Сказки [Алексей Николаевич Толстой] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Алексей Толстой СКАЗКИ
Алексей Николаевич Толстой
(1883–1945)
Из сборника «РУСАЛОЧЬИ СКАЗКИ»
Иван-царевич и Алая-Алица
Скучно стало Ивану-царевичу, взял он у матушки благословение и пошел на охоту. А идти ему старым лесом. Настала зимняя ночь. В лесу то светло, то темно; по спелому снегу мороз потрескивает. Откуда ни возьмись выскочил заяц; наложил Иван-царевич стрелу, а заяц обернулся клубком и покатился. Иван-царевич за ним следом побежал. Летит клубок, хрустит снежок, и расступились сосны, открылась поляна, на поляне стоит белый терем, на двенадцати башнях — двенадцать голов медвежьих… Сверху месяц горит, переливаются стрельчатые окна. Клубок докатился, лунь-птицей обернулся: сел на воротах. Испугался Иван-царевич, — вещую птицу застрелить хотел, — снял шапку. — Прости глупость мою, лунь-птица, невдомек мне, когда ты зайцем бежал. — Меня Алая-Алица, ясная красавица, жижова[1] пленница, за тобой послала, — отвечает ему лунь-птица, — давно стережет ее старый жиж. — Войди, Иван-царевич, — жалобно прозвенел из терема голос. По ледяному мосту пробежал, распахнул ворота Иван-царевич — оскалились медвежьи головы. Вышиб ногой дверь в светлицу: видит — на нетопленной печурке сидит жиж, голова у него медная, глазами ворочает.— Ты зачем объявился? Или две головы на плечах? — зарычал жиж. Прицелился Иван-царевич и вогнал золотую стрелу между глаз старому жижу. Упал жиж, дым повалил у него изо рта, вылетело красное пламя и поняло терем. Иван-царевич побежал в светлицу. У окна, серебряными цепями прикована, сидит Алая-Алица, плачет… Разрубил цепи, взял Иван-царевич на руки царевну и выскочил с ней в окошко. Рухнул зимний терем и облаком поднялся к синему небу. Сбежал снег с поляны, на земле поднялись, зацвели цветы. Распустились по деревьям клейкие листья. Откуда ни возьмись прибежали тоненькие, синие еще от зимнего недоеда, русалки-мавки,[2] закачались на деревьях; пришел журавль на одной ноге; закуковала кукушка; лешие[3] захлопали в деревянные ладоши; позык[4] аукался. Шум, гам, пение птичье… И по синему небу раскатился, загрохотал апрельский гром. И узнали все на свете, что Иван-царевич справляет свадьбу с Алой-Алицей, весенней царевной.
Иван да Марья
Десятая неделя после пасхи — купальские дни.[5] Солнце самый пуп земли печет, и зацветает дивная Полынь-трава. В озера, на самое зеленое дно, под коряги подводные, под водоросли глядит огненное солнце. Негде упрятаться русалкам-мавкам, и в тихие вечера да в лунные ночи уходят они из вод озерных и хоронятся в деревьях, и зовут их тогда древяницами. Это присказка, а сказка вот какая. Жили-были брат Иван да сестра Марья в избенке на берегу озера. Озеро тихое, а слава о нем дурная: водяной[6] шалит. Встанет над озером месяц, начнут булькать да ухать в камышиных заводях, захлопают по воде словно вальками,[7] и выкатит из камышей на дубовой коряге водяной, на голове колпак, тиной обмотан. Увидишь, прячься — под воду утянет. Строго брат Иван наказывал сестре Марье: — Отлучусь я, так ты после сумерек из хаты — ни ногой, песни не пой над озерной водой, сиди смирно, тихо, как мыши сидят… — Слушаю, братец! — говорит Марья. Ушел Иван в лес. Скучно стало Марье одной за станком сидеть; облокотилась она и запела:А дни идут, солнце ближе к земле надвигается. Настала купальская неделя. «Уйду, — думает Иван, — к чужим людям век доживать, вот только лапти новые справлю». Нашел за озером липку, ободрал, сплел лапти и пошел к чужим людям. Шел, шел, видит — стоит голая липка, с которой он лыки[8] драл. «Ишь ты, назад завернул», — подумал Иван и пошел в другую сторону. Кружил по лесу и опять видит голую липку. — Наважденье, — испугался Иван, побежал рысью. А лапти сами на старое место загибают… Рассердился Иван, замахнулся топором и хочет липку рубить. И говорит она человеческим голосом: — Не руби меня, милый братец… У Ивана и топор вывалился. — Сестрица, ты ли? — Я, братец; царь водяной меня в жены взял, теперь я древяница,[9] а с весны опять русалкой буду… Когда ты с меня лыки драл, наговаривала я, чтобы не уходил отсюда далеко. — А нельзя тебе от водяного уйти? — Можно, найти нужно Полынь-траву на зыбком месте и мне в лицо бросить. И только сказала, подхватили сами лапти, понесли Ивана по лесу. Ветер в ушах свистит, летят лапти над землей, поднимаются, и вверх в черную тучу мчится Иван. «Не упасть бы», — подумал и зацепился за серую тучу — зыбкое место. Пошел по туче — ни куста кругом, ни травинки. Вдруг зашевелился под ногами и выскочил из тучевой ямы мужичок с локоток, красная шапочка. — Зачем сюда пришел? — заревел мужичок, как бык, откуда голос взялся. — Я за Полынь-травою, — поклонился Иван. — Дам тебе Полынь-траву, только побори меня цыганской ухваткой. Легли они на спины, по одной ноге подняли, зацепились, потянули. Силен мужичок с локоток, а Ивану лапти помогают. Стал Иван перетягивать. — Счастье твое, — рычит мужичок, — быть бы тебе на седьмом небе, много я закинул туда вашего брата. Получай Полынь-траву. — И бросил ему пучок. Схватил траву, побежал вниз Иван, а мужичок с локоток как заревет, как загрохочет и язык красный из тучи то метнет, то втянет. Добежал до липки Иван и видит — сидит на земле страшный дед, водит усами… — Пусти, — кричит Иван, — знаю, кто ты, не хочешь ли этого? — И ткнул водяному в лицо Полынь-травою. Вспучился водяной, лопнул и побежал ручьем быстрым в озеро. А Иван в липку бросил Полынь-траву, вышла из липки сестрица Марья, обняла брата, заплакала, засмеялась. Избушку у озера бросили они и ушли за темный лес — на чистом поле жить, не разлучаться. И живут неразлучно до сих пор и кличут их всегда вместе — Иван да Марья, Иван да Марья.
Кикимора
Над глиняным яром — избушка, в избушке старушка живет и две внучки: старшую зовут Моря, младшую Дуничка. Один раз — ночью — лежит Моря на печи, — не спится. Свесила голову и видит. Отворилась дверь, вошла какая-то лохматая баба, вынула Дуничку из люльки и — в дверь — и была такова. Закричала Моря: — Бабынька, бабынька, Дуньку страшная баба унесла… А была та баба — кикимора, что крадет детей, а в люльку подкладывает вместо них полено. Бабушка — искать-поискать, да, знать, кикимора под яр ушла в омут зеленый. Вот слез-то что было! Тоскует бабушка день и ночь. И говорит ей Моря: — Не плачь, бабушка, я сестрицу отыщу. — Куда тебе, ягодка, сама только пропадешь. — Отыщу да отыщу, — твердит Моря. И раз, когда звезды высыпали над яром, Моря выбежала крадучись из избы и пошла куда глаза глядят. Идет, попрыгивает с ноги на ногу и видит — стоит над яром дуб, а ветки у дуба ходуном ходят. Подошла ближе, а из дуба торчит борода и горят два зеленых глаза… — Помоги мне, девочка, — кряхтит дуб, — никак не могу нынче в лешего обратиться, опояшь меня пояском. Сняла с себя Моря поясок, опоясала дуб. Запыхтело под корой, завозилось, и встал перед Морей старый леший. — Спасибо, девка, теперь проси чего хочешь. — Научи, дедушка, где сестрицу отыскать, ее злая кикимора унесла. Начал леший чесать затылок…А как начесался — придумал. Вскинул Морю на плечи и побежал под яр, вперед пятками. — Садись за куст, жди, — сказал леший и на берегу омута обратился в корягу, а Моря спряталась за его ветки. Долго ли так, коротко ли, замутился зеленый омут, поднялась над водой косматая голова, фыркнула, поплыла и вылезла на берег кикимора. На каждой руке ее по пяти большеголовых младенцев — игошей[10] — и еще один за пазухой. Села кикимора на корягу, кормит игошей волчьими ягодами.[11] Младенцы едят, ничего, — не давятся. — Теперь твоя очередь, — густым голосом сказала кикимора и вынула из-за пазухи ребеночка. — Дуничка! — едва не закричала Моря.
Смотрит на звезды, улыбается Дуничка, сосет лохматую кикиморину грудь. А леший высунул сучок корявый да за ногу кикимору и схватил… Хотела кинуться кикимора в воду — никак не может. Игоши рассыпались по траве, ревут поросячьими голосами, дрыгаются. Вот пакость! Моря схватила Дуничку — и давай бог ноги.[12] — Пусти — я девчонку догоню, — взмолилась к лешему кикимора. Стучит сердце. Как ветер летит Моря. Дуничка ее ручками за шею держит… Уже избушка видна… Добежать бы… А сзади — погоня: вырвалась кикимора, мчится вдогонку, визжит, на сажень[13] кверху подсигивает…[14] — Бабушка! — закричала Моря. Вот-вот схватит ее кикимора. И запел петух: «Кукареку, уползай, ночь, пропади, нечисть!» Осунулась кикимора, остановилась и разлилась туманом, подхватил ее утренний ветер, унес за овраг. Бабушка подбежала. Обняла Морю, взяла Дуничку на руки. Вот радости-то было. А из яра хлопал деревянными ладошами, хохотал старый дед-леший. Смешливый был старичок.
Из сборника «СОРОЧЬИ СКАЗКИ»
Сорока
За калиновым мостом,[15] на малиновом кусту калачи медовые росли да пряники с начинкой. Каждое утро прилетала сорока-белобока и ела пряники. Покушает, почистит носок и улетит детей пряниками кормить. Раз спрашивает сороку синичка-птичка: — Откуда, тетенька, ты пряники с начинкой таскаешь? Моим детям тоже бы их поесть охота. Укажи мне это доброе место. — А у черта на кулижках,[16] — отвечала сорока-белобока, обманула синичку. Неправду ты говоришь, тетенька, — пискнула синичка-птичка, — у черта на кулижках одни сосновые шишки валяются, да и те пустые. Скажи — все равно выслежу. Испугалась сорока-белобока, пожадничала. Полетела к малиновому кусту и съела и калачи медовые, и пряники с начинкой, все дочиста. И заболел у сороки живот. Насилу домой доплелась. Сорочат растолкала, легла и охает… — Что с тобой, тетенька? — спрашивает синичка-птичка. — Или болит чего? — Трудилась я, — охает сорока, — истомилась, кости болят. — Ну, то-то, а я думала другое что, от другого чего я средство знаю: трава Сандрит, от всех болестей целит. — А где Сандрит-трава растет? — взмолилась сорока-белобока. — А у черта на кулижках, — ответила синичка-птичка, крылышками детей закрыла и заснула.«У черта на кулижке одни сосновые шишки, — подумала сорока, — да и те пустые», — и затосковала: очень живот болел у белобокой. И с боли да тоски на животе сорочьем перья все повылезли, и стала сорока — голобока. От жадности.
Мышка
По чисту снегу бежит мышка, за мышкой дорожка, где в снегу лапки ступали. Мышка ничего не думает, потому что в голове у нее мозгу — меньше горошины. Увидала мышка на снегу сосновую шишку, ухватила зубом, скребет и все черным глазом поглядывает — нет ли хоря. А злой хорь по мышиным следам ползет, красным хвостом снег метет. Рот разинул — вот-вот на мышь кинется… Вдруг мышка царапнула нос о шишку, да с перепугу — нырь в снег, только хвостом вильнула. И нет ее. Хорь даже зубами скрипнул — вот досада. И побрел, побрел хорь по белому снегу. Злющий, голодный — лучше не попадайся. А мышка так ничего и не подумала об этом случае, потому что в голове мышиной мозгу меньше горошины. Так-то.Ёж
Теленок увидел ежа и говорит: — Я тебя съем! Еж не знал, что теленок ежей не ест, испугался, клубком свернулся и фыркнул: — Попробуй… Задрав хвост, запрыгал глупый теленок, боднуть норовит, потом растопырил передние ноги и лизнул ежа. — Ой, ой, ой! — заревел теленок и побежал к корове-матери, жалуется: — Еж меня за язык укусил. Корова подняла голову, поглядела задумчиво и опять принялась траву рвать. А еж покатился в темную нору под рябиновый корень и сказал ежихе: — Я огромного зверя победил, должно быть, льва! И пошла слава про храбость ежову за синее озеро, за темный лес. — У нас еж — богатырь, — шепотом со страху говорили звери.Кот Васька
У Васьки-кота поломались от старости зубы, а ловить мышей большой был охотник Васька-кот. Лежит целые дни на теплой печурке и думает — как бы зубы поправить… И надумал, а надумавши, пошел к старой колдунье. — Баушка, — замурлыкал кот, — приставь мне зубы, да острые, железные, костяные-то я давно обломал. — Ладно, — говорит колдунья, — за это отдашь мне то, что поймаешь в первый раз. Поклялся кот, взял железные зубы, побежал домой. Не терпится ему ночью, ходит по комнате, мышей вынюхивает. Вдруг будто мелькнуло что-то, бросился кот, да, видно, промахнулся. Пошел — опять метнулось. «Погоди же!» — думает кот Васька, остановился, глаза скосил и поворачивается, да вдруг как прыгнет, завертелся волчком и ухватил железными зубами свой хвост. Откуда ни возьмись явилась старая колдунья. — Давай, — говорит, — хвост по уговору. Заурлыкал кот, замяукал, слезами облился. Делать нечего. Отдал хвост. И стал кот — куцый. Лежит целые дни на печурке и думает: «Пропади они, железные зубы, пропадом!»Петушки
На избушке бабы-яги, на деревянной ставне, вырезаны девять петушков. Красные головки, крылышки золотые. Настанет ночь, проснутся в лесу древяницы и кикиморы, примутся ухать да возиться, и захочется петушкам тоже ноги поразмять.Соскочат со ставни в сырую траву, нагнут шейки и забегают. Щиплют траву, дикие ягоды. Леший попадется, и лешего за пятку ущипнут. Шорох, беготня по лесу. А на заре вихрем примчится баба-яга на ступе с трещиной и крикнет петушкам: — На место, бездельники! Не смеют ослушаться петушки и, хоть не хочется, — прыгают в ставню и делаются деревянными, как были. Но раз на заре не явилась баба-яга — ступа дорогой в болоте завязла. Радехоньки петушки; побежали на чистую кулижку, взлетели на сосну. Взлетели и ахнули. Дивное диво! Алой полосой над лесом горит небо, разгорается; бегает ветер по листикам; садится роса. А красная полоса разливается, яснеет. И вот выкатило огненное солнце. В лесу светло, птицы поют, и шумят, шумят листья на деревах. У петушков дух захватило. Хлопнули они золотыми крылышками и запели — кукареку! С радости. А потом полетели за дремучий лес на чистое поле, подальше от бабы-яги. И с тех пор на заре просыпаются петушки и кукуречут. — Кукуреку, пропала баба-яга, солнце идет!
Из сборника «СКАЗКИ И РАССКАЗЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ»
Полкан
На весеннем солнышке греется пес Полкан. Морду положил на лапы, пошевеливает ушами — отгоняет мух. Дремлет пес Полкан, зато ночью, когда на цепь посадят, — не до сна. Ночь темна, и кажется все — крадется кто-то вдоль забора. Кинешься, тявкнешь, — нет никого. Или хвостом по земле застукает, по-собачьи; нет никого, а стукает… Ну, с тоски и завоешь, и подтянет вон там, за амбаром, зальется чей-то тонкий голос. Или над поветью[17] глазом подмигивать начнет, глаз круглый и желтый. А потом запахнет под носом волчьей шерстью. Пятишься в будку, рычишь. А уж жулики — всегда за воротами стоят, всю ночь. Жулика не страшно, а досадно — зачем стоит. Чего-чего не перевидишь ночью-то… охо, хо… Пес долго и сладко зевнул и по пути щелкнул муху. Поспать бы. Закрыл глаза, и представилась псу светлая ночь. Над воротами стоит круглый месяц — лапой достать можно. Страшно. Ворота желтые. И вдруг из подворотни высунулись три волчьих головы, облизнулись и спрятались. «Беда», — думает пес, хочет завыть и не может.Потом три головы над воротами поднялись, облизнулись и спрятались. «Пропаду», — думает пес. Медленно отворились ворота, и вошли три жулика с волчьими головами. Прошлись кругом по двору и начали все воровать. — Украдем телегу, — сказали жулики, схватили, украли. — И колодец украдем, — схватили, и пропал и журавль и колодец. А пес ни тявкнуть, ни бежать не может. — Ну, — говорят жулики, — теперь самое главное! «Что самое главное?» — подумал пес и в тоске упал на землю. — Вон он, вон он, — зашептали жулики. Крадутся жулики ко псу, приседают, в глаза глядят. Со всею силою собрался пес и помчался вдоль забора, кругом по двору. Два жулика за ним, а третий забежал, присел и рот разинул. Пес с налета в зубастую пасть и махнул. — Уф, аф, тяф, тяф… Проснулся пес… на боку лежит и часто, часто перебирает ногами. Вскочил, залаял, побежал к телеге, понюхал, к колодцу подбежал, понюхал — все на месте. И со стыда поджал пес Полкан хвост да боком в конуру и полез. Рычал.
Жар-птица
У царевны Марьяны была нянька Дарья. Пошла Дарья на базар, купила кенареечную птичку и повесила на окно. Царевна Марьяна в кровати лежит и спрашивает: — Нянька, а как птицу зовут? — Кенареечная. — А почему? — Потому что конопляное семя ест. — А где ее дом? — На солнышке. — А зачем она ко мне прилетела? — Чтобы тебе песни петь, чтобы ты не плакала. — А если заплачу? — Птичка хвостом тряхнет и улетит. Жалко стало царевне с птичкой расстаться, глаза Марьяна потерла и заплакала. А птичка хвостом тряхнула, открыла клетку, шмыг за окно и улетела. Принялась Дарья царевне Марьяне глаза фартуком вытирать и говорит: — Не плачь, я сбегаю, великана Веньку позову, он птичку нам поймает. Пришел высокий великан Венька, о четырех глазах — два глаза видно, а два не видно. Постоял Венька и говорит: — Я есть хочу. Принесла ему Дарья горшок каши. Великан кашу съел и горшок съел, нашел нянькины башмаки и башмаки съел — такой был голодный, — рот вытер и убежал. Прибегает великан в Марьянин сад, а в саду на яблоне кенареечная птичка сидит и клюет красные яблоки. Великан и думает: что ему сначала схватить — яблоко или птичку? И пока думал, явился лютый медведь и говорит: — Ты зачем кенареечную птицу ловишь? Я тебя съем. И стал медведь лапой землю скрести. Великан испугался, сел на дом и ноги поджал, а птичка шмыг в кусты и улетела за озеро. Огорчился великан и принялся думать, как ему медведя перехитрить; придумал, — нарочно испугался и закричал: — Ой, рыжий бык бежит, ой, боюсь! Медведь одного только рыжего быка и боялся на свете, сейчас же лег на бок и морду в кусты засунул — спрятался. А великан с крыши слез и к озеру побежал. Озеро было длинное — не перейти, а на той стороне на ветке птичка сидит. Великан был догадливый, сейчас же лег на берег и стал озеро пить. Пил, пил, пил, пил, пил, пил, пил, пил, пил пил, пил и выпил все озеро вместе с лягушками. Встал на четвереньки и побежал за птичкой по сухому дну. А птичка дальше в темный лес улетела. Неудобно великану по лесу идти, деревья за подмышки задевают, озеро в животе с лягушками плещется, и настает темный вечер. По вечерам лягушки квакать привыкли, и принялись они в животе у великана громко квакать. Великан испугался, стал аиста звать. Проснулся белый аист; стоял он на одной ноге на сухом пеньке; глаза протер, подождал, пока луна взойдет, чтобы виднее было, подлетел к великану и говорит: — Раскрой рот. Великан раскрыл рот, аист туда голову сунул, поймал лягушонка и проглотил. Тогда кричит из живота лягушиный царь: — Прогони белого аиста, я тебе сундучок подарю, без него птички не поймаешь.Великан знал, что лягушиный царь — честный, рот закрыл и говорит: — Уходи, белый аист, чай, уж наелся. А лягушиный царь вылез в великанов рот, лапой подал хрустальный сундучок и объяснил: — В сундуке туча, в туче с одного краю молния, с другого — дождик, сначала погрозись, потом открывай, птица сама поймается. Обрадовался великан, взял сундучок и дальше побежал за кенареечной птичкой. А птичка через темный овраг летит и через высокую гору, и великан через овраг лезет, и на гору бежит, пыхтит, до того устал — и язык высунул, и птичка язык высунула. Великан и кричит птичке: — Царевна Марьяна приказала тебя поймать, остановись, а то сундучок открою… Не послушалась птичка великана, только ногой по ветке топнула. Тогда великан открыл сундучок. Вылетела из сундучка сизая туча, кинулась к птичке и заворчала. Испугалась птичка, закричала жалобно и метнулась в кусты. И туча в кусты полезла. Птичка под корень, и туча под корень. Взвилась птичка в небо, а туча еще выше, да как раскатилась громом и ударила в птичку молнией — трах! Перевернулась птичка, посыпались с нее кенареечные перья, и вдруг выросли у птицы шесть золотых крыльев и павлиний хвост. Пошел от птицы яркий свет по всему лесу. Зашумели деревья, проснулись птицы. Ночные русалки с берега в воду попрыгали. И закричали звери на разные голоса: — Жар-птица, Жар-птица!!! А туча напыжилась и облила Жар-птицу мокрым дождем. Замочил дождик золотые крылья Жар-птице и павлиний хвост, сложила она мокрые крылья и упала в густую траву. И стало темно, ничего не видно. Великан в траве пошарил, схватил Жар-птицу, сунул за пазуху и побежал к царевне Марьяне. Царевна Марьяна привередничала, губы надула сковородником,[18] пальцы растопырила и хныкала: — Я, нянька, без кенареечной птички спать не хочу. Вдруг прибежал великан и на окно посадил Жар-птицу. И в комнате светло, как днем. Жар-птица за пазухой у великана пообсохла, теперь крылья расправила и запела:
Прожорливый башмак
В детской за сундуком лежал медведюшка, — его туда закинули, он и жил. В столе стояли оловянные солдаты с ружьями наперевес. В углу в ящике жили куклы, старый паровоз, пожарный с бочкой, дикая лошадь без головы, собачка резиновая да собачка, которая потерялась, — полон ящик. А под кроватью валялся старый нянькин башмак и просил каши. Когда нянька зажигала ночник на стене, говорила «ох, грехи» и валилась на сундук, слетал тогда с карниза зазимовавший комар и трубил в трубу, которая у него приделана к носу: — На войну, на войну! И тотчас выпрыгивали из стола солдаты, солдатский генерал на белом коне и две пушки. Из-за сундука лез медведюшка, расправлял четыре лапы. С ящика в углу соскакивала крышка, выезжал оттуда паровоз и на нем две куклы — Танька и Манька, пожарный катил бочку, собачка резиновая нажимала живот и лаяла, собачка, которая потерялась, нюхала пол и скребла задними лапами, лошадь без головы ржала, что ничего не видит, и вместо головы у нее торчал чулок. А после всех вылезал из-под кровати нянькин башмак и клянчил: — Каши, каши, каши! Но его никто не слушал, потому что все бежали к солдатам, которые, как самые храбрые, бросались вперед к пузатому комоду.А под комодом лежала страшная картинка. На картинке была нарисована рожа с одними руками. Все смотрели под комод, куклы трусили, но под комодом никто не шевелился, и куклы сказали: — Только напрасно нас напугали, мы пойдем чай пить. И вдруг все заметили, что на картинке рожи нет, а рожа притаилась за ножкой комода. Куклы тотчас упали без чувств, и паровоз увез их под кровать, лошадь встала на дыбы, потом на передние ноги, и из шеи у нее вывалился чулок, собачки притворились, что ищут блох, а генерал отвернулся — так ему стало страшно, и скомандовал остаткам войска: — В штыки! Храбрые солдаты кинулись вперед, а рожа выползла навстречу и сделала страшное лицо: волосы у нее стали дыбом, красные глаза завертелись, рот пополз до ушей, и щелкнули в нем желтые зубы. Солдаты разом воткнули в рожу тридцать штыков, генерал сверху ударил саблей, а сзади хватили в рожу бомбами две пушки. В дыму ничего не стало видно. Когда же белое облако поднялось к потолку — на полу в одной куче лежали измятые и растерзанные солдаты, пушки и генерал. А рожа бежала по комнате на руках, перекувыркивалась и скрипела зубами. Видя это, собачки упали кверху лапами, прося прощения, лошадь брыкалась, нянькин башмак стоял дурак дураком, разиня рот, только пожарный с бочкой ничего не испугался, он был «Красный Крест» — и его не трогали. — Ну, теперь мой черед, — сказал медведь; сидел он позади всех на полу, а теперь вскочил, разинул рот и на мягких лапах побежал за рожей. Рожа кинулась под кровать — и медведь под кровать, рожа за горшок — и медведь за горшок. Рожа выкатилась на середину комнаты, присела, а когда медведь подбежал, подпрыгнула и отгрызла ему лапу. Завыл медведь и улез за сундук. Осталась рожа одна; на левую руку оперлась, правой погрозилась и сказала: — Ну, теперь я примусь и за ребятишек, или уж с няньки начать? И стала рожа к няньке подкрадываться, но видит — свет на полу, обернулась к окну, а в окне стоял круглый месяц, ясный, страшный, и, не смигнув, глядел на рожу. И рожа от страха стала пятиться, пятиться прямо на нянькин башмак, а башмак разевал рот все шире и шире. И когда рожа допятилась, башмак чмокнул и проглотил рожу. Увидев это, пожарный с бочкой подкатился ко всем раненым и убитым и стал поливать их водой. От пожарной воды ожили генерал, и солдаты, и пушки, и собаки, и куклы, у медведя зажила лапа, дикая лошадь перестала брыкаться и опять проглотила чулок, а комар слетел с карниза и затрубил отбой. И все живо прыгнули по местам. А башмак тоже попросил водицы, но и это не помогло. Башмак потащился к комоду и сказал: — Уж больно ты, рожа, невкусная. Понатужился, сплющился, выплюнул рожу и шмыгнул под кровать. А рожа насилу в картинку влезла и больше из-под комода ни ногой, только иногда по ночам, когда мимо комода медведюшка пробегает или едут на паровозе куклы, — ворочает глазами, пугает.
Последние комментарии
2 часов 3 минут назад
2 часов 7 минут назад
2 часов 19 минут назад
2 часов 21 минут назад
2 часов 35 минут назад
2 часов 51 минут назад