на плечи самого крупного барана, крадучись, отбиваясь от деревенских псов, вернулись в лагерь... В ту ночь у Миро не было ни Хандут, ни младенца Арута — ничего, кроме уворованного барана и неукротимого желания тут же, не сходя с места, разодрать его на части и сожрать.

В ту ночь Дзори Миро не был человеком, в ту ночь он был волком, затравленным и смертельно голодным волком...

В лагере он сбросил барана с плеч и обессиленно опустился рядом — отдышаться. Рукой, однако, крепко придерживая барана за шею, — это была его добыча, и он боялся, что остальные беженцы не посчитаются с этим и ему ничего не достанется.

В темноте к нему подкралась Занан маре, провела рукой по шерсти барана.

— Чалый... — старуха наклонилась к самому лбу барана, пощупала ухо, перекрестилась: — Господи Исусе! Миро, я что-то плохо вижу, посмотри-ка, нет ли метки на левом ухе?

Миро не ответил.

— Ва! — опять удивилась Занан маре. — Бог свидетель, Миро, это наш баран. Еще за два месяца до резни я обещала принести его в жертву святому Карапету, даже пометила левое ухо крестиком.

Правда ли, что это ее баран? Нет, кажется, не врет, иначе зачем ей плакать, бить себя в грудь, показывать седые космы? Нет, не врет Занан маре, она и вправду хотела принести барана в жертву святому Карапету. Опять же, трудно поверить, чтобы баран, отнятый у нее два года назад, оказался вдруг здесь.

А Занан маре все уговаривала его зарезать жертвенного барана на рассвете и сетовала на то, что завтра не воскресенье.

Миро вспомнил Хумар маре, вспомнил свою Хандут и... разжал пальцы, выпустил шею барана.

Сидевший неподалеку Амаяк прислушивался к их разговору и недобро косился на Занан маре. Неожиданно он разразился проклятиями в адрес всевышнего, святого Карапета, Занан маре, потом вскочил на ноги, поднял барана и с силой бросил его на камень. Занан маре в ужасе упала на колени и воздела руки к небу:

— Господи, прости его, он не в себе! Господи! — и обернулась к Амаяку: — Молись, бесстыжий, молись, сними с себя грех богохульства!

Амаяк оттолкнул ее, старуха упала и заплакала.

...Костра не зажигали — нечем было. А было бы — все равно бы не зажгли, чтобы не выдать аскерам своего местонахождения. Просто разрубили баранью тушу на части и съели сырой. А на рассвете опять укрылись в пещере.

Они превратились в дикарей, в пещерных жителей, с повадками как у дикарей, со сном и бодрствованием как у дикарей, с поисками пищи как у дикарей. Летом питались лесными ягодами и кореньями, зимой разрывали снег, ища чего-нибудь съедобного. Но многое ли можно найти под снегом? И время от времени они тайком пробирались в турецкие села, в скотные дворы... Да, так было.

Случались и драки из-за куска хлеба, бывало, проливалась кровь. Но протягивать руку, просить подаяния — нет. Такого не бывало!

Дзори Миро достал кисет с махоркой, обрывок газеты, свернул не спеша самокрутку и закурил. Голубовато-белый дым вился за его изуродованным плечом и таял в неподвижном воздухе. Несколько раз с наслаждением затянувшись, он сказал, не глядя на сына:

— Арут, на войне случается, попадают на чужбину, в незнакомые края... — Ему трудно давались слова. — Помни, сынок, лучше умереть с голоду, чем протягивать руку за подаянием:

— Миро, — подхватил возчик Аро, обрадовавшись случаю вмешаться в разговор, — Миро, помнится, зоравар^[23] Андраник часто повторял эти слова.

Но возчика никто не слушал.

— Не понимаю, отец, — сказал Арут, — зачем я должен голодать? Я же в Красную Армию еду, не на чужбину.

— Это верно, сынок, но война есть война, случается, и в плен попадают, всякое бывает...

— Скорее я умру, чем сдамся фашистам в плен!

— Война, Арут, — повторил Дзори Миро.

— Миро, ты не слушаешь меня, — обиделся возчик Аро. — Андраник, говорю, тоже был против попрошайничества. Я своими ушами слышал его слова. Помню спрашивает: «Голодные?» Ну мы опустили головы. А он: «Армяне, я видел много смертей и еще не раз увижу, но вот руки, протянутой за куском хлеба, я не хочу видеть». Бог свидетель, Миро, это подлинные слова зоравара Андраника.

— Верно, Аро, верно, — ответил Миро.

«Мы были мишенью для турецких ружей, — думал Дзори Миро. — Не имели ни власти, ни дельного вождя. Все тянули в разные стороны, никто не знал, куда идти и за кем. Только зоравар Андраник...»

— Зоравар Андраник ни разу не был ранен, — сказал Дзори Миро. — Всю жизнь провел в боях и ни разу не был ранен. Знаешь почему, Арут? Он поклялся спасти наш народ, и эта клятва делала его неуязвимым, и турецкие пули не брали его. Понял, сынок?

Арут долго с интересом смотрел на отца, кивнул, дескать, отец, понял, хотя до конца он и не понял того, что сказал отец.

«Он был отцом всех армянских беженцев, — думал Дзори Миро, как бы угадывая мысли сына. — Это был человек, настоящий мужчина... А я вот... стыдно вспоминать. После Сепасара целый год с толпами беженцев — женщин, стариков, детей — я скитался по миру, жил в пещерах и питался кореньями...»

Дзори Миро неприязненно поморщился — ему тягостно было вспоминать те дни.

...И казалось, сырые щербатые стены пещеры смеялись над ним:

«Миро, не очень ли ты дорожишь своею жизнью?»

И он стискивал большие свои кулаки. И правда, стоит ли так цепляться за жизнь, дрожать за бренное, покрытое придорожной грязью, никому не нужное тело?

И однажды он сказал:

— Пойду искать своих односельчан.

Его никто не удерживал — одним скитальцем больше, одним меньше, не все ли равно?

И Миро ушел из лагеря. Он долго бродил по лесам и горам, обходя людные места, а при встрече с другими беженцами опять расспрашивал: нет ли среди них кого из Тагаванка, не видел ли кто-нибудь молодую женщину по имени Хандут, невестку из Горцварка, беременную, с младенцем на руках...

Никто не знал, никто не видел.

И Миро шел дальше и опять расспрашивал встречных: не видел ли кто, не слышал ли?..

И узнал наконец...

...Однажды ночью в ущелье Джгни двухгодовалый Арут расплакался в голос, требуя то хлеба, то воды, то «шошо», о котором никто ничего не знал. Может быть, на ребячьем языке это «шошо» что-то более вкусное, чем просто хлеб и вода, или, может быть, этим словом ребенок выражал свое недовольство миром, оказавшимся для него слишком жестоким. Кто знает? Но ребенок плакал, и голос его разносился далеко за пределами пещеры, где уже несколько дней скрывалась группа беженцев. Хандут то прижимала ребенка к груди, то целовала его в губы, то шептала ему в ушко нежные слова, успокаивая его. Ничего не помогало, ребенок продолжал плакать, и Хандут приходилось отвечать растерянным молчанием на тревожные возгласы:

— Хандут, успокой ребенка.

В пещеру испуганно вбежал Маркос, охранявший вход.

— Крик твоего ребенка слышен во всем ущелье. Уйми же его, наконец!

Но ребенка невозможно было унять — ему хотелось хлеба, а хлеба не было.

— Он нас всех выдаст, — сказал кто-то.

— Выдаст, — кивнул Маркос с сожалением, без злобы, потом встал и подошел к ребенку.

Из груди Хандут вырвался звериный крик.

Борьба была короткой... Парандзем маре со слезами упала на колени, взмолилась, ломая руки:

— Маркос, не проливай невинную кровь, ребенок ведь, не понимает!

Но Маркос уже деловито прятал в расщелине стены мертвое тело ребенка и обкладывал его камнями. Обезумевшая Хандут рванулась к нему, раскидала камни, взяла ребенка, выбежала из пещеры — и пошла ловить в ущелье Джгни отзвуки тонкого нежного голоса, требовавшего то хлеба, то воды, то «шошо»...

И опять воспоминания холодной змеей обвили шею Дзори Миро, сжимая ее все туже и туже... Дзори Миро расстегнул душивший его воротник рубашки, застонал. Возчик Аро обернулся и увидел его крепко зажмуренные глаза.

Когда Миро услышал о том, что произошло с его женой и ребенком, он лишь тихо застонал. Товарищи даже удивились его спокойствию. Потом Миро встал, посмотрел на чистое, бирюзово сияющее холодное небо и почувствовал, что он сейчас закричит тем самым звериным криком, каким кричала Хандут. Он подошел к краю пропасти, уперся плечом в огромный валун и столкнул его вниз. На это ушли остатки его сил, он лег на спину и закрыл глаза. И пролежал так до вечера, не проронив ни звука. Один из беженцев, Месроп, встревоженный этим молчанием, подошел к Миро и потянул его за рукав.

— Миро, будь мужчиной, Миро. Не у тебя одного несчастье.

Миро открыл глаза и холодно посмотрел на Месропа, потом на остальных, — все они казались ему чудовищами.

— Вы убили моего ребенка, — твердо сказал он. — Вы, а не аскеры. К ним у меня особый счет. Но за кровь своего ребенка я отомщу Маркосу...

Целый год он искал Маркоса. Он охотился за ним, презрев опасности, да и сам был словно заговоренный: ни пуля его не брала, ни голод, ни холод. Единственное, что связывало его с жизнью, — это надежда на встречу со своим врагом. Он мечтал об одном: вцепиться пальцами в горло и смотреть, как он бьется в предсмертных судорогах. Это было все, чего он хотел от жизни. Потом можно и умереть спокойно.

Исступленная эта жажда мести однажды даже спасла его от верной смерти... Группа беженцев, человек двадцать, среди которых был и Миро, как-то ночью попала в руки аскеров. Пленников привязали друг к другу одной длинной веревкой и заставили сесть на землю с тем, чтобы на рассвете казнить. Миро оказался последним в этом обреченном ряду, но это ничуть не меняло дела: как раз возле него расположился один из аскеров. Усталые, изможденные, умирающие от голода пленники, казалось, покорились своей судьбе, а может быть, и рады были наконец-то избавиться от своих страданий. Миро, однако, не мог покориться — мысль о том, что через несколько часов он умрет, а жена и сын останутся неотомщенными, была невыносима ему, вызывала в нем яростное желание разорвать веревку и отправиться на поиски убийцы. Тайком, чтобы не привлекать внимания сидевшего неподалеку аскера, он напряг все свои силы, высвободил сперва одну руку, затем другую и, не мешкая, метнулся вниз по скату ущелья. Оторопевшие аскеры открыли беспорядочный огонь, бросились в погоню. Позже Миро узнал, что в эту ночь многие пленники, воспользовавшись переполохом, успели скрыться.

— Арут, сын мой, запомни мой наказ: ни перед кем не склоняй головы и покорно смерти не принимай. Борись против нее. Победишь — будешь жить, а нет — что же, все мы когда-нибудь умрем. Можно связать руки и ноги человеку, но не его сердце, а свободное сердце куда сильнее, чем кажется, и всегда будет тебе опорой против смерти. Покорно принимает смерть лишь тот, в ком сердце не горит жаждой мести.

— Это ты верно сказал, Миро, — отозвался возчик Аро. А сын Арут недоумевал: с чего это отец заговорил о мести? Откуда ему было знать, что Дзори Миро сейчас вспомнил о том, что когда-то произошло с ним самим.

«От весны и до весны я искал Маркоса»...

И однажды ему сообщили:

— Маркоса убили у родника, на горе Севсар.

Один человек сказал, десять — подтвердили. Омрачилось лицо Миро, словно на него опустилась туча с Севсара, бессильно, как сломанные ветки, упали руки Миро. Маркос ему нужен был живым...

Всю ночь не спал Миро, думая о своей ставшей неосуществимой мечте о мести, он чувствовал в себе какую-то страшную пустоту, не было того, что еще вчера придавало смысл его существованию. Что же дальше? Как жить, во имя чего? Он лежал и перебирал в памяти родное село, свой дом, домочадцев, односельчан...

И незаметно в нем появилась безотчетная надежда встретиться с ними. Ведь в то кровавое утро накануне резни его старший брат Заре, дядюшка Ншан и Киракос отправились на пахоту, а Петрос и Поге погнали своих овец и телят на склон Нкузасара. А что, если... а что, если они остались живы? Это была надежда,пусть слабая, ничтожная, но надежда на то, что у него еще не все в жизни потеряно, что умирать ему рано... И на рассвете, когда вдали раздался одинокий выстрел, Миро поспешил укрыться за камнями — ему уже не хотелось расставаться с жизнью.

С рассветом беженцы двинулись дальше. Миро был с ними.

И вот однажды утром, когда Фидан маре разламывала последнюю лепешку на равные части, чтобы раздать их беженцам, а сами беженцы, будто зачарованные, не сводили горящих, голодных глаз с этих крохотных вожделенных кусочков, совсем близко замычала корова.

Это было так неожиданно, что все невольно вздрогнули и, забыв о хлебе, обернулись назад. Корова стояла всего в нескольких шагах и смотрела на людей большими печальными глазами. Она должна была вот-вот отелиться и стояла, широко расставив ноги. Сого поднялся с места и замахал на нее руками, отгоняя. Корова обиженно повернулась и медленно, устало пошла прочь. Но тут у Сого вдруг алчно сверкнули глаза. Он выхватил кинжал...

— Сого, грех это, — сказал Миро, не вставая, — ей отелиться пора.

Сого жестко посмотрел на него. Миро не отвел своего взгляда. Беженцы замерли. Тридцать пар измученных, голодных, горящих алчным огнем глаз смотрели на этот молчаливый поединок, не зная, на чью сторону встать. Первым не выдержал Сого, он отвернулся и решительно шагнул к корове. В тот же миг Миро вскочил на ноги и бросился ему наперерез.

А корова, раскачивая полным выменем и тяжело переступая ногами, медленно уходила... Она могла стать добычей аскеров или другой группы беженцев... Сого взбешенно заорал:

— Богом заклинаю, Миро, отойди с дороги.

— Скорее умру, чем допущу тебя к скотине...

Сого коротко взмахнул кинжалом... Миро упал.

...Через два дня, когда он очнулся, в тот же миг увидел печальные глаза склонившегося над ним Сого. Тот стоял на коленях и что-то говорил — Миро не разобрал слов, он был очень слаб. Прошло еще несколько дней, Миро достаточно окреп, чтобы встать на ноги. И первое, что он увидел — это новые трехи на ногах беженцев. Такие же новые, только что сплетенные трехи были и на его ногах... Миро молча снял их, отшвырнул в сторону, надел свои старые, дырявые и, не прощаясь, ушел, придерживая правую, пораненную в ключице руку.

К другой группе беженцев он не пристал... Он бродил одиноко по горам и ущельям, ночуя в расщелинах скал, питаясь кореньями и случайно добытой мелкой дичью. Он спустился в ущелье Джгни, пытаясь найти пещеру, ставшую могилой его ребенка, да где ее найдешь... Потом поднялся на гору Севсар, где, говорят, убили Маркоса, — но где тот родник, возле которого похоронен убийца его сына? Не найти... Мало ли родников в лесах Севсара! Обошел кругом почти весь Хут, приблизился к Цовасару, и к Маратуку, и к Сепасару, и к Нкузасару, и к Фидасару, спустился в Масрадзор, добрался до родного Горцварка, но лишь издали посмотрел на его развалины. И пошел назад... Он шел и вспоминал свою Хандут и деда Арута, Хумар маре, сына Арута, и вспоминал своих товарищей по скитаниям, и вспоминал невестку из Хута... Да, он вспоминал ее и не раз стыдился себя, одним из первых скрутившего ей руки в ту памятную ночь... Вспоминал ее, как она забилась в кусты и надрывно плакала, выплакивала долго копившиеся слезы, и себя, с болью прислушивавшегося к ее рыданиям... Отчего он вспомнил эту женщину? Может быть, потому, что среди всех людей, встретившихся ему на скорбных дорогах, невестка из Хута была единственным человеком, с кем ему хотелось бы еще раз встретиться и излить перед нею душу свою?.. Ах, увидеть бы ее, покаянно склонить голову и сказать ей:

«Невестка из Хута, я грешен перед тобой, мне стыдно вспоминать ту ночь, прости, если можешь».

И сказать ей:

«Невестка из Хута, как же тебя зовут?»

И сказать ей:

«Будем вместе скитаться по разоренному краю, невестка из... но как же тебя зовут?»

Две весны и две зимы он не приставал ни к одной группе беженцев, а встретив их случайно, сворачивал с дороги.

...Оставшиеся в живых беженцы, окончательно потеряв надежду вернуться к своим разоренным очагам, перешли на этот берег Аракса. И край родной обезлюдел, осиротел... Вскоре и Миро оказался у берегов Аракса. Узкая тропинка оборвалась у моста Маргара... Миро взошел на мост, обернулся назад, мысленно прощаясь со всем, что оставлял там, — с домом, с селом, с друзьями, с горами и реками, породившими его и оказавшимися такими неласковыми.

Но и на этом берегу он чувствовал себя бродягой и оборванцем. И не было здесь таких гор, как в его краях, и негде было искать ягод, чтобы утолить голод. Ни леса, ни деревца...

Миро набрел на спелое пшеничное поле, сорвал пучок колосьев, растер в ладонях, просеял зерна и стал жевать их, опять сорвал, опять растер, но тут услышал за спиной чей-то грубый окрик:

— Эй, оборванец! Ты что там делаешь?

Миро обернулся и увидел группу крестьян с серпами и косами. Они с любопытством разглядывали его лохмотья, лицо, обросшее черной с проседью, курчавящейся бородой.

— Эй, ты что, не слышишь? Зачем топчешь поле?

Миро не ответил. Он торопливо бросил в рот горсть очищенных зерен и потянулся за другими колосьями.

— А ну-ка, живо выходи оттуда и убирайся!

Миро опять не ответил. Он жадно ел пшеницу, впервые наслаждаясь едой. «Куда мне убираться? — думал он. —Я по своей воле явился сюда, и идти мне больше некуда...»

— Эй, оборванец, говорят же тебе, убирайся отсюда, а то приду и серпом перережу тебе глотку!

— Ах дьявол, прямо беда с этими беженцами! Объедают нас! — заорал один из крестьян, снимая с плеча косу.

Миро не сдержался.

— От души ли говоришь эти слова, армянин? — крикнул он и шагнул навстречу.

Крестьяне испуганно отступили. Лишь один из них, с косой наперевес, пошел было на него, но, заметив, что Миро не боится, тоже попятился. Крестьяне потоптались, ушли, вслух проклиная «этих беженцев».

Миро вернулся к полю и стал торопливо набивать колосьями свой кожаный мешок. Потом он двинулся по дороге и вскоре набрел на домик. Не постучавшись, вошел и остановился посреди комнаты.

— Сестрица, мне бы хлеба немного, — громко сказал он женщине, появившейся из-за занавески.

Женщина испуганно вытаращила глаза на мрачного незнакомца.

— Нету нас хлеба, ей-богу, нет ни кусочка.

— Позови-ка своего мужа.

— Его нет дома. Ушел он. Не знаю куда. По делам!

— По делам, — усмехнулся Миро неприязненно, — по делам ушел, видишь ли... — Он быстро прошелся по комнате, заглядывая в каждую щель в поисках съедобного, но ничего не нашел. — По делам, значит... — повторил он, все больше злясь. Остановился, оглядел стены, пол, потолок.

— Ишь какие белые стены! Копоти не знают... Тондира нет у вас, что ли?

Два года он не слышал собственного голоса, два года беседовал лишь с камнями да с деревьями. И теперь слова он произносил так, как жаждущий путник пьет воду из родника — смакуя каждое слово, как глоток родниковой воды, прислушиваясь к звукам своего голоса и упиваясь ими.

— Дом без тондира? Стены без копоти?..

Взгляд его упал на часы, висевшие на стене.

— О-го-го-го! Смотри-ка, часы. Ча-сы-ы! — закричал он, приходя в бешенство и уже не в силах сдерживаться. — Часы-ы! Отстукивают время! Время моей жизни! Будьте вы прокляты!

Взмахнув сучковатой своей палкой, он с силой хватил ею по часам, сбил их со стены и принялся остервенело топтать дырявыми трехами.

Дзори Миро зажег потухшую самокрутку, затянулся густым табачным дымом и задумался над тем, о чем думал тысячу раз. Что плохого сделали армяне Османскому государству? Ничего! Что же происходило в те дни? Война между армянами и турками? Нет. Это было поголовное истребление армян. Новый султан, соплеменник кровавого султана Гамида и сам не меньший кровопийца, приказал уничтожить с корнем армянский народ, и подвластная ему страна покорно приняла этот приказ. Зачем? Султан отверг целую нацию, и страна покорно отвергла ее. И нация разбрелась, ища спасения среди скал, лесов, среди гор и долин. Да, так было. Единственным защитником отверженного народа оказалась мать-природа, давшая ему пусть скудную, но пищу, пусть холодное, но прибежище, и сочувственно внимала его жалобам и стенаниям. Но и природа оказалась не бескорыстной в своей доброте. Взамен пищи и крова она требовала от людей забыть в себе человеческое, она возвращала их в даль тысячелетий, уводила в пещеры, уводила к кореньям и лесным ягодам, превращала в дикарей. И толпы беженцев превращались в стаи хищных зверей, которые постепенно разбредались, чтобы добытую пищу пожирать в одиночку, не делиться с другими. Ушла невестка из Хута, ушел Сако, ушел Миро, уходили многие, уходили все. Да, дорого обошлась им доброта матери-природы.

— Арут, если один человек не примет другого человека, он может остаться в одиночестве, — сказал Дзори Миро, — а одиночество страшная вещь. Человек тогда не знает, куда себя девать: бежав от людей, он начинает скитаться по лесам и горам и дичает, и единственными его друзьями становятся горы.

Миро умолк. Молчал и сын Арут, не понимая, зачем отец говорит ему все это... О каком одиночестве ведет он речь?

— Может случиться, лао, на войне всякое бывает, жизнь, она ведь очень запутанна, может случиться, сынок, что окажешься в одиночестве в этом ошалевшем мире. Тогда ты почаще вспоминай отца своего Дзори Миро — помни, что есть на свете, по крайней мере, один человек, который принял тебя в свою душу и лелеет в своем сердце. Помни это, и ты даже в одиночестве не будешь чувствовать себя отверженным в мире...

— Эх-хе-хе!.. — тяжко вздохнул возчик Аро. — Это ты верно сказал, Миро. У нас в Караглухе есть один человек, уж очень он мне не по душе. Поверишь ли, рад бы с ним вовсе не говорить, пропади он пропадом, да вот беда, никак невозможно: как ни вертись, а все же односельчанин, каждый день встречаемся, я ему нужен, он мне нужен, ну прямо беда!

«А тебя кто приемлет в этом мире, Дзори Миро, — спросил он себя и, подумав, сам же ответил на свой вопрос: — Арут. Арут приемлет тебя как отца... У Арута свой мир, у тебя свой... Его товарищ по комсомолу Егоренц Володя намного ближе ему, чем ты... Пусть так... Арут живым вернется с войны, ты женишь его на Айкуш, приведешь невестку в дом, заимеешь внуков, одного из них назовешь Миро, и этот Дзори Миро с пальчик примет старого Дзори Миро... Старики и дети всегда легко понимали друг друга. И ты уйдешь из мира, принятый им...»

— Ты догадался, о ком я говорю, Миро? — не унимался Аро. — Вот, к примеру, взять хотя бы нашего бригадира Гево. Пройдет этак, гордо подбоченясь, что твой царь персидский, и даже не посмотрит на тебя, и на твое приветствие не ответит. Иной раз, поверишь ли, думаю про себя: а вот и не поздороваюсь, черт побери, пусть он первый... Но опять же как не здороваться? Он же бригадир, хоть и на ровном месте, а все шишка! Не поздороваешься — он тебя завтра же того... К примеру сказать, трудодни-то мои он записывает... Так-то вот... А ты говоришь... — опять вздохнул возчик Аро, ничуть не смущаясь, что, начав во здравие, кончил за упокой.

— Хочешь не хочешь, а он твой односельчанин, зачем же не поздороваться при случае.

— Хм, односельчанин... — недовольно хмыкнул Аро. — Если бы только односельчанин, а то ведь Гево — хозяин нашего села! Уж это точно! А ведь если говорить по совести, несправедливо это. Спросишь: почему несправедливо? Отвечу: а потому несправедливо, что село наше основал не бригадир Гево, а Дзори Миро! Ты и есть настоящий хозяин Караглуха!

Арут весело расхохотался.

— А ты не смейся, — озлился возчик Аро. — Наше село основал твой отец. Я это помню, у меня память острая! Ты-то сам разве забыл, Миро?

— Не забыл, — ответил Дзори Миро, нахмурившись.

«Был такой же теплый летний день...»

— Чахрканци Нго и Овеци Месроп только после тебя начали строиться, а потом пришел Саркис. У меня память острая, я все помню. Гево с отцом пришли позднее. Ты не помнишь, Миро?

«Был летний день, и опять шла война...»

— А теперь Гево стал хозяином! Миро просит у него воду для полива и получает отказ — вот до чего дошло! — возмущался возчик. — Ты свой овес сколько раз поливал, Миро?

— Во время ливня.

— Ну вот, я так и знал. А Гево раз десять полил. Эх, несправедливость! Сколько овса думаешь собрать, Миро?

— Сколько придется, — пожал плечами Миро.

«Шел двадцатый год, была война...»

— А у меня в этом году хорошая уродилась пшеница, крупная, — сказал возчик, — такой пшеницы ни у кого нет. Было бы с кем обменять на овес.

Но Миро, погруженный в собственные думы, не слушал его.

«В тот день в чужом, незнакомом мне доме на меня напало затмение, и я совершил недозволенное — перевернул все вверх дном да еще разбил часы... Дорога вела в Арагац...»

7

Он медленно брел по пыльной дороге, уходя все дальше и дальше от родных гор, оставшихся по ту сторону Аракса. Шел день, шел два, а на третий оказался среди гор, чем-то напоминавших сасунские. Он бродил по извилистым тропам через незнакомые села, в которых многие дома пустовали, стояли с наглухо заколоченными окнами и дверями. Он мог войти в любой из них, вдохнуть в него жизнь. Он мог отыскать хозяев этих сел, если они были, и попросить:

«Я бездомный нищий, беженец, позвольте мне поставить хижину на краю вашего села...»

Но он шел все дальше и дальше от мест, населенных лодьми, он взбирался все выше и выше в горы.

Он искал родник, рядом с которым можно было бы поставить хижину...

И нашел его на лесной опушке, вдали от людской суеты. Он присел на камень, скинул на землю котомку. Здесь было то, что он искал. Еще недавно ущелья скрывали его от врагов — здесь было ущелье, его друг и защитник; он любил тишину, она была его верным спутником во время долгих скитаний — здесь была тишина, лесная, ничем не нарушаемая тишина... Он снял папаху, положил на другой камень, задумчиво посмотрел на ущелье, раскинувшееся внизу, устало закрыл глаза, всем своим существом отдавшись блаженному покою.

Он был первым, кто обосновался в ущелье, и стал закладывать фундамент для будущего своего дома.

Пять долгих лет его руки не знали ни кирки, ни лопаты, пять долгих лет он не брал в ладони прохладную свежевскопанную землю и не слышал ее дурманящего запаха, не чувствовал ломоты в усталых от работы мускулах, не ощущал покалывания соленого пота на спине... Острие кирки с размаху вонзилось в твердую, неподатливую землю, вывернуло легкий пласт, обдав Миро камушками и пьянящим духом земли. Затрепетало тело Миро, истосковавшееся по вот такому доброму труду, мир и покой вошли в душу Миро. Работалось ему в охотку, пот градом катился со лба, капельки подолгу висели на кончике крючковатого носа, но Миро не стряхивал их, весь отдавшись новообретенному счастью общения с матерью-землей... А когда наступил вечер, он лег в недорытую яму под будущий фундамент дома и сомкнул отяжелевшие веки...

Неделю спустя в ущелье появились другие люди. К тому времени Миро уже заметно поднял фундамент, сложив его из бесформенных неотесанных камней, которыми в обилии был усеян пологий скат, и даже наметил дверной проем, повернутый в сторону ущелья.

Незнакомцы молча приблизились, молча же расселись на камнях, и никто из них не произнес обычного:

«Бог в помощь, армянин, не дом ли строишь?»

Впрочем, Миро и не ждал никаких слов, с первого же взгляда определил: такие же беженцы, как и он. И опять сжалось от боли сердце Миро, потеряв обретенный было покой, и чуть не спросил он зло:

«Зачем притащились! Других мест мало, что ли?..»

Да разве скажешь такое — сердце другое кричало, свое:

«Незачем искать вам другого места. Довольно вам скитаться по лесам, вот тут рядом со мной и начинайте строить свои жилища».

Он оставил лопату, посмотрел на уныло опустивших головы скитальцев, подошел и сел рядом с Чахрканци Нго. Посидел, помолчал, опять встал, ушел за скалу, через минуту вернулся с киркой и протянул ее Нго.

Остальные неуверенно заулыбались. Встали. Каждый отмерил себе участок под дом и начал копать.

Вскоре пришли еще люди.

Пришел Закар из Талворика, раздавленный неисчислимыми бедствиями, обрушившимися на него. Сел на гребень ската, а утром, когда солнце встало, он был на том же месте, в той же позе: за всю ночь не шелохнулся, словно окаменел.

— Так и будешь сидеть, Закар? — спросил Нго из Чахркана. — Встряхнись, Закар, так нельзя.

Не ответил Закар, даже не обернулся, даже рукой не двинул. Он смотрел на темное дно ущелья, куда еще не достигли лучи солнца.

— Встряхнись, Закар, возьми лопату, начинай копать.

— Мне дом уже ни к чему, Нго, — сказал Закар, — мне ни к чему ни огонь в очаге, ни свет лампады. Не приставай ко мне, я хочу только одного: умереть среди этих гор.

Миро оглядел Закара из Талворика с ног до головы, его жилистую, обросшую шею, потухшие неподвижные глаза, лохмотья, сквозь которые проглядывало грязное тощее тело, и понял: кровь в этом изможденном теле застыла, и уже ничто на земле не согреет ее. Поздно...

— Неправда это, — заговорил Нго, —талворикцу не пристало быть бездомным. Пусть после тебя останется дом, чтобы люди смотрели и добром вспоминали тебя. Бери лопату, Закар, начинай копать.

Нго протянул ему лопату. Закар поднялся, сердито оттолкнул лопату и пошел вверх по склону горы — туда, где были облака. Пошел, чтобы там умереть, самому стать облаком, отдаться на волю ветрам и унестись вдаль, в Сасун... в родной край, где остались лежать непохороненными все близкие и родные ему люди.

Остальные смотрели ему вслед, и никто не решился окликнуть его, вернуть назад. Знали — не вернется.

«Закару из Талворика в то время было столько же лет, сколько мне сейчас, — подумал Дзори Миро, — разве что лет на пять больше».

Обеими ладонями он потер лицо, разглаживая морщины, посмотрел на сына и увидел на его лице что-то зловещее. Он заговорил быстро, торопливо, заглатывая концы фраз:

— Арут... Арут, под этим ясным солнечным небом, кроме тебя... слышишь, сын, кроме тебя, никого у меня нет... ни одной живой души! Не вздумай погасить мой очаг... — Он не договорил: тень Закара из Талворика, медленно поднимавшегося в гору в надежде найти там смерть, отчетливо и грозно стояла перед глазами Дзори Миро, наводя на него безотчетный страх.

— Бог милостив, Миро, — вставил возчик Аро, — ты будь спокоен, не держи в сердце тревогу. Ты лучше за своим здоровьем смотри, чтобы, значит, Арут, когда он вернется, мог радоваться на тебя.

— Все будет хорошо, отец, ты не тревожься, — заверил Арут, не догадываясь о том, какие сейчас видения мучают отца. — Я этих фашистов... Я вернусь, отец, вот увидишь, я непременно вернусь!

— Дай бог тебе долгой жизни, Арут, — вставил возчик Аро, метнув на Дзори Миро укоризненный взгляд, — ты, похоже, сильнее своего отца, ты настоящий мужчина. Арут, ты скажи ему, чтоб он за своим здоровьем смотрел, тебя дожидался. Он ведь у тебя совсем стар, а ест что — овсяные лепешки. Миро, тебе пшеничный хлеб нужен, непременно пшеничный! Может, обменяешь? У меня в этом году добрая пшеница...

Арут рассмеялся. Возчик Аро недовольно проворчал что-то и сердито хлестнул быков.

— О-о-о, на ходу спят, чертовы твари!..

...Миро развел огонь в очаге посреди комнаты, вышел во двор и посмотрел на крышу. Над ердыком весело клубился дым. Первый дым в ущелье. Дом обрел живое, теплое дыхание. Люди побросали все дела, залюбовались этим дымом, этим ожившим домом. Они сидели на полувозведенных стенах, в ямах, выкопанных под фундаменты, и смотрели, не в силах оторвать взгляда от этого чудного зрелища: они глубоко вдыхали в себя запах дыма, как вдыхают весенний воздух, напоенный запахами цветущих лугов, смотрели и вспоминали свои дома, свои очаги, перебирали в памяти все пережитое за эти годы, свою нелегкую, безрадостную судьбу...

— Да, жаль, нет Закара, он бы порадовался... — сказал Нго.

И все вспомнили Закара из Талворика и подавленно опустили головы.

Вечерело. Над ущельем висела полная луна. Миро стоял, прислонившись спиной к валуну, и любовался дымом над своей крышей, тем, как он медленно поднимался вверх и таял в густых сумерках, принимая причудливые формы, напоминая то круговерть воды в замутненном роднике, то изогнутый меч, то извилистые борозды на пахоте, то пшеничное поле, затопленное половодьем... и луна уже не была луной, а лишь светящимся осколком неба, и дым из ердыка не был дымом, а лишь лохмотьями невестки из Хута...

Дым из ердыка заволакивал глаза Миро, проникал в жилы и струился вместе с кровью. Он закрыл глаза, а когда вновь открыл их и посмотрел на свой дом, он показался Миро скучным и холодным. И вспомнились ему село Чахркан в Сасуне, узкая долина, мост над речкой... Он и Мхо шли по развалинам Давидовой крепости, присаживались возле коновязей Давида...

В этот вечер Аракел из Псанка, днем раньше по делам ушедший в низинные села, вернулся с вестью:

— Большевики вошли в Ереван, революция победила!

Молча выслушали новость, молча переглянулись. В глазах и во всем облике беженцев был вопрос, недоумение. Некому было объяснить им, что, собственно, произошло.

— Аракел, твоя весть к добру или к беде? — спросил Нго.

— У богачей равнинных сел сердца обливаются кровью, — сказал Аракел, — большевики отбирают у них землю и раздают бедным. У моего знакомого будто крылья выросли от радости, значит...

— Да благословит господь дым над твоей крышей, Аракел, добрую весть ты принес! — успокоился Нго из Чахркана, потом нахмурился, посмотрел вокруг. Старики последовали его примеру и тоже посмотрели вокруг — на голые скалы, обступавшие их со всех сторон.

— Ни земли, ни воды... Нет среди нас ни землевладельцев, ни безземельных, все равны — одно слово, беженцы!..

На следующее утро Миро выбрался из ущелья, в первом же встречном селе спросил «дорогу на Эривань» и пустился по ней пешком. Прибыв в город, он неделю поработал носильщиком (вспоминая скитания Мхо по Диарбекиру), потом отправился в лавку и купил там один глиняный горшок, одну лампадку, два фунта гвоздей, две пары петель для дверей, замок, а на последний двугривенный — полбутылки керосина; все это аккуратно уложил в горшок, вскинул на плечо и... тут увидел невестку из Хута! Скрестив руки на груди, она сидела у двери лавочки, где торговали бакалейной мелочью... Миро попридержал шаг, обошел лавку вокруг, чтобы невестка из Хута тоже заметила его. Нет, она не замечала Миро, она была погружена в собственные думы и, наверное, не видела того, что делается вокруг, не слышала оживленного говора людей, заполнивших рынок. Миро бочком-бочком, несмело подобрался к ней и окликнул:

— Невестка из Хута...

Женщина вздрогнула, растерянно встала с места, посмотрела на Миро, припоминая... И сказала смущенно:

— Здравствуй, братец...

— Невестка из Хута, — сказал Миро и умолк, не зная, что еще сказать. Ах да! — Невестка из Хута, я виноват перед тобой... постыдно виноват. И не только я, многие. Прости нас, ради бога!

Женщина опустила голову, пряча навернувшиеся слезы.

— Невестка из Хута, после тебя... после тебя я тоже ушел от них... — Он опять не договорил. К чему это, кому надо знать, когда и зачем он ушел от людей? — Как же тебя зовут, женщина?

— Нарэ, — подняла она голову.

«Нарэ, Нарэ‚ — подумал Миро. — Хандут... Нарэ... Удивительно...»

И сам не смог бы объяснить, что здесь было удивительного.

— Хорошее имя, — сказал он наконец.

— Мужу тоже нравилось мое имя, — сказала Нарэ, смущенно отводя взгляд. — Не этому, а первому, который остался там, в родных краях. Этот называет меня Ниной.

— А этот кто? —В голосе Миро послышались ревнивые нотки. — По какому такому праву он портит твое имя, данное при крещении?

— Он хозяин этой лавки, зовут его Вано, — неохотно сообщила Нарэ. —А как ты живешь, братец Миро?

Миро пожал плечами и ответил неопределенно:

— Живу себе... В горах живу, Нарэ. Дом себе построил.

— Это хорошо, — вздохнула Нарэ. — Хорошо в горах! Здесь мне дышать нечем, задыхаюсь я. А куда мне деваться? Вот и живу... — Она мечтательно поглядела вдаль. — Ах, сейчас бы в наши горы! На крыльях бы полетела.

Миро смотрел на нее, смотрел на ее пальцы, перебиравшие край платья, — пальцы мелко дрожали; смотрел на ее новую одежду — непривычно было видеть ее в новом, в этом платье, она казалась чужой; смотрел на ее лицо — похудевшее, хотя, казалось бы, живется ей неплохо... Он искал слов, чтоб растянуть беседу, подольше побыть возле нее, но нужных слов не находил.

— Ну я пойду, Нарэ, — сказал он.

— Куда? — спросила она и взглянула на него расширенными глазами, и в голосе ее были слезы.

— К себе, — сказал Миро, — в горы.

— Ты живешь один?

Вопрос пришелся по душе Миро — то ли потому, что на него легко было ответить, то ли потому, что слова Нарэ всколыхнули в нем годами накопленную печаль, которую он хотел бы разделить с кем-нибудь, но не с кем было.

— Один, Нарэ, — ответил он, — совсем один, один во всем мире!

Опять помолчали. Они могли так молчать и час, и два, но каждое произнесенное после этого слово явилось бы продолжением прерванного разговора. Поэтому молчание не было в тягость ни Миро, ни Нарэ.

Наконец Нарэ тряхнула головой, как бы отгоняя остатки мучивших ее сомнений, и сказала:

— Не люблю его язык.

— Чей язык? — не понял Миро.

— Вано, моего мужа, чужой он мне. Непонятный. Да и он сам. Видеть его не могу! А эта лавка будто заноза в глазу. Ах ты господи! В горы душа рвется, братец Миро, в горы, в поднебесье!

...Из Еревана они ушли вместе, пошли не по дороге, а напрямик, по бездорожью, прямо к горам, синевшим вдали. Там было их ущелье, их дом. Миро с поклажей шагал впереди, Нарэ — чуть поотстав.

На закате следующего дня они добрались до ущелья, поднялись по пологому, усеянному камнями скату. Миро остановился у порога своей хижины и сказал:

— Вот это и есть наш дом.

Нарэ смущенно потупилась и прошептала тихо:

— Я согласна...

Дзори Миро повернулся и посмотрел назад, хотя и знал, что не увидит своего села — слишком далеко отъехали. И вспомнился ему Караглух той далекой осени. На краю ущелья стоит его дом, уже отстроенный. Другие крестьяне достраивали свои дома или только начинали строить. Впрочем, и у него еще не все было на месте: двери не были навешены, площадка перед домом не очищена от мусора и не выровнена. Это уже сделала Нарэ, своими руками... Ах, Нарэ, Нарэ...

— Арут, самое тяжелое на свете — это когда теряешь человека, — сказал Дзори Миро. — Потому что человека уже не вернешь. — Он вспомнил всех, кого сам потерял: да, их уже не вернуть, вот что самое горькое. — Тяжело терять родную землю, сынок, но земля, видишь ли, она не принимает чужого владыку, потому что она уже сроднилась со своим, настоящим, и будет ждать его прихода, будет ждать столько, сколько надо, и в конце концов дождется. Это потеря не навсегда...

— Э, не говори, Миро, — усомнился возчик Аро. — Наш бедолага Хачик столько времени спину гнул, возделал свой приусадебный участок, здоровье свое положил, пока очистил его от камней, пришли, промерили и отобрали: норму, видишь ли, превышает.

«Нет, это не навсегда, — думал свое Дзори Миро, не слушая болтовни возчика, — германец проиграет войну, ибо неправое дело никогда не побеждает. И в этой войне победят Советы, и Советы же откроют нашему краю путь к благоденствию...»

— А какой табак он вырастил на этом участке! — не мог успокоиться возчик Аро. — Какой это был табак, Миро, я ведь помню, сам курил. Чудо, а не табак! А колхоз возьми да и построй на этой земле хлев для скота. Вот и говори после этого, навсегда или не навсегда. Да только ли Хачик? — продолжал изливать душу возчик, хотя никто его не слушал. — Арут, ты, наверно, не помнишь, ты тогда еще не родился. Так я тебе скажу: сколько ни есть земель в нашем Караглухе — колхозные или в личном пользовании, — все они политы нашей кровью и потом. До нашего прихода там не было никакой земли, одни камни. Сколько мы труда положили, чтобы выкорчевать их. Миро, ты сам скажи, прав я или не прав?

— Прав, прав, — ответил Дзори Миро.

— А как же, я помню, у меня память острая.

«Да, правда, мы тогда только мечтали о клочке земли».

— А теперь этот щенок Гево стал полноправным хозяином наших земель. А ведь по совести хозяин-то ты! Ты, Хачик, я... Вот вернусь в село и все ему выложу, этому сукину сыну Гево, все как есть выложу. Чего мне бояться? Не боюсь я его. Дай только вернуться в село, уж я ему покажу, кто настоящий хозяин Караглуха.

«...И клевер посеял на крыше дома — больше негде было... Ах, благословенные те дни! Нарэ была еще жива, ходила беременная Арутом...»

Всю ночь шел проливной дождь — на ущелье, на безымянное село. Оно еще не имело названия. Мело предлагал назвать его «Хов», Месроп предлагал — «Хаварк», Аракел — «Псанк», Оган — «Гярмав», Саргис — «Арос», Нго — «Чахркан»... Каждый стремился возродить название своего родного села. Но все понимали: право и честь дать название новому селу принадлежит только одному человеку — Миро. А он ничего не предлагал, он только молчал и слушал других.

Миро лежал и прислушивался к шороху дождя — в ту ночь ему не спалось.

— Миро, спи, Миро, — шептала Нарэ, — ты весь день ворочал камни, тебе отдыхать надо, спи, Миро, спи.

Он весь день, от зари до зари, расчищал площадку вокруг дома, раскалывал огромные валуны, чтоб легче было подтаскивать их к краю ущелья, и сбрасывал вниз. Работал как проклятый, стиснув зубы, разорвав последнюю нить, которая связывала его с предавшим его богом.

— Миро, спи, Миро, тебе отдохнуть надо...

Миро прислушивался к шороху дождя и думал о том, что дождь этот обильно поливает камни и скалы и влага попусту пропадает. Ах, если бы такой дождь да на посеянное поле! Но где его взять? Не было поля...

Миро протянул руку к ердыку, через который тянулись к полу невидимые в темноте дождевые струйки, раскрыл ладонь, широкую, как лопата, и потрескавшуюся, как глинистая почва в засуху. Потом провел влажной ладонью по лбу, по глазам. Встал, открыл дверь, всмотрелся в сырую, полную таинственных шорохов тьму и снова лег...

К утру дождь прекратился; теплое, еще не набравшее сил весеннее солнышко поднялось над ущельем, в выемках скал слепяще засверкали дождевые лужицы. Миро вышел из дому, посмотрел на безымянное свое село, увидел усталые набухшие глаза односельчан и понял: они тоже не спали эту ночь, их донимали те же мысли о засеянном поле...

И опять он выворачивал и сталкивал в ущелье камни; а под ними были другие камни, Миро и их выворачивал и сталкивал вниз, с упорством одержимого пробиваясь к почвенному слою, — должен же он появиться когда-нибудь!

Вечером он поднялся на крышу дома, взял оттуда горсть земли и стал мять ее пальцами. Земля была влажной и рассыпчатой. Миро мечтательно вздохнул: ах, иметь бы кусок такой земли, да немного семян, да пару быков...

Кончиком указательного пальца он провел длинную, насколько хватило руки, неглубокую борозду на крыше, слегка пригнул голову и взглядом продолжил борозду дальше — через ущелье, через горы. Воображаемая борозда протянулась до голубевшей в далекой дымке горной цепи и, описав широкий круг, вернулась на крышу.

Палец увяз в земле, тепло земли поднялось вверх по руке, по всему телу, проникло в кровь, в самый мозг, и не было сил противостоять ему... Нет, нельзя сидеть и чего-то ждать. Ночью опять пойдет дождь, надо начинать сев.

Миро спустился, прошел в дом, достал мешочек с семенами клевера и опять поднялся на крышу. Здесь перемешал семена с землей — десять горстей земли на горсть семян, — чтобы равномерно легли они в почву, и, встав в центр крыши, принялся разбрасывать их круговым движением руки.

А над ущельем уже нависли тяжелые, чреватые дождем тучи, пахло грозой.

Ночью опять зарядил дождь. Миро с тревогой прислушивался: не слишком ли сильный, не смоет ли семена с крыши?

На другой день из конца в конец ущелья разносились веселые, беззлобно-насмешливые голоса сельчан:

— Миро посеял клевер на своей крыше!

— Миро спятил, как есть спятил!

— Дзори Миро...

А еще через день приехал землемер из уезда. Остановил коня, спешился, требовательно нахмурившись, оглядел стоявших вокруг сельчан, ожидая, кто изъявит желание накормить и напоить коня. Желающих не оказалось. Подождал: появится ли сельский старшина, писарь? Таких тоже не оказалось. Землемер сердито дернул за узду своего коня и опять оглядел толпу — все ли в сборе? Все были в сборе. Тридцать пар глаз сверлили землемера молчаливыми вопросами: кто показал тебе дорогу в это село? Зачем явился? Что тебе здесь надо?.. Потом взяли его за руки и почти насильно потащили к хижине Миро, показали на крышу:

— Измеряй! Здесь и поле наше, и посевы!

Землемер вырвался из рук взбесившихся сельчан и вскочил в седло.

Выбравшись из ущелья, он остановил коня, достал из кармана записную книжку с графленными-от руки листами и в графе «Наименование села» карандашом написал первое, что пришло в голову, но нужное для отчета: «Караглух». В графе «Количество домов» написал «30». А против слова «Земель» поставил черточку. Потом улыбнулся, представив, как вечером будет рассказывать своим приятелям об этом чудаке, который — ну и потеха же! — который посеял клевер на собственной крыше. Ну до чего же забавный малый!

— Миро, ты когда думаешь убрать овес? Я пришлю тебе в помощь нашего Мхика.

«А ведь я тогда вырастил свой клевер на крыше дома...»

— Да, Арут, я непременно пришлю мальчика в помощь твоему отцу, он человек старый, одинокий, ему одному не управиться.

— Спасибо, дядя Аро, время сейчас такое, люди должны помогать друг другу, — рассудительно заметил Арут.

«И даже собрал урожай...» — думал о своем Дзори Миро.

Он достал косу, провел пальцем по лезвию — славно наточено, но все же для порядка прицепил к поясу стальной брусок, взял кувшин с водой и... благословляя день, когда он вместе с дедом Арутом по извилистой тропинке, мимо Оганова поля, отбиваясь от сельских волкодавов, шел к своему полю, вспаханному под просо... поднялся на крышу. Поставил в уголочек кувшин, раза два провел бруском по лезвию, расстегнул пуговицу на рубахе, достал платок, повязал голову, чтоб не получить солнечного удара, прикинул на глазок, с какого конца начать, поплевал на ладони и — начал... Шершавая рукоять косы от каждого взмаха дрожала в руках, дрожь передавалась всему телу, будоражила кровь в жилах. О, это ни с чем не сравнимое счастье обретения, казалось бы, давно и навеки утерянного ощущения себя человеком земли! Вжик-вжик... —звенела коса, ритмично всплескивая на солнце влажным, радужным полукружьем... Вжик-вжик... На другом конце «поля», испуганно захлопав крыльями, вспорхнула перепелка... Осторожно, Миро, может, где-то рядом она вывела птенцов или высиживала яйца. Присмотрись хорошенько и обходи стороной гнездо. Вжик-вжик... — звенела коса. Нет, Миро, похоже, что рука у тебя быстро уставать начала, не надо было так шибко махать косой — а ну как разогреешься да вспотеешь, и тебя ветерком прихватит! Отдохни малость, попей холодной воды из кувшина — вот он под деревом, выпей, остуди пересохшее горло, да и не пора ли бруском разок-другой пройтись по лезвию косы?

Но не успели трехи даже повлажнеть от росы, а «сенокос» уже закончился... Коса звякнула о камень на краю крыши, и Миро очнулся от сладкого сна, озадаченно поморгал глазами.

...Прошли три весны, и село опять посмеялось вдоволь над незадачливостью Миро.

— Дожди начались, теперь крыша Миро до самого лета не просохнет.

И верно. За три года клевер своими цепкими корнями прошил насквозь всю крышу, до самых опор, вода не стекала, а уходила в кровлю, просачиваясь в стены.

— Придется вскрыть крышу, Миро, — вздыхала Нарэ.

Рука не поднималась вскрывать, но иного выхода не было. И однажды ночью, когда село спало, Миро взял лопату и поднялся на крышу.

«Да, тяжелой была та весна... Слегла Нарэ — наверно, простыла. В самый ливень я вез ее к врачу. Там, в больнице, она и померла... А сыну Аруту было всего-то три года...»

Дзори Миро снова пристально вгляделся в лицо сына, увидел глаза и чистый, без единой морщинки, лоб Нарэ и темные непокорные волосы Нарэ...

На повозке они должны были доехать до станции, оттуда Аро вернется в село, а Дзори Миро и Арут поездом поедут дальше, в Ереван, и там под скорбный свист паровоза в голове эшелона с новобранцами еще раз, может быть в последний, Дзори Миро обнимет и поцелует сына.

И повозка, поскрипывая, катилась по проселочной дороге, и кружились колеса с разными ободьями — один был старый, изношенный, местами заклепанный, другой новый, только что вышедший из горна кузнеца Егора, сизый, с вмятинами от ударов молота. И к вечеру докружились они до железнодорожной станции Кармрашен.

Возчик Аро поцеловал Арута, прослезился:

— Доброго пути тебе, лао, и счастливого возвращения... — Хотел добавить: «Об отце не беспокойся, мы ему поможем», но раздумал и повторил: — Счастливого тебе возвращения, лао...

Он опять взобрался на повозку и пустился в обратный путь. А Дзори Миро с сыном стали ждать ереванского поезда.

— Может быть, поезд сегодня запоздает, — высказал свое пожелание Дзори Миро.

— Не запоздает, — с юношеской жестокостью ответил Арут.

— Если бы и сегодня не было поезда, и завтра не было поезда, и послезавтра... — мечтал Дзори Миро.

— Что ты говоришь, отец! — возмутился Арут. — Ты представляешь, что это значит, когда поезд запаздывает хотя бы на час, особенно наш поезд.

— Знаю, ягненочек, все знаю.

— Война же, отец.

— Знаю, ягненочек, и это знаю...

И оба замолчали. Говорить было не о чем: и так все ясно...

Глава вторая

1

Один-два раза в месяц почтальон приносил письма от Арута.

— Айкуш, да хранит тебя господь, прочитай-ка еще раз, — просил Дзори Миро.

А потом сам диктовал письмо:

«Дорогой мой сын Арут!

С того дня, как ты уехал, солнце померкло в нашем доме, солнышко ты мое, Арут.

С того дня, как ты ушел, холодно стало в нашем доме, ягненочек ты мой, Арут.

С того дня погасло пламя в нашем тондире, не вьется дым над ердыком, кровинушка ты моя, Арут...»

Продиктовав, Дзори Миро неизменно требовал, чтобы Айкуш вслух перечла написанное, и, поцеловав девушку в лоб, возвращался домой, опять доставал письмо сына, письмо, пахнущее войной, прижимал его к щеке и надолго задумывался. И перед его мысленным взором возникала одна и та же картина: толпы празднично разодетых сельчан, горящие факелы, пронзительные звуки зурны, сын Арут с пестрой шелковой лентой наискось через плечо и его невеста Айкуш под белоснежной, длинной, до пят, фатой и на такой же белой лошади.

Мир сжался до размеров сложенного треугольником письма. Жизнь Дзори Миро тоже превратилась в треугольник, одной вершиной упиравшийся в порог дома на краю ущелья, другою — в небо, вера в которое с отъездом сына вновь вспыхнула в сердце старика, а третьей — в немыслимо далекую даль, где гремели пушки...

Но однажды затерялась третья вершина средь дыма пожарищ, и дрогнула земля под ногами Дзори Миро... Он опустился на камень у своего порога да так и застыл, и тень его застыла, намертво прилипнув к стене дома. Невидящими, пустыми глазами он смотрел на раскинувшееся внизу ущелье с торчащими клыками в хищной пасти.

Сельчане жалостливо смотрели на него издали.

— Чует мое сердце, с сыном Дзори Миро случилось неладное, — сказал Аро. — Ах, Миро, бедный Миро...

— Навсегда закрылась дверь его дома, бедный, бедный Миро...

— Миро выдержит, — говорили другие, — у Миро каменное сердце.

— Выдержит, бога у него нет.

Но жизнь каждого из них в те дни тоже была треугольником с теми же вершинами, поэтому, поговорив немного или повздыхав, они отправились по своим делам — кто в поле, кто на молотьбу. И забыли про Дзори Миро, так и оставшегося сидеть на камне.

И однажды старуха Майро обругала свою сноху Сарэ, и из уст ее сорвалось имя Дзори Миро, сорвалось как проклятие:

— Чтоб ты филином стала, как Дзори Миро, бесстыжая!

И это проклятие пошло по устам сельчан... А Сарэ... Нет, они не забыли, что еще недавно старуха Майро души не чаяла в своей невестке — та и впрямь была скромной, послушной и почитала старших.

— Еще вчера Майро клялась именем Сарэ. Что же случилось?

А молодая женщина по утрам шла к роднику, краснея и стыдливо опуская глаза под взглядами молодых парней. И сельчане говорили про нее:

— Мужчина с папахой должен иметь жену такую, как сноха старухи Майро. Такая не уронит мужниной чести.

И опять же вспомнили:

— Бригадир Гево отбирает у всех колосья, подобранные на стерне, а вот у Сарэ — нет... К чему бы это?

И многозначительно ухмылялись, перешептывались — и те, чьи головы покрывали лачаки^[24], и те, чьи головы покрывали фуражки со сломанными козырьками. А старуха Майро скорбно ударяла по своим высохшим коленям и, будто из прорванного мешка, сыпала проклятья на голову бедной своей снохи. И отписала-таки на фронт сыну про невестку, «бросившую собакам честь свою», и про бригадира Гево, «вскормленного молоком суки».

С фронта пришел ответ, полный угроз и злобы: «Приеду — глотку ей перережу, этой шлюхе, пусть убирается из дома ко всем чертям!» Майро показала письмо несчастной снохе, не преминув напоследок еще раз упомянуть про филина и Дзори Миро...

Сарэ спряталась в сарае. Потом из всех проклятий, которые ей довелось услышать от свекрови, выбрала одно — про филина и Дзори Миро, крепко задумалась, отбросила «филин», оставив «Дзори Миро», и в ту же ночь ушла из дому.

...Черная застывшая статуя на черном камне, у черной стены... Он медленно поднял голову и посмотрел на стоявшую в двух шагах молодую женщину. И ни слова не проронил. Просто смотрел. От этого каменного взгляда у Сарэ мороз прошел по спине. Раньше ей ни разу не приходилось разговаривать с Дзори Миро, хотя она знала о нем и несколько раз видела издали.

Старик молчал, уставившись на нее своим неподвижным и давящим взглядом, и это молчание с каждым мгновением становилось все страшнее. Надо было либо сказать что-то, либо повернуться и уйти. Но куда?

— Дядя Миро, — окликнула женщина.

— Кто ты? Что тебе надо? — отозвался Дзори Миро странным, утробным голосом.

— Я сноха Майро.

— Что тебе надо?

Сарэ съежилась — то ли от ночной прохлады, то ли от страха.

— Что тебе надо? — повторил Дзори Миро тем же пугающим утробным голосом, звучащим, казалось, из глубины ущелья.

— Свекровь выгнала меня из дому, — всхлипнула Сарэ. Подождала — сейчас спросит: «За что?»

Дзори Миро не спросил.

— В деревне все связывают мое имя с бригадиром Гево, — сказала Сарэ. — За это свекровь выгнала меня из дому.

Летом прошлого года, когда еще не пришла похоронная Арута и Дзори Миро был здоров настолько, что принимался за любую работу, которую ему поручали, он как-то увидел Сарэ и бригадира Гево сидящими рядышком под скирдой. Старику это пришлось не по душе. Он хотел отругать бригадира, сказать ему: «Земля огнем горит, а ты здесь паскудничаешь!» — но промолчал, решив, что люди сами разберутся в своих делах. И сейчас, вспомнив об этом, мрачно проворчал:

— Не захотела честь свою блюсти... Убирайся с моего порога!

И когда Сарэ, опустив голову и прижав руки к груди, пошатываясьи спотыкаясь о камни, медленно стала уходить, Дзори Миро показалось, будто ущелье, обретя глаза, укоризненно смотрит на него своими темными бездонными зрачками. Миро ощутил страх. Впервые в жизни Дзори Миро ощутил страх перед этим ущельем. И вздрогнул от мертвящего холода стен собственного дома и своего одиночества. И негромко окликнул:

— Сарэ...

В ту ночь Дзори Миро раньше обычного лег на тахту. Он прислушивался к тревожному дыханию Сарэ и думал о том, что после смерти Нарэ под крышей его дома не спала ни одна женщина. И впервые с тех пор, как пришла похоронная Арута, Дзори Миро со спокойной душой вспомнил свою жену Хандут, свою вторую жену Нарэ, вспомнил каждый, хорошо ли, плохо ли, прожитый с ними день и час...

Утром он проснулся рано, коротко помолился. Давно уже Дзори Миро не поминал имени господа — с того самого дня, когда, получив извещение о гибели сына, он в исступлении горя проклял бога, усомнившись в его всеблагостности, и в бешенстве разбил о камень свой посох. В тот черный день он вырвал из сердца имя господа, и если потом и вспоминал о нем, то невольно хмурил брови и сжимал пальцы в кулак, и лишь в эти минуты он чувствовал собственное дыхание, тепло солнца, прохладу тени, голод, жажду.

А в это утро он с распахнутой грудью стоял у порога и, сам не зная кому и зачем, помолился, потом взял большой медный кувшин и пошел вниз по тропинке, к роднику. Умылся и, утирая платком лицо, услышал скрип арбы, человеческие голоса. И внезапно с удивлением подумал о том, что давно уже не слышал голоса односельчан. Село по-прежнему жило и занималось своими делами и своими заботами... Ничего в нем не изменилось.

Дзори Миро вернулся в дом, метнул короткий взгляд на скомканное на полу платье спавшей в углу молодой женщины. («Бедняжка, уснула только под утро».) Затем достал кожаный мешок и убедился, что муки в нем осталось на неделю, а получать неоткуда — не было трудодней... Поставил мешок на место, прошел в сарай, снял со стены свой старый серп, обернутый в тряпку, и вышел.

На полпути к бригаде вспомнил бригадира Гево, почувствовал, что спокойно не сумеет говорить с ним.

— Сучье отродье! Люди там кровь проливают, а он тут пакостничает...

И свернул с дороги, пошел в другую бригаду.

До полудня он работал вместе с другими жнецами, и впервые за долгие месяцы работа доставляла ему давно забытое удовлетворение. Изгибом серпа он подтягивал к себе пучок тяжелых, налитых колосьев, пальцами левой руки плотно обхватывал стебли и с хрустом срезал их, снова подтягивал и опять срезал... Солнце нещадно палило, пыль забивалась в глаза, в ноздри, пот катился по вискам и крючковатому носу, но Дзори Миро не замечал ничего, весь отдавшись работе, с каждым вздохом серпа все острее ощущая ее сладость, ее животворность... И где-то глубоко в подсознании все чаще возвращался домой — вспоминал вчерашний вечер и молодую женщину, с молчаливой мольбой смотревшую на него... Он уже представлял себе, как сейчас Сарэ месит тесто, разжигает огонь в тондире... «А ну как ушла? — обожгло Дзори Миро. Он испуганно оборвал себя: — Взбредет же такое в голову... Не ушла она, не может так вот уйти. А если захочет уйти... Захочет уйти?» Мысль о том, что Сарэ может уйти, все сильнее тревожила его, лишала покоя.

В полдень он не остался обедать с бригадой, ушел домой.

...В доме было непривычно тепло: на дне тондира рубиновым огнем горели уголья. Дзори Миро с недоумением осмотрелся: что-то в доме неуловимо изменилось. Вроде все как было — и все не так... Комната ожила. Исчезла густая, покрытая пылью и копотью паутина в углах под потолком, на чисто подметенном и обрызганном водой земляном полу пролег широкий. солнечный луч... Нет, комната ожила не потому, что в ней было чисто... Дзори Миро посмотрел на Сарэ, сдержанно улыбнулся ей, разгладив морщины на старом своем лице.

Он сел за стол, уже накрытый к обеду, и укоризненно проворчал:

— Наверное, еще и не завтракала даже.

Сарэ сидела в углу комнаты и штопала его рубашку.

«Ловко же у нее получается это...» — думал он, со скрытым восхищением наблюдая за ее проворными руками и чувствуя, как теплая волна подкатывает к сердцу, согревая старое его тело.

С самого утра на языке Миро вертелся вопрос, но задать его не хватало духу. Теперь он решился:

— Лао, есть ли у тебя родные, близкие?

Сарэ нагнула голову, перекусила нитку и медленно подняла глаза:

— До вчерашнего дня у меня был муж, был дом... Теперь ничего нет... А как дальше будет — один лишь господь знает.

«Слава богу, стало быть, не к кому ей уйти, — обрадовался Дзори Миро. И тут же обвинил себя:

— Ты, Дзори Миро, радуешься чужому одиночеству, да?»

— Вот и думаю теперь, как мне дальше-то жить... — вздохнула Сарэ.

Но Миро понимал, что не так-то легко ей будет заново устраивать свою жизнь. И неожиданно услышал в дальних, в недоступно темных закоулках своей души заговорщицкий, вкрадчивый шепоток, смутивший его самого...

Тьфу ты, дьявольское наваждение!.. Дзори Миро затыкал уши, закрывал глаза, натягивал одеяло на голову — ничего не помогало. Теплое, ровное дыхание спавшей в углу Сарэ было похоже на шепот искусителя, и чем старательнее Дзори Миро пытался отвлечься, не слышать его, тем отчетливее оно звучало в ушах, и манило, и притягивало... Сна — ни в одном глазу. Дзори Миро пытался думать, но каждая мысль обрывалась как нитка, опаленная этим ровным и горячим дыханием женщины. Оно будоражило тело и душу, и тут уж бывало не до мыслей.

Долго ли еще Сарэ будет жить в его доме и по ночам смущать его своим дыханием? До каких пор?.. — возмущался про себя Миро, но потом являлась другая мысль, пугающая: «А ведь уйдет, уйдет Сарэ, красивая, молодая, и станет чьей-то женой...» А он опять останется один, опять один в этих четырех стенах.

И в сердце Дзори Миро вкрадывался страх, он затравленно съеживался под своим одеялом и невольно всем своим существом, как мерзнущий путник к огню, тянулся к этому окаянному дыханию спящей в углу женщины. И думал о том, как все было бы просто, если бы Сарэ не была так молода, если бы у нее были седые волосы и не было бы ей куда уйти... Но в ночной темноте вставал перед глазами образ Сарэ — плотной, краснощекой, с черными лучистыми глазами, с чистым, без морщинки, лбом, слегка прикрытым сбившейся прядью волос, с дрязняще колышущимся подолом на крутых бедрах. И он невольно поворачивал голову в сторону женщины, пытаясь разглядеть ее в темноте, и проводил сухой шершавой ладонью по своему изрезанному морщинами лицу, и вздыхал о давно отшумевшей своей молодости.

Ах, если бы он был помоложе!.. Он бы опять попытался — наперекор злой судьбе! — попытался бы еще раз возвести свой очаг, обзавестись семьей, где хозяйкой стала бы... Сарэ. Она народила бы ему детей, а он называл бы их именами тех, кого давно уже нет в живых, и жизнь бы началась сначала.

Ах, зачем после смерти Нарэ он поклялся никогда больше не класть голову на одну подушку с женщиной? Ведь он еще мог бы иметь детей, и после его смерти жизнь в этом доме продолжалась бы... А так что же, прожив в грехе ли, в добре ли сколько-то лет, он умрет и не оставит по себе даже могильной плиты и своего имени на ней, и дом его медленно придет в запустение, покроется пылью, зарастет бурьяном, змеи и ящерицы найдут себе прибежище в его камнях, и никто, ни один человек на земле не будет помнить о том, что когда-то здесь жили люди, жила черноглазая Нарэ, жил шустрый постреленок Арут и человек по имени Миро, по прозвищу Дзори. И не было на свете ни деда Арута из Горцварка, ни бедного беженца Миро из Горцварка...

И вспомнился ему старый Закар из Талворика, ушедший в горы искать смерть среди облаков, и сердце его сжималось и холодело от тоски и жалости к самому себе.

Ах, если бы он был помоложе!.. Он бы опять попытался возвести свой очаг, имел бы жену, слышал бы плач своего ребенка.

И вспомнились ему давным-давно пролетевшие дни. ...Дед Арут надел свой новый архалух^[25], заправил штанины в пестрые шерстяные носки, надел на голову бухарскую папаху, взял в руку сучковатый посох и встал посреди комнаты. Улыбаясь, оглядел домочадцев, с молодецким видом закрутил седые усы, затем посмотрел сквозь ердык на небо, прося благословения у господа, и вместе с Хумар маре отправился в Тагаванк — сватать Хандут. А потом...

Потом две ночи кряду стояла перед глазами Дзори Миро беременная Хандут... Она двигалась медленно, осторожно, словно, боясь потревожить того, что носила под сердцем, и всего стеснялась — громко разговаривать, смеяться, есть за одним столом со всеми, раздеваться перед сном. Ходила она, слегка переваливаясь, и, как ни удивительно, это придавало всему ее облику странную. необъяснимую прелесть. Иногда она надевала новое цветастое платье, купленное в лавке Ованеса из Муша. Платье ей было тесно, сжимало полные груди, и они колыхались при ходьбе, готовые разорвать ткань, и Миро не мог отвести от нее восхищенного взора. Ах, Хандут, Хандут...

Две ночи подряд Хандут как живая стояла перед глазами Дзори Миро, а на третью — он и сам не понял зачем — попытался представить себе Сарэ... беременной. Он зажмурился, чтобы отогнать видение. Не помогло. Он повернулся на бок и стал смотреть туда, где лежала Сарэ. Смотрел пристально, мучительно и — разглядел-таки в темноте белое, обнаженное плечо молодой женщины. И почувствовал, как кровь бешено засвистела у него в висках, жаркой волной прошлась по всему телу, замутила сознание. И понял Дзори Миро, что в нем есть еще мужская сила.

Он приподнялся, сел на тахте, свесив ноги, а взгляд его все тянулся к обнаженному плечу Сарэ... Миро, чувствуя, как голова его идет кругом, быстро поднялся, сдернул с тахты ковер, на котором лежал, и вышел в раскрытую настежь дверь.

Поднялся на крышу, лег ничком на ковер и сквозь стиснутые зубы зашептал, как в бреду:

— Прости меня, господи, раба твоего, грешен я! Грешен, господи! Сам знаю, Сарэ мне в дочки годится... повторял он исступленно, повторял и раз, и два, и три.

Но он был мужчиной — и ничего тут не поделаешь.

Он подполз к ердыку, свесил голову вниз и стал искать глазами Сарэ, хотя и понимал, что отсюда ничего не увидит: Сарэ спала в дальнем углу комнаты. Прислушался к ее дыханию, хотя и знал, что ничего не услышит...

Он спустился с крыши, опять вошел в дом — все его тело билось в мелкой лихорадочной дрожи... Он опустился на колени и припал лицом к теплому от сна, округлому плечу. Сарэ открыла глаза и, вскрикнув, быстро отползла к стене, одеялом прикрывая грудь, и посмотрела на Миро расширенными в страхе глазами.

— Это я, Сарэ‚— сдавленным голосом сказал Дзори Миро. — Это Миро.

Голос был чужой, и произнесенное имя казалось чужим. Сарэ понимала, что это действительно Миро, но она никогда раньше не слышала такого его голоса. Чтобы унять страх, она несколько раз повторила про себя его имя. Да, это он, тот одинокий человек с сумрачным каменным лицом, который приютил ее, отвергнутую людьми, ошельмованную, оплеванную, единственный из всех оказавшийся близким и родным ей...

— Сарэ... — срывающимся голосом шептал Дзори Миро, — этой ночью в моих жилах течет кровь, Сарэ. А рассветет — она опять превратится в лед... Я сына хочу, не отвергай меня, Сарэ...

Он шептал, обдавая Сарэ запахом дешевого табака, тем самым запахом, каким по ночам обдавал ее муж Анушаван... Сарэ крепко зажмурилась, чтобы отчетливее воссоздать в памяти облик жарко дышащего на нее мужа. И неожиданно расплакалась...

— Не бойся, Сарэ, не плачь, — шептал Дзори Миро, склоняясь над нею, — я не кобель какой-нибудь, я человек, Сарэ, и я не хочу брать с собой в могилу грехи моего рода...

В темноте комнаты Сарэ увидела свисающее плечо, и кривую шею Дзори Миро, и глубокие морщины на его щеках... Она вслушивалась в торопливый шепот Дзори Миро и чувствовала, что рука ее не поднимется оттолкнуть этого человека... И когда из его уст опять сорвалось с тоской произнесенное: «Сарэ...» — она как в тумане выпустила одеяло — оно соскользнуло вниз, открыв ее плечи и грудь, — и Сарэ совсем близко у своего лица почувствовала горький запах табака...

Утром Сарэ открыла глаза и сразу же увидела Дзори Миро. Он сидел на постели и, задумчиво опустив голову, курил самокрутку. О чем он задумался, этот седой ребенок с мрачным лицом? Сарэ не знала этого. Ночью, не видя его лица, она легко проникала в его мысли. А сейчас он опять казался чужим, и она боялась, что он может заговорить с ней. Она повернулась лицом к стене и притворилась спящей.

2

Село Караглух стало врагом Дзори Миро.

— Люди, — кричал возчик Аро, — сколько раз я говорил: Дзори Миро — опасный человек! У меня память острая, я все помню.

— Ругали бригадира Гево, — вторил ему другой. — Гево хоть молод, а этот старый хрыч вон что выкинул, мир такого не видывал.

— А мы-то его жалели, дескать, сын погиб, дверь его дома навеки закроется! А он-то, выходит, себе на уме! Такому пальца в рот не клади — всю руку отхватит.

— Храни нас бог от таких тихонь! Не зря он поставил свой дом на отшибе да еще задом к селу. Люди, Дзори Миро топчет нашу честь!

— Надо изгнать его из села!

— А он уйдет в другое село и опять же нас опозорит. Нет, надо пойти разнести его дом и сбросить в ущелье.

От слов перешли к делу: Дзори Миро отказали в воде для полива.

— Ты не сосед нам, можешь требовать воды у своей Сарэ!

И Миро пришлось ночью тайком направить воду на свой участок.

Ему не дали молотить зерно на сельском току, бригадир отказал:

— Ты не член моей бригады, ступай к Гево... — И ухмыльнулся со значением.

И Дзори Миро пошел молотить в соседнем селе.

Попытались отнять у него приусадебную землю. Миро отправился с жалобой в районный центр:

— Я своими руками возделывал эту землю, она полита только моим потом! По какому праву ее сейчас отбирают у меня?

И землю не отняли. Зато сельские кумушки при встрече с ним отворачивались, а за спиной плевались:

— Тьфу, старый кобель! Пакостник!

Его проклинали, грозили поджечь его дом, на нем вымещали всю злость. А Дзори Миро молчал и молча сносил все это.

Сарэ была беременна...

Потом село на время оставило в покое Дзори Миро и принялось за сноху пастуха Авги, жену Арто, по прозвищу Дырявая Голова. Про Дзори Миро снова вспомнили, когда Сарэ родила...

— От этого старого хрыча — ребенок? Сын?

— А от него ли?

— От бригадира Гево, это точно.

Дзори Миро заимел сына.

Теперь он каждый день слышал его голос — сбылось то, о чем он мечтал долгими холодными ночами. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим новообретенным счастьем. Но с кем? Сельчане отвернулись от него, пришлось Дзори Миро вызвать тень деда Арута.

«У меня сын родился, дед», — сказал Миро с улыбкой.

«Поздравляю, ягненочек, долгой ему жизни».

«Спасибо, дед».

«Миро, ты дал нашему роду новую жизнь, а люди пусть себе чешут языки, на то они и люди, не принимай близко к сердцу...»

«Не я, а Сарэ спасла наш род, и тем, что он будет жить на земле, мы обязаны ей».

Дзори Миро сидел на лавке возле своего порога и смотрел на ущелье, и впервые за многие годы ему казалось, что оно улыбается, что оно стало добрее к нему. Дзори Миро тоже улыбнулся ущелью. Из комнаты доносился плач ребенка.

«Славный у него голосок», — подумал Дзори Миро, опять прислушался и повторил уже вслух:

— Славный у него голосок.

«У кого, Миро?» — спросил дед Арут.

Дзори Миро смутился и не сразу нашелся ответить: вопрос был трудный. Прищурившись, он посмотрел на небо — оно было чистое и солнечное, на земле царил покой и мир.

«У кого, Миро?» — опять спросил дед Арут.

И опять Миро не ответил.

«Назови сына моим именем, Миро», — сказал дед Арут.

Дзори Миро вздрогнул.

— Нет, — сказал он вслух.

«Миро, почему ты боишься моего имени?» — обиделся дед Арут.

«Хандут родила мне сына — я окрестил его Арутом. Где он сейчас? Нарэ родила мне сына — я и его назвал Арутом. Где он сейчас?» — ответил Дзори Миро.

«Разве я виноват в их смерти? Что же, может, ты и прав... Тогда пусть господь бог даст имя твоему сыну. А я ухожу».

И дед Арут ушел.

Дзори Миро крепко потер лоб, раздумывая.

— Как же мне назвать сына?

Но где-то в глубине его души прочно засело имя «Арут» и засел мистический страх перед этим именем. Дзори Миро сидел на своем камне, смотрел на ущелье, как бы прося у него совета. И курил, курил, курил... И наконец он решился: встал, спустился в село — встречные сельчане отворачивались от него, и он не заговаривал с ними, — пошел в белый домик сельсовета и сказал председателю:

— У меня родился сын. Ему нужна метрика. Пиши: Арутюнян Арут, сын Миро.

Глава третья

1

Шесть лет назад Дзори Миро в третий раз поехал в Ереван.

Он встал посреди дороги, поднял свою палку и остановил «Волгу». Белого барана он поместил в багажник, сам сел рядом с водителем, а Арут расположился на заднем сиденье.

А до этого Дзори Миро целую неделю гадал: «Примут сына в институт или не примут?» Арут хотел стать инженером.

Миро решил посоветоваться с Сарэ:

— Как быть, Сарэ, что нам делать?

(Дзори Миро за двадцать лет так ни разу и не назвал ее женой.)

Потом вспомнил, что у него земляк в Ереване, человек по имени Гаспар. Миро встретил его в годы войны, когда Арута провожал на фронт. Земляк тогда пригласил его в дом, угостил как положено, потом они всю ночь проговорили, вспоминая родные места и общих своих знакомых. «Жив ли Гаспар, нет ли?» — раздумывал Дзори Миро. Помнится, в то время сын этого Гаспара учился где-то там «наверху», сейчас, наверно, стал большим человеком. Если не будет Гаспара, можно к сыну обратиться — не откажет, посодействует.

Все это Дзори Миро высказал Сарэ и Аруту. Сарэ обрадовалась, Арут безнадежно махнул рукой:

— Слушай, отец, где же мы найдем этого Гаспара, не имея адреса? На весь Ереван один-единственный Гаспар из Хута! Гиблое дело!

— Я знаю, где он живет, — настаивал Дзори Миро.

— Да ведь с тех пор прошло двадцать лет, Ереван уже не тот.

Но Дзори Миро не терял надежды. Посоветовавшись с Сарэ, он выволок из хлева самого крупного барана.

— Это в подарок Гаспару... или его сыну.

...Краем глаза водитель покосился на башмаки Дзори Миро, повязанные, наподобие трехов, пестрыми плетеными тесемками, на его небрежно проутюженные брюки и ухмыльнулся. Арут перехватил его взгляд и покраснел.

А Дзори Миро тем временем напряженно таращил глаза, никак не узнавая места, где когда-то бывал. Вот по этой дороге много лет назад он шел вместе с Нарэ — но и дорога уже не та. Ему хотелось задержать взгляд на каком-нибудь холме, ручейке или балке, которые могли бы напомнить ему о тех далеких днях, но «Волга» мчалась на предельной скорости, обрывая воспоминания. Миро недовольно смотрел на шофера.

— А ты не мог бы ехать медленней?

— Не мог бы, дед, — в тон ему отвечал шофер.

Так и домчались до Еревана.

...Поди-ка отыщи Гаспара из Хута в этом огромном городе! Дзори Миро даже не решился приняться за поиски: все в этом городе было незнакомо ему, и он не знал, как быть. Он чувствовал себя потерянным и совершенно беспомощным.

Баран жалобно заблеял в багажнике. Дзори Миро озадаченно смотрел на шофера. Куда теперь податься с этим бараном? Может, вернуться в село? Нет, сельчане его на смех поднимут: «Дзори Миро отвез сына в институт, а там его не приняли».

Они вышли из машины, расплатились с шофером и, волоча за собой упирающегося барана, пошли по улице.

Несколько рабочих укладывали вокруг фонтана каменные плиты. Миро почему-то решил, что они завезены сюда из окрестностей Караглуха. Подошел ближе и стал смотреть, как по кромке этих плит садовник высаживает семена каких-то цветов.

«И они примутся? Нет, не примутся. Им многого не будет доставать: горного солнца, звона ручьев, дыхания овец, пастушьей свирели — очень многого им не будет доставать. Нет, пожалуй, не приживутся они», — думал Дзори Миро.

Он обернулся, посмотрел на Арута. Заложив руки в карманы брюк, юноша с независимым видом стоял у края тротуара и любовался фонтаном. Прохожие внимательно и с улыбкой смотрели на Дзори Миро и барана, но на Арута никто не обращал внимания: юноша был похож на горожанина, никто бы не подумал, что он только что приехал из деревни.

Миро не понравилось, как стоит Арут,. показалось даже, что Арут уже не такой краснощекий, каким был еще утром.

— Дед, барана продаешь? — поинтересовался один из прохожих.

— Нет‚— отмахнулся Дзори Миро. Но тут же он вспомнил, что сыну нужны деньги, а барана все равно некуда девать, и торопливо окликнул прохожего.

— За сколько продаешь? — деловито спросил тот.

Дзори Миро ни разу в жизни не приходилось торговать:

— Давай сколько хочешь

Но в дело вмешался Арут: барана он продал мигом, и за хорошую цену.

Сельчане заговорили наперебой:

— Сын Дзори Миро поступил в институт! Каково, а?

По этому поводу учителя высказали свое мнение:

— Арут способный мальчик, его должны были принять.

Но кое-кто из сельчан сомневался в способностях Арута:

— Взятка помогла, не иначе. Дзори Миро отвез в Ереван целого барана. Понимаете?

А Дзори Миро — ничего, Дзори Миро поцеловал Арута и на радостях зарезал петуха. В тот день он впервые за многие годы появился на людях, присел на камень возле колхозного правления, где уже сидели за неторопливой беседой свободные от дел караглухцы, и стал сворачивать самокрутку.

— Ну как, Миро? Слышали, сын твой в институт поступил.

— Поступил, слава богу.

— Бог тут ни при чем. Нынче, брат, уж если славить, то людей, — сказал кузнец Егор и добавил со значением: — Сильных! Но что поделаешь, если мы не знаем дороги к таким людям... Наверно, нашим детям не удастся поступить в институт... Так-то вот...

Дзори Миро промолчал, спокойно курил свою самокрутку.

— Э-хе-хе! — преувеличенно тяжело вздохнул возчик Аро. — Думаю вот, думаю и никак не могу понять... Некоторые люди, как это говорится, в монастыре курицу воруют, а посмотреть на них — уж такие они скромники, такие тихони.

Дзори Миро даже не посмотрел в его сторону. Он просто сидел на камне и курил самокрутку. А вечером, придя домой, он до полуночи думал о караглухцах: вроде не злые люди, а все норовят побольней уколоть. Нравится им это, что ли?

...А когда пришло время Аруту окончить институт, Дзори Миро сел на тахту возле Сарэ и сказал:

— Не сегодня-завтра Арут окончит учебу, а там пора и жениться. Куда он жену приведет — в эту землянку?

Весь вечер прикидывали, подсчитывали: что продать, что на свадьбу отложить, что на приданое.

Истратились до последнего гривенника, но рядом со старым все же поставили дом — добротный, каменной кладки, под железной крышей, дверями и окнами к селу, задом к ущелью.

В первый же вечер после новоселья Дзори Миро полюбовался на электрические лампочки, освещавшие дома караглухцев, подумал о том, что не худо бы и самому повесить такую же лампочку... И о многом другом думал в тот вечер Дзори Миро, и себя увидел сидящим у порога своей хижины — одинокого, забытого богом и людьми. Память услужливо уводила его назад от сегодняшнего дня... Их дом в Горцварке не имел окон, вместо окон был ердык, прорубленный в крыше. Миро по ночам ложился под ним и прислушивался к шелесту листвы орешников Нкузасара, к ночным голосам — и ему неудержимо хотелось поговорить с кем-нибудь по душам. Но где было ночью найти собеседника — все спали. И он едва слышно напевал:

А утром Хандут становилась над его изголовьем и сердито спрашивала:

— Ты кого это ночью звал?

— Разве я кого-нибудь звал? — удивлялся Миро.

— Да. И еще как! С песней звал! Кто же она, признайся.

— Ты сумасшедшая, моя Хандут, — смеялся Миро. — Песня она и есть песня.

— Нет, ты не просто пел, ты так томно вздыхал: «А-а-ах...»

— Глупая, но ведь это песня такая, в ней надо говорить «А-ах!».

Давно, очень давно не вспоминал Дзори Миро эту песенку. И вот сейчас он стал мысленно напевать ее. И тотчас на глаза его навернулись слезы. Ему захотелось спеть в голос, но тут взгляд его упал на Сарэ, и он умолк, так и не начав.

Лицо Сарэ было в морщинах.

«Уж очень рано постарела Сарэ», — подумал Дзори Миро.

На лбу Сарэ застыла безмолвная боль, возле рта врезались две скорбные складки. Супружеская жизнь между ними давно уже стала воспоминанием. В эту ночь он долго не мог заснуть, все вздыхал, и ворочался с боку на бок, и думал:

«Всего-то две недели я был мужем ей...»

2

Дзори Миро, рассерженный, вышел из колхозного правления, где ему опять отказали в воде для полива.

— Миро, тебя поздравить надо со снохой! — услышал он голос кузнеца Егора.

Дзори Миро остановился, будто наткнувшись на стену. «Со снохой? С какой снохой? Смеется, что ли, надо мной этот Егор?»

— Бог свидетель, Миро, я не шучу, — сказал кузнец, — я сейчас видел твоего Арута, а с ним была красивая такая девушка. К тебе пошли.

Дзори Миро обескураженно смотрел на кузнеца Егора, а тот многозначительно ухмылялся, приоткрыв беззубый, ввалившийся рот. Нет, похоже, что и вправду не шутит. Старики, сидевшие под стеной правления, потянулись к ним, на ходу подтверждая слова кузнеца Егора: да, верно, мы тоже видели, своими глазами видели, только что Арут прошел с одной красивой девушкой. Одни — с ухмылкой, другие — всерьез, третьи — с загадочным видом.

Не так-то просто было уйти под этими двусмысленными взглядами, но и стоять было невмоготу, земля будто горела под башмаками. Он не мог смириться с тем, что о появлении невестки в его доме ему приходится слышать от этого криворотого Егора! Ах, Арут, Арут, негодник ты, Арут!

С трудом передвигая ноги, он пересек село и остановился на пороге своего дома.

А до того Сарэ, сложив руки на животе и склонив голову к плечу, растерянно смотрела на эту самую сноху. Добротного, дорогого материала, из которого было сшито ее платье, вроде не хватило, что ли, — руки по самые плечи бесстыдно оголены, ноги тоже открыты до бедер... Дзори Миро увидит — разъярится! И Сарэ мысленно одевала ее заново: удлинила подол платья, прикрыла голые коленки; из того же цветастого материала сшила рукава — прикрыла подмышки; чуть укоротила каблучки ее туфелек, сделала их чуть потолще; вернула на место недостающие волосинки на бровях, стерла помаду на губах, состригла ногти... И в тот момент, когда в дверях показался Миро, взгляд Сарэ как раз застрял, подобно зубьям гребешка, в черных, вроде бы давно не чесанных волосах девушки.

Арут нервно вышагивал по комнате — от окна до дверей и обратно, — курил сигарету, и дым клубился за его плечами. Заметив отца, он остановился и сказал неестественно громко, скрывая волнение:

— Здравствуй, отец!

Миро хмуро протянул руку сыну, но смотрел не на него, а на девушку, сидевшую на тахте и безуспешно пытавшуюся прикрыть коленки подолом коротенького своего платьица. На губах девушки мелькала легкая, неуверенная и какая-то летучая улыбка. И внезапно Дзори Миро показалось, будто в открытое окно, как это часто бывает весной, впорхнула ласточка и закружилась по комнате... Глаза девушки внимательно и доброжелательно изучали Дзори Миро с головы до ног, и Миро увидел в этих широко и доверчиво раскрытых глазах именно то, что ему хотелось увидеть, — и синеву неба, и звон родника, и тепло земли, и прихотливые извивы горной тропинки. И он улыбнулся, раздвинув пышные седые усы...

— Познакомься, отец.

Кто это сказал «познакомься»? Уж не Арут ли? Как будто Дзори Миро сам не знает, что надо делать в таких случаях! Ну и времена пошли, яйца курицу учат!

Потом, когда крохотная ручка затерялась в его огромной, шершавой, как наждак, ладони, ему захотелось залепить пощечину сыну Аруту за то, что тот едва не опозорил его перед сельчанами, захотелось на радостях обнять свою Сарэ и прижать к груди, захотелось громко сказать какую-нибудь глупость, что-нибудь легкомысленное, черт возьми, но вместо всего этого он кривым указательным пальцем прикоснулся к оголенному плечу девушки и спросил:

— Лао, а где другая половина твоего платья?

Первый раз в жизни Сарэ задумалась о том, как накрыть праздничный стол. Сперва она поставила хлеб на середину стола, потом отодвинула его чуть в сторону. Доверху наполнила тарелки пловом — его оказалось слишком много; она отсыпала от каждой тарелки; плова стало слишком мало. Поразмыслив, решила: пусть лучше много, чем мало! Краем глаза Сарэ покосилась на Маринэ — девушка просто и открыто, во все лицо улыбалась. Сарэ смущенно покраснела. Уж очень неожиданно появилась эта Маринэ, не поймешь, кто она — то ли гостья из города, то ли невеста Арута, то ли его жена...

Про себя она давно уже наметила, как все будет происходить: согласно обычаям, как положено у добрых людей, они вместе с Арутом и Миро пойдут на смотрины, потом начнут сватать, а там хлопоты по обручению и наконец свадьба с зурной...

И судьба невесты будет счастливее, чем у Сарэ.

И замужняя жизнь ее не оборвется в самом начале, как у Сарэ.

И счастье материнства у нее будет полнее, чем у Сарэ... В голубой цепочке ее мечтаний недоставало лишь одного звена — именно того, которое сейчас, в эту самую минуту, присутствовало за столом в образе молоденькой красивой девушки в коротеньком платьице и улыбалось ей открыто и просто...

Сарэ поставила на стол жареную курицу и опять задумалась: не лучше ли будет, если разрезать ее на отдельные порции? Она попыталась вспомнить, как подавала курицу в прошлом году, когда Арут со своими друзьями приехал на каникулы. Впрочем, этим веселым, шумливым парням, кажется, было все равно, как есть курицу — они просто съели ее, хохоча и вырывая друг у друга куски.

— Арут, — сказал Дзори Миро, неуклюже тыча вилкой в соленый помидор, — сколько человек приедут из города?

— Куда приедут, отец? — не понял Арут.

— Как куда? На твою свадьбу, конечно!

— На мою свадьбу? — улыбнулся Арут. — Никто не приедет, мы уже женаты.

— Что-о? — ошарашенно вскинул брови Дзори Миро. — Как это женаты?

— Вот так и женаты, — рассмеялся Арут и посмотрел на Маринэ. Та улыбалась своей неуверенной, летучей улыбкой.

— Женаты, стало быть. Хм... — задумчиво повторил Дзори Миро, пытаясь свыкнуться с этой мыслью. — Женаты, значит. Та-ак. А где вы живете?

Арут перестал смеяться. Он опять посмотрел на Маринэ, как бы прося у нее помощи. Но Маринэ обиженно отвела взгляд: мол, на простой вопрос не можешь ответить!

Арут смущенно прокашлялся и сказал, не глядя на отца:

— Пока живем с родителями Маринэ. Окончим институт — получим квартиру...

Миро и Сарэ многозначительно переглянулись: вот, оказывается, как бывает — в один миг камня на камне не осталось от их многодневных расчетов, прикидок, замыслов, связанных с предстоящей женитьбой сына. А сын без них все решил. Что же, видно, Арут для них отрезанный ломоть, держался, пока можно было удержать... И оба вдруг с пронзительной отчетливостью поняли, что Арут никогда уже не покинет город, не вернется в Караглух. Для кого же они выворачивали камни и сталкивали их в ущелье, для кого высадили эти фруктовые деревья? Те, для кого они старались, — всего лишь гости, побудут здесь день-другой и уедут. Увы, это так! Единственный сын стал гостем в родном доме.

— Но это невозможно, — неуверенно сказал Дзори Миро, ни к кому не обращаясь.

— Что невозможно, отец? — не понял Арут.

«Что?.. Да разве словами объяснишь такое, сынок, сердцем надо понять», — думал Дзори Миро.

— Что станет, говорю, с этим домом? Ты думал об этом, сынок?

Арут ответил с легкостью, от которой сжалось сердце Дзори Миро:

— Продадим! Не найдем покупателя, что ли? А сами переедем в город.

Волна тупой боли прошла от изуродованного плеча к шее.

— Этот дом выстроен не чужими руками, его строил я, твой отец, ты можешь это понять? — с трудом выговорил Дзори Миро.

Арут смотрел на него удивленно, не понимая, чем обидел отца.

— Мне здесь нечего делать, отец, мое место в городе. Я же буду физиком, что мне делать в селе?

Миро молча поднялся из-за стола, прошел в соседнюю комнату и молча лег на тахту. И Сарэ поняла, что в ее семье многое изменилось, что эти тонкие, нежные пальцы с крашеными ногтями, эти смеющиеся глаза принадлежат ее невестке и что вряд ли ее сын Арут, поцеловав кончики этих пальцев, познав красоту этих обнаженных плеч, захочет вернуться в мир, в котором живет его мать. И ревнивое чувство больно резануло по материнскому сердцу. Она опять посмотрела на невестку, на ее открытые руки и плечи.

— Невестка... — начала она, решив намекнуть ей, что надо бы сменить платье, надеть что-нибудь поскромнее, но раздумала, убоявшись обидеть сына и его жену, и сказала другое: — Ты тоже учишься?

— Нет, я уже окончила, — улыбнулась она. — Я работаю.

— А кем ты работаешь?

— Тоже со счетно-решающей машиной.

Лицо Сарэ помрачнело, зловеще прозвучавшее слово «машина» насторожило ее. «Что еще за машина, какая она?» Впрочем, неважно какая — главное, что «машина». Воображение мигом нарисовало ей, как Маринэ стоит возле этой самой «машины», а рядом толпятся мужчины...

Когда Анушаван уехал на фронт, бригадир Гево тоже назначил ее работать на «машине», колхозной молотилке... Ах, Гево, проклятый Гево, кобель ты, разбойник, всю жизнь ей исковеркал! Проходя мимо «машины», он улыбался Сарэ такой сладенькой, сахарной улыбкой. Сперва Сарэ возмущалась, потом стала привыкать к этим улыбочкам. А там уже... Как все случилось — сама не заметила... В тот день Сарэ, придя домой, долго тайком от свекрови плакала, опустившись на колени перед фотографией Анушавана, висевшей на стене. Плакала, каялась в измене, клялась, что больше никогда этого не случится. Решила не ходить на молотьбу, перейти в другую бригаду, но утром опять пошла. Вечером снова плакала, и каялась, и обещала, и... опять пошла. А вскоре и каяться перестала, и на колени не вставала.

Сарэ и сейчас не понимает, как могла позволить себе такое. Ведь она по сей день любит Анушавана, и если бы он остался жив и вернулся домой — даже теперь, спустя двадцать с лишним лет, она бросилась бы ему в ноги и, вымолив прощение... вернулась бы к Дзори Миро.

Сарэ опять взглянула на полуобнаженную грудь и плечи Маринэ, на ее открытые руки и подмышки и снова представила ее стоящей возле этой самой «машины», а рядом — чужого мужчину с сахарной улыбочкой.

— Маринэ, ты в какое время работаешь — днем или ночью?

— Бывает, что и вечерами.

«Уж очень улыбчивая девушка, — недовольно подумала Сарэ, — и многие мужчины, наверно, отвечают ей улыбкой Гево...»

И накипала ярость на этих Гево с их сладенькими улыбочками... Ах, с каким наслаждением Сарэ надавала бы им пощечин, плевала бы в их бесстыжие глаза, схватила бы суковатую палку Миро и обрушила бы на их тупые головы.

Сарэ медленно встала, обняла худенькие плечи Маринэ, прижала к себе.

— Невестка... — только и сумела сказать она.

И никто не понял, отчего заплакала Сарэ. Она и сама этого не знала...

Арут сидел за столом и, задумавшись, карандашом чертил какие-то замысловатые линии. И сам не заметил, как на бумаге получилось ущелье — куда более глубокое и широкое, чем то, на краю которого стоял дом его отца. Подумав, он нарисовал по одну сторону ущелья отца и мать, по другую — себя и Маринэ.

Пунктирная линия тянулась от отца к нему, но, не дойдя до него, падала в бездну ущелья.

Пунктирная линия тянулась от матери к Маринэ, но, не дойдя до нее, падала в бездну ущелья.

Пунктирная линия тянулась от него к отцу, но, не дойдя до него, падала в бездну ущелья.

Пунктирная линия тянулась от Маринэ к матери, но, не дойдя до нее, падала в бездну ущелья...

А на дне этого ущелья линии сходились, сплетались друг с другом в запутанный клубок.

Дзори Миро вышел из дому. Ночь выдалась темная-темная. Он прошел под деревьями, слушая, как под ногами шелестит сухая опавшая листва, хотя до осени было далеко. Деревья стучали на легком ветру полуобнаженными ветвями и, казалось, молили его:

«Воды».

— Будет вам вода! — ответил Дзори Миро. —Я еще жив.

«Этой же ночью тайком направлю сюда воду», — решил он.

— Этой же ночью я дам вам воды, — сказал он вслух.

Он подошел к краю ущелья, уселся на свой камень у старого дома, достал из кармана кисет, газетный обрывок, не спеша насыпал горсть табаку, подумал, добавил еще, все так же не спеша свернул самокрутку, зажег спичку, закурил. Несколько раз затянулся, потом вздохнул и сказал, обращаясь к ущелью:

— Остались я и ты.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ВОЗДЕЛАЙ СВОЙ САД...

Первая повесть Мушега Галшояна «Дзори Миро» в русском переводе была опубликована в 1972 году. В предисловии к этому изданию Вардгес Петросян, представляя нового автора, рассказал историю его семьи, вернее, отца писателя, Ове, который, как и герой повести Дзори Миро, потеряв во время турецкой резни всех своих родных, покинул родину — легендарный Сасун и переселился в Восточную Армению. Но, рассказав, предупредил, чтобы читатель не думал, будто Галшоян попросту описал жизнь своих родителей, потому что в судьбе Дзори Миро воплощена судьба всех западных армян, тех, кто, уцелев во время геноцида 1915 — 1920 годов, нашел в себе силы преодолеть власть страшных воспоминаний и начать жизнь заново — построить дом, засеять поле, родить и вырастить детей...

Тогда, в 1972 году, повесть так и воспринималась — как историческая. Но, перечитывая ее сейчас, мы открываем в ней то, что не заметили при первом чтении, а именно то, что Галшоян, пристально всматриваясь в своего Миро, пытается понять самую сущность армянского национального характера, его, так сказать, «сердцевину», если воспользоваться образом из широко известного в Армении стихотворения Амо Сагияна «Вол»:

Сагияновский Вол отнюдь не аллегория, и все-таки есть в этом образе что-то, что позволяет видеть в нем как бы олицетворение жизнестойкости, так же как и в образе Дзори Миро — с его надежностью, с его долготерпением, с его бессловесной добротой, с его умением оставаться собой при любых обстоятельствах, с его поистине «воловьей» волей к жизни — «выгоняющей из боли»... Нет, это не та жажда жизни, что все сметает на своем пути, не считаясь ни с требованиями чести, ни с долгами совести. Для Миро существует только один способ жить /и выжить!/ — по совести. А по совести — значит, не для того, чтобы спасти свою шкуру, но для того, чтобы «продолжить свой род», больше того, чтобы утвердить саму идею Жизни. Вспомните тот эпизод повести, где Миро, единственный из мужчин, встает на защиту... стельной коровы. Защита обошлась ему дорого: пораненная кинжалом Сого рука так и не выправилась, Миро так и остался косоруким и кривошеим. А ведь вовсе не был «святым», знал, что голод может превратить человека в затравленного волка, по себе знал, не забыл ту ночь, когда, пробравшись в село, стащил барана, приволок его в лагерь, и не было в нем ни одного чувства, «кроме... неукротимого желания тут же, не сходя с места, разодрать его на части и сожрать».

Но одно дело — баран и совсем другое — стельная корова... Конечно, Миро прекрасно понимает, что Сого, поднявший на него кинжал, не только о себе думает, понимает, но не может нарушить «табу» — уважение крестьянина к чуду удвоения живого: «Скорее умру, чем допущу тебя к скотине»...

Словом, когда Миро оказывается в ситуации последнего выбора, он, при всем своем жизнелюбии, никогда не унижается до того, чтобы цепляться за «просто жизнь».

Трижды испытывает его судьба «последним выбором» и трижды спасает от верной смерти, и каждый раз в этом спасении присутствует элемент чуда.

...Не встреть Миро на улицах Диарбекира своего якобы земляка и друга Мхика и не окажись у этого Мхика, в придачу к золотому сердцу, заветных золотых, — ситуация откровенно сказочная — не вернулся б Миро в свой Горцварк...

...Не узнай турок Осман об этом выкупе, — лежать бы Миро рядом с дедом Арутом во дворе дедовского дома — лицом в землю, а вместо савана покрывало из крупного, с куриное яйцо, града, розоватого от свежей крови.

Да и потом, при защите Сепасара, разве Миро из Горцварка думал о том, чтобы спасти собственную жизнь? Нет, как и остальные фидаи, не боялся, знал, на что идет, и «сама смерть казалась ему лишь венцом... начатого дела».

Пятеро из шестерых — Снджо из Талворика, Манук из Гярмава, Ишхан Сулахци, Аракел из Даштадема, Артен, сыв Ако — так и остались там, на голых, каменистых склонах Сепасара... А Миро — Миро снова остался жив. Чудом.

То, что верная смерть явно обходит его, смущает Миро. Спустя почти четверть века он найдет такое объяснение чуду на горе Сепасар: «...роса на камне Сепасара... обернулась для него живой водой...».

В устах Миро слова эти звучат естественно, ведь для него, неграмотного, мир легенды, с ее условными мотивировками, ничуть не условен. Вот как, к примеру, рассказывает он уезжающему на фронт сыну о полководце Андранике: «Зоравар... ни разу не был ранен... Всю жизнь провел в боях и ни разу не был ранен, Знаешь почему, Арут? Он поклялся спасти наш народ, и эта клятва делала его неуязвимым, и турецкие пули не брали его».

Арут воспринимает легенду об Андранике как образное напутствие-назидание. А для его отца это не легенда, не сказка — правда...

Но это для Дзори Миро с его фольклорным мировоззрением... Ну а Галшоян? Должен же он внести какие-то поправки в рассказ Миро? Ведь биография его родителей, так же как и биографии многих и многих западных армян, у которых, казалось бы, не было никаких шансов спастись и которые все-таки спаслись, давала достаточно материала, чтобы объяснить каждое из чудесных спасений Миро вполне реалистически, так, как того требует жанр исторической повести, к тому же повести, написанной сурово и просто, без романтических изысков и преувеличений!.. Мушег Галшоян не делает этого и совершенно сознательно, сознательно как бы раздваивает образ своего Миро: за конкретным человеком, с конкретной исторической судьбой мы все время видим еще и героя народной легенды, почти сказки, и притом сказки с «намеком» и «уроком», и это придает повествованию дополнительную емкость...

Я думаю, что каждый, кто хотя бы в общих чертах знаком с историей Армении, не раз задавал себе вопрос: каким же образом народ, на долю которого выпала такая трагическая судьба, сумел сохранить себя — свой язык, свою культуру, свой национальный уклад. Не позволивсебе ни единого философического рассуждения, Галшоян предложил очень убедительный вариант ответа на этот вопрос, одел его в плоть и дал ему имя — Дзори Миро.

Сдвиг в легенду особенно ощутим в первых двух частях повести. Третья часть, действие которой происходит в наши дни, написана в ином, более «конкретном» стиле, но этот стилистический «разнобой» — не погрешность, а художественный прием, необходимый здесь по самой сути сюжетного задания.

На протяжении всей своей второй жизни — первая кончилась вместе со смертью деда Арута, жены Хандут и сына Арута — Миро живет воспоминаниями, и в центре этих воспоминаний всегда оказывается дед Арут, глава и хозяин, отошедший в небытие. В финале второй части уже не Миро, а сам дед Арут переходит границу страны воспоминаний, приходит незваный, обеспокоенный тем, что Миро позабыл о нем.

...Дзори Миро сидит на пороге своего дома, всматривается в ущелье, сегодня ему кажется, что оно улыбается, и прислушивается к голосу новорожденного ребенка. Его третьего сына. Его рождение — последнее «чудо» в жизни Дзори Миро. Прислушивается и разговаривает сам с собой:

— Славный у него голосок...

«У кого, Миро?» — спросил дед Арут.

Дзори Миро смутился и не сразу нашелся ответить: вопрос был трудный. Прищурившись, он посмотрел на небо — оно было чистое и солнечное, на земле царили покой и мир.

«У кого, Миро?» — опять спросил дед Арут.

И опять Миро не ответил.

«Назови сына моим именем, Миро», — сказал дед Арут.

Дзори Миро вздрогнул.

— Нет, — сказал он вслух.

«Миро, почему ты боишься моего имени?» — обиделся дед Арут.

«Хандут родила мне сына — я окрестил его Арутом. Где он сейчас? Нарэ родила мне сына — я и его назвал Арутом. Где он сейчас?» — ответил Дзори Миро.

«Разве я виноват в их смерти? Что же, может, ты и прав... Тогда пусть господь бог даст имя твоему сыну. А я ухожу».

Миро пересилил свой почти мистический страх перед именем Арут и не разрешил господу богу вмешиваться в его семейные дела — назвал своего третьего, последнего сына, как и первых двух, — Арутом...

А дед Арут все-таки ушел, навсегда, освободив наконец Миро от власти воспоминаний и разрешив ему начать третью жизнь... и это сразу же изменило и стиль повести и стиль поведения Дзори Миро. Из почти сказочного героя он снова стал всего лишь простым армянским крестьянином, каким и был до того рокового дня, когда на улицах его родного Горцварка появились турецкие аскеры...

Вспомните первое путешествие Миро в Ереван, то самое, из которого он вернулся не один, а с чудесно нашедшейся «невесткой из Хута»! «...Миро выбрался из ущелья, в первом же встречном селе спросил «дорогу на Эривань» и пустился по ней пешком. Прибыв в город, он неделю поработал носильщиком.., потом отправился в лавку и купил там один глиняный горшок, одну лампадку, два фунта гвоздей, две пары петель для дверей, замок, а на последний двугривенный — полбутылки керосина; все это аккуратно уложил в горшок, вскинул на плечо и... тут увидел невестку из Хута!»

Не правда ли, все это, начиная с «одного горшка», в котором каким-то чудом уместился весь необходимый для жизни скарб, и кончая невесткой из Хута, которая сидела-поджидала Миро у дверей бакалейной лавочки, очень похоже на сказку о счастливчике Миро?..

Совсем иначе ведет себя Дзори Миро во время своего третьего путешествия в Ереван — трезво, оборотисто, как и положено крестьянину, решившему вывести сына «в люди»:

«Он встал посреди дороги, поднял свою палку и остановил «Волгу». Белого барана (не жертвенного, нет, вполне обычного барана, которого Арут, едва очутившись в городе, продал, и за хорошую цену. — А. М.) он поместил в багажник, сам сел рядом с водителем, а Арут расположился на заднем сиденье. А до этого Дзори Миро целую неделю гадал: «Примут сына в институт или не примут?»

И все-таки страх перед именем Арут оказался не напрасным — своего третьего Арута Дзори Миро тоже потерял, хотя и не так, как первых двух.

В уже упоминавшемся послесловии к русскому изданию «Дзори Миро» Вардгес Петросян писал: «Я не считаю случайностью, что Ове послал своего старшего сына, будущего писателя, в Ереван — учиться на агронома: самым главным для него была верность земле, и сын понял это самое главное. И хотя после окончания института Мушег Галшоян проработал агрономом всего два-три года, я не думаю, что, по большому счету, он переменил свою специальность. И повесть «Дзори Миро», очерки его и рассказы — это прославление земли труда и людей, обрабатывающих эту землю».

Как видите, у Галшояна была возможность, не отступая от правды жизни, кончить повесть вполне идиллически, но он предпочел другой, драматический финал: Арут-третий не стал агрономом, выбрал себе вполне городскую специальность, и для Миро это не просто печальная неожиданность, но трагедия, из которой уже нет выхода. Понимает ли это Арут? Конечно, понимает, недаром, сидя за столом отчего дома, для него построенного, но ему совершенно не нужного, пытается вывести формулу случившегося:

«Арут сидел за столом и, задумавшись, карандашом чертил какие-то замысловатые линии. И сам не заметил, как на бумаге получилось ущелье — куда более глубокое и широкое, чем то, на краю которого стоял дом его отца... Пунктирная линия тянулась от отца к нему, но, не дойдя до него, падала в бездну ущелья. Пунктирная линия тянулась от матери к Маринэ, но, не дойдя до нее, падала в бездну ущелья... А на дне этого ущелья линии сходились, сплетались друг с другом в запутанный клубок».

Пока для Арута все это лишь формула, вернее график, отражающий положение дел в семье Арутюнянов. Но мы можем мысленно продолжить «пунктирную» линию его судьбы и представить себе, что будет чувствовать этот Арут, когда через много лет, подобно герою поэмы Сагияна «Возвращение», вернется на родину и увидит, что

Для Арута Арутюняна, сына Дзори Миро из Караглуха, еще не пришло время задать себе этот вопрос. Но Мушег Галшоян, сын Ове из Сасуна, задал его себе; задал и ответил романом «Горнило».

Не первый задал и не первый ответил, интерес к народной жизни — одна из характернейших особенностей советской прозы последнего пятнадцатилетия. Читателям «Дружбы народов», хорошо знакомым с творчеством Гранта Матевосяна, я думаю, не нужно доказывать, что и в армянской литературе вопрос этот — что делать с деревней — один из самых острых, самых конфликтных. Я бы даже сказала так: здесь это вопрос номер один. И вот почему.

Несмотря на то что в Армении очень мало земли, пригодной для земледелия, она до самого последнего времени считала себя «республикой земледельцев». «Древней республикой пастухов и земледельцев», — как сказал Грант Матевосян. И дело тут не в количестве жителей, занятых в сельском хозяйстве, а в самом типе национального самосознания, внутри которого, как косточка в спелом плоде, сохраняя в себе прообраз будущего, уходящего корнями в прошлое, жили два главных понятия — человек и земля, земля и человек на ней. В этих условиях массовый уход из деревни, связанный сначала с ростом городов и становлением национальной промышленности, а в последнее время с бурным развитием НТР, — не мог рассматриваться и не рассматривался никогда как узко деревенская проблема. В силу специфики природных условий армянская деревня долго не могла погасить человеческий «дефицит» простым увеличением процента механизации, а это создавало новую опасность: относительная непроизводительность земледельческого труда разрушала его традиционно-национальную «престижность», если употребить социологический термин. Не приняв во внимание этих обстоятельств, мы не поймем в полной мере и роман Мушега Галшояна.

...Если перевести известные слова, вернее, мысль Есенина: «Все от древа — вот религия русского народа» — на армянский (я имею в виду смысловой, а не буквальный перевод), вышло бы так: «Все от камня — вот религия армянского народа»... Даже в армянском литературном стиле (это относится как к прозе, так и к поэзии) есть что-то от мастерства камнерезов, камнетесов, каменщиков. Камень учит лаконизму, сдержанности и скупости, он требует умения выразить многое посредством малого, а значит — ясного плана, твердой руки и верного глаза.

В «технике камня» написано и «Горнило», и это как нельзя лучше отвечает сюжету романа. Впрочем, в сюжете «Горнила», как и в сюжете «Дзори Миро», — два слоя, первый очерковый, и это понятно: проблема освоения «каменной целины» для Армении одна из самых злободневных.

«Люди, съехавшиеся в Акинт из разных мест... вместе с готовыми домами... получили равные каменистые участки. Освобождали от камней свои участки, обстраивались. За домом, сбоку от дома каждый построил кухню, хлев, сарай». Не обошлось и без конфликтов. Вот первый, он сразу бросается в глаза — уж очень хорошо знаком по очерковой литературе: «Тракторист Напо привез ночью на свой участок плуг. Напо добра не ждал — в совхозе плуг пока всего один, а каждый участок может десять таких плугов из строя вывести... Но ему повезло, с плугом ничего не сделалось. Уволил директор Киракосян тракториста Напо с работы, а потом принял снова... Вот и все. В конце концов Напо в накладе не остался — выворотил из своей земли огромные камни. Одни можно было разбить и откинуть плугом в сторону, другие упрямились, сопротивлялись. Такие плуг не берет. Тут уж бей молотком да вставляй колья. Переселенцы, жители новорожденного поселка, засыпали со стуком молота в ушах и просыпались со стуком молота в ушах».

На очерковом уровне тема ясна — мы хорошо представляем себе, что будут герои делать дальше: почти вручную, техника на этих крохотных участках пока бессильна, освобождать землю от камней. Мы даже название этому «очерку» придумали, вернее, извлекли из текста: «Битва с камнем».

Однако Галшоян назвал свой роман иначе — «Горнило» и сам дал к этому названию смысловой «ключ»: «...зажатое между горами и оврагом плато (на нем-то акинтцы и начинают свою битву с камнем. — А. М.) имело вид горнила. Горн по-армянски «бов». Но у слова этого — бов — есть и второе, переносное значение: средоточие испытаний. И если мы посмотрим на рассказанную нам историю о единоборстве человека с камнем с этой точки зрения, она приобретет более глубокий смысл. На какое-то время мы вроде бы даже забудем о том, что действие романа происходит в наши дни, и будем воспринимать ее так, как будто перед нами первозданная пустыня, где с помощью только что изобретенных молотов первые люди, строя первую на земле цивилизацию, превращают камень в хлеб: «Под этим несуразным камнем лежит кусок хлеба, надо разбить камень и вырвать этот кусок!.. И под другим камнем есть кусок хлеба, и под третьим... Под каждым камнем лежит кусок хлеба. Схватись с камнем, отними кусок хлеба». И как только мы переходим на этот второй, более глубокий сюжетный уровень, неуловимо меняется и походка прозы, приобретая тяжеловатую «библейскую» ритмичность:

«Освобождали участки от камней и этими же камнями огораживали свои участки.

Освобождали участки от камней, выкидывали камни за ограды.

Освобождали участки от камней...»

Но просто разбить камень, выкинуть его за пределы освоенной земли недостаточно; надо одомашнить его, приручить, наделить душой и жизнью, больше того, заручиться его поддержкой в борьбе с «властью хлеба», ведь хлеб, если не подчинить его, может съесть человека». Мысль эта — главная в «Горниле», поэтому так важно для Галшояна отношение человека к «проблеме хлеба», я бы сказала даже, что это своеобразный «тест» — ответ на него дает как бы психологическую «формулу» персонажа. «Где хлеб, там и дом», — утверждает, например, Про, и этот ответ характеризует не только ее, но и старшего брата Арма, Мирака и Еро с сыном Варосом — всех, для кого слово «польза» стало главней всех остальных слов... Впрочем, отношение к хлебу — только один из пунктов этого психологического «теста». Пункт второй — отношение к камню. Для деда Назик камень — что дом, наделенный жизнью и воспоминаниями, для бездельника Артуша — всего лишь... «подушка»: «Куда б ни поехал, везде камень найдется, чтоб под голову подложить». Для богатыря Баграта камень — единственный достойный соперник, от которого не нужно скрывать «страсть к труду», тогда как для Еро — просто «товар» — «Сколько стоит машина камней»...

Вторая часть «теста», как мы видим, дает более тонкую психологическую характеристику. Эта тонкость особенно ощутима, если сравнить ответы тех, кто на первый вопрос ответил одинаково. Так, в отношении к «проблеме хлеба» Каро-строитель и Арма-философ единодушны. А вот в отношении к камню... Камень Каро — это камень, освобожденный от бытовых связей с жизнью, он пригоден лишь для строительства «монастыря духа»; его камень словно бы и массы не имеет, не камень, а «знак камня». Камень Арма — это гур, то есть не просто одомашненный прирученный камень, а камень, соединивший в себе идею красоты и идею пользы, и в этом смысле он подобен правильному саду, где всегда найдется место не только для полезной лозы, но и для бесполезной ивы. «Не знаешь, что такое гур? — спрашивает Арма у сынишки Мирака и объясняет: — В него вливается вода, просачивается сквозь камень и капает в кувшин чистая, как слеза». И дело тут не в эстетических установках. Как и его отец, Арма уверен: «Если б гур или еще что-нибудь в этом роде было бы лишним, человек бы не вышел из пещеры. Если наступит день, когда все мышцы человека станут работать только на хлеб, пиши пропало, вернется человек назад в свою пещеру, к своему первобытному житью-бытью, даже если станет жить в небоскребах...»

«Тестом» этим, правда, испытывает акинтцев не сам Галшоян. Это Арма, с упрямым юношеским максимализмом воюя с «пользой», которая «ест душу», держит ее «на привязи», делит своих односельчан на положительных и отрицательных; положительные — те, кто, как и он, ненавидит пользу, ну а отрицательные — все остальные... Мушег Галшоян относится к своим героям сложнее. Чтобы убедиться в этом, сравните хотя бы Еро в начале романа, когда мы видим его только глазами Арма, и того же Еро в конце, когда Галшоян, «верховной властью» своей, освободит его от пут земной жизни. И тогда Еранос Поладян выскажет такую странную в устах закоренелого собственника, каким он представляется юному Арма, просьбу-завещание: «Похоронить возле Мело», того самого пастуха Мело, который для Арма был олицетворением «антипользы», идеальным образом «крестьянина гор». Ведь еще в детстве, прочитав где-то, что природа создавала каждый человеческий род по образу и подобию какого-нибудь животного, он долго размышлял, «какой же зверь, какая же птица для их гор характернее всего, по чьему образу и подобию должны были быть сотворены его деды-прадеды». И нашел: «Все, как пастух Мело, должны напоминать орла. Только орла».

Но бедные односельчане Арма до орлиных высот не дотягивают: один похож на зайца, другой — на волка. Что касается Еро — тот явно ведет свое происхождение от крысы. И вот этот Еро, Еро-крыса, просит похоронить его рядом с Мело, орлом-Мело!..

Галшоян, как мы видим, счел необходимым поправить Арма, вернее, разрешил живой жизни, не укладывающейся в «формулы» и «тесты», даже самые изощренные, внести в них свои поправки...

И все-таки Арма, с его максимализмом, с его страстью к философским обобщениям, с его желанием навести порядок в хаосе повседневности, очень нужен Галшояну, и он недаром так часто передоверяет ему роль повествователя — большинство сцен романа написаны как бы от лица Арма, с его точки зрения. Бескомпромиссность Арма, его вызывающая независимость позволяют вести диспут о пользе, о вреде пользы, не прибегая к публицистическим усилителям, не заставляя Арма напрягать голос...

Больше того, способность Арма к обобщениям (из каждого человека, из каждой ситуации он все время словно бы извлекает «квадратный корень» его сущности) помогает писателю ввести в свой вроде бы бытовой роман еще один не бытовой сюжет.

В «Дзори Миро» Галшоян из множества национальных характеров выбрал один, на его взгляд наиболее типический, чтобы показать его крупным планом, на протяжении длительного времени. В «Горниле» перед нами «целая ассоциация характеров», если воспользоваться формулировкой Д. Лихачева. «Нет одного национального характера, — пишет Д. Лихачев, — есть много характеров, особенно (но не исключительно) свойственных данной нации. Эти характеры часто противоречивы. Некоторые из них канули в прошлое, некоторые вновь появляются... Одни из этих характеров и типов выросли на основе многовекового национального развития, другие — мелькнули на национальном горизонте и исчезли... Необходимо изучать эти национальные характеры, а главное — те сочетания, в которые эти характеры входят, ибо человек не существует сам по себе. Один тип существует, потому что есть и противоположный ему тип. Характеры как бы дополняют друг друга. Это — «сообщество» характеров и типов, и оно все время движется вместе с движением истории. Ни характеры, ни их сочетания не остаются неизменными. Они развиваются, усложняются, «воспитываются историей».

Сказать, что Мушег Галшоян видит основную задачу романа в том, чтобы представить нам жителей новорожденного Акинта как «сообщество характеров и типов» на данном повороте истории, — значит упростить, огрубить замысел «Горнила». Нет, Галшоян пишет не исследование, а роман, и притом роман остросовременный, свободно совмещающий, вернее, сплавляющий в своем «горне» и злободневность очерка, и элементы философской притчи, и тонкий психологизм. Однако роль, которую отводит этот свободный роман своему главному герою Арма-философу, — роль исследовательская, и темой этого исследования является именно проблема национального характера: Нет, это не Галшоян «подкинул» Арма тему для раздумий, Арма сам ее для себя открыл, давно, еще в детстве, когда впервые удивился тому, что Ерем был похож на крысу, заведующий фермой Паркев — на волка, а дядя Хачатур — на быка... Это детское открытие можно было бы забыть, забросить вместе с отслужившими свой срок игрушками. Арма не только не позабыл о нем, но и нашел в армянской мифологии подтверждение тому, что его деды-прадеды тоже думали над этой проблемой:

«Арма потер кулаком лоб и вдруг представил в ущелье город Давида Сасунского — согнал пастух Давид с гор диких зверей, смешал со своим стадом, пригнал к крепостным стенам и с железной палицей встал возле железных ворот. Жмутся бараны к стенам, сдавленно блеют, ловят ртом воздух. Ощетинились готовые к прыжку волки. Лисы притворились спящими и мертвыми. Съежились зайцы, дрожат всем тельцем. Отвернулись друг от друга быки-хлебовозы, и перекошен взгляд их удлиненных глаз. Под стеной подняла голову змея, и завороженная ею птаха медленно движется к ее открытой пасти... Замерли валы животных, утих шум, звери друг друга уже загрызли глазами и сожрали... И загремел голос пастуха Давида — эге-е-ей!.. — разорвав и валы животных, и наступившую тишину. И обрел еще большую высоту парящий над городом и ущельем орел. И тень его пала на разорванные валы животных...»

На этом несколько абстрактном, при всей своей поэтичности, и статичном, при всем своем внутреннем динамизме, решении Арма не останавливается. Да и для Галшояна сюжетная эта метафора — лишь средство повысить контрастность конфликта, прорастить его в глубину, чтобы затем вывести на линию современного социального опыта. Читатель, внимательно следящий за творчеством В. Белова, В. Шукшина, Е. Носова, И. Друцэ и других «деревенщиков» (прошу прощения за этот неловкий, но, увы, широко распространенный в нашей критике термин), успел наверняка заметить, что первым произведениям этих писателей было свойственно романтическое увлечение поэзией земледельческого труда вообще и человеком из народа в частности; словно бы не замечая противоречий в жизни современной деревни, они изображали ее неким «оазисом», сохраняющим утраченную городом «духовную целостность».

Отдала дань этому увлечению и армянская проза. Чтобы убедиться в этом, перечитайте раннюю повесть Гранта Матевосяна «Мы и наши горы»...

Прошло несколько лет, и маятник резко качнуло в другую сторону. В последней повести того же Матевосяна «Мать едет женить сына» (она была опубликована в журнале «Дружба народов») мы снова видим уже знакомый нам Цмакут, но едва узнаем его: это уже не оазис «нетронутого цивилизацией существования», не родник естественности и простоты, а взбаламученное море страстей человеческих, слепых, темных, разрушительных...

Не учтя этих обстоятельств, мы не сможем в должной мере оценить ни спокойной трезвости, с какой Мушег Галшоян строит свою «художественную модель» национального характера, ни мужества его исследовательской воли, направленной на то, чтобы «погасить» как романтический «восторг», так и романтическую «панику», ни внутренней полемичности его романа.

Да, Галшоян серьезно обеспокоен тем, что в том «сообществе» человеческих типов, которое представляет на сегодняшний день как бы совокупный национальный характер, слишком много пространства занимают «рыцари пользы», то есть люди, подобные Еро и его сыну Варосу, для которого «собственная машина — высшая цель», и не скрывает, что видит в этом угрозу народной нравственности.

Однако Мушег Галшоян видит и другое, а именно то, что национальный организм, пока он здоров и жизнедеятелен, способен нейтрализовать эту опасность, что внутри него функционирует некий «защитный механизм», работающий по простой, но надежной «схеме»: «действие равно противодействию»...

Вчитайтесь в роман, и вы обнаружите любопытную закономерность: чем активнее разворачивается Еро, тем упорнее стоит на своем Арма: он должен доказать, что «не хлебом единым жив даже тот человек, который этот хлеб растит».

И это отнюдь не единственная пара героев, чьи отношения в романе строятся на законе «противодействия». «Где хлеб, там и дом», — утверждает Про, и вроде бы не от себя утверждает, а ссылается на мнение народное — в народе, дескать, так говорят, — на что ее «оппонент» отвечает: «Народ такого сказать не может... Это слова глупца. Или того, кто душу черту продал. Ну, а ежели эти слова народу по нраву пришлись, значит... Пропал тот народ»...

Хочу обратить внимание читателей и еще на одну важную для понимания «Горнила» подробность.

В начале романа Арма, слушая вполуха рассказ Еро о его пожизненной распре с Сарибеком, тем самым Сарибеком, что похож на лису, — вместо ответа рассказывает легенду о Дерущихся Камнях:

«Долго бродил по белу свету обиженный на людей человек... Приглянулось ему это ущелье, а больше всего речка, в которой когда-то было много рыбы. Построил он на берегу речки хижину и стал себе жить-поживать. Ловил он в речке рыбу, жарил ее, ел, ловил, жарил, ел, ловил, жарил... И так долгие годы... И надоело ему все, затосковал он. Уже и рыба не по душе, и день годом кажется. И однажды стал он молить заглянувшего в ущелье путника: «Божий человек, стань мне соседом». Ловят они вместе рыбу... ловят вместе рыбу... ловят рыбу... ловят... И наскучило им это, и подрались они со скуки, поделили и речку, и рыбу в речке. И наскучила им своя рыба. И стали они со скуки драться — дерутся, дерутся... И однажды в пылу драки видят, катится по ущелью поток. От ужаса вцепились они друг в друга еще крепче и окаменели... И остались в ущелье на берегу речки две хижины, а между ними два сросшихся камня торчат торчком, и похожи они на людей, вцепившихся друг другу в глотку. А вокруг них раскидана галька, словно гладенькая рыбешка».

Ерем, как и следовало ожидать, на свой счет заключенного в легенде намека не принял — зачем, если есть пожизненно виновный — Сарибек, Сарибек-лиса, Сарибек-жадюга... Впрочем, и Арма не столько к Еро обращается с прописной моралью, сколько подводит итог своим первым, не слишком веселым наблюдениям над нравами новоселов Акинта: дома новые, а предрассудки старые — передрались сразу же после раздела Карцанка. И вот уже на границе новых участков Вароса-прагматиста и Каро-идеалиста торчат торчком два камня, и сторожа эти, стоящие бок о бок, слишком уж напоминают Дерущиеся. Камни оставленного, затопленного, стертого с лица земли, но все еще живого в душах людей «ущелья»...

Очистили акинтцы Бовтун от камней.

Сад посадили.

Растет, взрослеет сад — «молодые деревца взбегают на холмы, спускаются вниз по склонам ущелий, вдруг теряют друг друга из виду, потом встречаются опять и кружатся вместе с ручьями». Красота!.. И тот маленький сад, для которого Арма когда-то мастерил гур, стал именно таким, каким Арма его себе представлял: кусты шиповника и роз вместо дерущихся камней служат ему оградой, и гур стоит там, где ему положено, — у стены кухни. «Капает вода из гура... Бока его стали уже замшелыми, и с нитей мха медленно падают серебряные капельки. Ветви плакучей ивы вперемежку с солнечными бликами отражаются в нем, и кажется, что с краев его срывается песня замшелых утесов».

Патриархальная идиллия... Сельская пастораль…

Но это — фасад, авансцена, а там за кулисами рыцари пользы уже стригут купоны с этой красоты — сплавляют налево, по темным «каналам» первые фрукты... И даже Арма «приспособили» к грязному делу — отвез он пушистые персики седому человеку в летах, а полученный с него «должок» разделил с агрономом Бадаляном.

Пропил Арма грязные деньги, даже не сосчитав, сколько заплатили ему за измену Саду, за первый «шаг, угрожающий падением». Пропил, освободил карман. Это — Арма... А Варос? Варос уже все лозы в своем саду перещупал — подсчитал: не меньше тонны винограда соберет. Но что такое тонна винограда в виноградный сезон, если у него мечта: чтобы денег было столько, сколько облаков в небе... И Баграту тонны мало — открыл в ущелье новую каменоломню — уже восьмую... И Еро никак не может позабыть о лисе-Сарибеке. Смерть рядом ходит, а он все о мести думает, уж очень хочется ему пережить бывшего соседа...

И вдруг сюжет делает крутой, но уже как будто знакомый нам по легенде о Дерущихся Камнях поворот: нежданно-негаданно хлынул с небес поток, понесся к каналу, увлек за собою проклятые камни, перекрыл путь воде, грозя смыть и виноградные лозы, и фруктовые деревья!..

Арма не раздумывая бросился в канал. За ним было ринулся и Варос, но Баграт остановил его...

Ну вот, догадываемся мы, сейчас они начнут ссориться, выясняя, как лучше поступить — преградить путь потоку или освобождать от камней канал, а вода ждать не будет, унесет Сад в ущелье...

Но Галшоян не дает нам насладиться своей «догадливостью»: герои «Горнила» поступают не так, как герои легенды о Дерущихся Камнях, — забывают свои распри и спасают свой Сад.

«Арма вдруг схватил Вароса за руку, и не успел тот опомниться, как оказался в канале, а потом по ту его сторону. И никаких слов больше не было, все поняли, что надо делать... Варос передавал камни Арма, который стоял в полный рост в разлившемся канале, Арма передавал их второму, второй третьему».

Писатель романтического склада вряд ли бы удержался, чтобы не поставить здесь точку — эффектная бы вышла концовка! Но Галшоян не любит эффектов, во всяком случае эффектов, которые могут исказить его мысль. Слов нет, испытание внезапной опасностью — трудное испытание, оно открывает внимательному взору многое, и все-таки меньше, чем испытание буднями. Сегодня — Работой, завтра — Работой, послезавтра — Работой. Работой, у которой одно оправдание и один праздник — знать, что она нужна, необходима, не только Миру, Дому и Саду, но и тебе самому!..

Есть какое-то дразнящее и не сразу понятное противоречие между той тяжеловатой, торжественной, напряженной серьезностью, с какой изображено в романе начало Битвы с камнем — и земля, и люди на ней, и молоты в их руках словно бы плавятся в солнечном «горне», и нарочитой, подчеркнутой будничностью финальной, заключительной главы. И день какой-то серый, холодный — быть завтра снегу, и мысли под стать этому декабрьскому дню, и разговоры... И дело, которым акинтцы заняты, — нужное, конечно, дело — надежно укрыть от холода лозы, и трудоемкое: по тридцать лопат черной жижи на каждый виноградный кустик, а сколько их — этих кустов! Но нет в нем былого напряжения... Работа как работа. Не больше того. И даже Мать-гора, которая в первых главах романа придавала пейзажу что-то «библейское», сейчас, со своей поседевшей вершиной, кажется какой-то домашней, словно смертельно уставшая крестьянка...

Обманутые этой будничной монотонностью, этой привычной суетой повседневности, мы чуть было не прозевали очень важное событие: в этот серенький декабрьский день Каро-строитель обнаружил, что все его камни — числом шестьдесят — разбиты.

Все — и круглые, и овальные, и эллипсоидные, и треугольные, и многоугольные...

Что это? Злая выходка рыцарей пользы, которым колонна Каро — этот «монастырь духа», этот памятник антипользе — кажется дерзким вызовом?

Или протест «здравого смысла» против неуместного донкихотства?

А может быть, жест живой жизни, которая не хочет, не может принять эту абстракцию, пусть красивую, пусть возвышенную, но в своей возвышенности слишком холодную и высокомерную?

Мушег Галшоян не отвечает на этот вопрос, словно бы предлагая читателю выбрать тот вариант ответа, который ему больше нравится. Но судя по всему, сам он, так же, как и его «второе я» — философ и агроном Арма, предпочитает третий. Последний.

Алла МАРЧЕНКО

1

Национальная обувь.

(обратно)

2

Дымоходное отверстие.

(обратно)

3

Город в Западной Армении, на территории Турции.

(обратно)

4

«Проблема хлеба» — роман армянского писателя XIX века Перчи Прошяна.

(обратно)

5

Молочный напиток.

(обратно)

6

Народный танец, пляшут его на свадьбе под утро.

(обратно)

7

Печка, врытая в землю.

(обратно)

8

Область в Западной Армении.

(обратно)

9

Турецкие солдаты.

(обратно)

10

Национальный армянский герой.

(обратно)

11

Богиня любви. Строки из стихотворения Даниэла Варужана.

(обратно)

12

Участники армянского национально-освободительного движения девятнадцатого века.

(обратно)

13

Дзор — ущелье (арм.).

(обратно)

14

Сасун — горная область в Западной Армении.

(обратно)

15

Нкузасар — Ореховая гора (арм.).

(обратно)

16

Танов — суп из простокваши (арм.).

(обратно)

17

Лао — дитя (арм.).

(обратно)

18

Кирва — кум, приятель (курд.).

(обратно)

19

Вали — начальник полиции (турец.).

(обратно)

20

Мерик— мать (арм.).

(обратно)

21

Урк — флаг жениха. В Сасуне был обычай устраивать на крыше дома жениха шуточную схватку между сватами жениха и невесты за овладение этим флагом.

(обратно)

22

Азат — свободный (арм.).

(обратно)

23

Зоравар — полководец (арм).

(обратно)

24

Лачак — головной платок (арм.).

(обратно)

25

Архалух — кафтан (арм.).

(обратно)

Оглавление

ГОРНИЛО Роман

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

ДЗОРИ МИРО Повесть

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

ПОСЛЕСЛОВИЕ ВОЗДЕЛАЙ СВОЙ САД...

*** Примечания ***